Последняя высота: Записки офицера [Александр Андреевич Аземша] (fb2) читать онлайн

А. А. Аземша ПОСЛЕДНЯЯ ВЫСОТА: Записки офицера

Все для счастья

За три года до войны мы, двое студентов-практикантов Брянского лесного института, глубокой морозной ночью высадились на безлюдном полустанке в Свердловской области. Снежные сугробы и штабеля бревен преградили нам путь к единственному тусклому огоньку, мерцавшему вдали.

Мы с Олей тащились с багажом по завьюженной тропе на огонек, ставший нашим путеводителем и надеждой.

Прибыли мы в маленький рабочий поселок, состоявший из наспех сделанных времянок и бараков, в пору лесной страды. Стране нужен был лес. Его валили в делянках двуручными и лучковыми пилами. По одноколейной ледяной дороге к нижнему складу трактористы натужно тащили комплекты саней, груженных бревнами.

Я — мастер ледяной дороги, отвечал за движение по колее лесных поездов. Оля — приемщица на нижнем складе. В ее перечетках укладывались тысячи кубометров леса, вывезенного к железной дороге.

У меня — беспокойная работа. Ночью нужно было поливать колею, истертую полозьями груженых саней, а днем — проверять работу дорожных рабочих, обязанных следить за чистотой дороги, бороться со снежными заносами.

Мне нравилось в морозное утро шагать навстречу стрекочущему работяге-трактору. Тихое утро наполнялось только этими звуками трудовых будней. Я шел по дороге, принимая парад могучих лиственниц, поднявших к небу оголенные ветви густохвойных елей, гордых вечнозеленым нарядом… Строгая, торжественная красота!

Часто ночью, озябший, голодный, я возвращался в жарко натопленную избу. Здесь было все, что нужно хорошо поработавшему человеку: тепло, горячий обед и ласка. В тесной избушке поселка прошла испытания и утвердилась навсегда наша дружба с Олей.

Потом мы вернулись на Урал уже с дипломами инженеров лесного хозяйства.

…Вокруг рабочего поселка, удобно располагавшегося меж двух прудов, — плотный зеленый пояс сосновых боров. Глухариные края. В лесу можно было наткнуться на свежий шурф или выйти к крутому обрыву давно заброшенного разреза. Курганы отвалов, замшелые кучи невывезенной железной руды, глубокие выработки, сделанные кайлом и лопатой, напоминали о заводской старине. Будто давно, много лет назад здесь побывали люди-исполины, нарыли горы земли, наворочали угловатых глыб и, наработавшись вволю, покинули эти места навсегда.

У плотины высилось сложенное на века кирпичное здание железоделательного завода с пустыми оконными проемами. С первого взгляда все здесь казалось в прошлом, начиная от каменных плит тротуаров, крепких деревянных домов, сработанных из свилеватых бревен, до заброшенного заводского корпуса, обжитого галками. Но на другом конце поселка днем и ночью грохотал машиностроительный завод, обновленный за годы пятилеток. На деревянные домишки старого завода надвигались современные здания будущего города.

Нам, приезжим, нравились широкие чистые улицы поселка, открытые вольным ветрам, несущим запахи хвои и лесных цветов.

Работа лесного хозяйственника — это постоянная борьба за порядок в лесу, защита леса прежде всего от…человека. Лесозаготовители, хозяйственники, тертые и пробойные люди — наши постоянные посетители. Они хорошо знали силу лесных законов, поэтому чаще всего просили, а не требовали. Я замечал за собой слабость характера, уступчивость, непоследовательность.

А рядом — хороший пример. За монументальным столом, за мрамором чернильного прибора — директор лесхоза, Иван Сергеевич. Его лицо бесстрастно, непроницаемо, как камень чернильного прибора. Ивану Сергеевичу хорошо известны параграфы, буквы, за которыми стоит категорическое «нельзя». Нельзя и — точка!

Мне кажется, умение держать себя и разговаривать с людьми — выше знаний, полученных мной за пять лет учебы в институте. Иван Сергеевич не имел специального образования, но он учился всю свою трудовую жизнь от лесника до директора лесхоза. Мы часто вдвоем ездили в лес по тряским лесным дорогам, и каждая наша поездка проходила в оживленных разговорах о жизни леса.

— Вот, видишь, красота какая, — сказал однажды Иван Сергеевич, кивнув в сторону одинокой березки, росшей на лесной полянке. Она пламенела в лучах полуденного солнца, скупо роняя на землю отжившие листочки. Стройная, гибкая, березка спорила с дерзким ветром, срывавшим с нее осенний наряд. Да, красота. Вот не будь здесь этой березки, и было бы в этом лесном углу мрачно, неуютно. Ты всегда, когда будешь иметь дело с лесонарушителем, думай, что он замахнулся топором на эту березку, — продолжал Иван Сергеевич. — В нашей работе строгость нужна, требовательность к людям. Видишь, какое богатство на нашей совести…

Лесонарушителей Иван Сергеевич называл пакостниками. Не один раз ему приходилось выхватывать топор из рук наглого лесовора.

Мы иногда любили помечтать. Весной мы заложим большой питомник для выращивания деревьев и кустарников. Местные породы там будут расти вместе с экзотическими, невиданными на Урале. Пройдут годы, и наш поселок будет утопать в зелени. И это сделаем мы.

Оля работала в лесосеменной лаборатории. Со всего Урала сюда поступали маленькие ящички с отобранными пробами лесных семян. Лаборатория проверяла их чистоту, всхожесть, энергию прорастания. Оле эта работа нравилась. Надо себе представить: в маленьком семечке дремлет дерево-гигант… Какой это удивительный аккумулятор жизни! Как быстро и ловко Оля работала пинцетом, раскладывая семена в аппараты для проращивания!

Жизнь шла своим чередом. Но вот однажды повестка напомнила, что я должен служить в армии. Отсрочка окончилась. Техникум, работа, потом — институт. А теперь мне уже двадцать восемь лет, семья. Пока мы вдвоем, а скоро появится кто-то третий. Откровенно говоря, служба в армии приходилась как-то некстати.

— Тебя в армию не возьмут, — предсказывала Оля. Во время учебы в институте я около двух месяцев лежал в больнице с острым ревматизмом суставов.

На комиссии меня долго вертели, осматривали, прощупывали, простукивали. Военкому капитану Терещенко очень хотелось сделать из меня солдата, но медицина воспротивилась: «запас…» Мне объяснили, что это значит. Если не будет большой войны, я навсегда останусь гражданским. Может только побеспокоить военкомат для краткосрочных сборов без отрыва от производства.

— Вот и хорошо, — выразил удовлетворение Иван Сергеевич. — А большой войны не будет. Обломали им клыки у Халхин-Гола.

Но большая война уже началась. Австрия. Чехословакия. Польша… Кованый сапог фашистских вояк безнаказанно топтал чужие земли, черные тучи сгущались у наших границ.

Война с Финляндией в суровую зиму 1939–1940 годов оказалась тяжелой и кровопролитной. Много уральцев ушло на эту войну. Немало их осталось навеки в мерзлой каменистой земле. Погиб на Карельском перешейке старший сын Ивана Сергеевича.

Горе состарило Ивана Сергеевича, изменило его характер. Чаще проскальзывала нервозность в разговорах с людьми, резкость. Мне казалось обидным, что многие не знали о горе этого человека. А ему некогда побыть наедине с собой — все служба, служба, однообразные дела, человечьи огрехи.

А у нас радость — сын!

Появился в семье маленький человек с большими претензиями. Он с первого дня стал решительно искоренять из квартиры дух студенческой беспечности, напомнил, что маловата квартира, что многого в ней не хватает.

Летом 1940 года я получил повестку из военкомата: сбор.

Перед зданием военкомата выстроился народ, пестрый и по внешнему виду, и по роду занятий. Старший лейтенант Хабибуллин, председатель районного совета общества содействия авиации и химии, участник боев на Карельском перешейке, выпятив грудь, твердым шагом обходил строй, скованный командой: «Смирно!» Он категорически заявил, что намерен сделать из нас настоящих воинов.

Уже в ближайшие дни мы поняли, что старший лейтенант Хабибуллин взял на себя очень трудную задачу. Отяжелевшие и неповоротливые дяди туго поддавались тренажу.

Мой сосед в шеренге Лапочкин, назвавший себя артистом эстрады, выполнял команды со страдальческой миной великомученика, с высокомерным пренебрежением.

Изучив материальную часть винтовки, противогаз и гранату РГД, мы закончили программу обучения. Заключительный смотр должен был показать уровень нашей строевой подготовки.

Перед строем — капитан Терещенко, старший лейтенант Хабибуллин, командиры взводов. Прозвучали команды: «Равняйсь!» и «Смирно!»

— Боец Андреев, ко мне!

Мне нужно было хлопнуть ладошкой по плечу впереди стоящего, выйти из строя через образовавшуюся брешь, пройти, четко повернуться под прямым углом, подойти строевым шагом к старшему лейтенанту Хабибуллину, остановиться за три шага до него и доложить.

Мне и сейчас неловко за то, как я подвел старшего лейтенанта. Получилось отвратительно. Ни ноги, ни язык мне не повиновались.

Вскоре все тяготы солдатской жизни остались позади, меня ждала работа. А работа — это каждый день мобилизационная готовность. Наступил пожарноопасный период. Словно кто-то над нами издевался: едва ликвидируем пожар в одном месте, как снова поступает донесение. Сутками коптились, поджаривались мы с Иваном Сергеевичем, возвращались домой усталыми, грязными, оборванными.

От этих дней у меня сохранилось полное представление о двух человеческих желаниях: о жажде и сне…

Решительный, непреклонный, в неизменных высоких сапогах, озаренный пламенем пожара, — таким запомнился мне Иван Сергеевич в трудные для нас дни.

Дома Иван Сергеевич выслушивал нотации районного и областного начальства: дела человека оценивались не по его деятельности, а по количеству гектаров выгоревшего леса. Мне казалось это вопиющей несправедливостью: лесные дороги — в первобытном состоянии, транспорт — конный, инвентарь — допотопный, а в лесу становится все люднее, и возможностей возникновения пожаров все больше.

Мы часто задумывались о будущем наших лесов: вырубается больше, чем это разрешается по правилам лесоводства, картину опустошений дополняют пожары и браконьеры, очень мало делается по восстановлению леса. Мы тешили себя надеждами, что со временем, когда страна станет богаче, лесхозы получат машины, средства, достаточные для умножения природных богатств и их охраны.

Осенью я основательно простудил ноги. Болезнь обострилась. Хромоту невозможно стало скрывать.

— Немедленно в поликлинику! — распорядился Иван Сергеевич.

Я не подозревал, как обернется дело. Врач, к которому я попал на прием, оказался очень внимательным и профессионально зрелым человеком. Прежде всего он предложил лечь на больничную койку. Натолкнувшись на сопротивление, врач ожесточился:

— Да вы понимаете, что вам до инвалидного дома недалеко? На что надеетесь? На целебные силы природы? Холод и сырость к ним не относятся. Рекомендую переменить профессию.

— Я окончил лесной институт.

— В ваши годы не поздно переквалифицироваться.

Переквалифицироваться… Лес — мое детство, вся моя жизнь. Пять лет учебы и надежд. Вместе с тем в заключении врача содержалась суровая правда.

— Что же ты придумал? — в минуту тяжелого раздумья я почувствовал на плече руку Оли.

— Пока ничего. Это не так просто. Снова учиться? Идти в сторожа?

— Прежде всего нужно восстановить здоровье. А потом, если потребуется, поучиться. Если жить экономно, моего заработка нам хватит.

— Оленька, спасибо, родная. (Вспомнилась мне больничная палата в Брянске, голубоглазая девушка, появление которой сразу преображало все вокруг).

Иван Сергеевич сообщил мне с таинственным видом, что меня вызывают в областное управление. Возможно, по личному вопросу.

Короткий разговор в отделе кадров управления: в нашем поселке для работы на курсах повышения квалификации работников лесного хозяйства требуется преподаватель спецдисциплин. Если я не возражаю, приказ о переводе меня на новую работу будет издан немедленно.

Что это? Выдвижение или нечто обратное? Какой из меня учитель, если я сам недавно со студенческой скамьи?

Я попросил сутки на размышление.

…Иван Сергеевич встретил меня вопросом:

— Ну, как? Согласился?

— Так, значит, это вы…

— Только не подумай, что я руководствовался какими-то иными соображениями, кроме желания помочь тебе.

— Спасибо, Иван Сергеевич.

Через несколько дней я получил новое назначение.

Ответственно. Непривычно. Готовился к занятиям, даже пробовал голос. Все мне казалось, что курсанты только и будут думать над тем, как бы подковырнуть начинающего преподавателя замысловатыми вопросами.

Но я встретил дисциплинированную и доброжелательную аудиторию, состоявшую из практиков лесного хозяйства, людей пожилых, степенных. Всю трудовую жизнь эти люди собирали знания по крохам, берегли их. Многие из них — таежники, охотники, настоящие следопыты. В теории они находили подтверждение собственным наблюдениям, догадкам, суждениям и радовались этому, как дети.

Приятно открывать людям новое и знать, что оно принимается ими для дела.

Я ночами просиживал над учебниками, писал конспекты. Успехи моих слушателей радовали и ободряли меня. Уезжали мои хорошие старые друзья. Приезжали из далеких лесных уголков новые люди.

Когда мы с Олей говорили о нашей жизни, то соглашались, что у нас есть все: интересная работа, любовь, дружба, семья.

К оружию!

Мы еще пользовались благами мира, когда на спящие наши города обрушились первые бомбы. Уже за немецкими танками дымили пограничные селения, пролилась кровь героев, а граждане нашего поселка веселились на массовке на живописном берегу пруда.

Война!

Многочисленные повестки военнообязанным, сводки информбюро, мобилизация лошадей и транспорта (предупреждали о большой войне. Война завладела мыслями и чувствами людей, стала на пути каждого человека, беспощадная, требовательная.

О продолжении работы курсов не могло быть и речи, хотя приказа о их ликвидации все еще не было. Два преподавателя уже мобилизованы. Повестку ожидал и я.

В кабинете Ивана Сергеевича висела большая карта европейской части Советского Союза. Извилистая линия фронта, которую нам удавалось обозначить по данным сводок информбюро, непрерывно смещалась на восток. За короткими и лаконичными сводками крылись трагедии миллионов людей, горечь неудач, гибель, уничтожение богатств, созданных трудами многих поколений.

У карты мы разговаривали вполголоса: беда в нашем доме… И все же надежды не покидали нас. Со дня на день ожидали мы волнующего сообщения о сокрушительном контрнаступлении наших войск.

Нет, не поступало такого сообщения. Опять звучал тревожный голос диктора: «…после упорных и ожесточенных боев наши войска оставили…»

Ивану Сергеевичу трудно. Недавно он проводил в армию среднего сына. Работа не ладится. Только что прислали молодого техника, а он и недели не проработал — взяли в армию. Не хватает объездчиков, лесников, лошадей.

— Переходи ко мне, — предложил Иван Сергеевич.

Судьба курсов решена окончательно. Здания, имущество переданы лесхозу. Но заколачивать окна не пришлось. В поселок прибыли эвакуированные семьи. У многих матерей не было чем укрыть детей.

Опять мы с Иваном Сергеевичем рядом трясемся в ходке по лесным дорогам от просеки к просеке, от лесосеки к лесосеке, от кордона к кордону. Над нами — бледное осеннее небо. Начисто обобраны ветви берез и осин; насупились, помрачнели сосновые боры. Ухо улавливает в лесу шорох пугливой мыши и дальний взлет птицы, отъевшейся на обильных кормах.

Вот-вот надвинутся белесые снежные тучи, придет суровая уральская зима, первая военная.

Фронт — там, где ты работаешь. Никто не считается со временем. Конечно, по условиям работы не все одинаково трудятся. И здесь, в тылу, есть главные направления, решающие участки. Часто, возвращаясь домой ночью, мы с Иваном Сергеевичем видели на стенах заводских зданий сполохи горячего металла. И тогда наш труд казался нам малозначительным.

Повестка. Ничего неожиданного. Только война придвинулась ближе, сжала нашу маленькую семью перед грядущими испытаниями, коснулась своим горячим дыханием.

Оля… Мне припомнилась история нашей дружбы. Сначала — рядом в тишине пустынных аудиторий над книгами и конспектами, потом — дальние дороги на практику, ночи ожиданий в сутолоке вокзалов, лесополосы под Воронежем, зимняя тайга на Урале. Нам всегда было хорошо вдвоем, хотя не всегда я мог согреть ее озябшие руки. У нас ничего не было, кроме надежд и веры друг в друга.

Пусть же все хорошее, что соединяло нас, останется на годы суровых испытаний. Пусть ее умелые руки вырастят сына.

* * *

— Шо я тоби скажу, хлопче? Теперь ты — военный человек, а военному не положено допытываться, бо жизнь и движение военного человека — военная тайна. Ясно?

— Ясно, товарищ капитан!

Так и не сказал капитан Терещенко, куда направлялась наша небольшая команда.

Прощание с родными и друзьями — первая строка в биографии солдата. Забываются даты, имена, события, но минуты прощания остаются в памяти навсегда. И крепкое рукопожатие Ивана Сергеевича, и протянутые ручонки сына, и широко открытые глаза Оли…

В кузове машины нас десять человек. Все угрюмо молчат, хмурятся, стараются не смотреть друг на друга, хранят в себе бури мыслей и чувств. Нам неловко друг перед другом за проявление слабости, за порывы, за невольные слезы. Мы же солдаты.

Нас несколько раз проверяли по списку, и я запомнил некоторые фамилии. Первым пришел в себя самый молодой из нас, Осьмушин, щуплый, подвижный и словоохотливый парнишка.

— Не унывайте, братцы. Сегодня же отведаем солдатской каши, — перекрывал он звонким голосом гул мотора. — Приказ: голов не вешать и смотреть вперед. Мой дед говорил: «Грудь в крестах, или голова в кустах».

— Брось трепаться, — одернул Осьмушина мрачный дядя могучего сложения по фамилии Банников.

— А что?

— А то, что это глупо. Герой… Помолчал бы да простился бы с родной землей.

— Все равно.

— Нет, не все равно, — строго и веско возражал Банников. — Солдату дороже всего родная земля. Где бы ни был человек, а сердце его всегда там, где он рос, где осталось самое дорогое.

В составе команды — мой старый знакомый Лапочкин, артист эстрады. Он брезгливо морщился, будто этим хотел выразить недовольство тем, что его побеспокоили, посадили в ободранный кузов старого грузовика, приобщив к такой неспокойной компании.

Привлекал внимание рослый большеголовый человек с ранним брюшком, с крупными чертами лица, в очках. Это учитель математики Горбунов. Он внимательно прислушивался к разговорам.

— Куда же нас все-таки везут? — не унимался Осьмушин.

— Куда больше? В Н-ск. Там, говорят, большие лагеря.

— Ну, это, пожалуй, задача со многими неизвестными, — заметил математик.

— Необученный контингент. Это же ясно.

— Это откуда ты взял «необученный контингент»? — повернулся в сторону Осьмушина Банников. — У меня, например, есть воинское звание «младший сержант».

— А я вот и дня не служил в армии. Всегда числился в запасе по причине слабого здоровья. — В голосе артиста эстрады прозвучали жалобные нотки.

— Человек оборудован с большим запасом прочности. Вам только следует в этом убедиться, — не без иронии ответил Банников.

— Н-да. Кое-кто из нас для войны плохо приспособлен. А приспосабливаться придется, — Горбунов явно говорил о себе. Он почему-то виновато улыбался, поправлял очки на переносице. Улыбался он всем, даже Осьмушину.

А тот беспокоился: «Кто же старший командир?» В кабине нет никого, кроме шофера.

— Я старший команды. Все документы у меня, — внес ясность Банников.

— Так вы уедете обратно? — последовал вопрос.

— Нет.

— Вы знаете, куда нас направили? — не сдержался Лапочкин.

— Знаю, — отрезал Банников, давая понять, что дальнейшие расспросы бесполезны.

Грузовик, пораженный множеством старческих недугов, признанный непригодным к воинской службе, крякал на выбоинах булыжного тракта. На подъемах казалось: двигатель не выдержит нагрузки и вот-вот развалится. Полосатые километровые столбы оставались позади, и в медленном хороводе плыли синие горы, оголившиеся березовые колки, черные прямоугольники зяби и стога соломы, оставшиеся после уборки.

Вот уже пригород Свердловска. Крошечные домики почти подпирали друг друга, смыкаясь в бесконечные шеренги вдоль тракта. Дальше шеренги домиков все чаще разрывались длинными бараками, громадами многоэтажных зданий. В дымной полумгле, нависшей над окраинами, чадили трубы заводов, кующих оружие.

Город — будничный, деловитый. По улице 8 Марта, между трамвайной дорогой и тротуаром, двигалось воинское подразделение. Люди во всем новом, с иголочки. Пилотки лихо сдвинуты набок, вид у людей молодцеватый, бодрый. Впереди — совсем юный командир, перекрещенный ремнями, с планшеткой у бедра.

При виде настоящих воинов мы, мешковатые, разные, лишь утвердились в своей неспособности перевоплотиться.

Машина шла по улице 8 Марта.

— Никак, на Н-ский кордон нас, — соображал Осьмушин.

— На мясокомбинат, — мрачно сострил артист, когда машина шла мимо мясокомбината.

Город кончился. Закруглилась в петлю трамвайная линия, овражистый пустырь сменился чахлым сосновым бором. Впереди, за сосновой рединой, — ворота под аркой, проходная будка, за проволочной оградой — строения.

Машина остановилась у самой проходной. Банников, наконец, объявил:

— Н-ское пехотное училище!

Товарищ курсант

Курсантская жизнь для нас началась с той поры, когда мы, чистенькие, в новых шинельках, в новом хлопчатобумажном обмундировании, в кирзовых сапогах, в серых шапках-ушанках вышли из городской бани, где оставили узлы и свертки атрибутов «гражданки».

Старшина Клешнев, присутствовавший при этом банном крещении, произнес речь о новом порядке человеческих отношений. В слово «гражданский», независимо от того, относилось ли оно к пиджаку или к человеку, старшина вкладывал понятие о мире, в котором нет единообразия и должного порядка. В «гражданке» можно не признавать авторитетов, вместо костюма можно надевать поповский подрясник, каждый день бывать в самоволке. Другое дело — армейская жизнь. Это прежде всего — железный порядок. Для тех, кто этого не желает понимать, существуют наряды вне очереди, гауптвахта и военный трибунал.

— Эй, вы, там… как ваша фамилия?

— Горбунов.

— Стяните ремень на три дырки, уберите складки спереди. Понятно?

Пожалуй, Горбунову понятно: у него высшее педагогическое образование.

Мы старались идти в строю так, чтобы первый встречный не узнал в нас новичков. Но шли плохо. Старшина Клешнев то и дело сдерживал правофланговых и призывал левый фланг «не частить».

Курсантский строй замер перед зданием военного училища.

* * *

— Подъем! А ну, пошевеливайся живее. Чтобы простыни летали. — Голос старшины Клешнева способен был поднять мертвого.

— На зарядку вылетай! — это помощник командира взвода «выметал» курсантов из казармы. Во дворе, в темени и сыром тумане, Шитов выстраивал курсантов. Под распущенные гимнастерки забирался холод, сдавливал грудные клетки, обжигал легкие.

— Бегом — арш! — Десятки сапог гулко били утрамбованную дорожку. Шитов прислушивался к ритму, и его натренированный слух улавливал срывы. Помкомвзвода то отставал, то забегал вперед, стремясь навести порядок в движении: «Ать-два, ать-два».

С утра до вечера на плацу звучали слова команды, под ногами курсантов гудела мерзлая земля. Будущие офицеры отрабатывали подготовку одиночного бойца.

Командир роты лейтенант Гаврилюк часто появлялся на плацу, окидывал взглядом площадь, на которой кипел муравейник, хмурился. Среди минометчиков было немало людей отяжелевших, изнеженных, мнительных интеллигентов, не знавших тяжелого физического труда. Лейтенант Гаврилюк презирал неженок, оценивал людей по их способностям выполнять требования уставов и наставлений. Придет время, и начальник училища устроит строевой смотр, на котором придется краснеть ему, командиру пятой минометной роты.

И лейтенант Гаврилюк не выдерживал роли наблюдателя. Он сводил роту в одну колонну и командовал лично: «Р-рав-няйсь! Смирно! Шагом арш! Р-раз, р-раз, р-раз, р-раз-два. Стр-роевым! Выше ногу! Выше! Доставай до противогаза спереду идущего товарища. Носок, носок оттягай. Ставь ногу на повну ступню. Мах руками».

И я, как все, усердно доставал носком до противогаза «спереду идущего товарища», неуважительно бил землю каблуками и подошвами кирзовых сапог. Все мысли отодвигались на второй план. Оставалось лишь стремление сделать не хуже других.

Строевая подготовка давалась мне трудновато. Правда, мне не делали замечаний, но недостатки чувствовал я сам.

А Горбунов… Горбунов — это наши общие ошибки, неумение быстро овладеть военной наукой.

Наши койки — рядом. Часто после отбоя я долго не мог уснуть. Ноги болели, гудели от усталости. Болезнь все-таки сказывалась, хотя и не обострялась. Сосед тоже ворочался. У него — другое: личные переживания. Однажды Горбунов нарушил молчание:

— Вы не спите?

— Нет.

— Я вот тоже не могу уснуть. Думаю. Слишком много я приношу хлопот людям. Конечно, если бы не строевая подготовка… А я отяжелел, настроился на спокойную жизнь, которой ни брюшко, ни седина не помеха.

— Ничего, сдвиги есть, — успокаивал я соседа.

— Есть, — с мягкой иронией в голосе говорил Горбунов. — Опять нужно пробивать дырку в ремне, сокращать окружность. А строевой шаг все-таки не получается.

— Получится, Сергей Николаевич. Математика куда сложнее.

— К сожалению, с математикой здесь нет ничего общего. Это ближе к балетному искусству, а я даже танцевать не умею.

— Я тоже танцевать не умею.

Это откровение оживило математика.

— А скажите, Андреев, почему получается у вас, у других, почему я — досадное исключение в роте?

— Как вам сказать, Сергей Николаевич, — замялся я. — Мы здесь должны быть иными, совсем иными. Внушайте себе, что так нужно, нужно для великой цели, ради чего мы находимся здесь, и вы победите.

— Спасибо, — с чувством проговорил Горбунов.

Не знаю, за что он меня благодарил. Кажется, мы стали хорошими друзьями. В нем есть притягательные черты хорошего человека: общительность, добродушие и печальный юмор.

Горбунова часто пробирали, но не наказывали. Может быть, потому, что бросить в открытое честное лицо «два наряда вне очереди» решится не всякий властьимущий. Козлом отпущения в роте был Осьмушин, которого сначала называли Осьмушкиным, а потом Махоркиным. Это нарушитель дисциплины не по злому умыслу, а по складу своего характера. Он мог сболтнуть слово, когда нужно промолчать, мог прыснуть от смеха в строю, пошевелиться после команды «смирно». Почти каждый вечер Осьмушин после отбоя брал ведро, тряпку, швабру и отправлялся наводить чистоту в уборной.

Распорядок в училище — это семнадцатичасовой, насыщенный до предела рабочий день, часто дополняемый ночными занятиями, ночными учебными тревогами и ночными походами в баню. Поход в баню иногда выглядел настоящим испытанием физических качеств курсанта: люди, подбадриваемые командами и лютым морозом, шли более десяти километров.

Ходили слухи, что вместо шести мы будем обучаться три месяца. Дела на фронте не радовали: Ленинград в блокаде, немцы под Москвой, бои идут под Ростовом.

Стремление постичь военную науку было всеобщим. Вот только помстаршины Спивак и… Лапочкин. Задолго до октябрьских праздников артист стал исчезать по каким-то уважительным причинам. И только на праздничном вечере мы узнали, чем был занят Лапочкин, когда его не бывало с нами. На клубной сцене училища мы увидели Лапочкина в блеске его способностей. Он стал душой вечера. Может быть, не так и новы были остроты, которыми веселил нас Лапочкин, но мы рады были отвлечься от однообразия курсантской жизни. Наш артист спел в заключение новую по тому времени песенку про моряка Мишку.

Да как спел!

А мы и не знали, что среди нас есть такие талантливые люди.

Но наш командир отделения требовал от всех одинаково: долг есть долг.

— Андреев, — однажды обратился ко мне Банников, — отработайте с курсантом Лапочкиным приемы штыкового боя по теме вчерашних занятий.

— Есть отработать.

Признаться, я выполнял приказание командира отделения весьма добросовестно. Во-первых, польстило доверие командира, во-вторых, это же в интересах самого Лапочкина, пропустившего занятия по теме.

— К бою… товсь! Отставить! Изготовка никуда не годится. Обратите внимание на постановку ног. Ступни должны быть под прямым углом, штык на уровне глаз. Ногами цепляйтесь за землю, чтобы не сбили. Повторим.

Я не заметил, как подошел лейтенант Гаврилюк. Он, должно быть, наблюдал за нами, прежде чем вмешаться:

— Вы що, Лапочкин? Ноги у вас не гнутся. Андреев, дать ему жизни!

— Есть дать жизни! — И я стал выполнять приказание с таким рвением, что бедняга Лапочкин вспотел, обычно надменное выражение лица его сменилось маской великомученика.

Уходя, лейтенант Гаврилюк приказал командиру взвода Косареву:

— Курсанту Андрееву за добросовестное отношение к службе объявите благодарность перед строем взвода.

Я попал в сложное положение: с одной стороны, это было честно заработанное поощрение, а с другой… Не переусердствовал ли я? Не нарушил ли устои товарищеской солидарности? Как отнесется к этому Лапочкин?

Нужно отдать ему должное: Лапочкин не высказал обиды, хотя в наших отношениях чувствовался холодок. Наше внимание привлекло неприятное событие во взводе.

Помкомвзвода Шитов устроил перебежку в противогазах. Сам он не надел противогаз.

Снег был глубокий и рыхлый. Очки запотевали. Люди натыкались друг на друга, спотыкались. Клапаны противогазов хрипели, клокотали, а позади слышалось подстегивающее «Давай, давай».

Возле меня бежали Банников и хитрец Осьмушин, вставивший спичку в клапан, чтобы легче дышать. Банников, следивший за движением своих людей, увидел, как Шитов подгонял отставшего Горбунова тычками в спину. После каждого тычка Горбунов резко наклонялся вперед.

— Андреев, Лапочкин, приставить ногу!

Мы быстро поняли командира отделения. Не успел Шитов разобраться в происходящем, как обстановка изменилась: Банников, оттеснив Шитова, бежал вслед за Горбуновым, а мы с Лапочкиным — с боков. Шитов повторял свое «давай, давай», но голос его звучал неуверенно.

Ходили слухи, что потом у Банникова с Шитовым состоялся серьезный разговор. Видимо, так это и было, потому что Шитов стал заметно сдержаннее в обращении с людьми.

Сам Горбунов не поддерживал страстей. Ворочаясь на койке после отбоя, он, будто между прочим, говорил:

— И в моей педагогической практике бывали срывы. Это потому, что я, педагог, иногда торопился принимать решения, не утруждая себя поисками. Конечно, с возрастом я становился опытнее, увереннее. А теперь… Мне кажется, на меня с упреком и досадой смотрит не только отделение, а вся страна.

Лейтенанту Гаврилюку приходилось все реже пускать в ход свое красноречие. Минометчики преодолевали трудности в строевой подготовке, успешно изучали уставы и наставления, преуспевали в огневой подготовке.

…Информбюро передало сообщение о разгроме немецко-фашистских войск под Москвой. Веселее зазвучали курсантские песни. Из наших лагерей шли на фронт маршевые роты.

— И нам пора, — раздавались голоса.

Лейтенант Косарев сдерживал нетерпеливых:

— Готовы ли вы, товарищи?

— Готовы, товарищ лейтенант.

— Хорошо. Сейчас проверим. Лапочкин, стройте отделение. Командуйте.

Странное дело: приятный баритон, недавно рокотавший со сцены училищного клуба, внезапно пропал, голос названного командира звучал фальшиво, как расстроенная гитара. Отделение, выполнявшее неуверенные и путаные команды, то беспомощно топталось на месте, то двигалось в нежелательном для Лапочкина направлении. Кончилось тем, что Лапочкин запутался окончательно и завел направляющего в колючую проволоку ограды.

— А теперь, товарищи, давайте сделаем выводы, — обратился к нам командир взвода. — Вам придется командовать взводами, ротами. Используйте каждый час, каждую минуту для приобретения навыков и знаний, необходимых командиру.

По-Косареву все нужно делать с душой, с хорошим настроением.

— Пройдем как следует, товарищи курсанты?

— Пройдем, товарищ лейтенант!

И мы старались пройти «как следует», печатали строевой шаг на совесть, а потом дружно отвечали на благодарность командира взвода:

— Служим Советскому Союзу!

В перерыв курсанты сосредоточивались вокруг имущих. Одной самокруткой насыщалось целое отделение. Очередь соблюдалась очень строго. Я давно уже состоял на иждивении Горбунова, которому самосад доставляла жена.

Однажды в воскресенье, когда мы отдыхали после очередного ночного похода, меня растолкал помстаршина Спивак:

— Ну и спишь ты. Военный человек должен спать с открытыми глазами. Давай поднимайся. Тебя вызывают к проходной.

— Кто вызывает?

Помстаршина многозначительно подмигнул:

— Тебе лучше знать. Передано: жена.

Я шел, на ходу расправляя складки шинели под ремнем, шел, не чувствуя ног. Сердце срывалось с ритма. Жена. Это слово никогда не звучало так, как сегодня: жена приехала, солдатская жена.

За решетчатыми воротами — несколько фигур. Издали я узнал беличью полудошку.

— Оленька!

— Вот… Приехала, — говорила она между поцелуями. И — слезы. У меня тоже щекотка в горле, но мне нельзя давать волю чувствам. Я — солдат.

— Тебе трудно, да? — этот вопрос мы поочередно задавали друг другу.

— Ничего, родная. Все в порядке. Похож я на солдата?

— Похож.

— А теперь расскажи о себе, о сыне.

Маленький Сережка очень сильно болел. Сначала — корь, потом — скарлатина с осложнениями. Мальчик слабенький, нужно беречь. Об этом Оля мне не писала. Упрекать неуместно. Теперь она работает в лесхозе на моем месте. Иван Сергеевич шлет привет и две пачки махорки.

А вокруг — снег выше колен и жалкие сосны с усохшими верхушками.

Как быстро пролетели два часа увольнительной!

Когда я вернулся, курсанты заправляли койки, готовились к обеду. Все наше отделение на несколько минут собралось в курилке, чтобы отведать настоящей махорки.

Это был мой день.

Я был счастлив и богат. После отбоя, когда все угомонились, я почувствовал потребность поговорить с моим добрым соседом.

— Я не делаю никакого открытия, Сергей Николаевич, но сегодня особенно чувствую, как важна для солдата верная любовь.

— Да, — оживился Горбунов. — Вот вы сказали: любовь. Когда-то в молодости я не думал о женитьбе, считал любовь достоянием избранных. После окончания педагогическою техникума я попал в небольшую деревушку на должность заведующего двухкомплектной школы и весь ушел в работу. Моим напарником была молоденькая учительница, очень скромная, трудолюбивая, по внешности — самая обыкновенная сельская девчонка. Мне она казалась слишком непосредственной, прямолинейной, аксиомой, выражаясь математическим языком. Я никогда не думал о какой-то там любви и если смотрел в глаза Ани — так звали учительницу, — то только тогда, когда нужно было решать какой-нибудь вопрос, и потому, что смотреть в ее глаза было приятно. Глаза Ани — светлые, лучистые. Мы с ней никогда не говорили на другие темы, кроме школьных. И так два года, два учебных года. Она училась на заочном отделении института, а я, глядя на нее, решил ехать на стационар. Выбрал физмат. И все шло, как было задумано: съездил в Свердловск, сдал экзамены, прошел по конкурсу, снялся с учета в районе и заехал на прежнее место работы за своим личным хозяйством.

И вот… Надо было отправляться, а в голове такие мысли, будто беру с собой не все, будто что-то оставляю в этой деревушке, без чего нельзя уезжать.

Зашел к Ане. Прощайте, говорю, Анна Михайловна. Уезжаю. И заглянул, как бывало прежде, в ее глаза. А в них — слезы.

— Прощайте, Сергей Николаевич, — тихо ответила она. — Сказали бы на прощание хоть одно ласковое слово…

Только тут я вдруг понял, какого бесчувственного болвана разыгрывал в течение двух лет. Я же любил Аню! Кроме лучистых глаз, у нее — золотые волосы, милая детская улыбка и добрая душа.

Горбунов умолк, то ли вспоминая что-то, то ли собираясь с мыслями.

— Интересно, чем же окончилась эта история?

— Дело в том, что она не кончилась. В институте я учился заочно. А с Анной Михайловной мы живем душа в душу. Двое детишек. Да…

Пора спать. Завтра — трудный день. Мы молчали. Но я еще долго думал, переживал встречу с Олей, думал о неизвестной мне Ане, о Горбунове. И мне стало понятно, почему у него, живущего под окриками и насмешками, не иссякли душевные силы.

* * *

— Вот вы, товарищ курсант, назначаетесь командиром стрелкового взвода. Действуйте!

Это относилось ко мне.

Секунды. Секунды для того, чтобы собрать волю, мобилизовать энергию, заставить мозг работать молниеносно.

Начальник училища неотступно следовал за цепью стрелков, прислушиваясь к моему голосу. Майор торопился, припадая на раненую ногу, занося вперед палку. Курсантская цепь неотвратимо надвигалась на угрюмую заснеженную высоту. В морозном воздухе прозвучало молодое звонкое «ура».

После тактических занятий майор Асанов приказал выстроить минометную роту. «Товарищи курсанты, — обратился он к минометчикам, — современный бой требует от командира особых качеств, важнейшими из которых являются инициатива, наблюдательность, способность быстро принимать решения. Война не прощает ошибок, не отводит времени на длительные размышления».

Потом майор вспомнил обо мне.

— Курсант Андреев, выйдите из строя.

Я выполнил команду.

— Лейтенант Гаврилюк, как он у вас?

— Справный курсант, товарищ майор.

— Очень хорошо, Андреев. Мне приятно, что я не ошибся в вас.

Майор повернулся к строю курсантов «За умелые действия и инициативу в наступательном бою курсанту Андрееву объявляю благодарность!»

— Служу Советскому Союзу!

— У вас, Андреев, ко мне нет никаких просьб?

— Никак нет, товарищ майор.

— Становитесь в строй.

Майор Асанов говорил с едва заметным татарским акцентом. Он недавно прибыл из госпиталя и сразу стал уверенно дирижировать своей палочкой.

— Ай, ай, — узнав о последних событиях, сокрушался помстаршина Спивак. — Ты упустил счастье из рук, Андреев. Если бы меня спросили: «Помстаршина Спивак, чего бы ты хотел?» Я бы ответил: «Отпустите меня к жене, к деткам. Только бы повидаться, посмотреть, как они живут».

Долго журил меня Спивак за излишнюю скромность.

А майор Асанов продолжал дирижировать. Во всех подразделениях объявлено: в очередное воскресенье состоится лекция на тему: «Минометы в современном бою». Лекция должна была подтвердить деловой авторитет этого скромного с виду оружия на полях Отечественной войны. Лейтенант Гаврилюк совместно с командованием батальона подобрал лектора из наиболее грамотных курсантов: Горбунова.

Рота уходила на занятия, а Горбунов сидел в красном уголке, обложенный наставлениями, брошюрами, книгами, газетными вырезками. Работал он с подъема до отбоя. Возле Горбунова даже старшина Клешнев ходил на цыпочках. Всем было известно: текст лекции будет просматривать сам майор Асанов.

Лейтенант Гаврилюк не один раз топтался возле лектора, погруженного в работу, и, заглядывая через плечо его, спрашивал:

— Ну, як?

— Как бы не подвести вас, товарищ лейтенант…

— Шо? У тебя ж высшее образование, Горбунов. А доверие командования? Нет, ты мне не говори…

И Горбунов не подвел. Лекция прошла блестяще. От первого до последнего слова ее слушали с большим вниманием.

Курсанту Горбунову была объявлена благодарность в приказе по училищу. Лейтенант Гаврилюк был доволен:

— Добре, Горбунов. Як прохвессор. Теперь ты мне подготовься по теме «Стрельба с закрытых позиций». Будешь проводить занятия в масштабе роты.

— Смогу ли я, товарищ лейтенант?

— Сможешь. Наставление и все, шо тоби треба, возьмешь у лейтенанта Косарева. На занятия можешь не ходить.

Горбунов, конечно, из скромности усомнился в своих способностях. Он был рад поработать над собой. Дни самостоятельной работы словно разбудили дремлющего богатыря.

В последующие дни занятия по огневой подготовке проводил Горбунов. Он отлично владел материалом, считавшимся вершиной подготовки минометчика.

— Пусть дают мне батарею «самоваров». Смогу, — говорил Горбунов.

Стрельбы с закрытых позиций взвод лейтенанта Косарева провел отлично. Даже скупой на похвалы лейтенант Гаврилюк не удержался:

— Добре, хлопцы. Добре. З бисового хвашиста фаршмак получится.

* * *

Прошла долгая уральская зима. Каждый ее день курсанты отстучали кирзовыми сапогами, прочувствовали плохо защищенными от холода телами.

Весна прожурчала стремительными потоками, теплым дыханием оголила поля и приостановилась над лужами мутной воды, над черной закваской грязи, размешанной на дорогах.

— Смир-рно!

В глубине каре — группа командного состава училища во главе с майором Асановым.

— Приказ по… пехотному училищу… номер…

Долго звучали слова приказа. После его зачтения в строю стояли уже не курсанты, а офицеры Красной Армии, лейтенанты и младшие лейтенанты.

В ответ на поздравление начальника училища грянуло дружное «ура». Каре перестроилось в колонну для торжественного марша. В последний раз выпускники пели любимую песню:

Дни перед отправкой по местам назначения молодые офицеры жили в палатках, установленных на территории училища. Железный распорядок рушился. Старшина Клешнев и помкомвзвода Шитов получили звания лейтенантов и стали равными среди равных. Их голоса потеряли устрашающую силу. Строем ходили только в столовую.

В петлицах молодых офицеров с поразительной быстротой появились квадратики, на рукавах гимнастерок — шевроны. Кое-кто из запасливых товарищей ошибся: лишние квадратики оказались у младших лейтенантов Лапочкина и Спивака.

В одной из палаток гремел импровизированный джаз под управлением младшего лейтенанта Лапочкина: гитара, котелок, ложки. Над этой потрясающей какофонией поднимался звонкий тенор лейтенанта Осьмушина.

Все ожидали своих близких. Оля и Аня должны были приехать завтра. Банниковнадеялся достать увольнительные на продолжительные сроки. А пока мы тужили над последней табачной трухой и считали часы до желанных встреч.

О будущем говорили мало и неохотно. Мы знали, что от нас потребуется очень многое, может быть, и жизнь. Мы были готовы ко всему.

Земляной город

Нас распределили по большим и малым командам с различными маршрутами: Татищеве, Пугачев, Инза, Борисоглебск…

Растеряв друзей, в составе небольшой группы я прибыл в Борисоглебск.

Фронт здесь не чувствовался. Трогательная тишина царила среди уютных домиков, утопавших в зелени садов. Мир казался здесь естественным и вечным состоянием бытия, и только мы, военные, напоминали о войне, которая со дня на день могла обрушиться на город.

Запасный полк, место нашего назначения, располагался в лагере, в нескольких километрах от Борисоглебска. Мы шли по проселочной дороге через поля и дубовые перелески, над которыми звенели песни жаворонков.

Издали белые купола палаток едва просматривались сквозь листву молодых дубов. Было заметно стремление использовать естественную маскировку на случай наблюдения с воздуха.

После необходимых формальностей в штабе полка палатку, где находился штаб минометного батальона, я разыскивал один.

Командир минометного батальона, капитан Куницын, бледнолицый чернобородый человек, встретил меня не очень любезно. На некоторое время он задержал на мне тяжелый взгляд из-под сросшихся бровей и бросил отрывисто и резко:

— Вы назначаетесь на должность командира взвода пятидесятимиллиметровых минометов. К командиру первой минроты Карпову. Можете идти.

Некоторое время я стоял в нерешительности в нескольких шагах от штабной палатки.

— Лейтенант! — ко мне подходил совсем юный младший лейтенант с артиллерийскими эмблемами в петлицах гимнастерки. — Вновь прибывший?

— Да.

— Что, холодная встреча? — сдерживая смех, спросил он.

— Нет, почему? Капитан очень любезен. Только не пойму: со всеми он так или мне было оказано особое внимание.

— Могу вас успокоить: капитан Куницын взрывается без детонации. Вас направили к Карпову? К нам, значит. Будем знакомы: младший лейтенант Терехин.

В палатке, которую занимали офицеры первой минометной роты, было нестерпимо душно. Обстановка — полевая: пять самодельных топчанов, столик на вбитых в землю ножках, чурбаки вместо стульев.

— Располагайся, — перешел на дружеский тон Терехин. — Роту будем считать укомплектованной. Не хватает младших командиров и рядового состава.

— Странно: полк, а людей нет.

Терехин пожал плечами:

— Начальству виднее. Ну что, будешь отдыхать? Давай оборудуем логово, а потом сходим на ручей — умоешься.

Я проспал бы до утра следующего дня, если бы не команда Терехина:

— Подъем! На вечернюю поверку. Это у нас строго.

Офицеры батальона выстроились в одну шеренгу неподалеку от штабной палатки. Из палатки вышел капитан Куницын. Сутулый, со впалой грудью, с обвисшими руками, капитан производил впечатление неустойчивости и дряхлости, хотя был не так и стар. Борода, длинный нос, выпятившиеся вперед, подкрепляли это впечатление.

Дежурный по батальону доложил. Капитан Куницын махнул рукой, что означало «вольно!» Надвинув на лоб артиллерийскую фуражку, заложив руки назад, капитан медленно шел вдоль строя. Вдруг он резко повернулся и все свое внимание сосредоточил на высоком лейтенанте, стоявшем в строю в каких-то опорках:

— Лейтенант Шило, где твои сапоги?

— Износились, товарищ капитан. Я з их зробив тапочки.

— А срок носки? — голос капитана Куницына наполнился ядовитым сарказмом: — Ты думаешь, Шило, что капитан Куницын расщедрится и выпишет тебе новые сапоги? В ОВС каждая тряпка на строгом учете. Тут тебе не фронт.

— А не пора ли, товарищ капитан, на фронт? Немец наступает, а мы здесь отсиживаемся, — прогудел бас, принадлежавший правофланговому лейтенанту могучего сложения.

— Старая песня, Протопопов, — отрезал капитан Куницын. — В каждом деле должен быть порядок, а на войне — тем более. И перед нашим полком поставлена важная и ответственная задача. Ясно, Протопопов?

Протопопов отмолчался.

Каждый день проводились офицерские занятия, за ходом которых следил капитан Куницын.

А фронт чувствовался все сильнее.

Вечерами над станцией Поворино висели фонари, и фашистские бомбардировщики сбрасывали бомбы. Фосфорическим светом освещалась половина неба, далеко ложились изломанные тени. Глухие взрывы тревожили землю. Когда гасли фонари и налетчики удалялись, на черных стенах леса еще долго мигали отблески зарева.

Капитан Куницын — категорически запретил отлучки из расположения лагеря. С наступлением темноты офицеры, вооруженные винтовками и автоматами, расходились в разные стороны нести службу охраны в окрестностях на случай высадки воздушного десанта противника.

Под Воронежем шли ожесточенные бои. На улицах Борисоглебска появились разрозненные безоружные бойцы, вышедшие не то из окружения, не то из боя. Они не стеснялись в выражениях, «не замечали» проходивших мимо офицеров, в разговорах обвиняли всех, кроме себя. Их группировали и отводили в наш лагерь. Здесь формировались маршевые роты, которые в пешем порядке уходили на фронт, под Воронеж.

Запомнился пожилой солдат. Прибыл он в полк небритым, в серых от пыли обмотках, в гимнастерке пепельного цвета, пропитанной солью. За его костлявой спиной болталась винтовка. Писарю, заносившему фамилии в списки, солдат сообщил:

— Никифоров Кузьма Егоров.

Вскоре я увидел Никифорова на отдыхе. Старый солдат развесил на дубках выстиранные портянки, гимнастерку, белье, а сам лежал в тени на пятнистой немецкой плащ-палатке, голый до пояса, вытянув длинные волосатые ноги. Мне захотелось поговорить с бывалым солдатом. Заметив приближение офицера, Никифоров сделал движение, порываясь подняться.

— Отдыхайте, Никифоров, — предупредил я. Солдат сел, подтянув острые коленки к подбородку.

— Никак, встречались где, товарищ лейтенант?

— Нет. Запомнил вашу фамилию, когда вы становились на учет.

— А я думал, встречались где-нибудь. Я — приметный, — улыбнулся Никифоров, обнажая желтые прокуренные зубы. — По росту всегда правофланговый. Прошу извинения, товарищ лейтенант, что я в таком виде.

— Ничего, ничего. Закурить не желаете?

— Благодарствую. Не откажусь, — Никифоров быстро свернул «козью ножку», заполнил ее зеленоватой трухой, перемешанной с желтыми цветами донника. — Вот так, товарищ лейтенант, бывает в нашей солдатской жизни, — между затяжками говорил Никифоров. — Вроде тебе концы пришли и все, а потом разом перемена: ты жив и опять светит тебе солнце, птицы поют, ветерок освежает. Будто жизнь начинается сначала.

— Я еще не был на фронте. Мне интересно послушать фронтовика.

— Этой войны на всех хватит, товарищ лейтенант. Сами увидите. Свои глаза вернее. — Никифоров нахмурился. Воспоминания для него были неприятны. — А про себя я скажу что? Всякое бывало, товарищ лейтенант. И из окружения выходил. Видел людей, которые в полицаи подались, или дезертировали и осели на вдовьих хлебах. Верите, я в сорока верстах от дому проходил. Мог бы забросить винтовку, нарядиться под мужика-лопуха и переждать непогоду в своей избе. Немец таких одобряет — все меньше штыков против него будет направлено. Совесть не позволила: нет моего дома, если нет России… — и уже весело, с озорным блеском в глазах, Никифоров закончил мысль: — Ничего, товарищ лейтенант, вот поплюем на ладошки, накопим силенки и ударим. Фашист назад тоже хорошо бегает.

Утром следующего дня ушла на фронт последняя маршевая рота, а с ней ушел старый солдат Кузьма Никифоров.

В районе Воронежа фронт стабилизировался.

Наша лагерная жизнь окончилась неожиданно.

Капитан Куницын собрал офицеров батальона и объявил, что полк завтра снимается, что офицеров, наконец, ждет настоящее дело, в котором они смогут проявить свои способности.

Впервые мы видели капитана Куницына в отличном настроении. Он даже пытался шутить по поводу предстоящих разлук в Борисоглебске. Старик категорически отказался отвечать на вопросы офицеров: все должно оставаться тайной.

Утром следующего дня рухнули белые купола палаток.

* * *

На третью ночь пути мы увидели светлячки электрических огней. Зона затемнения окончилась. Утреннее солнце открыло взорам широкие поля, перелески, неказистые деревушки Поволжья.

На станции М. Ульяновской области эшелон загнали в тупик. Выгрузились. Через два часа на площадке выросли горы полкового имущества.

— Строиться с личными вещами!

Колонну повел начальник штаба полка. Как только прошли пригород, офицеры растянулись по обочине пыльной дороги.

Остался позади элеватор, пески сменились выгоном, выгоревшим на солнце, и, наконец, цепочка офицеров втянулась в лес.

Мы шли, ободренные прохладой, еще два-три километра по дороге, а потом наш проводник свернул в сторону. Мы продолжали идти по тропе, проложенной вдоль ручья, скрытого в зарослях кустарника и разросшихся трав. На просторной поляне начальник штаба поднял руку: стоп!

Дальнейшее нам разъяснил командир полка майор Малинин, который был уже здесь в окружении офицеров.

Майор Малинин, коренастый плотный человек, в возрасте, который нещадно портит выправку, смотрел на подчиненных строго, исподлобья. Он передернул округлыми плечами и произнес предельно краткую речь:

— Здесь, товарищи офицеры, мы будем строить землянки, настоящий земляной город, способный вмещать много людей. Прорабами и строителями будем мы сами. Строительный материал — вот, — майор широким жестом указал на окружающий сосновый бор. — Могу добавить, — сказал он в заключение, — что полк не располагает транспортными средствами, не имеет строительных материалов, кроме указанных.

Уже к вечеру на поляне возник лагерь, напоминавший африканскую деревню. Рядами и вразброс стояли шалаши разнообразной формы, сооруженные из веток и травы.

С каждым днем количество шалашей увеличивалось. В полк прибывали офицеры и младшие командиры. Возле походной кухни становилось все многолюднее. На станцию стали прибывать эшелоны с пополнением. Колонны растекались по трем направлениям, к местам дислокации полков запасной бригады в окрестностях города.

С первых дней пребывания в карантине новички включались в работу. Появились первые землянки: штаб полка, кухня, санчасть. Но на местах, отведенных для батальонов, все еще стояли колышки.

Надвигалась большая работа.

Минометный батальон уже полностью укомплектовался офицерами и младшими командирами. Я — командир взвода первой минометной роты пятидесятимиллиметровых минометов. Мои коллеги — младший лейтенант Терехин и лейтенант Синельников. Мой помощник — сержант Ильин, недавно прибывший из госпиталя. Подтянутый, аккуратный, Ильин производил хорошее впечатление.

И вот долгожданный день наступил. На поляне повзводно выстроилась первая минометная рота. В роту батальонных минометов отобрали рослых и физически развитых ребят, а нам досталась мелкота. Не беда: ребята живые, подвижные…

Предстояло подобрать командиров отделений.

Вот шустрый парнишка в мешковатой гимнастерке и в непомерно больших ботинках. Пилотка аккуратно подшита по размеру, загорелое лицо оттеняет белоснежный подворотничок.

— Товарищ боец, ко мне!

Парнишка вмиг сжался, одернул гимнастерку, выпятил узкую грудь и не без огрехов отбил строевой шаг, замер в трех шагах от меня.

— Рядовой Журавлев явился!

— Журавлев, я думаю поручить тебе командование отделением.

Журавлев смутился, переступил с ноги на ногу, потом спохватился, вытянулся:

— Земляки все. Будут ли слушаться…

— В армии существует дисциплина, но многое будет зависеть от тебя самого. Командир должен быть примером для подчиненных.

— Ясно, товарищ лейтенант.

Вместе с Ильиным мы подобрали еще двух командиров отделений. Вдовин — коренастый крепыш, несколько медлительный, но волевой парень, Широков — стройный, подтянутый, исполнительный.

Старший лейтенант Карпов собрал командиров взводов и сообщил им приказ командования: немедленно приступить к строительству ротных землянок.

Начало работы оказалось очень неорганизованным. Старшина Степашкин беспомощно разводил руками:

— Только десять лопат. Чем же работать?

— Чем работать? — вторили Степашкину командиры взводов. С таким же вопросом обратился к капитану Куницыну старший лейтенант Карпов.

— Говори, говори, Карпов: что тебе нужно? Лопаты, ломики, кирки. Что еще? — Капитан Куницын изобразил на своем лице внимание и живейшее участие.

— Топоры, пилы. Скоро потребуются скобы, гвозди, рамы, двери.

— Так. Что еще?

— Кирпич, стекло.

Капитан задрал бороду кверху, ехидно улыбнулся и сказал:

— Вот что, Карпов. Землянка должна быть готова через две недели. Работать в течение всего светового дня. Таково приказание командира полка. Ни инструментов, ни строительных материалов, кроме растущего леса, в полку нет. Ясно?

— Ясно, товарищ капитан.

Капитан Куницын коснулся пальцами правой руки лакированного козырька артиллерийской фуражки: «Продолжайте!»

Это означало, что нужно самим изыскивать материалы. Старшина Степашкин в сопровождении двух бойцов был немедленно откомандирован в город.

Обязанности распределены. Терехин — заготовка леса, я — транспортировка, Синельников — земляные работы, младшие командиры во главе с Ильиным — непосредственно на строительстве. Старший лейтенант Карпов предложил жесткий график работ.

Старшина Степашкин возвратился к вечеру с пустяшными трофеями: два топора, три лопаты, кайло, килограммов пять кованых гвоздей. Трудности понятны: возле города строились три земляных города.

— Завтра снова пойдете в поиск, — с непоколебимой твердостью заявил Карпов «снабженцам».

Лес рубили за ручьем и оттуда несли на плечах толстые сосновые бревна. Их поднимали десятки рук, столько пар, сколько людей могло вместиться под бревном в затылок друг другу. Такая многоножка совершала почти километровый путь. Стена соснового бора отступала все дальше.

Нередко становился под бревно и я. Соответственно росту, на мое плечо приходилась львиная доля груза. Подкашивались ноги, в глазах плыли зеленые круги. В эти минуты в голове вмещалось только представление о расстоянии, которое предстояло преодолеть. Когда бревно бросали на землю, наши сердца не успевали сбавлять удары, а мы снова уходили за грузом.

— Поберегите себя, товарищ лейтенант, — заметил однажды Ильин. — Так-то, как вы, никто не ворочает. За всех все равно не сработаете. Пусть там, товарищ лейтенант, лесорубы выбирают лес потоньше. Не навек же строим. Конец-то войне предвидится?

— Пока ничего не видно, Ильин. Немец на Сталинград жмет. Слыхал?

— Слыхал, товарищ лейтенант.

Из графика пришлось исключить один день. Хозяйственники полка достали кирпич, и за ним пришлось двинуть весь личный состав батальона. До кирпичного завода — десять километров. В каждый вещмешок — четыре кирпича.

На пятые сутки котлован был готов. Вдоль будущей землянки устанавливались ряды стоек. Требовался лес. Носильщики выбивались из сил. На кухне давали плохо пропеченный хлеб, баланду и по две ложки каши.

Однажды в лесу во время перерыва ко мне подошел Журавлев.

— Товарищ лейтенант, ребята просят вас.

На прогалинке у костра располагалось все отделение Журавлева. Над костром висело закоптелое ведро.

— Здесь ваше место, товарищ лейтенант, — указал Журавлев на охапку хвои в кругу сидевших. — Вот ложка. — Он протянул мне берестяную воронку на палочке.

— Вы попробуйте. Это опенки. — Несколько рук протягивали мне куски черного хлеба.

— Если есть без хлеба, то опенок здорово слюну гонит. А так опенок — гриб безвредный, — поясняли мне.

— Хлебушко у нас домашний, мордовский, — говорил Журавлев.

Мне удалось выловить в жидкости дегтярного цвета скользкую шляпку опенка.

— Есть можно, — одобрил я, не кривя душой.

— Мы каждый день варим. Вот только с солью трудновато, — сетовал Журавлев.

Создалась непринужденная обстановка. У ребят много вопросов на политические темы. Мы увлеклись хозяйственными делами… Сводки Информбюро попадали в роты в рукописном виде с большим запозданием. Радио не было. Газеты доходили только до штаба полка.

Я договорился с политруком роты: он ежедневно передавал мне сводки Информбюро, переписанные от руки.

…Оставалось три дня до окончания строительства землянки, а в проемах не было ни рам, ни дверей. Вот-вот должны были закончить укладку накатника, но дело могло остановиться. Старшина Степашкин старался не попадаться на глаза командиру роты.

И вдруг неожиданно на территории лагеря появилась подвода, груженная рамами и дверями. Степашкин частил впереди, показывая дорогу: «Сюда, папаша, сюда».

Папашей старшина называл рослого бородача угрюмого вида с критическим взглядом из-под мохнатых бровей.

Пока разгружали подводу, Степашкин тряс руку бородача:

— Большое спасибо, Егор Кузьмич.

— Рад стараться!

На прощание старик еще раз бросил «рад стараться», взмахнул кнутом и уехал.

— Выручил, — сиял старшина. — Вот это человек, доброго ему здоровья.

И старшина рассказал интересную историю: «Возвращаюсь я из города, можно сказать, ни с чем. Опять, думаю, старший лейтенант ругать будут за отсутствие находчивости: срок постройки кончается, а у нас ни рам, ни дверей. Полное расстройство нервной системы. Иду и вижу: стоит на отшибе баня. Может быть, думаю, строение бесхозное, вроде как исторический памятник? На всякий случай стал изучать подступы, чтобы ночью ошибки не получилось. Смотрю вперед, а тылы не обеспечил. И вдруг словно медвежья лапа опустилась на мое плечо. Оглядываюсь, а это вот этот самый старик. Чем, говорит, интересуешься, фельдфебель.

— Я, — говорю, — для военных учений место осматриваю.

А старик усмехнулся в бороду и говорит:

— Ты чисто генерал Скобелев. Только подзорной трубы у тебя в руках нету.

— Твои шутки, папаша, мне совсем ни к чему. Я и так, без трубы во всех объектах разберусь.

Старик нахмурился:

— Эта баня — мой личный объект. Не ошибись, фельдфебель. В свое время его благородие поручик Кудасов за приемы рукопашного боя мне полтину серебром отвалил.

— Очень, — говорю, — приятно, папаша. — И вот мы с ним разговорились. Старик-то оказался полным георгиевским кавалером. Пришлось ему всю правду выложить.

Старик сейчас же подзывает мальчишек и дает им приказание позвать Гордея, Карпа, Тимофея, Игната. Словом, объявил мобилизацию.

И стали подходить старорежимные бородачи, здоровенные, как медведи. Один черный такой — кузнец. Этот спрашивает у старика: „Зачем звал?“, а сам на меня так посмотрел, словно соображал — нельзя ли из меня подкову сделать. Тут Егор Кузьмич и говорит:

— Собрал я вас, граждане старики, как людей разного ремесла и как бывших служивых людей, видавших на своем веку всякие невзгоды. Тот, я так рассуждаю, кто сам в беде бывал, сам чужую беду понимать может. И, все, как есть, обсказал старикам все наше положение.

— Помочь? Можно помочь, — решили старики. Постановили в два дня всю железную и столярную работу выполнить.

А потом Егор Кузьмич мне высказал:

— Наши сыновья там, на фронте, за общее дело бьются. Вот ты, когда трудно, обращайся к народу. Помогут. На то мы и есть русские люди».

Точно к установленному сроку землянка первой минометной роты была готова. Майор Малинин лично осмотрел сооружение. Но наш успех омрачила вторая рота — там только укладывали накатник. Командир полка остался недоволен.

— Я думаю, — сказал он капитану Куницыну в заключение, — что вы накажете своей властью виновников срыва графика.

В целях выравнивания первой роте предоставили дополнительный день отдыха.

Утром мы валялись на койках в своей палатке, не решаясь выбраться из теплых гнезд. Несмотря на заморозки, мы все еще жили в палатках.

— В городе, братцы, бывает пиво. Неплохо бы, — сладко зевнул Синельников.

— Я предпочитаю шампанское, — прозвучал из-под одеяла голос Терехина.

Синельников решительно отбросил одеяло и принялся одеваться, давая понять, что он свободен от товарищеских уз и намерен действовать по собственному усмотрению. Мы знали, что в городе его привлекало не только пиво…

С Терехиным у нас сохранились добрые отношения с первого дня моего прибытия в полк. Все у нас было общее — радости и неприятности, и кусок хлеба, и горсть самосада. Мой юный друг аккуратно получал письма из Борисоглебска, — наивные, бесхитростные, искренние, такие, какие может писать хорошая девушка в пору первой любви. В них — грусть, тревожные ожидания, надежды.

А Оля… В письмах мы все успокаивали друг друга. Если судить по письмам, то нам обоим жилось как нельзя лучше. Мне думалось, что я в долгу перед ней: в ее работе больше героического, чем в моей.

…После короткой передышки мы приступили к ответственной и кропотливой работе по обучению молодых бойцов. За шесть месяцев мы должны были подготовить стрелка и минометчика, научить ребят действовать в боевых порядках пехоты.

Нужно было наверстать упущенное время.

Короткого осеннего дня не хватало. Занятия по изучению уставов и наставлений, материальной части оружия мы переносили на вечер и проводили их в землянке при тусклом свете самодельных светильников.

С первых дней напряженной учебы я убедился, что среди молодых бойцов точно так же, как среди курсантов пехотного училища, где я обучался, господствовало всеобщее стремление овладеть военной наукой. Равнодушных не было. Каждый понимал, что хорошо учиться, стать полноценным бойцом — это наказ Родины.

Я был благодарен училищу за то, что теперь, когда от меня потребовались знания, я не чувствовал затруднений. Но, вспоминая прошлое, теперь я лучше чем когда-либо видел ошибки отдельных наших командиров — случаи бестактности и ущемления самолюбия подчиненных. Лучшим примером для меня остался командир курсантского взвода лейтенант Косарев, человек всевидящий, толковый и сдержанный, всегда требовавший от курсантов работать не за страх, а за совесть.

Однажды в начале учебы, когда расчет Журавлева при выполнении упражнения с минометом несколько раз подряд не укладывался в отведенное время, я увидел на глазах юного командира слезы огорчения и досады. Можно было не сомневаться, что Журавлев добьется, успеха без упреков с моей стороны.

Офицер должен быть педагогом.

Мы с Терехиным часто обсуждали итоги трудового дня, делились своими маленькими достижениями.

Седьмого ноября командование полка наметило смотр. Накануне праздника все занимались почти исключительно строевой подготовкой.

* * *

— Ур-ра-а-а!

Получилось не совсем дружно, но звонко, задорно. Майор Малинин помолодел перед молодежным строем, выглядел подтянутым, бодрым.

— К торжественному маршу! Дистанция на одного линейного! Поротно…

Полковой оркестр, готовившийся скоростными методами, грянул марш. Офицеры головных рот поспешно подстраивались к ритму музыки.

Не все гладко. Левофланговые сбивались, частили, теряли ногу. Майор Малинин в окружении штабников и комбатов говорил что-то нелицеприятное. Понятно: скидок не должно быть, нужно работать, работать…

…Земляной город засыпало снегом. В глухую зимнюю ночь здесь стояла таежная тишина, такая же, как всюду на громадных пространствах вокруг лагеря. Только через определенное время проходила цепочка очередной смены караула. Хрустел снег под ногами, и снова воцарялась тишина. В чистом небе мигали зеленые звезды. Над зубцами крон деревьев поднималась холодная луна.

Офицеры жили в землянке ДНС. Здесь было душно, сыро и мрачно, как в погребе. Вечерами, нещадно чадя, в плошке горела лыжная мазь.

Лыжная мазь сгорала, и в кромешной тьме властвовал бас Протопопова. Он мог рассказывать до утра. В землянку незримо приходил бывалый русский солдат, тот самый, что «дымом греется и шилом бреется», тот, который насмерть стоял под Бородином, отстаивал Малахов курган. Этот солдат никогда не умирал, всегда был весел, и ему всегда сопутствовала удача, потому что на свете всегда жили добродетельные простаки, лукавые вдовушки и легкомысленные красотки.

Рассказы о солдатской находчивости, об умении выйти сухим из воды неизменно пользовались успехом.

Это — сказки. А действительность?

За порогом землянки — мороз и вьюга. Завтра придется заниматься в помещении: материальная часть оружия, уставы, наставления.

За каждый случай обморожения отвечал командир: не доглядел. А учебную программу нужно выполнять независимо от погоды, несмотря на то, что люди — в ботинках с обмотками, в хлопчатобумажном обмундировании, в бушлатах. Здесь не фронт.

Мы с Терехиным оборудовали огневые позиции для минометов у самой ротной землянки. Так можно организовать занятия в сочетании теории с практикой, не обмораживая людей. Целый день в дурную погоду двигался живой конвейер: два отделения занимались в землянке, а одно — на огневых позициях. Через полчаса отделения сменялись.

Поступило волнующее сообщение о разгроме немецко-фашистской группировки под Сталинградом.

— Наша берет, товарищ лейтенант, — лица маленьких минометчиков сияли. И тут же вопросы:

— А мы успеем, товарищ лейтенант?

— Успеем. От Сталинграда до Берлина далеко. Надо учиться, ребята. Скоро стрельбы боевыми минами.

Предстояла серьезная боевая проверка. Капитан Куницын сообщил, что на стрельбах будет присутствовать майор Малинин и с ним все командование полка.

И вот ответственный день наступил.

Утром мела ленивая поземка, стоял умеренный морозец. На дистанции метров пятьсот-шестьсот от огневых позиций были обозначены прямоугольники установленных размеров, внутри которых виднелись фанерные мишени, изображавшие группы противника.

Первым отстреливался расчет Журавлева. Пристрелочная мина легла левее и ближе прямоугольника.

Вторая мина… Все видели, как вместе с облачком снега в воздух поднялись щепы разбитой мишени. Мина — в прямоугольнике! И сразу же звонкий и торжествующий голос Журавлева приказал:

— По фашистской сволочи — беглый огонь!

Через несколько минут майору Малинину доложили: упражнение выполнено на «отлично», пять мин в прямоугольнике.

Все расчеты взвода получили отличные и хорошие оценки. Личному составу взвода майор Малинин объявил благодарность, а Журавлеву, Вдовину, Широкову присвоил звания ефрейторов.

Терехин тоже остался доволен результатами стрельб своего взвода. «Все это теперь кажется простым делом, — говорил он. — А если бы собрать все „дрожжи“ на морозе, работу горла, тоску по куску хлеба и заставить себя повторить все оставленное позади, то я, наверно, состарился бы на десять лет».

Худшие результаты стрельб показал взвод Синельникова.

Программа обучения подходила к концу. Ожидался приказ об отправке маршевых рот. Наступило, наконец, время, решили мы с Терехиным, для осуществления нашей мечты — попасть на фронт. С рапортами мы обратились к старшему лейтенанту Карпову — так требовал армейский порядок.

Карпов, бегло просмотрев бумаги, лишь усмехнулся:

— Маршевые роты к местам назначения сопровождают офицеры запасных полков, сдают людей, а сами возвращаются обратно. Так что попасть на фронт со своими людьми вам не удастся. Для офицеров существует другой порядок движения на фронт. Могу предсказать, что ваши рапорты не дойдут до командира полка.

— А вы все-таки передайте по инстанции, — настаивали мы.

— Хорошо. Но заверяю вас, что из этого ничего не получится, кроме неприятностей.

В тот же день нас вызвал к себе капитан Куницын. Он сидел за столом в штабной землянке, запустив пятерню в джунгли бороды.

Мы редко видели этого человека в хорошем расположении духа. И удивительно: вместо обычного крика зазвучал ровный и спокойный голос.

— Вы, конечно, знаете, по какому поводу я вас вызвал. Вам известно, что хорошее пополнение для фронта могут подготовить хорошие офицеры. В условиях, в которых мы живем и работаем, дать то, что от нас требуется, — дело нелегкое. Это, позволю себе заметить, трудовая доблесть, героизм. Пользуюсь случаем ознакомить вас с приказом командира полка.

Группе офицеров, в числе которых значились наши фамилии, за отличную огневую подготовку подразделений командир полка объявил благодарность.

— В будущем, — сказал в заключение капитан Куницын, — мы учтем ваши просьбы. А пока продолжайте подготовку пополнения для фронта. Желаю дальнейших успехов.

— Н-да-а, — глубокомысленно протянул Терехин, когда мы с ним возвращались восвояси. — Служить нам здесь, как медным котелкам…

Через несколько дней ранним утром мы провожали на фронт наших питомцев.

Не было еще и признаков рассвета. В темноте невозможно было видеть ни начала, ни конца колонны. Шли вольным шагом. По обледенелой дороге сыпал град сотен ботинок. В колонне я узнавал своих: Журавлев, Вдовин, Широков…

— Приезжайте к нам, товарищ лейтенант. Где будем — напишем.

— Хорошо, ребята. Обязательно приеду. И мне хотелось верить своим словам.

Снег. Снег. Метели буквально засыпали землянки. У нас не хватало рук для того, чтобы придать лагерю нормальный вид. Пути сообщения — узкие тропки, протоптанные от жилья к жилью, от землянки к землянке.

Мы ожидали пополнения. У нас было достаточно времени для того, чтобы следить за событиями на фронте. После прорыва блокады Ленинграда и ликвидации немецко-фашистской группировки под Сталинградом назревали новые сражения. Где? Когда?

Сердца звали нас к далекому переднему краю. Вдруг новость: Синельникова отправляют в Татищево, в офицерский полк. Оттуда, конечно, на фронт.

Мы полагали, что отправка Синельникова на фронт знаменовала собой начало замены тыловых офицеров фронтовиками но, к нашему удивлению, на смену выбывшему Синельникову прибыл совсем юный лейтенант из Алма-Аты.

Неожиданно меня вызвал к себе заместитель командира батальона по политчасти капитан Логинов. Встретил он меня по-свойски:

— Садись, Андреев. Мы, кажется, с тобой земляки. Только я из-под Челябинска, а ты — из-под Свердловска. Земляки в армии — та же родня. Поговорим по душам. Мне приятно, что уральцы не подводят. Потрудился ты неплохо. А теперь скажи: как жить думаешь дальше?

— И в дальнейшем честно выполнять свой долг…

Мы долго по-дружески беседовали с капитаном Логиновым. Вспомнили Урал, говорили о личных делах, о работе в полку. В конце капитан Логинов возвратился к началу нашего разговора:

— Вот ты сказал о долге. Правильно сказал. Но есть высший долг. Есть высшая ответственность перед народом. Лучшие из советских людей вступают в ряды партии большевиков, возглавляющей борьбу с немецко-фашистскими захватчиками. Подумай. Коммунисты батальона считают тебя достойным.

Доверие… Я понимал, что это не только заработанное. Оно связывалось с будущим, с тем самым ответственным, которое ожидало меня на фронте.

Коммунисты. Я представлял себе пламенных комиссаров времен гражданской войны, прославленных командиров Отечественной. Может быть, в эту минуту, думал я, где-то звучит: «Коммунисты, вперед!»

Именно теперь, в эти грозные дни, я должен стать коммунистом.

О своем решении я немедленно написал письмо Ивану Сергеевичу. Я просил его помочь: требуются рекомендации.

Между тем на станцию стали прибывать эшелоны с пополнением. На дорогах запестрели полосатые халаты узбеков. Землянки карантина переполнились, а потоки полосатых халатов продолжали вливаться в земляной город. На такое количество людей не были рассчитаны жилые и хозяйственные помещения. Майор Малинин попытался развернуть строительство новых землянок, но дела продвигались очень туго. Молодые узбеки не умели владеть пилами и топорами, не привыкли носить тяжестей, долбить мерзлую землю.

Несмотря на перенаселенность, землянки минометного батальона некоторое время пустовали. Наше пополнение прибыло с юга-запада: молодежь из освобожденных районов.

…На месте неугомонного Журавлева стоял покладистый воловатый парень. Говорил он веско, отделяя слова:

— Я тоби не Грицько, а ты мини не Хведор. Я — командир отделения Кандыба, а ты — рядовой боец Гарбуз. Повтори приказание!

Ильин снисходительно улыбался:

— Эти украинцы — природные командиры, товарищ лейтенант.

К весне больше теплых дней, и нам становилось легче работать, но самое неприятное время — начало весны, распутица.

Хмурое неприветливое утро посещало земляной город. В сером тумане смутно вырисовывались горбы землянок. В сырости глохли слова команды. Под солдатскими ботинками чавкала весенняя грязь.

Эта весна для меня особенно тяжелая. Утром я становился на одеревеневшие непослушные ноги, отчаянными усилиями заставлял себя передвигаться.

— В санчасть сходил бы, что ли, — советовал Терехин.

— Летом отогреемся, — бодрился я. А сам думал: что, если затаившаяся болезнь активируется и свалит меня надолго? Пока мне удавалось ее подавлять.

Лето. Вылиняли добела солдатские гимнастерки и пилотки.

Сколько песен пропето, сколько пройдено, сколько перекопано земли! Потная, соленая солдатская наука.

А в полку происходили изменения: все больше офицеров с полосками ранений, с орденами и медалями на гимнастерках. Укреплялись надежды на скорую отправку на фронт.

На фронт я поеду коммунистом. Иван Сергеевич очень внимательно отнесся к моей просьбе. Из далекого уральского поселка я получил три рекомендации: Иван Сергеевич и… под остальными двумя значились подписи старейших большевиков рабочего поселка.

Вот уже минометчики благополучно отстрелялись боевыми минами. Со дня на день мог последовать приказ об отправке на фронт маршевых рот.

* * *

— Лейтенант Андреев, к комбату!

По вызову капитана Куницына чаще всего офицеры ходили за очередными пятью сутками ареста. Пробирал он провинившихся стоя, чтобы дать волю жестам.

Когда я вошел в штабную землянку, капитан сидел за грубым самодельным столом, запустив пятерню в густую бороду. Он отмахнулся от обычного доклада и кивком головы пригласил меня сесть. Предстоял какой-то мирный и необычный разговор.

— Андреев, — начал капитан Куницын, — в штабных делах лежит твой рапорт об отправке на фронт. Полгода лежит. Но, как известно, обстоятельства, мысли людей со временем меняются.

— Ничего не изменилось, товарищ капитан!

— У меня, Андреев, большая коллекция подобных рапортов. Все они написаны почти одинаково, но не все одинаково искренни. Их писали разные люди. Были такие, которые стремились убежать от мелких и надоедливых обязанностей. Были и неудачники, люди неумелые, или ленивые, наивно полагавшие, что на фронте они смогут начать какую-то иную жизнь.

— К какой же категории вы относите меня, товарищ капитан?

— С людьми, подобными тем, о которых я только что говорил, я вообще никогда не разговаривал. Синельникова мы, кстати, отправили на фронт по собственному усмотрению. Рапорта он не писал. Теперь не кажется ли тебе странным, что я разговариваю с тобой по вопросу, который, как положено, должно решать командование по своему усмотрению? Меня обязывает долг товарищества. На это есть основание: более года ты честно потрудился в нашем батальоне. Теперь, когда вопрос стоит о замене тыловых офицеров фронтовиками, я мог бы еще договориться на какой-то срок.

— Я прошу вас, товарищ капитан! Подлинные мотивы изложены в рапорте…

Капитан Куницын сдержал меня жестом:

— Что ж… Просьба твоя будет удовлетворена.

По следам войны

Путь на фронт — это длинная цепь испытаний. Я никогда не забуду офицерский полк в Татищеве, громадные темные землянки, озябший мелкий дубнячок в замороженной степи, ветер, пронизывающий поношенную шинель, кусочек дряблой селедки и ложку картофельного пюре.

Офицерский полк до этого я считал какой-то особенной боевой частью. А здесь — сотни ожидающих, очень неорганизованных и разных людей. Сроки пребывания в полку определялись потребностями фронта в зависимости от специальностей. Пехота не засиживалась. Эшелоны формировались через десять-пятнадцать дней. Однако строгая очередность почему-то не всегда соблюдалась.

Мне посчастливилось попасть в списки очередного эшелона.

Состав двинулся поздним вечером. В темноте мы ворочались на жестких нарах, толкали друг друга. В этой необычной обстановке знакомства по голосам чувствовалось, что в вагоне воцаряется дух доброжелательства и товарищества. И мы его сохранили на весь долгий путь до Полтавы.

Как ни странно, наш эшелон без церемоний заталкивали в тупики, и очень часто часами, сутками мы ожидали отправки. А мимо грохотали бесконечные составы платформ с танками, пушками и… солдатские эшелоны.

Мы давно уже съели свои скудные сухие пайки, эшелон тянулся по унылой безлюдной зоне, где не было ни зданий вокзалов, ни полустанков. Обгорелые и обломанные деревья, закоптелые трубы, груды развалин напоминали о селениях, которые значились на картах.

На станции Чугуев группа рабочих разбирала разрушенное здание вокзала. Из-под кирпичных глыб извлекали трупы бойцов в ватном обмундировании.

Мы шли пешком через огромный город Харьков. Шли и удивлялись предприимчивости гитлеровских погромщиков: ни одного уцелевшего дома! Сколько нужно было поработать, чтобы умертвить такой город!

В Полтаве весь многоэтажный каменный центр был разрушен. Офицерский полк, куда мы должны были явиться, размещался в нескольких километрах от города, в районе шведских могил. Немцы не успели разрушить исторические памятники — церковь, часовни, каменные здания. Полк разместился здесь довольно удобно. Отсюда фронт получал пополнение в командном составе.

Мы получили возможность отдохнуть, привести себя в порядок. Нам выдали дополнительные пайки, кое-что из обмундирования.

И — в путь!

Мы должны были идти пешком от Полтавы за Днепр, разыскать штаб армии. Там, конечно, дадут назначение в дивизию, а затем — в полк.

Из Полтавы вышла довольно большая группа офицеров. Сразу же начались разногласия. Бывалые «старики» решили идти мелкими группами. А как же с дисциплиной, кто старший? Эти вопросы никто не задавал. И так получилось, что на широкой и грязной дороге нас оказалось трое: я и двое очень юных младших лейтенантов.

Запоздалая осенняя грязь сразу же снизила принятые темпы движения. В город Кобеляки мы пришли вечером следующего дня, а еще через два дня по понтонному мосту перешли через Днепр.

В штаб N-ского действующего полка я прибыл один.

Прифронтовая деревня. Полковые и батальонные тылы. Деревня насквозь простреливалась немецкой артиллерией. Время от времени то в одном, то в другом месте поднимались черные гейзеры земли.

Новому человеку бросилась в глаза деловитая, размеренная жизнь прифронтовой деревни. Трудно было поверить, что передний край совсем близко. Спокойствие под огнем — это черта, нажитая людьми в буднях войны.

Вот двое пожилых солдат хозяйничают у костра. Один пошевеливает тлеющие головешки, другой помешивает ложкой в котелке. Невдалеке от них взрывом выкорчевало дерево, над ними проурчали крупные осколки, а они продолжают заниматься своим делом, словно ничего особенного не произошло.

Я стараюсь быть такими же, как эти хозяйственные дяди, готовящие кулеш из пшена. Стараюсь, а в душе словно позвякивают туго натянутые струны. Это — нервы.

Я разыскивал помещение резерва полка. Предстояло найти отдельно стоящий сарай на западной окраине деревни. Вот и он. Большое здание, сложенное из крупных саманных блоков. Ребра стропил выпирали из-под обветшалой соломенной кровли. За толстыми стенами со стороны деревни обосновалось какое-то хозяйство: люди, лошади, повозки.

Обогнув сарай, я очутился против входа, завешанного плащ-палаткой.

Наконец-то. Это последний этап на пути к переднему краю.

Мои размышления были внезапно прерваны. Кто-то легким движением откинул плащ-палатку, и я увидел на пороге молодую смуглолицую девушку с большими удивленными глазами под высокими мазками бровей. Великолепная черная коса лежала короной на голове красавицы. Строгая военная форма как нельзя лучше сочеталась со стройной фигурой девушки.

— Здравствуйте!

— Здравствуйте, товарищ лейтенант, — мягким грудным голосом ответила девушка. — Чи не ранены вы?

— На здоровье не жалуюсь. А вы что, врач?

— Та у нас же тут медсанрота. А вы не к нам?

— Направлен в резерв полка. По-видимому, я ошибся адресом.

— А-а. Резерв? Ось двери рядом.

— Спасибо. Будем соседями. А знакомство с военной медициной может пригодиться. Лейтенант Андреев, — отрекомендовался я.

— Оксана, — тихо ответила девушка. — Ой, лышенько. Я заговорилась. Наш командир строгий. Не знаете капитана Фраймана?

Оксана прижала палец к губам и юркнула под плащ-палатку. Я отправился по указанному адресу.

Резерв помещался в другой половине сарая, отгороженной от санроты перегородкой.

На истертой в труху соломе в беспорядке лежали шинели, плащ-палатки, вещевые мешки, полевые сумки. Полдесятка офицеров занимались делами, которыми обычно заполняют досуг военные люди: писали письма, приводили в порядок обмундирование, просто беседовали, коротая время.

Старший по званию, капитан, коренастый человек со скуластым добродушным лицом, с орденом Красной Звезды на груди, решил уточнить некоторые детали, которые он считал необходимыми для знакомства с вновь прибывшим:

— Специальность?

— Минометчик.

— Позагораете в резерве, — заключил капитан.

— Почему?

— Минометчики долговечнее стрелков, — объяснил он.

— Овражники, — буркнул болезненного вида старший лейтенант с двумя полосками — знаками ранений на гимнастерке.

— Что поделаешь? — ответил я. — Всю жизнь мечтал стать пажем английской королевы, а стал овражником.

Офицеры одобрительно засмеялись. Даже старший лейтенант скривил обескровленные губы.

— Юмор — редчайшая черта человеческого характера в наше время, — заметил капитан. — Приветствуем однополчанина.

Капитан протянул мне руку:

— Климов.

После Климова я пожал еще четыре руки.

— Старший лейтенант Манохин.

— Лейтенант Удовенко.

— Младший лейтенант Костин.

— Младший лейтенант Куликов.

— Что на переднем крае? — спросил я, считая себя равным среди равных.

— Как сказать, — наморщил лоб капитан Климов. — Стрелка барометра стоит на «переменно». Идутбои за высотки, за выгодные рубежи. Похоже на то, что после форсирования Днепра еще не назрели условия для широкого наступления: резервы, техника, боеприпасы. Может случиться, что зароемся на зиму в чернозем.

— Терпеть не могу этой так называемой активной обороны, — проговорил старший лейтенант Манохин.

— Вот оно, племя младое, незнакомое, — усмехнулся Климов. — Давно ли мы шли к Москве, к Волге битые, озлобленные до кровавых слез. Ты, Манохин, где начал воевать?

— От Донца иду, — мрачно ответил старший лейтенант.

— А я — от Западного Буга. Кто смыслит в географии, тот меня хорошо поймет. Я хочу напомнить вам, что мы находимся за Днепром, что мы, «старики», ясно ощущаем великий перелом в ходе войны. Это и должно определять всеобщее настроение.

Мы, необстрелянные, с большим вниманием слушали разговоры бывалых фронтовиков.

Удовенко и Куликов, похоже, однокашники, может быть, выпускники одного училища. Держались они вместе, несколько обособленно.

Младший лейтенант Сергей Костин — общительный, одинаково внимательный ко всем, по-мальчишески прост, кажется, наивен. Только в прошлом году окончил он среднюю школу, от него еще веяло домашним теплом. В небольшом городке, под Рязанью, остались мать с братьями и сестрами Сергея. Он часто писал письма матери и сероглазой землячке Галочке.

— Она, понимаешь, учится в десятом. Толковая девчушка. Наше детство прошло рядом. Мы поняли, что созданы друг для друга…

Неважно выполненная фотография пожелтела, но это ничего, Галочка обещала прислать другую.

Разговор с Костиным навеял мне мысли о доме. Я написал Оле первое письмо с фронта. Второе письмо, очень короткое, было направлено Терехину в запасный полк.

— Пойдем прогуляемся, — предложил Костин после ужина.

Я не сказал ничего о своем знакомстве с Оксаной. Мы, четверо, будто случайно задержались у входа в помещение санроты. И тотчас из-под плащ-палатки выпорхнула стайка девушек, среди которых была и моя знакомая.

— Сереженька, Сереженька, — наперебой тараторили девушки, оказывая Костину особое внимание. У них получалось «Сирьоженька». — Мы принесли гитару, Сирьоженька, а ты нам спой, сыграй.

Оксана подала Сергею старую, видавшую виды, исцарапанную гитару, украшенную пышным бантом:

— Сядайте тут на крыльцо.

Звук нечаянно задетой струны показался глухим дребезжащим. Но вот пальцы Костина заметались по грифу, и свершилось чудо: старая гитара запела, заговорила, уверенно завоевывая сердца слушателей. И тогда в проникновенные звуки гитары влился свежий и чистый тенор Костина:

Несколько солидных дядьков, ездовых из хозяйственной роты, подошли к крыльцу и остановились в благоговейном молчании. Высокий солдат теребил сивый чумацкий ус. Вышел на крыльцо узкогрудый капитан медицинской службы в кургузом кительке. Нахмурив брови, капитан внимательно слушал.

…Из полумрака вытянулась пароконная повозка, и ездовой, оставив подводу, решительно направился к крыльцу:

— Принимайте раненых, товарищ капитан.

В мгновенно наступившей тишине прозвучал голос капитана Фраймана:

— За дело, девушки, за дело. Марченко и Бондаренко, — носилки. Мазуренко, позаботьтесь о кипятке. Лещенко…

Мы возвратились в сарай. Капитан Климов мирно похрапывал. Старший лейтенант Манохин, кажется, еще не спал. В соломенной трухе я соорудил себе берлогу и устроился довольно удобно, хотя пыль щекотала ноздри. Пахло прелью и мышами. Несмотря на усталость, спать не хотелось. Много впечатлений дал мне первый день пребывания на фронте. Прежде всего — люди, с которыми хотелось быть всегда рядом.

…Трудно пришедший сон вспугнули голоса:

— У тебя жар, Федя, — говорил капитан Климов. — Мне так казалось, что ты скрываешь свою болезнь.

— Болезнь моя — раны.

— Ну, сбежал из госпиталя, так бы и сказал.

— Не сбежал, а требовал, настаивал, пока не выписали. Мне жалеть себя не для чего. Один я. Семья погибла в Воронеже.

— А у меня лучшее положение? Я потерял семью под Брестом в первые дни войны. О жене и сыне ничего не знаю. Так что же, по-твоему, я сам должен лезть в яму? А за других людей я разве не в ответе?

К утру Манохину стало хуже. Явился капитан Фрайман и, осмотрев больного, заявил:

— Необходима госпитализация. Немедленно.

Манохина провожали все офицеры резерва и несколько девушек во главе с капитаном Фрайманом. Больного бережно усадили в повозку. На бледном лице старшего лейтенанта промелькнула печальная улыбка:

— Спасибо, товарищи. Ничего. Мы еще повоюем. Когда мы уныло шагали в свой мрачный сарай, капитан Климов заметил:

— Металл и тот устает.

— Долго ли мы проживем здесь, товарищ капитан? — спросил я.

— Все будет зависеть от событий на переднем крае, — ответил Климов. — На нашем участке фронта гитлеровцы удерживают железнодорожную станцию. Даром они ее не отдадут. Потеря станции для них будет означать потерю важной коммуникации.

И вот началось.

Во второй половине дня на переднем крае разгорелся ожесточенный бой. Стрельба, грохот разрывов сливались в грозный нарастающий гул. Одновременно начался обстрел деревни.

— Ну, братцы, как будто завязывается серьезное дело, — сказал капитан Климов. — Может случиться, что и мы потребуемся.

С наступлением сумерек бой усилился. На станции что-то горело, ярко освещая половину неба. Деревня слилась с передним краем, стала частью огромного поля боя. Сарай вздрагивал, как при землетрясении.

Привезли раненых. Покрикивали ездовые, ржали лошади. Тяжело топали сапоги. Рядом вселялись беспокойные жильцы. Кто-то требовал:

— Сестренка, пи-ить!

Хриплые мужские голоса перебивались мелодичной девичьей речью.

— В такую непогоду приятнее заниматься делом, — услышали мы спокойный голос капитана Климова. — Может быть, капитану Фрайману нужна наша помощь?

Капитан Климов вышел. Мы с нетерпением ожидали его возвращения. Возле этого бывалого офицера мы чувствовали себя увереннее.

Вот и капитан.

— Трудновато Фрайману, — сказал он. — Не хватает транспорта для отправки людей в медсанбат. Договорился: если потребуется — просигналят.

В сарае — кромешная тьма. Мы молчали, прислушиваясь к взрывам непрекращающегося артобстрела.

Мощный взрыв потряс здание. Воздушная волна ударила с угла. Что-то трещало, падало. Едкая пыль наполнила рот, нос.

— Все живы? — послышался голос капитана Климова.

На секунду вспыхнула зажигалка, и я увидел зияющий пролом в углу, нависшую над нами подстропильную балку.

Опять взрыв. За перегородкой — стоны, выкрики, умиротворяющий басок капитана Фраймана. Люди, получившие шансы на жизнь, хотели жить. Они требовали эвакуации.

И вдруг, совершенно неожиданно, зазвучала украинская песня. Пели девушки:

В черной ночи грохотало, рвало.

— А здорово это, братцы, — услышали мы голос капитана Климова. — Молодцы наши девушки!

Минуты малодушия унижают человека перед самим собой. Он стремится найти в себе силы, чтобы преодолеть новое, необычное ощущение соседства со смертью.

Прошло, миновало что-то тяжелое, неприятное, как будто прошла над головой главная грозовая сила.

Больше мы не прислушивались к разрывам снарядов. И за перегородкой тревоги утихли. Там воцарялась спокойная, деловая обстановка.

Обстрел стал потихоньку ослабевать.

В полночь явился посыльный из штаба полка с распоряжением: немедленно явиться в штаб полка капитану Климову, лейтенанту Удовенко и младшему лейтенанту Костину.

Климов был сосредоточен и деловит. Костин — необычайно оживленный, эдакий бесшабашный, как перед увеселительной прогулкой. Он не забыл проститься с девушками. Все они были заняты, но дружно высыпали на крыльцо.

— Счастливо! Желаем всем вам здоровыми вернуться до дому!

Мы с Куликовым провожали товарищей. Еще темная осенняя ночь не отступала. Только по-прежнему под дождем ракет светилась извилистая линия переднего края. Фронтовая иллюминация освещала необычно многолюдную деревенскую улицу. Откуда-то из темной ночи в сторону света шли бойцы пополнения, двигались самоходные орудия. У штаба полка было особенно многолюдно.

Капитан Климов, пожимая мою руку, говорил:

— Если приму батальон, постарайся попасть ко мне. Буду рад.

— Привет девушкам! — бросил уже из-за плеча Костин.

Куликов и Удовенко обнялись, как братья.

На рассвете установившееся было затишье на переднем крае сменилось грохотом артиллерийской подготовки с нашей стороны. Около получаса продолжался мощный обстрел вражеских позиций. Несколько раз прошумела «катюша».

В эти торжественные минуты мы с Куликовым переживали праздничное настроение. Оно было всеобщим. На крыльцо то и дело выбегали девушки, чтобы прислушаться к этой грозной симфонии возмездия.

Вскоре пришла волнующая весть: полк отбросил противника за линию железной дороги.

Батальон капитана Климова выбил гитлеровцев из станции.

Мы смотрели на запад, где в бледно-голубое небо ввинчивались гигантские столбы дыма — горели танки. Передний край отодвинулся дальше. Теперь ни один снаряд не падал на полуразрушенную деревню.

Мы совершили короткую экскурсию на поле боя.

Чем ближе подходили мы к железной дороге, тем чаще натыкались на следы упорной борьбы. Вот свернувшаяся набок сорокапятимиллиметровая пушка. Выставленная для стрельбы прямой наводкой, она приняла смерть, стоя лицом к врагу, а возле нее — двое в неестественных позах, совсем юные.

Теперь здесь — сосредоточенная тишина сумрачного кладбища.

Когда мы с Куликовым возвращались в деревню, я еще издали заметил девушку на крыльце санроты. Завидев нас, она соскочила с крыльца и торопливо пошла нам навстречу.

Оксана. Но почему она так бледна, встревожена?

— Миша, — еще на ходу говорила девушка. — Миша, Сирьожа Костин раненый… Он у нас…

— Что с ним?

Тяжело дыша, Оксана некоторое время шла молча, собираясь с силами, потом заговорила торопливо, сбивчиво:

— Раненый, он. Тяжело. Капитан Фрайман говорит, что до медсанбата его не довезти. Пойдем. Капитан тебе разрешил…

Костин лежал на полу, на соломенной подстилке, покрытой брезентом. Вся голова раненого в бинтах. Были открыты только обескровленные губы, заострившийся нос, землисто-серая часть лица. Костин не приходил в сознание.

Я плохо помню, как вышел из помещения. Костин… Ясноглазый парень с неизменно дружеской улыбкой А теперь это мертвое лицо. Мне представилось, как страшная весть вломится в плотно населенный домик Костиных, как примет первую душевную травму сероглазая девочка с трогательными косичками.

Я готовился быть суровым, непроницаемым как каменная глыба, а теперь вот лежал на плащ-палатке и никак не мог прийти в себя.

Оксана… Она опустилась на плащ-палатку рядом со мной и голосом смертельно усталого человека проговорила:

— Нет Сирьожи.

Девушка протянула мне блокнот средних размеров:

— Это его. Нужно послать матери на память.

В блокноте листы исписаны простым карандашом. Стихи, песни…

…Похоронили Сергея Костина на холме, с которого открывались взору широкие степные просторы, часть родной земли, за освобождение которой отдал свою жизнь Сергей.

Сивоусый солдат из хозяйственной роты соорудил памятник, а мы с Куликовым вырезали деревянную пятиконечную звездочку.

— Было у этого хлопца доброе сердце, — тихо говорила Оксана. — Потеря эта не только родной матери. Людям нужны песни. И много же эта война закопала в землю, отняла у людей.

Никогда не было острее чувство ненависти к врагу, пришедшему сюда убивать нас, есть наш хлеб, дышать нашим воздухом.

— Прощай, Оксана.

Я пожал руку девушки и направился в помещение резерва. Собрать имущество было делом одной минуты.

— Ты куда? — спросил Куликов.

— В штаб полка. Буду проситься в стрелковый взвод.

Не спрашивая больше ни о чем, Куликов стал быстро собираться.

Стрелковый храбрый взвод

— В добрый час, лейтенант, — говорил капитан Климов, пожимая мне руку. — Желаю тебе того, чего желаю каждому: выжить и победить. К этому, собственно, сводится военная наука.

Я догнал батальон капитана Климова недалеко от места прорыва. Дивизия, выполнившая боевую задачу, была отведена от соприкосновения с противником.

— Почему не двигаетесь дальше? — поинтересовался я.

— Перекур, — коротко объяснил Климов. — Впрочем, мы мало знаем. Война — хитрая штуковина: маневр, концентрация силы на отдельных участках, неожиданность… Сарыев, — обратился Климов к вошедшему в хату низкорослому капитану, — познакомься с лейтенантом Андреевым. Направлен к нам.

Энергичный, подвижный, словоохотливый капитан, заместитель командира батальона по политчасти, засыпал меня вопросами: где родился, где учился, где служил?

Глаза командира чуть раскосые, темные, живые. В правильной русской речи нетрудно уловить татарский акцент. Сарыев, видимо, остался доволен ответами:

— Хорошо, лейтенант. А теперь совершим обряд посвящения во фронтовики: попьем чайку.

— Я бы хотел принять взвод.

— Лейтенант, — нарочито официально проговорил Сарыев, — ваш стрелковый храбрый взвод отдыхает, и ничего не случится, если вы явитесь в его расположение через полчаса. Алеша, чай готов?

— Готов, товарищ капитан, — последовал ответ.

Щуплый парнишка в мешковатой гимнастерке, позвякивая медалями, хозяйничал у стола. Он поставил три разномастные кружки, закоптелый солдатский котелок.

— Что прикажете к чаю? — осведомился он.

— Давай трофейное, — распорядился Сарыев. — Буттер, вурст, брот и шоколад. — И подмигнул мне: дескать, живем недурно.

Даже в такой непринужденной обстановке я чувствовал себя неловко в кругу бывалых фронтовиков.

— Да… Опоздал я. Опоздал… — вырвалось у меня.

— Многое еще впереди, лейтенант, — возразил Сарыев. — Смертельно раненый зверь еще силен и опасен. И еще: такая война не может закончиться только изгнанием врага с нашей территории. Очищающая гроза пройдет по всей Европе, народы должны быть освобождены от коричневой чумы. «Убить войну во чреве Германии» — так сказал один из героев Барбюса, — блеснул угольками глаз капитан Сарыев.

— Мы с тобой, Андреев, не говорили о деле, — переменил тему разговора капитан Климов. — Не буду мучить тебя наставлениями по мелочам, скажу главное. Борьба за порядок и постоянную боевую готовность подразделения — это и есть главное в работе командира на фронте. Ни при каких условиях не забывай, что ты обязан заботиться о подчиненных.

— Может быть, у лейтенанта есть вопросы? — поднял черные брови Сарыев.

— Нет, мне все ясно. Разрешите, товарищ капитан, приступать к исполнению служебных обязанностей?

— Хорошо. Пойдешь к Рябцеву. В седьмую роту. Там командир молодой, но в боях бывал. Недостатки не занимай, а хорошему учись. Алеша, — обратился капитан Климов к связному, — проводи лейтенанта к Рябцеву.

— Есть!

Алеша оказался необщительным парнем. Все у него само собой разумеющееся, все ясно и о чем говорить? А мне хотелось больше узнать о Рябцеве.

— Рябцев давно в полку?

— От Днепра по два командира на каждой роте сменилось. А Рябцев молодой, совсем молодой. — Алеша считал себя стариком.

Алеша остановился возле небольшой хатенки со взъерошенной крышей:

— Здесь седьмая.

В хате оказалось больше людей, чем в штабе батальона: связные телефонисты, старшина, сам Рябцев, совсем юный младший лейтенант, выпускник какого-то «инкубатора» военного времени. Тонкий, вытянувшийся подобно картофельному стеблю в погребе, младший лейтенант выделялся чистотой обмундирования, белоснежным подворотничком и до блеска начищенными сапогами. Голубые мягкие глаза его не согласовывались с напускной суровостью на продолговатом лице, не знавшем бритвы.

— Работы много, лейтенант, — предупредил меня Рябцев, словно я пришел наниматься. — Примете третий взвод. Его нужно привести в порядок. Расположиться можете здесь.

— Я буду жить вместе с солдатами.

Рябцев пожал плечами и оказал:

— Можете поступать по собственному усмотрению. Я пройду с вами.

Взвод располагался в маленьком глинобитном сарайчике с одним крохотным окошком. Вместо двери — плащ-палатка. Внутри сарайчика витал тяжелый дух — запах корявых портянок, махорки и перепревшего навоза. По стенам развешаны автоматы, на полу настлана солома, вернее, соломенная труха. В гнездах, выдавленных человеческими телами, люди в шинелях и в шапках. Из-под плащ-палаток и шинелей высовывались ноги в грязных ботинках и черных обмотках.

— Сержант Бородин!

— Я!

Перед нами встал коренастый боец в распахнутой шинели без шапки.

— Что же ты, службы не знаешь? — упрекнул его Рябцев. — Положено подать команду, доложить.

— Виноват, товарищ младший лейтенант. Не по форме мы. Кто как. Есть спящие.

— Все налицо?

— Все.

— Даю пять минут на построение. Чтобы в полном порядке.

— С оружием или так?

— Без оружия.

— Есть. Подъем! Выходи строиться!

Нет, это не пехотное училище. Шинели и плащ-палатки не летали в воздухе. Прошло более пяти минут, прежде чем во дворе выстроился третий взвод. Шестнадцать человек, считая Бородина.

В строю стояли люди разных возрастов — отцы и дети. Внешний вид до крайности запущенный: шинели, затвердевшие от осенней грязи, у многих без хлястиков, со следами ожогов или прожженные насквозь, заправка никудышная, ботинки грязные, бороды у стариков — с почтенным стажем.

— Как видите, лейтенант, вам придется немало потрудиться, чтобы привести взвод к нормальному виду. У нас руки не доходили.

— Сержант, — обратился Рябцев к Бородину, — сдайте взвод лейтенанту Андрееву. С сегодняшнего дня вы — помощник командира взвода. — Рябцев коснулся пальцами правой руки головного убора. — Мое дальнейшее присутствие необязательно.

Я решил начать с ознакомления с людьми:

— Список есть?

— Есть. — Бородин протянул мне потрепанный блокнот. — Вот. Вся канцелярия.

Фамилии были написаны вкривь и вкось, большими неуклюжими буквами. Некоторые фамилии вычеркнуты. Я не стал спрашивать — почему.

Каждый отвечал на одни и те же вопросы: откуда родом, давно ли в армии, участвовал ли в боях.

Не участвовал в боях только один человек: лейтенант Андреев.

У меня не было фронтовой биографии, поэтому я не стал говорить о себе, а приступил сразу к делу:

— Товарищи! Случайная передышка не дает повода для благодушия и беспечности. Любую передышку воин должен использовать для повышения своей боевой готовности. Приказываю навести порядок в помещении, проверить, почистить оружие, побриться и помыться. Смотр взвода — через два часа в полной боевой готовности.

Предоставив свободу действий Бородину, я отправился бродить без определенной цели по деревне и ее окрестностям.

Первые морозцы сковали жирную грязь, снег припорошил овражистые поля. Только чернела широкая дорога, уходящая в серую мглу.

До переднего края отсюда настолько далеко, что до слуха долетали только звуки разрывов артиллерийских снарядов. В самой деревне изаредка трещали автоматы у мастерской боепитания.

В расположение взвода я возвратился ровно через два часа. Бритый, подтянутый Бородин доложил у входа, что «все — в порядке». Это нуждалось в проверке. Я отдал приказание построить взвод в одну шеренгу с оружием и всем хозяйством.

Еще больше бросились в глаза затасканные и прожженные шинели, истлевшие гимнастерки, рваные брюки. Как будто это старье было специально подобрано для маскарада.

— Товарищ лейтенант! Люди, можно сказать, от самого Днепра не выходили из боя. Потом — в окопах. Грязь, — объяснил Бородин.

— Позови сюда старшину.

Я не надеялся на чудо. С первого дня своей работы мне хотелось показать людям, что я намерен проявлять заботу о них.

Старшина долго не приходил. Это был медлительный, знающий себе цену усач, по фамилии Убийвовк.

— Бачу. А шо я могу зробить? Гершман ничего не дае, бо в ОВС пусто. Воно ясно, шо непорядок, — рассуждал старшина.

— А кто такой Гершман?

— Та капитан Гершман. Начальник отдела вещевого снабжения полка.

— А вы к нему обращались?

— А як же. Та вин и слухать не хоче.

— Хорошо. Взвод, в колонну по три — становись! Старшина, ведите взвод.

— Куда, товарищ лейтенант?

— К капитану Гершману.

Ох, как неохотно ворочался старшина Убийвовк. Во-первых, потому, что мою затею он считал утопией, во-вторых, мои действий выглядели сомнительными с точки зрения воинской дисциплины, в-третьих, старшины рот вообще не всегда считали себя обязанными подчиняться командирам взводов.

И все-таки старшина Убийвовк не решился уклониться от распоряжения.

Капитан Гершман занимал под свое хозяйство несколько хат в самом конце деревни. Во дворах — повозки, лошади, пожилые солдаты нестроевого вида.

Старшина остановил взвод как раз напротив помещения начальника ОВС.

— Пригласите капитана Гершмана, — приказал я старшине.

— А як воны не пойдуть?

— Тогда я заведу людей в помещение.

Но капитан Гершман вышел. Это был низкорослый пожилой человек с крупными чертами лица. Китель, сшитый не по фигуре, сжимал выпиравшее брюшко, жесткий воротник поддерживал складку на затылке.

— В чем дело? — сухо спросил капитан, не глядя на меня.

— Товарищ капитан! Я привел взвод, чтобы вы лично убедились, во что одеты люди.

— Что вы хотите этим доказать? Вы хотите сказать, что капитан Гершман сидит на тюках нового обмундирования и не дает бойцам? Вы хотите сказать, что капитан Гершман не знает, во что одеты люди? Для чего вы устраиваете этот парад? Или вы первый день в армии и не знаете порядков? — Капитан отчитывал меня нарочито громко, чтобы привлечь внимание нечаянных свидетелей и посрамить меня перед ними. Ездовые ухмылялись, мои — угрюмо молчали, и их лица выражали чувство досады.

— Именно потому я и привел сюда людей, что знаю порядки и не могу мириться с беспорядками. Вещевое снабжение — ваша обязанность, капитан.

— Он пришел меня учить! Кто вы такой, что я обязан давать вам объяснение?

— Я пришел не учить, а требовать. Объясните людям, почему они должны мерзнуть и носить рвань, противную достоинству воина Красной Армии.

— Здесь не базар, — побагровел капитан. — Существует определенный порядок. Я напишу рапорт!

— Можете не трудиться, капитан. Сейчас я поведу бойцов к штабу полка и передам командиру полка содержание нашего разговора.

— Ну, слушайте, лейтенант. Кому это нужно? — поморщился капитан. — Что вам поможет, если у меня ничего нет, кроме бэу.

— Давайте из бэу.

Как и должно быть у хорошего хозяина, у капитана Гершмана оказалось несколько новых шинелей, брюк и гимнастерок. А из разговора выяснилось, что капитан берег это обмундирование специально для того, чтобы осчастливить третий взвод седьмой роты. В порыве великодушия капитан преподнес мне отличную меховую безрукавку.

* * *

— Оружие в порядке?

— Должно быть в порядке, товарищ лейтенант.

Я придирчиво осмотрел все оружие взвода. Нет, не все в порядке. Два автомата и один ручной пулемет пришлось нести в мастерскую, что я не без удовольствия поручил Бородину.

— Черт знает, что за народ, — бормотал сержант, — ни за чем не следят.

Да, есть такие, что ни за чем не следят. Бросалась в глаза обескураживающая беспечность, что-то похожее на обреченность: наше дело ясное — наркомздрав или наркомзем. Пришлось вызвать Бородина на откровенный разговор о настроении людей.

— Настроение? Обыкновенное настроение, товарищ лейтенант. Ежели говорить откровенно, то человек устал, измотался. Есть которые по три раза возвращались из госпиталей.

— Нужно вселять веру людей в свои силы.

— А вы не смотрите, товарищ лейтенант, что мы такие. В деле не подведем.

— Что ж. Будем считать, что мы поняли друг друга. Будем вместе наводить порядок. Начнем с режима дня.

— Подъем!

Его провозгласил сержант Бородин ровно в шесть часов утра, открывая новую эру в жизни взвода.

Потом — физзарядка. Залежавшиеся старики пыхтели, сморкались, но бежали, выполняли упражнения.

— Умыться, привести себя в порядок!

— Воды нет, товарищ лейтенант.

— Снегом хорошо получается. — Я раздевался до пояса и натирал тело пухлым мягким снегом. Признаться, эта процедура мне не особенно нравилась. Старики кое-как мыли руки, лицо и торопились в тепло. Добросовестно подражал мне рослый, мускулистый парень по фамилии Ловцов.

Приходила мысль: поставить на отделения более энергичных, молодых, может быть, этого же Ловцова и еще кое-кого. Нет, нужно обождать. И так много перемен.

С внешним видом бойцов более или менее благополучно, оружие приведено в порядок. Что еще? Бородин подсказал: людей нужно вымыть в бане. С этим вопросом я отправился к Рябцеву.

— Хозяйничаешь? — встретил он меня вопросом.

— Хозяйничаю.

— Знаю, — усмехнулся Рябцев. — Одел взвод с иголочки, а на меня командиры взводов наседают, требуют: «третий взвод обмундирован, а остальные — нет». Зачем пришел?

— Насчет бани.

— Вопрос решается в батальонном масштабе. Старшина, как там дела?

— Завтра моемся, товарищ младший лейтенант.

— Долго будем здесь отсиживаться?

— Не думаю. Положение очень неустойчивое. Бои идут с переменным успехом.

— Пополнение не предвидится?

— Пока не слышно.

В сарае я застал тихое лирическое настроение. Солдаты писали письма домой, а те, кто не писал, старались не нарушать минуты общения с родными. Что может писать о себе солдат? Главное — весточка жизни.

* * *

Как себя вести в первом бою? Как скрыть от бывалых фронтовиков переживания, волнения? Об этом я думал в пути.

Дивизия двигалась по степи, пересекаемой кое-где оврагами и лесопосадками. Колонна имела беспорядочный вид. Люди шли свободно, растекаясь цепочками по обочинам дороги, огибая застывшие ухабы разбитой дороги.

Шли средь бела дня.

Куда? Зачем? Никто этих вопросов не задавал. Всем было ясно, что предстоит дело. Может быть, через несколько часов — бой.

Пространство бесконечно и однообразно. Мы шли без привалов, без отдыха.

Вот уже опять вечер. Мгла навалилась на заснеженные поля. Мир как будто прихлопнут матовым колпаком.

Кто-то, впередсмотрящий, непоколебимо, вел людей к цели.

На всем пространстве, всполошенном войной, властвовала повелевающая сила человеческой мысли.

…Поле медленно ворочалось и покачивалось. На какое-то время сознание выключалось.

Придя в себя, я старался вспомнить, где и на какой мысли обрывалась нить, спал ли я на ходу. И приходил к выводу: спал.

Эти версты в степи не меряны. Сколько мы прошли?

* * *

— Приставить ногу!

Нет, это не привал. Какой может быть привал на пронизывающем ветру, в снежной мути?

— Командиры рот, к комбату! — Теперь понятно: командир батальона поставит боевую задачу.

Вокруг стояла глухая темная ночь. Ветер трепал полы шинелей, рвал и гасил фразы лениво переговаривающихся людей.

Мы свернули резко влево и пошли по снежной целине куда-то в поле. На ходу перестраивались. Вот мы уже идем колоннами поротно. Седьмая — правофланговая в батальоне, в полку, в дивизии.

— Вправо, по первому взводу — в цепь! — подал команду Рябцев. Цепь сразу пошла неровно. Местами образовывались редины, местами — толкучка. Приходилось на ходу наводить порядок.

— Товарищ лейтенант, вам нужен связной. Где же всюду успеть? Возьмите Ловцова, — посоветовал Бородин.

Вот уже за мной неотступно, как тень, следует рослый и сильный Ловцов. Полы плащ-палатки, наброшенной поверх шинели, развеваются, хлопают по ветру, как крылья. Иногда кажется, что связной летает за мной.

— Андреев!

Голос Рябцева незнакомый, далекий. Я узнал его сутулую фигуру в короткой, стянутой ремнем солдатской шинели.

Он озабочен порядком на правом фланге.

— Смотри, — предупредил он, — фланги в бою — опасные места.

— Куда идем и зачем?

— Приказано войти в соприкосновение с противником.

Впереди наших нет.

Странно. Меня это не волнует. Мною владеет тупое безразличие. Это — следствие чрезмерной усталости.

Все та же снежная равнина, безмолвие, ленивая поземка у ног. Небо позади чуть-чуть светлеет. Глаза стремятся проникнуть сквозь мрак, увидеть все впереди раньше, чем солнце откроет взору таинственные дали.

Все началось очень просто.

Небо впереди стало нестерпимо ярким. Ракеты взлетели навстречу идущим и, очертив дуги, легли в ослепительно яркий снег. На некоторое время тяжелый мрак пал на землю. Мы продолжали идти, словно ничего не произошло.

Опять вспыхнули ракеты. Мне показалось, что взоры кровожадных чужестранцев остановились на мне.

По наступающим ударили пулеметы. Они торопились, работали взахлеб. В сплошном реве очередей ровно стучал крупнокалиберный пулемет: тах-тах-тах-тах. Красные пунктиры замелькали над нами.

— Ложись! Окопаться! — пришла команда от Рябцева. Я повторил команду и побежал вдоль цепи — нужно было посмотреть размещение людей.

— Сто шагов, броском вперед! — последовала команда командира роты. Вся моя беготня пропала напрасно.

На новом рубеже снова я расталкивал, рассредоточивал людей. Под огнем, как под дождем в поле, все равно не спрячешься.

— Товарищ лейтенант, — выкрикнул, приблизившись, Ловцов, — немец плохо видит, а развиднеет, тогда долго не нагуляемся. Где прикажете окапываться?

— Здесь. — Место, которое я указал, оказалось несколько впереди боевых порядков роты и было неудобно на случай длительной обороны, не говоря уже о том, что такое положение командира в бою противоречило уставу.

Справа и слева работали малые саперные лопатки. Росли на глазах черные бугорки земли. Меня трясло не то от холода, не то от нервного возбуждения.

— Дай я поработаю, согреюсь.

Слой мерзлой земли оказался пустяшным, а дальше — мягкая земля, податливая, черная, как паюсная икра. Я работал, стоя на коленях, а Ловцов лежал на боку и жадно сосал самокрутку, упрятав ее в рукав.

— Не старайтесь, товарищ лейтенант. Все равно долго здесь отсиживаться не будем, — убаюкивающим баском говорил Ловцов. — Дело известное. Я, можно сказать, тысячу кубометров перелопатил.

«А вдруг это будет не так» — я уже думал о возможных последствиях предполагаемой ошибки.

Мы вырыли ячейку на двоих в половину профиля и согласились: хватит.

Рассвет уже широко раздвинул зону видимости. Справа — бесконечное неровное поле. Там — ни души. Центр полка находился как раз напротив деревни, занятой немцами, мы — значительно правее деревни, несколько впереди центра, почти на уровне первых строений. Бой завязывался на очень широком пространстве, которое невозможно было окинуть взглядом.

По нашим позициям неустанно бил все тот же крупнокалиберный пулемет. Огонь был бесприцельный, вреда пока не причинял.

— Лейтенанта Андреева — к командиру роты!

Рябцев стоял в рост за соломенной скирдой. Мне нужно было пробежать метров двести под обстрелом недремлющего пулемета: он сопровождал меня на всем пути. Я только видел белесые фонтанчики снега под ногами, слышал размеренное: тах-тах-тах.

В нескольких шагах от скирды я остановился, пораженный страшным зрелищем: вытянувшись во весь рост, на земле лежал убитый, по которому полыхали синие огоньки. Бросились в глаза новые, не тронутые огнем валенки на обуглившихся ногах. Связной Рябцева.

— Не торчи на мушке, лейтенант! Бьют зажигательными, — привел меня в себя голос Рябцева.

— По вашему приказанию…

— Ладно, — отмахнулся Рябцев. — Слушай, что буду говорить. Нам надо выбить немцев из этой деревни, которая позавчера была нашей.

— То есть как?

— А так. Заняли деревню, не закрепились как следует. Левее по фронту — еще деревня. Словом, работа всей нашей дивизии. Приказано завернуть фланг и занять исходные там… Видишь полосу неубранной кукурузы? Вот. Ты останешься на месте, пока первый и второй взводы не займут новый рубеж, а потом подстроишься справа. Давай!

Сложный маневр предстояло проделать под огнем противника. Пока я бежал обратно, первый взвод уже начал движение на новый рубеж.

Я вызвал к себе Бородина. Задача понятна. Важно выбрать направление движения, чтобы избежать потерь.

Сначала — к скирде, потом — по неглубокой впадине до самой кукурузы.

Крупнокалиберный пулемет бил по перебегавшим солдатам второго взвода. Я решил не ожидать очередности, скомандовал:

— По одному — вперед!

Бородин побежал первым. Мы с Ловцовым переживали: успеют ли?

— Хорошо! Следующий!

Слишком медлительных мы ободряли криками: «Давай, давай!»

И вот мы уже на новом рубеже. Солдаты окапываются неохотно. Отсюда до деревни — рукой подать, шагов пятьсот-шестьсот. Кратчайший путь — аллейка по проселочной дороге, проходившей мимо нас.

В деревне рокотали моторы тяжелых машин. Ловцов уверял, что это бронетранспортеры, что крупнокалиберный пулемет установлен на бронетранспортере, бьет из глубины садов, время от времени меняя свою позицию.

Я стал присматриваться и действительно увидел приземистую машину, ворочавшуюся между белостенных строений. Но рокот моторов слышался все громче.

— Танки!

Из-за строений одна за другой выползли три машины и двинулись в направлении центра полка.

Мы видели, как от черных бугорков земли отделялись фигурки людей и бежали прочь, в поле.

— Беда, товарищ лейтенант, — сокрушался Ловцов. — Если солдат как следует не окопался, то он назад косится, как заяц.

То, что я увидел в эту минуту, показалось неслыханно дерзким: отделения первого взвода стремительно продвигались вдоль аллейки. Вот-вот они достигнут строений, садов.

Немцы заметили движение. Брызнула веером визжащих осколков пристрелочная мина. Вторая. И на аллейку обрушился шквал беглого огня.

Поздно! Минометы били по пустому месту. Поняв, что момент упущен, гитлеровцы перенесли огонь по новым целям. Рябцев немедленно воспользовался этим — еще одно отделение бойцов проскочило через опасную зону.

Опять мины рвались на аллейке. Опять перенос огня.

Я командую: «Первое отделение, броском — вперед! Второе отделение!»

Приходит удачный момент, и я срываюсь с места, бегу вперед. Не хватает воздуха для дыхания, сердце готово выскочить из грудной клетки. Впереди — плетни, белые стены мазанок, соломенные крыши. Добежать… По пути попадались тела убитых, раненых. Я упал грудью на плетень, перевалился на другую сторону.

— Товарищ лейтенант, не задерживайтесь! — Ловцов увлек меня за собой — к строениям.

Где Рябцев? Люди сосредоточились за стенами строений. Не теряя времени, я повел взвод на треск автоматных очередей.

Во дворах и огородах — трупы наших и гитлеровцев в белых маскировочных костюмах.

Мы увидели наших бойцов, перебегающих от строения к строению, пригибающихся, падающих, бегущих, стреляющих на бегу, стоя, лежа. Шустрый парнишка, связной от Рябцева, передал приказание командира роты: держаться правее и не торопиться.

И вот я наконец увидел врага.

Белые фигуры перебегали, торопливо отстреливались и быстро исчезали за строениями. Приходилось стрелять по ним навскидку.

Я было зарвался вперед, и это чуть не стоило мне жизни. Едва я успел припасть к земле, как долговязый автоматчик впечатал очередь в стену мазанки надо мной. Фриц замешкался, и кто-то успел свалить его выстрелом в упор.

Мы гнали перед собой каких-то породистых буршей спортивного вида. Вот один неудачник, павший за фюрера, брюнет с волнистой шевелюрой. На пальцах — целый набор золотых колец.

Некогда было оглядываться назад. А позади становилось многолюдно — в деревню втягивались отставшие подразделения, на новые позиции торопились артиллеристы, минометчики, спешили станковые пулеметчики со своим громоздким оружием.

Опять связной от Рябцева: взять правее, двигаться по балке.

Легко понять Рябцева. Балка — скрытый подход, одинаково опасный и для нас и для врага.

Немцев в балке не было. Вскоре мы наткнулись на батарею наших батальонных минометов. Возле лотков с минами лежал убитый лейтенант, поодаль — двое рядовых. Они пали, защищая батарею.

По звукам перестрелки чувствовалось, что немцы поспешно уходят из деревни.

Мы продвигались осторожно, прощупывая каждый шаг, осматривая отроги, ответвления балки.

Вот уже слева последняя хата, последние плетни. Моторы бронетранспортеров гудели где-то далеко в степи, за полосой посадок, за скирдами.

Деревня наша. Вырвана из цепких лап часть советской земли. Ощущение значимости содеянного наполняло сердце. Но жестокий урок, последствия которого мы видели, не давал покоя. Победу нужно было закрепить.

Только я начал выводить людей из балки, чтобы занять удобную позицию для обороны, как со стороны больших скирд, стоявших впереди, ударили одновременно два пулемета.

И тут я вспомнил про минометную батарею.

Через несколько минут мы с Ловцовым были у минометов.

Пристрелять минометы с закрытых позиций — дело нелегкое. Я приказал Ловцову опустить в ствол одну мину, а сам между тем выбрал место для наблюдения.

Просто в этом бою мне везло. Минометы были пристреляны по скирдам!

— Десять мин — беглый!

Около полусотни мин мы выпустили по скирдам. После такой обработки наступила мертвая тишина.

«Спасибо тебе, дорогой товарищ», — подумал я о лейтенанте-минометчике, погибшем на позициях своей батареи. Это он пристрелял минометы по скирдам, где, несомненно, накапливались гитлеровцы перед контрнаступлением.

…Никто из нас не мог предположить, что занятый нами рубеж в течение многих месяцев будет линией переднего края, что уже к утру следующего дня в поле, огибая отвоеванные у врага населенные пункты, проляжет траншея первого эшелона.

Из списков взвода я вычеркнул пять человек: двое убитых, трое раненых.

К утру мы должны были вырыть ячейки в полный профиль, соединить их ходами сообщений. Таков был приказ, рассчитанный на сверхсилы. Но это — военный приказ, ясный и непреклонный. Каждый понимал, что продиктован он необходимостью: а если пойдут танки?

Всю ночь я ходил от бойца к бойцу, поднимал свалившихся от усталости, требовал.

Перед рассветом, когда черная зигзагообразная траншея пролегла от ячейки к ячейке, я свалился в только что вырытой землянке и погрузился в бездонную тьму, растворился в ней без мыслей и сновидений.

Боевое охранение

— Завтра твой взвод идет в боевое охранение, — предупредил меня Рябцев. — Зайди к капитану Климову.

Я понял, что Климов намерен разговаривать по поводу предстоящего боевого задания.

Днями и ночами мы совершенствовали оборону.

Если учесть, что от противника нас отделяло расстояние в шестьсот-семьсот метров, то жизнь представлялась относительно спокойной. Беспокоили артиллерийские налеты, минометные обстрелы да бесприцельные пулеметные очереди.

Позади нас — полуразрушенная, частично сожженная деревня. Местные жители, в ожидании лучших времен, большей частью жили в землянках, предоставив уцелевшие хаты военным.

Капитан Климов всегда находился на своем наблюдательном пункте, в землянке в два наката с ходами сообщения. Здесь я его и нашел.

— Садись, Андреев. Поговорим. — Широким жестом комбат указал мне на деревянную скамью у стола. — Как, освоился?

— Освоился, товарищ капитан!

— Знаю. Офицеры, отличившиеся в бою, представлены к правительственным наградам, а вы, в свою очередь, не забывайте солдат. Пребывание пехотинца на переднем крае обычно непродолжительно, особенно в наступательных боях. Бывает, когда люди пополнения с ходу идут в бой, и мы не успеваем заметить героев. А замечать нужно, — подчеркнул Климов, — это доверено и поручено нам. У тебя сколько человек?

— Со мной двенадцать.

— Мало. Но все-таки это взвод. Будем рассуждать по-суворовски: воюют не числом, а умением. Ты завтра идешь в боевое охранение?

— Да.

— Представляешь себе условия? Я, конечно, не об уставе — тебе известны задачи боевого охранения. Речь идет об условиях нашего боевого охранения. Оно у самой пасти противника, и нет гарантии относительно любых неожиданностей. Мы озабочены. Надо, чтобы БО в осложнившейся обстановке не стало жертвой. Со своей стороны мы приняли необходимые меры: старший лейтенант Гриценко прикрывает ВО огнем батальонных минометов, к этому же приобщена полковая артиллерия. Но многое зависит и от командира БО. Посмотри по-хозяйски, критически. Держи расчет с учетом возможности ведения большого боя. Если будут претензии, предложения — передай через Рябцева.

— Есть какие-нибудь данные о намерениях противника?

— Да. Сведения уточняются.

* * *

Нам нужно пройти метров шестьсот по заснеженной равнине. Подмороженный снежок хрустит под ногами. Кажется, шум наших шагов слышит весь мир. Тишина прерывается очередями недремлющих дежурных пулеметов. В сумрачное небо взлетают ослепительно яркие ракеты.

Мы идем цепочкой, друг за другом, по неясной тропинке. Сходить с тропки нельзя: справа и слева — минные поля. Там, где тропка теряется, я ищу телефонный провод, проложенный от наблюдательного пункта роты к БО.

На белом фоне и ночью люди в серых шинелях хорошо заметны. При каждой вспышке ракеты мы припадаем к земле.

Впереди насквозь просвечивается иссеченная пулями полоса лесопосадок. За ней — угрюмая шапка скирды.

Днем, понятно, никакая живая связь между БО и Большой Землей немыслима, поэтому смена производится под покровом темноты.

И вот мы, наконец, у цели. Застигнутые очередной ракетой, скатываемся в траншею.

В траншее стало тесно и многолюдно. Лейтенант Сорокин, взвод которого сменялся, торопился скорее сдать оборону и увести солдат на отдых: люди устали, продрогли, с утра ничего не ели.

Мы протискивались между стенками траншеи и людьми, обходили позиции БО, растянувшиеся вдоль посадок примерно на сорок метров. И ночью можно было видеть, что траншея местами не достигает полного профиля, вырыта наспех. Единственная землянка, рассчитанная на командира БО и телефониста, покрыта жиденьким накатником, только от снега. Вся оборона устремлена вперед, а фланги и тыл не прикрыты.

— Как тебе здесь жилось? — задал я вопрос Сорокину.

— А так… Не надо дразнить, высовываться. Станешь шуметь — плохо будет. Сейчас же подключат минометные батареи, артиллерию и смешают с черноземом. У них тут все пристреляно.

Я расставил людей по черным провалам ячеек, следуя советам Сорокина. На этом прием-сдача закончилась.

Ракеты взлетали от подножия скирды, отстоящей от БО не более полутораста метров. Там же начинались трассы пуль.

Против нас не было линии непрерывной обороны противника. Была взаимно связанная, глубокая система опорных пунктов, усиленная минными полями, обеспеченная средствами сигнализации и связи.

В равнинной степи, где взоры наблюдателей обшаривали многоверстные пространства, заманчивыми опорными пунктами представлялись многолетние, плотно слежавшиеся соломенные скирды.

Немецкое боевое охранение обосновалось под скирдой, всего в каких-то полутораста метрах от нашей траншеи. У них — крыша над головами, надежная защита от ветра, а у нас люди горбились под порывами холодного северного ветра, топали задубелыми ботинками, согревая ноги. Я уже знал, что такое украинская зима: потянет поземка, и траншея вмиг заполняется снегом.

Но меня тревожило не только это. Любое наше движение не оставалось незамеченным. Это сковывало, затрудняло наблюдение. Малейшая неосторожность могла повлечь за собой жертвы.

Нужно осмотреться. Размышляя об этом, я пришел к землянке. Здесь уже хозяйничал Ловцов.

— Не могли принести соломы, — ворчал он. — Даже зверь и птица заботятся о подстилке.

— Где же ты возьмешь подстилку? До немца сходишь, чи шо? — сквозь зевоту возражал телефонист Денисенко.

— Зачем же? А слева у посадок — скирда. Всего сотня шагов.

— Всего сотня шагов? — заинтересовался я.

— Не больше, товарищ лейтенант.

— Сходим вместе, посмотрим, — предупредил я. Нужно было выждать, когда Сорокин отведет людей.

Немцы заметили движение. Дежурный пулемет залился длинной очередью и вдруг осекся.

— Обрыв гильзы. Фриц меняет ствол, — заметил Ловцов. — Воспользуемся.

Мы беспрепятственно добежали до скирды. Пятнадцать шагов в длину и свыше пяти в ширину. Сплюснутая, спрессованная дождями и временем крепость! У меня сразу возник план: на тыльной стороне — землянка для отдыха, от нее — траншеи, которые охватят скирду подобно клещам.

— Вот бы здесь обосноваться, товарищ лейтенант, — угадал мои мысли Ловцов.

Возвратясь в расположение взвода, я приказал Денисенко вызвать Рябцева.

В трубке пророкотал бас капитана Климова:

— Ну, что у тебя, Андреев?

— Хозяйство принял. Для встречи гостей плохо приспособлено, особенно справа, слева и с черного хода. — Разговаривать приходилось полунамеками, но Климов понимал меня хорошо.

— Что предлагаешь?

— Или коренное улучшение старых позиций или скирда.

— Будем делать заново и капитально, — решил Климов. — За такую ночь можно сделать много. Через полчаса вышлю людей. Тебя предупредят.

Комбат выполнил обещание. Пришел взвод девятой роты во главе с младшим лейтенантом Селивановым.

Не теряя времени, мы вдвоем немедленно отправились к скирде. Договорились начинать с тыльной стороны скирды — немец ничего не будет видеть, а на случай огневого налета будут готовы убежища.

Чтобы не вызвать подозрений, Селиванов выводил людей обратно в степь, за посадки, а там — к скирде.

И все же немецкие наблюдатели что-то заметили. Пулемет долго прочесывал посадки, в воздухе непрерывно висели осветительные ракеты.

— Не отвечать! — приказал я.

Землю потрясли взрывы огневого налета. Мины рвались впереди и позади позиций БО. Бушевал настоящий самум из металла, земли и снега.

С подвыванием сыграл немецкий шестиствольный миномет. Серия взрывов прогрохотала Далеко позади. И вот уже со зловещим воем над БО проносятся артиллерийские снаряды.

— Что там у тебя? — спросил Рябцев по телефону.

— Небольшой огневой налет, — стараясь говорить спокойно, ответил я.

— Потерь нет?

— Пока благополучно.

— Ладно. Держи связь.

Выглянув на секунду из укрытия, я заметил частые вспышки разрывов у скирды противника. Наши минометчики отвечали.

Ночной огневой бой ширился, нарастал. Он уже лихорадил широкий участок переднего края.

Я метался из конца в конец извилистой траншеи, а дьявольская свистопляска продолжалась с прежней силой.

— Товарищ лейтенант, прямое попадание в землянку.

Я устремился вслед за Ловцовым.

Вход в землянку был завален обломками досок, хворостом и землей. Мы принялись с ожесточением разбрасывать завал. Мои руки натолкнулись на жесткую шинель Денисенко. Общими усилиями мы вытащили телефониста из-под земли и обломков перекрытия. Четыре руки щупали, слушали, отыскивая раны и признаки жизни. Последовало заключение: жив, придавило и контузило человека. Пострадавшего оттащили в ближайшую ячейку, а сами принялись убирать завал. Нужно было проверить связь.

Связь отсутствовала. Напрасно Ловцов дул в трубку, вызывал «Волгу».

БО не может быть без связи.

— Разрешите, товарищ лейтенант.

Риск потерять человека заставил Меня задуматься. А Ловцов истолковал мое молчание по-своему. К моим ногам шлепнулась глыба земли, сорванная тяжелым солдатским ботинком. Человек исчез в темноте.

Впереди лопнула мина. Тонко и зло взвизгнули осколки, сверху посыпались комья мерзлой земли.

Я слушал, не отрывая трубку от уха. Сколько прошло времени? Оно шло томительно медленно.

И вдруг — слабый треск в трубке. С надеждой я повторял: «Волга!», «Волга!»

— Я — «Волга», я — «Волга». Передаю трубку хозяину.

Опять голос капитана Климова:

— Что у тебя? Почему молчал?

— Повреждение провода. Контужен телефонист.

— Надо успеть оборудовать новые позиции до рассвета. Передай Селиванову: не уходить, пока не будет сделано. Телефониста отправишь в тыл. Впрочем, я вышлю носилки. На смену придет Лямин.

Огонь постепенно ослабевал, Сначала умолкла артиллерия, потом прекратился минометный обстрел Жизнь переднего края входила в обычную колею.

Сверху прозвучал голос Ловцова:

— Товарищ лейтенант, связь есть?

И это все так обычно, как будто человек не совершил ничего героического.

— Есть. Молодец!

Ловцов спрыгнул вниз, в траншею, и заполнил собой вход в землянку.

— Провод в двух местах связывал. Эх, покурить охота…

— Возьми трубку. Если будут спрашивать, скажи, что я пошел посмотреть новое хозяйство.

А у скирды работа шла полным ходом. Мы с Селивановым еще раз обсудили «проект», наметили огневые позиции для ручных пулеметов, ячейки для стрелков. По ходу дела можно было не сомневаться, что к рассвету работы будут закончены.

После полуночи пошел снег. Сначала на землю ложились редкие крупные хлопья, потом они стали сгущаться. При вспышках ракет это — фантастическая картина. Мы радовались: снег ограничивал видимость, припорашивал валы свеженарытой земли.

Спать не хотелось. Человек, оказывается, может долго не спать, если мысли цепляются за мысли, если одна забота сменяет другую.

…В трели пулемета вплетались новые звуки: далеко в стороне противника гудели моторы тяжелых машин. Звуки постепенно нарастали, ширились, вселяя тревогу в наши сердца. Танки? Бронетранспортеры? Самоходки? Все равно нужно доложить.

Рябцев спал. Пришлось ожидать, пока, наконец, в трубке прозвучал хриплый голос:

— Что там у тебя?

— Шум моторов. Много машин.

— Та-ак… Усилить наблюдение. Держи связь.

Шум моторов долго не прекращался. Похоже, что машины рассредоточивались: гул то ширился, то обрывался в разных местах.

Странно: на всем видимом участке переднего края — необычная темень. Ракетчики уснули, что ли? Только пулемет по-прежнему периодически давал короткие очереди.

— Хозяин у телефона, — сообщил Ловцов. Говорил Климов:

— Доложи обстановку. Что? Сейчас тихо? Слушай и смотри в оба. Всегда в тишине готовятся всякого рода каверзы. Проверь противотанковые средства.

Я понял, что капитан Климов озабочен, что мои сообщения на Большой Земле учтены.

Мы с Бородиным обошли все ячейки, ощупали ниши. В нишах обнаружили противотанковые гранаты, бутылки с горючей смесью.

Часа за два до рассвета мы по-дружески расстались с Селивановым. Нужно было срочно перебазироваться на новые позиции. За этой работой нас и застал старшина Убийвовк, доставивший термоса с горячей пищей. Вместе со старшиной пришли телефонист Лямин и двое бойцов с носилками.

— Я вам кулеш принес, хлопцы, з салом.

— А чарка есть, старшина?

— Есть и чарка.

На рассвете я категорически запретил всякие работы. Было приказано не высовываться, не чиркать зажигалками, громко не разговаривать. Для противника скирда должна оставаться необитаемой. Старые позиции стали ложными.

Телефонист Лямин сидел в просторной землянке, защищенной скирдой с фронта и частично сверху. В землянке могли отдыхать пять-шесть человек.

От траншеи, огибавшей скирду с обеих сторон, отходили ответвления для одиночных ячеек и огневых позиций ручных пулеметов. Брустверы были искусно замаскированы соломой и снегом.

Рассвет наступал в полной тишине. Бледная полоска едва-едва отделяла мглистое небо от заснеженной равнины. За нашими плечами вставал рассвет нового дня. На лицах людей — тени уходящей ночи. Люди суровы и сосредоточенны.

Тишина. Бьющая в уши, призрачная, хрупкая тишина. Впереди — печальная картина зимнего покоя. Видимость безлюдья в густонаселенной полосе фронта.

Тишина. Она оборвалась внезапно, будто неосторожный стрелок сорвал одеревеневшим пальцем спусковой крючок. В мглистое небо вонзились огненные стрелы, строчки трассирующих пуль прошили степь. Гах-гах-гах, — рвались мины. Разрывы плясали по извилистому хребту брустверов только что покинутой траншеи БО, ближе, дальше траншеи, в лесной полосе.

Над нами шуршали, выли снаряды, тонко и алчно звенели осколки; обессиленные, они тяжело шлепались о землю.

Все сливалось в сплошном урагане взбешенного металла.

— К телефону, товарищ лейтенант!

Рябцев говорил, заметно волнуясь:

— Это не просто артналет. Нужно быть готовым ко всему. Прочно ли сидишь в своей скирде?

— Соломенный Верден.

— Надеемся. Не забывай, что тебя прикрывают минометчики. Ракетница есть?

— Есть.

— Держи связь. Это главное.

Наши не отвечали.

Немецкие минометы перенесли огонь в глубину, били по основной линии нашей обороны. Артподготовка продолжалась с прежней силой. Дрожала земля, билась в мелком ознобе. Как была желанна хотя бы минута покоя! Каждая клеточка нервов просила тишины.

Но вот в гул артподготовки влился могучий рев танковых моторов. Он гасил собой все иные звуки, и всем стало ясно, что наступают решающие минуты.

— Танки! Ловцов, передай по телефону, — я продолжал наблюдать.

Танки появились из-за скирд почти одновременно.

Неторопливо они развертывались в боевой порядок. Сколько их? Пять, семь…

— Приготовить противотанковые гранаты, бутылки! Тяжелые стальные машины, плавно покачиваясь, грозя стволами пушек с ребристыми пламягасителями, валом устремились на БО.

Так показалось сначала. На самом деле, развернувшись на протяжении нескольких сотен метров, танки взяли направление на наш передний край.

Но немцы не забыли и о БО. Как только один из танков поравнялся со скирдой своего боевого охранения, из-за укрытия высыпала группа автоматчиков в маскировочных костюмах. Они сразу сжались в плотную беспорядочную толпу, стремясь укрыться за корпусом машины.

— Приготовиться к открытию огня.

Эта команда явилась скорее призывом к самообладанию — люди и без того были готовы.

Через несколько минут автоматчики могли достигнуть старых позиций БО, а этого допустить нельзя.

Танк продолжал медленно двигаться, увлекая за собой живой шлейф сопровождающей пехоты, непрерывно стреляя из пушки. Автоматчики все больше открывались прицельному огню с нашей стороны.

Над нашей скирдой взлетела красная сигнальная ракета.

— Огонь!

Огонь двух ручных пулеметов, автоматов и винтовок сразу разредил, смял толпу атакующих. Только несколько человек продолжали бежать вперед.

— Огонь!

Я лихорадочно менял диск автомата. Эти несколько человек, бегущие за танком, представляли собой главную опасность. Нам удалось отсечь их от танка в нескольких десятках метров от траншеи.

Всплески разрывов наших мин отрезали уцелевшим автоматчикам путь к скирде.

А танк уже утюжил траншею. Он то заваливался набок, то вздымался передом, задрав ствол пушки. Стальное чудовище рылось, купалось в черноземе. Вот так бы оно вертелось на наших костях…

Теперь мы открыли себя. На нашей скирде враг мог скрестить уничтожающую силу минометного и артиллерийского огня, мог повернуть в нашу сторону танки.

Я бросился в землянку: «Связь?» Телефонист отрицательно покачал головой: связи нет.

Меня обдало холодом. Фактически мы — в окружении, оторваны от Большой Земли.

Посылать человека под такой губительный огонь — бессмысленно.

Танк, уничтоживший БО, на большой скорости устремился вдогонку за танками, атакующими нашу оборону. У немцев — большая игра. Если танки прорвут оборону, следом за ними двинутся бронетранспортеры с пехотой.

Сильный взрыв потряс скирду.

— Пулемет разбило!

— Оставить наблюдателя, остальных — в укрытие!

Творилось невообразимое. Немцы буквально засыпали БО минами. Свист, урчание и вой осколков, оглушительные взрывы. А с нашей стороны сверлили землю, рикошетили, ныли в воздухе противотанковые болванки.

От всей этой отвратительной музыки морозило спины, бросало в дрожь.

— Наблюдатель убит!

У нас уже двое убитых, трое раненых. Выбыла из строя почти половина людей. Надо беречь каждую жизнь.

— Танки отходят, товарищ лейтенант!

На широком поле, изрытом снарядами, измятом гусеницами, в черном, жирном дыму горели два танка. Одна машина стояла неподвижно, накренившись набок, в районе наших противотанковых полей. Еще один танк, стоя на месте, отстреливался, прикрываясь дымовой завесой чадящего танка. Две-три машины поспешно отходили обратно.

— Наша берет! Наша!

Выхватив ракетницу, я послал в воздух одну за другой три ракеты: БО живет, БО борется.

* * *

…Наступила ночь. Обычная фронтовая ночь.

Опять над степью мигали и гасли зеленоватые ракеты, прошивали пространство строчки пулеметных очередей.

— Связь есть, товарищ лейтенант! — доложил Лямин.

С волнением я взял трубку.

— Андреев? — мягко прозвучал голос капитана Климова.

— Я, товарищ капитан!

— Молодцы! Выстояли, Доложишь лично. Смена уже вышла. Передай бойцам взвода, что они будут достойно награждены. Спасибо за службу. Завтра будешь принимать роту.

— Как? А Рябцев?

Комбат помолчал некоторое время, потом сказал глухо и печально:

— Рябцев убит.

Третья атака

Вот и опять наступил зимний рассвет. Я смываю с лица мягким снегом копоть и окопную пыль, гоня прочь сонную одурь. Ловцов брякает котелками, — у него свои заботы.

— А много же мы, товарищ лейтенант, склевали пшена за зиму, — басит связной. — Это, должно быть, самый что ни есть воинский продукт. Ежели пшенку развести пожиже, то мешка пшена хватит на обед всему Второму Украинскому фронту.

— Ты бы лучше свой автомат почистил, — для порядка ворчу я, — он у тебя такой, будто им картошку из костра выгребали.

Пребывание в обороне на сравнительно спокойном участке не походило на спокойную беззаботную жизнь. Нам как будто нарочно придумывали работу. Давно уже сделаны землянки для отделений, крытые пулеметные гнезда, ходы сообщения в тыл, а в нескольких километрах позади нашими руками создавалась вторая такая же система обороны.

Враг напоминал о себе. То прогрохочет серия взрывов мин, то тяжелый фугасный снаряд поднимет фонтан земли, то над головами с подвыванием пройдет вал фашистских бомбардировщиков или замаячит над передним краем «Рама» — двухфюзеляжный самолет-разведчик.

Я освоился с новой должностью. Ничего, только беспокойства больше. Бывают ночи без сна, когда взвод уходит в БО или рота выполняет какие-нибудь спешные работы.

Мы кое-как пополнились, хотя людей все еще до комплекта не хватало. С новым пополнением приходилось много работать: в большинстве это были местные жители освобожденных районов, слабо подготовленные в военном отношении, отсталые — в политическом.

Командиры взводов — все офицеры, бывавшие в боях. Особенно примечательная фигура — командир первого взвода лейтенант Компаниец. Украинский интеллигент, рассудительный, степенный, внимательный к людям, Компаниец пользовался уважением солдат, особенно пожилых. Может быть, и потому, что он видел много горя в окружении, в плену, потерял семью.

А вот Галиев, командир третьего взвода, — прямая противоположность Компанийцу. Молодой, бесшабашный, быстрый на решения. Истинно кавказский темперамент.

Очень скромным, тихим кажется командир второго взвода лейтенант Панов, хотя по внешности он — богатырь.

Свои умозрительные представления о людях надеялся уточнить в грядущих боях.

В условиях длительной обороны больше всего приходилось работать разведчикам. У немцев все устоялось, хорошо налажена служба наблюдения и связи, опасные участки заминированы. В такой обстановке взять языка — сложное дело. Полковая и дивизионная разведки терпели неудачу за неудачей.

Об одной неудачной попытке взять языка рассказал Компаниец после возвращения из боевого охранения.

Ночью в расположение БО прибыла группа разведчиков во главе с командиром дивизионной разведки и в сопровождении офицера из штаба дивизии. Сразу же стало понятно, для чего пришел сопровождающий. Майор не стеснялся в выражениях по адресу разведчиков: «бездельники, трусы». Устроившись под толщей соломы, майор приступил к руководству операцией. Руководство заключалось в грозном и категорическом требовании: «Не возвращаться без языка».

Долго впереди стояла тишина. Потом прозвучали глухие взрывы и началась пулеметно-минометная вакханалия. Майор не рисковал высовываться из убежища, довольствовался сообщениями наблюдателей Компанийца. Грозный бас штабника гремел под скирдой. Он докладывал кому-то по телефону, что операция развивается успешно.

А вскоре разведчики принесли на руках двоих товарищей с раздробленными ногами, подорвавшихся на минах.

Неудачи разведчиков, неудача разведки боем, предпринятой одной из рот второго батальона, создавали представление о том, чего может стоить прорыв обороны засидевшегося на зимовке противника.

— Товарищ лейтенант, вам письмо.

Впервые за войну я получил не обычный треугольник, а письмо в настоящем конверте. Конечно, фотография. Как давно видел я вас, родные.

Оля. Дорогие, милые черты. Сын. Мне не верится, что у меня такой сын: ему уже скоро четыре года. Вырос, похож на папу…

— Вот это мой второй фронт.

Ловцов огромной ручищей взял фотографию, присмотрелся.

— У меня, товарищ лейтенант, жена и двое детишек. Старший сынишка на лесосеку обед приносил.

На какое-то время мы забыли службу и посвятили минуты воспоминаниям. Мы хорошо понимали друг друга. Лес — наша работа и призвание. Ловцов — бывший лесоруб, стахановец. Немудреной лучковой пилой он ставил рекорды, как он говорил, «давал кубики».

— Я, товарищ лейтенант, будто родился для такой работы. Бывало, мороз градусов под сорок, а я радуюсь, пью этот воздух.

А весна уже чувствовалась.

Мы еще были под впечатлением радостного сообщения о ликвидации блокады героического Ленинграда, когда информбюро сообщило о разгроме корсунь-шевченковской группировки противника. От нас это совсем недалеко.

Скоро двинемся и мы. Ощущение надвигавшихся событий было всеобщим.

— Засиделись мы, братцы, в барсучьих норах. Пора бы вперед, пока фриц не оттаял и зимние сопли не вытер, — говорил капитан Сарыев.

Февральские поземки засыпали глубокие траншеи, но уже частые оттепели усмиряли вьюги, прижимали снег. Белесые туманы заволакивали пространство.

Украина ждала. Прекрасная песенная страна лежала в развалинах и пепле. Когда мгла сменялась чистым небом, над могильной тишиной мигали холодные звезды, как чьи-то хищные глаза.

В начале марта стояла сумрачная оттепель, предвещавшая недалекую пору весенней распутицы, самого неприятного времени на Украине.

Наконец наступил долгожданный приказ: оборону передать частям Н-ской дивизии, приготовиться к движению.

Ночью невозможно было окинуть прощальным взглядом места, запомнившиеся на всю жизнь. Здесь осталась наша кровь, могилы товарищей. Здесь что-то сделал и я для победы над врагом.

…Командиры взводов проверяют людей, хозяйство, докладывают командирам рот. Колонна нарастает, становится бесконечной. Люди все выходят из земли.

Колонна двинулась свободным шагом. Приказано Следить, чтобы люди не отставали, не растягивались.

Тепло. Дорога, битая сотнями ног, потеряла снежную белизну, недавно подновленную порошей. Если днем пригреет солнце, застывший чернозем превратится в жирное месиво. У нас половина людей в катанках.

Мы шли через бескрайние поля, без остановки проходили через населенные пункты, забитые войсками. И опять застигла нас ночь посреди бесприютного поля.

Позади гудел рассудительный бас:

— И конца и краю нема. А шо соби нимец думае? Ступить вин ногою и чуе голос нашой земли: «Куда зайшов, блудня?»

Я узнал голос ротного балагура Ничипора Хоменко, прибывшего с последним пополнением.

* * *

На рассвете следующего дня мы заняли свободные, необжитые траншеи второй линии обороны. Траншеи тянулись по склонам высот. Местность здесь сильно пересеченная, непохожая на обычный равнинный ландшафт Украины. Невдалеке отсюда — Кривой Рог.

Пулеметная стрельба сливалась в сплошной шум. В холмах перекатывалось эхо взрывов.

Мы знали, зачем пришли: здесь будет осуществлен прорыв долговременной обороны противника. Может быть, не только здесь. Никто не мог знать, что в эти дни войска Первого и Второго Украинских фронтов осуществляли исторический удар по войскам гитлеровских захватчиков.

Фронтовики хорошо чувствовали дыхание предстоящих кровопролитных боев. Может быть, завтра многих из нас не будет в живых. Обходя землянки, я всюду видел, как люди, приспособившись кто как мог, писали немногословные письма домой.

В третьем взводе были мои боевые товарищи, и там я, как обычно, задержался.

— А ты почему не пишешь домой? — спросил я у Бородина. Он сокрушенно махнул рукой:

— Некому писать, товарищ лейтенант.

Случилось, что я невзначай задел тяжелую сердечную рану. Бородин молча протянул мне письмо, недавно полученное из дому.

Кто-то корявым почерком, неровными полупечатными буквами коротко писал: «Сообщаю, что ваша супруга Анна Петровна живет в незаконном сожительстве с Петькой Кривым».

Подписи не было.

— Кто писал? — спросил я.

— Не знаю, — пожал плечами Бородин.

— А я знаю, — сказал я. Под ногами валялись затоптанные в глину фашистские листовки, напечатанные на русском языке. Такими листовками немцы время от времени засыпали наш передний край.

— Письмо и вот эта листовка написаны одной рукой.

— Может быть, — заметно повеселел сержант.

— Проверишь лично. После войны.

Отдых. В землянках — многолюдье, застой табачного дыма, запах прелых портянок, убаюкивающий храп и тихие разговоры бодрствующих.

Прошел день, за ним — долгая ночь ожидания. Батальоны нашего полка вышли на исходные позиции, расположившись в траншеях первой линии обороны. Седьмая рота пока оставалась на месте, как резервная. Это значило, что нас пошлют туда, где будет труднее.

Всю ночь передний край бодрствовал. Перестановки, перегруппировки, передвижения длились до рассвета. Мы чувствовали, что сосредоточивалась большая сила артиллерии и минометов.

Артподготовка началась на рассвете.

Многоголосый хор разнокалиберного оружия загремел с потрясающей силой. Яростно тявкали даже сорокапятимиллиметровые пушчонки. Несколько раз прошумели «катюши». В сумрачное небо вонзились огненные стрелы ракет.

…Могучий молот долбил и долбил. И разом все стихло.

— Пехота пошла. Пехота!

Наступили решающие минуты.

Перед фронтом — бесконечная вереница мазанок, вписанных в сады, более или менее ровное поле перед деревней, растянувшейся на несколько километров. Строения местами сгущались, местами рассредоточивались.

Темные маленькие фигурки людей рассыпались по снежной целине «ничейной» земли. Трудно было определить расстояние, отделявшее исходный рубеж от линии хат, где закрепился враг. Поначалу казалось, что операция развертывается успешно.

Но вот над деревней взлетели сигнальные ракеты. Высоко в небе они рассыпались на красные, зеленые, синие, белые шарики. Это — вызов огня.

Навстречу атакующим брызнули нескончаемые очереди скорострельных немецких пулеметов. Человеческие фигурки заметались в вихрях разрывов мин и снарядов.

Прошли минуты. В дыму, в пыли, под градом горячего металла уже не видно людей. Они там, прижались за бугорками, роются в гудящей земле, тянутся к воронкам.

Атака захлебнулась.

— Седьмая, вперед!

Я повел роту цепочкой по глубокому ходу сообщения.

Исходный рубеж — там же.

Кто-то в боевой горячке надеется на чудо.

Вот уже траншея первой линии. Цепочка втянулась в траншею, люди повернулись лицом к врагу. Они всматриваются вперед, туда, где клокочет море взрывов.

— Вперед!

Легко, будто невесом, вскидываюсь на бруствер. Мне хочется сразу дать темп движения — от этого зависит успех. Вскинув автомат, бегу в цепи. Оглядываюсь и вижу возле себя несколько человек. Люди не бегут, а идут, как мне кажется, слишком медленно, как на заячьей облаве.

Времени нет. У меня только одно средство воздействия на людей — личный пример.

— Вперед!

Земля под ногами взрыхленная, изуродованная воронками, перемешанная с металлом.

Опять впереди рассыпались в воздухе разноцветные шарики сигнальных ракет.

Теперь на нас обрушилась вся сила огня.

Кто-то бежал рядом, теперь его нет. Плечистая фигура с вещевым мешком на спине на какой-то миг прикрыла меня, но взрывная волна отбросила бойца в сторону, и ко мне под ноги полетел выроненный автомат.

Теперь уже никого не было ни рядом, ни впереди. Только пляшущая земля, пыль, дым, запах взрывчатки, визг осколков, свист пуль.

До белых стен мазанок каких-то полтораста шагов. Я огляделся. Тот, кто уцелел, или лихорадочно работал лопаткой, или полз ужом к ближайшему бугорку, углублению.

Несколько шагов вперед, и я свалился в глубокую воронку. В этой готовой могиле с рваными комковатыми стенками я оказался третьим. Один — недвижим, с восковым лицом, обращенным к небу, другой, сжавшись в комок, хрипел и плевался кровью. У обоих — скуластые лица, черные жесткие волосы. Это казахи из девятой роты.

…Чьи-то огромные ботинки пропахали землю у самого моего лица. Кто-то тяжелый и неуклюжий съехал вниз и дохнул мне в ухо:

— Товарищ лейтенант! Едва вас нашел.

Ловцова трудно было узнать. Шинель — черная от грязи, лицо забрызгано. Только белые ряды зубов напоминали улыбку неунывающего связного.

— Ваше приказание выполнил, — доложил Ловцов. Я вспомнил, что перед атакой посылал его с поручением к Галиеву.

С появлением Ловцова я как будто встряхнулся, отделался от кратковременного состояния подавленности и бездеятельности. Нужно налаживать связь, управление.

Вот там, немного позади, правее — разбитая хата или сарай. Крыши нет, остались полуразрушенные стены. Там и нужно организовать наблюдательный пункт, связаться со штабом батальона.

* * *

Во взводах не осталось и половины людей. Тяжело ранен командир второго взвода лейтенант Панов, ранен, но остался в строю лейтенант Компаниец. До слез было больно и тяжело, когда узнал о смерти сержанта Бородина.

Подразделения смешались. Бугорки окопов выросли по всему полю. Некоторые — у самой деревни. Значит, есть жизнь на земле, исклеванной минами, изорванной снарядами, прочесанной пулеметными очередями.

Стоило только пошевелиться, как щелкали одиночные выстрелы немецких снайперов, хорошо укрытых среди строений. Время от времени корректировщики вызывали массированный огонь минометов и орудий.

Я надеялся навести порядок под покровом ночной темноты, а до ночи оставалось еще много времени. В верхах, видимо, шла переоценка событий. Капитан Климов молчал.

Несмотря на неудачу, мы верили, что не отступим с этой земли, за которую зацепились с таким трудом.

Телефонист Лямин благополучно добрался до НП роты с катушкой за плечами.

Я получил возможность разговаривать с капитаном Климовым.

— Что будем делать дальше, товарищ капитан?

— Есть приказ выбить противника из деревни. Этот приказ не может быть отменен, — ответил комбат.

— В лоб не получается, товарищ капитан.

— Наведи порядок в своем подразделении, но людей не отводи назад. Попытайся подтянуть всех до уровня передовых, что у самой деревни.

Вся беда в том, что ночи такой, какой ожидал я, не наступило. Над нами повисли осветительные ракеты, и наблюдатели противной стороны видели каждый шаг отдельного человека. И все же удавалось перемещать людей, делать маленькую перегруппировку. Постепенно обозначался новый исходный рубеж на пороге обороны противника.

Теперь можно подумать о связи с соседом справа.

На душе было беспокойно. Наши шинели пропитаны насквозь черной липкой грязью. Оттепель сменилась легким морозцем, и одежда превратилась в жесткие латы. Согреть не может и меховая безрукавка. Мокрые ноги, как чужие. К земле тянула смертельная усталость.

— Товарищ лейтенант, комбат собирает командиров рот, — сообщил телефонист.

…Немцы не успели опомниться, как перед ними поднялись серые фигуры наших пехотинцев. Нас уже невозможно было остановить.

Мы бежали на мигающие огоньки пулеметов.

Ночной бой был похож на войну теней.

«Тень» в глубокой готической каске швырнула мне под ноги гранату с длинной деревянной ручкой. Взрыв отшвырнул меня к стенке мазанки. В сознании осталось ощущение полета в черную бездонную пропасть.

Враг — за Днестром

Странное ощущение: голова охвачена тупой неугасающей болью, будто стянута железным обручем, руки и ноги словно прикованы к кровати.

Прежде всего — мучительная самопроверка: руки есть, ноги есть. Резкие движения вызывали боль во всем теле.

Голоса людей, суетившихся вблизи, слышались так, будто они звучали за стенкой.

Человек в белом халате повелительным жестом призвал меня к спокойствию. Потом он говорил, и я кое-что понял: раны пустяшные, скоро заживут, а слух восстановится.

Я кое-что узнал о жизни этого медицинского хозяйства. Медсанбат — не госпиталь, ему нужно двигаться вперед. Для того чтобы двигаться, нужно разгрузиться.

Каждый день производился отбор. Люди, нуждавшиеся в длительном лечении, эвакуировались в тыл, а те, кто мог передвигаться, получали справки о ранении и своим ходом отправлялись догонять свои части.

Сначала я трясся на повозке вместе с громоздким медицинским хозяйством по непролазному месиву чернозема, потом тянулся позади, опираясь на палку, обходя остовы сожженных немецких машин. Грузовые и легковые машины в некоторых местах стояли впритык друг к другу в один-два ряда на много километров. Бросались в глаза следы отчаянных попыток вырваться из плена чужой земли: под колесами замешаны в грязь одеяла, тюки обмундирования, все, что попадалось под руки.

Деревни вдоль фронтовой дороги были выжжены дотла. Торчали лишь обгорелые трубы, как печальные вехи прошумевшей войны.

На одной из остановок мне пошли навстречу и выписали.

В далекий и нелегкий путь по выжженной земле я отправился вместе с однополчанином, командиром пулеметной роты старшим лейтенантом Трубниковым.

Мне и Трубникову следовало бы еще полежать хотя бы с неделю, но условия не позволяли.

Трубников отличался живостью характера, чрезмерной болтливостью. Он сразу взял на себя роль ведущего. Сделал он это по праву бывалого человека, и мне оставалось лишь удивляться способностям моего спутника добывать кусок кукурузного хлеба и находить угол для ночлега.

Бывало, рука доброй старушки крестила на дорогу:

— Идите, сынки. Хай вам бог помогав.

Мы принимали и кусок хлеба, и крест, считая и то и другое от щирого сердца добросердечного народа.

Мы шли медленно. Трубников жаловался на старые раны, а мне причиняли неприятности еще не зажившие. И все-таки мы могли проходить больше пятнадцати километров в день.

Деревни и села тянулись на много километров. Народ здесь любил простор. Усадьбы разделялись садочками, переулочками, балками, овражками. Может быть, поэтому немецкие факельщики кое-где не все успели сжечь.

Мы прошли Новоукраинку, Первомайск. За Южным Бугом, на земле, на которой хозяйничали румынские бояре, население пострадало не меньше, чем на территориях, где расположились гитлеровцы. В этом, тоже обобранном крае, мы за все время движения по Украине впервые увидели живую корову.

У Трубникова — хорошая черта: стремление помогать людям, умение быть полезным. Он все умел делать. В одной хате он вдохнул жизнь в часы-ходики, которые показывали еще довоенное время, в другом месте отремонтировал хозяйке черевики, словом, он везде находил работу и выполнял ее очень ловко. А я радовался, когда мне предоставлялась возможность вращать тяжелый камень жерновов: заработанный хлеб есть приятнее.

Наши полевые военкоматы действовали. Колонны мобилизованных в заношенной одежде, в сыромятных постолах шли и шли в запасные полки для прохождения ускоренной подготовки — фронт требовал.

Освобожденная часть советской территории жила дыханием, волей, напряжением всей страны. Люди готовились к полевым работам.

К концу длинного утомительного дня Трубников шел прихрамывая, начинал ворчать: не пора ли на отдых? Он напоминал об этом, когда на горизонте показывались! белые стены мазанок. Я сдавался, когда мой спутник! прибегал к энергичным выражениям.

У Трубникова распухла нога, и он категорически заявил, что требуется отдых.

К сумеркам мы вошли в небольшую деревушку. Неизвестно, какими соображениями руководствовался мой спутник, свернув в сторону крайней хаты, за которой открывалось необозримое поле.

Нет, Трубников никогда не ошибался. В хате — порядок. Хозяйка — моложавая женщина, чернобровая, в полной силе, при виде нежданых гостей как будто растерялась. Ответив на приветствие, она застыла в выжидательной позе у печки.

— Хозяюшка, — начал Трубников. — Мы — фронтовики, идем из госпиталя в свою часть. Нельзя ли у вас переночевать, отдохнуть?

На лице женщины появилась натянутая улыбка:

— Як же, то можно. Проходьте до стола.

— Вот. Сразу и «до стола», — подмигнул мне старший лейтенант.

Мне не приходилось видеть такой резкой перемены от неподвижной позы выжидания к бурной деятельности. Фрося — так звали хозяйку — улавливала малейший намек Трубникова.

В печке оказался горячий борщ с салом, как будто специально дожидавшийся голодных путников, на столе, под рушником — булка доброго пшеничного хлеба. Благодать, ниспосланная судьбой.

Трубников ел с жадностью, изредка поглядывая на меня с таким выражением на лице, будто хотел сказать: «Со мной, брат, не пропадешь».

— Как же, Фросенька, одна живешь? — пытался завести разговор с гостеприимной хозяйкой Трубников.

— А вже ж…

— А муж есть?

— Нема, — как видно, Фросе не хотелось продолжать разговор.

У меня возникло много вопросов: откуда достаток в доме одинокой женщины? Откуда бутылки с немецкими и румынскими наклейками, что стоят на полке? Странным показалось мне и поведение хозяйки: сначала — страх, потом — угодничество.

Вот уже в печке греется огромный чугун с водой. Жаркое пламя обнимает его. Как приятно помыться, когда все тело зудит от грязи. Фрося завесила окна, как перед каким-то таинством, поставила перед печкой большой ушат, ведро и тихонько удалилась.

— Всю Украину прошел и не видел ни одной бани, — добродушно ворчал Трубников. — Ну, давай хозяйничать. Смотри, да тут все. Даже мыло и полотенце. Ну и баба — золото.

— Золото. Что-то она больше напоминает мне гоголевскую Солоху. Ей все равно, что черт, что дьяк.

Трубников и слушать не хотел:

— Не наше дело. Мы — фронтовики. Давай-ка лучше потрем друг другу спины. — Старший лейтенант разделся донага и плескался в ушате, как гусь.

Блаженство. Я почувствовал себя так, словно сбрасывал с плеч одну гирю за другой. А мой хозяйственный спутник соображал:

— Бельишко бы постирать. Кто его знает, сколько еще придется идти.

Предложение дельное.

— Вот. Впитывай всеми клеточками организма эту дарованную благодать. Отдыхай, — расчувствовался Трубников. — Вот так я за всю войну три раза отдыхал, и каждый раз по пути из госпиталя в часть.

Мы развесили белье вокруг печки, оделись без белья, потому что запасного у нас не было, вынесли помои. Все в хате приняло прежний вид.

— Закурим, — предложил Трубников.

— Где же взять табаку?

— А вон. На полке. Целая пачка. Вонючий немецкий полуэрзац.

— Хозяйка, значит, того — курящая?

— Какое наше дело? Наплевать.

Трубников свернул здоровенную самокрутку и, блаженно щурясь, глубоко затянулся: «Хор-рошо!»

Пришла Фрося. Она окинула беспокойным взглядом помещение: все ли на месте?

— Спасибо, Фросенька, — успокоил ее Трубников. — Мы тут похозяйничали. Закурили.

— Ничего.

Улучив удобный момент, Трубников шмыгнул вслед за Фросей в сени, но вскоре возвратился смущенный и приниженный.

— Что, штурм, не удался?

— Чертова баба. Н-да…

А Фрося появилась по-прежнему непроницаемой, деловитой, словно ничего не произошло. — Спать будете? — глядя в сторону, спросила она.

— Да, да, Фросенька, — с готовностью подтвердил Трубников, — Завтра — в путь.

— Лягайте, — проговорила женщина, кивнув на единственную двухспальную кровать, на которой возвышалась пирамида подушек.

Беспокойное чувство владело мной. То ли потому, что фронт выработал это постоянное чувство тревожного ожидания, то ли потому, что в этой хате не сменилась атмосфера, которой недавно дышал враг.

У нас — единственный немецкий автомат на двоих, подобранный в дороге. Я его повесил на гвоздь между окном и кроватью. Брать его сейчас, на глазах хозяйки, неуместно.

Трубников лег у стенки. Он сбросил гимнастерку и, голый по пояс, забрался под одеяло. Я снял лишь ремень и сапоги.

Спать. Спать. Так хотелось скорее погрузиться в мягкую блаженную тьму, по-настоящему отдохнуть перед дальней дорогой.

Фрося возилась у печки, что-то передвигала, ворочала. Потом она оборудовала себе постель не на лежанке, а на широкой скамье у окна, подальше от нас, и погасила лампу.

Привычка спать чутко не покинула меня. Смутное беспокойство заставило меня проснуться.

Сначала я не мог сообразить, где нахожусь, и всматривался в темноту. Я различал на фоне стены Фросю — она лежала лицом к нам, совершенно одетая, без одеяла. Спала ли она? За моей спиной безбожно храпел Трубников.

Вдруг я услышал легкий стук по стеклу окна.

Фрося приподнялась, отвернула угол занавески. Потом она быстро поднялась на ноги, бесшумно приоткрыла дверь в сени.

Мой сон как рукой сняло. Под храп Трубникова я выбрался из-под одеяла, подошел к окну и глянул поверх занавески.

У входа стояли двое. Фрося — у двери, в одном шаге от нее — мужчина в гражданской одежде. Его лицо невозможно было рассмотреть, но то, что я увидел, застав вило меня отпрянуть от окна: на боку неизвестного висел похожий на бумеранг немецкий автомат.

«Что за человек? Что ему нужно среди ночи?»

Прежде всего я снял со стены автомат.

Трубников продолжал спокойно спать, ровно похрапывая.

Разбудить? Рискованно: услышат. Все равно на двоих нет оружия. Лечь на место и продолжить наблюдение?

Я представил себе положение обеих сторон: допустим, нападающая и обороняющаяся, и решил, что нападающая имеет преимущество.

Выставив вперед автомат, я осторожно направился к выходу.

Дверь в сени была приоткрыта.

Разговаривали совсем рядом.

— Ничего здесь не придумаешь, — с грустью в голосе говорил он. — Уходить нужно. Тут меня всякая собака знает.

— Куда ж вы теперь, Микола Семенович? — мягким грудным голосом спрашивала Фрося.

— Этого я пока сам не знаю.

— А если объявиться? Як тоди?

— Самому в петлю лезть?

— А може, смилуются?

— Хм. Смилуются. Разве что вместо петли пулю пропишут. Нет, надо убираться. Пожили мы с тобой неплохо, а теперь о своей шкуре время подумать. Немец войну проиграл. Так, говоришь, меня не ищут?

— Ни.

— А эти, что у тебя ночуют, про меня не спрашивали?

— Ни. З госпиталя воны. Ахвицеры. Наморились и сплят.

— Та-ак. Офицеры, из госпиталя. А знаешь, чем бы ты могла мне помочь?

— Ну?

— Документик бы какой. Мне бы до Румынии дойти. Вот ты и пошарься по карманам этих…

Я энергичным ударом толкнул дверь от себя:

— Руки вверх, гад!

— А-ай! — взвизгнула Фрося. Она оказалась на пути. Я отшвырнул ее в сторону, но полицай использовал заминку. Он живо перемахнул через плетень.

— Стой, стой! Стрелять буду! — Я прыгнул вслед и, наскочив босыми ногами на какое-то железо, присел от боли.

И это меня спасло. Автоматная очередь брызнула над моей головой.

Лежа, я мгновенно нажал на спусковой крючок автомата.

Так матерого предателя настигло возмездие. А Фроси мы больше не видели.

Трубников молчал. Через три дня старик-молдаванин неподалеку от Рыбницы переправил нас через мутный и стремительный Днестр. Впереди легли дороги Бессарабии.

Те же мазанки, что и на Украине. Та же внешняя белизна и чистота стен. Обжитая и тщательно обработанная земля. Но здесь еще гнездилась старина. Она подкарауливала нас на перекрестках дорог, у колодцев, у которых высились кресты с распятиями, в глазах людей, таивших тревогу и плохо скрываемое любопытство: что же принесли с собой победители? Это были тревоги единоличной крестьянской стороны, размежеванной, раскроенной на узкие полоски. Невдалеке от города Бельцы мы набрели на русское село. В этом своеобразном музее, сохранявшем дореволюционный образ жизни, было много икон и — ни одного грамотного человека. К соотечественникам, представлявшим новую Россию, здесь относились со сдержанной почтительностью, но без особых восторгов.

В молдавских селах мы встречали местных жителей, когда-то служивших в царской армии. Это были доброжелательно настроенные люди, владевшие русским языком. Офицерские погоны производили на них магическое действие. Старики тянулись, называли насблагородиями.

А фронт уже совсем недалеко. Недавно наши войска форсировали Прут. Бои шли на румынской территории.

Город Стефанешты на правом берегу Прута — Румыния. Через этот городок прошли тысячи наших солдат и офицеров, а он так сохранился, как будто войны и не было.

— Я хочу жрать и чувствую, что мне здесь не дадут, если я не потребую, — заявил мой спутник, когда мы отмеряли первый десяток километров румынской территории.

В ближайшей деревне решили зайти в хату.

В хате, крытой соломой, с окнами, напоминавшими по размерам амбразуры дота, почему-то без трубы, в полутьме мы рассмотрели убогую обстановку, состоявшую из грубого стола, длинной скамьи, общесемейного топчана, застланного рванью, и обитателей: высокого тощего старика кавказского типа, женщину средних лет с изможденным лицом и троих полуголых ребятишек. Семья готовилась к обеду. Посреди стола на тряпке лежала исходящая паром, заформованная по овальному дну котла мамалыга, напоминавшая густо сваренную пшенную кашу.

Появление русских не вызвало замешательства. Старик раскроил большим ножом геометрически точно мамалыгу на семь частей и жестом пригласил нас к столу.

— Мульцимеск, спасибо, — ответил я и знаками показал, что мы сыты по горло.

Когда мы вышли на дорогу, старший лейтенант захныкал:

— Я хочу есть. Ты виноват в моем физическом истощении. И вообще глупо отказываться от куска мамалыги.

Мы свернули с большой дороги, надеясь набрести на хлебное место. Шли напрямик через холмы и горы, по проселочным дорогам и овечьим тропам. Поражали безлюдье и тишина в пору горячих весенних работ. А солнце уже нещадно сушило землю.

Но — есть жизнь! В глубокой котловине паслась большая отара овец. Тропка вела к одинокой дощатой избушке-времянке, возле которой стояли трое мужчин. Они уже заметили нас и с опаской следили за нами.

Трое румын — иссушенные солнцем, горбоносые старики, дружно ответили на наше приветствие:

— Буна доминяца.

— Антонеску капут, — проговорил Трубников единственную фразу, которую старики поняли и без перевода.

— Капут, — с готовностью потвердили старики. Все внимание они сосредоточили на Трубникове — одет он был лучше меня, у него на одну звездочку на погонах больше. «Домнули капитан», господин капитан.

Скудные записи в блокноте, которые я набрасывал в молдавских селах, позволили составить фразу: «домнули капитан хочет есть». Трубников согласно закивал головой: верно, перекусить неплохо.

Старики понимали, что есть хотят все, от солдата до генерала. Только солдат всеяден, а вот «домнули капитан» может разгневаться, если что не так. Пастухи жестами показывали, что они, к сожалению, не знали, что «домнули капитан» удостоит их своим посещением, они чем богаты, тем и рады.

В избушке тесно. На дощатом столе — закоптелый котелок с каким-то варевом, ком свежей брынзы, мамалыга и бутылка кислого виноградного вина. «Домнули капитан» сделал широкий демократический жест — налил и мне. Он в хорошем настроении и пытался объяснить старикам, что в России любой пастух может стать капитаном. Пастухи искренне удивились.

Конечно, суп, которым нас угостили, далеко не то, что украинский борщ с салом, но «домнули капитан» остался доволен. Он старательно скреб ложкой по дну котелки и рассуждал:

— Румынская кухня мне нравится.

Старики натолкали в вещевой мешок Трубникова мамалыги и творога.

Пожав жесткие руки добрых стариков и поблагодарив, мы двинулись в путь. Было решено вновь выйти на большую дорогу.

По фронтовой дороге шли колонны пополнения, двигались обозы, отставшие от своих частей.

Говорят, фронт стабилизируется. Бои идут за командные высоты где-то под Яссами. Отрывочные сведения мы собирали у раненых, следовавших пешком до ближайших госпиталей.

— Высоту брали. Скильки народу полегло. А потом мы цю высоту взяли. От як. А шо я вам скажу, товарищ лейтенант? Народу у нас мало. Тылы отстали, и нема в достатку оружия и припасов.

Трубников мрачнел.

* * *

Война — за той зеленой горой. Дорога набирала высоту.

Нашим взорам открылась всхолмленная местность, на которой перемежались леса, сады, населенные пункты. А вдали синели горы.

Невозможно было определить, где линия фронта. Впереди творилось что-то непонятное. Широко перекатывался гул артиллерийской канонады. Голос стрелкового оружия заглушался в этом грозном и неумолкаемом гуле. За холмами клубились восходящие к небу столбы черного дыма.

— Что это? Увертюра большого наступления или… С высотки навстречу нам скатывался обоз, поднимая оранжевое облако пыли. Ездовые нещадно хлестали лошадей.

— Драпают, — определил Трубников.

— Куда вы, братцы? Эй, — попытался я остановить головную подводу.

— Танки! — вытаращив глаза, ездовой нервно дергал вожжи. Я едва успел отскочить в сторону.

За высоткой — деревушка, растянувшаяся вдоль дубового леса. Бой шел за лесом. В самой деревне как будто никого нет.

Первыми встречными оказались двое раненых. Они вышли из лесу, поддерживая друг друга. У одного — окровавленная повязка на голове, из-под которой виднелся один глаз. Другой бережно нес подвязанную на обмотке забинтованную руку.

— Артиллеристы?

— Артиллеристы, товарищ лейтенант.

— Какого полка?

— Н-ского.

— Так мы же дома! — вырвалось у меня. — Где штаб полка?

— Там, на опушке. Идите в этом направлении.

Не сразу мы разыскали штаб полка. В кустах, в небольшом овражке, метался взъерошенный, перепачканный в глине начальник штаба полка майор Ремизов, ветеран полка.

— Снаряды на исходе. Я требую немедленно! Что? Меня это не касается…

Оторвавшись от трубки, майор обратил внимание на нас. Как блеснули радостью его воспаленные глаза!

— Из санбата? Трубников? Андреев? Давайте без докладов. К черту доклады!

Ремизову некогда было объяснять обстановку. Но это было необходимо.

На участке фронта, обороняемом нашей дивизией, противник предпринял попытку прорвать нашу оборону. Свыше сорока танков устремилось на позиции наших войск. Пехота, состоявшая из мобилизованных жителей правобережья Украины, кое-как вооруженная и даже необмундированная, дрогнула. Выдвинутый вперед НП командира полка через несколько минут оказался позади наступающих танков. Связь с НП полка и со штабом двух действующих батальонов прервана.

— Танки остановлены артиллеристами, — говорил майор Ремизов. — Здесь собралось около трех десятков пехотинцев. Приказал занять оборону в районе огневых позиций полковой артиллерии.

Положение оставалось критическим, но не безнадежным. Выстоять в такой обстановке означало победить.

Распоряжение последовало немедленно: Трубников остается при штабе полка, Андреев организует розыск командира полка и командиров батальонов.

— Сколько тебе дать людей? — обратился ко мне Ремизов.

— Троих достаточно.

— Хорошо. Дам тебе одного из старослужащих и двоих этих, новичков. Ловцова сюда!

Ловцов! Ну да, он и есть. Цел, невредим.

— Товарищ лейтенант! «Некогда, некогда», — торопил нас взгляд майора Ремизова, но мы с Ловцовым испытали крепость ребер друг друга, жесткость запущенных бород.

Уже на ходу Ловцов торопливо рассказывал, что он был связным капитана Климова. Перед танковой атакой Ловцов пришел с поручением в штаб полка. В это время началось… Майор Ремизов задержал его для охраны штаба. Седьмой ротой командовал лейтенант Компаниец. Живы-здоровы оставались Климов, Сарыев, заместитель командира батальона по строевой части старший лейтенант Черняк. И еще оставался в строю Галиев. Пехота — полностью из нового состава, из тех, что с марша — в бой. У них еще постолы не остыли после горячих и пыльных дорог.

…Поле боя представляло собой нечто неописуемое. Вой, шуршание и визг противотанковых снарядов сливались с неумолчным грохотом разрывов фугасных снарядов и мин крупного калибра. В пыльной и дымной полумгле вырисовывались громады подбитых танков. Некоторые из них еще продолжали гореть в клубах черного дыма. Уцелевшие машины, отойдя обратно в сторону пылавшей деревни, находившейся за нашим передним краем, вели огонь по позициям артиллеристов, расположенным вдоль опушки дубового леса.

Как же двигаться по этой горящей земле?

С чего начинать?

Ловцов хорошо ориентировался, знал расположения батальонов и НП полка. НП — там, где небольшой холм в самом центре танкового побоища.

Рельеф — равнина с микропонижениями и воронками.

Я выбрал прямой путь. Короткими бросками от воронки к воронке, мимо подбитого танка, припавшего на рваную гусеницу.

От воронки — к воронке. Жесткие сухие комья глины, поднятые из глубин, вдавливаются в грудь, в живот.

А по полю вздыбливались фонтаны земли. Разноголосо жужжали осколки. Временами на нас накатывались волны едкого дыма и терпкой пыли. На зубах хрустел песок. Мучила жажда. Заниженный снаряд, подобно торпеде, пробороздил землю. Знакомые, рвущие душу завывания противотанковых болванок.

Наш «второй эшелон» сразу отстал. При каждом взрыве снаряда или мины парни тыкались в землю носами.

Мы уже благополучно миновали подбитый танк. Если встать на ноги, то можно увидеть подковообразную траншею у высотки, где был НП нашего командира полка.

Иа-иа-иа, — это сыграл немецкий шестиствольный миномет.

Вихрь смерти обрушился на нас.

Стряхнув с себя землю, мы оглянулись. Там, где только что лежали наши спутники, зияла большая круглая воронка.

…Опять мы ползли, перебегали, видя перед собой только цель нашего движения. Над нами висело горячее оранжевое солнце, а нам казалось, что нас обжигало не оно, а земля, которой мы касались, к которой прижимались своими телами.

Когда я свалился в траншею полкового НП, то почувствовал себя так, словно вышел из боя.

Никого. Я пошел по ходу сообщения, рассчитывая прийти к землянке, в которой до начала боя находился командир полка со своим адъютантом.

Ход расширился. Внезапно из темного проема мне навстречу рванулась рослая черная фигура. В какое-то мгновение мой автомат оказался перехваченным. Завязалась отчаянная борьба. Он — выше ростом, тяжелый. Лицо перекошено от страха и ярости.

Теснота сдерживала движения. Фашист тянулся к горлу, сопел, брызгал слюной. Цепкой рукой он разорвал мою гимнастерку до самого ремня, с силой ударил меня о стенку траншеи. Мне удалось дать сдачи. От удара коленом в чувствительное место он взвыл:

— Отто… Хильфе! — В землянке был еще кто-то, и фашист просил помощи.

И вдруг у моего уха послышалось тяжелое дыхание, и последовал глухой удар. Фашист выпустил мою руку, обмяк и со стоном осел на землю. Это сработал приклад автомата подоспевшего на помощь Ловцова.

— Не следовало торопиться, товарищ лейтенант.

— Там есть еще кто-то…

В глубине землянки на русской шинели лежал раненый немец в черной робе. Голова и руки были забинтованы. Его бил озноб.

— Вэр ист ду? — спросил я его.

Немец что-то пробормотал невнятное в ответ. Я понял только одно слово: панцерен — танки…

Теперь все ясно: немецкие танкисты с подбитых танков. Их пехоты здесь не было.

В траншее и в землянке наших не было ни живых, ни мертвых. Не видно никаких следов борьбы. Снова я склонился над раненым:

— Руссише официрен. Во зинд руссише официрен?

Раненый молчал. Снова и снова я повторял свой вопрос.

— Найн официрен, — услышал я наконец.

* * *

Капитан Климов собрал вокруг себя около трех десятков солдат и офицеров. Перекрыв широкую и глубокую балку, которую немцы намеревались использовать для скрытых подступов к позициям артиллеристов, группа успешно отбила несколько атак немецких автоматчиков.

Мы с Ловцовым добрались к своим в период относительного затишья. Трудно передать тепло и сердечность встречи с фронтовыми друзьями. Мы трясли дру! другу руки, обнимались. Здесь полагали, что я не скоро вернусь в строй.

Налажена связь со штабом полка. Получено первое распоряжение: принять пополнение. Вечером мы должны полностью восстановить положение — занять покинутые траншеи.

Комбат поручил мне принять пополнение.

Люди выстроились на лесной полянке, где все дышало миром и спокойствием. Здесь ничто не напоминало о сегодняшней трагедии, хотя совсем недалеко, за семисотметровой полосой леса, все еще дымилось поле боя.

В шеренгах пополнения рядом с бывалыми людьми стояли и такие, кто не держал в руках оружия. Преобладали старики, но среди них были и молодые, только что достигшие призывного возраста.

После беглого опроса я определял место человека:

— Принимай отделение, товарищ.

На Украине, после прорыва вражеской обороны, наши подразделения освобождали населенные пункты, энергично выдворяли из них крупные немецко-румынские гарнизоны. А здесь иссякла сила инерции, враг уперся кованым сапогом в изумрудные горы Румынии, огляделся.

Но сегодня победили мы.

Пришел капитан Сарыев. Он принес печальную весть: установлено, что командир полка погиб вместе с адъютантом при попытке выйти из танкового окружения.

…Вечером, получив пополнение, полк с ходу сбил немецкое боевое охранение и, заняв покинутые накануне траншеи, полностью восстановил положение.

Тыргу Фрумос

Война наткнулась на горы и увалы Румынии, приостановилась, набирая силы для нового ожесточения.

Третий месяц знойного лета мы рылись в земле, совершенствуя оборону. На сотни километров пролегли непрерывные ленты траншей.

В работе, в долгой военной страде, менялись люди. Это уже не те люди, которые стояли когда-то перед нами в гражданской одежде и сыромятных постолах. Мы пополнились, возмужали, оформились.

И все-таки мы, офицеры, чувствовали, что не мешало бы из наших дядьков вытряхнуть окопную пыль, преподать им азбуку наступательного боя. Каждый понимал, что враг еще силен и последний рубеж где-то далеко за синими горами, за быстрыми реками.

Командование учло насущную потребность: ночью, в полной тишине, наша дивизия была сменена и отведена с переднего края в ближний тыл.

Едва отделения успели вырыть землянки в высокой железнодорожной насыпи, как штаб батальона уже обеспечил командиров рот расписанием занятий: строевая подготовка, огневая, тактика. В руках офицеров появились книжки уставов и наставлений.

Знойный летний день проходил в напряженном труде. Приходилось снова и снова требовать от командиров взводов возвращения к отработке действий одиночного бойца: старики тяжеловаты, хотя и старательны.

Румынские горы дожелта выжгло горячее солнце, на выгоревших гимнастерках выступали темные пятна солдатского пота, а мы все «наступали», штурмовали одну и ту же высоту.

Подтверждалась истина: чем дальше в тыл, тем больше поверяющих. В расположение нашего батальона прибыл капитан Зимин из штаба дивизии. Он, подобно рыбе-лоцману, в течение двух дней сопровождал девятую роту, на все смотрел исподлобья, словно выискивал среди окружающих виновников своего дурного настроения и, наконец, пришел к заключению:

— Это не занятия, а восточный базар. Получается черт знает что: связные бегают, командиры мечутся, нервничают, кричат, солдаты не понимают, что от них требуется. А где же сигнализация, необходимая в условиях современного боя? С управлением не ладится, определенно не ладится.

Капитан Климов хмурился:

— Нехорошо мы выглядим. Нехорошо. Ты хоть, Андреев, не подведи.

Пришлось оценивать сильные и слабые стороны роты с позиций требовательного капитана.

Из старых командиров взводов у меня остался только Галиев. Лейтенант Компаниец выбыл по ранению в памятный день сражения с танками. Мне прислали двух юных младших лейтенантов.

Командиры взводов делали подробные разборы учений, терпеливо разъясняли ошибки каждого, проверяли доходчивость своих замечаний в действии. Только Галиев иногда срывался с ровного тона:

— Ты — живой чэлавэк, а не бурдюк. Зачем так палзешь? Сказано: по-пластунски.

Капитан Зимин явился к нам на занятия в сопровождении корреспондента дивизионной газеты. Корреспондент определил свое место в боевых порядках роты, а капитан Зимин неотступно следовал за мной.

Когда прозвучало дружное «ура» и высота была «взята», на лице капитана Зимина появились следы оттепели: строгие морщинки сгладились, и в глазах засветились огоньки болельщика.

— Какие будут распоряжения? — обратился я к поверяющему.

— Ведите роту в расположение. Пусть люди отдыхают.

Через несколько дней капитан Климов вызвал меня к себе и протянул свежий номер газеты.

«Рота лейтенанта Андреева на тактических занятиях» — так была озаглавлена страница газеты.

«По сигналу командира роты лейтенанта Андреева бойцы, как один человек… Особенно четко действовали… Слаженность и стремительность…» Весь материал был изложен в подобном духе. Я возвратил газету комбату:

— Я бы не решился читать подобное славословие своим бойцам.

Комбат рассмеялся:

— Приукрашено? Ничего. Сделано для пользы дела.

А теперь о другом. Поздравляю тебя с присвоением очередного воинского звания.

Климов крепко пожал мне руку.

— Завтра — учения с боевыми стрельбами. Готов?

— Готов, товарищ капитан.

— Ну и хорошо. Желаю успеха.

* * *

Это, кажется, обычный финал боевой учебы.

Командир дивизии провел строевой смотр.

Высокий, худощавый полковник обходил замершие в неподвижности прямоугольники рот, здоровался с личным составом подразделений. Комдив требовал от командиров знания своих подчиненных: имя, отчество, фамилия, место рождения, семейное положение. Те, кто плохо знал своих подчиненных, выслушивали резкие замечания:

— Как вы поведете в бой людей, которых не знаете?

Потом дивизию выстроили в большое каре, и командир дивизии вручил награды за прошлые бои. Я услышал свою фамилию: орден Красной Звезды.

Смотр закончился торжественным маршем.

Мы, «старики», с радостью отмечали, что полки и батальоны нашей дивизии, потерявшие в тяжелых боях большую часть своего состава, теперь выглядели полными сил, готовыми к выполнению боевых задач.

Командир дивизии собрал офицеров. Он предупредил о подготовке гитлеровцев к применению химического оружия в Румынии с расчетом свалить ответственность за незаконное ведение войны на своих союзников. Еще одно сообщение, вызвавшее улыбки офицеров: королева Елена сделала воинственное заявление: «Русские смогут перешагнуть только через мой труп».

Командир дивизии выразил предположение, что очередной сбор офицеров будет проведен в Плоешти.

Сведения о возможности применения немцами химического оружия подтверждались некоторыми мерами: проводились занятия по противохимической защите, всем выдали противогазы, индивидуальные противоипритные пакеты.

* * *

— В колонну по три — становись!

Подразделения выстраивались для следования не на занятия. Скатки шинелей охватывали тела, вещевые мешки горбатили спины, противогазы и оружие отягощали плечи.

…Колонна двинулась обычным размеренным шагом, рассчитанным на многие километры дальнего пути.

Мы то приближались к переднему краю, то уходили в сторону. В некоторых местах прифронтовая дорога пересекала долины и лощины, открытые обзору противника. В этих местах обочины дороги были утыканы деревцами со свернутой от солнца запыленной листвой. Здесь кто-нибудь из старших офицеров задерживался и подхлестывал идущих:

— Броском! Броском вперед!

Ночью мы бесшумно подошли к переднему краю и расположились в только что покинутых какой-то воинской частью траншеях. Когда хлопоты по размещению людей закончились, капитан Климов собрал офицеров батальона в просторной землянке, в которой сохранилась обстановка.

— Товарищи офицеры, — начал капитан Климов, когда все оказались в сборе, — здесь исходные позиции для предстоящего наступления. Скоро последует приказ, и мы пойдем вперед. Думаю, что время нужно считать не сутками, а часами. Перед нами — глубоко эшелонированная, совершенная линия обороны противника, расположенная на господствующих высотах. Капитан Климов рекомендовал офицерам лично ознакомиться с местностью, не вызывая подозрений со стороны противника, изучить топографические карты.

— Наша ближайшая цель — город Тыргу Фрумос, — сказал командир батальона.

— Товарищи офицеры, следуйте в расположение своих подразделений. Накормите людей, разрешите отдых.

В землянке пахло полынью. Приятно было уснуть в прохладе, не ощущая дыхания знойного румынского лета. И тишина стояла удивительная, непривычная.

Рассвет…

Перед нами — обширная долина. Ручей. За ним — железнодорожная насыпь, а дальше — непрерывная цепь высот, изрезанная глубокими лощинами.

— Да-а. Оборона у него, товарищ старший лейтенант… Там можно в карты играть и отбивать атаку, — озабоченно заметил Ловцов.

С этих высот повеяло холодом.

Было над чем задуматься. Чтобы достичь укрепленных высот, нужно пройти под огнем широкий пояс «ничейной» земли, на которой, должно быть, пристрелян каждый бугорок. А там, на подступах, наверно, есть минные поля и колючая проволока.

Слева наша оборона слегка выпячивалась вперед, огибая разбитую и выжженную деревню.

«Если хорошо поработает артиллерия, если…» — так думали мы с Ловцовым.

На рассвете артиллерия молчала. Шли минуты, часы. И наконец:

— Командиры рот, — к комбату!

Капитан Климов был немногословен:

— Распорядитесь сложить скатки и противогазы. Ничего лишнего. Приготовиться. Ждать распоряжений. — Он еще раз напомнил: — Город Тыргу Фрумос.

Тыргу Фрумос. В переводе на русский язык это означало «Красивый город». Где-то там, за сухими горбами высот, лежал этот город с поэтичным названием.

Началась артиллерийская подготовка. Тишина сменилась неумолкаемым гулом. По всей видимой части переднего края противника заметались облачки разрывов. Над горами повисли оранжевые тучи пыли. Над нами проходили звенья тяжело нагруженных «илов».

Прибежал связной от Климова:

— Быстро, быстро выводить людей по ходу сообщения к деревне.

«Вот тебе и раз. Значит, на новые исходные позиции», — подумал я.

Люди отрывались от брустверов и непрерывной цепочкой струились в узкий ход сообщения. За коробками разбитых хат они выбирались на поверхность и накапливались за случайными укрытиями.

Опять связной от капитана Климова:

— Броском через деревню, вперед!

— Вперед!

Это был бег с препятствиями. Люди огибали глубокие воронки, перепрыгивали через нагромождения обломков, груды кирпича.

Оглянувшись, я не увидел конца своей роты. Противник начал слабый обстрел деревни. Взрыв большой силы разделил роту надвое. Когда пыль и дым рассеялись, я увидел фигуры бойцов, устремленные вперед.

Вот уже деревня позади. На открытом месте, у изгиба пустой траншеи, я увидел коренастую фигуру капитана Климова. Он сильной рукой энергично махнул в сторону противника:

— Не задерживайся, Андреев. Порядок наведешь в движении. Броском вперед!

Приказание категорическое. Я знал, что потеря времени в такой обстановке может стать роковой. Повторив приказание комбата, я перемахнул через траншею.

— Вперед!

Над горами все еще висело ржавое облако пыли. Обработка переднего края продолжалась. Противник отвечал вяло. Его огонь был неорганизованным.

Командиры первого и второго взводов бросились вперед, увлекая за собой бойцов. Третий взвод все еще плутал в развалинах. Но ожидать было некогда.

Какие-то непривычные для слуха взрывы вплелись в симфонию боя. Кто-то крикнул:

— Мины!

Под ногами бегущих взрывались противопехотные мины. Минное поле… Бежавшие позади скучивались, топтались на месте, натыкаясь на новые сюрпризы. В доли минуты нужно было принять решение. Топтание на месте или возвращение обратно привели бы к новым жертвам, возможно, к срыву боевой задачи. Только вперед, через минное поле!

Я бросился вперед. Это нужно было сделать обязательно, чтобы ускорить движение и увлечь за собой колеблющихся.

— Товарищ старший лейтенант! Товарищ старший лейтенант! — слышал я голос Ловцова. Не то он хотел остановить меня, не то что-то подсказать.

Не задерживаться! Исходный рубеж — насыпь железной дороги.

У насыпи мне удалось, наконец, навести некоторый порядок.

Перед нами — громадный выступ, напоминавший утюг, выкроенный двумя глубокими лощинами. «Утюг» выдвигался почти до самой железнодорожной насыпи.

Не задерживаться, ни в коем случае не задерживаться!

…Вал штурмующих растекся на отдельные струйки, устремившиеся в проходы, проделанные артиллерией в проволочных заграждениях.

Вот-вот навстречу ударят пулеметы, покатятся под ноги ручные гранаты…

Но «утюг» молчал.

Бойцы Галиева уже достигли траншеи противника и как сквозь землю провалились.

Проплутав среди колючей рвани, мы выбились на тропку, по которой румыны, видимо, спускались к роднику. По этой тропке мы благополучно добрались до траншеи.

Глубокая, капитально сделанная траншея местами была основательно разрушена, завалена землей и обломками накатника. Всюду валялось брошенное оружие, шинели, противогазы, противоипритные накидки, трупы убитых в зеленом суконном обмундировании.

Мы знали, что впереди нас ожидали вторая и третья линии обороны. Сразу за первой линией обороны, по обширному плато, — настоящие кукурузные джунгли, густые, выше роста человека..

Опять пришлось наводить порядок. Цепь двигалась через кукурузные заросли.

Я полагал, что где-то впереди нам удастся соединиться с остальной частью батальона, от которой нас отделяла глубокая лощина. Лощины тянулись справа и слева. Рота оказалась обособленной.

Цепь то и дело наталкивалась на группы румынских солдат. Они жались друг к другу и глазами, полными ужаса, смотрели на наши настороженные автоматы. Я видел, как один румын, стоя на коленях, подняв руки кверху, молился богу.

— Нува темец — не бойтесь! — слышал я голоса своих бойцов, среди которых было немало молдаван.

Чем больше мы продвигались вперед, тем больше увеличивалась толпа пленных. Отовсюду из кукурузы приводили все новые группы безоружных румынских солдат.

Оружие? — У них нет оружия, оно брошено в траншеях.

Офицеры? — Они сбежали.

Пленные тормозили движение. Нужно было что-то предпринимать. Кукуруза окончилась. Впереди, на высотках, виднелись заграждения второй линии обороны.

По моему распоряжению толпу пленных остановили, выстроили по четыре. Двести тридцать четыре человека. Рослые, здоровые парни и мужчины.

Нужно было успокоить пленных. Я обратился к ним с речью. Переводил рядовой Маковей, молдованин.

Я говорил, что у нас нет никаких враждебных чувств к румынам, что виновниками участия Румынии в войне на стороне гитлеровской Германии мы считаем продажных румынских правителей. Мы пришли в Румынию не для того, чтобы мстить, и надеемся, что сами румыны наведут порядок у себя дома. Но война есть война, и поэтому, ради безопасности самих румынских солдат, я должен сопроводить их в тыл.

В заключение я высказал мысль, что хорошо было бы, если бы колонну возглавил румынский офицер.

Пленные задвигались, и вперед вышел благообразный солдат в мешковатом обмундировании.

— Домнули капитан. Домнули капитан, — пронеслось по шеренгам.

— Господин капитан? — спросил я, догадываясь, что капитан счел благоразумным переодеться в солдатское обмундирование. Капитан утвердительно кивнул головой и оживленно заговорил.

— Командир стрелкового батальона, — торопился переводить Маковей, — говорит, что он решил прекратить сопротивление и сохранить жизни солдат. Капитан согласен взять на себя ответственность за сопровождение колонны в тыл русских войск, но просит дать хотя бы одного автоматчика на случай объяснений с русскими.

Капитан с любопытством взглянул на столпившихся русских солдат.

Нет, они не были похожи на лейб-гвардейцев. Преобладали пожилые усачи в линялых замусоленных пилотках, в затасканном и обесцвеченном обмундировании. Но вместе с тем было в них нечто устрашающее: решительность, готовность к действию, чувство достоинства.

Но мы торопились, и через десять минут были уже перед второй линией обороны. На подступах к ней то и дело попадались таблички с предостерегающей надписью: «минэн». Мы шли цепочкой, обходя минные поля, отыскивая проходы в проволочных заграждениях. Вокруг — удивительная тишина и безлюдье. Обзор ограничивали горы.

Рота потеряла двадцать шесть человек, большинство из которых убиты и ранены на минном поле.

Теперь передо мной возник сложный вопрос: как соединиться с батальоном? Пока мы охотились в кукурузе, плутали среди минных полей и проволоки, батальон ушел вперед. От мысли, что я мог подвести капитана Климова, меня бросило в жар.

Я повел роту на звуки орудийной стрельбы, доносившейся с юго-запада.

Там, на широком всхолмленном участке, шел ожесточенный танковый бой наших Т-34 с «тиграми». Пехоты здесь не было.

Я взялся за карту и компас. Решение: обойти поле танкового боя и выйти на шоссейную дорогу, ведущую на город Тыргу Фрумос.

Битва танков продолжалась до сумерек. Слева в небо ввинчивались гигантские штопоры черного дыма — горели танки.

А мы шли и шли. Ночь надвинулась внезапно. В степи, дышавшей августовским теплом, ревели танковые моторы. Чьи это танки? Неизвестно. Мы шли без привалов, в темноте, приняв меры предосторожности. Шоссе. Мы его нащупали ногами.

Теперь мне компас и карта не требовались. Плохо, что ночью невозможно установить точно местонахождение и определить расстояние до города Тыргу Фрумос.

Головная походная застава сообщила: на дороге — танки. Наши или немецкие? Ответ поступил через некоторое время: наши Т-34, вышедшие вечером из боя.

Танки стояли длинной колонной. Танкисты отдыхали. Далеко ли до города? Есть ли впереди наша пехота?

…Чуть-чуть брезжил рассвет, когда мы подходили к окраине города.

«Красивый город» встретил нас угрюмым молчанием. Наступившее утро открыло перед нами руины и пожарища. То и дело дорогу перекрывали нам или груды мусора, или воронки от авиабомб. И трудно было судить, действительно ли город был красивым.

— Союзники поработали, — заметил Ловцов. Должно быть, так оно и было: этот район входил в зону действия англо-американской бомбардировочной авиации.

Ни живой души.

И вдруг застоявшуюся тишину нарушила длинная очередь пулемета. К ней присоединились винтовки и автоматы.

Я уверенно повел роту на голос родного оружия.

У черты города шла перестрелка с частями отходящего противника, засевшими на высотах, окружавших город.

Первым, кого я увидел у уцелевшего домика под черепичной крышей, был капитан Сарыев. Оставив всякие условности, капитан легко, по-мальчишески, бросился мне навстречу:

— Жив-здоров, пропащая душа? А мы думали…

— Все в порядке, товарищ капитан! Вот, задержались немного…

— Иди доложи комбату. Он здесь.

В глубине помещения я увидел капитана Климова.

Комбат сидел за столом, склонив голову над топографической картой. Полагая, что зашел Сарыев, он спросил:

— Андреева там не видно?

— Я здесь, товарищ капитан!

Климов привстал от неожиданности, но, быстро овладев собой, придав лицу строгое выражение, коротко бросил:

— Докладывай.

— Седьмая стрелковая рота выполнила задание: на участке долговременной обороны противника пленены и отправлены в тыл остатки батальона противника во главе с командиром стрелкового батальона в количестве свыше двухсот человек. Трофеи не учтены из-за отсутствия времени.

— Хорошо, — кивнул головой комбат. — Об успешном выполнении боевого задания я доложу командованию.

…Когда седьмая стрелковая выходила на временный оборонительный рубеж на окраине города, по шоссе, выходившему из Тыргу Фрумос, лязгая гусеницами и грозя жерлами пушек, шли быстроходные танки Т-34. За городом они рассредоточивались и устремлялись к высотам, где отсиживался обреченный враг.

В Карпатах

Дивизия вошла в ущелье, вмещавшее каменистую порожистую речушку и разбитую ухабистую дорогу, местами развороченную фугасами.

Это путь через хребет, ворота в Северную Трансильванию.

Когда движение затормозилось, стало ясно, что опрокинуть заслон противника с ходу не удалось. Во второй половине дня начался частичный отвод войск из тупика.

Снова мы вышли на широкий простор предгорья. Батальон капитана Климова получил направление на северо-запад, вдоль основного хребта Карпатских гор. Предстояло преодолеть хребет в неожиданном для противника месте и решить исход затянувшейся борьбы за перевал.

Извилистая каменистая дорога постепенно набирала высоту. Перед нашими взорами открывались овечьи пастбища с пастушьими времянками, возделанные долины, покрытые измятой поблеклой стерней, чахлые виноградники на склонах. По балкам тянулись низкорослые дубняки. Вдали кутались в облака вершины гор. Резвые ручьи бурлили в теснинах, пробиваясь через каменистые россыпи.

Величественная панорама захватывала дух. Природа по своей прихоти сгустила здесь краски и выставила, как наглядные пособия по топографии, горные вершины, хребты, увалы, долины, лощины, котловины.

Предгорья Карпат выглядели обжитыми, пастушьими, поэтому — древними. Вот-вот, думалось, с горы спустится библейский старик с посохом в руке, приложит ладонь к мохнатым бровям и глянет на неведомых пришельцев вопросительно и строго.

Вечерние тени сгущались, постепенно затушевывая низины и лесистые склоны. Мир как будто сужался вокруг идущих людей, и вот, наконец, громады гор впереди слились с темным небом, образовав непроглядную стену.

Ночная сырость проникала под плащ-палатки, прощупывая пропитанные солью жесткие гимнастерки. Я слышал тяжелый топот ног по каменистой дороге, дыхание неотступно следовавшего Ловцова.

Солдаты изредка перекидывались скупыми фразами. Старик Хоменко вспомнил про шинели, оставленные на попечение тылов под Яссами в пямятный день августовского (прорыва:

— На тылы надеялись, а тылы на волах едут.

— На горы полезем, так тебе, дядя Никифор, и плащ-палатка тяжеле тулупа покажется, — заметил Ловцов.

Уже в полной темноте колонна втянулась в деревню. Глаза едва различали белевшие справа и слева стены убогих пастушьих хат. Капитан Климов распорядился разместить людей на отдых.

* * *

Наступило хмурое, неприветливое утро. Солнце где-то еще далеко за горами, деревушка тонула в застоявшемся тумане.

Подготовка к движению через горы требовала особого внимания со стороны командиров. Все громоздкое, тяжелое, что не мог унести на себе пехотинец, оставалось на месте. На каждого солдата навьючивали попарно связанные две мины к батальонным минометам, потом в вещевые мешки старшины опускали пачки винтовочных и автоматных патронов, из рук в руки передавались противопехотные и противотанковые гранаты.

Последовала команда строиться. Отяжелевшие солдаты неторопливо выполняли команды, словно примеривались к непривычному грузу.

И вот колонна растянулась по дороге, уходившей в дефиле между отрогами гор. Редел туман. Все отчетливее вырисовывались громады лесистых гор.

Дефиле стало расширяться, и перед нашими взорами совершенно неожиданно открылась живописная долина, разделенная надвое резвой горной речкой. По обе стороны ее, у подошв гор, располагались добротные коттеджи. Желтые дорожки пролегли между аккуратно подстриженными кустиками, пестрыми клумбами, на которых синели и пламенели цветы поздней осени. Похоже на сказочное царство, завороженное злым дыханием войны, — здесь было тихо и нелюдимо.

— На курорт попали, — удивлялись солдаты. — Тут мировая буржуазия тешилась.

Здесь окончилась широкая дорога. Горы сомкнулись. Круто вверх взвилась пешеходная тропа. Отделение за отделением колонна вытягивалась в длинную цепочку. Она растекалась меж толстых буков, заселивших склоны, вела то по горизонтали, то вдруг устремлялась круто вверх. Можно было понять, как труден этот путь для природных степняков, у которых представление о высоте ограничивалось ветряком или церковной колокольней. Тяжелый груз усложнял и без того нелегкий путь.

Придерживая планшетку, торопился вперед капитан Сарыев. Он быстро и ловко взбирался на кручи, иногда задерживался и окидывал взглядом идущих, определяя наметанным глазом состояние каждого, оказавшегося в поле зрения. Капитан успевал бросать на ходу ободряющие фразы:

— Веселей, веселей, братцы. До макушки чуток осталось, а там съедем на казенниках.

В седловине, у гремучего ручья, на ровной площадке, стояло здание барачного типа, оказавшееся покинутой казармой румынских пограничников: государственная граница Румынии и Венгрии. В сложившейся обстановке охрана границ потеряла смысл, и казарма, видимо, пустовала давно.

За ручьем — опять крутой подъем в гору. Идти становилось все труднее, но капитан Климов вел людей без передышки.

— Чье приданое? — спросил я, заметив за плечами связного два вещевых мешка.

— Дяди Никифора, — пояснил Ловцов. — Организм у него, товарищ старший лейтенант, для альпинизма не приспособлен.

Долговязый и нескладный Хоменко шел в цепочке налегке, но лицо его выражало крайнюю усталость.

«Еще немного, еще», — с беспокойством думал я, то и дело оглядываясь назад.

Преодолев наконец высоту, цепочка легко устремилась вниз по склону.

На обширном плато располагались строения венгерского пограничного кордона. Строения капитальные. Проволочные заграждения вокруг оборонительных сооружений напоминали о том, что Северная Трансильвания — земля спорная, что «союзники» не рассчитывали на вечный мир между собой.

Отсюда вниз вела настоящая горная дорога.

…Люди скатывались вниз с горы на зеленую ладонь лощины. Они торопились к стремительной горной речке, падавшей с горных круч, и надолго припадали к хрустально чистой холодной воде.

Радисты настраивали рацию. Вокруг капитана Климова собирались офицеры.

Комбат сообщил командиру полка о местонахождении батальона. Между тем солдаты и офицеры ожидали дальнейших распоряжений.

— Отставших нет?

— Нет, товарищ капитан!

На плоском камне Климов разложил лист топографической карты. Офицеры сблизились в тесную группу.

— Мы находимся здесь, товарищи офицеры, — карандаш капитана скользнул по карте, и острие его задержалось у изгиба хребта, охватывавшего широкую долину. — Как видите, до перевала, за который идет бой, отсюда по прямой не более десятка километров. Но мы не пойдем к перевалу. В трех километрах отсюда — деревня Л., за ней — железная дорога, дальше — шоссе, та самая дорога, по которой мы дали задний ход. Обе дороги выходят из городка Б., что у перевала. Овладеть деревней и поставить под угрозу коммуникации врага — такова задача. Этим мы облегчим действия группы прорыва, штурмующей перевал.

Капитан Климов сделал небольшую паузу, подчеркивая важность предстоящей операции, потом заговорил о трудностях, которые он предвидел:

— Рассчитывать можем только на собственные силы и на то оружие, которое смогли перенести через горы. Непосредственная связь со вторым действующим батальоном полка в настоящих условиях невозможна. Необходимы меры по охране тыла. Есть сведения о появлении в горах мелких групп гитлеровцев из остатков разгромленной Ясско-Кишиневской группировки.

Отделение разведчиков под командованием старшего сержанта Суханова, выполнявшее роль головной походной заставы, ушло вперед. Прозвучали команды на построение батальона.

— Ша-агом марш!

Горы раздвигались. Справа и слева в синеву уходили цепи Карпат, а впереди открывалась обширная равнина.

Мы шли вдоль речки, возле которой непрерывной лентой тянулись кустарники, позволявшие двигаться более или менее скрытно.

В стороне перевала клубились черные столбы дыма, доносились звуки разрывов. Если присмотреться, то в голубом мареве, у подножия горного кряжа, можно было различить белеющие стены домов на голубовато-зеленом фоне садов городка Б. Там шел неутихающий бой за перевал.

Вот уже хорошо заметна насыпь железной дороги, мы видим впереди яркие черепичные крыши домов деревни Л.

Речка огибала приусадебные сады, а наш маршрут — через мост, через деревню.

Разведчики шли впереди на расстоянии видимости. Они перешли через мост, на короткое время задержались у крайних домов, потом уверенно пошли вперед.

Появление русских для местных жителей явилось полной неожиданностью. В окнах мелькали изумленные лица.

Едва седьмая головная рота минула пять-шесть домиков, как впереди яростно заработали автоматы нашей походной заставы.

— Влево, в цепь! — скомандовал я. Затрещали заборы, и бойцы хлынули в проломы.

Центр боевого порядка моей роты оказался как раз на речке. Правое крыло ломилось через заборы, а левое беспрепятственно продвигалось по полю. Впереди нас перебегали, отстреливаясь, венгерские гонведы. Их подхлестывали, догоняли очереди наших автоматов.

Мы так и не отрывались от речки. Уже деревня осталась позади. Расстояние до железнодорожной насыпи сокращалось. Отчетливо вырисовывались фермы железнодорожного моста.

Каких-нибудь полтораста-двести метров.

И вдруг насыпь ожила. На нас обрушился шквал пулеметного и автоматного огня.

— Ложись! — Мы с Ловцовым соскочили прямо в стремительный поток речки. Многие, кто находился поблизости, последовали нашему примеру.

Воды было чуть выше колен, но сама речка, изворачиваясь в крутых берегах, представляла собой естественную траншею, кое-где замаскированную кустарником. В извилинах оказались мертвые, непростреливаемые с насыпи, участки.

Выбрав место, удобное для наблюдения, я огляделся.

Слева, напротив стыка седьмой и девятой рот, — двухэтажное здание у насыпи, еще левее, в районе расположения девятой роты, — две усадьбы в садах. Справа — восьмая рота спешно окапывалась на пустыре напротив переезда. Там насыпь резко понижалась. У железнодорожной будки пестрел задранный шлагбаум.

Сила огня со стороны насыпи нарастала с каждой минутой. Противник непрерывно подбрасывал новые силы. Пули срезали ветки кустов, косили кукурузу. Служебное здание задымило, и его объяли языки пламени. Едкий дым застлал пойму речки. Обстановка осложнялась.

Предвидя возможные неприятности, я приказал вкапываться в берега.

— Товарищ старший лейтенант, — танки!

Я инстинктивно повернул голову в сторону переезда.

Через железную дорогу, у самой будки, одно за другим переваливались бронированные чудовища.Семь, восемь, девять танков… Они быстро рассредоточивались как раз напротив позиций восьмой роты.

Медленно, неотвратимо танки двигались вперед, готовые сокрушить все живое на своем пути. Внезапно на насыпи возникли фигурки вражеских пехотинцев. Они скатывались с насыпи, торопились к танкам — надежной защите. А танки шли, тяжело переваливаясь, стреляя из пушек, приближались к жидким окопчикам, едва вырытым для стрельбы лежа.

— Приготовиться для открытия огня!

Тем временем в расположении восьмой роты творилось неладное: люди бросали ненадежные укрытия и под губительным огнем танков перебегали к оврагу, вытянувшемуся от речки, как рука помощи.

С движением танков вперед все больше открывался фланг атакующей пехоты.

— Огонь!

Казалось, что меня никто не услышит в реве танковых моторов, в грохоте пушечной пальбы. Но солдаты услышали. Об этом можно было судить по результатам огня: под ливнем пуль толпы атакующих дрогнули и стали рассыпаться. И, как всегда, в критический момент минометчики старшего лейтенанта Гриценко открыли по врагу уничтожающий огонь.

…Танки мяли свеженасыпанные бугорки земли, утюжили покинутые окопы. Со стороны деревни били противотанковые ружья, но пули наших бронебойщиков не причиняли вреда тяжелым машинам.

Мины рвались уже на железнодорожной насыпи, преследуя и добивая бегущих в панике солдат противника.

Достигнув оврага, танки отпрянули обратно и стали разворачиваться фронтом в сторону речки. Я подал команду приготовить противотанковые гранаты.

Девять танков, ведя непрерывный огонь, быстро приближались к берегу. Стрелки били с насыпи, танки — во фланг. Наше положение становилось критическим. Оставалось только прижаться к берегу и ждать, когда стальные громады подойдут на бросок гранаты.

…Я увидел круток бок, меченный черным крестом, гусеницу, рвущуюся из-под взрыхленной земли.

Танки совершили устрашающий маневр: круто развернулись в тридцати-сорока метрах от обрыва и отхлынули обратно. Речка с ее крутыми берегами представляла собой отличный естественный противотанковый ров.

Машины не уходили. Они или стояли на месте или медленно ворочались, выискивая цели.

Плюхаясь в воде, усталые телефонисты тянули провод. Они укладывали его по берегу. Речка оказалась надежным ходом сообщения в тыл: по ней санитары уносили и уводили раненых, пробирались связные.

Мы надеялись на передышку ночью. Время тянулось невыносимо медленно.

И тут неожиданно грозная опасность нависла над нами. Вершины гор на северо-западе окутали грозовые облака. Ветер переменился. Раскаты грома дополнили звуки боя.

Гроза надвигалась, а вода в речке стала быстро прибывать. Мутный поток бурлил, ширился.

Первые крупные капли дождя упали на линялые гимнастерки бойцов, на землю свалилась яркая искра-молния, оглушительно грянул гром, и с неба обрушился поток дождя.

…Танки стояли в выжидательных позах, держа на прицелах пушек извилины речки, в которых, вкопавшись в берега, стояли мы.

Вода уже поднялась до пояса. Свирепый поток буквально сваливал с ног санитаров, связных, раненых, пробиравшихся в тыл. Но еще можно было стоять, можно было бороться. Подгоняемый потоком, я побрел вниз по течению, чтобы в каждую ячейку донести единственное слово, которое означало приказание, просьбу, обращение к самообладанию: держаться.

Люди стояли, закутавшись в плащ-палатки, нахлобучив на головы капюшоны, обратившись лицом в сторону врага. Я окликал их и узнавал по голосам. Некто, высокий и сутулый, зябко поеживаясь, ответил на мой голос добродушным баском:

— Держаться. Инакшои думки нема, товарищ старший лейтенант.

Это был Ничипор Хоменко.

Некоторые ячейки были пусты. Несколько раз я наталкивался на мертвецов, которых ворочал и тащил за собой мутный стремительный поток.

Автоматическое оружие отказывает: песок, вода. Только русская трехлинейка — безотказная.

С гор сползала белесая лава тумана. Гроза охватила всю видимую часть неба.

Речка бушевала. Подавшись вперед, я медленно брел обратно. Люди стояли на прежних местах. «Инакшои думки» не было и не могло быть: только стоять насмерть.

Денисенко полулежал на уступе берега, прикрывшись плащ-палаткой. Завидев меня, он соскочил в воду, и она подобралась к кармашкам его гимнастерки.

— Все в порядке, товарищ старший лейтенант. Хозяин интересовался, так я ему сказав, шо, як не затопить, то все будет в порядке. Возьмить трубку, товарищ старший лейтенант, бо воны знов у телефона.

Говорил капитан Климов:

— Против тебя бог, Гитлер, Хорти, небесная, земная артиллерия, танки. Выстоишь?

— Выстою, товарищ капитан.

— Так и сообщу в эфир: выстоим! А у нас тут тоже баталия: с гор спускалась большая группа окруженцев. Дерутся отчаянно.

— Помощи не надо, товарищ капитан?

— Справимся.

…В небе появились робкие просветы. Ливень сменился мелким моросящим дождем. Но речка все еще продолжала бушевать. Подкопанные берега обваливались.

День подходил к концу. Пойму речки, впадины, овраги заполнил туман и вечерняя мгла.

— Танки уходят, товарищ старший лейтенант, — сообщил Ловцов.

Действительно: танки один за другим переваливались через переезд, уходили за железную дорогу.

Но это пока еще ничего не означало. Пулеметный и автоматный огонь из-за насыпи не ослабевал.

Меня трясло. Одежда была мокрая до нитки. Если я останусь в живых, если меня не подкосит ревматизм, то это будет означать победу над болезнью.

Ловцов протянул мне флягу.

— Откуда у тебя?

— НЗ. Для особого случая. Старые запасы.

Я машинально сделал два глотка и почувствовал, как злющая жидкость обожгла губы, язык, гортань, запламенела внутри. Ловцов, подхватив флягу, пояснил:

— Чистейший спирт, товарищ старший лейтенант. У нас, в Вологодской области, сплавщики этим средством от простуды уберегаются.

Адское средство вызвало аппетит. У Ловцова нашлась и закуска: кусок копченой говядины, ломоть черствого хлеба.

Прежде всего необходимо навести порядок. Сведения, которые удалось собрать через некоторое время, оказались удручающими: убито девять, ранено четырнадцать. После потерь в бою за Тыргу Фрумос в строю оставалось менее половины роты.

Предупредив командира девятой роты, я снял с левого фланга третий взвод. Хотя девятая рота почти не имела потерь, главной опорой батальона оставалась седьмая рота, окопавшаяся в крутых берегах горной речки. Это подтвердили события дня.

За ночь можно много сделать, чтобы усовершенствовать оборону.

Мы ожидали старшину с термосами, а его все не было. Вместо старшины появился капитан Сарыев.

— Андреев, где ты есть, водоплавающая пехота?

— Я здесь, товарищ капитан.

— Рус, буль-буль. Чуть не утонул, черт возьми, без спасательного пояса. Как, братцы, налимы в речке водятся?

— Мы сами, як налимы…

— Тоже хорошо. Живого налима голой рукой в воде не схватишь. Как дела, Андреев?

— Как видите, товарищ капитан. Немного заплюхались.

— Молодцы! Устояли против такой силы. А кто заплюхался, теперь уже ясно. Откроем ворота в Венгрию, а там пойдем. Хотел днем у вас побывать — не пришлось. Командовал тыловым ополчением. Громили окруженцев.

— Как успехи?

— Гитлер капут. Полтора десятка пленных и трофеи в виде вшей, — смеялся капитан. — Из-за них ужин не приготовили. Потерпите, братцы, часок.

Вода медленно стала убывать. Следуя за мной, спотыкаясь и чертыхаясь, Сарыев не забывал ободрять людей:

— Не ленитесь копать, братцы. Своя и чужая земля спасают одинаково.

Всю ночь я метался по расположению роты, внушал, что день предстоит трудный, что нужно окапываться, не жалея рук.

Люди, мокрые до нитки, лязгали зубами от холода. Работа — единственное средство для согревания.

Перед утром пришел капитан Климов. С ним вместе мы отправились в обход.

— Завтра возможны контратаки противника, — говорил Климов. — Противнику известно, что у нас нет эффективных противотанковых средств, нет резервов. Потери велики, особенно в восьмой роте.

Комбат осмотрел каждую ячейку, Огневые позиции пулеметов. Особенно интересовался размещением гранатометчиков.

Утро, против ожидания, прошло относительно спокойно, хотя огонь стрелкового оружия по-прежнему оставался сильным.

Танки появились после полудня. Те же девять машин. Они сразу развернулись в направлении наших позиций и принялись обрабатывать оборону.

Опять устрашающий маневр: вал машин устремился на нас. Теперь казалось, что ничто не сможет остановить разъяренные бронированные громады.

Но это снова был только маневр. Танки поворачивались по вчерашним следам. Некоторые машины оказались в нескольких шагах от ячеек гранатометчиков. Раздались сильные взрывы противотанковых гранат.

— Пехота с фронта!

Левее железнодорожного моста насыпь шевелилась, как потревоженный муравейник.

Люди, укрывшиеся от огня танков, могли не заметить грозную опасность.

— Денисенко, доложи хозяину обстановку! — мне было некогда. Сопровождаемый Ловцовым, я поторопился вниз по речке. В нашей «многоступенчатой» обороне передовая излучина оборонялась взводом Галиева.

События развертывались с головокружительной быстротой. Со стороны ближайшей усадьбы по густой цепи ударил станковый пулемет. К нему присоединились ручные пулеметы седьмой и девятой рот. Минометчики открыли беглый огонь по атакующим. Есть еще у нас сила!

Люди в желто-зеленом обмундировании упорно продвигались вперед. Казалось, оживали уже сраженные. Нетрудно было понять причину этой кажущейся ярости: тех, кто пятился, срезали очереди автоматов сзади, с насыпи.

Но уже становилось ясно, что порыв атакующих сбит, что самоубийство бессмысленно. Люди уже не атаковали, а спасались. Некоторые затаились за бугорками, другие, считая свои пули милосерднее, пробирались к насыпи, кое-кто успел добраться до речки, рассчитывая укрыться в ее спасительных берегах.

Бойцы Галиева, не обращая внимания на танки, ворочавшиеся справа, вели огонь по пехоте противника. Танки не могли стрелять в этом направлении без риска уничтожить своих.

С десяток бойцов во главе со старшим сержантом Сухановым торопились на подмогу.

…Припав на порванную гусеницу, завернувшись передом в сторону насыпи, стоял неподвижно один танк. Остальные восемь предпочитали держаться подальше от наших окопов.

Где же Ловцов? Поблизости его не оказалось.

Я возвратился на НП.

— Все в порядке, товарищ старший лейтенант, — доложил Денисенко, — подбит танк, атака отражена. Так я и доложил хозяину.

— Пленных ведут!

По речке брели четверо пленных под конвоем… Ловцова.

— В речке решили спастись, товарищ старший лейтенант. Опоздай я немного, так они бы смылись. Почти у самого моста задержал. Было пять, а осталось четверо. Один очень неспокойный попался, чуть было меня не покалечил. А эти ничего, люди как люди. Жить хотят.

Трое — молодые парни, четвертый — хмурый усач. Все они опасливо поглядывали на меня, ожидая решения своей участи. Поговорить с мадьярами без переводчика не было возможности. Я хлопнул по плечу старика:

— Не бойтесь.

— Нем тудом, — проговорил усач.

— Не понимает, — сожалел Ловцов. — Нува темец, — сказал он по-румынски. Мадьяры согласно закивали головами: поняли.

…В воздухе появились «илы». Тяжелые, степенные, они выплывали из-за хребта, тут же рассредоточивались и шли на избранные цели. Под плоскостями самолетов мигали огоньки. Мы поднимались в полный рост и с восхищением следили за их работой.

«Илы» уходили за хребет, появлялись снова и снова.

Противник присмирел. Сила огня с насыпи значительно ослабела.

Ушедшие было танки неожиданно появились уже почти в сумерках. Они обогнули овраг, в котором закрепилась восьмая рота, и хлынули на деревню.

Я взял трубку, чтобы предупредить о надвигающейся на штаб и наши тылы опасности. Мне ответил спокойный голос капитана Климова:

— Танки постреляют и уйдут. Это просто отвлекающий маневр.

А танки поджигали, рушили дома, стремясь стереть с лица земли мирную деревушку. Языки пламени вырвались из-под крыш и потянулись друг к другу, соединяясь в колышущееся море огня. С негодованием и бессильной злобой смотрели мы на эту грязную и бессмысленную работу.

Сделав свое черное дело, танки, медлено покачиваясь, последовали к переезду и один за другим скрылись за насыпью.

В это время по телефону комбат приказал мне приготовиться к активным действиям и предупредил, что в полночь прибудет к нам.

Опять считаю людей. Есть убитые и раненые. Всего в составе роты не набирается одного полного взвода.

Отдано распоряжение осмотреть, почистить оружие, пополниться боеприпасами. Разрешалось чередование наблюдения с отдыхом.

Не мешает и самому отдохнуть. Сбросив сапоги и вылив из них воду, я устроился на земляной лежанке, устланной пожухлой кукурузой.

В сырой одежде я долго не мог согреться. Кто-то что-то на меня набросил, кто-то теплый придвинулся ко мне.

Дежурному телефонисту Лямину, сменившему Денисенко, было приказано разбудить меня в одиннадцать часов, а он от себя прибавил полчаса.

— Я же вас будил, товарищ старший лейтенант. Вы меня немножко обругали и — спать, — оправдывался Лямин.

Ничего не помню. Согревал меня, оказывается, Ловцов. Он еще мирно похрапывал.

Как неприятно заворачивать ноги в мокрые портянки. Когда я соскочил с лежанки, вода сразу же залилась в сапоги. Лязгая зубами от холода, я огляделся.

В деревне все еще бушевал пожар. Очаги то вспыхивали, то замирали. По насыпи, по широкому полю метались отблески. Во тьме на мгновения вырисовывались фермы железнодорожного моста. Ракеты изредка освещали землю, израненную минами и снарядами, усеянную неубранными трупами. Изредка постреливали перестраховщики.

Обычная фронтовая ночь.

Чтобы убедиться в бдительности наблюдателей, я прошелся вниз по течению. На третьем десятке тагов меня окликнули:

— Вы, товарищ старший лейтенант?

Снова на НП. Осторожно, чтобы не разбудить Ловцова, забрался на лежанку, закурил. Нахлынули воспоминания.

Вспоминая последние дни в своей семье, я мучил себя упреками: мне казалось, что был недостаточно внимателен к Оле, к маленькому сыну, не ценил дни своего счастья, не дышал полной грудью.

Мои размышления прервал капитан Климов.

— Разрешил отдыхать? Правильно. Два часа еще в нашем распоряжении. Командование готовит единовременное выступление всех наших частей, находящихся в соприкосновении с противником. Что ж. Пока посидим, поговорим.

— Вот сюда, на лежанку, товарищ капитан.

— Место здесь не для ревматиков. А я с белорусских болот вынес эту болезнь, весьма неприятную для военного человека. Вот так же, в воде, в болоте, сутками. Комары и мошкара выпивали остатки крови, по нескольку дней не видел куска хлеба. Удивительно: почти не оставалось никаких шансов на жизнь, а человек копошился, пробирался там, где незамеченной не могла прошмыгнуть мышь. Смерть там была не менее вероятна, чем здесь. И все же я, обессилевший, грязный, обросший, с распухшими ногами, не верил в крушение мира и выползал из окружения.

— Трагедия.

— Да, трагедия, — согласился Климов. Он взглянул на часы: — А время идет. Сбор командиров назначен здесь в час ноль-ноль. Война, к сожалению, мало отводит времени для задушевных разговоров.

На НП седьмой роты становилось многолюдно.

Ровно в час ночи капитан Климов поставил боевую задачу.

…Люди двигались тесными группами, чувствуя друг друга. Время от времени над ними мигали трассирующие пули. Движение приостанавливалось лишь тогда, когда из-за насыпи взлетали осветительные ракеты. Ракеты гасли, и мрак надежно прикрывал людей, движущихся к земляному валу.

Жесткая трава, шершавая, холодная, касалась лиц, лезла в глаза, ветви кустарника цеплялись за гимнастерки, локти ощущали сырость земли. Сердца стучали громко, беспокойно.

С насыпи стреляли вяло и редко. Я полз, пока не уткнулся лицом в чьи-то мокрые и скользкие ботинки. Подняв голову, увидел черную стену — насыпь в нескольких шагах, справа — просвет и узор фермы моста на фоне ночного неба.

Люди быстро и бесшумно рассредоточивались у насыпи.

И вдруг в стороне перевала ярко вспыхнуло небо, озаренное огненными метеорами ракет гвардейских минометов, часто, как в ознобе, задрожала земля.

Над насыпью вспыхнула красная сигнальная ракета.

Треск автоматных очередей, разрывы гранат слились в сплошной грохот. С удивительной легкостью вбежал я на насыпь, споткнулся о рельсу и полетел на ребра шпал. Движимый общим порывом, не обращая внимания на боль от ушибов, я вскинул автомат и послал длинную очередь во враждебную темноту, в которой растворился враг.

А перевал гремел. Зарево распространилось на половину неба.

«Прорвали, прорвали», — наполнялись радостью сердца атакующих.

Когда забрезжил рассвет, по шоссейной дороге на запад непрерывным потоком шли наши танки, самоходки, гвардейские минометы. Батальон капитана Климова двигался по обочине фронтовой дороги.

Как всегда, впереди — седьмая стрелковая рота. Совсем немного людей. Лица словно окаменелые, бесцветные, заросшие и безбородые, с чертами, оставленными навечно суровыми невзгодами боевой страды.

На изодранной одежде они несли частицы земли Трансильвании и были похожи на выходцев из недр.

Высота 305

Подивись, куме, на тую хатку. Даже рядом Украиною пахне. — Эти слова принадлежали рядовому Ничипору Хоменко.

— Угу, — соглашался с ним боец Бондаренко, односельчанин Хоменко, человек степенный, всегда подтянутый, несколько суровый на вид солдат.

— Земля тут, куме, зольнистей, чим на Украини. У нас вона мягче, и довольствия всякому растению в нашей земле бильш.

— Угу.

В роте преобладали несколько медлительные, но по натуре своей дисциплинированные люди, мобилизованные в освобожденных районах Украины. Может быть, некоторые из этих людей чувствовали свою вину: отсиживались. Но война продолжалась, каждый мог отработать за все, «в чем был и не был виноват».

Ничипор Хоменко — единственный человек в роте, который так и не приобрел воинского вида. Вот он: желтое болезненное лицо с глубоко запавшими в орбитах глазами, борода — щетина цвета высушенного на корню ковыля, опущенные вниз прокуренные усы, поблеклая пилотка, напяленная на голову подобно поварскому колпаку, тесьмяный ремень ниже живота, порыжелые, искривленные ботинки.

В походе и на отдыхе внешность Хоменко становилась заметнее, и ему перепадало больше, чем во время военных действий.

— Приведите себя в порядок, Хоменко. Вы же воин Красной Армии, на вас обращены взоры местного населения.

— Ось, зараз, товарищ старший лейтенант, — Хоменко подтягивал поясной ремень, убирал назад складки гимнастерки, сдергивал на правое ухо пилотку, даже выпячивал грудь и как будто становился похожим на солдата, но ненадолго.

Странно. Хоменко как будто нравились мои замечания. Во всяком случае он старался держаться на виду, словно этим подчеркивая готовность выполнить любое приказание. И шел старый солдат всегда в голове колонны, и я слышал его добродушный бас:

— И дорози нема конца, и войне нема конца. Однажды Хоменко ускорил движение и, поровнявшись со мной, обратился с неожиданным вопросом:

— А чи далеко шче до миста Мюнхен, товарищ старший лейтенант?

Я ответил, как мог: Мюнхен — город в фашистской Германии. По нашим представлениям, это не так далеко, но дорога туда — через войну, и мы не знаем, где лежат наши военные дороги.

Потом, когда Хоменко отошел, в какой-то мере удовлетворив свое любопытство, я подумал: «При чем здесь город Мюнхен? Почему Хоменко интересует именно Мюнхен?» И нашел, как я рассудил, ответ: Мюнхен — город, породивший войну.

Мы вели беспрерывные бои в очень сложных условиях гористой Северной Трансильвании. Отходящий противник взрывал фугасами, минировал дороги, устраивал засады. Иногда хорошо замаскированные пулеметы, установленные на командных высотах, задерживали наше продвижение вперед.

В этот день случилось именно так: высота, напоминавшая гигантский гроб, выгоревший на солнце, оказалась неожиданным препятствием. Два пулемета, установленные там, встретили наш батальон уничтожающим огнем.

Батальон рассредоточился, окопался. В дело вступили минометы старшего лейтенанта Гриценко. Мины буквально исклевали высоту. Издали она выглядела так, словно ее обрызгали грязью, но пулеметные гнезда выжили.

Комбату пришлось решать очередную тактическую задачу. Между тем штаб батальона осаждали посыльные штаба полка: почему задержались?

Командир батальона вызвал меня к себе.

Я нашел капитана Климова в небольшой впадине, неподалеку от боевых порядков батальона. Отсюда хорошо была видна высота. Климов лежал на плащ-палатке, подперев погонами щеки. Тут же, припав на колено, капитан Голубев, заместитель командира батальона по строевой части, человек новый, недавно прибывший в наш батальон. Оба сосредоточились над топографической картой, развернутой на плащ-палатке.

— Та-ак. Что предлагаешь, капитан? — не отрывая глаз от карты, спросил Климов.

— Штурм! — коротко бросил Голубев.

— Штурм? А ты подумал, во что это может обойтись? Они-то этого и ждут, что мы полезем на пулеметы.

— Приказано: любой ценой.

— Если под каждой высотой будем оставлять по батальону, то до Берлина идти будет некому.

— Что же отвечать начальству?

— Голубев, — с укоризной сказал Климов, — командир в бою всегда между двух огней: позади — начальство, впереди — противник. Ну, ответь, что изучаем подступы, ведем разведку.

Я начал было докладывать, но Климов жестом указал на плащ-палатку:

— Садись. Думать будем.

Только тут я заметил, что Климов уже не капитан, а майор, что на его груди рядом с двумя орденами Красной Звезды — новенький «Александр Невский».

— Разрешите поздравить, товарищ майор!

И, хотя было некогда, мы поднялись на ноги и крепко пожали друг другу руки.

— Сам понимаешь, для меня это имеет особое значение, — взволнованно говорил Климов. — Тебе тоже причитается «Невский». Скоро получишь. Сарыеву — орден Боевого Красного Знамени. Награждены многие наши солдаты и офицеры, которые есть и которых уже нет в строю. В общем, отметим, как только разделаемся с этой высотой. А теперь — о деле.

Майор Климов ткнул карандашом в карту:

— Вот, взгляни. Этот самый чирей с отметкой пятьсот пять. Нам нельзя задерживаться долго — потом дороже будет стоить. Как убрать с дороги дьявольские машинки, расчистить дорогу? — вопрос был задан мне, но я не сомневался, что у майора есть уже свой план.

Комбат приподнялся, не обращая внимания на свистящие пули, глянул в сторону высоты, прикидывая расстояние. Будто между делом, он спросил:

— Охотников найдешь?

Ясно, для чего нужны охотники: взобраться на высоту и гранатами выкорчевать проклятые пулеметные гнезда.

— Найду, товарищ майор.

— Надо продумать все от начала до конца. Люди должны при дневном свете хорошо изучить местность. Мне кажется, наиболее удобный путь вот там, в направлении тех кустиков, чуть правее вершины. Если продвинуться к седловине, то можно будет быстро выйти из секторов обстрела пулеметов. Для закрепления успеха целесообразно выдвинуть к подошве высоты один взвод или подвижную группу автоматчиков. К ночи тревожить противника не будем. Чтобы обстановка не показалась необычной, минометчики будут вести огонь до определенного времени. Впрочем, о деталях договоримся потом.

Возвратись в роту, я немедленно вызвал к себе командиров взводов. Разговор был короткий. Общее мнение выразил лейтенант Компаниец, недавно возвратившийся из госпиталя.

— Если требуется, охотники найдутся.

Я дал два часа на подготовку, и командиры взводов ушли. Не теряя времени, я устроился на отдых.

Мы измотались изрядно. В последние дни порядок нашей жизни был таков: бой, стремительный бросок, снова бой. А отдых не предусматривался.

Сначала мои мысли вертелись вокруг высоты 505, потом убаюкивающая тьма застлала высоту. Сон без сновидений, без чехарды в мозгах — настоящий отдых.

— Мабудь, воны сплять, — послышался приглушенный бас.

— Угу, — подтвердил кто-то.

Я приоткрыл глаза и увидел склонившиеся надо мной две усатые физиономии, обе внимательные, озабоченные и очень знакомые.

— Разбудили, — с сожалением произнес Хоменко. — Пробачайте, товарищ старший лейтенант. Тут мы з кумом пришли по важному дилу.

— Что случилось, Хоменко?

— Поки шо, товарищ старший лейтенант, ничогоне случилось. Але никто не знает, шо может случиться. Мы з кумом Бондаренко думаем полизти на высоту. Наш командир взвода лейтенант Компаниец; добровольцив выкликае.

Хоменко говорил таким тоном, словно «полизти на высоту» с неусыпными пулеметами для него с кумом ничего не составляет. Однако готовность пойти на риск — дело серьезное, заслуживающее уважения. Я решил отговорить стариков:

— Дело это трудное и опасное…

— То правда, товарищ старший лейтенант, шо дило опасное. Це мы розумиемо, — согласился Хоменко и выложил свой главный козырь: — Чи вы не знаете, товарищ старший лейтенант, шо кум Бондаренко — георгиевский кавалер? За «языка» вин крест одержав под городом Перемышлём в ту германскую войну. От як. Ну, правда я — необученный контингент, чи як воно там. Зато кум… а з кумом и я.

Бондаренко, вначале предоставивший возможность говорить своему более красноречивому односельчанину, наконец решил подкрепить доводы Хоменко:

— Мы тишком-нишком. Тактику применимо, товарищ старший лейтенант.

— Во-во. Тахтику, — повторил Хоменко. — Кум знае, то воно таке.

Доводы кумов были убедительными. Бондаренко производил хорошее впечатление, но Хоменко… Оторвать же Хоменко от Бондаренко невозможно.

Я пообещал, что посоветуюсь с командиром батальона и о принятом решении сообщу через лейтенанта Компанийца.

На лицах Хоменко и Бондаренко отразились сомнения: если начальство не решает сразу, то надеяться не на что. И Хоменко сделал дипломатический ход:

— Як вы скажете, так воно и будет, товарищ старший лейтенант, бо комбат оказывает вам доверие.

Я отправил обоих добровольцев в расположение взвода и пообещал решить вопрос с учетом их просьбы.

Хоменко и Бондаренко неуклюже откозыряли и скрылись за бугром.

С двумя котелками в руках появился Ловцов.

— Не дали вам отдохнуть, товарищ старший лейтенант. Сейчас вот кумовьев встретил. Идут и рассуждают «з якого боку» сподручнее действовать. Это насчет высоты, товарищ старший лейтенант?

— Да, насчет высоты.

— Гуляш сегодня знатный. Такие ароматы пошли по Трансильвании… Пообедаем, заодно и поужинаем. Время идет к вечеру.

Гуляш действительно был хорош. А мысли тревожила высота 505. А если неудача? В глазах все тот же нескладный и медлительный Хоменко. Нет, нельзя его посылать на такое ответственное задание.

Странно: кто-то внутри восставал против такого решения. Вспомнил я, как по пояс в бурлящей воде горной речки, под уничтожающим огнем, перед жерлами танковых пушек призывал своих людей выстоять.

«Инакшо и думки нема, товарищ старший лейтенант», — эти слова принадлежали Ничипору Хоменко. Где-то продвигаются материалы на награждение всех участников битвы за перевал, в том числе и Хоменко…

— Товарищ старший лейтенант!

Брякнула брошенная в котелок алюминиевая ложка, Ловцов вежливо кашлянул и вкрадчиво заговорил:

— Разрешите, товарищ старший лейтенант, обратиться.

— Говори.

— Разрешите, товарищ старший лейтенант, на высоту сходить.

И опять я попал в затруднительное положение. Посылать Ловцова на высоту не входило в мой планы. Высота 505 — это, в сущности, эпизод, а перед нами впереди много еще гремучих высот, огненных рек, чужих городов.

— Николай, — мягко сказал я, — ты знаешь, что эта высота не последняя. Могу добавить, что командиры взводов представили списки охотников. Без малого тридцать человек.

— Товарищ старший лейтенант! С утра я изучаю эту высоту. Хотите, каждый кустик нарисую на бумаге, каждую ямку. Да это же самое подходящее дело для меня. К глухарю подходил, к лосю подбирался…

— Хорошо, — почти против воли вырвалось у меня. — Пойдешь на высоту вместе с Хоменко и Бондаренко. Группу содействия буду возглавлять я.

* * *

Ночь. Моросил мелкий дождь. Низко шли облака, предвещавшие длительную непогоду. Над высотой 505 одна за другой взвивались осветительные ракеты. Они вылетали будто из кратера, невидимого снизу. Описав кривую, ракеты гасли в чахлом винограднике, неподалеку от наших окопов. При свете ракет можно было рассмотреть на склоне высоты каждый камень, каждый след мины.

У подошвы горы люди тесно прижимались к сырой осклизлой земле. При вспышках ракет линялая одежда солдат сливалась с цветом травы, опаленной солнцем. Трассы пулеметных очередей проходили над нами.

Ныли колени и натруженные локти. Сырость лихорадила тела.

Я всматривался вперед. Взор упирался в выпуклость ската, которая защищала нас от пуль. Нужно было ползти, чтобы сократить расстояние. Я полз и чувствовал, что мои движения повторяют семь автоматчиков, семеро отборных парней из числа охотников.

На высоте лопнула мина. Ее обессиленные осколки жужжали и шлепались вокруг нас.

Потом последовали разрывы дальше, за высотой. Приближались решающие минуты.

Время. Сердце отсчитывает время, стучит, рвется из грудной клетки.

Наконец взрывы гранат на высоте. Лихорадочная пулеметная очередь.

— Вперед!

Мы бросились навстречу пулеметной очереди. Кто-то вскрикнул. Брякнул о камень уроненный автомат. И очередь оборвалась.

Я слышал только порывистое дыхание бегущих, топот ног.

— Сюда, братцы! — донесся голос Ловцова.

На фоне мрачного неба суетились черные фигуры. Я не сразу понял, что происходит.

— Ловцов!

— Я, товарищ старший лейтенант!

— В чем дело? Все ли в порядке?

— Оплошали, товарищ старший лейтенант. Хоменко убили.

* * *

…Вновь перед батальоном майора Климова открылись каменистые дороги Северной Трансильвании.

Позади осталась безмолвная и мирная высота 505. Никогда больше война не нарушит ее угрюмого спокойствия.

Над высотой полыхал на ветру алый вымпел с черной ленточкой. Древко вымпела было укреплено в рыхлом холмике, под которым лежал рядовой Красной Армии Ничипор Хоменко.

Некогда было отдавать почести. Не было времени сказать над могилой теплое прощальное слово.

Вымпел развевался над увалами, над буковыми и дубовыми перелесками, звал вперед земляков-товарищей.

Опечаленный шел на запад старый солдат Устим Бондаренко.

Я чувствовал потребность поговорить с Бондаренко, ободрить его. Только что майор Климов потребовал немедленно представить материалы на награждение героев высоты 505.

Поравнявшись с Бондаренко, я заговорил:

— Я думаю написать письмо в ваше село.

— Письмо? Кому ж вы думаете писать, товарищ старший лейтенант?

— Родным Хоменко. Его жене.

— У Хоменко нема дружины, товарищ старший лейтенант. Юнкерсы бомбили село и…

— А дети, дети, наверно, есть?

17?

— И дитей нема. Воны есть, але там, у городи Мюнхени. Сына и дочку нимцы угнали. От и зоставсь Ничипор один. Як советские пришли, выкликае нас полевы военкомат. Хоменко говорить капитану: «Дохтурам, шо меня забраковали, не верьте, товарищ капитан. Тут не дохтур, а моя совесть правомочна решать: годен я, товарищ капитан, бо у меня с Гитлером свои розмовы».

Я слушал Бондаренко и чувствовал себя так, будто старый солдат меня отчитывал. «Как плохо я знаю своих людей», — думал я. Было время, я считал Хоменко обузой в роте, человеком, загнанным в армию всесильным законом о всеобщей воинской повинности. Не один раз я думал, что военкомат в спешке допустил ошибку, отправив Хоменко в действующую армию, что следовало бы этого Хоменко подержать подольше на жидкой пшенке где-нибудь в запасном полку для того, чтобы из него сделать настоящего солдата.

А ведь это он, Хоменко, оборвал пулеметную очередь, заслонив своим телом товарищей.

Припомнился мне строевой смотр перед прорывом под Яссами, упреки командира дивизии в адрес тех, кто плохо знал своих подчиненных: «Как вы поведете в бой людей, которых не знаете?»

Немного тепла

В только что освобожденном населенном пункте, носившем трудное, незапоминающееся название, майор Климов собрал офицеров батальона.

Не было видимых причин сбора, поэтому офицеры ждали чего-то необычного.

Мы собрались в домике пожилого венгерского крестьянина, участника первой мировой войны. Офицеры с интересом рассматривали фотографии бравых вояк времен императора Франца Иосифа, развешанные на стене.

— Товарищи офицеры, — торжественно начал Климов. — По воле нашего командования я получил назначение на должность командира Н-ского стрелкового полка. Командование батальоном приказано передать моему заместителю по строевой части капитану Голубеву. Заместителем командира батальона по строевой части назначен старший лейтенант Андреев.

Новости ошеломляли. А майор Климов продолжал:

— Сарыев, майор Сарыев, — подчеркнул Климов, — отзывается в распоряжение политотдела дивизии. Дорогие товарищи, — голос майора дрогнул, — нам тяжело расставаться со старыми боевыми товарищами, но мы, как военные люди и патриоты, гордимся доверием и той долей ответственности перед Родиной, которую принимаем на себя в связи с повышением по службе. Наш батальон прошел славный путь. Храните его боевую славу, друзья, завоеванную усилиями и кровью живых и павших героев.

Мы поднялись на ноги. Минутой молчания почтили память павших героев.

Следуя примеру майора Климова, офицеры осушили кружки.

Мы выпили за присвоение очередных воинских званий Климову, Сарыеву, Гриценко, Компанийцу и многим другим, поздравляли с наградами.

Но весело не было. Я был уверен: без Климова и Сарыева нет того батальона, в котором я служил. Есть какое-то новое подразделение, боевые способности которого еще не испытаны.

Мне предстояло быть в непосредственном подчинении капитана Голубева, человека мне неизвестного. Голоса его у нас никто не слышал, прошлого его никто не знал. Среди офицеров всегда бытовало мнение, что заместитель по строевой части при плохом комбате — человек незавидной судьбы — он всегда на посылках, там, где трудно, ему приходится расплачиваться за чужие грехи.

Я должен передать роту старшему лейтенанту Компанийцу.

Следуя в расположение роты, я не заметил, как очутился перед зданием старинной сельской церкви.

Судя по каменным ступенькам, стертым подошвами многих поколений прихожан, по кирпичным стенам, носившим следы выветривания, это здание являлось памятником средневековья. Любопытство привело меня к окованной железом массивной двери, оказавшейся незапертой.

Помещение церкви с двумя рядами деревянных скамеек, лишенное каких-либо украшательств, напоминало кинотеатр сельского райцентра.

Рассеянный свет проникал в помещение через густую листву окружающих деревьев и через узкие окна, защищенные толстыми железными решетками.

Было здесь мрачно, как в склепе. Гулко раздавались шаги необычного посетителя.

Мое внимание привлекли какие-то надписи в одном из простенков, сделанные тусклой позолотой. Я подошел ближе и стал внимательно их рассматривать. Несомненно, это был список имен и фамилий. Что это был за список, судить трудно. Над ним значились памятные даты: 1914–1918 — годы первой мировой войны. Я читал список погибших жителей села, свыше двух десятков имен и фамилий.

События давно минувших лет, ставшие историей, внезапно приблизились. Тленное дыхание братских могил донеслось сюда с галицийских полей.

Теперь хватит ли места для продолжения этого скорбного списка?

С тяжелым чувством покинул я старинную церковь.

Солнце, не по-осеннему ласковое и щедрое, пламенело на крышах. Венгерское село в захолустье Европы жило своей трудной жизнью.

Опять нужно идти вперед, туда, за тонущие в облаках горы, за хмурые увалы, к дальнему рубежу, где должна закончиться война. И кто знает, где прогремит последний выстрел войны?

Суждено ли дойти до последнего рубежа?

* * *

…Батальон шел походной колонной, преследуя отходящего противника.

Скоро начнется все сначала. Противник задержится на выгодном рубеже, мы зароемся в землю. Потом — разведка, местные бои, накапливание сил для очередного прорыва.

Сколько же километров мы пройдем без боя? Впереди приток Тиссы, река Мурешул. Этот рубеж, как мы предполагали, и использует противник.

Мы двигались по шоссейной дороге, местами заминированной. Уже за нашими спинами на мину наскочила повозка хозяйственной роты.

Показались белостенные домики окраины города.

— Что за город, товарищ старший лейтенант? — спрашивали солдаты.

— Тыргу Муреш, — отвечал я.

И вот наше движение уже притормаживается. Впереди завязывается бой. Подразделения выделяются из общего потока, уходят вправо, влево. С приказами и распоряжениями бегут связные. Через минуты все клеточки сложного организма дивизии будут целенаправлены, готовы к выполнению общей боевой задачи — прорвать оборону противника и двигаться дальше, на Будапешт.

После непродолжительной остановки у пригорода батальон двинулся вправо, под прямым углом к шоссейной дороге. Мы шли по полевой дороге через убранное кукурузное поле, вдоль поймы невидимой речки Мурешул.

Капитан Голубев задержал батальон у полотна железной дороги, которое предстояло нам пересечь.

— Андреев, соберите командиров рот, — последовало распоряжение.

Капитан Голубев ставил боевую задачу, стоя на полотне железной дороги, откуда хорошо просматривалась местность: слева — городок в садах, справа и впереди — поле, ограниченное мелколесьем со стороны противника, дальше — лесистые горы. Извилистая граница мелколесья, несомненно, обозначала пойму реки.

У противника — очень выгодные позиции: водный рубеж, возвышенности, хорошая маскировка.

Задача предельно ясна: батальон развертывается в боевой порядок и, взаимодействуя со вторым батальоном, занимает хутора на подступах к реке. В последующем предстоит форсировать реку в неожиданном для противника месте и развивать наступление.

— Есть ли противник в районе хуторов? — интересовались офицеры.

— Если есть — уничтожить, — ответил комбат. — Действуйте, товарищ старший лейтенант, — Это относилось ко мне.

Ориентиры — маленькие опрятные домики, издали похожие на игрушечные. Усадьбы хуторян растянуты на сотни метров. Приусадебные сады сливались с мелколесьем.

Редкая цепь стрелков, неровная, ломающаяся в движении, втаптывала в мягкую землю кукурузные кочерыжки. Справа длинную цепь нашего батальона продолжали роты второго батальона.

В тишине, натянутой до предела, взорвалась мина, посланная из-за реки. Пыль оседала впереди цепи.

Надо ускорить движение, уйти из-под обстрела, скорее достигнуть строений, садов, кустарника, укрыться от глаз наблюдателей. Я послал связных: ускорить движение.

Нам удалось уйти из-под огня. Мины рвались в пустом поле, когда цепь накатывалась на хутора.

Роты залегли на ближних подступах к хуторам. Противника здесь не оказалось, но выводить батальон на водный рубеж без предварительной разведки я не решался. Слишком подозрительной казалась мне относительная тишина. Прежде всего требовалось навести порядок на правом фланге. Роты на стыке батальонов, видимо, получили одни и те же ориентиры, и образовалась толкучка.

Там уже наводил порядок старший лейтенант Рыбаков, заместитель командира второго батальона.

Мы перебросились несколькими фразами с Рыбаковым. Он тоже такого мнения: нужно послать разведку.

А Ловцов между тем кое-где побывал: он доложил, что тут есть люди, местное население. Один мадьяр говорит по-русски.

Из темного проема погреба вышел пожилой человек запущенного вида, высокий, сутулый. Увидев перед собой русского офицера, он застыл, вытянув руки по швам. Это выдавало бывшего военного.

— Вы знаете русский язык?

— Да, господин офицер.

— Давно ушли немцы?

— Здесь были мадьяры. Ушли два часа назад.

— За рекой есть укрепления, огневые точки?

— Да, господин офицер, — старик с готовностью рассказал, что за рекой в течение нескольких дней рыли окопы, оборудовали огневые точки. Он приблизительно знает где, хотя не исключено, что за последние сутки кое-что изменилось.

— Есть броды через речку?

— Есть.

— Глубина?

Старик показал на пояс, и моего сердца коснулся неприятный холодок: река горная, быстрая, вода ледяная.

Я приказал Ловцову отвести человека в штаб батальона. Сведения о противнике представляли интерес.

Я не сомневался в правильности показаний местного жителя. Дурак будет противник, если не использует такой выгодный рубеж для обороны.

День, между тем, кончался. Пожалуй, думал я, лучше будет под покровом темноты попытаться форсировать реку в неожиданном для противника месте.

В разведку я послал пять отборных парней, предупредив их, что жду от них надежных разведданных, которые очень нужны.

Возвратился Ловцов и сообщил, что капитан Голубев недоволен. Бранится, требует продолжать движение.

Не успел я сообразить, что делать, как прибежал связной от Голубева с тем же вопросом: почему батальон не продвигается?

Вот когда я вспомнил слова майора Климова о положении командира в бою: впереди — противник, позади — начальство. В такой обстановке Климов действовал с должным тактом — выполнял боевое задание и держал в состоянии долготерпения вышестоящее начальство.

— Передай капитану Голубеву, что мы изучаем подступы, ведем разведку.

Невозможно было предположить, что эти слова, позаимствованные у Климова, приведут Голубева в ярость.

Не прошло и получаса, как явился сам Голубев, Едва сдерживая себя, он обрушился на меня:

— Почему топчешься на месте, Андреев? В чем дело?

— Жду возвращения разведчиков. Не знаем ни бродов, ни расположения огневых точек противника. Второй батальон тоже…

— Что мне второй батальон? Приказано форсировать реку с ходу. Ясно? На той стороне реки никакого дьявола нет. Что касается брода, то вот — проводник, — Голубев кивнул в сторону стоявшего неподалеку старика-мадьяра.

— Если там никого нет, то кто же стреляет?

Голубев побагровел:

— Один сопливый фриц на километр фронта. Вот кто стреляет. Приказываю выстроить батальон в походную колонну…

— Есть!

К командирам рот побежалисвязные. Роты выстраивались в походные колонны.

За рекой длинной очередью залился пулемет. Над головами замелькали искры трассирующих пуль. Солдаты инстинктивно наклонились. Но тут раздался гневный голос капитана Голубева:

— Что? За шкуры свои боитесь? На четвертом году войны пуле-дуре кланяетесь? Я лично поведу батальон, — бушевал Голубев. — Старший лейтенант Андреев, — в голову колонны! Проводник!

Старик повел батальон узкой тропой, протоптанной среди густого кустарника. Сохранить походный порядок оказалось невозможно, и люди растянулись в бесконечную цепочку. Повеяло сыростью.

Чувствовалось, что река где-то совсем рядом, за темной стеной кустарника. А проводник продолжал идти по извилистой тропе.

— Здесь.

Перед нами — стремительный поток воды, черный, как смоляной, водоворот. Противоположный берег обозначался стеной прибрежной растительности. Далеко или близко? Метров около тридцати.

— Здесь, господин офицер.

И вдруг мир раскололся, рухнул. Сразу заработало несколько пулеметов. Противоположный берег загорелся фосфорическим светом, свинцовый шквал врезался в берег, на котором на мгновение застыли в неподвижности ослепленные наши солдаты и офицеры.

— Ложись!

Я оказался, как литейщик, в брызгах горячего металла. Сильным ударом выбило из рук автомат. Я машинально нагнулся, чтобы поднять с земли свой ППД, но страшная боль резанула по всей правой руке.

— Руку, руку перебило… Передайте Голубеву…

— Уходите, — послышался чей-то голос.

«Куда же уходить?» — пронеслась в голове тоскливая мысль.

Возле меня выросла фигура Ловцова.

— Я здесь, товарищ старший лейтенант. Пойдем…

Ловцов увлек меня за собой, прокладывая путь в чащобу. Мы остановились в какой-то впадине и здесь, в темноте, занялись перевязкой.

Это было нелегкое дело. Ловцов разрезал бритвой рукава плаща и гимнастерки, перетянул руку бинтом выше локтя. В моей полевой сумке нашлись индивидуальные пакеты.

— Рана большая, товарищ старший лейтенант. Два пакета туда затолкал. Разрывной угораздило. Будем искать санроту.

Пули часто щелкали в кустах. К пулеметам присоединились минометы. Разгорался ночной бой.

— Пить. Так хочется пить…

— Посидите здесь. Я поищу воды.

Ловцов возвратился очень скоро.

— Вот, — сказал он, протягивая котелок, — пейте. Я жадно припал к воде, но сильная рука Ловцова безжалостно отняла котелок:

— Пить много нельзя, товарищ старший лейтенант. Надо идти.

Я поднялся на ноги и вдруг почувствовал, как непроглядная темень влилась в глаза, в мозг.

…Когда я пришел в себя, то прежде всего ощутил тяжелые клещи, сжимавшие грудную клетку. Это — руки Ловцова.

— Прошло, товарищ старший лейтенант? Это от потери крови. Сможете идти?

— Идем.

Поле как будто недалеко. Кусты стали реже, меньше кочек. Я выпросил у Ловцова два глотка воды. Жажда. И слабость до дрожи в ногах. Страшная, въедавшаяся в кости боль не отпускала ни на секунду.

Ловцов остановился и заговорил шепотом:

— Впереди кто-то. Разговаривают. Может быть, свои, а может быть, и нет.

Идут несколько человек, изредка перебрасываясь фразами. Как будто нерусские слова.

В одном кармане у меня пистолет, в другом — граната Ф-1. Я выбрал гранату. Кольцо вырву зубами, брошу под ноги идущим…

— Свои, — с облегчением выдохнул Ловцов. — Эй, кто идет?

— Рыбаков.

И сразу стало легче на душе.

— Кого ведешь? — спросил Рыбаков.

— Старшего лейтенанта Андреева, — ответил Ловцов.

— Давай береги его.

— Где санрота, товарищ старший лейтенант?

— За железной дорогой деревня. Ищите там.

Я был уверен, что второй батальон все еще находился на месте. Было обидно, что я стал жертвой опрометчивости и самонадеянности.

А позади огневой бой усиливался. Там, на берегу реки Мурешул, под пулеметным и минометным огнем лежали мои товарищи, там где-то отлеживался и капитан Голубев, усваивающий начала военной практики.

— Отдохнем, товарищ старший лейтенант?

— Нет, я могу идти. Нельзя поддаваться соблазну. Пить… Просить бесполезно: Ловцов не даст.

Вскоре Ловцов затащил меня на железнодорожную насыпь, опустил на шпалы, а сам отправился искать санроту. Я остался один.

Руку сверлила неутихающая боль. Я коснулся ее здоровой рукой и ощутил не свою, а чужую, разбухшую липкую руку. Отсюда, с насыпи, возможно, в последний раз я видел отблески войны, слышал ее голос.

Теперь, истекающий кровью, слабый, беспомощный, я ощущал жажду жизни. И тут же появилось опасение: что, если Ловцов не найдет санроту? Смерть от потери крови — обычное явление на войне.

…Где-то внизу шуршит гравий, кто-то тяжело дышит, торопится.

— Товарищ старший лейтенант, вы здесь? Точно, я не ошибся. Я же знаю правило капитана Фраймана — первый дом в ближайшей деревне — санрота.

…Мы шли обнявшись, как братья. Ловцов хитрил:

— Тут, товарищ старший лейтенант, совсем недалеко. Каких-нибудь триста метров. Теперь ваше дело поправляться быстрее. А там догоните нас в Будапеште.

Первая неправда — эти «триста метров», вторая — возвращение в часть. Но было приятно его желание ободрить меня.

— Стой, кто идет?

— Это я, дядя. Только что был здесь, — предупредил Ловцов.

— Давай. Осторожно, бо кирпич тут, чи шо. Ниякого порядку у цего куркуля коло хаты нема. Держись до стены ближе.

Кто-то распахнул двери. Мы очутились в полумрачном помещении, с первого взгляда показавшемся необитаемым. Окна были плотно завешены, на столе мигала коптилка. Нужно было присмотреться, чтобы увидеть спящих вповалку людей на кроватях, на скамьях, на полу. У печки высились ящики и узлы с имуществом.

— Девушки, подъем! Прибывают раненые.

Меня удивила быстрота перехода от одного состояния к другому. Вот уже все в движении, и каждый делает свое дело. Кто-то зажег лампу, и при ее свете проступили лица.

Капитан Фрайман быстрыми движениями застегнул китель, взмахом головы отбросил назад шевелюру:

— Девушки, вы знаете, кто прибыл? Наш старейший командир роты.

— Заместитель командира батальона по строевой части, — уточнил Ловцов.

— Тем более. Заместитель командира батальона.

— Миша, — послышался мелодичный голос. — Боже ж мой, Миша!

— Вот. Что с ними поделаешь? — пожал плечами капитан Фрайман. — Лещенко, на военной службе есть только звания и фамилии. Пора усвоить.

— Ага, товарищ капитан. Я ж понимаю.

— Понимаете. А раненый стоит и ждет нашей помощи.

Несколько заботливых рук подхватили меня, бережно усадили на скамью. Оксана принялась сматывать бинт, набрякший кровью. Почувствовав головокружение, я отвернулся в угол, предоставив себя во власть медицины.

— Ранение в правое предплечье. Повреждена лучевая кость, — говорил капитан. — Требуется немедленно оперировать.

— Оперировать будете вы, товарищ капитан?

— Нет. У меня нет условий. Операцию сделают в медсанбате.

— Вы ж не волнуйтесь, Миша, чи то, товарищ старший лейтенант. Все будет в порядке. От я вас перевяжу, як полагается. Вы поедете в медсанбат, а там, бог даст, на родину, на Большую Землю, як у нас говорят. Вы и так навоевались. Ой, Миша, сколько горя пришлось пережить! Наших дивчат многих уже нет. Нина Мазуренко убита под Яссами. А я — счастливая, живу. — Оксана говорила, говорила, пока делала перевязку. Ей хотелось обо всем рассказать, а капитан Фрайман торопил: раненого нужно немедленно отправлять в санбат.

Закончив перевязку, Оксана засуетилась, забегала, о чем-то вполголоса договаривалась с капитаном Фрайманом, а потом подошла ко мне со стопкой, наполненной прозрачной жидкостью:

— Выпейте, Миша.

Это был чистейший спирт, от которого воспламенилось все внутри. И сразу меня подхватили ласковые волны, понесли. Боль притупилась, отступила.

— Не усните, старший лейтенант. Вы сейчас поедете, — напомнил капитан Фрайман.

Мне было так хорошо и не хотелось ехать в медсанбат. Как бы я сейчас уснул…

— Товарищ капитан, — решился я, — разрешите обратиться с последней просьбой. Если можно, распорядитесь, пожалуйста, налить стопочку моему связному. В качестве предварительной награды за спасение жизни офицера.

— А, понимаю, — на лице капитана появилась добрая улыбка. — Лещенко, потрудитесь.

Оксана поторопилась выполнить распоряжение.

— Благодарствуем, товарищ капитан. За ваше здоровье, товарищ старший лейтенант. Спасибо, сестричка. — Ловцов выпил, крякнул и со свистом втянул в себя воздух:

— Хорошо!

Во дворе топали лошади, переговаривались ездовые. В полуоткрытую дверь заглянул усатый ветеран:

— Готово, товарищ капитан. Можно ехать.

— Раненых привезли, — буквально через несколько секунд сообщил тот же усач.

— Девушки, носилки! Москаленко, Зозуля, — прозвучал голос капитана Фраймана.

Теперь не до меня. Но чья-то легкая рука легла на мое плечо:

— Миша, я вам помогу.

— Спасибо, Оксана. Я сам.

Ловцов шел впереди, предупреждая:

— Не зашибите руку, товарищ старший лейтенант. — Держитесь за мной.

Дружеские руки уложили меня в солому на просторной телеге.

— Ловцов! Коля… Спасибо тебе за все, что ты сделал для меня. Будем надеяться, что спишемся, как уговаривались, через родных.

— Будем надеяться, товарищ старший лейтенант. Может случиться, свидимся после войны.

— Миша, — напомнила о себе Оксана.

— И тебе, Оксаночка, спасибо. За добро, которое ты делаешь людям. Желаю тебе счастья, родная.

…Я разоружился только в санбате, лежа на операционном столе. Трофейный пистолет «Вальтер» с удовольствием взял на память майор медицинской службы, который собирался меня оперировать.

…Я проснулся после наркоза в белоснежных простынях санбатовской койки.

Мозг, как внезапно пущенный механизм, заработал, восстановил в памяти ночную реку, искры пулеметных очередей, окровавленную дорогу к жизни, верного Ловцова, деловитого капитана Фраймана, ласковую Оксану.

Рука. Есть рука. Она лежала рядом на подушке, укутанная в белоснежные бинты.

Я утешал себя мыслью, что солдатское счастье не покидало меня. Удивительной казалась тишина. Я привык не доверять ей, но эта тишина не таила зла. Нужно только привыкнуть к ней.

Возле меня — легкие шаги, сдержанный разговор. Рука, как придавленная прессом, приковывала к постели.

Подошел знакомый майор медицинской службы. Ничего не говоря, он взял в свою руку кисть раненой руки и долго, очень долго прощупывал признаки пульса. Я напряженно следил за выражением лица майора. А оно — невозмутимое, как высеченное из камня.

— Есть, — выдохнул майор. — Рука, полагаю, останется. Какая ни есть, а все-таки лучше протеза. Завтра мы вас отправим в полевой госпиталь. Хотелось бы вас поддержать, но у нас нет вашей группы крови. Сделаем вливание физиологического раствора.

— Скажите, товарищ майор, наши форсировали реку?

— Насколько мне известно, пока нет. Теперь это уже не ваша забота. Отдыхайте.

День и ночь. Приходил короткий сон. Во сне я продолжал воевать — командовал, требовал, зарывался в землю, стрелял, бежал навстречу огню, умирал и воскресал.

Когда просыпался, то каждый раз искал доказательств собственного существования в ощущениях: прежде всего — боль, потом — зримое.

И снова — день, свет и надежды.

Майор сдержал слово. В полдень меня положили в кузов грузовой машины, устланный соломой. Нас здесь было много. Люди лежали тесно, чувствуя друг друга. Моя голова натолкнулась на чьи-то ботинки. Потом мы, соседи, пришли к компромиссу: ботинки раздвинулись, и моя голова вместилась между ними.

Под колесами качалась, билась земля, уплывали назад деревья, белые опрятные домики. В осеннем небе хмурились облака. Как легко преодолевалось пространство, которое недавно солдат прополз, прошел, спотыкаясь о минные поля и горбясь под огнем.

Грузовик остановился на перекрестке больших дорог, у белой стены, исчерканной угольными стрелками-указателями, исписанной десятками наименований «хозяйств». Здесь проходили войска Малиновского.

Дядьки-санитары неторопливо перенесли раненых в большой дом. Здесь люди лежали на полу в два ряда, ногами друг к другу в измятой соломе. Между рядами оставался узкий проход.

Ночь у перекрестка больших дорог запомнилась мне так же, как минное поле под Яссами.

Меня знобило, и никак невозможно было согреться. Между ранеными металась лохматая девчонка с фонарем в руке. Она располагала только добрым сердцем и кувшином с водой.

Мне было очень плохо. Я стонал, бредил. Запомнились большие испуганные глаза девчонки, ее теплая рука на лбу и шепот: «Бедный, бедный».

И еще: где-то в углу деловитый бас гудел: «Кончився, царство ему небесное. Бери, Охрим, за ноги, а я за плечи. Так. Не зачепись за когось там. Давай».

…Опять вниз бежит и колышется земля, а в небе туманятся облака.

Мир казался необжитым, неуютным. Таким он не был даже в ту зиму, которую я протопал в курсантских сапогах под Свердловском, или прожитую в окопах под Кировградом. В трудные часы я умел согреваться и в земляной норе, и под снежным сугробом. Теперь же никак не мог согреться, унять дрожь во всем теле. А как хотелось немного тепла!

Раны заживают долго

За окнами санитарного поезда — необозримое пространство юга, опаленное войной. Еще не обвалились землянки, не заросли бурьяном окопы, не убрана путаница колючей проволоки. Вокруг простирались поля, обезображенные воронками. Поезд останавливался на станциях, сохранивших лишь свои названия.

Холодок усталости проникал в санитарные вагоны с изуродованных перронов, оттуда, где стояли расстрелянные тополя, обозначавшие исчезнувшие населенные пункты, от по-осеннему грустной и пустынной земли.

Мы видели стариков, женщин, детей, охваченных заботами о куске хлеба, живущих в первобытных условиях. Страдания народа и раны родной земли притупляли боль наших ран.

Совесть не позволяла ни жаловаться, ни требовать. Я укладывал за голову руку, закованную в гипс от пальцев до плеча, засыпал, успокоив себя надеждами на скорое возвращение домой.

Преодолевая огромные пространства, санитарный поезд двигался как будто вне времени: до нас доходили отрывочные вести с фронтов. Но мы, воины, чувствовали неодолимую силу решающего наступления и знали, что день победы недалек. И каждый по-своему оценивал значимость своей работы, своей крови в достижении великой цели. Каждый из нас понимал, что эта война никогда не будет только эпизодом в истории народов.

Было необычно это ощущение покоя. Только размеренный, убаюкивающий перестук колес. День-ночь, день-ночь.

Во сне я возвращался на зимние поля Украины, взбирался на опалённые высоты Румынии и Северной Трансильвании.

Вот уже позади Ростов-на-Дону. Степь. Безжизненная осенняя равнина. Проехали Армавир.

Когда небо прояснялось, впереди вырисовывались очертания горных громад, закованных в ледяные панцири.

Майкоп. Тихий городок, состоявший большей частью из белостенных домишек-особнячков, напоминал украинское местечко.

Эшелон разгружался медленно. Раненых увозили, но машин было мало. Рассчитывая на последнюю очередь, я слонялся по перрону в сопровождении припадавшего набок младшего лейтенанта — артиллериста, рослого добродушного парня.

— Тишина и благодать, — говорил он тоном зачарованного дачника. — Хорошо!

— А я еще недостаточно уверен, жив ли я.

— Я это определил еще в Северной Трансильвании: жив! — и младший лейтенант заковылял к группе девушек, работавших на пути.

Когда, наконец, погрузилась в машину последняя группа раненых, артиллерист усердно махал рукой, и ему отвечали с пути несколько смуглых рук.

Госпиталь размещался в большом трехэтажном здании. Первая неприятная процедура — обязательная ванна в плохо освещенном подвальном помещении. Воды было мало, и ее экономили, поэтому процедура походила не на купание, а на обряд крещения. Женщины в халатах суетились, судачили, выполняя привычную работу.

Меня провели на второй этаж, в приемную.

Пожилая женщина-врач, отыскав мою историю болезни, бегло взглянула на размокший, весь в пятнах, гипс:

— Как себя чувствуете? Рана беспокоит?

— Не так рана, как это — гипс. Зуд нестерпимый.

— Гипсовую повязку скоро снимем. В седьмую палату, — распорядилась врач.

И вот я в мягкой белоснежной постели, в просторной светлой палате с населением в семь человек. Койки все заняты. На одной из них — мой знакомый артиллерист.

Забросив за голову свою большегрузную руку, я равнодушно уставился в потолок. Недели, месяцы придется жить здесь. Никто не знает, где я нахожусь. Прежде чем писать домой, нужно собраться с мыслями.

Мои размышления прервало легкое прикосновение. Приятное женское лицо, в голосе — забота, сердечное тепло:

— Ты перекуси сначала, а потом спи на доброе здоровье.

На табурете стояла тарелка манки и возле — стакан компота, накрытый куском хлеба.

— Феня, почты еще не было?

— Нет, товарищ майор.

— Фенечка, обязательно попроси у замполита газету. Слышишь? Обязательно.

— Хорошо, товарищ майор.

Я увидел подвешенную в воздухе на каком-то странном сооружении ногу майора, носатый толстогубый профиль, венчик вьющихся волос вокруг обширной плеши.

— Достать газету — целое событие, — возмущался майор. — Придется поговорить с начальником госпиталя. Из-за мелочей приходится переживать. А потом — бессонница. Я всю прошлую ночь не спал.

— И начальник госпиталя не будет спать, если его станут вызывать по таким делам. С замполитом и разговаривайте, — прозвучал резкий голос из противоположного угла.

— Гена, я двадцать пять лет в армии и кое-что понимаю, — обиделся майор. — Ты берешься поучать старшего офицера.

— Здесь действуют по уставу только умирающие: они вытягиваются.

— Нэ хорошо, — вмешался в разговор мой сосед слева, стройный кавказец с обеими перевязанными руками. — Здэсь не уставы, а уважэние к людям должно быть.

— Вы часто ссоритесь? — спросил я соседа.

— Нэт. Мы ваабще нэ ссоримся. Аткравенно разговариваем. Драки нэвозможны из-за аграничэннасти движэний.

Гена — танкист. У него — сильные ожоги лица и ранение в голень.

Всеобщим вниманием в палате пользовались двое: старший лейтенант Лебедев без обеих ног и старший лейтенант Калугин, с тяжелым ранением в живот. Лебедев, симпатичный парень с открытым лицом, кажется слишком юным для своего военного стажа — он воевал с первых дней войны. Калугин — длинный, исхудавший до желтизны, тоже молодой парень, лежал неподвижно, всегда в одной позе — на спине. Иногда казалось, что он мертв, и только редкие взмахи ресниц свидетельствовали о жизни. Он почти не разговаривал и ничем не интересовался.

В эту ночь я спал плохо.

Рука до самого плеча горела как в огне. Гипс размяк. На подушку натекло через верх. Пахло, как в сыроварне.

— Умойтесь. Орлами глядите. Сегодня воскресенье. Шефы придут. — Это Феня подбадривала сонных, поднося поочередно к кроватям таз и кувшин с водой. Как мать ребенка, она большими ласковыми руками обрабатывала беспомощного Калугина:

— Дело идет на поправку, Слава. Вот, чуть-чуть повернись, а то пролежни належишь.

Мой сосед Коста послушно свешивал голову над тазом:

— Я тибе, Феня, атработаю. Руки заживут — приду агарод капать.

Я получил замечание от Фени:

— После завтрака сходи побрейся, а то, бывает, барышни приходят.

— Мне обещали снять гипс.

— Сымут. Вера Павловна с обходом придет. Не молчи.

За окнами — осенняя непогода: слякоть, грязь. Не верилось, что в такую погоду кто-то придет к раненым. Какие там шефы?

* * *

…Бросив взгляд на гипсовую повязку, Вера Павловна распорядилась:

— В перевязочную.

Когда сняли гипс и я взглянул на руку, у меня закружилась голова: не рука, а изуродованная кочерга с открытой зияющей раной громадных размеров. Вся рука до самого плеча представляла собой сплошную багровую болячку. Неподвижно скрюченные пальцы дополняли картину.

— Теперь вам будет легче. Сделаем лангетку, подвяжем. Ничего, бывает хуже.

В коридоре, припадая на одну ногу, слонялся Гриша-артиллерист.

— Ну, как дела? Сняли гипс? — встретил он меня вопросами.

— Сняли.

— А что невесел?

— Радоваться нечему.

— Пустяки. Меня скоро резать будут, и то не тужу. Только, понимаешь, скучно здесь. Мои знакомые девушки обещали проведать. Жду.

— Придут. Обязательно придут, — заверил я Гришу. В самом деле: только девушки, равнодушные к самим себе, могут не вспомнить об этом симпатичном простоватом парне.

* * *

…Шефы пришли, вернее, пришел шеф. Высокий, совершенно седой, но еще бодрый человек в полувоенной, модной по нашему времени, одежде. Он был строен, подтянут, точен в движениях. Гость шагнул вперед, остановился, огляделся.

— Вы — шеф? — без обиняков спросил майор Езерский.

— Ваш шеф, ребята, — весь советский народ. В этом смысле я — шеф, — с улыбкой проговорил гость. — Будем знакомы: Балашов Петр Тимофеевич.

Петр Тимофеевич — участник гражданской войны, кавалерист, бывший командир эскадрона, теперь — директор совхоза. Нам было приятно побеседовать с человеком из героического прошлого Красной Армии. Он интересовался нашим житьем-бытьем. — Главное, ребята, не падать духом, — говорил он. — Высокое моральное состояние — главное средство в борьбе за жизнь и здоровье человека.

А мы, в свою очередь, интересовались жизнью в «гражданке»:

— Трудно начинать все сызнова? Мы видели, что оставил за собой враг.

— Конечно, не легко. Сами понимаете: война, людей не хватает, техники почти никакой. Но нам, людям старшего поколения, помнящим разруху после гражданской войны, ясно: теперь, когда у нас такая мощная промышленность, хозяйство в районах, пострадавших во время войны, будет восстановлено быстро. — Вот поправляйтесь, — говорил Петр Тимофеевич, — и приезжайте ко мне. Всем найду дело по способностям и по возможностям.

— Спасибо, Петр Тимофеевич.

* * *

…Больше не идут шефы. За окнами льет дождь. В палате — гнетущая тишина.

И вдруг, как светлый луч в окошко: в палату ввалилась шумная толпа с визгливой гармоникой. Курносый парень из раненых, опершись на костыль, растягивает меха, а за его спиной девчата поют звонкую кубанскую.

Песня сменяется лезгинкой. Вперед выскакивает стройная девушка в кубанке. Девушка-джигит носится легко, как перышко. Носки мягких сапог едва касаются пола.

— Давай, Зойка, давай!

— Эх, сапог нет, — сокрушается Каста. Ему так хочется станцевать лезгинку.

— Это из какой организации? — заинтересовался майор Езерский.

— Да это же наши. Зойка-то повар. Не знаете? Лучшей плясуньи в городе нет, — с гордостью говорила Феня.

Самый счастливый человек сегодня — Гриша-артиллерист. Приходили девушки. Приглянулась там одна смуглянка. И имя хорошее: Любаша.

Гриша ковылял от тумбочки к тумбочке и насыпал каждому по горсти тыквенных семечек, а потом… Тут инициативу взял в свои руки Генка-танкист: каждому по кусочку сала и домашней колбасы, по соленому помидору, понемногу хлеба. Гриша, поминутно оглядываясь на дверь, разносил трепетавшую в стакане прозрачную жидкость.

* * *

Лебедева оперировали. Что-то не в порядке с культями обеих ног. Оказывается, одно дело отпилить ноги, а другое — подготовить обрубки для протезов.

В палате — застойная тишина. Даже разговаривали вполголоса.

У кровати Лебедева подолгу засиживалась девушка — практикантка из медичек. Она сидела прямо, все в одной позе, напоминая дремлющую белую птицу. Но мы знали, что Тоня — так звали девушку — зорко следила за состоянием больного после операции. Нас глубоко трогала эта привязанность к беспомощному человеку.

Еще капризнее стал майор Езерский. Ему не повезло: после полутора месяцев неподвижности врачи сняли гипсовую повязку и оказалось, что кость не срослась. Пришлось начинать все сначала.

— Сестра, дайте мне пантопон. Я не могу спать.

Повысилось настроение Косты: обе руки, укороченные, собранные хирургами из отдельных костяшек, подавали надежды. Длинные костлявые пальцы шевелились:

— Давай, Мыша, я пажму тваю благародную руку. Вот — сила!

Я едва ощущал пожатие руки Косты, но старался ободрить парня:

— Скоро сможешь участвовать в соревнованиях штангистов.

И все же в самом тяжелом состоянии оставался Калугин. Видно было по поведению врачей, что все еще продолжалась упорная борьба за его жизнь. Вера Павловна подолгу задерживалась у его койки. Больного часто уносили в перевязочную. От длительного лежания в одном положении у тяжелораненого образовались пролежни.

После операции быстро поправлялся Гриша. Дела шли настолько хорошо, что артиллерист частенько стал исчезать из госпиталя. Днем, правда, он был образцовым больным: ел с аппетитом, хорошо спал и никого не обременял заботами о себе.

Несколько дней я сочинял и выводил каракулями свое первое письмо домой. Как трудно — писать такие письма.

Я был уверен в том, что мое письмо принесет радость в дом, но трудно, очень трудно даже близкому человеку выговорить, что я — инвалид, неполноценный человек, что в своей семье я навсегда останусь напоминанием о войне, принесшей страдания людям.

Генка-танкист учился ходить на костылях. Несколько раз он подходил ко мне:

— Что? Думаешь? Пустяки. Получишь пенсию на табачишко, работать будешь. Бери пример с меня. Что касается будущего, то для меня все ясно: меня везде ждут и всюду я нужен.

— Ты одинок, Гена. И все тебе кажется так просто, — говорил майор Езерский, — а у меня семья в Ташкенте. Как они там живут? Пишу о себе, что дело идет на поправку, что скоро приеду, а это же — святая ложь…

— Терпение, товарищ майор! Через полтора месяца вы сможете ходить на костылях, а потом — на своих двоих. Раны заживают долго, товарищ майор. Зато будущее ваше вполне обеспечено. Вам, кажется, кроме солидной пенсии положена дачка и полгектара земли. Вы же — интендант, хозяйственный человек. Не забудьте повесить гамак. Вы будете хорошо спать в благодатной тени берез.

— Ай, Гена. И дачка хорошо, и полгектара земли, и гамак. Но если не будет здоровья, ничего этого не нужно, — вздохнул майор.

Главный хирург меня обходил, Вера Павловна делала мне перевязки, но от каких-либо прогнозов воздерживалась: вот подлечим, а там будет видно.

— Миша, тебе письмо, — с порога сообщила Феня. Первое письмо из дома…

Все мои хорошие друзья-товарищи со мной вместе читали письмо — следили за выражением моего лица, за каждым движением.

— Хорошо? Все в порядке?

— Все в порядке, ребята!

Порядок дома все мы понимаем одинаково: жена ждет, любит, дети здоровы. И как теперь кажется близким большое человеческое счастье!

В конверте — еще небольшой листок. Это, наверно, Сережка что-нибудь сотворил для папы.

Каково же было мое удивление, как велика радость, когда я узнал почерк Ловцова! Николай лежал в госпитале в Тбилиси и просил сообщить мой адрес.

Пусть за окнами — дождь и мокрый снег, все равно на душе тепло и светло. Какое это счастье — жить. Мне думалось, что теперь я начну какую-то иную, более осмысленную, неизмеримо более богатую жизнь. Война научила ценить и минуты тишины, и великий дар любви, и счастье мирного труда.

— Внимание! — возвещал танкист. — Сегодня внизу, в вестибюле, выступит городская и госпитальная художественная самодеятельность. Приготовимся!

В парикмахерской — большая очередь. Лежачие беспокоились: как с ними? Им тоже хотелось побывать на концерте.

И вот в вестибюле, в примыкающих коридорах, на лестницах накапливались зрители, народ на костылях, в тележках, на своих ногах, несущие бремя гипсовых повязок разных форм. Из ближайших палат вынесли койки с лежачими больными.

Майора Езерского вместе с койкой мы спустили вниз объединенными усилиями двух палат под энергичным руководством Фени.

Самодеятельным артистам дружно аплодировали, хотя в их репертуаре ничего нового не было. Фронтовикам было приятно послушать старые фронтовые песни, с которыми связывались воспоминания о друзьях-товарищах, о незабываемых днях жизни на переднем крае.

Двое парней пели родные чешские песни. Пели слаженно, хорошо. У одного певца загипсована рука, другой опирался на костыль.

Исполнителей чешских народных песен вызывали еще и еще. Парни пели о весне и о любви, и люди, не знавшие чешского языка, понимали эти песни.

Мы возвращались в палаты в приподнятом настроении. Все мои мысли были о доме, об Ольге и Сережке.

Я представлял себе, как открою дверь, как ступлю на порог…

— Спасибо, дорогие товарищи, — говорил майор Езерекий. — Я с удовольствием посмотрел, послушал. Особенно мне понравилась песня о Москве: «Я немало по свету хаживал…»

В этот вечер я написал письмо Ловцову.

Наши судьбы держал в своих руках главный хирург, рослый, угрюмого вида человек, всегда погруженный в собственные мысли. Он никогда долго не разговаривал, его решение не подлежало обсуждению. Главный хирург периодически делал осмотры, после которых следовала серия операций. Опытный врач делал чудеса, возвращая работоспособность изуродованным конечностям.

— Миша, в перевязочную. Смотреть будет главный хирург, — сообщила Феня.

Осмотр продолжался недолго.

— Пошевелите пальцами. Так. Боль ощущаете? — хирург колол бесчувственные пальцы иглой. — Нет? Так. Ходите на лечебную гимнастику, разрабатывайте.

Я понял, что выслушал приговор. Главный хирург считал положение безнадежным — так я и останусь со скрюченными пальцами.

Но что моя беда в сравнении с тем, что я видел рядом?

Опять у майора Езерского не срослась кость, и его ногу снова загипсовали на полтора месяца. Когда майора принесли из операционной, мы видели на глазах его слезы.

Мы глубоко сочувствовали майору, прощали ему и ворчню и постоянные требования особого внимания к себе.

Ночью меня разбудил шум в палате.

Возле койки Калугина — врачи, сестры, няни. Никто из жильцов палаты не спал. Я слышал отрывистые слова Веры Павловны: «Кислород!.. Шприц!..»

Оттуда, с далеких полей войны, смерть еще сопровождала нас.

Калугина не удалось спасти.

Тишина стояла в палате номер семь. Никто не решался говорить о происшедшем. Только до утра стучали костыли танкиста. Они то глохли в коридоре, то гремели в палате, вселяя тревогу и смуту в сердца.

* * *

«Товарищ старший лейтенант!

Пишет вам ваш бывший связной Ловцов Николай.

Я так рад, что мне удалось разыскать вас, товарищ старший лейтенант. Времени прошло много. Думаю, что вас скоро выпишут и вы возвратитесь на Урал, к своей семье. Я еще подзадержусь в Тбилиси, хотя дело идет на поправку. Все в порядке, товарищ старший лейтенант, только одна нога будет короче на четыре сантиметра. После вашего ранения я попросился в полковую разведку, где и продолжал свою службу. Ранили меня за Тиссой…»

Коля Ловцов оставался таким, каким я его знал в трудные времена боевой жизни: бодрым, неунывающим.

— Андреев, завтра на комиссию, — мимоходом бросила Вера Павловна.

— Я тоже иду на комиссию, — сообщил Гриша. Он надеялся успеть попасть под Берлин.

На врачебную комиссию я пошел совершенно спокойным, наперед зная, что меня ожидает. Заключение: инвалид второй группы…

Ничего неожиданного, но главное, волнующее — скорое возвращение домой, встреча с Олей, с сыном после трех лет разлуки.

Нахлынувшее чувство радости сдерживалось сознанием того что многие из тех, кто шел рядом со мной в боях, никогда не возвратятся домой. Я чувствовал себя так словно мне за мой скромный труд вручили незаслуженно высокую награду. Все ли я сделал, что мог, в этой жестокой войне? Правильно ли поступал во всех случаях боевой жизни?

Я думаю, что у каждого командира-фронтовика появлялись подобные мысли.

Война еще продолжалась. Я оставил своих боевых товарищей под пулеметным огнем на берегу горной реки Мурешул. Если бы не пуля, выбившая из моих рук автомат и разлучившая нас, я пошел бы с ними дальше к берегам Тиссы, к озеру Балатон, к Будапешту, к последнему рубежу войны.

Существует сила привычки, заставляющая иногда оглядываться назад. Бывало, в условиях переднего края приходилось покидать обжитую землянку и уходить в пронизывающий холод зимней ночи. И долго еще в пути меня сопровождало тепло покинутого обиталища. Все там казалось верхом благоустроенности: и истертая полынная подстилка, и тусклый огонек коптилки, и крыша из хвороста и соломы.

Здесь, в Майкопе, я оставлял больше, чем госпитальное тепло. Есть еще тепло человеческих отношений, та братская солидарность терпящих бедствие, когда и боль раны кажется общей болью, и радость одного становится общей радостью.

Меня провожал Генка-танкист. Он тяжело отстукивал шаги костылем и палочкой. На его груди ритмично позвякивали медали. Я — в полной форме, он — в кителе, без головного убора, по-домашнему. Красивые русые волосы — все, что осталось от прежнего облика этого славного парня. На его лице — шрамы и следы ожогов, придававшие ему чужое, суровое выражение.

— Давай отдохнем, покурим, пехота, — добродушно сказал Геннадий. Мне понятно: он устал. Это его первый дальний переход после шести месяцев лечения.

Мы направились к сиверу, где сохранилась одинокая скамья.

Весна бушевала снежными обвалами в горах, шумела мутными потоками, поила и ласкала землю. Она — в нависшей над нами ветке гледичии с острыми шипами и набухающими почками.

Четыре года не хозяйничал здесь человек. Только четыре года, а деревья и кустарники заселили порослью дорожки, нависли буйными кронами над ржавыми решетками изгороди.

— Вот так все, — заметил Геннадий. — Пройдут годы, и мы не узнаем тех мест, где печатались наши шаги, ту землю, в которой лежат кости наших товарищей.

Да, силы разрушения и силы жизни стирают следы войны. Но время бессильно изменить человеческую память.

Каждый из нас видел войну по-своему. Для меня это — секунды ожидания перед атакой, груди, прилипшие к стенкам траншеи, руки, спаянные с холодной сталью оружия, стремительный бег навстречу свистящему и грохочущему огню.

— Что ж, — сказал я. — Пусть исчезают следы войны, пусть заживают раны, нанесенные людям и земле, но в памяти народа останутся навсегда дела и имена героев. Им всегда будет место в том светлом будущем, ради которого они сражались. Мы представляем его себе: новые светлые дома, чистое небо, люди, гордые трудами умов и рук своих…

Мне припомнились слова Багрицкого:

…За окнами вагона медленно поворачивались, двигались, уплывали назад необъятные черноземные равнины. Над балками и низинами стлались густые туманы. Рылись в оврагах неугомонные весенние потоки. Караваны журавлей торопились к родным северным местам.

Вместе с потоками весеннего воздуха в вагон врывались волнующие вести с далеких фронтов Отечественной войны. Шло последнее наступление на твердыни врага, яростное и такое же неотвратимое, как наступление весны.

Оглавление

Все для счастья

К оружию!

Товарищ курсант

Земляной город

По следам войны

Стрелковый храбрый взвод

Боевое охранение

Третья атака

Враг — за Днестром

Тыргу Фрумос

В Карпатах

Высота 305

Немного тепла

Раны заживают долго