Падение [Фридрих Дюрренматт] (fb2) читать онлайн

Фридрих Дюрренматт Падение

Фреду Шертенляйбу

Текст взят из издания

Фридрих Дюрренматт. Избранное: В 2 т. Т. 2

Фита. Киев. ???? г.

ISBN 5-7101-0070-6

После холодного шведского стола с фаршированными яйцами, ветчиной, тостами, икрой, водкой и шампанским, которыми Политический Секретариат старательно закусил в банкетном зале перед совещанием, N первым появился в зале заседаний. Со времени своего избрания в Политический Секретариат он чувствовал себя надежно только в этом помещении. Хотя и был он всего лишь министром связи (а почтовые марки, выпущенные к началу конференции по защите мира, насколько это было ему известно по слухам, исходившим из окружения D, а еще точнее от E, понравились A), но все его предшественники, несмотря на незначительное, подчиненное положение этого ведомства в государстве, бесследно исчезли. Хотя шеф тайной полиции C любезен с ним, глупо справляться у него о пропавших. Перед входом в банкетный зал, а затем — в зал заседаний N тщательно обыскали, в первый раз спортивного вида подполковник, который всегда этим занимался, во второй — светловолосый полковник, которого N никогда раньше не видел. Обычно перед входом в зал заседаний его обыскивал лысый полковник, а сейчас он, видимо, был в отпуске или переведен на другую работу, или уволен, или расстрелян. N положил папку на стол и занял свое место. Рядом с ним сел L. Зал заседаний был длинный и узкий, немного шире, чем стол. Стены зала были до половины обшиты деревом, а вторая половина стен и потолок — побелены. Места располагались согласно иерархии государственной системы. A сидел во главе. Над ним на белой половине стены висело партийное знамя. Противоположный конец стола пустовал, там находилось единственное в комнате окно. Оно было высоким, сверху закругленным, разделенным на пять стекол и без занавесок. B, D, F, H, K, M сидели (относительно A) с правой стороны стола, а напротив сидели C, E, G, I, L, N. За N с краю расположился еще молодежный вождь P, а рядом с M — министр атомной промышленности O, однако P и O не имели права голоса. L был самым старшим в Секретариате и, до того как A стал главой Партии и государства, выполнял те функции, которые теперь выполняет D. До того как стать революционером, L был кузнецом. Он был высок и широкоплеч, не имел ни капельки лишнего жира. Его лицо и руки были грубыми, а все еще густые седые волосы были коротко подстрижены. Он всегда был небрит. Его темный костюм походил на праздничный наряд рабочего. Он никогда не носил галстук, а верхняя пуговица его белой рубашки всегда была застегнута. L пользовался популярностью в Партии и в народе, о его подвигах во время июньского восстания ходили легенды; но с того времени утекло столько воды, что A называл его Памятником. L считался справедливым, был героем, и поэтому его не могли с шумом убрать, его просто отодвигали все ниже и ниже по иерархической лестнице. L постоянно боялся, что его в чем-то обвинят. Он знал, что когда-нибудь окончательно падет. Как и оба маршала H и K, он часто бывал пьян, даже на заседаниях Секретариата он не появлялся больше трезвым. Вот и сейчас от него пахло водкой и шампанским, но его хриплый голос был спокоен, а его водянистые, налитые кровью глаза смотрели насмешливо. «Товарищ, — сказал он, обращаясь к N, — с нами покончено! O не пришел». N ничего не ответил. Он даже не вздрогнул. Он изображал из себя равнодушного. Может быть арест O — просто слухи, а может, L ошибался, а если не ошибался, то, возможно, положение N не так безнадежно, как положение L, который отвечал за транспорт. Если в тяжелой промышленности, в сельском хозяйстве, в традиционной или в атомной энергетике что-то не ладилось (а где-то всегда что-то не ладилось), как правило, в этом можно было обвинить министра транспорта. Аварии, задержки, перебои. Большие расстояния, неповоротливый контроль.

Вошли партийный секретарь D и министр сельского хозяйства I. Партийный секретарь был жирным, видным и умным. Он носил костюм военного покроя, подражая A либо из подхалимажа, как думали некоторые, либо в насмешку, как думали все остальные, I был рыжеволосым и щуплым. После прихода A к власти он стал генеральным прокурором. Во время первой большой чистки он приговорил к смертной казни многих старых революционеров, но допустил при этом ошибку. По желанию A он требовал смертного приговора для его зятя, а когда A неожиданно передумал, зятя уже расстреляли. Этот ляпсус не только стоил I должности генерального прокурора, хуже того — он стал членом Политического Секретариата, тем самым его вписали в список на расстрел. Он достиг положения, когда найти политическое основание, чтобы разделаться с ним, было проще простого. Никто не верил, что A действительно хотел спасти своего зятя. Казнь зятя ни в коем случае не была для A нежелательной (уже тогда дочь A спала с P), но теперь у A был повод разделаться с I, если у него когда-нибудь возникнет такое желание. А поскольку A еще ни разу не упустил шанса с кем-нибудь разделаться, I был обречен. Он это знал, но вел себя так, словно он об этом не догадывался, хотя получалось у него неуклюже. Даже сейчас. Но он все равно упорно старался скрыть свою неуверенность. Он рассказывал партийному секретарю о выступлении государственного балета. На каждом заседании I говорил о балете, постоянно вставляя специальные термины, особенно с тех пор как принял министерство сельского хозяйства, в котором, будучи юристом, абсолютно ничего не понимал. Пост министра сельского хозяйства был, возможно, еще более коварным и опасным, чем министра транспорта. Сельское хозяйство постоянно подводило Партию. Крестьяне были неисправимы — эгоистичны и ленивы. N тоже ненавидел крестьян как неразрешимую проблему, из-за которой проваливались все великие планы, а это было опасно для жизни министра. N прекрасно понимал все проблемы I: кому же в таком положении захотелось бы говорить о крестьянах? Только министр тяжелой промышленности F, который вырос в деревне и, как и его отец, был сельским учителем, получив поверхностное и примитивное образование на деревенских учительских курсах, который и выглядел, как крестьянин, и говорил, как крестьянин, мог рассуждать в Политическом Секретариате о крестьянах, рассказывать крестьянские анекдоты, над которыми смеялся только он сам, цитировать крестьянские поговорки, которые никто кроме него не понимал. А I, юрист с высшим образованием, которого крестьянский вопрос приводил в отчаяние, болтал, чтобы забыться, о балете и навевал своей болтовней тоску на всех, особенно на A, который называл министра сельского хозяйства Наша балерина (раньше он называл его Наш успенский юрист). Тем не менее N презирал бывшего генерального прокурора, чье веснушчатое лицо было ему противно. Из жестокого палача он слишком уж быстро превратился в дрожащего от страха подхалима. В то же время N удивляло поведение D. Несмотря на его влияние в Партии, на его партийный опыт и смекалку, Кабан, как окрестил его A, тоже боялся, что слухи о причине неявки O подтвердятся, но D держал себя в руках. Он никогда не терял своей непринужденности. Партийный секретарь и в случае опасности оставался спокойным, хотя его положение было шатким и неопределенным. Арест O (если, конечно, это не были просто слухи) мог сказаться на карьере D, потому что O в Партии подчинялся непосредственно D, кроме того, он мог повлечь за собой падение главного идеолога G, потому что O считался его протеже. Ликвидация O (если она действительно осуществилась) могла нанести вред одновременно и D, и G, что само по себе было возможно, но вместе с тем и маловероятно.

В зал заседаний вошел главный идеолог G. Он был неуклюж, носил покрытые пылью очки без оправы, его профессорская голова с гривой седых волос была склонена набок. Он был бывшим учителем провинциальной гимназии (A называл его Чайным святым). G был теоретиком Партии. Он был борцом против пьянства и аскетом, носил воротник апаш. Тощий интроверт, который и зимой ходил в сандалиях. Если партийный секретарь D был жизнелюбом, жуиром и героем-любовником, то у главного идеолога G каждый шаг был теоретически обоснован, что нередко доводило его поступки до абсурда, часто кровавого. Оба относились друг к другу враждебно. Вместо того, чтобы дополнять друг друга, они пытались друг друга уничтожить, ставили ловушки, старались свалить: партийный секретарь как специалист по технике власти противостоял главному идеологу как теоретику революции. D хотел всеми средствами утвердить власть, G — всеми средствами удержать эту власть в незапятнанном виде, как стерильный скальпель в руках чистого учения. Кабана поддерживали министр иностранных дел B, министр образования M и министр транспорта L, на стороне Чайного святого были министр сельского хозяйства I и Государственный президент K, а также министр тяжелой промышленности F, который почти не уступал D в жестокости, но из чувства зависти, которое может испытывать облаченный властью к другому властьимущему, примкнул к лагерю G, несмотря на то что бывший деревенский школьный учитель чувствовал свою незначительность по сравнению с бывшим учителем гимназии и, по всей видимости, тоже тайно его ненавидел.

Собственно говоря, G больше с D не здоровался. То, что главный идеолог поздоровался сейчас с партийным секретарем, как это испуганно отметил N, и то, что D ответил на приветствие, было плохим знаком. Скорее всего это означало, что исчезновение O не было случайным. G и D, по всей видимости, что-то знали или о чем-то догадывались и понимали, что оба они в опасности. Они оба боялись, и это означало, что O на самом деле арестован. Однако Чайный святой поздоровался сердечно, а Кабан всего лишь доброжелательно, из этого можно было сделать вывод: над главным идеологом нависла куда большая угроза, чем над партийным секретарем. N перевел дух. Падение D создало бы определенные трудности и для N. По предложению Кабана он был избран членом Секретариата, имеющим право голоса, и считался его личным ставленником. Данное мнение было очень опасным для него, и не вполне соответствовало действительности: во-первых, N не принадлежал ни к одной группе, во-вторых, главный идеолог, который вступился за министра атомной промышленности O, ожидал тогда, что перед выборами партийный секретарь предложит кандидатуру молодежного вождя P. Но Кабан понимал, что лучше выбрать в Секретариат нейтрального кандидата, чем одного из своих противников, точнее одного из своих личных врагов. Кроме того, тогда же дочь A вновь разошлась с P и завела себе нового любовника — обласканного Партией писателя-романиста. D быстро отреагировал на это, его кандидат не прошел, и он предложил N. Чайный святой проиграл и также был вынужден голосовать за N. В-третьих, N был никудышным специалистом в своей области и поэтому был совершенно безвреден и для D, и для G. Для A же он был настолько незначительной фигурой, что даже ни разу не был удостоен какого-либо прозвища.

Следом за G в зал вошел министр внешней торговли E и сразу же сел на свое место, в то время как главный идеолог все еще стоял рядом с беззаботно улыбавшимся партийным секретарем, смущенно улыбаясь, протирая круглые учительские очки, слушал нудные сплетни министра сельского хозяйства о первом солисте балета. E был светским, элегантным, на нем отлично сидел английский костюм с небрежно сложенным платком в нагрудном кармане, он курил американскую сигарету. Министр внешней торговли, как и N, стал членом Политического Секретариата помимо собственной воли, борьба за власть внутри Партии автоматически выдвинула и его в ведущие эшелоны власти. Другие, более тщеславные, чем он, пали жертвами борьбы за высшие посты, а E, будучи специалистом, пережил все чистки, за это A прилепил ему прозвище Лорд Вечнозеленый. Как N, сам того не желая, был тринадцатым в иерархии власти, так и E, тоже не желая того, был пятым. Пути назад не было. Неверное поведение, неосторожное высказывание могли привести к краху, аресту, допросам, смерти, поэтому E и N были вынуждены быть вежливыми и доброжелательными со всеми, кто был могущественнее их, и с теми, кто мог стать таким же могущественным, как и они. Они были достаточно умны, чтобы в случае необходимости покоряться, а также использовать человеческие слабости других. Они были вынуждены совершать недостойные и нелепые поступки.

Совершенно естественно: тринадцать членов Политического Секретариата обладали неограниченной властью. Они определяли судьбу огромной Империи, отправляли неисчислимое количество людей в ссылки, в тюрьмы и на смерть, вмешивались в жизнь миллионов, создавали, словно по мановению волшебной палочки, промышленность, переселяли семьи и народы, возводили огромные города, ставили под ружье несметные армии, решали вопросы войны и мира, но, когда их чувство самосохранения принуждало их подстерегать друг друга, их действиями руководствовали скорее взаимные симпатии и антипатии, чем политические конфликты или экономические обстоятельства. Власть и вместе с тем боязнь друг друга были настолько велики, что они не могли заниматься чистой политикой. Здравый смысл при этом отсутствовал.

Следующими вошли два маршала, министр обороны H и Государственный президент K, оба опухшие, оба бледные, оба чопорные, оба обвешаны орденами, оба старые и потеющие, оба воняющие табаком, водкой и одеколоном «Данхилл», два туго набитых жиром, мясом, мочой и страхом мешка. Они одновременно сели рядом, ни с кем не поздоровавшись. H и K постоянно появлялись вдвоем. A, намекая на любимый напиток обоих, называл их Джингисханами. Маршал K, Государственный президент и герой гражданской войны, тихо дремал; маршал H, ничего не понимающий в военном деле, который лишь благодаря своей партийно-политической дисциплинированности выбился в маршалы (причем представил своих предшественников, одного за другим, хорошо к нему относящемуся A как изменников родины), вновь вскочил, выпучив при этом глаза, и закричал: «Смерть врагам Партии!» — тем самым дал понять, что и ему было известно об аресте O. Но никто не обратил на него внимание. Все уже привыкли к тому, что его устами говорил страх. На каждой встрече Политического Секретариата ему казалось, что именно сейчас наступит его падение, он терялся в догадках, бешено нападая при этом на кого-нибудь, все равно на кого.

N неотрывно смотрел на министра обороны H, на лбу которого блестели капельки пота, и чувствовал, что и его лоб становится влажным. Он думал о бордо^[1], которое собирался подарить F, но пока не мог, потому что еще не достал его. Все началось с того, что N узнал, что партийный секретарь D любитель бордо, а N, будучи три недели назад по случаю международной встречи министров связи в Париже, организовал несколько поставок вина. Взамен N отправил парижскому коллеге местную водку. Конечно, N был не единственным, кто снабжал D бордо. Это делал даже министр иностранных дел B. А благодаря своей услужливости N также получил в подарок от B бутылку этого вина, так как N, чтобы не выглядеть расчетливым подхалимом, выдал себя тоже за любителя бордо, хотя на самом деле к вину он был равнодушен. Но когда N обнаружил, что великий национальный потребитель водки F, владыка тяжелой промышленности, которого A окрестил Чистильщиком обуви, по совету врачей (он был диабетиком) втайне потреблял лишь бордо, он долго колебался, стоит ли и F подарить бутылку, потому что тем самым он должен был признаться, что знает о болезни F. Наконец он решил, что об этом должны знать и другие члены Секретариата. Эту информацию он получил от шефа тайной полиции C, и казалось невероятным, что он не сообщил ее и другим. Исходя из этого он все же решил передать F ящик «Лафитт 45»^[2]. Министр тяжелой промышленности незамедлительно ответил. О подарках Чистильщика обуви ходила дурная слава. N имел неосторожность открыть сверток за семейным столом. В нем находилась кинопленка, которую N, не имея ни малейшего понятия о ее содержании и введенный в заблуждение надписью «Сцены французской революции», по просьбе своей жены и четверых детей решил просмотреть в домашнем кинозале. Это оказался порнографический фильм. Как позднее узнал N, такие подарки по случаю получали и другие члены Политического Секретариата. При этом было известно, что сам F порнографией не интересовался. Он ее раздаривал, чтобы иметь в руках средство нажима, и делал это так, словно тот, кому он ее дарил, эту самую порнографию любит. «Ну, как вам понравилось это маленькое свинство? — обратился он на следующий день к N. — Это конечно не в моем вкусе, но я знаю, что вам такие вещи нравятся». N не осмелился противоречить. В знак благодарности он послал Чистильщику обуви ящик «Шато Папе Клемент 34». Так у ведущего трезвый образ жизни и сексуально воздержанного N накапливался порнографический материал, а он считал себя обязанным дарить бордо и дальше, хотя, его поставляли из Парижа лишь раз в полгода, бутылки же, подаренные ему B, отдавать F он не осмеливался. Хотя министр иностранных дел и министр тяжелой промышленности были врагами, расстановка сил могла измениться. Официальные враги зачастую в силу неожиданно возникших общих интересов становились лучшими друзьями. N был вынужден сделать своим доверенным лицом министра внешней торговли E. Выяснилось, что и тот одаривал бордо Кабана и Чистильщика обуви. E даже помогал N, используя свои внешнеторговые связи, правда, не всегда. N предполагал, что и остальные делали подарки D и F и получали от F компрометирующий материал.

Напротив N заняла свое место Партийная муза M. Министр образования была светловолосой и представительной. По поводу ее грудей A высказался резко на одном из заседаний Секретариата, сравнив их с высокими горами, с вершин которых партийный секретарь может сорваться вниз и разбиться насмерть. Партийная муза появилась тогда в особенно элегантной упаковке, и A своей пошлой и плоской шуткой пригрозил Кабану. Поговаривали, что D был любовником M. С тех пор M приходила на Секретариат только в скромном сером костюме. То, что она появилась сегодня в черном вечернем платье с глубоким вырезом и надела драгоценности, привело N в замешательство. Причина для этого должна была быть очень веской. Она тоже, видимо, знала об аресте O. Было только непонятно, что хотела Партийная муза сказать этим вызывающим платьем: отречься от своей связи с D, держась при этом непринужденно, или, наоборот, в отчаянном мужестве демонстративно признать его своим любовником. По виду партийного секретаря D N ничего не смог понять, ибо казалось, что D совершенно M не замечал. Он сидел на своем месте и внимательно читал какой-то документ.

Избранный M наряд стал выглядеть еще более двусмысленным, когда в помещение вошел F, Чистильщик обуви, маленький, толстый министр тяжелой промышленности. Он поспешил, нисколько не обращая внимание на остальных, к Партийной музе и воскликнул: «Черт побери, что за платье, великолепное, фантастическое, что-то непохожее на то традиционное старье, которое носят члены Партии. К черту все условности». Все уставились на F, который продолжал: «Для чего же свершили революцию, искоренили плутократов и кровопийц и перевешали помещиков и кулаков на вишнях? Чтобы ввести красоту, — заорал он, обнял и поцеловал министра образования, словно она была крестьянской потаскушкой. — Диор — рабочим!» Произнеся это он сел на свое место между D и H, причем оба отодвинулись от него и так же, как и N, подумали, что министр тяжелой промышленности своим черным юмором намекал на то, что исчезновение O — дело серьезное и не исключено, что следующим падет партийный секретарь.

Вошел B. (Лишь теперь N заметил, что молодежный вождь P давно сидел рядом с ним, бледный, боязливый, ревностный партиец в очках, его приход никто и не заметил). B спокойно прошел на свое место, положил папку на стол и сел. Главный идеолог G и министр сельского хозяйства I, которые все еще продолжали стоять, тоже сели. Авторитет министра иностранных дел B был неоспорим, хотя все его ненавидели. Он был выше остальных. N им восхищался. Если партийный секретарь был интеллигентным, с организаторскими способностями, если министр тяжелой промышленности был инстинктивно хитрым практиком насилия, а главный идеолог — теоретиком, то министр иностранных дел был едва постижимым элементом этой коллективной власти. Он был идеальным министром иностранных дел. К тому же в отличие от E и N он, завоевав положение в Партии, не ввязывался подобно D или G во внутрипартийную борьбу. Он имел большое влияние и вне Партии и не интересовался ничем, кроме своей работы. Это и делало его могущественным. Он не был вероломным, но и не шел ни на какие контакты, даже в личной жизни он был одинок. Он ел умеренно и пил умеренно, на банкетах он, как правило, выпивал всего один бокал шампанского. Его русский, немецкий, английский, французский, итальянский были безупречны. Его научные труды по истории правления Мазарини, по раннеиндийским государствам были переведены на многие языки так же, как и его эссе о китайской концепции счета. Его переводы Рильке и Штефана Георга были очень популярны. Но тем не менее самым известным было его «Учение о перевороте», за которое его стали называть еще и Клаузевиц революции. Он был незаменим, поэтому многие его ненавидели. Особую ненависть он вызывал у A, который называл его Евнухом, прозвище всем нравилось, но даже A ни разу не решился в присутствии B его так назвать. В таких случаях A называл его просто Друг B или, если он был очень зол, Наш гений. B же, наоборот, обращался к Секретариату не иначе, как «уважаемая дама, уважаемые господа», как будто обращался к буржуазной аудитории. «Уважаемая дама, уважаемые господа, — начал он и сейчас, едва успев сесть и против своей привычки не говорить без приглашения. — Уважаемая дама, уважаемые господа, возможно вы заметили, что министр атомной промышленности O не появился». — Молчание. B вынул из папки какие-то бумаги, принялся их молча перечитывать. N почувствовал, до какой степени все напуганы. Арест O — не слухи. Именно это хотел сказать B. Государственный президент K заявил, что он вроде бы всегда знал, что O предатель, потому что O интеллигент, а все интеллигенты предатели, а маршал H вновь закричал: «Смерть врагам Партии!» Оба Джингисхана были единственными, кто хоть как-то отреагировал на это сообщение. Все остальные изображали равнодушных (только D внятно сказал всем «Идиоты»). Партийная муза открыла сумочку и пудрилась. Министр внешней торговли изучал какие-то акты, министр тяжелой промышленности — свои ногти, министр сельского хозяйства просто смотрел перед собой, главный идеолог делал какие-то записи, а министр транспорта L, казалось, стал тем, чем его называли — неподвижным памятником.

В зал заседаний вошли A и C. Не через дверь, которая находилась за министром тяжелой промышленности и его коллегой по обороне, а через ту, которая была за главным идеологом и министром сельского хозяйства. На C как всегда был неопрятный синий костюм, A был в военной форме, но без орденов. C сел, A остановился за спинкой своего кресла и аккуратно набил трубку. C начал свою карьеру в молодежной организации и дошел до должности ее руководителя, после чего его сняли с этого поста. Не по политической причине, обвинения были совсем другого рода. После этого он исчез. Ходили слухи, что он прозябал в исправительных лагерях, но никто ничего конкретно не знал. И вдруг он объявился вновь и сразу в должности шефа тайной полиции. То, что он гомосексуалист, было известно всем. A грубо называл его Государственной теткой, но больше никто не решался выступать против C. C был высоким, полноватым и лысым. Когда-то он был музыкантом, закончил консерваторию. Если B был вельможей, то C был богемой Секретариата. Начало его партийной деятельности терялось во тьме. Жестокость его методов стала нарицательной, про ужасы проводимого им террора знали все. На его совести было несчетное число жертв, тайная полиция под его режиссурой становилась еще могущественнее, тотальные слежки и шпионаж распространились, как никогда ранее. Одни считали его садистом, другие возражали, утверждая, что у C нет другого выбора, A крепко держит его в руках: если C не будет подчиняться, против него можно будет организовать новый судебный процесс. А на самом деле босс тайной полиции был эстетом, который презирал свое положение и ненавидел свою работу, хотя и был вынужден ее выполнять, чтобы спасти свою жизнь и жизни своих друзей. C был любезным человеком, симпатичным, иногда даже застенчивым. C, который выполнял свою работу в Партии и государстве с непостижимой безжалостностью, совсем не выглядел палачом, казался человеком не на своем месте и поэтому был незаменим.

В отличие от него A был прост. Его простота была его силой. Для выросшего в степи потомка кочевников власть и насилие были чем-то естественным. Уже много лет он жил в простом, похожем на бункер, доме, спрятанном где-то в лесу за пределами столицы, его охраняла целая рота солдат и обслуживала старая повариха, которая была его землячкой. В правительственном дворце он появлялся лишь во время визитов глав иностранных государств или лидеров партий, в случаях редких аудиенций или на заседаниях Политического Секретариата, тем не менее каждый член Секретариата должен был поодиночке три раза в неделю появляться с отчетом в его жилище, где A принимал посетителей летом на веранде с плетеной мебелью, а зимой в своем рабочем кабинете, в котором не было ничего, кроме огромной, написанной прямо на стене картины, изображавшей его родную деревню, оживленную фигурами нескольких крестьян, и еще более громадного письменного стола, за которым он восседал, в то время как посетитель вынужден был стоять. A был женат четыре раза. Три его жены умерли, четвертая жена пропала, никто не знал, жива ли она, а если жива, то где находится. У него была единственная дочь. Иногда он вызывал из города девушек, кивком заставлял их садиться рядом с ним, девушки вынуждены были подчиняться, и они часами смотрели американские кинофильмы. Наконец он засыпал в своем кресле и девушки могли уходить. Кроме того, один раз в месяц он приказывал закрывать в городе Национальный музей и часами бродил в одиночестве по его залам. Его не интересовало современное искусство. Он задумчиво стоял перед позднеевропейскими огромными историческими картинами, перед полотнами, изображавшими битвы, перед мрачными королями, приговаривавшими своих сыновей к смерти, перед оргиями пьяных гусар и перед запряженными лошадьми санями, несущимися по степи и преследуемыми волками. Таким же примитивным был и его музыкальный вкус. Он любил сентиментальные народные песни, которые на его дни рождения должен был исполнять одетый в народные одежды хор из его родной деревни.

A дымил трубкой и задумчиво смотрел на сидящих. N в очередной раз удивился, каким тщедушным и невзрачным был A на самом деле, на фотографиях и по телевизору он выглядел широкоплечим и коренастым. A сел и начал говорить, медленно, запинаясь, растянуто, повторяясь, но проникновенно и логично. Он начал с общих рассуждений. Двенадцать остальных членов Политического Секретариата и кандидат P сидели неподвижно, с застывшими лицами, выжидающе. Это было предупреждением. Если A что-то планировал, он начинал с обстоятельных рассуждений о развитии революции. Создавалось впечатление, что он должен сначала широко размахнуться, а затем нанести свой смертельный удар. И в этот раз он делал так же, как и всегда, поучительно наставляя. Цель Партии — изменение общества — в целом достигнута, основы нового строя заложены, но люди еще не принимают их добровольно, их еще следует навязывать силой, ибо народ мыслит старыми категориями, находится во власти суеверий и предрассудков, отравлен индивидуализмом, все еще пытается вырваться из рамок нового строя и вернуться к старому, он еще должным образом не воспитан, ибо до сих пор революция все еще оставалась делом немногих, делом революционных умов, но не делом масс, которые, вступив на путь революции, могут так же легко с него и сойти. Революционный строй можно было пока что установить лишь с помощью насилия, утвердить лишь с помощью диктатуры Партии; но и Партия распалась бы, если бы не была организована сверху донизу, так что создание Политического Секретариата было исторической необходимостью. A прервал свои рассуждения и занялся трубкой, вновь раскурил ее. То, что проповедовал A, подумал N, — это популистская партийная доктрина. И он размышлял, почему же и здесь, как и в Партийной школе, все так медленно приближаются к сути, к самому главному и опасному. A медленно приближался к этому. Словно в бесконечной молитве он монотонно перечислял политические максимы, с помощью которых от имени Партии обосновывал свою власть. Наконец A перешел к делу. Он замахнулся для удара. Каждый шаг в направлении конечной цели, поучал A, на первый взгляд безобидно, не изменяя голоса, требует и изменения Партии. Новое государство построено и сумело себя защитить, создан ряд министерств по различным направлениям деятельности, по своему содержанию новое государство демократично, по своей форме — является диктатурой. Она выражает практическую необходимость и направлена против всех, кто противостоит государству как изнутри, так и извне. Идеологическим инструментом для реформирования государства должна стать Партия, поскольку государство как данная величина не может само себя революционизировать, это может сделать только Партия, которая государство контролирует. Лишь она одна может изменить государство в соответствии с потребностями революции. Поэтому Партия не может быть закостенелой и негибкой, ее структура на различных этапах революции должна изменяться. Сейчас структура Партии еще является иерархической, руководимой сверху, что соответствует этапу борьбы, на котором сейчас находится Партия. Когда же время борьбы пройдет, Партия победит, завоюет власть, следующим шагом будет демократизация Партии, которая приведет к демократизации нового государства. Демократизировать Партию можно будет лишь путем упразднения Политического Секретариата и делегирования его власти расширенному Партийному Парламенту. Поскольку единственная цель Политического Секретариата — превратить Партию в смертоносное оружие против старого строя — выполнена, старый строй больше не существует, можно ликвидировать и Политический Секретариат.

N почувствовал опасность. Она угрожала непосредственно всем и никому явно. Предложение A было неожиданным. Несмотря на то что оно отвечало тактике A, все были поражены. Хотя рассуждения A были двусмысленны, его намерения были однозначны. Его речь была внешне логичной, выдержанной в традиционном революционном стиле, отшлифованной на бесчисленных тайных и открытых собраниях времен борьбы. Однако она содержала в себе одно несоответствие, в котором и была скрыта правда: A хотел лишить Партию власти, демократизировав ее. Этот ход давал ему возможность свалить Политический Секретариат и окончательно утвердить свое единовластие. Прикрываясь парламентом он стал бы еще более могущественным, не случайно в начале речи он упомянул о необходимости насилия. Правда, уверенности в том, что нависла угроза чистки, пока не было. Роспуск Политического Секретариата мог произойти и без чистки. Но A не остановится перед тем, чтобы ликвидировать всех, кто, по его мнению, мог оказать сопротивление его единовластию. А что такие в Политическом Секретариате имеются, A доказал арестом O. Но не успел N подумать, представлял ли он угрозу для A или нет и насколько возможно его падение с поста министра связи из-за роспуска Политического Секретариата (с удовольствием он сейчас вспоминал лишь почтовые марки к дню конференции по защите мира), произошло нечто непредвиденное.

A выбил одну из своих трубок, что всегда служило знаком, что заседание Политического Секретариата окончено и все дискуссии прекращены. Вдруг слово взял министр транспорта L, который предварительно для выступления не записался. Министр транспорта с трудом поднялся. Все видели, что он пьян. Он указал на то (при этом язык его слегка заплетался и он два раза падал в свое кресло), что заседание Политического Секретариата просто нельзя было начинать, так как отсутствует O. Очень жаль, A произнес великолепную речь, но устав есть устав, даже для революционеров. Все ошеломленно уставились на Памятника, который, склонившись над столом, опирался на него руками, при этом шатаясь, и с вызовом смотрел на A, лицо его с кустистыми бровями и серой щетиной было бледным, похожим на маску. Заявление L было бессмысленным, хотя формально и правильным. Глупость его заключалась в том, что своей длинной речью A уже открыл заседание, а министр транспорта своим протестом подчеркнул, что он ничего не знал об аресте O и о возможном собственном аресте. N насторожил быстрый взгляд, который A, вновь набивая трубку, бросил на C. Во взгляде A было крайнее удивление, и N подумал, что A был единственным, кто не знал, что об аресте O знали все. Сам по себе напрашивался вопрос: не исходило ли известие об аресте O лично от шефа тайной полиции и не произошло ли это против воли A; а также: не мог ли министр иностранных дел B, который обратил внимание остальных членов Политического Секретариата на отсутствие O, заключить союз с C. Предположения N не были полностью опровергнуты ответом A. «Совершенно безразлично, — сказал, в частности, A, вновь затянувшись своим любимым английским табаком «Tabaks Balkan Sobranie Smoking Mixture», — совершенно безразлично, присутствует O или нет, и причина его отсутствия никакого значения не имеет, потому что O все равно не имеет права голоса, кроме того, настоящее заседание должно было принять только одно решение — о роспуске Политического Секретариата, и это решение принято, так как не прозвучало ни одного голоса против, и присутствие O для этого совершенно необязательно»

L неожиданно пал духом и устало, как это часто бывает с пьяными, хотел снова упасть в свое кресло, когда шеф тайной полиций сухо заметил, что министр атомной промышленности скорее всего не смог прийти из-за болезни. Это была бессовестная ложь, которая, если C действительно распространил известие об аресте O, могла иметь только одну цель: раззадорить L, чтобы он снова заговорил, тем самым подготовив его арест. «Болен? — вскричал L, опираясь на левую руку и стуча правым кулаком по столу. — Болен? Действительно болен?» «Возможно», — бросил C так же хладнокровно и принялся складывать какие-то бумаги. L прекратил стучать кулаком по столу и сел в молчаливой ярости. В двери, позади F и H, появился полковник, что было совершенно необычно, ибо никто не имел права входить в комнату во время заседаний Политического Секретариата. Появление полковника должно было означать что-то экстраординарное: тревогу, несчастье, сообщение огромной важности. И еще более необычным было то, что он пришел, чтобы попросить L выйти по какому-то срочному личному делу. «Он должен исчезнуть», — грубо рявкнул L, имея в виду полковника, который, несколько поколебавшись, подчинился, посмотрев при этом на шефа тайной полиции, словно ожидая от него помощи, но C все еще был занят своими бумагами. A рассмеялся и добродушно сказал, что L, наверное, вновь слишком много выпил, затем нарочито приветливым, грубоватым голосом, который обычно свидетельствовал о его хорошем настроении, добавил, что L не мешало бы выйти и разобраться со своими личными делами: может, разродилась одна из его любовниц? Все громко рассмеялись, не потому, что слова A показались смешными, просто напряжение было так велико, что каждый искал выход и даже неосознанно хотел облегчить L отступление. A по селектору попросил полковника войти. Полковник появился вновь. «Что там произошло?» спросил A. «Жена министра транспорта лежит при смерти», — отдав честь, сообщил полковник. «Убирайтесь!» — крикнул A. Полковник исчез. «Ступай, L! — ласково сказал A. — Про любовниц — это была грубая шутка, забираю свои слова обратно. Я знаю, что жена занимает в твоей жизни важное место. Иди к ней, заседание все равно окончено». Хотя слова A прозвучали по-человечески, страх L был так велик, что он им не поверил. Памятник в пьяном отчаянии видел лишь один выход — идти до конца. Он старый революционер, закричал он, подскочив, его жена действительно в больнице, это знают все, но она хорошо перенесла операцию, и он в ловушку не попадет. Он в Партии с ее основания, раньше A, C и B, которые просто жалкие выскочки. Он начал работать в Партии еще тогда, когда это было опасно, опасно для жизни. Он сидел в грязных, вонючих тюрьмах, закованный в кандалы, как зверь, и крысы грызли его окровавленные ноги. Крысы, продолжал кричать он, крысы! Свое здоровье он подорвал на службе Партии, он был приговорен к смерти. «С револьвером и ручной гранатой я творил историю, всемирную историю!» — кричал он, и его невозможно было усмирить, его отчаяние и ярость были безграничны. И хотя сейчас он был пьяным и опустившимся, он вновь казался тем старым знаменитым революционером, которым был когда-то. Он боролся против лживого и коррумпированного строя, посвятил свою жизнь борьбе за правду, продолжал он свою безумную тираду. Он изменял мир, пытаясь сделать его лучше, он терпеливо сносил лишения и голод, преследования и пытки, он гордился этим, потому что знал, что стоит на стороне бедных и эксплуатируемых, и было прекрасно чувствовать, что воюешь за правое дело. А сегодня он на стороне властьимущих. «Власть развратила меня, товарищи! — кричал он. — О каких только преступлениях я не умалчивал, кого из моих друзей я еще не предал и не передал в руки тайной полиции? Неужели я должен и дальше молчать? О, пусть меня арестуют!» — закончил он, вдруг побледнев, обессилев, понимая, что он не выйдет из помещения, так как в соседней комнате его арестуют, а мнимая смерть его жены — это всего лишь ложь, с помощью которой его хотят выманить из зала заседаний. Сказав эти полные тягостного предчувствия (которое всем показалось небезосновательным) слова, он вновь опустился в кресло.

Пока L в безумном упрямстве протестовал, понимая свое безнадежное положение, отбросив всякую осторожность, которая, видимо, казалась ему уже бесполезной; пока все, окаменев, наблюдали за призрачным представлением, которое давал гигант перед смертью; пока каждую паузу между ужасными фразами, произнесенными L, заполнял маршал H, который из ничтожного страха, что и он может рухнуть вслед за Памятником, продолжал выкрикивать: «Смерть врагам Партии!»; пока государственный президент маршал K, не дав L закончить, разразился бурными уверениями в вечной преданности A, N размышлял, как же теперь будет вести себя A. A сидел с отсутствующим видом и курил свою трубку. По его виду ничего нельзя было определить. Но все-таки у него в душе должно было что-то происходить. Правда, N пока не было до конца ясно, насколько протест L опасен для A, но он чувствовал, что рассуждения A о его будущем положении и о перспективах развития Партии имеют очень важное значение, что грядут большие перемены, только N не знал, какие, а также не знал, как поведет себя A в ближайшее время. A был хитрым тактиком, до его ошеломительных шахматных ходов в игре за власть не дорос еще никто, даже B. Он инстинктивно чувствовал людей, знал и использовал любую слабость своих врагов, в охоте на людей специалистом^[3], каких больше в Политическом Секретариате не было, но он не был любителем открытой борьбы, ему нужна была борьба скрытая, с атаками, которых никто не ожидает. Свои ловушки он расставлял в джунглях Партии с ее тысячами отделов и подотделов, ветвей и ответвлений, групп, надгрупп и подгрупп. Казалось, что открытого возражения, выпада против себя ему давно не доводилось переживать. Потеряет ли A самообладание, ориентацию, будет ли действовать слишком поспешно, распорядится ли открыто об арестах или будет продолжать все отрицать — на эти вопросы N никак не мог ответить, потому что он и сам не знал, что бы он делал на месте A. N не удалось продолжить свои размышления о возможном поведении A, потому что, едва маршал K сделалпервую паузу, переводя дух и собираясь с силами, дабы с еще большим энтузиазмом продолжить объяснения в любви A, его перебил F и начал говорить. На самом деле F перебил не только государственного президента K, но и, сам того не желая, A. Когда K сделал паузу, A вынул изо рта трубку, видимо, для того, чтобы наконец возразить L, но F, который этого не заметил или не захотел заметить, оказался проворнее. Он начал говорить, даже не успев встать, а встав, стоял неподвижно, маленький, толстый, невероятно уродливый, с бородавками на лице, сложив руки на животе, словно неуклюжий, молящийся крестьянин в воскресном наряде, и говорил, и говорил. N сразу же понял причину. Спокойствие министра тяжелой промышленности было обманчивым. Чистильщик обуви говорил, чтобы заглушить ужас, вызванный поступком L, он уже видел, как гнев A обрушивается на их головы, предстоит арест всего Политического Секретариата. Будучи сыном сельского учителя, Чистильщик обуви лез из кожи вон, работая в провинции. Рано вступив в Партию, он всегда подвергался насмешкам, никогда никто не воспринимал его всерьез, он всячески пресмыкался, был лакеем, пока наконец не пошел вверх (от чего многим пришлось каяться), потому что у него не было гордости (он не мог ее себе позволить), а лишь честолюбие и потому что он был способен на все. А он действительно был способен на все: он выполнял самую грязную, самую кровавую работу, слепо повинуясь, готовый на любое предательство. Во многом F был самым страшным человеком в Партии, даже страшнее A, который, несмотря на свои кровавые дела, был значимой личностью. A не изменили ни борьба, ни власть. A был таким, каким он был: частью природы, выражением своей властной закономерности, сформированный сам собой. F был мерзким, казалось, его уделом было лишь низкое, недостойное, он не мог струсить это с себя, оно слилось с ним. Даже оба Джингисхана казались рядом с ним воплощением благородства. Даже A, которому F все-таки был нужен, называл его при всех не только Чистильщиком обуви, но и Жополизом. Поэтому F боялся сейчас гораздо больше, чем остальные. F сделал все, чтобы попасть на самый верх. Теперь же, почти у цели, L своими дурацкими выпадами ставил под угрозу все, что он достиг своими нечеловеческими и недостойными усилиями, его гротескное самоотречение становилось бессмысленным, а его бесстыдный подхалимаж — напрасным. Панический страх обуял его столь сильно, что он, не соображая, что делает, прервал самого A (N был в этом убежден). F, безусловно, хотел поскорее на свой лад поддержать и дополнить излияния K, словно это могло его спасти. Он не стал откровенно расхваливать A, как это беззастенчиво делал Государственный президент, а просто более рьяно набросился на L. По привычке он начал с крестьянских поговорок, которых знал множество, не обращая никакого внимания на то, подходят они в данном случае или нет. Он сказал: «Пока гром не грянет, мужик не перекрестится». Он сказал: «Крестьянин купает жену лишь тогда, когда с ней собирается переспать молодой барин». Он сказал: «Снявши голову, по волосам не плачут». Он сказал: «И богатый крестьянин может свалиться в навозную яму». И он сказал: «От крестьянина несет служанка, а от солдата — жена крестьянина». Затем он принялся говорить о серьезности положения, но не внутриполитического (будучи министром тяжелой промышленности, он был в него втянут с головой), а внешнеполитического, в чем он видел надвигающуюся «смертельную опасность для нашей любимой родины» (это было особенно неожиданным, так как после конференции по защите мира внешнеполитическая обстановка намного улучшилась). Международный капитализм и империализм, продолжал F, вновь подготовились к тому, чтобы уничтожить завоевания революции, и, похоже, им удалось наводнить страну своими агентами. От внешней политики он перешел к необходимости дисциплины, а от нее — к необходимости доверия. «Товарищи, все мы братья, дети одной великой революции!» Затем он заявил, что это доверие грубо разрушает L, который засомневался в словах A и, несмотря на заверения A, лживо утверждает, что заболевший O арестован. Недоверие министра транспорта, «этого Памятника, который уже давно превратился в позорное пятно», заходит так далеко, что он даже не хочет покинуть зал заседаний, чтобы побыть рядом со своей умирающей женой — такая бесчеловечность каждого революционера, для которого брак священен (а для кого он не священен?), должна приводить в ужас. Это подозрение оскорбляет не только A, это плевок в лицо всему Политическому Секретариату. (N подумал, что A ничего не говорил о болезни O. Эту ложь, которая исходила от министра безопасности C, F приписал A, закрепил за A, что стало еще одной ошибкой, которую можно было объяснить лишь жалким страхом министра тяжелой промышленности. Но в то же мгновение у N зародилось подозрение, что, возможно, болезнь O была правдой, а его арест — это ложь, распространенная для того, чтобы привести Политический Секретариат в замешательство. Однако N его сразу же отбросил). Тем временем Чистильщик обуви опрометчиво, пытаясь себя обезопасить, набросился на своего старого друга, потому что ему казалось, что вместе с министром транспорта L должен автоматически пасть и партийный секретарь D. При этом он не подумал о том, что министр транспорта в политическом плане всеми уже списан со счетов, а D же, наоборот, нельзя было снять без тяжелых потрясений для Партии и государства. Но такое потрясение стало для F свершившимся фактом, иначе он наверняка бы заметил, что во время его атаки совершенно безмолвно сидел и министр обороны H, не поддерживая его. Чистильщик обуви кричал: «Когда крестьяне голодают, попы жиреют», «Когда у барина мерзнут ноги, он поджигает деревню». Затем стал утверждать, что D предал революцию и что он превратил Партию в буржуазное объединение. В своем отчаянном задоре F пошел еще дальше. После D он взялся за его союзников, поиздевался над министром образования, приведя старую крестьянскую поговорку: «Кто входит в дом торговца лошадьми девственницей, выходит из него потаскухой»; а в адрес министра иностранных дел B он высказался: «С кем поведешься, от того и наберешься». Но не успел F процитировать очередную поговорку и высказать новые обвинения, его перебил полковник. Светловолосый офицер ко всеобщему удивлению во второй раз вошел в зал заседаний, отдал честь, передал министру тяжелой промышленности какую-ту записку, молодцевато отдал честь еще раз и вышел.

F, ошеломленный тем, что его перебили, и испуганный военизированным представлением, утратил всю свою уверенность, пробежал глазами записку, смял ее и засунул в правый боковой карман, пробормотал, что он не это имел в виду, сел, охваченный внезапным недоверием, как это показалось N, и замолчал. Остальные даже не пошевелились. Повторное появление полковника было слишком необычно. Оно казалось инсценированным. Факт этот казался угрожающим. Только M, которая пристально смотрела на F во время его выступления, делала вид, что ничего не произошло. Она открыла сумочку и принялась пудриться, чего она никогда еще не осмеливалась делать во время заседания. A по-прежнему молчал, все еще не наносил ответный удар, все еще казался безразличным. B и C, сидевшие друг напротив друга ближе всех к A, обменялись взглядами, быстро и словно случайно, как заметил N, при этом министр иностранных дел погладил свои старательно подстриженные усы. Шеф тайной полиции поправил шелковый галстук и холодно спросил, закончил ли F молоть чушь, так как Секретариату надо работать. N вновь подумал, не находится ли B и C в тайном сговоре. Они считались врагами, но тем не менее имели много общего: образование, знатное происхождение. Отец C был министром в одном из буржуазных правительств страны, а B был незаконнорожденным сыном князя. Некоторые считали, что B, как и C, гомосексуалист. Мысль о тайной договоренности между ними пришла в голову N во второй раз еще и потому, что, бросив министру тяжелой промышленности упрек, C явно хотел помочь B и не только ему, но и D, и M, и даже L. F, ошеломленный своим поражением, а еще больше тем, что C не поддержал его, очень тихо произнес, что он должен срочно позвонить в министерство, ему очень жаль, но какие-то несвоевременные дела требуют его решения. A поднялся. Он медленно подошел к буфету, стоявшему за его спиной, аккуратно налил себе коньяка и там остановился. Он сказал, что F может позвонить из приемной и что L тоже должен как можно скорее идти и хотя бы позвонить в больницу, поэтому он объявляет перерыв на пять минут. А чтобы заседание не было сорвано этими несвоевременными личными проблемами, он требует соблюдения партийной дисциплины, кроме того, он хочет, чтобы им никто больше не мешал, в том числе и этот осел-полковник. Он исполняющий обязанности, уточнил шеф тайной полиции, старый полковник в отпуске, он еще раз проинструктирует этого парня. По селектору вызвали половника. C приказал полковнику, который снова появился и отдал честь, чтобы тот больше в зал заседаний не заходил, что бы ни случилось. Полковник удалился. Ни F, ни L не вышли, они продолжали сидеть, словно нечего не произошло. D улыбнулся министру тяжелой промышленности, поднялся, подошел к A и, тоже налив себе коньяка, спросил, почему F не выходит, затем добавил, что, если, черт побери, министр тяжелой промышленности позволяет себе мешать заседанию Политического Секретариата, то можно представить, что творится в его министерстве — настоящий ад. Было бы достойно похвалы, если бы для его друга F благо государства и революции было самым ценным, и именно ради этого блага было бы желательно, чтобы он вспомнил о своем долге и как можно скорее связался со своими подчиненными, так как в противном случае тяжелая промышленность может быть ввергнута в хаос.

N размышлял. Самым важным ему казалось то, что A вдруг неожиданно решил продолжать заседание Политического Секретариата. Ссылка на партийную дисциплину была пустой фразой, это должно было быть понятно всем. Голосование пока что не состоялось, все соглашались молча, соотношение сил между двумя враждующими группами внутри Политического Секретариата уравнялось. Кроме того, A всегда мог вынести этот вопрос на партийный съезд и таким образом открыто ликвидировать непопулярный Политический Секретариат. Решение A было продиктовано какой-то другой причиной. Наверное, он понял, что допустил ошибку, когда решил одновременно провести чистку и ликвидацию Политического Секретариата. Ему следовало бы начать с чистки, а затем упразднить Секретариат, или, наоборот, сначала упразднить Секретариат, а затем ликвидировать отдельных его членов. Теперь же он стоял перед единым фронтом, в который сплотились обе враждующие группировки Политического Секретариата. Арест O стал преждевременным предупреждением, и то, что L и F боялись выйти из помещения, было знаком, что боялись все. Перед партийным съездом A был свободен и всемогущ, внутри же Политического Секретариата он, как и все остальные его члены, был заложником системы. Если все боялись A, то A тоже должен был испытывать если не страх, который был ему чужд, то хотя бы недоверие. Для созыва партийного съезда было необходимо время, но в течение этого времени члены Политического Секретариата по-прежнему обладали властью и могли действовать. Поэтому действовать должен был и A. Ему вновь нужно было определить, на кого он мог рассчитывать, а на кого нет, и лишь затем начинать борьбу. Царственным презрением к людям A настроил против себя оба лагеря. Перебранка грозила неожиданно превратиться в настоящую битву.

Сначала ничего не приходило^[4]. Все бездействовали. F продолжал сидеть, министр транспорта тоже, спрятав лицо в ладонях. N с удовольствием отер бы пот со лба, но не решался этого сделать. Рядом с ним, сложив руки, сидел P. Казалось, он молится, чтобы вообще остаться в живых, хотя было невероятно, чтобы член Политического Секретариата молился. Министр внешней торговли E прикурил одну из своих американских сигарет. Министр обороны H поднялся, подошел, слегка пошатываясь, к буфету, достал бутылку джина, пристроился между A и B, поднял бокал и торжественно произнес, обращаясь к A: «Да здравствует революция!» — икнул, не замечая в своем состоянии, что A не обращает на него никакого внимания. M вынула из сумочки золотой портсигар, D подошел к ней, поднес золотую зажигалку и встал сзади. «Ну, вы все-таки спите друг с другом?» — спокойно спросил A. «Раньше мы спали вместе», — развязно ответил D. A засмеялся, заметив, что хорошо, когда его сотрудники понимают друг друга, после чего обернулся к F. «Вперед, Чистильщик обуви, — скомандовал он, — вперед, Жополиз, иди звонить!» F продолжал сидеть. «Не выйду», — тихо сказал он. A снова засмеялся. Это был всегда одинаковый, медленный, почти добрый смех, к которому все привыкли. Так он смеялся и когда шутил, и когда угрожал, так что никто никогда не знал, что у него на уме. F действительно так боится, что наложил полные штаны, удивился он. «Да, — ответил F, — я наложил в штаны и я боюсь». Все молча уставились на F, ибо возмутительным было признавать свой страх. «Мы все боимся, — продолжал министр тяжелой промышленности и спокойно посмотрел на A, — не только я и министр транспорта, все боятся». «Чушь, — отозвался главный идеолог G, встал со своего места и подошел к окну. — Чушь, абсолютная чушь», — повторил он, повернувшись ко всем остальным спиной. «Тогда выйди из комнаты», — предложил ему F. Главный идеолог развернулся и недоверчиво посмотрел на F. A затем поинтересовался, что ему делать снаружи. Главный идеолог тоже не решается выйти, спокойно констатировал F. G четко знал, что он в безопасности только здесь. «Чушь, — повторил G. — Чушь, абсолютная чушь». F заупрямился: «Тогда выйди из комнаты», — снова потребовал он у Чайного святого. G продолжал стоять у окна. F вновь обратился к A: «Ты видишь, мы все наложили в штаны». Он очень прямо сидел в своем кресле, положив руки на стол, и уже не выглядел таким уродом. A сказал, что F дурак, поставил коньячную рюмку на буфетную стойку и вернулся к столу. «Дурак, — ответил F, — действительно? Ты в этом уверен?» Он говорил как никогда тихо. Кроме L, говорил он, в Политическом Секретариате больше нет старых революционеров, куда же они все подевались? После этого он принялся перечислять всех ликвидированных, тщательно, медленно называя имена известных людей, которые когда-то боролись за свержение старого строя. Эти имена прозвучали впервые за много лет. N почувствовал холод. Ему вдруг показалось, что он находится на кладбище. «Предатели! — заорал A. Это были предатели, и это тебе прекрасно известно, проклятый Жополиз». Он замолчал, успокоился и задумчиво посмотрел на Чистильщика обуви. «И ты тоже такая же свинья», — словно между прочим сказал он. N сразу понял, что A допустил еще одну ошибку. Конечно, это было провокацией — называть имена старых революционеров, но F, признав свой страх, стал противником, которого A был вынужден воспринимать всерьез. Но, вместо того чтобы его успокоить, A начал угрожать F. Дружеское слово, шутка сделали бы его благоразумным, но A презирал F, поэтому он не видел опасности и проявлял легкомыслие. F же отступать было некуда. В отчаянии он все поставил на кон и ко всеобщему удивлению проявил характер. Он был вынужден бороться и поэтому стал союзником министра транспорта, который в апатии отступил. «Кто противопоставляет себя революции, тот будет уничтожен, — провозгласил A. — Все, кто попытается это сделать, будут уничтожены». Пытались ли они на самом деле это сделать, твердо спросил F, и тут же ответил, что и сам A в это не верит. Люди, которых он перечислил и которые погибли, основали Партию и свершили революцию. Они во многом ошибались, — но предателями они не были, также как сейчас не был предателем министр транспорта. «Они признались и были осуждены судом», — возразил A. «Признались! — засмеялся F. — Признались! А как они признались? Об этом нам кое-что может рассказать шеф тайной полиции!» A рассердился. Революция — это кровавое дело, утверждал он, неправые бывают и на ее стороне, и они должны быть наказаны. Кто этого не понимает и хочет изменить существующий порядок, тот сам предатель. А вообще, издевательски добавил он, нет никакого смысла вступать в дискуссии с F, ибо понятно, что у Чистильщика обуви в голове крепко засели свинские писания, которые он теперь распространяет среди своих коллег, он явно считает Партию борделем, и поэтому A вынужден просить главного идеолога G, лучшего друга F, хорошо поразмыслить, с кем он водится. Обратившись к Чайному святому с этой импульсивной и ненужной угрозой (может быть он был сердит на главного идеолога за то, что тот тоже не осмелился выйти из комнаты), A вернулся на свое место. Все, кто продолжал стоять, тоже сели, G последним. A объявил, что вновь открывает заседание.

Чайный святой отомстил незамедлительно, вероятно, решив, что вместе с F впал в немилость, или обидевшись на неосторожное порицание A. Как и многие критики, сам он критики не выносил. Еще работая учителем гимназии, Чайный святой публиковал в мелких провинциальных газетенках критические статьи по литературе такой партийной направленности, что A, который презирал большинство писателей как буржуазных интеллигентов, в начале второй большой чистки вызвал его в столицу, где G возглавил редакцию культуры правительственной газеты и в скором времени с достойным удивления трудолюбием уничтожил национальную литературу и театр, объявив согласно господствующей идеологической схеме классиков политически здоровыми и полезными, а современных писателей — больными и вредными. Хотя основная мысль его критических статей была примитивной, форма, в которую он ее облекал, была интеллектуальной и логичной. Чайный святой писал запутаннее, чем его литературные и политические противники. Он был всемогущ. Когда G кого-то критиковал, то это было его концом, нередко человек попадал за колючую проволоку или исчезал. Лично G был человеком порядочным. Он был счастливо женат, как он всем внушал, был отцом восьмерых, рожденных с одинаковыми перерывами, сыновей. В Партии его ненавидели, но великий практик A, который любил выдавать себя за теоретика, протащил бывшего учителя гимназии на еще более высокий пост — сделал его идеологическим духовником Партии. И с тех пор многословные доклады G безоговорочно принимались Политическим Секретариатом, хотя некоторые открыто над ними насмехались. B однажды после особенно длинной речи Чайного святого, посвященной внешней политике, высказал мнение, что главному идеологу следовало бы позаботиться о том, чтобы решения Секретариата были внешне идеально обоснованы, но он не может требовать, чтобы эти обоснования были беспрекословно приняты на веру Секретариатом. Тем не менее нельзя было недооценивать G. Чайный святой был человеком власти, который защищал однажды завоеванную позицию всеми средствами, понял теперь A, так как G первым попросил слова. Он поблагодарил A за его речь, которая доказывала, что он является великим государственным деятелем. Его анализ состояния революционных преобразований и положения в государстве был проведен мастерски, он обосновал необходимость роспуска Политического Секретариата на данном этапе развития. Как идеолог G мог сделать только одно замечание. Как уже отметил A, мы сейчас наблюдаем конфликт, который заключается в том, что, с одной стороны, революция находится в определенном столкновении с государством, а с другой — Партия находится в определенном столкновении с революцией. Революция и Партия — это не одно и то же, как думают некоторые. Революция — это динамический процесс, Партия же — в большей степени статическая формация. Революция изменяет общество, Партия закрепляет данные изменения в государстве. Исходя из этого Партия — это носитель революции и вместе с тем — носитель власти. Это внутреннее противоречие приводит Партию к тому, что она больше тяготеет к государству, чем к революции. Партии как статической формации присущи некоторые несоответствия. Революция в первую очередь должна задушить тех, кто, изменив Партии, стали врагами революции. Люди, которых перечислил министр тяжелой промышленности, были сначала настоящими, надежными революционерами, никто этого не отрицает, но они допустили ошибку, посчитав революцию законченной, и превратились во врагов революции, поэтому их пришлось уничтожить. Это мы наблюдаем и сегодня: в то время как Политический Секретариат сконцентрировал в своих руках неограниченную власть, Партия потеряла свою значимость и не может больше быть носителем революции, но и Политический Секретариат больше не в состоянии выполнять эту задачу, потому что теперь его интересует только власть… Политический Секретариат отгородился от революции. Сохранение власти для него важнее преобразования общества, потому что любая власть стремится стабилизировать государство, которым она правит, и Партию, которую она контролирует. Поэтому борьба против Политического Секретариата неизбежна для развития революции… Политический Секретариат должен это учесть и принять решение о самороспуске. Настоящий революционер ликвидирует себя сам — закончил он свою речь. В страхе перед политической чисткой он пытался доказать, что необходимо ликвидировать Политический Секретариат, который себя изжил.

Речь G была коварной. Чайный святой говорил по своему обыкновению менторским тоном, серьезно, сухо. N постепенно понял хитрость G, который специально абстрактными фразами изложил излишне резко взгляды A таким образом, чтобы Политический Секретариат имел возможность себя защитить. Чистку, которой все так боялись, Чайный святой изобразил, как необходимый процесс, который уже начался. Изобразив падение старой гвардии, все показательные процессы, унижения, казни как политически оправданные меры, он оправдал также и предстоящую чистку. Но вместе с тем предоставил решать вопрос о проведении чистки (если она неизбежна) самим ее возможным жертвам, что было чрезвычайно опасно для A.

Взглянув на A, N понял: A заметил ловушку, которую подготовил ему G. Но прежде чем A успел что-либо предпринять, случилось невероятное. Министр образования M, сидевшая рядом с государственным президентом K, подскочила и закричала, что маршал K свинья. Вдруг N почувствовал, что у него под ногами лужа. Слава государства, старый и больной, помочился. Одутловатый Джингисхан стал агрессивным, назвал M чопорной козой, закричал, что он не идиот, чтобы выйти помочиться, он не хочет, чтобы его арестовали, он вообще больше никогда не выйдет из этого помещения, он старый революционер, он боролся за революцию и Партию и победил, его сын погиб в гражданскую войну, его зять и все его старые друзья были преданы и уничтожены A, а они, как и он сам, были честными и убежденными революционерами. Поэтому он будет мочиться когда и где захочет.

Неистовая реакция A, которая последовала за этим неприятным и гротескным событием, удивила N своей бессмысленностью. Казалось, гнев A направлен не на кого-то конкретно, а на всех вообще, на первого попавшегося. Его бешеные нападки самым непонятным образом были направлены не на F, G или K, а на C, которому A должен был быть особенно благодарен, ибо без шефа тайной полиции он не смог бы управлять государством. Тем не менее он обвинил C в том, что тот без ведома A арестовал O, и приказал, если это еще возможно, реабилитировать министра атомной промышленности. Хотя можно было предположить, зная методы C, что он уже давно расстрелян. Затем A пошел ещё дальше. Он потребовал, чтобы C подал в отставку. Уже давно следовало выяснить его порочные наклонности. «Я арестую тебя прямо сейчас» — бушевал A и закричал в селектор, вызывая полковника. Мертвая тишина. C был совершенно спокоен. Все ждали. Проходили минуты. Полковник не появлялся. «Почему полковник не идет?» — спросил A у C. «Потому что мы приказали ему не появляться ни при каких обстоятельствах», — спокойно ответил шеф тайной полиции и вырвал провод селектора из стены. «Черт бы тебя побрал», — также спокойно сказал A. «A, ты сам себе поставил мат, — сказал министр иностранных дел B, одернув рукава прекрасно сшитого пиджака. — Это ты распорядился, чтобы полковник больше не появлялся». «Черт вас всех побери», — повторил A, затем выбил свою трубку, хотя она еще горела, вынул из кармана другую, изогнутую, фирмы «Данхилл», набил ее и закурил. «Извини, С», — сказал он. «Пожалуйста, ради Бога», — засмеялся Государственная тетка, и N понял, что A проиграл. Казалось, будто тигр, привыкший драться в джунглях, вдруг увидел, что окружен стадом свирепых буйволов посреди степи. A лишился своего оружия. Он стал беспомощным. Впервые он перестал быть для N тайной, гением, сверхчеловеком, а оказался лишь правителем, продуктом своего политического окружения. Он скрывался за личиной простого, мужиковатого колосса, который был выставлен в каждой витрине, висел в каждом кабинете и появлялся в каждом выпуске еженедельных и ежедневных новостей, принимал парады, посещал приюты для сирот и дома престарелых, торжественно открывал фабрики и плотины, обнимал государственных деятелей и вручал ордена. В глазах народа он был патриотическим символом независимости и величия родины. Он представлял всемогущество Партии, он был мудрым и суровым отцом нации, чьи статьи (которые он никогда не писал) читались всеми и заучивались наизусть, на каждую его произнесенную речь, на каждую его опубликованную статью ссылались, но при этом его никто не знал. Ему приписывали все возможные добродетели и этим его обезличили. Его превращали в идола, ему давали индульгенцию, позволяющую все, и он позволял себе все. Однако положение изменилось. Люди, которые осуществили переворот, были индивидуалистами именно потому, что они победили индивидуализм. Негодование, которое их переполняло, и надежда, которая их вдохновляла, были настоящими и предполагали революционную индивидуальность; революционеры — это функционеры, они пытаются быть таковыми и поэтому проигрывают. Они были беглыми священниками, спившимися теоретиками-экономистами, фанатичными вегетарианцами, отчисленными студентами, ушедшими в подполье адвокатами, безработными журналистами, они уходили в подполье, их преследовали и бросали в тюрьмы, они организовывали забастовки, саботажи и убийства, издавали листовки и запрещенные брошюры, заключали тактические союзы со своими противниками и снова их разрывали, но не успели они победить, как революция создала вместе с новым общественным строем и новое государство, основанное на насилии в значительно большей степени, чем старое. Их восстание было поглощено новыми бюрократами, революция постепенно утонула в организационной рутине, а революционеры терпели крах, потому что они были революционерами. Перед людьми, в которых нуждались теперь, они оказались беспомощными. До технократов они не доросли. Однако их отчуждение было шансом для A. По мере того как рос управленческий аппарат, революция становилась фикцией. Партия тоже погрязла в бюрократии. A стал олицетворением безличного механизма власти, но это его не удовлетворяло, он стал именем революции уничтожать революционеров. Таким образом, все представители старой гвардии (за исключением K и L) попали в жернова. И не только героев революции, но и поднявшихся на вершины власти после них и выдвинутых в Политический Секретариат через некоторое время ликвидировали. Даже шефы тайной полиции, необходимые A для проведения чисток, периодически сменялись, даже они не могли избежать встречи с палачом. Именно этим A был знаменит. Жизнь народа была серой, нищей, беспросветной, люди, как правило, нуждались в самом необходимым, одежда и обувь были низкого качества, старые квартиры разваливались, новые — тоже. Перед продовольственными магазинами стояли бесконечные очереди. Партийные же функционеры пользовались привилегиями, о которых ходили фантастические слухи. У них были дачи, машины, шоферы, они делали покупки в магазинах, предназначенных только для них, в которых можно было приобрести любые самые разнообразные и качественные товары. Не было у них лишь одного: безопасности. Находиться у власти было опасно. Простой народ в основном никто не трогал, и он, безразличный к своим лишениям и не имеющий власти, ничего не боялся, так как, ничего не имея, он ничего не мог потерять. Привилегированные личности жили в постоянном страхе потерять все, ибо это все у них было. Народ видел, как властьимущие возвышаются благодаря милости A и низвергаются благодаря его гневу. Он в качестве зрителя участвовал в кровавом спектакле, который ставила перед ним политика. Никогда ниспровержение властьимущего не происходило без общественного суда, без возвышенного спектакля, без того, чтобы справедливость с помпой не появлялась на сцене, без торжественного признания обвиняемыми своей вины. Для масс это были преступники, которые заслуживают казни, саботажники, предатели. Из-за них народ бедствовал, виноваты они, а не система. Их падение пробуждало новые надежды на постоянно обещаемое светлое будущее, создавало впечатление, что революция продолжается под мудрым руководством великого, доброго, гениального государственного деятеля A, которого постоянно вводят в заблуждение.

Только сейчас N впервые понял действие политической машины. A сидел за рычагами управления и направлял ее действие. Механизм этот был сложным лишь на первый взгляд, а в действительности он был абсолютно прост. A хотел любой ценой удержать свою единоличную власть, даже если для этого пришлось бы уничтожить всех членов Политического Секретариата. Эта борьба была для A условием его власти. Страх принуждал каждого члена Политического Секретариата добиваться милости A, донося друг на друга. Так образовывались группировки (например, вокруг D), которые хотели остаться у власти. Они противостояли другим группировкам (например, вокруг G), которые стремились двигать революцию вперед. При этом идеологическая позиция A оставалась настолько неопределенной, что обе группировки верили, что действуют от его имени. Тактика A была грубой и со временем стала неосторожной. Он просто играл роль революционера, когда это казалось ему выгодным, его интересовала только безраздельная власть, он господствовал, разыгрывая козыри и настраивая всех против всех, но себя он считал в полной безопасности. Он забыл, что сейчас Политический Секретариат состоит уже не из убежденных революционеров, которых на показательных судебных процессах объявляли виновными, исходя из того, что лучше потерять их, чем веру в революцию. Он забыл, что теперь должен иметь дело с людьми, для которых идеология Партии была лишь средством достижения власти. Он забыл, что он сам себя изолировал, потому что страх не только разъединяет, страх еще и сплачивает. Этот закон стал для A роковым. Неожиданно он почувствовал свою беспомощность, как начинающий любитель, который вдруг оказался лицом к лицу с известным профессионалом власти. Своей попыткой распустить Политический Секретариат, чтобы стать еще более могущественным, он создал угрозу для всех. Набросившись на министра безопасности и обвинив его в том, что он арестовал O, он приобрел нового врага. A утратил инстинкт, с помощью которого он безраздельно властвовал, и механизм реализации его власти обернулся теперь против него. Ему мстила его же безграничная власть, а вместе с ней все его промахи, которые всплыли в час отмщения. A был своенравным. Он бездумно пользовался своей властью, он отдавал приказы, которые многих задевали, его желания были уродливыми, варварскими, они порождались его презрением к людям и вместе с тем его диким чувством юмора: он любил злые шутки, их никто не одобрял, все боялись и воспринимали как подлые ловушки. N вспомнил один случай, когда был выставлен в глупом виде D, могущественный партийный секретарь. N всегда предполагал, что D когда-нибудь отомстит. Он никогда не забывал унижений, просто он выжидал. И время для мести наконец пришло. Случай, который вспомнил N был гротескный и нелепый. Кабан получил тогда поразительное задание: найти женскую капеллу, которая должна была в голом виде сыграть перед A октет Шуберта. D задыхался от ярости, услышав этот идиотский приказ, но был слишком труслив, чтобы его ослушаться. Он обратился к министру образования. Партийная муза также возмущенно и в то же время трусливо принялась обзванивать консерватории и музыкальные школы. Девушки должны были быть не только хорошо музыкально подготовлены, но и иметь красивые фигуры. Эти поиски сопровождались истериками, криками, судорогами, были даже случаи буйного помешательства. Одна из самых известных скрипачек покончила жизнь самоубийством. Некоторые, наоборот, рвались выполнить этот приказ, но были слишком уродливы. В конце концов оркестр собрали, не нашли только фаготистку. Кабан и Партийная муза обратились за помощью к Государственной тетке. C быстро распорядился доставить в консерваторию из исправительного заведения красивую, словно с картинки, проститутку с аппетитной задницей. Эта красотка ничего не смыслила в музыке и была совершенно бесталанна, но после бесчеловечной дрессировки она все-таки выучила необходимую партию фагота для октета. Другие девушки тоже старались не на жизнь, а на смерть. Наконец они сидели совершенно голые в холодном зале филармонии, прижимая инструменты к своим телам. В первом ряду партера в меховых шубах с каменными лицами восседали D и M и ожидали A, но тот так и не пришел. Между тем помещение заполнили сотни глухонемых, которые недоуменно и похотливо пожирали глазами отчаянно играющих на скрипках и духовых инструментах обнаженных девушек. На следующем заседании Политического Секретариата A от всей души смеялся над этим концертом и назвал D и M дураками за то, что те выполнили такой нелепый приказ.

Час D наступил. Свержение A осуществлялось трезво, деловито, без усилий и в то же время бюрократично. Кабан приказал запереть все двери. Памятник тяжело поднялся, запер сначала дверь позади Чистильщика обуви и младшего из Джингисханов, а затем — позади Чайного святого и Балерины. Затем, бросив ключи на стол между Кабаном и Лордом Вечнозеленым, Памятник сел на свое место. Несколько членов Политического Секретариата, которые вскочили со своих мест, словно они хотели помешать Памятнику, но все-таки не решились, тоже заняли свои места. Все чинно сидели, держа папки перед собой на столе. A перевел взгляд с одного на другого, откинулся на спинку стула, потянулся за своей трубкой. Он вышел из игры. Заседание продолжается, сказал D и добавил, что было бы интересно узнать, кто же все-таки распорядился арестовать O. Государственная тетка ответил, что это мог быть только A, потому что в списки O внесен не был, а он как шеф тайной полиции вообще не видит причины для ареста O, который был всего лишь рассеянным ученым. O был специалистом и его некем заменить, а современное государство нуждается в ученых больше, чем в идеологах. Это, наверное, постепенно дошло даже до Чайного святого. Только A, видимо, этого так и не осмыслил. Выражение лица Чайного святого даже не изменилось. «Список! — деловито потребовал он. — Он внесет ясность». Государственная тетка открыл свою папку. Он протянул бумагу Лорду Вечнозеленому, который, быстро пробежав ее глазами, подал Чайному святому. Чайный святой побледнел. «Я внесен в список, — тихо пробормотал он. — Я в списке. Я, старый революционер, четко придерживающийся линии Партии. Я в списке». Вдруг Чайный святой заорал: «Я был предан нашей линии больше, чем все вы, и вот теперь меня хотят ликвидировать. Как предателя!» «Линия была все-таки довольно кривой», — сухо заметил D. Чайный святой передал список Балерине, который, ибо имя его там явно не значилось, тут же отдал его Памятнику. Памятник уставился в список, перечитал его несколько раз и наконец взвыл: «Меня здесь нет, меня здесь нет! Свинья ни разу не захотела меня ликвидировать, меня, старого революционера!» N пробежал глазами список. Его имени там также не оказалось. Он передал бумагу Молодежному вождю. Бледный партиец стоял, как на экзамене, протирая очки. «Меня планировали назначить на должность генерального прокурора», — запинаясь, сказал он. Все просто покатились — со смеху. «Садись, малыш», — доброжелательно сказал Кабан, а Чистильщик обуви добавил, что они не собираются уничтожать славный образец добродетели для молодежи. P сел на место и дрожащей рукой протянул бумагу через стол Партийной музе. «Я в списке», сказала она и подвинула листок старшему из Джингисханов, но тот тихонько дремал, поэтому его придвинул к себе младший. «Маршал K здесь не числится, — сказал он, — но числюсь я». Он протянул бумагу Чистильщику обуви. «Я тоже», — сказал он, то же сказал и Кабан. Последним список попал к Евнуху. «Не значусь», — сказал министр иностранных дел и подвинул список Государственной тетке. Шеф тайной полиции старательно сложил листок и спрятал его в папку. O действительно в списке не числится, подтвердил Лорд Вечнозеленый. Почему же его тогда арестовали, удивился Балерина и недоверчиво посмотрел на Государственную тетку. Тот ответил, что не имеет ни малейшего понятия; он просто высказал предположение, что министр атомной промышленности заболел, но A предпочитает поступать по-своему. «Я не приказывал арестовывать O», — сказал A. «Не рассказывай сказки, — заорал младший Джингисхан. — Иначе он был бы здесь». Все замолчали. A потянулся к своему «Данхиллу». «Поворачивать назад мы уже не можем», — сухо сказала Партийная муза. Список был важным фактом. Он был составлен лишь на случай крайней необходимости, объяснил A, не пытаясь себя защитить. Он спокойно курил, как будто речь шла не о его жизни, затем добавил, что список был составлен на случай, если Политический Секретариат не примет решение о самороспуске. «Случай наступил, — сухо парировал Чайный святой, — он его отклоняет». Евнух засмеялся. Чистильщик обуви вспомнил очередную поговорку. Кабан спросил, кто готов добровольно привести приговор в исполнение. Все посмотрели на Памятник. Он поднялся. «Вы ждете, что я убью этого парня», — сказал он. «Тебе нужно только привязать его к окну», — ответил Кабан. «В отличие от вас я не палач, — ответил Памятник, — я честный кузнец и сделаю это по-своему». Памятник взял кресло и поставил его между свободным концом стола и окном. «Иди сюда, A!» — спокойно приказал Памятник. A встал. Он казался как всегда невозмутимым и уверенным. Пробираясь к дальнему концу стола, он остановился, ему мешал пройти Чайный святой, кресло которого упиралось в дверь. «Пардон! — сказал A. — Я должен здесь пройти». Чайный святой подвинулся к столу, пропустив A, который наконец подошел к Памятнику. «Садись», — приказал Памятник. A повиновался. «Дай мне свой ремень, государственный президент», — приказал Памятник. Джингисхан-старший механически выполнил его просьбу, не понимая что же у того на уме. Остальные молча смотрели перед собой, не решаясь взглянуть в ту сторону. N вспомнил последнее общественное мероприятие, в котором участвовал Политический Секретариат. Глубокой зимой они хоронили Неподкупного, одного из последних великих революционеров. После смещения Памятника он принял должность партийного секретаря. Затем впал в немилость, его выжил Кабан. Но A не приказал возбудить против Неподкупного судебный процесс, как против всех остальных. Его участь была более ужасной. По распоряжению A его объявили душевнобольным и помести в психиатрическую больницу, где врачи продержали его многие годы, до самой смерти. Государственные похороны организовали торжественно. Все члены Политического Секретариата, за исключением Партийной музы, несли гроб, покрытый партийным знаменем, на плечах по государственному кладбищу, мимо покрытых снегом, кичливых мраморных памятников. Двенадцать самых могущественных людей Партии и государства шагали по снегу. Даже Чайный святой был в сапогах. Впереди шли A и Евнух, а сзади — N и Памятник. Снег мокрыми хлопьями падал с белого неба. Вокруг вырытой могилы тесно толпились функционеры в длинных пальто и теплых меховых шапках. Когда гроб под звуки промерзшего до костей военного оркестра, игравшего партийный гимн, опустили в могилу, Памятник прошептал: «Черт, я буду следующим». Но следующим оказался не он. Следующим стал A. N поднял глаза. Памятник набросил ремень Джингисхана-старшего на шею A. «Готов?» — спросил Памятник. «Еще три затяжки», — ответил A, три раза спокойно выпустил дым, затем положил изогнутую трубку перед собой на стол. «Готов». Памятник затянул ремень. A не издал ни звука, его тело приподнялось, руки несколько раз дернулись, и онзастыл с откинутой назад головой, широко раскрыв рот. Памятник еще сильнее затянул ремень. Глаза A остекленели. Старший Джингисхан снова помочился, но никто не обратил на это внимание. «Смерть врагам Партии! Да здравствует наш великий государственный деятель A!» — выкрикнул маршал H. Памятник ослабил свою хватку лишь через пять минут, снял ремень Джингисхана-старшего и положил на стол рядом с трубкой, вернулся на свое место и сел. Тело A покоилось в кресле у окна, лицо с невидящими глазами было обращено к потолку, руки свисали. Лорд Вечнозеленый закурил американскую сигарету, затем вторую, затем третью. Они подождали примерно четверть часа.

Кто-то снаружи попытался открыть дверь, расположенную между F и H. D встал, подошел к A, внимательно его осмотрел, ощупал лицо. «Он мертв, — сказал D, — E, дай мне ключ». Министр внешней торговли молча подчинился, после чего D открыл дверь. На пороге стоял министр атомной промышленности O. Он вежливо попросил прощения за опоздание. Он перепутал дату. Проходя на свое место, он в спешке уронил папку. Не успев ее поднять, он заметил задушенного A и оцепенел. «Я новый председатель», — сказал D и через открытую дверь вызвал полковника. Полковник отдал честь, на его лице ничего не отразилось. D приказал ему убрать тело A. Полковник вернулся с двумя солдатами, и кресло опустело. D запер дверь. Все встали. «Заседание Политического Секретариата продолжается, — сказал D. — Первым делом определим, кто где будет сидеть». Сам он сел на место A. Рядом с ним сели B и C. Рядом с B — F, рядом с C — E. Рядом с F села M. Затем D посмотрел на N и сделал приглашающий жест. Похолодев, N сел рядом с E: он стал седьмым по могуществу человеком в государстве. На улице шел снег.

Примечания

1

Французское вино. (Прим. пер.)

(обратно)

2

Французское вино. (Прим. пер.)

(обратно)

3

Так в оригинале. Вероятно "был специалистом". (Прим. верстальщика).

(обратно)

4

Так в оригинале. Вероятно "происходило". (Прим. верстальщика).

(обратно)

Оглавление

Фридрих Дюрренматт Падение

*** Примечания ***