Кольцо [Сергей Коковкин] (fb2) читать онлайн

Сергей Коковкин КОЛЬЦО _{Рассказ}

И, посмотрев на свои руки, такие близкие, знакомые от вмятинки на безымянном до последней ворсинки мизинца, он вдруг понял, что и они изменились, как и он сам, а он так и не заметил когда.

— Это надолго, — сказал он себе, безнадежно глядя вперед. Они сидели и слушали, как неровно дышит мотор. Ожидание было бесконечным.

Его руки подрагивали на руле. Так и началось у них когда-то. Она могла завестись от дребезжанья мотора в большей степени, чем от услышанных слов. Причина дрожи ей была не важна. От физического к внутреннему. И уже от внутреннего к подсознанию. Все происходило именно так. А не наоборот.

Садовое колесо скользило со скрипом.

У въезда на большую арену столпились тысячи лошадиных сил. Раздражение сгущалось, как перегретый в баках тосол, и грозило перелиться наружу. Резкие гудки, нетерпение, пересол мата, нервные затяжки, бессмысленные попытки заглянуть впереди себя. Иногда ему казалось, что алгоритм московской тайны уже доступен ему, что он в силах разложить по полкам все присущие ей противостояния. Но столица снова поворачивалась к нему боком и уходила восвояси, оставив его ни с чем.

Руки продолжали дрожать. Но она сидела безмятежно, опрокинутая в свое. Тогда он решил продолжить цепочку. Когда все это началось?

Шесть лет назад, когда он взял ее и Женю к себе. Нет, Женю и ее. Да нет, просто Женю, о ней тогда не было и речи. Женя ему и сказал о жене. Женина жена. Так она и появилась в его сознании. Жена Жени и больше никто. Он не любил семейных пар. Ему казалось, они разрушают дело. Театр уже семья. Не лезьте в нее, если у вас личные цели. Любые браки внутри театра — это измена ему на стороне.

Но Женю брали и на сторону, он уже тогда снялся у Вадима и был нарасхват. Его нельзя было упускать. Правда, платить он мог Жене меньше, чем на стабильных академических площадках. Но кто бы тогда предположил, что всего через полгода его подвал станет центром богемной Москвы? Никто ничего не знал. Но Женя почуял, что живое здесь. И сделал выбор. И вот тогда был взрыв!

Женя обозначил новый пласт, не тронутый еще никем. Это было настоящее открытие. Тогда он впервые сломал канон, превратив театр в жизнь. И сделав жизнь театром. Никто не достигал такого. Они до сих пор не могут ему этого простить.

Так он обставил всех. Во всяком случае, так решил зритель. Зритель его любил, хоть он не платил ему тем же. Он никогда не считал толпу конечной инстанцией. Все, что он делал, он делал, нет, не для себя, а просто из невозможности не делать свое дело. Да-да, именно так, утверждение как двойное отрицание. Это и есть его суть.

Он улыбался. Она знала эту улыбку. Так он мысленно сводил с кем-то счеты. Или замышлял новую месть. Этот мягкий человек умел постоять за себя. Характер его был непостижимым сплавом рафинированной рефлексии и твердого отечественного упрямства, что при известном допуске можно было трактовать как волю. Во всяком случае он добился многого, если не всего, чего хотел.

Раньше ему казалось, что вся эта жизнь чего-то стоит. Но со временем он уяснил, что раз сама вечность равна нулю, то сколько ни умножай на нее выпавшие ему победы, они все равно превратятся в ничто.

Так он стал легче относиться к своим удачам и все пристальней к неудачам, именно их и считая своей школой. Униженный, битый, много раз обманутый, этот сугубый интеллигент ничего им не прощал. Он редко отвечал впрямую, чаще шифруя выпад в невероятных образах своей неуемной фантазии. Но тут уж он не щадил никого.

Его ненавидели. Его обожали. Его боялись.

Он удержался в седле даже в последние годы, когда вдруг из протестанта и воителя стал дельцом и владельцем, потеряв при этом прежний ореол мученика, так шедший ему. Но он и теперь доказал, что равных ему нет. И тот единственный золотой, который он скопил в годы своего одиночного сопротивления, оказался монетой высшей пробы. Если талант считать монетой. А его достоинство — ценой, заплаченной за право на него.

Школа неудач. Достоинство таланта. Интересно, куда он сегодня вырулит еще?

Он покосился на Катю. Все это время, пока он неподвижно сидел, уставившись в одну точку, ее рука выражала растерянность и беспокойство. Она то взлетала к волосам, то опускалась к коленям, то расстегивала что-то на груди, пытаясь погасить волнение. Или привлечь его внимание. А он никак не хотел ей помочь. Наконец, как бы исподволь, она приблизилась к его руке, мелко трясущейся на руле, и провела по ней чуть подрагивающим пальчиком.

Ее дрожь была совсем другого свойства. Он улыбнулся ей, не глядя, и, стащив руку вниз, ободряюще погладил колено. Перехватив руку, Катя мягко продлила ее движение к себе, в углубление тесно сдвинутых ног.

Как ни странно, желание, замутняя, а не проясняя голову, очищало сознание, не гася, а высвобождая мысль.

То, что свершалось с ними сегодня, было следствием столь давней тяжбы с судьбой, такой долгой игры на грани, что, столкнувшись напрямую… да-да, скажи это слово, скажи… наконец-то, с воз-мож-но-стью сча-стья, он с болью осознавал весь ужас такой победы. Хотя, видит Бог, он иногда думал об этом исходе как о единственном выходе из недавнего тупика.

— Тебе нас жалко?

Он так долго молчал, что она решила первая закинуть крючок.

Ее манера, голова на отлете, испытующий и одновременно затравленный взгляд, и голос с хрипотцой в легком зажиме. И жалко-то ей одну себя, ибо время уже прошло (всего месяца три, не больше), а ничто для нее не сдвинулось, и так страшно теперь прогадать.

Она улыбнулась чуть натужно, потом подвинулась, пропуская его руку, и прикрыла глаза.

Вот и закрутило, и потянуло в воронку все, что он наломал за последнее время, и зацепилось одно за другое, и стало запрудой поперек течения, пока не остановилось всё. Надо было снова разгребать что скопилось и, разобравшись с мелочевкой, выискать первородыш причины и, вытянув его за хвост, заглянуть в мелкие бусинки игольчатых дерзких глаз без страха и гадливости, а с участием, как глядят в самого себя.

Резкий протяжный клаксон заставил его вздрогнуть. И он, не спеша, вытянул наружу разгоряченную влажную руку.

Все уже поползло. Впереди чуть развиднелось. Машина улиткой выползла на кольцо и, продвинувшись на несколько шагов, снова замерла в ожидании.

Поспешная неловкость не оставила на нем и тени замешательства. Он все так же глядел куда-то вперед. Но едва заметное чувство, которое никто бы не назвал нежностью, все-таки шевельнулось в нем, и, в унисон с этим неясным еще проблеском, он мягко вывел педаль.

Когда это было? Шесть лет назад, в день открытия, когда зал пел, плакал, стонал, не отпуская их после финала. Жене, в порыве дикого неистовства повторявшему сцену на бис, массовка, повиснув на шее, сместила позвонок. Он лежал неподвижно в кабинете главного, в крошечном закутке, на диване. Да-да, на том самом диване, знакомом ей ныне каждым своим изгибом.

А тогда он перенес Женю в свою машину и повез их за тридевять земель в хрущобу у кольцевой дороги, которую они сняли еще студентами, когда стали открыто жить. Женя лежал на заднем сиденье, а она сидела, как сейчас, рядом с ним, и он впервые уловил то женское напряжение, которое исходило от нее. И сказал ей об этом в ту ночь, когда «скорая» уехала, а Женя спал. Они сидели на кухне у зарешеченного окна. Но началось тогда все тоже в машине, и так же подрагивал руль.

Сколько она его помнила, у него всегда было обиженное лицо. А все остальные чувства были вариациями этой великой обиды. И, перетекая из банального увлечения в безнадежное уныние или в откровенное отчаяние, обида всегда оставалась центром его миросозерцания, от нее он отталкивался во всем. Эта обиженная маска, как ни странно, была и его обаянием, и его защитой, и его кредо. Обиженные губы на чуть припухлом лице, добрые невероятные руки, насмешливые глаза.

Слава, Слава, Слава… Владислав Андреевич, Влад… Властитель, учитель, проклятие ее, беда и божество разом. Она принадлежала ему всецело, как все они, работавшие у него, с ним, под ним, под его всесильным началом. Женя говорил: «Разве объяснишь? Он — я. Больше, чем я сам. Я — оболочка. А он все, что внутри. Душа и тело. Тело и душа».

Глаза Кати налились слезами. Сразу, без перехода. Она была очень подвижна к слезам. Очень развитые слезные железы. Впрочем, и все остальные тоже. Она сидела, задумчиво оттопырив губу. Прости меня, Женечка…

Перед спуском в тоннель опять затор. Он выжидал, терпя на себе привычный оценивающий интерес, проклюнувшийся из окружающих машин. Их узнавали, подталкивали своих соседей. Смурные лица оживали, лоснились. Кто-то уже отпускал реплики. Он поднял стекло.

Недавно приснился сон. На площади — открытие памятника Жене, почему-то с фонтаном. Все бродят в нетерпении. И они среди всех. Любопытные заглядывают под складки полотнища. Речи, тщеславие, вся эта суета… Наконец занавес падает. Все обступают композицию, хотят первыми разглядеть. Они с Катей пробираются ближе и в паре сплетенных фигур (обнаженная фактура, натуральная школа) узнают самих себя. Смешки, крики, шиканье, свист… И уже ударили струи, и бьют по макушке… И деться некуда. И прикрыться нечем. Ужас.

Самое страшное, что Женя мчался тогда со студии в театр по его вызову. Это было через день после скандала, когда он объявил Жене, что следующее его опоздание будет последним. Пусть выбирает: кино или мы.

Теперь у Жени осталось только кино. Которое никто никогда не увидит.

Путь впереди открылся. И Влад, с трудом преодолевая нетерпение, пустился в общую карусель.

Проезжая то место, Катя пыталась отвернуться, но глаза сами повернулись туда. Вот здесь, перед эстакадой, он пошел на обгон и столкнулся лоб в лоб с тупоголовым «чероки». Кто-то повесил на столб железный венок. Убого…

Он знал за собой умение фокусировать внимание на самых незаметных парадоксальных подробностях. Когда вещи видны сами по себе, вне зависимости от нахождения, происхождения или принадлежности кому-либо. Вещь как она есть. Человек как он есть. Время как оно есть. Кого мне жалко? Нас. Всех нас, не умеющих любить.

Джип вынырнул тут же слева, прижав их к самому бортику. Влад с трудом выровнял машину.

— Зачем ты поехал здесь? Можно было спрямить по бульварам.

— Я не нарочно. Это моя трасса. Наша трасса, в конце концов.

«Надо снять этот безвкусный венок, — подумала она. — Прийти ночью и снять».

Мельтешила мимо кавалькада. Лица, лица, лица… Они не излучали ни дружелюбия, ни понимания, ни просто человеческой солидарности. Каждый из них, если что случится, никого не пожалеет, и вас, любимых, в первую очередь. В последнее время люди вызывали у него гнетущее отчаяние.

— Осторожно! — вцепилась она в его руку, когда из встречного ряда отделилась машина, нацелившись уже прямо на них. Влад успел увернуться в последний момент.

— Подонки, — кричала Катя, — они нарочно!

Она уцепилась за Влада и тянула куда-то в сторону, вырывая руль.

— Отпусти меня, — прошипел он свистящим шепотом, едва сдерживая себя. Никогда не хватай меня за рулем.

— А ты меня! Тоже никогда не хватай, — ровно сказала она, постепенно сбросив оцепенение. Когда она увидела «чероки», она вздрогнула от омерзительной близости его черного гроба. Какой-нибудь патриот, сидящий за рулем иномарки, чувствовал себя квазихозяином Москвы. Как они потрясающе все приспособились!

Эта история не понравилась Владу. Он не заметил машины в зеркале, она смазала по нему и исчезла бесследно. Но все было и так ясно. Слева на взгорке Самотёки, у кинотеатра стояли они. И хотя он их не видел, он знал, что они там.

Еще весной на приеме в мэрии, когда ему дали на выбор несколько зданий (театр давно перерос свой подвал), он выбрал этот старый, забытый, единственный кинотеатр на кольце.

— Что там теперь? — наивно спросил он.

— Ничего, — ответили в управлении, — зал игровых автоматов. Аренда кончается через год.

— За год мы все успеем, — решил тогда Влад. И подписал Самотёку.

Но денег на капитальный, как всегда, не хватало. А кроме создания сцены они замахнулись на цокольный ресторан. Проект с архитектором тогда разрабатывал Женя, он же и сделал первый взнос. После сериала у него накопились деньги. Игорный зал в ободранном кинотеатре вела какая-то шушера, но кто стоял за ними, Влад не знал.

Неужели и их души так же безостановочной чередой кружат над кольцом? И будет ли его душа когда-нибудь так же стремиться вслед за всеми? Если да, то он сможет проверить это очень скоро. Высшая точка отсчета показалась ему абсолютно доступной.

Летая во сне постоянно, он знал, как легко и естественно подняться в воздух, как без усилий, ничуть не напрягаясь, а лишь направляя толчками тело, набрать высоту. И уже оттуда, с птичьего полета разгадывать всех оставшихся, отрешенно следя за хитросплетениями их жизней, обретая в свободном полете окончательную свою от них независимость.

Предзакатное солнце полоснуло по глазам, и Влад опустил щиток. С кольца они свернули на запад. Вереница покатила живее. Внизу впереди уже замаячил их новый дом.

Женя бы не простил. Нет, Женя бы понял. Женя бы понял, но никогда не простил. Ее судьба так причудливо непостоянна, что с кем бы она ни была, Влад все равно бы все переиначил. Он всегда вел себя так, будто сам и сочинил все это. И ее, и Женю, и всю их конечную жизнь. Он сочиняет бегущее время, как придумывает спектакль. И кто примет в нем участие — тот пропал.

— Вон, — показал он, — вон там, под облаком.

Такой Москва не была никогда. Ни в начале века, ни при Советах, ни после. Подновленная, перекрашенная, несмотря на изрядную безвкусицу, она удивительно похорошела. И смотрелась почти (а в центре и вовсе без скидок) настоящей Европой. Разве можно сравнить с той потемкинской деревней, что встречала олимпийцев лет двадцать назад? Теперь ее новые дома, поставленные наобум, без всякого расчета на спрос, стояли все-таки прочно на своих ногах. И простоят так еще долго, если нас Бог убережет от маразма.

Дом стоял на отшибе, в стороне от проспекта, но был на пять голов выше всех остальных. Она содрогнулась от неясных предчувствий.

После смерти Жени она вдруг осознала, какой ценой куплена новая Москва. Сколько крови текло за ее зеркальным фасадом. Какая зловещая война разрушила изнутри эти недостроенные громады, в которых никак не уживается жизнь.

— Какой этаж?

— Двадцать второй. А что?

— Ничего. Четный — это хорошо.

Что до него, он предпочитал нечетные числа. Он и себя относил к нечетным. И все мужчины представлялись ему нечетными, со своими вытянутыми единицами. А рядом их половинки — такие круглые четкие двоечки, восьмерочки, шестерки. Чёт — нечет, чёт — чёрт.

Он поднял щиток, чтоб она увидела весь Вавилон разом. Катя нагнулась, но на всю поднебесную взгляда не хватило. Дом был неестественно синий, прозрачный. Круглая башня стекла. Такая коробка из-под торта. С безобразной оранжевой лентой вокруг. Они оставили машину на еще не убранной площадке возле контейнера со строительным мусором. Рядом каток спешно утюжил асфальт. Вслед за ними, как из сна, въехал «чероки» и встал в тени за контейнером.

За конторкой у лифта их встретил вопрошающий взгляд. Оценив вошедших, охранник поднялся и, не снимая с лица вопроса, поспешил навстречу. Ни тени улыбки, ни искры в глазу.

— Восемь семь, — не глядя на него, отчетливо, как в казино, произнес Владислав Андреевич. Ставки сделаны. Теперь ему нужен только выигрыш. Человечек звякнул ключом и преувеличенным жестом пригласил именитую пару к лифту.

Возносясь вверх, она прижалась к нему. Почувствовав ее так близко, он понял, что все правильно. На площадке двадцать второго консьерж тряхнул прямыми волосами и, многообещающе закатывая глаза, попытался что-то изречь, но Владислав Андреевич не дали ему развернуться и с редкой для них бесцеремонностью подтолкнули обратно к лифту.

— Вы свободны, — неожиданно высоко прозвенело под круглыми сводами.

Вставив ключ, он увидел себя со стороны, (как цитата — гигантская дверь в хичкоковском «Процессе») и, загадочно глянув на Катю, нажал ручку.

Эффект был ошеломляющий! Увидев зал, Катя зажмурилась, прижала руки к груди и запрыгала как в детстве, часто-часто, вздымая к попке свои маленькие каблучки. Потом сорвалась с места и побежала куда-то в глубь дома, расталкивая перед собой бесконечные двери. Каждое открытие озарялось ликующим выкриком. Он медленно поплелся вслед.

Новый дом вызывал в нем странные ощущения. В отличие от Кати, он видел в нем не новизну, а окончательность времени.

Квартира, из расположенных по кругу сегментов, нарезанных и разделенных прокладками стен, как куски торта «Прага», кружила ей голову неотступным запахом шоколада.

Что это? (Дверь!) — вопрошала она самоё себя (Еще дверь?) или не себя, а что-то близкое ей, но другое, неземное создание (Снова дверь…), которому на миг приоткрыли щелку (Ап!) в запредельный загадочный свет (Оп-па!), в котором и должно жить таким, как она, получившим наказ увидеть светлое будущее (Ха-ха!), вместо добитых отцов (Ба-бах!).

Она стояла в дверном проеме и строила рожи. За ней была бесконечность.

Теперь она могла поцеловать его. Она подошла и подставила свои податливые губы. Но когда она приблизила лицо, в темном дрожащем зрачке мелькнула тронувшая его тревога.

Она уже сидела на полу, выставив вперед колени и чуть раздвинув ноги. Он опустился перед ней и пополз, не опуская взгляда.

— Удав, — улыбнулась она.

Он ухватил ее за щиколотки и замер, вытянув шею и нетерпеливо дергая кадыком. Удерживая ее туфли за тупые лаковые рыльца, он протиснул голову дальше или, вернее, ближе, еще ближе, и, наконец, лизнул ее прямо там, заставив застонать. Она выгнулась от накатившего спазма, и, непроизвольно сдвинув колени, откинула голову.

Солнце расточало по стенам алый отблеск. От туфель несло грушевой эссенцией. Где-то далеко-далеко внизу струился и тек проспект. Они так и лежали на полу, и она перебирала пальцами его взмокшие волосы.

Так было. И так будет всегда. Сколько им там осталось? Весь этот век.

Щелкнуло окно. Снаружи потянуло неслышным ветром. Лепет ее восторженного испуга, доносившийся со стороны ванной, вторил недавно затихшим всхлипам.

Идея начать новое время с белого листа, хоть не была задумана изначально, оказалась вполне на месте. Теперь, когда на всех, без разбора, свалился никому неведомый милленниум, он потребовал ответа от каждого. Смерть Жени свела их намертво, потребовав решения ва-банк.

Новый век представлялся ему новым домом, куда въезжаешь, принюхиваясь к запаху свежей краски. Но среди начерно разгороженных комнат и необработанных стен, в сквозной гулкой пустоте нового времени он ощущал себя потерянным и посторонним. Увидев знакомое до одури нагромождение декорационных стенок, заряженных на кругу, он, сознавая за каждой дверью бесконечную череду других дверей и переходов, пугался вдруг открывшейся ему перспективы, и, ковырнув на полу засохшее пятно краски, впервые спросил себя: зачем же мне столько? Имея в виду именно время, а не место.

Определенно он знал только одно — последнее его убежище на земле будет именно здесь, в этом забранном стеклом маленьком кубике неба, и никуда ему отсюда не деться.

Катя стояла под душем, ревниво следя за собой в запотевшем стекле. Тело само набрасывало автопортрет, не заботясь о форме, а просто даря от щедрот своих, легко, первозданно, как бог на душу положит. Вода била ровным единым током, дробя, вымывая, шлифуя, плеща у ног и вылетая в трубу.

Влад прислушался к шуму потока, к чистым ритмам, выбиваемым дождем. «Ты скажешь, ветреная Геба…» За полупрозрачным экраном с легкой диагоналевой строчкой ее тело виделось ему фрагментарно — наплывами, бликами, когда она приближалась к стеклу. Эта тайнопись живых пятен, сменяемых, как листки блокнота, делала каждый набросок значимым и полноценным. Истертую линию щек и летучие струи грудей, и размытый грозой овал живота и бедер… «Громокипящий кубок с неба…» Сквозь перепляс струй она пела, звенела, брызгалась, хлюпала. «Смеясь, на землю пролила…» Слава знал, как только он попытается отодвинуть экран, все прекратится. Вода выключится, тугие сосульки струй втянутся обратно в дырчатый домик, поток уйдет из-под ног, оставив на скользкой подстилке мокрую женщину с подурневшим простецким лицом. И ничего больше.

Он тихо вышел из ванной, унося стремительно смываемый образ и пытаясь затолкать его подальше в подсознание, впрок.

Покупка квартиры, которой Влад решил залатать сразу несколько прорех своей жизни и на которую он возлагал столько возможных сдвигов и перемен, теперь, наконец осуществившись, теряла для него всякий смысл, обесцениваясь до дурацкой причуды.

Катя вышла на цыпочках, оставляя мокрые копытца на сверкающем полу. Вертя востроносой головкой со стянутыми вверх волосами и вращая глазищами с бахромой смытых порыжевших ресниц, она шла хозяйкой, плоть от плоти этого сада-аквариума, его золотою рыбкой.

— Ой, — наткнулась она на живое, — ты что тут делаешь?

— Принюхиваюсь, — ответил «синяя борода», машинальным прищуром вписав ее в общий декор. Конечно, Катя была права: даже счастье он воспринимал с оттенком недоверия: а не сокрыли ли от него чего-либо более стоящего? Сморщенной подушечкой пальца она коснулась его лица. Щека была мокрой. Он плакал, и она не могла понять отчего. А он ничего не хотел объяснять. Просто они стояли, понимая, как растет между ними расстояние, неизбежно отдаляя друг от друга. С этим ничего нельзя было поделать.

— Я умру здесь, — прошелестело еле слышно, словно сказанное не им. Ей стало холодно. Волна гусиной кожи пробежала по спине. Опять перед ней обиженное лицо, жалобные глаза.

— Где? — спросила Катя с вызовом, выставив упертые в бока руки. Что-то нарочито картинное было в этой позе, и он по режиссерской привычке стукнул ее по руке. Маленький кулачок соскользнул с бедра, но она снова воздвигла его на место.

— Где? Ты уже выбрал место?

— Сними руки.

— Нет! Где?

— Вон в том углу. Я сказал — убери руки.

— Как хочу, так и стою. Я не на сцене. Нет там никакого угла.

— Есть. Пошлячка.

— Трус. Я переставлю здесь все стенки. — Она зашлепала босыми ногами, и именно эти шлепки придавали ей уверенность. — Все будет не так! Эту стену мы уберем, здесь будет большой зал. А здесь, — ее голос исчез за поворотом, будут три спальни. Нет, три, а не две. Потому что три. Эти стенки мы поменяем местами, вход будет оттуда. И две спальни будут между собой сообщаться. Поэтому вместо короткой стены поставим вон ту длинную. Нет, еще длиннее… А здесь оставим сплошной коридор. Вот так, понимаешь? А дальше нам стена не нужна. Там все расширяется — шире, шире, до тех дальних окон, где дверь в лоджию. Вот видишь, тебе совершенно негде помереть.

— А в кабинете?

— Там нет кабинета. Там моя гардеробная.

— Без окон?

— А кабинет без окон тебя устраивает?

— Мне уже все равно.

— Как в могиле, да? Я не дам тебе помереть. Не дам! Слышишь?

Она, кажется, искренне этого хотела. Заклинание показалось если не убедительным, то решительным.

— И что ты будешь хранить в таком длинном шкафу? Платья?

— Любовников.

— Замолчи, — отрезал он, но уже примирительно.

— Не буду молчать.

Они помолчали.

— А как же я?

— Как знаешь. Я за тебя вообще не выйду.

— А я тебя и не беру.

— Тогда я пошла.

И она пошла от него на прямых враскачку ногах. Он нырнул вперед и перехватил ее у двери.

— Ну, иди-иди…

И, обхватив ее сзади, ощутил каждую клеточку гибельно гладкой кожи.

Похолодало. На голубые айсберги стен наплыли лиловые сумерки.

— Пусти, я пропущу закат.

И она выскользнула в лоджию.

Игра с Катей забавляла его, как и всякая игра. Он знал, что может взять любую фактуру, любой приглянувшийся ему характер, да просто первую попавшуюся на глаза болванку и, обтесав ее, заострив, расцветив по-своему, внедрить в совсем не свойственное ей пространство и тем самым выделить ее, приподнять над собой, заставить служить иной, ему одному видимой цели.

Он видел не то, на что смотрел, а то, что ему было нужно. Снятая с жизни отливка не оставалась сама по себе, а подлежала переплавке в иную форму, в своего рода шифровку реальности. И только тогда шла в дело. Но и это не избавляло от ошибок. И часто приходилось продвигаться наугад, как по минному полю.

— Вам письмо, — заговорщицки просунули ему с балкона шаловливую мордочку и сделали большие глаза. — Пляшите. — Катя стояла на одной ноге и, держась за створки, раскачивала. их из стороны в сторону. Бесноватый мячик заката запрыгал по стенам. Влад, сощурившись, смотрел на нее, на раскаленное небо. Сквозь прозрачную загородку балкона проблескивали редкие огоньки.

— Это не мне, — улыбнулся он, увидев белый рваный конверт.

— Вам!

— Откуда?

— Не скажу.

Он посмотрел на нее серьезно.

— Дай сюда!

На конверте был его адрес, то есть не его, не старый адрес, а вот этой самой квартиры, куда он даже не въехал, которой как бы и не было вовсе. Но его имя над адресом не было миражем. Он вскочил в бешенстве.

— Где ты его взяла?

— Здесь, на балконе…

— Где? Где? Где?

Он запрыгал по пустым плиткам с кляксами помета.

— Голубиная почта? Откуда? Никого нет! Квартиры не проданы, верхние этажи пусты. Кто сюда прилетал? А-а! — зловеще протянул он. — Где эта стукачья морда?

Выскочив на площадку, Влад вызвал лифт. В кабине лифта зеркала множили отражение, превращая его в толпу. Он рассмотрел конверт. Письмо было вскрыто и заклеено скотчем. Криво. Наискось. Марка оборвана. Все демонстративно, без желания что-либо скрыть. Обратный адрес явно фальшивый. Он надорвал растрепанный край, и сложенный листок упал на пол. Лифт, тормознув, качнул его в сторону. Переступив, он встал на письмо. Двери открылись бесшумно. Человек за конторкой поднял глаза безоблачной веры.

Влад тут же нажал верхнюю кнопку. На матовой стали стены уже было нацарапано слово. Когда он въедет сюда, он будет обречен читать его до конца века. И всякий раз оно будет повторять, кто он есть на самом деле. Какого века? Твоего, мудак.

— Катя! — закричал он с порога, войдя в квартиру. — Катя!

Никто не откликнулся. В комнатах ее не было. На балконе тоже. Помедлив, он перегнулся и посмотрел вниз. На крыше гаража белел плакат: «Покупайте квартиры. Звоните». Номер телефона, наверно, был рассчитан на ангелов.

В гардеробной сгустилось фиолетовое облако. В углу валялась скомканная тень. Он подошел и сел рядом. Тень уткнулась ему в плечо.

— У нас ничего не выйдет, да? Тебе со мной плохо?

Он поймал ее пальцы. Гладкая доверчивая ладонь.

— Куда ты бежал?

Он промолчал.

— Что за письмо? Что-то плохое?

— Не знаю. Я не стал читать. Не все ли равно.

Он встал и уперся в стену руками. Медленно приблизил к бетону лицо. Уныло пахло застенком.

— Это провокация. Нам не надо сюда въезжать.

Они спустились вниз молча, не глядя друг на друга. Лис сидел за конторкой в малиновом берете набекрень, невозмутимо глядя на Катю. На вытянутой руке она несла ключи от Эдема, который они покидали. Влад, не взглянув в его сторону, направился к двери, сложив за спиной руки, чувствуя затылком холодные иголочки колючего взгляда.

Каток скрылся, площадка была выровнена, контейнер увезли.

Еще издали, не доходя до машины, он заметил белый квадратик, прижатый к стеклу. Листок фосфоресцировал в темноте. Выдернув его из-под пружины, Влад узнал письмо, оброненное им в лифте. Опасливо держа его на отлете, он перенес мишень к стоявшему поодаль «чероки» и, приложив к лобовому стеклу, так же припечатал для верности дворником. Мишень светилась в темноте, подавая свой незримый сигнал наверх, к базуке. Подчинившись ему, на балконе тотчас поменяли прицел. Они все-таки были роботами. Слепая корректировка давала ему шанс.

Влад сел в машину и, положив руки на руль, снова увидел дрожащие пальцы. Согнувшись, боясь обнаружить себя, Катя исподлобья взглянула на балкон. Оттуда кто-то смотрел и тихо улыбался в темноте.

Не зажигая фар, машина двинулась с места. И когда они миновали решетку, сверху ударил выстрел. В зеркало он увидел, как вздрогнул от взрыва «чероки».

Впереди бежала по кольцу неукротимая река Москвы. Она возвращалась на круг, с которого ей уже не съехать. Было зверски хорошо.