История цивилизации в Англии. Том 1 [Генри Томас Бокль] (pdf) читать онлайн

Книга в формате pdf! Изображения и текст могут не отображаться!


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

Генри Томас

ИСТОРИЯ ЦИВИЛИЗАЦИИ В АНГЛИИ т. 1

Москва
«Мысль» 2000

УДК 930.85
ББК 71.05
Б 79

РЕДАКЦИИ ИСТОРИЧЕСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

Федеральная программа
книгоиздания России

Печатается по: Бокль.
История цивилизации в Англии.
Перевод А. Н. БУЙНИЦКОГО. СПб., 1895.

™^т
.. Λ
ISBN 5-244-00770-Х

© Издательство «Мысль». 2000
© Составление. Оформление.
От издательства 2000

ОТ ИЗДАТЕЛЬСТВА

Немногим книгам выпадает судьба, подобная той, что выпа­
ла на долю книги англичанина Генри Томаса Бокля «История
цивилизации в Англии». Говоря современным языком, она стала
бестселлером, была переведена на многие европейские языки, не
раз переиздана. Особенный интерес книга вызвала в России, где
также выдержала свыше десятка изданий. В какой-то мере ее
успех был повторен в 20-е годы XX века не менее нашумевшей
книгой немца Освальда Шпенглера «Закат Европы».
Книга спорная, безусловно. Диаметрально противополож­
ные оценки. Достаточно вспомнить, прямо скажем, убийствен­
ную статью-брошюру Василия Розанова, хотя он и сам не избе­
жал обаяния Бокля. Да и статью свою назвал «Книга особенно
замечательной судьбы».
Теперь о самой книге. Прежде всего выскажем два, на наш
взгляд, принципиальных соображения. Во-первых, предупредим
читателя, что озаглавили книгу «История цивилизаций» вовсе не
потому, что это звучит более привлекательно, а потому, что сам
Бокль задумывал именно такой многотомный труд и именно под
таким названием. Сегодня, полтораста лет спустя, совершенно
в ином историческом контексте, именно это название наиболее
адекватно отражает содержание книги и ту задачу, которую
ставил перед собой автор.
Что же касается второго, не менее существенного сообра­
жения, то читателю предлагается взглянуть на труд не только,
и даже не столько, как на историческое исследование. Нельзя
не сказать о том, что Бокль, по мнению современных историков,
привлек к себе внимание тем, что был одним из первых на
пути исследования цивилизационного среза истории и расши­
рения границ понимания исторической науки и ее методов, по­
пытался вывести на первый план принцип единства историчес­
кого процесса, еще раз привлек внимание к влиянию на него
географического фактора. Но нельзя не привести и ту точку
зрения, согласно которой исторический материал служил Боклю
всего лишь иллюстрацией к его философско-историческим и со­
циологическим взглядам. В этой связи напомним его сообра­
жение о том, что накопление знаний является причиной изме­
нений в политическом и экономическом устройстве общества.
5

Или другое, весьма пессимистическое, как ни странно, созвучное
Шпенглеру, высказывание типа: умственный прогресс единствен­
но возможный прогресс, наличие прогресса нравственного ис­
ключено. И уже совсем современно звучащее: история цивилизо­
ванной страны—история ее интеллектуального развития, кото­
рое правительство более замедляет, чем ускоряет, а государи,
государственные люди и законодатели суть случайные и недоста­
точные представители духа своего времени...
Возвращаясь к истории, приведем слова нашего замечатель­
ного историка Сергея Михайловича Соловьева: «До какой степе­
ни при изучении истории мы не привыкли к внимательному,
многостороннему наблюдению, показывает всего лучше книга
Бок ля...»

ПРЕДИСЛОВИЕ

ГЕНРИ ТОМАС БОКЛЬ
Однажды Бокль сам в немногих и простых строках, уместив­
шихся на листе почтовой бумаги, рассказал свою жизнь. «Я
родился,— писал он,— в Ли, графстве Кент, 24 ноября 1821г.
Мой отец был купцом. Звали его Томасом Генри Боклем, и он
происходил из рода, один из членов которого пользовался боль­
шой известностью как лондонский лорд-мэр в царствование Ели­
заветы. Отец мой умер в 1840 г. Моя мать в девичестве носила
фамилию Мидделтон. В детстве я обладал очень слабым здоро­
вьем, и мои родители по совету одного доктора, м-ра Биркбека,
решились не давать мне обычного образования, опасаясь вызвать
им переутомление мозга. Благодаря этому я не пошел по пути
школьной науки и никогда не посещал колледжа. Когда мне
исполнилось 18 лет, мой отец умер, оставив мне независимое
состояние. До этого времени я читал очень мало, преимуществен­
но Шекспира, арабские сказки и «Путешествие пилигрима»—
книги, постоянно приводившие меня в восторг. В возрасте от 18
до 20 лет я задумал, разумеется в смутной форме, план моего
сочинения и принялся разрабатывать его. Я стал работать по
9 или 10 часов ежедневно. Метод моих занятий был таков: утром
я изучал естественные науки, после завтрака—языки, в которых
был круглым невеждой, вечером—историю, юриспруденцию
и всемирную литературу. Я никогда не писал ни для газет, ни для
журналов, твердо решившись посвятить свою жизнь более круп­
ному труду».
Простота и скромность, которыми дышат эти строки, не
могут, однако, удовлетворить нашей любознательности. Нам бы
хотелось знать, например, каким путем грандиозный план «Ис­
тории цивилизации» зародился в голове 18-летнего юноши, не
знакомого ни с одним из иностранных языков и не читавшего
ничего систематически? К сожалению, этот вопрос должен оста­
ться без ответа; обстоятельнейшие биографы Бокля обходят его
молчанием, и перед нами—голый факт во всей своей загадоч­
ности. Мы знаем лишь, что накануне возникновения плана, кото­
рому суждено было подчинить себе всю жизнь Бокля, он долго
путешествовал по Европе, удовлетворяя свою недюжинную лю­
бознательность обильным и беспорядочным чтением всего, что
попадалось под руку, и не расставаясь с книгой ни в почтовой
карете, ни в гостинице. Но как бы то ни было, сочинение задума­
но и дальнейшая жизнь Бокля оказывается вытянутой в одну
7

линию. Преследуя свою цель, он занимается 9 или 10 часов
ежедневно, не желая даже слушать предостережений со стороны
своего слабого здоровья; он отказывается от соблазнов честолю­
бия, не желая выступать перед публикой ни с единой строчкой;
целые годы и даже десятки лет он проводит в стенах своей
библиотеки, которую составляет сам, изо дня в день обходя
букинистов. Ничто не нарушает его однообразной, постоянно
повторяющей себя жизни. Материальные затруднения неизвест­
ны, твердая воля, преобразившаяся в трогательную преданность
поставленной себе огромной задаче, легко справляется с искуше­
ниями юности, работа завлекает все больше, здоровье скрипит,
но не отказывается пока служить. А рядом с этим горячая
честолюбивая голова рисует привлекательную картину возмож­
ности в одном сочинении нарисовать полную картину «Истории
всемирной цивилизации» и представить жизнь человечества в све­
те обширной и мощной идеи.
Чтобы проникнуть в жизнь Бокля, надо перенестись мыслен­
но в обстановку его громадного рабочего кабинета, с окном
наверху, с бесконечными полками книг, всегда аккуратно сто­
ящих на своем месте, заботливо переплетенных рукою самого
хозяина и любовно охраняемых от пыли. Утром ли или вечером,
мы всегда застанем здесь Бокля. Он выходит только на прогулку
и лишь изредка, чтобы навестить своих немногочисленных дру­
зей. Кабинет устроен так, что шум лондонских улиц не долетает
до него; груды аккуратно сложенных газет говорят, что историк
интересуется современностью; однако отчеты о театрах, концер­
тах, выставках остаются непрочитанными. Бокль не интересуется
изящными искусствами, он не умеет отличить Бетховена от
Моцарта, никогда не посещает спектаклей, не находит наслажде­
ния ни в картинах, ни в статуях. Только наука пользуется его
вниманием и любовью, и ей отдает он все свои силы. Он изучает
анатомию, физиологию, ботанику, физику, химию, право; он не
видит и не ставит предела своим занятиям; он хочет быть первым
историком нового типа и понимает, что такой историк должен
знать все. Читая и перечитывая груды книг, он убеждается, что
его излюбленная история не вышла еще из своего хаотического
состояния, что это не более как беспорядочный лепет ребенка. Он
изумляется невежеству своих предшественников, из которых один
«ничего не знает по части политической экономии, другой—пра­
ва, третий — церковных дел и развития убеждений, четвертый —
пренебрегает теорией статистики или естественными науками,
хотя все это вопросы существенные, обнимающие все главнейшие
обстоятельства, действующие на темперамент и характер рода
человеческого». Но все это историк обязан знать, и Бокль работа­
ет. Доктора находят, что он переутомляет себя. Он отказывается
от любимой шахматной игры, от чтения романов, лишь бы
иметь возможность посвящать своей будущей книге 9—10 часов
ежедневно. Параллельно изучаются история, естествознание,
19 языков, параллельно идет и другая подготовительная работа:
8

Бокль учится писать. Книга, плохо или недоступно написанная,
имеет в его глазах лишь половину цены; он хочет, чтобы его речь
проникла в массы, и больше всего боится, что ее заметят лишь
в кружке ученых. С этой целью он выучивает наизусть целые
страницы из Бёрка и Питта, переписывает по нескольку раз уже
законченные главы. Выступить перед публикой во всеоружии
точного знания, заковать свои выводы в броню сотен примеча­
ний и вместе с тем не остаться непонятым массой—«этим луч­
шим судьей во всем, что касается практических выводов и при­
менения мыслей к жизни»,— такова грандиозная утопия, на осу­
ществление которой уходит 20 лет.
Но неужели за весь этот долгий промежуток жизни Бокль не
знал ничего романтического, не любил женщины, не страдал и не
радовался? Чтение может наполнить часы, бездну часов, но не
бездну человеческих чувств и вожделений. Сохранившиеся до нас
отрывки из дневника Бокля и его обширная переписка дают нам
ответ на поставленный вопрос. На первых порах следы роман­
тических увлечений несомненны. Бокль влюбляется в одну кузи­
ну, потом в другую, дерется даже на дуэли с своим счастливым
соперником, страстно мечтает о поездке в Дамаск, рисующийся
его воображению во всем блеске ярких красок «Тысячи и одной
ночи»,— но скоро это внешнероманическое исчезает. Любовь
и нежность, преданность и даже самоотвержение, страстные меч­
ты и муки бессонных ночей, повторяющихся все чаще, сосредото­
чиваются возле одного центра—будущей «Истории цивилиза­
ции». Только неизменная привязанность и дружба к матери осве­
щает ровным светом эту замкнутую трудовую жизнь, эту
сосредоточенную кропотливую работу.
Характер Бокля был хорошо приспособлен к подвигу, воз­
ложенному им на себя. Бокль обладал горячей головой и хо­
лодной кровью. Первая создала проект, вторая позволила осу­
ществить хотя и одну только часть его. Несмотря на всю
грандиозность предпринятого, Бокль не растерялся в необо­
зримом материале, не отступил ни на шаг в сторону от за­
думанного: не его вина, что он умер, едва дожив до 40 лет,
не успев, выражаясь метафорически, переписать набело своего
черняка. Лично он верил, что это возможно; верили и все
знавшие его. На самом деле он удивительно умел работать
«ohne Hast, ohne Rast», т. е. без торопливости и без остановки;
он не скучал однообразием дела, не утомлялся его прямо­
линейностью. В нем не было и следа дилетантизма. Те, кто
думает, что он только «перелистывал» естественные науки, си­
льно ошибаются. Он доводит свою серьезность в отношении
к делу до того, что изучал специальные медицинские работы.
Говоря, что он знает 19 языков, он нисколько не преувеличивал
факта и действительно знал их настолько, сколько это нужно
было для его работы, т. е. понимал без словаря иностранные
книги. В большем он не чувствовал необходимости и считал
бесполезным тратить время на усовершенствование, например,
9

в произношении. Он так экономно распоряжался своим време­
нем, так дорожил каждой минутой, что его распределение заня­
тий представляется своего рода образцовым. Его мысль работа­
ла неустанно и отдыхала лишь при перемене предметов изучения.
Он ненавидел пустые светские беседы и, посещая знакомых,
всегда говорил о том, что его интересовало. В его небольшом
теле, облаченном обыкновенно в старомодный сюртук толстого
сукна, во всей его прозаической фигуре скрывался фанатик, но
фанатик дисциплинированный, не способный ни на один необ­
думанный шаг, исполненный, если хотите, благоразумия во всех
своих отношениях к внешнему миру. Это благоразумие жизни —
одинаково характерное для Бокля, как для Дарвина или Спен­
сера,— особенно поражает русского человека, который не может
еще отрешиться от своего представления об ученом как странном
(несколько даже «тронутом») субъекте обыкновенно в образе
немецкого профессора старого типа, совершенно устранившегося
от жизни и маньяка своей теории. Читая дневник и переписку
Бокля, вы готовы даже воскликнуть подчас не без досады: «Это
на самом деле купеческий сын». Бок ль аккуратен до педантизма,
его дневник — это приходно-расходная книга его занятий и жиз­
ни. Он не скрывает своей любви к комфорту, привязан к хорошим
сигарам, сердится, когда неумело заваривают чай или подают
к столу пережаренные тартины, дает своим друзьям подробные
наставления, как выгоднее помещать деньги, хвалит экономию
и не может простить даже Конту его нерасчетливости и порази­
тельной наивности в житейских делах. Все равно как в Колумбе
рядом и мирно существовали и гениальный прозорливец, увиде­
вший через океан Америку, и превосходный капитан корабля,
входивший в каждую мелочь обихода, пачкавшийся в дегте и гро­
шовых расчетах,— так и Бокль, несмотря на всю творческую
экзальтацию, к которой был способен, «никогда не вынимал из
кармана шиллинга, не обдумав предварительно, может ли он
истратить его и на что»,— и это несмотря на крупное состояние.
Лирический беспорядок и распущенность он презирал и в жизни,
и в научной работе. Он хозяйственно распоряжался своими день­
гами, временем, своими. занятиями: без этого мы имели бы не
«Историю цивилизации», эту художественно стройную и строго
выдержанную работу, а, быть может, несколько талантливых
статей—словом, не большое сражение, данное тайнам истории,
а десяток-другой блестящих партизанских стычек, обыкновенно
безрезультатных.
Только в одном пункте Бокль не следовал внушениям своей
благоразумной и сдержанной натуры, и измена ей оказалась
роковой. Уже в детстве его здоровье отличалось хрупкостью,
которая была следствием большой разницы в возрасте отца
и матери. Родители не решились отдать его в колледж и пред­
оставили ему полную свободу занятий и развлечений. Но он сам
поторопился наложить на себя иго десятичасового ежедневного
труда, и оно оказалось ему не под силу, хотя он и повторял часто
10

слова Писания: «Иго мое благо, и бремя мое легко». Здесь-то,
в противоречии между слабым здоровьем и умственной безустан­
ной работой, и скрывается драма существования Бокля. Созна­
ние этой драмы проходит красной нитью через всю его перепис­
ку, хотя он как нельзя более сдержан насчет интимной своей
жизни и лишь в немногих, обыкновенно грустных словах касается
ее. После целых страниц, посвященных какому-нибудь отвлечен­
ному вопросу или характеристике книг, «которые необходимо
прочесть», после длинных цитат из Конта или Милля мы нет-нет
да и наталкиваемся на фразу: «Мое здоровье слабо», или «Мне
посоветовали оставить шахматную игру, так как она сильно
утомляет меня», или «Доктор нашел у меня следы переутомле­
ния» и т. д. Но беречь себя, подчиниться строгому режиму,
примириться с полной, необходимой бездеятельностью Бокль не
хотел и не мог. Для него это значило бы отказаться от самого
себя и утерять всякую цель в жизни. Неутомимая жажда позна­
ния, любознательность, не знающая насыщения, таилась под его
благоразумием и сдержанностью. Он должен был читать, ду­
мать, писать или говорить ежеминутно. Он, как монах, постоян­
но перебирал свои четки и шептал свои молитвы, читал свое
Писание и клал свои поклоны. Он соглашался лишь на незначи­
тельные уступки, и то с болью в сердце. Болезнь одолевала:
«История цивилизации человечества» свелась мало-помалу
к «Истории цивилизации Европы», потом Англии, наконец,
к «Введению», итого удалось написать лишь два тома из пред­
положенных пятнадцати. Много мук пришлось вынести спокой­
ному, благоразумному Боклю^ когда он чувствовал на себе дав­
ление «железного кольца необходимости»—«the ferreous rings of
necessity». Позволю себе привести небольшой отрывок из его
письма к мисс Грей от 1856 г. «Упасть среди дороги,— писал
Бокль за три года до выхода в свет первого тома своей Ис­
тории,—исчезнуть, не оставив по себе следа, не довершив того,
что представлялось мне великим и необходимым,—такова перс­
пектива, которая начинает представляться мне, пронизывая меня
холодом и ужасом. Быть может, я мечтал о слишком многом, но
порою я ощущаю в себе столько силы понимания, такое могуще­
ство над царством мысли, что меня нельзя винить за неумерен­
ность моих стремлений». Развив немного это настроение, мы
услышим монолог Гамлета, произнесенный в скромной и важной
обстановке кабинета ученого...
Прошло три года. Пересиливая сам себя и напрягая до
последней степени и так уже напряженные нервы, Бокль закончил
наконец 1-й том своего труда. Рукопись, старательно переписан­
ная рукою самого автора, была готова к печати. Никто не хотел
рисковать, выпуская в свет произведение совершенно неизвест­
ного писателя. К счастью, Бокль был настолько богат, что
огромные расходы не остановили его и он взял на себя издержки
первого издания—и не раскаялся, \fcnex книги даже в неденеж­
ном отношении был велик. Не было ни одного журнала или
11

газеты, которые не дали бы своего отзыва, если не всегда лест­
ного, то все же поощрительного. Особенно смущала рецензентов
громадность задуманной работы, и они не совсем деликатно
предсказывали Боклю, что он никогда не закончит начатого,
тревожа этим и так уже гноившуюся рану. Бокль старался подба­
дривать себя. «Они,—говорил он,—не знают, сколько материала
у меня наготовлено... 15—20 лет жизни, вот все, что нужно мне.
Неужели я не проживу 15—20 лет?» Скептики, однако, оказались
правы. Энергии, взвинченной успехом, достало еще на один том
и несколько журнальных статей о Милле, о женском вопросе,
о веротерпимости, и она иссякла. Это ежедневное, ежеминутное
иссякновение было настолько очевидно, что Бокль уже не об­
манывал себя. Слава поэтому радовала его только наполовину,
к тому же она возлагала на него такие обязательства, которые он
мог исполнять только с трудом. Посещения почитателей, сразу
возросшая до невероятных размеров корреспонденция, уколы
самолюбию со стороны критики, публичные речи—все это утом­
ляло его. Он боролся, впрочем, до конца. Когда приговором
какого-то судьи Колриджа в Корнуолле некто полусумасшедший
рабочий Пули за свои якобы еретические взгляды, выражавшие­
ся, между прочим, в том, что «если сжечь Библию и рассеять
пепел по полям, то будет урожай картофеля», был приговорен
к полуторагодовому аресту, Бокль почувствовал себя оскорблен­
ным в самом святом своем убеждении и в резком памфлете,
напоминающем памфлеты Мильтона или «Письма с Горы» Рус­
со, выступил в защиту веротерпимости. Но дни его были уже
сочтены. Все возраставшая слабость заставила его предпринять
путешествие на Восток, и здесь, в Дамаске, разыгрался эпилог
драмы его жизни... «Мы поехали,— рассказывает сопровожда­
вший его мистер Гибсон,— более покойною, хотя и менее интерес­
ною дорогою в Дамаск. Когда при выходе из горного ущелья
восточного склона анти-Ливана перед нами открылась велико­
лепная картина знаменитой долины, Бокль воскликнул: «Для
этого стоило бы перенести более страданий и усталости!» Увы, он
не знал, какой ценой придется ему заплатить за это удовольствие.
Излишняя усталость снова вызвала припадок диареи. Доктор
прописал ему прием опиума. Как ни мал был этот прием, Бокль
по слабости своего организма впал в беспамятство и пролежал
с четверть часа. Грустно и тяжело было слышать, как в его бреду
между несвязными словами слышались восклицания: «Книга,
моя книга! Я никогда не кончу моей книги!» — «My book, my
book! I will never accomplish it...» Дни его были уже сочтены. Он
умер 26 мая 1862 г., 41 года от роду, и был погребен в Дамаске —
городе, который ему так хотелось увидеть еще в детстве... Не­
большая кучка англичан проводила его тело до могилы, куда оно
и было опущено под горячими прямыми лучами сирийского
солнца...
Человек исчез; осталась его работа, несомненно грандиозная
и величественная. Переведенная на все европейские языки, кроме
12

турецкого, она быстро завоевала себе всемирную известность.
Особенно, по-видимому, пришлась она по душе русскому обще­
ству в начале 60-х годов; по крайней мере Уоллес в своей
«России» говорит: «Мне редко приходится раскрывать номер
журнала и даже газеты без того, чтобы не встретить имени
Бокля. Интеллигентная молодежь зачитывается «Историей циви­
лизации» и на многие мысли, высказанные в ней, смотрит как на
откровение...»
Разумеется, оригинальность книги Бокля, как и всякого дела
рук человеческих, относительна. Его история несомненно имела
многих предшественников в трудах Вико (Новая наука), Вольте­
ра (Опыт о нравах), Монтескье (О причинах падения Римской
империи и Дух законов), Конта (Положительная философия) —
но от этого нисколько не умаляется ее достоинство. В чем
же оно?
Приступив к своей работе, Бокль на первых же порах был
поражен хаотическим состоянием, в котором находилась исто­
рия. Он увидел, что «несчастная особенность истории человека
состоит в том, что хотя отдельные части ее исследованы весьма
искусно, но почти никто не пробовал сплесть их в одно целое». Во
всех других великих сферах ведения необходимость обобщения
признана всеми, и всюду сделаны были благородные попытки
возвыситься над отдельными фактами и открыть законы, управ­
ляющие ими. Но «историки так далеки от подобного взгляда, что
среди них преобладает мысль, будто все дело их—рассказывать
события, оживляя по временам этот рассказ нравственными и по­
литическими размышлениями. Вследствие такого взгляда каж­
дый, кто по лености мысли или по природной тупости не спосо­
бен ни к какой из высших отраслей знания, может, посвятив
несколько лет на прочтение известного числа книг, сделаться
способным написать историю великого народа». Внести свет
и порядок в хаотическую груду фактов, слить воедино разрознен­
ные отдельные части, открыть законы исторического движения —
такова была задача, поставленная себе Боклем. Но как присту­
пить к ней, откуда взять свет? Современное состояние знаний
указало Боклю, куда он должен был обратиться за необходимы­
ми в его великой работе помощью и орудиями. То был период
торжествующего естествознания, стремление к точному беспри­
страстному исследованию, которое проникало собою атмосферу
европейского научного мышления и подчиняло себе отдельные
умы. Достаточно сказать, что к тому же поколению, как Бокль,
принадлежат Кетле, Лайель, 1ельмгольц, Дарвин, 1ексли, Уоллес,
Тиндаль—эти смелые умы, не боявшиеся подвергать анализу
в своих кабинетах и лабораториях вековые верования человечест­
ва. Естественные науки, их метод, приемы, их взгляд на Вселен­
ную первенствовали и заняли то место, которое когда-то принад­
лежало Аристотелю, а затем философам XVIII столетия. Безбо­
язненное искание истины, какая бы она ни была, гордое
стремление открыть ее, хотя бы для этого пришлось пройти через
13

поле, усеянное мертвыми костями возвышающих обманов, захва­
тывало всех ученых. Дух времени подчинил себе и Бокля: он
обратился к естествознанию. Но предстояла трудная задача,
решение которой было едва намечено Кетле; требовалось найти
мост между науками о природе и человеке; Бокль нашел его
в статистике. На самом деле только цифры могли вывести его
трезвый ум из окружавшего мрака, только цифры могли дать
утвердительный ответ на вопрос, управляются ли действия чело­
века, а следовательно, и общества точными законами, или же они
суть следствия случая и произвола? Очевидно, что, раз «случай
и произвол» имеют первенствующее или даже какое-нибудь влия­
ние, история не может быть наукой. Но это не так. «Мы долж­
ны,— говорит Бокль,— прийти к тому мнению, что действия
людей, определяемые исключительно прошлым, должны носить
характер единообразия, т. е. что совершенно одинаковые причи­
ны постоянно ведут к совершенно одинаковым следствиям». Это
единообразие подтверждается и доказывается выводами стати­
стики. Ее-то данные Бокль заложил в основание своей филосо­
фии. Указывая на то, с какой правильностью повторяется факт
таких «произвольных действий», как убийство, самоубийство
и пр., он пришел к главному пункту своего учения и, отрицая
свободу воли, провозгласил законосообразность всех явлений,
совершающихся в мире человеческом. Если такой факт в течение
веков оставался почти незамеченным, то причиной этого оказы­
вается непонимание историками их собственного материала. Они
брали из него не то, что следует, и изучали вещи второстепенные,
оставляя главные в стороне, занимались личностями; но чтобы
найти закон, надо изучать не личности, а массы. Ведь действия
отдельных лиц в значительной степени подлежат влиянию их
нравственных чувств и страстей; но эти чувства и страсти, будучи
враждебны чувствам и страстям других людей, уравновешивают­
ся ими, так что влияние их в общей сумме дел человеческих вовсе
не заметно. Между тем «большинство историков наполняют свои
сочинения самыми пустыми и ничтожнейшими подробностями:
анекдотами о государях и их дворах, нескончаемыми рассказа­
ми о том, что сказал один министр, что подумал другой,
и — что еще хуже—длинными реляциями о походах, сражениях
и осадах...».
Это перенесение центра тяжести исторического исследова­
ния с личностей на массу (а косвенно и на экономические проб­
лемы—всегда основные для массы), на то, что теперь называ­
ют homme générale, навсегда останется самой крупной заслугой
Бокля. Он ясно доказал, что истории как науке нечего делать
с биографиями героев и героинь, Петров и Иванов, что ей нужно
знать не год, когда родился герой, и не обстоятельства, при
которых Петр или Иван сочетались законным браком, а общие
причины, подчиняющие себе действия отдельных лиц, т. е. кли­
мат, пищу, распределение богатств, прирост населения, высоту
знаний и их распространенность. История становится от этого,
14

быть может, менее поэтичной или, лучше сказать, менее интим­
ной, зато более строгой, научной, а значит, и полезной. Ее при
правильной постановке надо рассматривать уже не как поучи­
тельный урок по части добродетели или возвышенных поступков,
а как науку, указывающую и определяющую как прошлые, так
и будущие пути общественного развития,— науку не только уго­
варивающую поступать так-то и так-то, а предписывающую
известную деятельность с полным сознанием своего могущества
и непреложности своих выводов...
Благодаря своей точке зрения Бокль сумел в старых книгах
найти много нового материала. Однако он постоянно ощущал
недостаток в самых необходимых сведениях, хотя и тратил само­
отверженно на их разыскания сочтенные часы своей недолгой
жизни. Оттого-то «заковать свои выводы в броню непреложных
фактов» ему удавалось не всегда, и волей-неволей он давал
гипотезы, а не теории, предвосхищал общие идеи, а не необ­
ходимо выводил их из ряда данных.
Что же удивительного, если его «законы» носят на себе
зачастую следы его личных склонностей, понятий, среди которых
он вырос, идей, распространенных в окружавшем его обществе.
В нем легче всего узнать англичанина, которого прошлое его
народа снабдило некоторыми для него непреложными истинами.
Развитие своей родины он считает образцовым для всего челове­
чества и почерпает свои нравоучения из преданий родной ис­
тории. Возьмите, например, знаменитый параграф о влиянии
«правительства на развитие общества» и его резкие, как удары
молота, выводы: «вмешательство политиков в торговлю нанесло
ей вред...», «законодательство породило контрабанду и связан­
ные с нею бедствия...», «законодательство усилило лицемерие
и клятвопреступление...», «законы против роста увеличили
рост...», «другими законами сдержано развитие знаний»—и вы
уже предчувствуете мысль, что «в Англии было меньше правите­
льственного вмешательства в народную жизнь, чем в других
странах, и потому благосостояние ее значительнее». Для английс­
кого радикала 60-х годов эта мысль так же несомненна, как для
верующего член символа веры. Посмотрите далее, на каких идеях
построено изложение истории Франции. В сущности здесь только
одна идея, та именно, что «задержка цивилизации есть дух из­
лишней опеки; этим я хочу сказать, что общество не может
процветать до тех пор, пока жизнь его находится почти во всех
отношениях под чрезмерным правительственным контролем...».
И это опять-таки член английского символа. Допуская даже
односторонность этого символа, мы не можем, однако, не при­
знать, что по могуществу своей мысли, по величию лежащего под
ним исторического фундамента он куда выше многих других
«национальных» символов.
Остановлюсь и еще на одном из проявлений субъективизма
Бокля, на том именно, которое особенно прочно связалось
с его именем. Не трудно угадать, что я говорю об отрицании
15

прогресса нравственности. По мнению Бокля, влияние нрав­
ственного инстинкта на успехи цивилизации в высшей степени
слабо; для него неоспоримо, что в целом мире нет ничего
такого, что изменилось бы так мало, как «те великие догматы,
из которых слагаются нравственные системы». «Делать добро
другим, жертвовать для пользы их собственными желания­
ми, любить ближнего как самого себя, прощать врагам, обуз­
дывать свои страсти, чтить родителей, уважать тех, которые
поставлены над нами,— в этих правилах и нескольких других
заключается, говорит Бокль, вся сущность нравственности,
и к ним не прибавили ни одной йоты все проповеди, все настав­
ления и собрания текстов, составленные моралистами и бого­
словами».
Бокль то и дело возвращается к своей излюбленной мысли,
повторяя ее на разные лады. Он склонен видеть центр тяжести
развития цивилизации исключительно в прогрессе знания. «Но
если,— продолжает он,—мы сравним это неподвижное состоя­
ние нравственных истин с быстрым движением вперед истин
умственных, то найдем самую разительную противополож­
ность. Все великие нравственные системы, имевшие большое
влияние на человечество, представляли в сущности одно и то же.
В ряду правил, определяющих наш образ действий, самые про­
свещенные европейцы не знают ни одного такого, которое бы не
было также известно древним. Что же касается до деятельности
нашего ума, то люди позднейших времен не только сделали
значительные приобретения по всем отраслям знания, какие
пытались изучать в древности, но и совершили решительный
переворот в старых методах исследования: они соединили в од­
ну обширную систему все те средства наведения, о которых
только смутно помышлял Аристотель, и создали такие науки,
о которых самый смелый мыслитель древности не имел ни
малейшего понятия».
Этот закон Бокль сам считал важнейшим своим открытием и
наиболее им гордился. Вместе с тем это тот пункт его учения, на
который с особым ожесточением нападала критика. Критика
была права, так как несомненно, что Бокль впал в односторон*
ность. На самом деле, раз нравственность неподвижна, то можно
ли было писать ее историю? Очевидно, нет. А между тем Ланге
в своей «Истории материализма», Лекки в «Истории нравствен­
ности», Летурно в «Эволюции морали» блестяще разрешили эту
задачу в положительном смысле. Ланге, например, доказал, как
«властно вторгается нравственный элемент в поступательный
ход самых наших знаний». Лекки дал правдивую, основанную на
точном исследовании картину движения и развития нравствен­
ности в Европе и т. д.
Можно было бы привести многочисленные доказательства
в пользу того мнения, что Бокль впал в односторонность, но
я остановлюсь лишь на одном. Как всякий понимает, прогресс
нравственности заключается не в открытии новых истин, которые
16

представляют из себя простые формулы инстинкта обществен­
ности, а в расширении содержания этих истин, их объема. Между
моралью австралийца и религией человечества Конта прин­
ципиальной разницы действительно нет, но Конт обнимает
своей формулой всех людей, которые жили, живут и будут
жить на Земле, австралиец же не понимает, как можно оказы­
вать услугу человеку другого рода, другого племени. В этом вся
суть.
Но опять, разве и в этой односторонности Бокля не видно
увлечения сильного ума, сильного не только по своим внут­
ренним данным, но и по историческому прошлому целой нации.
Ведь если можно возражать, то лишь против всеобщности при­
менения, какое Бокль делает из своей идеи, а никак не против
частных выводов из нее. Когда вам говорят, что прогресс знаний
ослабил преследования за веру или «что каждое важное при­
обретение в области знания усиливает авторитет умственно тру­
дящихся классов на счет военного сословия», тут не о чем
спорить, и бывают эпохи как в жизни отдельного человека,
так и целого народа, когда эти истины, хотя бы заключающие
в себе дозу преувеличения, важнее всех других. Ведь на самом
деле не даром же восторгалось книгой Бокля то поколение,
чьими делами мы живем еще и в настоящее время, т. е. люди
шестидесятых годов. Лучшие из них сразу увидели, что идея
Бокля заключает в себе важнейшие практические указания, что,
принятая даже во всей своей односторонности, она поведет
людей не назад, а вперед, потому что в ней запечатлелась
культурная вековая работа несомненно великой нации. Эта нация
давно уже успела просто и ясно разрешить сотни таких вопросов,
которые для наших политиканствующих мудрецов все еще пред­
ставляются бесовским наваждением. Ну что, казалось бы, могло
быть элементарнее общеобязательного обучения и что возму­
тительнее почти поголовного невежества громадного народа
русского, однако много ли найдем мы защитников и пропо­
ведников этой мысли даже среди интеллигентов? Напротив,
по лицу земли русской ходят другие проповедники и другие
«странники» и другие слова, исполненные вражды к науке, к зна­
нию, раздаются постоянно. Звонят веригами и, надевши пе­
стрядинную рубаху, воображают, что тем самым нашли смысл
жизни. Смысл жизни не в этом, и для нас, Übermensch'eB, или,
попросту, привилегированных людей,— в том, чтобы дать на­
роду знание, а уж он сам потом разберется, нужно ли оно
ему, или не предпочтительнее ли жить по образу дураков из
царства Ивана-царевича. У Л. Н. Толстого вырвались по этому
поводу великолепные слова, давно уже забытые им самим.
«Федьке,— писал он когда-то,—нужно то, до чего довела вас
ваша жизнь, ваших десять незабитых работой поколений. Вы
имели досуг искать, думать, страдать,—дайте же ему то, что
вы выстрадали, ему этого одного и нужно; а вы как египетский
жрец закрываетесь от него таинственной мантией, зарываете
17

в землю талант, данный вам историей. Не бойтесь: человеку
ничто человеческое не вредно. Вы сомневаетесь? Отдайтесь чувст­
ву, и оно не обманет вас. Поверьте его природе, и вы убедитесь,
что он возьмет только то, что заповедала вам передать ему
история, что страданиями выработалось в вас...»
Это-то обстоятельство, эта наша плачевная малограмот­
ность, это-то киргиз-кайсацкое отношение к науке и знанию
заставляет думать, что «односторонняя» идея Бокля окажется,
быть может, слишком даже многосторонней для нас, ибо на
самом деле между ней и азиатскими преданиями нет и не может
быть ничего общего.
Однако подобных примеров выдвижения на первый план
одной какой-нибудь стороны жизни история науки знает очень
много, и каждый раз односторонность прекрасно объясняется
личностью создавшего ее и обстоятельствами времени. Неужели
вы не слышите пресыщенного голоса старого барства в пропове­
ди Толстого? Одинаково и Бокль взял свой закон из своей со­
бственной жизни и атмосферы своей эпохи. По образованию
и складу ума он ближе всего подходит к рационалистам
XVIII века. Между ним, Вольтером и Монтескье можно устано­
вить прямую преемственность. Кроме того, его жизнь сложилась
так, что все ее наслаждения, радости, страдания вращались ис­
ключительно возле одного центра—умственных интересов. Вне
их Бокль был как рыба на берегу. Нравственных коллизий ему
лично не пришлось разрешать ни разу. Его темперамент всегда
удерживал его от всего, что ведет за собою угрызения и муки
совести. Жить—для него значило читать и думать. «How lovely
a thing is a good book!» «Какая чудная вещь — хорошая книга!» —
восклицает он постоянно в своих письмах. Припомним, наконец,
что эпоха, когда жил Бокль, была эпохой торжествующего есте­
ствознания, мощной веры в разум, в его силу, его всемогущест­
во,—и мы поймем, почему не нравственный, не экономический,
а именно умственный фактор оказался для Бокля «царем ис­
тории».
Субъективизм, каков бы он ни был,— личный или нацио­
нальный, католический или протестантский, все равно — всегда
вреден для науки. Подчиняясь ему, человек смотрит на жизнь
и факты через очки, окрашенные в известный цвет. Многое
«очевидное и ясное» для него совершенно не очевидно и не ясно
для других; многое принимает он на веру и часто ограничивается
тем, что высказывает мысль вместо того, чтобы доказывать ее.
Но пока субъективизм, по-видимому, неизбежен, хотя все же им
злоупотребляют. Чтобы собрать известный ряд фактов, нужна
уже объединяющая идея, теория хотя бы и смутная,— иначе
факты рассыплются и исследователь останется ни с чем. Все дело,
значит, в том, каков субъективизм и насколько искренно ученый
хочет по возможности освободиться от него и не боится самые
дорогие свои убеждения, самые «несомненные» свои идеи под­
вергнуть исследованию. В этом отношении Бокль выше всяких
18

упреков. В нем на самом деле было бескорыстное стремление
к истине, любовь к ней, какой бы она ни была. Как истый
англичанин, он отводил своей родине первое место в ряду циви­
лизованных наций, но это не помешало ему выступить с суровым
обвинением английского лицемерия и нетерпимости, когда пред­
ставился случай. Вместе с этим он не допускал в себе презритель­
ного отношения к другим народам: он ясно видел, что каждая
нация сослужила свою службу человечеству, и, упрекая, напри­
мер, французов за отсутствие у них политической и гражданской
самостоятельности, не отказывал им в титуле «великой и пере­
довой нации». С болью и негодованием смотрел он на деспотизм
Наполеона III, топтавшего ногами все лучшие предания «вели­
кой и передовой нации»,—и не хотел даже ехать в Париж. «Мне
было бы слишком обидно смотреть на унижение французов»,—
говорил он.
Это возможное для людей нашего времени беспристрастие
и строго научный метод, который повсюду и всегда старался
применять Бокль, хотя он был плачевно одинок в своей работе,
делают из его сочинения такое, которое переживет поколения.
Несмотря на тридцать с лишком лет, протекших после смерти
Бокля, много ли вышло книг, которые заставили бы нас забыть
«Историю цивилизации»? Такой книги еще не написано, и труд
Бокля остается пока единственным в своем роде, и это, вероятно,
еще надолго. Наше поколение не обладает такой могучей верой
в человеческий разум, не так искренно ненавидит суеверия, не так
энергично стремится к истине, как поколение, к которому принад­
лежал Бокль. На смену ему, Лайелю, Дарвину и доживающим
свои дни Гексли и Спенсеру не явился пока никто. Напротив, есть
симптомы движения прямо обратного, или, как говорит Золя,
«теперь существует реакция против науки, не исполнившей (?)
своих обещаний, и люди склонны возвратиться к вере средних
веков, к той детской вере, которая, не размышляя, преклоняет
колена и молится». Золя увлекается, но он прав отчасти, поэтомуто нам и представляется особенно полезным напомнить пред­
смертное завещание Бокля, написанное им на последних стра­
ницах его книги: «Весь строй и все направление новейшей мысли
невольно приводят нас к понятиям правильности и закона, кото­
рым признание случайности и произвола в истории прямо проти­
воположны. Сами те, которые еще упорно цепляются за это
признание, действуют скорее под влиянием предания, чем вслед­
ствие полного и твердого верования. Детская и безграничная
вера, с которой некогда принималось учение о произволе ис­
торических событий, теперь сменилась холодным и безжизнен­
ным признанием его, нисколько не похожим на энтузиазм пре­
жних времен. Скоро и это исчезнет, и люди перестанут трево­
житься призраками, созданными их же невежеством. Наш век,
быть может, не увидит этого освобождения, но, как верно то,
что ум человеческий идет вперед, так же верно и то, что насту­
пит для него час свободы. Быть может, он придет скорее, чем
19

кто-либо думает, ибо мы шагаем быстро и скоро. Знамения
времени всюду вокруг нас, и кто хочет читать, да читает.
Письмена горят на стене; приговор произнесен, древнее царство
должно пасть; владычество суеверия, уже распадающееся, долж­
но рухнуть и рассыпаться прахом; новая жизнь вдохнется в не­
стройную, хаотическую массу и ясно покажет, что от начала
создания не было ни в чем ни противоречия, ни разлада, ни
беспорядка, ни перерывов, ни вмешательства, но что все совер­
шающееся вокруг нас до отдаленнейших пределов материаль­
ной вселенной представляет только различные части единого
целого, которое все проникнуто единым великим началом все­
общей и неуклонной правильности».
ЕВГ. СОЛОВЬЕВ

ОБЩЕЕ ВВЕДЕНИЕ

ГЛАВА I
Обзор вспомогательных средств для изучения истории.
Доказательства правильности человеческих действий.
Действия эти управляются духовными ифизическими
законами, отчего необходимо изучение и тех,
и других, и не может быть истории
без естественных наук

Из всех главных отраслей человеческого знания наиболее
было написано по отделу истории, которая всегда пользовалась
самой большой популярностью. И все, по-видимому, того мне­
ния, что успех историков соответствовал вообще их трудолюбию
и что если много изучали этот предмет, то многое и разгадали
в нем.
Эта уверенность в достоинстве истории чрезвычайно рас­
пространена, что мы видим из того, как много ее читают
и какое место она занимает во всех системах воспитания. И не­
льзя не согласиться, что с известной точки зрения такая уве­
ренность совершенно извинительна; нельзя не согласиться, что
собраны такие материалы, которые, рассматриваемые в сово­
купности, представляют зрелище богатое и внушающее ува­
жение. Политические и военные летописи всех значительных
стран Европы и большей части стран, лежащих вне Европы,
тщательно собраны, слиты в приличную форму и довольно
хорошо исследованы относительно лежащей в основании их
достоверности. Большое обращено внимание на историю за­
конодательства, а также на историю религии; в то же время
употреблен значительный, хотя меньший, труд на исследование
успехов науки, литературы, изящных искусств, полезных изоб­
ретений и, наконец, нравов и удобств жизни народа. Для бо­
льшого ознакомления нас с прошедшим рассмотрены всякого
рода древности: разрыты местности древних городов, открыты
и разобраны монеты, списаны надписи, возобновлены алфавиты,
разгаданы иероглифы и в некоторых случаях воссозданы и вос­
становлены давно забытые языки. Открыты некоторые из за­
конов, управляющих изменениями человеческой речи, и открытие
это в руках филологов послужило уяснению самых темных
периодов ранних переселений народов. Политическая экономия,
возведенная на степень науки, пролила значительный свет на
причины того неравномерного распределения богатства, которое
21

служит самым обильным источником общественного неустройст­
ва. Статистика так тщательно разработана, что мы имеем самые
обширные сведения не только о материальных интересах людей,
но и об их нравственных особенностях, как-то: об итоге различ­
ных преступлений, о пропорции, в какой они находятся одни
к другим, и о влиянии на них возраста, пола, воспитания и т. п.
От этого великого движения не отстала и физическая геогра­
фия: записаны климатические явления, измерены горы, начер­
чено течение рек, которые исследованы до истоков; всякого рода
естественные произведения тщательно изучены и раскрыты их
сокровенные свойства; между тем химически разложены все роды
пищи, поддерживающей жизнь, сочтены и свешены ее составные
части и во многих случаях приведено в достаточную известность
свойство связи, в которой они находятся с человеческим организ­
мом. В то же время, чтобы ничего не упустить из виду, что
только может расширить познания наши во всем, касающемся до
человека, начаты обстоятельные изыскания и по многим другим
отраслям. Так, относительно самых образованных народов нам
известны в настоящее время пропорции смертности, браков, рож­
дений, роды занятий, колебания в задельной плате и в ценах на
необходимые жизненные потребности. Эти и подобные им факты
собраны, приведены в систему и готовы для употребления. Такие
выводы, которые составляют как бы анатомию народа, замечате­
льны по своей крайней точности; к ним же присоединены другие,
менее точные, но более обширные. Не только записаны действия
и характеристические черты великих народов, но огромное число
различных племен, во всех частях известного света, посещены
и описаны путешественниками, так что мы можем сравнивать
состояние рода человеческого на всех ступенях цивилизации
и при всевозможных обстоятельствах. Если мы прибавим к это­
му, что любопытство, возбуждаемое в нас нашими собратиями,
по-видимому, ненасытимо, что оно постоянно возрастает, что
возрастают также и средства удовлетворения его и что большая
часть сделанных наблюдений еще сохраняются, то все-таки полу­
чим слабое понятие о громадной ценности той обширной массы
фактов, которою мы уже обладаем и с помощью которой должно
изучать ход развития человечества.
Но если б, с другой стороны, мы стали описывать употребле­
ние, сделанное из этих материалов, то нам пришлось бы изоб­
разить совсем другую картину. Печальная особенность истории
человека заключается в том, что хотя ее отдельные части рас­
смотрены с значительным уменьем, но едва ли кто пытался слить
их в одно целое и привести в известность существующую между
ними связь. Во всех других великих отраслях исследования необ­
ходимость обобщения допускается всеми, и делаются благород­
ные усилия возвыситься над частными фактами с целью открыть
законы, которыми факты эти управляются. Но историки так
далеки от усвоения этого воззрения, что среди них преобладает
странное понятие, будто их дело только рассказывать факты, по
22

временам оживляя их такими политическими и нравственными
рассуждениями, какие им кажутся наиболее полезными. По такой
теории, любому писателю, который по лености мысли или по
врожденной неспособности не в силах совладать с высшими
отраслями знания, стоит только употребить несколько лет на
прочтение известного числа книг и он сделается историком, и он
в состоянии будет написать историю великого народа, и сочине­
ние его станет авторитетом по тому предмету, на изложение
которого оно будет иметь притязание.
Установление такого узкого мерила повело к последствиям,
весьма вредным для успехов нашего знания. Благодаря этому
обстоятельству историки, как корпорация, никогда не призна­
вали необходимости такого обширного предварительного изуче­
ния, которое давало бы им возможность охватить свой предмет
во всей целости его естественных отношений. Отсюда странное
явление, что один историк—невежда в политической экономии,
другой не имеет понятия о праве, третий ничего не знает о делах
церковных и переменах в убеждениях, четвертый пренебрегает
философией статистики, пятый—естественными науками, между
тем как эти предметы имеют самую существенную важность
в том отношении, что они объемлют главные обстоятельства,
которые имели влияние на нрав и характер человечества и в кото­
рых проявляются этот нрав и этот характер. Эти важные пред­
меты, будучи разрабатываемы один одним, другой другим чело­
веком, скорее разъединялись, чем соединялись; помощь, которую
могли бы оказать аналогия и взаимное уяснение одного предмета
другим, терялась, и не было видно ни малейшего побуждения
сосредоточить все эти предметы в истории, которой, собственно
говоря, они составляют необходимые элементы.
Правда, что с первой половины XVIII столетия появилось
несколько великих мыслителей, которые оплакивали отсталость
истории и сделали все, что могли, чтобы пособить этому злу. Но
случаи эти были чрезвычайно редки, так редки, что во всей
литературе Европы найдется не более трех или четырех истинно
оригинальных сочинений, проявляющих систематическое стрем­
ление к изучению истории человека по тем исчерпывающим
методам, которые были применены с таким успехом к другим
отраслям знания и которые одни дают возможность возвести
эмпирические наблюдения на степень научных истин.
Начиная с XVI столетия, и особенно в течение последних ста
лет, замечаем мы вообще у историков разные признаки более
обширного взгляда и решимости вводить в свои сочинения такие
предметы, которые они прежде исключили бы из них. Вследствие
этого содержание их сочинений стало разнообразнее и самое уже
собрание в них и соответственное расположение параллельных
фактов наводило иногда на такие обобщения, каких мы не можем
найти ни малейшего следа в ранней литературе Европы. Это был
большой выигрыш в том отношении, что историки, освоившись
с более обширной сферой мышления, стали смелее предаваться
23

тем умозрениям, которые хотя и употребляются иногда во зло,
но составляют существенное условие всякого истинного знания,
ибо без них не может быть построена никакая наука.
Но, несмотря на то что стремления исторической литерату­
ры в настоящее время, конечно, утешительнее, чем были в какойлибо из предшествовавших веков, должно сознаться, что, за
весьма немногими исключениями, это только одни стремления
и что до сих пор едва ли было что сделано для открытия начал,
управляющих характером и судьбой народов. То, что было дейст­
вительно сделано, я постараюсь оценить в другой части этого
введения, теперь же достаточно сказать, что для всех высших
целей человеческого мышления история еще жалко несостоятель­
на и представляет беспорядок и неустройство, свойственные
предмету, законы которого не известны и самое основание кото­
рого еще не установлено *.
При столь неполном знакомстве нашем с историей, несмотря
на такое изобилие материалов, следует, кажется, желать, чтобы
что-нибудь было предпринято в гораздо больших размерах, чем
предпринималось до сих пор, и чтобы сделано было энергическое
усилие поднять эту великую отрасль исследования на один уро­
вень с другими и дать нам возможность удержать равновесие
и гармонию в нашем знании. В этом духе и было задумано
настоящее сочинение. Совершенное выполнение задуманного не­
возможно, тем не менее я надеюсь сделать для истории человека
что-нибудь равносильное или по крайней мере сходное с тем, что
было сделано другими исследователями для разных отраслей
естественных наук. В природе явления, по-видимому самые не­
правильные и случайные, были объяснены и подведены под из­
вестные неизменные и общие законы. Это произошло оттого, что
люди с дарованиями и, что важнее всего, терпеливые и неутоми­
мые мыслители изучали физические явления с целью открыть
в них правильность. Если б было обращено такое же внимание
и на явления в жизни людей, то мы были бы в полном праве
ожидать подобных же результатов; ибо ясно, что те, которые
утверждают, будто исторические факты не способны к обобще­
нию, принимают за решенное дело то, что составляет еще воп­
рос. Они делают еще лучше: они утверждают то, что не в силах
доказать и что, при настоящем состоянии знания, даже в высшей
степени неправдоподобно. Всякий, кто сколько-нибудь знаком
с тем, что было сделано в течение последних двух столетий,
должен был заметить, что каждое поколение открывало правиль­
ность и возможность предсказания каких-нибудь событий, почи­
тавшихся в предшествовавшем поколении неправильными и не­
предвидимыми. Итак, успехи цивилизации ведут явным образом
к подкреплению нашего верования в существование во всем
порядка, метода и закона. Из этого следует, что если какиенибудь факты или разряды фактов еще не были подведены под
правило, то мы далеко не можем объявлять их не подходящими
под правило, а должны скорее допустить, руководствуясь пред24

шествовавшими опытами, что то, что мы называем теперь не­
объяснимым, будет, по всей вероятности, объяснено со временем.
Это ожидание открыть правильность среди беспорядка до такой
степени сродно людям ученым, что у замечательнейших из них
оно переходит в верование, и если мы не встречаем того же
вообще у историков, то должны приписать это частью их мень­
шему знанию дела, сравнительно с естествоиспытателями, ча­
стью же большей сложности общественных явлений, составля­
ющих предмет их изучения.
Обе эти причины замедлили зарождение науки истории. Зна­
менитейшие историки стоят, очевидно, ниже искуснейших естест­
воиспытателей: никто из людей, посвящавших себя истории, не
может быть сравнен по уму с Кеплером, Ньютоном и др. Между
тем, со стороны большей сложности изучаемых явлений, ис­
торик-философ встречает трудности гораздо страшнее тех, с ко­
торыми борется естествоиспытатель, потому что, с одной сторо­
ны, в его наблюдениях более возможны ошибки, происходящие
от предубеждения и страсти, с другой же—он не располагает
великим физическим пособием опыта, с помощью которого мы
часто бываем в состоянии упростить самые запутанные задачи
в области внешнего мира.
Поэтому неудивительно, что изучение явлений в жизни чело­
века находится еще в младенчестве, сравнительно с успехами
изучения явлений природы. И в самом деле, различие между
успехами этих двух изучений так велико, что в естественных
науках правильность явлений и возможность предсказания их
часто признаются несомненными даже в случаях, еще не подвер­
гавшихся поверке, между тем как в истории подобная правиль­
ность не только не признается вперед доказанной, но положи­
тельным образом отвергается. Отсюда происходит, что всякий,
кто желал бы поднять историю на один уровень с другими
отраслями знания, встречает с первого шага препятствие: ему
говорят, что в делах человеческих есть нечто таинственное, роко­
вое, делающее их непроницаемыми для наших исследований
и навсегда заслоняющее от нас их дальнейший ход. На это
достаточно было бы отвечать, что такое положение произвольно,
что оно, по самому существу своему, не может быть доказано
и что, кроме того, ему противоречит тот разительный факт, что
во всяком другом изучении увеличение знания сопровождается
усилением уверенности в однообразии, с каким, при тех же
условиях, должны следовать одно за другим те же явления. Но
лучше будет, если мы вникнем поглубже в это затруднение
и прямо исследуем основание обыкновенно высказываемого мне­
ния, будто история должна остаться в своем теперешнем эм­
пирическом состоянии и никогда не может быть возведена на
степень науки. Мы придем таким образом к одному важному
вопросу, лежащему в основании всего этого дела, а именно:
управляются ли действия людей, а следовательно, и обществ
неизменными законами, или же они составляют результат случая
25

или сверхъестественного вмешательства? Разбор этих двух пред­
положений поведет нас к некоторым умозрениям, не лишенным
интереса.
Об этом предмете есть два учения, которые, по-видимому,
представляют собой различные ступени цивилизации. По перво­
му— каждое событие составляет нечто отдельное, изолирован­
ное и рассматривается как результат слепого случая. Мнение это,
весьма естественное в совершенно невежественном народе, вскоре
поколебалось бы с приобретением известной опытности, приво­
дящей к познанию того однообразия в последовательности и со­
впадении явлений, которое постоянно представляется в природе.
Если бы, например, кочующие племена, не обнаруживающие
никаких признаков цивилизации, жили исключительно охотой
и рыбной ловлей, то они легко могли бы предположить, что
появление необходимой для них пищи было результатом какогонибудь случая, не подлежащего никакому толкованию. Непосто­
янство в снабжении ею и кажущаяся произвольность появления
ее то в изобилии, то в скудном количестве мешали бы им
заподозрить в действиях природы нечто вроде метода; ум их не
мог бы даже постичь тех общих начал, которым подчиняется
порядок явлений и познание которых дает нам часто возмож­
ность предсказать будущий ход этих явлений. Но когда такие
племена переходят к занятию земледелием, то они впервые начи­
нают употреблять пищу, которой не только появление, но и са­
мое существование составляет, по-видимому, результат их соб­
ственной деятельности. Они что сеют, то и жнут. Снабжение их
необходимыми предметами пищи приходит в более непосредст­
венную зависимость от них самих и становится более осязатель­
ным последствием их собственного труда. Они видят определи­
тельный план и правильное однообразие последствий из того
отношения, в котором находится влагаемое ими в почву семя
к вырастающему из него колосу. Они получают теперь возмож­
ность смотреть на будущее если еще не с полной уверенностью,
то все-таки с большим доверием, чем питали к нему при своих
прежних, менее надежных, промыслах. Тут уже возникает смут­
ное понятие о постоянстве явлений и впервые зарождается в уме
слабое представление того, что в позднейшее время получает
название законов природы. С каждым шагом на пути развития
воззрение людей на этот предмет становится яснее. Обогащаясь
наблюдениями и расширяя сферу своих опытов, они встречают
такое однообразие, какого никогда и не подозревали, и открытие
это ослабляет то верование в случай, от которого они первонача­
льно исходили. Еще немного далее, и уже проявляется вкус
к отвлеченному мышлению; тогда некоторые из них обобщают
сделанные наблюдения и, презирая устарелое мнение большинст­
ва, веруют, что всякое событие находится в неизбежной связи
с предшествовавшим ему, а это последнее тоже связано с какимнибудь предыдущим фактом, и что таким образом весь мир
составляет необходимую цепь, в которой каждый человек может
26

играть свою роль, не имея, однако, ни малейшей возможности
вперед угадать ее.
Итак, при обыкновенном ходе развития общества усилива­
ющееся понимание правильности природы ниспровергает учение
о случае и заменяет его учением о необходимой связи. И мне
кажется в высшей степени правдоподобным, что из этих двух
учений, о случае и о необходимой связи, возникли позднее соот­
ветствующие догматы свободы воли и предопределения. Нетруд­
но также понять, каким образом должно было произойти это
превращение в более развитом обществе. В каждой стране, как
скоро накопление богатства достигает в ней известного предела,
произведение труда каждого человека становится более чем до­
статочным для содержания его самого; следовательно, прекраща­
ется необходимость в том, чтобы все работали, и образуется
отдельный класс, члены которого проводят жизнь большей ча­
стью в преследовании удовольствий, и только весьма немногие
занимаются приобретением и распространением знания. В числе
этих последних всегда бывают такие, которые, пренебрегая явле­
ниями внешнего мира, обращают все свое внимание на изучение
своей внутренней природы 2 , и эти люди, если они одарены
большими способностями, делаются основателями новых фило­
софий и новых религий, имеющих часто огромное влияние на тех,
которые принимают их. Но авторы этих теорий бывают сами под
влиянием века, в котором живут. Ни один человек не может
освободиться от давления окружающих его мнений, и так назы­
ваемая новая философия, или новая религия, состоит обыкновен­
но не в создании новых идей, а скорее в новом направлении
идей, уже обращающихся среди современных мыслителей. Так,
в занимающем нас в настоящее время вопросе учение о случае во
внешнем мире соответствует учению о свободе воли во внутрен­
нем; между тем как учение о необходимой связи имеет подоб­
ную же аналогию с учением о предопределении, с той только
разницей, что первое развивается метафизиком, а второе—те­
ологом. В первом случае метафизик, исходя от учения о случае,
вносит это начало произвола и безответственности в изучение
человеческого духа, и оно является в этой новой сфере под именем
свободы воли,— выражение, устраняющее, по-видимому, все за*
труднения, потому что совершенная свобода, будучи началом всех
действий, сама ни от чего не происходит, а составляет, подобно
случаю, окончательный факт, не допускающий никакого даль­
нейшего толкования. Во втором же случае теолог берет учение
о необходимой связи и переливает его в религиозную форму; а так
как ум его уже полон представлением порядка и однообразия, то
он естественно приписывает эту неуклонную правильность пред­
видению Всемогущего Существа; и таким образом к возвышен­
ному понятию о Едином Боге присоединится догмат, что им
с самого начала все решительно предопределено и предначертано.
Эти два противоположные учения, о свободе воли и о пред­
определении 3 , представляют без сомнения удобное и простое
27

разрешение загадочных сторон нашего бытия; будучи довольно
удобопонятны, они до такой степени по силам средним умствен­
ным способностям человека, что даже в настоящее время между
ними поделено огромное большинство людей. Учения эти не
только исказили источники нашего знания, но и породили рели­
гиозные секты, взаимное ожесточение которых производило рас­
стройство в обществе и очень часто отравляло отношения семей­
ной жизни. Однако у передовых европейских мыслителей начина­
ет преобладать мнение, что оба учения эти ложны или по крайней
мере что мы не имеем достаточных доказательств их истины.
А так как это предмет большой важности, то прежде, чем мы
пойдем далее, необходимо разъяснить его настолько, насколько
нам позволят трудности, сопряженные с этого рода вопросами.
Какому бы ни подлежало сомнению представленное мною
объяснение происхождения идеи свободы воли и предопреде­
ления, во всяком случае не может быть спора насчет основания,
на которое действительно опираются в настоящее время эти
идеи. Теория предопределения основывается на теологической
гипотезе, а теория свободы воли — на метафизической. Защит­
ники первой исходят от предположения, в подкрепление ко­
торому,— не говоря уже ничего другого,— они еще не предста­
вили ни одного дельного довода. Они хотят, чтобы мы верили,
будто Создатель, благость которого они между тем охотно
признают, установил, несмотря на эту свою благость, произ­
вольное различие между избранным и неизбранным; что Он
пред веки обрек на погибель миллионы созданий, которые еще
не родились и которых Он один может вызвать к бытию;
и что Он сделал это не в силу какого-нибудь начала спра­
ведливости, а чисто по прихоти деспотизма 4 . Это учение обязано
своим упрочением среди протестантов мрачному, но мощному
уму Кальвина; в первоначальной же церкви оно было впервые
систематически развито Августином, который, по-видимому, за­
имствовал его от манихеян. Во всяком случае учение это, оста­
вляя даже в стороне его несовместность с другими понятиями,
признаваемыми за основные, должно быть принимаемо в на­
учном исследовании за гипотезу, потому что, выходя из пределов
нашего знания, оно не предоставляет нам ни малейшей воз­
можности убедиться, истинно оно или ложно.
Другое учение, которое долго было прославляемо под име­
нем учения о свободе воли, находится в связи с арминианизмом,
но в действительности опирается на метафизический догмат
преобладания над всем в человеке самосознания. Каждый чело­
век, говорят нам, чувствует и знает, что он свободный деятель,
и никакие остроумные доводы не могут поколебать в нас созна­
ния, что мы обладаем свободной волей 5 . И вот существование
этой высшей юрисдикции, которая должна таким образом нахо­
диться в противоречии со всеми обыкновенными методами умо­
заключения, заставляет сделать два допущения, из коих одно
хотя может быть верно, но никогда не было доказано, другое же
28

неоспоримо ложно; а именно: что есть самостоятельная способ­
ность, называемая самосознанием, и что внушения этой способ­
ности непогрешимы. Но во-первых, вовсе не доказано, что созна­
ние есть способность; некоторые из умнейших мыслителей
(Джемс Милль, Локк, Гамильтон, Кузен и др.) были того мнения,
что это не более как известное состояние или условие ума. Если
это так, то весь аргумент рушится до основания, ибо, даже
допустив, что все способности ума, при полном упражнении их,
действуют одинаково исправно, все-таки нельзя ожидать от них
одинаковой деятельности при всяком состоянии, в каком может
случайно находиться наш ум. Но, оставив в стороне это возраже­
ние, мы можем сделать другое, сказав, что если самосознание
и есть способность, то мы имеем свидетельство всей истории,
доказывающее крайнюю погрешимость этой способности 6 . Все
главнейшие ступени, по которым проходил последовательно род
человеческий на пути цивилизации, отличались известными осо­
бенностями ума или убеждениями, оставлявшими свой отпечаток
на религии, философии и нравственности века. Каждое из этих
убеждений было для одного периода предметом верования, для
другого — предметом посмеяния, и каждое из них находилось
в свое время в такой же тесной связи с духом людей и составляло
в такой же мере часть их самосознания, как и то убеждение,
которое мы высказываем в настоящее время о свободе воли.
Между тем невозможно, чтобы все эти продукты сознания были
истинны, потому что многие из них противоречат один другому.
Итак, если только нет для различных веков различных мерил
истины, то ясно, что свидетельство самосознания человека не
есть доказательство справедливости какого-нибудь мнения, ибо
в противном случае два предположения диаметрально проти­
воположные могли бы быть одинаково верны.. Рядом с этим
доводом можно привести другой, заимствованный из обыкновен­
ных случаев ежедневной жизни. Не сознаем ли мы, например, при
известных обстоятельствах существования призраков и привиде­
ний; а между тем не признано ли всеми, что ни призраки, ни
привидения вовсе не существуют? Если кто попытается опроверг­
нуть этот аргумент, сказав, что такое сознание есть кажущееся,
а не действительное, то я спрошу тогда, что же решает, какое
сознание настоящее, а какое поддельное?7 Если эта хваленая
способность обманывает нас в одном, то какое мы имеем ручате­
льство, что она не обманет нас и в другом. Если нет никакого
ручательства, то способность не заслуживает доверия. Если же
есть ручательство, то, каково бы оно ни было, самое существова­
ние его уже доказывает необходимость такой власти, которой бы
подчинялось самосознание, и, следовательно, опровергает учение
о преобладании над всем самосознания,— учение, на котором
защитники свободы воли должны строить всю свою теорию.
И действительно, неуверенность в существовании самосознания
в виде самостоятельной способности и сознание того, в какой
мере способность эта,— если она действительно существует,—
29

противоречила своим собственным внушениям, вот две из многих
причин, по которым я давно уже пришел к убеждению, что мета­
физика никогда не будет возведена на степень науки обыкновен­
ным путем наблюдений над отдельными личностями, но что
изучение ее может идти успешно лишь путем дедуктивного приме­
нения законов, открываемых историческим образом, т. е. выводи­
мых из наблюдения во всей целости тех обширных явлений, ко­
торые представляет нашим взорам длинный рад дел человеческих.
Но, к счастью для предмета нашего сочинения, тот, кто
верует в возможность науки истории, не обязан придерживаться
ни учения о предопределении, ни учения о свободе воли 8 ; единст­
венные положения, которые он должен, мне кажется, принять
в этой области изыскания, суть следующие: когда мы совершаем
то или другое действие, то совершаем его вследствие какогонибудь побуждения или каких-нибудь побуждений; эти побужде­
ния проистекают из каких-нибудь предшествовавших причин,
и поэтому если бы мы знали все предшествовавшие причины
и законы их изменений, то могли бы с полной достоверностью
предсказать все их непосредственные последствия. Вот воззрение,
которого, если я не ошибаюсь, должен придерживаться всякий,
чей ум не порабощен системой и кто основывает свои убеждения
на доказательстве, находящемся налицо 9 . Если, например, мне
хорошо знаком характер какого-нибудь лица, то я часто бываю
в состоянии сказать, как оно будет действовать в известных
обстоятельствах. Если я ошибусь в подобном предсказании, то не
должен приписывать свою ошибку произволу или прихоти сво­
бодной воли лица, ни какому-нибудь сверхъестественному пред­
определению, ибо ни для того, ни для другого нет ни малейшего
доказательства, а должен удовольствоваться предположением,
что или мне сообщены были неверные сведения об условиях,
в которых находилось действующее лицо, или что я не довольно
изучал обычные отправления его ума. Но если б при способности
правильно умозаключать я имел полные сведения как о настро­
ении лица, так и об обстоятельствах, в которых оно находилось,
то я был бы в состоянии предвидеть ряд действий, предпринятых
им в силу таких обстоятельств 10 .
Итак, отвергая метафизический догмат свободы воли и те­
ологический—предопределения всего случающегося 11 , мы при­
ходим к заключению, что действия людей, завися только от
предшествующих причин, должны иметь известный отпечаток
однообразия, т. е. должны при совершенно одинаковых условиях
иметь совершенно одинаковый исход. А как все предшествующие
причины находятся или внутри духа человеческого, или вне его,
то ясно, что все видоизменения последствий, или, другими слова­
ми, все перемены, наполняющие историю, все превратности,
постигающие род человеческий, его прогресс и его отсталость,
его счастье и его бедствие — все должно быть результатом двоя­
кого действия: действия внешних явлений на дух человека и духа
человеческого на внешние явления.
30

Вот единственные материалы, из которых может быть по­
строена умозрительная история. С одной стороны, мы имеем
человеческий дух, который повинуется законам своего собствен­
ного бытия и, будучи поставлен вне влияния посторонних сил,
развивается согласно условиям своей организации. С другой
стороны, мы имеем так называемую природу, которая тоже
повинуется своим законам, но беспрестанно приходит в сто­
лкновение с духом людей, возбуждает их страсти, подстрекает их
ум и дает таким образом их действиям то направление, которого
они не приняли бы без этого постороннего вмешательства. Итак,
мы имеем человека, действующего на природу, и природу, дейст­
вующую на человека, а из этого взаимодействия проистекает все,
что ни случается.
Непосредственная задача наша состоит в изыскании способа
открытия законов этих двух влияний, а это, как мы сейчас
увидим, заставит нас предварительно исследовать, которое из
влияний важнее, т. е. сильнее ли влияние физических явлений на
мысли и желания людей или же влияние этих последних на
физические явления. Ибо ясно, что более действительное влияние
должно быть исследовано первое, а это частью потому, что
результаты его сильнее выдаются вперед и, следовательно, удоб­
нее наблюдаются, частью же и потому, что если мы сперва
обобщим законы большей силы, то у нас останется менее необъясненных фактов, чем когда бы мы начали с обобщения законов
меньшей силы. Но прежде, чем приступить к этому исследова­
нию, нелишне будет припомнить некоторые из самых разитель­
ных доказательств правильности, с которой следуют одно за
другим явления духовной природы. Это значительно подкрепит
приведенные выше воззрения и даст нам в то же время возмож­
ность видеть, какого рода средства уже были употреблены в дело
для уяснения этого важного предмета.
Что полученные до сих пор результаты имеют чрезвычайную
ценность, это ясно видно не только из обширности поверхности,
на которой сделаны уже обобщения, но и из крайней осмотрите­
льности, с какой они делались. Ибо в то время как большая
часть нравственных исследований находилась в зависимости от
какой-нибудь теологической или метафизической гипотезы, ис­
следования, о которых я говорю, являются исключительно ин­
дуктивными. Они опираются на почти бесчисленное количество
фактов, объемлющих многие страны и сведенных в самую ясную
из форм — форму арифметических таблиц; наконец, они были
собраны большей частью правительственными лицами, не иска­
вшими в них поддержки для той или другой теории и не име­
вшими интереса искажать истину в требовавшихся от них донесе­
ниях.
Самые обширные выводы, относящиеся до действий людей,
выводы, признаваемые всеми сторонами за неоспоримые,
заимствованы из этих или подобных им источников; они
опираются на статистические данные и выражаются языком
31

математическим. Всякий, кто только знает, как много сделано
открытий одним этим путем, должен не только признать
однообразие, с которым следуют одно за другим явления
духовной природы, но и иметь упование, что будут сделаны
еще более важные открытия, как скоро будут употреблены
в дело те сильные вспомогательные средства, которые пред­
ставляются в изобилии даже при нынешнем состоянии знания.
Но зачем заглядывать в будущие исследования; в настоящую
минуту нас занимают только те доказательства существования
однообразия в делах человеческих, которые впервые предста­
влены были статистиками.
Действия людей разделяются легко и наглядно на два класса:
на добродетельные и порочные; так как эти классы находятся
в соотношении между собою и, взятые вместе, составляют весь
итог нашей нравственной деятельности, то поэтому все, что
увеличивает один класс, уменьшает, с относительной точки зре­
ния, другой; так, если нам удастся в какой-нибудь период време­
ни заметить однообразие и некоторую последовательность в про­
явлении пороков какого-нибудь народа, то должна быть соответ­
ствующая правильность и в проявлении его добродетелей, или
если б мы могли доказать правильность в проявлении его до­
бродетелей, то естественным образом предположили бы такую
же правильность и в проявлении его пороков; ибо эти две катего­
рии действий, по условию самого деления их, служат дополнени­
ем одна другой; или,— выражая это предположение иначе,—
ясно, что если б можно было доказать, что дурные действия
людей видоизменяются под влиянием перемен, происходящих
в окружающем их обществе, то мы должны были бы заключить
из этого, что и хорошие действия их, составляющие как бы
остаток за вычетом дурных, видоизменяются таким же образом;
мы должны были бы прийти далее к тому заключению, что такие
изменения составляют результат важных общих причин, кото­
рые, действуя на совокупность общества, должны произвести
известные последствия, невзирая на волю отдельных людей, со­
ставляющих общество.
Вот какую правильность мы надеемся найти в действиях
людей, если только действия эти зависят от состояния общества,
среди которого они совершаются; если же, напротив, мы не
найдем этого рода правильности, то можем быть уверены, что
действия людей исходят от какого-нибудь произвольного лич­
ного принципа, свойственного каждому человеку, как, например,
от принципа свободы воли и т. п. Поэтому в высшей степени
важно привести в известность, существует ли или нет правиль­
ность во всей нравственной деятельности данного общества,
и это именно один из тех вопросов, для разрешения которых дает
нам особенно драгоценные материалы статистика.
Как главная задача законодательной власти заключается
в ограждении невинного от виновного, то естественным образом
европейские правительства, убедившись в важности статистики,
32

стали тотчас же собирать данные, относящиеся до тех преступле­
ний, для которых от них ожидалось наказание. Сведения эти все
более и более накоплялись, так что в настоящее время они
составляют сами по себе обширную отрасль литературы, содер­
жащую, наряду с необходимыми комментариями, огромную мас­
су фактов, тщательно собранных и приведенных в такую ясную
систему, что из них можно более узнать о нравственной природе
человека, чем из всей совокупности опытов предшествовавших
веков 12 . Но так как в этом введении невозможно представить
нечто вроде полного обзора тех выводов, которые мы вправе
сделать при настоящем состоянии статистики, то я ограничусь
разбором двух или трех важнейших из них и указанием находя­
щейся между ними связи.
Можно смело предположить, что одно из самых произволь­
ных и неправильных преступлений есть убийство. Ибо если мы
примем в соображение, что этот акт, хотя вообще им завершает­
ся целая жизнь, проведенная в пороке, бывает часто непосредст­
венным результатом, по-видимому, внезапного побуждения; что
когда он предумышлен, то для совершения его, хотя с малейшим
расчетом на безнаказанность, необходимо редкое стечение благо­
приятных обстоятельств, которого преступнику часто приходит­
ся ожидать, что таким образом преступник должен выжидать
время и высматривать удобный случай, от него не зависящий;
что, когда и придет время, ему может недостать духа исполнить
задуманное; что вопрос, совершит он или нет преступление,
может часто зависеть от равновесия сталкивающихся побужде­
ний, таких, например, как боязнь закона, страх наказаний, кото­
рыми угрожает религия, угрызения собственной совести или опа­
сение таких угрызений в будущем, корыстолюбие, ревность, жаж­
да мщения, отчаяние; если мы возьмем все это вместе, то
выходит такое сплетение причин, что мы вправе были бы усом­
ниться в возможности открыть какой-либо порядок или метод
в результате таких тонких и неуловимых побуждений, как те, от
которых зависит совершение или предупреждение убийства. Но
что же после этого оказывается на самом деле? На самом деле
убийство совершается с такой же правильностью и находится
в таком же постоянном отношении к известным обстоятельст­
вам, как и движение морских приливов и смена времен года.
Г. Кетле, посвятивший всю жизнь свою собиранию и приведению
в систему статистических сведений о различных странах, пред­
ставляет как результат своих трудолюбивых изысканий, следу­
ющий вывод: «Во всем, относящемся до преступлений, одни и те
же числа повторяются с таким постоянством, которого нельзя не
заметить; то же бывает и в таких преступлениях, которые, каза­
лось бы, вовсе не подлежат человеческому предвидению, в таких,
например, как убийства, совершаемые после ссор, возникающих
из обстоятельств, по-видимому, случайных. Но мы знаем из
опыта, что не только совершается ежегодно почти то же число
убийств, но что и самые орудия, служащие для совершения их,
2 — 3992

33

употребляются в тех же пропорциях». Это сказал в 1835 г. бес­
спорно первый статистик в Европе, и с каждым последующим
изысканием подтверждалась справедливость слов его. Ибо по­
зднейшие исследования привели в достоверную известность не­
обыкновенный факт, что однообразное повторение преступлений
имеет более ясные признаки и скорее может быть предусмотрено,
чем действие физических законов, относящихся до болезней
и разрушения нашего тела.
Так, например, число лиц, обвиненных в преступлениях во
Франции между 1826 и 1844 годами, по странному совпадению,
равнялось числу смертей в мужском поле, случившихся в Париже
в течение того же периода времени, с той только разницей, что
колебания в итоге преступлений были менее значительны, чем
колебания в смертности; в то же время замечена была подобная
же правильность по каждому из преступлений, которые все сле­
довали одному и тому же закону однообразного, периодического
повторения.
Это в самом деле покажется странным для тех, кто полагает,
что действия человеческие зависят более от свойств каждого
лица, чем от состояния всего общества. Но есть другое обсто­
ятельство, которое еще поразительнее. В числе гласных, записы­
ваемых преступлений нет ни одного, которое казалось бы более
зависящим от личности, как самоубийство. Покушения на убий­
ство и грабеж могут быть и постоянно бывают с успехом остана­
вливаемыми иногда сопротивлением самых лиц, подвергающих­
ся нападению, иногда же блюстителями правосудия. Покушение
же на самоубийство в гораздо меньшей мере подвержено помехе.
Человек, решившийся убить себя, не встречает в последнюю
минуту остановки, подобной борьбе противника; а как ему легко
уберечься от вмешательства гражданской власти, то действие его
становится как бы изолированным; будучи отрезано от внешних
помех, оно представляется в большей мере, чем всякий другой
проступок, результатом собственного желания лица. К этому мы
можем также прибавить, что оно не похоже на преступления
вообще и в том еще отношении, что редко совершается по
внушению сообщников, так что в этом случае люди не вовлека­
ются в преступление никем другим и потому находятся вне
влияния одного обширного класса внешних побуждений, стесня­
ющих так называемую свободу воли. Поэтому может весьма
естественно показаться несбыточным делом, чтобы самоубийст­
во было подведено под общие правила или чтобы было открыто
что-либо вроде правильности в преступлении, которое выходит
до такой степени из ряда обыкновенных, которое так изолиро­
ванно, так мало подчиняется законодательной власти и так мало
пресекается мерами, принимаемыми самой бдительной полици­
ей. Есть еще одно обстоятельство, мешающее нам верно смот­
реть на самоубийство, а именно то, что и самые улики в этого
рода преступлении всегда бывают далеко не совершенны. Напри­
мер, в случаях утопления легко принять умышленное самоубий34

ство за нечаянное и, наоборот, нечаянное за умышленное. Следо­
вательно, самоубийство представляется чем-то не только произ­
вольным и не подлежащим контролю, но и весьма темным
в отношении доказательства, так что по всем этим причинам
позволительно было бы отчаяться в возможности подвести его
под те общие начала, от которых оно действительно происходит.
При таких особенностях этого страшного преступления, ко­
нечно, весьма удивительный составляет факт, что все данные,
какие мы имеем о нем, приводят к одному важному заключению
и не оставляют в нас ни малейшего сомнения, что самоубийство
есть продукт известного состояния всего общества и что каждый
отдельный преступник только приводит в исполнение то, что
составляет необходимое последствие предшествовавших обсто­
ятельств13. В известном, данном состоянии общества известное
число лиц должны сами лишить себя жизни. Это общий закон,
частный же вопрос о том, кто именно сделается виновным в та­
ком преступлении, зависит, конечно, от частных законов, кото­
рые, однако, в совокупном действии своем должны подчиняться
главному общественному закону, находясь от него в зависимо­
сти. Сила главного закона так непреодолима, что нипривязан­
ность к жизни, ни боязнь того света не в силах умерить его
действие. Причины этой замечательной правильности я рассмот­
рю далее, существование же ее хорошо известно всякому, кто
занимается нравственной статистикой. В различных странах,
о которых мы имеем сведения, мы находим год от году одну и ту
же пропорцию лиц, добровольно лишающих себя жизни; так что,
за отнесением некоторых неточностей на счет невозможности
собрать полные данные, оказывается, что мы в состоянии пред­
сказать,— не выходя из пределов самых ничтожных погрешно­
стей,—-число добровольных смертей для каждого последователь­
ного периода времени, предположив, конечно, что общественные
условия не подвергнутся в это время заметному изменению.
Даже в Лондоне, несмотря на частые перемены, неизбежные
в обширнейшей и роскошнейшей столице в мире, мы находим
в этом отношении такую правильность, которой не мог бы
ожидать и самый ревностный поклонник общественных законов;
ибо политическое возбуждение, меркантильное возбуждение, до­
роговизна пищи—все это причины самоубийства, а между тем
все это постоянно изменяется14. Тем не менее в этой обширной
столице ежегодно около 240 человек лишают себя жизни, причем
годичное число самоубийств колеблется под влиянием времен­
ных причин между 266 и 213. В 1843 г., в великий год кризиса,
произведенного железными дорогами (railway panic), само­
убийств в Лондоне было 266; в 1847 г. началась некоторая пере­
мена к лучшему, и число это понизилось до 256; в 1848 г. их было
247; в 1849-м—213, а в 1850-м—229.
Вот некоторые, и только некоторые, из тех доказательств,
которые мы имеем в настоящее время, в пользу правильности,
с какой при том же состоянии общества необходимо повторяются
35

те же преступления. Чтобы оценить всю силу этих доказательств,
мы должны припомнить, что это не произвольный набор частных
фактов, а общие выводы из всесторонних показаний уголовной
статистики, которые сложились из нескольких миллионов наблю­
дений, сделанных в странах, стоящих на различных ступенях
цивилизаций, имеющих различные законы, мнения, нравы и обы­
чаи. Если мы прибавим, что эти статистические сведения собраны
лицами, специально занимавшимися этим делом,—лицами, об­
ладавшими всеми средствами раскрытия истины и не имевшими
никакого интереса обманывать, то, конечно, придется допустить,
что подчинение преступлений неизменной и однообразной систе­
ме есть факт, доказанный яснее всякого другого факта в нравст­
венной истории человека. Мы имеем здесь параллельные цепи
доказательств, составленные с необыкновенным тщанием, при
самых разнообразных обстоятельствах, и направляющиеся в од­
ну сторону; все они ведут нас к тому заключению, что проступки
людей происходят не столько от пороков отдельных виновников,
сколько от состояния общества, в которое эти лица бывают
заброшены 15 . Заключение это опирается на многочисленных ося­
зательных доводах, понятных для всего света, и поэтому не
может быть опровергнуто, ни даже ослаблено ни одной из тех
гипотез, которыми метафизики и теологи затрудняли до сих пор
изучение прошедшего.
Тем из читателей, которые знают, какие отступления от
законов природы постоянно случаются в мире физическом, коне­
чно, будет не ново встретить такие же отступления и в мире
нравственном. Неправильности как в том, так и в другом случае
происходят оттого, что второстепенные законы, встречаясь на
известных пунктах с главными, изменяют несколько ход их нор­
мального действия. Хороший пример этого представляет меха­
ника в своей прекрасной теории, называемой параллелограммом
сил, по которой силы относятся одни к другим, как диагонали их
параллелограммов. Закон этот богат последствиями; он находит­
ся в связи с сложением и разложением сил, этими важными
вспомогательными средствами в механике, и никто из тех, кому
известны данные, на которых основан этот закон, никогда и не
думал сомневаться в его справедлиоости. Но с той минуты, как
мы начинаем применять его к практике, мы замечаем, что дейст­
вие его искажается под влиянием других законов, например
законов, относящихся до сопротивления воздуха и различной
плотности тел, зависящей от их химического состава или, как
полагают иные, от расположения их атомов. Под такими искаже­
ниями чистое, простое действие закона исчезает. Но, несмотря на
частные неправильности в проявлении закона, самый закон всетаки остается неприкосновенным. Так точно и тот великий обще­
ственный закон, что нравственные действия людей происходят не
от их воли, а от предшествовавших причин, подвержен нарушени­
ям, которые видоизменяют его действие, но не мешают его
справедливости.
36

Этого совершенно достаточно для объяснения тех незначи­
тельных изменений, которые мы находим год от году в общем
итоге преступлений, случающихся в одной и той же стране.
Действительно, ввиду того факта, что мир нравственный гораздо
изобильнее материалами, чем мир физический, можно подивить­
ся разве только тому, что изменения эти не довольно значитель­
ны; из того же, что они так ничтожны, мы можем в некоторой
мере заключить о чудесной силе главных общественных законов,
которые, несмотря на постоянные помехи в их действии, торже­
ствуют, по-видимому, над всеми препятствиями и, при поверке
в больших числах, почти не обнаруживают заметных уклонений
от нормального действия.
Но не одни только преступления людей носят на себе такой
отпечаток однообразия и последовательности. Даже число ежего­
дно заключаемых браков зависит не от характера и желания
отдельных лиц, а от главных, общих фактов, на которые лица эти
не могут иметь никакого влияния. Теперь уже известно, что браки
имеют постоянное и определенное отношение к цене на хлеб 16 ;
а в Англии опыт целого столетия доказал, что браки, вместо того
чтобы находиться в какой-нибудь связи с личными чувствовани­
ями, зависят просто от среднего размера заработков в массе
народа 17 ; так что это важное общественное и религиозное учреж­
дение находится не только в связи с ценами на хлеб и размером
задельной платы, но и в полной от них зависимости. В других
случаях открыто такое же однообразие, но остаются неизвестны
его причины. Как замечательный пример приведем то обсто­
ятельство, что мы в настоящее время можем доказать, что даже
ошибки памяти носят на себе этот общий отпечаток необходимо­
го и неизменного порядка. Почтовые конторы в Лондоне и Пари­
же обнародовали недавно сведения о числе писем, на которых, по
забывчивости писавших их, не были обозначены адреса; и сведе­
ния эти, за отнесением некоторой разницы на счет различия
обстоятельств, оказываются год от году как бы списанными одни
с других. Год от году одно и то же число лиц, пишущих письма,
забывают соблюсти эту простую формальность. Так что для
каждого последующего периода времени мы теперь действитель­
но можем предсказать, какое число лиц окажут недостаток памя­
ти в этом ничтожном и, по-видимому, нечаянном случае 18 .
Для тех, кто твердо сознает правильность явлений и кто
прочно усвоил себе ту великую истину, что действия людей,
исходя от предшествовавших им причин, в действительности
никогда не бывают непоследовательны и что, при всей кажущей­
ся произвольности своей, они составляют часть одной обширной
системы всеобщего порядка, которой, при настоящем состоянии
знания, мы можем видеть одно лишь начертание; для тех, кто
понимает эту истину, составляющую как ключ, так и основание
истории, приведенные нами выше факты далеко не покажутся
странными, а представятся тем именно, чего можно было ожи­
дать и что давно уже должно было быть известно. И в самом
37

деле, ввиду тех быстрых и положительных успехов, которые
начинает делать изыскание, я почти не сомневаюсь, что не прой­
дет столетия—и ряд доказательств дополнится, и будет так же
трудно найти историка, отрицающего неуклонную правильность
в мире нравственном, как теперь трудно найти философа, отвер­
гающего правильность в мире материальном.
Должно заметить, что приведенные выше доказательства
подчинения действий наших известным законам извлечены из
статистики, этой отрасли знания, которая, несмотря на то что
находится еще в младенчестве 19 , уже пролила более света на
изучение человеческой природы, чем все науки, взятые вместе. Но
хотя статистики первые стали исследовать этот важный предмет
по тем методам умозаключения, которые оказались действитель­
ными в других изучениях; хотя, прибегнув к числам, они этим
самым употребили в дело весьма сильное орудие раскрытия
истины,—мы не должны, однако, полагать на этом основании,
что нет никаких других вспомогательных средств для разработки
этого же предмета, не должны также думать, что если естество­
знание не было до сих пор применено к истории, то оно и неприме­
нимо к ней. И в самом деле, ввиду беспрестанных столкновений
человека с внешним миром, нам становится ясным, что должна
существовать связь между действиями человеческими и законами
природы и что если естествознание еще не было применено
к истории, то это потому, что историки или не заметили этой
связи, или заметили самую связь, но не имели достаточных
познаний, чтобы проследить ее действие. Отсюда произошло
неестественное разъединение двух главных отраслей исследова­
ния: изучения внутреннего и изучения внешнего мира; и хотя
в настоящем состоянии европейской литературы заметны неко­
торые несомненные признаки желания прервать эту искусствен­
ную преграду, но все-таки должно сознаться, что до сих пор еще
ничего не было сделано для достижения этой великой цели.
Моралисты, теологи и метафизики продолжают заниматься
своими предметами, не обращая особенного внимания на этот,
по их мнению, низший разряд ученых занятий; они даже часто
нападают на этого рода исследования, как на нечто враждебное
интересам религии и внушающее нам слишком большое дове­
рие к человеческому разуму. С другой стороны, естествоиспы­
татели, сознавая, что они—передовая корпорация, естествен­
ным образом гордятся своими успехами и, противополагая
свои открытия застою своих противников, проникаются пре­
зрением к тем занятиям, бесплодность которых теперь стала
очевидна.
Дело историков стать посредниками между этими двумя
партиями и примирить их враждебные домогательства, указать
пункт, на котором их изучения должны соединиться. Установить
условия этой коалиции—значит заложить основание всей ис­
тории. Так как история занимается действиями людей, а действия
эти не что иное, как результат столкновения между явлениями
38

внешнего и внутреннего мира, то необходимо взвесить относи­
тельную важность этих явлений, узнать, до какой степени извест­
ны их законы, и удостовериться, какими вспомогательными сред­
ствами для будущих открытий обладают два главных класса
ученых: исследователи человеческого духа и исследователи при­
роды. Обязанность эту я постараюсь исполнить в следующих
двух главах, и если достигну чего-нибудь вроде успеха, то насто­
ящее сочинение мое будет иметь по крайней мере то достоинство,
что послужит хоть сколько-нибудь к наполнению этого широкого
и грустного промежутка, разделяющего в ущерб нашему знанию
такие предметы, которые имеют тесную связь и которые никогда
не должны быть разъединяемы.

ГЛАВА II
Влияние физических законов на организацию
общества и характер отдельных лиц

Если мы станем рассматривать, какие физические деятели
имеют самое могущественное влияние на род человеческий, то
найдем, что их можно подвести под четыре главные разряда,
а именно: климата, пищи, почвы и общего вида природы; под
последним я разумею те явления, которые хотя и представляются
главнейшим образом зрению, но, через посредство этого и дру­
гих чувств, дают направление сближению понятий и тем по­
рождают в различных странах различный склад мыслей народа.
К трем первым из этих четырех классов могут быть отнесены
все влияния внешнего мира, имевшие постоянное влияние на
человека; последний же класс или то, что я называю общим
видом природы, действует главнейшим образом, возбуждая во­
ображение человека и внушая ему те бесчисленные предрассудки,
которые представляют значительное препятствие распростране­
нию знания. А так как в младенчестве народа власть предрас­
судков бывает неограниченна, то оказалось, что различие видов
природы породило соответствующее различие в характере на­
родов и сообщило их религии те особенности, которые при
известных обстоятельствах невозможно изгладить. Другие три
деятеля, а именно: климат, пища и почва не имели, сколько
нам известно, такого непосредственного влияния, но отразились
самыми важными последствиями в общей организации общества
и породили многие из тех важных черт различия между на­
родами, которые часто приписываются коренному различию че­
ловеческих пород. Но такое врожденное различие пород—со­
вершенная гипотеза 1 , между тем как несходство, происходящее
от различия климата, пищи и почвы, может быть удовлетво­
рительно объяснено; с уразумением же его должны рассеяться
все препятствия, затруднявшие до сих пор изучение истории.
Поэтому я намерен прежде всего рассмотреть законы этих трех
главных деятелей настолько, насколько они находятся в связи
с человеком в его общественном быте; проследив же действие
этих законов со всей точностью, какая возможна при настоящем
состоянии естествознания, я перейду к рассмотрению последнего
деятеля, а именно — общего вида природы, и постараюсь указать
на важнейшие черты различия между странами, происходящие
от их несходства в этом отношении.
Итак, начнем с климата, пищи и почвы. Ясно, что эти три
силы природы не в малой мере зависят одна от другой, т. е.
существует весьма тесная связь между климатом страны и произ­
растающей в ней пищей, пища же сама зависит от производящей
ее почвы, а также от возвышения и понижения местности, состоя40

ния атмосферы — одним словом, от всех тех условий, совокуп­
ности которых обыкновенно придается название физической гео­
графии в ее обширнейшем смысле 2 .
При существовании такой тесной связи между этими физи­
ческими деятелями следует, кажется, рассматривать их не самих
по себе, а скорее по результатам их совокупного действия. Этим
путем мы вдруг придем к полному пониманию всего вопроса,
избегнем сбивчивости, могущей произойти от искусственного
разделения явлений, которые сами по себе нераздельны, и будем
в состоянии яснее видеть, до какой степени простирается замеча­
тельное влияние сил природы на судьбу человека на первых
ступенях общежития.
Из всех последствий, происходящих для какого-нибудь на­
рода от климата, пищи и почвы, самое первое и во многих
отношениях самое важное есть накопление богатства. Хотя ус­
пехи знания и ускоряют, наконец, возрастание богатства, но
то достоверно, что при самом зарождении общества сперва
должно накопиться богатство, а потом уже может быть по­
ложено начало знанию. До тех пор, пока всякий человек занят
снискиванием того, что необходимо для существования, не мо­
жет быть ни охоты, ни времени заниматься более возвышенными
предметами, не может быть создана никакая наука, а возможна
только разве попытка сберечь труд применением к нему тех
грубых и несовершенных орудий, какие в состоянии изобрести
и самый невежественный народ.
В таком состоянии общества первый важный шаг вперед
составляет накопление богатства, ибо без богатства не может
быть досуга, а без досуга не может быть знания. Если то, что
потребляет народ, всегда совершенно равняется тому, что он
имеет, то не будет остатка, не будет накопляться капитал, а сле­
довательно, не будет средств к существованию для незанятых
классов 3 . Но когда производство сильнее потребления, то об­
разуется излишек, который по известным законам сам собой
возрастает и, наконец, становится запасом, на счет которого,
непосредственно или посредственно, содержится всякий, кто не
производит того богатства, которым живет. Только с этого вре­
мени и делается возможным существование мыслящего класса,
ибо только с этого времени начинается накопление в запас,
с помощью которого люди могут пользоваться тем, чего не
производили, и получают таким образом возможность предаться
таким занятиям, для которых прежде, когда они находились под
гнетом ежедневных потребностей, у них недоставало бы времени.
Итак, из всех важных общественных усовершенствований
самым первым должно быть накопление богатства, ибо без него
не может быть ни желания, ни времени, необходимых для приоб­
ретения того знания, от которого, как я докажу впоследствии,
зависят успехи цивилизации. Ясно, что у совершенно невежест­
венного народа скорость производства богатства обусловливает­
ся только физическими особенностями местности. Несколько
41

позднее, когда уже капитализируется богатство, начинают дей­
ствовать и другие причины, до тех пор прогресс может зависеть
только от двух обстоятельств: во-первых — от энергии и правиль­
ности труда, а во-вторых — от вознаграждения за труд, получа­
емого от щедрот природы. А эти два условия составляют сами
результат предшествовавших физических влияний. Вознагражде­
ние за труд определяется плодородием почвы, самое же плодоро­
дие почвы зависит частью от примеси в ней известных химичес­
ких составных частей, частью от степени орошения ее реками или
другими естественными средствами, частью, наконец, от теплоты
и влажности атмосферы. С другой стороны, энергия и правиль­
ность в самом труде совершенно зависят от влияния климата.
Влияние это проявляется двумя различными путями. Во-пер­
вых,— что составляет весьма важное обстоятельство — в сильные
жары люди бывают не расположены и до известной степени не
способны к тем деятельным занятиям, которым в более умерен­
ном климате они предавались бы с охотой. Другое же обсто­
ятельство, менее обращавшее на себя внимание, но одинаково
важное, заключается в том, что климат действует на труд не тем
только, что расслабляет или укрепляет трудящегося, но и влияни­
ем своим на правильность образа жизни этого последнего. Так,
мы находим, что ни один народ, живущий на слишком большой
северной широте, никогда не имел того постоянного, неослаб­
ного трудолюбия, которым отличаются жители умеренных по­
ясов. Причина этого становится очевидна, когда мы припомним,
что в более северных странах суровость погоды, а в известные
времена года и отсутствие света делает невозможность для лю­
дей продолжать их обычные занятия вне домов. Это имеет то
последствие, что рабочие классы, вынуждаемые таким образом
приостанавливать свои обычные занятия, делаются склоннее
к неправильному образу жизни; цепь их деятельности как бы
разрывается, и они теряют ту скорость, которая неизбежно при­
обретается продолжительным, непрерывным упражнением. Вот
почему в характере такого народа замечается более причудливо­
сти и своенравия, чем в характере народа, которому климат
дозволяет правильное отправление обычных занятий. И в самом
деле, закон этот так силен, что мы можем различать действие его
при самых противоположных обстоятельствах. Трудно предста­
вить себе большее различие в правлении, законах, религии и обы­
чаях, как существующее между Швецией и Норвегией, с одной
стороны, и Испанией и Португалией—с другой. Между тем эти
четыре страны имеют одно важное общее свойство. Во всех их
одинаково невозможна непрерывная земледельческая деятель­
ность. В двух южных странах работы прерываются жаром, сухо­
стью погоды и происходящим оттого состоянием почвы; в двух
же северных то же действие производят суровость зимы и корот­
кость дней. Вот почему эти четыре нации, при всем несходстве их
в других отношениях, одинаково отличаются слабостью и непо­
стоянством характера, представляя в этом отношении разитель42

ную противоположность с более постоянным и правильным об­
разом жизни, преобладающим в странах, где климат не так часто
заставляет рабочие классы прерывать их занятия и налагает на
них в то же время необходимость более постоянной, неослабной
деятельности.
Вот главные физические причины, от которых зависит произ­
водство богатства. Бывают, без сомнения, и другие обстоятель­
ства, действующие с сознательной силой и имеющие, при более
развитом состоянии общества, такое же, а иногда и большее
влияние, но это случается уже позднее. Рассматривая же историю
богатства на его первых ступенях, мы находим совершенную
зависимость его от почвы и климата; почвой обусловливается
вознаграждение, получаемое за данный итог труда, а клима­
том—энергия и постоянство самого труда. Достаточно бросить
беглый взгляд на прошедшее, чтобы убедиться в огромной важ­
ности этих двух физических условий. Нет примера в истории,
чтобы какая-нибудь страна цивилизовалась своими собственны­
ми средствами, без особенно благоприятного развития в ней
одного из этих условий. В Азии цивилизация всегда ограничива­
лась тем обширным пространством, где плодородная наносная
почва обеспечивала человеку ту степень богатства, без которой не
может начаться умственное развитие. Эта большая полоса земли
простирается, с немногими перерывами, от восточной части Юж­
ного Китая до западных берегов Малой Азии,. Финикии и Пале­
стины. К северу от этого огромного пояса тянется длинный ряд
бесплодных пространств, на которых постоянно селились дикие,
кочующие племена, всегда остававшиеся в бедности вследствие
бесплодия почвы и не выходившие из своего нецивилизованного
состояния во все время пребывания в этих местностях. До какой
степени это зависело от причин физических, видно из того факта,
что те же самые монгольские и татарские орды основывали
в разные времена великие монархии в Китае, Индии и Персии
и во всех этих случаях достигали цивилизации, нисколько не
уступавшей цивилизации самых цветущих из древних государств.
В плодородных долинах Южной Азии природа доставляла все
материалы богатства, и там-то варварские племена впервые до­
шли до известной степени образованности, создали националь­
ную литературу и установили национальный образ правления,
чего не могли сделать на родине. Точно так же арабы в своей
стране, благодаря сухости ее почвы, всегда оставались грубым
и необразованным народом; в этом случае, как и во всех других,
невежество было плодом крайней бедности. Но в VII столетии
они завоевали Персию, в VIII — лучшую часть Испании, в IX—
Пенджаб и, наконец, почти всю Индию. Едва утверждались они
в своих новых оседлостях, как в характере их, видимо, проис­
ходила большая перемена. Они, которые на своей родине были
чуть-чуть не бродячими дикарями, теперь впервые получали воз­
можность накоплять богатство и потому впервые начали делать
некоторые успехи в искусствах, свойственных цивилизации.
43

В Аравии они были просто племенем кочующих пастухов 4 ,
в новых же оседлостях своих делались основателями могуще­
ственных монархий, строили города, поддерживали школы, со­
ставляли библиотеки; следы их могущества и теперь еще видны
в Кордове, Багдаде и Дели 5 . Точно такой же пример пред­
ставляет прилегающая с севера к Аравии и отделяемая от нее
только узким водным пространством Красного моря огромная
песчаная равнина, которая, прикрывая всю Африку на одной
широте, простирается к западу до самых берегов Атлантического
океана. Это громадное пространство есть так же, как в Аравии,
бесплодная пустыня, и его жители так же, как и жители Аравии,
не были цивилизованы и не приобретали познаний единственно
потому, что не накопляли богатства. Но эта обширная пустыня
в восточной части своей орошается водами Нила, разлитие
которого оставляет на песке богатый наносный слой земли,
дающий самое щедрое, можно сказать, изумительное вознаг­
раждение за труд. Вот почему в местности этой скоро нако­
плялось богатство, за ним быстро следовало приобретение зна­
ния, и эта узкая полоса земли сделалась средоточием египетской
цивилизации,— цивилизации, которая, даже за отнесением мно­
гого на долю преувеличений6, все-таки представляет разитель­
ную противоположность с варварством других народов Африки,
так как из них ни один не мог сам выработать своего развития
или выйти до некоторой степени из невежества, на которое
обрекала его бедность природы.
Эти соображения ясно доказывают, что из двух коренных
причин цивилизации самое большое влияние в древнем мире
имело плодородие почвы. В европейской же цивилизации на­
ибольшую силу действия обнаружила другая важная причина,
а именно климат; и этот последний имеет, как мы видели,
влияние частью на способность работника к работе, частью же на
правильность его образа жизни. Различие действия замечательно
соответствовало различию причин. Хотя всякой цивилизации
должно предшествовать накопление богатства, но дальнейшие
последствия накопления не в малой мере зависят от условий, при
которых оно происходило. В Азии и Африке условие составляла
плодородная почва, дававшая щедрое вознаграждение за труд;
в Европе это был климат, благоприятствовавший более успеш­
ному труду. В первом случае результат зависит от отношения
между почвой и ее продуктом, другими* словами, от простого
действия одной части внешней природы на другую. В последнем
же случае он зависит от отношения между климатом и работни­
ком, т. е. от действия внешней природы не на самое себя, а на
человека. Из этих двух родов отношений первый, как менее
сложный, менее подвержен нарушению и потому ранее возымел
действие. Отсюда произошло, что на пути цивилизации первые
шаги неоспоримо принадлежат самым плодородным странам
Азии и Африки. Но, несмотря на то что цивилизация этих стран
была самой ранней, она далеко не была самой лучшей, ни самой
44

прочной. В силу обстоятельств, которые я вскоре объясню, един­
ственный вполне деятельный прогресс зависит не от благости
природы, а от энергии человека. Вот почему европейская цивили­
зация, которая на своих первых ступенях находилась в зависимо­
сти от климата, обнаружила способность к развитию, неслыхан­
ную в цивилизациях, возникших под влиянием почвы. Ибо силы
природы, несмотря на их кажущееся величие, ограниченны и не­
подвижны; по крайней мере мы не имеем ни малейшего до­
казательства, чтобы они когда-либо увеличивались или были
способны увеличиться. Силы же человека, насколько можно за­
ключить из опыта и аналогии, неограниченны; у нас нет никаких
данных для назначения даже гадательного предела, на котором
ум человеческий должен был бы по необходимости остановиться.
А как такая способность духа увеличивать свои собственные
средства составляет особенность, свойственную только человеку
и притом отличающую его от так называемой внешней природы,
то очевидно, что влияние климата, дающего человеку богатство
посредством возбуждения его к труду, более благоприятно для
дальнейшего развития человека, чем влияние почвы, которая
тоже дает ему богатство, но делает это не посредством возбужде­
ния в нем энергии, а в силу чисто физического отношения между
свойствами почвы и количеством или качеством плода, который
она производит почти сама собою.
Таково различие между влиянием климата и влиянием почвы
на производство богатства. Но есть еще один предмет, одина­
ковой, а может быть, и большей важности. По производстве
богатства возникает вопрос о том, как оно должно быть рас­
пределено, т. е. какая часть должна перейти к высшим, а какая
к низшим классам. При развитом состоянии общества это зави­
сит от различных обстоятельств, весьма сложных, которых здесь
нет необходимости рассматривать; на первых же ступенях обще­
жития и прежде, чем начнутся его позднейшие утонченные запу­
танности, можно, мне кажется, доказать, что распределение бога­
тства так же, как и его производство, подчиняется исключительно
физическим законам и что притом сила действия этих законов
так велика, что они постоянно удерживали огромное большинст­
во жителей самой лучшей части земного шара в состоянии все­
гдашней, безысходной бедности. Если можно доказать это, то
огромная важность таких законов очевидна. Так как богатство
есть несомненный источник силы, то ясно, что, при равенстве
других условий, исследование распределения богатства есть ис­
следование распределения силы, а при таком значении этого
исследования оно должно пролить значительный свет на проис­
хождение тех общественных и политических неравенств, из дейст­
вия и противодействия которых слагается значительная часть
истории всякой цивилизованной страны.
Бросив общий взгляд на этот предмет, мы можем сказать,
что с того времени, как начинается, наконец, настоящее произ­
водство и накопление богатства, это последнее распределяется
45

между двумя классами—между трудящимися и нетрудящимися,
из коих последние, в совокупности взятые, способнее, а первые
многочисленнее. Запас, на счет которого содержатся оба класса,
непосредственно производится низшим классом, физические си­
лы которого направляет, совокупляет и как бы сберегает большее
умение высшего класса. Вознаграждение работников называется
их задельной платой, а вознаграждение предпринимателей—их
прибылью. В позднейшее время возникает класс, который можно
назвать сберегающим; это класс людей, которые, не будучи ни
предпринимателями, ни работниками, ссужают своими сбереже­
ниями предпринимателей и в возмещение за такую ссуду получа­
ют часть вознаграждения, достающегося предпринимающему
классу. В этом случае члены сберегающего класса вознагражда­
ются за воздержание от растраты своих сбережений, и вознаграж­
дение это называется процентом на их деньги; таким образом
являются три подразделения богатства: процент, прибыль и задельная плата. Но это уже последующий порядок вещей, кото­
рый может до известной степени иметь место только тогда, когда
богатство уже значительно накопилось; при том же состоянии
общества, которое мы теперь рассматриваем, едва ли можно
допустить самостоятельное существование этого третьего, или
сберегающего, класса. Итак, для настоящей цели нашей достато­
чно привести в известность, каким законам следует пропорция,
в которой богатство, тотчас по накоплении его, распределяется
между двумя классами, т. е. между работниками и лицами, да­
ющими работу.
Теперь очевидно, что если задельная плата есть цена, плати­
мая за труд, то и размер задельной платы должен, подобно цене
на все другие потребности, изменяться сообразно с переменами
на рынке. Если предложение работников превышает требование,
то задельная плата падает; если же требование превышает пред­
ложение, то она возвышается. Поэтому если предположить, что
в какой-нибудь стране данный итог богатства должен быть рас­
пределен между дающими работу и работниками, то всякое
увеличение числа работников поведет к уменьшению среднего
вознаграждения, могущего достаться на долю каждого из них.
Если мы оставим в стороне те противодействующие причины,
которые препятствуют верности всякого общего вывода, то ока­
жется в заключение всего, что вопрос о задельной плате сводится
к вопросу о народонаселении; ибо, несмотря на то что общая
сумма задельной платы, действительно производимой, зависит
от обширности фонда, из которого она производится, размер
платы, получаемой каждым человеком, должен уменьшаться
с увеличением числа лиц, имеющих на нее притязание, разве что,
благодаря каким-нибудь другим обстоятельствам, самый фонд
будет увеличиваться настолько, чтобы выдерживать и самые
большие спросы 7 .
Знать обстоятельства, наиболее благоприятствующие увели­
чению того, что можно назвать фондом задельной платы, есть
46

дело большой важности; но не этот предмет занимает нас непо­
средственно. Рассматриваемый нами в настоящую минуту вопрос
относится не к накоплению богатства, а к распределению его;
цель наша—привести в известность, какие физические условия,
благоприятствуя быстрому увеличению народонаселения, ведут
к излишку в предложении на рынках труда и тем удерживают
средний размер задельной платы на слишком низком уровне.
Из всех физических деятелей, имеющих влияние на прираще­
ние рабочего населения, самый деятельный и самый общий есть
пища. Если две страны, равные во всех других отношениях,
различаются только в том, что в одной пища народа дешева
и находится в изобилии, а в другой ее немного и она дорога, то
народонаселение первой должно неизбежно увеличиваться быст­
рее, чем народонаселение второй, предполагая, конечно, в обеих
странах одинаковое мерило для удобств жизни. Продолжая наше
рассуждение, мы приходим далее к тому выводу, что средний
размер задельной платы будет в первой ниже, чем во второй,
единственно потому, что в ней рынок труда будет более полон.
Поэтому исследование физических законов, от которых зависит
род пищи, употребляемой в различных странах, имеет особенную
важность для настоящей цели нашей и, по счастью, это такого
рода исследование, в котором, при настоящем состоянии химии
и физиологии, мы можем прийти к некоторым определительным,
точным выводам.
Потребляемая человеком пища производит два, и только
два, действия, необходимые для его существования. Во-первых,
она снабжает его той животной теплотой, без которой останови­
лись бы жизненные отправления, а во-вторых, восполняет посто­
янно происходящую убыль в тканях, т. е. в механизме его тела.
Для каждой из этих двух целей служит особая пища. Температура
нашего тела поддерживается веществами, которые не заключают
в себе азота и называются безазотными; беспрестанная же убыль
в нашем организме восполняется веществами, известными под
именем азотистых, всегда содержащими азот. В первом случае
углерод безазотной пищи, соединяясь с принимаемым нами кис­
лородом, производит то внутреннее сгорание, от которого возоб­
новляется наша животная теплота. Во втором же случае азотная
или азотистая пища, будучи вследствие малого сродства азота
с кислородом как бы предохранена от сгорания, сохраняется
и имеет таким образом возможность выполнять свое назначение,
т. е. восстановлять ткани и восполнять потери, которым постоян­
но подвергается человеческий организм в ежедневной жизни.
Вот два главных разряда пищи, и если мы исследуем
законы, которыми определяется их отношение к человеку, то
найдем, что в обоих разрядах главнейшим деятелем является
климат. Когда люди живут в жаркой стране, то их животная
теплота поддерживается легче, чем поддерживалась бы в хо­
лодной стране; поэтому они менее требуют безазотной пищи,
единственное назначение которой — поддерживать до известной
47

степени температуру тела. Равным образом в жаркой стране
люди менее требуют азотистой пищи, ибо вообще их тело реже
подвергается напряжениям, и потому убыль в нем тканей проис­
ходит медленнее.
Итак, жители жарких стран, в естественном, нормальном
состоянии своем, потребляют менее пищи, чем жители стран
холодных, а из этого неизбежно следует, что при равенстве
других условий приращение народонаселения будет быстрее
в жарких странах, чем в холодных. Для целей практических
совершенно безразлично, отчего происходит большая обеспечен­
ность в снабжении народа веществом, употребляемым им в пи­
щу, т. е. от большого ли производства или же от меньшего
потребления. Когда люди едят менее, то результат бывает реши­
тельно тот же, как если бы у них было больше пищи: в этом
случае того же количества хватает на большее время. Вот почему
в теплом климате народонаселение имеет больше данных для
быстрого размножения, чем в холодном, где если б образовался
и не менее обильный запас пищи, то во всяком случае он вскоре
бы истощился.
Вот первая точка зрения, с которой законы климата пред­
ставляются связанными посредством пищи с законами народона­
селения, а следовательно, и с законами распределения богатства.
Но есть и другая точка зрения в том же направлении мыслей,
с которой также оказывается справедливым сделанный выше
вывод. А именно, в холодных странах люди не только должны
есть более, чем в жарких, но и самая пища их стоит дороже, т. е.
добывание ее требует большей затраты труда. Причины этого
я изложу как можно кратче, не выходя за пределы тех подроб­
ностей, которые крайне необходимы для верного понимания
этого интересного предмета.
Пища имеет, как мы видели, только два назначения, а имен­
но: поддерживать теплоту тела и пополнять убыль его тканей8.
Первая из этих двух целей достигается тем, что кислород воз­
духа, проникая в наши легкие и распространяясь по нашему
организму, соединяется с углеродом, который мы принимаем
в нашей пище9. Это соединение кислорода с углеродом никогда
не может произойти без отделения значительного количества
теплоты, и этим-то процессом и поддерживается в человеческом
теле необходимая для него температура. В силу закона, хорошо
известного химикам, углерод и кислород, как и все другие элеме­
нты, соединяются только в известных, определенных пропорци­
ях, так что для удержания здорового равновесия необходимо,
чтобы пища, содержащая углерод, видоизменялась сообразно
с количеством принимаемого нами кислорода; в то же время
одинаково необходимо, чтобы мы увеличивали приемы как угле­
рода, так и кислорода всякий раз, как усилившийся внешний
холод понизит температуру нашего тела. Теперь очевидно, что
в особенно холодном климате эта необходимость в пище с боль­
шим содержанием углерода представляется с двух различных
48

сторон. Во-первых, вследствие большей густоты воздуха люди
вбирают в себя с каждым дыханием больший объем кислорода,
чем вдыхали бы в таком климате, в котором воздух разрежается
от теплоты. Во-вторых, холод ускоряет их дыхание и, вынуждая
их таким образом дышать чаще, чем дышат жители жарких
стран, тоже увеличивает среднее количество вдыхаемого ими
кислорода. По обеим этим причинам увеличивается потребление
кислорода, а следовательно, требуется также большее потребле­
ние углерода, ибо только соединением этих двух элементов в из­
вестной, определенной пропорции поддерживается температура
тела и равновесие человеческого организма.
Так как эти взгляды имеют свое социальное, экономическое
значение, совершенно независимое от физиологического значения
их, то мы постараемся еще более подкрепить их, доказав, что
связь, существующая между употреблением пищи, богатой угле­
родом, и процессом дыхания, может быть разъяснена и более
обширным обозрением царства животного.
Железа, существующая у наибольшего числа разных пород
животных, есть печень, и главное назначение ее состоит в освобо­
ждении организма от избытка углерода, что она исполняет,
отделяя желчь—жидкость, весьма богатую углеродом. Но меж­
ду этим процессом и процессом дыхания существует весьма
любопытная связь. Бросив общий взгляд на все царство живо­
тных, мы найдем, что почти всегда печень и легкие взаимно
восполняются, т. е. когда один из этих органов мал и недеятелен,
то другой—велик и силен. Так, у пресмыкающихся слабые лег­
кие, но значительная печень; также у рыб, которые вовсе не
имеют легких в обыкновенном значении этого слова, печень
бывает нередко огромного размера. С другой стороны, насеко­
мые имеют обширную и весьма сложную систему дыхательных
трубок, но печень у них очень мала, и отправления ее обыкновен­
но слабы. Если мы вместо того, чтобы сравнивать различные
породы животных, будем сравнивать различные состояния, через
которые проходит одно и то же животное, то мы найдем еще
дальнейшее подкрепление этого общего и разительно верного
положения. Выведенный нами закон верен, даже и до рожде­
ния,—так как у ребенка, находящегося в утробе, легкие не имеют
почти никакой деятельности, но у него есть огромная печень,
полная сил и изливающая желчь в изобилии 10 . И отношение это
так неизменно, что в человеке печень образуется раньше всех
других органов; она преобладает во все время нахождения мла­
денца в утробе, но быстро уменьшается, когда после рождения
легкие приходят в действие и во всем организме установляется
другая система восполнения1Х.
Эти факты, интересные для физиолога-философа, весьма
важны относительно положений, развиваемых в настоящей главе.
Так как печень и легкие взаимно замещаются в первоначальном
образовании своем, то весьма вероятно, что они и в отправлени­
ях своих тоже заменяют друг друга и что все, не исполненное
49

одним из этих органов, должно быть исполнено другим. Следо­
вательно, если печень, как учит нас химия, имеет назначением
освобождать организм от излишнего углерода, отделяя богатую
углеродом жидкость, то мы должны были бы предполагать, даже
при неимении других доказательств, что и легкие служат к выде­
лению углерода; другими словами, мы должны были бы заклю­
чить, что если по какой-нибудь причине организм наш в избытке
обременен углеродом, то наши легкие должны участвовать
в устранении этого зла. Другим путем это приводит нас к заклю­
чению, что пища, изобилующая углеродом, должна утруждать
легкие; так что связь между углеродистой пищей и дыхательными
отправлениями не пустая гипотеза, как некоторые утверждают,
а, напротив, теория, вполне основанная на науке и подкрепля­
емая не только химией, но и всей организацией царства животно­
го и даже наблюдением эмбриологических явлений. Воззрения
Либиха и всех его последователей действительно поддерживают­
ся столькими аналогиями и так совершенно гармонируют со всей
остальной суммой наших познаний, что только неразумное от­
вращение к общим положениям или неспособность обращаться
с широкимиумозрительными истинами могут служить объясне­
нием вражды, возбужденной этими выводами, которые постепен­
но втесняются в наше убеждение, с тех пор как Лавуазье старался
объяснить дыхательный процесс, подчинив его законам химиче­
ских соединений.
Исходя от этих химических и физических начал, мы прихо­
дим к тому заключению, что, чем холоднее страна, в которой
живет народ, тем больше углерода должна содержать его пища.
Этот чисто научный вывод подтвердился и на опыте. Жители
полярных стран потребляют в больших количествах китовый
жир и китовое сало, между тем как между тропиками от подоб­
ной пищи вскоре последовала бы смерть, и потому там обык­
новенная пища состоит почти исключительно из плодов, риса
и других растительных веществ. Затем приведено в известность,
посредством тщательного анализа, что в полярной пище содер­
жится в излишке углерод, а в тропической—кислород. Не входя
в подробности, которые большинству читателей показались бы
скучными, можно сказать вообще, что масла содержат почти
вшестеро более углерода, чем плоды, и что в них очень мало
кислорода 12 , между тем как крахмал, самая общая и в отноше­
нии к питанию самая важная составная часть в царстве рас­
тительном, состоит почти наполовину из кислорода.
Связь между этими обстоятельствами и предметом, занима­
ющим нас в настоящую минуту, в высшей степени любопытна;
ибо весьма замечательный факт,—факт, на который желательно,
чтобы обратили особенное внимание,—составляет то, что в силу
каких-то общих законов, нам неизвестных, пища, отличающаяся
большим содержанием углерода, стоит дороже пищи, содержа­
щей его в сравнительно малом количестве. Плоды земли, в кото­
рых самым деятельным началом является кислород, находятся
50

в большом изобилии; приобретение их не сопряжено с опас­
ностью и почти не требует труда. Напротив, пища с большим
содержанием углерода, которая в холодном климате безусловно
необходима для поддержания жизни, не производится так легко
и не является сама собою. Она не выходит, подобно растениям,
из земли, а составляется из жира, сала и масла, получаемых от
сильных, диких животных. Один кит дает «сто двадцать бочек
жира». Чтобы добыть ее, человек должен подвергаться большим
опасностям и переносить большие труды. Тут, конечно, проти­
вопоставлены крайние случаи, но тем не менее очевидно, что, чем
более приближается какой-нибудь народ к той или другой из
крайностей, тем более становится он в зависимость от обсто­
ятельств, обусловливающих эти крайности. И можно, очевидно,
принять за общее правило, что, чем холоднее страна, тем более
должна содержать углерода употребляемая в ней пища, а чем
теплее, тем более—кислорода 13 . В то же время пища, содер­
жащая углерод, извлекаемая главнейшим образом из мира живо­
тного, достается труднее, чем пища, содержащая кислород и по­
лучаемая из мира растительного 14 . Вот почему у жителей тех
стран, где холодный климат делает необходимым употребление
пищи с значительным содержанием углерода, развивался боль­
шей частью даже в младенчестве общества более смелый и пред­
приимчивый характер, чем у тех народов, обыкновенная пища
которых, отличаясь преобладанием кислорода, добывается легко
и, можно сказать, достается от щедрот природы даром, без
всякого труда. Это коренное различие имеет и многие другие
последствия, которых, однако, мне здесь нет нужды перечислять,
так как моя настоящая цель—только указать, какое влияние
имеет это различие пищи на пропорцию, в которой распределяет­
ся богатство между различными классами общества.
Каким образом действительно изменяется эта пропорция,
я надеюсь, достаточно разъяснено предыдущими рассуждениями.
Но может быть, полезно перечислить факты, на которых ос­
новываются эти рассуждения. Это просто следующие факты:
размер задельной платы изменяется с цифрой народонаселения,
возрастая, когда предложение на рынке труда бывает ниже спро­
са, и уменьшаясь, когда оно превышает его. Самая же цифра
народонаселения, несмотря на то что на нее имеют влияние
и многие другие обстоятельства, изменяется, без сомнения, сооб­
разно с состоянием запаса пищи,— увеличиваясь, когда он оби­
лен, и оставаясь без изменения или уменьшаясь, когда он скуден.
Пища, необходимая для поддержания жизни, находится в холод­
ных странах в меньшем количестве 15 , чем в жарких, а между тем
требуется в большем количестве, так что по обеим этим причи­
нам там менее поощряется приращение того населения, из среды
которого наполняется рынок труда. Мы можем, следовательно,
сказать, приводя это заключение в его простейший вид, что
в жарких странах задельная плата сильно склонна к понижению,
а в холодных — к повышению.
51

Прилагая затем этот великий принцип к общему ходу ис­
тории, мы везде найдем доказательства его справедливости.
И в самом деле, нет ни одного примера противного. В Азии,
в Африке и в Америке все древние цивилизации сосредоточива­
лись в жарких странах, и во всех этих странах задельная плата
была очень низка, и поэтому рабочие классы находились в самом
угнетенном состоянии. В Европе впервые возникла цивилизация
в более холодном климате; это повело к увеличению вознаграж­
дения за труд и к более равномерному распределению богатства,
чем было возможно в странах, где чрезмерное изобилие пищи
благоприятствовало увеличению народонаселения. Это различие
повело, как мы вскоре увидим, ко многим социальным и полити­
ческим последствиям огромной важности. Но прежде, чем вхо­
дить в рассмотрение этих последствий, должно заметить, что
единственное видимое исключение из сделанного нами вывода
служит именно самым разительным подтверждением общего
закона. Есть один, и только один, пример значительного ев­
ропейского народа, имеющего дешевую национальную пищу.
Едва ли нужно говорить, что народ этот — ирландцы. В Ирлан­
дии рабочие классы в продолжение двух с лишком веков пита­
лись главнейшим образом картофелем, который был ввезен в эту
страну в самом конце XVI или в начале XVII столетия; особен­
ность же картофеля составляет то, что он стоил, до появления
последней болезни его, а может быть, стоит и теперь дешевле
всякой другой одинаково здоровой пищи. Сравнивая его воспро­
изводительную способность с количеством содержащихся в нем
питательных веществ, мы находим, что один акр среднего качест­
ва земли, засеянный картофелем, прокормит вдвое большее чис­
ло людей, чем такое же пространство, засеянное пшеницей. От
этого в стране, где люди питаются картофелем, народонаселение
должно, при почти равных других условиях, возрастать вдвое
быстрее, чем в стране, где они питаются пшеницей. Так оно
вышло и на самом деле. До самых последних годов, когда дела
приняли другой оборот, вследствие эпидемии и переселений,
народонаселение Ирландии увеличивалось круглым числом еже­
годно на три процента, между тем как народонаселение Англии
в такой же период времени увеличивалось на полтора процента.
Результатом этого было совершенно различное распределение
богатства в этих двух странах. Даже в Англии народонаселение
увеличивается слишком быстро, и вследствие переполнения рын­
ка труда рабочие классы не получают достаточного вознагражде­
ния за свой труд; но их положение оказывается самым блиста­
тельным в сравнении с тем, каким должны были довольствовать­
ся не более как несколько лет назад рабочие классы в Ирландии.
Бедствие, в которое они были повергнуты, без сомнения, всегда
усиливалось от невежества их властей и от того постыдно дур­
ного управления, которое составляло до весьма недавнего време­
ни одно из самых темных пятен на славе Англии; самая же
действительная причина заключалась в том, что задельная плата
52

их была так низка, что они были лишены не только удобств, но
и обыкновенной пристойности, требуемой цивилизованным об­
разом жизни. А это печальное состояние было естественным
последствием той дешевизны и того изобилия пищи, под влияни­
ем которых народонаселение так быстро увеличивалось, что
рынок труда был постоянно переполнен. Это доходило до того,
что, как замечает один умный наблюдатель, путешествовавший
по Ирландии в 30-х годах, средняя задельная плата была в то
время четыре пенса в день, и даже при таком жалком вознаграж­
дении не всегда можно было рассчитывать на постоянное заня­
тие. Таковы были последствия дешевизны пищи в стране, которая
вообще имеет более естественных средств, чем всякая другая
страна в Европе. Если же мы исследуем в большом размере
социальные и экономические условия народов, то увидим, что
везде деятельно проявляется одно и то же начало. Мы увидим,
что при равенстве других условий от пищи народа зависит его
численное приращение, а от его численного приращения — раз­
мер задельной платы. Увидим также, что когда задельная плата
бывает постоянно низка и, следовательно, богатство распределя­
ется весьма неравномерно, то так же неравномерно распределяет­
ся и политическое значение, и общественное влияние; другими
словами, окажется, что нормальное среднее отношение между
высшими и низшими классами в основе своей зависит от тех
особенностей природы, действие которых я пытался обнару­
жить 16. Если мы сообразим все это вместе, то будем, я уверен,
в состоянии различать с неслыханной доселе ясностью тесную
связь, существующую между физическим и нравственным миром,
законы, определяющие эту связь, и причины, по которым столь
многие древние цивилизации, достигнув известной степени раз­
вития, затем падали, не будучи в силах противостоять давлению
природы или совладать с теми внешними препятствиями, кото­
рые деятельно задерживали их дальнейшее развитие.
Обратимся прежде всего к Азии, и мы увидим разительный
пример того, что можно назвать столкновением между явлени­
ями внутреннего и внешнего мира. По причинам, изложенным
выше, азиатская цивилизация всегда ограничивалась той богатой
полосой, на которой легко приобреталось богатство. Этот гро­
мадный пояс заключает в себе некоторые из самых плодородных
местностей на земном шаре. Из стран, входящих в состав его,
Индостан долее всех других пользовался величайшей цивилиза­
цией. А так как притом для составления мнения об Индии мы
имеем более полные данные, чем для заключения о какой-либо
другой части Азии, то я намерен взять ее примером для объясне­
ния тех законов, которые хотя составляют общие выводы из
политической экономии, химии и физиологии, но могут быть
подвергнуты поверке в более обширном размере, возможной
только при помощи истории.
В Индии вследствие ее жаркого климата действует уже
указанный нами выше закон, в силу которого обыкновенно
53

употребляемая пища должна быть скорее кислородистого, чем
углеродистого, свойства; а это в силу другого закона заставляет
народ извлекать обычную пищу не из животного, а из раститель­
ного царства, в произведениях которого главной составной ча­
стью является крахмал. В то же время высокая температура,
делая людей неспособными к тяжелой работе, порождает необ­
ходимость в такой именно пище, которая бы родилась в изоби­
лии и содержала в сравнительно малом объеме значительное
количество питательных веществ. Итак, вот несколько особен­
ностей, которые должны оказаться в обычной пище народов
Индии, если только справедливы приведенные выше воззрения.
Все это действительно оправдывается. С самых ранних времен
наиболее распространенной пищей в Индии был рис (это очевид­
но из того, что о нем часто упоминается в законах Ману), самое
питательное из хлебных растений—растение, содержащее в себе
до 85% крахмала и вознаграждающее труд земледельца средним
урожаем по крайней мере в 60 зерен.
Итак, посредством приложения к какой-нибудь стране не­
скольких физических законов можно узнать вперед, какая в ней
должна быть национальная пища, и таким образом угадать
длинный ряд дальнейших последствий. Не менее замечательно
в этом случае то, что хотя на юге полуострова рис теперь не
в таком употреблении, как был прежде, но он заменяется не
животной пищей, а другим зерном, называемым раджи. Однако
рис до такой степени соответствует приведенным мною выше
условиям, что он все-таки составляет наиболее употребительную
пищу почти во всех жарких странах Азии, из которых в различ­
ные времена он был перенесен и в другие части света 17 .
От этих особенностей климата и пищи произошло в Индии
то неравномерное распределение богатства, которое всегда долж­
но оказаться в странах, где рынок труда бывает постоянно
переполнен 18 . Просматривая самые ранние из сохранившихся
сведений об Индии—сведениям этим от двух до трех тысяч
лет,— мы находим следы порядка вещей, подобного существу­
ющему в настоящее время,— порядка, который—мы можем
быть в том уверены—всегда существовал, с самого того време­
ни, как началось настоящее накопление богатства. Мы находим,
что высшие классы непомерно богаты, а низшие жалко бедны;
находим, что те, чьим трудом производится богатство, получают
возможно меньшую долю его, остальная же часть поглощается
высшими классами в виде ренты или в виде прибыли. А так как
богатство составляет после ума самый постоянный источник
силы, то естественным образом такое неравномерное распределе­
ние богатства сопровождалось столь же неравномерным рас­
пределением общественного и политического влияния. Неудиви­
тельно после этого, что в Индии с самых ранних времен, к каким
восходят наши сведения о ней, огромное большинство народа,
угнетенное жесточайшей бедностью и перебивающееся, так ска­
зать, со дня на день, всегда оставалось в состоянии бессмыслен54

ного унижения, изнемогая под бременем беспрерывных несча­
стий, пресмыкаясь в гнусной покорности перед сильным и прояв­
ляя способность только к тому, чтобы или самим быть рабами,
или служить на войне орудием порабощения других 19 .
Определить с точностью ценность среднего размера задельной платы в Индии за какой-нибудь значительный период невоз­
можно; размер этот может, конечно, быть выражен в деньгах, но
ценность денег, т. е. их меновое значение, подвержена бесчислен­
ным колебаниям, происходящим от изменений в стоимости про­
дуктов. Но мы можем достигнуть настоящей цели нашей с помо­
щью одного метода исследования, который приведет нас к гораз­
до точнейшим результатам, чем всякие показания, опирающиеся
единственно на собирание данных о самой задельной плате.
Метод этот основывается на следующем простом соображении:
так как богатство страны делится только на задельную плату,
ренту, прибыль и процент и так как процент в среднем выводе
служит точной мерой прибыли, то из этого следует, что если
у какого-нибудь народа и рента, и процент высоки, то задельная
плата должна быть низка 2 . Поэтому если мы приведем в извест­
ность текущий процент на деньги и пропорцию произведений
земли, поглощаемую рентой, то получим совершенно верное
понятие о задельной плате; ибо задельная плата есть то, что
остается на долю работников за уплатой ренты, прибыли и про­
цента.
Замечательно, что в Индии и процент, и рента были всегда
очень высоки, В законах Ману, которые были собраны около
900 г. до Р. X., низший законный процент полагается в 15, а вы­
сший— в 60%. И на это не должно смотреть как на какой-нибудь
старый закон, уже утративший силу действия; напротив, законы
Ману лежат и до сих пор в основании индийской юриспруденции;
и мы знаем из весьма достоверного источника, что в Индии
в 1810 г. процент на денежные ссуды колебался между 36 и 60%.
Вот что мы знаем об одном из элементов нашего вычисле­
ния. О другом, а именно о ренте, мы имеем не менее точные
и достоверные сведения. В Англии и Шотландии рента, платимая
земледельцем за пользование землей, исчисляется круглым чис­
лом без различия ферм в четверть валового дохода. Во Франции
средняя пропорция доходит до одной трети; между тем в северо­
американских Соединенных Штатах, как всем известно, плата эта
гораздо ниже, а в некоторых местностях, собственно, существует
только по имени. В Индии же законная рента, т. е. низший
размер ее, признанный правом и обычаем,— половина сбора;
и даже это жестокое положение не строго соблюдается, ибо во
многих случаях взимаются такие высокие ренты, что земледелец
не только не получает половины сбора, но едва имеет семена для
следующего посева.
Вывод из этих фактов очевиден. При постоянно высоком
уровне процента и ренты и при том условии, что процент изменя­
ется сообразно с размером прибыли, ясно, что задельная плата
55

должна быть весьма низка; так как в Индии известный итог
богатства подлежал распределению на ренту, процент, прибыль
и задельную плату, то очевидно, что первые доли могли увели­
читься только на счет четвертой, т. е., другими словами, вознаг­
раждение работников было очень слабо в сравнении с вознаграж­
дением высших классов. Хотя этот вывод, как самый прямой, не
требует подкрепления извне, не мешает, однако, заметить, что
в новейшие времена, которыми ограничиваются наши прямые
сведения об Индии, задельная плата была там постоянно весьма
низка, и народ вынужден был, как и в настоящее время, работать
за такую плату, которая едва покрывала его жизненные потреб­
ности .
Вот первое важное последствие, к которому привела в Индии
дешевизна общеупотребительной пищи. Но зло далеко не остано­
вилось на этом. В Индии, как и во всякой другой стране, бедность
навлекает презрение, а богатство дает силу. При равенстве дру­
гих условий обыкновенно бывает так, что и целые корпорации,
и отдельные лица чем богаче, тем более приобретают влияния 22 .
Поэтому и следовало ожидать, что неравномерное распределение
богатства поведет к неравномерному распределению силы; а так
как нет примера в истории, чтобы какой-нибудь класс, обладая
силой, не злоупотреблял ею, то нетрудно понять, почему народ
в Индии, осужденный на бедность физическими законами клима­
та, впал в унижение, из которого никогда уже не мог подняться.
Можно привести несколько примеров, скорее для объяснения,
чем для доказательства принципа, который после всех предшест­
вовавших рассуждений не может, мне кажется, подлежать ника­
кому сомнению.
Значительной части индийского народа присвоено название
шудров; по определению Роде, «каста судров объемлет весь рабо­
чий или служащий за деньги класс народа». О членах этой касты
встречаются любопытные мелкие постановления в туземных за­
конах. Если член этого презренного класса осмеливался сесть на
то же место, которое занимали высшие лица, то он подвергался
изгнанию из отечества или какому-нибудь мучительному и по­
зорному наказанию; если он непочтительно выражался о них, то
ему прижигали рот, если же действительно оскорблял их, то
разрезали язык; если он причинял беспокойство брамину, его
казнили смертью; если садился на один ковер с брамином, то его
изувечивали на всю жизнь; если, движимый любознательностью,
он прислушивался к чтению священных книг, то ему вливали
в уши горячее масло; если же заучивал их наизусть, то его
убивали; если он совершал какое-нибудь преступление, то подве­
ргался за него более строгому наказанию, чем то, которое назна­
чалось высшим лицам; если же его убивали, то ответственность
за это была та же, как и за убиение собаки, кошки или вороны.
Если он выдавал дочь свою замуж за брамина, то никакое из
наказаний, налагаемых на этом свете, не считалось для него
достаточным; поэтому объявлялось, что брамин должен идти
56

в ад за то, что потерпел осквернение от женщины, стоящей
неизмеримо ниже его. Даже было определено, чтобы самое имя
работника уже выражало презрение, так чтобы можно было
прямо узнать, какое ему свойственно место. А на случай, если
б и этого оказалось недостаточно для поддержания обществен­
ной подчиненности, издан был положительный закон, воспреща­
вший работнику накоплять богатство; в то же время другим
постановлением определялось, что шудра, даже по получении
свободы от своего хозяина, на самом деле продолжает быть
рабом, «ибо,— говорит законодатель,— кем может он быть выве­
ден из состояния, которое свойственно его природе?».
И подлинно, кто бы мог вывести его из этого состояния? Не
могу представить себе, где бы могла быть такая сила, которая
была бы в состоянии совершить столь великое чудо. В Индии
рабство, низкое, вечное рабство, было естественным состоянием
значительного большинства народа; на это состояние он обречен
был физическими законами, решительно не допускавшими со­
противления. И в самом деле, сила этих законов так непре­
одолима, что везде, где только проявилось их действие, они
держали производительные классы в постоянном подчинении.
Нет примера в истории, чтобы в какой-нибудь тропической стра­
не, при значительном накоплении богатства, народ избегнул
такой судьбы; нет примера, чтобы вследствие жаркого климата
не оказалось избытка пищи, а вследствие избытка пищи—нерав­
номерного распределения сперва богатства, а за ним—и полити­
ческого, и общественного влияния. В нациях, подчиненных этим
условиям, народ считался ничем; он не имел никакого голоса
в государственном управлении, никакого контроля над богат­
ством, плодом его же трудолюбия. Единственным делом его
было трудиться, единственной обязанностью—повиноваться.
Вот где начало того расположения к тихой, раболепной покор­
ности, которое, как мы знаем из истории, было всегда отличи­
тельной чертой таких народов. То несомненный факт, что летопи­
си этих народов не представляют нам ни одного примера восста­
ния против правителей, ни одной борьбы сословий, ни одного
народного восстания, ни даже значительного народного загово­
ра. В этих богатых и плодородных странах много было перемен,
но все они начинались сверху, а не снизу. Демократического
элемента в них решительно недоставало. Было множество войн
царей и войн династий, были перевороты в правительстве, пере­
вороты во дворце, перевороты на троне, но их вовсе не было
в народе 23 ; не было никакого облегчения той тяжкой доли,
которую он терпел скорее от природы, чем от человека. Только
с зарождением цивилизации в Европе возымели действие другие
законы, а следовательно, стали сказываться и другие результаты.
В Европе был сделан первый шаг к уравнению прав, впервые
обнаружилось стремление к ограничению той несоразмерности
в распределении богатства и влияния, которая составляла суще­
ственно слабую сторону величайших из древних государств.
57

Естественно, что в Европе возникло и все, что достойно имени
цивилизации, ибо только там сделаны были попытки удержать
равновесие ее соответственных частей. Только там образовалось
общество по плану, конечно еще не довольно обширному, но
все-таки настолько широкому, чтобы вместить все различные
классы, из которых оно составляется, и чтобы, давая таким
образом простор развитию частей, обеспечить прочность и пре­
успеяние целого.
Каким образом некоторые другие физические особенности
Европы тоже ускоряли умственное развитие человека, освобож­
дая его от предрассудков, будет показано в конце настоящей
главы. Так как это должно повести нас к рассмотрению законов,
о которых я еще до сих пор не упоминал, то мне кажется
благоразумным окончить сперва наше настоящее исследование;
поэтому-то я перехожу к доказательству того, что ряд рассужде­
ний, которые я только что сделал по поводу Индии, применяется
также к Египту, Мексике и Перу. Включив таким образом в один
обзор наиболее выдающиеся вперед цивилизации Азии, Африки
и Америки, мы будем в состоянии видеть, до какой степени
замеченные выше начала проявляются в различных отдаленных
друг от друга странах, и соберем довольно полные материалы
для поверки справедливости тех великих законов, которые без
этой предосторожности могли бы показаться общими выводами
из скудных и несовершенных данных.
О причинах, по которым из всех африканских народов одни
египтяне были цивилизованны, мы уже говорили выше; мы до­
казали, что это зависело от тех физических особенностей, кото­
рые отличали их страну от соседних с нею и которые, облегчая
приобретение богатства, не только давали им материальные
средства, недостижимые при других условиях, но и обеспечивали
их мыслящим классам досуг и удобства, необходимые для рас­
ширения пределов знания. Правда, конечно, что, несмотря на все
эти преимущества, египтяне не сделали ничего особенно важного,
но это должно приписать обстоятельствам, которые я объясню
после; во всяком же случае должно согласиться, что они стояли
несравненно выше всех других народов, населявших Африку.
Так как цивилизация Египта, подобно цивилизации Индии,
возникла под влиянием почвы и так как Египет тоже находится
в жарком климате, то в обеих этих странах возымели действие
одни и те же законы, и это привело, естественным образом
к одним и тем же результатам. Мы находим, что как в той, так
и в другой стране общеупотребительная пища дешева и обильна,
отчего рынок труда переполнен, богатство и влияние распределе­
ны весьма неравномерно, и замечаются все неизбежные последст­
вия этой неравномерности. Какое влияние имел подобный поря­
док вещей в Индии, это я уже пытался объяснить выше. Для
изучения прежнего состояния Египта мы имеем, конечно, гораздо
менее материалов, но имеем их все-таки достаточно, чтобы убе­
диться в разительном сходстве этих двух цивилизаций и в тож58

дестве коренных начал, управлявших ходом их общественного
и политического развития.
Если мы вникнем в главнейшие из условий, в которых
стоял народ в Древнем Египте, то увидим, что они совершенно
соответствовали тому, что замечено нами в Индии. Начнем
с общеупотребительной пищи. Что рис для самых плодородных
стран Азии, то финики для Африки. Пальмовое дерево встре­
чается во всех местностях от Тигра до Атлантического океана;
оно доставляет дневное пропитание миллионам людей в Аравии
и почти во всей Африке к северу от экватора. Правда, что
во многих частях большой африканской пустыни оно не способно
приносить плод, но от природы это очень сильное растение;
оно дает такое изобилие фиников, что к северу от Сахары
ими питаются не только люди, но и домашние животные. В Еги­
пте же, где пальма растет, говорят, дико финики родятся в таком
изобилии, что не только служат главной пищей для народа,
но и употребляются с самых древних времен даже в корм
верблюдам, единственному подъемному скоту, повсеместно рас­
пространенному в этой стране.
Из этих фактов ясно, что, принимая Египет за высший тип
африканской, а Индию — за высший тип азиатской цивилизации,
можно сказать, что для первой финики имели то же значение,
какое имел для второй рис. Еще замечательно, что самые важные
физические особенности, заключающиеся в рисе, находятся также
и в финиках. Что касается их химического состава, то дознано,
что основное начало питательности в обоих этих веществах одно
и то же, только крахмал индийского растения заменяется в еги­
петском сахаром. В отношении к законам климата сходство их
одинаково очевидно; как финики, так и рис принадлежат к расте­
ниям жарких стран и лучше всего растут под тропиками или
поблизости от них. В их размножении и в законах их связи
с почвой замечается не меньшее сходство, ибо финики, точно так
же как и рис, требуют мало ухода и дают обильные сборы,
занимая между тем такое малое пространство земли сравнитель­
но с количеством доставляемой ими пищи, что иногда до 200 па­
льмовых дерев помещаются на одном акре.
Вот какое разительное сходство бывает в различных странах
естественным последствием тождества физических условий.
В Египте так же, как и в Индии, успехам цивилизации предше­
ствовало обладание в высшей степени плодородной почвой. В то
время как избыток плодородия земли ускорял производство
богатства, изобилие пищи влияло на пропорции, в которых бога­
тство это распределялось. Самая плодородная часть Египта есть
Саис; там именно мы и находим полнейшее проявление искус­
ства и знания в великолепных остатках Фив, Карнака, Луксора,
Дендеры и Эдфу. В то же время в Саисе, или Фиваиде, как часто
называют эту страну, употребляется такая пища, которая раз­
множается еще быстрее фиников и риса, это именно дурра,
разведение которой ограничивалось до недавнего времени одним
59

Верхним Египтом. Она отличается такой плодовитостью, что
награждает часто земледельца урожаем до 240 зерен. В прежнее
время дурры не знали в Нижнем Египте, а употребляли в пищу
в дополнение к финикам нечто вроде хлеба из лотоса, который
производила сама собой плодородная почва Нила. Это была,
по-видимому, очень дешевая и всем доступная пища; кроме нее
было множество других овощей и трав, которые составляли
главную пищу египтян. И в самом деле, их было так много, что
в эпоху вторжения магометан в одной Александрии не менее
четырех тысяч человек занимались продажей овощей для народа.
От такого изобилия общеупотребительной пищи произошел
ряд последствий, совершенно сходных с оказавшимися в Индии.
В Африке вообще увеличение народонаселения хотя и поощ­
рялось, с одной стороны, жарким климатом, зато с другой —
встречало преграду в слабой производительности почвы, а пото­
му замеченные выше законы возымели безусловное действие.
В силу этих законов египтяне не только дешево приобретали пищу,
но и требовали ее сравнительно мало, так что двояким путем
расширялись пределы, до которых могла доходить их числен­
ность. В то же время низшим классам в Египте было тем легче
воспитывать своих детей, что высокая температура воздуха со­
кращала для них еще один значительный расход: жар был так
велик, что даже для взрослых одежда требовалась в малом количе­
стве и притом легкая, дети же рабочих классов ходили совершенно
нагие, в чем представляется разительная противоположность с бо­
лее холодными странами, где даже для сохранения нормального
здоровья необходима уже одежда более теплая и дорогая. Диодор
Сицилийский, путешествовавший по Египту девятнадцать столе­
тий тому назад, говорит, что воспитание ребенка до зрелого
возраста стоило не более двадцати драхм, т. е. едва тринадцать
шиллингов на английскую монету,— обстоятельство, которому он
справедливо приписывает многолюдность этой страны.
Суммируя сделанные выше замечания, можно сказать, что
в Египте люди размножались быстро, потому что там почва
усиливала снабжение, в то время как климат уменьшал потреб­
ности. В результате оказалось, что Египет был населен гораздо
гуще, чем всякая другая страна Африки, а по всей вероятности,
и чем любая страна древнего мира. Правда, что сведения наши
об этом предмете довольно скудны, но зато они заимствованы из
несомненно достоверных источников. Геродот, которого чем бо­
лее понимают, тем более находят точным в показаниях 24 , утвер­
ждает, что в царствование Амасиса там было, как говорили,
двадцать тысяч населенных городов. Это могло бы, пожалуй,
показаться преувеличением, но весьма замечательно то, что Ди­
одор Сицилийский, который путешествовал по Египту спустя
четыре столетия после Геродота 25 и который, завидуя славе
своего великого предшественника, старался подорвать доверие
к его показаниям, подтверждает все-таки его свидетельство об
этом важном предмете. Он не только говорит, что Египет был
60

в то время так же густо населен, как всякая другая страна, но
и прибавляет, основываясь на имевшихся тогда сведениях, что
в прежнее время это была самая населенная страна в свете; в ней
было, говорит он, с лишком 18000 городов.
Вот единственные два древних 2 ^ писателя, которые лично
хорошо знали состояние Египта; показания их тем более ценны,
что они, как видно, черпали свои сведения из различных источ­
ников: Геродот собирал их главнейшим образом в Мемфисе,
а Диодор — в Фивах. При всем разноречии этих двух свиде­
тельств они оба согласны относительно быстроты, с которой
размножался народ, и рабского состояния, в которое он был
повергнут. И подлинно, самый уже вид этих громадных и до­
рогих зданий, устоявших и до сих пор, свидетельствует о положе­
нии народа, строившего их. Чтобы воздвигать сооружения в та­
ких чудовищных размерах 27 и в то же время такие бесполез­
ные 28 , для этого необходимо, чтобы правители были тираны,
а народ — рабы. Никакое богатство, как бы оно ни было велико,
никакие затраты, как бы они ни были щедры, не могли бы
покрыть того расхода, который потребовался бы на эти работы,
если бы их делали люди свободные, получающие порядочное,
честное вознаграждение за свой труд. Но в Египте, как и в Индии,
подобные соображения не принимались во внимание, ибо все
было направлено к тому, чтобы покровительствовать высшим
сословиям общества и угнетать низшие. Между первыми и вто­
рыми была огромная, непроходимая пропасть 2 . Если член рабо­
чего класса переменял свои обычные занятия или если узнавали,
что он интересуется политическими вопросами, то его строго
наказывали; и ни под каким условием не дозволялось также
владеть землей земледельцу, ремесленнику или вообще кому бы
то ни было, кроме царя, духовенства и войска. Масса же народа
была малоотличаема от подъемного скота; ее считали не способ­
ной ни к чему более, кроме непрерывной, безвозмездной работы.
Если кто из простого народа пренебрегал своей работой, то его
за то секли; этому же наказанию часто подвергали также домаш­
нюю прислугу и даже женщин. Эти и подобные им постановления
были хорошо задуманы; они удивительно согласовались со всей
системой общественного устройства, которая, будучи основана
на деспотизме, могла держаться только жестокостью. Рабочие
силы всего народа были в безусловном распоряжении малой
части его,— вот что давало возможность воздвигать те обшир­
ные здания, в которых опрометчивые наблюдатели видят с удив­
лением доказательство цивилизации, но которые в сущности
свидетельствуют о порядке вещей совершенно противоестествен­
ном и нездоровом,— порядке, при котором уменье и искусство
обращались во вред тем, кому должны были бы приносить
пользу, так что те именно средства, которые доставлял сам
народ, против него же и обращались.
Чтобы в таком состоянии общества слишком много обраща­
ли внимания на страдания человеческие,— этого нельзя было
61

ожидать30. Но нас тем не менее поражает беспечная щедрость,
с какой высшие классы в Египте расточали труд и жизнь народа;
в этом отношении они, как ясно видно из сохраняющихся до сих
пор памятников, являются единственными в своем роде и не
имеют соперников. Мы можем составить себе некоторое понятие
об этой почти неимоверной расточительности, слыша, что две
тысячи человек употребили три года времени на перевозку одно­
го камня с Элефантины в Саис; что один канал Чермного [т. е.
Красного ] моря стоил жизни ста двадцати тысячам египтян и что
для постройки одной из пирамид требовалось, чтобы триста
шестьдесят тысяч человек работали двадцать лет.
Если от истории Азии и Африки мы перейдем к Новому
Свету, то найдем новые доказательства справедливости сделан­
ных нами выше замечаний. Единственные страны Америки, кото­
рые до прибытия европейцев были в некоторой степени цивили­
зованны,—это Мексика и Перу; к ним можно еще, пожалуй,
присоединить и ту длинную и узкую полосу земли, которая
простирается от южной части Мексики до Панамского перешей­
ка. В этой последней местности, которая известна теперь под
именем Центральной Америки, жители при помощи плодородия
почвы, по-видимому, выработали себе известный итог знания;
ибо сохраняющиеся до сих пор развалины доказывают, что они
обладали искусством в механике и архитектуре, слишком высо­
ким для совершенно невежественного народа . Кроме этого, мы
ничего не знаем об их истории; но сведения, которые мы имеем
о таких зданиях, как Copan, Palenque и Uxmal, делают в высшей
степени правдоподобным, что Центральная Америка была средо­
точием цивилизации, имевшей во всех главных чертах сходство
с цивилизациями Индии и Египта, т. е. уподоблявшейся им нерав­
номерностью распределения богатства и влияния и рабством,
в котором оставалась вследствие этого значительная часть народа.
Но хотя данные, по которым мы могли бы судить о прежнем
состоянии Центральной Америки, почти совершенно утрачены,
зато нам более посчастливилось с историей Мексики и Перу. Еще
существует значительное количество достоверных материалов, из
которых мы можем составить себе понятие о древнем состоянии
этих двух стран и о характере и степени их цивилизации. Однако,
прежде чем приступить к этому предмету, кстати будет указать
на те физические законы, которыми определялись местности для
американской цивилизации, или, другими словами, разъяснить,
почему только в этих двух странах общество получило система­
тическое, прочное устройство, между тем как остальная часть
Нового Света была населена дикими, невежественными варвара­
ми. Этого рода исследование будет в высшей степени занимате­
льно в том отношении, что представит новые доказательства
необыкновенной, просто неотразимой силы, с какой влияла при­
рода на судьбу человека.
Первое, что должно поразить нас,— это то обстоятельство,
что в Америке так же, как в Азии и Африке, все первоначальные
62

цивилизации сосредоточивались в жарких странах; так, все Перу,
собственно, лежит внутри Южного, а вся Центральная Америка
и Мексика — внутри Северного тропика. Какое имел влияние
жаркий климат на общественное и политическое устройство Ин­
дии и Египта,— это я уже пытался рассматривать; причем, я наде­
юсь, было доказано, что результат этого влияния выразился
в уменьшении нужд и потребностей народа и в происшедшем
оттого весьма неравномерном распределении богатства и влия­
ния. Но кроме этого есть еще другой путь, которым проявляется
влияние средней температуры стран на их цивилизацию, и я от­
ложил разбор этого рода влияния до настоящей минуты, потому
что в Америке его можно проследить яснее, чем где-либо. И в са­
мом деле, в Новом Свете действие природы проявляется в гораз­
до больших размерах, чем в Старом, и силы ее имеют большее
преобладание; поэтому очевидно, что там влияние ее на род
человеческий может быть изучаемо с большим успехом, чем в тех
странах, где она слабее и где, следовательно, менее заметны
результаты ее деятельности.
Если читатель усвоит себе то громадное значение, которое
имеет, как было доказано, изобилие общеупотребительной пищи,
то он легко поймет, как под гнетом естественных влияний циви­
лизация Америки ограничилась по необходимости теми только
частями, где ее застали при открытии Нового Света. Можно
сказать, оставив в стороне химические и геогностические раз­
личия почвы, что есть две причины, от которых зависит плодоро­
дие каждой страны, а именно: теплота и влажность. Где они
изобилуют, там земля плодородна, где их недостает — бесплод­
на. Впрочем закон этот в применении своем допускает исключе­
ния под влиянием физических условий, от него не зависящих; но
при равенстве других условий он неизменен. Значительные прира­
щения, сделанные в нашем знании географической ботаники со
времени проведения изотермических линий, дают нам возмож­
ность принять это правило за закон природы, подтверждаемый
не только доказательствами, заимствованными из физиологии
растений, но и тщательным изучением пропорций, в которых
действительно распределены растения по различным странам.
Общее обозрение материка Америка раскроет нам связь,
существующую между приведенным выше законом и предметом,
занимающим нас в настоящую минуту. Во-первых, по отноше­
нию к влажности мы замечаем, что все большие реки в Новом
Свете находятся на восточном берегу и нет ни одной на запад­
ном. Причины этого замечательного факта неизвестны 32 , но то
достоверно, что ни в Северной, ни в Южной Америке ни одна
значительная река не впадает в Тихий океан, между тем как на
противоположной стороне есть множество рек, из которых неко­
торые имеют огромную величину, а все чрезвычайно важны, както: Негро, Ла-Плата, Сан-Франциско, Амазонка, Ориноко, Мис­
сисипи, Алабама, Святого Иоанна, Потомак, Сускегенна, Дела­
вэр, Гудзон и Святого Лаврентия. Этой обширной системой
63

постоянно орошается почва на востоке 33 ; на западе же в Север­
ной Америке есть одна только значительная река, это Орегон,
а в Южной, от Панамского перешейка до Магелланова пролива,
нет ни одной большой реки.
Что же касается другой главной причины плодородия, то
в этом отношении мы находим в Северной Америке порядок
вещей совершенно обратный. Там теплота на западе, между тем
как орошение — на востоке 34 . Это различие в температуре двух
берегов находится, по всей вероятности, в связи с каким-нибудь
важным метеорологическим законом; ибо во всем Северном
полушарии восточные части материков и островов холоднее
западных. Происходит ли это от какой-нибудь важной общей
причины, или же в каждом случае действует особая причина,
этого при настоящем состоянии знания решить невозможно; но
самый факт не подлежит сомнению, и влияние его на первона­
чальную историю Америки чрезвычайно любопытно. Так, два
главных условия плодородия никогда не соединялись ни в одной
из частей материка, лежащих к северу от Мексики. На одной
стороне все местности ощущали недостаток в теплоте, на дру­
гой— в орошении. Обстоятельство это, замедляя накопление бо­
гатства, останавливало успехи общества, и до тех пор, пока
в XVI столетии не было перенесено в Америку европейское зна­
ние, там не случалось примера, чтобы какой-нибудь народ, живу­
щий к северу от параллели 20°, достиг хоть той несовершенной
цивилизации, которой легко достигли жители Индии и Египта 35 .
Напротив, к югу от этойпараллели материк вдруг переменяет
свой вид и, быстро суживаясь, превращается в небольшую полосу
земли, которая простирается до Панамского перешейка. Это
узкое пространство было средоточием мексиканской цивилиза­
ции; а почему это так было, легко понять после сделанных нами
выше замечаний. Особого рода очертание материка давало весь­
ма большое протяжение берегов и сообщало таким образом
южной части Северной Америки характер острова. Отсюда яви­
лась в ней одна из особенностей, отличающих климат островов,
а именно усиленная влажность, происходящая от водяных ис­
парений, отделяемых морем 3 6 . Таким образом, положение Мек­
сики поблизости от экватора давало ей теплоту, а очертание
берегов—влажность; а так как из всех стран Северной Америки
в ней одной соединились оба этих условия, то она одна и была
сколько-нибудь цивилизованна. Не может быть никакого сомне­
ния, что если бы песчаные равнины Калифорнии или Южной
Колумбии вместо того, чтобы быть спаленными до бесплодия,
были орошены реками востока или если бы с реками востока
соединялась теплота запада, то результатом как того, так и дру­
гого сочетания было бы то плодородие почвы, которое, как
положительно доказывает история мира, предшествовало всякой
ранней цивилизации. Но так как в каждой из частей Америки
к северу от параллели 20° недоставало одного из двух условий
плодородия, то цивилизация никак не могла найти в ней приста64

нища, покуда не перешла за эту линию. Не найдено и, мы смело
можем сказать, не будет найдено ни малейшего следа того, чтобы
на всем этом огромном материке хоть один древний народ был
способен сделать большие успехи в искусствах и ремеслах или
образовать из себя оседлое, постоянное общество.
Вот какие физические деятели имели влияние на ранние
судьбы Северной Америки. В Южной Америке возымел действие
ряд совершенно других обстоятельств. Закон, в силу которого
восточные берега холоднее западных, не только неприменим
к Южному полушарию, но даже заменяется в нем законом прямо
противоположным. К северу от экватора восток холоднее запада,
к югу же восток теплее запада 37 . Теперь, если соединить этот
факт с тем, что было замечено касательно обширной системы
рек, отличающей восток Америки от запада, то становится оче­
видным, что в Южной Америке имеет место то совокупное
действие теплоты и влажности, которого недостает в Северной.
От этого в восточной части Южной Америки почва замечательна
своим плодородием не только между тропиками, но и на значи­
тельном расстоянии вне их; так, южная часть Бразилии и даже
Уругвай отличаются таким плодородием, какого нельзя найти ни
в одной из стран Северной Америки, лежащих на соответст­
вующей широте.
С первого взгляда на замеченные нами выше общие свойства
можно было бы подумать, что восточная сторона Южной Аме­
рики, будучи так щедро одарена природой 38 , должна была сде­
латься средоточием одной из тех цивилизаций, какие возникали
в других местах под влиянием подобных же условий. Но, вникнув
поглубже в этот предмет, мы найдем, что те условия, на которые
мы только что указали, далеко не исчерпывают даже физических
сторон его и что мы должны принять в соображение существова­
ние третьего важного деятеля, которого было достаточно, чтобы
нейтрализировать естественное действие двух первых и удержать
в варварском состоянии жителей страны, которая без этого была
бы самой цветущей из всех стран Нового Света.
Деятель, на который я намекаю, есть пассатный ветер —
поразительное явление, имевшее, как мы увидим далее, сильное
и притом вредное влияние на все цивилизации, предшествова­
вшие европейским. Ветер этот объемлет пространство не менее
56° широты: от 28° к северу до 28° к югу от экватора. В этой
обширной полосе, заключающей в себе некоторые из самых
плодородных стран на земном шаре, пассатный ветер дует в тече­
ние всего года с северо-востока или с юго-востока. Причины этой
правильности теперь вполне разгаданы, и известно, что она
зависит частью от перемещения воздуха на экваторе, частью же
от движения Земли; ибо холодный воздух, постоянно притекая от
полюсов к экватору, производит таким образом в Северном
полушарии северные, а в Южном—южные ветры. Но ветры эти
отклоняются от их естественного направления движением Земли,
так как она вращается вокруг своей оси от запада к востоку.
3 — 3992

65

А так как вращение Земли, конечно, быстрее на экваторе, чем
в каком-либо другом месте, то оказывается, что поблизости от
экватора скорость ее движения так велика, что она пересекает
притоки атмосферы от полюсов и, давая им другое направление,
производит те восточные течения, которые называются пассат­
ными ветрами. Но в настоящее время нас занимает не столько
объяснение пассатных ветров, сколько указание, в какого рода
связи находится это важное физическое явление с историей Юж­
ной Америки.
Пассатный ветер, дующий на восточном берегу Южной Аме­
рики, начинается на востоке и пересекает Атлантический океан,
вследствие чего достигает материка перенасыщенный водяными
парами, которые он поглотил во время пути. У берега пары эти
в периодические промежутки времени сгущаются в дождь, и так
как дальнейшему движению их на запад препятствует гигантская
цепь Андов, через которую они не могут перейти, то вся их влага
изливается на Бразилию, которая вследствие того бывает часто
затопляема самыми разрушительными потоками. Такое изобилие
дождевой воды в соединении с обширной системой рек, состав­
ляющей отличительную черту восточной части Южной Америки,
и с теплотой возбуждает почву к такой деятельности, которой нет
ничего равного ни в какой другой части света. Бразилия, почти
равняющаяся пространством всей Европе, покрыта неимоверно
богатой растительностью. И в самом деле, все растет в ней так
сильно и так роскошно, что кажется, будто природа тешится
своей необузданной силой. Значительная часть этой обширной
страны покрыта густыми лесами, в которых благородные дере­
вья, цветущие в неподражаемой красе и пленяющие взор тысячью
различных оттенков, сыплют плодами с бесконечной щедростью.
Вершины их осыпаны дивно красивыми птицами, гнездящимися
в их тенистых ветвях. Внизу комли и стволы их окружены кустар­
ником, стелющимися растениями, бесчисленными паразитами—
и во всем этом кипит жизнь. Есть там и мириады насекомых, есть
странных, невероятных форм пресмыкающиеся, змеи и ящерицы
дивной красоты—и все это находит средства к существованию
в этом огромном хранилище богатств природы, а чтобы ни в чем
не было недостатка в этой стране чудес, леса опоясаны бесконеч­
ными лугами, которые, дымясь от влаги и теплоты, доставляют
пищу бесчисленным стадам дикого скота, пасущегося и тучне­
ющего на их травах; в то же время прилегающие к ним долины,
богатые другого рода жизнью, служат любимым местопребыва­
нием для самых хищных и страшных зверей, которые пожирают
друг друга, но которых, кажется, никакая человеческая сила не
в состоянии истребить 39 .
Вот какой полнотой, каким избытком жизни отличается
Бразилия перед всеми другими странами земного шара. Но среди
этой пышности, этого блеска природы не оставлено ни малей­
шего места для человека. Он теряет всякое значение перед таким
величием окружающей его природы. Ему противопоставлены
66

такие громадные силы, что он никогда не мог противиться им,
никогда не мог выдержать их совокупного давления 40 . Вся Бра­
зилия, несмотря на ее громадные внешние преимущества, всегда
оставалась совершенно нецивилизованной. Жители ее—бродя­
чие дикари, не способные преодолевать те препятствия, которые
поставила на их пути самая щедрость природы. Туземцы Брази­
лии, как и всякий народ в младенческом состоянии, чужды пред­
приимчивости; не зная искусств, с помощью которых устраняют­
ся физические преграды, они никогда и не пытались бороться
с трудностями, останавливавшими их общественное развитие.
Правда, что трудности эти так серьезны, что к преодолению их
тщетно были прилагаемы в течение с лишком трехсот лет все
средства европейского знания. В прибрежные части Бразилии
проникла известная доля цивилизации из Европы; туземцы же
и этого не могли бы достигнуть своими собственными средст­
вами. Но цивилизация эта, и сама по себе уже весьма несовершен­
ная, никогда притом не проникала во внутренность страны; в ней
еще и до сих пор можно найти порядок вещей, подобный издавна
существовавшему. Народ, невежественный и поэтому грубый, не
терпящий никакого стеснения, не признающий никакого зако­
на, все еще живет в прежнем, застарелом варварском состоянии.
В этой стране физические причины играют во всем такую
деятельную роль, имеют такую неслыханную силу, что до сих
пор не было возможности избегнуть последствий их совокупного
действия. Развитие земледелия задерживается непроходимыми
лесами; жатвы истребляются бесчисленными насекомыми 41 ; го­
ры слишком высоки, чтобы можно было подниматься на них;
реки слишком широки, чтобы строить на них мосты; все направ­
лено к тому, чтобы сдержать человеческий ум и подавлять его
честолюбивые стремления. Таким-то образом силы природы опу­
тали дух человека. Нигде нет такой грустной противоположности
между величием внешнего и ничтожеством внутреннего мира.
Ум, запуганный такой неравной борьбой, не только был не
способен двигаться вперед, но без посторонней помощи непре­
менно принял бы обратное направление. Даже в настоящее время
при всех усовершенствованиях, постоянно вводимых европейца­
ми, нет еще признаков действительного прогресса; несмотря на
множество колоний, менее чем пятидесятая доля земли обрабо­
тана. Нравы жителей так же грубы, как и были всегда; числен­
ность же их представляет факт вполне замечательный: Бразилия,
страна, располагающая самыми сильными физическими средст­
вами и в высшей степени изобилующая как растениями, так
и животными, страна, почва которой орошена самыми величест­
венными реками, а берег усеян самыми дивными гаванями,—эта
громадная территория, превосходящая объемом с лишком в два­
дцать раз Францию, имеет не более шести миллионов жителей 42 .
Соображения эти достаточно объясняют нам, почему во всей
Бразилии нет никаких памятников даже самой несовершенной
цивилизации; нет никаких данных, по которым можно было бы
67

предположить, чтобы жители ее стояли когда-либо выше того
состояния, в котором застали их европейцы при самом открытии
этой страны. Но непосредственно напротив Бразилии лежит дру­
гая страна, которая хотя и находится на том же материке и под
той же широтой, но подчинена другим физическим условиям
и потому была театром другого рода общественных явлений.
Страна эта—знаменитое царство Перу, которое обнимало весь
Южный тропик и по причинам, изложенным выше, было единст­
венным местом в Южной Америке, в котором возможно было
нечто похожее на цивилизацию. В Бразилии с жарким климатом
соединялось двойное орошение: во-первых — обширной систе­
мой рек, которая составляет особенность восточного берега, а вовторых— обильной влагой, наносимой пассатными ветрами. От
такого сочетания произошло то ни с чем не сравнимое плодоро­
дие, которое, по крайней мере по отношению к человеку, не
достигало своей цели, ибо задерживало его развитие, между тем
как без этого избытка оно помогало бы ему. Мы уже ясно видели
выше, что когда производительные силы природы переходят за
известный предел, то с помощью того несовершенного знания,
каким обладают люди нецивилизованные, бывает невозможно
совладать с ними или обратить их каким-нибудь образом в свою
пользу. Если же эти силы, при всей своей деятельности, остаются
в пределах возможности совладать с ними, то возникает порядок
вещей, подобный замеченному нами в Азии и Африке, где богат­
ство природы не только не останавливало общественного раз­
вития, но даже поощряло его, благоприятствуя накоплению того
богатства, без известной доли которого невозможен прогресс.
Итак, разбирая физические условия, от которых первонача­
льно зависела цивилизация, мы должны смотреть не на одно
только богатство природы, но и на ее, так сказать, обуздаемость,
т. е. должны одинаково принимать в соображение как количество
самых средств, так и степень легкости употребления их в дело.
Прилагая это начало к Мексике и Перу, мы находим в этих двух
странах Америки самое благоприятное сочетание приведенных
выше условий. Средства этих стран были далеко не так обильны,
как средства Бразилии, зато ими гораздо легче было распола­
гать; к тому же жаркий климат давал силу действия и другим
законам, имевшим, как я пытался уже доказать, большое влияние
на все первоначальные цивилизации.
Весьма замечательный факт,— факт, на который, я уверен,
еще никто не обращал внимания,—составляет то, что даже в от­
ношении географической широты нынешняя граница Перу к югу
соответствует древней границе Мексики к северу и что по удиви­
тельному,—для меня, впрочем, совершенно естественному,— со­
впадению ни одна из этих границ не переходит за тропик, так как
предел Мексики составляет 21° северной, а Перу — 21 V20 южной
широты 43 .
Вот какую удивительную правильность представляет взорам
нашим история при многостороннем изучении ее. Если мы срав68

ним Мексику и Перу с теми странами Старого Света, о которых
уже было говорено выше, то найдем, что в этих двух государст­
вах, как и во всех цивилизациях, предшествовавших европейской,
общественные явления подчинялись физическим законам. Начи­
ная с того, что общеупотребительная в них пища отличалась
теми именно особенностями, которые были замечены в пище
самых цветущих стран Азии и Африки. Конечно, не многие из
растений, употребляемых в пищу в Старом Свете, были найдены
в Новом, зато в нем место их занимали другие растения, во всем
соответствовавшие рису и финикам; они отличались таким же
изобилием, так же легко разводились, давали такие же богатые
сборы и потому имели то же значение в общественных явлениях.
В Мексике и Перу одним из самых важных предметов пищи была
всегда кукуруза, которую мы имеем все причины считать расте­
нием исключительно свойственным Американскому материку 44 .
Подобно рису и финикам, она составляет по преимуществу про­
изведение жаркого климата, и хотя растет, как говорят, на воз­
вышении с лишком в 7000 футов, но редко встречается по ту
сторону параллели 40°. Производительность ее быстро ослабева­
ет с понижением температуры. Так, например, в Новой Калифор­
нии средний урожай кукурузы — семьдесят или восемьдесят зе­
рен; в самой же Мексике то же растение дает триста, четыреста,
а при благоприятных обстоятельствах даже восемьсот зерен 45 .
Народ, получавший средства к существованию от такого
необыкновенно плодовитого растения, мало нуждался в упражне-·
нии своих рабочих сил, а между тем имел полную возможность
размножаться, что повело к целому ряду политических и социа­
льных последствий, подобных замеченным нами в Индии и Егип­
те. Рядом с кукурузой были еще и другие роды пищи, к которым
тоже применяются сделанные нами замечания. Картофель, кото­
рый в Ирландии произвел такие вредные последствия, вызвав
чрезмерное увеличение народонаселения, был, говорят, тузем­
ным растением в Перу; и хотя против этого существует мнение
весьма сильного авторитета (Гумбольдт), но во всяком случае нет
сомнения, что картофель находился там в большом изобилии,
когда эта страна была открыта европейцами 46 . В Мексике карто­
фель был неизвестен до прибытия испанцев, но как мексиканцы,
так и перуанцы в значительной мере питались произведениями
банана,— растением, производительные силы которого так неве­
роятно велики, что только имеющиеся в виду точные и неос­
поримые свидетельства могут заставить нас верить в их дейст­
вительность. В Америке это замечательное растение тесно связа­
но с физическими законами климата, так как оно составляет один
из важнейших предметов для пропитания человека везде, где
температура превышает известную среднюю высоту (20° R). Об
его питательной силе достаточно будет нам сказать, что английс­
кий акр, засеянный бананом, может прокормить более пятидеся­
ти человек, между тем как в Европе такое же пространство земли,
засеянное пшеницей, прокормит только двух человек. Что же
69

касается собственно до растительной силы банана, то вычислено,
что при одних и тех же условиях урожай банана бывает в сорок
четыре раза более урожая картофеля и в сто тридцать раз более
урожая пшеницы.
Теперь легко будет понять, почему именно во всех важней­
ших отношениях цивилизации Мексики и Перу были строго
аналогичны индийской и египетской. В этих четырех странах так
же, как и в некоторых других краях Южной Азии и Центральной
Америки, существовала сумма знаний, действительно ничтожная,
если мерить ее европейской мерой, но весьма значительная в сра­
внении с грубым невежеством, преобладавшим в то же время
у соседних народов. Но во всех этих странах замечается та же
неспособность к распространению даже тех слабых начатков
цивилизации, которых они действительно достигали; то же совер­
шенное отсутствие чего-либо похожего на демократический дух;
та же деспотическая власть на стороне высших классов и то же
унизительное раболепство со стороны низших. Как мы ясно
видели, все эти цивилизации находились под влиянием известных
физических причин, которые хотя и были благоприятны накопле­
нию богатства, но не благоприятствовали справедливому рас­
пределению его. А так как знание человека находилось еще
в состоянии детства 47 , то ему казалось невозможным бороться
с этими физическими влияниями или воспрепятствовать им про­
изводить на организацию общества то действие, которое мы
пытались выше изобразить. И в Мексике, и в Перу искусства,
и в особенности те отрасли их, которые служат роскоши до­
статочных сословий, достигли значительных успехов. Дома лиц
высших классов были выполнены украшениями и утварью прево­
сходной работы; комнаты их были увешаны великолепными тка­
нями; их одежда и носимые ими уборы выказывали почти неверо­
ятную роскошь; драгоценности самых изящных и разнообразных
форм; богатые и весьма пышные платья, вышитые самыми ред­
кими перьями, собранными из отдаленнейших частей государст­
ва,— все это служит доказательством огромности состояний
и тщеславной расточительности, с которой эти богатства прожи­
вались 48 . Непосредственно за этим сословием следовал народ—
и можно себе представить, в каком он был положении. В Перу все
подати лежали на нем одном, так как лица высшего класса
и жрецы были совершенно изъяты от них. А так как при подо­
бном устройстве общества большинству народа невозможно бы­
ло приобретать собственность, то он обязан был удовлетворять
потребностям правительства своим личным трудом, который
находился в неограниченном распоряжении государственной вла­
сти. В то же время правители страны понимали, что с такой
системой управления чувство личной независимости совершенно
несовместно; поэтому они и установили законы, которыми сво­
бода действий контролировалась даже в самых маловажных
вещах. Народ был так связан, что простолюдин не мог переме­
нить ни местопребывания, ни даже вида своей одежды без раз70

решения правительства. Закон предписывал каждому, каким тру­
дом он должен был заниматься, какую одежду носить, на какой
женщине жениться и какими развлечениями пользоваться. У мек­
сиканцев порядок вещей был тот же самый; те же физические
условия привели их к тем же социальным результатам. В глав­
нейшем отношении, т. е. относительно состояния массы народа,
Мексика и Перу совершенно сходны между собой. Бывало, конеч­
но, несколько второстепенных черт различия 49 , но оба государ­
ства были сходны в том, что в них существовало только два
класса людей: высший — тираны и низший — рабы. Таково было
состояние, в котором находилась Мексика, когда она была от­
крыта европейцами,—состояние, к которому она должна была
тяготеть с древнейших времен. Оно сделалось, наконец, невыно­
симо, и нам известно из достоверных источников, что вызванное
этим порядком вещей всеобщее нерасположение к правительству
было одной из причин, облегчивших успех завоевателей—испан­
цев и ускоривших падение Мексиканской империи.
Чем далее мы продолжаем наше исследование, тем разитель­
нее становится сходство между всеми цивилизациями, процвета­
вшими ранее того времени, которое можно было бы назвать
европейским периодом в истории человеческого ума. Разделение
нации на касты, которое было бы невозможно в великих государ­
ствах Европы, существовало в глубочайшей древности в Египте,
в Индии и, по-видимому, в Персии 50 . То же самое учреждение
строго поддерживалось в Перу, и сообразность его с тогдашним
положением общества доказывается тем, что в Мексике, где
касты не были установлены законом, тем не менее было призна­
но обычаем, чтобы сын наследовал род занятий отца. Это состав­
ляло политический признак того духа неподвижности и консер­
ватизма, который, как мы увидим впоследствии, развивался во
всех странах, где высшие классы исключительно присвоили себе
государственную власть. Религиозным признаком этого самого
духа было то преувеличенное уважение к старине и та ненависть
ко всякой перемене, которую величайший из всех писателей,
говоривших об Америке, указал нам как аналогию между народ­
ностями Мексики и Индостана 51 . К этому можно присовоку­
пить, что лица, изучавшие историю древних египтян, заметили
и в этом народе такое же направление. Вилькинсон, известный
тщательным изучением египетских памятников, говорит, что еги­
птяне более, чем какой-либо другой народ, были нерасположены
к изменению своих религиозных обрядов; а Геродот, путешест­
вовавший по Египту две тысячи триста лет тому назад, уверяет
нас, что туземцы, храня все старые обычаи, никогда не вводили
новых 52 . Сходство между этими двумя отдаленными друг от
друга странами не менее любопытно и с другой точки зрения: оно
очевидно происходит от замеченных уже нами причин, общих
обеим цивилизациям. В Мексике и Перу низшие классы находи­
лись в полном распоряжении высших, отчего происходила бес­
полезная трата труда, подобная той, которую мы уже заметили
71

в Египте и доказательствами которой служат остатки храмов
и дворцов, сохраняющиеся еще в некоторых странах Азии. И мек­
сиканцы, и перуанцы воздвигали огромные здания, которые были
столь же бесполезны, как и гигантские здания Египта, и сооруже­
ние которых было возможно лишь в тех странах, где труд53низших
классов был дурно вознагражден и дурно направлен . Сто­
имость этих памятников тщеславия неизвестна; она должна была
быть громадна, так как американцы, не будучи знакомы с упот­
реблением железа, не могли пользоваться тем средством, с помо­
щью которого при больших сооружениях значительно сокраща­
ется труд. Впрочем сохранилось несколько данных, по которым
можно себе составить понятие об этом предмете. Так, например,
возьмем дворцы царей: мы знаем, что в Перу над возведением
царского жилища трудились в продолжение 50 лет 20 000 чело­
век; над мексиканским же дворцом работало не менее 100000 че­
ловек,—разительные факты, которые и в случае утраты всех
других свидетельств давали бы достаточное понятие о состоянии
тех государств, где
для таких ничтожных целей тратились столь
громадные силы 54.
Приведенные нами данные, извлеченные из неоспоримо до­
стоверных источников, доказывают могущество тех великих фи­
зических законов, которые в самых цветущих странах вне Европы
содействовали накоплению богатства, но препятствовали долж­
ному распределению его и таким образом упрочили за высшими
сословиями монополию одного из важнейших элементов обще­
ственного и политического значения. Результатом было то, что
во всех этих цивилизациях огромное большинство нации вовсе не
пользовалось плодами всеобщего движения вперед, отчего ос­
нование прогресса было
слишком узко, и самый прогресс оказы­
вался весьма шатким55. Таким образом, когда явились извне
неблагоприятные обстоятельства, то естественно вся система
пала. Гражданское общество, заключающее в себе враждеб­
ные существованию его элементы, не могло устоять. Нет ника­
кого сомнения, что эти односторонние и неправильные цивили­
зации начали приходить в упадок еще задолго до кризисов,
приведших к окончательному уничтожению их, так что собст­
венное ослабление их содействовало успеху иноземных завоева­
телей и сделало неизбежным падение этих древних царств, кото­
рые при более нормальном порядке вещей могли быть легко
спасены.
Таково было влияние, произведенное на великие цивилиза­
ции вне Европы особенностями национальной пищи, местных
климатов и почв. Теперь остается мне рассмотреть влияние дру­
гих физических причин, которые я соединяю под общим назвавш­
ем вида природы. Действие этих причин, как мы скоро увидим,
наводит нас на весьма обширные и разносторонние исследования
о влиянии внешнего мира на расположение людей к известному
складу мыслей—влиянии, придающем особый характер религии,
изящным искусствам, литературе — одним словом, всем главным
72

проявлениям человеческого ума. Приведение в известность того,
каким образом это происходит, составляет необходимое допол­
нение к оконченным нами выше исследованиям. Как мы видели,
что пища, климат и почва главным образом влияют на накопле­
ние и распределение богатства, точно так же мы увидим, что
характер природы действует на накопление и распределение ум­
ственного капитала. В первом случае мы имеем дело с матери­
альными интересами человека, а во втором—с его нравствен­
ными интересами. Первую из этих сторон я развил насколько
мог, а может быть, и вообще настолько, сколько позволяет на­
стоящее положение наших знаний. Но другая сторона — опре­
деление отношения, существующего между характером природы
и умом человека, требует таких обширных соображений и такой
массы разнородных материалов, что я очень боюсь за успех моих
стараний; мне нет, конечно, надобности говорить, что я не имею
никаких притязаний на совершенное исчерпание этого предме­
та,— я могу надеяться только возвести в общие начала некото­
рые из законов того сложного, но еще не исследованного процес­
са, посредством которого внешний мир влиял на человеческий
ум, искажал его естественные движения и слишком часто остана­
вливал его естественное развитие.
Виды природы, если их рассматривать с этой точки зрения,
могут быть разделены на два разряда: к первому мы относим те,
которые наиболее способны возбудить воображение, а ко второ­
му— те, которые обращаются к рассудку в обыкновенном смыс­
ле этого слова, т. е. возбуждают чисто логическую деятельность
ума. Хотя справедливо, что в совершенно развитом и благоуст­
роенном уме воображение и рассудок играют каждый свою роль
и помогают друг другу, тем не менее справедливо также и то, что
в большинстве случаев рассудок слишком слаб, чтобы останавли­
вать воображение и обуздывать его опасное своеволие. Развива­
ющаяся цивилизация всегда стремится исправить эту несоразмер­
ность и облечь рассудок той властью, которая в первобытном
положении общества исключительно принадлежит воображению.
Следует ли бояться того, чтобы реакция не пошла слишком
далеко и чтобы мыслящие способности не стали в свою очередь
злоупотреблять своей властью над силами воображения,— вот
вопрос в высшей степени интересный, но при настоящем положе­
нии дела, вероятно, неразрешимый. Во всяком случае то до­
стоверно, что ничего подобного такому состоянию до сих пор
еще не осуществлялось, так как даже и в настоящее время, когда
воображение подпало сильнейшему, чем когда-либо, контролю,
оно еще имеет несравненно более силы, чем бы следовало; это
легко доказать не только теми суевериями, которые еще повсеме­
стно преобладают между необразованными людьми, но и тем
поэтическим уважением к древности, которое хотя давно начало
уменьшаться, но все еще стесняет независимость, ослепляет ум
и ограничивает самобытность лиц, даже принадлежащих к об­
разованному классу.
73

Итак, по отношению к влиянию естественных явлений очеви­
дно, что всё внушающее нам чувства ужаса или сильного изумле­
ния, всё возбуждающее в уме идею о чем-то неясно сознаваемом
и превышающем наши силы,— всё это имеет особую способность
воспламенять воображение и подчинять его власти более медлен­
ные и более сознательные действия рассудка. Встречаясь с подо­
бными явлениями, человек сравнивает свои силы с могуществом
и величием природы и приходит к грустному сознанию своего
ничтожества. Он чувствует себя подчиненным природе. Со всех
сторон бесчисленные препятствия окружают его и стесняют его
личную волю. Его ум, ужасаясь того, чего он не постигает и не
может постичь, едва осмеливается изучать частности, из которых
слагается такое поразительное величие 56 . Напротив, там, где
явления природы представляются в меньшем размере и с мень­
шей силой, человек приобретает доверие к самому себе. Он
чувствует более склонности положиться на свои собственные
силы; он может как бы везде пройти и проявлять свою власть во
всех направлениях. А так как в этом случае явления становятся
более доступными, то он имеет возможность производить над
ними опыты и наблюдать их во всех подробностях; в нем поощ­
ряется дух любознательности и анализа, и он расположен воз­
водить явления природы к общим началам и объяснять их зако­
нами, которыми они управляются.
Рассматривая таким образом человеческий ум под влиянием
характера природы, мы встречаем замечательный факт—что все
великие цивилизации древности находились или между тропи­
ками, или непосредственно возле них, т. е. там, где характер
природы самый величественный и самый грозный и где она
вообще представляет наиболее опасностей для человека. Дейст­
вительно, в Азии, в Африке и в Америке внешний мир возбужда­
ет более страха, чем в Европе. Это относится не только к посто­
янным и неизменным явлениям, каковы, например, горы и другие
великие естественные преграды, но и к явлениям временным,
каковы землетрясения, бури, ураганы, моровые язвы,— все они
в этих странах встречаются весьма часто и производят ужасные
бедствия. Эти постоянные и весьма серьезные опасности имеют
влияние, подобное тому, какое производит величие природы,— и
то, и другое способствует усилению деятельности воображения.
Так как собственно область воображения составляет все неизвест­
ное, то каждое событие, для нас непонятное, служит прямым
возбуждением силам нашей фантазии. В тропических странах
явления такого рода встречаются чаще, чем где-либо, и из этого
следует, что в этих странах воображение имеет большую возмож­
ность восторжествовать над другими силами ума. Несколько
примеров действия этого начала представят нам его в более
ясном виде и приготовят читателя к основанным на нем доводам.
Из всех тех физических явлений, которые увеличивают сумму
представляющихся человеку опасностей, землетрясения, конечно,
принадлежат к самым поразительным как по сопровождающим
74

их смертным случаям, так и по неожиданности их. Есть причины
предполагать, что им всегда предшествуют атмосферные переме­
ны, которые непосредственно поражают нервную систему и та­
ким образом прямым57 физическим путем производят поврежде­
ние умственных сил . Как бы то ни было, но нет никакого
сомнения, что землетрясения имеют последствием расположение
людей к известным сближениям понятий и образование в них
особого умственного склада. Ужас, который они внушают, воз­
буждает воображение до болезненного состояния и, пересиливая
рассудок, располагает людей к суеверным мечтаниям. Весьма
любопытно при этом то, что повторение явления не только не
притупляет этих чувств, но даже усиливает их. В Перу, где
землетрясения, по-видимому, встречаются чаще, чем где-либо,
каждое повторение этого явления увеличивает всеобщий ужас,
так что иногда положение становится почти невыносимым58.
Таким образом ум беспрерывно приводится в состояние робости
и беспокойства, и люди, подвергаясь самым серьезным опас­
ностям, которых они не могут ни избежать, ни понять, проника­
ются убеждением в своей беспомощности и в недостаточности
своих умственных сил. В такой же точно мере возбуждается
воображение и укрепляется вера в сверхъестественное вмешатель­
ство. Человеческие силы оказываются недостаточны, и потому
призываются силы, которые выше человеческих; признается при­
сутствие существ таинственных и невидимых, и развиваются
в народе те чувства благоговения перед высшими силами и созна­
ние своего бессилия, на которых основано всякое суеверие и без
которых никакое суеверие не может существовать. Влияние зем­
летрясений на развитие суеверий очерчено в превосходном сочи­
нении Лайеля «Основы геологии».
Дальнейшие примеры в подтверждение нашей мысли могут
быть найдены даже в Европе, где подобные явления сравнитель­
но весьма редки. Землетрясения и извержения вулканов в Италии
и на Пиренейском полуострове бывают чаще и опустошительнее,
чем в других странах Европы; и там именно суеверие и достигло
наибольшего развития и суеверные сословия пользуются на­
ибольшим значением. В этих именно странах духовенство ранее,
чем во всех других, основало свое господство; здесь явились
худшие искажения христианского учения, и суеверие долее и креп­
че всего держалось. К этому можно присовокупить еще одно
обстоятельство, доказывающее существование тесной связи меж­
ду грозными явлениями природы и преобладанием воображения.
Говоря вообще, изящные искусства обращаются более к вооб­
ражению, а наука—к разуму в тесном смысле59. При этом
замечательно, что все самые великие живописцы и почти все
великие ваятели, которые являлись в Европе в новейшее время,
были уроженцы Апеннинского и Пиренейского полуостровов. На
поприще науки Италия, без сомнения, также произвела несколько
замечательно даровитых деятелей, но число их совершенно нич­
тожно в сравнении с числом ее художников и поэтов. Что же
75

касается Испании и Португалии, то в литературе этих двух стран
в высокой степени преобладает поэзия, и школы их произвели
некоторых из величайших живописцев, каких только когда-либо
видел мир. С другой стороны, чисто мыслящие способности
всегда находились там в пренебрежении, и весь полуостров с са­
мых древних и до настоящих времен не внес в историю естествен­
ных наук ни одного имени, которое бы достигло первостепенной
известности, не дал нам ни одного человека, которого труды
составили бы эпоху в развитии европейского знания .
Самый процесс, посредством которого характер природы,
когда он очень грозен, возбуждает воображение и, поощряя
суеверие, препятствует развитию знания, может быть представ­
лен еще нагляднее при помощи одного или двух примеров.
В невежественном народе всегда существует побуждение припи­
сывать всякую серьезную опасность сверхъестественному вмеша­
тельству; а так как этим возбуждается сильное религиозное чув­
ство, то случается постоянно, что люди не только покоряются
этой опасности, но даже делают из нее божество. Так поступают
некоторые племена индусов в малабарских лесах, и каждый, кто
изучал состояние диких племен, укажет на множество подобных
примеров 61 . Действительно, это чувство доходит до того, что
в некоторых странах жители из религиозного страха отказывают­
ся истреблять диких зверей и вредных змей, и таким образом
вред, приносимый этими животными, составляет основание их же
безопасности 62 .
Таким образом, древние цивилизации тропических стран
должны были бороться с бесчисленными затруднениями, не су­
ществующими в умеренном поясе, где издавна процветает ев­
ропейская цивилизация. Нападения враждебных человеку живо­
тных, опустошения, производимые ураганами, бурями, землетря­
сениями 63 , и другие опасности постоянно тяготели над этими
странами и действовали на характер их народностей. Собствен­
но, потеря жизни людей была еще меньшим из зол, а главный
вред состоял в том, что в уме человеческом возбуждались сбли­
жения понятий, которые доставляли воображению преобладание
над рассудком, внушали народу дух бессознательного благогове­
ния вместо духа любознательности и поощряли в нем расположе­
ние пренебрегать исследованием естественных причин представ­
ляющихся явлений и приписывать их действию причин сверхъ­
естественных.
Все, что мы знаем о тропических странах, доказывает нам,
как сильно должно было быть это направление. За весьма немно­
гими исключениями, здоровье менее крепко и болезни встречают­
ся чаще в тропических климатах, чем в умеренных. Между тем
часто было замечено — и оно весьма понятно,— что страх смерти
делает людей более, чем когда-либо, расположенными искать
сверхъестественной помощи. Так велико наше неведение относи­
тельно загробной жизни, что неудивительно, если даже самая
твердая душа содрогается при внезапном приближении этой тем76

ной, неизвестной будущности. Об этом предмете рассудок не
говорит нам ничего, и, следовательно, воображение действует без
контроля. Так как действие естественных причин прекращается,
то предполагается начало действия причин сверхъестественных.
Вследствие того все, что увеличивает в известной стране сумму
опасных болезней, имеет непосредственное влияние на усилие
суеверия и расширение пределов деятельности воображения на
счет рассудка. Это начало до такой степени распространено, что
во всех частях света необразованная масса людей приписывает
непосредственному участию божества все болезни, которые явля­
ются особенно гибельными, и преимущественно те, которые от­
личаются внезапным и таинственным образом появления. В Ев­
ропе считали всякую повальную болезнь проявлением божеского
гнева 64 , и это мнение, хотя уже оно давно начало ослабевать, еще
далеко не искоренилось, даже в самых просвещенных странах 65 .
Это суеверие, конечно, всегда бывает особенно сильно или там,
где слишком слабы познания в медицине, или там, где всего
более встречается болезней. В странах, соединяющих оба усло­
вия, суеверие доходит до высшей степени; и даже там, где осуще­
ствляется только одно из условий, эта тенденция так сильна, что,
мне кажется, нет ни одного необразованного народа, который бы
не приписывал своим добрым или злым божествам не только
необычайных болезней, но даже и многих из числа тех, которым
он обыкновенно подвергается 66 .
Итак, вот еще новый пример того вредного влияния, которое
имели в древнейших цивилизациях внешние явления на челове­
ческий ум. Те части Азии, где люди достигли высшей степени
образованности, имеют климат гораздо менее здоровый, чем
самые цивилизованные страны Европы 67 . Одно это обстоятель­
ство уже должно было иметь значительное влияние на наци­
ональный характер жителей 68 , тем более что ему помогали
и другие условия, на которые мы уже указали и которые все
влияли в том же направлении. К этому можно присовокупить,
что великие моровые язвы, которыми была в разные времена
опустошена Европа, большей частью приходили с Востока, где
их естественная родина и где они наиболее гибельны. Дейст­
вительно, из тех ужасных болезней, которые теперь укоренились
в Европе, едва ли есть хоть одна совершенно туземная; все самые
злейшие из них были занесены из тропических стран в первом или
вскоре после первого века христианской эры.
Соединив все эти факты, мы можем положительно сказать,
что во всех цивилизациях, существовавших вне Европы, все
естественные условия как бы нарочно содействовали тому, чтобы
усилить власть воображения и ослабить значение рассудка.
При имеющихся у нас ныне материалах можно было бы про­
следить этот обширный закон до самых отдаленных последствий
его и показать, каким образом в Европе действовал другой
закон, диаметрально ему противоположный, в силу которого
в ней все естественные явления были направлены к тому,
77

чтобы ограничить деятельность воображения, придать смелость
рассудку и таким образом внушить человеку доверие к его со­
бственным средствам и облегчить расширение круга его знаний
посредством возбуждения в нем того смелого, пытливого, науч­
ного духа, который постоянно стремится вперед и от которого
должен зависеть весь грядущий прогресс.
Не должно, однако же, полагать, чтобы я мог проследить
в подробности путь, по которому благодаря этим особенностям
европейская цивилизация отклонилась от хода всех других, ей
предшествовавших. Для того чтобы совершить такой труд, по­
требовались бы такая ученость и такая обширность мысли, на
которые не может иметь притязания никакое отдельное лицо.
Совершенно иное дело усвоить себе какую-нибудь обширную,
общую истину, и иное проследить эту истину во всех ее разветв­
лениях и подтвердить ее такими доказательствами, которые мог­
ли бы убедить всякого читателя. Действительно, те, которые уже
приобрели привычку к такого рода умствованиям и которые
способны видеть в истории человечества нечто большее, чем
простое сцепление событий, сразу поймут, что в этих сложных
предметах, чем обширнее общее правило, тем скорее могут
встретиться кажущиеся исключения из него и что когда извест­
ная теория обнимает весьма обширное пространство, то может
быть бесчисленное множество исключений, а тем не менее теория
может оставаться совершенно верной. Два основных предложе­
ния были, я надеюсь, мною доказаны, а именно: 1) что существу­
ют некоторые естественные явления, которые действуют на чело­
веческий ум тем, чтовозбуждают воображение; и 2) что такие
явления гораздо многочисленнее вне Европы, чем в пределах ее.
Если же допустить оба этих предложения, то из них неизбежно
следует, что в тех странах, где воображение подвергалось такому
возбуждению, должны были произойти какие-либо особые после­
дствия—если только действие этого возбуждения не было ней­
трализовано другими причинами. Но встретились или нет проти­
водействующие причины—это не имеет никакого значения от­
носительно верности самой теории, которая основывается на
двух высказанных нами предложениях. Итак, в научном отноше­
нии сделанный нами вывод общего начала совершенно полон, и,
может быть, осторожнее было бы с нашей стороны оставить его
в этом виде, чем пытаться подкрепить его дальнейшими приме­
рами, так как все отдельные факты могут быть ошибочно изло­
жены и непременно бывают оспариваемы теми, кому не нравится
подкрепляемый ими вывод. Но, чтобы ближе ознакомить чита­
теля с выведенными мною началами, мне кажется нелишним
привести несколько примеров проявления их на деле. Поэтому
я вкратце укажу на действие, произведенное ими в трех великих
областях деятельности человеческого ума: литературе, религии
и искусстве. Я постараюсь показать, каким образом в каждом из
этих отделов главные характеристические черты подвергались
влиянию характера природы; а чтобы упростить это исследова78

ние, возьму с каждой стороны два самых ярких примера —
сравню проявления человеческого ума в Греции с проявлениями
его в Индии, так как для этих двух стран мы имеем самые
обширные материалы и так как в них физические противополож­
ности наиболее разительны.
Итак, если мы взглянем на древнюю литературу Индии,
даже в лучшие периоды ее, то найдем самые очевидные признаки
неограниченного преобладания воображения. Во-первых, мы ви­
дим разительный факт, что все роды прозаической литературы
находились там почти в совершенном пренебрежении: все лучшие
писатели посвящали свой труд поэзии, как отрасли более соглас­
ной с умственным настроением нации. Индийские сочинения по
части грамматики, юриспруденции, истории, медицины, матема­
тики, географии и метафизики почти все облечены в поэтическую
форму и написаны по известной системе правильного стихосло­
жения 69 .
Вот почему при совершенном пренебрежении к прозе поэзией
занимались так усердно, что санскритский язык может похва­
литься большим числом и большей сложностью метров, чем
любой из европейских языков какого бы то ни было времени 70 .
Эта особенность в форме индийской литературы сопровож­
дается соответствующей особенностью в ее духе. Можно сказать
без преувеличения, что вся эта литература как будто бы направ­
лена к тому, чтобы вести открытую борьбу с человеческим
рассудком. Во всех возможных случаях высказывается избыток
воображения, доходящий до болезненности. Это в особенности
заметно в тех произведениях, которые наиболее национальны,
каковы «Рамаяна», «Махабхарата» и вообще все Пураны. Но мы
находим те же свойства и в индийских географии и хронологии,
между тем как эти науки, по-видимому, менее всех других до­
пускают порывы фантазии. Несколько примеров, извлеченных из
самых достоверных индийских источников, дадут нам возмож­
ность сравнить это направление с совершенно противоположным
ему направлением европейского ума и дадут читателю некоторое
понятие о том размере, до которого может дойти легковерие
даже в цивилизованном народе 71 .
Из всех различных видов искажения истины воображением
нет ни одного, который бы сделал так много вреда, как преувели­
ченное уважение к прошедшим временам. Это благоговение
к древности противно всякому здравому смыслу; это не более как
избыток поэтического влечения ко всему отдаленному и неизвест­
ному. Поэтому понятно, что в те времена, когда рассудок был
сравнительно в бездействии, это влечение было гораздо сильнее,
чем теперь; и нет никакого сомнения, что оно все будет ослабе­
вать и что в такой же мере будет усиливаться стремление к про­
грессу; таким образом благоговение к прошедшему заменится
упованием на будущее. Но в прежнее время это благоговение
решительно преобладало, и бесчисленное множество следов его
встречается в литературе и народных верованиях всех стран. Так,
79

например, это чувство внушило поэтам представление о «золо­
том веке», в продолжение которого царствовал на земле мир, все
вредные страсти безмолвствовали и преступления были неизвест­
ны. Это же чувство навело на идею о первобытной добродетели
и простоте человека и об его последующем падении с этого
высокого уровня. Из того же начала развилось убеждение, что
в древнейшие времена люди были не только добродетельнее
и счастливее, чем теперь, но даже совершеннее в телесном ор­
ганизме и что вследствие того они достигали большого роста
и жили долее, чем мы, их слабые, выродившиеся потомки.
Так как подобные понятия усваиваются воображением вопре­
ки убеждениям рассудка, то сравнительная сила их в каждой
стране оказывается одним из тех мерил, по которым мы можем
судить о степени преобладания фантазии над другими способ­
ностями. Приложив это мерило к литературе Индии, мы найдем
разительное подтверждение уже выведенных нами заключений.
Сверхъестественные события древности, изображениями которых
изобилуют санскритские книги, так продолжительны и так слож­
ны, что слишком много потребовалось бы места даже для слабо­
го очерка их; но есть один разряд этих странных вымыслов,
который заслуживает особого внимания и может быть очерчен
в немногих словах. Я говорю о необыкновенном числе лет, до
которого, по мнению индийцев, люди будто бы доживали в пре­
жние времена. Верование в долговечность человеческого рода
в первобытном мире было естественным последствием мысли
о превосходстве древних людей перед позднейшими во всех
отношениях; и мы находим множество примеров этого в некото­
рых христианских и во многих еврейских книгах. Но факты,
показанные в этих книгах, слабы и ничтожны, если сравнить их со
сказаниями, сохранившимися в литературе индийской. В этом
случае, как и во многих других, фантазия индуса выше всякого
подражания. Так, среди огромного числа других подобных фак­
тов мы читаем в индийских книгах, что в древности жизнь
обыкновенных людей продолжалась 80 000 лет, а святые люди
жили и более 100000 лет. Некоторые умирали несколько ранее,
другие несколько позже, но в самые цветущие времена древности,
если взять все классы людей вместе, средним продолжением
жизни было 100000 лет. Об одном царе, по имени Юдиштир,
сказано мимоходом, что он царствовал 27 000 лет, между тем как
правление другого, по имени Аларка, продолжалось до
66 000 лет. Оба этих царя были похищены смертью во цвете лет,
так как есть примеры, что первые поэты жили до полумиллиона
лет 72 . Но самый замечательный пример представляет одно лицо,
игравшее весьма важную роль в индийской истории; оно было
в то же время царем и святым. Этот знаменитый муж жил во
времена чистоты нравов и добродетели; и действительно, был он
долголетен на земле; при воцарении ему было два миллиона лет;
затем он царствовал 6 300 000 лет, по прошествии которых от­
казался от престола и прожил еще 100000 ле!т.
80

То же самое безграничное уважение к древности заставляло
индусов относить всякое важное событие к самым отдаленным
временам; при этом у них часто выходит такое число лет, перед
которым решительно теряешься 73 . Великое собрание законов их,
называемое законами Ману, составлено, конечно, менее 3000 лет
назад; но индийские хронологи далеко не того мнения; они
приписывают своему законодательству такую древность, кото­
рую здравому европейскому уму трудно даже себе представить.
По самым лучшим туземным источникам, откровение людям
этих законов последовало около двух тысяч миллионов лет до
нашего времени.
Все это составляет лишь одно из проявлений той любви
к отдаленному, того стремления к бесконечному и того равноду­
шия к настоящему, которыми отличается ум индуса во всех его
проявлениях. Не только в литературе, но и в религии и в искус­
стве это направление преобладает. Подавлять рассудок и давать
волю воображению—вот общее правило индусов. В догматах их
религии, в характере их богов и даже в строении храмов мы
видели, до какой степени величественные и грозные зрелища
внешнего мира наполняли умы людей теми образами величия
и страха, которые они стараются воспроизвести в видимой форме
и которым сии обязаны главными особенностями своего наци­
онального развития.
Наше воззрение на процесс установления этого влияния мо­
жет быть разъяснено сравнением с противоположным состояни­
ем Греции. В Греции мы видим страну, представляющую самый
яркий контраст с Индией. Проявления природы, которые в Ин­
дии представляются в ужасающем величии, в Греции несравненно
менее размером, слабее и во всех отношениях менее грозны для
человека. В великом центре азиатской цивилизации энергия чело­
веческого рода стеснена и как бы запугана окружающими явлени­
ями. Рядом с опасностями, неразлучными с тропическим клима­
том, там являются те громадные горы, которые как будто бы
касаются небес; из склонов их вытекают могучие реки, которых
никакое искусство не может отклонить от их направления и через
которые еще не перекидывался никакой мост. Там же находятся
непроходимые леса, целые страны, поросшие нескончаемым тро­
стником, а, за ними бесплодные и беспредельные пустыни—все
это внушает человеку сознание его слабости и неспособности
бороться с силами природы. Земля с обеих сторон омывается
огромными морями, где свирепствуют бури, несравненно более
разрушительные, чем в Европе, и отличающиеся такой внезап­
ностью порывов, что невозможно уберечься от их действия. Как
будто все в этой стране направлено к тому, чтобы стеснять
деятельность человека: береговая линия от устьев Ганга до юж­
ной оконечности полуострова не представляет ни одной безопас­
ной и вместительной гавани, ни одного порта, который мог бы
дать убежище судам, тогда как здесь такие убежища, может
быть, более, чем где-либо, необходимы.
81

В Греции весь вид природы до такой степени отличен от
азиатского, что самые условия существования человека изменя­
ются. Греция, подобно Индии, составляет полуостров; но в то
время как в азиатской стране все величественно и грозно, в ев­
ропейской— все мелко и слабо. Вся Греция занимает пространст­
во несколько меньшее, чем Португальское королевство, т. е.
около сороковой доли того, что теперь называется Индостаном.
Находясь в самой доступной части небольшого моря, Греция
могла иметь легкое сообщение к востоку с Малой Азией, к запа­
ду—с Италией, к югу—с Египтом. Опасности всякого рода
в ней были гораздо менее многочисленны, чем в странах тропи­
ческих цивилизаций. Климат был здоровее 74 , землетрясения бы­
ли не так часты, ураганы менее опустошительны; дикие звери
и вредные животные встречались в меньшем числе. И относите­
льно других характеристических черт природы сохраняется тот
же закон. Величайшие горы в Греции составляют по вышине
менее одной трети Гималайского хребта, так что они нигде не
достигают до предела вечного снега. Что же касается рек, то не
только между ними нет ничего похожего на громадные массы
воды, текущие с азиатских гор, но и вообще природа Греции так
скупа в этом отношении, что ни в Северной, ни в Южной Греции
мы не находим ничего, кроме нескольких потоков, легко перехо­
димых вброд и в летнее время весьма часто высыхающих.
Эти разительные различия между материальными явлени­
ями обеих стран произвели соответственные различия и в ассоци­
ациях идей их жителей. Так как все идеи должны происходить
частью от так называемой самопроизвольной деятельности ума,
частью же от того, что внушается уму внешним миром, то такое
важное изменение в одной из причин естественно должно было
произвести изменение и в последствиях. В Индии все окружа­
ющие человека явления были направлены к тому, чтобы внушить
ему страх, а в Греции они внушали ему доверие. В Индии человек
был запугиваем, в Греции он был ободряем. В Индии препятствия
всякого рода были так многочисленны, так страшны и, повидимому, так необъяснимы, что представляющиеся в жизни
затруднения могли быть разрешаемы только постоянным об­
ращением к непосредственному действию сверхъестественных
причин, и так как эти причины выходят из области рассудка, то
все силы воображения постоянно были заняты изучением их;
само воображение было чрезмерно напряжено, так что деятель­
ность его стала опасной; она стеснила деятельность рассудка,
и общее равновесие умственных сил было нарушено. В Греции
противоположные обстоятельства привели к противоположным
результатам. Здесь природа менее страшила человека, менее
вмешивалась в дела его и была менее таинственна. Поэтому
в Греции человеческий ум был менее запуган и менее суеверен; он
стал изучать физические причины явлений; развитие естественных
наук стало возможным, и человек, доходя постепенно до созна­
ния своей силы, приступил к исследованию всего, что он видел,
82

с такой смелостью, которой нельзя было бы и ожидать в тех
странах, где давление природы лишало его независимости и вну­
шало ему идеи, с которыми действительное знание несовме­
стимо.
Влияние этих двух различных умственных складов на рели­
гию народа должно быть очевидно для всякого, кто только
сравнивал религию индийскую с греческой. Мифология Индии,
как и всякой другой тропической страны, основана на ужасе,
и притом самого фантастического свойства. Доказательства пре­
обладания этого чувства изобилуют в священных книгах индусов,
в их преданиях и даже в самом наружном виде и атрибутах их
богов. И так глубоко это чувство напечатлелось в уме всего
народа, что самыми уважаемыми божествами непременно явля­
ются те, с которыми картины ужаса наиболее тесно связаны. Так,
например, поклонение Шиве распространено более всех других
учений; что же касается древности его, то есть причины полагать,
что оно заимствовано браминами у первобытных индийцев. Во
всяком случае оно весьма древне и весьма популярно. Шива
вместе с Брахмой и Вишну составляют известную индийскую
троицу. Следовательно, нам нечего удивляться тому, что с этим
божеством связаны такие картины ужаса, какие могла создать
только тропическая фантазия. Шива представляется уму индийца
в виде страшного существа, опоясанного змеями, с человеческим
черепом в руке и ожерельем из человеческих костей. У него три
глаза; свирепость его нрава обозначается тем, что он одет тиг­
ровой кожей. Его представляют блуждающим, как безумный,
с страшной очковой змеей на левом плече. У этого чудовищного
создания пораженной ужасом фантазии есть жена—Дурга, иног­
да называемая Кали, иногда же и другими и м е н а м и . Все тело
ее темно-синее, а ладони рук красные, что означает постоянную
жажду крови. У нее четыре руки, и в одной из них она носит череп
исполина; язык висит изо рта, к поясу прикреплены руки ее
жертв, а шея украшена человеческими головами, которые наниза­
ны в виде страшной цепи.
Если мы затем обратимся к Греции, то даже в периоде
детства ее религии не найдем ни малейшего следа чего-либо
подобного. Так как в Греции было менее причин для страха, то
и выражение его не так часто встречалось, и потому греки вовсе
не были расположены вносить в свою религию те чувства ужаса,
которые были так естественны в индусах. Азиатская цивилизация
имела постоянно стремление к тому, чтобы увеличивать расстоя­
ние, отделяющее человека от богов; стремление же греческой
цивилизации заключалось в том, чтобы уменьшать это расстоя­
ние. Оттого-то в Индостане каждый из богов отличался чемнибудь чудовищным; у Вишну было четыре руки, у Брахмы —
пять голов и т. д. Напротив, греческие боги всегда изображались
в совершенно человеческой форме 76 . В Греции никакой художник
не мог бы обратить на себя всеобщего внимания, если бы он
вздумал изображать богов в каком-нибудь другом виде. Он мог
83

представлять их могущественнее и прекраснее людей, но все-таки
они должны были быть людьми. Аналогия между божеством
и человеком, которая возбуждала религиозные чувства греков,
совершенно убила бы эти чувства у индусов.
Это различие между художественными проявлениями обеих
религий сопровождалось совершенно подобным же различием
между их теологическими преданиями. В индийских книгах все
силы воображения истощаются на рассказы о действиях богов;
чем очевиднее была невозможность какого-нибудь подвига, тем
с большим удовольствием его приписывали богам. Греческие же
боги имели не только человеческую форму, но и атрибуты,
занятия и вкусы людей. Азиаты, для которых всякое явление
природы было предметом благоговения, привыкли к этому чув­
ству так сильно, что никогда не осмеливались уподоблять свои
действия действиям своих богов. Напротив, европейцы, ободря­
емые безопасностью и спокойствием в материальном мире, не
боялись проводить ту параллель, которая ужаснула бы их, если
бы они жили среди опасностей тропического края. Потому-то
греческие божества до такой степени отличны от индийских, что,
сравнивая те и другие, мы как будто бы переходим в другой мир.
Греки возводили свои наблюдения над человеком в общие начала
и в таком виде прилагали их к богам 77 . Холодность женщин
олицетворялась в Диане, красота и чувственность — в Венере,
гордость — в Юноне, умственное развитие — в Минерве. То же
начало прилагалось и к обыкновенным занятиям богов. Нептун
был мореходец, Вулкан—кузнец, Аполлон иногда являлся музы­
кантом, иногда поэтом, иногда пастухом. Что касается Купидо­
на, то это был резвый мальчик, играющий своим луком и стрела­
ми; Юпитер был влюбчивый и добродушный царь; Меркурия же
представляли безразлично, или надежным послом, или простым,
общеизвестным вором.
Точно то же стремление к сближению человеческих сил с си­
лами, стоящими выше человечества, проявляется и в другой
особенности греческой религии. Я хочу сказать, что в Греции мы
в первый раз встречаем поклонение героям, т. е. возвышение
смертных на степень божества. По тем началам, которые мы уже
изложили, этого явления никак нельзя было бы ожидать в тропи­
ческой стране, где вид всей окружающей природы должен был
постоянно напоминать человеку о его бессилии. Поэтому естест­
венно, что боготворение человека не встречается в древней ин­
дийской религии; равным образом было оно неизвестно егип­
тянам 7 8 , персам 7 ^ и, насколько мы можем судить, аравитя­
нам 8 0 . Но в Греции человек, будучи менее унижен, менее, так
сказать, отброшен в тень внешним миром, был более высокого
мнения о своей силе, и человеческая природа не стояла так низко,
как в других странах. Последствием этого было то, что почита­
ние людей являлось одним из признанных элементов народной
религии греков в самый ранний период греческой истории 81 ,
и вообще оно, по-видимому, было так сродно европейцам, что
84

повторилось и в других частях Европы. Другие обстоятельства,
имеющие совершенно отличный характер, постепенно искореня­
ют этот вид идолопоклонства; но существование его особенно
достойно внимания, как один из бесчисленных примеров уклоне­
ния европейской цивилизации от всех ей предшествовавших82.
Таким образом, в Греции все было направлено к возвышению
достоинства человека, между тем как в Индии все стремилось
к унижению его 8 3 . Чтобы выразить в коротких словах все пред­
шествовавшее, можно сказать, что греки имели большее уваже­
ние к человеческим силам, а индусы—к силам высших существ.
Первые обращали больше внимания на известное и полезное,
а вторые—на неизвестное и таинственное 84 . По этому самому
воображение, которое индусы, подавляемые величием и могуще­
ством природы, никогда не старались обуздывать, теряло свое
преобладание на маленьком полуострове Древней Греции. Здесь
в первый раз во всей истории мира воображение было в некото­
рой степени ограничено рассудком. Не то чтобы оно ослабело
или истощились его жизненные силы, но оно было обуздано,
укрощено, его порывы умерены, его безумства наказаны. Но что
его энергия сохранилась, этому мы имеем полное доказательство
в тех произведениях греческого ума, которые дошли до наших
времен. Итак, был полный выигрыш: способность ума все ис­
следовать и во всем сомневаться развилась, а между тем не
уничтожились и благоговейные, поэтические инстинкты вообра­
жения. Было ли или нет сохранено равновесие — это составляет
совершенно другой вопрос, но то достоверно, что греческая
цивилизация приблизилась к нему более, чем какая-либо из пред­
шествовавших ей 8 5 . Но при всем, что было сделано в этом
отношении, не может, мне кажется, быть сомнения, что за вооб­
ражением все-таки оставалось слишком много власти, а на чисто
мыслящую способность никогда не было обращено должного
внимания. Впрочем, от этого не изменяется тот факт, что гречес­
кая литература была первая, в которой этот недостаток, хотя
отчасти, исправлен и в которой сделана решительная и система­
тическая попытка оценивать каждое мнение по согласию его
с человеческим рассудком и таким образом обеспечить человеку
право самому судить о предметах высшей, неисчислимой важ­
ности.
Я избрал Индию и Грецию как типы для предыдущего
сравнения, потому что сведения, которые мы имеем об этих
странах, особенно обширны и особенно тщательно разработаны.
Но и то, что мы знаем о прочих цивилизациях тропических
стран, подтверждает справедливость высказанных мною взгля­
дов на действие, производимое явлениями природы. В Цент­
ральной Америке выкопано было из земли много предметов
древности, и все, что было открыто, доказывает, что и там,
как в Индии, народная религия представляла собою систему
полного и ничем не смягченного ужаса 86 . Ни там, ни в Мексике,
ни в Перу, ни в Египте народ не желал представлять свои
85

божества в человеческом образе, ни приписывать им человечес­
кие атрибуты. Даже и храмы их суть громадные здания, воз­
веденные нередко с большим искусством, но проявляющие оче­
видное намерение поразить ум страхом и составляющие рази­
тельный контраст с легкими, небольшими постройками, которые
греки употребляли для религиозных назначений. Таким образом,
даже в стиле архитектуры мы видим действие того же начала.
Опасности, окружавшие цивилизацию тропических стран, наво­
дили ее более на идеи бесконечного, между тем как безопасность,
в которой развивалась цивилизация европейская, вела ее к конеч­
ному. Чтобы исчерпать все последствия этого великого конт­
раста, нужно было бы показать, как связаны между собою идеи
бесконечного, фантастического и методы синтеза и вывода и как
им, с другой стороны, противополагаются идеи конечного, скеп­
тицизм и методы анализа и наведения. Полное развитие всех этих
сближений и противоположений вывело бы меня далеко за пре­
делы плана настоящего введения и, может быть, превысило бы
средства, представляемые моими познаниями. Итак, я должен
отдать на беспристрастный суд читателя то, что составляет, я сам
сознаю это, лишь слабый очерк; но очерк этот, может быть,
доставит материалы для дальнейшего размышления и даже, если
надежда меня не ослепляет, может открыть историкам новое
поприще изысканий, напомнив им, что везде на нас лежит рука
природы и что история ума человеческого только тогда может
сделаться понятной, когда мы свяжем ее с историей и явлениями
материального мира.

ГЛАВА III
Разбор метода, употребляемого метафизиками
для открытия законов ума

Из всех изложенных нами доказательств, по-видимому, вы­
водятся два главных факта, которые, если только они не будут
опровергнуты, должны быть принимаемы за существенное ос­
нование всемирной истории. Первый из этих фактов состоит
в том, что во всех неевропейских цивилизациях силы природы
имели несравненно большее влияние, чем в европейских. Второй
факт заключается в том, что эти силы нанесли огромный вред
и что, в то время как один разряд их произвел неровное рас­
пределение богатства, другой разряд произвел неровное распре­
деление умственной деятельности, сосредоточив все внимание
людей на предметах, воспламеняющих воображение. Насколько
мы можем судить по опыту прошедших времен, можно сказать,
что во всех неевропейских цивилизациях эти препятствия к раз­
витию оказались непреодолимыми и что действительно ни один
народ еще не преодолел их. Но так как Европа устроена как бы
в меньшем размере против других частей света, находится в бо­
лее умеренном поясе и представляет менее богатую почву, менее
величественные зрелища природы и все физические явления в ней
существуют в несравненно слабейшем виде,—то здесь было гора­
здо легче человеку сбросить суеверия, навязываемые природой
его воображению, и гораздо легче достигнуть если не дейст­
вительно справедливого распределения богатства, то по крайней
мере чего-либо более близкого к этому, чем то, что мы находим
в странах древнейших цивилизаций.
Вот почему, принимая всемирную историю за одно целое,
мы находим, что в Европе преобладающим направлением было
подчинение природы человеку, а вне Европы — подчинение чело­
века природе. Встречается несколько исключений из этого поло­
жения в странах, населенных дикими, но для цивилизованных
стран правило оказывается всеобщим. На этом великом раз­
личии между европейской и неевропейской цивилизациями ос­
нована вся философия истории; из него вытекает, между прочим,
то важное соображение, что если мы желаем, например, понять
историю Индии, то мы должны сперва изучить материальную
природу ее, так как природа имела на человека больше влияния,
чем человек на природу. Если же, с другой стороны, мы желаем
понять историю такой страны, как Франция или Англия, то мы
должны преимущественно изучать человека, так как, при от­
носительном бессилии природы, каждый шаг на пути прогресса
увеличивал власть человеческого ума над силами внешнего мира.
Впрочем, даже в тех странах, где могущество человека достигло
высшей степени, давление, производимое на него природой, все
87

еще чрезвычайно сильно; но оно уменьшается с каждым поколе­
нием, потому что увеличение суммы наших познаний дает нам
возможность не столько обуздывать природу, сколько предви­
деть все явления ее и таким образом устранять многие из зол,
которые она могла бы нам причинить. Успех, достигнутый наши­
ми усилиями, виден уже из того, что средняя продолжительность
жизни становится больше и больше и число неизбежных опас­
ностей постоянно уменьшается, а это тем более замечательно,
что любопытство человека усиливается и прикосновения между
людьми стали чаще, чем были в какое-либо предшествующее
время; таким образом мы видим по опыту, что хотя видимые
причины опасностей умножились, но действительные опасности
вообще уменьшились 1 .
Следовательно, если бросить самый широкий по возмож­
ности взгляд на историю Европы и ограничиться определением
главной причины превосходства ее над другими частями света, то
должно признать эту причину в победе, одержанной человечес­
ким умом над органическими и неорганическими силами приро­
ды. Все другие причины зависят от этой 2 . Мы видели, что везде,
где силы природы достигали известной степени могущества,
цивилизация народа развивалась неправильно, и прогресс ее
останавливался. Первым существенным условием успеха было
ограничить вмешательство физических явлений; а это всего удоб­
нее могло исполниться там, где самые явления встречались в сла­
бейшем и наименее поразительном виде. Так было в Европе,
и потому только в этой части света действительно удалось
покорить человеку силы природы, заставить их склониться перед
волей его, отвратить их от обычного направления и вынудить
содействовать его благополучию и служить общим целям челове­
ческой жизни.
Везде вокруг нас мы видим следы этой славной и успешной
борьбы. Действительно, кажется, будто в Европе не осталось
ничего такого, что бы человек побоялся предпринять. Нашествия
моря отражены, и целые области, как, например, в Голландии,
вырваны из его объятий; горы прорезаны и обращены в ровную
дорогу; самые упорные в бесплодии своем почвы, вследствие
успехов химии, становятся плодородными; в то же время мы
видим в электричестве самую неуловимую, самую быструю и са­
мую таинственную из сил природы, обращенную в средство для
передачи человеческой мысли и повинующуюся самым прихот­
ливым требованиям нашего ума.
В других случаях там, где явления внешнего мира оказыва­
лись непокорными, человеку удалось совершенно уничтожить,
устранить то, что он не надеялся подчинить своей воле. Самые
страшные болезни, например собственно так называемая чума
и средневековая проказа 3 , совершенно исчезли во всех цивилизо­
ванных странах Европы, и едва ли возможно, чтобы они когданибудь опять появились. Дикие звери и хищные птицы истреб­
лены и не могут более тревожить своими нападениями жилища
88

цивилизованных людей. Этот ужасный голод, который по не­
скольку раз в течение каждого века 4 опустошал Европу, прекра­
тился, и так успешна была наша борьба с ним, что нет ни
малейшей причины бояться, чтобы он когда-нибудь возвратился
с жестокостью, сколько-нибудь напоминающей прежние времена.
Действительно, средства, которыми мы теперь располагаем, так
велики, что самое худшее, что мы можем испытать,—это легкий,
временный недостаток в продовольствии, так как, при настоящем
состоянии наук, зло это было бы при самом начале отвращено
средствами, которые нам весьма легко доставила бы химия 5 .
Едва ли нам нужно говорить о том, как во множестве других
случаев прогресс европейской цивилизации был тоже ознамено­
ван уменьшением влияния внешнего мира—мы, конечно, разу­
меем те -особенности внешнего мира, которые существуют неза­
висимо от воли человека и не его волей вызваны. Самые об­
разованные нации в настоящем положении своем сравнительно
весьма немногим обязаны тем первобытным характеристическим
чертам природы, которые во всякой цивилизации вне Европы
проявляли неограниченную власть. Таким образом, в Азии
и в других частях света ход торговли, направления, в которых
она распространялась, и многие другие подобные явления опре­
делялись существованием рек, удобством их для судоходства,
числом и качествами близлежащих гаваней; в Европе же преоб­
ладающими причинами были не столько эти физические особен­
ности, сколько искусство и энергия человека. Первоначально
богатейшими странами были те, где природа давала наиболее
произведений, а теперь—те, где человек наиболее деятелен. В на­
стоящее время, если где природа сама по себе скупа, мы умеем
восполнять ее недостатки. Если река неудобна для судоходства
или целый край неудобен для проезда, то наши инженеры умеют
исправить этот недостаток и устранить зло. Там, где нет рек, мы
проводим каналы, где нет естественных гаваней, мы строим
искусственные. И это стремление устранять влияние естествен­
ных явлений так укоренилось, что оно заметно даже в распреде­
лении жителей; так, в самых цивилизованных странах Европы
городское население везде превышает сельское, а очевидно, что,
чем более люди будут стекаться в больших городах, тем более
они будут привыкать брать материалы для умственной работы
из дел человеческой жизни и тем менее они будут обращать
внимания на те особенности природы, которые служат обильным
источником суеверий и которыми во всех неевропейских цивили­
зациях остановлен был прогресс человека.
Из всех этих фактов очевидно следует, что прогресс ев­
ропейской цивилизации характеризуется уменьшением влияния
физических законов и усилением влияния законов умственных.
Полное доказательство этого вывода может быть извлечено
только из истории, и потому мы должны оставить значительную
часть тех данных, на которых мы его основываем, до дальнейших
томов нашего труда. Но что положение в самом основании своем
89

справедливо—это должно быть допущено всяким, кто, кроме
приведенных уже нами доказательств, примет две посылки, не
подлежащие, по нашему мнению, никакому спору. Первая посыл­
ка заключается в том, что мы до сих пор не видели примера,
чтобы силы природы, в чем бы то ни было, когда-либо увеличи­
вались, и не имеем никакой причины предполагать, чтобы такое
усиление могло когда-либо произойти. Другая посылка — что мы
имеем обильные доказательства того, что средства, которыми
располагает ум человеческий, стали сильнее, многочисленнее
и сделались более способны бороться со всеми препятствиями
внешнего мира, так как всякое прибавление к нашим познаниям
дает нам новые средства, с помощью которых мы можем или
управлять явлениями природы, или если это невозможно, то по
крайней мере предвидеть их последствия и таким образом избе­
гать того, чего мы не можем предотвратить; но в обоих случаях
одинаково уменьшается давление, производимое на нас действи­
ями внешнего мира.
Если принять обе эти посылки, то они приводят нас к заклю­
чению, весьма важному для цели настоящего введения; ибо если
мерой цивилизации служит торжество ума над внешними, мате­
риальными деятелями, то становится очевидным, что из двух
разрядов законов, управляющих прогрессом человечества, умст­
венный разряд гораздо важнее физического. Это положение дей­
ствительно и принято целой школой мыслителей за очевидную
истину, хотя, впрочем, нам неизвестно, чтобы кто-нибудь до сих
пор попытался доказать это анализом, сколько-нибудь исчер­
пывающим содержание предмета. Впрочем, вопрос о том, в ка­
кой именно мере наши доказательства могут считаться ориги­
нальными, имеет весьма мало важности; нужно только заметить,
что в настоящий момент нашего исследования проблема, с кото­
рой мы начали, уже упростилась, и отыскание законов европейс­
кой истории разрешилось на первый случай в отыскании законов
человеческого ума. Эти законы, когда мы отделим их, и будут
существенным базисом истории Европы; физические же законы
будут приняты нами за второстепенную пружину, производящую
иногда расстройства,, которые в течение нескольких столетий
стали заметно слабее и реже.
Обращаясь затем к вопросу об открытии законов человечес­
кого ума, мы находим у метафизиков готовый ответ. Они указы­
вают нам на свои труды, представляющие будто бы удовлет­
ворительное разрешение задачи. Поэтому становится необходи­
мым привести в известность действительное значение их
изысканий, определить, какими они обладали средствами, и —
что важнее всего—испытать действительность того метода, ко­
торому они всегда следуют и который, по утверждению их,
составляет единственный путь к открытию важных истин.
Метафизический метод, хотя он необходимо разделяется на
две отрасли, в существе своем всегда один и тот же: он заключа­
ется в том, что каждый наблюдатель изучает процесс деятель90

ности своего собственного ума. Это составляет прямую проти­
воположность с историческим методом, так как метафизик изуча­
ет один ум, а историк—множество умов. Сделав такое определе­
ние, мы должны прежде всего заметить, что по метафизическому
методу никогда не было сделано никакого открытия ни в какой
отрасли наук. Все, что мы в настоящее время знаем, приведено
в известность посредством изучения явлений, от которых стоит
только откинуть случайные помехи,— и в остатке, очевидно, по­
лучится закон 6 . Конечно, этот результат может быть достигнут
только или посредством наблюдений, довольно многочисленных,
чтобы устранить все случайности, или посредством опытов, до­
вольно утонченных, чтобы совершенно уединить явления. Одно
из этих условий всегда необходимо для всех индуктивных наук;
между тем метафизик не подчиняется ни тому, ни другому.
Уединить явление для него невозможно, так как никто, как бы
глубоко он ни погрузился в размышление, не может совершенно
устранить от себя влияние внешних явлений, которые должны
производить известное действие на его ум, даже и тогда, когда он
не сознает их присутствия, что же касается до другого условия, то
оно явно нарушается метафизиком, так как вся его система
основана на том предположении, что он может, изучив один
индивидуальный ум, открыть законы действия всех умов; таким
образом, с одной стороны, он не имеет возможности оградить
свои наблюдения от разных помех, с другой — отказывается при­
нять единственную предосторожность, т. е. расширить круг сво­
их наблюдений так, чтобы нейтрализовать действие случайно­
стей, мешающих его наблюдениям 7 .
Вот первое, самое основное возражение, встречаемое мета­
физиками на самом пороге их науки. Но, вникнув несколько
глубже, мы находим другой недостаток, хотя менее очевидный,
но столь же решительный. После того как метафизик принял за
данное, что, изучая один ум, он может открыть законы всех умов,
стоит только, чтобы он начал применять к делу этот весьма
несовершенный метод, и он увидит себя запутанным в одно
весьма странное затруднение. Затруднение, о котором мы гово­
рим, не встречается ни в какой другой науке и потому, вероятно,
совсем не обращало на себя внимание лиц, незнакомых с метафи­
зическими прениями. Чтобы разъяснить сущность дела, необ­
ходимо сделать краткий очерк двух главных метафизических
школ, так как каждый метафизик должен непременно принад­
лежать к которой-нибудь из них.
Для исследования свойств человеческого ума по метафизи­
ческой системе существует два метода, которые оба одинаково по­
нятны, но оба ведут к совершенно различным результатам. По
первому методу исследователь начинает с рассмотрения своих
ощущений. По второму он начинает с рассмотрения своих идей.
Эти два метода всегда вели и всегда должны вести к диаме­
трально противоположным между собою выводам, и не трудно
понять причины этого разногласия. В метафизике ум составляет
91

и орудие исследования, и материал, над которым употребляется
орудие. Но оттого, что орудие, с помощью которого вырабаты­
вается наука, в существе одно и то же с предметом, над которым
оно работает, рождается затруднение совершенно особого рода.
Это затруднение состоит в невозможности обнять одним взгля­
дом всю совокупность умственных явлений, потому что от этого
взгляда, как бы он обширен ни был, по необходимости ускольза­
ет то состояние ума, вследствие которого или при котором
взгляд бросается. Из этого мы можем видеть, что составляет, по
моему мнению, существенное различие между физическим и ме­
тафизическим исследованием. В физике бывает несколько спосо­
бов действия, которые все неизменно ведут к одному и тому же
результату. Напротив того, в метафизике если два человека
с одинаковыми способностями и одинаковой добросовестностью
будут употреблять различные методы в изучении ума, то неиз­
бежно окажется, что они придут к различным выводам. Для лиц,
незнакомых с этим предметом, несколько примеров могут разъ­
яснить все дело. Метафизики, начинающие с изучения идей,
усматривают, например, в своем уме идею пространства: откуда,
спрашивают они, явилась эта идея? Она не может, говорят они,
происходить от внешних чувств, потому что чувства сообщают
нам только понятия ограниченные и относительно случайные,
между тем как идея пространства беспредельна и абсолютно
необходима 8 . Она беспредельна, ибо мы не можем представить
себе, чтобы пространство имело предел, а необходима, потому
что мы не можем представить себе возможность его несущест­
вования. Так рассуждает идеалист. Но неидеалист 9 —как называ­
ют того, который начинает не с идей, а с ощущений,— приходит
к совсем другому заключению. Он говорит, что мы не можем
составить себе никакого понятия о пространстве, пока не со­
ставим себе понятия о предметах, а понятие о предметах может
быть только результатом ощущений, производимых этими пред­
метами. Что же касается до необходимости идеи пространства,
то она происходит, по его словам, только оттого, что никакой
предмет не представляется нам без того, чтобы не занимать
известного положения относительно другого предмета. Вследст­
вие этого образуется неразрывная связь между понятием об
известном положении и понятием о предмете, и так как мы
беспрерывно встречаем эту связь, то мы, наконец, становимся не
способны представить себе предмет без какого-либо положения,
или, другими словами, вне пространства 10 . Что же касается до
понятия о беспредельности пространства, то это, по словам
сенсационалистов, есть понятие, которое мы получаем, усмат­
ривая беспрерывные приращения к линиям, плоскостям и объ­
емам, т. е. к трем видоизменениям пространства. То же разног­
ласие между обеими школами находим мы и по бесчисленному
множеству других положений. Так, например, идеалист утвержда­
ет, что наши понятия о причине, о времени, о тождестве личности
и о материи—всеобщи и необходимы; что это понятия простые
92

и что они не допускают анализа, а потому должны быть от­
носимы к первобытному строению человеческого ума 1 1 . С дру­
гой стороны, сенсационалисты не только не признают эти идеи за
простые, но даже считают их весьма сложными и смотрят на
всеобщность и необходимость их как на простой результат часто­
го и тесного общения с ними 12 .
Таково первое важное разногласие, неизбежно проистека­
ющее от принятия двух различных методов. Идеалист должен
утверждать, что необходимые и случайные истины имеют раз­
личное происхождение13, а сенсационалист обязан думать, что
они все имеют одно общее происхождение. Чем далее идут эти
две великие школы, тем более обозначается их разногласие. Они
в открытой войне по всякому отделу нравственности,философии
и искусства. Идеалисты говорят, что все люди имеют, в сущ­
ности, одно и то же понятие о благе, об истине и о красоте.
Сенсационалисты утверждают, что вовсе не существует такой
нормы, потому что понятия зависят от ощущений, а ощущения
людей зависят от разных перемен в их организме и от внешних
явлений, действующих на этот организм.
Вот краткий пример тех противоположных заключений, к ко­
торым должны были прийти лучшие метафизики, вследствие
того простого обстоятельства, что они избрали противополож­
ные способы исследования. Это замечание особенно важно пото­
му, что, за применением обоих этих методов, все средства мета­
физики очевидно исчерпаны 14 . Обе партии соглашаются с тем,
что законы ума могут быть открыты только посредством изуче­
ния индивидуальных умов и что в уме нет ничего такого, что бы
не происходило или от мышления, или от ощущения. Следовате­
льно, им остается только выбрать одно из двух: или подчинить
результаты ощущений законам мышления, или, наоборот, подчи­
нить результаты мышления законам ощущения. Все метафизи­
ческие системы строились по той или другой из этих двух схем,
и точно то же будет и впредь, потому что эти две схемы, будучи
сложены вместе, заключают в себе всю совокупность метафизи­
ческих явлений. Оба процесса одинаково благовидны; привержен­
цы их одинаково убеждены в своей непогрешимости, а между тем
по самому свойству спора невозможно между ними никакое
соглашение, да и посредника быть не может, потому что никто не
может взяться за разрешение метафизического спора, не будучи
метафизиком, а невозможно быть метафизиком, не будучи или
сенсационалистом, или идеалистом—другими словами, не при­
надлежа к одной из тех партий, спор которых должен быть
разрешен.
По всем этим соображениям, мы должны, мне кажется,
прийти к тому заключению, что все метафизики, по самому
свойству своих изысканий, неизбежно разделяются на две совер­
шенно враждебные одна другой школы, относительную правоту
которых нет никакой возможности определить; так как они при­
том весьма бедны средствами и употребляют эти средства по
93

такому методу, по которому не развивалась никогда никакая
другая наука, то ввиду всего этого мы не можем ожидать, чтобы
они снабдили нас достаточными данными для разрешения тех
важных задач, которые представляет нам история ума человечес­
кого. Всякий, кто примет на себя труд беспристрастно обсудить
настоящее положение умственной философии, должен будет со­
знаться, что, несмотря на влияние, которое она всегда имела на
некоторые из самых сильных умов, а посредством их и на все
общество, нет ни одной отрасли знания, над которой бы люди
так усердно и так долго трудились и которая бы при всем этом
оказалась так бедна результатами. Ни в какой другой науке не
было так много движения и так мало успеха. Люди с величай­
шими способностями и с честнейшими намерениями во всех
образованных странах в продолжение многих веков занимались
метафизическими исследованиями; между тем до настоящего
времени системы их, вместо того чтобы приближаться к истине,
расходятся более и более с нею, и притом с такой быстротой,
которая, по-видимому, возрастает с успехами знания. Беспрерыв­
ное соперничество враждебных между собою школ, чрезмерный
жар, с которым их отстаивали, и исключительная, не философс­
кая самоуверенность, с которой каждая защищала свой метод,—
все это повергло изучение ума человеческого в такое расстройст­
во, которое может быть сравнено лишь с расстройством,
произ­
веденным в изучении религии прениями богословов15. Последст­
вием этого было то, что, за исключением весьма немногих из
законов ассоциации идей и, быть может, еще новейших теорий
зрения и осязания, невозможно найти во всей области метафизи­
ки ни одного сколько-нибудь важного начала, которое было бы
притом и неоспоримой истиной. При этих обстоятельствах не­
льзя не иметь подозрения в том, что есть какая-нибудь ошибка
в самом основании способа производства этих исследований. Я
с своей стороны полагаю, что посредством простого наблюде­
ния нашего собственного ума и даже посредством тех несовер­
шенных опытов, которые мы можем производить над ним, невоз­
можно возвысить психологию на степень науки; и я почти не
сомневаюсь в том, что метафизика может сделать успехи только
посредством исследования истории, довольно глубокого для то­
го, чтобы дать нам понятие об условиях,
управляющих умствен­
ным движением рода человеческого 16.

ГЛАВА IV
Законы духа человеческого разделяются на нравственные
и умственные. Сравнение законов нравственных
с умственными и исследование действия, производимого теми
и другими на развитие общества

Из предыдущей главы, я надеюсь, ясно видно, что при
настоящем состоянии нашего знания мы должны признать мета­
физический метод несостоятельным перед возлагаемой на него
задачей—открыть законы, управляющие движениями человечес­
кого ума. Это вынуждает нас прибегнуть к единственному оста­
ющемуся методу, по которому явления духовного мира должны
быть изучаемы в том виде, в каком они оказываются не в уме
отдельного наблюдателя, а в действиях всего рода человеческого.
Существенная противоположность между этими двумя система­
ми очевидна; но, может быть, полезно было бы представить
пример тех средств, которыми каждая из них пользуется для
исследования истины. Для этой цели я избираю предмет хотя еще
несовершенно известный, но составляющий прекрасный пример
той правильности, с которой при самых противоположных об­
стоятельствах великие законы природы продолжают свое дей­
ствие.
Пример, на который я намекаю, заключается в отношении,
сохраняющемся между рождениями обоих полов,— отношении,
которое—если бы оно значительно нарушилось в какой-нибудь
стране хоть на одно поколение—повергло бы общество в самое
серьезное расстройство и неизбежно произвело бы большое уси­
ление порочности в народе 1 . Вообще подозревали, что средним
числом мужские и женские рождения почти равны, но до самого
последнего времени никто не мог сказать, совершенно ли они
равны, и если неравны, то на которой стороне преимущество. Так
как рождение составляет физический результат данных также
физических, то было ясно, что закон рождений должен заклю­
чаться в этих данных, т. е. что причины численного отношения
между полами должны заключаться в самих родителях 2 . При
этих обстоятельствах возбужден был вопрос: нельзя ли разъяс­
нить это темное дело с помощью нашего знания физиологии
царства животных. Говорили—и это казалось весьма вероят­
ным,— что так как физиология есть наука о законах тела и так
как всякое рождение составляет произведение тела, то из этого
следует, что если мы узнаем законы тела вообще, то узнаем
и закон рождения. Таков был взгляд физиологов на рождение
детей и точно таков же взгляд метафизиков на историю. И те,
и другие считали возможным сразу возвыситься до причины
явления и, изучив ее законы, предсказывать самое явление. Фи­
зиологи говорили: изучив отдельные организмы и таким образом
95

приведя в известность те законы, по которым совершается сово­
купление родителей, мы откроем численное отношение полов,
потому что это отношение есть не что иное, как прямой резуль­
тат совокупления. Точно таким же образом метафизик говорит:
изучив отдельные умы, мы откроем законы, которыми определя­
ется их деятельность, и таким образом будем в состоянии опреде­
лять вперед и деятельность человечества,
которая очевидно сла­
гается из деятельностей отдельных лиц3. Таковы ожидания, кото­
рые были весьма самоуверенно высказываемы физиологами
относительно закона полов, а метафизиками—относительно за­
конов истории. Но для исполнения этих обещаний метафизики
вовсе ничего не сделали; не более успеха имели и физиологи,
несмотря на то что они могли в исследованиях своих пользо­
ваться содействием анатомии, в которой возможен прямой
опыт,—средство, не существующее для метафизиков. Но при
разрешении настоящей задачи и это средство не послужило ни
к чему, а физиологи до сих пор не открыли ни одного факта,
сколько-нибудь разъясняющего вопрос: равно ли число мужских
рождений числу женских, или же оно больше, или меньше.
На эти вопросы никакие средства, употребленные физиолога­
ми со времен Аристотеля
и до нашего времени, не дают нам
возможности отвечать4. Между тем в настоящее время посред­
ством способа, ныне кажущегося совершенно естественным, до­
шли до такой истины, которую совокупные силы целого ряда
замечательных людей не могли открыть. Простым способом
записывания числа рождений по полам и распространением этого
способа на многие года и разные страны нам удалось отделить от
этого явления все случайные неправильности и привести в извест­
ность существование закона, который выражается, в круглых
числах, следующим образом: на каждые двадцать девочек родит­
ся двадцать один мальчик. Мы можем смело сказать, что хотя
действие этого закона подвержено частым неправильностям, но
самый закон так силен, что мы не знаем ни одной страны,
в которой бы хоть за один год число мужских рождений оказа­
лось меньше числа женских5.
Важность и удивительная верность этого закона заставляют
нас сожалеть о том, что он до сих пор остается эмпирической
истиной, что еще не удалось связать его с теми физическими
явлениями, от которых он заимствует свою силу действия6.
Впрочем, обстоятельство это не имеет особенной важности для
настоящей цели нашей—указать на метод, посредством которо­
го сделано открытие самого закона. Метод этот имел явную
аналогию с тем, который мы предлагаем для исследования дейст­
вий человеческого ума, между тем как старый, безуспешно упот­
ребленный, соответствует методу метафизиков. До тех пор пока
физиологи пытались привести в известность закон численного
отношения полов посредством индивидуальных опытов, они вов­
се ничего не сделали для той цели, которой надеялись достигнуть.
Но когда люди перестали довольствоваться этими индивидуаль96

ными опытами и, вместо них, стали собирать наблюдения, менее
подробные, но более обширные, тогда только великий закон
природы, которого они в продолжение многих столетий напрас­
но искали, впервые открылся перед их глазами. Точно таким же
образом, пока ум человеческий изучается только по узкому и тес­
ному методу метафизиков, мы имеем все причины полагать, что
законы, управляющие его движениями, останутся неизвестны.
Следовательно, если мы желаем достигнуть какого-нибудь дейст­
вительно важного результата, то становится необходимым от­
вергнуть эти старые системы, недостаточность которых доказы­
вается как опытом, так и здравым смыслом, и заменить их
обзором фактов, достаточно обширным, чтобы дать нам воз­
можность отделить от наблюдаемых явлений те случайные не­
правильности, которые без этого средства мы никогда не будем
в состоянии исключить из выводов, не подлежащих поверке
опытом.
Одно желание сделать совершенно ясными предварительные
взгляды, изложенные в этом введении, может служить оправда­
нием сделанному мною отступлению, которое хотя ничего не
прибавляет к силе моих доводов, но может быть полезно как
пояснительный пример и во всяком случае дает возможность
большинству читателей оценить достоинство предлагаемого на­
ми метода. Теперь нам остается привести в известность, как
следует применять этот метод, чтобы легче всего открыть законы
духовного прогресса.
Если мы начнем с того, что спросим: что такое духовный
прогресс?—то ответ будет, по-видимому, очень простой, а имен­
но: что это двоякий прогресс—нравственный и умственный;
первый имеет ближайшее отношение к нашим обязанностям,
второй—к нашему знанию. Вот классификация, которая была
часто употребляема в дело и с которой знакома большинство
людей; и не может быть сомнения, что в том смысле, в каком
история есть повествование о результатах, деление это совершен­
но верно. Нельзя сомневаться в том, что народ не подвигается
действительно вперед, если, с одной стороны, увеличение его
умственных сил сопровождается усилением пороков или если,
с другой стороны, становясь добродетельнее, он также становит­
ся более невежественным. Это двойное движение, нравственное
и умственное, составляет существо самой идеи цивилизации и за­
ключает в себе всю теорию духовного прогресса. Расположение
к исполнению наших обязанностей составляет в нем нравствен­
ную, а умение исполнять их—умственную сторону; чем теснее
связаны между собою эти две стороны, тем с большей гармонией
они действуют, а чем ближе средства приспособлены к цели, тем
совершеннее выполнится назначение нашей жизни и тем вернее
положится основание дальнейшему преуспеванию рода челове­
ческого.
Засим возбуждается весьма важный вопрос, а именно: кото­
рый из этих двух элементов в прогрессе нашего духа важнее. Так
4 — 3992

97

как самый прогресс составляет результат соединенного действия
их обоих, то необходимо привести в известность, который из них
действует сильнее, с тем чтобы подчинить низший элемент зако­
нам высшего. Если успехи цивилизации и всеобщее благоденст­
вие человечества зависят более от его нравственных чувств, чем
от его умственных познаний, то мы, конечно, должны измерять
прогресс общества этими чувствами; если же, напротив, все это
зависит более от познаний, то мы должны принять за мерило
прогресса объем и успехи умственной деятельности общества.
Коль скоро нам будет известна относительная энергия этих двух
составляющих сил, нам останется только поступить с ними по
общепринятому плану в исследовании истины, т. е. принять, что
произведение их совокупного действия подчиняется законам
большей силы, деятельность которой встречает, однако, по вре­
менам помеху во второстепенных законах меньшей силы.
Приступая к этому исследованию, мы встречаем прежде
всего затруднение, происходящее от несвойственного, небреж­
ного употребления обыкновенных выражений, когда речь идет
о предметах, требующих величайшей отчетливости и точности
определений. Так, самое выражение «нравственный и умственный
прогресс» может подать повод к весьма серьезному недоразуме­
нию. В том виде, в каком обыкновенно употребляется это выра­
жение, оно как бы дает нам понять, что нравственные и умствен­
ные способности людей с успехами цивилизации изощряются
и становятся надежнее, чем были прежде. Но эта мысль—хотя,
может быть, и справедливая—никогда не была доказана: легко
может оказаться из наблюдений за продолжительные периоды
времени, что по каким-нибудь физическим причинам, нам еще
неизвестным, средний объем мозга постепенно увеличивается
и что, следовательно, ум, действующий через посредство мозга,
приобретает, даже независимо от воспитания, большую способ­
ность и большую верность взгляда 7 . Впрочем, таково до сих пор
наше знание физических законов, и до такой степени находимся
мы в неизвестности относительно обстоятельств, определяющих
наследственную передачу характера, темперамента и других лич­
ных особенностей, что мы должны считать этот предполагаемый
прогресс делом весьма сомнительным 8 . При настоящем положе­
нии наших знаний мы не можем с достоверностью сказать, чтобы
происходило какое-нибудь постоянное улучшение в нравствен­
ных и умственных способностях человека,— не имеем также и по­
ложительного основания думать, что у ребенка, родившегося
в самой цивилизованной части Европы, эти способности должны
быть больше, чем у такого, который родился в самом диком углу
какой-нибудь варварской страны 9 .
Итак, каков бы ни был нравственный и умственный прогресс
человечества, он состоит не в улучшении природных способ­
ностей 10 , но в улучшении, если можно так выразиться, возмож­
ности к развитию, т. е. в улучшении той обстановки, при которой
после рождения эти способности начинают действовать. В этом
98

и заключается все существо дела. Прогресс относится не к внут­
ренней силе, а к внешним преимуществам. Дитя, родившееся
в цивилизованной стране, не становится по этому самому выше
рожденного среди варваров, и различие, которое окажется между
действиями обоих детей, будет вызвано, насколько мы можем
судить, одним только давлением внешней обстановки, под кото­
рой я разумею окружающие ребенка мнения, знания, ассоциации
идей—одним словом, всю духовную атмосферу, среди которой
воспитывается каждое дитя.
В этом отношении очевидно, что если мы взглянем на весь
род человеческий в совокупности, то увидим, что его нравствен­
ный и умственный образ действия определяется нравственными
и умственными понятиями, преобладающими в данное время.
Есть, конечно, много людей, которые станут выше этих понятий,
и много других, которые опустятся ниже их; но такие случаи
составляют исключение, и число таких людей составляет самый
ничтожный процент в общем количестве тех, которые ничем не
отличаются—ни добром, ни злом. Огромное большинство лю­
дей всегда остается в среднем состоянии: они не слишком тупы
и не слишком даровиты, не слишком добродетельны и не слиш­
ком порочны; засыпая в своей мирной и приличной посредствен­
ности, они принимают без большого затруднения общепринятые
мнения своего времени; не поднимают вопросов, не производят
скандала, не возбуждают удивления, а только держатся наравне
со своим поколением и беспрекословно подчиняются общему
уровню нравственности и знаний своего века и той страны, где
живут.
Достаточно самого поверхностного знания истории, чтобы
убедиться, что этот уровень беспрестанно меняется и никогда не
бывает совершенно одинаков, даже в самых сходных между
собою странах или в двух преемственных поколениях одной
страны. Мнения, преобладающие в каком-нибудь народе, во
многих отношениях меняются с года на год, и то, что в какоенибудь время преследовалось как парадокс или ересь, впоследст­
вии принимается как общеизвестная истина и в свою очередь
тоже сменяется чем-нибудь еще более новым. Эта крайняя измен­
чивость в обыкновенной норме человеческих деяний доказывает,
что условия, от которых норма эта зависит, должны быть сами
чрезвычайно изменчивы, а между тем эти условия, каковы бы они
ни были, очевидно служат источником нравственного и умствен­
ного образа действий огромного большинства людей.
Итак, мы имеем теперь основание, на которое можем безопа­
сно опираться в дальнейших выводах наших. Мы знаем, что
главный источник человеческих деяний весьма изменчив, следова­
тельно, нам остается только прилагать этот признак ко всякого
рода обстоятельствам, которые представляются причинами, и ес­
ли мы найдем, что эти обстоятельства не очень изменчивы, то
следует заключить, что не они составляют тот источник, который
мы стараемся открыть.
99

Приложив известный нам признак к нравственным побужде­
ниям или указаниям так называемого нравственного инстинкта,
мы сейчас увидим, до какой степени слабо влияние, оказанное
этими побуждениями на успехи цивилизации. Неоспоримо, что
в целом мире нет ничего такого, что бы изменилось так мало, как
те великие догматы, из которых слагаются нравственные систе­
мы. Делать добро другим, жертвовать для пользы их своими
собственными желаниями, любить ближнего, как самого себя,
прощать врагам, обуздывать свои страсти, чтить родителей,
уважать тех, которые поставлены над нами,— в этих правилах
и в нескольких других заключается вся сущность нравственности,
и к ним не прибавили ни одной йоты все проповеди, все наставле­
ния и собрания текстов, составленные моралистами и богослова­
ми 1 1 .
Но если мы сравним это неподвижное состояние нравствен­
ных истин с быстрым движением вперед истин умственных, то
найдем самую разительную противоположность 12 . Все великие
нравственные системы, имевшие большое влияние на человечест­
во, представляли в сущности одно и то же. В ряду правил,
определяющих наш нравственный образ действия, самые просве­
щенные европейцы не знают ни одного такого, которое бы не
было также известно древним. Что же касается до деятельности
нашего ума, то люди позднейших времен не только сделали
значительные приобретения по всем отраслям знания, какие пы­
тались изучать в древности, но и совершили решительный пере­
ворот в старых методах исследования: они соединили в одну
обширную систему все те средства наведения, о которых только
смутно помышлял Аристотель, и создали такие науки, о которых
и самый смелый мыслитель древности не имел ни малейшего
понятия.
Все это для каждого образованного человека несомненные
общеизвестные факты, и вывод, непосредственно вытекающий из
них, очевиден. Если цивилизация есть произведение нравствен­
ных и умственных факторов и если это произведение подвержено
беспрерывным изменениям, то ясно, что характер его определяет­
ся не неизменным фактором, потому что в неизменяющейся
обстановке неизменный фактор может производить только неиз­
менное действие. Изменяется же один умственный фактор, и что
он в этом случае истинный двигатель, это может быть доказано
двумя различными путями: во-первых, тем, что если не нравст­
венное начало движет цивилизацией, то остается приписать это
действие одному умственному; а во-вторых, тем, что умственное
начало проявляет такую деятельность и такую способность все
обхватывать, которая совершенно достаточно объясняет необык­
новенные успехи, сделанные Европой в продолжение нескольких
столетий.
Вот главные доказательства, которыми подкрепляется мое
воззрение; но рядом с ними есть и разные другие соображения,
которые также заслуживают внимания. Первое из них заключает100

ся в том, что умственное начало не только гораздо прогрессивнее
нравственного, но и дает более прочные результаты. Во всякой
цивилизованной стране приобретения, сделанные умом, тщатель­
но сохраняются, выраженные в известных общественных форму­
лах и огражденные употреблением технического, научного язы­
ка. Они удобно передаются от одного поколения к другому
и принимают такую доступную, так сказать, осязательную
форму, что часто имеют влияние на самое отдаленное потомство.
Они становятся наследственным богатством человечества, как
бессмертное завещание тех великих умов, которым они обязаны
своим бытием. Добрые же дела, совершаемые под влиянием
наших нравственных побуждений, несравненно менее подлежат
такой передаче; они имеют более частный, скрытый характер. Так
как побуждения, из которых они вытекают, составляют обык­
новенно результат самоотвержения и самообладания, то каждый
должен сам совершать их; каждый начинает эти дела сначала,
и потому они весьма мало выигрывают от предшествовавшего
опыта и не легко могут быть сохраняемы для руководства
будущих моралистов. Вследствие этого хотя нравственное прево­
сходство более заслуживает сочувствия и для большей части
людей привлекательнее, чем умственное, тем не менее должно
сознаться, что в дальнейшем действии своем оно гораздо слабее,
менее постоянно и, как я сейчас покажу, менее делает добра.
Действительно, если мы рассмотрим результаты, достигну­
тые самым деятельным человеколюбием, самым широким и бес­
корыстным желанием добра, то увидим, что эти результаты
сравнительно весьма кратковременны, что они касаются весьма
небольшого числа людей и немногим приносят пользу, что они
редко переживают то поколение, которое было свидетелем их
начала, и что даже когда действие филантропии является в самой
прочной форме — общественных благотворительных учрежде­
ний, то подобные учреждения неизбежно подвергаются сперва
злоупотреблениям, потом постепенному упадку, а через несколь­
ко времени или совершенно разрушаются, или отклоняются от
своей первоначальной цели, как бы в насмешку над усилиями,
тщетно предпринимаемыми для увековечения памяти о самом
чистом и решительном человеколюбии.
Эти выводы, без всякого сомнения, весьма неутешительны
и тем более неприятны, что их невозможно опровергнуть. Чем
глубже будем мы вникать в этот вопрос, тем явственнее пред­
ставится нам преимущество умственного развития перед нравст­
венными чувствами 13 . Нельзя привести ни одного примера, что­
бы неразвитый человек, имея добрые намерения и неограничен­
ную власть для приведения их в действие, не сделал гораздо
более зла, чем добра. И каждый раз, когда намерения такого
человека бывали особенно искренни и власть особенно обширна,
происходило громадное зло. Но если бы ослабить его добрую
волю, если бы исказить его побуждения нечистой примесью, то
уменьшилось бы и делаемое им зло. Если такой человек столько
101

же эгоист, сколько и невежда, то часто бывает возможно поста­
вить его порок в противодействие его невежеству и ограничить
производимое им зло, возбудив в нем страх. Если же он бес­
страшен и совершенно чужд эгоизма, если единственная цель его
есть благо ближних, если он преследует эту цель с увлечением,
с обширными планами и с совершенно бескорыстным усердием,
тогда уже нет никакой возможности обуздать его и предупредить
те бедствия, которые должен неизбежно причинить невежда в век
невежества. До какой степени такая мысль подтверждается опы­
том, это мы можем всего лучше видеть в истории гонений за
религию. Наказать даже одного человека за его религиозные
убеждения есть, конечно, одно из самых страшных злодеяний
в мире; но наказывать огромное количество людей, преследовать
целую секту, пытаться искоренить мнения, которые, проистекая
из самого состояния общества, служат лишь проявлением дивной
и роскошной производительности человеческого ума,— все это
составляет не только одно из самых вредных, но и одно из самых
безрассудных дел, какие только мы можем себе представить. Тем
не менее несомненный факт, что огромное большинство лиц,
воздвигавших гонения за религию, были людьми с самыми чис­
тыми намерениями, с самой высокой и безукоризненной нравст­
венностью. Невозможно даже, чтобы это было иначе. Нельзя
считать неблагонамеренными людей, старающихся навязать ко­
му-нибудь убеждения, которые они считают хорошими. Тем ме­
нее можно назвать дурными людей, которые без всякого земного
расчета употребляют все средства своей власти не для своей
пользы, но для распространения религии, которую считают необ­
ходимой для будущего благоденствия человечества. Таких людей
не должно считать дурными, а только невежественными, не
знающими ни свойств истины, ни последствий своих поступков.
Но с нравственной точки зрения побуждения, которым они следу­
ют, безукоризненны. Действительно, их возбуждает к преследо­
ванию самая искренность их убеждения. Именно святое усердие,
одушевляющее их, возбуждает их фанатизм к небесной деятель­
ности. Если вы внушите какому-нибудь человеку глубочайшее
убеждение в великом значении какого-нибудь нравственного или
религиозного учения, если вы уверите его, что все, отвергающие
это учение, осуждены на вечную гибель, если вы затем облечете
этого человека властью и, пользуясь его неведением, ослепите его
относительно дальнейших последствий,— он непременно будет
преследовать всех, отрицающих его учение, и энергия, которую
он проявит в этом преследовании, будет соразмерна искренности
его убеждения. Убавьте искренности—и ослабится преследова­
ние; другими словами, ослабив добродетель, вы можете умень­
шить зло. Это истина, на которую история представляет такое
бесчисленное множество примеров, что отрицать ее значило бы
не только отвергать самые ясные и убедительные доказательства,
но и презирать единогласное свидетельство всех веков. Я ограни­
чусь выбором двух явлений, которые, по совершенно различной
102

обстановке их, могут служить весьма хорошими примерами:
одно из них относится к истории язычества, а другое—к истории
христианства, и оба доказывают неспособность нравственного
чувства удержать человека от преследований за религию.
I. Римские императоры, как мы достоверно знаем, подвер­
гали первых христиан преследованиям, которые, конечно, от­
части преувеличены в рассказах, но все-таки были весьма часты
и тяжки. Но что многим должно казаться весьма странным,
между ревностными деятелями этих жестокостей мы находим
имена лучших людей, какие когда-либо сидели на престоле,
между тем как худшие и самые нечестивые из государей от­
личались именно тем, что щадили христиан и не обращали
внимания на их размножение. Двое самых нравственно испорчен­
ных людей, между всеми императорами, были, конечно, Коммод
и Гелиогабал, и ни тот, ни другой не преследовали новой религии
и не принимали против нее никаких мер. Они слишком мало
думали о будущем и были слишком эгоистичны, слишком погру­
жены в свои постыдные удовольствия, чтобы полагать какуюлибо важность в том, восторжествует ли истина или заблужде­
ние. Они не заботились о благоденствии своих подданных и по­
тому были равнодушны к успехам религии, на которую, в качест­
ве языческих государей, они должны были смотреть как на
гибельное, безбожное заблуждение. Поэтому они предоставляли
христианству полную свободу и не останавливали его развития
карательными постановлениями, которые непременно издали бы
на их месте более добросовестные, но и более заблуждающиеся
государи. Так, мы видим, что злейшим врагом христианства был
Марк Аврелий, человек кроткою нрава, неустрашимой, непоко­
лебимой честности; он ознаменовал свое царствование такими
гонениями, на которые он никак не решился бы, если бы не был
так искренно предан религии своих предков 14 . Для довершения
доказательства можно прибавить, что последним и одним из
сильнейших противников христианства на престоле кесарей был
государь замечательный по своей честности — Юлиан, мнения
которого были многими опровергаемы, нравственность же не
была затронута даже и клеветой 15 .
И. Второй пример представляет нам история Испании —
страны, которой должно отдать справедливость в том, что в ней
более чем где-либо религиозные чувства имели решительное
влияние на дела людей. Никакая другая европейская нация не
произвела столько пламенных и бескорыстных проповедников,
столько ревностных и самоотверженных мучеников—людей,
с радостью жертвовавших жизнью для распространения истин,
которые они считали необходимыми. Нигде духовное сословие не
пользовалось таким долгим преобладанием; нигде нет такой
набожности в народе, такого стечения народа в церквах, такого
многочисленного духовенства. Тем не менее искренность и чисто­
та намерений, которыми всегда отличается испанский народ,
взятый в совокупности, не только не устранили возможности
103

религиозных гонений, но даже оказались причинами, способст­
вующими им. Если бы нация эта была менее ревностна к вере, то
она была бы более расположена к веротерпимости. Для нее
охранение веры было первым из всех соображений; все на свете
приносилось в жертву этой одной цели. Но излишняя ревность
породила естественным образом жестокость и тем приготовила
почву, на которой могла пустить корни и процветать инквизиция.
Двигателями этого варварского учреждения были не лицемеры,
а энтузиасты. Лицемеры большей частью слишком гибки для
того, чтобы быть жестокими. Жестокость—суровая и непреклон­
ная страсть, тогда как лицемерие—ползучая, гибкая способность
приноравливаться к человеческим чувствам и поблажать слабо­
стям людей для достижения своей цели. В Испании народ устре­
мил все свое рвение на один предмет—и одно взяло верх над
всем: ненависть к ереси перешла в обычай, а преследование—в
обязанность. Добросовестность и энергия, с которыми испол­
нялась эта обязанность, видны в истории испанской церкви.
Действительно, различными путями и по различным, друг от
друга независимым, источникам можно доказать, что инквизи­
ция отличалась непреклонной, неподкупной справедливостью.
Я возвращусь к этому вопросу несколько позже, но есть два
свидетельства, о которых я не могу не упомянуть немедленно,
так как по некоторым обстоятельствам они особенно заслужива­
ют доверия. Льорент, великий историк инквизиции, злейший враг
ее, имел доступ к ее тайному архиву и, следовательно, самую
полную возможность узнать истину, а между тем и он нигде не
нападает на нравственную сторону инквизиции; напротив того,
негодуя на жестокость ее действий, он не может не признать
чистоту ее намерений 16 . За тридцать лет до него Тоунсенд,
священник англиканской церкви, издал замечательное сочинение
об Испании и, несмотря на то что, как протестант и англича­
нин, имел всевозможные причины быть предубежденным против
гнусного порядка вещей, который он описывал, тоже не мог сде­
лать никакого упрека лицам, поддерживавшим этот порядок;
будучи принужден упомянуть об инквизиционном суде в Бар­
селоне, одной из важнейших отраслей этого учреждения, он
допускает—признание весьма замечательное,— что все члены
суда были людьми достойными, а большая часть из них—даже
замечательно человеколюбивыми.
Эти факты, как бы разительны они ни были, составляют еще
весьма небольшую часть огромного количества данных, заклю­
чающихся в истории и решительно доказывающих неспособность
нравственного чувства уменьшить религиозные гонения. Каким
именно образом действительно произошло это уменьшение с ус­
пехами умственного развития,—это будет показано в другой
части этого тома, где мы ясно увидим, что главное противоядие
нетерпимости заключается не в человеколюбии, а в просвещении.
Распространению просвещения, и именно ему одному, мы обяза­
ны постоянным уменьшением того, что было неоспоримо вели104

чайшим злом, какое когда-либо причиняли люди себе подобным.
Что гонение за веру есть большее зло, чем всякое другое, это уже
доказывается огромным, почти невероятным числом известных
жертв его 1 7 ; но к этому должно прибавить, что неизвестные
жертвы, вероятно, еще многочисленнее и что история не сообща­
ет нам никаких сведений о тех, которые были пощажены телесно,
с тем чтобы подвергнуться истязанию душевному. Мы много
слышим о мучениках и исповедниках — о тех, которые были
умерщвлены мечом или сожжены на огне, но почти ничего не
знаем о гораздо большем числе тех, которые одной угрозой
гонения были доведены до наружного отречения от своих убежде­
ний и, принужденные таким образом к отступничеству, которого
ужасалась их душа, провели остальную жизнь свою в постоянном
унизительном лицемерии. В этом именно заключается настоящее
зло религиозных гонений. Когда таким образом люди бывают
вынуждены маскировать свои мнения, то в них образуется при­
вычка защищать себя посредством обмана и покупать безнака­
занность ценою лжи; для них ложь становится одной из ежеднев­
ных потребностей, а лицемерие — одним из обычаев; общий дух
и образ мыслей нации подвергается порче, и сумма существу­
ющих в ней пороков и заблуждений страшно увеличивается.
Следовательно, мы имеем полное право сказать, что в сравнении
с этим злодеянием все другие являются маловажными, и мы
должны быть глубоко благодарны успехам умственного разви­
тия, прекратившим это зло, которое, однако, многие желали бы
возобновить.
Начало, которое я отстаиваю, имеет такое огромное зна­
чение как на практике, так и в теории, что я намерен привести
еще один пример, показывающий, с какой силой оно действует.
Величайшее из зол, известных человечеству,— зло, которое после
религиозных гонений причинило самую большую сумму стра­
даний,—есть неоспоримо ведение войн. Что этот варварский
образ действия по мере совершающегося в обществе прогресса
постепенно выходит из употребления, это становится очевидно
и при самом поверхностном чтении истории Европы 18 . Если
мы сравним в этом отношении последовательные столетия, то
найдем, что с весьма давнего времени войны становились все
реже и реже, и перемена эта наконец так ясно обозначилась,
что до последней (Восточной) войны мы почти сорок лет на­
слаждались миром—явление беспримерное в летописях не то­
лько Англии, но и всякой другой страны, имевшей довольно
значения, чтобы играть одну из главных ролей в мировых со­
бытиях. При этом возбуждается вопрос: насколько именно уча­
ствовали наши нравственные чувства в осуществлении этой бла­
годетельной перемены. Если отвечать на этот вопрос, не сте­
сняясь
предрассудками,
а единственно
на
основании
положительных данных, то приходится сказать, что нравствен­
ные чувства вовсе не участвовали в этом деле. Никто, конечно,
не будет утверждать, что люди новейших времен сделали какие105

нибудь новые открытия относительно нравственных зол, сопря­
женных с войной. В этом отношении мы теперь не знаем ничего
такого, что бы не было известно уже в течение многих столетий.
Единственные два суждения об этом предмете моралистов за­
ключаются в том, что войны оборонительные справедливы, а на­
ступательные несправедливы. Эти два начала были так же ясно
излагаемы, так же хорошо поняты и так же приняты всеми
в средние века, когда не проходила ни одна неделя без войны, как
и теперь, когда война считается редкой и исключительной случай­
ностью. Итак, отношение людей к войне постепенно изменялось,
между тем как нравственный взгляд их на этот предмет остался
тот же,— ясно, что изменяющееся действие не может происхо­
дить от неизменной причины. Невозможно представить себе
более решительного доказательства. Если кто-нибудь может до­
казать, что в течение последней тысячи лет моралисты или
богословы указали хотя на одно происходящее от войны зло,
существование которого было бы неизвестно предшественникам
их, то я готов отказаться от защищаемого мною воззрения. Но
если, в чем я твердо убежден, никто не докажет этого, то все
должны согласиться со мною, что без приращения к сумме
нравственных истин не могло увеличиться и влияние нравствен­
ности 19 .
Таким образом, вопрос об участии нравственных чувств
в усилении всеобщей нелюбви к войне уже решен. С другой
стороны, обратившись к человеческому уму, в теснейшем смысле
слова, мы найдем, что каждое значительное усиление его деятель­
ности было тяжким ударом для духа воинственности. Полное
доказательство этой мысли я впоследствии разовью довольно
пространно, а в этом введении я могу только указать на некото­
рые из очевиднейших соображений, которые, встречаясь, так
сказать, на самой поверхности истории, могут быть поняты
сразу.
Одно из самых ясных среди этих соображений заключается
в том, что каждое важное приобретение в области знания усили­
вает авторитет умственно трудящихся классов, увеличивая запас
средств, которыми они могут располагать. Но между этими
классами и военным сословием существует явный антагонизм;
это антагонизм между мыслью и делом, между внутренним
и внешним, между доказательством и насилием, между силой
убеждения и физической силой, короче говоря, между людьми,
живущими мирным промыслом, и людьми, живущими войной.
Следовательно, все, что благоприятно одному из этих классов,
очевидно неблагоприятно другому. Предполагая, что все другие
обстоятельства в одном и том же положении, можно смело
сказать, что по мере того, как умственные приобретения извест­
ного народа увеличиваются, его расположение к войне уменьша­
ется, и наоборот — если умственные силы весьма ограниченны,
то расположение к войне весьма сильно 20 . У совершенно диких
народов чисто умственных приобретений вовсе не бывает; для
106

них дух представляет сухую, бесплодную пустыню, и потому
возможна только внешняя деятельность 21 ; у них единственное
достоинство—личная храбрость. Человек не имеет никакого зна­
чения, пока не убьет хотя бы одного неприятеля, и, чем больше
он убил себе подобных, тем большим он пользуется весом 22 . Вот
совершенно дикое состояние, вот та степень человеческого раз­
вития, на которой более всего ценится воинская отвага и более
всего уважаются воины 23 . От этого ужасно низкого состояния до
высоты цивилизации ведет длинный ряд ступеней; на каждой из
ступеней физическая сила теряет часть своего владычества и не­
сколько усиливается владычество мысли. Медленно, один за
другим, возникают мыслящие, мирные классы; сперва воины
глубоко презирают их, но мало-помалу они ободряются, воз­
растают числом и крепнут силой и с каждым шагом вперед
ослабляют старый воинственный дух, которым прежде поглоща­
лись все другие стремления. Торговля, мануфактуры, законы,
дипломатия, литература, науки, философия—все это было пре­
жде неизвестно, теперь же каждый из этих предметов становится
специальностью особого класса людей. Каждый класс отстаивает
важность своих занятий. Из этих классов некоторые, конечно,
менее миролюбивы, чем другие, но даже и те, которые наименее
отличаются этим качеством, все-таки более расположены к миру,
чем люди, у которых все мысли направлены к войне и которые
видят во всякой новой распре возможность отличиться, вовсе не
существующую для них в мирное время 24 .
Таким образом, по мере того как цивилизация подвигается
вперед, устанавливается равновесие; воинственные порывы ней­
трализуются такими побуждениями, которые свойственны толь­
ко образованному народу. Но в народе, чуждом умственного
развития, такого равновесия существовать не может. На это мы
находим прекрасный пример в истории Севастопольской кампа­
нии. Особенность великой борьбы, в которую мы вступили,
заключается в том, что она вызвана не столкновением интересов
цивилизованных стран, но столкновением между двумя наименее
образованными государствами в Европе. Это факт весьма заме­
чательный. Настоящее состояние общества превосходнохарак­
теризуется тем, что беспримерно продолжительный мир нарушен
не так, как нарушался мир в прежнее время, т. е. не распрей
между двумя цивилизованными народами, а взаимными притяза­
ниями двух наименее цивилизованных наций. В прежнее время
влияние привычки к умственным и, следовательно, мирным заня­
тиям хотя увеличивалось мало-помалу, но все еще было слишком
слабо, даже в самых передовых нациях, чтобы взять верх над
прежними воинственными привычками; от этого происходило
стремление к завоеваниям, которое часто перевешивало все дру­
гие чувства и побуждало великие нации—такие, как французская
и английская,—нападать друг на друга под самыми ничтожными
предлогами и пользоваться всяким удобным случаем для удов­
летворения мстительной ненависти, с которой каждая из них
107

смотрела на благосостояние своей соседки. Между тем в насто­
ящее время ход дел таков, что обе эти нации, отложив злобную
и раздражительную зависть, которую они некогда питали друг
к другу, соединились в общем деле и обнажили меч, не для
своекорыстных целей, а для защиты образованного мира от
нападений невежественных врагов.
Такова главная черта, отличающая эту войну от всех пред­
шествовавших. Что мир продолжался в течение почти сорока лет
и наконец нарушен не столкновениями между образованными
нациями, как это бывало прежде, а властолюбием единственного
могущественного и в то же время малообразованного государст­
ва,—это составляет одно из многих доказательств того, что
отвращение к войне есть признак утонченности, свойственной
только умственно развитому народу. Конечно, никто не станет
утверждать, что воинственное развитие России происходит от
низкого уровня нравственности или от пренебрежения к религи­
озным обязанностям; напротив того, все сведения, какие мы
имеем, доказывают, что порочный образ жизни в России встреча­
ется не чаще, чем во Франции и в Англии 25 , и то достоверно, что
русские следуют наставлениям церкви с большей покорностью,
чем их образованные противники . Ясно, стало быть, что Рос­
сия—страна воинственная не потому, чтобы жители ее были
безнравственны, но потому, что они малоразвиты. Недостаток
заключается не в сердце, а в голове. Так как умственные способ­
ности русского народа малоразвиты, то на него мало имеют
влияния люди, занимающиеся умственным трудом, и потому
в нем безусловно преобладает класс военный. В такой ранний
период развития общества еще нет среднего класса и, следовате­
льно, нет и того мирного, осмысленного склада жизни, который
вырабатывается в средних классах. Умы людей, лишенных умст­
венной деятельности 27 , естественно обращаются к военному по­
прищу, как единственному для них исходу. Вот почему в России
всякие способности оцениваются по применению их к военному
делу. Войска считаются главным источником славы нации; выиг­
рать сражение, обмануть хитростью неприятеля считается одним
из величайших подвигов человеческой жизни, и все лица не
военные, каковы бы ни были их достоинства, не уважаются
в этом народе, как люди несравненно низшего свойства 28 .
В Англии, с другой стороны, противоположные причины
произвели противоположные последствия. У нас умственный
прогресс так быстр и авторитет среднего класса так велик, что не
только военные люди не имеют никакого влияния на управление
государством, но даже одно время, по-видимому, предстояла
опасность, чтобы мы не довели этого чувства до крайности
и вследствие нашего нерасположения к войне не пренебрегли
теми предосторожностями обороны, которые враждебность дру­
гих наций делает необходимыми. Но мы можем по крайней мере
смело сказать, что любовь к войне как национальная склонность
в нашем отечестве совершенно исчезла. И этот важный результат
108

достигнут не нравственными поучениями и не требованиями
нравственного инстинкта, а тем простым обстоятельством, что
с развитием цивилизации образовались в обществе известные
сословия, которые имеют интерес в сохранении мира и совокуп­
ное значение которых достаточно сильно для того, чтобы взять
верх над влиянием других сословий, имеющих интерес в ведении
войны.
Легко было бы провести это доказательство дальше и пока­
зать, каким образом, при усиливающейся любви к умственному
труду, военная служба теряет не только в значении, но и в даро­
витости своих представителей. При неразвитом состоянии обще­
ства люди с замечательными способностями толпами устремля­
ются в военную службу и гордятся тем, что стоят в рядах войска.
Но по мере того, как общество подвигается вперед, открываются
новые источники деятельности и являются новые профессии,
которые, будучи исключительно посвящены умственному труду,
предоставляют даровитым людям случаи к такому быстрому
успеху, какой не был возможен в прежних занятиях. Вследствие
того в Англии, где такие случаи многочисленнее, чем где-либо,
почти всегда бывает так, что если у какого-нибудь отца есть сын,
отличающийся замечательными способностями, то он приготов­
ляет его для одной из гражданских профессий, в которых способ­
ности, соединенные с деятельностью, непременно вознагражда­
ются. Если же, напротив того, мальчик явно неспособен, то под
рукой существует приличное средство: из него делают военного
или духовного, отправляют его в армию или прячут в духовенст­
во. И это, как мы увидим впоследствии, есть одна из причин,
почему по мере развития общества влияние военного и духовного
сословий неизбежно уменьшается. Как только даровитые люди
теряют расположение вступать в какую-нибудь профессию,
блеск, окружающий ее, помрачается; сперва уменьшается уваже­
ние к ней, а затем ограничивается ее общественное значение.
Таков процесс, совершающийся в настоящее время в Европе,
относительно духовенства и военного сословия. Подтверждение
того, что сказано нами насчет духовного сословия, мы найдем
в другой части этого сочинения. Не менее решительными дан­
ными подтверждается и замечание наше о военном сословии.
Конечно, профессия эта в новейшей Европе произвела несколько
человек несомненно гениальных, но число их до такой степени
мало, что мы невольно удивляемся тому, как редко в ней встреча­
ется природное дарование. Еще яснее увидим мы, что военный
класс, взятый в совокупности, приходит в упадок, если сравним
между собой отдаленные периоды времени. В древнем мире
наиболее замечательные воины не только отличались большим
образованием, но и были глубокими мыслителями как по военно­
му делу, так и в политике и во всех отношениях являлись
передовыми личностями своего времени. Возьмем только неско­
лько примеров из жизни одного народа: мы видим, что трое
самых мудрых государственных людей, каких только произвела
109

Греция, были Солон, Фемистокл и Эпаминонд—и все они были
также и замечательными полководцами. Сократ, которого мно­
гие считают мудрейшим из древних, был воин, так же как и Пла­
тон и Антисфен, знаменитый основатель школы киников. Архит,
который дал новое направление пифагорейской школе филосо­
фии, и Мелисс, развивший учение элейской школы,— оба были
известными полководцами, одинаково знаменитыми в литерату­
ре и в военном деле. Из числа знаменитейших ораторов Перикл,
Алкивиад, Андокид, Демосфен и Эсхин—все принадлежали
к военному сословию, так же как и два величайших трагических
поэта: Эсхил и Софокл. Архилох, которому приписывают изоб­
ретение ямбического стиха и которого Гораций принял за об­
разец, был воином. То же сословие могло похвалиться Тиртеем,
одним из основателей элегической поэзии, и Алкеем, одним из
лучших лириков. Самый глубокий мыслитель среди греческих
историков был, конечно, Фукидид, но и он, так же как и Ксенофонт и Полибий, занимал высокие военные должности и не раз
имел влияние на судьбу войны. Среди суеты и шума лагерной
жизни эти великие люди развили свой ум до самого высшего
совершенства, какое возможно было при тогдашнем состоянии
знания, и круг обнятых ими соображений так обширен, так
высоко достоинство их слога, что творения их читаются тысяча­
ми людей, которым нет никакого дела до осад и сражений.
Такие люди были украшением военной профессии в древнем
мире; все они писали на одном и том же языке и читались одним
и тем же народом. Но в новейшем мире тот же самый класс,
заключающий в себе несколько миллионов людей и распрост­
раненный по всей Европе, не мог произвести, с шестнадцатого
столетия, и десяти таких писателей, которые могли бы стать
наравне с древними как литераторы или как мыслители. Декарт
представляет собой пример европейского воина, соединяющего
в себе оба качества: он одинаково замечателен как превосходным
достоинством своего слога, так и глубиной и оригинальностью
своих исследований. Но это единственный случай, и я полагаю,
что не было другого примера, чтобы писатель-воин новейшего
времени достиг такого превосходства как по форме, так и по
содержанию своих сочинений. Английское войско в продолжение
последних двухсот пятидесяти лет, конечно, не представляет ни
одного подобного примера; и действительно, в нем всего только
и было два писателя: Ралей и Непир, сочинения которых призна­
ны образцовыми и изучаются единственно ради их внутреннего
достоинства, хотя и это можно сказать о них только относитель­
но слога. Оба этих историка, несмотря на то что превосходно
владели пером, никогда не считались глубокими мыслителями
в разрешении трудных вопросов и не прибавили ничего сущест­
венного к сумме наших знаний. Точно так же между древними
самые даровитые воины были и самыми даровитыми полити­
ками—лучшие предводители войск оказывались вообще и луч­
шими правителями государства. Но и в этом развитие общества
ПО

произвело такую перемену, что в течение весьма долгого времени
подобные примеры были весьма редки. Даже Густав-Адольф
и Фридрих Великий делали грубые ошибки в своей внутренней
политике и оказались столь же близорукими в деле мирного
управления, сколько были дальновидны в деле военном. Кром­
вель, Вашингтон и Наполеон, может быть, единственные среди
первоклассных воинов новейшего времени, о которых можно
сказать справедливо, что они были одинаково способны управ­
лять государством и командовать армией. Если мы обратимся
к Англии, как представляющей нам самые знакомые примеры, то
найдем подтверждение нашего замечания в двух наших величай­
ших полководцах — Мальборо и Веллингтоне. Мальборо был
человек не только самый праздный и пустой по образу жизни, но
и до такой степени невежественный, что недостаток образования
делал его посмешищем для всех его современников; понятие же
его о политике выразилось только в том, что он приобрел
расположение государя, льстя его любовнице, изменил брату
этого государя в ту минуту, когда тот наиболее нуждался в нем,
а потом сделался вторично изменником, обратясь против своего
нового благодетеля и войдя в сношения, столь же преступные,
как и неразумные, с тем самым человеком, которого он за
несколько лет перед тем постыдным образом покинул.
Таковы были характеристические черты величайшего пол­
ководца своего времени, героя ста сражений, победителя Бленгеймского и Рамилийского. Что касается до другого нашего
великого воина, то, конечно, справедливо, что имя Веллингтона
не должно быть никогда произносимо англичанином иначе как
с благодарностью и почтением; но чувства эти возбуждаются
единственно его огромными военными заслугами, важность ко­
торых нам было бы стыдно забыть. Всякому, кто только изучал
историю гражданской жизни Англии в нынешнем веке, хорошо
известно, что этот полководец, не знавший соперников в бою
и отличавшийся—что составляет для него еще большую славу—
чистотой намерений, непоколебимой честностью и самым высо­
ким нравственным чувством, оказался, однако же, совершенно
несостоятельным перед сложными требованиями политической
деятельности. Всем известно, что в своих воззрениях на самые
важные законодательные меры он всегда заблуждался. Извест­
но также из журналов наших парламентских прений, что вся­
кая великая мера, всякое важное улучшение, всякий решитель­
ный шаг к реформе, всякая уступка желаниям народа встречали
сильное сопротивление со стороны герцога Веллингтона и полу­
чали силу закона, несмотря на его оппозицию, и после того, как
он с сокрушением объявлял, что подобные меры ставят Англию
в серьезную опасность. Между тем теперь нет школьника, кото­
рый бы не знал, что этим именно мерам наше отечество обязано
настоящей прочностью своего правительства. Опыт, этот верней­
ший пробный камень мудрости, вполне доказал, что те великие
планы преобразований, в сопротивлении которым герцог Вел111

лингтон провел всю свою политическую жизнь, были не ска­
жем уже полезны или благоразумны, но совершенно необходи­
мы. Та самая политика, которую он постоянно отстаивал и кото­
рая состояла в сопротивлении желаниям народа, была принята со
времени Венского конгресса во всех монархиях, кроме Англии.
Результаты этой политики уже выразились вполне для нашего
назидания: они выразились в том великом взрыве народных
страстей, который в ярости своей низвергнул столько горделивых
престолов, погубил столько царственных родов, разорил столько
знатных фамилий и опустошил столько великолепных городов.
А если бы советы нашего великого полководца были приняты,
если бы справедливые требования нашего народа были отверг­
нуты, то этот самый урок был бы написан и в летописях нашего
отечества; и нам бы, конечно, не удалось избегнуть последствий
той страшной катастрофы, в которую впоследствии была вов­
лечена невежеством и эгоизмом своих правителей значительная
часть образованного мира.
Такова разительная противоположность между военным ге­
нием древних времен и военным гением новейшей Европы. При­
чины этого упадка, очевидно, должны быть отнесены к тому
обстоятельству, что в настоящее время, благодаря чрезвычай­
ному размножению отраслей умственного труда, немногие спо­
собные люди толпами устремлялись на это поприще, так как оно
доставляло тогда самые лучшие средства употребить в дело те
способности, которые теперь в цивилизованных странах находят
более полезное применение. Это составляет действительно важ­
ную перемену; такое привлечение самых сильных умов от воен­
ных занятий к занятиям мирным было делом медленной работы
многих веков, делом постепенных, но прочных завоеваний рас­
пространяющегося знания. Написать историю этих завоеваний
значило бы написать историю человеческого ума — труд, удов­
летворительное исполнение которого для одного человека невоз­
можно. Но предмет этот так полон интереса и был так мало
изучаем, что, несмотря на то что я продолжил уже настоящий
анализ далее, чем намеревался, я не могу не остановиться неско­
лько на трех, по мнению моему, главных процессах, посредством
которых совершалось ослабление воинственного духа древности,
по мере успехов европейского знания.
Первый из этих процессов начался изобретением пороха,
которое хотя и было усовершенствованием военного дела, но
в результате своем оказало большие услуги интересам мира. Это
важное изобретение сделано, как утверждают, в тринадцатом
веке, но вошло в общее употребление не ранее четырнадцатого
или даже пятнадцатого. Как только оно было применено к делу,
произошла великая перемена во всей системе и во всех приемах
ведения войны. До этого времени считалось обязанностью почти
всякого гражданина быть приготовленным к поступлению в во­
енную службу для защиты своего отечества или нападения на
другие страны 29 . Постоянные армии были совсем неизвестны;
112

вместо них существовала нестройная, варварская милиция, все­
гда готовая к войне и всегда нерасположенная предаваться мир­
ным занятиям, которые тогда были во всеобщем презрении. Так
как почти всякий гражданин был воином, то военное звание, как
профессия, не имело отдельного существования, или, лучше ска­
зать, вся Европа составляла одну огромную армию, в которой
сливались все профессии. Единственное исключение представля­
ло духовенство; но и это сословие находилось под влиянием
всеобщего направления, так что было вовсе не редкостью видеть
большие отряды войск, идущие в бой под предводительством
епископов или аббатов, большей части которых военное дело
было весьма знакомо 30 . Как бы то ни было, все люди были
разделены между этими двумя профессиями: единственными за­
нятиями были война и богословие, и всякий, кто не желал быть
служителем церкви, должен был служить в войсках. Единствен­
ным последствием этого было совершенное пренебрежение ко
всему действительно важному. Было в самом деле много священ­
ников и много воинов, много проповедей и много сражений, но,
с другой стороны, не было ни ремесел, ни торговли, ни мануфак­
тур; не было ни науки, ни литературы; все полезные искусства
были неизвестны, и даже самые высшие классы общества были
незнакомы не только с самыми обыкновенными удобствами, но
и с простейшими приличиями цивилизованной жизни.
Но как только порох вошел в употребление, тотчас положе­
но было основание великой перемене. По прежней системе, чело­
веку нужно было только иметь—что он обыкновенно наследовал
от своего отца—меч или лук, и он уже был совсем вооружен для
боя 31 . По новому порядку вещей, потребовались новые средства,
и экипировка воина стала дороже и затруднительнее. Во-первых,
потребовалось снабжение воинов порохом 32 , во-вторых, им нуж­
но было иметь мушкеты, которые стоили дорого и с которыми
обращаться считалось весьма трудным 33 , наконец, потребова­
лись другие снаряды, естественно явившиеся вследствие изоб­
ретения пороха, как-то: пистолеты, бомбы, мортиры, гранаты,
мины и т. п. 34 Все эти нововведения, увеличив сложность военно­
го дела, увеличили вместе с тем необходимость в дисциплине
и в практическом обучении войск, между тем как перемена,
происшедшая в обыкновенно употребляемом оружии, поставила
большинство людей в невозможность приобретать его. Для при­
менения к этим новым обстоятельствам придумана была новая
система—приготовлять известное число людей единственно для
войны и отдалять их как можно более от всех других занятий,
которым прежде по временам предавались все воины. Таким об­
разом явились постоянные войска, из которых первые были об­
разованы в половине пятнадцатого столетия, почти тотчас после
того, как порох сделался предметом общеизвестным. Вошло также
в обыкновение употреблять наемные войска. Мы находим, впро­
чем, несколько примеров этого гораздо ранее, но это обыкновение
установилось вполне не прежде второй половины XV века.
113

Важность этого движения весьма скоро выразилась в той
перемене, которую оно произвело в классификации европейского
общества. Так как регулярные войска по дисциплине своей были
пригоднее для боя и более непосредственно подчинялись конт­
ролю правительства, то по мере того, как преимущества их
становились более известными, прежнее ополчение сперва поте­
ряло значение в общем мнении, потом впало в пренебрежение и,
наконец, значительно уменьшилось в числе. В то же время такое
уменьшение в числе недисциплинированных воинов лишило каж­
дую страну некоторой части ее военных средств и вынудило
правительства обратить больше внимания на дисциплинирован­
ное войско и более исключительно ограничить занятия воинов
исполнением военных обязанностей. И вот в первый раз устано­
вилось резкое различие между воином и лицом гражданского
знания, и образовалась особая военная профессия 35 , которая,
занимая сравнительно небольшую часть из всего количества
граждан, дала возможность остальным избрать какое-нибудь
другое занятие 36 . Таким образом огромные массы людей были
постепенно отучены от своих прежних воинственных привычек;
они были как будто бы насильственно обращены в гражданский
быт, и умственные силы их были направлены к достижению
общих целей общества и к занятию теми мирными делами,
которые прежде были в пренебрежении. Вследствие этого ум
европейцев вместо того, чтобы исключительно заниматься вой­
ной или богословием, теперь нашел себе третий, средний путь
и создал те великие отрасли знания, которым современная циви­
лизация обязана своим происхождением. В каждом из последова­
тельных поколений это стремление к отдельной организации
профессий стало более и более обозначаться; польза от разделе­
ния труда более и более сознавалась, и, в то время как знание
подвигалось вперед, значение этого среднего или умственно тру­
дящегося класса соответственно увеличивалось. Каждое прира­
щение к его силе уменьшало вес двух других классов и обузды­
вало те суеверные чувства и ту воинственность, на которых
в первобытном состоянии общества сосредоточивается весь его
энтузиазм. Возрастание и распространение этого начала умствен­
ной силы доказывается такими полными и определительными
свидетельствами очевидцев, что можно было бы, совокупив все
отрасли знания, проследить почти все его последовательные ша­
ги. В настоящее время достаточно будет сказать, что вообще этот
третий или умственно трудящийся класс впервые обнаружил не­
зависимую деятельность, хотя без определенного направления,
в четырнадцатом и пятнадцатом веках; что в шестнадцатом веке
эта деятельность, приняв определительную форму, проявилась
в религиозных движениях; что в семнадцатом столетии его энер­
гия, получив более практическое направление, обратилась против
злоупотреблений правительств и произвела ряд восстаний, кото­
рых едва ли избежала какая-нибудь часть Европы; наконец, что
в восемнадцатом и девятнадцатом веках она простерла свое
114

влияние на все виды общественной и частной жизни, распрост­
раняя воспитание, научая законодателей, контролируя монархов
и — что важнее всего—устанавливая на прочном основании то
преобладание общественного мнения, которому ныне не только
конституционные государи, но даже самые деспотические власти­
тели строго подчиняются.
Все это действительно составляет предмет весьма обширных
вопросов; не изучив их, нет возможности ни понять современного
положения европейского общества, ни составить себе какой-ни­
будь идеи о предстоящей ему будущности. Впрочем, здесь до­
статочно будет, если читатель только поймет, каким образом
такое неважное открытие, как изобретение пороха, могло осла­
бить существующий во всей Европе воинственный дух, уменьшив
число лиц, имеющих обычным занятием войну. Были, без сомне­
ния, и другие, побочные, обстоятельства, которые действовали
в том же направлении, но употребление пороха было самым
действительным между ними, потому что, увеличив затруднения
и издержки, сопряженные с войной, оно сделало необходимым
существование особой военной профессии и таким образом огра­
ничило круг действия воинственного духа; это дало возможность
образоваться излишку энергии, который скоро нашел себе исход
в мирных занятиях, оживил их новой жизнью и начал обуздывать
страсть к завоеваниям,—страсть, конечно, естественную в необ­
разованном народе, но составляющую великое препятствие про­
свещению и самое гибельное из тех болезненных побуждений, от
которых страдают, к сожалению, слишком часто и цивилизован­
ные страны.
Другое умственное движение, послужившее к уменьшению
воинственности, началось гораздо позже и не произвело еще всех
своих естественных последствий. Я говорю об открытиях, сделан­
ных политической экономией — отраслью знания, совершенно
незнакомой даже мудрейшим из древних, но имеющей такую
важность, для которой трудно найти слишком преувеличенное
выражение; она замечательна еще и тем, что до сих пор это
единственный из предметов, тесно связанных с теорией государ­
ственного управления, возведенный на степень науки. Практичес­
кое значение этой благородной науки, которая вполне известна,
быть может, только самым передовым мыслителям, начинают
мало-помалу признавать и люди, получившие обыкновенное об­
разование; но даже и те, которые вполне понимают эту науку, повидимому, мало обращали внимания на то, что влиянием своим
она прямо поддерживала интересы мира, а следовательно, и ци­
вилизации. Я теперь постараюсь объяснить, каким именно путем
она достигла этой цели, так как это объяснение будет новым
доказательством в пользу того великого начала, которое я же­
лаю установить.
Всякому известно, что между разными другими причинами
войн коммерческое соперничество было в прежнее время одной
из самых обыкновенных: существует множество примеров
115

распрей, вызванных установлением какого-либо особого тарифа
или желанием покровительствовать какому-нибудь любимому
производству. Распри этого рода были основаны на весьма
невежественном, но весьма естественном понятии, что выгоды
коммерции зависят от торгового баланса и что вся прибыль,
получаемая одной стороной, должна быть убытком для другой.
Все полагали, что богатство состоит единственно в деньгах и
что, следовательно, интерес каждой нации заключается в том,
чтобы ввозить меньше товаров, а больше золота. Как только
условие осуществлялось, то говорили, что торговля в хорошем,
здоровом состоянии; если же этого не было, то говорили, что
наши средства истощаются и что какая-нибудь другая страна
разоряет нас и обогащается на наш счет. Единственным сред­
ством против этого зла было заключить торговый трактат,
который бы вынудил вредящую нам нацию брать больше наших
товаров и давать нам более своего золота; если же та от­
казывалась подписать трактат, то становилось необходимым
вынудить ее к тому силой—и вот снаряжались флот и войско для
нападения на страну, которая, уменьшив наше богатство, лишила
нас денег, единственного средства к распространению нашей
торговли на иностранные рынки 37 .
Такое непонимание истинных свойств торгового обмена бы­
ло в прежнее время всеобщим 38 ; в заблуждение это впадали
и самые даровитые политики, так что оно не только бывало
одной из непосредственных причин войны, но и поддерживало те
чувства национальной вражды, которые располагают народ
к войне; каждая нация полагала, что она имеет прямой интерес
в уменьшении богатства своих соседей 39 .
В семнадцатом столетии или даже в конце шестнадцатого
были действительно один или два замечательных мыслителя
(Серра, Уильям Стаффорд и др.), обличавшие некоторые из
заблуждений, на которых это мнение было основано. Но доводы
их не были приняты теми политическими деятелями, которые
тогда управляли делами Европы. Быть может, никто не знал этих
доводов, а если их и знали, то государственные люди и законода­
тели, конечно, не обращали на них внимания: от таких лиц, при
их постоянных практических занятиях, нельзя и ожидать, чтобы
они успевали усвоить себе каждое новое открытие—они по
этому самому вообще отстают от умственного движения своего
времени. И так правители государств продолжали делать ошибки
за ошибками, в том убеждении, что торговля не может процве­
тать без их вмешательства; они постоянно тревожили ее измен­
чивой и стеснительной регламентацией, принимая за решенное
дело, что всякое правительство обязано благодетельствовать
торговле своего народа, вредя торговле других 40 .
Но в восемнадцатом столетии целый длинный ряд событий,
которые я впоследствии рассмотрю, проложил путь такому духу
прогресса и такому стремлению к реформам, которому до тех
пор не было примера во всемирной истории. Это великое движе116

ние проявило свою силу в каждой из отраслей знания; в это же
время была сделана удачная попытка возвести политическую
экономию на степень науки открытием тех законов, которыми
управляется производство и распределение богатства. В 1776 г.
Адам Смит издал свое «Богатство народов»—книгу, которая по
влиянию своему на общество едва ли не важнейшая из всех когдалибо появлявшихся и составляет, конечно, самый ценный из
вкладов, какие делали когда-либо отдельные лица в общее дело
установления начал, на которых должно быть устроено правите­
льство. В этом великом сочинении старая теория покровительст­
ва торговле разрушена почти во всех отраслях ее; учение о торго­
вом балансе не только подвергнуто сомнению, но и доказана его
ложность; и бесчисленное множество нелепостей, которые накоп­
лялись веками, внезапно уничтожены 41 .
Если бы «Богатство народов» явилось в одном из предшест­
вовавших веков, оно бы подверглось участи великих творений
Стаффорда и Серры; начала, которые в нем проводятся, конечно,
возбудили бы внимание отвлеченных мыслителей, но, вероятно,
не произвели бы никакого действия на практических политиков
и во всяком случае имели бы только косвенное, и то весьма
ничтожное, влияние. Но распространение познаний теперь сдела­
лось столь всеобщим, что даже наши обычные законодатели
были в некоторой степени подготовлены к принятию этих вели­
ких истин, которыми в прежнее время они пренебрегали бы, как
пустыми выдумками. Результатом этого было то, что учение
Адама Смита скоро проникло в палату общин и, будучи принято
некоторыми из самых влиятельных членов ее 4 2 , было выслушано
с изумлением этим великим собранием, мнения которого глав­
ным образом определялись мудростью предков и которое было
весьма не расположено поверить тому, чтобы в новейшие време­
на могло быть открыто что-нибудь неизвестное древним. Но
тщетно люди такого рода силятся всякий раз противодейство­
вать давлению успехов знания. Никакая великая истина, однажды
открытая, не была потеряна; и не было никогда сделано ни
одного важного открытия, которое бы не разрушало всех проти­
вополагаемых ему преград. Таким образом, против начал свобод­
ной торговли, доказанных Адамом Смитом, тщетно боролись
самые грозные большинства в обеих палатах парламента. С каж­
дым годом великая истина все далее и далее пролагала себе путь,
постоянно подвигаясь вперед и никогда не отступая 43 . Сперва от
большинства отделилось несколько даровитых людей, потом за
ними последовали обыкновенные люди, потом оно сделалось
меньшинством, наконец и меньшинство начало убавляться,
и в настоящее время, восемьдесят лет спустя после издания
«Богатства народов», нельзя найти ни одного сколько-нибудь
развитого человека, который бы не постыдился следовать мнени­
ям, преобладавшим до Адама Смита.
Таким-то образом великие мыслители управляют делами
человечества и своими открытиями определяют ход развития
117

народов. История одной этой победы уже должна была бы
умерить притязания государственных людей и законодателей,
которые так преувеличивают значение своей деятельности, что
приписывали важные результаты своим мерам, вызванным вре­
менной необходимостью и годным только на время. Но откуда
взяли они то знание; которое они всегда готовы обратить себе
в заслугу? Как пришли они к своим убеждениям, к своим принци­
пам? Убеждения и принципы эти, составляющие необходимые
элементы их успеха, они могли заимствовать только от своих
учителей—от тех великих мыслителей, которые, под вдохнове­
нием своего гения, оплодотворяют мир своими открытиями. Об
Адаме Смите можно сказать, не боясь опровержения, что этот
одинокий шотландец изданием одного сочинения больше сделал
для благоденствия человечества, чем было когда-либо сделано
совокупно взятыми способностями всех государственных людей
и законодателей, о которых сохранились достоверные известия
в истории.
Последствия этих великих открытий мне здесь уместно ис­
следовать лишь настолько, насколько они содействовали осла­
блению духа воинственности, а это последнее влияние просле­
дить нетрудно. До тех пор, пока вообще считали, что богатство
каждой страны заключается только в ее золоте, естественным
образом полагали также, что единственная цель торговли —
увеличение прилива драгоценных металлов; поэтому казалось
совершенно разумным, чтобы правительство принимало меры
к обеспечению такого прилива. Но это могло быть сделано
только посредством извлечения золота из других стран, чему
эти последние по тем же самым причинам, разумеется, всеми
силами противились. Таким образом, нельзя было и думать
о действительной взаимности услуг: каждый коммерческий тра­
ктат являлся попыткой одной нации перехитрить другую; ка­
ждый новый тариф был объявлением войны, и занятие, которое
должно было бы быть самым мирным из всех, становилось
одной из причин национального соперничества и национальной
вражды, которые чаще всего приводят к войне 44 . Но коль скоро
было ясно сознано, что золото и серебро не составляют сами
по себе богатства, а служат только представителями его; коль
скоро люди стали понимать, что богатство состоит только в той
ценности, которую искусство и труд могут придать сырому
материалу, и что деньги не могут служить нации ни к чему
другому, как к измерению и к обращению ее богатства; коль
скоро были признаны эти великие истины, все старые понятия
о торговом балансе и об исключительном значении благородных
металлов разом рушились. Когда эти грубые заблуждения были
рассеяны, то весьма легко выработалась истинная теория обмена.
Замечено было, что если не стеснять свободу торговли, то вы­
годы ее разделятся между всеми участвующими в ней странами;
что при отсутствии монополии выгоды торговли необходимо
бывают взаимными; что они зависят далеко не от количества
118

получаемого золота, а просто от легкости, с какой нация сбывает
те товары, которые она может самым дешевым образом про­
изводить, и получает в обмен те предметы, которые она могла
бы производить только с весьма большими расходами, между
тем как другая нация, по искусству своих рабочих или по ще­
дрости природы, может доставлять их по дешевейшей цене.
Из этого следовало, что с коммерческой точки зрения так же
нелепо стараться разорить нацию, с которой мы торгуем, как
было бы нелепо для отдельного торговца желать несостоя­
тельности богатого и много забирающего покупателя. После­
дствием этих понятий было то, что дух коммерции, который
прежде нередко бывал расположен к войне, теперь неизменно
стремится к миру 45 . И хотя совершенно справедливо, что из
ста купцов едва ли хоть один знаком с доводами, на которых
основываются новые экономические открытия, это, однако, ни­
сколько не препятствует тому действию, которое производят
самые открытия на его образ мыслей. Коммерческий класс,
подобно всем другим, подвергается действию таких причин, ко­
торые лишь немногие из членов этого класса способны понимать.
Таким образом, например, между бесчисленными противниками
системы покровительства весьма немного таких, которые могли
бы привести достаточные причины для оправдания своей оп­
позиции. Но это нисколько не мешает самой оппозиции про­
являться, так как огромное большинство людей всегда с бес­
сознательной покорностью следует духу своего времени; дух
же какого-либо времени слагается единственно из его знаний
и направления, принимаемого этими знаниями. Как в ежедневной
жизни люди бывают обязаны увеличением удобств и общей
безопасности успехам разных наук и искусств, которых они часто
не знают даже имени, так точно торговый класс пользуется
теми великими экономическими открытиями, которые в про­
должение двух поколений успели произвести радикальную пе­
ремену в коммерческом законодательстве нашего отечества и ко­
торые теперь действуют медленно, но постоянно на другие ев­
ропейские государства, где при менее сильном общественном
мнении труднее прививаются великие истины и искореняются
старые злоупотребления. Таким образом, при всем том, что
из торговцев сравнительно весьма немногие знакомы с поли­
тической экономией, класс этот обязан значительной долей свое­
го богатства нашим экономистам, которые, устранив препят­
ствия, стеснявшие, вследствие невежества прежних правительств,
успехи торговли, утвердили ныне на прочном основании то про­
цветание коммерции, которое составляет один из важнейших
источников нашей национальной славы. Несомненно также, что
это же самое умственное движение уменьшило возможность
войн, приведя в известность те начала, которыми должны опре­
деляться наши коммерческие отношения к другим странам, и до­
казав не только бесполезность, но и положительную зловре­
дность всякого насильственного вмешательства в эти отношения
119

и наконец истребив те давнишние заблуждения, которые, застав­
ляя людей думать, что все нации одна другой естественные враги,
развивали в них враждебные чувства и поддерживали националь­
ные соперничества, доставлявшие духу воинственности немалую
долю его прежнего влияния.
Третья великая причина, послужившая к ослаблению воинст­
венности, заключается в облегчении сношений между различ­
ными странами вследствие открытий, применивших силу пара
к передвижению людей. Облегчение сношений естественным об­
разом содействовало уничтожению того невежественного презре­
ния, которое каждая нация слишком склонна чувствовать к дру­
гим. Так, например, жалкие, бесстыдные клеветы, которые мно­
жество английских писателей высказывали относительно
нравственности и частного характера французов и—к стыду их
будь сказано—даже относительно целомудрия французских жен­
щин, немало содействовали усилению чувства озлобления, суще­
ствовавшего между двумя первыми нациями в Европе, раздражая
англичан против французских пороков, а французов против анг­
лийских клевет. Точно так же было время, когда каждый честный
англичанин был твердо убежден, что он мог бы сладить с де­
сятью французами, и питал ко всей нации их глубочайшее презре­
ние, как к тощему и тщедушному племени, пьющему слабое вино,
вместо водки, и питающемуся исключительно лягушками; как
к жалким неверным, слушающим каждое воскресенье мессу, по­
клоняющимся идолам и даже боготворящим папу. С другой
стороны, французов учили презирать нас, как грубых и необ­
разованных варваров, чуждых изящного вкуса и гуманности, как
суровых, дурно организованных людей, живущих в дурном кли­
мате, где вечный туман, перемежающийся только дождем, никог­
да не позволяет показаться солнцу; как людей, страждущих такой
глубоко вкоренившейся меланхолией, которой врачи даже дали
особое название—английского сплина, и под влиянием этой
страшной болезни беспрестанно совершающих самоубийства,
в особенности в ноябре,— месяц, в котором, как было будто бы
положительно известно, мы ежегодно вешались и застреливались
целыми тысячами 46 .
Всякому, кто хорошо знает старую литературу Франции
и Англии, известно, что таковы были мнения, которые составили
себе друг о друге две первые нации в Европе по неведению
и сердечной простоте. Но, благодаря разным открытиям, обе
страны пришли в более близкое прикосновение, рассеялись их
глупые предубеждения, и они научились удивляться одна другой
и—что еще важнее—уважать одна другую. И чем чаще были их
сношения, тем более увеличивалось взаимное уважение. Что бы
ни говорили богословы, но достоверно, что во всем человечестве
вообще гораздо более хорошего, чем дурного, и что в каждой
стране добрые дела чаще встречаются, чем злые. Действительно,
если бы это было иначе, то преобладание зла давно бы уж
истребило весь род человеческий, и некому даже было бы оплаки120

вать его. Другое доказательство этому мы находим в том факте,
что, чем более нации сближаются между собою, чем более они
узнают друг друга, тем быстрее исчезают старинные вражды,
потому именно, что по мере опыта мы узнаем, что человечество
далеко не так радикально дурно, как нас с детства заставляют
думать о нем. Если бы порок действительно преобладал над
добродетелью, то с увеличением сношений между людьми усили­
валось бы их дурное мнение друг о друге, так как мы вообще
хотя и любим наши собственные пороки, но не любим пороков
наших ближних. Но на самом деле не только не оказывается
такого последствия, но даже бывает так, что именно те люди,
которые, по обширности своих знаний, более других освоились
с общим ходом дел человеческих, высказывают о них самые
благоприятные суждения. Самый проницательный наблюдатель
и самый глубокий мыслитель всегда бывает и самым снисходи­
тельным судьей. Только мизантроп, у которого постоянно на уме
какие-то воображаемые обиды, преимущественно бывает распо­
ложен низко ценить хорошие свойства нашей природы и преуве­
личивать дурные; или же принимает на себя эту роль какойнибудь глупый и невежественный монах, который, проводя весь
свой век в мечтах и праздном одиночестве, льстит своему со­
бственному тщеславию, обличая пороки других; ратуя таким
образом против наслаждений жизни, он думает отмстить этому
обществу, из которого его исключает его же собственное суеве­
рие. Вот какие люди более всех настаивают на испорченности
нашей природы и на упадке, до которого дошло будто бы
человечество. Громадное зло, произведенное подобными мнени­
ями, понятно всякому изучавшему историю тех стран, где они
преобладали прежде и преобладают и до сих пор. Понятно после
этого, что из бесчисленных благ, происшедших от успехов зна­
ния, весьма немногие могут быть поставлены выше усовершенст­
вования способов сообщения. Умножение случаев соприкоснове­
ний между нациями и отдельными лицами в невероятной степени
содействовало излечению их от предрассудков, возвышению мне­
ний, составляемых ими друг о друге, уменьшению их взаимной
враждебности, распространению более благоприятного взгляда
на общую природу нашу и этим самым подвинуло нас к раз­
витию тех беспредельных сил человеческого ума, о самом суще­
ствовании которыхкогда-то нельзя было говорить, не прослыв
почти за еретика.
Вот какие явления совершались в новейшие времена в Ев­
ропе. Нации французская и английская, единственно вследствие
умножения сношений, научились благоприятнее думать одна
о другой и отвергли то бессмысленное презрение друг к другу,
которому некогда они обе давали волю. В этом случае, как и во
всех других, оказалось, что, чем более одна цивилизованная
страна знакомится с другой, тем более они открывают друг
в друге сторон, достойных уважения и подражания. Из всех
причин, производящих национальную ненависть, неведение есть
121

самая сильная. С умножением случаев соприкосновения неведе­
ние исчезает, и вследствие того ослабевает ненависть. Этим-то
путем и образуется истинный союз братства между народами,
и он один оказывается действительнее всех наставлений, чита­
емых моралистами и богословами. И те, и другие делали свое
дело в продолжение нескольких веков, не достигнув никакого
успеха в ограничении частого возникновения войн, тогда как
можно сказать, без малейшего преувеличения, что каждая вновь
проводимая железная дорога, каждый новый пароход, переплы­
вающий Па-де-Кале, дает новые ручательства за сохранение того
долгого и непрерывного мира, который в продолжение сорока
лет связывал воедино судьбу и интересы двух наиболее цивилизо­
ванных наций в мире.
Таким образом, насколько мне дозволили мои познания,
я старался указать на причины, послужившие уменьшению рели­
гиозных преследований и войн—двух величайших зол, которым
люди когда-либо подвергали своих ближних. Вопроса об умень­
шении религиозных преследований я только слегка коснулся, так
как он будет подробно рассмотрен в одной из последующих
частей этого тома. Но и сказанного мною достаточно, чтобы
убедиться, что уменьшение это—результат чисто умственного
процесса, и чтобы видеть, как мало может сделать пользы в этом
отношении действие нравственного чувства. Причины упадка
духа воинственности я рассмотрел с некоторой, для иных чита­
телей, может быть, докучливой, подробностью и пришел к тому
выводу, что упадок этот произошел от усиления умственно тру­
дящихся классов, которые, естественно, находятся в антагонизме
с военным сословием. Углубившись еще более в это исследова­
ние, мы открыли существование трех других причин, действова­
вших заодно с главной в ускорении всеобщего движения вперед.
Этими причинами были изобретение огнестрельного пороха, от­
крытия, сделанные в политической экономии, и введение улуч­
шенных средств сообщения. Вот три главнейших пути, по кото­
рым успехи знания направились к ослаблению старого воинст­
венного духа; а каким образом это совершилось, я, надеюсь,
довольно ясно показал. Факты и доводы, которые я привел,
подвергнуты мною, могу сказать по совести, самой тщательной,
неоднократной поверке, так что я решительно не могу себе
представить, на каком разумном основании могла бы быть опро­
вергнута их достоверность. Что они будут неприятны некоторым
сословиям, в этом я совершенно убежден; но неприятное свойст­
во довода едва ли дает право считать его несправедливым.
Источники, из которых я почерпнул факты, указаны мною впол­
не, и доводы, надеюсь, изложены беспристрастно, а из них выте­
кает следующее в высшей степени важное заключение: что два
самых древних, самых больших, самых глубоко укоренившихся
и обширно распространенных бедствия, какие когда-либо были
известны людям, постоянно, хотя вообще довольно медленно,
уменьшаются и что уменьшение это достигнуто, конечно, не
122

нравственными чувствами, не нравственными поучениями, а еди­
нственно деятельностью человеческого ума и влиянием изобрете­
ний и открытий, которые в течение долгого ряда последователь­
ных веков удалось сделать человеку.
Итак, если в отношении к двум важнейшим явлениям, кото­
рые представляются нам в развитии общества, нравственные
законы были постоянно и неизменно подчинены умственным, то
становится весьма вероятным предположение, что и в отношении
к менее важным предметам процесс совершался таким же об­
разом. Доказать это вполне и возвести предположение в совер­
шенную достоверность значило бы написать не введение в ис­
торию, а самую историю. Поэтому читатель должен в настоящее
время удовольствоваться тем, что, как я сам сознаюсь, составля­
ет лишь приблизительное доказательство; полное же доказатель­
ство необходимо должно быть отложено до дальнейших томов
этого сочинения, в которых я берусь показать, что Европа пере­
ходом своим от варварства к цивилизации обязана исключитель­
но своей умственной деятельности; что передовые нации ее вот
уже несколько веков достаточно подвинулись вперед, чтобы
свергнуть с себя те физические влияния, которые могли первое
время затруднять их развитие, и что нравственные влияния хотя
еще и сильны и по временам причиняют расстройства, но это не
более как такие уклонения от общего хода дел, которые с течени­
ем долгого времени взаимно уравновешиваются, так что в общем
итоге не оставляют ни малейшего следа. Итак, при более обшир­
ном взгляде на перемены в жизни цивилизованного народа
оказывается, что в сложности они зависят единственно от трех
вещей: во-первых, от суммы знаний, приобретенных самыми
развитыми людьми; во-вторых, от направления, которое приня­
ли эти знания, т. е. от того разряда предметов, к которому они
относятся; наконец, в-третьих, и более всего, от той пропорции,
в которой знания эти распространены, и от большей или мень­
шей свободы, с которой они проникают во все классы общества.
Таковы три главных двигателя образованности в каждой
цивилизованной стране, и хотя деятельность их часто встречает
помехи в добродетелях и пороках могущественных личностей,
но эти нравственные свойства взаимно нейтрализуются, и потому
влияние их в среднем выводе за долгие периоды времени не­
заметно. Вследствие причин, которые нам неизвестны, сочетания
нравственных качеств бывают весьма разнообразны, так что
в одном человеке или даже, может быть, в одном поколении
проявляется избыток добрых намерений, в другом—избыток
злых. Но мы не имеем никакой причины полагать, чтобы могла
произойти раз навсегда перемена в численном отношении между
лицами, имеющими по природе добрые намерения, и такими,
которым, по-видимому, привиты намерения злые. В том, что
мы могли бы назвать врожденной, первобытной нравственно­
стью рода человеческого, сколько мы знаем, прогресса не бывает.
Из врожденных нам различных страстей одни преобладают
123

в одно время, другие—в другое; но опыт научает нас, что
страсти эти находятся постоянно в борьбе между собой и потому
удерживаются в равновесии силой взаимного противодействия.
Действие одного побуждения умеряется действием другого: каж­
дому пороку соответствует какая-нибудь добродетель. Жестоко­
сти противодействует доброта, страдание возбуждает сострада­
ние, несправедливость одного вызывает благотворительность
другого, для нового бедствия находится и новое средство избав­
ления от него; и даже громаднейшие преступления, какие когдалибо совершались, не оставляли неизгладимого следа. Потери,
причиняемые опустошением земель и истреблением их жителей,
неизбежно восполняются; проходит несколько столетий—и след
их исчезает. Колоссальные злодеяния Александра [Македонско­
го] или Наполеона [Бонапарта] по прошествии некоторого вре­
мени уже менее ощутительны, и дела мира возвращаются к свое­
му прежнему уровню. Таковы прилив и отлив истории, постоян­
ные течения, которым мы подвергаемся по законам природы.
Над всем этим движется мир несравненно высший, и, в то
время как совершается его поступательное движение, при бес­
прерывных колебаниях то взад, то вперед, одно, и только одно,
никогда не погибает. Действия дурных людей производят зло
только временное, действия хороших—добро только временное;
и зло, и добро уходят в бездну, всплывают потом, при по­
следующих поколениях, и наконец совсем исчезают в беспре­
рывном движении дальнейших веков. Но открытия великих лю­
дей никогда не покидают нас—они бессмертны: они заключают
в себе те вечные истины, которые переживают падения царств,
переживают борьбы враждующих религиозных партий и оста­
ются непоколебимы, между тем как приходят одна за другой
в упадок и самые религии. Каждая религия измеряется своей
мерой, подчиняется своим правилам; для одного века годятся
одни убеждения, для другого—другие. Они исчезают, как сон;
это—создания фантазии, от которых не остается и слабого
очертания. Только открытия гениев сохраняются; им одним обя­
заны мы всем, что имеем; они для всех веков — им нет конца;
нося в себе зародыши своей жизни, они не бывают ни молоды,
ни стары; они текут вечным, неиссякаемым потоком; они, по
существу своему, чрезвычайно плодовиты; давая сами из себя
отростки для тех приращений, которые делаются со временем,
они влияют таким образом на самое отдаленное потомство
и по прошествии нескольких веков проявляют еще большую
силу, чем в самый момент возникновения.

ГЛАВА V
О влиянии религии, литературы и правительства
Прилагая к истории человека те методы исследования, ко­
торые оказались успешными в других отраслях знания, и от­
вергая все a priori составленные мнения, не выдерживающие
поверки по этим методам, мы пришли к известным результа­
там, из которых главнейшие небесполезно здесь перечислить.
Мы видели, что действия наши, представляя не более как ре­
зультат внутренних и внешних явлений, могут быть объяснены
только законами этих влияний, т. е. духовными и физическими
законами. Мы видели также, что в Европе духовные законы
сильнее физических и что с успехами цивилизации перевес этот
постоянно увеличивается, потому что возрастающее знание уве­
личивает силы духа, между тем как силы природы остаются
неизменными. Поэтому мы признавали духовные законы глав­
ными двигателями прогресса, а на физические смотрели, как
на законы второстепенные, действие которых проявляется только
в случайных уклонениях от правильности движения и уже из­
давна становилось слабее и реже, а в настоящее время в большей
части случаев не имеет никакого значения. Приведя таким об­
разом изучение того, что можно было бы назвать динамикой
общества, к изучению законов духа, мы затем подвергли эти
последние подобному же анализу и нашли, что они состоят
из двух разрядов, а именно: из нравственных и из умственных
законов. Сравнивая эти оба разряда, мы ясно убедились в ог­
ромном преимуществе законов умственных и видели, что по­
добно тому, как успехи цивилизации обозначаются перевесом
духовных законов над физическими, они обозначаются также
и перевесом умственных законов над нравственными. Этот важ­
ный вывод опирается на два различных аргумента. Во-первых,
на то, что при неподвижности нравственных истин и при по­
стоянном движении вперед истин умственных в высшей степени
невероятно, чтобы прогресс общества зависел скорее от нрав­
ственных знаний, сумма которых в течение нескольких столетий
оставалась неизменной, чем от знаний умственных, приобретение
которых в течение многих столетий постоянно подвигается впе­
ред. Другой же аргумент заключается в том факте, что два
величайших зла, какие когда-либо знал род человеческий, не
уменьшились вследствие его нравственного усовершенствования,
а уступили и до сих пор уступают только влиянию умственных
открытий. Из всего этого очевидно следует, что если мы хотим
привести в известность условия, от которых зависят успехи но­
вейшей цивилизации, то должны искать их в истории накопления
и распространения умственного знания. Физические явления
и нравственные начала производят, конечно, по временам зна­
чительное расстройство в общем ходе дел, но с течением времени
125

они приходят в порядок и равновесие и оставляют таким об­
разом умственным законам свободу действовать независимо от
этих низших, второстепенных деятелей.
Вот заключение, к которому мы пришли путем последова­
тельных анализов,— на нем мы и остановимся. Действия отдель­
ных лиц подчиняются в значительной мере влиянию их нравст­
венных чувств и их страстей; но чувства и страсти эти, приходя
в столкновение с чувствами и страстями других лиц, уравновеши­
ваются этими последними так, что в общем ходе человеческих
действий влияния их вовсе не видно; и совокупность действий
рода человеческого, рассматриваемых как одно целое, зависит
единственно от суммы знаний, которой люди обладают. А каким
именно образом поглощаются и нейтрализуются личное чувство
и личная прихоть,—этому мы находим полное объяснение в при­
веденных выше фактах из истории преступлений. Факты эти
решительно доказывают, что в итоге преступлений, совершаемых
в той или другой стране, год за годом повторяется одна и та же
цифра с самым изумительным однообразием, нисколько притом
не подчиняясь влиянию прихоти и личных чувств, которыми
слишком часто хотят объяснить человеческие действия. Но если
бы мы вместо того, чтобы рассматривать историю преступлений
по годам, разделили ее по месяцам, то нашли бы гораздо меньше
правильности; если бы, наконец, рассмотрели эту историю по
часам, то правильность совсем бы исчезла; точно так же ее не
было бы видно и в том случае, если бы, вместо уголовной
летописи целой страны, мы знали только летопись одной улицы
или одного семейства. Это происходит оттого, что великие обще­
ственные законы, которыми управляется преступление, могут
быть замечены лишь при наблюдении над большим числом
людей или долгим периодом времени, но в меньшем числе лиц
и в короткое время индивидуальное нравственное начало берет
верх и нарушает порядок действия общего умственного закона.
Следовательно, нравственные чувства, побуждающие человека
совершить преступление или воздержаться от него, имеют огром­
ное влияние на итог личных преступлений этого человека, но не
имеют никакого значения относительно общего итога преступле­
ний, совершаемых в том обществе, в котором он живет, так как
они с течением времени непременно нейтрализуются противопо­
ложными им нравственными чувствами, вызывающими в других
людях противоположный образ действия. Точно так же всем
известно, что почти все наши действия находятся под влиянием
нравственных начал, а между тем мы можем найти неоспо­
римые доказательства, что начала эти не производят ни ма­
лейшего действия на человечество, взятое в совокупности, ни
даже вообще на значительные массы людей; для этого нам
стоит только изучать общественные явления за такие продол­
жительные периоды времени и в таких больших размерах, в
которых можно было бы различать чистое действие главных
законов.
126

Итак, если вся совокупность человеческих дел, рассматрива­
емая с высшей точки зрения, управляется всей суммой человечес­
ких знаний, то казалось бы весьма простым делом собирать
сведения об этих знаниях и, постепенно обобщая их, установить
таким образом всю систему законов, управляющих успехами
цивилизации,— и я нимало не сомневаюсь, что когда-нибудь это
и будет сделано. Но, к несчастью, до сих пор историю писали
люди, до такой степени мало способные к великому труду,
который они предпринимали, что ими собрана весьма небольшая
часть необходимых материалов. Вместо того чтобы сообщить
нам те сведения, которые единственно имеют цену,— сведения об
успехах знания и о том, каким образом распространение этого
знания подействовало на человечество,— огромное большинство
историков наполняет свои сочинения самыми пустыми и ничтож­
ными подробностями: анекдотами, касающимися лично до раз­
ных королей и царедворцев, бесконечными рассказами о том, что
сказал такой-то министр и что подумал другой, и—что хуже
всего—длинными рассказами о кампаниях, сражениях и оса­
дах, весьма интересными для тех, которые в них участвовали, но
совершенно бесполезными для нас, так как они не сообщают
нам ни новых истин, ни средств к открытию их. В этом-то
и заключается, собственно, препятствие, останавливающее наше
движение вперед. Это-то отсутствие правильного взгляда на
вещи, это незнание того, на что более всего следовало бы об­
ратить внимание, и лишает нас материалов, которые должны
были бы уже давно быть собраны, приведены в порядок и со­
хранены для будущего употребления. В других великих отраслях
знания наблюдения предшествовали открытиям; сперва были
записаны факты, а потом открыты законы их. При изучении же
истории человечества важнейшие факты были оставлены без
внимания, а ничтожные сохранены. Поэтому каждый, кто в на­
стоящее время покушается возводить исторические явления к об­
щим началам, должен и собирать факты, и делать выводы. Он не
находит под рукой ничего готового. Он должен быть не только
архитектором, но и каменщиком, должен не только проектиро­
вать здание, но и таскать камни из каменоломни. Необходимость
совершения этого двойного труда налагает на философа такую
громадную работу, что для выполнения ее мало всей жизни;
поэтому история вместо того, чтобы быть, как должно, зрелой
и готовой для полных, исчерпывающих каждый вопрос обобще­
ний, находится до сих пор в таком грубом и необработанном
виде, что и при самом упорном и самом продолжительном труде
никто из нас не в состоянии уразуметь вполне всех действительно
важных деяний человечества даже за такой краткий период, как,
например, два последовательных столетия.
По всем этим соображениям, я давно уже отказался от моего
первоначального плана и, хотя с крайним сожалением, решился
писать историю не всей цивилизации вообще, а цивилизации
одного только народа. Но, урезывая таким образом область
127

исследования, мы, к несчастью, уменьшаем и средства, могущие
служить для этого исследования. Хотя совершенно справедливо,
что совокупность человеческих действий, взятых за долгие пери­
оды времени, зависит от суммы человеческих знаний, тем не
менее должно согласиться, что этот великий принцип, будучи
приложен к одной только стране, теряет некоторую долю своей
первоначальной силы. Чем более мы стесняем пространство на­
ших наблюдений, тем менее верным становится средний вывод из
них,—другими словами, тем возможнее нарушение правильно­
сти действия высших законов действием низших. Вмешательство
иноземных правительств, влияние понятий, литературы и обыча­
ев иноземного народа, делаемые им нашествия или даже завоева­
ния, насильственное введение, при подобных случаях, новых ре­
лигий, новых законов и новых нравов — все это помехи, которые,
при общем разборе истории всего мира, оказываются уравнове­
шивающими одна другую, в каждой же отдельной стране способ­
ны нарушить естественный ход цивилизации, вследствие чего
бывает гораздо труднее определить движение ее. Вслед за сим
я объясню, каким путем я пытался избегнуть этого затруднения,
но сперва я намерен показать, какие именно причины побудили
меня признать историю Англии более важной, чем все другие, и,
следовательно, наиболее достойной сделаться предметом полно­
го философского исследования.
Так как величайшая польза, могущая произойти от изучения
прошедших событий, заключается в возможности привести в из­
вестность законы, которыми они управлялись, то, очевидно,
история каждого народа становится для нас тем более ценной,
чем менее был нарушаем естественный ход его развития влияни­
ями внешними. Всякое иностранное или внешнее влияние, дейст­
вующее на какой-нибудь народ, вводит чуждые элементы в есте­
ственное развитие его и потому усложняет обстоятельства, кото­
рые мы стараемся исследовать. Между тем упрощение всяких
сложных явлений составляет во всех отраслях знания существен­
ное условие успеха. Эта истина весьма знакома лицам, изуча­
ющим естественные науки; им нередко удается посредством од­
ного опыта открыть то, чего прежде тщетно добивались путем
бесчисленных наблюдений; дело в том, что, производя опыты над
явлениями, мы можем отделить от них все, что их осложняет,
и таким образом, поставив их вне влияния неизвестных деятелей,
дать им возможность идти, так сказать, своим собственным
ходом и раскрыть нам действие их собственного закона.
Итак, вот истинное мерило, по которому мы должны опреде­
лять значение истории каждого народа. Важность истории какойлибо страны зависит не от блистательности встречающихся в ней
подвигов, но от того, в какой степени действия народа проистека­
ли из заключающихся в нем самом причин. Если бы, следовате­
льно, мы могли найти какую-нибудь цивилизованную нацию,
которая бы выработала свою цивилизацию сама собою, совер­
шенно избегнув всякого иноземного влияния, и не была бы ни
128

подвинута вперед, ни задержана на пути развития личными каче­
ствами своих правителей, то история этой нации была бы важнее
всякой другой, потому что она представляла бы условия совер­
шенно нормального и самобытного развития и показала бы нам,
как действуют законы прогресса в состоянии уединения; она была
бы как бы готовым для нас опытом и имела бы ту же цену, как те
искусственные сочетания обстоятельств, которым естественные
науки обязаны столь многими открытиями.
Найти такой народ, очевидно, невозможно, тем не менее
историк-философ обязан избрать для специального изучения та­
кую страну, которая, возможно, более удовлетворяет этим усло­
виям. Но, конечно, каждый из нас, а также и каждый образован­
ный иностранец согласится с тем, что Англия, по крайней мере
в продолжение трех последних веков, удовлетворяла означенным
условиям постояннее и успешнее, чем какая-либо другая страна.
Я уже не говорю о многочисленности наших открытий, о блеске
нашей литературы и об успехах нашего оружия; все это пред­
меты, возбуждающие народную зависть, и другие народы, может
быть, откажут нам в признании этих преимуществ, которые мы
легко можем преувеличивать. Но я ограничиваюсь единственно
тем положением, что в Англии долее, чем в каком-либо из
европейских государств, правительство оставалось совершенно
спокойным, между тем как народ был в высшей степени деятелен;
в Англии свобода нации установилась на самом широком ос­
новании: там каждый человек имеет полную возможность го­
ворить что думает и делать что хочет; всякий следует своему
образу мыслей и открыто распространяет свои мнения; так как
в Англии почти не знают преследований за религию, то в этой
стране можно ясно видеть развитие человеческого ума, не стес­
ненное теми преградами, которые ограничивают его в других
странах. В этой стране открытое исповедание ереси наименее
опасно, и отступление от господствующей церкви наиболее обык­
новенно; убеждения, враждебные одно другому, процветают ря­
дом и возникают и падают беспрепятственно, согласно с потреб­
ностями народа, не подчиняясь желаниям церкви и не подверга­
ясь контролю государственной власти; все интересы и все классы,
как духовные, так и светские, там более, чем где-либо, предостав­
лены самим себе; там впервые подверглось нападениям учение
о вмешательстве, называемом покровительственной системой;
там только и была уничтожена эта система,— одним словом,
в одной Англии умели избегнуть тех опасных крайностей, до
которых доводит вмешательство, вследствие чего и деспотизм,
и восстания там одинаково редки; а как притом признана основа­
нием политики система уступок, то ход народного прогресса
в Англии наименее был нарушаем могуществом привилегирован­
ных сословий, влиянием особых сект или насильственными дей­
ствиями самовластных правителей.
Что таковы характеристические черты истории Англии—это
не подлежит сомнению; для некоторых это составляет источник
5 — 3992

129

похвальбы, а для других — сожаления. Если же к этим обсто­
ятельствам присовокупить то, что
Англия, по своему положе­
нию, отдельному от материка1, до половины прошлого века
была редко посещаема иностранцами, то становится очевидным,
что мы в ходе нашего народного прогресса менее всех других
наций подвергались действию двух главных элементов посторон­
него вмешательства, а именно: власти правительства и влияния
чужестранцев. В шестнадцатом веке вошло в моду среди английс­
кой аристократии путешествовать в чужих краях 2, но у аристок­
ратов других стран вовсе не было обыкновения посещать Анг­
лию. В семнадцатом столетии обычай путешествовать для удово­
льствия так распространился в Англии, что среди людей до­
статочных и праздных было весьма мало таких, которые бы хотя
раз в своей жизни не переплыли канал; между тем как в других
странах лица того же кдасса, частью потому, что они были не так
богаты, частью по укоренившемуся нерасположению к морским
путешествиям, никогда почти не заглядывали на наш остров,
если только не были принуждаемы к тому каким-нибудь особен­
ным делом. Таким образом, мы видим, что в других странах,
в особенности во Франции и в Италии, жители больших городов
понемногу привыкли к иностранцам и, как все люди, незаметно
подчинились влиянию того, что они видели. Напротив, между
нашими городами было много таких, где никогда не ступала
нога иностранца; даже жители столицы могли дожить до старо­
сти, не видавши никогда ни одного иностранца, за исключением
разве какого-нибудь скучного и чопорного посланника, совер­
шающего прогулку по берегам Темзы. Хотя очень часто говорят,
что после реставрации Карла II наш национальный характер
подвергся сильному влиянию французских нравов, но это, как
я могу вполне доказать, ограничилось той малочисленной и нич­
тожной частью общества, которая прилеплялась ко двору, и не
имело никакого заметного влияния на два важнейших класса:
умственно трудящийся и промышленный. Это влияние может
быть замечено только в самых ничтожных явлениях нашей лите­
ратуры— в бесстыдных произведениях таких авторов, как Букингам, Дорсет, Этередж Килигрью, Мюльгрев Рочестер и Седли.
Но ни тогда, ни в позднейшее время никто из наших великих
мыслителей не подчинился влиянию французского духа3; напро­
тив того, мы находим в их идеях и даже в их слоге какую-то
грубую самородную силу, которая хотя и кажется оскорбитель­
ной нашим более утонченным соседям, но имеет по крайней мере
то преимущество,
что составляет естественное произведение на­
шего отечества4. Как родилась и как далеко простиралась об­
разовавшаяся впоследствии связь между английским и французс­
ким умами, это составляет вопрос огромной важности, который,
однако, подобно большинству других действительно важных
предметов, оставлен без внимания историками. В настоящем
сочинении я постараюсь восполнить этот недостаток, а между
тем не могу не заметить, что, хотя мы и прежде были и до сих
130

пор много обязаны французам за сделанные нами успехи от­
носительно утонченности вкуса, манер и вообще всех приятных
сторон жизни, мы все-таки не заимствовали от них ничего истин­
но важного, ничего такого, что навсегда изменяет судьбы нации.
С другой стороны, французы кроме того, что заимствовали от
нас некоторые весьма важные государственные учреждения, обя­
заны также не в малой мере нашему влиянию самым важным
событием своей истории. Всем известно, что революция 1789 го­
да произведена или, лучше сказать, главнейшим образом вызва­
на несколькими великими людьми, сочинения которых, а потом
и речи возбудили народ к сопротивлению; несколько менее изве­
стно, но во всяком случае справедливо, что эти великие вожди
народа научились в Англии той философии и тем началам,
которые, будучи перенесены в их отечество, произвели такие
страшные, но тем не менее благодетельные последствия. (До­
казательства такого влияния Англии см. в главе XII этого тома.)
Никто, надеюсь, не подумает, чтобы я намерен был бросить
какую-нибудь тень на французов—народ великий и достойный
удивления,— народ, во многих отношениях стоящий выше нас,—
народ, от которого мы еще многому должны поучиться и недо­
статки которого, каковы бы они ни были, происходят от постоян­
ного вмешательства в его развитие длинного ряда самовластных
правителей. Но, смотря на это дело исторически, нельзя не
признать несомненной истиной, что мы выработали нашу циви­
лизацию с весьма малой помощью от них, тогда как они вырабо­
тали свою с весьма значительным с нашей стороны содействием.
В то же время должно согласиться и с тем, что наше правительст­
во гораздо меньше вмешивалось в наше развитие, чем правитель­
ство Франции в развитие французского народа. Итак, нисколько
не предрешая вопроса о том, которое из двух государств значите­
льнее, а руководствуясь только приведенными выше соображени­
ями, я считаю нашу историю важнее их истории и избираю для
специального изучения успехи английской цивилизации единст­
венно потому, что она менее подвергалась действию влияний, не
из нее самой происходивших, и, следовательно, в ней можно
яснее рассмотреть естественный ход развития общества и ничем
не нарушаемое действие тех великих законов, которыми окон­
чательно определяются судьбы человечества.
После этого сравнения английской истории с французской
едва ли нужно рассматривать те соображения, которые могут
быть высказаны в пользу истории других стран. Действительно,
существуют только две страны, в пользу которых можно было
бы что-нибудь сказать,—я разумею Германию, принимаемую за
одно целое, и Соединенные Штаты Северной Америки. Что каса­
ется Германии, то несомненно справедливо, что с половины восе­
мнадцатого века она произвела больше глубоких мыслителей,
чем какая-либо другая страна, даже можно было бы сказать—
чем все другие страны, взятые вместе. Но возражения, применя­
ющиеся к французской нации, еще с большей справедливостью
131

применяются к немцам, потому что принцип покровительства
и прежде имел, и до сих пор имеет в Германии еще большую силу,
чем во Франции. Даже лучшие из германских правительств по­
стоянно держат народ в опеке, никогда не предоставляя его
самому себе, следя постоянно за его интересами и вмешиваясь
в самые обыкновенные дела его ежедневной жизни. Сверх того,
немецкая литература, хотя она в настоящее время и первая
в Европе, обязана своим происхождением тому великому скеп­
тическому движению, которое предшествовало революции во
Франции. До половины восемнадцатого века, несмотря на неско­
лько знаменитых имен, каковы имена Кеплера и Лейбница, у не­
мцев не было литературы, имеющей действительную ценность;
первый толчок, который они получили, произошел от их встречи
с французским умом и от влияния тех знаменитых французов,
которые в царствование Фридриха Великого стеклись в Бер­
лине— городе, бывшем с тех пор постоянно главной квартирой
философии и науки. От этого произошло несколько весьма важ­
ных обстоятельств, которых я здесь могу только вкратце кос­
нуться. Германский ум, внезапно возбужденный к жизни умом
французским, развился весьма неправильно и проявил большую
деятельность, чем того требовала общая цивилизация страны.
Вот почему во всей Европе нет ни одной нации, в которой бы
существовало такое огромное расстояние между умами высшего
и низшего развития. Немецкие философы обладают такой сум­
мой знания и такой широтой мысли, которые ставят их во главе
всего цивилизованного мира. Напротив, немецкий народ более
суеверен, более подчинен предрассудкам и, несмотря на заботу
правительств о воспитании его, более невежествен и менее спосо­
бен к самоуправлению, чем население Франции и Англии. Это
разграничение и даже разъединение двух классов составляет есте­
ственное последствие того искусственного возбуждения, которое
сто лет тому назад было произведено в одном из них и которое
таким образом нарушило нормальные отношения общества.
Вследствие* этого явления высшие умы в Германии настолько
опередили общее движение нации, что между двумя частями ее
нет никакого сочувствия, и в настоящее время нет никаких
средств, которые бы могли привести их в соприкосновение. Вели­
кие писатели Германии обращаются не ко всей стране, но друг
к другу. Они уверены в том, что будут иметь избранную, ученую
аудиторию, и потому употребляют язык, который по справед­
ливости можно назвать ученым: они обращают свой природный
язык в особый диалект, действительно красноречивый и сильный,
но такой трудный, такой гибкий и до такой степени наполненный
сложными инверсиями, что низшим классам их же нации он
совершенно непонятен 5 .
От этого произошли некоторые из самых замечательных
особенностей немецкой литературы. Не имея обыкновенных чи­
тателей, она ограждена от влияния обыкновенных предрассудков;
вот почему она обнаружила смелость в изысканиях, неустраши132

мость в преследовании истины и пренебрежение к мнениям стари­
ны—качества, дающие ей права на величайшую похвалу. Но
с другой стороны, от этого же обстоятельства произошло то
отсутствие практического знания и то равнодушие к материаль­
ным, житейским интересам, за которые справедливо порицают
немецкую литературу. Это естественным образом еще более
расширило первоначальный разрыв и увеличило расстояние, от­
деляющее великих германских мыслителей от того тупого, погру­
женного в материальные расчеты класса, который хотя и стоит
непосредственно под мыслителями, но не подвергается влиянию
их знаний и не согревается пламенем их гения.
С другой стороны, в Америке мы видим цивилизацию, пред­
ставляющую прямо противоположные явления. Мы видим там
страну, о которой справедливо было сказано Токвилем, что в ней
менее, чем в какой-либо другой стране, и людей очень ученых,
и людей очень невежественных. В Германии сословие мыслящее
и сословие практически действующее совершенно разъединены,—
в Америке они совершенно слиты воедино. В Германии почти
всякий год приводит за собою новые открытия, новые системы
философии, новые средства к расширению пределов человечес­
кого знания; в Америке подобные изыскания находятся почти
в совершенном пренебрежении: со времен Ионафана Эдвардса не
явилось ни одного великого метафизика; на естественные науки
также обращено весьма мало внимания, и, за исключением одной
только юриспруденции6, едва ли что-нибудь было сделано по
всем тем обширным отраслям наук, для которых немцы бес­
прерывно работают. Вся сумма знаний в Америке невелика, но
она распределена между всеми классами общества; сумма гер­
манского знания огромна, но распределение ее ограничивается
одним сословием. Какая из двух форм цивилизации должна
иметь преимущество — это вопрос, который нам здесь не место
разрешать. Для настоящей цели нашей достаточно будет сказать,
что в Германии чувствуется серьезный недостаток в распрост­
ранении, а в Америке не менее серьезный недостаток в накопле­
нии знания. А так как ход цивилизации определяется накоплени­
ем и распространением знания, то очевидно, что никакая страна
не может даже приблизительно считаться совершенным образ­
цом в этом отношении, если, удовлетворяя одному из указанных
условий до избытка, она другому не удовлетворяет вовсе. Дейст­
вительно, вследствие этого недостатка равновесия между двумя
элементами цивилизации Германия и Америка страдают от двух
одинаково важных, но противоположных болезней, и можно
опасаться, что нелегко излечатся от них, а между тем до совер­
шенного отстранения этих зол прогресс обеих стран непременно
будет замедляться, несмотря на временные преимущества, до­
стигаемые на первое время такой односторонней энергией.
Я здесь весьма коротко, но, надеюсь, довольно справедливо
и уже, конечно, без всякого сознательного с моей стороны при­
страстия старался определить относительное значение истории
133

четырех передовых наций мира. Что же касается действительного
величия каждой из них, то я не высказываю никакого мнения,
потому что каждая считает себя первой. Но из всего изложенного
(доколе кто-нибудь не опровергнет приведенных мною фактов)
неоспоримо следует, что история Англии имеет для философа
большее значение, чем всякая другая, потому что он может в ней
яснее, чем где-либо, видеть накопление и распространение знания
идущими рука об руку, видеть, что знание это менее подвер­
галось влиянию иноземных и внешних деятелей и что в него
менее вмешивались, в пользу или ко вреду, те могущественные,
но часто несведущие люди, которым вверяется управление обще­
ственными делами.
Именно на основании этих соображений, а вовсе не по тем
побуждениям, которые обыкновенно величают именем патри­
отических, я решился писать историю моего отечества, предпоч­
тительно перед всякой другой страной, и писать ее с такой пол­
нотой, с такой всесторонностью, какая только возможна при
ныне имеющихся материалах. Но так как, вследствие указанных
мною обстоятельств, невозможно открыть законы общества, из­
учая историю одной только нации, то я набросал это введение
с целью устранить некоторые из трудностей, сопровождающих
изучение этого важного предмета. В первых главах я пытался
с точностью обозначить пределы изучаемого мною предмета,
принимая его за одно целое, и установить для него возможно
широкое основание. В этих видах, рассматривая цивилизацию,
я делил ее на две главные части: европейскую, в которой человек
оказывается сильнее, чем природа, и неевропейскую, в которой
природа сильнее человека. Это привело нас к тому выводу, что
национальный прогресс, соединенный с свободой народа, не мог
явиться ни в какой части света, кГроме Европы, где, следователь­
но, и должно изучать развитие истинной цивилизации и историю
побед, одержанных умом человеческим над силами природы.
Затем, признав за основание европейской истории перевес зако­
нов духа над законами физического мира, мы разделили законы
духа на умственные и нравственные и доказали, что первые
имели преимущественное влияние на ускорение развития челове­
ка. Эти обобщения мне кажутся существенно необходимым всту­
плением в историю как науку, а для того, чтобы связать их
с специальной историей Англии, нам остается теперь только
привести в известность основное условие умственного развития,
ибо без этого летописи каждого народа могут представлять для
нас только эмпирическую последовательность событий, соеди­
ненных слабыми, случайными связями, какие придумывали для
них разные писатели, каждый по своим убеждениям. Поэтому
остальная часть нашего введения будет главным образом посвя­
щена дополнению начертанного мною плана исследованием ис­
тории разных стран относительно тех умственных особенностей,
которые недостаточно выказываются в истории нашего отечест­
ва. Так, например, в 1ермании накопление знаний происходило
134

быстрее, чем в Англии; на этом основании, законы накопления
знаний могут быть всего удобнее изучены в истории 1ермании
и затем дедуктивно приложены к истории Англии. Точно так же,
зная, что американцы распространили свое знание гораздо более,
чем мы, я намерен объяснить некоторые из явлений английской
цивилизации теми законами распространения знаний, действие
которых яснее видно в американской цивилизации и которые,
следовательно, могут быть в ней легче открыты. Далее, так как
самая цивилизованная из всех стран, в которых имеет особенную
силу дух покровительства, есть Франция, то для раскрытия тай­
ных стремлений этого духа в нашем отечестве нам стоит только
изучить явные стремления его у наших соседей. В этих видах
я сделаю очерк истории Франции, в котором постараюсь выяс­
нить самый принцип покровительства, показав вред, причинен­
ный им весьма даровитому и просвещенному народу. Анализи­
руя же Французскую революцию, я покажу, что это великое
событие было не что иное, как реакция против духа покровитель­
ства; а так как материалы для реакции были заимствованы из
Англии, то мы также увидим в этом явлении, каким образом ум
одной страны действует на ум другой, и дойдем до некоторых
выводов относительно того обмена идей, который легко может
сделаться самым главным двигателем во всех делах Европы. Это
прольет значительный свет на законы международного мышле­
ния. В связи с этим исследованием, две особые главы будут
посвящены истории духа покровительства и рассмотрению от­
носительной силы его во Франции и в Англии. Но французы как
нация были с начала или с половины семнадцатого века замеча­
тельно свободны от суеверия и, невзирая на усилия их правитель­
ства, весьма не расположены к власти духовенства, так что в их
истории покровительственное начало, высказывающееся ясно
в его политической форме, представляет весьма мало проявлений
в форме религиозной. Эта последняя форма его также мало
заметна и в нашей истории. Вследствие того я намерен обозреть
также историю Испании, в которой мы можем вполне просле­
дить результаты того покровительства против заблуждений, ко­
торое духовное сословие всегда готово оказать нации. В Испании
церковь с весьма давнего времени пользовалась большим авто­
ритетом, и духовенство имело более влияния на народ и на
правительство, чем в какой-либо другой стране, поэтому нам
будет весьма удобно изучать в Испании развитие могущества
духовенства и его влияние на интересы нации. Другое обсто­
ятельство, имеющее влияние на умственный прогресс каждой
нации, заключается в том, какому методу следуют обыкновенно
в своих ученых изысканиях самые способные люди из среды ее.
Таких методов может быть только два: индуктивный либо дедук­
тивный. Каждый из них составляет принадлежность особой циви­
лизации и всегда сопровождается особым складом мыслей, пре­
имущественно в предметах религии и науки. Эти различия имеют
такую огромную важность, что, пока ихзаконы не приведены
135

в известность, нельзя сказать, что мы действительно понимаем
историю прошедших событий. Две крайности этого различия, без
сомнения, представляют Германия и Соединенные Штаты, так
как немцы преимущественно склонны к дедукции, а американ­
цы— к индукции. Но 1ермания и Америка уже в стольких других
отношениях диаметрально противоположны друг другу, что
я счел удобнейшим изучать действие дедуктивного духа и духа
индуктивного в странах, между которыми существует более ана­
логии; так как, чем более сходства между двумя нациями, тем
легче можем мы открыть последствия каждого отдельного ук­
лонения от сходства и тем виднее становятся законы этого
уклонения. Такой случай представляет нам история Шотландии,
сравниваемая с историей Англии. Мы видим в этом случае два
соседних народа, которые говорят одним и тем же языком,
пользуются одной и той же литературой и связаны одними
и теми же интересами. Тем не менее справедливо—на это, повидимому, никто не обращал внимания, но я докажу это во всей
подробности,—что до последних тридцати или сорока лет тотландский ум, в противоположность английскому, был дедукти­
вен, и даже в большей мере, чем этот последний был индуктивен.
Склонность английского ума к индукции и почти суеверное бла­
гоговение, с которым мы храним это свойство, были с сожалени­
ем замечены немногими,
и даже весьма немногими из наших
способнейших людей7. С другой стороны, в Шотландии, особен­
но в течение XVIII столетия, великие мыслители, почти без ис­
ключения, употребляли метод дедуктивный. Главное же свойство
дедукции в применении к отраслям знания, еще не довольно
созревшим для нее, состоит в том, что она увеличивает число
гипотез, от которых мы ведем ряд умозаключений книзу, и под­
рывает доверие к медленному и терпеливому восхождению, какое
свойственно индуктивному методу. Это стремление уловить ис­
тину посредством умозрительных и как бы вперед сделанных
заключений часто открывало путь к великим изобретениям; и ни
один сведущий человек не станет отрицать огромной важности
подобного рода стремления. Но когда это направление делается
всеобщим, тогда угрожает опасность, чтобы не пренебрегли на­
блюдением чисто эмпирических однообразий и чтобы мыслящие
люди не получили отвращения к тем мелким и ближайшим
обобщениям, которые по требованиям индуктивного метода не­
пременно должны предшествовать обобщениям более обширным
и возвышенным. Как только является подобное отвращение, то
происходит серьезное зло. Эти низшие обобщения составляют
нейтральную почву, общее владение умов созерцательных и умов
практических,— пространство, на котором они встречаются. Ког­
да нет такого пространства, то и встреча невозможна. В таком
случае в ученых классах замечается неосновательное презрение
к выводам, сделанным простым народом из опыта,—выводам,
законы которых кажутся необъяснимыми; между тем как, с дру­
гой стороны, в практических классах является пренебрежение
136

к обширным и блестящим умозрениям, которых промежуточные,
предварительные ступени для них невидимы. Последствия такого
порядка вещей в Шотландии в высокой степени любопытны и во
многих отношениях сходны с явлениями, которые мы усматрива­
ем в Германии, так как в обеих этих странах образованные классы
с давнего времени отличались смелостью воззрений и свободой
от предрассудков, а масса народа в такой же степени отличалась
множеством суеверий и силой предрассудков. В Шотландии это
еще поразительнее, чем в Германии, потому что шотландцы,
благодаря причинам, которые мало были изучаемы, бывают
в практических вопросах не только трудолюбивы и предусмот­
рительны, но даже необыкновенно сметливы. Но в высших сфе­
рах жизни это качество не послужило им ни к чему; конечно, нет
страны, которая бы обладала более оригинальной, пытливой
и прогрессивной литературой, чем Шотландия, и вместе с тем нет
страны, равно образованной, где бы сохранялся до такой степени
дух средних веков, где бы до сих пор верили стольким нелепо­
стям и где бы так легко можно было возбудить к деятельности
старые чувства религиозной нетерпимости.
Разобщение и даже вражда, установившаяся таким образом
между практическими классами и классами, преданными умст­
венным занятиям, есть самый важный факт в истории Шотлан­
дии и составляет отчасти причину, отчасти последствие преоб­
ладания дедуктивного метода. Нисходящая схема в противопо­
ложность схеме восходящей, или индуктивной, пренебрегает
низшими обобщениями—единственными, которые понятны обо­
им классам и возбуждают их взаимное сочувствие. Индуктив­
ный метод, которому Бэкон доставил популярность, выдвинул
на видное место эти низшие, или ближайшие, истины; и хотя
вследствие того мыслящие классы Англии принимали часто на­
правление уже слишком утилитарное, но это по крайней мере
спасало их от состояния отчужденности, в котором без этого они
непременно бы остались. Но в Шотландии отчужденность была
почти совершенная, потому что дедуктивный метод был почти
всеобщий. Полные доказательства вышеозначенного будут со­
браны в следующем томе; но, не желая оставить этот предмет
вовсе без пояснения примером, я разберу вкратце за время трех
последних поколений те явления, в которых шотландская литера­
тура достигла высшего своего совершенства.
В течение этого периода, обнимающего почти столетие, ска­
занное направление обозначилось так резко, что оно составляет
поразительное явление в истории человеческого ума. Первым
важным признаком его явилось движение, которое было начато
Симеоном, профессором университета в Глазго, и продолжаемо
Стюартом, профессором Эдинбургского университета. Эти даро­
витые люди всячески старались воскресить чистую греческую
геометрию и унизить значение алгебраического, или символичес­
кого, анализа. Отсюда родились у них самих и их учеников
особенная любовь к самым утонченным способам разрешения
137

задач и презрение к способам более легким, но менее изящным,
которыми мы обязаны алгебре. Здесь мы ясно усматриваем
обособляющий, таинственный характер системыг которая, прези­
рая все то, что легко могут усвоить себе и самые обыкновенные
умы, предпочитает восхождение от осязательного к идеальному,
переход от идеального к осязательному. В ту же самую эпоху
точно то же направление выражено было в другой отрасли иссле­
дования Гетчинсоном, который хотя ирландец по происхожде­
нию, но был воспитан в университете в Глазго, где был и профес­
сором. В своих знаменитых нравственных и эстетических
исследованиях он заменил индуктивное умозаключение от осяза­
тельных фактов умозаключением дедуктивным от неосязатель­
ных принципов; при этом он оставлял без внимания непосредст­
венные, практические показания чувств, в полной уверенности,
что, посредством отвлеченного построения верных законов, мож­
но низойти до фактов и что нет надобности восходить от фактов
для узнания законов. Его философия имела огромное влияние на
метафизиков, и его метод мышления по нисходящей цепи от
абстрактного к конкретному был усвоен еще более великим
шотландцем, знаменитым Адамом Смитом. До какой степени
Смит был пристрастен к дедуктивному образу исследования,
видно из его «Теории нравственных чувствований» (Theory of
Moral Sentiments), а равно и из его «Трактата о речи» (Essay on
Language) и даже из его отрывка об истории астрономии, в ко­
тором он, основываясь на общих соображениях, предпринял
доказать, какой должен быть ход астрономических открытий,
вместо того, чтобы предварительно узнать, каким он был на
самом деле. Затем его «Богатство народов» есть также сочинение
совершенно дедуктивное, так как в нем Смит выводит общие
законы богатства не из явлений богатства, не из статистических
данных, а из явлений эгоизма, делая таким образом дедуктив­
ное применение одной категории умственных принципов к целой
области экономических фактов 8 . Пояснительные примеры, кото­
рыми изобилует его большое сочинение, составляют части самой
его аргументации—они только следуют за идеей; и если бы все
они были выпущены, то сочинение, потеряв, может быть, извест­
ную долю занимательности и силы, осталось бы в научном
отношении одинаково ценным. Другой пример представляют
сочинения Юма, которые все, за исключением его метафизичес­
ких опытов, дедуктивны. Его глубокомысленные экономические
исследования оказываются в сущности исследованиями a priori;
их можно было бы написать без всякого знакомства с теми
подробностями дела торгового и финансового, из которых они
должны были бы по требованию индуктивного метода состав­
лять общие выводы 9 . Также и в своей «Естественной истории
религии» он старался посредством простого размышления, неза­
висимо от фактов, построить чисто умозрительное исследование
о происхождении религиозных убеждений 10 . Точно таким же
образом в «Истории Англии» вместо того, чтобы сначала со138

брать факты, а потом делать из них выводы, он прежде всего
принял за данное, что отношения между народом и правитель­
ством должны были следовать такому-то порядку, и затем фак­
ты, противоречившие его предположению, либо оставил в сторо­
не, либо исказил п . Эти различные писатели, несмотря на несход­
ство их убеждений и предметов изучения, все между собою
согласны относительно метода, т. е. все одинаково предпочитали
в деле исследования истины нисхождение восхождению. Огром­
ное общественное значение этой особенности я рассмотрю в сле­
дующем томе, где постараюсь привести в известность, каким
образом она влияла на шотландскую цивилизацию и как произ­
вела некоторые любопытные явления, прямо противоположные
более эмпирическому характеру английской литературы. К это­
му, в виде простого заявления такого факта, который будет
доказан впоследствии, я могу присовокупить, что дедуктивный
метод, который употребляли поименованные мною знаменитые
шотландцы, был также внесен в умозрительную «Историю граж­
данского общества» Фергюсоном, в изучение законодательства —
Миллем, в изучение юриспруденции — Макинтошем, в геоло­
гию— Геттоном, в термотику—Блеком и Лесли, в физиоло­
гию— Гентером, Александром Уокером и Карлом Бзллем, в па­
тологию— Келленом, в терапию — Броуном и Керри.
Вот очерк плана, которому я намерен следовать в настоящем
введении, надеясь этим путем дойти до некоторых результатов
неизменно ценных; потому что, при изучении различных начал
в тех странах, где они были наиболее развиты, законы этих начал
могут быть раскрыты гораздо успешнее, чем при исследовании
тех же начал в таких странах, где они проявлялись довольно
смутно. А так как в Англии цивилизация шла путем более
правильным и была с него сбиваема менее, чем во всякой другой
стране, то тем более настоит необходимость, сочиняя историю
этой страны, прибегать к вспомогательным средствам вроде
некоторых приемов, указанных мною выше. Особенную ценность
придает истории Англии то обстоятельство, что ни в какой
другой стране национальный прогресс не подвергался так мало
постороннему вмешательству в дурную либо в хорошую сторо­
ну. Но самый тот факт, что наша цивилизация была таким
образом сохранена в более естественном и здоровом состоянии,
возлагает на нас обязанность изучать болезни, которым подвер­
жена цивилизация, посредством наблюдения над теми странами,
где чаще всего встречаются общественные недуги. Безопасность
и прочность цивилизации должны зависеть от правильности в со­
четании ее элементов и от гармонии в их действии. Ежели один
какой-нибудь элемент действует слишком сильно, то весь состав
подвергается опасности. Вот почему законы соединения элемен­
тов лучше всего могут быть изучены там, где соединение встреча­
ется в самом полном составе; законов же каждого отдельного
элемента мы должны искать там, где изучаемый элемент наибо­
лее сильно действует. Избрав историю Англии, вследствие того,
139

что в ней долее, чем где-либо, сохранялась гармония различных
начал, я счел по той же самой причине полезным изучать каждое
начало отдельно в той стране, где оно было наиболее сильно
и где вследствие необычайного развития его равновесие всего
здания было нарушено.
Приняв эти предосторожности, мы будем в состоянии устра­
нить многие из затруднений, сопряженных поныне с изучением
истории. Но прежде чем вступим на обширное поприще, от­
крывающееся пред нами, следует разъяснить некоторые пред­
варительные пункты; я до сих пор еще их не касался, а между тем
разъяснение это может предупредить известного рода возраже­
ния, которые без этого легко могут быть сделаны. Я разумею
под этими пунктами Религию, Литературу и Правительство —
три предмета огромной важности, а по мнению весьма многих
лиц—три главных двигателя в человеческих делах. Совершенная
ошибочность этого последнего взгляда будет вполне доказана
в настоящем сочинении, но так как мнение это чрезвычайно
распространено и весьма благовидно, то нам необходимо раз
навсегда согласиться в суждении о нем и изучить истинное свой­
ство того влияния на ход цивилизации, которое действительно
имеют сказанные три великие силы.
И вот, прежде всего очевидно, что если бы какой-нибудь
народ был совершенно предоставлен самому себе, то его религия,
литература и правительство были бы последствием, а не причи­
ной его цивилизации. Известное состояние общества, естествен­
но, производит известные результаты. Эти результаты, конечно,
могут быть искажены вмешательством каких-нибудь посторон­
них деятелей, но без такого вмешательства невозможно, чтобы
высокообразованный народ, привыкший рассуждать и сомне­
ваться, когда-либо принял религию, исполненную ярких нелепо­
стей, обнаруживающих совершенное пренебрежение к разуму
и сомнению. Есть много примеров, что нации переменяли рели­
гию, но нет ни одного примера, чтобы прогрессивная страна
добровольно приняла ретроградную религию; никогда даже не
случалось, чтобы нация, клонящаяся к падению, улучшила свою
религию. Хорошая религия благоприятствует цивилизации,
а дурная вредит — это, конечно, справедливо; но ни один народ
без постороннего вмешательства не сумеет открыть, что его
религия дурна, пока ему этого не скажет его собственный разум;
но если разум его находится в бездействии, а знание в застое, то
подобного открытия никогда не произойдет. Страна, пребыва­
ющая в старом невежестве, всегда будет оставаться при своей
старой религии. Конечно, ничто не может быть проще этого.
Очень невежественный народ будет, в силу своего невежества,
склонен к религии, исполненной чудес, величающейся несметным
числом богов и приписывающей непосредственному их влиянию
все, что ни случается. С другой стороны, народ, который по
своим познаниям может быть лучшим судьей в деле вероятия,
народ, привыкший к самой трудной из работ—к делу сомнения,
140

будет чувствовать потребность в религии менее чудесной, менее
навязчивой, в религии, не налагающей слишком большой дани на
его легковерие. Но скажете ли вы, основываясь на предыдущем,
что в первом случае недостатки религии производят невежество,
а во втором—достоинства ее производят знание? Скажете ли вы
о двух последовательных явлениях, что первое из них есть дейст­
вие, а последнее — причина? Не так рассуждают люди в обык­
новенных житейских делах, и трудно понять, почему бы им
следовало рассуждать таким образом, когда дело идет об ис­
тории прошлых событий.
Дело в том, что религиозные убеждения, преобладающие
в какой-либо период времени, принадлежат к числу симптомов,
которыми этот период обозначается. Когда религиозные убежде­
ния глубоко укоренены, то они, без сомнения, имеют влияние на
образ действия людей; но для того, чтобы убеждения могли
глубоко укорениться, необходимо должна предварительно про­
изойти какая-нибудь перемена в умах людей. Рассчитывать на
усвоение кроткой и философской религии невежественными
и кровожадными дикарями все равно что ожидать урожая от
семени, брошенного на голую скалу. В этом роде много было
попыток, и все они привели к одному результату. Люди с самыми
лучшими намерениями, самым пылким, хотя ложно понятым,
рвением пытались и теперь еще пытаются распространить свою
религию между жителями варварских стран. Вследствие напря­
женной и неослабной деятельности, часто при помощи обещаний
и даже действительных даров, они во многих случаях успевали
убедить дикие общины открыто признать истины христианской
религии; но ежели кто сравнит торжественные повествования
миссионеров с длинным рядом данных, доставленных сведущими
путешественниками, то скоро увидит, что подобное признание
существует только на словах, в действительности же эти невеже­
ственные племена приняли обряды новой религии, но вовсе не
самую религию. Они принимают внешность и на этом останав­
ливаются. Они могут крестить своих детей, принимать прича­
стие, толпами ходить в церковь — все это они могут делать и,
несмотря на то, оставаться столь же далекими от духа христиан­
ства, как и были в то время, когда преклоняли колена перед
своими прежними идолами. Обряды и формы всякой религии
находятся на поверхности; их сразу видят, скоро заучивают
и легко перенимают люди неспособные проникнуть в самую
глубину. Только более глубокая внутренняя перемена в человеке
может быть прочна, а такой перемены никогда не произойдет
в человеке диком, пока он погружен в невежество, ставящее его
в уровень с окружающими его животными. Устраните невежест­
во, тогда будет место для религии. Только этим способом можно
окончательно принести пользу. После тщательного изучения ис­
тории и нынешнего состояния варварских стран я с полной
уверенностью утверждаю, что нет ни одного хорошо доказан­
ного случая прочного обращения в христианство какого-нибудь
141

варварского народа, за исключением разве тех весьма немногих
примеров, где миссионеры, будучи столько же людьми знания,
сколько и людьми благочестия, приучали дикаря к приемам
мышления и, возбудив в нем таким образом умственную деятель­
ность, приготовили его к восприятию религиозных начал, кото­
рых он без такого возбуждения никогда не мог бы понять 12 .
Таким образом, если смотреть на вещи с высшей точки
зрения, оказывается, что религия человечества есть последствие,
а не причина его прогресса. При более же мелком воззрении, или
при так называемом практическом взгляде на какой-нибудь крат­
кий, специальный период, могут по временам встретиться такие
обстоятельства, которые нарушают этот общий порядок и, повидимому, извращают естественный ход событий. И это, как
всегда бывает в подобных случаях, может происходить только от
особенностей, свойственных отдельным личностям, которые, по­
винуясь низшим законам, управляющим действиями каждого
отдельного человека, могут при помощи гения и энергии поме­
шать отправлениям высших законов, управляющих целыми об­
ществами. По обстоятельствам, до сих пор еще неизвестным,
время от времени появляются великие мыслители, которые, по­
святив всю жизнь стремлению к одной цели, способны опреде­
лить человечество на пути развития и создать религию или
философию, имеющую иногда весьма важные последствия. Но,
вглядываясь в историю, мы ясно увидим, что действие, произ­
водимое новым мнением, будет всегда зависеть от состояния
народа, в котором мнение это распространяется, хотя бы оно
и было обязано происхождением своим одному лицу. Если рели­
гия или философия слишком опередила нацию, то она не может
принести пользы в настоящем, а должна выждать, пока люди
будут достаточно зрелы для восприятия ее. Этому большая часть
читателей встретит множество примеров. Каждая наука и каждое
верование имели своих мучеников—людей, подвергавшихся зло­
словию и даже смерти за то, что они знали больше, чем их
современники, и потому, что общество было не довольно развито
для принятия истин, которые эти люди распространяли. По
обыкновенному порядку вещей, проходит несколько поколений,
прежде чем наступит период, когда на эти самые истины смотрят,
как на обыденные факты, а еще немного позже настает и такое
время, когда их признают необходимыми и когда самые тупые
умы удивляются, как могли такие истины когда-либо быть от­
рицаемы. Таков бывает ход дел, когда человеческому уму дается
простор и предоставляется хотя сносная свобода в накоплении
и распространении знания. Но ежели тому же самому обществу
мерами насильственными и, следовательно, искусственными по­
ставлены преграды к умственному развитию, то в нем истины не
могут быть приняты, как бы ни было важно их значение. Иначе
почему бы известные истины были отвергаемы в одном веке
и признаваемы в другом? Истины остаются неизменными—зна­
чит, окончательное их признание должно зависеть от перемены
142

в самом обществе, которое теперь принимает то, что прежде
презирало. И в самом деле, история наполнена доказательствами
совершенной недействительности самых благородных начал в тех
случаях, когда они проповедуются в очень невежественной стра­
не. Так, учение о Едином Боге, преподанное древним евреям,
оставалось в течение многих столетий вовсе без действия. Народ,
которому учение это было сообщено, в то время еще не освобо­
дился от варварства, и потому ум его не мог постигнуть такой
высокой идеи. Подобно всем другим варварам, евреи жаждали
религии, которая бы питала их легковерие беспрестанными чуде­
сами, которая, вместо отвлеченного возведения Божества к од­
ной сущности, умножала бы их богов до того, чтобы ими были
покрыты все поля и переполнены леса. Это и есть идолопоклон­
ство, естественный плод невежества; вот к чему евреи беспрестан­
но возвращались. Несмотря на самые строгие и беспощадные
наказания, они, при всяком удобном случае, оставляли чистый
теизм, для восприятия которого умы их были слишком незрелы,
и впадали в суеверие, более доступное их пониманию,— поклоня­
лись золотому тельцу и обожали медного змия. Теперь, в насто­
ящем веке, они давно уж перестали все это делать. А почему? Не
потому, чтобы легче возбуждалось в них религиозное чувство
или чаще действовал на них религиозный страх. Напротив того,
они отторгнуты от прежней обстановки, они навсегда потеряли
из виду те сцены, которые легко могли потрясать умы людей. Не
существуют уже для них причины, возбуждавшие в сердцах —
одни ужас, другие — благодарность. Не является им более об­
лако днем и огненный столб ночью; не видят они более, как
дается завет с высоты Синая, и не слышат раскатов грома,
раздающихся с Хорева. Ввиду этих великих явлений, они остава­
лись идолопоклонниками в душе и при всякой возможности
становились идолопоклонниками на деле; и поступали они так
потому, что находились в состоянии варварства, естественный
продукт которого—идолопоклонство. Какому же другому об­
стоятельству можно приписать их дальнейшую перемену, как не
тому простому факту, что евреи, подобно всем другим народам,
по мере своих успехов в цивилизации, стали вырабатывать для
себя более идеальную, утонченную религию и, презрев прежнее
многобожие, медленно и постепенно возвысились умом до твер­
дого понимания Одной Великой Причины,— понимания, которое
напрасно старались им привить в более раннее время.
Вот какая тесная связь существует между убеждениями ка­
кого-нибудь народа и его познаниями, и до какой степени необ­
ходимо, когда дело идет о целых нациях, чтобы умственная
деятельность предшествовала улучшению религии. Ежели нам
нужны дальнейшие примеры, поясняющие эту важную истину, то
мы найдем их в событиях, совершившихся в Европе вскоре после
распространения христианского учения. Римляне были, за ред­
кими исключениями, народом невежественным и варварским,
племенем кровожадным, развратным и жестоким. Для такого
143

народа политеизм был самым естественным верованием, и дейст­
вительно, мы читаем, что римляне предавались идолопоклонст­
ву, которое немногие великие мыслители, и только немногие,
отваживались презирать. Христианская религия, заброшенная
среди таких людей, застала их неспособными оценить ее высокое,
дивное учение. Несколько времени спустя Европа была навод­
нена наплывами свежего народонаселения, и завладевшие ею
народы, еще более дикие, чем римляне, принесли с собою суеве­
рия, сообразные с их тогдашним умственным состоянием. И вот
над материалами, происшедшими из этих двух источников, хри­
стианство призвано было трудиться. Результат этого чрезвычай­
но замечателен. После того, как новая религия, казалось, победи­
ла все препятствия и уже была принята в лучшей части Европы,
вскоре обнаружилось, что она не возымела никакого положи­
тельного действия. Оказалось, что общество находилось еще
в том раннем периоде развития, когда суеверие неизбежно и ког­
да люди, не имея его в одной форме, должны иметь в другой.
Напрасно христианство преподавало простое учение и предписы­
вало простое богослужение. Умы были слишком незрелы, чтобы
совершить такой великий шаг: им нужны были более сложные
формы и более сложное верование. Что затем произошло —
хорошо известно всем, изучающим историю церкви. Суеверие
Европы вместо того, чтобы уменьшиться, получило только дру­
гое направление. Новая религия была искажена старыми заблуж­
дениями. Поклонение идолам приняло только другие формы;
так, обожание Цибелы заменено было другим, подобным же
обожанием; идолопоклоннические обряды примешались к хри­
стианским; вскоре внесено было в новую религию, кроме наруж­
ных обрядов язычества, и самое его учение; дух язычества был
смешан и слит воедино с духом новой религии. Вследствие всего
этого, спустя несколько поколений, христианство явилось в такой
смешанной, отвратительной форме, что лучшие его черты были
потеряны и признаки первоначальной его прелести совершенно
уничтожены.
Прошло несколько веков, и христианство стало понемногу
освобождаться от этих искажений; однако многих из них даже са­
мые образованные страны до сих пор еще не могли отбросить.
Действительно, даже начать какую-либо реформу оказывалось
невозможным до тех пор, пока европейский ум не был в некоторой
степени пробужден от сковывавшей его летаргии. Постепенно
двигаясь вперед на пути знания, люди стали смотреть с не­
годованием на те суеверные понятия, перед которыми прежде
благоговели. Исследование о том, каким образом это негодо­
вание возрастало и наконец, в шестнадцатом веке, разразилось
великим событием, справедливо называемым Реформацией, со­
ставляет один из занимательнейших предметов новейшей ис­
тории. Но для настоящей цели нашей достаточно иметь в виду
достопамятный и важный факт, что в течение нескольких сто­
летий после повсеместного водворения в Европе христианской
144

религии она не могла приносить свойственных ей плодов по
той причине, что ей пришлось действовать посреди невежест­
венных и потому суеверных людей, которые, в силу своего суе­
верия, всячески искажали учение, недоступное их пониманию
в его первоначальной чистоте 13 . И точно, на каждой странице
истории встречаем мы новые доказательства того, как мало
могут действовать на людей религиозные учения, ежели только
им не предшествует умственное развитие. Интересный пример
этого представляет влияние протестантизма в сравнении с ка­
толицизмом. Католическая вера относится к протестантской так
же, как темные века относятся к шестнадцатому столетию. В тем­
ные века люди были легковерны и невежественны и потому
произвели религию, требовавшую много веры и мало знания.
В шестнадцатом столетии легковерие и невежество, довольно
еще значительные, стали быстро уменьшаться, и потому ока­
залась необходимость устроить религию на основаниях, соот­
ветственных изменившимся обстоятельствам,— религию более
благоприятную для духа пытливости, менее обремененную чу­
десами, легендами и идолами,—религию, в которой церемонии
были бы не так часты и не так тягостны, которая, наконец,
не поощряла бы бесчисленного множества разных умерщвлений
плоти, бывших так долго в повсеместном употреблении. Все
это было совершено через водворение протестантизма—такого
образа богопочитания, который, соответствуя вполне потребно­
стям своего века, имел, как известно, большой и скорый успех.
Если б этому великому движению позволено было совершаться
без перерывов, то оно в течение немногих поколений, опрокинув
старое суеверие, водворило бы на его месте более простое и менее
беспокойное верование; при этом, разумеется, быстрота пере­
ворота была бы пропорциональна умственной деятельности раз­
личных стран. Но, к несчастью, европейские правительства, все­
гда вмешивавшиеся в дела, которые вовсе до них не касались,
считали своей обязанностью покровительствовать религиозным
интересам народа и, действуя заодно с католическим духовен­
ством, во многих случаях насильственно останавливали ересь,
сдерживая таким образом естественное развитие века. Это вме­
шательство было почти во всех случаях благонамеренное; его
должно приписывать единственно неведению правителей отно­
сительно надлежащих пределов их круга деятельности; но бе­
дствия, причиненные этого рода неведением, трудно было бы
преувеличить. В продолжение почти ста пятидесяти лет Европу
терзали религиозные войны, религиозные избиения, религиоз­
ные преследования, чего бы, конечно, вовсе не произошло, если
бы повсеместно призвана была та великая истина, что госу­
дарству нет дела до убеждений граждан и что оно не имеет
никакого права вмешиваться, даже в самой ничтожной мере,
в то, какую форму богослужения они пожелают принять. Однако
это правило в прежнее время было неизвестно; во всяком случае
достоверно, что на него не обращали внимания; и не ранее
145

как в половине семнадцатого столетия окончательно порешены
были религиозные распри и различные нации укрепились в своих
господствующих верах, которые с тех пор в сущности не подвер­
гались изменениям. Действительно, в течение уже более двухсот
лет ни одна нация не воевала с другой по поводу религии, и в про­
должение этого периода все великие католические страны остава­
лись католическими, а все протестантские—протестантскими.
Вследствие всего замеченного нами выше во многих евро­
пейских странах религиозное развитие вместо того, чтобы совер­
шаться естественным порядком, подчинено было насильно, по­
средством искусственных мер, порядку противоестественному.
Сообразно с естественным порядком, самые образованные стра­
ны были бы протестантскими, а самые необразованные—като­
лическими. В среднем выводе из всех случаев оно действительно
так и есть; этим многие лица были даже введены в странное
заблуждение: они стали приписывать все новейшее просвещение
влиянию протестантизма, упускать из виду тот важный факт, что
протестантизм не понадобился до тех пор, пока не началось
просвещение. При обыкновенном ходе событий успехи Рефор­
мации, конечно, были бы мерилом и признаком предшествова­
вших ей успехов просвещения; но во многих случаях власть
правительства и влияние церкви явились противодействующими
причинами, которые и парализовали естественное развитие рели­
гиозных улучшений. После Вестфальского мира, определившего
политические отношения европейских государств, любовь к бого­
словским распрям до такой степени ослабела, что люди не при­
знавали более за нужное хлопотать о религиозных переворотах
и рисковать жизнью в какой-нибудь попытке на ниспровержение
религии, господствующей в государстве. В то же время правите­
льства, не имея сами особенного пристрастия к переворотам,
поощряли состояние застоя; при этом—что весьма естественно
и, как мне кажется, весьма благоразумно—не делали больших
изменений и оставляли церковные учреждения в своих государст­
вах такими, какими их застали, т. е. протестантские—проте­
стантскими, а католические — католическими. Отсюда произош­
ло то обстоятельство, что в настоящее время господствующая
вера какой бы то ни было страны не может служить пробным
камнем настоящего состояния цивилизации в этой стране, так как
обстоятельства, установившие ее религию, уже давно не суще­
ствуют, а религия остается при тех же правах и при том же
устройстве единственно потому, что некогда двинувшая ее сила,
по закону инерции, еще продолжает действовать.
Все предыдущее относится только к началу церковных
учреждений в Европе. В практических же своих последствиях
учреждения эти представляют явления в высшей степени поучи­
тельные. Так, многие страны обязаны господствующей в них
религией не своему прошедшему, а влиянию отдельных могуще­
ственных личностей; вследствие чего мы постоянно видим, что
в этих странах религия не производит тех последствий, которых
146

от нее можно было бы ожидать и которые она, сообразно своим
собственным требованиям, должна была бы произвести. Напри­
мер, католическая религия отличается большим суеверием
и большей нетерпимостью, нежели протестантская; но из этого
нимало не следует, чтобы нации, исповедующие первую, должны
были быть суевернее и отличаться большей нетерпимостью, чем
нации, исповедующие последнюю. Далеко нет; французы не толь­
ко так же свободны от этих ненавистных качеств, как и самые
цивилизованные протестанты, но даже стоят в этом отношении
выше некоторых протестантских народов, каковы, например,
шотландцы и шведы. О высокообразованном классе я не говорю;
но, говоря о духовенстве и о народе вообще, должно сознаться,
что в Шотландии больше суеверия, ханжества и совершенного
презрения к чужой религии, нежели во Франции. А в Швеции,
одной из древнейших протестантских стран Европы 14 , проявля­
ется не случайно, а постоянно такая нетерпимость и такой дух
преследования, которые не делали бы чести и католической на­
ции, со стороны же народа, утверждающего, что его религия
основана на начале свободы убеждений,— вдвойне предосудите­
льны 1 5 . Из всего замеченного нами видно—и это легко может
быть доказано путем более обширной индукции,— что когда
какой-нибудь народ, вследствие специальных, или, как обыкно­
венно говорят, случайных, причин, исповедует религию, которая
более ушла вперед, чем он сам, то религия эта не производит
своего законного действия. Преимущество протестантизма перед
католицизмом заключается в уменьшении суеверия и нетерпимо­
сти и в ограничении власти церкви. Но опыт Европы показывает
нам, что когда передовая религия введена среди отсталого наро­
да, то преимущества ее делаются незаметны. Шотландцы и шве­
ды—к ним можно присоединить и некоторые швейцарские кан­
тоны—менее образованны и потому более суеверны, чем фран­
цузы. Какая после этого польза в том, что они имеют лучшую
религию, нежели французы, что, благодаря давно прошедшим
обстоятельствам, они три века тому назад приняли веру, к кото­
рой их теперь привязывает сила привычки и предания? Всякий,
кто, путешествуя по Шотландии, с достаточным вниманием на­
блюдал понятия и убеждения народа и кто заглянет в шотландс­
кое богословие, кто станет читать историю шотландской церкви
(kirk) и акты шотландских Собраний и Консисторий,—увидит,
как мало пользы страна эта извлекла из своей религии и какая
широкая пропасть между духом нетерпимости, преобладающим
в Шотландии, и естественными стремлениями протестантской
Реформации. С другой стороны, всякий, кто станет изучать Фран­
цию· в том же отношении, увидит рядом с антилиберальной
религией либеральные понятия, увидит также, что религия, ис­
полненная суеверия, исповедуется народом, в котором суеве­
рие— явление сравнительно редкое.
Дело просто в том, что французы лучше своей религии,
а шотландцы хуже своей. Либеральность Франции так же мало
147

соответствует католицизму, как ханжество Шотландии—проте­
стантизму. В этих, как и во всех подобных, случаях отличитель­
ные черты вероисповедания пересилены отличительными черта­
ми народного характера, и религия народа в самых важных
отношениях остается вовсе без действия, по той простой причине,
что она не соответствует цивилизации страны, в которой введена.
Как неосновательно после этого приписывать успехи цивилиза­
ции влиянию той или другой религии и как безрассудны, хуже
чем безрассудны, старания правительства охранять религию, ко­
торая в том случае, когда она соответствует народному харак­
теру, в покровительстве не нуждается, в противном же случае—
не может принести никакой пользы 16 .
Ежели читатель вникнул в дух предыдущих рассуждений, то
он едва ли потребует от меня такого же подробного анализа
другой из причин, нарушающих действие законов прогресса,
а именно — анализа литературы. Очевидно, что все сказанное уже
о религии народов может быть в значительной мере применено
И к их литературе. Литература в состоянии здоровом и свобод­
ном от насилия есть просто рамка, в которую вставляется знание,
приобретенное известным народом,— форма, в которую отлива­
ется это знание. В этом отношении, как и в других рассмотрен­
ных нами случаях, отдельные лица могут, конечно, идти боль­
шими шагами вперед, могут подниматься на значительную высо­
ту над уровнем своего века; но когда они поднимаются выше
известной точки, то для них начинает уменьшаться возможность
приносить пользу своему времени, а еще выше—эта возмож­
ность вовсе уничтожается 17 . Когда промежуток между мыслящи­
ми и практическими классами будет слишком велик, то первые не
будут иметь влияния, а вторые ничем от них не воспользуются.
Это именно и произошло в древнем мире, когда расстояние
между невежественным идолопоклонством народа и утонченны­
ми системами философов было решительно непроходимо 18 ;
и вот главная причина, почему греки и римляне не могли со­
хранить цивилизации, которою обладали в течение короткого
периода времени. Точно тот же процесс совершается в настоящее
время в Германии, где самая ценная часть литературы составляет
таинственную систему, которая, не имея ничего общего с самой
нацией, вовсе не действует на ее цивилизацию. Дело в том, что
если Европа и извлекла большую пользу из своей литературы, то
она обязана этим не тому, что произвела литература, а тому, что
она сохранила. Знание должно быть прежде приобретено, а по­
том может быть записано, и книги полезны единственно как
складочное место, где сокровища ума хорошо сберегаются и удо­
бно могут быть найдены. Литература сама по себе предмет не
важный и имеет значение только как арсенал, в котором сложено
оружие человеческого ума и из которого оружие это может быть,
в случае надобности, скоро добыто. Но жалким мыслителем
оказался бы тот, кто, основываясь на этом, предложил бы пожер­
твовать целью для сохранения средств, кто надеялся бы отстоять
148

арсенал, сдав оружие, и кто уничтожил бы сокровища в видах
улучшения кладовой, предназначенной для их хранения.
Однако на это многие способны. От литераторов в особен­
ности слышим мы слишком много речей о необходимости для
литературы покровительства и наград и слишком мало — о не­
обходимости той свободы, той смелости мысли, без которых
самая блестящая литература ровно ничего не стоит. В самом
деле, существует вообще наклонность не преувеличивать пользу
знания, потому что это и невозможно, но полагать знание не
в том, в чем оно действительно состоит. Настоящее знание, то
знание, на котором зиждется вся цивилизация, состоит в знаком­
стве с отношениями вещей и идей друг к другу и самих к себе;
другими словами — в знакомстве с физическими и умственными
законами. Ежели когда-либо придет время, что все эти законы
будут известны, то круг человеческих познаний будет довершен;
а до тех пор достоинство литературы будет зависеть от количест­
ва сообщаемых ею сведений о законах уже известных или мате­
риалов для дальнейших открытий. Дело воспитания—ускорять
это великое движение и увеличивать умение и способность чело­
века, увеличивая сумму средств, которыми он обладает. В этом
отношении литература как вспомогательное средство чрезвы­
чайно полезна. Но считать познание литературы одним из глав­
ных предметов воспитания — значит извращать порядок явлений
и подчинять цель средствам. Такой взгляд действительно суще­
ствует, потому что мы часто встречаем так называемых высоко­
образованных людей, которые были положительным образом
останавливаемы на пути приобретения знания самой деятель­
ностью их воспитания. Мы часто видим, что такие люди полны
предрассудков и что чтение вместо того, чтобы рассеять эти
предрассудки, еще более укореняло их 1 9 . Литература, будучи
складочным местом мыслей всего человечества, наполнена не
одной мудростью, но также и нелепостями. Стало быть, польза,
извлекаемая из литературы, будет зависеть не столько от самой
литературы, сколько от умения, с которым она будет изучаема,
и от рассудительности в выборе. Вот предварительные условия
успеха; и ежели они не соблюдаются, то число и достоинство
книг, имеющихся в той или другой стране, решительно ничего не
составляют. Даже на высокой степени цивилизации всегда суще­
ствует стремление предпочитать скорее те отделы литературы,
которые потворствуют старым предрассудкам, чем те, которые
восстают против них; когда стремление это очень сильно, то
единственным результатом большой учености будет накопление
материалов для поддержания старых заблуждений и усиления
старых предрассудков. В наше время подобные примеры нередки;
мы часто встречаем людей, ученость которых служит орудием их
невежеству,— людей, которые, чем больше читают, тем меньше
знают. Бывали такиесостояния общества, в которых подобное
стремление оказывалось до того всеобщим, что литература при­
носила больше вреда, чем пользы. Так, например, во весь период
149

времени с шестого по десятый век в целой Европе было не более
трех или четырех человек, которые смели думать сами за себя,—
да и те принуждены были скрывать свою мысль под темным
и мистическим слогом. Остальная часть общества была в течение
этих четырех веков погружена в самое унизительное невежество.
В те времена люди, которые способны были читать — а таких
было немного,— ограничивались изучением сочинений, поощря­
вших и усиливавших суеверие, каковы разные легенды и гомилии.
Из этих источников почерпали они те наглые выдумки, из кото­
рых преимущественно слагалось богословие того времени 20 . Эти
жалкие повести были чрезвычайно распространены и ценились,
как непреложные, важные истины. Чем больше изучали литерату­
ру, тем больше верили таким повестям; другими словами, чем
больше было учености, тем больше и невежества 21 . И я нимало
не сомневаюсь, что если бы в седьмом и восьмом веках, составля­
ющих худшую часть этого периода, знание алфавита было на
время потеряно и люди не могли бы наслаждаться чтением
любимых своих книг, то последующий прогресс Европы мог бы
быть гораздо быстрее, чем он был действительно; потому что,
когда началось движение, главным врагом его явилось легкове­
рие, вскормленное литературой. Недостатка в лучших книгах не
было, но любовь к ним пропала. Была литература 1реции и Рима,
сохраненная монахами, из которых иные по временам в нее
заглядывали, а иные даже переписывали ее произведения. Но
к чему могло послужить подобное чтение таким читателям? Они
не только не способны были понять достоинство древних писа­
телей, но даже не могли чувствовать красоты их слога и пугались
смелости их исследований. При первом луче света глаза этих
читателей были поражены слепотой. Они никогда не перелисты­
вали языческого автора без того, чтобы не прийти в ужас от
опасности, которой они подвергались; их постоянно преследовал
страх, что вот они заразятся языческими понятиями и ввергнут
душу свою в смертный грех. Вследствие такого настроения они
нарочно оставляли в стороне великие образцовые произведения
древности и заменяли их жалкими компиляциями, которые пор­
тили вкус читателей, увеличивали их легковерие, усиливали их
заблуждения и послужили к продлению невежества Европы; каж­
дый отдельный вид суеверия облекался в письменную, всем до­
ступную, форму, и тем упрочивалось его влияние, и он получал
возможность ослаблять рассудок даже в самом отдаленном по­
томстве.
Вот почему свойства литературы какого-нибудь народа име­
ют гораздо меньшее значение, чем умственное состояние тех,
кому приходится читать ее произведения. В века, справедливо
называемые темными, существовала литература, в которой мож­
но было найти драгоценные материалы; но не было никого, кто
бы сумел ими воспользоваться. В продолжение значительного
периода латинский язык был живым наречием, и люди того
времени могли, если бы хотели, изучать великих латинских писа150

телей. Но любовь к подобного рода занятиям возможна только
при состоянии общества, совершенно отличном от тогдашнего.
Люди того времени, подобно людям всех вообще времен, изме­
ряли достоинства мерилом, общепринятым в их веке; по тогдаш­
ним понятиям, мишура ценилась дороже золота; вот почему
тогдашние люди бросали золото, а копили мишуру. Что проис­
ходило тогда, то происходит в меньшем размере и теперь. Всякая
литература содержит в себе кое-что истинное и много ложного,
и действие ее будет зависеть от искусства, с которым истина
будет отделена от лжи. Новые идеи и новые открытия имеют для
будущего такую важность, которую трудно было бы преувели­
чить; но до тех пор, пока истины не сознаны и открытия не
приняты, они не имеют никакого влияния и, следовательно, не
приносят никакой пользы. Никакая литература не сделает добра
народу, не подготовленному к восприятию ее. В этом отношении
оказывается полная аналогия между литературой и религией.
Ежели религия и литература какой-либо страны не соответству­
ют ее потребностям, то обе окажутся бесполезными, потому что
литература будет в пренебрежении, а предписаниям религии не
станут повиноваться. В подобных случаях самые дельные книги
не находят читателей и самое чистое учение подвергается презре­
нию. Сочинения предаются забвению, вера искажается ересью.
Есть еще одно мнение, о котором я упоминал, это именно
мнение, будто бы Европа главным образом обязана своей ци­
вилизацией умению, обнаруженному различными правительст­
вами, и той смелости, с какой болезни общества были обле­
гчаемы посредством законодательных лекарств. Всякому, кто
изучал историю по оригинальным источникам, мысль эта долж­
на казаться до такой степени дикой, что весьма трудно опро­
вергать ее с приличной серьезностью. Действительно, из всех
общественных теорий, когда-либо появлявшихся на свет, нет
ни одной, которая была бы до такой степени шатка и гнила
во всех своих частях. Нам сразу бросается в глаза весьма простое
соображение, что при обыкновенных обстоятельствах правите­
лями какой бы то ни было страны бывали жители той же
страны, вскормленные ее литературой, взращенные в ее преда­
ниях и пропитанные ее предрассудками. Такие люди суть во
всяком случае только творения своего века, но никак не творцы
его. Принимаемые ими меры суть результаты, а не причины
общественного прогресса. Это может быть подтверждено не
только умозрительными доводами, но также и посредством пра­
ктического соображения, которое всякий читающий историю мо­
жет проверить сам для себя. Никакое политическое улучшение,
никакая реформа в сфере законодательной или исполнительной
ни в одной стране не были обязаны своим началом правителям
этой страны. Первые предложения подобных мер постоянно про­
исходили со стороны смелых и даровитых мыслителей, которые
замечают злоупотребление, изобличают его и указывают сре­
дство к его устранению. Но еще долго после этого даже самое
151

просвещенное правительство продолжает поддерживать злоупот­
ребление, отвергая целебное средство. С течением времени при
благоприятных обстоятельствах давление внешней необходимо­
сти становится до того сильным, что правительство принуждено
бывает уступить ему; а когда реформа уже совершилась, то
ожидают со стороны народа преклонения перед мудростью пра­
вителей, которые все это сделали. Что политический прогресс
совершается именно таким порядком, это должно быть хорошо
известно каждому, кто изучал кодексы различных стран в связи
с изучением успехов их знания, предшествовавших изменениям
в законодательстве. Полные и решительные доказательства это-<
му будут представлены в настоящем сочинении, но в виде поясне­
ния я здесь могу указать на отмену «хлебных законов» 22 —без
сомнения, один из замечательнейших фактов в истории Англии
девятнадцатого века. Что отменить законы о зерновом хлебе
было полезно и даже необходимо—это теперь признает каждый
сколько-нибудь сведущий человек; но нас занимает только воп­
рос о том, каким образом эта отмена совершилась. Те из англи­
чан, которые мало знают историю своей страны, скажут, что
настоящая причина всему делу—мудрость парламента; другие
же, пытаясь вникнуть в дело несколько глубже, припишут все
деятельности особой лиги против законов о зерновом хлебе
(Anti-Corn-Law-League) и произведенному ею давлению на пра­
вительство. Но тот, кто проследит в подробности постепенный
ход этого великого вопроса, найдет, что правительство, законо­
дательство и лига были бессознательно орудиями той власти,
которая сильнее всех других властей, соединенных вместе. Они
были только органами, посредством которых выражалось раз­
витие общественного мнения по этому предмету, начавшееся
почти столетием раньше. Весь ход этого обширного движения
я еще буду иметь случай рассмотреть; теперь же достаточно
сказать, что вскоре после половины восемнадцатого века неле­
пость покровительственных стеснений в отношении торговли
была вполне доказана политэкономами, так что в ней дол­
жен был убедиться каждый, кто понял их доводы и вникнул
в смысл фактов, находящихся с ними в связи. С этого времени
отмена законов о зерновом хлебе стала не делом партии или
целесообразности, а просто делом знания. Люди, знавшие факты,
были против законов, а не знавшие стояли за них. Очевидно
было, что при распространении знания до известного предела
законы не могли устоять. Лига содействовала этому распрост­
ранению, парламент уступил ему—вот в чем заключалась их
заслуга. Но то достоверно, что и члены лиги, и члены законода­
тельных палат могли не более как только ускорить слегка собы­
тие, которое успехи знания делали неизбежным. Если б эти люди
жили столетием раньше, то они не имели бы ни малейшего
успеха, потому что век был бы не довольно зрел для их деятель­
ности. Они были созданиями того движения, которое началось
задолго до их рождения; и все, что они могли сделать, это
152

привести в действие то, чему учили другие, и повторить более
громким голосом уроки, слышанные ими от своих учителей.
Потому что ни другие, ни даже они сами не считали чем-нибудь
новым те истины, которые они проповедовали с трибуны и рас­
пространяли во всех частях королевства. Учение это создано
было гораздо ранее и постепенно делало свое дело, отнимая
почву у старых заблуждений и приобретая себе единомышлен­
ников во всех направлениях. Преобразователи нашего времени
плыли по течению; они содействовали тому, чему невозможно
было бы долго сопротивляться. И это нельзя считать слишком
малой или скупой похвалою услугам, несомненно оказанным
этими людьми. Оппозиция, с которой им пришлось бороться,
все-таки была чрезвычайно сильна; то упорное сопротивление,
которое встречали до последней минуты начала свободной то­
рговли, опиравшиеся в течение почти ста лет на доводы столь
же твердые, как доказательства, лежащие в основании мате­
матических истин, должно надолго остаться в памяти людей
как убедительный пример отсталости, свойственной политичес­
кому знанию, и неспособности политических законодателей быть
судьями в подобных вопросах; огромного стоило труда склонить
парламент к дарованию того, что народ решился непременно
получить,—к принятию меры, необходимость которой доказы­
вали самые способные люди в течение трех последовательных
поколений.
Я выбрал этот случай как пояснительный пример, потому
что относящиеся до него факты не подлежат спору и, конечно,
свежи в памяти каждого из нас. Действительно, не было тайной
в то время и не должно быть тайной для потомства то обсто­
ятельство, что эта великая мера, которая, за исключением билля
о реформе (Reform Bill), несравненно важнее всех законодатель­
ных актов, когда-либо изданных британским парламентом, бы­
ла, подобно биллю о реформе, исторгнута у законодательной
власти силой давления извне; что уступка эта сделана не охотно,
а с опасением и что билль об отмене corn-laws проведен был
теми государственными людьми, которые, посвятив всю свою
жизнь борьбе против его начал, внезапно сделались их защит­
никами. Такова история этих событий; такова тоже история всех
улучшений, которые, по важности своей, должны считаться эпо­
хами в истории новейшего законодательства.
Кроме того, есть еще одно обстоятельство, достойное вни­
мания писателей, которые приписывают значительную долю ев­
ропейской цивилизации влиянию мер, принятых европейскими
правительствами, именно то обстоятельство, что каждая великая
реформа, которая была совершена, состояла не в создании чеголибо нового, а в отмене чего-нибудь старого. Самыми ценными
приобретениями законодательства были меры, уничтожавшие
какие-нибудь прежние законы; а в числе законов, которые были
вновь издаваемы, наилучшими всегда оказывались законы об
отмене прежде изданных постановлений. В случае, только что
153

нами приведенном, относительно законов о зерновом хлебе все
дело состояло в отмене старых законов и в предоставлении
торговле ее естественной свободы. Когда великая реформа эта
совершилась, то единственным результатом ее было водворение
того же порядка вещей, который имел бы место, если б вовсе не
было вмешательства со стороны правительства. Точно то же
замечание может быть применено к другому важному улучше­
нию в новейшем законодательстве — именно к уменьшению ре­
лигиозных преследований. Уменьшение это составляет, бесспор­
но, огромное благо, хотя, к несчастью, в этом отношении даже
самые цивилизованные страны еще далеки от совершенства. Но
тут, очевидно, вся уступка заключается только в том, что законо­
датели воротились на пройденный ими путь и разделали то, что
сами же сделали. Рассматривая образ действия самых человеч­
ных и просвещенных правительств, мы увидим, что они шли
именно этим путем. Стремления новейшего законодательства
ограничиваются тем, что возвращают дела в ту колею, из кото­
рой их вытеснило предшествовавшее законодательство. Вот одна
из великих задач настоящего века, и ежели законодатели хорошо
выполнят ее, то заслужат благодарность человечества. Но зако­
нодатели, как целый класс, не имеют никаких прав на благодар­
ность, хотя мы и можем быть благодарны отдельным законода­
телям. Ежели самые важные улучшения законодательства состо­
ят в отмене прежних законов, то ясно, что перевес добра не
может быть на стороне законодателей. Очевидно, нельзя припи­
сывать успехи цивилизации тем людям, которые в самых важных
вопросах наделали столько зла, что законодатели следующих
поколений считаются благодетелями человечества, ежели только
разрушают дело предшественников и снова приводят вещи в то
положение, в котором бы они оставались, когда бы политические
деятели не мешали течению дел, соответствующему потребно­
стям общества.
Действительно, вмешательство правительствующих классов
было так велико и бедствия, причиненные этим вмешательством,
так значительны, что здравомыслящие люди удивляются, как
могла цивилизация подвигаться вперед при таком постоянном
умножении препятствий. В некоторых европейских странах пре­
пятствия оказались в самом деле непреодолимыми и положите­
льно остановили национальный прогресс. Даже в Англии, где по
причинам, которые будут мною вскоре изложены, высшие классы
были в течение нескольких веков менее могущественны, чем гделибо,—даже в Англии сумма зла, причиненного ими, хотя
и меньшая, чем в других странах, была все-таки довольно значи­
тельна, чтобы составить предмет грустной главы в истории
человечества. Перечесть все бедствия Англии значило бы напи­
сать историю английского законодательства; вообще можно до­
казать, что, за исключением известных необходимых законов
относительно охранения порядка и наказания за преступления,
почти все, что было сделано, представляет собою ряд промахов.
154

Так, ежели взять для примера только самые очевидные факты, не
подлежащие спору, то положительным образом оказывается, что
все самые важные интересы человечества жестоко пострадали от
попыток законодателей оказать им пособие. Между принадлеж­
ностями новейшей цивилизации нет предмета важнее торговли:
ее развитие способствовало к увеличению благосостояния и сча­
стья человека, конечно, в большей мере, чем всякий другой
отдельный деятель. Между тем каждое европейское правительст­
во, издававшее много законов относительно торговли, действо­
вало совершенно так, как будто бы имело прямой целью пода­
вить торговлю и разорить торговцев. Вместо того чтобы предо­
ставить национальную промышленность естественному ее раз­
витию, ее тревожили бесконечным рядом постановлений; все
эти постановления имели в виду пользу промышленности и все
жестоко ей вредили. Этот образ действия привел к тому, что все
коммерческие преобразования, которыми Англия отличалась
в течение последних двадцати лет, состояли единственно в отмене
актов этого зловредного, навязчивого законодательства. Издан­
ные в прежнее время законы по предмету торговли, из которых
еще слишком многие остаются в своей силе, представляют собою
зрелище, достойное удивления. Можно без преувеличения ска­
зать, что история торгового законодательства Европы содержит
в себе всевозможные ухищрения к подавлению торговли. И дей­
ствительно, писатель с большим авторитетом недавно объявил,
что если б не контрабанда, то торговля не могла бы суще­
ствовать и неминуемо должна была бы погибнуть вследствие
этого беспрестанного вмешательства 23 . Как бы ни могло ка­
заться парадоксальным подобное мнение, его не станет оспари­
вать никто из тех, кому известно, до какой степени торговля
была некогда слаба и как сильны были препятствия, которые
стояли на пути ее. Во всех отраслях ее и во всякое время
чувствовалась рука правительства. Пошлины на ввоз и пошлины
на вывоз; привилегии, чтобы поднять убыточную торговлю,
и налоги, чтобы подавить прибыльную; запрещение одной отрас­
ли промышленности и поощрение другой; такой-то предмет тор­
говли не должно было производить в метрополии, потому что
его производили колонии, другой можно было производить и
покупать, но не перепродавать, между тем как третий можно
было продавать и покупать, но не отпускать за границу. Далее
опять мы находим законы, определяющие задельную плату, за­
коны, определяющие цены, законы, определяющие барыши, зако­
ны, определяющие проценты на деньги; таможенные порядки
самого стеснительного свойства, с присоединением еще той запу­
танной системы, которая метко названа скользкой лестницей
(sliding-scale)24,—система эта до того коварно и хитро придума­
на, что пошлины на один и тот же предмет постоянно менялись
и никто на свете не мог рассчитать вперед, сколько ему придется
заплатить. К этой неопределенности, которая сама по себе уже
смертельной яд для торговли, присоединялась тягость пошлин,
155

отзывавшаяся на всех классах производителей и потребителей.
Пошлины были до того велики, что удваивали, а часто и учет­
веряли стоимость произведений. Была организована и строго
поддерживаема целая система вмешательства в дела рынков,
мануфактур, заводов и даже лавок. Акцизные стражи стерегли
города, гавани покрыты были роем таможенных чиновников,—
единственное занятие тех и других состояло в надзоре почти за
всеми отправлениями домашней промышленности, в заглядывании во все тюки и во взимании пошлин со всевозможных това­
ров; а в довершение нелепости большая часть всего этого твори­
лась в видах покровительства, т. е. при этом давали уразуметь,
что деньги взыскиваются и народ подвергается стеснению не
ради нужд правительства, а ради подданных; другими словами,
грабили промышленников для поощрения промышленности.
Таковы некоторые из благодеяний, оказанных европейской
торговле отеческой заботливостью европейских законодателей.
Но это еще далеко не весь вред. Как ни велико экономическое
зло, порожденное этой системой, зло нравственное было еще
больше. Первым неизбежным последствием ее было происхожде­
ние многочисленных и сильных шаек вооруженных контрабан­
дистов, которые жили нарушением законов, предписанных неве­
жественными правителями их отечества. Контрабандисты, люди
отчаянные вследствие постоянного страха наказания и привыч­
ные к совершению всякого рода преступлений, заразили погра­
ничное народонаселение, внесли в мирные села пороки, дотоле
неизвестные, причиняли разорение целых семейств, распростра­
няли везде, где появлялись, пьянство, воровство и разврат и при­
вивали всем, с кем сближались, те грубые и грязные привычки,
которые естественно рождаются среди бродяжнической и безза­
конной жизни. Происшедшие оттого бесчисленные преступления
должны прямо пасть на ответственность европейских прави­
тельств, которые их вызывали. Причина преступлений заключа­
лась в законах; и теперь, когда эти законы отменены, преступле­
ния исчезли. Но едва ли кто станет утверждать, что интересы
цивилизации подвинулись вперед вследствие подобной политики.
Едва ли кто станет утверждать, что мы многим обязаны этой
системе, которая, породив новый класс преступников, наконец
возвращается к старым порядкам и этим, конечно, пресекает
преступления, но в сущности не более как уничтожает то зло,
которое сама же сделала.
Нет надобности говорить, что эти замечания нисколько не
касаются тех действительных услуг, которые всякое сносно ор­
ганизованное правительство оказывало обществу. В каждой
стране должен кто-нибудь иметь власть карать преступления
и постановлять законы,—иначе нация будет в состоянии анар­
хии. Но обвинение, которое историк не может не предъявить
против каждого из существовавших до сих пор правительств,
состоит в том, что каждое из них переходило за пределы свойст­
венных ему отправлений и этим на всяком шагу причиняло
156

неизмеримое зло. Любовь к отправлению власти оказалась до
того всеобщей, что никто из людей, какого бы то ни было класса,
имея в руках своих власть, не воздерживался от употребления ее
во зло. Поддерживать порядок, предохранить слабого от притес­
нений со стороны сильного и принять известные меры пред­
осторожности относительно общественного здоровья — вот еди­
нственные услуги, которые может оказать какое бы то ни было
правительство интересам цивилизации. Что эти услуги имеют
огромное значение — никто не станет отрицать; но нельзя ска­
зать, что ими двигается вперед цивилизация или ускоряется
прогресс человечества. Услуги эти приготовляют почву для про­
гресса, но не более; самый же прогресс должен зависеть от других
условий. Основательность такого именно взгляда на законодате­
льство очевидно доказывается еще и тем фактом, что по мере
распространения знания и по мере того, как с приобретением
опытности каждое последовательное поколение становится спо­
собнее понимать сложные отношения жизни,—люди более и бо­
лее настойчиво требуют отмены тех покровительственных зако­
нов, издание которых политические деятели считали величайшим
торжеством политического предвидения.
Итак, ежели заботы правительства о пользах цивилизации
при полном успехе имеют характер чисто отрицательный,
переходя же в направление положительное—становятся вред­
ными, то ясно, что все суждения, приписывающие прогресс
Европы мудрости ее правителей, должны быть ошибочны.
Это заключение опирается не только на приведенные уже
нами доводы, но и на множество фактов, которые могут
быть указаны на каждой странице истории. Так как ни одно
правительство не признавало надлежащих пределов своей
власти, то в результате оказывается, что каждое правительство
причинило своим подданным много вреда, причем почти
всегда руководствовалось самыми лучшими намерениями. По­
следствия покровительственной политики, выразившиеся в сте­
снении торговли и, что гораздо хуже, в размножении пре­
ступлений, только что были нами очерчены, а к этим примерам
можно прибавить бесчисленное множество других. Так, в течение
многих столетий каждое правительство считало своей не­
пременной обязанностью покровительствовать религиозной
истине и преследовать религиозное заблуждение. Это причинило
бездну зла. Оставляя в стороне все другие соображения,
достаточно будет упомянуть два главных последствия такого
взгляда—именно развитие лицемерия и клятвопреступлений.
Там, где исповедание особых убеждений сопряжено с опасностью
какого бы то ни было наказания,— непременно происходит
увеличение лицемерия. Какие бы ни представлялись примеры
отдельных лиц, но то достоверно, что для большинства
людей чрезвычайно трудно долго противостоять постоянным
искушениям. А когда искушение представляется людям в виде
почести или денежного вознаграждения, то они слишком
157

часто бывают готовы исповедовать господствующие убеждения
и отказываться, конечно, не от своего верования, но от наружных
признаков, посредством которых верование это публично выска­
зывается. Каждый человек, делающий такой шаг,— лицемер,
и каждое правительство, поощряющее подобные поступки, по­
творствует лицемерию и создает лицемеров. Итак, можно смело
сказать, что когда какое-либо правительство объявляет, в виде
приманки, что лица, исповедующие известные верования, будут
пользоваться известными преимуществами, то оно поступает,
как поступил некогда искуситель, и, подобно злому духу, гнус­
ным образом предлагает блага мира сего тому, кто захочет
переменить свое поклонение и отречься от своей веры. В то же
время, как необходимая принадлежность той же системы, увели­
чение клятвопреступления шло рядом с увеличением лицемерия.
Законодатели, ясно видя, что невозможно положиться на таких
новообращенных, придумали для предупреждения опасности
необыкновенные меры предосторожности: они заставляли людей
подтверждать свою веру многократными клятвами и тем думали
защитить старую веру против новообращенных. И вот это
недоверие к побуждениям ближнего породило клятвы всевозмож­
ных видов и направлений. В Англии даже мальчика в школе
заставляют присягать в таких предметах, которых он не в состоя­
нии понимать,— предметах, с которыми не могут совладать
и более зрелые умы. Если этот мальчик впоследствии вступает
в парламент, то он опять должен клясться в своих религиозных
убеждениях и почти на каждой ступени политической жизни
должен принимать новую присягу; так, нередко торжественность
присяги представляет страшный контраст с пошлыми обязан­
ностями, к которым она служит вступлением. Вследствие тор­
жественного призывания Божества в свидетели на каждом шагу
произошло то, чего и должно было ожидать: присяги, пред­
писываемые по заведенному порядку, превратились наконец
в простую формальность. Что легко принимается, то легко
и нарушается. Лучшие наблюдатели английского общества—а
в числе их были люди разных характеров и нередко проти­
воположных убеждений—все единогласно свидетельствуют, что
в Англии клятвопреступление, непосредственный виновник кото­
рого само правительство, есть зло до такой степени общее, что
оно сделалось источником национальной испорченности, умень­
шило ценность человеческого свидетельства и поколебало свой­
ственное человеку доверие к слову ближнего 25 .
Открытые пороки и, что еще опаснее, тайная порча, порож­
денные таким образом в обществе невежественным вмешатель­
ством христианских правителей,—конечно, грустные явления, но
я не могу умолчать о них, разбирая причины цивилизации. Легко
было бы зайти далее в этом исследований и показать, каким
образом законодатели во всех своих попытках оказать покрови­
тельство каким-нибудь особенным интересам и поддержать ка­
кие-либо особенные начала не только не имели успеха, но даже
158

приходили к результатам прямо противоположным их целям.
Мы видели, что их законы, направленные в пользу промышлен­
ности, послужили ей во вред; что их законы в пользу религии
увеличили лицемерие, и, наконец, законы, изданные ими ради
ограждения истины, поощряли клятвопреступление. Точно таким
же порядком почти в каждой стране были принимаемы меры
к предупреждению лихвы и понижению процентов на деньги,
и везде оказывался один и тот же результат—увеличение лихвы
и возвышение процентов на деньги. Никакое запрещение при
всевозможной строгости не в силах уничтожить естественного
отношения между спросом и предложением, и вследствие этого,
когда одним нужно занять, другим отдать деньги в долг, то обе
стороны непременно находят средства избегнуть закона, который
мешает им пользоваться каждому своим правом. Если бы обеим
сторонам предоставлено было на свободе решить условия их
сделки, то количество процентов зависело бы от обстоятельств
займа, каковы: степень обеспеченности и вероятие уплаты. Но
правительственное вмешательство 26 усложнило этот естествен­
ный процесс. Так как ослушники закона всегда подвергаются
известному риску, то ростовщик весьма основательно не дает
денег в долг, пока не выговорит себе вознаграждения за страх
грозящего ему наказания. Это вознаграждение может дать толь­
ко заемщик; таким образом, на деле оказывается, что заемщик
принужден платить, собственно, двойные проценты: одни — за
риск, естественно сопряженный для заимодавца с каждой отдачей
денег в долг, а другие—за добавочный риск, зависящий от
закона. И вот в какое положение поставило себя каждое ев­
ропейское законодательство. Своими мерами против лихвы оно
увеличило зло, которое имело в виду уничтожить; оно постанови­
ло законы, к нарушению которых принуждают людей самые
настоятельные человеческие потребности; и при этом. в окон­
чательном выводе оказывается, что наказание за подобное нару­
шение падает на тот самый класс, ради пользы которого произо­
шло вмешательство законодателей.
В этом же духе вмешательства и под влиянием тех же
ложных понятий о покровительстве великие христианские прави­
тельства принимали и другие, еще более вредные меры; они
с напряженной деятельностью постоянно возобновляли попытки
к уничтожению свободы печати и отнятию у людей всякой воз­
можности выражать свои мысли о самых важных политических
и религиозных вопросах. Почти во всех странах правительства
с помощью церкви учреждали обширную литературную поли­
цию, единственное назначение которой—уничтожать несомнен­
ное право каждого гражданина излагать свои убеждения перед
согражданами. В весьма немногих странах, где правительства
остановились перед этими крайностями, они не преминули об­
ратиться к другим средствам, менее насильственным, но столь же
предосудительным. Там, где не было прямо запрещено свободное
распространение знаний, приняты были всевозможные меры
159

к его замедлению. На все учебные пособия, на все орудия рас­
пространения знания, как-то: бумагу, книги, политические жур­
налы и т. п.— правительства налагали до того тягостную пошли­
ну, что если б они были даже присяжными защитниками народ­
ного невежества, то и тогда едва ли придумали что-нибудь хуже.
В самом деле, смотря на такие распоряжения правительств,
можно истинно сказать, что они обложили данью человеческий
ум—самую мысль заставили платить пошлину. Всякий, кто
пожелает сообщить свои мысли другим с целью по возможности
увеличить запас человеческих познаний, должен предварительно
выплатить известную дань государственному казначейству. Это
штраф за то, что человек учит своих ближних. Это выкуп, кото­
рый правительство насильно берет с литературы, после чего оно
уже с нею примиряется и воздерживается от дальнейших требова­
ний. Но что всего невыносимее,—это употребление, на которое
идут эти и другие, подобные им, поборы, выжимаемые из всякой
отрасли труда, как материального, так и умственного. Дейст­
вительно, есть от чего прийти в ужас, когда сообразишь, ради
чего происходит и стеснение знания, и уменьшение прибыли,
получаемой от честного труда, терпеливого мышления и нередко
глубокого гения; страшно подумать, что большая часть их скуд­
ной жатвы идет на увеличение роскоши праздного и невежествен­
ного слоя общества, на удовлетворение прихоти немногих могу­
щественных личностей, которые слишком часто имеют возмож­
ность обращать против народа средства, добытые его же трудом.
Как эти, так и предыдущие замечания относительно дейст­
вия, произведенного политическим законодательством на евро­
пейское общество, далеко не сомнительные выводы, основанные
на предположениях, а такие истины, которые каждый, кто читает
историю, может сам проверить. Некоторые из приведенных
мною законодательных мер еще и теперь имеют силу в Англии;
и все они могут быть наблюдаемы в полном их действии не в той,
так в другой стране. Совокупность этих мер представляет собою
явление до того грозное, что мы по справедливости можем
удивляться, как ввиду всего этого цивилизация могла двигаться
вперед. Что она при таких обстоятельствах действительно подви­
галась, это доказывает энергию человека и оправдывает сущест­
вование твердой веры в то, что по мере уменьшения давления
законодательства и освобождения человеческого ума от законо­
дательных оков прогресс будет совершаться с увеличивающейся
скоростью. Но приписывать законодательству какую бы то ни
было долю прогресса—нелепость, насмешка над здравым смыс­
лом; неразумно также ожидать от будущих законодателей других
благодеяний, кроме того, которое будет состоять в уничтожении
работы их предшественников. Вот чего просит у законодателей
настоящее поколение, а чего одно поколение просит как дара,
того другое требует как права—это следует помнить. Когда же
в праве упрямо отказывали, то в таком случае происходило
всегда одно из двух: или нация шла назад, или же восставала. Вот
160

дилемма, в которую упрямое правительство ставит подданных.
Если они покорятся, то повредят своему отечеству, если вос­
станут— могут повредить ему еще более. В древних монархиях
Востока народ обыкновенно выбирал систему покорности; в мо­
нархиях европейских—систему сопротивления. Отсюда ряд вос­
станий и возмущений, занимающих такое обширное место в но­
вейшей истории и представляющих собой повторение все той же
повести о вечной борьбе между притеснителями и притеснен­
ными. Однако несправедливо было бы отрицать, что в одной
стране в течение нескольких поколений успешно предотвращали
роковой кризис. В одной европейской стране, и только в одной,
народ был так силен, а правительство было так слабо, что
история ее законодательства, в сложности, представляет собой,
несмотря на некоторые уклонения, историю медленно, но посто­
янно совершавшихся уступок; реформы, в которых бы отказали
логическим доводам, даны были по страху; и в то же время
вследствие постоянного усиления демократических идей покрови­
тельственные меры и привилегии были одна за другой (некото­
рые на нашей памяти) совершенно искоренены; дошло наконец
до того, что старые постановления, сохраняя прежнее свое имя,
потеряли свою прежнюю силу; и нет более сомнения насчет их
будущей окончательной судьбы. Едва ли нужно присовокуплять,
что в этой самой нации, где более, чем во всякой другой стране
Европы, законодатели являются представителями и послушника­
ми народной воли, прогресс по этому самому совершался с боль­
шей, чем где-либо, правильностью; не было ни анархии, ни
революции; и свет имел случай коротко ознакомиться с великой
истиной, что главное условие благосостояния народа заключает­
ся просто в следующем: чтобы правители страны пользовались
своей властью весьма бережливо и ни в каком случае не имели бы
притязания на степень верховных судей в интересах народа,
а также не считали бы себя вправе идти наперекор желаниям тех,
ради блага которых они занимают вверенное им место.

ГЛАВА VI
Начало истории и состояние исторической
литературы в средние века

Итак, я представил читателям разбор тех наиболее заметных
обстоятельств, которым обыкновенно приписывают успехи циви­
лизации, и доказал, что обстоятельства эти далеко не составляют
причины цивилизации, а могут быть признаны разве только ее
последствиями; доказал, что хотя религия, литература и законо­
дательство и имеют, без сомнения, влияние на состояние челове­
чества, но сами еще более подчиняются влиянию этого послед­
него. И в самом деле, как мы ясно видели, религия, литература
и законодательство, даже при самом благоприятном положении
их, могут быть только второстепенными деятелями; как бы ни
было благодетельно их кажущееся влияние, они сами все-таки
составляют продукт предшествовавших перемен, и те резуль­
таты, к которым они приводят, бывают различны, смотря по
обществу, на которое они действуют.
Таким образом с каждым последовательным анализом круг
настоящего исследования нашего становился все теснее, пока нам
не представился наконец основательный повод заключить, что
европейская цивилизация обязана своим развитием одним ус­
пехам знания и что успехи знания зависят от числа истин, от­
крываемых человеческим умом, и от степени распространения
этих истин. В подкрепление этому предложению я до сих пор
представлял только такие общие доводы, которые делают его
в сильнейшей степени правдоподобным; но для возведения этого
правдоподобия в полную достоверность необходимо будет при­
бегнуть к истории в широком смысле этого слова. Подкрепить
умозрительные выводы полным перечислением самых важных
частных фактов — вот задача, которую я намерен выполнить,
насколько позволят мои силы. В предыдущей главе я вкратце
изложил метод, которого я буду придерживаться в моих ис­
следованиях. Кроме того, мне показалось, что выведенные мною
начала можно проверить еще одним способом, о котором я до
сих пор не упоминал, но который имеет тесную связь с занима­
ющим нас предметом, а именно: соединить с исследованием
успехов истории человека такое же исследование самой науки
истории. Это прольет значительный свет на движение общества,
так как всегда должна быть связь между образом воззрения
людей на прошедшее и образом воззрения их на настоящее—оба
воззрения на деле оказываются не более как различными форма­
ми одного и того же склада мыслей, и потому в каждом веке
между ними бывает заметно некоторое сочувствие, некоторое
согласие. Подобного рода исследование того, что я называю
историей истории, приведет также в достоверную известность
162

два крупных факта, имеющие большую важность. Первый
факт—что в течение трех последних столетий историки вообще
обнаруживали все большее и большее уважение к человеческому
уму и отвращение к тем бесчисленным ухищрениям, которые
прежде совершенно оковывали его. Второй факт—что в течение
того же периода времени те же историки проявляли все большую
и большую склонность пренебрегать предметами, некогда почи­
тавшимися за особенно важные, и охотнее обращали внимание на
предметы, имеющие связь с состоянием народа и с распростране­
нием знания. Оба этих факта будут положительным образом
доказаны в настоящем введении; и нельзя не согласиться, что
существование их служит подтверждением выведенных мною
начал. Если можно доказать, что с усовершенствованием обще­
ства историческая литература постоянно направлялась в одну
определенную сторону, то это весьма сильно говорит в пользу
верности тех воззрений, к которым она явно приближается.
Именно этого рода вероятность и делает особенно важным для
изучающего какую-нибудь отдельную науку знакомство с ее
историей; ибо всегда можно смело предположить, что когда
знание вообще подвигается вперед, то и каждая отрасль его, если
только ей посвятили себя люди способные, тоже подвигается
вперед, хотя бы даже результаты были так малы, что казались бы
не заслуживающими внимания. Вот почему особенно полезно
следить за тем, как с течением времени изменялась точка зрения
историков. Мы найдем, что изменения эти всегда наконец оказы­
вались клонящимися в одну сторону; что они составляют в сущ­
ности только часть того великого движения, посредством кото­
рого человеческий ум, преодолевая бесконечные трудности, восстановлял свои права и мало-помалу освобождался от застарелых
предрассудков, долгое время останавливавших его деятельность.
По всем этим соображениям мне кажется полезным, рас­
сматривая различные цивилизации, между которыми поделены
главнейшие страны Европы, показывать также, каким образом
писалась вообще история в каждой из этих стран. При исполне­
нии этого я буду главнейшим образом руководствоваться жела­
нием сделать очевидным существование тесной связи между на­
стоящим состоянием народа и его суждениями о прошедшем;
а чтобы иметь постоянно перед глазами эту связь, я буду рас­
сматривать состояние исторической литературы не как отдель­
ный предмет, но как часть истории умственного развития каж­
дого народа. Настоящий том будет содержать в себе обзор
главнейших характеристических черт французской цивилизации
до революции; тут же будет включен разбор французских ис­
ториков и сделанных ими замечательных улучшений в их отрасли
знания. Отношение между этими улучшениями и тем состоянием
общества, из которого они проистекли, поразительно, и потому
оно будет разобрано с некоторой подробностью; в следующем
же томе будут рассмотрены таким же порядком цивилизация
и историческая литература других замечательных стран. Прежде,
163

однако, чем приступить к этим предметам, мне пришла мысль,
что предварительное исследование происхождения европейской
истории не лишено было бы интереса в том отношении, что
ознакомило бы читателей с вещами вообще малоизвестными
и дало бы им возможность понять, с каким трудом история
достигла своего теперешнего, сравнительно лучшего, но все еще
весьма несовершенного состояния. Материалы для изучения са­
мого раннего состояния Европы уже давно утрачены; но обшир­
ные сведения, которые мы теперь имеем о варварских народах,
послужат нам большой помощью, потому что все такие народы
имеют между собою много общего; действительно, мнения край­
не невежественных людей везде одни и те же, исключая только те
случаи, в которых мнения эти зависят от различий, представля­
емых самой природой разных стран. Потому я, не колеблясь,
воспользуюсь данными, собранными сведущими путешественни­
ками, и сделаю по ним заключение о том периоде истории
европейского ума, о котором мы не имеем прямых сведений.
Конечно, это будут выводы умозрительные; впрочем, запослед­
нюю тысячу лет нам вовсе не придется прибегать к ним, так как
все главнейшие страны имели своих летописцев, начиная
с IX столетия, а Франция имела их целый ряд, даже начиная
с VI столетия. В настоящей главе я намерен показать образчики
того, как писали обыкновенно историю до XVI столетия люди,
пользовавшиеся самым большим авторитетом в Европе. Об
улучшениях, последовавших в этой отрасли знания в XVII
и XVIII столетиях, будет упомянуто особо, в истории каждой из
стран, в которых сделаны были эти успехи; а так как до этих
улучшений история была не более как сплетением грубейших
ошибок, то я прежде всего рассмотрю главнейшие причины
такого повсеместного искажения ее и покажу, как дошла она до
такого безобразия, что в течение нескольких столетий в Европе
не было ни одного человека, который критически изучил бы
прошедшее или который мог бы хотя с сносной верностью
записать события его собственного времени.
В весьма ранний период развития народа и задолго до того,
как он ознакомится с употреблением букв, он чувствует потреб­
ность в чем-нибудь таком, что бы могло услаждать его досуг
в мирное время и возбуждать его храбрость на войне. Потреб­
ности этой удовлетворяет изобретение баллад. Они составляют
основание всякого исторического знания и встречаются в том или
другом виде даже у некоторых из самых грубых племен на
земном шаре. Они по большей части поются особого класса
людьми, единственное занятие которых—хранить таким обра­
зом запас преданий. И действительно, так естественно любопыт­
ство, возбуждаемое в людях прошедшими событиями, что весь­
ма немного народов, которые бы не знали таких бардов или
менестрелей. Так можно сказать — ограничиваясь лишь несколь­
кими примерами,— что именно этого рода певцы сохранили на­
родные предания не только Европы, но и Китая, Тибета, Татарии,
164

а также Индии, Синда, Белуджистана, Западной Азии, Египта,
Западной Африки, Северной Америки, Южной Америки и остро­
вов Тихого океана.
Во всех этих странах долго не знали букв; а так как в таком
состоянии общества народ не имеет других средств увековечить
свою историю как изустные предания, то он и выбирает для них
форму, наиболее приспособленную к легчайшему удержанию их
в памяти. Поэтому, я полагаю, первые зачатки знания всегда
должны были состоять в поэзии и часто в рифмах 1 . Все, что
звенит, приятно для слуха варвара — в этом и заключается руча­
тельство, что он передаст рассказ своим детям в том же неиспор­
ченном виде, в каком он достался ему самому 2 . Такое огражде­
ние от ошибок придает еще большую ценность балладам, кото­
рые, вместо того чтобы считаться просто предметом забавы,
возвышаются иногда до значения авторитетов при разрешении
некоторых спорных вопросов. Намека, заключающегося в бал­
ладе, бывает иногда достаточно для решения спора о заслугах
соперничающих родов или даже для определения границ тех
грубых видов поземельной собственности, какие возможны в та­
ком состоянии общества. Так мы находим, что известные де­
кламаторы и сочинители этого рода песен бывают в то же время
и признанными судьями во всех спорных вопросах; а так как они
часто принадлежат к духовенству и предполагаются вдохновлен­
ными свыше, то это, вероятно, и послужило первым основанием
мнению о божественном происхождении поэзии 3 . Баллады быва­
ют, конечно, различные, смотря по обычаям и характеру каждого
народа и смотря по климату, в котором он живет. На юге они
принимают страстную форму, на севере же отличаются скорее
героическим, воинственным характером. Несмотря, однако, на
такие различия, все этого рода произведения имеют одну общую
черту: не только в основании их лежит истина, но и сами они, за
исключением поэтических украшений, строго верны истине. Лю­
дей, которые беспрестанно повторяют постоянно слышимые ими
песни и которые обращаются к признанным певцам этих песен за
окончательным разрешением спорных вопросов, нелегко ввести
в заблуждение насчет тех предметов, в достоверности которых
для них заключается такой живой интерес.
Вот самая ранняя и самая простая из ступеней, по которым
должна необходимо пройти история. Но с течением времени, если
только не случается неблагоприятных обстоятельств, общество
подвигается вперед, и в числе других перемен бывает одна, име­
ющая особенную важность,— я разумею введение письма, кото­
рое, прежде чем пройдет несколько поколений, должно произвести
совершенную перемену в характере народных преданий. Каким
именно образом совершается такая перемена, этого, сколько мне
известно, еще никто не объяснил, и потому интересно будет попро­
бовать проследить некоторые подробности этого процесса.
Первое, и, может быть, самое очевидное, соображение за­
ключается в том, что введение письма дает прочность народному
165

знанию и, следовательно, уменьшает пользу той устной передачи
сведений, которой должны ограничиваться все средства научения
неграмотного народа. Вот почему, по мере прогресса нации,
значение преданий уменьшается и самые предания становятся
менее достоверны 4 . Притом в таком состоянии общества храни­
тели этих преданий теряют значительную долю своей прежней
известности. У совершенно неграмотного народа певцы баллад
оказываются, как мы уже видели, единственными хранителями
тех исторических фактов, от которых зависит главнейшим об­
разом слава и часто даже собственность их правителей. Но тот
же самый народ, знакомясь с употреблением письма, уже не
желает более вверять этого рода предметы памяти какого-нибудь
странствующего певца, а пользуется своим новым искусством,
чтобы сохранить их в неизменной, осязательной форме. Как
скоро совершается подобная перемена, значение лиц, повторя­
ющих народные предания, видимо, уменьшается. Класс этот
постепенно мельчает; с утратой его прежней известности в нем
перестают являться те замечательные личности, которым он был
обязан своей древней славой. И так мы видим, что хотя без
письма и не может быть особенно важного знания, но тем не
менее справедливо, что введение письма вредно для исторических
преданий в двух различных отношениях: во-первых, оно ослабля­
ет силу самых преданий, а во-вторых, ведет к упадку класс людей,
занимающихся хранением их.
Но это еще не все. Употребление письма не только уменьша­
ет число преемственных истин, но и прямо потворствует рас­
пространению всего ложного. Это происходит в силу, так ска­
зать, принципа накопления, которому все системы верований
в значительной мере были обязаны своим успехом. Так; напри­
мер, в древности давалось имя Геркулес многим из тех великих
публичных грабителей, которые были бичами человечества и ко­
торые, если их злодеяния оказывались столь же удачны, как
и громадны, могли, наверно, рассчитывать, что после смерти им
будут поклоняться, как героям. Как произошло это название,
с достоверностью неизвестно; но, по всей вероятности, оно было
сперва дано одному человеку, а потом перешло и на тех, которые
уподоблялись ему свойством своих подвигов. Такого рода повто­
рение одного имени весьма обыкновенное дело у варварского
народа 5 , и оно не подавало повода ни к каким недоразумениям
до тех пор, пока предания ограничивались известной местностью
и оставались разрозненными. Но лишь только они облеклись
в постоянную письменную форму, люди, собиравшие их, обману­
тые сходством имен, соединяли в одно целое разбросанные фак­
ты и, приписывая одному человеку все это скопление подвигов,
низводили таким образом историю до значения мифологии, ис­
полненной чудес 6 .
Таким точно образом вскоре после того, как употребление
букв сделалось известно на севере Европы, Саксон Грамматик
начертал жизнеописание знаменитого Рагнара Лодброка. Слу166

чайно ли или с намерением, этому великому скандинавскому
воину, заставлявшему дрожать Англию, дано было одинаковое
имя с другим Рагнаром, принцем ютландским, который жил
целым столетием ранее. Это совпадение имен не произвело бы
никакого недоразумения, если б каждая из стран сохраняла осо­
бое, самостоятельное сказание о своем Рагнаре. Но с помощью
письма люди получили возможность соединять в одно целое два
различных хода событий и как бы сливать две истины в одну ложь.
Так именно было и в рассказываемом нами случае. Легковерный
Саксон соединил различные подвиги обоих Рагнаров и, приписав
эти подвиги во всей целости своему любимому герою, покрыл
мраком одну из занимательнейших частей истории Европы.
Летописи севера представляют нам еще один любопытный
пример такого источника заблуждения. Значительную часть во­
сточного берега Ботнического залива занимало финское племя
квенов (Quaens). Местность эта была известна под именем Квенландии (Quaenland), и это имя подало повод к поверью, будто на
севере Балтийского моря существует нация амазонок. Предполо­
жение это нетрудно было проверить знакомством с самой мест­
ностью, но употребление письма сразу упрочило эту пустую
молву, и некоторые из древнейших европейских историков поло­
жительно утверждают, что такой народ действительно существуг
ет. Река Амазонка, в Южной Америке, обязана своим именем
подобной же басне. Так точно Або, древняя столица Финляндии,
называлась Турку (Turku), что по-шведски значит «рыночное ме­
сто»; Адам Бременский в своем изыскании о странах, прилега­
ющих к Балтийскому морю, был введен в такое заблуждение
словом Turku, что стал уверять своих читателей, будто в Финлян­
дии были турки.
К этим примерам можно было бы прибавить и много дру­
гих, показывающих, до какой степени одни имена вводили в за­
блуждение прежних историков и подавали повод к совершенно
ложным свидетельствам. Подобные показания легко было прове­
рить на месте, но с помощью письма они заносились в отдален­
ные страны и через это становились вне всякого противоречия.
Приведу еще один из таких случаев, касающихся, собственно,
истории Англии. Ричард I, самый варварский из всех наших
государей, был известен современникам под именем Льва,—
название, которое было ему дано вследствие его неустрашимости
и дикости нрава. По этому самому говорили, что у него львиное
сердце, и титул Coeur de Lion не только стал неразделен с его
именем, но и подал повод к рассказу, повторенному бесчислен­
ным множеством писателей, о том, будто бы он убил льва
в единоборстве. Имя подало повод к рассказу, а рассказ подтвер­
дил имя, и таким образом прибавилась новая выдумка к длинно­
му ряду ложных слухов, из которых слагалась главнейшим об­
разом история в средние века.
Искажению истории, происшедшему естественным образом
от самого уже введения письма, способствовало в Европе еще
167

одно обстоятельство. Вместе с письмом приобретались в боль­
шей части случаев и кое-какие познания о христианстве, и новая
религия не только уничтожала некоторые из языческих преданий,
но и искажала остальные примесью монашеских легенд. Исследо­
вание о том, до каких размеров доходили подобные искажения,
не лишено было бы интереса, но для большинства читателей,
может быть, достаточно будет одного или двух примеров.
Мы мало имеем положительных данных о самом раннем
состоянии великих северных народов, но еще сохраняются неко­
торые из песен, в которых скандинавские поэты рассказывали
деяния своих предков или своих современников; и, несмотря на
искажения, сделанные впоследствии в этих песнях, люди, на суд
которых можно положиться, допускают, что в них содержатся
истинные исторические события. В девятом же и десятом столе­
тиях христианские миссионеры проникли за Балтийское море
и распространили сведения о своей религии среди жителей Север­
ной Европы 7 . Лишь только это случилось,— исторические источ­
ники стали искажаться. В конце двенадцатого столетия Сэмунд
Мудрый, христианский священник, собрал не записанные еще
народные сказания севера в так называемую «Старшую Эдду»
и удовольствовался тем, что только прибавил к ним, в виде
улучшения, христианский гимн. Спустя сто лет сделано было
другое собрание туземных сказаний, но тут упомянутое мною
начало, имевшее уже больше времени для своего действия, выра­
зилось еще яснее. В этом втором собрании, известном под име­
нем «Младшая Эдда», находится приятное смешение греческих,
еврейских и христианских басен; и тут в первый раз встречаем мы
в скандинавских летописях значительно распространенную бас­
ню о чем-то вроде троянской высадки 8 .
Если, продолжая приводить примеры, мы обратимся затем
к другим частям света, то найдем целый ряд фактов, подкрепля­
вших наше воззрение. Мы найдем, что в странах, где не было
никакой перемены религии, история отличается большей досто­
верностью и связностью, чем в странах, где такие перемены
происходили. В Индии брахманизм, преобладающий и до сих
пор, утвердился с такого давнего времени, что начало его теряет­
ся в отдаленнейшей древности 9 . Поэтому туземные летописи
никогда не были искажаемы примесью нового суеверия, и индусы
обладают более древними историческими преданиями, чем ка­
кой-либо другой азиатский народ. Точно так же китайцы со­
храняли с лишком 2000 лет религию Фо, один из видов буддизма.
Вследствие этого Китай, несмотря на то что цивилизация его
никогда не могла сравниться с индийской, имеет свою историю,
конечно не такую древнюю, какою нам выставляют ее туземцы,
но все-таки восходящую за несколько столетий до христианской
эры, с которой она доведена непрерывной цепью до нашего
времени 10 . С другой стороны, персы, которые, конечно, превос­
ходили китайцев умственным развитием, все-таки не имеют до­
стоверных сведений о первых событиях своей древней монархии.
168

Я не думаю, чтобы этому могла быть какая-нибудь другая
причина, кроме того факта, что Персия вскоре по обнародовании
Корана была завоевана магометанами, которые совершенно из­
менили религию персов и тем прервали цепь народных преда­
ний 11 . Вот почему, за исключением мифов Зендавесты, мы не
имеем никаких сколько-нибудь ценных туземных авторитетов
для персидской истории, до самого появления в XI столетии
«Шах-Наме»; но и тут Фирдоуси смешал чудесные сказания двух
религий, которые были введены одна за другою в его отечестве.
В результате оказывается, что если бы не были открыты памят­
ники, надписи и монеты, то мы должны были бы положиться на
скудные и неточные подробности, сообщаемые греческими писа­
телями, и на них основать все наше знание истории одной из
важнейших монархий Азии 12 .
Даже у более варварских народов мы видим действие того
же самого начала. Малайско-полинезийская раса занимает, как
известно всем этнологам, длинный ряд островов, простирающий­
ся от Мадагаскара до расстояния в 2000 миль от западного
берега Америки, т. е. до Восточного Острова, который составля­
ет, по-видимому, крайний предел этой расы. Первоначальной
религией этого широко раскинутого племени был политеизм,
чистейшие виды которого долго сохранялись на Филиппинских
островах. Но в XV столетии многие из полинезийских племен
были обращены в магометанство, и вслед за тем стал совершать­
ся решительно тот же процесс, на который я указал в других
странах. Новая религия, изменив направление мыслей народа,
повредила чистоте народной истории. Из всех островов Малай­
ского архипелага самой высшей цивилизации достигла Ява. Те­
перь же не только утрачены исторические предания яванцев, но
даже в сохранившиеся списки их царей вставлены имена магоме­
танских святых. С другой стороны, мы находим, что на близ­
лежащем острове Бали, где до сих пор сохраняется древняя
религия, народ еще помнит и любит легенды Явы.
Бесполезно было бы приводить дальнейшие доказательства
того, что у не вполне цивилизованного народа введение новой
религии всегда имеет влияние на чистоту первых исторических
источников. Достаточно только заметить, что таким образом
христианские священники запутали летописи всех обращенных
ими европейских народов и уничтожили или исказили предания
галлов, валийцев, ирландцев, англосаксов, славян, финнов и даже
исландцев.
Ко всему этому присоединились еще другие обстоятельства,
действовавшие в том же направлении. Благодаря событиям, ко­
торые я рассмотрю впоследствии, литература Европы незадолго
до окончательного распада Римской империи попала совершенно
в руки духовных лиц, которые долго пользовались всеобщим
уважением, как единственные наставники человечества13. В тече­
ние нескольких столетий чрезвычайно редко можно было встре­
тить светского человека, который умел бы читать и писать, а еще
169

реже такого, который мог бы сочинить книгу. Литература, став,
таким образом, монополией одного класса людей, приняла и осо­
бенности, свойственные ее новым двигателям. А так как духо­
вные вообще считали своей обязанностью скорее укреплять веру,
чем поощрять пытливость, то неудивительно, что они проявили
и в своих сочинениях дух, свойственный обычным отправлениям
их профессии. Вот почему, как я уже заметил, в продолжение
многих веков литература вместо того, чтобы приносить пользу
обществу, только вредила ему, увеличивая легковерие и тем
задерживая успехи знания. И в самом деле, привычка ко лжи
сделалась так сильна, что не существовало такой вещи, которой
люди не были бы готовы поверить. Ничто не оскорбляло их
жадного, легковерного слуха. Рассказы о предвещаниях, чудесах,
видениях, странных предзнаменованиях, чудовищных явлениях
на небе, самые дикие и ни с чем не сообразные нелепости пере­
давались из уст в уста и списывались из книги в книгу с таким
тщанием, как будто бы это были лучшие сокровища человеческой
мудрости 14 . Что Европа могла когда-либо выйти из такого
состояния, это служит самым разительным доказательством не­
обыкновенной энергии человека, ибо мы даже не можем пред­
ставить себе состояние общества, более неблагоприятное для его
прогресса. Но ясно, что, пока совершилось это освобождение,
всеобщее легковерие и легкомыслие сделали людей неспособ­
ными к исследованиям, так что для них стало невозможным
предаваться с успехом изучению прошедшего, ни даже верно
отмечать, что происходило вокруг них.
Итак, возвращаясь к только что приведенным нами фактам,
мы можем сказать, оставляя в стороне некоторые обстоятельства
совершенно второстепенные, что были три главные причины
искажения истории Европы в средние века. Первой причиной
было внезапное введение в употребление письма и происшедшее
оттого смешение различных местных преданий, которые, по­
рознь взятые, были верны, соединенные же в одно целое —
составляли ложь. Второй причиной была перемена религии,
которая действовала двояким путем: она не только прерывала
древние предания, но и искажала их прибавлениями. Третья
же причина, вероятно самая могущественная, заключалась в том,
что история составляла монополию класса людей, которые,
по самому положению своему, должны были легко всему верить
и, кроме того, имели прямой интерес в поддержании всеобщего
легковерия, так как на нем основывалось их собственное зна­
чение.
Действием этих причин история Европы в средние века до­
ведена была до такого искажения, которому мы не можем найти
ничего подобного ни в каком другом периоде. Что не было,
собственно говоря, истории, это еще составляло самое малое
неудобство, но беда в том, что недовольные отсутствием истины
люди заменяли ее сочинением лжи. В ряду бесчисленных приме­
ров подобных выдумок один вид их особенно достоин внимания
170

в том отношении, что в нем проявляется та любовь к древности,
которая составляет отличительную черту класса людей, писа­
вших в то время историю. Я говорю о выдумках, касающихся
происхождения различных народов,— во всех их можно ясно
различать дух средних веков. В продолжение многих столетий
каждый народ был убежден, что он происходит в прямой линии
от предков, участвовавших в осаде Трои. Это было такого рода
предположение, которое никто и не думал подвергать сомне­
нию 1 5 . Весь вопрос был только в подробностях этой славной
генеалогии. Впрочем, по этому предмету мнения были до извест­
ной степени согласны; не говоря уже о второстепенных народах,
всеми было признано, что французы — потомки Франка, о кото­
ром все знали, что он был сыном Гектора; известно было также,
что бритты происходят от Брута, который был не более и не
менее как сыном самого Э н е я .
Касаясь происхождения известных городов, великие истори­
ки средних веков бывают также сообщительны. В сказаниях
о таких городах, как и в жизнеописаниях замечательных людей,
у них история обыкновенно начинается с самых отдаленных
времен; события, связанные с их предметом, часто ведутся непре­
рывной цепью с самого того момента, когда Ной вышел из
ковчега или даже когда Адам переступил за врата рая 1 7 . В иных
случаях они не находят такой глубокой древности, но сведения их
все-таки восходят чрезвычайно далеко. Так, они говорят, что
столица Франции названа по имени Париса, сына Приамова,
который будто бы бежал туда после падения Трои 18 . Утвержда­
ют также, будто город Tours обязан своим именем тому обсто­
ятельству, что в нем похоронен Tùronus, один из троянцев, а что
город Troyes был действительно построен троянцами, как ясно
будто бы доказывает этимология его имени. Считалось совер­
шенно достоверным даже в конце XVI столетия, что Нюрнберг
назван по имени императора Нерона, а Иерусалим — по имени
царя Иебуса (Jebus); последнее имя пользовалось большой изве­
стностью в средние века, но в действительности существования
такого лица историки не могли удостовериться. Река 1умбер
получила будто бы свое название оттого, что в ней в древности
утонул один царь гуннов. Галлы происходили, по мнению одних,
от Галатии (Galathia), женского потомка Ноя, по мнению же
других — от Гомера (Gomer), сына Иафетова. Пруссия была на­
звана по имени Прусса, брата Августова. Это еще было замечате­
льно недревнее происхождение; Силезия, напротив, получила
свое имя от Елисея Пророка, от которого будто бы силезцы
действительно происходили; касательно же города Цюриха суще­
ствовал спор только насчет года и числа основания его, но
считалось несомненным (даже в начале XVII столетия), что он
был построен во время Авраама. От Авраама и Сары проис­
ходили непосредственно цыгане; сарацины, те были менее чистой
крови, потому что происходили от одной Сары, а каким именно
путем—не сказано; они, вероятно, родились от другого брака
171

или, может быть, были плодом какой-нибудь египетской связи.
Во всяком случае достоверно будто бы, что шотландцы пришли
из Египта, ибо они первоначально произошли от Скоты, дочери
Фараона, которая и завещала им свое имя.
О многих подобных же вещах средние века имели такие же
драгоценные сведения. Всем было известно, что город Неаполь
построен на яйцах 19; было также известно, что орден св. Миха­
ила учрежден лично самим Архангелом, который был первым
рыцарем и которому рыцарство обязано своим происхождением.
О татарах знали, что они произошли от Тартара, который, по
словам одних теологов, был низшей степенью ада, а по словам
других — настоящим адом. Как бы то ни было, но факт проис­
хождения татар от преисподней не подлежал никакому сомнению
и подтверждался многими обстоятельствами, показывавшими,
какое роковое, таинственное влияние мог иметь этот народ.
Турки были то же, что и татары; и всем было известно, что с тех
пор, как крест попал в руки турок, у всех христианских детей
стало десятью зубами менее, чем бывало прежде,— общее бедст­
вие, которому, по-видимому, не было никаких средств пособить.
Другие вопросы, относившиеся к прошедшим событиям, раз­
решались с такой же легкостью. В Европе в продолжение многих
столетий единственной общеупотребительной животной пищей
была свинина; говядина же, телятина и баранина были срав­
нительно мало известны 20 ; потому с немалым удивлением рас­
сказывали крестоносцы по возвращении с Востока, что они были
у такого народа, который, подобно евреям, считает свинину
нечистым мясом и не соглашается есть ее. Но живейшее удивле­
ние, возбужденное таким известием, рассеялось, лишь только
объяснена была причина этого факта. Объяснение это предпри­
нял Матвей Парис, замечательнейший историк в XIII столетии
и один из самых замечательных писателей в средние века. Этот
знаменитый писатель сообщает нам, что магометане не хотят
есть свинину вследствие одного особенного обстоятельства, слу­
чившегося с их Пророком. Оказывается, что Магомет, наевшись
и напившись однажды до бесчувственности, заснул на куче навоза
и в этом постыдном положении найден был стадом свиней,
которые напали на лежащего Пророка и задушили его до смерти;
что по этой причине последователи его и питают отвращение
к свиньям и не соглашаются есть их мясо. Этим резким фактом
объясняется одна из главных особенностей магометан 21 ; другим
же фактом, не менее резким, объясняется самое происхождение
их секты. Всем было известно, что Магомет был сперва кардина­
лом, еретиком же сделался только потому, что ему не удалось
быть избранным в папы 22 .
Во всем, что касалось ранней истории христианства, великие
писатели средних веков были особенно любознательны; они со­
хранили память о таких событиях, о которых без них мы вовсе
ничего не знали бы. После Фруассара знаменитейшим историком
XIV столетия был, конечно, Матвей Вестминстерский, имя кото172

рого по крайней мере хорошо знакомо большей части читателей.
Этот замечательный человек устремил свое внимание, между
прочим, на историю Иуды, с целью раскрыть обстоятельства,
под влиянием которых развивался характер этого архиотступ­
ника. Изыскания его были, по-видимому, весьма обширны; но
главным их результатом было то открытие, что Иуда, еще
ребенком, был оставлен родителями, которые высадили его на
остров Скариот, отчего он и получил имя Искариота. К этому
историк прибавляет, что, достигнув зрелого возраста, Иуда, меж­
ду прочим, убил своего отца и затем женился на своей матери.
Этот же писатель в другой части своей истории упоминает об
одном факте, весьма любопытном для тех, кто изучает древности
папского престола. Возник вопрос о том, прилично ли целовать
папу в ногу, причем даже теологи выразили некоторое сомнение
насчет этой странной церемонии. Но и это затруднение было
разрешено Матвеем Вестминстерским, который объясняет нам
настоящее происхождение этого обычая. Он говорит, что сперва
было обыкновение целовать его святейшество в руку, но что
в конце VIII века одна распутная женщина, подойдя под благо­
словение папы, не только поцеловала ему руку, но и пожала ее.
Папа—его звали Львом,— видя опасность, отрезал себе руку
и таким образом освободился от осквернения, которому подвер­
гался. С того времени принята была предосторожность целовать
у папы, вместо руки, ногу. Чтобы никто не мог усомниться
в справедливости такого рассказа, историк уверяет нас, что рука,
которая была отрезана пятьсот или шестьсот лет тому назад, еще
существует в Риме и составляет вечное чудо, так как она со­
хранилась в Латеране в своем первоначальном виде, без всякой
порчи. А так как некоторые читатели могли бы пожелать узнать
что-нибудь и о самом Латеране, где хранилась рука, то историк
подумал и об этом в другой части своего обширного сочинения,
в которой он возвращается по этому поводу к императору Неро­
ну. Он рассказывает, что этот гнусный гонитель веры изверг однаж­
ды из себя лягушку, покрытую кровью, и, думая, что это его дитя,
приказал запереть ее под сводом, где она и оставалась скрытой
некоторое время. А так как в латинском языке latere значит «быть
скрытым», а гапа значит «лягушка», то от соединения этих двух
слов и получилось название Латерана, который и был действитель­
но построен на том месте, где найдена была лягушка.
Нетрудно наполнить целые тома подобными сведениями,
которым всегда свято верили в те времена тьмы, или—как
их справедливо назвали—времена веры. Это были истинно
золотые дни для духовного сословия: легковерие людей до­
ходило до такой степени, что, казалось, обеспечивало духо­
венству долгое и повсеместное преобладание. О том, каким
образом омрачились впоследствии надежды духовенства и как
разум человеческий начал возмущаться, будет рассказано в дру­
гой части этого введения, где я постараюсь проследить развитие
того светского, скептического духа, которому обязана своим
173

происхождением европейская цивилизация. Но прежде чем за­
ключить настоящую главу, не мешает привести еще несколько
примеров мнений, существовавших в средние века. Я выбираю
для этого два исторических сказания, которые пользовались са­
мой большой популярностью, которые имели наибольшее влия­
ние и которым более всего верили.
Это именно рассказы об Артуре и Карле Великом. На обоих
сочинениях красуются имена сановников церкви, и оба они были
приняты с почтением, какое подобает их знатным авторам. Рас­
сказ о Карле Великом назван летописью Турпина (Turpin) и, как
полагали, написан Турпином, архиепископом Реймсским, другом
императора и его спутником в битвах. Некоторые места этого
рассказа дают право думать, что он, собственно, написан в нача­
ле XII столетия; но в средние века люди не были так сметливы
в этого родах вещах, и потому нельзя было и ожидать, чтобы
кто-либо стал оспаривать подлинность этого сочинения. И в са­
мом деле, имя архиепископа Реймсского служило достаточным
ручательством; поэтому-то мы находим, что в 1122 г. книга эта
была формально одобрена папой, а Винсент де Бовэ (Vincent de
Beauvais), один из знаменитейших писателей XIII столетия, вос­
питатель сыновей Людовика IX, упоминает о ней как о драго­
ценном сочинении, как о главном авторитете по истории царст­
вования Карла Великого.
Книга, которую так много читали и которая удостоилась
одобрения таких сведущих судей, может служить довольно хоро­
шей вывеской знания и идей того времени. Поэтому краткий
взгляд на нее может быть полезен для настоящей цели нашей
в том отношении, что даст нам понять, с какой крайней медлен­
ностью усовершенствовалась история и какими почти незамет­
ными шагами она подвигалась вперед, пока наконец вдохнули
в нее новую жизнь великие мыслители XVIII столетия.
Из летописи Турпина узнаем мы, что вторжение Карла Вели­
кого в Испанию было последствием непосредственного внушения
св. Иакова, брата св. Иоанна. Апостол, будучи сам причиной
нападения, принял меры и к обеспечению его успеха. Когда Карл
Великий осаждал Пампелуну и город оказывал упорное сопроти­
вление, осаждающие вознесли мольбы к небу, и стены внезапно
упали до основания. После этого император быстро завоевал всю
страну, почти совсем уничтожил магометан и построил бесчис­
ленное множество церквей. Но средства дьявола неистощимы. На
стороне неприятеля является великан, по имени Ферракут, пото­
мок древнего Голиафа. Этот Ферракут был страшнее всех против­
ников, каких встречали до тех пор христиане. Силой он равнялся
сорока человекам; лицо его имело локоть длины; руки и ноги его
были по четыре локтя; весь рост его был двадцать локтей.
Против него Карл Великий посылал самых лучших воинов, но их
всех легко одолевал этот великан, о силе которого можно со­
ставить некоторое понятие из того уже факта, что даже пальцы
его имели по три ладони длины. Христианами овладел ужас.
174

Тщетно выходили на великана с лишком двадцать отборных
людей,— ни один не воротился из боя; Ферракут взял всех их под
мышку и унес в плен. Наконец выступил знаменитый Роланд
и вызвал его на смертный бой. Завязалась упорная борьба,
и христианин, не видя того успеха, которого ожидал, вовлек
противника в теологический спор. Тут язычник был легко побеж­
ден; Роланд же, разгоряченный спором, стал сильнее напирать на
неприятеля, ударил его мечом и нанес смертельную рану. С этим
погибла последняя надежда магометан; христианское оружие
окончательно восторжествовало, и Карл Великий разделил Испа­
нию между теми храбрыми спутниками своими, которые помог­
ли ему завоевать эту страну.
Об истории Артура средние века имели сведения столь же
достоверные. Разные ходили рассказы об этом славном государе;
но их относительное достоинство не было определено до самого
начала XII столетия, когда предмет этот привлек внимание Гальфрида, известного архидиакона Монмутского. Этот замечатель­
ный человек в 1147 г. по Р. X. издал результаты своих исследова­
ний в сочинении, которое назвал «История бриттов». В сочине­
нии этом он бросает обширный взгляд на весь вопрос и не только
рассказывает о жизни Артура, но и перебирает обстоятельства,
приготовившие появление этого великого завоевателя. В том, что
касается действий Артура, историку особенно посчастливилось,
потому что материалы, необходимые для этой части его труда,
были собраны Вальтером, архидиаконом Оксфордским, который
был другом Гальфрида и, подобно ему, с любовью занимался
историей. Итак, книга Гальфрида оказывается произведением
совокупных трудов двух архидиаконов и имеет право на уваже­
ние не только поэтому, но и потому, что она была одним из
самых популярных произведений средних веков.
Первую часть этой обширной истории занимают результаты
изысканий архидиакона Монмутского о состоянии Британии до
восшествия на престол Артура. Эта часть не имеет для нас
особенной важности. Можно, впрочем, заметить, что архидиакон
привел в известность, что по взятии Трои Асканий бежал из этого
города, и у него родился сын, который и был отцом Брута. В те
дни Англия была заселена великанами; но все они были убиты
Брутом, который по истреблении этой породы построил Лондон,
привел в порядок дела страны и назвал ее по своему имени —
Британией. Далее архидиакон рассказывает действия длинного
ряда королей, следовавших за Брутом, большая часть которых
были замечательны по своему уму, некоторые же известны тем,
что при них совершились большие чудеса. Так, в царствование
Ривалло три дня сряду шел кровавый дождь; а при Морвиде
берега страны были опустошены ужасным морским чудовищем,
которое, растерзав бесчисленное множество людей, поглотило
наконец и самого короля.
Эти и подобные им сведения архидиакон Монмутский пере­
дает как результаты своих собственных изысканий; в следующей
175

же за ними истории Артура он пользовался помощью своего
друга архидиакона Оксфордского. Оба архидиакона сообщают
своим читателям, что король Артур был обязан своим сущест­
вованием волшебному действию Мерлина, знаменитого чародея.
Обстоятельства этого дела рассказаны у них с такой мелочной
подробностью, которая со стороны историков, облеченных в свя­
щенный сан, представляет истинно замечательное явление. Дей­
ствия Артура соответствовали его сверхъестественному проис­
хождению. Ничто не могло устоять против его могущества. Он
истребил огромное число саксов, завоевал Норвегию, вторгнулся
в 1аллию, где основал свой двор в Париже, и делал приготовле­
ния к покорению всей Европы. Он вступил в единоборство с дву­
мя великанами и обоих убил. Один из этих великанов, живший на
горе св. Михаила, был грозой всей страны: он убивал всех во­
инов, которых посылали на него, исключая только тех, кого он
брал в плен с намерением съесть их живыми. Однако и он пал
жертвой храбрости Артура так же, как и другой великан, по
имени Рито. Последний был еще страшнее: ему мало было
воевать с людьми обыкновенными—он одевался в шубы, сде­
ланные из бород убитых им королей.
Вот что в XII веке рассказывали всему свету под именем
истории, и рассказывали не темные писатели, а высшие санов­
ники церкви. И не было недостатка ни в чем, что только могло
доставить успех этому сочинению. В пользу его говорили имена
архидиаконов Монмутского и Оксфордского; оно было посвяще­
но графу Роберту Глостерскому, сыну Генриха I, и считалось
таким важным приобретением для английской литературы, что
главный автор его был даже возведен в сан епископа Асафского,— повышение, которым он был, говорят, обязан своим ус­
пехам в исследованиях по части английской истории. Книга,
отмеченная до такой степени всевозможными знаками одобре­
ния, может, конечно, служить недурной вывеской того века,
который восхищался ею. И в самом деле, восхищение это было
так всеобще, что в течение нескольких столетий нашлось не более
двух или трех критиков, которые сомневались в достоверности
этой истории 23 . Краткое извлечение из нее, на латинском языке,
было издано известным историком Альфредом Беверлеем; а для
большого ознакомления всех с этой книгой она была переведена
на английский язык Лэйамоном, а на англо-норманнскйй — спер­
ва 1емаром, а потом Уэсом, людьми усердными, которые оза­
бочивались, чтобы важные истины, содержащиеся в ней, были как
можно более распространены.
Едва ли нужно приводить еще какие-нибудь примеры для
объяснения, каким образом писалась история в средние века;
представленные выше образчики взяты не на выдержку, а извле­
чены из умнейших и знаменитейших писателей и потому лучше
всего выражают собою знание и воззрения тогдашней Европы.
В XIV и XV столетиях впервые обнаружились слабые признаки
приближающейся перемены 24 ; но это улучшение обозначилось
176

несколько явственнее не ранее конца XVI или даже начала
XVII столетия. Главные моменты этого важного движения будут
очерчены в другой части нашего введения, где я покажу, что хотя
история и подвинулась, несомненно, вперед в XVII столетии, но
почти до половины XVIII столетия не было ни одной попытки
окинуть этот предмет более обширным взглядом; первыми сде­
лали этот важный шаг великие мыслители Франции, за ними
следовали два или три шотландца, а через несколько лет к ним
присоединились и немцы. Реформа в истории была, как мы
увидим, в связи с соответственными переменами в умственном
направлении, имевшими влияние на социальные условия всех
главнейших стран Европы. Но, не заглядывая вперед, в другую
часть этого тома, достаточно сказать, что не только не было
писано истории ранее конца XVI столетия, но и самое состояние
общества было таково, что один человек и не мог написать ее.
Знание в Европе еще не имело достаточной зрелости, чтобы
можно было с успехом применять его к изучению прошедших
событий. Мы не можем предположить, чтобы слабые стороны
первых историков происходили от недостатка в них природных
дарований. Средние умственные способности людей бывают, по
всей вероятности, всегда одни и те же, но давление, производи­
мое на них обществом, постоянно изменяется. Так, в прежнее
время известное состояние всего общества было именно причи­
ной того, что даже умнейшие люди верили самым ребяческим
выдумкам. До тех пор, пока состояние это не изменилось, суще­
ствование истории было невозможно, потому что невозможно
было найти человека, который знал бы, что более всего стоило
рассказывать, что следовало отбросить, а чему верить.
От этого происходило, что даже когда люди с такими заме­
чательными способностями, как Макиавелли и Бодэн, изучали
историю, то они не находили для нее лучшего назначения, как
служить орудием политических расчетов; ни в одном из их сочи­
нений мы не видим ни малейшей попытки возвыситься до таких
обширных обобщений, которые обнимали бы собою все социа­
льные явления. То же замечание применяется и к Коммину,
который хотя и стоит ниже Макиавелли и Бодэна, но принад­
лежит все-таки к числу необыкновенно тонких наблюдателей
и отличается редкой проницательностью в определении отдель­
ных характеров. Но этим он был обязан своему собственному
уму, между тем как влияние века, в котором он жил, делало его
суеверным и жалко-близоруким по отношению к высшим целям
истории. Его близорукость проявляется самым разительным об­
разом в совершенном неведении о том великом умственном
движении, которое в самое его время быстро ниспровергало
феодальные учреждения средних веков. Он ни разу не упоминает
об этом движении, а устремляет все свое внимание на пошлые
политические интриги, в описании которых и полагает всю сущ­
ность истории 25 . Что же касается его суеверия, то на это не стоит
приводить много примеров, так как не существовало человека
177

в XV столетии, ум которого не был бы ослаблен всеобщим
легковерием. Можно, однако, заметить, что, несмотря на личное
знакомство с государственными людьми и дипломатами, дава­
вшее ему полную возможность видеть, как предприятия, начатые
при самых лучших предзнаменованиях, расстраивались единст­
венно от неспособности лиц, двигавших ими,— он все-таки во
всех важных случаях приписывает подобные неудачи не насто­
ящим причинам их, а непосредственному вмешательству Божест­
ва. Так решительно, так непреодолимо было это стремление
пятнадцатого столетия, что и замечательный политик, человек
светский, и притом человек, вполне знакомый с жизнью, со­
знательно утверждает, будто сражения проигрываются не пото­
му, что армия бывает дурно снабжена, или кампания дурно
задумана, или генерал неспособен, а потому, что народ или его
повелитель оказываются нечестивыми и Провидение хочет нака­
зать их. Война, говорит Коммин, есть великое таинство; Бог
употребляет ее как орудие выполнения Своей воли и потому
дарует победу один раз одной, другой раз другой с т о р о н е .
Поэтому тоже и внутренние беспокойства в государствах проис­
ходят не иначе как в силу Божеского предопределения; они
никогда не случались бы, если бы цари или царства, достигнув
благоденствия, не забывали о том, из какого источника излились
на них все блага.
Такие попытки сделать из политики не более как отрасль 27
теологии характеризуют то время; и они тем более любопытны,
что их делает человек весьма даровитый и притом состаревшийся
в опытах общественной жизни. Если такого рода воззрения раз­
вивал некакой-нибудь монах в своем монастыре, а замечатель­
ный государственный человек, хорошо знакомый с делами обще­
ственными, то легко можно представить себе, каково было сред­
нее умственное состояние тех, которые были во всех отношениях
ниже его. Более чем очевидно, что от них ничего нельзя было
ожидать и что много еще оставалось сделать шагов, прежде чем
Европа могла бы освободиться от того суеверия, в которое она
была погружена, и прервать те страшные преграды, которые
задерживали ее дальнейшее движение.
Но при всем том, что многое еще оставалось сделать, не
может быть ни малейшего сомнения, что движение вперед не
прерывалось и что даже в то время, когда писал Коммин, об­
наруживались уже несомненные признаки великой и решительной
перемены. Но это были только намеки на то, что приближалось.
Прошло около ста лет со смерти этого писателя, прежде чем
обнаружился прогресс со всеми его последствиями; ибо хотя
протестантская Реформация и была следствием прогресса, но она
имела некоторое время неблагоприятное для него действие в том
отношении, что поощряла самых даровитых людей к исследова­
нию вопросов, недоступных для человеческого разума, и тем
отвлекала их от таких предметов, в которых усилия их были бы
полезны для общих целей цивилизации. Вот почему мы находим,
178

что немногое, собственно, было сделано до конца XVI столетия,
с которого, как увидим в следующих двух главах, теологическое
рвение начало спадать в Англии и Франции, и подготовлялся
путь для той чисто светской философии, представителями кото­
рой были Бэкон и Декарт, но ни в каком случае не творцами 28 .
Эта эпоха принадлежит к XVII столетию, которое мы и можем
считать временем умственного перерождения Европы, точно так
же как XVIII столетие—временем социального перерождения.
В течение большей части XVI столетия легковерие оставалось
еще преобладающим свойством; им отличались не только низ­
шие и самые невежественные классы, но и люди, получившие
самое лучшее воспитание. На это можно найти бесчисленное
множество примеров, но для краткости я ограничусь только
двумя, особенно поразительными как по сопровождавшим их
обстоятельствам, так и по влиянию их на людей, о которых
можно было предположить, что они мало способны к подобным
самообольщениям.
В конце XV и начале XVI столетия Штёффлер (Stoeffler),
знаменитый астроном, был профессором математики в Тюбин­
гене. Этот замечательный человек оказал большие услуги аст­
рономии и один из первых нашел средства исправить ошибки
юлианского календаря, по которому исчислялось тогда время.
Но ни его способности, ни его познания не могли оградить его от
действия духа того времени. В 1542 г. он обнародовал резуль­
таты каких-то темных вычислений, которыми он долго занимал­
ся и путем которых он привел будто бы в достоверную извест­
ность замечательный факт, что в тот именно год мир снова
должен быть опустошен потопом. Подобное известие, сообщен­
ное человеком, пользовавшимся большим влиянием, и сообщен­
ное притом тоном совершенного убеждения, возбудило во всех
живейшее беспокойство. Весть о приближавшемся событии быст­
ро разнеслась по Европе и наполнила ее ужасом. Чтобы избег­
нуть первого напора воды, люди, имевшие дома около морей
и рек, покидали их; другие, считая подобные меры не более как
временными, принимали иные, более действенные. Выражали
желание, чтобы на первый случай император Карл V назначил
инспекторов для осмотра страны и для обозначения мест, кото­
рые, будучи наименее подвержены действию прилива; могли бы
скорее всего служить убежищем. Это было желание императорс­
кого генерала, стоявшего в то время во Флоренции; по его
внушению написана была книга, в которой излагался этот совет.
Но умы людей были слишком взволнованы, чтобы усвоить себе
такой обдуманный план; кроме того, не знали с достоверностью
высоты прилива и потому не могли решить, может ли он достиг­
нуть вершин самых высоких гор. Среди этих и подобных им
соображений наступил роковой день, а между тем не было приду­
мано ничего особенно важного для предотвращения бедствия.
Если бы мы стали перечислять все, что было предлагаемо и от­
вергаемо, то это составило бы целую главу. Одно, впрочем,
179

предложение вполне достойно внимания, потому что оно было
приведено в исполнение с большим усердием, и притом оно
прекрасно характеризует тот век. Один священник, по имени
Ауриоль, бывший в то время профессором канонического права
в Тулузском университете, соображая в уме своем различные
меры для отвращения всеобщего бедствия, остановился наконец
на той мысли, что полезно было бы обратиться к тому образу
действия, который с таким полным успехом был принят в подоб­
ном же случае Ноем. Едва родилась эта мысль, как ее привели
уже в исполнение. Жители Тулузы оказали ему свою помощь,
и построен был ковчег в той надежде, что хоть какая-нибудь
часть человечества спасется в нем и станет продолжать свой род
и снова заселит землю, после того как спадет вода и земля опять
осушится.
Около семидесяти лет спустя после описанной нами тревоги
случилось еще одно обстоятельство, которое в течение некоторо­
го времени служило предметом занятия для самых знаменитых
людей в одной из главнейших стран Европы. В конце XVI столе­
тия произведено было страшное волнение известием, что у одно­
го ребенка, родившегося в Силезии, оказался в челюсти золотой
зуб. По произведенному исследованию, молва оказалась совер­
шенно справедливой. Невозможно было скрыть это от публики;
чудо вскоре стало известно по всей Германии, где на него смот­
рели как на таинственное предзнаменование, и потому всех стра­
шно озабочивала мысль, что бы это могло значить. Настоящее
значение этого факта первым раскрыл доктор Горст. В 1595 г.
этот замечательный врач обнародовал результаты своих изыска­
ний, из которых оказывалось, что при рождении означенного
ребенка Солнце в соединении с Сатурном находилось в знаке
Овна. Следовательно, событие хотя и было сверхъестественно, но
не представляло ни в каком случае ничего страшного. Золотой
зуб был предвестником золотого века, в котором император
должен был изгнать турок из христианской земли и положить
основание тысячелетнему царству. И на это, говорит Горст, нахо­
дится ясный намек у Даниила в его известной второй главе, где
пророк говорит о статуе с золотой головой.

ГЛАВА VII
Очерк истории умственного движения
в Англии с половины XVI до конца XVIII столетия

Обыкновенный читатель, живущий в середине XIX столетия,
с трудом может представить себе, что не более как за триста лет
до его рождения общество находилось в умственном отношении
в том состоянии глубокого мрака, которое изображено нами
в предыдущей главе. Еще труднее ему понять, что мрак этот
распространялся не только на людей среднего образования, но
и на людей с замечательным дарованием,—людей, стоявших во
всех отношениях впереди своего века. Такой читатель убедится,
положим, в бесспорности самых фактов, проверит мои показа­
ния и признает их не подлежащими ни малейшему сомнению,—
но все-таки ему будет трудно понять, как могло общество когданибудь находиться в таком состоянии, что люди охотно прини­
мали жалкие бредни за самые важные и здравые истины и счита­
ли их существенной частью общего запаса европейского знания.
Но более тщательное изучение послужит в значительной
мере рассеянию этого естественного удивления. По самой сущ­
ности дела, не только не удивительно, что верили таким вещам,
но, напротив, было бы удивительно, если бы их отвергали. В те
времена, как и во все другие, все было цельно. Не только в ис­
торической литературе, но и во всех родах литературы, по всем ее
предметам—в науке, в религии, в законодательстве — руководя­
щим началом того времени было слепое легковерие, чуждое
всякого сомнения. Чем более изучают историю Европы, пред­
шествовавшую семнадцатому веку, тем полнее доказывается этот
факт. От времени до времени появлялся великий человек, кото­
рый не совсем разделял всеобщие верования, который шепотом
выражал сомнение насчет существования великанов в тридцать
футов ростом, крылатых драконов и армий, летающих по воз­
духу; который думал, что астрология может быть обманом,
а некромантия — надувательством; и даже доходил до того, что
возбуждал вопрос: действительно ли следует топить каждую
колдунью и сжигать каждого еретика? Такие люди изредка дейст­
вительно появлялись, но их презирали, как чистых теоретиков,
пустых мечтателей, которые, не зная практической стороны жиз­
ни, осмеливаются дерзко противопоставлять собственный свой
разум мудрости своих предков. В том состоянии общества, в ко­
тором люди эти родились, они не могли иметь прочного влия­
ния. В самом деле, не довольно ли им было заботы о себе самих,
о своей личной безопасности; ибо до самых последних годов
шестнадцатого столетия не было страны, где не подвергалась бы
большой опасности личность человека, выражавшего явное со­
мнение насчет верований своих современников.
181

Но пока не возникало сомнение, прогресс, очевидно, был
невозможен, потому что, как мы ясно видели, успехи цивилиза­
ции зависят единственно от приобретений, делаемых человечес­
ким умом, и от степени распространения этих приобретений. Но
люди, вполне довольные своим знанием, никогда не попытаются
увеличить его. Люди, совершенно уверенные в непогрешимости
своих убеждений, никогда не дадут себе труда подвергнуть ис­
следованию основание, на котором убеждения эти построены.
Они всегда смотрят с удивлением, и часто с ужасом, на взгляды,
противоречащие понятиям, наследованным от предков; а пока
люди находятся в таком умственном состоянии, до тех пор
невозможно, чтобы они приняли какую-либо новую истину, сму­
щающую прежние их воззрения.
Итак, приобретение новых познаний должно необходимо
предшествовать каждому шагу, который делает общество на
пути прогресса; но в то же время самому приобретению этому
должна предшествовать любовь к исследованию, а следователь­
но, и дух сомнения, ибо без сомнения не может быть исследова­
ния, а без исследования не может быть знания. Знание не есть
неподвижное, страдательное начало, которое приходило бы
к нам без нашей воли; чтобы приобрести знание, нужно сперва
поискать его. Это результат больших трудов и, следовательно,
больших пожертвований. Но нелепо было бы предположить, что
люди обрекут себя на труд и решатся на жертвы ради изучения
таких предметов, в которых они считают себя достаточно сведу­
щими. Кто не сознает темноты, тот не станет искать света. В чем
мы раз удостоверились, того не подвергаем дальнейшему ис­
следованию, потому что дальнейшее исследование было бы бес­
полезно и, пожалуй, опасно. Пока не родилось сомнение, до тех
пор не начинается и изучение. Итак, в акте сомнения зарождается
прогресс, или по крайней мере он служит необходимым перехо­
дом ко всякому прогрессу. Вот он, тот скептицизм, одно имя
которого приводит в священный ужас невежд, потому что он
затрагивает милое им суеверие, потому что он налагает на них
беспокойную обязанность исследования, потому, наконец, что он
заставляет даже самые ленивые умы задать себе вопрос, дейст­
вительно ли все так есть, как обыкновенно полагают, и все ли то
в самом деле справедливо, чему с самого детства их учили
верить.
Чем больше мы будем изучать великое начало скептицизма,
тем яснее представится нам, какую громадную роль оно играло
в успехах европейской цивилизации. Мы можем сказать—изоб­
ражая в общих чертах то, что будет подробно и вполне доказано
в настоящем введении,—что скептицизму обязаны мы тем духом
пытливости, который в течение двух последних веков, постепенно
завладевая всем, преобразовал все отрасли опытного и умоз­
рительного знания, ослабил значение привилегированных клас­
сов и, следовательно, утвердил свободу на более прочном основа­
нии, наказал деспотизм, смирил дерзость вельмож и даже умень182

шил предрассудки духовенства. Одним словом, этот именно дух
исправил три грубые ошибки прежнего времени*—ошибки, за­
ключавшиеся в том, что люди были слишком доверчивы в поли­
тике, слишком легковерны в науке и слишком чужды терпимости
в религии.
Этот беглый обзор всего, что было действительно сделано,
пожалуй, может поразить тех читателей, которые не свыклись
с такими обширными исследованиями. Но принцип, о котором
идет речь, так важен, что я намерен проверить его в настоящем
введении исследованием всех главнейших форм цивилизации.
Подобного рода исследование приведет нас к тому замечатель­
ному заключению, что ни один отдельный факт не имеет для
различных стран такого обширного значения, какое имеют про­
должительность действия в них начала скептицизма, степень его
развития и в особенности степень его распространения. В Испа­
нии церковь при помощи инквизиции всегда имела достаточно
силы, чтобы наказывать скептических писателей и тем предотв­
ращать, конечно, не существование, а проповедование скептичес­
ких воззрений. Таким образом дух сомнения был постоянно
подавляем, вследствие чего знание оставалось в состоянии почти
совершенного застоя,—в таком же застое находилась и цивили­
зация, которая есть плод знания. Но в Англии и Франции,—
странах, где, как мы скоро увидим, скептицизм открыто явился
на свет и где он был наиболее распространен, оказались совер­
шенно иные результаты. Поощряемая любовь к исследованию
положила основание тому постоянно возрастающему знанию,
которому эти две великие нации обязаны своим благосостояни­
ем. В остальной части этого тома я прослежу историю скептициз­
ма во Франции и Англии и рассмотрю различные формы, в кото­
рых он проявлялся в этих странах, а также отношение этих форм
к национальным интересам. В порядке исследования я предостав­
ляю первое место Англии, так как ее цивилизация, по причинам,
уже изложенным мною, должна считаться более нормальной,
чем цивилизация Франции, вследствие чего Англия, несмотря на
все свои недостатки, приближается более к естественному типу,
чем могла приблизиться ее великая соседка. Но так как самые
полные подробности касательно английской цивилизации чита­
тель найдет в главной части этого сочинения, то в настоящем
введении я намерен посвятить ей не более одной главы, в которой
рассмотрю нашу отечественную историю только по отношению
к непосредственным последствиям скептического движения; дру­
гие же вспомогательные явления, имевшие, конечно, менее об­
ширное значение, но все-таки довольно важные, я отложу до
будущего случая. Самым важным последствием скептицизма бы­
ло, без сомнения, развитие духа религиозной терпимости, поэто­
му я прежде всего изложу обстоятельства, при которых он впер­
вые проявился в Англии в XVI столетии, а затем покажу, в какой
мере другие события, непосредственно следовавшие за этим явле­
нием, составляли часть того же прогресса и оказывались не более
183

как проявлением тех же самых начал, только в различных напра­
влениях.
Тщательное изучение истории религиозной терпимости пока­
жет нам, что во всех христианских странах, где привилось это
начало, оно было насильно навязано духовенству влиянием
светских сословий 1 . И до сих пор не знают религиозной тер­
пимости в тех странах, где духовная власть сильнее светской;
а так как в течение нескольких столетий все страны находились
в таком положении, то неудивительно, что в ранней истории
Европы мы почти не находим ни малейшего следа этого мудрого
и благодетельного начала.
В то время, когда на престол английский вступила Елизаве­
та, Англия была почти поровну поделена между двумя враждеб­
ными вероисповеданиями; но королева в течение некоторого
времени так ловко умела уравновешивать силы обеих сторон, что
ни одна из них не имела решительного перевеса. Это был первый
пример в Европе успешного управления государством, без де­
ятельного участия духовной власти; в результате оказалось, что
начало терпимости, хотя еще далеко не совершенно понимаемое,
дошло в течение нескольких лет до такого развития, которое
просто изумительно в такой варварский век 2 . К несчастью, по
прошествии некоторого времени различные обстоятельства, ко­
торые будут изложены мною в своем месте, заставили Елизавету
изменить свою политику,— может быть, при всей своей муд­
рости, она считала свой образ действия опасным опытом, для
которого Англия еще едва ли обладала достаточно зрелым зна­
нием. Но хотя она и дозволяла теперь протестантам удовлет­
ворять своей ненависти к католикам, однако среди последова­
вших за этим кровавых сцен было одно обстоятельство, особенно
достойное внимания: многие лица были казнены единственно за
свою религию—в том не было никакого сомнения, но никто не
смел сказать, что причиной их казни была именно религия 3 . Их
подвергали самым варварским наказаниям, но им говорили при
этом, что они могли избавиться от казни, отказавшись от некото­
рых убеждений, которые были будто бы вредны для безопасности
государства 4 . Правда, что многие из этих убеждений были та­
кого рода, что ни один католик не мог отказаться от них, не
отказываясь в то же время и от своей религии, существенную
принадлежность которой они составляли. Но самый тот факт,
что дух преследования должен был прибегать к такого рода
уловкам, доказывал уже значительный прогресс того века. Уже то
составляло весьма важное приобретение, что ханжа сделался
лицемером и что духовенство при всей своей готовности жечь
людей для блага их душ вынуждено было оправдывать свою
жестокость соображениями более светского и, как им казалось,
менее важного свойства 5 .
Замечательное доказательство происходившей в то время
перемены видим мы в двух важнейших теологических сочи­
нениях, вышедших в Англии в царствование Елизаветы. 1укерово
184

«Церковное устройство» (Ecclesiastical Polity), изданное в конце
XVI столетия, еще и до сих пор считается одним из главнейших
оплотов нашей отечественной церкви. Если мы сравним это
сочинение с сочинением Джуеля (Jewel) «Зашита английской
церкви», которое было написано тридцатью годами ранее 6 ,
то нас тотчас же поразит различие методов, употребляемых
этими замечательными писателями. И 1укер, и Джуель были
оба людьми учеными и гениальными; оба были коротко знакомы
с Библией, отцами церкви и постановлениями соборов; оба
писали с сознательной целью защищать английскую церковь,
и обоим были хорошо известны обыкновенные приемы тео­
логических прений; но на этом и останавливается их сходство;
сами люди были очень похожи друг на друга, сочинения
же их совершенно различны. В тридцатилетний промежуток
времени, разделяющий этих писателей, английский ум сделал
огромные успехи; тех аргументов, которые в Джуелево время
считались совершенно удовлетворительными, никто не стал
бы и слушать в эпоху, когда писал 1укер. Сочинение Джуеля
наполнено текстами из отцов церкви и постановлений соборов,
голословные утверждения которых, когда они не противоре­
чили Священному Писанию, он, по-видимому, считал уже поло­
жительными доказательствами. Гукер, напротив, хотя и ока­
зывает большое уважение соборам, но мало опирается на
отцов церкви; он, очевидно, руководствовался соображением,
что читатели не обратят слишком большого внимания на
бездоказательные мнения. Джуель внушает необходимость
веры, а Гукер настаивает на упражнении разума 7 . Первый
употребляет весь свой талант на то, чтобы собрать решения
древности и решить, какой в них может быть предположен
смысл. Второй приводит слова древних не столько из уважения
к их авторитету, сколько с целью уяснить ими свои собственные
аргументы. Так, например, оба, и Гукер, и Джуель, утверждают,
что монарх имеет несомненное право вмешиваться в дела
церкви; но Джуель воображал себе, что он доказал это
право, напомнив, что им пользовались Моисей, Иисус Навин,
Давид и Соломон 8 ; Гукер, напротив, доказывает, что право
это существует не в силу древности своей, а потому что
оно разумно, потому что неосновательно было бы предпо­
ложить, что люди недуховного звания станут подчиняться
законам, которые изданы одним духовенством 9 . В таком же
противоположном духе эти два великих писателя ведут и свою
защиту английской церкви. Джуель, подобно всем писателям
его времени, упражнял более свою память, чем свой ум;
он думает, что решил весь спор тем, что набрал множество
текстов из Библии и мнений различных комментаторов. Гукер,
напротив, живя во время Шекспира и Бэкона, выцужден был
придерживаться более глубоких взглядов. Его защита не ос­
новывается ни на преданиях, ни на комментаторах, ни даже
на откровениях; он довольствуется тем, что обусловливает
185

справедливость притязаний двух враждующих сторон соответст­
венностью их главным требованиям общества и удобоприменимостью к общим целям ежедневной жизни 10 .
Не нужно много проницательности, чтобы понять огромную
важность той перемены, представителями которой служат эти
два обширных сочинения. До тех пор, пока мнения в теологии
защищались по старому догматическому методу, их нельзя было
оспаривать без того, чтобы не подвергнуться обвинению в ереси.
Когда же их стали защищать главнейшим образом общечелове­
ческими рассуждениями, то опора их значительно ослабела; в них
вошел элемент недостоверности. Теперь можно было допустить,
что аргументы одной секты так же хороши, как и аргументы
другой, и что мы не можем быть уверены в справедливости
наших убеждений, пока не услышим, что скажет противная сто­
рона. По старой теологической теории легко было оправдать
самые варварские преследования. Если человек знал, что единст­
венная истинная религия есть та, которую он исповедует, если он
знал также, что умирающие в другой вере обречены на вечную
гибель, если он знал, что во всем этом не допускается ни малей­
шего сомнения,— то он смело мог сделать такой вывод, что
наказывать тело для спасения души и обеспечивать бессмертным
существам будущее спасение, даже при помощи таких жестоких
средств, как петля или кол, есть дело благое. Но если того же
самого человека научили думать, что религиозные вопросы
должны быть разрешаемы как с помощью разума, так и с помо­
щью веры, то едва ли он избегнет того рассуждения, что разум,
даже в самых умных головах, не непогрешим, потому что он
часто приводил самых способных людей к самым противополож­
ным заключениям. Когда такое понятие распространено в какомнибудь народе, то оно не может не иметь влияния на его поступ­
ки. Ни один человек сколько-нибудь здравомыслящий и честный
не решится подвергнуть другого за его религию всей строгости
законов, если он знает, что его собственные убеждения легко
могут оказаться ложными, а убеждения наказанного им челове­
ка—справедливыми. С той минуты, как религиозные вопросы
освобождаются от юрисдикции веры и подвергаются суду разу­
ма, преследование за веру является самым грустным видом
преступления. Так было в XVII столетии, когда теология, сделав­
шись разумнее, стала менее самонадеянна и потому более челове­
чна. Через семнадцать лет после издания великого сочинения
1укера два человека были публично сожжены английскими епи­
скопами за еретические убеждения. Но это был последний вздох
умирающего ханжества; с этого памятного дня почва Англии уже
ни разу не была запятнана кровью страдальца за религиозные
убеждения.
Итак, мы видели зарождение того скептицизма, с которого
в естественных науках должно всегда начинаться знание, а в рели­
гии— терпимость. Конечно, нет никакого сомнения, что в обоих
случаях отдельные мыслители могут с помощью больших усилий
186

врожденного гения освободиться от действия этого закона, но
в прогрессе целой нации такого уклонения быть не может. Пока
люди приписывают движения комет непосредственному дейст­
вию перста Божьего и пока они веруют, что солнечное затмение
есть одно из выражений Божьего гнева, до тех пор они не могут
сделаться виновны в богопротивном притязании предсказывать
такие сверхъестественные явления. Прежде чем они осмелятся
исследовать причины этих таинственных явлений, необходимо,
чтобы они уверовали или по крайней мере заподозрили, что
подобные явления могут быть объяснены человеческим умом.
Точно так же, пока люди не решатся представить некоторым
образом свою религию на суд своего разума, до тех пор они не
будут в состоянии понять, как могут быть различные верования
или как может кто-нибудь расходиться с ними в убеждениях, не
делаясь через это виновным в самом тяжком и непростительном
преступлении11.
Если мы проследим далее развитие идей в Англии, то уви­
дим всю справедливость сделанных нами выше замечаний. Все­
общий дух пытливости, сомнения и даже сопротивления стал
овладевать умами людей. В естественных науках это дало им
возможность одним разом сбросить старинные оковы и создать
науки, основанные не на преданиях старины, а на личных наблю­
дениях и опытах. В политике плодом такого возбуждения было
восстание против правительства, окончившееся смертью короля
на эшафоте. В религии дух этот породил тысячи сект, из которых
каждая провозглашала и часто преувеличивала важность свобо­
ды совести 12. Подробности этого великого движения составляют
одну из самых занимательных частей истории Англии. Но, не
распространяясь о том, что будет рассказано далее, я приведу
в настоящее время только один пример, который, по сопровож­
давшим его обстоятельствам, особенно хорошо характеризует
тогдашнее время. Знаменитое сочинение Чиллингворта о проте­
стантской религии считается вообще лучшей защитой реформа­
торов против римской церкви. Оно было издано в 1637 г., и, судя
по положению автора, мы могли бы ожидать, что найдем в нем
полнейшее проявление ханжества, соответствовавшего духу того
времени. Чиллингворт только что оставил ту религию, на кото­
рую теперь стал нападать; поэтому можно было бы предполо­
жить в нем естественную склонность к догматизированию, кото­
рой всегда отличаются вероотступники. Кроме того, он был
крестником и лучшим другом Лода, о котором и до сих пор
вспоминают с ненавистью, как о самом гнусном, самом жесто­
ком и самом ограниченном человеке, какой когда-либо занимал
епископскую кафедру 13 . В довершение всего, он был питомец
Оксфорда и постоянно жил в этом древнем университете, кото­
рый всегда считался убежищем суеверия и до сих пор сохранил
эту незавидную славу. Обращаясь затем к сочинению, которое
было писано при таких обстоятельствах, мы с трудом можем
поверить, что оно появилось в том же самом поколении и в той
187

ж;е самой стране, в которых только двадцатью семью годами
ранее два человека были публично сожжены за то, что отстаива­
ли убеждения, несогласные с убеждениями господствующей церк­
ви. Конечно, не может быть лучшего доказательства необык­
новенной энергии происходившего в то время движения, как то,
что давление его чувствовалось и при самых враждебных обсто­
ятельствах, какие только можно себе представить; что друг Лода
и притом питомец Оксфорда в серьезном теологическом исследо­
вании проводил начала совершенно разрушительные для того
теологического духа, который в течение многих веков держал
в рабстве всю Европу.
В этом великом сочинении говорится прямо против всякого
авторитета в деле религии. 1укер, тот хотя и апеллировал на
юрисдикцию отцов церкви к юрисдикции разума, однако позабо­
тился прибавить, что разум отдельных личностей должен скло­
няться пред разумом церкви, выражающимся в постановлениях
соборов и в общем голосе церковных преданий. Чиллингворт же
не хотел и слышать ни о чем подобном. Он не допускал никаких
ограничений, направленных к стеснению священного права сво­
боды совести. Он не только зашел далее 1укера в пренебрежении
к отцам церкви 14 , но даже осмелился не уважать соборов. Хотя
единственною целью его сочинения было разобрать враждебные
притязания двух главнейших сект, на которые распалась христи­
анская церковь, тем не менее он никогда не ссылается на авто­
ритет соборов той самой церкви, о которой шел спор 15 . Его
мощный и в то же время тонкий ум, проникающий в самую
глубину предмета, пренебрегал тем спором, который долго зани­
мал умы людей. Разбирая пункты, на которых католики и проте­
станты расходились, он полагает вопрос не в том, согласны ли
содержащиеся в них учения со взглядами первоначальной церкви,
а в том, согласны ли они с человеческим разумом; и он, не
колеблясь, высказывает такую мысль, что, как бы ни были
справедливы эти учения, ни один человек не обязан им верить,
если только он находит, что они противны внушениям его.со­
бственного разума. Он не согласен также и с тем, чтобы вера
восполняла недостаток авторитета. Даже этот любимый принцип
теологов у Чиллингворта уступает место преобладанию челове­
ческого разума. Разум, говорит он, дает нам знание, вера же дает
только убеждение, которое есть часть знания, и потому стоит
ниже его. Разум, а не вера должен решать наш выбор в пред­
метах религии, и одним только разумом можем мы различать
истину от лжи. Наконец он торжественно напоминает своим
читателям, что в предметах религии не следует ожидать, чтобы
кто-либо мог делать твердые выводы из несовершенных посы­
лок, или верить неправдоподобным показаниям, на основании
скудных доводов; еще менее, говорит он, имелось когда-либо
в виду, что люди до такой степени извратят свой разум, чтобы
проникнуться непогрешимой верою в то, чего они не в состоя­
нии доказать непогрешимыми аргументами 16 . Ни один человек,
188

имеющий сколько-нибудь соображения, не может ошибиться
насчет очевидного направления этих взглядов. Но что особенно
важно заметить, это тот процесс, через который должен был
пройти ум человеческий на пути цивилизации, прежде чем мог
возвыситься до таких взглядов. Реформация, разрушив догмат
непогрешимости церкви, ослабила, конечно, то уважение, кото­
рое питали к ее древности. Но такова была сила старинных
ассоциаций идей, что наши соотечественники еще долго со­
храняли уважение к тому, пред чем уже перестали благоговеть.
Так, Джуель хотя и признавал за высший авторитет Библию,
но в тех случаях, когда она молчала или выражалась двусмыс­
ленно, он обращался к первоначальной церкви, решения кото­
рой могли, по мнению его, устранить все трудности. Поэтому
он употреблял свой разум только на приведение в известность
противоречий между Священным Писанием и преданиями; но
когда они не были согласны, то оказывал, по нынешним поняти­
ям, суеверное уважение древности. Тридцать лет спустя после
него явился 1укер, который сделал шаг вперед и, проповедуя
начала, от которых Джуель отшатнулся бы с ужасом, в значи­
тельной мере содействовал ослаблению того, что суждено было
окончательно уничтожить Чиллингворту. Так, эти три великих
мужа являются представителями трех различных эпох и трех
последовательных поколений, к которым они принадлежали.
У Джуеля разум есть, так сказать, верхняя постройка системы,
а авторитет есть основание, на котором возведена эта построй­
ка. У Гукера авторитет служит верхней постройкой, а разум —
основанием. У Чиллингворта же, сочинения которого были
предвестниками приближавшейся бури, авторитет совершенно
исчезает и все здание религии опирается на то толкование, какое
дает ничем не руководимый разум человека определениям Все­
могущего Бога.
Громадный успех великого сочинения Чиллингворта должен
был способствовать тому движению, одним из доказательств
которого является самое это сочинение. Оно служило полным
оправданием религиозного раскола, а следовательно, и распаде­
ния англиканской церкви, до которого суждено было дожить
тому же самому поколению. Основное начало этого сочинения
было принято самыми влиятельными писателями XVII столе­
тия—каковы Гэльс, Оуэн, Тэйлор, Бернет, Тиллотсон, Локк и да­
же осторожный и ко всему приноравливающийся Тэмпл,— кото­
рые все настаивали на том, что авторитет свободы совести
составляет трибунал, на который нет апелляции. Вывод из этого,
кажется, очевиден. Если последнее слово истины заключается
в суждении каждого человека и если никто не вправе утверждать,
что суждения людей, часто противоречащие друг другу, могут
когда-либо быть безошибочны, то из этого необходимо следует,
что нет определительного критерия для религиозной истины. Вот
грустное и, я твердо убежден, в высшей степени неверное заклю­
чение; но каждая нация необходимо руководствуется им до тех
189

пор, пока не довершит великого дела терпимости, которое даже
в нашей стране и в наше время еще не совсем окончено. Необ­
ходимо, чтобы люди научились сомневаться, прежде чем начнут
обнаруживать терпимость, и чтобы они признали погрешимость
своих собственных мнений, прежде чем станут уважать мнения
своих противников. Этот великий процесс еще далеко не кончил­
ся ни в одной из стран; и европейский ум, едва освободившийся
от своего первоначального легковерия и от слишком большого
доверия к своим собственным убеждениям, находится еще на
средней, так сказать, пробной ступени. Когда он перейдет через
эту ступень, когда мы научимся судить о людях только по их
характеру и их действиям, а вовсе не по их теологическим до­
гматам, тогда мы будем в состоянии вырабатывать свои религи­
озные убеждения посредством того чисто трансцендентального
процесса, проблески которого проявились в каждом веке у немно­
гих даровитых людей. Что теперь все быстро клонится в эту
именно сторону, это ясно для всякого, кто изучал развитие
новейшей цивилизации. В короткий промежуток трех столетий
древний теологический дух должен был не только низойти с той
степени преобладания, на которой он так долго держался, но
и покинуть те укрепленные места, где он тщетно пытался укры­
ться ввиду распространявшегося знания. Он должен был малопомалу отказаться от всех своих любимейших притязаний. Хотя
недавно в Англии и устремлено было мгновенно внимание на
некоторые религиозные споры, но сопровождавшие их обсто­
ятельства показывают, что дух времени изменился. На те споры,
которые сто лет тому назад воспламенили бы все государство,
теперь огромное большинство образованных людей смотрит
с совершенным равнодушием. Разные запутанности новейшего
общества и огромное разнообразие интересов, между которыми
оно поделено, в значительной мере развлекали умы и не давали
им останавливаться на предметах, которые люди, мало занятые,
считали бы особенно важными. Кроме того, приобретения науки
теперь далеко превосходят приобретения, сделанные в какойлибо из прежних веков: они наводят на такие интересные пред­
положения, что почти все великие мыслители посвящают им все
свое время и не хотят более заниматься предметами чисто умоз­
рительной веры. Таким образом, то, что обыкновенно считалось
важнейшим из вопросов, теперь предоставлено людям низшего
разряда,—людям, подражающим только рвению, но не достига­
ющим влияния тех истинно великих теологов, сочинения которых
принадлежат к числу лучших украшений нашей ранней литерату­
ры. Правда, что эти бурливые полемики своими криками способ­
ствовали разъединению церкви, но они не произвели ни малей­
шего впечатления на большинство английских умов, так что
численный перевес находится на стороне людей, открыто восста­
ющих против той монашеской, аскетической религии, которую
теперь тщетно пытаются восстановить. Дело в том, что время
для этого рода вещей уже прошло. Теологические интересы уже
190

давно перестали быть преобладающими, и дела наций не сооб­
разуются более с видами церкви 17 . В Англии, где движение
вперед было быстрее, чем где-либо, перемена эта чрезвычайно
заметна. По всем другим отраслям наук имели мы целый ряд
великих и сильных мыслителей, которые дали честь своей стране
и справедливо возбуждали удивление всего человечества; но вот
уже с лишком сто лет, как мы не производили ни одного ориги­
нального сочинения во всей области теологических прений. Уже
с лишком сто лет, как апатия к этого рода предметам стала так
заметна, что не было сделано ни одного ценного прибавления
к той огромной массе теологии, которая для людей мыслящих
с каждым последовательным поколением все более и более теря­
ет прежний интерес 18 .
Вот только немногие из тех признаков, которые должны
быть очевидны для всякого, кто не ослеплен предубеждениями,
свойственными несовершенному воспитанию. Огромное боль­
шинство духовных лиц,— некоторые по честолюбивым побуж­
дениям, но большая часть, я уверен, по внушениям совести,—
силится остановить успехи того скептицизма, который охваты­
вает нас со всех сторон. Пора этим благонамеренным конечно,
но заблуждающимся людям заметить самообольщение, под
влиянием которого они находятся. То, что так сильно тревожит
их, есть не более как переходная ступень от суеверия к тер­
пимости. Умы высшего разряда перешли через эту ступень
и приближаются уже к тому, что, по всей вероятности, составля­
ет последнее выражение религиозного развития человечества.
Но масса народа и даже некоторые из тех, кого обыкновенно
называют людьми образованными, только теперь вступают в ту
раннюю эпоху, в которой скептицизм 19 составляет отличитель­
ную черту ума. Итак, быстрое развитие этого духа далеко не
должно возбуждать в нас опасения, а нам скорее следует всеми
силами стараться поощрять то, что хотя и больно для некото­
рых, но спасительно для всех: это единственное верное средство
уничтожить ханжество. Нас не должно также удивлять, что,
прежде чем достигается эта цель, необходимо претерпевается
известная доля страдания 20 . Если один век верует слишком
много, то весьма естественную составляет реакцию, когда дру­
гой верует слишком мало. Таковы несовершенства нашей приро­
ды, что мы должны, в силу самых законов ее усовершенствова­
ния, пройти через те кризисы скептицизма и нравственной бо­
лезни, в которых обыкновенный взгляд видит состояние упадка
нации и ее бесчестье, между тем как в сущности они представля­
ют собою только тот огонь, которым должно быть очищено
золото, прежде чем оно оставит свой шлак в тигле плавиль­
щика. Скажем,— употребляя сравнение, сделанное великим аллегористом,— необходимо, чтобы бедный пилигрим, нагружен­
ный тяжестью целой кучи суеверий, пробирался по топи отчая­
ния и по долине смерти, прежде чем достигнет града славы,
блистающего золотом и драгоценными каменьями, на который
191

ему стоит только взглянуть,— и он уже вполне вознагражден за
все труды и опасности.
В течение всего XVII столетия продолжалось это двойное
движение—скептицизма и терпимости, несмотря на препятствия,
которые оно постоянно встречало в действиях двух преемников
Елизаветы, поступавших во всем противно просвещенной поли­
тике великой королевы. Эти государи истощали всю свою энер­
гию на борьбу против стремлений века, которого они не в состоя­
нии были понять; но, по счастью, дух, который они хотели
подавить, стоял уже на такой высокой степени развития, что их
вмешательство было только смешно. В то же время успехам
английского ума еще более способствовали самые споры, разъ­
единявшие Англию в течение полувека. В царствование Елизаве­
ты был великий спор между церковью и ее противниками—
между правоверными и еретиками. В царствования же Якова
и Карла теология впервые переводилась в политику. Борьба
происходила уже не между различными верованиями и догмата­
ми, а между людьми, приверженными королю, и людьми, подде­
рживавшими парламент. Умы людей, устремившись таким об­
разом на предметы действительной важности, пренебрегали теми
второстепенными целями, которыми было поглощено все внима­
ние их отцов 21 . Когда наконец в делах государства наступил
кризис, жестокая участь короля, случайно подвинувшая интересы
престола, имела в высшей степени вредное действие для ин­
тересов церкви. Не может быть, конечно, никакого сомнения, что
обстоятельства, сопровождавшие казнь Карла, нанесли авторите­
ту церкви такой удар, от которого в Англии она уже никогда не
могла оправиться. Насильственная смерть короля возбудила со­
чувствие народа и, тем подкрепив роялистов, ускорила восстано­
вление монархии22. Даже самое имя той великой партии, кото­
рая достигла власти, уже намекало на перемену в религиозном
отношении, происходившую в умах народа. И действительно,
немаловажным делом было уже и то, что Англия управлялась
людьми, которые называли себя индепендентами и, прикрываясь
этим именем, не только отвергали всякие притязания духовенст­
ва, но и явно выражали полное презрение к тем обрядам и до­
гматам, которые духовенство в течение многих столетий не
переставало накоплять. Правда, что индепенденты не всегда до­
водили до крайних последствий свои учения, но и то уже было
весьма важно, что учения эти пользовались признанием со сторо­
ны законных властей в государстве. Кроме того, должно еще
заметить, что пуритане имели более фанатизма, чем суеверия.
Они были так мало знакомы с настоящими основаниями госуда­
рственного управления, что издавали карательные законы против
частных пороков и полагали, что нравственностью можно управ­
лять посредством законодательных мер. Но, несмотря на это
серьезное заблуждение, они были всегда против всяких притяза­
ний, даже со стороны их собственного духовенства, и уничтоже­
ние древней епископской иерархии, хотя, быть может, слишком
192

поспешное, должно было произвести много благодетельных по­
следствий. Когда великая партия, совершившая все это, была
наконец низвергнута, дела все-таки продолжили идти по тому
же направлению. После Реставрациицерковь хотя и была вос­
становлена в своем прежнем блеске, но, видимо, утратила свое
прежнее могущество. К тому же новый король, по легкомыслию
скорее, чем по какому-либо разумному побуждению, презирал
споры теологов и смотрел на религиозные вопросы, как ему
казалось, с философским равнодушием 23 . Придворные следо­
вали его примеру и думали, что они не могут впасть в за­
блуждение, подражая тому, кого они считали помазанником
Божиим. Последствия этого хорошо известны даже тем, которые
самым поверхностным образом изучали английскую литературу.
Тот серьезный, умеренный скептицизм, который составлял от­
личительную черту индепендентов, утратил всю свою прелесть,
перенесенный в несвойственную ему атмосферу двора. Людям,
окружающим короля, были не по силам все трудности, сопря­
женные с скептицизмом, и они старались подкреплять свои
сомнения богохульным выражением дикого, отчаянного неверия.
Почти все без исключения писатели, которым наиболее покро­
вительствовал Карл, истощали всю изобретательность своего
развращенного ума в насмешках над религией, о сущности ко­
торой они не имели ни малейшего понятия. Эти нечестивые
шутовские выходки сами по себе не оставили бы никакого
прочного впечатления на характере того времени, но они за­
служивают внимания потому, что в них выражалось, хотя в ис­
каженном и преувеличенном виде, более общее направление.
Это были нездоровые отпрыски того духа неверия и того дерз­
кого сопротивления всякому авторитету, которые составляли
отличительную черту замечательнейших из англичан XVII сто­
летия. Это самое заставило Локка быть нововводителем в фи­
лософии и унитарием в религии. Это самое сделало Ньютона
социнианином; это самое заставило Мильтона быть злейшим
врагом церкви и не только сделало из поэта возмутителя, но
и сообщило отпечаток арианизма «Потерянному раю». Одним
словом, это самое пренебрежение к преданию и эта сама ре­
шимость сбросить с себя ярмо, внесенные сперва в филосо­
фию Бэконом, а потом в политику Кромвелем, были при
том же поколении перенесены в теологию Чиллингвортом,
Оуэном и Гэльсом, в метафизику—Гоббсом и Гланвиллем и
в теорию государственного управления — 1аррингтоном, Сид­
неем и Локком.
Успехам английского ума в этом стремлении стряхнуть с себя
старое суеверие 24 еще более способствовало необыкновенное
рвение, приложенное к разработке естественных наук. Это, как
и все другие великие движения общества, может быть легко
объяснено предшествовавшими событиями. Оно было отчасти
причиною, а отчасти последствием возраставшего неверия того
века. Скептицизм образованных классов, вследствие которого их
7 — 3992

193

не удовлетворяли давно установившиеся мнения, основанные на
одних ничем не подпертых авторитетах, родил желание удостове­
риться, в какой мере подобные понятия оправдываются, либо
опровергаются самой сущностью дела. Любопытный пример
быстрого развития этого духа можно найти в сочинении одного
автора, который в чисто литературном отношении был одним из
самых замечательных людей своего времени. Когда междоусоб­
ная война была еще едва решена и за три года до казни короля
сэр Томас Броун издал свое знаменитое сочинение под заглавием:
«Исследования о простонародных и общераспространенных за­
блуждениях». Это талантливое и ученое произведение имеет то
достоинство, что в нем предугаданы некоторые из результатов,
достигнутых новейшими исследователями; но главнейшим об­
разом оно замечательно, как самое первое систематически об­
думанное нападение в Англии на преобладавшие в то время
суеверные фантазии насчет явлений внешнего мира. Еще интерес­
нее то, что из обстоятельств, сопровождавших появление этой
книги, можно совершенно ясно видеть, что замечаемые в ней
познания и гений принадлежат самому автору ее, скептицизм же
относительно народных верований навязан ему извне, силою
самого времени.
В 1633 г. или около этого года, когда на престоле еще сидел
суеверный государь, когда английская церковь, казалось, находи­
лась на самой высоте своего могущества и когда люди были
беспрестанно преследуемы за свои религиозные убеждения,—
этот самый сэр Томас Броун написал свою «Религию врача»,
в которой мы находим все свойства его позднейшего сочинения,
за исключением скептицизма. Действительно, в «Религии врача»
проявляется такое легковерие, которое должно было обеспечить
этой книге сочувствие преобладавших в то время классов. Из всех
предрассудков, которые считались тогда существенной принад­
лежностью народного верования, не было ни одного, против
которого Броун осмелился бы восстать. Он объявляет, что верит
в философский камень, в духов и ангелов-хранителей и в хирома­
нтию. Он не только утверждает решительным образом, что
действительно существуют колдуньи, но даже говорит, что те,
которые отрицают их существование, не просто еретики, а даже
атеисты. Он усердно доказывает нам, что считает себя сущест­
вующим не со дня рождения, но со дня крещения, потому что до
крещения нельзя было сказать о нем, что ой существует. К этим
проблескам мудрости он прибавляет еще, что, чем неправдопо­
добнее какое-нибудь предположение, тем более он расположен
согласиться с ним; когда же вещь действительно невозможна, то
он уже по этому одному готов верить в нее.
Таковы были мнения, выраженные сэром Томасом Броуном
в первом из двух сочинений, которые он издал в свет. В сочине­
нии же «Исследования о простонародных заблуждениях» прояв­
ляется дух до такой степени противоположный, что если бы не
было самых положительных доказательств, то мы едва ли пове194

рили бы, что книга эта написана тем же человеком. Дело в том,
что в промежуток двенадцати лет, разделявших эти два сочине­
ния, был довершен тот обширный социальный и умственный
переворот, в котором ниспровержение церкви и казнь короля
были еще не из самых важных событий. Мы знаем из ли­
тературы, из частной переписки и из государственных актов
того времени, до какой степени было невозможно даже самым
мощным умам избегнуть влияния всеобщего опьянения. Неуди­
вительно после этого, что Броун, стоявший, конечно, ниже мно­
гих из своих современников, последовал тому движению, против
которого и они не могли устоять. Странно в самом деле было
бы, если бы он один остался свободен от влияния того ске­
птического духа, который по тому самому, что его слишком
деспотически подавляли, теперь разорвал все оковы и в этой
реакции вскоре разрушил те учреждения, которыми тщетно ста­
рались сдерживать его.
С этой именно точки зрения в высшей степени интересно
и даже чрезвычайно важно сравнить оба сочинения Броуна. В од­
ном, позднейшем, нет уже и помину о вере, основанной на самой
невозможности той или другой вещи, но нам говорят о «двух
великих столбах истины — опыте и здравом смысле». Нам напо­
минают также, что одна из главных причин заблуждения есть
«подчинение авторитету», другая — «пренебрежение к исследова­
нию», а третья—довольно странно сказать—«легковерие». Все
это не особенно согласовалось со старым теологическим духом,
и потому мы не должны удивляться, что Броун не только опрове­
ргает некоторые из заблуждений отцов церкви, но, сказав о за­
блуждениях вообще, коротко прибавляет: «Есть еще и многие
другие, о которых мы предоставляем судить теологам и которые,
быть может, не заслуживают даже возражений».
Различие, существующее между этими двумя сочинениями,
может служить недурным мерилом быстроты того великого
движения, которое в половине XVII века было заметно во всех
отраслях как практической, так и чисто умственной жизни. После
смерти Бэкона одним из самых даровитых людей среди англичан
был, конечно, Бойль, которого по сравнению с его современ­
никами можно считать стоящим непосредственно после Ньюто­
на, хотя, без сомнения, как оригинальный мыслитель, он стоит
гораздо ниже последнего. О прибавлениях, сделанных им к сумме
наших знаний, нам здесь говорить не место; но мы можем
сказать, что он первый производил точные опыты для определе­
ния отношения между цветом и теплотой и таким образом не
только привел в известность некоторые весьма важные факты, но
и положил основание соединению оптики с термотикой (учением
о теплороде). Соединение это, конечно, еще не вполне осущест­
вилось, но для осуществления его недостает только того, чтобы
какой-нибудь великий ученый напал на такое обширное обобще­
ние, которое, обняв обе науки, слило бы их в один предмет
изучения. Бойлю также более чем кому-либо другому из англичан
195

мы обязаны теми познаниями в гидростатике, какие мы имеем
теперь 25 . Он первый открыл тот прекрасный и богатый драгоцен­
ными результатами закон, по которому уцругость возду­
ха изменяется соответственно густоте его 26 . По мнению одного из
самых замечательных натуралистов последнего времени, Бойль
первый проложил путь к тем химическим исследованиям, которые
затем продолжали накопляться и, по прошествии столетия до­
ставив Лавуазье и современникам его средства определить истин­
ные основания химии, дали возможность этой науке занять при­
надлежащее ей место среди наук, рассматривающих внешний мир.
Применение этих открытий к благосостоянию человека,
и в особенности к тому, что мы могли бы назвать материаль­
ными интересами цивилизации, будет прослежено в другом месте
нашего труда; в настоящее же время я только хочу указать на
гармонию, существующую между подобными исследованиями
и тем движением, которое я стараюсь очертить. Во всех своих
физических исследованиях Бойль постоянно напирает на два
основных начала, а именно: на важность лично произведенных
опытов и на сравнительную ничтожность тех сведений о пред­
метах мира физического, которые к нам перешли от древних 27 .
Таковы два великих ключа к его методу; таковы воззрения,
наследованные им от Бэкона,— и этих же воззрений держались
все люди, сделавшие в продолжение двух последних веков какоелибо значительное приращение к сумме человеческих знаний.
Сперва сомнение, потом исследование и наконец открытие—вот
каким путем следовали все без исключения великие учители
наши. Так сильно сознавал Бойль необходимость следовать это­
му пути, что, будучи сам весьма религиозным человеком, дал
самому популярному из своих ученых сочинений заглавие «The
Sceptical Chemist» («Скептик в химии»), желая этим выразить,
что, пока люди не стали сомневаться в истине химических теорий
своего времени, им было невозможно значительно подвигаться
вперед на лежавшем перед ними пути. Притом нельзя не сказать,
что это замечательное сочинение, ниспровергшее так много ста­
рых мнений, было издано в 1661 г., на другой год после вступле­
ния на престол Карла II, в царствование которого распростране­
ние неверия было действительно весьма быстро; оно видно было
не только в умственно трудящихся сословиях, но даже среди
аристократов и приближенных короля. Правда, в этом классе
общества неверие приняло возмутительную и извращенную
форму. Но немалую силу должно было иметь то движение,
которое в такой ранний период могло таким образом проникнуть
даже в сокровенные палаты дворца и подействовать на умы
царедворцев—ленивого и слабодушного племени, по своему
обычному легкомыслию при обыкновенных обстоятельствах все­
гда расположенного к суеверию и готового верить всему, что
завещано ему мудростью предков.
Это направление теперь высказывалось во всем. Везде была
видна возрастающая решимость подчинить старинные понятия
196

новым исследованиям. В то самое время, когда Бойль предавался
своим трудам, Карл II учредил Королевское общество, которое
было образовано с признанной целью расширять пределы знания
непосредственными опытами. При этом весьма достойно замеча­
ния, что по грамоте, впервые дарованной этому знаменитому
учреждению, целью его полагалось расширение знаний в пред­
метах естественных, в противоположность предметам сверхъ­
естественным.
Легко себе представить, с каким ужасом и отвращением
смотрели на все это люди, чрезмерно поклоняющиеся древно­
сти,— те люди, которые, предаваясь исключительно благогове­
нию к прошедшему, не способны ни достойно ценить настоящее,
ни надеяться на будущее. Эти страшные противники прогресса
в семнадцатом веке играли ту же роль, какую они играют и в на­
стоящее время, отвергая всякую новизну и, следовательно, оста­
навливая всякое улучшение. Ожесточенная распря, происшедшая
между обеими партиями, и вражда, направленная против Коро­
левского общества, как первого учреждения, в котором ясно
олицетворилась идея прогресса, принадлежат к самым поучи­
тельным явлениям нашей истории, и в другом месте этого сочи­
нения мне придется довольно много говорить о них. Теперь
достаточно будет сказать, что реакционная партия, хотя во главе
ее стояло огромное большинство духовенства, была совершенно
разбита, как действительно и должно было ожидать, потому что
противники ее имели на своей стороне почти все умственные
силы страны, а сверх того, были подкреплены тем содействием,
которое мог им оказать двор. Прогресс был действительно так
быстр, что он увлек за собою даже некоторых из самых дарови­
тых людей духовного сословия; любовь к знанию действовала на
них сильнее, чем старые предания, в которых они были вос­
питаны. Но это были исключительные случаи, и, вообще говоря,
нет никакого сомнения, что в царствование Карла II между есте­
ственными науками и теологическим духом существовал антаго­
низм, который побудил почти все духовенство к дружному вос­
станию против науки и стремлению унизить ее в общественном
мнении. И нечего удивляться тому, что духовенство приняло
такой образ действия. Тот дух исследования и опыта, который
оно старалось обуздать, не только оскорблял предрассудки его,
но и вредил его могуществу. Во-первых, уже самая привычка
заниматься естественными науками научила людей требовать
такой строгости в доказательствах, которой, как весьма скоро
обнаружилось, духовенство в присвоенной ему области не в со­
стоянии было удовлетворить. Во-вторых, приращения, сделан­
ные к сумме физических знаний, открывали людям новые попри­
ща для умствования и тем еще более содействовали к отвлечению
внимания от предметов религиозных. Конечно, и то, и другое
последствия современного движения могли простираться лишь
на сравнительно небольшое число лиц, интересующихся науч­
ными изысканиями; но должно заметить, что окончательный
197

результат подобных исследований должен был проявиться в не­
сравненно обширнейшей сфере. Это можно назвать вторым мо­
ментом влияния научных исследований; и изучение того, каким
образом оно проявилось,— весьма достойно нашего внимания,
потому что ознакомление наше с этим процессом много поможет
нам в объяснении причины того резкого противодействия, кото­
рое всегда существовало между суеверием и наукой.
Очевидно, что нация, совсем не знающая законов природы,
будет относить к сверхъестественным причинам все явления,
которыми она окружена. Но как только естественные науки
начинают делать свое дело, тотчас являются элементы великого
переворота 28 . Каждое из последовательных открытий, приводя
в известность закон, управляющий некоторыми явлениями, ли­
шает эти явления той видимой таинственности, которая их до тех
пор окружала 29 . Любовь к чудесному в соразмерности уменьша­
ется: каждый раз, когда какая-нибудь наука сделает достаточные
успехи для того, чтобы дозволить людям, знакомым с ней,
предсказывать входящие в область ее явления,— очевидно, что
все эти явления сразу исключаются из круга действия сверхъесте­
ственных сил и относятся к действиям сил естественных30, На­
значение естествознания заключается в том, чтобы объяснять
внешние явления в видах предсказывания их на будущее время;
и всякое удачное предсказание, признанное всенародно, разрыва­
ет одно из звеньев цепи, связывающей, так сказать, воображение
наше с таинственным, невидимым миром. Поэтому, предполагая
все прочие данные одинаковыми, суеверие каждой нации должно
быть всегда строго пропорционально размеру ее познаний в есте­
ственных науках. Это положение может быть в некоторой степе­
ни поверено и обыкновенным человеческим опытом. Если мы
сравним между собою различные классы общества, то найдем,
что в них суеверие проявляется в большем или меньшем размере,
смотря по тому, были или не были объяснены естественными
законами те явления, с которыми люди этих классов поставлены
в соприкосновение. Всем известно легковерие моряков—в каж­
дой литературе есть доказательства многочисленности суеверий
их и упорства, с которым они за них держатся. Это превосходно
объясняется изложенным мною началом. Метеорология до сих
пор еще не возвышена на степень науки, и как поэтому законы,
управляющие ветрами и бурями, еще не известны, то естествен­
ным образом следует, что именно класс людей, наиболее подвер­
гающийся опасности от этих явлений, вместе с тем и наиболее
суеверен 31 . С другой стороны, воины обитают в стихии, гораздо
более послушной человеку; они менее, чем мореходцы, подвер­
жены тем опасностям, которые не могут быть предусмотрены
наукой, следовательно, менее имеют побуждений взывать к сверхъ­
естественному вмешательству,— и вообще замечено, что в мас­
се воины менее суеверны, чем моряки. Опять, если мы сравним
земледельцев с людьми, живущими мануфактурной промышлен­
ностью, то мы увидим проявление того же самого начала. Для
198

земледельцев одно из важнейших обстоятельств составляет пого­
да, которая, приняв неблагоприятный оборот, может сразу унич­
тожить все их расчеты. Но так как наука до сих пор не умела
открыть законы дождя, то люди в настоящее время не могут
предсказывать его задолго вперед, а это заставляет верить, что
дождь происходит от действия сверхъестественных сил, и мы до
сих пор видим примеры молитв, приносимых в наших церквах
о ниспослании дождей или прекращении их. Такое воззрение
может со временем измениться подобно тому, как исчезает чувст­
во благочестивого ужаса, с которым наши предки смотрели на
появление кометы или на приближение солнечного затмения. Мы
теперь ознакомились с законами, определяющими движение ко­
мет и солнечные затмения, и, имея возможность предсказывать
эти явления, перестали молиться о сохранении нас от них 32 . Но
так как наши исследования относительно явлений дождя случай­
но оказались менее удачными 33 , то мы обратились к более
легкому средству — призывая помощь Божества для возмещения
недостатков знания, происходящих, может быть, от нашей умст­
венной лени; употребляем обряды религии, как средство для
прикрытия невежества, в котором нам бы следовало откровенно
сознаться 34 . Таким образом земледелец научается приписывать
деятельности сверхъестественных причин важнейшие из касаю­
щихся его явлений; и нет сомнения в том, что это составляет одну
из причин сохранения тех суеверных понятий, которыми сельские
обыватели так невыгодно для них отличаются от городских.
Мануфактурный промышленник и вообще всякий занимающийся
каким-либо городским промыслом имеет занятия, успех кото­
рых, завися от его собственных способностей, не связан ни с ка­
кими не объясненными явлениями, смущающими воображение
земледельца. Тот, который посредством своего искусства обраба­
тывает уже доставленный ему другими сырой материал, очевид­
но, менее подвержен всяким ни от кого не зависящим случай­
ностям, чем тот, который первоначально производит этот сырой
материал. Ясная ли стоит погода или дождливая, он продолжает
свой труд с тем же успехом и научается надеяться только на свою
энергию и на искусство своих рук. Как моряк естественно более
суеверен, чем сухопутный воин, потому что имеет дело с более
непостоянной стихией, точно таким же образом земледелец суе­
вернее, чем ремесленник, потому что на него чаще и серьезнее
действуют явления, которые иные люди но невежеству своему
называют прихотливыми, а другие по той же причине—сверхъ­
естественными.
Весьма легко было бы посредством развития этих замечаний
показать, как успехи мануфактурной промышленности, кроме
увеличения национальных богатств, оказали огромную услугу
цивилизации, внушив человеку доверие к его собственным средст­
вам, и каким образом те же успехи, вызвав установление нового
рода занятий, если можем так выразиться, изменили ту обстанов­
ку, при которой всего удобнее было существовать суеверию. Но
199

проследить в подробности этот процесс значило бы далеко выйти
из пределов настоящего обзора, притом уже приведенных мною
примеров достаточно для объяснения того, как теологический
дух должен был ослабеть при том развитии любви к опытным
наукам, которая составляет одну из главнейших черт царствова­
ния Карла II .
Итак, я разъяснил читателям точку зрения, с какой, по моему
мнению, должно смотреть на этот период, истинный характер
которого, как мне кажется, вообще был весьма ложно понят. Те
политические писатели, которые судят о событиях без должного
внимания к тому умственному движению, лишь часть которого
они составляют, найдут в царствовании Карла II весьма много
сторон, заслуживающих порицания, и едва ли заметят что-ни­
будь достойное одобрения. Такие писатели осудят меня за то, что
я сошел с того узкого пути, в пределах которого слишком часто
стесняема была история. Между тем я не могу себе представить,
каким образом можно было бы, не следуя этому методу, понять
характер времени, представляющего на первый взгляд такое
множество самых резко непоследовательных явлений. Затрудне­
ние, о котором я говорю, совершенно разъяснится, если мы хоть
на минуту сопоставим свойства правительства Карла II с теми
великими делами, которые при этом правительстве совершились
мирным путем. Никогда до того времени не встречалось нам
в истории такого недостатка видимой связи между средствами
и целью. Если мы взглянем только на характер лиц, управлявших
государством, и на внешнюю политику их, то мы должны заклю­
чить, что царствование Карла II было самым худшим, какое
когда-либо видела Англия. Если же, с другой стороны, мы огра­
ничим наши замечания теми законами, которые были утверж­
дены, и теми началами, которые были установлены, мы вынуж­
дены будем согласиться, что это же самое царствование составля­
ет одну из самых блестящих эпох в наших народных летописях.
И с политической, и с нравственной точки зрения можно было
найти в этом правительстве все элементы беспорядка, слабости
и преступления. Сам король был низкий и бездушный сластолю­
бец, чуждый как христианской нравственности, так и почти вся­
кого человеческого чувства. Его министры, за исключением, быть
может, Кларендона, которого он ненавидел за его добродетели,
не имели ни одного из качеств, необходимых для государствен­
ных людей, и почти все были на жалованье у французского
правительства. Тягость податей была увеличена, между тем как
безопасность королевства уменьшилась. Вследствие насильствен­
ного отобрания хартий от городов наши муниципальные права
были поставлены в опасность. Закрытием государственного каз­
начейства наш национальный кредит был уничтожен. Хотя ог­
ромные суммы тратились на содержание наших морских и воен­
ных сил, мы оставались до такой степени беззащитными, что,
когда открылась война, которая перед тем долго приготовля­
лась, могло показаться, что мы захвачены врасплох. Такова была
200

жалкая неспособность правительства, что голландские флоты
имели возможность не только с торжеством обходить наши
берега, но даже подниматься вверх по Темзе, атаковать наши
арсеналы, жечь наши корабли и надругаться над столицей Англии.
Но, несмотря на все это, остается несомненным фактом, что
в царствование того же Карла II сделано более шагов в направле­
нии к истинному прогрессу, чем в какой-либо другой период
такого же объема из всего двенадцативекового обладания нашего
землями Великобритании. Однако только силой того умствен­
ного движения, которое бессознательно поддерживалось прави­
тельством, совершены были в течение нескольких лет такие рефо­
рмы, которые совершенно изменили положение общества 3 . Два
великих бремени, которыми нация уже давно тяготилась, были:
тирания духовная и тирания поземельная—деспотизм духовен­
ства и дворянства. В это время сделана была попытка устранить
и то, и другое зло, но не паллиативными средствами, а нанесени­
ем решительных ударов могуществу тех сословий, которые были
виновниками зла. В это время внесен был в книгу статутов
(Statute Book) закон, отменяющий тот знаменитый декрет, по
которому епископы и делегаты их имели право казнить сожжени­
ем людей, расходившихся с ними в религиозных мнениях. Теперь
духовенство лишено было права само себя облагать податями
и должно было подчиниться раскладке, составляемой обыкновен­
ным законодательным порядком. Теперь также постановлен был
закон, запрещающий всякому епископу и всякому духовному
судилищу требовать присяги ex officio, посредством которой
церковь до сих пор имела возможность вынуждать подозрева­
емых ею лиц к обвинению самих себя. Что касается до аристок­
ратии, то в царствование того же Карла II палата лордов после
сильной борьбы вынуждена была оставить свои притязания на
право суда в первой инстанции по гражданским делам и таким
образом лишилась навсегда весьма важного средства для рас­
ширения своего влияния. В это самое царствование было упроче­
но за народом право платить подати не иначе, как по определе­
нию своих представителей, так как палата общин с тех пор
навсегда сохранила исключительную власть предлагать финан­
совые билли и определять размер налогов, предоставляя пэрам
только формальность изъявления согласия на то, что уже было
решено. Таковы были попытки, сделанные для обуздания духове­
нства и аристократии; но, кроме того, совершены и другие дела
такой же важности. Отменой скандалезных прерогатив «Purvey­
ance» и «Preemption» 37 был положен предел возможности для
государя притеснять своих непокорных подданных. Посредством
акта Habeas Corpus свобода каждого англичанина была настоль­
ко обеспечена, насколько это может быть сделано законом,— ему
гарантировано, что в случае обвинения его в преступлении, вме­
сто того чтобы томиться в тюрьме, как нередко случалось пре­
жде, он будет подвергнут справедливому и безотложному суду.
Узаконением об обманах и ложных присягах доставлена частной
201

собственности небывалая до тех пор безопасность 38 . С отменой
общих обвинений (general impeachments) 39 было уничтожено
могущественное орудие тирании, посредством которого сильные
и безнравственные люди нередко губили своих политических
противников. Уничтожение законов, стеснявших свободу кни­
гопечатания, положило основание той великой публичной прессе,
которая более чем какая-либо другая причина распространила
в народе сознание его силы и таким образом почти в не­
вероятной степени содействовала успехам английской цивили­
зации. В довершение же этой великолепной картины окон­
чательно уничтожены те принадлежности феодализма, которые
внесены в наш быт завоевателями-норманнами,— военные лены,
королевская опека над малолетними наследниками ленных име­
ний, взыскания при отчуждении ленов, право конфискации име­
ний за вступление в брак, несогласное с ленными условиями,
так называемые aids, homages, escuages и primer seisins 40 — и
все эти вредные хитросплетения, самые имена которых для сов­
ременного слуха звучат как слова дикого и варварского наречия,
но которые предков наших давили, как действительное, серь­
езное зло.
Вот что было сделано в царствование Карла II; и если при­
нять в соображение жалкую неспособность этого короля, празд­
ное распутство его двора, бесстыдную продажность его минист­
ров, постоянные заговоры внутри государства и неслыханные
оскорбления извне; если принять, кроме того, в соображение, что
ко всему этому присоединились еще два естественных бедствия
самого грустного свойства—великая зараза, опустошавшая все
классы общества и распространявшая смятение по государству,
и великий пожар, усиливший смертельное действие заразы
и мгновенно истребивший все запасы, накопленные промышлен­
ностью и дающие пищу самой промышленности,—если взять все
это вместе, то как примирить противоречия, по-видимому столь
резкие? Как мог совершиться такой удивительный прогресс вви­
ду таких беспримерных бедствий? Как могли такие люди и при
таких обстоятельствах сделать такие улучшения? Все это воп­
росы, на которые наши политические компиляторы не в состоя­
нии ответить, потому что они обращают слишком много внима­
ния на особенные свойства отдельных личностей и слишком мало
на характер того времени, в которое живут эти личности. Подо­
бные писатели не понимают, что история каждой цивилизован­
ной страны есть история ее умственного развития, которое коро­
ли, государственные люди и законодатели скорее могут замед­
лить, чем ускорить: как бы ни было велико их могущество, они
являются не более как случайными, несовершенными представи­
телями духа своего времени. Они не только не руководят движе­
ниями духа нации, но даже принимают в них самое слабое
участие, так что при общем обзоре прогресса человечества на них
должно смотреть только как на людей, большей частью хлопочу­
щих на маленькой сцене, между тем как поодаль от них, со всех
202

сторон, составляются мнения и убеждения, которые они с трудом
могут понять и которые, однако, одни дают окончательное на­
правление всем делам человеческим.
Дело в том, что обширные законодательные реформы, кото­
рыми так замечательно царствование Карла II, составляют не
более как часть того движения, начало которого можно, конечно,
проследить гораздо ранее, но которое возымело несомненное
действие только в течение трех поколений. Важные улучшения
эти были результатом того смелого, скептического, пытливого
и преобразовательного духа, который овладел тогда теологией,
наукой и политикой. Старые начала—предания авторитета и до­
гмата— мало-помалу теряли свою силу, и, конечно, в такой же
пропорции уменьшалось и влияние тех классов, которые главней­
шим образом поддерживали эти начала. По мере того как осла­
бевала власть отдельных частей общества, власть целого народа
возрастала. Истинные интересы нации стали явственнее обозна­
чаться, лишь только было рассеяно суеверие, которое долго
заслоняло их. В этом, я полагаю, заключается настоящее объяс­
нение того, что с первого взгляда кажется такой странной загад­
кой, а именно: каким образом такие обширные реформы могли
быть совершены в такое плохое и во многих отношениях такое
бесславное царствование. Нет никакого сомнения, что в сущности
реформы эти были последствием умственного движения того
времени; но совершились они далеко не наперекор порокам госу­
даря, а, собственно, даже с помощью их. За исключением нищих
развратников, толпившихся при дворе, все классы общества вско­
ре научились презирать короля, который был пьяница, распутник
и гипокрит, который не имел ни стыда, ни жалости и который
в отношении чести не достоин был стать наряду даже с самым
ничтожным из своих подданных. Видеть в течение четверти сто­
летия на престоле такого человека, как этот, есть вернейшее
средство потерять ту слепую, беспрекословную преданность, ко­
торой народы часто приносили в жертву свои самые дорогие
права. Так, характер короля, рассматриваемый с этой одной
точки зрения, уже был в высшей степени благоприятен развитию
свободы нации 41 . Но это еще не все. Беззаботное распутство
Карла заставляло его питать отвращение ко всему, что скольконибудь отзывалось стеснением; а это внушало ему ненависть
к тому классу, в жизни которого, по крайней мере по его профес­
сии, предполагалось соблюдение более чем обыкновенной чисто­
ты нравов. Поэтому-то не из видов просвещенной политики,
а чисто из любви к порочной свободе действий он всегда питал
нерасположение к духовенству и не только не поддерживал вла­
сти этого сословия, но даже часто выражал явное к нему презре­
ние. Самые лучшие друзья короля направляли против духовенст­
ва те грубые, бесстыдные шутки, которые сохранились в литера­
туре того времени и которые, по мнению придворных, должны
были стоять в ряду лучших образчиков человеческого остроумия.
Этого рода людей церкви, конечно, нечего было бояться, но их
203

речи и та благосклонность, с какой их принимали, принадлежат
к числу признаков, по которым мы можем изучать направление
того века. Большинство читателей могут найти много других
примеров; я же, с своей стороны, приведу только один, который
интересен в том отношении, что дело идет о замечательном
философе. Самым опасным противником духовенства в XVII ве­
ке был, конечно, Гоббс, самый тонкий диалектик своего времени,
притом писатель, отличавшийся особенной ясностью и уступа­
вший среди английских метафизиков одному только Беркли.
Этот глубокий мыслитель издал несколько рассуждений, весьма
неблагоприятных для церкви и прямо противоположных тем
началам, которые составляют существенное условие авторитета
церкви. Духовенство, конечно, ненавидело его; учение его было
объявлено в высшей степени зловредным, и его обвиняли в жела­
нии уронить религию народа и испортить его нравственность.
Это доходило до того, что при его жизни и в течение нескольких
лет после его смерти всякого человека, который осмеливался
думать по-своему, ругали гоббистом или, как иногда называли,
гоббианином 42 . Такой явной вражды со стороны духовенства
было уже достаточно, чтобы обратить на 1оббса благосклонное
внимание Карла. Король еще до восшествия своего на престол
уже проникся некоторыми из идей 1оббса, а после Реставрации он
оказывал этому писателю такое уважение, которое находили
даже возмутительным. Он защищал его от врагов, вывесил, не
без некоторого чванства, его портрет в своей комнате в УайтХолле и даже назначил пенсию этому страшнейшему из против­
ников, каких встречала до тех пор духовная иерархия.
Если мы взглянем на сделанные Карлом назначения в духо­
вные звания, то найдем новое доказательство того же направле­
ния. В его царствование высшие должности в церкви постоянно
вверялись людям или неспособным, или не совсем добросовест­
ным. Может быть, было бы уже слишком много приписывать
королю обдуманный план уронить значение епископской скамьи,
но то достоверно, что если он имел такой план, то избрал для
осуществления его самый лучший образ действия. Можно сказать
без преувеличения, что при его жизни главные английские прела­
ты были все, без исключения, люди либо неспособные, либо
недобросовестные; они или не в силах были защитить то, в чем
действительно были убеждены, или же не имели тех убеждений,
которые открыто высказывали. Никогда еще интересы англи­
канской церкви не были так слабо охраняемы. Первым архиепи­
скопом Кентерберийским, по назначению Карла, был Джексон,—
человек, известный своей бездарностью, о котором даже друзья
могли сказать только одно, что недостаток дарований вознаг­
раждался в нем добрыми намерениями. Когда он умер, то на ме­
сто его король назначил Шельдона, которого он сделал перед тем
епископом Лондонским. Шельдон не только навлекал бесчестье
на все свое сословие действиями, отзывавшимися грубой нетер­
пимостью, но даже так мало обращал внимания на самые обык204

новенные, в его звании, приличия, что часто у себя в доме
допускал, для увеселения общества, представления, заключавши­
еся в передразнивании пресвитерианских проповедников. После
смерти Шельдона Карл назначил архиепископом Санкрофта, ко­
торый своим причудливым суеверием заслужил презрение даже
людей одного с ним сословия и которого вообще столько же
презирали, сколько Шельдона ненавидели. И в назначениях на
должность непосредственно низшую мы замечаем действие того
же самого начала. Архиепископами Йоркскими при Карле II
были Фревен, Стерн и Дольбен,—люди до такой степени бездар­
ные, что, несмотря на свое высокое положение, они совершенно
забыты: из тысячи читателей едва ли кто слыхал когда-либо их
имена.
Подобные назначения просто поразительны, и они становят­
ся еще поразительнее ввиду того обстоятельства, что в них не
было никакой надобности, что король не был стесняем в своем
выборе ни какими-нибудь придворными интригами, ни недостат­
ком в людях более способных. Дело было в том, что Карл не
хотел назначать в высшие духовные должности таких людей,
которые сумели бы усилить авторитет церкви и восстановить ее
прежнее преобладание. При его восшествии на престол двумя
самыми способными людьми из всего духовенства были, без
сомнения, Иеремия Тэйлор и Исаак Барров; оба они были извест­
ны своей преданностью престолу, оба были люди безупречной
честности и оба оставили по себе такую славу, которая не может
погибнуть до тех пор, пока будет сохраняться память об английс­
ком языке. Но Тэйлор, несмотря на то, что был женат на сестре
короля, находился в явном пренебрежении: удаленный на еписко­
пство в Ирландию, он должен был провести остаток дней своих
в этой стране, справедливо называвшейся тогда варварской 43 .
Барров же, стоявший по уму, конечно, выше Тэйлора, должен
был с грустью смотреть, как самые неспособные люди достигали
высших должностей в церкви, между тем как он оставался неза­
меченным; при всем том, что семейство его значительно постра­
дало за дело королевское, он не получал никакого повышения
и только за пять лет до смерти был назначен начальником
коллегии св. Троицы в Кембридже.
Едва ли нужно объяснять, до какой степени все это должно
было способствовать ослаблению церкви и ускорению того вели­
кого движения, которым замечательно царствование Карла II 44 .
В то же время были и многие другие обстоятельства, которые
в этом предварительном очерке рассматривать нет возможно­
сти, но на которых тоже лежала печать всеобщего восстания
против старых авторитетов. В одном из следующих томов это
будет представлено в более ясном свете; там я буду иметь
возможность привести такое доказательство, которое, по мно­
жеству входящих в него подробностей, было бы неуместно
в настоящем введении. Однако и то, что уже было сказано,
достаточно определяет общий ход умственного движения в Анг205

лии и может служить читателю ключом к пониманию тех еще
более запутанных событий, которые нагрянули на нас в течение
XVII столетия.
За несколько лет до смерти Карла II духовенство сделало
решительную попытку воротить свое прежнее влияние, пустив
снова в ход учения о необходимости слепого повиновения и о бо­
жественном праве королей 45 . Но так как английский ум уже
достаточно ушел вперед, чтобы отвергнуть подобное мнение, то
тщетная попытка эта только повела к еще большему разъедине­
нию интересов народа вообще и интересов духовенства, как
отдельного сословия. Едва только рушился этот план, как смерть
Карла возвела на престол государя, искреннейшим желанием
которого было восстановить католическую церковь и снова вве­
сти у нас ту злостную систему, которая открыто похваляется
порабощением человеческого разума. Эта перемена, если судить
о ней по ее окончательным результатам, была самым благопри­
ятным обстоятельством, какое могло случиться для нашей стра­
ны. Несмотря на то, что Яков принадлежал к другой религии,
английское духовенство всегда обнаруживало к нему привязан­
ность, высоко ценя его уважение к духовному сословию; но оно,
конечно, хотело, чтобы теплота чувств его изливалась на анг­
лийскую церковь, а не на римскую. Оно знало, какие выгоды
приобрело бы духовное сословие, если бы набожности короля
можно было дать другое направление 46 . Оно видело, что в ин­
тересах короля было отказаться от своей религии, и думало, что
для такого жестокого и порочного человека собственный интерес
будет единственным соображением. Вот почему в один из самых
критических моментов его жизни духовенство энергически и с ус­
пехом действовало в его пользу; оно не только приложило все
свое старание к тому, чтобы не прошел билль об устранении его
от престолонаследия, но даже, когда билль этот был отвергнут,
представило особый адрес Карлу, поздравляя его с этим резуль­
татом. Когда Яков действительно вступил на престол, духовенст­
во продолжало поступать в том же духе. Надеялось ли оно
все-таки на его обращение, или же в своем рвении к преследова­
нию диссентеров оно не замечало опасности, угрожавшей со­
бственной церкви,— неизвестно; но то составляет один из самых
замечательных и несомненных фактов в нашей истории, что
существовала одно время тесная связь между протестантской
иерархией и королем-папистом 47 . Ужасные преступления, выте­
кавшие из этого доброго согласия, слишком хорошо известны
всякому. Но что еще более достойно внимания, это то обсто­
ятельство, которое послужило поводом к разрыву союза между
короной и церковью. Первой причиной ссоры была попытка
короля ввести в некоторой степени религиозную терпимость.
Знаменитыми актами «Test and Corporation» повелевалось : всех
лиц, служащих правительству, заставлять, под страхом тяжкой
ответственности, принимать причастие по обрядам английской
церкви. И вот поступок Якова заключался в том, что он издал
206

так называемую «Declaration of Indulgence», в которой объявлял
о своем намерении приостановить действие этих законов 48 .
С этой минуты положение двух главных партий совершенно
изменилось. Епископы ясно видели, что те законы, которые
теперь старались отменить, в высшей степени благоприятство­
вали развитию их власти, и потому они считали ихсуществен­
ной принадлежностью конституции христианского государства.
Они охотно действовали заодно с Яковом, пока он помогал им
преследовать людей, поклонявшихся Богу не так, как они покло­
нялись 49 . Пока поддерживалось это доброе согласие, они остава­
лись равнодушными к вещам, которые, по их мнению, имели
меньшую важность. Они молча смотрели, как король накоплял
материалы, с помощью которых надеялся обратить существова­
вшее правление в неограниченную монархию . Они видели, как
Джеффрейс и Керк истязали своих соотечественников,— видели,
как тюрьмы переполнялись арестантами и как обливались кро­
вью эшафоты. Им очень нравилось, что некоторые из лучших
и способнейших людей в государстве были варварски преследу­
емы; что Бакстер попал в заключение, а Гов был вынужден
оставить отечество. Они смотрели с спокойным духом на самые
возмутительные жестокости, потому что жертвами этих жестокостей были противники английской церкви. Несмотря на то, что
умы людей были исполнены ужаса и отвращения, епископы не
жаловались ни на что. Они оставались неизменными в своей
верноподданнической преданности и настаивали на необходимо­
сти смиренного подчинения помазаннику Божию 5 1 . Но с той
минуты как Яков вздумал защищать от преследования тех, кото­
рые были враждебны церкви, с той минуты как он объявил
о своем намерении уничтожить монополию должностей и поче­
стей, которую епископы долго доставляли своей партии, с той
минуты как все это случилось,— иерархия стала живо чувство­
вать опасность, которой угрожали стране насильственные дейст­
вия такого самовластного г о с у д а р я . Король наложил руку на
ковчег—и хранители храма побежали к оружию. Могли ли они
терпеть государя, который не давал им преследовать врагов,—
государя, который старался покровительствовать людям, рас­
ходившимся в убеждениях с господствовавшей церковью. Духо­
венство тотчас же решило, какой ему следует принять образ
действия. Почти все оно, в один голос, отказалось повиноваться
повелению, которым король предписывал прочесть по церквам
эдикт о веротерпимости . Но на этом оно еще не остановилось.
Так велика была его вражда к тому, кого оно недавно еще
любило, что оно даже обратилось за помощью к тем самым
диссентерам, которых только за несколько недель перед тем так
горячо преследовало, и старалось щедрыми обещаниями скло­
нить на свою сторону людей, которых прежде гнало до истребле­
ния. Замечательнейшие из нонконформистов далеко не были
обмануты этой неожиданной привязанностью 54 . Но их ненависть
к папизму и опасение дальнейших замыслов короля взяли верх
207

над всеми другими соображениями; и таким образом произошло
то странное соглашение между последователями господству­
ющей церкви и диссентерами, которое с тех пор не повторялось.
Эта коалиция, поддерживаемая общим голосом народа, вскоре
низвергла престол и произвела то, что справедливо считается
одним из самых важных событий в истории Англии.
Итак, ближайшей причиной той великой революции, которая
стоила Якову короны, было издание королем эдикта о веротер­
пимости и негодование духовенства при виде такого дерзкого
поступка со стороны христианского государя. Правда, что одно
это обстоятельство, без помощи других, не могло бы никогда
произвести такой большой .перемены, но оно было непосредст­
венной причиной ее; оно было причиной разрыва между цер­
ковью и троном и союза между церковью и диссентерами. Это
факт, которого никогда не следует забывать. Мы никогда не
должны забывать, что первый и единственный случай, в котором
английская церковь пошла войною против короны, был тот,
когда корона выразила намерение оказывать терпимость и в не­
которой степени покровительство соперничающим исповеданиям
в государстве. Нет никакого сомнения, что изданная в то время
декларация была противозаконна и что она была задумана с ко­
варной целью. Но столь же незаконные, столь же коварные
и гораздо более притеснительные декларации были делаемы
королем в других случаях—и это не возбуждало негодования
духовенства . Все эти обстоятельства нам не мешает взвесить.
Все это драгоценные уроки для тех, кому суждено если не давать
направление общественному мнению, то по крайней мере иметь
на него некоторое влияние. Что же касается до народа вообще, то
не может быть выражения слишком преувеличенного для обозна­
чения того, чем он обязан революции 1688 г. Но ему следует
остерегаться, чтобы к благодарности его не примешалось суеве­
рие. Он может восхищаться величественным зданием националь­
ной свободы, которое стоит одно во всей Европе, как маяк
посреди морей; но он не должен думать, что он чем-нибудь
обязан тем людям, которые, способствуя возведению этого зда­
ния, имели в виду удовлетворение своего эгоизма и упрочение
того нравственного влияния, которое они надеялись приобрести
этим путем.
Трудно в самом деле представить себе, какой сильный толчок
сообщило английской цивилизации изгнание дома Стюартов.
К самым непосредственным последствиям этого события можно
отнести: ограничения, сделанные в королевской прерогативе, зна­
чительное развитие веротерпимости , важные и прочные улуч­
шения в отправлении правосудия, окончательное уничтожение
цензуры над печатью (это было сделано до конца XVII столетия),
и, наконец,—на что недовольно было обращено внимания —
быстрое усиление тех важных денежных интересов, которые, как
мы потом увидим, не в малой мере пересиливали предрассудки
суеверных классов 57 . Вот главные отличительные черты царст208

вования Вильгельма III,—царствования, часто порицаемого, но
мало понятого, о котором, однако, можно по справедливости
сказать, что если принять в соображение всю трудность представ­
лявшихся ему задач, то оно оказывается самым счастливым,
блестящим царствованием во всей истории нашего отечества. Но
это относится гораздо более к следующим томам нашего сочине­
ния, теперь же мы должны только показать последствия револю­
ции для самой той духовной власти, которой революция эта была
непосредственно произведена.
Едва лишь успело духовенство изгнать Якова, как большая
часть этого сословия стала раскаиваться в своем собственном
деле. Действительно, еще прежде чем он был изгнан из государст­
ва, было несколько случаев, которые могли заставить духовных
усомниться в выгодности того пути, которому они последовали.
В последние несколько недель своего царствования он оказал
некоторые признаки возрастающего уважения в англиканской
иерархии. Архиепископство Йоркское так долго было вакант­
ным, что это заставляло думать, не намерено ли правительство
назначить на него католика или захватить его доходы. Но Яков,
к величайшему удовольствию духовенства, теперь заместил эту
важную должность, назначив на нее Лампло (Lamplugh), кото­
рый был всем известен как надежный приверженец церкви
и усердный защитник епископских привилегий. Незадолго перед
этим король также отменил повеление, которым епископ Лон­
донский был на время удален от исполнения своей должности.
Всем епископам вообще он обещал в будущем много милостей;
некоторые из них, как было сказано, должны были вступить в его
тайный совет; в то же самое время он уничтожил духовную
комиссию, которая, ограничивая их власть, возбуждала в них
неудовольствие. Сверх того, явилось несколько других обсто­
ятельств, о которых духовенству теперь предстояло подумать.
Носился слух—и вообще все верили ему,— что Вильгельм—не­
большой приверженец церковных установлений и что при рас­
положении его к веротерпимости от него скорее можно ожидать
уменьшения, чем увеличения, привилегий англиканской иерархии.
Было также известно, что он благосклонно смотрит на пресвите­
риан, которых церковь не без основания считала злейшими врага­
ми своими. Когда же, в довершение всего этого, Вильгельм по
чисто практическим соображениям уничтожил епископство в Шо­
тландии, то стало очевидным, что, отвергнув учение о божествен­
ном праве, он нанес сильный удар тем убеждениям, на которых
был основан в Англии авторитет духовенства.
Среди волнения умов, произведенного всеми этими обсто­
ятельствами, взоры нации, естественно, обращались к епископам,
которые хотя и потеряли значительную долю прежнего своего
могущества, но пользовались еще уважением огромного боль­
шинства народа как хранители национальной религии. Но в эту
критическую минуту они были так ослеплены или честолюбием,
или предрассудками, что приняли такой образ действия, который
209

был вреднее других для значения их в общественном мнении. Они
сделали внезапную попытку обратить вспять то политическое
движение, которого они же сами были главными зачинщиками.
Действия их в этом случае вполне подтверждают высказанный
мною взгляд на руководившие ими побуждения. Если бы, содей­
ствуя тем первоначальным мерам, посредством которых была
подготовлена революция, они руководствовались желанием
освободить нацию от деспотизма, то они должны были бы
с восторгом приветствовать того великого человека, который
одним приближением своим обратил деспота в бегство. Так
поступили бы духовные, если бы они любили свое отечество
более, чем свое сословие; но они поступили совершенно проти­
воположным образом, потому что они предпочитали мелкие
интересы своего класса благосостоянию всей массы народа и по­
тому что они скорее хотели видеть всю страну угнетенной, чем
церковь униженной. Почти все епископы и все духовенство за
несколько недель перед тем смело решились подвергнуться гневу
своего государя, чтобы только не прочесть в своих церквах
эдикта о веротерпимости; семеро же самых влиятельных людей
среди епископов даже добровольно шли на опасность подверг­
нуться публичному суду перед общими судилищами страны.
Этот смелый образ действия они избрали, как сами сознавались,
не потому, чтобы они не желали веротерпимости, а потому, что
ненавидели деспотизм. Между тем когда Вильгельм прибыл
в Англию, а Яков бежал из королевства среди ночи—это же
духовное сословие выступило вперед, чтобы оттолкнуть того
великого человека, который, не нанеся ни одного удара, одним
своим присутствием спас страну от угрожавшего ей рабства.
Нелегко найти в истории новейших времен другой пример такой
грубой непоследовательности или, лучше сказать, такого эго­
истического и бессовестного честолюбия. Эта перемена направле­
ния не только не была скрываема, но даже так открыто высказа­
лась, и причины ее были так очевидны, что этим явно оскорблено
было нравственное чувство целой нации. В течение нескольких
недель отступничество проявилось вполне. Первый начал архи­
епископ Кентерберийский, который, заботясь о сохранении свое­
го места, обещал явиться для приветствования Вильгельма. Но
когда он увидел, какое направление должны были принять дела,
он взял назад свое обещание и не хотел признать государя,
показывавшего такое равнодушие к священному сану. Дейст­
вительно, так силен был его гнев, что он сделал резкий выговор
своему капеллану, осмелившемуся молиться за Вильгельма
и Марию, тогда как они были провозглашены с полного согласия
нации и корона была вручена им торжественным и положитель­
ным решением общего собрания всех сословий королевства 58 .
Таким образом действовал сам примас Англии, а его собратия
в эту критическую для их общей судьбы минуту не отставали от
него. От клятвы на подданство отказались вслед за архиеписко­
пом Кентерберийским епископы Батский и Уэльский, Честерс210

кий, Чичестерский, Элийский, Глостерский, Норуичский, Питербороский и Уорстерский. Что же касается низшего духовенства,
то наши сведения о нем менее точны; утверждают, однако, что
около шестисот человек из членов его последовали примеру
своих властей, отказавшись признать своим королем того, кото­
рого избрало все государство. Прочие члены этой беспокойной
партии были нерасположены навлечь на себя таким смелым
поступком лишение мест и доходов, которому, по всей вероят­
ности, подвергнул бы их Вильгельм. Поэтому они предпочли
более безопасную и менее славную оппозицию, посредством
которой они могли тревожить правительство, не вредя самим
себе, и приобрести славу ревнителей православия, не подвергаясь
бедствиям мученичества .
Легко себе представить действие, произведенное всеми этими
событиями на образ мыслей нации. Вопрос теперь до такой
степени упростился, что всякий мог сразу разрешить его. На
одной стороне было значительное большинство духовенства 60 ,
на другой стороне были все умственные силы Англии и все самые
дорогие интересы ее. Самый тот факт, что подобная оппозиция
могла существовать, не возбуждая междоусобной войны, доказы­
вает, до какой степени усилившееся умственное развитие народа
ослабило авторитет духовного сословия. Кроме того, оппозиция
была не только бесполезна, но и вредна для проявлявшего ее
класса 61 . Теперь стало ясно, что духовенство думало о народе
только до тех пор, пока народ думал о нем. Ярость, с какой эти
раздраженные люди пошли против интересов нации, очевидно
доказала эгоистичность того противодействия Якову, которым
они прежде так сильно хвалились. Они продолжали надеяться на
возвращение его, интриговать в его пользу, а иные даже и перепи­
сываться с ним, хотя хорошо знали, что его появление произ­
ведет междоусобную войну и что ненависть к нему была так
распространена, что он не посмел бы показаться в Англии иначе
как под покровительством войск иностранной и враждебной ей
державы 62 .
Но этим еще не исчерпывается все зло, сделанное духовен­
ством самому себе в эти трудные времена. Когда епископы
отказались присягнуть новому правительству, то были приняты
меры к удалению их из епархий. Вильгельм не затруднился
сменить законным путем архиепископа Кентерберийского и пяте­
рых из его собратий. Прелаты, глубоко чувствуя это оскорбле­
ние, в ярости своей прибегли к необычайно деятельным мерам.
Они гласно объявили, что силы церкви, уже давно ослабевавшие,
теперь совершенно упали 63 . Они отрицали право законодатель­
ной власти постановить против них закон и равным образом
право государя привести такой закон в действие. Они не только
продолжали титуловаться епископами, но даже приняли меры
к тому, чтобы продлить существование раскола, вызванного их
собственной дерзостью. Архиепископ Кентерберийский — как он
требовал, чтобы его называли,— формально передал свои вооб211

ражаемые права в руки Ллойда, который все-таки считал себя
епископом Норуичским, несмотря на то что Вильгельм недавно
изгнал его из этой епархии. План этих беспокойных прелатов был
сообщен Якову, который охотно согласился оказать им помощь
в их намерении водворить постоянную распрю в английской
церкви. Результатом этого договора крамольных прелатов с ко­
ролем-претендентом было назначение целого ряда людей, кото­
рые выдавали себя за истинных епископов и пользовались уваже­
нием всех лиц, ставивших притязание церкви выше власти госу­
дарственной 64 . Это смешное преемство мнимых епископов
продолжалось более ста лет и, заставляя приверженцев церкви
признавать главами ее разных лиц, ослабило самое значение ее.
В нескольких случаях представлялось неприличное зрелище —
два епископа на одной и той же епархии: один был назначен
духовной властью, а другой — светской. Те, которые ставили
церковь выше государства, конечно, группировались около мни­
мых епископов, между тем как Вильгельмовы назначения призна­
ваемы были той быстро возраставшей партией, которая пред­
почитала мирские выгоды духовным теориям.
Таковы были некоторые из явлений, увеличивших в конце
семнадцатого века разрыв, давно уже существовавший между
интересами нации и интересами духовенства. Было еще одно
обстоятельство, которое значительно усилило это отчуждение.
Многие из английского духовенства хотя и сохраняли свое рас­
положение к Якову, но не желали навлечь на себя гнев правитель­
ства или рисковать своими доходами. Чтобы избежать этого
и примирить свою совесть с своими интересами, они придумали
различие короля по праву от короля по действительному владе­
нию 6 5 . Вследствие того, произнося устами присягу на подданст­
во Вильгельму, в душе своей они признавали себя подданными
Якова и, молясь в своих церквах за одного короля, считали себя
обязанными наедине молиться за другого 66 . Посредством этого
жалкого ухищрения значительная часть английских духовных
сразу обратилась в тайных крамольников, и мы знаем, по свиде­
тельству одного современного епископа, что явная недобросове­
стность этих людей еще более содействовала развитию того
скептицизма, на успехи которого он с горечью жалуется 67 . По
мере того как подвигался вперед восемнадцатый век, быстро
совершалось великое дело освобождения. В прежнее время одним
из самых важных средств в руках духовенства была Конвокация:
духовенство, собираясь целой корпорацией, имело возможность
грозным видом могущества своего обезоружить всякого, кто мог
быть враждебен церкви, и, сверх того, имело случай, которым
оно тщательно пользовалось, составлять выгодные для своих
интересов планы 68 . Но с течением времени оно лишилось и этого
оружия. В течение нескольких лет после революции Конвокация
стала предметом всеобщего презрения, а в 1717 г. это знаменитое
собрание было окончательно распущено актом королевской вла­
сти, так как весьма справедливо было найдено, что Англия не
212

имеет в нем более никакой нужды. С этого времени великому
собору англиканской церкви никогда больше не позволяли соби­
раться для совещания о собственных делах духовенства до самых
последних годов, когда при потворстве слабого правительства
собрание духовных снова было допущено. Впрочем, в духе нации
произошла такая решительная перемена, что эта, некогда гроз­
ная, корпорация не сохранила даже и призрака своего старинного
влияния; решений ее уже не боятся и за прениями ее не следят,
а дела страны ведутся совершенно независимо от тех интересов,
которые еще за несколько поколений каждый государственный
человек признавал предметом первостепенной важности.
Действительно, тотчас после революции направление дел
стало слишком очевидно, чтобы можно было в нем ошибиться
даже самому поверхностному наблюдателю. Самые даровитые
люди страны уже не стекались более в духовное сословие, а пред­
почитали те светские профессии, в которых им представлялось
более случаев найти вознаграждение своим способностям 69 . В то
же время—и это было естественной принадлежностью великого
движения—духовенство увидело, что все места, которые давали
влияние и большие выгоды и которые оно привыкло занимать
своими людьми, постепенно ускользают из его рук. Не только
в темные века, но даже до пятнадцатого столетия оно было еще
довольно сильно, чтобы монополизировать самые почетные
и прибыльные должности в государстве 70 . В шестнадцатом веке
дела стали принимать направление, неблагоприятное для духо­
вных, и это продолжалось так неуклонно, что с семнадцатого
века не было ни одного примера, чтобы духовное лицо было
назначено на должность лорд-канцлера, а начиная с восемнад­
цатого столетия никто из духовных не получал дипломатичес­
кого назначения и не занимал никакой важной должности в госу­
дарстве. И это возрастающее преобладание мирян не ограничи­
лось местами, зависящими от исполнительной власти. Напротив,
мы видим действие того же начала и в обеих палатах парламента.
В самых ранних и варварских периодах нашей истории половина
палаты лордов состояла из светских пэров, а другая половина —
из духовных. К началу восемнадцатого века духовные пэры
вместо половины верхней палаты составляли уже только одну
восьмую часть ее, а в половине девятнадцатого века число их еще
более уменьшилось—до одной четырнадцатой,— представляя
таким образом разительное численное доказательство того осла­
бления духовной власти, которое составляет существенную при­
надлежность новейшей цивилизации. Точно так же уже более
пятидесяти лет, как никто из духовенства не может занять места
в парламенте в качестве представителя народа, так как палата
общин в 1801 г. формально закрыла вход свой для этой профес­
сии, члены которой в старые годы с радостью были бы приняты
даже самым гордым и исключительным собранием. В палате
лордов епископы еще сохраняют свои места; но сомнительность
положения их заметна во всем, и направление общественного
213

мнения постоянно указывает нам на близость того времени,
когда пэры последуют примеру общин и законодательным по­
рядком достигнут освобождения верхней палаты от духовных
членов ее, так как эти члены, по своим привычкам, склонностям
и преданиям, очевидно не удовлетворяют мирским требованиям
политической деятельности.
Между тем как все здание, воздвигнутое суеверием, колеба­
лось таким образом от внутренней гнилости подпор своих и как
духовная власть, игравшая прежде такую важную роль, постепен­
но ослабевала по мере успехов знания,— внезапно совершилось
событие, которое хотя и могло естественным образом быть
ожидаемо, однако же явно захватило врасплох даже тех, кого оно
наиболее касалось. Я говорю, конечно, о той великой религиоз­
ной революции, которая была разумным дополнением к пред­
шествовавшей политической революции. Диссентеры, усиленные
изгнанием Якова, не забыли тех жестоких наказаний, которыми
преследовала их англиканская церковь в дни своего могущества,
и они чувствовали, что пришла минута, когда они могут принять
против нее более смелый образ действия71! Сверх того, в это
время были поданы им новые поводы к вражде. После смерти
великого короля нашего Вильгельма III престол был занят глу­
пой и невежественной женщиной, любовь которой к духовенству
в более суеверном веке привела бы к опасным последствиям7 .
Впрочем, и при тогдашних обстоятельствах произошла времен­
ная реакция, и в течение этого царствования духовенство пользо­
валось таким уважением, какого не удостоивал его Вильгельм.
Естественные последствия этого немедленно сказались. Были
придуманы новые средства преследования за религию и постано­
влены новые законы против тех протестантов, которые не подчи­
нялись учению и властям англиканской церкви. Но после смерти
Анны диссентеры скоро ободрились; надежды их воскресли,
число их продолжало увеличиваться, и, несмотря на оппозицию
духовенства, законы, постановленные против них, были отмене­
ны. Так как положение диссентеров через это более прежнего
сравнялось с положением их противников и так как недавно
перенесенные обиды настроили их ко вражде, то было ясно, что
между обеими партиями неизбежно предстоит великая борьба.
К тому же времени столь долго державшаяся тирания англиканс­
кого духовенства совершенно уничтожила то чувство уважения,
которое и посреди враждебных действий нередко сохраняется
в душах противников и которое, если бы оно еще существовало,
могло бы, может быть, своим влиянием отвратить столкновение.
Но теперь все подобные причины к воздержанию от борьбы были
отвергнуты, и диссентеры, раздраженные постоянными преследо­
ваниями, решились воспользоваться ослаблением могущества
церкви. Они боролись с нею, когда она была сильна, и потому
можно ли было ожидать, что они пощадят ее ослабевшую? Под
руководством двух из самых замечательных людей восемнад­
цатого века — Вайтфильда, первого из богословов-ораторов73,
214

и Веслея, первого из богословов-политиков 74 , была организова­
на великая религиозная система, которая стала в такие же от­
ношения к англиканской церкви, в каких последняя находилась
к римско-католической. Так, после промежутка в двести лет,
совершилась в нашей стране вторая Реформация. В XVIII столе­
тии веслеянцы были тем же для епископов, чем были в XVI сто­
летии реформаторы для пап 75 . Правда, что диссентеры английс­
кой церкви не были похожи на диссентеров римской в том
отношении, что они вскоре утратили ту умственную силу, кото­
рою отличались первое время. Со смерти их великих вождей
среди них не появлялось ни одного человека с самобытным
гением; а со смерти Адама Клерка у них не было даже ни одного
ученого, который пользовался бы европейской известностью. Эта
умственная бедность происходила, может быть, не от какойнибудь особенности, свойственной только их секте, а просто от
того всеобщего упадка теологического духа, который одинаково
ослаблял как их самих, так и их противников. Как бы то ни было,
но во всяком случае достоверно, что вред, принесенный английс­
кой церкви диссентерами, был гораздо значительнее, чем обык­
новенно полагают, и я, с своей стороны, склонен думать, что вред
этот едва ли уступал тому, который причинен был в XVI столе­
тии протестантизмом папству. Оставляя в стороне убыль в числе
членов английской церкви76, происшедшую вследствие этой диссенции, несомненно еще и то, что самое образование проте­
стантской секты без противодействия со стороны правительства
было уже опасным примером на будущее время; и мы знаем из
современной истории, что так именно смотрели на это дело
люди, наиболее заинтересованные его исходом 77 . Кроме того,
веслеянцы обнаруживали в своей организации такое превосходст­
во перед своими предшественниками, пуританами, что вскоре
сделались центром, вокруг которого удобно могли собираться
враги господствующей церкви. А что может быть еще важнее—
порядок, правильность и гласность, составлявшие обыкновенную
характеристику их действий, отличали их секту от других сект и,
возвышая ее до значения как бы соперницы господствующей
церкви, способствовали ослаблению того исключительного, суе­
верного уважения, которым пользовалась некогда англиканская
иерархия78.
Но как бы ни были интересны все эти обстоятельства,
они составляли только одну из частей того обширного процесса,
посредством которого была ослаблена власть церкви и со­
отечественники наши получили возможность достигнуть рели­
гиозной свободы, конечно не полной, но во всяком случае
гораздо большей, чем та, которой наслаждаются другие народы.
Между бесчисленными признаками этого великого движения
было два особенно важных, а именно: отделение теологии
сперва от нравственности, а потом и от политики. Отделение
ее от нравственности совершилось в самом конце XVII столетия,
отделение же от политики—прежде половины XVIII столетия.
215

Разительный пример ослабления прежнего духа церкви представ­
ляется в том факте, что обе эти перемены были начаты самим же
духовенством. Кумберленд, епископ Питерборо, первый попы­
тался построить систему нравственности без помощи теоло­
гии 79 . Варбертон, епископ Пюстерский, первый стал утверждать,
что государство должно смотреть на религию не со стороны
откровения, а со стороны целесообразности и что оно должно
покровительствовать тому или другому верованию, сообразуясь
не с тем, в какой мере оно истинно, а с тем, в какой степени оно
полезно 80 . И выводы эти не остались одними бесплодными
принципами, которых позднейшие исследователи не были бы
в состоянии применить. Идеи Кумберленда, доведенные до край­
ности Юмом , были вскоре применены к практической деятель­
ности Пэлейем 82 и к умозрительной юриспруденции Бентамом
и Миллем; идеи же Варбертона, распространившиеся с еще боль­
шей быстротой, имели влияние на наше законодательство и вы­
сказываются в настоящее время не только передовыми мысли­
телями, но и теми обыкновенными людьми, которые если бы
жили пятьдесят лет тому назад, то отшатнулись бы от них
в неподдельном страхе 83 .
Таким образом, в Англии теология была окончательно от­
делена от нравственности и от государственного управления. Но
так как эта важная перемена имела сперва только теоретический,
а не практический характер, то действие ее в продолжение многих
лет ограничивалось лишь немногочисленным классом людей,
и потому она еще не произвела до сих пор всех последствий,
которых мы имеем полное право ожидать от нее. Но были другие
обстоятельства, действовавшие в том же направлении, которые,
будучи известны всем людям сколько-нибудь образованным,
имели более непосредственное, хотя, может быть, менее прочное
влияние. Рассмотреть в подробности эти обстоятельства и ука­
зать существующую между ними связь будет задачей следующих
томов этого сочинения; в настоящее же время я мог только
обозреть их в главнейших чертах. Из них наиболее выдавались
вперед следующие: великий арианский спор, нагло подстрека­
емый Вистоном, Клерком и Ватерландом и посеявший сомнение
почти во всех классах общества; бангорский спор 8 4 , который,
коснувшись предметов церковной дисциплины, остававшихся до
того времени не затронутыми, повел к рассуждениям, опасным
для власти церкви 85 ; великое сочинение Блакберна о Конфессионале, которое одно время чуть было не произвело раскола
в самой господствующей церкви; знаменитый спор между Миддлтоном, Черчем и Додвеллем о чудесах,—спор, который продо­
лжали люди с еще более широкими взглядами — Юм, Кэмпбелл
и Дуглас 86 ; обличение несообразностей отцов церкви, которое
началось еще с Далье и Барбейрака и было продолжаемо Кэвом,
Миддлтоном и Джортином; важные и никем не опровергнутые
свидетельства 1иббона, заключающиеся в его пятнадцатой
и шестнадцатой главах; приобретение этими главами новой силы
216

вследствие неловких нападений на них Дэвиса, Челзума, Вайтэкера и Ватсона 86а . Наконец, не говоря уже о предметах мень­
шей важности, столетие окончилось среди смятения, произведен­
ного решительным спором между Порсоном и Тревисом от­
носительно текста Небесных Свидетелей (Heavenly Witnesses);
спор этот возбудил громадный интерес и непосредственно со­
провождался открытиями геологов, которые не только восста­
вали против истины Моисеевой космогонии, но и положительно
доказывали, что она не может быть справедлива 87 . Все эти
обстоятельства, следуя одно за другим с изумительной быстро­
той, перепутали верования людей, смутили их легковерие и про­
извели такое действие на все умы, которое оценить может только
тот, кто изучал историю этого времени по оригинальным источ­
никам. И в самом деле, влияние это не может быть понято даже
в его общих чертах, если не принять в соображение некоторые
другие обстоятельства, с которыми было тесно связано это вели­
кое движение вперед.
Так, в то же время началась громадная перемена не только
в умах мыслителей, но и в самом народе. С усилением скептициз­
ма возбуждалась любознательность, а с распространением об­
разования усиливались средства удовлетворения ее. Вот поче­
му мы находим, что одну из главных особенностей XVIII сто­
летия, особенность, более чем что-либо отличавшую его от
предшествовавшего
времени,
составляло
стремление
к
знанию со стороны тех классов общества, для которых путь
к нему был прежде закрыт. Именно в этот великий век были
впервые заведены школы для низших сословий, открывавшиеся
в единственный день, в который сословия эти имели время
учиться 88 , и основаны для них журналы, выходившие в единст­
венный день, в который они имели время читать 89 . Тогда именно
впервые появились в нашей стране библиотеки для чтения 90 ,
и тогда также книгопечатание, вместо того чтобы сосредоточи­
ваться почти исключительно в Лондоне, стало входить в упот­
ребление и в провинциальных городах 91 . В восемнадцатом же
столетии были сделаны самые первые систематические попытки
популяризировать науки и облегчить усвоение их общих начал
посредством трактатов о них, написанных легким, не
техническим языком 92 ; между тем изобретение энциклопедий
дало возможность соединить в одно место результаты различ­
ных наук и привести их в форму более доступную, чем какаялибо из употреблявшихся до того времени 93 . В ту же эпо­
ху встречаем мы в первый раз периодические литературные обо­
зрения, в которых целые массы людей, занятых практической
деятельностью, почерпали познания, конечно недостаточные, йо
во всяком случае стоявшие выше их прежнего невежества 94 .
Везде стали образовываться общества для покупки книг, а перед
концом столетия мы слышим уже о клубах, учреждаемых гра­
мотными людьми из промышленных классов. Во всех прояв­
лялась пылкая любознательность. В половине XVIII столетия
217

возникли общества прений (debating societies) среди торговцев; за
этим последовало еще более смелое нововведение—в 1769 г.
состоялся первый публичный митинг в Англии,—первый, на
котором сделана была попытка просветить англичан насчет их
политических прав. Около того же времени народ стал следить за
ходом дел в наших судах, о котором он начал получать сведения
из ежедневных изданий. Незадолго до этого возникли политичес­
кие газеты95 и завязался сильнейший спор между ними и обеими
палатами парламента относительно права печатания прений,
окончившийся тем, что обе палаты, несмотря на поддержку со
стороны короны, были совершенно побеждены, и народ получил
таким образом возможность следить за действиями законода­
тельной власти и, следовательно, знакомиться несколько с дела­
ми государственными96. Едва была довершена эта победа, как
сообщен был еще новый толчок распространением великого по­
литического учения о личном представительстве,—учения, кото­
рое должно наконец восторжествовать над всеми препятствиями.
Зародыш его можно найти еще в конце XVII столетия, когда
пустило корни и стало процветать истинное понятие о личной
независимости 97 . Наконец восемнадцатому столетию предостав­
лено было показать первый пример призвания народа к участию
в обсуждении тех важных вопросов, относящихся до религии,
в которых до тех пор никогда не советовались с ним; между тем
как в настоящее время всеми признано, что в этих и во всех
других предметах должно окончательно обращаться к возраста­
ющему пониманию народа.
В связи со всем этим находилась и соответственная перемена
в самой форме и в самом строе нашей литературы. Строгий
педантический метод, которому издавна привыкли следовать
наши великие писатели, не годился для нового поколения, пыл­
кого и пытливого, жаждущего знания и потому не терпящего тех
неясностей, на которые в прежнее время не обращали внимания.
Вот почему в самом начале XVIII столетия сильный, но тяжелый
образ выражения и длинные, запутанные предложения, казавшие­
ся столь естественными у наших древних писателей, были, несмо­
тря на их красоту, внезапно откинуты и заменены слогом более
легким и простым, который, будучи удобопонятнее, в большей
мере соответствовал требованиям века98.
Увеличение знания, соединенное с таким упрощенным спосо­
бом передачи его, повело естественным образом к большей неза­
висимости литераторов и к большей смелости литературных
исследований. До тех пор пока книги вследствие тяжелого слога
или нелюбознательности народа мало читались, ясно, что авто­
ры должны были рассчитывать на покровительство отдельных
сословий или богатых и титулованных личностей. А так как люди
всегда бывают склонны льстить тем, от кого они зависят, то
очень часто случалось, что даже величайшие из наших писателей
унижали свой талант, льстя предрассудкам своих покровителей.
Последствием этого было то, что литература не только не пресе218

кала старого суеверия и не возбуждала ум к новым исследовани­
ям, а, напротив, часто принимала робкий, угодливый тон, свойст­
венный ее зависимому положению. Но теперь все изменилось.
Эти рабские, постыдные посвящения", этот низкий, ползучий
дух, это беспрестанное поклонение одному только званию и рож­
дению, это постоянное смешивание могущества с правом, это
невежественное благоговение перед всем, что старо, и еще более
невежественное презрение ко всему, что ново,— все эти черты
мало-помалу сглаживались, и авторы, полагаясь на покровитель­
ство народа, стали защищать права своих новых союзников
с такой смелостью, на которую они никогда не решились бы ни
в один из предшествовавших веков 1 0 °.
Из всех обстоятельств вытекали последствия чрезвычайно
важные. От такого упрощения, такой независимости и такого
распространения знания 101 произошло по необходимости то,
что исход великих споров, о которых я упоминал выше, стал
более всем известен в XVIII столетии, чем это было бы возможно
в какой-либо из предшествовавших веков. Теперь было известно,
что постоянно происходили теологические и политические споры,
в которых гений и ученость находились на одной стороне, а пра­
вославие и предание—на другой. Стало известно, что обсуж­
даемые пункты касались не одной только достоверности отдель­
ных фактов, но и истины общих начал, которыми тесно обу­
словливались интересы и счастье человечества. Споры, которые
прежде ограничивались лишь самой незначительной частью об­
щества, теперь стали широко распространяться во все стороны
и возбуждать сомнения, которые служили народу материалом
для мышления. От этого дух исследования с каждым годом
становился деятельнее и все более и более распространялся;
жажда реформы постоянно усиливалась, и если б дела были
предоставлены своему естественному течению, то XVIII столетие
не могло бы пройти без решительных, благодетельных перемен
как в церкви, так и в правительстве. Но вскоре после половины
этого столетия возник, к несчастью, целый ряд политических
комбинаций, которые прервали естественный ход событий и,
наконец, произвели такой опасный кризис, который у всякого
другого народа непременно окончился бы или потерею свободы,
или распадением правительства. Эта пагубная реакция, от ко­
торой Англия, может быть, с трудом оправилась, никогда еще
не была изучаема с таким вниманием, которое хоть скольконибудь соответствовало бы ее важности; ее даже так мало по­
нимали, что ни один историк не различал противоположности
между этой реакцией и тем великим умственным движением,
краткий очерк которого я только что представил. По этой при­
чине, а также и в видах сообщения возможной полноты на­
стоящему введению, я намерен обозреть важнейшие эпохи оз­
наченной реакции и обнаружить, насколько сумею, существу­
ющую между ними связь. Согласно плану нашего введения,
исследование это должно быть весьма кратко, так как оно имеет
219

целью только положить основание тем общим началам, без
которых история—не более как собрание эмпирических замеча­
ний, ничем не связанных и потому не имеющих никакой важ­
ности. Должно также помнить, что обстоятельства, которые нам
предстоит рассматривать, имели не социальный, а политический
характер, вследствие чего мы особенно склонны заблуждаться
в наших заключениях о них; и это частью потому, что материалы
для истории народа, будучи обширнее и имея менее прямое
значение, чем материалы для истории правительства, в меньшей
мере подвержены искажению, частью же и потому, что деятель­
ность небольших кружков людей, как, например, министров и го­
сударей, всегда более зависит от личности, т. е. в меньшей мере
подчиняется известным законам, чем деятельность обширных
корпораций, в совокупности называемых обществом или нацией.
С этим замечанием в уме, я постараюсь теперь очертить ту эпоху,
которая с чисто политической точки зрения составляет реакцион­
ный и ретроградный период английской истории.
Следует признать за весьма счастливое обстоятельство то,
что после смерти Анны в продолжение почти пятидесяти лет
престол был занят двумя государями, которые были чужды
Англии и по своим нравам, и по месту рождения и из которых
один плохо владел нашим языком, а другой вовсе не знал его 102 .
Непосредственные предшественники Георга III были действите­
льно так беспечны по характеру и до такой степени невежествен­
ны во всем касающемся до народа, которым они брались управ­
лять 1 0 3 , что, несмотря на их деспотический нрав, нельзя было
опасаться, что они составят себе партию для расширения преде­
лов королевской прерогативы 104 . Как иностранцы, они не име­
ли к английской церкви достаточного сочувствия, чтобы помочь
духовенству в естественном стремлении его возвратить прежнюю
власть. Сверх того, крамолы и двуличный образ действия многих
из прелатов должны были содействовать тому, чтобы лишить
духовенство уважения государей, так же как они лишили его
расположения нации 105 . Эти обстоятельства, хотя сами по себе
они могут казаться ничтожными, были в действительности весь­
ма важны потому, что они обеспечили нации дальнейшее раз­
витие того духа исследования, который правительство и церковь
совокупно старались бы подавить, если бы они были между
собою в согласии. Даже и при этих обстоятельствах делались от
времени до времени некоторые покушения, но они были, говоря
сравнительно, довольно редки и не имели той силы, которая бы
проявилась в них тогда, когда между светской и духовной вла­
стью существовал бы тесный союз. Действительно, положение
дел было так благоприятно, что старая партия тори, отталкива­
емая нацией и покинутая правительством, более сорока лет не
имела возможности принимать участие в управлении страной.
В то же время, как мы увидим впоследствии, в законодательстве
совершился значительный прогресс, и наша книга статутов за
этот период времени заключает в себе сильные доказательства
220

упадка той могущественной партии, которая когда-то самовласт­
но управляла Англией.
Но со смертью Георга II ход политических дел внезапно
изменился, и желания государя снова стали в противоположность
с интересами нации, а это представляло тем более опасности, что
в глазах поверхностного наблюдателя вступление на престол
Георга III должно было казаться самым счастливым событием,
какое только могло случиться.Новый король родился в Англии,
говорил по-английски, как на своем природном языке 106 , и, как
утверждали, смотрел на Ганновер как на чужую страну, интересы
которой должны были считаться предметом второстепенным.
В то же время угасли последние надежды дома Стюартов. Пре­
тендент сам томился в Италии, где он вскоре умер; а сын его,
рабски цредавшийся порокам, как будто бы наследственным
в этом семействе, влачил жизнь в ничтожестве, не возбуждая
даже ни в ком сожаления 107 .
Между тем эти самые обстоятельства, казавшиеся столь
благоприятными, необходимо влекли за собою самые бедствен­
ные последствия. Лишь только миновала для Ieopra опасность
лишиться оспариваемого права на престол, он стал действовать
смелее, чем действовал бы без этого. Все эти старинные учения
о правах королей, которые считались окончательно убитыми
революцией, внезапно были возобновлены 108 . Духовенство,
оставив безнадежно проигранное дело претендента, выказало
к ганноверскому дому ту же приверженность, которую оно пре­
жде показывало к дому Стюартов. С проповеднической кафедры
стали раздаваться похвалы новому королю, его личным, семей­
ным добродетелям, его благочестию, преимущественно же его
сыновней приверженности английской церкви. Результатом подо­
бного настроения было установление между королем и церковью
такого тесного союза, какого мы никогда не видели в Англии со
времен Карла I. Под покровительством этого союза старая пар­
тия тори быстро усилилась и вскоре уже имела возможность
устранить своих противников от управления делами. Этому реак­
ционному движению много содействовал личный характер Ге­
орга III: расположенный к деспотизму столько же, как и суевер­
ный, он одинаково заботился о расширении прерогативы и об
усилении церкви. Всякая либеральная мысль, все, что скольконибудь походило на реформу, даже малейший намек на свободу
исследования,— все это было предметом ужаса для такого огра­
ниченного, невежественного государя. В нем не было ни знания,
ни вкуса, ни даже понятия о какой-либо науке, не было и рас­
положения ни к одному искусству; вообще воспитание не сделало
ничего для развития этого ума, самой природой созданного
в необычайно тесном размере 109 . Не имея никакого понятия об
истории и средствах других земель и зная только их географичес­
кое положение, он едва ли имел более обширные сведения и о той
нации, которой был призван управлять. В огромной массе свиде­
тельств, сохранившихся доныне и состоящих из всякого рода
221

частных корреспонденции, изложений частных разговоров и госу­
дарственных актов, нигде нельзя найти ни малейшего доказате­
льства, чтобы он обладал хотя одним из того множества знаний,
которыми должен отличаться правитель государства, ни даже
чтобы он был знаком хотя с одной из обязанностей своего
положения, за исключением чисто механической рутины текущих
дел, которую мог бы иметь и последний писец из самого низшего
присутственного места в его королевстве.
Образ действия, которому должен был последовать такой
король, мог быть весьма легко предугадан. Он сгруппировал
около своего престола ту великую партию, которая, применяясь
к преданиям старины, всегда гордилась тем, что останавливала
прогресс своего времени. В продолжение шестидесяти лет своего
царствования он ни разу не принял добровольно в число своих
советников, за исключением Питта, ни одного особенно дарови­
того человека 110 , ни одного человека, с именем которого соеди­
нялось бы воспоминание о какой-либо мудрой мере по внутрен­
ней или внешней политике. Даже Питт сохранил свое положение
в государстве только тем, что, забыв уроки своего знаменитого
отца, оставил те либеральные начала, в которых он был воспитан
и с которыми он выступил на политическое поприще. Вследствие
ненависти Георга III к самой идее реформы, Питт не только
отступил от того, что он сам прежде признавал совершенно
необходимым η ι , но даже не усомнился преследовать насмерть
ту партию, с которой он некогда действовал заодно, чтобы
достигнуть реформы 112 . Ieopr III смотрел на рабство, как на
один из добрых, старых обычаев, освященных мудростью его
предков, и поэтому Питт не осмеливался употребить свою власть
на то, чтобы достигнуть уничтожения рабства, а оставил своим
преемникам славу прекращения той постыдной торговли, подде­
ржание которой так принимал к сердцу его король и повели­
тель 1 1 3 . Вследствие того что Ieopr III ненавидел французов,
которых он знал столько же, как и жителей Камчатки или Тибета,
Питт, вопреки своему собственному убеждению, предпринял вой­
ну с Францией,— войну, которая поставила Англию в серьезную
опасность и обременила английский народ долгом, которого
и позднейшие потомки его не в состоянии будут уплатить. Но,
несмотря на все это, когда Питт за несколько лет до своей смерти
выказал решимость предоставить ирландцам небольшую долю
неоспоримо принадлежащих им прав, король удалил его от
должности; и «друзья королевские»—как их называли—вырази­
ли свое негодование дерзостью министра, решившегося идти
против желаний такого кроткого и милостивого монарха. А ког­
да, к несчастью для своей славы, этот великий человек решился
опять вступить в министерство, то ему удалось возвратить свое
место только уступкой того самого пункта, по поводу которого
он оставил должность; и таким образом он представил вредный
пример министра свободной страны, приносящего свое убежде­
ние в жертву личным предрассудкам царствующего государя.
222

Так как было почти невозможно найти других министров,
которые с подобным дарованием соединяли бы такую же покор­
ность, то самые высшие места были всегда заняты людьми,
известными по своей неспособности. Действительно, король, повидимому, имел инстинктивную антипатию ко всему великому
и благородному. В царствование Ieopra II Питт Старший приоб­
рел славу, наполнившую собою весь мир, и возвел Англию на
неслыханную дотоле степень высоты и величия. В то же время,
как признанный защитник народных прав, он мужественно про­
тиводействовал деспотическим стремлениям двора; и за это
Ieopr III ненавидел его такой ненавистью, какую трудно было
себе представить в человеке, пользующемся здравым умом. Фокс
был один из самых великих государственных людей восемнад­
цатого века и лучше чем кто-либо знал и характер, и средства тех
иностранных наций, с которыми мы были тесно связаны нашими
интересами. С этим редким и важным знанием в нем соединялись
кротость нрава и приятность характера, которые исторгали по­
хвалы даже у его политических противников. Но он был также
постоянным защитником гражданской и религиозной свободы
и потому также ненавидим Георгом III до такой степени, что
король собственноручно вычеркнул его имя из списка своих
ближайших советников и объявил, что скорее откажется от пре­
стола, чем допустит Фокса принять какое-либо участие в управ­
лении.
В то время как совершилась такая неблагоприятная перемена
на престоле, столь же неблагоприятная перемена произошла
и в законодательном собрании. До царствования Ieopra III пала­
та лордов стояла положительно выше палаты общин по либе­
ральному образу мыслей и общему умственному развитию своих
членов. Правда, что в обеих палатах преобладали воззрения,
которые должны быть признаны узкими и суеверными, если
судить о них по сравнению с более обширными взглядами насто­
ящего времени, но у пэров подобные понятия умерялись воспита­
нием, которое ставило их много выше тех невежественных сквай­
ров, проведших весь свой век на лисьей травле, из которых
главным образом состояла нижняя палата. Вследствие такого
преимущества в знаниях пэры естественным образом отличались
более широким взглядом и более либеральным складом мыслей,
чем лица, называвшиеся представителями народа, а поэтому
старый торийский дух, ослабевая постепенно в верхней палате,
нашел убежище в нижней, где в течение почти шестидесяти лет
после революции приверженцы высшеангликанской церкви и до­
ма Стюартов составляли опасную для государства партию. При­
мером этого направления может служить судьба двух человек,
оказавших важнейшие услуги 1анноверской династии, а следова­
тельно, и свободе Англии,— Сомерса и Вальполя. Оба они были
замечательны своей приверженностью началам веротерпимости
и оба были обязаны своим спасением вмешательству палаты
лордов. Сомерс в самом начале восемнадцатого века был защи223

щен лордами против скандалезного обвинения, взведенного на
него другой палатой парламента. Сорок лет спустя после этого
палата общин, желая окончательно погубить Вальполя, провела
билль, поощрявший свидетелей к показаниям против него осво­
бождением их вперед от всякой за то ответственности. Эта
варварская мера прошла в нижней палате без малейшего затруд­
нения; у лордов же она отвергнута большинством голосов, со­
ставлявшим почти 2 : 1 . Точно так же и акт о схизматиках,
посредством которого приверженцы церкви подвергали диссентеров жестокому наказанию, был с жадностью принят в палате
общин сильным и усердным большинством. У лордов между тем
число голосов разделилось почти поровну; и хотя билль был
принят, но к нему присовокуплены исправления, в некоторой
степени смягчающие жестокость вводимых им постановлений.
Это превосходство верхней палаты над нижней вообще со­
хранялось неизменным во все продолжение царствования Гео­
рга II, так как министры не заботились об усилении партии
высшеангликанскои церкви в палате лордов, а сам король так
редко жаловал достоинство пэра, что все считали его особенно
нерасположенным к умножению этого сословия.
Ieopry III было суждено неумеренным употреблением своей
прерогативы совершенно изменить характер верхней палаты
и таким образом положить начало тому упадку в общественном
мнении, которому с тех пор постепенно подвергались пэры.
Пожалования при нем были многочисленнее, чем когда-либо,
и имели, очевидно, целью нейтрализирование преобладавшего до
тех пор либерального духа и обращение палаты лордов в орудие
для противодействия желаниям нации и замедления успехов ре­
формы. До какой степени план удался—это хорошо известно
всем, читавшим нашу историю. И действительно, можно было
ручаться за удачу его, приняв в соображение свойства тех людей,
которые были пожалованы в пэры. Они почти без исключения
принадлежали к двум классам: к деревенским помещикам, заме­
чательным только по своему богатству и по количеству голосов,
которыми это богатство давало им возможность располагать,
и к простым законникам, достигшим судебных мест, частью по
своей специальной учености, но главным образом по тому усер­
дию, с каким они трудились для подавления прав народа и усиле­
ния королевской прерогативы.
Что наше описание не преувеличено—в этом может удосто­
вериться всякий, кто только захочет просмотреть списки новых
пэров, пожалованных 1еоргом III. Изредка мы находим в них
какого-нибудь замечательного человека, заслуги которого перед
обществом были так известны, что невозможно было не вознаг­
радить их; но, оставив в стороне тех, которые были как бы
навязаны государю, нельзя не согласиться, что остальные, со­
ставляющие, конечно, огромное большинство, отличались узко­
стью и нелиберальностью понятий, которые более чем что-либо
другое содействовали навлечению презрения на все их сосло224

вие 1 1 4 . Ни великих мыслителей, ни великих писателей, ни вели­
ких ораторов, ни великих государственных людей—никого из
истинной аристократии страны нельзя было найти среди этих
поддельных пэров, пожалованных при Георге III. И представите­
льство материальных интересов государства было не лучше со­
ставлено в этом странном сброде людей. Среди значительнейших
людей в Англии одно из самых высших мест принадлежало
лицам, занимавшимся банкирским делом и торговлей; с конца
семнадцатого столетия влияние их быстро возрастало; их способ­
ности, их открытый, последовательный образ действия и вообще
знание дела ставили их во всех отношениях выше тех сословий, из
среды которых теперь пополнялась верхняя палата. Но в царст­
вование Ieopra на право такого рода обращалось мало внимания,
и Бёрк, авторитет которого по этому предмету никто не станет
оспаривать, утверждает, что ни в какое другое время не было
повышено в звание пэров так мало людей, участвующих в тор­
говле.
Мы бы никогда не кончили, если б стали собирать все
признаки, обозначающие политический упадок Англии в этот
период,—упадок, тем более разительный, что он противоречил
духу времени и что он совершился вопреки великому прогрессу,
и социальному, и умственному. О том, каким образом этот
прогресс остановил наконец политическую реакцию и даже сооб­
щил ей обратное движение, мы будем говорить в другой части
этого труда; но есть одно обстоятельство, о котором я не могу не
поговорить довольно пространно, так как оно живо изображает
тогдашнее направление государственных дел и в то же время
выясняет характер одного из самых великих людей вообще и ве­
личайшего мыслителя из всех политических деятелей Англии, за
исключением разве одного Бэкона.
В самом даже кратком очерке царствование Ieopra III со­
ставило бы непозволительный пробел, если бы было опущено
имя Эдмунда Бёрка. Этот необыкновенный человек изучил не
только все, что входит в область политики 115 , но и бесчисленное
множество других предметов, которые хотя, по-видимому, чу­
жды политике, но в действительности составляют важное для
нее пособие, так как для истинно философского ума каждая
отрасль знания служит проявлению взгляда на все другие, и даже
на те, которые кажутся самыми отдаленными от нее. Похвала,
высказанная ему одним человеком, суждения которого имеют
неоспоримую цену, может быть оправдана,— более чем опра­
вдана,—как цитатами из его сочинений, так и мнениями самых
замечательных из его современников. Между тем как его глу­
бокое знание философии права приобрело ему высокое мнение
юристов, знакомство его со всей областью изящных искусств
и теориею их возбуждало удивление художников,—поразитель­
ное соединение двух видов умственного труда, которые нередко,
хотя и ошибочно, признаются несовместимыми. В то же время
мы знаем из достоверных источников, что, несмотря на труды
225

политической деятельности своей, он много занимался историей
и происхождением языков, этим обширным предметом, который
в последние тридцать лет стал одним из важнейших вспомога­
тельных средств для изучения человеческого ума, между тем как
тогда самая идея о нем, в более широком смысле, только начина­
ла выясняться в умах немногих отдельных мыслителей. Но еще
замечательнее тот факт, что когда Адам Смит прибыл в Лондон,
полный теми истинами, открытие которых обессмертило его
имя, он, к изумлению своему, нашел, что Бёрк предвосхитил
некоторые выводы, выработка которых стоила самому Смиту
многих лет напряженного и непрерывного труда.
С способностью к этим великим исследованиям, касающим­
ся оснований социальной науки, в Бёрке соединялись значитель­
ные познания в науках естественных и даже знакомство с прак­
тическими приемами и рутиной механических ремесел. Все это
было вполне переварено и выработано в его уме и готово на
всякий случай, не так, как знания дюжинных политиков, разби­
тые и разбросанные отрывками, а как нечто стройное, целое,
слитое воедино силой дарования, умевшего придать жизнь са­
мым скучным занятиям. Действительно, это было характеристи­
ческой чертой Бёрка, что в его руках ничто не оставалось бес­
плодным. Ум его отличался такой силой и таким богатством, что
плоды его проявлялись во всех направлениях и что он мог
придать значение самым ничтожным предметам, обнаружив
связь их с общими началами, и ту роль, которую они играют
в великой системе дел человеческих.
Но что мне всегда казалось еще более замечательным в хара­
ктере Бёрка—это та умеренность, с какой он всегда пользовался
своими необыкновенными познаниями. В продолжение лучшей
части его жизни политические начала, которыми он руководст­
вовался, были далеко не отвлеченные, а совершенно практичес­
кие. Это в особенности поражает нас, потому что ему представ­
лялись всевозможные соблазны принять противоположное на­
правление. Он имел в своем распоряжении несравненно более
материалов для обобщений, чем кто-либо из политических дея­
телей его времени, и ум его был чрезвычайно склонен к широким
взглядам. Часто, и даже всегда, как только представлялся к тому
случай, он проявлял способности самостоятельного мыслителяфилософа. Но с того момента, как он становился на почву
политическую, он совершенно изменял свой метод. В вопросах,
касающихся до накопления и распределения богатства, он видел,
что, исходя от немногих· простых начал,— может быть построена
дедуктивная наука, удобоприменимая к коммерческим и финан­
совым интересам государства. Далее этого он отказывался идти,
зная, что, за этим единственным исключением, все отрасли поли­
тики имеют характер чисто эмпирический и, вероятно, долго
сохранят его. Поэтому он признавал во всех его применениях то
великое правило, к сожалению слишком часто забываемое и в на­
ше время, что целью законодателя должна быть не истина,
226

а польза. Взирая на настоящее положение знания, он должен был
согласиться, что все начала политики извлечены поверхностным
наведением из весьма ограниченной суммы фактов и что поэто­
му благоразумный человек, когда ему приходится присовокуп­
лять новые факты к данной сумме, должен поверять самый
процесс наведения и вместо того, чтобы приносить практические
соображения в жертву принципам,— видоизменять принципы ра­
ди изменений практики. Или—чтобы выразить эту мысль ина­
че— Бёрк полагает, что политические начала, как бы высоко мы
их ни ценили, суть только произведения человеческого ума, меж­
ду тем как политическая практика имеет дело с человеческими
страстями и человеческой природой, к которой разум относится
как часть к целому 116 , и что, следовательно, истинное призвание
государственного человека заключается в том, чтобы изыскивать
меры, посредством которых могут быть достигнуты известные
цели, предоставляя общественному мнению страны решить, ка­
кие именно должны быть эти цели, и направляя свои действия не
по своим собственным убеждениям, а согласно с желаниями
народа, для которого он пишет законы и которому он в то же
время обязан повиноваться 117 .
Эти именно воззрения и необыкновенный талант, с которым
они были защищаемы, делают появление Бёрка достопамятной
эпохой в нашей политической истории. Мы, без сомнения, имели
до него других государственных людей, отрицавших силу общих
начал в политике, но их отрицание было только счастливой
догадкой невежества; они отвергали теории, которых не дали
себе труда изучить; Бёрк же отвергал теории, потому что знал их.
Весьма редкой заслугой его было то, что, имея всевозможные
основания полагаться на свои обобщения, он устоял против этого
соблазна; что, несмотря на свой богатый запас сведений по всем
отраслям политического знания, он подчинял свои мнения ходу
событий; что он признавал целью правительства не сохранение
каких-либо особых учреждений, не распространение известных
понятий, а благоденствие всей массы народа и—что выше все­
го—требовал такого внимания к народным желаниям, какого до
него не оказывал никто из государственных людей и о котором
после него слишком многие из них забывали. Действительно,
отечество наше и доныне наполнено теми дюжинными полити­
ками, против которых возвышался голос Бёрка,—слабыми
и ограниченными людьми, которые, растратив свои небольшие
силы в борьбе с успехами реформы, видят себя наконец вынуж­
денными уступить и затем, истощив все хитрости своей мелочной
системы и посеяв своими поздними и нехотя сделанными усту­
пками семена будущего недовольства,— восстают против века,
обманувшего их ожидания, скорбят о вырождении человечества,
жалуются на упадок национального духа и оплакивают участь
народа, который до такой степени пренебрегает мудростью пред­
ков, что решается коснуться конституции, освященной вековой
давностью.
227

Всякий, кто только изучал царствование Ieopra III, легко
поймет, каким огромным преимуществом было для Англии
иметь такого человека, как Бёрк, для противодействия этим
жалким заблуждениям,— заблуждениям, оказавшим гибельное
влияние на многие государства и несколько раз едва не погуби­
вшим и наше отечество п . Всякий также поймет, что во мнении
короля этот великий государственный человек был не более как
красноречивый декламатор, принадлежащий к одной категории
с Фоксом и Чатамом; все трое казались ему людьми дарови­
тыми, но ненадежными, неосновательными, совершенно неспо­
собными к серьезным делам и недостойными такой высокой
чести, как допущение в королевские советы. Действительно, за
все тридцать лет, которые Бёрк провел в общественной деятель­
ности, он никогда не имел никакой должности в кабинете, и един­
ственные случаи, когда он занимал какое-нибудь хоть очень
невысокое место, бывали в те краткие промежутки времени,
когда колебания политики вынуждали составление либерального
министерства.
Действительно, участие, которое принимал Бёрк в государст­
венных делах, должно было быть очень обидно для короля,
считавшего хорошим все, что было старо, и справедливым все,
что издавна установлено119. Этот замечательный человек настоль­
ко опередил своих современников, что между великими мерами,
принятыми нынешним поколением, весьма немного таких, ко­
торые бы он не предусмотрел и горячо не отстаивал. Он не
только опровергал нелепые законы против барышничества и пе­
рекупа, но и поражал самый корень всяких подобных запреще­
ний, отстаивая свободу торговли. Он поддерживал те справед­
ливые требования католиков, которые при жизни его постоянно
встречали упорный отказ, а много лет спустя после его смерти
были удовлетворены, когда это оказалось единственным сред­
ством сохранить целость монархии. Он поддерживал ходатайст­
во диссентеров об освобождении их от тех стеснений, которым
они были подвергнуты для выгод англиканской церкви. Во все
прочие отрасли политики он вносил тот же самый дух. Он
действовал против жестоких законов о несостоятельности, кото­
рые во времена Георга III еще безобразили нашу книгу статутов,
и тщетно старался смягчить уголовный кодекс, возрастающая
строгость которого была одной из худших черт этого дурного
царствования. Он желал уничтожить старое обыкновение брать
солдат в службу на всю жизнь,— обыкновение варварское и про­
тивное здравой политике,— что стал замечать несколько лет
спустя и английский парламент. Он восставал против торговли
невольниками, которую король хотел сохранить, как старинный
обычай, видя в ней принадлежность британской конституции.
Бёрк порицал, хотя, благодаря предрассудкам своего времени, не
мог ниспровергнуть, опасное право, которым пользовались судьи
в уголовных процессах по делам о пасквилях,— предоставлять
присяжным на решение только вопрос о факте издания, присва228

ивая себе таким образом, собственно, право решения дела и,
следовательно, полную власть над судьбой лиц, имевших несча­
стье подвергнуться их суду 120 . А что многие почтут не последней
из его заслуг—это то, что он был первым в длинном ряде
финансовых реформаторов, которым мы так много обязаны.
Несмотря на представлявшиеся ему затруднения, он провел в па­
рламенте ряд биллей, которыми были совсем уничтожены неско­
лько бесполезных должностей и в одном управлении генераль­
ного казначея сделано ежегодного сбережения до 25 000 ф. ст.
Эти обстоятельства уже одни достаточно могут объяснить
вражду государя, хвалившегося тем, что он передаст королевство
своему наследнику совершенно в том виде, в каком сам получил
его. Было, однако, еще одно обстоятельство, особенно раздража­
вшее чувства короля. Решимость Георга смирить американцев
была так всем известна, что, когда война действительно вспых­
нула, ее называли «королевской войной», и на всех тех, которые
были против нее, смотрели, как на личных врагов государя 121 .
Впрочем, и в этом вопросе, как и во всех других, Бёрк руководст­
вовался не преданиями и принципами, подобными тем, которые
лелеял Ieopr III, а широкими воззрениями на всеобщее благо.
Бёрк в составлении своих убеждений об этой бесславной распре
не хотел руководствоваться доводами, относящимися к праву
той или другой стороны. Он не хотел входить в рассуждение
о том, имеет ли метрополия право облагать податями свои
колонии, или же колонии имеют право сами определять свои
подати. О подобных вопросах он предоставлял рассуждать тем
политикам, которые, уверяя, что следуют принципам, в дейст­
вительности рабски подчиняются предрассудкам. С своей сторо­
ны он довольствовался тем, что сравнивал стоимость борьбы
с выгодами от нее. Для него было достаточно того, что, прини­
мая в соображение силы наших американских колоний, отдале­
ние их от Англии и вероятность оказания им помощи со стороны
Франции, неблагоразумно было проявлять нашу власть, а пото­
му и бесполезно толковать о праве. Таким образом, он противил­
ся наложению подати на Америку не потому, что прежде не было
таких примеров, а потому, что мера эта не могла достигнуть
цели. Естественным последствием этого было то, что он проти­
вился также биллю о Бостонском порте и тому постыдному
биллю о воспрещении всяких сношений с Америкой, который
был назван довольно удачно проектом покорения ее посредством
голода; — таковы были жестокие меры, которыми король наде­
ялся смирить колонии и подавить дух благородных мужей, кото­
рых он ненавидел еще более, чем боялся 122 .
Довольно яркой характеристикой тех времен может служить
то, что такой человек, как Бёрк, посвятив политической деятель­
ности способности, достойные несравненно высшего назначения,
в продолжение тридцати лет не получил от своего государя
никакой милости и никакой награды. Георг III был королем,
находившим наслаждение в том, чтобы возвышать смиренных
229

и превозносить покорных. Действительно, его царствование было
золотым веком счастливой посредственности,— веком щедрот
для мелких людей и угнетений для великих. Аддингтона осыпали
милостями, как государственного мужа, а Битти (Beattie) получал
пенсию, как представитель философии; и вообще на всех путях
общественной деятельности главным условием возвышения было
льстить старым предрассудкам и поддерживать укоренившиеся
злоупотребления.
Такое пренебрежение, оказанное самому даровитому из по­
литических деятелей Англии, в высокой степени назидательно, но
обстоятельства, последовавшие за этим, хотя чрезвычайно при­
скорбные, представляют еще более глубокий интерес и вполне
заслуживают внимания тех, которые по складу своего ума рас­
положены изучать умственные способности великих людей.
Теперь, когда прошло столько времени и ближайших род­
ственников Бёрка уже нет в живых, было бы излишней с нашей
стороны деликатностью отрицать, что он в последние годы своей
жизни впал в состояние совершенного помешательства. Когда
вспыхнула Французская революция, то ум его, уже изнемогавший
под тяжестью беспрестанного труда, не мог вынести мысли
о событии столь беспримерном, столь поразительном и угрожа­
ющем последствиями, столь ужасными по своей громадности.
А когда злодеяния этой великой революции, вместо того чтобы
уменьшаться, продолжали увеличиваться, тогда чувства Бёрка
окончательно пересилили его рассудок; равновесие было наруше­
но, соразмерность между отправлениями этого громадного ума
исчезла. С этого момента его сочувствие к настоящему страда­
нию стало так сильно, что он совершенно забыл о причинах,
которыми это страдание было навлечено. Его ум, некогда столь
положительный, столь независимый от предрассудков и страстей,
поддался давлению тех событий,
которые довели до помешатель­
ства и тысячи других людей123. Всякий, кто захочет сличить дух
его последних произведений со временем издания каждого из
них, увидит, до какой степени эта прискорбная перемена сильнее
обозначилась после горькой потери, оставившей на нем неизг­
ладимый след и вполне достаточной, чтобы убить рассудок
в человеке, в котором строгость разума настолько умерялась
и так превосходно уравновешивалась теплотой чувства. Навсегда
незабвенными останутся встречающиеся в его сочинениях трога­
тельные, утонченно-нежные намеки на смерть единственного сы­
на, который был отрадой его души и предметом гордости
сердца и которому он надеялся завещать впоследствии свое
бессмертное имя. Мы никогда не забудем ту картину одинокого
страдания, в которой этот благородный старец выразил свое
неизмеримое горе. «Жизнь моя идет обратным порядком. Те,
которые должны были наследовать мне,, отошли прежде меня.
Те, которым следовало быть для меня потомством, заняли
место предков... Буря сразила меня, и я пал подобно одному из
старых дубов, разбросанных вкруг меня последним ураганом.
230

Я лишен всего, чем красовался, я вырван с корнями и лежу
поверженный на земле».
Приподнять-занавес и проследить разрушение такого могу­
чего ума было бы едва ли не болезненным проявлением любопы­
тства. Действительно, во всех подобных случаях большая часть
свидетельств утрачивается; те, которые имеют наиболее возмож­
ности наблюдать слабости великого человека, бывают наименее
расположены рассказывать о них. Достоверно, что перемена
в Бёрке впервые сделалась вполне заметна с самого начала
Французской революции; что она была усилена смертью его сына
и что состояние его постепенно становилось хуже до тех пор,
пока поприще его не заключилось смертью. В его «Размышлени­
ях о Французской революции», в его «Замечаниях о политике
союзников», в «Письме к Эллиоту», в «Письме к благородному
лорду» и в «Письмах о цареубийственном мире» («Letters on
a Regicide Peace») мы можем проследить постепенные переходы
возрастающего, а наконец и неудержимого раздражения. Единст­
венному принципу ненависти к Французской революции он поже­
ртвовал самыми старыми связями своими и самыми близкими
друзьями. Фокс, как достоверно известно, всегда смотрел на
Бёрка, как на учителя, из речей которого он почерпал уроки
политической мудрости. Бёрк с своей стороны вполне признавал
обширное дарование своего друга и любил его за его дружелю­
бие, за его увлекательное обхождение, против которого, как было
замечено многими, никто не мог устоять. Но теперь без малей­
шей личной ссоры, которая могла бы служить к тому предлогом,
эта давняя короткость была грубо прервана. За то, что Фокс не
захотел отказаться от любви к свободе народов, от того чувства,
которое они долго питали вместе, Бёрк публично, с своего места
в парламенте, объявил, что дружбе их конец, так как он не хочет
иметь более никакого сношения с человеком, стоящим за фран­
цузский народ. В то время и даже в тот самый вечер, когда это
случилось, Бёрк, известный дотоле вежливостью своего обраще­
ния 1 2 4 , нанес прямое оскорбление еще одному из своих друзей,
возвращаясь домой в его карете и в состоянии бешеного раз­
дражения потребовав, чтобы его тотчас выпустили из экипажа,
среди ночи и при проливном дожде, потому что он не хотел, по
его словам, сидеть возле человека, расположенного к. революци­
онному учению французов.
Несправедливо даже полагают некоторые, будто эта моно­
мания вражды была направлена единственно против той части
французского народа, которая заслуживала того своими преступ­
лениями. Трудно было бы, как в этом веке, так и во всяком
другом, найти двух человек, отличающихся более деятельным
и более пламенным желанием блага, чем Кондорсе и Лафайет.
Сверх того, Кондорсе был одним из самых глубоких мыслителей
своего времени и останется незабвенным до тех пор, пока гений
будет пользоваться нашим уважением. Лафайет, без сомнения,
стоял ниже Кондорсе по способностям, но он был близким
231

другом Вашингтона, примеру которого он строго следовал и ря­
дом с которым он сражался за свободу Америки; бескорыстие его
было и навсегда останется безупречным; притом характер его
отличался благородным, рыцарским складом, которым Бёрк
в лучшие времена свои стал бы первый восхищаться 125 . Но оба
были уроженцами той ненавистной страны, которой им не уда­
лось доставить свободу. На этом основании Бёрк объявил, что
Кондорсе виновен в «нечестивых софизмах», что он «фанатик
атеизма и неистовый республиканец-демократ», способный как
к «самым низким, так и к самым высшим, решительным подло­
стям» 126 . Что же касается Лафайета, то, когда была сделана
попытка достигнуть облегчения той жестокой участи, которой
подвергало его прусское правительство, Бёрк не только проти­
вился принятию предложения, внесенного с этой целью в палату
общин, но даже воспользовался этим случаем, чтобы осыпать
грубыми оскорблениями несчастного пленника, который в то
время томился в темнице. До такой степени умерли в нем по
отношению к этому предмету все самые простые инстинкты
нашей природы, что, говоря в парламенте, он не нашел более
приличного названия этому великодушному и несчастному чело­
веку, как название злодея. «Я бы не хотел,—сказал Бёрк,—
унизить мое человеколюбие, поддерживая предложение в пользу
такого ужасного злодея» 127 .
Что же касается самой Франции, то, по мнению Бёрка, это
«замок людоедов», «республика убийц» и «ад»; правительство ее
состоит из «самых грязных, низких, подлых и гнусных крючкот­
ворцев», а национальное собрание ее—из «безбожников»; народ
ее—это «союзная армия из парижских людоедов—мужчин
и амазонок»; он же—«нация убийц», «гнуснейший народ из всего
человечества», «кровожадные атеисты», «шайка разбойников»,
«непотребные изверги человечества», «отчаянная толпа граби­
телей, убийц, тиранов и атеистов». Сделать малейшую уступку
подобной стране для сохранения мира значило «приносить жерт­
вы на алтаре богохульства и цареубийства»; даже вступить в пе­
реговоры с нею было не что иное, как «выставление напоказ
наших ран у ворот каждого надменного слуги французской рес­
публики, где и дворовые псы не удостоят лизать их». Когда наш
посланник был в Париже, значит, он «имел честь каждое утро
почтительно являться в контору крючкотворца-цареубийцы».
Англии ставилось в упрек, что она послала «пэра королевства
в посольство к отребию земли». Франция не имела более места
в Европе, она была стерта с карты; самое имя ее следовало
предать забвению. Зачем же людям посещать такую страну?
Зачем нашим детям изучать язык ее? Зачем нам подвергать
опасности нравственность наших посланников, которые едва ли
могут возвратиться из такой страны иначе как с извращенными
правилами и с желанием злоумышлять против своей отчизны 128 .
Действительно, грустно встретить подобные мысли у такого
человека, каким некогда был Бёрк; но то, о чем нам еще осталось
232

говорить, доказывает еще яснее, как изменились в нем все ассоци­
ации понятий и самый склад ума. Тот самый человек, который,
побуждаясь человеколюбием столько же, как и практической
мудростью, так усиленно старался предупредить американскую
войну,—посвятил последние годы своей жизни на то, чтобы
возжечь другую войну, в сравнении с которой американская была
только легким, ничтожным эпизодом. В то время, как он хлад­
нокровно смотрел на вещи, никто охотнее его не согласился бы
с тем, что преобладающие в какой бы то ни было стране мнения
составляют неизбежный результат тех обстоятельств, в которые
эта страна была поставлена. Теперь же он силой старался изме­
нить подобные мнения. С самого начала Французской революции
он настаивал на том, что европейские державы имеют право
и даже находятся в необходимости вынудить Францию изменить
провозглашенным ею началам. Несколько времени позже он
осуждал союзных государей за то, что они не предписывали
великой нации, какой образ правления она должна принять. Так
велико было разрушение, произведенное обстоятельствами в его
превосходно организованном уме, что он жертвовал одному
принципу всеми соображениями справедливости, человеколюбия
и пользы. И как будто бы война, даже в самой смягченной форме,
не была довольно ненавистна, он старался придать ей еще харак­
тер крестового похода, давно уже изгнанный из истории челове­
чества успехами образования; громко провозглашая, что эта
борьба более религиозная, чем светская, он пробуждал старые
предрассудки с тем, чтобы вызвать новые злодеяния. Он объявил
также, что эта война должна быть ведена ради мщения столько
же, как и для защиты, и что мы не должны ни в каком случае
положить оружие, пока совершенно не истребим тех людей,
которыми произведена революция. И как будто бы всего этого
было недостаточно—он настаивал еще на том, что эта война,
ужаснейшая из всех когда-либо веденных, однажды начатая, не
должна быть поспешно окончена; что, несмотря на то, что войну
с Францией следует вести столько же для мщения, как и за
религию, и что средства истребления, представляемые цивилиза­
цией, должны усиливаться зверскими страстями, свойственными
деятелям крестового похода,—что, несмотря на все это, войну не
следует скоро прекращать;—что она должна быть продолжитель­
на, постоянна, непрерывна,—должна, как восклицает Бёрк в пла­
менном порыве ненависти, быть долгой войной. «Я напираю на
это,— говорил он,—и желаю, чтобы мои слова были замечены,—
долгой войной».
Это должна была быть война с целью заставить великий
народ переменить свой образ правления—война ради наказания,
притом—война религиозная, наконец,—долгая война. Суще­
ствовал ли когда-нибудь другой человек, который желал бы
поразить род человеческий такими обширными, мучительными
и продолжительными бедствиями? Такие жестокие, бесчеловеч­
ные и притом такие упорные мнения, если бы они исходили от
233

здорового ума, обессмертили бы даже самого ничтожного из
государственных людей, покрыв имя его несказанным позором.
У кого даже между самыми невежественными и самыми крово­
жадными политиками найдем мы такие понятия? Между тем они
высказаны человеком, который за несколько лет перед тем был
самым даровитым из всех философов-политиков, каких когдалибо имела Англия. Мы только можем скорбеть о таком нравст­
венном разрушении; далее этого никто не должен идти. Мы
можем созерцать с уважением величественные развалины, но да
не коснется никто тайны их разрушения, если только—скажем
словами самого великого из наших учителей—он не обладает
способностью излечить больную душу, вырвать с корнем печали,
укоренившиеся в памяти, и изгладить горести, начертанные на
самом мозге.
Отрадно оставить этот печальный предмет даже для того,
чтобы перейти к мелкой, кропотливой политике английского
двора. Действительно, рассказ о том, каким образом было
поступлено с самым знаменитым из наших политических дея­
телей, в высокой степени характеризует того государя, при
котором он жил. В то время, когда Бёрк посвящал всю свою
жизнь на великие услуги обществу и трудился над поправлением
наших финансов, улучшением законодательства и сообщением
просвещенного характера нашей коммерческой политике,— в то
время, повторяем, когда он совершал все эти великие дела,
король смотрел на него холодно и враждебно. Но когда великий
государственный муж превратился в озлобленного крикуна, ког­
да, раздраженный болезнью, он избрал единственной целью
последних лет своей жизни — возжечь смертельную войну меж­
ду двумя первыми нациями в Европе и объявил, что этой
варварской цели он готов пожертвовать всеми другими полити­
ческими соображениями, как бы они важны ни были,— тогда
только некоторое понятие о его громадных способностях нача­
ло проглядывать в уме короля. До того времени никто во
дворце не дерзал даже и шепотом говорить о его достоинствах.
Теперь, напротив, при постепенном и по временам весьма быст­
ром упадке своих умственных сил он опустился почти до уровня
ума самого Ieopra, и теперь только его стали согревать лучи
королевской милости. Теперь он стал истинно по душе королю.
Менее чем за два года до его смерти ему были назначены, по
особенному желанию Ieopra III, две значительные пенсии 129 ;
король даже хотел возвести его в звание пэра с тем, чтобы
и палата лордов могла воспользоваться услугами такого вели­
кого советника.
Отступление, которое я себе дозволил, чтобы очертить лич­
ность Бёрка, вышло длиннее, чем я ожидал, но надеюсь, что оно
не будет сочтено излишним, потому что кроме своего внутрен­
него интереса оно заключает в себе доказательство того, с ка­
кими чувствами Ieopr III относился к великим людям и каких
мнений считалось нужным держаться в его царствование. В даль234

нейших частях этого труда я прослежу влияние подобных мнений
на интересы государства, принимаемого за одно целое; но для
целей настоящего введения достаточно будет указать на отноше­
ние между теми и другими, проявившееся еще в одном или двух
ярких примерах, характер которых слишком известен, чтобы
о них мог быть какой-либо спор.
Из таких преобладающих и особенно заметных событий
самым ранним была американская война, которая в продолжение
нескольких лет почти совершенно поглощала внимание полити­
ческих деятелей Англии. В царствование Ieopra II было пред­
ложено увеличить государственный доход посредством обложе­
ния податями колоний, а это, при том условии, что американцы
вовсе не имели никакого представительства в парламенте, было
не что иное, как предложение обложить податями целую нацию,
не исполнив даже установленной в Англииформальности—спро­
сить о ее согласии. Этот план был отвергнут тем даровитым
и умеренным человеком (Вальполем), который стоял тогда во
главе управления; и предложение, признанное вообще неудобоис­
полнимым, упало само собою и, по-видимому, не возбудило
почти никакого внимания. Но то самое, что правительством
Ieopra II было сочтено за опасное притязание на превышение
власти, принято правительством Ieopra III с восторгом. Новый
король имел самое высокое мнение о своей власти и, будучи
вследствие своего жалкого воспитания совершенным невеждой
в государственных делах, полагал, что обложить податями аме­
риканцев для пользы англичан будет верхом политического ис­
кусства. Поэтому, когда прежняя идея была возобновлена, ее
встретили с искренним сочувствием; а когда американцы выказа­
ли намерение противиться этой чудовищной несправедливости,
король только более утвердился в мысли, что необходимо пере­
ломить их непокорную волю. Не должно удивляться той быстро­
те, с какой развились эти враждебные чувства. Действительно,
принимая во внимание, с одной стороны, деспотические понятия,
которые в первый раз со времени революции возобновились при
английском дворе, с другой—дух независимости, проявлявший­
ся в колонистах, невозможно было избегнуть борьбы между
обеими партиями, и вопрос мог заключаться лишь в том, какую
форму примет эта борьба и на которую сторону скорее должна
склониться победа.
Со стороны английского правительства не было потеряно
времени. Через пять лет после вступления на престол Ieopra III
был внесен в парламент билль об обложении Америки податями
(1765 г.), и так велика была перемена, происшедшая в это время
в политическом быте Англии, что не встретилось ни малейшего
затруднения к проведению меры, которую в царствование Ieo­
pra II никакой министр не осмелился предложить. В прежнее
время такое предложение, если бы кто сделал его, было бы
непременно отвергнуто; теперь самые могущественные партии
в государстве действовали заодно в пользу его. Король во всех
235

возможных случаях оказывал духовным такие угождения, от
которых они отвыкли со смерти Анны, поэтому он мог быть
уверен в поддержке со стороны их; и действительно, они усердно
помогали ему во всех его попытках к подавлению колоний.
Аристократия, за исключением нескольких главных лиц партии
вигов, была на той же стороне и смотрела на обложение Америки
податями, как на средство к облегчению своих собственных
повинностей. Что же касается Ieopra III, то его воззрения на этот
предмет были всем известны 130 , и так как либеральная партия
еще не оправилась от удара, нанесенного ее могуществу смертью
Ieopra II, то нечего было опасаться затруднений со стороны
кабинета; известно было, что на престоле—государь, имеющий
главной целью держать министров в строгой зависимости от
своей воли и всегда, как только это было возможно, призыва­
вший в кабинет таких слабых и гибких людей, которые должны
были беспрекословно повиноваться его желаниям 131 " 132 .
Из всех этих данных произошли именно те события, каких
можно было ожидать от их совокупления. Не останавливаясь на
рассказе о подробностях, которые известны каждому из чита­
телей, мы можем сказать в коротких словах, что при этом новом
порядке вещей мудрая и воздержная политика предшествова­
вшего царствования была отвергнута, и совещательные собрания
наши подчинились неосмотрительным и невежественным людям,
которые скоро навлекли на страну величайшие несчастия, а еще
через несколько лет довели государство до окончательного разъ­
единения. Для подкрепления чудовищного притязания обложить
податями целый народ без согласия его предпринята была про­
тив Америки война, дурно веденная, не имевшая успеха, а—что
еще гораздо хуже—сопровождавшаяся жестокостями, постыд­
ны и для цивилизованной нации 133 . К этому следует присово­
купить, что наша обширная торговля была почти уничтоже­
на; все отрасли коммерции пришли в расстройство 134 ; мы
были опозорены в глазах всей Европы, мы понесли расход
в 140000000 ф.ст. и лишились таких драгоценных колоний, ка­
ких никогда не имела ни одна нация.
Таковы были первые плоды политики Ieopra III. Но зло на
этом не остановилось. Мнения, которые необходимо было от­
стаивать для оправдания этой варварской войны, обратились
против нас самих. В видах оправдания попытки нашего прави­
тельства уничтожить свободу Америки были излагаемы такие
принципы, которые, если бы были приведены в действие, нисп­
ровергли бы свободу Англии. Не только при дворе, но в обеих
палатах парламента, с епископской скамьи и с кафедр, принад­
лежавших церковной партии, были распространяемы понятия
самого опасного рода,— понятия, несвойственные конституцион­
ной монархии и действительно несовместимые с существованием
ее. До чего дошла эта реакция, известно весьма немногим чита­
телям, потому что доказательства главным образом сохранились
в парламентских прениях и в богословской литературе, в особен236

ности в проповедях того времени, а те и другие в настоящее
время мало изучаются. Но чтобы не завлечься преждевременно
предметами, относящимися к дальнейшим частям нашего сочи­
нения, здесь достаточно будет сказать, что опасность была так
велика, что, по мнению самых даровитых защитников нацио­
нальной свободы, Англия рисковала всем, и если бы американцы
были побеждены, то следующим шагом правительства было бы
нападение на свободу Англии и попытка распространить на
метрополию тот же деспотический образ правления, который
был бы в то время установлен в колониях 135 .
Были ли эти опасения преувеличены или нет,— это составля­
ет весьма трудный вопрос; но что касается до меня, то после
тщательного изучения тех времен,— изучения, притом основан­
ного на источниках, к которым редко прибегают историки, я убе­
дился,—и люди, вполне знакомые с этим периодом, конечно,
согласятся со мною,— что опасность, которую, вероятно, иные
несколько преувеличивали, была гораздо серьезнее, чем в насто­
ящее время полагает большинство. Как бы то ни было, но
достоверно, что общий вид политических дел должен был воз­
буждать сильное беспокойство. Достоверно, что в продолжение
многих лет королевская власть усиливалась до тех пор, пока она
не достигла такой высоты, какой мы не видели примера в Анг­
лии в продолжение нескольких поколений. Достоверно, что анг­
ликанская церковь употребила все свое влияние в пользу тех
деспотических принципов, которые король желал упрочить. До­
стоверно также, что посредством постоянного введения в верх­
нюю палату новых пэров характер палаты хотя медленно, но
существенно изменялся и что, при всяком удобном случае, на
высшие места в суде и в духовной иерархии назначались люди,
известные своей преданностью королевской прерогативе. Все это
факты, которые нельзя отрицать, а из совокупности их, по моему
мнению, несомненно вытекает, что Американская война была
великим кризисом в истории Англии и что если бы колонисты
были побеждены, то и наша свобода находилась бы в значитель­
ной опасности. От этой крайности мы были спасены американ­
цами, которые с геройским духом боролись против королевских
армий, разбивали их на каждом шагу и наконец, отделившись от
метрополии, вступили на тот блистательный путь, который ме­
нее чем в восемьдесят лет довел их до беспримерного процвета­
ния и который должен быть для нас предметом живейшего
интереса, так как из него видно, что может быть сделано без
всякой посторонней помощи, собственными средствами свобод­
ного народа.
Семь лет спустя после того, как эта великая борьба была
приведена к успешному исходу и американцы, к счастью всего
человечества, окончательно утвердили свою независимость, дру­
гая нация восстала и вступила в борьбу против своих правителей.
История причин, вызвавших Французскую революцию, будет
помещена в другой части этого тома; в настоящее же время нам
237

предстоит только бросить взгляд на то влияние, которое она
имела на политику английского правительства. Во Франции, как
известно всякому, движение было чрезвычайно быстро; старые
учреждения, до такой степени испорченные, что они уже вовсе не
могли долее служить, были тотчас разрушены; и народ, до­
веденный до ярости целыми веками угнетения, предался са­
мым возмутительным жестокостям, омрачая час своего тор­
жества преступлениями, опозорившими то дело, за которое он
боролся.
Все это, как бы ужасно оно нам ни казалось, было однако
же в естественном порядке вещей; это было повторение давней
истории о том, что тирания возбуждает мщение, а мщение
ослепляет людей до забвения всех могущих произойти последст­
вий, кроме наслаждения, находимого в удовлетворении своих
страстей. Если бы в этих обстоятельствах Франция была предо­
ставлена самой себе, то Французская революция, как и все
революции, скоро бы утихла и сложился бы образ правления,
согласный с настоящим порядком вещей. Какой именно был бы
этот образ правления — этого теперь никак нельзя решить, но во
всяком случае это был такой вопрос, который нисколько не
касался ни до какого другого государства. Была ли бы то
олигархия, или деспотическая монархия, или республика—одна
только Франция должна была это решить, и очевидно, что
никакая другая нация не имела права решать за нее. Тем менее
можно было полагать, что в таком щекотливом предмете Фран­
ция покорится произволу такого государства, которое всегда
соперничало с нею и которое несколько раз так жестоко и ус­
пешно с нею враждовало.
Но все эти соображения, как бы они очевидны ни были, не
существовали для Ieopra III и для того сословия, которое тогда
преобладало в Англии. Уже самый тот факт, что великая нация
восстала против своих притеснителей, тревожил совесть людей,
занимавших высшие места в Англии. Те же дурные страсти и те
же несправедливые речи, которые за несколько лет были направ­
ляемы против американцев, теперь обратились против францу­
зов, и можно было положительно сказать, что последуют те же
результаты. Вопреки началам здравой политики английский по­
сланник вызван был из Франции единственно потому, что эта
страна решилась уничтожить монархию и заменить ее республи­
кой. Это был первый решительный шаг к открытому разрыву,
и он был сделан не потому, чтобы Франция оскорбила Англию,
а потому, что Франция переменила свое правительство. Несколь­
ко месяцев позже французы, следуя примеру, поданному англи­
чанами в предшествовавшем веке 136 , подвергли своего короля
публичному суду, осудили его на смерть и отрубили ему голову.
Нельзя не согласиться, что этот поступок был вовсе не нужен, что
он был жесток и что он грубо противоречил здравой политике.
Но очевидно до осязательности, что лица, согласившиеся на эту
казнь, были ответственны только перед Богом и своей отчизной
238

и что всякий отзыв на это событие извне, имеющий вид угрозы,
возбудит народную гордость Франции, сольет все партии в одну
и побудит нацию принять за общее народное дело преступле­
ние, в котором без этого она, может быть, раскаялась бы, но
от которого теперь она не могла отказаться, не подвергнувшись
стыду—уступить оскорбительному требованию иностранной
державы.
Между тем в Англии, как только участь французского коро­
ля сделалась известна, правительство, не ожидая никаких объяс­
нений и не потребовав никаких гарантий на будущее время,
приняло казнь Людовика за обиду для себя самого и повелитель­
ным тоном приказало французскому резиденту оставить Анг­
лию; таким легкомыслием оно вызвало войну, которая продол­
жалась двадцать лет, стоила жизни миллионам людей, повергла
всю Европу в расстройство и более чем всякое другое обсто­
ятельство замедлила ход цивилизации, отсрочив на целое поколе­
ние те реформы, которые в конце восемнадцатого столетия ста­
новились по общему ходу дел неизбежными.
Общеевропейские результаты этой войны—самой ненавист­
ной, самой несправедливой и самой жестокой из всех войн, какие
вела когда-либо Англия с каким-либо государством, будут рас­
смотрены далее 137 , а здесь мы ограничимся кратким перечнем
главных последствий, которые она имела для английского обще­
ства.
Главным отличием этой кровавой борьбы от всех предше­
ствовавших и худшей чертой ее является то, что она в высокой
степени имела характер войны за мнения,— войны, веденной
не с целью приобрести новые владения, а с тем, чтобы подавить
то стремление к реформам всякого рода, которое в то время
сделалось заметной характеристикой всех главных националь­
ностей в Европе 138 . Следовательно, с того момента как начались
военные действия, английскому правительству предстояло дво­
якое призвание: вне пределов Англии—разрушить республику,
а внутри государства—препятствовать всем улучшениям. Пер­
вое из этих призваний оно исполнило, расточая кровь и золото
Англии до тех пор, пока не заставило почти каждое семейство
оплакивать какую-нибудь потерю и не довело государство почти
до национального банкротства. Другое призвание оно пыталось
исполнить проведением целого ряда законов, имевших целью
прекратить свободное обсуждение политических вопросов и пода­
вить дух исследования, с каждым годом приобретавший боль­
шую деятельность. Эти законы были так многосторонни и так
хорошо рассчитаны для достижения своей цели, что если бы
энергия самой нации не воспрепятствовала приведению их в дей­
ствие, то они или уничтожили бы всякий след политической
свободы в Англии, или вызвали бы всеобщее восстание. Дей­
ствительно, в продолжение нескольких лет опасность была так
велика, что, по мнению некоторых из самых сильных авто­
ритетов, ничто не могло отвратить ее, за исключением той
239

мужественной смелости, с которой наши английские суды при­
сяжных своими враждебными правительству приговорами проти­
водействовали его стремлениям и отказывались от применения
законов, предложенных правительством и охотно пропущенных
робким и раболепным парламентом 139 .
Мы можем составить себе некоторое понятие о важности
тогдашнего кризиса, если рассмотрим те меры, которые были
приняты против двух из важнейших учреждений наших, а имен­
но—свободы печати и права собираться на митинги для публич­
ных прений. В политическом отношении это две самые разитель­
ные особенности, отличающие нас от всех прочих европейских
наций. Пока эти два учреждения останутся неприкосновенными
и пока нация будет бесстрашно и часто пользоваться ими, она
всегда будет иметь достаточную защиту против тех притязаний
правительства, за которыми необходимо следить как можно
бдительнее и которым подвержены и самые свободные государ­
ства. Притом следует заметить, что оба этих учреждения пред­
ставляют и другие в высшей степени важные преимущества.
Поощряя политические прения, они увеличивают сумму умствен­
ных сил, обращаемых на политические дела страны. Они также
ведут к увеличению общей суммы сил нации, побуждая многочис­
ленные классы людей упражнять в себе такие способности, кото­
рые иначе оставались бы в бездействии, а этими учреждениями
возбуждаются к деятельности и вследствие того являются гото­
выми и для других общественных целей.
Но в то время, о котором мы теперь говорим, считали
полезным уменьшить влияние нации на государственные дела
и потому не желали, чтобы она развивала свои способности,
упражняя их. Если бы я захотел рассказать все подробности той
ожесточенной войны, которую в конце восемнадцатого века вело
английское правительство против всех видов свободного обсуж­
дения дел, то это повело бы меня далеко за пределы настоящего
введения; я могу только мимоходом упомянуть о мстительном
преследовании, а в тех случаях, когда удавалось добиться приго­
вора присяжных, и о мстительном наказании таких людей, как
Адаме, Боннэй, Кроссфилд, Фрост, Джеральд, Гарди, 1Ълт, Годсон, Голкрофт, Джойс, Кидд, Ламберт, Маргарот, Мартин, Мюр,
Пальмер, Перри, Скирвинг, Станнард, Тельволл, Тук, Вэкфильд,
Варделль и Винтерботам,— все эти люди были обвинены, а мно­
гие из них присуждены к штрафам, заключены в тюрьму и от­
правлены в ссылку за то, что они свободно выражали свое мнение
и говорили о государственных делах так, как в наше время
говорили и безнаказанно говорят ораторы на публичных митин­
гах и писатели в публичной печати.
Однако суды присяжных во многих случаях отказывались
признать виновными людей, преследуемых к еще более реши­
тельным мерам. В 1795 г. прошел в палатах закон, посредством
которого, очевидно, намеревались навсегда прекратить всякие
публичные прения как о политических, так и о религиозных
240

предметах. Этим законом воспрещалось всякое публичное собра­
ние, о назначении которого не было объявлено за пять дней *40
в одной из газет; в объявлении должны были быть объяснены:
цель митинга, время и место, где он должен был собраться.
А чтобы подчинить все дело устройства собраний вполне наблю­
дению правительства, постановлено не только, чтобы публику­
емое таким образом объявление было подписываемо домовла­
дельцами, но чтобы сохранялась и самая рукопись его для сведе­
ния мировых судей, которые могли потребовать копии с нее,—
угроза значительная и в то время весьма хорошо понятная.
Постановлено также, чтобы даже после принятия всех этих пред­
осторожностей каждый отдельный судья имел право заставить
митинг разойтись, если, по его мнению, речи ораторов клонились
к тому, нтобы возбудить неуважение к королю или правительст­
ву; сверх того, судья имел право арестовать тех, которых он
признавал виновными. Таким образом, власть закрывать публич­
ные митинги и арестовывать председателей их была дана просто­
му судье, и даже без малейшей гарантии против злоупотребления
ею. Другими словами, право прекращать публичные прения о са­
мых важных предметах вручено человеку, назначенному от коро­
ны и могущему по произволу ее лишиться своего назначения.
К этому присовокуплено, что если бы митинг состоял из двена­
дцати лиц и более и не расходился долее одного часа после
данного приказания разойтись, то лица, составляющие его, под­
лежали смертной казни, хотя бы только двенадцать человек из
них ослушались произвольного приказания одного безответст­
венного должностного лица 141 .
В 1709 г. был проведен другой закон, запрещающий соби­
раться для держания речей или для прений на каком бы то ни
было открытом поле или другом месте, не испросив особого
разрешения именно для этого места от мировых судей. Постано­
влено также, чтобы все библиотеки и все кабинеты для чтения
были подчинены тому же ограничению, и никому не дозволялось
без разрешения установленных властей давать на прочтение
в своем доме газеты, брошюры и даже всякого рода книги.
Прежде чем открыть лавку для подобной торговли, нужно было
получить разрешение от двух мировых судей, которое, впрочем,
должно было быть возобновляемо по крайней мере раз в год
и могло быть отменено во всякое время 1 4 2 . Если бы кто-нибудь
стал давать книги на прочтение без разрешения судей или же
допустил в своем доме лекции или прения «о каком бы то ни
было предмете», то за это ужасное преступление он должен был
подлежать штрафу в 100 ф.ст. за каждый день, и всякое лицо,
содействовавшее ему тем ли, что председательствовало при пре­
ниях или что доставило ему какую-нибудь книгу, за каждое из
этих действий подлежало штрафу в 20 ф. ст. Хозяин такого зло­
вредного заведения, кроме того что подвергался таким разори­
тельным штрафам, подлежал еще и дальнейшему преследова­
нию, как содержатель безнравственного дома 1 4 3 .
9—3992

241

Для современного слуха звучит несколько странно, чтобы
владелец публичной библиотеки для чтения не только подвергал­
ся неимоверным штрафам, но и был притом наказываем, как
содержатель развратного дома, и чтобы всему этому он подвер­
гался за то только, что открыл свою лавку, не испросивши
разрешения местных судей. Впрочем, как бы странно ни казалось
это постановление, оно было по крайней мере весьма последова­
тельно, так как оно составляло часть системы, правильно приспо­
собленной к тому, чтобы подчинить не только действия людей,
но и мнения их прямому контролю исполнительной власти. Вот
почему законы, в первый раз тогда постановленные против газет,
были так стеснительны и преследования, направленные против
авторов, так неотступны, что становилось очевидным намерение
губить всякого писателя, который выразит независимые мне­
ния 144 . Эти меры и некоторые другие подобного же характера,
о которых мы упомянем далее, возбудили такое беспокойство,
что, по мнению некоторых из лучших наблюдателей, положение
общественных дел становилось отчаянным, может быть, даже
неисправимым. Крайнее уныние, с которым в конце восемнад­
цатого века самые горячие приверженцы свободы взирали на
будущее, весьма заметно и составляет разительную черту в их
частной переписке 145 . И хотя сравнительно весьма немногие
люди решались публично высказывать такие мнения, но Фокс, по
бесстрашию своему не думавший об опасностях, открыто выска­
зывал такие вещи, которые должны были бы остановить правите­
льство, если бы только что-нибудь могло на него подействовать.
Этот даровитый государственный муж, не раз бывший минист­
ром и впоследствии опять занявший это место, не усомнился
сказать в парламенте в 1795 г., что если те постыдные законы,
которые тогда предлагались, и другие, подобные им, будут дей­
ствительно утверждены, то разве одна осторожность может удер­
жать народ от насильственного сопротивления правительству,
и что если только народ почувствует себя довольно сильным, то
он будет иметь полное право воспротивиться тем произвольным
мерам, посредством которых правители его стараются подавить
его свободу 146 .
Но ничто не могло остановить правительство в его дерзост­
ном стремлении. Министры, уверенные в большинстве обеих
палат парламента, имели возможность проводить свои меры
вопреки желаниям нации, которая сопротивлялась им всеми спо­
собами, кроме прямого насилия 147 . И так как цель новых зако­
нов заключалась в том, чтобы обуздать дух исследования и пред­
отвратить реформы, которые развитие общества сделало необ­
ходимыми, то были приведены в действие и другие средства,
клонящиеся к той же цели. Можно сказать без преувеличения, что
в продолжение нескольких лет Англия управлялась по системе
безусловного устрашения 148 . Министры того времени, превра­
щая простую борьбу партий в настоящую войну проскрипций,
наполняли тюрьмы своими противниками и допускали постыдно
242

строгое обращение с заключенными 149 . Если о человеке знали,
что он—реформер, то ему постоянно грозила опасность быть
арестованным; а если он избегал этого, то за ним все-таки
следили на каждом шагу и вскрывали в почтовых конторах его
частные письма. В подобных случаях не стеснялись ничем. Нару­
шалось даже спокойствие домашней жизни. Ни один противник
правительства не был безопасен, даже под собственным кровом,
от шпионских доносов и сплетен прислуги. Вводили раздор даже
в недра семейств, где родители делались чужды детям своим 1 5 °.
Не только употребляемы были всевозможные старания, чтобы
заставить молчать прессу, но даже так сильно следили за книго­
продавцами, что они не смели издать сочинение, если автор его
был человек, навлекший нерасположение правительства 151 .
И действительно, всякий, кто в чем-либо сопротивлялся правите­
льству, был объявлен врагом отчизны 152 . Политические ассоци­
ации и публичные митинги были строго запрещены. Всякий
вождь народа находился в личной опасности, и всякое народное
сборище разгонялось или угрозами, или вооруженной силой.
Весь ненавистный механизм, бывший в употреблении в худшие
времена семнадцатого столетия, вновь приведен в действие. Со­
держали на жалованье шпионов, подкупали свидетелей, присяж­
ных назначали по особому выбору. Кофейные дома, гостиницы
и клубы были наполнены шпионами правительства, которые
доносили о самых неумышленных выражениях, произнесенных
кем-нибудь в обыкновенном разговоре 153 . Если же и этим путем
нельзя было найти никаких доказательств против кого-нибудь, то
оставалось еще одно средство, которым и пользовались нещадно:
так как действие акта Habeas Corpus было постоянно приостанав­
ливаемо, то правительство имело власть, без следствия и без
всякого ограничения, заключать в тюрьму всякое лицо, которое
было неприятно министерству, но преступность которого нельзя
было даже и пытаться доказать 154 .
Таким-то образом в конце восемнадцатого века правители
Англии, под предлогом охранения учреждений страны, угнетали
народ, для пользы которого единственно должны существовать
эти учреждения. И этим еще не ограничилось зло, которое они
действительно произвели. Их попытки остановить развитие об­
щественного мнения были тесно связаны с той чудовищной
системой иностранной политики, вследствие которой мы об­
ременены беспримерно огромным государственным долгом.
Для уплаты процентов этого долга и для покрытия текущих
расходов расточительного и беспечного управления обложены
были податями почти все произведения промышленности и при­
роды. В огромном большинстве случаев эти подати падали на
массу народа, которая была таким образом поставлена в осо­
бенно тяжелое положение: высшие сословия не только отказы­
вали остальному народу в необходимо требовавшихся рефор­
мах, но даже заставляли всю страну платить за те предосторож­
ности, которые, вследствие этого отказа, признавалось нужным
243

принимать. Таким образом, при Ieopre III стесняли свободу
нации и расточали плоды ее трудов на то, чтобы ограждать эту
же самую нацию от таких понятий, которые необходимо воз­
буждались в ней самыми успехами просвещения.
Неудивительно, что ввиду таких обстоятельств некоторые из
самых даровитых наблюдателей уже отчаялись за свободу Анг­
лии и полагали, что по прошествий нескольких лет должен
окончательно утвердиться деспотический образ правления. Даже
мы, которые смотрим на тогдашние дела спустя полвека и мо­
жем поэтому иметь на них более хладнокровный взгляд, да
притом еще пользуемся преимуществами больших знаний и бо­
лее зрелой опытности,— и мы должны, однако же, согласиться,
что, насколько можно было судить по политическим событиям,
в то время предстояла опасность более грозная, чем когда-либо,
с самого царствования Карла I. Но тогда забывали, как и теперь
часто забывают, что политические события составляют только
одну из множества сторон истории великого государства. В том
периоде, который мы рассматривали, политическое движение
действительно было более зловещим, чем когда-либо в течение
последних поколений. Но с другой стороны, умственное дви­
жение было, как мы тоже видели, в высшей степени благо­
приятно, и влияние его быстро расширялось. Итак, прави­
тельство Англии двигалось в одном направлении, в то время
как просвещение страны двигалось в другом, и, между тем
как политические явления задерживали нас, явления чисто ум­
ственные двигали нас вперед. Таким образом, деспотические
начала, которые были проводимы правительством, в некоторой
степени нейтрализировались; конечно, невозможно было, чтобы
от них не произошло тяжкое страдание для нации, но послед­
ствием этого страдания была возраставшая в ней решимость
преобразовать систему управления, при которой возможно было
такое угнетение. В то же время как нация ощущала эти бедствия,
приобретенные ею знания указывали ей на средство исцеления.
Она видела, что люди, стоящие во главе управления,— деспоты;
она видела также, что самая система, предоставлявшая подо­
бным людям такую власть, должна быть дурна. Это поддер­
живало нацию в недовольстве и оправдывало ее решимость
достигнуть какого-нибудь другого устройства, которое доста­
вило бы ей голос в решении государственных вопросов 155 . Не­
чего и говорить о том, что эта решимость становилась сильнее
и сильнее до тех пор, пока она не произвела тех великих за­
конодательных реформ, которые уже ознаменовали нынешний
век, придав другой характер нашим общественным деятелям
и изменив состав английского парламента.
Таким образом, в последних годах восемнадцатого века на­
копление и распространение знаний в Англии шли прямо вразрез
с политическими событиями, совершавшимися в то же время. До
какой степени и в каком виде проявлялась эта противополож­
ность, я уже старался объяснить настолько, насколько позволяли
244

сложность самого предмета и пределы настоящего введения. Мы
видели, что если смотреть на Англию, как на одно целое, то
общий ход дел, очевидно, был направлен к тому, чтобы умень­
шить могущество церкви, аристократии и короны и таким об­
разом дать больший простор самодеятельности нации. Напротив
того, не принимая государство за одно целое, а взирая только на
политическую историю его, мы увидим, что личные свойства
Георга III и обстоятельства, при которых он вступил на престол,
дали ему возможность остановить великий прогресс и на время
произвести опасную реакцию. К счастью для Англии, те начала
свободы, которые и он, и приверженцы его старались уничто­
жить, еще до воцарения его приобрели такую силу и до такой
степени распространились, что не только выдерживали эту поли­
тическую реакцию, но даже как будто бы еще усиливались вслед­
ствие самой борьбы. Нельзя не согласиться с тем, что борьба
была трудна и одно время даже составляла для всей нации
весьма критическое положение. Такова, впрочем, сила либераль­
ных мнений, когда они однажды укоренятся в уме целого народа,
что, несмотря на испытание, которому они были подвергнуты,
и на те наказания, которые налагались на защитников их, оказа­
лось невозможным их подавить и даже воспрепятствовать усиле­
нию их. Учения, ниспровергающие все начала свободы, были
лично поддерживаемы государем, открыто признаваемы прави­
тельством и усердно защищаемы самыми могущественными со­
словиями; законы, проистекающие из этих теорий, были вноси­
мы в нашу книгу статутов и исполняемы в наших судах. Но все
было тщетно. Через несколько лет поколение того времени
начало сходить с поприща; на место его вступило другое, луч­
шее— и система тирании пала. Таким образом во всех странах,
сколько-нибудь пользующихся свободой, должна пасть всякая
система управления, идущая против потребностей страны и по­
кровительствующая таким понятиям и учреждениям, которые
отвергаются духом времени. В такого рода борьбе окончатель­
ный результат не подлежит никакому сомнению. Сила каждого
деспотического правительства зависит единственно от несколь­
ких личностей, которые, каковы бы ни были способности их,
могут быть после смерти заменены робкими и неспособными
преемниками. Сила же общественного мнения не подвержена
этим случайностям; на нее не действуют законы смертности; она
не может сегодня процветать, а завтра прийти в упадок и не
только не зависит от жизни отдельных личностей, но управляет­
ся широко действующими общими причинами, которые по са­
мой широте своей едва заметны на коротких периодах, при
сравнении же долгих пространств времени оказываются пере­
вешивающими все другие условия и обращают в ничто те
мелкие ухищрения, посредством которых государи и государст­
венные люди надеются изменить естественный ход событий
и подчинить своей воле будущность великих цивилизованных
народов.
245

Все это очевидные, общие истины, в которых едва ли усом­
нится кто-либо из людей, достаточно знающих историю и много
размышлявших о свойствах и условиях современного общества.
Но в том периоде, который мы рассматриваем, эти истины были
совершенно забыты нашими правителями, которые не только
считали себя способными остановить развитие известных мне­
ний, но даже совершенно ошибались относительно самой цели
и назначения правительства. В те времена думали, что правитель­
ства существуют только для меньшинства, желаниям которого
большинство обязано покорно подчиняться; что власть постанов­
лять законы должна всегда находиться в руках немногих приви­
легированных классов, и что до всей нации эти законы касаются
только в том, что она должна им повиноваться156, и, наконец,
что мудрое правительство обязано обеспечивать за собой пови­
новение народа, препятствуя ему просвещаться умножением сум­
мы своих знаний 157 . Без сомнения, должно считать весьма заме­
чательным обстоятельством то, что эти понятия и системы зако­
нодательства, на них основанные, до такой степени вымерли
в течение полувека, что их теперь уже не отстаивают и люди
самого посредственного развития. Еще замечательнее, что эта
великая перемена совершилась не вследствие какого-либо вне­
шнего события или внезапного восстания народа, но единственно
действием нравственной силы—безмолвного, но всесокруша­
ющего давления общественного мнения. Это явление мне всегда
казалось решительным доказательством естественного и, если
я могу так выразиться, здорового хода английской цивилизации.
Оно доказывает такую упругость и такую сдержанность народ­
ного духа, каких не выказала никогда ни одна нация. Никакой
другой народ не избегнул бы этого кризиса иначе как пройдя
через революцию, которая могла бы стоить дороже, чем сколько
бы она принесла пользы. Как бы то ни было, но должно сказать,
что в Англии общий ход дел, который я старался проследить
с шестнадцатого века, распространил во всем народе такое зна­
ние его собственных средств, такое умение искусно и независимо
пользоваться ими, которые хотя и были еще весьма несовершен­
ны, но все-таки достигли у нас несравненно большего развития,
чем у других великих народов Европы. Кроме того, другие
обстоятельства, о которых мы далее расскажем, еще с одиннад­
цатого столетия начали действовать на наш национальный хара­
ктер и способствовали к приданию ему той мужественной смело­
сти и вместе с тем той привычки к предусмотрению последствий
и той осторожной сдержанности, которым английский ум обязан
своими главными особенностями. Вследствие того у нас любовь
к свободе умерялась духом осторожности, который обуздал стре­
мительность этого чувства, не повредив его силе, и это-то свойст­
во наше и заставило наших соотечественников не раз переносить
даже довольно тяжкое угнетение скорее, чем решиться на восста­
ние против своих притеснителей. Оно научило сдерживать себя
и беречь свои силы до тех пор, пока не настанет возможность
246

употребить их с верным успехом. Этой великой и драгоценной
привычке мы обязаны спасением Англии в конце восемнадцатого
века. Если бы народ восстал, ему пришлось бы рисковать всем,
и никто не может сказать, какой был бы результат этого отчаян­
ного риска. К счастью для граждан того времени и для потомст­
ва их, они примирились с необходимостью и согласились вы­
ждать свое время и дождаться естественного исхода дел. Плоды
этого благородного образа действия пожинаются их потомками.
По прошествии нескольких лет политический кризис стал ослабе­
вать, и нация опять вступила в прежние свои права. Хотя права
эти некоторое время были в бездействии, но они не уничтожились
уже по тому самому, что еще существовал в народе тот дух,
силой которого они первоначально приобретены. Нет сомнения
в том, что если бы тогдашнее тяжелое время продолжилось, то
тот же самый дух, который воодушевлял предков в царствование
Карла I, вновь проявился бы в потомках, и общество было бы
потрясено революцией, о которой страшно и подумать. Между
тем в настоящем случае все это было избегнуто, и хотя в разных
краях государства возникали народные волнения и меры прави­
тельства возбуждали весьма серьезное нерасположение к нему,
однако вообще нация осталась непоколебимой и терпеливо сбе­
регла свои силы для лучших времен, когда для блага ее об­
разовалась в государстве новая партия, которая стала с успехом
отстаивать ее интересы в самых стенах парламента.
Эта великая и благодетельная реакция наступила в самом
начале настоящего века; но обстоятельства, сопровождавшие ее,
до такой степени сложны и были до сих пор так мало изучаемы,
что в этом введении я не могу и подумать о том, чтобы пред­
ставить хотя бы очерк их. Достаточно будет сказать—и это
должно быть всем известно,— что в течение почти пятидесяти лет
движение продолжалось с неутомимой быстротой. Все, что толь­
ко было сделано вновь, служило к тому, чтобы увеличить влия­
ние народа. Удар за ударом был нанесен тем сословиям, которые
некогда исключительно обладали политическим могуществом.
Билль о реформе, эмансипация католиков и отмена хлебных
законов признаны всеми за три самых великих политических
подвига настоящего поколения, и каждая из этих важных мер
ослабила одну из могущественных партий в государстве. Рас­
ширение права голоса на выборах уменьшило влияние наследст­
венных привилегий и расстроило ту великую олигархию земле­
владельцев, которая так долго управляла палатой общин. От­
мена покровительственной системы еще более ослабила
поземельную аристократию; в то же время суеверные понятия,
составляющие главную поддержку духовного сословия, были
сильно потрясены сперва отменой актов Test и Corporation 158 ,
а потом допущением католиков в законодательное собрание,—
двумя явлениями, которые справедливо признаются за вредные
примеры для интересов господствующей церкви 159 . Как эти ме­
ры, так и другие, ныне сделавшиеся неизбежными, уже отняли
247

отчасти и будут продолжать отнимать у всех отдельных классов
общества принадлежавшую им прежде власть, чтобы передать ее
всей массе народа. Действительно, быстрое развитие демократи­
ческих идей составляет в настоящее время факт, которого никто
не осмелится отрицать. Боязливые и невежественные люди ужа­
саются этого движения, но, что оно действительно есть, очевидно
для всякого. Теперь никто не осмелится толковать о том, чтобы
наложить узду на народ или противиться единодушным желани­
ям его. Если и говорят еще, то разве о том, что следует стараться
разъяснять народу его действительные интересы и просвещать
общественное мнение; но все соглашаются с тем, что как только
общественное мнение образуется, невозможно долее противиться
ему. Об этом предмете все судят единогласно; перед новой силой,
понемногу преодолевающей все другие, смиряются те самые
государственные люди, которые, если бы им пришлось жить
шестьдесят лет назад, первые стали бы отрицать ее могущество,
смеяться над ее притязаниями и—если бы это оказалось возмож­
ным—подавлять ее независимость.
Такова пропасть, отделяющая общественных деятелей наше­
го времени от людей, действовавших при той вредной системе,
которую Ieopr III старался утвердить навсегда. Очевидно при­
том, что этот великий прогресс произведен был более уничтоже­
нием самой системы, чем улучшением людей. Очевидно также,
что система пала, потому что она была несогласна с духом
времени; другими словами, потому что прогрессивный народ
никогда не потерпит антипрогрессивного правительства. Между
тем история вполне доказала, что наши законодатели даже до
последней минуты так сильно ужасались самой мысли о нововве­
дении, что отказывали народу во всякой реформе до тех пор,
пока голос его не раздался достаточно громко, чтобы вынудить
их к покорности и заставить их сделать ту уступку, которой они,
без такого давления, ни за что бы не сделали.
Эти явления должны служить уроком нашим политическим
вождям. Они должны также умерять самонадеянность законода­
телей, убеждая их в том, что лучшие меры их годились только на
время и что самые следы их позднейший и более зрелый век будет
стараться изгладить. Хорошо было бы, если бы такие соображе­
ния могли обуздать самоуверенность и умерить речи тех поверх­
ностных людей, которые, достигнув временной власти, считают
себя призванными гарантировать известные учреждения и под­
держивать известные мнения. Им следовало бы ясно понять, что
не их дело таким образом предупреждать будущий ход событий
и предусматривать отдаленные сочетания явлений. Действитель­
но, в делах маловажных это может быть сделано без особенной
опасности, хотя, как доказывают постоянные перемены в законах
каждого государства, это не приносит также никакой пользы. Но
относительно тех широких, основных мер, от которых зависит
судьба целой нации, подобное предупреждение более чем бес­
полезно—оно в высшей степени вредно. При настоящем положе248

нии наших знаний политика не только не возвысилась на степень
науки, но представляет собой самое отсталое из искусств: единст­
венный безопасный путь для законодателя—признать свое при­
звание в том, чтобы подбирать временные средства для удовлет­
ворения временных нужд. Его обязанность—следовать за веком,
а не пытаться руководить им. Законодатель должен довольст­
воваться изучением того, что происходит вокруг него, и сооб­
разовать свои планы не с теми понятиями, которые он наследо­
вал от своих отцов, а с действительными требованиями своего
времени, ибо он должен быть убежден, что при настоящей быст­
роте общественного прогресса потребности одного поколения не
могут служить мерою для потребностей другого и что люди,
сознавая этот прогресс, уже тяготятся праздными речами о муд­
рости своих предков, решительно отвергая те изношенные и не­
подвижные правила, которые до сих пор были им навязываемы,
но которыми теперь они уже не долго позволят себя стеснять.

ГЛАВА VIII
Очерк истории умственного движения
во Франции с половины шестнадцатого века
до вступления на престол Людовика XIV

Рассмотрение великих перемен, совершившихся в умствен­
ном развитии Англии,привело меня к отступлению, которое,
однако же, не только не чуждо цели этого введения, но даже
совершенно необходимо для правильного понимания его. В этом
отношении, как и во многих других, существует заметная анало­
гия между исследованиями, касающимися до организации обще­
ства, и исследованиями, относящимися к человеческому телу.
Так, например, признано, что лучший путь к открытию теории
болезни заключается в том, чтобы начать с теории здоровья,
и что основание для всякого здравого взгляда на патологию
должно быть отыскиваемо посредством наблюдения не анор­
мальных, но именно нормальных отправлений жизни. Точно
таким же образом, я полагаю, будет признано, что лучший метод
для открытия великих социальных истин состоит в том, чтобы
сперва исследовать те случаи, в которых общество развивалось
по своим собственным законам и правительствующие власти
наименее противились духу своего времени.
Вопрос о том, должно или не должно изучение нормальных
явлений предшествовать изучению анормальных, есть вопрос
величайшей важности, и упущение его из виду произвело смеше­
ние понятий во всех мне известных сочинениях о всеобщей или
сравнительной истории. Так как это предварительное основание
не было установлено, то и не оказалось никакого признанного
начала для расположения предметов, и историки, вместо того
чтобы следовать научному методу, соответствующему действи­
тельным требованиям нашего знания, приняли метод эмпиричес­
кий, примененный только к их собственным требованиям, и предо­
ставили первые места разным странам, руководствуясь то об­
ширностью их, то древностью, то географическим положением,
то их богатством, то их религией, то блистательностью их лите­
ратур, то, наконец, удобством, представлявшимся для историка
в собирании материалов. Все эти соображения, конечно, произ­
вольны; с философской же точки зрения очевидно, что первые
места в исследовании должны быть предоставлены историком
тем или другим странам, смотря единственно по тому, в какой
мере удобно делать общие выводы из их истории; в этом отноше­
нии он должен следовать научному правилу—переходить от
простейшего к более сложному. Это приводит нас к тому заклю­
чению, что в изучении человека так же, как и в изучении природы,
вопрос о том, что чему должно предшествовать, переходит в воп­
рос об уклонениях от правильности: чем более случалось таких
250

уклонений в жизни какого-нибудь народа, т. е. чем более она
подвергалась постороннему вмешательству, тем ниже должен
быть поставлен такой народ в системе истории различных стран.
Колридж полагает, по-видимому, что порядок должен быть про­
тивоположный тому, на который я указываю, и что законы как
духа, так и тела могут быть обобщены по патологическим дан­
ным. Не желая высказаться слишком положительно против мне­
ния такого глубокого мыслителя, как Колридж, я не могу, однако
же, не сказать, что это мнение опровергается громадным количе­
ством доводов и что, сколько мне известно, оно не подтверждает­
ся ни одним доказательством. Опровергается оно уже тем фак­
том, что отрасли исследования, имеющие дело с явлениями, на
которые мало действуют внешние причины, возвысились на сте­
пень наук гораздо ранее, чем те, которые имеют дело с явлени­
ями, сильно изменяемыми действием внешних причин. Так, на­
пример, органический мир более подвергается действию неор­
ганического, чем последний его действию. Потому мы видим, что
неорганические науки всегда достигали известного развития ра­
нее, чем органические, и что даже в настоящее время первые
далеко опередили последние. Таким же образом физиология че­
ловека явилась ранее, чем патология его; так же как физиологией
растительного царства успешно занимались уже со второй поло­
вины семнадцатого века, между тем как о патологии этого
царства едва можно сказать, что она существует, так как ни один
из ее законов не был обобщен и не было произведено никаких
систематических изысканий, в большом размере, по болезненной
анатомии растений. Таким образом, оказывается, что разные века
и разные науки бессознательно свидетельствуют о том, как бес­
полезно сосредоточивать внимание на анормальных явлениях,
пока еще не сделаны значительные успехи в изучении нормаль­
ных; это заключение может быть подтверждено бесчисленным
множеством авторитетов, которые, вопреки мнению Колриджа,
полагают, что основанием патологии должна служить физиоло­
гия и что законы болезней должны быть выведены из явлений,
представляемых не болезненным, а здоровым состоянием ор­
ганизма; другими словами, патология должна быть исследуема
более посредством дедукции (вывода), чем индукции (наведения),
и что анатомия болезней и клинические наблюдения могут слу­
жить поверкой для заключений науки, но никогда не могут
служить средством для создания самой науки.
Другим подтверждением верности этого взгляда может слу­
жить то, что патологические исследования нервной системы, как
бы их ни было много, почти ни к чему не привели; очевидно
потому, что предварительное изучение нормального состояния не
довольно подвинулось.
В этих видах, чтобы лучше понять положение Франции,
я начал с того, что рассмотрел положение Англии. Чтобы уразу­
меть, каким образом болезни первой из этих стран усилились от
шарлатанского врачевания их невежественными правителями,
251

нужно было предварительно уяснить себе, каким образом здоро­
вое состояние другой страны было сохранено тем, что она подве­
ргалась меньшему вмешательству и имела возможность с боль­
шей свободой следовать естественному ходу своего развития.
Итак, при помощи того знания, которое мы приобрели изучени­
ем нормального состояния умственного развития Англии, мы
можем с большим удобством приложить наши начала к тому
анормальному состоянию французского общества, проявлениями
которого в конце восемнадцатого века были поставлены в опас­
ность некоторые из самых драгоценных для цивилизации ин­
тересов.
Во Франции целый ряд событий, о которых я расскажу далее,
уже с весьма раннего времени дал духовенству больше могущест­
ва, чем оно когда-нибудь имело в Англии. Результаты этого
явления в продолжение некоторого времени были весьма благо­
детельны, так как церковь умеряла анархическое своеволие вар­
варского периода и представляла собою убежище для слабых
и угнетенных. Но по мере того, как французы стали успевать
в просвещении, духовная власть, с такой пользой обуздывавшая
прежде их страсти, тяжелым бременем легла на умственные силы
нации и стала стеснять движение их. Та же духовная власть,
которая во времена невежества составляет несомненное благоде­
яние, в более просвещенном веке оказывается серьезным злом.
Доказательство этой истины не замедлило явиться. Когда нача­
лась Реформация, церковь в Англии была уже так ослаблена, что
пала от первого удара; доходы ее были захвачены короною,
и высшие должности ее, по значительном уменьшении сопряжен­
ных с ними могущества и богатства, перешли в руки новых
людей, которые по шаткости своего положения и по новости
своего учения не имели тех прав древнеустановившейся давнос­
ти, которыми главным образом поддерживаются притязания
духовного сословия. Это, как мы уже видели, послужило началом
непрерывного прогресса, при котором со всяким последователь­
ным шагом духовенство теряло часть своего влияния. Напротив
того, во Франции духовенство было так сильно, что ему удалось
отразить Реформацию и таким образом сохранить для себя те
исключительные преимущества, которые английские собратья
его тщетно старались удержать.
Это было началом второго заметного различия между циви­
лизациями Англии и Франции, которое, собственно, явилось
гораздо ранее, но теперь только произвело очевидные последст­
вия. Обе страны в периоде своего детства получили важные
благодеяния от церкви, бывшей всегда в готовности покрови­
тельствовать народу против притеснений, которым он подвер­
гался от короля и от аристократов. Но в обеих странах с развити­
ем общества явилась способность самозащищения, и уже в нача­
ле шестнадцатого века, а вероятно, и еще ранее — в пят­
надцатом— оказалась неотложная потребность ограничить эту
духовную власть, которая, определяя людям обязательный образ
252

мыслей, останавливала успехи их на поприще знания х. Поэтомуто протестантизм и не был, как называли его враги, аберрацией,
происшедшей от случайных причин, а был, напротив того, суще­
ственно нормальным движением и законным выражением потре­
бностей европейского ума. Действительно, Реформация обязана
своим успехом не желанию народов очистить церковь, но жела­
нию облегчить производимое ею давление, и можно сказать
вообще, что она была принята во всех цивилизованных странах,
за исключением тех, в которых предшествовавшие события чрез­
мерно усилили влияние духовного сословия или на народ, или на
его правителей. Так было, к несчастью, и во Франции, где духове­
нство не только восторжествовало над протестантами, но даже
на некоторое время как будто бы приобрело новые силы, победив
столь опасных врагов 2 .
Последствием всего этого было, что во Франции все общество
приняло несравненно более теологический вид, чем в Англии.
В нашем отечестве к половине шестнадцатого века теологический
дух до такой степени ослабел, что наблюдательные иноземцы
бывали даже поражены этой особенностью3. Та же самая нация,
которая во время крестовых походов пожертвовала жизнью бес­
численного множества людей в надежде водрузить христианское
знамя в самом сердце Азии, смотрела теперь почти совершенно
равнодушно на то, к какой религии принадлежал ее государь.
Генрих VIII одной своей волей изменил религию нации
и определил формальное устройство церкви, чего он никак не мог
бы сделать, если бы народ сильно дорожил этого рода вещами,
так как король не имел никаких средств принудить его к повино­
вению; у Кнриха не было постоянной армии, и даже его личные
телохранители были так малочисленны, что во всякое время
могли быть уничтожены восстанием воинственных учеников лон­
донских мастерских 4 . После его смерти явился Эдуард, который,
как протестантский король, уничтожил дело своего отца. Неско­
лько лет спустя вступила на престол Мария и, в качестве католич­
ки, уничтожила дело своего брата; ей в свою очередь наследовала
Елизавета, при которой вновь произведено важное изменение
в господствующей религии. Таково было равнодушие нации, что
все эти великие перемены совершены без всякой серьезной опас­
ности 5 . Напротив того, во Франции при одном имени религии
тысячи людей всегда были готовы ополчиться. В Англии все
междоусобные войны имели характер гражданский и были веде­
ны или с тем, чтобы свергнуть царствующую династию, или
с тем, чтобы достигнуть увеличения свободы. Напротив, те не­
сравненно более ужасные войны, которые в шестнадцатом веке
опустошали Францию, были все ведены во имя христианства,
и даже политические распри между первенствовавшими фамили­
ями исчезали в смертельной борьбе между католиками и протес­
тантами.
Действие, произведенное этим различием на умы в обеих
странах, очевидно. Англичане, сосредоточивая свои силы на
253

важнейших светских вопросах, к концу шестнадцатого столетия
уже произвели литературу, которая никогда не погибнет. Между
тем французы к тому же времени не имели еще ни одного
сочинения, утрата которого в настоящее время составила бы
потерю для Европы. Притом этот контраст становится еще
разительнее вследствие того обстоятельства, что во Франции
цивилизация, какова бы она ни была, возникла ранее, материаль­
ные средства страны ранее развились; географическое положение
ее давало ей возможность быть центром европейской мысли, и,
сверх того, Франция уже имела литературу в те времена, когда
наши предки еще представляли толпу диких и невежественных
варваров.
Дело просто в том, что это один из бесчисленного множества
примеров, доказывающих нам, что никакая страна не может
достигнуть высокой степени развития, пока духовная власть
пользуется в ней большим значением; ибо преобладание духовно­
го сословия всегда сопровождается соответственным преоблада­
нием тех вопросов, в которых это сословие находит особенную
важность. От этого произошло, что умы французов, будучи
главным образом заняты религиозными спорами, не имели вре­
мени предаваться тем великим изысканиям, в которые начинали
уже вдаваться в Англии 6 ; как мы сейчас увидим, между успехами
умственного развития Франции и Англии было расстояние це­
лого поколения, и это единственно потому, что существовало
почти такое же расстояние между успехами скептицизма в обеих
нациях. Правда, что теологическая литература во Франции быст­
ро обогащалась 7 , но великая светская литература, соответст­
вующая той, которую Англия уже произвела ранее конца шестна­
дцатого столетия, во Франции явилась не ранее семнадцатого.
Таковы были во Франции естественные последствия того
обстоятельства, что преобладание церкви сохранилось долее, чем
следовало по потребностям общества. Но между тем как таковы
были результаты в чисто умственном отношении, нравственные
и физические результаты были еще серьезнее. В то время как умы
были таким образом воспламенены религиозной борьбой, бес­
полезно было бы ожидать от них тех человеколюбивых поня­
тий, которых теологические партии всегда чужды. Между тем
как протестанты резали католиков, а католики резали протеста­
нтов, весьма невероятно было, чтобы та или другая партия
стала смотреть с чувством терпимости на мнения своих против­
ников 8 . В продолжение шестнадцатого столетия заключались
иногда между обеими партиями договоры, но заключались то­
лько с тем, чтобы немедленно быть нарушенными 9 ; за единст­
венным исключением Л'Опиталя, даже и самая идея веротер­
пимости не приходила в голову ни одному из государственных
людей того времени. Он отстаивал эту идею, но ни замечатель­
ные способности его, ни безукоризненная честность не могли
одержать верх над преобладающими предрассудками, и, нако­
нец, обвиненный в атеизме, он должен был оставить государст254

венную деятельность, не осуществив ни одного из своих благо­
родных планов.
Действительно, в главных событиях этого периода французс­
кой истории преобладание теологического духа проявлялось бед­
ственным образом. Оно проявлялось во всеобщей решимости
подчинить политическую деятельность религиозным мнениям 10 .
Оно проявилось в Анбуазском заговоре и на конференции в Пуаси; но еще более проявилось оно в возмутительных злодеяниях,
столь свойственных суеверию,— в убийствах в Васси и в Вар­
фоломеевской ночи, в умерщвлении 1иза злодеем Польтро и Ген­
риха III Клеманом. Это были естественные произведения духа
религиозного фанатизма,—произведения того ненавистного ду­
ха, который везде, где только он приобретал силу, преследовал
до истребления всех, осмеливавшихся противиться ему, и кото­
рый даже и теперь, когда время его силы прошло, все-таки
продолжает догматизировать о самых таинственных предметах,
оскверняет самые священные начала человеческого сердца и зате­
мняет жалкими суевериями те высокие вопросы, к которым
никто не должен был бы грубо прикасаться, потому что они для
всякого выражаются в такой форме, какая по силам его душе,
потому что место их — та безвестная область, которая отделяет
конечное от бесконечного, и, наконец, потому, что они составля­
ют тайный, индивидуальный завет между человеком и его Богом.
Как долго при естественном ходе вещей протянулись бы для
Франции эти печальные дни 11 —составляет вопрос, на который
мы теперь едва ли имеем средства отвечать; хотя нет никакого
сомнения, что успехи, даже и в эмпирических знаниях, должны
были бы, по замеченному уже нами процессу, наконец, оказаться
достаточными для того, чтобы вывести такую великую нацию из
унизительного положения ее. Но к счастью, теперь совершилось
событие, которое мы не имеем права назвать иначе как счаст­
ливой случайностью, но которое послужило началом весьма
важной перемены. В 1589 г. вступил на французский престол
Генрих IV. Этот великий монарх, стоящий несравненно выше всех
французских государей шестнадцатого столетия, обращал мало
внимания на те теологические споры, которые его предшествен­
никам казались предметом первостепенной важности. До него
французские короли под влиянием усердия, свойственного храни­
телям церкви, употребляли все свое могущество на поддержание
интересов духовного сословия. Франциск I сказал, что если бы
его правая рука была заражена ересью, то он бы ее отрубил.
Генрих II, отличавшийся еще большим усердием, приказал су­
дьям строго преследовать протестантов и публично объявил, что
он поставит себе главной задачей истребление еретиков. Карл IX,
в знаменитую Варфоломеевскую ночь, покусился избавить от них
церковь, истребив их одним ударом. Генрих III обещал, что будет
«бороться против ереси, хотя бы с опасностью жизни», так как,
по его словам, ему «нельзя бы найти более славную могилу, как
погребсти себя среди развалин разрушенной ереси».
255

Таковы были мнения, выраженные в шестнадцатом столетии
главами древнейшей монархии в Европе12. Но могущественный
ум 1енриха IV не имел ни малейшего сочувствия к таким поняти­
ям. Сообразно с требованиями изменчивой политики своего вре­
мени он уже два раза переменил религию и не усомнился переме­
нить ее в третий раз 13 , когда увидел, что он мог этим обеспечить
спокойствие своей отчизны. Показав такое равнодушие к своему
собственному вероисповеданию, он не мог, без нарушения прили­
чия, показать большую строгость относительно веры своих под­
данных. Вследствие того мы видим его виновником первого
всенародного акта о веротерпимости, изданного во Франции
правительством, с тех пор как христианская вера утвердилась
в этой стране. Не более пяти лет после того, как он торжественно
отрекся от протестантизма, он издал знаменитый Нантский
эдикт 14 , которым в первый раз католическое правительство да­
ровало еретикам должное им участие в гражданских и религиоз­
ных правах. Это было, без сомнения, самым важным из всех до
того времени совершившихся событий в истории французской
цивилизации15. Если рассматривать это явление само по себе, то
оно составляет лишь доказательство просвещенных понятий ко­
роля; но если принять в соображение тот успех, который оно
имело вообще, и последовавшее за ним прекращение религиоз­
ной распри, то нельзя не заметить, что оно составляет часть
великого движения, в котором участвовала и сама нация. Всякий,
кто только признает истину тех начал, которые я старался уста­
новить, конечно, не может не заметить, что этот великий шаг
к религиозной свободе сопровождался тем духом скептицизма,
без которого никогда не являлась веротерпимость. А что это
действительно так было, может быть доказано рассмотрением
того переходного состояния, в которое начала вступать Франция
к концу шестнадцатого столетия.
Сочинения Рабле нередко признаются за первое письменное
проявление религиозного скептицизма на французском языке. Но
при довольно близком знакомстве с творениями этого замеча­
тельного человека я не нашел в них ничего, что бы могло
оправдать такое мнение. Правда, что он говорит о духовенстве
весьма непочтительно и пользуется всяким удобным случаем,
чтобы осыпать его насмешками; но его нападения всегда от­
носятся к личным порокам духовных, а не к тому духу узкой
нетерпимости, которому главным образом должны быть припи­
саны эти пороки. Ни в одном месте он не высказывает ничего
похожего на последовательный скептицизм16 и, по-видимому,
даже не понимает того, что позорный образ жизни французского
духовенства был лишь неизбежным последствием системы, кото­
рая, при всей своей испорченности, имела, однако же, все внеш­
ние признаки жизненности и силы. Действительно, огромная
популярность, которой пользовался этот писатель, уже сама по
себе составляет почти полное доказательство справедливости
нашего мнения, так как никто из лиц, хорошо знающих умствен256

ное состояние Франции в начале шестнадцатого века, не поверит
тому, чтобы народ, до такой степени погруженный в суеверие,
мог находить наслаждение в чтении писателя, который постоян­
но нападал на это суеверие.
Но расширение сферы опыта и следующее за ним умножение
знаний уже прокладывали путь великой перемене в умственной
жизни Франции. Процесс, только что совершившийся в Англии,
теперь начинался во Франции, и в обеих странах порядок собы­
тий был совершенно один и тот же. Дух сомнения, до сих пор
проявлявшийся лишь изредка в каком-нибудь отдельном мысли­
теле, начал понемногу принимать более смелый вид; сперва он
нашел исход в народной литературе, а потом стал проявлять свое
влияние на практической деятельности государственных людей.
Что во Франции существовала тесная связь между скептицизмом
и веротерпимостью, это доказывается не только теми общими
доводами, которые приводят нас к заключению, что подобная
связь всегда должна существовать, но и тем обстоятельством,
что лишь за несколько лет до издания Нантского эдикта явились
сочинения первого систематического скептика, писавшего на фра­
нцузском языке. «Опыты» Монтеня были изданы в 1588 г. и об­
разуют собою эпоху не только в литературе, но и в цивилизации
французского народа. Если оставить в стороне личные особен­
ности, имеющие вообще меньше значения, чем обыкновенно
полагают, то окажется, что различие между Рабле и Монтенем
может служить мерилом расстояния, существовавшего, по ходу
умственного движения, между годами 1545-м (когда вышел
«Пантагрюэль») и 1588-м, и что оно в некоторой степени соответ­
ствует указанному нами отношению между Джуелем и 1укером
и между 1укером и Чиллингвортом. Закон, управляющий всеми
этими отношениями, есть закон постепенного развития скептици­
зма. Чем был Рабле для представителей теологии, тем стал
Монтень для теологии самой. Сочинения Рабле были направлены
только против духовенства, а сочинения Монтеня — против са­
мой системы, на которую духовенство опиралось 17 . Под оболоч­
кой простого светского человека, выражающего естественные
мысли обыкновенным языком, скрывался у Монтеня дух безгра­
ничного, смелого исследования. Хотя в уме его недоставало той
широты, которая составляет самое высшее проявление гения, но
он отличался другими качествами, неразлучными с великим
умом. Он был очень осторожен, но в то же время очень смел. Он
был осторожен, так как он не хотел верить в некоторые странные
понятия на том только основании, что они перешли к его време­
нам по наследству от его предков; но притом он был и очень
смел, так как его не пугали те упреки, которыми невежды, всегда
любящие догматизировать, осыпают людей, путем знания до­
шедших до сомнения! 18 Эти качества и во всякое время сделали
бы Монтеня весьма полезным человеком, но в шестнадцатом
столетии они придали ему первостепенное значение. В то же
время его легкий и приятный слог облегчал распространение его
257

сочинений и таким образом содействовал к доставлению популя­
рности тем идеям, которые автор пытался провести во всеобщее
сознание.
Таково было первое открытое проявление того скептицизма,
который в конце шестнадцатого столетия всенародно выказался
во Франции. В течение почти трех поколений продолжалось
движение его с постоянно возрастающей деятельностью, и скеп­
тицизм развивался во Франции точно так же, как совершалось
развитие его в Англии. Нам нет нужды следовать за всеми
переходами этого великого процесса, но я постараюсь обозна­
чить те из них, которые, заметно выделяясь из числа прочих,
представляются самыми значительными.
Через несколько лет после появления «Опытов» Монтеня
издано было во Франции сочинение, которое хотя ныне читается
немногими, но в семнадцатом столетии пользовалось первосте­
пенной известностью. Это был знаменитый «Трактат о мудро­
сти» Шаррона, в котором мы видим в первый раз, на одном из
новейших языков, попытку построить теорию нравственности без
помощи теологии. Эта книга в некоторых отношениях была еще
страшнее для приверженцев теологии, чем сочинения Монтеня,
вследствие глубоко серьезного тона, которым она написана.
Шаррон, очевидно, был сильно проникнут убеждением в важ­
ности предпринятого им дела и особенно похвально отличался от
всех своих современников замечательной чистотой языка и мыс­
лей. Его сочинение составляет почти единственное из произведе­
ний тех времен, в котором не встречается ничего, что бы могло
оскорбить и самый целомудренный слух. Хотя он заимствовал
у Монтеня бесчисленное множество пояснительных примеров 19,
но всегда старательно избегал тех непристойностей, в которые
иногда впадает этот во всех других отношениях увлекательный
писатель. Сверх того, сочинение Шаррона отличается особенной
систематической полнотой, которая неизбежно привлекает наше
внимание. Со стороны оригинальности он стоит несколько ниже
Монтеня, но имеет то преимущество, что явился после него; и нет
сомнения в том, что он дошел до такой высоты, которая для
Монтеня была бы недостижима. Стоя как бы на самой вершине
знания, он смело приступает к перечислению элементов мудрости
и тех условий, при которых эти элементы могут проявляться.
В системе, которую он таким образом строит, он совершенно
опускает теологические догматы и открыто выказывает свое
презрение ко многим из тех положений, которые до тех пор
принимались всеми. Он напоминает своим соотечественникам,
что религия их составляет случайный результат их рождения
и воспитания и что если бы они родились в магометанской земле,
то были бы в такой же мере привержены к магометанству,
в какой теперь пристрастны к христианству. Исходя от этого
соображения, он доказывает, как нелепо тревожиться различием
вер, тогда как это различие составляет результат обстоятельств,
от нас не зависящих. Следует также заметить, что каждая из этих
258

различных религий доказывает, что она есть истинная, и все они
одинаково основаны на сверхъестественных явлениях, как-то:
таинствах, чудесах, пророчествах и т. д. Именно потому, что
люди забывают об этом, становятся рабами той упорной уверен­
ности, которая составляет великое препятствие для всякого ис­
тинного знания и может быть устранена только приобретением
того широкого взгляда, при котором мы видим, что все народы
с одинаковым усердием держатся за догматы, внушенные им при
воспитании 20 . Притом, говорит Шаррон, если вникнуть в дело
несколько глубже, мы увидим, что каждая из великих религий
основана на той, которая предшествовала ей. Так, религия евреев
основана на религии египтян; христианство составляет последст­
вие еврейской религии, а от этих двух религий естественно про­
изошло магометанство 21 . Следовательно, присовокупляет этот
великий писатель, мы должны стать выше притязаний враждеб­
ных сект и затем, не пугаясь будущего наказания и не увлекаясь
надеждой на награды, удовольствоваться практической религией,
состоящей в исполнении житейских обязанностей; не стесняясь
догматами никакой особой веры, мы должны стараться заста­
вить душу уйти в самое себя и усилиями этого самосозерцания
дойти до благоговения перед неизреченным величием существа
из существ, Верховного Начала всего творения.
Вот какие понятия были предложены в 1601 г. в первый раз
французской нации на ее природном языке. Дух скептицизма
и светских интересов, которого они являлись представителями,
продолжал усиливаться, и по мере того, как семнадцатое столе­
тие подвигалось вперед, упадок фанатизма, не ограничиваясь уже
несколькими отдельными мыслителями, стал проявляться и в бо­
льшинстве политических деятелей. Духовенство, сознавая опас­
ность, желало, чтобы правительство остановило успехи умствен­
ного движения 22 , и сам папа, в формальном представлении
Генриху IV, побуждал его устранить это зловредное движение
преследованием еретиков, от которых, по его мнению, проис­
ходило все зло. Но в этом король с твердостью отказал. Он
видел, какие огромные выгоды должны произойти, если ему
удастся ослабить власть духовенства, удерживая обе секты между
собой в равновесии, и потому, хотя он сам был католик, полити­
ка его склонялась более на сторону протестантов, как составля­
вших слабейшую партию. Он назначал им денежные вспомощест­
вования на содержание священников и исправление церквей; он
изгнал иезуитов, которые были для них опаснейшими врагами 23 ,
и постоянно имел при себе двух представителей протестантской
церкви, которые были обязаны доносить ему о каждом наруше­
нии эдиктов, изданных им в пользу их религии.
Таким образом, и во Франции так же, как в Англии, скеп­
тицизм предшествовал веротерпимости, и этим скептицизмом
были порождены человеколюбивые и просвещенные меры Ген­
риха IV. Великий государь, совершивший эти дела, к несчастью,
пал жертвой того духа фанатизма, для обуздания которого он
259

так много сделал 2 4 - 2 5 ; но обстоятельства, явившиеся после его
смерти, доказывают, как сильно было движение, сообщенное им
своему веку.
После убиения Генриха IV правление перешло в руки короле­
вы, которая управляла государством во все время малолетства
сына ее, Людовика XIII. Замечательный пример направления,
принятого теперь умами, составляет то, что она, хотя и была
слабая и суеверная женщина, воздержалась, однако, от гонений
за веру, которые одним поколением раньше считались необходи­
мым доказательством искренности в религии. Действительно,
необыкновенную силу должно было иметь то движение, которое
могло принудить к веротерпимости в начале семнадцатого века
государыню из дома Медичи, невежественную и суеверную като­
личку, воспитанную среди своего духовенства и привыкшую ви­
деть в его одобрении высшую цель человеческого честолюбия.
Но так действительно случилось. Королева оставила мини­
стров 1енриха IV и объявила, что она во всем будет следовать его
примеру. Первым всенародным распоряжением ее было заявле­
ние, что Нантский эдикт будет неизменно сохранен; ибо, говори­
ла она, «опыт доказал нашим предшественникам, что насилие не
только не побуждает людей возвращаться в лоно католической
церкви, но даже останавливает их от этого». Действительно, так
сильно держалась она этой мысли, что когда Людовик XIII
в 1614 г. достиг номинального совершеннолетия, первым дейст­
вием его правления было также подтверждение Нантского эдик­
та. А в 1615 г. она побудила короля, еще остававшегося под ее
опекой, издать декларацию, которой все предшествовавшие меры
в пользу протестантов были публично подтверждены. Действуя
в том же духе, она желала в 1611 г. назначить председателем
парламента знаменитого де Ту, и, только формально объявив его
еретиком, папе удалось отвратить это намерение, казавшееся ему
богопротивным.
Оборот, который в это время стали принимать дела, воз­
будил немалое беспокойство в приверженцах иерархии. Самые
усердные последователи церкви громко осуждали политику коро­
левы. Один великий историк (Ранке) заметил, что, когда, во время
царствования Людовика XIII, во всей Европе были возбуждены
сильные опасения деятельности домогательствами духовной
партии, Франция была первым государством, осмелившимся
противиться им. Нунций открыто выражал королеве сожаления
о том, что она потворствует еретикам, и усердно старался о за­
прещении протестантских сочинений, возмущавших совесть пра­
воверных. Но и эти, и другие подобные им представления уже не
принимались с тем уважением, какое они возбудили бы в прежнее
время, и делами государства продолжали управлять по тем
исключительным светским соображениям, на которых явно ос­
нованы были меры, принятые 1енрихом IV.
Такова была политика французского правительства,—прави­
тельства, несколько лет ранее признававшего главной обязан260

ностью государя наказывать еретиков и истреблять ересь. Что
это продолжающееся улучшение было лишь результатом всеоб­
щего умственного движения—это очевидно явствует не только
из успехов умственного развития нации, но и из личных свойств
королевы-правительницы и короля. Из всех, читавших мемуары
того времени, никто не может отрицать, что Мария Медичи
и Людовик XIII были не менее суеверны, чем кто-либо из пред­
шественников их; по этому очевидно, что такое пренебрежение их
к теологическим предрассудкам происходило не от личных ка­
честв их, но от успехов просвещения в стране и от понудитель­
ного влияния времени, которое в быстроте своего движения
увлекало за собой и тех, кто считал себя властителем его судеб.
Но все подобные соображения, как бы они ни были сильны,
лишь весьма немногим уменьшают заслуги того замечательного
человека, который теперь вступил на поприще общественной
деятельности. В продолжение последних восемнадцати лет ца­
рствования Людовика XIII управление Францией совершенно на­
ходилось в руках Ришелье , одного из весьма малочисленного
класса государственных людей, которым дано запечатлеть свой
личный характер на истории судеб своего отечества. Этого ве­
ликого правителя, вероятно, никогда никто не превосходил в об­
ладании всеми тайнами политики, за исключением разве того
дивного гения, который в наше время поколебал равновесие
Европы. Но, с одной весьма важной точки зрения, Ришелье
стоял гораздо выше Наполеона. Жизнь Наполеона представляет
собой непрерывное усилие подавить свободу человечества; его
беспримерные способности истощались на борьбу с тенденциями
его великого времени, Ришелье также был деспот, но деспотизм
его принял более благородное направление. Он доказал, чего
никогда не было у Наполеона, способность к верной оценке
духа своего времени. Впрочем, и он в одном весьма важном
предмете ошибся. Усилия его подавить могущество французской
аристократии оказались совершенно тщетными 27 , ибо благодаря
долгому ряду событий авторитет этого надменного сословия
был так глубоко укоренен в понятиях народа, что потребовались
усилия еще одного столетия на то, чтобы уничтожить это ста­
ринное влияние. Но хотя Ришелье не мог уменьшить социальной
и нравственной силы французских аристократов, он обрезал,
однако, их политические привилегии и наказывал преступления
их с такой строгостью, которая должна была, хотя на время,
смирить прежнее их своеволие. Впрочем, так бесполезны усилия
даже самого даровитого государственного мужа, когда ему не
содействует общее настроение того времени, в котором он живет,
что эти толчки, как они ни были сильны, не произвели никакого
прочного последствия. После его смерти французская аристо­
кратия, как мы сейчас увидим, скоро оправилась от понесенных
ею поражений и во время войн Фронды успела обратить эту
великую распрю в простую борьбу соперничествующих родов.
Не ранее конца восемнадцатого века Франция окончательно
261

освободилась от преобладающего влияния этого могуществен­
ного класса, долго замедлявшего своим эгоизмом успехи цивили­
зации, удерживая народ в безусловном подчинении, от дальних
последствий которого он и до сих пор еще не вполне оправился.
Хотя в этом отношении Ришелье не достиг своей цели, но
в других делах он имел замечательный успех. Это произошло от
того, что его широкие и смелые воззрения гармонировали с тем
скептическим направлением, которое я только что старался очер­
тить; ибо этот замечательный человек, хотя и был епископом
и кардиналом, никогда не позволял интересам своего сословия
заслонить высшие интересы отечества. Он знал,— а это слишком
часто забывается,— что правитель народа должен смотреть на
дела исключительно с политической точки зрения и не должен
обращать внимания ни на притязания какой-либо секты, ни на
распространение каких-нибудь мнений, иначе как в отношении
к настоящему, практическому благосостоянию нации. Вследствие
этого управление его представляло беспримерное зрелище—со­
средоточение всей государственной власти в руках духовного
лица, нисколько не старающегося об усилении духовного со­
словия. Далеко от этого, он даже нередко проявлял в отношении
к духовным такую строгость, которая тогда казалась беспример­
ной. Так, королевские духовники, по важности их обязанностей,
всегда пользовались особенным уважением; их считали людьми
безукоризненного благочестия, и до того времени они всегда
имели огромное влияние, так что даже самые могущественные из
государственных людей вообще считали полезным оказывать им
уважение, соответствующее высокому положению их 2 8 . Но Ри­
шелье был слишком хорошо знаком со всеми хитростями, свой­
ственными тому сословию, к которому он сам принадлежал,
чтобы чувствовать большое уважение к этим блюстителям коро­
левской совести. Коссэн, духовник Людовика XIII, по-видимому,
последовал было примеру своих предшественников и попытался
внушить духовному сыну свои собственные воззрения на полити­
ческие дела 29 . Но Ришелье, как только узнал об этом, удалил его
от должности и послал в изгнание, сказав с презрением, что
«батюшке Коссэну» не следует вмешиваться в дела правительст­
венные, так как он принадлежит к людям, «воспитанным в невин­
ности чисто религиозной жизни». Коссэну наследовал знамени­
тый Сирмон, но Ришелье до тех пор не дозволил новому духо­
внику вступить в отправление своих обязанностей, пока он
торжественно не обещал никогда не вмешиваться в государствен­
ные дела. И в другом весьма важном случае Ришелье выказал то
же направление. Французское духовенство в то время обладало
громадными богатствами, и так как оно пользовалось привиле­
гией само себя облагать податями, то оно старалось о том,
чтобы не делать бесполезных, по его мнению, пожертвований для
покрытия расходов государства. Духовенство охотно давало де­
ньги на ведение войны против протестантов, потому что оно
считало своей обязанностью участвовать в искоренении ереси 30 .
262

Но тратить свои доходы на достижение собственно мирских благ
оно не находило оснований; духовные признавали себя храни­
телями средств, особо отчисленных для духовных назначений,
и считали богопротивным делом, чтобы богатства, освященные
благочестием предков их, поступали в распоряжение государст­
венных деятелей мирян для светских целей. Ришелье, видевший
в подобных отговорках лишь хитрость корыстолюбцев, имел
совершенно другой взгляд на отношения духовенства к государ­
ству 31 . Он не только не признавал интересы церкви стоящими
выше интересов государства, но даже принял за основное прави­
ло своей политики, что честь государства должна быть первым из
всех соображений, И с таким бесстрашием проводил он это
начало, что однажды, созвав в Манте многочисленное собрание
духовных, он заставил их помочь правительству экстраординар­
ной ассигновкой в 6 000 000 франков, и, видя, что некоторые из
самых высших сановников церкви выразили неудовольствие та­
кой необычайной мерой, он наложил руку даже на них и, к изум­
лению всего духовенства, послал в изгнание не только четырех
епископов, но и двух архиепископов—Тулузского и Сансского.
Если бы такие дела были совершены пятьюдесятью годами
ранее, то они, наверное, оказались бы гибельными для министра,
осмелившегося предпринять их. Но кардиналу Ришелье и в этой,
и в других подобных мерах помогал дух времени, заставлявший
презирать своих прежних повелителей. Существование такого
направления во всем обществе теперь становилось очевидным не
только в литературе и в политике, но и в действиях судов.
Нунций с негодованием жаловался на враждебное настроение
против духовенства, выказываемое французскими судьями, и вы­
ставлял в числе других постыдных дел, что некоторые духовные
лица были повешены, не будучи предварительно лишены священ­
ного сана. В других случаях возрастающее презрение к духовенст­
ву выказывалось путем, вполне соответствующим грубости пре­
обладавших нравов. Сурдис, архиепископ Бордосский, был два
раза постыдно прибит: один раз—герцогом д'Эперноном, другой
раз — маршалом де Витри 3 , и Ришелье, обыкновенно так стро­
го поступавший с аристократами, не показал особенного желания
наказать виновников этого грубого оскорбления. Действительно,
не только архиепископу не было выказано никакого .сочувствия,
но даже, несколько лет спустя, он получил от Ришелье формаль­
ное приказание удалиться в свою епархию и до такой степени
испугался тогдашнего положения дел, что бежал в Карпантра
и искал защиты у папы. Это случилось в 1641 г.; но девятью
годами ранее церковь подверглась еще большему оскорблению:
в 1632 г., когда произошли серьезные беспорядки в Лангедоке,
Ришелье не побоялся выйти из затруднения, сменив некоторых из
епископов и секвестровав имущества других.
Легко себе представить негодование духовенства. Такие бес­
прерывные обиды ему тяжело было бы перенести, если бы
даже они нанесены были мирянином. Но они становились вдвое
263

тяжелее, будучи делом одного из членов того же класса,— челове­
ка, с юности принадлежащего к тому же сословию, против кото­
рого он ныне шел. Это обстоятельство значительно усиливало
ощущение обиды в духовенстве потому, что придавало ей как
будто бы характер измены. Это не была война извне, но измена
внутри самого духовного сословия. Унижавшим епископское до­
стоинство был сам епископ; оскорблявшим церковь—кардинал.
Таково, однако, было общее настроение умов, что духовенство не
решилось нанести открытый удар министру, а только посред­
ством своих приверженцев распространяло самые гнусные паск­
вили противРишелье. Обвиняли его в нарушении целомудрия,
в открытом разврате и даже в кровосмешении с своей собствен­
ной племянницей. Утверждали, что у него нет никакой религии,
что он—католик только по имени, а в действительности перво­
священник гугенотов или патриарх атеистов, и, наконец,—что
было хуже всего—обвиняли его в намерении произвести раскол
во французской церкви. К счастью, уже начинало проходить то
время, когда умы целого народа могли быть взволнованы подоб­
ными хитростями. Тем не менее эти клеветы заслуживают внима­
ния, так как по ним можно судить о направлении общественных
дел и о том, с какой горечью духовное сословие видело бразды
правления выпадающими из его рук. Действительно, это явление
было так очевидно, что в последнем междоусобии, возбужденном
против Ришелье, за два года до его кончины, инсургенты в про­
кламации своей объявили, что одна из целей их—восстановить
то уважение, которым в прежнее время пользовались духовенст­
во и дворянство.
Чем более мы изучаем всю деятельность Ришелье, тем яснее
для нас становится этот антагонизм. Все доказывает нам, что
Ришелье имел сознание великой борьбы, происходившей между
прежней, духовной, и новой, светской, системами управления,
и что в нем была решимость ниспровергнуть старую систему
и поддерживать новую. Не только в его внутренней админист­
рации, но и во внешней политике его мы видим то же, беспример­
ное дотоле, пренебрежение к теологическим интересам. Авст­
рийский дом (в особенности испанская ветвь его) издавна пользо­
вался уважением всех благочестивых людей, как вернейшая
опора церкви: на него смотрели, как на бич ересей, и вообще все
действия его против еретиков доставили ему громкое имя в ис­
тории церкви . Поэтому, когда французское правительство,
в царствование Карла IX, предприняло решительную попытку
к истреблению протестантов, то Франция естественным образом
вошла в теснейшую связь как с Испанией, так и с Римом, и эти три
великие державы соединились весьма тесно, но не общностью
мирских интересов, а единственно религиозным союзом. Этот
теологический союз был впоследствии разрушен личным харак­
тером Генриха IV и возрастающим равнодушием тогдашнего
общества к религии; но в продолжение малолетства Людови­
ка XIII королева в некоторой степени восстановила его и покуша264

лась возобновить те суеверные понятия, на которых он был
основан. По всем побуждениям своим она была ревностная
католичка; она отличалась жаркой привязанностью к Испании
и успела женить сына, молодого короля, на испанской принцессе,
а дочь свою выдать за испанского принца.
Можно было ожидать, когда Ришелье, один из великих
сановников римской церкви, был поставлен во главе государства,
что он восстановит союз, которого так сильно желали люди его
сословия 34 . Но не такие побуждения управляли действиями кар­
динала Ришелье. Его цель была не поддерживать мнения одной
секты, а служить интересам целой нации. Его трактаты, его
дипломатия, его предположения касательно внешних союзов —
все было направлено не против врагов церкви, а против врагов
Франции. Приняв такое новое мерило для своих действий, Рише­
лье сделал великий шаг к приданию светского характера всей
системе европейской политики. Он достиг того, что теоретичес­
кие интересы людей стали подчиняться практическим интересам
их. До него правители Франции, чтобы наказать своих проте­
стантских подданных, не колеблясь, призывали на помощь като­
лические войска Испании. Поступая таким образом, они только
следовали старинному мнению, что главная обязанность прави­
тельства есть истребление ересей. Это вредное учение в первый
раз явно отвергнуто кардиналом Ришелье. Еще в 1617 г., прежде
чем утвердилось его могущество, он высказал как основной
принцип в инструкции одному из французских посланников, до­
шедшей и до наших времен, что в делах государственных никакой
католик не должен предпочитать испанца французу-протестанту.
Для нас, конечно, при настоящих успехах общества, подобное
предпочтение требований отечества требованиям религии стало
делом самым обыкновенным, но в то время это составляло
поразительную новость 35 . Впрочем, Ришелье не побоялся до­
вести противоречие общепринятым понятиям до самых отдален­
ных последствий. Католическая церковь справедливо считала
свои интересы связанными с интересами Австрийского дома,
а Ришелье, лишь только он был призван в королевский совет,
решился унизить этот дом в обеих отраслях его. Чтобы достиг­
нуть этой цели, он открыто поддерживал злейших врагов своей
собственной религии. Он помогал лютеранам против германс­
кого императора и кальвинистам—против испанского короля.
В продолжение восемнадцати лет своего владычества он постоян­
но следовал той же неизменной политике 36 . Когда Филипп воз­
намерился притеснить голландских протестантов, Ришелье стал
действовать с ними заодно, сперва ссужая их значительными
суммами денег, а потом побудив французского короля вступить,
по трактату, в тесный союз с теми, которых, по понятиям церкви,
он должен был скорее наказать, как бунтовщиков и еретиков 37 .
Точно так же, когда вспыхнула та великая война, в которой
император покушался покорить истинной вере совесть германс­
ких протестантов, Ришелье явился покровителем их; сначала он
265

пытался спасти предводителя их—пфальцграфа, а не успев
в этом, заключил в пользу их союз с Густавом-Адольфом, самым
даровитым полководцем, какого тогда имели протестантские
нации. Но на этом он не остановился. После смерти Густава,
видя, что протестанты лишились своего великого вождя, он еще
усиленнее стал действовать в их пользу. Он интриговал за них
при иностранных дворах, открыл в пользу их переговоры, а в за­
ключение организовал для покровительства им открытий союз,
в котором все религиозные соображения были пренебрежены.
Этот союз, составлявший весьма важный прецедент в междуна­
родных отношениях Европы, не только был заключен кардина­
лом Ришелье с двумя самыми могущественными врагами церкви,
к которой он принадлежал, но даже по существу своему был, как
эмфатически выражается Сисмонди, «протестантским сою­
зом»,—протестантским союзом, говорит он, между Францией,
Англией и Голландией.
Уже по одним этим делам следовало бы признать правление
Ришелье великой эпохой в истории европейской цивилизации.
Правление это представляет первый пример того, что замеча­
тельный государственный муж католического исповедания систе­
матически пренебрегал духовными интересами и выражал это
пренебрежение во всей системе своей как внешней, так и внутрен­
ней политики. Действительно, могут быть найдены еще ранее
несколько приближающихся к этому примеров между правителя­
ми мелких итальянских государств, но там подобные попытки
никогда не имели успеха, не были довольно продолжительны
и никогда не выражались в достаточно обширном размере, чтобы
им можно было приписать значение прецедентов в истории меж­
дународных сношений. Особенную славу Ришелье составляет то,
что его иностранная политика не по временам, а постоянно
определялась светскими видами, и я не думаю, чтобы во все
столь продолжительное время его господства можно было найти
хотя малейший признак уважения с его стороны к тем теологи­
ческим интересам, осуществление которых так долго признава­
лось предметом величайшей важности. Подчиняя таким образом
постоянно церковь государству, проводя начало этого подчине­
ния в обширных размерах, с величайшим искусством и постоян­
ным успехом, он положил основание тому чисто светскому хара­
ктеру политики, утверждение которого, и после его смерти, было
целью всех лучших европейских дипломатов. Результатом такого
образа действий была весьма счастливая перемена, которая перед
тем уже несколько времени подготовлялась, но при нем только
окончательно совершилась. Введением этой системы положен
был конец религиозным войнам, и вероятность сохранения мира
усилилась тем более, что была устранена одна из причин, произ­
водивших нередко нарушение его . В то же время проложен был
путь к тому окончательному отделению теологии от политики,
которое вполне довершить остается будущим поколениям. До
какой степени значителен был шаг, сделанный в этом направле266

нии, видно из того, как легко было продолжать деятельность
Ришелье людям, стоящим во всех отношениях ниже его. Меньше
как через два года после его смерти собрался Вестфальский
конгресс (1643 г.), и члены его заключили этот знаменитый мир,
который навсегда останется замечателен как первая, в довольно
обширном виде предпринятая, попытка согласить сталкивающи­
еся между собой интересы главных государств Европы. В этом
важном трактате интересы церкви были совершенно пренебрежены, и участвовавшие в нем стороны, вместо того чтобы, как
всегда бывало доселе, отнимать владения друг у друга, избрали
более смелый путь — вознаграждать сами себя на счет церкви
и не усомнились захватить ее доходы и обратить в светское
владение несколько епископств 39 . От этой тяжкой обиды, кото­
рая стала примером для последующих случаев в международном
праве Европы, духовная власть никогда не могла оправиться.
Один из писателей, пользующихся большим авторитетом, заме­
тил, что с этого времени дипломаты во всех официальных актах
своих стали пренебрегать религиозными интересами и отста­
ивать предпочтительно условия, относящиеся к торговле и коло­
ниям представляемых ими государств. Верность этого замечания
подтверждается тем важным фактом, что Тридцатилетняя война,
которой этот трактат положил конец, была последней из всех
когда-либо веденных религиозных войн, так как с тех пор в про­
должение двух веков никакой цивилизованный народ не счел
полезным подвергать себя опасности для того, чтобы ниспро­
вергнуть религиозные верования своих соседей. Конечно, это
составляет только часть того великого движения в пользу свет­
ских интересов, которым суеверие было повсеместно ослаблено
и обеспечен дальнейший ход европейской цивилизации. Но, не
распространяясь об этом предмете, я теперь постараюсь пока­
зать, до какой степени политика, принятая Ришелье относитель­
но протестантской церкви во Франции, соответствовала той,
которой он следовал в отношении к католической церкви, вслед­
ствие чего этот великий государственный муж, при помощи
успехов знания, ознаменовавших его век, имел возможность
с обеих сторон бороться с предрассудками, от которых люди в то
время лишь медленно и с величайшим трудом начинали освобож­
даться.
Образ действий Ришелье относительно французских проте­
стантов составляет, конечно, одну из самых похвальных сторон
его системы; в этом, как и в прочих либеральных мерах его, ему
содействовал ход предшествовавших событий. Его правление,
взятое вместе с правлением Генриха IV и королевы-правительни­
цы, представляет отрадное зрелище такой полной веротерпимо­
сти, какой не видало до тех пор ни одно из государств католичес­
кой Европы. Между тем как в других христианских землях люди
беспрерывно подвергались преследованиям единственно за то,
что держались мнений, несогласных с понятиями господству­
ющего духовенства,— Франция отказывалась следовать общему
267

примеру и покровительствовала тем еретикам, которых церковь
стремилась наказывать. Действительно, они не только пользова­
лись покровительством, но даже, в случае появления особенных
дарований, были открыто удостаиваемы величайших наград.
Сверх того, что их назначали на важные гражданские должности,
многие из них занимали высшие военные посты, и Европа с удив­
лением увидала войска французского короля, предводительству­
емые полководцами-еретиками. Роган, Ледигьер, Шатильон, Лафорс, Бернгард Веймарский были в числе самых знаменитых
военачальников Людовика XIII, и все они были протестанты так
же, как и некоторые младшие в сравнении с ними, но замечатель­
ные воины, как-то: Гассион, Ранцау, Шомберг и Тюренн. В это
время ничто уже не было недоступно для людей, которых полуве­
ком ранее за еретические мнения их правительство готово было
бы преследовать насмерть. Вскоре после восшествия на престол
Людовика XIII Ледигьер, лучший военачальник среди французс­
ких протестантов, был пожалован в маршалы Франции.
Четырнадцать лет спустя то же высокое звание было дарова­
но двум другим протестантам — Шатильону и Лафорсу, из кото­
рых первый, как утверждают, был самым влиятельным лицом
между схизматиками. Оба этих назначения состоялись в 1622 г.,
а в 1634 г. еще большее нарекание со стороны католиков было
возбуждено возвышением Сюлли, который, несмотря на явную
принадлежность к еретикам, также получил маршальский жезл.
Это было делом Ришелье, и оно принято было приверженцами
церкви за серьезное оскорбление; но великий государственный
муж обращал так мало внимания на крики их, что по окончании
междоусобной войны он сделал другой шаг, не менее для них
обидный. Герцог де Роган был самым деятельным из врагов
господствующей церкви, и протестанты смотрели на него, как на
главную опору своей партии. Он взялся за оружие для защиты ее
и, не согласившись отречься от своей религии, судьбой войны
был изгнан из Франции; но Ришелье, хорошо знавший его даро­
вания, нисколько не заботился об его убеждениях. Вследствие
этого он призвал его из изгнания, употребил его для некоторых
переговоров с Швейцарией, а затем назначил командующим од­
ной из армий французского короля, действовавших за границей.
Таковы были тенденции, характеризовавшие этот новый по­
рядок вещей. Едва ли нужно говорить о том, до какой степени
благодетельна должна была быть эта великая перемена, так как
она поощряла людей считать благо своей отчизны первым из
всех соображений, и под ее влиянием солдаты-католики научи­
лись, отбросив старинные споры, повиноваться полководцамеретикам и следовать за знаменами их на пути к победе. Сверх
того, самое сближение людей различных вер, происходившее от
того, что они жили в одном лагере и сражались под одними
знаменами, должно было еще более содействовать к прекраще­
нию вражды, частью тем, что теологические распри исчезали
в стремлении к одной общей, и притом светской цели, частью же
268

и тем, что люди каждой секты, знакомясь с своими против­
никами по вере, находили, что они не совсем лишены всех
человеческих достоинств, а, напротив, сохраняют многие по­
хвальные качества, и убеждались даже в возможности соединять
с еретическими заблуждениями все достоинства хорошего и по­
лезного гражданина 40 .
Но при всем том, что ожесточенные распри, так долго
раздиравшие Францию, под влиянием политики Ришелье поне­
многу утихали, мы с удивлением замечаем, что, в то время как
предубеждения католиков очевидно ослабевали, у протестантов,
напротив, эти предубеждения еще продолжали сохранять всю
свою силу. Действительно, сильнейшим доказательством зловре­
дности и упорства этих чувств может служить то, что они самым
беспокойным образом проявились именно в той стране, где
с протестантами всего лучше поступали, и именно в период
такого обращения с ними. В этом случае, как и во всех подобных,
главной действующей причиной было влияние сословия, полу­
чившего вследствие обстоятельств, которые мне теперь предсто­
ит изложить, временный перевес над всеми другими.
Ослабление теологического духа произвело в протестантской
партии замечательный, хотя совершенно естественный результат.
Возрастающая веротерпимость французского правительства от­
крыла вождям протестантов доступ к таким положениям в госу­
дарстве, которых они прежде никогда не могли бы достигнуть.
Пока все места были закрыты для дворян-протестантов, совер­
шенно естественно было, что они с тем большим усердием дер­
жались за свою партию, которая одна признавала достоинства
их. Но когда был признан тот принцип, что государство должно
награждать людей по способностям их, не взирая на религию, то
в каждой из сект образовался новый элемент разъединения.
Предводители протестантов не могли не питать некоторой бла­
годарности или по крайней мере некоторого сочувствия к прави­
тельству, которому они служили; и так как влияние светских
соображений таким образом усилилось, то влияние религиозной
связи должно было ослабеть. Невозможно, чтобы в одно и то же
время и в одном человеке преобладали противоположные чувст­
ва. Чем дальше видит человек, тем менее обращает он внимания
на каждую из подробностей обозреваемого пространства. Пат­
риотизм уничтожает суеверие, и чем более мы преданы нашему
отечеству, тем менее привязаны к нашей секте. Таким образом,
с успехами цивилизации круг деятельности ума человеческого
расширяется; горизонт его становится обширнее, предметы сочу­
вствия умножаются, и так как пространство, обнимаемое им,
увеличено, то и сила привязанности его к объятым однажды
идеям ослабевает до тех пор, пока, наконец, он начнет понимать,
что бесконечное разнообразие обстоятельств необходимо произ­
водит и бесконечное разнообразие мнений; что вера, которая
кажется одному человеку хорошей и естественной, может быть
для другого дурна и неестественна и что, не вмешиваясь вообще
269

в ход религиозных убеждений, мы должны довольствоваться тем,
чтобы заглядывать в самих себя, наблюдать движения своего
сердца, очищать свою собственную душу, смягчать зло, порожда­
емое нашими страстями, и искоренять тот дух самонадеянности
и нетерпимости, который является и причиной, и последствием
всякого теологического спора.
Именно в этом направлении сделан был огромный шаг
французами в первой половине семнадцатого века. К несчастью,
впрочем, преимущества, происшедшие от этого, были сопряжены
с серьезными неудобствами. От того, что предводители проте­
стантской партии подчинились разным светским соображениям,
произошло два последствия весьма значительной важности. Пер­
вым результатом было то, что многие из протестантов перемени­
ли религию. До Нантского эдикта они постоянно подвергались
преследованиям и столь же постоянно умножались. Но при поли­
тике веротерпимости, принятой Генрихом IV и Людовиком XIII,
число их постоянно уменьшалось 41 . Действительно, это было
естественным последствием усиления того светского духа, кото­
рый во всех странах ослабил религиозные вражды. Под влиянием
этого духа социальные и политические виды стали перевешивать
те теологические виды, которыми люди так долго ограничива­
лись. По мере того, как всякие светские связи между людьми
стали усиливаться, естественным образом явилось между соперничествующими партиями быстро усиливающееся стремление
к слиянию, и так как католики были не только гораздо многочис­
леннее, но и во всех отношениях влиятельнее, чем противники их,
то движение это обратилось в пользу первых, и они постоянно
привлекали на свою сторону многих из прежних противников
своих. Что такое поглощение секты слабейшей, по числу, силь­
нейшей произошло от упомянутой мною причины, это становит­
ся еще очевиднее вследствие того замечательного обстоятельст­
ва, что перемена началась с главных деятелей партии и что не
низшие лица среди протестантов покинули своих вождей, но
скорее вожди покинули своих последователей. Это произошло от
того, что вожди, будучи просвещеннее, чем вся масса народа,
более подверглись влиянию скептического движения и потому
показали пример равнодушия к спорам, которые еще всецело
занимали умы народа. Как только это равнодушие дошло до
известной степени, приманки, предоставляемые примирительной
политикой Людовика XIII, стали непреодолимы; и дворяне-про­
тестанты в особенности, будучи более подвержены политическим
искушениям, начали отдаляться от своей партии с тем, чтобы
теснее сблизиться с двором, показывающим готовность вознаг­
раждать их заслуги.
Конечно, невозможно в точности определить время, когда
произошла эта важная перемена. Но мы можем сказать с до­
стоверностью, что уже в самом начале царствования Людови­
ка XIII многие из дворян-протестантов вовсе не думали о своей
религии, а остальные уже не имели к ней того усердия, которое
270

прежде показывали. Действительно, многие из самых значитель­
ных среди них открыто покинули свою религию и присоедини­
лись к той церкви, которую они были приучены ненавидеть, как
олицетворение нечестия, и называть вавилонской блудницей. Гер­
цог Ледигьер, самый даровитый из протестантских полководцев,
перешел в католичество и в виде награды за обращение свое
сделан был коннетаблем Франции. 1ерцог де Латремуль последо­
вал его примеру так же, как и герцоги де Ламельрэ, де Буйон,
а несколько лет спустя и маркиз де Монтозье. Эти знатные
дворяне были в числе самых влиятельных членов протестантской
церкви, но покинули ее без всякого раскаяния, жертвуя своими
старыми связями в пользу тех мнений, которым следовало госу­
дарство. В других людях высшего класса, которые еще продол­
жали по имени принадлежать к партии французских протестан­
тов, мы находим также подобный дух. Мы видим их равнодуш­
ными к таким предметам, за которые они, если бы родились
пятьюдесятью годами ранее, с радостью пожертвовали бы жиз­
нью. Маршал де Буйон называл себя протестантом и не хотел
отступить от своей религии, а во всем своем образе действий
показывал, что он считает интересы ее стоящими ниже полити­
ческих соображений. То же замечено было французскими истори­
ками и относительно герцога де Сюлли и маркиза де Шатильона,
которые хотя были оба членами протестантской церкви, однако
показывали заметное равнодушие к тем теологическим интере­
сам, которые прежде составляли предмет величайшей важности.
По всем этим причинам, когда в 1621 г. протестанты начали
междоусобную войну против правительства, то оказалось, что из
всех великих предводителей их только двое, Роган и брат его
Субиз, решились подвергать свою жизнь опасности за свою
религию.
Итак, первым великим последствием веротерпимости, при­
нятой французским правительством за основание его политики,
было то, что протестанты лишились поддержки главных вождей
своих и что сочувствие многих между этими вождями перешло на
сторону католической церкви. Но другое последствие, о котором
я упомянул, было гораздо важнее. Возрастающее равнодушие
высшего класса протестантов передало управление партией в ру­
ки духовенства. Место, оставленное светскими вождями, было
естественным образом занято духовными. И как во всякой секте,
духовенство в целой массе всегда отличалось нетерпимостью
к мнениям, несогласным с его понятиями, то оказалось, что эта
перемена произвела в осиротевших рядах протестантов ослабле­
ние, подобное тому, которым были ознаменованы худшие време­
на шестнадцатого столетия. Вследствие этого по странному, но
весьма естественному сочетанию обстоятельств протестанты, ут­
верждающие, что они стоят за право личного суждения в религи­
озных вопросах, в начале семнадцатого столетия стали более
чуждыми веротерпимости, чем католики, вера которых основана
на предписаниях непогрешимой церкви.
271

Это явление составляет один из множества примеров, пока­
зывающих, как поверхностны мнения тех писателей-теоретиков,
которые утверждают, что протестантская религия необходимо
либеральнее, чем католическая. Если бы все те, которые следуют
этому воззрению, взяли на себя труд изучить историю Европы из
первых источников, то они бы узнали, что либеральность каждой
секты зависит вовсе не от признанных принципов ее, но от
обстоятельств, в которые она поставлена, и от степени значения,
которым пользуется ее духовенство. Протестантская церковь
вообще оказывается более расположенной к веротерпимости, чем
католическая, просто потому, что события, вызвавшие появление
протестантизма, в то же время возбудили умственную деятель­
ность и, следовательно, уменьшили значение духовенства. Но
всякий, кто читал сочинения великих кальвинистских теологов,
и в особенности кто изучил историю их, должен знать, что
в шестнадцатом и семнадцатом веках желание преследовать сво­
их противников было в них так горячо, как только оно могло
быть в католиках в худшие дни папского владычества. Это
простой факт, в котором каждый желающий может убедиться,
ознакомившись с оригинальными источниками, относящимися
к тем временам. И в настоящее время мы найдем более суеверия,
более фанатизма и менее истинно религиозного человеколюбия
в низшем классе шотландских протестантов, чем в низшем классе
французских католиков. Между тем на одно место, отзывающее­
ся нетерпимостью в протестантской теологии, легко было бы
привести двадцать подобных мест в теологии католической. На
самом деле действия людей зависят не от догматов, текстов или
церковных уставов, но от мнений и привычек, преобладающих
между современниками их, от общего духа времени и от харак­
тера сословий, имеющих перевес над прочими. В этом, по-види­
мому, и заключается причина того различия между религией
в теории и религией на практике, на которое теологи жалуются
как на камень преткновения, как на существенное зло. Религиоз­
ные теории, сохраняясь в книгах в форме учения и догмата,
остаются вечным свидетельством о первоначальном духе рели­
гии и поэтому не могут быть изменены без того, чтобы нововведители не подверглись упреку в непоследовательности или в ере­
си. Но практическая сторона каждой религии, нравственные,
политические и социальные проявления ее обнимают такое гро­
мадное разнообразие интересов и имеют дело с такими слож­
ными и изменчивыми пружинами, что нет никакой возможности
установить их посредством формальных определений церкви;
даже в самых строгих системах эта сторона религии в значитель­
ной степени предоставляется частному произволу и, принадлежа
вообще к неписаному закону, не может быть ограждена теми
предосторожностями, посредством которых ограждается неиз­
менность догмата 42 . По всем этим причинам религиозное уче­
ние, составляющее веру нации, не может служить пробным кам­
нем ее цивилизации, а, напротив того, практическое применение
272

религии так гибко и так способно приноравливаться к обществен­
ным потребностям, что оно представляет собой одно из лучших
мерил для определения духа какого-либо времени.
По всем этим соображениям мы не должны удивляться
тому, что в продолжение нескольких лет французские протестан­
ты, выдавая себя за приверженцев права личного суждения, от­
личались меньшей терпимостью к применению этого права их
противниками, чем католики; при всем том, что католики, при­
знавая непогрешимость своей церкви, по строгой последователь­
ности понятий, должны быть суеверны и, можно сказать, насле­
дуют нетерпимость по естественному праву рождения 43 . Таким
образом, в то время как католики, по теории, должны были более
предаваться фанатизму, чем протестанты,— на практике проте­
станты более увлекались им, чем католики. Протестанты продол­
жали настаивать на том праве свободного суждения в религии,
которое католики по-прежнему отрицали. Между тем такова
была сила обстоятельств, что каждая секта на практике проти­
воречила своему догмату и действовала так, как будто бы она
приняла догмат своей противницы. Причина этой перемены была
очень проста. Между французами вообще, как я уже сказал,
теологический дух терял свою силу, и ослабление влияния духо­
венства, как всегда бывает, сопровождалось расположением на­
ции к большей веротерпимости. Но между французскими проте­
стантами этот упадок теологического духа прсшзвел другие по­
следствия, а именно-—перемену вождей, которая передала власть
в руки духовенства и» увеличив значение его, вызвала реакцию
и оживила вновь те самые чувства, от ослабления которых реак­
ция происходила. Этим, по-видимому, объясняется, почему рели­
гия, которой правительство не покровительствует вообще, об­
наруживает большую энергию и жизненность, чем та, которая
пользуется покровительством. При успехах общества теологичес­
кий дух прежде всего ослабевает в самых образованных классах
его, и тогда именно правительство может, как оно делает в Анг­
лии, вмешиваться в дела религии и, контролируя духовенство,
ставить церковь в совершенную зависимость от государства
и ослаблять таким образом духовный элемент посредством при­
меси к нему светских начал. Но когда государство отказывается
сделать это, то бразды правления, выпадая из рук высших со­
словий, захватываются духовенством, и тогда происходит тот
порядок вещей, лучший пример которого мы можем видеть на
французских протестантах семнадцатого века и на ирландских
католиках нашего времени. В подобных случаях религия, тер­
пимая правительством, но не вполне признаваемая им, всегда
долее сохраняет свою жизненность, потому что духовенство ее,
пренебрегаемое правительством, вынуждено ближе примкнуть
к народу, составляющему единственный источник его значе­
ния . Напротив того, в религии, которая пользуется расположе­
нием и щедротами правительства, связь между духовенством
и низшим классом мирян гораздо менее тесна; духовенство приЮ — 3992

273

меняется к желаниям правительства столько же, как и к настро­
ению народа, и таким образом примесь политических видов,
соображений житейского удобства и,— если можно так сказать,
не нарушая уважения к духовенству,—надежд на повышение
вносят светский элемент в духовное сословие и посредством
указанного уже мною процесса ускоряют успехи веротерпимости.
Эти обобщения, могущие в значительной степени объяснить
настоящее суеверное настроение ирландских католиков, объясня­
ют также и суеверие, преобладавшее в прежние времена между
французскими протестантами. В обоих случаях правительство,
пренебрегая надзором за еретической религией, дало возмож­
ность духовенству приобрести решительное преобладание, и за­
тем это сословие стало развивать в людях фанатизм и возбуж­
дать в них ненависть к противникам своей секты. К каким
результатам привел такой ход дел в Ирландии, всего ближе
известно тем из наших государственных людей, которые с необы­
кновенной в профессии их откровенностью сознались в том, что
Ирландия составляет для них предмет величайшего из затрудне­
ний. А какие были результаты во Франции, это мы постараемся
разъяснить в настоящее время.
Так как примирительное направление французского правите­
льства привлекло на его сторону несколько из самых важных лиц
между протестантами и обезоружило враждебность других, то
значение предводителей партии перешло, как мы уже видели,
к низшему разряду людей, которые в новом положении своем
вполне выказали нетерпимость, свойственную их сословию. Не
имея притязания писать историю тех ненавистных распрей, кото­
рые за этим последовали, мы представим только читателю неско­
лько примеров усилившегося в это время ожесточения в проте­
стантской партии и укажем на некоторые из действий, до такой
степени воспламенивших в ней злобные чувства, неразлучные
с религиозной борьбой, что наконец вспыхнула междоусобная
война, которая только вследствие улучшившегося настроения
католиков не была так кровопролитна, как ужасная война шест­
надцатого столетия. Когда французские протестанты подчини­
лись исключительному преобладанию людей, по обыкновению
своей профессии считавших ересь за величайшее из преступлений,
то между ними естественно проявился дух миссионерства и про­
зелитизма, который побуждал их вмешиваться в религиозные
отправления католиков, под старым предлогом обращения их на
путь истины, и подал повод к возобновлению вражды, которая
под влиянием успехов знания уже начинала было утихать. Затем,
так как при подобных предводителях такого рода чувства быстро
усиливались, протестанты скоро научились презирать великий Нантский эдикт, обеспечивший их свободу, и предприняли новую
опасную борьбу, имевшую целью не ограждение собственной их
религии, но ослабление религии противной партии,—той партии,
которой они были обязаны терпимостью, составлявшей при пред­
рассудках того времени весьма не легкую для католиков уступку.
274

Нантским эдиктом было предоставлено протестантам со­
вершенно свободное отправление их религии, и этим правом
они продолжали пользоваться до царствования Людовика XIV.
К этому присовокуплялось несколько других привилегий, каких
ни одно католическое правительство, кроме французского, не
решилось бы даровать своим подданным еретикам. Но все
это еще не удовлетворяло вполне желаний протестантского ду­
ховенства, которому было недостаточно свободно отправлять
свою религию, но хотелось еще стеснять отправление религии
других. Первым шагом их было ходатайствовать перед пра­
вительством о стеснении тех обрядов, которые французские ка­
толики искони уважали как символ своей национальной веры.
С этой целью тотчас после смерти Генриха IV они назначили
большое собрание в Сомюре, на котором формально потре­
бовали, чтобы никакая католическая процессия не допускалась
ни в каком городе, селении или крепости, занятых протеста­
нтами. Так как правительство оказалось нерасположенным удо­
влетворить такому чудовищному притязанию, то эти фанатики
решились своей властью доставить ему силу закона. Они не
только стали нападать на католические процессии везде, где
встречали их, но и подвергали священников личным оскорбле­
ниям и даже старались лишать их возможности совершать та­
инства над умирающими. Когда католический священник хо­
ронил умершего, то протестанты непременно являлись, преры­
вали церемонию, издевались над обрядами и старались своим
криком заглушить голос священнодействующего, так чтобы со­
вершаемое в церкви богослужение не было слышно. Не всегда
даже ограничивались они подобными демонстрациями. Когда
некоторые города, довольно неосторожно может быть, были
отданы в распоряжение их, то они стали там проявлять свою
власть с самой своевольной дерзостью. В Ла-Рошели, которая
по важности своей была вторым городом в государстве, они
не позволили католикам иметь ни одной церкви для отправления
той религии, которая в продолжение нескольких веков была
единственной во Франции и к которой еще принадлежало ог­
ромное большинство французов. Но это составляло только часть
плана, задуманного протестантским духовенством для система­
тического стеснения прав своих соотечественников. В 1619 г.
духовенство в общем собрании своем в Лудёне постановило,
чтобы ни в одном из протестантских городов ни иезуит, ни
какое-либо другое лицо, назначенное от епископа, не имели
права произносить проповеди. На другом собрании формально
запрещено было протестантам даже присутствовать при кре­
щении, браке или похоронах, если обряд совершаем был ка­
толическим священником. Наконец, чтобы уничтожить всякую
надежду на примирение обоих вероисповеданий, они не только
всеми силами противились смешанным бракам, которые во всех
христианских землях послужили смягчению религиозной вражды,
но даже публично объявили, что они лишат причастия тех
275

родителей, дети которых породнятся посредством брака с какимнибудь католическим семейством. Впрочем, чтобы не накоплять
излишних доказательств, приведем только один пример, заслу­
живающий особенного внимания, так как по нему можно судить
о том, в каком духе исполнялись эти и другие подобные им
постановления. Когда Людовик XIII в 1620 г, посетил По, то не
только с ним, как с еретиком, обошлись весьма непочтительно,
но оказалось, что протестанты не оставили ему даже ни одной
церкви и вообще никакого места, где бы он, повелитель Франции,
в своих собственных владениях мог исполнить те обряды бого­
служения, которые он считал необходимыми для своего будуще­
го спасения.
Вот каким образом французские протестанты под влиянием
своих новых предводителей поступили с первым католическим
правительством, которое перестало преследовать их и не только
предоставило им свободное отправление их религии, но и назна­
чило многих из них на должности, сопряженные с большим
доверием и почетом 45 . Впрочем, это было совершенно согласно
со всеми остальными поступками их 4 6 . Составляя по числу и по
умственным силам ничтожное меньшинство среди французской
нации, они домогались такой власти, от которой и большинство
отступилось, и отказывались проявлять относительно других ту
терпимость, которой сами пользовались. Многие лица, сперва
присоединившиеся к их партии, теперь покинули ее и возврати­
лись к католическому вероисповеданию; но за то, что они пользо­
вались этим несомненным правом, они подвергались от проте­
стантского духовенства самым грубым оскорблениям и были
осыпаны всевозможными укоризнами и ругательствами 47 . Для
тех, которые противились власти духовенства, никакое наказание
не казалось ему слишком строгим. В 1612 г. Феррье—человек,
пользовавшийся в свое время довольно большим значением,
ослушался некоторых требований духовенства и вследствие этого
получил приказание предстать перед судом одного из синодов.
Сущность его вины заключалась в том, что он презрительно
отзывался о соборах духовенства; к этому естественным образом
прибавлены были и те обвинения против нравственного харак­
тера его, которыми теологи обыкновенно стараются чернить
своих противников. Людям, изучавшим историю всех духовенств, подобные обвинения слишком знакомы для того, чтобы
они стали придавать им какой-нибудь вес/ но в настоящем случае
обвиненный подвергался суду таких лиц, которые были в то же
время его преследователями и врагами, и потому легко было
предусмотреть результат суда. В 1613 г. Феррье был отлучен от
церкви и отлучение торжественно провозглашено на Нимском
соборе. В состоявшейся сентенции, которая сохранилась доныне,
духовенство объявляет, что он — человек скандалезного поведе­
ния, неисправимый, нераскаянный и непокорный. Вследствие то­
го, говорилось далее, «во имя 1оспода нашего Иисуса Христа,
внушением Святого Духа и в силу возложенного на нас церковью
276

полномочия, отлучили мы, и ныне отлучаем его от общения
с верующими и отвергаем его, дабы он был предан сатане».
Дабы он был предан сатане! Таково было наказание, которое
горсть церковников, собравшихся в одном уголке Франции, счи­
тали себя вправе налагать на человека, осмелившегося презирать
их власть. В наше время подобная анафема могла бы только
возбудить смех 48 , но в начале семнадцатого столетия провоз­
глашения ее было достаточно для того, чтобы погубить всякого
человека, против которого она была направлена. Всякий, кто
только достаточно изучал историю, чтобы иметь понятие о том,
до чего может дойти религиозный фанатизм, легко поймет, что
в те времена такого рода угроза не оставалась мертвой буквой.
Народ, воспламененный речами духовных, восстал против Феррье, напал на его семейство, истребил имущество его, разграбил
и разорил его дом и с громкими криками требовал выдачи
«Иуды предателя». Несчастный Феррье с величайшим трудом
спасся; но, сохранив свою жизнь бегством среди ночи, он был
вынужден навсегда оставить родной город, так как не смел
возвратиться туда, где он раздражил против себя такую деятель­
ную и неумолимую партию.
И ко всем прочим делам—даже к обычным отправлениям
правительственной власти — протестанты относились с тем же
духом. Несмотря на то, что они составляли по числу весьма
небольшую часть нации, они покушались контролировать коро­
левское управление страной и посредством угроз направлять все
распоряжения его в свою пользу. Они не хотели предоставить
правительству решить самому, какие из соборов духовенства оно
должно признать, и даже стремились лишить короля права вы­
брать себе жену. В 1616 г. без малейшего предлога к неудовольст­
вию они в значительном числе собрались в Гренобле и в Ниме.
Гренобльские депутаты настаивали на том, чтобы правительство
отказалось признать постановления Тридентского собора, а оба
собрания определили, что протестанты должны воспротивиться
вступлению в брак Людовика XIII с испанской принцессой. По­
добные же притязания выказали они и относительно распределе­
ния военных и гражданских должностей. Вскоре после смерти
Генриха IV, собравшись в Сомюре, они требовали, чтобы прави­
тельство возвратило Сюлли некоторые должности, которых он,
по мнению их, был несправедливо лишен. В 1619 г. другое собра­
ние протестантов, в Лудёне, объявило об одном из- протестантс­
ких советников Парижского парламента, который перешел в ка­
толичество, что он должен быть лишен своего места, и, сверх
того, потребовало смены лектурского губернатора Фонтраля за
то, что он также, подобно многим другим, покинул свою секту
и принял религию, пользующуюся санкцией государства.
В довершение всего этого и с тем, чтобы еще более разжечь
религиозную вражду, протестантское духовенство издало ряд
сочинений, с которыми едва ли что могло когда-либо сравниться
по ожесточению и которые превзойти, конечно, ничто не может.
277

Глубокая ненависть их к своим соотечественникам католического
вероисповедания может быть вполне понята только теми, кото­
рые просматривали памфлеты, написанные французскими проте­
стантами в первой половине семнадцатого столетия, или читали
усидчиво обработанные формальные трактаты таких людей, как
Шамье, Дреленкур, Мулен, Томсон и Винье. Впрочем, не останав­
ливаясь на этих явлениях, достаточно будет, я полагаю, если для
краткости мы ограничимся очерком политических событий. Зна­
чительное число протестантов участвовало в том возмущении,
которое в 1615 г. возбудил Конде, и хотя они были весьмалегко
разбиты, но, по-видимому, решились испытать свои силы в новой
борьбе. В Беарне, где их было особенно много, они еще в царст­
вование Генриха IV отказались допустить отправление католи­
ческой религии. «Фанатическое духовенство их,— говорит фран­
цузский историк,— объявило, что допустить идолопоклонничес­
кое служение обедни было бы с их стороны преступлением». Это
человеколюбивое мнение они в продолжение многих лет прово­
дили на деле, захватывая имения католического духовенства
и употребляя их на содержание своих церквей. Таким образом,
в одно и то же время в одной части владений французского
короля протестанты пользовались дозволением отправлять свою
религию, в другой части те же протестанты препятствовали
католикам в отправлении их религии. Едва ли какое-нибудь
правительство могло допустить подобную аномалию: в 1618 г.
повелено было, чтобы протестанты возвратили все, что было ими
награблено, и восстановили католиков во всех прежних владени­
ях их. Но протестантское духовенство, ужаснувшись такого без­
божного требования, назначило всенародный пост и, возбудив
народ к сопротивлению, заставило королевского комиссара бе­
жать из По, куда он прибыл в надежде достигнуть миролюбивого
соглашения требований сопернических партий 49 .
Возмущение, таким образом возбужденное усердием проте­
стантов, было скоро подавлено; но по собственному признанию
де Рогана, одного из самых даровитых среди их предводителей,
оно было началом всех несчастий их. Меч был уже обнажен,
и предстояло решить вопрос: должна ли Франция управляться
согласно новоустановленным началам религиозной терпимости
или же согласно понятиям деспотически настроенной секты, ко­
торая, провозглашая, что она стоит за право личного суждения,
на самом деле стремилась к совершенному уничтожению своего
права.
Едва успело правительство окончить войну в Беарне, как
протестанты решились предпринять усиленную попытку в запад­
ной части Франции. Местом новой борьбы избрана была ЛаРошель—город, бывший в то время одной из сильнейших крепо­
стей в Европе и находившийся совершенно в руках протестантс­
кого населения, которое обогатилось частью своим трудолюби­
ем, частью морскими разбоями. В этом городе, составлявшем, по
мнению их, совершенно неприступную твердыню, они в декабре
278

1620 г. назначили великое собрание, на которое духовные пред­
водители их съехались со всех концов Франции. Скоро сделалось
очевидным, что протестантская партия находится в руках людей,
готовых на самые крайние меры. Главные светские вожди ее, как
мы уже видели, понемногу покидали ее, и к тому времени остава­
лось только два особенно даровитых человека—Роган и Морне,
которые оба понимали непрактичность действий партии и жела­
ли, чтобы собрание мирно разошлось. Но влияние духовенства
оказалось непреодолимым—своими мольбами и увещаниями
оно легко склонило на свою сторону массу горожан, состоявшую
из людей грубых и необразованных 50 . Под влиянием духовенст­
ва собрание приняло такое направление, при котором междо­
усобная война становилась неизбежной. Первым действием его
было постановление, по которому сразу подвергнуты конфиско­
ванию все имущества, принадлежавшие католическим церквам.
Затем решено установить великую печать собрания, и за этой
печатью издано повеление вооружить народ и собрать с него
денежную подать на защиту протестантской религии . Наконец,
они начертали правила и организовали те учреждения, которые
они называли протестантскими церквами Франции и Беарна,
и в видах облегчения своего духовного управления разделили
Францию на восемь округов, присвоив каждому особого военно­
го начальника, к которому, впрочем, присоединялся и духовный
начальник, так как это управление по всем отраслям его должно
было быть ответственно перед духовным собранием, которым
оно было создано.
В таких-то формах и с такими приемами выказывалась
власть, присвоенная духовными предводителями французских
протестантов,—людьми, по природе своей предназначенными
пресмыкаться в неизвестности и до такой степени ничтожными
в отношении к способностям, что, несмотря на временно достав­
шееся им могущество, они не оставили в истории ни одного
имени. Эти ничтожные люди, способные самое большее заведо­
вать какою-нибудь деревенской церковью, теперь присвоили себе
право распоряжаться всеми делами Франции: взыскивать подати
с ее граждан, конфисковывать имущества, собирать войска и объ­
являть войну, и все это для распространения религии, которую
большая часть страны отвергала, как постыдную и зловредную
ересь.
При таких необузданных притязаниях очевидно было, что
французскому правительству больше ничего не остается сделать,
как отказаться от своей власти или взяться за оружие для своей
защиты 52 . Каково бы ни было общепринятое понятие о нетер­
пимости, неразлучной с католической религией, но то остается
положительным фактом, что в начале семнадцатого столетия
католики показали во Франции долготерпение и христианское
человеколюбие, которых в протестантах не было и признака.
В продолжение двадцати двух лет, протекших от Нантского
эдикта до собрания в Ла-Рошели, правительство, несмотря на
279

множество поданных к тому поводов, не совершило ни одного
враждебного действия против протестантов и ни разу не покуша­
лось отменить привилегии секты, которую оно должно было
считать еретической и истребление которой отцы тогдашнего
поколения признавали одной из первых обязанностей государст­
венного деятеля-христианина.
Война, которая теперь вспыхнула, продолжалась семь лет
непрерывно; было только два кратковременных перемирия: спер­
ва в Монпелье, а потом в Ла-Рошели, из которых ни одно не
было слишком строго соблюдаемо. Но между видами и намере­
ниями обеих партий существовала разница, соответствовавшая
различию между теми сословиями, которые управляли каждой
партией. Протестанты, находясь исключительно под влиянием
духовенства, стремились к религиозному преобладанию; напро­
тив, католики, предводительствуемые государственными людьми,
стремились к мирским целям. Таким образом, обстоятельства до
такой степени изгладили первоначальный характер обеих вели­
ких сект, что, по странному превращению, католики стали пред­
ставлять собой светское начало, а протестанты—теологическое.
Власть духовенства, а следовательно, и интересы суеверия подде­
рживались той самой партией, которая происхождением своим
была обязана ослаблению обоих этих начал; с другой стороны,
против нее действовала та партия, которой успехи до тех пор
зависели от усиления этих же начал. В случае торжества католи­
ков духовная власть была бы ослаблена, а при победе протестан­
тов— усилена. Что это факт относительно протестантов, на то
я уже представил достаточно доказательств, почерпнутых из
самых действий их и из того тона, которым говорили их духо­
вные синоды; а что противоположное или светское начало преоб­
ладало среди католиков—это явствует не только из постоянного
направления политики их в царствования 1енриха IV и Людови­
ка XIII, но и из другого, весьма замечательного обстоятельства.
Побуждения, которым они следовали, были так очевидны и ка­
зались до такой степени оскорбительным для церкви, что папа,
как верховный представитель религии, счел себя обязанным
выразить свое порицание на проявляемое ими пренебрежение
к теологическим интересам, которое казалось ему вопиющим
и непростительным оскорблением церкви. В 1622 г., через год
после того как началась борьба между протестантами и католи­
ками, папа весьма энергично поставил на вид французскому
правительству явное неприличие его образа действий, состоя­
вшее в том, что оно вело войну против еретиков не с целью
уничтожения ереси, но единственно в видах приобретения для
государства светских преимуществ, которые, во мнении всех
благочестивых людей, должны быть предметом второстепен­
ного значения.
Если бы при этих обстоятельствах протестанты одержали
верх, то Франция понесла бы потерю громадную, может быть
невознаградимую. Никто из тех, кому известны нрав и характер
280

французских кальвинистов, не может усомниться в том, что если
бы они овладели правительственной властью, то возобновили бы
вполне гонения на религию, которые они и без того покушались
ввести, насколько дозволяли их силы. Не только в сочинениях их,
но и в постановлениях их собраний мы находим в изобилии
проявления того духа вмешательства во все и нетерпимости,
который всегда характеризовал духовное законодательство. Дей­
ствительно, этот дух составляет законное последствие того ос­
новного положения, от которого обыкновенно исходят законода­
тели-теологи. Всем духовным с самого начала внушается, что
главная обязанность их есть сохранение чистоты веры и огражде­
ние ее от покушений ереси. Вследствие того, как только они
достигают власти, почти неизбежно случается так, что они вносят
в политическую деятельность привычки, усвоенные ими в своей
профессии; будучи издавна приучены считать религиозное заб­
луждение преступлением, они теперь естественно покушаются
подвергать его наказаниям. Так как все европейские государства
некогда, в период своего невежества, находились под управлени­
ем духовенства, то мы и встречаем в законодательстве каждой
страны следы его владычества, постепенно изглаживаемые ус­
пехами просвещения. Везде последователи господствующего ве­
роисповедания постановляли законы против последователей дру­
гих вер,— законы, подвергающие их то сожжению, то изгнанию,
то лишению всех гражданских прав, то только политических.
Таковы последовательные степени, через которые проходит рели­
гиозное гонение и по которым мы можем измерить в каждой
стране силу теологического духа. В то же время теория, на
которой основываются подобные меры, обыкновенно вызывает
еще другие меры, несколько отличного, хотя и аналогического
характера. Тем самым, что власть закона распространяется на
мнения так же, как и на дела, основание его чрезмерно расширя­
ется, индивидуальность и независимость каждого отдельного
лица нарушаются и поощряется введение навязчивых и стес­
нительных правил, оказывающих будто бы ту же услугу нравст­
венности, которую другой разряд законов оказывает религии.
Под предлогом поощрения добродетели и ограждения нравствен­
ной чистоты общества людей стесняют в самых обыкновенных
занятиях их, в обыденных случайностях жизни, в увеселениях их
и даже в выборе одежды, какую они желают носить. Все это так
естественно, что постановления, проникнутые таким духом, были
составлены для города Женевы кальвинистским духовенством,
а для Англии—архиепископом Кранмером и последователями
его; и совершенно тождественное с этим направление можно
заметить в законодательстве пуритан и—если взять пример из
новейших времен—в законодательстве методистов. Итак, не
удивительно, что во Франции протестантское духовенство,
пользуясь значительной властью над членами своей партии, на­
лагало на них такого же рода дисциплину. Так, например, оно
строго запрещало всем посещать театры и даже присутствовать
281

при театральных представлениях в частных домах. На танцы оно
смотрело, как на богопротивное увеселение, и поэтому не только
строго запрещало их, но и требовало, чтобы все учителя танцевания были подвергнуты духовному увещанию и чтобы им было
внушено оставить это нехристианское занятие. Но если бы увеща­
ние не достигло своей цели, то учителей танцевания, оказавшихся
упорными, предполагалось отлучать от церкви. С такой же бла­
гочестивой заботливостью следило духовенство и за другими
одинаково важными вещами. На одном из своих синодов оно
постановило, чтобы никто не носил яркой одежды и чтобы
волосы у всех были причесаны с подобающей скромностью.
Другим синодом запрещено было женщинам румяниться и объ­
явлено, что если после этого запрещения какая-нибудь женщина
будет продолжать румяниться, то ее следует лишить причастия.
На самих духовных, как наставников и пастырей стада, обращено
было еще более строгое внимание; блюстителям слова Божия
дозволено было преподавать еврейский язык, как священный и не
оскверненный сочинениями светских писателей; греческому же
языку, на котором изложена вся философия и почти вся мудрость
древнего мира, оказывалось пренебрежение, изучение его было
прекращаемо, и даже уничтожались кафедры преподавателей
его 5 5 . С той целью, чтобы умы не отвлекались от предметов
духовных, воспрещено было и изучение химии, так как подобное
совершенно мирское занятие считалось несовместным с образом
жизни духовного сословия. А чтобы, несмотря и на эти пред­
осторожности, просвещение не ворвалось между протестантами,
были приняты другие меры для преграждения ему даже самых
далеких путей. Духовенство, забыв совершенно о том праве
личного суждения, на котором основана была его секта, до такой
степени заботилось об ограждении неопытных от заблуждения,
что оно запретило всем печатать или издавать какое-либо сочи­
нение без разрешения церкви, другими словами—без разрешения
самого духовенства. Затем, когда оно таким образом уничтожи­
ло самую возможность свободного исследования и, насколько
могло, остановило приобретение паствой его всякого истинного
знания, оно обратилось к устранению другого обстоятельства,
вызванного принятыми им мерами. Многие из протестантов,
видя, что при подобной системе им невозможно воспитать как
следует своих детей, стали отдавать их в католические колле­
гии— единственные заведения, где могло быть получено хорошее
воспитание. Но духовенство, как только оно узнало об этом
обыкновении, тотчас же прекратило его, отлучив от церкви ви­
новных родителей. Сверх того, было запрещено брать и в част­
ные дома учителей, исповедующих католическую религию. Вот
каким образом за французскими протестантами следили и на­
блюдали духовные повелители их. И самые ничтожные предметы
не были пренебрежены этими великими законодателями. Они
запретили всем бывать на балах и в маскарадах; никто из христи­
ан не должен был смотреть ни на фокусы скоморохов, ни на
282

известную игру стаканами, ни на представление марионеток, ни
присутствовать при пляске наряженных; и все подобные увеселе­
ния местные власти должны были прекращать, как возбужда­
ющие любопытство, вовлекающие в издержки и отнимающие
время. Другой предмет, за которым нужно было следить, состав­
ляли имена, даваемые детям при крещении. Ребенку можно было
дать два имени, но считалось лучшим, чтобы он имел одно 5 4 .
Притом следовало весьма тщательно выбирать имена. Они
должны были быть из Библии—только не «Баптист» и не «Ан­
гел»; притом запрещалось давать ребенку имя, употреблявшееся
прежде у язычников. Когда дети вырастали, то должны были
подчиняться другим правилам. Так, духовенство объявило, что
верные не должны носить длинных волос, чтобы не увлечься
роскошью «сладострастных кудрей». В покрое одежды они долж­
ны избегать «новых мод нынешнего света». Им запрещалось
иметь на платье кисти, а на перчатках—ленты и шелковые
украшения и предписывалось воздержаться от пышных юбок и
широких рукавов 55 .
Читатели, не изучившие истории духовных законодательств,
удивятся, может быть, тому, что люди серьезные, достигшие
зрелого возраста и сошедшиеся на торжественный собор, выка­
зывали такую склонность к ребяческим придиркам, такую жал­
кую, ребяческую бессмысленность. Но каждый, кто только спосо­
бен бросить на человеческие дела более широкий взгляд, будет
расположен порицать не столько наших законодателей, сколько
ту систему, которую они собой олицетворяли, ибо, взятые сами
по себе, люди эти просто действовали в духе своего сословия
и только следовали преданиям, в которых были воспитаны. По
своей профессии они были приучены держаться известных воззре­
ний, и потому когда достигли власти, то естественным образом
стали проводить эти воззрения на деле и вводить в законодатель­
ство те самые правила, которые они прежде проповедовали со
священнической кафедры. Итак, каждый раз, когда нам придется
читать о стеснительных, во все вмешивающихся, шпионских пра­
вилах, введенных где-либо духовной властью, мы должны по­
мнить, что эти правила составляют лишь законное последствие
неразлучного с этой властью духа и что путь к исправлению этих
зол и предупреждению их на будущее время заключается не
в усилиях—всегда оказывающихся тщетными—изменить на­
правление того сословия, от которого зло происходит, но в том,
чтобы ограничить влияние этого сословия надлежащими преде­
лами, бдительно следить за малейшими попытками его к рас­
ширению своего круга действий, пользоваться всяким случаем
для ослабления его влияния и, наконец,— когда успехи общества
окажутся достаточными для оправдания такого великого шага —
вовсе лишить это сословие той политической и законодательной
власти, которая хотя постепенно ускользает из его рук, но все еще
в некоторой мере принадлежит ему, даже в самых цивилизован­
ных странах.
283

Оставив в стороне эти общие соображения, во всяком случае
нельзя не допустить, что я собрал достаточные данные для
заключения о том, какая судьба постигла бы Францию, если бы
протестанты одержали в ней верх. После приведенных мною
фактов никто не может усомниться в том, что если бы случилось
такое несчастье, то либеральная и, относительно своего времени,
просвещенная политика Генриха IV и Людовика XIII была бы
отвергнута и заменилась бы той мрачной и суровой системой,
которая во все времена и у всех народов всегда оказывалась
естественным последствием преобладания духовенства. Итак,
чтобы поставить вопрос в настоящем его виде, мы должны
сказать, что война происходила не между двумя враждующими
религиями, а между соперничающими сословиями. Это была
война не столько между католической и протестантской религи­
ями, сколько между католиками-мирянами и протестантским
духовенством. Это была борьба между светскими и теологичес­
кими интересами, между духом настоящего и духом прошед­
шего времени, и вопрос состоял в том: должна ли Франция
управляться гражданской или духовной властью, и будет ли ее
судьба зависеть от широких взглядов государственных людеймирян или же от узких понятий крамольного и фанатического
духовенства.
Так как протестанты имели на своей стороне великое преиму­
щество наступательного положения, сверх того, были проник­
нуты религиозным рвением, неизвестным их противникам, то,
может быть, при обыкновенных обстоятельствах они успели бы
в своем отчаянном предприятии или по крайней мере продлили
бы борьбу на неопределенное время. Но к счастью Франции,
в 1624 г., через три года только после начала войны, принял
управление государством Ришелье. За несколько лет до того он
был тайным руководителем королевы-матери, которую он по­
стоянно убеждал в необходимости полной свободы вероиспове­
даний. Будучи поставлен во главе управления, он продолжал
следовать той же политике и пытался всячески расположить
протестантов в пользу правительства. Духовные его собственной
партии побуждали его к истреблению еретиков, присутствие ко­
торых, по мнению их, оскверняло Францию" 3 . Но Ришелье,
стремясь только к светским целям, отказывался усилить сопря­
женное с войной ожесточение, обратив ее в войну религиозную.
Он был намерен смирить мятеж, но не хотел отменить эдикты
о веротерпимости, которыми была предоставлена протестантам
совершенная свобода в отправлении их религии; а когда они
в 1626 г. показали некоторые признаки раскаяния или по крайней
мере страха, то он всенародно подтвердил Нантский эдикт и да­
ровал им мир, хотя, по его собственным словам, он знал, что,
поступая таким образом, навлечет на себя подозрение со стороны
тех, «которые так сильно дорожат наименованием ревностных
католиков». Через несколько месяцев опять вспыхнула война,
и тогда Ришелье решился на осаду Ла-Рошели,— предприятие,
284

которое в случае успеха должно было нанести решительный удар
французским протестантам. Что к этому смелому предприятию
его побудили единственно светские соображения, очевидно не
только из общего духа предшествовавшей политики, но и из
дальнейших действий его. Подробности этой знаменитой осады
к истории не относятся, так как подобные вещи имеют значение
только для специалистов военного дела. Достаточно будет ска­
зать, что в 1628 г. Ла-Рошель была взята, и протестанты, кото­
рые, по убеждениям своего духовенства, продолжали защищать­
ся долго после того, когда всякая надежда на освобождение
исчезла, и вследствие того подверглись самым ужасным бедстви­
ям, теперь были вынуждены сдаться на произвол победителей 56 .
Привилегии города были уничтожены, и все должностные лица
сменены, но великий министр, бывший виновником этого перево­
рота, все-таки воздержался от гонений за религию, к которым его
побуждали 57 . Он даровал протестантам свободу вероисповеда­
ния, которую раньше предлагал, и формально предоставил им
право отправления общественного богослужения. Но таково бы­
ло ослепление их, что из-за того, что он в то же время вос­
становил повсеместно отправление католической религии и та­
ким образом предоставил победителям те же права, какие даро­
ваны побежденным,— протестанты даже роптали на подобное
дозволение. Они не могли вынести той мысли, чтобы взоры их
были оскорбляемы совершением католических обрядов. Негодо­
вание их до такой степени усилилось, что на следующий год они
в другом краю Франции опять взялись за оружие. Но, лишенные
главных из средств, которыми прежде пользовались, они были
легко побеждены, а затем, так как существование их в виде
политической партии кончилось, Ришелье стал поступать с ними
по-прежнему, в отношении их религии. Он утвердил за всеми
протестантами право проповедования и исполнения всех обрядов
их веры, а предводителю их де Рогану даровал амнистию и неско­
лько лет спустя возложил на него важные обязанности по госуда­
рственной службе. После этого все надежды партии протестантов
были уже уничтожены, они никогда более не брались за оружие,
и вообще о них вовсе не упоминается до гораздо позднейшего
времени, когда Людовик XIV стал варварски преследовать их.
Но Ришелье тщательно избегал всякого притеснения и, очистив
страну от мятежа, приступил к исполнению того обширного
плана иностранной политики, о котором я уже сказал несколько
слов и которым он ясно доказал, что действия его против проте­
стантов не были вызваны ненавистью к их религиозным до­
гматам, ибо он поддерживал в других странах ту самую партию,
против которой воевал во Франции. Он подавил французских
протестантов, потому что они составляли беспокойную партию,
тревожившую государство и желавшую воспретить проявление
всякого для нее неблагоприятного мнения. Но он не только не
предпринял крестового похода против их религии, но даже, как
я уже заметил, поддерживал ее в других странах; и, будучи
285

епископом католической церкви, не усомнился посредством трак­
татов, субсидий и даже силой оружия поддерживать протестан­
тов против Австрийского дома, лютеран — против германского
императора и кальвинистов — против испанского короля.
Таким образом я попытался набросать легкий, но вместе
с тем, надеюсь, ясный очерк событий, совершившихся во Фран­
ции в царствование Людовика XIII, и в особенности в той части
этого царствования, в которой заключается время управления
Рищельё. Но эти события, как бы они ни были важны, составляли
только один из фазисов того широкого развития, которое тогда
проявилось почти во всех отраслях умственной жизни нации. Они
были только выражением в политике того смелого скептического
духа, который шел напролом против всех человеческих предрас­
судков и суеверий. Действия Ришелье вообще оказались столь же
успешными, сколько направление его было прогрессивно, а ни
в каком правительстве оба этих условия не могут быть соединены
без того, чтобы меры его не гармонировали с понятиями и на­
строением своего времени. Подобная администрация хотя и об­
личает прогресс, но не составляет причину его, а скорее может
служить ему мерилом и признаком. Истинное начало прогресса
скрывается гораздо глубже и приводится в действие общим на­
правлением времени. А так как различные направления, замеча­
емые нами в последовательных поколениях, зависят от различия
между степенями их знания, то очевидно, что мы можем понять
деятельность этих направлений, только окинув широким взгля­
дом всю сумму и общий характер знаний известного периода.
Следовательно, чтобы можно было понять и настоящее свойство
того великого шага, который был сделан в царствование Людо­
вика XIII, я должен дать читателю некоторые указания на те
факты высшего и важнейшего разряда, которыми историки
склонны пренебрегать, но без которых изучение прошедшего
становится пустым и пошлым занятием, а сама история — бес­
плодным полем, которое не окупает труда, употребляемого на
возделывание его.
Весьма замечательный факт составляет то, что между тем
как Ришелье с такой необыкновенной смелостью вносил светский
дух в систему французской политики и пренебрежением своим
к интересам, стоявшим прежде на первом плане, ниспровергал
все старинные предания, точно таким же путем действовал и дру­
гой, еще в высшей сфере, человек, который еще более его заслу­
живает название великого и—если осмелюсь выразить мое ис­
креннее мнение—должен быть признан самым глубоким из всех
даровитых мыслителей, каких произвела Франция. Я говорю
о Декарте. Самое меньшее, что можно сказать об этом челове­
ке,— это то, что он произвел важнейший из переворотов, какие
только когда-либо были произведены силой одного отдельного
ума. До его открытий, относящихся собственно к миру физичес­
кому, нам здесь нет дела, потому что в этом введении я не имею
возможности проследить все успехи наук, а ограничиваюсь лишь
286

теми эпохами, которыми обозначаются новые направления в
умственной жизни народов. Но я напомню, однако, читателю,
что Декарт первый успешно занимался приложением алгебры
к геометрии, что он указал нам на важный закон синусов, что
при всем несовершенстве оптических инструментов его времени
он открыл изменения, которым подвергается луч света внутри
глаза при посредстве хрусталика 58 , что он обратил внимание
ученых на последствия, происходящие от давления атмосфе­
ры 5 9 , и, наконец, что он открыл причины образования раду­
г и 6 0 — этого странного явления, с которым во мнении необ­
разованных масс и до сих пор соединяются некоторые теологи­
ческие суеверия. В то же время, и как будто бы для того, чтобы
соединить в себе самые разнообразные совершенства, он не
только заслужил название первого геометра своего времени, но
признается, по ясности и удивительной точности своего языка,
также одним из творцов французской прозы 6 1 . Занимаясь по­
стоянно теми возвышенными исследованиями свойств челове­
ческого ума, которые невозможно изучать без удивления — я
едва не сказал без благоговения,— он, независимо от этих заня­
тий, произвел длинный ряд трудных опытов над животным
организмом, которые доставили ему одно из первых мест среди
анатомов его времени 62 . Так, великим открытием 1арвея от­
носительно обращения крови большая часть его современников
пренебрегла 63 , Декарт же сразу признал его и принял это от­
крытие за основание физиологической части своего сочинения
о человеке. Равным образом признал он и открытия млечных
сосудов (lacteales), сделанное Азелли,— открытие, которое, по­
добно всем великим истинам, какие были предложены миру,
при первом появлении своем было не только отвергнуто, но
и поднято насмех. Даже 1арвей отрицал это открытие до послед­
ней минуты.
Этих данных могло бы быть достаточно для защиты трудов
Декарта, даже по части естественных наук, от постоянных напа­
док со стороны людей, которые или не изучали их, или, изучая,
оказались неспособными понять значение их. Но слава Декарта
и влияние, произведенное им на свой век, не зависят даже от
подобных заслуг. Если и отложить их в сторону, то Декарт тем
не менее должен быть признан творцом преимущественно так
называемой философии новейших времен 64 . Он—создатель той
великой системы, того метода в метафизике, который, несмотря
на его погрешности, имел несомненную заслугу, сообщив ев­
ропейскому уму истинно чудотворное движение и возбудив в нем
деятельность, которая впоследствии применена была к предме­
там совершенно другого характера. Но кроме этой заслуги суще­
ствует другая, которая стоит еще выше и за которую мы должны
вечно чтить память Декарта. Он заслуживает благодарности
потомства не столько за то, что им воздвигнуто, сколько за то,
что им разрушено. Вся его жизнь была великой и весьма успеш­
ной войной против человеческих предрассудков и преданий. Он
287

был велик как созидатель, но еще более велик как разрушитель.
В этом отношении он был истинным преемником Лютера, к тру­
дам которого его труды составляют достойное дополнение. Он
довершил то, что великий германский реформатор оставил не­
оконченным . Он относился к старым системам философии
точно так же, как Лютер — к прежней системе теологии. Он был
великим реформатором и освободителем европейского ума. Сле­
довательно, поставить людей, имевших даже наибольший успех
в открытии физических законов, выше этого великого нововводителя и разрушителя преданий было бы то же самое, как пред­
почесть знание независимости, науку—свободе. Конечно, мы
должны сохранить вечную благодарность к даровитым мысли­
телям, доставившим нам своими трудами ту огромную массу
физических знаний, которой мы теперь обладаем. Но высшую
степень нашего уважения сохраним для тех, еще гораздо выше
стоящих людей, которые не усомнились опровергать и разру­
шать самые закоренелые предрассудки, которые, устранив давле­
ние преданий, очистили самый источник нашего знания и обес­
печили дальнейшие его успехи, удалив с пути его все препятствия,
задерживавшие его движение вперед 66 .
Конечно, никто не ожидает и едва ли даже кто-нибудь желал
бы, чтобы я здесь подробно изложил философскую систему
Декарта,—систему, которую, по крайней мере в Англии, весьма
немногие изучают и на которую поэтому часто нападают. Но
необходимо будет дать о ней понятие, достаточное для того,
чтобы показать аналогию, существующую между ней и антите­
ологической политикой Ришелье, и таким образом дать нам
возможность обнять всю широту того великого движения, кото­
рое совершилось во Франции перед вступлением на престол
Людовика XIV. Этим путем мы уразумеем, что смелые нововве­
дения великого министра именно потому были так удачны, что
они сопровождались и подкреплялись соответствующими но­
вовведениями и в умственной жизни нации, в чем и представляет­
ся новый пример того, каким образом политическая история
каждой страны может быть объяснена историей ее умственного
развития.
В 1637 г., в то время как Ришелье стоял на высшей ступени
могущества, Декарт издал великое творение, которое он перед
тем долго обдумывал и которое было первым открытым прояв­
лением новых стремлений французского ума. Это сочинение он
назвал «Рассуждение о методе», и, конечно, «метод» его так
далек от того, что обыкновенно называется теологией, как толь­
ко можно себе представить. Действительно, вместо теологии
существенным и исключительным основанием ему служит психо­
логия. Теологический метод опирается на старинные авторитеты,
на предания, на голос древности, а метод Декарта основан
исключительно на сознании каждым человеком отправлений его
собственного ума. И чтобы кто-нибудь не ошибся в значении
этого взгляда, он развил его в последующих сочинениях своих
288

весьма пространно и с беспримерной ясностью. Главной целью
его было популяризировать те воззрения, которые он высказы­
вал. «Я пишу на французском языке,— говорит он,— а не на
латинском, в той надежде, что люди, руководствующиеся только
своим простым, природным умом, беспристрастнее обсудят вы­
сказанные мною мнения, чем те, которые верят только в старые
книги». Так сильно проникается он этой мыслью, что почти
в самом начале первого сочинения своего он предостерегает
читателей своих от обыкновенного заблуждения, под влиянием
которого обращаются за знанием к древности, и напоминает им,
что «когда люди слишком сильно стремятся узнать быт прошед­
ших времен, то они вообще остаются в совершенном незнании
своего собственного времени».
Действительно, эта новая философия не только не следует
старом^ обыкновению искать истины в памятниках прошедшего,
но даже по самой сущности своей стремится отстранить от нас
всякие подобные ассоциации и начать приобретение знаний де­
лом разрушения—сперва срыть стоящее здание с тем, чтобы
потом отстроить е г о . Когда я приступил к исканию истины,
говорит Декарт, я нашел, что лучший путь к этому заключается
в том, чтобы отвергнуть все до сих пор приобретенное мною
и вырвать с корнем мои прежние мнения для того, чтобы зало­
жить для них новое основание; я полагал, что таким образом
лучше исполню великое назначение жизни, чем строя здание свое
на старом фундаменте и опираясь на принципы, которые я усвоил
в молодости, не удостоверясь в истине их. «Итак, я с полной
свободой и решимостью займусь уничтожением всех моих ста­
рых мнений». Если мы хотим узнать все доступные для нас
истины, мы должны прежде всего освободиться от всех наших
предрассудков и принять за правило: отвергать все усвоенные
нами прежде мнения, пока не подвергнем их новому рассмотре­
нию. Итак, мы должны почерпать наши мнения не из преданий,
а из нас самих. Мы не должны составлять себе суждения ни
о каком предмете, которого мы не понимаем со всей ясностью
и отчетливостью; ибо если подобное суждение и может оказаться
верным, то лишь случайно, так как ему недостает твердого
основания. Мы вообще очень далеки от такого беспристрастия,
память наша обременена предрассудками, мы обращаем на слова
больше внимания, чем на дело. При таком раболепстве нашем
перед внешней фирмой есть между нами многие, которые счита­
ют себя религиозными, тогда как в действительности они прони­
кнуты ханжеством и суеверием,— многие, почитающие себя сове­
ршенными, потому что они часто ходят в церковь, твердят
молитвы, коротко стригут волосы, соблюдают посты и подают
милостыню. Подобные люди считают себя настолько угодными
Богу, чтобы и все их действия были также угодны Ему; под
видом религиозного рвения они удовлетворяют своим страстям
совершением величайших преступлений — предают города не­
приятелю, убивают государей, истребляют целые нации, и все эти
289

злодеяния творят против тех, которые не хотят подчиниться их
мнениям.
Таковы были мудрые речи, с которыми этот великий учи­
тель обратился к своим соотечественникам несколько лет спустя
после того, как они окончили последнюю религиозную войну,
веденную во Франции. Сходство этих взглядов с теми, которые
около того же времени были высказаны Чиллингвортом, долж­
но броситься в глаза всякому читателю, но не должно возбуж­
дать его удивления, так как подобные взгляды являются естест­
венным результатом такого состояния общества, в котором
право личного суждения и независимость человеческого ума
в первый раз положительно установились. Если рассмотреть
этот предмет поближе, то мы найдем еще большие доказатель­
ства аналогии, проявившейся между Францией и Англией. Так
тождественны были в них первые шаги прогресса, что отноше­
ние, в котором Монтень стоит к Декарту, совершенно то же,
какое существует между 1укером и Чиллингвортом, как в смыс­
ле различия времен, так и в смысле различия мнений. Ум 1укера
был по существу своему скептический, но в то же время он был
так опутан предрассудками своего века, что, не будучи в состоя­
нии понять всей силы личного суждения, стоящей выше всякого
авторитета, он стеснял ее ссылками на постановления соборов
и на общий голос духовных писателей древности,— преграды,
которые тридцать лет спустя Чиллингворт с полным успехом
устранил. Точно так же и Монтень, подобно Гукеру, был по
природе скептик, но, подобно ему же, жил в такое время, когда
дух сомнения еще только зарождался и когда ум человека еще
смирялся перед авторитетом церкви. Поэтому неудивительно,
что даже Монтень, сделавший так много для своего века, усом­
нился в том, чтобы человек мог самостоятельно выработать
себе знание великих истин, и что этот писатель нередко останав­
ливался на лежащем пред ним пути, причем его скептицизм
принимал форму недоверия к человеческим способностям. Такие
остановки и несовершенства составляют лишь доказательства
медленности развития общества и невозможности, даже для
величайшего мыслителя, опередить своих современников более
как на известное расстояние. Но с дальнейшими успехами зна­
ния оказавшийся сперва недостаток был пополнен; как следу­
ющее после 1укера поколение произвело Чиллингворта, точно
так же в следующем после Монтеня явился Декарт. И Чиллинг­
ворт, и Декарт—оба были в высокой степени скептиками; но
скептицизм их был направлен не против человеческого ума,
а против ссылок на авторитеты и предания, без которых, как
полагали, ум не может безопасно идти вперед. Мы уже видели,
что так было с Чиллингвортом,— а что то же самое повтори­
лось и с Декартом, это, если можно, еще очевиднее; ибо этот
глубокий мыслитель был убежден не только в том, что ум
своими собственными усилиями может искоренить самые заста­
релые в нем мнения, но даже что он способен, без помощи извне,
290

построить новую и прочную систему в замене той, которую он
ниспровергнул 68 .
Это необыкновенное доверие к силам человеческого ума,
составляющее главную характеристику Декарта, и придает его
философии тот особенно возвышенный характер, которым она
отличается от всех прочих систем. Он не только не думает, что
знание внешнего мира необходимо для открытия истины, но
даже принимает за основной принцип, что мы должны начать
с игнорирования этого знания , что прежде всего мы должны
оградить себя от обманов, в которые нас вводит природа, долж­
ны отвергнуть свидетельство наших чувств. Ибо, говорит Де­
карт, нет ничего достоверного в мире, кроме мысли, и нет других
истин, кроме тех, которые вырабатываются деятельностью наше­
го самосознания. Мы знаем нашу душу лишь как мыслящую
силу, и для нас легче было бы представить себе, что душа
перестала существовать, нежели то, что она перестала мыслить.
И что же такое сам человек, спрашивает он далее, если не
олицетворение мысли? Не кости, не мясо и не кровь составляют
сущность человека. Все это только случайности, тягости и несове­
ршенства его природы. Но самое существо человека—мысль.
Наше невидимое «я», крайний факт существования, таинство
жизни—выражается в определении: «Я есмь нечто мыслящее».
Таково начало и основание всякого нашего знания. Мысль каж­
дого человека есть последний элемент, до которого мы можем
дойти путем анализа,— высший судья всякого сомнения и исход­
ная точка всякой мудрости.
Приняв это за основание, мы доходим, говорит Декарт, до
понятия о существовании Божества. Наша вера в существование
Его составляет неопровержимое доказательство, что Оно суще­
ствует. Иначе, откуда бы взялось это верование? Так как ничто не
может произойти из ничего и никакое действие не может быть без
причины, то из этого следует, что идея, которую мы имеем
о Боге, должна иметь свою причину, и эта причина не что иное,
как само Божество. Таким образом, окончательным доказатель­
ством существования Его служит наше понятие о Нем. Следова­
тельно, вместо того, чтобы говорить, что мы знаем сами себя
потому, что верим в Бога, мы должны, напротив того, сказать,
что верим в Бога потому, что знаем сами себя. Такс>в истинный
порядок и последовательность понятий. Мышление каждого че­
ловека достаточно для того, чтобы доказать существование Бо­
га,— оно составляет единственное доказательство этой истины,
какое мы можем иметь. Следовательно, так высоко поставлен
и таким облечен могуществом ум человеческий, что и знание
этого предмета—высшего между всеми предметами в мире —
вытекает из ума как из единственного источника. Итак, религия
наша не должна быть приобретаема от других посредством
учения, но должна быть вырабатываема нами самими,— не долж­
на быть заимствуема от древности, но открываема умом каждого
человека,— не должна быть преемственной, но принадлежать
291

каждому лично. И только потому, что этой великой истиной
пренебрегли, явилось безбожие. Если бы всякий человек доволь­
ствовался таким понятием о Боге, какое внушается ему его
природой, то он бы достиг истинного знания божественного
естества. Но когда вместо того, чтобы удовольствоваться этим,
он примешивает понятия других, то его представления становят­
ся смутными; они противоречат сами себе, и так как таким
образом вся совокупность их оказывается в высшей степени
нестройной, то человек нередко доходит до того, что отрицает
существование хотя и не самого Бога, но по крайней мере такого
Бога, в какого его учили веровать.
Понятно, какой удар подобные начала должны были нанести
старой теологии 70 . Они не только уничтожили в умах тех лиц,
которые прониклись ими, многие из обыкновенных мнений —
как, например, учение о пресуществлении,— но оказали также
противодействие и некоторым другим понятиям, также неудобозащищаемым и далеко не безвредным.Декарт, основывая фило­
софию, которая отвергала всякий авторитет, кроме человечес­
кого ума 7 1 , естественным образом должен был совершенно от­
странить от нее всякие умствования о конечных причинах —
старое и весьма естественное суеверие, сильно мешавшее, как мы
увидим впоследствии, успехам немецких философов и еще и до
сих пор обременяющее, хотя несколько слабее, умы людей 72 .
В то же время, превзойдя древних в геометрии, он содействовал
ослаблению того чрезмерного уважения, с которым тогда смот­
рели на древность. И по другому предмету, еще более важному,
он проявил тот же самый дух и достиг такого же успеха. Он
с такой энергией восстал против тирании Аристотеля, что, хотя
система этого философа весьма тесно связана с христианской
теологией 73 , авторитет его был совершенно низвергнут Декар­
том, и вместе с ним пали те систематические предрассудки, за
которые, конечно, Аристотель не может считаться ответствен­
ным, но которые, однако, под покровительством могучего имени
его, в продолжение нескольких веков смущали умы людей и пре­
пятствовали успехам их в знании 74 .
Таковы были главные услуги, оказанные цивилизации одним
из самых великих людей, каких когда-либо произвела Европа.
Аналогия, существующая между ним и Ришелье, разительна
и настолько совершенна, насколько дозволяет различие между их
положениями. То же пренебрежение к старинным понятиям и пре­
зрение к теологическим интересам, то же равнодушие к предани­
ям, та же решимость предпочитать настоящее прошедшему—
одним словом, тот же дух, вполне принадлежащий новейшим
временам, виден как в сочинениях Декарта, так и в деятельности
Ришелье. Чем был первый в философии, тем же явился второй
в мире политическом. Но, признавая заслуги этих двух высокода­
ровитых людей, мы не должны забывать, что успех их был
результатом не только их способностей, но и общего настроения
их времени. Достоинства их трудов зависели от них самих, а то,
292

каким образом эти труды были приняты,— от их современников.
Если бы они жили в более суеверные времена, то воззрения их
встретили бы одно пренебрежение, или если бы и возбудили
внимание, то на них все смотрели бы с негодованием, как на
нечестивые нововведения. В пятнадцатом веке или в начале шест­
надцатого дарования Декарта и Ришелье не встретили бы необ­
ходимых для своей деятельности материалов; обширные умы их,
при подобном положении общества, не нашли бы применения;
они не возбудили бы никакого сочувствия—труды их уподоби­
лись бы семенам, брошенным в пучину бездонного моря. И еще
счастливы были бы они, если бы в этом случае общество наказа­
ло их только своим равнодушием,—если бы они не подверглись
участи многих из знаменитых мыслителей, тщетно пытавшихся
остановить поток человеческого легковерия. Счастьем их было
бы, если бы Ришелье не был казнен, как изменник, а Декарт—
сожжен, как еретик.
Действительно, уже самый факт, что два подобных челове­
ка, занимая такое видное положение в глазах всего общества
и проводя взгляды, столь враждебные интересам суеверия, про­
жили свой век, не подвергаясь серьезной опасности, и умерли
спокойно в своих постелях 75 ,— этот самый факт составляет
неопровержимое доказательство успехов, сделанных в течение
пятидесяти лет французским народом. Так быстро исчезли пред­
рассудки этой великой нации, что Декарт мог безнаказанно
выражать, а Ришелье приводить в действие мнения, вполне
противоречащие теологическим преданиям и гибельные для
всей системы, на которой основалось могущество духовенства.
Пример их ясно доказал, что уже теперь два самые передовые
человека своего времени могут с весьма малой опасностью
и даже совсем без нее распространять открыто такие идеи,
которые полувеком ранее страшно было бы и самому ничтож­
ному лицу высказать шепотом в какой-нибудь уединенной ком­
нате.
И не трудно понять причину этой безнаказанности. Ее сле­
дует искать в распространении скептического духа, которое как
во Франции, так и в Англии предшествовало введению веро­
терпимости. Не входя в подробности, изложение которых вышло
бы слишком пространно для настоящего введения, достаточно
будет сказать, что в это время французская литература отли­
чалась такой свободой и смелостью в исследовании, которой,
за исключением Англии, еще не было видано примера в Европе.
Тому поколению, которое внимало учению Монтеня и Шаррона,
наследовало другое поколение, состоящее, конечно, из учеников,
которые далеко опередили своих учителей. Результатом этого
было то, что в продолжение последних тридцати или сорока
лет, предшествовавших воцарению Людовика XIV (т. е. в 1661 г.,
когда Людовик XIV вступил в управление государством), не
было ни одного замечательного человека среди французов, ко­
торый не разделял бы общего настроения—не нападал бы на
293

какой-нибудь древний догмат или не подкапывал оснований ка­
кого-либо старого мнения. Этот дух смелости был характеристи­
кой всех самых даровитых писателей того времени; но—что еще
замечательнее—движение в пользу скептицизма распространи­
лось с такой быстротой, что оно охватило и те классы общества,
которые всегда последние подчиняются такому влиянию. Этот
дух сомнения, необходимый предшественник всякого исследова­
ния и, следовательно, всякого прочного прогресса, зарождается
в наиболее мыслящих и умственно развитых классах общества
и естественно встречает сопротивление со стороны аристокра­
тов—потому что дух этот грозит опасностью их интересам, а со
стороны необразованных людей—потому что оскорбляет их
предрассудки. Вот одна из причин, по которым ни самое высшее,
ни самое низшее сословия не способны управлять цивилизован­
ной страной; оба этих сословия, каковы бы ни были в них
отдельные личности, в массе враждебно настроены против тех
реформ, которые постоянно вызываются потребностями про­
грессивной нации. Но во Франции, еще до половины семнад­
цатого столетия, даже эти сословия стали принимать участие
в великом движении вперед; так что не только между мыслящими
людьми, но даже между невежественными и пустыми заметно
было пытливое и недоверчивое настроение умов; а это настро­
ение, что бы ни говорили против него, имеет по крайней мере ту
особенность, что без него не было ни одного примера упрочения
начал терпимости и свободы, признание которых совершается
лишь с бесконечной трудностью и после тяжкой борьбы с пред­
рассудками, могущими по своему закоренелому упорству казать­
ся почти существенной частью основной организации человечес­
кого у м а .
Неудивительно, что при подобных обстоятельствах как
умозрения Декарта, так и действия Ришелье имели большой
успех. Система Декарта приобрела огромное
влияние и вскоре
завладела почти всеми отраслями знания77. Политика Ришелье
так твердо установилась, что непосредственный его преемник
продолжал ее без малейшего затруднения, и не было даже ни
одной попытки к ниспровержению ее, до той насильственной
и искусственной реакции, которая в царствование Людови­
ка XIV на некоторое время уничтожила все виды политичес­
кой и религиозной свободы. История этой реакции, а также
процесса обратной реакции, приготовившей Французскую рево­
люцию, будет рассказана в следующих главах настоящего тома;
теперь же мы возвратимся к ряду событий, совершившихся
во Франции, прежде чем Людовик XIV принял бразды прав­
ления.
Несколько месяцев спустя после смерти Ришелье Людо­
вик XIII также умер, и на престол вступил Людовик XIV, ко­
торый был тогда ребенком и еще несколько лет затем не имел
влияния на государственные дела. Во время малолетства короля
управление делами находилось номинально в руках его матери,
294

на самом же деле—в руках Мазарини,— человека, конечно усту­
павшего Ришелье во всех отношениях, но усвоившего себе от­
части его взгляд; сколько было возможно, Мазарини продолжал
политику великого государственного человека, которому он был
обязан своим возвышением. Побуждаемый отчасти примером
своего предшественника, отчасти же своими собственными по­
нятиями и духом времени, Мазарини не показывал желания
ни преследовать протестантов, ни стеснять права, которыми
они пользовались. Первым его делом было подтвердить Нантский эдикт (в июле 1643 г.); а к концу своей жизни он даже
позволил протестантам вновь составлять синоды, которые были
прекращены по поводу их собственной неумеренности. От кон­
чины Ришелье до принятия власти Людовиком XIV прошло по­
чти двадцать лет, в течение которых Мазарини, за исключением
немногих перерывов, стоял во главе государства; и за все это
время я не нашел ни одного примера, чтобы кто-либо из фра­
нцузов подвергнулся наказанию по причине своей религии. В са­
мом деле, новое правительство не только не заботилось об
охранении церкви посредством подавления ереси, но выказывало
в отношении церковных интересов то равнодушие, которое те­
перь становилось твердым правилом французской политики. Ри­
шелье, как мы уже видели, сделал смелый шаг, вверяя про­
тестантам командование королевскими армиями, и сделал он
это на основании того простого правила, что одна из первых
обязанностей государственного человека—употреблять на
пользу страны самых способных людей, каких только он может
найти, невзирая на их теологические убеждения, которые, как
он ясно понимал, до правительства нисколько не касаются. Но
Людовик XIII, личные чувствования которого всегда были в про­
тиворечии с просвещенными мерами его великого министра,
оскорблялся этим мудрым пренебрежением к старым предрас­
судкам; его религиозность возмущалась при мысли, что като­
лические солдаты будут под начальством у еретиков; и он ре­
шился (как утверждает один из весьма сведущих современных
ему писателей) устранить это явление, составляющее соблазн
для церкви, и на будущее время не допускать, чтобы протестант
получал жезл маршала Франции. Устоял ли бы король в своем
намерении, если бы прожил долее, неизвестно 78 ; мы знаем до­
стоверно только то, что не более как четыре месяца спустя
после его смерти (1643 г.) это самое звание маршала было по­
жаловано Тюренну, самому способному из всех протестантских
генералов. И на следующий год другой протестант, 1ассион,
возведен был в то же достоинство; таким образом представ­
лялось странное зрелище—высшая военная власть в великой
католической нации сосредоточилась в руках двух человек, ре­
лигию которых господствующая церковь не переставала осыпать
проклятиями. В том же духе, и исключительно в видах поли­
тической выгоды, Мазарини заключил тесный союз с Кром­
велем, похитителем короны, который, по мнению теологов,
295

был обречен на вечную казнь, как оскверненный тройным зло­
действом— восстанием против короля, ересью и цареубий­
ством 79 . Наконец, одним из последних дел этого ученика Рише­
лье было подписание знаменитого Пиренейского договора, ко­
торым серьезно ослаблено значение духовных интересов
и нанесено тяжкое оскорбление тому, кто все еще почитался
главою церкви 80 .
Но самым заметным событием за время управления Мазарини было начало великой междоусобной войны, известной под
именем Фронды, во время которой народ пытался внести в по­
литику дух непокорности, уже ранее того обнаружившийся в ли­
тературе и в религии. Здесь мы не можем не заметить сходство
между этой борьбой и той, которая в то же самое время
происходила в Англии. Сказать, что эти два события были
совершенно подобны, значило бы впасть в крайнюю неточ­
ность; но нет сомнения в том, что между ними существует
весьма поразительная аналогия. В обеих странах междоусобная
война явилась первым народным выражением скептицизма, ко­
торый дотоле оставался явлением умозрительным и, так ска­
зать, литературным. В обеих странах за неверием последовало
сопротивление правительству, и унижение духовенства предше­
ствовало ограничению прав короны; потому что Ришелье в от­
ношении к французской церкви был тем же, чем была Елизавета
в отношении к английской. В обеих странах теперь только
впервые явился этот великий продукт цивилизации — независи­
мая печать, обнаружившая свою свободу в произведении на свет
того множества бесстрашно написанных сочинений, которые
ознаменовали собою деятельность этого века 8 1 . В обеих стра­
нах происходила борьба между прогрессом и ретроградными
стремлениями, между приверженцами старинных преданий
и людьми, жаждавшими нововведений; к тому же в обеих стра­
нах борьба проявилась в форме войны между королем и пар­
ламентом, причем король являлся представителем прошедшего,
а парламент—настоящего. Наконец—не упоминая о мелких
чертах сходства — была еще одна чрезвычайно важная черта,
в которой оба этих великих события сходятся, а именно, что они
были по преимуществу событиями светского характера и про­
изошли не из желания распространить известные религиозные
мнения, а из стремления к упрочению гражданской свободы.
Я уже упоминал о чисто светском характере английского восста­
ния—и действительно, этот характер должен быть вполне оче­
видным для каждого, кто изучал свидетельства истории из
первых источников. Во Франции мы не только находим тот же
результат, но даже можем указать все ступени, через которые
она перешла на пути к прогрессу. В средине шестнадцатого
столетия, непосредственно после смерти Генриха III, причиной
междоусобий во Франции были религиозные распри, и войны
эти велись с рвением, характеризовавшим крестовые походы.
В самом начале семнадцатого века вновь вспыхнули раздоры;
296

но тут правительство хотя и действовало по-прежнему против
протестантов, но видело в них уже не еретиков, а мятежников,
и целью войны было подавление непокорной партии, а не пре­
следование известных религиозных убеждений. Это был первый
великий шаг в истории веротерпимости, и он совершился, как
мы уже видели, в царствование Людовика XIII. Прошло поко­
ление; в следующем веке возникли войны Фронды; в этом
событии, которое можно назвать вторым шагом французского
ума, перемена проявилась еще более заметно. В этот промежу­
ток времени идеи великих скептических мыслителей, от Монтеня до Декарта, принесли свой естественный плод; распространя­
ясь более в образованных классах, они, как всегда бывает,
оказали влияние не только на тех, которые приняли их, но и на
людей противоположных убеждений. Действительно, простое
знание того факта, что самые замечательные люди известного
времени бросили тень сомнения на общепринятые верования, не
может не смутить в некоторой степени убеждений даже тех
людей, которые смеются над этими сомнениями 82 . В подобных
случаях никто не бывает вполне безопасен: самая крепкая вера
может слегка пошатнуться; люди, по наружности сохраняющие
православие, часто бессознательно колеблются; они не могут
вполне устоять против влияния высших умов, и не всегда удает­
ся им избегнуть докучливого подозрения, что ежели дарование
находится на одной стороне, а на другой невежество, то очень
возможно, что на стороне дарования находится истина, а на
стороне невежества—заблуждение.
Так и было во Франции. В этой стране, как во всякой другой,
когда теологические убеждения ослабели, то и религиозные рас­
при прекратились. Сначала религия бывала причиной войн, а так­
же и предлогом для ведения их. Затем пришло время, когда
религия перестала быть причиной распрей; но так медленно
совершается общественный прогресс, что все еще находили нуж­
ным выставлять ее в виде предлога. Наконец, наступили великие
дни Фронды, когда религия не стала уже ни причиной, ни пред­
логом^ 3 и когда впервые увидели во Франции зрелище трудной
борьбы, предпринятой людьми, очевидно, ради человеческих це­
лей и веденной не для того, чтобы доставить перевес известным
убеждениям, а для того, чтобы расширить пределы гражданской
свободы. И как бы для большей поразительности этой перемены
самым замечательным из предводителей инсургентов был кар­
динал де Рец, человек с обширными способностями и вместе
с тем известный презрением к своему сословию 84 ; о нем один
великий историк сказал: «Он был первый епископ во Франции,
который вел междоусобную войну, не выставляя предлогом для
нее религию».
Таким образом, мы видели, что в течение семидесяти лет
после вступления на престол 1енриха IV умственное развитие во
Франции совершалось путем замечательно сходным с тем, что
происходило в Англии; мы видели, что в обеих странах ум,
297

сообразно с естественными условиями его развития, сначала стал
сомневаться в том, чему издавна верил, а потом начал допускать
то, что долгое время ненавидел; что такой порядок не был ни
делом случая, ни прихотью истории, это может быть очевидно
доказано не только теоретическими рассуждениями и аналогией,
существовавшей между обеими нациями, но и еще одним чрез­
вычайным обстоятельством, а именно; порядок событий и, так
сказать, относительные размеры их были в обеих странах одни
и те же, как в отношении к развитию терпимости, так и от­
носительно успехов литературы и науки. В обеих странах от­
ношение между успехами знания и упадком влияния духовенства
было одно и то же, хотя оно проявилось в различное время. Мы
начали отделываться от наших предрассудков несколько раньше,
чем могли это сделать французы, и таким образом, выступив
первые на поприще, успели опередить этот великий народ в со­
здании светской литературы. Всякий, кто даст себе труд сравнить
ход умственного развития в Англии и во Франции, увидит, что во
всех главнейших отраслях его мы были первыми — я не говорю
по достоинству, но по порядку времени. В прозе, в поэзии,
в каждой отрасли умственного успеха, по сравнении, окажется,
что мы опередили французов почти на целое поколение и что во
всем повторялось, в хронологическом смысле, то же отношение,
какое существует между Бэконом и Декартом, 1укером и Паска­
лем, Шекспиром и Корнелем, Массинджером и Расином, Беном
Джонсоном и Мольером, Гарвеем и Пэке. Каждый из этих заме­
чательных людей пользовался заслуженной славой в своем отече­
стве, и если бы захотели провести между ними сравнение, то это
могло бы показаться делом национальной зависти. Здесь мы
должны заметить только одно — что между лицами, трудивши­
мися по каждой отдельной отрасли, самый великий из англичан
предшествовал несколькими годами самому великому из фран­
цузов. Это различие времени, действительно проходящее по всем
главным предметам знания, слишком правильно, чтобы можно
было считать его случайным. И так как в настоящее время,
конечно, лишь весьма немногие из англичан могут быть настоль­
ко самолюбивы, чтобы полагать, что мы одарены каким-нибудь
врожденным существенным превосходством над французами, то,
очевидно, должна быть какая-нибудь заметная особенность, ко­
торой обе нации отличаются друг от друга и которая произвела
различие между ними не в самом знании, но во времени проявле­
ния знания. Для отыскания этой особенности не требуется боль­
шой проницательности. Хотя французы стали развиваться неско­
лько позже, чем англичане, тем не менее, когда развитие это
пошло как следует в ход, предшествовавшие данные его успеха
были в том и другом народе совершенно одни и те же. Из этого,
по самым простым началам индукции, ясно следует, что запозда­
ние развития зависело от запоздания предшествовавшего факта.
Очевидно, французы меньше знали, потому что больше вери­
ли 8 5 . Ясно, что их прогресс задержан был преобладанием тех
298

чувств, которые всегда пагубны для всякого знания, потому что,
заставляя смотреть на древность, как на единственное хранилище
мудрости, они унижают настоящее, чтобы возвысить прошедшее;
эти-то чувствования уничтожают виды человека на будущность,
убивают его надежды, умерщвляют в нем любознательность,
охлаждают его рвение, расслабляют рассудок «я», под предлогом
смирения его гордого разума, стараются отбросить человека
назад в ту более чем полуночную тьму, из которой только разум
дал ему возможность выйти.
Существующая таким образом аналогия между Францией
и Англией, без сомнения, весьма поразительна и, насколько мы ее
до сих пор рассмотрели, кажется совершенной во всех своих
частях. Подводя в нескольких словах итог всем отдельным чер­
там сходства, можно сказать, что обе эти нации следовали оди­
наковому порядку развития относительно скептицизма, литера­
туры и веротерпимости. В обеих странах вспыхнула междоусоб­
ная война в то же время, за те же интересы и при одинаковых по
многим отношениям обстоятельствах. В обеих странах инсурген­
ты, торжествовавшие вначале, были под конец побеждены, и ког­
да восстания были подавлены, то правительства обеих стран
были вполне восстановлены почти в один и тот же момент:
в 1600 г.— Карлом II, в 1661-м—Людовиком XIV 8 6 . Но тут схо­
дство остановилось. С этой точки обе страны начали заметно
расходиться, и это уклонение, продолжаясь более столетия, при­
вело наконец Англию к упрочению народного благосостояния,
а Францию—к самой кровавой, самой полной и самой раз­
рушительной революции, какая только видана была на свете. Эта
разница в судьбах таких великих и образованных наций до того
замечательна, что знакомство с причинами этого явления стано­
вится необходимым для правильного понимания европейской
истории и может, как впоследствии окажется, бросить яркий свет
на другие события, не связанные непосредственно с самым явле­
нием. Кроме того, подобное исследование независимо от научно­
го интереса будет иметь высокую практическую цену. Оно до­
кажет истину, которую люди, по-видимому, лишь недавно стали
понимать, а именно, что в политике, так как для нее не открыто
еще никаких твердых начал, первые условия успеха суть: соглаше­
ние, обмен, целесообразность и уступка. Оно покажет оконча­
тельное бессилие даже самых способных правителей в тех случа­
ях, когда они стараются, при новых обстоятельствах, действо­
вать по старым правилам. Оно покажет, какая тесная связь
существует между свободой и знанием, между возрастающей
цивилизацией и успехами демократии. Оно покажет, что для
прогрессивной нации требуется и прогрессивный строй государ­
ства, что в известных пределах допущение нововведений состав­
ляет единственное возможное ручательство за безопасность, что
никакое государственное учреждение не может устоять против
напора и вечного движения общества, если, исправляя недостатки
своего строения, оно вместе с тем не расширяет своего входа, и,
299

наконец, что ни одна страна, даже в материальном отношении, не
может сохранить ни благосостояния, ни безопасности, ежели не
усиливается постепенно значение народа, не расширяются его
привилегии и, так сказать, не воплощаются во всей его массе
государственные отправления.
Спокойствие Англии и отсутствие в ней междоусобных войн
должны быть приписаны признанию в ней этих великих ис­
тин 8 7 , пренебрежение которыми обрушило на другие страны
самые ужасные бедствия. По этому самому, ежели не по чему
другому, становится делом чрезвычайно интересным привести
в известность, каким образом произошло, что две сравниваемые
нами нации приняли в отношении к этим истинам совершенно
противоположные воззрения, хотя по другим предметам воззре­
ния их были, как мы уже видели, весьма сходны. Или, выражая
возрос другими словами, нам предстоит исследовать, каким
образом произошло то, что французы, шедшие относительно
знаний, скептицизма и веротерпимости совершенно тем же пу­
тем, как и англичане, вдруг впали в застой относительно по­
литики; каким образом умы их, совершившие столь великие
подвиги, оказались, однако, до такой степени неприготовлен­
ными к свободе, что, несмотря на геройские усилия Фронды,
они не только подпали деспотизму Людовика XIV, но даже и
не думали ему сопротивляться; и наконец, сделавшись раба­
ми и телом и душою, стали гордиться таким положением,
которого и последний из англичан гнушался бы, как невыноси­
мого ярма.
Причины этого различия должно искать в существовании
духа покровительства. Этот дух так опасен, и им так легко
увлечься, что в нем заключается самое серьезное из препятствий,
с которыми цивилизация должна бороться на пути к прогрессу.
Покровительственное начало, которое по справедливости можно
назвать алым началом, всегда было сильнее во Франции, чем
в Англии. Действительно, у французов оно продолжает до насто­
ящего времени производить самые зловредные результаты. Оно
тесно связано, как я раскрою впоследствии, с тем пристрастием
к централизации, котсрое обнаруживается в их правительствен­
ном механизме и направлении их литературы. Это именно и за­
ставляет их поддерживать стеснения, с давнего времени связы­
вавшие их промышленность, и сохранять монополии, которые
в нашем отечестве окончательно уничтожены либеральной систе­
мой. Это же побуждает их вмешиваться в естественные отноше­
ния между производителями и потребителями; насильственно
вызывать к существованию мануфактуры, которые иначе никогда
не были бы основаны и, следовательно, вовсе не были нужны;
нарушать обычный ход промышленности и под предлогом покровительствования своим рабочим уменьшать производитель­
ность труда, отвращая его от тех путей, к которым направляют
его собственные его инстинкты. Таковы неизбежные результаты
покровительственного начала в деле промышленности. Будучи
300

внесено в политику, оно производит так называемое отеческое
правительство, где верховная власть сосредоточена в руках
монарха либо в руках немногих привилегированных классов.
Когда же оно вносится в богословие, то производит могущест­
венную церковь и многочисленное духовенство, которое призна­
ется необходимой охраной религии, так что всякое противодей­
ствие ему принимается за оскорбление общественной нравствен­
ности. Вот отличительные черты, по которым можно узнать
покровительственное начало, и уже с весьма раннего времени
они обнаруживались во Франции гораздо яснее, чем в Англии.
Не имея притязания с точностью определить причину, произ­
ведшую эти явления, я постараюсь в следующей главе просле­
дить их в прошедшем до весьма отдаленного периода, так
чтобы исследование это дало нам возможность объяснить неко­
торые из черт различия, существовавшего в этом отношении
между обеими странами.

ГЛАВА IX
История духа покровительства и сравнение
проявлений его во Франции и в Англии

Когда к концу V века распалась Римская империя, то насту­
пил, как известно, продолжительный период невежества и злодея­
ний,— период, в течение которого даже самые даровитые умы
утопали в грубейших предрассудках. В течение этих веков, по
справедливости названных темными, духовенство было всесиль­
но: духовные владычествовали над совестью самых деспотичес­
ких монархов и считались людьми с обширной ученостью, пото­
му что они одни умели читать и писать, потому что они были
единственными хранителями тех пустых вымыслов, из которых
слагалась тогдашняя европейская наука, и потому еще, что они
сохраняли легенды о святых и жития отцов церкви, из которых,
как в то время верили, легко было почерпнуть учения божествен­
ной мудрости.
Таково было унижение европейского ума в течение почти
пятисот лет, и можно сказать, что в это время человеческое
легковерие дошло до размеров, неслыханных в летописях невеже­
ства. Но вот наконец человеческий разум, эта божественная
искра, которую не в силах потушить даже самое испорченное
общество, стал обнаруживать свою силу и разгонять туманы, его
окружавшие. Различные обстоятельства, которые здесь слишком
долго было бы разбирать, были причиной того, что это проясне­
ние произошло в разных странах в различные времена. Однако
ж мы можем вообще сказать, что оно началось в десятом и один­
надцатом столетиях и что в двенадцатом веке не было уже ни
одной нации, ныне считающейся в числе образованных, над
которой не занимался бы этот свет.
Именно с этого момента европейские нации начинают замет­
но принимать различные направления. До того времени суеверие
было в них так сильно и так всеобще, что бесполезно было бы
измерять сравнительно степени преобладавшего в них мрака.
Действительно, они стояли так низко, что первое время значение,
которым пользовалось в них духовенство, было во многих от­
ношениях благотворно: духовные являлись оплотом народа про­
тив правителей и представляли собою единственный пример
сословия, хоть сколько-нибудь стремившегося к умственной де­
ятельности. Но когда началось великое движение, когда ум чело­
веческий стал возмущаться, положение духовенства внезапно из­
менилось. Оно дружелюбно смотрело на умствование до тех пор,
пока умствование было на его стороне; пока духовные были
единственными хранителями знания, они усердно действовали
в интересах его. Теперь же оно ускользало из их рук; оно делалось
достоянием мирян, оно становилось опасным—и его следовало
302

заключить в должные пределы. Тут-то и вошли впервые в повсе­
местное употребление инквизиции, тюремные заключения, пыт­
ки, сожигания и все другие изобретения, посредством которых
церковь
тщетно старалась удержать поток, обратившийся против
нее1. С этого момента началась непрестанная борьба между
двумя великими партиями—приверженцами исследования и при­
верженцами слепой веры,— борьба, которая, чем бы она ни при­
крывалась, в каких бы формах ни являлась, в сущности всегда
одна и та же и выражает собою противоположность интересов
разума и веры, скептицизма и легковерия, прогресса и реакции,—
интересов тех людей, которые надеются на будущее, и тех,
которые прилепляются к прошедшему.
Итак, вот точка отправления новейшей цивилизации. С того
самого момента, как разум начал сколько-нибудь заявлять свое
право на преобладание, прогресс каждой нации зависел от боль­
шего или меньшего повиновения предписаниям его, от умения
подчинять всю сумму своих действий мерилу разума. Следовате­
льно, чтобы понять первоначальную причину различия между
Францией и Англией, мы должны искать ее в обстоятельствах
того времени, когда в первый раз заметно обозначилось движе­
ние, которое можно по справедливости назвать великим восста­
нием разума.
Ежели, в видах такого исследования, мы будем рассматривать
историю Европы, то найдем, что именно в этот период возникла
феодальная система,— обширная правительственная система, ко­
торая, несмотря на свою грубость и другие несовершенства, удов­
летворяла многим потребностям тех грубых народов, посреди
которых она родилась. Связь между возникновением феодализма
и упадком теологического духа очевидна. Феодальная система
была первым великим светским учреждением, какое было видано
в Европе со времени установления гражданского права: во весь
этот период времени, с лишком в четыреста лет, это была первая
сделанная в больших размерах попытка устроить общество на
светских, а не на духовных началах, так как в основании всего
учреждения лежало единственно владение землею
и отправление
известных воинских и денежных повинностей 2.
Без сомнения, это был большой шаг в европейской цивилиза­
ции, так как учреждение это явило собою первый пример обшир­
ного государственного строя, в котором духовные, как отдельное
сословие, не имели определенного места3; вследствие этого и на­
чалась та борьба феодализма с церковью, которую заметили
многие писатели, упустив, однако, странным образом из виду ее
причину. Но при этом особенно достойно внимания то обсто­
ятельство, что с введением феодальной системы дух покровите­
льства далеко не был подавлен, даже не был, по всей вероят­
ности, и ослаблен, а, собственно, только принял другую форму—
вместо духовной—светскую. Взоры людей, обращавшиеся прежде
на церковь, теперь устремились на дворян; ибо необходимым
последствием этого обширного движения, или скорее частью его,
303

было то, что из значительных землевладельцев теперь образова­
лась наследственная аристократия 4 . В десятом столетии мы
встречаем первые фамильные прозвища; с одиннадцатого столе­
тия многие важные должности делаются наследственными в
главных фамилиях, а в двенадцатом столетии изобретены гербы
и другие геральдические эмблемы, питавшие так долго тщеславие
дворянства и ценимые потомками, как знаки того превосходства
рождения, которому в течение многих веков подчинялось всякое
другое превосходство.
Таково было начало европейской аристократии в том смыс­
ле, в каком это слово обыкновенно употребляется. Феодализм
с упрочением его влияния явился преемником церкви в деле
организации общества 5 ; дворянство, сделавшись наследствен­
ным, постепенно вытеснило из государственного управления
и вообще из важных должностей духовенство, в котором теперь
прочно утвердился противоположный наследственности прин­
цип— безбрачия. Таким образом, очевидно, что исследование
о происхождении новейшего духа покровительства есть в значи­
тельной мере исследование о происхождении могущества аристо­
кратии, так как это могущество было вывеской или, так сказать,
покровом, под которым дух этот развился. Это обстоятельство,
как мы впоследствии увидим, находится также в связи с большим
религиозным движением шестнадцатого столетия; успех послед­
него главным образом зависел от бессилия покровительствен­
ного принципа, который противодействовал ему. Но, отлагая это
соображение до дальнейшего времени, я постараюсь теперь очер­
тить некоторые из обстоятельств, которые, доставив аристокра­
тии во Франции более значения, чем она имела в Англии, приучи­
ли французов к более строгому и постоянному повиновению
и привили им дух подчиненности в большей мере, чем он обык­
новенно проявлялся в Англии.
В самом начале второй половины XI столетия, следователь­
но, в то время, когда совершался еще процесс возникновения
аристократии, Англия была покорена герцогом Нормандским,
который, естественно, ввел в ней государственное устройство,
существовавшее в его отечестве. Но в его руках это устройство
подвергалось изменению, сообразному с теми новыми обсто­
ятельствами, в которые он был поставлен. Находясь в чужой
стране и будучи предводителем победоносной армии, составлен­
ной частью из наемников, он имел возможность отступить от
некоторых из тех феодальных обычаев, которые были приняты
во Франции. Значительные нормандские бароны, брошенные
в среду неприязненного населения, были рады принять лены от
короны почти на всяких условиях, какие только могли обеспечить
их безопасность. Этим, конечно, воспользовался Вильгельм; ибо,
жалуя баронии на условиях, выгодных для короны, он предуп­
реждал приобретение баронами той власти, которою они пользо­
вались во Франции и которую, без этого, не имели бы и в Англии.
Результатом этого было, что могущественнейшие бароны Анг304

лии подчинились закону или по крайней мере власти короля.
Действительно, это дошло до того, что Вильгельм незадолго до
своей смерти заставил всех землевладельцев дать ему клятву
в верности,— чем он оказал совершенное пренебрежение к той
особенности феодализма, в силу которой каждый вассал, в от­
дельности, зависел от своего сюзерена.
Но во Франции дело было совершенно иначе. Здесь знатные
дворяне владели своими землями не столько по пожалованию,
сколько по праву давности. Таким образом, права их носили
характер древности; это обстоятельство, в соединении со слабо­
стью короны, дало им возможность распоряжаться в своих вла­
дениях, как независимым государям. Даже когда могуществу
баронов был нанесен первый удар при Филиппе-Августе, они
все-таки продолжали в его царствование и гораздо позже пользо­
ваться такой властью, какая в Англии была совершенно неизвест­
на. Мы приведем только два примера этому. Право чеканения
монеты, которое всегда считалось атрибутом верховной власти,
никогда не было предоставляемо в Англии даже самым знатным
баронам 6; во Франции же этим правом, независимо от короны,
пользовались многие, и оно было отменено только в шестнадца­
том столетии. Это же замечание легко может быть применено
и к так называемому праву частной войны, в силу которого
бароны могли нападать друг на друга и нарушать спокойствие
страны своими частными раздорами. В Англии аристократия
никогда не была довольно сильна, чтобы иметь по закону это
право, хотя на практике пользовалась им даже слишком часто.
Но во Франции право это вошло в положительное законодатель­
ство; оно было внесено в статуты феодализма и положительно
признано двумя весьма энергическими королями, Людовиком IX
и Филиппом Красивым, которые между тем делали все, что
могли, чтобы ослабить громадное значение баронов.
Из такого различия аристократической власти во Франции
и в Англии родились многие последствия большой важности.
У нас бароны, будучи слишком слабы для борьбы с короной,
принуждены были, ради собственной защиты, соединяться с на­
родом. Спустя около ста лет после завоевания нашей страны
норманны и саксы смешались, и обе партии соединились против
короля, для поддержания своих общих прав7. Великая хартия,
которую Иоанн должен был дать, заключала в себе, конечно,
уступки в пользу аристократии, но главнейшие ее условия были
в пользу «всех классов свободных людей»8. По прошествии
полустолетия возникли новые раздоры; бароны опять соедини­
лись с народом, и снова произошли те же результаты—каждый
раз условием и последствием этого оригинального союза было
расширение народных привилегий. Точно таким же образом,
когда граф Лейстерский поднял бунт против 1енриха III, то на­
шел свою партию слишком слабой для борьбы с короной и по­
тому обратился к народу; ему-то и обязана своим происхож­
дением нижняя палата, так как он в 1264 г. подал первый пример
11—3992

305

призыва городов и местечек к выборам и сделал таким образом,
что жители городов и местечек заняли свои места в том парламен­
те, который до тех пор состоял только из духовных и дворян 9 .
Так как английская аристократия принуждена была, вследст­
вие своей слабости, опираться на народ, то естественным послед­
ствием этого было, что народ усвоил себе тот оттенок независимо­
сти и то гордое обращение, которые являются скорее следствием,
нежели причиной, наших гражданских и политических учреждений.
Именно этому обстоятельству, а не какой-нибудь воображаемой
особенности расы обязаны мы тем твердым, предприимчивым
духом, которым издавна отличались обитатели нашего острова.
Это же самое дало им силу побороть все ухищрения притесни­
телей и поддерживать в течение стольких столетий права, которых
не имела никакая другая нация. Это же самое развило и сохранило
те великие привилегии, которые, каковы бы ни были их недостат­
ки, имеют по крайней мере то неоценимое достоинство, что при­
учают свободного человека к отправлениям власти, вручают граж­
данам управление их собственного города и увековечивают идею
независимости, сохраняя ее в живой форме и связывая поддержа­
ние ее с интересами и влечениями каждой отдельной личности.
Но те привычки самоуправления, которые, под влиянием
этих обстоятельств, развивались в Англии, были, под влиянием
совершенно противоположных обстоятельств, пренебрежены во
Франции. Значительные французские бароны, будучи слишком
могущественны, чтобы нуждаться в народе, не искали союза
с ним. Результатом этого было то, что среди большого разнооб­
разия форм и имен общество в сущности разделялось только на
два класса: высший и низший — покровителей и покровительству­
емых. Ввиду преобладавшей в то время грубости нравов не
будет преувеличением сказать, что во Франции во время фе­
одальной системы каждый человек был или тиран, или раб.
Даже, в большей части случаев, оба характера соединялись в од­
ном и том же лице. Ибо обыкновение подраздачи ленов
(Subinfeudation), которое было деятельно ограничиваемо в Анг­
лии, сделалось почти всеобщим во Франции. Могущественные
бароны раздавали известным лицам земли под условием со­
блюдения ими верности и несения разных повинностей; эти лица
в свою очередь подраздавали такие земли, т. е. передавали их на
подобных же условиях другим лицам, которые опять имели
право передать их в четвертые руки, и так далее, до бесконеч­
ности. Так составилась длинная цепь зависимости и образовалась
как бы целая система подчиненности. В Англии, с другой сторо­
ны, такие сделки были так не согласны с общим порядком вещей,
что весьма сомнительно—существовали ли они в каком-либо
размере; во всяком случае известно, что в царствование Эдуар­
да I они были окончательно воспрещены статутом, который
известен у юристов под именем quia emptores.
Итак, издавна существовало уже большое социальное раз­
личие между Францией и Англией. Последствия этого различия
306

сделались еще очевиднее, когда с XIV столетия феодальная систе­
ма стала быстро клониться к упадку в обеих странах. Ибо
в Англии, вследствие слабости принципа покровительства, люди
до известной степени привыкли к самоуправлению и были спо­
собны крепко держаться тех великих учреждений, которые плохо
применялись к более послушному нраву французского народа.
Наши муниципальные привилегии, права наших мелких земле­
владельцев и обеспеченность наших копигольдеров 10 были с XIV
по XVII столетие тремя важнейшими гарантиями прав Англии п .
Во Франции такие гарантии были невозможны; так как там
между благородными и неблагоприятными было действительное
различие, то не было места для образования средних классов,
а каждый должен был войти в состав той или другой корпора­
ции 12 . У французов никогда не было ничегосоответствующего
английским мелким землевладельцам (yeomanry), не было также
копигольдеров, признанных законом, и хотя они старались вве­
сти в своей стране муниципальные учреждения, но все такие
попытки остались бесплодными, ибо, подражая формам свобо­
ды, они не имели того стойкого, смелого духа, который один
ведет к свободе. Действительно, французы имели образ свободы
и ее название, но им недоставало того священного огня, который
согрел бы и оживил этот образ. Все остальное у них было: они
имели наружный вид и приемы свободы; французским городам
пожалованы были хартии, а должностным лицам их дарованы
привилегии. Все, однако, было напрасно, ибо не печатью и не
пергаментом законодателя охраняется независимость людей. Та­
кие вещи составляют только внешность; они украшают свободу;
они составляют как бы ее одежду—приданое, праздничный на­
ряд во дни мира и спокойствия. Но когда наступают черные дни,
когда начинаются нападения деспотизма, то свободу сохранят не
те, которые могут предъявить древнейшие акты и великие хар­
тии, а те, которые наиболее свыклись с независимостью, наибо­
лее способны думать и действовать сами и наименее дорожат
тем навязчивым покровительством, которое высшие классы все­
гда так охотно оказывали, что во многих странах они не остави­
ли более ничего, чему бы стоило покровительствовать.
Так и было во Франции. Города, с небольшими исключени­
ями, пали при первом ударе, и граждане утратили те муници­
пальные привилегии, которые не были приспособлены к наци­
ональному характеру и потому не могли быть сохранены. Точно
так же в Англии власть перешла естественным образом, одной
силой демократического движения, в руки палаты общин, значе­
ние которой, несмотря на случавшиеся препятствия, с тех пор
постоянно возрастало, в ущерб аристократическому элементу
законодательного собрания. Единственное учреждение во Фран­
ции, соответствующее этому, представляли Генеральные штаты,
которые, однако, имели так мало влияния, что, по мнению
французских историков, они едва ли даже могут быть названы
учреждением13. Действительно, французы в то время уже так
307

привыкли к идее покровительства и к подчиненности, которая
вытекает из этой идеи, что они не особенно желали поддерживать
такое учреждение, которое в их государственном устройстве яв­
лялось единственным представителем народного элемента. Ре­
зультатом этого было, что в XIV столетии права английского
народа были упрочены, и с этих пор ему оставалось только
расширять то, что раз уже было приобретено; а в том же столе­
тии во Франции дух покровительства принял новую форму;
власти аристократии в значительной мере наследовала власть
короны, и тогда началось то стремление к централизации, кото­
рое, сперва при Людовике XIV, а потом при Наполеоне, достиг­
ло еще большего развития и сделалось язвою французского
народа. Таким образом феодальные идеи превосходства и подчи­
ненности далеко пережили тот варварский век, для которого они
исключительно годились. Действительно, будучи перенесены
в другой век, они, казалось, приобрели новую силу. Во Франции
все сводится к одному общему центру, которым поглощается вся
гражданская деятельность. Все сколько-нибудь значительные ре­
формы, все планы улучшений, даже в материальном быте народа,
должны получать санкцию от правительства, так как предполага­
ется, что местным властям не по силам такие трудные задачи.
Дабы низшие должностные лица не могли злоупотреблять своей
властью, им не дается никакой власти. Самостоятельное отправ­
ление судебной власти там почти неизвестно. Все, что ни делает­
ся, должно делаться в главной квартире 14 . Думают, что правите­
льство должно все видеть, все знать, обо всем заботиться. Дабы
подкрепить эту широкую монополию, придуман механизм, впол­
не достойный своей цели. Вся страна наводняется огромным
полчищем чиновников 15 ; чиновники эти, правильностью своей
иерархии и порядком своей постепенности, представляют пре­
красную эмблему феодального начала, которое из территориаль­
ного сделалось теперь личным. На самом деле вся правительст­
венная деятельность исходит от того предположения, что ни один
человек не знает своих нужд или не способен сам о себе заботить­
ся. Такими отеческими чувствами проникнуто французское прави­
тельство, так ревностно оно заботится о благосостоянии своих
подданных, что оно забрало в свое ведение как самые исключи­
тельные, так и самые обыкновенные явления жизни. Чтобы фран­
цузы не делали неблагоразумных завещаний, оно ограничило
права завещателей, а из опасения, чтобы они не завещали свою
собственность неправильно, большая часть собственности вовсе
изъемлется из права завещания. Дабы все общество пользовалось
защитою полиции, постановлено, что никто не может путеше­
ствовать без паспорта. И когда люди действительно путешеству­
ют, то на каждом углу они встречаются с тем же духом вмешате­
льства, который, под предлогом защиты их личности, стесняет их
свободу. И в другие отношения, гораздо более серьезные, фран­
цузы внесли то же самое начало. Так велика заботливость их об
ограждении общества от преступников, что когда подсудимый
308

призывается в один из их судов, то там происходит зрелище,
которое, можно сказать без малейшего хвастовства, и часу не
было бы терпимо в Англии. Там видим мы, что важный государ­
ственный сановник, перед тем как судить арестанта, для удосто­
верения в его предполагаемой виновности, делает допрос, пере­
допрос, перекрестный допрос, исполняя таким образом обязан­
ности не судьи, а обвинителя, употребляя против обвиняемого
все влияние своего судейского положения, все тонкости своей
профессии, всю свою опытность, всю ловкость своего напрак­
тиковавшегося ума. Это едва ли не самый возмутительный из
многих примеров, в которых высказываются стремления фран­
цузского ума, потому что это дает готовый механизм для целей
деспотической власти, потому что это бесчестит отправление
правосудия, внося в него идею несправедливости, и, наконец,
вредит спокойному и ровному настроению духа, которое невоз­
можно вполне сохранить при системе, делающей из чиновника
обвинителя и превращающей судью в приверженца партии. Но
это обстоятельство, как оно ни гибельно, составляет только
часть еще более обширной системы; ибо наряду с методом,
служащим для открытия преступников, существует подобный же
метод для предупреждения преступлений. С этой последней це­
лью за людьми присматривают и тщательно наблюдают, даже
в их обыденных увеселениях. Дабы они не причинили вреда друг
другу каким-нибудь внезапным неблагоразумием, принимают
предосторожности вроде тех, какими отец обставляет своих де­
тей. На их ярмарках, в театрах, в концертах и других обществен­
ных сходках присутствуют всегда солдаты, которых посылают
наблюдать, чтобы не было сделано ничего дурного, чтобы не
было бесполезного столпления, чтобы никто не бранился и не
ссорился с своим соседом. Бдительность правительства не оста­
навливается и на этом. Даже воспитание детей подчинено конт­
ролю государства, вместо того чтобы подлежать ведению учи­
телей или родителей. И все это приводится в исполнение с такой
энергией, что французов, ни взрослых, ни детей, никогда одних не
оставляют. В то же время рационально предполагая, что взрос­
лые, находящиеся таким образом под опекой, не могут сами
знать толк в пище, правительство позаботилось и об этом. Его
зоркий глаз следит за мясником в лавке и за булочником у очага.
Оно с отеческой заботливостью смотрит за тем, чтобы мясо не
было дурно и чтобы хлеб не был маловесен. Одним словом, не
приводя много примеров, хорошо известных большинству чита­
телей, достаточно сказать, что во Франции, как в каждой стране,
в которой действует принцип покровительства, правительство
установило монополию самого вредного свойства,— монопо­
лию, которая проникает в дела и сердца людей, следит за ними
в их ежедневных занятиях, беспокоит их своим мелочным вмеша­
тельством и, что хуже всего, уменьшает ответственность их перед
самими собою, лишая их таким образом того, что составляет
единственное, истинное воспитание для большинства умов,—
309

постоянной необходимости предвидеть будущие случайности
и привычки бороться с трудностями жизни.
Последствием всего этого было, что французы, хотя великий
и блестящий народ,—народ, полный энергии, высокомужествен­
ный, богатый знанием и, может быть, менее всякого другого
народа в Европе угнетенный суеверием,— всегда оказывались не­
способными к отправлению политической власти. Даже когда им
и случалось обладать ею, они не были способны соединить посто­
янство с свободой. Одного из двух элементов всегда недоставало.
У них бывали правительства, но не прочные. Бывали у них про­
чные правительства, но не свободные. Благодаря своему врожден­
ному бесстрашию они восставали и, без сомнения, будут восста­
вать против такого дурного положения дел 1 6 , но не нужно быть
пророком, чтобы предсказать бесплодность всех таких попыток,
по крайней мере еще для нескольких поколений, потому что люди
никогда не могут быть свободны, если они не воспитаны для
свободы. И это не то воспитание, которое приобретается в школах
или вычитывается из книг,— оно состоит в саморазвитии, само­
уповании и самоуправлении. В Англии—это дело наследствен­
ного перехода, это преемственные привычки, которые мы усваива­
ем себе в юности и которые управляют нами в жизни. У французов
все старинные ассоциации идей клонятся в совершенно другую
сторону. При малейшем затруднении они взывают о помощи
к правительству. То, что у нас соревнование, у них монополия. То,
что мы делаем частными компаниями,—у них исполняется прави­
тельственными учреждениями. Они не могут прорыть канал или
проложить железную дорогу, не обращаясь за помощью к прави­
тельству. У них народ смотрит на правителей, а у нас правители —
на народ. У них исполнительная власть есть центр, от которого
общество расходится, как радиусы 17 ; у нас общество есть двига­
тель, орган, исполнитель. Разница в результате соответствует
разнице в процессе. Мы сделались способны к политической вла­
сти вследствие продолжительного пользования гражданскими пра­
вами; они же, пренебрегая пользованием этими правами, думают,
что могут прямо начать с власти. Мы всегда показывали реши­
мость поддерживать наши права, а когда времена были благопри­
ятны—то и расширять их; делали мы это с пристойностью и сте­
пенностью, свойственными тем людям, которым такие предметы
издавна знакомы. Но французы, с которыми всегда обходились
как с детьми,— в политическом отношении все еще дети. И так как
они вели самые важные дела в том живом и легкомысленном духе,
которым отличается их легкая литература, то неудивительно, что
они не имели удачи в тех делах, где первое условие успеха—чтобы
люди издавна привыкли полагаться на собственные силы и чтобы
прежде, нежели они испытают свое искусство в борьбе политичес­
кой, силы их окрепли в том предварительном закале, который
неминуемо дает борьба с трудностями гражданской жизни.
Вот некоторые из тех соображений, которыми мы должны
руководствоваться, строя предположения насчет будущей судьбы
310

великих европейских государств. Но там теперь особенно важно
заметить, как долго противоположные стремления Франции
и Англии высказывались в том положении и обращении, какими
пользовалась в них аристократия, и как из этого естественно
произошли некоторые резкие различия между борьбою Фронды
и борьбою Долгого парламента.
Когда в четырнадцатом столетии власть французских коро­
лей стала быстро возрастать, политическое значение дворян ста­
ло, конечно, в той же мере уменьшаться. Но что особенно
доказывает, до какой степени укоренилась в прежнее время их
власть, это тот несомненный факт, что, несмотря на такое небла­
гоприятное для них обстоятельство, народ никогда не был в си­
лах освободиться от их контроля. Отношения дворян к короне
совершенно изменились, а отношения их к народу остались почти
те же самые. В Англии рабство, или, как оно мягче называется,
крепостное состояние, быстро уменьшалось и исчезло к концу
шестнадцатого столетия 18 . Во Франции оно существовало еще
двести лет и было уничтожено только в революцию. Точно так же
до конца восемнадцатого столетия дворяне во Франции были
изъяты от тех обременительных налогов, которые падали на
народ. Подушная подать и барщина, эти тяжкие повинности,
налагались исключительно на лиц низкого происхождения, пото­
му что французская аристократия, будучи высокой, рыцарской
расою, сочла бы оскорблением для своих знатных потомков, если
бы они были обложены податью наравне с теми, которых они
презирают, ставя их ниже себя 19 . В самом деле, все стремилось
к поддержанию этого презрения. Все было направлено к униже­
нию одного класса и к возвышению другого. Дворянам предо­
ставлялись лучшие должности в духовенстве, а также самые
важные военные посты. Им дарована была привилегия вступать
в армию офицерами 20 , и им одним принадлежало исключитель­
ное право служить в кавалерии. В то же время, чтобы избежать
и малейшей возможности смешения, такая же предусмотритель­
ность проявляема была и в самых ничтожных обстоятельствах;
старались, чтобы не было ни малейшего сходства даже в увеселе­
ниях двух классов. Это доходило до такой степени, что во многих
местностях Франции право иметь птичник или голубятню совер­
шенно зависело от звания человека: ни один француз, каково бы
ни было его богатство, не мог держать голубей, если он был не
дворянин, ибо такие развлечения считались слишком возвышен­
ными для лиц плебейского происхождения.
Подобные условия имеют важность как свидетельство о со­
стоянии того общества, среди которого они существовали; значе­
ние их сделается в особенности очевидно, когда сравним этот
порядок вещей с противоположным ему состоянием Англии.
В Англии ни эти, ни какие-либо подобные им различия никогда
не были известны. Дух, представителями которого были наши
мелкие землевладельцы, наши копигольдеры и наши вольные
горожане, был слишком силен, чтобы уступить тем началам
311

покровительства и монополии, которые поддерживаются аристо­
кратией в политике и духовенством в религии. Этой успешной
оппозиции со стороны чувства личной независимости обязаны
мы нашими двумя величайшими народными движениями—на­
шей Реформацией в XVI и нашим восстанием в XVII столетии.
Но прежде чем излагать все, что было сделано в этих отношени­
ях, я желал бы обратить внимание еще на одну сторону, пред­
ставляющую новое доказательство раннего и радикального раз­
личия между Францией и Англией.
В одиннадцатом столетии возникло знаменитое учреждение
рыцарства, которое было тем же для нравов, чем был феодализм
для политического быта. Эта связь ясно видна не только из
свидетельств современников, но и из двух общих соображений.
Во-первых, рыцарство было таким высокоаристократическим
учреждением, что никто не мог вступать в него, не будучи
благородного происхождения, и предварительное воспитание, ко­
торое считали необходимым, давалось или в школах, учрежден­
ных дворянами, или в их собственных баронских замках. Вовторых, рыцарство было в сущности покровительственным, а во­
все не преобразовательным учреждением. Оно было придумано
с целью действовать против некоторых притеснений по мере
того, как они обнаруживались; оно представляет в этом отноше­
нии противоположность с духом реформы, который, действуя
скорее как радикальные, чем как паллиативные, средства, пора­
жает зло в самом корне, смиряя тот класс, от которого зло
происходит, и минуя частные случаи, дабы сосредоточить внима­
ние на общих причинах. Рыцарство, далеко не имея такого дейст­
вия, было в самом деле смешением аристократических и клери­
кальных форм покровительственного духа 21 . Ибо, вводя в дворя­
нство начало рыцарства, которое, будучи личным, никогда не
могло быть передаваемо по наследству, учреждение это предо­
ставляло, с одной стороны, возможность примирения церков­
ного учения о безбрачии с аристократическим учением о наслед­
ственности. Эта коалиция имела чрезвычайно важные последст­
вия. Именно ей обязана Европа появлением орденов
полуаристократических и полурелигиозных — рыцарей-храмов­
ников (тамплиеров), рыцарей св. Иакова, рыцарей св. Иоанна,
рыцарей св. Михаила,—учреждений, причинивших обществу ве­
личайшее зло: члены их, соединив в себе однородные пороки,
оживили суеверие монахов примесью солдатского разгула. Есте­
ственным последствием этого было, что огромное число благо­
родных рыцарей торжественно дали обет «защищать церковь» —
оыражение зловещее, смысл которого слишком хорошо известен
читателям церковной истории 22 . Таким образом рыцарство, со­
единив враждебные принципы безбрачия и знатности рождения,
сделалось воплощением духа тех двух классов, которым эти
принципы были свойственны. Какую бы пользу ни доставило
это учреждение нравам23, но несомненно, что оно деятельно
способствовало поддержанию людей в состоянии несовершен312

нолетия и остановило развитие общества, продолжив время его
детства 24 .
Поэтому очевидно, что, взглянем ли мы на непосредствен­
ные или на отдаленные стремления рыцарства, его могущество
и продолжительность окажутся мерою преобладания покровите­
льственного духа. Если с этой точки зрения мы сравним Фран­
цию и Англию, то найдем новые доказательства раннего раз­
личия между этими странами. Турниры, первое открытое выраже­
ние рыцарства, обязаны своим происхождением Франции.
Замечательнейшие и даже единственные два писателя, говори­
вшие о рыцарстве, Зуанвиль и Фруассар оба были французами.
Баярд, знаменитый рыцарь, всегда считавшийся последним пред­
ставителем рыцарства, был французом и был убит, сражаясь за
Францщжа I. И только около сорока лет спустя после его смерти
турниры были окончательно уничтожены во Франции—послед­
ние турниры были даны в 1560 г.
Но в Англии, где дух покровительства был менее деятелен,
чем во Франции, следовало ожидать, что рыцарство, как по­
рождение этого духа, будет иметь менее влияния. Так оно и было
на самом деле. Почести, оказываемые рыцарям, и общественные
отличия, отделявшие их от прочих классов, никогда не были
так велики у нас, как во Франции. Чем более народ делался
свободным, тем больше уменьшалось уважение его к таким
предметам. В тринадцатом столетии, и именно в то самое ца­
рствование, когда горожане впервые призваны были в парла­
мент, гласный символ рыцарства был в таком презрении, что
вышел закон, обязывавший известных лиц принимать рыцарский
сан, тогда как между другими нациями это было одним из
главнейших предметов честолюбия. В четырнадцатом столетии
новый удар лишил рыцарство его исключительного военного
характера; в царствование Эдуарда III вошло, в обычай давать
рыцарство судьям судов права и таким образом воинственный
титул превратился в гражданское достоинство. Наконец в исходе
пятнадцатого столетия дух рыцарства, высоко еще стоявший
во Франции, совершенно угас в нашей стране, и это гибельное
учреждение сделалось предметом насмешки даже среди народа.
К этим обстоятельствам мы можем присоединить еще два дру­
гих, которые, кажется, заслуживают внимания. Первое—что
французы, несмотря на их многие удивительные качества, всегда
отличались большим личным тщеславием 25 , нежели англича­
не,— особенность эту отчасти должно приписать тем рыцарским
преданиям, которых не могли истребить даже их случайные
республики и которые приучали их придавать излишнее значение
внешним отличиям; под последними я понимаю не только одеж­
ду и манеры, но также медали, ленты, звезды, кресты и т. п.,
чему мы, народ более гордый, никогда не оказывали такого
высокого уважения. Второе обстоятельство—что дуэль была
с самого начала более популярна во Франции, чем в Англии,
а так как этим обычаем мы обязаны рыцарству, то разница
313

в этом отношении между двумя странами прибавляет новое
звено в длинной цепи данных, на основании которых мы должны
судить о национальных стремлениях их обеих 26 .
Старинные ассоциации идей, которых эти факты суть только
внешнее выражение, теперь продолжали действовать с возраста­
ющей силой. Во Франции дух покровительства, внесенный в ре­
лигию, был довольно силен, чтобы противиться Реформации
и сохранить духовенству по крайней мере формы его прежнего
могущества. В Англии гордость народа и привычка полагаться
на самого себя дали возможность выработаться целой системе,
основанной на так называемом праве личного суждения, с помо­
щью которой были искоренены некоторые из самых любимых
преданий; а это обстоятельство, как мы уже видели, будучи
непосредственно сопровождаемо сперва скептицизмом, а потом
терпимостью, проложило путь к тому подчинению церкви госу­
дарству, в котором мы достигли высшей степени и не знаем себе
соперников между народами Европы. То же самое направление,
действуя в политике, произвело подобные же результаты. Наши
предки не встретили никакого препятствия к смирению гордости
дворян и к приведению их в положение сравнительно ничтожное.
Войны Алой и Белой роз, разделив знатнейшие фамилии на две
враждебные партии, помогли этому движению, и с самого царст­
вования Эдуарда IV не было примера, чтобы англичанин, даже из
самого знатного рода, отважился вести те частные войны, кото­
рыми в других странах знатные бароны все еще нарушали спо­
койствие общества. Последний случай правильного сражения
между двумя могущественными дворянами в Англии произошел
в царствование Эдуарда IV. Когда междоусобные смуты затихли,
тот же дух проявился в политике Генриха VII и Генриха VIII. Ибо
эти государи, какими бы они ни были деспотами, преимуществен­
но угнетали высшие классы, и даже 1енрих VIII, несмотря на
свою варварскую жестокость, был любим народом, для которого
его царствование было вообще благодетельно. К этому присо­
единилась еще Реформация, которая, как восстание человечес­
кого ума, являлась в сущности движением мятежным и, ослабив
в людях чувство подчиненности, посеяла в XV столетии семена
тех великих политических революций, которые в XVII столетии
вспыхнули почти во всех частях Европы. Связь между этими
двумя революционными эпохами в высшей степени интересна; но
для настоящей главы достаточно будет указать лишь на такие
события последней половины XVI столетия, которые обнаружи­
вают сочувствие между духовенством и аристократией и доказы­
вают, что те же обстоятельства, которые были пагубны для
одного класса, приготовили также и падение другого.
Когда Елизавета вступила на престол Англии, значительное
большинство дворянства враждебно относилось к протестантс­
кой религии; это мы знаем из самых положительных свиде­
тельств; но если бы мы даже не имели этих свидетельств, то
знакомство вообще с человеческой природой заставило бы нас
314

предположить, что так именно и было. Ибо аристократия по
самым условиям своего существования должна, как сословие,
всегда враждебно смотреть на нововведения. И это не потому
только, что при всякой перемене члены ее много теряют и мало
выигрывают, а потому, что некоторые из их приятнейших душе­
вных движений связаны скорее с прошедшим, чем с настоящим.
В столкновениях с действительной жизнью их тщеславие иногда
оскорбляется возвышениями темных личностей; оно часто также
уязвляется успешным соревнованием с ними людей талантливых.
Таковы оскорбления, которым, с развитием общества, они все
более и более подвергаются. Но им стоит только обратиться
к прошедшему, и они увидят в том добром, старом времени,
которое уже не возвратится, много источников утешения. Там
они находят такой период, когда их слава не знала соперничест­
ва. Когда они смотрят на родословные, на щиты своих гербов
и на их деления, когда они вспоминают о чистоте своей крови
и о древности своих предков,— они испытывают такое отрадное
чувство, которое должно вполне вознаграждать их за всякие
лишения в настоящем. К чему все это ведет, понять весьма легко:
это видно из истории всех аристократий в свете. Люди, дошед­
шие до такого воззрения, чтобы полагать, будто им делает честь,
если один предок их пришел с норманнами, а другой присут­
ствовал при первом вторжении в Ирландию,—люди, до такой
степени увлекавшиеся мечтаниями, не способны остановиться на
этом; посредством процесса, привычного большинству умов, они
обобщают свой взгляд и даже в вещах, не имеющих непосредст­
венной связи с их славой, приобретают привычку соединять
величие с древностью и оценивать достоинство годами, перенося
таким образом на прошедшее то удивление, которое иначе они
сохранили бы для настоящего.
Связь между такими чувствами и чувствами, одушевляющи­
ми духовенство, весьма очевидна. Что дворяне в политике, то
духовные в религии. Оба класса, постоянно ссылаясь на голос
древности, полагаются много на предания и находят большую
важность в поддержании установившихся обычаев. Оба считают
за вещь доказанную, что старое лучше нового и что в прежние
времена существовали такие средства для открытия истин в госу­
дарственном управлении и в теологии, каких мы в теперешние
выродившиеся века более не имеем. Следует еще прибавить, что
из сходства их принципов вытекает и сходство их стремлений.
Оба они в высшей степени отличаются духом покровительства,
неподвижностью, или, как иногда говорят, консерватизмом. По­
лагают, что аристократия оберегает государство от революции,
а духовенство ограждает церковь от заблуждений. Первая—враг
реформаторов; второе—бич ереси.
В настоящем введении не место рассматривать, насколько
разумны эти принципы, или в какой мере здравы те понятия,
которые предполагают, что в воззрениях на известные предметы
огромной важности люди должны оставаться неподвижными,
315

между тем как во всем другом они должны постоянно идти
вперед. Но что я теперь желаю особенно выяснить, это то, каким
образом в царствование Елизаветы два великих консервативных
и покровительственных класса были ослаблены тем обширным
движением,— Реформацией, которая довершилась в XVI столе­
тии, но была приготовлена длинным рядом предшествовавших
фактов умственного развития.
Что бы ни говорили люди, ослепленные предрассудками, но
принято всеми непредубежденными судьями, что протестантская
Реформация была не более и не менее как открытое восстание.
В самом деле, одного намека на личное суждение, на котором она
неизбежно основывалась, достаточно для подтверждения этого
факта. Установить право личного суждения значило апеллировать
на церковь к разуму отдельных личностей; это значило расширить
круг действия ума каждого отдельного человека; это значило
поверять мнения духовенства мнениями мирян; это значило, со­
бственно, восстановлять учеников против их учителей—подвласт­
ных против их властителей. И хотя реформатское духовенство, как
только оно образовало из себя иерархию, без сомнения покинуло
великий принцип, от которого оно первоначально исходило, и ста­
ло стремиться к введению догматов и канонов своего собствен­
ного изобретения,— все-таки это не должно ослеплять нас в от­
ношении заслуг самой Реформации. Тирания англиканской церкви
в царствование Елизаветы и еще более в царствование двух ее
преемников была естественным последствием той порчи, которую
иногда производит власть в тех, кто облечен ею, и потому это не
уменьшает важности того движения, посредством которого была
первоначально достигнута такая власть. Ибо люди не могли
забыть, что, по старинной теологической теории, англиканская
церковь считалась учреждением схизматическим и могла защи­
щать себя от обвинения в ереси, только апеллируя к личному
суждению, проявлению которого она обязана своим существова­
нием, хотя ее собственные действия и были постоянным нарушени­
ем его прав. Было очевидно, что если в религиозных вопросах
личное суждение важнее всего, то величайшим правительственным
преступлением должно считать введение каких-либо постановле­
ний или принятие каких-либо мер, которые бы связывали личное
суждение; между тем как, с другой стороны, если право личного
суждения не стоит выше всего, то англиканская церковь была
виновна в вероотступничестве, потому что ее основатели, опираясь
на толкование Библии, основанное на их личном суждении, оста­
вили учения, которых они до тех пор держались, и открыто
нарушали верность тому, перед чем в течение целых столетий все
благоговели, как перед кафолической апостольской церковью.
Вот два простых решения вопроса, которые, конечно, могли
быть упущены из виду, но не вовсе отвергнуты и о которых, без
всякого сомнения, никогда не забывали. Память о великой истине,
заключающейся в них, сохранилась в сочинениях и учениях пури­
тан и в той привычке к мышлению, которая свойственна пыт316

ливому веку. Когда пришла пора, истина эта не преминула прине­
сти свои плоды. Она продолжала медленно распложаться, и около
половины XVII столетия семена ее получили такую жизненную
силу, которой ничто не могло противостоять. То же самое право
личного суждения, которое было громко провозглашено первыми
реформаторами, теперь расширилось до размера гибельного для
тех, кто ему противился. Введенное в политику, оно ниспровергло
правительство; внесенное в религию—уронило церковь . Восста­
ние и ересь суть только различные формы того же самого пренеб­
режения к преданиям—проявления того же самого смелого и не­
зависимого духа. Оба они имеют свойства протеста новейших
идей против старинных понятий. Они составляют борьбу между
чувствами, возбуждаемыми настоящим, и воспоминанием про­
шедшего. Без приведения в действие личного суждения такая
борьба никогда не могла бы иметь места; ни малейшая мысль
о ней не могла бы никому прийти в голову; люди никогда и не
подумали бы подавлять своей личной энергией те злоупотребле­
ния, которым подвержены все обширные общества. Поэтому в вы­
сшей степени естественно, что применению личного суждения
должны противиться те два могущественных класса, которые, по
своему положению, по своим интересам и складу ума, склонны
более чем кто-либо любить старину, держаться обветшалых обы­
чаев и поддерживать учреждения, которые, по их любимому выра­
жению, были освящены мудростью их отцов.
С этой точки зрения мы имеем возможность с большой
ясностью различать тесную связь, которая существовала при
воцарении Елизаветы между английскими дворянами и католи­
ческим духовенством. Несмотря на многие исключения, огром­
ное большинство в обоих классах противилось Реформации,
потому что она была основана на праве личного суждения,
которого они, как покровители старых мнений, были естествен­
ными антагонистами. Все это не должно возбуждать удивления;
оно было в порядке вещей и строго согласовалось с духом этих
двух классов общества. К счастью, однако, для нашей страны, на
троне была государыня, которая во всем соображалась с обсто­
ятельствами и которая вместо того, чтобы делать уступки обоим
классам, воспользовалась духом времени, чтобы смирить и тех,
и других. Изложение того, каким образом Елизавета достигла
этой цели сперва относительно католического духовенства, а по­
том и относительно протестантского, составляет одну из ин­
тереснейших страниц нашей истории, и, при рассказе о царст­
вовании этой великой королевы, я надеюсь рассмотреть этот
вопрос довольно подробно. Теперь же достаточно будет взгля­
нуть на политику ее в отношении к дворянам,— к тому классу,
с которым духовенство, по его интересам, убеждениям и поняти­
ям, всегда имело много общего.
Елизавета, найдя при своем восшествии на престол, что древ­
ние фамилии держатся старой религии, призвала естественным
образом в свой совет таких лиц, от которых скорее можно было
317

ожидать поддержки нововведениям, соответствовавшим духу вре­
мени. Она избрала людей, которые, не будучи стеснены связями
с прошедшим, имели большую склонность в пользу современных
интересов. Два Бэкона, два Сесила (Бёрли), Садлер, Смит, Трогмортон, Вальсингам—все это знаменитейшие государственные
люди и дипломаты ее царствования, и все они были членами па­
латы общин; одного только возвела она в достоинство пэра. Люди
эти, конечно, не были замечательны ни настоящими родственными
связями, ни славою своих предков; они обратили, однако, на себя
внимание Елизаветы своими замечательными способностями
и своей решимостью поддерживать религию, против которой
старинная аристократия, естественно, восставала. Замечательно,
что между обвинениями, взводимыми на эту королеву католи­
ками, находятся порицания не только за отступление от старой
религии, но и за пренебрежение к старинному дворянству 28 .
Не требуется слишком большого знания истории того време­
ни, чтобы видеть, насколько это обвинение справедливо. Какое бы
ни давали объяснение этому факту, но нельзя отрицать, что в цар­
ствование Елизаветы была открытая и постоянная оппозиция
дворян исполнительному правительству. Возмущение 1569 г. было
в сущности аристократическим движением; это было восстание
знатных фамилий севера против плебейского, по их мнению, упра­
вления королевы 29 . Злейшим врагом Елизаветы была, конечно,
Мария Шотландская; интересы Марии были открыто защищаемы
герцогом Норфолкским, графом Нортумберлендским, графом Вестморлендским и графом Арёнделем; есть тоже причины пред­
полагать, что ее делу втайне помогали маркиз Нортгемптон, граф
Пемброк, граф Кумберленд, граф Шрюсбёри и граф Сёссекс.
Существование такого антагонизма интересов не могло
ускользнуть от проницательности английского правительства.
Сесил, самый могущественный из министров Елизаветы, стоя­
вший во главе правления около сорока лет, считал одной из
обязанностей своих изучать генеалогии и материальные средства
знатных фамилий; и это он делал не из пустого любопытства,
а ради усиления своего контроля над ними или, как говорит один
великий историк, «для того, чтобы они знали, что его глаз следит
за ними». Сама королева при всем своем властолюбии нисколько
не была расположена к жестокости, но ей, по-видимому, нрави­
лось унижать дворян. На них тяжело ложилась рука ее, и трудно
найти хотя один случай, в котором бы она простила им какойлибо проступок; многих из них она наказала за такие дела,
которые теперь вовсе не считались бы преступлениями. Она
всегда неохотно допускала их к отправлению власти, и нет
никакого сомнения, что в ее долгое благополучное царствование
с дворянами, как с сословием, обращались необыкновенно непо­
чтительно. И в самом деле, так ясно обозначалась политика ее
в этом отношении, что, когда вымерло сословие герцогов (1572),
она отказалась восстановить его; и прошло целое поколение, для
которого слово «герцог» было чем-то чисто историческим, пред318

метом обсуждения для антиквариев, не имеющим никакого от­
ношения к практической жизни. Каковы бы ни были ее ошибки
в других отношениях, но в этом она была всегда последователь­
на. Прилагая величайшее старание к тому, чтобы окружить пре­
стол свой даровитыми личностями, она весьма мало заботилась
о тех условных различиях между людьми, которые так важны
в глазах посредственных государей. Она не обращала внимания
на высокие звания и не смотрела на чистоту крови. Людей ценила
она не по знатности их происхождения, не по древности их
родословных и не по блистательности их титулов. Все подобные
вопросы она оставила своим выродившимся преемникам, умы
которых как бы созданы были для рассмотрения их. Наша вели­
кая королева определяла свой образ действий по совершенно
другим началам. Ее обширный и могучий ум, до совершенства
развитый мышлением и наукой, указывал ей на настоящую для
всего меру и дал ей возможность заметить, что для успешности
действий какого-либо правительства необходимы советники да­
ровитые и добросовестные и что, если только это условие испол­
нено, аристократам можно предоставить спокойно наслаждаться
жизнью, вдали от тех государственных забот, к которым они, за
некоторыми блистательными исключениями, естественно не спо­
собны, по множеству своих предрассудков и по пустоте своего
обыкновенного образа жизни.
После смерти Елизаветы сделана была попытка сперва Яко­
вом, потом Карлом возобновить могущество двух классов, оли­
цетворяющих в себе покровительственное начало,— аристокра­
тии и духовенства. Но общее направление того времени так
превосходно согласовалось с политикой Елизаветы, что Стюар­
там оказалось невозможно исполнить свои злостные замыслы.
Применение личного суждения, как к религии, так и к политике,
до такой степени вошло в привычку у всей нации, что государям
этим не удалось подчинить это суждение своей воле. И когда
Карл I с непостижимым ослеплением и упорством, превыша­
ющим даже упорство отца его, настаивал на том, чтобы ввести
в самых худших формах противоестественные теории покровите­
льства, и стремился упрочить такой образ правления, который
граждане, при возрастающей самостоятельности их, решились
отвергнуть,—то неизбежно должно было произойти достопамят­
ное столкновение, которое справедливо названо великим восста­
нием Англии. Об аналогии между этим событием и протестантс­
кой Реформацией я уже говорил; но что теперь нам остается
рассмотреть и что я постараюсь очертить в следующей главе,
это—различие между нашим восстанием и современными ему
войнами Фронды, с которыми оно во многих отношениях было
весьма сходно.

ГЛАВА Χ
Сила, которой обладал дух покровительства во Франции,
служит объяснением неуспеха Фронды. Сравнение Фронды
с современным ей английским восстанием

Предметом последней главы было исследование о происхож­
дении духа покровительства. Из собранных там доказательств
видно, что этот дух впервые проявился в ясной и притом светской
форме в конце темных веков, но, благодаря, разным обстоятель­
ствам того времени, был с самого начала гораздо менее силен
в Англии, чем во Франции. Вместе с тем оказалось, что в нашем
отечестве он и впоследствии постоянно ослабевал, между тем как
во Франции с начала четырнадцатого века он принял новую
форму и вызвал стремление к централизации, которое прояви­
лось не только в гражданских и политических учреждениях, но
и в социальной и даже литературной жизни французской нации.
Вот насколько мы, по-видимому, проложили путь к ясному
пониманию истории обеих стран; теперь же я намереваюсь раз­
вить эту мысль несколько далее и показать, до какой степени
этим различием объясняется несходство междоусобных войн Ан­
глии с распрями, вспыхнувшими в то же время во Франции.
В числе очевидных характеристических черт великого восста­
ния Англии самая заметная заключается в том, что восстание это
было борьбою не только политических партий, но и сословий.
С самого начала борьбы мелкие землевладельцы и торговый
класс примкнули к парламенту, между тем как дворянство и ду­
ховенство сгруппировались около королевского трона. Самые
названия, данные обеим партиям, «круглоголовых» и «кавале­
ров» доказывают, что истинный характер распри был всем изве­
стен. Это доказывает, что люди знали, что на очереди стоял
вопрос, разделявший Англию на партии не столько в силу част­
ных интересов отдельных личностей, сколько во имя общих
интересов сословий, к которым эти личности принадлежали.
Но в истории французского восстания нет и малейшего следа
такого широкого разделения. Цели войны были в обеих странах
совершенно одинаковы, но средства, послужившие для этих це­
лей, были совершенно различны. Фронда настолько походила на
наше восстание, насколько она была борьбою парламента с коро­
ною—насколько она была попыткой обеспечить свободу и воз­
двигнуть оплот против деспотизма правительства 1 . До тех пор,
пока мы будем иметь в виду только политические цели обеих
распрей, параллель будет совершенная. Но так как социальные
и умственные условия, в которых до того времени стояли фран­
цузы, были весьма различны от обстановки англичан, то необ­
ходимым последствием этого было, что и форма, которую при­
няло восстание, оказалась равным образом различна, хотя побу320

ждения были одни и те же. Если мы рассмотрим это различие
несколько ближе,.то увидим, что оно находится в связи с обсто­
ятельством, только что мною замеченным, а именно, что в Анг­
лии война за свободу сопровождалась войной сословий, тогда
как во Франции такой войны не было вовсе. Вследствие этого во
Франции восстание, будучи только политическим, а не полити­
ческим и социальным, как это было у нас, менее овладевало
всеми умами; оно не сопровождалось тем чувством самобыт­
ности, без которого свобода всегда была невозможна; не имея
корня в национальном характере, оно не могло спасти страну от
того рабского состояния, в которое она быстро впала несколько
лет спустя, в правление Людовика XVI.
Что наше великое восстание было в его внешних проявлени­
ях войной сословий, это один из тех осязательных фактов, кото­
рые выдаются вперед в истории. Сперва парламент 2 действите­
льно стремился привлечь на свою сторону некоторых дворян,
и это удавалось ему несколько времени; но с дальнейшим раз­
витием борьбы бесплодность такой политики сделалась очевид­
ной. В нормальном ходе великого движения дворяне оказывались
все более и более приверженными королю, парламент становился
все более и более демократическим. А когда сделалось очевидно,
что и та, и другая партии решились или победить, илиумереть,
то этот антагонизм сословий слишком ясно обозначался, чтобы
быть непонятым; понимание каждой партией своих интересов
усиливалось под влиянием величия тех благ, из-за которых они
боролись.
Не наполняя без нужды этого введения тем, что можно найти
в наших обыкновенных исторических сочинениях, достаточно
будет напомнить читателю некоторые наиболее резкие факты
того времени. Перед самым началом войны граф Эссекс был
назначен главнокомандующим парламентскими войсками,
а в помощники к нему — граф Бэдфорд. Равным образом поруче­
ние набирать войска было дано графу Манчестеру, единствен­
ному человеку из высшего сословия, которому Карл выказывал
прямую неприязнь. Несмотря на такие знаки доверия, дворяне,
на которых парламент вначале был готов положиться, не могли
не выказать старых наклонностей своего сословия. Граф Эссекс
так вел себя, что внушил народной партии величайшие подозре­
ния в том, что он обманывает ее, и, когда защита Лондона была
вверена Воллеру, Эссекс так упорно отказывался вписать в па­
тент имя этого даровитого офицера, что члены нижней палаты
были вынуждены сделать это своей собственной властью, вопре­
ки своему же генералу. 1раф Бэдфорд, хотя и принял военное
назначение, не поколебался, однако, покинуть тех, от кого полу­
чил его. Этот дворянин-отступник бежал из Вестминстера в Окс­
форд, но, найдя, что король, никогда не прощавший своих вра­
гов, принял его не так милостиво, как он ожидал, вернулся
в Лондон, где хотя и остался безопасным, но нельзя было пред­
положить, чтобы он опять удостоился доверия парламента.
321

Нельзя было ожидать, чтобы такие примеры повели к умень­
шению недоверия, которое обе партии чувствовали друг к другу.
Скоро сделалось очевидным, что война между сословиями неиз­
бежна и что восстание парламента против короля будет усилено
восстанием народа против дворян 3 . Народная партия, каковы бы
ни были ее первые намерения, теперь охотно примирилась с этой
необходимостью. В 1645 г. она издала закон, по которому не
только граф Эссекс и граф Манчестер лишены были командова­
ния, но и все члены обеих палат были изъяты от военной служ­
бы. И не позже как через неделю после казни короля народная
партия формально отняла законодательную власть у пэров, вне­
ся в то же время в протокол свое замечательное мнение,
что палата лордов «бесполезна, вредна и должна быть унич­
тожена».
Но мы найдем еще более удивительные доказательства от­
носительно истинного характера английского восстания, если
взглянем, что за люди были его двигателями. Это обнаружит
нам демократический характер того движения, которое законове­
ды и антикварии тщетно старались представить в виде кон­
ституционного. Наше великое восстание было делом людей,
смотревших не назад, а вперед; стараться найти причины его
в личных и временных обстоятельствах, приписывать этот бес­
примерный взрыв спору о корабельной подати или ссоре из-за
привилегий парламента — прилично лишь тем историкам, кото­
рые не видят далее того, что сказано во вступлении к какомунибудь статуту или в решении какого-нибудь судьи. Такие писа­
тели забывают, что суд над Гэмбденом и обвинение пяти членов
не произвели бы никакого впечатления на всю страну, если бы
народ не был уже к этому подготовлен и если бы, под влиянием
духа исследования и неподчиненности, не развилось до такой
степени недовольство людей, что они пришли в положение, при
котором был постоянно готов пороховой проводник и достаточ­
но было малейшей искры, чтобы произвести взрыв.
Дело в том, что восстание было взрывом демократического
духа. Оно было политической формой того движения, религиоз­
ной формой которого была Реформация. Как Реформация под­
держивалась не высшими сановниками церкви, не влиятельными
кардиналами или богатыми епископами, а людьми, занимавши­
ми низшие и наиболее подчиненные должности, точно так же
и английское восстание было движением снизу, восстанием, начи­
навшимся с самого основания, или, как некоторые находят,
с отстоя, общества. Несколько лиц высшего сословия, примкнув­
ших к народному делу, были скоро устранены; легкость и быст­
рота, с какой они отстали от него, служили ясным указанием, что
дела начинали принимать новый оборот. Как только армия была
освобождена от своих знатных вождей, и они были заменены
офицерами, вышедшими из низших сословий, счастие поверну­
лось; роялисты были везде разбиты, и король взят в плен своими
собственными подданными* В промежутке между его пленом
322

и казнью важнейшими политическими событиями были: увоз его
Джойсом и насильственное удаление из палаты общин тех чле­
нов, которых подозревали в склонности действовать в его пользу.
Оба этих решительных шага были сделаны—да оно и не могло
быть иначе—людьми с большим личным влиянием и смелым,
решительным характером. Джойс, увезший короля и пользовав­
шийся большим уважением в армии, был незадолго до того
простым портным-работником; а полковник Прайд, имя которо­
го сохранилось в истории, как имя человека, очистившего палату
общин от злоумышленников, занимал прежде почти такое же
положение, как Джойс; первоначальным его занятием был ломо­
вой извоз. Портной и ломовой извозчик были в том веке до­
статочно сильны, чтобы давать направление ходу общественных
дел и чтобы составить себе видное положение в государстве.
После казни Карла продолжало проявляться то же самое направ­
ление. По разрушении старой монархии та небольшая, но де­
ятельная партия, которая известна под именем людей пятой
монархии, приобрела особенную важность и некоторое время
пользовалась значительным влиянием. Тремя главными и самы­
ми значительными членами ее были Веннер, Тёффнель и Окей.
Веннер, главный вождь, был бочаром; Тёффнел, второй после
него в командовании, был плотником; а Окей, хотя и сделался
впоследствии полковником, прежде исполнял должность кочега­
ра в одной из ислингтонских пивоварен.
На все это не должно, однако, смотреть, как на исключитель­
ные случаи. В ту эпоху возвышение зависело только от личного
достоинства, и если человек имел способности, то он мог быть
уверен, что возвысится, каково бы ни было его рождение или
прежнее занятие. Кромвель сам был пивоваром 4 , а полковник
Джонс, его зять, был слугою одного частного лица. Дин находил­
ся сперва в услужении у одного купца, а потом сделался адмира­
лом и был назначен одним из комиссаров флота. Полковник
Ιοφφ был учеником у торговца сушеньями и соленьями; генералмайор Уоллей был учеником у суконного торговца. Скеппон,
простой солдат, без всякого образования, был назначен коман­
диром лондонской милиции; он получил потом звание сержантгенерал-майора армии, назначен главнокомандующим в Ирлан­
дии и сделан одним из четырнадцати членов Кромвелева совета.
Двумя из комендантов Тауэра были Беркстэд и Тичборн. Беркстэд был разносчиком или по крайней мере торговал мелкими
товарами; а Тичборн торговал холстом; последний не только
получил комендантство над Тауэром, но и был сделан в 1655 г.
полковником и членом 1осударственного комитета, а в 1659 г.—
членом Государственного совета. Не менее посчастливилось
и другим ремеслам, так как высшие отличия были доступны всем
людям, если только они выказали потребные для того способ­
ности. Полковник Гарвей торговал прежде шелком—тем же
занимались и полковник Роу, и полковник Вэнн. Салсэй был
учеником у бакалейщика, но, благодаря своим способностям
323

достиг чина майора в армии, получил потом должность стряп­
чего королевских дел в суде Казначейства, а в 1659 г. назначен
был парламентом в число членов Государственного совета. Вок­
руг стола того же совета заседали Бонд, суконный торговец,
и Коулей, пивовар; а возле них мы встречаем Джона Бернерса,
который, говорят, был слугой в частном доме, и Корнелиуса
Голланда, о котором положительно известно, что он был лакеем,
а до того даже уличным факельщиком. В числе других лиц,
бывших в милости и получивших важные должности, находи­
лись: Пак, торговец шерстью, Пюри, ткач, и Пембл, портной.
Парламент, созванный в 1653 г., и до сих пор известен под
названием Бэрбонова парламента,— название, происшедшее от
имени Бэрбона, одного из деятельнейших членов его, кожевен­
ного торговца в Флит-Стрите. Таким же образом Доунинг из
бедных мальчиков сделался счетным чиновником Казначейства
по королевским суммам. Ко всему этому мы должны еще приба­
вить, что полковник Гортон был лакеем; полковник Бэрри—
мясным торговцем; полковник Купер — мелочным торговцем;
майор Рольф—башмачником; полковник Фокс—медником
и полковник Гьюсон — башмачником.
Таковы были вожди английского восстания, или, собственно
говоря, таковы были орудия, которыми совершено было это
восстание 5 . Если мы теперь обратимся к Франции, то ясно
увидим разницу между чувствами и нравом обеих наций. Во
Франции старый дух покровительства все еще действовал, и на­
род, удерживаемый в состоянии несовершеннолетия, не приобрел
тех привычек самоуправления и самоупования, без которых не
могут быть совершены великие дела. Французы так привыкли
смотреть с робким благоговением на высшие сословия, что, даже
когда взялись за оружие, все-таки не могли отбросить идеи
подчиненности, от которой наши предки живо избавились. Влия­
ние высших сословий в Англии постоянно ослабевало, во Фран­
ции же оно почти не уменьшилось. Вот почему, несмотря на то
что английское и французское восстания были современны одно
другому и вначале стремились совершенно к тем же целям,
между ними все-таки было весьма важное различие. Оно заклю­
чалось в том, что во главе английских инсургентов стояли вожди
из народа, а во главе французских — вожди-дворяне. Смелость
и стойкость—свойства, издавна выработавшиеся в английском
народе, дали возможность среднему и низшему сословиям вы­
брать своих вождей из своей же среды. Во Франции таких вождей
найти было невозможно просто потому, что, благодаря духу
покровительства, такие качества не развились во французском
народе. Итак, в то время как на нашем острове гражданские
и военные обязанности исполнялись, с очевидным талантом
и полным успехом, мясниками, хлебопеками, пивоварами, баш­
мачниками и медниками,— борьба, происходившая в то же вре­
мя во Франции, имела совершенно другой вид. В этой стране во
главе восстания стояли люди гораздо высшего слоя,— люди,
324

можно сказать, самого древнего и знатного происхождения.
Действительно, там представлялось зрелище беспримерного
блеска — млечный путь чинов, благородное сборище аристок­
ратических инсургентов и титулованных демагогов. Там были
принцы: Конде, Конти, Марсильяк; герцоги: Буйон, Бофор,
Лонгвиль, Шеврёз, Немур, Люин, Бриссак, д'Элбёф, Кандаль,
де Латремуиль; маркизы: де Лабуле, Лег, Нуармутье, Витри,
Фоссёз, Сильери, д'Эстиссак, д'Оккенкур; графы: Ранцау, Монтрезор и пр.
Таковы были вожди Фронды; простое перечисление их имен
уже указывает на различие между английским и французским
восстанием. От этого различия произошли некоторые резуль­
таты, вполне заслуживающие внимания тех писателей, которые
в своем неведении об успехах, делаемых человечеством, силятся
поддерживать то могущество аристократии, которое уже давно
начало падать и в последнее столетие в самых цивилизованных
странах подвергалось таким жестоким и частым потрясениям,
что окончательная судьба его теперь едва ли подлежит слишком
большому сомнению.
Во главе английского восстания стояли люди, вкусы, при­
вычки и понятия которых, будучи чисто народными, образовали
связь взаимного сочувствия между ними и народом и обеспечи­
вали единство всей партии. Во Франции симпатия была слишком
слаба, а потому и единство весьма сомнительно. Какого рода
симпатия могла существовать между ремесленником и крестья­
нином, в поте лица зарабатывавшими свой насущный хлеб, и бо­
гатым развратным аристократом, проводившим жизнь в тех
пустых занятиях, которые унижали его ум и делали его звание
предметом насмешки и укора у всех народов? Толковать о сим­
патии между этими двумя классами — очевидная нелепость,
и к тому же таким предположением верно обиделись бы те
высокорожденные люди, которые обращались с своими подчи­
ненными, как и всегда, дерзко и презрительно. Правда, что
вследствие причин, указанных нами выше, народ во Франции,
к несчастью для него самого, смотрел на тех, кто был поставлен
над ним, с величайшим благоговением; но каждая страница
истории Франции доказывает, как недостойно ему отвечали на
это чувство и в каком рабском состоянии там держали низшие
сословия. Итак, с одной стороны, французы, вследствие издавна
установившейся привычки к зависимости, сделались неспособны
сами вести свое восстание и потому принуждены были встать под
начальство дворян, с другой—эта же необходимость поддержи­
вала и то раболепство, которое породило ее; таким образом
останавливалось развитие свободы, и нация эта не могла достиг­
нуть посредством своих междоусобных войн тех великих резуль­
татов, к которым мы имели возможность прийти путем наших
войн.
И в самом деле, стоит только прочесть произведения фран­
цузской литературы XVII столетия, чтобы видеть несовместимость
325

упомянутых выше двух классов и положительную невозможность
слияния в одной партии народного и аристократического духа.
В то время, как целью народа было освободить себя от ярма,
целью дворян было только найти новые источники для возбужде­
ния себя удовлетворить своему личному тщеславию, которым
они вообще всегда славились . Так как этот собственно отдел
истории был малоизучаем, то интересно собрать несколько при­
меров, которые объяснили бы нам свойства французской аристок­
ратии и показали бы, какого рода почестей и каких отличий
наиболее добивалось это могущественное сословие.
Что цели, к которым главным образом стремилась фран­
цузская аристократия, были весьма ничтожны, это всякий может
вперед представить себе, кто изучал влияние, какое имеют в ог­
ромном большинстве случаев наследственные отличия на личный
характер людей 7 . Как гибельны такие отличия, это ясно видно
в истории всех европейских аристократий и в том известном
факте, что ни одна из них не сохранила нигде даже посредствен­
ных дарований, исключая тех стран, где аристократия часто
обновляется примесью плебейской крови и где сословие это
получает подкрепление той мужской твердостью, которой от­
личаются люди, сами создающие себе положение, и которой
нечего и искать в людях, получающих положение уже готовое.
Как скоро укоренилась в уме мысль, что источник чести
находится вне, а не внутри нас, то обладание внешними отличи­
ями предпочитается сознанию внутренней силы. В подобных
случаях величие человеческого разума и достоинство человечес­
кого знания считаются подчиненными тем ложным, искусствен­
ным постепенностям, которыми слабые люди измеряют степени
своего собственного ничтожества. Вследствие этого настоящий
порядок вещей совершенно извращается, ничтожное ставится
выше великого, и ум растрачивает свои силы, применяясь к лож­
ному мерилу заслуг, созданному его же собственными предрас­
судками. Поэтому очевидно неправы те, которые упрекают дво­
рянство за его гордость, как будто бы она составляла отличи­
тельную черту этого сословия. Дело в том, что если бы
в дворянстве раз навсегда укоренилась гордость, то за этим
быстро последовало бы его исчезновение. Толковать о гордости
наследственного сословия—значит сбиваться в выражениях. Гор­
дость зависит от чувства самодовольствия; тщеславие же питает­
ся одобрениями других. Гордость есть скрытая, возвышенная
страсть, пренебрегающая теми внешними отличиями, на которые
с жадностью бросается тщеславие 8 . Гордый человек видит
в своем собственном уме источник своего достоинства, который,
как ему известно, не может быть ни увеличен, ни уменьшен
никакими другими действиями, кроме происходящих только из
него самого. Тщеславный человек, беспокойный, ненасытимый
и всегда стремящийся возбудить удивление в своих современ­
никах, должен, конечно, полагать большую важность в тех внеш­
них знаках, в тех видимых отличиях, которые, будут ли то ордена
326

или титулы, непосредственно действуют на чувства и таким
образом пленяют простого человека, прямо проникая в его со­
знание. Итак, если главная разница заключается в том, что
гордость смотрит внутрь, а тщеславие—наружу, то ясно, что,
когда человек важничает званием, которое ему досталось случай­
но, по наследству, без труда и без заслуг, он этим доказывает не
гордость, а тщеславие, и притом тщеславие самого жалкого
свойства. Это доказывает, что такой человек не имеет никакого
чувства истинного достоинства, никакого понятия о том, в чем
единственно состоит все величие. Удивительно ли, если для таких
умов самая ничтожная вещь становится предметом высшей важ­
ности? Удивительно ли, если такие пустые головы озабочиваются
внешними украшениями; если один дворянин томится желанием
Ордена подвязки, другой скучает по золотому руну.
Мы, видя все это, не должны были бы удивляться, что
французские дворяне в XVII столетии проявляли в своих инт­
ригах то легкомыслие, которое хотя и искупается по временам
исключениями, но тем не менее составляло отличительную черту
наследственной аристократии. Нескольких примеров будет до­
статочно, чтобы дать читателю некоторое понятие о вкусах
и умственном настроении этого могущественного класса, кото­
рый в течение нескольких столетий задерживал успехи француз­
ской цивилизации.
Из всех вопросов, по поводу которых случались разногласия
между французскими дворянами, самым важным был вопрос
о праве сидеть в королевском присутствии. Это считалось пред­
метом такой важности, что в сравнении с ним простая борьба за
свободу теряла всякое значение. А что давало еще большую
пищу для умов аристократии, это те чрезмерные трудности,
которыми была обставлена эта важная социальная задача. Со­
гласно древнему этикету французского двора, если кто был гер­
цог, то жена его могла сидеть в присутствии королевы, но если он
имел низшее звание, даже если он был маркиз, то подобной
вольности не дозволялось 9 . Правило было очень просто и в вы­
сшей степени нравилось самим герцогиням. Но маркизам, гра­
фам и другим знатным дворянам было не по вкусу такое нена­
вистное различие, и они употребляли всю свою энергию, чтобы
добиться той же чести и для своих жен. Против этого сильно
восставали герцоги, но благодаря обстоятельствам, которые, по
несчастью, не вполне разгаданы, сделано было одно нововведе­
ние в царствование Людовика XIII, и привилегия сидеть в одной
комнате с королевой была дарована женским членам фамилии
Буйон 10 . Вследствие этого дурного примера вопрос серьезно
усложнился, так как другие члены аристократии считали, что
чистота их породы давала им ни в каком случае не меньшие
права, чем те, которые имел дом Буйон, древность которого, по
их мнению, была грубо преувеличена. Возникший из этого спор
имел последствием распадение дворянства на две враждебные
партии; одна старалась удержать исключительно за собою то
327

право, которым другая желала одинаково пользоваться. Для
примирения этих двух враждебных домогательств предлагаемы
были разные ухищрения, но все было напрасно, и двор в управле­
ние Мазарини, побуждаемый страхом восстания, обнаружил при­
знаки уступчивости и расположение предоставить низшему дво­
рянству то, чего оно так пламенно желало. В 1648 и 1649 гг.
королева-правительница, действуя по внушению своего совет­
ника, формально пожаловала право сидеть в королевском при­
сутствии трем самым знатным членам низшей аристократии,
а именно: графине де Фле, госпоже де Понс и принцессе де
Марсильяк. Как только сделалось известно это решение, принцы
крови и пэры королевства пришли в страшное волнение 11 . Они
немедленно вытребовали в столицу членов своего сословия, заин­
тересованных отражением этого дерзкого нападения, и, составив
собрание (1649 г.), тотчас же решили, какие им следует принять
меры для восстановления своих древних прав. С другой стороны,
низшее дворянство, увлеченное своим недавним успехом, наста­
ивало на том, чтобы только что сделанная уступка была об­
ращена в прецедент и чтобы честь сидеть в присутствии ее
величества, дарованная дому Фуа, в лице графини де Флё, была
распространена и на всех тех, которые могли доказать, что
предки их были не менее славны. И вот произошло страшное
смятение; обе стороны упорно настаивали на своих притязаниях,
так что в продолжение нескольких месяцев можно было опасать­
ся, что прибегнут для разрешения вопроса к помощи оружия. Но
так как высшее дворянство, хотя и меньшее числом, было всетаки сильнее, то спор был окончательно решен в его пользу.
Королева отправила к собранию высшей аристократии формаль­
ное послание с четырьмя маршалами Франции, в котором она
давала обещание отменить те привилегии, пожалование которых
до такой степени оскорбляло самых знатных членов французской
аристократии. При этом маршалы не только взяли на себя
ответственность за исполнение обещания королевы, но даже вы­
зывались дать подписку, что лично будут наблюдать за этим
исполнением. Но дворяне, которые сознавали, что предшество­
вавшей обидой была затронута их самая чувствительная струна,
не удовольствовались и этим; для успокоения их нужно было,
чтобы удовлетворение было так же публично, как и самая обида.
Признано было необходимым, чтобы, прежде чем они мирно
разойдутся, правительство издало акт, за подписью королевыправительницы и четырех статс-секретарей, и чтобы этим актом
преимущества, дарованные непривилегированному дворянству,
были отменены, и чтобы всем дорогая честь сидеть в королевс­
ком присутствии была отнята у принцессы де Марсильяк, гос­
пожи де Понс и у графини де Фле.
Вот какие предметы занимали умы и истощали энергию
французских дворян, в то время как их отечество было терзаемо
междоусобною войною и когда были на очереди вопросы вели­
чайшей важности,—вопросы, касавшиеся свободы нации и пере328

мены всего государственного управления. Едва ли нужно доказы­
вать, как мало могли быть способны подобные люди руководить
народом в его тяжкой борьбе и какая громадная была разница
между ними и предводителями великого восстания Англии. При­
чины неуспеха Фронды сделаются очевидны, если мы примем
в соображение, что вожди ее были взяты из того самого со­
словия, вкусы и влечения которого мы только что объяснили
некоторыми данными. Какое бесчисленное множество можно
привести других подобных данных, это хорошо знает всякий, кто
читал французские мемуары семнадцатого столетия,—сочине­
ния, которые, будучи большей частью написаны или самими
аристократами, или их приближенными, дают самые лучшие
материалы для составления мнения о французском дворянстве.
Заглянув в эти достоверные источники, где подобные вещи рас­
сказываются с достодолжным сознанием их важности, мы нахо­
дим величайшие затруднения и споры, возникающие по поводу
того, кому полагается кресло при дворе 12 ; кто может быть
приглашаем к королевскому столу, а кто не может; кого может
целовать королева, а кого не может (в «Мемуарах» Мотвиль
помещен формальный список лиц, которых ей полагалось цело­
вать); кто должен сидеть в первых местах в церкви; какая соб­
ственно должна быть пропорция между чинами разных лиц
и длиною сукна, на котором им позволяется стоять; какого
звания должно быть лицо, чтобы иметь право въезжать в Лувр
в карете; кто должен идти впереди на коронациях; все ли герцоги
равны, или же, как полагали некоторые, герцог де Буйон, как
владевший некогда самостоятельно Седаном, был выше герцога
де Ларошфуко, который никогда не имел самостоятельного вла­
дения13; мог ли или нет герцог де Бофор входить в комнату
совета прежде герцога де Немура и, будучи уже там, сесть выше
его 14 . Вот что составляло главнейшие вопросы дня; в то же
время, и как бы в довершение всякой нелепости, возникали са­
мые серьезные недоумения насчет того, кому принадлежит честь
подавать королю салфетку за столом 15 или кто должен поль­
зоваться неоцененным преимуществом переменять королеве
белье 16 .
Может быть, кто-нибудь подумает, что я должен отчасти
извиниться перед читателями за то, что я навязываю их внима­
нию эти жалкие споры о предметах, которые, как ни кажутся они
ничтожными в настоящее время, были некогда дороги для лю­
дей, не лишенных здравого смысла. Но должно помнить, что
подобные споры, и в особенности важность, которую придавали
им в прежнее время, составляют принадлежность истории фран­
цузского ума и потому должны быть оцениваемы не по своему
внутреннему достоинству, а по тому понятию, которое они дают
о порядке вещей, уже не существующем. Этого рода факты, хотя
ими и пренебрегают обыкновенные историки, принадлежат всетаки к числу самых необходимых пособий для истории. Они не
только дают нам возможность живо представить себе те времена,
329

к которым они относятся, но имеют также огромную важность
и с философской точки зрения. Они входят в число материалов,
из которых мы можем вывести общие законы того мощного духа
покровительства, который в различные периоды времени прини­
мает различные формы, но, каковы бы ни были его формы,
всегда бывает обязан своей силой чувству раболепства, постав­
ленному в противоположность к чувству независимости. До ка­
кой степени естественна такая сила на известных ступенях обще­
ства, это мы ясно увидим, если всмотримся в основание, на
котором держится само раболепство. Источник раболепства —
удивление и страх. Эти два чувства, порознь или вместе, состав­
ляют обыкновенный источник раболепства; а каким образом они
сами рождаются, совершенно понятно. Мы удивляемся, потому
что мы невежественны, а страшимся, потому что слабы. Поэтому
естественно, что в прежние времена, когда люди были невежест­
веннее и слабее, чем теперь, они были также и более склонны
к раболепству, более расположены к тому раболепному настро­
ению, которое, будучи перенесено в религию, приводит к суеве­
рию, а перенесенное в политику—к деспотизму. При обыкновен­
ном ходе развития общества зло это умеряется успехами знания,
которые в одно и то же время уменьшают наше невежество
и усиливают наши средства; другими словами—уменьшают на­
шу склонность к удивлению и на страх и, ослабляя в нас таким
образом чувство раболепства, в такой же мере усиливают чувст­
во независимости. Но во Франции, как мы уже видели, естествен­
ное стремление это перевешивалось другим, противоположным
ему стремлением. В то время как, с одной стороны, дух покровите­
льства был ослабляем успехами знания, с другой—к нему подо­
спевали на помощь те социальные и политические обстоятельст­
ва, которые я пытался выше очертить и в силу которых каждый
класс имел большую власть над классом, стоявшим ниже его,
и таким образом вполне поддерживались подчиненность и послу­
шничество всего общества. Вот почему все умы приобрели при­
вычку смотреть наверх и полагаться не на свои собственные
средства, а на средства других. Вот откуда произошла та гиб­
кость и та послушность, которыми всегда отличались французы
до XVIII столетия. Вот чем объясняется также то непомерное
уважение к мнениям других, на котором основывается тщес­
лавие, составляющее одну из черт национального характера фра­
нцузов. Свойства эти связаны также и с учреждением рыцарства;
оба они суть сродные проявления одного и того же духа. Тщес­
лавие и раболепство, очевидно, имеют то общее, что побуждают
каждого человека измерять свои действия мерилом, находящим­
ся вне его самого, между тем как противоположные им чувства,
гордость и независимость, заставляют его предпочитать то внут­
реннее мерило, которое может дать ему только его ум. Результа­
том всего этого было, что, когда в половине XVII столетия
успехи умственного движения привели французов к восстанию,
действие этого движения было нейтрализовано теми социальны330

ми тенденциями, которые даже среди борьбы сохраняли старые
привычки послушничества. Вот почему и в самом разгаре войны
в народе все еще сохранялась всегдашняя склонность смотреть
кверху на дворян, а в дворянах—смотреть таким же образом на
корону. И тот, и другой классы полагались на то, что они видели
непосредственно над собою. Народ думал, что нет спасения без
дворян, а дворяне — что нет почести без короны. В деле дворян
такое мнение едва ли может быть порицаемо. Так как все их
отличия исходили от короны, то они имели прямой интерес
в поддержании старинного понятия, что король—источник че­
сти. Они имели прямой интерес в том учении, которое, упуская из
виду истинный источник чести, обращает наше внимание на
источник воображаемый, из которого в одно мгновение и единст­
венно по воле монарха величайшие почести могут изливаться на
самых ничтожных людей. Это собственно только часть старин­
ной системы создавать отличия и таким образом пытаться поста­
вить посредственные умы выше великих. Совершенная неудача,
а по мере успехов общества даже прекращение подобных попы­
ток не подлежит никакому сомнению; но понятно, что, покуда
они еще делались, те, кому они приносили пользу, не могли не
дорожить теми, от кого они происходили. В отсутствии проти­
водействующих обстоятельств между обеими сторонами не мог­
ло не быть той симпатии, которая рождается вследствие памяти
о прежних милостях и надежды на новые. Во Франции естествен­
ное побуждение это было еще более усилено тем духом покрови­
тельства, который заставлял людей примыкать к стоявшим выше
их, и потому не удивительно, что там аристократы даже среди
своих волнений не переставали добиваться малейших милостей
от короны с рвением, несколько примеров которого мы только
что привели. Они так давно привыкли взирать на короля как на
источник их собственного достоинства, что им казалось, будто
есть какое-то скрытое достоинство даже в самых простых дейст­
виях его, так что, по их разумению, чрезвычайно было важно, кто
из них подаст королю салфетку, кто ему подаст умыться и кто
наденет на него белье. Даже перед самой Французской революци­
ей чувства эти еще существовали. Не для того, однако, чтобы
поднять на смех этих праздных и пустых людей, собрал я данные,
касающиеся тех споров, которые так занимали их. Напротив, их
следует скорее жалеть, чем порицать: они действовали согласно
со своими инстинктами; они употребляли в дело даже те жалкие
способности, какими наделила их природа. Но мы имеем полное
право проникнуться участием к той стране, интересы которой
зависят от подобных лиц. Только ради судьбы французского
народа стоит заняться историей французского дворянства. В то
же время данные, подобные собранным мною, изобличая стрем­
ления старого дворянства, проявляют собой, в одной из самых
действительных форм, дух покровительства и аристократизма,
о котором очень слабое имеют понятие те, которые знают его
только в его теперешнем состоянии стеснения и постепенного
331

упадка. На подобные факты должно смотреть, как на признаки
тяжкой болезни, которой, конечно, и до сих пор еще страдает
Европа, но которую мы теперь видим лишь в значительно смяг­
ченной форме; о первоначальном же тлетворном действии ее
только тот может иметь понятие, кто изучал ее на ее первых
порах, когда, свирепствуя необузданно, она взяла такой верх, что
задержала развитие свободы, остановила умственное движение
нации и подавила энергию человеческого ума.
Едва ли нужно проводить далее черту несходства между
Францией и Англией или доказывать то, что теперь, я надеюсь,
уже будет признано очевидным различием в междоусобных вой­
нах обеих этих стран. Очевидно, что вожди английского восста­
ния, люди низкого, плебейского происхождения, не могли иметь
никакого сочувствия к тем вещам, которые смущали умы фран­
цузского дворянства. Люди, подобные Кромвелю и его сподвиж­
никам, не были большими знатоками тайн генеалогии или тонко­
стей геральдики. Они мало обращали внимания на придворный
этикет; они никогда не изучали даже правил старшинства. Все это
не имело ничего общего с их целью. С другой стороны, то, что
они делали, делалось основательно. Они знали, что им предстоит
совершить великое дело, и совершили его хорошо. Они восстали
с оружием в руках против развращенного деспотизма и не хотели
остановиться до тех пор, пока не устранят зла. И хотя в этом
славном своем предприятии они, без сомнения, выказали некото­
рые из тех слабостей, которым подвержены и умы высшего
разряда, но мы должны во всяком случае говорить о них не иначе
как с почтением, подобающим тем, кто дал первый урок Европе
и объявил в самых ясных выражениях, что уже настал конец
прежней безнаказанности деспотизма.

ГЛАВА XI
Дух покровительства, перенесенный Людовиком XIV
в литературу. Обзор последствий этого союза
умственно трудящегося сословия с правительствующим

Теперь читателю, конечно, будет весьма понятно, каким об­
разом система покровительства, с одной стороны, и сопряженное
с нею понятие о подчиненности — с другой, приобрели во Фран­
ции силу, совершенно неизвестную в Англии, и произвели сущест­
венное различие в ходе истории обеих стран. Чтобы дополнить
это сравнение, представляется необходимым рассмотреть влия­
ние, которое этот дух имел на историю чисто умственного раз­
вития Франции, так же как и на социальное и политическое
развитие ее. Понятие о зависимости, на котором основана систе­
ма покровительственная, породило убеждение, что подчинен­
ность правительству, существующая в политической и социаль­
ной жизни, должна также существовать и в литературе и что
система отеческого надзора, во все проникающего и все цент­
рализующего, которая управляла материальными интересами
страны, должна была также заведовать и умственными интереса­
ми ее. Поэтому, когда Фронда была окончательно низложена, то
все оказалось уже подготовленным к той странной организации
умственной жизни народа, которая была характеристикой пяти­
десятилетнего царствования Людовика XIV и имела для фран­
цузской литературы то же значение, как феодальная система для
политической жизни Франции. И в той, и в другой сфере одна
сторона оказывала покорность, а другая—благосклонное покро­
вительство. Всякий литературный деятель стал вассалом фран­
цузского престола. Всякая книга писалась с видами на королевс­
кую милость; приобретение покровительства короля считалось
самым сильнейшим из всех доказательств умственного превос­
ходства. Последствия, вызванные таким порядком вещей, будут
рассмотрены в настоящей главе. Видимой причиной установле­
ния его был личный характер Людовика XIV; но истинными
и преобладающими причинами были те обстоятельства, на кото­
рые я уже указал и которые установили в уме французов извест­
ные ассоциации понятий, сохранившие свою силу до восемна­
дцатого века. Придать этим ассоциациям особую силу и внести
преобладание их во все сферы народной жизни было главной
целью Людовика XIV, и в этом он совершенно успел. С этой
точки зрения история его царствования становится в высокой
степени поучительной, потому что мы видим в ней самый замеча­
тельный образец деспотизма, какой когда-либо встречался в ис­
тории,—деспотизма самого широкого и всеобъемлющего,—дес­
потизма, тяготевшего в продолжение пятидесяти лет над одним
из самых цивилизованных народов Европы, который, однако же,
333

не только нес это ярмо безропотно, но даже охотно и с благодар­
ностью подчинялся тому, кем оно было наложено *.
Это явление тем более странно, что царствование Людови­
ка XIV заслуживает полнейшего осуждения, даже если прило­
жить к нему самое невысокое мерило нравственности, чести
и материального интереса. Характеристику частной жизни коро­
ля составляет самый грубый и необузданный разврат, за кото­
рым последовало самое жалкое и пошлое суеверие; в политичес­
кой же деятельности своей он выказывал дерзость и системати­
ческое вероломство, возбудившие наконец против него
негодование всей Европы и навлекшие на Францию жестокое,
примерное мщение. Что касается до его внутренней политики, то
он вступил в тесный союз с духовенством и хотя сам отчасти
сопротивлялся авторитету папы, но подданных своих охотно
предал на жертву тирании духовного сословия. Этому сословию
он предоставил все, кроме прав на свою прерогативу. Под его
влиянием с той самой минуты, как он принял управление госу­
дарством, он начал стеснять религиозную свободу, которой Ген­
рих IV положил основание и которая до того времени сохраня­
лась неприкосновенной. Также по внушению духовенства он от­
менил Нантский эдикт, которым около ста лет ранее было
внесено в коренные законы страны начало веротерпимости. По
тому же внушению, непосредственно перед этим нарушением
самых священных прав своих подданных, желая страхом выну­
дить протестантов к обращению, он внезапно спустил на них
целые ватаги развращенных солдат, которым было дозволено
совершать над ними самые возмутительные жестокости. Страш­
ные варварства, которые за этим последовали, рассказаны у весь­
ма достоверных писателей 2; о влиянии же этой меры на матери­
альные интересы нации можно составить себе некоторое понятие
по тому факту, что эти религиозные гонения стоили Франции
полумиллиона самых трудолюбивых из ее жителей, которые
бежали в другие страны, унеся с собой привычку к труду и знание
и опытность, приобретенные каждым в своем занятии, которые
до того времени служили к обогащению их отечества. Все это
факты общеизвестные, неоспоримые и бросающиеся в глаза.
А между тем и в виду их все-таки находятся люди, выстав­
ляющие век Людовика XIV как предмет восхищения. Нам всем
достоверно известно, что в его царствование уничтожены были
все следы свободы, что народ был задавлей невыносимыми пода­
тями, что сыны его десятками тысяч были вырываемы из се­
мейств для усиления королевских армий, что средства страны
были истощены до неслыханной степени, что злейший деспотизм
пустил глубокие корни; и несмотря на то, что факты эти призна­
ны всеми, встречаются даже и в наше время писатели, до такой
степени ослепленные блеском литературной славы, что забывают
ради ее о величайших злодеяниях и прощают весь вред, нанесен­
ный нации государем, при жизни которого были написаны пись­
ма Паскаля, речи Боссюэ, комедии Мольера и трагедии Расина.
334

Впрочем, этот способ оценивать заслуги Людовика XIV так
быстро выходит из употребления, что я не стану тратить более
слов на опровержение его. Но с ним связано одно еще более
распространенное заблуждение—о влиянии королевского покро­
вительства на литературу каждой нации. Первыми распространи­
телями этого заблуждения были сами литераторы. По обычным
речам слишком многих из них мы могли бы думать, что благо­
склонное покровительство имеет какое-то магическое свойство
возбуждать в уме того счастливца, которому дано наслаждатся
им, особенные силы. И этим мнением не должно пренебрегать,
как одним из тех вредных предрассудков, которые еще держатся
в известной атмосфере. Оно не только основано на ложном
понятии о вещах, но и в практических последствиях своих весьма
вредно. Оно много вредит тому духу независимости, которым
каждая литература должна бы быть проникнута.
Поэтому мы не только не должны ожидать, чтобы короли
являлись ближайшими покровителями литературы, но, напротив
того, должны быть довольны, если только они не противодей­
ствуют упорно духу времени и не покушаются остановить ход
общественного развития. Ибо, кроме тех случаев, когда король,
несмотря на все неудобства его положения, оказывается чело­
веком особенно обширного ума,— обыкновенно бывает так, что
он стремится награждать не самых даровитых, а самых покорных
ему людей и что, отказывая в своем покровительстве глубокому
и независимому мыслителю, он дает его писателю, привязанному
к старинным предрассудкам. Таким образом, обыкновение на­
значать деятелям литературы почетные или денежные награды,
конечно, весьма приятно для тех, которые их получают, но
оно может вести к ослаблению смелости и энергии их мыслей
и, следовательно, вредит достоинству их произведений. Это мо­
гло бы быть ясно доказано обнародованием списка всех пенсий,
назначавшихся европейскими монархами за литературные труды.
Если бы это было сделано, то вред, произведенный как этими
наградами, так и другими подобными им, стал бы очевиден.
Я, с своей стороны, по тщательном изучении истории литератур,
считаю себя вправе сказать, что на один пример награды, да­
рованной королем человеку, идущему впереди своего века, встре­
чается по крайней мере двадцать примеров награждения людей,
отставших от своего времени. В результате оказывается, что
во всякой стране, где королевское покровительство долго и ще­
дро оказываемо было деятелям литературы, дух ее, вместо того
чтобы быть прогрессивным, делался реакционным. Образовы­
вался союз между дающими и получающими. Вследствие си­
стематически распределяемых правительством щедрот искус­
ственно образовался жадный и всегда нуждающийся класс лю­
дей, которые, стремясь к получению пенсий, мест и титулов,
подчиняли искание истины своему корыстолюбию и пропиты­
вали сочинения свои предрассудками того круга, к которому
они примыкали. Таким же образом и приобретение знаний, без
335

сомнения благороднейшее из всех занятий и более всех других
возвышающее достоинство человека, было унижено до уровня
обыкновенной профессии, в которой шансы успеха измеряются
числомнаград и удостоение высших почестей зависит от про­
извола того, кому случится быть в то время министром или
королем.
Эта тенденция уже сама по себе составляет сильнейшее воз­
ражение против мнения тех, которые желают вверить прави­
тельству, облеченному исполнительной властью, средства для
награждения деятелей литературы. Но есть еще и другое воз­
ражение, которое в некоторых отношениях еще серьезнее. Ка­
ждая нация, которой будет дозволено развиваться естественным
путем, без всякого контроля, легко может удовлетворить своим
умственным потребностям и непременно произведет такую ли­
тературу, какая наиболее подходит к ее настоящему положению.
Все сословия имеют очевидный интерес в том, чтобы произ­
водство не выходило из размеров потребления и предложение
не превышало спроса. Сверх того, необходимо для благососто­
яния общества, чтобы сохранялось правильное отношение между
умственно трудящимися и практически деятельными классами.
Необходимо должна существовать известная пропорция между
числом тех людей, которые преимущественно склонны мыслить,
и тех, которые наиболее расположены действовать. Если бы
мы все были писателями, то пострадали бы наши материальные
интересы; а если бы мы все были деловыми людьми, то было
бы менее наслаждений для ума. В первом случае мы оказались
бы голодными философами, а во втором—богатыми глупцами.
Между тем очевидно, что, по самым простым началам чело­
веческой деятельности, необходимое численное отношение между
упомянутыми выше двумя классами людей установится без ма­
лейшего усилия, по естественному побуждению или в силу, так
сказать, самодеятельности общества. Но когда правительство
берется давать пенсии литераторам, то оно мешает этой са­
модеятельности. Таков неизбежный результат того духа вмеша­
тельства, который всем нациям в мире сделал так много вреда.
Так, если бы, например, правительством отложен был особый
фонд для награждения мясников и портных, то достоверно,
что число этих полезных людей без нужды умножилось бы.
Если подобный же фонд присваивается пишущему классу, то
можно также достоверно сказать, что число литераторов уве­
личится быстрее, чем того требуют нужды страны. В обоих
случаях искусственное возбуждение произведет нездоровое дей­
ствие. Конечно, пища и одежда так же необходимы для нашего
тела, как литература для нашего ума. Зачем же после этого
нам возлагать на правительства поощрения тех, которые пишут
для нас книги, скорее чем тех, которые бьют для нас баранов
и чинят нашу одежду? Дело в том, что ход умственной жизни
общества в этом отношении совершенно уподобляется ходу его
физической жизни. В некоторых случаях слишком усиленное
336

предложение может действительно родить неестественную по­
требность, но это есть искусственное положение вещей, свиде­
тельствующее о болезненной деятельности общественного ор­
ганизма. В здоровом состоянии общества не предложение воз­
буждает потребность, а потребность вызывает предложение.
Следовательно, предположить, что за умножением писателей
необходимо должно последовать распространение знаний, было
бы то же самое, как если бы кто стал думать, что от увеличения
числа мясников увеличится и количество доставляемой народу
пищи. На самом деле это устроивается совсем не в таком по­
рядке. Для того чтобы есть, нужно иметь аппетит, чтобы по­
купать пищу, нужно иметь деньги, а чтобы читать, нужно быть
любознательным. Два великие начала, двигающие миром, суть:
любовь к богатству и любовь к знанию. Эти два начала имеют
представителями своими два главнейших класса, на которые
разделяется каждая цивилизованная нация,— они же и управляют
этими классами. То, что правительство дает одному из классов,
оно должно взять у другого. То, что оно дает литературе, оно
вынуждено отнять у промышленности, а это никогда не может
быть сделано в сколько-нибудь значительном размере без того,
чтобы не произошло самых гибельных последствий. Естествен­
ные пропорции общества нарушаются—и оно само приходит
в расстройство. Между тем как деятели литературы пользуются
покровительством, деятели промышленности подвергаются уг­
нетению. В глазах людей, считающих литературу главным делом
в народной жизни, низшие классы нации не могут иметь бо­
льшого значения. Мысль о свободе народа будет у них в пре­
небрежении; самые личности, его составляющие, подвергнутся
притеснению, труд его обложится податью. Знания, необходимые
для жизни, будут презрены ради покровительства таким знаниям,
которые служат для украшения ее. Большинство будет разорено
ради удовольствия меньшинства. Сверху все будет блестяще,
а снизу — гнило. Прекрасные картины, великолепные дворцы,
трогательные драмы — все это в течение некоторого времени
может быть произведено в изобилии, но такое производство
будет стоить нации ее самых кровных сил. Даже тот класс,
для которого принесется такая жертва, скоро придет в упадок.
Конечно, поэты могут по-прежнему воспевать мецената, не ща­
дящего для них своего золота; но то достоверно, что люди,
начинающие с потери своей независимости, кончают тем, что
теряют и энергию. Слишком уже велики должны быть умст­
венные силы их, чтобы не ослабеть среди болезненной атмо­
сферы. Сосредоточив все внимание на своем меценате, они не­
заметно приобретут привычку к раболепству, неразлучную с та­
ким положением, и так как сфера проявления их сочувствий
будет ограниченна, то и самая деятельность их дарований осла­
бнет. Покорность станет для них привычкой, а раболепство —
удовольствием. В их руках литература скоро потеряет свой ха­
рактер смелости; предание старых времен будет приводимо как
12—3992

337

доказательство истины, и дух самостоятельного исследования
совершенно исчезнет. При таких данных всегда настает один из
тех грустных моментов истории, когда общественному мнению
нет средства высказаться и мысль человеческая не находит ис­
хода; недовольство граждан, оставаясь безгласным, понемногу
переходит в смертельную ненависть; враждебные страсти накипа­
ют в тишине.
Верность начертанной нами картины вполне очевидна для
всякого, кто изучал историю Людовика XIV и связь между его
царствованием и Французской революцией. Этот государь в тече­
ние своего долгого царствования принял вредное обыкновение
награждать литераторов значительными суммами денег и оказы­
вать им различные знаки своей благосклонности. Так как это
продолжалось более полувека и так как богатства, которые он
таким образом нерасчетливо расточал, были, конечно, взяты от
других его подданных, то мы не можем найти лучшего примера
для объяснения того, каких результатов можно всегда ожидать
от подобного покровительства. Действительно, этому государю
принадлежит честь возведения в систему того покровительства
литературе, о возобновлении которого многие так усердно забо­
тятся; а какие были последствия этого образа действия для
интересов знания вообще—это мы сейчас увидим. Влияние его
на самих литераторов заслуживает особенного внимания тех
писателей, которые, невзирая на чувство собственного достоинст­
ва, постоянно упрекают английское правительство за то, что оно
не заботится о людях литературной профессии. Ни в какое время
литераторы не были так щедро награждаемы, как в царствование
Людовика XIV, и никогда не были они так низки духом, так
раболепны и так совершенно неспособны удовлетворять высоко­
му призванию своему—быть апостолами знания и проповед­
никами истины. История самых знаменитых писателей того вре­
мени доказывает, что, несмотря на образование свое и на природ­
ные умственные силы, они не могли устоять против окружавшей
их испорченности. Для приобретения благосклонности короля
они жертвовали тем духом независимости, который должен был
быть для них дороже жизни. Они отреклись от наследия гениев
и уступили свое право первородства за блюдо чечевицы; а что
случилось тогда, то при подобных же обстоятельствах произош­
ло бы и ныне. Немногие высокодаровитые мыслители могут,
конечно, быть в состоянии в продолжение некоторого времени
противиться давлению своего века. Что же касается человечества
вообще, то общество не может влиять ни на какое сословие
иначе как чрез посредство его интересов. Следовательно, всякий
народ должен заботиться, чтобы интересы литературных дея­
телей были на его стороне. Ибо литература представляет собою
ум—нечто прогрессивное, а правительство представляет поря­
док— нечто неподвижное. Пока эти две великие силы разделены,
они взаимно исправляют одна другую и одна другой противодей­
ствуют, и нация может сохранять равновесие. Но если обе силы
338

вступают в коалицию, то неизбежным результатом будет дес­
потизм в политическом мире и раболепство в литературном. Так
было во Франции при Людовике XIV, и мы можем быть уверены,
что то же произойдет в каждой стране, которая поддастся ис­
кушению последовать столь привлекательному, но вместе с тем
столь гибельному примеру.
Слава Людовика XIV создана была благодарностью к нему
писателей, в настоящее же время она поддерживается общеприня­
той мыслью, что блестящее состояние, которого достигла в его
время литература, должно быть главным образом приписано его
отеческой обо всем заботливости. Но если рассмотреть это мне­
ние поближе, то мы увидим, что, подобно многим из преданий,
наполняющих собою историю, оно совершенно лишено основа­
ния. Мы найдем два обстоятельства первостепенной важности,
которые докажут нам, что литературный блеск царствования
Людовика XIV был результатом не его усилий, а трудов велико­
го поколения, предшествовавшего ему, и что умственное раз­
витие Франции не только ничего не выиграло от его щедрости, но
даже было стеснено его опекой.
I. Первое из этих обстоятельств заключается в том, что
великое движение, сообщенное во время управления Ришелье
и Мазарини высшим отраслям знания^ внезапно остановилось.
В 1661 г. Людовик XIV принял управление государством, и с это­
го момента до смерти его (в 1715 г.) история Франции в от­
ношении к великим открытиям науки составляет пробел в ле­
тописях Европы. Если, оставив в стороне все предрассудочные
понятия наши о мнимой славе этого периода, мы рассмотрим
предмет беспристрастно, то окажется, что по всем отраслям
знания был явный недостаток в самостоятельных мыслителях.
В числе произведений того времени было много изящного, много
привлекательного. Чувствам людей, конечно, льстили произве­
дения искусства—картины, дворцы, стихотворения, но едва ли
было присовокуплено что-нибудь существенное к сумме чело­
веческих знаний. Если, например, взять математику и те сме­
шанные науки, к которым она прилагается, то, без сомнения,
всякий признает, что наиболее успешно занимались ими во Фра­
нции в семнадцатом веке Декарт, Паскаль, Ферма, Гассенди
и Мерсенн. Но Людовик XIV не имеет права ни на какое участие
в славе, заслуженной этими людьми, потому что они занимались
своими изысканиями в то время, когда король был еще ребенком,
и окончили их прежде, чем он принял управление, а следова­
тельно, и прежде, чем начала действовать его система покро­
вительства. Декарт умер в 1650 г., когда королю было двена­
дцать лет. Паскаль, имя которого, подобно имени Декарта,
обыкновенно соединяют с веком Людовика XIV, приобрел ев­
ропейскую известность еще в то время, когда Людовик заба­
влялся в детской своими игрушками и не знал даже о суще­
ствовании этого человека. Его трактат о конических сечениях
был написан в 1639 г., решительные опыты над тяжестью воздуха
339

произведены в 1648 г., а изыскания о циклоиде, последние
из великих исследований его, произведены в 1658 г., когда
Людовик, находясь под опекой Мазарини, не имел еще никакой
власти. Ферма был один из самых глубоких мыслителей се­
мнадцатого века, в особенности по части геометрии, в которой
он уступал одному только Декарту. Самые важные открытия
его суть те, которые относятся к геометрии бесконечных величин,
в применении к ординатам и тангенсам дуг, и эти изыскания
были им окончены в 1636 г. или еще ранее. Что же касается
1ассенди и Мерсенна, то достаточно сказать, что Гассенди
умер в 1655 г., шестью годами ранее, чем Людовик принял
управление, а Мерсенн—в 1648 г., когда великому королю
было не более десяти лет.
Таковы были люди, процветавшие во Франции перед самым
тем временем, как стала действовать система Людовика XIV.
Вскоре после их смерти покровительство короля начало влиять
на умственное направление нации, и в течение следующих за тем
пятидесяти лет не было сделано ни одного значительного приоб­
ретения ни по одной из отраслей математики, ни по какой-либо
из тех наук, за исключением разве акустики (творцом ее может
быть признан Совёр), к которым прилагается математика 3 . Чем
далее подвигался семнадцатый век, тем очевиднее становился
этот упадок и тем яснее можем мы проследить связь между
упадком сил французов и развитием духа покровительства, осла­
блявшего ту самую энергию, которую он стремился усилить.
Людовик слыхал, что астрономия есть наука, открывающая вы­
сокие истины; поэтому он стремился увеличить славу своего
имени 4 , поощряя изучение этой науки во Франции. В этих видах
он стал награждать специалистов ее с беспримерной щедростью
и построил в Париже великолепную обсерваторию; к его двору
приглашены были самые знаменитые из иностранных астроно­
мов: Кассини из Италии, Ремер из Дании и Пойгенс из Голландии.
Что же касается самой французской нации, то она не произвела
ни одного человека, который бы сделал какое-либо открытие,
составляющее эпоху в истории этой науки. В других странах
делались большие успехи, и Ньютон в особенности своими гро­
мадными обобщениями преобразовал почти все отрасли физики,
а астрономию совсем пересоздал, распространив до самых даль­
них пределов Солнечной системы законы тяготения. Напротив,
Франция находилась в таком оцепенении, что эти удивительные
открытия, изменившие вид всей системы наук, были оставлены
ею без внимания; до 1732 г., т. е. b течение сорока пяти лет после
обнародования этих открытий их бессмертным виновником 5 , не
было ни одного примера, чтобы какой-нибудь французский аст­
роном усвоил себе их выводы. Даже в подробностях самые
значительные улучшения, сделанные французскими астрономами
во время владычества Людовика XIV, не были оригинальными.
Они имели притязание на изобретение микрометра —инструмен­
та, составляющего превосходное пособие для науки и устроен340

ного в первый раз, как они утверждали, Пикаром и Озу. Но на
самом деле и здесь их опередила деятельность более свободного
и менее покровительствуемого народа: микрометр изобретен 1аскойном в 1639 г. или немного ранее, т. е. в такое время, когда
английский король не только не имел времени покровительство­
вать науке, но приготовлялся вступить в ту самую борьбу, кото­
рая десять лет спустя стоила ему короны и жизни.
Отсутствие во Франции в этом периоде не только великих
открытий, но и простой практической сметливости, конечно,
весьма поразительно. Для исследований, требовавших строжай­
шей точности, все нужные инструменты, если они были скольконибудь сложны, приготовлялись иностранцами, так как местные
рабочие были слишком неискусны, чтобы делать их. Д-р Листер,
который мог быть в этом деле весьма хорошим судьей и который
был в Париже в конце семнадцатого века, свидетельствует, что
лучшие математические инструменты, продававшиеся в этом го­
роде, были сделаны не французами, а жившим там англичанином
Бёттерфилдом 6 . Не более успеха имели французы и в производ­
стве предметов непосредственной, очевидной необходимости.
Улучшения, достигнутые ими в мануфактурном деле, были мало­
численны и ничтожны, притом же клонились не к улучшению
народного быта, но к удовлетворению роскоши праздных со­
словий 7. Все истинно полезное находилось в пренебрежении; не
было ни одного великого изобретения. До самого конца царст­
вования Людовика XIV ни по части механики, ни по другим
отраслям промышленности не было сделано почти ничего та­
кого, что могло бы служить к сбережению народного труда,
а следовательно, и к увеличению народного богатства 8 .
При таком состоянии не только математических наук и аст­
рономии, но даже механических искусств и изобретений соответ­
ствующие признаки истощения умственных сил нации проявля­
лись и по всем другим отраслям ученой деятельности. По части
физиологии, анатомии и медицины мы напрасно стали бы искать
в это время во Франции людей, подобных тем, которыми она
некогда гордилась. Самое великое из открытий по этой отрасли
знания, сделанных кем-либо из французов, есть открытие млеч­
ных сосудов,— открытие, которое, по мнению одного писателя,
пользующегося большим авторитетом, стоит наравне-с открыти­
ем Гарвея—обращения крови. Этот важный шаг в развитии
наших знаний постоянно относят к царствованию Людови­
ка XIV, как будто бы он был одним из результатов великодуш­
ной щедрости; между тем весьма трудно было бы доказать
участие мер Людовика в этом открытии, потому что его сделал
Пэкке в 1647 г., когда великому королю было девять лет от роду.
После Пэкке самым знаменитым из французских анатомов сем­
надцатого века был Риолан, и его имя мы также находим в числе
замечательных людей, украсивших собою царствование Людови­
ка XIV. Между тем главные сочинения Риолана были написаны
еще до рождения Людовика: последнее произведение его издано
341

в 1652 г., а в 1657 г. он умер. После него произошел некоторый
застой: в продолжение трех поколений французы вовсе ничего не
сделали по этим важным предметам; они не написали ни одного
сочинения, которое читалось бы до настоящего времени, не от­
крыли ни одной новой научной истины и, по-видимому, совер­
шенно упали духом. Это продолжалось до того возрождения
наук, которое, как мы сейчас увидим, совершилось во Франции
около половины восемнадцатого века. В практических отраслях
медицины, в умозрительных отраслях ее и во всех искусствах,
связанных с хирургией, проявляется тот же закон. По этим
частям, так же как и по другим, Франция в прежнее время
производила людей весьма замечательных, которые приобрели
европейскую известность и сочинения которых и до сих пор не
забыты. Таким образом—мы приведем только два или три
примера—у них был длинный ряд знаменитых медиков, в числе
которых самыми первыми по времени были Фернель и Жубер; по
хирургии у них был Амбруаз Паре, который не только ввел
важные практические усовершенствования, но имел еще более
редкую заслугу, как один из основателей сравнительной остеоло­
гии; сверх того, у них был Бальу, который в конце шестнадцатого
и в начале семнадцатого столетия подвинул вперед патологию,
соединив с нею патологическую анатомию. При Людовике XIV
все это изменилось. При нем хирургия во Франции находилась
в пренебрежении, между тем как в других странах она быстро
подвигалась вперед 9 . Англичане к половине семнадцатого столе­
тия сделали весьма значительные успехи в медицине, терапев­
тическую отрасль которой преимущественно преобразовал Сайденгам, а физиологическую — Глиссон. Век же Людовика XIV не
может похвалиться ни одним писателем по части медицины,
который мог бы быть сравнен с этими людьми, ни даже таким,
имя которого было бы связано с каким-либо особым приращени­
ем к нашим знаниям. В Париже практическая медицина стояла
несомненно ниже, чем в столицах 1ермании, Италии и Англии,
а во французских провинциях даже самые лучшие, сравнительно,
врачи отличались вопиющим невежеством . Действительно, не
будет преувеличением сказать, что в течение всего этого долгого
периода французы в отношении к медицине сравнительно ничего
не сделали. Они ничего не произвели нового по части клиники п
и почти ничего по части терапии, патологии, физиологии и ана­
томии 12 .
В естественных науках мы также находим, что французы
остановились в это время на одной точке. По части зоологии они
прежде имели замечательных людей, в числе которых самыми
известными были Белон и Ронделе; но при Людовике XIV Фран­
ция не произвела ни одного самостоятельного наблюдателя
в этой обширной области исследований 13 . Также и в химии,
в царствование Людовика XIII, Рэй высказал воззрения величай­
шей важности, упреждавшие даже некоторые из обобщений, ко­
торыми прославился ум французской нации в восемнадцатом
342

веке 14 . В развратные же и легкомысленные времена Людови­
ка XIV все это было забыто. Труды Рэя остались в пренебреже­
нии, и равнодушие общества в науке дошло до такой степени, что
даже знаменитые опыты Бой л я были неизвестны во Франции
более сорока лет после обнародования их 15 .
В связи с зоологией для каждого философского ума—даже
в неразрывной связи с нею—находится ботаника, которая, зани­
мая средину между царствами животным и ископаемым, указы­
вает на отношение одного к другому и в разных точках касается
пределов обоих царств. Она также бросает яркий свет на отправ­
ления питания 16 и на законы развития; притом, вследствие рази­
тельной аналогии, существующей между животными и растени­
ями, мы имеем весьма сильное основание надеяться, что будущие
успехи этой науки вместе с успехами теории электричества проло­
жат путь к образованию всеобъемлющей теории жизни, которая
при настоящей степени наших знаний еще не может установиться,
но к которой явно стремится современное движение в науке. По
этим причинам, гораздо более чем по доставляемым ею прак­
тическим выгодам, ботаника всегда будет привлекать внимание
мыслящих людей, которые, пренебрегая видами непосредствен­
ной пользы, стремятся к широким, окончательным результатам
и ценят частные факты лишь настолько, насколько ими облегча­
ется открытие общих истин. Первый шаг в этом благородном
труде был сделан около половины шестнадцатого столетия, ког­
да ученые вместо того, чтобы повторять сказанное прежде их
другими писателями, стали сами наблюдать природу . Следу­
ющим шагом было — присовокупить к наблюдению опыт; но еще
должно было пройти сто лет прежде, чем оказалась возможность
производить опыты с должной точностью, потому что микро­
скоп, который существенно необходим для подобных исследова­
ний, изобретен только около 1620 г. и потребовался труд целого
поколения для того, чтобы сделать его годным к точным ис­
следованиям 18 . Впрочем, как только это орудие было достаточ­
но улучшено для того, чтобы его можно было употребить при
наблюдении растений, ботаника быстрыми шагами двинулась
вперед, по крайней мере относительно подробностей, так как
действительное обобщение фактов последовало не ранее восем­
надцатого века. Но в предварительном труде собирания фактов
проявилась большая энергия, и по причинам, уже изложенным
в нашем введении, эта наука, подобно другим, относящимся
к внешнему миру, сделала особенно быстрые успехи в царствова­
ние Карла II. Воздухоносные сосуды у растений открыты были
Геншау в 1661 г., а клетчатая ткань—1уком в 1667 г. Это было
уже значительным шагом к установлению аналогии между расте­
ниями и животными, а в течение нескольких лет 1рю достиг еще
больших результатов в том же направлении. Он произвел множе­
ство самых точных и разнообразных диссекций, вследствие кото­
рых анатомия царства растительного стала особою отраслью
науки, и доказал, что организм растений почти не менее сложен,
343

чем организм животных. Первое сочинение его («Анатомия рас­
тений») написано в 1670 г., а в 1676 г. другой англичанин, Миллингтон, доказал существование у растений полового различия
и тем доставил новое подтверждение гармонии царства животно­
го с растительным и единства идеи, лежащей в основании ор­
ганизации обоих царств.
Вот что было сделано в Англии в продолжение царствования
Карла II. Спросим теперь: чего же достигли во Франции в тече­
ние того же времени под влиянием щедрого покровительства
Людовика XIV? Ответ будет: ничего, никакого открытия, ника­
кой идеи, которая бы составляла эпоху в этой важной отрасли
естествознания. Сын знаменитого сэра Томаса Броуна посетил
Париж в надежде прибавить что-нибудь новое к своим познани­
ям в ботанике; он полагал, что найдет к тому верные средства
в стране, где наука была в такой чести, где деятели ее пользова­
лись такой благосклонностью со стороны двора, а изыскания их
так щедро награждались. Но к великому удивлению его, он не
нашел в 1665 г. в этом большом городе ни одного человека,
способного преподавать его любимый предмет, так что даже
публичные лекции о нем
оказались чрезвычайно неполными и не­
удовлетворительными19. Как в то время, так и гораздо позже
у французов не было ни одного хорошего популярного трактата
о ботанике, в которой они еще менее отличались усовершенст­
вованиями. Действительно, философская сторона этого предмета
была так ложно понята, что Турнефор, единственный известный
французский ботаник времени Людовика XIV, даже отверг от­
крытие полов у растений, сделанное прежде, чем он начал писать,
и оказавшееся
впоследствии краеугольным камнем Линнеевой
системы20. Это служит доказательством его неспособности к ус­
воению тех широких воззрений на единство органического мира,
которые одни только придают ботанике научное значение; вот
почему мы видим, что он ничего не сделал для физиологии
растений и что единственной заслугой его было собирание и клас­
сификация их. Притом даже и в классификации растений он
руководствовался не многосторонним сравнением различных ча­
стей их, а соображениями,
основанными единственно на внешнем
виде каждого цветка21; он лишил таким образом ботанику ее
истинного величия и унизил ее до значения искусства размещать
красивые предметы. Вот новый пример того, каким образом
французы тогдашнего поколения опошляли все, что желали воз­
высить, и умаляли всякий предмет до тех пор, пока он не войдет
в размеры, подходящие к умственному развитию и вкусу того
невежественного и сладострастного кружка, благосклонности ко­
торого они всю жизнь добивались, ожидая от нее наград и поощ­
рения.
Дело в том, что в отношении к этому, как и ко всем другим
действительно важным предметам, как и ко всем вопросам,
требующим самостоятельного мышления или имеющим серьез­
ное практическое значение, век Людовика XIV был веком упад344

ка,— веком бедности, нетерпимости и угнетения, веком рабства,
унижения и неспособности. Такое мнение давно уже было бы
всеми принято, если бы люди, писавшие историю этого периода,
взяли на себя труд изучить предметы, без которых история не
может быть понята или, лучше сказать, без которых она вовсе не
существует. Если бы это было сделано, то слава Людовика XIV
сразу умалилась бы до своего истинного размера.
Несмотря даже на опасность подвергнуться обвинению
в чрезмерно высокой оценке своих собственных трудов, я не могу
умолчать о том, что факты, на которые я здесь указал, до сих пор
еще не были никем собраны, а оставались разрозненными, рас­
пределенными по разным сочинениям и сборникам сведений
о предметах, к которым они прямо относятся. Между тем, не
зная их, невозможно изучить век Людовика XIV. Невозможно
определить характер какого-либо периода иначе, как проследив
его развитие, или, другими словами, измерив, до чего простира­
лись его знания. Поэтому-то писать историю какой-либо страны,
не принимая в соображение хода ее умственного развития, было
бы то же самое, как если бы астроном составил систему планет,
не включив в нее Солнце, свет которого один дает нам возмож­
ность видеть планеты и притяжение которого дает направление
планетам и заставляет их обращаться в назначенных им орбитах.
Великое светило, сиянием своим озаряющее небеса, не более
величественно и всемогуще, чем разум человеческий в нашем
земном мире. Человеческому разуму, и только ему одному,
обязаны все народы своими знаниями; а чему, если не успехам
и распространению знания, одолжены мы нашими искусствами,
науками, мануфактурами, законами, мнениями, обычаями, удоб­
ствами жизни, роскошью, цивилизацией,—короче говоря, всем
тем, что ставит нас выше дикарей, невежеством своим униженных
до уровня животных, с которыми они составляют одно стадо.
Потому-то мы можем сказать, что теперь, без сомнения, пришло
время, когда люди, желающие написать историю великого наро­
да, должны заниматься теми явлениями, которые одни управля­
ют судьбою людей, и пренебрегать ничтожными и ничего не
значащими подробностями, которыми так долго нам докуча­
ли,— подробностями, относящимися к образу жизни королей,
к интригам министров, к порокам и сплетням дворов.
Именно эти высшие соображения и дают нам ключ к ис­
тории царствования Людовика XIV. В это время, как и во
все другие времена, за упадком умственных сил народа по­
следовало обеднение его и политическое унижение страны;
а сам упадок в свою очередь был последствием духа по­
кровительства,— этого вредного духа, который расслабляет все,
к чему ни прикоснется. Если во всем долгом течении всемирной
истории что-нибудь и выяснилось более чем все остальное,
так это та истина, что всякое правительство, которое вздумает
поощрять умственные труды, непременно поощряет их не там,
где бы следовало, и награждает не тех, которые заслуживали
345

бы награды. И не удивительно, что это так случается. Какое
понятие могут иметь короли и министры о тех обширных отрас­
лях знания, для успешного занятия которыми нередко нужна
бывает целая жизнь? Как могут они, постоянно занятые своей
высокой деятельностью, найти время для этих второстепенных
предметов? Можно ли ожидать подобных знаний от государст­
венных людей, всегда озабоченных самыми важнейшими дела­
ми,—людей, которые то пишут депеши, то произносят речи, то
организуют себе партию в парламенте, то борются с какойнибудь интригой в королевском совете. Или — в случае если бы
монарх стал удостоивать писателей своих милостей, по собствен­
ному выбору — можем ли мы ожидать, чтобы такие маловажные
предметы, как философия и другие науки, были хорошо знакомы
высокому и могущественному государю, имеющему свои особые
и многотрудные предметы для изучения, обязанному знать таин­
ства геральдики, свойство и достоинство различных званий, срав­
нительную важность разных орденов, знаков отличия и титулов,
законы старшинства в придворных шествиях, права, принадлежа­
щие аристократическому происхождению, название и значение
лент, звезд и подвязок, различные обряды, с которыми жалуется
та или другая почесть или вводится сановник в отправление той
или другой должности, устройство разных церемониалов, все
тонкости этикета и множество других специально-придворных
мудростей, необходимых для исполнения высоких обязанностей,
возложенных на монарха.
Достаточно только перечислить подобные вопросы, чтобы
убедиться уже в нелепости преследуемого в них начала. Ибо, если
только мы не предполагаем, что короли так же всеведущи, как
и непогрешимы, то очевидно, что в назначении наград они долж­
ны руководствоваться или личным произволом, или свидетель­
ством сведущих судей. И так как никто не может быть сведущим
судьей ученых заслуг, если он сам не ученый, то мы доходим до
той дилеммы, что награды за умственный труд могут быть или
раздаваемы несправедливо, или назначаемы по определению то­
го самого сословия, которому они жалуются. В первом случае
награды будут смешны, а в последнем случае — унизительны.
В первом случае ничтожные люди воспользуются богатствами,
которые собираются с людей трудящихся для раздачи праздным.
А в последнем случае те истинно гениальные люди, те великие
и знаменитые мыслители, которые служат руководителями и на­
ставниками всему роду человеческому, будут разукрашены пу­
стозвонными титулами и после жалкого соперничества и драки
из-за ничтожных милостей обратятся в нищих, обирающих госу­
дарство и не только вымаливающих себе известную часть награ­
ды, но и определяющих размеры, в которых эта добыча должна
быть между ними разделена.
При такой системе единственными результатами являются
сперва оскудение и обращение в рабство самых гениальных умов,
затем упадок знания и, наконец, упадок самой страны. Три раза
346

в истории мира произведен был этот опыт. При Августе, при
Льве X и при Людовике XIV испытан был один и тот же образ
действия и везде произошел один и тот же результат. В каждом из
этих периодов было много наружного блеска, за которым тотчас
следовал внезапный упадок. В каждом из этих примеров блеск
переживал независимость, и в каждом из них также национальный
дух падал под гнетом гибельного союза между правительством
и литературой,—союза, чрезмерно усиливающего политических
деятелей и ослабляющего литературных по той простой причине,
что те, которые оказывают покровительство, естественным об­
разом желают пользоваться покорностью облагодетельствован­
ных ими лиц и что если, с одной стороны, правительство всегда
готово награждать литературу, то с другой—литература всегда
бывает готова подчиниться правительству.
Из этих трех периодов век Людовика XIV—неоспоримо
худший, и только изумительная энергия французского народа
могла дать ему возможность оправиться, как это он сделал со
временем, от последствий этой расслабляющей системы. Но хотя
французы и оправились, усилие это стоило им весьма дорого:
борьба, как мы сейчас увидим, продолжалась в течение двух
поколений и окончилась только страшной революцией, которая
была ее естественным исходом. Действительный ход этой борьбы
я постараюсь разъяснить в конце настоящего тома; теперь же, не
упреждая хода событий, мы перейдем к рассмотрению той черты,
которая, как мы уже сказали, составляет вторую великую харак­
теристику царствования Людовика XIV.
II. Вторая умственная характеристика царствования Людо­
вика XIV по важности своей едва ли стоит ниже первой. Мы уже
видели, что умственные силы нации, стесненные в развитии своем
покровительством двора, до такой степени отклонились от вы­
сших отраслей знания, что ни по одной из них не произвели
ничего, заслуживающего внимания. Естественным последствием
этого было то, что умы людей, отклонившись от высших отрас­
лей знания, нашли убежище в низших и сосредоточивались на тех
предметах, в которых не открытие истины составляет главную
цель, а преимущественно ищется красота формы и выражения.
Таким образом, первым последствием покровительства Людови­
ка XIV было то, что круг деятельности гения стеснидся и наука
принесена была в жертву искусству. Вторым последствием было
то, что и в искусстве скоро обнаружился заметный упадок. В те­
чение короткого времени возбудительное средство действовало,
но затем последовало расслабление, составляющее естественный
результат употребления таких средств. Вся эта система покрови­
тельства и наград до такой степени вредна, что после смерти тех
писателей и художников, произведения которых составляют еди­
нственную искупающую сторону в царствовании Людовика, не
оказалось ни одного человека, который мог бы хоть подражать
им. Поэты, драматурги, живописцы, музыканты, ваятели, архите­
кторы, почти без исключения, не только родились, но и были
347

воспитаны еще при том более либеральном управлении, которое
существовало до воцарения Людовика XIV. Уже начавши свои
труды, они воспользовались щедростью, которая поощряла де­
ятельность их умов. Но когда через несколько лет это поколение
вымерло, то ложность всей системы ясно обозначилась. Более
чем за четверть века до смерти Людовика XIV большая часть
этих замечательных людей кончили жизнь, и тогда оказалось, до
какого жалкого положения была доведена страна хваленым по­
кровительством великого короля. В то время когда умер Людо­
вик XIV, во всей Франции едва ли был хоть один писатель или
художник, пользующийся европейской известностью. Это обсто­
ятельство заслуживает особенного внимания. Если сравнить меж­
ду собою различные роды литературы, то мы увидим, что духо­
вное красноречие, на которое слабее всего действовало влияние
короля, долее всего держалось против его системы. Массильон
отчасти принадлежит следующему царствованию; но из других
великих духовных писателей Боссюэ и Бурдалу оба дожили до
1704 г., Маскарон—до 1703-го, а Флешье—до 1710 г. Впрочем,
так как король, в особенности в последние годы, очень остерегал­
ся вмешиваться в дела церкви, то мы лучше всего можем просле­
дить действие его политики в предметах светских, потому что
здесь участие его было наиболее деятельно. По этим соображени­
ям проще всего будет рассмотреть сперва историю изящных
искусств и, приведя в известность, кто именно были самые вели­
кие художники, заметить, в каких годах они умерли, не забывая
о том, что правление Людовика XIV началось в 1661-м и окон­
чилось в 1715 г.
Итак, если рассмотреть этот пятидесятичетырехлетний пери­
од, то нас поразит замечательное обстоятельство, что все истин­
но знаменитые произведения искусств явились в первой половине
его, а за двадцать лет до конца все самые даровитые художники
умерли, не оставив по себе преемников. Шесть самых великих
живописцев царствования Людовика XIV были: Пуссен, Лезюэр
(Lesueur), Клод Лоррен, Лебрён и два Миньяра. Из них Лебрён
умер в 1690 г., старший Миньяр—в 1668-м, младший—в 1695-м,
Клод Лоррен—в 1682-м 22 , Лезюэр—в 1655-м, а Пуссен, может
быть самый знаменитый из всех представителей французской
школы,—в 1665 г. 23 Два самые великие архитектора были Клод
Перро и Френсис Мансар; но Перро умер в 1688-м, Мансар — в
1666-м, а Блондель, первый после них по славе,— в 1686 г. Са­
мым великим из ваятелей был Пюже, скончавшийся в 1694 г.
Люлли, создатель французской музыкальной школы, умер
в 1687 г. 24 Кино, знаменитейший из французских поэтов, писа­
вших для музыки, умер в 1688 г. При жизни этих даровитых
людей изящные искусства в царствование Людовика XIV достиг­
ли своего апогея, а в продолжение последних тридцати лет его
жизни они упали с изумительной быстротой. Так было не только
с архитектурой и музыкой, но и с живописью, которая, находясь
в большей зависимости от личного тщеславия, могла бы скорее
348

процветать при богатом и деспотическом правительстве. Но
и дарования живописцев так понизились в своем уровне, что
задолго еще до кончины Людовика XIV Франция уже не имела
ни одного замечательного художника по этой части, и когда
вступил на престол преемник Людовика, то искусство живописца
в этой великой нации почти совершенно исчезло 25 .
Все эти весьма выдающиеся факты — не выражение мнений,
которые могли бы быть оспариваемы, а непоколебимые числа,
подкрепленные неоспоримыми свидетельствами. Если обозреть
таким же образом и литературу века Людовика XIV, то мы
придем к подобным же заключениям. Приведя в известность
годы появления тех образцовых произведений, которые служат
украшением этого царствования, мы увидим, что покровительст­
во Людовика в последние двадцать пять лет его правления, т. е.
когда оно подольше продействовало, оказалось совершенно бес­
плодным; другими словами — что когда французы совершенно
свыклись с этим покровительством, то они стали наименее спосо­
бны создавать великие произведения. Людовик XIV умер
в 1715 г. Расин написал «Федру» в 1677-м, «Андромаху» — в
1667-м и «1офолию»—в 1691 г. Мольер издал «Мизантропа»
в 1666-м, «Тартюфа» — в 1667-м, «Скупого» — в 1668 г. «Налой»
(«Lutrin») Буало был написан в 1674 г., а лучшие из сатир его—в
1666 г. Последние басни Лафонтена явились в 1678-м, а послед­
ние сказки его—в 1671 г. «Исследование истины» Мальбранша
вышло в 1674 г.; «Характеры» Лабрюйера изданы в 1687-м,
«Правила» («Maximes») Ларошфуко—в 1665 г. «Провинциаль­
ные письма» Паскаля написаны в 1656-м, а сам он умер в 1662 г.
Что же касается Корнеля, то из его великих трагедий некоторые
написаны во время детства короля, а другие—до его рожде­
ния 2 6 . Таково было время появления образцовых произведений
века Людовика XIV. Авторы этих великих произведений все пе­
рестали писать и почти все умерли ранее конца семнадцатого
столетия, и мы имеем полное право спросить почитателей Людо­
вика XIV, кто же были люди, наследовавшие этим великим ху­
дожникам? 1де начертаны их имена? Кто теперь читает сочинения
неизвестных наемников, столько лет толпившихся при дворе
великого короля? Кто слыхал о Кампистроне, Ла Шапелле, Женэ,
Дюсерсо, Данкуре, Данше, Вержье, Катру, Шольё, Лежандре,
Валенкуре, Ламотте и других ничтожных компиляторах, так
долго остававшихся самыми блестящими украшениями Фран­
ции? Не эта ли литература представляет собою последствие
королевской щедрости? Не это ли плоды монаршего покровите­
льства? Если система наград и поощрений действительно полезна
для литературы и искусства, то каким же образом она произвела
самые жалкие результаты тогда, когда действие ее было наиболее
продолжительно? Если поощрение со стороны монархов имеет,
как уверяют нас их льстецы, такое значение, то каким же образом
случилось, что, чем более оказывалось это поощрение, тем нич­
тожнее выходили результаты его?
349

И эта почти невероятная бедность по замеченным нами
выше отраслям знания не искупалась никаким превосходством по
другим отраслям. Дело в том, что Людовик XIV вполне пережил
умственную силу Франции, кроме той небольшой доли ее, кото­
рая развивалась в оппозиции его принципам и потом потрясла
престол его преемника. За несколько лет до смерти Людовика,
когда прошло почти полвека широкого действия системы покро­
вительства, во всей Франции нельзя было найти ни государствен­
ного человека, способного развить средства страны, ни полко­
водца, могущего защитить ее от врагов. И в гражданском управ­
лении, и в военном деле все пришло в расстройство.Внутри
государства везде была неурядица, вне его—везде неудачи. На­
родный дух Франции не устоял и был повержен во прах. Литера­
торы, получающие от двора пенсии и почетные награды, выроди­
лись в поколение льстецов и лицемеров, которые, чтобы угодить
повелителям своим, противодействовали всем улучшениям и от­
стаивали все старые злоупотребления. Результатом всего этого
была испорченность нравов, раболепство и обессиление нации,
дошедшее до такой степени, какой еще не было дотоле примера
ни в одной из великих стран Европы. Не стало национальной
свободы, не стало великих людей, не стало науки, не стало
литературы, не стало изящных искусств. Внутри государства—
недовольный народ, расточительное правительство и разоренная
казна; вне его—иностранные армии, напирающие на все его
границы; и только взаимная зависть между врагами Франции
и перемена в английском кабинете воспрепятствовали распаде­
нию французской монархии.
В таком безвыходном положении находилась эта славная
нация в конце царствования Людовика XIV. Несчастия, порази­
вшие короля в преклонных летах его, были действительно так
серьезны, что они не могли бы не возбудить в нас сочувствия,
если бы мы не знали, что они составляли результат его неугомон­
ного честолюбия и нестерпимого высокомерия, а еще более его
беспредельного, ненасытного тщеславия, которое заставляло его
стремиться к сосредоточению в своей личности всего величия
Франции и внушало ему коварную политику, состоявшую в том,
чтобы посредством подарков, почестей и медовых речей сперва
возбудить в умственно трудящихся людях восторженную предан­
ность к себе, потом выработать из них придворных и времен­
щиков и, в заключение всего, уничтожить в них всякую смелость
воззрений, подавить всякое стремление к самостоятельному мы­
шлению и таким образом отдалить на неопределенное время
успехи народной цивилизации.

ГЛАВА XII
Смерть Людовика XIV. Реакция против духа
покровительства и подготовление Французской революции
Людовик XIV наконец умер. Когда сделалось положительно
известно, что старый король испустил последнее дыхание, народ
почти обезумел от радости 1 . Тирания, тяготевшая над ним,
исчезла; за ней вдруг наступила реакция, которая по своей внеза­
пности и силе представляла явление неслыханное в новейшей
истории. Значительное большинство людей вознаграждали себя
за свое вынужденное лицемерие, предаваясь величайшему своево­
лию. Но среди поколения, возникавшего в то время, было неско­
лько высокодаровитых юношей, которые имели гораздо более
возвышенные взгляды и понятия которых о свободе не ограничи­
вались вольностями игорных и публичных домов. Преданные
великой идее возвращения Франции той свободы слова, которую
она утратила, они естественно обратили свои взоры на единст­
венную страну, где свобода эта действительно существовала.
Решимость их искать свободу там, где она только и могла быть
найдена, породила то общение французских и английских умов,
которое по длинной цепи своих последствий представляет во
многих отношениях чрезвычайно важный факт в истории восем­
надцатого столетия.
Во время царствования Людовика XIV французы, перепол­
ненные национальным тщеславием, презирали варварство наро­
да, который был так нецивилизован, что всегда восставал против
своих правителей и в промежуток сорока лет казнил одного
короля и низложил другого 2 . Они не могли поверить, чтобы
такая беспокойная толпа могла иметь что-либо достойное внима­
ния просвещенных людей. Наши законы, наша литература и на­
ши обычаи были им совершенно неизвестны; и я сомневаюсь,
было ли в конце XVII столетия во Франции среди литераторов
или ученых хотя бы пять человек, знакомых с английским язы­
ком . Но долгий опыт царствования Людовика XIV побудил
французов призадуматься над многими из своих понятий. Он
заставил их впервые заподозрить, что деспотизм мржет иметь
свои невыгодные стороны и что правительство, состоящее из
принцев и епископов, не есть неизбежно лучшее для цивилизован­
ной страны. Они стали смотреть сперва со снисхождением, а по­
том и с уважением на тот странный иноземный народ, который
хотя и был отделен от них только узким проливом, но, казалось,
принадлежал к совершенно другой породе;—народ, который,
наказав своих притеснителей, возвел свои права и свое благоден­
ствие на такую высокую степень, какой еще не видывал дотоле
свет. Те чувства, которые перед началом революции разделялись
уже всеми образованными сословиями Франции, в прежнее время
ограничивались только теми людьми, которые по своему уму
351

стояли во главе века. Можно смело сказать, что в течение двух
поколений, прошедших со смерти Людовика XIV до начала рево­
люции, не было ни одного замечательного француза, который бы
не посетил Англию или не учился английскому языку,— многие
же делали и то, и другое. Бюффон, Бриссо, Бруссонэ, Кондамин,
Делиль, Эли де Бомон, Гурнэй, Гельвеций, Жюсье, Лаланд, Лафайет, Ларше, Л'Эритье, Монтескье, Mопертюи, Морелле, Мирабо, Нолле, Реналь, знаменитый Ролан и еще более знаменитая
жена его, Руссо, Сегюр, Сюар, Вольтер — все эти замечательные
личности стекались в Лондон; то же делали и другие люди,
уступавшие, конечно, в дарованиях поименованным выше, но
все-таки пользовавшиеся значительным влиянием, как, напри­
мер: Брекини, Борд, Калонн, Койе, Корматен, Дюфэй, Дюмарэ,
Дезаллье, Фавье, Жиро, Грослей, Годэн, Д'Анкарвилль, Поно,
Жар, Леблан, Ледрю, Лескаллье, Ленге, Лезюир, Лемоннье, Левэк де Пулльи, Монгольфье, Моран, Патю, Пуассонье, Ревельон,
Сэшен, Силуэтт, Сире, Суляви, Суле и Вальмон де Бриенн.
Почти все они тщательно изучали наш язык, и большая часть
из них усвоили себе дух нашей литературы. Вольтер в особен­
ности предался с обычным ему рвением новому труду и приобрел
в Англии познание в тех учениях, проповедование которых впос­
ледствии доставило ему громкую известность 4 . Он первый попу­
ляризировал во Франции философию Ньютона, которая быстро
вытеснила философию Декарта 5 . Он указал своим соотечествен­
никам на сочинения Локка , которые в короткое время приоб­
рели огромную популярность и дали материалы Кондильяку для
его системы метафизики, а Руссо—для его теории воспитания 7 .
Кроме того, Вольтер был первым французом, изучившим Шекс­
пира 8 , сочинениям которого он много обязан, хотя впоследствии
он и старался уменьшить то уважение к ним во Франции, которое
в глазах его было уже слишком преувеличено. Действительно,
так глубоки были его познания в английском языке 9 , что мы
можем открыть у него следы изучения Бётлера, одного из труд­
нейших наших поэтов, и Тиллотсона, одного из самых темных
наших теологов. Он был знаком с умозрениями Беркли, самого
тонкого из метафизиков, когда-либо писавших в Англии; он
читал сочинения не только Шафтсбери, но даже Чебба, Гарта,
Мандевилля и Вульстона. Монтескье почерпнул в нашей стране
многие из своих принципов; он изучал наш язык и всегда выра­
жал уважение к Англии не только в своих сочинениях, но даже
в частных разговорах. Бюффон учился по-английски и впервые
вступил на авторское поприще как переводчик Ньютона и Гэльса.
Дидро, следуя по тому же пути, был восторженным поклонником
романов Ричардсона; он заимствовал мысли для некоторых из
своих пьес у английских драматургов, преимущественно у Лилло;
он взял многие из своих выводов у Шафтсбери и Коллинза, и его
первым изданием был перевод «Истории Греции» Станиана. Гель­
веций, посетив Лондон, не мог нахвалиться нашим народом;
многие из взглядов, выраженных в его великом сочинении о разу352

ме, заимствованы у Мандевилля, и он постоянно ссылается на
авторитет Локка, принципы которого едва ли кто из французов
осмелился бы одобрить в прежнее время. Сочинения Бэкона,
прежде малоизвестные, были теперь переведены на французский
язык; его классификация человеческих способностей была приня­
та за основание в той знаменитой «Энциклопедии», на которую
справедливо смотрят как на одно из величайших произведений
восемнадцатого столетия 10 . «Теория нравственных чувствова­
ний» Адама Смита в течение тридцати четырех лет была переве­
дена в три разные эпохи тремя различными французскими писа­
телями. Так велико было всеобщее рвение, что, как только появи­
лось «Богатство народов» того же великого автора, Морелле,
пользовавшийся тогда большой известностью, начал переводить
его на французский язык; от печатания своего перевода он был
удержан лишь тем обстоятельством, что раньше, чем перевод
этот мог быть кончен, другой перевод был уже напечатан в од­
ном французском периодическом издании. Койе, и до сих пор
известный своим сочинением «Жизнь Собесского», посетил Анг­
лию и, вернувшись на родину, заявил о принятом им новом
направлении, переведя на французский язык «Комментарии»
Блакстона. Леблан путешествовал по Англии, написал сочинение
об англичанах и перевел на французский язык «Политические
рассуждения» Юма. Гольбах был, конечно, одним из деятельней­
ших вождей либеральной партии в Париже, между тем значи­
тельная часть его весьма многочисленных сочинений состоит из
одних переводов английских авторов. В самом деле, можно
смело сказать, что как в конце семнадцатого столетия трудно
было найти даже среди самых образованных французов хотя бы
одну личность, знакомую с английским языком, так в восемна­
дцатом столетии было почти одинаково трудно найти в том же
сословии кого-либо, не знакомого с этим языком. Люди всяких
наклонностей и самых противоположных направлений в этом
отношении были соединены как бы общей связью. Поэты, геоме­
тры, историки, натуралисты — все, казалось, согласились в необ­
ходимости изучения литературы, о которой прежде ни один из
них и не думал. Читая вообще французских сочинителей, я нашел
доказательства, что английский язык был известен не только тем
именитым французам, о которых я уже говорил, но также мате­
матикам, как Д'Аламбер, Даркье, Дюваль ле Руа, Жюрен, Лашапелль, Лаланд, Ле Козик, Монтюкля, Пэзена, Прони, Ромм
и Роже Мартен; анатомам, физиологам и писателям по части
медицины, каковы: Бартез, Биша, Бордё, Барбё Дюбур, Боскильон, Буррю, Бэг де Прэль, Кабанис, Демур, Дюпланиль, Фуке,
Гулен, Лавиротт, Лассю, Пети Радэль, Пинель, Ру, Соваж и Сю;
натуралистам, как Алион, Бремон, Бриссон, Бруссонне, Далибар,
Гаюй, Латапи, Ришар, Риго и Ромэ де Лиль; историкам, филоло­
гам и антиквариям, как Бартелеми, Бютель Дюмон, Де Бросс,
Фуше, Фрере, Ларше, Ле Кок де Виллере, Милло, Тарж, Вэлли,
Вольней и Вальи; поэтам и драматургам, как: Шерон, Колардо,
353

Делилль, Дефорж, Дюсис, Флориан, Лаборд, Лефевр де Бовре,
Мерсье, Патю, Помпиньян, Кетан, Руше и Сент-Анж; смешан­
ным писателям, каковы: Бассине, Бодо, Болатон, Бенуа, Бержье,
Блаве, Бушо, Бугенвилль, Брюте, Кастера, Шаптро, Шарпантье,
Шастеллю, Контан д'Орвилль, Де Бисси, Демёнье, Дефонтен,
Девиенн, Дюбокаж, Дюпре, Дюренель, Эду, Этиенн, Флавье,
Флавиньи, Фонтанель, Фонтене, Фрамери, Френе, Фревилль,
Фроссар, Гальтье, Iapco, Годдар, 1удар, 1енэ, Гилльемар, Пойар,
Жо, Эмбер, Жонкур, Кералио, Лаборо, Лакомб, Лафарг, Ла
Монтань, Ланжюине, Ласалль, Ластери, Ле Бретон, Лекюи, Леонар де Мальпен, Летунёр, Ленге, Лоттен, Люно, Малье Дюклерон, Мандрильон, Марси, Моэ, Моно, Монерон, Наго, Пейрон, Прево, Пюизьё, Ривуар, Робине, Роже, Рубо, Салавилль,
Созейль, Сегонда, Сешен, Симон, Сулее, Сюар, Таннево, Тюро,
Туссен, Трессан, Трошеро, Тюрпен, Юссьё, Вожуа, Верлак и Вирлуа. Даже Леблан, писавший несколько ранее половины восем­
надцатого столетия, говорит: «Мы поставили английский язык
в ряду научных языков; наши женщины изучают его и оставили
итальянский язык ради языка этого философского народа; среди
нас нельзя найти ни одного человека, который бы не желал
учиться ему».
Вот с каким рвением устремились французы на литературу
народа, которого они незадолго до того так искренно презирали.
Дело в том, что при новом порядке вещей они не могли сделать
иначе. 1де, как не в Англии, можно было найти литературу,
которая удовлетворяла бы смелых и пытливых мыслителей, яви­
вшихся во Франции после смерти Людовика XIV. В их отечестве
было, без сомнения, много образцов красноречия, изящных драм,
поэзии, которые хотя и не достигали никогда высшего совершен­
ства, но все-таки отличались законченностью и удивительной
красотой; но то составляет факт, и притом факт весьма грустный,
что в течение шестидесяти лет, следовавших за смертью Декарта,
во Франции не было ни одного человека, который бы осмелился
мыслить по-своему. Метафизики, моралисты, историки — все бы­
ли заражены рабством этого несчастного века. В течение двух
поколений ни один француз не позволил себе свободно обсуж­
дать вопросы политики или религии. Следствием этого было, что
самые обширные умы, лишившись своей законной почвы, утра­
тили свою силу; национальный дух упал; недоставало, по-види­
мому, даже материалов и пищи для мысли. Не удивительно
после этого, что великие французские умы восемнадцатого столе­
тия брали извне ту пищу, которую они не могли найти у себя
дома. Не удивительно, что они отвернулись от своей родины
и стали с удивлением смотреть на единственный народ, который,
производя свои исследования в высших сферах разума, показал
такое же бесстрашие в политике, как и в религии; на народ,
который, ослабив своих королей и обуздав свое духовенство,
копил сокровища своего опыта в той славной литературе, кото­
рая никогда не может погибнуть и о которой можно сказать
354

с полной правдивостью, что она возбудила к деятельности умы
самых отдаленных рас и что—-перенесенная в Америку и Ин­
дию— она уже принесла свои плоды на обеих оконечностях мира.
В самом деле, немногие явления в истории так поучительны,
как то сильное влияние, которое имело на Францию изучение
английской литературы. Даже те, которые на деле принимали
участие в революции,— были двигаемы преобладавшим духом.
Английский язык был хорошо знаком Kappa, Дюмурье-, Лафайету и Лантена. Камиль Демулен почерпнул свое образование из
того же источника. Марат путешествовал по Шотландии и Анг­
лии и так хорошо знал наш язык, что написал на нем два
сочинения; одно из них, под заглавием «Цепи рабства», было
впоследствии переведено на французский язык. Мирабо, по увере­
нию одного известного авторитета, обязан был частью своей
силы тщательному изучению английской конституции; он пере­
вел не только Ватсонову «Историю Филиппа II», но даже некото­
рые места из Мильтона; и говорят, что, когда он был членом
Национального собрания, он выдавал за свои слова отрывки из
речей Бёрка. Мунье был хорошо знаком с нашим языком и с на­
шими политическими учреждениями как в теории, так и на
практике; в одном сочинении своем, имевшем значительное влия­
ние, он предлагал для своей родины устройство двух палат
в видах установления того равновесия власти, пример которого
представляет Англия. Та же идея, заимствованная из того же
источника, была защищаема Лебрёном, который был другом
Мунье и, подобно ему, уважал литературу и образ правления
английского народа. Бриссо знал по-английски; он изучал в Лон­
доне действие английских учреждений и сам говорит, что в своем
рассуждении об уголовном праве он главным образом руковод­
ствовался ходом английского законодательства. Кондорсе пред­
ложил также как образец нашу систему уголовной юриспруден­
ции, которая, как ни была она дурна, конечно, стояла выше
французской. 1оспожа Ролан, положение которой, так же как
и способности, сделали ее одним из вождей демократической
партии, усердно изучала язык и литературу английского народа.
Побуждаемая всеобщим любопытством, она тоже посетила нашу
страну. Наконец, как бы в доказательство, что люди всех оттен­
ков и всех сословий действовали под влиянием того же духа, сам
герцог Орлеанский посетил Англию, и посещение это не замед­
лило произвести свои обычные результаты. «Именно в лондон­
ском обществе,— говорит знаменитый писатель,— приобрел он
расположение к свободе и после своего возвращения он принес во
Францию любовь к народным интересам, презрение к своему
собственному положению и короткость с теми, кто был постав­
лен ниже его» 11 .
Такие выражения, как они ни сильны, не покажутся преувели­
ченными тому, кто тщательно изучал историю восемнадцатого
столетия. Нет никакого сомнения, что Французская революция
была в сущности реакцией против того духа покровительства
355

и вмешательства, который достиг своего зенита при Людови­
ке XIV, но еще и до этого царствования имел в течение несколь­
ких столетий вредное действие на народное благосостояние. Од­
нако нельзя также не признать за достоверное, что толчок,
которому реакция была в такой же мере обязана своей силой,
сообщен был из Англии и что именно английская литература
дала уроки политической свободы сперва Франции, а через Фран­
цию—и остальной Европе 12 . Только по этому случаю, а вовсе не
из одного литературного любопытства я проследил с некоторой
мелочностью ту связь между французскими и английскими ума­
ми, которую хотя часто замечали, но никогда не рассматривали
со вниманием, подобающим ее важности. Обстоятельства, под­
крепившие это обширное движение, будут рассказаны в конце
этого тома; в настоящую же минуту я ограничусь первым важ­
ным последствием его, а именно: совершенным разъединением
между литераторами и теми классами, которые исключительно
управляли страной.
Те из знаменитых французов, которые теперь обратили свое
внимание на Англию, нашли в ее литературе, в устройстве ее
общества и ее управлении многие особенности, которых их роди­
на не представляла примеров. Они слушали, как политические
и религиозные вопросы величайшей важности обсуждались со
смелостью, йе известной в какой-либо другой части Европы. Они
слушали, как диссентеры и церковники, виги и тори обращались
с самыми щекотливыми вопросами и обсуждали их с неограни­
ченной свободой. Они слушали публичные прения о таких пред­
метах, о которых во Франции никто не смел рассуждать, и видели
тайны государства и тайны веры, раскрываемые и прямо выстав­
ляемые напоказ народу. Особенно же должны были удивиться
французы того века, когда они не только нашли известную
степень свободы печати, но и слышали, как даже внутри самых
стен парламента администрация короны порицалась с полной
безнаказанностью, личности ее избранных слуг постоянно подве­
ргались нападкам и, странно сказать, даже распределение ее
доходов деятельно поверялось 13 .
Преемники века Людовика XIV, видя эти вещи и видя сверх
того, что цивилизация страны возрастает с уменьшением опеки
высших сословий и короны, не могли скрыть своего удивления
при виде такого нового и возбуждающего зрелища. «Английская
нация,—говорит Вольтер,— единственная во всем мире, которая
посредством сопротивления своим королям успела ослабить их
власть» 14 . «Как я люблю смелость англичан! Как я люблю
людей, говорящих то, что думают». «Англичане,—говорит Леблан,—соглашаются иметь короля только с тем, чтобы не быть
обязанными ему повиноваться». «Прямая цель их правительст­
ва,—говорит Монтескье,—есть политическая свобода; они
пользуются большей свободой, чем всякая республика; и их
правительственная система есть на самом деле республика, пере­
одетая в монархию». Грослей, пораженный изумлением, воск356

лицает: «Собственность в Англии есть священная вещь^ которую
законы защищают от всяких посягательств; не только от ин­
женеров, инспекторов и других людей того же покроя, но даже от
самого короля». Мабли в самом знаменитом своем сочинении
говорит: «Ганноверская династия может только царствовать
в Англии, потому что там народ свободен и убежден, что он
имеет право располагать короной. Но если бы короли этого дома
стали требовать той же власти, какой домогались Стюарты, если
бы они стали думать, что корона принадлежит им по божествен­
ному праву, то этим они сами произнесли бы свой приговор
и сознались бы, что занимают место, которое не для них». «В
Англии,— говорит Гельвеций,—народ уважается; каждый граж­
данин может иметь некоторое участие в управлении делами
и писателям дозволено просвещать публику относительно ее
собственных интересов». А Бриссо, специально изучавший этого
рода вопросы, восклицает: «Удивительная конституция! Ее могут
порицать только те, кто не знает ее, или те, чей язык скован
цепями рабства».
Таковы были мнения некоторых из самых знаменитых фран­
цузов того времени, и не трудно было бы наполнить целый том
подобными извлечениями. Но я теперь преимущественно желаю
указать на первое значительное последствие этого нового, внеза­
пно возбудившегося уважения к стране, которая в предшествова­
вшем веке еще находилась в совершенном презрении. События,
последовавшие за этим, имеют такую важность, которую невоз­
можно преувеличить: они привели к тому разрыву между умст­
венно трудящимися и правительствующими сословиями, в кото­
ром самая революция являлась только временным эпизодом.
Великие умы Франции восемнадцатого столетия, возбуж­
даемые примером Англии, прониклись такой любовью к про­
грессу, что, естественно, должны были прийти в столкновение
с правительствующими сословиями, среди которых еще пре­
обладал старый дух неподвижности. Эта оппозиция являлась
благотворной реакцией против того постыдного раболепства,
которым в царствование Людовика XIV отличались литераторы;
и если бы в возникшей из этого борьбе проявилось хоть что-либо
похожее на умеренность, то конечный результат ее был бы
в высшей степени благодетелен, потому что она привела бы
к тому разъединению между классом мыслителей и классом
практических деятелей, которое, как мы уже видели, необходимо
для удержания равновесия цивилизации и для предупреждения
опасного преобладания какой-нибудь из сторон. Но, к несчастью,
дворяне и духовенство уже так давно привыкли к власти, что
не могли вынести малейшего противоречия со стороны тех
великих писателей, которых они в своем невежестве презирали,
считая их ниже себя. Вот почему, когда знаменитейшие из
французов восемнадцатого столетия попытались внести в ли­
тературу своей страны дух исследования, подобный существо­
вавшему в Англии, правительствующие сословия воспылали
357

такой ненавистью и завистью, которая, разорвав всякие оковы,
разразилась тем крестовым походом против знания, который
является вторым из главных предшественников Французской ре­
волюции.
До каких огромных размеров доходило жестокое гонение,
которому подвергалась с этого времени литература, может впол­
не понять лишь тот, кто изучал во всей подробности историю
Франции в XVIII столетии. То не был один из тех отдельных
случаев притеснений, которые встречаются здесь и там; это было
продолжительное и систематическое стремление задушить всякое
исследование и наказать всех исследователей. Если составить
список всех литераторов, которые писали в течение семидесяти
лет, следовавших за смертью Людовика XIV, то окажется, что по
крайней мере девять из каждого десятка претерпели от правите­
льства тяжкие обиды, а большинство из них были даже посажены
в тюрьму. Конечно, мои сведения об этих временах, хотя и тща­
тельно собранные, не так полны, как бы я мог желать, но среди
авторов, которые были наказаны, я встречал имена почти всех
французов, сочинения которых пережили тот век, когда были
написаны. Среди тех, кто подверглись или конфискации имущест­
ва, или заключению, или ссылке, или штрафам, или запрещению
их сочинений, или позорному принуждению отречься от того, что
ими было написано,— я нашел, кроме множества второстепенных
писателей, имена Бомарше, Беррюе, Бужана, Бюффона, Д'Аламбера, Дидро, Дюкло, Фрере, 1ельвеция, Лагарпа, Ленге, Мабли,
Мармонтеля, Монтескье, Мерсье, Морелле, Рэналя, Руссо, Сюарда, Тома и Вольтера.
Простое перечисление имен этого списка уже в высшей степе­
ни поучительно. Предположить, что все эти замечательные люди
заслужили полученное ими наказание,— было бы, даже в отсутст­
вии прямых опровержений, явной нелепостью; ибо это значило
бы думать, что когда между двумя классами произошел раскол,
то слабый класс во всем не прав, а сильный—во всем прав.
К несчастью, однако, нет надобности прибегать к одним только
умозрительным доводам для определения, какая из сторон луч­
ше. Обвинения, произнесенные против этих великих людей, нахо­
дятся перед глазами всего света; присужденные наказания также
хорошо известны; а соединив вместе то и другое, мы можем
составить себе идею о состоянии общества, в котором подобные
дела могли открыто совершаться.
Вольтер почти непосредственно после смерти Людовика XIV
был несправедливо обвинен в сочинении пафлета на этого госуда­
ря, и за это воображаемое преступление без всякого суда и даже
без тени улик заключен в Бастилию, где содержался более двена­
дцати месяцев. Вскоре после его освобождения ему была нанесе­
на еще более тяжкая обида; случай этот, а в особенности его
безнаказанность, служит разительным свидетельством состояния
того общества, где такие вещи были дозволяемы. Вольтер за
столом у герцога де Сюлли был умышленно оскорблен кавале358

ром де Роганом Шабо, одним из тех наглых и развратных
дворян, которыми Париж тогда изобиловал. Герцог, несмотря на
то, что оскорбление было нанесено в его собственном доме, в его
присутствии и его гостю, не только не хотел вступиться, но,
по-видимому, даже полагал, что для бедного поэта и то уже
честь, если знатная особа каким бы то ни было образом обратила
на него внимание. Так как Вольтер в первом порыве гнева от­
вечал одним из тех язвительных возражений, которых так стра­
шились всегда его противники, то кавалер решился наказать его
еще сильнее. Способ, избранный им для этого, прекрасно харак­
теризует как самого человека, так и то сословие, к которому он
принадлежал. Он велел поймать Вольтера на одной из улиц
Парижа и в своем присутствии гнуснейшим образом избить,—
причем сам лично определил число ударов. Вольтер, глубоко
оскорбленный, потребовал того удовлетворения, которое обык­
новенно давалось в таких случаях. Этого, однако, не имел в виду
его знатный обидчик и потому не только отказал ему в поединке,
но даже выхлопотал приказ, по которому Вольтер был заключен
в Бастилию на шесть месяцев, а по истечении этого времени
должен был покинуть родину 15 .
Таким образом Вольтер, посидев в тюрьме за памфлет,
которого никогда не писал, затем публично побитый за то,
что осмелился возражать на оскорбительную шутку наглеца,
был теперь приговорен к новому тюремному заключению бла­
годаря влиянию того самого человека, который обидел его.
Изгнание, которое последовало за заключением, было, кажется,
вскоре отменено, ибо немного спустя после этих событий мы
находим Вольтера опять во Франции, приготовляющего к печати
свое первое историческое сочинение «Жизнь Карла XII». В нем
нет тех нападений на христианство, которые неприятно поражали
в его последующих сочинениях; оно также не содержит ни ма­
лейшего намека на деспотизм правительства, от которого он
пострадал. Французские власти сперва дали то позволение, без
которого тогда ни одна книга не могла печататься; но как
только она была действительно напечатана, позволение было
взято назад и книга запрещена. Следующая попытка Вольтера
имела гораздо большее значение и потому была еще резче от­
странена. Во время его пребывания в Англии его пытливый
ум был глубоко заинтересован тем положением вещей, которое
так разнилось от всего до тех пор виденного им; он напечатал
описание того замечательного народа, литература которого на­
учила его многим важным истинам. Это сочинение его, названное
«Философскими письмами», было встречено всеобщим одобре­
нием; но, к несчастью для себя, Вольтер поместил там доводы
Локка против врожденных идей. Правители Франции, от ко­
торых, конечно, нельзя было ожидать, чтобы они имели понятие
о врожденных идеях, возымели, однако, подозрение, что учение
Локка некоторым образом опасно; и так как они слышали,
что это новость, то сочли себя обязанными предупредить ее
359

распространение. Вольтера приказано снова арестовать, а сочи­
нение его было сожжено рукой палача.
Эти беспрестанно повторявшиеся оскорбления возмутили бы
и более терпеливого человека, чем Вольтер 16 . Люди, упрека­
ющие этого знаменитого человека в том, будто он подстрекал
к несправедливым нападениям на существовавший порядок ве­
щей, должно быть, весьма мало знают о веке, в котором он имел
несчастье жить. Даже на область естественных наук, всегда счита­
вшуюся нейтральной почвой, одинаково распространялось дейст­
вие духа деспотизма и преследования. Вольтер в числе других
планов, направленных к пользам Франции, желал познакомить
своих соотечественников с удивительными открытиями Ньюто­
на, которые им были совершенно неизвестны. С этой целью он
написал очерк трудов этого необыкновенного мыслителя; но
здесь опять вмешались власти и запретили печатать это сочине­
ние. Действительно, правители Франции, как бы чувствуя, что
для них безопаснее невежество народа, упорно восставали против
всякого рода знания. Несколько известных писателей вознамери­
лись составить в грандиозных размерах «Энциклопедию», кото­
рая должна была содержать в себе краткое изложение всех отрас­
лей науки и искусства. Это, без сомнения, самое блестящее
предприятие, когда-либо задуманное корпорацией писателей, бы­
ло сперва не одобрено правительством, а впоследствии совершен­
но запрещено. В иных случаях это же направление высказалось
в таких ничтожных вещах, которые только по важности окон­
чательных последствий не кажутся смешными. В 1770 г. Эмбер
перевел «Письма об Испании» Кларка, одно из лучших сочинений
об этой стране. Эта книга, однако, была запрещена, лишь только
появилась, и единственной причиной для объяснения такого зло­
употребления власти приводилось то, что в книге было несколько
замечаний насчет страсти Карла III к охоте, в которых видели
недостаток уважения к французской короне, потому что Людо­
вик XV сам был страстный охотник. За несколько лет перед этим
Ла Блеттери, хорошо известный во Франции своими сочинениями,
был выбран в члены французской Академии. Но он, как кажется,
был янсенист и, сверх того, дерзнул утверждать, что император
Юлиан, несмотря на свое отступничество, не был совершенно
лишен хороших качеств. Подобные преступления не могли быть
оставлены без внимания в такой чистый век; поэтому король
заставил Академию исключить Л а Блеттери из своей среды 17 . Что
наказание не простерлось далее, это уже было замечательным по­
слаблением, ибо Фрере, известный критик и ученый, был заключен
в Бастилию за то, что утверждал в одном из своих мемуаров, что
первые вожди франков получили свои титулы от римлян. Тому же
самому наказанию подвергся четыре раза, в разное время, Ленте
дю Френуа. Что касается этого во всех отношениях прекрасного
человека, то тут, кажется, не было и тени повода к той жестокости,
которой он подвергся; впрочем, в одном случае ему поставлено
было в вину, что он издал дополнение к истории де Ту 18 .
360

Действительно, нам стоит только раскрыть биографии и кор­
респонденции того времени, и мы увидим со всех сторон бездну
подобных примеров. Руссо угрожало заключение, он был изгнан
из Франции, и его сочинения были публично сожжены. Знаме­
нитое рассуждение Гельвеция «О разуме» было запрещено по
приказанию королевского совета; оно было сожжено рукой па­
лача, и автор был принужден написать два письма, где он от­
рекался от своих убеждений. Некоторые геологические взгляды
Бюффона оскорбили духовенство, и знаменитый натуралист был
принужден напечатать формальное отречение от тех учений, ко­
торые теперь известны за совершенно верные. «Ученые замечания
на историю Франции» Мабли были запрещены, лишь только
они появились; по какой причине — сказать трудно, ибо 1изо,
которого, конечно, нельзя считать сторонником ни анархии, ни
безбожия, нашел их достойными перепечатания и таким образом
запечатлел их авторитетом своего великого имени. «История
Индии» Рэналя была осуждена на сожжение, а автора приказано
было арестовать. Ланжюине в своем известном сочинении о Ио­
сифе II защищает не только религиозную терпимость, но даже
уничтожение рабства; поэтому книга его была объявлена «воз­
мутительной», признана «разрушающей всякую подчиненность»
и приговорена к сожжению. Разбор Байля, Марси был запрещен,
а сам автор посажен в тюрьму. «История иезуитов» Ленге была
предана пламени; восемь лет спустя был запрещен его Журнал,
а через три года после этого, так как он все продолжал писать,
были запрещены его политические летописи и сам он заключен
в Бастилию. Дел иль де Саль был приговорен к вечному изгнанию
и конфискации всего имущества за сочинение «Философия при­
роды». Трактат Мэйа о французском праве был запрещен, а тра­
ктат Бонсерфа о феодальном праве—сожжен. «Мемуары» Бо­
марше были также сожжены; «Похвала Фенелону» Лагарпа была
только запрещена. Дюверне, написавший «Историю Сорбонны»,
еще не издав ее, был уже схвачен и заключен в Бастилию,
несмотря на то, что даже рукопись еще находилась у него.
Знаменитое сочинение Де Лольма об английской конституции
было запрещено эдиктом тотчас по выходе в свет. Такие же
запрещения предстояли и «Письмам» Жервеза в 1724, «Рассу­
ждениям» Курэйе в 1727, «Письмам» Монгона в 1732, «Истории
Тамерлана» Марга, также в 1732, «Опыту о вкусе» Карто в 1736,
«Жизни Дома» Прево де ля Жаннес в 1742, «Истории Людо­
вика XI» Дюкло в 1745, «Письмам» Баржетона в 1750, «Запискам
о Труа» Гролея в том же году, «Истории Клемента XI» Ребуле
в 1752, «Школе Человека» Женара, также в 1752, «Терапевтике»
Гарлопа в 1756, знаменитому тезису Луи о деторождении в 1754,
«Трактату о президиальной юрисдикции» Жусса в 1755, «Эриции»
Фонтенеля в 1768, «Мыслям» Жамэна в 1769, «Истории Сиама»
Тюрпена и «Похвальному слову Марку Аврелию» Тома, обоим
в 1770, сочинениям о финансах Дириграна в 1764 и Ле Трона
в 1779, «Опыту о военной тактике» Поибера в 1772, «Письмам»
361

Буке в том же году, «Мемуарам» Терре, Кокеро в 1776. Такое
произвольное уничтожение собственности было еще милостью
сравнительно с тем, чему подвергались другие литераторы во
Франции. Дефорж, например, писавший против арестования пре­
тендента на английскую корону, был за одно это заключен
в темницу пространством в восемь квадратных футов и содер­
жался там три года; это случилось в 1749 г. В 1770 г. Одра,
профессор Тулузской коллегии, человек с некоторой известно­
стью, издал первый том своей «Краткой всеобщей истории».
Далее сочинение это уже не выходило, а было тотчас же осуждено
архиепископом той епархии и автор отрешен от своей должности.
Одра, публично опозоренный, увидел, что все его труды пропали
бесполезно и все надежды его жизни внезапно разрушены; он не
мог пережить такого потрясения—с ним сделался апоплексичес­
кий удар, и через двадцать четыре часа он лежал уже мертвый
в своем собственном доме.
Вероятно, все согласятся, что я собрал достаточно фактов
в подтверждение моего показания о преследованиях, которым
подвергались все виды литературы; но небрежность, с какою
изучались обстоятельства, предшествовавшие Французской рево­
люции, привела к таким ошибочным взглядам на этот предмет,
что я намерен прибавить еще несколько примеров, дабы поста­
вить вне всякого сомнения истинное значение оскорблений, кото­
рым обыкновенно подвергались самые известные французы
XVIII столетия.
Среди многих знаменитых писателей, которые хотя и стояли
ниже Вольтера, Монтескье, Бюффона и Руссо, но уступали толь­
ко этим последним, тремя самыми замечательными были Дидро,
Мармонтель и Морелле. Первые два известны каждому чита­
телю, третий же—Морелле, хотя сравнительно забытый, пользо­
вался в свое время значительным влиянием и, сверх того, имел ту
особенную заслугу, что первый популяризировал во Франции те
великие истины, которые тогда только что были открыты в поли­
тической экономии Адамом Смитом, а в юриспруденции — Беккариа.
Некто Кюри написал сатиру на герцога д'Омона и показал ее
своему другу Мармонтелю, который, пораженный ее силой, по­
вторил ее в небольшом кружке своих знакомых. Герцог, услыхав
об этом, пришел в негодование и настаивал на выдаче имени
автора. Этого, конечно, невозможно было исполнить без грубого
нарушения доверия, и Мармонтель, желая сделать все, что было
в его силах, написал письмо герцогу, утверждая, как и было на
самом деле, что сатира не напечатана, что автор не намерен
распространять ее в публике, что она была прочтена немногим
самым близким друзьям его. Можно было бы предполагать, что
это удовлетворит даже французского дворянина; но Мармонтель,
сомневаясь еще в исходе этого дела, искал аудиенции у министра
в надежде получить защиту от правительства. Все было, однако,
тщетно. С трудом поверят, что Мармонтеля, который был тогда
362

в полной славе, схватили среди Парижа, и так как он отказался
выдавать своего друга, то его заключили в Бастилию. Преследо­
ватели были так беспощадны, что после освобождения его из
тюрьмы, желая довести до нищеты, лишили его права на издание
«Меркурия», от которого зависел почти весь его доход.
С аббатом Морелле случилось подобное же обстоятельство.
Один жалкий писака по имени Палиссо написал комедию, где он
осмеял некоторых самых даровитых французов того времени. На
это Морелле отвечал остроумной небольшой сатирой, где он
сделал совершенно невинный намек на княгиню де Робэкк, одну
из патронесс Палиссо. Знатная дама эта, возмущенная такою
дерзостью, пожаловалась министру, который немедленно прика­
зал заключить аббата в Бастилию, где он пробыл несколько
месяцев; между тем он не только не сделал никакого скандала, но
даже не упомянул имени княгини.
С Дидро поступили еще строже. Этот замечательный чело­
век обязан был своим влиянием главным образом своей обшир­
ной корреспонденции и блестящему разговорному таланту, в ко­
тором он не знал соперника даже в Париже. Он проявлял с боль­
шим успехом этот талант на тех славных обедах у Гольбаха, где
в течение четверти столетия собирались самые значительные
мыслители Франции 19 . Кроме того, он был автор многих любо­
пытных сочинений, большинство которых хорошо известны всем,
кто изучал французскую литературу . Вследствие своего незави­
симого ума и своей известности он также не избегнул всеобщего
гонения. Первое написанное им сочинение был осуждено на
публичное сожжение рукою палача 21 . Такова была действитель­
но судьба почти всех лучших литературных произведений того
времени, и Дидро должен был почитать себя счастливым, что
только лишился собственности, но был избавлен от заключения.
Но спустя несколько лет он написал другое сочинение, в котором
он говорил, что слепорожденные люди различаются некоторыми
понятиями от зрячих. Такое предположение нисколько не неправ­
доподобно 22 и не заключает в себе ничего такого, что могло бы
кого-либо встревожить. Однако люди, которые тогда управляли
Францией, открыли в этом скрытую опасность. Подозревали ли
они, что рассуждение о слепоте есть намек на них самих, или они
действовали только под влиянием своего дурного характера —
неизвестно; во всяком случае Дидро за одно заявление такого
мнения был арестован и даже без всякой формы суда заключен
в Венсенский замок. За этим последовали обычные результаты.
Сочинения Дидро сделались еще популярнее 23 , а он, со своей
стороны, пылая ненавистью к своим преследователям, удвоил
усилия к низвержению тех учреждений, под покровом которых
могла безопасно действовать такая чудовищная тирания.
Кажется, нет нужды говорить более о том невероятном
ослеплении, под влиянием которого правители Франции, делая из
каждого способного человека своего личного врага 24 , наконец
восстановили против правительства умственные силы страны.
363

Я хочу тем не менее привести, как достойное последствие преды­
дущих фактов, один пример того, каким образом для удовлет­
ворения каприза высших сословий даже частные отношения се­
мейной жизни могли быть публично поруганы. В половине XVIII
столетия на французской сцене была актриса по имени Шантильи. В нее влюбился Мориц Саксонский, но она предпочла
более честную привязанность и вышла замуж за Фавара, извест­
ного сочинителя песен и комических опер. Мориц, возмущенный
ее дерзостью, обратился за помощью к французской короне.
Самое обращение это уже достаточно странно, результат же его
может сравниться разве только с чем-либо случающимся при
восточном деспотизме. Правительство Франции, услышав об
этом обстоятельстве, имело непостижимую слабость отдать при­
каз, повелевавший Фавару оставить свою жену и передать ее на
попечение Морица, ласкам которого она принуждена была под­
чиниться.
Это принадлежит к числу тех невыносимых поступков, от
которых кипит кровь в жилах людей. Можно ли удивляться,
что величайшие и благороднейшие умы Франции чувствовали
омерзение к правительству, которое делало подобные вещи? Если
даже мы, несмотря на отдаленность времени и страны, приходим
в негодование при одном рассказе обо всем этом, то что же
должны были чувствовать те, перед чьими глазами все это на
самом деле совершалось? А если к естественному отвращению,
ощущаемому при виде таких дел, мы присоединим то опасение
сделаться вскоре самому их жертвою, которое могло всякому
прийти в голову; если вспомним также, что виновники этих
преследований не имели ни одной из тех способностей, которыми
даже самый порок иногда облагораживается; если мы сравним,
таким образом, их умственное ничтожество с громадностью их
преступлений, то мы скорееизумимся тому беспримерному тер­
пению, которое одно могло так долго сносить подобные оско­
рбления.
Мне действительно всегда казалось, что отсрочка революции
есть одно из самых разительных доказательств в истории силы
установившихся обычаев и той стойкости, с которой человечес­
кий ум держится старинных ассоциаций и идей. Если и было
когда-либо правительство существенно и радикально дурное, то
это было правительство Франции в XVIII столетии. Если и суще­
ствовало когда-либо состояние общества, способное своим вопи­
ющим, в избытке накопившимся злом довести людей до отчая­
ния, то Франция была в таком состоянии. Народ, презренный
и порабощенный, погрязал в совершенной нищете, был задавлен
страшной жестокостью законов, насилием с немилосердным вар­
варством; вся страна была в полном, безответственном распоря­
жении духовенства, дворян и короны. Лучшим умам Франции
угрожало безжалостное изгнание; произведения ее литературы
запрещались и сжигались; ее авторов грабили и заключали в тю­
рьмы. Не было ни малейшего признака возможности исправле364

ния этих зол. Высшие сословия, дерзость которых усиливалась от
продолжительной безнаказанности, думали только о настоящем
наслаждении; они нисколько не заботились о будущем, они не
предвидели дня расчета, горечь которого им вскоре предстояло
испытать. Народ пребывал в рабстве до самой революции; что
же касается литературы, то почти с каждым годом делались
новые усилия лишить ее и той малой доли свободы, которой она
еще обладала. Издав в 1764 г. декрет, воспрещавший печатание
всякого сочинения, в котором обсуждаются государственные воп­
росы; признав в 1767 г. уголовным преступлением написание
книги, способной взволновать умы общества (караемым смерт­
ной казнью), и объявив сверх того, что той же смертной казни
подлежит всякий, кто нападает на религию, а равно и всякий, кто
говорит, о финансах; приняв такие меры, правители Франции
весьма незадолго до своего конечного падения обдумывали дру­
гой, еще более обширный план. Действительно, странный факт,
что всего за девять лет до революции, когда никакие земные силы
не могли спасти учреждения Франции, правительство было в та­
ком неведении об истинном положении дел и до того было
убеждено в возможности укротить дух, возбужденный его же
деспотизмом, что одно должностное лицо (генеральный адвокат)
сделало в 1780 г. предложение уничтожить всех издателей и не
дозволять печатать никаких книг, исключая тех, которые будут
исходить из прессы, оплачиваемой, определяемой и контролиру­
емой исполнительною властью. Это чудовищное предложение,
будь оно приведено в действие, естественно, отдало бы в руки
короля все влияние, каким может располагать литература; оно
довершило бы погибель Франции, принудив величайших людей
к совершенному молчанию или унизив их до значения защит­
ников одних тех мнений, распространения которых желало бы
правительство.
На это ни в каком случае не следует смотреть как на мало­
важное обстоятельство, имеющее интерес только для писателей.
Во Франции в XVIII столетии литература была последним убежи­
щем свободы. В Англии, если бы наши великие писатели опозо­
рили свои умственные способности высказыванием рабских мне­
ний, то опасность, без сомнения, была бы велика, потому что
другим частям общества трудно было бы избежать-заразы; но
прежде чем распространилась бы порча, мы имели бы время
остановить ход ее, покуда мы обладали бы теми свободными
политическими учреждениями, при одной мысли о которых легко
воспламеняется благородное воображение смелого народа. И хо­
тя такие учреждения суть следствие, а не причина свободы, но
они, без сомнения, действуют обратно и на нее и, опираясь на
привычку, могут некоторое время пережить то начало, из которо­
го они родились. Покуда страна сохраняет политическую свобо­
ду, в ней всегда останутся ассоциации идей, которыми даже из
среды умственного уничижения и из глубины самых низких пред­
рассудков люди могут быть вызваны к лучшей деятельности. Но
365

во Франции все было для правителей и ничего для управляемых.
У нее не было ни свободы печати, ни свободного парламента, ни
свободных прений. У нее не было публичных митингов, не было
народной подачи голосов, не было прений в избирательных
собраниях, не было акта Habeas Corpus, не было суда присяжных.
Голос свободы, заглушённый таким образом во всех частях госу­
дарства, мог только слышаться в воззваниях тех великих людей,
которые своими сочинениями просвещали народ. Вот с какой
точки зрения мы должны оценивать характеры тех людей, кото­
рые часто были обвиняемы в легкомысленном разрушении старо­
го строя 25 . Они, как и вообще весь народ, были жестоко притес­
няемы короною, дворянами и церковью и употребляли свои
умственные способности на отмщение за нанесенные им обиды.
Упрекать следовало высшие классы, потому что они подали
первый сигнал, а не тех великих людей, которые, защищая себя
от нападения, наконец успели поразить виновников, от которых
нападение происходило.
Не останавливаясь, однако, на оправдании их образа дейст­
вий, мы рассмотрим теперь то, что гораздо важнее, а именно:
происхождение того крестового похода против христианства,
который, к несчастью для Франции, они вынуждены были начать
и который составляет третье из крупных явлений, предшествова­
вших Французской революции. Знание причин этой вражды
к христианству необходимо для верного понимания философии
XVIII столетия; оно должно пролить некоторый свет на общую
теорию духовной власти.
Особенно заслуживает внимания то обстоятельство, что ре­
волюционная литература, ниспровергнувшая впоследствии все
учреждения Франции, сперва направлялась скорее против религи­
озных, чем против политических, учреждений. Великие писатели,
сделавшиеся известными вскоре после смерти Людовика XIV,
восставали против духовного деспотизма; ниспровержение же
светского деспотизма досталось на долю их непосредственных
преемников 26 . Это не тот порядок, какой был бы принят в здра­
вом состоянии общества; нет никакого сомнения, что этой осо­
бенности и следует приписать не в малой мере злодеяния, само­
управство и насилие Французской революции. Очевидно, что при
правильном развитии нации политические нововведения идут
рядом с религиозными, так что народ может расширять свою
свободу, уменьшая в то же время свои предрассудки. Во Фран­
ции, напротив, в течение почти сорока лет церковь подвергалась
нападениям, а правительство щадилось. Вследствие этого поря­
док и равновесие в этой стране нарушились; умы людей привык­
ли к самым смелым умозрениям, между тем как их действия
подчинялись самому притеснительному деспотизму, и они созна­
вали в себе способности, которые правители не позволяли им
употреблять в дело. Поэтому, когда вспыхнула Французская
революция, она оказалась не простым восстанием невежествен­
ных рабов против образованных господ, а восстанием людей,
366

в которых отчаяние, порожденное рабством, приобрело новую
силу с успехами знания,—людей, находившихся в том ужасном
состоянии, когда умственное развитие опережает развитие сво­
боды.
Нет никакого сомнения, что этому именно состоянию мы
должны приписать некоторые из самых отвратительных особен­
ностей Французской революции. Поэтому в высшей степени ин­
тересно исследовать, отчего в то время, как в Англии политичес­
кая свобода и религиозный скептицизм шли вместе и помогали
друг другу, во Франции, напротив, происходило обширное дви­
жение, во время которого в течение почти сорока лет способней­
шие люди пренебрегали свободой, а между тем поощряли скеп­
тицизм и уменьшали власть церкви, не расширяя прав народа.
Первая причина этого заключается в свойстве тех понятий,
на которых французы долгое время основывали предания о своей
славе. Целый ряд обстоятельств, которые я старался указать,
говоря о духе покровительства, упрочил за французскими ко­
ролями такую власть, которая, подчиняя все сословия короне,
льстила народному тщеславию. Поэтому во Франции чувство
преданности королю укоренилось в народе глубже, чем в осталь­
ной Европе, исключая одну Испанию 27 . О различии между
этим духом и тем, который проявлялся в Англии, было уже
говорено; оно еще более видно из того, как неодинаково обе
нации относились к посмертной славе своих государей. Исключая
Альфреда, иногда называемого Великим 28 , в Англии никого
из наших королей не любили настолько, чтобы жаловать им
титулы, выражающие личное удивление. Французы уже украсили
своих королей всевозможными похвалами. Таким образом,
возьмем одно имя Людовик, и мы увидим, что один—Кроткий,
другой — Святой, третий — Справедливый, четвертый — Вели­
кий, а самый отчаянно-порочный из всех был назван Людовиком
Возлюбленным.
Таковы факты, которые, как бы ни казались они ничтож­
ными, составляют весьма важные материалы для истинной ис­
тории, потому что служат несомненными признаками состояния
той страны, в которой они были возможны 29 . Отношение их
к нашему предмету очевидно. Ибо вследствие их и тех об­
стоятельств, из которых они возникли, родилось в умах фра­
нцузов понятие о тесной и наследственной связи между славой
их нации и личною известностью их государей. Последствием
этого было то, что политика правителей Франции была огра­
ждена от порицания оплотом более непреодолимым, чем всякий
другой, хотя бы воздвигнутый самыми строгими законами. Она
была защищена теми предрассудками, которые каждое поко­
ление завещало своим преемникам. Она была защищена тем
сиянием, которым время окружило древнейшую монархию в Ев­
ропе 30 . А более всего она была защищена тем жалким народным
тщеславием, которое заставляло людей подчиняться налогу
и рабству ради того, чтобы ослепить иностранных государей
367

блестящей обстановкой своего повелителя и запугать другие
страны величием его побед.
Результатом всего этого было то, что, когда в начале
XVIII столетия умственные силы Франции пришли в движение,
мысль напасть на злоупотребления монархии никогда не прихо­
дила в голову даже самым смелым мыслителям. Но под покрови­
тельством короны возросло другое учреждение, относительно
которого проявлялось менее умеренности. Духовенство, которо­
му в течение столь долгого времени позволялось порабощать
совесть людей, не было защищено теми народными понятиями,
которые ограждали личность государя; к тому же и никто из
среды его, исключая только Боссюэ, не сделал ничего особенного
для возвеличения Франции. Действительно, французская церковь
хотя и обладала во время царствования Людовика XIV огромной
властью, но в отправлении ее всегда подчинялась короне, по
повелениям которой она не страшилась противиться даже само­
му папе 31 . Поэтому естественно, что во Франции власть духовен­
ства подверглась нападениям ранее власти светской; отличаясь
одинаковым с нею деспотизмом, она имела менее силы и не была
защищена теми народными преданиями, которые составляют
главную опору каждого древнего учреждения.
Соображений этих достаточно для объяснения, почему
в этом отношении умственные силы Франции и Англии пошли
совершенно различными путями. В Англии умы людей, будучи
менее стеснены предрассудками безграничной преданности коро­
лю, имели возможность при каждом последовательном шаге
в великом прогрессе направлять свои сомнения и исследования
как на политику, так и на религию; упрочивая таким образом
свою свободу по мере уменьшения своих предрассудков, они
поддерживали равновесие умственных сил нации, не допуская ни
одну из них до чрезмерного перевеса. Но во Франции благогове­
ние пред королевской властью до того, увеличилось, что равнове­
сие это было нарушено; исследования людей, не смея останав­
ливаться на политике, были направлены против религии и дали
начало страшному явлению — богатой и могучей литературе,
в которой единодушная вражда к церкви не сопровождалась ни
одним голосом против громадных злоупотреблений государства.
Было еще одно обстоятельство, подкрепившее это своеоб­
разное стремление. В течение царствования Людовика XIV лич­
ный характер иерархии весьма много сделал для упрочения ее
владычества. Все вожди церкви были люди добродетельные,
а многие из них были люди с дарованиями. Действия их при всей
своей жестокости были, по-видимому, добросовестны, и произ­
водимое ими зло может быть только приписано грубой несооб­
разности вверять власть духовным. Но после смерти Людови­
ка XIV произошла большая перемена. Духовенство по причинам,
которые слишком долго было бы исследовать, сделалось чрез­
вычайно развратным, а часто оказывалось и весьма невежествен­
ным. Это делало тиранию его еще более тягостной, потому что
368

подчиняться ей было еще унизительнее. Великие таланты и люди
безупречной нравственности, как Боссюэ, Фенелон, Бурдалу,
Флешье и Маскарон, до известной степени смягчали позор, кото­
рый всегда связан со слепым послушанием. Но когда они были
заменены такими епископами и кардиналами, как Дюбуа, Тансен
и другие, процветавшие во время регентства, то стало делом
трудным оказывать уважение главам церкви, так как они были
запятнаны открытой, всем известной безнравственностью 32 . В то
же самое время, как произошла эта невыгодная перемена между
правителями церкви, началась и та громадная реакция, первые
влияния которой я уже пытался проследить. Итак, в тот самый
момент, как дух исследования усилился, личности духовных сде­
лались более достойны презрения 33 . Великие писатели, теперь
появившиеся во Франции, закипели негодованием, когда они
увидели, что те, которые захватили безграничную власть над
совестью людей, сами вовсе не имели совести. Очевидно, что
каждый аргумент против духовной власти, заимствованный из
Англии, должен был приобрести двойную силу, будучи в то же
время направлен и против людей, личная неспособность которых
была всем известна .
Таково было положение враждебных партий, когда почти
непосредственно после смерти Людовика XIV началась та вели­
кая борьба между авторитетом и разумом, которая еще не окон­
чена, хотя при настоящем состоянии науки результаты ее уже не
подлежат более сомнению; на одной стороне было замкнутое,
многочисленное духовное сословие, поддерживаемое вековою да­
вностью и влиянием короны; на другой—небольшое общество
людей, не имеющих ни чинов, ни богатства и еще не пользу­
ющихся известностью, но одушевленных любовью к свободе
и справедливым доверием к своим собственным способностям.
К несчастью, в самом начале они сделали важную ошибку.
Нападая на духовенство, они потеряли уважение к религии. Ре­
шившись ослабить власть духовенства, они пытались подрыть
основания христианства. Об этом следует глубоко сожалеть как
в отношении их самих, так и в отношении конечных результатов
такого образа действий для Франции; но не должно вменять им
это в преступление, потому что они были вынуждены к этому
самым их положением. Они видели, какое ужасное зло причиняло
их родине учреждение духовенства в том виде, в каком оно тогда
существовало; а между тем им говорили, что сохранение этого
учреждения в его настоящей форме необходимо для самой сущ­
ности христианства. Их всегда учили, что интересы духовенства
тождественны с интересами религии,—как же им было избежать
смешения и духовенства, и религии в одном общем враждебном
чувстве? Выбор был ужасно труден, но честным путем его нельзя
было избегнуть. Мы, обсуждающие эти вещи по другому масш­
табу, имеем меру, которой они иметь не могли. Мы не сделали
бы теперь такой ошибки, ибо знаем, что между духовенством
какой бы то ни было формы и интересами христианства нет
13 — 3992

369

никакой связи. Мы знаем, что духовенство существует для наро­
да, а не народ—для духовенства. Мы знаем, что все вопросы
церковного управления суть предметы не религии, а политики
и должны быть разрешаемы не на основании преемственных
догматов, а согласно с видами общей пользы. Вследствие того,
что все эти предложения теперь приняты каждым просвещенным
человеком в нашей стране, истины религии у нас редко подверга­
ются нападкам, и то со стороны поверхностных мыслителей.
Если, например, мы нашли бы, что существование наших еписко­
пов с их привилегиями и богатством не благоприятствует про­
грессу общества, то мы не стали бы из-за того враждебно смот­
реть на христианство, потому что мы помнили бы, что учрежде­
ние епископов есть его случайная сторона, а не его сущность
и что мы можем уничтожить это учреждение и все-таки со­
хранить религию. Точно так же если бы мы когда-либо нашли,
как было прежде найдено во Франции, что духовенство тиран­
ствует, то это возбудило бы с нашей стороны оппозицию, но не
против христианства, а только против внешней формы, которую
оно приняло. Покуда наше духовенство ограничивается исполне­
нием благих обязанностей своего призвания — облегчением скорбей и бед, как физических, так и нравственных, до тех пор мы
будем уважать в нем служителей мира и любви к ближнему. Но
если они опять когда-либо посягнут на права мирян, если они
опять когда-либо станут вмешиваться с голосом авторитета
в управление государством, тогда дело народа исследовать, не
пришло ли время пересмотреть церковное устройство страны.
Вот, следовательно, тот взгляд, каким мы смотрим в настоящее
время на эти вещи. Наше мнение о духовенстве будет зависеть
только от него самого, но не будет иметь отношения к нашему
взгляду на христианство. Мы смотрим на духовенство как на
общество людей, которые, несмотря на их склонность к нетер­
пимости и несмотря на некоторую узкость понятий, свойствен­
ную их процессии, составляют, без сомнения, часть обширного
и благородного учреждения, смягчившего нравы людей, облегчи­
вшего их страдания и уменьшившего их бедствия. Покуда это
учреждение исполняет свои обязанности, мы охотно соглашаемся
на сохранение его. Если же оно устареет или будет найдено не
соответствующим изменившимся условиям общества, идущего
вперед, то мы имеем и власть, и право исправить его недостатки;
мы можем, если будет нужно, отбросить некоторые части его; но
мы не захотим, мы не посмеем коснуться тех великих истин
религии, которые от него совершенно независимы,— истин, ус­
покаивающих ум человека, ставящих его выше минутных увлече­
ний и внушающих ему те возвышенные стремления, которые,
открывая ему его собственное бессмертие, служат мерой и при­
знаком будущей жизни.
К несчастью, не с этой точки зрения рассматривались воп­
росы эти во Франции. Правительство ее, даровав духовенству
большие льготы, обращаясь с личностями, составляющими его,
370

как с чем-то священным, и наказывая, как за ересь, за все
нападения на них, установило в народном понятии неразрывную
связь между интересами духовенства и интересами христианства.
Последствием этого было, что когда началась борьба, то и на
служителей религии, и на самую религию нападали с равным
рвением. Насмешки и даже брань, сыпавшиеся на духовенство, не
удивят того, кто знаком с поводом, поданным самим духовен­
ством. И хотя при последовавшем вскоре неразборчивом нападе­
нии христианство подверглось на некоторое время судьбе, кото­
рой следовало подвергнуть только людей, называвших себя его
служителями,— это, однако, может только возбуждать в нас
сожаление, но никак не должно удивлять нас. Упадок христианст­
ва во Франции был необходимым последствием тех понятий,
которые связали судьбу национального духовенства с судьбою
национальной религии. Связанные общим происхождением, они
должны были и пасть в общем падении. Если бы то, что состав­
ляет древо жизни, было в самом деле так испорчено, что могло
бы приносить только ядовитые плоды, то мало доставило бы
пользы срубить сучья и срезать ветви, а гораздо лучше было бы
одним мощным усилием вырвать его с корнем из земли и спасти
здоровье общества, уничтожив самый источник заразы.
Таковы размышления, на которых мы должны остановиться,
прежде чем осуждать деистических писателей XVIII столетия.
Так, однако, превратны суждения, к которым привыкли некото­
рые умы, что люди, судящие самым беспощадным образом об
этих писателях, суть именно те, чье поведение составляет их
лучшее оправдание. Это люди, которые, предъявляя самые
странные требования в пользу духовенства, стараются устано­
вить принцип, действие которого именно и погубило духовных.
Их план восстановления древней системы церковной власти нахо­
дится в зависимости от предположения о божественном проис­
хождении ее,— предположения, которое, если оно неотделимо от
христианства, совершенно оправдывает то неверие, на которое
они так горячо нападают. Расширение власти духовенства несов­
местимо с интересами цивилизации. Если, следовательно, какаянибудь религия вводит необходимость такого расширения в чис­
ло своих верований, то на обязанности каждого друга человечест­
ва лежит делать все возможное, чтобы или уничтожить такое
верование, или в случае неуспеха ниспровергнуть такую религию.
К счастью, мы еще не поставлены в такое страшное затруднение;
мы знаем, что эти требования столь же ложны в теории, сколь
были бы гибельны на практике. Действительно, не подлежит
сомнению, что если бы они были приведены в исполнение, то
духовенство хотя бы и насладилось минутным триумфом, но
само приготовило бы себе гибель, проложив у нас путь к таким
же бедственным событиям, какие произошли во Франции.
То, что порицали в великих французских писателях, было
естественным последствием развития их века. Еще не было
более поразительного подтверждения того социального закона,
371

о котором мы уже говорили,— что если предоставить религиоз­
ному скептицизму идти его путем, то он родит много великого
и ускорит ход цивилизации; если же будет сделана попытка
подавить его строгостью, то он, без сомнения, затихнет на неко­
торое время, но зато потом восстанет с такой силой, что будет
угрожать самым основам общества. В Англии мы избрали пер­
вый путь, во Франции избран был второй. В Англии людям
дозволялось высказывать их мнения о самых священных пред­
метах; и как только с уменьшением их легковерия положены
были пределы власти духовенства, тотчас же явилась терпи­
мость, и народное благоденствие никогда не было нарушено. Во
Франции власть духовенства была расширена суеверным коро­
лем; вера завладела местом разума; даже шепотом не смели
выражать сомнения, и дух исследования был подавляем до тех
пор, пока страна не была приведена на край погибели. Если бы
Людовик XIV не помешал естественному прогрессу, то Франция,
подобно Англии, продолжала бы идти вперед. После его смерти
было действительно уже поздно спасать духовенство, против
которого вскоре восстало все разумное в стране. Но сила урагана
могла бы все-таки быть сломлена, если бы правительство Людо­
вика XV примирилось с тем, чему невозможно было противить­
ся, и вместо неразумных попыток обуздать мнения законами
изменило бы законы согласно мнениям. Если бы правители
Франции, вместо того чтобы принуждать национальную литера­
туру к молчанию, прониклись ее внушениями и уступили требо­
ваниям развивавшегося знания, то роковое столкновение было
бы избегнуто, потому что страсти, породившие это столкновение,
были бы укрощены. В этом случае духовенство пало бы несколь­
ко ранее, но само государство было бы спасено. В этом случае
Франция, по всей вероятности, упрочила бы свою свободу, не
увеличивая своих преступлений; и великая страна, которой по ее
положению и по ее средствам следует быть образцом европейс­
кой цивилизации, не была бы испытана теми ужасными жестокостями, через которые ей пришлось пройти и от последствий
которых она еще и теперь не оправилась.
Нельзя, я полагаю, не допустить, что в течение по крайней
мере первой половины царствования Людовика XV было бы
возможно заблаговременными уступками спасти политические
учреждения Франции. Следовало произвести реформы, и рефор­
мы непременно обширные и строгие. Насколько, однако, я могу
понимать истинную историю этого периода, я не сомневаюсь,
что если бы они были дарованы охотно и искренно, то можно
было бы достигнуть всего, что необходимо для двух единствен­
ных целей, к которым государство должно стремиться, а имен­
но— сохранения порядка и предупреждения преступлений. Но
в половине царствования Людовика XV, или во всяком случае
в самом начале второй половины его, положение дел стало
изменяться, и в течение немногих лет дух Франции сделался так
демократичен, что было невозможно даже отсрочить ту револю372

цию, которая предшествовавшим поколением могла быть совер­
шенно устранена. Эта замечательная перемена находится в связи
с другой переменой, о которой уже было говорено и вследствие
которой умственные силы Франции стали почти в этот же период
относиться к государству более враждебно, чем относились до
этого к духовенству. Как только эта, если ее можно так назвать,
вторая эпоха XVIII столетия вполне наступила, движение сдела­
лось неудержимым. События быстро сменялись одно другим,
каждое было связано с предшествовавшим, и во всей целости их
выражалось стремление, которому невозможно было противо­
стоять. Тщетно правительство, решившись сделать некоторые
уступки действительной важности, приняло меры, которые, под­
чиняя церковь известному контролю, ослабили власть духовенст­
ва и даже смирили орден иезуитов. Тщетно корона в первый раз
призвала теперь в свои советы людей, проникнутых духом рефор­
мы,— людей, как Тюрго и Неккер, мудрые и либеральные пред­
положения которых могли бы в более тихое время успокоить
волнение умов народа. Тщетно были даны обещания уравнять
подати, облегчить некоторые из самых вопиющих тягостей и от­
менить некоторые самые вредные законы. Тщетно были даже
созваны Генеральные штаты, и народ был таким образом по
истечении ста семидесяти лет допущен к участию в управлении
своими собственными делами. Все эти попытки были тщетны,
потому что пришло время для переговоров и наступило время
для борьбы. Самые либеральные уступки, какие только можно
было изобрести, не в силах были бы отвратить ту кровавую
борьбу, которую ход предшествовавших событий сделал неиз­
бежной. Уже исполнилась мера тому веку. Высшие классы фран­
цузского общества вызвали кризис, и им следовало вынести его
исход. Тут не время было для пощады, тут не было отлага­
тельств, не было сострадания, не было сочувствия. Оставалось
только решить, могут ли те, которые подняли бурю, совладать
с ураганом, или не будут ли они скорее первыми жертвами того
ужасного вихря, в котором погибло на время все—законы, рели­
гия, нравственность; малейшие следы гуманности были унич­
тожены, и цивилизация Франции не только затоплена, но, как
в то время казалось, безвозвратно потеряна.
Определить последовательные перемены этой второй эпохи
XVIII столетия есть задача, преисполненная трудностей не толь­
ко со стороны быстроты, с какой совершались события, но
и со стороны их чрезвычайной сложности и степени влияния
их друг на друга. Однако материалы для такого исследования
чрезвычайно многочисленны, и так как они состоят из данных,
представляемых всеми классами общества и всеми интересами,
то мне показалось возможным воспроизвести историю этого
времени, следуя единственному способу, по которому стоит
изучать историю, т. е. сообразуясь с порядком, в котором со­
вершалось социальное и умственное развитие. Итак, в заклю­
чительной главе настоящего тома я постараюсь проследить
373

события, предшествовавшие Французской революции, за тот за­
мечательный период, в который враждебные чувства людей,
отклонившись от злоупотреблений церкви, обратились в первый
раз против злоупотреблений государства. Но до вступления в эту
эпоху, которая будет называться политической эпохой XVIII сто­
летия, необходимо рассмотреть, согласно плану, мною начертан­
ному, перемены, происшедшие в методе самого писания истории,
и показать, какое имели влияние на эти перемены стремления
предшествовавшей, если можно так сказать, церковной эпохи.
Таким образом мы гораздо легче поймем деятельность того
удивительного движения, которое привело к Французской рево­
люции; мы увидим, что оно не только имело влияние на мнения
людей о том, что происходило перед их глазами, но изменило
также и умозрительные взгляды на события предшествовавших
веков и тем положило начало той новой школе исторической
литературы, образование которой есть далеко не самое меньшее
из благодеяний, оказанных нам великими мыслителями
XVIII столетия.

ГЛАВА XIII
Состояние исторической литературы во Франции
с конца XVI до конца XVIII столетия
Легко можно представить себе, что те сильные движения
французского ума, которые я только что изобразил, необходимо
должны были произвести большой переворот в методе писания
истории. Смелый дух, с которым люди стали теперь оценивать
события своего времени, не мог не оказать влияния и на мнения
их о событиях прежних веков. В этой, как и во всякой другой,
отрасли знания первым нововведением было признание необ­
ходимости подвергнуть сомнению то, чему до тех пор безусловно
верили; а эта потребность, как только она пустила корни, стала
расти, разрушая на каждом шагу ту или другую из тех чудовищ­
ных нелепостей, которыми, как мы уже видели, были обезоб­
ражены и самые лучшие исторические сочинения. Зародыши ре­
формы замечаются уже в XIV столетии, хотя самая реформа
началась не ранее конца XVI века. В течение XVII она подви­
галась несколько медленно, в XVIII уже приобрела внезапно
большую силу и была ускорена, преимущественно во Франции,
тем смелым духом исследования, который составлял отличитель­
ную черту того века,— тем духом, который, очистив историю от
бесчисленных несообразностей, поднял ее уровень и придал ей
неслыханное до тех пор значение. Зарождение исторического
скептицизма и те размеры, до которых он доходил, составляют
действительно такую любопытную черту в летописях европейс­
кого ума, что нельзя не удивляться, почему никто еще не пытался
проследить то движение, которому одна из обширных отраслей
новейшей литературы обязана своими драгоценнейшими свойст­
вами.
В настоящей главе я надеюсь пополнить этот пробел от­
носительно Франции; я постараюсь указать различные переходы
на пути к такому развитию; и когда мы узнаем, таким образом,
условия, наиболее благоприятствующие изучению истории, то
нам легче будет исследовать вероятность ее будущего усовершен­
ствования.
В отношении к этому предмету есть одно предварительное
соображение, вполне достойное внимания, а именно, что люди
всегда начинали с сомнения в предметах религии, а потом уже
осмеливались сомневаться в истории. Можно было бы ожидать,
что укоры, а в века суеверия—и опасности, которым подвер­
галась ересь, устрашат исследователей и заставят их, предпочи­
тая менее опасный путь, направить свой скептицизм на вопросы
литературного умозрения. Но вовсе не этого пути придерживался
ум человеческий. На первых ступенях развития общества, когда
духовенство имеет на все влияние, вера в непростительную пре­
ступность всякого религиозного заблуждения бывает так глубоко
375

укоренена, что поглощает всеобщее внимание; она заставляет
каждого мыслителя сосредоточивать все свои мысли и сомнения
на теологии и не оставляет ему свободного времени для воп­
росов, которым придается меньшая важность 1 .
Вследствие этого в течение многих столетий самые остроум­
ные мыслители в Европе истощали свои силы в размышлениях
над обрядами и догматами христианства; и между тем как в этих
предметах они часто проявляли величайшую способность, в дру­
гих, и особенно в истории, они обнаруживали то ребяческое
легковерие, несколько примеров которого я уже привел. Но когда
с развитием общества теологический элемент начинает прихо­
дить в упадок, то рвение, с каким некогда велись религиозные
споры, заметно ослабевает. Самые передовые умы первые прони­
каются все большим и большим равнодушием к этого рода
вещам, и потому из первых также начинают вникать в дейст­
вительность тем самым пытливым взглядом, который предшест­
венники их приберегали для религиозных умозрений. Это состав­
ляет важный поворот в истории каждой цивилизованной нации.
С этого момента религиозные ереси становятся реже, а литера­
турные делаются более обыкновенным явлением 2 . С этого же
момента дух исследования и сомнения проникает во все отрасли
знания, и открывается длинный путь побед, на котором с каждым
новым открытием возрастает могущество и достоинство челове­
ка, и в то же время большая часть его убеждений потрясаются,
а многие из них и вовсе искореняются до тех пор, пока течением
этой порывистой, хотя и нешумной революции не был, так
сказать, прерван поток предания, пока не было ниспровергнуто
влияние старых авторитетов и пока ум человеческий, по мере
возрастания его сил, не научился полагаться на свои собственные
средства и устранять препятствия, так долго стеснявшие свободу
его движений.
Применение этих замечаний к истории Франции дает нам
возможность объяснить некоторые любопытные явления в лите­
ратуре этой страны. Во весь средневековый период, и даже мож­
но сказать до конца XVI столетия, Франция, столь богатая лето­
писцами, не произвела ни одного историка, потому что не яви­
лось ни одного человека, который решился бы усомниться в том,
чему все верили. Действительно, до выхода «Истории королей
Франции» Дю Гальяна никто никогда не пробовал критически
разработать материалы, существование которых было известно.
Сочинение это появилось в 1576 г., и автор в заключении своего
труда не мог скрыть гордости, испытанной им по случаю совер­
шения такого важного предприятия. В своем посвящении королю
он говорит: «Государь, я первый из французов написал историю
Франции и изобразил в почтительных выражениях величие и до­
стоинство наших королей, ибо до сих пор о них говорилось
только в старом хламе летописей». К этому он прибавляет
в предисловии: «Я хочу только сказать без всякого преувеличения
и хвастовства, что я делал нечто, чего до сих пор еще никто не
376

сделал и чего еще никто не видывал в нашем народе; я изобразил
историю Франции в таком одеянии, в котором она еще никогда
не являлась». И это не было пустым хвастовством темного
человека. Сочинение Дю Гальяна выдержало несколько изданий,
было переведено на латинский язык и перепечатано в чужих
краях. На самого автора смотрели как на славу французской
нации, и он был награжден благосклонностью короля, который
сделал его секретарем финансов. Итак, по его сочинению мы
можем составить себе некоторое понятие о том, что признава­
лось в то время за идеал исторической литературы, и с этой точки
зрения мы обязаны, конечно, узнать, какими материалами
пользовался главнейшим образом этот писатель. За шестьдесят
лет до него итальянец по имени Павел Эмилий напечатал компиляццю из разных сплетен о деяниях французов. Эта книга,
наполненная странными вымыслами, была принята Дю 1альяном
за основание его знаменитой истории королей Франции, и он, не
задумываясь, выписывает из нее те пустые басни, которые взду­
малось рассказать Эмилию. Это дает нам некоторое понятие
о легковерии писателя, которого современники признали, без
малейшего сравнения, за величайшего из историков, когда-либо
появлявшихся во Франции. Но это еще не все. Дю 1альян, не
довольствуясь заимствованием у своего предшественника самых
невероятных фактов, удовлетворяет еще своей страсти к чудес­
ному собственными выдумками. Он начинает свою историю
длинным рассказом о совете, который, говорит он, был собран
славным Фарамондом для разрешения вопроса—будет ли Фран­
ция управляема монархом или аристократией. Очень еще со­
мнительно, существовало ли когда-либо такое лицо, как Фарамонд; известно только то, что если оно и существовало, то все
материалы, по которым можно было бы составить себе понятие
о нем, давно утрачены. Но Дю Гальян, не обращая внимания на
эти мелочи, дает нам полнейшие сведения об этом военачальнике
и, как будто решившись испробовать до конца легковерие чита­
телей, упоминает еще о двух лицах—Шарамонде и Квадреке как
о членах совета Фарамондова, самые имена которых выдуманы
им самим.
Таково было состояние исторической литературы во Фран­
ции в начале царствования Генриха III. Но вскоре предстояла
большая перемена. Замечательным успехам в умственном от­
ношении, сделанным французами в конце XVI столетия, предше­
ствовал, как я уже сказал, скептицизм, являющийся как бы
необходимым предвестником всякого прогресса. Дух сомнения,
проникший сперва в религию, передался и литературе. Движение
это тотчас же отозвалось во всех отраслях знания, и тогда
история впервые вышла из униженного состояния, в которое она
была погружена в течение целых столетий. В отношении к этому
предмету простой перечень годов может уже быть полезен для
тех людей, которые из одного отвращения к мышлению, пожа­
луй, отвергли бы ту связь, существование которой я желаю
377

доказать. В 1588 г. издано было первое скептическое сочинение
на французском языке («Опыты» Монтеня). В 1598 г. французс­
кое правительство в первый раз решилось на публичный акт
веротерпимости. В 1640 г. де Ту издал известное сочинение свое,
которое все критики признают за первое замечательное истори­
ческое сочинение, написанное французом. И в то самое время, как
происходило все это, другой знаменитый француз, великий Сюлли, собирал материалы для своего исторического сочинения,
уступающего, конечно, сочинению де Ту, но все-таки непосредст­
венно за ним, по таланту автора, по тому значению, которое оно
имело, и по приобретенной им известности. Мы не можем также
умолчать о том обстоятельстве, что оба этих великих историка,
оставившие далеко позади себя всех своих предшественников,
были доверенными министрами и близкими друзьями Генри­
ха IV, первого из королей Франции, память которого запятнана
обвинением в ереси и который первый осмелился переменить
религию не по каким-либо теологическим побуждениям, а явно
в силу политической необходимости 3 .
Но действие духа скептицизма не ограничивалось одними
только первостепенными историками. Движение было уже до­
статочно сильно, чтобы отразиться и на произведениях второ­
степенных писателей. Легковерие прежних историков проявля­
лось самым разительным образом в двух особенностях: в безраз­
борчивом списывании годов и в готовности верить самым
неправдоподобным вещам, часто на основании неполных до­
казательств, а иногда и без всякого основания. Сильным до­
казательством того умственного прогресса, который я стараюсь
изобразить, может, конечно, послужить то обстоятельство, что
в течение нескольких лет оба эти источника заблуждений были
устранены. В 1597 г. Сэрр был назначен историографом Франции
и в том же году издал свою историю этой страны. В сочинении
этом он настаивает на необходимости тщательного обозначения
года каждого события, и с того времени поданный им пример не
остался без подражания. Важность этой перемены охотно при­
знает всякий, кому известно, в каком хаосе находилась история
вследствие пренебрежения первых историков к тому, что теперь
оказывается столь естественной мерой предосторожности. Непо­
средственно за этим нововведением во Франции следовало дру­
гое, еще более важное, а именно: в 1621 г. вышла история Фран­
ции Сципиона Дюпле, в которой в первый раз напечатаны рядом
с изложением исторических событий ссылки на свидетельства
о них. Излишне было бы говорить о пользе этого нововведения,
которое лучше всего научило историков тщательно собирать
источники и делать строгий между ними выбор. К этому следует
прибавить, что Дюпле, тоже первый из французов, решился
издать систему философии на своем родном языке. Правда, что
система эта, сама по себе, имеет мало достоинств, но в то время,
когда она вышла, она представляла собой нечто беспримерное
и потому казалась недостойной попыткой раскрыть тайны фило378

софии, изложив ее на общепонятном языке; в этом отношении
она представляет нам новое доказательство все большего и боль­
шего распространения такого смелого духа исследования, какого
не знали в прежнее время. Неудивительно поэтому, что почти
в тот же самый момент явился во Франции и первый системати­
ческий опыт исторического скептицизма.
Система философии Дюпле вышла в 1602 г., а в 1599 г. Ла
Поплиньер издал в Париже сочинение, названное им «История
историй», в котором он критикует самих историков и обозревает
произведения их с тем скептическим взглядом, которому его век
был столь многим обязан. Этот даровитый человек был также
автором сочинения «Очерк новой истории французов», заключа­
вшего в себе, между прочим, формальное опровержение сказки,
которой так дорожили прежние историки,— о том, будто бы
французская монархия была основана Франком, прибывшим
в Галлию после взятия Трои.
Бесполезно было бы перечислять все случаи, в которых этот
развивающийся дух скептицизма теперь стал проявляться, очи­
щая историю от всякой лжи. Я приведу еще только два или три
примера из числа тех, о которых мне случилось читать. В 1614 г.
де Рюби издал в Лионе сочинение о европейских монархиях,
в котором он не только опровергает давно установившееся мне­
ние о происхождении французов от Франка, но даже смело
утверждает, что имя «франки» происходит от свободы, которой
они издревле пользовались. В 1620 г. Гомбервилль в историчес­
кой диссертации опровергает многие из пустых сказок о древ­
ностипроисхождения французов, сказок, бывших до того време­
ни в большом ходу. В 1630 г. Берто издал в Париже свое сочине­
ние «Французский флёр», в котором он окончательно уничтожает
прежний взгляд, приняв за основное начало, что происхождение
французов следует искать только в тех странах, где застали их
римляне.
Впрочем, как эти произведения, так и все другие, подобные
им, совершенно затмила «История Франции» Мэзере, первая
часть которой была издана в 1643 г., а последняя—в 1651 г.
Может быть, не совсем будет справедливо относительно пред­
шественников Мэзере, если мы назовем его первым истинным
историком Франции, но нет сомнения в том, что его сочинение
несравненно выше всех, какие только были до тех пор известны.
Язык Мэзере удивительно чист и энергичен, а по временам
достигает даже значительной степени красноречия. Кроме того,
он имеет два других, еще более важных достоинства. Первое
из них есть нежелание верить странным вещам потому только,
что им до тех пор верили, а второе—расположение принимать
скорее сторону народа, чем сторону его повелителей. Из этих
двух принципов первый был слишком обыкновенен среди наи­
более даровитых французов того времени, чтобы привлечь боль­
шое внимание 4 ; но второй дал Мэзере возможность сделать
важный шаг перед всеми своими современниками. Он первый
379

из французов отверг в обширном историческом сочинении то
суеверное благоговение перед королевской властью, которое так
долго до него смущало умы его соотечественников и даже со­
хранялось в них еще целое столетие. Естественным последствием
этого являлось то, что он также первый понял, что история,
чтобы иметь истинную цену, должна быть историей не одних
королей, но и народов. Ясное сознание этого принципа привело
к тому, что он включил в свою книгу сведения о некоторых таких
предметах, которых до того времени никто и не думал изучать.
Он сообщает нам все, что только мог узнать о податях, взимав­
шихся с народа, о страданиях, причиненных ему грабительством
его правителей, о его нравах, удобствах жизни и даже о состоя­
нии городов, в которых он обитал,— словом сказать, он говорит
обо всем, что касалось интересов французской нации, так же, как
и о вещах, относившихся к интересам французской монархии 5 .
Эти-то предметы Мэзере предпочитал всем ничтожным подроб­
ностям о великолепии дворов и образе жизни королей. Таковы
были важные и многосторонние данные, на которых он любил
останавливаться и о которых он охотно говорил, конечно, не
с той полнотой, какой мы могли бы желать, но все-таки в таком
духе и с такой точностью, которые дают ему право считаться
величайшим из историков, каких имела Франция до восемнад­
цатого столетия.
Это составляет во многих отношениях самую важную из
перемен, произведенных до того времени в образе писания ис­
тории. Если бы план, задуманный Мэзере, был выполнен его
преемниками, то мы имели бы материалы, отсутствие которых
никакие новейшие изыскания не могут восполнить. Правда, что
некоторых сведений мы в этом случае лишились бы: мы менее
знали бы, чем теперь, о дворах и лагерях, менее слыхали бы
о несравненной красоте французских королев и величественных
манерах. Мы даже, может быть, потеряли бы некоторые из
драгоценных звеньев той цепи фактов, которой определяется
генеалогия королей и аристократов и изучение которой доставля­
ет такое наслаждение антиквариям и специалистам геральдики.
Но зато, с другой стороны, мы имели бы возможность судить
о положении французской нации во второй половине семнад­
цатого века, между тем как при настоящем ходе дел наши
сведения о быте самого народа в этот важный период менее
точны и менее обширны, чем те, которые мы имеем о некоторых
из самых диких племен в мире 6 . Если бы примеру Мэзере
последовали другие при тех новых средствах, какие представ­
лялись бы по мере того, как все подвигается вперед, то мы не
только были бы в состоянии с точностью проследить развитие
великой и цивилизованной нации, но имели бы, кроме того,
материалы для вывода или поверки тех основных начал, от­
крытие которых и составляет истинную цель истории.
Но этому не было суждено осуществиться. К несчастью для
всех интересов просвещения, ход французской цивилизации в это
380

время был внезапно остановлен. В самом начале второй полови­
ны семнадцатого столетия произошла во Франции прискорбная
перемена, давшая новый оборот всей судьбе этой страны. Реак­
ция, которой подвергся дух исследования, и умственные и социа­
льные условия, приведшие Фронду к преждевременному концу
и тем проложившие путь Людовику XIV, были описаны в одном
из предшествовавших отделов настоящего тома, где я старался
очертить все последствия этого гибельного переворота. Теперь
остается мне показать, в какой мере эта ретроградная тенденция
мешала развитию исторической литературы и препятствовала
писателям не только добросовестно описывать то, что совер­
шалось вокруг них, но даже верно понимать события предшест­
вовавших времен.
Люди, даже самым поверхностным образом изучавшие фра­
нцузскую литературу, должны были удивляться тому, как мало
явилось историков в тот долгий период времени, когда бразды
правления были в руках Людовика XIV. Это в значительной
степени зависело от свойств короля. Он был воспитан с непрости­
тельной небрежностью, и так как он никогда не имел достаточно
силы воли, чтобы восполнить недостатки своего воспитания, то
остался на целую жизнь невеждой во многих таких вещах, с кото­
рыми бывали обыкновенно коротко знакомы даже монархи.
О событиях прошедших времен он буквально ничего не знал и из
всей истории интересовался только историей своих подвигов.
В свободном народе такое равнодушие со стороны государя
никогда не могло бы произвести вредных последствий. Дейст­
вительно, как мы уже видели, в высокообразованной стране
отсутствие покровительства со стороны монарха составляет са­
мое благоприятное условие для литературы; но при вступлении
на престол Людовика XIV свобода во Франции была еще слиш­
ком новым явлением и привычка к самостоятельному мышлению
не довольно еще утвердилась, чтобы дать нации возможность
противостоять направленному против нее союзу королевской
власти с церковью. Французы, становясь с каждым днем более
и более раболепными, упали наконец так низко, что к концу
семнадцатого столетия даже как будто бы потеряли всякое жела­
ние сопротивляться. Король, не встречая нигде оппозиции, ста­
рался приобрести такую же власть над умственными силами
страны, какой он пользовался в управлении ею 7 . По всем вели­
ким вопросам религии и политики дух исследования был подав­
лен, и никому не позволялось выразить мнение, неблагоприятное
для настоящего порядка вещей. Так как король был расположен
тратить деньги на литературу, то он естественным образом
считал себя вправе требовать от нее всяких услуг. Писатели,
которых он кормил, не должны были возвышать голос против
его политики. Они получали от него жалованье и обязаны были
творить волю того, который им платил. Когда Людовик принял
управление государством, Мэзере был еще жив, но едва ли нужно
говорить, что великий труд его был издан прежде, чем система
381

покровительства и опеки была введена в действие. То, что случи­
лось с этим великим историком Франции, может служить образ­
цом вновь наступившего порядка вещей. Он сперва получал от
казны пенсию в четыре тысячи франков, но когда издал в 1668 г.
сокращение своей истории, то ему было замечено, что некоторые
из воззрений его на возвышение податей могут возбудить неудо­
вольствие высокостоящих лиц. Но так как в скором времени
оказалось, что Мэзере был слишком честен и слишком бесстра­
шен, чтобы отречься от того, что он написал, то решено было
прибегнуть к устрашению, и у него отняли половину его пенсии;
а когда эта мера не произвела надлежащего действия, то отдано
было другое приказание, которым лишили Мэзере и остальной
половины пенсии, и таким образом в самом начале этого вред­
ного царствования уже подан был пример наказания человека за
то, что он честно писал о таком предмете, в котором, скорее чем
во всяком другом, честность составляет самое существенное
условие 8 .
Этот поступок ясно показывает нам, чего могли ожидать
историки от правительства Людовика XIV. Несколько лет спустя
королю представился другой случай выказать то же самое напра­
вление. Наставником к внуку Людовика был назначен Фенелон,
твердость и благоразумие которого много содействовали исправ­
лению молодого принца от тех пороков, которые довольно рано
проявились в нем. Но достаточно было одного обстоятельства,
чтобы перевесить в глазах короля огромную услугу, которую
Фенелон оказывал королевской фамилии и которую он, если бы
питомец его достиг престола, оказал бы в будущем всей Фран­
ции. Знаменитый роман его «Телемак» был издан в 1699 г., и, как
видно, без его согласия 9 ; но король подозревал, что под покро­
вом вымысла Фенелон имел намерение осуждать действия его
правительства. Тщетно автор защищался против такого опасного
обвинения. Ничто не могло смягчить негодование короля. Он
удалил Фенелона и никогда более не соглашался допустить в свое
присутствие такого человека, которого он подозревал бы хотя
в малейшем намеке на критику мер, принятых администрацией
страны 10 .
Если король мог по одному подозрению поступить таким
образом с великим писателем, носившим звание архиепископа
и пользовавшимся репутацией святого человека, то мало было
вероятности, чтобы он стал поступать -мягче с людьми, сто­
ящими ниже. В 1681 г. аббата Прими, итальянца, жившего в то
время в Париже, убедили написать историю Людовика XIV.
Король, восхищенный надеждой увековечить свою славу, пожа­
ловал автору несколько наград, и сделано было условие, что
сочинение Прими будет написано по-итальянски и немедленно
переведено на французский язык. Но когда история эта появи­
лась, то в ней оказалось несколько таких обстоятельств, которых,
по мнению короля, не должно было разглашать. На этом основа­
нии Людовик приказал книгу запретить, отобрать у автора все
382

бумаги, а его самого заключить в Бастилию. То было дейст­
вительно опасное время для людей с независимым образом
мыслей,— время, когда ни один автор, пишущий о политике или
религии, не мог считать себя безопасным, если только он не
следовал вполне тогдашней моде — отстаивать все те мнения,
которых держались двор и церковь. Король, отличавшийся не­
утолимой жаждой того, что он называл славой 11 , старался уни­
зить современных историков до значения простых летописцев,
исключительно занимающихся описанием его подвигов. Он при­
казал Расину и Буало написать историю его царствования, назна­
чил им содержание и обещал снабдить их нужными материалами.
Но даже Расин и Буало при всем том, что они были поэты, знали,
что им не удастся удовлетворить болезненно развитому тщес­
лавию короля; поэтому они только получали пенсию, а о том
сочинении, за которое она была назначена, и не думали. Так было
известно нерасположение даровитых людей заниматься истори­
ей, что признано было необходимым прибегнуть к вербованию
литераторов в чужих краях. Мы только что рассказали случай
с аббатом Прими, который был итальянцем. ГЬдом позже такое
же предложение сделано было англичанину. В 1683 г. посетил
Францию Бернет и ему дали понять, что он может получить
пенсию и даже удостоиться чести говорить с самим Людовиком,
если только согласится написать историю деяний короля—ис­
торию, которая говорила бы «в пользу» этого государя 12 .
Неудивительно, что при таких обстоятельствах история
в самом существенном отношении быстро падала в правление
Людовика XIV. Она сделалась, как полагают некоторые, более
изящна, но положительно утратила свою силу. Язык, которым
она выражалась, был весьма тщательно обработан, периоды
были красиво расположены, эпитеты изящны и благозвучны.
То был век утонченной вежливости и услужливости,— век, вполне
проникнутый почтительностью, чувством долга и готовностью
платить дань удивления. В истории, как ее тогда писали, каждый
король являлся героем и каждый епископ — святым угодником.
Обо всех горьких истинах умалчивалось; ничего резкого и не­
приятного не считалось нужным высказывать. Эти скромные
и покорные воззрения, будучи выражены легким и плавным
слогом, придавали истории тот вид утонченного изящества и ту
тихую, безобидную поступь, которые доставили ей популярность
во всех сословиях, которым она льстила. Но, приобретая эту
изящную форму, она теряла свою жизненную силу. В ней не
стало самостоятельности, не стало честности, не стало смелости.
Эта самая возвышенная и трудная отрасль знания—наука о раз­
витии рода человеческого — была брошена на произвол всякого
робкого и пресмыкающегося ума, какой удостаивал заняться
ею. Явились и Буленвиллье, и Даниель, и Мембур, и Варильяс,
и Верто, и множество других, которые в царствование Лю­
довика XIV все признаваемы были за историков, между тем
как сочинения их имеют только то достоинство, что дают нам
383

возможность вполне оценить тот век, в котором подобные произ­
ведения вызывали похвалы, и ту систему, представителями кото­
рой они были.
Чтобы дать полное понятие об упадке исторической литера­
туры во Франции со времен Мэзере до начала восемнадцатого
века, нужно было бы представить читателю перечень всех напи­
санных в это время исторических сочинений, потому что они все
были проникнуты одним и тем же духом. Но так как это потребо­
вало бы слишком много места, то, вероятно, будет признано
достаточным, если я ограничусь такими примерами, которые
могут представить читателю направление того времени в самом
ясном виде; с этой целью я рассмотрю сочинения двух историков,
о которых я еще не говорил. Один из них был известен как
антикварий, а другой—как теолог. Оба отличались замечатель­
ной ученостью, а один даже несомненной гениальностью; следо­
вательно, их сочинения заслуживают особенного внимания как
признаки умственного состояния Франции в конце семнадцатого
столетия. Имя антиквария—Одижье, а имя теолога—Боссюэ; по
их сочинениям мы можем составить себе понятие о том, как было
вообще принято в царствование Людовика XIV смотреть на
события минувших веков.
Знаменитое сочинение Одижье о происхождении французов
было издано в Париже в 1676 г. Несправедливо было бы от­
рицать, что автор ее был человеком, много и весьма внимательно
читавшим. Но легковерие, предрассудки, уважение к старине
и благоговение перед всем, что было одобрено духовенством
и двором, ослепляли его до такой степени, которая в настоящее
время может показаться невероятной; а так как теперь в Англии,
верно, немного найдется лиц, читавших его некогда знаменитую
книгу, то я здесь представлю очерк главных из проводимых в ней
воззрений.
Из этого великого произведения мы узнаем, что именно
через 3464 года по сотворении мира и за 590 лет до Р. X. Сиговез,
племянник короля кельтов, в первый раз был послан в Германию;
люди, сопровождавшие его, были естественным образом путеше­
ственниками, а так как слово «путешествовать» по-немецки —
wandeln, то отсюда и произошло имя вандалов. Но вандалы
далеко уступали в древности происхождения французам. Юпи­
тер, Плутон и Нептун, которых иногда считали за богов, были
в действительности королями Галлии. А если заглянуть несколь­
ко далее назад, то станет очевидным, что Галл, основатель Гал­
лии, был не кто иной, как сам Ной, так как в те времена нередко
один и тот же человек имел два имени. Последующая история
французов оказывается вполне достойной знатности их проис­
хождения. Александр Великий, при всем упоении славой своих
побед, никогда не дерзал напасть на скифов, которые были
переселенцами, высланными из Франции. От великого народа,
занявшего Францию, произошли все божества Европы, все изящ­
ные искусства и все науки. Сама Англия—не что иное, как
384

колония Франции; это должно быть ясно для всякого, кто только
обратит внимание на сходство имени англов с областью Анжу.
Именно этому счастливому обстоятельству своего происхожде­
ния жители Британских островов обязаны той храбростью и тем
образованием, которым они и доныне отличаются. С такою же
легкостью разъясняет великий критик и некоторые другие воп­
росы. Так, по его мнению, салические франки получили свое имя
от быстроты своего бега. Бретонцы были, очевидно, саксонского
племени, и даже шотландцы, о независимости которых так много
говорили историки, были вассалами французских королей. Он,
очевидно, думает, что никакое предположение не может быть
слишком преувеличенным, когда дело идет о достоинстве фран­
цузской короны, и что трудно даже представить себе ее блеск.
Иные полагали, что императоры стоят выше французских коро­
лей, но это заблуждение невежественных людей; ибо слово «им­
ператор» значит повелитель на войне, тогда как титул короля
подразумевает все отправления верховной власти. Следователь­
но, если взглянуть на дело с настоящей точки зрения, то великий
король Людовик XIV—такой же император, как и все его пред­
шественники, знаменитые повелители Франции, правившие ею
в продолжение пятнадцати веков. Несомненно также, что анти­
христ, который возбуждает во всех так много опасений, никак не
посмеет явиться в мир, пока не рушится французская монархия.
Эту мысль, говорит Одижье, бесполезно было бы оспаривать,
потому что она подтверждается многими из святых и ясно выска­
зана св. апостолом Павлом в его втором послании к фессалоникийцам.
Как ни странны кажутся нам все эти вымыслы, но просве­
щенные современники Людовика XIV не находили в них ничего
возмутительного. Действительно, французам, ослепленным бле­
стящей обстановкой своего государя, должно было быть особен­
но приятно узнать, что он стоит выше других монархов и что не
только ему предшествовал целый ряд императоров, но и он сам
был в сущности император. Они должны были проникнуться
благоговением, услыхав от Одижье о появлении антихриста
и о связи, существующей между этим важным событием и судь­
бой французской монархии. Они должны были внимать с благо­
честивым удивлением объяснению этих истин свидетельствами из
писаний отцов церкви и из посланий к фессалоникийцам. Все это
они должны были легко принимать на веру, потому что прекло­
нение перед королем и благоговение перед церковью были двумя
главными правилами века Людовика XIV. Повиноваться и ве­
рить— таковы были основные идеи этого периода, в котором
процветали некоторое время изящные искусства, в котором пони­
мание красоты, хотя слишком своеобразное, было, бесспорно,
весьма тонко, в котором вкус и воображение в низших проявле­
ниях своих были тщательно развиваемы, но в котором, с другой
стороны, оригинальность и самостоятельность мысли были унич­
тожены, о самых великих и важных предметах было запрещено
385

рассуждать, науки были почти заброшены, реформы и нововведе­
ния возбуждали ненависть, всякие новые мысли были презира­
емы, и лица, проводившие их, подвергались наказаниям до тех
пор, пока наконец весь избыток умственных сил не был насильст­
венно приведен в состояние бесплодия и вообще вся умственная
деятельность нации не понизилась до того уровня бесцветности
и однообразия, который характеризует последние двадцать лет
царствования Людовика XIV.
Никто не может нам служить лучшим примером этого реак­
ционного движения, как Боссюэ, епископ Mo. Успех и даже самое
появление его сочинения о всеобщей истории с этой точки зрения
становится в высокой степени поучительным. Рассматриваемая
сама по себе, эта книга представляет печальное зрелище великого
дарования, извратившегося под влиянием суеверного века. Но
рассматриваемая в отношении к тому времени, когда она яви­
лась, она составляет для нас неоценимый признак тогдашнего
состояния умственных сил Франции; мы видим из этой книги, что
в конце семнадцатого века один из самых даровитых людей
в одной из первенствующих стран Европы мог добровольно
покориться такому унижению ума и выказать такое слепое легко­
верие, которого в наше время устыдились бы даже люди с самы­
ми слабыми способностями, и что это явление не только не
возбудило негодования и не навлекло на автора каких-нибудь
упреков, но было принято со всеобщим, безусловным одобрени­
ем. Боссюэ был великий оратор, превосходный диалектик, владе­
вший той туманной высотой мысли, которая так легко действует
на большую часть людей. Все эти качества он несколько лет
спустя проявил в сочинении, составляющем, вероятно, самое
опасное из всех когда-либо сделанных нападений на протестан­
тизм. Но когда, оставив в стороне свою специальность, он всту­
пил на обширное поприще истории, то он не нашел ничего
лучшего, как последовать в этом новом предмете произвольным
воззрениям, которыми отличались люди его профессии. Сочине­
ние его составляет смелую попытку унизить историю до степени
простой послушницы теологии 13 . Как бы полагая, что в пред­
метах теологии сомнение уже равносильно преступлению, он без
малейшего колебания принимает за безусловную истину все то,
чему привыкла верить церковь. Это дает ему возможность гово­
рить с величайшей самоуверенностью о событиях, теряющихся
в самой отдаленной древности. Он знает точное число лет, про­
шедших с того момента, когда Каин умертвил своего брата,
когда земля была залита потопом и когда Аврааму было указано
его призвание. Время совершения этих и других подобных им
событий он определяет с такой точностью, что почти можно
было бы подумать, что они совершились в его время, если только
не в его глазах 14 . Правда, что еврейские книги, на которые он
охотно опирается, не представляют никаких сколько-нибудь цен­
ных свидетельств о хронологии даже самой еврейской нации,
сведения же о других нациях в них замечательно скудны и неудов386

летворительны,— но так узок был взгляд Боссюэ на историю,
что, по его мнению, все Это до него нисколько не касалось.
В тексте Вульгаты сказано, что такие-то дела совершились в та­
кое-то время, а известное число святых мужей, называющих себя
собором церкви, в половине шестнадцатого столетия провозг­
ласили подлинность Вульгаты и взялись поставить ее выше всех
других переводов Священного Писания 15 . Это теологическое
мнение было принято Боссюэ за исторический закон; и, таким
образом, решение какой-то горсти кардиналов и епископов, жи­
вших во времена грубого суеверия и совершенного отсутствия
всякой критики, составляет единственный авторитет в подтверж­
дение той хронологии отдаленнейших времен, которая своею
точностью может привести в изумление всякого несведущего
читателя 16 . Точно так же, наслышавшись, что евреи—народ
избранный Богом, Боссюэ в своей так называемой всеобщей
истории почти исключительно сосредоточивает внимание на
этом народе и говорит об этом упрямом и невежественном
племени в таком смысле, как будто бы оно составляло ось,
вокруг которой вращались дела целого мира 1 7 . По его понятиям,
в историю не должны входить народы, прежде всех других
достигшие цивилизации,— народы, которым евреи были обязаны
и теми скудными познаниями, каких они достигли впоследствии.
Он мало говорит о персах и еще менее о египтянах; он не
упоминает даже о том несравненно более великом народе, кото­
рый обитает между Индом и Гангом, философия которого со­
ставила один из элементов Александрийской школы, утонченное
мышление которого упредило все усилия европейской метафизи­
ки и который на своем родном, изящно выработанном языке
излагал самые высокие исследования еще в то время, когда евреи,
оскверненные всякого рода злодеяниями, были лишь бродячим
племенем грабителей, скитавшимся по лицу земли,—племенем,
которое на всякого поднимало руку и на которое всякий подни­
мал руку.
Переходя к позднейшим периодам истории, Боссюэ подчиня­
ется тем же теологическим увлечениям. Так тесен его взгляд, что
он во всей истории церкви видит лишь участие провидения и даже
не замечает, каким образом, вопреки первоначальному плану,
церковь подверглась влиянию внешних событий 18 . Так, напри­
мер, самый важный факт в истории первых изменений в христи­
анской церкви составляло влияние на нее африканской отрасли
Платоновой философии; но об этом Боссюэ нигде не упоминает,
и у него нет даже и намека на что-либо подобное. С видами его
было согласно смотреть на церковь как на постоянное чудо,
и вследствие того он совершенно оставляет без внимания самое
важное событие в истории первых времен ее. Теперь перейдем
к несколько позднейшим временам. Всякий, кто сколько-нибудь
знаком с ходом развития европейской цивилизации, согласится,
что немалой долей ее мы обязаны тем проблескам света, кото­
рые, среди распространенного кругом мрака, исходили из двух
387

великих центров—Кордовы и Багдада. Но эти проблески были
делом магометанства, а так как Боссюэ было втолковано, что
магометанство есть гибельная ересь, то он не мог допустить,
чтобы христианские нации почерпнули что-нибудь из такого
отравленного источника. Вследствие того он ничего не говорит
о той великой религии, которая молвою о себе наполнила весь
мир 1 9 ; и, имея случай упомянуть об основателе ее, он говорит
о нем с презрением, как о бесстыдном лжеце, на притязания
которого неприлично даже обращать внимание 20 . О великом
учителе, который между миллионами язычников распространил
высокую истину единства Божия, Боссюэ говорит с величайшим
презрением, потому что Боссюэ, верный духу своей профессии, не
мог найти ничего заслуживающего удивления в людях, мнения
которых расходились с его понятиями 21 . Но когда ему представ­
ляется случай упомянуть о каком-нибудь безвестном члене того
сословия, к которому он сам принадлежит, тогда он расточает
свои похвалы с беспредельной щедростью. В его плане всемир­
ной истории Магомет оказывается не достоин занимать места.
Он оставляет его без внимания, а истинно великим мужем,—
мужем, которому род человеческий серьезно обязан, является
у него Мартин, епископ Турский. О нем Боссюэ говорит, что
беспримерные деяния этого человека наполняли Вселенную его
славой как при жизни его, так и после смерти. Правда, что из
пятидесяти образованных людей едва ли хоть один когда-либо
слыхал имя Мартина, епископа Турского, но Мартина католичес­
кая церковь признала святым, следовательно, его права на вни­
мание историка несравненно выше прав человека, который, по­
добно Магомету, лишен был таких преимуществ. Таким образом,
во мнении единственного замечательного писателя по предмету
истории, жившего во времена владычества Людовика XIV, са­
мый великий человек, какого когда-либо произвела Азия, и вооб­
ще один из самых великих людей, каких видел мир, стоит во всех
отношениях ниже французского монаха, самым важным делом
которого было построение монастыря и который провел боль­
шую часть своей жизни в уединении, трепеща от суеверных
мечтаний, свойственных его слабой натуре 22 .
Таким узким взглядом смотрел на великие факты истории
этот писатель, который в пределах своей специальности обна­
руживал самые высокие дарования. Подобная ограниченность
взгляда была неизбежным последствием его стремления объ­
яснить сложные явления в жизни человечества общими началами,
которые он усвоил себе при своих не особенно серьезных за­
нятиях. Но никто не должен обижаться тем, что с чисто научной
точки зрения я ставлю занятия Боссюэ несколько ниже, чем
ставят их иногда другие. Достоверно, что религиозные догматы
во многих случаях влияют на дела человеческие; но одинаково
достоверно, что с успехами цивилизации это влияние умень­
шается и что даже тогда, когда эти догматы были на самой
высшей степени своей силы, существовало все-таки множество
388

других пружин, которые также управляли действиями человече­
ства. А так как изучение всей суммы этих пружин и составляет
предмет истории, то очевидно, что история должна стоять выше
теологии в такой же мере, в какой всякое целое стоит выше
своей части. Невнимание к этому простому соображению ввело
всех духовных писателей, за исключением немногих замечате­
льнейших личностей, в весьма серьезные ошибки. Оно было
причиной склонности их пренебрегать бесчисленным множеством
внешних событий и полагать, что ход всех дел человеческих
определяется такими началами, которые одна только теология
может открыть. Впрочем, это явление составляет только ре­
зультат того общего в умственном мире закона, по которому
все люди, имеющие какую-нибудь любимую профессию, бывают
расположены преувеличивать ее значение, объяснять все события
ее началами и как бы сквозь призму ее смотреть на все явления
жизни. Но в теологах такие предрассудки опаснее, чем в людях
всех других профессий, потому что у них одних они подкре­
пляются смелым допущением авторитета сверхъестественной си­
лы, на который многие из духовных охотно опираются. Эти
сословные увлечения при поддержке со стороны теологических
догматов и в такую эпоху, как царствование Людовика XIV,
могут служить достаточным объяснением тех особенностей, ко­
торыми отличается исторический труд Боссюэ. Притом отно­
сительно этого писателя следует еще заметить, что в нем общее
стремление его сословия еще более усиливалось его личными
свойствами. Его ум отличался особенной надменностью, которая
беспрерывно проявлялась в виде общего презрения ко всему
человечеству22а. В то же время его изумительное красноречие
и то сильное действие, которое оно всегда производило, служили
как бы оправданием его чрезмерного доверия к своим силам.
Действительно, в некоторых из самых сильных мест в его тво­
рениях так много огня, так много величия, свойственного гению,
что они напоминают нам те возвышенные и пламенные речи,
которыми пророки древности так сильно потрясали души своих
слушателей. Боссюэ, находясь, как он сам думал, на высоте,
ставившей его выше обыкновенных человеческих слабостей, лю­
бил укорять людей их безумием и издеваться над всякими при­
тязаниями их гения. Все, что отзывалось смелостью ума, как
бы оскорбляло его собственное превосходство. Именно эта чре­
змерная надменность, которой он был проникнут, сообщает его
сочинениям некоторые из их самых резких особенностей. Это
побуждение заставляло его напрягать всю свою энергию, чтобы
уронить и унизить те дивные силы человеческого ума, которые
нередко презираются людьми, не знающими их, в действитель­
ности же так велики, что до сих пор еще не родился человек,
который мог бы обнять их во всем их громадном размере.
То же самое презрение к человеческому уму заставляло Боссюэ
отрицать способность ума выработать самому для себя те эпохи,
через которые он прошел, и таким образом вынуждало его
389

обратиться к догмату сверхъестественного вмешательства. То же
побуждение заставило его в великолепных речах, принадлежащих
к величайшим произведениям искусства новейших времен, рас­
точать всевозможные похвалы не умственному превосходству,
а исключительно военным подвигам, прославлять завоевате­
лей—этих бичей и истребителей рода человеческого, которые
проводят свою жизнь в изобретении новых способов умерщвлять
своих врагов и увеличивать бедствия мира. Наконец,—спускаясь
еще ниже,—то же презрение к самым дорогим интересам челове­
чества заставило его смотреть с уважением на короля, который
ни во что не ставил все эти интересы, но имел ту заслугу, что
поработил умственные силы Франции и расширил власть того
класса людей, в котором сам Боссюэ занимал первое место.
Не имея достаточных сведений о положении французов вооб­
ще в конце семнадцатого столетия, невозможно привести в изве­
стность, насколько подобные понятия проникли в образ мыслей
нации. Но, принимая в соображение, до какой степени правитель­
ство поработило самый дух нации, я расположен думать, что
мнения Боссюэ весьма нравились тому поколению, к которому
он принадлежал. Впрочем, этот вопрос более любопытен, нежели
действительно важен; ибо не далее как через несколько лет яви­
лись первые признаки того беспримерного движения, которое не
только ниспровергло политические учреждения Франции, но
и произвело другой, более прочный, переворот во всех отраслях
умственной жизни нации. В самый момент смерти Людови­
ка XIV как в литературе, так и в политике, религии и обществен­
ной нравственности все созрело для реакции. Материалы, до сих
пор сохраняющиеся, так обширны, что можно было бы со значи­
тельной точностью проследить весь ход этого великого процесса;
но я полагаю, что будет более сообразно с общим планом
настоящего введения, если я пропущу несколько посредствующих
звеньев в этой цепи явлений и ограничусь теми яркими примера­
ми, в которых дух времени проявился особенно разительно.
Действительно, есть нечто необыкновенное в той перемене
в образе писания истории, которую успело произвести во Фран­
ции одно поколение. Чтобы составить себе понятие об этом
явлении, лучше всего сравнить сочинения Вольтера с творениями
Боссюэ, так как оба эти великие писатели были, вероятно, самы­
ми даровитыми и уже, без сомнения, самыми влиятельными
людьми в те времена, представителем которых каждый из них
служит. Первое значительное усовершенствование, которое мы
находим у Вольтера сравнительно с Боссюэ, заключается в боль­
шем понимании значения человеческого ума. К обстоятельствам,
уже замеченным нами, мы должны еще присовокупить то, что
и самый род чтения, избранный Боссюэ, имел направление, пря­
мо противоположное развитию такого понимания. Он не изучил
тех отраслей знания, в которых действительно сделаны были
великие открытия, а между тем был хорошо знаком с творениями
святых и отцов церкви, умозрения которых далеко не дают нам
390

высокого понятия о мыслящих способностях их авторов. Привы­
кнув, таким образом, наблюдать деятельность человеческого ума
в сочинениях, составляющих вообще самую незначительную из
всех отраслей европейской литературы, Боссюэ проникался все
большим и большим презрением к роду человеческому, и оно
дошло наконец до той крайней степени, которая так болезненно
поражает нас в его последних творениях. Вольтер же, который не
обращал никакого внимания на этого рода предметы, провел всю
свою долгую жизнь в постоянном обогащении себя действитель­
ными, полезными знаниями. Складом ума он принадлежал по
преимуществу к людям новейшего времени. Презирая ничем не
подкрепляемый авторитет и не обращая никакого внимания на
предания, он посвятил себя изучению таких предметов, в которых
победа человеческого разума слишком очевидна, чтобы можно
было не признать ее. Чем более он делал успехов в знаниях, тем
более благоговел перед теми громадными силами, которыми
созданы эти знания. Поэтому его уважение к человеческому
разуму вообще не только не уменьшалось, но возрастало по мере
обогащения его собственного ума. В той же самой пропорции
усиливалась в нем любовь к человечеству и ненависть к предрас­
судкам, так долго омрачавшим его историю. Что таков именно
был ход развития его ума, в этом ясно убедится всякий, кто
сообразит различие в духе его отдельных сочинений с различ­
ными возрастами, в которых сочинения эти были написаны.
Первое историческое сочинение Вольтера было посвящено
жизни Карла XII и написано в 1728 г. В это время познания
его были еще довольно ограниченны, и он находился под вли­
янием преданий рабства, завещанных предшествовавшим поко­
лением. Поэтому неудивительно, что он выражает глубочайшее
уважение к Карлу, который среди поклонников военной славы
всегда будет пользоваться известностью, хотя единственной за­
слугой его было то, что он опустошил много земель и перебил
множество людей. Но мы встречаем в историке мало сочувствия
к несчастным подданным этого монарха, труды которых по­
глощались содержанием королевских армий; нет у него также
и большого сострадания к нациям, разоренным этим великим
разрушителем на всем протяжении его завоеваний — от Швеции
до Турции. Восторг, с которым Вольтер смотрит на Карла,
действительно безграничен. Он называет его самым необыкно­
венным человеком, какого только видел мир 2 3 ; объявляет, что
это был государь, вполне проникнутый чувством чести, и, на­
конец, едва порицая постыдное убийство Паткуля, рассказывает
с очевидным восторгом о том, как венценосный сумасброд с со­
рока человеками прислуги сопротивлялся целой армии . Точно
так же он говорит, что после сражения при Нарве Карл XII,
несмотря на все свои усилия, не мог воспрепятствовать выбитию
в Стокгольме медалей в память этого события. Между тем
Вольтер очень хорошо знал, что человек со столь сумасбродным
тщеславием должен был быть весьма доволен таким прочным
391

знаком уважения; кроме того, совершенно ясно, что если бы это
ему не нравилось, медали никогда не были бы выбиты; ибо кто
бы посмел без всякой цели оскорбить в его собственной столице
одного из самых деспотических и самых мстительных монархов
в мире.
Можно было бы подумать, что образ писания истории еще
не сделал в это время особенных успехов 25 . Но даже и здесь мы
находим уже одно важное улучшение. В Вольтеровом жизнеопи­
сании Карла XII уже не встречается тех допущений сверхъестест­
венного вмешательства, которые так любил делать Боссюэ и ко­
торые были так свойственны царствованию Людовика XIV. От­
сутствием их обозначается первый великий шаг, совершенный
французской школой в восемнадцатом веке; ту же особенность
находим мы и во всех последующих историках: ни один из них не
прибегнул к методу, который хотя и удобен для достижения
целей теологии, но гибелен для всякого независимого исследова­
ния, так как он не только предписывает исследователю, каким
путем он должен идти, но даже указывает ему предел, на котором
он обязан остановиться.
Что Вольтер отступил от этого старого метода спустя не
более тринадцати лет после смерти Людовика XIV и что он
сделал это в популярном сочинении, изобилующем опасными
похождениями, обыкновенно увлекающими ум в противополож­
ную сторону,—это составляет немаловажный с его стороны шаг,
и явление это становится еще замечательнее, если взглянуть на
него в связи с другим довольно важным фактом, а именно—что
жизнеописание Карла XII представляет собой первый период не
только восемнадцатого столетия, но и умственного развития
самого Вольтера 26 . После того, как оно было издано, этот
великий муж оставил на время историю и обратил внимание свое
на некоторые из самых возвышенных предметов человеческого
мышления: на математику, физику, юриспруденцию, на открытия
Ньютона и умозрения Локка. Занимаясь этими предметами, он
ознакомился с теми способностями человеческого ума, которые
некогда проявлялись и в его отечестве, но в продолжение влады­
чества Людовика XIV были почти совершенно забыты. Затем,
уже с расширившимися познаниями и изощренным умом, он
возвратился на великое поприще истории. То, каким образом он
теперь отнесся к своему прежнему предмету, доказывает совер­
шившуюся в нем перемену. В 1752 г. явилось его знаменитое
сочинение о Людовике XIV; самое заглавие его уже указывает
нам на процесс, через который прошел ум автора. Первым
произведением Вольтера было повествование о короле, а это
составляет изображение века. Произведение своей юности он
назвал «Историей Карла XII», а позднейшее сочинение носит
заглавие «Век Людовика XIV». Прежде он изображал личные
качества государя, теперь он рассматривает явления жизни це­
лого народа. В самом введении к своему сочинению он объявляет
о намерении своем описывать «не действия одного человека,
392

а характеристику целой массы людей; и с этой точки зрения
исполнение не ниже самого плана. Довольствуясь лишь кратким
очерком военных подвигов, о которых с любовью распрост­
ранялся Боссюэ, он говорит очень подробно о всех действительно
важных предметах, которые до его времени вовсе не имели места
в истории Франции. У него есть глава, посвященная торговле
и внутреннему управлению, другая—финансам, третья —исто­
рии наук и три главы—развитию изящных искусств. Хотя Воль­
тер не придавал большого значения теологическим спорам, он
знал, однако, что они нередко играли важную роль в делах
человеческих, и потому посвящает несколько отдельных глав
изложению хода дел церковных в царствование Людовика. Едва
ли нужно говорить о громадном превосходстве такой системы не
только над узким взглядом Боссюэ, но и над тем, который
выразился в первом историческом труде самого Вольтера. Не­
льзя, однако, не согласиться, что мы все-таки находим в этом
сочинении следы тех предрассудков, от которых трудно было
совсем отрешиться французу, выросшему в царствование Людо­
вика XIV. Вольтер не только слишком долго останавливается на
тех увеселениях и развратных похождениях Людовика XIV, кото­
рые весьма мало касаются истории, но и выказывает очевидное
расположение судить благоприятно о самом короле и ограждать
его имя от заслуженного позора.
Но следующее сочинение Вольтера показало, что это при­
страстие с его стороны было чисто личным чувством; оно не
имело влияния на его общие воззрения относительно того, какое
место должны занимать в истории действия государей. Четыре
года спустя после появления «Века Людовика XIV» он издал свой
замечательный трактат «О нравственности, обычаях и характере
наций». Это не только одно из самых великих произведений
XVIII столетия, но и вообще лучшее до сих пор сочинение по
этому предмету. Самая уже начитанность автора, проявляющая­
ся в этой книге, изумляет нас 2 7 своей громадностью; ноеще
изумительнее то искусство, с каким он связывает различные
факты и делает так, что они разъясняются один другим; он
достигает этого иногда посредством одной какой-нибудь замет­
ки, иногда же только посредством расположения этих фактов
в известном порядке. Действительно, даже рассматривая эту
книгу только как произведение искусства, трудно было похвалить
ее сверх меры, а судя о ней как о проявлении духа времени, нельзя
не заметить, что в ней нет ни следа того льстивого преклонения
перед королевской властью, которое характеризовало Вольтера
в молодости и которое мы находим во всех лучших писателях
времен Людовика XIV. Во всем этом обширном и важном сочи­
нении великий историк обращает весьма мало внимания на инт­
риги дворов, на перемены министров и на судьбу королей, но
старается открыть и охарактеризовать различные эпохи, через
которые последовательно прошел род человеческий. Я желаю,
говорит он, написать историю не войн, а общества, привести
393

в известность, как люди жили внутри своих семейств и какими
искусствами они наиболее занимались. Цель моя,— присовокуп­
ляет он,— написать историю человеческого ума, а не набор мел­
ких фактов; мне нет даже дела до истории могущественных
баронов, воевавших с французскими королями, но я бы желал
знать, каким путем люди перешли от варварства к цивилизации.
Таким-то образом Вольтер примером своим научил истори­
ков сосредоточивать свое внимание на предметах действительной
важности и пренебрегать теми пустыми подробностями, которы­
ми до тех пор наполняема была история. Что это стремление
столько же происходило от духа времени, как и от личных
качеств автора, это доказывается тем, что мы находим точно то
же направление и в сочинениях Монтескье и Тюрго, которые
были, конечно, самыми даровитыми из современников Вольтера;
оба они следовали методу, сходному с его методом в том от­
ношении, что, пренебрегая изображениями королей, дворов
и сражений, они ограничивались такими сторонами дела, кото­
рые разъясняют нам характер человечества и общий ход цивили­
зации. И это отступление от старой рутины сделалось до такой
степени популярным, что влияние его простерлось и на других
историков с меньшими, но все-таки еще замечательными дарова­
ниями. В 1755 г. Малле издал свое интересное и в то время
весьма ценное сочинение об истории Дании, в котором он объяв­
ляет себя последователем новой школы. С какой стати, говорит
он, история должна быть перечнем сражений, осад, интриг и пе­
реговоров? Почему должна она заключать в себе кучу мелких
фактов и годов, а не великую картину понятий, обычаев и даже
склонностей известной нации. Так же и Мабли, издавший
в 1765 г. первую часть своего знаменитого сочинения об истории
Франции, в предисловии к ней выражает сожаление о том, что
историки пренебрегли происхождением законов и обычаев, устре­
мив свое внимание исключительно на осады и сражения. Следуя
тому же духу, Вэлли и Вилляре, в их пространной истории
Франции, выражают сожаление о том, что историки рассказыва­
ют о событиях жизни государя предпочтительно перед событи­
ями жизни народа и упускают из виду нравы и характеристику
целой нации, чтобы изучать действия одного человека. Дюкло
также объясняет, что сочинение его есть история не войн и поли­
тических событий, а людей и нравов, и даже — странно сказать —
придворно-вежливый Эно высказывает, что и он имел целью
изобразить законы и нравы, которые, по его словам, составляют
душу или, лучше сказать, самую сущность истории.
Таким образом, историки начали как бы переносить свои
труды в другую сферу и изучать предметы, относящиеся к тем
народным интересам, на которые великие писатели времен Лю­
довика XIV даже не удостаивали обратить внимание. Нечего
и говорить о том, до какой степени подобные взгляды согласова­
лись с общим духом восемнадцатого века и как они гармониро­
вали с настроением людей, стремившихся отрешиться от своих
394

прежних предрассудков и подвергнуть презрению то, что некогда
было предметом всеобщего удивления. Все это было лишь ча­
стью того громадного движения, которое проложило путь рево­
люции, подрывая старые мнения, располагая людей к какой-то
подвижности, к какому-то тревожному состоянию ума и в осо­
бенности показывая равнодушие к тем могущественным лич­
ностям, на которых до тех пор смотрели более как на богов, чем
как на людей, и которыми теперь в первый раз пренебрегли
самые великие и самые популярные историки, оставляли без
внимания даже весьма замечательные подвиги их, с тем чтобы
остановиться на благосостоянии народов и общих интересах
масс.
Но возвратимся к тому, что было действительно сделано
Вольтером. Нет сомнения, что в нем это стремление века усили­
валось врожденной обширностью ума, располагавшей его к ши­
роким взглядам и возбуждавшей в нем недовольство теми уз­
кими пределами, в которых дотоле была стеснена история 28 . Что
бы кто ни думал о других качествах Вольтера, но нельзя не
признать, что в его умственной организации все проявлялось
в громадных размерах. Всегда готовый размышлять, всегда рас­
положенный к обобщению, он не любил изучать действия отдель­
ных личностей, если это не могло повести к установлению ка­
кого-нибудь широкого и прочного принципа. Вот что приучило
его в истории смотреть главнейшим образом на то, каким путем
шла та или другая страна, а не на то, кем она управлялась. То же
направление проявляется и в его менее серьезных сочинениях.
Было замечено, и не без основания, что даже в каждом из своих
драматических произведений он старался изобразить не столько
страсти отдельных лиц, как дух целой эпохи. В «Магомете»
предметом его являлся великий религиозный переворот, в «Альзире»—завоевание Америки, в «Бруте»—возникновение могу­
щества Рима, в «Смерти Шзаря»—основание империи на раз­
валинах этого могущества .
Эта решимость смотреть на ход событий как на великое,
логически связанное целое, привела Вольтера к нескольким ре­
зультатам, усвоенным многими позднейшими писателями, кото­
рые, весьма самодовольно пользуясь им, в то же время бранят
того, от кого они позаимствовались. Он был первый из ис­
ториков, который, отвергнув обыкновенный способ исследова­
ния, попытался посредством широких общих воззрений объяс­
нить причины возникновения феодализма; указанием же на неко­
торые из причин упадка этого учреждения в четырнадцатом
столетии он положил основание философской оценке этого важ­
ного явления 30 . Он же сделал одно глубокое замечание, впослед­
ствии принятое Констаном, о том, что непристойные, по-видимо­
му, религиозные обряды не имеют ничего общего с развратом
в народных нравах . Еще одно замечание его, только отчасти
принятое в соображение писателями, занимавшимися церковной
историей, исполнено поучительности. Он говорит, что одна из
395

причин, по которым римские епископы значительно превосходи­
ли влиянием своим восточных патриархов, заключалась в осо­
бенной гибкости греческого ума. Почти все ереси возникли на
Востоке, и ни один из пап, за исключением Гонория I, не принял
такой системы, которая была бы осуждена церковью. Это прида­
ло папской власти такую целость и прочность, которой патриар­
ший престол никогда не мог достигнуть; и, таким образом,
римские папы обязаны частью своего авторитета первобытной
тупости европейской фантазии 32 .
Невозможно было бы перечислить все оригинальные замет­
ки Вольтера, которые в то время, когда он высказал их, ос­
паривались как опасные парадоксы, а теперь всеми оценены как
глубокие истины. Он был первым историком, стоявшим за пол­
ную свободу торговли, и хотя он выражается с большой осторо­
жностью 33 , но уже самое выражение такой идеи в популярной
истории составляет эпоху в умственном развитии Франции. Он
первый вывел важное различие между умножением населения
и увеличением средств к пропитанию,— вывод, которому так
много обязана политическая экономия 34 и который через неско­
лько лет был усвоен Тоунзендом, а потом принят Мальтусом за
основание его знаменитого сочинения 35 . К заслугам Вольтера
относится еще и то, что он первый рассеял то детское очарование,
с которым до тех пор смотрели на средние века,— очарование,
созданное теми бездарными, хотя и учеными писателями, кото­
рые были в шестнадцатом и семнадцатом столетиях главными
исследователями истории древнейших времен Европы. Эти тру­
долюбивые компиляторы собрали обширные материалы, кото­
рыми Вольтер превосходно воспользовался, чтобы опровергнуть
заключения, выведенные этими самими авторами. В сочинениях
его средние века в первый раз представлены такими, какими они
были в действительности,— временем невежества, жестокости
и разврата,— временем, в которое нарушенные права не восстановлялись, преступления оставались безнаказанными, суеве­
рие не было изобличаемо. Есть как будто бы некоторое основа­
ние заметить, что в начертании этой картины Вольтер уклонился
в противоположную крайность, не отдав должной справедливо­
сти заслугам истинно великих людей, являвшихся там и сям
с большими промежутками, подобно одиноким маякам, свет
которых только делал еще более ощутительным окружающий их
мрак. Но, отделив от воззрений Вольтера на средние века все, что
следует отнести на долю преувеличений, необходимо вызыва­
емых всякой реакцией во мнениях, можно все-таки с достовер­
ностью сказать, что взгляд его на этот период не только гораздо
вернее взгляда кого бы то ни было из предшествовавших писа­
телей, но даже правильнее того мнения, какое можно составить
себе из позднейших компиляций, которыми мы обязаны трудам
новейших антиквариев; эти последние принадлежат к породе
простых тружеников, которые восхищаются прошедшим, потому
что не знают настоящего, и, роясь почти весь свой век в пыли
396

забытых рукописей, думают, что с жалкими средствами своей
ограниченной учености они могут умствовать о делах человечест­
ва, могут писать историю различных периодов и даже присуж­
дать каждому из них заслуженную похвалу.
Против подобных писателей постоянно воевал Вольтер,
и никто столько не содействовал уменьшению того влияния,
которое они некогда имели даже на самые высшие отрасли
знания. Был и другой еще разряд диктаторов, авторитет которых
также удалось ослабить этому великому писателю,— это именно
старинная корпорация знатоков и комментаторов классической
древности, которые с половины четырнадцатого столетия до
начала восемнадцатого были главными распределителями ис­
торической славы и пользовались особенным уважением, слывя
за самых замечательных людей, каких производила когда-либо
Европа. Первые сильные нападения на них были сделаны в конце
семнадцатого века, когда возникло два важных спора, о которых
я буду говорить далее,— один во Франции, другой в Англии,—и
которыми было в значительной степени потрясено их могущест­
во. Но двумя самыми страшными противниками их были, без
всякого сомнения, Локк и Вольтер. Огромная услуга, которую
оказал Локк, ослабив значение старой классической школы, бу­
дет рассмотрена в другой части этого сочинения; в настоящее же
время мы должны только проследить то, что сделано было
Вольтером.
Авторитет, которым пользовались эти великие знатоки клас­
сической древности, основан был не только на даровитости их,
которая неопровержима, но и на предполагавшейся особой ва­
жности их занятий. Вообще полагали, что древняя история имеет
какое-то существенное превосходство перед новой; а раз допу­
стили эту мысль, то из нее естественным образом вытекало,
что лица, занимающиеся первой, заслуживают гораздо большей
похвалы, чем те, которые разрабатывают вторую, и что когда,
например, француз напишет историю какой-нибудь греческой
республики, то он этим докажет более возвышенный склад ума,
чем когда бы он написал историю своего отечества. Этот стран­
ный предрассудок несколько веков переходил из рода в род—
люди принимали его, как наследие своих отцов, против которого
восставать было бы почти безбожием. Вот почему немногие
действительно даровитые люди среди писателей, занимавшихся
историей, посвящали себя главным образом изучению древних
времен или, обращаясь даже к новейшим временам, смотрели
на свой предмет не с точки зрения современных им идей, а при­
меняясь к идеям, которых они набрались, предаваясь своим
любимым занятиям — изучению древности. Это смешение но­
рмального мерила одного времени с мерилом другого произвело
двоякое зло. Историки, приняв таким образом действия, по­
вредили оригинальности своего собственного ума и — что еще
хуже—подали дурной пример литературе своего отечества. Ка­
ждая великая нация имеет образ выражения и образ мыслей,
397

который свойствен ей одной и с которым тесно связаны все ее
сочувствия. Ввести какой-нибудь иностранный образец для под­
ражания, как бы он ни был прекрасен, значит нарушить эту связь
и повредить значению литературы, ограничив круг ее действия.
Таким путем может, пожалуй, утончиться вкус, но самородная
сила литературы непременно ослабеет. Даже в самом утончении
вкуса очень можно усомниться при виде того, что было в нашем
отечестве, где великие знатоки классической древности изуродо­
вали народный язык примесью такого нелепого жаргона, что
простому человеку трудно даже заметить то, собственно, отсут­
ствие идей, которое они стараются скрыть под своим варварс­
ким, разнокалиберным наречием 36 . Как бы то ни было, но
можно достоверно сказать, что всякое племя, заслуживающее
названия нации, имеет в своем собственном языке весьма до­
статочные средства для выражения самых высших понятий, какие
только оно может себе составить, и хотя в изложении предметов
научных, может быть, полезно сочинять такие слова, которые
легче понимались бы в других странах, но во всяком другом
изложении малейшее отступление от родного языка составляет
важный проступок. Еще больший проступок составляет то, когда
кто вводит такие понятия и такие мерила для действий, которые
годились, может быть, в прежние времена, но теперь далеко
остались позади всеобщего движения вперед и не возбуждают
в нас собственно никакого сочувствия, хотя и представляют,
может быть, тот болезненный, искусственный интерес, который
еще ухитряются создавать для них классические предрассудки
первоначального воспитания.
Против именно зол и начал борьбу Вольтер. Остроумие тех
насмешек, с которыми он напал на замечтавшихся ученых своего
времени, может быть оценено только людьми, изучавшими его
творения. Впрочем, нельзя сказать, как утверждали некоторые,
чтобы он употреблял это оружие взамен доказательств, и еще
менее, чтобы он делал из насмешки пробный камень истины.
Никто не рассуждал правильнее, чем рассуждал Вольтер, когда
он видел, что рассуждения могут привести его к цели. Но в насто­
ящем случае он имел дело с людьми, против которых ничего
нельзя было сделать рассуждениями,—с людьми, у которых
вследствие чрезмерного уважения к древности остались в голове
только две идеи, а именно: что все старое хорошо, а все новое
дурно. Разубеждать в таких мнениях посредством рассуждений
было бы действительно бесполезным трудом; оставалось одно —
сделать эти мнения смешными и ослабить их влияние, возбудив
презрение к представителям их. Это было одной из задач, кото­
рые задал себе Вольтер, и он разрешил ее превосходно. Следова­
тельно, он употребил насмешку не как пробный камень истины,
а как бич для тупоумия. И с таким успехом прилагал он это
наказание, что не только педанты и теологи его времени глубоко
чувствовали его удары, но даже преемники их не могут без боли
читать его язвительные слова и удовлетворять своей потребности
398

мщения тем, что поносят память великого писателя, сочинения
которого составляют для них вечный укор, а самое имя — пред­
мет нескрываемой ненависти.
Эти два разряда людей имеют действительно довольно при­
чин для той ненависти, с которой они до сих пор смотрят на
самого великого из французов, живших в восемнадцатом столе­
тии. Вольтер сделал более чем кто-либо для того, чтобы подрыть
самые основы могущества духовенства и уничтожить преоблада­
ние специалистов классической древности. Здесь не место обсуж­
дать те теологические мнения, против которых он восставал, но
о мнениях относительно предметов классической древности мож­
но себе составить понятие, рассмотрев несколько фактов, зане­
сенных древними в историю и бывших до появления Вольтера
предметом безусловной веры со стороны новейших ученых, а по
их следам и всего общества.
Все верили, например, что некогда Марс изнасиловал девуш­
ку и что плодом этой связи было рождение Ромула и Рема; что их
предполагалось умертвить, но, к счастью, они были спасены
заботливостью волчицы и дятла: первая вскормила их своим
молоком, а последний оберегал их от насекомых. Верили еще
и тому, что Ромул и Рем, достигнув зрелого возраста, решились
построить город и что, по присоединении к ним потомков тро­
янских воинов, им удалось воздвигнуть Рим; что обоих братьев
постигла безвременная кончина: Рем был убит, а Ромул взят на
небеса своим отцом, спустившимся для этого на землю среди
бури. Далее, великие ученые рассказывали о нескольких других
царях. Самым замечательным среди них был Нума, сообщав­
шийся со своею женой исключительно в одной священной роще.
Еще царствовал в Риме Тулл Гостилий, который, оскорбив жре­
цов, погиб от гнева их—он был убит молнией, и смерти его
предшествовала моровая язва. Потом царствовал некий Сервий
Туллий, будущее величие которого предвозвещено было тем, что
около головы его, когда он спал в колыбели, появилось пламя.
При таких чудесах нарушение обыкновенных законов смертности
человеческой должно было казаться безделицей, и вследствие
того нас уверяли, что невежественные варвары — первые рим­
ляне— провели двести пятьдесят лет под управлением семи толь­
ко царей, которые все были избраны в цветущих летах, и притом
один из них изгнан, а трое других умерщвлены.
Вот несколько из тех пустых сказок, которые доставляли
столько удовольствия великим ученым и которые в продолжение
нескольких веков считались существенной частью летописей
Римской империи. Действительно, легковерие людей по отно­
шению к этим сказкам было так всеобще, что, пока они
не были опровергнуты Вольтером, было только четыре писателя,
осмелившихся открыто нападать на них. Имена этих смелых
нововводителей: Клуверий, Перизоний, Пульи и Бофор, но
никому из них не удалось подействовать на общественное
мнение. Сочинения Клуверия и Перизония, написанные по399

латыни, обращались исключительно к такому разряду читателей,
которые, будучи ослеплены любовью к древности, не хотели
и слушать ничего такого, что могло ослабить значение ее ис­
тории. Пульи и Бофор писали по-французски; оба они, и в осо­
бенности Бофор, были людьми со значительным дарованием,
но способности их были не довольно многосторонни, чтобы
дать им возможность уничтожить предрассудки, пользовавшиеся
такою сильной опорой и взлелеянные воспитанием нескольких
поколений.
Таким образом, заслуга Вольтера в деле очищения истории от
этих глупых выдумок заключается не в том, что он первый стал
опровергать их, а в том, что он первый опровергал их с успехом;
и это потому, что он примешал к доказательствам насмешку и,
таким образом, не только нападал на самую систему, но и осла­
блял авторитет тех, которые поддерживали ее. Его ирония, его
остроумие, его едкие, всепоражающие сарказмы подействовали
более, чем могли бы подействовать самые серьезные аргументы;
и нет никакого сомнения, что он имел полное право употреблять
в дело могущественные средства, данные ему природой, так как
с помощью их он действовал в пользу интересов истины и освобо­
ждал людей от некоторых из самых закоснелых предрассудков.
Не должно, однако, думать, чтобы насмешка была единст­
венным средством, которое употреблял Вольтер для достижения
этой важной цели. Напротив, я могу положительно сказать, по
тщательном сравнении его с Нибуром, что самые решительные
аргументы, представленные последним против первоначальной
истории Рима, были все сперва высказаны Вольтером, в сочине­
ниях которого и может найти их всякий, кто только даст себе
труд прочитать эти сочинения вместо того, чтобы невежественно
бранить их автора. Не входя в бесполезные подробности, до­
статочно будет заметить, что среди множества весьма умных
и ученых доказательств Нибур высказал несколько таких взгля­
дов, которыми позднейшие критики остались недовольны, но что
в основании его истории три — и только три — принципа, не
подлежащих никакому опровержению. Принципы эти суть: 1) что
вследствие неизбежной примеси сказочного элемента к предани­
ям всякого необразованного народа никакая нация не может
иметь достоверных сведений о своем происхождении; 2) что даже
те ранние исторические источники, которые могли бы существо­
вать у римлян, должны были быть уничтожены, прежде чем
могли войти в состав правильной истории; и 3) что церемонии,
установленные в память каких-либо событий, будто бы совер­
шившихся в прежние времена, составляют доказательство не
того, чтобы эти события действительно совершились, а только
того, что народ верил в совершение их. Все здание первоначаль­
ной истории Рима разом рушилось, как только к нему были
приложены эти три принципа; и всего замечательнее то, что не
только все эти принципы выведены Вольтером, но у него ясно
указано также и применение их к римской истории. Он говорит,
400

что ни один народ не знает своего происхождения и что, следова­
тельно, всякая первобытная история есть непременно не что иное,
как выдумка.
Далее он замечает, что и те исторические сочинения, какие
действительно были некогда у римлян, погибли, когда сгорел их
город, и что поэтому нельзя придавать никакого вероятия тем
несравненно позднейшим известиям, которые передаются нам
Титом Ливием и другими компиляторами . А так как множест­
во ученых занимались собиранием сведений о церемониях, уста­
новленных в память известных событий, и затем приводили эти
сведения в доказательство достоверности этих событий, то по
этому поводу Вольтер высказывает одну мысль, которая теперь
кажется весьма очевидной, но которую совершенно упустили из
виду эти ученые. Он замечает, что работа их бесполезна, так как
время, к которому относятся такие доказательства, за весьма
немногими исключениями, несравненно позже времени подтвер­
ждаемых ими событий. В таких случаях существование того или
другого празднества или памятника доказывает только, что
у людей было известное поверье, а не действительность самого
события, составляющего предмет этого поверья. Эта простая, но
весьма важная мысль даже и в настоящее время постоянно
упускается из виду, а до восемнадцатого века никто и не думал об
этом. Потому-то историки имели возможность собирать сказки,
которым все верили без рассуждения38; в то время совершенно
забывали, что сказки, как говорит Вольтер, в одном поколении
начинают распространяться, в другом — окончательно утвержда­
ются, в третьем—становятся предметом уважения, а в четвер­
том— в честь их уже воздвигаются храмы.
Я потому именно счел своей обязанностью довольно подро­
бно поговорить об огромных услугах, оказанных истории Вольте­
ром, что в Англии существует против него предубеждение, кото­
рое может быть объяснено только невежеством или, пожалуй,
чем-нибудь еще худшим 39 , а также и потому, что, вообще гово­
ря, Вольтер—едва ли не лучший из историков, каких произвела
до сих пор Европа.
Необходимо, однако, заметить относительно умственных
стремлений XVIII столетия вообще, что в тот же самый период
его подобную же широту взгляда проявляли и другие французс­
кие историки; так в этом случае, как и во всех других, мы видим,
что значительная доля того, что сделано даже самыми замеча­
тельными людьми, должна быть отнесена на долю характера
того времени, в котором они жили.
Успеху обширных трудов Вольтера в деле преобразования
взгляда на историю весьма много содействовали великие сочине­
ния, которые издал в то же время Монтескье. В 1734 г. этот
замечательный человек издал сочинение, которое можно справед­
ливо назвать первой книгой, сообщающей нам какие-нибудь
сведения об истинной истории Рима, потому что в ней первой на
события древнего мира брошен широкий и многосторонний
14 — 3992

401

взгляд. Четырнадцать лет спустя явилось сочинение того же
писателя — «О духе законов»,— произведение, пользовавшееся
большой известностью, но, как мне кажется, не более великое. Не
подлежит, конечно, никакому спору, что книга эта имеет огром­
ные достоинства и что их не могут умалить никакие придирки тех
мелочных критиков, которые, по-видимому, думают, что, открыв
случайную ошибку у великого человека, они в некоторой степени
низводят его до своего уровня. Не такими мелочами можно
уронить европейскую известность; и великое творение Монтескье
далеко переживет все подобного рода нападения, потому что
широкие и дальновидные обобщения его сохранили бы свою цену
даже и в том случае, если бы все частные факты, служащие им
пояснительными примерами, оказались совсем лишенными ос­
нования. Я все-таки склонен думать, что в отношении оригиналь­
ности мысли это сочинение Монтескье едва ли может быть
поставлено наравне с первым его произведением, хотя оно и бы­
ло, бесспорно, плодом гораздо большей начитанности. Но мы не
станем здесь сравнивать между собой эти два произведения:
настоящая цель наша лишь рассмотреть совокупное участие их
в развитии правильного взгляда на историю и связь между этим
влиянием их и общим духом XVIII столетия.
Рассматривая с этой точки зрения сочинения Монтескье, мы
находим в них две главные особенности. Первая из них есть
совершенное отсутствие тех личных анекдотов и тех пошлых
подробностей об отдельных лицах, которые составляют принад­
лежность биографии, но до истории, как ясно видел Монтескье,
вовсе не касаются. Другую особенность составляет впервые сде­
ланная им весьма важная попытка соединить историю человече­
ства с науками, относящимися ко внешнему миру. Так как в этом
именно состоят две великие характеристические черты метода,
принятого Монтескье, то необходимо дать о них некоторое
понятие для того, чтобы лучше обозначилось перед нами то
место, которое он действительно занимает как один из основа­
телей философии истории.
Мы уже видели, что Вольтер сильно настаивал на необ­
ходимости преобразрвать историю в том отношении, чтобы она
побольше обращала внимания на жизнь народов и поменьше на
их политических и военных вождей. Мы также видели, что это
великое улучшение до такой степени согласовалось с духом вре­
мени, что было всеми вообще и весьма скоро принято и, таким
образом, стало одним из признаков тех демократических стрем­
лений, собственно, результатом которых оно было. Поэтому
неудивительно, что Монтескье принял то же самое направление
даже прежде, чем движение это ясно обозначилось: подобно
большей части великих мыслителей, он служил представителем
умственного настроения и удовлетворял умственным потребно­
стям того века, в котором он жил.
Но Монтескье имел в этом отношении ту особенность, что
у него пренебрежение к тем подробностям о дворах, министрах
402

и монархах, которыми особенно увлекались обыкновенные ком­
пиляторы, соединялось с таким же пренебрежением и к другим
подробностям, которые представляют действительный интерес,
потому что относятся к умственному складу немногих истинно
замечательных людей, появлявшихся от времени до времени на
сцене общественной жизни. Монтескье видел, что эти вещи хотя
и весьма интересны, но вовсе не важны. Он знал—чего до него ни
один историк даже и не подозревал,— что в великом движении
дел человеческих индивидуальные особенности ничего не значат,
что, следовательно, историку нет до них никакого дела и что он
должен предоставить их биографу, к сфере которого они, со­
бственно, и принадлежат. Вследствие этого Монтескье не только
относится с большим пренебрежением к самым могущественным
государям, рассказывая, например, царствования шести импера­
торов в двух строках, но и постоянно настаивает на необходимо­
сти, даже когда дело идет о замечательнейших людях, подчинять
их частное влияние более общему влиянию окружающего их
общества. Так, многие историки приписывали падение Римской
республики честолюбию Цезаря и Помпея и особенно глубоким
планам Цезаря; Монтескье, напротив, совершенно отрицает это.
Согласно его взгляду на историю, великие перемены происходят
только в силу длинного ряда предшествующих событий и в них
одних мы должны искать причину того, что поверхностному
взгляду кажется делом отдельных личностей. Республика, следо­
вательно, была ниспровергнута не Цезарем и не Помпеем, а тем
порядком вещей, который сделал возможными успехи Цезаря
и Помпея. Поэтому события, передаваемые обыкновенными ис­
ториками, вовсе не имеют никакого значения. Такие события—
вовсе не причины, а только случаи, в которых проявляется дейст­
вие истинных причин. Их можно назвать случайностями истории
и должно смотреть на них как на нечто, подчиняющееся тем
обширным и всеобъемлющим условиям, которые одни управля­
ют возвышением и падением народов 40 .
Таким образом, первая великая заслуга Монтескье заключается
в том, что он вполне отделил биографию от истории и заставил
историков изучать не особенности индивидуальных характеров,
а состояние всего общества, среди которого особенности эти прояв­
лялись. Если бы этот замечательный человек не сделал даже ничего
другого, то и тогда за ним все-таки осталась бы та неизмеримая
заслуга, что он указал истории верное средство избавиться от
одного из ее самых обильных источников заблуждения. И хотя,
к несчастью, мы еще не извлекли всех выгод из его благого приме­
ра—а это потому, что его преемники редко бывали способны
подняться до столь высокого обобщения,—но то достоверно, что
с его времени замечается приближение к таким возвышенным
воззрениям даже у тех второстепенных писателей, которые по
недостатку соображения не в силах усвоить их себе во всей полноте.
В дополнение к этому Монтескье сделал еще другой
великий шаг в методе изложения истории. Он первый прибегнул
403

в исследовании отношения между социальными условиями стра­
ны и ее юриспруденцией к помощи естественных наук, с тем
чтобы определить, насколько характер цивилизации известной
страны находится в зависимости от влияния внешнего мира.
В своем сочинении «О духе законов» он изучает свойства связи,
естественно существующей между гражданским и политическим
законодательствами какого-нибудь народа и климатом, почвою
и пищей, которыми он пользуется. Правда, что такое обширное
предприятие ему почти совершенно не удалось, но это потому,
что метеорология, химия и физиология находились еще в слиш­
ком отсталом состоянии для приложения их к подобным воп­
росам. Впрочем, это имеет влияние только на достоинство его
выводов, а не на достоинство его метода; здесь, как и везде, мы
видим, что великий мыслитель набрасывает в общих чертах план,
выполнить который было невозможно при тогдашнем состоянии
духа и довершение которого он должен был предоставить более
зрелой опытности и более обширным средствам позднейшего
века. Упреждать таким образом ход развития человеческого ума
и как бы забегать вперед его дальнейшим приобретениям есть
особенное преимущество умов самого высшего разряда; это
именно и придает сочинениям Монтескье вид чего-то отрывоч­
ного, временного—необходимое последствие работы глубоко
умозрительного гения над материалами, не годящимися в дело
единственно потому, что наука еще не привела их в порядок, еще
не обобщила законов их явлений. Поэтому многие из выводов,
сделанных Монтескье, не выдерживают критики; таковы, напри­
мер, выводы, относящиеся к влиянию диеты на увеличение
народонаселения, посредством усиления плодовитости женщин,
и к влиянию климата на изменение пропорции мужских и женс­
ких рождений. В других случаях ближайшее знакомство с вар­
варскими народами дало возможность проверить его выводы,
в особенности те, которые относятся к влиянию климата на
личный характер. Так мы имеем теперь самые положительные
доказательства, что он ошибался, утверждая, будто жаркий
климат делает народ развратным и трусливым, а холодный —
добродетельным и храбрым.
Такие возражения, впрочем, сравнительно ничтожны, потому
что во всех высших отраслях знания главная трудность заключа­
ется не в открытии фактов, а в открытии верного метода, по
которому могут быть приведены в известность законы фактов.
В этом отношении Монтескье оказал двойную услугу: он не
только обогатил историю, но и укрепил ее основание. Он обога­
тил историю тем, что присоединил к ней физические исследова­
ния; а укрепил ее основание тем, что отделил ее от биографии
и таким образом избавил ее от подробностей, которые всегда
бывают неважны, а часто—недостоверны. И хотя он сделал ту
ошибку, что изучал влияние природы скорее на людей, рассмат­
риваемых как отдельные личности 41 , чем на людей в смысле
целых обществ, но это главным образом произошло оттого, что
404

в его время средства, необходимые для такого сложного изу­
чения, еще не существовали. Такие средства заключаются, как
я уже говорил, в политической экономии и статистике; поли­
тическая экономия помогает нам связать законы физических
деятелей с законами неравномерного распределения богатства,
а следовательно, и с весьма многими социальными неустрой­
ствами; статистика же дает нам возможность делать поверки
этих законов в самых обширных размерах и узнать, до какой
степени желания отдельных личностей зависят от их прошедшего
и от тех обстоятельств, в которые они бывают поставлены.
Поэтому не только естественна, но и неизбежна была неудача
Монтескье в его блестящей попытке слить законы человеческого
мышления с законами внешней природы. Неудача его произошла
частью -оттого, что науки о внешней природе были в слишком
отсталом состоянии, а частью и оттого, что те из отраслей
знания, которые рассматривают отношения человека к природе,
еще не существовали. Так, политическая экономия не существо­
вала как наука до появления «Богатства народов», вышедшего
в 1776 г., т. е. через двадцать один год после смерти Монтескье.
Философия же статистики явилась еще позже: только в течение
последних тридцати лет ее стали систематически прилагать к со­
циальным явлениям. Прежние статистики были не более как
трудолюбивые собиратели данных,— люди, ходившие ощупью,
соединявшие в одно место всевозможные факты без всякого
выбора или метода, и потому труды их, естественно, не могли
служить для тех важных целей, к которым они были с успехом
применены в нынешнем поколении.
Через два года после появления книги «О духе законов»
Тюрго прочел те знаменитые лекции, о которых было сказано,
что в них он создал философию истории 42 . Такая похвала неско­
лько преувеличена, потому что в самых важных вопросах, от­
носящихся к философии его предмета, он проводит тот же
взгляд, который выражает и Монтескье, а Монтескье, кроме того
что предшествовал ему по времени, стоял, конечно, выше его
и по познаниям, а быть может, и по гению. Тем не менее заслуга
Тюрго громадна, и он принадлежит к тому чрезвычайно малому
кружку людей, которые смотрели на историю широким взглядом
и считали, что для изучения ее необходимы почти беспредельные
познания. В этом отношении метод его тождествен с методом
Монтескье, так как оба этих великих писателя исключали из
своих планов подробности об отдельных личностях, собираемые
обыкновенными писателями, и сосредоточивали свое внимание
на тех обширных общих причинах, от действия которых постоян­
но зависят судьбы народов. Тюрго ясно видел, что, несмотря на
разнообразие явлений, производимых игрою человеческих стра­
стей, посреди кажущегося хаоса проглядывает начало порядка
и правильности в ходе дел, не ускользающее от взора тех, кто
смотрит на историю человека как на одно совершенное целое.
Правда, что Тюрго, увлеченный потом в политическую жизнь,
405

никогда не имел достаточно досуга, чтобы выполнить блестящий
план, так удачно набросанный; но хотя в выполнении своей
задачи он, конечно, уступает несколько Монтескье, все-таки ана­
логия между этими двумя людьми очевидна; очевидно также
и отношение их к тому веку, в котором они жили. Они, как
и Вольтер, были бессознательными защитниками демократичес­
кого движения в том отношении, что подрывали благоговение,
с которым прежние историки относились к отдельным лично­
стям,— вследствие чего история потеряла характер простого рас­
сказа о деяниях политических и духовных правителей. В то же
время Тюрго заманчивым представлением картины будущего
прогресса и живым изображением способности общества к само­
усовершенствованию усилил недовольство, с которым его сооте­
чественники начинали смотреть на то деспотическое правительст­
во, при котором не было, по-видимому, ни малейшей надежды на
улучшения. Эти и подобные им воззрения, теперь впервые появи­
вшиеся во французской литературе, возбуждали деятельность
мыслящих классов, ободряли их среди тех преследований, кото­
рым они подвергались, и поощряли их к трудному предпри­
ятию— вести народ против учреждений его родины. Таким об­
разом, во Франции все было устремлено к одному результату, все
указывало на близость жестокой, ужасной борьбы. Дух насто­
ящего должен был вступить в бой с духом прошедшего и окон­
чательно решить, может ли французский народ освободиться от
цепей, в которых его так долго держали, или же ему суждено, не
достигнув цели, еще глубже погрязнуть в том постыдном раб­
стве, которое даже в самые блестящие периоды политической
истории Франции должно служить предостережением и уроком
для всего цивилизованного мира.

ГЛАВА XIV
Ближайшие причины Французской революции
начиная с половины XVIII столетия
В предпоследней главе я пытался привести в известность,
какие именно обстоятельства почти непосредственно после смер­
ти Людовика XIV начали подготовлять путь Французской рево­
люции. В результате моего исследования оказалось, что умствен­
ные силы Франции были возбуждены в деятельности примерами
и доктринами Англии; и что это движение произвело или по
крайней мере вызвало значительный разрыв между правитель­
ством Франции и ее литературой,— разрыв тем более замеча­
тельный, что в течение царствования Людовика XIV литература,
несмотря на ее временный блеск, постоянно отличалась раболеп­
ством и тесно примыкала к правительству, которое всегда готово
было вознаграждать ее услугу. Мы видели также, что, когда
произошел этот разрыв между умственно трудящимся и правите­
льственным классами, члены последнего, верные своим древним
преданиям, стали наказывать тот дух исследования, к которому
они не привыкли; отсюда возникли те гонения, которым подверг­
лись почти все без исключения литераторы, и отсюда же произо­
шли систематические попытки привести литературу в состояние
подчиненности, подобное тому, в каком она была при Людови­
ке XIV. При всем том оказалось, что великие люди Франции
XVIII столетия, несмотря на тяжкие оскорбления, которые по­
стоянно наносили им правительство и церковь, воздерживались
от нападений на правительство и обращали всю свою ненависть
против церкви. Этот, по-видимому ни с чем не сообразный,
факт—что нападали на религиозные учреждения, а оставляли
в покое учреждения политические—является, как мы уже до­
казали, совершенно естественным последствием, вытекающим из
предшествовавших фактов истории французской нации. Мы пы­
тались также объяснить, какие это факты и какое они имели
действие. В настоящей главе я хочу пополнить это изыскание
рассмотрением следовавшей затем великой эпохи в истории ум­
ственного развития Франции. Чтобы и церковь, и государство
могли пасть, для этого людям нужно было перенести свои непри­
язненные действия на другую почву и напасть на политические
злоупотребления с тем же рвением, с каким они до того нападали
только на злоупотребления религиозные. Следовательно, теперь
весь вопрос в том, при каких обстоятельствах произошла эта
перемена и в какое именно время.
Обстоятельства, сопровождавшие эту великую перемену,
были, как мы сейчас увидим, весьма сложны, и так как никто
еще не изучал их в общей связи, то я рассмотрю их довольно
подробно в остальной части настоящего тома. С этой стороны
будет, я полагаю, еще возможно прийти к каким-нибудь
407

положительным и точным выводам относительно истории Фран­
цузской революции. Другой же вопрос, а именно о времени,
в какое произошла самая перемена, не только запутаннее, но
даже по самому свойству своему никогда не может быть раз­
решен с совершенной определенностью. Впрочем, это недоста­
ток— общий всем переменам в истории человечества. Обсто­
ятельства каждой перемены всегда могут быть известны, если
только свидетельства о них подробны и достоверны. Но никакая
полнота свидетельств не даст нам возможности точно опреде­
лить время совершения самой перемены. Внимание компилято­
ров в истории обыкновенно обращено не на перемену, а на
внешние результаты, следующие за переменой. Истинная же
история человеческого рода есть история стремлений, которые
уразумеваются умом, а не событий, которые осязаются чувст­
вами. Поэтому ни однаисторическая эпоха не может быть
определена с хронологической точностью, свойственной антик­
вариям и генеалогистам. Смерть какого-нибудь государя, проиг­
ранное сражение, перемена династии—все это предметы, вполне
входящие в область чувств, и моменты совершения таких собы­
тий могут быть отмечены и самыми посредственными наблюда­
телями. Но те великие умственные революции, на которых
основываются все другие революции, не могут быть измерены
таким простым масштабом. Чтобы проследить движения челове­
ческого ума, необходимо наблюдать его в различных проявлени­
ях и затем сопоставить результаты отдельных наблюдений. Этим
способом мы дойдем до известных общих выводов, которые,
подобно вычислениям средних величин, имеют тем больше цен­
ности, чем больше мы берем случаев. Что такой метод надежен
и полезен, это видно не только из истории естествознания, но и из
того факта, что он лежит в основании эмпирических правил,
которыми все здравомыслящие люди руководствуются в тех
обыденных случаях жизни, к которым еще не были применяемы
общие выводы науки. Действительно, такие правила, имеющие
большую ценность и составляющие в совокупности то, что
называется здравым смыслом, никогда не собираются с такими
предосторожностями, соблюдение которых должны были бы
поставить себе в непременную обязанность историки-философы.
Итак, главное возражение против общих выводов относите­
льно умственного развития какой-нибудь нации заключается не
в том, что им недостает достоверности, а в том, что они лишены
точности. На этом именно пункте историк расходится с летопис­
цем. Что, например, дух Англии становится все более и более
демократическим, или, как говорят, либеральным,—это так же
достоверно, как и то, что королева Виктория носит корону
Англии. Но хотя оба эти показания одинаково достоверны, по­
следнее все-таки более точно. Мы можем назвать самый день
восшествия королевы на престол, мы будем знать с такой же
точностью минуту ее смерти, и нет сомнения, что и многие
другие частности, относящиеся до нее, сохранятся во всей точ408

ности и подробности. Если же станем следить за развитием
либерализма в Англии, то всякая этого рода точность окажется
невозможной. Мы можем назвать год, в который прошел билль
о реформе; но кто может сказать, в каком году впервые почувст­
вовалась необходимость такого билля? Точно так же предполо­
жение, что евреи будут допущены в парламент, столько же досто­
верно, как и то, что католики уже допущены в него 1 . Обе эти
меры составляют неизбежное последствие того возрастающего
равнодушия к теологическим прениям, которое очевидно для
всякого, кто только нарочно не закрывает глаза. Но при всем
том, что мы знаем час, в который последовало согласие короны
на билль о католиках, никто из людей, живущих в настоящее
время, не может сказать даже года, когда такая же справед­
ливость будет оказана евреям. Оба эти события известны с одина­
ковой достоверностью, но не оба с одинаковой точностью.
Я распространился несколько об этом различии между до­
стоверностью и точностью потому, что, как кажется, его мало
понимают, а между тем оно тесно связано с занимающим нас
в настоящую минуту предметом. Тот факт, что в умственном
развитии Франции в течение XVIII столетия были две совершен­
но различные эпохи, может быть доказан свидетельствами вся­
кого рода; но невозможно точно определить время, когда одна
эпоха сменила другую. Все, что мы можем сделать,— это сопо­
ставить различные указания, встречающиеся в истории того века,
и прийти к приблизительному выводу, который мог бы руково­
дить будущих исследователей. Может быть, благоразумнее было
бы не избегать окончательного вывода, но так как употребление
чисел, по-видимому, необходимо для уяснения этого рода пред­
метов, то я сделаю предварительно предположение, что 1750 год
есть именно время, когда волнения общества, бывшие причиной
Французской революции, вступили в свой второй политический
фазис.
Что около этого времени великое движение, направлявшееся
до тех пор против церкви, начало противодействовать государст­
ву,— это, по-видимому, подтверждается многими обстоятельст­
вами. Мы знаем из лучших источников, что около 1750 г. фран­
цузы начали свои знаменитые исследования по части политичес­
кой экономии 2 и что, пытаясь возвести этот предмет на степень
науки, они пришли к пониманию того, какой громадный вред
принесло вмешательство правительства материальным интере­
сам страны. Отсюда родилось убеждение, что даже в отношении
накопления богатства власть, которой обладали правители Фра­
нции, была вредна, ибо она давала им возможность под пред­
логом покровительства торговле стеснять свободу действий от­
дельных лиц и не давать самой торговле идти теми выгодными
путями, в выборе которых сами торговцы — лучшие судьи. Едва
распространилось сознание этой глубокой истины, как не замед­
лили проявиться ее последствия в национальной литературе
и в складе народной мысли. Внезапное размножение во Франции
409

сочинений, относящихся к финансам и другим государственным
вопросам, есть в самом деле одна из замечательных черт того
века. Так быстро распространилось это движение, что вскоре
после 1755 г. экономисты уже произвели разрыв между нацией
и правительством 3; и Вольтер в 1759 г. жалуется в одном письме,
что прелести легкой литературы совершенно забыты в общем
рвении к этим новым предметам изучения 4 . Я не считаю нужным
ни следить далее за этой великой переменой, ни изображать
влияние, которым незадолго до революции пользовались по­
зднейшие экономисты, особенно Тюрго, самый замечательный
представитель их. Достаточно сказать, что спустя около двадца­
ти лет после того, как движение это впервые ясно обозначилось,
вкус к экономическим и политическим исследованиям сделался
столь всеобщим, что проник даже в те слои общества, где не
очень часто встречается привычка к мышлению; так, мы нахо­
дим, что даже в светских кружках разговор не ограничивался
более новыми поэмами и комедиями, а касался также политичес­
ких вопросов и предметов, тесно связанных с ними. Действитель­
но, когда Неккер в 1781 г. напечатал свой знаменитый отчет
о финансах Франции, то желание приобрести эту книгу превос­
ходило всякое ожидание; шесть тысяч экземпляров были прода­
ны в первый же день, и так как спрос все увеличивался, то для
удовлетворения всеобщего любопытства постоянно работали две
типографии 5 . Но особенно становится очевидным присутствие
во всем этом демократических стремлений, если вспомнить, что
Неккер был в то время одним из слуг короны, так что сочинение
его по своему общему духу справедливо было названо апелляци­
ей на короля к народу от одного из министров того же короля.
Приведенное мною доказательство замечательной переме­
ны, происшедшей в умах Франции в 1750 г. или около того
времени и составляющей, как я сказал, вторую эпоху XVIII сто­
летия, легко можно было бы подкрепить более обширным обо­
зрением литературы того времени. В самом начале второй поло­
вины этого столетия Руссо напечатал те красноречивые сочине­
ния, которые имели огромное влияние и в которых легко можно
заметить наступление новой эпохи; этот могучий писатель воз­
держался от нападений на христианство 6 , повторявшихся прежде
слишком уже часто, и восстал почти исключительно против
гражданских и политических злоупотреблений тогдашнего обще­
ства. Изображение того влияния, которое имел этот гениальный,
хотя иногда и заблуждавшийся человек на умы людей своего
и следующего за ним поколения, заняло бы слишком много
места в этом введении; хотя такое исследование было бы, конеч­
но, полно интереса и хотя весьма желательно, чтобы какойнибудь сведущий в этом деле историк занялся со временем этим
предметом . Но так как философия Руссо была сама лишь одним
из фазисов более обширного движения, то я в настоящую минуту
оставлю в стороне отдельную личность, чтобы заняться рассмот­
рением общего духа того века, в котором личность эта играла,
410

конечно, важную роль, но все-таки в качестве вспомогательного
деятеля. Зарождение новой эпохи во Франции около 1750 г. ста­
новится еще заметнее ввиду трех обстоятельств, имеющих значи­
тельный интерес и приводящих к одному и тому же заключению.
Первое—что до половины XVIII столетия ни один из великих
французских писателей не нападал на политические учреждения
страны, между тем как с этого времени подобные нападения со
стороны способнейших людей повторялись беспрестанно. Вто­
рое— что продолжали нападать на духовенство и отказывались
вмешиваться в политику только те из лучших французских писа­
телей, которые, подобно Вольтеру, уже достигли преклонных лет
и, следовательно, заимствовали свои идеи от предшествовавшего
поколения, в котором церковь была единственным предметом
ненависти. Третье, еще более разительное, чем первые два,—что
почти около этого времени стала заметна перемена в политике
правительства; довольно странно, что министры короны стали
впервые высказывать открытую неприязнь к церкви в то самое
время, как мыслящая часть страны готовилась к решительному
нападению на само правительство. Из этих трех положений
с первыми двумя, вероятно, согласится всякий, кто изучал фран­
цузскую литературу; но если бы даже они и были ложны, то во
всяком случае они так точны и определительны, что легко было
бы опровергнуть их, приведя только примеры, доказывающие
противное. Третий же тезис, будучи более общего свойства,
в меньшей мере подвержен прямому опровержению и потому
налагает на защитника его обязанность подкрепить его теми
специальными доказательствами, которые я сейчас приведу. Ког­
да великие писатели Франции около половины XVIII столетия
успели подрыть основание церкви, то было весьма естественно,
что правительство вмешалось в это дело и стало стеснять учреж­
дение, ослабленное самым ходом событий. Этот факт, совершив­
шийся во Франции при Людовике XV, совершенно уподоблялся
тому, что случилось в Англии при Генрихе VIII,— в обоих случа­
ях замечательное умственное движение, направленное против
духовенства, предшествовало и благоприятствовало нападениям
на это сословие, сделанным короной. Французское правительство
сделало первый шаг против церкви в 1749 г. И как велика была
до тех пор отсталость Франции в этом отношении, видно из того,
что шаг этот состоял в издании эдикта против неотъемлемости
недвижимых имений (mortmain) — простое средство для ослабле­
ния власти церкви, к которому в Англии прибегли гораздо ранее.
Слава основателя этой новой политики французского правитель­
ства принадлежит Машо, только что назначенному в то время
генеральным контролером. В августе 1749 г. он издал этот знаме­
нитый эдикт, которым воспрещалось образование какого бы то
ни было религиозного учреждения без согласия короны, над­
лежащим образом выраженного в грамоте и занесенного в прото­
кол парламента,— существенные предосторожности, которые, го­
ворит великий историк Франции, показывают, что Машо «считал
411

не только увеличение, но даже самое существование этих имений
духовенства вредом для королевства».
То был уже чрезвычайный шаг со стороны французского
правительства; но последующие меры показали, что он составля­
ет только вступление к более обширному плану. Машо не только
не встретил порицаний, но даже через год после издания этого
эдикта, независимо от должности контролера, был сделан канц­
лером, потому что, как замечает Лакретель, двор «полагал, что
пришло уже время обложить податями собственность духовенст­
ва». В продолжение сорока лет, которые прошли с этого периода
до начала революции, господствовала та же самая антидуховная
политика. Между преемниками Машо трое единственно способ­
ных людей: Шуазель, Неккер и Тюрго—были ревностными про­
тивниками того духовного сословия, которого не тронул бы ни
один министр предшествовавшего поколения. Не только эти перво­
степенные государственные люди, но даже и такие, как Калонн,
Малерб и Террэ, видели верх политики в покушении на те приви­
легии, которые были освящены суеверием и которые духовенство
сохраняло еще частью для того, чтобы распространять свое
влияние, частью же, чтобы иметь возможность удовлетворять
тем привычкам к роскоши и разврату, которые в восемнадцатом
столетии были позором для всего духовного сословия.
Между тем как принимались означенные выше меры против
духовенства, сделан был и другой важный шаг совершенно в том
же направлении. Теперь правительство стало покровительство­
вать тому великому учению о религиозной свободе, одна защита
которого до того времени наказывалась как опасное мудрствова­
ние. Связь между нападениями на духовенство и дальнейшим
развитием веротерпимости может быть объяснена не только
быстротой, с какой одно событие следовало за другим, но и тем
фактом, что то и другое проистекало из одного и того же
источника. Машо, автор эдикта против неотъемлемости недви­
жимых имений, был также первым министром, показавшим же­
лание покровительствовать протестантам против преследований
католического духовенства. В этом он только отчасти успел; но
сообщенный таким образом толчок вскоре сделался непреодоли­
мым. В 1760 г., т. е. только девять лет спустя, была уже видна
резкая перемена в применении законов, и эдикты против ереси
хотя еще не были отменены, но приводились в исполнение с бес­
примерной кротостью 8 . Движение это быстро распространилось
от столицы до отдаленных частей королевства; и нам известно,
что после 1762 г. реакция была чувствительна даже в тех провин­
циях, которые по их отсталости всегда особенно отличались
своим ханжеством. В то же время, как мы вскоре увидим, в самой
церкви возник великий раскол, который ослабил власть духовен­
ства, разделив его на две враждебные партии. Одна из этих
партий действовала заодно с государством и тем еще более по­
могла ниспровержению духовной иерархии. В самом деле, раз­
доры дошли до такого ожесточения, что последний великий
412

удар, нанесенный духовной власти правительством Людови­
ка XVI, произошел не от рук мирянина, но от одного из вождей
церкви, от человека, который по своему положению и при обык­
новенных обстоятельствах покровительствовал бы тем самым
интересам, на которые теперь ревностно нападал. В 1787 г., за
два только года до революции, Бриенн, архиепископ Тулузский,
бывший тогда министром, предъявил Парижскому парламенту
королевский эдикт, которым вдруг устранялись всякие преграды,
противопоставлявшиеся до тех пор ереси. В силу этого закона
протестанты получили все те гражданские права, которые в руках
католического духовенства служили долгое время наградой за
приверженность к его религиозным убеждениям. Поэтому весьма
естественно, что более правоверная партия осуждала, как нече­
стивое нововведение, меру, которая уравнением в некоторой
степени прав двух сект как бы поощряла распространение заблу­
ждения и которая, конечно, лишила французскую церковь одной
из главных приманок, служивших для завлечения людей в ее
лоно. Но все подобные соображения теперь ни во что не стави­
лись. Таково было преобладавшее в то время настроение, что
парламент, далеко не смирявшийся перед королевской властью,
поколебался занести в свой протокол королевский эдикт; и эта
великая мера получила силу закона; причем, как говорят, преоб­
ладавшая партия даже удивлялась, как можно было скольконибудь усомниться в мудрости начал, на которых основывалось
это нововведение.
То были предвестники наступающей бури, признаки времени,
которые всякому бросаются в глаза; и нет надобности в других
признаках для ясного понимания истинных свойств того века.
В дополнение к тому, что было только что нами рассказано,
правительство в самом начале второй половины восемнадцатого
столетия нанесло прямое, роковое оскорбление духовной власти
изгнанием иезуитов; событие это важно не только по своим
окончательным результатам, но и как доказательство чувств
большинства, как пример того, что могло быть мирно приведено
в исполнение правительством монарха, носившего название «Наи­
христианнейшего короля» 9 .
Иезуиты в продолжение по крайней мере пятидесяти лет
после учреждения этого ордена оказали огромные услуги ци­
вилизации частью тем, что смягчили примесью светского эле­
мента слишком суеверные взгляды своих великих предшествен­
ников—доминиканцев и францисканцев, частью же введением
системы воспитания, далеко превосходившей все до тех пор
существовавшие в Европе. Ни в одном университете нельзя было
найти такой обширной системы образования; и, конечно, нигде
не проявилось такое умение управлять юношеством, такое глу­
бокое понимание общих отправлений человеческого ума. По
всей справедливости следует еще прибавить, что это знаменитое
общество, несмотря на его ревностное и часто безнравственное
честолюбие, было в течение довольно долгого периода времени
413

верным другом науки, так же как и литературы, и что оно
дозволяло своим членам такую свободу и смелость в умозрениях,
какие никогда не допускались ни в одном из других монашеских
орденов.
Однако ж по мере распространения цивилизации иезуиты,
подобно всякой другой духовной иерархии на свете, начали терять
свое значение, и это не столько вследствие их собственного упадка,
сколько вследствие перемены в духе тех, которые их окружали.
Учреждение, превосходно приспособленное к ранней форме обще­
ства, не годилось для того же общества в его зрелом состоянии.
В шестнадцатом столетии иезуиты были впереди своего века,
в восемнадцатом же—они отстали от него. В шестнадцатом веке
они были великими миссионерами знания, потому что надеялись
с помощью его поработить совесть людей; в восемнадцатом же
столетии материалы, над которыми они работали, оказались твер­
же; им пришлось иметь дело с испорченным, упрямым поколени­
ем; они видели, как быстро начинало падать духовенство во всех
странах, и ясно понимали, что для сохранения своей прежней
власти им оставалось только одно—задерживать развитие того
знания, успехам которого они прежде так много содействовали10.
При этих обстоятельствах государственные люди Франции
почти с самой половины восемнадцатого столетия решились
разрушить орден, который так долго управлял светом и был все
еще величайшим оплотом церкви. Им помогло в этом замеча­
тельное движение, происшедшее в самой церкви. Движение это,
как находящееся в связи со взглядами наибольшей важности,
заслуживает внимания даже тех, для кого богословские споры не
имеют никакого интереса.
Между многими вопросами, на которые метафизики истра­
чивали свою энергию, вопрос о свободе воли возбуждал самые
жаркие споры. И что придало особенное ожесточение их речам,
это то обстоятельство, что за такой по преимуществу метафизи­
ческий вопрос взялись теологи и стали обсуждать его с тем
жаром, которым они вообще отличаются. С самого времени
Пелагия, если только не раньше, христианство было разделено на
две великие секты, которые хотя в некоторых отношениях соеди­
нялись неприметными оттенками, но всегда сохраняли главные
черты их первоначального различия. Одной сектой свобода воли
цосильно, и часто совершенно, отвергается; утверждают, что мы
не только не можем своей собственной волей сделать какоенибудь похвальное дело, но даже если и сделаем это хорошее, то
оно будет бесполезно, так как Божество предопределило одним
людям погибель, другим—спасение. Другой сектой сильно под­
держивается свобода воли; добрые дела объявляются существен­
но необходимыми для спасения; и противная партия обвиняется
в преувеличении того состояния благодати, необходимой принад­
лежностью которого является вера.
Эти противоположные принципы, доведенные до своих логи­
ческих последствий, должны привести первую секту к антиноми414

анизму, а вторую — к учению о сверхдолжных деяниях. Но так
как в этого рода предметах люди гораздо более чувствуют, чем
рассуждают, то обыкновенно случается так, что они охотнее
следуют какому-нибудь общему, всеми уважаемому знамени или
опираются на какое-нибудь древнее имя; вот почему вообще
последователи упомянутых двух учений примыкают, с одной
стороны, к Августину, Кальвину и Янсению, с другой — к Пела­
гию, Арминию и Молина.
Но вот замечательный факт: учения, которые в Англии назы­
ваются кальвинистскими, всегда соединялись с демократическим
духом, между тем как арминианизм находил наиболее покрови­
тельства у аристократической или протекционной партии. В рес­
публиках Швейцарии, Северной Америки и Голландии кальви­
низм всегда был популярным исповеданием 11 . С другой сторо­
ны, в те тяжкие дни, непосредственно следовавшие за смертью
Елизаветы, когда нашей свободе угрожала погибель, когда анг­
лийская церковь, поддерживаемая короной, пыталась поработить
совесть людей и когда впервые было высказано чудовищное
притязание епископов на божественное происхождение их прав,
арминианизм сделался любимым учением самых способных и наи­
более честолюбивых людей духовной партии. Когда же пришло
время жестокого возмездия, то пуритане и индепенденты, кото­
рые были исполнителями мщений, оказались почти все без ис­
ключения кальвинистами; мы не должны также забывать, что
первое открытое движение против Карла началось в Шотландии,
где уже давно господствовали принципы Кальвина.
Такое различие в стремлениях этих двух верований так ясно
обозначается, что исследование причин его является необходи­
мой частью всеобщей истории и, как мы вскоре увидим, тесно
связано с историей Французской революции.
Первое, что должно поразить нас,— это то обстоятельство,
что кальвинизм есть учение для бедного, а арминианизм—для
богатого. Учение, настаивающее на необходимости одной веры,
должно обходиться дешевле, чем то, которое настаивает на
необходимости дел. В первом случае грешник ищет спасения
в силе своей веры; в последнем — он ищет его в изобилии своих
приношений. А так как эти приношения везде, где духовенство
имеет много власти, всегда получают одно и то же назначение, то
мы видим, что в странах, благоприятствующих арминианскому
учению о делах, духовенство получает большую плату и церкви
богаче украшаются, чем там, где одержал верх кальвинизм.
Действительно, даже при самом простом вычислении становится
очевидным, что религия, сосредоточивающая нашу благотвори­
тельность на нас самих, дешевле той, которая направляет ее на
других.
Вот первое важное практическое различие двух верований,—
различие, которое может быть проверено всяким, кто знаком
с историей христианских народов или даже кто путешествовал
в странах, где есть последователи различных исповеданий.
415

Должно также заметить, что римская церковь, богослужение
которой преимущественно обращается к чувствам и которая
любит великолепные соборы и пышные церемонии, всегда выка­
зывала гораздо более ожесточения против кальвинистов, чем
против какой-либо другой протестантской секты12.
Из этих обстоятельств должны были неизбежно возникнуть:
аристократическое стремление арминианизма и демократическое
кальвинизма. Народ любит пышность и великолепие столько же,
сколько и аристократы, но он не любит платить за удовлетворе­
ние этой потребности. Его неразвитый ум легко пленяется зрели­
щем многочисленного духовенства и пышностью хорошо убран­
ного храма; тем не менее ему очень хорошо известно, что все это
поглощает огромную часть того богатства, которое иначе пере­
шло бы в его хижины. С другой стороны, аристократия по своему
положению, своим привычкам и своему воспитанию приобретает
естественным образом склонность к тем тратам денег, которые
позволяют ей соединить наружный блеск с религией, пыш­
ность—с благочестием. Кроме того, она имеет приобретенное
наглядным образом основательное убеждение, что собственные
ее интересы соединены с интересами духовенства и что все,
ослабляющее один из этих классов, должно ускорить и падение
другого. Вот почему всякая христианская демократия упрощала
свое внешнее богослужение; всякая же христианская аристокра­
тия старалась придать ему более блеска. И вообще можно ска­
зать по аналогии с этим, что чем более какое-нибудь общество
стремится к равенству, тем более правдоподобно, что в теологи­
ческих мнениях своих оно придерживается учения Кальвина;
а чем сильнее в обществе стремления к неравенству, тем скорее
можно предположить в нем убеждения арминианские.
Легко было бы проследить эту противоположность еще да­
лее и показать, что кальвинизм более благоприятствует наукам,
а арминианизм—искусствам; и что по тому же самому началу
первый более годится для мыслителей, а второй—для ученых* .
Но, не имея притязания на исследование этих различий во всей их
целости, я считаю, однако, особенно необходимым заметить, что
последователи первого учения более способны приобрести при­
вычки независимого мышления, чем приверженцы последнего;
и это по двум различным причинам. Во-первых, даже весьма
посредственные люди из кальвинистской партии должны по са­
мому существу своих верований руководствоваться в предметах
религии скорее своим собственным умом, чем умом других.
Поэтому они вообще более ограниченны в умственном отноше­
нии, чем их противники, но менее раболепны; их взгляды заимст­
вованы, конечно, из менее обширной сферы, но зато они более
независимы; они менее привязаны к древности и менее обращают
внимания на те предания, которым арминианские ученые прида­
ют особенную важность. Во-вторых, те, которые соединяют со
своей религией метафизику, приводятся кальвинизмом к учению
о необходимости 14 —к теории, которая хотя часто ложно пони416

мается, но вообще полна великими истинами и более, чем всякая
другая, способна развить ум человека, потому что она ведет
к тому ясному пониманию закона, достижение которого есть
высшая ступень, до какой может подняться человеческий ум.
Эти соображения дадут возможность читателю понять ог­
ромную важность того возрождения янсенизма, которое произо­
шло во французской церкви в продолжение восемнадцатого сто­
летия. Так как янсенизм есть по существу своему учение каль­
винистское 15 , то во Франции и обнаружились те стремления,
которыми отличается кальвинизм. Явился пытливый, демократи­
ческий, непокорный дух, который всегда сопровождал это веро­
вание. Дальнейшее подтверждение верности только что сделан­
ных нами выводов заключается в том, что янсенизм ведет свое
начало от уроженца Голландской республики, что он введен во
Франции в тот светлый промежуток свободы, который предше­
ствовал владычеству Людовика XIV 1 6 , что он был усиленно
угнетаем в это самовластное царствование 17 и что прежде поло­
вины восемнадцатого столетия он уже опять поднялся как естест­
венный продукт того состояния общества, которое привело
к Французской революции.
Связь между возрождением янсенизма и падением иезуитов
очевидна. После смерти Людовика XIV янсенисты стали быстро
распространять свое влияние даже в Сорбонне и около середины
восемнадцатого столетия организовали могущественную партию
во французском парламенте. Около того же периода их влияние
начинает проявляться в правительстве и среди чиновников коро­
ны. Машо, занимавший важное место генерального контролера,
стал открыто покровительствовать их мнениям, а через несколь­
ко лет после его удаления к управлению делами был призван
Шуазель, человек с большими способностями, явно поддержива­
вший янсенистов. Их воззрения поддерживали также Лаверди,
бывший генеральным контролером в 1764 г., и Террэ, занима­
вший место контролера финансов в 1769 г. Генеральный проку­
рор Жильбер де Вуазен был янсенистом; этого же учения придер­
живался и один из его преемников, Шовлен, а также генеральный
адвокат Пеллетье де Сент-Фаржо и Камю, известный адвокат
духовенства. Тюрго, величайший государственный человек своего
времени, как говорят, тоже последовал этому учению; Неккер же,
который два раза обладал почти верховной властью, был суро­
вым кальвинистом. К этому можно прибавить, что не только
Неккер, но и Руссо, которому по справедливости приписывают
значительную долю участия в произведении революции, родился
в Женеве и почерпнул свои ранние идеи в этой великой колыбели
кальвинистской теологии.
При подобных условиях невозможно было удержаться такой
корпорации, как иезуиты. Они были последними защитниками
авторитета и предания, и естественно, что они должны были
пасть в такой век, когда государственные люди были скептики,
а теологи—кальвинисты. Даже народ уже обрек их на погибель;
417

и когда Дамьен в 1757 г. покусился на жизнь короля, все думали,
что они были подстрекателями в этом деле. Мы знаем теперь,
что это было несправедливо, но одно существование подобной
молвы служит уже доказательством всеобщего настроения. Как
бы то ни было, но судьба иезуитов была решена. В апреле 1761 г.
парламент повелел, чтобы ему представлены были их уставы.
В августе им было запрещено принимать вновь послушников, их
коллегии были закрыты и несколько из самых знаменитых сочи­
нений их публично сожжены рукой палача. Наконец в 1762 г.
издан был новый эдикт, которым иезуиты были осуждены без
предоставления им даже права защищаться, их собственность
назначена в продажу, а их орден секуляризован; объявлено было,
что «существование такой корпорации не может быть терпимо
в благоустроенном государстве», и их учреждения и общество
были формально уничтожены.
Вот каким образом это великое общество, бывшее долгое
время грозой всего света, пало под ударами общественного
мнения. И падение его тем более замечательно, что предлог,
приведенный в оправдание пересмотра его уставов, был так
ничтожен, что ни одно прежнее правительство не обратило бы на
него ни малейшего внимания. Эта обширная духовная корпора­
ция была, собственно, судима светским судом за недобросовест­
ность в торговой сделке и за отказ уплатить сумму денег, кото­
рую, как говорили, она была должна! Самая влиятельная кор­
порация во всей католической церкви, духовные вожди Европы,
воспитатели ее юношества и духовники ее королей были призва­
ны к суду и судимы во всем их составе за лживое непризнание
простого долга! Все обстоятельства заранее так сложились, что
признано было излишним употребить для уничтожения иезуитов
одно из тех средств, к которым обыкновенно прибегают, чтобы
взволновать умы народа. Обвинение, на котором был основан их
приговор, заключалось не в том, что они злоумышляли против
государства, не в том, что они растлевали общественную нравст­
венность, не в том, что они желали ниспровергнуть религию.
Такие обвинения встречались в XVII столетии и соответствовали
духу того времени. Но в восемнадцатом веке какой-нибудь нич­
тожный случай уже мог служить предлогом для оправдания того,
на что народ заранее решился. Следовательно, приписывать это
великое событие банкротству какого-нибудь купца или интригам
какой-нибудь любовницы (многие писатели приписывают унич­
тожение иезуитов усилиям г-жи Помпадур!) — значит смешивать
причину действия с предлогом, под которым оно было совер­
шено. В глазах людей восемнадцатого столетия действительное
преступление иезуитов заключалось в том, что они скорее при­
надлежали к прошедшему, чем к настоящему, и что, защищая
злоупотребления старых учреждений, они препятствовали про­
грессу человечества. Они заграждали путь своему веку, и век
столкнул их со своего пути. Это и была настоящая причина
уничтожения иезуитов; ее едва ли могут заметить те писатели,
418

которые под видом истории занимаются только собиранием
разных придворных толков и сплетен и думают, что судьбы
великих народов решаются в передних министров и в советах
королей.
После падения иезуитов, казалось, ничто не могло уже спа­
сти французскую церковь от немедленной гибели 18 . Старый те­
ологический дух уже с некоторого времени приходил в упадок,
и духовенство страдало еще более от своих собственных недостат­
ков, чем от тех нападений, которым оно подвергалось. Увеличе­
ние знания произвело во Франции такие же результаты, какие мы
уже заметили в Англии. Возрастающая прелесть науки привлекла
на ее сторону многих знаменитых людей, которые в прежнее
время были бы деятельными членами духовного сословия. То
блестящее красноречие, которым отличалось французское духо­
венство, теперь исчезало, и не слышно уже было голоса тех
великих ораторов, по призыву которых переполнялись храмы.
Массильон был последним из этой знаменитой породы людей,
которые так порабощали ум и в речах которых так много очаро­
вания, что против них и теперь даже трудно устоять. Он умер
в 1742 г., и после него среди французского духовенства уже не
было более знаменитых людей ни в каком роде—ни мыслителей,
ни ораторов, ни писателей 19 ; и не было, по-видимому, никакой
вероятности, что оно возвратит свое утраченное положение. В то
время как все общество подвигалось вперед, духовенство прини­
мало обратное направление. Все источники его власти иссякли;
у него не было деятельных вождей; оно потеряло доверие прави­
тельства; оно лишилось прав на уважение народа, оно сделалось
предметом насмешек для людей того времени.
С первого взгляда покажется странным, что при этих обсто­
ятельствах французское духовенство было в состоянии в продол­
жение почти тридцати лет после уничтожения ордена иезуитов
сохранить свое положение настолько, чтобы безнаказанно вме­
шиваться в общественные дела 2 0 . Но дело в том, что этой
временной отсрочкой своего падения духовное сословие было
обязано тому движению, о котором я уже упоминал выше и в си­
лу которого французский ум в последней половине восемнад­
цатого столетия перенесся на другую почву и, устремив всю свою
энергию против политических злоупотреблений, пренебрег в не­
которой степени теми злоупотреблениями духовенства, которы­
ми до тех пор ограничивалось его внимание. Результатом этого
было то, что во Франции правительство усиленно взялось за ту
политику, основание которой положили действительно великие
мыслители, но к которой они сами уже менее прилагали рев­
ности. Замечательнейшие из французов стали нападать на прави­
тельство и в пылу своей новой борьбы ослабили свою оппозицию
церкви. Но посеянные ими семена пускали между тем корни
в самом правительстве. Все шло так быстро, что те антицерков­
ные мнения, за которые несколько лет тому назад наказывали,
как за парадоксы злонамеренных людей, были теперь приняты
419

и приводимы в исполнение сенаторами и министрами. Правители
Франции приводили в действие принципы, которые до тех пор
были просто делом теории; и таким образом оказалось, как
и всегда бывает, что практические государственные люди только
прилагали и выполняли идеи, давно уже заявленные более передо­
выми мыслителями.
Вот почему ни в одном из периодов XVIII столетия мысли­
тели и деятели не соединялись вполне против церкви: в первой
половине столетия духовенство подвергалось главнейшим об­
разом нападениям со стороны литературы, но не со стороны
правительства; во второй же половине на него нападало правитель­
ство, но не литература. Некоторые из обстоятельств, сопрово­
ждавших этот странный переход, были уже изложены и, надеюсь,
ясно представляются уму читателя. Теперь я намерен дополнить
обобщение, доказав, что соответствующая перемена произошла
и во всех других отраслях исследования; и что между тем как
в первом периоде внимание преимущественно было обращено на
умственные явления, во втором—оно устремлялось более на
явления физические. От этого чрезвычайно усилилось политичес­
кое движение; потому что французский ум, переменив сферу
своей деятельности, перенес мысли людей с внутреннего на внеш­
ний мир и, сосредоточив их внимание скорее на их материальных,
чем на их духовных, потребностях, направил против захватов
правительства ту вражду, которая прежде обращалась только
против захватов церкви. Всякий раз, как является стремление
предпочитать происходящее извне тому, что происходит изнутри,
и таким образом возвеличить материю на счет духа, должно
также обнаруживаться и стремление предполагать, что утвержде­
ние, которое стесняет наши мнения, менее вредно, чем то, кото­
рое контролирует наши действия. Точно таким же образом люди,
отвергающие основные истины религии, не станут заботиться
о том, до какой степени эти истины извращаются. Люди, от­
рицающие существование Божества и бессмертие души, не об­
ратят никакого внимания на то, в какой мере грубое внешнее
богослужение затемняет эти высокие истины. Никакое идолопок­
лонство, никакие церемонии, никакая пышность, никакие догма­
ты и никакие предания, которыми задерживаются успехи истин­
ной религии, не причинят им ни малейшего беспокойства, потому
что они считают одинаково лживыми и те мнения, которым не
дают хода, и те, которым покровительствуют. Зачем люди, кото­
рым неизвестны трансцендентальные истины, станут трудиться
над уничтожением суеверий, затемняющих эти истины? Подоб­
ное поколение не только не станет нападать на захваты, дела^
емые церковью, но скорее будет смотреть на духовенство как на
удобное орудие для завлечения невежественных и обуздывания
черни. Поэтому-то нам редко случается слышать, чтобы искрен­
ний атеист был ревностным полемистом. Но если бы случилось
то, что было сто лет тому назад во Франции, если бы люди
с большой энергией, находящиеся под влиянием описанных мною
420

выше чувств, оказались лицом к лицу с политическим деспотиз­
мом, то они устремили бы против него все свои силы и дей­
ствовали бы с тем большей решимостью, что считали бы все, что
для них важно, поставленным на одну карту и имели бы не
только главной, но и единственной целью земное счастье.
С этой именно точки зрения развитие атеистических идей,
зародившихся в то время во Франции, становится предметом
хотя и грустным, но полным интереса. Время появления этих
идей вполне подтверждает то, что я только что сказал относите­
льно перемены, происшедшей в половине XVIII столетия. Первое
великое сочинение, в котором они открыто проповедовались,
была знаменитая «Энциклопедия», изданная в 1751 г. 21 До этого
времени такие недостойные мнения хотя и прорывались случай­
но, но не поддерживались ни одним способным человеком; к то­
му же при прежнем состоянии общества они не могли произвести
слишком сильного впечатления на свое время. Но в последней
половине XVIII столетия идеи эти имели влияние на все отрасли
французской литературы. Между 1758 и 1770 гг. атеистические
учения быстро утвердились, и в 1770 г. было издано знаменитое
сочинение под заглавием «Система природы», успех которого и,
по несчастью, талант, с которым оно написано, делает появление
его довольно важной эпохой в истории Франции. Оно имело
огромную популярность, и содержащиеся в нем взгляды были
изложены так ясно и в таком методическом порядке, что оно
заслужило название кодекса атеизма. Пять лет спустя архиепи­
скоп Тулузский в формальном адресе к королю от имени духовен­
ства объявил, что атеизм сделался господствующим убеждением.
В этом, как и во всех подобных уверениях, должно быть, много
преувеличения, но что в нем было много и правды, это знает
всякий, кто изучал склад ума в поколении, непосредственно
предшествовавшем революции. Среди второстепенных писателей
Дамилавилль, Делейр, Марешаль, Нэжон, Туссен были дея­
тельными защитниками этого холодного и мрачного учения,
которое, чтобы уничтожить надежду на будущую жизнь, за­
глушает в уме человека благородные инстинкты его собствен­
ного бессмертия. И довольно странно, что даже некоторые из
высших умов не в состоянии были избежать этой язвы. Кондорсе, Д'Аламбер, Дидро, Гельвеций, Лаланд, Лаплас, Мирабо и Сен-Ламбер открыто защищали атеизм. В самом деле,
все это было до такой степени согласно с общим настроени­
ем, что люди похвалялись в обществе тем, что в других стра­
нах и в другие дни было редким, странным заблуждением, ка­
ким-то эксцентрическим пятном, которое старались скрывать.
В 1764 г. Юм встретил в доме барона Пшьбаха общество самых
знаменитых французов, какие были тогда в Париже. Великий
шотландец, без сомнения знавший о господствовавшем тогда
мнении, воспользовался одним случаем, чтобы завести речь
о том, существуют ли настоящие атеисты, и сказал, что ему
никогда не случалось встретиться ни с одним из таких людей.
421

«Вы были довольно несчастливы,— возразил ему Гольбах,— но
в настоящую минуту вы сидите за столом с семнадцатью из
них» 22 .
Этот случай, как он ни печален, представляет нам только
одну из сторон того громадного движения, в силу которого
французский ум в течение последней половины восемнадцатого
столетия отстал от изучения внутреннего мира и сосредоточил
все свое внимание на изучении внешнего. Мы находим интерес­
ный пример этого направления в знаменитом сочинении Гель­
веция, бесспорно самом талантливом и самом влиятельном ис­
следовании о нравственности, какое появлялось во Франции
в этот период. Сочинение это было издано в 1758 г., и хотя оно
носит название опыта «О духе», но оно не содержит в себе ни
одного места, из которого мы могли бы заключить, что дух
в том смысле, в каком это слово обыкновенно употребляется,
существует. В этом сочинении, которое было в продолжение
пятидесяти лет кодексом французской нравственности, изложены
принципы, имеющие точно такое же отношение к этике, какое
имеет атеизм к теологии. Гельвеций в начале своегоисследования
принимает как неопровержимый факт, что различие между чело­
веком и другими животными есть результат различия в их внеш­
ней форме и что если бы, например, руки, вместо того чтобы
оканчиваться кистями и гибкими пальцами, оканчивались какимнибудь подобием лошадиного копыта, то мы вечно блуждали бы
по лику Земли, не зная никакого искусства, совершенно беззащит­
ные, не имея никакой заботы, кроме избежания нападений диких
зверей и приискания ежедневно необходимого количества пи­
щи 2 3 . Что устройство нашего тела—единственная причина на­
шего хваленого превосходства, это становится очевидным, когда
мы рассудим, что наши мысли составляют не более как продукт
двух способностей, которые в нас общи со всеми другими живот­
ными, именно: способности принимать впечатления от внешних
предметов и способности запоминать эти впечатления, после
того как они приняты. Следовательно, продолжает Гельвеций,
внутренние способности в человеке такие же, как и во всех других
животных, и потому наша чувственная восприимчивость и наша
память были бы бесполезны, если бы не те внешние особенности,
которыми мы в высшей степени отличаемся и которым мы
обязаны всем, что для нас особенно дорого. Раз мы имеем эти
положения, из них уже не трудно вывести, все главные основания
нравственной деятельности. Ибо при том условии, что память
есть один из органов физической восприимчивости, а суждение —
не более как ощущение, все понятия о долге и добродетели
оцениваются по их отношению к чувствам, другими словами,
измеряются просто суммой физических наслаждений, которые
они могут доставить. Вот настоящее основание нравственной
философии. Иметь другой какой-нибудь взгляд—значит давать
себя обманывать условными выражениями, которые ни на чем не
основаны, кроме предрассудков невежественных людей. Наши
422

пороки и наши добродетели суть только результаты наших стра­
стей, которые в свою очередь порождаются нашей физической
чувствительностью к боли и к наслаждению. Таким именно путем
впервые возникло сознание о справедливости. Физической чувст­
вительности люди обязаны ощущением удовольствия и страда­
ния; отсюда произошло сознание их собственных выгод, и отсюда
же родилось желание жить вместе, в обществах. Как только люди
соединились в общества, явилось понятие об общей пользе, так
как без этого общество не может удержаться; а так как действия
бывают справедливы или несправедливы только в той мере,
в какой они соответствуют этой общей пользе, то и установилось
мерило, с помощью которого можно отличать справедливость от
несправедливости24. В том же непреклонном духе и с необык­
новенной полнотой положительных примеров исследует Тельвеций и происхождение других чувств, от которых зависят челове­
ческие деяния. Так, он говорит, что и честолюбие и дружба—
дело чисто физической чувствительности. Люди жаждут славы
или ради удовольствия, которого они ожидают от одного об­
ладания ею, или же потому, что видят в ней средство получить
впоследствии другие удовольствия. Что же касается дружбы, то
единственная польза от нее состоит в увеличении наших удоволь­
ствий или в смягчении наших страданий; с этой именно целью
человек и желает поддерживать сношения со своим другом 25 .
Кроме этого, жизнь ничего не может дать нам. Любить все
доброе ради одного добра так же невозможно, как любить злое
ради зла. Мать, плачущая о потере своего ребенка, побуждается
к этому единственно эгоизмом; она грустит, потому что у нее
отнято удовольствие и потому что она видит пустоту, которую
трудно наполнить. Итак, и самые высокие добродетели, и самые
низкие пороки одинаково порождаются тем удовольствием, ко­
торое мы испытываем, действуя по их внушению. Всем, что мы
имеем, и всем, чем мы бываем, мы обязаны внешнему миру;
и человек может быть только тем, чем делают его те предметы,
которые его окружают.
Взгляды, проводимые в этом знаменитом сочинении, я изло­
жил довольно подробно не столько по причине того таланта,
с каким они защищаются, сколько потому, что они дают ключ
к объяснению движений самого замечательного века. Действи­
тельно, они так вполне согласовались с преобладавшими стремле­
ниями, что не только быстро доставили своему автору огромную
европейскую известность 2 , но в течение многих лет приобретали
все большее и большее влияние, и во Франции в особенности
имели громадное значение 27 . Так как в этой стране возникли
такие взгляды, то для нее они более всего и годились. Госпожа
Дюдефан, которая провела свою долгую жизнь посреди фран­
цузского общества и была одной из самых тонких наблюдатель­
ниц своего времени, весьма удачно выразила это. Сочинение
Гельвеция, говорит она, популярно, потому что этот человек
высказал тайну каждого.
423

Это правда, что для современников Гельвеция его взгляды,
несмотря на их огромную популярность, имели вид тайны, пото­
му что связь между ними и общим ходом дел тогда еще только
смутно сознавалась. Для нас же, рассматривающих этот вопрос
после такого промежутка времени и, следовательно, с помощью
большей опытности, совершенно ясно видно, до какой степени
эта система соответствовала потребностям того века, выражени­
ем и признаком которого она служит. Что Гельвеций должен был
встретить сочувствие своих соотечественников, это ясно видно не
только из свидетельств о его успехе, но и из обзора общего
характера того времени. Когда он еще продолжал свои труды,
и только за четыре года до их обнародования, появилось во
Франции сочинение, которое хотя и обнаружило более таланта
и имело большее влияние, чем сочинение Гельвеция, но все-таки
было написано совершенно в том же направлении. Я говорю
о великом метафизическом трактате Кондильяка, составляющем
во многих отношениях одно из самых замечательных произведе­
ний восемнадцатого столетия; авторитет его в продолжение двух
поколений был так велик, что без некоторого знакомства с этим
сочинением мы едва ли можем понять свойства тех сложных
движений, которые произвели Французскую революцию.
В 1754 г. Кондильяк издал свое знаменитое сочинение об
уме, самое заглавие которого уже показывает, в каком духе оно
написано. Хотя этот глубокий мыслитель имел в виду ни более,
не менее как исчерпывающий анализ человеческих способностей
и хотя один весьма даровитый, но враждебный критик (Кузен)
провозглашает его единственным метафизиком, какого произ­
вела Франция за все восемнадцатое столетие, но все-таки он
нашел, что решительно невозможно избежать тех стремлений ко
внешнему, которые господствовали в его время. Следствием
этого было то, что он назвал свое сочинение трактатом об
ощущениях. В нем он положительным образом утверждает, что
все, что мы знаем, есть результат ощущения, под которым он
разумеет действие, производимое на нас внешним миром. Что бы
ни думали о верности этого взгляда, но то не подлежит сомне­
нию, что он проводится с такой последовательностью и такой
строгостью в умозаключениях, которые достойны всякой похва­
лы. Однако разбор доводов, подкрепляющих взгляд Кондильяка,
может повести к рассуждениям, чуждым моей настоящей цели,
которая заключается только в том, чтобы указать отношение
между его философией и общим направлением его современ­
ников. Поэтому, не имея никакого притязания на что-либо вроде
практического разбора этого знаменитого сочинения, я хочу про­
сто представить свод всех существенных положений, составля­
ющих его основание, с тем чтобы сделать очевидной связь,
существующую между этой книгой и умственным складом того
времени, в котором она появилась.
Материалы, из которых была первоначально извлечена фи­
лософия Кондильяка, заключались в великом сочинении, издан424

ном за шестьдесят лет до него Локком. Хотя многое из того, что
составляет самую существенную часть этой философии, было
заимствовано от английского писателя, но в одном весьма важном
отношении ученик отличался от учителя. И это различие резко
обрисовывает то направление, которое начинал принимать в то
время французский ум. Локк с некоторой небрежностью в выраже­
нии, а может быть, и некоторой неточностью в мысли уверял, что
существует отдельная способность мышления, и утверждал, что
с помощью этой способности продукты ощущения могут прино­
сить нам пользу 28 . Кондильяк, движимый господствующим ду­
хом своего времени, не хотел и слышать о таком различии. Он,
подобно большей части своих современников, с ревностью смот­
рел на всякое притязание, усиливающее авторитет внутреннего
и ослабляющее авторитет внешнего мира. Таким образом, он
совершенно отвергает способность мышления как источник наших
идей частью потому, что эта способность есть только канал, в ко­
торый устремляются идеи по выходе из чувств, а частью и потому,
что вначале они и сами суть ощущения. Итак, по его мнению, весь
вопрос заключается только в том, каким образом наше соприкос­
новение с природой доставляет нам идеи, потому что, по его
системе, способности человека происходят единственно от дея­
тельности его чувств. Суждения, которые мы составляем, говорит
Кондильяк, часто приписываются присутствию в нас Божества—
удобный способ умозаключения, возникший только вследствие
трудности анализа суждений. Только рассмотрев действительный
порядок составления наших суждений, мы можем устранить эти
неясности. Дело в том, что внимание, обращаемое нами на пред­
мет, есть не что иное, как ощущение, которое возбуждает в нас
этот предмет; и то, что мы называем отвлеченными понятиями,—
не более как различные виды нашей внимательности. По зарожде­
нии, таким образом, понятий дальнейший процесс совершается
весьма просто. Внимать двум понятиям в одно и то же время—
значит сравнивать их, так что сравнение не есть результат внима­
ния, но скорее само внимание.
Это сразу дает нам способность судить, ибо, делая прямо
сравнение, мы этим самым, по необходимости, составляем суж­
дение. Точно так же память есть не более как преобразившееся
ощущение; между тем как воображение есть не что иное, как
память, которая, будучи доведена до возможно высшей степени
живости, делает отсутствующее как бы присущим. Итак, впечат­
ления, получаемые нами от внешнего мира, суть не причины
наших способностей, а сами способности. Из этого неизбежно
следует, говорит Кондильяк, что в человеке природа есть начало
всего; что природе обязаны мы всем нашим знанием; что мы
научаемся только от ее уроков и что все искусство умозаключе­
ния должно состоять в продолжении того дела, к выполнению
которого мы призваны природой.
Направление этих взглядов до такой степени очевидно, что
для оценки их результата мне нет нужды брать другое какое-либо
425

мерило, кроме степени распространения их. Действительно, рев­
ность, с какой их начали вводить во все отрасли знания, может
удивить лишь тех, которые по своему умственному складу могли
изучать историю только отдельными отрывками, а не привыкли
смотреть на нее, как на одно целое, и которые поэтому не
замечают, что в каждой великой эпохе бывает в ходу какаянибудь одна идея, которая, пересиливая все другие, дает свой
характер всем событиям и определяет их окончательный исход.
Во Франции в продолжение последней половины восемнадцатого
столетия такой идеей было подчинение внутреннего внешнему.
Это тот опасный, хотя и благовидный, принцип, который отвлек
внимание людей от церкви и направил его на государство, кото­
рый проявлялся в сочинениях 1ельвеция, самого знаменитого из
французских моралистов, и Кондильяка, знаменитейшего из фран­
цузских метафизиков. Это тот самый принцип, который, воз­
высив, если можно так сказать, значение природы, заставил
способнейших мыслителей посвятить себя изучению ее законов
и покинуть другие занятия, пользовавшиеся в прежнее время
большой популярностью. Вследствие этого движения сделаны
были такие удивительные прибавления к каждой отрасли естест­
венных наук, что гораздо более новых истин, относящихся к внеш­
нему миру, было открыто во Франции в продолжение второй
половины XVIII столетия, чем за все предшествовавшие пери­
оды, взятые вместе. Подробности этих открытий, насколько они
были пригодны для общих целей цивилизации, будут рассказаны
в другом месте; теперь же я укажу только на те, которые наибо­
лее выдаются вперед, с тем чтобы читатель мог понять делаемые
мною далее выводы и мог видеть связь между этими открытиями
и Французской революцией.
Бросив общий взгляд на внешний мир, мы можем сказать,
что три самые важные силы, которыми совершаются все отправ­
ления природы, суть: теплород, свет и электричество—к этому
последнему я отношу и явления магнетизма и гальванизма.
Всеми этими предметами французы теперь впервые стали зани­
маться с замечательным успехом. Относительно теплорода не
только собираемы были с неутомимым трудолюбием материалы
для позднейших выводов, но даже, прежде чем прошло одно
поколение, сделаны были и самые выводы; ибо в то время как
Прево вывел законы лучеиспускания теплорода, законы тепло­
проводности были исследованы Фурье, который перед самой
революцией занялся возведением термотики на степень науки
путем дедуктивного применения к ней той знаменитой математи­
ческой теории, которую он сам придумал и которая и до сих пор
носит его имя. Касательно электричества достаточно заметить,
что в том же самом периоде производились важные опыты
Д'Алибара, а за ними следовали обширные изыскания Кулона,
вследствие которых явления электричества подведены были под
законы математики, и таким образом довершено то, что подго­
товил уже Эпинус. Что же касается законов света, то накоплялись
426

те идеи, которые проложили путь к важным открытиям, сделан­
ным в конце столетия Малюсом и еще позднее Френелем. Оба
этих знаменитых француза не только сделали важные прибавле­
ния к нашим сведениям о двойном преломлении, но Малюс даже
открыл поляризацию света — без сомнения, самая блестящая
услуга, какая только была оказана оптике со времени разложения
солнечных лучей. Вследствие этого также Френель приступил
к глубоким изысканиям, утвердившим на прочном основании ту
великую теорию волнений света, основателями которой считают
1ука, Гюйгенса и больше всего Юнга и которой окончательно
была ниспровергнута атомистическая теория Ньютона.
Вот какие успехи сделали французы в познании тех сил
природы, которые сами по себе невидимы и о которых мы не
можем положительно сказать, существуют ли они в виде какойнибудь материи, или же это не более как состояния или свойства
других тел . Громадное значение этих открытий, как увеличива­
ющих число дознанных истин, конечно, неоспоримо; но в то же
самое время сделаны были и другого рода открытия, которые,
имея более осязательное отношение к видимому миру и будучи
вследствие этого легче понимаемы, произвели более непосредст­
венные результаты и, как я сейчас покажу, имели замечательное
влияние на усиление того демократического стремления, которое
сопровождало Французскую революцию. Совершенно невозмож­
но, не выходя из предположенных мною пределов, дать скольконибудь верное понятие о чудесной деятельности, с какой фран­
цузы преследовали теперь свои изыскания в каждой области
органического и неорганического мира; но я все-таки считаю
возможным сжать на нескольких страницах такой перечень более
выдающихся сторон этой деятельности, который мог бы дать
читателю некоторую идею о том, что было сделано поколением
великих мыслителей, процветавших во Франции в последней
половине восемнадцатого столетия.
Если мы ограничим наш взгляд обитаемым нами земным
шаром, то должны согласиться, что две науки, химия и геология,
не только весьма много обещают в будущем, но и содержат уже
сами обширные обобщения. Причина этого станет очевидна, если
мы вникнем в идеи, лежащие в основании этих двух великих
предметов. Идея химии—изучение состава 30 , идея геологии —
изучение положения. Предмет первой составляет изучение зако­
нов, от которых зависят свойстэа материи; предмет второй—
изучение законов, обусловливающих место расположения ее.
В химии мы производим опыты; в геологии — наблюдаем. В хи­
мии мы имеем дело с частичным строением малейших атомов 31 ;
в геологии — с мировым строением огромных масс. От этого
происходит, что химик своей мелочностью, а геолог своим вели­
чием соприкасаются с двумя крайностями материальной Вселен­
ной и, исходя от этих противоположных точек, постоянно об­
наруживают, как я легко могу доказать, все большее и большее
стремление подчинить своей власти такие науки, которые имеют
427

в настоящее время независимое существование и которые ради
разделения труда все еще признается более удобным изучать
отдельно, между тем как дело собственно так называемой фило­
софии—соединить их в одно полное, действительное целое.
И в самом деле ясно, что если бы мы знали все законы, определя­
ющие составы материи, и также все законы, от которых зависит
ее положение, то мы также знали бы и все перемены, которым
она способна подвергнуться самопроизвольно, т. е. когда ей не
становится в этом помехой ум человека. Каждое явление, пред­
ставляемое каким-нибудь данным веществом, должно зависеть
или от чего-нибудь заключающегося в самом веществе, или от
такой причины, которая находится вне его; при этом все, что
происходит внутри материи, объясняется ее составом, а то, что
случается вне ее, должно зависеть от положения ее относительно
тех предметов, которые имеют на нее действие. Вот положения,
применимые ко всевозможным случаям, и все, что ни случается,
должно подходить под какой-нибудь из этих двух разрядов зако­
нов; даже упомянутые выше таинственные силы, исходят ли они
из материи, или же суть только свойства материи, должны при
окончательном анализе их оказаться зависящими или от внутрен­
него устройства, или от внешнего положения их физических
предыдущих. Поэтому, как бы ни было удобно при настоящем
состоянии нашего знания говорить о жизненных принципах, о не­
ведомых жидкостях и упругих эфирах, подобные термины могут
быть только временными, и их следует считать не более как
названиями, принятыми для тех оставшихся необъясненными
фактов, подведение которых под общие правила, довольно об­
ширные, чтобы обнять все и на все распространяться, будет
делом грядущих веков.
Так как эти идеи состава и положения лежат в основании всех
естественных наук, то неудивительно, что химия и геология, их
лучшие, хотя все еще несовершенные представители, должны
были сделать в новейшие времена более успехов, чем какая-либо
другая из главных отраслей человеческого знания. Хотя химики
и геологи не поднялись еще до крайней высоты в своих пред­
метах 32 , но все-таки может ли что быть любопытнее той быстро­
ты, с какой они расширяли свои взгляды в продолжение двух
последних поколений, вдаваясь в такие вопросы, до которых,
казалось бы с первого взгляда, им нет дела, подчиняя другие
отрасли исследования своим и набираясь отовсюду тех умствен­
ных сокровищ, которые, долго скрываемые в темных закоулках,
растрачивались в разработке специальных, второстепенных пред­
метов. Так как это одна из великих умственных характеристик
настоящего времени, то я рассмотрю ее впоследствии с большей
подробностью; теперь же я должен только доказать, что в этих
двух обширных науках, которые хотя еще весьма несовершенны,
но должны со временем стать выше всех других, первые важные
шаги были сделаны французами в течение последней половины
XVIII столетия.
428

Что мы обязаны Франции существованием химии как науки,
с этим согласится всякий, кто употребляет слово «наука» в том
единственно смысле, в котором оно должно быть употребляемо,
т. е. как свод обобщений, верность которых до такой степени
непреложна, что они хотя и могут быть со временем заслонены
высшими обобщениями, но не могут быть разрушены ими, дру­
гими словами, таких обобщений, которые могут быть поглоще­
ны, но не опровергнуты. С этой точки зрения история химии
представляет только три перехода. Первый переход составляло
падение флогистической теории и основание на развалинах ее
учения об окислении, сгорании и дыхании. Второй переход за­
ключался в установлении начала определенных пропорций и при­
менении к нему атомистической гипотезы. Третий переход—
выше чего мы еще не поднимались — составляет соединение хи­
мических законов с законами электричества и успешное стремле­
ние связать в одном общем выводе разрозненные явления обоих
начал. Какой из этих трех переходов имел в свое время наиболь­
шее значение, до этого нам теперь нет дела; но то достоверно, что
первый из них был результатом деятельности Лавуазье, величай­
шего из французских химиков. До него несколько важных воп­
росов были выяснены английскими химиками, опыты которых
раскрыли существование дотоле неизвестных тел. Но звеньев,
которыми можно было бы связать эти факты, еще недоставало,
и, покуда Лавуазье не выступил на то же поприще, не было
обобщений достаточно обширных для того, чтобы химия могла
справедливо назваться наукой; или, говоря точнее, единственный
широкий вывод, принятый всеми, был сделан Сталем, но великий
французский химик доказал, что вывод этот не только не полон,
но даже и совершенно неверен. Сведения об обширных открыти­
ях Лавуазье можно найти во многих известных сочинениях; нам
же достаточно сказать, что он не только выработал законы
окисления тел и их сгорания, но был также творцом истинной
теории дыхания, чисто химический характер которого он первый
доказал, чем и положил основание тем взглядам на назначение
пищи, которые были развиты впоследствии немецкими химиками
и которые, как я доказал во второй главе этого введения, могут
быть приложены к разрешению некоторых важных задач в ис­
тории человека. Заслуга в этом деле так очевидно принадлежала
Франции, что, хотя система, возникшая из этих открытий, была
быстро принята и в других странах, она все-таки получила назва­
ние французской химии. В то же время вследствие множества
ошибок, которыми была наполнена старая номенклатура, потре­
бовалась новая терминология, и в этом опять инициатива при­
надлежала Франции; великая реформа эта была начата ее четырь­
мя знаменитейшими химиками, прославившимися не более как за
несколько лет до революции 33 .
В то время как одна часть французских мыслителей была
занята приведением в порядок кажущихся неправильностей хи­
мических явлений, другая часть оказывала такую же услугу
429

геологии. Первая попытка популяризировать эту благородную
науку была сделана Бюффоном, предложившим в половине
XVIII столетия геологическую теорию, которая хотя и не была
совершенно оригинальна, но возбудила внимание своим красно­
речием и связанными с нею возвышенными умозрениями 34 . За
этим следовали более специальные, но тем не менее важные
труды Руэлля, Демарэ, Доломьё и Монлозье, которые менее чем
в сорок лет произвели совершенный переворот в идеях фран­
цузов, освоив их со странным представлением, что поверхность
нашей планеты даже там, где она кажется совершенно неизмен­
ной, постоянно подвергается самым обширным изменениям.
Стали понимать, что эти вечные приливы и отливы происходят
це только в тех частях природы, которые очевидно слабы и под­
вержены исчезновению, но и в тех, которые, по-видимому, соеди­
няют в себе все элементы прочности и постоянства, как, напри­
мер, гранитные горы, стеной облегающие земной шар и состав­
ляющие ту кору, ту облицовку, в которой он держится. Как
только ум привык к этой идее повсеместных перемен, то настало
время для появления великого мыслителя, который обобщил бы
разбросанные наблюдения и возвел их в науку, связав с какойлибо другой отраслью знания, законы которой или по крайней
мере эмпирические однообразия явлений уже приведены в изве­
стность.
В этот именно момент, когда исследования геологов, несмо­
тря на все их достоинства, были еще незрелы и шатки, взялся за
дело Кювье, один из величайших натуралистов, каких когда-либо
производила Европа. Немногие превосходили его глубиной воз­
зрения, а по обширности ума едва ли кто стоял выше его; притом
громадный круг изученных им предметов делал для него особен­
но удобным наблюдение над всеми явлениями и по всем частям
внешнего мира. Этот замечательный человек был, без сомнения,
основателем геологии как науки, потому что не только он первый
увидел необходимость применить к ней общие выводы срав­
нительной анатомии, но ему же первому на самом деле удалось
осуществить эту великую мысль, связав изучение земных пластов
с изучением находимых в них окаменелых животных 35 . Правда,
что незадолго до обнародования его исследований были собраны
многие важные факты, относящиеся к отдельным слоям, так как
первичные формации были исследованы немцами, а вторичные —
англичанами; но эти наблюдения при всем, их достоинстве оста­
вались разрозненными; в них не было того широкого взгляда,
который придал бы единство и величие всему целому, связав
исследования о неорганических изменениях поверхности земного
шара с другими исследованиями — об органических изменениях
животных, находившихся на этой поверхности.
Что этим громадным шагом мы вполне обязаны Франции,
это очевидно не только из того, что сделал Кювье, но также и из
признанного всеми факта, что французам мы обязаны нашими
познаниями относительно третичных слоев, в которых органичес430

кие остатки наиболее многочисленны и в которых особенно
много аналогии со всем существующим в настоящее время 36 .
Сюда же можно отнести и другое обстоятельство, приводящее
к тому же заключению, а именно: что первое применение начал
сравнительной анатомии к изучению ископаемых костей было
также делом француза, знаменитого Добантона. До него эти
кости были предметом бессмысленного удивления; некоторые
говорили, что они упали с неба, другие—что это гигантские
члены древних патриархов, которым приписывали большой рост,
потому что они были весьма стары 3 7 . Такие нелепые понятия
были навсегда рассеяны Добантоном, издавшим в 1762 г. мемуар, о котором нам теперь приходится сказать только одно—что
он свидетельствует о тогдашнем состоянии французского ума
и что он составлял преддверие к открытиям Кювье.
Таким соединением геологии с анатомией впервые внесено
было в изучение природы ясное понятие о дивной теории повсе­
местных перемен, и рядом с ним возникло столь же определи­
тельное понятие о правильности, с какой перемены эти проис­
ходят, и о непреложных законах, которыми они управляются.
Подобные идеи, без сомнения, проявлялись по временам
и в предыдущие века, но великие французские мыслители
XVIII столетия первые применили их ко всему строению земного
шара и таким образом проложили путь к тому еще более воз­
вышенному взгляду, для которого их умы еще не были довольно
зрелы 38 , но до которого в наше время быстро возвышаются
самые передовые мыслители. Теперь начинают уже понимать, что
каждое прибавление к нашим знаниям, принося новые доказа­
тельства правильности, с которой совершаются все перемены
в природе, должно приводить нас к убеждению, что та же пра­
вильность существовала и задолго до того, как наша маленькая
планета приняла свой теперешний вид и как появился на поверх­
ности земли человек. Мы имеем самые полные доказательства,
что перемены, беспрерывно происходящие в материальном мире,
имеют характер однообразия; однообразие это так ясно обозна­
чается, что в астрономии, самой совершенной из всех наук, мы
можем предсказывать явления за много лет до их действитель­
ного совершения; и никто не может сомневаться в том, что если
бы и по другим предметам знание наше простерлось так же
далеко, то и в них предсказания наши были бы не менее точны.
Итак, ясно, что обязанность представления доказательств падает
не на тех, кто признает вечную правильность природы, а скорее
на тех, кто отрицает ее и кто определяет воображаемый период,
относя к нему воображаемый переворот, во время которого
возымели будто бы действие новые законы и установился новый
порядок вещей. Такие произвольные утверждения, если им даже
и суждено со временем оказаться верными, не могут, однако,
ничем быть оправданы при нынешнем состоянии науки и должны
быть отброшены как последние остатки тех теологических пред­
рассудков, которые поочередно задерживали успехи каждой на431

уки. Эти и все подобные им понятия делают двойное зло. Они
вредны потому, что извращают человеческий ум, полагая пре­
делы его исследованиям, а более всего вредны в том отношении,
что ослабляют широкую идею постоянного, непрерывно дейст­
вующего закона,—идею, которую, без сомнения, немногие могут
прочно усвоить, но из которой должны вытекать конечные, выс­
шие обобщения грядущей науки.
Это именно глубокое убеждение в том, что изменяющиеся
явления следуют неизменным законам и что есть начала порядка,
под которые может быть подведен всякий кажущийся беспоря­
док, руководило в XVII столетии в ограниченной сфере Бэкона,
Декарта и Ньютона, а в XVIII столетии было применено ко всем
областям материального мира; на обязанности же XIX столетия
лежит распространить его и на историю человеческого ума. Этой
последней отраслью исследования мы обязаны главным образом
1ермании, потому что, за исключением одного Вико, никто и не
подозревал возможности прийти к полным выводам относитель­
но прогресса человечества, пока незадолго до Французской рево­
люции великие германские мыслители не начали разрабатывать
этот наиболее возвышенный и трудный из всех предметов изуче­
ния. Сами же французы были слишком заняты естественными
науками, чтобы обращать внимание на такие предметы 39; и мы
можем вообще сказать, что в XVIII столетии каждая из трех
первостепенных наций Европы играла свою особую роль: Англия
распространяла любовь к свободе, Франция—знание естествен­
ных наук, а 1ермания, поддерживаемая в известной степени Шот­
ландией, возобновляла изучение метафизики и вводила новое
изучение—философии истории. Из этого распределения могут
быть, конечно, сделаны некоторые исключения, но то достовер­
но, что такова именно была отличительная характеристика по­
именованных трех стран. После смерти Локка (в 1704 г.) и Нью­
тона (в 1727 г.) в Англии оказался ощутительный недостаток
в великих отвлеченных мыслителях, и это не потому, чтобы не­
доставало дарований, а потому, что дарования эти были направ­
лены частью на цели практические, частью же—на политические
распри. Я впоследствии займусь рассмотрением причин этой
особенности и постараюсь привести в известность, до какой
степени она влияла на судьбы Англии. Что результаты ее были
вообще благодетельны, в этом я не сомневаюсь; но бесспорно
также и то, что направление это вредило успехам науки, потому
что отвращало умы от всех новых истин, исключая те, которые
могли принести очевидную, практическую пользу. Следствием
этого было то, что хотя англичане сделали несколько великих
открытий, но у них в течение 70 лет не было ни одного человека,
который бы имел действительно широкий взгляд на явления
природы; не было никого, кто бы мог сравниться с теми знамени­
тыми мыслителями, которые во Франции преобразовали все
отрасли естествозйания. Не ранее как через два с лишком поколе­
ния после смерти Ньютона показались первые признаки замеча432

тельной реакции, которая быстро распространилась почти на все
отрасли умственной деятельности нации. По части физики до­
статочно упомянуть о Дальтоне, Дэви и Юнге, из которых
каждый был основателем новой эпохи; по другим же предметам
я могу только сослаться, во-первых, на влияние шотландской
школы, а во-вторых—на то внезапно возбудившееся, вполне
заслуженное уважение к германской литературе, главным пред­
ставителем которого был Колрижд и которое развило в английс­
ких умах вкус к таким возвышенным и смелым обобщениям,
каких не знали до того времени. История этого обширного
движения, проявившегося с самого начала XIX столетия, будет
рассказана в последующих томах этого сочинения, в настоящее
же время я только упоминаю о нем в пояснение того факта, что
до начала этого движения англичане, хотя и превосходившие
французов в некоторых предметах, имевших чрезвычайную важ­
ность, уступали им в тех широких философских воззрениях, без
которых не только не может принести никакой пользы даже
самый терпеливый труд, но и действительно сделанные открытия
не имеют полной цены, так как без привычки к обобщению
невозможно заметить существующую между ними связь и спло­
тить их разрозненные части в одну обширную систему полной,
стройной истины.
Интерес, связанный вообще с этого рода исследованиями,
заставил меня остановиться на них несколько долее, чем я наме­
ревался, и может быть долее, чем сколько это уместно в насто­
ящем введении, заключающемся преимущественно в намеках
и имеющем характер приуготовительный. Но необыкновенный
успех, с каким начали теперь заниматься французы естествен­
ными науками, представляет так много любопытного по своей
связи с революцией, что я не могу не привести еще нескольких
примеров, особенно бросающихся в глаза,— хотя ради краткости
я ограничусь только теми тремя главными отделами, которые,
взятые вместе, составляют так называемую естественную исто­
рию. По всем этим отделам самые важные шаги были сделаны во
Франции в течение последней половины XVIII столетия.
По первому из этих отделов, именно по части зоологии, мы
обязаны французам XVIII века самыми высшими обобщениями,
каких достигла до сих пор эта отрасль знания. Зоология, прини­
маемая в собственном смысле этого слова, состоит только из
двух частей: из анатомической, которая составляет ее статику,
и физиологической, которая есть ее динамика; первая занимается
строением животных, вторая — их отправлениями. Обе части бы­
ли разрабатываемы почти в одно время Кювье и Биша, и глав­
ные из сделанных ими выводов остаются по прошествии шести­
десяти лет неизменными в существенных своих частях. В 1795 г.
Кювье установил великий принцип, что изучение и классифика­
ция животных должны основываться не на их внешних особен­
ностях, как было прежде, а на их внутренней организации и что,
следовательно, не может быть действительного прогресса в этом
15 — 3992

433

знании без расширения пределов сравнительной анатомии. Этот
шаг, как ни кажется он прост в настоящее время, имел тогда
огромную важность, потому что он разом вырвал зоологию из
рук наблюдателя и передал ее в руки экспериментатора; послед­
ствием этого было достижение той определительности и верно­
сти в подробностях, к которой может привести только опыт
и которая во всех отношениях важнее тех общепонятных фактов,
какие дает наблюдение. Указав таким образом натуралистам
истинный путь исследования, приучив их к точному и строгому
методу и научив пренебрегать неопределительными описаниями,
которыми они прежде увлекались, Кювье положил основание
тому прогрессу, который в последние шестьдесят лет превзошел
всякие ожидания. Итак, настоящая заслуга Кювье заключается
в том, что он ниспровергнул искусственную систему, созданную
гением Линнея, и построил на месте ее гораздо более совершен­
ную теорию, которая давала самый полный простор будущим
исследованиям, так как на основании ее все системы должны
считаться несовершенными и временными до тех пор, пока будет
еще оставаться что-либо не исследованным по части сравнитель­
ной анатомии животного царства. Влияние, произведенное этим
великим взглядом, еще более усилилось вследствие необыкновен­
ного умения и трудолюбия, с каким сам автор проводил его
и доказывал удобоприменяемость проповедуемых им начал.
Прибавления, сделанные им к нашему знанию сравнительной
анатомии, вероятно, многочисленнее сделанных кем-либо дру­
гим; но что доставило ему особенную славу, это та дальновид­
ность, с какой он употреблял в дело свои приобретения. Незави­
симо от других обобщений, он был еще автором широкого
деления всего животного царства на позвоночных, моллюсков,
суставчатых и лучистых,—деления, которое и до сих пор удер­
жалось и является одним из замечательнейших примеров обшир­
ного философского взгляда, примененного во Франции к явлени­
ям материального мира 4 0 .
Но как ни славно имя Кювье, другое имя, о котором мне
остается упомянуть, еще славнее. Я разумею, конечно, Биша,
слава которого постоянцо возрастает по мере успехов, делаемых
нашим знанием, и который—если вспомнить, как недолго он
жил и как далеко между тем успел зайти в своих воззрениях,—
должен быть признан самым глубоким из мыслителей и самым
тонким из всех наблюдателей, какие изучали до сих пор устрой­
ство животного организма 41 . Правда, что ему недоставало тех
обширных познаний, которыми отличался Кювье; но хотя вслед­
ствие этого обобщения его были заимствованы из менее обшир­
ной сферы, зато, с другой стороны, в них было менее временного:
они были, мне кажется, законченнее и, без сомнения, обнимали
предметы большей важности. Внимание Биша было преимущест­
венно устремлено на человеческий организм в самом широком
смысле этого слова; цель его была—настолько исследовать этот
организм, чтобы возвыситься, если можно, до некоторого знания
434

причин и свойств нашей жизни. Это дивное предприятие не
удалось ему во всей целости, но то, чего он достиг в некоторых
частях его, так необыкновенно и сообщило такой толчок некото­
рым из высших отраслей исследования, что я укажу вкратце на
принятый им метод, с тем чтобы сравнить его с методом, которо­
му в то же время следовал с огромным успехом Кювье.
Важный шаг, сделанный Кювье, заключался в том, что он
настоял на необходимости всестороннего изучения органов живо­
тных, вместо того чтобы, следуя старой системе, описывать их
привычки и внешние особенности. Это было большим улучшени­
ем, потому что на место шатких популярных наблюдений он
поставил прямой42 опыт и тем сообщил зоологии неизвестную
дотоле точность . Но Биша с еще большей проницательностью
заметил, что и этого недостаточно. Он видел, что так как каждый
орган состоит из различных тканей, то нужно изучить самые
ткани, прежде чем узнавать, каким образом из их сочетания
составляются органы. Эта мысль, как и все истинно великие
идеи, не была вполне выработана одним человеком, ибо физио­
логическое значение тканей было признаваемо тремя или четырь­
мя из непосредственных предшественников Биша, как то: Кармикаэлем Смитом, Бонном, Бордё и Фаллопием. Однако эти
исследователи при всем своем трудолюбии не сделали ничего
важного; хотя они и собрали некоторые частные факты, но в их
наблюдениях был тот же недостаток гармонии и замечалась та
же вообще неполнота, которой всегда отличаются труды людей,
не возвышающихся до43всестороннего взгляда на предмет, с кото­
рым они имеют дело .
Вот при каких обстоятельствах начал Биша те исследования,
которые по их результатам в настоящем, а еще более по тем
плодам, каких можно ожидать от них в будущем, составляют,
вероятно, самое ценное из приобретений, какими бывала когдалибо обязана физиология уму отдельного человека. В 1801 г.,
только за год до своей смерти, он напечатал свое обширное
сочинение об анатомии, в котором изучение органов совершенно
подчинено изучению входящих в состав их тканей. Он говорит,
что тело человека состоит из двадцати одной разных тканей,
которые все хотя и отличаются существенно одна от другой, но
имеют два общих44свойства: способность растягиваться и способ­
ность сжиматься . Ткани эти он с неутомимым трудолюбием
подвергал всякого рода исследованиям45; он рассматривал их
в различных возрастах и при различных болезнях, дабы привести
в известность законы как нормального, так и патологического
развития их 46 . Он изучал, в какой мере каждая ткань подвергает­
ся влиянию влажности, воздуха и температуры; а также, насколь­
ко свойства их изменяются от различных химических веществ
и даже какое действие они имеют на вкус. Этим путем и с помо­
щью многих других опытов в том же направлении он так быстро
и так далеко подвинулся вперед, что на него должно смотреть не
как на простого нововводителя в старой науке, а скорее как на
435

создателя новой. Если позднейшие наблюдатели и исправили
некоторые из его выводов, то сделали это, только следуя его же
методу, достоинство которого до такой степени всеми признано,
что он принят почти всеми лучшими анатомами, которые хотя
и расходятся с Биша в других воззрениях, но совершенно соглас­
ны с ним в том, что будущие успехи анатомии должны ос­
новываться на знании тканей, первостепенную важность которых
он первый заметил 47 .
Методы Биша и Кювье, взятые вместе, исчерпывают все
средства, какими располагает наука зоология; так что все после­
дующие натуралисты должны были непременно принять какуюнибудь из этих систем, т. е. или следовать Кювье, сравнивая
органы животных, или следовать Биша, сличая ткани, состав­
ляющие эти органы. И так как одно сравнение приводит главным
образом к познанию отправлений, а другое—к уяснению стро­
ения организмов, то очевидно, что для доведения знания живот­
ного мира до возможной степени совершенства необходимы обе
эти системы; но если спросить, который из двух методов без
помощи другого скорее может привести к важным результатам,
то я полагаю, что пальма первенства должна быть присуждена
методу Биша. Если смотреть на этот вопрос как на подлежащий
решению авторитета, то, конечно, большинство самых знамени­
тых анатомов и физиологов теперь склоняется скорее на сторону
Кювье; систорической же точки зрения может быть доказано,
что слава Биша с успехами науки возрастала гораздо быстрее,
чем слава его великого соперника. Но что мне кажется еще более
решительным доводом,— это тот факт, что два важнейших от­
крытия, сделанных в наше время по части классификации живот­
ных, являются прямым последствием метода, введенного Биша.
Первое из этих открытий было сделано Агассизом, который,
занимаясь своими ихтиологическими исследованиями, пришел
к убеждению, что классификация Кювье, основанная на сравне­
нии органов, не достигает своей цели по отношению к ископа­
емым рыбам, так как отличительные черты их строения с течени­
ем времени изгладились. Поэтому он принял единственный, ка­
кой оставался затем, план, т. е. стал изучать ткани, которые,
будучи менее сложны, чем органы, часто оказываются нетрону­
тыми. Результатом этого было чрезвычайно замечательное от­
крытие— что строение оболочной плевы рыб так тесно связано
с их организацией, что если все в рыбе изгладилось, кроме этой
плевы, то можно, заметив особенности этой последней, воспроиз­
вести строение самого животного в наиболее существенных ча­
стях его. О важности этого начала гармонии можно составить
себе некоторое понятие из того обстоятельства, что Агассиз
основал на нем ту знаменитую классификацию, которой он один
был творцом и с помощью которой ископаемая ихтиология
впервые приняла точные и определенные формы.
Другое открытие, применение которого еще более обширно,
было сделано совершенно таким же путем. Оно состоит в порази436

тельном факте, что зубы каждого животного необходимо имеют
связь со всей организацией его, так что мы можем до известной
степени угадать всю организацию, исследовав один зуб. Этот
прекрасный пример правильности в действиях природы сделался
известен не ранее как через тридцать лет после смерти Биша, но
мы, очевидно, обязаны этим открытием применению того мето­
да, который он так усердно старался ввести в употребление. Так
как в прежнее время зубы не были исследованы надлежащим
образом относительно их отдельных тканей, то полагали, что
они не имеют собственно никакого строения или, как думали
некоторые, состоят просто из волокнистой ткани 4 ^. Но посред­
ством самых точных микроскопических исследований приведено
недавно в известность, что ткани зуба совершенно сходны с тка­
нями других частей тела и что слоновая кость, или дентин, как ее
теперь называют, есть в высшей степени органическое тело: она
так же, как и эмаль, состоит из клетчатки и представляет собой
в сущности развитие живого мозга. Это открытие, полное значе­
ния для анатома-философа, было сделано около 1838 г.; хотя
первые шаги к нему были сделаны Пюркенже, Ретцием и Шванном, но главным своим развитием оно обязано Насмиту и Оуэну,
которые оспаривают его друг у друга. Кто из них имеет больше
прав — не наше дело решать; я хочу заметить только одно, что
открытие это сходно с тем, которое сделал Агассиз, сходно как
по методу, лежавшему в основании приведших к нему исследова­
ний, так и по своим последствиям. Обоими этими открытиями
мы обязаны признанию основного правила Биша—что изучение
органов должно быть подчинено изучению тканей—и оба они
послужили самым драгоценным пособием для зоологической
классификации. С этой точки зрения услуга, оказанная Оуэном,
бесспорна, что бы ни думали о его правах на оригинальность.
Этот знаменитый натуралист с необыкновенным трудолюбием
занимался применением этого открытия ко всем позвоночным
животным и доказал в своем добросовестном сочинении, специ­
ально посвященном этому предмету, бесспорность удивитель­
ного факта, что устройство одного зуба дает уже критерий для
определения свойств и организации той породы животных, кото­
рой он принадлежит.
Всякий, кто много размышлял о различных ступенях, через
которые проходило последовательно наше знание, должен был,
мне кажется, прийти к тому заключению, что, вполне признавая
великие заслуги исследователей животного организма, мы долж­
ны, однако, более всего удивляться не тем, которые сделали
открытия, а скорее тем, которые указывают, как следует делать
открытия 49 . Раз указан истинный путь исследования, остальное
уже сравнительно легко. Торный путь открыт во всякое время,
и трудность не в том, чтобы найти охотников путешествовать по
старой дороге, а чтобы приискать таких, которые проложили бы
новую. Каждый век производит множество людей со смыслом
и со значительным трудолюбием, которые при всей своей способ437

ности разрабатывать ту или другую науку в ее подробностях не
бывают, однако, в состоянии расширить ее отдаленные пределы.
Это потому, что подобное расширение должно сопровождаться
открытием нового метода , а для того, чтобы метод был и нов,
и существенно полезен, необходимо, чтобы основатель его не
только мастерски владел всеми средствами своего предмета, но
и обладал также оригинальностью и обширностью взгляда—
двумя самыми редкими видами человеческого дарования. Вот
в чем заключается истинная трудность всякого серьезного изуче­
ния. Как скоро какая-нибудь отрасль знания была обобщена
в законы, она содержит, в самой ли себе или в своих применени­
ях, три отдельные ветви, а именно: изобретение, открытие и ме­
тод. Из них первая соответствует искусству, вторая — науке,
а третья—философии. В этой шкале изобретениям принадлежит
самое последнее место,— ими редко занимаются умы высшего
разряда. Далее следуют открытия; здесь уже начинается насто­
ящая область мышления, так как здесь делается первая попытка
искать истину ради ее самой, оставляя в стороне все практические
соображения, к которым изобретения имеют необходимое от­
ношение. Это уже наука в собственном смысле; и как трудно
достигнуть этой ступени, очевидно из того факта, что все полуци­
вилизованные народы делали много великих изобретений, а не
сделали ни одного великого открытия. Но самую высшую из трех
ступеней занимает философия метода, имеющая то же отношение
к науке, какое имеет наука к искусству. Громадная, можно сказать
первостепенная, важность ее доказывается множеством свиде­
тельств в летописях науки: некоторые истинно великие люди не
сделали решительно ничего, а только провели всю жизнь в бес­
плодной деятельности не потому, чтобы они мало работали,
а потому, что их метод был бесплоден. Успехи всякой науки
зависят более от того плана, по которому она разрабатывается,
чем от действительного умения лиц, занимающихся ею. Если кто,
путешествуя по незнакомой стране, истощит все свои силы, идя
не по той дороге, то он не достигнет места, куда стремился, а
быть может, и упадет от изнеможения на дороге в том продол­
жительном и трудном пути за истиной, который еще остается
совершить человеческому уму и цель которого мы в нашем
поколении можем видеть только издали,— успех будет, без со­
мнения, зависеть не от той быстроты, с какой люди будут
устремляться по пути исследования, а скорее от того умения,
с каким укажут им этот путь те великие и прозорливые мысли­
тели, которые являются как бы законодателями и зиждителями
знания, потому что они восполняют его недостатки не посред­
ством исследования отдельных трудностей, а посредством ка­
кого-нибудь широкого, всеобъемлющего нововведения, открыва­
ющего нам новую нить мысли и содержащего новые средства,
развитие и применение которых оставляются на долю потомства.
С этой именно точки зрения мы и должны оценивать досто­
инства Биша, сочинения которого, подобно сочинениям всех
438

в высшей степени замечательных людей — подобно творениям
Аристотеля, Бэкона и Декарта,— составляют эпоху в истории
человеческого ума и потому могут быть верно оценены только
в связи с социальными и умственными условиями того времени,
в которое они появились. Это придает такую важность, такое
значение сочинениям Биша, которое, конечно, немногие вполне
понимают. Два величайших из новейших открытий по части
классификации животных составляют, как мы уже видели, ре­
зультат его учения. Но его влияние имело и другие, еще более
важные последствия. Он с помощью Кабаниса оказал громадную
услугу физиологии, поставив ее вне влияния той грустной реак­
ции, которой подпала Франция в начале девятнадцатого столе­
тия. Это слишком обширный предмет, чтобы рассматривать его
в настоящее время; я могу только сказать, что, когда Наполеон
не по внутреннему убеждению, а из эгоистических видов пытался
восстановить могущество клерикальных начал, литераторы с по­
стыдной угодливостью содействовали его видам; и тогда начался
заметный упадок того духа независимости и нововведений, с ка­
ким в продолжение пятидесяти лет французы разрабатывали
высшие отрасли знания. Отсюда возникла та метафизическая
школа, которая хотя и утверждала, что держится вдали от те­
ологии, но была в тесном союзе с ней и затейливые идеи которой
по своему кратковременному блеску составляют разительную
противоположность с теми строгими методами, которым следо­
вали в предыдущем поколении 51 . Против этого движения фран­
цузские физиологи вообще постоянно протестовали; и можно
ясно доказать, что их оппозиция, над которой не могли востор­
жествовать даже великие дарования Кювье, должна быть отчасти
приписана толчку, сообщенному учением Биша, настаивавшего
в своей области исследования на необходимости отвергнуть те
предрешения, которым метафизики и теологи стараются подчи­
нить всякую науку. Для объяснения этого я могу привести два
факта, достойных внимания. Первый—что в Англии, где в про­
должение довольно долгого периода времени едва было ощути­
тельно влияние Биша, многие даже из самых знаменитых физио­
логов проявляли заметную склонность присоединиться к реакци­
онной партии и не только восставали против таких нововведений,
которых они не могли прямо объяснить себе, но даже унижали
свою благородную науку, делая из нее послушницу, покорную
целям натуральной теологии. Другой факт состоит в том, что во
Франции ученики Биша почти все без исключения отвергали
изучение конечных причин, которого и до сих пор держится
школа Кювье; естественным результатом этого является то, что
последователи Биша приняли в геологии учение об однообразии,
в зоологии — учение о превращении пород, а в астрономии—
гипотезу туманных звезд,— обширные и величественные систе­
мы, под кровом которых человеческий ум старается укрыться от
догмата вмешательства, повсюду теряющего свою силу с ус­
пехами знания и несовместимого с понятиями о предвечном
439

порядке, составлявшими предмет постоянных стремлений наших
в продолжение двух последних веков.
Эти великие явления в истории французского ума, о которых
я здесь представил только беглый очерк, будут изложены с долж­
ной подробностью в одной из последующих частей этого сочине­
ния, где я буду рассматривать настоящее состояние европейского
ума и попытаюсь определить, чего можно ожидать от него
в будущем. Теперь же, чтобы дополнить сделанную нами оценку
ученой деятельности Биша, необходимо обратить внимание на то
из его произведений, которое некоторые считают самым ценным
и в котором он стремился ни более, ни менее как к полнейшему
обобщению жизненных отправлений. Хотя мне кажется, что во
многих важных частях этого предприятия Биша не имел успеха,
тем не менее творение его остается до сих пор единственным
в своем роде и представляет собою такое разительное доказа­
тельство гениальности автора, что я намерен сделать краткий
обзор лежащих в основании его взглядов.
Жизнь, рассматриваемая во всей целости, имеет две различ­
ные ветви, одна—свойственная животным, другая—растениям.
Та, которая принадлежит одним животным, называется живо­
тной жизнью; жизнь же, общая и животным, и растениям, назы­
вается органической жизнью. Поэтому растения живут только
одной жизнью, человек же имеет две отдельные жизни, которые
управляются совершенно различными законами и, несмотря на
тесную связь между собой, находятся в постоянном противодей­
ствии. Органической жизнью человек живет только для самого
себя, а в животной жизни он приходит в столкновение с другими.
Отправления первой—чисто внутренние, отправления же вто­
рой— внешние. Его органическая жизнь ограничивается двумя
процессами: творения и разрушения; первый есть процесс ас­
симиляции— например, пищеварение, обращение крови и других
соков и питание; второй есть процесс извержения—например,
испарение и тому подобное. Это отправление обще человеку
с растениями, и в естественном состоянии он не сознает его. Но
отличительную черту его животной жизни составляет самосозна­
ние, ибо оно делает его способным двигаться, чувствовать, су­
дить. В силу первой жизни он только прозябает, с присоединени­
ем же второй — он начинает жить, становится животным.
Если мы теперь посмотрим на органы, которыми выполня­
ются в человеке отправления этих двух жизней, то мы будем
поражены замечательным фактом, что органы растительной жиз­
ни весьма неправильны, а органы животной — весьма симметрич­
ны. Его растительная или органическая жизнь имеет провод­
никами своими желудок, внутренности и систему желез вообще,
например печень, поджелудочную железу, которые все неправиль­
ны и допускают величайшее разнообразие форм и развития без
серьезного нарушения их отправлений. Но в животной жизни
органы так существенно симметричны, что самое слабое отступ­
ление от обыкновенного типа имеет уже вредное влияние на их
440

действие 52 . Не только мозг, но даже и органы чувств (глаза, нос,
уши) совершенно симметричны; и они, так же как и другие
органы животной жизни (ноги и руки), двойственны и, представ­
ляя с каждой стороны тела две отдельные части, соответст­
вующие одна другой, образуют симметрию, неизвестную в на­
шей растительной жизни, органы которой большей частью оди­
ночны, как, например, желудок, печень, поджелудочная железа
и селезенка.
Из этого основного различия между органами двух жизней
возникли и некоторые другие чрезвычайно любопытные разли­
чия. Так как наша животная жизнь двойственна, между тем как
органическая одиночна, то в первой жизни возможен отдых, т. е.
приостановление на время части ее отправлений и возобновление
их впоследствии. В жизни же органической остановка есть
смерть. Жизнь, общая и нам, и растениям, никогда не находится
в усыплении; и если движения ее совершенно прекратятся хоть на
одну минуту, то они никогда уже не возобновятся. Тот процесс,
посредством которого одни вещества принимаются нашим те­
лом, а другие выделяются им, не допускает никакой остановки;
он, по существу своему, непрерывен, потому что, будучи оди­
ночен, он никогда не может быть пополнен, ни подкреплен. Дру­
гую жизнь мы можем обновить не только во сне, но и во время
бодрствования. Так, например, мы можем упражнять органы
движения, давая в то же время отдых органам мышления; можем
даже облегчить какое-нибудь отправление, не переставая пользо­
ваться им, потому что вследствие двойственности органов нашей
животной жизни мы бываем в состоянии в случае утомления
одной какой-нибудь части пользоваться некоторое время другой,
соответствующей ей; мы можем, например, употреблять в дело
только один глаз или одну руку, чтобы дать отдохнуть другому
глазу или другой руке, пришедшим по каким-нибудь обстоятель­
ствам в изнеможение; в жизни же органической такого средства
не существует, так как она по природе своей одиночна.
Так как наша животная жизнь оказывается существенно
перемежающейся, а органическая—существенно непрерывной,
то из этого необходимо следует, что первая способна к такому
улучшению, к которому вторая не способна. Не может быть
улучшения без сравнения, ибо только по сравнении одного
состояния с другим можно исправлять старые ошибки и преду­
преждать новые. Но наша органическая жизнь не допускает
подобного сравнения; будучи непрерывной, она не раздробляется
на различные состояния, а, напротив, если только ее не уразноображивает болезнь, протекает в скучном однообразии.
С другой стороны, отправления нашей животной жизни, такие,
например, как мышление, слово, зрение и движение, не могут
долго оставаться без отдыха, и так как они беспрестанно пре­
рываются, то делается возможным сравнивать их, а следова­
тельно, и улучшать. Только благодаря существованию этой
возможности первые крики ребенка превращаются постепенно
441

в совершенную речь взрослого человека и первые нескладные
мысли доходят до той зрелости, к которой может привести
только длинный ряд последовательных усилий. Но органическая
жизнь, общая и нам, и растениям, не допускает никакого переры­
ва, а следовательно, в ней невозможно и улучшение. Она повину­
ется своим собственным законам и ничем не пользуется от того
повторения, которому животная жизнь исключительно обязана
своими усовершенствованиями. Ее отправления, такие, напри­
мер, как питание и т. п., существуют в человеке еще за несколько
месяцев до его рождения, когда его животная жизнь еще не
началась и, следовательно, еще не может быть способности срав­
нения, лежащей в основании всякого улучшения. И хотя по мере
увеличения объема человеческого тела его растительные органы
также увеличиваются, но нельзя предположить, чтобы их отправ­
ления существенно улучшались: при обыкновенных условиях они
выполняют свое назначение с одинаковым совершенством
и одинаковой правильностью как в детстве, так и в зрелые годы.
Таким образом, хотя есть и другие причины, но можно
сказать, что прогрессивность животной жизни зависит от ее
перемежаемости, а непрогрессивность органической жизни — от
ее непрерывности. Можно, кроме того, сказать, что перемежа­
емость первой происходит от симметрии в органах, между тем
как непрерывность второй зависит от их неправильности. Против
этого обширного и поразительного обобщения можно сделать
много возражений, из которых некоторые, по-видимому, неоп­
ровержимы, но что в нем заключаются зародыши великих истин,
в этом я не сомневаюсь; и, во всяком случае, то достоверно, что
метод его выше всякой похвалы: в нем соединено изучение от­
правлений и строение с изучением эмбриологии, растительной
физиологии, теории сравнения и влияния привычки. Вот обшир­
ное, величественное поле, которое был в состоянии объять гений
Биша, но на которое после него ни физиологи, ни метафизики не
посмели бросить даже общий взгляд.
Это неподвижное состояние в течение настоящего столетия
предмета, возбуждающего такой громадный интерес, служит ре­
шительным доказательством необыкновенного дарования Биша;
ибо, несмотря на прибавления, сделанные к физиологии и ко всем
связанным с ней отраслям естествознания, еще не было осуществ­
лено ничего такого, что бы могло хоть сколькотнибудь сравнить­
ся с той теорий жизни, которую Биша был в состоянии построить
с гораздо меньшими средствами. Конечно, этот громадный труд
был оставлен им в весьма несовершенном виде; но даже в его
несовершенствах мы видим печать великого мастера, к которому
в его специальности никто еще не мог приблизиться. Его опыт
о жизни может быть уподоблен тем обломкам произведений
древнего искусства, которые, как бы они ни были несовершенны,
все-таки носят на себе отпечаток вдохновения, даровавшего им
жизнь, и являют в каждой отдельной части то единство представ­
ления, которое делает их для нас полным и живым целым.
442

Из предыдущего обзора успехов естествознания читатель
может составить себе некоторое понятие о способности тех заме­
чательных людей, которые явились во Франции в продолжение
последней половины восемнадцатого столетия. Для полноты
представленной нами картины остается только рассмотреть то,
что было сделано в двух других отраслях естественной истории,
а именно в ботанике и в минералогии, к возведению которых на
степень науки первые великие попытки были сделаны француза­
ми за несколько лет до революции.
В ботанике, несмотря на быстрое увеличение в продолжение
последних двухсот лет нашего знания относительно частных
фактов 5 3 " 5 4 , мы имеем только два обобщения достаточно об­
ширных, чтобы называться законами природы. Первое обобще­
ние касается строения растений, второе—их физиологии. Обоб­
щение, касающееся физиологии растений, заключается в пре­
красном морфологическом законе, по которому различная нару­
жность разных органов происходит от задержанного развития:
тычинки, пестики, венчик, чашечка и подцветочники суть только
простые видоизменения или переходные ступени листа. Этим
одним из самых драгоценных открытий мы обязаны Германии;
оно было сделано Гёте в конце восемнадцатого столетия. Важ­
ность этого открытия знает всякий ботаник; а для историка
человеческого ума оно особенно интересно, как подтверждение
того великого учения о развитии, к которому теперь стремятся
высшие отрасли знания и которое в настоящем столетии было
введено в один из самых трудных отделов физиологии живот­
ных 5 5 .
Но самая обширная истина, какая нам известна относитель­
но растений, есть та, которая объемлет во всей целости их
общее строение; и ее мы узнали от тех великих французов,
которые в последней половине восемнадцатого столетия начали
изучать внешний мир. Первые шаги были сделаны в самом
начале второй половины столетия Адансоном, Дюгамелем де
Монсо и преимущественно Дефонтеном,— тремя знаменитыми
мыслителями, доказавшими практичность неслыханного до тех
пор естественного метода, о котором даже сам Рей имел лишь
темное понятие. Этот метод, ослабив влияние искусственной
системы Линнея 56 , проложил путь к такому полному нововве­
дению, какого не бывало еще в других отраслях знания. В самый
год начала революции Жюсье вывел целый ряд ботанических
обобщений, из которых наиболее важные тесно связаны между
собой и остаются и до сих пор самыми высокими обобщениями,
до каких доходила эта отрасль знания 57 . Из числа этих выводов
мне достаточно будет упомянуть только о трех обширных по­
ложениях, которые теперь признаны за основание анатомии рас­
тений. Первое заключается в том, что растительное царство
во всем своем объеме состоит из растений или с одной семянной
долей, или с двумя семянными долями, или, наконец, вовсе
без семянных долей. Второе положение состоит в том, что эта
443

классификация есть далеко не искусственная, а, напротив, строго
естественная, так как по закону природы растения односемяно­
дольные суть внутрьростные (Endogenae) и нарастают в центре
ствола, а растения двусемянодольные суть внеростные (Exogenae)
и нарастают не в центре ствола, а при окружности его 5 8 . Третье
положение—что когда растения нарастают в центре, то в них
расположение плода и листьев бывает тройное, а когда они
нарастают при окружности, то почти всегда пятерное.
Вот что было сделано французами восемнадцатого столетия
для царства растительного . Если мы теперь обратимся к царст­
ву ископаемому, то увидим, что и здесь заслуги их не менее
велики. Изучение минералов есть самая несовершенная из трех
отраслей естественной истории, потому что, несмотря на кажу­
щуюся простоту этого изучения и бесчисленное множество сде­
ланных опытов, в нем еще не открыт истинный метод исследова­
ния; еще подвержено сомнению, должна ли минералогия подчи­
няться законам химии или законам кристаллографии, или же
должны быть принимаемы в соображение оба рода законов
вместе. Во всяком случае то достоверно, что до настоящего
времени химия оказывалась несостоятельной в подчинении себе
минералогических явлений и что ни один химик, обладающий
достаточной способностью к обобщениям, не брался еще за это
дело, исключая Берцелиуса; но большая часть выводов этого
последнего была опровергнута дивным открытием изоморфизма,
которым, как всем известно, мы обязаны Мичерлиху, одному из
множества великих мыслителей, которых произвела Германия.
Хотя химический отдел минералогии еще находится в необ­
работанном состоянии, можно сказать в состоянии анархии, зато
в другом ее отделе, именно в кристаллографии, заметны большие
успехи; и здесь опять самые первые шаги были сделаны двумя
французами, жившими в последней половине восемнадцатого
столетия. Около 1760 г. Ромэ де Лиль подал первый пример
изучения кристаллов по такому обширному плану, в который
входили бы всевозможные первоначальные формы их и в кото­
ром заключалось бы объяснение их неправильностей и кажущей­
ся произвольности их строения. В этом исследовании он руково­
дился сделанным вперед основным предположением, что так
называемая неправильность оказывается на самом деле совер­
шенной правильностью и что действия природы неизменны.
Лишь только эта великая мысль была применена к почти бесчис­
ленным формам, в которые кристаллизируются минералы, как
принялся разрабатывать ее с еще большими средствами 1аюй
(Наиу), другой знаменитый французский ученый. Этот замеча­
тельный человек осуществил полное соединение минералогии
с геометрией; применяя законы пространства к частичному стро­
ению материи, он нашел возможность проникнуть во внутреннее
устройство кристаллов.
Этим путем ему удалось доказать, что вторичные формы
всех кристаллов произошли от их первичных форм посредством
444

правильного процесса убавления и что когда какое-нибудь веще­
ство переходит из жидкого состояния в твердое, то его частицы
вынуждены соединяться в такой системе, которая предполагает
всевозможные изменения, так как в нее входят даже те последу­
ющие слои, которые изменяют обыкновенный тип кристалла,
расстраивая его естественную симметрию. Привести в извест­
ность, что подобные нарушения симметрии могут подлежать
математическому вычислению, значило уже сделать огромное
прибавление к нашему знанию; но еще важнее, мне кажется,
замечаемое в этом случае приближение к той дивной мысли, что
все, что бы ни случалось, управляется законом и что неустройст­
во и беспорядок невозможны. Доказав, что даже самые причуд­
ливые и странные формы минералов составляют естественные
результаты их предшествовавших состояний, 1аюй положил ос­
нование тому, что может быть названо патологией неорганичес­
кого мира. Как бы ни казалось парадоксальным подобное поня­
тие, но то достоверно, что симметрия для кристаллов—то же
самое, что здоровье для животных; так что неправильность
формы в первых соответствует появлению болезни у вторых 60 .
Поэтому, когда умы людей хорошо ознакомились с великой
истиной, что в ископаемом царстве нет, собственно говоря, ниче­
го неправильного, им стало легче усвоить себе и еще более
возвышенную истину: что тот же самый принцип имеет силу
и для царства животных, хотя вследствие большей сложности
происходящих в нем явлений еще много пройдет времени, пока
мы приищем равносильное доказательство этому. Но что подо­
бное доказательство возможно—это такой принцип, от которо­
го зависят будущие успехи всякого знания как органического, так
и духовного мира. И весьма замечательно, что то же самое
поколение, которое доказало факт, что кажущиеся уклонения от
правильности минералов строго правильны, сделало также пер­
вый шаг и к приведению в известность факта гораздо высшего
разряда, а именно, что аберрации человеческого ума подчиняют­
ся законам не менее непреложным, как и те, которыми определя­
ется состояние неподвижной материи. Подробное исследование
этого повело бы к отступлению, чуждому моей настоящей цели;
я могу только упомянуть, что в конце XVIII столетия во Фран­
ции был написан Пинелем знаменитый трактат о сумасшествии,
сочинение, замечательное во многих отношениях, но преимуще­
ственно в том, что в нем все старые понятия относительно
таинственного, непроницаемого характера умственных болезней
совершенно устранены 61 , самые болезни рассматриваются в нем
как явления, неизбежные при известных данных условиях, и та­
ким образом положено основание новому звену в длинной цепи
доводов, которая, связывая вещественное с невещественным, со­
единяет материю и дух в один предмет изучения, чем пролагается
путь к некоторым выводам, общим для их обоих и могущим,
следовательно, служить центром, вокруг которого могут смело
группироваться разбросанные клочки нашего знания.
445

Вот какие воззрения стали проглядывать в последней поло­
вине восемнадцатого столетия у французских мыслителей. С ка­
ким необыкновенным талантом и как успешно разрабатывали
эти замечательные люди каждый свою науку, об этом я распрост­
ранился уже более, чем был намерен, но все-таки далеко не сказал
всего, чего требует важность этого предмета. Но и сказанного
достаточно для того, чтобы читатель убедился в истине до­
казываемого мною положения, а именно, что французский ум
в продолжение последней половины восемнадцатого столетия
устремился с беспримерным рвением на предметы внешнего ми­
ра и тем способствовал тому обширному движению, лишь одним
из последствий которого была сама революция. Тесная связь
между научным прогрессом и социальным восстанием очевидна
из того факта, что оба были вызваны одним и тем же стремлени­
ем к улучшению, одним и тем же недовольством старыми поряд­
ками, одним и тем же неугомонным, пытливым, непокорным
и дерзким духом. Но во Франции эта общая аналогия была еще
сильнее благодаря упомянутым мною выше обстоятельствам,
в силу которых деятельность страны в продолжение первой
половины столетия была обращаема скорее против церкви, чем
против государства, так что для окончательного подготовления
революции необходимо было, чтобы в последней половине столе­
тия враждебные действия перенеслись на другую почву. Это
и произошло действительно вследствие удивительного толчка,
сообщенного каждой отрасли естествознания. Когда, таким об­
разом, внимание людей было постоянно устремлено на внешний
мир, то внутренний впал в пренебрежение; и так как все внешнее
соответствовало государству, а внутреннее—церкви, то было
совершенно согласно с этим умственным движением, чтобы вра­
ги существующего порядка вещей обратили против политических
злоупотреблений ту же энергию, которую предшествовавшее по­
коление обращало против злоупотреблений религиозных.
Таким образом, Французской революции, как и всякой дру­
гой обширной революции, виденной до сих пор на свете, предше­
ствовала перемена в привычках и понятиях национального ума.
Но независимо от этого именно в то самое время происходило
обширное социальное движение, которое было тесно связано
с умственным и составляло даже часть его в том отношении, что
сопровождалось одинаковыми последствиями и было вызвано
одинаковыми причинами. Характер этой социальной революции
я здесь рассмотрю только вкратце, так как в следующем томе
мне еще придется изложить во всей подробности ее историю,
объясняя менее важные, но все-таки замечательные перемены,
происшедшие в тот же самый период в английском обществе.
Во Франции перед революцией народ, хотя всегда очень
общительный, выказывал также и большую исключительность.
Высшие классы, прикрываясь воображаемым превосходством,
с презрением смотрели на тех, которые не были равны им по
рождению и титулу. Класс, стоявший непосредственно под ними,
446

следовал их примеру и в свою очередь служил примером для
других, так что каждое сословие старалось приискать какоенибудь воображаемое отличие, которое ограждало бы его от
осквернения стоять наряду с низшими. Единственные три истин­
ные источника превосходства—превосходство нравственное,
превосходство ума и превосходство знания — были совершенно
упущены из виду в этой нелепой системе; и люди приобрели
привычку гордиться не какими-нибудь существенными отличи­
ями, но теми ничтожными вещами, которые, за весьма немноги­
ми исключениями, бывают делом случая и потому никак не
могут служить мерилом достоинства.
Первый решительный удар нанесен был этому порядку ве­
щей тем беспримерным рвением, с каким стали разрабатывать
естественные науки. Делались обширные открытия, которые не
только подстрекали умы мыслящих людей, но и возбуждали
любопытство более легкомысленных классов общества. На лек­
циях химиков, геологов, минералогов и физиологов бывали и те,
которые приходили подивиться, и те, которые искали серьезного
знания. В Париже ученые собрания бывали переполнены посети­
телями. Залы и амфитеатры, в которых излагались великие ис­
тины природы, уже не могли более вмещать всех слушателей,
и в некоторых случаях оказывалось необходимым увеличить их
вместимость. Заседания Академии, вместо того чтобы ограничи­
ваться немногими исключительно учеными, были посещаемы
всяким, кто по своему званию или влиянию мог достать себе
место 62 . Даже женщины модного света, забывая о своих легко­
мысленных забавах, спешили послушать рассуждения о составе
какого-нибудь минерала, об открытии какой-нибудь новой соли,
о строении растений, об организации животных, о свойствах
электрической жидкости. Всеми классами общества, по-видимо­
му, внезапно овладела жажда знания. Самые обширные и самые
трудные исследования были благосклонно приняты теми, чьи
отцы едва ли слышали даже названия наук, к которым относились
эти исследования. Блестящее воображение Бюффона вдруг до­
ставило популярность геологии; то же самое сделало для химии
красноречие Фуркруа, а для электричества—красноречие Нолле,
между тем как удивительные чтения Лаланда заставили всех
заниматься даже астрономией. Одним словом, достаточно ска­
зать, что в продолжение тридцати лет, предшествовавших рево­
люции, распространение знания естественных наук было так бы­
стро, что из-за них пренебрегали изучением классической древ­
ности; они считались существенным основанием хорошего
воспитания, и некоторое знакомство с ними признавалось необ­
ходимым для людей всех сословий, исключая тех, которые выну­
ждены были существовать поденной работой.
Результаты этой замечательной перемены чрезвычайно лю­
бопытны и по быстроте и силе, с какой они обнаружились, имеют
весьма решительное значение. Пока различные классы общества
ограничивались занятиями, свойственными одной их сфере, это
447

поощряло их к сохранению своих особых обычаев, и подчинен­
ность или как бы иерархия общества легко поддерживалась. Но
когда члены различных сословий стали встречаться в одном
и том же месте и для одной и той же цели, то их стала связывать
новая симпатия. Самое высшее и самое простое из всех наслажде­
ний—наслаждение, доставляемое познанием новых истин, сдела­
лось теперь великим звеном, связавшим те социальные элементы,
которые прежде держались замкнутыми в своем гордом уедине­
нии. Кроме того, они получили не только новое занятие, но
и новое мерило достоинства. В амфитеатре и аудитории первое,
что привлекает внимание,— это профессор или лектор. Различие
оказывается только между теми, кто учит, и теми, кто учится.
Субординация по чинам уступает место субординации по знани­
ям 6 3 . Мелочные, условные различия великосветской жизни сме­
няются теми широкими, неподдельными различиями, которые
одни действительно отделяют одного человека от другого. С ус­
пехами умственного развития является новый предмет почита­
ния; старое поклонение званию резко прекращается, и его суевер­
ные приверженцы научаются преклонять колена перед алтарем
чуждого для них бога. Место, где проповедуется наука, есть храм
демократии. Те, которые приходят учиться, сознают свое неведе­
ние, отрекаются в некоторой степени от своего превосходства
и начинают понимать, что величие людей не имеет никакой связи
ни с их блестящими титулами, ни с знатностью их происхожде­
ния; что оно не имеет никакого отношения ни к делениям щитов
в их гербах, ни к самым щитам, ни к их родословным, ни
к правым, ни к левым сторонам верхнего поля щита, ни к шев­
рону, ни к диагональному сечению щита, ни к голубым, ни
к красным полям, ни к другим каким-либо глупостям их гераль­
дики, но что оно зависит от величия их души, от силы их ума
и полноты их знания.
Таковы взгляды, влиянию которых во второй половине во­
семнадцатого столетия стали подчиняться классы, долгое время,
бесспорно, управлявшие всем обществом 64 . И доказательством
силы этого великого движения служит то, что оно сопровож­
далось и другими социальными переменами, которые хотя сами
по себе кажутся ничтожными, но делаются полны значения, если
их рассматривать в связи со всей историей того времени.
В то время как громадные успехи естествознания произ­
водили переворот в обществе, внушая различным классам его
стремление к одной общей цели и устанавливая, таким образом,
новое мерило достоинства,—можно было заметить и другое,
менее возвышенное, но одинаково демократическое направление
даже в условных формах общественной жизни. Описание всех
этих перемен заняло бы слишком много места сравнительно
с другими частями этого введения; но достоверно, что, пока эти
перемены не будут тщательно исследованы, до тех пор никто не
будет в состоянии написать историю Французской революции.
Для пояснения моей мысли я опишу здесь в виде примера два из
448

таких нововведений, которые весьма заметны и притом особенно
интересны по своей аналогии с тем, что случилось в английском
обществе.
Первым из этих нововведений было изменение в одежде
и заметное пренебрежение к тем внешностям, которыми прежде
дорожили как самыми важными из условий. В продолжение
царствования Людовика XIV и даже в первой половине царст­
вования Людовика XV не только люди легкомысленные, но даже
люди замечательные по своей учености выказывали в своем
наряде такую щегольскую точность, такое изящество и изыскан­
ность выбора, такое изобилие золота, серебра и кружев, каких
в наше время нельзя нигде увидеть, разве только при дворах
европейских государей, где еще сохраняется известный порази­
тельный блеск. Это доходило до того, что в семнадцатом столе­
тии звание лица можно было тотчас же узнать по его наружному
виду, так как не допускалось и мысли, чтобы кто-нибудь дерзнул
надеть одежду, носимую классом, стоящим непосредственно вы­
ше его. Но во время демократического движения, предшествова­
вшего Французской революции, умы людей слишком ревностно,
слишком усиленно занялись более возвышенными предметами,
чтобы заботиться о тех бесполезных выдумках, которые погло­
щали внимание их отцов. Презрительное пренебрежение к подоб­
ным отличиям сделалось всеобщим. В Париже нововведение это
было заметно даже в тех веселых собраниях, где украшение себя
до известной степени считается и до сих пор делом естественным.
По замечанию современных наблюдателей, одежда, которую
обыкновенно надевали на обеды, ужины и балы, до такой степени
упростилась, что даже можно было смешать звания, и, наконец,
всякие этого рода отличия были вовсе оставлены как мужчинами,
так и женщинами: мужчины стали являться на подобные собра­
ния в обыкновенных фраках, а женщины—в обыкновенных
утренних платьях 65 . И это доходило даже до такой степени, что,
как уверяет нас принц де Монбаре, бывший тогда в Париже,
незадолго до революции даже люди, имевшие звезды и ордена,
старались скрывать их, застегивая свои фраки так, чтобы нельзя
было видеть этих знаков отличия 66 .
Другое нововведение, на которое я намекал, составляет так­
же интересную характеристику духа того времени. Оно заклю­
чается в том, что стремление к слиянию различных сословий
общества 67 выказалось в учреждении клубов,—замечательном
учреждении, которое для нас кажется вещью совершенно есте­
ственной, потому что мы привыкли к клубам, но о котором
можно смело сказать, что до восемнадцатого столетия оно было
невозможно. До этого времени каждый класс смотрел с такой
ревностью на свое превосходство над другими, стоящими ниже
его, что бывать с ними в одном месте, на равных правах счи­
талось несбыточным делом, и хотя известная покровительст­
венная короткость в обращении с низшими и могла быть до­
пущена, но в ней выражалось только признание того громадного
449

промежутка, отделяющего высшее лицо от низшего, при котором
первое не опасалось уже употребления во зло его снисходитель­
ности. В те блаженные старые годы оказывалось должное уваже­
ние званию и рождению; и тот, кто мог насчитать до двадцати
предков, пользовался таким уважением, которое мы в наш выро­
дившийся век с трудом можем даже представить себе. Что же
касается чего-либо вроде социального равенства, то такая мысль
была слишком уж нелепа, чтобы могли усвоить ее; не более было
возможно и существование учреждения, которое ставило бы са­
мых обыкновенных смертных наряду с теми знаменитыми лич­
ностями, в жилах которых текла чистейшая кровь и с которыми
никто не мог состязаться в делениях гербовых щитов.
Но в восемнадцатом столетии успехи знания сделались до
такой степени замечательны, что новый принцип умственного
превосходства стал быстро усиливаться за счет старого принципа
превосходства аристократического. Как скоро этот перевес до­
шел до известной степени, он вызвал и соответственное учрежде­
ние; и таким образом основались первые клубы, в которых могли
собираться все образованные классы, невзирая на различия в
других отношениях, разъединявшие их в течение предшествова­
вшего периода. Особенно замечательно в этом случае то, что
единственно ради общественного увеселения люди, которые по
аристократическим понятиям не имели между собой ничего об­
щего, теперь вошли в сношения и стали на ноге совершенного
равенства, как члены одного и того же учреждения, подчиняющие­
ся одним и тем жезаконам и пользующиеся одними и теми же
преимуществами. Требовалось, однако, чтобы, несмотря на раз­
личие во многих других отношениях, все члены были до извест­
ной степени образованны; и, таким образом, общество впервые
явно признало классификацию, до того времени неслыханную:
вместо разграничения благородных от неблагородных явилось
разграничение образованных от необразованных.
Возникновение и развитие клубов составляет, следовательно,
для наблюдателя-философа предмет огромной важности; и это
одно из тех явлений, которые, как я докажу, играли большую
роль в истории Англии в течение последней половины восемнад­
цатого столетия. По отношению к нашему настоящему предмету
особенно замечательно то, что первые клубы в новейшем значе­
нии этого слова, какие существовали в Париже, были основаны
около 1782 г., почти за семь лет до Французской революции.
Сначала это должны были быть просто общественные собрания;
но в скором времени они получили демократический характер,
сообразный с духом того времени. Первым результатом их, как
замечает один тонкий наблюдатель событий того времени, было
упрощение манер высших классов и ослабление привязанности
к формальностям и церемониям, составлявшей отличительную
черту их прежних нравов. Клубы привели также к замечатель­
ному разъединению полов; и известно, что после их учреждения
женщины более сходились между собой и чаще бывали встреча450

емы в публике без мужчин 68 . Это имело последствием развитие
между мужчинами республиканской грубости, которая влиянием
другого пола могла бы быть несколько смягчена. Все эти обсто­
ятельства, изгладив черты различия между сословиями и слив все
классы в один, придали их совокупной оппозиции непреодоли­
мую силу, которая быстро ниспровергла и церковь, и правитель­
ство. Нельзя, конечно, определить в точности время, когда клубы
получили политический характер, но, как кажется, перемена про­
изошла около 1785 г. С этого времени все было кончено; и хотя
правительство в 1787 г. отдало повеление закрыть главный клуб,
в котором все классы обсуждали политические вопросы, остано­
вить поток было невозможно. Поэтому повеление было отмене­
но, клуб снова собрался, и затем уже не возобновлялись более
попытки остановить тот ход дел, который был приготовлен
целым рядом предшествовавших событий.
В то время как все уже клонилось к ниспровержению старых
учреждений, подоспело внезапно событие, произведшее замеча­
тельное действие на Францию и составляющее само по себе
резкую характеристику духа восемнадцатого столетия. По ту
сторону Атлантического океана великий народ, выведенный из
терпения невыносимой несправедливостью английского прави­
тельства, эосстал с оружием в руках против своих притеснителей
и после отчаянной и славной борьбы завоевал себе независи­
мость. В 1776 г. американцы показали Европе ту благородную
Декларацию, которой следовало бы висеть в детской каждого
короля и красоваться над портиком каждого королевского двор­
ца. Они провозгласили в выражениях, память о которых никогда
не умрет, что цель учреждения правительства заключается в обес­
печении прав народа.
Если бы эта Декларация была сделана хоть одним поколени­
ем ранее, то вся Франция, за исключением немногих передовых
мыслителей, отвернулась бы от нее с ужасом и презрением. Но
теперь настроение общественного мнения было таково, что содер­
жащиеся в ней теории не только были благосклонно приняты
большинством французской нации, но даже само правительство
было не в силах противостоять общему чувству. В 1776 г. Франк­
лин прибыл во Францию в качестве посланника от американского
народа. Он встретил самый горячий прием со стороны всех
классов и успел склонить правительство к подписанию договора,
которым оно обязалось защищать права юной республики, при­
обретенные таким славным путем. В Париже энтузиазм был
непомерный. Со всех сторон стекались целые толпы людей,
вызывавшихся отправиться за океан сражаться за свободу Аме­
рики. Геройская помощь, оказанная этими вспомогательными
войсками благородной борьбе американцев, составляет отрад­
ную страницу в истории того времени; но подробности этой
борьбы не входят в план настоящего введения, в котором я наме­
рен только указать влияние ее на ускорение Французской револю­
ции. Влияние это действительно достойно внимания. Независимо
451

от косвенного действия такого примера успешного восстания,
еще большим возбуждением послужило для французов сближе­
ние на самом деле со своими новыми союзниками. Французские
офицеры и солдаты, служившие в Америке, возвратились на
родину с теми демократическими понятиями, которых они набра­
лись в юной республике. Это сообщило новую силу уже и без
того преобладавшим революционным стремлениям, и замеча­
тельно, что из этого же источника проистекало и одно из славней­
ших дел Лафайета. Он обнажил свой меч за американцев, а они
в свою очередь ознакомили его с тем славным учением о правах
человека, которое, по его внушению, было формально принято
Национальным собранием. Можно даже сказать, что последний
удар, какой получило французское правительство, нанесен был
рукой американца; ибо говорят, что именно по совету Джефферсона народная партия Законодательного корпуса провозгласила
себя Национальным собранием и тем стала в явную оппозицию
короне.
Я пришел теперь к концу моего исследования причин Фран­
цузской революции; но прежде чем заключить этот том, я пола­
гаю нелишним ввиду разнообразия рассмотренных нами явле­
ний сделать перечень их главнейших сторон и изложить, по
возможности короче, весь постепенный ход того длинного
и сложного умозаключения, путем которого я пытался доказать,
что Французская революция была событием, вытекавшим неиз­
бежно из предшествовавших обстоятельств. Подобный пере­
смотр, возобновив в памяти читателя всю сущность дела, устра­
нит всякую сбивчивость, могущую произойти вследствие множе­
ства подробностей, и упростит исследование, которое для многих
может показаться без нужды растянутым, но которое невозмож­
но сократить, не ослабив некоторых существенных частей основа­
ния, поддерживающего проводимые мною общие начала.
Рассматривая состояние Франции непосредственно после
смерти Людовика XIV, мы видели, что его политика, приведшая
страну на край погибели и уничтожившая всякий след свободного
исследования, вызвала необходимость реакции, но что матери­
алов для реакции нельзя было найти в народе, который в продол­
жение пятидесяти лет подвергался действию расслабляющей си­
стемы управления. Такой недостаток домашних средств заставил
самых знаменитых французов обратить внимание на чужие края,
и это было причиной внезапного увлечения английской литерату­
рой и тем складом мыслей, которым отличалась в то время
английская нация. Таким образом в расслабленный организм
французского общества вдохнули новую жизнь,— отчего заро­
дился ревностный, пытливый дух,—такой, какого не замечали со
времен Декарта. Высшие классы, оскорбленные этим неожидан­
ным движением, старались подавить его и делали страшные
усилия, чтобы уничтожить любовь к исследованию, которая с ка­
ждым днем все более и более распространялась. Для достижения
своей цели они преследовали литераторов с таким ожесточением,
452

что французскому уму, очевидно, оставалось только одно из двух:
или снова впасть в прежнее рабство, или смело перейти в наступ­
ление. В интересах цивилизации случилось последнее: в 1750 г.
или около того времени началась смертельная борьба, в которой
начала свободы, позаимствованные Францией от Англии и пре­
жде считавшиеся применимыми только к церкви, были впервые
применены к государству. Одновременно с этим движением яви­
лись и другие обстоятельства, имевшие одинаковый с ним харак­
тер и составлявшие даже часть его. Так, политэкономам удалось
доказать, что вмешательство правительствующих классов делало
большой вред даже материальным интересам страны и что
своими покровительственными мерами классы эти только пор­
тили то, чему они оказывали будто бы покровительство. Это
замечательное открытие, благоприятное для всеобщей свободы,
вложило новое оружие в руки демократической партии, которая
нашла еще большую поддержку в неподражаемом красноречии,
с каким нападал Руссо на существующий порядок вещей. Совер­
шенно то же стремление выразилось и в необыкновенном толчке,
сообщенном всем отраслям естественных наук, успехи которых,
освоив людей с идеями прогресса, поставили их во враждебное
отношение к неподвижным, консервативным идеям, свойствен­
ным правительству. Открытия, делаемые в области внешнего
мира, поддерживали умы в тревожном, возбужденном состоянии,
враждебном духу рутины и, следовательно, полном опасности
для тех учреждений, в пользу которых говорила одна их древ­
ность. Это рвение к изучению естественных наук произвело также
перемену в воспитании; стали пренебрегать изучением древних
языков, и, следовательно, убавилось еще одно звено, связыва­
вшее настоящее с прошедшим. Церковь, естественная покрови­
тельница старых мнений, была не в состоянии противодейство­
вать страсти к новизне: ее ослабляла измена в ее собственном
лагере. Около этого времени кальвинизм до такой степени рас­
пространился среди французского духовенства, что оно раздели­
лось на две враждебные партии, и не было никакой возможности,
чтобы они соединились против своего общего врага. Распрост­
ранение этой ереси было также важно и в том отношении, что
кальвинизм, как учение совершенно демократическое, способ­
ствовал проявлению революционного духа даже в духовном
сословии, так что несогласия внутри самой церкви сопровож­
дались другими несогласиями — между церковью и правитель­
ством. Вот в чем заключались главные признаки того движения,
крайним выражением которого была Французская революция. Во
всем этом было видно такое анархическое состояние, такое край­
нее расстройство всего общества, которое делало несомненной
близость какой-нибудь сильной катастрофы. Наконец, когда все
было готово для взрыва, известие об американском восстании
упало искрой на эту удобовоспламеняющуюся массу и зажгло
пламя, опустошительное действие которого не прекращалось до
тех пор, пока не уничтожило все, что было когда-либо дорого
453

французам, оставив на поучение человечеству страшный при­
мер тех преступлений, до которых может быть доведен вели­
кодушный и долготерпеливый народ постоянными притесне­
ниями.
Вот беглый очерк того взгляда на причины Французской
революции, который я вынес из моих занятий этим предметом.
Чтобы я привел в известность все до одной причины, этого
я нисколько не предполагаю, но, мне кажется, всякий найдет, что
я не пропустил ни одной важной причины. Правда, конечно, что
в материалах, из которых сложены мои доводы, может оказаться
много недостатков и что более долгий труд был бы увенчан
большим успехом. Все эти неполноты я сам глубоко чувствую
и могу только пожалеть, что необходимость перейти на еще
более обширное поле вынудила меня оставить столь многое на
долю будущих исследователей. В то же самое время не должно
забывать, что это первая сделанная когда-либо попытка изучать
обстоятельства, предшествовавшие Французской революции, по
такому обширному плану, который обнимал бы и все явления
умственной жизни нации. Вопреки здравой философии и, можно
сказать, вопреки простому здравому смыслу, историки упорно
продолжают пренебрегать теми великими отраслями естество­
знания, по которым в каждой цивилизованной стране можно яснее
всего судить о деятельности человеческого ума и, следовательно,
легче всего узнавать склад мыслей каждого народа. В результате
оказывается, что Французская революция, бесспорно самое важ­
ное, самое сложное и самое поучительное событие во всей ис­
тории, оставлена была на произвол писателей, из которых мно­
гие проявили значительный талант, но все оказались не получи­
вшими того предварительного научного образования, без
которого невозможно понять дух какого-нибудь периода или
окинуть широким взглядом его различные части. Приведем толь­
ко один пример. Мы видели, что необыкновенный толчок, сооб­
щенный изучению внешнего мира, имел тесную связь с тем
демократическим движением, которое ниспровергло учреждения
Франции. Но эту связь историки не в состоянии были проследить,
потому что им не были известны успехи различных отраслей
естественной философии и естественной истории. Вот почему они
представили свой важный предмет в каком-то искаженном, обез­
ображенном виде, лишенном тех размеров, которые он должен
был бы иметь. Следуя такому плану, историк нисходит до значе­
ния летописца; так что вместо того, чтобы разрешать задачу, он
только рисует картину. Итак, не умоляя заслуг трех трудолюби­
вых людей, которые собрали материалы для истории Французс­
кой революции, мы можем с достоверностью сказать, что самая
история еще не была писана; ибо люди, принимавшиеся за это
дело, не располагали такими средствами, которые дали бы им
возможность видеть в этом событии не более как одну из частей
того гораздо обширнейшего движения, которое было заметно
повсюду—в науке, в философии, в религии, в политике.
454

Сделал ли я или нет что-нибудь действительно важное для
исправления такого недостатка, составляет вопрос, подлежа­
щий разрешению сведущих судей. Я уверен по крайней мере
в одном, что, какие бы ни были замечены несовершенства в моем
труде, причина их заключается не в принятом мною методе,
а в чрезвычайной трудности для одного человека выполнить
в совершенстве все части такого обширного плана. С этой сто­
роны, и только с этой одной, я нуждаюсь в большом снис­
хождении; за самый же план я нисколько не опасаюсь; я глубоко
убежден, что уже очень недалеко то время, когда история че­
ловека займет свойственное ей место, когда изучение ее будет
признано самым благородным и самым трудным из всех занятий
и когда все ясно увидят, что для успешной разработки этого
предмета необходимо обладать обширным, многосторонним
умом, щедро снабженным сведениями по всем высшим отраслям
человеческого знания. Когда все вполне сознают это, то историю
будут писать только те, которым по силам подобная задача,
и она будет исторгнута из рук биографов, генеалогов, соби­
рателей анекдотов, летописцев дворов, государей и вельмож,—из
рук этих пустых болтунов, которые, засев на всех перекрестках,
делают небезопасной эту общественную дорогу нашей нацио­
нальной литературы. Что такие компиляторы выходят так да­
леко из свойственной им сферы и думают, что таким образом
они могут пролить новый свет на дела человеческие, это одно
из доказательств того, в каком отсталом состоянии находится
до сих пор наше знание и как неясно еще обозначены его пределы.
Если я сколько-нибудь способствовал поколебанию доверия к по­
добным притязаниям и если я заставил историков проникнуться
сознанием достоинства их признания, то я этим оказал уже
кое-какую услугу и буду очень доволен, хотя бы и сказали,
что во многих случаях мне не удалось выполнить то, что было
первоначально предположено мною. И действительно, что
в этом томе найдется несколько случаев таких неудач, я охотно
соглашаюсь с этим и могу только привести в свое оправдание
громадность самого предмета, недостаточность для изучения
его жизни одного человека и несовершенство вообще всякого
одиночного труда. Вот почему я хочу, чтобы судили о моем
сочинении не по большей или меньшей оконченности отдельных
частей его, а по тому пути, который я избрал для слияния
этих частей в одно полное, стройное целое. На это—по самой
уже новости и обширности предпринятого мною дела—я имею
некоторое право. Но я хочу еще прибавить, что если читатель
встретил у меня мнения, несогласные с его мнениями, то он
должен помнить, что, быть может, и я когда-нибудь имел также
его взгляды, но оставил их, когда убедился путем более об­
ширного изучения, что такие воззрения не подтверждаются ос­
новательными доводами, противны интересам человечества и ги­
бельны для успехов его знания. Подвергать критике понятия,
в которых мы были воспитаны, и отлагать в сторону те из
455

них, которые не выдерживают этой критики, есть такое грустное
дело, что тому, кто избегает этого страдания, следует подумать
прежде, чем осуждать того, кто подвергся ему. Высказанные
мною взгляды могут, без сомнения, быть ошибочны, но они
составляют во всяком случае результат честного искания истины,
добросовестного труда, терпеливого, внимательного размышле­
ния. Выводы, к которым приходят таким путем, не ниспроверга­
ются одним утверждением, что они опасны для каких-нибудь
других выводов; их не могут даже поколебать доводы против их
предполагаемого направления. Защищаемые мною принципы ос­
нованы на ясных доказательствах и подкреплены вполне исследо­
ванными фактами. Поэтому остается только решить, хороши ли
доказательства и достоверны ли факты. Если оба эти условия
выполнены, то этим неизбежно подтверждаются и самые принци­
пы. Доказательства, приведенные в настоящем томе, по необ­
ходимости неполны, и читатель должен отложить свое окон­
чательное суждение до конца этого введения, когда предмет
будет представлен ему со всех сторон. Остальная часть введения
будет содержать, как я уже упоминал, исследование цивилизаций
Германии, Америки, Шотландии и Испании, из которых каждая
представляет особый тип умственного развития и потому шла
особым путем в своей религиозной, научной, социальной и поли­
тической истории. Причины этих различий я постараюсь приве­
сти в известность. Затем мы обобщим самые эти причины и,
подведя их под известные общие всем им начала, получим, таким
образом, то, что можно назвать основными законами европейс­
кой мысли, так как несходство между различными странами
зависит или от направления, принимаемого этими законами, или
от сравнительной силы их действия. Открыть эти основные зако­
ны будет задачей введения; в главной же части сочинения я буду
прилагать эти законы к истории Англии и попытаюсь с помощью
их выработать те эпохи, через которые мы последовательно
проходили, определить основания нынешней цивилизации нашей
и указать, какой путь ей предстоит в будущем.

ОГЛАВЛЕНИЕ

ОТ ИЗДАТЕЛЬСТВА—5
ГЛАВА I
Обзор вспомогательных средств для изучения истории. Доказательства правиль­
ности человеческих действии. Действия эти управляются духовными и физическими
законами, отчего необходимо изучение и тех, и других, и не может быть истории без
естественных наук—21
Материалы для истории.— Ограниченность познаний, замечаемая в обыкновенных истори­
ках.—Цель настоящего сочинения.— Деяния человеческие, если они не определяются неиз­
менными законами, должны зависеть от слепого случая или от сверхъестественного вмешате­
льства.— Вероятное происхождение идей свободы воли и предопределения.—Теологическое
основание предопределения и метафизическое основание свободы воли.—Деяния человечес­
кие зависят от побудительных к ним причин, заключающихся или внутри человеческого духа,
или во внешнем мире.— Извлечения из Канта о свободе воли и необходимости.— Итак,
предмет истории—действие природы на человека и человека на природу.—Статистика
доказывает правильность человеческих действий относительно убийства и других преступле­
ний.— Подобные же доказательства относительно самоубийств.—То же относительно числа
ежегодно заключаемых браков.—То же относительно числа писем без обозначения адреса.—
Задача историка—привести в известность, что более всего имело влияния на деяния челове­
ческие: природа или дух человека? Поэтому не может быть истории без естествознания.
ГЛАВА II
Влияние физических законов на организацию общества и характер отдельных
лиц—40
На человека влияют четыре рода физических деятелей, а именно: климат, пища, почва и общий
вид природы.— Влияние этих деятелей на накопление богатства.—Влияние их на распределе­
ние богатства.—Пояснение этих общих начал примером Ирландии, Индостана, Египта, Цент­
ральной Америки, Мексики и Перу.—Действие физических законов в Бразилии.— Влияние
общего вида природы на воображение и разум.— При одной обстановке природа берет верх
над человеком, при другой—человек над природой.— В первом случае более усиливается
деятельность воображения, чем рассудка; в таких условиях находились древнейшие цивилиза­
ции.— Воображение возбуждается землетрясениями и извержениями вулканов и вообще опас­
ностями, а также нездоровым климатом, делающим жизнь ненадежной.—По этим причинам
внеевропейские цивилизации находятся главнейшим образом под влиянием воображения,
а европейские—под влиянием рассудка.— Пояснение этого положения сравнением между
Индостаном и 1рецией.— Дальнейшее пояснение примером Центральной Америки.—Химичес­
кая и физиологическая заметка о связи между пищей и животной теплотой.
ГЛАВА III
Разбор метода, употребляемого метафизиками, для открытия законов ума—87
В последней главе были установлены два главных факта, значительно отличающие Европу от
других стран света.—Оказывается, что из двух разрядов законов, физических и умственных,
большее значение для истории Европы имеют законы умственные.—Разбор двух метафизи­
ческих методов, употребляемых для вывода законов ума.— Безуспешность обоих методов.

457

ГЛАВА IV
Законы духа человеческого разделяются на нравственные и умственные. Сравнение
законов нравственных с умственными и исследование действия, производимого теми
и другими на развитие общества—95
Исторический метод изучения законов ума лучше метафизического.—Прогресс общества
бывает двоякий: нравственный и умственный.— Сравнение нравственного элемента с умст­
венным.— Нет никакого доказательства тому, что врожденные способности человека улучша­
ются.— Поэтому прогресс зависит от улучшения той обстановки, при которой способности
начинают действовать.— Форма человеческих деяний была различна в разные времена,
следовательно, и причины этих деяний подвержены изменению.— Но нравственные истины не
изменились.—Умственные же истины постоянно изменяются.— Умственные истины—причи­
ны прогресса.— Невежественные люди, чем искреннее, тем более делают зла.— Пояснение
этого примерами из истории Рима и Испании.— Уменьшение религиозных преследований
зависит от успехов знания.—От той же причины происходит и ослабление воинственного
духа.— Пример России и Турции.— По мере развития цивилизации люди способные начина­
ют избегать военной службы.— Пояснения этого примерами из истории Греции и новейшей
Европы.—Три главнейшие пути, которыми действовали успехи знания на ослабление воинст­
венного духа, суть: 1. Изобретение огнестрельного пороха.— 2. Открытия, сделанные полит­
экономами.— 3. Применение пара к средствам сообщения.— Какие из этого можно сделать
выводы относительно причин прогресса общества.
ГЛАВА V
О влиянии религии, литературы и правительства—125
Перечисление предшествовавших выводов.— Нравственные чувства имеют влияние на от­
дельные личности, но не действуют на целое общество в совокупности.—Это до сих пор было
мало сознаваемо, и потому историки не собрали должных материалов для истории.—
Причины, по которым настоящее сочинение ограничивается одной Англией.—Сравнение
истории Англии с историей Франции, Германии, Соединенных Штатов.—Необходимость
приведения в известность основных законов умственного прогресса.— В этом отношении
большую пользу может принести изучение истории Германии, Америки, Франции, Испании
и Шотландии.—Дедуктивный дух в Шотландии.— Влияние религии на прогресс общества.—
Пример миссионеров.— Пример из истории евреев.— Пример из ранней истории христианст­
ва.— Пример из истории Швеции и Шотландии.— Влияние литературы на прогресс обще­
ства.— Влияние правительства на прогресс общества.— Пример—отмена законов о зерно­
вом хлебе.—Лучшее законодательство то, которое отменяет прежние законодательства.—
Вмешательство государственных людей в дела торговли повредило торговле.— Законодатели
были виновниками развития контрабанды со всеми сопровождающими ее преступлениями.—
Они были также виновниками развития лицемерия и клятвопреступления.— Своими постано­
влениями против лихвы они усилили лихву.—Другими постановлениями они замедлили
успехи знания.—Подобных вмешательств в Англии было менее, чем в других странах,
и потому она пользуется большим благосостоянием.

ГЛАВА VI
Начало истории и состояние исторической литературы в средние века—162
Выводы, сделанные из предыдущих исследований.— Рассмотрение перемен, происшедших
в исторических исследованиях, прольет свет на перемены, происшедшие в самом обществе.—
Самые ранние исторические сочинения—это баллады.— Одной из причин ошибок, вкравших­
ся в историю, было изобретение письма.— Перемена религии в каждой стране способ­
ствовала также искажению ее ранней истории.— Но самой деятельной причиной было в этом
случае влияние духовенства.— Нелепости, которым в разные времена верили.— Пример,
представляемый «Историей Карла Великого» Турпина.—Такой же пример представляет
«История бриттов» Гальфрида Монмутского.— Первые следы улучшения в образе описания
истории находим мы в четырнадцатом и пятнадцатом столетиях.— Но легковерие все еще
преобладает, как видно из записок Коммина.— Это же видно и из предсказаний Штёффлера
о потопе.— И из сочинения доктора Горста о золотом зубе.

458

ГЛАВА VII
Очерк истории умственного движения в Англии с XVI до конца XVIII столетия —
181
Нелепый образ писания истории был естественным последствием тогдашнего состояния
общества.—Дух сомнения был необходимым предшественником прогресса.— Отсюда гро­
мадная важность скептицизма.— Начало религиозной терпимости в Англии.— Противополо­
жность между Гукером и Джуелем.— Скептицизм и дух исследования, проявляющиеся
и в других предметах.— Направление, проявившееся в Чиллингворте.— Сравнение Чиллингворта с Гукером и Джуелем.— Дальнейшее движение в том же направлении и возрастающее
равнодушие к теологическим вопросам.—Значительная польза такого движения.— В царст­
вование Якова I и Карла I это сопротивление авторитету принимает политический харак­
тер.—При Карле II оно обращается в модное направление двора.— Влияние этого духа на
сэра Томаса Броуна.— Влияние того же духа на Бойля.— Последствием этого направления
является учреждение Королевского общества.—Толчок, сообщенный этим естествознанию,
и попытки духовенства противодействовать ему.—Духовенство, конечно, смотрит враждеб­
но на распространение естествознания, потому что оно ослабляет влияние этого сословия.—
Пояснение этого сравнением относительно суеверия моряков и земледельцев с солдатами
и ремесленниками.— Благие законодательные реформы царствования Карла II, совершивши­
еся, несмотря на упадок политического значения государства.—Улучшения эти были плодом
скептического, пытливого духа.—Им способствовали пороки короля.— Им помогало также
нерасположение короля к духовенству.—Он покровительствовал Гоббсу и оказывал пренеб­
режение самым даровитым личностям из духовенства.—Духовенство, чтобы сохранить свое
прежнее значение, примкнуло к Якову И.— Союз этот был разрушен изданием «Declaration of
Indulgence».—Тогда духовенство соединилось с диссентерами и произвело восстание 1688 г.—
Важное значение этого восстания.— Но духовенство вскоре стало раскаиваться в своем
поступке.— Враждебные отношения этого сословия к Вильгельму III.—Происшедший вслед­
ствие этого раскол в самой церкви.—Это дало новую пищу скептицизму.—Конвокация
сперва становится предметом всеобщего презрения, а затем и совершенно отменяется.—
После революции самые способные люди стали исключительно обращаться к светским
профессиям и избегать духовной.—Духовенство утратило все места, которые оно занимало
вне церкви, и уменьшилось число духовных членов в обеих палатах парламента.—Духовенст­
во оправилось на время в царствование Анны.—Но оно было ослаблено диссентерами, во
главе которых стояли Веслей и Вайтфильд.—Отделение теологии от нравственности и поли­
тики.— Быстрая последовательность скептических споров.—Знание начинает распростра­
няться в массе народа и принимает популярную форму.—Политические митинги и печатание
парламентских прений.—Учение о личном представительстве и идея о независимости.—
Соответствующая перемена в тоне и образе выражения писателей.— Вследствие всех этих
перемен стали неизбежны великие реформы.— Направлению этому благоприятствовали лич­
ные свойства Ièopra I и lèopra И.— Но ему повредило царствование Ieopra III, при котором
началась опасная политическая реакция.— Невежество Георга III.— Угодливость Питта.—
Неспособность других государственных людей и ненависть короля к великим людям.—
Палата лордов падает в общественном мнении.—Ум и познания Бёрка.— Он противился
видам Ieopra III и потому очень низко стоял во мнении короля.— Его раздражительность под
конец жизни.— Король начинает покровительствовать ему.— Политика Георга III относите­
льно Америки.— Политика эта отразилась на Англии.—Политика относительно Франции.—
И эта политика также отразилась на Англии.— Плодом ее были произвольные меры,
направленные против свободы Англии.—Эти стеснительные меры становились еще тягостнее
вследствие особого рвения их исполнителей.— Грустная будущность, представлявшаяся Анг­
лии в конце восемнадцатого столетия.— Но благодаря успехам знания стала готовиться
контрреакция.—Этой реакции и усилившемуся влиянию общественного мнения Англия
обязана своими великими реформами девятнадцатого столетия.

ГЛАВА VIII
Очерк истории умственного движения во Франции с половины шестнадцатого века
до вступления на престол Людовика XIV—250
Важность вопроса о том, следует ли историку начинать с изучения нормального состояния
общества или же с анормального.— Большее значение духовенства во Франции, чем

459

в Англии.— Поэтому во Франции в течение шестнадцатого столетия теологическое направле­
ние отражалось на всем сильнее, чем в Англии.— Поэтому также во Франции была невозмож­
на религиозная терпимость.—Но в конце шестнадцатого столетия во Франции появился
скептицизм, а с ним вместе явилась и религиозная терпимость, как можно было видеть из
Нантского эдикта.— Первым скептиком во французской литературе был не Рабле, а Монтень.—То же направление поддерживал Шаррон.— 1енрих IV покровительствовал протестан­
там.—Даже королева-правительница оказывала им терпимость во время несовершеннолетия
Людовика XIII.— Но самые замечательные меры в пользу религиозной терпимости были
приняты кардиналом Ришелье, который действительно смирил духовенство.— Он отстаивал
новую светскую систему управления государством против старой, духовной системы.—
Либеральный образ действия Ришелье относительно французских протестантов.—Светские
вожди покидают их, и управление протестантской партией попадает в руки духовенства.—
Поэтому французские протестанты, имея во главе своей духовенство, стали отличаться
большей нетерпимостью, чем французские католики, предводительствуемые государствен­
ными людьми.— Доказательство нелиберального направления французских протестантов.—
Они затевают междоусобную войну, которая была скорее борьбой между сословиями, чем
борьбой между верованиями.— Ришелье подавил возмущение, но все-таки воздержался от
преследования протестантов.—Эта либеральная политика со стороны правительства была
только одним из проявлений более обширного движения.— Пояснение этого примером
философии Декарта.—Аналогия между Декартом и Ришелье.—Этот же враждебный церкви
дух проявлялся и в их современниках.—Тому же влиянию подпал и Мазарини.—Оно же
проявилось и в войнах Фронды.— Несмотря на сходство между Англией и Францией,
проявившееся в этих современных восстаниях, было все-таки большое различие между
обеими странами; преобладание во Франции духа покровительства помешало ей сделаться
свободной.
ГЛАВА IX
История духа покровительства и сравнение проявлений его во Франции и в Анг­
лии—302
Около одиннадцатого столетия дух исследования стал ослаблять могущество духовенства.—
В то же время возникла феодальная система и явилась наследственная аристократия.—
Дворянство вытесняет духовенство, и началу безбрачия противопоставляется начало наслед­
ственности звания.— В Англии дворянство было менее могущественно, чем во Франции.—
Оно радо было соединиться с народом против монархической власти.—Отсюда родился
в английском народе тот дух независимости, которого не знали во Франции, где дворянство
было слишком могущественно, чтобы нуждаться в помощи со стороны народа.— Последст­
вия такого различия между этими двумя странами, обнаружившиеся в четырнадцатом
столетии.— Централизация была во Франции естественной преемницей феодализма.— Про­
тивоположность между этим порядком вещей и тем, который оказался в Англии.— Могуще­
ство французской аристократии.— Пример из истории рыцарства.—Тщеславие французов
и гордость англичан.—Обыкновение дуэлей.— Гордость англичан благоприятствовала введе­
нию Реформации.— Аналогия между Реформацией и революциями семнадцатого столетия.—
В обоих случаях противниками нововведений являлись дворянство и духовенство. Естествен­
ный союз между этими двумя сословиями.— В царствование Елизаветы оба сословия ослабе­
ли.—Яков I и Карл I тщетно пытались восстановить их могущество.
ГЛАВА X
Сила, которой обладал дух покровительства во Франции, служит объяснением
неуспеха Фронды. Сравнение Фронды с современным ей английским восста­
нием—320
Различие между Фрондой и великим восстанием Англии.— Английское восстание было
войной между сословиями.—Но во Франции энергия духа покровительства и могущество
дворянства сделали войну между сословиями невозможной.—Тщеславие и пустота французс­
ких дворян.—Так как подобные люди были вождями Фронды, то восстание, естественно, не
удалось.—Английское же восстание удалось, потому что это было демократическое движе­
ние, во главе которого стояли вожди из народа.

460

ГЛАВА XI
Дух покровительства, перенесенный Людовиком XIV в литературу. Обзор последст­
вий этого союза умственно трудящегося сословия с правительствующим — 333
Дух покровительства во Франции, породивший столько политических зол, был перенесен
в литературу при Людовике XIV, вследствие чего образовался союз между литературой
и правительством.—Деспотический характер царствования Людовика XIV.— Писатели пита­
ют благодарность к Людовику XIV.— Но его система покровительства литературе была
вредна.— Первым последствием ее было то, что великое движение, сообщенное всем отрас­
лям знания в управление Ришелье и Мазарини, внезапно остановилось.— Не было ничего
сделано в это царствование даже по части механических искусств.—Упадок физиологии,
хирургии и медицины.—Также зоологии и химии.— Не было также ничего сделано и по части
ботаники.—Умственный упадок при Людовике XIV замечался по всем отраслям мысли
и был естественным последствием покровительства.—Доказательства этого, заимствованные
из истории искусства во Франции.—Также из всех отраслей литературы.— Упадок Франции
во всех отношениях в последнее время царствования Людовика XIV.

ГЛАВА XII
Смерть Людовика XIV. Реакция против духа покровительства и подготовление
Французской революции—351
Английская литература была неизвестна во Франции в царствование Людовика XIV.— Но ее
начали изучать по смерти этого короля, когда замечательнейшие из французов посетили
Англию. Это повело к общению между французским и английским умами.—Удивление,
возбужденное во французах Англией.—Отсюда распространение во Франции либеральных
идей, которые правительство пыталось подавить.— Происшедшее от этого преследование
литераторов французским правительством.— Насильственные действия этого правительст­
ва.— Во Франции литература была последним убежищем свободы.— Причины, по которым
литераторы сначала нападали на церковь, а не на правительство.— Потом они стали
нападать на христианство.— Но до половины царствования Людовика XV еще можно
было спасти политические учреждения Франции; после же этого периода все было уже
кончено.

ГЛАВА XIII
Состояние исторической литературы во Франции с конца шестнадцатого до конца
восемнадцатого столетия—375
Историческая литература во Франции до конца шестнадцатого столетия.— Улучшение в ме­
тоде писания истории, обнаружившееся в конце шестнадцатого столетия.—Еще больший
прогресс в начале семнадцатого столетия.—Он особенно заметен в «Истории Франции»
Мезере, вышедшей в 1643 г.— Ретроградное движение при Людовике XIV.—Доказательство
этого видно в сочинении Одижье.— А также в сочинении Боссюэ.— Громадное улучшение,
введенное Вольтером.— Его «История Карла XII».— Его «Век Людовика XIV».— Его трак­
тат «О нравственности, обычаях и характере наций».— Его воззрения приняли Малле,
Мабли, Вэлли, Вилляре, Дюкло и Эно.— Его обыкновение обращать внимание на характер
эпох.—Его замечание, принятое впоследствии Констаном.— Он защищал свободу торгов­
ли.—Он упредил идеи Мальтуса.— Его нападение на средние века.— А также на педантичес­
ких поклонников древности.— Он ослабил авторитет ученых и теологов.—Ослабил авто­
ритет людей, повторявших самые детские нелепости относительно ранней истории Рима.—
Нападением на эти нелепости Вольтер упреждал Нибура.— Невежественное предубеждение
против Вольтера в Англии.—Успеху обширных трудов Вольтера много способствовал Мон­
тескье.—Сочинения Монтескье и достоинство его метода.—Лекции Тюрго и их влияние.—
Все это приближало Французскую революцию.

461

ГЛАВА XIV
Ближайшие причины Французской революции начиная с половины XVIII столе­
тия—407
Пересмотр предыдущих выводов.—Различие между достоверностью и точностью.— Мыс­
лящая часть Франции стала нападать на правительство около 1750 г.— Начинаются ис­
следования по части политической экономии.— Влияние Руссо.— В то же самое время фран­
цузское правительство стало нападать на церковь.—Оно стало также покровительствовать
учению о религиозной свободе.—Уничтожение ордена иезуитов.— Кальвинизм имеет демо­
кратический, а арминианизм—аристократический характер.—Так как янсенизм соединяется
с кальвинизмом, то возрождение его во Франции помогло демократическому движению
и обеспечило ниспровержение иезуитов, учения которых арминианские.— После ниспроверже­
ния иезуитов падение французского духовенства было неизбежно.—Но оно было на время
отвращено тем, что именитейшие французы направили свои враждебные действия скорее
против государства, чем против церкви.—Связь между этим движением и развитием атеиз­
ма.—То же самое направление проявляется в Гельвеции.—Оно же проявилось и в Кондильяке.—Способнейшие из французов сосредоточивают все свое внимание на изучение внешнего
мира.— Последствия этого для наук о теплоте, свете и электричестве.—А также для химии
и геологии.— В Англии в тот же самый период великие мыслители были редки.— Во Франции
сообщен был непомерный толчок зоологии исследованиями Кювье и Биша.— Воззрения
Биша относительно тканей.— Связь между этими воззрениями и последующими открыти­
ями.—Отношение между изобретениями, открытиями и методом; огромная важность мето­
да Биша.—Сочинения Биша о жизни.— Великие и удачные попытки, сделанные французами
в ботанике.—Заслуги Де Лиля и Пиой по части минералогии.—Аналогия между воззрениями
Гаюй и сочинением Пинеля о сумасшествии.— Все эти громадные результаты входили в число
причин Французской революции.— Естествознание есть знание существенно демократичес­
кое.—То же демократическое направление можно было заметить в изменении одежды.—А
также в учреждении клубов.—Влияние, произведенное на Францию восстанием в Америке.—
Перечень причин Французской революции.—Общие размышления.
ПРИМЕЧАНИЯ*
СПИСОК ИСТОЧНИКОВ И ЛИТЕРАТУРЫ *
АННОТИРОВАННЫЙ УКАЗАТЕЛЬ ИМЕН*

* Примечания, список источников и литературы, аннотированный указатель имен поме­
щены во втором томе книги.

Б79

Бокль 1енри Томас
История цивилизаций. История цивилизации
в Англии: т. 1.— М.: Мысль, 2000.—461, [1] с.
ISBN 5-244-00770-Х
Генри Томас Бокль (1821 —1862) — выдающийся английский мысли­
тель. Предлагаемое произведение являет собой памятник политической
и социологической мысли XIX в., ставший бестселлером на многие годы.
Книга содержит интереснейшие и оригинальные размышления над пробле­
мами истории и развития цивилизаций, которые приобрели новую акту­
альность в наше время. Стоит также отметить яркую и образную форму
изложения, которая позволяет рекомендовать книгу широкому кругу чита­
телей.

УДК 930.85
ББК 71.05