Страна Никогда (СИ) [La donna] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

========== Побег ==========

Он выскользнул незаметно. Раз за разом пододвигался всё ближе к двери, а когда понял, что мама не смотрит в его сторону, перешагнул через порог и побежал что есть мочи. Теперь он лежит на земле за так и не осыпавшимся с осени кустом снежноягодника и слушает, как мама зовёт его: «Румпельштильцхен!» Она зовёт его полным именем, значит сердится. «Румп, ну где же ты?» - голос звучит встревожено, и мальчик хочет крикнуть «Я здесь!», но тут же зажимает себе рот ладошкой. Если он сейчас отзовётся, мама уведёт его, а он ещё не нагулялся. Зимой Румпель иногда по две недели не выходил из дому и изводил маму бесконечным «Скоро лето?» Мама отвечала каждый раз одинаково «После весны.» - «А весна когда?» - не унимался мальчик, хотя уже десятки раз слышал ответ. «Весна начнётся, когда солнце растопит снег, снег станет водой, земля напьётся, на деревьях появятся листья… всё будет расти и цвести. После наступит лето».

Лето ещё не наступило, но земля уже утолила свою жажду. Из её влажной толщи тянулись к небу цветы и травы. На деревьях полопались почки, обнажив нежные бледные листья, и с каждым днём эти листья становились чуточку темнее и шире. Мальчишки бегали к краю леса. Они играли в рыцарей и швыряли палки-копья в тёмные стволы деревьев. Скатывались кубарем по песчаному оврагу. Опуская лица к самой земле, обкусывали кислые побеги первой в этом году заячьей капусты и загадывали желания. Когда холмики грязного снега перестали прятаться от солнечных лучей под раскидистыми ветвями елей и растеклись ручьями, отец достал из сарая плуг, всю зиму пролежавший под рыжей рогожей, и засветло ушёл в поле. В тот день они с мамой несли ему обед вместе. Румпель удерживал двумя руками корзину с едой, мама прижимала к себе кувшин с широким горлом. Когда они вышли из дома, ноша показалась мальчику лёгкой. Но дорога шла через всю деревню, через холмистые луга, и когда они наконец достигли своей цели, Румпель с облегчением поставил на землю оттягивающий руки груз. Другие тоже несли обеды своим отцам и мужьям, и Румпель заметил, что Велт, мальчишка, немногим больше его, пришёл один. Вечером Румпель спросил, когда и ему можно будет проделать путь до поля без взрослых. Мама, стоявшая на коленях у очага и раздувавшая угли, обернулась и взглянула на него с весёлой нежностью, а отец взял нож и воткнул лезвие в дверной косяк, делая зарубку: «Дорасти-ка сперва до этого». Мальчик прижался к косяку лбом: «Ну, как, пап, долго придётся ждать?» и почувствовал, как отцовские руки берут его за плечи и разворачивают. «Посмотрим… Может быть, до следующей весны».

Спустя неделю папа взял его с собой в лес и привёл к зарослям орешника. С кустов свисали ещё не распустившиеся «серёжки», твёрдые и зелёные, и папа дал Румпельштильцхену поручение: приходить сюда и смотреть, не зацвёл ли орешник, а когда зацветёт — рассказать ему первому. «А зачем?» - Румпель не умел обходится без вопросов. Когда зацветёт, будем сеять ячмень и рожь, - пояснил отец, и Румпель решил, что это такая взрослая игра, и отцу важно узнать раньше остальных по той же причине, по какой ему — добежать первым до оврага. Румпель ходил к зарослям и трогал пальцем твёрдые висюльки, пока однажды не нашёл на их месте жёлтые душистые соцветия. Когда он прибежал к отцу, сжимая одно из них в кулаке, то вместо ожидаемой похвалы получил затрещину: «Оборвёшь цветы, осенью не дождёшься орехов». И, всхлипывая и размазывая по лицу слёзы, Румпельштильцхен всё же задал вопрос: «А осень скоро наступит?» - «Спроси у мамы».

Мама знает все ответы и никогда не врёт. Мама обещала, что когда закончатся зима и холод, он больше не будет сидеть взаперти. Но вот уже два дня его снова не выпускали из дому, хотя весна не закончилась - небо было всё таким же прозрачным, солнце спешило утром проснуться пораньше и вечером не хотело уходить с небосклона. Румпельштильцхену не нравилось сидеть дома, он хотел к мальчишкам, в лес, под солнечные лучи. Он спрашивал «Почему?», мама отвечала «чума», но это короткое слово ничего не могло объяснить. «Чума это как?» Мама знала ответы на все вопросы, но на этот раз ничего не сказала, только внезапно привлекла его к себе, взяла на руки, с силой прижала к груди, словно желая вдавить в себя тело сына. Мама отчего-то была грустной, и её было очень жаль. Но сидеть дома в яркий весенний день невыносимо скучно — и он сбежал.

Мальчик лежит, вжимаясь в землю, за зарослями снежноягодника, вслушивается в затихающий звук шагов. Перекатывается с живота на спину и снова на живот. Встаёт на ноги и оглядывается. Мама ушла. Не увидела его. Он хорошо прятался.

Мальчик бежит наперегонки сам с собой и с ветром. Веточки и камни впиваются в ступни, он давно не ходил босым, с прошлого лета, но это не заставляет его остановится. Он сам ещё не решил, куда направляется — к оврагу? На пустошь? Или?.. Он останавливается, чтобы подобрать тонкий длинный прут. Обдирает сползающую длинными завитками кору. Прут легко ложится в ладонь, и мальчик делает несколько выпадов в сторону собственной тени. Его оружие со свистом рассекает воздух, когда мальчика окликают.

- Румп!

Это всего лишь Марлин, девочка из их деревни. Она стоит рядом с раскидистым деревцем и зовёт:

- Иди сюда.

У Марлин вокруг запястья обвязана зелёная лента, Марлин держит в горсти бледно-жёлтые цветки и смотрит на мальчика без улыбки.

- Что у тебя? - спрашивает Румпельштильцхен, имея в виду скорее «зачем».

Марлин подносит ко рту один из цветков, обкусывает зелёную чашечку и с шумом всасывает нектар.

- Это каргана, - Марлин выплёвывает лепестки. - Сладкая…*

Мальчик протягивает руку:

- Дашь?

- Сам достань, - кивает Марлин на деревцо.

На земле россыпь жёлтых лепестков. С нижних веток, до которых Румпель мог бы дотянуться, цветки уже оборваны, и, чтобы достать их, нужно забраться выше по тонкому стволу.

- Знаешь, - Марлин высасывает очередной цветок. - Нектар карганы помогает найти хорошего мужа.

- Тебе… мужа… - Румпель не может удержать смешка.

- У всех когда-то будет муж, - говорит Марлин нарочито взрослым голосом. - Или жена. Уж лучше пусть будет хороший. И ещё нектаром питаются феи.

Мальчик обалдело смотрит на девочку, раздумывая, лезть ли за цветами. Но любопытство пересиливает, и мальчик втыкает в мягкую землю прут, взбирается на деревце. Пока он, обхватив тонкий ствол ногами, тянется к цветам, Марлин смотрит на него выжидающе.

- Интересно, а на мальчиков это действует?

Румпель отплёвывается от цветка карганы, выпускает из рук ветку.

- Это не действует на фей, у фей не бывает мужей! - он тоже кое-что знает, и нечего Марлин так важничать.

- Ты не фея.

Девочка глядит всё так же пристально, но едва мальчик сползает вниз, со всех ног пускается прочь. Они бегут, не разбирая дороги, молча. Когда мальчик хватает девочку за рукав, она резко оборачивается:

- Что, побьёшь?

- Не знаю, - и он действительно ещё не знает, что собирается сделать. Эти разговоры о мужьях и жёнах ему не слишком нравятся. Они порой играют вместе, но это не меняет того, что Румпель много раз слышал: мальчики лучше девочек. Марлин — девочка, Румп — мальчик. Но его мама тоже была когда-то девочкой и точно не может быть кого-нибудь хуже. Значит, когда девочки вырастают, что-то меняется? Надо потом спросить. А пока… Пока Румпель и Марлин стоят друг напротив друга, и Румпель не отпускает её рукав, и оба тяжело дышат после бега и ждут, что другой ударит первым. Это длится несколько вдохов и выдохов и один долгий взгляд.

Мальчик разжимает пальцы, отводит глаза. Ему становится скучно, и он жалеет о прутике, оставленном под деревом карганы. Интересно, если сейчас он убежит, будет ли Марлин его преследовать? Мальчик двигает пальцами ног, зажимает между ними рыхлые земляные комочки.

Пока он переступает с ноги на ногу в замешательстве, Марлин берёт его за руку:

- Пойдём…

Там, где ещё недавно стояло украшенное цветами и лентами древо весны, полыхает костёр. Ветер несёт по улице обрывки горького чёрного дыма. Огнём разгоняют тьму и холод. Но нынче пламя зажгли посреди ясного тёплого дня. Вокруг костра стоят люди, но узнать их нельзя… Лица скрыты под масками из полотна и кож. В огонь бросают пучки трав, сыпят соль. Движения похожи на танец или игру… Но не звучат ни музыка, ни голоса.

Мальчик и девочка идут вниз по непривычно пустой улице. Уже миновал полдень, и Румпель внезапно понимает, что хочет домой. Марлин шёпотом рассказывает о демонах, притаившихся на дне колодца, о том, что в костёр будут бросать детей, но мальчик почти не слышит её. Внезапно холодает, и он жалеет, что сбежал без башмаков и куртки. Дома мама сердится. Нет, он не пойдёт домой, он пойдёт к папе, в поле. При папе мама не будет распекать его. Мальчик сворачивает на тропу, ведущую к полям, и не сразу замечает, что Марлин уже не идёт рядом. Румпель идёт и идёт, а тропа не кончается и не кончается, и мальчик садится на землю, ненадолго, передохнуть. Он не осознаёт, что засыпает, засыпает прямо на обочине, среди полусгнивших прошлогодних трав. «Румпельштильцхен», - отец зовёт его так всегда, никогда не сокращая имени, до которого мальчику ещё только предстоит дорасти. Как до той зарубки. Как до папиного роста. Мальчик просыпается и понимает, что дрожит от холода. Он открывает глаза и видит склонившегося над ним отца, и знает, что теперь всё будет хорошо: папа возьмёт его на руки, и укутает своим плащом, и отведёт домой, и мама не будет злиться, потому что при папе она почти никогда не бывает сердитой. Мальчик тянет руки к отцу, но отчего-то папино лицо становится всё дальше, дальше и дальше. Как будто бы папа улетает в высокое небо. Или мальчик падает в глубокую яму.

***

Малкольм не сразу понимает, что ребёнок, лежащий на обочине дороги, его сын. Он склоняется над мальчиком. Ребёнок дрожит от холода или от лихорадки, но щёки его пылают. - Румпельштильцхен! - окликает Малкольм мальчика, и тот открывает глаза - мутные, больные. Может быть, это обычная простуда. Земля ещё не прогрелась после зимы, а мальчик отчего-то без башмаков и без куртки. Сейчас он возьмёт сына на руки, согреет его на груди, а дома Ильза отпоит его горячими травяным чаем, укутает в одеяла… И он поправится. Поправится.

В висках у Малкольма стучит: «мор». Слово пропитанное тошнотворно-сладким запахом смерти. Короче выдоха и вдоха. На ошибку нет права. Это нужно распознать сразу: кто тянет к нему руки — сын, которому нужно помочь, или мертвец, которому помочь уже ничем нельзя, мертвец, который неизбежно утянет с собой его. Его и Ильзу.

Ильза подвешивает над очагом пучки сухой травы, сухие стебли раскрошены по полу, венчают притолоку. Ильза почти не смотрит на мужа, делая вид, что не замечает его прихода. Ильза закусывает тонкие губы и опускает голову, оттягивая неизбежный разговор.

- Ты думаешь, это спасёт нас от чёрной смерти? - Малкольм не спрашивает, он утверждает — не спасёт, все её старания — зря. Ильза тяжко роняет слова:

- Румпель убежал. Я искала, только…

- Проголодается, обратно прибежит, - это совсем не то, что он хотел сказать.

Уже который день они дышат страхом, страх заполняет лёгкие и сердца. Запахи горьких трав и дыма, острый чесночный аромат похлёбки не могут ничего исправить, воздуха больше нет. Он может говорить так, словно их сын заигрался где-то слишком долго. Она может делать вид, что беспокоится о том, что остынет ужин. Ильза садится, и её руки лежат на коленях, непривычно неподвижные, не занятые никаким делом. «Я пойду», - говорит она, но не трогается с места. Малкольм подходит к жене, улыбается, но улыбка выходит жалкой. Они видели смерть и раньше, она подходила близко. Но не казалось такой чудовищной, такой неизбежной.

- Ильза, - Малкольм пытается плести сеть из слов и улыбок. Получилось же когда-то поймать туда Ильзу, почему должно не выйти на этот раз? - Трава на пороге или закрытая дверь — не препятствие для мора, ты сама понимаешь это.

Конечно, она понимает, но молчит в оцепенении.

- Надо уйти, просто уйти… пока нас это не коснулось…

Герцогский указ запрещает покидать заражённые земли, дороги перекрыты солдатами, и чума уже коснулась их семьи.

- Это невозможно, - его жена встаёт.

- Почему, Ильза? По-твоему лучше сидеть и ждать, что будет? Вот что ты будешь делать?

- Пойду искать нашего сына.

Малкольм знал, что жена не будет с ним спорить. Если он скажет, что им втроём нужно уйти — Ильза покорно соберёт вещи и последует за ним, даже если ради этого придётся нарушить герцогский указ. Ильза серьёзно относится к брачным клятвам, даже по ночам больше не милуется с ним, но выполняет свой долг. Ильза вообще серьёзна — и сделала серьёзным его. Принесла в жизнь Малкольма упорядоченность и, что скрывать, достаток. Кто-то и счёл бы её приданное скромным, но бедному кнехту** оно казалось богатством. Но всё-таки Малкольм выбрал Ильзу из-за другого. Он положил на неё глаз на покосе. Девушки и женщины связывали сено в снопы, смеясь и болтая, одна Ильзибель работала молча, строго поглядывая на небо, по которому серыми хлопьями проплывали облака. Но Малкольм был готов поклясться, в самом уголке её резко очерченного рта прятался поцелуй.

- Ильза?

Жена поворачивается в дверях, смотрит серьёзно и решительно. Ильза вдыхает страх, а выдыхает надежду. В уголке её рта по-прежнему прячется поцелуй. Но Малкольм видит, что предназначен он не ему. Их сыну. Мальчику, который всё равно что мёртв. Тому, кто принесёт смерть в их дом. И она разыщет его и не оставит, даже если он будет мёртв уже по настоящему.

- Я повстречал Румпельштильцхена по дороге… В лугах.

Комментарий к Побег

*Каргана - род кустарника или низкорослых деревьев.

**Кнехт - безземельный крестьян, батрак.

========== Чёрный человек ==========

Мальчик летит или падает. Скорее второе, раз приземляться приходится не на облако, а в свою постель. Он жарко укрыт одеялами, натоплено дома чересчур сильно, и из-за висящего в воздухе дыма трудно дышать. По высокой спинке кровати прогуливается странный человечек чёрного цвета. «Кто это?» - думает Румпельштильцхен, и человечек словно слышит его мысли и раскланивается:

- Меня зовут Малкольм Храбрый… Позволь поинтересоваться твоим именем?

Своими манерами человечек напоминает комедиантов, в чьём фургоне умещались замки, драконы, морское дно, усеянное ракушками, и небо с пыльными ватными облаками. Они тоже кланялись — совсем не так, как обычно делали это у них в деревне, говорили путано и красиво, называли глазевший на зрелище народ «уважаемой публикой» и «доблестными господами и очаровательными дамами». Если человечек — комедиант, то следует похлопать в ладоши, а в конце представления бросить монетку. Мальчик ощупывает себя — он одет сорочку, в которой даже нет ни одного кармана… Да если бы и были, его единственная монета, подарок дедушки, лежала на дне сундука; дедушки уже нет, он умер - но монета - холодящий ладонь рыжий металлический кругляшок осталась на своём месте, Румпельштильцхен проверял.

- Так и будешь молчать или всё-таки представишься? - человечек спрыгивает со спинки кровати, но не достигает пола, а зависает в воздухе и садится на пустоту, словно на стул.

- Румпель… и-Румпельштильцхен, - мальчик не хочет, чтобы тот счёл его имя слишком коротким, ведь его собеседника зовут словно короля… или как его отца - «Малкольм», но титула или фамилии у папы не было. Иногда к отцовскому имени прибавляли ещё одно слово, но лишь тогда, когда самого не было поблизости. Чужак. Чужак Малкольм, вот как его называли. Когда Румпель спросил у мамы почему, она велела «только не приставать с этим к отцу» и объяснила, что слово означает лишь то, что папа родился не в их деревне и даже не в Пограничье. «Храбрый», - так действительно могут звать короля, или рыцаря, герцога или барона. Но на рыцаря человечек не похож… больше на волшебство или на сон.

Чёрный человечек кивает ему и откидывается на спинку невидимого стула:

- Вот так нет! Никакой я не сон.

- Ты читаешь мысли?

- Твои — да.

- А почему ты чёрный?

- Слишком много вопросов, тебе не кажется?

Чёрный человечек зевает, словно хочет спать или просто заскучал в его обществе. Но не уходит, а приближается, усевшись на кровать и погрузившись в долгое молчание. Мальчику не кажется, что вопросов слишком много, напротив, он задал их гораздо меньше, чем вертелось на языке и ни на один не получил ясного ответа.

- Почему ты чёрный? - повторяет Румпель.

- А ты разве не точно такой же?! - фыркает человечек. Но всё же поясняет. - Я чёрный потому что я трубочист, разве не очевидно?

Румпелю хочется подловить этого задаваку на лжи:

- У нас нет трубы.

- А разве я говорил, что собирался чистить вашу трубу? - оскорблённо восклицает человечек, подпрыгивает и совершает небольшую пробежку в воздухе, под самым потолком. - Я пришёл к тебе, Румпи.

- Румпельштильцен, - вставляет мальчик тихо.

- Это не важно, Румпи… Со временем ты обретёшь своё настоящее имя. - Это звучит загадочно, но он отчего-то не решается задать вопрос. Человечек продолжает: - Важно то, что я здесь. Ну, когда мы уже чем нибудь займёмся? Ты что так и собираешься валяться в постели? - Малкольм Храбрый кувыркается в воздухе. - Что будем делать, подерёмся или поиграем?

Сначала таинственный гость показался Румпельштильцхену комедиантом, потом волшебным существом вроде гномов, которые никогда не растут, но уже рождаются взрослыми, но сейчас он отчётливо увидел, что перед ним обыкновенный мальчишка, такой же как он. Только весь чёрный от сажи и наделённый способностью летать.

Румпель скидывает с себя одеяло, сползает на пол и достаёт из корзины все свои сокровища — волчок, трещотку, соломенных куколок — малыша и малышку, украшенную резьбой и ярким узором деревянную палочку, в разное время служившую ему и мечом и конём.

- Выбирай, что хочешь, - щедро предлагает Румпель.

- Играть с таким? - Малкольм Храбрый презрительно морщит свой чёрный нос. - Да это всё девчоночьи игрушки. Кроме… - человечек подцепляет его палочку, - может быть, этого. Да и то, - кривит он рот в издевательской улыбке. - Ты хоть когда-нибудь сражался настоящим мечом?

Чёрный человечек перехватывает палочку двумя руками и делает вид, что хочет переломить её пополам.

- Эээ. Верни её, она моя.

- Твоя? - издевается гость. - Тогда забери, Румпи-малыш.

Мальчик хмурится. Он подумал было, что его чумазый гость такой же, как и он, но снова ошибся. Больше этот Малкольм Храбрый — интересно, за что он удостоился такого воинственного прозвища? — походил на тех больших мальчишек, которым доставляло удовольствие дразнить всех, кто помладше, и отнимать чужие игрушки. Встреч с ними Румпель старался избегать… В самом прямом смысле этого слова. Но этот черный человечек — хотя и ведёт себя так же как они — ростом ничуть не больше его самого.

- И заберу! - мальчик кидается вперёд и почти выхватывает палочку из рук человечка, но в последний момент тот подпрыгивает и оказывается у Румпельштильцхена за спиной. Развернувшись Румпель в два скачка настигает своего врага, но тот снова успевает ускользнуть, а разогнавшийся мальчик падает носом вниз. Человечек тут же садится ему на спину:

- Значит, всё-таки драка! - торжествующе восклицает он. Мальчик молчит, хватает человечка за чёрную щиколотку, резко дёргает, перекатывается и оказывается наверху. Он прижимает Малкольма Храброго к земляному полу. Пыхтя нависает над поверженным врагом, из рук которого уже выпала ставшая причиной их ссоры палочка.

- Да что ты, с ума сошёл, шуток не понимаешь? - тянет ноющим голосом «трубочист». - Не собирался я ломать твою палку, больно нужно… Ну что, мир?

- А ты больше не будешь? - интересуется Румпель.

- Не буду. Мир?

- Мир, - соглашается мальчик и нехотя освобождает человечка. Тот неспешно встаёт, поводит плечами, стряхивает с угольно-чёрной одежды невидимую глазу грязь и за одно мгновение опрокидывает Румпельштильцхена на спину, усаживается ему на грудь и заносит руку для удара. Чёрный кулак быстро и неотвратимо приближается к лицу, и мальчик зажмуривается. Однако, вопреки ожидаемому, боль не приходит. И, открыв глаза, Румпель обнаруживает, что странный гость больше не удерживает его, а парит в воздухе.

- Надеюсь, тебя не обидела моя шутка, - голос звучит вполне благожелательно. - Но наша возня была бы гораздо веселей, если бы ты тоже летал.

Ещё полминуты назад мальчик хотел приказать Малкольму Храброму убираться прочь из его дома, но то, что человечек сказал о полёте, заставляет Румпельштильцхена забыть об обиде.

- Но я не умею летать.

- Ну, раньше ты летал… Даже если и не помнишь этого. Все летают до того, как превратятся в глупых орущих младенцев. Потом, разумеется, забывают об этом. Но тебе повезло, ты можешь летать снова.

- Я умер?

Малкольм Храбрый зависает в воздухе напротив Румпельштильцхена:

- Ну до чего ж невнимательны эти мальчишки! - восклицает он в притворном возмущении. - Я не прихожу к мёртвым. Ладно, слушай, второй раз повторять не буду. Я пришёл к тебе потому что ты — беглец. Ты сбежал из дома, стал по-настоящему свободным — и вуаля! — теперь можешь летать, и я пришёл сообщить тебе об этом.

- Могу? - недоверчиво переспрашивает мальчик. - А как?

- Ну… это просто. Вспомни какой-нибудь приятный момент.

Румпельштильцхен вновь забирается на постель, встаёт на самый краешек и думает о том, как мама будит его поцелуем, ерошит волосы, а когда это не помогает, щекотно водит пёрышком по ступням: «С добрым утром». Он слегка отталкивается от кровати и его пятки впечатываются в пол.

- И что же ты вспоминал, друг мой, субботние порки? - насмешничает человечек, всё ещё висящий в воздухе.

Мальчик хочет возразить, что никаких порок он вспомнить не может, потому что их и не было никогда, но вместо этого коротко выдыхает:

- Маму.

- Ха, хорошо, на смерть не разбился. Вспоминать надо приятное, но не родителей. От таких мыслей только падают. Ну, ты же отважный мальчик, Румпи.

Мальчик совершает ещё одну попытку: лето, жара, он бежит по дороге, встречный воздух приятно обвевает лицо, в руках у него новая трещотка, она вращается и поёт на ветру. Мальчик вызывает в памяти её свистяще-гремящее звучание и взлетает. От неожиданности он чуть не стукается головой о потолок, облетает кровать…

- Полетаем над лесом? - предлагает Храбрый Малкольм и выпархивает в узкую щель отдушины.

Мальчик мельком удивляется: как можно пролезть сквозь такое узкое отверстие и не застрять в нём? Но, не успевает он толком это обдумать, как вылетает следом. Сейчас ночь, и различить тёмную фигурку на тёмном фоне практически невозможно. С неба на них смотрят звёзды — может быть, их зрение острее человеческого — и обкусанная луна.

***

Он знает, что в своём странном наряде похож на чёрную птицу. Маска с острым крючковатым носом, глаза прячутся под выпуклыми стёклами, ботфорты, перчатки из грубой кожи и плотный плащ — чумной доктор. Его основная задача даже не в том, чтобы врачевать — в том, чтобы остановить мор, не дать болезни распространится дальше. Большинство крестьян смотрят на него с ужасом, словно он и есть чума. А под всем этим жарким и ужасно неудобным одеянием скрывается ещё молодой мужчина, белобрысый, с блёклыми ресницами и россыпью бледных веснушек на лбу и щеках, выпускник медицинского факультета, мокрый от пота, уставший, но улыбчивый. Но они этого разумеется не видят и не знают, эти невежды, которых он пытается выкрасть из цепких когтей смерти. Чумной доктор чаще отнимает надежду, чем приносит её. Пальцы в толстой коже гнуться с трудом. Он задирает рубашку на мальчике, что не спит и не бодрствует, только смотрит перед собой мутным взглядом. Тело почти чисто — пострадали в основном ноги и ещё два нарыва повыше ключиц. Чумной Доктор достаёт из своего сундучка порошок бычьей желчи, объясняет - из-за маски голос звучит невнятно — сколько добавлять в воду и велит поить больного каждый час. И откуда же часы в этой хижине, морщится мужчина под маской, но окружающим видна только невозмутимость его чёрной личины. На самом деле желчь не так уж и нужна, но Чумной Доктор выучил наизусть, что люди — будь то особы королевской крови, практичные ремесленники или безграмотные кнехты — ждут от него лекарства. И если он скажет, что больного достаточно поить чистой водой — дело лишь в частоте и количестве — ему не поверят, и, пожалуй, не станут следовать его рецепту, а будут действовать с помощью травяного дыма, предоставив лихорадке свободу сжечь изнутри охваченное невидимым пожаром тело. Поэтому Чумной Доктор даёт порошок и обещает прийти через два дня.

Он и действительно собирается прийти. Тех, кто кашляет и захлебывается кровью, Чумной Доктор никогда не посещает второй раз, он не тратит время на тех, кому помогать уже поздно. Но пока чума не проникла в нутро — сохраняется маленькая возможность. Надежда на то, что вода потушит лихорадку, надежда на то, что огонь сможет выжечь скверну и хворь. Он придёт, если, конечно, будет жив. Сколько эпидемий пришлось ему пережить в прошлом, гоняясь за чумой по королевствам… Но любая может стать для него последней. Эта женщина, Ильзибель, склоняется перед ним, целует его в непроницаемую перчатку, смотрит заискивающе. Зря, думает Чумной Доктор, зря… Но молчит, он не кудесник и не провидец, всего лишь лекарь, а значит нет у него права лишать людей надежды…

========== Полёт ==========

Пегий шёл неровно, время от времени мотал головой, вздрагивал, когда мундштук врезался в губы, и, казалось, больше всего хотел сбросить седока. Взяв поводья в правую руку, Малькольм успокаивающе похлопал мерина по шее. Пегий был послушным и добрым, но немолодым - под седлом ему не приходилось ходить уже давно. Да и Малкольм хорошим наездником не был: на широкой спине мерина он смотрелся точно мешок с репой, а волнение добавляло резкости движениям, что злило Пегого ещё больше.

Надо было убираться отсюда. Из деревни, где смерть начала свою жатву. И поскорее. Пока его не задержал никто из родни Ильзы — с женой Малкольм ладил, но её отец и братья сильно его недолюбливали. То ли за то, что он чужак, то ли потому, что считали что не дело дочери зажиточного крестьянина выходить за бедняка всё достояние которого — пара рук, готовых взяться за любую работу. Ветер разносил запах гари и смерти. На площади и у домов заражённых жгли костры. И Малкольм, удерживая поднимавшуюся тошноту, старался реже вдыхать, с силой сдавливал бока Пегого пятками, и лишь когда разбитую колею дороги обступил лес, и запахи человеческого жилья остались позади, позволил себе выдохнуть. Выдохнуть страх, наполняющей его тело и лёгкие, и вдохнуть надежду. Жалкую надежду, на то, что конец — ещё не сейчас. Что ещё есть время в запасе… Немного времени, украденного у судьбы. Надежда пахнет хвоёй, и влажной землёй, и прелым мхом.

На развилке Малкольм завернул налево — в сторону Нимбурга ехать опасно, невозможно. А значит, его путь будет пролегать по полузаброшенному заболоченному тракту, который должен привести его в Срединные Земли. Малкольм собирался в спешке, да и выходить из дому нагруженным припасами — тоже самое, что кричать на всю улицу — «Я беглый, а герцогские указы мне - до ветру сходить, навалить да подтереться». Так что в привязанной к седлу тощей котомке болтались бутыль с пивом да одинокая коврига хлеба. Продержаться на этом можно было дня два, но к этому сроку Малкольм рассчитывал оказаться уже далеко отсюда. Рука невольно нашарила кошель, где среди медников спрятались две серебряные монеты. Если что, сойдёт за мзду? - тревожно вопрошает сам себя Малкольм, но вместо ответа к нему приходят другие, не прошенные мысли. Перед глазами встаёт Ильза. Не такая, какой он оставил её сегодня, а — растрёпанная, без чепца и шали, с глазами, опухшими от слёз. Оплакивающая их первенца. Уве. Они только и успели, что назвать его — но жизнь мальчика оказалось такой же короткой, как и его имя. Малкольм сглатывает. Скоро Ильза — и Румпельштильцхен — окажутся там же, где и малыш Уве, и будут лежать там вечность, придавленные четырьмя локтями влажной и рыхлой земли. Малкольм шумно вздохнул, отгоняя от себя видение, пробормотал под нос «Мёртвым деньги не пригодятся» и позволил Пегому перейти на шаг. Он вовсе не хотел загнать его в первый же день.

***

- Малкольм! Малкольм Храбрый! - выкрикивает мальчик, но не слышит ответа. Прохладный ночной воздух холодит ноги, он — в небе, и небо кажется ему бездонным. Внизу выстроились маленькие игрушечные домики. Неужели это их деревня? Мальчик хочет спуститься к крышам, но лететь против ветра неумолимо увлекающего всё выше, оказывается не так то просто. Как он не старается, ему не удаётся даже удержаться на месте. Крытые соломой хижины, дом старосты с выложенной красной черепицей крышей и аккуратной белой трубой становятся совсем крошечными, и Румпель уже не может различить, где его собственный дом. Как же он сможет вернуться? Если бы Малкольм Смелый был рядом, он, наверное, сумел бы указать ему путь. Но волшебного человечка нигде не видно. И как же искать его в небе, где нет ни дорог, ни тропинок, ни улиц? Где же этот странный трубочист, неужели растворился в воздухе? Или просто ему приснился? «Приснился! Так я всё-таки сплю,» - осеняет Румпеля, и эта мысль придаёт ему сил. Это сон. А, значит, можно летать и не падать, плавать и не тонуть, кормить драконов с ладони и не бояться обжечься их огненным дыханием, заблудиться и забыть дорогу домой, но всё равно проснуться в своей постели. И можно не противиться утягивающему в звёздную высь упрямому ветру, а усесться ему на спину и узнать, что там, в сердцевине неба.

Мальчик переворачивается лицом к звёздам, и, вспомнив, как чёрный человечек усаживался в пустоту словно в удобное кресло, кладёт под голову скрещенные руки и пытается устроиться по-удобнее. Ветер уносит его выше и выше, подталкивает в спину, играет волосами, щекочет босые пятки, то нежно покачивает в своих объятьях, то порывисто подкидывает вверх. Эта скачка длится так долго, что мальчик успевает привыкнуть к перепадам настроения подхватившего его вихря и даже огорчается, когда ветер вдруг исчезает. Воздух вокруг так неподвижен, что вдыхать его с непривычки трудно. Вокруг лишь пустота, звёзды, что кажутся по-прежнему далёкими, серебряный лунный луч, тянущийся через всё небо и утопающий в оставшихся далеко внизу рваных хлопьях тумана. Мальчик задирает голову и смотрит туда, где этот луч берёт своё начало. Луна сильно подросла с тех пор, как Румпельштильцхен смотрел на неё с земли. Теперь уже ни хлебная лепёшка, ни головка сыра не могли сравниться с ней своими размерами. Румпель касается лунного луча. Он оказывается неожиданно упругим и плотным, пружинящим под рукой.

- Ты хотя бы помыл руки, прежде чем трогать лунный свет? - раздаётся незнакомый хриплый голос. - Знаю я вас мальчишек, вечно ходите чумазыми.

Мальчик озирается и видит большого белого волка, стоящего на протянувшейся сквозь небо серебристой лунной дорожке. Волк скалит зубы, и, хотя мальчик и сомневается, что человеческая речь могла исходить из волчьей пасти, но всё равно на всякий случай произносит: «Простите» и вытирает ладони о сорочку.

- Ну-ну, - говорит волк ворчливо, - если каждый будет грязной лапой луч цапать, до земли и толики света не дойдёт.

- Я больше не буду, - заверяет волка мальчик и тут же спрашивает. - А вы тоже сюда прилетели?

- Прилетел. Надо же придумать такое, - белый волк обнажает передние зубы и Румпель не понимает, что это должно означать, недовольство или улыбку. - Волки не летают. Мы не какие-нибудь крылатые щебетуны. Я пришёл. По лучу.

- О-о… Я не знал, что можно…

- Что вы знаете, люди, - волк встряхивает седой головой и в упор смотрит на мальчика своими круглыми глазами.

Почему-то волк кажется не очень страшным, может быть, оттого, что говорит по-человечески. Или оттого, что они в небе, лес остался далеко внизу, и волк, хотя и смотрит пристально, не может сойти с серебряного луча.

- А почему ты говоришь по-людски? А зачем вы сюда поднялись? Куда вы идёте? Можно мне с вами? - выпаливает Румпель скопившиеся вопросы.

- Я говорю по-волчьи, спроси себя, почему ты меня понимаешь, - волк отворачивается и идёт выше по лучу, - а топтать серебряный путь грязными мальчишескими ногами… Это уж совершенно недопустимо. Хотя, - голос зверя больше всего напоминает рык. - можешь попробовать мальчик, можешь попробовать.

Волк облизывается, и желание пробовать почему-то исчезает.

***

Малкольм до последнего надеялся, что заставы не будет. Этой дорогой почти никто не пользовался: большинство предпочитали сделать крюк и ехать от Нимбурга по новому тракту - чем путешествовать с риском увязнуть в грязи или сломать на очередном ухабе ось. Он надеялся, но ошибки быть не могло: после очередного поворота он вполне отчётливо разглядел и солдат, опирающихся на алебарды, и импровизированную преграду из поваленного дерева, и шатёр из серого полотна с трепещущим над ним красно-белым флагом, и осёдланных лошадей на длинной привязи. Солдаты, стоявшие вначале неподвижно всполошились. Один из них положил алебарду на поваленный ствол, и говорил что-то жестикулируя и указывая в его сторону: они тоже увидели его.

Малкольм чертыхнулся и повернул Пегого назад. Они настигнут его в два счёта, если захотят. Но он не собирался возвращаться или подгонять мерина, лишь скрыться за поворотом, чтобы густо разросшийся подлесок сделал его невидимым. Здесь мужчина спешился и, взяв Пегого в поводу, медленно и аккуратно преодолел заваленную ветками и камнями придорожную канаву.

Когда они удалились от обочины, Малкольм ослабил повод, давая мерину возможность полакомится молодыми побегами ольхи. “Мы пройдём лесом”,- решает наконец мужчина. Не могли же огородить всё, им просто не хватит людей, где-то должна быть лазейка. В деревне болтали, что мор должна остановить магическая граница, прочерченная тёмной феей, но иногда разговоры это просто разговоры. В их землях жило много нелюди: прежде чем осесть в Пограничье Малкольм не один год странствовал по Анволии в поисках заработка и повидал всякого — и угрюмых гномов, и малюток лютинов, из озорства заражающих рожь спорыньёй, и оборотня - истощённого мужчину, закованного в цепи и запертого в железной клетке, каждое новолуние обращавшегося в волка. Но так же Малкольм знал, что феи, тёмными они были или светлыми, слишком могущественны, чтобы служить человеку — даже герцогу, даже королю. Волшебный народец интересовался людьми лишь тогда, когда хотел одурачить их или употребить в пищу. Лишь однажды Малкольму пришлось увидеть человека, облагодетельствованного феей. Той осенью он нанялся на мельницу, и уже несколько дней его лёгкие были забиты белой пылью и кашель не давал уснуть даже после целого дня проведённого у жёрнова. Парнишке, таскавшему мешки с зерном, пришлось не лучше. Так и проворочались они полночи, захлёбываясь кашлем, и коротая время за разговорами. Михель, так его звали, поведал Малкольму, что ещё мальцом встретился с феей. Мол, семья их жила впроголодь, и Михель вместе со своим братом-близнецом загадали на падающую звезду одно на двоих желание — избавится от бедности. И к ним явилась фея — маленькое крылатое создание, наделившее братьев волшебным даром — каждое утро они обнаруживали под подушкой по золотому. Вот только родители посчитали дар проклятием и прогнали мальчишек из дома за то, что вздумали якшаться с нелюдью. Они проскитались вместе недолго: когда брат Михеля попытался на базаре расплатиться золотыми, его схватили, как вора, не поверив, что золото маленький оборванец нашёл под подушкой, а не в чужом кошельке. С тех пор Михель не видал брата, а монеты, исправно появлявшиеся каждое утро, тратить не решался. Малкольм, слушая эту историю, подумал было, что парнишка его дурачит, но появившаяся с рассветом под тюфяком золотая монета убеждала в правдивости рассказа. Но всё же такие случаи были редкостью. Да и поговаривали, что феи являлись только к тем, кто был чист сердцем, а в чистоте сердца герцога Малкольм сомневался каждую осень, когда в деревню приходили сборщики податей.

***

Румпельштильцхен скатывается по лунному лучу, как по ледяной горке. За ним с рыком мчится волк. Но зверю не поспеть, а если и настигнет его — Румпель всегда успеет соскочить с луча. Небо бледнеет и упругий лунный свет под его спиной становится более рыхлым и влажным. До чего же волшебная выдалась ночь! Он видел, как перемигиваются звёзды, как волк отгрызает от луны по кусочку, он сам попробовал луну, кусать не стал, но лизнул её жёлтый бок — и солоноватый, острый, восхитительный вкус до сих остался во рту.

На востоке небо становится розовым и жёлтым, и луч, на котором мальчик и волк играли в догонялки исчезает растворившись в лучах более яркого светила. Волк с воем падет вниз, переворачиваясь в воздухе, и Румпель тоже падает вслед за ним… «А что если, - мелькает у него мысль, - я могу летать только по ночам?» - мальчик тут же смеётся собственной глупости. Это же сон, и если он не очутился ещё в своей кровати, значит всё ещё находится там, где возможно всё. Румпель цепляется за попавшуюся у него на пути сосновую ветку и сдирает ладони, зависая где-то очень высоко от земли. Мальчик удивляется — во сне же не должно быть боли — и сожалеет о том, что Малкольм Храбрый куда-то запропастился.

- Ты но-вень-кий?

Голос звучит как-то странно. Как бульканье похлёбки в горшке. Как… клёкот птицы. Мальчик оглядывается по сторонам в поиске существа, задавшего вопрос, но так никого и не обнаруживает.

- Ты где? - спрашивает Румпель почему-то шёпотом.

- Т-тут я, - отзывается голос и мальчик понимает, что с ним разговаривает чёрно-белая птица* сидящая на одной из верхних веток. Птица переступает с ноги на ногу не сводя с мальчика взгляда круглых непроницаемых глаз.

- Я не знаю, - отвечает мальчик на заданный вопрос.

- А чт-то т-ты так в вет-ку вце-пил-ся?

- Я не знаю, - повторяет Румпель растеряно, выпускает ветку из рук и не падает, а в очередной раз зависает в воздухе. Содранные ладони горят огнём. - А почему ты спрашиваешь?

Птица преступает с лапки на лапку, с важностью расправляет свой длинный чёрный хвост.

- Я пер-р-рвая всё знаю, пер-р-рвая всех встречаю, - птица наклоняет голову. - Сей-час мно-го но-вень-ких. Но ты стра-н-ный. Почему ты чёр-ный?

- Разве я чёрный? - удивляется мальчик.

- Оп-ре-де-лён-но, - заключает птица перепрыгивая на ветку пониже и поближе.

Мальчик хмурится, закусывает нижнюю губу, и, подражая своему ночному гостю, пытается сесть на пустоту словно на стул. Получается плохо: воображаемое сиденье проваливается, а ноги разъезжаются в разные стороны.

- Я чёрный… - повторяет мальчик медленно и задумчиво. - Я чёрный из-за сажи? Испачкался, когда вылетал в отдушину?

- Пра-вда? - переспрашивает птица.

- Я не знаю, - говорит Румпель в который раз за сегодняшнее утро.

- А как зо-вут тебя, ты зна-ешь?

- Румпельштильцхен.

- Стр-р-ран-но, стр-р-ран-но, стр-р-ран-но, - булькает птица, расправляет крылья и улетает.

Мальчик глядит ей вслед, а потом спускается ниже. Медленно, стараясь не делать резких движений, не задевать ветки голыми пятками, он кружит между деревьев, всматриваясь в жизнь тех, кто обустроил себе жилища на корявых вековых соснах.

На одной из веток сидела большая пегая птица с хищно загнутым клювом из которого свисала жирная зелёная гусеница. Жадно и поспешно пёстрая птица заглатывает гусеницу и тут же тянется к следующей ползущей по тонкому сучку.

- Скажите… - пытается свести с ней знакомство мальчик.

Но птица не желает вступать в беседу, а спешно вспархивает, выкрикивая однообразное «ку-ку». Румпель спускается ниже. Он видит зелёного дятла стучащего в ствол, прячущуюся в дупло белку, небольшую оранжевую птичку с белым пятнышком на лбу**, сидящую на яйцах в уютном, сплетённом из травинок, пуха и соломы гнёздышке. Все лесные обитатели кажутся очень занятыми и, в отличие от его чёрно-белой знакомицы, совсем не разговорчивыми. Так что Румпель просто смотрит во все глаза и копит вопросы, которые при случае задаст кому-нибудь. Например, Малкольму Храброму. Он же давно летает и должен всё знать.

***

Стволы сосен окрасили розовые отблески заката, а Малкольм всё шёл и шёл, строго придерживаясь южного направления. Скоро совсем стемнеет, и определять куда идти будет сложнее из-за закрывающих небо раскидистых крон. Но мужчина продолжал шагать, поторапливая Пегого, то и дело задерживающегося ради того, чтобы сжевать очередную ветку ольхи или свежий побег малины. Малкольм и сам нуждался в отдыхе, уж его поясница, разбитая сегодняшней скачкой, точно. Сумерки становились всё непроглядней и гуще, и ему стоило остановится, набрать хвороста, разжечь костёр, расседлать мерина, протереть его запотевшую спину и позволить себе передышку. Здесь, в лесу, не было никого, от кого бы он мог заразится смертельной болезнью, не было здесь и солдат, охраняющих выезды из охваченной мором провинции, опасность не грозила ему, а огонь отогнал бы зверей. Малкольм понимал это, но продолжал упрямо шагать вперёд и вперёд, пока не наткнулся… Он, пожалуй, и сам не мог понять, что это было.Просто полоса, отделяющая одну часть леса от другой. Эта полоса не была прочерчена на земле, она не была ровной и прямой, это был… туман. Чёрный туман, узкой полоской клубившийся над землёй. И туман этот был — темнее ночи.

Значит, болтовня не была пустой. Значит, действительно там, где не было герцогских отрядов, путь преграждало волшебство. Малкольм стоял перед чёрным туманом раздавленный, опустошённый. Смертный приговор подписан, куда не поверни. Он не делал попыток пройтись вдоль созданной сгустками непроглядной тьмы кривой линии или перешагнуть через чёрные клубы, он не присел, не привалился к ближайшему дереву, чтобы дать отдых затёкшей спине и утомленным ходьбой ногам. Он стоял, не замечая, как вступила в свои права ночь, как лес окутал серебряный свет луны, как ярче проглянули звёзды сквозь щели неба. Малкольм сумел оторвать взгляд от вьющейся над землёй черноты спустя… не минуты, часы. Он задрал голову повыше и увидел наконец и звёзды, и луну, и в тот миг, когда он, дрожа от ночной прохлады, смотрел на небо, одна маленькая, но любопытная звёздочка скатилась вниз. И Малкольм загадал желание, от всего своего сердца, точно не такого уж чистого, во всяком случае не настолько, чтобы к его желаниям прислушивались феи… Он попросил одного: выжить, перешагнуть черту и остаться в живых, не сгинуть ни от мора, ни от чёрного колдовства. И сам едва поверил, когда в его ушах колокольчиком прозвенело: «Сделано». Малкольм опустил глаза. Через лес по прежнему пролегала туманная черта. Но прямо перед ним этот туман… нет, не исчез, но стал чуть светлее. И Малкольм сделал шаг, другой, и оказался по другую сторону. Перед глазами поплыло и земля, лишь пару вздохов назад такая устойчивая, вдруг пошатнулась и ушла из под ног. Мужчина упал на четвереньки, недоумённо мотнул головой. Как ни удивительно, это помогло. Он вновь почувствовал устойчивость земной тверди, да и зрение прояснилось. Малкольм поднялся и потянул всё ещё зажатый в кулаке повод. Старый мерин неохотно двинулся за хозяином. Но едва ступив на черту с коротким ржанием завалился на бок.

***

По ладони Румпельштильцхена ползает целый выводок серо-зелёных гусеничек. Мальчик прячется среди ветвей в надежде, что разложенная на руке приманка привлечёт одну из снующих между деревьями птиц. И тогда у него получится завязать с ней разговор, или даже подружится. Не зря же в сказках странствующие принцы дружили со всяким зверьём?

- Развлекаешься, Румпи-малыш! - звучит над ухом уже знакомый насмешливый голос.

- Малкольм Храбрый! Ты! Я искал тебя! - выпаливает Румпель, стряхивая гусениц с руки. - Где ты пропадал.

- Да так, - туманно изрекает чёрный человечек, совершает в воздухе сальто и кричит петухом.

Румпель, открыв рот, таращится на своего ночного гостя, и, опомнившись, вспоминает.

- Мне тут какая-то птица сказала, что я чёрный.

- Ну, да, - довольно равнодушно отвечает летающий трубочист. - А как же иначе.

Румпель с удивлением смотрит на свои руки и вдруг понимает, что они так же черны, как и у его собеседника.

- Что же делать? - бормочет он растеряно.

- Охота стать цветным? - ухмыляется чёрный человечек и сжимая ладонь мальчика, увлекает его за собой. - Так и быть, полетели.

Они летят низко, быстро, едва не натыкаясь на древесные стволы, пока, наконец, не останавливаются у колодца. Колодец посреди леса это как-то очень странно. Малкольм Храбрый отодвигает крышку и предлагает Румпелю:

- Ныряй. Выплывешь — чёрным уже не будешь, ну же, решительней, Румпи-малыш, а не то, я могу подумать, что ты испугался.

Румпельштильцхен садиться на каменную ограду, смотрит вниз, на поблескивающую воду и… нет, он не будет прыгать решает мальчик. И в тот же миг чувствует, как кто-то толкает его в спину.

Комментарий к Полёт

* Сорока, в германской мифологии птица-оборотень, вестник смерти, встречающая умерших.

** Горихвостка, певчая птица, часто встречающаяся в старых сосновых лесах.

========== Остров ==========

Мальчик пытается замедлить падение, цепляясь за поросшие скользким мхом стенки колодца, но не может удержаться и проваливается в тёмную воду. Он уже не думает о том — окажется происходящее сном или явью, лишь отчаянно барахтается в обжигающей холодом воде.

- Что же ты? - раздаётся над ним голос парящего над ним Малкольма Храброго, и эхо весело подхватывает: ты-ты-ты…

Я, я, я… могу летать, - бормочет мальчик, извлекая из памяти приятные моменты — корабли из коры и щепок, уплывающие по извилистым руслам весенних ручейков, розовые душистые земляничины, прячущиеся под прохладной травяной завесой жарким летним полднем. Но уже ставшее привычным чудо не происходит. Тело сводит болезненной судорогой, и Румпель тянет свои почерневшие руки вверх — чёрный человечек неожиданно сжимает его ладонь в своей.

- Малкольм, - одними губами произносит мальчик, собираясь задать очередной вопрос, но его Храбрый спаситель вдруг ныряет, погружаясь всё глубже и ниже. Румпельштильцхен пробует вырываться, извиваясь всем телом, но чёрный трубочист с королевским титулом утягивает его на глубину. Тьма вокруг становится непроглядной, и уже непонятно, где верх, а где низ, а они всё ещё не могут достигнуть дна. Вода щиплет глаза, затекает в нос и уши, заполняет лёгкие, заставляя их разрываться от боли, которая вдруг исчезает, растворяется. Дна всё нет, есть Малкольм Храбрый, от которого исходит чёрное сияние, холод, тьма и какофония шорохов и плесков, кажущихся здесь куда более громкой, чем снаружи. Стены колодца раздвигаются всё шире, пока не исчезают вовсе. Мимо проплывают рыбки поблёскивающие серебристой чешуёй, и в воде разливается мерцающий свет солнца, который исходит почему-то не сверху, а снизу. Румпель давно уже перестал сопротивляться. Его спутник делает ещё один рывок — и они выныривают. Под ногами обнаруживается дно. Перед ними — безбрежная морская гладь, переливающаяся под солнечными лучами. За ними — покатый песчаный берег. Мальчик оглядывается на своего спутника и понимает, что Малкольм Храбрый больше не чёрен и не мал, это никто иной, как его отец, полностью одетый и причёсанный.

- Папа? - удивлённо выдыхает мальчик, и мужчина выпускает его руку, встаёт на дно, и, оставаясь при том по колено в воде, отвешивает Румпельштильцхену церемонный поклон. - Малкольм Храбрый, бургомистр острова Нигде… Ты обознался, Румпи-малыш.

Отец никогда не называл его так.

- А ты обрёл краски, - замечает бургомистр.

И, прежде чем Румпель успевает убедиться в справедливости его слов, исчезает.

На этой стороне значительно теплее, чем было в утреннем лесу, и даже окатывающие с головой волны не сравнятся с пробирающей до костей студёной водой колодца. Мальчик идёт по вязкому дну, на каждом шаге проваливаясь в песок по щиколотку, и наконец достигает суши. Он чувствует себя ужасно уставшим после беспокойной ночи, полётов и долгого падения в колодец, и, отойдя от кромки моря шагов на десять, плюхается на песок — сухой и мягкий. Волны бьются о берег с убаюкивающим шуршанием, и мальчик понимает, что больше всего на свете ему сейчас хочется — спать. Но всё же, прежде чем сомкнуть веки, он разглядывает собственные руки — и теперь они выглядят совершенно обыденно: кожа привычного бледного оттенка, немного красноватая у основания ногтей и вокруг заусенцев… только ладони слегка сморщились и побледнели от пребывания в воде. В покрытых мурашками ногах тоже нет ничего таинственного, разве что после купания они стали немного почище. Неужели эта чернота была всего лишь грязью, от которой можно избавится с помощью обычного мытья? Не может быть, - думает Румпель, но проваливаясь в дрёму, подкладывая под щёку кулак и подтягивая едва прикрытые влажной рубахой коленки к груди, мальчик почти спокоен: он это он, а не какой-нибудь чёрный призрак.

Кто-то настойчиво тормошит его, до боли сдавливая плечо. Румпель открывает глаза и видит, что перед ним на корточках сидит болезненно бледный мальчик чуть старше его, совершенно голый, прикрытый лишь ниспадающими до середины бёдер гладкими белыми волосами.

- Эй, что ты тут разлёгся?

Румпель сонно моргает:

- Что?

- Тут нельзя спать. Опасно, - странный мальчик обнажает в улыбке зубы — прямые, блестящие, неестественно белые. - Хочешь, чтобы тебя ундины на дно утащили?

- Ундины? - глупо переспрашивает Румпель, всё ещё с трудом осознавая происходящее. Он почему-то думал, что проснётся дома, в своей кровати, от того, что папа щекочет его пятку, или от свиста и бульканья воды в медном чайнике, водружённом на крюк над полыхающем в очаге огнём, или от прикосновения маминых рук, ласково перебирающих его волосы. Но он по прежнему лежит у моря, на нагретом песке и слушает какого-то странного отрока.

- Ну, да… Ты что не видел их?

Румпель отрицательно мотает головой.

- Повезло. Мерзкие ядовитые твари. Раз встретишься — не позабудешь, - усмехается белый мальчик как-то грустно. - Лучше пойдём, пока ты с ними не познакомился…

- Куда? В деревню?

- Ну-у-у, - задумчиво тянет новый знакомый. - Можно назвать и так. Хотя мы живём… не в домах.

Румпельштильцхен недоверчиво рассматривает того, кто стоит перед ним. Если бы не волосы светлые до бесцветности — мальчишка как мальчишка. Но есть что-то ещё делающее его чужим и чуждым… Полупрозрачная бледность? Движения — мягкие, грациозные — так двигаются кошки, не люди? Грустное и спокойное выражение слишком взрослое, для нежного маленького лица?

- Кто — вы? - спрашивает Румпель. Он встал, расставил ноги пошире и сжал кулаки. На всякий случай. Происходящее больше не кажется ему сном.

- Мы — сильфы. Если захочешь, можешь остаться с нами… - отрок неопределённо машет рукой. - Тебе объяснят. Меня зовут Арн.

- Я Румпельштильцхен, - он говорит медленно, точно опасаясь запнуться в собственном имени.

- А короче? - переспрашивает Арн.

- Румпель, - выдыхает мальчик тихо и смущённо.

Арн кивает ему:

- Поспешим.

***

Ильзибель ставит ведро с водой на земляной пол. Смачивает тряпицу, оттирает горящего в лихорадке мальчика. Её мальчика. Сына. Она смачивает горло, запястье, кладёт влажную ткань ему на лоб. Встаёт на колени перед кроватью, вжимаясь лбом в тюфяк. Ей надо приготовить отвар, как велел тот господин в чёрном, чумной доктор.

Вода, которую она наливает в котёл — с примесью песка и мути — в ведро попали комья грязи, которые… Неважно. Неважно, что женщины не хотели пускать её к колодцу — но всё же освободили дорогу, опасаясь касаться той, в чьём доме поселилась смерть. Неважны слова, что они говорили, и полетевшие ей в спину палки и комья земли. Ильзибель знает — они всего лишь хотели защитить — своих детей, своих мужей. Она не должна была идти к колодцу. Она могла бы набрать воды в лесном роднике. Она так и поступит. В следующий раз. Но… в этот. Ильзибель было слишком страшно уходить из дому надолго. Потому что… она боялась вернуться и обнаружить на постели остывающее тело, в которое не смогут вернуть жизнь уже никакие снадобья и лекари. Неважно,- бормочет Ильзибель себе под нос, пристраивая котёл на ещё непрогоревшие угли. Неважно, - повторяет она, аккуратно отсыпая в воду долю порошка, что оставил ей чёрный человек. Словно других слов не осталось на свете.

Пока первая порция лекарства остывает в стоящей у изголовья кровати широкой глиняной чашке, Ильзибель пытается пристроить сына в подушках, чтобы он не захлебнулся, когда она будет его поить. Она прижимает к себе горячее обмякшее тело, шепчет в ухо: “Неважно, сынок, неважно”. Мальчик на её руках обвис, как тряпичная кукла, и ничто кроме дыхания — поверхностного и сиплого — не выдаёт присутствия жизни. Ничего, неважно, - повторяет женщина утешительные слова, вливая в чуть приоткрытый рот содержимое чашки. Большая часть отвара стекает у мальчика по подбородку. Ильзибель плотно сжимает губы, хмурится, выплёвывает в пространство слова: «Я не отдам его, тебе не заполучить моего сына, слышишь? Не этого. Не сейчас». Это совсем не похоже ни на молитву, ни на мольбу. Женщине становится немного неловко от собственной дерзости, которой она могла разгневать неведомые силы. Но отступать поздно, и Ильзибель снова пытается влить в находящегося в забытьи сына немного лекарства: на этот раз — она видит как движется выемка на детской шейке — мальчик сглатывает заполнившее его рот горьковатое питьё.

***

Здесь было лето — под ноги ложилась сочная высокая трава, шелестели широкими листьями деревья. Румпель шёл следом за Арном и копил вопросы. Что это за остров? Кто его правитель? Почему Малкольм Храбрый так похож на его отца? Как отыскать дорогу домой? Что это за синие цветы, закрученные, точно бараньи рожки? Как Арн находит путь без тропинок и дорог? Поблизости есть пасека или звонко жужжащие над тяжёлыми головками цветов пчёлы — дикие? Арн — это полное имя или прозвище? Но когда они достигли буковой рощи, все вопросы вылетели у мальчика из головы.

Это не было деревней. Сильфы спали там, где их сморит сон, ели там, где находили пищу, а от непогоды укрывались под кронами деревьев, столь древних, что под порывами ветра их ветви жалобно скрипели. Но главным отличием было не отсутствие домов. Здесь не было взрослых. И девочек. Все встретившиеся Румпельштильцхену сильфы напоминали мальчишек: от едва стоящих на ногах малышей до парней почти расставшихся с детством. Они не были схожи друг с другом, но общей была бледность, и гибкость, кажущаяся не человеческой, и густые длинные волосы — белые, синие, красные, зелёные… А почему?.. - пытался спрашивать Румпель, но его каждый раз прерывали, обнажали в улыбке зубы, неизменно белые и ровные, смеялись серебряно точно в горле у его собеседников прятались маленькие колокольчики. Этот смех был так заразителен, что Румпель не мог на него обижаться и к звенящим тонким звукам присоединялось его собственное отрывистое хихиканье. Да, сильфам было не до ответов, они — играли.

За этот день Румпель узнаёт больше игр, чем за всю свою предыдущую жизнь. Он спасает принцессу от драконов, сам исполняет роль злобного разбойника и даже прекрасной дамы — за неимением девочек — изображать их приходилось по очереди, ощупью, с завязанным полоской мягкой ткани глазами, ловит своих приятелей за запястья, осваивает игру в «дюжину» и строит маленький дом из влажной земли, щепок и мха… Всё это захватывает его и возвращение домой напрочь исчезает из мыслей. Только когда небо темнеет и солнце начинает клонится к западной стороне горизонта, Румп вспоминает, что так и не выяснил ничего про дорогу к дому. И ещё — после жёлтых сладковатых цветов карганы — он не держал во рту ни крошки съестного.

- Интересно, что едят сильфы?

Он произносит это вслух, и Двойняшки — пара совершенно одинаковых крепких и широких в плечах сильфов со спускающимися до лопаток фиалковыми волосами — переглядываются удивлённо.

- То что захотят, разумеется, - отвечают они хором.

Близнецы зеркальным жестом пожимают плечами и Румп слышит их хохот — заливистый перезвон двух бубенцов.

- Ты голодный, что ли? - спрашивает один из двойни, тот что стоит слева.

- Ещё как, - признаётся мальчик.

- Он голодный! - восклицает второй близнец и улыбается во весь рот, словно удачной шутке.

- Чего смешного? - переспрашивает Румп угрюмо.

А сильфы уже окружают его плотным кольцом, хихикают, качают головами, шуршаще перешёптываются, указывают на него пальцами…

- Чего такого? - мальчик прикрывает голову в защитном жесте. Ему не нравится, когда над ним смеются. И у них в деревне мальчишки так обступали того, кого собирались…

- Ничего, - внезапно говорит Арн, и другие — Малышка, Болтун, Уве, Кудряш, Хельмут и другие те, чьих имён он не запомнил, подхватывают шелестом: - Ничего, ничего, ничего.

- Просто странно, - продолжает Арн и слегка прикусывает нижнюю губу острыми белыми зубками. - Большинство из нас не помнят как это — быть голодным. Мы не нуждаемся в пище так, как ты…

- Но мы едим, - вставляет Болтун. - Ради удовольствия.

- Остров даёт нам всё. Достаточно пожелать, - поясняет Арн грустно.

- Мы запросто раздобудем тебе еды, - снова влезает Болтун.

А Малышка — долговязый, с острым выпирающим кадыком и огненно-красными волосами — опускает голову и просит почти застенчиво:

- Можно, я?

Прежде, чем кто-то успевает возразить, он выставляет вперёд ладонь и на ней появляется нечто аппетитное — крохотная корзинка из золотистого пшеничного теста заполненная диковинными фруктами.

- Пирожное, - объявляет Малышка гордо.

Румп тянется к лакомству и расправляется с ним в два укуса.

- Точно хлеб с мёдом, - удивляется он.

- Вкус, - поясняет Арн. - такой как захочешь и вообразишь.

- А сам я… - начинает мальчик.

- У тебя тоже так получится, - кивает сильф. - Когда ты станешь одним из нас.

- Как мне стать таким? - спрашивает мальчик и смотрит на Арна сосредоточенно.

Тот поясняет:

- Просто. Достаточно захотеть остаться здесь навсегда. Никогда не пытаться вернуться в то место, которое раньше называл домом. Играть, но не делать ничего полезного. Ну, если захочешь ты можешь сделать маленькую земляную хижину, как сегодня… А задумаешь построить настоящую, в которой можно жить… Или вместо волшебной пищи, попытаешься приготовить настоящую… Это убьёт тебя, если ты станешь одним из нас.

- Убьёт, - повторяет мальчик, пытаясь разгадать смысл сказанного. Он не глупый, он уже слышал о смерти, да и видел её, пусть слова были другими.

Будешь делать всё правильно и этого не случится, - успокаивает Арн. - Со временем, обретёшь своё настоящее имя. И забудешь, как был человеком.

- А тебя, как звали раньше? - не может удержаться от вопроса Румпель.

- Так и звали, - отвечает Арн почти сердито. - Меня никак не могут забыть там. Слишком долго. А пока помнят… Нового имени мне не получить.

Румпелю кажется, что в глазах у сильфа блестят слёзы. Только кажется. Это всего лишь отразившийся в светлых глазах луч солнца, прячущегося за горизонт.

- Слишком много слов приходится на тебя тратить, - говорит Арн недовольно, и сильфы, ещё недавно разглядывавшие мальчика с недоверчивым любопытством, перестают обращать на него внимание.

Румпелю больше всего хочется заплакать. Так он и поступает: опускается на ещё хранящую дневное тепло землю, закрывает лицо ладонями, тонко всхлипывает, размазывает заливающие щёки капли, сжимается в комочек и не стыдясь рыдает. Слезы бывают и сладкими. Особенно, если плакать прижавшись к тёплому боку, ощущая на плечах тяжесть маминых рук. Но здесь, на острове Нигде, у слёз другой вкус — на губах оседает солёная горечь. Румпель вжимается в землю и горестно всхлипывает. И слышит чьё-то сдавленное рыдание. Плачет здесь не он один.

На остров опустилась ночь, и сильфы уснули. Кто-то пристроился на ветвях, кто-то лежит прямо на траве, широко раскинув руки. Большинство вечных детей спит мирно, по лицам их блуждают сонные улыбки, а груди едва вздымает лёгкое дыхание. Но не все сильфы одинаково спокойны. Хельмут стонет во сне, и его мокрое лицо блестит при лунном свете. Плечи Уве, лежащего так, что волосы закрывают его почти полностью, содрогаются от рыданий. Арн лежит на корнях старого бука, и зрачки его движутся под сомкнутыми веками. С губ срывается тихое бормотание: «Забери меня, мама». Так вот в чём дело, догадывается Румпель. Те из них, что носят прежние имена, те, кого помнят за пределами острова, и сами не могут до конца забыть свою прошлую жизнь, и воспоминания о ней возвращаются к ним ночами. Мальчик спешит прочь. Ему кажется, что если он заснёт в этом месте, казавшемся ему днём таким уютным и безопасным, то к рассвету его лицо примет оттенок слишком бледный для человеческой кожи, а волосы окрасятся в какой-нибудь яркий цвет. Мальчик не знает, как ему добраться до дома, но помнит, как попал сюда. И если вернуться назад по собственным следам… Румпель утирает слёзы и вступает на тропинку, ведущую к морю.

***

Этот дом встречает его тишиной. Никто не отзывается на его окрик, никто не склонятся перед ним в поклоне, с угодливым «Вы пришли, господин лекарь», никто не смотрит в спрятанные под защитными стёклами глаза с надеждой и страхом. На узкой кровати близ очага лежат двое — мальчик лет пяти и женщина, чей возраст определить гораздо сложнее. В прошлый раз он подумал, что ей около тридцати, но сейчас, когда её лицо спокойно и неподвижно, она кажется моложе. Женщина держит ребёнка в бережном объятьи, а под щекой у неё расплывается тёмное пятно. Кровь. Уже свернувшаяся и засохшая. Тишину нарушает мерное сиплое дыхание мальчика. А женщина или не дышит, или дышит слишком тихо. Толстая кожа перчаток мешает понять какие на ощупь её руки — горячие или ледяные. Тростью он переворачивает женщину на спину, достаёт из сундучка матовое блестящее стекло и почти прислоняет к измаранному кровью приоткрытому рту. Дыхание должно превратить блестящую поверхность в запотевшую и тусклую. Но ничего не происходит. Для верности чумной доктор ударяет женщину по локтю тяжёлым набалдашником трости. Он ждёт, что рука дёрнется в неосознанном жесте, разрывающем забытьё. Но женщина по-прежнему неподвижна. Мертва. Он должен был бы привыкнуть к смерти, таково уж его ремесло, он и привык. Но всё равно он мучительно пытается вспомнить имя женщины, что сгорела так быстро. Ильзибель, кажется так. Он сталкивает с кровати её тело. Садится рядом с мальчиком, что дышит тяжело и сипло. Отбрасывает одеяло и осматривает тело в поисках новых бубонов — их нет, только старые налились и созрели. Он разглядывает губы мальчика — они сухи и потрескались от жажды и жара, но крови на них нет. Лекарь сжимает осунувшиеся детские щёки двумя пальцами — указательным и большим. Он ожидает, что увидит во рту не нашедшую выхода кровавую рвоту. Или распухший, почерневший язык. Но нет. И чумной доктор берёт круглую чашку, стоящую у изголовья постели, и набирает воду — в деревянной кадке в углу единственной комнаты этого дома, и поит мальчика, придерживая его голову на весу. Он не обязан делать это, но ему почти интересно, ему было бы интересно, если бы он не устал так сильно. Чумной доктор, человек в чёрных доспехах из кожи и плотной ткани, сидит на краю кровати рядом с умирающим ребёнком, у его ног лежит покойница, а он борется с желанием откинуть со лба мокрую белесую прядь и растереть виски пальцами. Всё равно не выйдет. Потому что маска тверда, как дерево или железо, потому что перчатки делают руки такими неповоротливыми. Чумной доктор встаёт, перекладывает сваленный в кучу хворост в очаг, подкладывает под сухие палки пук соломы. Огниво дважды выпадает из его рук, но он всё же зажигает огонь, достаёт щипцы — и держит их в пламени, пока лезвие не становится красноватым от жара. Раскалённый металл касается налившегося гноем бубона над ключицей, и мальчик — лекарь внезапно осознаёт, что не знает его имени — выгибается всем телом, и кричит длинно и хрипло, но всё же остаётся в своём беспамятстве. Это почти интересно. Потому что в чумном докторе ещё живёт рыжий и тощий студент медицинского факультета, приходивший в восторг от того, как хитро устроен человек. Гораздо сложнее, чем он думал, когда ассистировал отцу в его цирюльне. Но лекарь слишком устал, поэтому он не достаёт спрятанное в длинном рукаве стило и не записывает наблюдения на вощёной дощечке, а снова накаляет щипцы, чтобы прижечь бубоны на ногах. Мужчина надеется, что у этого мальчишки найдётся родня. Что его не оставят одного в этой жалкой лачуге. Чумной доктор не любит, когда его усилия пропадают втуне.

***

На берегу гораздо светлее, чем в буковой роще. Море сияет мягким зеленоватым светом. Песок кажется белым. Арн говорил о каких-то опасных существах из моря. Но теперь Румпель не слишком доверяет словам сильфов. Мальчик раздумывает: ему стоит зайти в воду и отыскать ту щель на дне, что ведёт к лесному колодцу? Даже если удастся выплыть в правильном месте, как он сможет выбраться из западни скользких высоких стен? Мальчик почти скучает по чёрному человечку, обернувшемуся его папой. С Малкольмом Храбрым было весело. И бургомистр острова наверняка может ответить на все его вопросы.

Мальчик подходит к самой кромке воды, волны ласкают его ступни, оглядывается и видит женщину тоже стоящую на берегу. Высокую, широкую в пояснице, с тёмными волосами рассыпанными по плечам. Она одета в одну нижнюю рубаху, но не обнажена, как дивные создания из чащи леса. Эта женщина кажется Румпелю такой обычной. И вместо того, чтобы бежать от неё, Румпель задирает голову и спрашивает звонко:

- Тётенька, кто вы?

Женщина разворачивается к нему, и молчит, и улыбается, и отбрасывает с лица спутанную прядь, тем же жестом, что и мама, когда вечером снимает с головы чепец и распускает косы.

- Тётенька, я заблудился…

Женщина кивает, и садится на песчаный берег, поджимая под себя ноги, так что светлая ткань рубахи, натягивается и под ней отчётливо проступают полные круглые колени.

- Тётенька, скажите хоть что-нибудь…

Женщина ничем не напоминает волшебное создание. Она не бледна и не румяна, тёмные глаза не отличаются от человеческих. Просто она красива, красива так, что у Румпеля при взгляде на неё перехватывает дыхание. И он начинает думать, что Марлин была права. Когда-нибудь он женится. Если ещё раз встретит женщину столь же прекрасную.

Тётенька, почему вы молчите?

Вместо ответа женщина вынимает гребень из своей растрёпанной причёски и проводит им по волосам. Тщательно прочёсывает пряди. Сплетает их в тонкие косы. Переплетает эти косы между собой. Закалывает гребнем на затылке. Ощупывает ладонями сложно свитый кокон из волос. Поправляет пушистые локоны на висках, слишком короткие, чтобы удерживаться в причёске.

- Тётенька…

Женщина снова улыбается и встаёт, и наклоняется к нему, и подхватывает на руки. Она тёплая и мягкая. Пахнет мятой и солью. Она несёт мальчика и Румпелю делается невероятно спокойно в её объятьях. Он почти не обращает внимание на то, что женщина заходит в воду — по щиколотку, по колено, по пояс, по грудь. Он прижимается к груди женщины и не замечает, что вымок до нитки. А женщина улыбается всё шире, и меж раздвинутых губ виднеются острые и тонкие как иголки зубы. От этого в груди мальчика шевелится смутная тревога.

- Тётень…

Она кусает мальчика чуть повыше ключицы. Острые иглы-зубы впиваются в плоть. Вода окрашивается рыжей кровью. Румпель пытается отстранится, выгибается всем телом, вырываясь из рук, которые ещё минуту назад казались ему нежными и мягкими. Женщина слизывает растекающуюся кровь длинным, раздвоенным на конце языком. А мальчик кричит, отчаянно, без надежды быть услышанным:

- Малкольм! Малкольм Храбрый!

***

Слева и справа от дороги простираются поля, засеянные ячменём и рожью. Лето ещё не вступило в свои права, а весна была холодной. Колосьев не видно, только первые нежные побеги, пробивающиеся сквозь слой бурой рыхлой земли. По дороге, вжимаясь в обочину идёт мужчина. Одежда его запылена, на щеках и подбородке отросшая за последние дни щетина. На плече у путника болтается тощая сумка. Мужчина то и дело оглядывается, и, заслышав людские голоса, вжимает голову в плечи. При ярком свете утреннего солнца легко разглядеть что именно с ним не так. У мужчины, что размеренно шагает вдоль обочины — нет тени.

***

- Малкольм Храбрый!

Румпель не верит, что кто-то придёт к нему на помощь. Укусы ундины отдают острой болью во всём теле. Ноги сводит судорогой, а вода слишком глубока.

- Малкольм!

Мальчик выкрикивает имя. И чьи-то руки подхватывают его под подмышки и выдёргивают из воды. Они летят над морской гладью, над берегом, над буковой рощей и приземлятся на склоне горы, там где серые скалы образуют глубокое ущелье.

- Ты спас меня.

- Ох, да. Я же храбрый герой. Не нужно благодарностей. Ну, разве что, ты сложишь обо мне песню…

Малкольм Храбрый прижимает ладонь к груди и Румпель отмечает, что этот странный волшебный человек похож на его папу гораздо меньше, чем ему показалось в начале. Он выше ростом, и более сухощавый, и топорщащийся на нём сюртук из красного сукна, со слишком короткими рукавами, оставляющими неприкрытыми покрытые тёмными курчавыми волосами предплечья — был одеждой, которую мальчик меньше всего ожидал бы увидеть на своём отце.

- Я не умею складывать песни, - признаётся Румпель.

- Какая жалость, - человек кажется искренне огорчённым. - Даже не знаю, что делать в этом случае.

- Верни меня домой, - просит мальчик и добавляет: - Пожалуйста.

- Я герой, а не проводник. Ты что-то путаешь, Румпи-малыш, - смеётся Малкольм Храбрый. - Домой ты должен вернуться сам.

- Как? - глаза Румпеля снова застилают слёзы.

- Ох, да это же очень просто. Только, - Малкольм Храбрый назидательно воздевает указательный палец, и этот жест напоминает мальчику о папе, отчитывающем его за очередную проделку, - только я не могу понять: зачем? Здесь, на острове, ты можешь иметь всё, что пожелаешь, и даже стать героем, почти как я… Ты будешь играть, побеждать чудовищ. .. - Малкольм Храбрый замолкает на миг, хмурится и повторяет то, с чего начал: - У тебя будет всё.

«Всё кроме дома», - думает Румпельштильцхен, а вслух произносит тихое:

- Нет. Я хочу домой.

- Тогда иди.

И мальчик делает шаг. И ещё один. И ещё. Он не видит, но ощущает, что с каждым шагом теряет цвет и вес, и наконец становится вовсе бесплотным и проваливается сквозь тусклые скалы, сквозь горячие недра земли. Он пытается ухватиться хоть за что-то, но всё утекает — сквозь пальцы, сквозь кисти рук.

***

Падение заканчивается так же внезапно, как и началось. Румпельштильцхен вжимается спиной в тюфяк, открывает глаза и видит закопчённые деревянные балки. Ему холодно, хотя на нём удушающим грузом и лежат два одеяла — его и перенесённое с родительской кровати.

- Мама, - зовёт он тихо и чувствует как саднит горло. - Мама!..

Никто не откликается. Румпель откидывает одеяла и свешивает ноги с кровати. Сидеть оказывается неожиданно трудно. Каменные стены беззвучно шатаются, словно хотят обрушится и некого спросить, почему так. Мальчик сползает с кровати и делает несколько спотыкающихся шагов к очагу. В нём — лишь зола. Даже камни не хранят больше тепла.

- Мама!.. - говорить больно, и мама не спешит на его зов.

Румпель цепляясь за скамью возле стены подходит к двери. Она прикрыта — не заперта. Мальчик толкает её, но почему-то дверь не поддаётся. Он наваливается всем телом, упрямо упираясь пятками в пол. И наконец дверь со скрипом приоткрывается, а он падает на пороге. Наверное, мама в хлеву, - думает Румпель. Встаёт, снова падает, поднимается, делает несколько неверных шагов и цепляется за распахнутые воротца. Но в хлеву нет никого — ни мамы, ни Пегого, ни их гусыни.

Мальчик сидит на земле. И удивляется тому, что так трудно ходить. Словно он младенец ещё не отлучившийся от груди, а не мальчишка, который иногда даже добегал до оврага первым, раньше больших ребят. Мальчик ложится и долго глядит в небо - по весеннему ясное. По небу проплывают облака, белые и пушистые, похожие на обрывки перины. Мальчик упирается локтями в утоптанную землю и встаёт на ноги. Он долго не может понять, то ли плетень шатается перед его глазами, то ли он сам не может стоять прямо. А потом Румпель всё-таки находит в себе силы пересечь двор и выйти на дорогу.

Но мамы нет и здесь. Зато, во дворе через дорогу, стоит опираясь на изгородь мамина сестра.

- Тётя Эрма, - выдыхает Румпель, улыбается потрескавшимися губами — это тоже оказывается больно.

А тётя Эрма смотрит на него зажав рот ладонью так, словно он не мальчик вовсе, а чёрная бесплотная тень.

Комментарий к Остров

Продолжения не будет до 26 апреля. Потому что - диплом сам себя не напишет.

Спасибо всем, кто читает эту сказку.

========== Потерянный мальчик ==========

Мальчик сидит, положив подбородок на собственные острые коленки, и бездумно ковыряет палочкой стену.

Эрмтрауд надоедает смотреть, как на пол сыпется глиняная крошка, и она одергивает племянника:

- Хватит уже! Дырку протрёшь! - и добавляет уже тише, сглаживая резкость тона: - Румпель, иди лучше погуляй.

Мальчик глядит на неё с робкой надеждой:

- Тётя Эрма, а можно мне домой?.. Я быстро.

Снова. Одно и то же. Изо дня в день. Женщина устала отвечать на этот вопрос отказом. Устала видеть надежду в детских глазах. У Ильзы, её бедной сестры, были глаза цвета осеннего неба, переменчивые, казавшиеся то совсем серыми, то почти голубыми. Глаза её сына — тёмно-карие, и в полумраке дома радужка сливается со зрачком. Единственное наследство, что оставил мальчугану его папаша, подлец и чужак Малкольм, этот тёмный нездешний взгляд, делавший Румпельштильхена столь не похожим на её собственных голубоглазых сыновей.

- Тётя Эрма?

Настойчивости ему не занимать. Она так и не услышала от племянника слов благодарности за кров, за ласку, ничего кроме угрюмого «спасибо», которое Румпель бормотал после ужина и обеда, зато это «можно домой, тётя Эрма» - она слышит каждый день. Эрмтрауд чувствует, как толкается внутри у неё ребёнок, и проглатывает готовый сорваться с губ гневный ответ. Грех обижать сироту, и Эрмтрауд не хочет, чтобы этот грех пал на дитя, что растёт у неё под сердцем.

- Нет, - произносит она сквозь зубы. - Нет, Румпель, нет. Пойдёшь туда — всех нас сгубишь. Ты этого хочешь?

- Н-не хочу, - шепчет мальчик, медленно качая головой.

- Ну вот и славно, - заключает Эрмтрауд и упирает руки в бока. - Ступай, ступай, погуляй немного.

Мальчик неохотно встаёт и направляется к выходу. На пороге он оборачивается.

- Иди-иди.

Эрмтрауд выпроваживает племянника, вытирает вспотевшие ладони о передник и возвращается к шитью. От старших сыновей и дочери у неё осталось довольно ещё не ветхих пелёнок и платья. Но у нового ребёнка должна быть хотя бы одна новая, на него сшитая рубашка. Маленькая рубашонка, обшитая по краю синей нитью. Когда Эрмтрауд закончит, она обрежет синюю нить, чтобы отнести обрезок и иголку к старухе-знахарке. Та опустит иголку в воду, поворожит и без обмана расскажет, кого Эрмтрауд носит во чреве: девочку или мальчика, родится ли дитя в срок, переживёт ли свой первый год. Плата уже приготовлена — полдюжины крупных гусиных яиц, бутыль ячменного пива и имя, которым они с мужем нарекут ребёнка. Толстая игла прокалывает ткань — самую тонкую, что нашлась в сундуке. Стежок за стежком…

***

Он не был в лесу с того самого утра, когда он разговаривал с птицами и кормил их гусеницами с угольно-чёрной ладони. Сейчас его руки запачканы — потому что другими они никогда и не бывают — но не черны, под грязевыми разводами и липкими пятнами горького одуванчикового сока — светлая кожа. И сорока не встречает его своей несносной болтовнёй — нигде не раздаётся её трескучий голос, и остальные птицы — всё больше молчат, а если и перекрикиваются коротко, то сегодня Румпельштильцхен не может уловить в их щебете никакого смысла. Это от того, что он больше не беглец, от того, что он отказался от полёта — и свободы — от чудес и приключений, чтобы вернуться домой… Домой… Румпельштильцхен не успевает додумать эту мысль до конца, потому что тётя Эрма идёт слишком быстро, и, чтобы не отстать, ему приходится следовать за ней почти бегом, и тонкая верёвка, удерживающая на плече пухлый мешок, даже сквозь два слоя одежды больно врезается в кожу, и при каждом шаге мешок ударяет его по колену. Это не больно, потому что внутри что-то мягкое, но неудобно - потому ли, что мешок велик для Румпеля, или это Румпельштильцхен слишком мал?.. Эту мысль мальчик тоже не успевает додумать, и даже не спрашивает, чем именно тётя Эрма заполнила мешок, который ему приходится тащить. Дыхание сбилось, и хочется пить, и Румпельштильцхен не успевает рассматривать оставляемые позади — кусты, деревья, травы, и не останавливается, чтобы проследить за полётом бабочки с крыльями осеннего жёлтого цвета, — он идёт, и идёт, и видит только, как мерно колеблется впереди саржевая* юбка тёти Эрмы, и, поднимая глаза выше, утыкается взглядом в пёстрый угол шали, плотно обтягивающей тётину широкую спину.

Этой шали — он ещё не видел, и сейчас его внимание задерживается на сложно переплетённом узоре из вышитых дубовых листьев, и желудей, и волнистых синих полосок. «А это море или небо?» - произносит он вслух и, споткнувшись о выступающий из земли корень, плюхается на землю.

- Чего тебе? - оборачивается тётя Эрма.

- Я хотел спросить, - мальчик в упор смотрит на склонившуюся над ним женщину. - Это море или небо? На шали? - с каждым словом его голос звучит всё тише. - Раз рядом дубы, то должно быть небо… Тогда почему волны?.. На небе не бывает волн… Или…

Он замолкает в ожидании ответа. И опускает голову, потому что тётя Эрма хмурится и, вместо того, чтобы ответить на его вопрос задаёт свой:

- Ты упал?

Голос звучит строго, и Румпель шепчет:

- Да, - не решаясь поднять глаза, разглядывает землю: совсем сухую, рыжую, опавшую хвою, муравьиную тропу, по которой снуют туда-сюда маленькие кусачие строители, стелящиеся резные листики земляники… Наверное, уже можно найти спелые ягоды. - Тётя Эрма, земляника… Мы будем собирать?..

Эрмтрауд качает головой, произносит твёрдое «Нет» и заботливо интересуется у Румпельштильцхена, не поранился ли он. Мальчик что-то шепчет себе под нос и медленно поднимается на ноги. Из его несвязного бормотания, она понимает, что он не ударился, и устал, и хочет передохнуть, и собирать ягоды — все обрадуются, когда они их принесут. Если бы один из её сыновей вздумал так мямлить и хныкать, Эрмтрауд уже отвесила бы ему затрещину. Но сейчас что-то удерживает её руку: может быть, память о сестре, может быть, принятое решение. И ладонь, занесённая для удара, неловко, но мягко опускается на мальчишескую макушку. Она гладит племянника по голове, и очень терпеливо объясняет, что они не могут остановиться. Что они должны добраться до города до полудня, иначе будет слишком жарко. Что она тоже устала, но скоро они выйдут из леса на дорогу, и станет легче. Эрмтрауд, говорит спокойно, и её раздражение выдают только сведённые к переносице брови. С лица Румпельштильцхена сползает требовательно-жалостливая гримаска, он плотно сжимает губы и серьёзно кивает — и в этот миг кажется Эрмтрауд похожим на Ильзабель больше, чем когда-либо. «Я делаю, как лучше для него», - убеждает себя Эрмтрауд. - «В отца пошёл, небось такой же бродяга, не приживётся он у нас… А так — из него толк выйдет». Прежде чем продолжить путь, она берёт мальчика за руку, чтобы больше не падал и не отвлекался, и племянник неожиданно крепко стискивает её ладонь.

Когда они достигают города, солнце стоит уже высоко, и Эрмтрауд едва не задыхается от жары и густых запахов человеческого жилья. Она бывала в Нимбурге во время базарных дней, но редко ходила дальше Торговой площади.

В разные стороны расходятся улицы — и настолько широкие, что по ним вполне могут проезжать повозки или кареты, и узкие, точно лесные тропинки. Эрмтрауд становится спиной к главным воротам, так что серая колокольня, выглядывающая из-за сгрудившихся вокруг площади домов, оказывается по по левую руку и, загибая пальцы отсчитывает третью улицу. Они идут по ней, пока не сворачивают снова направо — в проход столь узкий, что и двое могут разойтись тут только с трудом. Здесь — сумрачно, но тень не даёт желанной прохлады, а из приотворённых окон доносится настоящий смрад. Сдерживая рвотные позывы, Эрмтрауд зажимает рот ладонью. Румпельштильцхен жмется к её ногам, цепляется за юбку, время от времени протяжно всхлипывая. Эрмтрауд морщится: она боится, что стоит ей проявить участие или строгость, мальчик разрыдается ещё пуще, откажется идти, и ей придётся взять его на руки. Женщина тихо переводит дыхание. Нет, они не должны были заблудиться. Ещё один поворот, и будут на месте. Эрмтрауд продвигается вперёд, отпихивает ногой курицу, по-хозяйски расхаживающую по проулку, с невольным сожалением оглядывает ряд теснящихся домов — ни дворов, ни огородов не видно — удивляется тому, как кучно живут в городских стенах и оттирает лицо краем платка. На следующем перекрёстке они сворачивают на улочку пошире. Здесь больше прохожих, собак, приотворённых дверей, вывесок, распахнутых ставень.

- Красавица, не меня ищешь?

Парень, пристроившийся на высоком пороге ухмыляется щербатым ртом.

Эрмтрауд вздёргивает подбородок: - Отчего нет… Не тебя госпожой Лисселотой зовут?

Парень пару мгновений раздумывает обидеться или расхохотаться, хмыкает скорее одобрительно:

- Ты, красотка, можешь меня хоть утюгом называть. - Эрмтрауд возмущённо фыркает. — Значит, тебе Лисселота нужна? Вниз по улице четвёртый дом её будет.

Они останавливаются перед тяжёлой дверью, и прежде чем ухватиться за тяжёлое медное кольцо служащее одновременно и дверной ручкой и колотушкой, призванной извещать хозяев дома о приходе гостей. Эрмтрауд мешкает. Поворачивается к Румпельштильцхену, приглаживает рукой волосы, опускается на корточки, чтобы стряхнуть со штанов племянника приставшие травинки и грязь.В упор смотрит на заплаканное лицо в грязных разводах. «Всё напрасно, - думает Эрмтрауд. - Кому нужен такой мальчишка?», - но вслух говорит другое:

- Утрись.

Румпельштильцхен шмыгает носом и трёт лицо рукавом.

- Я пить хочу, - произносит мальчик сиплым от слёз голосом. - Я устал.

Тётя Эрма шумно вздыхает:

- Вот и отдохнёшь. И не вздумай рот открывать, пока старшие не спросят.

Мальчик смотрит обижено, а в глазах тёти Эрмы — усталая строгость. И она не отводит глаз, пока не добивается согласного кивка. Вопросы застревают в пересохшем горле, и шершавый язык царапает нёбо.

- Хорошо, - выговаривает он с трудом, и тётя тяжело поднимается и стучит в дверь.

Им открывает женщина — облачённая в полосатую синюю юбку — громкоголосая и широкая в талии. Лица её Румпель разглядеть не может, потому что жёсткая тётушкина ладонь давит ему на макушку, не давая задрать голову и рассмотреть эту громкую женщину хорошенько. В комнате — такой непривычно большой, да ещё и не единственной — шаткая лестница ведёт на второй этаж, ему велят сесть. Мальчик залезает на лавку, узкую и жёсткую, болтает в воздухе ногами и оглядывает помещение. Всё здесь не так, как он привык — от выстланного почерневшими от времени досками пола, до выбеленного известью потолка. Он приоткрывает рот от удивления и забывает обо всём: о мучающей его жажде, об усталости, ноющих ногах, тёте Эрме, вдруг заговорившей медленно и тихо. Румпель не вслушивается в разговор. Он жадно оглядывает комнату, освещаемую лишь солнечными лучами, проникающими в узкие окона. На полу стоят корзины с шерстью, в углу свалены набитые чем-то мешки из дерюги. На полках почти нет посуды, зато есть множество маленьких горшочков, соседствующих с предметами о назначении которых мальчик не может даже догадываться. Но самое интересное — колёса. Или — девушки? Нет, девушки были всё-таки совершенно обычными. А вот колёса, поставленные отчего-то в доме, кажутся гораздо более занятными. Некоторые просто стоят — а другие — крутятся. Крутятся, но девушки, сидящие рядом и вытягивающие нитки — даже не касаются их. И совершенно непонятно, что приводит колёса в движение… Мальчик смотрит на женщин, вытягивающих нити, на большой очаг, на выстроившиеся на полках горшочки разных размеров и снова на колёса. Они вертятся. И каждое — в своём ритме. То, что у окна, движется быстрее всего. Или это только кажется?.. Мальчик беззвучно шевелит губами и сам не замечает, как проваливается в сон.

Просыпается он от гвалта голосов. Моргает и видит склонившееся над ним лицо незнакомой женщины.

- Проснулся? - говорит она громко и низко, и не давая времени ответить, задаёт следующий вопрос: - И как тебя зовут?

- Румпельштильцхен.

После сна мысли путаются, но мальчик успевает догадаться, что это та самая «полосатая юбка» - и теперь он наконец может рассмотреть толстые щёки с красными прожилками, выцветшие светло-голубые глаза, большой рот.

- И сколько тебе лет?

- Мне… - Румпель морщит лоб, шмыгает носом, трёт пальцем переносицу, но ничего из этого не помогает. - Мне… я не помню. Мама знает.

Нависшая над ним женщина обхватывает его за плечи.

- Ну, ладно, малыш, - её голос рокочет, как море в непогоду. - Меня зовут госпожа Лисселота, а с остальными ты скоро познакомишься. Ты, наверное, проголодался — да, Румпельштильцхен?

- Можно водички? - просит он и, забывая все наставления тётушки, продолжает. - А почему они вертятся?

За спиной госпожи Лиселот раздаётся смех, женщина отодвигается, переставая загораживать собой комнату, и Румпельштильцхен снова видит колёса, и полки, и очаг, и женщин, разглядывающих его с весёлым любопытством.

- Из-за ремней и педалей, - грохочет госпожа Лисселота. - Ты никогда не видел прялки?

Конечно, видел. Но она выглядела иначе, он точно помнит**.

- Это тоже прялка? - уточняет Румпельштильцхен, и комната в тот же миг заполняется улыбками и смехом.

- Да, это прялки. И Розенрот, Агнесса, Клармонда, маленькая Лисса и я прядём шерсть.

- А-а. - тянет Румпель. - А меня вы научите? Сейчас?

Женщина смеётся и её полосатая юбка, колышется, точно колокол.

- Для этого ты и здесь, твоя тётя заплатила за обучение, - мальчик растерянно моргает. - Но прясть ты не сегодня научишься. Сначала ты должен научиться мыть шерсть, потом — сушить и чесать…

- И тогда будет можно? - нетерпеливо смотрит мальчик на застывшие колёса.

- Тогда - да. А сейчас тебе надо поесть.

И одна из сгрудившихся перед ним женщин, потоньше и потише обширной госпожи Лисселоты, протягивает Румпелю миску холодной простокваши и большой хлебный ломоть.

***

Он непременно научится. Колесо будет крутиться, и пушистые волокна шерсти будут обращаться в его руках в тонкую нить. Но пока, за те недели, что он провёл в мастерской, ему даже мыть шерсть не доверили. Зато он посыпает пол свежей соломой и, когда она пачкается и мнётся, сметает её к очагу — что не так-то просто, когда метла несколько больше тебя самого. И ещё — вычищает очаг и ссыпает золу в ларь под лестницей***. Госпожа Лисселота говорит, что для начала он должен хорошенько освоить эту работу, а потом уж учиться большему.

Сама госпожа Лисселота часто отсутствует, и её табурет — ближайший к очагу — пустует. Зато остальные мастерицы не покидают его до самого вечера. Клармонда приносит Румпельштильцхену лакомства: то твёрдые пряники, то сушёные ягоды, то кусочки кислых зелёных яблок в сладком тягучем меду. Когда Румпель её благодарно обнимает, она гладит его по голове, приговаривая: «Ты мой сиротка». Мальчик не знает точно, что означают эти слова, но, наверное, что-то хорошее, звучит ласково. Агнесса расчёсывает волосы Румпельштильцхена деревянным гребнем, называет его своим женишком и целует прямо в губы. Она красивая, как ундина. Только гораздо добрей. И улыбка, освещающая её лицо, никогда не обернётся оскалом. С ней он готов был бы пойти куда угодно — даже на морское дно. Когда мастерицы работают, Румпельштильцхен садиться у ног Агнессы прямо на солому, и она улыбается ему время от времени. А маленькая Лиссе — полная, невысокая женщина со сморщенным добрым лицом знает множество историй, и рассказывает их — не отрываясь от прядения, и она так искусна, что её колесо не замедляется и нить не рвётся — даже когда речь заходит о вещах удивительных и жутких.

Все так добры к Румпельштильцхену, что, бывает, за целый день он ни разу не вспоминает о родителях, о деревне, о лесе, о мальчишках, упрямой Марлин и драчливых двоюродных братьях. И лишь вечерами, когда он остаётся в мастерской один, вытягивается на тюфяке и уютно заворачивается в лоскутное одеяло, и только не прогоревшие угли в очаге освещают тёмную комнату, Румпельштильцхен понимает, что он так и не вернулся домой. «Мама, мама, прости меня, - просит он. - Я больше никогда не буду убегать, ты только вернись. Я буду послушным». Но мама не отзывается, и это он виноват, он же не отозвался тогда, когда она искала его. Румпель в отчаянии кусает собственный кулак и плачет, пока тюфяк под его щекой не становится совсем мокрым. Но, засыпая, он почти верит, что мама вовсе не умерла, просто спряталась где-то, чтобы его наказать. И когда утром госпожа Лисселот спускается в мастерскую, она видит, что мальчик, смявший одеяло в неопрятный ком и почти скатившийся со своего нехитрого ложа, улыбается во сне.

Комментарий к Потерянный мальчик

* саржа — в Средневековье в южно-германских землях наполовину шерстяная, наполовину льняная некрашенная ткань. Когда саржу ткали — на станок натягивали шерстяные нити, а в уток заправляли лён. Одежду из саржи носили только низшие сословия. Юбка собственно не юбка в современном смысле, а нижняя часть расширяющегося к подолу цельнокроеного платья. Поверх него надевали безрукавку (подобный вид одежды относится к VIII-XII веку, но мы также можем видеть подобные безрукавки на шнуровке и в сериале: на Миле и безымянной соседке Румпельштильцхена во флэшбеках первого и второго сезонов сериала) или коту.

** Румпельштильцхен не узнаёт прялку, потому что в доме крестьянина чуть ли не до XVIII-XIX не использовались прялки с колесом, характерные для ремесленных мастерских. Деревенская прялка представляла собой доску, к которой привязывалась подготовленная шерсть. Появление самопрялки в данном контексте может выглядеть анахронизмом, потому что в остальном я беру за основу культуру и быт Эльзаса VIII-XI веков, а самопрялки появились в XIV веке. Но - здесь я больше опиралась на канон-сериала, чем на историческую действительность. Всё же это не ориджинал, я пишу по “Сказке” и должны быть точки схода.

*** Румпельштильцхен вычищает золу из очага, не по аналогии с «Золушкой», а потому что это самая лёгкая работа, которую для него смогла придумать добросердечная госпожа Лисселота.

––—

Кто-нибудь смог дочитать до конца?