В интересах всех фронтов [Сергей Федорович Ушаков] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Сергей Ушаков В интересах всех фронтов


УШАКОВ Сергей Федорович

В первые дни войны

Все дальше уходят в прошлое боевые дни. Но память возвращает минувшее, и ты снова, уже из сегодня, вглядываешься в то, что принадлежит истории. Взлет, долгий полет от сумерек до рассвета, встреча с истребителями да маршруте, огонь зенитной артиллерии над целью, наконец долгожданное: «Сбросил» — и возвращение домой, на свою родную базу…

Немало пришлось пережить нам тогда в ожесточенных боях с врагом. Вновь и вновь вспоминается мне, как томительно долго тянулось время на боевом пути, как порой закрадывались в сердце сомнения и тревога, как малейшая оплошность вела подчас к непоправимым последствиям. И конечно же вспоминается наше боевое братство, друзья-товарищи, которые все вместе составляли единое целое — экипаж.


* * *

Сигнал боевой тревоги застал нас, слушателей Полтавских курсов усовершенствования штурманов, на гарнизонном стадионе, где должен был состояться матч нашей футбольной команды с железнодорожниками.

Не прошло и пяти минут, как из домов городка, казарм и общежития группами и в одиночку, с небольшими чемоданчиками в руках и при оружии, бежали к аэродрому командиры всех рангов — там было место сбора по тревоге. Курсы усовершенствования не считались боевой частью, однако жизнь здесь, так же как и в строевых частях, шла по боевым уставам.

Самолеты быстро рассредоточили по окраинам аэродрома, густо заросшего сочной высокой травой. Вокруг трещали кузнечики, щебетали птицы, все было, как в мирной жизни. По-мирному чувствовали себя и мы, уверенные в том, что это всего лишь очередная учебная тревога: разлеглись на траве под крыльями самолетов и ждали отбоя. Заметив приближавшуюся автомашину, вес экипажи быстро построились. Из автомобиля вышел командир отряда капитан Иван Федорович Галинский и объявил:

— Война, товарищи, война! Фашистская Германия напала на нашу страну! И после небольшой паузы приказал: — Штатным экипажам быть в готовности для выхода из-под удара противника, слушателям находиться у самолетов.

После такого сообщения сразу наступила какая-то неестественная тишина. Каждый словно бы остался наедине со своими мыслями. Над Родиной нависла смертельная опасность, и нужно было быть готовым отдать свою жизнь во имя победы, за счастье своего народа.

В середине дня нас собрали для получения указаний. Начальник курсов Герой Советского Союза Г. М. Прокофьев, удостоенный этого высокого звания в 1937 году за боевые заслуги в Испании, говорил недолго. Вначале он зачитал переданное днем по радио Заявление Советского Правительства о вероломном нападении гитлеровской Германии на нашу страну, а затем, пожелав нам боевых успехов, выразил надежду встретиться после победы над врагом. При этом он подчеркнул, что всем нам предстоят тяжелые испытания…

После того как офицер учебно-летного отдела назвал фамилии штурманов, которые должны были сегодня же возвратиться в свои части, начальник курсов объявил, что остальные слушатели будут откомандированы по предписаниям из Москвы. На этом совещание закончилось.

Мой полк находился в Закавказье. В нем я начал службу, стал штурманом эскадрильи, получил боевой опыт в войне с белофиннами. Конечно же, я рассчитывал, что буду продолжать службу в своем родном полку, но теперь стало ясно, что надеждам моим сбыться не суждено.

После окончания совещания разговаривали мало. Видимо, еще не свыклись с новой, уже военной обстановкой. Заканчивался первый день войны, и я задумался над тем, что сейчас делает мой товарищ Иван Петухов, который, прервав учебу, уехал вместо меня во вновь формируемый полк специального назначения. В первом списке кандидатов, отобранных прибывшим на курсы капитаном А. А. Морозовым, была и моя фамилия. Но после беседы Морозов согласился удовлетворить мою просьбу — предоставить возможность продолжить учебу. Полк специального назначения формировался где-то на западе от Москвы, и я невольно пришел к заключению, что Иван уже воюет.

В штаб курсов ежедневно вызывали по нескольку слушателей для получения назначения, и наше общежитие-казарма беспрерывно гудело, как разбуженный улей. В предписании каждому указывался только пункт и номер части, куда следовало явиться, но этого было достаточно для всевозможных предположений, догадок.

Нас оставалось все меньше и меньше. А спустя пять дней из Москвы пришло указание откомандировать всех оставшихся на курсах штурманов дальнебомбардировочной авиации. Две группы направлялись в Воронеж и одна на подмосковный аэродром, где уже формировались новые полки. Мне предписывалось явиться в Управление кадров ВВС.

Прибыв в Москву, я немедленно представился дежурному офицеру штаба. По его звонку вышел подполковник и взял мое предписание с личным делом. Минут через сорок он появился снова и отвел меня в сторону.

— В ближайшие дни предполагается сформировать небольшую авиационную группу для выполнения специального задания. В эту группу включены вы. До окончательного решения вопроса будете прикомандированы к Военно-воздушной академии в Монино, куда вам следует прибыть сегодня же. Начальнику отдела кадров академии даны соответствующие указания. — И подполковник вернул мне в запакованном виде мое личное дело.

Каждый день дважды я приходил в отдел кадров академии узнавать, нет ли каких сообщений. Дни шли, а указаний не было. Тогда я попросил разрешения связаться по телефону с Москвой, однако мне отказали. Из гарнизона я уже не имел права отлучаться, да, впрочем, и некуда было… Такое положение делало ожидание мучительным.

При очередном посещении начальник отдела кадров сообщил мне, что учебное заведение эвакуируется на восток, относительно меня указаний нет, поэтому он передает меня в распоряжение командира разведывательной авиаэскадрильи, сформированной в академии. Дело осложнялось, и на этот раз кадровик подписал мне препроводительную и разрешил съездить в Управление кадров ВВС.

Во второй половине дня я выехал в Москву. В приемной Управления кадров было очень много народу. После долгого ожидания подошла и моя очередь. Оказалось, что подполковник, вызова от которого я ждал, уехал, его заместитель был не в курсе моих дел и предложил вернуться в Монино.

Удрученный, возвращался я из Москвы. Было поздно, поэтому, не заходя в отдел кадров, направился сразу в гостиницу. Два соседа по комнате, жившие со мной около недели, получили назначение и уже сегодня должны были отправиться в боевые части. Мне предстояло остаться одному.

Каково же было мое удивление, когда, открыв дверь, я увидел, что на соседней кровати лежит Иван Петухов.

— Вот это да! Как же так?! Ну надо же такое придумать!..

Мы обнялись. Я заметил, что Иван очень похудел, на одном глазу его была повязка, а другой сильно воспален.

Он представил невысокого роста светловолосого капитана с орденом Красного Знамени.

— Познакомься, мой командир Александр Новиков! — И, не дав мне назвать свою фамилию, продолжал: — Вот с кем должна была свести тебя судьба, если бы я не согласился поехать в этот полк. Прекрасной души человек, отличный летчик. Саша не любит, когда о нем говорят такое, но теперь я могу. Мы расстаемся.

И завязалась душевная беседа, затянувшаяся далеко за полночь. Передо мною предстала полная картина боевых действий дальних бомбардировщиков в первые дни и недели войны.


* * *

Командира авиаэскадрильи капитана Новикова и его штурмана капитана Петухова война застала в Смоленске, где они проходили службу в так называемом особом полку. Было признано необходимым уделить особое внимание полетам в облаках, или, как их часто называли, слепым полетам, с применением радиосредств, с тем чтобы свести к минимуму зависимость боевой авиации от метеорологических условий. С этой целью в 1940 году были образованы две высшие школы штурманов — в Иванове и Рязани — и приняты соответствующие решения по оборудованию бомбардировщиков необходимой аппаратурой, в первую очередь радиополукомпасом РПК-2. Для отработки методики освоения таких полетов в феврале 1941 года и был сформирован 212-й отдельный дальнебомбардировочный авиационный полк.

В формировании особого полка определенную роль сыграло письмо к Сталину участника финских событий, известного в то время летчика ГВФ Александра Евгеньевича Голованова. В его письме обосновывалась необходимость принятия срочных мер по освоению слепых полетов экипажами бомбардировочной авиации, выдвигались конкретные предложения. К предложениям летчика прислушались.

А. Е. Голованов родился в Нижнем Новгороде в семье работника речного пароходства. В 1919 году пятнадцатилетним юношей он добровольно вступил в ряды Красной Армии и сражался против белогвардейских банд Деникина.

После окончания гражданской войны, успешно окончив летную школу при ЦАГИ, Голованов последовательно работал пилотом, командиром авиаотряда, начальником Восточно-Сибирского управления ГВФ, а с 1937 года — шеф-пилотом эскадрильи особого назначения ГВФ в Москве.

В 1939 году во время событий на реке Халхин-Гол он принимает участие в выполнении специальных боевых заданий, и за проявленные при этом отвагу и мужество его награждают орденом Красного Знамени.

Во время войны с белофиннами Голованов на пассажирском самолете совершает боевые полеты в облаках, за успешное выполнение которых награжден орденом Ленина.

Словом, когда в Смоленске началось формирование 212-го авиаполка, командиром его, не без оснований, назначили пилота ГВФ Голованова и сразу же присвоили ему воинское звание подполковник. Состав полка был собран им из отрядов ГВФ, имеющих уже опыт полетов в облаках.

Но прежде чем приступить к освоению слепых полетов, 45 экипажам предстояло отработать групповую слетанность, бомбометание, воздушные стрельбы, чтобы быть готовыми к боевой работе в простых метеоусловиях. Началась напряженная учеба, которую и прервала боевая тревога, прозвучавшая на рассвете 22 июня.

— Весь день, — вспоминал Александр Новиков, — мы находились в напряженном состоянии, ждали приказа на вылет, но его не поступало, видимо, потому, что полк еще не имел четко определенной задачи на военное время. Ее мы получили только к исходу дня. С рассвета нам предстояло нанести удар пятью звеньями по военному заводу в городе Бломберг.

В звене Новикова справа летел известный пилот гражданской авиации, теперь уже военный летчик, Сергей Фоканов, слева — Владимир Кайревич. Погода стояла хорошая — в небе ни облачка. В мирное время такой полет наслаждение. Но вот в наушниках Александра прозвучал голос штурмана: «Проходим государственную границу!» — и нервы напряглись, экипаж зорче принялся всматриваться в воздушное пространство в поисках противника. Вскоре заработала крупнокалиберная зенитная артиллерия гитлеровцев, однако шапки от разрывов снарядов появлялись чуть сзади, выше бомбардировщиков. Маневрировать было нецелесообразно — обстрел оказался не сильным, и звенья благополучно преодолели первое противодействие.

— При обстреле зенитной артиллерией мои ведомые без команды растянулись по фронту и в глубину, потом, также не ожидая команды, сомкнулись, несколько восторженно рассказывал Новиков. — Действия летчиков обрадовали: они понимали, что плотный боевой порядок, сильный и организованный оборонительный огонь — основа успеха боя с истребителями, к встрече с которыми пилоты были готовы.

Когда по курсу слева показалась Варшава, мы с Иваном решили готовиться к заходу на цель со стороны солнца, — это выгодно маскирует самолеты от вражеских зенитчиков. Правда, в случае атаки истребителей на этом участке в столь же невыгодном положении оказались бы наши воздушные стрелки. Однако мы рассчитали верно: истребители и зенитная артиллерия в одной зоне действовать не станут — и развернулись на боевой курс. По легкому вздрагиванию самолета, потоку холодного воздуха определил, что штурман открыл бомболюки. От Ивана полетели одна за другой команды, требующие произвести довороты на цель. Наконец самолет начал вздрагивать с одинаковым интервалом — это посыпались бомбы. Но полет продолжаю по прямой: надо еще сфотографировать цель в момент ее поражения. Когда штурман доложил, что цель накрыта, результаты сфотографированы, я невольно подумал: «Почему же все так гладко получается, почему нас не обстреливают?» Перебил Иван:

— Впереди и ниже нас три Ме-109. Идут с набором…

Получив такой доклад, принимаю решение немедленно набрать высоту, чтобы уменьшить маневренные возможности истребителей. Но тут вспомнил, что ведомые мои летчики в строю на таких высотах еще не летали. Что делать? Решил рискнуть…

Облегченные бомбардировщики набрали высоту 7500 метров. Здесь их догнали «мессеры» и пошли в атаку. Тогда капитан Новиков перевел свой самолет в горизонтальный полет и дал сигнал ведомым сомкнуться еще плотнее.

Первую атаку немцы произвели с задней полусферы сверху, открыв огонь с большой дистанции. Как только воздушные стрелки дали по ним пулеметную очередь, «мессеры» сразу же вышли из атаки. Ни потерь, ни серьезных повреждений стороны не имели. Тогда пара истребителей снова заняла исходную позицию для атаки, находясь выше и правее звена Новикова, а третий Ме-109 резким разворотом со снижением оставил группу. Получив это сообщение от воздушного стрелка, Новиков приказал ему внимательно следить за ушедшим самолетом: как бы тот не преподнес какой-нибудь сюрприз.

Так оно и получилось. Пара истребителей дважды сделала ложные атаки сверху справа, — видимо, для того, чтобы отвлечь внимание наших воздушных стрелков. Третий же тем временем ждал момента, чтобы неожиданно атаковать звено снизу слева. Хорошо, что стрелки не теряли его из виду и вовремя разгадали этот замысел. Когда Ме-109 подошел на дистанцию метров сто, стрелок из экипажа Новикова открыл по нему огонь. Немедленно последовали длинные очереди и двух других воздушных стрелков. Гитлеровский самолет густо задымил и начал беспорядочно падать. Это был решающий момент, после которого истребители вышли из боя.

Пробыв в воздухе около восьми часов, звено благополучно произвело посадку на своем аэродроме. Первый боевой вылет бомбардировщиков вселял экипажам уверенность, что при полете на большой высоте в плотных боевых порядках на самолетах ДБ-3 с немецкими истребителями можно драться успешно.

— Ты знаешь, — делился Новиков в тот вечер своим наболевшим, — мы ведь готовились к ведению боевых действий по аэродромам, железнодорожным узлам да военно-промышленным объектам в глубоком тылу противника. Летали строями и в боевых порядках эскадрилий, полка, к тому же обязательно с сопровождением истребителей при пролете линии фронта. А получилось что?.. Дальним бомбардировщикам приходится действовать по войскам и технике противника непосредственно на поле боя, в тактической глубине. Теперь для нас цель номер один — танки да мотопехота.

Бомбить танковые и мотомеханизированные колонны даже со средних высот не только в боевом порядке авиаэскадрильи, но и в строю звена из трех самолетов было делом малоэффективным. Это стало очевидным после первых же вылетов на бомбардировку войск и техники противника. Поэтому, чтобы повысить эффективность бомбовых ударов, боевые действия бомбардировщики стали вести на малых высотах, в колоннах из трех — пяти самолетов, причем каждый экипаж прицеливался самостоятельно. Такой боевой порядок обеспечивал большую точность бомбометания, но он лишал дальних бомбардировщиков их основного преимущества при ведении воздушного боя — взаимной огневой поддержки и сосредоточения пулеметно-пушечного огня группы самолетов на наиболее угрожаемом направлении атак истребителей.

И кроме того, вследствие больших потерь, которые понесли наши истребители в первый день войны от ударов немецкой авиации по приграничным аэродромам, теперь боевые задачи бомбардировщикам предстояло решать не только в невыгодных для обороны боевых порядках и на малой высоте, но и без прикрытия истребителями.

Александр Новиков озабоченно говорил о боевой работе, а мой приятель Иван Петухов, чувствуя себя плохо, в беседе нашей активного участия не принимал и только время от времени высказывал свои замечания по поводу первых ударов дальних бомбардировщиков по врагу.

В течение нескольких дней все самолеты эскадрильи возвращались на свою базу. Но в каждом из них было по нескольку десятков пробоин. После одного из боевых вылетов в самолете командира их насчитали около семидесяти. Не вернулся с боевого задания большой друг Александра командир второй эскадрильи Виктор Вдовин. От прямого попадания снаряда его самолет взорвался в воздухе.

В связи с отходом наших войск на восток полк перебазировался на полевой аэродром в район Мценска.

Как-то в один из дней середины августа в ожидании приказа на вылет летный состав и техники эскадрильи, расположившись под плоскостями самолетов, отдыхали.

Над аэродромом в сторону линии фронта прошла девятка дальних бомбардировщиков соседнего полка. Через час пятьдесят минут возвращались только шесть самолетов, значит, группа попала в сильную перепалку. И тут же Новиков получил приказ нанести удар по скоплению танков противника в районе Ельни, где они сосредоточились в ожидании горючего. Не трудно было предположить, что этот полет может стать печальным повторением полета соседнего полка.

К цели летели за облаками. По расчетам штурмана Новиков дал команду на перестроение эскадрильи в колонну, и бомбардировщики начали снижение. Едва пробили облака, как сразу же ведущий группы был атакован истребителем.

До войны считали, что пулемет в носовой части бомбардировщика — лишний груз. И, поскольку атак с передней полусферы истребители не производили, штурманы свой боекомплект расходовали только для обстрела войск противника, когда снижались до высоты 100–200 метров. Но в этом полете пулемет в носовой части бомбардировщика оказался очень кстати: увлекшись атакой самолета Новикова, гитлеровец не заметил, как из-за облаков вслед за ведущим вышел другой бомбардировщик, штурман которого в упор и расстрелял «мессершмитта».

Вышли на цель. Навстречу с земли полетели огненные ленты малокалиберной артиллерии и трассы пулеметных очередей. В момент сбрасывания бомб в правой плоскости самолета Новикова разорвался снаряд. Управление машиной стало тяжелым, возник пожар. Пришлось идти на вынужденную посадку в поле.

На колхозной подводе экипаж доставили в Спас-Деменск, откуда на третий день все благополучно добрались до своей части. В том полете пострадал только Иван Петухов: в глаза его попала металлическая пыль, образовавшаяся от прямого попадания снаряда в обшивку кабины.

А вскоре Новикова и Петухова командировали в тыл, на авиационный завод, за получением нового самолета. Совершенно случайно они встретили своего бывшего командира полковника Голованова, который уже командовал дивизией. По его ходатайству Ивана Петухова отправили лечиться в госпиталь. Александра Новикова назначили заместителем командира вновь формируемого полка этой дивизии. Перед их расставанием мы и встретились в гостинице.

Когда я рассказал, в каком положении оказался, Новиков предложил мне поехать с ним. Утром он взял мое личное дело и ушел в штаб дивизии. Вернулся через час и, улыбаясь, протянул мне свое предписание. Там была допечатана моя фамилия. В то время трудно было предположить, что спустя несколько лет мне не один раз придется отвечать на вопрос, где находился после отъезда из Полтавы до прибытия в Казань в это трудное для страны время? Личное дело на этот вопрос ответа не давало. А тогда в моей жизни произошло главное: я получил назначение на должность штурмана авиаэскадрильи 433-го тяжелобомбардировочного авиаполка.

Удары по логову фашизма

Прибыв в Казань, мы с большим рвением приступили к изучению самого современного по тому времени тяжелого бомбардировщика ТБ-7, переименованного впоследствии в самолет Пе-8, по имени ведущего авиаконструктора В. М. Петлякова.

Опытный самолет ТБ-7 был пятимоторным. Пятый мотор устанавливался в фюзеляже с целью повысить высотность работы основных двигателей. Это позволило довести практический потолок самолета до 11 000 метров, а на высоте 10 000 метров развивать скорость, недоступную на этих высотах лучшим истребителям Европы.

В воздухе пахло войной, и надо было торопиться с созданием скоростного тяжелого бомбардировщика. В связи с этим ТБ-7 был модифицирован в четырехмоторный вариант, который несколько уступал опытному образцу, и тем не менее его летно-тактические данные производили внушительное впечатление: максимальная скорость на высоте 6000 метров — 440 километров в час, потолок — 9300 метров, дальность полета — до 6000 километров, боевая нагрузка — до 4000 килограммов бомб.

В этой машине был воплощен весь опыт по созданию бомбардировщиков, были использованы последние достижения передовой советской науки. ТБ-7 резко отличался от всех существовавших тогда тяжелых самолетов совершенством своих аэродинамических форм; кроме того, на нем было установлено убирающееся шасси.

После первых боевых полетов на самолетах ТБ-7 выяснилось, что промышленность, учитывая потери, может восполнять этими самолетами только один полк, в связи с чем 433-й авиаполк вскоре был расформирован и личный состав, за небольшим исключением, направлен в части, вооруженные самолетами ДБ-3.

Несколько летчиков, в том числе и я, получили назначение в 746-й авиационный полк дальнего действия, вооруженный самолетами ТБ-7, который начал формироваться в июле 1941 года под номером 412, вступил в войну в августе того же года под номером 432 и с декабря вел боевую работу под номером 746. Такое частое переименование полка объясняется тем, что в ходе формирования нередко происходили и организационно-штатные изменения, что по штабным канонам влекло за собой и изменение номера. Командовал полком с первого дня полковник В. И. Лебедев, до этого проходивший службу в научно-испытательном институте ВВС.

Костяком полка была авиационная эскадрилья, укомплектованная летным и техническим составом, который осваивал перед войной бомбардировщик ТБ-7. Война застала эскадрилью на стадии аэродромных полетов, и теперь предстояло на ее базе в короткие сроки сформировать боевой полк.

На укомплектование прибывали как военные летчики, так и летчики полярной и гражданской авиации с большим опытом полетов в сложных метеорологических условиях Севера и Дальнего Востока. Многим только что были присвоены воинские звания, и они, впервые в жизни облачившись в военную форму, выглядели неуклюжими. Кое-кому из летчиков было за сорок, и нам, представителям молодого поколения авиаторов, казалось, что для них могли бы подобрать другие, менее сложные обязанности. Но этого потребовала война, и вчерашние гражданские пилоты с честью выполнили свой долг перед Родиной.

Штурманы, за малым исключением, были кадровыми командирами, прибывшими в полк после окончания штурманского факультета Военно-воздушной академии и Полтавских курсов усовершенствования штурманов.

Я был назначен штурманом второй эскадрильи, которой командовал подполковник А. А. Курбан, служивший до этого вместе с командиром полка в НИИ ВВС. В его летной биографии было немало ярких страниц. Он, помимо всего прочего, на своем ТБ-3 участвовал в розысках потерпевшего катастрофу при перелете из Москвы в Америку самолета С. А. Леваневского. Многочасовые полеты днем и ночью в суровых условиях Арктики стали для А. А. Курбана, так же как и для всех участников поисковой экспедиции, серьезным испытанием и большой школой. Вторым летчиком в экипаже был старший лейтенант А. П. Чурилин.

Два этих пилота по своим человеческим и профессиональным качествам великолепно дополняли друг друга.

Александр Александрович Курбан был исключительно душевным и чутким человеком. Но, несмотря на мягкость характера, он умел заставить выполнять свои требования и личным примером воодушевить подчиненных на выполнение сложных и ответственных задач. Правда, иногда излишняя доверчивость мешала ему вовремя разглядеть допущенную подчиненными ошибку. Александр Александрович никогда не унывал. Очень любил музыку, неплохо сам играл на пианино, причем играл везде, где только такая возможность представлялась.

Арсения Чурилина в полку звали просто Арсен. В этом смуглом, высоком, стройном человеке, как говорится, за версту можно было угадать кавказца. Арсен обладал большой физической силой, отличной реакцией. Малоразговорчивый, он был очень требователен к себе и подчиненным, к любому делу относился серьезно.

Общим для Александра Александровича и Арсена было то, что оба они были влюблены в свою профессию и мастерски владели боевой машиной. Несмотря на то что Арсен формально являлся вторым летчиком в экипаже, он летал самостоятельно на самолете ТБ-7 днем и ночью.

Вот с какими людьми свела меня судьба. Я узнал, что Курбан и Чурилин участники одного из первых налетов на Берлин в августе 1941 года. Естественно, тогда мы больше всего говорили именно об этом. Мне очень хотелось в деталях знать, как протекал их полет, что они переживали на маршруте, особенно над целью.

…К концу июля фронт отодвинулся далеко в глубь страны. Почти все аэродромы, откуда можно было достигнуть Берлина, оказались занятыми немцами, за исключением двух — на острове Сарема (Эзель) в Балтийском море. Один из этих аэродромов был построен еще перед войной, другой — совсем недавно, оба имели только грунтовые взлетно-посадочные полосы длиной 1100–1200 метров.

Линия фронта довольно быстро продвигалась на Север, вот-вот остров Сарема мог оказаться в тылу у немцев и стать уязвимым не только для авиации, но и для артиллерии. И тем не менее другого выхода не было, можно было потерять последнюю возможность отплатить врагу за налеты на Москву. Это вызывалось и политическими соображениями. Гитлеровцы пытались внушить всему миру, что русская авиация уничтожена на аэродромах в первые же дни войны.

В ночь на 8 августа 13 самолетов 1-го минно-торпедного полка ВВС КБФ во главе с командиром полка полковником Е. Н. Преображенским и штурманом полка капитаном П. И. Хохловым совершили с острова Сарема первый боевой вылет на Берлин. Экипажам предстояло преодолеть до цели и обратно 1760 километров, что со взлетом и посадкой занимало шесть — семь часов полета.

От острова Сарема до южной береговой черты Балтийского моря полет протекал над морем по прямой. Погода была хорошая, облачность 7–8 баллов. После выхода на территорию противника шли также по прямой до Штеттина, а затем взяли курс на Берлин. Над сушей облачность уменьшилась, видимость земных ориентиров улучшилась. Когда на высоте 6000 метров подходили к Берлину, увидели его издалека: город был полностью освещен. Не было ни малейших признаков того, что полет наших бомбардировщиков обнаружен. И только когда начали рваться бомбы с ведущего самолета, городские огни сразу погасли. Началась беспорядочная стрельба зенитной артиллерии, бессистемный поиск наших бомбардировщиков десятками прожекторов.

Выполнив боевую задачу, все экипажи вернулись на свою базу.

На следующий день немецкое радио сообщило, что прошлой ночью английские самолеты бомбили Берлин, что шесть из них сбиты и скоро будут выставлены для всеобщего обозрения. А вечером того же дня командование английских ВВС официально объявило, что ни один английский самолет в прошлую ночь над Берлином не появлялся. Трудно, видимо, было фашистским главарям поверить, что город бомбили советские самолеты, что это была расплата за бомбардировки Москвы и Ленинграда.

В ночь на 9 августа состоялся второй вылет на Берлин. Как и ожидалось, город был затемнен. Все средства ПВО приведены в действие. На высоте полета бомбардировщиков противник создал, казалось, огненную зону, лучи прожекторов слились в сплошное световое поле. Но, несмотря на такое противодействие, все экипажи выполнили боевые задания. Из полета не вернулся только экипаж командира звена старшего лейтенанта И. П. Финягина: при отходе от цели его самолет взорвался в воздухе…

Для наращивания мощи ударов на Сарема прибыли две группы самолетов ДБ-3 дальнебомбардировочной авиации ВВС. Одну группу возглавлял майор В. И. Щелкунов, другую — капитан В. Г. Тихонов.

Сосредоточение большого количества самолетов на острове не могло остаться незамеченным противником. Поэтому заранее были приняты меры к рассредоточению техники, укрытию людей.

10 августа на аэродроме Пушкин, под Ленинградом, произвели посадку шесть самолетов ТБ-7 из дивизии комбрига М. В. Водопьянова. Тут же поступило распоряжение дозаправить самолеты горючим и немедленно приступить к подвеске бомб — по шесть ФАБ-500 на самолет; личный состав вооружить автоматами; на борту иметь боекомплекты патронов, ручные гранаты — из расчета шесть штук на каждого члена экипажа; обеспечить экипажи однодневным бортовым пайком и неприкосновенным запасом продовольствия.

Всем было ясно, что предстоит выполнить важное боевое задание.

И вот на аэродром прибыл командующий ВВС генерал П. Ф. Жигарев. Он отдал приказ нанести удар по Берлину. Вылет по готовности, но не позднее 20 часов 50 минут.

Первой взлетела группа из трех самолетов во главе с Водопьяновым (второй летчик Э. Пусэп, штурман А. Штепенко). В 20 часов 50 минут взлетел А. Курбан (второй летчик А. Чурилин, штурман Г. Молчанов), за ним — его ведомые командиры кораблей Перегудов и М. Угрюмое. Не делая традиционного круга над аэродромом, сразу же пошли на ИПМ (исходный пункт маршрута) Лужская Губа, от нее — к острову Хиума (Даго).

Когда взяли курс на остров Рюгеп, на самолете Перегудова отказал мотор. Бомбы экипажу пришлось сбросить в море. Уже у Штеттина от экипажа Водопьянова на КП поступило донесение о том, что самолет также поврежден: идет на цель на трех моторах.

И все же удар по Берлину был нанесен. Всего до 4 сентября 1941 года советские летчики произвели на фашистское логово десять налетов. По военным объектам Берлина было сброшено несколько сот крупнокалиберных фугасных бомб.

Весь мир узнал о подвиге наших летчиков. Вот что писали об этом парижские газеты: «Налеты застали немцев врасплох, для налетов были использованы новейшие советские самолеты, качество которых вызывает восхищение у всех авиационных специалистов».

Лондонское агентство Ассошиэйтед Пресс передавало: «Берлинцы, которых в свое время уверяли в том, что их городу не грозит опасность воздушного нападения, теперь знают, что столица уязвима для налетов как английской, так и советской авиации. Это весьма важный психологический фактор, который окажет большое влияние на моральное состояние немцев».

Родина высоко оценила мужество и мастерство своих крылатых сыновей. Указом Президиума Верховного Совета СССР десяти авиаторам было присвоено звание Героя Советского Союза. Из них пять морских летчиков — полковник Е. Н. Преображенский, капитаны В. А. Гречишников, А. Я. Ефремов, М. Н. Плоткин, П. И. Хохлов и пять авиаторов дальнебомбардировочной авиации — майоры В. И. Щелкунов и В. И. Малыгин, капитаны В. Г. Тихонов и Н. В. Крюков, лейтенант В. И. Лахонин.

Большая группа участников налетов на Берлин была удостоена орденов Ленина, Красного Знамени, и среди них теперь уже летчики нашей эскадрильи Александр Курбан и Арсений Чурилин.

Началась моя боевая работа

Перейдя в решительное контрнаступление, наши войска разгромили под Москвой фашистские полчища и отбросили их на 100–250 километров от столицы. Таким образом была ликвидирована непосредственная угроза Москве и Московскому промышленному району. Началось освобождение советской земли от гитлеровского нашествия.

К этому времени наша авиационная промышленность, перебазировавшаяся в восточные районы страны, наладила производство самолетов и начала их массовый выпуск.

В сложившейся обстановке возникла необходимость и реальная возможность увеличить глубину боевых действий дальнебомбардировочной авиации и мощь ее бомбовых ударов по железнодорожным узлам, крупным станциям, аэродромам, складам на захваченной противником территории, а также по военно-промышленным и административно-политическим центрам на территории Германии и ее союзников.

В этих целях Постановлением Государственного Комитета Обороны от 5 марта 1942 года части и соединения дальнебомбардировочной авиации были преобразованы в авиацию дальнего действия (АДД), с непосредственным подчинением Ставке Верховного Главнокомандования. Командующим АДД был назначен генерал-майор авиации А. Е. Голованов, его заместителем дивизионный комиссар Г. Г. Гурьянов, начальником штаба — генерал-лейтенант авиации М. И. Шевелев.

С первого дня образования АДД ее полки и дивизии начали вести боевые действия преимущественно ночью. Переход к ночным действиям вызывался двумя причинами. Первая — отпала необходимость в систематическом привлечении дальних бомбардировщиков для ударов по живой силе и технике противника в тактической глубине, вторая — появилась возможность бомбардировки объектов глубокого тыла без истребительного прикрытия. Ожидалось, что систематические ночные удары по аэродромам, когда дневная авиация отдыхает, и по железнодорожным узлам и станциям, когда они наиболее интенсивно работают, будут весьма эффективны.

Но для этого надо было накопить опыт. Перед штабом и службами АДД встала задача как можно быстрее разработать тактику боевых действий в условиях ночи, исключив возможность столкновений самолетов, взаимного поражения бомбами при одновременном выходе на цель.

В скором времени был принят такой порядок. Для полка устанавливалось 10-15-минутное пребывание над целью, а также единая для всех экипажей высота бомбометания, отсчитываемая по барометрическому высотомеру. Для выхода на цель выбирался характерный, хорошо видимый визуально, ориентир — точка разворота на цель (ТРЦ), на который обязаны были выходить все экипажи и уже от него на заданной высоте следовать к цели.

Расчет строился на том, что выполнение полета в одном направлении исключит опасное пересечение курсов под большими углами, а в случае «наползания» одного самолета на другой, экипажи успеют увидеть выхлопы газов и своевременно принять необходимые меры.

Практика первых же полетов подтвердила надежность такого способа выхода на цель. Во многих случаях это подтверждала и ПВО противника, средства которой обычно приводились в действие, когда бомбардировщики находились еще на подходе. Располагаясь кольцом, зенитные орудия и взаимодействующие с ними прожекторы в известной мере помогали нашим экипажам определить центр цели. Вместе с тем выход всех самолетов с одного направления и на одной высоте облегчал задачу зенитчикам, ставившим мощный заградительный огонь на подходе, а истребителям — поиск бомбардировщиков. Однако иного опыта у нас не было, и в первые месяцы ночных действий все бомбометания выполнялись именно так.


* * *

Мне, прежде чем приступить к боевой работе, предстояло сдать зачеты по знанию самолета, двигателя, вооружения и выполнить контрольный боевой вылет. Материальную часть ТБ-7 я хорошо изучил на заводе, поэтому зачеты не потребовали дополнительных усилий и времени. А для контрольного полета меня включили вторым штурманом в экипаж известного полярного летчика майора С. А. Асямова и не менее известного штурмана полярной авиации капитана А. П. Штепенко. До войны Штепенко летал в экипаже Героя Советского Союза М. В. Водопьянова. Пожалуй, не было такого места на Севере, от Баренцева моря до побережья Аляски, где бы не побывал экипаж Михаила Васильевича.

На сезон 1941 года их базой была определена Игарка, там они и узнали о войне. На следующий же день на своей двухмоторной летающей лодке Водопьянов, Пусэп и Штепенко вылетели в Москву и, благополучно преодолев огромное расстояние над сушей, приводнились на Химкинском водохранилище. А еще через неделю они уже были на авиационном заводе и изучали самолет ТБ-7. 10 августа 1941 года отважный экипаж бомбил Берлин.

Обо всем этом я узнал вскоре после прибытия в полк, так как любого новичка сразу же знакомили с биографиями старожилов. Надо хорошо знать, с кем ты будешь ходить вместе на боевые задания. Разумеется, и обо мне в экипаже узнали все, что интересовало.

Александра Павловича Штепенко, хотя он был и не намного старше других штурманов полка, из уважения к его опыту, в полку называли по имени и отчеству. И он, знакомясь, представлялся только так. Это был исключительно душевный человек, обладал чувством юмора, порой мог чуточку прихвастнуть, особенно если разговор касался событий, к которым он был лично причастен. При подготовке к полету Александр Павлович сказал:

— Наша цель — железнодорожный узел Полоцк. Подвешено четыре бомбы ФАБ-250 и четыре ФАБ-500. Бомбить будем оба, но вы первым. Над целью — мы одни.

«Довольно смело! — подумал я. — Не боится передо мной оконфузиться. Понятно, Штепенко — большой мастер самолетовождения, особенно радионавигации. Но когда ему удалось освоить все тонкости бомбометания? Ведь траектория полета бомбы в воздушном пространстве строится под влиянием многих факторов. Под влиянием одного фактора бомба стремится к земле, под влиянием другого — тянется за самолетом, под влиянием третьего — смещается в сторону. И все это надо учитывать». Для меня сегодня эта задача была не из легких: предстояло произвести первое свое боевое бомбометание на новом самолете, с незнакомым летчиком, ночью, в сложных условиях…

В полет мы ушли за сорок минут до наступления темноты. Обойдя Москву с востока, вышли на ИПМ и над линией фронта были уже в полной темноте. Небо закрыло сплошной облачностью. Снег после неожиданно наступивших теплых дней потемнел, на полях появились большие проталины, лес потерял свои зимние очертания, а шоссе и железных дорог совсем не было видно. Условия самолетовождения сложные — не за что глазом зацепиться.

От Старицы взяли курс на Нелидово. Для того чтобы при такой видимости не пропустить ориентир, надо было точно выйти на этот пункт. Когда впереди показалась случайная световая точка, я чуть довернул самолет, чтобы с ее помощью измерить угол сноса, создаваемый неизвестным мне ветром, и выяснил: сносит на шесть градусов влево. Ввожу поправку в курс, жду появления ориентира, но расчетное время вышло, а Нелидово не видно. Проскочили. Продолжаю полет не меняя курса. Теперь не пропустить бы железную дорогу, идущую на Невель. Выключаю свет и ложусь на стекла штурманской кабины. Вот наконец железная дорога с примыкающим к ней небольшим, но характерным озером. Как школьник, по пройденному расстоянию и времени полета, рассчитал путевую скорость. Оказалось, что мы летим с попутным ветром, поэтому и не увидели Нелидово — поздно начал смотреть. Теперь произвожу перерасчет на дальнейший отрезок маршрута, ввожу еще поправку в курс, определяю время выхода на цель и рассчитываю угол прицеливания для бомбометания.

Скоро цель. Идем под самой кромкой облаков, высота 4200 метров. Всматриваюсь в темноту. Впереди смутные очертания города, но железнодорожного узла невидно. Подходим ближе. Вот что-то похожее. Припадаю к прицелу и вижу, как цель уже проскочила перекрестие. Сбрасываю САБы светящие авиабомбы. Для них в самолете есть специальное место. Ждем вспышки, но бомба разорвалась, не долетев до цели. И все же круг свечения захватил железнодорожный узел. Мы увидели три состава. Как только вспыхнула САБ, тут же открыла огонь артиллерия, поднялось шесть лучей прожекторов.

Командую летчикам:

— Разворот! Будем делать второй заход…

— Почему не бомбили? — спокойно спросил командир.

Упреждая меня, ответил Штепенко:

— Очень плохо видна цель.

Когда вспыхнули прожекторы, я заметил, что два из них создают как бы ворота, в центре которых расположен узел, и решил воспользоваться этим своеобразным ориентиром.

Лучи прожекторов поднялись вновь, как только немцы услышали шум наших моторов. Я взял направление между двумя лучами и сел за прицел. От прожекторов поблескивали рельсы, создавая для меня точку прицеливания. И вот сброшены на врага мои первые четыре бомбы…

Самолет уходил со снижением и с набором скорости. Стрелки докладывали, что вслед за нами рвутся снаряды — чуть выше и сзади. А мы с Александром Павловичем с нетерпением ждали разрывов бомб. Первая разорвалась с недолетом, вторая тоже, две последних рванули на путях: одна — не долетев до составов, другая — чуть перелетев их. Никаких пожаров, естественно, не возникло.

Я поднялся, чтобы уступить место Штепенко. Но, заметив это, он сказал:

— Продолжай ты!

Почему Александр Павлович принял такое решение, сказать трудно. Очевидно, опытный штурман хотел, чтобы мое первое бомбометание прошло удачно.

Когда мы делали второй заход, я обратил внимание, что один из ближних прожекторов находится точно на линии боевого пути. Поэтому, как только развернулись, дал летчикам команду держать курс на ближний прожектор, при подходе к цели чуть-чуть довернул самолет и сбросил бомбы.

На этот раз получилось лучше: первая бомба ФАБ-500 разорвалась среди железнодорожных линий, вторая — между составами, третья — на одной из линий, а последняя бомба разрушила какую-то пристанционную постройку. Одобрительный возглас стрелков подтвердил точность бомбометания.

Поблагодарив майора Асямова за мастерское пилотирование, я указал ему обратный курс.

Как только отошли от цели, Штепенко сказал, что радиополукомпас (РПК) я могу включить только за десять минут до истечения расчетного времени прибытия на КПМ (конечный пункт маршрута). Проверялось мое искусство самолетовождения. Ровно за десять минут я включил РПК, и стрелка его указала, что идем мы строго на радиостанцию…

В один час тридцать минут, пробыв в воздухе около шести часов, мы приземлились. На стоянке нас встречал командир полка Лебедев и с ним, несмотря на поздний час, мои будущие летчики Курбан и Чурилин.

Асямов доложил Лебедеву, что задание экипаж выполнил. Штепенко, как и следовало ожидать, отрапортовал иначе:

— Товарищ полковник, кто из нас двоих сильнее в самолетовождении покажет будущее. Но бомбил Ушаков оба раза отлично!

И командир полка поздравил меня с успешным выполнением первого боевого задания. А затем меня поздравили и мои летчики. Не скрою, было приятно, что они беспокоились обо мне. Мывместе пошли в штаб, оформили боевое донесение, после чего отправились в столовую, где я выпил свои первые боевые сто граммов…


* * *

Пока меняли моторы и облетывали мой будущий самолет, я самостоятельно, уже без контролеров, выполнил еще семь боевых вылетов с Асямовым на бомбардировку железнодорожных узлов. Из этих полетов я сделал вывод, что переход АДД к ночным действиям был для противника в какой-то степени неожиданным. Ни один самолет нашего полка за это время не был атакован истребителями, а количество зенитной артиллерии и прожекторов наращивалось. Особенно это было заметно по ПВО важнейших для противника узлов — Смоленска и Брянска. Вскоре у нас и в соседнем 747-м авиаполку шутили: «Кто не был над Смоленском и над Брянском — тот еще не воин!»

747-й авиаполк был вооружен двухмоторными дальними бомбардировщиками Ер-2 конструкции В. Г. Ермолаева и дислоцировался с нами на одном аэродроме.

История создания этого самолета довольно любопытна. Начинается она не в конструкторском бюро, а в Харьковском авиационном институте. Студенты этого института под руководством преподавателей сконструировали и построили самолет ХАИ-1, который в пассажирском варианте, с серийным мотором, показал рекордную для начала 30-х годов скорость — 324 километра в час. Замечу для сравнения, что в то время скорость истребителей не превышала 300 километров в час.

В отличие от широко распространенной конструктивной схемы биплана со стойками и неубирающимися шасси, ХАИ-1 представлял собой совершенно обтекаемый моноплан с низкорасположенным крылом и убирающимися шасси. Творческая находка харьковских студентов явилась своеобразным скачком в советском самолетостроении. Среди авиаконструкторов началась упорная борьба за повышение скорости. При этом смелее стала выдвигаться схема моноплана.

Вскоре авиаконструктор Бартини создал двухмоторный пассажирский самолет «Сталь-7», а его преемник Владимир Григорьевич Ермолаев, модифицировав эту машину, дал нашей стране бомбардировщик, получивший название Ер-2.

К сожалению, мощность моторов М-105 оказалась недостаточной для нового бомбардировщика. Поэтому построенные в конце 1940 года несколько десятков Ер-2 ждали на заводе новых двигателей. Однако начавшаяся война не оставила для этого времени — самолеты Ер-2 с моторами М-105 вступили в бой.

Для того чтобы взлететь, самолет Ер-2 долго бежал по полосе, но, набрав необходимую скорость и оказавшись в воздухе, становился высокоманевренным. Это позволяло экипажам уходить и от атакующих истребителей противника, и от прожекторных лучей.

Необычная на вид двухкилевая машина, с крылом, выполненным по схеме «обратной чайки», нередко принималась нашей системой ПВО за вражескую. В этих случаях выручал сигнал «Я свой самолет», устанавливаемый на каждый день.

Экипажи обоих полков жили в одном здании, питались в одной столовой, вместе проводили свободное от полетов время. Полкам часто ставилась одна боевая задача. Все это очень сдружило летный состав. Слушатели Полтавских курсов усовершенствования штурманов встретились здесь со своим бывшим командиром — Иваном Федоровичем Галинским, которому удалось добиться разрешения уйти на фронт. Майор Галинский командовал эскадрильей 747-го авиаполка, командовал умело, проявляя высокое летное мастерство и отвагу.

Так вот на бомбардирование железнодорожного узла Смоленск 23 апреля совершил я свой первый боевой вылет в составе штатного экипажа. У нас было подвешено, согласно приказу, по восемь бомб ФАБ-100 и ЗАБ-100 и четыре ФАБ-250. Подвеска бомб с различной баллистической характеристикой вынуждала делать два захода. Ожидалось, что если от зажигательных бомб не возникнет пожара, то они сами будут гореть около четырех минут, чем обеспечат идущим сзади экипажам надежное прицеливание.

Наш экипаж вылетал первым. На выруливании, случайно обернувшись, я обратил внимание на бортового техника Плетнева; его лицо казалось измученным, неестественно бледным. Не придав, однако, этому особого значения, я занялся своими делами.

За взлетом всегда внимательно следят все члены экипажа. Взлет — начало всех начал, наиболее ответственный этап полета, особенно для самолетов ТБ-7, недостаточно мощные моторы которых работают в это время на пределе.

Мы взлетели отлично. Пока с небольшим набором высоты шли к Серпухову, наступила темнота. Строго над Серпуховом развернулись и в том же режиме продолжали полет до высоты 5100 метров. Светила луна, хорошо просматривались реки, озера, шоссе. Самолетовождение сложности не представляло. Я быстро определил и учел снос.

Над целью, сделав несколько доворотов, сбросил шестнадцать стокилограммовых бомб. Тут же поднялось десятка два световых лучей, заработала зенитная артиллерия всех трех калибров. Поскольку предстоял еще заход, летчики, прибавив моторам обороты, продолжали полет по прямой, но с небольшим снижением. Скорость и высота все время изменялись — это мешало зенитчикам вести точную стрельбу. И вот начали рваться фугасные бомбы вперемешку с зажигательными, которые горели очень ярко (температура горения зажигательной бомбы до 3000 градусов). Железнодорожных составов и на этот раз было немного: три-четыре. Одна зажигательная бомба угодила в вагон, и теперь он будет гореть, создавая точку прицеливания идущим за нами товарищам.

Мы вышли на боевой курс вторично, а вагон еще продолжал гореть. Прицелившись по нему, я нажал на кнопку сбрасывателя. И тут, в момент отрыва первой бомбы, самолет схватили лучи двух прожекторов. Маневрировать, пока не будет сброшена последняя бомба, нельзя. Когда запахло взрывчаткой, я доложил:

— Бомбы сброшены!

Летчики сразу же начали противозенитный маневр, и вскоре мы ушли от прожекторов.

Серия сброшенных нами крупных бомб перекрыла цель, разрушив полотно железной дороги, уничтожив много вагонов.

Когда заходили на посадку, я вновь встретился глазами с бортовым техником. Он был спокоен, лицо его не выражало ничего, кроме усталости. После ужина в общежитии Арсен объяснил это просто:

— Каждый человек такую работу переживает по-своему. Привыкнет пройдет…

Незаметно боевые полеты стали главной и неотъемлемой частью моей жизни, а каждодневная подготовка к ним — правилом.


* * *

9 и 10 мая полк, в том числе и мы, бомбардировали аэродромы в районе Харькова. 11 мая получили задание нанести удар по железнодорожному узлу Витебск, но погода в районе аэродрома стояла плохая, и экипажи, находясь в землянках, ждали отбоя.

Однако командование приняло решение на вылет. Наступила темнота, заградительные огни на аэродроме едва просматривались. Для облегчения взлета в конце полосы поставили прожектор, луч которого был направлен вертикально.

Наш экипаж выруливал последним уже в полной темноте. Взлетали в сторону леса. Оторвались и точно прошли над лучом прожектора — ничего не видно. Пилотировать пришлось только по приборам.

— Убрать шасси, — как всегда, спокойно скомандовал Александр Александрович бортовому технику.

После команды прошло несколько секунд, и вдруг сквозь нижние стекла я увидел, что самолет сближается с лесом, как при посадке. Летчики, занятые пилотированием вслепую, не заметили этого.

— Земля! — крикнул я по СПУ.

Моторы взревели, как будто их кто-то больно подхлестнул, и самолет плавно перешел в горизонтальный полет. Пролетев буквально над верхушками деревьев и набрав необходимую скорость, стали набирать высоту. В самолете тишина, все молчали…

Как только вышли за облака, командир спросил Плетнева:

— Борттехник, что произошло на взлете?

— Не знаю, товарищ командир, не понял! — последовал ответ.

— Я понял и знаю! — уже раздраженным голосом среагировал на этот ответ Арсен. — После посадки разберемся!

Вот и всегда будет так. Пусть мы только-только взлетели, случайно избежав опасности, и впереди у нас целых пять часов полета, в течение которых возможно всякое — и зенитный обстрел, и встречи с истребителями, однако в голосе Арсена прозвучала непоколебимая уверенность: мы вернемся домой. И эта уверенность, конечно же, передавалась нам…

Полет прошел хорошо. Выяснить причину происшествия на взлете труда не представляло: отошел сектор газа одного из моторов, и он работал на пониженной мощности. Когда борттехник получил команду «Убрать шасси!», он засуетился и не заметил этого нарушения режима работы.

Теперь уже вдвоем с Арсеном мы обратились к командиру с выражением недоверия бортовому технику.

Александр Александрович внимательно выслушал нас, согласился, что Плетнев нервничает на взлете, однако отметил при этом, что, вообще-то, техник очень старателен и всегда успевает между вылетами проследить за подготовкой материальной части.

— Вот сделает еще вылетов пять-шесть, представлю его к награде и переведем в наземный экипаж. А нам и самим надо быть повнимательнее! заключил командир.

27 мая полк получил задание бомбить Данциг. Это уже был мой двадцатый боевой вылет. Лететь предстояло девять часов. Самолет загрузили бомбами две ФАБ-1000, две ФАБ-500 и тысячами листовок на немецком языке.

После отхода от ИПМ выяснилось, что ветер встречно-боковой, поэтому продолжительность полета к цели увеличивается на двадцать семь минут. Вышли в море. Мы находились в середине боевого порядка, и я, хотя и не ослаблял внимания к расчетам, все же ждал, что первые экипажи заставят «заговорить» ПВО, упростив тем самым выход на цель остальным экипажам, в том числе и нашему.

Так и случилось. Взметнулись в ночное небо прожекторные лучи — тут же образовалась сплошная завеса огня. Один самолет гитлеровцы схватили, но, видимо, бомбы он уже сбросил, так как быстро выскользнул из опасной зоны. А мы еще только подходили к береговой черте. Когда я открыл бомболюки и при пересечении берега включил секундомер, чтобы бомбы бросать по расчету времени, если буду ослеплен прожекторами, яркий луч лизнул наш самолет, за ним уцепился второй, третий…

Лететь к цели продолжали по приборам. Где рвутся зенитные снаряды — не видно. Но как только вышло расчетное время, я нажал на кнопку. Одна за другой полетели бомбы. Летчики отсчитывали падение их по вздрагиваниям самолета и, когда оторвалась последняя, без моей команды начали выбираться из огненного пекла с креном, со снижением. На высоте 4500 метров вышли из зоны обстрела.

— Как самочувствие? — спросил командир.

Правый подшассийный стрелок доложил, что осколком снаряда поврежден его крупнокалиберный пулемет. У остальных все было в порядке. И дальнейший полет протекал без происшествий.

На земле мы обнаружили несколько пробоин в правой плоскости. Ремонта требовал и поврежденный пуле мет.

Хорошо отдохнув, позавтракав, пошли на аэродром — предстоял полет в зону. С нами летел новый помощник бортового техника. Обычно доклад борттехника о готовности самолета к полету принимал Арсен. В этот раз оп задержался в штабе, и Плетнев доложил командиру.

Но вот заработали моторы, облегченный самолет, как пушинка, отделился от полосы. И вдруг!.. На высоте 40–50 метров остановились сразу все четыре мотора.

— Горючее! — крикнул Арсен.

Техники засуетились, начали вручную подкачивать горючее, но безрезультатно. Самолет превратился в планер. А впереди был высокий сосновый лес, толстые провода электрифицированной железной дороги. Я сидел на своем рабочем месте, не зная что предпринять. Затем поднялся и пополз через лаз к башенному стрелку. Летели, точнее, планировали со снижением на критической скорости: малейшая ошибка в пилотировании — и самолет свалится на крыло…

Едва не задевая за верхушки сосен, прошли над электропроводами. Первая опасность миновала. Впереди справа — мелкий сосняк. Летчики заметили его, чуть довернули, и самолет почти плашмя посыпался вниз, подминая молодые деревья.

Мастерство летчиков, их исключительное самообладание спасли наш экипаж, но самолет был разбит. От досады хотелось плакать…

Оказалось, что взлетели мы без горючего. Понадеявшись, как всегда, на своего помощника, а на этот раз им был новый человек, Плетнев не дал ему никаких указаний. И получилось — оставшийся от полета бензин слили для замера расхода, а нового не залили. Арсен, обычно тщательно осматривающий самолет, даже на рулении ни разу не взглянул на бензиномер. Слишком легким и простым представлялся всем этот полет.

Только на суде Плетнев признался, что после аварии в начале войны в нем что-то надломилось. На взлете и над целью ему становилось страшно, появлялась суетливость, рассеянность. Рассказать об этом борттехник не решался: думал, что со временем все пройдет, а главное, боялся, что будут считать трусом.

Признание слишком запоздало.

Александра Александровича Курбана отстранили от командования эскадрильей — он вернулся на работу испытателя. Расставание с ним было тяжелым. Вспоминать и говорить ни о чем не хотелось, но слезы, катившиеся по его лицу, невольно возвращали нас к событиям того ужасного дня.

Арсена оставили вторым летчиком в нашем экипаже. Командиром эскадрильи был назначен капитан А. С. Додонов.

В бой с новым командиром

Александра Додонова война застала на одном из аэродромов под Киевом, где он вместе с другими летчиками осваивал полученные с завода первые бомбардировщики ТБ-7.

Опыт полетов на этом самолете, накопленный с первых дней войны, у Додонова был большой, и именно поэтому, несмотря на то что в первые военные месяцы он летал вторым летчиком в экипаже и только совсем недавно стал командиром корабля, его назначили командиром эскадрильи.

Я и Александр — одногодки. Арсен — чуть моложе нас. Может быть, поэтому мы (в общем-то, разные по характеру люди) скоро стали друзьями. Помогали друг другу, советовались во всем, спали в одной комнате, в одно время ходили в столовую, вместе проводили и часы досуга. Однако Александр всегда оставался для нас командиром.

И это не было чем-то исключительным. Есть одна принципиальная особенность во взаимоотношениях всех летчиков — командиров экипажей бомбардировщиков и подчиненных им штурманов. Боевое задание (за исключением, конечно, взлета и посадки) летчик и штурман выполняют совместно. Поэтому успех зависит не только от их личной подготовки, но и в огромной степени от того, насколько они понимают друг друга.

В воздухе штурман в течение нескольких часов беспрерывно занимается навигационными измерениями и расчетами, на основе которых задает летчику курс, скорость, другие элементы полета, все время внося в них необходимые поправки. И летчик-командир обязан их выдерживать. У него нет возможности заниматься навигацией. Это функция штурмана.

На боевом курсе, в момент наводки и прицеливания, в разгар ожесточенного сопротивления ПВО летчик также с максимальной точностью стремится выполнить команды штурмана. Естественно, летчик и штурман должны абсолютно верить друг другу, а это возможно только тогда, когда людей связывает и взаимное уважение, и настоящая дружба. Чаще всего в бомбардировочной авиации именно так и было…

Пришел к нам и новый бортовой техник — Павел Прокофьев. Техник — очень важное лицо в экипаже. Он должен вместе с нами участвовать в полетах, а возвратившись, дать четкие указания наземным специалистам относительно обнаруженных в воздухе недостатков в работе вооружения, агрегатов самолета, моторов. Техник обязан задолго до вылета прийти на аэродром, проверить подготовку материальной части, помочь доделать то, что не успели выполнить подчиненные. А затем снова занять свое место в самолете, готовом к боевому вылету. Да, у борттехника на редкость трудная и ответственная работа.

Прокофьев пришел к нам с репутацией человека, знающего дело, исключительно трудолюбивого и очень скромного. Все по-дружески звали его Прокофьич. Он был немногословен, на первый взгляд медлителен, но в работе не делал ни одного лишнего движения, везде и всюду успевал. Вскоре мы поняли, что на Прокофьича можно положиться.

В этот же период произошло важное для всех нас событие. Авиационный завод увеличил выпуск самолетов, поэтому на базе нашего полка 21 мая 1942 года были сформированы 45-я авиационная дивизия дальнего действия и 890-й авиационный полк. Командиром дивизии был назначен полковник В. И. Лебедев, а его место занял новый командир полка (до этого он командовал полком Ил-4).

Новый командир прибыл к нам прямо из госпиталя, куда попал после того, как потерпел аварию в одном из тренировочных ночных полетов. Нам казалось, что было бы проще и надежнее выдвинуть на должность командира полка кого-то из наших летчиков, которые обладали огромным опытом сложных полетов в мирное время и боевым опытом, исчисляемым уже десятками вылетов. Новый же командир полка боевого опыта не имел, не знал ни самолета ТБ-7, ни людей. Во взаимоотношениях командира с подчиненными появилась настороженность. К тому же очень скоро выяснилось, что новый командир необщителен, черств и за внешней формой зачастую не может разглядеть сути дела.

В армии обсуждение вопросов такого рода исключено. Приказ есть — его следует выполнять. Так мы и поступали: требования и указания командира полка выполняли беспрекословно.

Война продолжалась, продолжалась наша боевая работа.

После той аварийной посадки на лес я оказался в войсковом лазарете на обследовании, но, так как, кроме тонкого и не очень глубокого разреза по всей спине, обнаружено ничего не было, через два дня вернулся в полк.

Вскоре с командиром Александром Додоновым и бортовым техником Павлом Прокофьевым мы совершили в ночь на 2 мая вылет на бомбардировку железнодорожного узла Брянск. Бомбовая загрузка составляла четыре тонны: две ФАБ-1000, четыре ФАБ-500 и еще 160000 листовок.

После того как были сброшены бомбы, самолет сразу схватили несколько прожекторов. Поэтому ни я, ни стрелки не могли увидеть, где они упали. Пришлось в боевом донесении написать, что точное место разрыва бомб и результат бомбардировки не установлены. И тем не менее для меня этот полет имел особое значение. Именно тогда я почувствовал, что между нами устанавливается то взаимопонимание и уверенность друг в друге, которые и превращают отдельных людей в нечто целое — в экипаж.


* * *

После относительного затишья в мае 1942 года начались наступательные и оборонительные операции обеих сторон на ряде участков советско-германского фронта от Ленинграда до Крыма. Особенно ожесточенная борьба развернулась на Керченском полуострове и юго-западнее Харькова, где наши войска были вынуждены перейти к оборонительным действиям. Противнику удалось захватить инициативу, сократить протяженность фронта и занять более выгодное исходное положение для последующего наступления.

В июне наши войска вновь отступили на волчанском и купянском направлениях, что очень осложнило обстановку. Все говорило о том, что противник готовится к крупному летнему наступлению на южном крыле фронта.

В этот период авиация дальнего действия основными силами бомбила железнодорожные узлы Брянск, Курск, Щигры, Белгород, Харьков и аэродромы в районе этих городов, стремясь максимально затруднить оперативные перевозки войск и техники противника, ослабить наступательную мощь его бомбардировочной авиации.

Когда же было установлено, что враг сосредоточил крупные группировки войск в районе городов Курск и Щигры, немедленно были нанесены бомбардировочные удары и по этим пунктам. Перед наступлением противника каждую ночь с 23 по 28 июня бомбардировались вражеские войска в населенных пунках Беседино, Писклово, Похонок, восточнее Курска, в пункте Бобрышев восточнее Обояни.

В этих ударах принимала участие 45-я авиадивизия, в том числе наша эскадрилья. Действовали мы беспрерывно, за исключением тех ночей, когда не позволяла погода, которая в июне была необычно капризной.

6 июля, после ожесточенных боев под Воронежем, враг был остановлен. Части АДД за этот период сбросили на фашистов несколько тысяч тонн бомб, некоторые из них сбрасывались с замедлением от восьми до четырнадцати часов. К сожалению, у нас не было возможности точно определить результаты действия дальних бомбардировщиков в те тяжелые дни.

Но однажды, спустя много дней, нам были зачитаны две телеграммы. В одной из них сообщалось, что, согласно агентурным данным, только в июне при бомбардировке железнодорожного узла Брянск было уничтожено 15 эшелонов, из них 9 с боеприпасами. Во второй телеграмме говорилось о том, что за этот же период на аэродроме Брянск было уничтожено 37 бомбардировщиков, 10 истребителей, 4 транспортных самолета и 5 бомбардировщиков повреждено, взорвано два склада горючего и склад бомб, убито 150 немцев.

Бомбили эту цель оба полка нашей дивизии, а также 747-й отдельный авиаполк, которым теперь командовал подполковник И. Ф. Галинский.

Приятно было сознавать, что в этом успехе есть и твоя доля. К сожалению, такая информация доходила до нас редко.

В одном из последующих вылетов нашему экипажу поручили бомбардировку железнодорожного узла Брянск новой бомбой опытного образца — ФАБ-2000. Калибр ее был довольно крупный. Взрывная волна от бомбы такого калибра достигает самолет на большой высоте, и, самое главное, видно, где рвется эта громадина. Тут уж результат бомбометания будет зафиксирован не только экипажем — контролером, назначавшимся теперь на каждый полет штабом дивизии, но и экипажами, находящимися на подходе к цели. Мне тогда очень не хотелось промазать, поэтому над целью пришлось сделать три захода. И командир наш даже словом не обмолвился по этому поводу, хотя «прогулки» такого рода — в сплошной полосе разрывов зенитных снарядов — весьма опасны. Он мне уже доверял вполне.

Несколько позже вместе с другими экипажами мы использовали и новые зажигательные бомбы крупного калибра — ЗАБ-500тш. У этой бомбы корпус был от фугасной пятисотки, а начинялся термитными шарами, которые разбрасывались взрывом и создавали сразу несколько пожаров на большой площади. Это очень эффективно при бомбардировке железнодорожных узлов, когда они загружены составами, а также когда удары наносятся по стоянкам самолетов на аэродроме.

Кстати о бомбах.

Одним из важнейших факторов, определивших успешное выполнение авиацией дальнего действия боевых задач в Великой Отечественной войне, было обеспечение ее надежными и высокоэффективными бомбами.

В предвоенные годы советские ученые, конструкторы, инженеры и техники создали новые фугасные, зажигательные, осколочные и бронебойные авиабомбы разных калибров — до 1000 килограммов включительно. Они отвечали высоким тактико-техническим требованиям, и мы на опыте боевой работы убедились в том, что созданные нашими конструкторами авиабомбы отличались простотой устройства, безопасностью в обращении и надежностью.

Основным типом авиабомб для АДД были фугасные бомбы, как наиболее мощные и пригодные для разрушения военных и промышленных объектов.

Необходимость повышения эффективности боевых действий потребовала не только создания новых типов авиабомб крупного калибра, но и модернизации бомб, состоявших на вооружении.

Наши ученые и инженеры быстро откликнулись на нужды фронта и успешно справились с этой сложнейшей задачей. Были найдены и применены взрывчатые вещества повышенной мощности, после чего фугасное действие бомб увеличилось на 20–25 процентов. Это явилось большим вкладом тружеников оборонной промышленности в общее дело победы над врагом.

Вынужденная посадка

Летом сорок второго года летный состав нашей эскадрильи размещался в одной из заброшенных дач в сосновом бору неподалеку от аэродрома. Я, Арсен и Додонов занимали комнату на верхнем этаже. Маленькое озеро в ста метрах от дачи, небольшой мостик, связывающий оба берега, и словно специально рассаженные вокруг озера, среди стройных и высоких сосен, лиственные деревья. Вряд ли можно было найти лучшее место для отдыха.

Первую неделю июля стояла отличная погода. Полк вел боевую работу ночью, отдыхали только днем. Утром 8 июля мы были на аэродроме, где вместе с техническим составом выполняли регламентные работы и устраняли обнаруженные в последнем полете неисправности. Но выполнить намеченный план в срок так и не удалось, поэтому в очередном вылете наш экипаж не участвовал.

После ужина посмотрели в клубе кинокартину и пошли спать, хотя знали, что заснуть до наступления полуночи вряд ли удастся.

Раскрыв окно и дверь на балкон, я жадно вдыхал свежий воздух, насыщенный запахом смолы. Этот запах невольно вернул меня к годам детства, юности. Вспомнился небольшой рабочий поселок, в котором я жил, на крутом берегу реки Шлины, в десяти километрах от города Вышнего Волочка, и лес, вплотную подходивший к поселку… Захотелось поделиться своими воспоминаниями с Арсеном, но он сам над чем-то задумался. Спустя полчаса мы погасили свечи…

На следующий день летный состав собрался для изучения очередного боевого задания. Посторонний человек, вошедший в комнату, где собрались пилоты и штурманы, вероятно, решил бы, что им предстоит увеселительная прогулка, а не боевой полет: слышались шутки, смех, даже негромкое пение.

Но вот вошел командир полка. Раздалась команда «Смирно», и в комнате мгновенно воцарилась тишина. Боевая задача поставлена: предстояло бомбить железнодорожный узел Курск. Летчики и штурманы принимаются за подготовку к полету. Мы быстро прокладываем маршрут, снимаем магнитные путевые углы, определяем контрольные ориентиры, расстояния между ними, производим все необходимые предварительные навигационные и бомбардировочные расчеты. Затем следует доклад о готовности, после чего получаем соответствующие визы на боевой вылет старших начальников по специальностям.

Подготовка закончена. Как всегда, шофер дядя Миша, солдат, давно уже отслуживший все положенные сроки, подал автобус к самому подъезду. Он никак не мог допустить, чтобы летчику, да еще в летном обмундировании, пришлось пройти хотя бы два лишних шага. Дядя Миша любил нас, знал всех по фамилиям и, подъезжая к самолетам, обычно выкрикивал их номера:

— Двойка красная! Семерка голубая! — И экипажи с шутками выскакивали из автобуса.

Пришел наш черед. Борттехник вышел навстречу и доложил командиру, что на самолете неисправен правый крайний мотор. По выражению его лица можно было догадаться, что с инженером эскадрильи, который сидел на моторе верхом, они сделали уже все возможное, чтобы найти неисправность.

— Плохо, — сказал Додонов и, сделав несколько шагов к землянке, добавил: — До взлета полчаса.

Прокофьич с обидой посмотрел вслед командиру: ну разве он виноват, что мотор недодает сто оборотов?..

Мы, конечно, понимали, что техники здесь, вероятнее всего, ни при чем, что все дело в каком-то дефекте, который они не смогли устранить. Но в авиации уж так принято: если грубо посажен самолет, виноват летчик, так как в его руках управление; потеря ориентировки в воздухе, независимо от того, при каких обстоятельствах она произошла, — виновен штурман. Точно так же обстоит дело и с техниками. Прокофьич знал это. Поэтому, постояв в раздумье, он круто повернулся и быстро направился к самолету, у которого уже был инженер полка.

Мотор запускали еще несколько раз — оборотов недоставало. Тогда командир полка принял решение самолет в боевой полет не выпускать.

— Ну что ж, пошли, — сказал Додонов, — посмотрим, как будут взлетать товарищи.

К нам подъехала легковая машина. Адъютант доложил, что командир полка вызывает меня к самолету «шестерка красная».

— Полетите с капитаном Ищенко. И поручаю вам одновременно с выполнением боевого задания проверить точность работы радиополукомпаса — при пеленговании на различных удалениях от радиостанции, — получил я приказ. На земле заниматься прибором нет времени.

— Задача ясна. Разрешите готовиться к вылету?

— Готовьтесь.

К самолету принесли мое летное обмундирование и парашют. В полку все знали, что я летаю только со своим парашютом и обязательно в своих заношенных унтах. Это были унты старого покроя, в которых я мог летать не снимая хромовых сапог. На высоте десять-одиннадцать тысяч метров, где температура за бортом минус 56 градусов, деталь эта весьма существенная. Было у них еще одно достоинство: если бы пришлось покидать самолет с парашютом, унты не спали бы с ног. Поэтому, собираясь в полет, я всегда надевал обувь по сезону.

Экипаж Ищенко помог мне побыстрее надеть комбинезон, унты, так как моторы запущены и до взлета считанные минуты. Делалось это молча. Перед вылетом мы всегда разговариваем мало. Искренняя заботливость и внимание товарищей говорят гораздо больше, чем уверения в том, что командир, мол, наш — отличный летчик. Я очень хорошо знал Николая Ищенко. У меня не было ни малейших сомнений в его мастерстве, и я ждал случая, чтобы слетать с ним в бой.


* * *

Николай в 1934 году окончил в Батайске школу пилотов ГВФ, после чего был назначен командиром экипажа пассажирского самолета в Свердловскую авиагруппу. Спустя три года в его летной практике произошел редкий случай. При взлете (дело было зимой) оборвались передние амортизаторы одной из лыж шасси. Это полностью исключало благополучный исход посадки. — Что было делать? Как спасти пассажиров? Обсудив с бортмехаником все варианты, остановились на одном: бортмеханик, привязавшись ремнями к своему сиденью, вылезает на плоскость, рукой держится за борт кабины, а усилием ноги удерживает лыжу в горизонтальном положении.

Так и сделали. Самообладание, высокое летное мастерство пилота и самоотверженность бортового механика предотвратили катастрофу. Оба они были удостоены правительственных наград.

Николай, как и многие его товарищи по ГВФ, в 1940 году был призван по специальному набору в ВВС. Он оказался в том полку, который формировал и которым командовал подполковник А. Е. Голованов. Боевое крещение Николай принял на второй день войны, а затем ежедневно летал на боевые задания. В последний день июня 1941 года полк получил задачу уничтожить переправу через реку Березину у Бобруйска. Первой ушла группа под командованием Владимира Пономаренко. Остальные экипажи ожидали ее возвращения, чтобы затем, «учтя результаты полета группы, организовать удар основными силами полка.

Доклад вернувшегося из полета Пономаренко был кратким:

— Сериями бомб переправа перекрыта, но не разрушена. Цель сильно защищена зенитными пулеметами, малокалиберной артиллерией и прикрыта истребителями. В одной из атак подбит самолет младшего лейтенанта Богомолова, которому удалось дотянуть до ближайшего аэродрома.

Выслушав доклад, командир полка Голованов решил возглавить боевой вылет второй группы. За линией фронта бомбардировщики были атакованы истребителями, однако организованным огнем стрелков все атаки удалось отбить. При подходе к цели бомбардировщики попали в сплошную зону зенитного огня. Тем не менее все экипажи отбомбились, полностью выполнив боевую задачу. А при возвращении группу Голованова снова атаковали истребители. Некоторые стрелки были ранены — это ослабило оборону. Особенно тяжело было крайним ведомым экипажам. Группа потеряла три самолета, в их числе оказался и бомбардировщик Николая Ищенко.

Вечером, как всегда, летчики делились впечатлениями о прошедшем дне. Рассказывали, что сразу после бомбометания самолет Ищенко загорелся и, объятый пламенем, взял курс на восток. Видели в воздухе раскрытые парашюты, а с каких самолетов — никто не знал. Так Николай Ищенко, Константин Антонов, Иван Белокобыльский и их экипажи оказались в списке не вернувшихся с боевого задания.

А произошло следующее. Отразив до подхода к переправе атаки Ме-109, эти экипажи вышли на цель и отбомбились. При отходе «мессеры» вновь атаковали наши самолеты. Стрелки не успевали перебрасывать оружие с одного борта на другой. Вскоре воздушный стрелок-радист экипажа Ищенко был ранен, и после очередной атаки самолет загорелся.

Николай дал команду покинуть машину, но никто из экипажа не отозвался. Тогда он принял решение посадить ее, пока не взорвались баки. Огонь уже пробрался в кабину, лизал лицо, руки. Летчик ощутил боль в ноге, посадку произвел почти на ощупь. Но выбраться из кабины сил уже не было.

Николай хорошо видел, как подъехала грузовая машина и из нее выскочили два человека. Взобравшись на левую плоскость, они быстро вытащили его из кабины, затем остальных. Когда уже несли на руках воздушного стрелка, взорвались баки. Спасителями оказались известный писатель — военный корреспондент Евгений Петров и сопровождавший его водитель.

Летчиков эвакуировали в глубокий тыл. Совершенно случайно Николай Ищенко оказался в своем родном Свердловске. Несколько месяцев пролежал он в госпитале. Нога зажила, но не действовала. Чего только ни делал Николай, чтобы разработать ее, но все безуспешно. Медицинская комиссия вынесла заключение: «К летной работе не годен. Подлежит списанию с военного учета сроком на один год».

Некоторое время Николай работал в Свердловском аэропорту. Ежедневно часами делал специальные физические упражнения, и вскоре стала сгибаться ступня, появилась надежда на возвращение в боевой строй.

Узнав, что командующим авиации дальнего действия назначен генерал Голованов, Николай решил поехать в Москву и добиться приема. Нелегко было в то время совершить такое путешествие, но он преодолел все препятствия. Разговор с бывшим командиром полка был коротким, сердечным. Решение последовало немедленно — вернуть в действующую армию.

С орденом «Знак Почета» и значком «Отличник аэрофлота», худой, слегка обгоревший и прибыл к нам в полк боевой летчик, прошедший суровое испытание первых дней войны — старший лейтенант Николай Ищенко.

Николай быстро освоил тяжелый бомбардировщик и вместе со штурманом Василием Рогозиным вновь начал громить врага.

Вот с кем мне предстояло выполнить боевое задание.


* * *

Застегнув лямки парашюта, я быстро взбежал по стремянке в свою кабину, доложил командиру о готовности, и самолет медленно порулил на старт. Один за другим бомбардировщики отрывались от бетонированной полосы…

Часа через два по маршруту стали появляться растекающиеся кучевые облака. Облака эти сопутствуют хорошей погоде, поэтому никого не беспокоили, кроме меня, да и то только потому, что закрывали видимые ориентиры. Прильнув к нижнему стеклу кабины, я ждал появления шоссейной дороги, чтобы по пройденному расстоянию определить путевую скорость, а затем и ветер. Однако увидеть ее в просветы между облаками так и не удалось. Пришлось продолжать полет по прежним расчетным данным в ожидании новых ориентиров. К другим способам навигации прибегать не было смысла: облачность вот-вот должна была рассеяться.

Прошло еще минут тридцать. Линия фронта осталась далеко позади. Летчики включили автопилот, а я, рассчитав время прибытия на реку Свапа, принялся настраиваться на одну из своих радиостанций. И вдруг сильный толчок.

— Что случилось? — спросил Ищенко.

— Вык…

Ответная фраза оборвалась на полуслове. Третий мотор был выключен. Очевидно, что-то случилось с маслосистемой, так как давление масла упало до нуля, а температура его поднялась. Самолет пошел с небольшим снижением. Как и всегда в таких случаях, экипаж притих: все ждали решения командира.

— Штурман, курс на запасную цель! — последовала команда Ищенко.

Прежде чем дать курс, я должен был определить расчетное место нахождения самолета и уже потом снять путевой угол на запасную цель. Пока же я дал курс по самому грубому расчету. Летчики начали разворот с небольшим креном, во время которого я успел рассчитать курс уже с большей точностью. Теперь задача состояла в том, чтобы без излишней затраты времени выйти на запасную цель — железнодорожный узел Орел. Облачность продолжала редеть, затем и совсем рассеялась. Это меня обрадовало. Наконец-то я получил возможность подкрепить свои расчеты визуальной ориентировкой. Но из-за разности тяги моторов самолет теперь летел юзом, к углу сноса, создаваемого ветром, прибавился еще какой-то неизвестный мне дополнительный снос. Выйти в таких условиях точно на цель было невозможно — это я хорошо понимал, поэтому задал летчикам курс заведомо правее цели, на характерный ориентир изгиб реки Оки, заканчивающийся сразу за шоссе Орел — Мценск.

Рассчитав время прибытия к выбранному ориентиру, установив данные бомбометания на прицеле, я напряженно всматривался вниз, чтобы не пропустить реки. Высотомер показывал 3300 метров. С этой высоты и решили бомбить. Правый крайний мотор работал теперь на максимальных оборотах, он как бы стремился компенсировать мощность выбывшего мотора-соседа. Но моторы левой стороны все-таки выносили свою плоскость вперед. Пришлось воспользоваться триммером на хвостовом оперении. Струя воздуха, ударяясь о его щиток, заносила хвост самолета в сторону правой плоскости, помогая четвертому мотору, и бомбардировщик летел по прямой.

Я не отрывался от стекла кабины. С минуты на минуту должен был появиться ожидаемый мною ориентир. Будто мокрое пятно на асфальтированной площадке, проскочило маленькое озеро. На карту я больше не смотрел, так как все ориентиры на подходе к цели знал на память.

Мелькнула чуть заметная серая линия — шоссе, за ним Ока.

— Разворот влево! — командую я. — Даю поправку в курс. К железнодорожному узлу подходит шоссе — это начало цели.

— Скоро? — спрашивает командир.

— Скоро, так держать!

— Держу так, да вот прожекторов что-то не видно… Меня тоже насторожило их бездействие. «Наверное, не решаются демаскировать себя из-за одного самолета, — подумал я, — рассчитывают, что пройдем мимо цели». Но направление нашего полета строго на железнодорожный узел все же вынудило противника приняться за дело. Один за другим поднялись лучи более десятка прожекторов. Я прижался к стеклу плотнее, лучи прожекторов начали лизать плоскости самолета — вот-вот схватят, тогда прощай точность бомбометания. Ведь на повторные заходы при трех моторах рассчитывать нечего. Открыла стрельбу артиллерия. Разрывов снарядов не рассмотреть. Я вижу только огонь орудий в момент выстрела. Сколько их — считать некогда.

В кабине запахло порохом. Это от снаряда, которыми разорвался впереди самолета на высоте нашего полета. Скорей, скорей! Успеть бы!.. Вот оно, шоссе. Вижу цель. Командую:

— Два градуса вправо! Крена, крена не делай!.. Ответа на мое требование нет, все молчат. Самолет как будто сам повинуется моим командам.

— Еще чуть вправо! Так, хорошо! — передаю Ищенко. — Немного осталось. Сейчас буду бросать. Бросил!..

Бомбы полетели одна за другой в таком порядке: четыре ФАБ-250, затем две ФАБ-1000, за ними опять четыре ФАБ-250.

Моя работа над целью почти закончена, на всякий случай дублирую аварийным сбрасывателем и сразу же включаю электромотор, закрывающий бомболюки. Все это успеваю проделать раньше, чем бомбы долетают до земли.

После моего доклада о сбросе бомб Николай ввел самолет в глубокое планирование. Набирая скорость и выполняя полет по сложной кривой, он стремился скорее уйти от цели, не дать прожекторам схватить бомбардировщик. А я, лежа на полу кабины, следил за тем, как рвались наши бомбы. За целью наблюдали и стрелки, и вдруг они в один голос закричали:

— Здорово, отлично!..

Почти все бомбы разорвались среди железнодорожных путей. Удовлетворенный результатом бомбардировки, я перешел на свое рабочее место. Полет продолжался со снижением. Стрелка высотомера на мгновение обозначила цифру 1600 и продолжала свое вращение вокруг оси. Огневые ленты трассирующих снарядов малокалиберной артиллерии неотступно сопровождали наш бомбардировщик, и вдруг неожиданно в правой плоскости раздался треск. Я инстинктивно посмотрел вправо. Как будто все хорошо, пожара на самолете нет. Продолжаем удаляться от цели. Еще несколько секунд — и мы вне зоны действия зенитной артиллерии. Теперь можно заняться осмотром. Техник с переносной лампой пополз в плоскость посмотреть повреждение, но довольно скоро вернулся, ничего не обнаружив. Однако на всех моторах упало давление бензина. Это уже плохо. При отказе одного мотора не только лететь, но и воевать можно, а вот без бензина не полетишь.

Вторичный осмотр плоскости также ничего не дал. Очевидно, повреждена главная бензомагистраль.

Я сделал запись в бортовом журнале, составил радиограмму о выполнении боевого задания, повреждениях самолета. Теперь мне, как никогда, нужно было знать, сколько же осталось лететь до линии фронта. Я уже думал, как подобрать площадку на случай вынужденной посадки. Высота была небольшой, земля просматривалась хорошо — определить место самолета было нетрудно.

Пролетев линию фронта на высоте двести метров, мы все-таки дотянули до своего аэродрома. Ищенко, чтобы выйти на курс посадки и сесть с ходу, создал машине левый крен, и в этот момент самолет резко бросило вправо. Я успел ухватиться за ременные поручни, чтобы не удариться головой, и услышал:

— Помогай, помогай! — Это Николай командовал второму летчику.

Затем все стихло. Перестали работать все моторы, внутренняя связь выключилась, самолет превратился в тяжелый планер.

Попытка техников подкачать горючее ручным насосом ни к чему не привела. Я бросил взгляд на приборы. Высотомер показывал уже сто шестьдесят метров. Поднял на всякий случай люк для прыжка с парашютом. А самолет покачивало, он едва держался в воздухе. Командир экипажа продолжал управлять им по прямой о разворотах и думать нечего было.

Когда летчик включил фары, чтобы просмотреть местность, я понял, какая опасность угрожала экипажу. Впереди лежал поселок с деревянными домиками в один-два этажа. Опять взглянул на высотомер. Стрелка прибора показывала сто двадцать метров. «Неужели будем садиться на дома?» — подумал я. Но в это время луч фар осветил деревья. Летчик сделал едва заметный отворот от посёлка, и я понял его намерение отвести беду, дотянуть до леса.

«Но при посадке на лес моя кабина будет смята, как яичная скорлупа. Что делать?.. Мне уже ничем не облегчить положение экипажа, по существу я только лишний груз…» Посмотрев еще раз на высотомер, потрогав кольцо парашюта, обернулся назад и увидел борттехника, который безучастно сидел на своем рабочем месте и смотрел на приборную доску. Движением руки я показал, что буду прыгать и скользнул в люк вниз головой.

…Не помню, в какой момент дернул кольцо. Видимо, сразу же после отрыва от самолета. Воздух, ударивший мне в лицо, напомнил о том, что я в свободном падении.

«Что-то долго нераскрывается парашют…» — мелькнула мысль. Посмотрел вправо: рука, в которой должно быть кольцо, вытянута под тупым углом к телу. Тогда я попытался приблизить сжатый кулак к глазам, но в это время почувствовал сильный рывок и повис на парашюте.

Обрадовавшись этому и забыв, что самолет покинул на предельно безопасной высоте, я не приготовился к приземлению. Правая нога скользнула по откосу, и удар пришелся на левую. Несколько секунд лежал без движения. Острая боль в ноге вывела меня из этого состояния.

Отстегнув лямки парашюта, осмотрелся. Попал в придорожную канаву. Где-то впереди раздался сильный треск. Понял, что летчикам удалось дотянуть до леса. Как они там?.. Сделал несколько скачков на правой ноге. Нет, ничего не выходит. Попытался ползти. Преодолев метров сто и вконец измучившись, остановился передохнуть. В этот момент увидел, что из ближнего дома вышли два мальчика. Они что-то горячо обсуждали. Когда были от меня шагах в двадцати, я окликнул их:

— Ребята, подойдите ко мне!

Один из них, тот, что был постарше, спросил:

— А ты кто такой?

— Я советский летчик. Потерпел аварию, мне нужна помощь.

Они начали совещаться, затем младший сделал несколько шагов в сторону. Видимо, ребята приняли меня за диверсанта.

— А ты как сюда попал? — спросил старший.

— На парашюте, — ответил я.

— А где же он, парашют?

— Да метров за сто отсюда, на дороге.

Тогда старший приказал:

— Колька, сбегай посмотри, есть там парашют-то?

Колька убежал и вскоре волоком притащил парашют.

Теперь уже вдвоем они отнесли его к своему дому, перебросили через забор и быстро вернулись.

— Ну а куда тебя? Может, в госпиталь?

— Нет, ведите туда, где поблизости телефон.

— Тогда пошли на станцию, это близко.

Опираясь на плечо старшего мальчика, подпрыгивая на одной ноге, я медленно двинулся к станции. Теперь-то я хорошо рассмотрел ребят. Старшему, худощавому, но довольно крепкому подростку было лет четырнадцать. Время от времени он принимался уговаривать меня:

— Да ты не стесняйся, дядя, облокачивайся сильнее, — мне не тяжело.

Кольке можно было дать лет десять. Он был немного пониже своего приятеля, но шире в плечах. Шел он впереди нас с моим унтом в руках, и, пройдя так метров полтораста, мы остановились у небольшого здания.

— Вот и станция, — сказал старший, — настоящая-то была вон там, на той стороне, да сгорела от немецкой бомбы.

По телефону я связался с представителем местной власти, и вскоре за мной пришла легковая автомашина. Шофер доложил, что получил приказание отвезти меня в военный госпиталь, расположенный на окраине поселка. Но мне не терпелось узнать, как остальные члены экипажа, и я упросил его отвезти меня сначала к самолету.

Рассветало. Наш самолет, такой грозный в воздухе, беспомощно притих среди громадных деревьев. Уткнувшись средними моторами в два мощных ствола, он повис на обломках, а кабина моя представляла собой бесформенную массу.

Я вышел из автомобиля и, опираясь на шофера, направился к месту аварии. Первым, кого я увидел, был Николай. Опустив перевязанную бинтами голову, он медленно шел мне навстречу.

— Николай!

— Сергей! Жив?.. Борттехник сказал, что ты выскочил из машины, когда оставалось всего метров сто. Это же черт знает что! Почему раньше не прыгал?

— Николай, высота была больше, — возразил я. — Да и как я мог покинуть самолет, не убедившись, что экипажу уже не нужен? Скажи, что с остальными?

— У бортового техника перелом бедра, отправлен в госпиталь. Вместе с ним увезли радиста и второго летчика, у них повреждены позвоночники. Остальные отделались ушибами.

В это время подошел врач. Осмотрев мою ногу, он предложил немедленно наложить шины. Мы присели на сломанное дерево, и Николай рассказал, что было после того, как я покинул самолет, как посадил машину на лес…

Через несколько минут мы были на вокзале, а еще через час — на своей станции. Ожидая нашего возвращения, у автобуса стоял дядя Миша. Встречали нас и Александр Додонов, и Арсен Чурилин, и Василий Рогозин. Каждый хотел хоть в чем-нибудь проявить свою заботу, помогли нам сесть в автобус, и вскоре мы были в войсковом лазарете.

В борьбе со стихией

С 28 июня и до середины июля советские войска, ведя тяжелые оборонительные бои с превосходящими силами противника, отступали к Дону. Под Воронежем начатое восточнее Курска наступление противника было остановлено, однако группировка гитлеровцев, изменив направление удара на юго-восток, 15 июля вышла в большую излучину Дона.

Теперь главные силы сосредоточенных на юге немецких войск были нацелены на Сталинград, овладение которым позволило бы противнику разорвать наши коммуникации с югом и обеспечить действия его группировки, наступающей на Кавказ.

Оборонительными боями на реке Чир началась Сталинградская битва. И для действий в интересах наземных войск на этом направлении были привлечены основные силы АДД.

Начиная с 17 июля в течение шести ночей подряд дальние бомбардировщики наносили удары по районам скопления немецких войск и переправам через реки Дон, Чир, по резервам противника в районах Цимлянской, Верхней и Нижней Курмоярской. Несколько раз прямыми попаданиями переправы разрушались. Одновременно с этим наша авиация бомбардировала и вражеские аэродромы.

45-я авиадивизия, 747-й авиаполк и несколько дивизий, дислоцировавшихся на линии Ленинград — Москва, для боевых действий на дальних подступах к Сталинграду пока не привлекались, а продолжали бомбардировать железнодорожные узлы и аэродромы на западном направлении. Нам это было непонятно. И только когда советские войска летом и осенью 1942 года нанесли по врагу ряд сильных ударов в районе Жиздры, под Ржевом и Погорелым Городищем, у Демянска и Старой Руссы, все стало ясно.

Активизировав действия наших войск на этом направлении, советское командование стремилось лишить группу армий «Центр» возможности выделить хотя бы часть своих сил для подкрепления войск под Сталинградом. И, как подтвердила разведка, цель была достигнута. Враг поверил, что именно здесь готовится крупное наступление советских войск, и постарался усилить группу армий «Центр» резервами с Запада.

Меня врачи продержали в лазарете до конца июля. Лишь 3 августа я вновь приступил к боевым полетам. Мой командир Александр Додонов был болен, поэтому несколько вылетов мне предстояло выполнить с летчиком Владимиром Пономаренко. Мы к тому времени уже хорошо знали друг друга. Он считал меня неплохим штурманом, я его — отличным летчиком.


* * *

Владимир вместе с Николаем Ищенко окончил школу пилотов ГВФ в Батайске. За время учебы они стали друзьями, но пришлось расстаться: Николай был назначен в Свердловск, а Владимир — в Хабаровск. Полеты по дальневосточной трассе, над глухой тайгой, закалили Владимира, многому научили. К тридцати годам он успел налетать не одну тысячу часов, приобрел большой опыт полетов в сложных метеорологических условиях, над безориентирной местностью. Трудностей при этом пришлось испытать много, но из них он всегда выходил победителем.

В феврале 1941 года В. Пономаренко был призван в ВВС и назначен в 212-й авиаполк. Здесь он вновь встретился с Николаем Ищенко. Они вместе осваивали бомбардировщики ДБ-3, вместе в один день получили на этих самолетах боевое крещение.

Читателю уже известно о том, что в последних числах июня Ищенко был сбит над переправой через Березину, и Владимир долгое время считал его погибшим. Сам же он продолжал воевать в этих исключительно трудных условиях первых месяцев войны, проявляя высокое летное мастерство и мужество. Только когда его весь «заштопанный» самолет был признан для дальнейших полетов непригодным, Владимиру приказали перегнать машину в авиационные мастерские на капитальный ремонт.

В Монино Владимир встретился со своим бывшим командиром полка, ставшим теперь генералом, А. Е. Головановым. Эта встреча закончилась тем, что Владимир получил назначение в наш полк. Перед отъездом капитану В. Пономаренко вручили в Кремле орден Ленина, которым он был награжден за мужество и отвагу, проявленные в борьбе с врагом.

В полку Владимира уважали за его летное мастерство, скромность. Как-то он вернулся с боевого задания на двух средних моторах. Два крайних на бомбардировщике были выведены из строя зенитной артиллерией противника. Летчики восторженно отзывались об этом полете, а Владимир не находил в нем ничего необыкновенного. И радиограммы его были спокойны, как будто ничего серьезного не произошло.

Словом, пока самолет Пономаренко находился в ремонте, он должен был летать со мной вместо Додонова.

Стояли жаркие летние дни. При благоприятных условиях в такую погоду интенсивно развиваются и растут вверх кучевые облака, возникают внутримассовые грозовые явления. Причем на развитие грозового облака, с момента образования кучевки, уходит от одного до семи часов, поэтому прогнозировать их трудно.

— Не нравится мне эта облачность, — заметил Арсен, когда после обеда мы направились в штаб. — Как бы до грозы дело не дошло!

— Что ж, для августа такое не исключено, — согласился Владимир. Послушаем, что скажут метеоспециалисты.

Подготовка к боевому вылету проводилась обычным порядком.

Нам предстояло бомбардировать аэродром Шаталово, на который, по данным разведки, перелетела большая группа бомбардировщиков. Высота бомбометания 3900 метров, бомбовая загрузка — четыре тонны — 40 ОФАБ-100.

Дежурный метеоролог доложил обстановку:

— Над целью должно быть малооблачно, но на маршруте обязательно встретите облачность грозового характера. Обойти ее нельзя — занимает слишком большой район. Придется проходить или выше облаков, но тогда надо подняться до 8000 метров, или лететь между отдельными грозовыми «наковальнями». В облаках полет невозможен.

Позвонили из штаба дивизии и уточнили задачу: для выполнения задания выделить только три экипажа. По результатам полета будет принято решение на использование главных сил. В число трех попал и наш экипаж.

На этот раз мы взлетели за сорок минут до наступления темноты, когда солнце только что скрылось за горизонтом. Через двадцать минут были уже на исходном пункте маршрута. Прибор показывал высоту 2000 метров.

— Высоковата что-то облачность впереди, — произнес, ни к кому не обращаясь, Арсен.

До облаков этих было километров сто, а видны они были потому, что заря освещала их тыловую часть, ярко обрисовывая верхние контуры.

— Еще далеко, — ответил я, — нужную высоту набрать успеем.

— Успеем или нет — не так важно, — сказал командир корабля. — При полете-то на запад как-нибудь проскользнем. А вот как обратно вырваться — об этом следует подумать…

Я понимал — разговоры велись для того, чтобы не скучать. Никакого решения на обратный маршрут принять мы не можем хотя бы потому, что неизвестна высота верхней границы облаков, скорость их движения.

Темнело. Земля все чаще и чаще стала пропадать из виду. Теперь под нами были уже сплошные облака, и мы лавировали между отдельными шапками. Самолет сильно болтало.

— Товарищи летчики, обходите, пожалуйста, облачность прямыми курсами, не делайте виражей, — попросил я. — Счисление пути вести невозможно. Если видите, что облако не перелезть, измените курс заранее, чтобы отрезки были подлиннее.

— Хорошо, — коротко ответил Пономаренко. Впереди сверкнула молния.

— Гроза! Вот красота-то! — восхищенно сказал борттехник Прокофьич.

— Красота, когда любуешься издалека, а вот попадешь в ее объятия — не до красоты будет, — заметил Арсен.

Справа, выше нас километра на три, сплошной стеной стояли темные облака. Время от времени они освещались электрическими разрядами, после чего становилось еще темнее. Вся эта грозная масса двигалась на юго-восток, словно спешила отрезать нам обратный путь. Прошло еще полчаса, и гроза осталась позади. Мне теперь стало легче: хотя находились мы за облаками, все же можно было выполнять полет по прямой. Я взялся за секстант и по двум небесным светилам определил расчетное место. Оказалось, что самолет уклонился к югу более чем на сто километров от заданной линии маршрута. Попытался проверить эти расчеты при помощи радио, но ничего не получилось. На любой частоте слышался только сухой треск. Тогда, приняв свое расчетное место за действительное положение самолета, я ввел поправку в курс, а через двадцать минут определил новое расчетное место.

Облачность стала постепенно редеть, и мы с высоты 5700 метров начали снижаться. Теперь нужно было определить путевую скорость. Так как до цели характерных ориентиров не было, пришлось ее рассчитывать по результатам двух астрономических наблюдений, хотя этого было явно недостаточно. Вышли под облака. По моим расчетам, до цели осталось лететь минут пять-шесть. Снизились до тысячи метров. Расчетное время истекло, а аэродром не появлялся, да и как было обнаружить ровное, покрытое травой поле…

Не меняя курса, пролетели еще четыре минуты. Вдруг вижу сероватую ленту и какой-то, тоже сероватый, прямоугольник. По карте крупного масштаба быстро пробегаю взглядом вдоль линии шоссе. Оказывается, аэродром мы проскочили левее километров на десять — двенадцать и вышли на четырехугольник шоссейных дорог. Даю новый курс, рассчитываю время прибытия на цель, и вот она должна быть уже под нами.

— Вираж! — командую Пономаренко.

— Почему? — удивляется он.

— Мы над целью.

— А почему не стреляют?

— Не знаю… Так держать! Бросаю САБ!

Через десять секунд светящая бомба разорвалась в воздухе и, медленно снижаясь на парашюте, стала изливать свет силой в один миллион четыреста тысяч свечей! Появление в войсках этих бомб (время горения ее около четырех минут) привело к изменению тактики действий дальних бомбардировщиков. В полках, вооруженных самолетами Ил-4, были образованы эшелоны обеспечения бомбометания из расчета один осветитель на восемь — десять бомбардировщиков. Теперь количество сбрасываемых фугасных бомб уменьшилось, а эффективность бомбардировок увеличилась за счет более точного бомбометания по освещенным целям.

Сразу же заговорила автоматическая малокалиберная артиллерия, выбрасывая десятки огненных шариков-снарядов. Цель под нами, сомнений нет, но характерного ничего не видно. Прошло три минуты. Снова командую:

— Разворот на двести градусов!

Рассчитываю пересечь аэродром другим курсом. Владимир молча выполняет команду. Через три минуты сбрасываю еще одну светящую бомбу и почти под собой вижу разрушенные ангары. Не раздумывая, нажимаю на кнопку сбрасывателя. С интервалом в полсекунды вниз полетели первые десять осколочно-фугасных бомб.

Самолет переваливается с одного крыла на другое. Владимир, выдерживая общее направление полета, уводит его от того места, где только что прошла серия снарядов. Я, как всегда, лежу на стеклянном полу и ожидаю разрывов бомб: может, хотя бы от одной из них возникнет пожар.

Идем над окраиной аэродрома, это мне видно хорошо. Начали рваться бомбы, освещая местность. Мелькнули силуэты самолетов, но пожаров не возникло — далековато. Остальные бомбы рванули в лесу. Следовательно, мы уже уходим от аэродрома. Теперь надо зайти так, чтобы все оставшиеся бомбы разорвались ближе к границе летного поля. Делаем еще заход. Вот показалось шоссе. Сбрасываю все тридцать бомб, растянув серию на целый километр. Одна из них разорвалась очень близко от самолета, безусловно повредив его, а может быть, и полностью уничтожив. Еще две бомбы разорвались на удалении тридцати — сорока метров. Можно было предположить, что если противником планировался на эту ночь вылет, то он был отменен или задержан из-за грозы.

Освободившийся от бомб самолет легко набирал высоту. Мы взяли курс на Клин. Впереди было так темно, что определить, где облачность выше, где ниже, оказалось невозможно. Приняли решение пройти ее верхом.

Высотомер показывал уже пять тысяч восемьсот метров. Вдруг машина начала судорожно вздрагивать. И не успели летчики отвернуть в сторону, как тряска еще больше усилилась, звезды пропали. Мы оказались в облаках. Пономаренко начал разворот влево, после чего самолет стало трясти еще сильнее, но вскоре снова показались звезды. Это успокоило.

— Теперь куда? — спросил Владимир.

— Пройдем немного на север, — предлагаю я, — ведь вся масса облаков смещается на юго-восток.

Прибор уже показывает высоту шесть тысяч девятьсот. Справа по борту и внизу под нами грозовые разряды в виде огненных лент и стрел самых разнообразных форм. Они мечутся с невероятной быстротой, словно затеяв какую-то страшную игру.

Прошло еще несколько минут…

Мы на высоте восемь тысяч четыреста метров. Развернулись на восток и опять оказались в облаках. Самолет трясет не так сильно. Видно, это уже вершина облаков, и в ней электрических зарядов немного.

— Кажется, сейчас перелезем, — сказал Арсен. И вдруг голос стрелка:

— Товарищ командир, у меня кислород вышел.

Надо немедленно оказать ему помощь. На такой высоте человек, лишенный кислорода, в течение двух-трех минут может умереть. Но добраться до стрелка можно только ползком: его кабина в плоскости самолета. И, надев на себя переносный баллон с кислородом, взяв второй, для стрелка, Прокофьич направился к нему. Когда нагнулся, чтобы пролезть в плоскость, нечаянно зацепился шлангом за что-то, и маска сползла с его лица. Борттехник сделал попытку отцепить шланг, но потерял силы и тяжело опустился на пол.

Увидев, что Прокофьич лежит на полу, его помощник Кищенко бросился на помощь, и в спешке без кислородного баллона, рассчитывая воспользоваться баллоном, который борттехник нес для стрелка. Добравшись до Прокофьича, Кищенко попытался потянуть на себя шланг второго баллона, но тот был накрепко зажат в левой руке пострадавшего. Правой же рукой Прокофьич зажал свой шланг. Оставшись без кислорода, помощник тоже потерял сознание.

Что делать? Внизу гроза, в самолете умирают два человека, судьба третьего неизвестна, оказать помощь некому…

Командир принял решение — снижаться. Другого выхода не было.

И самолет резко пошел вниз… Снижение было быстрым, приходилось через каждые пять — десять секунд глотать слюну, чтобы ослабить давление на барабанную перепонку. Самолет бросало так сильно, что порой он не слушался рулей. Иногда мы проваливались на пятьдесят — сто метров, а иногда какая-то сила на несколько десятков метров подбрасывала нас вверх.

Разговаривать было невозможно. В наушниках не прекращался сухой треск…

И вдруг новое препятствие. Винты моторов не были затяжелены, то есть лопасти не были развернуты на большой угол атаки. Сделать это теперь было некому, так как оба техника лежали без признаков жизни, а радист Давид Чхиквишвили не мог дотянуться до рычагов управления, не снимая кислородной маски. Из-за резкого снижения произошла раскрутка винтов. Винты вращались с бешеной скоростью, какой моторы никогда еще не испытывали.

Молнии все время сверкали внизу, но уже несколько позади самолета, так что мне не нужно было изменять курс, стремясь уйти от грозовых разрядов.

На высоте пять тысяч восемьсот метров радист снял маску и отправился к техникам. В это время самолет так сильно подбросило вверх, что он, хотя и упирался руками в обшивку, ударился головой и упал. Скорость самолета в этот момент была критической — вот-вот машина сорвется в штопор. Владимир, однако, удержал ее и сумел предотвратить опасность.

Ползком, чтобы не разбить головы, теперь уже я с радистом подтащили Прокофьича и его помощника к стационарным кислородным установкам. Отсоединив маску, попытались вложить конец шланга в рот бортмеханика, разжав ему зубы с большим трудом. Едва успели сделать это, челюсти Прокофьича опять судорожно сомкнулись, и доступ кислорода прекратился. Пришлось кислород подкачивать рычагом механической подачи.

Через несколько секунд у Прокофьича появились первые признаки дыхания. Затем борттехник глубоко вздохнул и открыл глаза. Они не выражали ни испуга, ни удивления, он хотел что-то сказать, но тут же заснул. Дыхание его окончательно выровнялось. Кищенко быстрее пришел в себя. Открыв глаза, он приподнялся и спросил:

— Чего вы от меня хотите?

Пришлось объяснять, что произошло. Тогда, показав на лежащего Прокофьича, Кищенко спросил:

— Умер?

— Нет, жив! Спит.

Через некоторое время Прокофьича решили разбудить. Встал наш борттехник с трудом. Лицо его сильно побледнело. Пришлось и ему рассказать о приключившемся. Кищенко окончательно оправился и уже орудовал у приборной доски, переговариваясь с летчиком, а Прокофьич, не прошло и минуты, снова заснул.

Гроза осталась позади. Мы скатились по наклонной с вершины грозового облака, миновав его центр. Самолет еще бросало, но это была уже обыкновенная болтанка.

Пока мы оказывали помощь борттехнику и его помощнику, летчики все время запрашивали стрелка, как он себя чувствует. Тот всякий раз отвечал:

— Хорошо.

Как выяснилось позже, кислорода в его баллоне было достаточно, а отказал манометр. Молодой, неопытный стрелок просто не мог понять, в чем дело…

Когда мы вышли под облака, сняв курсовой угол приводной радиостанции, я определил район местонахождения. Оказалось, что отклонились на девяносто пять километров к северу. Произведя необходимые расчеты, настроился на приводную радиостанцию. В это время она передавала вальс Штрауса.

Через час мы произвели посадку.

На земле нам сообщили печальную весть: взлетевший с нами самолет В. Бидного на высоте четыре тысячи метров вошел в мощное грозовое облако, перевернулся и разрушился. Лишь некоторым членам экипажа удалось выброситься с парашютом, остальные погибли.

По объектам глубокого тыла

Обстановка под Сталинградом оставалась тяжелой. С отходом наших войск на восточный берег Дона положение еще более обострилось. 19 августа противнику удалось форсировать Дон в районе Вертячего, прорвать нашу оборону и к исходу 23 августа выйти к Волге.

Для наращивания мощи бомбовых ударов по войскам и технике врага пять дивизий АДД были перебазированы с удаленных аэродромов ближе к району боевых действий и совершали теперь по два-три боевых вылета в ночь.

Для решения этих задач была привлечена и 45-я авиадивизия. Полеты мы выполняли со взлетом и посадкой на подмосковном аэродроме. По времени они были продолжительными, результат от них ожидался высокий: на каждый самолет подвешивалось до четырех тонн бомб разных калибров и модификаций.

После того как немецкие войска вышли на ближние подступы к Сталинграду, фашистская пропаганда начала очередную кампанию лжи, утверждая, что Советская Армия уничтожена. Необходимо было быстро и убедительно опровергнуть эту ложь, дав врагу на далеком расстоянии от фронта почувствовать силу советского оружия.

Поэтому, несмотря на исключительно тяжелую обстановку под Сталинградом, Ставка Верховного Главнокомандования приняла решение — во второй половине августа и первой половине сентября, одновременно с активными действиями в интересах наземных войск, нанести мощные бомбовые удары по Берлину, Данцигу, Кенигсбергу и другим крупным городам. В этих налетах планировалось участие и 45-й дивизии. Радиус действия самолетов ТБ-7 позволял совершать столь дальние полеты и с нашего основного аэродрома.

Первый удар предстояло нанести в ночь на 19 августа по объектам Кенигсберга и Данцига. 746-й авиаполк должен был бомбардировать военно-морскую базу и судостроительные верфи в Данциге. Бомбовая загрузка нашего самолета четыре тонны: две ФАБ-1000 и одна ФАБ-2000.

По прогнозу безоблачно было только в районе цели, а по маршруту от самого аэродрома — десятибалльная облачность. Когда взлетели, облачность была толщиной около трехсот метров, и вскоре мы оказались за се верхней кромкой.

Несколько минут летели, задевая верхушки облаков, напоминавших огромные копны хлопка. Казалось, упади на эту копну — и она удержит тебя…

Так как земли не было видно, что исключало визуальный контроль полета, я с нетерпением ждал наступления темноты, чтобы ориентироваться по звездам. Радиостанции оказались далеко позади и уже не могли вести нас с необходимой точностью.

Стало темнеть. Сначала появилось несколько звезд, а затем все небо загорелось мириадами «лампочек» различной величины. Мы были уже высоко над облаками. Теперь они казались нам ровной темно-серой поверхностью. Через каждые двадцать минут измеряю высоту Веги, Полярной звезды и определяю место самолета. Но первая же расчетная точка заставила задуматься. Она далеко отстояла от того места, которое было определено с учетом предполагаемого ветра.

Неужели ошибся?.. Следующее измерение подтвердило предыдущее. Жду еще несколько минут и по полученным двум расчетным точкам и времени полета определяю среднюю путевую скорость.

Теперь сомнений нет. Встречный ветер съедает сто километров.

— Товарищ командир, — обращаюсь к Додонову, — есть новость.

— Что такое?

— Просчитались метеорологи с ветром, и довольно основательно. Давали скорость его двадцать — тридцать километров, а фактически получается сто сто десять.

— Выходит, надо идти на запасную цель? — спросил командир.

— Почему?

— Потому что горючего на обратный полет не хватит.

Ведь до основной цели придется лететь часа на два больше?

— Ну и что же! Зато от цели на полтора часа меньше, — ответил я.

— Какая будет скорость на обратном пути, мы только предполагать можем, — возразил Додонов. — А вот сейчас ясно, что ветер увеличивает полет к цели на два часа. Может случиться, что, когда мы дойдем до цели, ветер изменится. Тогда у фашистов садиться будем? Нет, здесь нужно быть осторожнее. Как ты считаешь, Арсен?..

— Я метеорологию знаю больше практически, но думаю, что в таких условиях ветер быстро измениться не может, — пробасил Арсен.

— Донести на КП, — последовало решение командира.

Я составил радиограмму, в которой сообщал на командный пункт определенные мною скорость и направление ветра. И для всех экипажей с КП была дана циркулярная радиограмма о ветре, о том, что разрешается бомбить запасную цель, поскольку у каждого самолета моторы имели различные расходы горючего.

Я еще раз проверил все свои расчеты, определил также возможную скорость обратного полета. Горючего должно было хватить, но Додонов по-прежнему беспокоился. В том, что я могу провести самолет по заданной линии и отыскать цель, он давно уверился, поэтому все мои требования выполнял охотно — знал, что они оправданны. Но в том, что не видя земли уже в течение нескольких часов, я могу определить путевую скорость полета, он все еще сомневался.

Подобного рода сомнения порой возникали и у меня, когда что-нибудь случалось с мотором. У меня не было оснований не верить, что Александр благополучно посадит машину, а все же в таких случаях я нет-нет да и спрашивал себя: «А посадит ли?..»

— Ну как дела, штурман? Что говорят тебе звезды? — с нарочитой небрежностью спросил меня командир.

— Звезды говорят, что лететь еще час пятьдесят минут…

— Может, пойдем на запасную? — предложил Арсен. Для нас запасной целью был Кенигсберг.

— Нет, товарищи летчики, пошли к основной. Горючего хватит, я еще раз просчитал. Будьте спокойны: и задание выполним и ужинать будем дома. Плохо только, что облачность не рассеивается. Как бы цель не оказалась закрытой…

Время тянулось медленно. Через несколько минут должен был показаться берег моря — черта, хорошо видимая даже в темную ночь. Облачность не прекращалась. Радист перехватил радиограмму штурмана Виктора Погожева, который подтвердил прежние мои донесения. Его самолет шел где-то недалеко от нас. Так же как и мы, Виктор ничего, кроме звезд, не видел, а данные наши о скорости ветра почти совпадали.

Прошло еще двадцать минут, и я снова принялся за измерение высоты звезд. Вега прекратила подъем, пошла на снижение, поэтому я мог хорошо наблюдать ее со своего рабочего места. Две позиционные линии — одна от Веги, другая от Полярной звезды — пересекались в море. Теперь предстояло изменить курс на цель и определить время прибытия.

— Командир, курс сто семьдесят два. Идем на цель… Будем через семнадцать минут. Цель, видимо, закрыта, так что набирать заданную высоту бомбометания вряд ли есть смысл. Все равно придется идти под облака.

— Так и сделаем, — ответил Александр, выключая автопилот и с небольшим креном выводя самолет на заданный мною курс.

Несколько раз принимался я искать разрывы между облаками, но безрезультатно. Ясно было одно: характер и слой облачности те же, что и в районе аэродрома вылета. Редкое явление. До цели оставались минуты.

Зная, что иногда при переходе с моря на сушу такого рода облачность может давать разрывы, я снова припал к стеклу. Так и есть! Под нами лежала ровная темная поверхность.

— Командир, облачность кончилась, — доложил я.

Впереди под углом почти в девяносто градусов к нашему курсу показалась земляная коса, уходящая в море более чем на тридцать километров.

— Что делать? Цель-то открыта. Лететь шесть минут. Будем набирать заданную высоту на виражах?

— А как ты думаешь? — спросил Додонов.

— Потеряем много времени и сожжем горючее. Пойдем на этой высоте.

— Согласен, давай курс.

Коса была уже под нами, и определить точный курс на цель не представляло труда.

Снаряды рвались на высоте от пяти до семи километров. Издалека казалось, что они рвутся в одной вертикальной плоскости, создавая сплошную стену заградительного огня.

Один за другим четыре сильных взрыва потрясли район бухты. Это рвались бомбы, сброшенные Виктором.

— Схватили прожекторы, — обратил наше внимание Арсен на белую точку.

Действительно, километра на два с половиной выше нас, освещенная прожекторами, она ясно вырисовывалась на темном небе.

— Не собьют. Если бомбы сбросил, значит, уйдет, — уверенно предположил Александр.

Артиллерия стала вести прицельный огонь. Снаряды рвались позади белого пятнышка. Прошло не более полминуты, и прожекторы потеряли самолет. Но заградительный огонь не прекращался. Разрывов бомб больше не наблюдалось. Значит, над целью не было ни одного самолета. Противник ждал нас.

Мой объект бомбометания был удален от берега на тысячу шестьсот пятьдесят метров. Увидеть его в прицел было невозможно, поэтому за точку прицеливания я выбрал хорошо заметный маленький мыс, вдававшийся в море.

Берег был хорошо виден. Довернув самолет, легли на боевой курс. Лучи прожекторов вновь затеяли бешеную гонку. Огненные вспышки разрывов ложились выше нас. Мы летели на высоте четырех тысяч метров, и немцы, видимо, не предполагали, что придем на такой высоте.

— Бьют выше, — сказал Арсен. — Осколков можем не опасаться, только вот если прямым попаданием зацепят…

— Навожу на цель, — скомандовал я.

Разговоры прекратились.

Когда до берега оставались секунды полета, с какого-то большого морского корабля медленно поднялся в нашу сторону мощный луч прожектора.

«Эх, неужели ослепит?» — подумал я.

Прожектор лизнул лучом по самолету, но не задержался. Мы были пока свободны. Вспомогательная точка прицеливания была совсем близко. Делаем несколько небольших доворотов по курсу. Все прожекторы, даже те, которые были далеко, теперь наклонились в нашу сторону, ощупывая пространство.

— Хорошо, так держать. Сейчас бросаю, — стараюсь говорить спокойнее. Бросил!

И в этот момент сноп света ослепил меня.

— Схватили, — сказал Додонов.

Я ничего не видел. На ощупь включил электромотор, чтобы побыстрее закрыть бомбовые люки: сквозь них световые лучи слепят летчиков. Люки закрылись, но теперь с каждой секундой в самолет упиралось все больше и больше новых прожекторов, и лучи их проникали в кабину летчиков через остекление моей кабины. Додонов вплотную нагнулся к приборной доске, чтобы не терять показаний приборов.

Заговорили башенный и хвостовой стрелки, до этого терпеливо хранившие молчание.

— Разрывы снарядов сзади и выше нас.

Через несколько секунд:

— Разрывы стали ниже, но по-прежнему сзади. Значит, начали стрелять прицельно. Лежа в кабине, я ожидал разрыва наших бомб там, внизу. Вот разорвалась первая среди каких-то сооружений, точное место разрыва не установил. Теперь очередь за другой. Она взорвалась с огромной силой, — это была двухтонная бомба. Взрывная волна достигла самолета и заставила его задрожать. Я же успел заметить только голубовато-белую полосу возле самого места взрыва. Тревожная мысль не давала покоя: «Неужели эта бомба упала в канал?..»

— Снаряды рвутся на нашей высоте сзади, — донесли стрелки.

Немцы уже точно определили высоту и не попадали в самолет только потому, что не знали еще вертикальной скорости снижения…

— Командир, почему не уходим от цели? — спросил я.

— Нам ничего не видно. Я ухожу со снижением и левым разворотом, ответил Александр.

— Какой у тебя курс?

— Двести девяносто.

— Куда же ты лезешь опять на цель? Давай вправо, курс триста шестьдесят. Уходи быстрее в море!..

Из левого крена самолет перешел в правый.

— Снаряды рвутся под нами… — доложил хвостовой стрелок.

— Это уже хуже, — отозвался Арсен. — Командир, может, увеличим скорость…

Не успел Арсен закончить, как под левой плоскостью раздался сухой треск, который слышен всегда, несмотря на гул моторов.

«Угодили», — мелькнула мысль, и я невольно повернулся влево.

Пожара в самолете не было. Но я увидел, как наш Прокофьич торопливо давал какие-то указания своему помощнику. Выслушав его, тот полез в плоскость. Но раздался голос борттехника:

— Больше нельзя, выключаю! — И он выключил мотор.

В этот момент мы вышли из зоны действия зенитной артиллерии и прожекторов. Теперь можно было осмотреться. Помощник борттехника вернулся весь мокрый и, жестикулируя, о чем-то с жаром докладывал своему начальнику. Выслушав его, Прокофьич махнул рукой. Я понял, что пока большой опасности нет.

Маневрируя над целью, мы снизились до тысячи шестисот метров и полет продолжали на этой высоте. Я дал летчикам курс, отметил время отхода от цели. Радист доложил на землю о выполнении задания, состояния материальной части, экипажа. Все успокоились, в корабле наступила тишина. Так всегда бывает после сильного перенапряжения. Одному необходимо выпрямить ноги или поправить парашют на сиденье, другому — закрыть кислород или проверить ленты пулемета, третьему — просто размяться немного. Но всем хочется побыть несколько минут наедине со своими мыслями.

Вывод из строя одного мотора никого не беспокоил: к этому мы привыкли. И, сделав необходимые записи в бортжурнале, я уже хотел было отдыхать, как заметил некоторое оживление техников. Выключившись из общей радиосети, они что-то кричали друг другу. Услышать их было невозможно, так как голоса были намного слабее гула моторов. Но помощник борттехника, очевидно получив дополнительное указание своего начальника, взял электрический фонарик и вновь юркнул в плоскость.

Первым заговорил командир корабля.

— Ну как, штурман, куда бомбы-то положил?

Я хотел было сказать, что если даже одна бомба и попала в канал, то две другие разорвались по обе стороны, нанеся ощутимый ущерб, как вдруг раздался голос Александра:

— Зачем убираешь обороты первому мотору?

— Нельзя больше, греется, — ответил Прокофьич.

Выход из строя обоих левых моторов грозил вынужденной посадкой на территории противника. И без того небольшая скорость полета стала еще меньше, к тому же на этой высоте упала и скорость попутного ветра. Казалось, что самолет повис в воздухе, скорость полета была лишь немногим более двухсот километров в час.

Облачность начала постепенно растекаться. Стали появляться большие разрывы. Теперь я мог контролировать свой путь визуально. Но на такой скорости мы не долетим до линии фронта и к восходу солнца. Более того, не имея возможности спрятаться за облаками, станем мишенью для истребителей противника.

Когда облачность прекратилась, вдруг прямо перед нами поднялось несколько лучей прожекторов. Мы выскочили на какой-то крупный населенный пункт. Надо было быстрее уходить. Но странно — артиллерия гитлеровцев не стреляла. Немцы, видимо, приняли нас за своих: их ввел в заблуждение неровный рокот наших моторов. И прожекторы один за другим гасли, так и не осветив нас ни разу. Что ж, на войне случается и такое…

Пункт, на который мы выскочили, определить было легко, так как сразу же за ним большая река делала крутой поворот на юг. Мы уклонились от заданного маршрута на сорок километров. Сообщив на землю, что пролетели над этим пунктом, я произвел расчет фактической путевой скорости. Оказалось, что при всех благоприятных условиях линию фронта мы можем пересечь только через семнадцать минут после восхода солнца и более чем через тридцать пять минут после наступления рассвета. Это вызвало на земле беспокойство. Одна за другой оттуда начали поступать радиограммы: «Где находитесь? Каково состояние моторов?..»

Передо мной стояла сложная задача: провести маломаневренный самолет, минуя охраняемые объекты. Сбить нас было теперь для артиллерии противника делом пустячным. Разумеется, это беспокоило и командира.

— Штурман, — сказал Додонов, — постарайся больше не выходить на крупные пункты. Высота малая, скорость тоже — собьют с первого выстрела.

— Уже учел, теперь не выскочим.

— Командир! — раздался голос Арсена, — а что будем делать, если и второй мотор откажет?

— Давайте обсудим, пока есть время, — ответил Додонов. — Будем прыгать с парашютами или садиться?..

Приняли решение — сделать вынужденную посадку и партизанить. А самолет сжечь.

С приближением рассвета Додонов начал со скоростью одной четверти метра в секунду набирать высоту. Минут через десять борттехник предупредил:

— Сожжем мотор, командир.

От набора высоты пришлось отказаться.

…Забрезжил рассвет. Теперь нам ни в коем случав нельзя было приближаться к крупным населенным пунктам и аэродромам. Трудно маневрировать, когда с трудом летишь по горизонту, и все же мы были вынуждены совершать полет ломаными курсами. Стало совсем светло, а самолет, казалось, не летел, а полз со скоростью вола… Всходило солнце. Наступил самый ответственный момент. Нужно было пересечь линию фронта в таком месте, где меньше огня. С минуты на минуту могли появиться истребители противника… В самолете никто не разговаривал.

До линии фронта осталось лететь несколько минут. Я решил пересечь ее в районе лесного массива.

— Ну, скоро? — спросил Додонов.

Ответить я не успел.

— Истребители противника справа выше нас, — раздался голос башенного стрелка.

Я открыл астрокупол и увидел справа пару «мессершмиттов», идущих под углом к нашему курсу, тысячи на полторы выше нас. Заметили они ТБ-7 только тогда, когда очутились почти над нами. Сделав резкий разворот влево, немцы со снижением стали выходить на огневую позицию. До линии фронта оставалось шесть-семь километров.

— Еще пара истребителей!.. — доложил стрелок.

Мне теперь делать было нечего, и я вылез в астрокупол, чтобы руководить огнем стрелков. Однако опасность внезапно миновала. Второй парой оказались наши истребители, которые и связали противника боем.

Линию фронта пролетели удачно. Зенитки не стреляли, а неорганизованный огонь пулеметов не причинил нам никакого вреда.

— Ну теперь мы дома, — вздохнул я облегченно, — Можно убирать газ хоть до нуля — линия фронта позади. Будем садиться, командир, или продолжать полет?

— Доктор, — обратился Додонов к Прокофьичу, — как здоровье мотора?

— Температура масла не растет, но увеличивать обороты нельзя, — ответил борттехник.

— Дотянем или нет? Горючего хватит? — допытывался Додонов.

— Должно хватить, расходуем очень мало.

— Тогда вот что. Штурман, прокладывай маршрут от аэродрома к аэродрому, а там посмотрим.

Так и сделали. Тянули от одного пункта до другого и долетели до своей базы.

21 августа 1942 года радио Сан-Франциско передало; «Многие корреспонденты сообщают о том, что в результате интенсивной бомбардировки советскими самолетами разрушен ряд военных объектов Данцига и Кенигсберга. Советские летчики бомбардировали немецкие города в течение нескольких часов».

Через некоторое время поступили более точные сведения. При бомбардировании объектов Данцига одна бомба очень крупного калибра упала на берегу канала, в котором стоял большой военный корабль. Взрывной волной снесены надпалубные сооружения. Корабль требует длительного ремонта. Помимо этого нанесены разрушения на судостроительной верфи.

Мысль о том, что двухтонная бомба разорвалась в канале, больше меня не тревожила. А утром перед входом в столовую боевой листок извещал о том, что Указом Президиума Верховного Совета СССР за успешные выполнения боевых заданий командования большая группа личного состава полка награждена орденами и медалями. В числе награжденных орденом Красного Знамени были командир эскадрильи Александр Додонов, комиссар Владимир Николаев и я.

Для устранения неисправностей в моторе нашим техникам потребовались одни сутки. 20 августа мы выполнили контрольный полет в районе аэродрома, и старший инженер полка принял решение выпускать самолет на дальнюю цель, но ограничил бомбовую нагрузку двумя тоннами.

Как всегда, после обеда летный состав собрался для получения указаний и подготовки к боевому вылету. Мы думали, что нам предстоит наносить повторные удары по Кенигсбергу и Данцигу, и были удивлены, когда узнали, что полетим на Варшаву.

— Наша цель, — сказал командир полка, — вокзал Варшавы с его подъездными путями. В это же время по другим объектам будут действовать части на Ил-4 с большим количеством самолетов-осветителей. САБы и полная луна обеспечат нам хорошую видимость объектов, так что я рассчитываю на высокую точность бомбометания.

Прогноз погоды был хорошим. Маршрут полета, в отличие от установившейся практики, представлял прямую линию от аэродрома до Варшавы. Контрольными ориентирами были определены реки Угра, Днепр, Березина, Шара, Буг и Висла. Последняя могла быть ориентиром для точного выхода на заданную цель.

Время удара определено от 00 часов 20 минут до 00 часов 30 минут. Решение инженера о снижении нашему экипажу бомбовой нагрузки командир полка утвердил. Но в самолет погрузили 80000 листовок, которые мы должны были выбросить над городом.

Взлетели последними, в 20 часов 43 минуты, и с курсом 253 градуса отошли отаэродрома. С набором высоты не торопились, летели на благоприятных режимах работы моторов. Через десять минут нас настигла темнота, но при луне шоссе и особенно реки просматривались хорошо.

Ровно в 24 часа в намеченном районе пересекли Буг и вскоре, хотя до Варшавы оставалось лететь еще более шестидесяти километров, увидели зарево от сбрасываемых светящих бомб. Как только подошли к окраине города, я приказал выбросить листовки. Над Варшавой висели гирлянды САБов. Было светло как днем. В разных частях города уже возникли пожары. Огонь ПВО оказался слабым и неорганизованным, может быть потому, что враг не ожидал налета, не был к нему готов.

— Штурман, — обратился ко мне Додонов, — впереди по курсу два очага пожара. Это не вокзал горит?

Через несколько секунд еще серия из шести крупных бомб разорвалась в районе Центрального вокзала, и тут же возник пожар.

— По вокзалу, пожалуй, достаточно, — сказал я, — еще одну серию кто-то хорошо положил…

— А что же будем бомбить? — спросил командир.

— Недалеко от вокзала немецкая гостиница. Здание, судя по световым бликам, — высокое, с большим количеством окон. Может быть, возьмем его за точку прицеливания?

— Хорошо, согласен!

— Курс сто девяносто! Так держать! Угол сноса небольшой, всего три градуса. Цель ползет точно по курсовой черте прицела. Держи, держи, хорошо! Сейчас бросаю!.. Сбросил!

Самолет вздрогнул. Значит, бомбы сошли с замков. Взглянул на часы — 00 часов 28 минут. Как всегда, включил мотор для закрытия бомболюков и тут же лег на пол кабины.

Теперь высокое здание было видно очень хорошо. Перед ним оказалась довольно большая площадь, а точно по курсу полета за зданием — широкая улица. Подумал — напрасно целился по этому зданию. Слишком большой риск отбомбиться впустую по асфальту. Так и есть. Под самолетом прямо на Площади разорвалась первая пятисотка. Стало как-то не по себе. С замиранием сердца жду разрыва тонновой бомбы. Взрыв — и необычный, раздвоенный всплеск огня. Два огромных огненных языка выбросились в противоположных направлениях, четко обозначив здание с двух сторон. Бомба рванула внутри нижней части здания. Вторая пятисотка разорвалась на улице, не причинив, как и первая, существенного ущерба.

Тут же последовал вопрос командира:

— Штурман, где разорвались бомбы?

Я доложил, что видел.

— Могло быть совсем плохо, не попади одна бомба в это здание, — сказал Александр.

В 4 часа 58 минут мы приземлились на своем аэродроме. Командир полка к результату нашей работы отнесся спокойно, видимо потому, что остальные экипажи отбомбились по вокзалу и подъездным путям очень точно.

Спустя несколько дней в зачитанной нам очередной информации о результатах удара по Варшаве, я услышал такую фразу: «По сообщениям иностранных газет, одна бомба крупного калибра попала в здание, в котором: находились немецкие офицеры. От взрыва бомбы погибло более ста человек». Этому сообщению не придали значения. Мы с Додоновым, конечно, вспомнили все детали нашего полета, но промолчали: для каких-либо утверждений у нас было мало оснований. Как всегда, сегодняшние заботы отодвигали в дальний угол памяти вчерашние события, и этот эпизод, как и многие другие, был быстро забыт.

Дни летели за днями, и вот однажды нам прочли письмо, обнаруженное у убитого в боях под Сталинградом немецкого лейтенанта Карла Кресса. В этом письме — его Крессу прислал из Варшавы некий Вилли Крафт — было немало интересного для нас. «Ты уже, наверное, слышал, что русские нанесли нам визит. Мы забрались в глубокое убежище, но и там были слышны взрывы бомб. После удара мы осматривали работу русских летчиков. Это ужасно! Ты должен помнить 7-этажную гостиницу против Центрального вокзала. В ней проживали немецкие офицеры не только местного гарнизона, но и приезжие. Прямым попаданием бомбы гостиница разрушена. Многие, находившиеся там, погибли. Среди погибших полковник генштаба, прибывший накануне из Берлина. Разрушены казармы СС. Несколько бомб попало в форт. Сильно пострадало несколько военных предприятий и Западный вокзал. Все, что натворили русские, не перечесть. До сих пор нам здесь жилось уютно и спокойно. Каждый радовался, что находится в глубоком тылу, и считал себя в безопасности. Русские нарушили эту иллюзию».

Письмо каждый из нас принял к сведению, как и другую подобную информацию. И только когда мы остались одни, Арсен, обращаясь к Додонову, будто между прочим заметил:

— Судя по всему, это наша работа, товарищ командир!..


* * *

В течение следующей недели на Западе стояла плохая погода, и дальние бомбардировщики продолжали бомбардировать боевые порядки и сосредоточения войск противника.

В соответствии с обстановкой их удары переносились с одного участка на другой. Следует отметить, что более 80 процентов сил АДД, действовавших под Сталинградом, использовались в тактическом взаимодействии с сухопутными войсками и фронтовой авиацией. Тактическое взаимодействие частей АДД с войсками было организовано впервые. Осуществлялось оно через офицеров связи, выделяемых от авиадивизий дальнего действия, причем некоторые из офицеров находились непосредственно на переднем крае вместе с наземными войсками. Надо сказать, в период борьбы на дальних подступах к Сталинграду линия фронта обозначалась в лучшем случае кострами и ракетами. Сейчас же, когда фронт стабилизировался, передний край обороны наших войск обозначался, кроме того, сигнальными огнями автомашин, врытых в землю, стрельбой минометов и артиллерии по району, предназначенному для бомбометания. Иногда применялись прожекторы, направлявшие свои лучи по направлению к цели. На восточном берегу Волги выкладывалось световое «Т» и за ним линия костров. Все это исключало случайные бомбометания по своим войскам, обеспечивало точное прицеливание по заданным объектам. Высота бомбометания была удобной — 2000 метров. При нанесении ударов по ближним целям бомбы сбрасывались прямо над нашими войсками. Услышав их свист, солдаты поднимались в окопах и наблюдали за разрывами.

Следующий вылет в глубокий тыл противника на бомбардирование Берлина, Данцига и Кенигсберга части АДД выполнили в ночь на 27 августа. На этот раз самолетов привлекалось значительно больше, чем прежде.

Всем нам хотелось ударить по Берлину, но инженеры, тщательно проанализировав расходы горючего и масла, отобрали для этого полета только те самолеты, моторы на которых были достаточно экономичными и надежными. Для нас целью был определен Данциг.

Полет по маршруту протекал в хороших метеоусловиях. Над Данцигом было безоблачно. Мы находились еще далеко в море, когда над целью в небо почти одновременно взвились лучи нескольких десятков прожекторов, которые тут же начали рыскать в разных направлениях. Можно было подумать, что наступил момент открытия какого-то праздника. Но подошли самолеты ближе — и заговорила зенитная артиллерия. Система ПВО вступила в схватку с бомбардировщиками. Большинство снарядов рвалось на высоте примерно от 6500 до 7000 метров, создавая огневое заграждение. Плотность разрывов зенитных снарядов нарастала, так как противник определил общее направление захода и сузил зону заградительного огня. Как бы в ответ на это, в разных частях города начали рваться фугасные и зажигательные бомбы. Неожиданно огневая завеса растянулась по высоте и плотность огня заметно уменьшилась. Видимо, некоторые экипажи шли ниже. По самолетам, которые оказались в лучах прожекторов, тут же началась прицельная стрельба…

Мы подошли к цели на высоте 7100 метров. Огонь зенитной артиллерии здесь был несильным. Спокойно сбросили четыре бомбы — по тонне каждая — и, не снижаясь, ушли. Без происшествий вернулись на свой аэродром.

Как среагировала на эти действия мировая пресса, видно из статьи английской газеты «Дейли телеграф энд морнинг пост», опубликованной 29 августа: «В ночь на 27 августа советские бомбардировщики вновь совершили налет на Данциг. Их налеты являются блестящим доказательством их силы, дающей им возможность заставить население Германии почувствовать войну в то время, когда русские армии и авиация участвуют в одном из величайших в истории сражений, происходящих в глубине их собственной страны…»

А вот строки из письма, полученного немецким солдатом Рейнгардом от его отца из Данцига: «У нас бывают основательные ночные визиты. Мы, слава богу, опять дешево отделались, но в непосредственном соседстве с нами четыре промышленных здания превращены в развалины. То же и на других улицах. Так что ты можешь себе представить, какое это бедствие. Я пережил в Берлине много воздушных тревог, но таких, как здесь в Данциге, еще не переживал».

Уже первыми своими бомбардировочными ударами по объектам глубокого тыла противника авиация дальнего действия выполнила задачу, поставленную Ставкой Верховного Главнокомандования, — разоблачить ложь геббельсовской пропаганды, продемонстрировав всему миру мощь наших ответных ударов.

Личный вопрос

Вскоре после начала войны моя семья перебралась в Воронеж. Мы ждали второго ребенка, ждали с тревогой и радостью. И надо же такому случиться дочь родилась во время одного из налетов фашистской авиации на левобережную часть города.

Весной 1942 года Воронеж стал главным направлением действий противника. В связи с продвижением гитлеровцев началась эвакуация промышленности, населения. Поезд, в котором вместе с другими эвакуировалась моя семья, попал под бомбежку. Хотя от взрывов бомб никто не пострадал, однако в результате нервного потрясения у моей жены пропало молоко. Кормить ребенка было нечем. И вот первый трагический для нас результат войны — не стало младшей дочери.

В одном из деревянных бараков пригорода Казани моей семье предоставили маленькую комнатку. Жена получила работу на предприятии, эвакуированном из Воронежа. Жизнь продолжалась…

Разумеется, трудностей и лишений хватало. Но так жили в то время все, и в письмах на фронт о лишних тревогах не сообщалось.

В 7 часов утра 14 сентября 1942 года после удара по Бухаресту, последнего из серии запланированных по объектам глубокого тыла, наш экипаж произвел посадку, пробыв в воздухе ровно двенадцать часов. А через день мы вместе со своими товарищами по полку бомбили аэродром противника в районе Калача под Сталинградом. За три захода по цели я сбросил 12 ФАБ-100, 10 ЗАБ-100 и 2 РРАБ-2, начиненные осколочными бомбами.

Для поражения площадных целей осколочными и зажигательными авиабомбами калибром 1–2,5 килограмма еще до Великой Отечественной войны на вооружение ВВС было принято три типа ротативно-рассеивающих авиабомб: весом 1000, 500 и 250 килограммов. В основу действия этих РРАБ был положен принцип рассеивания снаряженных в них авиабомб с помощью центробежной силы, возникающей от вращения РРАБ вокруг продольной оси. Вращение РРАБ на траектории создается крыльями (перьями) стабилизатора бомбы, которые поставлены под углом к обтекающему ее воздушному потоку. При достаточно большой угловой скорости вращения под давлением авиабомб, находящихся внутри РРАБ, происходит разрыв стягивающих ее поясов. РРАБ раскрывается, и освобожденные бомбы разлетаются.

Нам не удалось установить общее число уничтоженных и поврежденных во время этого вылета вражеских самолетов, но только после бомбометания последнего экипажа на земле горело девять машин противника.

Посадку нам пришлось производить у соседей, на незнакомых аэродромах наш аэродром закрыло туманом. К 12 часам следующего дня мы перелетели на свой аэродром, а в 16 часов должны были начать подготовку к очередному боевому вылету. Предстояла бомбардировка аэродрома в районе Сталине, где базировались бомбардировщики противника, действовавшие на Сталинградском фронте.

Назначенное время еще не наступило, и каждый занимался своим делом. В комнату вошел мой хороший товарищ, тоже штурман, Константин Иконников, никогда не унывающий, умный и добрый человек. Константин прибыл к нам в полк недавно, до этого он воевал на самолете ДБ-3, произвел 77 боевых вылетов, из них половину днем. Был дважды сбит, но оба раза ему удавалось сесть на нашей территории. Война застала Константина в Забайкалье, а уже 8 июля 1941 года он, взлетев с аэродрома Орел, повел свое звено на бомбардировку железнодорожного узла Брест. За короткий срок пребывания в нашем полку Константин проявил себя большим мастером штурманского дела, смелым, настойчивым в достижении цели.

Костя подошел ко мне, сел рядом и, немного помедлив, сказал:

— Неважное сообщение принес я тебе, Сергей! Вот прочти! — и передал мне телеграмму.

В телеграмме сообщалось, что моя жена больна тифом и находится в очень тяжелом состоянии. Я задумался. Тиф… Хотя он не косил всех подряд, как в прошлую войну, но так или иначе это заболевание было очень опасным. В телеграмме сказано: «в очень тяжелом состоянии». Что я могу сделать? Как помочь жене?..

— Слетал бы завтра, Сергей, в Казань. Может быть, и поможешь чем, будто угадав мои мысли, сказал Костя.

— А как я могу это сделать? — с удивлением спросил я.

— Разве ты не знаешь, что наш экипаж перегоняет свой самолет в Казань, на ремонт?

— Ну и что? Не мой же самолет перегоняют, а твой.

— Какое это имеет значение? Поменяемся экипажами — ты полетишь на завод, а я буду летать здесь вместо тебя. Додонов возражать не будет?

— Возражать не будет, но для такой перестановки необходимо разрешение командира полка.

— Идем к нему, — решительно сказал Костя. — Докладывать буду я.

Мы поднялись на второй этаж и, получив разрешение, вошли в кабинет.

— По какому поводу делегация? — предупреждая наш доклад, спросил командир.

Костя очень коротко и в то же время обстоятельно изложил суть дела и, положив телеграмму на стол, попросил разрешить нам временно поменяться местами. Я молча ждал ответа командира. По боевому опыту и штурманскому классу мы с Костей равнозначны. Значит, от такой перестановки ничто не пострадает. Какой же довод можно выдвинуть против?

Задушевной беседы с командиром не получилось. После небольшой паузы он сказал:

— Ушаков — штурман, а не врач… Его присутствие не может оказать положительного влияния на исход болезни, да и не пустят к больной тифом. Поэтому я не вижу необходимости разукомплектовывать сплоченный боевой экипаж Додонова. Идите и готовьтесь к вылету, — уже обращаясь ко мне, заключил командир.

Молча мы спустились на первый этаж… Перед тем как расстаться, я сказал:

— Может, прав командир…

— Оправдать можно любое решение, — с раздражением ответил Костя.

Закончив подготовку к полету и выслушав последние указания командира полка, все вылетающие экипажи по установившемуся порядку отправились на аэродром, к стоянке своих самолетов. Когда мы уже надевали летную амуницию, подошел комиссар нашей эскадрильи Владимир Васильевич Николаев.

Летчик по образованию и опыту работы, он был недавно выдвинут на эту должность, но по-прежнему входил в боевой расчет экипажа Владимира Пономаренко в качестве второго летчика и летал на боевые задания наравне со всеми. Тем не менее он успевал всюду, был в курсе всех дел и жизни эскадрильи. Владимир Васильевич был моложе многих из нас, однако, несмотря на это, пользовался большим авторитетом.

Я сидел под плоскостью самолета на 500-килограммовой бомбе, натягивал на хромовые сапоги меховые унты и не заметил, когда комиссар сел со мною рядом.

— Что же вы, товарищ Ушаков, не сказали мне, что получили неприятное известие? — с некоторой обидой спросил комиссар.

— Это мой личный вопрос, — стараясь быть спокойным, ответил я.

— Когда человек готовится в бой, у него остается мало сугубо личных вопросов. Я знаю, известие из дома не повлияет на выполнение вами боевой задачи. Вы человек волевой… — Комиссар сделал небольшую паузу, и в это время прозвучала команда Арсена: «По местам!» Беседа наша оборвалась. Владимир Васильевич пожелал нам успеха, и мы расстались.

Взлетели первыми, с некоторым упреждением по времени от остальных экипажей, потому что нам предстояло отыскать и обозначить цель. До Мичуринска летели в светлое время, город был закрыт облаками, поэтому разворот на новый курс сделали по расчету времени. Через час облачность опять оборвалась. Мы вышли точно на Новохоперск, где нас повстречала темнота.

Небольшой серп луны, возвышавшийся над. горизонтом, помог точно определить место при пересечении Дона. Оказалось, что нас сносило ветром влево на семь градусов. Ввел поправку в курс. Теперь надо не пропустить момент пролета реки Северский Донец. Это последний надежный ориентир, от которого до цели около двадцати минут.

Начали снижение. Бомбить было решено с высоты 3300 метров. Когда вышли на Северский Донец, я дал курс на цель. Расчетное время истекало, вот-вот должен был появиться аэродром. Луна уже зашла за горизонт. До рези в глазах всматриваюсь в темноту, пытаюсь что-нибудь опознать, но это не удается. В условиях Донбасса ориентироваться ночью вообще трудно.

Наконец мы над целью. Зенитчики молчат — не хотят своим огнем подтвердить точность моих расчетов. Мелькнула, едва заметная, прямая как стрела, серая линия — полоса. Тут же сбрасываю САБ, она отстает от самолета и на высоте 2000 метров взрывается. Хвостовой стрелок доложил:

— Под САБом ровное поле.

Пока разворачивались на второй заход, время горения САБ истекло. У артиллеристов выдержки хватило: даже после того, как была сброшена светящая бомба, они не открыли огонь.

Развернулись, прошли над кромкой полосы под углом 90-100 градусов. Я сбросил две РРАБ-2 и еще одну САБ. Прижался к стеклу. На большой площади замелькали разрывы осколочных и зажигательных бомб. Начали стрельбу по нас зенитные пулеметы, но артиллерия по-прежнему молчала.

Делаем третий заход, и опять на ощупь. Надо спешить — товарищи на подходе. Извилистая граница аэродрома скорее угадывается, чем просматривается, настолько слабо видны ее контуры. Времени, однако, больше нет, и решаю сбросить все 22 бомбы, а в центре серии — последнюю САБ. Довернул самолет вдоль этой то ли действительной, то ли кажущейся границы аэродрома и нажал на кнопку сбрасывателя.

С интервалом сорок метров полетели к земле вперемешку осколочно-фугасные и зажигательные стокилограммовые бомбы. И тут вместе с пулеметами заговорила малокалиберная артиллерия. Их выстрелы мне видны хорошо — стреляют слева, следовательно, мы летим строго по границе аэродрома. Начали рваться бомбы, освещая то кусты, то группы деревьев. Два взрыва осветили самолеты. Однако пожаров не возникло. И только предпоследняя зажигательная бомба разорвалась у какой-то небольшой деревянной постройки и подожгла ее. Трудно было предположить, поможет ли этот костер моим товарищам, поэтому возвращался я на базу с чувством неудовлетворенности результатами своего бомбометания.

Пересекли линию фронта. До рассвета было далеко. Мысли о семье не давали покоя. Вновь и вновь возникали в памяти слова Кости, командира полка, комиссара эскадрильи…

«Вот какая война, — рассуждал я. — За тысячу километров от линии фронта отозвалось ее эхо. Жена борется за свою жизнь — кто знает, чем эта борьба закончится… А сегодня же несколько пулеметных очередей прошли совсем близко от нашего самолета. Могло случиться, что семилетней дочери Галине война в один день нанесла бы непоправимый удар…

И отношение ко всему происходящему у людей разное. Костя Иконников, прочитав телеграмму, не раздумывая решил сделать все, чтобы я смог встретиться с семьей. Он брал на себя ту часть опасности, которая предназначалась мне. Ведь он должен был вместо меня летать сегодня, завтра и послезавтра, — до тех пор, пока я не вернусь. И всякий раз противник будет именно его встречать огнем.

Командир полка… Почему-то не задумался он над благородным поступком Кости. А комиссар эскадрильи Николаев дал ему более принципиальную оценку, хотя тоже остался недоволен, что вопрос этот решался без его участия».

Казалось бы, один незначительный эпизод, однако как раскрывает характеры людей…


* * *

…Пересекли Оку в том месте, где была установлена приводная радиостанция и через двадцать минут сели. Как и всегда, на стоянке нас ожидали техники. Пока мы летали, они успели переделать все свои дела, побриться, поесть, выспаться. Теперь, пока самолет не будет полностью готов к боевому вылету, они не уйдут с аэродрома.

Спустившись по трапу на землю, я и не заметил, как в темноте передо мной выросли две фигуры: Владимир Николаев и Костя Иконников. Они поздравили меня с успешным выполнением задания, и мне стало ясно, что маленький пожар, возникший в границах аэродрома, сыграл свою роль в решении общей задачи. После этого комиссар объявил мне, что решение, касающееся моих личных дел, пересмотрено и что через три часа я вылетаю в Казань. Боевые задания вместо меня будет выполнять Иконников.

Посмотрел я на Костю, молча подошел к нему и, едва сдерживая слезы, обнял… Хотелось сказать ему что-нибудь приятное, но я не нашел подходящих слов…

Было около 10 часов утра, когда я подошел к небольшому деревянному бараку на окраине Казани. Его несколько лет назад построили для себя строители жилого городка. Бараков было несколько, их давно должны были снести, но не успели.

Теперь же бараки оказались, как никогда, кстати. У самого входа я чуть не столкнулся со спешившей куда-то женщиной. Посмотрев на меня, она остановилась и спросила:

— Вы Ушаков?

Я кивнул, заметив на ней белый халат. Я понял, что это врач и молча ждал продолжения разговора.

— Не думали, что вы прилетите, — продолжала женщина. — Положение очень серьезное. Шансов на выздоровление было мало, но сегодня ночью кризис миновал. Так что не теряйте надежды. К вечеру я еще зайду…

Поблагодарив врача за внимание и заботу, я стал медленно подниматься по узенькой лестнице на второй этаж. Дверь в квартиру была приоткрыта, я вошел в прихожую, — в ней никого не было. Бросилось в глаза, что и в прихожей и на кухне было очень чисто.

Открыв наугад дверь прямо перед собою, я оказался в маленькой комнатке, площадью около семи квадратных метров. У окна стоял сбитый из досок стол, у стены — железная кровать. На ней и лежала в забытьи моя жена.

Оказалось, что она с дочкой до сих пор не прописаны здесь. Более того, им предложено переехать в другую квартиру и жить в комнате еще с одной семьей. Утром я направился в городок, где находилось жилищное управление. Понимая, что положение с жильем исключительно тяжелое, я все же считал, что три квадратных метра на человека — это не слишком уж много даже при существующем положении.

Размышляя так, дошел до нужного мне учреждения. Рассчитывал встретить в жилуправлении женщину, но, к своему удивлению, увидел на двери кабинета мужскую фамилию. «Наверное, пожилой человек», — подумал я. В приемной было много народу. Окинув меня взглядом, секретарша юркнула в дверь, почти тут же вернулась и, ни о чем не спрашивая, предложила пройти в кабинет.

Почему я так быстро попал на прием, сказать трудно. Скорее всего, на секретаршу произвели впечатление два моих боевых ордена Красного Знамени, прикрепленных к гимнастерке. Но вот я вошел в кабинет и оторопел. За столом сидел молодой мужчина с цветущим, пышущим здоровьем лицом. Мелькнула было мысль — разговор предстоит нелегкий, но тут мой взгляд упал на стоявшие у шкафа костыли… Разговор длился недолго. Выяснилось, что задержку с пропиской и переселением организовал кто-то из его подчиненных. Тут же были отданы необходимые указания, начальник что-то записал себе на листке бумаги и заверил меня, что проверит исполнение лично.

На другой день я поездом выехал в полк.


* * *

Сразу же по прибытии в часть приступил к боевой работе. Несколько вылетов подряд пришлось выполнить на бомбардирование войск противника в районе Сталинграда. Особенно запомнились два массированных удара, которые нанесли части АДД в ночь на 25 сентября 1942 года по району высоты 109,3 и балки Сухая Мечетка.

В первом вылете заход выполнялся с северо-востока, вдоль правого берега Волги, через «Т», выложенное из костров в направлении на высоту 109,3. На эту же высоту был направлен и луч прожектора с восточного берега реки. Еще задолго до выхода в район цели были видны беспрерывные разрывы бомб по всей ее площади. Некоторые серии перекрещивались под небольшими углами. Противник не оказывал в воздухе уже никакого сопротивления. Отбомбились, как на полигоне, и мы. Я сбросил серию из сорока стокилограммовых фугасных бомб, растянув ее на 800 метров.

Во втором вылете в эту ночь заход выполнялся с востока, через линию костров, выложенных на берегу Волги в направлении на балку Сухая Мечетка. На этот раз сбросили восемь бомб — по полтонны каждая. С высоты бомбометания было хорошо видно, где они рвутся, и мы испытывали чувство морального удовлетворения. Плотность войск и техники в этом месте была высокой, поэтому от ударов дальних бомбардировщиков противник нес ощутимые потери, что подтвердилось несколько позже. В одной из разведывательных сводок нам сообщили, что командир 24-й танковой дивизии немцев в своих отчетах за сентябрь докладывал командованию о постоянных налетах русских бомбардировщиков, проводимых в течение всей ночи, о больших потерях в личном составе и технике. В последующих донесениях он подчеркивал, что особенно чувствительны эти налеты на передний край.

Тяжелая ошибка

Быстро пролетело бабье лето. Дни стояли еще теплые, во по ночам уже давало о себе знать похолодание. Даже на небольших высотах стали наблюдаться случаи обледенения самолетов. Установленные на них антиобледенители действовали эффективно, но в течение непродолжительного времени. Естественно, все это нужно было учитывать в полетах.

Кроме того, осенью даже при совершенно безоблачной погоде довольно часты туманы, возникающие вследствие резкого выхолаживания воздуха. В полете это не страшно, но при посадке вряд ли можно представить себе что-нибудь опаснее густого тумана.

Нам предстоял очередной вылет, и при подготовке к нему метеоролог сообщил, что по всему маршруту безоблачная погода, но в заключение сказал:

— И тем не менее возможен туман. В котором часу — сказать трудно. Может быть, успеете вернуться.

— Вот это прогноз! — проворчал Арсен. Облачаясь в летное обмундирование, я обдумывал, как бы выиграть время. Взлет рассчитан так, чтобы пролететь пинию фронта с наступлением темноты. Здесь время но сэкономить: когда на земле уже наступает темнота, в воздухе, на высоте полета, еще светло, и самолеты хорошо просматриваются, особенно на фоне зари. Остается одно — как можно точнее выполнить маршрут, чтобы не иметь отклонений и на цель выйти с ходу, а на обратном маршруте прибавить обороты моторам…

— Так, что ли, командир?

— Что так? — спросил Додонов.

— Ты разве не слышал, о чем я говорил?

— По-моему, ты молчал.

— Да, верно. Я сейчас сам с собой обсуждал вопрос, как на всякий случай сэкономить время, и мне казалось, что я разговариваю с тобой. Придется повторить.

— Так и сделаем, — согласился со мной командир, когда я выложил ему свои соображения. — Черт его знает, может быть, он и прав.

— Кто прав?

— Да метеоролог.

Одевшись, мы вышли из землянки. Так как наш самолет должен был взлетать первым, Арсен и Прокофьич уже прогревали моторы. Все было в порядке.

Я предупредил летчиков, что пора выруливать на старт: до взлета оставалось восемь минут.

— Рули, Арсен, — сказал Додонов, — а я пока парашют надену.

Через несколько минут мы уже шли с набором высоты.

С того момента, когда в наушниках прозвучала команда: «Внимание! На взлет!» — мы сразу забыли про туман, потому ли, что было безоблачно, или же оттого, что каждый из нас думал теперь только о выполнении боевого задания.

Условия полета были отличными, и я с ходу точно вышел на цель. Повесив гирлянду светящих бомб для идущих сзади нас самолетов, пошли на второй заход, чтобы сбросить фугасные бомбы. Железнодорожный узел по линии. полета занимал глубину около двухсот метров, и тем не менее только четыре бомбы разорвались между путями, а остальные пошли с перелетом. Одна из них угодила в какое-то малозначащее пристанционное здание, а три бомбы разорвались среди построек.

Сожалел я больше не о том, что не очень-то удачно отбомбился, а о том, что ни на узле, ни среди станционных зданий не возникло пожара, который послужил, бы точкой прицеливания для моих товарищей.

Вырвавшись из зоны зенитного огня и прожекторов, взяли курс домой. Как и всегда, я сделал соответствующие записи в бортовом журнале и, подышав немного чистым кислородом, чтобы быстрее восстановить дыхание (над целью до высоты 6000 метров я работал без кислородной маски), присел отдохнуть.

Заговорил Арсен.

— Командир! Прибавим обороты моторам! Может быть, и вправду туманом аэродром закроет. Садиться на запасном не хочется, дома лучше.

— Давай прибавим, но немного.

Александр всегда жалел моторы, как хороший крестьянин свою лошадь.

Я предложил не снижаться, поскольку ветер был попутно-боковым, и на этой высоте его скорость была на 30–35 километров больше, чем на средних высотах.

Все шло нормально. До конечного пункта маршрута, который находился в 80 километрах к северу от аэродрома, оставалось уже совсем немного. Но вот впереди слева появились на земле какие-то белые пятна, по цвету напоминающие слоистые облака. Посоветовался с летчиками. Пришли к одному выводу: в низинах интенсивно образуется туман. В летнее время туман, который часто возникает к утру в глубоких лощинах и долинах рек, с восходом солнца быстро рассеивается, но осенью, да еще ночью, дело совсем другое.

Через пять-шесть минут полета небольшие пятна стали сливаться в одно.

Мы уже находились над точкой разворота на аэродром, которая была еще не закрыта туманом, но к северу от нее землю уже затянуло серой пеленой. Теперь нетрудно было определить, что туман распространялся с северо-запада.

Немедленно даю радиограмму:

«Нахожусь КПМ (конечный пункт маршрута). Туман. Движение его на юго-восток». Эта радиограмма была передана циркулярно всем самолетам.

Кто же быстрее — самолет или туман?.. Ясно, что самолет, но дело в том, какое расстояние преодолеть самолету, а какое туману.

Мы обогнали туман, он остался позади. Но как последним бомбардировщикам? Все другие аэродромы по направлению их полета уже закрыло.

Штурман Михаил Булла, идущий сзади вас, открытым текстом радировал: «Торопитесь! Туман».

И все торопились. Наиболее опытные штурманы срезали маршрут, разворачивались, не заходя на заданные пункты, нарушали установленный режим полетов, пересекая запретные для полетов зоны.

Мы благополучно произвели посадку, зарулили на стоянку в глубине аэродрома и стали следить за посадкой остальных самолетов. Никогда еще они не садились так плотно, один за другим, как сегодня. В то время как один самолет еще бежал по бетонированной полосе, следующий летчик уже выравнивал на посадке свою машину.

Но вот полоса тумана появилась уже на северо-западной окраине аэродрома, на мгновение остановилась, будто для того, чтобы, собрав силы, одним скачком закрыть весь аэродром. Самолеты же все садились и садились. Теперь они, коснувшись еще открытой части полосы, пробег заканчивали в тумане.

Всегда ослепительно-яркий луч посадочных прожекторов стал каким-то желтовато-красным: туман съедал свет.

Скорее… Скорее!..

Как будто уже сели все. Аэродром закрыло полностью. Но прожекторы не выключают. Видимо, кого-то все-таки нет. Вдруг слышим все усиливающийся звук моторов. Улавливаем — моторы работают на максимальных оборотах.

— Кто бы это? — спросил Арсен.

— Кто бы ни был, сесть ему будет трудновато. Если не сказать больше…

Самолет проплыл над нами и ушел от аэродрома, чтобы зайти на посадку с обратным курсом.

Опять слышно его приближение. С каждой секундой он все ближе и ближе. Включены фары, хотя они теперь ничего не освещали, а давали лишь тусклые полосы желтого цвета в пелене тумана. По звуку моторов можно было определить, что летчик убрал газ и самолет начал планирование. Самолет уже над посадочными прожекторами на высоте 5–6 метров. Кажется, все правильно, можно садиться, но моторы вдруг заревели, и самолет с набором высоты ушел на второй круг.

Снова заход на посадку, планирование… Самолета не видно в тумане. Моторы как будто выключены. Кажется, сел. Но в это время раздался сильнейший треск и скрежет металла. Стальная машина коснулась земли, пробежала несколько сот метров и на скорости около восьмидесяти километров в час наскочила на стоявший на его пути самолет…

Через несколько минут мы узнали, что сел один из лучших летчиков полка — Владимир Пономаренко. Он производил посадку по пятну посадочных прожекторов, но сел под небольшим углом к полосе и наскочил на другой самолет. Оба самолета разбиты. Четверо тяжело ранены, Владимир и еще несколько членов экипажа ранены легко.

В нашей комнате в этот вечер было тихо. Каждый про себя думал о случившемся. Виноват ли Владимир? Если виноват, то в чем… На душе было тяжело.

Ночь Владимир провел в санитарной части. Несмотря на физическую и нервную усталость, он не сомкнул глаз, курил и думал об одном — как все это произошло. Подробности ему не были известны. Он знал только, что оба самолета разбиты, что есть тяжелораненые, но сколько пострадавших, кто конкретно — не знал.

Теперь он пытался восстановить в памяти обстоятельства, при которых производилась посадка. Только все детали вытеснялись конечным результатом. А вспомнить все необходимо было именно сейчас, так как утром предстояли объяснения…

Когда медицинская сестра обратилась к Владимиру с вопросом, не нужно ли ему чего-нибудь, ответил не сразу. Сидя на койке, долго смотрел на нее непонимающими глазами. Потом, медленно покачав головой, произнес:

— Мне ничего не нужно и ничего не потребуется, — и, помолчав, немного, добавил: — Ложитесь-ка, сестра, спать.

Владимир поднялся, прошелся несколько раз по комнате, почувствовав сильную боль в висках, лег в кровать. Пролежав минуты две-три, снова поднялся и в первый раз обратился к сестре:

— Скажите, сестра, убитые есть?

Сестра ответила, что ей ничего не известно. Владимир опять лег, но заснуть так и не смог.

— С утра каждый из над делал попытки повидаться с Владимиром, поговорить с ним, успокоить. Но сделать это никому не удалось: весь день Владимир был занят письменными и устными объяснениями. Теперь он полностью восстановил обстоятельства катастрофы.

Случилось это так. Когда бомбардировщик Владимира Пономаренко заходил на посадку, со всех самолетов, находившихся на стоянках аэродрома, пускали ракеты, чтобы облегчить Владимиру ориентировку. Эти ракеты разрывались уже над туманом и тем самым как бы окаймляли границы аэродрома. Однако такая неорганизованная помощь, как будет ясно из дальнейшего, таила в себе большую опасность. В то время когда самолет Пономаренко планировал, находясь уже на высоте пяти-шести метров, справа по курсу в воздух поднялась серия красных ракет. Ясно было одно — справа препятствие. Так подумал бы любой летчик, такой вывод сделал и Владимир. Поэтому он инстинктивно нажал левой ногой на педаль, изменив направление посадки на десять — двенадцать градусов. Владимир понимал, что это обстоятельство ни в коей мере не может служить оправданием. Раз управление самолетом находилось в его руках, значит, виноват он, командир корабля, а уж степень его вины пусть определяют другие.

На вопрос, как он был обязан поступить, согласно существующим наставлениям и инструкциям, при закрытии аэродрома туманом, Владимир ответил:

— Я обязан был посадить самолет, возможности для этого были.

— А если были, почему не посадили?

«Есть причина, — подумал Владимир, — но зачем о ней говорить?» Он не сказал ни слова о том, какую роль сыграли неграмотно выпущенные в воздух красные ракеты.

— Чего требует наставление от экипажа?

— Ждать указаний с земли и по израсходовании горючего покинуть самолет с парашютами.

— Почему вы этого не сделали?

— Горючего было мало для того, чтобы ждать, а посадить было можно.

— Почему у вас оставалось мало горючего?

— При подходе к КПМ бортовой техник доложил о том, что горючее расходуется выше нормы. Выяснить причину ему не удалось, он предположил, что где-то повреждена бензомагистраль. Об остатке горючего я приказал передать на землю.

— Радист выполнил ваш приказ?

— Не знаю, доклада не получал. После того как я ушел на второй круг, бортовой техник доложил, что горючего остается мало, сколько именно — не сказал, а я не спросил.

— А почему вы ушли на второй круг?

— Заход на посадку делал, когда еще часть ВПП была видна, а на второй круг ушел потому, что увидел, как по посадочной полосе навстречу движется стартовая техника.

Позже выяснилось, что руководитель полетами решил изменить направление захода на посадку.

Владимир не стал подчеркивать того, что если бы руководитель полетов не принял такого решения, все окончилось бы благополучно. Заход на посадку был отличный, а из-за того, что пришлось идти на второй круг, время было упущено: аэродром закрыло туманом.

— Вы получили с земли приказание не садиться, а ждать распоряжений?

— Да, получил. — И опять не сказал о том, что это приказание он получил уже тогда, когда невозможно было уходить на последующий круг.

Разговор был коротким. Да и о чем можно спрашивать человека, который со всем соглашается, ничего не отрицает и всю вину берет на себя?.. Владимиру объявили предварительное решение: «От полетов отстранить».

Мы уже собирались отправиться за получением очередного боевого задания, когда в комнату вошел Владимир. Он задержался на несколько секунд у порога, как бы раздумывая над чем-то, потом подошел к своей кровати.

— Что, друзья, собираетесь лететь? — спросил и, тяжело опустившись на постель, добавил: — Вы меня извините, что я вас так называю, ведь имею же я еще сегодня на это право? — Сказав это, он попытался улыбнуться.

Арсен начал было что-то говорить ему, но Владимир остановил его на первом же слове.

— Постой, Арсен. Мне сейчас очень тяжело. Вы мои боевые товарищи, с вами я делил все: и радости и неудачи. Вам я обязан многим. А теперь меня будут судить… Я не собираюсь умалять свою вину и оправдываться. Но я хочу, чтобы первыми моими судьями были вы. Я готов к любому наказанию, но прежде всего о случившемся я должен знать ваше мнение.

Первым заговорил Василий Обухов.

— Володя, я, наверное, дольше всех знаю тебя. Вот что я должен тебе сказать. Мы обязаны выполнять все, что написано в инструкциях. Но ведь любому ясно, что ни в одной инструкции невозможно предусмотреть все случаи, которые могут возникнуть в полете, особенно в боевом. Если бы это было не так, тогда и инструкции никогда бы не изменялись. За эти сутки, Володя, мы много говорили о тебе. Вы могли бы оставить самолет и выброситься на парашютах — и формально ты оказался бы прав. Но мы верим, что ты был твердо убежден в возможности благополучной посадки и принял решение спасти самолет. Однако произошла авария. Значит, по справедливости, ты должен понести наказание.

— Да, — сказал Владимир, — я понимаю, что должен быть наказан. Здесь реальный факт, а не мои предположения. Следовательно, анализировать обстоятельства не имеет смысла… Давайте закурим.

Взяв у Арсена папиросу, Владимир заметил, обращаясь к летчикам:

— Собирайтесь, вам скоро идти, — и, повернувшись ко мне, сказал: Помнишь, Сергей, ты как-то говорил, что в детстве удивлялся, когда приезжие из больших городов восхищались красотами вашей природы, тогда как ты ничего особенного в ней не видел. И только потом, уехав навсегда в город, стал понимать и ценить красоту родных мест. Говорю я это к тому, что сейчас вот мне еще более дорога стала наша профессия… Разве смогу я существовать без полетов, без вас, без всего, с чем так сроднился?!

Он хотел еще что-то сказать, но вошел дежурный и доложил, что летный состав вызывают на изучение задания.

Перед вылетами экипажей на боевое задание Владимир Пономаренко вышел к середине летного поля. Он внимательно следил за разбегом каждого самолета, провожая их взглядом до самого отрыва от земли…

Когда шум моторов умолк, Владимир постоял еще немного, потом круто повернулся и, вобрав голову в плечи, медленно удалился.

На суде Пономаренко не сделал ни малейшей попытки оправдаться. Он ничего не сказал о плохой работе стартовой команды, руководитель которой растерялся и не смог обеспечить организованную посадку всем экипажам. Профессия летчика приучила его никогда не ссылаться на всякого рода второстепенные причины.

— Я не сделал того, что требовалось от меня как от летчика. В том моя вина. Поэтому я и должен нести наказание. Больше сказать мне нечего…

Пошлют ли Владимира в штрафной батальон или, приняв во внимание его заслуги, предоставят, теперь рядовому Пономаренко, искупить свою вину боевой работой в нашей части, — это волновало всех. Большинство летчиков высказывалосъ за то, чтобы оставить Владимира в части, и командование обратилось с соответствующим ходатайством в высшие инстанции.

Боевому вылету — отбой

В октябре мы не летали только в те ночи, когда материальная часть требовала проведения регламентных работ или ремонта, а в ночь на 30-е и на 31-е сделали по два боевых вылета. Действовала наша дивизия на западном направлении. Целями преимущественно были аэродромы базирования бомбардировочной авиации противника и железнодорожные узлы Брянск, Смоленск, Орша, Витебск.

Пришел ноябрь, а вместе с ним пришла и плохая (для нас это означало нелетная) погода. Аэродром закрыла низкая сплошная облачность. Казалось, она не двигалась, лишь отдельные хлопья, оторвавшись от основной массы, медленно плыли на юго-восток. То шел дождь, то сыпалась морось, заслоняя дымчатой пеленой все вокруг. Ртутный столбик в термометре опустился до нуля. Погода мерзкая. И тем не менее мы ежедневно собирались в установленные часы и готовились к боевому вылету. День проводили в общежитии, а вечер, до отбоя, в землянках у самолетов. Под зимнее общежитие летного состава нашего полка был приспособлен один этаж служебного здания, которое до войны занимал институт. В центре этажа находились небольшой зал (он использовался как библиотека), читальня, комната игр, а также некоторые другие помещения. От середины зала в противоположных направлениях отходили коридоры, соединявшие зал снебольшими, разных размеров, комнатами. В одной из таких комнат жили Николай Ищенко, Василий Обухов, Арсения Чурилин и я.

Отбои боевым вылетам нарушали режим, к которому мы привыкли, — ночью бодрствовать, а утром отдыхать. По такому распорядку жил весь летный состав. Экипажи, не участвовавшие по каким-либо причинам в боевом полете, всегда ожидали возвращения своих товарищей. В нелетные дни заснуть даже после полуночи было трудно. Использовав к концу вечера все возможности библиотеки и прослушав по радио известия, мы укладывались спать. Перед сном все долго читали. Однако глаза чаще всего уставали раньше, чем приходило желание заснуть. Поэтому после того, как в 24 часа все прекращали чтение и выключали свет, мы начинали общую беседу, причем рассказчик (а им в порядке очереди становился каждый из нас) был волен сам выбирать тему беседы. О чем только не вели разговор. Вспоминали всякого рода происшествия, участниками или свидетелями которых были, встречи с интересными людьми, забавные случаи на охоте и многое, многое другое. Теперь час-два после полуночи проходили незаметно и интересно. Но запасы свободных тем иссякали…

4 ноября отбой объявили рано. Погода была такая, что о вылете не могло быть и речи. В клубе демонстрировался старый фильм, поэтому после ужина все вернулись в общежитие. Прошло немногим более часа, а мы все уже лежали в кроватях с книгами. Наступила полночь. Как только в наушниках шлемофона, подключенного к местной радиосети, Кремлевские куранты пробили двенадцать и прозвучал Государственный гимн, тут же раздался голос Арсена:

— Кончай чтение! Чья очередь начинать разговор?

— Моя, — отозвался я. — Но, честное слово, не знаю, о чем вам рассказывать…

В прошлый раз мы говорили о технологии стекольного производства, с которым я был хорошо знаком, поскольку родился и вырос в семье стеклодува, а перед уходом в армию работал выдувальщиком оконного стекла. Слушали меня с большим вниманием, многому удивлялись, не всему сразу верили, слишком фантастичным казался им весь процесс — от варки стекла до его превращения из огненной текучей массы в знакомые всем изделия. Беседа в ту ночь затянулась, заснули мы около трех утра. Сегодня же я действительно не знал, о чем начинать разговор, но меня неожиданно выручил Николай Ищенко.

— Расскажи, как ты воевал на Карельском перешейке, — попросил он. Ведь и в той малой войне были интересные и поучительные моменты.

Николая поддержали товарищи, и я начал рассказ. Дислоцировались мы в то время в районе Воронежа, занимались боевой подготовкой. За несколько дней до нового, 1940 года полк получил приказ в срочном порядке провести подготовку личного состава и техники к перелету на один из аэродромов под Новгородом для участия в боевых действиях. Я был в то время штурманом первой авиаэскадрильи, которой командовал капитан Андрей Дементьевич Бабенко. Летали мы на дальних бомбардировщиках ДБ-3 конструкции Ильюшина.

К 31 декабря подготовка личного состава и техники была закончена, но ни в этот день, ни в следующий мы из-за погоды не могли выполнить перелет.

А на второй день нового года наш экипаж получил задание вылететь на разведку погоды, по результатам которой должно быть принято решение относительно перелета полка. Летели под нижней кромкой облаков, при исключительно плохой видимости, буквально стригли верхушки деревьев. До аэродрома посадки все же добрались и в очень сложных условиях приземлились. Полк прилетел через два дня. Привел его отличный летчик капитан Евгений Ломакин. Оказалось, что командир полка неожиданно заболел, а его заместителя незадолго до этого перевели в другую часть. Так полк остался без командира.

Через несколько дней прибыл вновь назначенный командир, который никогда раньше не летал на дальних бомбардировщиках. Новый командир полка в течение недели изучил самолет и, получив несколько провозных полетов, был допущен к самостоятельным.

Первый боевой вылет он решил провести с руководящим составом, как это практиковалось в мирной обстановке, собрав в одну девятку всех командиров эскадрилий и их заместителей. Такой полет мог кончиться плохо. Наскочи мы на приличную группу истребителей, и число командиров в нашем полку могло бы поубавиться…

Взлетели под вечер. Полет проходил настолько спокойно, что нервное напряжение, вызванное ожиданием встречи с противником, незаметно исчезло. Выполняя полет в строю девятки, каждое звено самостоятельно отбомбилось, причем очень удачно. Развернувшись, взяли курс на восток, с тем чтобы, пролетев границу (она совпадала с линией фронта), обойти с востока Ладожское озеро и Ленинград. Над целью и над территорией противника по нашей группе не было сделано ни одного выстрела. Мы с командиром Бабенко разговаривали мало, но после каждого разворота он бурчал себе под нос: «Большой крен делает ведущий, большой. Мы же не истребители!» Этим замечаниям я не придавал значения, считая, что летчики после посадки непременно разберутся, какой крен следует делать.

Темнело. Прошли границу, прошли и поворотный пункт, но ведущий группы продолжал следовать на юго-восток, в безориентирный лесистый район Вологды. Я доложил об этом командиру. Командной радиосвязи между самолетами тогда еще не было, и устав бомбардировочной авиации в таких случаях требовал: «Экипажу, заметившему ошибку ведущего в самолетовождении, дать сигнал об этом эволюцией своего самолета».

Время идет, темнота наступает, а аэродром ночным стартом не оборудован. К тому же командир полка ночью на самолете ДБ-3 не летал ни разу. После моего второго доклада Бабенко передал управление звеном заместителю, а сам вышел из строя, обогнал ведущего и покачиванием с крыла на крыло дал понять, что надо менять курс. Ведущий на этот сигнал не реагировал и продолжал полет прежним курсом. Считая, что сигнал ведущим группы принят, мы вновь заняли свое место в строю. Прошло еще несколько минут. Я вновь доложил командиру, что надо разворачиваться, иначе опоздаем произвести посадку в светлое время. Бабенко правым разворотом вывел свое звено из строя девятки и взял заданный мною курс. Тут же к нам пристроилось и левое звено. Так шестеркой и пришли на свой аэродром.

Садились уже в сумерках. Бабенко производил посадку последним, предоставив возможность ведомым сесть в более светлое время. В момент приземления нашего самолета над аэродромом появилось звено командира полка.

После ужина был объявлен сбор летного состава. Все считали, что будет проводиться подготовка к боевому вылету на завтрашний день, но ошиблись. Начался разбор выполненного полета. Командир полка, не сказав ни слова о том, что произошло у них в экипаже, и не потребовав от капитана Бабенко никаких объяснений, сразу приступил к разбору его решения о выходе из строя. Причем действия Бабенко рассматривались не как помощь ведущему экипажу, допустившему ошибку в самолетовождении, а как бегство от командира, что в боевых условиях влечет за собой самое строгое наказание.

Мой командир молча ждал, когда ему будет предоставлена возможность доложить, почему он принял такое решение. Я же старался поймать взгляд старшего штурмана полка Василия Ивановича Соколова, чтобы получить молчаливый его ответ на мучивший меня вопрос — что же произошло у них в экипаже? Но он сидел безучастным свидетелем, низко опустив голову.

Разбор первого боевого вылета на этом был закончен. Естественно, в создавшейся обстановке у Бабенко не было желания поднимать вопрос о том, что при разворотах для сохранения строя ведущий должен делать более пологие крены. Изучение задания очередного боевого вылета было назначено на 6 часов 30 минут следующего дня.

Утро встретило нас хорошей погодой. Начавшийся с вечера сильный снегопад ночью закончился, температура резко падала, и день обещал был морозным. Нам предстояло полком в составе трех эскадрилий в боевом порядке «клин девяток» нанести удар по железнодорожному узлу Ювяскюля и двум военным заводам в этом городе. Для полетов на большой высоте это самое трудное боевое построение, особенно при разворотах. Единственное же его преимущество в том, что две ведомые девятки надежно прикрывают от атак истребителей девятку ведущую. Командир полка не имел опыта полетов на дальних бомбардировщиках строем, тем не менее решил лететь ведущим большой группы. Нашей эскадрилье была поставлена задача бомбить железнодорожный узел. Маршрут строился таким образом, чтобы, как и накануне, обойти с востока Ленинград и Ладожское озеро и, не доходя до Петрозаводска, развернуться на запад. Высота полета над территорией противника — 6700 метров. Техник самолета Иван Федорович Бобин доложил командиру, что самолет к вылету готов, бомбы подвешены и что фотоаппарат, в соответствии с полученным из штаба полка указанием, переставлен на самолет летчика лейтенанта Попова. Это меня удивило и обеспокоило, так как свое бомбометание лучше самому и фотографировать. Кроме того, Попов летит крайним ведомым в девятке. Значит, при атаке вражеских истребителей его самолет станет их первой целью.

Начался взлет. Несмотря на то что полосу всю ночь уплотняли катками, все же колеса нагруженных самолетов делали глубокую колею. Самолеты бежали долго, лишь в конце аэродрома тяжело отрывались и как бы зависали на мгновение, после чего, медленно набирая скорость, уходили на построение.

Первым взлетел командир полка, за ним еще двадцать шесть экипажей. Построились и в колонне девяток прошли над аэродромом. Колонна девяток наиболее удобный для пилотирования боевой порядок, поэтому перестроились мы в «клин девяток» уже после того, когда развернулись на запад.

Поскольку от аэродрома до границы шли с набором высоты, я никакими определениями и расчетами не занимался, так как все навигационные элементы были величинами переменными. Ограничивался записями в бортовом журнале курса, воздушной скорости полета, а также отмечал на карте время пролета опознанных мною ориентиров, которых на нашей территории было достаточно. Но как только мы вышли на территорию Финляндии, картина резко изменилась.

Ландшафт Финляндии и в летнее-то время очень сложен для визуальной ориентировки. Огромное количество — около 60 тысяч — озёр самых различных размеров и конфигураций с сильно изрезанными берегами. Причем большинство озер вытянуто с северо-запада на юго-восток. Большую часть площади занимают леса, преимущественно хвойные. Много болот. В глубине страны мало железных дорог. Одна идет вдоль границы с нами с юга на север, другая — в центре территории и еще одна — с востока на запад. На последней и расположен объект нашего удара.

Все теперь было покрыто только что выпавшим снегом. Озера, болота, поля выглядели одинаково. Зацепиться глазом было не за что. Ко всему — густая морозная дымка, сократившая горизонтальную видимость до нескольких сот метров.

Температура в кабине, как и за бортом самолета, — 52 градуса ниже нуля. Из щелей пулеметной установки дуло, как в аэродинамической трубе. Кислородная маска покрылась инеем. Работать с картой и бортовым журналом очень трудно. Еще труднее заниматься вычислениями с помощью инструментов. Для того чтобы сделать запись или произвести вычисления на ветрочете или навигационной линейке, надо вынуть руки из меховых рукавиц. Поэтому хотелось довериться ведущему группы и ограничиться лишь обязательным минимумом работы, записывая в бортовом журнале курс, время разворотов и отмечая на карте время прохода опознанных ориентиров. Другими словами, полностью положиться на визуальную ориентировку, что в этих условиях значило подвергнуть себя риску заблудиться, если вынужденно останешься один.

Поэтому, несмотря на неудобства, надо было заставить себя работать с инструментами и прицелом, беспрерывно определять ветер, вносить поправки в предварительные расчеты, составленные на земле. Вчерашний случай еще раз подтвердил, что работать надо от взлета до посадки.

Определить угол сноса самолета было делом несложным. Первые же измерения с помощью прицела показали, что снос небольшой. Значит, идем в плоскости ветра. Подходим к границе. Теперь надо не проскочить железную дорогу. Одноколейная дорога была занесена снегом и больше походила на просеку в лесу, но поскольку ее появления я ожидал, то и опознал без труда. Время прохода границы отметил в бортовом журнале и на карте.

Фактический угол сноса самолета есть, нужна путевая скорость полета. Эту задачу пытаюсь решить по времени и пройденному расстоянию. Но для того чтобы получить расстояние, надо опознать второй ориентир. Внимательно слежу за землей. Видно по-прежнему очень плохо. Наконец опознаю небольшое, но характерное озеро, которое лесной массив раздвоил почти до середины.

Есть вторая опознанная точка, следовательно, появилось и расстояние, или, как говорят в авиации, пройденный путь. Есть и время его пролета. По этим данным рассчитываю фактическую путевую скорость. И результат заставил задуматься. Расчеты показали, что мы летим со скоростью 400 километров в час, при воздушной скорости 280. Значит, ветер подгоняет нас со скоростью 120 километров в час — редкий для этой высоты, но возможный случай. Выходило, что ошиблись метеорологи в прогнозе скорости ветра на 70 километров. Значит, на цель мы должны прийти на десять-одиннадцать минут раньше.

Возникают сомнения. А вдруг это не то озеро? А может быть, это и не озеро вовсе? Прибегаю к другому, более сложному методу — результат измерений получается тот же. Если мои измерения верны, тогда через восемь минут надо разворачиваться на цель. Жду… Это время истекло. Продолжаем полет не меняя курса. Но вот ведущий делает разворот влево на 45–50 градусов, и опять с большим креном. Хотя разворот был небольшим, наша эскадрилья, идущая справа, не могла удержаться в строю и отстала.

Впереди цель. Произведя расчеты данных для бомбометания, я успел до цели еще раз проверить путевую скорость, угол сноса самолета и ввел в угол прицеливания небольшую поправку. Показался какой-то населенный пункт. «Неужели это город?» — подумал я, но тут же увидел железнодорожный узел.

— Боевой! — скомандовал летчику и открыл люки.

Скорость несколько упала, Бабенко тут же довел ее до заданной. А цель скользит по курсовой черте прицела, почти не сползая. Делаю небольшой доворот. Узел на перекрестии. Нажимаю на кнопку сбрасывателя — и бомбы одна за другой полетели вниз. А по отрыву первой сбросили свои бомбы и ведомые экипажи. Наблюдаю за полетом бомб до самой земли. На какой-то момент они пропадают из поля зрения, а затем начинают рваться сериями, по десять штук в каждой. Поднялось огромное облако. Ни одна из девяноста бомб не вышла за пределы железнодорожного узла, плотно забитого составами.

Бомбометание выполнено успешно. Цель позади. Закрываю бомболюки. Летчик плавно делает левый разворот, и тут только я увидел впереди слева ведущую девятку. Видимо, и при отходе от цели ведущий сделал разворот с большим креном, так как его правое звено и вся наша эскадрилья далеко отстали. Время и данные бомбометания записал в графе «цель», строкой ниже — обратный курс.

Итак, я бомбил железнодорожный узел, это точно! Но какой? Не знаю. Дома разберемся по записям в бортжурнале и фотоснимкам. Теперь мы идем южнее железной дороги. Пытаюсь визуально сориентироваться, что-нибудь опознать, просматривая карту от Ювяскюля, но ничего не получается. Начинаю определять путевую скорость с помощью прицела. Расчеты подтверждают, что идем строго против ветра, который теперь сокращает нашу путевую скорость на те же 120 километров в час. Не летим, а ползем.

Довольный результатами бомбометания, мой командир молчит. О своих сомнениях и расчетах я ему не докладываю, пока в этом нет необходимости: ведь идем за ведущим. Неожиданно в поле зрения появляется очень характерное озеро, которого по линии маршрута нет. Это озеро западнее Ювяскюля. Значит, мы бомбили другой узел. Начинаю считать вновь. Так и есть, расчеты мои подтвердили — мы бомбили железнодорожный узел Хапамяки, удаленный от Ювяскюля на 70 километров. Теперь понятно, почему населенный пункт показался мне таким небольшим.

Сличил карту с местностью и уже без труда опознал один ориентир, другой. Окончательно восстановив ориентировку, успокоился. Произвел расчет времени пересечения государственной границы и записал его в бортовой журнал. По моим данным, до границы оставалось лететь еще более десяти минут, когда ведущий начал делать правый разворот, видимо считая, что мы уже на своей территории.

Я доложил командиру:

— Развернулись рано, идем над территорией противника. Курс взяли на Карельский перешеек.

— Этого еще не хватало! — пробурчал он в ответ. Ведущий опять сделал большой крен при развороте, вследствие чего его правое звено так нас прижало, что во избежание столкновения Бабенко был вынужден набрать высоту, и мы оказались над самолетами ведущей девятки.

— Впереди но курсу я увидел аэродром и взлетающие истребители. Некоторые были уже в воздухе. Доложил Бабенко. Видимо, командир полка заметил вражеские самолеты: не закончив правый разворот, он начал резко разворачиваться влево и со снижением уходить на восток. Бабенко попытался догнать ведущего, но в это время стрелок-радист доложил:

— Атакуют истребители…

Я быстро открыл верхний люк, увидел, что наши звенья отстали, ведут воздушный бой, и крикнул по внутренней связи:

— Строй разваливается!

Бабенко сразу понял, что в этой обстановке главное — сохранить в плотном строю девятку, и тут же убавил скорость до минимально допустимой. Самолеты быстро, подтянулись, не успел этого сделать летчик Попов и был сбит. Последующие атаки истребителей были сорваны организованным огнем стрелков эскадрильи. Один «фоккер» после меткой очереди стрелка-радиста Николая Солонина с длинным шлейфом дыма пошел к земле. Через несколько минут отличился стрелок-радист нашего самолета Иван Плаксицкий. Когда истребитель пытался атаковать ведомый самолет снизу, Иван меткой упреждающей очередью сбил его. На этом воздушный бой закончился.

Оставшись одни, полет мы продолжали со снижением. Так восьмеркой и пришли на свой аэродром.

А остальные? Позже выяснилось следующее. Снизившись до высоты 300 метров, ведущая девятка продолжала полет по северной части Ладожского озера с курсом на восток. Когда озеро было уже позади, на самолете командира полка моторы начали давать перебои. Увидев впереди аэродром, он решил произвести вынужденную посадку, за ним последовали и ведомые.

Это был полевой аэродром, оборудованный на небольшом озере. Дислоцировались на нем наши истребители, которые летали на лыжах, поэтому снег на аэродроме не укатывался, и при посадке самолет командира полка едва не скапотировал. Летчик следующего экипажа самолет удержал, но также завяз в снегу. Так шесть самолетов и расселись по всему аэродрому.

Увидев такую картину, командир третьего звена решил продолжать полет. Звено благополучно приземлилось на запасном аэродроме.

А эскадрилья, которую вел капитан Ломакин, отстав от ведущего, так же как и мы, выполняла полет самостоятельно и посадку произвела на промежуточном аэродроме.

На другой день руководство соединения выясняло обстоятельства происшествия. О том, где и как бомбили, вспомнили только во второй половине следующего дня, когда выяснилось, что нет ни одного фотоснимка контроля бомбометания. Самолет с фотоаппаратом нашей эскадрильи был сбит в воздушном бою, в эскадрилье Ломакина фотоаппарат уничтожило снарядом, а в экипаже ведущей девятки пленку засветили.

Сразу после посадки я сел за прокладку фактического пути по записям в бортовом журнале и на карте. Все подтвердилось. Мы бомбили железнодорожный узел Хапамяки. Штурман полка, однако, доложил, что бомбили заданную цель. Документы подтверждали его ошибку. Возник конфликт. Пока мы ждали решения командования, полк собрался на своем аэродроме.

А через три или четыре дня из зарубежных сообщений стало известно о налете советских бомбардировщиков на железнодорожный узел Хапамяки. При этом сообщались и подробности нашей работы. По узлу, который был вабит эшелонами, действовала только одна группа; она нанесла эффективный удар. Две другие группы сбросили бомбы по окраине населенного пункта. Теперь ни у кого не было сомнений, что мы действительно бомбили Хапамяки.

Вот так закончился этот полет.

В дальнейшем полк воевал уже с новым командиром. По бомбометанию, которое, кстати сказать, с января оценивалось только по фотоснимкам, мы вышли в число передовых полков дальнебомбардировочной авиации. У нас не было ни одной оценки ниже «хорошо». За высокое боевое мастерство большая группа летного и технического состава была удостоена правительственных наград. Командир нашей эскадрильи Андрей Дементьевич Бабенко и я были награждены орденом Красного Знамени. Кроме того, нам досрочно было присвоено очередное воинское звание.

— А где сейчас твой полк? — после небольшой паузы спросил Арсен.

— Воюет, — ответил я. — И командует им мой командир, Андрей Дементьевич Бабенко. Дивизия, в состав которой входит полк, некоторое время после начала войны дислоцировалась в Закавказье, затем, как только усложнилась обстановка на московском направлении, была переброшена северо-восточнее Москвы. Нанося удары по войскам и технике противника на подступах к Москве, Калинину, Туле в боевых порядках звеньев и с небольших высот, экипажи с первых же вылетов добивались высокой эффективности бомбардировок. Естественно, были и тяжелые боевые потери, главным образом от зенитных пулеметов и артиллерии. Благодаря отличной слетанности звенья выполняли полеты в очень плотных строях, чем обеспечивали себе возможность за счет взаимной огневой поддержки успешно вести бои с истребителями противника.

За мужество и отвагу, проявленные в сражении под Москвой, многие в полку были награждены орденами, а мой товарищ Серафим Бирюков удостоен звания Героя Советского Союза. С ним я веду переписку, но об этом в следующий раз…

В комнате стало тихо, каждый думал о чем-то своем.

Проснулись мы почти одновременно. Мелкие капли дождя назойливо стучали в окно. Выходить на улицу без необходимости не хотелось. Только после обеда направились в штаб полка для изучения боевого задания и подготовки к вылету.

Дивизии предстояло нанести одновременные удары по двум целям: нашему полку — по железнодорожному узлу, а братскому — по аэродрому Смоленск. По всему было видно, что вылет и на этот раз не состоится. В таких условиях не взлетали ни разу. И мы готовились не спеша, рассчитывая на отбой. Но так как это уже стало правилом, все поехали на аэродром. Бортовой техник доложил Александру Додонову о готовности самолета к полету. Мы тут же нырнули в землянку, стараясь быстрее избавиться от неприятного дождя. Моторы и кабины наших машин были бережно укрыты брезентовыми чехлами.

Наступила темнота, а отбоя все не было. «Забыли, наверное, — шутили летчики. — В такую погоду, да еще и в темь, и не заметишь, как в Москве-реке окажешься». Река примыкала почти вплотную к западной окраине летного поля. Но шутки шутками, а дело делом. Видимо, уж очень было необходимо сегодня нанести удары по железнодорожному узлу и аэродрому Смоленска, но об этом знало только командование, нам предстояло ждать его окончательного решения.

Наконец раздался сигнал автобуса, открылась дверь в землянку, и кто-то прокричал из темноты:

— Кончай валяться, отбой!

Летчики, штурманы и воздушные стрелки уехали. Техники и механики остались для того, чтобы выкрутить взрыватели, снять бомбы, зачехлить кабины, моторы и накрыть самолет маскировочной сеткой. Когда все было сделано, последним, как всегда, ушел бортовой техник Павел Прокофьев.

Время приближалось к ужину. Неожиданно в дверях появился посыльный и громко объявил:

— Летному составу срочно явиться в штаб для получения последних указаний на вылет.

Вот это да! Такого еще не было. Обычно, находясь в землянках у самолетов, мы по нескольку часов ждали команды на вылет, и уж если давался отбой, то вылет переносился на другой день. К тому же в такую погоду… Но как бы там ни было, все собрались, как обычно, начали подшучивать друг над другом.

Когда вошел командир полка, все стихло.

— Задание остается прежним, — неторопливо начал он. — Получен приказ вылетать. Сами видите, что условия для взлета сложные. Нижняя кромка облаков около пятидесяти метров, видимость не более пятисот. Для облегчения взлета в конце полосы двумя прожекторами создадим световой штык. Думаю, метров на семьсот будет просматриваться.

Вопросов не последовало, и все начали выходить к автобусу. Ехали молча. Техники успели вновь подвесить бомбы и прогреть моторы. Додонову о готовности материальной части к полету доложил помощник бортового техника. Свой доклад он закончил фразой, удивившей нас всех:

— Нет Прокофьева!

— Как нет? — вспылил Додонов. — Кто его видел? Кто знает, где он может быть? Всех собрать к самолету!

Ответа на эти вопросы не смог дать никто. Выяснилось только, что Прокофьев уходил из землянки последним и в общежитии не появлялся.

Что было делать? По существующему положению заменить борттехника без официальной передачи самолета могли только инженер эскадрильи и инженер полка, как его. непосредственные начальники, лично осуществляющие контроль за подготовкой техники к полету.

Подъехал командир полка. Выслушав доклад Додонова о готовности самолета к полету и об отсутствии бортового техника Прокофьева, после небольшой паузы сказал:

— Перехвалили. Вот вам и результат!

— Товарищ подполковник, — обратился к нему инженер эскадрильи, — если не явится Прокофьев, разрешите мне лететь. Готовность техники к полету я проверял лично.

— Знаю, но без Прокофьева самолет в воздух не выпускать!

Мы были ошеломлены. Ведь за срыв боевого вылета — трибунал.

Подъехал командир дивизии. По его лицу было видно, что он знает о происшедшем. Командир полка доложил, что им принято решение: в случае неявки бортового техника Прокофьева самолет в полет не выпускать.

Полковник Лебедев, видимо, не ожидал, что командир полка уже принял решение. После недолгого раздумья сказал:

— Неужели никто не знает, где может быть Прокофьев? Не убили же его. Додонов, кто ближе всех к Прокофьеву, сажайте в автомобиль — и на розыски.

На столе комдива лежал наградной материал на Прокофьева. Ему сегодня предстояло подписать документ о представлении к награде, и он сделал бы это не задумываясь. И вдруг такое…

— Товарищ полковник, — обратился к командиру дивизии инженер эскадрильи, — разрешите мне лететь бортовым техником, инструкцией ведь допускается!

— Или мне… — предложил инженер полка.

Все были уверены, что произошло досадное недоразумение, хотели выручить Прокофьева. И с трепетом ждали решения комдива. Ответ его последовал не сразу и прозвучал глухо:

— Решение командира полка оставляю в силе…

Командир дивизии с командиром полка уехали на старт. Загудели моторы на стоянке самолетов. Наступило время выруливания. Вот уже пошел на взлет первый самолет. Хотя от нас до полосы было не более километра, мы следили за разбегом только по желтоватому хвосту, создаваемому выхлопными газами — даже бортовых аэронавигационных огней не было видно. Самолеты, набирая скорость, неслись к прожектору, световой луч которого был похож не на штык, как обычно, а на гриб. Все взлетели без отклонений.

Только наш экипаж с тяжелым осадком на душе покидал аэродром.

А с Прокофьевым произошло следующее. Перед уходом с аэродрома зашел его земляк. Особой дружбы между ними не было, но иногда их можно было видеть вдвоем. В экипаже даже никто не знал, что оба они родом из одного места. Прокофьев никому об этом не говорил.

Земляк этот был техником по приборам и обслуживал несколько самолетов. Поскольку все приборы перед полетом были подготовлены и проверены, его отсутствие при повторном вызове на аэродром могло остаться незамеченным. У него был день рождения, и зашел он в землянку, чтобы пригласить своего товарища отметить это событие. Как стало известно позднее, Прокофьев долго не соглашался, но земляк все уговаривал его, ссылаясь и на отбой боевому вылету, и на плохую погоду… В конце концов Прокофьев дал согласие побыть до ужина вместе, никого об этом не предупредив. Находились они совсем рядом от аэродрома, но гул прогреваемых моторов не был слышен, так как ветром относило звук в противоположную сторону. И только когда самолеты развернулись и порулили на старт, Прокофьев все понял, но, к сожалению, слишком поздно…

Задание всеми экипажами было выполнено, а на другой день состоялось партийное собрание. Оно было очень коротким. Никому не хотелось говорить после того, что сказал сам Прокофьев:

— Дорогие мои, не сожаления буду просить у вас, нет! До слез обидно за проявленную мною слабость… Как я, сын железнодорожника, защищавшего нашу страну еще в годы гражданской войны, мог нарушить свое обещание — верно служить партии и Родине? Этого я себе никогда не прощу и не буду искать снисхождения. Об одном вас прошу, поверьте, что кровью своей смою эту тяжелую вину.

Примерно через месяц Прокофьев прислал в полк письмо: «Вчера принял первый бой. Мне доверили командовать отделением. Задачу свою наш батальон выполнил. В приказе отмечалось мое мастерство и личная отвага. Легко ранен, нахожусь в лазарете части. Чуть-чуть легче стало на душе».

Во втором письме он сообщал, что командует взводом и что рассматривается вопрос о снятии с него судимости. Решение он будет ждать на передовой. Таков порядок.

Вскоре с Прокофьева сняли судимость, однако наш товарищ не сразу узнал об этом. Он был тяжело ранен и отправлен в госпиталь. Решение же о снятии судимости с Прокофьева переслали к нам в полк.

Одни над целью

Упорными оборонительными боями на подступах к Сталинграду и в самом городе советские войска измотали, обескровили рвущуюся к Волге мощную группировку противника и привели ее к полному крушению. Тем самым был сорван гитлеровский план кампании 1942 года, с осуществлением которого немецкое командование связывало свои надежды на успешное окончание войны против Советского Союза.

Существенную помощь наземным войскам, обороняющимся под Сталинградом, оказали дальние бомбардировщики, которые за период обороны, как подсчитали позднее, произвели 11317 самолето-вылетов и сбросили на врага 12 095 тонн бомб. Приятно было сознавать, что в решение этой задачи внесли свою долю и экипажи самолетов ТБ-7.

Еще до перехода советских войск в контрнаступление под Сталинградом характер боевых действий дальних бомбардировщиков изменился. Продолжая оказывать поддержку наземным войскам, части АДД большими силами стали наносить удары по оперативным резервам, аэродромам и складам, железнодорожным узлам и станциям. Так же они действовали и в ходе наступления.

Разгромив фашистские войска под Сталинградом, в районе Котельниково и в районе среднего течения Дона, Юго-Западный и Сталинградский фронты продвигались на запад. Мы с чувством огромной радости ежедневно вносили в свои полетные карты изменения в положении сторон. В середине января перешел в наступление и Воронежский фронт. В результате проведенной им операции была разгромлена крупная группировка врага и освобождены города Воронеж, Касторное, Старый Оскол, Тим. Создались благоприятные условия для наступления на Курск и Харьков.

На этих направлениях действовали основные силы АДД. В конце января 1943 года к ним подключили и нашу авиадивизию.

Но наступило 6 февраля, а мы еще не сделали ни одного боевого вылета. Не позволяла погода. Ежедневно собирались на аэродроме, по нескольку часов ждали ее улучшения — безрезультатно. Сегодня командование дивизии получило указание из штаба АДД выделить лучший самолет и подготовить его для выполнения специального задания. Для этого предлагалось установить четыре новых мотора и надежно облетать их. Командиром экипажа для выполнения первого полета был назначен командир авиаэскадрильи Герой Советского Союза подполковник Э. К. Пусэп, штурманом — старший штурман дивизии Герой Советского Союза подполковник С. М. Романов.

Лучшим по всем показателям оказался самолет капитана Михаила Родных из 890-го авиаполка. Михаила на первый полет по спецзаданию назначили вторым летчиком, меня — вторым штурманом. Приказом по дивизии самолет этот был временно исключен из списка боевых, и ему предстояла замена моторов новыми, поступление которых с завода ожидалось через несколько дней.

При подсчете выяснилось, что установленные на самолете моторы еще имеют ресурс от четырех до семи часов, в последнем полете работали хорошо. Снимать такие моторы было не по-хозяйски. Обсудили вопрос в экипаже и решили обратиться к командиру дивизии с просьбой выработать ресурс в боевом вылете.

Докладывали Родных и я. Полковник В. И. Лебедев, выслушав нас, подумал, затем достал какой-то документ, прочел его и, улыбаясь, сказал:

— Хорошо, летите. Сегодня необходимо всей дивизией нанести удары по двум железнодорожным узлам. Будете замыкать боевой порядок полка, обратите внимание на результаты бомбометания.

С Михаилом Родных до этого я не летал ни разу, но знал его как летчика и командира экипажа с самой лучшей стороны.

При постановке задачи командир полка обратил внимание летного состава на то, что, по данным воздушной разведки и донесениям партизан, на перегонах западнее и севернее Льгова отмечено большое скопление эшелонов противника. Видимо, резервы и боеприпасы для обороняющихся войск. Под покровом ночи гитлеровцы непременно попытаются прорваться через Льгов к Курску и Белгороду. Нам предстояло ударом по железнодорожному узлу Льгов задержать вражеские подкрепления и тем облегчить войскам Воронежского фронта освобождение Курска и Белгорода.

В заключение командир полка добавил:

— С юго-запада движутся теплые массы воздуха. Границы их не установлены. Если основная цель окажется закрытой низкой облачностью, бомбить железнодорожный узел Брянск-II, по которому будет наносить удар наш братский полк.

Более подробно ожидаемую погоду по маршруту и в районе цели доложил метеоролог, после чего мы отправились на аэродром.

Я уже собирался подняться в кабину, когда ко мне подбежал невысокого роста светлоглазый паренек:

— Товарищ штурман, походатайствуйте, пожалуйста, перед командиром корабля, чтобы меня взяли сегодня в полет! Он давно обещает, да все откладывает.

— А вы кто такой? — спросил я.

— Механик по вооружению сержант Николай Селезнев.

— Вот с этого и надо было начинать разговор. В качестве кого же вы думаете лететь?

— В качестве воздушного стрелка, конечно. Я уже все зачеты по воздушной стрельбе сдал. Спросите техника. Ведь я вооруженец.

— Сколько вам лет?

— Девятнадцать.

— Ну что же, хорошо. Так и быть, похлопочу!

Юноша этот никак не мог примириться с тем, что он только готовит к полету вооружение. Он поставил себе целью во что бы то ни стало летать. Об этом мне рассказал Михаил Родных, когда я выступил перед ним ходатаем.

Командир согласился взять Селезнева. Я был рад за него, ибо всегда считал себя обязанным помочь людям, которые ставят себе благородную цель, не боясь риска.

Получив разрешение на полет, Селезнев крикнул что-то стрелку, которого должен был заменить, затем с молниеносной быстротой притащил из землянки приготовленное летное обмундирование и начал проворно одеваться.

По сигналу зеленой ракеты запустили моторы. Собрались было выруливать, но тут к самолету подъехала легковая автомашина, и из нее вышел начальник политотдела дивизии подполковник Ю. И. Николаев. Я сообщил об этом Михаилу, а сам спустился по трапу на землю, чтобы выяснить цель приезда начальника.

— Полечу с вами, — сказал подполковник. — Задание важное. Хочу лично посмотреть результаты бомбардирования цели. В ваши действия вмешиваться не буду, работайте спокойно, как всегда.

Это, конечно, хорошо, подумал я, но все же присутствие в кабине старшего начальника, которому будет все видно и слышно, не могло вызвать у меня особой радости. Но что делать?..

В штурманской кабине было установлено дополнительное сиденье, на котором, подложив под себя парашют, и устроился подполковник Николаев. Взлетели последними. Было еще светло. В районе аэродрома стояла безоблачная погода, но уже минут через двадцать появились высокие перистые облака-барашки.

Перистые облака образуются на высоте более 6000 метров, часто при натекании теплого воздуха на холодный. В этом случае они — первый признак приближения теплого атмосферного фронта, который, как правило, удален от этих облаков на 700–800 километров. Обычно за 300–400 километров от границы теплого фронта облачность снижается до 200–300 метров, и из нее выпадают обильные осадки.

По мере продолжения полета облачность, уже закрывшая все небо, действительно снижалась к западу. Вот и линия фронта. По вспышкам артиллерийских орудий и пожарам ее нетрудно определить с воздуха. Шел ночной бой. Горел Курск. Мы летели на высоте 1200 метров, буквально задевая крыльями облака, которые уже полчаса заставляли нас идти со снижением.

От Курска изменили курс, и минут через двадцать прибор показывал высоту только 800 метров. В полной темноте вышли на железную дорогу Курск — Льгов, которая с трудом просматривалась на фоне сильно потемневшего снега. Навстречу нам двигались две световые точки. Время от времени они выбрасывали довольно сильные снопы света. Справа по шоссе, которое в этом месте вплотную прилегает к железной дороге, шло около трех десятков машин с включенными фарами. При нашем приближении фары погасли.

— Что это значит? — спросил Родных.

— По железной дороге идет состав. Причем с двумя паровозами, — заявил я. — А вот что происходит на шоссе — сказать трудно. По-моему, просто движется автоколонна.

Цель на железной дороге заманчивая, но бросать бомбы по случайным объектам нельзя. И мы продолжали путь на запад. Через несколько минут радист доложил:

— Товарищ командир, основная цель закрыта низкой облачностью, получено разрешение бомбить запасную.

— Ну как, штурман? — спросил командир корабля. — Что будем делать?

— Что делать?.. — вопросом на вопрос ответил я, обдумывая решение. Мысль о том, что под прикрытием низкой облачности, не ожидая воздушного налета, будет спокойно работать железнодорожный узел противника, меня волновала. — Надо бы самим посмотреть, — предложил я. — Может, удастся сбросить хотя бы пятисотки…

Подполковник сосредоточенно слушал наш разговор, не вмешивался.

— Я летчик. Мое дело пилотировать и не зацепить за землю, а остальное дело твое, — шутливо поддразнил меня Михаил.

Высота уже триста пятьдесят метров. За бортом дождь. Казалось, надо бы прекратить полет к основной цели, так как бомбы в пятьсот килограммов можно сбрасывать с высоты не менее четырехсот метров, в противном случае от взрывной волны и осколков может пострадать самолет.

Все это я считал правильным, когда был на земле. Но сейчас мне эти нормы казались не такими уж неоспоримыми. «Неужели не удастся выполнить бомбометание по Льгову?..» Эта мысль по-прежнему не давала покоя.

Подходит расчетное время появления железнодорожного узла. Шоссейную дорогу я уже потерял, после того как она сделала крутой поворот к югу, и следовал рассчитанным мною курсом. Видимость стала еще хуже. Дождь делал свое дело, превратив весь земной покров в один сплошной темно-серый фон. Я еще раз произвел перерасчет времени, ошибки не обнаружил, включил в кабине полное освещение и по карте крупного масштаба уточнил ориентиры в районе цели.

Вот-вот должна появиться цель…

Почти ложусь на стекла пола кабины, напрягаю до предела зрение, но ничего не различаю в темноте. Открыл боковое окно. Струя воздуха вместе с брызгами дождя ворвалась в кабину. Посмотрел в сторону выхлопных патрубков, и все стало понятно: мы в облаках.

— Почему в облака зашли? — спрашиваю у Михаила. — Выходи, ничего же не видно.

Ответа не последовало, но самолет пошел на снижение.

Выйдя из облаков, Михаил сразу перевел машину в горизонтальный полет. Горизонтальной видимости почти не было. Я различал местность только под самолетом, да и то с трудом. Мелькали какие-то темные, бесформенные, мало отличающиеся друг от друга пятна. Словом, восстановить детальную ориентировку не удавалось.

Вдруг на сером фоне я заметил темную ленточку, тянувшуюся почти под углом девяносто градусов к линии курса. Взглянул на часы. Пролетели шоссейную дорогу. Но где? Севернее или южнее цели? Определить нужно было быстро, так как самолет продолжал идти курсом на запад. Напрягаю память. Мы пересекли шоссе под углом более чем девяносто градусов, следовательно, цель осталась правее.

Даю команду: «Разворот влево на 180°!» — и прошу снизиться еще. На малой высоте полета ночью при плохой видимости каждый метр снижения буквально приходится выпрашивать у летчика. Еще два раза пересекли шоссейную дорогу, но уже севернее цели. Увидеть же железную дорогу в момент ее пересечения не удавалось. Разворот следует за разворотом. Летчик устал. Очень трудно, на такой высоте в темную ночь пилотировать тяжелый самолет.

— Ничего не вижу, Михаил! — почти закричал я. — Можешь снизиться еще немного?..

— Трудно, — густым басом ответил Михаил. — Загонял. Мокрый весь. Высота-то ведь двести пятьдесят метров, а уже сорок минут болтаемся.

Действительно, прошло сорок минут, как начали искать цель.

— Потерпи немного, сейчас найдем…

Мелькнула развилка шоссейных дорог, отходящих от железнодорожного узла, и небольшое белое пятно западнее цели. Что это за пятно — меня уже не интересовало.

Главное, что прошли точно над целью. Наверняка проклятые фрицы слышат, что мы летаем, а огня не открывают: считают, что если сами себя не раскроют, то мы их не найдем.

Все равно теперь цель накроем. Хотя и пустяковый ориентир — белое пятно, но все же он мне поможет. И я даю летчику новый курс.

Пока делали развороты, я определил истинную высоту полета. Вышли на боевой.

— Так держать, хорошо!

— Ты какие бомбы будешь бросать? — спокойно спрашивает Михаил.

— Четыре пятисотки с одного захода, — не отрываясь от стекла, отвечаю я.

Самолет опять поджался к кромке облаков, как будто его к ним притягивало магнитом. Впереди по полету видимость по-прежнему плохая. Вся надежда на белое пятно. Но его на этом заходе я заметил уже тогда, когда бомбы сбрасывать было поздно. Цель опять проскочили.Еще заход. Еще семь-восемь напряженных минут.

— Михаил, теперь не проскочу, — успокаивающе заверил я. — Все учел.

Летчик без моей просьбы снизился еще метров на десять. Сделали четвертый разворот и вновь вышли на боевой курс. Вот показалось белое пятно. Командую:

— Чуть вправо! Выбери крен…

Почти сразу же после команды цель пришла на установленный угол прицеливания, и я нажал на кнопку электросбрасывателя. Самолет начал вздрагивать. После отрыва четвертой бомбы спешу закрыть бомболюки, чтобы преградить взрывной волне доступ к оставшимся в самолете бомбам.

Настало время посмотреть, куда падают бомбы. Знакомое зрелище! И тут десятки огненных шаров с колоссальной быстротой понеслись со всех сторон к самолету. Теперь фашистам молчать было незачем. Но и прицельный огонь по самолету им вести не пришлось — мы уже были у кромки облаков.

Взорвалась первая бомба. Я ничего не успел заметить, так как сильной волной нас забросило на несколько десятков метров в облака, затем подбросило еще и еще раз. Самолет начал было терять управление, но летчик успел удержать его и вовремя набрать нужную скорость.

— Ну как, накрыл? — переходя в горизонтальный полет в облаках, спросил Михаил.

— Ничего не видел.

Мы вышли под облака. Взору открылась цель, и я чуть не вскрикнул от удовольствия. Несмотря на то что после разрыва бомб прошло не более трех минут, на железнодорожном узле возникло два больших пожара.

Что горело, установить сразу было трудно. Мы летели по большому кругу за зоной зенитного огня. Хорошо видели, что узел забит эшелонами. Сосчитать с такого расстояния, сколько их там, нам не удалось. Спустя еще несколько мгновений в районе первого пожара начали мелькать маленькие взрывы — это рвались боеприпасы. А затем раздался взрыв огромной силы. Между очагами пожаров было метров двести. Значит, они возникли от первой и четвертой бомб, а две другие разорвались тоже на узле.

При отходе от цели подполковник Николаев, включившись в общую радиосеть, сказал:

— Теперь не пройдут. Благодарю.

Трудно передать волнение экипажа, когда он воочию убедился в успешном результате своей работы. Радист сообщил на землю:

— Задание выполнили по основной цели. Высота бомбометания — двести пятьдесят метров. Цель обработана отлично.

Земля дважды переспросила высоту бомбометания.

Теперь предстояло решить, куда же бросать остальные бомбы? Мы ведь более полутора часов потратили на поиск цели. Принимаем решение догнать попавшийся нам железнодорожный состав с двумя паровозами. Выходим на железную дорогу и следуем параллельным ей курсом. За это время эшелон мог пройти не более сорока — пятидесяти километров.

— Что-то не вижу я этих паровозов, — сказал Михаил. — Неужели успели укатить?

— Я вижу… по левому борту.

Потому ли, что дальше путь был закрыт, или еще по каким причинам, но состав стоял на небольшой станции Лукашевка, Паровозы словно затаили дыхание, и только время от времени то из одной, то из другой трубы появлялось желтое пятно. Это обстоятельство меня обрадовало: теперь можно прицелиться поточнее.

— Будем бомбить? — спросил Родных.

— Обязательно!

— Но у тебя только две бомбы, а цель слишком узкая.

— Постараюсь! — это единственное, в чем я мог заверить командира.

Действительно, шансы на то, чтобы попасть в такую узкую ленту, как железнодорожный состав, были невелики.

— Придется сделать три захода, — сказал я командиру. — Первый — для уточнения прицельных данных. Остальные — с того же направления, на той же высоте и с одинаковой скоростью. Постарайтесь точнее их выдержать.

— Горючего осталось маловато, — не то возражая, не то информируя, сказал Родных и тут же, резко накренив самолет влево, начал выводить его на заданный мною курс.

Я использовал все имеющиеся в моем распоряжении данные, чтобы как можно точнее определить угол прицеливания, и все же решил расчеты уточнить на холостом заходе. Заданные скорость, курс, высоту летчик выдерживал с безукоризненной точностью. Мне пришлось ввести поправку в рассчитанный угол прицеливания. Когда зашли снова, сбросил одну тысячекилограммовую бомбу. Через тринадцать секунд бомба разорвалась. Самолет сильно тряхнуло, несмотря на то что от точки разрыва он был удален на восемьсот метров. На какой-то момент в кабине стало светло. На станции мы увидели паровоз и часть состава. Были ли это вагоны, платформы или цистерны, определить не удалось.

— Ну как? — спросил Михаил.

— Промазал! Метров на пятьдесят…

Бомба упала с перелетом. После ее разрыва паровозы почти совсем прекратили «дыхание», и на следующем заходе мне пришлось прицеливаться по едва заметному в темноте желтому пятну…

Снова легли на боевой курс. Бросил вторую бомбу. И вот опять взрыв. Опять машина задрожала, и почти одновременно в самолете раздались голоса:

— Есть! Попал!

Бомба разорвалась рядом с составом, из которого выбросилось огромным шлейфом пламя.

Значит, горючее. Теперь пойдет полыхать. И мы даем вторую радиограмму: «Задание выполнили по случайной цели. Высота — восемьсот. Результат хороший».

Мы уже были далеко от разбитого состава, а стрелки все докладывали, что пожар еще виден. Самолет стал совершенно легким, моторы без особых усилий «тащили» его на большой скорости.

На аэродроме встретил командир дивизии. Выслушав доклад Родных и подтверждение своего заместителя, он поздравил экипаж с успешным выполнением задания. А через два дня пришло подтверждение результатов нашего бомбометания от партизан. В журнале учета, в графе против моей фамилии появились еще две буквы «ВУ», что означало — весьма успешно.

8 февраля войска Воронежского фронта освободили Курск, а на другой день — Белгород. Наш боевой вылет, в результате которого вышел из строя на несколько часов железнодорожный узел Льгов, была уничтожена вражеская техника, боеприпасы и горючее, давал нам моральное право считать себя активными участниками этих событий.

В эти дни в полку произошло примечательное для нас событие. Владимир Пономаренко вновь стал командиром корабля. И вот при каких обстоятельствах.

Рядовому Пономаренко было разрешено отбывать наказание в своей части. Настроение его заметно поднялось. «Оставили в полку и предоставили возможность участвовать со своими товарищами в боевой работе, — это же для меня самое главное», — не скрывая своей радости, говорил нам Владимир. И он стремился летать на боевые задания как можно чаще, мстить ненавистному врагу, скорее стряхнуть с себя тяжелый груз вины.

На аэродром Пономаренко приходил задолго до вылета, обходил по нескольку раз свой самолет, словно заново изучая его, затем садился под крылом на корпус бомбы и ждал приезда командира и штурмана.

Мы понимали Владимира…

Наступило утро 12 февраля. Проработав задание на бомбардирование железнодорожного узла Гомель, Пономаренко, как всегда, отправился на аэродром пешком. И тут произошло непредвиденное.

Командир корабля, в экипаже которого Пономаренко летал вторым летчиком, перед посадкой в автобус почувствовал себя плохо. Полковой врач определил у него приступ аппендицита и отправил в лазарет.

Свободных командиров кораблей не было. Ожидалось, что самолет будет исключен из плановой таблицы. Но когда Владимиру стало об этом известно, он сразу оказался во власти нового чувства. Где-то в глубине сознания теплилась надежда: а вдруг доверят экипаж и самолет? Разумно ли снимать с задания боевую единицу?..

Свой обычный обход самолета он выполнял сегодня заметно волнуясь. Сделает два-три шага, остановится и смотрит в сторону входных ворот аэродрома: не едет ли кто.

До взлета оставалось менее тридцати минут. Бортовой техник прогрел моторы, доложил ему о готовности самолета к полету, «И зачем ты мне докладываешь? — подумал Пономаренко, — командир я твой, что ли?..»

Владимир все чаще и чаще смотрел на часы и на ворота аэродрома. Несколько раз даже прикладывал часы к уху: идут ли. Затем подошел к штурману и спросил:

— Скажи, Миша, а что, если лететь некому, доверят мне самолет или нет? — И сам же нетвердым голосом ответил: — Нет, не доверят…

— По-моему, доверят, — возразил Михаил. — Вот спросят меня: «Товарищ Легкоступ, полетите с Владимиром Пономаренко?» И я отвечу: «С большим удовольствием!»

Не знал он, что в эти минуты вопрос о нем обсуждался командиром дивизии. И было принято решение: в боевой полет командиром корабля назначить Пономаренко. Полковник Лебедев понимал, что формально будет прав, если отстранит самолет от полета. Но он хорошо знал летчика Пономаренко, верил в него, поэтому и принял такое решение.

Уже на многих самолетах запустили моторы, и на аэродроме стоял сплошной гул. Владимир сидел на своем месте — второго летчика. Вдруг из ворот выскочил легковой автомобиль и на большой скорости направился к их самолету. Автомобиль резко затормозил, и Владимир увидел командира полка подполковника Абрамова Владимира Алексеевича, недавно вступившего в эту должность. Его предшественника как неожиданно назначили, так неожиданно и перевели на другую работу. Новый командир до этого командовал эскадрильей, был отличным летчиком. Владимир Пономаренко решил, что командир полка сам полетит сегодня на боевое задание, но тут же увидел вышедшего из автомобиля пилота, летающего на втором сиденье. Значит… Владимир выскочил из самолета и, сильно волнуясь, доложил о том, что самолет и экипаж к полету готовы.

— Вот что, товарищ Пономаренко, — сказал командир полка. — Вам разрешено лететь на боевое задание командиром корабля. Пусть это доверие послужит вам путевкой для возвращения в большую жизнь. Желаю успеха.

Крупная слеза покатилась по щеке Владимира.

Согласно плановой таблице, самолет Пономаренко должен был взлететь последним, но вырулил на старт раньше. Ему все еще не верилось, что он уже полновластный хозяин грозной боевой машины. На старте осталось три самолета. Выруливать на взлетную полосу должен был Николай Ищенко, но, увидев Пономаренко на командирском сиденье, он открыл фонарь кабины и движением руки показал, что ему еще необходимо разогреть как следует свои моторы, и предоставил Владимиру право взлететь первым.

Так же поступил и Додонов.

И вот командир корабля Пономаренко на взлетной полосе. Моторы еще раз опробованы. Стартер махнул флажком. Самолет тронулся с места и, ровно набирая скорость, покатился по бетонированной полосе. Владимир радовался всей душой — никакой силой теперь нельзя остановить его разбег.

Выполнив боевое задание, он благополучно вернулся на свою базу. А вскоре был полностью восстановлен во всех правах. Капитан Пономаренко вернулся в строй и стал равноправным членом нашей дружной боевой семьи.

На грани происшествия

Уж много дней подряд портила нам настроение нелетная погода. На самолете Михаила Родных установили новые моторы, произвели тщательную проверку приборов, оборудования. Урывками вылетали в зону для того, чтобы моторы наработали тот минимум, после которого они могут считаться надежно облетанными. Причем минимум надо было налетать не сразу, а за несколько полетов. Осталось сделать еще один вылет с отстрелом оружия, после чего самолет можно было считать полностью готовым для выполнения специального задания.

На днях мой командир Александр Додонов первым в дивизии выполнил свой сотый боевой вылет. Поскольку я был из экипажа временно откомандирован, вместо меня штурманом в юбилейном полете летал Константин Иконников. К их возвращению при входе в общежитие и в столовую висели транспаранты с цифрой «100». В честь юбиляров состоялся скромный торжественный ужин с тостами и поздравлениями.

И вот полк готовится к очередному вылету. После обеда все ушли на подготовку к боевому заданию. В комнате летного состава эскадрильи остался один я, так как в этот день был свободен от занятий и от полетов. Я взял книгу и, расположившись на кровати, принялся за чтение.

Вдруг в комнату влетел чем-то очень обеспокоенный Александр Додонов.

— Ты знаешь, Кости Иконникова нет. Утром его отпустили в Москву встретиться с родственником, едущим на фронт. Я с трудом выпросил разрешение у командира полка. И вот — пожалуйста, срыв боевого задания…

— Вот что, Саша, Костя не такой человек, чтобы позволить себе опоздать к боевому вылету, — возразил я. — С ним что-то случилось. Что касается срыва боевого вылета, то об этом не может быть и речи. Я же свободен и по всем инструкциям и положениям имею право с тобой лететь!

— Ты согласен лететь? — радостно воскликнул Александр — Вот хорошо! Откровенно говоря, я на это и рассчитывал. Давай собирайся побыстрее. До начала постановки задачи осталось десять минут. Я забегу в штаб и внесу изменения в плановую таблицу. Кстати, летим на Смоленск. И еще: из штаба АДД прибыл офицер, будет контролировать подготовку к вылету.

Сборы мои были коротки. Выбрал карту, сложенную по направлению Смоленск — Орша — Минск, вложил ее в сумку, в которой всегда находились в готовности все необходимые справочные данные и штурманские принадлежности, натянул сапоги, взял шлемофон с летной сумкой и через три минуты был на месте.

Каково же было мое удивление, когда в комнату вместе с командиром и штурманом полка вошел мой старый товарищ по Полтавским курсам усовершенствования штурманов — Герой Советского Союза майор Сергей Иванович Куликов, штурман прославленного экипажа Молодчего. Теперь Сергей, как его представил нам командир полка, старший штурман-инспектор АДД. Не виделись мы с ним с июня 1941 года. И, радуясь в душе этой встрече, я все же был настороже. Вдруг он спросит, чем вызван мой полет, в то время как от полетов на сегодня я был освобожден.

Увидев меня, Сергей подошел, и мы по-приятельски обнялись. Лицо командира полка сразу посветлело. Видимо, и он был взволнован сложившейся предполетной ситуацией.

Боевая задача поставлена, все указания даны, и подготовка к вылету началась как обычно.

Выше уже отмечалось, что важнейшие для противника железнодорожные узлы Смоленск и Брянск сильно прикрывались артиллерией, ночными истребителями, и все же их противодействие чаще всего заканчивалось нанесением пробоин самолетам, которые к следующему вылету техники успевали залатать. К этому экипажи привыкли, но полеты на эти объекты все-таки относили к наиболее опасным.


* * *

До цели наш полет протекал нормально, встреч с истребителями противника на маршруте не было. Но Додонов на всякий случай предупредил:

— Стрелкам быть внимательнее!

От них последовали в соответствии с установленной очередностью доклады: «Есть, быть внимательным».

Мы шли в середине боевого порядка полка и находились еще довольно далеко от цели, когда идущие впереди самолеты «разбудили» вражеские средства ПВО, чем облегчили нам выход на цель.

Если смотреть со стороны, то зрелище нашей боевой работы выглядит довольно красиво. Около двух десятков прожекторов своими лучами прощупывают пространство. На высоте полета бомбардировщиков — то выше, то ниже — рвутся снаряды крупной и средней зенитной артиллерии, создавая самолетам заградительный огонь. Этот «красочный» эффект, как правило, всегда дополняла малокалиберная зенитная артиллерия, прочерчивая пространство сериями разноцветных шаров-снарядов.

Но сегодня зенитки не стреляли. Мы шли на высоте 5500 метров, а для этой высоты их стрельба малоэффективна. Из собственного опыта мы хорошо знали: если прожекторы схватывают самолет лучами, то тут же начинается прицельная стрельба зениток, из «объятий» которых надо быстрее вырываться.

Развернулись напрямую. Цель знакомая, и я по расположению прожекторов определяю, куда нужно довернуть самолет. Впереди рвутся бомбы, их вспышки короткие, но и они указывают идущим сзади, где цель. Вышли на начало боевого пути — последний ориентир перед целью. Проходит минута, вторая, делаю небольшой доворот. Наконец увидел цель визуально и тут же прилипаю к прицелу. Кто-то хорошо положил серию бомб по узлу, но ничего не загорелось. Не отрываясь от прицела, командую: «Запомнить время». Это для того, чтобы подтвердить хорошее бомбометание товарища. Продолжаю наблюдать за целью в прицел. Что делается вокруг самолета, мне неизвестно. Цель сползла чуть-чуть с курсовой черты прицела. Довернул. Последняя команда: «Так держать!»

Остались секунды до сбрасывания. Луч прожектора сзади справа пробежал по самолету и тут же схватил его. Пора! Нажимаю на кнопку. Полетела первая бомба, вторая! В самолет вцепилось еще несколько лучей. Сразу запахло гарью. Додонов продолжает прямолинейный полет. Он чувствует, как падают с интервалом бомбы (их десять: 4 ФАБ-250 и 6 ФАБ-500), и ждет моего сигнала.

— Сбросил! — прокричал я.

Летчики сразу ввели самолет в разворот и со снижением начали уходить от цели. Прожекторы нас не отпускают. Но самолет летит по сложной кривой линии, и прицельная стрельба вражеской артиллерии не эффективна. А сзади бомбардировщики на подходе, они летят строго по прямой, их сбить — у врагов возможностей больше. Стрелки докладывают, что разрывы снарядов сзади и выше нас. Стрелять в удаляющиеся самолеты нет смысла, и прожекторы и зенитки оставляют нас в покое.

Записав в бортжурнал все необходимое, передал радисту донесение на КП о выполнении задания и немного успокоился, хотя до линии фронта еще далеко. И так в каждом полете.

Мысли вернулись к Косте. Я был уверен, что он не успел к вылету по причине, от него не зависящей. Идет война. И случиться может всякое. Но мне очень хотелось, чтобы все обошлось по-хорошему. Командир полка подполковник Абрамов разрешил увольнение Косте, и очень не хотелось, чтобы это стало причиной какого-то происшествия.

…На стоянке нас ожидал сильно взволнованный Константин. Прибыл он на аэродром, когда мы были на старте и ожидали сигнала руководителя полетами для взлета.

Как и предполагали, случилось непредвиденное. Рассчитывая прибыть в полк к обеду и по расписанию имея еще две электрички в резерве, Костя вовремя прибыл на вокзал, сел в поезд и спокойно ожидал его отправления. Только через полчаса поезд тронулся, а еще через двадцать минут остановился между станциями.

Ни телефона, ни шоссе с попутной автомашиной не было. Ни позвонить, ни добраться до аэродрома. И самое досадное — невозможно выяснить, сколько еще простоит поезд. Не знал этого и машинист электрички, который видел перед собой лишь красный свет семафора.

Так был израсходован весь резерв времени. С опозданием прибыв на аэродром, Костя увидел, что самолета на стоянке нет. На душе стало немного легче. Значит, на боевое задание экипаж ушел.

Полет в Англию

Прошло уже несколько дней с тех пор, как мы полностью закончили подготовку нашего самолета к выполнению специального задания. 1 марта получили дополнительное указание — оборудовать на самолете двадцать пассажирских мест, позволяющих пассажирам расположиться с парашютами, а также пользоваться кислородной системой.

Хотя самолет и громадный, но переоборудование его стало проблемой. Все было использовано для установки сидений, в том числе и бомбовые отсеки, где сиденья располагались по вертикали одно над другим. Получили мы и задачу: на приспособленном под пассажирский самолете ТБ-7 нам предстояло выполнить несколько полетов в Англию — перевезти авиационных специалистов. Они должны были принять и перегнать планируемые к поставке в Советский Союз английские бомбардировщики.

В начале 1943 года у нас была введена новая парадная форма одежды мундиры с золотистым цветом погон вместо петлиц и золотым шитьем на рукавах. Экспериментальная мастерская в Москве в кратчайший срок изготовит эту форму одежды для всех членов нашего экипажа. В мастерской в то время работал известный закройщик, который мог сшить любой костюм даже без обмера клиента. Ему было достаточно только посмотреть на него. Вот он и приехал к нам в полк, а поскольку надо было сшить двенадцать кителей, столько же шинелей и брюк, он все же захватил с собой портновский сантиметр.

Через два дня закройщик привез готовое обмундирование. На удивление, оно было хорошо подогнано, плотно облегало фигуру. Вот уж, действительно, мастер своего дела!

Назначенный на 12 марта вылет пришлось отменить.

Несколько дней стояла очень теплая погода. Снег, которого зимой выпало много, стал интенсивно таять, на полосе скопилось огромное количество воды, и взлетать было небезопасно. На следующий день после принятых мер первыми взлетали экипажи, уходящие на боевое задание. Самолеты бежали дольше обычного и, оставляя за собой огромные шлейфы водяных брызг, с трудом отрывались в конце полосы.

Мы взлетели в 21 час, с таким расчетом, чтобы выполнить просьбу англичан — к берегам Шотландии подойти с наступлением рассвета. Маршрут полета — от города Клин до берега Швеции (15 километров южнее Стокгольма) был прямым. Далее — разворот на глубоко впадающий в сушу пролив Скагеррак, воды которого разделяют Норвегию и Данию и омывают берега Швеции, и затем опять по прямой до входного коридора на восточном берегу Шотландии.

Вышли на Клин и оказались между двумя слоями облаков, которые хорошо прикрывали наш самолет снизу и сверху. Командир корабля Эндель Карлович Пусэп решил не усложнять условий полета для пассажиров и продолжил полет на высоте 4000 метров. Но этим он сильно затруднил условия самолетовождения нам, штурманам. Земли не видно, звезд тоже. Идем в режиме радиомолчания. Следовательно, даже пеленга с аэродрома запросить нельзя. Сложнее обстановки не придумаешь. Идем курсом, рассчитанным по ветру, который определили наши метеорологи. Точность их прогнозирования была относительной: определили этот ветер по данным экипажей, вылетавших на боевое задание более суток назад.

Мы с Сергеем Романовым с нетерпением ожидали, когда же облачность наконец прекратится и покажется земля или звезды и можно будет восстановить сначала общую, а затем детальную ориентировку. Проходит час, другой, третий. Таких полетов, когда столько времени вынужден сидеть без дела, у меня раньше не было. Но вот облачность внизу резко оборвалась. Земля открылась, но из-под облаков, с высоты 4000 метров, все еще просматривалась плохо. Ландшафт в Прибалтике вообще пестр, а после наступивших теплых дней разобраться в нем было особенно сложно. Внизу просматривались какие-то серые пятна. Как всегда в таких случаях, пытаешься увидеть и опознать что-то по линии заданного маршрута, если находишься от него не в стороне. Наличие пятен свидетельствовало о том, что мы летим не над морем, а над землей, поэтому, не меняя курса, продолжали полет. Но вот под самолетом появилась ровная темная поверхность. Это — вода.

В бортовом журнале фиксирую: «Берег. 00 час. 25 мин.» Теперь надо определить, где мы его пересекли. Прошло еще семь минут, и в небе засверкали звезды. Беремся с Романовым за секстанты, и каждый самостоятельно измеряет высоту звезд — Полярной, Капеллы. По высоте Полярной определяем широту места, по высоте Капеллы — позиционную линию, пересекающую широту. В итоге пересечения этих линий получаем расчетное место положения самолета в момент измерений. Результат измерений отличный. Оказалось, что нас снесло от линии заданного маршрута более чем на восемьдесят километров. Произвожу перерасчет и ввожу поправку в курс. Для большей уверенности Сергей сделал еще несколько измерений. Все правильно. Теперь будем ждать, когда под нами появится Швеция.

Вначале увидели зарево, которое по мере нашего приближения постепенно превращалось в отдельные световые кусты, различные по площади и освещенности. Шли прямо на Стокгольм. Километрах в двадцати от него развернулись в сторону Норвегии, пройдя над самой окраиной города. Все здесь выглядело непривычно: освещение без ограничений, огромное количество автомобилей с включенными фарами, световая реклама. И это когда вся Европа в темноте. Швеция не воюет.

Неожиданно море света оборвалось. Мы пересекли границу Норвегии и оказались опять в темноте. Мелькали где-то внизу лишь отдельные световые точки.

Вышли в море. Теперь в течение двух с половиной часов надо заниматься только астрономической навигацией. Измеряем высоты светил через каждые двадцать минут. В Москве англичане заверили нас, что при отходе от берегов Норвегии мы можем уже пользоваться их радиомаяками. Время шло, а позывные маяков все не прослушивались. И поскольку нам предстояло войти в очень узкие «ворота», мы без дела не сидели и задолго до выхода на берег обеспечили точное выполнение договорных условий.

В момент пролета долготы 4° восточнее Гринвича донесли, как и полагалось, о времени выхода на аэродром посадки.

Когда стали отчетливо видны очертания берега, услышали позывные радиомаяка, но они были уже не нужны. Не меняя курса, на высоте 1000 метров пересекли береговую черту, а в 6 часов 48 минут по московскому времени наш самолет произвел посадку на одной из полос международного аэропорта Прествик, покрыв расстояние в 2700 километров.

Местные часы только что начали отсчитывать шестой час наступившего дня. В аэропорту нас встречали представители советского посольства. Хотелось скорее вымыться и утолить голод. Я не привык подкрепляться в полете, поэтому голод ощущал сильно. Рассчитывал, что будет, как в полку: сел, доложил о выполнении задания — и пулей в столовую, где все подготовлено. Здесь же с этим вопросом не торопились. Больше того, нам предстояло пройти санитарный осмотр. Англичане завели такой порядок. Для нас это, прямо скажем, было оскорбительно, но, что поделаешь, пришлось раздеваться.

Разместили экипажи в гостинице летного состава. Нам с Сергеем предоставили номер, в котором всего было по два: две кровати, два шкафа, два стула, два графина, двое часов и две ванны.

Сразу же приняв ванну и переодевшись, мы вышли в холл. Здесь много ковров, много дыма. И — очень много летчиков из разных стран мира. Нашивки на рукавах говорили о том, какую страну представляет пилот, а нагрудные значки указывали на его летную специальность. Все были в военной форме. С прибытием советских летчиков здесь собрались представители авиации всех стран антигитлеровской коалиции.

Время шло. С момента нашего старта прошло уже более двенадцати часов. Голод все настойчивее давал о себе знать.

И вот наконец мальчик-бой в яркой ливрее пробежал по холлу, что-то выкрикивая и сильно ударяя специальной палочкой по начищенной до блеска медной тарелке. Все, кто присутствовал в холле, дружно поднялись и направились в столовую. Оказалось, что не я один ждал этого момента.

Администрация аэропорта пригласила нас позавтракать вместе с английскими летчиками, осмотреть оборудование аэропорта и командный пункт, точнее, пункт управления полетами. Затем летчиков и штурманов советский посол Иван Михайлович Майский пригласил в Лондон, и мы начали готовиться к отъезду. Так и дотянули до вечера.

Прежде чем сесть в поезд, нам предстояло проехать на автомобиле около шестидесяти километров. По дороге, естественно, дремали, поэтому от поездки в памяти мало что осталось. Запомнились беспрерывно мелькающие перед глазами светлячки на всем пути. Англичане нашли удачное решение: чтобы ездить в темное время с притушенными фарами на больших скоростях, посередине шоссе вделаны маленькие зеркала, которые и обозначали среднюю линию шоссе даже при очень слабом освещении.

На другой день после прибытия в Лондон мы были приглашены на авиационный завод для осмотра строящихся бомбардировщиков, которые предполагалось поставлять в Советский Союз. Потом нам показали еще один авиационный завод, построенный на базе мебельной фабрики. Он был менее внушителен, чем первый, больше походил на крупные мастерские, но выпускал уникальные в то время двухмоторные самолеты-разведчики «Москито». Полностью деревянной конструкции, самолеты покрывались специальной прочной и легкой фанерой. Эти самолеты использовались на высотах, недосягаемых немецкими истребителями, и поэтому не имели вооружения.

Сын директора компании, летчик, весь в шрамах от аварий и вынужденных посадок, был к тому же еще и испытателем. Он продемонстрировал полеты на этом самолете, выполнив фигуры высшего пилотажа с двумя и одним работающим мотором на предельно малой высоте. Самолет буквально висел на моторах. Почему в дальнейшем строительство «Москито» не нашло широкого применения, осталось неясным. Можно предположить, что дерево и его обработка, а также изготовление специальной фанеры и клея обходились слишком дорого.

Днем позже мы осмотрели район Сити, подвергавшийся в 1941 году сильным дневным бомбардировкам немецкой авиации. Ранее здесь была сконцентрирована вся деловая жизнь Британской империи. Теперь же царила могильная тишина. Все разрушенные здания сносились, осталась только огромная церковь, которая без стекол, со следами осколков бомб возвышалась над Сити, придавая ему вид огромного кладбища.

Немецкие самолеты больше не бомбили Лондон.

Немцы завязли в боях на советско-германском фронте, несли там огромные потери. Пройдет время, и оставшиеся в живых гитлеровцы сами подтвердят, что только за первые четыре недели боев на советско-германском фронте, когда они имели полное господство в воздухе, их потери составили 1284 самолета, что только в оборонительном сражении советских войск под Москвой они потеряли около 1400 самолетов, а с 19 ноября (со дня перехода наших войск в контрнаступление под Сталинградом) и по 31 декабря 1942 года фашистская авиация понесла урон в 3000 самолетов.

Вот почему немецкие бомбардировщики больше не появлялись над Лондоном, вот причина того, что Гитлер свой план вторжения на Британские острова план операции «Морской лев» вынужден был отложить в долгий ящик. Как же далеко отозвалось эхо побед советского народа и его доблестной армии, эхо сражений под Москвой и под Сталинградом!

Поскольку было принято решение отказаться от поставок английских самолетов-бомбардировщиков устаревшей конструкции, задачу по доставке в Англию советских авиаспециалистов с нашего экипажа сняли, и мы вновь приступили к боевой работе.

«Сбит над Берлином…»

Из Англии мы возвратились 23 марта утром. В прошедшую ночь наш полк наносил удар по железнодорожному узлу Гомель. Экипажи вернулись без потерь. Самолеты были уже зачехлены, и на аэродроме стояла непривычная тишина. Когда я вошел в общежитие, все крепко спали. После длительного, но относительно спокойного полета быстро заснул и я. Когда проснулся, в комнате уже никого не было. На соседней кровати лежал серый лист бумаги, на нем крупно написано: «Посмотри!» Это адресовалось мне. На листе был наклеен вырезанный из газеты фотоснимок бомбардировщика с надписью на немецком языке. Красавец Пе-8 с бортовым номером «5» был искусно посажен на фюзеляж в поле. Сомнений не оставалось — это самолет Бориса Кубышко.

Невольно задумался. И летчик и штурман, которых я хорошо знал, были интересными людьми. Память вернула меня к событиям минувших дней и многие из них оживила.


* * *

Борис Кубышко к своему штурману и в полете и на земле неизменно обращался только по имени-отчеству — Михаил Акимович. Однажды его спросили, чем это вызвано. Он ответил:

— Я полтора миллиона километров налетал на многих самолетах гражданской авиации по различным трассам, в том числе по трассе Москва — Берлин. Летал без штурмана на борту и открыто высказывал свое удивление: зачем это в военной авиации введена лишняя должность — штурман самолета? Как же я глубоко ошибался! Понял это только сейчас, когда стал военным летчиком. Несмотря на свой опыт полетов, без Михаила Акимовича я не только не смог бы выполнить ни одного боевого задания, но не сумел бы даже прийти в район цели…

В полку этот экипаж считался одним из опытных. Обычно подготовка к очередному боевому вылету проводилась у нас после обеда. Время от завтрака до обеда отводилось летному составу для отдыха и личных дел. Но помню, как один раз установившийся порядок для Бориса Кубышко и Михаила Колечко был нарушен появлением посыльного. Их срочно вызывали в штаб. Задачу ставил лично командир дивизии:

— Вам предстоит сегодня выполнить несколько необычное, но очень важное боевое задание — десантировать радистку, радиостанцию и электробатареи в расположение одной разведывательной группы, действующей в глубоком тылу врага. Задание сложное. Подробнее познакомит вас товарищ полковник. — При этом командир дивизии поворотом головы дал понять, о каком полковнике идет речь, не называя ни его фамилии, ни должности.

Из информации полковника выяснилось, что разведывательная группа успешно действовала в тылу врага, поддерживая радиосвязь с Москвой. Но вот уже две недели как связь прервалась, хотя, по расчетам, запас электроэнергии батарей еще полностью не был израсходован. Возникли два предположения: либо группа обнаружена немцами и захвачена, либо выбыла из строя радиостанция.

— Если группа будет иметь возможность действовать по плану, то сегодня ночью она должна находиться вот здесь, — сказал незнакомый полковник, отметив на карте ожидаемое место нахождения группы. — Сигналы такие. На первом заходе огнями обозначьте букву «Т». Вам отвечают буквой «Н». Затем становитесь в круг и даете сигнал буквой «М». Они отвечают таким же сигналом и выкладывают кострами вытянутый треугольник вершиной по направлению ветра. Только после этого следует десантировать радистку и груз. При рассогласовании сигналов десантирования не производить.

На этом постановка задачи закончилась. Экипажу предоставлялась полная самостоятельность. Это хорошо понимали и летчик и штурман, и каждый по-своему обдумывал сложность выполнения предстоящего задания.

Чтобы отвлечь от самолета Кубышко внимание противника, нашему экипажу было приказано сбросить бомбы на железнодорожную станцию в тридцати километрах от места десантирования. Предполагалось сделать три захода на цель.

Как в таких случаях было принято, «пассажирку» подвезли к самолету перед самым взлетом. Сопровождающие ее офицеры закрепили на ней парашютные ремни, и она очень бойко взобралась по стремянке в кабину, молча села на указанное ей место (маленькую скамеечку, не имеющую никакого отношения к оборудованию самолета), предусмотрительно положив на сиденье парашют.

Двигатели уже работали, когда в кабину влез Колечко.

— Наденьте наушники! — закрывая люк, громко прокричал он в самое ухо девушке. — С помощью радио будем знакомиться.

Но в это время летчики увеличили обороты моторам и начали выруливание на исполнительный старт. Знакомство пришлось отложить.

— Взлет!..

Независимо от того, сколько вылетов на счету у летчика, очередной взлет его всегда волнует. Волнуются и члены экипажа. Михаил Акимович не был исключением. Выключив в кабине свет, чтобы не создавать летчикам ложных бликов, он сидел на своем рабочем месте и наблюдал за показаниями приборов, причем делал это настолько сосредоточенно, что даже забыл на некоторое время, что в его кабине еще один человек.

Самолет вздрогнул, как бы прощаясь с землей, и повис в воздухе. Стрелка высотомера медленно поползла вверх. Хотя задание намечалось выполнять с малой высоты, через линию фронта решено было пролететь на высоте 4000 метров, что позволило бы к району выброски прийти на приглушенных моторах, выполняя полет со снижением.

Вышли на исходный пункт маршрута.

— Курс двести семьдесят пять, — скомандовал штурман.

— Есть… — ответил командир.

У Михаила появилось несколько свободных минут до прохода контрольного ориентира, и он решил поближе познакомиться с радисткой.

— Прикрепите к лямкам парашют, — сказал Колечко и поднялся со своего места, чтобы помочь ей. Но девушка проворно и быстро справилась с этой операцией сама.

«Опытная», — подумал Михаил, но тут их лица оказались близко, и, несмотря на полумрак, он увидел совсем юное лицо девушки. «Какой уж тут опыт! Не более 18 лет…» — неожиданно для себя определил он ее возраст и, как бы пытаясь разрядить неловкость положения, в котором оказался, спросил:

— Прыгали с парашютом?

— Прыгала. Пятнадцать раз.

Опять наступила тишина. Михаил вернулся на свое место, произвел расчеты, посмотрел на часы, записал новое расчетное время выхода на контрольный ориентир и тут только вспомнил, что забыл главное.

— А звать-то вас как?

— Светлана.

— А как вас будут звать через несколько часов?

— Лань.

Стрелка радиополукомпаса резко развернулась на 180 градусов, свидетельствуя о том, что контрольный ориентир остался позади. Началась кропотливая работа штурмана. Беседу со Светланой-Ланью пришлось отложить.

Во: нли в облака. Работы прибавилось, и всякий раз, как только штурман выбирал время для беседы с девушкой, тут же появлялось что-то непредвиденное.

Облачность прекратилась. Впереди слева Михаил увидел вспышки от разрывов бомб. Это бомбил наш экипаж. Проверив еще раз свои расчеты, Колечко дал команду на снижение.

Снизившись до высоты 300 метров и выйдя на характерный ориентир перекрестие реки с автострадой, экипаж взял курс к заданному месту выброски. Несведущему человеку сложность такого полета, на малой высоте, над лесисто-болотистой местностью, ночью, трудно представить. Под самолетом то и дело мелькают какие-то темные пятна с различными очертаниями и оттенками. По сторонам и впереди ничего не видно. Только расчет, точный расчет штурмана и мастерство летчика могут привести к успешному выходу в намеченную точку.

…Истекают последние секунды, летчик подает первый сигнал, продолжая выполнять полет тем же курсом. Но с земли ответа нет.

— Разворот, — командует штурман, — встать в круг! Кубышко безукоризненно выполняет его команду. Вот сделан первый вираж. Ответного сигнала по-прежнему нет. «Неужели ошибся? — подумал Михаил. — Или здесь никого нет?»

— Михаил Акимович, что будем делать? Уходить или продолжать поиски? спросил командир корабля.

— Уверен, что мы вышли точно в назначенный район. Надо продолжать, предложил Колечко.

Вдруг раздался голос стрелка-бомбардира:

— Впереди слева по борту вижу сигнал буквой «Н».

— Даю сигнал «М», — сказал командир, — следите за ответным.

В это время самолет сильно заболтало, словно он попал в мощное кучевое облако.

— В струю попали, — спокойно определил Колечко. — Истребитель ходит. Стрелкам быть внимательнее.

Положение усложнялось. Хотя дальнейшие сигналы совпадали, но костры почему-то не выкладывались. Штурман посоветовал командиру не выводить самолет ив виража, с тем чтобы не дать истребителю возможности атаковать их.

И вдруг одновременно зажглись два костра. Появился наконец и долгожданный вытянутый треугольник огней. Теперь для точного сбрасывания груза и парашютистки необходим прямолинейный полет. С этой, целью пришлось отойти от места выброски и заходить строго в плоскости ветра.

— Приготовиться, будем прыгать, — сказал Светлане Михаил.

— Я готова, — последовал спокойный ответ. Открыли люк. Девушка остановилась в ожидании команды и молча посмотрела на Михаила.

— Веришь, что не ошибся? — спросил ее Михаил.

— Верю! До встречи после войны! — И, выждав сигнал, радистка нырнула в темную бездну.

— Отважная дивчина! — произнес вслух Михаил Акимович и после некоторого раздумья добавил: — Может быть, и встретимся…

После возвращения на аэродром экипаж поздравляли с успешным выполнением специального задания. Уже была получена радиограмма молодой радистки. Тот же незнакомый полковник сообщил:

— Все произошло, как и предполагалось. Первую радистку в перестрелке с немцами тяжело ранило, вышла из строя радиостанция. Мало того, в назначенный день встречи с самолетом группу вновь выследили, и ей пришлось принять ночной бой, чтобы отвлечь немцев. Вот и произошла задержка с сигналами. Уходить же с этого места — значило надолго потерять связь с Москвой.

29 августа 1942 года мы готовились к нанесению ударов по административно-политическим и промышленным центрам Германии. На этот раз только четырем экипажам полка, на самолетах которых был достаточный ресурс моторов, предстояло ударить по Берлину, а остальные экипажи, в том числе и наш, имели задачу бомбить объекты Кенигсберга.

Первым в эту ночь взлетел Владимир Пономаренко, за ним Эндель Пусэп, Михаил Родных и замыкал группу Борис Кубышко. С некоторым интервалом за ними взлетели остальные экипажи полка.

Было безоблачно, во всю мощь светила луна, создавая нам благоприятные условия для полета, а истребителям противника — для поиска и атаки наших бомбардировщиков. Воздушные стрелки были начеку с момента взлета.

Полет четверки самолетов к Берлину протекал нормально, это подтверждали донесения экипажей. В море развернулись на Штеттин. Идущий впереди Пономаренко близко подошел к городу, и тут же прожекторы схватили его самолет. Заработали крупнокалиберные зенитки. Но не прошло и минуты Пономаренко ушел из зоны обстрела. Остальным экипажам это послужило предупреждением, так как заход без необходимости на город ничего хорошего не сулил. Затем все экипажи шли уже на заданной высоте бомбометания — 7500 метров.

Когда штурман Михаил Легкоступ доложил Владимиру Пономаренко, что до центра Берлина осталось лететь пятнадцать минут, тут, как по команде, в небо поднялось огромное количество прожекторных лучей. Прожекторы внешнего пояса обороны Берлина были расставлены так, чтобы на высоте от 5000 метров и выше лучи, перекрещиваясь, создавали сплошное световое поле. Самолет, оказавшись в этом поле, хорошо просматривался, и фашистским истребителям предоставлялся удобный случай для атаки бомбардировщика снизу сзади. При полетах на высоте от 7000 метров и выше лучи прожекторов рассеивались и не действовали, как на средней высоте. Поэтому Пономаренко спокойно продолжал полет к цели по приборам.

Вошли во внутренний пояс обороны — зону действия зенитной артиллерии. Теперь прожекторы работали группами — кустами, концентрируя свои лучи на одном самолете. Запахло взрывчаткой. Снаряды рвутся вокруг самолета, значит, ведут прицельный огонь.

— Одна минута до цели, — доложил Легкоступ.

Берлин давно был под самолетом, и штурману очень хотелось ударить по центру. Пономаренко тоже увидел впереди себя темный небольшой многоугольник, откуда уже не «выстреливали» свои лучи прожекторы. Да, это центр Берлина.

Михаил нажал кнопку сбрасывателя, и 12 ФАБ-250 провалились вниз. Получив доклад штурмана «Сбросил!», Пономаренковвел самолет в левый разворот и на максимальной скорости со снижением начал выходить из светового плена…

Обратный полет прошел без происшествий, и, пробыв в воздухе около двенадцати часов, Владимир Пономаренко благополучно приземлился на своем аэродроме. Сели и два других экипажа. Четвертый экипаж — Бориса Кубышко с боевого задания не вернулся. В последней радиограмме он доложил: «Задание выполнил по основной цели. Повреждена бензосистема…»

В столовой летного состава приготовленные приборы и рюмки с водкой для Бориса и Михаила остались на столе до очередного приема пищи. Такой установился в полку порядок.

…Я еще раз посмотрел листок с фотоснимком и только теперь заметил, что в нижнем углу карандашом мелко написан перевод надписи: «Советский тяжелый бомбардировщик Пе-8. Сбит над Берлином. Отличается большой дальностью, грузоподъемностью и хорошими аэродинамическими данными. Размеры свойственны русскому мужику».

Самолету была дана объективная оценка. Такую же оценку дали газеты многих стран мира уже после первых налетов на Берлин в августе 1941 года.

«Сбит над Берлином…» Враг свидетельствовал, что шесть пятисоткилограммовых бомб разорвались в его логове, что, несмотря ни на какие преграды, советский экипаж выполнил свою боевую задачу.

В период затишья на фронтах

Как и всегда после перерыва в боевой работе, мне необходимо было нанести на свои полетные карты изменения линии фронта, которые на этот раз оказались весьма существенными.

Войска Западного и Калининского фронтов, освободив города Ржев, Гжатск, Вязьму, вышли на дальние подступы к Смоленску. Выдвигавшийся далеко к Москве ржевско-вяземский выступ, который мы в шутку называли аппендицитом, был ликвидирован. В эти дни у противника было оживленное передвижение перевозка войск, техники, снаряжения. И оба полка нашей дивизии действовали только по железнодорожным узлам и станциям на этом направлении. В районе Курска советские войска отбросили врага далеко на запад и к концу марта перешли к обороне, образовав огромный выступ. После этого положение сторон стабилизировалось. Наступило затишье по всему фронту. Лишь на юге нашей страны, в» низовьях Кубани и на Таманском полуострове, бои продолжались. Войскам Северо-Кавказского фронта Ставкой была поставлена задача уничтожить на Кубани вражескую группировку и освободить Таманский полуостров.

Готовилась к действиям в Крыму и наша дивизия, но эта задача с нее была снята. В течение семи ночей апреля мы принимали участие в налетах по объектам городов Кенигсберг, Данциг, Тильзит, Инстенбург. Причем Кенигсберг бомбили пять ночей, Данциг — две и Тильзит — три ночи.

Семь вылетов сделал и наш экипаж, теперь уже экипаж Героя Советского Союза майора Александра Сергеевича Додонова. Этого высокого звания наш командир был удостоен 25 марта 1943 года. Этим же Указом звание Героя Советского Союза было присвоено капитану М. В. Родных.

Арсеи Чурилин был назначен командиром корабля, одновременно получив звание капитана. Вместо него вторым летчиком в экипаж назначили лейтенанта Константина Бездольного. До войны Бездольный несколько лег летал в Средней Азии на самолете ТБ-3, перевозил серу с места ее добычи на завод. Летал много, но только днем, в безоблачную погоду или под облаками, и имел налет в несколько тысяч часов. Накопленный опыт позволил Константину быстро освоить полеты ночью и в облаках.

Семь месяцев не было налетов на Кенигсберг и Данциг, но противовоздушная оборона этих городов по сравнению с 1942 годом усилилась: увеличилось количество зенитной артиллерии, прожекторов, ночных истребителей. Преодолевать ПВО стало значительно труднее. Мы увеличили плотность удара. Теперь уже и по военно-промышленным объектам глубокого тыла в течение всего налета в среднем каждую минуту сбрасывалась серия бомб.

В ночь на 13 апреля во время бомбардировки Кенигсберга прямым попаданием зенитного снаряда был поврежден мотор на самолете Арсена Чурилина. Возник пожар. Проявив самообладание, Арсен и бортовой техник сумели пожар локализовать. На трех моторах они дошли до аэродрома и благополучно произвели посадку.

Если по каким-либо причинам отдельные экипажи были вынуждены покидать самолеты на парашютах и приземляться в тылу врага, то штаб АДД, имея тесную связь со штабом партизанского движения, сообщал об этом ближайшим отрядам. Партизаны организовывали поиск и содействовали переброске по воздуху летчиков через линию фронта.

Так, например, при налете на Кенигсберг в ту же ночь на 13 апреля огнем зенитной артиллерии был поврежден самолет Ил-4, пилотируемый Героем Советского Союза Глазковым Павлом Петровичем. Долго летчик боролся за жизнь самолета и экипажа, продолжая полет со снижением. Но в районе озера Нарочь, за 370 километров от линии фронта, самолет стал неуправляемым, и экипаж по команде командира с высоты 600 метров покинул его на парашютах. Вероятность выбраться самостоятельно из оккупированной местности была очень малой. Выручили партизаны — в первых числах мая Глазков и его штурман переправились на самолете на нашу территорию и вновь продолжали громить врага.

В ночь на 29 апреля на Кенигсберг впервые с самолета Пе-8 была сброшена фугасная бомба новой конструкции весом пять тонн. Какие разрушения она нанесла — можно было предположить по результатам, полученным при ее испытании.

Длина бомбы со стабилизатором — 5,2 метра, диаметр — около одного метра, общий вес — 5,4 тонны, вес взрывчатого вещества — 3,2 тонны. ФАБ-5000 не помещалась даже в бомбовом отсеке Пе-8, поэтому полет до цели проходил с приоткрытыми створками люков. На полигонном испытании бомбу сбросили в густой лес. На месте взрыва по окружности большого диаметра деревья были вырваны с корнями или сломаны.

Забегая вперед, следует сказать, что вторую ФАБ-5000 сбросили в июле того же года на железнодорожный узел Орел. После освобождения города специальная комиссия осмотрела место падения бомбы. О силе ее взрыва можно было судить по тому, что раму тяжелого пульмановского вагона обнаружили согнутой в дугу и отброшенной в сторону от полотна железной дороги на сто метров.

В июне оба полка нашей дивизии наносили удары по аэродромам Орла, Брянска, Сещи, Орши, Запорожья, Сталине. И все же основные наши усилия в период затишья на фронтах были направлены на срыв стратегических и оперативных перевозок противника, сосредоточения и перегруппировок его войск. Бомбардированием железнодорожных узлов решались сразу две задачи: уничтожались эшелоны с боеприпасами, вооружением и горючим и выводилась из строя станция.

Повышению эффективности бомбометания в 1943 году в значительной степени способствовало еще одно принципиальное изменение тактики наших действий. Промышленность в конце 1942 года начала выпускать новые светящие авиационные бомбы САБ-100-55, которые при мощности светового излучения в 1400000 свечей горели до четырех минут. В связи с этим в полках, вооруженных самолетами Ил-4, появились самолеты освещения цели. Такой самолет-осветитель появлялся над целью и сбрасывал вместо боевых бомб САБы, а последующие осветители поддерживали подсветку цели. В итоге количество сбрасываемых фугасных бомб уменьшалось, а эффективность удара увеличивалась.

Результаты бомбардировочных ударов часто подтверждали агентура и сообщения партизан.

Так, при налете в ночь на 4 мая 1943 года на железнодорожный узел Минск, через который следовали эшелоны из Германии и Польши, 109 дальних бомбардировщиков разрушили товарную и пассажирскую станции, паровозное депо, электростанцию, разбили три воинских эшелона, взорвали склад с боеприпасами. Движение на железной дороге приостановилось на трое суток. Кроме того, в городе были разрушены штаб авиационной части и казармы, в которых погибло 200 человек летного состава. Всего при налетах на военные объекты Минска, в которых участвовали части 1, 2 и 4-й гвардейских дивизий и 36-й авиационной дивизии дальнего действия, было уби» то 2000 гитлеровских солдат и офицеров.

В ночь на 4 мая наша 45-я авиадивизия, совместно о другими частями и соединениями АДД, имела задачу бомбардировать железнодорожный узел Орша. Участвовало около 190 самолетов. Противнику, видимо, было хорошо известно, что в районах базирования авиации дальнего действия погода была очень сложной, поэтому они, как и в Минске, не рассчитывали на массированный налет. На железнодорожном узле было сосредоточено много эшелонов с боеприпасами, горючим, вооружением.

Первыми над целью появились экипажи осветителей 10-го гвардейского авиаполка, которым командовал подполковник Бровко Иван Карпович. К приходу бомбардировщиков точно над целью висела уже серия из десяти САБов. Экипаж старшего лейтенанта И. И. Даценко первым выполнил бомбометание, вынудив противника сосредоточить на его самолете прожекторы и огонь артиллерии. Этим воспользовались идущие позади экипажи Героев Советского Союза Д. И. Барашева и С. А. Харченко. От точно положенных ими бомбовых серий на узле возникли пожары, что обеспечило более прицельное бомбометание остальным экипажам. Наш полк шел замыкающим в этом налете, а мы с Александром Додоновым были замыкающими в полку и бомбили последними. Зарево пожаров на станции Орша наблюдалось с самолета уже километров за сто. А когда мы, завершая удар, подошли ближе, то увидели, что вся станция охвачена пламенем.

Горели цистерны с горючим, рвались боеприпасы. Зенитчики уже не могли больше вести организованный огонь. Отбомбились мы, как на полигоне.

Через несколько дней пришло сообщение, что в результате налета на Оршу в ночь на 4 мая было разбито шесть эшелонов, из них четыре с боеприпасами, уничтожены два склада с боеприпасами и один продовольственный, а также две зенитные батареи с расчетом.

Очень эффективным был и удар по железнодорожному узлу Могилев в ночь на 28 мая. Штаб Белорусского партизанского движения донес, что в этом налете погибло до 3000 гитлеровцев, разрушены железнодорожный и деревянный мосты через Днепр, разбито шесть эшелонов. Город был оцеплен, все силы немецкое командование бросило на вывозку трупов. Среди немцев возникла паника, началось бегство из города в направлении Голынец, Добросневичи.

Нельзя не отметить и последний в период затишья на фронтах массированный удар нашей авиации по железнодорожному узлу Орел в ночь на 4 июля. В нем принимал участие 401 самолет и было сброшено более 520 тонн бомб. Пламя возникших пожаров достигало 200–300 метров и наблюдалось с расстояния 150–160 километров.

Затишье на фронтах закончилось.

В битве под Курском и Орлом

5 июля 1943 года предрассветную тишину нарушил гром сотен орудий. Это артиллерия Центрального и Воронежского фронтов открыла ураганный огонь по изготовившимся к атаке фашистским войскам.

С рассвета северная и южная группировки противника, имеющие в своем составе по нескольку сот танков, поддерживаемые большими группами авиации, перешли в наступление. Фашистские бомбардировщики волнами по 100–150 самолетов под прикрытием истребителей с разных сторон шли к позициям наших войск. На земле и в воздухе развернулась гигантская по своим масштабам и напряжению битва на Курской дуге.

К исходу дня получила боевую задачу и наша дивизия. В ночь на 6 июля нам предстояло бомбардировать войска и технику противника в районе Малоархангельска. Затем две ночи мы наносили удары по вклинившимся войскам северо-западнее Понырей, а в последующие три ночи бомбили сосредоточения войск в районе Белгорода, в пунктах Томаровка, Покровка, Яковлево.

Перед наступлением на орловском направлении наш полк бомбардировал скопления немецкой пехоты и танков в районе совхоза «Прогресс», а в ночь на 13 июля всем составом дивизии мы нанесли удар по станции Орел На каждый самолет нам подвешивали до четырех тонн бомб, преимущественно крупного калибра — от 250 до 2000 килограммов. В эту же ночь была сброшена и пятитонка. В районе станции противник сосредоточил такое количество прожекторов и артиллерии, какого до этого не наблюдалось. Немцы задействовали зенитную артиллерию всех калибров. Нетрудно было догадаться, насколько выросло значение железнодорожного узла в связи с начавшимся наступлением советских войск.

В ночь на 14 июля мы нанесли удар по резервам противника в районе Болхова, последующие три ночи опять бомбили составы на станции Орел, а в ночь на 19 июля нанесли удары по авиационному городку и аэродрому.

После этого задания проснулись мы поздно. Только к 17 часам летный состав собрался для подготовки к очередному боевому вылету, и командир полка предоставил слово начальнику разведки. Информация его заканчивалась радостными для нас словами: «Прорвав оборону противника на глубину более 70 километров на севере и 20–25 километров восточнее Орла, войска Брянского и Западного фронтов продолжают наступление…»

Каждый понял: значит, сегодня опять на Орел…

В другом сообщении начальника разведки говорилось о том, что, по имеющимся данным, в район Орла переброшена группа ночных истребителей, снятая с обороны Берлина. Самолеты оборудованы аппаратурой, позволяющей осуществлять наведение на цель с земли с помощью радиолокаторов. Никаких указаний и рекомендаций по противодействию не давалось, а сами мы мало что понимали в этом новом средстве. Ясно было только одно: если раньше гитлеровские истребители, барражируя в определенном районе, сами искали цель, чаще всего по выхлопным газам моторов, то теперь их будут наводить с земли до какого-то определенного момента, пока они не увидят цель. О том, что истребители самостоятельно могут осуществлять слепой поиск, в сообщении не говорилось.

Ну а вывод был сделан простой: усилить наблюдение за воздухом! И поскольку цель находилась недалеко от линии фронта, это сообщение мы восприняли спокойно. Оттого-то оно и не сыграло своей мобилизующей роли, в результате чего в эту ночь мы понесли потери.

Итак, железнодорожный узел Орел. Удар наносят оба полка дивизии. Первым действует наш полк. Высота бомбометания — 6100 метров. Сегодня в голове боевого порядка полка идет Владимир Пономаренко со штурманом Михаилом Легкоступом, поэтому они и взлетели первыми. Линию фронта прошли, когда на землю опустилась темнота, но горизонт еще был покрыт розовой пеленой угасающего заката. На высоте полета было светло.

Вышли в район цели, развернулись на боевой курс. Ни прожекторов, ни огня зенитной артиллерии. Что бы это могло значить?.. Штурман подал одну команду на доворот, вторую. И тут же последовал его доклад:

— Сбросил!

По вздрагиванию самолета Пономаренко почувствовал, как отделились бомбы: одна ФАБ-2000 и две ФАБ-1000. В момент отрыва третьей бомбы по правой плоскости что-то ударило. Владимир невольно повернул голову: неужели с первого выстрела — прямое попадание?

Тут же вспыхнули прожекторы, началась отчаянная стрельба артиллерии. Уже в силу выработанной привычки с левым креном и со скольжением Пономаренко повел машину от цели. Стал вызывать по связи правого подшассийного стрелка, чтобы выяснить — что же произошло? Ответа не последовало. Значит, стрелок убит или ранен.

— Товарищ командир, огонь из третьего мотора! — доложил башенный стрелок. И тут же по сети прозвучало донесение бортового техника:

— Третий выключил, противопожарные включил…

Владимир резко скользнул на левое крыло, пытаясь сбить огонь воздушным потоком. Противопожарные средства и маневр не дали результатов. Наполнилась дымом кабина, и вот уже в ней показалось пламя — вот-вот взорвутся баки. Тогда Пономаренко принимает решение спасать экипаж.

— Прыгать! Прыгать немедленно всем! — прозвучала его команда, и он включил автопилот. А огонь уже добрался до унтов летчика. Пламя лизало лицо. Самолет неестественно вздрогнул — видимо, отвалился двигатель, и тут Владимир открыл фонарь. Ворвавшаяся струя воздуха выхватила пламя наружу. Только он решил подтянуть ноги на сиденье, чтобы оттолкнуться, раздался сильный треск, самолет перевернулся и летчик оказался в воздухе.

Не сразу разобрался Владимир, что находится в штопоре и падает спиной вниз. В таком положении раскрывать парашют нельзя. Выбросил, как учили, одновременно в стороны руки, ноги — и вышел из штопора. Продолжал свободное падение, но теперь уже головой вниз. Прямо под собой увидел огни пожаров линия фронта. Дернул кольцо, почувствовал динамический удар и повис на стропах парашюта. Воздушным потоком сорвало с ног унты.

Приземлился Пономаренко в гречиху. Быстро собрал парашют — и бегом в сторону от места приземления. Остановился, перевел дыхание, осмотрелся. По звездам определил восток и осторожно пошел дальше. До слуха донеслись какие-то голоса. Остановился, прислушался. Со мнений не было — разговаривали на русском языке. Свои! Вышел к артиллерийской батарее. От командира батареи узнал, что еще вчера здесь были немцы.

Стало светать. Надо возвращаться к месту падения самолета. Члены экипажа, если остались живы, заметили это место и, оказавшись на освобожденной земле, непременно будут его разыскивать.

Так и случилось. Часам к восьми утра семеро из экипажа бомбардировщика оказались у самолета. Пятеро боевых друзей погибли. Их тут же и похоронили. Что им помешало покинуть самолет — можно было только предполагать…

После того как все самолеты произвели посадку, стало известно, что в эту ночь не возвратились с боевого задания еще два Пе-8: капитана Угрюмова из нашего полка и капитана Вихорева — из соседнего. Оба самолета были сбиты в районе цели, на линии боевого пути.

Разбор боевых вылетов проводился с летным составом в масштабе дивизии. Выслушав обстоятельства, при которых мы потеряли сразу три самолета и многих товарищей, комдив обратил внимание на то, что все три экипажа по различным причинам к району цели подходили в значительном отрыве от боевого порядка по высоте и дальности. Это, видимо, облегчило условия наведения немецких истребителей. Пришли к одному выводу — впредь строго выдерживать заданную высоту бомбометания и максимально уплотнить боевые порядки. В то время ничего другого мы не могли придумать для противодействия наведению истребителей противника.


* * *

А наступление наших войск на орловском направлении успешно развивалось. Враг, сопротивляясь, отходил на запад. Авиация дальнего действия основными силами продолжала действовать по железнодорожным узлам и станциям на направлении Орел — Брянск, а также по опорным пунктам и узлам сопротивления. Беспрерывно работал и наш полк.

Утром 27 июля меня разбудил Арсен, хотя после боевых вылетов будить у нас было не принято. Каждый спал по потребности. Арсен держал в руках газету с объявлением Указа Президиума Верховного Совета СССР о присвоении званий Героя Советского Союза. В числе удостоенных этого высокого звания был Николай Ищенко и я. Одновременно с этим мне было присвоено очередное воинское звание подполковник, о чем я узнал из той же газеты.

Трудно описать состояние, в котором я находился в течение всего дня. Надо было новыми боевыми делами ответить на награду. Но наш самолет поставили на регламентные работы со сменой моторов, полностью выработавших свой ресурс, и воевать пока было не на чем.

5 августа наши войска освободили Орел и Белгород. Москва в честь этой победы, впервые за войну, салютовала из 120 орудий. Ликовала столица, ликовал весь советский народ. Для нас с Николаем Ищенко это был особый праздник. На другой день в Кремле Михаил Иванович Калинин вручил нам ордена Ленина и медали «Золотая Звезда».

Вернувшись в полк, я был ошеломлен новым неожиданным сообщением. Приказом командующего АДД мена назначили в аппарат главного штурмана в качестве его помощника.

Не обрадовался я этому назначению — очень сожалел, что придется расстаться с родным полком, боевыми друзьями, многим из которых я обязан тем, что жив, тем, что удостоен высокой награды.

Поделился своими чувствами и мыслями с командиром дивизии Викторином Ивановичем Лебедевым. Он с улыбкой пожал плечами, дав понять, что изменить рушение командования уже нельзя. Но все же разрешил мне дать телеграмму главному штурману АДД с просьбой задержаться в полку на несколько месяцев. До получения ответа мне было разрешено продолжать боевые полеты.

По дальнобойной артгруппировке

День 20 августа был солнечным и теплым. Время уже приближалось к обеду, а кучевая облачность не успела закрыть и половины неба, что сулило и на ночь хорошую погоду.

В столовую мы шли вместе с Костей Иконниковым, обсуждая происшедший недавно в полку случай. С одного самолета над целью не сбросилась 500-килограммовая бомба — зависла, как принято говорить в авиации. Не сбросилась она и после того, когда экипаж предпринял все положенные в таких случаях меры. Пришлось возвращаться домой с опасным грузом.

Зашли на посадку со стороны леса. В момент выпуска воздушных тормозных щитков самолет, естественно, встряхнуло, и бомба сорвалась с замка держателя. Через несколько секунд произошел взрыв огромной силы. Самолет находился очень близко от места взрыва и тем не менее не пострадал. Только после тщательного изучения всех обстоятельств специалисты нашли этому объяснение. Бомба, приближаясь к земле под углом 35–40 градусов, ударилась о толстый ствол дерева и до взрыва резко изменила направление движения, вследствие чего взрывная волна прошла в стороне от самолета. К счастью, и на земле никто не пострадал. Причиной же зависания бомбы стал осколок зенитного снаряда противника, заклинивший замок держателя. Наши неутомимые вооруженцы нашли способ сбрасывания бомбы и в таком случае, хотя вероятность его повторения очень мала.

За разговором мы и не заметили, как нас догнал Сергей Сугак, командир корабля Константина.

— Братцы, сегодня идем под Ленинград, — волнуясь и не скрывая своей радости, сказал Сергей. — Узнал в штабе полка. Есть распоряжение подвесить бомбы только крупного калибра. Как видно, предстоит расколоть важный орешек, — заключил он свою информацию.

Волнение Сергея передалось и нам. Ленинград с его революционными традициями, богатейшими памятниками истории и культуры был дорог каждому советскому человеку. Когда город Ленина оказался в блокаде, несмотря на исключительно тяжелую в то время обстановку под Москвой, решением Ставки Верховного Главнокомандования из частей дальнебомбардировочной авиации, имеющих в своем составе самолеты ТБ-3, была образована группа для оказания помощи городу. В эту группу вошел и экипаж Сергея Сугака.

К летному составу группы обратился тогда секретарь ЦК ВКП(б) Александр Александрович Жданов: «Я призываю вас бороться за каждый килограмм грузоподъема…» И летчики в ответ на этот призыв в невероятно трудных условиях зимней непогоды доставляли войскам и трудящимся Ленинграда продукты и вывозили из города женщин и детей.

В одном из таких полетов при сильном снегопаде самолет капитана Сугака, пересекая линию фронта на высоте 50–70 метров, подвергся сильному обстрелу крупнокалиберных зенитных пулеметов противника. Был смертельно ранен штурман лейтенант Жуков, тяжело — стрелок-радист Лашков, перебило трос управления руля высоты. Сорок минут мужественный летчик вел поврежденную машину и благополучно произвел посадку, доставив к месту назначения ценнейший груз три тонны продуктов. Аэродром подвергался артиллерийскому обстрелу противника, поэтому экипаж, не ожидая помощи, своими силами исправил повреждения и, заполненный до возможного предела ребятишками, вылетел в обратный рейс.

…Предположение Сергея подтвердилось. Важность предстоящей боевой задачи определялась уже тем, что к нам в полк прибыли командир дивизии полковник Лебедев и старший штурман дивизии подполковник Романов.

— В январе этого года, — сказал комдив, — после ожесточенных боев войска Ленинградского и Волховского фронтов, проявив исключительный героизм в боях, соединились. Вражеское кольцо, долгое время душившее город, прорвано.

Это была блистательная победа. Однако прорыв блокады Ленинграда еще не устранил угрозы городу со стороны фашистских захватчиков. Линия фронта по-прежнему проходила в непосредственной близости от Ленинграда, и враг имел возможность вести артиллерийские обстрелы жилых кварталов.

Гитлеровцам не удалось огнем войсковой артиллерии сломить боевой дух ленинградцев, стойко выполняющих боевой и трудовой долг. Поэтому враги решили подвергнуть город обстрелу тяжелой дальнобойной артиллерии. В течение нескольких месяцев шла подготовка позиций и сосредоточение этой артиллерии на подступах к городу. Пушки и гаубицы тщательно укрывались в складках местности в районе совхоза «Беззаботный», юго-восточнее Петергофа.

И вот когда фашистские войска, потерпев на земле и в воздухе крупнейшее поражение под Белгородом и Орлом, отступали к Днепру, немецкое командование приняло решение начать обстрел Ленинграда тяжелыми снарядами.

Ставка Верховного Главнокомандования приказала в ночь на 21 августа массированным бомбардировочным ударом частей и соединений авиации дальнего действия эту артиллерийскую группировку врага уничтожить.

Нашей дивизии предстояло замыкать боевое построение частей АДД, имея на каждом самолете бомбовую нагрузку в четыре тонны. Калибр бомб — от 250 до 2000 килограммов.

Комдив выразил твердую уверенность в том, что никакой огонь противника не сможет заставить нас сойти с боевого курса и помешать успешно выполнить поставленную боевую задачу. По остальным вопросам дал указания подполковник Романов.

Боевая задача поставлена, необходимые указания даны, все было предельно ясно. И тем не менее каждый из нас испытывал чувство озабоченности, особой ответственности.

Согласно боевому приказу, нашему экипажу наряду с бомбометанием предстояло выполнить еще и фотографирование цели, поэтому мы замыкали боевой порядок дивизии и вылетали последними.

Фотографирование ночью результатов бомбардировочного удара внешне кажется простым. На самом же деле все довольно сложно. И вот почему. Ночной фотоаппарат сработает лишь тогда, когда под самолетом разорвется ФОТАБ фотобомба, излучающая в момент разрыва свет в полмиллиарда свечей. Бомба эта освещает под собой на мгновение участок земной поверхности, поэтому для ночного фотографирования необходимо, чтобы она разорвалась в воздухе точно над целью и на расчетной высоте. А самолет в это время должен быть точно над ФОТАБ и обязательно в горизонтальном полете, так как фотоаппарат прикреплен к самолету, их оси параллельны — и в обязательной увязке этих требований вся сложность.

Экипажу, проводящему ночное фотографирование, необходимо обладать и большей выдержкой. Действительно, если бомбардировщики после сбрасывания бомб выполняют свободный маневр по курсу, скорости и высоте полета, чем резко снижают эффективность зенитного огня противника, то самолет — ночной фотограф такой возможности не имеет. Он и после сбрасывания ФОТАБ обязан продолжать полет строго по прямой, чтобы выполнить все элементы фотографирования. Такое, казалось бы, незначительное удлинение горизонтального полета над целью оказывается достаточным для ведения по самолету прицельного и более эффективного огня. Нельзя не учитывать при ночном фотографировании и действий зенитных прожекторов. Поймав своим лучом самолет, прожектор не позволит открыть фотоаппарат, так как пленка будет мгновенно засвечена.

С точки зрения самолетовождения предстоящий полет трудности не представлял, так как большая часть маршрута проходила по своей территории, вдоль Ленинградского шоссе, при хорошей видимости земных ориентиров. Кроме того, в городах Загорск, Клин и Хвойная работали приводные радиостанции.

Выполнив все предварительные расчеты по самолетовождению, бомбометанию и фотографированию, подготовив соответствующим образом карту и получив в бортовом журнале визу старшего штурмана дивизии с отметкой «К полету готов», мы отправились на аэродром.

Инженер по вооружению Вадим Михайлович Семенов доложил мне отдельно о количестве и калибрах подношенных бомб (на самолет были подвешены четыре ФАБ-500, две ФАБ-1000 и четыре ФОТАБ), очередности их сбрасывания, готовности бомбардировочного вооружения и прицелов, а также об установке замедления на ФОТАБах, поскольку в воздухе они должны взрываться на заданной мною высоте.

Семенов прибыл в эскадрилью в июле 1941 года, в период формирования полка, сразу после окончания Военно-воздушной инженерной академии имени Н. Е. Жуковского. Высокая военная и техническая культура, исключительное трудолюбие позволили молодому инженеру с первых же дней завоевать авторитет и уважение товарищей. За два года его службы в эскадрилье не было ни одного случая отказа в работе бомбардировочного вооружения или прицелов. Знал Вадим отлично и стрелковое вооружение, хорошо стрелял из крупнокалиберных пулеметов, поэтому часто летал с нами на боевые задания в качестве воздушного стрелка.

Первый самолет начал взлет, когда солнце еще не коснулось линии горизонта. За ним с интервалом в одну минуту один за другим отрывались от полосы остальные. Пришла наша очередь. Стартер махнул флажком, летчики дали моторам полные обороты, и, не пробежав и 1500 метров, мы оторвались. Медленно набирая высоту, обошли Москву с востока, вышли на Клин.

Летели молча, хотя к переговорной радиосети — СПУ подключено одиннадцать точек. Работы у меня было мало, простые условия полета позволяли отвлечься на какое-то время от сиюминутных дел. Нахлынули воспоминания.

…Ленинградское шоссе, тянувшееся по курсу слева, на которое я периодически в силу привычки поглядывал, напоминало о том, что в 1928 году, во время Всесоюзной зимней спартакиады, в составе команды Вышнего Волочка я участвовал в лыжном звездном пробеге. Расстояние от Волочка до Москвы по шоссе мы преодолели за три дня. И все три дня стоял мороз 26–28 градусов с сильным пронизывающим ветром…

Вот показался Калинин. И тут, в 1926 году, участвуя в соревнованиях по лыжам, я выиграл первое место в беге на 10 километров среди юношей и был включен в команду Твери для участия во всесоюзных соревнованиях, проводимых в Подмосковье. В Твери мы скользили по Волге, а в Москве пришлось бежать уже по пересеченной местности. И вот на одном из крутых спусков я сломал лыжу. Обидно было до слез.

Уже в сумерках показались контуры Вышнего Волочка — города моего детства и юности. В его окрестностях я родился, с малых лет почти каждое воскресенье бывал в городе. В шестом и седьмом классе учился в Единой трудовой школе города. Это были школы совместного обучения, хотя еще существовали и женские гимназии, и мужские реальные училища. Хорошо запомнилось здание, приспособленное под школу, с видом на обводный канал, на два красивейших христианских собора и городской сад. Особенно тесно меня связывал с городом спорт. По лыжам и легкой атлетике, футболу и баскетболу я постоянно принимал участие в соревнованиях на первенство города.

В наступающей темноте показались трубы родного завода, маленькой частицы моей огромной страны. Здесь я провел детство, юность.

Завод «Красный Май» — стекольный. На нем, как и всюду в стране, трудились под лозунгом «Все для фронта, все для победы!». Никто никогда и не думал, что стеклянная бутылка, наполненная специальной жидкостью, в руках советского солдата станет эффективным оружием против самого современного средства вооруженной борьбы — танка. Танки врага горели от метко брошенных из окопа бутылок с горючей смесью, которые выпускали рабочие моего родного завода.

Никогда на заводе при мне и после моего ухода в армию не изготовляли дроты — стеклянные трубочки. Не было такого опыта и в прошлом. Война заставила этим заняться. На всех фронтах лилась человеческая кровь. И для того чтобы спасти жизнь многим тысячам раненых, надо было из глубокого тыла страны к фронту, в госпитали и лазареты, доставлять кровь доноров. Причем эту кровь следовало перевозить такими порциями и в такой посуде, которая позволяла бы ее использовать в полевых условиях. Вытянуть такой дротик из огненной стеклянной массы надо было вручную. Это очень сложный процесс, но его хорошо освоили рабочие завода.

Выполнял наш завод и еще один важный правительственный заказ. Необходимо было срочно освоить выпуск новых стекол для морских судов. Стекло должно было пропускать только инфракрасные лучи. Такое стекло «ночного видения» раньше в стране не производилось. Требовалось самим разработать технологию стекловарения. Красномайцы с помощью ученых академика Вавилова Сергея Ивановича и его последователя и ученика Варгина Владимира Владимировича решили и эту сложнейшую задачу.

Трудности, связанные с выполнением сложных заказов, усугублялись внутренними трудностями, вызванными войной. С завода на защиту Родины ушли сотни высококвалифицированных специалистов, инженеров, техников. Те, кто остался, работали по две-три смены. Но производство все-таки шло на убыль, не хватало топлива, в печах гасли огни. Чтобы завод не остановился, надо было принимать срочные меры. Топливную проблему решить легче, а вот как быть с кадрами?

По призыву заводской партийной организации к верстакам и станкам вернулись пенсионеры. Те, которые сами уже не в состоянии были работать, стали учить женщин и подростков сложной специальности стеклодува. И дело пошло на лад.

…Совсем стемнело.

— Стрелкам быть внимательней! — прозвучала в наушниках шлемофона команда Александра. Наступил ответственный этан боевого полета.

Впереди Ленинград. Мы его обходим так, чтобы гул наших моторов не был слышен даже на окраине города. Над Шлиссельбургом развернулись на запад, идем по северному берегу Финского залива до пункта Левашове, который сейчас для нас — точка разворота на цель. Служба ЗОС (земного обеспечения самолетовождения) воздушной армии фронта сделала для нас больше, чем мы могли ожидать. По всему берегу от Шлиссельбурга до Левашово работают неоновые светомаяки. Подлетая к одному, мы уже видим мигание другого. На северном берегу Финского залива установлен мощный прожектор лучом в сторону цели. Еще два таких прожектора, один — из района Автово, другой — с приморского плацдарма, накрывают цель, в результате чего над нею образовалось яркое световое пятно в виде трапеции.

Развернулись. Идем над водами Финского залива курсом на юг. При пересечении береговой черты наш самолет обстреляли малокалиберные зенитки. Все их трассирующие снаряды цепочками прошли справа сзади. От самого берега видно зарево от беспрерывно сбрасываемых над целью САБов. Зенитные прожекторы противника не работают: или их нет, или применение для таких высот неэффективно. Меня это радует: могу выполнить с одного захода и бомбометание, и фотографирование результатов бомбового удара.

Показалась цель. Четко вырисовываются ее световые границы. Каждый штурман определяет сам точку прицеливания; и это хорошо, потому что серии бомб располагаются по всей площади цели, что и предусматривалось заданием. Огонь немецкой зенитной артиллерии заметно ослаб: ей крепко досталось от впереди идущих Ил-4.

Начали рваться бомбы крупного калибра. По количеству их в серии и мощности взрыва нетрудно определить, что бомбит наша дивизия. И вот цель накрыта серией из четырех бомб. Через несколько секунд радист доложил:

— Майор Сугак донес на КП о выполнении задания. Сергей имел на борту своего самолета четыре ФАБ-1000 и шел предпоследним. Следовательно, отбомбились все.

Открываю бомболюки. С приближением к цели сквозь световую пленку начали просматриваться пятна — то ли воронки от бомб, то ли какие-то сооружения. Выбираю пятно в предполагаемом центре цели… Одна за другой полетели две пятисотки, за ними — две однотонки и замыкали серию еще две пятисотки. Летчики продолжают полет строго по горизонту, боевым курсом. Небольшая цепочка зенитных снарядов прошла впереди самолета. Через установленные интервалы времени от самолета отделились ФОТАБы. Я этого не ощущаю. Они легки для нашего самолета, к тому же подвешены строго по его оси в фюзеляже. О том, что ФОТАБы сброшены, доложил помощник бортового техника и подтвердили сигнальные лампочки электросбрасывателя.

Ложусь на стекла кабины и вижу, как с земли навстречу самолету несется серия трассирующих снарядов. По углу сближения определяю: проскочим! Так и вышло. Снаряды прошли мимо.

Разорвалась первая фугасная бомба, и тут же в воздухе на мгновение вспыхнула первая ФОТАБ. За ней вторая, третья. Тонкая световая пленка, которой была накрыта цель нашими прожекторами, не позволила все увидеть. Детально зафиксирует результаты бомбометания фотоаппарат.

— Разворот! — скомандовал я летчикам. Задание выполнено, цель сфотографирована.

— Штурман, — спросил меня командир, когда отошли от цели и взяли Курс на обратный маршрут, — разобрался в результатах бомбометания?

— Нет, — откровенно ответил я. — Но видел много пятен разных размеров и оттенков.

— Если такой пейзаж нарисован в заданном районе, то художникам кое-что полагается, — пошутил Александр.

В обратном полете работы совсем мало. Пройдя линию фронта, настроил радиополукомпас на приводную радиостанцию, сместил антенну на величину угла сноса, создаваемого ветром, и летчики точно вышли на Клин.

Посадку произвели последними. Когда техники выключили моторы, прямо к трапу подошел офицер штаба полка капитан Медынцев с незнакомым человеком.

— Заместитель начальника разведотдела штаба АДД, — сказал капитан. Прибыл за результатами фотоконтроля.

— Подполковник Таланин, — протягивая руку, представился офицер высшего штаба. — Ждать, когда проявят фотопленку, не буду. Кассету заберу в Москву, там и обработаем.

— У нас специалисты тоже опытные, — попытался возразить я.

— Но в Москве торопятся. Предварительные результаты будем докладывать командованию АДД по негативу. Данные по итогам бомбардировочного удара ждут в Ставке. Назовите только высоту фотографирования и боевой курс, — попросил Таланин.

Я доложил данные фотографирования. Не знал тогда, что много лет придется работать мне в тесном контакте с Иваном Михайловичем Таланиным, человеком прекрасной души, большим специалистом авиационной разведки.

Утром, после завтрака, меня вызвал командир полка и приказал явиться к командиру дивизии. Через три-четыре минуты я уже докладывал о своем прибытии.

— Не вышло ничего, товарищ Ушаков, — сказал полковник, выходя из-за стола мне навстречу. — Просьба ваша не удовлетворена. Получено приказание об откомандировании вас в распоряжение главного штурмана. Вот телеграмма.

В телеграмме предлагалось после оформления перевода изучить в соседней дивизии американский самолет Б-25, который был там на вооружении, и ознакомиться с организацией боевой работы. А 31 августа поездом я уже следовал в Москву. Купил свежий номер «Красной звезды» и сразу обратил внимание на очерк писателя Николая Тихонова под названием «Ленинград в августе». Вот что было сказано в очерке о действиях по фашистам экипажей АДД:

«В одну августовскую ночь над всем районом их расположения вспыхнули огромные осветительные лампы и рев многих моторов покрыл ожесточенную стрельбу зениток. Это было нашествие могучих бомбардировщиков, прорезавших ночь во всех направлениях. Если бы немцы обыскали ленинградские аэродромы, они бы не нашли этих кораблей. Они, как в легенде, взялись из-под земли. Но они действовали, как судьи, как каратели и мстители.

Все, что было спрятано в этом районе — батареи и склады, блиндажи и площадки, — все взлетело на воздух.

Если бы можно было писать огненными буквами на августовском небе, «месть за ленинградцев», — то летчики написали бы именно это. Взрывы были непрерывны. Казалось, тьма, стоявшая над сухим светом слепящих ламп, изливалась водопадом металла на головы немцев. Этот небесный огонь пожирал землю, на которой метались немцы. Как ни прятались они, вжимая голову в плечи, их всюду находили ночные мстители. Когда отбушевал этот прибой воздушного океана, лампы догорели и тишина ночи прикрыла исполосованный взрывами, разваленный район, где остались груды разбитого барахла там, где были немецкие позиции.

Уцелевшие вылезли из-под руин, вероятно, ходили, не помня себя от страха, между орудий и трупов, думая, что эта кара, неожиданно упавшая на них, вся, что ночная ярость налета исчерпана за один раз. И они снова ошиблись.

Новой ночью повисли лампы и новые тонны металла, ревя, гудя, обрушились на то, что уцелело от предыдущего налета. Это походило на извержение вулкана. И опять самолеты взялись, как из-под земли.

Они прочесали немецкие позиции раскаленным гребнем. И зловещая тишина встретила утро там, где прятались фрицы, подло наносившие удары по Ленинграду, сияло утро, и ни одно орудие не стреляло по городу.

Так было наказано преступление судом советского народа и советского оружия».

Прочтя очерк, я невольно подумал, что хотя этот боевой эпизод и короткий, но он также — яркое свидетельство наступившего перелома в войне.

Будни, полные неожиданностей

На второй день после прибытия в штаб АДД я был принят командующим авиацией дальнего действия генерал-полковником авиации А. Е. Головановым. Вызвано это было тем, что главный штурман и возглавляемая им служба подчинялись непосредственно командующему.

Было около полуночи (штаб, службы и управления работали круглосуточно), когда я вошел в кабинет. Представился. Высокий, стройный, неторопливый в движениях генерал Голованов пожал мне руку:

— Еще раз поздравляю вас с присвоением звания Героя Советского Союза. (Поздравительную телеграмму я получил от Александра Евгеньевича в день награждения.) Прошу садиться!

Раздался телефонный звонок, и, пока генерал разговаривал, я успел его внимательно рассмотреть. Крупные черты лица, строгий и, может быть, даже суховатый взгляд, в котором вместе с тем было что-то притягательное. Говорил он не спеша и не повышая тона. Все это как-то сразу располагало, и я тут же освободился от скованности.

— Хочу вам задать один вопрос, — обратился генерал ко мне. — Скажите, почему вы так настойчиво просили оставить вас в полку?

— По двум причинам, товарищ командующий! — стараясь быть спокойным, ответил я. — Испытываю большую неловкость перед боевыми товарищами. Уходить от них, от каждодневной боевой работы сразу после того, как был удостоен такой высокой правительственной награды, на мой взгляд, неправильно.

— Это, пожалуй, так! — согласилсягенерал. — Лучше было бы повременить с назначением, но обстоятельства торопили. А какая еще причина?

— Считаю себя не подготовленным для работы в таком высоком штабе. Нет необходимого образования. Да и по складу характера пугаюсь работы в аппарате управления.

Генерал посмотрел на меня и тихо сказал:

— Война, тем более такая, которую ведет сейчас наша страна, для каждого ее участника является большой школой. И чтобы правильно решать боевые задачи, которые война ставит, во всех штабах и управлениях непременно должны быть люди с боевым опытом…

Он хотел еще что-то сказать в противовес моим доводам, а возможно, его отвлекла другая мысль, но в разговоре образовалась пауза. Затем последовало твердое решение:

— Будем считать, товарищ Ушаков, что вопрос о вашем назначении решен окончательно. Добьемся победы над врагом, и тогда все будем повышать образование. Ведь учиться никогда не поздно. А теперь я хочу выслушать ваше мнение по некоторым вопросам, с которыми вы были непосредственно связаны. Только не подумайте, что я собираюсь вас экзаменовать. — Он вызвал адъютанта и попросил, чтобы принесли два стакана чаю.

Я знал, что, бывая в войсках, командующий всегда свое посещение заканчивал откровенной беседой с летным составом по самым разнообразным вопросам, и поэтому такое его желание не явилось для меня неожиданностью.

— Скажите, от чего, по вашему мнению, зависит успех выполнения боевой задачи дальнебомбардировочного полка при действиях ночью? — спросил Голованов. — С ответом не торопитесь, подумайте.

— Если при действиях полка днем успех выполнения боевой задачи зависит главным образом от подготовки экипажей командиров эскадрилий и звеньев, начал я высказывать уже давно и твердо сложившееся у меня мнение по этому вопросу, — то при действиях ночью успех полка — это успех, достигнутый каждым экипажем в отдельности.

В связи с этим, — продолжал я, — повышается роль морально-психологической подготовки летчиков и штурманов экипажей, их готовность при всех обстоятельствах, невзирая на опасность, успешно выполнить боевую задачу.

— Теперь, пожалуйста, выскажите свое мнение по такому вопросу, предложил Голованов, допивая уже остывший чай, — как снизить потери от огня зенитной артиллерии над целью?

Хотя этот вопрос меньше, чем предыдущий, обсуждался среди летного состава, у меня и на этот счет было твердое убеждение.

— Для снижения потерь от огня зенитной артиллерии над целью, когда экипажи бомбардировщиков, в интересах точности бомбометания, обязаны строго выдерживать высоту, скорость и курс полета, необходимо, на мой взгляд, одно — рассредоточить огонь противника, для чего увеличить плотность удара, в единицу времени пройти большему количеству самолетов, чтобы на каждый из них за время пролета зоны обстрела приходилось меньшее количество выстрелов.

В практике были случаи одновременного выхода на цель трех-четырех бомбардировщиков. Противник, естественно, этого не знал и, как всегда, сосредоточивал огонь на том самолете, который первым попадал в перекрестив прожекторов, а следовавшие за ним или прошедшие впереди экипажи спокойно выполняли прицельное бомбометание.

— Но как можно этого добиться? Чтобы не случайно выходили на цель одновременно несколько экипажей, а по замыслу, по плану?

— Достигнуть этого можно сокращением времени удара, выделяемого для полка, правда до определенных пределов. Для того чтобы в более плотном боевом порядке прибыть на цель, надо уплотнить соответственно и взлет. Или экипажам, взлетевшим первыми, гасить время путем барражирования в районе аэродрома, что, конечно, повлечет за собой дополнительный расход горючего и моторесурса.

— А разве нельзя уплотнить боевой порядок маневрированием скоростей при полете к цели? — уточнил вопрос внимательно слушавший меня генерал.

— Можно, но это очень усложнит экипажам условия полета. К тому же и здесь есть пределы.

— А именно?

— Разрешите рассмотреть на примере?

Генерал кивнул.

— Если на взлет одного бомбардировщика требуется в среднем одна минута, а на взлет полка уходит двадцать пять — двадцать семь минут, то для того чтобы пройти всем самолетам полка над целью за четырнадцать — пятнадцать минут, экипажам, взлетевшим последними, надо сокращать время полета к цели уже на восемь — десять минут. В этом случае плотность удара составит в среднем два бомбардировщика в минуту. Поэтому установленное приказом время для удара полка, равное пятнадцати минутам, является оптимальным.

Наступила пауза.

— Выходит, что увеличивать плотность удара больше нельзя?

— За счет сокращения времени удара, выделяемого для полка, нельзя, твердо ответил я.

Командующего, видимо, очень беспокоил этот вопрос, и он хотел рассмотреть его поглубже. Наша беседа затянулась.

— А как вы считаете, можно ли по одной цели бомбить одновременно двумя или тремя полками, взлетающими с разных аэродромов?

— В принципе можно. Но при этом возрастет вероятность столкновения самолетов при выходе их на точку разворота на цель. Ведь подходить экипажи будут на одной высоте с разных направлений, поэтому неизбежны пересечения курсов под большими углами, что очень опасно. Выполнять бомбометание с разных высот также нельзя из-за возможности попадания под бомбы, сброшенные сверху, и скованности маневра.

Вошел адъютант и положил небольшой листок бумаги на письменный стол. Командующий посмотрел на листок, затем на стоявшие в углу часы и, поднимаясь из-за стола, сказал:

— Хорошо! Для первой встречи достаточно. Приступайте к исполнению своих новых обязанностей. А что касается вашего характера, которому противопоказана работа в высшем штабе, то могу заверить, очень скоро вы убедитесь в обратном. Желаю успеха!


* * *

После битвы под Курском центр событий переместился на Днепр, и все крупные операции наступившей осени 1943 года были связаны с борьбой за овладение этим стратегическим рубежом. Могучий водный рубеж — Днепр по своим природным условиям позволял противнику организовать сильную оборону на правом берегу.

Выйдя к реке, наши войска сразу приступали к ее форсированию, не ожидая прибытия специальных переправочных средств. Днепр был форсирован на многих участках. Разгорелись ожесточенные бои за удержание захваченных плацдармов. Теперь предстояло освободить столицу Украины — Киев. Весь советский народ с нетерпением ждал этого большого события.

Авиация дальнего действия беспрерывно оказывала поддержку наземным войскам, нанося удары по переправам, железнодорожным узлам, станциям и аэродромам всего фронта наступления.

В течение нескольких дней я находился в штабе 2-й воздушной армии Воронежского фронта, где занимался вопросами радионавигационного обеспечения бомбардировочных ударов частей АДД по переправам и объектам, расположенным вблизи захваченных нашими войсками плацдармов на правом берегу Днепра. Неожиданно был отозван в Москву. В этот же день командующий АДД дал задание — подобрать опытного радиста и на самолете ГВФ вылететь в Тегеран. Оттуда в качестве штурмана-лидера американского самолета я должен был вернуться в Москву. При этом командующий добавил:

— Перелет ответственный. На борту самолета будет важный пассажир государственный секретарь Соединенных Штатов Америки К. Хэлл.

Долго не раздумывая, я тут же позвонил в свой полк и вызвал одного из лучших радистов Сергея Муханова, который еще до войны летал радистом на международных линиях, а в 1942 году в составе экипажа Э. К. Пусэпа совершил полет в Америку и обратно.

На другой день мы с Мухановым на самолете Ли-2, произведя посадки в Сталинграде и Астрахани, добрались до Баку. К исходу 16 октября прилетели в Тегеран. Встретивший нас представитель ГВФ сообщил, что американский самолет прибудет только завтра во второй половине дня. В нашем распоряжении было время для осмотра города, и мы решили пораньше лечь спать, чтобы с утра совершить прогулку.

Во второй половине дня прилетели два американских самолета С-54. Эта четырехмоторная громадина в то время считалась лучшим пассажирским самолетом мира. Штурманом-лидером на второй самолет был назначен главный штурман ГВФ Борис Игнатьевич Давыдкин. Нам была предоставлена возможность ознакомиться с навигационной и пилотажной аппаратурой, радиостанцией. На следующий день, 18 октября, мы вылетели. Погода по всему маршруту стояла хорошая, самолетовождение трудности не представляло. Недалеко от Москвы нас встретил эскорт истребителей, в сопровождении которых мы и подошли к Центральному аэродрому.

По окончании конференции министров иностранных дел СССР, США и Великобритании, которая продолжалась в Москве до 30 октября, мы с Мухановым на этом же самолете улетели в Тегеран. Пожелав экипажу благополучного полета через океан, направились в гостиницу. Здесь нам предстояло ожидать попутного советского, самолета, так как в систематических рейсах Москва — Тегеран не было еще острой необходимости.

Шли дни. 6 ноября посол СССР в Иране устроил прием по случаю 26-й годовщины Октябрьской революции. На это торжество был приглашен и я. Прием проводился в здании посольства, которое размещалось в центре города.

Здесь мы узнали, что наши войска освободили Киев. Это событие наложило свой отпечаток и на настроение участников приема. Многие гости представляли правительства «безземельных» государств, территории которых оккупировали немцы. Прием проходил торжественно, на террасе играл советский военный духовой оркестр, и его звуки разносились далеко по улицам города, словно возвещая об очередной победе Советской Армии.

Наконец прибыл самолет. Оказалось, что вместе с нами в Москву полетит группа иностранцев. Кто они и с какой целью летят — осталось неизвестным.

До Баку полет протекал спокойно, а затем начались мучения. Погода ухудшилась настолько, что пришлось лететь этапами. Просидев несколько дней в Баку, перелетели в Астрахань и задержались здесь надолго. Затем в Сталинграде просидели три дня. Вылетев в Москву, из-за плохой видимости и обледенения самолета оказались в Воронеже. Лететь, в общем-то, было можно, но летчик, видимо, не надеялся на свой опыт. Вмешиваться же в действия экипажа никому не дозволялось, и я ограничивался только своими наблюдениями.

Иностранных пассажиров разместили в городе, а нам с Мухановым предложили переночевать в гостинице Воронежского аэропорта. Легли одетыми. Прижавшись друг к другу, заснули. Под утро кто-то вошел к нам в комнату, разбудил Муханова и спросил:

— Вы не Ушаков? Больше часа разыскиваю. Срочно вызывает начальник аэропорта.

Пришлось подниматься. Начальник аэропорта передал указание из Москвы: я назначался на завтрашний полет командиром экипажа и решение на вылет должен был принять сам. В Москве, как я понял, не согласились с прекращением полета. Наверное, все дело в иностранных пассажирах, решили мы с начальником порта.

Оценив погоду (она была такой же, как и вчера: низкая облачность, в облаках обледенение) и поговорив с летчиком так, чтобы его не обидеть, мы взлетели, на высоте 60–70 метров выполнили полет и благополучно приземлились в Москве.

При входе в штаб дежурный сообщил, что меня ожидает командующий АДД.

— Вот что, — сказал Александр Евгеньевич, жестом предлагая мне сесть. Три экипажа Си-47 и моя машина уже подготовлены для полета в США по восточной трассе, выписаны необходимые документы. Штурманом моего экипажа полетите вы. И то, что я сейчас скажу, кроме вас и меня, никто не должен знать. Завтра мы полетим в Тегеран через Сталинград и Баку. Экипажи, кроме штурманов, прибудут на аэродром к восьми часам утра. Штурманам же приказано явиться сегодня в штаб к двадцати часам. Вы проведете с ними подготовку к полету, и все останетесь ночевать в штабе. Полет будет проводиться в режиме радиомолчания. Об изменении маршрута летчикам скажут только после взлета.

Поздно вечером главный штурман АДД Иван Иванович Петухов, его заместитель Василий Иванович Соколов, штурман-инспектор Герой Советского Союза Сергей Иванович Куликов и я доложили о готовности к полету в Тегеран. Командующий еще раз напомнил о том, чтобы все, что связано с полетом, оставалось в секрете. С какой целью летим в Тегеран, он не сказал, а мы, естественно, не спрашивали.

Полет до Сталинграда был сложным. Низкая облачность с мокрым снегом вынуждала лететь в облаках на предельной для этих самолетов высоте.

По расчету времени пробили облачность вниз, заведомо зная, что Волга впереди, и, не меняя курса, вышли на нее. Дальнейший полет трудностей не представлял.

Утром погода испортилась окончательно. Горизонтальная видимость не превышала 300 метров, высота облачности — 60 метров. Кроме того, аэродром покрылся тонким слоем льда. Александр Евгеньевич прошагал с летчиками всю взлетную полосу, посмотрел на часы и сказал:

— Продумайте, как будете взлетать в этих условиях. Я взлетаю первым. Полет по маршруту — согласно вашему решению.

Его что-то сильно торопило, так как условия для взлета были исключительно сложными, если не сказать больше.

На разбеге нас несколько раз так заносило, что летчики едва успевали парировать развороты моторами и сохранить общее направление взлета. Не знаю почему, но Александр Евгеньевич решил лететь под облаками. Мы чуть ли не стригли то и дело попадавшие холмы и курганы. Я не привык к таким полетам. Многие годы летая на бомбардировщике, всегда имел перед собой отличный обзор. Сейчас же, наблюдая за землей в маленькое окно из пассажирской кабины, где было оборудовано для меня рабочее место, я вздрагивал при неожиданном появлении препятствий под плоскостями самолета.

Выскочили на Каспийское море. Хотя и отделяло нас от водной поверхности всего 25–30 метров, я стал успокаиваться. Но вот от звука самолета поднялась огромная стая уток, почти закрыв горизонт. Летчики нырнули в облака, и самолет начал быстро обледеневать. Вышли под облака, и опять утки встали на пути. Снова несколько минут полета в облаках, а затем снижение… Дальше летели без происшествий. Погода улучшалась.

Посадку произвели в аэропорту восточнее Баку. За нами приземлились и остальные три экипажа, которые весь полет выполнили за облаками.

В ожидании дальнейших указаний мы просидели на аэродроме два дня. Александр Евгеньевич все время находился с нами, лишь периодически выезжал на автомобиле в город. Утром 27 ноября мы перелетели на другой аэродром, где уже стоял самолет Виктора Георгиевича Грачева — командира 2-й авиационной дивизии особого назначения. Подрулили и встали рядом с этим самолетом.

Александр Евгеньевич, выйдя из кабины, приказал всем оставаться на своих местах. Через несколько минут на аэродром въехала колонна легковых автомобилей. Из первых машин вышли Сталин, Молотов, Ворошилов, другие лица, мне неизвестные. Голованов о чем-то коротко доложил Сталину, затем одна группа вместе со Сталиным направилась к самолету Грачева, остальные — к нашему самолету. Когда Александр Евгеньевич поднялся в кабину, по выражению его лица я понял, что такое распределение пассажиров не совпадало с его планами…

Первым взлетел самолет Грачева, за ним — мы. Не успели лечь на курс появились три группы истребителей. Как потом выяснилось, они были подняты по тревоге и сопровождали нас до Тегерана.

Полет сложности не представлял. Мы летели ведомыми, так что имели полную возможность полюбоваться красотами отрогов Эльбурса.

Подлетая к солнечному, утопающему в пышной зелени садов Тегерану, я увидел длинную колонну легковых автомобилей, въезжавших в предместья города. Пока самолеты заходили на посадку, колонна разбилась на два потока. Часть машин пошла на аэродром, другая — в город. После нашей посадки начали садиться истребители. Летчиков-истребителей никто не предупредил о том, что аэродром, как и город, расположен на высоте 1200 метров над уровнем моря, поэтому они, выдерживая на посадке привычную скорость по прибору, фактически садились с повышенной скоростью и долго бежали по полосе, заканчивая пробег в самом ее конце. Но все обошлось благополучно.

Поместили экипажи транспортных самолетов в той же гостинице, в которой до этого жили мы с Мухановым. У входа в гостиницу нас встретил администратор и, обращаясь ко мне на ломаном русском языке, спросил:

— Господин подполковник, что господин Сталин — прилетел на самолете, так же как господин Рузвельт и господин Черчилль, или приехал на автомобиле? В городе говорят разное…

Так мы узнали, с какой целью прилетел сюда Сталин.

Впервые встретившись, главы, правительств трех великих держав антифашистской коалиции — Сталин, Рузвельт и Черчилль решали важные военно-политические вопросы, и главный из них — об открытии второго фронта в Европе…

Наступил день отлета. До Баку опять стояла хорошая погода, полет был легким и для экипажей и для пассажиров. Также от взлета до посадки нас сопровождали истребители. С аэродрома пассажиры уехали в ожидавших их автомобилях, с ними уехал и Голованов. Вернувшись через некоторое время, он поставил передо мной совершенно неожиданную задачу.

— Вам сегодня же необходимо вернуться на самолете ГВФ в Тегеран, а завтра выполнить на американском самолете перелет в Москву в качестве штурмана-лидера. На борту самолета будет новый посол США — Гарриман.

— А как же с радистом? — спросил я.

— Радиста выделят здесь…

А. Гарриман уже был в Москве в сентябре 1941 года, в очень тяжелое для нашей страны время. Прибыл он тогда как специальный посланник президента США Рузвельта, и переговоры в Кремле явились одним из первых этапов создания антигитлеровской коалиции.

Сейчас, когда я пишу об этом, Авереллу Гарриману, старейшему американскому дипломату, более 80 лет. В 1963 году А. Гарриман был главным представителем США на переговорах о заключении американо-советско-английского договора, запретившего ядерные испытания в атмосфере, под водой и в космосе. Назначение его послом в нашу страну сразу после Тегеранской конференции свидетельствовало о больших способностях дипломата уже в то время.

К исходу дня я вернулся в Тегеран. Сразу же, не уезжая с аэродрома, мы с радистом ознакомились с самопетом, на котором предстояло лететь. Оказалось, что это был бомбардировщик Б-24 «Либерейтор», в пассажирском варианте.

Б-24 в то время являлся совершенно новым типом тяжелых бомбардировщиков США. Почему Гарриман летел на таком самолете, объяснить трудно, а спросить об этом я счел неудобным.

Утром следующего дня перед выездом на аэродром мы собрались в американском посольстве, чтобы ознакомиться с прогнозом погоды. По полученным из Москвы сведениям, погода по маршруту, и особенно в самой Москве, была очень сложной: низкая облачность высотой 70-100 метров, горизонтальная видимость 500 метров, а в снегопаде и того меньше. Посадка такого большого самолета в этих условиях по тем временам была на пределе его возможности, особенно если учесть, что длина взлетно-посадочной полосы была относительно небольших размеров, а аэродром располагался в окружении многоэтажных зданий.

Вылет решили перенести на следующий день. Мы с радистом вернулись в гостиницу. Но не прошло и часа, как в номере появился наш связной и сообщил:

— Собирайтесь, друзья, американцы приняли решение лететь!

Оказалось, что с другого, соседнего аэродрома в Москву вылетел английский самолет, на борту которого находился президент Чехословакии Бенеш. Это задело американцев, и они изменили свое первоначальное решение.

— Ну что же, лететь так лететь!

Мы быстро собрались и поехали на аэродром.

До города Казвин — точки разворота на Баку — погода была отличной. На небе ни единого облачка. После же разворота все сразу изменилось. Впереди на большой высоте стеной стояла облачность, дальнейшее продвижение которой на юг задерживали горы, полностью закрытые облаками.

Я рассчитывал, что полет до Москвы будем выполнять за облаками. Но как только мы вышли к Каспийскому морю, командир экипажа стал настаивать на снижении. Я жестом и мимикой дал ему понять, что в этих условиях лучше лететь за облаками, но он со мной не согласился. Пришлось снижаться.

Установилась устойчивая связь с Москвой. Мы сообщили, что пролетели Баку и идем на снижение. Под облака вышли на высоте около 300 метров. При подходе к Астрахани облачность нас прижала до 200 метров, и было видно, что впереди она еще ниже. Ухудшилась и видимость. Я повторил просьбу выйти за облака, но командир опять не согласился.

Переговоры мы вели только с помощью жестов, мимики и небольших рисунков, вычерчиваемых мною на листках бумаги. Я не знал, был ли среди пассажиров человек, знающий русский язык. Рассудил так: если такой человек на борту самолета есть, то командир экипажа его пригласит, когда в этом возникнет необходимость.

Вышли на Астрахань. Я сообщил радисту, чтобы он донес об этом в Москву, но тот развел руками и сказал:

— Нет связи, беспрерывно работаю на передачу и прием, но безрезультатно.

Попытка американского радиста наладить связь также не увенчалась успехом.

Отсутствие связи с Москвой я объяснял тем, что малая высота полета и сплошной снегопад на всем пути привели к непроходимости радиоволн, и считал, что, когда, подойдем поближе, связь восстановится. В крайнем случае Москва сможет установить ее по обходным каналам.

Выход на Сталинград обеспечила приводная радиостанция. Над ней мы прошли на высоте около 100 метров. Падал сухой снег, обледенения не было, горизонтальная видимость не превышала одного километра. Спустя две-три минуты подошел радист и сказал:

— Перехватил донесение с борта английского самолета. Там наш радист. Они доносят, что идут за облаками курсом на Куйбышев.

«Значит, погода в Москве напугала англичан», — подумал я и тут же сообщил об этом командиру экипажа. Он улыбнулся и сказал:

— О'кей, Москоу!

Видимо, это его устраивало. Тогда я движением руки показал, что пойдем на высоту и восстановим связь с Москвой. Командир отрицательно покачал головой и тоже манипуляцией рук спросил: нет ли препятствий впереди.

Я подтвердил, что для полета на этой высоте по маршруту препятствий нет. И, окончательно убедившись, что полет придется продолжать на выбранной высоте, стал настраиваться на приводную радиостанцию Мичуринска. Но станция не работала. К моему удивлению, перестала работать и радиостанция, расположенная южнее Москвы, на которую я возлагал свои надежды. Для таких условий полета это уже совсем плохо. Проверил еще раз графики времени работы этих радиостанций, их частоты, позывные — все оказалось верным. Но станции молчали.

Возможно, английский самолет направили в Куйбышев не из-за погоды, а по другой причине, подумал я, возвращаясь на свое рабочее место. Но о своем предположении решил пилоту не говорить. Предстояло полностью переключиться на инструментальное самолетовождение.

Выскочили на железнодорожный узел Мичуринск, на который я успел только бросить взгляд: он тут же скрылся. Но и этого было достаточно, чтобы его опознать. Я над Мичуринском перед войной летал много раз и запомнил его хорошо. К тому же это подтверждали и мои расчеты.

Маршрут, по существу, слепого полета мы выполнили точно. Летчик старательно выдерживал заданный много курс, охотно вводил поправки. Я же беспрерывно измерял угол сноса самолета так называемым способом «по бегу визирной точки». При полете на очень малой высоте добиться этого нелегко, так как самолет беспрерывно бросает с одной плоскости на другую, а вместе с ним беспрерывно прыгает вправо и влево курсовая черта. Надо поймать благоприятный момент и успеть измерить угол сноса, от сложения которого с курсом и образуется фактический путь самолета — маршрут. Угол сноса все время увеличивался, и перед выходом на Мичуринск нас уже сносило на одиннадцать градусов вправо.

Из-за плохой видимости от Сталинграда до Мичуринска я не опознал ни одного ориентира. Все было занесено снегом, и ориентиры как внезапно появлялись, так внезапно и исчезали. Теперь координаты самолета по Мичуринску определены точно, и на душе стало спокойнее. Ведь моя задача состояла не только в том, чтобы прилететь в Москву, но и в том, чтобы обеспечить безопасность полета на такой малой высоте, не наскочить на препятствие, для чего требовалось выполнить полет строго без отклонений от маршрута.

Не пролетели мы от Мичуринска и десяти минут, как самолет вошел в зону плотного снегопада. Кругом все стало серым. Минуты через три летчики ввели самолет в пологий правый разворот. Такое решение командира экипажа меня озадачило. Поднявшись со своего рабочего места, я встал между летчиками и молча ждал, когда закончится разворот, понимая, что выполнение его на такой высоте вслепую требует не только мастерства, но и большого нервного напряжения. Отвлекать летчика в такие минуты нельзя.

Развернулись на 180 градусов — земля вновь стала просматриваться. Не заметил, когда у меня за спиной появился высокий стройный мужчина. Обратившись ко мне по-русски, он сказал:

— Господин Гарриман интересуется, почему мы крутимся?

Я оказался в трудном положении, так как еще не знал решения командира, не мог предугадать, как ответил бы он на этот вопрос, но все же без заминки ответил:

— Обходим район плохой погоды. Спросите командира экипажа, правильно ли я его понял…

Между пассажиром, знающим русский язык, и командиром экипажа произошел короткий диалог, после чего пассажир сказал мне:

— Вы правильно поняли командира экипажа. Он спрашивает, за сколько минут можно преодолеть такую погоду.

— Не более десяти — пятнадцати минут.

— О'кей! Москоу, — произнес командир и что-то еще добавил.

Пассажир перевел:

— Подполковник сказал: хорошо, идем на Москву — и просит установить новый курс.

Летчик начал разворот опять в сторону ветра. Какой же следует взять курс? Где мы находимся и насколько нас снесло за время двух разворотов в сторону ветра?.. Установив курс предварительно, я сел за свое рабочее место и принялся за расчеты. Пассажир вышел из нашей кабины.

Через некоторое время мы вновь оказались в плотном снегопаде, из которого вскоре вырвались. В это же время подошел радист и с радостью сообщил, что связь с Москвой установлена. Передали погоду: высота нижнего края облачности 70–80 метров, видимость 500, снегопад. Я быстро начертил картинку погоды и показал командиру экипажа. Пилот внимательно посмотрел и только покачал головой.

Получив такое сообщение о погоде, я принял решение отклониться от маршрута — выйти на Рязань и далее выполнять полет вдоль реки Москвы, по ее правому берегу, с тем чтобы ориентироваться по мостам.

Прошли Рязань, по реке подошли к Москве. Замелькали под самолетом дома. Ориентироваться по ним было невозможно. Как и ожидал, помогли мосты: один, второй, третий… Вот и Кремль. Видна только часть зданий, примыкающих к реке. Характерный изгиб реки… Разворот вправо… Аэродром…

Полоса обозначена большим количеством бочек с горящим в них мазутом. На рулежной дорожке большая группа встречающих. Я вычертил схему посадки и показал командиру. Он одобрительно кивнул.

На этом моя миссия закончилась. Теперь дело за летчиком. Я вдруг почувствовал усталость и тяжело опустился на свой рабочий стул…

После посадки нашего пассажира встречали ожидающие, очевидно сотрудники посольства.

Вскоре они начали разъезжаться. А летчики все еще сидели на своих местах, приходя в себя от физической и нервной усталости.

Первым из самолета вышел я. Подошел переводчик. Командир экипажа, улыбаясь, дружески обнял меня за плечи и сказал:

— Ваш большой опыт полетов, господин подполковник, уверенность в себе, умение заряжать этой уверенностью других позволили нам успешно выполнить полет.

Я искренне ответил:

— Благодаря вашему высокому летному мастерству, господин подполковник, все окончилось благополучно…

Мы пожали друг другу руки и согласились обсудить детали полета сегодня вечером в гостинице «Националь» за чашкой кофе.

Английский самолет произвел посадку в районе Куйбышева. Президент Чехословакии Бенеш, не дождавшись улучшения погоды, через несколько дней прибыл в Москву поездом.

Штурманская вахта не кончается

Пробыв несколько дней в штабе и ознакомившись с обстановкой, я получил указание вылететь в 101-й авиаполк дальнего действия. Здесь мне предстояло изучить организацию и штурманское обеспечение полетов в тыл противника, к партизанам.

В первые месяцы войны выброска разведывательных и диверсионных групп производилась, как правило, с самолетов-бомбардировщиков. Но с развитием партизанского движения в тылу врага возникла необходимость в поддержании с ними постоянной связи. Уже к весне 1942 года партизанским движением была охвачена значительная часть Белоруссии, Украины, Прибалтики, Карелии, Молдавии, Брянской и Ленинградской областей. На оккупированной врагом территории боролись с захватчиками с оружием в руках тысячи советских патриотов.

В связи с этим перед авиацией дальнего действия и была поставлена боевая задача: установить постоянную воздушную связь с наиболее крупными партизанскими отрядами. Непосредственно эта задача была возложена на 1-ю авиационную дивизию в составе 101, 102 и 103-го авиаполков, вооруженных транспортными самолетами Ли-2, приспособленными также и для нанесения бомбардировочных ударов.

101-м авиаполком командовала с момента его формирования Герой Советского Союза полковник В. С. Гризодубова. Валентина Степановна потомственная летчица, дочь известного русского авиаконструктора и летчика С. Гризодубова. В 1927 году она начала учиться в аэроклубе и через два года получила пилотское свидетельство. Будучи уже летчицей, окончила музыкальное училище по классу рояля и сдала вступительные экзамены в консерваторию. Вряд ли тогда кто мог предположить, что ровно через десять лет Валентина Гризодубова установит четыре мировых авиационных рекорда скорости и дальности полета, а спустя еще год завоюет рекорд дальности на гидросамолете и как командир воздушного корабля «Родина» совершит исторический перелет Москва — Дальний Восток.

Назначение Гризодубовой командиром боевого авиаполка не было случайностью. Перед войной она возглавляла Управление международных авиалиний и была непосредственно связана с организацией полетов на самолетах, близких по своим характеристикам к самолету Ли-2. Половина летчиков пришли в полк тоже из гражданской авиации.

Вопрос, для изучения которого я прибыл в полк, меня очень интересовал, но встреча с командиром смущала. Дело в том, что при формировании полка в марте 1942 года его старшим штурманом назначили меня. Очень не хотелось тогда расставаться с самолетом ТБ-7, и я попросил командование оставить меня в прежней должности. Валентине Степановне было известно об этом. И вот теперь, спустя почти два года, при первой же встрече она сказала в шутку:

— Причина в другом: не хотел идти ко мне штурманом, потому что непосредственный командир — в юбке.

Начальником штаба полка был подполковник Верхозин Александр Михайлович, человек знающий и любящий свое дело. Штабную работу подчиненных он сумел организовать так, что все обилие больших и малых вопросов боевой службы, ее всестороннего обеспечения решалось без суеты, в строгой последовательности, исключительно добросовестно. Образцово был поставлен учет боевой деятельности полка, который велся при личном участии начальника штаба, с полной детализацией всех аспектов каждого боевого вылета.

— Потребуется для потомков, — пошутил Александр Михайлович. Но до потомков с учетом был ознакомлен и я.

Боевые документы, дополненные рассказами непосредственных участников полетов к партизанам — летчиков и штурманов, позволили мне достаточно полно представить характер и особенности этой работы.

А начиналась она в полку так.

…Третий день июля 1942 года. Командиры и штурманы наиболее опытных экипажей заканчивали подготовку к боевому полету — на десантирование к партизанам. Еще и еще раз проверены расчеты, уточнены сигналы, и старший штурман полка майор И. Д. Козлов подтверждает эту готовность подписью. Его подпись не только свидетельствовала о том, что в штурманском отношении экипаж готов к полету. Она подтверждала и твердую уверенность — с заданием справятся успешно все. В полку не было экипажа, в составе которого не летал бы на боевые задания старший штурман полка, помогая совершенствовать мастерство самолетовождения и бомбометания.

Успешно выполнили авиаторы 101-го полка и новое боевое задание. О результатах десантирования тут же по своим каналам связи партизаны сообщили в Москву. А к концу месяца полеты в тыл противника вошли в систему. Чередуя их с вылетами на бомбометание, полк, в зависимости от остроты складывающейся обстановки, переключался частью сил на полеты по партизанским маршрутам.

Но очень скоро стало очевидно, что доставка грузов и людей на парашютах не обеспечивает запросов партизанских отрядов. От них стали поступать заявки и настоятельные просьбы полеты выполнять с посадками в тылу врага. Сама жизнь торопила решить этот сложный вопрос.

В одном партизанском отряде, действующем в Брянских лесах в районе села Салтановка-Борки, скопилось большое количество тяжелораненых. Их надо было срочно вывозить, и партизаны докладывали, что посадочную площадку подготовили. Но насколько она отвечала необходимым, требованиям — оставалось неизвестным. А лететь надо.

Перед командиром полка встал вопрос: кому поручить такое задание? Желающих, разумеется, было много. Но только ли в том дело? В полку достаточно равноценных по технике пилотирования летчиков. Кто из них выполнит задание наверняка?

И вот решение принято — летит Чернопятов Георгий Владимирович, летчик, блестяще освоивший технику пилотирования, человек с пытливым умом, широким кругозором. Перед войной Чернопятов работал начальником Восточно-Сибирского управления ГВФ, но и при этом не прекращал летной работы. В действующую армию пошел добровольцем. Опыт и твердый расчет не раз спасали Чернопятова, казалось бы, даже в безвыходных ситуациях. В одном из полетов на Ленинградском фронте его стал преследовать вражеский истребитель, для которого транспортный самолет — легкая добыча. Чернопятов резко снизил Ли-2 до бреющего полета, прошел над озером, едва не касаясь воды, и вышел из трудного положения невредимым. И таких полетов, в которых сочетался риск с профессиональной интуицией и мастерством летчика, было у него немало.

В ночь на 9 августа 1942 года Чернопятов со штурманом Кициным взлетели к партизанам. Им предстояло точно выйти в заданный район, обнаружить по кострам, расположенным в форме конверта, площадку, приземлиться там, взять в самолет раненых и вернуться обратно. Хотя сигнальные костры были разложены неумело и опознали сложенный из них «конверт» с трудом, экипаж блестяще справился со своей задачей: восемнадцать раненых были доставлены в госпиталь.

В ту же ночь капитан Чернопятов еще раз побывал в Салтановка-Борки и вывез раненых еще больше, чем в первый вылет. Так он открыл путь в Брянские леса с посадкой. После дооборудования площадка Салтановка-Борки стала опорной точкой, связывающей полк с брянскими партизанами.

Вскоре возникла острая необходимость иметь в партизанском тылу еще одну посадочную площадку. Учитывая уже накопленный опыт, для подготовки площадки в партизанский отряд доставили штурмана корабля капитана Курдюкова. С его помощью партизаны за четыре дня в районе деревни Смелиж подготовили посадочную площадку — 800 метров в длину, 100 метров в ширину, окаймленную со всех сторон лесом и глубоким оврагом. Понятно, что посадить на нее самолет и взлететь было делом нелегким, рискованным, но лучших условий не было. Так Смелиж стал вторым опорным пунктом для связи с партизанами.

Осенью 1942 года все усилия авиации дальнего действия были сосредоточены на решении бомбардировочных задач на сталинградском направлении. Этого требовала обстановка. И тем не менее во второй половине сентября 101-й авиаполк в полном составе переключился на доставку оружия и боеприпасов партизанам Украины и Белоруссии. Экипажи разлетались по разным точкам, имея различные задания. Одни — доставить груз на парашютах, другие во что бы то ни стало произвести посадку и, разгрузившись, обратным рейсом вывезти раненых.

Перед летчиком Васильченко Степаном Константиновичем и штурманом Булановым Алексеем Парфеновичем стояла задача доставить мины и взрывчатку в партизанский отряд, действовавший в районе юго-восточнее Могилева.

И вот они в полете. Линию фронта пролетели благополучно. Пройдя Могилев, взяли курс на партизанский отряд. Выйдя в заданный район, условных сигналов, однако, не обнаружили. Встали в круг, чтобы убедиться еще раз, точно ли вышли в заданный район, но снова не увидели сигнала.

Вдруг на земле один за другим загорелись восемь костров в один ряд. Экипажу же был выдан другой сигнал: два ряда костров по четыре в каждом. Что делать? Площадка опознана точно, а сигнал явно не тот. Васильченко дает радисту указания запросить командный пункт полка, но связь установить не удалось. Зная, что на обратный полет темного времени осталось в обрез, он все-таки не спешит возвращаться и советуется с экипажем, как поступить. Ведь не исключена возможность, что площадку захватил противник. Ну а если партизаны перепутали сигналы…

Командир принимает решение: произвести посадку, а, закончив пробег, моторы не выключать, сразу же развернуться и в случае опасности немедленно взлететь, отстреливаясь из бортового оружия.

Приземлились. Летчики видят, что у каждого костра стоят небольшими группами люди. Никто из них не бегает, не суетится. Похоже, что партизаны. Но так ли?.. Остановились после пробега самолета в самом конце площадки и тут же развернулись на взлет. Моторы переведены на малые обороты. Стрелок и радист — у пулеметов.

К самолету подбегает человек с автоматом и что-то кричит. Сквозь гул моторов ничего не слышно. Напряжение не спадает. Не спеша подходят еще два человека — без оружия. Штурман через приоткрытую дверь потребовал, чтобы они назвали фамилию командира партизанского отряда, и только после этого моторы были выключены. Оказалось, что сигналы были перепутаны.

В другом вылете экипаж Васильченко выполнял задание по доставке груза брянским партизанам. При подходе к месту посадки увидели, что партизаны вели бой с гитлеровцами. Васильченко решил садиться. Его прилета партизаны ожидали с нетерпением; он доставлял им оружие и боеприпасы.

Груз быстро переложили на телеги, а с телег в самолет перенесли раненых. Взлетели уже под огнем гитлеровцев. Так бесстрашие и хладнокровие, проявленные командиром корабля Васильченко и членами его экипажа, позволили оказать своевременную помощь отряду и спасти двадцать три раненых партизана.

И таких случаев, когда неотложный груз партизанам доставлялся в самый разгар боев, было немало. В конце сентября экипаж Поповича Михаила Ивановича доставил оружие и боеприпасы в отряд легендарного Константина Заслонова в тот момент, когда у партизан, ведущих неравный бой с фашистскими карателями, боеприпасов почти не осталось. Произвести посадку можно было только на единственную не занятую противником площадку у деревни Мацково, но у ее окраин шел ожесточенный бой. Попович пошел на риск. Под пулеметным и ружейным огнем врага он посадил самолет, разгрузился и снова взлетел.

Фашистам, конечно, не нравилось, что с каждым днем все больше и больше самолетов выполняют полеты к партизанам. В районах действий партизанских отрядов начали патрулировать истребители. Если им удавалось обнаружить площадку, они обстреливали ее с воздуха или бомбили.

В сентябре на партизанских маршрутах полк понес первую тяжелую потерю погиб командир авиаэскадрильи Енышевский Александр Петрович, активный участник гражданской войны. За проявленное мужество и отвагу он еще в 20-х годах был награжден двумя орденами Красного Знамени. Великую Отечественную войну встретил пилотом гражданской авиации и в возрасте пятидесяти лет добровольцем пришел в действующую армию.

…Выбросив груз на парашютах в заданном районе, Енышевский возвращался на свой аэродром. Неожиданно самолет атаковали истребители противника. Пробиты плоскости, повреждены моторы. Чтобы сорвать последующие атаки, летчик снизился до бреющего полета, но здесь его обстреляли зенитные пулеметы. Самолет получил еще несколько прямых попаданий. Машина уже едва держалась в воздухе. Но Александр Петрович настойчиво продолжал полет и перетянул линию фронта. Самолет едва слушался рулей, а садиться ночью надо в поле, на крохотной площадке… Произошла катастрофа.

К концу 1942 года полки 1-й авиадивизии дальнего действия осуществляли связь уже более чем с пятьюдесятью партизанскими точками. 101-й авиаполк продолжал активно помогать партизанам Брянских лесов. Только за пять месяцев 1942 года народным мстителям было доставлено 300 тонн различных грузов, 240 человек пополнения, вывезено более 1000 раненых. Время и опыт научили всех командиров кораблей сочетать риск и отвагу с разумной осторожностью, предусмотрительностью. Только благодаря таким качествам экипажи успешно выполняли все поставленные задачи.

Наступил 1943 год. Запросы партизанских отрядов и соединений росли. В распоряжение штабов партизанского движения иногда приходилось выделять целые группы самолетов. Весной этого года авиагруппу под командованием майора Орлова выделили в распоряжение Ленинградского штаба партизанского движения. И только в ночь на 10 марта группа сбросила на парашютах десант — более чем 200 человек, 12 тонн оружия и боеприпасов. Успешно выполнив задание штаба, группа своевременно помогла партизанам и вернулась на свою базу.

С приближением весны темного времени для полетов на наиболее удаленные точки стало не хватать. Поэтому перелет линии фронта туда и обратно экипажам приходилось выполнять в сумерках, а в летний период — и в светлое время. Вероятность встречи с истребителями противника резко возросла.

В один из первых дней июня капитан Карнаушенко после выполнения задания перед самой линией фронта был атакован парой истребителей. Завязался неравный бой. Атаки следовали одна за другой. Стрелок меткой очередью сбил одного, но второй продолжал его преследовать еще двадцать минут. Самолет уже был изрешечен снарядами. Пробиты бензобаки, перебит трос руля высоты, радист и бортовой техник тяжело ранены. И все же мужественный летчик дотянулдо своего ближайшего аэродрома.

Экипажу бомбардировщика вообще, а такому, как Ли-2, в особенности при встрече с истребителем, конечно, следует избегать воздушного боя. В полку накопился в этом отношении опыт. Командир авиаэскадрильи Герой Советского Союза майор Лунц Борис Григорьевич не раз встречался с немецкими истребителями, но всякий раз мастерски уходил от них, умело используя разность скоростей полета. При ведении воздушного боя Лунц выполнял на своем Ли-2 такие эволюции, которые не мог повторить истребитель.

Готовясь к наступлению на Курской дуге, немецко-фашистское командование уже в мае решило очистить свой тыл от партизан. С этой целью в Брянские леса было брошено несколько дивизий. Сдерживая сильнейший напор противника, партизаны с тяжелыми оборонительными боями отходили, долгое время удерживая в своих руках полевой аэродром Смелиж. В течение всего месяца через Смелиж экипажи 101-го авиаполка оказывали партизанам помощь. Последние полеты выполнялись уже тогда, когда шли бои вблизи аэродрома.

Жаль было терять этот аэродром, по удержать его сил не хватило. Пришлось пользоваться площадками предельно малых размеров, на которых не только было сложно производить посадку, но и взлетать, особенно с тяжелоранеными.

С такой партизанской площадки в районе города Бобруйска взлетал ночью на Ли-2 летчик Гришаков Иван Андреевич и при взлете за что-то зацепился. Самолет в воздухе он все же удержал. Осмотревшись, обнаружил, что оторвана половине стабилизатора, поврежден руль высоты, хвостовое колесо. Положение создалось критическое — на борту двадцать человек раненых. Производить вынужденную посадку — опасно. Попробовал удержать самолет в горизонтальном положении — получилось. Решил лететь. И через три часа сел на своем аэродроме. Каждый, кто видел Ли-2 Гришакова после его возвращения, утверждал: в таком виде самолет лететь не может. А вот у Ивана Андреевича он летел. Как это удалось — знал только сам летчик.

Знакомясь с такими случаями — а их в различных вариантах очень много, приходишь к выводу, что полеты по партизанским маршрутам стали для наших летчиков настоящей школой боевого мастерства и мужества.

Личный состав полков хорошо понимал, что полеты к партизанам имели огромное политическое и моральное значение. Сам факт появления советского самолета в тылу противника придавал не только партизанам, но и местному населению, временно находящемуся на оккупированной врагом территории, бодрость, умножал их силы в борьбе с врагом. Поэтому с чувством. высокой ответственности перед Родиной за выполнение этих заданий шли экипажи в бой.


* * *

Обстоятельно изучив интересующие меня вопросы, обсудив их с командованием 101-го авиаполка, 31 декабря я выехал в Москву, где мне предстояло подготовить предложения по организации и штурманскому обеспечению уже полетов в Югославию, целью которых была доставка грузов Народно-освободительной армии.

Поздно вечером я зашел в кабинет командира полка, чтобы попрощаться. Валентина Степановна что-то писала. На ее столе лежали наградные листы. На одном из них я прочел о представлении старшего штурмана полка к званию Героя Советского Союза.

— Что вы по этому поводу скажете? — заметив мой взгляд, спросила Валентина Степановна.

— Могу только выразить искреннюю радость, — ответил я.

Вскоре Указом Президиума Верховного Совета СССР от 13 марта 1944 года майору Козлову Иосифу Дмитриевичу было присвоено это высокое звание.

Заканчивался 1943 год… Насыщенный знаменательными событиями, он уходил в историю, памятный год наших побед. Достойный вклад в достижение этих побед внесли части и соединения авиации дальнего действия, которая самостоятельно и во взаимодействии с фронтовой авиацией наносила мощные бомбовые удары на всем протяжении фронта и на всю глубину военных действий в оборонительных и наступательных операциях советских войск.

За успешное выполнение боевых заданий командования девять авиадивизий и двадцать пять авиаполков авиации дальнего действия, в том числе и родной мне 746-й полк, были преобразованы в гвардейские. А три моих боевых друга-однополчанина — Василий Обухов, Сергей Сугак и Арсений Чурилин вскоре были удостоены звания Героя Советского Союза.

Великая Отечественная продолжалась…


Оглавление

  • В первые дни войны
  • Удары по логову фашизма
  • Началась моя боевая работа
  • В бой с новым командиром
  • Вынужденная посадка
  • В борьбе со стихией
  • По объектам глубокого тыла
  • Личный вопрос
  • Тяжелая ошибка
  • Боевому вылету — отбой
  • Одни над целью
  • На грани происшествия
  • Полет в Англию
  • «Сбит над Берлином…»
  • В период затишья на фронтах
  • В битве под Курском и Орлом
  • По дальнобойной артгруппировке
  • Будни, полные неожиданностей
  • Штурманская вахта не кончается