Цикл "Банкир"+ отдельные романы. Компиляция. Книги 1-5 [Лесли Уоллер] (fb2) читать онлайн

Лесли Уоллер Банкир

Нью-йоркским журналистам,

которые изо дня в день пытаются

придать какой-то смысл тому,

что происходит

Глава первая

К исходу дня солнце подернулось красноватой дымкой, будто опаленное.

Казалось, сейчас оно заполыхает и сожжет себя в собственном пламени. Быстро клонясь к горизонту, оно пронзало янтарными лучами пенные барашки на гребнях волн, бегущих вперегонки вдоль Лонг-Айленд-Саунд.

– А ветер-то крепчает,– сказал Палмер и взглянул на старого яхтсмена.

– Пустяки,– ответил тот и, передав управление Палмеру, проворным кошачьим движением подтянул риф на грот-мачте.

Палмер наблюдал, как старик выпрямился и, чуть отклонив голову, зорко глянул мимо вздувшегося кливера в сторону берега. Его крепкое сухопарое тело на широко расставленных ногах в белых потертых кедах, будто вросших в днище яхты, уверенно покачивалось вместе с ней в такт набегавшим волнам.

– Право руля,– бросил он Палмеру.– Курс на береговую вышку. Позабыв, что Бэркхардт вовсе не смотрит в его сторону, Палмер кивнул головой.

За весь день старик ничем не дал почувствовать, что наблюдает за ним, отметил про себя Палмер. А ведь Бэркхардт пригласил его на этот уик-энд с единственной целью – самолично проверить Палмера, заглянуть в самые сокровенные тайники его характера.

– Устье канала – справа от вышки,– проговорил Бэркхардт.

Он обернулся, и взгляд его мутно-голубых глаз скользнул по лицу Палмера. – Заводи к причалу,– закончил он, снова отворачиваясь. Теперь Бэркхардт уселся в тени, под кливером, и принялся спокойно набивать свою трубку, будто больше ничего на свете его не интересовало.

А ветер с берега все усиливался. Палмер почувствовал, как яхту рвануло и накренило вперед. Он поспешно ослабил румпель, и мачта стала медленно возвращаться в вертикальное положение.

Нет, решил Палмер, затопить яхту в какой-нибудь миле от берега едва ли будет самым удачным финалом их уик-энда. Если Бэркхардту не терпится поплавать, в его распоряжении весь завтрашний день. Впрочем, старик, кажется, не склонен нарушать свой субботний отдых.

– Теперь не зевай, гляди в оба,– крикнул Бэркхардт.– Держи право руля и – полный ход.

Палмер утвердительно кивнул головой, сознавая, что для него наступает самый критический момент этой прогулки. Он не сомневался в том, что состояние его дел было тщательно проверено аппаратом Бэркхардта в Чикаго. Его семейное положение также было хорошо известно старику, а миссис Бэркхардт за завтраком постаралась уточнить еще кое-какие детали. Однако именно теперь, в эту минуту, изучаются уже его личные свойства.

– Давай выравнивай! – крикнул Бэркхардт.

Палмер открыл рот, чтобы саркастически ответить: «Есть, сэр», но передумал и смолчал. Он налег на румпель и выровнял курс на порт. Парус на грот-мачте набрал полный ветер, и Палмер услышал, как забурлили волны, рассекаемые стремительным ходом яхты.

Очертания берега становились все отчетливей. Палмер уже видел фигуру матроса в красных трусах на наблюдательной вышке. Яхта неслась к берегу. Палмер разглядел два полосатых зонта и надувной плот, но все еще не мог обнаружить входного устья канала.

– Устье справа от вышки? – крикнул Палмер. Свист ветра заглушал его голос.

– По правому борту! – откликнулся Бэркхардт.

Палмер стиснул зубы. Старик, несомненно, уже начал проставлять отметки в моем экзаменационном листке, подумал он. И отметки, как видно, неважные.

Берег с угрожающей быстротой надвигался на Палмера. Он слышал тревожный, аритмичный стук собственного сердца. Вышка, дети, зонтики, кабинки купальни, плоскодонные рыбачьи лодки – все было как на ладони. Не было только устья канала. На Мичиганском озере, на своем одномачтовом паруснике или сорокаметровой яхте своих родителей, Палмер чувствовал себя совершенно уверенно, знакомые ориентиры и расстояния: причаливать там, даже на таком стремительном ходу, было делом привычным и приятным. Здесь же, в незнакомых водах, это становилось просто пыткой.

– Так держать!– крикнул Бэркхардт.

Палмер отпустил румпель, лодка стала медленно поворачиваться, и вздутые ветром паруса начали опадать. Во внезапно наступившей тишине перед Палмером возникло устье входного канала, ранее скрывавшегося за скалой.

– Заводи ее в канал,– сказал Бэркхардт.

Но яхта уже потеряла направление. Палмер опять натянул слегка паруса и, постепенно выравнивая курс, провел ее через каменистое устье в длинное русло спокойных прибрежных вод. Справа, в нескольких сотнях ярдов, виднелся лодочный сарай Бэркхардта – небольшое аккуратное строение с красным вымпелом, трепещущим под порывами ветра. Этот сарай напоминал чем-то коттеджи Кейп Кода в миниатюре. Бэркхардт, наверно, заговорит сейчас об этом домике, подумал Палмер, но тут же сообразил, что старик предоставил ему все заботы о яхте, а сам преспокойно занимается своей трубкой, защищая ладонями пламя спички от ветра.

С внезапной решимостью Палмер снова подставил паруса порывистым ударам ветра. Частоколом замелькали мимо сваи причалов. Ну уж если он испытывает меня таким образом, со злостью подумал Палмер, тогда пусть не пеняет, если у него к концу прогулки прихватит сердце.

Яхта неслась прямо на причал, очертания которого с каждым мгновением росли и неумолимо надвигались. И лишь в самый последний момент Палмер рванул румпель, резко развернул лодку на правый борт и с облегчением увидел, как она с опавшими парусами, быстро теряя скорость, слегка изменила курс.

Уже совсем было остановившись, она вдруг едва заметным грациозным движением обогнула причал и стала нежно тереться о его сваи. – Недурно справился,– сказал старик. Он поднялся, держа в руках канат, и быстро шагнул к причальному столбу.– Точно таким образом делаю это и я,– добавил он, спрыгивая на доски причала.– А ну-ка, кинь мне конец, Вуди.

Потом они медленно поднимались по длинной, усыпанной гравием дороге, ведущей к главному зданию. Бэркхардт снял было бумажный свитер, но тут же прикрыл им плечи, связав узлом рукава под своим тупым подбородком.

– Холодает к вечеру,– пробормотал он.

– Конец августа, ничего не поделаешь.– Палмер следил взглядом за сорвавшимся с исполинского дуба одиноким зеленым листом; покружив в воздухе он упал им под ноги на дорогу.

– Обычно к празднику[1] мы перебираемся в город. Эдис с детьми пока еще не переехала. На этот раз они задержатся до моего возвращения.

– Так решил ты сам или твоя жена?

– Я.

Некоторое время они молча взбирались по косогору.

– Ну а если тебе придется задержаться в Нью-Йорке лишнюю неделю, как ты думаешь, справится она с переездом без твоей помощи?

– Справится, конечно.– Палмер медленно перевел дух: подъем становился все круче.– Вуди, мой старший сын, поможет. Ему уже пятнадцатый год.

– У тебя, кажется, их двое?

– Мальчишек двое и еще дочь Джерри.– Палмер не сомневался, что Бэркхардту все это известно. Непонятно только, зачем он прикидывается, будто не знает.– Скоро ей исполнится одиннадцать,– продолжал Палмер,– она родилась второй, после Вуди.

Бэркхардт шел теперь молча, и Палмер вдруг понял, что старик пытается скрыть донимающую его одышку. Постепенно дорога выравнивалась, они достигли вершины холма. Дом Бэркхардта, массивный, приземистый, широко раскинулся перед ними. В закатных отблесках голубые ставни на фоне деревянной облицовки казались зеленоватыми.

Палмер подумал, что, несмотря на причудливость стиля, дом производит приятное впечатление. Центральное строение имело два этажа и портик во всю высоту. В правом крыле, видимо, размещались жилые комнаты, а слева был гараж, отмежеванный от дома проходом, ведущим прямо в сад позади дома. Изящество удивительным образом сочеталось с консервативной солидностью всего ансамбля, который, вероятно…

– Я расспрашивал тебя обо всем этом,– прервал его размышления Бэркхардт, успевший отдышаться,– просто на случай, если тебе придется застрять еще на несколько дней в Нью-Йорке: не поставит ли это в затруднительное положение твою семью?

– Они уже привыкли управляться сами.

Маленькие, проницательные глаза Бэркхардта на мгновение метнулись в его сторону, но он тут же отвел взгляд.

– При отце тебе, кажется, почти не приходилось разъезжать?

– С начала войны время от времени случалось.

– В связи с закладными? – поинтересовался старик.

– Сперва это была работа, связанная с оценкой имущества,– сказал Палмер,– но после окончания войны… я хочу сказать, что вот уже два года, как я занят совсем другими делами. Мы кредитуем…– Голос его осекся, он вдруг понял, что все эти подробности скучны для старика.

– Насколько я знаю, ты работал какое-то время в Кредитном управлении.

– Как раз накануне войны, совсем недолго. А между 1950 и 1951 годами,– добавил Палмер,– я успел набить руку в делах, связанных с торговым кредитом.

– Твой отец считал, что банкиру нужно знать все, правда?

Бэркхардт вдруг остановился, воззрившись на один из столбов, поддерживающих стенку из необтесанного камня, которая тянулась вдоль мощеной дороги, пересекающей лужайку.

– Какой-то паршивец,– медленно сказал он,– швырял в него гнилые яблоки. Выглядит так, будто голуби целый год украшали этот столб своим пометом.

– Я думаю, следы яблок можно смыть из шланга.

– Нет, невозможно, чтоб ему провалиться! Яблочная кислота въедливая, ее не смоешь, она обесцвечивает камень,– проворчал старик.– Придется, наверно, обдирать песком! – Он с досадой отвернулся и зашагал к дому.– Ты занимался также вопросами прессы и рекламы,– сказал он.

Палмер не разобрал, вопрос ли это или утверждение.

– Да, приходилось,– ответил он, пытаясь попасть в тон старику.

– Просто трудно поверить, что пятнадцать лет назад,– сказал Бэркхардт,– твой отец уже предвидел значение рекламы, необходимость установления прочной связи с прессой. Однако, должен признать, он дал тебе основательную подготовку. В нынешние времена лишь немногие из деятелей, осуществляющих связи банка с прессой, знакомы с банковскими операциями. Большей частью это просто журналисты, агенты по рекламе. Банкира среди них не встретишь.

– Однако без этой публики не обойдешься,– заметил Палмер с напускной беспечностью.– Просто не представляю, что бы я делал, не будь у меня под рукой специалистов по этой части.

– Разумеется, приходится прибегать к их услугам. Нынче эти ребята в большом ходу.– Бэркхардт распахнул боковую дверь, ведущую в дом со стороны гаража.– Не легко отыскать людей, прошедших такую выучку, как ты. Входи.

Очутившись в темной прихожей, Палмер спрашивал себя – решится ли старый деляга раскрыть свои карты до конца игры. Кто стал бы признаваться, что доволен сделкой еще до того, как закончится торг?

Перед домом, под навесом, украшенным черно-золотистыми полосами, вокруг стола с тяжелой мраморной доской стояли в беспорядке плетеные кресла, а на столе были приготовлены сигареты и пепельницы. Палмер принял душ, переоделся к обеду и теперь, сидя в кресле, любовался садом, игрой оранжево-коричневых теней, постепенно переходивших в зеленовато-черные; в небе угасали закатные отблески. Бэркхардт уселся рядом, набил трубку и закурил, пуская клубы дыма, почти невидимые в сгустившихся сумерках. Дворецкий поставил на стол поднос и коснулся кнопки на стене позади них. В мягко разлившемся свете Палмер увидел две бутылки виски, три стакана, сифон и окованное серебряным обручем деревянное ведерко со льдом.

– Видишь ли,– сказал Бэркхардт после того, как оба они устроились в своих креслах поудобней и отхлебнули по глотку виски,– люди теперь поднимают кутерьму по любому поводу. Ты, наверно, и сам заметил, что многие просто из кожи лезут вон, только для того чтобы всячески усложнять самые простые вещи.

– Пожалуй, это не ново,– заметил Палмер, стараясь сообразить, к чему старик ведет.– Я хочу сказать, что и в прежние времена мы были склонны к этому, разве нет?

– Не мы,– возразил Бэркхардт,– а они. Не думаю, чтобы банкиру было трудно обойтись без этих усложнений.

– Если вы имеете в виду абстрактные идеи,– продолжал Палмер,– то для рядового человека они обычно выглядят весьма сложными. Мы даже не представляем себе, до чего сложными они могут казаться… им.

– Я говорю и о конкретных понятиях. Обо всем,– задумчиво проговорил Бэркхардт.– Женитьба. Смерть. Прибыль. Власть. Работа. Дороговизна. Вопрос, что лучше носить: пояс или подтяжки. Словом, всякая всячина. Люди перемудрили решительно во всём. Невозможно пробиться сквозь всю эту путаницу.

Палмер пристально смотрел на Бэркхардта, пытаясь догадаться, что он имеет в виду. Голова старого банкира с коротко остриженными седыми волосами, освещенная рассеянным светом, казалась отлитой из серебра. Его острый, изогнутый клювом нос резко выступал над небольшим ртом и срезанным тупым подбородком.

Палмер потягивал виски. Должно быть, весьма почтенного возраста, решил он про себя: на бутылке не было этикетки.

– Понятно,– проговорил Палмер, хотя не понял решительно ничего, и тут же почувствовал, что поставил себя в нелепое положение, из которого ему не выпутаться. Это напомнило ему о том, как он в течение стольких лет кривил душой перед отцом и именно такой вот ложью обрекал себя на добровольное заточение.

Он отхлебнул еще глоток виски и неожиданно для себя вдруг сказал: –

Нет, постойте. Будь я проклят, если хоть что-нибудь понял из ваших слов! – Он почувствовал, что его ладони стали вдруг влажными, теперь он уже не может сдержаться, чтобы не высказаться напрямик, так же как не мог час назад заставить себя благонравно, без риска, подвести яхту Бэркхардта к причалу.

Было в этом старике что-то такое, от чего Палмера так и подмывало дать ему хорошего пинка в зад. Держать себя все время в тисках, как он держал себя с отцом,– ну уж нет, на это Палмер не пойдет.[2]

Бэркхардт засмеялся – в первый раз за все время.

– Вуди,– сказал он,– принимая во внимание, что ты был младшим в семье, я считаю, что твой отец отлично поработал над тобой. Хотя ты, наверное, этого не ценишь.– Он взмахнул рукой, и кубики льда в его стакане звякнули.

– А ты помнишь, когда мы впервые встретились, а?

– В Чикаго?

– У твоего отца в Уиннетке,– сказал Бэркхардт.– Это было года два до депрессии. Твой дед был еще жив. Сколько тебе тогда было? Одиннадцать?

– Да, пожалуй.

– Вы тогда жили еще все вместе. И твоя мать, и твой брат Хэнли, и ты.

Хэнли был живой, любознательный мальчуган. А ты как-то дичился людей. Мне все это очень запомнилось. Ведь с твоим отцом мы снова увиделись только после финансового краха конца двадцатых и начала тридцатых годов, к этому времени он уже разошелся с матерью.

– Да, правильно.

– Хэнли было тогда сколько? Пятнадцать,– как бы размышляя вслух, сказал Бэркхардт.– Он был очень внимательный и преданный сын. Во время летних каникул он уже начал работать в банке. А ты, мне кажется, не разделял его увлечения, правда?

Палмер ответил не сразу. Бэркхардт обладал проницательностью, но никому еще не удалось узнать правду о старом Палмере и его сыновьях.

– Да, я стал интересоваться этим много позднее,– проговорил Палмер. Ему хотелось услышать, что ответит старик, много ли он знает о нем. Сейчас было важно, чтобы Бэркхардт видел в нем верного, любящего сына, ревностного отцовского преемника.

– Тебя всегда отвлекали посторонние увлечения,– заметил Бэркхардт.– Помнится, ты попал в какую-то историю здесь, на Восточном побережье. Это была девушка не то из Рэдклифского, не то из Смитовского колледжа?

Палмер натянуто усмехнулся.

– Это зависит от того, какую историю вы имеете в виду.

Бэркхардт рассмеялся, во второй раз за все это время.

– А потом,– продолжал он,– во время войны ты не раз бывал на волосок от гибели. Операции специального назначения?

– О, гораздо скромней! Просто армейская разведка.

Несколько мгновений Бэркхардт сидел молча, попыхивая своей трубкой.

– Зато, наверно, тебе полегчало после войны, когда ты смог обосноваться дома и вернуться к своему делу.

Палмер потягивал свое виски. Опасный момент миновал.

– Да, конечно,– солгал он.

– А я все еще помню тебя одиннадцатилетним мальчуганом, спокойным, с собственными, очень определенными взглядами на жизнь.

– Я не встречал еще ни одного одиннадцатилетнего мальчугана, у которого бы не было собственного взгляда на жизнь.

– Ты соорудил тогда с помощью Хэнли модель самолета Линдберга, я как сейчас помню: большущая модель, черт побери, длиной чуть ли не в целый ярд. И ты настаивал, что полетишь на своем сооружении куда-то очень далеко, ты назвал эту местность Кибер-Пасс.

– Еще бы,– сказал Палмер,– я в то время зачитывался книгой фантастических приключений, которую стащил у Хэнли. Я тоже хорошо помню тот год.

– А помнишь, как тебя уговаривала мать: «Не надо, не улетай, Вуди, это так далеко. Мы больше не увидимся!» А ты тогда сказал: «Пустяки. Послезавтра я прилечу домой»… Удивительно, как просто рисуется в юности будущее! Однако для матери и по сей день все это не так просто. В то время я тоже не мог бы этому поверить. И вот все изменилось, будто в один день.

– Да, почти что так, прошло всего лишь несколько десятков лет,– сказал Палмер.

– Так тебе понятно, к чему я веду? – вдруг резко спросил Бэркхардт.– Люди склонны усложнять самые простые веши. Требуется особый склад ума, чтобы видеть, что в действительности все очень просто.

– Особый склад ума… такой, каким обладает либо банкир, либо ребенок.

Старик снова рассмеялся и отпил виски из своего стакана.

– С чем только люди не носятся в наши дни,– проговорил он наконец.– Все эти грандиозные идеи о западной цивилизации, о свободном мире. Теперь только это и слышишь.

– Это естественно, люди в тревоге…– Палмер запнулся, от него вновь ускользнула нить мыслей старого банкира.

– Не о чем им беспокоиться. Решительно не о чем, если только они перестанут все усложнять.

Бэркхардт чуть подался вперед, отчего его фигура показалась вдруг крупней и значительней.

– Возьмем, скажем, этот самый «свободный мир»,– продолжал он, уставившись на свой стакан.– Иными словами, наше полушарие и всю Европу, за исключением стран за «железным занавесом». Ведь примерно так он у нас понимается?

– Пожалуй.

– Так вот.– Бэркхардт выпрямился, и в его голосе зазвучали вдруг торжественные нотки.– Когда говоришь о «свободном мире», то имеешь в виду капитализм, а когда говоришь капитализм, подразумеваешь Соединенные Штаты Америки, потому что мы его возглавляем. Говоря о Соединенных Штатах, ты имеешь в виду банки, потому что именно банки дают деньги. Дальше: когда ты говоришь банки, то имеешь в виду наиболее влиятельные из них, то есть «Юнайтед бэнк», потому что он самый крупный.– Небольшие голубые глаза старика глянули на Палмера очень серьезно.– Когда же ты говоришь «Юнайтед бэнк»,– его голос неожиданно зазвучал очень тихо,– это значит, что ты говоришь обо мне.

На несколько мгновений наступило молчание. Палмер услышал, как под ним заскрипело кресло.

– Вот об этом я и толкую,– заключил старик,– надо смотреть на вещи просто. Мне требуется первый вице-президент банка. Когда ты сможешь приступить к своим обязанностям?

Глава вторая

В понедельник Палмер вышел из подземки на станции Гранд Сентрал и на мгновение остановился, щурясь от яркого утреннего солнца. Он окинул взглядом людей, спешивших на работу, прислушался к звонкому постукиванию дамских каблучков вдоль Парк-Авеню по направлению к кварталам Меррей Хилл.

Низко стелющийся утренний туман смягчал резкие тени тревоги на замкнутых лицах прохожих. Глаза их были расширены и сосредоточенно устремлены вперед. Сжатые губы выдавали скрытые заботы. Губы женщин были красны, как зияющие маленькие раны, ранние морщинки бороздили лоб. Лицо городского жителя в понедельник, безжалостно красноречивое под лучами солнечного прожектора.

Палмер легонько подбросил в руке свой саквояж, словно прикидывал его вес, и перешел на западную сторону Парк-авеню в надежде найти такси. Двадцать минут назад шофер Бэркхардта довез их обоих на «флитвуде» до конечной станции метро у Ван-Кортленд парка, еще влажного от утренней росы. Усевшись в вагон подземного экспресса, они сразу углубились в свои газеты и за всю дорогу не обмолвились ни словом. На остановке Гранд Сентрал Палмер вышел.

Пуританство, доходящее до абсурда, размышлял Палмер. Впрочем, эта черта свойственна и другим банкирам Восточного побережья. Бэркхардт мог позволить себе поездку на своем «флитвуде» из Коннектикута, где был его загородный дом, до самого Нью-Йорка. Однако не дальше, чем до станции метро в Бронксе, откуда можно за пятнадцать центов добраться подземкой до Броуд-стрит. Наверно, его пуританская совесть не позволяла ему поступить иначе.

Нет, решил вдруг Палмер, тут дело вовсе не в совести: Бэркхардт давно уже рассчитал, что подземка доставит его к деловому центру Нью-Йорка быстрее, чем автомобиль, а конечная станция в Бронксе обеспечивает ему удобное место в вагоне на всем пути.

Палмер быстро зашагал на юг по Парк-авеню, непринужденно помахивая саквояжем. Приостановившись, чтоб закурить, он чуть не стукнул по бедру молодую женщину, которая поравнялась с ним.

С чего это я так размахался? – недоуменно подумал Палмер и решил, что это, вероятно, реакция: все время находясь с Бэркхардтом, он старался ничем не выдать радости, охватившей его по случаю неожиданно полученного высокого назначения.

По сигналу светофора, открывшего путь, Палмер машинально пошел за молодой женщиной, следя за движениями ее бедер в свободно облегавшем платье и за игрой мускулов ее стройных ног, которые попеременно в ритм шагу то напрягались, то опадали, напоминая пульсацию наполненного кровью сердца.

Женщина свернула на Тридцать девятую улицу, и Палмер остановился на углу, провожая ее взглядом. Что-то стеснило ему грудь. Закрыв глаза, он медленно, с усилием дважды глотнул, чувствуя, как горло перехватывает спазма. Голова у него закружилась, а лицо словно обдало жаром. Он тотчас же открыл глаза; ему показалось, что он падает, и, чтобы удержаться, он сделал шаг назад. Женщина уже исчезла в толпе.

Палмер глубоко вздохнул, перешел через дорогу и медленно пошел вперед, завернул за угол и толкнул вращающуюся дверь здания клуба «Юнион лиг». Автомобильные гудки, скрежет автобусных тормозов и чеканное постукивание женских каблучков остались позади. Спокойная тишина окутала его, как прохладный мягкий плащ. Палмер кивнул высоченному негру, который уже много лет неизменно стоял здесь, слева от короткого коридора перед лестницей, ведущей к главному фойе.

– Доброе утро, мистер Палмер, сэр.

– Доброе утро.– Как бы проверяя своевременность этого обмена приветствиями, Палмер взглянул на свои часы и, передавая ему свой саквояж, отметил, что до девяти утра остается еще пять минут.

– Отнести в ваш номер, сэр?

– Да, конечно,– ответил Палмер. Он последовал было за коридорным прямо к лифтам, но сделал крюк, чтобы взглянуть на телетайп с индексами Доу-Джонса[3], с биржевыми новостями.

Поскольку до открытия биржи оставалось еще время, Палмер лишь скользнул взглядом по последней недельной сводке курса акций. Затем он вошел в кабину лифта и ощутил его мягкое скольжение вверх. Лифт остановился, и Палмер пошел за коридорным, который внес его саквояж в номер, положил на подставку для чемоданов в ногах огромной двуспальной кровати и открыл окно.

– Какие будут распоряжения, мистер Палмер?

Палмер мотнул было отрицательно головой, но тут же передумал.

– Вот что,– сказал он,– раздобудьте-ка мне «Чикаго трибюн» и «Уоллстрит джорнэл».

– Слушаюсь, сэр. Если вам потребуется меню, оно в ящике письменного стола, сэр.

– Спасибо, я уже позавтракал.

– Как угодно, сэр.

Дверь за коридорным бесшумно закрылась.

Палмер сел на кровать, и матрац под ним упруго подался. Он заметил, что вещи из большого чемодана за время его трехдневного отсутствия уже разложены по полкам, а оба костюма висят, отутюженные, в стенном шкафу. Палмер попытался было припомнить, что ему надо еще сделать, пока он в Нью-Йорке, но, поскольку главная цель поездки была достигнута, сейчас ему трудно было сосредоточить мысли на чем-то другом.

Вице-президент «Юнайтед бэнк»! Палмер откинулся на подушки и вытянулся на кровати во весь рост. Старый финансовый воротила не преувеличивал, говоря о могуществе своего банка. В его власти, несомненно, был самый мощный финансовый рычаг страны, так как крупнейшие банки «Фёрст нешнл сити бэнк» и «Бэнк оф Америка» занимали по сравнению с ним лишь второстепенное место.

Интересно, в каком возрасте достигали его предшественники поста вице-президента ЮБТК, лежа размышлял Палмер. В пятьдесят пять лет? Или в шестьдесят? Палмер закрыл глаза, пытаясь представить себе, как будут выглядеть заголовки газет, когда через месяц в разделе финансовой хроники появится сообщение:

«Юнайтед бэнк» назначает Палмера, 44 лет, на пост вице-президента.

Чикагские газеты преподнесут это особенно приятно: «Вудс Палмер-младший назначен вице-президентом „Юнайтед бэнк“. На этом посту Палмер – самый молодой из всех его предшественников».

В дверь деликатно постучали.

– Войдите,– сказал Палмер, садясь. Вошел рассыльный-негр.

– «Чикаго трибюн», сэр,– сказал он.– И еще «Уолл-стрит джорнэл».– На мгновение он умолк, но не утерпел и добавил: – «Трибюн» только что начали разгружать для отеля «Коммодор Вандербилт», сэр. У меня приятель на Гранд Сентрал, он приносит мне по одной газете каждое утро.

– Отлично,– сказал Палмер. Он полез было за мелочью в правый карман брюк, но негр не стал дожидаться чаевых, он только кивнул Палмеру, повернулся и вышел из номера.

Оставшись снова один, Палмер взял газету и стал медленно перелистывать страницу за страницей. Его взгляд задержался на рекламе новой модели автомобиля с изображением девушки в купальном костюме, подчеркивающем линию ее бюста и бедер. На мгновение он застыл, глядя на рисунок, затем выпустил газету из рук, и она скользнула с кровати на пол.

Он взял телефонную трубку.

– Соедините меня с Уотервлитом, Висконсин, номер пять-пять-десять, два звонка.– Он сделал паузу и повторил: – Уотервлит.– Затем положил трубку на место.

Сердце застучало неровно, и он сделал глубокий вздох, чтобы успокоиться, недоумевая, что могло нарушить его ровный ритм. Наверно, предстоящий разговор с Эдис, ответил он сам себе, чувствуя в то же время, что это ложь.

Нет, решил Палмер, разлука с Эдис на несколько дней, которая, может быть, затянется еще на неделю, тут ни при чем. Со времени войны ему не раз приходилось отлучаться из дому на несколько недель, совершая деловые поездки по стране. Все это не имеет никакого отношения ни к Эдис, ни к тому, что он живет здесь без нее, ни к предстоящему телефонному разговору. Однако что же тогда с ним? Может быть, всему виной его новое назначение?

С кривой усмешкой он уставился на потолок: как он наловчился, однако, запутывать себя чертовски разумными предположениями, в то время как сам отлично уяснил себе, и даже не разумом, а чувством, что с ним творится. Он ощущает это, когда у него вдруг перехватывает горло, когда он с болезненной жадностью провожает взглядом каждую женскую фигуру на нью-йоркских улицах.

Может быть, началось это еще с весны. Или чуть позже, летом, когда он по субботам навещал жену и детей на даче в Висконсине и там еще были эти девицы в купальных костюмах, это было нестерпимо. А в городе он всю неделю работал, обливаясь потом в своей конторе с кондиционированным воздухом до позднего вечера, пока не исчезали с опустевших улиц последние женщины, возвращавшиеся с работы.

Только за неделю до этой поездки в Нью-Йорк, в конце августа, он окончательно разобрался, что с ним. Это было на заседании отдела рекламы и информации в связи со слиянием компаний. Мисс Хэрман, которой всегда удавалось привлечь к себе внимание мужчин, так эффектно перекидывала ногу на ногу с правой на левую и обратно, что Палмеру пришлось сдвинуться на край стула, чтобы ему было видней. И это не прошло не замеченным для присутствующих в зале…

Да, мужской климакс, подумал Палмер. В тот же миг зазвонил телефон. Палмер сел на кровати, отметив, что сердце бьется теперь совершенно спокойно, почти вяло.

– Соединяю с Уотервлитом,– сообщила телефонистка.

Прислушиваясь к знакомому двукратному звонку телефона в его загородном коттедже, он взглянул на часы. Девять двадцать. Значит, восемь двадцать в Висконсине. Снова двукратный звонок. Эдис, наверное, встала и уже позавтракала вместе с миссис Кэйдж. Дети еще спят. Еще звонок. А может быть, все они встали пораньше, чтобы искупаться перед завтраком. Хотя вода в озере по утрам теперь холодна. Снова звонок. Или никто из них еще не вставал? Да, конечно, это так. Последний звонок коротко оборвался.

– Хэлло?

– Эдис? Доброе утро.

– О! Здравствуй, папка, это я.

– Джерри? Я разбудил тебя.

Продолжительный зевок прямо в телефонную трубку.

– Нет,– раздался голос дочери.– У нас под крышей осы свили гнездо.

Они с раннего утра будят меня. Откуда ты говоришь?

– Из Нью-Йорка. Как у вас там жизнь?

– Прекрасно.

– Как Вуди? И Том?

– Прекрасно.

– Попроси маму к телефону.

– А ее здесь нет.

– Тогда разыщи ее, Джерри. Я подожду.

– Я не знаю, где искать.

Палмер перевел дыхание, стараясь быть спокойным.

– Джерри, положи трубку и окликни ее. Позови погромче, чтобы она услышала. Хорошо?

– А вдруг она еще не проснулась? Я ведь разбужу ее, если буду кричать.

– Послушай,– медленно сказал Палмер,– не стоит гадать. Сделай, как я сказал, Джерри. Ведь я звоню издалека.

– Ну-у…– нерешительно протянула девочка. И вдруг закричала так пронзительно, что у него засвербило в ухе: – Мам! Мам! Эй, мам!

– Не в трубку, Джерри!

– Ма-ам!

Брошенная трубка громыхнула о доску телефонного столика. Палмер слышал, как голос Джерри стал постепенно удаляться.

Он снова откинулся на подушку, представляя себе, как дочь бежит сейчас по их старому дому. Наверно, она еще в пижаме, а может быть, уже в шортах и в лифчике, под который недавно начала подсовывать мягкие подкладочки.

Внешностью Джерри походила на Палмера, это не очень удачно для девушки, размышлял он. Она была слишком высокой для своего возраста. В свои одиннадцать лет она была лишь на дюйм ниже Эдис. Как и у Палмера, ноги были у нее непомерно длинные и лицо, как у него, узкое, впалые щеки и высокие, резко очерченные скулы. Тонкая, туго обтягивающая лоб и подбородок кожа лишала лицо детской округлости. Из нее вышла бы отличная манекенщица, подумал Палмер и взглянул на часы. Прошло уже пять минут. Услышит ли Джерри, если он крикнет в трубку? Куда она запропастилась? Дом у озера был построен еще дедом Палмера, вскоре после убийства Мак-Кинли. Бестолковое двухэтажное сооружение с позеленевшим медным куполом и белым резным карнизом вдоль всего фасада, обшитого кедром. От самого дома к крытой пристани вела трехсотметровая дощатая дорожка. В памяти Палмера сохранились воспоминания детства, связанные с этим домом: причал, освещенный японскими фонариками, музыка маленького оркестра, доносившаяся с озера до спальни мальчиков, где он и его старший брат Хэнли, вместо того чтобы спать, просиживали до поздней ночи, прильнув к окну. Палмеру запомнился легкий перезвон ледяных кубиков в чашах с пуншем и женщины в коротких обтянутых юбках.

Палмер снова взглянул на часы: прошло уже восемь минут! Он присел на край кровати и с нетерпением уставился на беспорядочно разбросанные по полу у кровати листки «Трибюн». С рекламной страницы лукаво смотрела на него девица в купальном костюме. Он отодвинулся к стене, обшитой деревянной панелью.

Бэркхардт намеревался весь этот день, включая и ленч, посвятить совещаниям с руководящим персоналом ЮБТК. С минуты на минуту Палмер ждал звонка Бэркхардта, который должен был уточнить время их встречи.

– Папа! – послышался голос Джерри.

– Боже мой! Неужели ты не понимаешь, что нельзя так долго задерживать…

– Я не могу найти ее,– прервала его девочка.

– Хорошо,– сказал Палмер, едва сдерживая закипавшее в нем раздражение.– Передай ей… нет, лучше возьми карандаш и запиши.

– Ладно.

– Записывай,– сказал Палмер уже более спокойным голосом.– Первый вице-президент…

– Пишу.– Пауза.– А сколько «е» в слове вице-президент?

– Ох, боже мой, Джерри!

Палмер снова сделал глубокий вдох, чтобы успокоиться.

– Записывай: «Юнайтед бэнк энд траст ком…»

– Ой-ой-ой. Юнайтед, а дальше что?

Палмер закрыл глаза и повторил уже совсем спокойным голосом:

– «…бэнк энд траст компани». Пожалуйста, прочти то, что ты записала.-

Он внимательно все выслушал и утвердительно кивнул головой.– Передай маме, что я назначен на этот пост,– добавил он.

– Теперь мы переедем в Нью-Йорк? – спросила Джерри.

– Очевидно.

В ответ раздался неприятный звук, будто Джерри сейчас стошнит прямо в трубку.– Папа! – простонала она.

– Послушай, мисс Палмер, ты когда-нибудь получала серьезную взбучку?

– Хорошо, хорошо,– вздохнула девочка,– я все передам, но едва ли эта новость кого-нибудь обрадует.

– До свидания, Джерри.– Палмер повесил трубку.

Сколько «е» в слове вице-президент! Как будто это слово можно написать как-то иначе!

Палмер снова откинулся на подушку и закрыл лицо руками. Послушай, дорогая, послушай, теперь я, в сорок четыре года, стал вторым по рангу руководителем самого большого банка во всей стране. Слушай, дорогая, мне больше не нужно корпеть в Чикаго и довольствоваться бессмысленным титулом на бумажном бланке. Хэлло, дорогая, спокойной ночи!

Он встал и подошел к зеркалу на туалетном столике. Кожа под его серыми, широко расставленными глазами слегка одрябла и потемнела. Он плохо спал в доме Бэркхардта. Решающий момент после напряженного и тонкого маневрирования, принесшего ему эту молниеносную ошеломляющую победу, совершенно лишил его сна.

Палмер подошел к окну, выходившему на Пятую авеню, и рассеянно принялся разглядывать прохожих. Он грустно вздохнул, ощутив, что ему чего-то не хватает. Через некоторое время, глядя на толпу, он понял, что ищет среди прохожих женщин. Однако, после девяти все они уже были на своих рабочих местах. Палмер постоял еще у окна в надежде, что какая-нибудь из них, опаздывая на работу, все же промелькнет мимо, маня своими…

Горло перехватила спазма, Палмер судорожно глотнул и поспешно отвернулся от окна. Опустив взгляд на носки своих ботинок, он снова увидел девицу в купальном костюме на рекламной странице газеты на полу.

Раздался телефонный звонок. Палмер поднял трубку.

– Вуди? Мы можем встретиться около одиннадцати. Идет? – прозвучал голос Бэркхардта.

– Отлично.

– Итак, до встречи.– Бэркхардт повесил трубку.

Палмер открыл ящик комода, вынул рубашку и с раздражением заметил, что миссис Кэйдж оставила морщинку на воротничке. Он взял другую рубашку и, расстегнув пуговицы, разложил ее на кровати.

Переодеваясь, он мысленно вернулся к телефонному разговору с Бэркхардтом и попытался вообразить, как будет выглядеть эта встреча. Вероятно, она будет носить неофициальный характер, решил он, просто повод, чтобы представить его узкому кругу руководства банка. Какого же рода вопросы могут возникнуть в их беседе?

Одним из преимуществ Палмера была способность предвосхищать события. Теперь он это знал, а вначале и сам не подозревал об этой своей способности. Первым, кто ее обнаружил, был Гарольд, вице-президент его отца. Гарольд собирался подать в отставку, он давно уже об этом подумывал. Банк достиг определенного размаха после второй мировой войны. Однако при нынешнем составе руководства вряд ли можно было ожидать дальнейшего роста. Гарольд видел это гораздо отчетливей, чем отец Палмера, уже в то время пораженный неизлечимой болезнью, о которой он не подозревал. К этому времени и Гарольд и отец Палмера приближались уже к восьмому десятку, и Гарольд решительно выступил за то, чтобы молодой Вудс, исполнявший тогда должность секретаря вице-президента, был назначен на покидаемый им, Гарольдом, пост второго по рангу руководителя банка.

– Должен напомнить вам, что этому юноше едва минуло тридцать пять! – заявил тогда отец Вудса.

– Да, но у него ваша голова,– несколько поступившись истиной, ответил Гарольд.– У вас даже одинаковый образ мыслей.

Они открыто обсуждали кандидатуру Палмера, словно его и не было рядом с ними в этой комнате. В действительности же Палмер и три других вице-президента банка находились тут же и прилагали все усилия к тому, чтобы производить впечатление людей, занятых лишь своими собственными мыслями. Никто не сомневался в том, что Палмер ничуть не стремится занять место своего отца. Это было совершенно очевидно и понятно. Каждый отец создает дело для своего сына, это так же естественно, как то, что солнце ежедневно восходит на востоке. Однако, если сын не хочет принять этот дар, если он неудачный отпрыск своего рода и если он присутствует на этом совете лишь потому, что отец его при смерти? Ну что ж, это уж касается лишь сына, это, так сказать, вопрос его совести.

– У него дар предвидения,– заявил тогда Гарольд.– Тот особый склад ума, который бывает лишь у настоящих банкиров,– способность постоянно видеть в перспективе бесчисленное множество альтернатив. Это весьма ценный дар.

Наступила неловкая пауза, и Палмер, откашлявшись и улыбнувшись, шутливо сказал: – Насколько мне известно, фирма электронно-вычислительных машин работает сейчас над изготовлением аппаратуры, которая будет справляться с этим значительно лучше… Надевая чистую рубашку, Палмер внимательно разглядывал себя в большом зеркале туалета. Предложение водрузить юного наследного принца на малый трон в возрасте тридцати пяти лет мало воодушевляло отца, как и самого Палмера, который и слышать об этом не хотел. Сейчас же он, словно в омут головой, был брошен на малый трон значительно большего королевства, империи «Юнайтед бэнк энд траст компани». И здесь он сразу становился вторым по значению лицом в самом крупном банке страны. Палмер посмотрел на свой портфель, спрашивая себя, положил ли ему Мейген среди бумаг что-либо полезное, пригодное для сегодняшней деловой беседы. Так снова заговорил в нем бесценный дар предвидения. Он открыл портфель, медленно пролистал досье «Положение в банках Нью-Йорка», просмотрел вырезки и напечатанные на машинке краткие обзоры, читанные им уже не раз. Да, все это можно определить одним словом «неустойчивость». Дела в финансовом мире Нью-Йорка были стабильны лишь постольку, поскольку было стабильно положение в стране в целом, так как Уолл-стрит одновременно и диктовал и отражал политику, проводимую тысячами банков в штатах, ведущих операции с Нью-Йорком. Взвесив эту ситуацию, Палмер решил, что кредитный цикл явно уподобился пресловутому удаву, который очень плотно свернулся в клубок, так плотно, что еще немного – и он проглотил бы собственный хвост.

Как и прежде, был большой спрос на свежий приток денег, на сбережения и наличные, то есть на зеленые банкноты, которые при получении порождали бы новые деньги в виде банковских кредитов, мнимых денег, но таких, которые можно было бы широко пускать в оборот.

Вот в чем заключалась, по существу, вся проблема с кредитами. Вся страна взывала к банкам в поисках кредитов, начиная от автомобилиста, который считал, что непременно должен обменять прошлогодний автомобиль на модную марку текущего года, и до заводчиков Детройта, стремившихся получить под товар в до отказа забитых складах деньги для покупки стали.

Однако, думал Палмер, принимая во внимание сложившуюся ситуацию, откуда все же доставались эти новые деньги? Каким образом людям удавалось делать какие-то сбережения? Рядовой квалифицированный механик зарабатывал не более 600 долларов в месяц, то есть 7200 долларов в год. После вычета подоходного налога у него оставалось менее 6000 долларов. Дом, в котором он жил, был построен таким образом, чтобы развалиться не позже чем через десять лет, а обошелся ему вдвое дороже продажной стоимости постройки. Таким образом, приобретенный в рассрочку дом поглощал в год не менее 2000 долларов в виде очередных взносов и налогов. В результате на жизнь оставалось около 4000 долларов. Из них 2000 долларов шло на взносы, связанные с покупкой автомобиля и различных предметов домашнего обихода. Предполагалось, что рядовой американец с женой могли жить счастливо и в довольствии, одевая, питая и обучая троих своих детей на оставшиеся 2000 долларов в год, то есть приблизительно на 38 долларов в неделю.

Отложив в сторону досье «Положение в банках Нью-Йорка», Палмер размышлял над тем, когда же наконец лопнет воздушный шар этой жизни взаймы. Можно ли было вообще допустить, чтобы этот шар лопнул? Не существовало ли каких-либо средств, которые могли бы предотвратить его гибель?

Открыв досье с надписью ЮБТК, Палмер чуть ли не в двадцатый раз. уставился на вырезку, озаглавленную «Большой человек».

Вторая колонка статьи посвящалась биографии Бэркхардта и его карьере. На фотографии у штурвала двенадцатиметровой яхты красовался стройный и суровый Бэркхардт, а подпись под фотографией гласила: «Лэйн Бэркхардт у кормила „Юнайтед бэнк энд траст компани“». Этот раздел начинался с характеристики Бэркхардта как искусного яхтсмена и изобиловал метафорами:

«В тот памятный год, в сентябре, Бэркхардт скинул свою выбеленную морскими ветрами кепку яхтсмена и встал у штурвала старого поскрипывающего финансового судна (построенного еще в 1798 году), известного в Нью-Йорке на Уолл-стрите под названием „Юнайтед бэнк энд траст компани“. К моменту событий в Пирл-Харборе в 1941 году судьба банка была уже в надежных руках, под контролем Бэркхардта.

Новый капитан, направляющий курс ЮБТК, столь искусно сосредоточил контроль в своих руках, что хлопотные пятидесятые годы прошли безболезненно, а затем наступила пора созидания крупнейших финансовых объединений страны путем слияний. И вот из туманов Уолл-стрита в одном ряду с такими гигантами, как „Чейз Манхэттен бэнк“ и „Фёрст нешнл сити бэнк“, отправился в плавание мощный корабль ЮБТК. Так, к двум великанам прибавился третий, хотя жителиКалифорнии по-прежнему с гордостью продолжали считать „Бэнк оф Америка“ гигантом, с которым не могли соперничать нью-йоркские Гаргантюа.

На этой неделе Лэйн Бэркхардт и представитель „Хадсон траст“ Пол Джерати встретились за обедом в клубе „Юнион лиг“. К концу обеда Беркхардт проглотил „Хадсон траст“ вместе с пятьюдесятью его филиалами. Так, в результате одного лишь рывка ЮБТК вырвался вперед настолько, что отныне Тройка великанов Нью-Йорка превратилась в Одного плюс Два. $ 12 441 207 353 в активе „Юнайтед бэнк“ превысили даже 11 миллиардов „Бэнк оф Америка“.

Хитроумные финансисты, предпочитавшие не предавать гласности свои прогнозы, сомневались, сможет ли Бэркхардт переварить проглоченный им жирный кусок. Портфель „Хадсон траст“ туго набит очень рискованными промышленными займами в таких неустойчивых отраслях, как электроника и ракетостроение. Эти займы могут стать серьезной предпосылкой для вспышки финансового гастрита».

Убирая эту вырезку, Палмер задумался над вопросом, который не переставал беспокоить его с тех пор, как Бэркхардт позвонил ему. Он поднялся с кровати, закончил свой туалет перед уходом, снова подошел к зеркалу, окинул себя взглядом, на мгновение заглянул себе в глаза, и ему вспомнился состоявшийся у него неделю назад в Чикаго телефонный разговор. Был жаркий и влажный день, хмурое небо прорезали вспышки молний. Он только что освободился от пресс-конференции, во время которой сделал заявление о своем решении продать банк отца. Он намеревался осуществить это под видом слияния.

Его охватило воодушевление, словно он только что успешно завершил дерзкую военную операцию. И все же, решаясь на этот шаг, он был достаточно осмотрителен и, следуя установленным традициям, выжидал год с момента смерти отца. Никто и не догадывался о том, как не терпелось ему избавиться от банка и всего, что было с ним связано.

По праву этот банк должен был унаследовать его старший брат Хэнли, более уравновешенный и податливый, которого отец мог так хорошо направлять в его действиях не в пример младшему, Вудсу, доставлявшему отцу немало хлопот. Однако Хэнли ускользнул из-под власти старика в начале 1941 года. Выйдя в море на военном катере из Пенсаколы, он уже не вернулся…

Палмер видел в зеркале, как его серые глаза слегка расширились. Он отвернулся и мысленно снова перенесся в Чикаго в тот знаменательный день. Журналисты только что покинули зал, где проходила пресс-конференция. Он остался один, и им овладело чудесное пьянящее ощущение свободы. С его плеч сброшен тяжелый груз отцовского банка, и вместе с ним исчезло угнетающее чувство, которое вызывал в нем отец. Полжизни позади, быть может даже более того, но теперь он снова принадлежал самому себе.

И в это мгновение раздался телефонный звонок. Это был не служебный, а его личный телефон, номер которого не значился в телефонной книжке. Звонили из Нью-Йорка. У аппарата был Бэркхардт, которому стало известно о сделанном им на пресс-конференции заявлении раньше, чем репортеры успели сделать свои записи и передать их в печать.

– Вуди,– прозвучал громкий голос Бэркхардта,– не пора ли перейти в команду классом повыше?

– А разве Чикаго не классная команда? – возразил Палмер.

– Имели ли случайные заметки в прессе последних лет какую-нибудь реальную почву? – ответил вопросом на вопрос Бэркхардт.– Иными словами, не ищешь ли ты более широкого поля деятельности для применения своих сил?

– Не можете ли вы пояснить мне, что имеете в виду под более широким полем деятельности?

– Ты полагаешь, я изложу тебе это по телефону? – парировал Бэркхардт.

Палмер на минуту замолк, забавляясь тем, что беседа их протекала в форме вопросов, на которые ни один из них не получал ответа. Решив, что он и так позволил этой беседе слишком затянуться, Палмер засмеялся и сказал: – Для меня, деревенского простака, вы, нью-йоркские банкиры, слишком хитроумны.

– А ну-ка садись в самолет,– сказал тогда Бэркхардт.– Рейс 17.40, я распоряжусь, чтобы тебя встретили в аэропорту Айдлуайлд…

Ну нет, нечего торопиться, мысленно предостерег себя Палмер и ответил:

– Прямо так, сразу? Нет, Лэйн, у меня тут еще кое-какие дела, даже в моей команде низшего класса.

– Какие еще дела? – спросил Бэркхардт.– Какие могут быть у тебя дела после этого так называемого слияния? Перебирать папки «входящих» и «исходящих»? Я имею в виду действительно серьезное, по-настоящему интересное дело, черт подери!

Выдержав небольшую паузу, Палмер осторожно ответил:

– Право, не знаю. Может быть, это маленькое путешествие доставит удовольствие Эдис.

– Я всегда готов принять ее в свои объятия, но не на этот раз. Ну, а как у тебя со временем завтра?

– Вряд ли я смогу…

– Ладно,– прервал его Бэркхардт.– Самое позднее в пятницу.

Проведешь уик-энд у меня в загородном доме. Идет?

– Идет,– согласился Палмер.– Вы раздразнили мое любопытство.

– Думаю, что мне удастся пробудить в тебе нечто большее, чем любопытство,– ответил Бэркхардт.– Итак, в пятницу, рейс 17.40, Айдлуайлд.– На этом разговор закончился.

Он снова увидел себя в зеркале и вспомнил, какое радостное волнение охватило его после разговора с Бэркхардтом. Он уже знал, что старик намерен предложить ему ответственный пост, достаточно высокий, чтобы возместить ему те годы, которые он провел, работая с отцом. Палмер почувствовал удовлетворение и от сознания, что его намеки на будущие планы, которые у него созревали, возымели свое действие еще до того, как умер и был продан его банк.

Цель, которую он поставил перед собой, была уже близка. Он сидел в своем оффисе, в Чикаго, и чувствовал, как растет в нем напряжение. Тяжелый влажный воздух, казалось, был лишен кислорода. Он задыхался, с трудом вдыхал его оскудевшие струи.

Да, это была победа, настоящая, полная победа. Он освободился от банка, от власти старого отца и теперь с головокружительной быстротой освобождался от Чикаго. Зачем ему понадобилось откладывать поездку до пятницы? Как тягостно теперь дожидаться конца этой недели, отделяющей его от последнего рывка, за которым его ждет долгожданная и полная свобода?

Все еще глядя в зеркало в своем номере в «Юнион лиг», Палмер заметил, как затрепетали у него ноздри, стремясь вобрать в себя как можно больше этого нового воздуха свободы.

Столько лет было загублено на то, чтобы играть роль, предназначенную для Хэнли,– роль правой руки отца, медленно умиравшего от подтачивавшей его изнутри болезни.

– Если это тебя так удручает,– как-то сказала ему Эдис в те первые годы после войны,– скажи отцу, что не можешь заменить Хэнли. Скажи и уйди от него.

– Не могу я этого сделать. Он болен и совсем одинок. Я просто не в состоянии так поступить.

Палмер отошел от зеркала и направился к двери. Он чувствовал себя сейчас так, как это бывало с ним на войне в самые критические моменты. Нужно действовать. Просто поразительно, что он еще не утратил способности действовать, несмотря на эти долгие, бессмысленно загубленные годы после войны, когда каждое решение зависело от старого, сварливого и упрямого человека, наслаждавшегося любым промедлением.

Палмер открыл дверь и зашагал по коридору к лифту. Годы ожидания, казалось, отошли навеки. Он чувствовал себя хозяином своей судьбы, как это было во время войны. В нем поднималось новое для него, необычайно жизнерадостное чувство, создававшее иллюзию возврата к молодости, и отчасти он испытывал даже гордость за то, что смог начать свою жизнь как бы заново.

Ожидая лифта, Палмер старался вспомнить, когда в последний раз он испытывал подобные ощущения – это было пятнадцать лет назад, когда подразделение, которым он командовал, прогрохотало на машинах через Росток по разбитой бомбами дороге, ведущей мимо Грейфсвальда к базе «У-2» в Пенемюнде. Они пробирались по территории, население которой еще не знало о капитуляции, в поисках фашистских ученых, работавших в области ракетостроения, чтобы похитить этих ученых до того, как сюда попадут русские. Над ними низко кружили «фокке-вульфы»…

– Вниз, сэр?

Лифтер избегал взгляда Палмера и делал вид, что рассматривает узор ковра. Палмер вошел в кабину лифта, проследил глазами за тем, как сдвинулись створки двери, и по сжатию сердца понял, что лифт опускается. На какое-то мгновение он почувствовал себя почти невесомым, таким легким и свободным, каким ни разу не был за последние пятнадцать лет.

Он сделал глубокий вдох и внутренне приготовился к предстоящим событиям.

Глава третья

На Броуд-стрит Палмер вышел из такси. Всякий раз, приезжая в Нью-Йорк, он удивлялся, насколько дешевле здесь обходятся такси, чем в Чикаго. Несколько мгновений он постоял на тротуаре, оглядывая здание правления ЮБТК.

Любой из многочисленных филиалов самых крупных банков всегда выглядит внушительней, чем главная контора. Так, в гигантском колесе обод всегда будет вращаться быстрей, чем осевая втулка. А здесь перед Палмером была именно такая втулка, во всей ее неприглядной наготе.

Около тридцати лет назад это пышное, аляповатое здание словно по мановению волшебной палочки выросло из-под земли. Но даже в те времена это восемнадцатиэтажное строение выглядело несовременно солидным, а его отделка старомодной. Палмер отчетливо представлял себе замысел его творцов – директоров банка. Идея соорудить это здание возникла, видимо, вскоре после знаменитой биржевой паники 1921 года, в разгар бума двадцатых годов, перед депрессией. Правление банка, наверное, было завалено сотнями эскизов и подробнейших проектов, бесчисленными заявками и калькуляциями. В правлении, наверно, определилось меньшинство, настаивавшее на эффектной масштабности здания, как на показателе незыблемости, и безграничности финансовой мощи. Но было и большинство, которое, как подсказывало Палмеру воображение, наверно, остерегало оптимистов, памятуя о событиях 1921 года. Как всегда, Осторожность противостояла Беспечности. Да и вообще один миллиард долларов, даже по тем временам, не мог свидетельствовать о могучем размахе. К тому же «Юнайтед бэнк» вовсе и не заботился о широких жестах. Многим поколениям еще задолго до слияния разных компаний в период депрессии ЮБТК представлялся неким мощным единым целым, обладающим правом существовать в полной и гордой обособленности, независимо от окружения…

В расположенный на первом этаже зал для публики вел всего лишь один вход с массивной вращающейся дверью. Палмер взглянул на небольшие позолоченные стенные часы, втиснутые в толще зеленоватого мрамора над входной дверью. До начала встречи, назначенной у Бэркхардта, оставалось менее пяти минут.

Он легонько толкнул полированную деревянную раму двери, и массивное зеркальное стекло с гранеными краями начало медленно вращаться. Тонкая, словно проведенная карандашом, золотая полоска электрической системы сигнализации была единственным украшением полированной рамы. Дверь бесшумно повернулась, и Палмер оказался в главном зале. Слева от входа, за огромными столами, прочно вросшими в высокий зеленый ворс ковров, сидели двое банковских служащих. Один из них делал какие-то пометки в календаре с золотым обрезом. А справа тянулась зеленая с белыми прожилками мраморная стена с двенадцатью кассовыми окошками в золоченом окаймлении. За окошками сидели кассиры и клерки. Хотя в этот ранний час в банке не было ни единого посетителя, кассиры деловито склонялись над своими папками; может быть, умышленно, а отчасти и непроизвольно они старались внушить клиентам уверенность, что те могут без опаски поручать им сложнейшие операции, что для них все это дело привычное.

Под ногами у Палмера искрился и сиял пол, выложенный из плит белого мрамора, как бы озаренного золотым сиянием, льющимся с потолка на трехэтажной высоте. Палмер окинул взглядом окрашенный в темно-зеленый цвет потолок и старинные золоченые, с хрустальными подвесками люстры, сияющие словно звезды в полуночном небе. По обе стороны центрального прохода выстроились зеленые кожаные диванчики, а между ними на легких ажурных подставках поблескивали позолоченные пепельницы. В глубине зала, у двух лифтов, стоял маленький, сухощавый, седой человечек, который мог бы сойти за чинного дворецкого или ливрейного лакея, если б не кобура полицейского револьвера, слегка оттопыривающая полу его форменной одежды.

В мягкой тишине, которая может царить только в зале под таким высоченным, в три этажа потолком, чуть слышно постукивала электронная аппаратура, видимо сортирующая документы в служебных помещениях. Какое-то мгновение Палмер прислушивался к звукам, доносившимся из-за окошек: там, вероятно, подсчитывают задолженность по займам, решил он. Казалось, никто не обратил внимания на его приход: сидящие у входа в банк служащие, клерки и даже охранник у лифта ни разу не обернулись в его сторону. Шагая по отсвечивающему золотом мраморному полу, окруженный этим величественным бесстрастием, он лишь ощущал, как где-то в воздухе вибрирует непривычный, тупой стук его каблуков по мраморным плитам.

При приближении Палмера охранник наклоном головы беззвучно приветствовал его, нажал кнопку, и створки лифта раздвинулись.– Вам на восемнадцатый, мистер Палмер,– сказал охранник.

Палмер улыбнулся про себя разыгрывавшемуся здесь спектаклю: он вдруг резко, на одном каблуке, обернулся назад. Пристально разглядывавшие его банковские служащие – от администраторов и до кассиров включительно – были застигнуты врасплох. Он тут же отвернулся, чтобы не видеть их смущения, вошел в лифт и нажал кнопку, наблюдая, как скользят друг другу навстречу створки лифта, напоминая закрывающийся театральный занавес и как бы завершая действие первое этого спектакля. Палмер взглянул на свои часы. Без одной минуты одиннадцать. Прекрасно.

Пока лифт плавно скользил вверх, Палмер снова подумал о тех, кто по наитию, без специальных знаний, разработал в осуществил планировку банковского помещения на первом этаже. Идея этого зала была красноречивым ударом по отжившим канонам консерватизма. Ведь эти ограниченные, старые, сварливые пьянчуги – эти бизнесмены – в своем замысле сумели предвидеть и осуществить то, с чем не могли справиться самые изощренные и искушенные умы создателей театральных декораций и мизансцен.

Успех, достигнутый этими старыми сычами, поражал своей неожиданностью и совершенством. Взять хотя бы это цветовое сочетание золотого с зеленым в интерьере: утверждая его, разве они не учитывали того, что эти два цвета в большинстве стран цивилизованного мира означают деньги? А традиционное бесстрастие клерков? Ни в одном спектакле Палмер не видел еще такого блестящего исполнения актерами своих ролей. А ведь никто и никогда не говорил им, что они должны вести себя именно таким образом. Это поведение вошло в традицию постепенно, передаваясь от поколения к поколению.

Палмер почувствовал внезапную радость от сознания того, что будет работать здесь, и это чувство было совсем не похоже на то ощущение торжества, которое он испытал, узнав о своем новом назначении. Палмер улыбнулся. Улыбка все еще блуждала у него на лице, когда створки лифта раздвинулись и он вышел на верхнем этаже здания.

Девушка, сидящая в коридоре за большим столом, нагнулась, поправляя чулки. Палмер скользнул взглядом вдоль плавных линий ее ног и сразу же отвел глаза. Однако он не обнаружил вокруг ничего примечательного, на чем бы остановить взгляд, и, как только позади него закрылись створки лифта, снова посмотрел на девушку.

Вопросительно взглянув на него, девушка спросила:

– Мистер Палмер?

Он утвердительно кивнул. Девушка поспешно встала из-за стола и пошла по коридору, пригласив его следовать за ней: «Сюда, пожалуйста». Он шел за девушкой по широкому зеленому коридору, стараясь не смотреть на ее фигуру. Коридор привел их к массивной двустворчатой двери из полированного дерева. Палмер почувствовал легкую испарину на верхней губе и быстро провел по ней пальцем, стараясь отвлечься от непрошеных мыслей. То, что Бэркхардт не желал пользоваться в своем банке механическим аппаратом для внутренних коммуникаций – интеркомом – и предпочитал, чтобы посетителей приводили прямо к нему, было неотъемлемой частью той системы, с которой Палмер здесь уже познакомился. По тому, как секретарша постучала в дверь, Палмер понял, что и тут солидная весомость подлинного – консерватизма породила нечто более значительное, чем…

Стоя у двери, девушка сделала едва заметное движение и перенесла тяжесть своего тела на одну ногу. Взгляд Палмера скользнул по ее бедру, затем ниже – он глубоко, но беззвучно вздохнул и, ожидая приглашения шефа, закрыл глаза.

Из-за тяжелых дверей отчетливо раздался голос Бэркхардта: «Войдите!» Девушка открыла дверь и посторонилась, пропуская Палмера вперед.

– Мистер Палмер, сэр,– доложила девушка, закрывая дверь за посетителем.

Где-то высоко над головой Палмера раздался бой часов. Бэркхардт сощурил на мгновение свои мутно-голубые глаза.

– Точность – это самое главное,– торжественно заявил он.

Последовало рукопожатие, и старик жестом пригласил Палмера на одно из кожаных зеленых кресел, стоявших по обе стороны письменного стола.

Палмер отметил, что на столе у шефа ничего не было, кроме небольшого блокнота с золотым обрезом, золотых настольных часов из зеленоватого мрамора с зеленым циферблатом и письменного прибора. Разглядывая эти предметы, Палмер вдруг почувствовал, что старик ждет, когда он наконец заговорит.

– Ну, что ж,– сказал Палмер,– должен признаться: впечатление исключительно сильное.

Старик откровенно рассмеялся.– Да, есть на что посмотреть, верно? – Он откинулся на спинку кресла и вздохнул: – Тут я бываю лишь три дня в неделю по утрам. У меня еще рабочий кабинет в нашей конторе на Пятой авеню. Этот же оффис, как ты понимаешь, предназначен для наших старейших, постоянных клиентов.

– Понятно. Однако иногда его двери распахиваются и перед вашими новыми клиентами.

Бэркхардт утвердительно кивнул головой: – Да, но лишь изредка, когда необходимо напомнить им, с кем они имеют дело.

– Я видел оффис на Пятой авеню,– добавил Палмер.– То есть видел его фотографии в альбомах современной архитектуры и думаю, что в таких условиях вам нетрудно вести игру по отбору клиентуры. Сначала вы пропускаете их через оффис на Пятой авеню, предназначенный для случайных предприимчивых деляг. Там они получают полную гарантию в том, что вы ни в чем не отстанете от них ни на шаг. Затем, спустя несколько лет, если эти дельцы, добившись своего, жаждут уже только весомой респектабельности, вы допускаете их в главную контору – цитадель уверенности и спокойствия. Палмер хотел было развить эту тему, но подумал, что для новичка, пожалуй, и этого достаточно. Незаметно, но вместе с тем решительно меняя направление беседы, он сказал: – По-видимому, большинство ваших филиалов, созданных после войны, оформлялось по образу и подобию оффиса на Пятой авеню.

Бэркхардт пожал плечами: – В какой-то мере да, в зависимости от назначения.– Он поднялся из-за стола и подошел к книжному шкафу, занимавшему целую стену.– Когда мы приобрели «Хадсон траст», мы унаследовали около пятидесяти обшарпанных строений, напоминавших лавочные ряды. Однако ребятам удалось их весьма недурно оформить. Синтетика, алюминий, яркие красочные пятна, ну и прочее.

Старик снял с полки большую книгу в зеленом кожаном переплете и положил ее на письменный стол.– Вот здесь эти филиалы, всего их две сотни,– сказал он. Пододвинув книгу к Палмеру, он добавил: – Возьмите ее с собой, просмотрите на досуге. Тут и поэтажные планы и цветные фотографии, в общем – все.

Палмер взял книгу, но даже не раскрыл. Что-то было не так. Прислушиваясь к бесстрастному голосу Бэркхардта, он испытывал беспокойное ощущение: в их отношения вкралось что-то едва уловимое. Из слов Бэркхардта трудно было понять, в чем дело. Что-то, несомненно, было… Но что? Незаинтересованность? Неспособность установить внутренний контакт? Как бы то ни было, решил Палмер, но что-то не ладится. Разумеется, он не ожидал, что у него установятся со стариком приятельские отношения или что тот отнесется к нему непременно с симпатией. Однако в интересах самого Бэркхардта было воспользоваться первыми минутами этой встречи для того, чтобы определить характер их будущих взаимоотношений. Он и не ждал многословных пояснений, демонстрации внутренней структуры банка и определения его собственной роли в нем. Но здесь, на месте, Бэркхардту следовало бы сразу же определить эмоциональный ключ для дальнейшей совместной работы с Палмером – его первым заместителем.

Палмер слегка подался вперед и решил сам сделать первый шаг. Кашлянув, он сказал тоном, прозвучавшим не то утверждением, не то вопросом: – Вас что-то тревожит?

Бэркхардт изумленно глянул на него исподлобья. Затем сморщил нос и снова искоса посмотрел на Палмера.

– Я сейчас думал,– недоуменно начал было он, но вдруг вздохнул и умолк. Спустя мгновение он, однако, решился и, проведя короткими пальцами по серебристой седине волос, продолжал: – Перед твоим приходом у меня тут был разговор по телефону… Я думаю о Джо Лумисе. Он был у меня членом правления почти двадцать лет подряд, черт побери.

Палмер понимающе кивнул: – «Джет-Тех индастриз».

– Да. И «Вакутерм электроникс».

– Сколько же… Сколько ему лет? – спросил Палмер.– Около семидесяти?

– Семьдесят один. Но не в этом дело. Молись богу, чтоб и у тебя в его лета было столько энергии, сколько у него.– Бэркхардт покачал головой.– Нет, тут совсем другое. Он попечитель разных фондов, имеющих в общем около 15 миллионов долларов. А кроме того, он еще и член правлений трех других банков.

– У меня голова пошла кругом от одного только перечисления его титулов.

– Один из этих банков,– медленно продолжал Бэркхардт,– «Сберегательный банк Меррей Хилла».

Палмер неопределенно мотнул головой, не зная, какой реакции ждет от него Бэркхардт. Он внимательно следил, как старик встал из-за стола и подошел к большому окну позади своего кресла. Огромное окно шириной около 20 футов было разделено полированным деревянным переплетом на квадраты по два фута каждый. Стоя у окна, Бэркхардт рассеянно смотрел в узкую каменную щель между двумя соседними небоскребами, закрывавшими от них солнце. Следуя за его взглядом, Палмер увидел ленту реки, искрящейся в лучах осеннего солнца, по которой в тот самый момент медленно проплыл танкер.

– У вас какие-то неприятности из-за сберегательных банков? Да? – спросил Палмер. Не получив ответа, он на мгновение умолк, мысленно подбирая слова в пределах уместных предположений.– Должно быть, все же приятно знать,– добавил он,– что во вражеском стане у вас есть друг. Бэркхардт медленно повернулся к младшему собеседнику и посмотрел на него.– Именно так это расценивает «Сберегательный банк Меррей Хилла»,– ответил он с горечью.

Поскольку продолжения со стороны Бэркхардта не последовало, Палмер встал и тоже подошел к окну.– Итак,– сказал он,– надо установить, на чьей стороне Джо Лумис.

– Как видно, я неточно выразил свою мысль,– ответил Бэркхардт.– Он один из старейших моих друзей.

Палмер поморщился:– Да, это тяжело.

– Весьма.

Проводив глазами танкер, исчезнувший за домами, Палмер спросил: – Что же вы намерены делать?

В ответ Бэркхардт издал непонятный звук: не то фырканье, не то смешок.– Ровным счетом ничего,– проговорил он наконец.– Намерен спихнуть все это на плечи моего нового вице-президента.

– Благодарю.

– Более того,– продолжал старик тоном, который впервые за все утро прозвучал вдруг очень уверенно,– я намерен спихнуть на вас всю эту кутерьму со сберегательными банками.

– Ваши инструкции?

– Я хочу, чтобы они все до единого были стерты с лица земли. Теперь Палмер отвернулся от окна, чтобы взглянуть на старика. Всего лишь несколько слов придали этому утру самый неожиданный оборот, и столь же неожиданно и быстро определилась четкая схема их взаимоотношений.

– Когда начинать? – спросил Палмер.

Бэркхардт подошел к обшитой панелями стене, дверцы стенного шкафа раздвинулись, старик достал свою шляпу и энергично нахлобучил ее на голову.– Чего дожидаться? – сказал он.– Пойдем повидаем одного ловкого пройдоху, который поможет вам прикончить их.

Глава четвертая

Палмер последовал за стариком по коридору мимо секретарши, удивляясь про себя, почему ему не был представлен ни один из ответственных сотрудников банка. Разумеется, он официально еще не приступил к работе. Он должен был начать после Дня труда, однако это все же был его первый визит в ЮБТК, и этикет требовал, чтобы какие-то необходимые условности были соблюдены.

Когда они проходили мимо секретарши, лифт уже ждал их. Секретарша вручила Бэркхардту старомодный, растягивающийся, словно аккордеон, портфель и придвинула к себе телефон. Входя в кабину лифта, Палмер слышал, как она вызывает городскую машину Бэркхардта. Девушка на мгновение подняла глаза, их взгляды встретились, но были тут же разъединены сомкнувшимися створками лифта.

– Ты уж извини, что я не представил тебе кой-кого из наших ребят,– сказал Бэркхардт, когда лифт стал спускаться.

– Эта история со сберегательными банками, как видно, дело очень срочное?

– Дурацкая, неуместная выходка, черт подери! – внезапно разразился старик.– Ни с чем не сообразная, какой меньше всего ожидаешь от солидного банкира. И все же ты прав: дело это очень срочное.

– Я еще недостаточно осведомлен,– сказал Палмер, выходя из лифта на нижнем этаже.

В действительности он был неплохо обо всем информирован. Хотя ему никогда не приходилось иметь дело со сберегательными банками в Иллинойсе, ему было известно, какие убытки они приносили коммерческим банкам в семнадцати штатах, где производились их операции. Однако в Нью-Йорке, где была сосредоточена основная масса денежных средств, конфликт принимал особо острый характер.

– Что тебе все же известно об этом? – спросил Бэркхардт, когда они шагали по золотистому мерцанию мраморного пола к выходу. Их ждал седовласый охранник, рука которого покоилась на двери, готовая в любую минуту придать ей вращательное движение.

– Только то, что они…

– Об этом в машине,– оборвал его Бэркхардт и кивнул одному из служащих банка, который ответил ему ослепительной улыбкой. Такой улыбкой может засиять лицо человека, когда он узнаёт, что попадет в рай, а не в ад, подумал Палмер.

Серый «роллс-ройс» ожидал их у края тротуара. Кто б мог подумать, что он прибыл сюда лишь сию минуту: казалось, улица была вымощена здесь только для того, чтобы по ней могла проехать именно эта машина. Вслед за Бэркхардтом Палмер уселся с ним рядом на заднем сиденье, обтянутом темно-серой кожей.

Машина плавно тронулась с места и беззвучно устремилась в общем потоке по Броуд-стрит.

Бэркхардт опустил стекло, отделяющее их от шофера, и отрывисто бросил ему: – В оффис на Пятой авеню, Гарри.

Палмер заметил, что стекло снова поднялось, и увидел телефон на специальной полке около стеклянной перегородки.

– Теперь все в порядке, выкладывай,– приказал Бэркхардт. Палмер нахмурился, будто размышляя над чем-то, хотя ему не стоило никакого труда обобщить кое-какие подробности.

– Тут все дело в новых деньгах,– помедлив, сказал он.– Сберегательные банки выплачивают большие дивиденды и потому привлекают все новые вклады. Задача заключается в том, чтобы направить эти деньги опять к нам.

– Ты попал в точку. Мне, пожалуй, больше нечего добавить.

– Я польщен,– ответил Палмер.– Но мне не известно, что вы уже предпринимали в этом направлении. А я должен об этом знать.

Приходится кривить душой, подумал Палмер, но это ложь из добрых побуждений. Старику ведь до смерти хочется высказаться, и он уцепится за первую же возможность.

– Что предпринимали? – огрызнулся Бэркхардт.– Мы слонялись тут без толку и ворон считали, вот что мы делали. Все эти пятнадцать лет мы просиживали штаны, глядя, как сберегательные банки тащат доллар за долларом у нас из-под носа только потому, что мы в свое время не пожелали возиться с такой мелочью. А теперь, когда нам эти доллары понадобились, мы даже не знаем, как к ним подступиться.

– Вот этого-то я и не пойму,– снова солгал Палмер.– Я хочу сказать, что не вижу ничего таинственного в деятельности этих сберегательных банков. Сколько их вообще-то? Пожалуй, и ста тридцати не будет по всему штату?

– Да, примерно столько, а вместе с филиалами около двухсот пятидесяти наберется.

– Да, но ведь один лишь ЮБТК имеет почти столько же филиалов, сколько вся их система, вместе взятая?

Бэркхардт на это не ответил, и Палмер продолжал расспрашивать, чтобы дать старику возможность излить душу.

– Труднее всего мне понять именно это,– снова заговорил Палмер.– Возьмем человека с постоянным заработком. Как правило, две трети заработка уходят у него на уплату долгов. Но он все же старается откладывать по 10, допустим даже, по 5 долларов в неделю, неважно сколько. Встает вопрос, куда ему поместить эти сбережения. Повсюду, почти на каждом углу расположены отделения банков: ЮБТК, «Мэнюфэкчерерз» или «Чейз Манхэттен», «Ферст нешнл», наконец, Химического. Иными словами, вкладчику надо тратить время, чтобы отыскать отделение сберегательного банка, которое было бы для него так же удобно, как и коммерческий банк. Не правда ли?

Бэркхардт пожал плечами.– Это не объясняет того, что произошло,– ответил он скорей самому себе, чем Палмеру.– Это отнюдь не объясняет, почему две трети денег вкладчиков оказались именно в этих сберегательных банках. Тех денег, которые нужны нам как воздух.

– Это же какая-то чертовщина.

– Нет, это самая обыкновенная американская глупость,– возразил Бэркхардт.– Сберегательные банки объявили, что их дивиденды на полпроцента выше наших. На каких-то жалких полпроцента! Неужели это надо по слогам объяснять каждому, кто собирается откладывать деньги? В конечном-то счете все это сводится к тому, что в год он будет иметь на своем банковском счете всего-навсего пятью долларами больше. Если объяснить это вкладчику таким образом, он не может не понять, что делает глупость. Но беда-то в том, что никто ему не объясняет этого и не собирается объяснять.– Бэркхардт замолк, но затем, повернувшись лицом к Палмеру, спросил: – Как ты думаешь, в чем здесь дело?

Палмер снова сдвинул брови, сделав вид, что задумался над ответом.– Полагаю, причина в том,– начал он, всем своим видом давая понять, что его ответ – плод серьезного размышления,– что каждый боится сознаться, как мало прибыли дают хранящиеся в банке сбережения независимо от вида банка.

– Вот именно. Если объяснить это людям таким образом, то они заберут свои деньги из этих банков и поместят их либо в фонды страховых компаний, либо сами начнут играть на бирже. Есть еще и другой вид идиотизма в этой области – объединение в различного рода синдикатах недвижимого имущества.

«Роллс-ройс» наконец выбрался на шоссе Ист Сайда и мягко заскользил со скоростью сорок пять миль в час по направлению к деловой части города. Некоторое время Палмер следил взглядом за плывущими по реке справа от него танкерами и грузовыми катерами. Река в легкой пелене тумана маслянисто поблескивала и казалась почти неподвижной. Лучи августовского солнца играли к переливались темным золотистым мерцанием на чуть приметной речной зыби. Машина уже подъезжала к Тридцать четвертой улице, и только теперь Палмер заметил, что за все это время оба они не проронили ни слова. Обернувшись к Бэркхардту, Палмер с удивлением заметил, что лицо старика сведено болезненной гримасой. Его блекло-голубые глаза прячутся под сдвинутыми бровями, а от углов рта пролегли горькие морщины, выдавая мучительную внутреннюю боль. Палмер хотел было спросить старика, не болит ли у него что-нибудь, но передумал и смолчал. Потребность говорить, просто чтобы заполнить словами пустоту, была той юношеской привычкой Палмера, которую ему было трудней всего побороть.

Житейская истина, что лучше смолчать, чем нажить неприятности,– а эту истину отец внушал Палмеру чуть ли не с двенадцатилетнего возраста,– дошла до него нескоро, когда ему было уже далеко за тридцать.

Теперь же, когда ему уже за сорок, он стал частенько подвергать сомнению непреложность этой истины. А вот сейчас, откинувшись на сиденье «роллс-ройса», бесшумно мчавшегося в северном направлении, Палмер подумал о том, что, пожалуй, молчание действительно помогает избежать неприятностей. Это трудно оспаривать. Однако с годами Палмер все чаще задавался вопросом, что же такое, собственно, «неприятности» и действительно ли, независимо от их сущности, надо любой ценой избегать их.

Сидя в машине рядом с Бэркхардтом, Палмер понимал, что «неприятностью» в данном случае могло обернуться укрепление связи между ним и человеком, который еще долгие годы будет его шефом. Характер этого осложнения был ему еще не ясен, но разве следовало его избегать?

Он провел языком по губам и собрался было нарушить внушенные ему в юности отцовские заветы. Поддаваясь этому порыву, он ощутил какую-то неловкость, но все же заставил себя повернуться к старику и…

– Черт бы подрал старого дурня! – внезапно воскликнул Бэркхардт.

Палмер чуть прищурился, торопливо прикидывая в уме, что могло привести Бэркхардта в такое возбуждение.

– Это вы о Лумисе? – спросил он.

– Проклятый старикан! Выживший из ума самодур! Черт дернул его позвонить мне утром!

– Чего он хотел?

– Всю нашу планету на серебряном блюде, только и всего.

– Тут замешаны, как видно, сберегательные банки?

– Вот это меня, кажется, больше всего и бесит,– проговорил Бэркхардт.– Он, как ты знаешь, овдовел. Приезжает к нам за город раз в год на уик-энд. Изредка вместе обедаем. Иногда встретимся в клубе, пропустим по рюмке. Он может вовсе не являться на заседания правления ЮБТК.

Встречаемся мы с ним главным образом в обществе, как это говорится. Я никогда не просил у него ничего такого, что не совпадало бы с его собственными интересами, и он в свою очередь поступал точно так же в отношении меня. Но сегодня, черт побери, он вдруг позвонил мне прямо с собрания попечителей «Меррей Хилл» и стал меня просить, чтобы ЮБТК не выступал с возражениями против законопроекта, который они готовятся представить в этом году на рассмотрение законодательного собрания штата.

– Не очень деликатная просьба.

– Но даже не это меня возмущает,– огрызнулся Бэркхардт.-

Разумеется, я не нахожу никакого удовольствия в том, что он ко мне обращается с подобной просьбой в присутствии всех собравшихся там попечителей. Конечно, нет. Больше всего меня возмущает и противоречит моей… моей…– И он запнулся, мучительно подбирая нужные слова и сердито глядя на Палмера, как бы ожидая от него помощи.

Этике? Совести? Морали? Образу жизни? – молча перебрал в памяти Палмер, однако не произнес ни слова, предпочитая выжидать, и устоял перед гневным взглядом старика.

– Больше всего меня злит нелепая наглость человека, пытающегося загнать меня в тупик, ставя перед выбором между тем, что составляет интересы ЮБТК, и нашей старой дружбой. Вот это уже непростительно! – без особого пыла закончил свою тираду Бэркхардт.

– Что вы ему ответили? – спросил Палмер.

– Ответил? А что я мог ему сказать? Я уклонился от ответа.

– Но ведь придется же в конце концов дать ответ.

Бэркхардт резко кивнул головой, и на его лице промелькнуло решительное, почти жестокое выражение. Глаза его были широко раскрыты, а взгляд прикован к спине шофера, как будто там, на аккуратно подстриженном затылке и темно-зеленой шоферской фуражке, он мог прочитать исход грядущих событий.

– Только не думай,– добавил он,– что я единственный друг, которого Джо будет просить об этом одолжении. Да и у других попечителей сберегательных банков найдутся друзья среди членов правлений коммерческих банков. Сейчас они начнут просить об этом по всему городу. Но это совершенно неприемлемо для нас, и я не допущу, чтобы на меня оказывали давление в этом вопросе.

– А о каком законопроекте у вас с ним шла речь?

– Да я даже толком и не помню,– ответил старик. Анализируя происшедшее, он понемногу освобождался от оцепенения, охватившего его при мысли, что этим поступком его старый друг нанес смертельный удар по самой основе их дружбы.

– Наверно, это опять один из бесчисленных законопроектов о филиалах?

Бэркхардт фыркнул, затем медленно повернулся к Палмеру.

– Интересно, насколько же подробно ты осведомлен, Вуди? – спросил он с раздражением.– Похоже, что тебе известно об этом не меньше моего.

– Ну, что вы! Я располагаю лишь незначительной информацией.

– Решил подмаслить старика, да? – холодно проговорил Бэркхардт.– Вуди, давай-ка договоримся. Ты можешь чего-то не знать и тогда, конечно, нуждаешься в какой-то информации. Только смотри, не дурачь меня, прикидываясь простаком, чтобы доставить мне удовольствие. Понял?

– Я не…

– И смотри, чтобы я снова не обнаружил, что ты мне втираешь очки,– прервал его Бэркхардт.– Если у меня не будет ясного представления о твоих познаниях и способности быть в курсе дел в любое время дня и ночи, это создаст серьезные препятствия в нашей работе. Ясно?

– Ясно. Виноват,– ответил Палмер.

Уголки губ Бэркхардта чуть-чуть приподнялись.– Ну вот и все,– сказал он, несколько смягчившись.– Я уже позабыл об этом.

– А я запомнил.

– Ну и отлично.

У Шестьдесят первой улицы «роллс-ройс» незаметно перешел в левый ряд и свернул с автострады, устремляясь в сторону западной части города, где влился в общий поток машин, который становился все оживленней по мере приближения к Пятой авеню.

После продолжительного молчания старик снова заговорил:

– А законопроект действительно имеет отношение к отделениям сберегательных банков. Только не помню, в чем там суть.

– Хотят увеличить их количество, конечно.

Бэркхардт пожал плечами.– Да, в пригородах. Пока что пригород для них недоступен, и это бесит их.

– А их вкладчики, видимо, переселяются в пригороды?

– В основном так,– согласился Бэркхардт.– Однако сберегательным банкам некого винить, кроме самих себя. С начала войны они инвестировали большие капиталы в закладные. Это у них единственный вид займов, и тут они, разумеется, здорово оплошали. Они помогли вкладчикам выехать из города, а сами не могут последовать за ними.

– Тогда к чему все эти волнения? – спросил Палмер.– Если они попали в собственную ловушку, пусть сами в ней и барахтаются. Чего об этом беспокоиться?

– Они не намерены барахтаться в своей ловушке. Они требуют большей свободы действий и готовы на все, чтобы добиться своего. Палмер понимающе кивнул головой: – Порочный круг.– Он выглянул в окно на скопление машин, образовавших затор в движении.

Далеко впереди на Третьей авеню сносили здание, и перед ним выстроилась большая очередь грузовиков, в которые при помощи огромного экскаватора погружали кирпич и мусор строительной площадки. Вдоль улицы оставался лишь узкий проезд, по которому, дождавшись своей очереди, должна была проехать машина Бэркхардта. Весь угол улицы был закрыт фанерными щитами, на которых пестрели яркие плакаты: сияющие улыбками люди спешили к кассовому окошку. «Теперь уже недолго ждать»,– гласила надпись на плакатах. Скоро здесь будет еще одно удобное для вас отделение банка «Меррей Хилл», готовое выплачивать бережливым жителям Нью-Йорка четыре с половиной процента.

Палмер усмехнулся и, обернувшись к старику, сказал: – Когда мы будем проезжать мимо этого угла, постарайтесь держать под контролем давление крови. Здесь открывается еще одно отделение «Меррей Хилл».

– Знаю,– буркнул Бэркхардт.– Каждое утро проезжаю мимо этого угла.

– Я думал, что у их банка имеются определенные ограничения в отношении филиалов.

– Нынешней весной они слились с другим сберегательным банком, который имеет еще три филиала. Это один из них.

Палмер легонько свистнул: – А чем можно остановить этот процесс?

– Ничем,– огрызнулся Бэркхардт.– Они могут сливаться сколько угодно, до тех пор пока наши власти, регулирующие банковскую деятельность, санкционируют это.

Теперь оба они смотрели на улицу через широкие боковые стекла. На углу Третьей авеню на специальном щитке был изображен большой проект строящегося здания отделения банка «Меррей Хилл», и, когда автомобиль, замедляя скорость, приблизился к углу, Палмер рассмотрел на рисунке очертания будущего тридцатиэтажного здания.

– Довольно странное расположение для служебного корпуса,– пробормотал он, но в это время его взгляд привлекла женщина, собиравшаяся перейти через улицу. Она была рослая, с пышным бюстом, а ее стройные ноги, казалось…

– Ты все еще думаешь о старой Третьей авеню,– сказал Бэркхардт. Палмер повернулся к нему и увидел, что старик тоже заметил эту женщину, вернее, то, как Палмер разглядывал ее.

– Как только старые дома Эла были снесены,– продолжал Бэркхардт,– здесь вырос универмаг «Блумингдэйл», а там уже одно за другим стали строиться административные здания.

– Хотя с деньгами теперь так туго.

– А вот у сберегательных банков деньги есть, черт бы их побрал, это же как соль на рану! Деньги к ним сами в руки лезут. Их активы – это же наличные денежки или почти равные им государственные ценные бумаги, да еще и закладные. Это же… это как…– И Бэркхардт злобно сплюнул.

– Как чистоган в банке,– подсказал Палмер с едва заметной усмешкой.

Бэркхардт окинул его ледяным взглядом.– Слушай, Вуди, я ценю чувство юмора. В нашей жизни иногда оно просто необходимо, иначе не выдержишь. Но бывают ситуации, в которых не до смеха. И это как раз одна из них.

Наступило продолжительное молчание. Машина пересекла Третью авеню и, замедлив ход, остановилась перед светофором на Парк-авеню. За это время Палмер трижды порывался что-то сказать и трижды передумывал. Откинувшись поудобнее на мягком кожаном сиденье «роллс-ройса», он спрашивал себя, что, собственно, подчас побуждает его так безрассудно ставить под сомнение принцип, правильность которого доказывала вся его жизнь. Тут не могло быть двух мнений: конечно, всегда больше неприятностей, когда высказываешься, вместо того чтобы промолчать. Даже сейчас, зная, что старик хочет, более того, ждет, что он заговорит и рассеет возникшую между ними отчужденность несколькими примирительными словами, даже сейчас, решилПалмер, молчание таит в себе все же меньше неприятностей, чем любые слова.

– Черт бы его побрал,– пробормотал Бэркхардт, когда автомобиль повернул на Парк-авеню в южном направлении.– Ты же видишь, как все это расстроило меня, Вуди. Этим телефонным звонком он меня как обухом по голове…

Палмер медленно, словно нехотя, повернулся к старику.

– Что, собственно, беспокоит вас больше,– спросил он,– эта заваруха со сберегательными банками или Джо Лумис, который пытался оказать на вас давление?

– Одно неотделимо от другого. Уже столько лет мне приходится жить в этой неразберихе. Положение становится все более критическим. У меня только два пути – первый из них вызовет значительное сокращение операций нашего банка, а второй будет означать потерю старого друга. Так примитивно и грубо.

Палмер ждал, чтобы Бэркхардт, выложив суть стоящей перед ним проблемы, сам увидел, что тут может быть лишь одно решение, которое ему надо принять, а затем спросил: – Поэтому-то вы передоверили все это дело мне, не так ли?

– Лишь отчасти,– фыркнул в ответ старик.

– Есть еще и другие причины?

Бэркхардт пожал плечами: – Разумеется. Если уж придется расправляться с Джо Лумисом, то я бы хотел, чтобы это сделал кто-нибудь другой. Однако это лишь первая часть проблемы.– Он тяжело вздохнул.– Скоро ты познакомишься и со второй частью – с Бернсом. Палмер наблюдал за тем, как их автомобиль плавно повернул на запад, проехал по Пятьдесят пятой улице, пересек Мэдисон-авеню и покатил к Пятой авеню.

– Он довольно предприимчивый парень,– в раздумье проговорил Палмер.– Я слышал как-то его выступление в Чикаго. Хороший оратор.

– Один из лучших. Карьеру свою он начал на Западном побережье в качестве одного из пресс-агентов в кинопромышленности.

– Сейчас он консультант по вопросам рекламы и информации или что-то в этом роде? Мне кажется, у него есть клиенты и в Чикаго.

Бэркхардт вздохнул.– Значит, слава Мака Бернса докатилась уже до Чикаго?

– А разве вы имеете что-то против него?

– Ровным счетом ничего. Он именно то, что нам нужно, к сожалению.

– Однако все это дело вы свалили на меня отчасти из-за него?

– Совершенно верно,– ответил Бэркхардт. Их «роллс-ройс» плавно остановился, и шофер открыл дверцу машины.

– Я ничего не имею против греков или сирийцев или кто он там, этот Бернс,– сказал Бэркхардт, выходя из машины.– Просто я не могу ладить именно с ним. Посему предоставляю тебе сомнительное удовольствие сотрудничать с этим Маком Бернсом, так он сам себя именует, а как его раньше звали – кто его знает.– Старик уже вышел на тротуар и ожидал, пока Палмер выйдет из машины.

– И еще одна деталь,– тихо сказал Бэркхардт, остановив Палмера около огромной входной двери из цельного стекла, ведущей в ультрасовременное здание банка.

– Да? – сказал Палмер, оборачиваясь к старику.

– Бернс знает, как я к нему отношусь. Я не могу скрыть это. Вот почему тебе придется подружиться с ним, для равновесия. Удастся ли тебе это сделать?

– А почему бы и нет?

– Многое б я дал, чтобы быть более уверенным в этом,– буркнул Бэркхардт. Затем вполголоса добавил: – Тебе предстоит работать бок о бок с этим человеком довольно долго. Сможешь ли ты?

– Смогу.

– Без Бернса нам каюк.

Оба они молча взглянули друг на друга. Палмер поймал себя на мысли, не свихнулся ли старик на почве всей этой истории со сберегательными банками. Он отвернулся он него и стал рассматривать огромные пролеты цветного стекла с узкими алюминиевыми простенками, образующими фасад здания банка. Прямо над его головой устремилась ввысь стеклянная башня, опоясанная тончайшими, хрупкими серебристыми обручами, которые, казалось, не в силах сдержать этот гигантский взлет стекла. У Палмера возникло чувство, что все это строение может в любой момент переломиться, как раненный в живот человек, беспомощно сникнуть и рухнуть на землю, рассыпавшись в черепки.

Глава пятая

Лифт не обслуживался лифтером, но был до такой степени механизирован, что называть процесс подъема в нем «самообслуживанием» было бы вопиющей несправедливостью, решил про себя Палмер. Когда рука Бэркхардта приблизилась к кнопке с надписью: «Вверх», на распределительной доске загорелся зеленый кружок и створки лифта из нержавеющей стали легко разомкнулись. Палмер вошел в кабину вслед за своим старшим спутником, и, как только его нога переступила через глазок фотоэлемента, створки сомкнулись, но несколько замедленно, как бы учтиво. Стены кабины лифта были словно вытканы из металла. Вертикальные стальные и медные полоски переплетались с поперечными прутьями из латуни, алюминия и нержавеющей стали. Когда створки лифта сомкнулись, Палмер невольно ощутил неприятное чувство: если бы кабина лифта, вместо того чтобы подниматься вверх, опустилась в подземное ответвление морских протоков с соленой водой, подумал он, то вода немедленно вызвала бы химическую реакцию металлических частей кабины с противоположными зарядами и мощный электрический удар разнес бы все живое в их кабине.

Он видел, как Бэркхардт небрежно нажал своим длинным толстым указательным пальцем на другую кнопку из белой пластмассы с надписью: «Верхний этаж» – «ВЭ». Эта кнопка также вспыхнула зеленым огоньком, и из-за пластмассовой решетки под распределительным щитком раздался механический голос, напоминающий человеческий, который спокойно возвестил: «Лифт остановится… (пауза)… на верхнем этаже». Бэркхардт посмотрел на Палмера, усмехнулся с оттенком злорадства и сказал: – Мы называем это «ловушкой для деревенщины».

Палмер ничего не ответил, потянулся рукой к распределительному щитку и нажал кнопку с цифрой 12. В сетке динамика что-то дважды щелкнуло и снова раздался механический голос: «Лифт остановится… (пауза)… на 12 этаже». Палмер нажал на кнопку с указателем «отменить», и голос сообщил ему: «Лифт остановится… (пауза)… на верхнем этаже».

Палмер вздохнул, отошел в сторонку и сказал, обращаясь к Бэркхардту:

– Все, поиграл и хватит.

Когда двери снова разомкнулись, на какое-то мгновение их словно ослепил хлынувший со всех сторон свет. Выходя из кабины лифта, Палмер зажмурился, а потом с интересом стал рассматривать высокий потолок верхнего этажа, состоящий из чередующихся квадратов матового и прозрачного стекла в алюминиевом переплете.

Затем они пошли в потоках льющегося со всех сторон света, вдоль устланного серыми коврами коридора, белые стены которого украшали произведения современных живописцев. Белизну стен через определенные промежутки пересекали вертикальные прямоугольники высоченных широких дверей, где чередовались горчично-желтый, васильковый и темно-оранжевый цвет.

В дальнем конце коридора виднелась маленькая фигурка. По мере того как они приближались, она все росла, и наконец перед ними предстала элегантная белокурая женщина лет двадцати восьми. Встав, чтобы приветствовать их, она по росту почти сравнялась со своим патроном. Одарив их обоих очаровательной улыбкой и промурлыкав «доброе утро», она направилась к следующей двери, покрытой анодированным алюминием, подчеркивающим безупречную белизну дверной ручки. Открыв дверь, женщина пропустила их вперед, и Палмер уловил запах дорогих духов, точно такие он подарил на рождество Эдис.

Интересно, Бэркхардт принял эту женщину сюда на работу потому, что ее высокий рост гармонирует с высотой потолков верхнего этажа? – подумал Палмер. Его несколько удивило и то, что нью-йоркская секретарша может позволить себе такую роскошь, как дорогие духи, но эти размышления были прерваны, как только перед его взором предстал во всем величии рабочий кабинет Бэркхардта.

Дело не в том, что кабинет поистине огромный, внимательно разглядев его, решил Палмер. Главное заключалось в том, что все было совершенно откровенно, со знанием дела, спроектировано так, чтобы произвести впечатление масштабности.

Две стены кабинета были белые. Та, что была покороче, имела длину около 30 футов, высота же ее равнялась 12 футам, то есть высоте всего верхнего этажа. Вторая стена была не менее 50 футов в длину, а потолок над ней, взметнувшийся вверх, подобно крылу чайки, переходил в сплошное стекло на высоте около 20 футов.

Палмер почувствовал себя как человек, оказавшийся в воронке гигантского слухового рожка. У него даже мелькнула безрассудная мысль: если б он, стоя у входа, крикнул, то колоколообразная форма кабинета так усилила бы звук его голоса, что, долетев до противоположной стены, его голос, несомненно, расколол бы колоссальный лист стекла.

Он отказался от искушения испытать мощь своего голоса и вместо этого повернулся в сторону Бэркхардта, который внимательно смотрел на него.

– Вот так окно,– спокойным и несколько небрежным тоном сказал Палмер.– Я и не знал, что можно изготовлять такие огромные листы стекла.

– Обычно таких и не делают,– поспешил заверить его старик.– Но ребята Корнинга приняли вызов архитектора, который спроектировал эту штуку, и превзошли самих себя. Это стекло уже четвертое по счету. Три предыдущих разбились во время полировки.

– А это не разобьется? – Палмер хотел еще что-то сказать, но решил ограничиться одним вопросом.

– Люди Корнинга дали соответствующие гарантии. Из такого же стекла сделано зеркало телескопа в обсерватории Маунт Паломар. Процесс изготовления тот же – постепенное охлаждение. Эта чертова штука имеет толщину в целый дюйм.– Бэркхардт, не глядя, ткнул пальцем в кнопку возле двери, и в помещении стало еще светлей.

Палмер успел окинуть взглядом потолок и заметить ряды щитков, расположенных в шахматном порядке над квадратами из матового и прозрачного стекла. Медленно повернувшись, они направили в зал снопы сияющего полуденного солнца. Взгляд Палмера скользнул по письменному столу, стоявшему несколько асимметрично на темно-зеленом ковре, устилавшем весь пол кабинета, и только сейчас он заметил, что кто-то сидит в кресле. Сидевший поднялся из-за стола и пошел им навстречу.

– Сожалею, что заставил вас ждать, Мак,– сказал, направляясь к нему, Бэркхардт, но остановился на таком расстоянии, которое не позволяло ему пожать протянутую руку встречавшего их мужчины. Повернувшись к Палмеру, Бэркхардт обратился к нему:

– А ну-ка, Вуди, сделай рывок в четверть мили, спустись на землю и познакомься с Маком Бернсом.– После этого сложного маневра Бэркхардт расположился по другую сторону стола так, чтобы не создавалось впечатления, что он умышленно уклонился от пожатия протянутой ему руки.

Палмер шагнул вперед и пожал руку Бернсу, обнаружив при этом, что рука на ощупь мягче, чем можно было ожидать. На расстоянии фигура Бернса казалась тонкой и прямой, словно лезвие ножа, однако вблизи это впечатление исчезало. Разглядывая курчавые волосы Бернса, Палмер удивился, что кожа белокурого человека может так сильно загореть.

– Мистер Бернс, меня зовут Вудс Палмер.

Бернс улыбнулся. На смуглом лице блеснул ряд мелких ровных белых зубов. В изгибе узкого рта было что-то хищное.

– Мистер Бернс – мой отец, Вуди, а меня называют просто Мак,– ответил он. В тихом гортанном звучании его голоса не было резких переходов.

Слова он произносил немного нараспев.

– Мак,– повторил Палмер, опускаясь в кресло скандинавской конструкции с удобно изогнутой спинкой.

Бэркхардт откинулся в таком же кресле и неизвестно чему улыбался, глядя в пространство.

– Вуди – человек номер два в нашей иерархии,– сказал он,– Вуди Палмер – мой новый первый вице-президент.– Бэркхардт сделал паузу: – Я кратко проинформирую вас о нем.

– Лэйн…– И этот односложный звук повис в воздухе, как незаконченный, диатонический аккорд. Бернс позволил этой ситуации остаться неразрешенной, опустился в свое кресло, слегка подтянув на коленях складку темно-синих брюк. Палмер наблюдал за ним, восхищаясь тому, как долго беззвучно резонирует между ними это единственное слово. Бернс окинул взглядом свой костюм и небрежным жестом смахнул несуществующую пылинку с рукава. Палмер отметил, что костюм Бернса был изумительного покроя. По своим линиям он не походил ни на изделия знаменитых братьев Брукс, ни на какую-либо другую известную модель, скорее, он представлял смешение различных веяний моды и должен был выглядеть уместно в любом обществе. Фальшивую ноту вносила лишь белая рубашка с белым атласным узором.

– Лэйн,– повторил снова Бернс.– Какой же я специалист в области рекламы и информации, если меня будет информировать мой же клиент? Лэйн, вы же человек занятой. Позвольте мне проинформировать вас о Вуди. Наступило короткое молчание, и Палмер вдруг интуитивно почувствовал, как глубока взаимная неприязнь этих двух людей. Бэркхардту явно претило то, что он вынужден иметь дело с Бернсом. А Бернс чувствовал себя уязвленным потому, что его заставили ждать. В данный момент Палмер еще не мог определить, как далеко зашла их неприязнь. Оба были не из тех, что могут позволить себе такую роскошь, как открытая ненависть.

– Ладно, Мак,– сказал Бэркхардт уже более ровным тоном, глядя на стол.– Ваша очередь, выкладывайте.

– Вудс Палмер-младший,– произнес нараспев Бернс и поглядел на Палмера почти со смущенной улыбкой, как бы говоря: и вам и мне глубоко противна вся эта шаблонная процедура, но что же, черт побери, делать?

Внимательно следя за Палмером, Бернс продолжал: – В декабре ему исполнится сорок пять. Он женат на Эдис Эдисон из Гленко, штат Иллинойс. У него сын – Вудс Палмер третий, дочь Джералдина и младший сын девяти лет Том. Во время второй мировой войны ему было присвоено звание подполковника ВВС и он выполнял поручения преимущественно разведывательного характера. Он…

– …чересчур умен, черт побери, чтобы быть банкиром,– перебил его Бэркхардт, пытаясь внести в разговор юмористическую нотку, однако не предпринимая излишних усилий в этом направлении,– но и достаточно хитер, чтобы быть вам под стать, Мак.

– Вы не хотите дослушать мою информацию до конца? – спросил ухмыляясь Бернс.– Мой аппарат трудился над ней все утро.

– Любой может проделать такую работу,– сказал Бэркхардт тихим голосом, в котором звучало глухое раздражение.– Однако меня больше интересует, почему вы дали задание вашему аппарату собирать о нем материалы, когда известие о его назначении еще никуда не могло просочиться.

Очертания рта Бернса приняли более широкую и жесткую форму, а углы губ опустились. Пожав плечами, он заговорил снова, нараспев выговаривая слова:

– Лэйн,– и звук опять поплыл в воздухе, напоминая звучание литургии,– когда вы нанимали меня, то выбирали лучшее, что есть. Вас интересовало не то, каким образом я стал лучшим, а лишь сам факт, что я именно то, что вам надо.

– Опять профессиональные тайны? – проворчал Бэркхардт.

– Разве фокусник объясняет, каким образом создает свои иллюзии? – спросил Бернс.

– А я, значит, плачу за иллюзии? – подхватил Бэркхардт, подавшись вперед.

– Нет, конечно,– возразил Бернс. Он откинулся в кресле и любезно улыбнулся своему патрону.

Палмер заметил, что светло-коричневые глаза Бернса напоминают оттенком дубленую кожу.

– Нет, разумеется, вы платите не за иллюзии,– продолжал Бернс,– но, Лэйн…– и это слово снова завибрировало где-то в воздухе у них над головами,– вы действительно наняли волшебника. Только волшебник способен проделывать для вас такие фокусы.

Снова воцарилась тишина, и Палмер понял, что эти двое мужчин только что вступили в новую фазу взаимоотношений. Из роскоши ненависть превратилась в необходимость.

Глава шестая

Ресторан был не очень велик, но щедро разукрашен. Стены его единственного узкого и длинного зала были увешаны зеркалами в бело-розовых рамах такого сложного рисунка в стиле рококо, что в неярком освещении зала Палмер долго не мог разглядеть его завитки и виньетки. Слегка сощурившись и опустив глаза, Палмер заглянул в свой бокал, поднес его ко рту и, не торопясь, медленными глотками, выпил все до дна.

Напротив него за столиком сидел Мак Бернс и почти неслышно мурлыкал в телефонную трубку, которую с почтительными извинениями недавно принес ему метрдотель. Они вдвоем пришли в ресторан вскоре после часа дня, и их с многочисленными поклонами провели сквозь плотную толпу ожидающих у бара к угловому столику. Едва они успели заказать аперитив, как к столику поднесли телефон.

– Нет, милочка…– ворковал Бернс голосом, в котором не чувствовалось особой теплоты.– Пошли его…– Но последующие слова уже невозможно было разобрать.

Палмер потягивал свое виски и наблюдал за Бернсом, что, по-видимому, и полагалось делать. Весь этот спектакль: сцена встречи в здании банка, демонстрация прекрасно подготовленного досье на него и его семью и, наконец, этот ресторан, предназначенный поражать клиентов своей роскошью,– был поистине впечатляющим. Бернс занимал определенное положение в обществе, как человек влиятельный. Палмер это знал и недоумевал, к чему он прибегает к таким дешевым приемам для утверждения своего престижа. Обладал ли он в действительности той силой, которую ему приписывают? Палмера вдруг стали одолевать сомнения, можно ли вообще верить репутации Бернса. Он слыл человеком проницательным; почему же у него не хватает проницательности, чтобы понять, насколько невыгодное впечатление производят его трюки?

Бернс положил телефонную трубку на рычаг и взглянул на Палмера.– Вуди, вам придется извинить меня, еще одну минутку,– сказал он и снова взял трубку: – Душечка, соедините меня с Каракасом в Венесуэле,– отчетливо проговорил он, обращаясь к телефонистке.– Номер Сан-Мартин 00-40, а за это время вы успеете ещё соединить меня с моим оффисом. Спасибо, детка. Палмер чувствовал себя неловко, он старался не смотреть на Бернса и внимательно изучал в бокале янтарные глубины своего шотландского виски. Затем он услышал, как Бернс сказал: – Вуди, извините, еще минутку.– Подняв глаза, Палмер увидел, что Бернс снова наклонился и говорит мурлыкающим голосом в трубку: – Это я, лапочка. Позовите-ка к телефону…– Слова зазвучали невнятно и растворились в жужжании его гортанного голоса.

Откинувшись на банкетке, Палмер на минутку закрыл глаза в надежде, что чувство неловкости наконец пройдет. Бернс ничуть не смущен, почему же он должен терзаться сомнениями. Палмер открыл глаза и снова принялся изучать Бернса.

Он был примерно одного возраста с Палмером – что-нибудь около сорока пяти, темный оттенок его кожи как-то не вязался со светлыми, цвета спелой ржи, короткими волосами. Курчавая шевелюра Бернса была старательно зачесана назад без пробора. Палмер с интересом наблюдал за тем, как быстро менялось выражение этого подвижного лица: его костная структура отчетливо вырисовывалась под кожей, хотя все острые углы были как бы сглажены и смягчены.

Палмер решил, что такое лицо может быть только у человека, который очень нуждался в детстве, точнее, был беден в самом примитивном смысле этого слова – беден до нищеты. Позднее – и, по-видимому, это произошло сравнительно недавно – тонкий жировой покров смягчил черты его лица, истощенного нуждой. Однако смягчил не полностью. И разумеется, печать нужды не могла исчезнуть бесследно. У Бернса был тонкий нос с удлиненными алчными ноздрями. На гладком, лишенном морщин лице выделялись большие глаза в светлом обрамлении не тронутой загаром кожи – по-видимому, след от больших защитных очков. Палмеру казалось, что именно рот придавал лицу этого человека выражение жестокости и неуязвимости. Узкие и жесткие в состоянии покоя губы принимали совершенно иной вид, когда Бернс начинал говорить. Его рот мог раздвинуться и затвердеть, как, например, во время разговора с Бэркхардтом. Его губы то надувались, то забавно морщились, когда он излагал содержание досье Палмера. В данный момент губы Бернса, мирно настроенного и непринужденно беседовавшего с человеком, к которому, видимо, питал доверие, почти не двигались.

Палмер пришел к выводу, что Бернс в общем-то человек по-своему интересный, даже элегантный, но со странностями. А нарочитая мимика не только служила для него маскировкой, но и мешала ему самому постичь подлинную суть собственного характера, а подчас и намерения. Даже светлые волосы были, как видно, частью его маскировки. И все же, осмотрительно напомнил себе Палмер, где-то глубоко внутри у этого человека была запрятана его подлинная сердцевина. Несмотря на претенциозность и мелкое тщеславие, Бернс не смог бы достичь своего нынешнего положения, не отдавая себе отчета в том, кем и чем он в сущности является.

Взяв со стола свой стакан, Палмер обнаружил, что он пуст. В ту же минуту около него выросла фигура официанта, который, вопросительно изогнув бровь в сторону пустого стакана, все же сделал вид, что боится помешать телефонному разговору Бернса даже коротким: «Еще, сэр?» Палмер утвердительно кивнул, решив принять участие в этой небольшой пантомиме, недоумевая, однако, какие именно специфические качества Бернса позволяли ему вовлекать здравомыслящих людей в затеваемые им повсюду театрализованные представления.

– Шотландское виски с содовой,– произнес он нарочито громким голосом, желая освободиться от состояния транса, в котором пребывал, и не без удовольствия увидел, как вздрогнул от неожиданности официант.

– …и не думайте про воскресное выступление…– сосредоточенно жужжал в трубку Бернс.

Сделав заказ, Палмер принялся внимательно разглядывать запонки Бернса. Каждая из них представляла собой оправленную в золото модель структуры атома, элементы которого были великолепно выточены из сапфира и четырех крошечных бриллиантов. Слегка прищурившись, Палмер старался отчетливей рассмотреть детали узора.

Наконец Бернс опустил телефонную трубку на рычаг.

– Линии на Каракас заняты,– проговорил он небрежно.– Ах, вот что вас заинтересовало? Это моя эмблема.– Отстегнув запонку, он поднес ее ближе к глазам.– Углерод,– нараспев произнес он.– Углерод, без которого существование жизни на земле было бы невозможно,– добавил он торжественно.– Бесценный божий дар человеку, разумеется, если не считать самой жизни.

– Значит, сапфир – это атомное ядро, а бриллианты – электроны,– сказал Палмер.

Рот Бернса, приоткрывшийся было для того, чтобы заговорить, на мгновение снова сомкнулся и холодно застыл, но тут же расплылся в улыбку приятного изумления: – Лэйн был прав. Вы слишком умны для банкира. Однако эта штучка имеет и другое значение.– При этих словах Бернс повернул руку так, что бриллианты метнули острые голубовато-белые лезвия света прямо в глаза Палмеру.– Сапфир – это человек, индивидуальность. Бриллианты прикованы к нему на всю жизнь. Это – здоровье, богатство, друзья и деньги, четыре элемента счастья.

– Здоровье, богатство, друзья и деньги? – переспросил Палмер. Он не был уверен, правильно ли расслышал.

Бернс пристально глянул на него, и его желтоватые глаза чуть потемнели.– Именно так,– сказал он.– Губы его на мгновение сжались, как бы утверждая и в то же время отвергая какие-то противоречивые мысли. Затем Бернс сказал: – Я думаю, нет нужды объяснять финансисту разницу между богатством и деньгами.

В этот момент появился официант, который принес виски Палмеру, и он снова откинулся на спинку банкетки.

Бернс не прикоснулся к своему бокалу.

– Деньги – это то, чем обладаешь, и если их достаточное количество и держишь их в течение достаточно длительного периода, то они превращаются в богатство,– сказал Палмер.

Бернс покачал головой.– Позвольте мне стать вашим финансовым советником,– сказал он.– Деньги – это то, что я имею. Богатство – это то, что я, умирая, оставлю своим детям.

– Или,– продолжил развеселившийся вдруг Палмер,– деньги – это то, что мы тратим, а богатство – это что сберегаем.

– Нет. Деньги – лишь удобрение. Богатство же – собранный урожай.

Бернс наклонился над столом, и бриллианты в его запонках щедро заискрились.– Скажите, Вуди, почему я не могу говорить таким образом с Лэйном Бэркхардтом? – спросил он.

Палмер прищурился, затем взглянул ему прямо в глаза:

– А у вас это действительно не получается?

– Разумеется, нет. Мы никогда не ладили. В чем тут причина?

– Но вам лучше знать, ведь вы работаете с ним гораздо дольше, чем я.

– А вы знаете его с детства,– отпарировал Бернс.– Так какой же все-таки будет ответ?

– Думаете, я сказал бы, даже если бы я знал? – ответил Палмер вопросом на вопрос.– Да и вы никогда не скажете мне, откуда знали, что я именно тот человек, о котором вы должны были собрать соответствующую информацию. Это область профессиональных тайн.

Бернс мгновение помолчал.

– Если я все же расскажу вам, то вы должны обещать мне, что об этом не узнает ни одна живая душа.

– Не могу обещать,– ответил Палмер, которому показалась забавной неожиданно наивная торжественность в голосе собеседника. Ему вспомнилась клятва верности, произносимая нараспев мальчишками, которые затевали какое-нибудь тайное общество.– Вы же понимаете.

– Пожалуй, понимаю,– медленно сказал Бернс.– Думаю также, что знаю, почему мы с Лэйном не можем…– Тут он остановился и пожал плечами. Затем сказал с неожиданной силой: – Но пусть между нами никогда не будет других тайн, Вуди. Я говорю совершенно серьезно.

Наивность маленького мальчика, к удивлению Палмера, уступила место такой жесткости, какая не могла иметь ничего общего с тем, что они сейчас обсуждали. Конечно, если он не истолковал превратно то, о чем говорил ему Бернс.

– Я банкир,– ответил Палмер.– И располагаю лишь двумя категориями ценностей, которые могу предложить: деньги и умение хранить тайну вкладчика. Терпеть не могу тайн, но за мою жизнь мне пришлось хранить их больше, чем хватило бы на двоих.

– Но не скрывайте их от меня, Вуди,– настаивал Бернс.– Мы не можем позволить себе такую роскошь, особенно теперь.– Он перевел дыхание.– Имеете ли вы хоть малейшее представление, в какую историю вы попали по чужой милости? Или хотя бы о том, как может накалиться обстановка, до того как с нами окончательно покончат.

– Обстановка, по-видимому, уже достаточно накалилась для того, чтобы встревожить Бэркхардта.

– Еще бы! – отрезал Бернс.– Когда начинает беспокоиться Бэркхардт, на мою долю достается вдвое больше беспокойств. Когда же начинаем беспокоиться мы оба, то у нескольких миллионов людей появляется более чем достаточно оснований для тревоги.

Взяв вторую порцию виски, Палмер пил медленными глотками, преисполненный решимости дождаться, пока Бернс допьет хотя бы свой первый бокал.– Что хорошо для «Юнайтед бэнк», то хорошо и для Америки,– сказал он.– А что плохо для…

– Совершенно точно. Вас, по-видимому, очень тщательно проинформировали,– сказал Бернс.

– Мой аппарат работал над получением этих данных все утро,– шутливо повторил Палмер фразу, сказанную ранее самим Бернсом.

Откинувшись назад, Бернс внимательно посмотрел на Палмера. Его оригинальное лицо ничего не выражало в этот момент, даже рот был совершенно неподвижен. Потом он улыбнулся широкой и доброй улыбкой.– Вуди,– начал он и остановился, как бы прислушиваясь к тому, как это слово некоторое время вибрирует в воздухе над ними,– Вуди, почему бы вам не уйти из ЮБТК? Можно найти лучшее применение для такого вице-президента, как вы.

– Уйти? Да я еще даже не начинал там работать,– удивился Палмер.

– Знаете, что сделал бы со мной Лэйн, если бы я переманил вас? Мне лучше бы сразу перерезать себе горло.

Палмер чувствовал себя несколько неловко, но улыбнулся, снова увидев перед собой маленького мальчика, который выдумывает всякие ужасы и сам пугается их.– Ну, не надо преувеличивать,– сказал он.– У вас остались бы еще запонки, на которые можно прожить несколько лет.

Он тут же пожалел о своих словах. Это было бестактно, и Бернс был вправе обидеться на него. Шутка имела неприятный привкус анекдотов о греках и сирийцах, поэтому Палмер почувствовал себя очень неловко. Он заставил себя взглянуть на Бернса, ожидая его реакции.

Глаза Бернса слегка расширились, но рот был неподвижен, и потому Палмер никак не мог предвидеть, что сейчас произойдет.

– Скажите, они действительно нравятся вам? – неожиданно спросил Бернс и стал вынимать запонки из петель манжет.– Вот, дорогой, берите их, они ваши.

– Но послушайте, я…

– Берите, берите их, я говорю совершенно серьезно.

– Но мне не ну…

– Ерунда,– настаивал Бернс, передавая ему запонки.– Они ваши, и все тут. Забудем об этом. Я все равно подарил бы вам запонки на рождество. Но если мне человек понравился в августе, неужели я должен ждать до декабря, чтобы признаться ему в этом?

С удвоенным чувством своей вины за то, что сперва сказал неуместную глупость, а потом был еще и вознагражден так несоразмерно, Палмер пробормотал что-то невразумительное, похожее на «благодарю вас», и взял запонки. Бернс поднял руку, длинные пальцы которой украшали безупречно подпиленные ногти с белыми лунками и аккуратно подстриженной вокруг них кожицей. Ровный блеск ногтей заставил Палмера заподозрить, что ногти были отполированы,– обычай, обнаруженный им у некоторых мужчин в НьюЙорке, но не привившийся в Чикаго.

Бернс щелкнул пальцами, и метрдотель появился перед ними как из-под земли.

– Алекс,– обратился к нему Бернс. И снова певучий отзвук его голоса поплыл где-то у них над головами.– Алекс, голубчик, достаньте небольшой футляр для драгоценностей мистера Палмера, а для меня раздобудьте пару фирменных запонок этого клуба, быстренько, ладно?

Алекс кивнул и тут же исчез. Палмер и Бернс несколько мгновений молча смотрели друг на друга. Палмер ощущал только унизительное чувство своей несостоятельности потому, что как раз сегодня надел рубашку, обшлага которой застегивались на пуговицы. У его были недурные французские запонки, и, если бы сегодня они были при нем, он смог бы немедленно отплатить Бернсу любезностью за любезность.

– Итак,– сказал Бернс,– я все ждал, когда же Лэйн даст мне наконец человека, с которым я мог бы сотрудничать. Но я никогда бы не подумал, что за этим человеком придется посылать в Чикаго.

– Когда же мы приступим к нашему сотрудничеству? – спросил Палмер.

– Дорогой, мы работаем уже в течение пятнадцати минут, или вы этого не заметили? – удивился Бернс.

Палмер усмехнулся: – Ну, если это называется работой, значит, меня уже много лет жестоко дурачили на этот счет. Что же мы делаем в данное время?

– Позволяем себя обозревать,– объяснил Бернс.– Вместе. Именно там, где нужно. Именно тем, кому нужно. Это напоминает мне первые мои шаги в Голливуде. А сейчас постарайтесь не оглядываться по сторонам. За столиком в углу зала сидит человек, который почти кончил свой ленч. Через минуту он встанет, направится к выходу и по пути остановится около нас, чтобы поздороваться. Имя его не имеет никакого значения. Но он наводчик на службе у нескольких влиятельных журналистов. Однако даже этого недостаточно, чтобы я пригласил его присесть за наш столик и выпить рюмку коньяку. Его единственная обязанность состоит в том, чтобы зарегистрировать факт, что мы с вами сидим за одним столиком, и сообщить о нем по назначению.

– А что придает особое значение тому факту, что мы с вами сидим здесь вместе?

– Любой человек, который пришел на ленч с Маком Бернсом, уже может быть темой для газетной статьи. Этот субъект – типичный представитель рекламной шушеры, орудующий в сфере дешевых сенсаций. Так начинал и я двадцать лет назад. Он рыщет по городу: напав на след какой-нибудь знаменательной или забавной истории, он продает свою находку журналистам с тем, чтобы они упомянули в своих статьях о его клиентах.

– А не проще было бы просто показаться вместе журналистам?

– Не годится,– сказал Бернс медленно, как будто в раздумье покачав головой.– Вуди, мне, конечно, нужно еще очень многому научиться в банковском деле, но вам следует лучше разбираться в вопросах прессы и рекламы. Тему или сюжет нельзя совать журналисту под нос. Он автоматически заподозрит тут что-то неладное. Нужно, чтобы эта тема как бы просочилась к нему. Вот тогда он прибежит к вам, чтобы докопаться, в чем дело. Ибо тогда ему кажется, что он сам пронюхал что-то. У него появится уверенность в том, что это действительно так. И вот тогда он смело печатает свою статью.– Рука Бернса потянулась через стол и коснулась руки Палмера.

– Внимание. Ага, уже встает из-за стола. Когда он будет приближаться, сделайте вид, что не замечаете его.

Не прошло и минуты, как в их сторону направился тучный мужчина лет под пятьдесят, с землистым цветом лица. Поравнявшись с их столиком, он приостановился и широким жестом, безмолвно приветствовал их. Бернс глянул на него с притворным удивлением, но тут же расплылся в преувеличенно любезной улыбке:

– А-а, это ты? Здорово, дружище Лен.

Мужчина приблизился, на них сразу пахнуло винным перегаром.

– Мэкки, душа моя, wie geht's?[4]

– Все та же старая шарманка.

– Много зашибаешь?

Бернс злорадно усмехнулся: – Тебе бы показалось, что очень много.

Лен понимающе захохотал и повернулся к Палмеру.– Лен Бэннон,– представился он, протянув было руку.

Палмер, избегая его взгляда, кивнул головой.

– Это Вуди Палмер. Знакомьтесь,– сказал Бернс.– Но пожалуйста, забудь, что ты видел его здесь, Ленни, понял, дружочек?

Глаза Лена испуганно округлились.

– Что-нибудь серьезное?

Бернс, покачав головой, улыбнулся: – Лен, милый, ты только не обижайся, но разобраться во всем тут не по силам даже твоей мозговитой башке.

– О'кей, Мэкки, пусть будет по-твоему. Seid gesund[5].– Лен потянулся рукой к Бернсу, тот коротко пожал ее, и толстяк заторопился к выходу.– Передай от меня привет Большому Вику,– крикнул он уходя.

– Ну вот, на сегодня дело сделано,– пробормотал Бернс, глядя ему вслед, затем повернулся к Палмеру и сказал: – Отлично.

– Ну, ладно, предположим, он узнает, что я банкир из Чикаго, вы же этого хотели. Но о том, что я буду работать в ЮБТК, еще неизвестно даже прессе.

Бернс нахмурился: – А разве Лэйн не показывал вам нашу информацию для печати? – Он пошарил во внутреннем кармане пиджака и вынул сложенный лист бумаги.

– Это сообщение было сегодня разослано с курьером редакциям газет и телеграфным агентствам,– сказал он.

Палмер развернул лист, оказавшийся бланком «Юнайтед бэнк», напечатанным золотыми буквами.

Аккуратно отпечатанный заголовок размноженной на ротапринте информации гласил:

Палмер вступает в компанию, чтобы возглавить борьбу против сберегательных банков

Палмер с удивлением поднял глаза на Бернса.– Никто не согласовал этого со мной. Официально я приступаю к работе лишь через месяц.

– Вуди, мы, как говорится, плывем в одной лодке. Я взял эту копию со стола высокой блондинки, сидящей при входе на верхнем этаже.

– Но ведь вы же советник ЮБТК по вопросам рекламы? – вызывающе спросил Палмер.– Разве такого рода материалы рассылаются без вашей визы?

– Никому не известно, что это входит в мои обязанности. Вот почему было так важно, чтобы Лен Бэннон увидел нас вместе.

– Тогда кто же, черт побери, рассылал это сообщение? Отдел рекламы? – спросил Палмер, начиная злиться.

– Ну да, кто же еще!

– Даже предварительно не согласовав со мной! Что за бесцеремонность, черт возьми.

Бернс развел руками, подняв ладони вверх, и незастегнутые обшлага его рубашки виновато затрепетали, словно крылья.– Вам что-нибудь не нравится в этой информации? – спросил он.

– Не знаю,– буркнул Палмер и, спохватившись, что еще не прочел содержание сообщения, снова взялся за него:

«Лэйн Бэркхардт, президент и председатель правления ЮБТК, крупнейшего американского банка, объявил сегодня, что известный чикагский банкир, Вудс Палмер-младший, бывший президент…»

Рядом с локтем Бернса снова тихо, но настойчиво зазвонил телефон.

Палмер прервал чтение.

– Вероятно, Каракас,– виноватым голосом сказал Бернс.– Хэлло? –

Но его рот, твердо и жестко произнесший букву «о», внезапно смягчился.-

Это вас вызывают,– сказал он и передал трубку Палмеру.

– Хэлло?

– Мистера Палмера, пожалуйста,– ответила телефонистка.

– Палмер у телефона.

– Вас вызывает междугородная станция, подождите, пожалуйста.

Палмер подождал. Линия безмолвствовала. Тогда он сказал: – Говорите же, пожалуйста.

– Вудс? – прозвучал необычайно взволнованный голос Эдис.– Хэлло, Вудс?

– Эдис, откуда ты?

– Я звоню с дачи. Без конца звонит телефон, газеты хотят знать. Вудс?..

– Да, да, я слушаю.

– Вудс, это верно?

Несмотря на то что ее манера говорить, привитая ей в колледже Уэллсли, надежно скрывала какие бы то ни было внутренние переживания, Палмер достаточно хорошо знал ее и сразу почувствовал, что в созданном ею вокруг себя и своей семьи искусственном мирке что-то сместилось. Как будто кто-то кинул в окно кирпич и осколки стекла разлетелись по ковру.

– Что верно, Эдис? – спросил он, не понимая, почему его радует возможность немного ее помучить.

– Про твою новую работу? Говорят… представитель «Чикаго трибюн» спрашивал меня и были люди из бюро «Сан-Таймс» в Нью-Йорке, Вудс?

– Разве Джерри не сказала тебе?

– Джерри? – Голос Эдис немедленно утратил оттенок обиды и зазвучал собственнически. Дети – это уже ее забота. В разговоре он коснулся детей. – Какое отношение имеет ко всему этому Джерри?

– Эдис, я же звонил сегодня утром.

– Звонил? Сюда к нам?

– Ну да. Тебя не было, и я просил Джерри…

– Меня не было сегодня утром? Когда же это было? – спросила Эдис.

– О, черт. Может быть, в восемь или в восемь тридцать по вашему времени.

– Чепуха,– возразила Эдис, снова почувствовавшая твердую почву под ногами.– Я была дома до десяти часов.

– Я попросил Джерри отыскать тебя. Она по своей милой привычке куда-то запропастилась, а потом сказала, что не могла тебя найти.

– Ну, дорогой мой, этого следовало ожидать от девочки ее возраста.– В голосе Эдис зазвучала привычная уверенная интонация. – С ней сейчас происходят всякие перемены. Это естественно.

– Ну, ладно,– сказал Палмер.– Скажи, как у вас там дела?

– Ничего, жить можно.

Палмер понял, что она снова чувствует себя в своей тарелке.

– Что же мне все-таки говорить представителям прессы, милый?

– Скажи, чтобы они звонили в Нью-Йорк. Сообщение было преждевременно передано прессе без моего согласия, и меня это здорово разозлило.

– А что, разве это неверно?

– О нет, в общем-то все верно.

– Хорошо, я…– Ее голос вдруг пропал, так как она отвернулась от телефона и разговаривала с кем-то рядом с ней.– Ну будь здоров, милый,– сказала она снова в трубку.

– А как тебе удалось найти меня здесь?

– О, конечно,– ответила она кому-то по ту сторону провода,– непременно… Милый, а в Нью-Йорке жарко?

– Эдис, я спрашиваю, как ты нашла меня здесь? – повторил Палмер, ощущая поднимающуюся в нем ничем не оправданную волну гнева.

– Я позвонила в клуб «Юнион лиг», там мне дали номер банка, а девушка в банке соединила меня с этим номером. У нас уже совсем прохладно.

– А я здесь задыхаюсь,– саркастически произнес Палмер.– Я позвоню тебе сегодня вечером или завтра. Всего хорошего.

– …примерно полфунта, миссис Кейдж…– И затем снова громко: – Что ты сказал, милый?

– Я сказал: всего хорошего.

– Всего хорошего, милый.

Разговор был окончен. Палмер положил трубку на рычаг и жадно глотнул из своего стакана. Когда он взглянул на Бернса, то увидел, что тот наблюдает за ним с легкой усмешкой на губах. Улыбка эта была чуть-чуть асимметрична и казалась весьма загадочной.

– Итак, что же дальше? – вызывающе спросил Палмер.

– Дочитайте до конца информацию для печати.

– К черту информацию.

Бернс ничего не ответил. Затем, уже без улыбки, поднял свой стакан и потянулся через стол, чтобы чокнуться с Палмером.– А теперь тост,– сказал он, и в углу рта, сбоку, что-то дрогнуло.– Я не могу предложить тост за здоровье, богатство, друзей или деньги. Все это у вас есть.

– Можно обойтись и без тоста,– ответил Палмер, все еще сердитый на Бэркхардта и Эдис.

– Когда в первый раз пьешь с другом, без тоста нельзя,– настаивал Бернс.– Итак, за что же мы выпьем? Вряд ли у нас будет другая возможность позавтракать столь непринужденно после того, как мы начнем эту кампанию.

– Тогда давайте добавим к вашим запонкам еще один бриллиант,– не утерпел, чтоб не съязвить, Палмер.– Не выпить ли нам за мудрость?

– Когда есть деньги и друзья, разве нужна тогда мудрость? – спросил Бернс и тут же сам ответил: – Нет.

Односложный ответ Бернса еще витал в воздухе несколько мгновений, затем желтые глаза Бернса сузились.– Давайте-ка лучше выпьем за… э-э… за любовь.

Настороженно наблюдая друг за другом, они медленно, глоток за глотком опорожнили свои бокалы.

Глава седьмая

Отделаться от Бернса было не так-то просто. Правда, Палмеру удалось закончить ленч к половине третьего, это еще куда ни шло. Но Бернс стал тут же настойчиво упрашивать Палмера поехать с ним в рекламное агентство, где он возглавлял отдел по связи с общественностью. Палмеру удалось уклониться от этого приглашения, но взамен Бернс взял с него обещание вечером отужинать вместе.

Бернс предложил подвезти его на такси, но Палмер заявил, что хочет пройтись, и наконец распрощался с ним. Прежде всего Палмер стал звонить из автомата Бэркхардту. Когда он наконец дозвонился, ему сказали, что Бэркхардт уже уехал из конторы на Пятой авеню, так как хочет посмотреть, что делается в филиалах банка в Бруклине и Куинсе. Палмеру сообщили, что связаться с Бэркхардтом пока нет возможности и возвращения его ожидают не раньше половины шестого.

– А когда можно ожидать вас здесь, мистер Палмер? – спросила девушка.– Дело в том, что наш декоратор по интерьеру хотел бы повидать вас.

– Какой декоратор?..– удивился Палмер, но время его в автомате истекло, и он стал торопливо рыться в карманах в поисках подходящей монеты.– Что вы сказали? – спросил он наконец.

– Господин Бэркхардт подумал, что вы, наверное, захотите внести какие-нибудь изменения в оформление вашего кабинета. Поэтому мы вызвали художника-оформителя, и он ждет ваших распоряжений. Он мог бы встретиться с вами в любое время в течение всей второй половины дня.

Палмер посмотрел на часы: – Сейчас три часа. Попросите его зайти к четырем. А без четверти четыре я хотел бы повидать нашего представителя по рекламе и связи спрессой.

– Мисс Клэри,– сказала в ответ девушка.

– Простите, что вы сказали?

– Мисс Клэри ведает у нас вопросами рекламы и информации. Мисс Вирджиния Клэри.

Палмер вздохнул: – Хорошо, пусть мисс Вирджиния Клэри зайдет ко мне без четверти четыре.

– Благодарю вас, мистер Палмер. Это все?

– Да, все.

– Тогда всего хорошего, мистер Палмер.

– Всего хорошего. О… постойте! Хэлло?..– Однако его уже разъединили и Палмер так и не смог установить, где помещается его кабинет. Вероятно, в одном из отделений банка на Пятой авеню, решил Палмер. Он вышел из телефонной будки и повернул в сторону Лексингтон-авеню. Дойдя до угла, он чуть помедлил, щурясь под лучами августовского солнца, прислушиваясь к реву мчавшихся мимо автобусов. Мысли его были заняты Маком Бернсом.

Несмотря на то что этот человек представлял собой весьма неустойчивый сплав, все же основные его черты можно было определить даже сейчас, в самой начальной стадии знакомства. Палмер не располагал достаточно обоснованными доказательствами, но был почти уверен, что Бернс представляет наихудшую разновидность из категории «романтиков». Его склонность к заговорам и интригам, таинственные телефонные разговоры с Каракасом, его словно заимствованный из детектива подход к самым обыденным явлениям, клятвенные заверения хранить тайну, надуманные страхи и мистическая вера в предзнаменования и символы, наконец, преувеличенная щедрость – все эти качества создавали портрет романтического авантюриста, которому не следовало бы доверять сколько-нибудь серьезного дела не только такому банку, как ЮБТК, но и любому другому.

Размышляя об этом, Палмер шагал по Лексингтон-авеню в южном направлении вдоль квартала, где не оставалось уже ни одного здания. Из-за высокой, окрашенной в голубой цвет деревянной ограды строительной площадки раздавался неумолкающий грохот и скрежет экскаваторов и гудение тяжеловозов. Палмер остановился у ворот, чтобы посмотреть, как колоссальный самосвал фирмы «Мак-Кормик», оставляя за собой в грунте глубокую колею, проследовал куда-то по Лексингтон-авеню с грузом раздробленного бетона, служившего недавно фундаментом здания, превращенного в руины.

Палмер подумал, что ему придется свыкнуться с этой характерной чертой Нью-Йорка – непрестанным процессом разрушения и созидания, болезнью, которая быстро распространялась и на другие города.

Идея эта была в своей основе здоровой, но при условии, что экономика страны стабильна и развивается: сносить ненужные служебные здания, добиваясь таким путем снижения налогов, затем строить дорогостоящие новые помещения, стоимость которых может быть изъята из облагаемых налогами сумм в рамках хитроумных законов, которыми сейчас так широко пользуются на командных высотах при крупных манипуляциях с недвижимым имуществом.

Палмер все еще стоял у ворот, когда очередной самосвал, покидавший строительную площадку, обдал его раскаленной пылью. Впрочем, благоприятное развитие экономики, необходимое для такого строительства, было лишь предположительным, и его следовало создавать, не полагаясь на то, что оно само спустится с небес в виде дара божьего, размышлял Палмер. Даже Винни Эстору пришлось убедиться в этом, когда он начал сносить здания в этом районе. Деньги на работы иссякли, свободных денег становилось все меньше – они делались все менее доступными. И Эстору пришлось переложить всю эту затею на плечи одного из немногих вкладчиков, пока еще способного справиться с такой операцией, а именно на «Фёрст нешнл сити бэнк». Однако и он не был неиссякаемым источником финансирования. То, что было некогда возвещено с такими фанфарами, как «Эстор Плаза», ныне будет уже именоваться зданием «Фёрст нешнл сити бэнк». Sic transit gloria mundi[6].

Палмер снова зашагал по Лексингтон-авеню. Дойдя до угла Пятьдесят третьей улицы, он обнаружил среди сплошных строительных площадок уцелевшее старое здание, которое не успели снести. Одинокое и неуместное на фоне общего опустошения, оно напоминало последний тонкий кусок торта, оставшийся на тарелке после того, как гости разобрали все предназначенные для них порции. Интересно, подумал Палмер, какую цену заломил владелец этого здания? Может быть, Эстору эта цена была и не по карману, но уж «Фёрст нешнл сити бэнк», разумеется, в состоянии предложить подходящие отступные. Впрочем, это дело времени.

Улыбаясь, Палмер продолжал идти в южном направлении вдоль Лексингтон-авеню. Созерцание этого последнего бастиона среди опустошенного, превращенного в руины квартала подействовало на него успокоительно. Дело было, конечно, не в том, что хозяин дома заломил непомерную цену. Просто, владея хорошей вещью, он старался использовать ее наилучшим образом. Но мысль о том, что против все сметающей на своем пути лавины Великого прогресса мог еще устоять этот одинокий бастион, доставила Палмеру известное удовольствие.

Конечно, если бы перед ЮБТК встала такая проблема, размышлял он, то именно в его, Палмера, обязанности входило бы сокрушить этот одинокий бастион всеми имеющимися в его распоряжении средствами. Но поскольку сейчас это было заботой «Фёрст нешнл», ему было приятно созерцать эту картину.

Ожидая перехода у светофора на углу Пятьдесят второй улицы, Палмер обдумывал, что же ему сказать Бэркхардту, когда они наконец встретятся. Передача в прессу информации о его назначении без предварительного согласования с ним самим была, несомненно, серьезным нарушением установленного порядка. Надо получить у мисс Клэри более подробные сведения, прежде чем он пойдет объясняться с Бэркхардтом, Но он должен проявить максимальную твердость. Обойти этот инцидент молчанием значило бы с самого начала ослабить свои позиции, а это может сказаться на характере его дальнейших отношений с Бэркхардтом и банком. Палмер не мог этого допустить, надо было сегодня же предпринять лобовую атаку и со всей решительностью настоять на своем.

Палмер понимал, что, ставя этот вопрос перед Бэркхардтом, придется одновременно коснуться и личности Бернса. Почему этот человек вообще был связан с ЮБТК? Когда положение банка настолько пошатнулось, что пришлось прибегнуть к помощи субъектов, подобных Бернсу?

Бернс сам по себе не мог принести вреда, но лишь до тех пор, пока он не связан с респектабельным банком, решил Палмер.

Люди его типа вполне на месте во многих других отраслях бизнеса, где внешняя, чисто показная сторона имеет решающее значение.

Но банк, хотя он, как и все в этом мире, должен иметь свою внешнюю, показную сторону, по своей сути явление более сложное. В его основе лежит самая конкретная ценность – деньги. Это фундамент, на котором воздвигаются сложные конструкции бизнеса и сервиса. Стоит лишь банку в своих взаимоотношениях с обществом упустить из виду эту концепцию – как это уже имело место в ряде случаев,– немедленно в движение приходит процесс упадка, утраты престижа и доверия в глазах клиентов,– процесс, неминуемо ведущий к катастрофе.

Кто такой Мак Бернс? – спрашивал себя Палмер. Каким образом Бэркхардт оказался связанным с ним? Может быть, по линии рекламного агентства, которое возглавлял Бернс? Почему Бэркхардт так упорно не желал иметь дела лично с Бернсом и в то же время так настаивал на том, чтобы Палмер побыстрее наладил с ним отношения? Почему до настоящего времени отношения между Бэркхардтом и Бернсом держались в тайне? Что нужно было ЮБТК от Мака Бернса? И до каких пределов Бэркхардт готов рисковать репутацией, а может быть, и большим, прибегая к его услугам?

Палмер только шагнул, чтобы сойти с тротуара на мостовую Пятьдесят первой улицы, где он стоял, как вдруг перед ним, едва не задев его, за угол завернул большой семиместный черный «кадиллак». Палмер отпрянул назад. Его удивило, что он мог так глубоко задуматься над всем этим, что даже перестал обращать внимание, куда идет. Черт бы побрал этого Бернса, подумал Палмер, и Лэйна Бэкхардта вместе с ним.

Тут Палмер вспомнил, что толстяк в ресторане, прощаясь с Бернсом, упомянул какое-то имя. Стоя на углу, Палмер напряженно старался вызвать его в памяти. Небрежно произнесенное, оно будто скользнуло мимо него, но в то же время успело оставить след где-то глубоко в тайниках его мозга. Палмер почти интуитивно ощущал, что должен знать это имя и что непременно его вспомнит.

Напрягая память, Палмер закрыл глаза. Кто-то толкнул его, он снова чуть не оказался на мостовой и сразу же открыл глаза.

Большой Вик!

Палмер с облегчением торопливо пересек улицу и устремился вдоль Лексингтон-авеню. Большой Вик Калхэйн. Палмер чуть не прошел мимо здания библиотеки. Но тут же повернулся и вошел в сумрачный тихий вестибюль, раздумывая, с чего бы начать. Разумеется, не с «Who's who».[7] Вместо этого он попросил библиотекаря дать ему справочник для читателей периодических изданий и стал просматривать все, что имеется в нем на букву «К». В январском номере «Нью-Йорк таймс мэгэзин» была опубликована статья о Викторе С. Калхэйне. В мае «Атлантик мансли» опубликовал биографический очерк под заголовком «Большому Вику – большой пирог». В июне журналы «Ньюсуик» и «Нью-Йоркер» также напечатали заметки о нем. Палмер взглянул на часы: у него осталось всего лишь полчаса до первого назначенного им приема служащих в его оффисе. За двадцать минут он успел просмотреть все, что ему было нужно. Материалы, касающиеся Калхэйна, не представляли особого интереса. Отец его был ирландец, а мать – итальянка, по желанию родителей он готовился стать священником, вместо этого оказался в самой гуще борьбы местных политических деятелей, база которых находилась на Сто шестой улице восточной части города. Затем, в годы депрессии, Калхэйн ведет борьбу с организацией Маркантонио, становится наемным организатором политических кампаний и достигает апогея своей славы в период падения Эда Флинна. Теперь же, в возрасте Палмера, Калхэйн, по всеобщему признанию, прибрал к рукам значительную часть политической машины Нью-Йорка. Для Палмера это было не ново. Его внимание привлекло лишь то обстоятельство, что во всех статьях, касающихся карьеры Калхэйна в период после второй мировой войны, неизменно упоминалось имя Мака Бернса. «Таймс» без обиняков назвал его «советником Калхэйна по вопросам общественных связей и рекламы». «Атлантик» дважды упоминал его имя: один раз в связи с жестокой борьбой, разгоревшейся между Калхэйном и Кармином де Сапио, а в другой раз изобразил Бернса «гением, который, по общему мнению, незримо руководил восхождением Большого Вика к вершинам славы». «Ньюсуик» охарактеризовал Бернса как «человека, который мастерски отточил и отполировал Калхейну когти». А «Нью-Йоркер» посвятил ему довольно пространный абзац, в котором говорилось:

«Недавно при встрече с одним из своих ближайших единомышленников Калхэйн заявил: „Мак Бернс? Это же мой близкий друг, к которому я отношусь с величайшим уважением. Изумительный, черт побери, парень во всех отношениях!“ Калхэйн решительно отверг бывшее в ходу предположение, что умудренный опытом советник по делам рекламы Бернс служит для него персональным политическим „мозговым трестом“ и пишет речи для его выступлений. Сопровождая свое опровержение характерным для него резким взмахом руки – жестом, ставшим как бы его „фирменной маркой“, Калхэйн заявил: „Бернс обладает проницательностью и способностями, которых хватило бы еще на десятерых“. Затем, впадая в лирическое настроение, он добавил: „Фирмы, которые работают с Бернсом, получают возможность пользоваться первоклассными мозгами“. В этом случае Калхэйн имел в виду целый ряд весьма солидных финансовых учреждений, которые время от времени прибегают к услугам Бернса. Операции Бернса по вполне понятным причинам довольно пристрастно описывал один из его соперников в джунглях общественных связей, так определив его деятельность: „Если вам нужен Калхэйн, сначала позаботьтесь, чтобы вас поддержал Мэкки Нож. Это еще не гарантия, но все же первый шаг на пути к Калхэйну. В конечном итоге, если у вас хватит денег, вы достигнете своей цели. Бернс – человек исключительно занятый, и связаться с ним можно только по телефону. Одному клиенту, который с трудом дозвонился ему, Бернс ответил резким голосом, в котором все же звучал жалобный вой муэдзинов его родины – Бейрута: „Общественные деятели такого масштаба – это не яблоки, зреющие на яблоне у вас под окном. Калхэйн сочетает в себе ясное и четкое понимание социальной ответственности и твердую хватку политического реализма““. По поводу дружеской связи, существующей между ним и его общественно-политическим идолом, Бернс лаконично заявил: „Бог дарует нам в жизни лишь немногие драгоценные узы, и одной из них является дружба. Я преисполнен благоговейной гордости по поводу того, что одним из моих близких друзей оказался такой человек, как Виктор С. Калхэйн“».

Покидая библиотеку, Палмер ломал себе голову над тем, какая может быть связь между Большим Виком Калхэйном и борьбой со сберегательными банками. Выйдя из библиотеки, он повернул на запад и пошел вдоль улицы, пересекающей Пятую авеню, гадая, каково же реальное могущество Калхэйна, сколько голосов он мог бы обеспечить в законодательные органы штата Нью-Йорк в Олбани, наконец, в состоянии ли Мак Бернс вообще гарантировать им поддержку Калхэйна. Поравнявшись с огромным зданием правления банка, сооруженным из стекла и алюминия, Палмер признался себе, что он настолько плохо разбирается в политической жизни Нью-Йорка, штата и города, что не может дать ответ на поставленные им же самим вопросы.

В это время дня банк был закрыт для публики, поэтому он постучал в боковую дверь и помахал рукой одному из находившихся внутри охранников. Тот с суровым, неприступным видом подошел к двери, взглянул с удивлением на Палмера, и его лицо сразу расплылось в улыбке.

– Мистер Палмер, не так ли, сэр?

Палмер утвердительно кивнул, подумав: а не пустили ли его фотографию по рукам всех служащих системы ЮБТК, как это делают с разыскиваемыми преступниками?

– Сэр, вам непременно должны дать ключ,– сказал охранник, провожая Палмера к знакомому уже лифту.

– Непременно напомните о ключе, сэр,– повторил охранник на прощанье.

Размышляя над тем, как бы наконец остановить поток этих почтительных повторов «мистер» и «сэр», Палмер пришел к выводу, что пройдет еще немало лет, прежде чем он решится нарушить местный этикет, а к тому времени, наверно, он настолько привыкнет к нему, что, может быть, начнет находить в нем даже удовольствие… В лифте, обернувшись к сверхчувствительной кнопке «ВЭ», Палмер подождал, пока засветится огонек. Затем механический голос сообщил, где лифт остановится. Палмера вдруг охватило беспокойство. Его новый пост и окружающее его подобострастие, политика, люди, подобные Бернсу, эта неприятная история с информацией для прессы – все это вкупе на какой-то момент вызвало в нем смятение и – несмотря на то, что он всячески противился этому чувству,– сомнение в правильности сделанного им выбора. Створки лифта разомкнулись, и Палмер на мгновение зажмурился от ярких солнечных лучей, хлынувших на него с застекленного потолка. Он пошел вдоль длинного, широкого коридора, напоминавшего величественные подходы к египетским тронным залам. Только вместо изображений египетских богов Ра и Озириса здесь должны были бы выситься финансовые боги: божество в образе муравья, олицетворяющее накопление, божество в образе пингвина, олицетворяющее достоинство, затем изображение бога-слона, символизирующего стабильность… и какой-нибудь еще образ, символизирующий займы из шести процентов годовых.

Приближаясь к высокой белокурой секретарше, Палмер уже собрался с мыслями. Девушка встала, чтобы приветствовать его:

– Добрый день, мистер Палмер.– Она передала ему связку из пяти или шести ключей.– Простите, не успела вручить их вам сегодня утром,– добавила она.

Две мысли почти одновременно промелькнули в сознании Палмера: как молниеносно охранник успел позвонить ей о ключах; затем – как обращение к нему «сэр» охранника и «мистер» девушки характеризует разницу в их общественном положении. Во всяком случае, блондинка, несомненно, была привлекательна.

Палмер поймал себя на том, что смотрит не на ключи, которые она держала в руке, а на ее высокую грудь, лишь частично скрытую черным шерстяным платьем, свободно спадавшим с ее плеч. Никакие свободные и плавные линии не могли скрыть от взоров очертания этой пышной… Он взглянул девушке в лицо и увидел, что она краснеет.

– Не покажете ли вы мне, где мой кабинет, я…– Но он не закончил своей мысли. Девушка направилась к позолоченной двери кабинета Бэркхардта.– А разве мистер Бэркхардт уже вернулся? – спросил Палмер.

– Его еще нет, мистер Палмер,– сказала она и, открывая дверь, добавила: – Мистер Бэркхардт распорядился предоставить этот кабинет вам. Несколько смущенный и ошеломленный этим известием, Палмер проследовал за девушкой в уже знакомый ему огромный зал. А еще через мгновение он уже сидел за столом, а девушка, стоя возле него, быстрыми движениями указательного пальца перебирала ключи на гладкой полированной поверхности стола. Палмер снова отчетливо различил запах знакомых духов, подаренных им Эдис на рождество. У него было ощущение, что духи глубоко проникают ему в легкие.

– Это ключ от главной двери, а вот этот – от боковой,– объяснила девушка.

На мгновение она задумалась, сосредоточенно глядя на оставшиеся пять ключей, и, чтобы лучше разглядеть их, слегка наклонилась вперед так, что грудь ее коснулась Палмера.– Это запасной,– сказала она.– Рядом с ним ключ, э-э… от лифта. После шести часов лифт запирают. Вот ключ от вашего кабинета, а этот самый большой – кажется, от главной конторы.– Взяв большой ключ в руки, она внимательно посмотрела на него и затем уже с уверенностью сказала: – Да, правильно.

Доставая маркировочный карандаш, девушка на этот раз вполне ощутимо коснулась грудью его плеча. Затем она склонилась над ключами и старательно пометила каждый из них.– Вы можете соскоблить эти пометки, когда привыкнете,– сказала она.– Ключом, помеченным цифрой «пять», открывают двери па первом этаже Пятой авеню. Ключи с буквой «Л» – это ключи от лифта. Буква «К» обозначает ваш кабинет. «Г» – ключ от главной конторы банка.

Палмер незаметным движением отодвинулся от девушки. Он старался почти не дышать, чтобы нейтрализовать действие духов. Между этой девушкой и Эдис не было ничего общего, кроме духов. У Эдис было стройное, худощавое тело женщины, которая играет в теннис и вообще следит за собой. А девушка была довольно полная, хотя не чрезмерно, и, казалось, совсем не думала о своей фигуре, ее это, наверно, просто не заботило.

Палмер наблюдал, как она обошла стол и встала перед ним.

– Мисс Клэри готова зайти, когда вы пожелаете,– сказала она.

– Немного позднее,– ответил Палмер.

Посмотрев ей вслед, когда она уходила, Палмер отметил, что его совсем не волнуют мягкие движения ее полного торса, лишь наполовину скрытого свободными складками платья. Он даже подумал, что уж не духи ли Эдис виной тому? Но отверг эту мысль как слишком фрейдистскую. Окинув взглядом кабинет, он обнаружил, что висевшие ранее на стенах картины за время его отсутствия сняли, а позади письменного стола поставили две книжные полки из полированного дерева на высоких золоченых подставках. На столе теперь стояли массивная золотая пепельница, стаканчик для карандашей, тут же были маленький микрофон интеркома и плоская коробочка с 12 кнопками на золотой полированной крышке.

Разглядывая кнопки, он увидел, что одна из них засветилась зеленым огоньком. Еле различимый звук, напоминающий звон хорошего хрусталя, заставил его обратить внимание на пять спасительных букв «скртр». Палмер прикоснулся к кнопке, свет погас, и микрофон ожил, сообщив ему:

– Мисс Клэри ожидает вас, мистер Палмер.

– Хорошо, позднее.

Микрофон снова умолк, и Палмер стал неторопливо разглядывать свой кабинет, отчетливо ощущая зарождающееся в нем чувство собственника. Надо будет выбрать несколько картин для украшения стен. На полки следует поместить что-нибудь полезное, и, пожалуй, ему потребуются еще одно-два кресла. Было бы неразумно загружать эту комнату тяжелой мебелью. Главное качество этого кабинета заключалось в обилии свободного пространства. Глядя на колоссальные размеры окна из сплошного стекла в дальней части зала, где потолок взмывал вверх на высоту 20 футов, Палмер вспомнил небрежно оброненную Бэркхардтом фразу о том, что это стекло такого же качества, как и стекло обсерватории Маунт Паломар.

Ах, старый пройдоха, подумал Палмер. Уступая свой кабинет, разумеется, он рассчитывал подсластить эту пилюлю с преждевременной и не согласованной со мной информацией, касающейся моего назначения. Он глянул на пустую стену напротив себя и подумал, не попытаться ли ему одолжить одну из висящих в коридоре больших картин Брака для того, чтобы заполнить это пространство.

Глава восьмая

Художник-декоратор только что ушел. Палмер посмотрел на часы: был уже шестой час. Что у него еще намечено на сегодня?

Он сел за стол и окинул взглядом всю длину расстояния от стола до огромного окна. И тут ему внезапно пришло в голову, что он даже не познакомился с видом, который открывался из этого грандиозного иллюминатора. Палмер встал и медленно, большими шагами стал отмерять расстояние: пять… шесть… семь… восемь… девять. Сколько же это? Примерно сорок с лишним футов? Невероятно!

Палмер стоял у окна, устремив взгляд к северу вдоль Пятой авеню. В нескольких кварталах отсюда гостиница «Плаза» и ее фонтан нарушали прямую линию вытянувшихся в ряд однообразных зданий. У тротуара в солнечном свете, понуро опустив головы, стояли лошади, впряженные в извозчичьи пролетки. А немного поодаль виднелась территория утопавшего в зелени Сентрал-парка, зверинец, дорожка для верховой езды на пони и машины, въезжающие в парк у Шестидесятой улицы. Дальше все уже сливалось в густой зелени деревьев, сквозь которые едва прорывались мерцающие блики озера.

Палмер окинул взглядом обрамлявшую парк неровную вереницу крыш. Интересно, далеко ли она простирается на север? А за этими крышами, где земля, казалось, чуть выгнулась вверх, в лучах заходящего солнца смутно вырисовывались очертания крошечного, будто игрушечного, моста, переброшенного через Гудзон в Нью-Джерси. Как называется этот мост?

Позади снова почтительно заверещал сигнал интеркома.

Палмер обернулся и быстро пошел к столу, решив про себя, что это расстояние до окна, несомненно, превратит любование городским пейзажем в несколько обременительную для него роскошь.

Палмер нажал кнопку с надписью «секретарь», и ее вежливое мерцание мгновенно погасло. «Да?» – вопросительно произнес он в микрофон.

– Мисс Клэри все еще ожидает вас,– ответил ему голос секретаря.

– О господи! Пришлите же ее ко мне.

– Мистер Палмер?..

– Да?

– Будут ли еще какие-нибудь распоряжения на сегодня?

Палмер посмотрел на часы. Было уже четверть шестого.– Нет, на сегодня все. Вы свободны. Благодарю вас.– Палмер отключил микрофон, сел поглубже в кресло и попытался собраться с мыслями. Он чувствовал, что не так-то просто справиться с гневным возмущением, вскипевшим в нем во время ленча. Некоторые люди, правда, способны таить в себе злобу не только целый день, но и годы, и даже всю жизнь. Однако их не подвергали столь сокрушительному искушению, как кабинет размером в теннисный корт, и не подкупали видом из окна, достойным того, чтобы поместить его в контейнер, опечатать и продать.

– Мистер Палмер?

На пороге стояла еще уменьшенная грандиозностью дверного проема фигурка невысокой стройной женщины с большими глазами.

– Входите, мисс Клэри,– небрежно бросил он, не глядя ей в лицо.

Она вошла, не закрывая за собой двери, не произнося ни слова, и направилась к нему, неслышно ступая по толстому ковру тоненькими шпильками каблуков. Остановившись у стола рядом с креслом, которое он жестом предложил ей, женщина сразу стала как будто немного выше. Но все же она очень маленькая, подумал Палмер. Он молча наблюдал, как она села, положив ногу на ногу, и безуспешно пыталась одернуть юбку, чтобы закрыть колени. Однако, когда она перевела взгляд на него, он успел опустить глаза и внимательно разглядывал что-то на столе.

– Итак, вы и есть то самое лицо, которое ведает у нас вопросами рекламы и информации,– наконец произнес он.– Как вы понимаете, я не случайно говорю «лицо»,– добавил он с улыбкой.

Она внимательно посмотрела на него, затем ее довольно пухлые губы тронула вежливая улыбка.

– Не случайно,– повторила она за ним равнодушно.

Палмер был несколько удивлен, что его первая попытка создать атмосферу непринужденности не удалась. Но, увидев ее неподвижно сидящую в кресле, неестественно выпрямившуюся, с крепко сжатыми руками на коленях, он понял, что она ждет неприятностей, да еще ее, словно школьницу, заставили так долго ждать после окончания рабочего дня.

Палмер в упор взглянул на нее, и взгляды их встретились. На расстоянии ее темные глаза кажутся еще больше, подумал он, наверно, потому, что они сильно подведены, как это теперь принято, а отчасти, быть может, и потому, что они расположены глубоко в глазницах, отбрасывающих на них густую тень. Его почему-то заинтересовало, действительно ли у нее глубокие глазницы или они кажутся такими по контрасту с высокими, четко обрисованными скулами. Не выдержав его взгляда, мисс Клэри опустила глаза, и Палмер увидел, как вверх по ее щекам поползла легкая краска румянца, как порозовели словно резцом отточенные скулы. И лишь в этот момент Палмер впервые спохватился, что, разглядывая ее так откровенно, он преступил все дозволенные границы. Он опустил голову и пожалел, что на столе нет ни одной бумажки, которую он мог бы для вида переложить с одного места на другое.

– Я хотел вам сказать,– начал он и остановился. Она взглянула на него, но тут же отвела глаза, как бы опасаясь снова встретиться с его пристальным взглядом.

– Так вот, сейчас я объясню, зачем я вас вызвал.– Он запнулся, стараясь придать своим словам более вежливую форму.– Это касается информации для прессы,– сказал он.– Вот почему я попросил вас зайти ко мне на минутку.

– Какой информации для прессы? – спросила она.

– По поводу моего назначения.

– Ах, вы об этом.– Она кивнула, и волнистая прядь черных волос легко скользнула ей на лоб.

– Я, собственно…– И Палмер снова замолк. Черт знает что. Она, разумеется, ждала неприятностей, но едва ли предполагала встретить здесь запинающегося идиота, мелькнуло у него в голове.

– Мистер Бэркхардт позвонил мне в воскресенье домой,– заговорила она, как видно опасаясь, что снова наступит неловкая пауза,– и велел подготовить сообщение для печати.– Она было остановилась в ожидании, что он что-то скажет, но затем быстро, низким и монотонным голосом продолжала:

– Я прочла ему это сообщение сегодня утром по телефону. Он его одобрил, и материал был тут же с курьером разослан редакциям газет, так как предназначался для срочной публикации.

Палмер подождал, не последует ли за этим что-либо еще, и, убедившись, что она больше ничего не скажет, сам обратился к ней:

– Иными словами, вы хотите сказать, что только вы и Бэркхардт знали о содержании этого сообщения до того, как оно было отправлено из оффиса.

– Да, и еще Фредди, который размножал его на ротапринте.

– И Фредди, который размножал его на ротапринте,– повторил Палмер.

Оба они на мгновение замолчали. Палмер снова принялся изучать ее наружность, научившись делать это теперь, не сосредоточиваясь на какой-либо детали, чтобы не привлекать ее внимание. Мисс Клэри, по-видимому, было лет тридцать пять, и в иных, более спокойных условиях она, несомненно, выглядела бы очень привлекательно. Сейчас же она держалась все еще немного скованно.

– Имеет ли он допуск к секретным документам? – внезапно спросил Палмер.

– Кто, Фредди? – Большие глаза мисс Клэри с опасением взглянули на него.

– По-видимому, это сообщение для печати носило сугубо секретный характер, и рядовой служащий, вроде меня, не имел права даже взглянуть на него до того, как его разослали прессе! Я рад тому, что хотя бы вы и Бэркхардт были в курсе дела. А также Фредди.

Снова наступила тягостная тишина. Палмер понял, что его сарказм, даже облеченный в такую, как ему казалось, легкую и шутливую форму, не способен растопить ледяное оцепенение этой женщины. Он ничего не знал о ней, кроме того, что ни один большой банк, подобный «Юнайтед бэнк», никогда не нанимал женщин на должность руководителя отдела рекламы и информации. По-видимому, у нее были очень влиятельные связи и она была отличным работником. Однако в данный момент Палмер не располагал никакими доказательствами этого и руководствовался лишь дедуктивной логикой собственного мышления.

– Ну, скажите же что-нибудь,– обратился он к мисс Клэри улыбаясь.

Она быстро взглянула на него, и вдруг ее ничего не говорящее, застывшее лицо совершенно преобразилось: уголки рта мило изогнулись в насмешливой улыбке.

– Что-нибудь,– повторила она.

– Ну, не упрямьтесь, скажите хоть что-нибудь еще,– настаивал Палмер.– Это ведь не так трудно. Скажите же еще что-нибудь.

– Еще что-нибудь,– снова повторила она.

– Ну вот и хорошо. А теперь повторяйте за мной: я больше не буду рассылать сообщений для печати о Вудсе Палмере без его предварительного согласия.

– Я больше не буду,– повторяла она за ним,– рассылать сообщений для печати о Вудсе Палмере без его предварительного согласия. Хорошо?

– Хорошо. Вопросы есть?

– Один вопрос есть,– сказала мисс Клэри.

– Выкладывайте,– подбодрил он ее.

– С какого дня меня увольняете? – спросила мисс Клэри.

Палмер положил руки на стол ладонями вверх.

– А вы разве не знаете банкиров? – ответил он вопросом на вопрос.-

Мы никогда не наносим удара, если это не предусмотрено сценарием. В случае просрочки платежа по закладной мы проводим конфискацию фермы лишь после того, как бандиты прикончат главу семьи. Итак, если вы будете соблюдать правила игры, вы будете уволены лишь к моменту вашего ухода на пенсию.– Для подтверждения своих слов он снова кивнул головой.– Это позволит нам сэкономить деньги, предназначенные для выплаты пенсии.

Понятно?

Некоторое время она испытующе смотрела на него, затем сказала: – Я не взяла с собой сумки, нет ли у вас сигарет?

– Где-то были.– Он пошарил в карманах, потом открыл стоявшую на столе квадратную коробку и вынул две сигареты.– Моя марка,– сказал он неожиданно упавшим голосом. И какая-то частица раздражения, владевшего им весь этот день, снова зашевелилась в нем.– В Нью-Йорке каждому известно обо мне буквально все. Даже марка сигарет, которые я курю. Для всех здесь моя жизнь словно раскрытая книга.– Поднося зажигалку к ее сигарете, он попытался сформулировать свой следующий вопрос так, чтобы не показать, насколько он действительно озабочен:

– Скажите мне, пожалуйста,– сказал он,– хороша ли разведывательная система ЮБТК?

– Поразительно хороша,– ответила она.

– Я имею в виду не деловую информацию,– уточнил он.

Она смотрела, как он закуривал сигарету: – Я понимаю, что вы имеете в виду,– сказала она, опустив глаза на его письменный стол.– Насколько мне известно, вы тоже не новичок в области разведки.

– Да, был связан с этим делом пятнадцать лет назад,– ответил он и на мгновение остановился.– Думаю, что в моем досье указаны точные даты.

Она утвердительно кивнула головой и спросила: – Хотите посмотреть? Палмер откинулся в кресле, почувствовав некоторое облегчение.– Как-нибудь в другой раз,– сказал он.– В какой-нибудь из дождливых вечеров, когда совсем нечего будет делать.

– Самая ранняя запись относится к 1945 году,– сообщила мисс Клэри.

– Похоже на то, что вы совсем недавно заглядывали в это досье,– сказал Палмер.

– С этого я начала сегодняшнее утро.

– Скажите, кто все же позвонил первый? Вы или Мак Бернс?

Она слегка улыбнулась, и Палмер отметил, что рот ее очень хорошеет, когда она улыбается.– Я ведь работаю в ЮБТК всего год с небольшим, этого недостаточно для того, чтобы до такой степени развратить меня. Он позвонил мне.

– И вы ответили на его вопросы?

– Разумеется,– сказала она и стряхнула пепел с сигареты в золоченую с эмалью пепельницу.– Ведь он работает на нас.

– Однако не все об этом знают.

– Кому-кому, а уж мне-то положено знать об этом, не так ли? Какой был бы толк, если бы я не…

– Скажите,– прервал он ее, решив узнать еще больше после того, как ему удалось установить то, что его интересовало.– Вы работали в какой-нибудь газете до того, как поступили на работу в ЮБТК?

– Да, в «Стар».

– Занимались финансовыми вопросами?

– Точнее, банковскими.

– А что вы делали до этого?

– Работала в «Таймс», в отделе информации.

Палмер поморщился: – Обычно люди продвигаются по служебной лестнице в обратном порядке, как бы это сказать, в порядке повышения, что ли. А вы из «Таймс» перешли в «Стар».

– Не у всех так получается,– заметила она осторожно.– В «Стар» я получала больше денег.– Она немного помолчала, а затем, как бы пытаясь сделать глубокий вдох, спросила:

– Не хотите ли посмотреть рекомендации и отзывы о моей работе?

Снова наступила тишина. Казалось, что необъятное пространство кабинета Палмера все было заполнено этой неестественной тишиной, разделявшей их. Наконец Палмер улыбнулся и сделал первый шаг навстречу:

– Я опять сказал не то, что нужно, правда?

На этот раз она не ответила на его улыбку.– Нет, у вас все получается очень хорошо,– сказала она.– Хотя вы никогда не были журналистом, но отлично знаете, какие можно задавать вопросы и как именно это нужно делать. У других уходят годы, чтобы в совершенстве овладеть этой техникой.

– Это у меня выучка еще военного времени,– сухо пояснил он и добавил: – Разрешите сделать заявление?

Широким взмахом руки она обвела просторы этой комнаты. Палмер успел заметить, что колец она не носит, а пальцы у нее тонкие и длинные.

– Здесь вы хозяин,– ответила она.

– В какой-то мере я сожалею,– начал он,– что мне пришлось именно у вас спрашивать о том, что мне надо было узнать. Но, обращаясь к вам, я руководствовался лишь логикой. Все это ни в каком смысле не носило личного характера.– Он взглянул на нее вопросительно.

– Да,– сказала мисс Клэри.

– Мне и раньше приходилось встречать женщин, работающих в банках,– медленно продолжал он, стремясь заранее обдумать, а если надо, внести поправки в то, что намеревался сказать ей.– И вот в чем я убедился: только лишь для того, чтобы быть принятой на работу в банк, женщины должны обладать значительно более высокой квалификацией, чем их коллеги мужчины, занимающие аналогичные посты. Такова природа вещей. И все же, как вы знаете, женщины до сих пор еще не получают жалованья, полагающегося им на этой должности.

– Да, я знаю,– подтвердила мисс Клэри.

– Но мне еще никогда не доводилось встречать женщин, занимающихся в банке вопросами рекламы и информации. Полагаю, что в этих вопросах вы разбираетесь гораздо лучше, чем мы этого вправе ожидать от вас.– Он сделал паузу и сказал: – Это все, что я хотел сказать.

Мисс Клэри встала, расправила на бедрах узкую черную юбку. Палмер впервые обратил внимание на то, как она женственно стройна, несмотря на небольшой рост. И это вызвало в нем едва уловимое радостное ощущение. Приятно видеть маленькую женщину, непохожую на современный тип женщин, щеголяющих своими агрессивно-мальчишескими фигурами, решил он.

– Могу ли я рассчитывать на равный с вами регламент? – спросила она.

– Пожалуйста.

– Очень сожалею,– сказала она, глядя ему прямо в глаза,– что я, как бы это лучше сказать, ну, не имела возможности предварительно согласовать с вами это сообщение для прессы. Надеюсь, что с вашим приходом несколько изменится стиль нашей работы, господствовавший до сей поры, и что именно вы его измените. Но я, конечно, понимаю, что на это потребуется время и это не произойдет уже завтра. Кажется, я высказалась достаточно откровенно.

– Я понимаю.

– Что касается Мака Бернса, могу сказать только, что я знаю его довольно давно. Мы всегда ладим с ним, потому что в его задачи входит ладить с журналистами. Больше тут нечего добавить.

– Согласен.

– Вот и все,– сказала мисс Клэри в заключение.

– Очень хорошо сказано,– прокомментировал он.– Через день или два я уеду. Но когда я вернусь после праздников, вам придется обстоятельно проинформировать меня о многих вещах.

– Хорошо.

– Благодарю вас,– сказал Палмер.

Мисс Клэри медленно повернулась к двери. На какое-то мгновение губы ее чуть приоткрылись, но снова сомкнулись, словно она хотела что-то сказать, но передумала. Взглянув на Палмера с улыбкой, она сказала:

– Не за что.– И пошла к двери.

Наблюдая, как она идет по комнате, Палмер скользнул взглядом по ее бедрам, почти не двигающимся, и понял, что она все еще строго контролирует каждое свое движение, хотя он, казалось, сделал все, чтобы она почувствовала себя более свободно. Разумеется, впереди еще много времени. И он попытался представить себе, как двигается и говорит мисс Клэри в непринужденной обстановке.

Он тут же удивился, почему его могло это интересовать. И вообще какое это имеет значение.

Глава девятая

В этом году праздник День труда приходился на второе сентября, и, как глубокомысленно отметила Джерри, это еще усугубило царящую у них в доме суматоху.

Миссис Кейдж осталась в Эванстоне, чтобы наблюдать за упаковкой вещей в городском доме. Эдис сама привела в порядок и заперла загородный дом в Висконсине, и, поскольку они не собирались продавать его по крайней мере в течение года, здесь и не возникло никаких особых проблем. Правда, через год этот вопрос возникнет снова, но сейчас Палмер радовался, что ему удалось отложить его до тех пор, когда у них все уже наладится. Несмотря на то что они с Эдис добросовестно потратили два уик-энда, изнывая от жары и духоты в поисках подходящего дома в пригороде по специально для них подготовленному отделом закладных ЮБТК списку, наиболее приемлемым оказался конфискованный особняк из бурого песчаника на Семидесятой улице недалеко от Пятой авеню. Стоимость такого особняка была более ста тысяч долларов, но Палмеру предоставлялась возможность купить его за полцены при условии, что эта сделка будет «нашей маленькой тайной», как выразился один из клерков отдела закладных ЮБТК.

Во время осмотра особняка его феноменальная дешевизна быстро утратила свой смысл, Палмеру стало ясно, что на ремонт и перестройку уйдет примерно столько же, сколько на его приобретение. Однако он все же решил купить этот дом и переехал вместе с семьей в небольшой отель, расположенный поблизости от особняка, с тем чтобы Эдис могла наблюдать за его перестройкой. Палмер устроил детей в школу Бентли и считал себя поистине счастливым, что такой серьезный вопрос был разрешен без особых затруднений.

– По крайней мере хоть в этом нам повезло,– сказал он как-то утром Эдис, после того как дети ушли в школу,– принимая во внимание, что все остальное – одни хлопоты и неприятности.

Небольшие глаза Эдис, обрамленные совсем бесцветными, едва различимыми ресницами, медленно оторвались от блокнота, в который она что-то записывала. Взгляд Эдис блуждал некоторое время между блокнотом и чашкой кофе, которую она держала в другой руке, а затем, как бы сфокусировавшись, остановился на лице Палмера, сидевшего за столом напротив нее.

– Я их просила не заваривать такой крепкий кофе,– сказала она неожиданно.– Мы, правда, оба любим черный кофе без сливок, но этот уже похож на густые чернила.– И затем, не делая никакой логической паузы, спросила:

– О каких это неприятностях ты говорил, дорогой?

– О крупных, разумеется. Таких, как слишком крепкий кофе, и тому подобных.

Она не очень громко, но все же достаточно красноречиво стукнула донышком своей чашки о блюдце.

– Ну, в чем я опять провинилась? – спросила она.

– Провинилась? – отозвался Палмер нарочито безразличным тоном.– Ни в чем.

– Что-то ведь вызвало эту утреннюю порцию сарказма.

Почему это она никак не выберет времени, чтобы с утра немного подвести глаза. Не успевает он уйти из дому, как она тут же начинает красить ресницы и накладывает тон на верхние веки, после чего глаза становятся гораздо выразительней. Если она способна делать это ради мастера и рабочих, перестраивающих их дом, ради швейцаров и горничных отеля и всех тех случайных людей, которых встречает днем, то почему же она не может сделать этого для собственного мужа, которого так мало видит?

– Не запачкан ли у меня лоб, что ты так на него смотришь, дорогой? – спросила Эдис.

– Нет. Прости, я просто задумался,– ответил он и быстро допил остатки кофе.– Как продвигаются столярные работы в доме?

– Говорят, что на две недели задерживается доставка фанеры. Все еще не получено разрешение на решетку фасада. По этому поводу в строительных законах существует какая-то неясность,– ответила Эдис.

– А что говорит архитектор?

– Утверждает, что в Детройте и Кливленде это разрешается делать.

– Ну, это уже легче,– резко бросил Палмер, вставая из-за стола.– Я еще позвоню Фисту в «Эмпайр плейвуд». Они проводят через нас свои банковские операции. Мак Бернс со своими обширными связями, вероятно, тоже может быть полезен в этом деле.

Эдис подлила себе в чашку еще немного черного кофе и задумчиво пила его маленькими глотками.– Интересно, есть ли на свете такие дела, каких этот белокурый Мак Бернс не в состоянии уладить?

Палмер уже уходил, но остановился и повернулся к ней. Утреннее солнце, светившее из окна за спиной Эдис, образовало вокруг ее головы как бы нимб из ее тонких золотистых волос.

– Для меня, дорогая, он сделает все. Но весь вопрос в том, что, черт побери, до сих пор он сделал для ЮБТК?

– Во всяком случае, он добился, чтобы наших детей приняли в школу Бентли после того, как давно прекратили прием на этот год,– возразила Эдис.

– Ну, это простейшая вещь для Бернса. К сожалению, ЮБТК держит его не для такого рода любезностей.

– Однако не стоит все же недооценивать эти любезности,– сказала Эдис.– Банк тоже заинтересован в том, чтобы дети первого вице-президента получили хорошее образование.

– Да, но не слишком ли дорого обходятся банку такиелюбезности? Насколько мне известно, он получает что-то около пятидесяти тысяч долларов в год,– бросил Палмер.

– И это все, что вы ему платите?

– Да, плюс представительские расходы.

– Но, дорогой, это ведь очень мало. Подумать только, что он нашел подрядчика, который за месяц сделал всю работу…

Взглянув на часы, Палмер обнаружил, что уже половина девятого. Он подошел к окну и выглянул на улицу. Одна из шестидесяти машин банка, изготовленных по особому заказу, ожидала своего пассажира, стоя во втором ряду автомобилей у тротуара рядом с входом в их отель.

– Эдис,– сказал Палмер, направляясь к выходу из столовой,– как бы мне хотелось, чтобы у тебя иногда появлялось чувство юмора.

– У меня превосходное чувство юмора! – крикнула она ему вдогонку.

Он взял зонт и шляпу из стенного шкафа в передней.

– Почему же ты не улыбнешься, когда говоришь такие вещи?

– А я иногда улыбаюсь,– сказала Эдис, идя за ним с чашкой недопитого кофе в руке.

Свободной рукой она поправила ему галстук. Убежденный, что завязал его вполне симметрично, Палмер твердо решил, как только сядет в машину, снова подвинуть узел галстука на место. В Чикаго можно было иногда забывать об этом, но здесь, в Нью-Йорке, такая небрежность была недопустима. Крепко целуя Эдис на прощание в щеку, Палмер сознавал, что пытается компенсировать отсутствие теплоты чисто механической интенсивностью действия.– Каковы наши планы на сегодня? – спросил он.

– Вечером идем смотреть пьесу Осборна.

Совершенно непроизвольно Палмер изобразил подражание звуку подступающей к горлу тошноты – излюбленный прием Джерри.– Обедаем в гостях?

– Да, так сейчас проще,– невозмутимо ответила Эдис.

– Я задержусь, и мне придется пожелать детям спокойной ночи по телефону.

– Боюсь, что именно так и будет, дорогой,– сказала она.– Всего хорошего.

– Пока.

Спускаясь вниз в лифте, Палмер живо представил себе, как Эдис, сидя в своем будуаре, педантично подкрашивает ресницы и особенно тщательно верхние веки. Он, вероятно, все же несправедлив к ней. Впрочем, все-таки он прав. Придя к этому выводу, Палмер уселся на заднее сиденье автомобиля, ожидавшего его у входа в гостиницу. Швейцар ловко захлопнул за ним дверцу автомобиля, и Палмер с удовлетворением отметил приятный звук каким-то особым образом щелкнувшего замка машины. Автомобиль уже отъехал от тротуара, а швейцар все еще стоял с поднятой рукой, и этот приветственный жест напоминал нечто среднее между приветствием, предписанным в американской армии, и дружеским салютом захмелевшего французского солдата.

– Доброе утро, сэр,– проговорил шофер.

Тембр большой машины – вот что теперь самое важное в защелкивающихся замках у дверцы автомобиля. Вставляющиеся сейчас в автомобильные замки приспособления так и назывались «тембром большой машины». Теперь эти приспособления вставляются даже в замки рядовых машин – «форда», «шевроле» и «плимута», и люди покупают эти машины только потому, что их дверцы, захлопываясь, издают точно такой же звук, как большие и дорогие автомобили. Боже, до чего же мы дошли, подумал Палмер.

– Доброе утро,– повторил шофер уже тихим голосом, не желая быть навязчивым на случай, если Палмер расслышал его первое приветствие и лишь дурное расположение духа помешало ему ответить.

– Доброе утро, Джимми.

Очистившееся от облаков небо посылало на землю косые золотистые снопы лучей октябрьского солнца, перебрасывая через улицы большие и теплые коричневые тени.

Утро было поистине чудесное, и Палмеру вдруг страшно захотелось почувствовать в себе хотя бы частичку воодушевления, чтобы его хоть немного взволновало сияющее великолепие этого утра, но он тут же подумал, что это не имеет решительно никакого значения.

Наше настроение, убеждал он самого себя,– это просто неизбежное зло, существующее лишь для того, чтобы его игнорировать и, если необходимо, подавлять, а то и вовсе преодолевать. Иначе будет совершенно невозможно заниматься серьезными делами. Для него всегда было непреложной истиной, что нельзя уступать настроению. Это ведь явление нематериального порядка, а потому оно иррационально. Жизнь же по своей сути всегда безнадежно материальна, и даже если ее рациональная основа не всегда проявляется вполне отчетливо, то по крайней мере она подчинена законам логики.

Именно на этом и основывалось одно из самых твердых убеждений его отца. Теперь оно стало также и его убеждением наряду с прочими глубоко коренящимися в нем принципами, например голосовать за кандидатов республиканской партии, не трогать основной капитал, носить белые рубашки и прочее. Все эти принципы, размышлял он, пока машина сворачивала на Пятую авеню, все-таки непреложно рациональны в своей основе.

Он немного передвинулся на сиденье, чтобы взглянуть на себя в зеркало, прикрепленное к ветровому стеклу шофера. Белизна воротничка была безупречна. Легким движением он восстановил положение галстука, сдвинутого немного в сторону рукой Эдис. И неожиданно почувствовал, что шофер старается преодолеть любопытство и не смотреть в зеркало, чтобы не нарушить этикет.

Палмер откинулся на спинку сиденья и бросил взгляд в окно машины. Затем он взял номер «Таймс», аккуратно положенный на сиденье рядом с ним. Просмотрев заголовки, он поморщился и снова бросил газету на сиденье, Все это становится просто невыносимым, подумал он. Начиная с работы, которую он должен будет выполнить совместно с Маком Бернсом, и кончая тем, что он не может даже побыть с детьми; теперь он видит их так редко и лишь урывками, по вечерам. Наконец, сама Эдис, вернее, сложившиеся между ними отношения.

Все утратило всякий смысл, говорил он себе, лишилось внутренней связи и, что хуже всего, с невероятной быстротой превращается в томительную, тошнотворную рутину. Но действительно ли этот процесс начался только теперь? А может быть, то, что он почувствовал сейчас, накапливалось годами еще в Чикаго, и переезд в Нью-Йорк, новый образ жизни и отрыв от привычного окружения только открыли ему глаза на то, что действительно происходило в его жизни?

До Нью-Йорка все было очень просто. Домашняя обстановка, поездки по утрам из Эванстона в Луп, деловую часть Чикаго, на работу в течение восемнадцати лет супружеской жизни.

Еще и до женитьбы Палмер каждое утро проделывал этот путь в город, за исключением тех лет, когда служил в армии во время войны. А по вечерам его неизменно ожидали все те же лица, комнаты, вечеринки, люди, кресла, окна, виды и разговоры, разговоры.

Такого рода привычные вещи, думал он, способны обволакивать плотной защитной оболочкой все существенное и важное. Вначале эта оболочка помогает не замечать очень важные вещи. Затем, когда оболочка из привычных людей, мест и вещей становится все более плотной, она не только заслоняет то, что погребено под ее покровами, но и дает возможность совсем забыть о существовании самого важного. Но так как то, что попало в тенета этой оболочки, и есть ты сам, подумал внезапно осознавший это Палмер, то неизбежно наступает смерть твоего «я». Место твоей личности занимает уже эта самая оболочка, на которую ты некогда смотрел как на защитную. Итак, ты кончаешь тем, что превращаешься в собственный саван. Палмер порывисто вздохнул, опять взял в руки «Таймс» и вновь проглядел те же заголовки, словно видел их впервые. Похоже, что кризис на Среднем Востоке миновал наиболее опасную стадию и приближался к своему разрешению. Палмер подумал о том, что сегодня утром на бирже в связи с этим непременно начнется горячка, продажа акций; после полудня курс на них, несомненно, начнет падать, а затем последует лихорадочная покупка акций, которая, однако, не сможет выровнять общий баланс этого дня. У Клиффа Мергендала, ведающего в ЮБТК ценными бумагами, сегодня наверняка будет тяжелый день.

Машина остановилась у гостиницы «Плаза» из-за образовавшейся там пробки в уличном движении. Палмер подумал, что в дальнейшем, по-видимому, все больше времени будет уходить на то, чтобы, торопясь куда-то, простаивать на месте из-за таких вот пробок.

Палмер нетерпеливо отшвырнул газету и тут же подумал, что шофер заметил это и, наверно, сообщит либо по телефону, либо другим способом, каким обычно втихомолку распространяются различные новости по банку, что Палмер нынче не в духе. Повернувшись к окну, он стал разглядывать фонтан в центре площади, у входа в «Плаза».

А в конце концов, почему бы и не превратиться в собственный саван? Это удобная, хотя и несколько надуманная формула жизни, которая, однако, по существу ничего не решает. По-видимому, вообще не может быть четкого решения проблем, возникших между ним, Эдис и детьми, потому что, черт побери, совершенно неясно, что же все-таки произошло?

– Сэр, вам что-нибудь угодно? – спросил шофер.

Потревоженный столь неожиданно, Палмер уставился шоферу в затылок и довольно резко спросил: – В чем дело?

– Вы что-то сказали, сэр?

– Разве? – удивился Палмер. Неужели я вслух проклинал свою жизнь? – подумал он. А что, собственно, я мог проклинать? Наверно, самого себя? Но только ли самого себя?

– Нет, нет. Ничего,– сказал он шоферу.

Затор разрядился, так как стоявший на углу полисмен, пропустив достаточное количество машин из поперечных улиц, по которым в центр города обычно направлялись люди из района Куинс, открыл на несколько секунд движение по Пятой авеню. «Кадиллак», в котором ехал Палмер, ринулся с места рывком, похожим на прыжок кролика, совсем как дешевые автомобили, и Палмера откинуло на спинку сиденья.

– Простите, сэр.

– Не беда, Джимми. Наверстывайте, не теряйтесь.

Шофер вежливо посмеялся, и Палмеру стало мучительно стыдно, что шофер вынужден притворяться, будто его начальник сказал что-то остроумное. Черт бы побрал все это вместе взятое, от души пожелал Палмер. И черт бы побрал лицемерное солнце этого несчастного утра.

Тут же, устыдившись, что так поддался настроению, Палмер выпрямился, поднял смятую газету и аккуратно ее разгладил, перед тем как снова водворить на место рядом с собой. Искупив таким образом грех своей эмоциональной вспышки, он стал смотреть в окно, слегка прищуривая глаза, в стремлении вобрать в себя немного солнечного света и чуточку приободриться.

В то время как машина стремительно приближалась к банку, Палмер представлял себе, как лучи солнца, падавшие все более вертикально по мере приближения к полудню, тяжелыми каскадами проникают сейчас сквозь стеклянную крышу, заполняя изнурительным зноем весь верхний этаж здания банка. Даже большие жалюзи под потолком его кабинета не в состоянии полностью оградить от этих ослепительных лучей.

О, если бы только можно было свести всю эту унылую внутреннюю опустошенность к обычной головной боли, подумал Палмер, тогда у меня были бы законные и понятные причины для того, чтобы так ненавидеть это утро. И какие-нибудь две таблетки аспирина могли привести все в норму. Но где же взять таблетки против болезни, которая теперь причиняла ему подлинные страдания? С этим немым вопросом он подъехал к главному входу. Выйдя из машины, Палмер поблагодарил шофера и отпер боковую дверь, ведущую в банк, собственным ключом.

Глава десятая

Было без пяти девять, когда Палмер, по пути кивком головы поздоровавшись с секретаршей, вошел в свой кабинет и направился к письменному столу. Постояв немного у стола, он оглядел ряды сигнальных кнопок, каждая из которых имела свою шифрованную надпись, состоявшую только из согласных. Слева направо, по порядку шли следующие надписи: «Скртр» (в приемной), «Бркхрдт», «Мргндл», «скртр», «жлз». Кнопка с надписью «Бркхрдт», как он узнал впоследствии по собственному опыту, почти никогда не давала возможности соединиться со стариком. Однако Палмер знал, что почти половина всех цветовых сигналов интеркома соединялась с кнопкой Бэркхардта. Надпись «Мргндл» означала имя Клиффа Мергендала – вице-президента и ответственного секретаря ЮБТК, который ведал прежде всего портфелем ценных бумаг, а кроме того, он вел дела наиболее крупных клиентов. Помимо всего этого, он еще руководил деятельностью отдела ценных бумаг и имуществ, управляемых по доверенностям. Кнопка же «скртр» не имела еще конкретного адресата, так как Палмер никак не мог выбрать время для того, чтобы подобрать девушку, которая будет выполнять функции секретаря,– Палмер про себя уже назвал ее «скртрша». Кнопка «жлз» управляла системой жалюзи, которые Палмер с первых же дней работы в своем кабинете решил держать полуоткрытыми и забыть о них. На правом краю табло с сокращенными надписями, лишенными гласных – они напомнили ему условные знаки на майках бейсболистов из команды «Нотр-Дам»,– были две особые кнопки, на которых полностью значились имена двух первых вицепрезидентов банка: Гарри Элдера и вице-президента – казначея Дж. Фиппса Карса.

Палмер нажал кнопку, таившуюся под доской письменного стола. В тот же миг стена позади него едва слышно зашипела, точно пробудившаяся змея, и узкие створки стенного шкафа раздвинулись. Повесив в шкаф пальто и шляпу, Палмер вторично нажал на кнопку и проследил взглядом плавное скольжение смыкавшихся створок.

Потайное отделение в стенном шкафу было устроено в виде маленького, почти монашеского бара, вмещавшего не более двух бутылок, полдюжины бокалов и ведерка со льдом. Там же хранился и маленький магнитофон, предназначенный для нелегального подключения к телефону. Года два назад, во время схватки со сберегательными банками, его действительно намеревались подключить. По утверждению Гарри Эддера, здесь, на верхнем этаже, и во всех филиалах банка тогда царили драконовы порядки секретности: к концу рабочего дня Бэркхардт заставлял своих секретарей выбирать собственноручно все бумаги из корзин и сжигать их в котельной. В той схватке, еще до того как магнитофон был подключен к телефону, Бэркхардт одержал победу, а впоследствии он, видимо, решил отказаться от этой затеи. Впрочем, еще не исключена возможность рецидива и в нынешнем году, подумал Палмер. Он сел за стол и, прежде чем заняться утренней почтой, оглядел свой кабинет. На стене против стола уже висело перенесенное из коридора яркое красочное полотно Брака: на нем приятно будет остановить взгляд, когда разговариваешь по телефону.

У огромного окна в дальнем конце кабинета теперь стояла патинированная скульптура, почти черного тона. Она была изваяна около семи лет назад и относилась к тому периоду их жизни в Чикаго, когда Эдис вдруг загорелась идеей запечатлеть всех троих детей в скульптурном портрете. Старшему из мальчиков было тогда семь, младшему – два года, а Джерри еще не было и четырех. Творцом скульптурной группы была пожилая леди с красным обветренным лицом, носившая широкие мягкие сандалии. Ее седые волосы пожелтели пятнами от несметного количества сигарет, которые она непрерывно курила.

В то время Эдис не возражала, чтобы она изобразила детей нагими, учитывая их ранний возраст. Палмер вспомнил сейчас имя скульптора: ее звали Ханна Керд.

Она принадлежала к той безымянной художественной школе, которая придерживалась промежуточного направления где-то между школой старых французских и итальянских мастеров, отличавшихся тщательностью отделки своих произведений, и школой абстракционистов, творения которых создавались при помощи ацетиленовых горелок и зияли рваными пробоинами с зазубренными краями.

В скульптурах Ханны Керд всегда можно было понять, что она хочет изобразить, будь то старая женщина, сова, ягненок или еще что-нибудь, хотя внешняя отделка, вернее, отсутствие ее, была сродни ломаным граням необтесанного камня.

И только теперь, впервые за все семь лет, Палмеру стали нравиться эти неровные шероховатые контуры скульптуры. Когда Ханна Керд завершила свою работу, Эдис была в восторге. Однако уже через год скульптуру выдворили на чердак, откуда лишь изредка извлекали, чтобы на время передать на какую-нибудь выставку. Вуди, старший из мальчиков, понемногу взрослея, стал находить в этой скульптуре даже что-то обидное. Зато младшему сыну, Томми, несмотря ни на что, она сразу пришлась по душе. Хотя это произведение имело вполне определенное название – «Трое детей», Джерри прозвала его «Бал морских ежей» и не без гордости громко повторяла свою остроту, стоя возле скульптурной группы, когда ее кому-нибудь показывали. Разглядывая сейчас скульптуру, Палмер нашел, что в позе детей есть какие-то элементы танца. Как и в жизни, Вуди взирал на брата и сестру свысока, но лицо его принимало выражение то озабоченности, то тревоги – в зависимости от освещения. Томми как бы устремлялся в прыжке к брату, а Джерри с закрытыми глазами слегка откинулась назад, подняв над головой руку. «Похоже, будто я ловлю муху и жмурюсь от солнца»,– говорила она. Критики, дававшие в прессе оценку этой работе, находили в ней «порыв-поиск» и «извечную чистоту невинности». Четыре года назад Институт изобразительных искусств в Чикаго приложил немало стараний, убеждая Эдис передать скульптуру Керд в дар институту. Однако к тому времени отношение Эдис к скульптурному портрету детей изменилось. Она даже временно, на выставки, неохотно отдавала его, мотивируя это тем, что «не хочет, чтобы люди рассматривали ее детей в голом виде, потому что теперь они уже большие».

В прошлом году одна из нью-йоркских галерей, не видя другого выхода, предложила Палмеру за эту скульптуру десять тысяч долларов, что примерно втрое превосходило ту сумму, в которую она ему обошлась. Однако Палмер понял из оброненного Ханной Керд замечания, что цена этой веши теперь значительно выше. Скульптура демонстрировалась в Европе на выставке изобразительных искусств, которую комплектовал государственный департамент. Итальянские и французские критики то смеялись над этим произведением, то восхищались им. Поднятый в прессе шум вокруг этой скульптуры сразу повысил ее стоимость до пятнадцати тысяч долларов. Когда Палмер объявил Эдис, что хочет поставить скульптурный портрет детей в своем служебном кабинете, между ними произошла одна из тех завуалированных ссор, которые вспыхивали довольно часто за последние годы их совместной жизни. Они возникали если и непреднамеренно, то все же без достаточно логического обоснования. Эта ссора, которую Эдис назвала «дискуссией», длилась несколько недель, пока Палмер тайком от Эдис не вывез скульптуру из Сан-Франциско, куда она была отправлена временно на выставку, и не поставил ее в своем кабинете в Нью-Йорке.

Все одобрили это – Бэркхардт, Ханна Керд, Музей современного искусства и особенно Мак Бернс: он состряпал из этой истории довольно забавный очерк для «Таймс» и поместил фото скульптурной группы в журнале «Лук». Все были довольны, кроме Эдис. Палмер не мог утверждать, что это привело к более ощутимому охлаждению между ним и Эдис. В конце концов было бы трудно, даже невозможно, еще больше охладить атмосферу, в которой они жили последнее время.

Размышляя об этом, Палмер взял папку с утренней почтой и стал ее просматривать, но к нему снова вернулось то неприятное чувство, которое возникло у него во время утренней поездки в машине.

Смотреть на скульптуру и думать о ней всегда доставляло ему какую-то радость. Прежде всего потому, что она напоминала ему о детях, хотя сходство с ними мог найти только он один. Кроме того, удовольствие, которое он ощущал, глядя на скульптуру, свидетельствовало еще и о развитии его художественного вкуса, что, по его мнению, было одним из немногих признаков его духовного роста. Когда Палмер смотрел на скульптурный портрет детей, все, что было неприятного, отходило на второй план. Вот и сейчас он это почувствовал. На его столе, поверх большой кипы корреспонденции, лежало письмо, из которого он узнал, что группа дельцов Лонг-Айленда просит его выступить у них и рассказать о борьбе, разыгравшейся между сберегательными и коммерческими банками. Следующее письмо содержало приглашение принять участие в официальной церемонии закладки фундамента одного из зданий Колумбийского университета. К третьему письму были прикреплены два билета на обед, устраиваемый каждый год для репортеров газет. На билетах стоял штамп «Место в президиуме», а это означало, что, может быть, ему придется выступать.

Насколько можно было судить, вся утренняя почта была плодом усилий Мака Бернса, старавшегося создать вокруг личности Палмера соответствующую рекламную шумиху для нью-йоркской публики. Раздался благозвучный звонок интеркома. Палмер взглянул на ряды кнопок, заранее угадав, что его вызывает «Бркхрдт», и взял трубку.

– Доброе утро, Лэйн.

– Что хорошего, Вуди? – Голос старика звучал удивительно бодро, можно было подумать, что спокойная ночь, не омраченная угрызениями совести, его омолодила.

– Вы-то приободрились,– ответил Палмер,– а я сижу тут и перебираю целую гору приглашений на всякие собрания. Вот как старается для меня Мак Бернс.

– А чем там можно поживиться?

– Есть приглашение выступить в районе Лонг-Айленда. Но публика не та, что нам нужна.

– В этом районе любая публика хороша,– возразил Бэркхардт.– Это чертовски важно, Вуди. Сберегательные банки из кожи лезут вон, лишь бы пробраться именно туда.

– Тогда тем более мне следовало бы выступить перед другой аудиторией,– возразил Палмер.– Мак Бернс собирает там дельцов, которые и без того наши сторонники.

Бэркхардт самодовольно хмыкнул: – Да, черт побери, пусть лучше не пробуют нам изменять.

– А я предпочел бы побеседовать с теми, кто не связан с нами займами, кредитами и всякими другими обязательствами,– сказал Палмер,– иными словами, поговорить с людьми, не зависимыми от нас.

– Скажи об этом Бернсу.– Наступила пауза, а затем старик спросил: – Как ты с ним ладишь?

– Он готов за меня в огонь и в воду, сам заверил меня в этом. Наверно, так оно и есть.

– Часто видишься с ним?

– На этой неделе я позаботился, чтобы он не смог дозвониться до меня. Понимаете, слишком уж много энтузиазма. Дружба сослуживцев – еще куда ни шло, а тут чуть ли не кровные узы братства…

– Только смотри, не раздражай его, Вуди,– всполошился Бэркхардт.– Не дай бог, чтобы он узнал, как ты к нему действительно относишься. Ты же сам знаешь, каковы эти греки.

– Он не грек, а ливанец,– возразил Палмер.– И если его не осадить, то он заберется ко мне в карман, совьет себе там гнездышко и начнет хозяйничать. Я уже сыт по горло. Бесконечные завтраки, обеды, ночные клубы. Если б я не уклонялся от встреч с ним, мне не удалось бы выспаться ни одной ночи.

– А не предлагал ли он тебе женщин?

– О да, и не раз.

– Ну и?..

– Что «ну и?» – резко перебил его Палмер.– Вы-то ведь знаете этого человека, Лэйн? Знаете, как устроены у него мозги? Курс современной политики вперемежку с порнографией в стиле Филлипса Оппенгейма. Такой молодчик не побрезгует даже тайно добытыми фотоснимками и будет беречь их про черный день.

– Поэтому ты и отказываешься от женщин,– вкрадчиво добавил Бэркхардт.

Палмер с раздражением вздохнул: – Послушайте, сейчас еще раннее утро, стоит ли нам с вами входить в такие тонкости, Лэйн.

– Беру свои слова назад,– сказал Бэркхардт и на мгновение умолк.– Вуди, мне не хочется быть назойливым, но пойми, он не должен чувствовать, что ты его сторонишься или пренебрегаешь им.

– Нет. Этого, разумеется, он не почувствует.

– Ты вполне уверен?

– Ну, конечно, нет! – вспылил Палмер.– Послушайте, вам не кажется, что вы слишком уж многого от меня требуете? Я уверен лишь в пределах разумного. Но как я могу быть абсолютно уверен?

– Понимаю,– поспешил согласиться с ним Бэркхардт.– Вы уже встречались с Калхэйном?

– Нет еще, принимая во внимание, что этот же вопрос вы задали мне вчера в шесть часов вечера.

– Однако мы что-то очень раздражительны сегодня, Вуди?

– Да, вы не ошиблись.– Палмер немного помолчал.– Буду с вами совершенно откровенен, Лэйн,– продолжал он после паузы.– Я, конечно, понимаю, что в сферу деятельности такого крупного банка, как ЮБТК, входят самые сложные и дифференцированные операции и руководство тут проводится по определенным направлениям соответствующими специалистами. Так и должно быть. Но у меня все же есть основания полагать, что работа первого вице-президента заключается не только в том, чтобы ходить под ручку с Бернсом и выступать на бесчисленных ленчах и собраниях. Некоторое время оба они молчали. Отвратительное настроение, с самого утра подогретое глупыми и назойливыми вопросами Бэркхардта, заставило Палмера забыть об осторожности. Он и сам это понимал, но в ожидании реакции своего шефа все же решил про себя, что отмалчиваться больше не стоит, все равно ничего хорошего ждать не приходится. Так или иначе, следует дать отпор старому сычу. А то, что он сейчас высказался в такой резкой форме, уже не имело особого значения.

– С кем ты завтракаешь? – отрывисто спросил Бэркхардт.

– С Бернсом, разумеется, с кем же еще,– мрачно проговорил Палмер.-

На прошлой неделе я уже три раза ему отказывал. Не хотите ли вы, чтобы я снова сделал это?

– Н-нет,– ответил задумчиво Бэркхардт.

– Конечно, нет.

– Тогда я напрямик скажу тебе, Вуди, то, что считаю нужным, без всяких возвышенных слов и рассуждений. Речь пойдет о двух вещах. Первое тебе уже известно, хотя похоже, что ты за это время успел забыть, насколько это важно. Я имею в виду ту скандальную историю со сберегательными банками. Ни в коем случае нельзя недооценивать решающего значения, которое все это имеет для нас. И откровенно говоря, все сейчас зависит от тебя.

– Я не вполне согласен.

– Вижу.

Палмер уловил жесткие нотки в голосе своего шефа.

– Тогда позволь разъяснить тебе все в более популярной форме. Мы, то есть коммерческие банки, должны выиграть это сражение или нам предстоит вступить с ними в конкуренцию, которая может нас разорить. Сберегательные банки и в прошлом представляли для нас опасность, но никогда еще положение не было таким угрожающим, как сейчас. В этом году они используют все свои возможности для победы: людей, деньги, планирование. Все коммерческие банки ожидают, что именно наш банк возглавит эту борьбу. И мы ждем от тебя решительных действий. Ничего более важного ты не совершишь, что бы ты ни делал, и никакое количество подписанных тобою входящих и исходящих бумаг не подменит этого, самого серьезного для нас дела, которое поручено тебе. И черт побери, пора бы понять, Вуди, что именно в этом настоящая работа, а не в каких-нибудь там текущих делах!

– Во всяком случае, эта работа не имеет прямого отношения к банковскому делу.

– Нет, конечно,– согласился Бэркхардт.– Ты волен именовать се как угодно: рекламой, политиканством, даже детективщиной, но не забывай, что ты представляешь банк, да еще какой банк, и, для того чтобы сделать все как следует, надо быть банкиром.

– Не так-то легко все время помнить об этом, если приходится торчать с Бернсом в ночном клубе и спасаться от очаровательных блондинок из бара, которых он настойчиво тебе навязывает.

– А это вынуждает меня перейти к следующему пункту нашей беседы,– осторожно продолжал Бэркхардт.– У нас в банке существует свой моральный кодекс. Он бывает у каждого преуспевающего предприятия. Этот кодекс не так строг, как, например, в военно-морском флоте, и не столь невинен, как в воскресной школе. И все же он существует. Мы требуем определенных норм поведения от своих сотрудников, и мы вправе ожидать, что на них можно положиться в таких вопросах.

Бэркхардт умолк, а Палмер, нахмурившись, подался вперед в своем кресле. Почему старик замолчал? Может быть, потерял нить мысли? Палмер молча сидел и ждал, не зная, куда он гнет, и не желая ему помочь.

– Одно из наших требований заключается в том, чтобы личные проблемы наших служащих оставались у них дома и не мешали работе,– снова заговорил Бэркхардт.

– Да? – отозвался Палмер, все еще не понимая, о чем идет речь.

– Мы, конечно, допускаем, что это не всегда удается, но все же верим, что каждый постарается придерживаться такого порядка. И смею утверждать, мы редко ошибаемся.

– Да? – повторил Палмер.

– Перестань мне поддакивать, черт побери! Ты же прекрасно понимаешь, о чем я говорю.

– Нет, не понимаю,– решительно заявил Палмер и резко спросил: – Вы хотите сказать, что я занимаюсь на работе своими личными делами? Вместо того чтобы ответить ему, Бэркхардт вдруг сделал крутой поворот.– Знаешь, в былые времена, когда это заведение было гораздо меньше и ставки были также гораздо скромнее, мы бы побеседовали совсем в другом тоне. Я бы, к примеру, сказал: «Послушай, Билл, меня, конечно, это совершенно не касается, и я не пытаюсь вмешиваться, но…» или что-нибудь в этом роде. К сожалению, Вуди, дело наше очень большое, и ставки также, может, они даже больше, чем мы предполагаем. Мне очень неприятно затрагивать такие вопросы, но по крайней мере я делаю это честно.

– О чем это вы? – спросил совершенно сбитый с толку Палмер.

– Видишь ли, все это отражается и на мне, поэтому я вынужден вмешаться. Я не могу себе позволить роскошь не вмешиваться. В былое время… Но мы живем не в прошлом, и твоя работа имеет для нас теперь решающее значение.

– Лэйн, ради бога, скажете вы наконец, в чем дело?

– Эдис,– произнес старик, и наступило продолжительное молчание.

– Эдис? – вопросительно повторил за ним Палмер.

– Вернее, вы с Эдис,– ответил Бэркхардт. Снова наступила тишина, и Палмер услышал, как тяжело дышит старик.– Так не пойдет, Вуди, это не телефонный разговор. Давай потолкуем в клубе. Скажем, в пять тридцать?

– Ну, нет, так тоже не годится,– сказал Палмер.– Я хочу видеть вас немедленно, и не думайте, что вам удастся так просто отделаться.

– Итак, в пять тридцать.

– Лэйн, я…– Но номер уже отключили.

Палмер с яростью нажал на кнопку с надписью «Бркхрдт», палец его изогнулся до боли, но он держал его на кнопке до тех пор, пока голос секретаря Бэркхардта не произнес:

– Я слушаю вас, мистер Палмер.

– Соедините меня снова с мистером Бэркхардтом.

– Я попытаюсь, может быть, еще догоню его у лифта.

– Потрудитесь это сделать! – И Палмер крепко стиснул зубы, чтобы не заорать на девушку, но тут же добавил уже спокойным тоном: – Впрочем, не стоит, не нужно.

Палмер положил на место телефонную трубку, встал из-за стола и подошел к окну. По дороге он задержался у скульптуры и взглянул на лица своих детей, до неузнаваемости искаженные и расплывшиеся под беспощадно заливающими их со всех сторон потоками света.

Глава одиннадцатая

Палмер покинул банк с таким расчетом, чтобы минут на двадцать опоздать на встречу с Бернсом.

Он шел бодрым шагом по Пятой авеню, наблюдая, как легкие лучи осеннего солнца пробираются сквозь поредевшую листву каштанов возле собора. День выдался неожиданно теплый. Палмер оставил свое пальто и шляпу замурованными в тайнике позади письменного стола. Он глубоко вдыхал мягкий ласкающий воздух. Над Пятой авеню в воздухе мерцала легкая светлая дымка, и, хотя Палмер знал, что она образована выхлопными газами, он все же залюбовался ее игрой.

Все встречавшиеся по пути девушки казались ему хорошенькими, и их легкая походка радовала глаза и успокаивала душу. В витринах магазинов красовались эффектно размещенные элегантные вещи. Шагая быстрее обычного, Палмер повернул на Пятьдесят первую улицу и стал искать глазами вывеску известного нью-йоркского клуба-ресторана «Двадцать одно». Он уже подходил к Шестой авеню, когда вдруг спохватился, вспомнив, что ресторан расположен на Пятьдесят второй улице. Палмер остановился и вдруг подумал, что эта ошибка – своего рода предупреждение, словно невидимая уздечка, натянувшись, напомнила о том, что он допускает какую-то непозволительную глупость.

Стоя на углу Шестой авеню и глядя на прохожих, Палмер думал о том, насколько отличались женщины на этой улице от тех, которых он только что видел всего лишь на расстоянии одного квартала отсюда. Подумал он и о том, что сейчас его по-прежнему окружают все те же и солнце и воздух, которые утром не вызывали в нем ничего, кроме раздражения. Хладнокровно, словно проверяя столбец цифр, итог которых не сходится, Палмер попытался разобраться, что же, собственно, вызвало в нем чувство вины сразу же вслед за кратковременной вспышкой радости.

Ему давно было известно, что он подвержен быстрым сменам настроения. Это было одним из главных его недостатков, которые пытался в нем искоренить еще его отец. «Когда начинаешь дурить,– постоянно твердил он Палмеру,– за это неизбежно приходится расплачиваться».

Теперь Палмер шел – уже гораздо медленнее – вдоль Шестой авеню. Он проходил мимо обшарпанных витрин с залежалыми товарами. На стенах то и дело мелькали надписи: «Срочная, небывалая распродажа!». Несмотря на то что ограниченность отца всегда раздражала Палмера, в конце концов он все же пришел к выводу, что при помощи набора штампов, служивших отцу естественным способом общения с окружающим его миром, действительно было легче всего устанавливать истину.

На углу Пятьдесят второй улицы Палмер замедлил шаг и огляделся вокруг. Небольшая лавчонка была временно превращена здесь в штаб-квартиру для одного из кандидатов в очередной избирательной кампании городских органов самоуправления. Сквозь тусклое, давно не мытое стекло витрины виднелись пока еще пустые столы, стены были оклеены одним и тем же агитационным плакатом. Сорок совершенно одинаковых лиц уставились на Палмера с этих стен. Кандидат был, видимо, человеком средних лет, примерно его возраста, глаза у него были чрезмерно отретушированы, широкая неотразимая улыбка блистала сверхъестественно ровными зубами. «Политика – это ваше дело!» – многозначительно напоминали Палмеру плакаты.

Устало вздохнув, он продолжал свой путь по Пятьдесят второй улице, в восточном направлении, пытаясь разобраться в причине радостного настроения, которое неожиданно овладело им в самом начале пути. Разумеется, это настроение не имело никакого отношения к предстоящей встрече с Маком Бернсом, это было бесспорно. Да и утренние разглагольствования Бэркхардта по поводу решающей роли Палмера в делах «Юнайтед бэнк», банковского дела вообще, западной цивилизации в частности и о судьбах всего человечества едва ли могли так повлиять на него. И вдруг Палмер понял, что это настроение связано с тем, что Бэркхардт коснулся вопроса о его отношениях с Эдис. Он остановился, глядя через улицу на чугунную решетку, украшавшую фасад ресторана «Двадцать одно», и на ярко раскрашенные фигурки жокеев верхом на рысаках. Так вот в чем дело. Палмер сошел было на мостовую, чтобы перейти улицу, но снова отступил на тротуар, пропуская поток мчавшихся машин. Конечно, тон Бэркхардта кое-что подсказывал, он звучал и укоризненно и предостерегающе, старик мучительно пытался навести порядок не только в семейных отношениях Палмера с Эдис, но также и в его отношении к работе в банке. «К вопросу о том, как жить одновременно с двумя женами»,– усмехнулся про себя Палмер.

В отцовских нравоучениях была и оборотная сторона, размышлял Палмер, пересекая улицу. Можешь поступать безрассудно, если готов платить за это. Итак, расплата неминуема, к черту благоразумие, все равно долговое обязательство заранее подписано. Эта теория вполне современна: греши сейчас, а расплата потом.

На мгновение он остановился под навесом у входа в ресторан. А что, если вся эта философия просто плод больного воображения? Разве для того, чтобы изведать радость, надо предварительно подготовить себя к неизбежному возмездию? И вообще-то, спрашивал он себя, нормально ли считать, что за все радости в жизни следует расплачиваться?

Он спустился по ступенькам, толкнул дверь и вошел в затененный вестибюль.– Стол мистера Бернса,– бросил он метрдотелю.

– Пожалуйста, мистер э..? – Лицо метрдотеля бесстрастно застыло в ожидании пароля.

– Палмер.

– Сюда, сюда, пожалуйста, мистер Палмер.– Метрдотель поклонился ему и с сияющей улыбкой заспешил вперед грациозными шажками, напоминающими вступительные па менуэта. Он провел Палмера мимо бара и голосом заговорщика, будто выдавая прессе важную тайну, сообщил, что мистер Бернс «на минутку вышел, но незамедлительно вернется».

– Вернется, вы говорите? – проговорил Палмер, усаживаясь в кресло, и заказал сухое мартини с лимонной корочкой.

Глядя ему вслед, Палмер подумал, что, может быть, нажил себе врага на всю жизнь тем, что осмелился сделать заказ самому метрдотелю, а не простому официанту. Никогда не знаешь, чего ожидать от метрдотелей нью-йоркских ресторанов. Они страшно кичатся своим званием и вместе с тем изумляют своим подобострастием перед богатыми, влиятельными клиентами. Однако Палмер решил, что Мак Бернс как-нибудь справится с этим кичливым подхалимом.

Тот факт, что метрдотель посадил Палмера именно за этот стол, привлек к нему всеобщее внимание. Кто сидит за столом Бернса? Что это означает? Какие силы здесь действуют? За и против кого?

Незаметно, словно из-под земли, у стола появился Бернс и, сев рядом с Палмером, положил руку ему на плечо.

– Хэлло, Вуди,– сказал он дружески.– Извините, что заставил вас ждать. У меня была встреча наверху с одним из клиентов.

– Я только успел войти и сесть,– заявил Палмер, твердо вознамерившись испортить эффект очередной мелкой лжи Бернса.

– Чудесно. Что будете пить?

– Я уже сделал заказ.

Бернс окликнул метрдотеля по имени и дважды свистнул.– Подайте мне то же самое.

– Хорошо, мистер Бернс.

– И дайте меню.

– Да, сэр.

– А также пачку «Голд флейкс».

– Хорошо, сэр.

– И телефон.

– Будет выполнено, сэр.

– И поскорее.

Палмер понял, что Бернс одержим манией оставлять за собой последнее слово. Палмер знал по опыту, что такая одержимость ведет к нескончаемым и бесцельным диалогам.

– Немедленно будет сделано, мистер Бернс,– заверил его метрдотель, как бы защищая свое право на последнее слово.

– Хорошо,– ответил ему Бернс.

Ни один из них не понимал всей обреченности своего положения, ибо коллизия между двумя людьми, каждый из которых бессознательно стремится сам поставить точку в разговоре, обычно заводит в тупик. Палмер наблюдал за ними со спортивным интересом.

– Сэр, не угодно ли вам еще что-нибудь? – спросил метрдотель.

Плохой удар, отметил про себя Палмер, ибо он неизбежно будет отбит.

– Нет, благодарю, больше ничего не надо,– дал свечку Бернс.

– Как угодно, сэр.– Метрдотель погасил мяч у самой сетки. Это был убийственный удар. Мяч стремительно метнулся прямо под ноги противнику. Бернс был сокрушен: он не успел даже подставить ракетку, не только что отбить мяч. Метрдотель торжествующе удалился, а в желтоватых глазах Бернса появился зловещий блеск. Он повернулся к Палмеру, а злой огонек еще долгое время не угасал в его взгляде.

– Я думаю, что приглашение выступить перед дельцами Лонг-Айленда, которое я получил,– резко сказал Палмер,– не обеспечит нам хорошую аудиторию в этом районе.

Бернс посмотрел на него озадаченно и спросил: – Почему вы так считаете?

Официант принес им мартини, поставил рюмки на стол и удалился.

– Эта публика и без того на нашей стороне,– ответил Палмер.– А нам сейчас требуется такая аудитория, которую еще надо переубеждать.

– Почему вы решили, что представители деловых кругов уже у вас в кармане?

Появился еще один официант и с вычурным поклоном подал им меню.

– Потому что коммерческие банки сами положили этих дельцов нам в карман,– пояснил ему Палмер.– Они ведут свои банковские операции через нас. Где еще они могут открыть торговый счет? У нас же они получают необходимые им займы. Выходит, что им без нас не прожить.

– Однако закладные на дома, в которых они живут, хранятся в сберегательных банках,– возразил Бернс.

В этот момент прибыл третий официант, который принес пачку «Голд флейкс». Бернс не обратил внимания ни на официанта, ни на сигареты.

– Но это не решает вопроса,– сказал Палмер.– Закладная – это долгосрочное соглашение, его нельзя менять произвольно, и сберегательные банки не могут пользоваться им как дубинкой, которой можно любого огреть по голове.

– Но если у них появится какая-то возможность использовать закладные в качестве дубинок, они не преминут сделать это именно в этом году,– ответил Бернс.

Подошел четвертый официант, который принес телефонный аппарат и подключил его где-то высоко на стене над головой Палмера. Бернс мрачно уставился на телефон.

– Неужели мы должны непременно говорить сейчас о делах? – спросил он.

– Да, нам надо многое обсудить,– ответил Палмер.

– Вуди, к черту дела, хоть на несколько минут. Давайте сперва выпьем. Я совсем выдохся сегодня.

– Что, трудно пришлось утром?

– Не утром, а всю ночь напролет. Лег только в шесть утра, поспал часа два и тут же должен был бежать на завтрак с Виком Калхэйном.

– Да, при встрече с Большим Виком вам надо быть свежим как огурчик.

Бернс поморщился: – Пожалуйста, не называйте его так. Вот уже пять лет я стараюсь отучить публику от этой клички.

– Разве она плохо звучит?

– Нет, кличка эта дает о нем превратное представление. Она больше подходит для политического воротилы большого города.

– Ну почему же, он ведь действительно большой, и зовут его Виком, и, безусловно, он настоящий политический босс.

– В том-то и беда, что это не так,– сказал Бернс.

– Да будет вам!

– Политических боссов вообще уже нет. Эта порода вымерла во время второй мировой войны,– заявил Бернс.

– Это вы серьезно?

– Конечно. Скажите, кто сейчас сможет равняться с такими людьми, как Твид, Пендергаст и Кроукер? Таких разве встретишь в наши дни?

– Может быть, в не столь откровенном виде, но все же они еще не перевелись.

– Кто же? Джек Арвей из Чикаго? Да разве можно сравнить его влияние с влиянием, которое в свое время имели Эд Келли или Билл Томпсон? Или Кармин де Сапио в Нью-Йорке? Его группа разрывается между кланом Таммани и Организацией американцев за демократические действия. Это окончится катастрофой для де Сапио.

– И тем не менее,– настаивал Палмер,– если вам надо чего-то добиться, вы обратитесь именно к такому человеку, как Вик. И только он один имеет возможность сделать то, что вам требуется.

Бернс пожал плечами и поднял свою рюмку с мартини.

– Ваше здоровье,– сказал он.

– Будьте здоровы,– откликнулся Палмер.

Некоторое время они молча пили.

– Думаю…– начал было Бернс, но остановился и снова сделал глоток,– думаю, что сейчассамое время заняться вашим политическим образованием, Вуди.

– Неужели я действительно так плохо разбираюсь в политике?

– Нет, разумеется, не так, как рядовой обыватель. Но это далеко не комплимент, поскольку обыватель – безнадежный идиот, думающий, что политика – это то, чем руководствуется правительство в своих действиях.

– А разве это не так?

– Нет. Совсем не так.– Бернс открыл пачку английских сигарет, вынул одну из них, задумчиво уставился на нее и затем сказал:

– Политика – способ наживать деньги, путь к тому, чтобы стать значительным, влиятельным лицом и здорово нажиться при этом.

– Но в то же время правительства в своих действиях все же руководствуются политикой, я полагаю.

– Эти действия – лишь побочный продукт политики,– заявил Бернс,– настоящее же ее дело заключается в том, чтобы наживать деньги.

– Довольно цинично.

– Ну и что же,– усмехнулся Бернс.– Я не возражаю, если цинизм позволяет мне видеть вещи в их истинном свете.

Он нагнулся, чтобы прикурить, и огонек зажигалки заискрился в гранях драгоценных камней в его запонках.

– Как и во всяком бизнесе,– Бернс выпустил облачко дыма и отогнал его рукой,– движущая сила политики – сделка. Только в политике ее называют контрактом, хотя это слово не совсем соответствует тому значению, которое ему придается в других деловых сферах. Сделка…– Он умолк и быстро окинул взглядом тускло освещенный зал: – Готовясь к завтраку с Виком, я подготовил три такие сделки. Молодой парень из бывшего моего округа в Бронксе нуждается в работе. Это одна сделка. В будущем месяце в штате открываются рысистые испытания, и Вика просят присутствовать в качестве почетного гостя на трибуне. Это вторая сделка. Друг одного моего приятеля собирается открывать магазин, и ему надо поскорей получить лицензию. Это третья сделка.

– Все это выглядит не так уж сложно,– сказал Палмер.

– Конечно, нет. А вот теперь послушайте дальше. Вик в свою очередь подготовил мне две сделки. Он хочет, чтобы одно из новых зданий католического колледжа было названо именем его отца. Это первая его сделка. Он также хочет знать, когда упадет цена на определенные акции, чтобы успеть вовремя их сбыть с рук. Это его вторая сделка. Понимаете, о чем я толкую?

– Разумеется.

– Итак, внимательно следите за моей мыслью. Дело усложняется.

Только что мы упомянули о пяти сделках. Давайте разберем одну из них. Ну, хотя бы связанную с акциями на бирже. Получив это задание от Вика, я звоню своему маклеру и спрашиваю, что ему известно о курсе этих акций. Таким образом, теперь уже он вступает со мной в сделку. Представьте себе, что он не может выполнить обязательства, вытекающие из этой сделки. Но мне-то все равно необходимо выполнить свои обязательства, и я предпринимаю следующий шаг – звоню и договариваюсь о встрече на ленче с вице-президентом той компании, чьи акции нас интересуют. Это, так сказать, вторая фаза той же сделки. Для того чтобы добиться от него честного ответа, я в свою очередь должен чем-то ему услужить. Однако чем же именно? Пока не имею ни малейшего представления. Ленч организуется мною лишь с целью выяснить, чем мы можем угодить ему. Может быть, ему нужны какие-нибудь специальные стекла для его машины или он хочет получить какой-нибудь почетный пост, а может, всего лишь раздобыть сезонный пропуск на скачки или познакомиться с златокудрой красоткой. Однако, может обернуться и так, что у него вообще еще нет возможности ответить на мой основной вопрос, вопрос, который я даже еще не задал ему. Поэтому я одновременно звоню редактору отдела биржевых новостей одной из газет. Он ведь многое слышит и знает. Но для того, чтобы получить от него нужную информацию, взамен нужно подыскать ему информацию по какому-нибудь другому вопросу. Понимаете, что это значит? Только одна из сделок с Виком ведет по меньшей мере еще к трем дополнительным сделкам.

– Да, все тут адски хитро переплетается,– сказал Палмер.

– О, это еще сущие пустяки. Возьмем теперь одну из таких сделок, ну хотя бы касающуюся того субъекта, который добивается лицензии для своего магазина.

– Ну, это не очень сложно для Калхэйна.

– Вы считаете, что несложно? Давайте-ка разберемся. Прежде всего Калхэйну нужно прикинуть, стоит ли прилагать какие-то усилия для достижения этой цели. Я сказал ему лишь, что дело идет о приятеле моего друга, которому нужна лицензия, однако умышленно скрыл от него, насколько важна эта сделка для меня. Причина очень простая. Это нужно моему другу – крупному и влиятельному моему клиенту, а субъект, нуждающийся в лицензии, приходится кузеном жены моего друга и камнем висит у него на шее. Если кузен получит лицензию, это будет серьезным облегчением для моего клиента и он будет в восторге от меня. А что важней всего – он возобновит контракт с моей фирмой на следующий месяц. Это уже клиент, приносящий доход в пятьдесят тысчонок. Но если Вик узнает, насколько я заинтересован, то он отнесет эту мою просьбу к разряду крупных сделок. Тогда мне придется за это солидно с ним расплачиваться.

– Я и не подозревал, что вы…

– Вуди, я еще даже не приступал к самому главному. Все это так чертовски закручено. Вику предстоит самому решить, стоит ли особенно стараться в этом деле с лицензией. Ему нужно будет также определить, во сколько ему обойдется удовлетворение моей просьбы. Я его близкий, давнишний друг. Мы во многом зависим друг от друга. Но мне кажется, что он все-таки не будет лезть из кожи вон в этом деле. Мы друзья, и поэтому он, конечно, попытается сделать что-то, но не будет стараться так, как сделал бы это, зная, что речь идет об очень важном для меня деле.

– Тогда может случиться, что вы и не получите этой лицензии? – спросил Палмер.

– Возможно. Я не говорю, что будет именно так, но думаю, что и такой исход возможен. Мне здесь приходится идти на риск. В данное время я скорее предпочту не быть обязанным Вику за реализацию крупной сделки, хотя рискую не угодить моему клиенту, вернее, тому бездельнику, кузену его жены.

– Почему именно в данное время? – спросил Палмер.

– Я скажу об этом позже,– пообещал ему Бернс.– Теперь предположим, что Вик решит честно попытаться выполнить мою просьбу, хотя бы и не в полную меру своих сил. У него есть для этого следующие пути: первый – позвонить своему приятелю в управлении и спросить, на какой стадии решения находится сейчас вопрос об этой лицензии. Тот узнает и сообщит ему. На этом Вик успокоится, зная, что теперь его приятель понимает, что он, Вик, заинтересован в ускоренном прохождении этого дела. Парень, сидящий в управлении, несомненно, слегка подтолкнет ходатайство о лицензии, но лишь слегка, так как прямого задания от Вика он не получил, короче, что-то сделает. Второй путь таков: Вик может позвонить какому-нибудь из членов Законодательного собрания или сенатору штата и попросить их оказать давление на управление. Этот путь приведет к тому, что между членом Законодательного собрания и членом управления в свою очередь будет заключена сделка. Член Законодательного собрания обязан Вику своим постом, и, оказав некоторое давление на управление, он тем самым погашает часть своего долга. Когда-нибудь, в далеком будущем, ни одна душа не может сказать, когда именно, сделка члена Законодательного собрания с управлением тоже потребует расплаты. Одному богу известно, какую цену заломит тогда парень из управления. Однако члену Законодательного собрания придется либо расплачиваться самому, либо бежать за помощью к Вику. Путь номер три: Вик может позвонить в один из крупных комбинатов по распределению товаров. Эти комбинаты существуют за счет грузового транспорта и пользуются правом ставить транспорт в запретных для стоянки зонах. Кроме того, они нуждаются в том, чтобы полиция охраняла склады. К тому же они чертовски уязвимы, если не смогут заручиться помощью политического характера, хотя и сами по себе очень влиятельны. Они могут, например, помочь владельцу магазина, но могут и разорить его, все зависит от того, как они будут осуществлять кредитование и вести поставки товаров. Управление старается поддерживать статус-кво магазинов. Оно не любит банкротов, так как из-за них вся посудина может пойти ко дну. Управление прислушивается к мнению крупных поставщиков. Если кто-нибудь из них проявит личную заинтересованность в такой лицензии, она как по маслу пройдет все инстанции. В-четвертых, Вик может…

– Постойте-ка,– прервал его Палмер,– у меня уже голова кругом пошла.

– Ладно. Словом, у Вика имеется не менее шести различных способов протолкнуть эту лицензию, не делая при этом особых усилий. Однако, если бы я раскрыл ему, насколько мне это необходимо, и он посчитал бы эту сделку крупным контрактом, то у него нашелся бы еще более верный способ провернуть это дело без риска.– Бернс одним глотком допил свое мартини.– Ну, для первого урока по вопросам политики с вас хватит.

– Значит, сегодня утром вы обсуждали пять сделок?

– Да, пять, но к тому времени, когда они будут выполнены, возникнет еще не менее пятнадцати дополнительных, являющихся непосредственным результатом пяти первоначальных.

– Это уже геометрическая прогрессия. Но где же ее конец?

– А она никогда не кончается,– ответил Бернс.– Политические сделки непрерывно плодятся и размножаются, и каждая из них в свою очередь порождает две или три новые. Таким образом, за день мне приходится проворачивать не менее десятка сделок. В неделю это составляет примерно шестьдесят. Они в свою очередь порождают около ста пятидесяти новых, а те уже вызывают к жизни не менее трехсот дополнительно. А триста… При этом прошу не забывать, что проделываю все это я один. Правда, я, так сказать, центральная фигура в большом спектакле, но сам-то я существую все же в единственном числе,– резко закончил он.

– Внушительно,– проговорил Палмер, потягивая свое мартини.– В недрах этого города творятся такие вещи, каких человеческий мозг просто не в состоянии охватить!

– Да, довольно бойкое местечко,– согласился Бернс.– Я вложил десяток лет своей жизни в еще более веселый городок под названием Голливуд, но могу теперь смело сказать: это были детские игрушки по сравнению с тем, что делается здесь.– Бернс оглянулся, щелкнул пальцами и кивком головы подозвал проходившего мимо официанта: – Ну, что сегодня хорошего, Генри?

– Очень хороша отварная говядина, мистер Бернс!

– Идет. Только с соусом из хрена. А что бы вы хотели, Вуди?

– Чечевичный суп,– ответил Палмер.– И еще эти, как их…

– Сандвичи с ростбифом? – подсказал Бернс.

– Да, это было бы недурно.

– Сандвичи из ржаного хлеба, Генри,– заказал Бернс официанту.– И повторите мартини.

Палмер спокойно сидел и наблюдал, как Бернс, поиграв запонками, пригладил свою светлую шевелюру, потушил сигарету, глянул на часы и тут же быстро окинул взглядом весь зал, в котором они находились.

Палмер решил, что не стоит сопротивляться таким пустякам, как приглашение отведать сандвичи с ростбифом и повторный заказ двух мартини, которые им предстоит выпить. Важно, внушал он себе, не обращать внимания на раздражающие мелочи в поведении Бернса. Стоит лишь начать вскидываться при виде этих пошлых выходок, как непременно кончишь тем, что станешь его просто ненавидеть, и тогда все пропало. А ведь этого человека так легко возненавидеть. Его манеры, разговор, одежда, образ мыслей – все было воплощением того дурного тона, которого следует всячески избегать, так внушали Палмеру всю жизнь, с самого детства. Бернс был одержим какой-то неожиданной и несколько подозрительной потребностью к душевным излияниям. Отцу Палмера отлично удалось воспитать в своем сыне отвращение к такого рода бестактной болтливости. Бернс не знал меры и в проявлении дружеских чувств, которые носили преувеличенно фамильярный характер, он мог положить тебе на плечо руку, ткнуть пальцем в бок или похлопать по колену. Палмеру стоило большого труда сдерживаться и не показывать, насколько ему это претит. В своем мышлении Бернс руководствовался скорее интуицией, чем логикой. Но и в тех случаях, когда в его мыслях проскальзывали признаки логики, это здорово отдавало детективщиной, что Палмеру крайне претило. Внешний вид Бернса, в целом вполне пристойный, в то же время был отмечен печатью чрезмерной погони за модой. Лацканы его пиджака были слишком узки, его белые сорочки украшены какой-то белой вышивкой, Палмер видел в этом проявление дурного вкуса. Волосы Бернса также были зачесаны и прилизаны сверх меры. Палмер видел, что Бернсу вообще не хватает чувства меры, это проявлялось во всем. Он прилагал слишком много стараний для того, чтобы казаться естественным. Это был человек, который явно переигрывал свою роль. Часто Палмер ловил себя на том, что ждет того момента, когда наконец Бернс взглянет на роль, которую играет, с точки зрения не только актера, но и режиссера.

Бернс мог щегольнуть чем угодно – властью, деньгами, женщинами. Существовало ли вообще еще что-нибудь в жизни? О да, конечно,– был еще и бог, и это уже полностью завершало сценарий.

Неожиданно для себя Палмер вдруг спросил у Бернса: – Скажите, вы верите в то, что за все радости в жизни надо расплачиваться?

Бернс повернулся и в упор посмотрел на Палмера. Его большие глаза настороженно разглядывали Палмера.– Расплачиваться? – переспросил он.– Я не совсем понимаю, о чем это вы.

– Да так, собственно, ни о чем. Просто мысли вслух.

– Скажите все же, о чем вы подумали?

Рассерженный на себя за неосторожно сорвавшиеся слова, Палмер сделал рукой какой-то неопределенный жест.

– Да так, ничего особенного,– повторил он.– Я просто думал о том, что, если в жизни бывает что-то хорошее, за это обычно приходится потом расплачиваться с лихвой. Просто мелькнула такая мысль.

– Извините меня, Вуди,– сказал Бернс, касаясь руки Палмера,– но сейчас вы говорите точь-в-точь как мой отец, да упокоит бог его скорбящую душу.

– Интересно, ведь и мне внушал это мой отец.

– В сущности, это мусульманская концепция: аллах – божество гневное.

– Бог кальвинистов тоже.

Бернс криво усмехнулся с таким видом, будто оба они узнали сейчас друг о друге что-то непристойное.– Похоже, что бог у нас один и тот же,– тихонько посмеиваясь, заявил он.

– Однако вы не ответили на мой вопрос,– напомнил Палмер.

– А я не знаю, что на него ответить. Как обстоит дело в политике, я знаю. Там надо платить за все, что получаешь, Вуди, это как на большом рынке, где торгуют и меняются. Хочешь что-то получить? Дай другому взамен то, что он хочет.

Взяв английскую сигарету Бернса, Палмер быстро зажег спичку, не дав Бернсу времени чиркнуть своей зажигалкой.

– Если это так, то я не понимаю, почему вы не хотите сейчас нажать на Вика Калхэйна, пусть он расценивает это как большую сделку.– Палмер затянулся сигаретой и подумал при этом, что табак в ней так слаб, что кажется, будто вдыхаешь подогретый воздух.

– Я приберегаю эту сделку, мой дружочек.

– Зачем?

– Для вас, мой дорогой,– ответил, вздохнув, Бернс, и губы у него скорбно сжались.– Только для вас.

Глава двенадцатая

Палмер прошелся пешком от ресторана «Двадцать одно» до Ист Ривер и присел отдохнуть в маленьком парке к северу от здания Организации Объединенных Наций. Только теперь он почувствовал, что у него побаливают ноги.

Его ленч с Маком Бернсом неожиданно оборвался, еще не успев начаться. Официант принес и начал было раскладывать на тарелки заказанные блюда, как вдруг зазвонил телефон. Бернс, которого куда-то срочно вызывали, для приличия чертыхнулся, чтобы покачать Палмеру, как он огорчен тем, что должен его покинуть. Однако вызов был, видимо, достаточно важный, и Бернс, извинившись, торопливо удалился.– Не более чем на полчасика,– заверил он Палмера.

В течение двадцати девяти минут Палмер добросовестно поглощал то, что было подано, а затем покинул ресторан и, решив прогуляться к реке, прошагал целых шесть кварталов. Погода была не по-осеннему теплая, но туманная дымка, висевшая над городом, несколько смягчала яркий солнечный свет. Ветерок пробежал легкой рябью по быстрой реке, и Палмеру показалось, что вода покрылась узором крокодиловой кожи. Проплыл буксир, оставляя за собой пенную борозду. Палмер проводил его взглядом.

Свежие порывы ветра трепали ему волосы на висках, и он вдруг почувствовал себя свободным. Пусть это чувство было иллюзорным, сейчас Палмер об этом не задумывался. Он уселся поудобней, медленно, с наслаждением расправил мускулы и стал наблюдать за группой туристов, деятельно фотографировавших друг друга на фоне здания Секретариата ООН. Впервые с тех пор, как его семья переехала в Нью-Йорк, он сознательно делал именно то, что хотел сам. Обычно рабочий день его состоял из запланированных кем-то другим нескончаемых конференций, ленчей, обедов, заседаний различных комитетов, встреч по вопросам деловой стратегии, интервью, выступлений, рукопожатий и бесконечного потока разговоров, разговоров, которые грозили захлестнуть и удушить его.

Его жизнь вне работы ограничивалась беседами по утрам за семейным завтраком относительно посещения театров и обсуждениями, как лучше провести уик-энд в загородном доме родственницы Эдис – Джейн в Роклэндкаунти. Все остальное время было у него поглощено такого рода деятельностью, которую нельзя было отнести к чисто деловой или исключительно светской,– то были церемонии по закладке различных фундаментов, присутствие на трибунах во время парадов, участие в пикниках различных ассоциаций, уик-энды у Бэркхардта, ленчи и обеды в деловых клубах «Киванис» и «Ротари», раздачи наград и т. п.

Он вспомнил, что только один раз, в субботу, ему удалось урвать время, чтобы повести в балет Джерри и наутро, в воскресенье, покататься верхом с сыновьями в Сентрал-парке на плохо объезженных лошадях, взятых напрокат из конюшни на Уэст Сайде. Да еще однажды Эдис и он были приглашены на чай, устроенный попечителями Музея современного искусства, где он с одним из отпрысков Рокфеллера обсуждал достоинства модели Форда марки «А» и поглотил такое чудовищное количество хереса, что после этого мог поклясться, что больше не прикоснется к этому напитку, во всяком случае в ближайшие годы.

Палмер решил, что не мешало бы и постоять у статуи Свободы и побывать на рыбном рынке Фултона и взобраться на крышу Эмпайр стейт билдинг, но главное было не в том. Просто ему надо бы побродить по новому для него городу, в который он переселился, и, образно выражаясь, заглянуть в лицо Нью-Йорку, найти в нем черты, которые покажутся ему привлекательными и помогут освоиться с ним.

– … не окажете ли вы такую любезность? – прозвучал над ним чей-то женский голос.

Палмер, вздрогнув, поднял глаза на женщину, которая, вероятно, все это время что-то говорила ему.

– Простите, что вы сказали? – спросил он.

– О, это очень просто, вы посмотрите вот сюда, а потом нажмете эту кнопку,– ответила женщина.

Он немедленно поднялся со скамьи, поняв наконец, что от него хотят. Стоявшая перед ним женщина просила сфотографировать ее вместе с мужем и маленькой дочкой. Палмер кивнул в знак согласия и взял у нее из рук фотоаппарат.

– Нам хочется, чтобы на снимке получилось и здание ООН,– сказала женщина и поспешила к мужу и дочери, на бегу поправляя волосы.

Палмер заглянул в видоискатель, взял в фокус семью с таким расчетом, чтобы здание ООН тоже вошло в кадр, и только собрался нажать на кнопку, как женщина закричала: – Постойте! – И толкнула в спину дочку.– Улыбайся, выпрямись и улыбайся,– скомандовала она.

Палмер ждал. Он видел, что девочке все страшно надоело. Отец был несколько смущен, поза его как бы выражала молчаливую просьбу к Палмеру не отождествлять его с экспансивной супругой, воспылавшей желанием увековечить все их семейство на фоне циклопической архитектуры ООН.

Наконец девочке удалось выдавить из себя унылую улыбку, и Палмер щелкнул затвором фотообъектива.– Спасибо! – крикнула женщина. Подняв девочку на руки, муж спрятал за нее свое лицо и тоже пробормотал какие-то слова благодарности. Женщина, беря фотоаппарат, наградила Палмера такой утрированно-сияющей улыбкой, что Палмер даже почувствовал неловкость за то, что не смог достойным образом оценить ее восторженную благодарность.

– Не за что, пожалуйста,– проговорил он и с облегчением снова уселся на скамейку.

Он видел, что семья направилась было в сторону Первой авеню, но женщина настойчиво сворачивала влево, устремляясь к зданию ООН, а мужчина большим пальцем указывал своим домочадцам вправо и упорно шел своим путем.

Вот она, семейная общность душ! – подумал Палмер, глядя им вслед. Продолжая спорить и жестикулировать, они пропали из виду, только крик маленькой девочки, нечленораздельный и пронзительный, все еще доносился издалека. Однако всех троих уже поглотила толпа туристов. Они исчезли, как амебы в пасти гигантского осьминога. Там, где только что каждый из этой семьи тщетно пытался навязать другому свои взгляды и стремления, теперь плыла слитная людская масса, сотни ног: женских, обтянутых джинсами, морщившимися на слишком толстых ляжках, или мужских – в устало обвисших, бесформенных дешевых брюках.

Людское месиво с указующими на что-то руками и шагающими куда-то ногами, похожими на щупальца осьминога, устремлялось вперед, поглощая и переваривая в своем чреве все, что встречалось на пути. Каждый из этой толпы отчаянно старался вобрать в себя как можно больше нью-йоркских диковин, запастись ими впрок, чтобы потом, в долгие зимние вечера, перебирать и оживлять их в своей памяти.

Палмер со вздохом отвернулся и перевел рассеянный взгляд на реку. Пенный след от буксира не таял в ее быстрых зелено-черных потоках, полных сточных вод, пена вздрагивала и качалась на поверхности, точно в кружке темного портера.

Общность интересов, единство, снова подумал он. Просто стадный инстинкт, попытка создать что-то значительное из посредственного материала путем бесконечного приумножения этого второсортного материала.

Все, что нас окружает, становится второсортным, день ото дня все ухудшается, и никто не замечает, с какой быстротой это происходит, размышлял Палмер. Качество продукции падает, лишь бы подешевле, лишь бы побыстрей сбыть с рук. Установлены умышленно заниженные, устарелые нормативы прочности текстильных изделий и качества других товаров, строительных материалов и всего прочего. Но самое удивительное, что никто не жалуется. Более того, никто как будто и не реагирует на это. Достаточно понаблюдать, как люди настраивают свои телевизоры, размышлял он. Никто не дает себе труда разобраться, для чего служат многочисленные ручки телевизора. Поэтому и изображения на экране получаются искаженные, тусклые, не в фокусе, то слишком контрастные, то совершенно темные в зависимости от того, как изначально был настроен телевизор. При помощи этих ручек можно бы что-то сделать, но только начнешь налаживать, как вдруг исчезает даже то плохое изображение, которое до этого было на экране, поэтому лучше вообще ничего не делать. Все равно через год появится новая модель телевизора или какая-нибудь еще более замысловатая антенна. Стоит ли тревожиться?

И стоит ли волноваться из-за того, что электрические бритвы плохо работают и не могут даже подровнять бачки? Стоит ли беспокоиться из-за того, что все уже забыли, какой аромат у свежего апельсинового сока или хорошего, только что сваренного кофе? Разве имеет значение тот факт, что широкоэкранные кинофильмы всегда демонстрируются не в фокусе, несмотря на их невероятную ширину? Или то, что конструкции сидений в автомобилях новой модели буквально калечат своих пассажиров, а «дворники» на ветровых стеклах только размазывают грязь? Зачем придавать значение тому, что длительно хранящиеся в холодильниках готовые обеды всегда имеют привкус металла или картона, или тому, что табак оказался возбудителем рака легких… Палмер вынул из кармана пачку сигарет, закурил, глубоко затянулся и с удовольствием выдохнул дым в окружающий его прозрачный воздух. Легкий ветерок тут же развеял дымное облачко.

Настроения надо прибрать к рукам, решил Палмер. Нельзя им поддаваться. Он встал, потушил носком ботинка сигарету и пошел вдоль Первой авеню по направлению к деловым кварталам города. До встречи с Бэркхардтом оставалось еще почти два часа: времени больше чем достаточно для того, чтобы погулять по городу и повидать все, что захочется. Однако вместо этого Палмер подошел к зданию ООН и позвонил из автомата в банк.

– Мистер Палмер, мы давно разыскиваем вас,– отозвалась белокурая секретарша тоном, в котором оттенок почтительности переплетался с нотками раздражения.

Слушая ее, Палмер тут же решил, что ему надо как можно скорее нанять себе личного секретаря – какую-нибудь замужнюю женщину лет пятидесяти, которой можно поручить любое дело и которая будет защищать его интересы так, как ей подскажет опыт многолетней работы.

– Я ездил проверять работу наших отделений,– ответил Палмер и тут же удивился, зачем ему понадобилось утруждать себя этой ложью.

– О, простите,– сказала девушка. И по тону ее ответа Палмер понял, что ее обрадовала такая уважительная причина его отсутствия. Все как бы становилось на свое место. Порядок в системе их местного мироздания восстановлен.– Мистер Бернс звонил вам пять раз,– продолжала девушка, делая особое ударение на цифре пять.

– Он сам звонил?

– Да, он сам лично звонил все эти пять раз,– ответила девушка.

– Если он еще раз позвонит, объясните, что сейчас я занят и что по пути свяжусь с ним по телефону, а к пяти часам или лучше в пять пятнадцать он может застать меня в клубе «Юнион лиг».

– Где вы будете с мистером Бэркхардтом,– добавила она.– Вам понадобится ваша машина?

– Нет. Какие еще вопросы?

– Получена вторая и третья дневная почта.

– Что-нибудь существенное?

– Я не вскрывала почту, мистер Палмер.

– Ну хорошо, что еще?

– Звонил некий мистер Лумис.

– Джозеф Лумис?

– Его секретарь. Он сказал, что позвонит позже.

– Дайте ему также координаты клуба. Это все?

– Получен еще меморандум от мистера Мергендала.

Палмер закрыл глаза и вздохнул, с трудом сдерживаясь, чтобы не выдать своего раздражения. У него не было никаких оснований сердиться на эту девушку. Свои обязанности она выполняла вполне добросовестно.– Благодарю вас,– сказал он.– Я больше уже звонить не стану. Если будет что-нибудь срочное, вы сможете найти меня в клубе «Юнион лиг».

Палмер повесил трубку, опустил в автомат еще монету и набрал свой домашний номер. После того как раздалось не менее шести звонков, в аппарате послышался женский голос.

– Эдис? – спросил Палмер.

– Привет, папка.

– Джерри, где мама?

– В тараканьем замке, правит рабами и роубтами.

– Где? Что она делает?

– В нашем новом доме показывает рабочим, что им надо делать.

– А-а.– Палмер повторил про себя диалог с дочерью.– Джерри, надо произносить не «роубты», а «роботы», так чтобы рифмовалось со словом «хоботы». Чему тебя только учат в Бентли?

– Ничему интересному, одна скучища!

– Тогда лучше учиться в простой общедоступной школе, да и обойдется это значительно дешевле. Не перевести ли тебя туда?

– Правда? Ты это серьезно? – воскликнула Джерри.– Вот здорово! Ходить в школу вместе с ошалелыми морфинистами и драчунами, и у каждого финка в кармане! Грандиозно! Когда я начну там учиться?

– Начнешь с того, что сейчас напишешь записку маме о том, что я сегодня немного опоздаю. У меня с Бэркхардтом встреча в клубе за бокалом вина.

– За только одним бокалом?

Ответа не последовало.

– Папа? – раздался из отводной трубки голос старшего сына: – Скажи, пожалуйста, на сколько общая сумма вкладов «Юнайтед бэнк» больше, чем у «Бэнк оф Америка»?

Палмер от неожиданности даже запнулся: – Ты что, собираешься захватить власть над одним из этих банков или над обоими сразу?

– Это мне нужно для школы. Я пишу сочинение на экономическую тему…

– Сочинение под названием «Банки, которые я знаю»,– вмешалась в разговор Джерри.

– Я не могу тебе точно сказать, как обстоит дело в данный момент,– ответил Палмер сыну,– но картина приблизительно такая: «Бэнк оф Америка» имеет вкладов на сумму 9 миллиардов 500 миллионов. У нас же примерно около 11 миллиардов. Я имею в виду только вклады, как таковые. А всего наши активы составляют более 12 миллиардов.

– А «Чейз Манхэттен»?

– Около семи миллиардов.

– А «Фёрст нешнл сити бэнк»?

– Чуть поменьше этой суммы.

– А ты мне все еще не отдал десять центов, которые занял вчера!– напомнила брату Джерри, снова вмешиваясь в разговор.

– Как обстоят дела у «Мэнюфэкчерерс бэнк» и «Кемикл бэнк»?

– Каждый из них имеет несколько менее трех миллиардов. А почему ты берешь в долг деньги у сестры?

– Да еще не отдаешь долги,– добавила Джерри.

– Потому что я обанкротился,– объяснил Вуди.– Следовало бы ожидать, не так ли, что старшему сыну второго по рангу банкира в крупнейшем банке США дают достаточно карманных денег для того, чтобы…

– Вуди становится настоящим шалопаем,– прервала брата Джерри.– Когда ты придешь домой, пап?

– Сегодня я немного опоздаю,– сказал Палмер. На другом конце провода несколько мгновений длилось молчание, затем голос Джерри задумчиво сказал: – Ты ведь знаешь, что в девять я должна быть уже в постели. Успеешь ты прийти до того, как я лягу спать?

– Конечно, я приду гораздо раньше.

– Ой, как здорово,– крикнула она,– ну пока, папка! – И тут же раздался голос Вуди: – Папа, я ведь не шучу насчет…

– Поговорим, когда я вернусь. До свидания,– прервал Палмер сына.

Выйдя из телефонной будки, он некоторое время наблюдал, как мимо него плыли толпы людей, словно огромные гроздья рук и ног. Где-то рядом в этом здании и в примыкающем к нему доме высокооплачиваемые чиновники тоже делали какие-то движения, чтобы сохранить мир на нашей планете. Они разыгрывали свои небольшие спектакли в маленьких канцеляриях и больших аудиториях, медленно продираясь сквозь дремучую чащу рутины, с каждым днем все ближе сползали к той грани, где начинались войны, но каким-то образом все еще сохраняли мир.

Это было поистине поразительно. Но еще более поражало то, что этого гигантского спрута, состоящего из туристов, не интересовало в здании ООН ничего, кроме возможности поглазеть на какую-нибудь проходящую мимо знаменитость и купить мелкие сувениры да еще запечатлеть себя на фоне здания с тем, чтобы потом у себя дома предъявить фотографии как свидетельство знаменательных событий прошедшего дня.

Следующей после здания ООН вехой на пути Палмера была могила генерала Гранта.

Когда Палмер наконец добрался до клуба, еще не было пяти часов. От усталости ноги у него разболелись уже по-настоящему. Он сразу же опустился на мягкий кожаный диван, заказал виски и, сильно разбавив его содовой, принялся пить небольшими глотками, изредка делая паузу, чтобы перевести дыхание. Затем он откинулся на спинку дивана и стал терпеливо ждать прихода Бэркхардта.

Несмотря на то что Палмер еще до войны был принят в члены этого клуба и неоднократно имел возможность убедиться в высоком качестве обслуживания, у него все же не было достаточно полного представления о характере и масштабах таящейся в его недрах организации, необходимой для приведения в действие этой величаво спокойной и всеобъемлющей системы. Подобно большинству членов клуба, он воспринимал это на первый взгляд не стоящее никаких усилий совершенство как нечто само собой разумеющееся. Поэтому его ничуть не удивило, когда несколько мгновений спустя к нему подошел слуга, который, кажется, работал где-то в гардеробе, и подал ему пять записочек.

– Сэр, эти сообщения оставлены для вас.

Поблагодарив его, Палмер тут же просмотрел листки. На четырех записках из пяти были отмечены телефонные звонки Мака Бернса, разыскивавшего его с 4. 40 и прекратившего звонить в 4. 55, буквально за минуту до прихода Палмера в клуб. В последней записке сообщалось, что Бэркхардт придет ранее намеченного срока, так как у него на шесть часов назначена следующая встреча.

Вот так оно все время и будет, сказал себе Палмер, засовывая в карман скомканные листки. Те, другие, снова победили. Они уже твердо сидят в седле и снова пришпоривают его.

Он медленно, не без труда поднялся с дивана, ощущая, как пятки снова протестующе заныли, и пошел к телефонной будке из стекла и черного дерева.

Его соединили с оффисом Бернса.

– Вуди, милый, в чем дело?

– Это я хочу спросить вас, что случилось,– сказал Палмер.

– То есть почему именно «что случилось»? – удивленно отозвался Бернс.

– Вы ведь разыскивали меня, не правда ли?

– Ах, вот что,– проговорил Бернс и затем с нарочитой небрежностью добавил: – Да ничего особенного, я просто думал, что вы надулись на меня или что-то в этом роде.

– За что?

– За то, что сорвалась наша встреча за ленчем. Когда я вернулся, вас уже не было.

– Вы же сказали, что вернетесь через полчаса,– напомнил ему Палмер.

– Ну да, правильно. Можете подарить мне к рождеству новые часы.-

Наступила довольно продолжительная пауза. Палмер внезапно понял, что Бернс непременно хочет свалить на него ответственность за несостоявшуюся встречу. Чувствуя себя виноватым, что покинул Палмера, Бернс прежде всего хотел проверить, насколько велика его обида, а затем постараться переложить на него ответственность за все происшедшее.

– Очень сожалею, что вам пришлось уйти,– сказал, помолчав, Палмер.– Отлично понимаю все, и нисколько не обижен.– Снова пауза. Палмер ожидал, что Бернс постарается сейчас все загладить, чтобы инцидент был исчерпан.

– Такая досада,– не унимался Бернс.– Дело в том, что мне нужно было обсудить с вами два весьма важных дела, а теперь я и сам не знаю, когда, черт побери, мы сможем снова повидаться.

– Да, очень досадно,– согласился Палмер, поняв, что ошибся: Бернс просто одержим мучительной потребностью сваливать свои грехи на других.– Не тревожьтесь об этом, Мак,– добавил Палмер, слегка поворачивая острие ножа в ране собеседника.– Я нисколько не сержусь.

Бернс замолк в третий раз и попытался перегруппировать свои силы. Палмер подумал, что сейчас самое время для Бернса покончить с этим инцидентом. Теперь все зависело от того, справится ли Бернс со своей потребностью валить вину на другого.

– Не знаю, милый, как тут и быть,– сказал через некоторое время Бернс.– Мы с вами попали в довольно серьезную переделку. Когда атмосфера накалится, нам придется вкалывать по двадцать пять часов в сутки. Хотелось бы верить, что мы сможем по-настоящему держаться друг за друга, как в доброй спортивной команде.

– Мак,– ответил Палмер, твердо решивший не потакать Бернсу в его трюках.– Я верю в то, что сегодня вы ничего не могли поделать. Я также уверен в том, что, когда придет время, вы честно выполните свой долг, как…– он остановился в поисках максимально абсурдной метафоры,– как настоящий солдат,– с облегчением закончил он.

– Ладно,– парировал Бернс.– У меня вечером назначена встреча за ужином. Приходите в 11.30 ко мне домой.

– Сегодня?

– Да, сегодня,– подтвердил Бернс,– или это состоится не ранее чем через неделю. У меня каждая минута расписана.

– Не знаю, смогу ли,– ответил Палмер.– Я сообщу позже. Куда вам позвонить?

– В котором часу?

– Между восемью и девятью вечера.

– В отель «Шамбор».

– Я позвоню, до свидания.– И Палмер повесил трубку, не ожидая ответа. Он был очень зол на Бернса, на себя и на то, что вынужден участвовать в этой глупой и мелкой игре.

Усевшись на диван, он вылил в бокал остатки содовой и стал задумчиво, небольшими глотками потягивать виски. Сейчас он окончательно убедился в том, что с самого начала все трудности заключались в проблеме полномочий. Наделив его полномочиями второго по рангу лица в банке, Бэркхардт, однако, не определил точно пределов, в которых он мог пользоваться данной ему властью. По-видимому, Бернс это понял и не удержался от соблазна попытаться выяснить, кто из них двоих будет руководить. В эту игру всю жизнь играли мужчины его круга. Будучи равными по положению, они никак не могли успокоиться на этом и все пытались проверить: действительно ли Смит на одном уровне со мной? Выше ли я Джонса или ниже? Давай-ка выясним. Раньше Палмеру не приходилось принимать участия в этой игре – одно из преимуществ положения наследника отцовского дела. Однако это была лишь видимость преимущества. Так бывает с детьми состоятельных родителей, живущих почти в тепличных условиях, которые в отличие от чумазых детей бедняков, выросших рядом со сточными канавами, оказываются более восприимчивы к любой инфекции, потому что не выработали в себе иммунитета против самых обычных бактерий.

Потягивая из бокала, в котором сейчас уже преобладала содовая, Палмер думал над тем, как сложилась бы его карьера, если ему пришлось бы полагаться только на свои способности. Он никогда не обучался приемам этой маскируемой улыбкой, жестокой борьбы за власть.

Его игра с Бернсом была, в конце концов, просто мелким столкновением самолюбий, и ставкой этой игры служило лишь стремление отстоять собственное достоинство. А если бы ставки были крупнее? Или если страхи, которыми одержим Бэркхардт, действительно обоснованны? Что, если история со сберегательными банками хотя бы на одну десятую соответствует тому значению, которое все пытаются ей придать?

Палмер застыл с бокалом в руке, вспомнив, что утром ему звонил Джо Лумис – Немезида Бэркхардта. Следует ли сообщить об этом звонке старику? Странно, подумал Палмер. Ведь мы с Лумисом даже не знакомы, может быть, когда-то мимоходом он встречал моего отца. Только дело, связанное с борьбой против сберегательных банков, могло заставить Джо Лумиса позвонить. Что это – поиски пути к примирению? Предостережение? Попытка подкупа?

– Вуди! – громко окликнул его Бэркхардт.

Палмер вздрогнул и обернулся к старику, который уже уселся рядом с ним на диван.

– Очень рад, что тебе успели передать мою записку. Мне придется довольно быстро тебя покинуть. Что это ты пьешь, черт побери? Неужели воду?

– Почти что так,– ответил Палмер.

– Шотландское виски старой марки,– заказал Бэркхардт подошедшему официанту и добавил: – Салата из фруктов не надо.– Он снова повернулся к Палмеру и хлопнул его по колену: – Ну, как прошел ленч с Бернсом?

Палмер усмехнулся в ответ:

– Это был самый сокращенный вариант ленча: когда принесли еду,

Бернса вызвали куда-то «на полчасика». Я поел в одиночестве и ушел.

– Так просто взял и ушел? – Взгляд молочно-голубых глаз Бэркхардта, словно огнеметом, жег лицо Палмера.

– Я подождал «полчасика», как он просил.

– А не был ли он?..

– Вы хотите знать, не принес ли он надлежащие извинения? – перебил его Палмер.– Во всяком случае, он чувствовал себя виноватым.

– Я совсем не это имел в виду. Я хотел знать, не был ли он сам обижен.

Ты же знаешь этих греков.

Палмер глубоко вздохнул, пытаясь побороть внезапно охвативший его гнев.

– Во-первых, он ливанец. И потом, послушайте,– начал он медленно, сдавленным голосом,– у этого человека кожа как броня в танке «шерман».

Когда ему надо прикинуться чувствительным, он будет увядать у вас на глазах, словно цветок повилики, но все это просто кривлянье. Вопрос сейчас стоит так: или вы дадите мне возможность обращаться с ним так, как я сочту нужным, или огромные деньги, расходуемые банком на то, чтобы я сидел в своем, или, точнее, в вашем великолепном кабинете, тратятся совершенно впустую.

– Я вполне тебе дове…

– Тогда потрудитесь доказать это на деле,– грубо прервал его Палмер.

Затем умолк и пожал плечами.– Очень сожалею, но у меня уже появились симптомы мании преследования. Это Бернс так влияет на меня,– добавил он. Бэркхардт не отвечал. Пауза затянулась еще и потому, что подошел официант, принесший виски.

Медленно помешивая льдинки в бокале, Бэркхардт молчал, и Палмер решил, что старик хочет вынудить его извиниться более определенно. Поэтому Палмер продолжал молчать и ждал, что будет дальше.

Пригубив виски, Бэркхардт повернулся к Палмеру и спросил:

– Где ты пропадал сегодня после полудня?

Увидев, что Палмер медлит с ответом, Бэркхардт поспешил добавить: – Я спрашиваю не для того, чтобы щелкнуть кнутом. Мне действительно хочется это знать.

– Гулял. Сидел на скамейках в парке, чтобы убить время.

Бэркхардт проворчал что-то про себя, сделал еще глоток виски и опустил голову, словно готовясь к схватке врукопашную.

– Значит,– сказал он,– я затронул этот вопрос вполне своевременно.

– Какой вопрос?

– Вопрос о твоих отношениях с Эдис,– огрызнулся Бэркхардт, еще круче подобрав подбородок.

Палмер ждал, не прикроет ли сейчас Бэркхардт подбородок еще и плечом, в классической стойке боксера.

– Абсолютно своевременно, ни секундой раньше, чем было нужно,– повторил Бэркхардт торжественным тоном.

– Так, значит, об этом деле вы и говорили сегодня утром по телефону? – спросил Палмер.– Раньше это не имело к вам никакого отношения, а теперь, когда положение переменилось, стало, по-видимому, и вашим делом?

– Совершенно верно,– согласился Бэркхардт, сводя тем самым на нет сарказм своего собеседника.

– Можете вы все-таки объяснить мне, что, собственно, происходит между мной и Эдис?

– Нет, конечно,– отвечал Бэркхардт.

– А кто-нибудь может?

– Только ты сам. Или Эдис.– Бэркхардт тут же торопливо добавил: – Я-то, разумеется, не собираюсь задавать ей вопросы.

Палмер почувствовал, что гнев его начинает утихать. В заверении Бэркхардта, что это лишь разговор мужчины с мужчиной, было что-то до того прямолинейное и архаичное, что, вместо того чтобы возмутиться его бестактностью, Палмеру вдруг стало жаль Бэркхардта. Старик был не на шутку встревожен и огорчен.

Бэркхардт придавал такое огромное значение порученной Палмеру работе, что все, что могло угрожать успеху этого предприятия, анализировалось им с интенсивностью, которая была бы более уместна при изучении электрокардиограмм, индексов Доу-Джонса или изучении внутренностей цыпленка, принесенного в жертву оракулу. Во всем этом было что-то грустное, уже выходящее за рамки смешного.

– Как это выглядит со стороны? – спросил Палмер уже более дружелюбным голосом.– Очень плохо?

Бэркхардт уселся поглубже и не поднимал глаз от своего стакана.– О нет, вовсе нет,– сказал он, обращаясь к стакану, которыйдержал в руках.– Отлично понимаю, что для тебя, Вуди, это очень неприятная тема. Я хорошо знал твоего отца, достаточно хорошо, насколько это возможно в отношении человека, живущего в другом городе. Знал я и твою матушку, но, разумеется, не так, как отца. После развода я, естественно, потерял ее из виду. Но…– Он отказался от мысли продолжить свою фразу, дав понять своему собеседнику не прямо, но вполне определенно, что он имеет в виду.

Палмер допил содовую и подозвал официанта, чтобы дать себе время обдумать создавшееся положение. Во время этой короткой, но напряженной паузы он убеждал себя, что старик, разумеется, только так и мог истолковать сложившуюся ситуацию. Для него было логично видеть все это именно под таким углом зрения. Отпрыск распавшейся семьи. Отсюда проблемы и в супружеских взаимоотношениях этого отпрыска. Просто, как заголовок в бульварной газете.

После того как официант принес виски, Палмер сказал:

– Видите ли, в сущности, одно к другому не имеет никакого отношения. Он умолк и сидел, размышляя над тем, что же ему добавить к сказанному.

Глава тринадцатая

Нижний зал клуба, в котором подавались напитки, почти опустел. У бара сидели четверо завсегдатаев, да еще несколько человек коротали время в полном одиночестве с бокалами в руках за отдельными, далеко стоявшими друг от друга столиками.

Палмер подумал, что остальные посетители либо ушли домой, либо, подобно Бэркхардту, направились на очередные деловые встречи или специфически нью-йоркские сборища, носящие смешанный светско-деловой характер, где дружба настолько тесно переплетается с деньгами, что порождает какую-то новую расу полулюдей-полудолларов.

Палмер сидел мрачный, расстроенный мыслями, которые вот уже полчаса одолевали его после ухода Бэркхардта.

Интервью, или беседа по душам, как там было задумано шефом, закончилась полнейшим провалом. Бедный Бэркхардт. Бедная Эдис. Бедный «Юнайтед бэнк».

Палмер вздохнул, допил свое виски и постарался вспомнить, был ли это его второй, третий или четвертый по счету бокал. Затем он поднялся, оглядел зал и вдруг снова опустился на диван, ужаснувшись перед тем, что ему еще предстояло. Разумеется, он мог выбирать. То, что происходило с ним сейчас, как и все, что происходило на протяжении стольких лет, не было навязано ему чьей-то злой волей. Во всех случаях за ним оставалось право выбора. Взять хотя бы сегодняшний вечер. Он мог отправиться домой к жене и пойти куда-нибудь с ней: на званый обед, на премьеру или на какое-нибудь еще сборище.

Однако у него был и другой выход – пойти к Бернсу.

– Выбор незавидный,– сказал сам себе Палмер,– трудно даже установить, какое из двух зол можно считать меньшим.

Он велел официанту принести ему бокал виски (третий или четвертый?) и мысленно вернулся к разговору с Бэркхардтом, пытаясь угадать, удалось ли ему успокоить старика, опасавшегося, что его первый вице-президент решил разводиться или уйти от жены. Бэркхардт боялся, как бы семейные неурядицы Палмера не отразились на его работе в банке. Палмер спрашивал себя, стоит ли придавать значение этим неуклюжим заходам шефа и достаточно ли убедительно звучали его собственные ответы, удалось ли ему разуверить старого сыча? Едва ли. Смог ли он хотя бы рассеять его страхи? Возможно. Официант снова подал ему виски, и Палмер принялся медленно пить, возвращаясь мысленно к проблеме выбора, который ему сейчас надо сделать, хотя, собственно, выбирать было не из чего. Глядя в свой бокал, Палмер уговаривал себя, что во всей этой ситуации не было ничего особенного, просто перспектива была малоприятной.

Неразрешенные проблемы были, в общем-то, заурядным явлением. Однако сейчас надо было все же на что-то решиться. Он встал и с бокалом в руке направился к ближайшему телефону.

Заказывая телефонистке номер домашнего телефона, Палмер с изумительной ясностью в мыслях, обычно наступавшей после определенного количества выпитого спиртного, сознавал, чт? он собирается сейчас сделать. Когда Палмер пил, в его сознании в какой-то момент наступало просветление. Это происходило где-то между вторым и четвертым бокалами, и тогда он обретал полную объективность в суждении. В такой момент он чувствовал, как отделяется от своей бренной оболочки, отходит в сторону и зорко следит за происходящим. Ожидая, когда телефонистка соединит его с домом, он решил, что стоит сейчас не только в стороне, но и несколько выше самого себя. В такие изумительные мгновения он был в состоянии разобраться во всех своих противоречивых поступках и самых сложных явлениях. Взять, к примеру, его поведение в настоящий момент. Соединяясь по телефону с домом, он играл роль человека, которому надо принять решение – одно из двух. Он решительный человек. Решение назревает.

Нет. Все это лишь притворство.

Он услышал гудки: в его квартире звонил телефон. Палмер – сторонний наблюдатель – совершенно отчетливо видел подлинную цель этого звонка: Палмеру, держащему трубку в руках, нужен козел отпущения, и он ведет дело к тому, чтобы свалить всю ответственность на жену. Она, конечно, об этом не подозревает. Однако именно ей, ей одной предстоит сделать выбор.

– Хэлло?

– Джерри, позови маму к телефону.

– А это и есть мама. В чем дело, дорогой?

– О, это ты, Эдис.– Палмер на мгновение замолк и провел языком по губам.– Я звоню из клуба.

– Я знаю, ты там с Лэйном.

– Откуда ты?.. Ах да. Ну, ладно.

– Дело затянулось?

– Хуже,– ответил Палмер, уклоняясь от ответа, чтобы не лгать.– Мне еще предстоит позже встреча с Бернсом.

– Когда это позже?

Палмер пожал плечами.– Еще точно не знаю когда,– сказал он, снова избегая прямой лжи, но не намереваясь сказать правду.– У нас что-нибудь намечалось на сегодня?

– Ничего,– ответила Эдис, пожалуй, слишком уж радостным тоном.

– Неужели ничего?

– Я только хотела накормить пораньше детей, чтобы мы с тобой пообедали вдвоем.

Палмер хмуро уставился на стену у него перед глазами: – Никаких званых вечеров, премьер? Никаких приемов? – спросил он.

– Нет.

Односложный ответ Эдис прозвучал резковато. С необычайной ясностью, которой он буквально наслаждался в этот момент, Палмер понял, что оскорбил ее.

– О боже, мне так жаль,– простонал он.– Единственный вечер вдвоем за все это время. И я должен испортить его.

– Мне тоже очень жаль, дорогой,– уже мягче ответила Эдис.– Ну ничего, я думаю, мы сможем выкроить для себя такой вечер в другой раз,– добавила она, переходя на свой обычный деловитый тон, который заставил Палмера усомниться, что его приход домой что-нибудь изменил бы в ее раз навсегда установленном домашнем распорядке.

– Я приму горячую ванну и лягу пораньше спать,– добавила Эдис.

– Да, пожалуй, ты права,– согласился Палмер.– Я не могу точно сказать, в котором часу вернусь домой.

– Постарайся хорошо провести время, дорогой.

– Спасибо. Значит, ложись спать, не дожидаясь меня.

– Хорошо. Спокойной ночи,– сказала Эдис.

Разговор был окончен, Палмер повесил трубку. И, лишь возвращаясь с бокалом в руке к дивану, он вспомнил, как ему хотелось пожелать спокойной ночи детям.

Палмер уселся и аккуратно поставил бокал на самую середину стоявшего перед ним низкого журнального столика. А тот, другой Палмер, стоявший в стороне и наблюдавший за этой сценой, спрашивал: так ли уж хотелось Палмеру, сидящему за столиком, пожелать детям спокойной ночи? Достаточно ли сильно его желание для того, чтобы, например, вернуться сейчас к телефону и снова позвонить? Но в это мгновение способность самопознания померкла. Палмер что-то нечленораздельно пробурчал, а может быть, просто откашлялся, но так громко, что спугнул своего зорко наблюдавшего двойника. Воссоединившись в единое целое, Палмер стал убеждать себя в том, что нет никакого смысла копаться в собственной душе и ворочать камни, которым лучше бы спокойно лежать на месте.

Как бы то ни было, но одного он достиг: Эдис приняла за него решение относительно нынешнего вечера. Она, сама того не зная, сделала выбор уже тем, что не проявила никакого беспокойства, тем, что приняла во внимание значение Бернса для благополучия семьи, и еще тем, что позволила мужу произвести священное разграничение между домом и работой, за которое так ратовал Бэркхардт. Короче говоря, она оказалась вполне здравомыслящей и понимающей супругой.

Озадаченный неожиданно возникшим перед ним ироническим аспектом этой ситуации, Палмер встал, демонстративно игнорируя стоявший перед ним почти не тронутый бокал виски. Медленно идя к лифту, он раздумывал, как ему провести несколько часов, которые оставались до встречи с Бернсом, и удивлялся своей решимости не заходить домой.

Он мог бы остаться здесь, в клубе, пообедать, затем просмотреть журналы или даже немного вздремнуть до назначенного часа. Дверь лифта открылась, и Палмер вошел в кабину.

– Мистер Палмер, вам вниз?

– Да,– ответил он.

На улице было еще светло, но уже заметно похолодало. Палмер прошел несколько кварталов вверх по Парк-авеню и некоторое время наблюдал за сплетающимися, гудящими потоками уличного движения в районе Сороковой улицы, где туннель близко подходил к развороту у вокзала Гранд Сентрал-Терминал. Дойдя до Сорок второй улицы, он повернул на запад и вышел на Пятую авеню. Остановившись перед входом в библиотеку, Палмер подумал, что хорошо бы посидеть на скамейке в Брайант-парке, полюбоваться надвигающимися на город сумерками. Однако решил, что сейчас, пожалуй, слишком холодно, и пошел дальше, сознавая при этом, что избранное им направление приведет его прямо к банку. Он не принадлежал к числу людей, которые без веской на то причины возвращаются по вечерам на службу или работают по ночам. Многие поступают так, и число этих людей все возрастает, думал Палмер, продолжая свой путь в северном направлении по Пятой авеню. Некоторые делают это для того, чтобы произвести соответствующее впечатление на начальство. Другие вынуждены идти на это, чтобы справиться с внеочередной работой. Некоторые просто не укладываются в установленное время и вынуждены восполнять качество количеством. А кое-кому, размышлял Палмер, просто некуда деваться после работы.

Он остановился у стекло-бетонной стены банка и заглянул внутрь, в опустевший светлый вестибюль. Здесь, в недрах этого здания, находилось то место, которое он занял, пройдя все этапы пути к намеченной цели – стать банкиром. Но прошло уже несколько месяцев, а он все еще не приступил к своим функциям банкира.

Он решил подняться наверх в свой кабинет и взглянуть на скульптурную группу детей. Поскольку ему не пришлось повидаться с ними самими, убеждал он себя, можно хотя бы полюбоваться их изображением. Это будет своего рода искуплением за то, что он не пошел домой и даже не поговорил с ними по телефону. К тому же это изумительно легкий способ искупить свою вину, решил он, отпирая дверь бокового входа.

Палмер услышал, как щелкнул автоматический замок закрывшейся за ним входной двери, и на мгновение очутился в стеклянной клетке, между дверью на улицу и внутренней дверью. От этой двери ни у кого в банке не было ключа. Однако сторож все не появлялся, и Палмер забеспокоился, не отказала ли система электрической сигнализации, оповещающая охрану о том, что кто-то открыл дверь. Но тут же стал успокаивать себя тем, что ему, собственно, некуда торопиться.

В это мгновение из-за высокой конторки выглянула голова сторожа: он внимательно оглядел Палмера прежде, чем вышел из своей засады. Потом улыбнулся широкой приветливой улыбкой, застегивая на ходу кобуру револьвера у пояса, и поспешил открыть дверь.

– Мистер Палмер, сэр, решил работать на полторы ставки, да? – пошутил он.

– Полдня тут, полдня там,– пробормотал в ответ Палмер, стараясь подделаться под его шутливый тон.

Взмах руки в сторону очеловеченных кнопок лифта – и створки его раздвинулись. Войдя в кабину, Палмер нажал на кнопку «ВЭ».

– …и еще…– донесся до него голос сторожа.

– Что вы сказали? – переспросил Палмер. Но тут створки лифта сомкнулись и вместо ответа сторожа внутри кабины лифта раздался знакомый механический голос, оповестивший Палмера, что он будет доставлен на верхний этаж.

Выйдя из лифта, Палмер некоторое время постоял, любуясь закатными красками вечернего неба сквозь застекленный потолок. Затем прошел по коридору к своему кабинету и повернул электрический выключатель. Под самым потолком, из-за узких щитков, скрывающих белые и бледно-розовые люминесцентные лампы, на него со всех сторон хлынули лучи искусственного дневного света. Палмер подошел к скульптурной группе. Рассеянные источники освещения лишали скульптуру теней. Лица и позы детей утратили свою характерность, расплылись, и Палмеру неожиданно вспомнился рекламный плакат. «В следующий раз не допускайте к сварочным работам на ВАШЕМ предприятии неумелых сварщиков. Качественную сварку гарантирует только фирма АКНЭ (основана в 1931 г.)» – гласила подпись под фотоснимком изуродованного сварочного шва, выполненного другой фирмой. Палмер подошел в письменному столу, нажал кнопку, стенной шкаф позади него раскрылся. В дальнем углу на полке стояла наполовину опорожненная бутылка виски «Олд Фитцджеральд». Разглядывая ее, Палмер вдруг услышал женский смех. Он резко обернулся, но в его кабинете никого не было, никто не смеялся, наблюдая за ним. Однако он же только что слышал женский смешок.

Палмер пошел к двери и остановился на пороге. С противоположной стороны коридора доносились какие-то голоса. Бесшумно шагая по мягкому ковру, Палмер дошел до двери Отдела рекламы и информации и заглянул в комнату.

Резкий голубовато-белый свет – здесь никто не позаботился о том, чтобы затенить или заслонить его специальными приспособлениями, как у него в кабинете,– заставил Палмера зажмуриться. Помещение отдела было таким же просторным, как кабинет Палмера, но в нем работали восемь человек. Часть помещения была отгорожена. Здесь должен был сидеть вице-президент банка по вопросам рекламы и информации. Однако в банке никто не числился в этой должности: Бэркхардт почел это излишним, приняв во внимание опыт Палмера в данной области. Обязанности заведующего этим отделом исполняла мисс Клэри, не имевшая никакого должностного титула. В отделе, кроме того, работали еще два клерка, две технические секретарши и ротаторщик, который одновременно выполнял функции курьера и экспедитора.

Вирджиния Клэри, сидя на краю стола, смеялась, видимо, над тем, что только что рассказывала одна девушка: Палмер всегда путал ее фамилию. Никто здесь не слышал, как поднялся лифт, доставивший Палмера на верхний этаж.

– Почти то же самое приключилось и со мной,– сказала мисс Клэри.– Только вместо шотландского виски была какая-то адская мешанина. Она встала и провела руками вдоль ребер, расправляя черную шерстяную юбку. Затем, нагнувшись над девушкой за пишущей машинкой, сказала ей: – Поторопись, как бы тебе не опоздать.

Палмер стоял за полуоткрытой дверью и наблюдал. Отсюда ему был виден только затылок девушки, сидевшей спиной к нему, зато он мог отчетливо разглядеть Вирджинию Клэри, ее стройную фигурку и изящный овал узкого, худощавого лица. Палмер подумал, что глаза ее кажутся очень большими, больше, чем на самом деле. Это потому, что у нее тонкое лицо с глубокими глазницами и густые черные брови вразлет, а голова увенчана копной черных локонов, словно спутанных порывом ветра.

Вирджиния Клэри знала репортеров и редакторов всех нью-йоркских газет и журналов, связанных с банковскими делами и со всеми деловыми кругами. Поэтому правление банка сочло возможным платить ей одиннадцать тысяч долларов жалованья в год, но никогда, ни при каких обстоятельствах она не могла бы дослужиться до ранга выше помощника секретаря. А пока у нее не было даже и этого титула. Пройдет еще немало лет, прежде чем она его дождется. Вот если бы на ее месте работал мужчина, тогда другое дело.

– …Ладно,– сказала она.– Теперь прочти все это вслух, я сверю копию для шефа. А потом можешь отправляться домой.

– «Сообщение „Юнайтед бэнк энд траст компани“,– начала читать девушка,– Нью-Йорк Сити. По вопросам, связанным с этим материалом, обращаться к Вирджинии Клэри по телефону 4108. Предназначается для публикации в среду 7 октября в утренних выпусках…»

– Нет,– прервала ее Вирджиния Клэри.– Давай вычеркнем «в утренних выпусках». Не нужно так выделять обычный информационный материал. Повтори мне заголовок.

– «Сберегательные банки содействуют тайному проникновению социализма, заявил Палмер представителям деловых кругов Лонг-Айленда».

– Читай дальше.

– «Вчера вечером первый вице-президент „Юнайтед бэнк“ Вудс Палмер-младший, выступая перед тысячной аудиторией руководителей деловых кругов района Нассау – Саффолк, обвинил сберегательные банки в том, что они содействуют проникновению социализма за счет частной инициативы,– читала девушка с восковки для ротапринта.– Предупреждая, что налоговые поблажки ставят их в привилегированное положение и подрывают основы всей финансовой структуры штата, Палмер определил экспансионистские устремления сберегательных банков как „серьезную угрозу экономическому процветанию и открытый призыв к национализации всей банковской системы страны“, которая была бы первым шагом на пути к социализму.

Он напомнил представителям деловых кругов Лонг-Айленда, что все развитие и процветание Соединенных Штатов было построено именно на частной инициативе, она всегда служила основой их делового успеха. Но сберегательные банки, подчеркнул он, не имеют хозяина, у них нет ни держателей акций, ни частного капитала, которым они бы рисковали. Вместо этого в банках господствует самоуправная клика, которой ничто не противодействует. Они проникают в сельские местности и, как распространяющаяся плесень, поглощают все находящиеся в округе свободные деньги и направляют их в столь ограниченную сферу деятельности, что от этого страдают все отрасли деловой жизни.

Возникшие недавно слухи о том, что сберегательные банки намерены просить у правительства штата новых привилегий для своих отделений, Палмер определил как маневр, которого и следовало ожидать от безликого, не имеющего владельца объединения, живущего лишь для того, чтобы разрастаться, как раковая опухоль. Ниже приводится полный текст выступления».

Вирджиния Клэри несколько мгновений молчала, а потом сказала: – Какое слово звучит резче, чем объединение? «Сборище»? Нет… «Безликое чудовище». Вот это то, что нам нужно. Отлично.

– «Чудовище» и «раковая опухоль» в одной фразе? – с сомнением спросила девушка.

– А почему бы нет?

– Не знаю,– ответила девушка, внося исправления в текст.– Мне кажется, что это грубовато.

– Ты права,– согласилась Вирджиния Клэри.– Сберегательные банки имеют миллионы вкладчиков, которые могут рассердиться, если…– Она оборвала фразу и задумалась.– Впрочем, что ж в этом плохого? – спросила она.– Допустим, они рассердятся. Ну и что же? На кого они рассердятся? На Палмера? А кто для них Палмер? Они должны рассердиться на то, с чем они связаны,– на сберегательные банки. В следующий раз, когда они будут делать вклад или брать деньги с текущего счета, они непременно начнут задавать неприятные вопросы. Все тут вполне логично.

– Ты говоришь сама с собой,– сказала девушка, поднимаясь из-за стола и потягиваясь.– Для меня это пустые слова.

– Да-а,– неопределенно протянула в ответ Вирджиния Клэри, проведя пальцами по копне своих черных волос.– Не так-то легко заставить когонибудь заинтересоваться разгорающейся между банками борьбой. Для большинства все это просто скучная канитель. Им даже трудно отличить одну категорию банков от другой. Правда, им известно кое-что о социализме. Они не знают, что это такое, но в их представлении это действительно что-то похожее на чудовище. Плохо.

Девушка засмеялась и взяла свою сумку.– Ох, не хотела б я быть твоим противником, тебе палец в рот не клади,– сказала она, направляясь к двери. Палмер понял, что не успеет скрыться. Он решительно вздохнул и вошел в комнату.

– Работаете на полторы ставки, да? – проговорил он с улыбкой.

Девушка (Фроули, Роулинс или как ее там зовут) от неожиданности взвизгнула и прижала руки к груди, но, узнав Палмера, с облегчением вздохнула.

– Разве можно так пугать, мистер Палмер,– жалобно сказала она и попыталась улыбнуться ему.– До свидания,– прибавила она и направилась к лифту.

Палмер наблюдал за Вирджинией Клэри, которая не шелохнулась с того момента, как он вошел. Она взглянула на него, но прежде, чем кто-нибудь из них нарушил молчание, раздался отчетливый шелест открывающихся и закрывающихся створок лифта, который как бы перечеркнул все происходившее до этого момента.

Вирджиния провела языком по губам. Палмер отметил, что губы у нее полнее, чем это показалось ему вначале.– Мы не так часто видим вас на наших вечерних сеансах,– сказала она наконец.

– Мне нравится красться по коридорам на цыпочках и подсматривать за сотрудниками,– заявил Палмер.

– А мне вдруг показалось, что вы шпион, подосланный сберегательными банками. Я уже собиралась проглотить капсулу с цианистым калием.

– Это было бы любопытное зрелище.

– Затем я обнаружила, что у вас нет длинной, лохматой бороды, и поняла, что это кто-то из своих.

– Я не проверял этого за последнее время, но полагаю, что все еще работаю здесь.– Он взял в руки восковку, которую мисс Клэри держала в руках, и сказал:– Я произнес блестящую речь на будущей неделе.

Палмер положил восковку на место и посмотрел на мисс Клэри. Стоя вблизи от нее, он заметил, что верхние веки у нее подведены тонкой голубовато-зеленой линией и от внешних уголков глаз расходятся черные, загибающиеся кверху черточки. Палмер никогда не находился на таком близком расстоянии от нее. Колоссальные размеры его кабинета не позволяли приблизиться к кому-нибудь ближе чем на несколько ярдов.

– Разве это вы пишете речи? – спросил он.– Я думал, что такая работа поручается Маку Бернсу.

– Я всегда готовлю проекты выступлений,– ответила она.

– Странно, что он никогда ни слова об этом не говорил,– с улыбкой отметил Палмер.– Полагаю, и ваши и его познания в банковском деле могли бы уместиться на поверхности булавочной головки.

– Допустим. Однако, как говорил Микеланджело или кто-то другой, не надо быть кошкой для того, чтобы нарисовать ее.

– Что-то не похоже на Микеланджело,– сказал он, присел на край стола и окинул взглядом доску, к которой были приколоты вырезки из газет.– Ну, а если б мы работали в другой сфере? Например, изготовляли бы сыворотки, антибиотики и тому подобные штуки? А вы и Мак Бернс, действуя по принципу Микеланджело, совершали бы небольшие фактические ошибки, ну, скажем, ошибки оценочного и аналитического характера? Уж в этом-то случае, наверно, кто-нибудь бы пострадал?

Она не спешила с ответом. Разглядывая ее, Палмер отметил, что волосы ее не только не растрепаны, но весьма искусно уложены в прическу из отдельных прядей и локонов.

– Значит, нам всем посчастливилось, что мы не фармацевты,– сказала она наконец.

– Знаете, у меня создается впечатление, что вы недооцениваете значение банковского дела,– заметил Палмер.

– Вы хотите сказать, что я не вижу романтики в бухгалтерских расчетах и всяких прочих вещах? – спросила мисс Клэри.– Но нельзя же обманывать самих себя: банковское дело не что иное, как предоставление денег взаймы. Какие бы формы ни принимал этот заем – ипотека, коммерческий кредит, ценные бумаги, управление имуществом,– в конечном итоге все это лишь деньги взаймы. Весь секрет состоит в том, чтобы прежде всего заиметь деньги, затем в том, чтобы потребовать за них как можно больше процентов и обеспечить, чтобы деньги вернулись обратно.

– Совершенно верно.– Палмер встал и направился к доске с вырезками из газет. Некоторое время он делал вид, что внимательно изучает их, хотя даже заголовки сливались у него перед глазами в какие-то бесформенные, тусклые пятна.– Совершенно верно, предоставление денег взаймы,– повторил он.– Однако это не «просто» предоставление денег взаймы.

– Конечно, столь древняя профессия должна быть проникнута мистикой.

– Вы, оказывается, язвительны.

– Слегка,– призналась она и посмотрела на свои часики.

– Простите, я задерживаю вас,– заторопился Палмер.

– Нисколько.

– Однако вы посмотрели на часы.

– Чисто нервное,– сказала она.– Это вы на меня так действуете.

Потому я и съязвила. А кроме того, мне надо успеть разослать эту информацию для прессы.

– А разве это не обязанность Фредди или как его там?

– Все должно быть сдано на почту сегодня. Я всегда полагала, что вы именно потому платите мне втрое больше, чем Фредди, что ожидаете от меня втрое больше работы.

Он развел руки и будто в отчаянии уронил их.– Ваше представление о ваших обязанностях,– сказал он с улыбкой, стараясь не обидеть ее,– можно сравнить лишь с широким объемом ваших познаний в банковском деле.

– Если вы сейчас оставите меня наедине с револьвером, я поступлю так, как повелевает мне долг чести,– заявила мисс Клэри.

Он поморщился.– Это не принесло бы никакого дохода. Мы, ростовщики, любим из всего выжимать наши скромные прибыли.

– Тогда предлагаю перемирие.

– На вечер у меня назначена встреча с Бернсом, а сейчас я, по правде сказать, просто убиваю время, оставшееся до встречи. Думаю обсудить с ним, каких вопросов, по его мнению, мне следует коснуться в моем выступлении.

– Вы, кажется, пытаетесь поссорить меня с ним? – спросила она.– Из этого ничего не выйдет. Я так мало значу, а он – это весомая фигура. Кроме того, насчет социализма была именно его идея.

– Ну, что ж, подобная идея может прийти на ум либо такому человеку, который пренебрегает банковским делом, либо тому, кто абсолютно ничего в нем не смыслит. Она слегка наклонила голову набок и внимательно посмотрела на него.

– Вы очень рассержены,– сказала она,– вы стараетесь быть вежливым и сдержанным, хотя разозлились не на шутку. Он отрицательно мотнул головой.

– Вовсе нет. Ведь еще ничего не произошло. Вы еще не успели разослать информацию, которую завтра утром я должен был бы уничтожить после прочтения.

– Ах, вот оно что,– протянула она.– Теперь до меня дошло: требуется другая информация.– Она села за свободный стол и вправила в машинку лист бумаги.– Диктуйте.

– Я не составляю для вас информации. Вы перепутали обязанности сразу троих людей.

– Троих?

– Да. Я Палмер. И я не пишу информации для прессы. Это ваше дело. Вас зовут Вирджиния, но вы не работаете на ротаторе. Это дело Фредди. Когда вы это постигнете, то поймете, почему они столько платят мне, вам – поменьше, а Фредди зарабатывает в неделю всего семьдесят долларов.

Она некоторое время смотрела на него и вдруг рассмеялась.

– Не хотите ли закурить? – спросила она, подойдя к столу и разыскав под бумагами пачку сигарет.

– Благодарю вас.– Он поднес зажигалку к сигарете мисс Клэри, а затем взял свои сигареты и закурил сам.

– Теперь я знаю все, что касается распределения обязанностей. Расскажите мне и о банковском деле.

– Банковское дело – это дача взаймы денег. Я полагал, что вам это уже известно.

– Просто дача денег взаймы, и на этом все кончается?

– Нет, далеко не все. Вот где источник всех ваших заблуждений,– продолжал он.– Нельзя сказать, что мы просто дышим или просто едим. Деньги – необходимая составная часть жизни. Современный человек теперь уже не может жить без денег, как не может жить без воздуха, пищи или воды.

– Вот как! Я потрясена.

– Но не убеждена.

– Нет, я потрясена тем, что вы сами так убеждены.

– Неплохо для начала.

Он поискал глазами пепельницу и нашел ее на столе мисс Клэри среди бумаг, возле телефона, рядом с тремя фотографиями, объединенными в одну оправу. Пожелтевшие фотокарточки были немного старомодны, и по краям расплывались блеклые узоры, напоминавшие старинные виньетки. На одном из снимков была пожилая женщина лет шестидесяти, глаза у нее были еще больше, чем у Вирджинии Клэри. Рядом – фотография молодого человека лет двадцати пяти в форме штурмана ВВС периода второй мировой войны; на третьей был малыш – не то мальчик, не то девочка, во всяком случае прелестный ребенок с тонким овалом лица и огромными глазами.

– Ваша матушка? – спросил Палмер.

– Да.

– А это… брат?

– Муж.– Она на мгновение умолкла, затем добавила:– И дочка.– Снова пауза.– В живых осталась только мама.

Он выпрямился, держа в руках стеклянную пепельницу, затем протянул ее Вирджинии Клэри, и она стряхнула пепел с сигареты.

– Это случилось во время войны. Мы ехали на машине из Лаббока (в штате Техас) в Тонапа,– снова заговорила она тихим безжизненным голосом.– Очень красивая местность на побережье Тихого океана. В нашу машину на полном ходу врезался грузовик… Я понимаю,– поспешно добавила она.– Я все обещаю себе, что приберу эти фотографии дома в какой-нибудь ящик. Я все знаю.– Она взяла пепельницу из рук Палмера и отошла к столу.– Ну, а теперь расскажите все, что мне полагается знать о банковском деле, чтобы восполнить и этот пробел.

Палмер посмотрел на вспыхивающий под пеплом огонек своей сигареты и сказал:

– Если б я мог.

Глядя на мисс Клэри на привычном расстоянии, Палмер снова видел перед собой миниатюрную, привлекательную женщину, изящный винтик в сложной структуре механизма «Юнайтед бэнк». Но разглядывать в лупу отдельные части этого механизма явно не следовало, ибо при этом сущность его обнажалась слишком быстро и обаяние безвозвратно утрачивалось.

Мисс Клэри снова посмотрела на часы.

– Половина восьмого,– объявила она.– Не знаю, на какое время назначена ваша встреча с Маком Бернсом, но, быть может, вы еще успеете пообедать со мной?

Отец не раз твердил Палмеру, что все неприятности происходят от болтливости и что в любых случаях жизни предпочтительнее всего молчание. А он вот разболтался и в результате попал в затруднительное положение.

– Впрочем, это можно сделать и в другой раз,– быстро добавила мисс Клэри, давая Палмеру возможность с достоинством отступить.– Я уже так давно живу в невежестве, что можно потерпеть еще немного. Палмер отрицательно покачал головой:– Очень сожалею, но мне кажется, что это дело неотложное.

Глава четырнадцатая

Палмер впервые в жизни обедал в ресторане Шраффта. Справившись со своей едой, он откинулся на спинку кресла и молча вздохнул при мысли о том, что миллионы людей изо дня в день довольствуются этой стряпней. Он согласился на предложение мисс Клэри пообедать в этом ресторане по той простой причине, что едва ли мог бы тут встретить кого-нибудь из своих знакомых. Это казалось отличным компромиссным решением. Здесь можно было подкрепиться, не придавая особого значения тому, что они обедают вдвоем.

– Ну и выражение было у вас на лице,– сказала мисс Клэри, когда официантка убрала со стола.– Я ведь вас предупреждала: лучше было бы заказать индейку.

– В соусе из ананасов и орехов? – спросил Палмер с шутливым испугом.– Отец внушал мне, что индейку не едят до Дня благодарения и после рождества. К сожалению, у него не было никаких рекомендаций по поводу куриных отбивных.

Мисс Клэри улыбалась и не спеша пила воду из своего стакана. Неяркое розоватое освещение ресторана приятно скрадывало глубокие тени у нее под глазами.

Мисс Клэри нельзя назвать красавицей, решил про себя Палмер, но она определенно хороша, очень хороша. У нее прекрасная фигура, тонкое лицо, огромные глаза.

– Вы уже в третий раз ссылаетесь на своего отца,– заметила она.

– В свое время он любил придумывать всякие изречения, но, может быть, это скучно и я должен извиниться?

– Нет, это немного старомодно и очаровательно,– ответила она.– В Нью-Йорке редко встретишь человека, который еще не научился ненавидеть своих родителей.

– А вот у вас на столе фотография матери.

– Она живет со мной. Или, вернее, наоборот. Трудно сказать. Но это вовсе не значит, что мы обожаем друг друга. Нельзя отставать от века.

– Да, конечно.

– У нас с ней вроде вооруженного перемирия. Она никак не может простить мне, что я пошла работать в банк.

– Откуда такое предубеждение?

– Банк описал наш дом в Холлисе в тысяча девятьсот… тридцать первом году.

– И этого она не может простить?

– Вы бы тоже не могли, если б ваш дом был вам так же дорог, как моим родителям. Большую часть жизни мы прожили в районе Иорквилла, в той части, которую теперь называют испанским Гарлемом. В день, когда отец внес первый взнос за особняк в Холлисе… в доме пели аллилуйю. И когда, всего лишь три года спустя, пришлось…– Тут голос мисс Клэри осекся.– Но,– продолжала она, взяв себя в руки,– в тысяча девятьсот тридцать первом году многие оказались в таком же положении, как и мы. Почти все дома, принадлежавшие нашим соседям, тоже были опечатаны.

– Да, это был тяжелый год,– сказал Палмер.

– А что случилось у вас в том году? – спросила она.

Палмер пожал плечами:– Да ничего особенного. Кажется, это был мой первый год в колледже. В общем, я был хорошо защищен от внешнего мира.

– Вы окончили колледж в 1934 году?

– Да, это был также знаменательный год.

– И я кончала в 1934 году колледж Барнарда,– сказала мисс Клэри.

Брови Палмера в изумлении приподнялись, затем медленно вернулись на свое место. Он подумал, не заметила ли она его удивления, потом решил, что, несомненно, заметила, а зачем ему вообще скрывать от нее свое удивление?

– Никогда не подумал бы,– сказал он.– Вы выглядите моложе.

– Во всяком случае, я на несколько лет моложе вас,– сказала она.– Я окончила школу Хоули Нэйм раньше своего класса, когда мне было только четырнадцать, и получила стипендию для продолжения учебы в Меримаунт. Но родителям было не по средствам платить за мое содержание в другом городе. А мать и слышать не хотела о колледже, где юноши и девушки учатся вместе. Я уже готовилась в нью-йоркский колледж Хантера, и вдруг благодаря Пэдди Калхэйну мне удалось поступить в колледж Бернарда.

Палмер слегка подался вперед:– Это имя мне что-то знакомо.

– Он был когда-то капитаном полиции у нас в Гарлеме.

– А он не родственник Вику Калхэйну?

Мисс Клэри посмотрела на него с удивлением и сказала:

– Это его отец.

– А вы знакомы с Виком Калхэйном?

– Конечно. Он тоже учился в Хоули Нэйм в отделении для мальчиков.

– А с тех пор вы с ним виделись?

Она нахмурилась:– Да, и не раз. Вы же знаете, что я работала в газете.

Вам это не нравится?

Палмер отрицательно покачал головой.– Нет, что вы. Скорее наоборот. Мисс Клэри некоторое время смотрела на него, затем откинулась в кресле и сложила руки на коленях.– Во всяком случае, на этом кончается вся история Вирджинии Клэри. Могу еще добавить, что все свободное время я посвящаю тому, чтобы излечить маму от слепой ненависти к банкам.

– Вы могли бы скрыть от нее, что работаете у нас в банке, сказали бы, например, что работаете в доме с сомнительной репутацией.

– Я думала об этом,– ответила она.– Но в таком случае она стала бы требовать, чтобы я каждое утро ходила слушать мессу. Сейчас все же легче. В этот момент подошла официантка и бросила на столик меню:

– Что вам на десерт?

– Только кофе,– сказала Вирджиния Клэри.

– Мне тоже,– добавил Палмер.

– Но ведь десерт входит в стоимость обеда,– напомнила официантка Палмеру.

– Знаю,– ответил он.

– На десерт можно заказать ежевичный сироп, пюре из персиков, малину с куманикой, чернику под винным соусом.

– Только кофе, пожалуйста.

– Слушаю, сэр.

Они сидели молча, пока возле них крутилась официантка. Когда она ушла, Вирджиния сказала:– А ведь зря говорят, что перед тем, как подать какое-нибудь блюдо, его обрабатывают оксидолом.

– Хорошо, что вы в этом уверены,– сказал Палмер и, предложив ей закурить, поднес к ее сигарете зажигалку.– А вам часто приходится здесь обедать?

– Почти каждый день,– ответила она, глядя на свою сигарету.– Это рядом, здесь быстро обслуживают, к тому же чисто и еда вполне приличная, во всяком случае то, что они подают к ленчу. Это все же лучше, чем жевать бутерброды всухомятку в оффисе, за письменным столом.– Мисс Клэри глубоко затянулась сигаретой.– Мать настаивает, чтобы я не ела на работе.

– Помнится, у моего отца было тоже какое-то изречение по этому поводу.

– Да, у вашего отца были изречения на все случаи жизни. Мне все время приходится напоминать себе о том, что вы банкир второго поколения.

– Не второго, а третьего: банк был основан еще моим дедом.

– Никто тут не понимал, почему выбор пал именно на вас. Можно было назначить кого-нибудь из нью-йоркских банковских работников, которые хорошо разбираются в здешней обстановке. Только теперь для меня стал ясен смысл этого назначения.

– Обычно,– сказал Палмер,– на этот пост назначают старшего партнера в юридической фирме, представляющей интересы банка. Будущее нашей планеты принадлежит юристам.

– Вы считаете, что выбор сделан вопреки традициям? – Она на мгновение задумалась, затем продолжала:– Сомневаюсь. Мне кажется, что им был нужен человек с врожденной склонностью к банковскому делу.

– Наверное, мне следует принять это как комплимент с вашей стороны,– вздохнул Палмер.– Видите ли, в связи с моим назначением в «Юнайтед бэнк» возникло еще множество всяких вопросов, по поводу которых я пока не получил удовлетворительного разъяснения.

– Каких же именно?

Палмер медленно пожал плечами.– Это вопросы чисто технического характера,– уклончиво ответил он, не желая вступать в дальнейшее обсуждение, и подумал о том, как, в сущности, легко переступить границы легкой беседы за обеденным столом с приятной собеседницей и пуститься в неуместные откровенности. Он взглянул на Вирджинию Клэри. Вот она-то не очень откровенничает. Как видно, слишком умна для этого.

– Если бы вы…– начала было мисс Клэри.

– Кстати, не следует забывать,– прервал ее Палмер, твердо решивший не возвращаться к прежней теме,– что мы еще не сделали ни шага, чтобы восполнить пробел в ваших познаниях в банковском деле.

Мисс Клэри с притворно скорбной миной широко раскрыла глаза.

– Я начинаю чувствовать себя ужасным бременем для фирмы.

– Утешьтесь тем, что вы разбираетесь в этом деле, наверно, лучше, чем большинство людей, работающих в нашем банке.

– Я разбираюсь в процентах, личных займах, в вопросах, связанных с амортизацией и Федеральной резервной системой,– отбарабанила Вирджиния Клэри.– Чего же я тогда не знаю?

– У вас нет ясного представления о так называемой общей схеме. К столику подошла официантка и подала им кофе. Палмер наблюдал, как Вирджиния налила сливок, положила сахар и стала медленно помешивать ложечкой кофе в своей чашке.

– Я уже упомянул о том,– продолжал Палмер,– что в жизни современного человека деньги приобретают такое же значение, как воздух и пища. Это основа, которую вы должны хорошо усвоить.

– Поверьте, нет необходимости объяснять мне, какое значение имеют деньги.

– Давайте назовем это значением денежной системы, как таковой,– поправился он.– Правда, на земле все еще сохранились места, где можно выменять дюжину стальных наконечников для копий на кусок вяленой говядины, однако проблемы истории и прогресса решаются не там.

– Ах да, эти несчастные народы, живущие меновой торговлей, они все еще не обзавелись атомной бомбой или межпланетными ракетами. Палмер покосился на мисс Клэри:– Вы, кажется, опять хотите отделаться шутками?

– Простите, эта привычка передалась мне от мамы. Нет, я действительно хочу понять то, о чем вы говорите.

– Отлично.– Отхлебнув немного из своей чашки, Палмер решил, что кофе действительно хороший.– Итак, по мере того как совершенствуется организация общества, деньги становятся все более решающим фактором. В конечном счете мы достигаем той стадии развития, на которой находимся теперь. На деньги человек приобретает еду и одежду, лечится, когда заболевает, оплачивает жилье, образование, отдых – словом, все, что нужно для жизни. Без денег человеку нельзя даже с достоинством умереть, разве если он захочет попасть на свалку или кладбище нищих – на Поттерс Филд. Короче говоря, человек без денег не может ни жить, ни умереть пристойно.

– По-вашему, так и должно быть? – Пожалуй, нет,– ответил Палмер.– Но мы не философы, мы банкиры. Мы организуем снабжение, хранение, контроль и определяем значение самого ценного имущества – денег.

– Вы считаете, что деньги – это самое ценное?

– А что, по-вашему, ценнее?

– А здоровье?

– Его сохраняют или восстанавливают при помощи денег.

– Понятно. Ну, а мм… любовь, ненависть тоже приобретают за деньги?

Палмер так резко наклонился, что его локти легли на стол.

– Постарайтесь уяснить себе, что мы с вами сейчас не занимаемся философскими исследованиями. Можно прожить без любви или ненависти. Без друзей. Не удовлетворяя своих желаний. Но человек не может прожить без денег.

– Но это всего лишь один из аспектов жизни,– возразила она.

– Да, тот аспект, который решает: жить или умереть.

– Пусть так, но я настаиваю, чтобы в протоколе этой беседы было отмечено, что деньги лишь в материальной сфере являются самым важным фактором.

– Согласен,– сказал Палмер.

Мисс Клэри внимательно посмотрела на него:– Вы лишь снисходите к тому, что я говорю. А сами не допускаете и мысли, что в жизни могут быть какие-то другие сферы, кроме материальной.

– Во всяком случае, они не служат целям нашей беседы.

Мисс Клэри с грустью покачала головой:

– Вас трудно поймать на слове. Мне бы не хотелось брать у вас интервью для газеты.– Однако, взглянув снова на Палмера, она сдалась.– Ну, хорошо,– сказала она.– Мы банкиры. Нас интересует лишь материальная сфера жизни. Продолжайте, пожалуйста.

Он отпил еще немного кофе из своей чашки и откинулся на спинку кресла.

– Что происходит с деньгами в банках? Мы храним их в специальных сейфах, откуда их почти невозможно похитить. Затем мы превращаем капиталы в ценные бумаги, акции, закладные, в займы для предприятий и отдельных лиц. Мы производим трансакции, мы направляем деньги по определенному руслу. Короче говоря, именно мы определяем то, что делается при помощи денег. Мы придаем деньгам осязаемую форму, и мы учим их производить определенные действия. В конечном итоге можно сказать, что мыявляемся творцами денег.

– Творцами денег? Что же мы для этого делаем? Печатаем их?

– Почти так,– ответил он.

– А разве это законно?

– Абсолютно законно,– заверил ее Палмер.– Как Федеральный резервный банк, мы из чистого воздуха делаем один новенький доллар на каждые четыре получаемых нами доллара.

– А разве это хорошо?

В ответ Палмер стукнул рукою по поручню кресла:

– Перестаньте задавать философские вопросы. Вероятно, это самое худшее из того, что могло случиться в США, и наши правнуки еще дорого за это заплатят. Но на данном этапе именно деньги выручают нас.

– Другими словами, мы взяли на себя ответственность печатать деньги без надлежащего обеспечения,– сказала мисс Клэри.

– Иными словами, мы способствуем инфляции,– ответил Палмер.– Однако американский народ сам стремится к инфляции,

– Вы сами не верите тому, что говорите,– возразила она.

– При чем тут вера? Это же реальный факт. Люди хотят иметь всякие диковинные штуки, вроде цветного телевидения с экраном в 21 дюйм, холодильники с двумя дверцами, сверхмощные автомашины. Они не хотят дожидаться того времени, когда у них наберется необходимая сумма денег. Словно маленьким детям, подавай им все это немедленно. Ну, ладно, за каждым автомобилем и телевизором стоит человек, готовый продать все это в кредит. Но он не может ждать тридцать шесть месяцев, пока ему заплатят. Продавая, он хочет, чтобы ему тут же уплатили. Тут к его услугам какая-нибудь финансовая компания, корпорация или агент. Они выплачивают ему деньги, их же услуги оплачиваются за счет потребителя, получающего товар. Однако этим компаниям также нужно срочно доставать где-то деньги. Откуда же их берут? Большинство из них не имеет достаточно денег на то, чтобы предоставлять их с большой рассрочкой, поэтому они обращаются в банки, которые готовы непрерывно снабжать их деньгами, пока наконец не иссякнет денежный запас. Просто удивительно, откуда только берется этот нескончаемый денежный запас. Вы-то отлично знаете откуда. Из цеха, где стоят печатные станки.– Палмер остановился, внезапно почувствовав, что его голос зазвучал слишком громко и привлек внимание человека, сидевшего через два столика от них. В наступившей тишине Палмер ткнул свою сигарету в пепельницу, с удивлением спрашивая себя, что это он так разволновался.

– Вы заговорили уже почти как философ,– сказала Вирджиния Клэри.

– Да, у меня есть своя философия в отношении денег,– согласился Палмер.– Она весьма архаична, и если бы ее провести в жизнь, то она, вероятно, разорила бы всю страну в течение какой-нибудь недели. Такова точка зрения банкира на деньги, имеющая в своей основе многовековую историю банковского дела.

Мисс Клэри слегка наклонила голову и пытливо посмотрела на него:

– Раскройте мне вашу разорительную философию.

Палмер отрывисто засмеялся, но смех у него прозвучал невесело.

– Не трать того, что не имеешь,– сказал он.– Это так ясно и вместе с тем так трудно, просто невозможно.– Палмер уперся ладонями в край доски разделявшего их столика, будто хотел его оттолкнуть.

– Когда увидишь красивую вещь, побори в себе желание тут же приобрести ее. Сначала накопи деньги для нее, потом и покупай, возможно, что к тому времени у тебя пройдет желание ее иметь.

Ее широкие брови болезненно наморщились.– Ох, это ужасно вести такой ограниченный образ жизни,– проговорила она.

Палмер пожал плечами:– Да, если под словом «ограниченный» вы подразумеваете дисциплинированный.

– Дисциплинированный? Неужели это звучит сколько-нибудь лучше? – Она покачала головой:– Нет, по-моему, такая жизнь уныла, беспросветна, холодна. Без событий, без волнений.

– Зато и без неразрешимых проблем и кризисов.

– Вот видите? Это же вообще не жизнь, а прелюдия смерти.

– Вздор.

– А что такое жизнь? Проблемы, трудности, и вдруг встречаешь на своем пути что-то прекрасное, и тебе хочется это получить. Ты исполняешь свое желание, а расплачиваешься потом.

– О чьей это жизни мы сейчас говорим? – поинтересовался Палмер.

Она снова нахмурилась:– Да-а. Вы правы. Не все хотят так жить. Я забыла об этом.

И оба они замолчали. Заметив вдруг свои поднятые ладони, Палмер поспешил их опустить, ощутил прохладную поверхность стола и с удивлением почувствовал, что ладони у него влажные.

– Во всяком случае,– заговорил он снова,– чью бы жизнь мы тут ни обсуждали, философия эта все-таки моя.

Глаза мисс Клэри раскрылись еще шире, казалось, она пытается сделать глубокий вдох.

– Вы уж меня извините, но это философия человека, который никогда не испытывал недостатка в деньгах,– проговорила она.

Несколько мгновений Палмер сидел неподвижно, потом убрал руки со стола и положил их на колени.

– Наверно, вы правы,– ответил он равнодушным, как ему показалось, голосом.– Мысль о том, что следует подавлять свои желания, легко приходит на ум тем, у кого никогда не было необходимости это делать.

Мисс Клэри поглядела на стол, где только что лежали руки Палмера.– Но я вовсе не хотела этим сказать,– медленно заговорила она,– что те, у кого есть деньги, могут автоматически удовлетворять любое свое желание. Нет вещи, которая не продавалась бы за деньги. Наверное, все продается. Но далеко не всегда бываешь удовлетворен тем, что купил. Бывает, что приобретешь желаемую вещь, вот она уже в твоих руках, и тут ты обнаруживаешь, что это вовсе не то, что ты увидел на витрине.

– Вы уж меня извините,– насмешливо повторил Палмер ее замечание,– но это философия человека, увязшего в дебрях мистики.

– Да,– согласилась мисс Клэри.– Ведь я происхожу от кельтов, я и ворожить умею и по картам гадаю. Могу даже ведьмой стать, если постараюсь, стоит мне сгорбиться как следует.

– Интересно. Нам, наверно, тогда придется установить вам двойной оклад для того, чтобы вы остались на нашей стороне. Мисс Клэри раскрыла свою сумочку и пошарила в ней.– А что вы называете «нашей стороной»?

– Сигарету? – предложил Палмер, и она утвердительно кивнула.– Это просто образное выражение, не больше…

– Нет, это больше, чем просто образное выражение,– возразила она, прикуривая от его зажигалки.– Мистер Бэркхардт придает словам «на нашей стороне» такой смысл, будто мы находимся с кем-то в состоянии войны.

– Если вы имеете в виду сберегательные банки, тогда, пожалуй, так оно и есть.

– Однако согласитесь, это же бессмыслица. Все равно все это банки. Некоторые из руководителей сберегательных банков значатся в составе нашей дирекции, и наоборот. Сберегательные банки прибегают к услугам нашего банка как банка-корреспондента. Мы продаем им закладные. Да и вообще все мы занимаемся одними и теми же банковскими операциями. И вдруг оказывается, что существует две стороны: наша и их. Почему так получилось?

– А вам известно, в чем разница между коммерческим и сберегательным банком?

Мисс Клэри молча кивнула головой, выпустила изо рта колечко дыма и деловито отогнала его рукой, как бы отметая тем самым вопрос Палмера.– Они не могут предоставлять кредитов коммерческим предприятиям.

– Это лишь косвенный результат другого, более существенного отличия.

– А именно?

– Придется сделать экскурс в далекое прошлое. Началось это еще в первые десятилетия девятнадцатого века. В те времена у бедняков было только две возможности: либо прятать свои сбережения под матрасом, либо тратить их. Так как первое было очень ненадежно, они предпочитали тратить свои несчастные медяки на виски, чтобы хоть на время забыть о нужде.

– Ах, я хорошо знаю это чувство!

– Святые отцы, опекающие бедняков, пришли в ужас: началось поголовное пьянство,– продолжал Палмер.– Вот тогда и решили воспользоваться идеей, возникшей у шотландских школьных учителей, священников, проповедников и реформаторов… принялись организовывать сберегательные банки, чтобы принимать на хранение любые денежные вклады бедняков.

– Какое коварство!

– Просто ужасно. Обычно банки того времени имели дело только со вкладами крупных предприятий или с недвижимым имуществом состоятельных людей. А сберегательные банки не гнушались даже каким-нибудь центом в неделю и принимали любую сумму, какую мог отложить бедняк из своего заработка. Но самое коварное заключалось в том, что эти медяки пускались в оборот, а вкладчикам в качестве поощрения выплачивались проценты.

– Преступление!

– Подождите, самое худшее еще впереди.

– Что может быть хуже?

– А вот что: сберегательные банки превратились в общества взаимного кредита. Никаких держателей акций. Банки стали собственностью вкладчиков. Вся прибыль с оборота доставалась непосредственно тем самым людям, которые вкладывали туда свои медяки.

– Ну, это уже почти социализм!

– Так оно и есть,– подтвердил Палмер.– Только дело в том, что Карлу Марксу исполнилось всего восемь лет, когда шотландскому священнику пришла в голову эта дикая мысль.

– О-о!

– Во всяком случае, банковские деятели из системы сберегательных банков действовали весьма последовательно. Обычно они помещали вклады своих клиентов в государственные акции. Очень патриотично и к тому же вполне надежно. Почти все эти банки избежали банкротства, чего никак нельзя сказать о… ну, словом, время шло, а все оставалось по-прежнему.

– И так продолжалось целое столетие?

– Больше чем столетие. Затем у работающих по найму появились всякие новшества: профессиональные союзы, страхование на случай болезней или по старости, страхование жизни, пособия по безработице, пенсии,– словом, все эти штуки. Тут уж коммерческие банки перестали чваниться. Они решили принимать любые сбережения рабочего. Он стал желанным гостем банка независимо от того, работает он или нет, здоров или болен, а если он умирал, семья его также пользовалась услугами банка.

– А какое это имеет отношение к сберегательным банкам?

– В том-то и дело, что никакого. Сберегательные банки изжили себя. Теперь они больше никому не нужны.

– Ах, как грустно,– усмехнулась мисс Клэри.– Неужели это так?

– Серьезно. Что они могут предоставить клиенту такого, чего он не может получить из перечисленных выше источников?

– Но это так прискорбно! Что же теперь делать святым отцам и благодетелям?

– Я не стал бы всего этого вам рассказывать, если б знал, что вы снова начнете подшучивать.

– Нет, нет, я больше не буду,– сказала она.– Видите, вот я уже и исправилась. Скажите, кто-нибудь говорил об этом с представителями сберегательных банков? Ведь они все еще уверены, что делают полезное дело. Палмер криво усмехнулся:– В том-то вся загвоздка.

– Значит, никто с ними серьезно не говорил?

– Послушайте, что произошло,– сказал Палмер.– Эти святые отцы бросили в почву семя. Из него выросло большое дерево, но оно уже никому не нужно, хоть и продолжает расти. Сберегательные банки дают работу десяткам тысяч банковских служащих, начиная от директоров и кончая простыми клерками. Правда, держателей акций по-прежнему нет, но весь этот могучий бюрократический аппарат заинтересован в том, чтобы система сберегательных банков продолжала существовать и процветала.

– Ну а почему бы, собственно говоря, не оставить их в покое? Ведь многим людям нравится хранить свои деньги в сберегательных банках,– заметила мисс Клэри.

– Я объясню вам почему,– сказал Палмер.– Дерево это все растет и крепнет, оно пустило глубокие корни, эти корни широко разветвляются во все стороны и поглощают питательные соки из почвы, на которой произрастаем мы. Теперь вам ясно?

– Да. Сразу все стало ясно,– ответила мисс Клэри. Она погасила свою сигарету и откинулась на спинку кресла. Затем, устало глядя на него из-под полуопущенных длинных ресниц, спросила:– Что же вы теперь намерены делать с этим деревом?

Палмер посмотрел на стол и ответил:– Срубить его… под корень. Оттянув немного рукав на левом запястье, Вирджиния Клэри посмотрела на свои часики и очень спокойным, вежливым тоном проговорила:– Не позвонить ли вам сейчас Маку Бернсу?

Палмер удивленно наморщил лоб:– Я… а разве так поздно? – Взглянув на свои часы, он обнаружил, что уже десятый час, и сказал:– Да, вы правы. Они еще немного посидели молча за столиком, глядя друг на друга. Палмер пытался вспомнить, что именно из того, что он сказал, могло вызвать такое охлаждение. Однако время шло, он ведь должен еще повидать Бернса. И потом, в конце концов, какое ему дело до того, как воспримет Вирджиния Клэри его объяснения?

Глава пятнадцатая

Эдис Палмер откинула длинный широкий рукав голубого пеньюара и взглянула на свои часики на левом запястье. Что-то в ее движении привлекло внимание Палмера. Отставив чашку с кофе, он стал следить за игрой утренних солнечных лучей, золотивших тонкие волоски на руке Эдис, но тут же, поняв, почему его внимание привлек этот жест жены, Палмер откашлялся и спросил:

– Уже восемь тридцать?

– Да, почти. Слушай, Вудс, удели мне, пожалуйста, пять или десять минут.

– А машина уже ждет?

– Ждет, конечно. Ну опоздаешь на пять или десять минут.– Она глянула на него с плохо скрытым раздражением.– Или, наконец, можешь сказать шоферу, чтобы он ехал побыстрей.

Палмер допил кофе и поднес к губам салфетку.– А если нас оштрафуют за превышение скорости,– сказал он, подражая ее манере говорить, но так, чтобы она этого не заметила,– то Мак Бернс все для меня уладит.

Эдис нахмурилась,

– Всего каких-нибудь пять или десять минут,– упрямо повторила она.

– Ладно.

Эдис встала и повела его в комнату, служившую то ли библиотекой, то ли рабочим кабинетом, специально отведенным для них администрацией гостиницы. Сейчас комната была заставлена упакованными картинами и деревянными ящиками, в которых находилась коллекция редких книг, собранная еще его отцом. Как всегда, Палмер поморщился при виде беспорядка, напоминавшего о неудобствах их временного жилья.

– Ну, что?

– Вот взгляни.– Эдис подошла к письменному столу, стоявшему боком у окна, и стала разворачивать чертеж. Калька торжественно зашуршала, как пергаментный свиток.– Мне надо обсудить с тобой проект третьего этажа.

– Что ж тут обсуждать? Я голосую за.

Эдис на мгновение прикрыла глаза.

– Вудс, пожалуйста, не начинай с утра свои шутки.

Ее длинный указательный палец с розовым отполированным ногтем коснулся той части чертежа, где было написано: кабинет, и она взглянула на мужа.

– Это кабинет для тебя,– сказала она.– Мне важно знать, где ты хотел бы поставить письменный стол, книжные полки и все остальное. Глядя на чертеж через плечо жены, Палмер довольно легко определил, что помещение квадратное и одна стена длиною примерно 14 футов целиком отведена под книжные полки.– А письменный стол надо поставить у противоположной стены,– сказал он.

– Как бы ты хотел сидеть за столом, когда будешь работать, спиной к стене или наоборот? – спросила Эдис.

– А чем, собственно, я буду здесь заниматься?

Эдис пожала плечами:– Не имею ни малейшего представления, дорогой. Знаю только, что в Чикаго у тебя был кабинет, и могу поклясться, он будет у тебя и в Нью-Йорке.

– Эдис, какую роль я должен буду играть здесь? Добродушного старого банкира в семейном окружении? Или энергичного молодого финансового магната?

– Вся беда в том,– прервала его Эдис,– что если мы вмонтируем его с той стороны, то не получится освещения, нужного тебе для работы. Свет из окон будет бить тебе прямо в глаза.

– Эдис,– резко возразил Палмер.– Едва ли это имеет значение. Сначала следует ответить на вопрос, зачем мне вообще этот кабинет? Может быть, я буду сидеть здесь лишь иногда, и то по вечерам.

– Да, правильно,– ответила она и повернулась в его сторону.– Ну, так как же?

– Ты снова спрашиваешь меня? Мне казалось, что это я задал тебе вопрос.

Несколько мгновений она молча наблюдала за ним с присущим ей видом, будто знала не только то, что у него на уме, но и вообще все, что делается на свете.

– Разумеется,– проговорила она наконец,– дети тоже время от времени будут пользоваться этой комнатой. Ведь все справочники будут здесь.

– Ну вот, теперь мы уже сделали какой-то шаг вперед. Это мой кабинет, но и дети будут пользоваться им время от времени.

– Может быть, даже каждый день. Не забывай, что здесь у нас будут энциклопедии, словари, все книги по экономическим вопросам и банковскому делу и…– Она замолчала и снова посмотрела на него.– Что еще хотел бы ты поставить сюда? Справочник Поулка? Биографический справочник? Сборник цитат? Бартлетта?

Палмер смахнул с чертежа пыль и присел на край стола.– О господи, для чего мне вдруг понадобился Бартлетт? – недоуменно спросил он.

– Для твоих выступлений, к которым ты теперь должен готовиться.

– Я сам их не готовлю.

Некоторое время она стояла, опустив глаза, словно разглядывая паркет. Потом медленно подняла голову и в упор посмотрела своими светло-карими глазами в глаза Палмеру. На этот раз ее взгляд был не всеведущим, а удивленным.

– Как, разве ты не сам их пишешь?

– Целый отряд писак работает над ними.

– Кто же? – удивилась Эдис.

– Кто? – словно эхо повторил Палмер.– Ну, служащие банка, сотрудники Бернса. Многих из них я даже не знаю.

Почувствовав в своем признании что-то неладное, Палмер встал и направился к двери, бросив на ходу:– Твои пять или десять минут истекли, Эдис.

– Да, я знаю.– Она продолжала пристально глядеть на него.– Вудс!

– Да?

– Скажи мне: если ты сам не пишешь свои речи, то что же ты делаешь в банке целыми днями?

Палмер сделал нетерпеливый жест и сам был поражен тем, как открыто прорвалось у него раздражение и желание опередить ее и самому нанести первый удар, чувствуя, что она готовится к нападению…

– Ну, что за дурацкий вопрос,– проговорил он.

– Да, конечно. Но ты взял за правило почти ничего не говорить мне, и это ставит меня в дурацкое положение.

– Я не заставлял тебя…

– Вот как с этим кабинетом,– быстро продолжала она.– Получилось довольно глупо, не правда ли? Но будь на моем месте архитектор или декоратор, ты бы счел своим долгом все им объяснить. Может быть, для тебя будет лучше, если я устранюсь от дел, связанных с перестройкой и отделкой дома, и всем этим займутся специалисты? Может быть, для них ты найдешь время, которого не можешь выкроить для меня, и дашь им необходимые указания. Затем я смогу выспросить обо всем у них. Так по крайней мере я буду знать, что ты…– Она внезапно умолкла, закусив нижнюю губу словно для того, чтобы не прорвались еще какие-то слова.

В следующее мгновение она снова склонилась над чертежом.

– Машина ждет тебя внизу,– сказала она своим обычным спокойным тоном.– Уже без двадцати девять.

– Да,– ответил он, не двигаясь с места.– Послушай, мне, право, жаль, что я огорчил тебя. Но твой вопрос действительно был каким-то чересчур уж наивным, черт побери.

– Какой вопрос?

– Относительно того, чем я занят весь день в банке.

– Я не сомневаюсь, что ты много работаешь,– сказала она все тем же спокойным и рассудительным голосом.– Мне не следовало задавать тебе такой вопрос, это несправедливо.

– О нет, вполне справедливо,– ответил он с оттенком горечи и повернулся к двери.– Я позвоню тебе после ленча и сообщу, что у меня намечено на сегодня.

– Не забудь, что мы обедаем у Грэмов,– напомнила она ему, когда он уже выходил из комнаты.

– Хорошо.

– Вудс! – крикнула она ему вдогонку.

– Да? – Он остановился у порога.

– Когда надумаешь, объясни мне все-таки, что ты делаешь в банке. Палмер хлопнул дверью. Не так громко, как ему хотелось бы, чтобы не привлечь внимание персонала гостиницы. Но достаточно громко для того, чтобы Эдис поняла, что на этот раз она попала не в бровь, а в глаз.

Глава шестнадцатая

Стоя у огромного окна своего кабинета, Палмер смотрел на бурые и красные листья на деревьях Сентрал-парка. Перемена произошла в самые последние дни, еще совсем недавно сочная зеленая листва, трепетно сиявшая под солнечными лучами, за одну ночь вдруг померкла, будто покрылась слоем серой пыли. Казалось, что сам город – его духота, дым и копоть – одержал верх над буйной природой, которой пришлось отступить после упорной борьбы, продолжавшейся все лето.

Раздался приглушенный сигнал интеркома, и Палмер обернулся к столу, находящемуся в противоположном углу огромного кабинета. Неохотно отходя от окна, Палмер в отместку нарушителям его покоя очень медленно подошел к столу, чтобы нажать горевшую зеленым огоньком кнопку «скртр».

– Да?

– Мисс Клэри хотела бы видеть вас, мистер Палмер.

– Хорошо, пусть войдет.

Палмер присел на край стола. Мисс Клэри переступила порог его кабинета, как обычно оставив за собой непритворенную дверь. Сегодня на ней было темно-красное платье из мягкого джерси, подчеркивающее ее тонкую талию и линию бедер.

– Я принесла материал, который вы хотели получить,– сказала мисс Клэри. Лицо у нее будто застыло под его испытующим взглядом. Он продолжал внимательно смотреть на нее.

– Доброе утро,– проговорил он, не сразу вспомнив, о чем идет речь.– Какой материал? Ах да.

Палмер встал, подошел к двери и решительно закрыл ее.

– Вы проделали это без огласки? – спросил он ее, возвращаясь к столу и садясь в кресло.

– Разумеется. Мне помог достать этот материал один мой старый приятель из редакции «Стар».

Мисс Клэри передала Палмеру папку, затем села и хотела было положить ногу на ногу, но передумала и решительно погрузила каблуки в густой ворс ковра.

Палмер перелистал содержимое папки и нашел в ней солидную пачку электростатических отпечатков; черные странички охватывали по крайней мере лет пятьдесят из жизни и деятельности Джо Лумиса.– А вы сами просматривали эти материалы? – спросил Палмер.

– Я проверяла их хронологическую последовательность,– ответила она. Палмер слегка приподнял брови. Мисс Клэри вела себя сегодня подчеркнуто официально, словно хотела искупить вину за их вчерашний неофициальный обед.

– Читали что-нибудь из этого? – снова спросил Палмер.

– Только материалы, касающиеся его деловых связей,– ответила она, сопровождая свой ответ скупым движением руки в отличие от свойственной ей непринужденной жестикуляции.– Я обобщила все это и отпечатала на листке, который подколот к папке.

– Отлично.

– Компании, помеченные звездочками,– это предприятия, в которых Лумис более не заинтересован, и фирмы, которые обанкротились или слились с другими, а также те фирмы, в которых он отказался занимать активный руководящий пост.

– Очень хорошо,– ответил Палмер.

– Если вы просмотрите этот листок, то убедитесь, что в настоящее время Лумис очень пассивен, хотя это вовсе несвойственно ему. У него сейчас всего лишь около дюжины серьезных деловых обязательств.

– А он одинаково активно участвует в деятельности всех двенадцати? – спросил Палмер.

Мисс Клэри отрицательно покачала головой.– Насколько известно моему приятелю, и я это проверила по другим источникам, мистер Лумис в основном сосредоточил свое внимание на деятельности «Джет-Тех интернешнл».

Палмер понимающе кивнул головой:

– Посвятить себя «Джет-Тех» – это все равно что играть в ручной мяч с осьминогом.

Вирджиния Клэри слегка подняла подбородок, как бы указывая на лежащие перед Палмером документы.

– Если вы просмотрите второй листок, то найдете в нем полный список всех ее филиалов, отделений, дочерних и связанных с ней предприятий, а также фирм, в которых «Джет-Тех» имеет пакет акций.

Палмер положил папку перед собой на стол и, глядя внимательно на Вирджинию Клэри, сказал:

– Должен признаться, что я только теперь по-настоящему оценил подлинное значение слова «компетентность».

– Благодарю,– коротко отозвалась мисс Клэри.

– В конце концов это даже не входит в круг ваших непосредственных обязанностей,– продолжал Палмер,– я имею в виду, что подготовленный вами материал мне следовало бы запросить через наш отдел кредитов.

– Да, если вы предпочтете потратить на это месяца полтора,– заметила она.

Впервые за все утро они улыбнулись друг другу.– Но я должен позвонить Лумису сегодня, а не через полтора месяца,– сказал Палмер и стал просматривать лежащий у него на столе отпечатанный на машинке перечень фирм.

– Некоторые из них мне совсем не известны.

– Я тоже не все знаю, но…

Палмер читал про себя названия фирм.

– Уилмингтонская корпорация «Джет-Тех индастриз» – это и есть их центр?

– Насколько я могу судить, да.

– Следовательно, «Джет-Тех интернешнл» – это ответвление, которое полностью принадлежит ей…– размышлял вслух Палмер.– Так что же, оно само контролирует корпорацию «Хай траст мэнюфэкчеринг», то есть компанию по изготовлению ракетных двигателей? А компания «Консолидэйтед энерджи»? Что они изготовляют?

– Высокооктановые смеси,– пояснила мисс Клэри.– Твердое горючее, жидкий кислород, батареи. Есть также продукция, рассчитанная на широкого потребителя: батарейки для фонариков и автомобильные аккумуляторы.

– Милое сочетание,– сказал Палмер,– «Консолидэйтед» дает горючее ракетам «Хай траст». И тут еще одно ответвление, изготовляющее микрореле. А что еще они производят?

– Транзисторы, диоды, выпрямители, конденсаторы, сопротивления и печатные схемы.

– Еще одно хорошенькое сочетание,– сказал Палмер.– Они ведь сотрудничают с концерном по автоматике. Мне приходилось вести дела с ними. У них широкий объем производства вычислительных машин и испытательного оборудования.

Палмер продолжал просматривать список.– А вот этот филиал,– сказал он,– производит пишущие и счетные машины. У них также сильные позиции в заграничных фирмах – в Германии и Италии, производящих электронно-вычислительную аппаратуру.

– Им принадлежит примерно сорок пять процентов акций компании, производящей торговые автоматы, которая в настоящее время приступила к производству автоматического оборудования для атомных реакторов.

– Вот мы и добрались до фирмы, которая занимается только атомными делами,– подхватил Палмер.– Деятельностью этой фирмы руководят уже непосредственно из Уилмингтона. Скажите, они что-нибудь делают сейчас в Оук Ридже?

Мисс Клэри отрицательно покачала головой.

– Нет, там работает фирма «Юнион карбайд».

– Значит, они что-то делают сейчас в штате Вашингтон или НьюМексико.– Палмер слегка наморщил лоб и стал снова перечитывать список:– Какие же тут еще фирмы? По производству ракет и оборудования для наземных опорных точек. А вот и предприятия по производству алюминия, компании, владеющие акциями на разработках цинка и меди в Чили и Перу. Бокситы в районе Карибского моря. Уран. Нефть. Производство серы в Луизиане. Инструментальный завод в Алкуппе. Каучук в Кантоне. Завод транзисторных приборов в Бёрбанке, лесозаготовки в Такоме. А это что такое? Неужели велосипеды?

– Почему вас это удивляет?

– Велосипеды,– задумчиво повторил он.– Однако что же, черт возьми, скрывается под названием «Координэйтед уэстерн энд юнайтед компани»? Мисс Клэри на мгновение задумалась.– Думаю,– сказала она,– что они пытаются скоординировать и объединить производство всяких товаров, предназначенных для западных штатов.

Палмер понимающе кивнул и с удовлетворением захлопнул досье.

– Ну, хорошо, мисс Клэри,– сказал он,– надеюсь, вы уже готовы пасть ниц?

– Я просто лишилась дара речи.

– Вы понимаете, что перед нами исключительное в своем роде явление: небывалое по масштабам и типичное по существу? Короче, перед нами последнее чудо – новый американский бизнес.

– Я преисполнена благоговейного трепета.

– Сколько времени им потребовалось на то, чтобы составить эту хитроумную шараду?

Мисс Клэри пожала плечами:– Все это продукт послевоенного времени. Точнее, продукт 1952 года, когда группа Лумиса после скрытой борьбы исподволь захватила власть в свои руки…

– Вы упускаете из виду еще кое-какие события 1952 года,– заметил Палмер.– Такие незначительные факты, как война в Корее и избрание Эйзенхауэра президентом,– Палмер снова открыл папку и принялся изучать отпечатанную на машинке информацию.– Я хотел бы знать,– сказал он,– какая часть этой империи числится лишь на бумаге. Не появились ли на свет некоторые из этих объединений лишь с целью избежать уплаты налогов? А может быть, впоследствии их все же запустили в работу? Существует ли вообще «Джет-Тех индастриз»?

– Да, уж пусть бы она лучше существовала,– сказала Вирджиния Клэри.– У нас такое количество акций этой компании, что ими можно устлать путь отсюда до Марса.

– Это действительно так? – призадумался Палмер.– Не унаследовали ли мы эти акции при объединении с «Хадсон траст»?

– Я точно не знаю,– ответила мисс Клэри.– Могу только сообщить, что бумагами одной лишь фирмы «Джет-Тех» вынуждены заниматься в главном управлении помощник вице-президента и два клерка. Палмер посмотрел на нее и с удовольствием отметил, что теперь она сидит непринужденно и чувствует себя не так скованно, как вначале.

– Может быть вы и не очень хорошо разбираетесь в банковском деле,– сказал он,– но зато отлично подмечаете очень важные детали.

– Как я уже говорила раньше, не обязательно быть кошкой, чтобы суметь нарисовать ее,– повторила мисс Клэри.

Палмер утвердительно кивнул ей и сказал:– Я, пожалуй куплю у вас этот маленький девиз, если вы наберётесь терпения и будете достаточно часто повторять мне его.

Вирджиния взглянула на Палмера, затем, опустив глаза, сказала:– Долго же вас надо убеждать, прежде чем продашь вам что-нибудь!

– Это зависит от того, кто продает и что продается,– ответил Палмер.

– Мне думается, что вас вообще нелегко заставить купить,– сказала она, не глядя на него, и затем добавила:– Независимо от того, что и у кого. Палмеру нравилось наблюдать за тем, как она избегает его взгляда. Ее большие глаза с полуопущенными веками внимательно изучали подол юбки, а затем скользнули вдоль мягкого изгиба колен. Палмер взглянул на ее стройные ноги с округленными икрами, плавно переходившими в тонкие лодыжки. Колени были плотно сдвинуты. Палмер увидел, что на ворсе ковра появился чуть заметный волнистый узор там, где каблучки ее туфель погружались в пушистую ткань и приминали ее.

– Меня знают как человека решительного…– Палмер остановился и попытался сосредоточить взгляд на лежащей перед ним папке, но тут же вспомнил, что надо закончить фразу,– …и быстрого в решениях,– проговорил он и как-то неуверенно добавил:– Когда это нужно. Сказав это, Палмер тут же удивился, зачем ему понадобилось уточнение, да еще эта дурацкая оговорка.

Вирджиния Клэри встала. Казалось, что она неожиданно стала выше, чем была на самом деле. Палмер также поднялся, не совсем понимая, для чего он это делает: из вежливости или в стремлении померяться с ней ростом.

– Во всяком случае, я очень благодарен вам за тщательно проделанную работу,– сказал он.

– Надеюсь, она поможет решению проблем, которые вам необходимо решить.– Их взгляды встретились.– Перед тем как вы позвоните Джо Лумису,– добавила она.

– Да, частично.

– Может быть, вам понадобится еще что-нибудь…

– Благодарю вас. Нет.

– Хорошо,– сказала она.– В таком случае я приду к себе.

– Еще раз большое спасибо,– произнес Палмер и почувствовал, как кровь приливает к его щекам.

Он плотно сжал губы и заставил себя пойти впереди нее к двери. Открыв дверь перед мисс Клэри, он быстро поклонился, стараясь не смотреть на нее. На сегодня уже довольно.

Она прошла мимо него, оставив после себя едва уловимый аромат, настолько слабый, что Палмер не смог даже определить, что это было, какой-то намек на духи. Выходя в коридор, мисс Клэри окинула взглядом его кабинет, глаза ее на какое-то мгновение скользнули по его лицу, и при этом уголок рта чуть-чуть поднялся в еле заметной улыбке. Это тоже было скорее намеком на улыбку, подумал Палмер, подобно тому, как исходивший от ее тела аромат лишь отдаленно напоминал какие-то духи.

Мисс Клэри прошла через вестибюль, повернула за угол и исчезла. А Палмер, закрыв дверь кабинета, вернулся к столу и сел. Его пальцы, как бы подчиняясь пробудившейся в подсознании памяти, потянулись к кнопкам интеркома, но вместо того, чтобы нажать какую-то определенную кнопку, пальцы скользнули по всем подряд, не останавливаясь ни на одной из них. Палмер задумчиво прищурился, затем выпрямился в кресле, внимательно посмотрел на интерком и решительно нажал на кнопку с надписью «Элдер». Вспыхнул зеленый огонек, и из микрофона раздался голос:

– Да?

– Гарри, это Палмер. У вас найдется свободная минутка?

– Выкладывайте.– У Гаррисона Элдера был сиплый высокий голос, вероятно и в юности звучавший точно так же, как сейчас, когда он приближался к пенсионному возрасту. Палмер подумал, что голос Элдера напоминает сильно простуженный дискант из церковного хора.

– Что вы можете сказать о «Джет-Тех», прямо так, с ходу, не заглядывая в досье?

В ответ Элдер не то захихикал, не то фыркнул, интерком исказил этот звук.– В двадцать пять слов или еще короче? – спросил Элдер, продолжая посмеиваться.

– Как вы расцениваете их связь с нами? – настойчиво спросил Палмер.

– Это сейчас трудно сказать. Обычно Пол Джерати вел с ними дела сам, когда расчеты шли через «Хадсон траст». Да простятся им их прегрешения.

– А сколько этих прегрешений? – спросил Палмер.

– Им позволяли обделывать свои делишки под разными названиями корпораций, которые у них зарегистрированы.

– Да? А шишки кто за это будет получать, мы?

– Эти шишки приносят нам прибыль,– возразил Элдер.– Я никогда не лез в эти дела. Не было надобности. Если хотите, могу бросить на это кого-нибудь из своих парней. За неделю справятся.

– А ваше собственное просвещенное мнение? Элдер снова захихикал:– Черт побери, кто теперь может считать себя просвещенным? – Он немного помолчал и затем сказал:– Ну, ладно, давайте разберемся. Основная компания осуществляет свои банковские операции в Делавэре, счет там небольшой. У нас «Джет-Тех интернешнл» получила семь кредитов на усовершенствование своих предприятий. Кроме того, мы выступаем как их посредники при расчетах с дочерними компаниями. И разумеется, мы агенты всех компаний в операциях с акциями, а также в операциях, связанных с перечислениями. Кроме того, «Атомик проджектс» получила от нас большой и еще не оплаченный заем из двенадцати процентов годовых. Мы взяли на себя также кредитование почти всех их филиалов, которые ведут дела за границей, а это практически означает, что мы кредитуем почти все их филиалы. Черт побери, Вудс, неужели вы потребуете от меня более точных данных?

– Гарри, мне надо узнать еще кое-что, чуть поближе к сути дела, то есть общую сумму наших операций с ними.

Из микрофона послышался хриплый звук, похожий на тихое рычание.

– …Мы погасили их задолженность по «Континентал экуипмэнт»,– услышал Палмер.– Ну, в целом, учитывая, что я называю весьма округленные цифры, мы всадили в них ну… что-то около восьмисот миллионов.

Наступила продолжительная пауза. Заключительные слова Элдера словно заполнили огромный кабинет и затем стали медленно замирать в самых отдаленных его углах.

– Вудс! – крикнул Элдер.– Хэлло, Вудс!

– Спасибо, Гарри.

– Это лишь приблизительная цифра.

– Понимаю.

– Может быть, я преувеличил ее процентов на двадцать пять.

– Однако картина в целом теперь мне ясна,– сказал со вздохом Палмер.– Даже если вы и преувеличили на двадцать пять процентов, «Джет-Тех» все же составляет не менее пяти процентов всех наших деловых операций. Но если вы ошиблись в сторону уменьшения, то их доля составит уже десять процентов этих операций?

– Да, примерно таков объем наших с ними операций,– согласился Элдер.

– Другими словами, они самые крупные наши клиенты?

– Да, конечно.

– Еще раз благодарю, Гарри.

– Рад быть полезным.

Палмер некоторое время сидел неподвижно, пристально глядя на кнопки интеркома. Затем потянулся через стол, перебрал все нанизанные на иглу листки за вчерашний день и нашел записанный на листке номер телефона Лумиса. Это был номер прямого провода, так как у него в конце не было двух нолей. Палмер нажал на рычажок телефонного аппарата, который соединил его непосредственно с городом, и медленно набрал указанный номер. Лишь после четырех звонков Палмер услышал голос пожилого человека.

– Мистер Лумис? Говорит Вудс Палмер.

Голос пожилого человека ответил:– К сожалению, мистер Лумис уехал из города. Он вернется только в понедельник. Я его секретарь, мистер Палмер. Не хотели бы вы оставить какое-нибудь извещение для мистера Лумиса?

– Передайте мистеру Лумису, что я звонил.

– Непременно.

Закончив разговор и положив трубку, Палмер почувствовал, что ладонь у него стала влажной. Он старался успокоиться, испытывая одновременно чувство облегчения, потому что так получилось. В сущности, он и сам не знал, что, собственно, мог бы сказать старому Лумису. Палмер встал и медленно пошел к окну, стараясь тщательно разобраться в той обширной информации, которую сегодня получил. Что-то тут явно не вяжется, думал он. Лумис должен бы быть лоялен по отношению к тому банку, в котором хранятся его деньги, а не к сберегательному банку, в котором он не был заинтересован материально. Стоя у окна, Палмер смотрел на вереницу кэбов около гостиницы «Плаза». На его глазах все они продвинулись немного вперед, когда молодой человек и девушка подошли, сели в первый из них и уехали. На девушке был красный костюм, у нее были черные волосы. Палмеру пришло в голову, что это могла быть Вирджиния Клэри. Но он тут же отверг эту мысль.

Глава семнадцатая

Пожилой официант убирал со стола посуду после обеда. Откинувшись в кресле, Палмер наблюдал за тем, как он увозил на бесшумной тележке грязные тарелки и серебряные купола крышек для горячих блюд. Уже не в первый раз Палмер спрашивал себя, почему эта цыганская кочевая жизнь раздражает его гораздо больше, чем жену. Он закурил сигарету и, скрываясь за ее огоньком и дымом, наблюдал за Эдис, разливавшей кофе.

У нее, как всегда, был деловитый вид, хотя на этот раз она выглядела так, как если бы была «на людях», и это придавало ее внешности безупречно законченный характер: из миловидной блондинки с естественным цветом лица и волос она превратилась в холодный манекен, украшающий страницы модного журнала «Вог». Каждый волосок в прическе был приглажен. Она сильнее, чем обычно, подвела глаза, и они стали казаться больше и выразительней. Кожа на лице стала матовой и бархатистой. Разглядывая сейчас Эдис, Палмер вспомнил, как дурно обошелся с ней сегодня утром, когда она предстала перед ним в своем домашнем обличье.

В чем же дело? – думал он. Почему он всегда недоволен? Почему, что бы она ни делала, все было ему не по душе? Может быть, он слишком хорошо ее знал? Она уже не могла больше быть для него загадкой, и ничто в ней не могло теперь заменить эту утраченную тайну. Однако почему же вообще он нуждался в каких-то заменах?

Эдис почувствовала, что он ее разглядывает. Она подняла глаза, и их взгляды встретились.– Тебе кофе? – спросила она и протянула ему наполненную до краев чашку.– О чем ты сейчас думал?

Палмер напряженно сжал губы:– Да так, ни о чем.

– А я и не предполагала, что «ни о чем» может иметь такую глубину,– сказала Эдис.

– Я подумал,– сказал Палмер, пытаясь быть хотя бы отчасти правдивым,– как хорошо ты сегодня выглядишь.

Светло-карие глаза Эдис широко раскрылись. В искусственном освещении комнаты они казались почти серыми.

– Только не выдумывай, пожалуйста, дорогой,– сказала она.– Ты просто давал оценку моему «официальному», как ты называешь, виду и удивлялся, зачем мне это понадобилось.

– Нет,– ответил Палмер.

– Тогда ты, наверно, удивлялся, как это я нашла время для того, чтобы привести себя в порядок после целого дня хлопот со строителями и целого вечера, ушедшего на то, чтобы пораньше уложить спать детей.

– И это как-то не приходило мне в голову.

– Что ж, если хочешь знать, изволь: сегодня первый вечер, который мы проводим вместе дома. Впервые за всю неделю, кажется? Вот я и постаралась.

– Я очень рад,– сказал Палмер, гадая про себя, примет ли она и эту ложь.

– Ну, ладно, пей кофе.– Она немного помолчала, а потом тихо проговорила:– Сегодня утром у меня на глазах произошла ужасная вещь: один из наших рабочих упал с лесов.

– Сильно расшибся?

– Переломов нет, однако мастер отправил его домой. Я настаивала, чтобы его осмотрел врач, и мастер обещал позаботиться. Но как я могу это проверить?

– Он же застрахован.

– Да я не о том, Вудс,– возразила она.– Раньше я думала, что такие случаи бывают только на больших стройках, там, где возводятся небоскребы или мосты. Но когда это случается у тебя в доме, как-то теряешься.

– Несчастные случаи могут быть где угодно.

Эдис нетерпеливо вздохнула, и ее рука потянулась к сигаретам Палмера.– Не в том дело, дорогой,– проговорила она.– Не могу толком объяснить, в чем тут суть, но я все еще никак не приду в себя. Палмер зажег спичку и поднес ее к сигарете Эдис.– Не принимай это близко к сердцу, рано или поздно мы ко всему привыкаем. Тебе ведь не больней, чем рабочему, который сорвался сегодня с лесов, или кому-то другому, кого переехала машина, или девушке, которую изнасиловали в Сентрал-парке.

Эдис поморщилась и устремила взгляд на тлеющий огонек своей сигареты.– Знаешь, я хотела бы жить так, чтобы не видеть вокруг себя такого грубого насилия. Здесь, в Нью-Йорке, с ним сталкиваешься повсюду.

– Ты думаешь, в других городах иначе?

Эдис махнула своей длинной узкой рукой, как бы отвергая его мысль.– Я говорю не только о себе, меня тревожит, как это повлияет на детей.

– Ну, они-то недурно приспособились ко всем переменам,– сказал Палмер с легкой усмешкой. Затем решил продолжить свою мысль:– А вот ты все никак не привыкнешь…

К его удивлению, она утвердительно кивнула в ответ:– Да, пока еще не привыкла. Со временем все, наверно, пройдет, но признаюсь, меня это ничуть не радует. Мне ведь не одиннадцать лет, как Джерри, а сорок. В этом возрасте нелегко привыкать к неожиданным переменам.

– К счастью, тебе не дашь больше ну, скажем, тридцати… трех, не так ли?

– Что-то не похоже, судя по тому, как ты разглядывал меня сегодня утром.

– Когда тебе приходит охота по-своему истолковыватьчужие мысли, я…

– Как бы то ни было,– прервала его Эдис,– очень плохо то, что мы никого не знаем в Нью-Йорке, а перспектива заводить новые знакомства меня не привлекает.

– Однако мы встречаемся со множеством всяких людей, я бы сказал, что их даже слишком много.

– Это не более чем официальные визиты,– ответила Эдис.– Нас приглашают, потому что… ну по разным причинам. Чаще всего через каких-нибудь общих знакомых. Сейчас мы не приглашаем к себе только из-за того, что еще не готов наш дом. Но как только он будет закончен, начнутся ответные приглашения, эта перспектива меня просто удручает.

– Здешние люди, в сущности, не так уж отличаются от наших друзей в Чикаго.

Эдис вздохнула: – Друзья – это все же друзья, а людям, которых встречаешь впервые, далеко до друзей. Во всяком случае, я понимаю это так. Может быть, в Нью-Йорке случайные встречи и называют дружбой, я не знаю.

– А я и не подозревал, что тебе здесь так…

– Это пройдет,– вставая, прервала его Эдис.– Если ты допил кофе, давай обсудим сейчас наши планы.

Палмер посмотрел на свою полную до краев чашку и поднялся из-за стола, сказав:– Я возьму кофе с собой. Скажи мне лучше, почему ты так предубеждена против Нью-Йорка.

Эдис молча направилась в соседнюю небольшую комнату, которую администрации отеля угодно было величать библиотекой. Смахнув пыль с двух кресел, Эдис подвинула их к столу, убрала со стола ящик с книгами и развернула чертеж.

– Неужели мы снова будем обсуждать вопрос о несущих стенах и о том, что я должен буду делать в моем новом кабинете? – спросил Палмер.– Если так, то я…

– Этот вопрос я решила еще сегодня, в два часа дня все уже сделано,– резко оборвала его Эдис.– Завтра твой кабинет будут штукатурить.

– Хорошо. Какая же у нас повестка дня на сегодняшний вечер?

Эдис медленно опустилась на одно из кресел и некоторое время молча пристально разглядывала чертеж. Уголки рта у нее слегка опустились, будто она увидела что-то очень грустное.

– Вудс,– проговорила она,– присядь-ка.

Он сел и поставил чашку с блюдцем прямо на чертеж.

– Я не комический персонаж,– медленно проговорила Эдис,– и я не хочу, чтобы со мной обращались таким образом.

– А почему ты?..

– Я знаю, что такое быть посмешищем,– продолжала она, перебив Палмера.– Еще подростком мне пришлось испытать это, я была длинноногой верзилой, выше всех моих сверстников. Но с первого же года, когда я стала появляться в обществе, никто больше не находил меня смешной. И я решительно возражаю против такого со мной обращения.

– Я вовсе не считаю тебя смешной,– заверил ее Палмер.

– А твое язвительное замечание по поводу повестки дня? Не думай, что я не поняла. Я прекрасно вижу, что тебе не нравится, как я все организую. Но ведь если я не стану это делать, то тебе придется заниматься всем этим самому, а я не сомневаюсь, что это тоже тебе не понравится. Независимо от того, что я для тебя делаю или не делаю, все тебе не по душе. Не очень-то веселое положение, правда?

– Да, невеселое, при одном лишь условии: если я действительно ставил бы тебя в такое положение. Но дело в том, что ничего подобного нет.

– Такой невозмутимо спокойный вид, и вдруг такой необычайный комплекс внутренних противоречий, любопытно, не правда ли?

– Я охотно продолжу этот разговор, если ты соблаговолишь пояснить мне, что имеешь в виду,– холодно ответил Палмер.

Эдис отодвинула в сторону чашку с кофе и некоторое время разглядывала чертеж перекрытий дома.

– Намерен ли ты оставить скульптурную группу Ханны Керд у себя в кабинете? – спросила она.– Если нет, я помещу ее в тот угол.– Эдис обернулась к Палмеру и добавила:– Я спрашиваю совсем не для того, чтобы снова начать спор. Просто я бы тогда сделала выемку в потолке. Ведь на той неделе уже начнут прокладывать электрическую проводку.

– Я хотел бы оставить эту скульптуру у себя в кабинете.

Эдис снова наклонилась над чертежами.

– Вдоль этой стены можно бы повесить картины современных художников, кроме натюрмортов. Согласен?

Палмер прищурил глаза, внимательно разглядывая чертеж.

– А это что такое, холл? – спросил он.

– Часть холла,– ответила Эдис.– А тут стена, отделяющая вестибюль.

Не возражаешь?

– Нет.

– Картина Констэбла – мамин подарок – будет висеть здесь,– продолжала она,– а Энгр на той стене. Вокруг этих картин образуется свободное пространство, так что ничто им не будет мешать. Мне бы не хотелось помещать полотна Эрнста рядом с другими художниками-модернистами. Что, если мы повесим его вот сюда?

– Отлично.

– Натюрморты будут висеть в столовой. Хорошо?

– Хорошо.

– Гравюры предназначаются для других комнат. А Фраскони и Пирса можно, например, разместить в комнатах для гостей.

– Кроме гравюры «Рыбная ловля», которую я хотел бы взять к себе в кабинет,– заметил Палмер.

Эдис снова обернулась к нему:– В чем я опять провинилась? Чем-то тебя задела? До этого у меня было совершенно определенное впечатление, что все это тебе безумно наскучило.

Палмер встал.– Эдис, я не знаю, что кроется за всем этим,– проговорил он,– моту только сказать, что с меня хватит.

Невидящим взглядом она уставилась в темный угол комнаты. Наблюдая за ней, Палмер подумал, что Эдис в отличие от него, наверно, сейчас не перебирает в уме только что сказанное, анализируя какие-то отдельные моменты. Вместо этого она будто прислушивается к тому, о чем ни один из них ничего не сказал, будто хочет уловить звучание обертонов, недоступных обычному слуху.

Она задумчиво покачала головой: – Да, ты прав, Вудс.– И, посмотрев на него снизу вверх, добавила:– Вудс, я тоже не знаю, что кроется за всем этим. Посиди со мной и помоги мне еще немного, хорошо? Я больше не буду. Палмер снова сел и стал пить кофе. Висящая над их головами одинокая электрическая лампочка бросала на стол и на пол круглое пятно света. В чашке с кофе заплясала маленькая желтая искра, а светлая копна волос Эдис совсем затемнила ей лицо.

– Что ты имела в виду, когда говорила о комплексе внутренних противоречий у меня? – спросил Палмер, стараясь, чтобы голос его звучал ровно и миролюбиво.

Эдис чуть заметно пожала плечами.

– Просто у меня создалось такое впечатление,– ответила она ему в тон,– что ты в действительности гораздо сложнее, чем тебе кажется. Я же, наоборот, гораздо проще, чем мне бы хотелось признать. Ты обладаешь способностью жонглировать всякого рода противоречиями, не давая им коснуться земли. А я не умею этого делать.

– Какими противоречиями?-настойчиво допытывался Палмер.

– Ах! – Она опустила глаза на руки, разглядывая манжеты своей блузки. Голубоватый свет маленького драгоценного камня на запонке метнул искру в глаза Палмеру.

– Когда мы обручились, ты казался совсем другим,– сказала Эдис таким тихим голосом, что у Палмера вдруг мелькнула мысль, что она и не хочет, чтобы он услышал. Он подался вперед на своем стуле.

– Ты всегда немного отличался от других юношей, которых я знала. Держался более непринужденно, не важничал. Высмеивал то, над чем они никогда не смеялись. К тому же у тебя была ужасная репутация: ты сменил три колледжа. Рассказывали о какой-то истории с девушкой, которая у тебя была, когда ты жил на Восточном побережье.

Эдис умолкла и, будто гипнотизер, поворачивала руку то в одну, то в другую сторону, и камешек в запонке снова вспыхивал и сверкал.

– Но, несмотря на это, ты все же не казался мне сложной натурой,– вновь заговорила она.– Я даже склонна думать, что ты и не был тогда таким сложным… Потом погиб Хэнли.

Палмер кивнул:– Ты правильно почувствовала значение этого события.

– Но и тогда перемена произошла не вдруг. Даже в армии, приезжая в отпуск и в командировки, ты во многом еще оставался почти таким же, как и прежде. Сколько времени ты пробыл в Европе? Два года?

– Полтора.

– Вот когда ты вернулся из Европы, я заметила происшедшие в тебе перемены.– Она взглянула на него:– Ничто не вынуждало тебя занять место Хэнли в банке. Твой отец не просил тебя об этом.

– У него не было необходимости просить меня.

– Итак, первое противоречие,– сказала Эдис.– Первое, за которым последовали многие другие. Вудс, в тебе есть что-то совсем особое. Я только сейчас начинаю понимать, насколько ты отличаешься от… Палмер, не дождавшись конца ее фразы, поспешил закончить сам:

– От нормальных людей?

Эдис криво усмехнулась:– Я ведь только пытаюсь ответить на твой вопрос. А это не так-то просто, особенно когда, в сущности, в этом нет нужды.

– Тогда лучше не надо,– предложил Палмер.

Эдис покачала головой:– В этом году все эти противоречия резко обострились. Мне, пожалуй, следовало ожидать, что так будет, когда ты после смерти отца продал банк. Но я не могла тогда предвидеть эту твою новую должность. Ты словно воскрешаешь своего отца и начинаешь все заново, на этот раз в Нью-Йорке.

Палмер откинулся в кресле, стараясь сдержать себя и не ответить. Можно было бы спокойно и разумно поговорить о личных делах. Но когда Эдис под личиной благожелательной разумной беседы так ожесточенно нападает на него, тут совсем другое дело. Однако вместо резкой отповеди Палмер заставил себя сказать:– Эдис, я не уверен, что понимаю тебя.

– Видишь ли, ты попадаешь в тот же круг взаимоотношений,– сказала она,– у Бэркхардта такой же властный и деспотичный нрав, как и у твоего отца. И здесь, в Нью-Йорке, ты снова так же несчастлив, как и в Чикаго. Палмер опять сдержался.– Почему ты думаешь, что я здесь несчастлив? – спросил он почти безразличным тоном.

– Я могу судить об этом только по тому, что ты говоришь и как себя держишь.– Эдис, глядя на него, коснулась холодным кончиком пальца его щеки.– Не сердись, дорогой, я ведь не…– Она отвела взгляд от его лица.– Но ты, наверно, думаешь…– Ее голос звучал неровно и глухо.– Ты думаешь, что я все это со зла, чтобы задеть тебя.– Она умолкла, ожидая его ответа.– Ведь так?

Палмер провел языком по пересохшей нижней губе и попытался освободиться от сковывающего его напряжения.– А тебе никогда не приходило в голову, что человек может быть несчастлив по причинам, которые не имеют никакого отношения к его работе? – спросил он самым спокойным тоном, на какой был способен.

– Приходило,– ответила Эдис, взяв его чашку с кофе и отхлебнув из нее немного.– Может быть, причина этому – наш нелепый отель. А может быть, и этот город, хотя ты никогда в этом не признаешься, наконец, неудобства, вызванные ломкой привычного образа жизни. Тут могут быть повинны и специфические особенности твоей новой работы, которая имеет весьма отдаленное отношение к банковскому делу. Как видишь, недостатка в причинах нет.

– Однако из всех ты выбрала наиболее отдаленные и фрейдистские,– сказал Палмер.

– А ты, кажется, считаешь эти слова синонимами? – отпарировала Эдис.

– Нет, я просто считаю, что это ты мыслишь какими-то окольными путями и пытаешься истолковать все по Фрейду. Видимо, это дань моей пресловутой сложности,– добавил Палмер.

– А не пытаешься ли ты замаскироваться под простачка? – спросила Эдис.

– Я пытаюсь…– начал было Палмер и вдруг почувствовал всю нелепость их спора.– Пойми меня, пожалуйста, правильно, я просто хочу как-то сохранить остатки достоинства перед лицом жены, которая у меня на глазах превращается в психоаналитика. Если бы я сейчас на минуту закрыл глаза, то, наверно, вообразил бы тебя с большой накладной бородой. Эдис продолжала отхлебывать кофе маленькими глотками.

– Ладно, пусть будет по-твоему,– проговорила она наконец,– но только ответь мне на один вопрос. Не потому, что я имею какое-то право знать это, нет. Но ради всего святого скажи: зачем тебе понадобилась эта работа? Палмер собрался было ответить, но помедлил, чтобы сообразить, как лучше растолковать все это Эдис, чтобы его доводы показались ей достаточно разумными и ясными. Но были ли они такими в действительности? Он тихонько вздохнул.

– Я бы начал вот с чего. В течение пяти лет я исподволь, незаметно старался, чтобы Бэркхардт заинтересовался мною. Я знал, что отец умирает и что мне надо быть готовым действовать самостоятельно, как только я стану свободным. Результаты тебе известны.

Эдис, казалось, застыла с чашкой кофе, которую собиралась поднести ко рту. Когда он кончил, она едва заметно улыбнулась:

– О, да.

– Теперь проследуем в обратном направлении, вернемся к послевоенным годам, когда я решил, что должен работать в банке, пока отец жив. Если пройти еще немного назад, то это уже будет военная служба. К этому времени мне стало ясно, что, освободившись из-под власти отца, я стал нравиться себе гораздо больше. Ты видишь в этом связь?

Эдис утвердительно кивнула. Но чашка, застывшая у нее в руках, не дрогнула.

– Если тебе это понятно, тогда ты должна понять и то, почему я принял предложение Бэркхардта. Или почему я заранее наметил план, как заполучить эту работу, если тебе так больше нравится.

– Нет, этого я не понимаю,– сказала Эдис.

Палмер взглянул на чашку, которую она все еще держала в руке, и увидел, что кофе в чашке даже не шелохнется.

– Ты объяснил лишь, как это сделал, но не сказал, зачем тебе это понадобилось.

Рука Палмера устремилась к ней словно в немом призыве. Неужели человек не может объяснить своих поступков другому человеку? Неужели общение между людьми дается с таким трудом?

– Ну хорошо,– сказал он.– Давай по-другому: я не хочу и никогда не стремился стать копией своего отца Вудса Палмера. Он был ограниченным человеком с узким кругозором. Если у него был какой-то девиз в жизни, то это, несомненно, было лишь слово «нет». Он считал, что в течение целого дня может превосходно обходиться одним этим словом. Он говорил его жене, сыновьям, дружбе и, пожалуй, даже самой жизни. Ненавидеть отца было невозможно, так как ненависть все же чувство. Можно было только пережить его. Был еще и другой исход, при условии, что у человека имеется определенная склонность к такому исходу. Исход, который избрал Хэнли, не вернувшийся со своим самолетом. У меня таких наклонностей не было. Ты понимаешь, о чем я говорю?

Эдис еле слышно откашлялась.

– Да.

– Для того чтобы пережить отца, надо было иметь какой-то очень сильный стимул, который поддерживал бы человека все время. Это не мог быть стимул негативного характера, цель должна непременно быть положительной. До войны у меня такой цели еще не было, я все еще оставался его сынком. Во время войны я обнаружил, что могу стать независимой личностью и обладаю всеми необходимыми для этого способностями.

Палмер умолк, пытаясь взвесить свои слова, проверить их действие. Взгляд Эдис, который все это время был прикован к кофейной чашке, вдруг устремился на Палмера.

– Что же это была за цель? – спросила она.

Палмер сделал вдох и, задержав дыхание, проговорил:– Быть полезным. Просто приносить пользу.

Тонкие светлые брови Эдис слегка сдвинулись.– Сейчас я уже не понимаю тебя,– призналась она.

– Когда он умер,– продолжал Палмер слишком быстро для того, чтобы иметь возможность анализировать на ходу свою речь, как он это любил делать,– сотни его коллег банкиров, политиканов и дельцов с традиционной почтительностью похоронили его. Он посвятил свою жизнь служению долгу. Он был беззаветно предан своему делу и олицетворял собой образец гражданина. Ты все это слышала. Но задумывалась ли ты когда-нибудь над тем, почему такое множество мелких жуликов его превозносили? Похвала ничтожных людей хуже любого оскорбления.

– Но ведь и он приносил пользу? – возразила Эдис.

– Ты хочешь сказать, что он давал деньги,– возразил Палмер.

– Давать деньги нуждающимся – значить быть полезным…

– Давать деньги – это дешевый способ откупиться,– прервал ее Палмер.– В этом участвует не человек, а его чековая книжка. И это именно то, о чем я хотел сказать,– добавил он, повысив голос, увидев наконец возможность пояснить свою мысль.

Эдис слегка пожала плечами.– Теперь я уже ничего не понимаю, милый.

– Отец давал только деньги.– Палмер старался говорить медленней:– А чтобы приносить людям пользу, надо отдавать еще и частицу своего я, а не только чековую книжку.

– Значит, ты хочешь…– Эдис на мгновение запнулась,– отдавать частицу своего я?

– Я буду поступать так, как считаю правильным,– ответил он,– я, как частное лицо, как индивидуум, а не как сын банкира, который только тратит деньги. Вот что я имел в виду, когда говорил о своем желании приносить пользу. Вот о чем идет речь.

Наступила тишина. Никто из них не нарушал молчания. Лицо Эдис ничем не выдавало ее чувств.

– Ты понимаешь меня? – Палмер пытался проникнуть сквозь завесу этой маски. Он постучал пальцами по свертку лежавших на столе чертежей. Плотная бумага затрещала под его рукой, словно объятая пламенем.

– Ну, например, тот труд, который ты вкладываешь в перестройку и отделку дома,– продолжал Палмер.– Ты умеешь это делать, ты приносишь какую-то пользу, вкладываешь в это частицу своего я.

Эдис посмотрела ему в лицо.

– Вудс,– тихо сказала она.– Я…– На мгновение она задумалась.– В чем-то ты прав, конечно. Действительно, тут есть что-то полезное, и мне это доставляет удовольствие. Но дело совсем не в том. Удовольствие – это уже результат. Причина же, по которой я окунулась во все эти хлопоты с перестройкой дома, заключается в том, что я…– и она снова запнулась,– что мне просто больше нечего делать в этом враждебном и лицемерном городе.

– Эдис!

– Я никого здесь не знаю,– продолжала она приглушенным голосом.– И не хочу никого знать. Я для них ничто. Даже меньше, чем ничто, в их глазах. Но во мне достаточно самолюбия, и я помню о том, что в Чикаго я имела какой-то вес. Там я была как бы лягушкой средней величины в пруду средней величины. Здесь же я…– И она сделала неопределенный жест.– Ах, черт возьми,– сказала она с досадой.– Я же поклялась себе, что никогда не заговорю с тобой об этом.

Палмер молчал, и Эдис решительно пододвинула к нему недопитую чашку кофе.

– Во всяком случае,– сказала она,– это временные трудности, и я справлюсь с ними. Когда мы начнем принимать у себя, все наладится. Я достаточно зрелый человек для того, чтобы понимать, что все это со временем пройдет.– Эдис замолчала, ожидая его ответа.

Но он молчал, и тогда она снова заговорила:– Но к сожалению, то, что происходит с тобой, дорогой, носит уже не временный характер.

Палмер нахмурился:– Что ты хочешь этим сказать?

Оба молча посмотрели друг на друга. Верхний свет люстры освещал только кончики ее ресниц, и Палмер не мог заглянуть ей в глаза. Он почувствовал себя неловко в этом невыгодном для него положении. Ей было лучше видно, что происходило у него в душе.

Глава восемнадцатая

Человек, сидящий справа от него, за все время обеда не проронил ни слова, и Палмер был ему за это благодарен. Когда официант услужливо склонился, ставя перед Палмером вазочку с мороженым, он слегка обернулся к своему молчаливому соседу полюбопытствовать, уж не уснул ли тот. Палмера это не удивило бы – обед был нестерпимо скучный.

Здесь, в Нью-Йорке, за короткое время, заполненное деловыми встречами, Палмеру пришлось посетить по крайней мере дюжину таких обедов. Их можно было подразделить на две-три категории. Так называемые политические обеды устраивались для сбора средств, а также для привлечения внимания к тем, кто вносил свою лепту. Своим личным присутствием на таких обедах эти люди демонстрировали свою лояльность. Однако, поскольку на обедах республиканской партии присутствовали, за редким исключением, почти те же дельцы, что и на обедах демократической партии, Палмер не преминул отметить про себя, что эти люди демонстрируют не столько свою лояльность, сколько свою предусмотрительность. Что касается торжественных юбилейных обедов, то на них, разумеется, чествовалась и восхвалялась деятельность какого-нибудь видного лица, однако Палмер очень скоро убедился, что они обычно затевались с какой-то другой целью, чаще всего – для сбора денег. Все же благотворительные обеды тоже неизбежно переплетались с какими-то иными целями, обычно с религиозными, но не протестантскими, а католическими. Разумеется, и протестанты тоже где-то собирали нужные им средства, однако в Нью-Йорке вся благотворительная деятельность религиозного характера предназначалась главным образом для помощи католическим церквам или еврейским религиозным организациям: то с целью создания какого-нибудь фонда, то для постройки больницы или организации детского летнего лагеря.

И сегодняшний обед был тоже благотворительным. Палмер сидел и задумчиво поглядывал на стоящую перед ним вазочку с мороженым. На собственном опыте он уже убедился, что по цвету мороженого нельзя определить, каким оно окажется на вкус: сливочным, кофейным или фруктовым. Впрочем, сейчас он размышлял не об этом, его озадачивало, почему, чем чаще он бывал на нью-йоркских приемах и обедах, тем трудней ему было определить, к какой категории их следует отнести.

Взять хотя бы этот обед. Формально он организован для сбора средств в пользу приходской школы в одном из самых захудалых кварталов Ист Сайда. Школу содержали монахи из какого-то ордена, какого именно – об этом Палмер не имел ни малейшего представления. Мак Бернс сообщил ему о том, что, хотя Вик Калхэйн сам никогда не учился в этой школе, она находилась на его территории и было известно, что он ей покровительствует. После чего Палмер понял, что от всей этой затеи, несмотря на попытку преподнести ее как религиозно-благотворительное мероприятие, сильно отдавало политиканским душком. И поскольку почетным гостем обеда был некто учившийся когда-то в этой школе, а затем наживший кругленький капиталец на подрядах по асфальтированию улиц, весь этот обед действительно скорее напоминал церемонию чествования сего почетного гостя, чем благотворительную кампанию.

Пока Палмер распутывал весь этот запутанный клубок и пытался установить, какая же из нитей ведет к центру лабиринта, официант в великолепной коричневой, расшитой золотом ливрее низко склонился над ним и вылил целую ложку темно-коричневого сиропа крайне неаппетитного вида на уже подтаявшее мороженое, которое впитало его, как перегревшийся подшипник поглощает очередную порцию масляной смазки. На этот раз Палмер не поддался на обман. Темно-коричневый шоколадный цвет отнюдь не служил доказательством того, что сироп был шоколадный: в этом городе можно ожидать любого подвоха. Это могла быть кофейная гуща или варево из корицы, мускатного ореха и других специй, как будто с помощью окраски можно скрыть, что это обычная неудобоваримая бурда.

Палмер выбрал одну из четырех десертных ложечек, единственное, что сохранилось из целой коллекции столового серебра у его прибора к концу обеда, и, сделав над собою усилие, зачерпнул сгусток мороженого с застывшей на нем капелькой сиропа. Попробовав, он кивком головы подтвердил собственную догадку. Так и есть – ананасовое мороженое и ореховый сироп. Он отодвинул вазочку подальше от себя и закурил сигарету. Огромный банкетный зал отеля был заставлен большими круглыми столами на десять персон каждый. Высокий подковообразный балкон опоясывал три стены зала. Там тоже были расставлены столики, но поменьше, на четыре персоны. В дальнем углу на небольших подмостках оркестр из пяти музыкантов безостановочно извергал на головы обедающих мешанину из популярных мелодий не менее двухгодичной давности. Когда официанты разносили главное блюдо – непрожаренный ростбиф, оркестр сыграл несколько куплетов из песни «Будь нежным», что, очевидно, следовало расценивать как традиционную шутку. В пригласительном билете было сказано, что после официальной части начнутся танцы и состоится небольшое эстрадное представление. В роли конферансье должен был выступать комик, о котором самому Палмеру до сих пор не приходилось слышать, но, по словам Вирджинии Клэри, некогда он был весьма популярен в «Горах». В «Горах»? – Палмер недоумевающе поднял брови, и Вирджиния пояснила, что «Горами» называют летний курорт Кэтскиллз. Туда обычно приглашают на летние месяцы известных комических актеров и артистов эстрады, а во время «мертвого» сезона актерам приходится выступать на обедах, подобных сегодняшнему, за неимением другой работы.

Вирджиния должна была сидеть за столом номер шесть вместе с Гарри Элдером и несколькими газетными репортерами.

Палмер попытался разглядеть номера столов, но со своего места в президиуме под ярким светом прожекторов почти ничего не смог увидеть в затемненном зале. Перед обедом он договорился с Вирджинией, чтобы она заказывала виски для своего стола столько, сколько сочтет нужным. Он, прищурив глаза, оглядел зал в поисках стола, на котором стояло бы по меньшей мере полдюжины пустых бутылок, но вскоре убедился, что почти на каждом столе высится уже целая батарея.

Палмера в числе прочих почетных гостей с самого начала отделили от остальной, более шумной и, судя по всему, более счастливой массы участников приема и собрали в отдельной комнате, где они сидели, не прикасаясь к спиртным напиткам, в ожидании той минуты, когда им предстояло появиться за столом президиума. После некоторого размышления Палмер пришел к выводу, что это воздержание было вызвано вовсе не присутствием многочисленных представителей духовенства, политических боссов и других почтенных лиц. Нет, просто все они превосходно понимали, что им предстоит просидеть не менее двух-трех часов под беспощадным светом прожекторов у всех на глазах. Волей-неволей пришлось оставаться трезвыми.

И когда они гуськом направились к столу президиума, у каждого из них мелькнула одна и та же, не очень утешительная мысль, что почти все сидящие в зале, кроме них, были изрядно навеселе. Встав вместе со всеми при звуках национального гимна, Палмер ждал окончания краткого благословения, которое произносил школьный священник, ища взглядом метрдотеля, чтобы заказать себе виски. Тщетная попытка: Палмеру так и не удалось больше выпить до конца этой мучительно долгой процедуры. Рядовые гости утоляли жажду вволю, зато в президиуме должны были сидеть подтянутые образцово-показательные лидеры с ясным и прямым взором, не затуманенным алкоголем. Палмер поглядел на мороженое, которое все ниже оседало в вазочке, точно продырявленный воздушный шар, и перевел взгляд на зал, пытаясь приучить свои глаза к полумраку, окружающему президиум. Кое-то из гостей уже покинули свои столы, это он мог разглядеть. Люди медленно передвигались по узким проходам между столами, то и дело наклонялись, чтобы пожать руку и похлопать по плечу, иногда на несколько мгновений приостанавливались, чтобы шепотом перекинуться какими-то замечаниями, а затем боком, словно крабы, медленно пробирались к следующему столу для новых рукопожатий и новых перешептываний.

Кто-то постучал по краю микрофона, стоящего перед ораторской трибуной, и резкий металлический звук гулко отдался во всех углах зала. Человек, стоящий у микрофона, откашлялся и стал очень шумно перелистывать целый ворох записей.

– Леди и…– Тут он запнулся и стал лихорадочно копаться в своих листках, будто в поисках недостающего слова. Обнаружив его наконец, председательствующий, плотный низкорослый мужчина по фамилии Грорк, снова прочистил горло.

– Леди и джентль…– Его слова потонули в безудержном взрыве смеха, который, докатившись до микрофона, с удвоенной силой вырвался из динамиков, установленных в зале. Грорк еще раз пошелестел бумагами и с выражением полного отчаяния взглянул на своего соседа справа, Вика Калхэйна, голова которого, хотя он и сидел, почти достигала макушки стоящего рядом с ним Грорка.

– Друзья! – снова заговорил Грорк. Это слово прокатилось между столами в затемненном зале, как гигантский бумажный ком.– Прежде чем я предоставлю слово некоторым из наших выдающихся и почетных гостей – а я уверен, что все присутствующие с нетерпением ждут их выступлений,– мне хотелось бы сказать, что на мою долю выпала особая честь и привилегия представить вам рабби Бэн Хейма Фейтлбаума, который обратится к вам с кратким вступительным словом.

В зале встретили это сообщение шумом передвигаемых стульев и покашливанием. Гости, слонявшиеся между столами, вернулись на свои места, а те, кто еще сохранил чувство ответственности, постарались угомонить своих наиболее беспокойных соседей.

Ослепительный луч неожиданно осветил лицо рабби Фейтлбаума, которому Палмер на первый взгляд дал бы не больше восемнадцати лет. По законам своей религии он не брился, но растительность на лице была едва заметна. Однако, разглядев его мягкие вьющиеся бакенбарды светло-каштанового цвета, Палмер тут же накинул ему еще примерно семь лет.

– Мои добрые друзья,– начал Фейтлбаум.

Палмер немедленно внес еще одну поправку в свою оценку, решив, что оратору уже перевалило за тридцать. Только к этому возрасту священнослужитель мог накопить достаточный опыт публичных выступлений, чтобы с таким замечательным благочестием произнести слово «добрые». Палмер тут же вспомнил старого священника из церкви святого Павла в Чикаго, который умел произносить слово «благо» так, что вместо одной гласной слышались три, причем они возникали где-то чуть повыше глотки, вырывались на свет с мягким бульканьем, и Палмеру всегда казалось, что у почтенного старца в горле застряла клецка.

– Друзья мои, какой бы веры вы ни придерживались,– продолжал Фейтлбаум,– мы собрались здесь в этот день под незримым оком всевышнего для того, чтобы наши души, наши слова и наши деяния, да, наши деяния, исполненные любви и доброты, продиктованные чувством вечного братства, слились воедино, чтобы отпраздновать и восславить в нашем духовном единении, нашей взаимной преданности и в нашем бесконечном смирении то святое дело, которому все мы преданы до глубины сердец своих; оно главенствует в нашем мышлении и настолько глубоко и нерушимо воцарилось в наших бессмертных душах, что стало неотъемлемой частицей нашей мирской жизни, которой мы можем предаваться благодаря милосердию господнему, лишь следуя его святым и высоким целям.

Палмер заметил, что кто-то на цыпочках прошел за спиной оратора, склонился к уху Большого Вика и завел с ним шепотом длинную беседу, подкрепляя свои мысли выразительной жестикуляцией. Палмер слегка наклонился вперед с таким расчетом, чтобы луч прожектора, расположенного у него над головой, не освещал его лицо, и на мгновение закрыл глаза, надеясь, что в эту минуту всеобщее внимание приковано к Фейтлбауму. Он пытался восстановить в памяти список ораторов и мысленно прикидывал, сколько времени потребуется для выступления каждого из них. Пожалуй, речи займут не менее часа. Палмер со вздохом откинулся на спинку кресла и поднял руку с сигаретой так, чтобы заслонить ею свои все еще закрытые глаза.

– …Так озари же немеркнущим светом своим наши труды ныне здесь и в дни грядущие,– продолжал говорить Фейтлбаум,– пусть твоим милосердием и вдохновением проникнутся те деяния, которые нам предстоит совершить. Палмер приоткрыл глаза и обернулся к оратору. При этом он обратил внимание на ярко-желтую шевелюру мужчины, который, склонившись к Калхэйну, нашептывал что-то ему на ухо. Только у одного человека могли быть волосы такого оттенка – у Бернса.

– …достойны и справедливы эти наши деяния,– продолжал Фейтлбаум,– так же как достойно и справедливо то, что именно меня, служителя древней религии, сегодня призвали сюда, чтобы выполнить свой долг плечом к плечу с другими во имя столь великого дела.

Черная атласная ермолка на голове раввина плавно колыхалась в такт его речи, то заслоняя, то открывая голову Бернса. Сам Калхэйн невозмутимо хранил молчание. Он сидел неподвижно, уставясь в одну точку, в то время как Бернс извергал буквально потоки слов. При этом, однако, у него так же, как и у Калхэйна, губы почти не шевелились. Палмер спрашивал себя, что такое стряслось, если Бернс даже не мог дождаться, пока раввин закончит свою речь. Однако его вдруг осенило. Слишком хорошо знал он Бернса. В такой ситуации любые мало-мальские свежие сплетни все равно достигли бы цели. Не важно, что говорил Бернс, важен сам факт: он беседует с Большим Виком на глазах у нескольких тысяч зрителей и в столь высокоторжественный момент.

Внешние эффекты – это великое дело в политике, решил Палмер. Каждому и без того было известно, что Бернс – доверенное лицо Калхэйна. Но у Калхэйна были и другие близкие ему люди. Поэтому Бернс должен был постоянно напоминать всем тем, для кого это имело значение, что именно он, а не кто иной пользуется таким доверием у Большого Вика. Палмер уже видел, как Бернс разыгрывал подобные же сцены и на других сборищах. Картина неизменно была одна и та же – сидящий истуканом Калхэйн со взором, устремленным в зал. За его спиной – Бернс. Одна рука его сжимает плечо Калхэйна, другая жестикулирует: то указывает куда-то, и как бы что-то приглаживает, то разбрасывает или отталкивает, то манит. Эта рука, полная жизни и эмоций, подобная телу балерины, неизменно приковывала к себе взоры всей аудитории, отвлекая внимание от оратора, и в результате достигала своей цели – заставляла всех напряженно следить за этой небольшой, но полной драматизма сценой.

– …мы безгранично верим, о всевышний,– говорил тем временем Фейтлбаум,– в силу твоей десницы и в мудрость твою, направляющую нас по пути праведному. Несколько человек в зале повторили за раввином заключительные слова молитвы, произнесенные на древнееврейском языке, однако их голоса потонули в поднявшемся в зале шуме: гости стали откашливаться, двигать стулья, возобновились беседы.

– Благодарю вас, рабби Бэн Хэйм Фейтлбаум,– сказал Грорк. Он слишком низко пригнул голову к микрофону, и его слова вызвали шум и треск в микрофоне. Он тут же отступил на несколько шагов.– Примите также благодарность за молитву, которую вы прочли на гэльском языке,– добавил он, подмигнув аудитории.

Выждав, пока утихнет смех, Грорк перешел к официальному отчету о финансовом положении школы, сопоставив ее скромный бюджет четверть века назад с нынешним, свидетельствующим о процветании этой школы. Палмер тем временем следил за Бернсом, который лишь теперь закончил беседу с Калхэйном. В сущности, это была даже не беседа, а монолог Бернса. Палмер не мог не отдать должного той интуиции и точному расчету, которым руководствовался этот человек даже в довольно сложных ситуациях. Прерви он свою беседу с Калхэйном одновременно с раввином, зрители усмотрели бы в этом скрытое оскорбление и даже могли обвинить Бернса в неуважении к священнослужителю. Но Бернс проявил одинаковое неуважение как к Фейтлбауму, так и к Грорку, и тем самым исключилась персональная направленность его проступка и возможность обвинить его в оскорбительном поведении по отношению к духовенству.

Калхэйн несколько озабоченно дважды кивнул головой, и Бернс, выпрямившись, проскользнул мимо жестикулирующего Грорка и направился было в зал, но по пути остановился возле Палмера и нагнулся к нему. Палмер заметил, что длинные, узкие ноздри Бернса трепещут с нескрываемым торжеством.

– Зал-то битком набит, Вуди,– зашептал он,– пришлось дополнительно втащить еще полдюжины столов. Здорово, а?

Палмер почувствовал, как кровь прилила к его щекам. Несмотря на свой немалый жизненный опыт, он не мог преодолеть внушенных ему с детства правил благовоспитанности. В эту минуту он чувствовал себя крайне неловко. Он отлично понимал, почему Бернс действует таким образом и какую услугу в данном случае оказывает ему, Палмеру. Бернс как бы связал его с Калхэйном невидимой нитью в сознании наблюдавшей за ними публики. И все же Палмер не мог побороть смущения, чувствуя себя участником сцены, в которой был продемонстрирован дурной тон и неуважение к ораторам. К тому же ему было неприятно оказаться в центре внимания многочисленной аудитории.

– Эй, дружище, тебе пора подкрепиться! – Бернс похлопал Палмера по плечу и взял его под локоть, как бы помогая ему встать.

– Но послушайте,– начал было Палмер.

В это мгновение тонкие губы Бернса быстро зашевелились, будто он нашептывал ему что-то весьма важное и срочное. Его рука взвилась над головой Палмера, указывая в дальний угол зала. Он несколько раз энергично, почти яростно мотнул головой, и его желтоватые глаза сверкнули. Вся эта пантомима должна была убедить любого, кто наблюдал за ними, в том, что Палмера срочно вызывают по важному делу. С помощью Бернса он поднялся со своего места и вслед за ним спустился с подмостков президиума в благодатный мрак большого зала.

Они с трудом пробрались через бесчисленные ряды столов к боковому выходу и покинули зал. Здесь было прохладно. Как только за ними закрылась дверь, голос Грорка сразу заглох и превратился в едва различимое бормотание.

– Ну, друг, скажи спасибо, что я тебя выручил,– сказал Бернс с ухмылкой.

– А что произошло? – спросил Палмер.– Почему так срочно понадобилось мое присутствие здесь?

Бернс усмехнулся:– Грорк страдает словесным поносом. Разве это не уважительная причина, чтобы удрать?

Палмер с легкой улыбкой покачал головой:– Вы думаете, в зале не заметили, как сначала вы говорили с Калхэйном, а только потом подошли ко мне?

Глаза Бернса на мгновение сузились, но тут же раскрылись, и он громко расхохотался.– Ну что ж, вы быстро учитесь уму-разуму, мистер Палмер,– сказал он.– Благодаря тому, что мы только что проделали, у полдюжины руководителей сберегательных банков, сидящих в зале, сейчас предынфарктное состояние.

– И все же, несмотря ни на что, большинство голосов в Олбани[8] у республиканской партии,– задумчиво сказал Палмер.– Едва ли деятель демократической партии, пусть даже с таким весом, как у Калхэйна, станет причиной бессонной ночи для кого-нибудь из наших расчетливых друзей.

Глаза Бернса заметались по сторонам, и у Палмера мелькнула странная мысль, что брошенная им фраза чувствительно задела Бернса, который сейчас быстро оглядывался, будто ждал новых ударов.

– Душечка,– сказал Бернс.– Ну скажите мне, пожалуйста, кто и где сказал, что республиканская партия единым фронтом выступает за владельцев сберегательных банков? Может быть, я проспал, может быть, Моисей спустился с горы и начертал одиннадцатую заповедь? – Он тихонько захихикал себе под нос с каким-то булькающим отзвуком, и Палмер понял, что Бернс основательно пьян.

– Это общеизвестно,– ответил Палмер.– А у вас другие соображения?

Бернс выразительно пожал плечами и тут же похлопал Палмера по руке.– У меня нет никаких особых соображений,– сказал он, придав неожиданно своему голосу нарочитую многозначительность.– Если я что-нибудь хочу сообщить другу, то выкладываю все прямо и откровенно.

– Ну что ж, выкладывайте,– усмехнулся Палмер, подхватывая нью-йоркский жаргон Бернса.

– Вся эта собачья грызня в Олбани,– начал объяснять Бернс,– вовсе не связана с борьбой партий. Ты понимаешь, что это значит?

– Это значит, что сверху еще не дали указаний.

– Какой цинизм,– сказал Бернс, скривив губы.– Нет, деточка, ошибаешься. Это попросту означает, что когда банкиры начинают между собой потасовку, то представители законодательной власти чуют запах денег.

– Боюсь, что я начинаю понимать, о чем идет речь,– сказал Палмер.

Бернс в подтверждение кивнул головой:

– Приняв решение не рассматривать это как часть программы той или другой партии, бойкие ребята из законодательного собрания в Олбани смогут выдоить из ситуации все до последнего цента. Да, они обставили все это так, чтобы уйти с битком набитыми карманами, уж они-то получат свою долю пирога.

– Иными словами,– сказал Палмер, понимая, что ему не следовало бы развивать далее эти кулинарные сравнения, но не в силах сдержать себя,– они будут чавкать, забравшись всеми четырьмя копытами в кормушку. Бернс безмолвно уставился на Палмера, почувствовав скрывающийся в его словах сарказм, но не улавливая его сути.– Слушай,– сказал он доверительно, мягко произнося каждый слог,– после того как эта волынка здесь окончится, у меня дома соберется кое-кто из подходящих ребят. Загляни ко мне. Тебе не помешает небольшое внутривенное вливание.

– В котором часу?

– Часиков в одиннадцать,– сказал Бернс.– Это не рано для тебя?

– Рано? – переспросил Палмер.– Я не знаю, как дотяну до одиннадцати.

Золотистые брови Бернса поползли было вверх, но тут же опустились. Он понимающе подмигнул: – Ну, а что-нибудь часочков в десять, а?

Из зала раздались бурные аплодисменты.

Глава девятнадцатая

Проторчав примерно с полчаса у стойки бара, Палмер вернулся в зал как раз в ту минуту, когда Большой Вик Калхэйн заканчивал свою пространную речь.

– …И ныне, как и в минувшие века, которые нескончаемой процессией уходят навсегда в небытие,– вещал он громким, чуть гнусавым голосом типичного ньюйоркца,– мы чтим память и воздаем должное всем, кому столь многим, столь многим обязаны,– продолжал Калхэйн в своей напористой манере, будто отсекал каждую фразу.– Мы смотрим в будущее без страха, нас не пугают его масштабы, мы будем смелыми в наступлении и не отступим ни на шаг. Мы не будем осуждать других, ибо не хотим быть судимы сами, не нам указывать на ошибки тех, кто уводит в сторону наше поколение, кто чернит нашу национальную честь и сводит на нет нашу славу. Пусть сама история осудит мелких, близоруких, низких людей с ограниченным кругозором, продающих наше отечество за чечевичную похлебку. Но пусть в анналах истории будет запечатлено навечно, что среди нас, среди присутствующих здесь, вместе со мной в этом зале есть честные и добросовестные люди, с мужеством и настойчивостью решавшие грандиозные задачи, люди… Палмер незаметно проскользнул в затемненный зал и стал высматривать стол номер шесть. Он не мог набраться мужества снова подняться в президиум и занять свое место.

– …место под солнцем! – громыхал Калхэйн.– Право каждого свободно…

Место под солнцем нашлось и для меня, решил Палмер, разыскав наконец стол номер шесть. Он боком пробрался к нему и с облегчением опустился в пустое кресло рядом с Вирджинией Клэри.

Она не заметила его появления. Ее взгляд был обращен в сторону Калхэйна. Палмер видел только ее профиль. До сих пор он никогда еще не был в такой непосредственной близости от нее – в каких-нибудь двадцати-тридцати сантиметрах. Очертания ее высоких скул смягчались округлостью щек и пухлыми губами. Ее тонкий и, пожалуй, чуть длинноватый нос с притупленным кончиком был слегкавздернут. Палмер только теперь обнаружил, что, если смотреть на Вирджинию в профиль, она настоящая красавица. А когда она оборачивается к нему лицом, ее можно назвать только хорошенькой. Вирджиния сидела выпрямившись, ее высокая грудь была полуприкрыта низким вырезом белого облегающего платья с очень узкими бретелями. С того места, где он сидел – несколько позади нее и чуть повыше,– он мог видеть округлые очертания ее бюста с теплой треугольной тенью посередине, прямо над вырезом.

Палмер почувствовал, как запылали у него щеки, и откинулся на спинку кресла. Он глянул в сторону президиума. На мгновение ему показалось, что кресло покачнулось. Он закрыл глаза и выждал, пока тугой комок в горле не перестал его душить.

– …Эти поступки диктуются их духом отрицания, пораженчества и алчности! – продолжал громыхать Калхэйн.– Но не стану перечислять все их свойства, чтобы не нагнать на вас тоску. Позвольте лишь сказать, что… Приоткрыв глаза, Палмер вдруг встретился взглядом с Гарри Элдером – первым своим заместителем в «Юнайтед бэнк». Палмер прищурил глаз, а Гарри подмигнул ему в ответ, затем показал взглядом на внушительную бутылку шотландского виски, которая стояла перед ним, и вопросительно посмотрел на Палмера. Тот утвердительно кивнул и стал внимательно следить, как его пожилой коллега взял пустой бокал с несколькими кубиками льда, наполнил его почти до краев и передал своему соседу, указав на Палмера. Сосед – репортер не то из «Таймс», не то из «Ньюс» – в свою очередь молча протянул бокал следующему соседу.

Эта церемония привлекла внимание Вирджинии. Она обернулась, увидела Палмера, и губы ее чуть тронула улыбка. Взяв у репортера бокал, она передала его Палмеру и шепнула:– На страх врагам.– Затем снова приняла позу внимательного слушателя, повернувшись к Палмеру в профиль. Над вырезом платья явственней обозначились очертания груди.

Палмер прихлебывал виски и тщетно пытался вспомнить, который это по счету бокал – третий или четвертый, но в конце концов решил, что, когда виски разливает Гарри Элдер, не стоит считать, сколько выпито.

– …И мы спокойны, зная, что не сила, а правда, и только правда, может привести к торжеству справедливости,– заключил Калхэйн.– Благодарю за внимание.

Волны аплодисментов прокатились по всему огромному залу. Калхэйн с сияющим лицом поднял руку в знак приветствия, потом сел на свое место и тут же, обернувшись к сидящему рядом Кармину де Сапио, вступил с ним в длительную беседу. Председательствующий Грорк встал и, хотя аплодисменты еще не смолкли, пытался жестом водворить тишину, но вместе с тем, насколько мог судить Палмер, этот жест выражал одновременно и надежду, что аудитория, собравшись с силами, разразится новым взрывом аплодисментов. Палмер поудобнее устроился в своем кресле, немного отодвинувшись назад. С этой позиции он мог видеть только затылок Вирджинии Клэри с художественным беспорядком черных локонов, ее шею и спину с гладкой светло-оливкового оттенка кожей и нежный желобок между лопатками, грациозно сбегающий вниз под покровы платья.

Он сидел в своем кресле, и лишь временами до его сознания доходили отрывки из речей выступающих. Список ораторов постепенно подходил к концу, и наконец зазвучали слова молитвы. Палмер так мало следил за происходящим на трибуне, что вначале ему показалось, что молитву читает священнослужитель англиканской церкви, в полумраке трудно было разглядеть его сутану. И только когда послышались заключительные строфы из католической молитвы по-латыни, Палмер понял, что ошибся. Он пожал плечами и стал маленькими глотками прихлебывать виски из своего бокала. Программа собрания проводилась по раз навсегда разработанному плану. Комический актер, открывавший эстрадное представление, выпалил в зрителей весь свой запас плоских шуток. После каждой двусмысленной остроты он на мгновение умолкал, в нарочитом ужасе прикрывая ладонью рот, и опасливо оглядывался на представителей духовенства.

– …Итак, не теряя времени, леди и джентльмены, передаю на ваше попечение мою любимую блондинку, хотя, по слухам, если докопаться до корня вещей, она новее не блондинка. Замечательная певица, леди и джентльмены, которую вы сейчас услышите,– это подлинная вечерняя звезда из оперетты «Вечер в пижамах». Итак, леди и джентльмены, слушайте, смотрите: предлагаю вашему вниманию очаровательную Китти. Китти Кэйн! Ну-ка, похлопаем ей хорошенько!

Апатичная блондинка необъятных габаритов с застывшей на губах улыбкой, которая никак не вязалась с меланхолическим выражением ее глаз, спела несколько романсов столь же почтенного возраста, как и устаревшие мелодии, исполнявшиеся оркестром в продолжение всего вечера.

После этого балетная пара, в которой мужчина был по крайней мере на десять лет моложе своей партнерши, но вполне возмещал разницу в возрасте мрачной миной и героическими позами, исполнила две версии «Соблазна», одну в темпе медленного болеро, а другую – в быстром темпе стаккато. Опередив на несколько тактов оркестр, они закончили танец, а музыканты продолжали вяло играть, пока мелодия не оборвалась, так и не достигнув своего завершения. Один только аккордеонист, увлекшись, продолжал играть еще несколько секунд, пока не почувствовал, что остался в одиночестве. Тенор высоченного роста и атлетического сложения едва успел закончить первый куплет из «Роз-Мари», как его прервал известный комик. Вместе с тенором он стал разыгрывать какую-то запутанную интермедию, в ходе которой ставились под сомнение мужские доблести певца и намекалось на многообразие его извращенных тенденций, причем комик безуспешно пытался завоевать расположение тенора. Палмер сначала пробовал проследить за ходом действия, но так и не дождался конца и повернулся к Вирджинии, растянув губы в нарочитой ухмылке.

– Только что вернулся из триумфального турне по Европе! – объявил он.

– Выступали перед коронованными особами, да?

– Наспиртованными особами,– пробормотал Палмер.– А что, еще далеко до одиннадцати? Как, все еще не одиннадцать?

– Сейчас только десять тридцать.

– А я могу уйти только в одиннадцать.

– Могу или должен? – допытывалась она.

– И могу и должен.

– Вы покрылись колючками, как ежик.

Палмер отрицательно помотал головой.– Не покрылся, а прикрылся,– возразил он.

– А что будет после одиннадцати? – спросила Вирджиния.

– Вас уже напоили,– сказал Палмер.– Я сразу это заметил.

– «Сэр, я не ранен, я убит!» Вы и представления не имеете, что такое мистер Гаррисон Элдер, когда он берет на себя роль виночерпия.

– Ошибаетесь, я тоже приобщился,– возразил Палмер и поднял свой пустой бокал. Он стал внимательно его разглядывать, а затем хмуро спросил:– Это, вероятно, Бернс написал речь для Калхэйна?

– Всенепременно.

– Почему он всегда выражается так выспренно?

– С точки зрения Калхэйна,– сказала она,– чем туманнее, тем лучше.

– Если сложить их обоих вместе,– заметил Палмер,– хватит тумана на весь свет.– Он вздохнул.

Комик наконец ретировался, уступив место тенору, который с необыкновенным пылом запел было романс под звуки «Соблазна», решив, как видно, что публика еще недостаточно насладилась этой мелодией, но тут выяснилось, что и сам он оказался жертвой коварного замысла, так как оркестр, исполнив несколько тактов «Соблазна», вдруг перешел на попурри бравурных песен, сопровождаемых громким аккомпанементом ударника в ритме фокстрота. В заключение зазвучала «Бесаме мучо», встреченная аплодисментами.

После этого комик объявил начало танцев.

Люди вставали из-за столов и оглядывались, жмурясь от вспыхнувшего в зале яркого света. Стол президиума сразу померк и утратил свое значение. В первую очередь опустели кресла, где восседало духовенство.

Гарри Элдер тоже встал и умильно погладил себя по брюшку. Несколько репортеров, не теряя времени, бросились к Калхэйну. Элдер радужно улыбнулся Вирджинии Клэри.– Ну, что ж, если не он, тогда я вас приглашаю,– проговорил он своим высоким хрипловатым голосом.

Сначала Палмер не мог понять, о чем идет речь, затем, сообразив, он встал и слегка склонил голову перед Вирджинией:

– Не окажете ли вы честь мистеру Элдеру, согласившись протанцевать с ним следующий танец? – учтиво обратился он к ней.

– С превеликим удовольствием.

Палмер снова сел, не упуская их из вида, пока они пробирались к площадке для танцев, уже забитой танцующими парами. Он стал следить за Вирджинией, за движениями ее стройной фигуры под белизной облегающего платья. Затем, уже в который раз, взглянул на часы и с сожалением отметил, что до встречи с Бернсом все еще остается уйма времени. Протянув руку к большой квадратной бутылке, он налил виски в свой бокал с полурастаявшими кубиками льда. Он решил выпить «на дорожку» и сразу же исчезнуть независимо от того, сколько времени останется до одиннадцати. В конце концов, он ведь может пройтись пешком до квартиры Бернса, вместо того чтобы торчать в этом зале. Временами он поглядывал на мелькавшее среди танцующих белое платье и потихоньку допивал свое виски. Элдер и Вирджиния, смеясь, возвращались уже к столу, где сидел Палмер. Он встал и пододвинул ей кресло.

– Следующий твой, Вуди,– с трудом переводя дух, проговорил Элдер.– Этот бешеный темп не для меня.

Несколько мгновений все трое стояли в нерешительности. Потом Вирджиния взяла Палмера за руку и повела его к танцевальной площадке. Она остановилась у края площадки и повернулась к нему.– Какой же этой бешеный темп? – сказала она.– Самый обычный латиноамериканский.– Он привлек ее к себе и медленно двинулся вдоль границы площадки, выполняя па румбы, хотя оркестр играл, кажется, что-то другое: не то мамбу, не то ча-ча-ча. Палмер считал, что он намного выше Вирджинии, но, когда они начали танцевать, она как будто сразу стала выше ростом. Он вел ее, сохраняя некоторую дистанцию, следуя правилу, по которому только женщина имеет право сократить это расстояние. Музыка перешла в слоу-фокс: старая мелодия Гершвина. Палмер хорошо помнил ее со времен студенчества, только в те времена она исполнялась в более быстром темпе.

Оба они тихо рассмеялись и продолжали танцевать.– У вас хорошая память,– сказала она.

– Я учился танцевать в те старые времена.

– И много песен хранится у вас в памяти?

– По правде сказать, я не подозревал, что помню даже эти слова. Они возникли вдруг, сами собой.

– Вы не помните, как дальше?

– Больше ничего не помню.

Они продолжали танцевать, но пространство, разделявшее их вначале, исчезло. Он ощущал каждое ее движение. Следуя привычному рефлексу, Палмер приготовился было отступить на шаг, но передумал.

Оркестр повторял мелодию песни, строфу за строфой. Палмер услышал, что Вирджиния стала тихонько подпевать.

Он попытался заглянуть ей в лицо, но Вирджиния прислонилась щекой к его плечу. Он почувствовал, что она ещё ближе придвинулась к нему. Палмер спрашивал себя, умышленно ли она это сделала, такой вопрос не раз возникал у него, когда он танцевал не с женой, следует ли придавать этому какое-то значение или, может быть, это происходит неосознанно. И он снова, как всякий раз, пришел к заключению, что женщины редко делают что-нибудь неосознанно.

Постепенно зал снова погрузился в полумрак. Танцы все продолжались. Официанты начали убирать со столов, было далеко за одиннадцать, но Палмер больше и не думал следить за временем.

Глава двадцатая

Он не ожидал, что прогулка так затянется. Отель был в районе Таймс Скуэр, а городская квартира Бернса – на одной из Пятидесятых улиц. Поскольку дом Вирджинии был по пути к дому Бернса или, может быть, наоборот – Палмер не стал в этом разбираться,– они решили, что пройдут часть дороги вместе.

В это позднее время центральные районы Манхэттена были, как обычно, заполнены народом; люди приезжали, выходили из машин, заходили в ночные клубы, бары, жилые дома или выходили оттуда. Городские театры уже отыграли спектакли, и посетители из предместий и их нью-йоркские друзья устремлялись сюда. Палмер и Вирджиния остановились на перекрестке Паркавеню и Пятьдесят второй улицы, выжидая, когда схлынет поток машин, и вдруг заметили, как два маленьких пуэрториканца, на вид не старше шести лет, сломя голову бросились навстречу длинному черному «флитвуду». Они вцепились ручонками в рукоятку, пытаясь открыть дверцу автомашины, которая еще продолжала двигаться, выруливая к подъезду ресторана. Один из мальчишек оступился, и его ноги оказались под машиной.– Cuidado![9]

– Остановитесь, мистер! Остановитесь!

В тот момент, когда задние колеса машины уже коснулись ноги мальчугана, его товарищ отчаянным рывком вытянул его из-под машины. Швейцар, стоявший у входа в ресторан, ринулся вперед на мостовую, отшвырнул обоих мальчишек к водостоку и, мгновенно приосанившись, подоспел к машине вовремя, чтобы открыть заднюю дверцу «флитвуда». Палмер даже на расстоянии мог видеть подобострастную улыбку, с которой швейцар приветствовал гостя.

– Ну и герой, нечего сказать,– пробормотала Вирджиния.

– А им хоть бы что! – сказал Палмер.– Посмотрите-ка!

Оба мальчугана, лежа у водостока, хохотали во все горло. Вирджиния внимательно взглянула на них.

– Смеются, чтобы не заплакать,– проговорила она.

Загорелся зеленый сигнал светофора, и они стали переходить улицу. Вирджиния впереди, а за нею – Палмер. Они молча миновали мрачные, уходящие ввысь колонны здания «Сигрэм». Все оно светилось желтоватым светом, проникавшим изнутри сквозь застекленный фасад.

– Город насилия,– сказала Вирджиния.– Дикие нравы. Здесь вершатся страшные дела. Вопиющие контрасты.

– Значит, вы тоже из тех, кто проливает слезы над уличными сорванцами? – Палмер вздохнул.

– О нет,– возразила она.– Я ведь и сама была уличной девчонкой. Но в то время к нам не относились с таким пренебрежением. А теперь это лишь один из множества признаков отчаянного положения, в каком находятся многие люди.

Палмер немного помолчал, затем сказал:– Но я, право же, не заметил признаков отчаяния у этих мальчуганов.

– Вот видите,– сказала Вирджиния,

– Что «вот видите»?

– Ах, это длинная история.

– Я готов слушать,– сказал Палмер.– А так как нам предстоит еще бесконечно длинный путь, то…

– Вам не понравится то, что я скажу.

– Возможно. И все же прошу вас, говорите, я слушаю.

– Прежде всего постарайтесь понять, с чем сталкиваются в жизни эти двое ребят, какие обстоятельства им благоприятствуют и какие действуют против них,– начала она.– Им повезло, что они получили хороший район. Здесь расположен фантастически дорогой ресторан, два ночных клуба, в которые часто заглядывают самые популярные кинозвезды и всякие другие знаменитости. И вдобавок гостиница тут же неподалеку. И весь этот квартал – их. Если мальчишка из другого квартала попытается прийти сюда, его разорвут на части.

– Кто, эти мальчуганы?

– Они пойдут на все, чтобы отстоять свой район, если он прибыльный. И так будет до того дня, когда кто-нибудь посильнее их не смекнет, какие выгоды можно извлечь из этого злачного места, и не воцарится здесь, прогнав их. Ведь за ночь каждый из них может заработать по крайней мере по пять долларов.

– Заработать такие деньги, открывая дверцы?

– Не только. Они выглядят до того жалкими, что редко кто решится отогнать их. Посетители ресторана и ночных клубов этого квартала не посмеют на глазах у всех дать пинка маленьким оборвышам. И чтоб от них отвязаться, им могут бросить монету в четверть доллара.

– Ну а как же швейцары? – спросил Палмер.– Разве они не гонят этих мальчишек?

– Да, но только в тех случаях, когда чувствуют, что кто-то наблюдает за ними, или когда мальчишки становятся слишком назойливыми. А вообще здесь действует закон: живи и давай жить другим. Мальчуганы могут и позабавить кого-то из богатых посетителей, и на них можно сорвать свою злобу. В общем, они зарабатывают свой хлеб. Вы бы, наверно, определили их взаимоотношения со швейцарами как одну из форм симбиоза!

– Вы так думаете?

– И еще,– продолжала Вирджиния,– им помогает их гордость: они никогда не станут плакать в присутствии «anglos»[10]. Вот в чем дело. Все чувства они выражают смехом.

Палмер искоса взглянул на Вирджинию, на ее лицо, повернутое в профиль к нему, с крепко сжатыми губами.

– Это очень ограниченное средство выражения чувств,– сказал он.

– Не спорю. Зато против них действуют многочисленные факторы. Во-первых, время. Когда они подрастают, швейцара это уже не устраивает, и тогда он изгоняет их навсегда. У кого не вызовут тревоги такие подростки-пуэрториканцы, слоняющиеся по кварталу? Того и гляди поножовщину затеют. Поэтому их золотая пора детства, когда они могут что-то заработать и, смеясь, встречают удары судьбы, длится недолго.

– Во-вторых,– продолжала она,– заработанные ими деньги тоже оборачиваются против них. Конечно, если они приносили бы домой все заработанные деньги, то все было бы в порядке. Но покажите мне ребенка, который в силах справиться с соблазном утаить хоть несколько долларов! А ведь эти несчастные доллары приносят немало бед. Мальчишку могут изувечить или убить, пытаясь отнять их у него, или он может пристраститься к наркотикам, к вину и стать алкоголиком. Он может даже накопить денег для того, чтобы купить пистолет.

– Или,– прервал ее Палмер,– он может купить себе костюм, пойти в кино, хорошо поесть. Почему вы считаете, что он будет тратить деньги только на то, что должно привести его к гибели?

Она остановилась и повернулась к нему лицом. Ее рука скользнула по его локтю.– Я же предупреждала, что вам это не понравится, мой благонравный друг.

– Я хотел указать и на другие возможности.

– Возможности, о которых вы можете судить из опыта вашего детства? – сказала она. Под ярким светом, падавшим из витрины с автомашинами иностранных марок, ее глаза, внимательно изучавшие лицо Палмера, стали как будто еще больше и темнее.– Нет, вы просто не способны понять жизнь уличных мальчишек Нью-Йорка.

– Но я же пытаюсь.

– Или понять, что такое для них деньги. Однажды вы мне изложили все свои взгляды на деньги. Помните? Вы сказали, что деньги – основной фактор в нашей жизни. Не так ли?

– Да.

– А для этих ребятишек,– сказала ему Вирджиния,– деньги – это плата за освобождение. Вот почему они тратят эти деньги так безрассудно и быстро, у них неодолимая потребность вырваться из угнетающей их жизни, в которой они лишь мелкая, ничтожная тварь. А деньги сразу придают им силу и значение. Деньги – это пистолет, который дает им возможность почувствовать себя на голову выше всех окружающих. Или это бутылка дешевого крепленого вина. Или наркотики. Но уж, конечно, это не сытный ужин, не стакан кока-колы и не слоеное пирожное.

– Ох, как все это нелепо,– сказал Палмер, стараясь заглянуть ей в глаза.– Сколько же лет этим детишкам? Шесть, семь?..

– Нет.– Она отрицательно качнула головой:– Одному из них по крайней мере десять. Другому – одиннадцать или даже двенадцать лет.

– Тогда я не представляю себе…

– Да, это так,– прервала она его.– Я не знаю этих двух ребят, но обычно мальчишки в их возрасте познали уже все. Даже интимные отношения с женщинами.

– В десять лет? – В эту минуту их обогнал белый «мерседес» с открытым верхом и с сиденьями, обтянутыми светлой кожей. Высокая блондинка, сидевшая рядом с шофером, с укоризной обернулась на восклицание Палмера.

– В десять лет? – переспросил он на этот раз нормальным голосом.

Ее губы изогнулись в грустной усмешке:

– Наконец-то я вас шокировала.

– Я вовсе не шокирован,– запротестовал Палмер.– Скорее, пожалуй, удручен.

– Еще бы, особенно если сравнить все это с вашими юношескими годами,– сказала она и снова пошла вперед.– Ладно, лучше не сравнивайте. Мне думается, что мы с вами оба довольно поздно познакомились с интимной стороной жизни.

– В мое время это происходило лет в восемнадцать, не раньше.

– А в мои дни считалось, что восемнадцать – это слишком рано,– сказала Вирджиния.

– Значит, я упустил целых восемь лет? – усмехнулся Палмер.– Восемь лет, когда я был в самом расцвете сил, хотя еще не знал этого? Они свернули направо и пошли к Ист Ривер, пересекли Лексингтон-авеню и остановились на углу Третьей авеню.

– Здесь я вас покидаю,– сказала она.– Идите и дальше в том же направлении, пока не натолкнетесь на новехонькое высоченное белое здание на правой стороне.– Палмер поборол в себе желание спросить, откуда ей известно точное местонахождение квартиры Бернса. Послышался вой полицейской сирены, становившийся все пронзительней. Палмер едва успел заметить, как мимо пронесся полицейский автомобиль и следом за ним – большая зеленая автомашина «скорой помощи» полицейского департамента.

– Кого-то где-то,– тихо сказала Вирджиния,– не успели вовремя вытащить из-под колес «флитвуда».

Они стояли и молча следили за мигающим красным фонарем на крыше автомашины «скорой помощи». Вскоре он исчез, затерявшись где-то в нескончаемой дали Третьей авеню. В это мгновение Палмер, не успев подумать, услышал свой голос:

– Можно мне проводить вас?

Она медленно покачала головой:– Благодарю вас, но у мамы привычка дышать свежим воздухом, высунувшись из окна по вечерам, когда такая прекрасная погода, как сегодня. У вас окажется столько отрицательных качеств для человека, который, по ее понятиям, может провожать вечером ее дочь, что укорам ее не будет конца.

– Какие отрицательные качества вы имеете в виду?

– О, их ужасно много! Вы мой начальник, вы женаты. В конце концов она еще заставит меня признать, что вы даже и не католик.

– Если я буду все так же часто посещать эти обеды, то, наверно, кончу тем, что стану ярым поборником католической церкви. А до той поры вы можете что-нибудь выдумать.

– Один раз я уже пыталась это сделать, но ничего не получилось. Она сразу же разоблачила меня.

– Он не был католиком? – спросил Палмер.

– Он не был холост. Доброй ночи.

Наступила неловкая пауза.– Подумать только,– сказал Палмер.– Как же она сумела выудить у вас такое признание?

– Это пустяки,– сказала она,– по сравнению с тем, как его жена выудила признание у него. Нет, в самом деле, доброй ночи, прощайте. Он продолжал стоять, глядя на нее, и она тоже не двинулась с места.

– А у меня создалось впечатление, что вы можете хранить любую тайну,– сказал он.

– А мама произвела бы на вас впечатление человека, который может проникнуть в любую тайну.

И вновь Палмер поймал себя на том, что говорит, не успев еще подумать.

– Почему бы вам не зайти вместе со мной к Бернсу?

– Пожалуй, трудно найти место, где я оказалась бы сегодня более некстати, чем в гостях у Бернса.

– Но почему? Мы же работаем вместе и делаем одно дело,

– Я помешала бы другим девушкам,– сказала она.

Палмер нахмурился:– Впервые слышу, что там будут какие-то девушки.

– А никто и не обязан докладывать вам об этом.

– Мне было сказано, что там будет чисто деловая встреча. Вы уверены в том, что это не так?

– Не уверена, но форма приглашения подсказывает мне, что я все же права.

– Бернс сказал, что будет встреча с «подходящими ребятами». Кого же он имел в виду?

– Не беспокойтесь. Там будет все, что потребуется. Положитесь на опыт ливанского распутника. Для вас это не будет вечер, потраченный впустую. Палмер сделал нетерпеливую гримасу:– Будьте наконец серьезной. Я же говорю о мужчинах.

– О, все будет как следует. Как в лучших домах,– улыбнулась она в ответ.– Но что это? Вы, кажется, и впрямь встревожены? Разве Бернс впервые позвал вас на одну из своих вечеринок?

Палмер сухо улыбнулся:– Если речь идет о подобного рода вечеринках и ваши подозрения справедливы, то должен поставить вас в известность, что отклонил по крайней мере несколько десятков таких приглашений.

– Почему же?

Он молча смотрел на нее, стараясь мысленно разобраться в сложном сплетении возможностей, которые открывал перед ним этот вопрос. Наконец он мотнул головой, решив не принимать вызова.– Что почему? – парировал он. На этот раз она сделала гримасу.

– Вы не справились с ролью интервьюируемого,– сказала она.– Вы опередили меня на несколько абзацев. Извините, что спросила вас об этом. Глупо задавать такие вопросы.

– Вовсе нет.– Палмер снова услышал свой голос раньше, чем успел подумать. Он тут же стиснул зубы, но, сообразив, что ей заметны малейшие перемены в выражении его лица, попытался легкой улыбкой сгладить свой промах.

– Во всяком случае, это не всегда глупо.

– Не всегда вообще или не всегда, если это касается вас?

Он глубоко вздохнул, а затем произнес торжественным тоном:

– Я отказываюсь отвечать на этот вопрос на том основании, что мой ответ может быть использован как признание вины, как косвенная улика обвинения либо как заявление, непричастное к делу в зависимости от обстоятельств разбора дела.

– Но ведь вы говорите не с прокурором, а с другом,– сказала Вирджиния. Она помолчала.– Нет нужды прятаться за Пятую поправку к конституции.

Он ничего на это не ответил.

– Если рядом с вами действительно друг,– добавила она и провела языком по пересохшим губам.

Только сейчас Палмер понял, как много он выпил. Он уже опасается скрытого смысла в каждом слове. Остерегается несуществующих опасностей, он сверхосторожен, потому что не в состоянии полагаться на здравый смысл, присущий нормальному трезвому человеку. Уж если кого-нибудь можно причислить к числу его друзей в этом городе, так это Вирджинию. Но вместо того, чтобы сказать ей об этом, он снова услышал свой голос:

– А так ли это?

Она не торопилась с ответом. Теперь Палмер сам видел, что его вопрос был, в сущности, замаскированным оскорблением. Он понял, что вновь, хотя и подсознательно, поступил так, как поступал всю жизнь: держал всех окружающих на известной дистанции. Но неужели и сейчас он этого добивался? Неужели он хотел сохранить эту дистанцию в своих отношениях с Вирджинией?

– Не думаю, что такой вопрос заслуживает ответа,– проговорила Вирджиния. Она молча смотрела вдоль Третьей авеню, будто хотела снова увидеть красное мигание промчавшейся полицейской машины.– Для дружбы требуется по крайней мере две стороны, она не может быть односторонней,– сказала Вирджиния тихо и задумчиво. Но когда она обернулась к нему, что-то в его взгляде заставило ее добавить:– Во всяком случае, я пытаюсь вести себя в отношении вас как друг.

Палмер кивнул головой:– Я знаю.

– За этим…– Она помедлила, но все же решила закончить фразу.– За этим отношением не скрываются какие-то личные обязательства. Вы правильно сказали: все мы сообща делаем одно дело. Почему же нам не быть друзьями? Вот и все.

– Знаю,– снова сказал он,– и я о-оч…– Палмер моргнул, потрясенный своей внезапной неспособностью выговорить хоть слово. Он торопливо и глубоко вобрал воздух.– Я очень благодарен вам за это. Спасибо. Она приподняла руку, и ее длинный, тонкий палец на мгновение коснулся его щеки. Его поразило, каким горячим показался ему этот палец.

– Вам потребовалось немало усилий, чтобы произнести это. Правда? – Она улыбнулась.

Палмер дважды утвердительно кивнул, он был не в состоянии говорить.

– Ну, ничего,– негромко сказала она. Ее большие глаза внимательно, медленно оглядели его лицо.– Если вам так трудно найти нужные слова, то я принимаю это как лучший комплимент. Спокойной ночи.

Она повернулась и пошла вверх по Третьей авеню.

Глава двадцать первая

Дом, в котором Мак Бернс снимал свою городскую квартиру, был ультрасовременным, модным сооружением на самом берегу Ист Ривер. Весь его фасад опоясывали выступы балконов, расположенных весьма рискованно с таким расчетом, чтобы каждый квартирант мог любоваться видом на реку. Восемнадцатиэтажное здание было воздвигнуто прямо над одной из самых оживленных автострад города. Продажа частным владельцам воздушного пространства над участками, являющимися муниципальной собственностью, оказалась весьма прибыльным и смелым способом пополнения городской казны. Эта идея принадлежала одному из представителей городского управления, более предприимчивому, чем его предшественники, и именно он учел неограниченные и весьма доходные возможности, таящиеся в торговле воздухом. Палмер стоял у парапета и, задрав голову, рассматривал это внушительное сооружение, пытаясь прикинуть, в какую сумму обошлось владельцу дома это парящее в высоте пространство. Интересно, сколько стоит воздух именно в этом районе, дороже ли он здесь, чем в других частях города? И позаботились ли городские власти, чтобы очистить этот воздух, удалить из него копоть и ядовитые газы, прежде чем вручили его в должном виде покупателю? Как высоко над городом простирались слои этого выгодного для коммерции воздуха?

А что, если, не дай бог, часть этого ценного воздуха взлетит над Атлантическим океаном и уплывет на восток, за двенадцатимильные границы территориальных вод? Или еще хуже: ведь он мог ускользнуть и на запад, в Нью-Джерси, где отцы города Вихоукена решат, ничтоже сумняшеся, продавать его с аукциона? Покупайте натуральный манхэттенский воздух! По сходной цене!

Палмер продолжал внимательно разглядывать здание. Оно выглядело грозно. Зловещие балконы с крутыми изгибами походили на гигантские кастеты на руках великана. Интересно, подумал он, что за люди обитают в этом воздушном замке?

Он мог без труда подсчитать в уме, во сколько обходится здесь квартира, снятая или купленная в рассрочку. У ЮБТК было много закладных на здания подобного типа. Минимальная арендная плата за каждую комнату составляла по меньшей мере тысячу долларов в год. Таким образом, скромная квартира из пяти комнат, с окнами, упирающимися в стену соседнего дома, должна обходиться съемщику не менее четырехсот долларов в месяц. Но поскольку у большинства квартир были еще и балконы, стоимость их значительно возрастала.

Палмер медленно пошел по тротуару, ведущему к воротам, отметив про себя, что автомашины могли подъезжать с мостовой прямо к широкому центральному входу под застекленным навесом. А положено ли четырехсотдолларовым квартирантам пользоваться этим шикарным въездом? – подумал Палмер.– Впрочем, бедняги, живущие в этих квартирах, едва ли могут разъезжать на такси. Внутри вестибюля, отделенного от улицы стеклянной стеной, скучали два швейцара. Один в форменной шинели и фуражке. Второй – в ливрее. Бежево-красная расцветка их формы напоминала мундир полковника французского Иностранного легиона. Швейцар в шинели и фуражке мрачно и сосредоточенно следил за приближением Палмера. Его коллега в ливрее, лениво облокотившись на крышку телефонного коммутатора, не удостоил Палмера и взглядом.

Лишь когда Палмер сам протянул руку, чтобы открыть дверь, швейцар в шинели с явным неудовольствием ее распахнул.

– Добрый вечер,– сказал он с полувопросительной интонацией в голосе, будто интересовался погодой.

– Кому о вас доложить? – небрежно проговорил швейцар в ливрее.

– Вы хотите сказать: как обо мне доложить? – поправил Палмер.

Швейцар быстро глянул на него и затем соблаговолил выпрямиться: – Прошу прощения!

– Пожалуйста,– ответил Палмер.

– Я хотел бы спросить, кого я должен известить о вашем приходе?

– Мистера Бернса.

Глаза швейцара широко открылись. Он вытянулся по стойке смирно.– Ах, мистера Бернса. Сию минуту, сэр! – Он мгновенно обернулся и схватил шнур коммутатора.

Шевеля от усердия губами, он несколько мгновений искал нужный номер, потом с силой всадил в гнездо наконечник.

– Простите, сэр. Как мне доложить о вас?

– Вуди,– сказал Палмер с легкой улыбкой.

– Да, сэр, мистер Вуди. Сию минуту доложу, сэр.– Он ждал ответа, тесно прижав телефонную трубку к уху.– Мистер Бернс? Это вы, сэр? Сэр, вас хочет видеть мистер Вуди.– Он слушал, наморщив лоб.– Но он сказал, мистер Вуди, сэр…– Потом лицо швейцара расплылось в улыбку, и он радостно закивал головой.– О да, сэр, конечно, мистер Бернс, не беспокойтесь, немедленно будет сделано, сэр.– Он обернулся к Палмеру: – Прошу вас, мистер Вуди, прошу вас, сэр, сюда, пожалуйста.

Следуя за швейцаром к лифту, Палмер размышлял: подобного рода раболепство не могло быть вызвано одним лишь желанием получить щедрые чаевые «с праздничком»: до рождества было еще далеко, к тому же ни один нормальный человек не мог бы только из меркантильных расчетов так неприкрыто перейти от враждебно презрительного тона к угодливо подобострастному. Нет, решил Палмер. Дело, видно, не только в том, что с Бернсом здесь носятся, как со щедрым и богатым квартирантом. Его боятся. Только запугав человека до смерти, можно заставить его так унизительно пресмыкаться.

Вестибюль, который он сейчас пересекал, казалось, не имел конца. При каждом шаге ноги Палмера глубоко погружались в ковер с таким длинным ворсом, что кончики его туфель покрылись легким слоем пыли. Развешанные по стенам зеркала, обведенные тонким орнаментом, усиливали эффект грандиозных масштабов вестибюля, в котором человек должен был чувствовать себя пигмеем. Как бы для того, чтобы еще больше подчеркнуть эту масштабность, на пути у Палмера возник бассейн шириной не менее пятидесяти футов. Палмер был вынужден обойти его. В самом центре красовалась огромного размера скульптура, изображавшая женскую фигуру с невероятно тонкой талией. У нее была совершенно плоская грудь и волосы до полу. Она резко перегнулась назад, почти пополам, ее рука была запущена в хаотическую копну волос. Трудно было понять, стремится ли она высвободить руку или как-то старается выпрямиться. Ясно было одно – несчастное создание находилось в крайне затруднительном положении. Тройная струя воды с силой устремлялась вверх из фонтана, пробиваясь между ее бедрами, и, повиснув своеобразным зонтом, обрушивалась на ее торс с яростью тропического ливня. Капли воды барабанили по ее бронзовой груди и голове, а затем, сливаясь, струились вниз вдоль тела, создавая иллюзию – по крайней мере так показалось Палмеру,– что мускулы ее поясницы и бедер содрогались не то от страсти, не то от полного изнеможения.

Швейцар почтительно подвел Палмера к автоматическому лифту и с лаконичным напутствием: – Восемнадцатый этаж, северное крыло, сэр,– склонил голову.

Палмер кивнул в ответ, нажал кнопку с цифрой «18» и почувствовал, что его сердце проваливается вглубь, отставая от быстроходного лифта, стремительно взлетевшего на восемнадцатый этаж.

Несколько минут он блуждал по мрачным стального цвета коридорам, прежде чем добрел до открытой двери, из которой его поманила рука Бернса. Даже на расстоянии нескольких метров можно было без ошибки узнать эти пальцы с тщательно наманикюренными ногтями и ослепительный блеск атомных запонок.

– Швейцар сказал, что меня хочет видеть Вуди,– сказал Бернс с кривой ухмылкой.– Вы, значит, решили скрыться под псевдонимом?

– Извините за опоздание,– сказал Палмер, перехватывая инициативу.

Бернс стоял, небрежно прислонясь к двери. Его смуглые щеки пылали густым румянцем, как у человека, только что пробежавшего большое расстояние.– Вы явились даже раньше, чем я ожидал, деточка,– заверил он Палмера.– Ну, что ж, милости просим в мою скромную хижину у ручья.

– Неужели я первый? – спросил Палмер, медленно проходя мимо него в комнату.

– Ну, может быть, не самый первый,– развязно хихикнул Бернс,– зато самый достойный.

Палмер поморщился: – А я всю дорогу прошел пешком, не торопясь.

– Детка, тебе не следовало идти пешком,– промурлыкал Бернс. Он, видимо, был здорово пьян, и вместо присущей ему манеры выговаривать слова старательно и отчетливо он смазывал все звуки, так что у него получилось: «Те н'слевло ти пшком».

– Я просто прогулялся за компанию.– Палмер видел свое отражение в огромном трюмо, обрамленном старинной резной рамой красного дерева. Вся передняя была выдержана в псевдостаринном стиле. Из комнаты доносились приглушенные голоса людей, которые что-то оживленно обсуждали.

– Ах, неотразимая мисс Клэри! – Бернс тихонько ухмыльнулся себе под нос.– В компании с Вирджинией, газетною богинею,– продекламировал он.– Твердый орешек. Палмер холодно пожал плечами: – Она производит впечатление очень разумной молодой леди.

– Разумной? – Бернс помолчал.– Ах, разумной! – Он энергично закивал: – Да, несомненно. Но знаешь, на что она похожа, а? На телефонную станцию.– Он постучал пальцем по лацкану палмеровского пиджака.– И знаешь почему? У нее все номера заняты, как на телефонной станции! – Собственная острота привела его в полный восторг, и он самодовольно захихикал.

– Я пригласил ее с собой,– добавил Палмер,– но она отказалась.

Бернс несколько мгновений размышлял.– Молодчина,– наконец сказал он.

– Не понимаю.

Бернс пожал плечами: – Сейчас еще не время для забав, душа моя. Она знает, что к чему. Значит, молодчина.

Палмер стиснул зубы: – Я приглашал ее сюда не для этого.

Бернс снова захихикал: – Ах, для таких забав у тебя есть другой уголок? Да? Слушай, Вуди, считай, что все, что принадлежит мне, принадлежит тебе. Вся эта квартира в твоем распоряжении, тебе не найти более укромного местечка. Я говорю вполне серьезно. Считай себя здесь хозяином и учти: тебе даже не надо меня ни о чем просить, ты только предупреждай заранее, чтобы я не вломился не вовремя, вот и все.

Палмер хотел сказать что-то очень резкое, но не успел он открыть рот, как Бернс взял его под руку и быстро провел в гостиную.

Претензия на современный шведский стиль, отметил про себя Палмер. Тут преобладали светлые тона: мебель тиковая и светлого дерева, белые, серые и черные квадраты обивки. Люстры и торшеры были из каких-то странных стеклянных сосудов, соединенных или разделенных сложными переплетениями лозы и соломы. В самом центре большой квадратной комнаты распластался гигантский белый ковер причудливой формы с длинным пушистым ворсом. В центре ковра на низком столике для коктейлей, покрытом стеклом толщиной по меньшей мере в два пальца, поблескивали приземистые массивные бокалы с напитками янтарного цвета и плавающими в них кубиками льда. Бокалы были наполовину опорожнены.

– Взгляни на ковер,– бормотал Бернс на ухо Палмеру.– Ведь он на поролоне, как матрас. Так что, мой мальчик, стоит только убрать стол, и перед тобой самая великолепная, самая большая, самая уютная кровать во всем городе. Катайся по ней во все стороны. Ну как, дошло?

Палмер озирался по сторонам, здоровался. Да, эти люди были ему знакомы. В дальнем углу, рядом с камином из нержавеющей стали сидел Большой Вик Калхэйн. Несмотря на то, что он почти утонул в низком широком кресле, его громоздкая массивная фигура поражала своими габаритами всякого, кто бы на него ни посмотрел. Его здоровенные ножищи, которые он вытянул перед собой, вызывали такое же ощущение прочности, как мост, перекинутый через широкую реку. Его могучая грудь и плечи казались еще более внушительными, так как до отказа распирали пиджак. Сравнительно небольшая, правильной формы голова к смуглое лицо Калхэйна – уроженца Средиземного моря – с аккуратным ирландским носом дополнялись еще одним атрибутом его политического кредо – короткой солдатской стрижкой, которую он сохранил со времен второй мировой войны. Наблюдая за ним, Палмер снова залюбовался физической мощью этого человека, который даже в минуту отдыха производил впечатление несокрушимой монументальности и прочности. Его зелено-голубые глаза быстро глянули на Палмера из-под длинных ресниц. Калхэйн торжественно подмигнул ему в знак приветствия, а затем искоса посмотрел на сидящего рядом с ним Оуги Принса.

Хотя Принс был не таким уж малорослым, рядом с Калхэйном он казался лилипутом. Как обычно, он был тщательно одет: суженные брюки, отлично сшитый по последней моде пиджак, сорочка ржаво-оранжевого цвета с едва заметным коричневым узором и пестрый галстук с самым контрастным сочетанием тонов. С какой бы стороны ни смотреть на Принса, его тело выглядело узким, как лезвие, причем – заметил Палмер – эта узость не имела ничего общего с изяществом или стройностью.

Принс сидел, несколько наклонившись вперед, скрестив ноги, и рассказывал Калхэйну какую-то историю о радиокомментаторе, на которого, судя по всему, они оба имели зуб. Сам Принс был политическим репортером, постоянно ездил по командировкам то в Олбани, то в Вашингтон.

За спиной Принса, склонившись у книжного шкафа, в который Бернс поставил несколько последних, наиболее модных книг, стоял Эл Конн. На первый взгляд он производил впечатление самого заурядного и неприметного среди знакомых Палмера: среднего возраста, с тусклыми коричневато-серыми волосами и ничем не примечательным лицом, где выделялись только глаза. Но именно глаза выдавали его.

В то время как Палмер наблюдал за ним, эти необычные глаза Конна – выпуклые, с тяжелыми веками – быстро пробегали по страницам книги, которую он держал в руках. Палмер решил, что Конн, видимо, страдает заболеванием щитовидной железы и поэтому его и без того большие, слегка навыкате глаза, казалось, вот-вот выскочат из глазниц. В этих глазах был неутолимый голод. Они пожирали все, что встречалось на пути. Вне дома Конн обычно носил большие очки в широкой оправе, будто хотел скрыть от посторонних взоров алчность своих глаз. Однако среди друзей он, судя по всему, превосходно обходился без очков. Да, размышлял Палмер, у Конна много друзей. И в самых различных сферах. Конн был широко известен как глава строительной фирмы, владел акциями одной из крупных компаний, которая хорошо зарабатывала на подрядах по строительству. Он также участвовал в нескольких компаниях, занимающихся куплей-продажей недвижимости, к тому же был одним из совладельцев частных автобусных компаний и парков такси, директором концерна по производству металлоконструкций, одним из директоров страховой компании и нескольких фирм, связанных с междугородными автоперевозками. В то же время, совсем не случайно, Конн был известен как один из наиболее энергичных сборщиков средств для местного комитета демократической партии. Он один собирал больше денег для партийной кассы во время избирательных кампаний, чем все остальные сборщики, вместе взятые. Его многочисленные друзья в беседах с ним с дружеской фамильярностью называли его Эл, а за глазаименовали иногда «закулисный мэр» или – «его величество Конн».

– …Так вот что произошло на той неделе в радиостудии,– рассказывал Оуги Принс.– Мы решили разыграть этого радиосплетника так, чтобы он на всю жизнь запомнил. Ясно? И вот к полуночи мы привели девчонку в студию, как раз ко времени, когда…

Палмер кивнул Конну и равнодушно позволил Бернсу отвести себя к бару в углу комнаты, где тот широким жестом указал на целую батарею самых дорогих вин.

– Что будешь пить, Вуди?

Палмер отрицательно покачал головой: – Друзья за моим столом перестарались. Теперь я – пас.

– Ну, хоть чего-нибудь тебе плеснуть? Может, содовой?

– Лучше имбирного пива.

– …так вот, мы только ждали, чтобы подошло время десятиминутного выпуска последних известий. Ясно? – продолжал Принс.– Когда он читает сводку новостей, ему, конечно, нельзя ее прервать. Вот мы и воспользовались моментом: как только он включил микрофон и начал передачу, мы наполовину стянули рукава его джемпера и привязали его крепко-накрепко к стулу. А он все это время говорит в микрофон, и передача идет в эфир. Понятно? Затем мы стаскиваем с него брюки, и – представляешь – сидит он там без штанов и продолжает что-то лепетать о последних событиях. А голос у него такой – вот-вот взвоет. Потеха! Вот тут мы и приволокли в студию ту девчонку. Она принимается за работу. А парню остается еще минут восемь до конца передачи…

Конн слегка повернулся к Оуги Принсу. Его прожорливые глаза на минуту оставили в покое страницы книги, которую он перелистывал, и скосились в сторону Принса, чтобы проглотить анекдот. Калхэйн, почувствовав на себе тяжесть этого жадного взгляда, повернулся и подмигнул Конну.

Бернс упорно совал в руку Палмеру массивный бокал:– Слушай, я еще не встречал банкира, который отказывается пить!

– Возможно,– согласился Палмер.

– …и поработала же она,– продолжал Оуги Принс.– Все было рассчитано тютелька в тютельку. Ему еще 40 секунд оставалось читать, когда… ух! Ты бы слышал, как у него звучали последние строчки бюллетеня. Прямо в эфир! Мы так ржали, что чуть не прозевали конец передачи. Тут мы подхватили девку и мигом выкатились из студии, прежде чем начался следующий репортаж… Умора, да и только! – От смеха объемистые легкие Калхэйна еще более раздули его широченную грудь. Но вместо оглушительного рева Палмер, к своему великому удивлению, услышал лишь тихий и сдержанный смешок.

– Слушай, Оуги,– сказал Калхэйн,– может, стоит такой же номер отчебучить кое с кем из ораторов во время банкета?

Слух Палмера резануло визгливое кудахтанье Принса.

– Знаешь, я бы не рискнул, Вик,– ответил он, отдуваясь.– А парень так зол на меня за это, что я бегаю от него всю неделю.

– Он, что, хочет тебя вздуть, да?

– Да нет, он просто хочет узнать имя той девчонки,– сказал Принс,– а я ему не говорю.

Палмер поморщился от оглушительного хохота, потрясшего стены. Стоящий рядом с ним Бернс самозабвенно завывал от восторга. Резкие и пронзительные смешки Конна напоминали тявканье маленького, но задиристого пса и перекрывали восторженные взвизгивания Принса. Солидным фоном для этого восторженного ансамбля служил размеренный рокот Калхэйна, напоминающий гул большого барабана.

– Оуги,– начал было Эл Конн,– если б ты только…

– Ну нет, и ты, дружок, не узнаешь ее имени! – выкрикнул Принс.

Палмер воспользовался минутой нового пароксизма хохота, пересек комнату и уселся в кресло прямо против Калхэйна. Эффект был такой, как если бы в комнату вошел проповедник или супруга одного из присутствующих. Воцарилось напряженное молчание, и Палмеру вдруг пришло в голову, что когда попадаешь в среду малознакомой тебе тесной компании, то получаешь определенные преимущества и обретаешь нечто вроде права вето.

Все четверо настороженно воззрились на Палмера. Несмотря на свой немалый опыт, они не сразу нашлись, как разрядить создавшуюся напряженность. Наконец Конн опять засмеялся, только уже по-другому, будто вспомнил что-то забавное, но не имеющее никакого отношения к пошлой истории Принса.

– А я вот что скажу,– назидательно проговорил он,– покуда мы еще не утратили способности смеяться, жизнь чего-нибудь да стоит!

Теперь Бернс, как хозяин дома, взял на себя инициативу руководить дальнейшим развитием действия и перешел ко второму акту этого спектакля.

– Итак, весельчаки,– сказал он,– напоминаю вам, что до открытия следующей сессии законодательного собрания в Олбани осталось ровно полтора месяца.

– Ой-ой, беда! – простонал Калхэйн, с комической беспомощностью воздев к небесам свои огромные ручищи.

– Мак прав,– глубокомысленно заявил Конн.– Нам не избежать схватки, так или иначе придется разрубить этот узел: или даешь рыбу, или сматывай удочки!

Палмер с любопытством посмотрел на этого человека с алчными глазами. Не всякий сможет в одной фразе перемешать две метафоры и заключить их еще третьей – абсолютно не к месту.

– Насколько мне известно,– начал Палмер,– во-первых…

– Оуги, дорогуша,– перебил его Бернс, обернувшись к Принсу: – Ты ведь, кажется, куда-то спешил?

Принс сразу вскочил со своего места. Его мгновенная реакция подтвердила догадку Палмера, что репортер только и ждал этого сигнала.

– Да, да, сегодня же четверг, Мэкки,– торопливо проговорил Принс, направляясь к двери,– и у меня чертова куча всяких дел, я пошел.

– Ладно.– Бернс взял репортера за локоть, и они оба скрылись в вестибюле. Вскоре Палмер услышал, что они заговорили в несколько повышенном тоне, не то что ссорились, а просто, видимо, в чем-то не сошлись мнением. Палмер встал и подошел к бару, будто для того, чтобы добавить льду в свой бокал. Отсюда он мог видеть оживление жестикулирующего Бернса; он держал в руке большой черный бумажник. В конце концов Бернс пожал плечами, вынул ассигнацию и отдал Принсу, который спрятал ее в свой бумажник, почти такой же формы, как у Бернса. Палмер добавил еще кубик льда себе в бокал и вернулся на место.

– Насколько я могу судить,– начал он снова,– первое, что нам надо сделать…

Калхэйн медленно покачал головой, улыбнулся Палмеру и несколько раз поднял и опустил свои мохнатые брови.

Дверь в прихожую закрылась, и Бернс вернулся в гостиную, пряча на ходу бумажник во внутренний карман.

– Все на один лад,– пробормотал он, усаживаясь рядом с Палмером и кладя руку ему на колено.– Нельзя им доверять.

– Даже если они у вас на содержании? – спросил его Палмер.

Молчание нарушил громкий лающий смех Конна.

– Ждем от тебя ответа, милый Мэкки,– сказал он.

Бернс ухмыльнулся с притворным простодушием и столь же притворным огорчением. Его узкие ноздри при этом раздулись.– Для меня,– протяжно заговорил он,– нет более презренной профессии, чем профессия газетчика. Среди них, возможно, найдется несколько честных людей. Но знайте, дитя мое, вы и пары слов не успеете сказать о продажности политиков, полицейских или бизнесменов, как у газетчиков уже готова целая книга.

– Странно слышать это от человека, который занимается рекламой и прессой,– заметил Палмер.– Вы хотите сказать, что большинство из них продажны? Или что вы сами подкупили большинство из них?

– Это уже профессиональная тайна,– ответил Бернс.

– Я интересуюсь этим, как банкир,– возразил Палмер.– Мне известно, сколько вам платят, и я опасаюсь, что при таком количестве непредвиденных расходов никаких денег вам не хватит.

– Не тревожьтесь за Бернса,– откликнулся Конн,– этот парень все равно что кошка: падает на все четыре лапы.

– И не забудьте еще о девяти жизнях,– мрачно добавил Калхэйн.

– Мне все же интересно,– настаивал Палмер, стараясь говорить дружелюбно, без тени превосходства.– Почему вы так ополчились на прессу? Неужели все они продажны? И если так, чем вы это объясните?

Бернс начал с того, что скорбно покачал головой, и только потом заговорил:

– Может, вы и найдете среди них таких, кого ничем не подкупишь. Но их много не наберется. Почему? – Он встал и начал вышагивать по комнате своей уверенной, упругой походкой.– Знаете ли вы, сколько эти ребята получают в неделю? Даже по контракту?

– Существует множество людей с очень скромным заработком,– возразил Палмер,– но это не значит, что любого из них можно подкупить.

– Это верно, однако не все они обладают могущественными возможностями газетчиков – вот что развращает, лапочка,– пояснил Бернс.– Не только нужда в деньгах, но и возможность создать нечто стоящее в обмен на них. Полицейские тоже обладают определенной властью. Но полицейские – это в основном ребята с образованием не выше среднего. В газетах же в наше время нередко встречаешь людей, окончивших колледжи, а некоторые имеют даже по две ученые степени. Полицейский схватит у тебя мелкую взятку и удерет с ней, как воришка, но у парня из газеты – мания величия. Ему подавай что-нибудь почище. Его не всегда можно подкупить при помощи одних только денег. Существуют три соблазна, перед которыми ему не устоять: деньги, власть и честолюбие. Из них быстрей всего съедает его честолюбие. А если разобраться по существу, что представляет из себя газетчик? Он видел слишком много фильмов, прочел слишком много всяких историй и влюблен в самую мерзкую из всех профессий в мире. И до тех пор пока он влюблен в нее, ему никогда не выкарабкаться наверх. А пока он не выкарабкается, честолюбие будет подтачивать его изнутри. Он видит других парней – своих сверстников, достигших власти, славы, богатства. А он пригвожден к работе, которая дает ему несколько несчастных долларов в неделю. А что это за работа? Ему приходится копаться в чужом грязном белье, стряпать репортажи из чужих плевков. А если ему когда и попадется стоящий материал – он не сможет его напечатать. И он это знает. Те, кто стоит над ним, уничтожат его, если только он осмелится это опубликовать. Итак, вот его портрет: юношеские мечты прокисли, надежды утрачены, его снедает зависть, ему опротивела вечная борьба за положение в обществе – что ж удивляться, если он становится продажным?

Наступило молчание. Калхэйн чуть слышно усмехнулся.

– Черт бы тебя драл, Мак,– буркнул он,– ведь то, что ты говорил, можно сказать о любом человеке на земном шаре!

Глава двадцать вторая

Конн покинул их вскоре после полуночи, оправдываясь тем, что уже стар для подобных развлечений, хотя он был не намного старше любого из них.

– К тому же,– заявил он, окинув всех своими голодными глазами,– чем меньше я знаю, тем меньше мне придется впоследствии отрицать.

После его ухода примерно до половины второго Бернс и Калхэйн продолжали пить. Наконец и Палмер снова принялся за шотландское виски, так как начал чувствовать себя одиноко, оставаясь сравнительно трезвым в этой компании. Разговор шел о различных комитетах и людях в Олбани, следуя по такому запутанному руслу, что только профессионал мог разобраться, о чем тут речь. В конце концов у Калхэйна, уже еле ворочавшего языком, сорвалась очень типичная фраза, которая, по мнению Палмера, подытожила всю их дискуссию:

– Вытащим-ка все это дельце из банковской сферы, загоним на ринг, и пускай Берни с Джимом потузят там друг друга. А тем временем старый плут пусть упрячет их законопроект под сукно.

– Только б Хэму удалось вовремя обернуться,– заметил Бернс. Во втором часу ночи перешли к другим проблемам, в которых Палмеру было проще разобраться.

– Я слышал,– заявил Бернс, наполовину глотая слова,– что «Меррей Хилл» держит закладную на дом Гарри и на две его фермы.– Он медленно повернулся к Палмеру:– Верно я гврю?

– Если речь идет о том Гарри, которого я имею в виду,– не очень внятно ответил Палмер,– то не имею об этом никакого представления. Знаю только, что крупный коммерческий банк в том районе пользуется его услугами как юрисконсульта.

– Так что же, по-вашему, перетянет? – допытывался Калхэйн.– Дом и фермы или тепленькое местечко адвоката?

Бернс пожал плечами:– «Меррей Хилл» не может конфисковать его дом и фермы. У Гарри нет никакой задолженности, никаких обязательств.– И Бернс снова вопрошающе воззрился на Палмера:– Верно я говрю?

– Я не в курсе дела. Кое-что можно бы узнать о нем в кредитном управлении.

– О Гарри там много не узнаешь,– заметил Калхэйн.– Он платежеспособен.

– Великое дело текущий счет,– мечтательно произнес Бернс,– если кто-то его имеет, то это именно Гарри. Верно я гврю, Вуди?

– О чем идет речь? – спросил Палмер.

– Я не имею в виду,– пояснил Бернс,– то есть я имею в виду, что Гарри платежеспособен не только по видимости, потому что платит сам за виски и за проезд в такси. Но и по-настоящему платежеспособен, верно?

– Текущие счета бывают разные,– бормотал Палмер, лениво прислушиваясь к потоку своих слов,– одни сами текут, как виски в глотку, а другие…

Калхэйн сочувственно кивнул головой.– А вы здорово нагрузились,– сообщил он Палмеру.

– Да ну? – радостно удивился Палмер.

Бернс что-то обдумывал.– Ну, как, обо всем уже переговорили, а? Или еще что осталось?

– Нет,– заверил его Калхэйн.

– Тогда, значит, позовем девочек? – предложил Бернс.

– Не для меня,– сказал Калхэйн.– Я же говорил, что готовился стать священником. Дал два обета – целомудрия и умерщвления плоти.

– И верен своим обетам,– пробормотал Бернс.– Благонравный мальчик.– Он опять повернулся к Палмеру:– Ну, как насчет девочек, Вуди?

– Ему тоже никого не надо,– объявил Калхэйн.

– Дал две клятвы,– пояснил Палмер, поднимая правую руку:– Торжественно клянусь говорить правду.

– Воспользуйтесь Пятой поправкой к конституции,– посоветовал ему Калхэйн.

– Не солгу,– продолжал Палмер.– Соблюдаю верность, противник гомосексуализма и прочих…

Бернс пододвинул к себе белый телефонный аппарат и набрал номер.– Персик? – спросил он.– Это Мак. Я тебя разбудил?

– Не берите Персика,– предостерег Калхэйн Палмера театральным шепотом.– Она чересчур суетливая.

– …У нас здесь небольшая вечеринка,– говорил тем временем Бернс,– пара-троечка парней.

– Вам не понравится его вкус,– сказал Калхэйн,– среди них нет ни одной уютной девчонки. Все какие-то мастодонты. В общем, нестоящее дело.

– …Прихвати какую-нибудь взрывную бабенку, Персик,– говорил Бернс.

– Его как раз к таким тянет,– продолжал Калхэйн,– он и меня привык ими снабжать, потому что по моим габаритам они мне подходят. А сам он пристрастился к ним еще в Голливуде, его привлекают масштабы. Где только он ухитряется их выкопать? Таких не часто встретишь. Когда кто-нибудь из них наведывается в город с Западного побережья, они первым делом звонят к нему.– Калхэйн со вздохом встал, шагнул к Бернсу и отобрал у него телефонную трубку.

– Персик,– заорал он,– если ты будешь так поздно ложиться спать, то в твоем грандиозном развитии наступит заминка! Спокойной ночи, куколка! – Он повесил трубку.

– Ну-у, Вик,– недовольно протянул Бернс,– я уж совсем было настроил ее…

– Завтра у нас деловой день,– пророкотал Калхэйн, возвышаясь над ним.– Мне, брат, время сматываться. Как насчет ленча?

Бернс вытянулся в тщетной попытке выглядеть хоть немного посолидней рядом с этим великаном.– Ладно, ступай, поцелуй жену в лобик.

Он наблюдал, как Калхэйн с неожиданной грацией двинулся к двери.– Встретимся за ленчем! – прокричал Бернс ему вслед.

– Идет.

Калхэйн обернулся к Палмеру:– Вам тоже пора сматываться, Вуди. Не вздумайте отведывать его десятитонные деликатесы. Будьте здоровы.– Дверь бесшумно закрылась.

Бернс набрал два-одиннадцать:– Диспетчера, пожалуйста.– Он подождал, затем назвал диспетчеру какой-то номер и опять стал ждать, внимательно разглядывая свои ногти:– Тимми? Он спускается, заводи машину. Спокойной ночи.

– Шофер Калхэйна? – спросил Палмер.

Бернс кивнул.– А тебе по вкусу солидные дамочки? – спросил он.– Или ты не пробовал?

– Давно не имел с ними дела,– ответил Палмер.

– Прекрасное ощущение, дружище. Понимаешь, есть что пощупать.

– Возможно,– сказал Палмер. Он медленно поднялся, морщась от колющей боли в коленях.– Такси, наверно, сейчас не достать?

– Какое еще такси? – удивился Бернс.– Мой шофер довезет тебя.

Палмер взглянул на часы: – Нечего беспокоить его в такое позднее время, он уже спит.

– Мой шофер ложится спать вместе со мной,– заявил Бернс и бессмысленно захихикал, поглядывая на полуопорожненные бокалы. Он грузно плюхнулся в кресло, икнул и некоторое время сидел, уставясь на галстук Палмера. Потом перевел взгляд на его лицо.– Эй, дружище! – проговорил он наконец.

– И вам и вашему шоферу уже пора спать,– сказал Палмер.

Бернс медленно покачал головой.

– Скажи-ка мне, лапа, что думает твоя супруга, когда ты возвращаешься домой под утро?

Палмер некоторое время постоял в нерешительности, не зная, стоит ли отвечать или лучше попрощаться и уйти. Сам того не ожидая, он услышал, что отвечает: – Понятия не имею. Она уже спит, когда я прихожу.

– Никогда не ждет тебя?

– Нет. Разве только если я сообщу, что рано вернусь.

Бернс усмехнулся:

– И наутро не подвергает тебя допросу с пристрастием?

– Нет.

– Неужели не случается, чтоб она спросила, какого черта и где ты шатался до рассвета?

– Нет, насколько я помню.

Бернс вздохнул.

– Ах, прелесть моя,– протянул он нараспев, выговаривая слова немного в нос.– Ловко же ты устроился.

– Что значит устроился? – Палмер с удивлением обнаружил, что снова сидит в кресле.

– У него жена, которая ни в чем его не подозревает, а он еще спрашивает, что значит ловко устроился.

– Она просто привыкла к особым условиям моей работы, вот и все,– пояснил Палмер.– У меня всегда было множество деловых встреч.

– Вудс Палмер-младший,– нараспев произнес Бернс,– неужели вы и впрямь такой простак, каким прикидываетесь? Палмер сидел некоторое время молча.– Если я правильно понял вас,– медленно произнес он,– а выразились вы достаточно ясно, вы считаете, что я должен был воспользоваться такими подходящими условиями.

– Вот именно,– подтвердил Бернс.– И чтобы шито-крыто. В нашем городе не найдется ни одного женатого человека, который не мечтал бы о такой вот нелюбознательной жене. Скажи, детка, как случилось, что ты не воспользовался этой возможностью? Ни одного адюльтерчика?

Палмер легонько усмехнулся, откинувшись на спинку кресла. Самое время сказать «спокойной ночи» и уйти. Именно теперь.

– Могу сказать,– услышал он собственный голос.– Мне такая мысль и в голову не приходила.

– Никогда не поверю.

– Я даже не знал бы, с чего начать.

– Ты меня не дурачь.

– Ладно, хватит,– произнес Палмер, вставая.

– Послушай, все это разговорчики в пользу бедных,– заявил Бернс.– Вуди, перед тобой дядюшка Мак, и он понимает, что к чему. По твоим глазам я все вижу, меня не обманешь. Я заметил, как ты оглядываешь девочек с ног до головы. Не знаю, зачем тебе отпираться, дружище, бьюсь об заклад, ты отлично знаешь, с чего начать.

Палмер снова сел, взял первый попавшийся бокал виски, наполовину опорожненный, и сделал неторопливый глоток. Он успокаивал себя тем, что, во-первых, намек Бернса – это лишь выстрел наугад, который случайно попал в цель. Бернс просто не способен к такой наблюдательности. Да и когда ему было наблюдать. Но тут же он понял, что ему нечем крыть. Молчание – вот единственное его оружие. Правда, он не всегда умел им пользоваться. Молчание было оружием отца.

– Никаких комментариев? – немного выждав, спросил Бернс.– Ну и не нужно.– Он вздохнул, затем, крякнув, потянулся к Палмеру и похлопал его по колену.– Я знаю, Вуди, знаю обо всем,– сказал он.– Но, деточка, это вовсе не должно вас огорчать. Тут нет ничего дурного. Это лишь признак того, что вы живой человек, вот и все. Наилучший признак.

Палмер слегка поежился. Он чувствовал, что его губы беззвучно шевелятся. Он смочил рот глотком виски.– Со мной все в порядке,– сказал он медленно и очень тихо.– Покуда я держу себя в руках.– Эти слова звенели в его голове еще долго, после того как он умолк. Он понял, что сознание у него начинает уже раздваиваться – обычное следствие того, что он основательно выпил. Он снова мог видеть себя со стороны сидящим в кресле, слышать, что сам говорит, и ему стало неловко за то, что он сделал такое признание. Но в то же время ему было решительно наплевать.

– Очень странно,– пробормотал он.

– А знаешь, что случается, когда захлопнешь предохранительный клапан? А? Котел взрывается, вот что бывает. Я, конечно, готов признать, что самообладание – великая вещь, однако в слишком больших дозах и оно вредно. А? – сказал Бернс.

– Со мной все в порядке,– услышал Палмер, что повторяет вновь то же самое.– До тех пор, пока я держу себя под контролем. И баста!

Бернс сокрушенно покачал головой: – Вы, банкиры, вы, обитатели Среднего Запада! Не знаю, в чем причина, но у всех у вас непорядок с сексом. Вместо того чтобы заставить его работать на вас, он сам крутит вами как хочет.

Палмер пытался поднять руку, но почувствовал, что не может. В то же время, наблюдая за собой откуда-то с другого конца комнаты, он увидел всю беспомощность этого движения и внезапно понял, что опьянел гораздо сильней, чем представлял себе.– Контроль,– произнес он,– вот в чем вся штука.

– Свобода действий – вот в чем вся штука,– возразил Бернс.– Человек не создан для того, чтобы держать себя под каким-то контролем,– добавил он и нервно поерзал в кресле.– Твоя супружеская жизнь – твое частное дело, Вуди. Эдис – шикарная женщина. То, что я говорил, конечно, не касается непосредственно ее или тебя. Не об этом речь. Я высказываю лишь общие соображения.

Палмер опять попытался поднять руку, на этот раз ему удалось оторвать плечо от спинки кресла.– Хватит,– пробормотал он.

– Я сказал уже, что это не касается тебя лично,– безжалостно напомнил ему Бернс.– Мужчины отличаются от женщин. У женщин есть дети, и они вьют для них гнездо. И все такое. Инертность – вот женская отличительная черта. Я, конечно, не имею в виду необузданных баб или проституток. Я имею в виду обычных порядочных женщин. Такая встречается с сексом только однажды, у себя дома. Но мужчины созданы иначе. Это вечные искатели приключений. Такая уж у них природа, Вуди. Взгляни, как устроен мужчина и как устроена женщина, и тебе будет ясно, что она останется инертной, а ему сам бог велел не зевать, а действовать. И люди не в силах что-то изменить. Они такими сотворены – вот в чем штука. И следовательно…– Бернс нахмурился и умолк.– И следовательно…– Он размашистым движением провел рукой по своим узким губам…– И следовательно,– выговорил он наконец,– никакого значения не имеет: как бы прекрасно ни было дома, мужчина вечно чего-то ищет. А когда дома не все хорошо, он уже не спрашивает: почему? Он сам начинает искать ответ на этот вопрос уже вне дома. У некоторых все хорошо и дома и вне семьи. В таких случаях никто не виноват – ни они, ни их жены. Просто мужчины не могут с этим совладать. Такая уж у нас природа. Вот и все.

Палмер долгое время сидел неподвижно. Он чувствовал себя непринужденно, мог даже уснуть на глазах Бернса. Но в то же время, наблюдая за собой откуда-то со стороны, он видел сам себя в этом жалком, неприглядном обличье. С огромным усилием он выпрямился в кресле и заявил: – Все это чушь.

Бернс расхохотался: – Чем скорее, душенька, ты поймешь, что я говорю чистейшую правду, тем скорей самому тебе станет легче жить.– И он опять потянулся к телефону: – Давай позовем Персика, а?

Палмер закрыл глаза.– Никаких Персиков, никаких Пончиков.– Он открыл глаза и медленно вытолкнул себя из кресла, чувствуя, как неприятно напряглись у него мускулы, когда он встал на ноги.

– Разве это может повредить? – настаивал Бернс.– Вполне порядочная дамочка, днем она работает кассиршей на аэродроме. Поневоле должна быть порядочной, верно я говорю?

– Можно сейчас достать здесь такси? – поинтересовался Палмер, шагнув к выходу.

– Ну куда тебе спешить, Вуди? Пообщайся с людьми. Встряхнись немножко. Подурачься, в конце концов. Чего тебе бояться?

Палмер услышал, как Бернс, спотыкаясь, встал и пошел вслед за ним к двери.– «Будь смелым со мной и не бойся,– пробормотал Палмер.– Ведь я не дитя, мой любимый. Будь же страстным со мной…»

– Что?..

– …«Будь страстным, дорогой»,– сказал Палмер, открывая дверь.

– Ты порядочно-таки накачался, Вуди,– предостерег его Бернс.– Давай я вызову свою машину.– Он последовал за Палмером по коридору.

– Бомбсвиль, США,– сказал Палмер, дважды ткнув пальцем в кнопку вызова, прежде чем лифт пришел в движение.

– Вижу, что самому тебе не справиться.– Голос Бернса звучал озабоченно и в то же время раздраженно.– Я спущусь с тобой и поймаю такси.

– Никаких такси, Мак, Мэкки Нож![11] – ответил Палмер. Двери лифта раздвинулись.

– Я спущусь с тобой.– Бернс вошел в кабину лифта вместе с Палмером и нажал нижнюю кнопку.

– «Перчатки Мэкки – из капрона,– тихо напевал Палмер.– С них кровь смывается легко…»

– Послушай,– мрачно сказал Бернс, пока они спускались,– когда мы вылезем из лифта, держи себя в руках. Я не скуплюсь на чаевые швейцарам, но у них всевидящее око.

– «Но Мэкки знает слишком много,– прошептал Палмер.– И вот наш мальчик под замком»…

– Сколько же вы хлебнули до прихода ко мне? – спросил Бернс.

– М-ного,– ответил Палмер.– Ист нихтс гут[12], Мэкки Нож?

– Ты шпрех э биссель дойтч?[13] – удивился Бернс.

– Научился по долгу службы.– Кабина резко затормозила перед остановкой, и Палмера замутило.– Я как раз из тех, кто ловил немецких ученых-ракетчиков. Вот какая штука. Это была альте криг[14], мировая война цвай[15].– Он глубоко вздохнул и вышел из кабины лифта.

– Все в порядке?

– Руки прочь!

– Я только пытался помочь вам.

– И ну вас с вашими дамочками.

– Спокойнее, дружище,– прошептал Бернс. Его желтые глаза злобно сузились, как у тигра.

Они направились к главному выходу. Дежурный швейцар встал и вежливо поклонился. Палмер выпрямился, холодно кивнул в ответ и прошел мимо него прямо на улицу, в холодный ночной воздух. Отойдя немного от подъезда, он громогласно обратился к пустынной улице: «Учителя и метрдотели все суетились, все мне льстили, и жизнь была скучна, пока я не прозрел!»

– Сюда,– сказал Бернс, указывая дорогу на Саттон Плейс.– Видите, вот там, под тем деревом у «Эльдорадо»?

– Руки прочь!

– О, какие мы гордые!

– Не нужна мне ваша машина,– твердил Палмер,– не нужны мне ваши женщины. Зря стараетесь. Понятно?

– Забудем про женщин, но возьмите машину.

– «…Чтобы легкая, сладкая жизнь затянула меня как болото…» – Палмер отшвырнул руку Бернса и пустился бегом вдоль улицы, мимо низкого длинного черного «кадиллака». Потом он свернул за угол, побежал на запад и наконец достиг Первой авеню. Там он, бездыханный, остановился, припав спиной к шершавой кирпичной стене.– Отныне начинаю жить по-человечески,– едва выговорил он, жадно ловя ртом воздух. Он почувствовал, как пот выступил у него на лбу. Слабея, он сполз вниз, шаря в кармане в поисках носового платка. Неожиданно послышалось постукивание женских каблучков. Вытерев лицо, он увидел мужчину и женщину, появившихся из-за угла. Они прошли мимо и даже не взглянули на него. Еще один пьянчуга, да еще вырядился в смокинг.

Он наблюдал за удалявшейся женской фигурой, пока оба они не растворились в темноте. Он прикрыл глаза, снова открыл их и увидел такси, медленно проезжавшее по Первой авеню. Спотыкаясь, он бросился вслед за такси вдоль улицы, махая рукой, и бежал, бежал, бежал что было сил.

Глава двадцать третья

День начался неудачно. Эдис встала, как всегда, в шесть тридцать, чтобы проводить детей в школу. А Палмер, проснувшись, не успел еще пошевелиться, как почувствовал страшную головную боль. Скривившись от боли, он потянулся за часами, брошенными на тумбочку у кровати. Было уже восемь часов. Сев в кровати, он мгновенно пришел в себя и понял, что не успел повидаться с детьми, опоздает в банк, а в довершение ко всему эта невыносимая головная боль!

Завтрак тоже не принес облегчения. Две таблетки аспирина пока не помогали, а напряженная атмосфера, которая возникла между ним и Эдис – он это чувствовал,– только усиливала головную боль. Во всяком случае, ему так показалось. Он исподтишка наблюдал за женой, стараясь угадать, чувствует ли она то же самое, или его собственное настроение создает такую напряженную обстановку.

– Довольно скупой отчет об этом обеде в «Таймс»,– объявила Эдис.– Может быть, тебе и не стоило туда ходить?

– Ни один из них этого не стоит,– пробормотал Палмер.

– Тогда зачем же…

– Мои цели,– прервал он ее,– несколько отличаются от цели репортеров «Таймс», которые искали интересную для репортажа тему и не нашли. А я был там, чтобы меня видели, и достиг своего.

– Выполнил свой долг,– бесцветным голосом откликнулась Эдис.

– Совершенно верно.

Она молча продолжала просматривать газету, но Палмер почувствовал, что какие-то невысказанные мысли будто повисли в воздухе между ними. Как видно, она была бы не прочь продолжить разговор об обеде, но что-то ее удерживало. Неужели все дело было только в этом? Он отпил кофе.

– Разумеется, я не сидел там весь вечер,– проговорил он, сознательно возвращаясь к недосказанному.

– Я так и думала.

– Бернс пригласил меня, чтобы повидать нужных людей.

Эдис кивнула и продолжала читать. Палмер допил кофе и протянул было руку к кофейнику, но Эдис, не поднимая глаз от газеты, опередила его, и носик кофейника звякнул о его чашку.

– Осторожней,– предупредил он.

Взгляд Эдис метнулся вверх, но не на чашку, а ему в лицо.

– Разве я пролила?

– Я и не…– Он вздохнул и оборвал фразу.

Она наполнила чашку до краев.– Ты что-то очень нервный сегодня, милый.

– Выпил вчера порядочно у Бернса.

Эдис снова уткнулась в газету.– Было много приглашенных?

– Нет. Под конец остались только Бернс с Калхэйном и я.

– Уютная компания.

Палмер отказался от попытки разгадать ее мысли.– Потом и Калхэйн ушел.

– А Бернс старался удержать тебя?

– Да, а ты откуда знаешь?

Эдис легонько пожала плечами: – Он производит впечатление человека, который боится долго оставаться в одиночестве, особенно ночью.– Она нахмурилась. Потом аккуратно сложила газету и отодвинула от себя.– И еще он производит впечатление человека, который предпочел бы провести время с женщиной, а не с тобой.

Палмер кивнул и попытался улыбнуться: – Я вижу, ты уже готова подвести итоги.

Эдис подвинула к себе чашку и некоторое время задумчиво разглядывала остатки кофе. Палмер наблюдал, как ее затуманенный взгляд изучал темную жидкость. Прорицательница из колледжа Уэллсли.

– Иногда должно быть все же неловко,– проговорила она.– Он чересчур увлекается женщинами, правда?

– Да. Но почему должно быть все же неловко?

– Для другого человека, я хотела сказать.

– Не понимаю.

– Для такого, например, как ты,– уточнила она.

– О-о?!

– Он, конечно, пытается использовать тебя в своих целях,– сказала Эдис. В ее словах был и легкий намек на вопрос, и вместе с тем они звучали почти как утверждение.– Он на это способен. Такое у меня создалось впечатление. Второй муж Джейн в чем-то похож на него. Он тоже всегда был готов организовать небольшие попойки с развлечениями.– Эдис подняла глаза на мужа и слегка улыбнулась ему: – Ведь он тоже с востока, как и мистер Бернс. Восточные люди отличаются такой склонностью.

– Но Бернс ведь приехал с Западного побережья,– заметил Палмер.– Откуда же у него эти склонности?

– С каких это пор Бейрут попал на Западное побережье? Склонности к сексуальным излишествам – вот что отличает их от жителей Среднего Запада.

– Это напомнило мне о том, что говорил мне вчера вечером сам Бернс.– Палмер отпил несколько глотков кофе, борясь с желанием взглянуть, как примет Эдис это признание.

– Бедняга, он просто не понимает тебя, дорогой,– сказала она.

– Ты могла бы сочинить целую книгу о тех явлениях, которых не понимает Мак Бернс.

– О тебе, например.

– И вообще о многих явлениях,– сказал Палмер, но недостаточно быстро, чтобы это прозвучало непринужденно. Позднее, сидя в машине, по дороге в банк, Палмер восстановил в памяти их разговор, пытаясь определить, что же создавало эту скрытую напряженность в их отношениях. Сперва он решил, что все-таки это он один старается держать себя в руках. Она-то чувствует себя совершенно свободно. Но когда он вновь перебрал в уме весь их разговор, у него появилось беспокойное ощущение, что за каждым ее словом таился другой, невысказанный смысл. Сидя у себя в кабинете и раздраженно перебирая ничего не значащие бумаги из «входящих», Палмер старался избавиться от всех этих размышлений. Это привело лишь к тому, что голова у него разболелась еще больше. Когда в 10 часов пришла Вирджиния Клэри, он сначала обрадовался ее приходу, но вскоре и она начала раздражать его.

– …и не без пользы провели вечер с милым Бернсом,– проговорила она.

– Скучно, пошло и никакой пользы,– проворчал он.– Вы поступили разумно, уклонившись от этого приглашения.

– Женщинам всегда рекомендуется поддерживать с Бернсом добрые отношения.

Нахмурившись, он оторвал взгляд от бумаг, которые она ему принесла.– Что вы хотите этим скачать? – резко спросил он.

– Так, ничего особенного.

Палмер, не переставая хмуриться, пристально взглянул на нее, на плавный изгиб высоких скул и невозмутимую ясность больших черных глаз. Он и сам не мог понять, почему его так бесило ее хорошее настроение и цветущий вид.

– Может быть, вы все-таки выскажетесь более определенно о его репутации? – настойчиво спросил он.

– В том, что касается женщин? – ответила она вопросом на вопрос.

– Да,– устало сказал он,– хотя бы в том, что касается женщин.

– Осведомленные лица утверждают, что он мог бы потягаться с дюжиной киногероев.

– Черт подери! – не стерпел Палмер.– И дернуло же Бэркхардта связаться с этим… – Он остановился, слишком поздно поняв, что ему не к лицу критиковать старика в присутствии его служащих.– Ну, ничего,– закончил он устало.– Оставим это. Некоторое время она в молчании глядела на него, затем потупилась. Несмотря на нестерпимую головную боль, Палмер успел заметить, что теперь она не сидит перед ним в натянутой позе, настороженная, как это бывало прежде. Она чувствовала себя свободно, а это уже хорошо. Впрочем, может быть, и нехорошо? Стоило ли допускать такую вольность… Он мотнул головой, как бы пытаясь освободиться от своих мыслей, но добился только нового приступа головной боли.

– Мне очень жаль,– услышал он.

– Чего вам жаль? – Собственный голос показался ему пронзительным и резким.

– Мне жаль, что вы так плохо себя чувствуете.

– А-а.– И он снова опустил глаза на бумаги, которые она ему принесла. Он был не в состоянии продолжать разговор. Он скорее услышал, а не увидел, что Вирджиния встала.

– У меня к вам просьба,– проговорила она.– Вчера я сказала, что хочу, чтобы вы видели во мне друга. Если вы этого не желаете, прошу вас, скажите прямо.

Он взглянул на нее.– Нет, я хотел бы, чтобы мы были друзьями,– ответил он, стараясь, чтобы его голос больше не звучал резко или раздраженно.– Я ведь, кажется, вчера говорил вам об этом.

Она кивнула: – Однако люди иногда меняют свои решения.

– Люди,– повторил он, тщетно пытаясь улыбнуться.

Почувствовав боль в скулах, он понял, что с самого утра впервые свободно разжал челюсти.– Люди, но не я,– добавил он, когда ему наконец удалось улыбнуться.

– Неужели с вами никогда такого не было?

– Нет, никогда.

Она снова села и внимательно посмотрела на Палмера. Потом улыбнулась.– Трижды ура в честь не знающего сомнений капитана «Пинафора»! – с улыбкой процитировала она.

– Неправда, я лишь помощник капитана.– Он вздохнул, поняв, что в конце концов ему все равно придется поговорить с ней о Бэркхардте.– А капитан,– сказал Палмер,– принял на работу такого идиота, как Бернс, и подкинул его мне: мол, заботься и корми этого младенца.– Он с досадой качнул головой: – Ну что заставляет его держать у себя такого субъекта?

– Полноте,– сказала она.– Признайтесь, в душе Бернс вам даже нравится.

– Почему это он должен мне нравиться?

– Хотя бы потому, что он по-своему интересен. И еще потому, что он может быть полезен. Наконец, вам лично он просто нужен. Вот уже три довода,– сказала она.– Продолжать?

– Почему вы считаете его интересным? – спросил Палмер.

– Но это и в самом деле так,– настаивала она.– Даже его сумасбродство, его позерство, его дурные манеры, его великолепная наглость, но абсолютная неспособность понимать что-нибудь в людях, кроме самых низменных их побуждений. А его вид, эти волосы! Наконец, его умение дурачить людей.

Палмер наблюдал за ней все время, и ему было приятно, что она не избегает его взгляда, как прежде.

– Вы, видно, неплохо его изучили,– сказал он.

– Для женщин он не представляет загадки.

– Да, я заметил.– Палмер откинулся назад и на мгновение закрыл глаза.– Есть здесь что-нибудь крепче аспирина?

– Намного крепче?

– Что-нибудь сильнодействующее.

– А вы не пробовали что-нибудь успокоительное?

Он приоткрыл глаза.– Успокоительное от головной боли?

Она легонько усмехнулась: – Просто удивительно, до чего благовоспитанно вы дали мне понять, что я ничего не смыслю в медицине. Беру назад свое предложение.

– Я жаловался на головную боль,– пояснил Палмер.– А успокоительные средства предназначены для снятия нервного напряжения. У меня же просто легкое похмелье.

– Посмотрю, нет ли в моем столе кодеина.

– Благодарю вас.– Палмер повернулся в кресле, напряжение понемногу ослабевало. Неужели на него так подействовало ее немногословное участие? А может быть, еще и то, что они оба могли так свободно говорить друг с другом.

– Мне уже лучше,– сказал он.– Как это вам удалось сделать?

– А я колдунья,– сказала она.– Хотя колдуньи, к которым вы привыкли, обычно цыганки. Но первоклассное колдовство можно встретить только у кельтов. В этом деле они вне конкуренции. Раздался мягкий звонок интеркома.

– Извините.– Палмер нажал на кнопку.

– Некий мистер Лумис хочет говорить с вами, мистер Палмер.

– Соедините меня с ним.– Палмер выпрямился и удивленно поднял брови.– Некий мистер Лумис! – обратился он к Виржинии Клэри.– Будто существует еще какой-нибудь Лумис! – Он взял телефонную трубку.

– Палмер? – раздался старый, но еще очень живой голос.

– Мистер Лумис,– откликнулся Палмер.– Очень сожалею, что на прошлой неделе нам не удалось связаться с вами. Очень любезно, что вы позвонили.

– …до тех пор, пока они не упадут еще на один пункт,– услышал Палмер, как старик сказал кому-то на другом конце провода.– Хэлло, Палмер! У вас сегодня не занят ленч?

– Сегодня?

– Буду рад прислать за вами машину. Мы могли бы встретиться за ленчем в клубе.

Палмер закрыл глаза, стараясь сосредоточиться. Он не сомневался, что Лумис звонит из деловой части города.

– Полагаю, что смогу приехать,– сказал он.– Когда?

– Я привык есть рано,– сообщил Лумис.– За вами заедут без двадцати двенадцать, если это вас устраивает. Вы будете здесь примерно к полудню, и вас доставят назад в половине второго.

– Прекрасно.– Палмер подождал.– Что-нибудь…– начал было он и опять замолчал, подыскивая слова.– Должен ли я что-нибудь взять с собой?..– Еще не закончив фразы, Палмер понял, что вопрос прозвучал глупо.

– Нет, просто поговорим. В одиннадцать сорок.

– Хорошо. Я…– Но Лумис уже повесил трубку.

Старый грубиян. Палмер тоже повесил трубку и тут же почувствовал нестерпимую боль в виске, с жестокостью копья пронзившую его мозг насквозь. Он посмотрел на Вирджинию.

– Кодеин,– проговорил он,– пожалуйста.

Как только она вышла, Палмер, сидя в кресле, стал массировать затылок. Интересно, как бы он чувствовал себя, если бы это делал для него кто-нибудь другой. Быть от кого-то зависимым – это ужасно. Впрочем, так ли это ужасно?

Судорожно сжимая затылок, он снова закрыл глаза и старался сидеть неподвижно, превозмогая боль, в ожидании возвращения Вирджинии Клэри.

Глава двадцать четвертая

Не многие из ленч-клубов делового района могут похвастать таким почтенным возрастом, как этот, подумал Палмер, выходя из небольшого черного «олдсмобила». Множество таких клубов появилось здесь уже после войны в связи с небывалым наплывом людей в этом районе. Блестящая послевоенная конъюнктура на бирже, несмотря на кратковременные спады, привлекла десятки тысяч новых пчел в старый улей. Разрастались старые фирмы, а новые плодились, как черви в отбросах. Все рестораны и кафе, в том числе и недавно открытые, были не в состоянии справиться с толпами посетителей, в дневные часы все было забито до отказа, и фирмам приходилось отпускать своих служащих на ленч посменно.

Но этот старый клуб был основан еще задолго до того, как биржа стала ареной действий домашних хозяек и механиков гаражей. Задолго до того, как в сферу основоположников американского капитала вторглись полчища людей, которым «нечего терять, кроме денег»,– так охарактеризовали их биржевые комментаторы, те, у кого патриотизм прекрасно уживался с алчностью.

В отличие от новых ленч-клубов, где младшие партнеры фирм, биржевые дельцы и консультанты могли только спокойно поесть, не видя перед собой вездесущих клерков и рассыльных, этот клуб предоставлял в распоряжение клиентов еще и бар, и биллиардную, и зал для карточной игры. Сам Фиске был когда-то членом этого клуба, так же как Гоулд и Морган. Но не Барух и не Отто Кан. Вот каким он был, этот клуб. Отец Палмера был тоже членом этого клуба. В свое время он несколько опрометчиво включил в его списки даже своего старшего сына – Хэнли, едва тот успел появиться на свет. Однако он так и не собрался ввести в него своего второго сына – Вудса.

Палмер вошел в вестибюль старого здания, в котором помещался клуб, и остановился перед узорчатой железной решеткой лифта. Такой старинный дом давно уже могли бы снести. В тридцатые годы на его месте выросло бы уродливое сооружение из гранита с безвкусным орнаментом, похожее на свадебный торт, или просто железобетонная коробка. А в течение последних пяти лет здесь воздвигли бы современный стеклянный дом-аквариум, размышлял Палмер, вслушиваясь в шорох лифта, лениво ползущего вниз. Все это здание, видимо, принадлежало клубу, иначе и немогло быть. Только благодаря всесильному влиянию членов клуба этот дом мог устоять против сокрушительных атак прогресса. И сейчас, старый и обветшалый, он превратился в своего рода памятник отжившей эпохи.

После некоторой возни с допотопным замком лифтер, которому было никак не меньше семидесяти лет, наконец открыл дверцу лифта, и Палмер вошел в кабину.

– В клуб, пожалуйста.

Палмер обратил внимание на благородную седину лифтера. Дверца захлопнулась, и лифт стал подниматься под странный аккомпанемент какого-то позвякиванья и бульканья. Палмер наморщил брови: неужели это здание настолько старо, что лифт в нем работает еще с водяным балластом?

– Что это там булькает? – спросил он лифтера.

Старик слегка повернул к нему ухо: – Простите, что вы сказали?

– Нет, ничего.

Они медленно поднимались в торжественном молчании, будто находились в ложе филармонии и слушали не шум лифта, а симфонический концерт.

На двенадцатом этаже лифтер сначала остановил лифт раньше времени, потом они проехали выше надлежащего положения, и старику пришлось прибегнуть к серии таких сложных и шумных махинаций, сотрясавших всю кабину, что Палмер даже немного встревожился.

– Посетители сообщают о своем приходе метрдотелю,– проговорил лифтер, открыв наконец дверцу лифта.

Метрдотеля на месте не оказалось, и Палмер позвонил в колокольчик, стоявший на конторке. Он прозвучал гулко и протяжно, как призыв гонга. Время шло. Палмер огляделся. Да, теперь уже так не строят. Высота потолков – не менее пятнадцати футов. Стены – с дубовым навощенным багетом, внизу темно-зеленого бутылочного цвета, наверху пепельно-серые. Стоявшие у стен кресла – из светлого дуба, с массивными подлокотниками. Спинка и сиденья обтянуты темной кожей. Палмер приподнял одно из кресел: оно весило по крайней мере фунтов пятьдесят. Интересно, когда были изготовлены эти кресла? Полвека или лет семьдесят назад? Заказать дубликаты таких кресел по номинальной цене было бы теперь просто немыслимо. Впрочем, кресла эти не ломались и потому никогда не нуждались в замене.

– Сэр?

Он обернулся и увидел пожилого мужчину в светло-серых брюках и черном саржевом пиджаке.

– Вудс Палмер. К мистеру Лумису.

– Да, мистер Палмер. Мистер Лумис вас ожидает.

Палмер следовал за ним по коридору, довольно узкому и необыкновенно длинному: пришлось пройти по крайней мере половину дома, пока они наконец очутились у входа в просторный зал, уставленный примерно двадцатью круглыми столиками. Дневной свет проникал сюда через старинные подъемные окна, выходившие на улицу. В былое время из окон открывался вид на реку, но теперь по ту сторону улицы выросло многоэтажное сооружение из стекла и алюминия, почти совсем заслонившее реку. Палмер чуть заметно улыбнулся, представляя себе, каким негодованием встретили здесь его вторжение.

В дальнем конце зала Палмер остановился у круглого столика, находившегося несколько поодаль от остальных, и учтиво поклонился сидящему за столиком худощавому пожилому человеку.

– Мистер Лумис?

– Садитесь, Палмер. Подождите, Генри, мы сейчас закажем.

Палмер посмотрел на часы: было ровно двенадцать дня, вот почему они были почти совсем одни во всем зале. Палмер неприметно наблюдал за Лумисом. Не так уж часто доводится видеть вблизи такой классический образчик старины, ветхой и шаткой, как само здание этого клуба.

Первое впечатление, которое производил Джозеф Лумис, обычно не менялось и при более близком знакомстве. Он, вероятно, выглядел так на протяжении последних тридцати лет своей жизни, и его фотопортрет был хорошо знаком всем, кто следил за событиями в финансовом мире. Продолговатое лицо, довольно широкое у висков и резко сужавшееся к подбородку, поредевшая седая шевелюра, тщательно зачесанная набок. Глаза, почти такие же большие, как у Вирджинии Клэри, но окруженные тонким и сложным сплетением морщин, будто два драгоценных камня в причудливой оправе. Типичный нос янки, который выглядел заостренным только на фотографиях. Впрочем, верхняя часть носа действительно напоминала лезвие ножа, но самый кончик был утолщен и немного нависал над большим узким ртом. Лумис спокойно улыбнулся ему, обнажив ровный ряд искусственных зубов.

– Рад видеть вас,– сказал он.

Подошел официант с меню, тщательно выписанным и вправленным в небольшой кожаный переплет. Палмер залюбовался мастерством безвестного каллиграфа. Линии были то с нажимом, то тонкие, как волосок. Палмер поднес меню к свету, чтобы лучше разглядеть: да, действительно, оно написано от руки и, возможно, даже гусиным пером.

– Возьмите ростбиф,– посоветовал Лумис,– émincé из цыплят готовится только для таких старых чудаков, как я. Палмер вежливо улыбнулся, отметив произнесенное по-парижски, сильно в нос, слово émincé.

– Насколько я помню, здешний шеф-повар мастерски готовит соус naturel,– сказал он Лумису, в свою очередь по-французски выговаривая слово naturel. Затем, обращаясь к официанту, сказал: – Сегодня ростбиф с тем же соусом?

– Как всегда,– ответил за него Лумис.– Ну вот, пожалуй, и все, Генри.

– Слушаюсь, мистер Лумис,– ответил официант.

– Что вы будете пить, Палмер?

– Да ничего.

– Значит, все, Генри,– повторил Лумис. Выждав, когда официант уже не мог их услышать, он сказал: – Рад, что вам нравится наша кухня. Когда вы последний раз были здесь?..– Его глаза, прищурившись, внимательно смотрели на Палмера из своего морщинистого обрамления.– Года три назад? Вы были тогда вместе с вашим отцом. Сожалею, что он скончался, я часто о нем думаю, говорят, у него был рак, да? – Карие глаза Лумиса широко раскрылись. Палмер выдержал его пристальный взгляд.

– Совершенно верно.

– Он знал об этом?

– Нет, он…

– От него это скрывали, да?

– Насколько было возможно.

– Вероятно, он все равно не поверил бы.– Лумис покачал головой и посмотрел на свои руки с длинными пальцами. Маленькие коричневые пятнышки – спутники старости – были беспорядочно разбросаны по тонкой, прочерченной венами коже.– Никто не верит,– добавил он через некоторое время.

Странное молчание нависло над обоими мужчинами, словно сама смерть с огромной сверкающей косой проскользнула меж ними. Палмер почувствовал, что у него по спине забегали мурашки, и подумал, как он, Палмер, будет говорить об этом в возрасте Лумиса – если доживет.

Но тут же он сказал себе, что старики свыкаются с этой мыслью, живут, точно заживо погребенные, в своих одряхлевших телах и каждое утро, одеваясь, спрашивают себя, вернутся ли к вечеру домой. Он подумал о Бэркхардте, еще крепком и подтянутом. Бэркхардт ведь всего на десять лет моложе этого старика, сидевшего перед ним. А когда его мускулы утратят свою силу и упругость? Когда проницательные голубые глаза выцветут и потеряют остроту? На мгновение он заглянул в глаза Лумиса, но не нашел в них того пустого, бесцельного выражения, которое ожидал встретить. Старик продолжал внимательно изучать свои руки, будто хотел прочесть по ним свою судьбу. Потом он тихонько вздохнул, вздох этот, видимо, не предназначался для слуха Палмера.

– Как с вами обращается Бэркхардт? – помолчав, спросил Лумис.

– Обычно он предоставляет меня самому себе.

– Ха.– Этот односложный звук не был смехом, это было слово.– Лэйн никого не предоставляет самому себе. Воображаю, как он отрекомендовал вам меня – ренегатом? Да?

– Он не произносил этого слова.

– Слишком слабо, а? Изменник? Предатель?

– Он мне говорил лишь то, о чем знают, кажется, уже многие,– о вашей лояльности по отношению к сберегательному банку «Меррей Хилл».

– Верно, не понял, в чем дело,– сказал Лумис усмехаясь.– Лэйн знает толк в структуре корпораций и прочем, но ничего не смыслит в людях. Не разбирается в них, как ему следовало бы. А скорей всего, просто не хочет утруждать себя этим.

– Я, честно говоря, этого не заметил.

– Он кажется вам очень проницательным, а? – спросил Лумис.

– Да,– ответил Палмер.

– Потому ли, что он пригласил на работу вас? – Лумис снова улыбнулся: – Удачный выбор, не правда ли? – Старик покивал головой: – Ладно, пусть так. Но в то же время он нанял и Бернса? А?

– Ну и что же? – отпарировал Палмер.

– Ха.– Лумис с силой захлопнул меню и оттолкнул его от себя.– Вы, по-видимому, так же немногословны, как и ваш отец. Я слышал, что у него был еще один сын.

– Хэнли. На два года старше меня. Он погиб во время войны. Лумис снова взглянул на свои руки. На этот раз он изучал свои ладони. Розовые и мясистые, они как будто существовали сами по себе, отдельно от их костлявой, покрытой старческими веснушками тыльной стороны.

– Вы последний из чикагских Палмеров, а?

– Не совсем,– ответил Палмер.– У меня есть и кузены и еще кое-какие родственники. Между прочим, существует еще один клан Палмеров в Чикаго, с которыми у нас нет родственной связи.

– В таком случае вы последний из Палмеров-банкиров.

– Боюсь, что да.

– Но ведь у вас два сына?

– И дочь,– добавил Палмер.

– Готовите из них банкиров? – Седые брови Лумиса понимающе поползли вверх.

Палмер усмехнулся: – Ни в коем случае, если это будет зависеть от меня.– Он помолчал, затем откашлялся и сказал: – Ну, а теперь, что касается сберегательного банка «Меррей Хилл»…

– Ну что ж, говорите.

– Вся эта история со сберегательными банками действительно оборачивается так серьезно, как это кажется?

– Кажется кому? – сухо спросил Лумис.– Лэйну Бэркхардту или кому-то еще?

– Вы меня извините,– сказал Палмер,– я ведь все-таки провинциал и не разбираюсь в этих вещах как следует.

– Палмер,– прервал его старик,– каждый раз, когда мне кто-нибудь заявляет, что он провинциал и не разбирается во всех этих городских тонкостях, я в результате остаюсь без бумажника. Вот так. Ну ладно. Поговорим откровенно. Я ведь знаю, что вам поручено. Не лучше ли и вам ответить такой же откровенностью и не притворяться, будто вы считаете битву со сберегательными банками священным крестовым походом?

Палмер улыбнулся:

– Вот это уже приятная неожиданность.

– Да? – Лумис внимательно посмотрел на него. Затем кивнул, отдавая должное его умению уйти от ответа. Его большие глаза внимательно устремились в глубину зала, минуя Палмера.– Все мы здесь,– помолчав, сказал он,– понимаем; это лишь драка за наличные деньги. В настоящее время большая часть наличных денег находится в распоряжении сберегательных банков, а коммерческие банки хотят урвать побольше. При такой ситуации никто не выиграет.

– Никто, кроме публики,– добавил Палмер.

– Совершенно верно.– Лумис снова несколько раз кивнул головой.– Публика всегда наблюдает за дракой с едва скрываемым злорадством. Например, за дракой вокруг розничных цен. Причем публике совершенно безразлично, кто победит. Она просто выжидает момент, когда можно все скупить по самым низким ценам. Отличный заголовок для статьи: «Банкиры готовы перегрызть друг другу глотки». Публика обожает такие вещи. А пока банкиры дерутся, вкладчики рыщут в поисках добавочной четверти процента в год на свой капитал, как будто это может превратить их в крезов. Кто выигрывает? Публика, но не мы. Здесь мы сходимся во мнениях?

– Абсолютно.

– Человеку с таким опытом, как ваш,– быстро продолжал Лумис,– вряд ли есть необходимость объяснять, что банкиры в отличие от других людей не могут позволить себе роскоши выносить сор из избы. Прав ли я, как вы считаете?

– Да, вы правы.

– То, что будет пищей для других, для нас – отрава, не так ли? – добавил Лумис.

– Правильно.

Палмер откинулся в кресле, забавляясь этим потоком тривиальностей. «Богатый, как Крез»,– усмехнулся он,– «сор из избы», «отрава». Как мог Джо Лумис достичь таких высот с помощью столь устаревших идей? Видно, проторенная колея все же надежнее.

– …время полюбовно утрясти эту историю, если можно так выразиться,– продолжал старик,– до того, как она докатится до Олбани. Как только закон приложит к этому руку, все мы окажемся в пиковом положении.

Палмер вежливо кивнул, выждал мгновение и сказал, стараясь придать голосу как можно больше искренности: – Следует ли мне это понять в таком смысле, что вы готовы взять назад ваш законопроект о филиалах?

Лумис тяжело откинулся в кресле, и на какое-то мгновение Палмеру показалось, что он попал в цель. Это была интересная игра теперь, когда он уже знал ее подоплеку. Но кажущееся отступление Лумиса было вызвано всего лишь тем, что к их столу подошел официант. Он молниеносно обслужил их и так же молниеносно исчез. Палмер наблюдал, как старик перебирает вилкой кусочки своего цыпленка.

– Вы вовсе не поняли это в таком смысле,– наконец прервал молчание Лумис. Он взглянул на Палмера.– Меня предупреждали, что вы очень способный человек,– спокойно добавил он и опять принялся за цыпленка.

– Я только хотел сказать,– продолжал Палмер,– что трудно будет уладить это дело, пока сберегательные банки настаивают на своем законопроекте о филиалах.

– А если мы не будем его добиваться? – Глаза Лумиса оторвались от тарелки и уставились на Палмера.

– Тогда нам не из-за чего будет воевать,

– Это мнение ваше или Лэйна?

Палмер пожал плечами и отрезал кусок от своего ростбифа.

– Я думаю, эту точку зрения разделяет любой из нас.

Он попробовал ростбиф и нашел, что соус ничуть не хуже того, который он запомнил еще с первого посещения клуба.– Не будет законопроекта о филиалах, не будет и битвы из-за них.

Лумис кивнул: – У вас довольно странное представление о компромиссе, а? Всего лишь безоговорочная капитуляция! – Он взял в рот кусочек цыпленка и долго энергично жевал его.– Честно говоря, я считаю, что лучше бы Лэйн не приглашал вас на работу, молодой человек. Вы такой же несговорчивый, как он.

– Не совсем так.

– Возможно, что даже в большей мере, чем он, принимая во внимание, что вы еще новичок в этом вопросе, как вы сказали. Новому человеку надо сначала осмотреться и выждать.

– Именно выжидать – такова моя позиция,– сказал Палмер.

– Разрешите мне сообщить вам кое-что о Лэйне Бэркхардте,– начал Лумис.– Он смотрит на себя как на лидера, он и в самом деле лидер. У него все данные для руководителя высокого полета; он держит себя с достоинством, делает все со вкусом, у него прекрасная осанка, свой стиль, блеск, то есть все необходимые внешние качества. Кажется, что он просто создан для того, чтобы командовать парадом. В качестве главы ЮБТК он добавил еще кое-что существенное к своим врожденным качествам – огромную финансовую мощь. Можно подумать, исходя из всего этого, что он лидер всех коммерческих банков, не правда ли? Но это не так. Ибо никто не может стать лидером. У каждого банка своя судьба; помимо всего прочего, они конкурируют друг с другом, так же как и сберегательные банки. То, что хорошо для «Юнайтед бэнк», далеко не всегда хорошо для других родственных ему коммерческих банков. И если что-нибудь плохо для ЮБТК, то все выдающиеся качества Лэйна как лидера не помогут ему убедить конкурирующие с ним банки, что они пострадают от этого. Конечно, может случиться и такое и, очевидно, случается, судя по всему. Но они пострадают еще больше, если признают Лэйна лидером, потому что в этом случае им придется частично поступиться своей самостоятельностью. При тщательном рассмотрении вы придете к выводу, что главой, выступающим от имени всех коммерческих банков, всегда должен быть человек из небольшого банка, предпочтительно откуда-нибудь с периферии, который избирается для того, чтобы представлять их общие интересы именно потому, что в действительности он выглядит пигмеем среди гигантов. Гиганты поддержат его, потому что им это ничего не стоит. Но когда на сцену выходит Лэйн, они не следуют за ним и отступают. И Лэйн уходит так далеко вперед от парада, что уже не слышит музыки.

Палмер улыбнулся не столько самой мысли, сколько тому факту, что Лумис без всяких усилий мог выразить свои мысли без тривиальностей. Если не считать музыки и парада.

– Я думаю, что фигура, шествующая с жезлом впереди и предоставленная целиком самому себе,– заметил Палмер,– это не Бэркхардт. Это я сам.

В первый раз с тех пор, как они встретились, рот Лумиса расплылся в широкой ухмылке.– Вот теперь это уже похоже на настоящий разговор,– удовлетворенно сказал он.– Меня интересовало, понимаете ли вы, в какое положение ставит вас Лэйн.

– Однако вам не понравится то, что я вам сейчас скажу,– заметил Палмер.– Видите ли, отведенная мне роль, ну, козла отпущения, что ли,– это, возможно, и правда…

– Уверяю вас, так оно и есть,– подтвердил старик.

– Однако меня это ничуть не тревожит.

Палмер наблюдал за Лумисом, который на какое-то время как бы застыл. Затем дважды кивнул головой.– Все ясно,– сказал он,– этого-то я и боялся.

Глава двадцать пятая

Конец ленча был скомкан по вине Лумиса, который и не пытался скрыть то, что торопится, отметил про себя Палмер по дороге в банк.

Особенно отчетливо это прозвучало в фразе, брошенной Лумисом при прощании: – Я поеду в город минут через сорок, пожалуй, вам не стоит меня ждать? – И в ответе Палмера:

– Да, конечно.

Теперь, сидя в такси, лавирующем в потоке движения на автостраде Ист Ривер, Палмер попытался отобрать наиболее важные из тех скудных сведений, которые он почерпнул в беседе с Лумисом. Лумис, конечно, был прав: Палмер занял чересчур непримиримую позицию. Но Палмеру было также ясно и другое: любой иной подход был бы расценен как слабость. Даже если Бэркхардт кое-что преувеличивал, все равно Лумис не тот человек, перед которым можно позволить себе проявить такую слабость. Отец принадлежал к людям той же категории, хотя и не достиг такого успеха, как Лумис. На теннисном корте или в бизнесе они были одержимы одним желанием – победить, а это лишало игру всякого удовольствия для противника. У них был один и тот же девиз – как бы ни играть, лишь бы выиграть. Впрочем, возможно, они и правы. Палмер покачал головой.

Слева промелькнули корпуса Бельвю – старый грязный госпиталь, окруженный коробками из железа и стекла. Дала ли ему что-нибудь эта встреча?

Упоминание мимоходом о Бернсе не ускользнуло от внимания Палмера. Лумис искусно обыграл даже эту, казалось бы, никчемную карту, обнаружив тем самым, что имеет специальную информацию, а также давая понять, что располагает и более существенными сведениями.

Лумис намекнул, что знает точно, какое поручение было дано Палмеру. Было ли это пробным шаром или констатацией факта – в обоих случаях не стоило придавать этому особого значения.

Обвинительная речь, произнесенная Лумисом против Бэркхардта, преследовала, по мнению Палмера, две цели: подорвать его доверие к шефу и в то же время указать на опасность разногласий, существующих среди коммерческих банков. Ни то, ни другое в настоящий момент не волновало Палмера. Он и сам не смог бы точно определить почему, но решил, что успеет еще разобраться в этом вопросе.

Но Палмер чувствовал, что перелом в их беседе наступил после того, как он признал, что положение, в которое Бэркхардт его поставил, очень уязвимо, и дал понять, что старик принял все меры, чтобы остаться в стороне.

Шофер неожиданно резко свернул вправо, и Палмер ухватился за кожаный поручень. Машина пристроилась в колонну других легковых автомашин, чтобы не оказаться у самого выезда на Сорок вторую улицу. На мгновение перед Палмером выросло здание Объединенных Наций, затем машина нырнула в проезд под ним. Палмер отпустил ремень и поудобнее устроился на сиденье. Не все ли ему равно, в конце концов, даже если старый Бэркхардт приспособил его для того, чтобы таскать для него каштаны из огня. Почему Лумис считает, что это должно иметь для него такое значение? Ведь Палмер был всего лишь служащим на окладе, а не одним из основных держателей акций банка. Его финансовое положение, бесспорно, было известно Лумису.

После продажи большого количества акций чикагского банка средней руки у человека, конечно, остается несколько больше денег, чем те, которые он тратит на карманные расходы. И несомненно, Лумис знал, что Палмер работает не ради оклада, а ради удовольствия, которое эта работа ему доставляет.

Неужели Лумис не понял, что уязвимость этой позиции Палмера связана с риском, который делает работу для него еще более увлекательной?

Когда машина свернула с магистрали и они въехали в город, Палмер кивнул, довольный тем, что сумел все расставить по местам. Впервые ему удалось это сделать. Он ведь не смог ничего объяснить Эдис. А теперь все обрело логический смысл. Он попытался вообразить, как стал бы сейчас ей объяснять свою мысль.

Палмер. Ты же знаешь, я работаю не ради денег. Просто подвернулась возможность заняться тем делом, которое я знаю лучше всего, и притом мне предоставлена полная самостоятельность.

Эдис. Такая же возможность была у тебя и в Чикаго, когда умер твой отец.

Палмер. Но там я остался бы в окружении целой армии его призраков. А здесь я как на передовой, в самой гуще ожесточенной борьбы. Такой возможности у меня никогда не было бы в Чикаго. Нет, разумеется, только здесь.

Эдис. Здесь, под пятою Бэркхардта?

Палмер. Нет, далеко за пределами его власти. Слишком далеко, чтобы он мог вмешаться, когда захочет, хотя я уверен, что он на это рассчитывал.

Эдис. Милый, предусмотрительный старичок.

Палмер. Забудем про Бэркхардта. Главное – это я. Я молод, жажду действия, власти, созидания.

Эдис. Сорок пять – это уже не молодость.

Палмер. Сорок пять мне исполнится только в декабре.

Эдис. В страховом полисе значится, что тебе сорок пять.

Палмер крепко зажмурил глаза, и из-под дрожащего века, в уголке глаза, даже показалась слеза. Почему Эдис всегда представляется ему в такой язвительной роли? Почему мысль о ней не вызывает в нем никаких чувств, кроме неприязни? Ведь у нее есть и положительные стороны.

Машина замедлила ход и остановилась у самой обочины тротуара.

Открыв глаза, Палмер увидел свой банк, его очертания на момент показались ему неровными и расплывшимися. Палмер смахнул слезинку, расплатился с шофером и вошел в банк. Ответив кивком на приветствие швейцара, Палмер, не оборачиваясь, прошел к лифту. На верхнем этаже он зашагал вдоль коридора под сверканием потолка, мимо развешанных на стенах картин, задержал взгляд на темно-зеленом ковре с золотым отливом, поравнялся с белокурой пышногрудой секретаршей.

– Они все у вас…

Только войдя к себе в кабинет, Палмер понял, что она хотела ему сказать. Несмотря на грандиозные размеры, кабинет, казалось, был полон народа. Гарри Элдер присел на край письменного стола Палмера, в его редких седых волосах отражался рассеянный свет с застекленного потолка. В одном из кресел, стоявших против стола, сидела Вирджиния. Казалось, только она одна и ждала Палмера. Мак Бернс стоял перед огромным окном, указывая человеку, которого Палмер не знал, на что-то внизу, на Пятой авеню. Другой незнакомец, вооруженный фотоаппаратом «ролли» и осветительной аппаратурой, перекинутой через плечо, озадаченно разглядывал скульптуру Ханны Керд.

– Ву-ди,– протяжно произнес Мак Бернс. Несмотря на то что это слово, казалось, оставляло мало места для его искусства, он все же ухитрился придать ему необыкновенную звучность, и оно еще некоторое время вибрировало в воздухе.

– Вуди, познакомьтесь с Джимом Стеккертом из редакции «Стар», а это – мистер Кесслер, его фоторепортер. Джентльмены, познакомьтесь – Вудс Палмер-младший.

Палмер прошел несколько шагов вперед, поочередно пожимая руки всем присутствующим. Стеккерт был худощав, с болезненным лицом и усталыми глазами, его улыбка, казалось, приводилась в движение механически, с помощью реле. Скрытный человек, у такого много не выведаешь, подумал Палмер. Фотограф Кесслер, как он вскоре заметил, был натурой иного склада.

– Это ваша работа? – поинтересовался фотограф, ткнув пальцем в скульптуру.

– Это работа Ханны Керд.

– А что она изображает?

– Портрет моих детей.

– У-у! С вас, наверно, сорвали здоровый куш.

– Вы не ошиблись,– серьезно ответил Палмер. Кесслер повернулся к Палмеру спиной, продолжая разглядывать скульптуру.– Неразрешимый ребус. Изготовлено в США,– пробормотал он.

– Мак,– начал Палмер,– не пора ли посвятить и меня в цель этого собрания? Или я должен сам догадываться?

– Неужели вы не…– Бернс остановился, нахмурился, закусил нижнюю губу и задумчиво пожевал ее.– Мне ужасно неприятно,– продолжал он, помедлив,– я думал, что вы… Я думал, я должен был… Джим Стеккерт работает в «Стар» в финансовом отделе, Вуди. Он…

– Допустим, я новичок в этом городе,– прервал его Палмер,– но мне достаточно хорошо известно, чем занимается мистер Стеккерт.– Он повернулся к Вирджинии Клэри и к Гарри Элдеру: – Может быть, кто-нибудь из вас объяснит мне?..

– Адресуйтесь к Бернсу,– ответила Вирджиния, натянуто улыбаясь.– Мы и сами не очень в курсе…

– А, понятно,– выпалил Мак Бернс и, как только все к нему повернулись, продолжал: – мистер Палмер забыл, какой сегодня знаменательный день, подумать только, прошло лишь пятнадцать лет, а он уже забыл…

– Пятнадцать лет? О чем это вы? – спросил Палмер.

– Ну, Вуди, не будьте же таким скромником, черт возьми,– прервал его Бернс и, повернувшись к репортеру из «Стар», сказал:

– Видели ли вы что-нибудь подобное?

– Конечно,– огрызнулся Стеккерт.– Всякий раз, когда ты своевременно не предупреждаешь клиента.– Он повернулся к Палмеру, и у него на лице появилась механическая улыбка.– Если верить этому типу,– Стеккерт большим пальцем руки ткнул в сторону Бернса,– сегодня пятнадцатая годовщина Пенемюнде. Улыбка на его лице механически выключилась. Палмер нахмурился: – Неужели? Черт возьми, возможно, так оно и есть.– Он подошел к столу и сел, повторив: – Пятнадцать лет!

– Значит, Бернс не выдумал? Это правда?

– За пятнадцать лет я могу поручиться,– ответил Палмер.– Но я не мог бы назвать вам точной даты.

– Ну, этого достаточно.– И Стеккерт устроился напротив Палмера. Вынув из кармана большой, сложенный пополам и замусоленный блокнот и толстый, затупившийся карандаш, он приготовился записывать.

Палмер взглянул на него и подумал: неужели все теперь делается по шаблону? Или, может, он просто придирается? Для полноты картины не хватало только, чтобы Стеккерт сдвинул бы сейчас шляпу на затылок. Но оказывается, репортеры, работающие в «Стар», все-таки имеют обычай снимать шляпу, когда входят в дом.

– Итак, с чего начнем, мистер Палмер? – обратился к нему Стеккерт.

– Можно с самого начала.

– Прекрасно, пожалуйста.

– Вы знаете, где Пенемюнде?

– В Германии. Где-то у моря.

– Правильно. Самая восточная часть Германии, на границе с Польшей. Это остров в Балтийском море, расположенный вблизи устья реки Пене, там, где она впадает в море. К северу-западу от него находится Померанский залив, а на материке – город Грейфсвальд. К юго-востоку – город Щецин и польское местечко под названием Свиноуйсте. Ясно?

– Ясно.

Палмер едва удерживался от улыбки, наблюдая за тем, как с лица Стеккерта стирались последние следы недоверия. Карандаш репортера уже делал какие-то пометки в желтом блокноте. Нагромождение фактов – вот лучший способ устранить всякие сомнения. Палмер заметил, что и фотограф перестал изображать любителя искусства и внимательно прислушивается. Да и Вирджиния Клэри и Гарри Элдер тоже слушали его с вниманием. Мак Бернс стоял у окна и любовался открывающимся из него видом. Но Палмер заметил, что на его узких губах блуждает чуть заметная улыбка.

– Наша группа ТФ состояла из двух «джипов», броневика, в котором ехал командир, и грузовика со взводом пехоты,– продолжал Палмер.– У ребят были пулеметы, базуки и несколько ружей, заряженных патронами со слезоточивым газом. Я был тогда в чине майора, и со мной были еще лейтенант и сержант. Остальные унтер-офицеры не входили в нашу оперативную группу.

– Объясните, пожалуйста, что такое…

– Да, да,– прервал его Палмер.– Это небольшая, очень подвижная группа сугубо специального назначения. Она избегает столкновений с частями противника, не входит в соприкосновение с гражданской обороной и, как правило, занимается сбором разведывательных данных. Что касается нашей группы, то она как бы представляла из себя авангард более многочисленного соединения, следовавшего за нами с интервалом в 12 часов. Моим командиром был Эдди Хейген. Генерал Эдвард X. Хейген. Большое соединение русских находилось где-то возле Пенемюнде, причем гораздо ближе, чем мы. Хейген был уверен, что они опередят нас и первыми войдут туда. Однако мы надеялись, что в случае, если они еще не решили сделать этот бросок, какой-нибудь из наших быстроходных войсковых частей все же удастся их опередить.

– Что и произошло?

– Не совсем,– сказал Палмер,– некоторые из немецких ученых-ракетчиков уже двинулись к месту расположения русских войск. Другие отправились навстречу американским войскам, и, конечно, им не пришлось долго ждать, чтобы мы их нашли. Мы могли бы, пожалуй, добраться до Пенемюнде на день раньше, но по пути туда мы не раз попадали под обстрел и у нас были раненые – лейтенант, водитель моей машины и три пехотинца. Мы везли их в броневике командира, потому что у него были хорошие рессоры. Раненых надо было бы отправить в госпиталь, но мы не могли этого сделать, так как подчинялись приказу Хейгена. Мы продвигались от Гамбурга на восток, к Ростоку, и это составило что-то около ста двадцати миль. До Грейфсвальда оставалось еще свыше шестидесяти миль. Тут нам все же пришлось оставить броневик, спрятав его в чаще деревьев: раненые не выдержали бы тряски при большой скорости. От Грейфсвальда до Вольгаста было двадцать миль, а оттуда до Пенемюнде не более пяти миль.

– Сколько немцев вам удалось взять в плен?

– Фактически ни одного. Понимаете, это же не было взятием в плен войсковых частей. Мы просто брали их под стражу, не имея возможности обеспечить надежную охрану, так как они численно значительно нас превосходили. Мы могли осуществить эту операцию только потому, что они нам позволили их обезоружить.

– Ну, а как обстояло дело с видными немецкими учеными? Как они реагировали? Что говорили?

Палмер пожал плечами: – Ученые держались несколько высокомерно, во всяком случае наиболее видные. А те, кто был рангом пониже, главным образом политические шпионы, имели довольно кислый вид. После того как мы выловили их всех, что случилось уже неделей позже, оказалось, что некоторых очень видных ученых мы упустили. Правда, у нас были фон Браун, Эрике и Гаусс, а это уже не пустяк.

– Гаусс? – переспросил Стеккерт.

– Гейнц Гаусс. Эксперт по взрывам.

– А что с ним потом произошло?

– Гаусс здесь, в Соединенных Штатах,– пояснил Палмер,– он приехал вместе с остальными. Он… Я, право, не знаю, он, кажется, работает в одной авиационно-ракетной фирме. Несколько месяцев тому назад о нем что-то писали в газетах, если я не ошибаюсь, это было в «Стар».

– Джим как раз пишет об этом,– ухмыляясь, пробормотал Бернс,– ему для этого не нужно читать газету.

– А в связи с чем о нем писали? – продолжал расспрашивать Стеккерт.

– Я сейчас уже плохо помню,– ответил Палмер,– это было связано с каким-то двигателем, работающим на новом горючем, который взорвался во время испытаний. Остальное вы можете сами уточнить.

– Вам когда-нибудь доводилось встречаться с кем-нибудь из этих людей, которых вы взяли в плен?

– Мы не брали их в плен,– поправил его Палмер.– Наша задача заключалась в том, чтобы найти этих людей, опередив русских. Те, которых мы забрали с собой, сами приняли решение сдаться.

– А вы не поддерживаете с ними никакой связи?

– Нет, никакой. С Хейгеном мы, разумеется, встречаемся, мы по-прежнему друзья.– Посмотрев на Бернса и затем улыбнувшись Стеккерту, Палмер сказал: – Я уверен, что вам было бы гораздо интересней поговорить с самими немцами или с Эдди Хейгеном. Он сейчас на гражданской службе и работает в одной из крупных компаний.

– Однако это еще далеко не все, что вы могли бы рассказать,– вмешался Бернс, направляясь к столу Палмера и одновременно поглядывая на репортера.

– Я только что собирался спросить вас,– начал Стеккерт,– как это вы, человек, связанный с такого рода деятельностью, попали в банковское дело?

– Это моя основная профессия.

– Хорошо. Тогда скажите, как вы занялись такого рода деятельностью? – спросил репортер.

– Это не совсем так, как вы…– начал было Палмер.

– Можно разными путями служить родине,– перебив его, громко заговорил Бернс.– Некоторые выращивают пшеницу, чтобы кормить свой народ. Мистер Палмер специализировался в другой области. Он банкир, а это означает, что он охраняет национальный капитал и…– Бернс остановился и облизнул губы.

– И финансирует национальную промышленность,– добавила подчеркнуто медленно Вирджиния Клэри, следя глазами за блокнотом Стеккерта.– И действует при этом в рамках национальных традиций: свободного предпринимательства и частной собственности. Есть немало учреждений, которые могут сохранить вам ваши деньги. Однако лишь коммерческий банк олицетворяет собой истинно американскую частную, приносящую прибыль организацию. Прочие организации созданы на основе иных идей – общественной собственности, отрицания значения материальной заинтересованности. Это то, что, например, наблюдается в России, где…

– …где находятся остальные немецкие ученые из Пенемюнде,– перебил ее Бернс.– Теперь ты видишь, Джим, какая здесь связь? Нет ничего удивительного в том, что банкир берет на себя ту роль, которую играл Палмер в этой войне. Одно с другим тесно связано, то и другое служит целям обеспечения охраны истинно американских идеалов.

Карандаш Стеккерта, быстро скользивший по бумаге, замедлил свой бег. Стеккерт посмотрел на Палмера и вдруг спросил:

– Значит, вы рассматриваете свою деятельность именно в таком аспекте?

– Ну конечно, нет!

Карандаш застыл в руке репортера, он удивленно раскрыл глаза:

– Как же так?

– То, что говорили мистер Бернс и мисс Клэри, не имеет абсолютно ничего общего с приказами, которые я выполнял в Пенемюнде. Когда идет война, то живешь настоящим моментом. Делаешь то, что должен делать. И не задумываешься, зачем это нужно. Просто нужно, и все…

– Он хочет сказать,– торопливо вмешался Бернс,– что не остается времени подумать, когда вокруг рвутся снаряды…

– Вздор,– оборвал его Палмер,– во время войны не раз приходилось и ждать. Судя по вашему возрасту, мистер Стеккерт, вы должны это помнить. Когда выдавался свободный час, люди предпочитали поспать. Бывало и так, что ждали подолгу, но очень мало думали, черт побери!

– Да, припоминаю,– ответил репортер.– Правда, мы не продвинулись дальше Ремагена, но я все помню.– Губы Стеккерта чуть заметно изогнулись, а в глазах вспыхнул странный огонек. Он искоса глянул на Бернса, а затем в упор посмотрел в лицо Палмеру и улыбнулся. Впервые его улыбка была искренней.

Палмер опустил глаза. Да, ситуация принимала критический оборот. Идиотская подтасовка, которой его люди из отдела рекламы решили приукрасить репортаж, могла просто уничтожить его. Любой редактор, не говоря уже о редакторе газеты «Стар», отверг бы такую грубую стряпню. Но теперь, когда его опровержение зафиксировано, Стеккерт сможет сунуть куда-нибудь часть этих идиотских измышлений хотя бы для того, чтобы разъяснить его опровержение.

(…«Мистер Палмер скромно отрицал какую бы то ни было связь между его деятельностью в период войны и его работой в качестве вице-директора коммерческого банка в настоящее время. На вопрос, не считает ли он возможным отметить некоторую общность этих задач, он отверг идею о том…»)

– Пожалуйста, чуточку в эту сторону,– услышал Палмер голос фотографа.

– Только не рядом со скульптурой,– запротестовал Палмер.

– Идите сюда,– сказал Бернс, снова встав у окна.– Отсюда открывается великолепный вид на город и особенно на парк. Кесслер сделал не менее дюжины снимков, используя яркий свет, проникающий в комнату с потолка. Палмер продолжал отвечать на вопросы Стеккерта, пока тот не кивнул с удовлетворением и не спрятал свой желтый блокнот. Уже на пороге кабинета Кесслер еще раз покосился на скульптурную группу.

– Вы не разрешите мне как-нибудь зайти и еще разок посмотреть на эту штуковину? – спросил он Палмера.

– Пожалуйста, в любое время,– предложил Палмер.

– Знаете, не пойму, что в ней такое, в этой скульптуре. Она и раздражает меня, и вместе с тем я не могу оторвать от нее глаз.

– Я думаю, что именно в этом секрет ее успеха у публики, как вы считаете?

– Не знаю, как вам сказать,– признался Кесслер и крепко пожал руку Палмеру.– Могу только засвидетельствовать, что тот, кто может ежедневно созерцать ее в течение восьми часов, несомненно, обладает мужеством.– Повернувшись к Вирджинии Клэри, он сказал: – Ну, пока, Джинни,– и вслед за Стеккертом вышел из кабинета.

В молчании, воцарившемся после их ухода, Гарри Элдер закрыл дверь и с шумным вздохом, похожим на стон, рухнул в кресло рядом с Вирджинией.

– Присоединяюсь,– сказала Вирджиния.

– Эх вы, творцы общественного мнения,– с горечью заговорил Палмер, усаживаясь за свой стол.– Неужели вы могли вообразить, что кто-нибудь примет всерьез такую чушь?

– Вуди,– нараспев протянул Бернс,– Вуди, вы же великолепно отразили эту атаку.

– Так вот, оказывается, за что вам платят деньги? – спросил Палмер.– Чтоб вы прокладывали дорогу тем, кто меня атакует?

– Вы шутите, надеюсь? – всполошился Бернс.– Неужели вы решили, что я открыл путь атакующим? Вся эта история задумана только затем, чтобы заставить вас отрицать ее. Стеккерт глотал каждое ваше слово, точно поджаренные орешки,– и Бернс тихонько фыркнул.– Большая пресса может здорово обыграть это: «Высшее проявление человечности! Совершенно новый аспект! Живое, горячее сердце под накрахмаленной рубашкой». Видите? Этот Палмер – простой и честный парень, такой же, как я! Все будут в восторге, когда репортаж появится в «Стар».

– Вам ловко удалось вывернуться,– сказал Палмер.– Человеку, который вас не знает, никогда не пришло бы в голову, что вы на это способны.

– Вы меня сразили,– жалобно проговорил Бернс.– Скажи ему, Джинни, как это было.

Вирджиния Клэри кивнула: – Да, Бернс говорит правду, он действительно задумал это интервью таким образом.

Палмер обернулся к Гарри Элдеру: – Ну, скажите хоть вы что-нибудь!

Элдер снова вздохнул: – Это правда.

Палмер обвел всех троих пытливым взглядом. Ну, вы же видите, мысленно обратился он к ним, человек горит желанием действовать, что-то создавать, использовать свои силы на общее благо. Неужели из-за того, что я так уязвим, другие будут всегда пользоваться мною в собственных целях, для каких-то своих манипуляций?

Он опустил глаза на свой стол, недоумевая, почему у него такое чувство, будто по-настоящему его предала одна только Вирджиния?

Глава двадцать шестая

– Нет,– говорил Палмер, готовя вторую порцию коктейлей в больших, ручной выделки, бокалах Бернса,– вам придется подождать, пока не придет этот коварный ливанец. Я не собираюсь читать наставления дважды.

Он повернулся и понес бокалы через гостиную Бернса, устланную белым ковром неправильной формы, чувствуя на ходу, как густой ворс ковра буквально засасывает его ботинки. Палмер протянул Вирджинии ее бокал и сел напротив.

– Я не хочу, чтобы кто-нибудь узнал о нашей беседе, и это единственная причина, почему я не назначил ее в моем кабинете,– продолжал он.– Боюсь, что, стоит мне начать, и я повышу голос.

Вирджиния сидела, уставившись в свой бокал. Падающий сверху рассеянный свет отражался в коктейле, а от него в ее огромных темных глазах. В этом многократно преломленном освещении она показалась ему удивительно похожей на цыганку.

– Что именно вас больше всего сердит? – спросила она наконец.– То, что это вообще произошло, или то, что я не предупредила вас заранее?

– Я намерен сказать вам обоим весьма…

– Поскольку,– продолжала она,– я отлично сознаю, как нерадиво отнеслась к своим обязанностям. Как только Мак нагрянул сразу после ленча вместе с этим отрядом из «Стар», я должна была во что бы то ни стало дозвониться до вас.

– Вы не смогли бы найти меня. Я был в машине.

– Я могла бы перехватить вас а вестибюле банка,– возразила она.

Палмер сдержал улыбку. Он еще ни разу не видел, чтобы она раскаивалась. И по его твердому убеждению, лишь немногих она удостаивала этой привилегии.

– Да, вы могли бы,– сказал он каким-то деревянным голосом.

– Но честно говоря, мне и в голову не приходило, что Бернс мог это затеять, не согласовав предварительно с вами.

– Ну вообще-то я сам сказал ему об этом,– признался Палмер.

– Я думала…

– Был такой разговор сегодня ночью, вернее, после двух утра, когда мы оба уже основательно напились,– объяснил Палмер.– То есть я просто упомянул про Пенемюнде. Теперь вижу, что мне надо быть особенно осторожным с Бернсом. Одно лишнее слово, и вся нью-йоркская «Стар» обрушится на мою голову.

– А вы не думали о том,– спросила Вирджиния, все еще глядя в коктейль и не начиная пить,– что, если бы он попробовал поделиться с вами своей идеей, вы удержали бы его от этого?

– Конечно.

– Тогда просто удачно, что вы…– Она замолчала и посмотрела на Палмера, ставя свой бокал на столик рядом с креслом. Без подсвета снизу ее глаза выглядели еще более темными и глубокими. Казалось, она наблюдает за ним из двух пещер.– Я полагаю,– поправилась она,– я должна была сначала спросить вас, как, по-вашему, поможет ли делу статья в «Стар». Мне кажется, вы не придаете этому большого значения.

– Личная реклама не может помочь в борьбе со сберегательными банками. Какая, к черту, разница, был я в Пенемюнде или в Тимбукту во время войны?

– Это помогает создать образ.

Палмер скорчил гримасу:

– Скажите что-нибудь попроще!

– У нас, газетчиков, свой жаргон,– сказала она, снова взяв бокал.– Но создать образ – это все-таки кое-что значит. У общественности сложилось представление о вас, то есть у той части общественности, которая знает о вашем существовании. После того как статья появится в «Стар», вы станете еще более известным. Представление о вас будет более детальным, а детали будут положительными: человек действия, умный, с сильным характером, человек, твердо стоящий на ногах.

– Вы считаете такой образ верным?

Едва спросив, Палмертут же пожалел, что нельзя взять назад вопрос и похоронить его навеки.

Он уже сознавал, что в его отношениях с Вирджинией Клэри что-то изменилось, и, вероятно, навсегда. Это произошло на приеме, когда они танцевали, и потом, когда возвращались домой. И перемена, как сейчас понял Палмер, была в ней.

В наступившей на какой-то момент тишине, боясь взглянуть Вирджинии в лицо, Палмер вдруг совершенно отчетливо осознал, что они всегда интересовались друг другом. Это, впрочем, было вполне естественно, поскольку она работала непосредственно под его началом. Тем не менее в тот вечер, когда они обедали у Шрафта, Палмер ясно почувствовал, что к концу обеда интерес Вирджинии к нему охладел. Остались только служебные отношения, впрочем очень хорошие. А после вчерашней ночи этот холодок растаял. И было трудно делать вид, что ничего не замечаешь. Это худшая сторона человеческих отношений, думал он. Невозможно долго игнорировать подобного рода заинтересованность и сохранять деловую беспристрастность. Стоит лишь откликнуться на теплое отношение, и ты тут же обнаруживаешь, что совершил непоправимую ошибку. Например, зачем ему понадобилось задавать вопрос о верности образа?

– Это верный образ,– наконец ответила Вирджиния таким серьезным голосом, что Палмер вынужден был взглянуть на нее. Она сидела, слегка откинувшись назад, и ее глаза больше не наблюдали за ним из глубоких пещер. Свет, падающий с потолка, смягчал очертания ее высоких скул.

– Это верный образ,– повторила она,– образ человека по имени Вудс Палмер-младший, каким я его увидела.

– Шизофреника мистера Палмера?

Она покачала головой: – Сложного мистера Палмера.– Она вздохнула и отпила немного из своего бокала.– Очень крепко,– заметила она. Потом отпила еще.– Очень хорошее виски.

– Еще бы!

– Имея в виду, что на те деньги, которые мы платим Маку,– сказала она,– он может позволить себе покупать самое лучшее. Палмер встал.

– Он должен был явиться в пять тридцать.– Палмер оглянулся, ища телефон, обнаружил его и набрал номер.

– Кстати,– сказала Вирджиния,– мне кажется, Мак представляет импортера этой марки и, вероятно, получает виски бесплатно.

Палмер услышал голос телефонистки.

– Мистер Бернс у себя? – спросил он.– Это мистер Палмер.– Он выслушал, поблагодарил и повесил трубку.– Я думал, телефонистки на коммутаторе умеют лучше врать.

– Он ушел на очень важное заседание? – предположила Вирджиния.

– И когда позвонит, она передаст ему мою телефонограмму,– закончил Палмер,– она, впрочем, не знает, какую.

– Что-нибудь очень внушительное?

– Из нескольких букв.

Она усмехнулась и отпила немного виски.

– Мне казалось, вы с ним отлично уживаетесь. Просто на редкость, принимая во внимание ваш и его характеры.

– У нас все в порядке.

– Вот как? Все в порядке?

– А надо больше?

Она подняла бокал в вытянутой руке и улыбнулась, кажется бокалу.– Вы заслуживаете какой-нибудь медали, как самый хитрый из всех мастеров беседы к востоку от Миссисипи. Вот уже дважды вы сумели увернуться, чтобы не услышать того, что я о вас думаю.

– А надо было выслушать?

– Почему бы и нет?

– А почему да?

– Я первая спросила.– Она отпила немного виски.– Дело в том, что я по натуре навязчива в своих оценках. И если объект моего внимания не проявляет к ним интереса, это действует на меня, как зажженная спичка на бензин. Я горю желанием высказать свое мнение. Просто жажду этого.

Палмер смущенно заерзал в своем кресле.

– Ну, я как-никак джентльмен, и мне невыносима мысль о том, что я причиняю вам страдания. И все же я хотел бы знать, почему вам это так необходимо?

– Мне кажется,– сказала она, как бы размышляя вслух,– по той же причине, по какой вы не любите высказываться.

– Разве я отказываюсь?

– Вы не хотите связывать себя.

– Это верно в какой-то мере.

– А я чувствую себя связанной, пока не поставлю каждого в известность о моем к нему совершенно определенном отношении.

– Каждого?

– Каждого, кто имеет для меня значение.

Палмер кивнул и отпил большой глоток виски. Через секунду ему удалось преодолеть странное чувство головокружения, вызванное ее словами. В конце концов, сказал он себе, многие имеют для нее значение. Я, например, как ее босс. В этом нет ничего особенного.

Он отпил еще глоток, поставил бокал и подошел к двери, выходящей на балкон. Он был расположен несколько под углом к зданию, как и все балконы этого дома, чтобы с каждого из них открывался вид на реку. Палмер смотрел на воду, быстро темнеющую в этот вечерний час, и на мерцание отраженных в ней и как бы уходящих в бесконечность огней моста Куинсборо. Позади звякнул о стекло кусочек льда. Секундой позже Палмер услышал, как она поставила бокал. И вот она уже у окна рядом с ним.

– Этот вид можно сделать еще красивее,– сказала она.

– Как?

– Сейчас покажу.

Она отошла, и через секунду свет в комнате погас, и она снова была рядом с ним у окна.

– Теперь, когда свет не мешает,– сказала она,– все стало гораздо яснее. Чуть позже погаснет последний солнечный луч и на небе останется только зарево заката. Если повезет, мы увидим на реке пароход. Настоящий пароход, а не баржу или буксир. Если было бы теплее, мы могли бы наблюдать за ними с балкона.

Со своей вечной привычкой анализировать, что, впрочем, помогло ему стать хорошим банкиром, Палмер поймал себя на мысли: откуда она все это знает – про вид из окна Мака Бернса. И неожиданно для себя услышал, как задает этот вопрос.

– Часто бывали здесь раньше?

– Не часто. Просто была раньше.

– Я и не представлял, что вы знали Бернса лично, до того как пришли работать в ЮБТК.

– Знала. Многие газетчики знают его.

– Могу поверить.

– Он проводит здесь свои личные инструктажи для Вика Калхэйна. Это традиция. Все собрания неофициальны и не подлежат оглашению.

– Понимаю.

Она повернулась, чтобы взглянуть на него:

– Понимаете?

– Конечно.

– Разумеется,– продолжала она, отвечая на невысказанный вопрос Палмера,– в этих случаях я не могла долго любоваться рекой. Но у двух-трех моих друзей квартиры с видом на реку. К тому же и сама я живу всего через квартал отсюда. По вечерам здесь приятно гулять. Я имею возможность любоваться этим видом круглый год.

– Это… э-э… хорошо.

– Удивительно,– вдруг сказала она,– я часто не могу понять – удовлетворены ли вы моим ответом или же вам просто до смерти скучно. Что за лицо!

– Безмолвное и непроницаемое.

– Идеальное лицо банкира… или игрока.

Палмер кивнул. Потом спросил: – Боже мой, где же Бернс?

– Он скоро будет.

– Вы что… вместе с ним запланировали эту сцену? – спросил Палмер.– Живописный вид, крепкие напитки с целью умаслить босса и смягчить выговор?

– У меня создалось впечатление, что напитки готовили вы.

– Да, правда. Я забыл.

– Мне бы еще выпить. Думаю, и вам не мешает.

Палмер направился к бару. Неяркого света с улицы ему едва хватало, чтобы ориентироваться. Он уточнил: – Мне больше не нужно, но тем не менее я еще выпью.

– Поскольку джентльмен не допустит, чтобы леди пила одна.

– Поскольку я не джентльмен, а вы не леди,– сказал он, готовя новую порцию коктейлей.– Я банкир, а вы мой помощник по связям с общественностью.– Он подал ей бокал и пошел к телефону.– Будьте добры, включите свет. Я совершенно не вижу диска.

– Не собираетесь ли вы отправить Маку еще одну телефонограмму?

– Я,– он положил трубку на место,– я думаю – нет.– Он вернулся к окну.– Смотрите, пароход! – сказал он.

– Это что, грузовой? Посмотрите, какой огромный! Зазвонил телефон. Вирджиния сразу же сняла трубку. – Квартира мистера Бернса,– произнесла она.– Ты, подлый тип, куда ты пропал?

– Дайте-ка мне,– попросил Палмер. Она удержала его, положив руку ему на грудь.– В Уолдорфе? Мак, серьезно. Тебе полагалось быть здесь час назад.– Слушая, она легонько коснулась рукой лацкана пиджака Палмера и стряхнула что-то.

– Девять тридцать! – воскликнула она.– Что, по твоему, мы должны делать до того? Сидеть здесь и обсуждать банковские операции?

– Дайте трубку,– сказал Палмер.

Она потрясла головой.– Думаю, что и я имею право сердиться – сказала она в трубку,– хотя это ничто по сравнению с негодованием мистера Палмера.– Ее рука мягко надавила на грудь Палмера.– Что за вздор,– сказала она в трубку.– Мы просто пойдем домой. Но он требует, чтобы ты был у него завтра в девять утра, даже если тебе так и не придется лечь спать, чтобы явиться к нему вовремя.

Палмер взял ее руку, отвел от себя и, удерживая ее у бедра Вирджинии, потянулся к телефону.– Секундочку, он хочет поговорить с тобой,– сказала Вирджиния.

– Почему такая задержка? – спросил Палмер, изо всех сил сдерживая себя.

– Вуди, миленький,– начал Бернс тем тоном, который газета «Нью-Йоркер» назвала «жалобным воем муэдзина».– Я так расстроен, что у меня просто сосет под ложечкой. Тут сейчас трое парней, от которых зависит моя важнейшая сделка. Мы проводим абсолютно закрытое совещание начистоту по вопросу об изменении некоторых важнейших расценок. Я просто заскочил в другую комнату, чтобы позвонить вам. Но честно, Вуди, я приду самое позднее к 9.30.

– Меня устраивает завтра в 9 утра, – холодно сказал Палмер.

– Тогда и побеседуем. Вы мне объясните, какая из сделок важнее, чем операции «Юнайтед бэнк».– Он медленно опустил трубку на рычаг.

– 20° ниже нуля на телефонной линии,– пробормотала Вирджиния.

– Черт бы его побрал! Но главное, я не верю ему. Почему бы это?

– Потому что у Мака есть привычка врать. Сейчас он, может быть, и не врал. Но вы правы, когда сомневаетесь.

Они немного постояли, задумавшись. Вдруг Палмер осознал, что держит ее за руку.

Он начал было разжимать пальцы, но тут же испугался, что движение слишком явное.

– Ладно,– услыхал он.– Можете отпустить мою руку.

– Что?

Она повернулась, чтобы лучше видеть его в сгущающихся сумерках.

– Ничего,– сказала она, шагнув к окну и тем самым освободив свою руку.– Ничего.

Он наблюдал за смутными очертаниями ее силуэта на фоне вечернего неба. Сумерки, мерцающие слабым светом, сделали ее выше, чем когда она стояла рядом с ним. Он подошел к ней.

– Вы должны понять,– сказал он, глядя не на нее, а в окно,– что чикагцам не хватает светского лоска.

– Мне кажется, им многого не хватает.

– Например?..

Он услышал ее медленный вдох.– Сердца,– наконец произнесла она.

– Нам отпущена обычная норма.

– Не более. Но некоторые из вас, кажется, не ощущают и этого.

– Вы так считаете потому, что я был холоден с Бернсом?

– Вовсе нет.– Она наклонилась вперед, ее высокий лоб прислонился к оконному стеклу.– Иногда я думаю, что вы таким и должны быть, чтобы добиться успеха в Нью-Йорке.

– Теперь я уже совершенно ничего не понимаю.

– Посмотрите на реку,– сказала она.– Все так и сверкает. Темные, быстрые, скрытые течения, коварные подводные камни и неведомые извилистые проходы между ними. Временами мне кажется, что вы можете преуспеть в этом городе, лишь обладая холодным бронированным сердцем.

– Я давно не видел своих рентгеновских снимков, но…

Долгое время оба молчали.

– Зато я вижу,– наконец сказала она.– Внутри вас какая-то смесь разных людей. Получается нечто вроде двойной экспозиции. Там есть горячий человек и холодный.

– В каждом так.

– Правда?

– Думаю, да.– Он слегка повернулся к ней и с удивлением увидел, что она пристально за ним наблюдает.– Горячий человек вовлекает тебя в беду. Холодный помогает из нее выбраться.

– В беду?

Он сделал неопределенный жест:

– Осложнения. Противоречия. Затруднения.

– Это не беда,– мягко возразила она,– это просто жизнь.

– Если вы правы, то жизнь – препротивная штука.

– Так и есть.

– Беспорядочная,– добавил он.

– Очень.

– Весьма унылая.

– Всегда.

– Трудно поверить,– сказал он.– Это… это…– Он опять сделал неопределенный жест и ощутил, что в темноте коснулся ее руки. Затем почувствовал, как ее пальцы взяли его руку.

– Обескураживающая,– сказала она.

«Должен я держать ее руку или отпустить? Отпустить ее быстро, будто горячую картошку, или сделать это медленно? Тем двоим внутри меня ничего на ум не приходит, но самое интересное, что ум здесь ни при чем»,– подумал Палмер.

– В это тоже трудно поверить,– сказал он вслух.

– Вы не легко поддаетесь эмоциям, не так ли?

– Вообще никогда не поддаюсь,– поправил он ее.

– Неужели никогда?

Он негромко рассмеялся: – Я очень сожалел о тех редких случаях, когда это со мной приключалось.

– Это ужасно.

Даже в темноте он увидел, что она повернулась и взглянула ему прямо в лицо. Огни моста за окном зажгли в ее глазах маленькие искорки.

– Может быть. Но это правда.

– Такого убийственного признания мне еще никогда не приходилось слышать.

– Меня вообще-то в любое время трудно назвать весельчаком. А сейчас я, наверно, в своей наихудшей форме. Не люблю, чтобы надо мной кто-нибудь стоял, тем более Мак Бернс.

– А что вы любите? – неожиданно спросила она.

– Мир и покой. Порядок.

Она кивнула. «Чудесно, спокойно и тихо в могиле, но думаю, вас там никто не обнимет»,– процитировала она.

Он вздохнул.

– Сегодня целый день меня изводят штампами. А теперь еще и вы цитируете Марвелла.

– Для меня это никогда не было штампом.

Он услышал, что ее обычный низкий голос стал еще ниже, и понял, что был жесток.

– Я не хотел…

– Знаю,– успокоила она его.– Но что бы ни имел в виду Марвелл, я думала именно так.– Она глубоко вздохнула:– Я процитировала это в наставление вам, а не себе.

Он почувствовал слабую дрожь ее руки.

– Не мое дело читать наставления. По идее я должна выслушивать их, не так ли?

– Завтра. В девять утра.– Он слегка сжал ее руку.– Вы будете там для украшения. Кому я действительно собираюсь читать наставление, так это Бернсу.

– Спасибо.– Она минуту помедлила.– Вы всегда так педантичны в обращении с людьми? Вроде первоклассного шахматиста, точно знающего ход каждой фигуры на шахматной доске?

– Не всегда.

– Лишь в том случае, когда удается избежать эмоций?– спросила она, как бы поддразнивая.

Он почти отбросил от себя ее руку.

– Хватит,– резко сказал он.– Вы пытаетесь использовать свое женское обаяние.

– Да.

– Вот уже несколько минут.

– Простите.– Она отошла от него.– Уже поздно. Пошли по домам.

В комнате было темно, а город за окном казался очень далеким. Его охватило острое чувство одиночества. Она касалась только его руки, но, когда отошла, он почувствовал себя совершенно покинутым. И вот теперь они уходят.

– Нет,– сказал он.– Простите меня. Это говорил холодный человек.

Она не двинулась, не моргнув глазом.

– А что говорит горячий человек?

– Он…– Палмер почувствовал, как его горло странно сжалось.– Он не…– Он кашлянул, но спазм не проходил.– Он не г-говорит,– услышал он и едва узнал свой голос. Эти слова, которые он с трудом, заикаясь, выговорил, казалось, еще сильнее сжали ему горло. Он на мгновение закрыл глаза и сосредоточился.– Он не говорит,– удалось ему повторить.

– Никогда?

– Кажется, что он…– Палмер замолчал и сделал трудный глубокий вдох. Напряжение в горле как будто распространилось и на легкие: ему с трудом удалось набрать достаточно воздуха. Он медленно открыл глаза, выпрямился, как бы подбираясь, сделал еще один судорожный вдох и быстро добавил:– К-кажется, он ум-м-ер.

– О-о!

– Очень давно,– закончил он. Слова вырвались в мучительном выдохе, почти как рыдание. Чувствуя, что комок снова подступает к горлу, Палмер с отчаянной торопливостью рванулся к ней. Он схватил ее руки и ощутил теплую кожу под своими холодными пальцами. Он притянул ее к себе, и слабый дымный запах духов, казалось, поглотил его. Ее мягкие губы приоткрылись, и он ощутил дымный вкус виски. И ее руки обвились вокруг него. И он стал медленно, а потом все быстрее тонуть.

Глава двадцать седьмая

Мак Бернс, кажется, спит на шелковых простынях, – с этим поразительным открытием пришло к Палмеру много позже первое трезвое и ясное ощущение реальности. Он перевернулся на бок и глянул на простыни. В темноте было трудно определить – шелковые они или нет. Слабый свет падал слева в окно спальни. Источник находился несколькими этажами ниже в квартире через дорогу, и поэтому свет лежал небольшим квадратом на потолке над его головой. Палмер погладил простыню, ощущая под пальцами благородную ткань, потом вздохнул и снова перекатился на спину. Его голова лежала на скомканной подушке. Он взглянул на свое тело. Вот уже много лет Палмер не рассматривал его на досуге и сейчас пришел к выводу, что ноги слишком тонки. Вернее, если говорить беспристрастно, он вообще за последнее время располнел, а ноги – все еще такие, как в юности,– больше не соответствовали фигуре. Палмер посмотрел на свой живот, на клин темно-русых волос, на свои ноги, слегка пошевелил пальцами ног. Черт бы побрал Бернса! Можно ведь привыкнуть и к такой восточной роскоши, как шелковые простыни.

Ее ног не было видно. Она лежала на животе справа от Палмера и дышала так ровно, что он был уверен: спит. При слабом свете два холма ее ягодиц возвышались, как бело-розовая сахарная вата, переходя потом в тонкую талию. Впадина между холмами, глубокая и темная, мелела, по мере того как его взгляд перемещался выше. Еще одна ложбинка, похожая на русло реки, появилась над талией и начала углубляться, пока не достигла плечевых мышц. Затем и она исчезла. Темные волосы спадали по обеим сторонам головы и позволяли рассмотреть несколько сантиметров ее шеи. Там опять была ложбинка, идущая вверх, в массу спутанных кудрей. Палмер оперся на локоть и сел на огромной постели, чтобы взглянуть на Вирджинию под другим углом.

– М-м-м,– пробормотала она, не поднимая головы.– Который час? Палмер взглянул на руку и с удивлением обнаружил, что снял часы. Покосился на светящийся циферблат дорожного будильника, стоящего около кровати Бэрнса.– Половина девятого,– ответил он. Его голос прозвучал очень глухо и как-то надтреснуто, точно старый механизм, который неосторожно пустили на полный ход после долгого перерыва. Она вздохнула и, повернув голову, посмотрела на него.– Он будет здесь через час.

– Хм.

– Черт бы его побрал! – Она протянула руку и потерла ладонью его грудь. Он услышал легкое шуршание волос.

– Придумала,– произнесла она, теперь уже окончательно проснувшись.

Она легла поперек Палмера и потянулась за трубкой телефона, стоящего около кровати. Ее груди медленно проскользнули по его груди. Она сняла трубку.– Набери Эльдорадо 5-3110.

Набирая номер, он почувствовал, что Вирджиния приложила телефонную трубку к его уху, а сама прижалась головой к его голове. Трубка тем самым оказалась между ними.– Уолдорф Тауэрс,– услышал он голос телефонистки.

– Номер мистера… м-м… Кармоди,– попросила Вирджиния.

После паузы телефонистка ответила:

– Мистер Кармоди уехал на месяц.

– Тогда дайте мне… м-м… мистера Дрешлера.

– Одну минутку.

Прошло довольно много времени, прежде чем трубку подняли.

– Да,– произнес мужской голос.

– Мистер Бернс там?

– Я не знаю. Кто его спрашивает?

– Мисс Клэри из «Юнайтед бэнк».

– Подождите.

Они лежали рядом и ждали. Прошло еще немало времени, пока они услышали голос Бернса:

– Лапа, как ты сумела выследить меня здесь?

– Я вижу, ты все еще в Уолдорфе. К чему была вся эта болтовня, что придешь домой к 9.30?

– Вы все еще там?

– Я уже целый час, как дома, и сейчас ухожу на весь вечер.

Просто я позвонила сказать тебе по-приятельски, что ты свалял дурака.

– Палмер разозлился, а?

– Холоден как лед. И все превращается в лед, к чему бы он ни притронулся. Надень теплое пальто, когда придешь к нему завтра утром.

– Сильный мороз?

– Сибирь.– Ее рука двигалась вниз по груди Палмера, дошла до пупка.

– Ужасно холодный тип.– Она гладила живот Палмера.

– Ничего не мог поделать, дорогая,– оправдывался Бернс.– Кроме того, я нужен Палмеру больше, чем он мне.

– Ты не прав. Он прекрасно обходится сам.– Она нажала на живот Палмера, но отпустила прежде, чем он отреагировал на боль.– В любом случае в следующий раз дважды подумай, перед тем как проводить всю ночь с другим клиентом.

– Кто проводит всю ночь?

– Ты. Теперь, когда Палмер тебя не ждет.

– По правде говоря, я все равно не мог бы успеть к 9.30. Я ужасно рад, что он отменил встречу. Мы сидим здесь с 6 часов и сделали только половину дела.

– Мне бы твои деньги, Мак.

– Мне бы твою внешность, девочка.

– Сделай самому себе одолжение,– сказала она,– приди завтра вовремя и признай, что был не прав. Это намного облегчит положение всем нам.

– Ты друг, дружище.

– Счастливой встречи. Она уже опускала трубку, когда к ним слабо донесся голос Бернса.

– Что, Мак?

– Я спрашиваю, как вы там провели время вдвоем в моей квартире.

Вирджиния надавила пальцем на левый сосок Палмера.– Я уже дала тебе точное определение,– ответила она.– Сибирь.

– Очень плохо.

– Для кого?

– Для кого же еще? – Бернс рассмеялся.– Палмер упустил хорошенькую рыбку, лапа.

– Что ты знаешь об этом, лапонька?

– Могу представить. До завтра, ровно в девять утра.

– Пока.

Она потянулась через Палмера и повесила трубку. А когда их лица поравнялись, она слегка укусила его за нижнюю губу.– У нас в запасе еще много времени,– прошептала она.– Ты слышал, что он говорил?

Палмер кивнул:

– Не помню, чтобы мне когда-либо приходилось участвовать в такого рода беседах.

– В ней были не совсем обычные моменты,– согласилась она. Ее голос был наполовину заглушен его поцелуем. Она села и внимательно посмотрела на него.

– У тебя усталый вид.

– Но счастливый.

– Но усталый.

– Ну, еще бы,– ответил он.– Не то чтобы я уж совсем не в форме. Но у меня не было специальной тренировки.

– Если ты пытаешься пристыдить меня, все равно ничего не выйдет.

– Женщины – другое дело.

– Ты наблюдателен.– Она провела рукой вдоль его тела.-

Да, нельзя сказать, что ты совсем не в форме.– Ее рука дошла до диафрагмы.– Вот здесь начинаются самые лучшие места.

– Все от хорошего питания.

Рука медленно двинулась ниже.– Высший сорт,– сказала Вирджиния спустя мгновение. Некоторое время они молчали. Она убрала руку и потянулась назад за сигаретами, лежащими на столике у кровати с ее стороны.

– Дать?

– Дать.

Она зажгла обе сигареты, вдохнула дым от своей и выпустила его в квадрат света на потолке.

– Я способна видеть такие вещи, каких не видит ни один простой смертный,– заявила она.

Палмер улегся поудобнее, вытянувшись на кровати во всю длину. Он чувствовал слабую, приятную боль в ногах и усталость в мышцах живота.

– Расскажи.

– Я вижу, что для тебя это совершенно ново.

– Не определишь ли ты «это» немного полнее?

– Эта… ситуация. Эти… отношения.

– Не ново,– ответил он.– Непривычно.

– Как непривычно? С каких пор?

– Ты ведь ясновидящая,– напомнил он.

– Магический кристалл затуманен. Но вот образ проясняется. Дата видна все еще очень смутно. Но это случилось незадолго до женитьбы.

Он отвернулся и взглянул на зеленоватые цифры часов. Потом закрыл глаза.– Черт побери этот проницательный магический кристалл,– признался он.

– Прости меня.

– За что?

– За то, что расстроила тебя.

– Как ты догадалась?

– Сама не знаю,– грустно вздохнула она и потушила сигарету.– Я не очень сильна в таких вещах,– сказала она.– Ни опыта, ни тренировки.– Она дотянулась до его сигареты и сделала короткую затяжку.

– Я бываю остра на язык и находчива в вертикальном положении, но в постели я занималась этим недостаточно, чтобы приобрести необходимую сноровку.

– Ну вот,– сказал он, поворачиваясь, чтобы взглянуть на нее,– наши постыдные секреты теперь зафиксированы.

– Какие?

– То, что это моя первая измена и что ты тоже не очень крупный специалист в таких вопросах.

Она скорчила гримасу и вернула ему сигарету.

– Вы, банкиры, всегда спешите поставить точку над «i».

– Конечно.

– Но ты должен признать,– задумчиво произнесла она,– что мы оба блестяще исполнили свои роли. А теперь что?..– Она замолчала и нахмурилась, думая о чем-то.

Он выдохнул дым на свои ноги.– Я все еще жажду произнести речь,– сказал он.– Я не могу найти для нее слов, но чувствую необходимость высказаться.

– Что за речь?

– О том, что произошло.

– Я не нуждаюсь в речах.

– Зато я нуждаюсь,– настаивал он.– Ты можешь подождать?

– Сколько угодно.

– Хорошо.– Он погасил сигарету и, лежа на спине, сполз еще ниже, его голова оказалась на матраце.

– Пожалуйста, не спи,– попросила она.

– Не буду.

– Кажется, ты вот-вот заснешь. Сейчас ты такой слабый, ленивый и пассивный.

– Не я, а мой лучший кусок.

– Ужасно смешно!

– Я просто думаю, и все тут,– заверил он ее.

– От дурных привычек трудно избавиться.– Она повернулась на бок, чтобы наблюдать за ним.– Ты не думаешь,– сказала она,– ты мучаешься.

– Совсем нет.

– Чувство вины закрадывается в тебя.

– Нет еще.

– Скоро начнет.

– Думаю, да,– согласился он.– Это всегда так?

– Да.

Он открыл глаза.– Правда?

– Да.

– А почему ты должна чувствовать себя виноватой? – спросил он.

– Причин много.

Он посмотрел на нее и обнаружил, что лежит так низко, что ее голова оказалась выше его собственной. Он смотрел, как поднимаются и опускаются ее груди. Слабое колебание покачивало коричневато-розовые соски. Он медленно протянул руку и дотронулся до одного из них. Сосок набух под его пальцами.

– Мы всегда можем заняться размышлениями позже,– сказала она.

Он резким движением прижал ладони к ее груди и почувствовал, как их теплая мягкость вслед за твердыми сосками потянулась к его пальцам. Она придвинулась.

– Умер тот, холодный, человек, а не горячий,– прошептала она ему на ухо.

Его руки скользнули вдоль ее тела, и снова, судорожно хватая ртом воздух, он начал тонуть в пряном таинственном море ее тела.

Глава двадцать восьмая

Когда Палмер проснулся, светящиеся стрелки часов показывали 9.30. Он повернулся, чтобы дотронуться до Вирджинии, но не нашел никого рядом с собой.

Усевшись на постели, он осмотрел темную комнату. И тут же услышал, что где-то в квартире выключили душ; минутой позже раздался резкий шорох раздвижной двери; судя по звуку, это была дверь душевой. Он перебросил ноги через край кровати и встал. И тут же снова сел.

Криво усмехаясь, он снова начал подниматься, на этот раз гораздо медленнее, чувствуя, как длинный мягкий наплыв боли охватил мышцы бедер и спины. Он оглянулся, ища трусы, обнаружил их под черной комбинацией и надел. Потом, пройдя босиком в гостиную, он нашел ванную комнату и постучал в дверь.

– Ты в приличном виде?

– Всегда.

Он открыл дверь и остановился, любуясь ее телом, пока она вытиралась. В слабом освещении спальни она казалась мягкой и податливой – плавные линии, округлые выпуклости. Здесь же, при ярком свете люминесцентных ламп он увидел тонкие борозды ребер и игру мускулов на ее предплечьях и икрах.

– Я бы хотела запрятать твой взгляд в бутылку,– сказала она, на мгновение перестав вытираться.– Мне хотелось бы закупорить эту бутылку и открывать ее только в тех случаях, когда мне будет нужна моральная поддержка.

– В моей поддержке нет ничего морального.

– Вот именно.– Она кончила вытирать ноги и выпрямилась.– Немного поздно спрашивать,– продолжала она,– но, кажется, я тебе нравлюсь.

– Да.

Ее глаза расширились:– Ты сказал это без запинки.

Он нахмурился:– Не надо язвить. Сегодня ты сделала для меня достаточно много без этого.

Она слегка наклонила голову, как будто стараясь лучше расслышать его слова.– А я все время думала, что ты делаешь это для меня.

– Ну, понимаешь,– начал он,– в твоей жизни, вероятно, найдется еще дюжина мужчин, готовых наброситься на тебя при первом удобном случае…

– Откуда ты столько знаешь обо мне,– прервала она,– и о дюжине мужчин в моей жизни?

– Я не знаю, но ты очень привлекательна.

– Спасибо.– Она повернулась к зеркалу над умывальником и начала пальцами взбивать волосы. В зеркале их взгляды встретились.– Я собираюсь удивить тебя,– сказала она.

– Опять?

– Видишь ли,– продолжала она,– я… как мне тебя называть? На работе я знаю, а здесь как?

– Очень долго меня называли Младшим,– ответил Палмер.– Никогда не пытайся делать этого.

– Видишь ли… Вудс,– сказала она,– Вуди?

– Давай, давай. Мучайся.

Она повернулась и, улыбаясь, посмотрела на него.– Вудс, я хочу сделать удивительное признание. По крайней мере для меня оно удивительно. Я подсчитала, пока принимала душ. Уже почти два года, как со мной не случалось ничего подобного.

– Ты права, это удивительно.

– Верно? И все потому, что я сама не хотела – несколько раз.

– Мне жаль нью-йоркских мужчин!

Она кивнула.

– Я расскажу тебе о нью-йоркских мужчинах, с которыми мне приходилось некогда встречаться.– Она подошла и положила руки ему на плечи. Ее тело было прохладно и очень упруго.– Но не сейчас. Я чувствую, что нам пора освобождать помещение.

– По очереди.

– Строго по очереди,– согласилась она.– Я выйду первая.

Но прежде чем уйти, я немного приберу здесь.

– Нет, я это сделаю сам.

– Мне нетрудно.

– Я сам это сделаю,– настаивал он.– Я гораздо лучше знаю, как это делается.

Она мгновение смотрела на него с недоумением. Потом:

– Ах да! Бывший офицер разведки. Неужели ты и впрямь запомнил все уроки, которые там получил?

– Это были не уроки, а промывание мозгов. Такое не забывается.

Пальцы Вирджинии сжали его плечи.

– Один поцелуй, вот в таком виде,– сказала она.– Когда я оденусь, будет не то.

После того как она ушла, пообещав выйти не через ту дверь, в которую входила, Палмер с полминуты постоял посреди гостиной, пытаясь проанализировать испытываемое им какое-то странное чувство. Через некоторое время он понял: облегчение.

Он понял, что, несмотря на благоприятные условия свидания, в нем все это время жило подсознательное беспокойство, что Бернс может вернуться и застать их вместе. Не то чтобы опасность теперь миновала, но по крайней мере с уходом Вирджинии завершилась первая фаза восстановления порядка.

Палмер осмотрел бокалы, ведерко со льдом и решил, что они не выдают никаких секретов. Он вернулся в спальню и включил свет. Вид кровати привел его в ужас. Он отнес свои вещи в ванную, возвратился и снял с кровати все, оставив лишь матрац. Потом вместо сильно измятой простыни, покрывавшей матрац, постелил на него верхнюю, относительно гладкую. Он исходил из того, что следующему, кто ляжет в эту постель, нетрудно будет рассмотреть простыню на матраце, тогда как та, что под одеялом, практически не видна. Палмер вывернул наволочки наизнанку, взбил подушки и разгладил покрывало. Отнес обе пепельницы в гостиную, высыпал их содержимое в стоящую там большую пепельницу, почистил маленькие мокрой бумажной салфеткой и спустил бумагу в унитаз.

Возвратившись, чтобы поставить пепельницы на столик около кровати, он еще раз внимательно оглядел комнату и даже, встав на колени, заглянул под кровать – нет ли там какой-нибудь потерявшейся сережки.

Разведчиков обучали искусству так называемого «чистого дома». Это означало: изъять из всех комнат подслушивающие аппараты, телефоны, отводы; сделать невозможным наблюдение через окна. Это было обязательно в любых случаях – покидал ли агент дом на час, на неделю или навсегда. Не должно было оставаться ни единого намека на что-либо, отличающееся от обычного быта. И наконец, это искусство включало в себя технику проникновения в дом вражеского агента, изучение дома и выхода из него без следов тайного осмотра. Искусство безупречного автоматизма. Сейчас Палмер был особенно благодарен ему, поскольку оно освобождало от необходимости думать.

Он выключил свет в спальне и постоял минуту перед дверью, стараясь припомнить, была она открыта или закрыта в начале этого вечера. Все происходило так стремительно. Он даже не мог вспомнить, когда они оказались не на софе, а в спальне, но теперь он как будто припоминал, что дверь была закрыта. Значит, пусть так и будет.

Он вошел в ванную и потрогал полотенце, которым вытиралась Вирджиния. На ощупь оно было не очень сырое. Значит, если Бернс возвратится к полуночи, оно уже высохнет. Но кроме того, это значило, что Палмеру нельзя принять душ, если он хочет, чтобы полотенце осталось сухим. Он торопливо поплескал на себя воду и вытерся бумажными салфетками «клинекс». Маленькие клочки бумаги прилипли к коже. Он счистил их с себя и быстро оделся.

Острое ощущение необходимости спешить заставило его двигаться еще быстрее. Он знал: Бернс не мог вернуться так рано. Но как знать… Неожиданно Палмер увидел самого себя и то, чем он занимался, как бы со стороны. С каждой минутой этот образ вырисовывался все яснее вопреки правилам разведывательной службы, избавляющим от размышлений.

Только теперь, сидя на унитазе и зашнуровывая ботинки, он понял, насколько невероятна вся эта история сегодняшнего вечера. С ним не случалось ничего подобного с довоенного времени. И то, что приобретенные в разведке навыки в один прекрасный день помогут ему прятать улики недозволенного свидания от человека, которому не только наплевать, но который даже подбивал Палмера на это,– подобная ситуация предстала перед Палмером во всей своей дикой нелепости, как только он по-настоящему подумал об этом.

Расправляя полотенце, он начал размышлять, стоит ли вообще стараться. Потом отбросил эту мысль.

Он уже выходил из ванной, но неожиданно вернулся в душевую кабину. Поморщившись, взял еще несколько салфеток, тщательно протер раздвижную стеклянную дверь, промокнул мыло и вытер, насколько смог, лужи на полу. Бросив мокрую бумагу в унитаз, спустил воду.

«Клинекс». Салфетки «клинекс». Палмер выключил в ванной свет, закрыл дверь (Так? Так.) и постоял минуту посреди гостиной, на толстом белом ковре. Пока он так стоял, способность отстранять размышления покинула его.

Стоило ли вообще ввязываться в эту историю?

Палмер понимал, что по моральным нормам его отца он ведет себя как последний глупец. Следуй он отцовским правилам, ничего подобного не случилось бы, потому что, когда отец хотел сделать выговор своему служащему, он делал это настолько открыто, насколько позволяла возможность. Сама мысль о назначении тайного, личного свидания показалась бы отцу наивысшей степенью трусости. Но потом Палмер сообразил, что у его отца никогда не было подчиненного, похожего на Мака Бернса.

Взгляд Палмера упал на два бокала, стоящих на коктейльном столике. На ободке одного из них была яркая дуга помады. Он потянулся за стаканом, с намерением стереть пятно. «Клинекс». «Клинекс». Рука Палмера повисла в воздухе. Он увидел признак паники в попытке уничтожить следы пребывания здесь Вирджинии, о котором Мак Бернс-то ведь знал! А если есть паника, то должна быть и ее причина?

Палмер сел и взял в руки бокал Вирджинии. Он почувствовал некий беспокойный прилив в душе – так, словно скрытая река вины вырвалась наружу огромным потоком горькой зеленой воды, засоренной водорослями и желтой едкой пеной, и затопляла его душу.

Чепуха, подумал он. На самом деле я не так устроен. Она не права. Холодный человек не умер. Все сделал другой, горячий человек, но тот, горячий, человек, в сущности, не я. Он медленно вертел бокал в руках, наблюдая, как появляется и исчезает след от помады.

«Как мне тебя называть? – спрашивала она.– На работе я знаю. Но как быть здесь?»

Как быть здесь? Что позволило ей предположить, что они могут прийти сюда еще раз? Она не имела понятия о том, что может сделать холодный человек. Любое. Уволить ее. Любое. Отделаться от нее, перечеркнуть все случившееся. Чем это было, в конце концов, кроме непредвиденного происшествия, чисто физиологического акта, просто случайной близости?

Поворачивая бокал, Палмер наблюдал, как вновь и вновь появляется яркий след. Приподняв и изучающе разглядывая бокал, он почувствовал очень слабый аромат, смутный запах ее духов, ее помады. Он поднес бокал к носу и вдохнул медленно и глубоко. И вдруг неожиданно для себя почувствовал, что пробует его край языком. Он закрыл глаза и откинулся на спинку кресла.

Теплота, ее теплота, которую он теперь отчетливо вспомнил, переполняла его. Вкус ее помады на языке сжал горло страстным желанием. Откуда-то издалека он услышал звук переключения скоростей автомашины. Он неохотно открыл глаза и поставил бокал на стол. Торопливо выходя из квартиры, он сильно потер о нёбо кончик языка.

Палмер спустился на лифте в подвальный этаж и сквозь лабиринт коридоров прошел к служебному выходу. Он попытался запомнить, какими коридорами шел, зная, что воспользуется ими еще не раз.

Глава двадцать девятая

Палмер вышел из такси у своего отеля и, не обращая внимания на швейцара, быстро прошел через маленький вестибюль к лифту.

Почти с первого дня их переезда в это временное жилище Палмер не любил его. Стоя перед лифтом и наблюдая за стрелкой над дверьми, медленно двигающейся по дуге к цифре последнего этажа, он чувствовал в своем сердце ненависть к этому проклятому отелю. Это было тесное помещение, давящее своей ветхостью, своей обособленностью, своими мрачными коричневыми тонами, которых было здесь гораздо больше, чем в жизни.

И теперь, нетерпеливо ожидая, когда этот идиотский лифт завершит свой дурацкий рейс вверх, он испытывал особую враждебность к безвкусному, смехотворному огромному зданию, в котором его вынудили жить. Он ненавидел обитавших здесь хитрых стариков и питал отвращение к лакейской наглости обслуживающего персонала. Он был почти уверен, что швейцар, увидев подъехавшее к обочине тротуара такси, немедленно послал лифтера наверх с каким-то бессмысленным поручением.

Палмер наблюдал, как стрелка указателя этажей достигла верхней цифры «12», покачалась и остановилась на ней, казалось, навсегда, что, понятно, приводило в бешенство. Конечно, имелся и другой лифт, но он, как обычно, стоял на этаже вестибюля открытый, пустой и темный.

Палмер отвернулся от лифта и заставил себя выглядеть совершенно безразличным к создавшейся ситуации, поскольку служащие, все до одного, уставились на него, наслаждаясь этой сценой. Удерживая себя от желания взглянуть на часы, он полез в карман за сигаретами, но не обнаружил ни одной. Краем глаза он заметил, что стрелка вновь заколебалась и отправилась в свой обратный путь по дуге.

Итак, момент настал, вдруг осознал Палмер. Вместо того чтобы быть благодарным задержке, он подгонял его приближение. Теперь же, когда это вот-вот должно было произойти, ему стало страшно.

Он подумал о том, что Вирджиния была почти права. Ничего подобного не случалось с ним за все восемнадцать лет его супружеской жизни, то есть ничего хотя бы приблизительно похожего, поправил он себя. Был, правда, один случай в Лос-Анджелесе около десяти лет назад, когда Эдди Хейген в три часа ночи после солидной выпивки решил притащить в номер Палмера двух профессиональных проституток. Даже непосредственно после этого Палмер довольно смутно осознавал, что произошло. Лишь клиническую, почти терапевтическую атмосферу этого вечера он помнил совершенно ясно: как будто он страдал от сильного засорения желудка и девушка торжественно проделала ему полное промывание. Теперь Палмер вспомнил, что она была очень красива. «Здесь работают самые красивые проститутки в мире»,– уверял его Хейген. Кроме того, она была терпелива и добросовестна. Ни одна женщина до того не сделала столько для него, или точнее ему. Первой реакцией Палмера было нечто вроде смутного изумления. Когда же он увидел, как Хейген вручил девушкам в момент их ухода по 100-долларовой бумажке, его изумление несколько уменьшилось.

Разница между тем и теперешним случаем была в том, думал Палмер, прислушиваясь к лифту, остановившемуся в своем неторопливом спуске на каком-то этаже, что в Лос-Анджелесе он не испытал физического наслаждения – все произошло почти без его участия. Между ним и девушкой были лишь честные отношения профессионала и пациента. Ну и наконец, прошла целая неделя, прежде чем он вернулся в Чикаго,– неделя, в течение которой смутные воспоминания были как бы покрыты чехлами и заперты в дальнем углу его эмоционального чердака. Он смог встретить Эдис незапятнанно добродетельным и преданным.

Сегодня было другое дело.

Дверь лифта открылась, не выпустив никого, кроме улыбающегося лифтера:– Да, мистер Палмер, сэр.

Сегодня было совсем другое дело, размышлял Палмер, пока кабина лифта двигалась вверх. И у него не было времени привести в порядок свои эмоции.

Они слишком быстро достигли нужного этажа.– Пожалуйста, сэр.

Палмер пошел к своей квартире. Его выучка не позволила ему замедлить шаги с приближением к двери. Но его мысли как бы переключились на самую малую скорость. Пока Палмер выбирал в своей связке нужный ключ, они стали неторопливыми и решительными. Так водитель «джипа», включая малую скорость, придает больший момент вращения колесам, чтобы вытащить машину, завязшую в грязи.

– Кто там?

– Добрый вечер, Эдис,– сказал он, плотно закрывая за собой дверь.

– Это не Эдис, а Джерри.

Палмер прислонился спиной к двери и на мгновение закрыл глаза.– Где мама?

– Она ждала, сколько могла,– сказала девочка, направляясь к нему по коридору. Он услышал, что ее босые ноги, как всегда, очень тяжело зашлепали по полу.– Потом она ушла.

Он открыл глаза и посмотрел на дочь. В свои 11 лет ростом, даже босая, она достигала 167 сантиметров. В слабом свете прихожей ее светлые волосы казались темнее, чем они были на самом деле. Разделенные на прямой пробор, они спадали на плечи в той прерафаэлевской манере, которой в последнее время следовала наиболее осведомленная часть подростков. То, что Джерри всего 11 лет, подумал Палмер, не мешает ей считать себя девушкой. От своей матери она получила белесую кожу, летом легко покрывавшуюся веснушками, но черты лица унаследовала от Палмера – лицо у нее длинное, узкое и остроскулое. Ее глаза, отметил он, как не раз замечал это и раньше, были целиком ее собственным произведением – широко расставленные, как у него,светло-карие, как у Эдис, но со странно утяжеленными наружными краями верхних век, что придавало ее лицу восточный характер.

– Уже больше 10 часов,– сказал он.

Она потерлась носом о его подбородок, обхватила своими тонкими руками его талию и сжала так крепко, что у него перехватило дыхание.– Вуди еще не спит,– сказала она приглушенным голосом.

– А Том?

– Спит.

– А счастливица Джерри между тем не бодрствует и не спит.

– Полностью бодрствую,– возразила она, отходя, чтобы посмотреть на него.– Что это у тебя с галстуком? Палмер опустил глаза и увидел, что галстук сдвинут в сторону. Он забыл приколоть его. Неожиданно, с противным ощущением, он вспомнил, что булавка для галстука осталась где-то в квартире Бернса. Но тут же сообразил, что даже если Бернс и найдет ее, то это ему ничего не скажет: всего лишь обыкновенная булавка – немного длиннее швейной, с маленькой круглой белой головкой. Бернс никогда не видел ее у Палмера, потому что она всегда была воткнута с изнанки рубашки – Палмер втыкал ее в конец галстука и затем снова в рубашку, чтобы галстук был приколот незаметно. Такие булавки продаются целыми коробками в любом магазине канцелярских принадлежностей.

– Должно быть, выскочила булавка,– объяснил он.

– Приколи другую и отправляйся. Ты должен был час назад быть у Бэркхардтов,– сообщила Джерри.

– Что?

– Не кричи на меня.

– Боже мой! – Палмер повернулся, чтобы взглянуть на себя в зеркало, стоящее в передней. И увидел высокого худощавого мужчину с замкнутым выражением лица. Он отметил, что костюм его был в порядке. Сбросив пиджак, он ринулся в спальню, по дороге стаскивая с себя галстук и рубашку.

– Ай да папка! – воскликнула Джерри, пустившись рысцой вслед за ним.– Не угонишься!

Пока Палмер надевал свежую рубашку, до его сознания дошло, что за ним еще кто-то наблюдает. Он оглянулся на дверь спальни и увидел Вуди, своего старшего сына, задумчиво и рассеянно мнущегося на пороге.

– Когда-нибудь видел, чтобы папка так поворачивался? – крикнула Джерри брату.

– Пап,– начал мальчик,– что такое коммерческая газета? Палмер нахмурился.– У тебя непогрешимая способность выбирать подходящий момент,– сказал он, с трудом просовывая запонки сквозь новые неподдающиеся петли.– Может это подождать до конца недели?

– М-м? – вопросительно промычал Вуди.

– Сначала ты объясни, что означает «непогрешимый»,– предложила Джерри.

– Мне некогда.– Палмер посмотрел на вешалку для галстуков, но тут же сообразил, что должен прийти к Бэркхардтам в том же галстуке, в котором он был днем. Это будет выглядеть более естественно. Двойная жизнь началась.

– Не-погрешимый,– говорила тем временем Джерри,– свободный от грехов.

Палмер бросил на нее взгляд и увидел, что она смотрит на брата. Он надел галстук и в третий раз за сегодняшний день начал завязывать узел. Ему пришла в голову мысль, что хорошо бы хоть один из сыновей был таким же умным, как Джерри. Им это было просто необходимо. Ей же когда-нибудь может стать помехой ее острый ум. Мальчишки могли бы также позаимствовать какую-то долю ее наблюдательности. У нее этого тоже слишком много. Но может быть, она вырастет достаточно хорошенькой, чтобы подобные опасные атрибуты не слишком выпирали. Красоте все прощается.

Палмер завязал галстук, засунул его узкий конец в рубашку и снова надел пиджак.

– Во избежание споров,– сказал он, направляясь к двери,– я разрешаю Джерри еще полчаса не ложиться спать, а у тебя, Вуди, у отнимаю эти полчаса. Иными словами, вы оба должны отправиться на боковую ровно в 10.30. Поняли?

– Усекла,– ответила Джерри.

– А я нет,– упрямо заявил мальчик.

– Я серьезно,– произнес Палмер.

– Как поживаете, мистер Серьезно? – начала Джерри.– Разрешите представить вам мистера Сомнение. Мистер Сомнение, познакомьтесь с мистером Серьезно. Мистер Серьезно, познакомьтесь…

– Ну, заткнись,– прервал ее Вуди.– Тебе разрешили лечь позже, а я должен из-за этого страдать.– Он обратил свое недовольство на Палмера.– Это нечестно, пап. Ты ей всегда потакаешь.

Палмер взглянул на сына: тот был почти с него ростом, около 180 сантиметров; будь он брюнет, он мог бы уже брить довольно густой пушок на щеках; и голос стал почти таким же низким, как у отца. Интересно, сколько времени понадобится Вуди, чтобы стать зрелым мужчиной, если это вообще когда-нибудь произойдет. Тут же он спохватился, что он опять идет по неверному пути: Джерри была сообразительная, бойкая и бесстрашная, и ему хотелось, чтобы Вуди превосходил ее в этом, поскольку был почти на три года старше. Палмеру пришлось снова напомнить себе, что к дочери и сыну надо подходить с разной меркой.

Он улыбнулся мальчику и похлопал его по руке.– Я даю ей полчаса потому, что она все равно взяла бы их.

– Я знаю,– согласился Вуди.– Почему ты в новой рубашке?

– Иду в гости к боссу.

– Но та рубашка совсем не грязная.

– Ох,– простонала Джерри,– чем быть в такой компании, пойду лучше спать сейчас же.

Дети проводили его до двери. Там Джерри обняла отца еще раз и подставила макушку для поцелуя. Как всегда в последние годы, Палмер не рискнул целовать Вуди на ночь. Наверно, потому что он чувствовал невысказанный страх подростка – вдруг отец однажды по рассеянности забудется и поцелует его, как маленького. Они кивнули друг другу через голову девочки, и Палмер подмигнул сыну, чувствуя себя настолько неискренним, насколько это вообще было возможно. Компенсируя это чувство, он еще раз очень крепко обнял Джерри.

Она откинулась назад и ухмыльнулась.

– Ты какой-то чудной сегодня,– сказала она.– Что такое? Что случилось?

Направляясь к лифту, он посмотрел на часы. Он опаздывал к Бэркхардтам уже на целый час. В такси Палмер сообразил, что все-таки ему повезло. Он получил лишнее время, чтобы приспособиться к своему новому положению неверного мужа. Обладая большой проницательностью, Эдис все же не могла сравниться в этом со своей дочерью. А к концу вечера, сказал себе Палмер, этот чудной вид, который заметила Джерри, без сомнения, исчезнет.

Глава тридцатая

Городская резиденция Бэркхардта к югу от Сентрал-парка представляла собой скромную квартиру, расположенную на двух этажах с внутренней лестницей. Здание было старое и довольно узкое; в нем когда-то помещались студии художников и музыкантов. Банк получил этот дом в 1930-х годах, когда его владелец лишился права выкупа закладной. Длинные, занимавшие целый этаж квартиры были переделаны на маленькие – все, за исключением самой верхней, с ее наклонными, высотой в два этажа окнами, выходящими в парк. В автоматическом лифте Палмер оказался вместе с низеньким, худым, смуглым человеком лет 55-57, который показался ему очень знакомым. Судя по внешности – необычно длинным черным волосам и не гармонирующему с цветом пиджака жилету,– этот человек мог быть кем угодно, но только не банкиром: торговцем картинами, импрессарио… Они вежливо кивнули друг другу, когда выяснили, что оба направляются в квартиру на верхнем этаже.

– Мистер Палмер, не так ли? – спросил человек тихим голосом с сильным британским акцентом. Его большие темные глаза необыкновенно пристально глядели на Палмера.

– Да,– Палмер протянул руку.– Мистер…

– Никос.– Они пожали руки.

– Теперь вспомнил,– сказал Палмер.– Почти пять лет назад, да?

– В Чикаго…– подсказал Никос.

– На встрече с Гаррисом Трастом,– продолжил Палмер.

Так это, подумал он, Арчибальд Никос, младший из двух братьев, стоявших во главе фантастически сложного инвестиционного банка «Лионель Никос и сыновья», который около пяти лет назад вступил в соглашение с Гаррисом Трастом из Чикаго и еще несколькими местными банками, включая и банк отца Палмера, в целях предоставления промышленности крупного займа. С этой сделкой было связано еще что-то. Палмер попытался вспомнить, что это было, но лифт остановился и прервал его мысли. Его появление вместе с Никосом, как увидел Палмер, как-то оправдывало его собственное опоздание. Кроме того, это помогло навести Эдис на мысль, что оба они были заняты одним и тем же делом. Во всяком случае, ее приветствие показалось Палмеру достаточно искренним. Он встал около жены и кивнул по очереди каждому из присутствующих. Он знал всех – так ему показалось,– и все знали его.

В дальнем конце этой комнаты с очень высоким потолком, там, где впритык стояли два книжных шкафа, втиснувшись в задвинутое в угол кресло сидел Гарри Элдер. Перед Гарри стоял Клифф Мергендал, третье лицо в ЮБТК, втянутый в какое-то длительное объяснение. Его специальностью были капиталовложения. Палмер заметил, как к ним целеустремленно направился Никос.

В противоположном углу, под высокими наклонными окнами, стояла длинная кушетка французского стиля; вышитые края ее драпировки складками спускались на пол. На кушетке сидела миссис Мергендал,– полная рыжеволосая женщина, лет на пятнадцать моложе своего мужа. Она разговаривала с Уинтропом Скипуортом, высоким мужчиной, обладавшим двумя отличительными особенностями: он являлся директором одного из самых старых и самых маленьких банков в городе и был единственным из всех знакомых Палмера, откликавшимся на два уменьшительных – Винни и Скиппи. Оба имели несколько пренебрежительный оттенок, что Скипуорта, казалось, совсем не задевало. Рядом с Эдис сидела сама Грейс Бэркхардт; сегодня было одно из ее «явлений народу», как высказался однажды Палмер по поводу ее выхода в свет.

Палмер, не теряя нити легкой беседы, которую миссис Бэркхардт вела с Эдис и с ним, в то же время довольно пристально разглядывал хозяйку дома. Сведения о Грейс Бэркхардт были очень скупыми. Сплетен вообще не было. Почти все свое время, даже худшие летние месяцы, она проводила в своем доме в штате Коннектикут, наезжая в город, пожалуй, не более шести раз в год. Палмер не мог сказать, почему она выбрала именно сегодняшний день для выхода в свет.

Грейс Бэркхардт была маленькой жилистой женщиной примерно одного возраста с мужем: 65 – 66 лет. В отличие от мужа, чье лицо было обветренным и красным, ее казалось болезненным и голубовато-белым. Палмер заметил, что она слегка подсинила свои седые волосы, и это дало неудачный эффект: седина стала почти одного тона с цветом лица. Быть может, Грейс Бэркхардт страдала каким-нибудь недугом, размышлял Палмер, придававшим коже синюшный оттенок? Потом он все же решил, что синюшность не так уж заметна. Во всяком случае, бледность Грейс не указывала на ее болезненность. Она болтала очень бойко, уверенно и легко, переходя от проблемы слуг к воспитанию детей и последним модам, от бед друзей к здоровью своего мужа.

– …удивительно для мужчины его возраста,– говорила она.

– Любого возраста,– вставил Палмер, с ужасом замечая, с какой неестественной легкостью он произнес этот комплимент.

– Вы совершенно правы,– согласилась Грейс Бэркхардт.– Я видела, как он делал, как вы там называете эти штуки, подтаскивания, так, что ли? Нет, он называет это подтягивание. Да, кажется, подтягивание. Он проделывал это вместе с мужчиной на 20 лет моложе его, и, конечно, тот, который моложе, вынужден был остановиться задолго до того, как Лэйн почувствовал усталость.

– Я часто думала, что Вудсу следовало бы посещать атлетический клуб,– сказала Эдис.– В Чикаго он бежал от всего как от чумы. Вот если бы он поправился хоть на несколько килограммов, я смогла бы убедить его. Но…

Обе женщины повернулись и изучающе оглядели Палмера с ног до головы.– Слишком худой,– решила миссис Бэркхардт.– Как это говорится о тощих и голодных мужчинах? Такие мужчины опасны.– Нахмурившись, она посмотрела на Палмера.– Но у него тем не менее приятное выражение лица,– добавила она улыбаясь.

– Леди,– начал Палмер,– вы мне льстите.– Он слегка поклонился и направился к бару, где пожилой негр в смокинге и черном галстуке протирал стаканы мягким белым полотенцем.

– Что вам угодно, мистер Палмер?

– Виски. И лед, только размельчите его, пожалуйста.

– «Скотч мист?» – спросил бармен.

– Прекрасно.

– С лимоном?

– Прекрасно.

Палмер постарался подавить вздох, чтобы не выдать раздражения, вызванного жизненными сложностями. Простой заказ бармену вылился в театральную постановку. Деловое собрание было хитро превращено в светскую вечеринку, укомплектованную женами. То, что разыгрывалось здесь, было явной маскировкой. Палмер взял стакан и постоял немного у бара, пытаясь понять, что же происходит на самом деле.

Гарри Элдер и Клифф Мергендал продолжали разговаривать еще некоторое время после того, как к ним подошел Никос, как будто беседа разматывалась, заряженная какой-то собственной энергией, и ее было трудно остановить. Но когда представители ЮБТК сообразили, наконец, что Никос подошел к ним специально, они сразу замолчали и как бы предоставили себя в его распоряжение. В ту же минуту взгляд Бэркхардта остановился на этой группе, и он уже ни на секунду не терял их из виду, хотя сам стоял посреди комнаты, под ослепительным светом невидимой лампы и делал вид, что разговаривает с человеком возраста Палмера, по имени Арчер, одним из владельцев юридической фирмы, ведущей почти все дела ЮБТК.

Арчер во многом был похож на Палмера. Оба были немного старше сорока лет, оба довольно высокие и худощавые, с интеллигентными лицами и коротко подстриженными волосами. Когда отец Арчера в начале века основал юридическую фирму, Арчер стал партнером, что тоже сближало его с Палмером. Здесь сходство кончалось. Цвет кожи у Арчера был очень смуглый, почти оливковый, а черные волосы отливали синевой. Наблюдая за этим человеком, Палмер подумал, что его интеллигентное лицо – только фасад. Ума Арчера едва хватило на то, чтобы кое-как окончить юридический факультет и сдать экзамены на адвоката. Сила его заключалась в семейных и деловых связях.

Я же, размышлял Палмер, едва ли не самая умная обезьяна, когда-либо танцевавшая у Бэркхардта на поводке.

Отпив большой глоток виски, Палмер нарочно прошел мимо Бэркхардта, направляясь к трем мужчинам, беседующим в дальнем углу комнаты, предчувствуя, что босс остановит его на полпути.

– Вуди,– произнес хрипловатый, надтреснутый голос Бэркхардта,– ты помнишь Джимми Арчера? – Его большие узловатые пальцы сжали руку Палмера выше локтя.

– Джимми, ты прекрасно выглядишь.

– Только что из Буэнос-Айреса.

– Чудесно,– сказал Палмер. Он посмотрел на своего босса.– У вас возмутительно хороший вид. Ваша жена рассказывала, как вы срамите молодых своей удалью на турнике.

– Нет, это было давно,– буркнул Бэркхардт. На мгновение он сжал руку Палмера сильнее.– Я уже не валяю дурака, Вуди. Чертовски утомительно.

Палмер дотронулся до груди с левой стороны:– Тикает по-прежнему, как часовой механизм?

– Ха. Вот уж за что не опасаюсь.– Маленькие молочно-голубые глаза Бэркхардта сузились. Казалось, он прищурился от яркого солнечного света. Он отпустил руку Палмера, сжал кулак и стукнул им по его предплечью. Движение было коротким, и, казалось, Бэркхардт не вложил в него никакой силы. Но было больно.

– Полегче,– пробормотал Палмер.– С помощниками не следует плохо обращаться.

Бэркхардт продолжал стоять лицом к Палмеру, но его глаза скосились на Арчера.

– Вы замечали,– спросил он,– как лицо номер два всегда заботится о вашем здоровье?

– Я могу придумать лучший способ траты времени,– сказал Палмер,– чем ожидать, когда вы отдадите концы.

– Вы можете,– согласился Бэркхардт чересчур любезно, как показалось Палмеру.– Вы-то знаете, как это делается.

– Сколько вице-президентов вы уже похоронили, Лэйн?

– Только тех, которые этого заслуживали.

Палмер мягко рассмеялся.– Touche[16].– Он кивнул в сторону трех мужчин в углу:– Пойду поговорю о наших банковских делах. Сильные пальцы Бэркхардта опять сомкнулись, как раз в том месте, где он до этого ударил. Рука Палмера начала побаливать.

– О чем же, ты думаешь, мы с тобой разговариваем? – спросил Бэркхардт.

– Черт бы меня побрал, если я знаю,– ответил Палмер,– я вас так редко вижу в банке, что забыл, как с вами разговаривать.

– Тебе не нужно, чтобы я стоял у тебя за спиной, Вуди. Как я понимаю, ты прекрасно справляешься сам.

– Кто вам это сказал?

– Мои утренние газеты. Ты в них каждый третий день или даже чаще.

– Если вы имеете в виду сообщения о моих отсиживаниях в президиуме каждого официального обеда, то вы правы.

– Ну, только это не выдвинуло бы тебя так быстро.

– В Сиракузах на следующей неделе я выступаю с речью. Думаю, что по сравнению с отсиживаниями в президиумах это прогресс.

– А где еще выступаешь?

Палмер наморщил лоб:– Через неделю в Буффало. Затем в течение десяти дней в Бруклине, Утике и Рочестере.– Он ждал, когда босс отпустит его руку.– Джимми, ты когда-нибудь слышал мои выступления? – спросил он.

– Что это такое, Вуди?

– Мои речи как представителя банка. Слышал?

– Не уверен.

– Это очень хитрый маленький спектакль,– объяснил Палмер.– В качестве вступления я набрасываю увлекательную картину истории банков, начиная, так сказать, с сотворения мира. Вавилонские зерновые склады. Египетские коммерческие объединения. Через все века. На это, включая шутки, уходит целых пять минут. И вот я оказываюсь в нашей эпохе – горькая пилюля в сахарной оболочке, и мы начинаем сокрушительную атаку на сберегательные банки. Просто конфетка.

– Я не знал, что ты пишешь речи, Вуди.

– Я и не пишу. Их пишет…– Неожиданно Бэркхардт очень сильно сжал его руку. Палмер поморщился и отступил в сторону, освобождая ее.– Я тебе сообщу, когда буду выступать в городе, Джимми. Это потрясающе. Ты должен меня послушать.

– Как я понимаю,– сказал Бэркхардт со значением,– прежде чем выступать перед банковскими дельцами, ты тщательно отрабатываешь свой спектакль.

– Очень хорошо сказано.

– Однако хвастаться заранее не стоит,– закончил Бэркхардт, улыбаясь Арчеру.

Палмер заметил, что маленькие глаза босса снова скосились на трех мужчин в углу комнаты. Не извинившись, Палмер отошел от Бэркхардта и, подойдя к этой группе, услышал слова Арчибальда Никоса:

– …самая сущность сегодняшней экономики.

– Вы правы, конечно,– произнес Клифф Мергендал,– но при теперешнем состоянии рынка необеспеченный займ такого размера по такой низкой процентной ставке не является вопросом, который можно разрешить за один вечер.

– И кроме того,– вставил Гарри Элдер,– учитывая исключительно длительный срок на погашение займа, получается весьма сомнительный план.

С застывшей улыбкой Никос повернулся к Палмеру, как бы включая того в дискуссию.– Но конечно,– сказал он,– Палмер согласится, что воздействие подобной сделки на общественность уже само по себе является в какой-то мере дополнительным обеспечением.

– Что это должна быть за сделка? – спросил Палмер.

– Это…– Никос прикусил язык. В его больших глазах мелькнуло беспокойство.

– Вуди не занимается проблемой займов,– сказал Гарри Элдер своим высоким хриплым голосом.– Он слишком занят этой заварухой со сберегательными банками, чтобы иметь время на летучки, где мы обсуждаем банковские дела.

– Понимаю,– ответил Никос. Он минуту помолчал, затем улыбнулся:– У вас очаровательная жена, мистер Палмер. Перемена разговора была как пощечина. Палмер в ответ улыбнулся сверху вниз.– Спасибо. Я не был введен в курс дела,– сказал он, тут же возвращаясь к предыдущему предмету разговора,– но я могу попытаться сопоставить детали только что услышанного. Единственное, о чем я не могу догадаться,– так это о размере.

– Полмиллиарда,– сказал Мергендал несколько раздраженно, словно его возмущала неделовая громадность суммы.

– По какой процентной ставке? – настойчиво спросил Палмер.– Пять? Шесть?

Гарри Элдер скрипуче рассмеялся и подмигнул Никосу:– Он обставит любого из нас, Арчи.

– Пять с половиной,– ответил Мергендал тоном, в котором снова звучала жалоба на явную бессмыслицу предложения.– Это ставка льготных закладных для ветеранов, черт бы ее побрал.

– И на срок больше двадцати лет,– предположил Палмер.

– Ровно двадцать,– поправил его Мергендал.– Вам не надо никаких инструктажей.

Палмер пожал плечами и обратился к Никосу:– Вы правы в одном. Это достаточно необычно, чтобы попасть на первые полосы газет. Но я не уверен, чтобы ЮБТК расценивал рекламу как дополнительное обеспечение.

– Это было лишь неудачное преувеличение,– быстро начал Никос.– В действительности общественная реакция, которая может возникнуть в подобном случае, не сенсация для газет. Она только своего рода вотум доверия. Именно это время было бы особенно благоприятно для…

– Послушайте,– загремел голос Бэркхардта из центра комнаты.– Мы все должны быть уже в Уолдорфе. Представление начинается через 15 минут.

Палмеру показалось, что все звуки необычайно разрослись – это гости позади него начали подниматься с мест. Он посмотрел на свой стакан и сделал еще один большой глоток.– Что мне не совсем ясно,– обратился он к Никосу, повышая голос, чтобы тот его услышал,– так это кому мы должны оказать подобную любезность?

– Не валяй дурака, Вуди,– произнес Гарри Элдер.– Хочешь, чтобы я тебе поверил после того экзамена, который ты устроил мне на днях?

Палмер посмотрел на Элдера, сразу не поняв, о каком экзамене идет речь.– Нет, в самом деле,– сказал он,– я совершено серьезно.

– …и позвоните вниз, чтобы были машины,– говорил Бэркхардт позади него.

Никос, казалось, рад был использовать объявление Бэркхардта как удобный предлог уйти от темы разговора. Он улыбнулся и, кивнув Палмеру, начал бочком отодвигаться от него.– Скажите,– спросил он,– что мы сегодня увидим в персидском зале? Белафонте?

– Палмер пожал плечами и повернулся к Гарри Элдеру:– Какая фирма, Гарри?

– Я думал, ты знаешь, Вуди.

– Нет, не знаю.

– «Джет-Тех интернешнл».

Позже в этот вечер Палмер попытался понять, почему, когда заговорил Гарри, в комнате вдруг стало очень тихо. Может быть, гости перестали разговаривать, пока им помогали одеваться. Может быть, некоторые из них уже направились к двери. Как бы то ни было, слова Гарри прозвучали почти в полной тишине.

Палмер почувствовал холод стакана в своей руке. Холодок прошел по лопаткам.

– Джет-Тех? – переспросил он.

И много позже, когда они сидели в персидском зале за столиком рядом с площадкой для танцев, Палмер поймал себя на том, что вновь и вновь пересматривает эту сцену в своем мозгу, упрямо стараясь поймать ее внутренний смысл, от которого по его спине пробежала неприятная дрожь. Он следил за певцом, не слыша слов песни, и старался понять, почему же все-таки там, в квартире Бэркхардта, он остро почувствовал что-то похожее на головокружение. Как будто, припоминал он, у него под ногами разверзлась пропасть.

Глава тридцать первая

Утро началось плохо. Палмер проснулся с каким-то тяжелым чувством. Отчасти это было похмелье, отчасти то же самое неясное подозрение, зародившееся у него вчера вечером. Твердая решимость Эдис обсудить за завтраком во всех подробностях унылые глупости вечеринки у Бэркхардта еще больше ухудшила дело.

Теперь, сидя за столом в своем кабинете, закрыв от яркого зимнего солнца громадные верхние жалюзи, Палмер еще раз подробно изучал информацию, собранную Вирджинией Клэри, о Джо Лумисе и «Джет-Тех интернешнл». С самого утра, придя в банк, Палмер подавлял в себе желание поговорить с Вирджинией. Он даже отложил обещанную ей и Маку Бернсу проборку. И все же ему было крайне необходимо обсудить с кем-нибудь, кому он доверял, предложение Никоса.

Отложив бумаги и уставившись пустым взглядом в противоположную стену, Палмер понял, что не хочет видеть Вирджинию, потому что не представляет, как она будет держаться с ним. В то же время он знал, что, кроме нее, ему не с кем поговорить о предложении Никоса, по крайней мере сейчас, пока он не нащупает дорогу к какому-то пониманию.

Палмер следил за своей рукой, потянувшейся к кнопкам внутренней связи. Машинально отметил, что его палец нажал на кнопку «Скртр». Когда секретарша ответила, он как можно тише откашлялся, чтобы она не подумала, что он волнуется, и сказал:

– Попросите, пожалуйста, мисс Клэри зайти ко мне.

Ожидая ее, Палмер почувствовал, что ему изменили все обычные администраторские хитрости. На его столе лежало множество бумаг, которые он мог бы просматривать, перебирать, барабанить по ним пальцами, нахмурившись, читать, размышлять над ними, перекладывать с места на место, скреплять, раскреплять, делать на них пометки и так далее. Утренние газеты, раскрытые на финансовых и деловых страницах и аккуратно сложенные секретаршей, лежали под рукой. Кроме того, здесь же был непрочитанный номер «Уолл-стрит джорнэл». Но Палмер сидел неподвижно, устремив взгляд на закрытую дверь. Когда она открылась, он невольно поднялся.

Усевшись напротив него, Вирджиния кивнула:

– Доброе утро.

Он наблюдал, как она устраивается: обе ноги поставила рядом, руки сложила на коленях ладонями вверх. Спустя мгновение он сообразил, что не ответил на ее приветствие.

– Доброе утро,– торопливо произнес он.– Скажите…– Он замолчал и попытался собраться с мыслями.– Скажите,– продолжал он,– вы работали в ЮБТК, когда началась эта история со сберегательными банками?

Она покачала головой:

– Это началось почти десять лет назад. Я помню обстоятельства, но не с точки зрения ЮБТК.

Их взгляды встретились. Палмер разглядывал ее лицо с высокими округлыми скулами и огромными темными глазами.

– Вы выглядите сегодня возмутительно хорошо,– пробормотал он.

Она взглянула через плечо на закрытую дверь, повернулась к нему и улыбнулась:– А вы нет.

Он кивнул и протянул ей сигареты:– Будь я нервным, я бы ночью не сомкнул глаз.

– Но вы, конечно, спали,– сказала она, отказываясь от сигареты.

Он снова кивнул:

– Беспокойно.

– Совесть? – Она слегка нахмурилась:– Мне очень жаль.

– Нет.– Он спохватился, что они говорят о разных вещах. А также он понял, что объяснить ей это значило оскорбить ее. Конечно, рассудил Палмер, Вирджиния должна была считать его нервозность результатом чувства вины. Откуда ей знать, что у него были другие причины нервничать, более серьезные, чем укоры совести. Кроме того, она не знала, что случилось вчера вечером, после того как они расстались.

– Не совесть? – спросила она.

– Я хотел сказать, что вы не должны чувствовать себя виноватой.

– Я ничего не могу поделать.

– Если я не чувствую себя виноватым, то и вы не должны.

– Хорошо,– согласилась она,– признаться, я рада.– Неожиданно ее глаза стали еще больше.– Между прочим,– продолжала она,– ее голос понизился почти до шепота, а глаза пристально смотрели на него,– еще никогда ни один мой проступок не доставлял мне такого удовольствия. А теперь,– ее голос опять зазвучал громко и стал почти деловым,– что вы еще хотели узнать о сберегательных банках?

Палмер откинулся назад в кресле, чувствуя огромное, почти физическое облегчение; казалось, добрая рука поглаживала его тело, снимая напряжение.

– Видите ли,– сказал он,– я хочу задать вам несколько каверзных вопросов, потому что мне нужны ваши неподготовленные ответы.– Скажите точно, когда впервые началась эта драка со сберегательными банками?

– Это началось около 10 лет назад с билля законодательного собрания в Олбани, предоставившего сберегательным банкам право иметь отделения вне того округа, где находится их главное управление.

– Кто выдвинул билль?

Она пожала плечами:– Несколько членов собрания от центра штата. По-моему, из Нью-Йорка.

– Что стало с биллем?

– Он умер скромно и незаметно.

– Просто так? Никакой борьбы?

– Никакой.– Она минуту подумала.– Если бы всю сумму денег, которую с тех пор потратили сберегательные банки на законопроекты об отделениях, они использовали в первый же год, победа была бы куплена с первого раза. Но ни у кого не хватило смелости для такого шага.

Палмер кивнул:– Это мне уже объяснил Бернс. Он клянется, что за эти годы билль об отделениях сберегательных банков во всех его вариациях стал порядочной обузой для законодателей. Скажите, когда началась открытая борьба? В каком году?

– Она обострялась несколько раз. Восемь лет назад. Пять лет назад. И безусловно, достигла высшей точки в прошлом году. Вы выглядите совсем другим сегодня утром.

Палмер нахмурился:– Как другим? В каком смысле?

– Немного растерянным.– Она помедлила и тряхнула головой.– Не на тему. Мне надо следить за собой. Ну, теперь о борьбе сберегательных банков.

– Да. Почему именно в прошлом году она стала такой острой?

– Отчасти потому, что сберегательные банки нажимали сильнее, чем раньше,– объяснила она.– Отчасти потому, что они, отбросив всякую деликатность, начали наступление на крупные городские банки, вроде ЮБТК. А отчасти и потому, что, по мнению Лэйна Бэркхардта, они повели наступление уже против него лично. Когда и он влез в драку, началась уже настоящая свалка.

– Так. В этом вся суть дела,– сказал Палмер.– Почему все-таки Бэркхардт решил вступить в бой?

Она снова пожала плечами:– Тогда произошло то же, что и в начале этого года. Джо Лумис попросил его от имени сберегательного банка «Меррей Хилл» воздержаться от борьбы. Поэтому Бэркхардт решил, что должен сделать как раз обратное.

– Он и Лумис старые друзья, давние компаньоны, а не давние противники. Почему же Бэркхардт должен был так реагировать?

– Именно поэтому,– сказала Вирджиния.– Он понял, что делается ставка на его дружбу. Бэркхардт решил, что враг считает его ключевым фактором в борьбе и, желая связать ему руки, нечестно использует его дружбу с Лумисом.

– Ясно,– продолжал Палмер.– Откуда вы все это знаете?

– На что-то Бэркхардт намекал, о другом он открыто говорил мне или в моем присутствии. Остальное я выудила у газетчиков. Палмер хотел было взять сигарету, но, передумав, еще раз протянул пачку Вирджинии. Когда она отказалась, он закурил.– Теперь скажите, насколько общеизвестно упрямство Бэркхардта? Знает ли об этой его черте кто-нибудь из промышленников?

– Меня бы очень удивило, если бы они не знали.

Палмер кивнул.

– Следующий вопрос: как был провален билль об отделениях на прошлой сессии? В какой степени можно считать эту победу личной победой Бэркхардта?

– Вот здорово! Вы задаете щекотливые вопросы.

– Я пытаюсь распутать чрезвычайно запутанный клубок.

– Я сказала бы… м-м… что я сказала бы? – спросила она себя.– В прошлом году законодательное собрание в своем отношении к биллю разделилось почти поровну. Голосование могло склониться в любую сторону. Разногласия проявлялись не по партийному признаку, но оппозиция была в основном с периферии штата и поэтому республиканская; сторонники сберегательных банков были главным образом из центра штата и, следовательно, демократические. А потом…– Она замолчала и задумалась.

– А потом?

– А потом один из присутствующих встал и призвал к партийному единству. Он подчеркнул, что поскольку сберегательные банки – банки маленьких людей, а демократическая партия – их партия, то, ей-богу, давайте объединимся против дьявольского союза республиканцев и коммерческих банкиров и протолкнем билль.

– Какой эффект имело это выступление?

– Оно неожиданно превратило спорный вопрос из внепартийного в партийный. Немногие республиканцы, выступавшие за билль, поджали хвост и в сплоченной республиканской фаланге проголосовали против него; после этой речи у них не осталось выбора.

– Вы считаете,– настаивал Палмер,– что речь была неблагоразумной?

– Чрезвычайно.

– Не охарактеризуете ли вы ее как-нибудь еще?

– Весьма своеобразная.

– И вы удивлялись, почему это сторонник билля так глупо подрывает его шансы?

– Очень точное определение, шеф.

Палмер поморщился:

– Кончайте, пожалуйста, с этим «шефом».

– Хорошо, босс.

– Прошу вас.

– Простите.– Она хмыкнула, но тут же сдержалась.– Извините. Меня просто разбирает любопытство, будьте так добры, скажите, пожалуйста, куда вы клоните… мистер Палмер?

– Не торопитесь,– произнес он наставительно.– Еще несколько каверзных вопросов. Откуда вы знаете, что в этом году Джо Лумис снова привел все в движение своим очередным обращением к Бэркхардту?

– Бэркхардт не делал из этого секрета. Он просто кипел от возмущения как раз в то время, когда вы присоединились к нашей счастливой братии.

– Кипел и клялся довести борьбу до конца?

– Вот именно.

– А в прошлом году, когда был провозглашен этот странный призыв к партийному единству, не высказывал ли кто-нибудь в ЮБТК догадки, почему один из законодателей вдруг решил провалить всю кампанию?

– По-моему, все сошлись на том, что он был в стельку пьян.

– Правда?

– Известно, что он закладывает. Но он преспокойно делал это много лет, не выкидывая подобных глупостей.

– Еще какие-нибудь предположения?

– Что кто-то из наших показал ему пачечку банкнот.

– А такое могло быть? – добивался Палмер.

– Видите ли. Я всего лишь жалкий сотрудник отдела рекламы, а не гадалка.

– Я думал, вы настоящая кельтская колдунья.

– Только после наступления темноты.

– Да. Теперь вспомнил.

– М-м…

Они помолчали.– Ну, что ж,– сказал затем Палмер.– Он вздохнул и улыбнулся ей:– Думаю, кончик нитки у меня в руках.

Если как следует встряхнуть, клубок может раскрутиться как по мановению волшебной палочки.

– Прошу вас, маэстро.

Он потянулся к телефону внутренней связи и нажал кнопку «Элдер». Через секунду по интеркому раздался хриплый голос Гарри.– Что такое, Вуди?

– Я вынужден избегать подробностей, Гарри. Намекни мне, когда блестящая сделка, о которой говорили вчера, была впервые предложена?

– Двадцатилетн…

– Без подробностей,– прервал Палмер.

– А. Хорошо. Я должен подумать. И это прямо с раннего утра.

– Думай без стеснения.

– Думаю, думаю,– проскрежетал Элдер.– Есть.

– Да?..

– Это случилось около восемнадцати месяцев назад в связи с возобновлением переговоров о финансировании какого-то предприятия. Тогда, по-моему, никто не отнесся к этому предложению серьезно.

– И меньше всего Лэйн Бэркхардт?

– Особенно Лэйн. Он думал, что это самая глупая затея, о какой он когда-либо слышал.

– Все относились к этому, как к шутке? – спросил Палмер.

– Только не наш вчерашний длинноволосый друг.

– Конечно. А когда он представил соглашение в его теперешней форме?

– Около года назад. Может быть, меньше.

– А Лэйн все еще думал, что это шутка.

– К тому времени уже нет,– сказал Элдер.– Он увидел, что это серьезно. Настолько серьезно, что решительно отверг его. Получив согласие правления банка, между прочим.

– А теперь оно опять всплыло?

– Свежее, как маргаритка. Только на этот раз сумма больше.

– Ну? – Палмер помолчал.– Можно подумать, что они хотели обеспечить новый провал своего предложения.

– Нет, это не так,– сказал Элдер.– Просто прошел год. Их планы расширились, им нужно больше денег. Я могу это понять. А тебе разве не понятно?

– Пожалуй. Ладно, спасибо, Гарри.

– Что ты думаешь о вчерашнем спектакле в кабаре? – спросил Элдер.

– Мне больше понравился спектакль за столом.

– Вуди, ты превращаешься в недоверчивого молодого человека. Это, знаешь ли, хуже, чем недоверчивый старик.

– Я не недоверчивый. Просто любопытный.

– Тебе известно что-нибудь такое, чего я не знаю? – заинтересовался Элдер.

– Ровным счетом ничего.

– Не дурачь недоверчивого старика, Вуди.

– Даже и не думаю.

– В следующий раз, когда на тебя найдет очередной приступ болтливости, дай мне знать.– Внутренняя связь выключилась. Вирджиния Клэри смотрела на замолчавший интерком.– Что это все означает?

– Еще целый ряд щекотливых вопросов.

– Вы и Элдер были где-то вчера вечером?

– С Бэркхардтом и Мергендалом, с нашими женами и еще с несколькими гостями.

Она продолжала смотреть на интерком, но ее глаза слегка сузились.– Ваша жизнь чрезвычайно насыщена событиями, мистер Палмер,– произнесла она.

– Я опоздал на этот прием. Совершенно забыл о нем.

– В самом деле?

– В самом деле. Еще до приема со мной случилось нечто такое, что полностью выбило из головы все прочее.

Так как она молчала, Палмер наклонился к ней через стол, отодвинув в сторону бумаги:– Скажите же что-нибудь.

– Скажу, когда подумаю.– Она наконец подняла на него глаза. И Палмер увидел: она не только смущена, но и на грани гнева.

– Но это правда. Я совершенно забыл о вечере.

Через секунду на лице ее отразилось смущение. Она отвернулась, вздохнула.

– Дура я,– сказала она.– Даже не знаю, почему расстроилась. Разве не глупо? – Она искоса взглянула на него и снова отвела взгляд:– Пожалуйста, не обращайте внимания.

– А вы?

– Забуду,– пообещала она.

Они долго молчали.

– Черт побери, извините меня,– вырвалось у нее наконец. Она выпрямилась и постаралась улыбнуться.– Все в порядке.– И, переведя дыхание, решительно тряхнула головой.– Уже лучше. Теперь давайте ваши щекотливые вопросы.– Она снова ободряюще тряхнула головой, как бы подтверждая, что с ней действительно все в порядке.

– Ладно.– Он взглянул на середину стола, расчищенную им от бумаг. Пустое место выглядело так же уныло и обреченно, как и та мысль, которая владела сейчас Палмером. Почти машинально он сдвинул несколько случайных бумаг, заполняя пустоту.

– Моя идея кажется мне настолько хитрой и настолько безрассудной, что я не уверен – в здравом ли я уме, даже только допуская ее.

– Попробуйте на мне.

– Вы, пожалуй, единственный человек, на ком я отваживаюсь проверить ее правильность! – Он медленно провел рукой по лицу.– Какова будет ваша реакция, если вы услышите, что Джет-Тех пытается вести переговоры о займе у нас необыкновенно большой суммы по низкой процентной ставке и на очень длительный срок?

– Насколько велика сумма?

– Ради вас же самой я не могу назвать вам ни сумму, ни процентную ставку. Вы понимаете?

– Да. Меня нельзя обвинить в разбалтывании того, чего я не знаю.

– Вот именно.

– Ну, тогда я бы предположила, судя по вашему разговору с Гарри Элдером, что они и не собирались получить этот заем.

– Так какой была бы ваша реакция?

– Я бы…– Она как-то растерянно посмотрела на него. Ее глаза медленно расширились, а рот полуоткрылся.– Я спросила бы себя…– Она покачала головой:– Нет.

– Продолжайте.

– Я спросила бы себя о Джо Лумисе,– сказала наконец Вирджиния высоким изумленным тоном.– Я спросила бы, что означает тот факт, что Лумис одновременно и за Джет-Тех, и за билль об отделениях сберегательных банков?

– И что вы ответили бы себе? – спросил Палмер.

– Я… я не знаю. Действительно, не знаю.

– Я тоже.– В огромном кабинете голос Палмера прозвучал мрачно. Он кашлянул.– Пока не знаю,– добавил он. Слова отдались приглушенным эхом в дальнем углу громадной комнаты. После долгого молчания Вирджиния встала. Ее лицо почти ничего не выражало, так, словно ничего не было сказано. Тем не менее Палмер угадал в этом нечто другое – нарочитую безучастность, демонстративно подчеркивающую, будто ничего не случилось. Бальзам на рану. Он слегка улыбнулся, и это движение почти болезненно растянуло его губы.

– Итак,– произнес он, просто чтобы сказать что-нибудь.

– Могу я помочь вам своими ответами? – спросила она.

– Пока нет. Вы, впрочем, уже помогли.

– Я хочу вам помочь.

– Я еще попрошу вас. Не беспокойтесь.

– Вы обещаете?

– Да,– заверил он ее.

– Тогда я возвращаюсь к своей машинке,– сказала она,– Ах да…

– Да?

Она сунула руку за ворот своего платья.– Здесь кое-что есть,– сказала она.– Вот. Это ваше.– Она вытащила его потерянную булавку и протянула ему.

– Бог ты мой! – Он взял булавку.– Спасибо.

Она кивнула:

– Я хотела оставить ее у себя.

– Только не там. Вы могли уколоться.

Она опять кивнула:

– Я знаю.– Она медленно повернулась и пошла к двери.– Напороться, так будет точнее.– Открыла дверь и вышла.

Глава тридцать вторая

Только к полудню секретарша Палмера наконец нашла Бэркхардта.

– Лэйн,– сказал Палмер в трубку,– давайте позавтракаем вместе.

– Я в другом конце города, Вуди.

– Я встречу вас там.

– Я не хочу заставлять тебя так далеко тащиться, Вуди.

– Ничего.– Палмер взглянул на пальцы своей левой руки, катающие галстучную булавку взад и вперед.– Через полчаса? Бэркхардт мгновение колебался.

– Тогда я сам приеду.

– Как вам угодно.

– 12.40. «Юнион лиг».

– Нет,– возразил Палмер,– какое-нибудь место, не забитое финансовыми типами.

– Секреты?

– Ничего определенного,– уверил его Палмер.– Что-то вроде отчета о текущих делах. Ближайшие несколько недель я буду в разъездах и хотел бы с вами посоветоваться кое о чем.

– Вуди, ты не нуждаешься ни в каких моих советах, ты знаешь это сам.

– Давайте встретимся в стороне от проторенной дороги. На Второй авеню, по-моему, в районе сороковых улиц есть ресторанчик, где можно закусить.

– Это уже так далеко от проторенной дороги, что дальше некуда,– сказал Бэркхардт.– Ладно, Вуди. Кажется, ты так и не перерос эту чепуху детективных романов.

– А кто-нибудь перерос? – спросил Палмер. Он опустил трубку прежде, чем Бэркхардт смог ответить. Нажал на кнопку городского телефона, узнал в справочной номер ресторана, позвонил и заказал столик.

Посмотрел на часы, увидел, что у него еще много времени, и откинулся в кресле. Слишком много времени, подумал он. У него было особое ощущение напряженности перед боем – обостренная реакция на окружающее, серии бесцельных, незначительных действий – отвлекающий маневр, что угодно, лишь бы удержать мысль от рывка вперед. Он кинул на стол булавку и следил за тем, как белый шарик-головка, быстро поворачиваясь, описывает широкую дугу. Затем он подтолкнул ее, наблюдая, как она снова начала вращаться.

С самого утра Палмер размышлял, правильно ли он сделает, если прямо выложит Бэркхардту свои подозрения. Много ли уже знает стреляный воробей? Если он еще ничего не знает, приведет ли его в ярость неожиданное сообщение, побудит ли к какому-нибудь действию, способному лишь повредить делу. Если же Бэркхардт что-то знает или чувствует, лишат ли его присутствия духа подозренияПалмера? Или же они покажутся ему высосанными из пальца и настроят его против Палмера?

Конечно, они выглядят неправдоподобно, настолько неправдоподобно, насколько это вообще возможно, и все же в них был смысл, убедился теперь Палмер. Да, самое ужасное, что в них все-таки был смысл.

Палмер взял булавку и попытался решить, что же с ней делать. Точно такая же была воткнута в его галстук. Можно положить лишнюю в стол или в карман. Или же просто выбросить в корзину. Почему бы и нет? Всего лишь кусочек металла с крошечной керамической круглой головкой. Неужели он настолько глуп, чтобы хранить эту булавку как память? Господи! Он же перепутает ее с другими булавками, и получится абсолютная нелепость. А она хотела сохранить ее. Зачем ей это?

Палмер опустил булавку в нагрудный карман и поднялся. Он быстро подошел к огромному окну и посмотрел на солнечный зимний пейзаж. Сентрал-парк, даже с обнаженными деревьями, выглядел спокойным и опрятным и таким идеально естественным, каким может быть только произведение рук человеческих. Некоторое время Палмер наблюдал за высокой блондинкой в ярко-красном пальто, которая вышла из магазина «Бонвит» и направилась к «Плаза». На этом расстоянии она казалась ростом около 180 сантиметров. Если бы не цвет пальто, это могла быть Эдис. У нее был такой же стремительный шаг борзой и светлые волосы, как у Эдис, и тот же угловатый взмах рук. Выглядела она в высшей степени привлекательно.

Интересно, что он почувствовал бы, подумал Палмер, если бы это в конце концов оказалась Эдис в новом пальто. Он поспешил прикинуть высоту ее каблуков. На таком расстоянии это было почти невозможно сделать даже с его острым зрением. Но что-то в ее походке убедило Палмера, что на ней туфли с очень высокими каблуками, по крайней мере такими же, как у Вирджинии Клэри. А Эдис очень редко носит каблуки выше пяти сантиметров. Значит, это не Эдис. Но она очень привлекательна.

Черт бы побрал эту историю, подумал Палмер, резко отворачиваясь от окна. Он пытается размышлять о слишком многих вещах сразу.

Палмер надел пальто и, выйдя из банка, направился на восток. Дошел до Второй авеню и довольно долго шагал по ней до ресторана – достаточно долго, чтобы выяснить, не следит ли за ним кто-нибудь.

Было не очень холодно, но порывы леденящего ветра били в лицо, и глаза у Палмера начали слезиться. Он остановился посреди квартала будто бы для того, чтобы взглянуть на витрину, и проверил, кто идет позади. Кварталом дальше он повторил этот прием.

Стоял один из тех морозных солнечных дней, которые выманивают на улицу множество народа. Люди шли на ленч или возвращались после ленча, шагая быстро и энергично, наслаждаясь чистым небом, искорками слюды в асфальте тротуаров, яркими отблесками солнечных зайчиков, вспыхивающих повсюду от окон проезжающих машин; они шли, наслаждаясь ветром, развевающим одежду. Палмер ничего этого не чувствовал.

Зато он почувствовал неуверенность в себе. Анализируя со всех сторон свои подозрения, выискивая в них ошибки, поспешные выводы, признаки глупости и даже явную шизофрению, он начал понимать, что имеет очень мало доказательств для подтверждения своей главной мысли. И если это так, то незачем преподносить ее Бэркхардту. Нужен был хотя бы один веский довод. Размышляя подобным образом, он вошел в телефонную будку на углу и позвонил своему маклеру. Их беседа была краткой, но кое-что прояснила для Палмера.

За полквартала до ресторана он снова проверил, не следит ли кто за ним, и не обнаружил ничего необычного. И тут ему пришло в голову, что независимо от того, справедливо или нет его подозрение, ведет он себя как идиот. Он вошел в ресторан в совсем уже кислом настроении, нашел свой столик и заказал виски.

К приходу Бэркхардта Палмер уже принялся за второй стакан. Хотя он был зол на старика за опоздание, он все же поддерживал предварительную легкую и бессодержательную беседу. Ресторан представлял собой тесное помещение, разделенное на две длинные, похожие на ножки буквы «Н» комнаты с узким проходом посредине. Когда-то давно стены были разрисованы карикатурами буквально на сотни людей. Иносказательные подписи под рисунками совершенно не помогали узнать кого-либо. Не будучи знакомым с прототипами, Палмер напрасно предполагал, что надо быть жителем Нью-Йорка, чтобы угадать объекты карикатур.

– …Ростбиф просто потрясающий,– говорил тем временем Бэркхардт.

– Об этом месте рассказал мне Гарри Элдер,– объяснил Палмер.– Я думал, вы тут бывали.

– Здесь? Никогда не бывал здесь раньше.– Бэркхардт отрезал большой кусок мяса, свернул его вилкой вдвое и, обмакнув в прозрачно-красный сок на тарелке, стал есть.– М-м… Очень даже вкусно.

Бэркхардт энергично жевал, проглатывал. Потом положил вилку и посмотрел на Палмера. Его блекло-голубые глаза, в которые были как бы воткнуты крошечные булавочные острия черных зрачков, показались сейчас большими. Уже не впервые Палмер подумал, почему, интересно, Бэркхардт всегда производит впечатление человека, идущего навстречу яркому солнцу и резкому ветру.

– Начинай, Вуди. В 1.30 я должен быть в городе.

– Простите, что вытащил вас сюда, когда ваше расписание настолько загружено.

– Чепуха. К чему вся эта секретность? Выкладывай.

Палмер пил маленькими глотками уже третью порцию виски.

– Мне кажется, я говорил вам, что в этом нет ничего секретного,– объяснил он.– Просто мне пришло в голову, что мы всегда едим в одних и тех же ресторанах, и…– Он пожал плечами.– Я хотел рассказать вам о стратегии моего ораторского турне. Я бы сказал, стратегии Мака Бернса.

– А как вы с ним ладите?

– Прекрасно.

– Рад слышать.– Бэркхардт говорил с набитым ртом.– Я знал, что у тебя достаточно гибкости, чтобы сработаться с этим маленьким греком.

Палмер молча съел кусок ростбифа. Потом:

– Ливанцем. Если вы так думаете о нем, зачем, черт побери, вы его нанимали?

– Пришлось. Он ключ к демократам.

– Демократы целиком за сберегательные банки и против нас. К ним не подойдет ни один ключ.

Бэркхардт покачал головой и проглотил недожеванный кусок.

– Не верю этому. Будь это так, Джо Лумис не пытался бы сам нанять Бернса.

Бэркхардт широко взмахнул рукой:

– Слухи дошли до меня прошлой весной. Джо хотел нанять Бернса для сберегательных банков. Если демократы так единодушны, зачем же тогда было тратить деньги на их сплочение? Кроме того, Бернс заведует отделом по связи с общественностью в нашем рекламном агентстве. Что может быть яснее?

– Кто вам сказал, что Лумис хотел нанять Бернса?

– Неважно.– Бэркхардт отрезал еще кусок мяса и начал его жевать.– Черт побери, ты ведь мог бы узнать сам. Арчи Никос намекал на это.

Палмер наклонился вперед и более пристально посмотрел на своего босса.– Никос – такой надежный источник информации?

– Боже мой, конечно. Надежный, как Гибралтар.

– Он так же близок к Лумису, как к вам?

– Я имею в виду только одно,– уверил Бэркхардт.– Когда он что-либо сообщает, это всегда точно.– Бэркхардт перестал жевать.– Что с тобой, Вуди?

– Простое любопытство.

– У тебя что-то на уме.– Бэркхардт медленно покачал головой:– Эти деятели, занимающиеся международными операциями, имеют для предложения только один товар: гарантию. Если они начнут водить за нос такие большие банки, как ЮБТК, где они достанут деньги для своей очередной операции?

– Есть и другие банки. И страховые компании, и благотворительные фонды. В стране полно денег, ожидающих умного применения.

– Вуди, будь взрослым. Как долго смог бы протянуть Арчи Никос, если бы он вводил в заблуждение свои основные денежные источники? В любом случае к чему, черт возьми, ты клонишь?

– Я сказал вам. Простое любопытство. Любопытно узнать, почему вы наняли Бернса?

– Прежде всего, чтобы его не нанял Лумис.

– И чтобы закрепить его за собой?

Бэркхардт кивнул:

– Удовлетворен?

– Чрезвычайно. Как никогда в жизни. Послушайте,– продолжал Палмер.– В моем турне больше не будет строгих правил маркиза Квинзберри[17]. Я намерен бросать в сберегательные банки любое, что попадется под руку, если это будет достаточно тяжелым. Но прежде чем начать, я должен выяснить у вас, как далеко можно заходить.

– Так далеко, как тебе захочется.– Молочно-голубые глаза Бэркхардта прищурились, а зубы обнажились в усмешке.– В конце концов я всегда могу тебя уволить.

– В частности,– продолжал Палмер, как будто не слыша,– как далеко распространяется сфера деятельности наших директоров и их департаментов? Если я брошу кирпич, может ли он попасть в голову кому-нибудь из наших людей?

– Возможно. Мне, в сущности, безразлично.

– А как в отношении наших акционеров? – настаивал Палмер.– Я получил вашу санкцию в отношении директоров, а как же с пресловутыми вдовами и сиротами, которые владеют нашими акциями?

– Никакой проблемы.

– Мне нравится ваше отношение. Генерал накануне сражения говорит своим солдатам: «Они не могут причинить нам вреда». Объяснили бы все-таки, кто же держит крупные пакеты акций?

Бэркхардт закончил ростбиф и с удовольствием откинулся на спинку стула, медленно дожевывая.– Это общеизвестные факты, Вуди. Не сочиняй, что ты не в курсе.

– По-вашему, у меня есть время на это?

Бэркхардт пожал плечами:

– Акции ЮБТК доступны всем. Каждый имеет свой кусок. У меня около 90 000 акций, сколько-то у Гарри, у Клиффа и у других вице-президентов. Много акций у крупных фондов взаимной помощи и у инвестиционных банков. Что я могу сказать, Вуди? Такие акции имеет каждый, кто может себе это позволить. Другие банки держат акции ЮБТК, страховые компании тоже. Маклеры продают акции ЮБТК своим клиентам, потому что клиенты требуют ЮБТК. Фонды трестов. Пенсионные фонды. Какой-нибудь похоронный фонд вдов миссионеров владеет 20 000 акций. Акции ЮБТК чертовски надежны. Мы не пропустили ни единой выплаты дивидендов, начиная с 1933 года. А после второй мировой войны дивиденд вырос почти на 60 процентов. В 1954 году мы даже раздробили акции. Если в 1945 году акционер имел акций ЮБТК на 100 долларов, то сегодня его капитал составляет 240 долларов. Все покупают ЮБТК. На бирже наши акции из самых устойчивых. Как я могу сказать, кого ты ударишь, когда начнешь швыряться кирпичами? Повторяю лишь, что это действительно не имеет никакого значения. Наши владения настолько обширны, что ты не сможешь отколоть кусок достаточно большой, чтобы нанести нам ущерб.

– Вы хотите сказать, что надо рискнуть и посмотреть, что из этого выйдет.

– Ладно. Допустим, так. Но я не могу понять, почему это тебя волнует. Почему именно сейчас? Почему вдруг?

Глаза Бэркхардта широко открылись, и в то мгновение, пока зрачки еще не успели сузиться от света, Палмеру показалось, будто мелькнуло в них еще что-то, помимо демонстративной самоуверенности. А может быть, он это услышал? Не слишком ли горячо говорил Бэркхардт? Или же сам Палмер в поисках доказательств находил их там, где их не было?

Вместо ответа Палмер отодвинул тарелку, откинулся назад и закурил сигарету.

– Последнее время я наблюдал за положением на бирже,– соврал он, полагаясь на сведения, только что полученные от маклера.– Знаете,– продолжал он,– я стараюсь, насколько у меня хватает времени, интересоваться положением акций ЮБТК. Я проверяю, какое количество акций поступает ежедневно в продажу. Наблюдается медленный, но неуклонный рост активности.

– У тебя острее глаз, чем у меня,– резко ответил Бэркхардт.

– А вы ничего не заметили?

– Я заметил обычный активный спрос и предложение. Акции ЮБТК продаются и покупаются так же оживленно, как и другие. Но оживление общее. Это не имеет прямого отношения к ЮБТК.

– Я в этом не уверен.

– Вуди.– Бэркхардт положил вилку так резко, что Палмер вздрогнул.– К чему, черт побери, ты клонишь?

– Раз вы говорите, что эта активность в порядке вещей, я вам верю на слово.

– И верь, черт побери,– отрезал Бэркхардт.

– Хорошо,– уступил Палмер.– Давайте возьмем последние несколько месяцев. Цены на акции немного упали. Их количество на бирже колеблется. Бывают дни и недели, когда акций ЮБТК много, и такие дни и недели, когда их мало. Это неустойчивый рынок. Время от времени наблюдается повышение, потому что в нем принимает участие много неопытных любителей. Но спекулянты, играющие на понижение, все еще активны и используют временные ситуации в своих интересах. Если вы изучали отчеты, то наверняка заметили много разобщенных операций. И отсутствие ясных тенденций, за исключением тех двух, о которых я вам сказал. Независимо от того, что делается на бирже, какова общая направленность той или другой недели, вы обязательно найдете некоторое увеличение количества проданных акций ЮБТК. Несколько месяцев назад дневная норма равнялась примерно трем тысячам. Вчера было продано шесть тысяч. Это одна тенденция. Другая – это цена. Несколько месяцев назад она твердо стояла на 72. Вчера, когда биржа закрылась, было 78.

Бэркхардт вскинул руки.

– Я тебе только что объяснил, что мы – главная опора биржи. Как ты думаешь, почему наши акции в портфелях у стольких фондов? ЮБТК – прочная гарантия. Если мы двигаемся, то двигаемся вверх. Медленно, но непоколебимо. Теперь к черту всю эту галиматью, и выкладывай суть дела.

Палмер поджал губы.

– Не пытайтесь сбить меня с толку,– холодно произнес он.– Это вам не удастся.

Бэркхардт довольно долго разглядывал его. Потом в лице президента ЮБТК что-то изменилось. Загорелые морщины возле глаз углубились. Палмер заметил, как набухла вена на виске Бэркхардта, резче обозначилась нижняя челюсть.

– Говори,– произнес он напряженным ледяным тоном.– Продолжай. Говори.

– Я высказался, теперь ваша очередь.

– Что ты хочешь, чтобы я сказал? – спросил Бэркхардт. Теперь в его голосе прозвучала приглушенная жалобная нота.– Сказать тебе, что ты прав? Да, может быть, ты прав.

– Тогда объясните мне, что это означает,– попросил Палмер.

– Если бы я знал…– Бэркхардт подавил вздох.– Ладно. Я заметил это около трех недель назад. Как, вероятно, и ты, я проверил предыдущие месяцы и увидел, что это происходит уже в течение некоторого времени. Я сразу же вызвал Клиффа для объяснения. Его обязанность быть в курсе всех этих вещей и предупреждать меня в ту же секунду, как он что-нибудь почует. Клифф был так же удивлен, как и я.

– Но это же нелепо. Ведь он должен был знать!

– Теоретически да. Но он был уверен, что это нормальная тенденция.

– Пространное рассуждение, высказанное вами минуту назад,– это толкование Клиффа Мергендала? – предположил Палмер.

– Более или менее. И не такая уж это ерунда.

– Конечно,– согласился Палмер,– если не считать того, что у вас, как и у меня, по-прежнему остается неприятное ощущение в затылке.

Бэркхардт криво усмехнулся:

– Скажи мне, что тебя беспокоит, и я расскажу тебе о своих заботах.

– Первое, что я хотел бы узнать, почему у Клиффа нет такого беспокойства.

– О Клиффе забудь! – отмахнулся Бэркхардт.– Меня интересует, что ты видишь за всем этим?

– Возможно, там что-то есть, а возможно, нет ничего особенного. Если же это что-то есть, значит, есть и кто-то. Логика привела меня к этому пункту. Дальше мне уже нужны факты, которых у меня нет. Но у вас они есть.

– У меня?

– Конечно,– заявил Палмер категорически и авторитетно.– Вы можете дать этому «кому-то» имя. По крайней мере дать список имен, из которых можно отобрать нужное. Я не могу этого сделать. А вы можете.

– Даже не знаю, с кого начать.– Бэркхардт откинулся на спинку стула и уставился на карикатуру на стене, рядом с ним. Она изображала какого-то Чарли, карабкающегося на столб, к сидящей наверху девушке Джинни.

– Не можете,– нажимал Палмер,– или не желаете?

Бэркхардт искоса метнул на него разъяренный взгляд. Блеснули белки глаз, на виске слева набухла вена.

– Полегче, Вуди. Думай, что говоришь, парень.

– Я не хочу оскорбить вас,– в свою очередь разозлился Палмер.– Я пытаюсь вам помочь.

– Не помню, чтобы я просил об этом.

– А я должен ждать просьбы?

– Ты, как всегда, чертовски любезен и прав,– почти проскрежетал Бэркхардт.– Когда мне понадобится помощь, я попрошу. И если когда-нибудь она понадобится мне от новичка, то я пойму, что попал в большую беду.– Он медленно поднялся, видимо сдерживая себя, как того требовало пребывание в общественном месте.– Теперь слушай,– произнес он.– Ты испортил отличный ленч. Но я не буду упрекать тебя. Ты наговорил много чепухи. Я это тоже забуду. Хочу только, чтобы ты понял одно: никто не помогает Бэркхардту переходить через улицу. Когда мне понадобится поводырь, я позову. А пока поезжай, произноси свои речи и предоставь остальное мне. Понятно?

Палмер встал.

– Это ваш банк.

– Вот теперь ты сказал что-то путное,– заявил босс.– И лучше не забывай этого.– Он протянул руку:– Без личных обид, Вуди.

Палмер взял его руку и почувствовал сильное пожатие грубоватых толстых пальцев.

– Как вам угодно.

– Ладно,– сказал Бэркхардт.– Должен бежать. Поговорим с тобой позже. Или завтра.– Он помахал рукой, снял с вешалки в гардеробе свое пальто и, выходя из ресторана, бросил удивленной девушке 25 центов.

Палмер постоял немного, глядя в окно. Мельком он увидел на улице коренастую фигуру Бэркхардта, надевающего пальто. Тот помахал кому-то. Потом Палмер увидел, как Бэркхардт устремился через улицу, наперерез транспорту, к своему «роллсу», остановившемуся на другой стороне. Он вскочил в него, хлопнул дверцей и укатил. Палмер прикинул, что прошло примерно 30 секунд с того момента, как Бэркхардт пожал ему руку, и до его исчезновения.

Быстрый. Упрямый. Уверенный в себе. Невозмутимый. А между тем, вспомнил Палмер, он был довольно-таки встревожен, узнав, что кто-то еще заметил происходящее с акциями ЮБТК на бирже.

Палмер оглянулся, ища официанта. Не нашел его. Сел, снова закурил и уставился на кончик сигареты. Ему начали надоедать резкие непокладистые старики, не нуждавшиеся ни в чьей помощи. Раньше в подобных случаях он всегда уступал отцу и больше не возвращался к спорным пунктам. Но одно дело – тогда, а другое – теперь. На этот раз он не собирался бросать начатое.

Глава тридцать третья

Палмер сидел один в маленькой комнате, которую отель именовал библиотекой. Дети легли спать час назад. Он слышал, как Эдис возилась где-то в другом конце их шестикомнатного номера. Теперь «библиотека» была пуста. Исчезли бесчисленные картины и коробки с книгами, которые при переезде в Нью-Йорк Эдис не решилась оставить на хранение в Чикаго. Сегодня днем, вероятно, приходили грузчики и увезли из номера все имущество Палмеров, оставив лишь смену белья. Эдис и горничная отеля упаковали в пластиковые чемоданы все костюмы, платья, рубашки и прочее, оставив в шкафу и ящиках письменного стола только то, что может понадобиться семье на следующий день. Сидя при тусклом свете лампы, которую в отеле называли «лампой для чтения», Палмер лениво раздумывал над тем, какой костюм приготовила ему жена на завтра.

Он был, конечно, благодарен Эдис за ее руководство переездами из Чикаго в Нью-Йорк и теперь из отеля в их новый дом. Сам он не смог бы наблюдать за реконструкцией дома. Он понимал также, что далеко не каждая женщина смогла бы так успешно, как Эдис, справиться со всем этим.

Потом мысли Палмера чуть-чуть изменили направление, он призадумался о своих собственных грехах и ошибках.

Он сам, например, вот уже почти месяц не был на стройке. Фактически он видел дом всего два раза: в день, когда они с Эдис решили его купить, и второй раз, по окончании разборки внутренних перегородок. Иными словами, сказал он себе, после начала строительных работ он не обращал на дом никакого внимания. Если не считать беглого знакомства с чертежами Эдис, он не имел понятия о том, что там строится или как это выглядит и подходит ли ему.

Все это означало, понял он теперь, безразличие к дому и даже бессердечность по отношению к Эдис.

Впрочем, Эдис прямо не обвиняла его в этом. Последние несколько недель, когда основная работа была выполнена, еще оставалось множество деталей, например плинтус в столовой – орехового или тикового дерева? По вечерам у Эдис хватало времени лишь на то, чтобы выяснить у мужа его пожелания: да, дубовая панель – во всю ширину большой гостиной. Драпировки ручной, а не фабричной выделки. На кухне – пластик в кленовых листьях; никакой винилово-асбестной плитки в детской. (Слишком холодно для босых ног, лучше дуб.) Десятисекундная задержка для автоматической дверцы лифта достаточна? Хорошо. Да.

Сидя в библиотеке, Палмер думал о том, что вот уже два месяца, как Эдис взяла на себя работу обычного подрядчика, чертежника-конструктора, а также часть работы архитектора. Я должен быть благодарен ей за все это, размышлял Палмер. Но, как он понял сейчас, в действительности он не испытывал благодарности, а просто признавал уместность такого чувства. Он сознавал, что Эдис заслужила его благодарность.

С этими мыслями Палмер, слегка щурясь при слабом свете, попытался снова вернуться к чтению документов. Перед ним была стопка листов бумаги, сколотых хромированными скрепками и вложенных в синюю папку. Некоторою время Палмер листал их, но потом его внимание снова начало рассеиваться. Была какая-то безнадежность в бесконечной череде имен и адресов. Бэркхардт прав: люди, имеющие хоть какие-нибудь средства, чаще всего покупали акции ЮБТК. Находившийся сейчас в руках у Палмера список акционеров весил по крайней мере полкилограмма.

Точнее, здесь было два списка, скрепленных вместе. Один подробно характеризовал положение шесть месяцев назад. Другой отражал текущий момент – относительно, конечно, насколько это удалось Гарри Элдеру, то есть не более чем тридцатидневной давности.

Когда началась необычная активность на бирже, Палмер понял причину – с каждым днем в обороте находилось все большее число акций ЮБТК. Можно было предположить, что происходит естественный переход акций от нескольких крупных владельцев к множеству мелких. Скажем, какой-нибудь фонд взаимопомощи, обладатель десятков тысяч акций, мог принять решение несколько разгрузить свой портфель в последнем квартале года. Эти тысячи в конечном счете могли найти дорогу к нескольким сотням частных покупателей. Такое предположение было как будто логичным. Но, сравнив списки, Палмер увидел, что за последние шесть месяцев больше акций оказалось в руках меньшего числа акционеров. Это было неожиданно.

Он вздохнул и уронил тяжелую кипу бумаг на колени.

Последние полчаса он потратил на то, чтобы отметить в новом списке имена, не встречавшиеся в старом списке. Он мог точно определить положение: за полгода около 200 тысяч акций ЮБТК перешли путем продажи от трех тысяч человек примерно к 25. Он не знал ни одного из этих двадцати пяти новых имен и не усмотрел в них никакой определенной тенденции. Даже адреса их были разбросаны почти по всей стране.

Палмер зевнул и закрыл глаза. Он слышал энергичные шаги Эдис где-то в одной из комнат номера.

Эдис. В дремоте Палмер попытался вернуться на два месяца назад, стараясь припомнить, когда бы он похвалил Эдис за ее работу? Говорил ли он ей что-либо в этом роде? Что он говорил? Высказывал ли он вообще какие-нибудь замечания, кроме выражения чисто условного интереса по тому или другому поводу? Высказывал ли он когда-нибудь свое мнение обо всем этом строительстве? В самом деле, произносил ли он вообще что-либо, кроме ответов на вопросы?

Дремота пропала. Палмер встал и положил списки акционеров на стул. Пошел по квартире, ища жену. Нашел ее на кухне. Эдис пристально глядела в открытый холодильник. Свет, падавший снизу, подчеркивал длинноватый острый подбородок ее узкого лица. Без косметики, в свободной белой блузке с короткими рукавами и в облегающих брюках цвета хаки, она, подумал Палмер, не была похожа на жену банкира. Его взгляд поднялся выше длинной линии брюк, минуя мальчишеские бедра, к талии, перехваченной черным кожаным ремнем.

– Никаких набегов на ледник не разрешается,– пошутил Палмер.

Она не обернулась.– Дорогой,– сказала она,– ты сам выдаешь свой возраст. Вот уж действительно «ледник»! – Она наклонилась, чтобы вынуть что-то из холодильника, и Палмер заметил, что даже в этом положении ее ягодицы остались плоскими, сухопарыми.– Я просто смотрю, что из непортящегося можно упаковать сегодня.

– Когда придут за остальными вещами?

– Завтра утром, через пять минут после того, как ты и дети уйдете.

– Все так рассчитано?

– Это еще ничего,– сказала она, выпрямляясь.– Вот дневное расписание действительно чудо расчета по секундам. Детские комнаты должны быть готовы к трем часам. Наши могут подождать.

– Надеюсь, у тебя есть работа для детей.

– Полно.– Она полуобернулась, но не взглянула на мужа. Ее тело вырисовывалось на фоне падающего из холодильника света,– маленькие высокие груди, живот, настолько плоский, что пряжка ремня выступала как явно лишний предмет.

– Я бы не хотел, чтобы они слонялись вокруг, глядя, как трудятся другие,– и так они почти ничего не делают,– добавил Палмер.

– Они будут заняты.– Она помолчала.– Когда мне ждать тебя завтра?

– В…– Он тоже помолчал.– Точно не знаю. Если ты хочешь, чтобы я пришел раньше, я постараюсь.

– Я хочу, чтобы ты постарался, в разумных пределах.

Он кивнул и вдруг сообразил, что она не могла заметить его движение, так как все еще не смотрела на него.– Какие-нибудь специальные поручения для меня?

– Ты же знаешь, завтра утром приезжает миссис Кейдж.

– Рано?

– К 12 часам дня она должна быть в Айдлуайлде. Я велела ей взять такси прямо до дома. Если мы втроем посвятим этому вечер, то сможем расставить книги, разместить картины и всю разностильную мебель так, чтобы она выглядела хорошо.

Палмер тихо простонал:

– Целый вечер развешивать картины. Великолепно.

– Не развешивать. Не думаешь ли ты, что я доверю такому непрофессионалу развешивать?

– Разве твой мастерски разработанный план не предусматривает размещение всех произведений искусства? – спросил Палмер. Не успел он произнести эти слова, как почувствовал их почти неприкрытый сарказм.– Я хотел сказать,– торопливо поправился он,– разве уже не установлены потолочные светильники?

На этот раз она повернулась и взглянула на него. Так как свет падал на нее сзади, Палмеру было трудно прочитать выражение ее лица.– Вудс,– спокойно сказала она,– светильники подвижные и могут быть направлены почти в любое выбранное нами место.

– Я, я не…

– Ничего,– прервала она. Ее рука поднялась, начав какое-то беспомощное движение, и тут же замерла.– Ничего.– Эдис повернулась к нему спиной и опять уставилась в холодильник.– Но пожалуйста, постарайся прийти домой к обеду. Это будет наш первый обед в новом доме.

– Конечно.

Он подождал, думая, что она еще что-нибудь скажет. Но она молчала. Тогда он начал придумывать, что бы такое сказать и закончить их разговор несколько более приятно. Посмотрев на нее, он вдруг понял, что она ужасно расстроена, иначе никак нельзя было объяснить тот факт, что она так долго держала холодильник открытым. Эдис обладала разнородными познаниями; от матери и гувернантки она получила обычные, из колледжа Уэллесли – обычные. Но Палмер так и не мог определить, где она почерпнула свой запас нетипичной информации. Эдис, например, знала очень много об электричестве. Она была единственной из всех его знакомых женщин, понимающей, что нельзя включать электрическую печку, пылесос и торшер одну розетку, не подвергаясь при этом риску получить замыкание. Она знала, сколько времени потребуется для восстановления в холодильнике определенного уровня температуры. И тем не менее холодильник стоял открытым несколько минут.

– Я пойду закончу свою работу,– сказал Палмер.

– Хорошо.– Она посмотрела на часы:– Я думаю скоро ложиться спать.

– Я постараюсь не задержаться.

– Прекрасно.

Он повернулся и остановился, вспомнив, зачем он сюда пришел.– Послушай,– медленно произнес он,– ты, должно быть, дико устала. Почему бы тебе сейчас же не пойти спать.

– Сейчас пойду.

– Эти последние два месяца были действительно тяжелыми.

Под тонкой белой блузкой он видел ее поясницу, как раз над слабо затянутым черным ремнем. Эдис полуобернулась влево скованным движением, словно ее позвоночник был закреплен в определенном положении.

– Да,– сдержанно ответила она, глядя вниз, на пол.

– Я имею в виду все, что было сделано по твоему плану и под твоим руководством,– продолжал Палмер.– Это была большая работа. Представляю, как ты счастлива, что уже почти все закончено.

– Да.

– Послушай, я…– Он замолчал и облизнул нижнюю губу, радуясь, что жена не видит этого.– Я никогда не говорил раньше. Но я действительно очень благодарен тебе за все.

Она кивнула. Ее взгляд по-прежнему не отрывался от пола возле носков ее испачканных теннисных туфель.

– Я знаю это,– наконец произнесла она.

– Не понимаю, откуда ты можешь знать,– сказал он, пытаясь говорить легким шутливым тоном,– ведь я был довольно скуп в выражении своей благодарности.

Эдис покачала головой:

– Это не так. Просто ты логически мыслящий человек. А любой логически мыслящий человек увидел бы то, что увидел ты. И почувствовал бы…– Она замолчала. Палмер видел, что ее губы какое-то мгновение двигались беззвучно,– благодарность,– закончила она.

– Я чувствую, и очень большую, и я…– Он сделал жест, пытаясь с его помощью закончить без слов свою мысль.

– И ты хотел внести этот пункт в свой отчет,– сказала она за него.

– Примерно, так.

Ее взгляд скользнул вверх и чуть в сторону, к его лицу.

– Отчетность для тебя очень важна, Вудс. Для банкира это самое главное, не правда ли?

– В какой-то степени, да.

– Отчет,– повторила она, продолжая глядеть на него,– это, в сущности, подведение итогов. Я имею в виду, м-м-м, годовой баланс. Как вы называете это? Итоговая черта?

– Итоговая черта. Да.

– И фактически ничто, кроме итоговой черты, не имеет значения,– говорила она так тихо, что Палмеру пришлось наклониться, чтобы расслышать.– Она венчает дело. До этого может происходить любое – хорошее, ужасное, прекрасное, мучительное,– любое. Но если итоговая черта подведена черными чернилами, то все в порядке.

– Ну…– Он дал междометию повисеть некоторое время в воздухе, поскольку не был уверен, к чему она клонит, хотя совершенно ясно чувствовал ее враждебность.– Я никогда не слышал, чтобы дебет и кредит объясняли так поэтично, но боюсь, что ты права. Итоговая черта – только она имеет значение.

– И самое важное то, чтобы она показывала кредит.

– Да.

Она кивнула:

– Хорошо. Ты подвел черную итоговую черту, дорогой. Тебе повезло.

– Эдис.– Он увидел, что ее спина выпрямилась и еще более напряглась, как бы приготовившись к защите от надвигающейся атаки.– Я хотел только сказать тебе, что я чувствую.

– Ты сказал.

– И что же?

– И спасибо, дорогой.– Она опять уставилась в пол.– Я серьезно. Спасибо.

– Ты не должна благодарить меня. Это мое дело.

Она засмеялась коротким резким смешком:

– Рыцарски вежливые Альфонс и Гастон?

– И ты еще говоришь, что я выдаю свой возраст.

Линия ее спины смягчилась, и Эдис повернулась к мужу. Ему даже показалось, что на ее лице мелькнула улыбка.– Я просто разгадала, от чего мы страдаем, дорогой,– сказала она.– От нью-йоркской болезни. Симптомы – полное отсутствие общения. А причина – переутомление.

– Может быть, ты и права.

– Но послезавтра,– продолжала она,– или по крайней мере к концу недели, когда мы окончательно устроимся, я намерена отдохнуть. Просто отдохнуть. А как ты?

– Еще не сейчас. Предстоит небольшое турне с выступлениями.

– Ох!

– И еще такие же турне до перерыва заседаний законодательного собрания в Олбани.

– Который будет когда?

– Март. Апрель. Точно не знаю.

– Дорогой, это больше четырех месяцев.

– Что поделаешь.

Она постояла молча, потом нахмурилась, потянулась назад и захлопнула дверцу холодильника.– Прости,– сказала она тут же.– Может быть, ты будешь немного отдыхать по воскресеньям и в праздничные дни?

– Надеюсь.

– Хорошо. Кончай свою работу и приходи спать.

Он попытался усмехнуться:

– Ладно, увидимся позже.

– Ненамного позже.

Палмер вернулся в библиотеку и снова уселся в кресло. Странно, что она преднамеренно создала напряжение и затем сняла его, словно она на его стороне – союзник, а не враг. Он полистал списки акционеров ЮБТК и дошел до листка шершавой бумаги, на котором делал какие-то расчеты. По крайней мере, подумал Палмер, он зафиксировал свою благодарность. Но манера, с какой она приняла его благодарность, лишила этот жест всякой значимости.

Он поудобнее устроился в кресле и начал списывать номера страниц. Завтра утром он заставит секретаршу переписать имена и адреса двадцати пяти последних покупателей акций ЮБТК. Но можно ли ей поручить такое дело и быть уверенным, что об этом не узнает Бэркхардт?

Палмер понимал, что ему нельзя положиться ни на кого в банке, кроме, конечно, Вирджинии Клэри.

Он услышал, как Эдис снова открыла холодильник. Он оторвался от бумаг и, чувствуя внезапное напряжение, готовый к чему-то неизвестному, уставился в окружающую его темноту. Долго он сидел в этом напряженном ожидании. Но что бы это ни было, оно не пришло. Пока.

Глава тридцать четвертая

Палмер сидел за столиком на четырех человек в дальнем углу рыбного ресторана на Западной Сорок пятой улице. Он посмотрел на свои часы, потом на стенные, надеясь обнаружить расхождение. Но и те и другие показывали час дня, а это означало, что Мак Бернс и их гость, корреспондент газеты, опаздывают на полчаса.

Палмер наблюдал, как официант церемонно повязывает бумажные салфетки двум мужчинам, сидящим за соседним столиком. Им только что подали омаров, которые были необычно велики для ленча. Всего минут пятнадцать назад эти омары были живыми, и, когда официант принес их показать заказчикам, клешни еще двигались в последних предсмертных судорогах. Теперь же красные недвижимые омары подвергались атаке разнообразными смертоносными инструментами.

Как многие жители Среднего Запада США, Палмер не любил блюда, приготовленные из обитателей морских глубин. Ему были до тошноты противны любые животные, имеющие раковину. Омары, креветки и крабы казались ему похожими на гигантских насекомых из бредовых кошмаров. Устрицы и моллюски, подаваемые на одной половинке раковины, слишком живо напоминали ему запекшуюся слизь. Кроме того, как и многие жители Среднего Запада, он никак не мог привыкнуть к тому, что в Нью-Йорке назначенное для свидания время соблюдалось весьма относительно, особенно если свидание включало в себя такой вид общественной деятельности, как, например, ленч. Послеобеденная встреча, назначенная на 8 часов, никогда не начиналась по крайней мере до 9. А ленч, назначенный на 12.30, сказал себе Палмер, просто означает любое время после часа.

В этот момент он увидел Вирджинию Клэри, влетевшую в ресторан в сопровождении какого-то мужчины. Она быстро пробежала глазами по комнате и, найдя Палмера, устремилась к его столику.

– Извините за опоздание,– сказала она, едва переводя дух.– Мак позвонил мне пятнадцать минут назад и сказал, что не может прийти. Поэтому я помчалась в «Стар» и привезла Джорджа сама.– Она отступила, чтобы показать Джорджа.

Палмер встал.

– Мистер Моллетт? – сказал он, протягивая руку.

Джордж Моллетт, взяв руку Палмера, крепко и церемонно пожал ее. Он огляделся, снял пальто и, прежде чем сесть, повесил его на стул.

Моллетт был моложавый мужчина – лет сорока, как решил Палмер. Средний рост, коренастая фигура и совершенно круглая голова. Щеки у него были неестественно красные, и Палмер не мог понять, всегда ли они такие или это результат декабрьского мороза. Глаза Моллетта, почти такие же бледно-голубые, как у Бэркхардта, были беспокойные и в то же время сосредоточенные. Казалось, что, переходя с предмета на предмет, они схватывают впечатления короткими, яростными вспышками. Палмер заметил, что ни один предмет не миновал этих своеобразных атак – будь то сложенные на столе руки Вирджинии, или же солонка, или же люди с салфетками на груди, поедавшие омаров за соседним столиком, и даже воротничок рубашки Палмера. Эта настойчивая пытливость глаз не гармонировала, по мнению Палмера, с носом Моллетта, не имеющим определенной формы и если уж что-то напоминающим, то скорее всего, небольшую луковицу. Этот заурядный нос как будто специально создан для маскировки испытующих глаз, думал Палмер. Рот у Моллетта был маленький, с полными спокойными губами. Теперь, открыв его, Моллетт спросил сипловатым доверительным голосом:

– Что мы будем пить?

Палмер рассмеялся и помахал официанту.

– Не по сезону похолодало,– заметил он.– Что-нибудь из антифризов?

– Виски. Любое.– Моллетт повернулся к Вирджинии:– Мак увильнул, да? Я так и думал, что у него не хватит нахальства позавтракать со мной.

– Почему?

Моллетт отмахнулся, как бы отгоняя неприятный запах.

– На прошлой неделе этот парень напичкал меня дутыми биржевыми сведениями.– Он нагнулся вперед, положил локти на стол, понизил голос:

– Бред сивой кобылы. Мол, будет объявлено увеличение дивиденда, и акции взлетят как птицы. Мол, в течение двух недель доходы удвоятся. Вот-вот будет объявлен правительственный контракт на 80 миллионов долларов, и все в таком же духе. Устоять невозможно.

– Надеюсь, ты не купил? – спросила Вирджиния. Моллетт покачал головой и улыбнулся:– Дорогая, если бы я вообще когда-нибудь покупал акции по чьим-либо советам, то уж не Мака Бернса. Он надеялся, что я напишу об этом в нашей газете. А статья нужна была для повышения курса акций. Обычная карусель. Ужасно смешно.– Он скорчил гримасу.

– Такого никогда не случалось,– сказала Вирджиния очень серьезно,– во всей истории нью-йоркского журнализма.

– Ха! Но мы в «Стар» стараемся не влипать в подобные истории.

– Это жулики из другой газеты занимаются подобными штучками, да, Джордж?

Он взглянул на нее исподлобья и повернулся к Палмеру:

– Вы заполучили хитрую маленькую штучку. Она кончит тем, что завладеет банком.

Палмер заказал официанту напитки.

– Кто-нибудь все равно это сделает,– сказал он.

Глаза Моллетта неожиданно стали совершенно круглыми и уставились на Палмера:

– Простите?

Палмер покачал головой и обратился к Вирджинии:

– Какое объяснение дал Мак? Трусость?

– В час дня он улетает в Олбани.

– В этом весь Мак,– подтвердил Моллетт.– За то время, которое у него уйдет, чтобы доехать до аэродрома, полететь на одной из этих двухмоторных развалюшек, потом от аэродрома добраться до центра города, он мог бы доехать туда же на поезде. Но это не для Мака.

– Сама скорость,– сказал Палмер,– иногда менее важна, чем иллюзия скорости.

– А иллюзия,– добавил Моллетт,– всегда более важна, чем действительность, если вы Мак Бернс.

Последовала глубокая тишина. Чувствуя, что тонет в ней, Палмер сказал:

– Любопытно, если вы такого мнения о Маке, как он мог увлечь вас позавтракать с ним сегодня?

Моллетт указал на Палмера квадратным пальцем и произнес своим сипловатым доверительным голосом:– Я здесь, чтобы увидеть вас. Честно говоря, я очень рад, что Мэкки Нож упорхнул в Олбани.

Принесли виски. Палмер поднял свой стакан.

– За смятение в стане врага!

Моллетт приятно улыбнулся:

– Кем бы он ни был!

– Что я могу вам рассказать? – спросил Палмер.

– Вы должны учесть,– начал Моллетт,– что наш парень, занимающийся банковскими делами, в отпуске. У меня другая область. Сейчас я просто выполняю задание взять у вас интервью. У меня тут небольшой список в несколько тысяч вопросов.

– На какую тему?

– Как вы предполагаете провалить билль об отделениях сберегательных банков?

– Для печати?

Моллетт протянул вперед руки ладонями вверх.

– За это мне платят.

– Но мне платят не за это,– напомнил Палмер.– Я был бы счастлив поговорить по некоторым этим вопросам неофициально. Но из того, что я могу сообщить вам для печати, едва ли получится даже один абзац.

– Давайте начнем с него.

Палмер отпил немного виски.

– Мы намерены довести до сознания людей – так скоро и энергично, как нам это удастся,– что на данной стадии нашей национальной экономики сберегательные банки представляют собой денежный тупик; что личные сбережения – вещь хорошая, но она не обязательно становится все лучше, когда таких сбережений все больше; что в действительности беспрепятственный рост сбережений обычно затрудняет естественное развитие экономики; и что, таким образом, экспансионистские требования сберегательных банков не в интересах общества.

Моллетт немного подумал, потом поднял свой стакан.– Я не собираюсь передергивать,– сказал он,– но ничего из вышесказанного я не назвал бы сенсационными новостями.

– Я знаю,– согласился Палмер,– однако ничего другого для печати я сказать не могу.

Моллетт вздохнул.– Тогда давайте говорить неофициально. Если я увижу что-нибудь стоящее, мы сможем это перефразировать и сделать официальным. Ладно?

– Во всяком случае, давайте попробуем.

Моллетт кивнул и оглянулся на Вирджинию:

– Неплохо для банкира,– И снова повернулся к Палмеру с той же приятной улыбкой:

– Не для печати. Вы верите хоть во что-нибудь из всей только что рассказанной вами ерунды?

Палмер усмехнулся:

– Не для печати, «ерунда» – это не то слово. Здесь больше подойдет «отрава». Но – все еще не для печати – то, что я сказал, считается священной истиной в Вашингтоне и в других высоких сферах, где делается экономическая политика.

– Будучи банкиром, как вы относитесь к неограниченному расширению личного кредита?

– Совершенно не обязательно быть банкиром, чтобы отвергать его,– ответил Палмер.– Любой человек, которому дорого благосостояние своей страны, знает, что это безумие. С другой стороны, этот человек знает,– добавил он,– что, зажимая кредит, мы войдем в такой экономический штопор, по сравнению с которым кризис 1929 года покажется похожим на медленный вальс. Слишком поздно. Раз уж схватил тигра за хвост, то отпускать нельзя.

– Очень хорошо,– сказал Моллетт.– Разрешаете цитировать?

– Не стоит.

– Это высказывание о тигрином хвосте можно понять по-разному,– продолжал репортер.– Например, какнасчет банка, который вытанцовывает перед Тамманским тигром.[18] Даже имея Мака Бернса в качестве посредника.

Палмер поднял брови:

– Не могли бы вы точнее определить слово «вытанцовывает»?

– Беру его обратно. Давайте скажем – банк, который использует влияние Таммани в своих экономических целях.

– Боюсь, вам следовало бы спросить об этом мистера Бэркхардта. Мак Бернс был нанят задолго до моего появления на сцене.

– Если я спрошу Бэркхардта,– возразил Моллетт,– он только накричит на меня. Я спрашиваю вас, поскольку мне кажется, что вы человек здравомыслящий. Вы представляете собой современный тип банкира,– добавил он, подмигивая Вирджинии,– с определенной настроенностью к сотрудничеству и вообще с высоким интеллектуальным уровнем.

– Лесть может сделать вам все, кроме статьи,– ответил Палмер.– Опять-таки не для печати,– я унаследовал Бернса и связь с Таммани. В этом есть какой-то смысл. Просто ЮБТК должен действовать так, чтобы не оставалось места вопросам, подобным вашему.

– Иными словами, вам не нравится сотрудничество с Таммани?

– Я не против, просто я принимаю его как одно из основных правил игры.

– Ух,– выдохнул Моллетт. Он снова повернулся к Вирджинии:– В следующий раз, когда я буду брать у него интервью, напомни мне оставить карандаш в кабинете.

– Не задавай таких прямых вопросов,– посоветовала она.

– Мы разговариваем неофициально. В пределах – хоть до небес, ладно? – спросил он, повернувшись к Палмеру.

– Спрашивайте.

– Ну, конечно,– засмеялся Моллетт,– каким же еще способом я узнаю что-нибудь? – Он наклонился вперед к столу так, что стакан виски оказался прижатым к его груди.– Как насчет такого: вы верите Маку Бернсу?

– А я не должен? – парировал Палмер.

– Суды, ведущие дела о банкротствах, заполнены людьми, верившими ему.

– Как я понял, большинство его клиентов были довольно-таки богатыми людьми.

– Именно о них я и говорю сейчас, а не о мелкоте, приходившей к Маку в расчете использовать его политическое влияние. Он безжалостно выжимал таких людей, и меня очень удивило бы, если хоть бы один процент из них когда-либо получил правительственный контракт.

– У вас сердце не обливается кровью при виде этих людей, не так ли? – спросил Палмер.– Суть подобной игры в том и заключается, что выжимающий должен быть жуликом в душе.

– Верно. Это и беспокоит меня в отношении ЮБТК.

Палмер опять подозвал официанта:

– Повторить.

– Прекрасно,– согласился Моллетт.

– Пас,– сказала Вирджиния.

– Но давайте закажем что-нибудь поесть,– добавил Моллетт.– Я возьму небольшого омара, жареного, и салат из свежих овощей. А ты, Джинни?

– Омары по-ньюбургски.

– Бифштекс из вырезки, средне прожаренный,– сказал Палмер.– Какую закуску?

– Мне ничего,– Моллетт склонил голову набок.– Вы знаете, когда он примет заказ и уйдет, я еще раз задам тот же вопрос.

– Этого-то я и боялся. Вирджиния?

– Спасибо, ничего, кроме омаров.

– Все.– Палмер следил, как официант удаляется.– Вы предполагаете,– продолжал он, – что ЮБТК таит в душе склонность к воровству?

– Я говорю, что он так действует, как будто у него есть эта склонность.

– Я удивлен, что вы подумали это о банке. Разве вы не знаете, что банковский бизнес – это единственное известное человечеству узаконенное воровство?

Моллетт терпеливо улыбнулся, сморщив маленькие полные губы.– Вы хотите шутками отделаться от моего вопроса?

– Ладно. Разрешите мне выразить это иначе: в прошлые годы в Олбани законодатели с периферии штата покровительствовали коммерческим банкам. Законодатели из Нью-Йорка отдавали предпочтение сберегательным банкам. Если мы можем с помощью Таммани переманить нескольких ньюйоркцев в наш лагерь, будет ли это воровством?

– Это зависит от того, каким способом будет Таммани оказывать вам свою помощь.

– Это уже забота Таммани.

– Вот-вот,– ухватился Моллетт,– мы подошли к самой заковырке, как говорит один мой цветной друг. Вы снабжаете Таммани деньгами, заявляя, что не несете ответственности за то, каким образом деньги будут использованы.

– При чем тут деньги? Мы платим Бернсу приличный гонорар. Но его едва ли хватило бы на то, чтобы покупать каких-либо законодателей.

– А вы никогда?..– Моллетт замолчал и покачал головой.– Конечно, нет. И никто другой. Я собирался спросить, видели ли вы когда-нибудь личные приходно-расходные книги Мака? Я думаю, он не показал бы их даже своей матери. Но если бы вам удалось взглянуть в них, вы обнаружили бы, что у Мака есть партнер, способный молчать как рыба. Этот молчаливый, невидимый, несуществующий партнер забирает здоровый кусок доходов Мака. Никто никогда не сможет это доказать, но анонимный партнер – Виктор Сальваторе Калхэйн.

Палмер пожал плечами:

– Ваше право думать так. Но почему это должно беспокоить кого-либо, кроме Мака Бернса?

– Вас не легко поразить, да? – восхищенно произнес Моллетт.– Вы не находите абсолютно ничего предосудительного в идее предоставления человеку денег для того, чтобы он мог купить голоса представителей, избранных народом?

– Конечно,– согласился Палмер.– Есть что-то даже очень предосудительное и в этом, и в войне, и в голоде, и в чуме. Но все это жизненные явления. Предосудительные, но реальные.

– Я не слышал,– сухо ответил Моллетт,– чтобы в последнее время ЮБТК финансировал какие-либо войны, голод или эпидемии.

– Таммани мы также не финансируем. Если хотите знать,– продолжал Палмер, стараясь говорить ровно и бесстрастно,– сберегательные банки собирались нанять Мака Бернса, но мы перехватили его.

Моллетт молчал. Он взял у официанта новый стакан виски и стал двигать его взад и вперед по скатерти своим тупым указательным пальцем. Наконец он поднял глаза – его пронзительный взгляд перепрыгнул несколько раз с Вирджинии на Палмера.

– Это очень интересно,– негромко произнес он наконец.

– Почему?

Моллетт несколько раз покачал головой:

– Позвольте брать интервью мне.

– Кажется, эта новость ошеломила вас.

– Нет, просто заинтересовала.– Моллетт положил свою руку на руку Вирджинии.– А тебя это разве не интересует, Джинни?

– Ну продолжай, Джордж, хватит ломаться.– Она положила другую руку поверх руки Моллетта.– Если что-нибудь знаешь, будь другом.

Репортер опять склонил голову набок.

– Слышите,– спросил он Палмера.– «Если что-нибудь знаешь, будь другом». Я не смог бы сформулировать лучше.

Палмер долго молчал. Он понимал, что наступил самый удобный момент высказать одно предположение и тем самым завоевать доверие Моллетта. Однако даже в форме предположения такое высказывание было опасным. Моллетту можно было доверять подобные секреты, лишь пообещав ему, что при благоприятных обстоятельствах он сможет первым опубликовать их. Но Палмер понимал, что недостаточно знает ситуацию, чтобы дать такое обещание. Кроме того, размышлял он, для чего говорить? Что вообще, кроме неприятностей, приносят разговоры? А здесь и так их было слишком много.

– Я бы хотел помочь вам,– заявил Моллетт.– Но с вами не легко иметь дело.

Вирджиния кашлянула.

– Этот невозможный человек,– обратилась она к Палмеру,– один из немногих людей, которые действительно могут помочь.

Палмер поднял стакан, но, раздумав пить, поставил его обратно. И, как бы укрепляя свое решение, отодвинул стакан в сторону.

– Прежде всего я должен знать следующее,– начал он.– Давайте предположим, что я сказал вам нечто секретное, что, может быть, никогда не станет материалом для печати. Давайте также предположим, что это не может быть доказано или же что я абсолютно не прав, а также давайте предположим, что мои сведения неполны и потребуют дальнейшей работы с вашей стороны. Будете ли вы удовлетворены, делая эту работу и не зная, появится ли у вас когда-нибудь возможность напечатать статью или нет?

Небольшой мягкий рот Моллетта растянулся в притворно-сладкой улыбке.– Я ужасно люблю работать над тем, что не будет напечатано.– Потом серьезно:– Давайте суть дела. Если оно действительно важно, тогда я изъявляю желание потратить на него свое время.

– Не для печати.

– Не для несчастной печати,– согласился Моллетт.

– У меня есть основания подозревать,– быстро начал Палмер, зная, что если он станет подбирать слова, то никогда не сможет произнести их,– наличие какой-то внешней группы, которая стремится захватить контроль над ЮБТК.

Моллетт беззвучно свистнул. Его взгляд быстро перескочил на Вирджинию.

– Честно? – пробормотал он.

– Ты слышал этого человека,– ответила она.

Репортер медленно откинулся на спинку стула и устроился поудобнее.

– Я рад, что Маку Бернсу пришлось поехать в Олбани.

– Почему вы так говорите? – спросил Палмер.

– Потому что, будь он сейчас здесь, вы никогда не сообщили бы мне этого.

– Правда. Но почему вы так думаете?

– Продолжайте. Мак Бернс может носить свои великолепные двухсотдолларовые костюмы, но для меня он будет оставаться троянским конем.

– Это,– тихо сказал Палмер,– самая интересная вещь, какую я сегодня услышал.– Некоторое время все молчали. Пауза затянулась. Официант поставил на стол три тарелки и начал перекладывать омары по-ньюбургски с мармита в тарелку Вирджинии, изысканно орудуя вилкой и ложкой, которые он держал наподобие щипцов, и явно стараясь, подобно всем официантам дорогих ресторанов, продемонстрировать высокий класс заведения и как бы подкрепить крупные долларовые суммы, напечатанные в меню.

Моллетт вздохнул, его глаза следили за движениями вилки и ложки официанта.

– Читали какие-нибудь хорошие книги за последнее время? – спросил он, не обращаясь ни к кому непосредственно. Палмер видел, как пальцы Моллетта нетерпеливо барабанили по белой скатерти.

Когда официант, обслужив всех, удалился, пальцы Моллетта успокоились.

– Мы говорили о чем-то, не так ли?

– Мы говорили, достаточно ли значительна новость для отчаянного писаки из «Стар»,– ответила Вирджиния.

– Даже если все это построено на песке,– добавил Палмер.

– И ты только что вонзил тупой кинжал в позвоночник некоего Мака Бернса,– продолжала Вирджиния.

– Я? – Моллетт сдернул салфетку, которую официант попытался ему завязать.– Чтобы я сделал такое с Честным Маком?

– Он следил, как удаляется официант.– Просто я заметил,– сказал он, ловко и уверенно атакуя омара,– что в качестве заслуживающего доверия политического организатора всяких сомнительных мероприятий он прекрасно научился работать на два фронта.– Моллетт поднял длинный кусок омара, обмакнул его в растопленное масло и отправил в рот. Его взгляд быстро метнулся в лицо Палмера.

– Вы что-нибудь сказали? – спросил он.

– Просто я подавился,– ответил Палмер, врезаясь в свой бифштекс. Вместо средне прожаренного мясо было обуглено с внешней стороны, оставаясь внутри сырым.– Полюбуйтесь,– пожаловался он.

– Выглядит несъедобно,– сказала Вирджиния.– Сегодня пятница, и я буду придерживаться рыбного меню.

– Разве кто-нибудь в здравом уме может назвать это средне прожаренным?

– Немного сыровато,– согласился Моллетт,– отправьте его обратно.

Палмер покачал головой и принялся за наиболее приемлемые куски бифштекса.

– Вы нам еще не ответили, достаточно ли интересует вас новость, чтобы над ней работать.

Моллетт продолжал жевать.

– Это трудновато объяснить. В сущности, черт возьми, почти невозможно.

– Не заинтересовались?

– Очень даже заинтересовался.

– Тогда…

Моллетт плотно сжал губы, отрывая очередную клешню омара.

– Я не совсем уверен, что должен это объяснять,– ответил он.

Вирджиния положила вилку.

– О, нет. Не может быть.

Моллетт кивнул:

– Угу.

Вирджиния повернулась к Палмеру.

– Этот тип хочет сказать,– она понизила голос,– что кто-то уже сообщил ему эту новость. Кто-то с другой стороны.

Палмер перестал жевать. Он откинулся на спинку стула, его глаза уставились на репортёра. Спустя мгновение он проглотил кусок мяса, но другого отрезать не стал.

– Тогда почему,– спросил он наконец,– вы были так удивлены, услыхав это от меня?

– Меня уверили, что, во-первых, никто в ЮБТК ничего не подозревает и что, во-вторых, они ничего и не заподозрят… пока не опустится топор.

– Я не слишком польщен чьим-то мнением обо мне.

– Это их мнение о Бэркхардте, ископаемом, которое ходит на двух ногах,– ответил Моллетт.– Видите ли, я получил эти сведения еще до вашего приезда в Нью-Йорк.

Палмер кивнул:

– Я знал, что операция продолжается уже некоторое время. Как вы думаете, сколько акций они собрали?

Моллетт нахмурился и обмакнул омара в масло.

– Вы забываете. Мне сообщили конфиденциально.

– Джордж,– сказала Вирджиния,– ну что ты за друг? – И поскольку репортер молча ел, она продолжала:– Чего я действительно не понимаю, так это почему все настолько секретно? Другие баталии из-за руководства ведутся в открытую. Борьба за полномочия. Сенсационные заголовки в газетах. Эта же до такой степени засекречена, что я до сих пор не уверена в ее реальности.

– Верь,– сказал Моллетт.

– Банк не просто любая корпорация,– объяснил Палмер.– Когда кто-то пытается нанести удар для захвата контроля над банком, он не может позволить себе делать это в открытую. Среднему бизнесу такая гласность может и не повредить. Но общеизвестно, как она мешает началу атаки на банк.

– Гласная борьба,– подтвердил Моллетт,– может привести к такому полному опустошению банка, что новому руководству не достанется ничего, кроме головной боли.

И снова наступило молчание. Палмер оглядел комнату, чтобы убедиться, что никто не подслушивает их разговор. У прилавка кассира он увидел молодого парня в кожаной куртке, разговаривающего с метрдотелем. Потом парень передал тому какой-то конверт.

– Итак,– резко сказал Моллетт,– что вы имеете?

Палмер посмотрел в глаза репортеру:

– Информацию, которую вы не можете помочь мне развить и дополнить.

– Правильно. Если бы вы первый пришли ко мне, я бы еще мог кое-что сделать. А теперь у меня связаны руки.

– Но не язык,– вставила Вирджиния.– Этика, пожалуй, еще подскажет тебе немедленно бежать назад к твоему первоначальному источнику и сообщить ему, что ЮБТК оказался на высоте.

Моллетт выглядел настолько оскорбленным, насколько может выглядеть человек, с удовольствием жующий кусок политого маслом омара.

– Я – возмущен,– наконец произнес он.– Вы говорили со мной конфиденциально.

– Спасибо,– ответил Палмер. Он заметил, что метрдотель направляется к их столику.– Есть ли какой-нибудь способ привлечь вас на сторону ЮБТК?

– Человека из «Стар»? – спросила Вирджиния тоном глубочайшего удивления.

– Посмотрите на это иначе,– сказал Палмер.– Чем больше мы знаем, тем острее будет борьба и интереснее ваша статья.

– Макиавелли,– произнес Моллетт.– У вас, чикагцев, просто инстинкт убийц.

Метрдотель подошел к столу.

– Мистер Палмер, сэр? – спросил он, не уверенный, кто из мужчин был Палмер.– О да, сэр,– когда Палмер кивнул, и подал ему конверт.

Это был длинный белый конверт без каких-либо отметок на нем, заклеенный крест-накрест скотчем. Палмер перевернул его и увидел, что определить, от кого он пришел и кому предназначен, невозможно. Он вскрыл конверт и обнаружил кусочек плотной белой бумаги с прикрепленным к нему плоским ключиком. На бумаге красным карандашом было написано: «В Олбани 10 дней. Будь моим гостем». Палмер поднял глаза и увидел, что Моллетт и Вирджиния наблюдают за ним. К счастью, он так держал бумагу, что ключа не было видно. Он сунул записку и ключ в карман, не думая, благоразумно это или нет, просто чтобы убрать их с глаз долой. Ничто в записке не указывало ни на отправителя, ни на получателя. Палмер поймал себя на мысли: как бы Мак Бернс работал в разведке? Вероятно, очень неплохо.

Он улыбнулся собеседникам.

– Настоящий инстинкт убийцы,– медленно произнес он,– не имеет географических границ.

– То есть? – спросил Моллетт.

– Происхождение ничего не говорит. В конце концов, Джо Лумис, насколько я помню, из Огайо.

Маленький рот Моллетта чуть-чуть дернулся:

– Угу.

– А Арчи Никос, кажется, из Лондона.

– Гм.

– А Мак Бернс, как мне сказали, является продуктом Бейрута и Голливуда.

– Ух.

– Скажи что-нибудь по-английски, Джордж,– попросила Вирджиния.

Моллетт пожевал и проглотил.

– Единственное, что я могу сказать,– провозгласил он,– так это, каково бы ни было их происхождение, теперь, когда я встретил деревенского увальня из Чикаго, мне их жаль.

Глава тридцать пятая

В квартире Мака Бернса, стоя у окна, выходящего на Ист Ривер, Палмер раздумывал над тем, что Бернсу нельзя доверять, в сущности, ни в чем и особенно нельзя верить ему, когда он говорит, что пробудет десять дней в Олбани.

Долгой тренировкой приученный проверять факты, Палмер сделал все, что мог, чтобы удостовериться в правильности указанного в записке Бернса десятидневного срока. Помог звонок в контору Бернса. Секретарша ждала его не раньше рождества, до которого было одиннадцать дней. Палмер позвонил также Калхэйну по какому-то незначительному поводу и смог выяснить, что политический деятель не ждет Бернса в Нью-Йорке в течение по меньшей мере десяти дней.

Стоя теперь у окна в гостиной Бернса, наблюдая, как лучи автомобильных фар расплываются вдоль Ист Ривер-драйв сплошным желто-белым потоком на фоке черноты невидимой реки. Палмер размышлял, почему он так легко смог отогнать от себя мысль о возможном предательстве Бернса. Не то чтобы он не принимал в расчет эту мысль, а просто Палмер смог едва заметным усилием отодвинуть ее в своем мозгу на задний план.

В самом деле, думал сейчас Палмер, все, что он делал или собирался делать, кажется, не слишком волнует его. И это не потому, признавался он себе, что владевшее им желание лишало все остальное какого-либо значения. Нет. Перспектива предстоящего вечера не заполняла его напряжением, способным задушить все другие чувства. Короче говоря, как выразилась бы Джерри, он, видимо, очень хладнокровно относился к своей новой роли.

Три легких стука в дверь.

Палмер подошел к двери и приоткрыл ее на несколько сантиметров. Из коридора ему улыбалась Вирджиния Клэри. Он открыл дверь, впустил ее, закрыл дверь и запер. Потом повернулся и посмотрел на нее. Она стояла в полутьме, глаза блестели, на ее высоких скулах – слабый румянец, губы все еще в приветственной улыбке. Палмер знал, что у него на лице была такая же широкая, глуповатая, радостная ухмылка.

– Я бежала,– сказала она.

– Не надо было.

– Надо было. Я даже не покрасила губы.

– Помада почти вся съедена.

– Как всегда к концу дня,– сказала она.

– Выпьем что-нибудь?

– Немедленно.– Она пошла в гостиную. Палмер направился к бару, она остановила его и указала на длинную софу. Он сел и стал смотреть, как она готовит коктейли.

– В ведерке лед,– пробормотала она,– некоторые мужчины думают обо всем.

– Мой отец называл это умением все предусмотреть.

Она принесла стаканы к софе и села около него. Они чокнулись. Комната была освещена маленькой лампой на дальней стене у окна. Идея Палмера: достаточно света для них двоих, недостаточно для любого наблюдающего за окнами с противоположной стороны улицы. Кроме того, само расположение лампы делало наблюдение почти невозможным. Она освещала полупрозрачные шторы, образовывая световой щит между внешним наблюдателем и людьми в комнате.

Хладнокровное рассуждение, отметил он. Откуда такое хладнокровие?

– А как,– спросила Вирджиния,– твой отец назвал бы это?

– Идиотством.

Она кивнула:

– Я присоединяюсь к нему.

– Тогда давай выпьем и уйдем. Я совсем не уверен, что Мак действительно в Олбани.

– Я уверена.

– Почему?

– Я звонила ему в Олбани, как раз перед уходом с работы,– сказала она.– Поскольку у меня была вполне объяснимая причина попытаться встретиться с ним завтра. Он ответил, что вернется только через десять дней. Q.E.D.[19]

– Почему ты проверила его?

– Это казалось разумным.

– Волнуешься?

Она серьезно кивнула:

– Перепугана до смерти. У меня очень много причин для беспокойства. Я одинока. У меня деньги в банке. Я могла бы получить работу в газете в любое время, если бы мне понадобилось.

Он улыбнулся:

– В каком банке ты держишь свои деньги?

– Секрет.– Она отпила немного из своего стакана.– У тебя много денег, Вудс?

– А что?

– Достаточно, чтобы выстоять большой грязный скандал?

– Да.

– Тогда нам обоим не о чем беспокоиться.– Она снова легонько чокнулась с ним.– Но и в следующий раз я все равно буду проверять дважды.– Отпила виски и поставила стакан на массивное стекло коктейльного столика.

– Сегодня днем со мной приключилась на редкость смешная история. Некий мужчина остановился у моего рабочего стола. Пока мы с ним что-то обсуждали, он показал мне листок ватмана с прикрепленным к нему ключом. В ходе беседы он ни словом не обмолвился ни о ключе, ни о бумажке, я также. Ты думаешь, он пытался что-то сообщить?

– Не думая, я сказал бы да.

– У тебя есть какая-нибудь идея, что он имел в виду?

– Ничего хорошего.

– И если уже это было смешно,– продолжала Вирджиния,– то после я совершила уже совсем невероятный поступок. Я позвонила человеку, приглашавшему меня пообедать с ним вечером, и сказала, что плохо себя чувствую.

– Ты не должна была этого делать. Я говорю серьезно.

– Я знаю, что ты серьезно.

– В следующий раз так не делай.

– Почему?

– Это… это несправедливо по отношению к нему. Кем бы он ни был.

– Он меня не интересует,– сказала она.– Я пытаюсь решить относительно себя самой.

– Я думал, ты решила. Мне кажется, ты признала, что это идиотство.

– Да.– Она выпрямилась и посмотрела на него более пристально.

– И мне кажется, я предложил выпить и разойтись.

– Я не обратила внимания на это предложение.

– Оно все еще в силе.

Вирджиния взяла его руку, и он почувствовал теплоту ее тонких пальцев.

– Давай не говорить об этом,– попросила она.– Давай вообще помолчим. Немного.– Она повернула его руку, взглянула на ладонь, поднесла ее к губам и поцеловала.

Он обнял ее, когда она, медленно наклоняясь, легла к нему на колени. Поцеловал ее в щеку, потом в губы и почувствовал, как они приоткрылись под его губами. Она сказала что-то непонятное: слово утонуло у него во рту. Ее рука неожиданно напряглась, и Вирджиния прижала его рот к своему с такой силой, что поранила ему губу. Спустя момент она расслабила руку. Их губы разделились.

– Не говори ничего,– выдохнула она.

Он снял руку с ее бедра и потрогал губу. Посмотрел на палец – крови не было. Он подсунул руку ей под колено и стал медленно поглаживать ее ногу. В тишине комнаты раздавалось легкое потрескивание от движения руки по нейлоновому чулку. Его рука передвинулась выше.

Хладнокровность, отметил он. Как будто он всю жизнь каждый вечер занимался этим. Правда, подумал он, в сущности, большой практики в подобных делах не требуется, но все же…

– Гм,– произнес он вслух.– Вот тут есть прелестная вещица.

– Да.

– Как она себя чувствовала все эти дни?

– Так же, как в прошлый раз.

Спустя некоторое время он обнаружил, что лежит на толстом белом ковре на спине, с закрытыми глазами. Вирджиния куда-то исчезла. Он услышал, что она готовит коктейли. Открыв глаза, он увидел, что она стоит перед ним со стаканом в руке.

– Ты довольно-таки волосатый для блондина,– заметила она.

– Я стараюсь.

Она поставила ногу ему на грудь.

– Больно?

– Нет.

– Теперь?

– Если услышишь резкий звук, значит, сломалось ребро.

– Цыпленок.– Она сняла ногу и пошла к тахте. Он следил на расстоянии за игрой мускулов на ее крестце и бедрах. Она вернулась с двумя маленькими подушками и предложила: – Подложи себе под голову. Ковер вовсе не такой уж мягкий.

Когда он лег на подушку, она уселась ему на живот, поднесла стакан к его губам и постепенно наклоняла его, пока он пил.– Спасибо,– сказал он наконец.

– Если тебе станет тяжело…

– Не станет.

Она улыбнулась и, поставив стакан на пол около его головы, начала было говорить что-то, но запнулась.

– Скажи мне,– произнесла она наконец,– это у тебя результат усердной практики? Или же ты такой и есть?

– Как это?

Она слегка наклонилась вперед.

– Не будь тупым.

– Ах, ты об этом. Хорошо.– Он сделал гримасу, означающую: «Ну что я могу тебе сказать?» – Это не результат практики.

– Что я люблю в тебе больше всего, так это скромность.

– Я пытаюсь отвечать как можно скромнее,– настаивал он.– Но сам вопрос не так уж скромен. Во всяком случае, он может быть понят двояко. Его можно переадресовать: в чем секрет твоего фантастического успеха?

– Тот же ответ: не результат практики.

– Тогда что?

– О,– произнесла она.– Я могу тебе объяснить. Честно говоря, я могу ответить на оба вопроса. Причина того, что я хорошая, это ты, и наоборот.

– Очень ловко.

– Не придирайся,– предупредила она.– Для этого ты не в том положении сейчас.– Она подняла ноги с ковра и, скрестив их по-портновски, уселась на его животе.

– Ну как, тяжело?

– Сколько ты весишь?

– 1 стоун, 5 фунтов.[20] И все это давит на твои внутренности.

– Здорово!

Она снова опустила ноги на ковер.

– Вот это я имела в виду, говоря, что для придирок ты не в том положении.

– У меня появилась полезная мысль,– сказал он.– Упражнения для укрепления мышц живота. Мне нужна женщина, которая весила бы около 1 стоуна 5 фунтов. Тебя это не интересует?

– Нет.

Она наклонилась вперед и вытянулась на нем так, что ее лицо прижалось к его шее, а пальцы ее и его ноги соприкоснулись.– Замечаешь, что получилось? – спросила она.– Теперь ты совсем меня не чувствуешь.

– Как ты ошибаешься!

– Я имею в виду мой вес.

– А-а.

– Ты гораздо хуже кушетки.

– Придирки, придирки.

– Слишком костляв,– продолжала она,– кроме того, всякие выпуклости.

– Может быть, пружина ослабла?

– Должен быть какой-то способ ее укрепить.

– Должен быть.

– О,– сказала она, слегка покусывая его грудь.– Я знаю способ.

– Какой?

– Смотри.

Было немного позже девяти, когда зазвонил телефон. Палмер спал на животе, уткнувшись лицом в ковер. Он слегка пошевелился, потом окончательно проснулся и уставился на Вирджинию. Она приложила палец к губам. Они ждали, пристально глядя друг на друга, пока телефон прозвонил семь раз. В середине восьмого звонка он замолчал.

– Городской телефон,– сказала она.– Не из этого дома.

– Который час?

– В районе девяти. Голодный?

Он покачал головой.

– Что ты делала, пока я спал?

– Смотрела на тебя.

– И что же?

– И думала.– Она протянула ему сигарету, которую курила.– Думала о сексе.

Он затянулся один раз и вернул сигарету.– Что ты обнаружила?

– Что никто из нас никогда этого не поймет.

– Мне очень жаль.

– Не жалей. Я пришла к заключению: совершенно не обязательно это понимать. Это все равно, что любоваться деревом.

– Не все так чувствуют.

– Я хочу сказать, посмотри на нас двоих. Если бы мы перестали давать себе полную волю идти через все то, что носит название самых различных грехов и степеней виновности, мы скоро перестали бы получать какое бы то ни было наслаждение. Он оперся на локоть.– Ты упускаешь главное.

– Сегодня вечером не так уж часто упускаю.

– Главное в своем наблюдении,– упрямо повторил он.

– А-а, вот что.

– Именно то, что мы успешно избегаем упоминания и точного определения грехов. Как ты это объясняешь?

– Младенческим неведением. Я думаю, что однажды ночью весь этот груз свалится на нас.

– И мы сразу же потеряем способность наслаждаться?

Она вздохнула.

– Мне бы хотелось поговорить о чем-нибудь другом.

– Странная ты все-таки женщина!

– Да. Наполовину нимфа, наполовину старая дева.

– Какая ужасная ложь! И то и другое.

– Ладно. Как джентльмен, ты представил свои возражения. Теперь давай поговорим о чем-нибудь другом.

Он снова устроился на ковре, положив голову на согнутую руку.

– Мне кажется, я что-то пропустил, пока спал. Разве объявлена неделя «Будь неджентльменом по отношению к Вирджинии Клэри»?

– О, помолчи.

Он закрыл глаза.

– Придирки, придирки.

– Мне до смерти хочется,– задумчиво произнесла она,– чтобы мы могли быть обыкновенными тайными любовниками. Женщина засыпает. Мужчина ходит по спальне на цыпочках и одевается. Утром она просыпается, чтобы обнаружить его уход и деньги на туалетном столике. Вместо этого ты спишь, а мне остается копаться в своей душе.

Он не смог ничего ответить и услышал, как она затянулась сигаретой и с силой выдохнула дым. Он молчал, продолжая лежать с закрытыми глазами.

– Я считаю, что это несправедливо,– продолжала она через некоторое время.– Я вела спокойную, нормальную жизнь. Мои грехи всегда находились под контролем. Самые страшные я совершала с большими интервалами. Я так долго не была на исповеди, что чувствую себя методисткой.[21] Не без большого труда мне удалось поставить интимные отношения в разряд несущественной подробности – как норковая шубка: красиво на других, слишком роскошно для женщины моего круга. В первый же несчастный момент, когда мои глаза остановились на тебе, я поняла, что ты человек, с которым нужно быть особенно осторожной. Это не твоя внешность. Меня не влечет к какому-то определенному физическому типу. Было что-то в манере, с которой ты поглядел на меня. От тебя идут сигналы. Мой радар ловит их. Мне кажется, и у меня есть какие-то свои собственные сигналы или что-то в этом роде. Я не претендую на понимание всей этой техники. Но боже мой, Вудс, я мучилась, старалась взять себя в руки, я действительно старалась. Ты совсем не то, что мне нужно. Женат. Дети. Мой босс. Помнишь, когда мы танцевали на том обеде? Я чувствовала, что вся моя тренировка, журча, утекает в канализационную трубу. Когда мы потом шли по городу, я старалась быть честной и объяснить тебе все это ласково, но твердо. Я даже пыталась закончить небольшой ссорой. Но не могла. Ты не помнишь? Теперь все забыто. Но во всяком случае, тогда ты поблагодарил меня. Для тебя убийственно благодарить кого-нибудь. Без заикания ты не мог выдавить из себя ни слова. Это чертово заикание и прикончило меня. Оно показало мне, каков ты внутри, по крайней мере самую чуточку тебя, и превратило мои собственные внутренности в плавленый сыр. И вот я здесь развалилась вместе с тобой на фантастическом ковре Мака Бернса в то время, как должна была бы искать работу в какой-нибудь другой конторе и стараться забыть это происшествие.

Она замолчала. Спустя мгновение Палмер приподнял голову:

– Кончила?

– Полностью.

– У меня вопрос.

– Да?

– Как тебе удается быть такой несчастной и все же такой красивой?

Она ошарашенно взглянула на него.

– Ты уверен, что не злишься?

– Иди ко мне.

– Иду.

Глава тридцать шестая

Палмер листал последний седьмой спортивный выпуск в «Уорлд телеграм», добираясь до финансового раздела, пока банковский дорогой «кадиллак» плавно катил по Парк-авеню в шестичасовой вечерней мгле. Палмер включил в машине лампочку для чтения и стал изучать цены банковских акций в момент закрытия биржи. Цена на акции ЮБТК поднялась на 25 процентов, и количество проданных акций слегка возросло.

Решив, что, кто бы их ни покупал, ему еще долго до захвата контрольного пакета, Палмер свернул газету и бросил ее на сиденье рядом с собой. Какое-то время он смотрел в затылок шоферу. Потом им овладело странное чувство изолированности. Хотя шофер находился на расстоянии не более полутора-двух метров, Палмер почувствовал себя в полном одиночестве. Ему до некоторой степени нравилось такое ощущение.

Нравилось потому, решил он, что приятно было сидеть здесь, под мягким белым куполообразным светом, словно в витрине магазина, один и в какой-то степени избранный, в то время как весь город невидимой аудиторией проносится в темноте мимо тебя.

Палмер смотрел, как пролетают в величавом ритме освещенные рождественские елки. По вечерам Парк-авеню всегда усеяна маленькими яркими красными точками – задними фонарями машин. Теперь он увидел, что из-за елочных огней вся улица стала праздничной – и задние фонари, и все остальное.

На Семидесятых улицах шофер просигналил левый поворот, и Палмер наклонился вперед.– Джимми, развернитесь и высадите меня на углу. Дальше я пойду пешком.

– Хорошо, мистер Палмер, спасибо.

Палмер нахмурился. За что его благодарят? Он сократил обратный путь Джимми самое большее минут на пять. Неужели пять минут так важно?

– Вы куда-нибудь спешите? – спросил он.

– Домой. Украшать елку, мистер Палмер. Я все откладываю и откладываю это, а осталось только шесть дней. Дети меня убьют…

Машина мягко сделала небольшой круг и остановилась у обочины тротуара, лицом к деловым кварталам города. Пока Джимми выходил, чтобы открыть дверь, Палмер выключил куполообразный свет и поднял газету.– Возьмите «Телли»,– сказал он, протягивая газету шоферу, который, как он знал, обычно покупал только «Джорнэл америкен».

– Еще раз спасибо. Спокойной ночи вам, сэр.

– Спокойной ночи.

Большая машина отъехала, а Палмер глубоко вдохнул холодный воздух и посмотрел на небо. Оно было так чисто, что он даже смог разглядеть одну-две звезды – совершенно необычное явление в дымном Манхэттене. Он посмотрел вдоль Парк-авеню и попытался сосчитать рождественские елки. Скоро они слились в одну светящуюся линию. Он перестал считать.

Повернулся и быстро пошел к своему дому.

Планы Эдис по реконструкции дома были блестяще претворены в жизнь. В квартале, почти целиком состоящем из больших, широких трех-четырехэтажных зданий, построенных в начале века, дом Палмера, несомненно, привлекал к себе внимание. Предел в реконструкции, дальше которого не шли местные домовладельцы, сводился к основательной очистке каменного фасада пескоструйным снарядом или окраске его или же к тому, чтобы вставить цельные стекла в оконные рамы. Лишь один смелый новатор построил новый фасад из римского кирпича. Но Эдис поступила иначе.

Палмер и раньше видел здания с ажурным фасадом. Такие обычно строятся в странах с жарким климатом. Посольство Соединенных Штатов в Индии, вспомнил он, использовало современный вариант этой техники. Поскольку Манхэттен лишь изредка превращается в тропики, Эдис объясняла свой выбор бетонно-ажурного фасада тем, что он создает уединение. Она пошла даже на то, чтобы лишиться части драгоценной территории и придвинуть дом к улице. Таким образом на расстоянии почти 3 метров от тротуара была воздвигнута высокая стена из изогнутых и заостренных форм литого бетона, соединенных чем-то вроде решетки.

Эти бетонные кружева, пропускающие свет и воздух, но бросавшие причудливую тень, немного похожую на разводы защитной маскировки военного корабля, были предназначены для того, чтобы спрятать дом от любопытных взглядов. За фасадом на расстоянии еще около двух метров стояло само здание, четырехэтажный фронтон которого был сделан по последней моде, целиком из листового стекла 4 на 6, скрепленного алюминиевым переплетом. Внутреннюю сторону ажурного фасада Эдис, кажется, собиралась впоследствии закрыть плющом.

Палмер прошел через простую черную наружную дверь и на мгновение остановился, чтобы взглянуть сквозь узкую щель в небо. Да, звезда. Одна.

Он отпер такую же простую черную внутреннюю дверь и вошел в свой новый дом. Где-то вдалеке, в тихом незнакомом расположении этажей и комнат, он услышал перебранку Джерри и Тома. Проигрыватель Вуди выдавал заглушенную дверьми и стенами лихорадочную музыку джаза диксилэнд. Палмер почувствовал слабый запах жареного бекона.

Палмер снял пальто и повесил его на одну из толстых нелакированных дубовых вешалок, которые Эдис установила в прихожей. Снял шляпу и положил ее на узкую дубовую полку над вешалкой. Прошел через маленький вестибюль и остановился у входа в главную гостиную, занимавшую два этажа.

Несомненно, дом великолепен, сказал себе Палмер. Хотя к некоторым его особенностям – таким, например, как бетонно-ажурный фасад,– Палмер относился слегка иронически, он понимал, что Эдис создала шедевр.

Палмер нахмурился, вспомнив, что это слово уже опошлено. Использовано парой болтливых фотографов и грузной пожилой дамой, редактором какого-то журнала. Накануне вечером, придя домой, Палмер обнаружил их здесь – оборудование уже сложено, и сами они уже у двери.– Настоящий шедевр,– говорил один из фотографов.– Так редко в наши дни, прелестный pied à terre[22],– вступил в разговор другой.

– Это настоящий городской дом,– сказала усталая редакторша одному из репортеров.– Обычный скромный английский стиль.

– Да, мадам.

Палмер вспомнил вчерашний вечер. Когда, интересно, фотографии и статья появятся в журнале? Он был хорошо знаком с редакционной практикой и знал, что редакции журналов часто работают с шестимесячным загоном. Но если там решат напечатать статью до закрытия законодательного собрания, это может стать помехой для всей кампании.

Жены сенаторов и членов местных законодательных органов прочтут статью, ознакомятся с иллюстрациями. Найдут дюжину малоприятных способов выразить мужьям явное неудовлетворение своим собственным домом и еще более явную подозрительность к любой семье, живущей в таком доме, о котором сообщает этот журнал. Прошлым вечером, вспомнил Палмер, он был порядком рассержен на Эдис за данное журналу разрешение публиковать статью. Был рассержен, но промолчал.

Палмер медленно поднимался на второй этаж по винтовой лестнице. Звуки музыки и спора стали яснее.

– Привет!

– Здравствуй, дорогой.– Эдис появилась на пороге их спальни и помахала рукой. – Обед через 10 минут. Передай миссис Кейдж.– Она скрылась.

Палмер поднялся еще на один пролет лестницы – повидаться со своими двумя младшими детьми. Они оглянулись на отца, когда он остановился у двери в спальню Джерри, и почти без передышки продолжали свой спор.

– Я не говорила, что ты можешь взять его,– настаивала Джерри.

– Ты не говорила, что мне нельзя взять его,– возражал Том.

– Я сказала, что, может, я тебе дам, но не сейчас.

– Почему не сейчас?

– Потому что сейчас он нужен мне.

– Тебе не нужно.

– Нет, очень нужно.

– Нет, совсем не нужно, ты врушка.

– Не называй меня врушкой, ты глупый идиот.

– По крайней мере я не врун, как ты.

– Ты хуже.

– Я…

– Стоп! – хрипло рявкнул Палмер. Откашлялся.– Здравствуйте, детки,– притворно сладко произнес он.– Так приятно смотреть, как вы развлекаетесь, мои милые малыши.

– Он дрянной маленький лгунишка.

– Она большая дрянная лгунья.

– Добрый вам вечер, дорогие дети,– продолжал Палмер.– Я всегда предвкушаю, как вы встретите меня после работы. У вас это так хорошо выходит.

Мальчик и девочка замолчали, хихикнули и вскочили на ноги. Они повисли на Палмере, что называется, на двух уровнях. Том – у него на животе и на коленях. Джерри – на груди и на руках. В течение нескольких секунд Палмера толкали, тискали, пинали, крепко обнимали, ставили на колени, щекотали, наступали ему на ноги, щипали, бодали и даже царапали.

– Хватит!

Пока он с некоторым трудом выпутывался, Джерри критически осмотрела его:

– Опять эти темные штуки у тебя под глазами.

– Что значит «опять»? – спросил Палмер.

– Они у него всегда,– вставил Том.

– Только иногда,– возразила Джерри.– Иногда в конце дня.

– Длинный, тяжелый, изнурительный день,– объяснил Палмер,– за жарким, изнурительным столом.

– Умираю от голода,– заявил Том.

– Здравствуйте, мистер Умирающий,– начала Джерри.– Я рада…

– Хватит,– прервал ее Палмер.– Ты истрепала эту бедную несчастную шутку до ниточки. Выдай что-нибудь новенькое.

– Что одна стена говорит другой? – спросил Том.

– Встретимся на углу! – взвизгнула Джерри.

Палмер зажал ладонями уши.

– Джерри,– взмолился он,– потише!

– Что похоже на кокс,– спросила Джерри,– пахнет, как локс, и летает?

– Вымазанная коксом коробка с локсом в кабине самолета! – выкрикнул Том.

Палмер страдальчески закрыл глаза. Когда шум утих, он открыл глаза и спросил:

– Что такое локс?

Джерри пожала плечами:

– Какая-то рыба. Копченая.

– Нет,– заявил Том.– Локс – жидкий кислород. Его используют для ракетного топлива.

– Девочка в школе,– объяснила его сестра,– которая задала мне эту загадку, сказала, что локс – копченая рыба. Копченая семга.

– Она дура,– определил Том.

– В любом случае,– спросил Палмер,– что смешного в этой загадке?

Дети помолчали.

– Ты не понимаешь,– сказала наконец Джерри.

Палмер кивнул:

– Обед через десять минут.

Он спустился в холл, чтобы пройти в комнату Вуди. Остановившись у закрытой двери, он услышал резкую высокую нервную дробь барабана в сочетании с витиеватыми арабесками кларнета. Музыкальный вкус Вуди был отчетливо выражен. Оркестр, звуками которого он заполнял дом, по истинно новоорлеанской традиции использовал трубу вместо контрабаса. Палмер почувствовал, как у него где-то над левым глазом, внутри черепной коробки, начинается боль. Он постучал в дверь, подождал, постучал еще раз громче. Немного подождав, открыл дверь и увидел своего старшего сына склонившимся над письменным столом с логарифмической линейкой. Палмер подошел к проигрывателю и резким поворотом ручки убрал громкость.– Во имя всех святых, как ты можешь сосредоточиться на чем-либо? – спросил он. Вуди посмотрел на него отсутствующим взглядом:

– А, привет!

– Обед через десять минут. Уже через пять.

Вуди кивнул:

– Пап, что ты знаешь о процентах?

– Все.

Вуди недоверчиво смотрел на него:

– Ты понимаешь, о чем я говорю… проценты на займы и всякое такое.

– Я понимаю, о чем ты говоришь,– терпеливо уверил его Палмер.– Что ты хочешь знать?

– Я должен сделать сообщение на тему: «Продажа в рассрочку».

– Это по математике?

– Нет, общественные науки.

Палмер отодвинул с полдюжины пластинок и сел на кровать Вуди.

– Какой пример они тебе привели?

– Он не приводил,– пожаловался Вуди.– Я должен придумать сам.

– Давай.

Мальчик тяжело вздохнул, и на еголице появилось угрюмое выражение.

– Человек покупает машину, стоящую 3000 долларов,– начал он монотонно, нараспев, стараясь показать, как надоело ему все это.– Продает свою старую машину за 1000 долларов. Выплачивает оставшиеся две тысячи в два года. Этот заем – семипроцентный. Семь процентов от 2000-140 долларов. На два года. Значит, кроме 3000, машина будет стоить ему еще 280 долларов в процентах. Правильно?

– Да.

– Ладно, спасибо, пап.

– Какое отношение имеют цифры к общественным наукам?

Угрюмая мина на лице Вуди уступила выражению крайней скуки.

– Убей меня, не знаю!

– Зачем тебе надо было решать эту задачу? Чтобы доказать, что ты знаешь простую арифметику?

Мальчик пожал плечами:

– Удовлетворить старого Филмера, я думаю. Это его идея, а не моя.

Палмер хотел было ответить резко, но сдержался.

– Хорошо. Убери со своего лица эту скучающую мину и слушай.

– Ну.

– Когда ты занимаешь деньги и выплачиваешь их по месяцам,– продолжал Палмер,– что делается с основной суммой?

– С чем?

– С основной, первоначальной суммой, которую ты взял в долг. Она становится больше?

– Меньше.– Вуди нахмурился, и тут же его лицо просветлело.– Конечно, меньше.

– Правильно. Если ты пошел в банк за двухгодовым займом в 2000 долларов на покупку машины, ты подпишешь бумагу на 2280 долларов. Иными словами, они дадут тебе 2000 наличными, которые ты обязан выплатить, приплюсовав к ним полные два года процентов. Понимаешь?

– Конечно. Это ведь естественно.

– Разве? – резко спросил Палмер.– Подумай об этом. Ты будешь платить более 10 долларов каждый месяц в течение двух лет. С каждой выплатой ты сокращаешь основную сумму займа. Но проценты ты платишь по-прежнему с 2000, так, как было установлено с самого начала.

– И что же?

– Тебе не кажется это странным?

Мальчик опять пожал плечами:

– Такой порядок. Что же тут странного?

Палмер почувствовал, что головная боль усилилась. Он потер висок и продолжал:

– Давай предположим, что ты получаешь другой вид займа, подобно закладной, по которой ты платишь проценты за то, что в действительности должен. Первый месяц ты выплатишь с 2000 долларов. Но после года ежемесячных выплат ты останешься должен только 1000. Предположим, что каждый месяц, по мере того как сумма твоего долга уменьшается, ты платишь проценты только с оставшейся суммы. Как ты думаешь, сколько ты заплатишь за 2000 долларов при семипроцентном займе?

– 280. Я же сказал тебе.

– Нет. Ты заплатил бы около 70 долларов.

– Ты шутишь.

– Я серьезно.

Вуди долго смотрел на отца:

– Ты уверен, что прав?

Палмер встал.

– Да,– сказал он с ледяным спокойствием,– я уверен.

– Но тогда… в том, первом, случае ты платишь процентов в четыре раза больше.

– Ох! – Палмер с облегчением вздохнул.– Проблески.

– Думаешь, старый Филмер поверит всему этому?

– Проверь его.– Палмер пошел к двери.– Обед через одну минуту.

– Будь покоен,– пробормотал Вуди, снова занявшись логарифмической линейкой.

Палмер отправился вниз и заглянул на кухню к миссис Кейдж. Запах жареного бекона здесь был сильнее. Около 14 лет назад, когда родился Вуди, мать Эдис предложила «отдать» миссис Кейдж Палмерам. Миссис Кейдж была худой, костлявой вдовой с длинным лицом, на котором рот с опущенными углами, близко посаженные глаза и острый нос, казалось, постоянно издавали молчаливый болезненный стон. Ее рот и подбородок были как бы взяты в скобки глубоких вертикальных морщин, и, когда миссис Кейдж разговаривала, нижняя часть ее лица двигалась вверх и вниз, как подвешенная челюсть у куклы-чревовещательницы. Несмотря на все это – плюс ревматические суставы, приступы астмы и шишки на больших пальцах ног,– миссис Кейдж показала себя за эти долгие годы умелой и заслуживающей доверия экономкой, способной в случае необходимости, как, например, сейчас, выполнять и дополнительные обязанности – на кухне, по крайней мере до тех пор, пока Эдис не найдет кухарку.

– Десять минут назад,– сказал Палмер,– я должен был передать вам, что обед через десять минут.

– Все в порядке,– отозвалась миссис Кейдж,– пошлите сюда Джерри помочь мне, и мы готовы, мистер Палмер.

– Хорошо.

Палмер вернулся в комнату Джерри еще раз взглянуть на своих младших детей.

– Давай, давай,– говорила Джерри,– но я никогда больше, за всю мою жизнь, не заговорю с тобой.

– Испугался,– отпарировал Том.– Смотри, я весь дрожу от страха.

– Еще испугаешься! Так испугаешься, если я…

– Все еще ссоритесь? – прервал Палмер.– Джерри, помоги миссис Кейдж. Том, покажи руки.

Мальчик протянул их ладонями вниз.– Они чистые.

– Поверни ладони вверх.

– Они чистые,– настаивал он.

– Настоящая Вшивая Мери,– пробормотала Джерри.

После долгого молчания Том тяжело вздохнул и пошел в ванную комнату в дальнем конце холла. Палмер мгновение наблюдал за ним, отметив, что для сына худощавых родителей ягодицы у него толстоваты.

Палмер отправился на второй этаж в семейную столовую. Включив свет, он увидел, что стол уже накрыт. Безуспешно попытался зажечь свечи карманной зажигалкой, потом сделал это спичками, найдя их в ящике буфета. Окинув взглядом стол, Палмер решил уменьшить верхний свет и перевел движок стенного реостата на несколько делений вниз. Стоя в полутьме, он некоторое время наблюдал удивительную игру красок на картине Шана на противоположной стене комнаты. Потом снова перевел движок реостата вверх и в резкой вспышке света увидел картину так, как привык ее видеть: двое мужчин сидят за скудным столом, крепко зажав в руках ложки и с какой-то тупой беспомощностью уставившись в тарелки перед собой. Рассматривая картину теперь уже более пристально, Палмер снова убавил свет. Беспомощность на лицах людей, казалось, сменилась яростным озлоблением. Странно. Он взглянул на противоположную стену, над небольшим камином из нестандартных старых кирпичей, и стал рассматривать лицо мужчины на картине Буфэ. Этот тоже сидел за деревянным непокрытым столом, и перед ним, прямо на столе, лежала полуобглоданная рыба. В полутьме на его лице не было ничего, кроме глубоких, мрачных, голодных глаз. Палмер включил свет и увидел, что в лице человека ничего не изменилось. Никто так и не узнает, съел ли он рыбу сам или же смотрит на остатки чужого обеда.

Рядом с камином висел маленький ранний Брак – натюрморт из сыра, двух яблок, ножа и бутылки вина. Палмер немедленно убавил свет и заметил, что из всех предметов остался виден только нож. Удивительно. Может быть, ему удалось раскрыть какое-то новое свойство картин, размышлял он. Знали ли об этом сами художники? Он услышал, как Джерри и миссис Кейдж гремят посудой в соседней комнате.

Оставив верхний свет приглушенным, он вышел на лестничную площадку и посмотрел вниз, на два изгибающихся пролета лестницы, ведущей к входному вестибюлю. Ступеньки 180 на 25 сантиметров каждая, были сделаны из некрашеных дубовых досок более 7 сантиметров толщиной. Дерево матово просвечивало сквозь пластик, сплошь затягивающий ступеньки. Они были с пустыми подъемами, то есть как бы висели в воздухе, и Палмер попытался представить себе, как будет себя чувствовать пьяный человек, поднимаясь по этим с виду ненадежным ступенькам поздно ночью в темноте.

Думая об этом, он начал спускаться по лестнице, держась одной рукой за перила. У него появилось именно то чувство, которое он предвидел. Осторожно ставя одну ногу и нащупывая другой ступеньку, прежде чем доверить ей свой вес, Палмер испытывал такое ощущение, будто он идет по воздуху. Он добрался до низа и повернулся туда, где, как он помнил, должен был находиться главный рубильник. Прищурившись, он стал разглядывать выключатели и обнаружил наконец один под названием «Лестничная клетка». Нажал кнопку. Свет скрытых на потолке второго этажа ламп превратил лестницу в скульптуру модерн. Палмер улыбнулся, разглядывая ее. Драматическая. Эффектная. Поразительная. Да.

Он повернулся к контрольному щиту и передвинул указатель диска на главную гостиную. Мягкий отраженный свет заполнил пространство. Это была единственная комната, которая сначала не понравилась ему, правда лишь потому, что она была чересчур велика. Весь нижний этаж дома, около 7,5 метра на 18, был в основном отдан под гостиную и маленькие подсобные помещения. Сравнительно небольшое фойе отнимало один угол гостиной. Лестница также занимала часть ее площади, но по плану лестница и была задумана как архитектурная деталь самой комнаты. В дальнем конце нижнего этажа, по всей ширине дома было расположено несколько маленьких помещений: винный чуланчик, ванная, подсобная кухня, соединенная лифтом для подачи блюд с основной кухней наверху. Под собственно гостиную оставалось около 7,5 метра на 15 с потолком высотой 7,5 метра и дубовым полом, выложенным нестандартным паркетом, передняя сплошь стеклянная стена была не занавешена. Алюминиевый переплет разделял ее на прямоугольники, сквозь которые был виден бетонно-ажурный фасад. Вечером прохожие имели возможность – и, кстати, использовали ее – заглядывать в гостиную через просветы фасада. Когда фасад задрапируется плющом и будет посажен кустарник, решил Палмер, тогда уменьшится впечатление аквариума с золотой рыбкой. Но до этого, подумал он, прохожие могут научиться влезать по фасаду. Или может быть, не пользоваться комнатой по вечерам? На задней длинной стене, как ему казалось сейчас, когда он стоял у лестницы, главной деталью был камин – современное усовершенствование колониального очага, но такой огромный, что в нем могли поместиться во весь рост несколько человек. В самом центре камина помещалась простая черная чугунная подставка для дров и решетка шириной около двух метров. На решетке лежало несколько поленьев, рядом с ними каминные принадлежности и черная железная зажигалка экзотического вида.

– Эта черная штука опасна,– говорил он Эдис.

– Ею пользуются больше ста лет.

– Этой, что у нас?

– Да.

– Разве ничего поновее не изобретено?

Теперь, изучая комнату, Палмер опять чуть не забыл обратить внимание на ее краски. Пол красивый, решил он, разделяя склонность Эдис к нелакированному дубу. Стены и камин были белые. Двери в маленькие задние комнаты были черные, так же как каминные принадлежности. И действительно, заметил он, еще раз изучив комнату, картины несколько спасали положение. Каждая из них была расположена под своей собственной лампой, что смягчало белизну стен и усиливало яркость масляных красок. Но все остальное никак не улучшало вид комнаты. Низкие стулья и диваны были обиты тканью, похожей на черно-белую древесную кору. Несколько зеленых растений стояло в белых и черных деревянных передвижных кадках на колесиках.

Когда как бы невзначай и очень спокойно он сказал Эдис о невыразительности красок, она приняла его замечание за комплимент.– Конечно,– ответила она,– так и было задумано, чтобы находящиеся в комнате люди украшали ее.

– Ты имеешь в виду женщин?

– Возможно,– сказала она,– я смогу достать несколько небольших одноцветных ковров.

Палмер слышал, как семья собирается наверху за обеденным столом. Он вернулся к контрольному щиту, выключил свет и поднялся теперь уже по невидимым ступенькам.

То же самое чувство обособленности, какое он испытал в машине по дороге домой, охватило его и теперь, когда он на секунду задержался посреди длинного, изгибающегося пролета лестницы. Он прислушался к коротким репликам, которыми обменивалась Эдис с миссис Кейдж, слыша, собственно, только голоса, а не слова. И в это время Палмер неожиданно отметил в душе другое ощущение, почти такое же сильное, как и чувство обособленности.

Сначала он не мог подыскать ему названия. Оно было как-то связано с обособленностью, и все же это было нечто иное. Довольно-таки сильное чувство, делающее уединение приятным, даже волнующим.

Потом он понял. В течение всех этих месяцев в Нью-Йорке он вел, так сказать, беспочвенное гостиничное существование. Все изменилось и стало прочным после их переезда в этот дом. Теперь он опять играл свою обычную роль – отца семейства в своем собственном доме; хозяин дома, даже если только в юридическом смысле этого слова, мужчина, обремененный ответственностью и собственностью.

Эта роль – по крайней мере так, как он исполнял ее в Чикаго,– предполагала и кое-что другое: помощь по дому, постоянный, пусть даже неосознанный контроль за ведением домашних дел, указания миссис Кейдж и детям.

Иными словами, решил Палмер, теперь он полностью восстановлен в качестве pater familias[23]. Но существование Вирджинии Клэри придавало всему этому как бы дополнительный аспект.

Впервые Палмер увидел, какова была, в сущности, эта роль. И он понял теперь, что это были две роли. Он, как актер, вел двойную жизнь. И пока есть два Палмера, которых надо играть, ни один из них не настоящий. Вся жизнь целиком стала вымыслом.

Палмер криво улыбнулся в темноте. Теперь он разобрался в обоих ощущениях. Обособленность была, как у актера. И тесно связанным с обособленностью было сознание того, что на тебя смотрят.

Отец семейства. Любовник. Не всякий может одновременно справиться с такими ролями, подумал он. Не всякий мог бы играть и мужчину и юношу. Неожиданно ему пришло в голову: а вообще кто-нибудь когда-нибудь мог?

– Вудс, дорогой.

– Иду.

Он стал подниматься наверх, сначала медленно, неуверенно, по невидимым в темноте ступенькам, там, где стало светлее, ускорил шаги. Остановился у входа в столовую. Эдис включила полный свет. Комната выглядела ослепительной, а лица детей симпатичными и почти чистыми.

– Занавес поднят!

Глава тридцать седьмая

К тому времени, когда поезд отошел от Сто двадцать пятой улицы Манхэттена и загромыхал к северу, направляясь в Олбани, все места в салон-вагоне уже были заняты. Но Палмер был одним из немногих пассажиров, кто заранее заказал себе место. Остальные постепенно заполняли вагон с той нарочитой незаинтересованностью, которую Палмер очень часто замечал у людей в поездах или на океанских лайнерах, особенно в первый день путешествия. С этаким подчеркнутым безразличием входили они в салон-вагон, по-видимому надеясь, что подлинная причина их появления вполне замаскирована демонстративно небрежной манерой: «Раз уж мы оказались здесь, почему бы нам не пропустить по рюмочке».

Палмер маленькими глотками тянул виски и поверх стакана наблюдал за своими попутчиками. Совершенно очевидно, решил он, что, в сущности, мало кому из них была так уж необходима выпивка. В самолетах другое дело: алкоголь – хорошее успокоительное средство для нервных путешественников. Но салон-вагон, отметил Палмер, привлекал пассажиров возможностью побеседовать друг с другом и хотя бы относительной свободой передвижения, которой они были лишены на своих сидячих местах в купе. Имея в перспективе четыре часа ничегонеделания, подумал Палмер, американцы предпочтут почти любое занятие сидению на одном месте.

Потому что, продолжал он рассуждать про себя, когда неподвижно сидишь на одном месте, невольно отключаешься от окружающего и остаешься наедине с самим собой. То есть обнаруживаешь, что начал думать.

Продолжая потягивать виски, Палмер усмехнулся. Чего-чего, а размышлений американцы привыкли избегать. Это громогласно подтверждали киоски железнодорожных станций и аэродромов. Тонны бумаги и яркой типографской краски были израсходованы на журналы и книги в мягких обложках – все эти расхитители времени, которые гарантировали заполнение утомительных часов бездействия, смертельно долгих часов, когда в дверь твоего сознания стучатся непрошеные мысли.

Палмер повернулся в кресле, чтобы взглянуть в окно. Быстро угасали последние лучи зимнего солнца. Еще мгновение ландшафт оставался отчетливо броским – ярко-желтые, резко черные краски и слабая розовая дымка. Потом небо на западе стало таким же темным, как и над головой. Контрасты исчезли. Ночь выровняла холмистый пейзаж, и там, где только что были тени домов и перекрестки, вспыхнули яркие искры огней.

Палмер легонько вздохнул – он рассчитывал еще на несколько минут заката. Кто-то ему рассказывал – Вирджиния? – о красоте дороги в долине Гудзона. А сейчас выходило, что до Олбани эта дорога не покажет ему ничего, кроме отдельных кусочков сельского ночного ландшафта. Он закрыл глаза и в конце концов задремал.

На древней станции города Олбани негр-шофер в темно-синей форме дотронулся до околыша фуражки:

– Мистер Палмер, сэр?

Палмер отдал ему свой единственный чемодан и прошел за шофером вдоль окутанной дымом открытой платформы и потом один пролет вниз по бетонным ступенькам, провонявшим мочой. У обочины тротуара стоял длинный серый «флитвуд». Шофер открыл Палмеру дверцу машины. Внутри было неприятно жарко.

– Мистер Бернс предложил ехать прямо к клубу «Форт Орандж», сэр,– сказал шофер, включая скорость.

Пока «флитвуд» катил вдоль широкой авеню, Палмер делал все возможное, чтобы не поддаться снова раздражению, которое выбило его сегодня днем из колеи после международного звонка Бернса. У Палмера уже был куплен билет на завтрашний самолет в Сиракузы и обратно. Вместо этого Бернс настоятельно посоветовал ему выехать на день раньше и провести какое-то время вместе с ним в Олбани. Он сказал, что на следующий день отвезет Палмера в Сиракузы на своей машине, а потом привезет назад в Олбани еще на несколько совещаний.

Поскольку, решил сейчас Палмер, он не имеет никакого понятия, почему Бернс предложил изменение в программе, то и не ему склонять эту идею. Впрочем, у него было некоторое нежелание уезжать из Нью-Йорка на день раньше. Было ли это, спросил себя сейчас Палмер, нежеланием потерять вечер с Вирджинией?

Или же он был недоволен тем, что теперь вернется в Нью-Йорк лишь накануне рождества и ему едва хватит времени сыграть свою роль в семейных торжествах.

А может быть, раздумывал он, пока большая машина разворачивалась и подъезжала к противоположной стороне улицы, просто я терпеть не могу говорить Бернсу «да»,

Клуб «Форт Орандж» – несколько этажей асимметричной темной массы в стиле старой готической архитектуры – светился в ночной тьме всеми своими окнами. Палмер вслед за шофером вошел в здание и остановился в просторном фойе, не зная, что делать дальше. Навстречу ему из-за конторки в углу поднялся пожилой клерк.

– Вас ожидают, мистер Палмер,– произнес он высоким надтреснутым голосом.

Палмер дал шоферу на чай и отпустил его.

– Я полагаю, мистер Бернс заказал комнату?

– Да, мистер Палмер, 26,– ответил портье.– Я отнесу ваш чемодан наверх, если желаете. Мистер Бернс ожидает вас в комнате отдыха.

Палмер повернулся и стал подниматься по лестнице.– Передайте ему, что я приехал,– сказал он, сдерживая улыбку.

– Сейчас, сэр.– Служащий побежал за чемоданом, но вдруг остановился. Переминаясь с ноги на ногу, он никак не мог решить, что надо сделать в первую очередь: взять чемодан или сообщить Бернсу.– Сию минуту, сэр,– повторял он.– Сию минуту.

Пройдя примерно полпути наверх по широкой лестнице, Палмер обернулся и придал лицу максимально недовольное выражение, дабы портье смог снизу увидеть его хмурую мину. Тот заметил ее и бросился вверх по лестнице, чтобы проводить в номер.

– Могу я передать мистеру Бернсу, что вы сейчас спуститесь? – спросил портье, открыв комнату и поставив чемодан Палмера на место.

– Просто сообщите ему, что я приехал.

Портье ушел. Палмер постоял посреди комнаты, с недоумением спрашивая себя, почему бы ему не иметь номер, меблированный в современном стиле в «Де Витт Клинтон», в «Тен Эйк» или вообще в любом из отелей деловой части города. Конечно, было очень похоже на Бернса поселиться здесь в клубе, потому что сюда часто наведываются политические деятели и останавливаются лица, занимающие высокие посты. Но почему, спросил себя Палмер, лица, занимающие высокие посты, должны испытывать те же неудобства, что и политиканы?

Хотя комната была довольно большая, она казалась тесной от изобилия громоздкой мебели, в большинстве своем мореного дуба с темной кожаной обивкой. Между широкими медными спинками кровати лежал пухлый матрац. По всей вероятности, настоящая перина, с отвращением подумал Палмер. Спать в такой постели – все равно что в чреве гигантского ископаемого.

Палмер осмотрел ванную комнату и обнаружил, что она почти такая же большая, как и спальня. Ее оборудование было массивным, но обладало некой слоновой элегантностью, делавшей почти незаметными и треснувший фарфор, и потускневшие водопроводные краны. Палмер отметил, что здесь можно принять ванну, но не душ. Вернувшись в спальню, он снял пальто, пиджак, рубашку. Он умывался, когда услышал стук в дверь номера.

– Войдите.

– Вуди, деточка?

Палмер вытер лицо и вышел поздороваться с Бернсом. Мужчины постояли, не говоря ни слова. Палмер – в брюках и нижней рубашке с растрепанными волосами, Бернс – в одном из своих итальянских костюмов узкого покроя, в белоснежной рубашке на подкладке и галстуке с серебряной вышивкой; его желтые волосы были расчесаны щеткой до матового блеска. В обеих руках он держал по полному стакану. Когда он протягивал один из них Палмеру, блеснула запонка на рукаве его рубашки.

– Привет, старик!

Палмер взял стакан, молча поднял его и начал пить маленькими глотками.– Посиди, пока я буду одеваться.– Отставил стакан и стал рыться в чемодане в поисках чистой рубашки. Найдя ее, заметил, что миссис Кейдж – в который уж раз – загладила складку на одном из уголков воротничка.

– Ву-у-ди! – с чувством протянул Бернс, дав слову несколько секунд повисеть в воздухе.– Вуди, лапочка! У тебя ужасно огорченный вид, дорогой. Хорошо доехал?

Палмер покачал головой:

– Я предпочел бы полететь в Сиракузы завтра днем и вечером вернуться домой. Что тут за пожар?

Бернс вздохнул и сел в огромное кожаное кресло, которое немедленно поглотило его.

Надевая рубашку и разглядывая Бернса, Палмер заметил, что он выглядит очень утомленным.

– Неважнецкий вид, а? – спросил тот, по-актерски мгновенно уловив реакцию зрителя.– Я тут вращался и изощрялся ради тебя, Вуди, дорогой. Я царапался и цапался за ЮБТК. Последние восемь дней я спал в среднем по три-четыре часа. То есть, если вообще ложился.

– Сожалею,– сказал Палмер, заправляя рубашку в брюки.– Но повторяю, почему мне нужно было так спешить сюда?

Бернс посмотрел на него прищурясь:

– Ты чем-то недоволен, дорогуша?

– Нет, просто любопытствую.

– У тебя такой тон, будто ты на меня злишься.

– Нет,– соврал Палмер.– После поезда я не отличаюсь обаянием. Особенно когда мне не совсем ясно, зачем я ехал.

– По многим причинам,– ответил Бернс.– Твое физическое присутствие здесь почти так же важно, как и любая из остальных причин.

– Показаться в обществе нужных людей. Эта причина?

– Лишь отчасти, Вуди. Мы спустимся в комнату отдыха и поболтаем с некоторыми руководителями демократической партии. Это произведет хорошее впечатление. Потом мы поедем на сборище, которое организует в «Тен Эйк» одна из шишек республиканской партии. Но это только часть дела. Ты нужен мне здесь, чтобы подкрепить то, что я всю неделю продавал этим деятелям.

– Не думаю, чтобы этих деятелей оказалось тут много накануне рождества.

– Они разъезжаются завтра. Поэтому я и настаивал на твоем срочном приезде. Сегодня последний вечер для подобных мероприятий. А после окончания каникул, тошно подумать, начнется сессия. Так что сегодня или никогда.

Палмер вытащил из чемодана новый галстук и посмотрел на себя в длинное тусклое гардеробное зеркало.

– Чем же ты забавлялся здесь?

– Мечтаниями. Чем еще я могу заниматься?

– Что за мечтания?

Бернс пожал плечами. Палмер поймал это движение в зеркале и мгновение смотрел не на свое отражение, а на Бернса.

– Что-нибудь конкретное?

– Некоторые местные ребята могут быть нам полезны – юристы в основном. Я разъяснил им, что для их клиентов, которым нужны займы, сберегательные банки не могут сделать ни черта. Только коммерческие банки могут им помочь.

– Ты давал какие-нибудь обязательства?

– Насчет голосования? Слишком рано.

– Я имею в виду займы.

– Насчет займов? Я? – Бернс повернул руки ладонями вверх. Сложил их и прижал к груди.– За кого ты меня принимаешь – за дурака какого-нибудь, что ли?

– Просто спросил.

– Вуди!..– И опять слово, казалось, повисло над их головами.– Вуди, деточка,– продолжал Бернс,– ты, ей-богу, злишься на меня. Признайся.

Палмер скорчил зеркалу гримасу, сердясь на себя за то, что не сдержался и продемонстрировал Бернсу свое недоверие. Прежде чем ответить, он старательно завязал галстук.– Мак,– начал он,– я полностью доверяю твоему благоразумию. Я доверяю твоим суждениям, твоей политической проницательности, твоей преданности, твоей энергии. Единственная вещь, которой я не доверяю,– это твоей способности быть банкиром. Как банкир ты никуда не годился бы. Вот почему, когда ты сказал, что ведешь переговоры о деловых займах, я действительно удивился. Улыбка расколола узкое лицо Бернса, его тонкая нижняя губа оттопырилась от удовольствия.

– Я не банкир, нет. Верь мне, деточка, я это знаю. Но я и не дурак. Финансовые детали я оставляю тебе.

Палмер повернулся и посмотрел на него в упор.

– Поэтому я здесь? Чтобы говорить о займах?

Длинные худые руки Бернса рванулись к Палмеру ладонями вверх в красноречивом жесте отрицания.

– Никогда, Вуди, дорогой, я не поставлю тебя в такое положение. Подумай, кто поверил бы намекам Мака Бернса на займы? Но когда Мак Бернс и Вуди Палмер толкаются по Олбани вдвоем, тогда уже верят. Намеки могут так и не стать делом никогда, даже через миллионы лет, но им верят. Так я и сказал тебе, Вуди, я занимался мечтаниями.

– Как я и сказал тебе, Мак, именно поэтому ты никогда не станешь банкиром.

Бернс некоторое время молчал.

– Спасибо,– произнес он наконец.

– Ты не должен считать это комплиментом.

– Не за это. За исправление моей грамматической ошибки.

– Какой ошибки?

– Не притворяйся, Вуди. Я сказал: «Так я и сказал», ты поправил: «Как я и сказал». Как я и сказал, Вуди, я не дурак. И спасибо за намек.

– У меня этого и в мыслях не было. А теперь, кто на кого сердится?

Желтовато-карие глаза Бернса глядели невозмутимо, почти равнодушно. Потом в них появилась усмешка.

– Прости, старик,– сказал он,– Когда я буду знать тебя лучше, я объясню, что происходит со мной от подобных вещей,– он постучал себя в грудь.– Внутри.

Палмер разгладил галстук вдоль пуговиц рубашки и, придерживая его рукой, приколол изнутри булавкой с белым шариком на конце. Неожиданно ему пришло в голову: что, если бы не Вирджиния, а Бернс нашел булавку, которую он уронил тогда в его квартире? Он тряхнул головой, как бы переводя свои мысли на главный путь.

– Тем не менее у меня есть кое-какие сведения для тебя,– сказал он.

Выражение полного безразличия снова появилось на лице Бернса.

– Да? – Слово прозвучало плоско, без малейшей окраски.

– Биржевые сведения. Хочешь?

Бернс усмехнулся:

– В любое время, лапочка.

– Они, наверно, покажутся тебе забавными,– начал Палмер.– Может быть, «забавными» не то слово. Банальными. Я говорю об акциях ЮБТК.

Бернс рассмеялся:

– Вот это новость. Они поднимаются уже в течение месяцев.

– Но медленно.

– Ты предсказываешь большой скачок?

– Когда он начнется, акции ЮБТК за два дня поднимутся на 10 пунктов.

Брови Бернса медленно сдвинулись:

– Почему?

– Никаких комментариев. Просто сведения.

– Хорошо. Когда?

– Это – единственное, чего я не могу сказать определенно.

– Забавно, что ты не знаешь.

– Если бы я сам каким-то образом готовил этот скачок,– объяснил Палмер,– тогда я мог бы сообщить тебе «когда». Но от меня это не зависит. И ни от кого в ЮБТК.

Бернс подался в кресле вперед.

– Тогда от кого же?

Палмер пожал плечами. Он взял свой стакан, сел в кресло, через кровать от Бернса.

– За неизвестного благодетеля. Бернс автоматически поднял свой стакан, но выпить забыл.– Вуди, деточка, не разыгрывай меня. Откуда ты взял все это?

Палмер медленно выпил и, открыв чемодан, вытащил оттуда несколько папок.

– Списки сделок,– сказал он.– Начиная с 30 октября. Кто продавал. Кто покупал. Все здесь.

Бернс встал и медленно, широко обошел кровать. Палмер следил за ним. Бернс избрал самый длинный путь, видимо, стараясь не выдать своего неожиданного интереса к спискам.– Что же там такое? – спросил он.

– Кто продавал, кто покупал.

– Ну-ну. Но что это тебе говорит?

– Ничего.

– Совсем?

– Абсолютно ничего.

Бернс склонил голову набок.

– Ты разыгрываешь меня, Вуди?

– Он вернулся к своему креслу и опустился в него. Палмер заметил, что списки перестали его интересовать.

– У нас есть время для разговора? – спросил Палмер.

– Пять-десять минут.

– Ты помнишь большую битву, когда Роберт Р. Янг захватил контроль над «Нью-Йорк Сентрал?»

– Конечно. Кто не помнит?

– Мой отец был довольно-таки крупным акционером, частным, а не как представитель банка. Будучи преданным администрации Уайта, он был абсолютно уверен, что Янг не сможет забрать у них «Сентрал». Когда началась большая открытая баталия, он следил за каждым ударом, и, даже когда она закончилась победой Янга, мой отец все еще не мог этому поверить.

– Но это было, в самом деле, удивительно.

– Несмотря на весь свой опыт, отец не имел представления, как в наши дни достигается победа в битве на высшем уровне, за руководство. Он думал, что шум и драка свидетельствовали лишь о крупной заявке Янга на покупку акций.

– А разве было не так? – спросил Бернс.

Палмер улыбнулся, потягивая напиток.

– Мы никогда не узнаем наверняка. Видишь ли, в наши дни к тому времени, когда начинается открытая битва, остается только шум – все остальное уже позади. До того как битва становится гласной, она ведется в глубине, во тьме и в тайне. Те, кому принадлежит власть в компании, спокойно занимаются своим делом, совершенно не замечая назревающей битвы. Время от времени до них доносится какой-то шум. Это, конечно, инакомыслящие держатели акций. Вечно они шумят. Но руководство не замечает действительного положения вещей. Очень осторожно, небольшими порциями акции скупаются везде, где только возможно. Сто здесь, пятьсот там. Тысячу – сегодня и тысячу – завтра. Все это представляется нормальной активностью. То есть выглядит так, как задумано.

Бернс покачал головой:

– При таком темпе у кого-то вся жизнь уйдет на захват контроля.

– Иногда скрытые маневры длятся годами. Их нельзя ускорять. Слишком большая активность вызвала бы подозрения.

– Ясно.– Бернс взглянул на часы.

– Если мы должны бежать,– сказал Палмер,– я могу закончить свой рассказ когда-нибудь в другое время.

– Нет, нет. Продолжай.

– Я тебе не надоедаю?

– Я постигаю высший класс интриганства, Вуди.

– Могу держать пари, что постигаешь.– Палмер отпил немного виски.– Ну, ладно. Терпеливую скупку акций нельзя ускорять и по другой причине: это может вызвать резкий скачок цен на бирже. Он нежелателен. Приведет к тому, что вся операция станет слишком дорогой раньше срока. Залог успеха в том, чтобы цена держалась более или менее на своем обычном уровне, опускаясь или поднимаясь лишь на несколько пунктов. Тогда, откинув забрало, вы предлагаете десять пунктов премии любому, кто продаст вам крупный пакет акций. Вы уже скупили все, что смогли, по рыночной цене. Теперь подготовительный период окончен, и вы начинаете скупать по 5000 акций. Насколько я помню, такая техника уже срабатывала несколько раз. Но бывало, она и проваливалась, если кто-нибудь проявлял неосторожность. Или если цена поднималась слишком быстро. Или администрация банка догадывалась о том, что происходит. Или у стремящейся к власти группы иссякали деньги.

Бернс, на его узком лице полное безразличие, смотрел куда-то в пространство. Палмер молчал уже почти целую минуту, когда Бернс неожиданно сообразил, что рассказ окончен. Он быстро поднял глаза, взял свой стакан и сосредоточенно и деловито начал пить виски маленькими глотками. Потом встал и подошел к зеркалу шкафа. Постоял там, разглядывая себя, и потрогал один из темных мешков под глазами. Хмурясь, он взглянул на свои светлые волосы и пригладил их ладонью. Секунду спустя пошел в ванную комнату. Палмер услышал шум струи, льющейся из крана. Потом все стихло. Бернс вернулся с полным стаканом воды. Остановился и стал неторопливо пить. Его желтые глаза медленно двигались вдоль ряда гравюр на стене. Он вздохнул.

– Давай посмотрим, правильно ли я тебя понял,– наконец произнес он.

– Пожалуйста.

– Ты говоришь, что кто-то намеревается вытеснить администрацию Бэркхардта? Поэтому цена на акции растет? И именно поэтому она подскочит на 10 пунктов в один из ближайших дней?

– Правильно. Если все пойдет хорошо у нашего тайного претендента.

Бернс показал на списки, лежащие на коленях Палмера.

– Ты не можешь догадаться, кто он?

– Ну, разве это не было бы проявлением глупости с его стороны, если бы я мог? Здесь имена, о которых никто никогда не слышал. Эти люди разбросаны почти по всем Соединенным Штатам. И ты можешь быть уверен, что все это доверенные неизвестных корпораций, вкладчики-пенсионеры, небольшие частные фонды и страховые компании, двоюродные братья, племянники, незамужние тетки, секретари и бог знает кто еще.

– Как они заставили этих людей покупать?

– Это самое легкое. Стремящаяся к власти группа гарантирует, что акции поднимутся в цене. Так и должно быть по самому характеру операции. Эта группа не будет выкупать назад акции у разрозненных держателей. Просто ей надо иметь молчаливых вкладчиков, поддерживающих ее стремление к власти.

– Я это понимаю,– уверил его Бернс.– Что я пока еще не усек, Вуди, это почему кто-то хочет захватить контроль над ЮБТК? Кому это нужно? И главное, у кого найдется столько денег, чтобы завладеть контрольным пакетом?

– Имея шанс на победу, деньги всегда можно найти.

Бернс медленно покачал головой.– Плохо дело,– пробормотал он.– Плохо.

– Какая его часть. Мак? Что кто-то пытается это сделать… или же то, что я слишком скоро докопался до сути?

Бернс уставился на него:

– Что ты хочешь этим сказать?

– Я и сам не уверен. Может быть, ничего. Может быть, просто выстрел наугад.

Бернс долго не отрывал от Палмера взгляда, настороженного, в упор. Наконец он отвел глаза в сторону.– Ну, ладно, я думаю, для денежных парней, вроде тебя, это все чепуха.

– Это никогда не чепуха, если случается с твоей собственной компанией.

– Да, пожалуй. Что же ты собираешься делать?

Палмер допил стакан и встал.

– Так случилось, что у меня нет акций ЮБТК. Я просто служащий. Это забота Бэркхардта.

– А он знает?

– О манипуляциях? Должен знать. Я сказал ему.

– А? – Бернс задумчиво наморщил лоб.– Ладно, старина, это не вносит изменений в нашу миссию здесь, сегодня вечером, не так ли? Мы все-таки должны ободрать еще несколько сберегательных банков.

– Что мы и сделаем.– Палмер надел пиджак и направился к двери.

– Конечно, если это не меняет положения,– осторожно добавил Бернс.

– А почему это должно менять? – Палмер остановился, чтобы взглянуть на него.– Одно к другому не имеет отношения. Он увидел, что Бернс медлит. Попытался прочесть что-нибудь на его замкнутом лице. Ведь он нарочно представил Бернсу положение на бирже как самостоятельный маневр. И ясно подчеркнул, что борьба за контроль над ЮБТК не имеет ничего общего с борьбой со сберегательными банками. В действительности, размышлял Палмер, оба маневра били в одну цель. Ведь простой скупкой акций нельзя добиться контроля над такой большой корпорацией, как ЮБТК. Бернс был прав в одном: не у каждого есть такие деньги.

Но в такой борьбе деньги не единственное оружие, подумал Палмер. Дискредитируя дирекцию банка, можно переменить большинство акционеров в свой лагерь. В конечном счете количество приобретенных акций не имело значения. Главное – на чью сторону встанут крупные акционеры. Если удастся изобразить Лэйна Бэркхардта шизофреником, лихорадочно сводящим счеты со сберегательными банками и обреченным в конечном счете на позорное поражение, тогда у тебя появится оружие более ценное, чем деньги.

– Пошли вниз заниматься политикой,– предложил наконец Палмер.

– Пошли.– Бернс усиленно разыскивал что-то в комнате. Он зашел в ванную, спустя мгновение вышел оттуда с недоумением на лице.– У тебя есть «клинексы», старина?

– Вряд ли.

– Я подхватил небольшой насморк, а у меня они кончились.

– В сигаретном ларьке должны продаваться маленькие пачки.

– Верно.– Бернс подошел к Палмеру, стоящему у двери.

Мягко улыбнулся ему. Какое-то мгновение его тигриные глаза смотрели ласково.

– Я был уверен, что у тебя-то есть «клинексы», Вуди, деточка.

– Почему у меня?

– Не знаю.– Улыбка медленно расширилась.– Просто у меня создалось впечатление, что ты ими часто пользуешься.

Бернс открыл дверь и вышел из комнаты.

Глава тридцать восьмая

Хотя Палмер и просил, чтобы на следующее утро его разбудили в 10 часов, он был еще в постели в одиннадцать. Дежурный позвонил ему в десять, и Палмер попросил задерживать все дальнейшие звонки. Еще час он спал урывками: что-то вроде нервного забытья с короткими, напряженными сновидениями, почти не отличающимися от реальности.

В одном из таких снов Палмер завтракал с Бэркхардтом. В середине их разговора Палмер поднял свою салфетку и обнаружил, что это тонкий листок «клинекса». Палмер проснулся, перевернулся на спину и лежал не двигаясь, пока сон опять не овладел им. Последний сон был самым длинным. В нем он пробирался сквозь обычную для обеденного времени толпу на Пятой авеню, все двигались в одном направлении, а он – в противоположном. Он очутился где-то южнее собора святого Патрика и севернее Публичной библиотеки, около бюро путешествий или конторы авиакомпании. В окне он увидел отражение женщины, остановившейся рядом с ним на улице. Он повернулся и радостно приветствовал ее. Они обнялись. У нее не было рук.

Палмер сразу же проснулся и попытался решить, к чему был сон о «клинексах». Воспоминание о безрукой женщине ему легко удалось подавить в себе. Думая о сне про «клинексы», в общем-то не нуждавшемся ни в каком объяснении, он в конце концов забыл другое сновидение.

На этот раз уже совершенно проснувшись, он сел в кровати и с удивлением подумал о своей странной сонливости. Бернс привез его назад в «Форт Орандж» в два часа ночи после скучного вечера в одном из отелей в деловой части города. Потом, уже в салоне клуба, собралась небольшая компания. Здесь Палмер немного выпил. Он вспомнил, что лег спать не позже трех часов ночи. Может быть, даже раньше.

Из всех событий прошедшего вечера лучше всего Палмер помнил вечеринку в отеле. Присутствовали почти одни мужчины – лишь немногие из них с женами – и еще несколько женщин. Палмер не слышал, чтобы эти женщины много говорили. Беседу вели преимущественно мужчины: старые, пожилые, худые, полные; мужчины с носовым произношением западных округов штата Нью-Йорк, почти таким же, как и у жителей Среднего Запада; ньюйоркцы с гортанными взрывными согласными и мягкими шипящими; тут были люди важные, влиятельные, люди, ищущие чем бы поживиться, и просто партийные политиканы.

Это публика не моего круга, подумал Палмер.

Обеспокоенный снобизмом этой мысли, он снова лег и попытался оправдать себя. Разве политиканы – настоящие люди? Не противоестественно ли уже само по себе то, что они берут деньги у соседей с целью представлять их пожелания в органах государственной власти? Или же ощущение фальши исходит от многочисленных хитроумных способов, посредством которых им удается предотвратить осуществление этих пожеланий? Не был ли это, спросил себя Палмер, особый род людей, решивших зарабатывать на жизнь, будучи избранными на те или иные должности в государственные учреждения. Он точно знал, что лишь человек определенного типа может стать классическим банковским служащим. Посвящение своей жизни банку было трусливым бегством от суровых испытаний действительности. Банковский служащий стоит всего на одну ступень выше обычного чиновника, который в свою очередь лишь чуть выше рядового военнослужащего мирного времени. Все купили постоянную обеспеченность, пожертвовав собственным достоинством. Все променяли рискованную погоню за мечтой на прочный комфорт жизни без неожиданностей.

Как бы ни объяснял политикан причину выбора своей карьеры, он был, в сущности, самым пустым из всех Luftmenschen[24]. Он имел дело с верой, доверием – самым хрупким товаром. Купля и продажа начинались с того, что он обещаниями покупал доверие своих избирателей. Его карьера строилась на вере в людей, с которыми он совершал свои сделки, на вере в их способность доверять, а также на их вере в его аналогичные способности. Не сделки, поправил себя Палмер. Как там их называл Мак Бернс? Контракты? Да. Слово, заимствованное из коммерции, дававшее плоть и кровь этому сомнительному обмену доверием. И над всей рыночной площадью, где производился этот товарообмен, довлела атмосфера общей веры в демократию. Эта вера, единственное определение которой было «слепая», заставляла людей снова и снова приходить на избирательные участки, несмотря на предательства, несмотря на разочарования. Усталые, но все еще не утерявшие надежд, они преодолевали мучительный путь возвращения к избирательным урнам мимо гниющих трупов старых обещаний, Палмер сел в постели и опустил ноги на пол. Полые медные трубки кровати приглушенно зазвенели, как тарелки. Ливанец? Палмер задумчиво посмотрел на глубокое кожаное кресло: интересно, свидетелем скольких предательств оно было? Палмер встал и подошел к окну. Почему он позволил Бэркхардту вытолкнуть его на одну арену с этими политиканствующими животными? Разве увлекательная работа – такой она ему была обещана – значила для него столько, чтобы переварить даже это? Почему он не отказался от должности, узнав, чего ждет от него Бэркхардт? Вместо этого он обрек себя на вечера вроде вчерашнего, среди типов, чуждых не только ему, но и всему роду человеческому, с их болтовней о контрактах, с их вечной торговлей верой, похожих на обезьян в клетке, обменивающихся блохами.

Конечно, сказал себе Палмер, глядя в окно, некоторые деятели оченьзанятны. Люди типа Калхэйна, например, с их необъятной властью привлекали к себе внимание, и с ними можно было вести дела. Но крохоборствующие ничтожества, с которыми он провел вчерашний вечер, защищая какие-то проданные им Бернсом вопросы доверия, эти ничтожества были скучные, в чем-то неуловимо нечистоплотные, не злонамеренные, не развращенные, и тем не менее именно они были могильщиками демократии, тупыми, ленивыми могильщиками.

Случайно ли это, с интересом подумал Палмер, что в течение последних лет многие ведущие политические фигуры не были профессиональными политиками. Правда, им был Трумэн. Но его в Белый дом поставила смерть. Рокфеллер и Кеннеди, несомненно, были охотниками за голосами. Но само их богатство – если ничто другое – не позволяло назвать их профессионалами, ведь профессиональные политические деятели зарабатывали этим себе на жизнь. Здесь уже был слабый проблеск надежды, что некоторые избиратели не хотят больше терпеть профессиональных политиканов в высших выборных органах.

Палмер резко повернулся и подошел к телефону.

– Мистера Бернса, пожалуйста. Где бы он ни был.

Дежурному администратору понадобилось почти пять минут, чтобы разыскать Бернса, который, вероятно, был где-то в городе.

– Вуди, деточка, уже проснулся?

– Мак, не надо везти меня в Сиракузы. Я возьму здесь машину напрокат и после сегодняшней речи полечу из Сиракуз прямо в Нью-Йорк.

– Дорогуша, для меня же это одно удовольствие. Мне будет приятно отвезти тебя.

– Нет необходимости. Здесь, в Олбани, я выполнил то, что ты от меня хотел.

– Зачем ты так говоришь?

– Я говорю искренне. Ты сможешь вернуться в Нью-Йорк сегодня, и я тоже. Иначе сегодня вечером нам придется ехать на машине обратно в Олбани и мы попадем в Нью-Йорк только завтра.

– Гм. Разумно. Но я хотел еще кое о чем поговорить с тобой.

– У нас будет сколько угодно времени после рождества.

– Не так много, как нам нужно. Множество болтающихся концов, которые надо связать. А ты будешь разъезжать по штату со своими речами.

– Мы найдем время встретиться.

Бернс помолчал.

– Послушай, дорогой, просто не представляю, как это выглядит: вице-президент ЮБТК ведет взятую напрокат развалину.

– Не болтай чепухи.

– Нет, правда, Вуди. По крайней мере разреши мне одолжить тебе мою машину и шофера. Он отвезет тебя в Сиракузы и вернется за мной в Олбани. Хочешь?

Палмер подумал. На номере машины Бернса он видел знак «8Z», показывающий, что и машина и шофер взяты напрокат. Может ли он спустить Бернсу этот обман?

– Мак,– наконец сказал он,– нанимать лимузин на эти лишние часы тебе будет стоить дороже, чем мне, если я сам поведу машину.– Палмер взвесил свои слова и решил, что нашел правильный тон в этом разговоре мужчины с мужчиной.

– А? – Бернс молчал всего лишь мгновение, потом беззаботно заметил: –Вуди, когда банкир советует мне экономить, я всегда слушаюсь.

– Вот и хорошо. Я поймаю тебя в Нью-Йорке в конце недели.

– Ладно, поддай им жару в Сиракузах.

Палмер позвонил в местную контору по прокату автомобилей, сообщил номер своей кредитной карточки и свой нью-йоркский адрес.

– Вы не хотели бы забронировать гостиницу в Сиракузах?

– В этом не будет необходимости,– заверил клерка Палмер.– Сегодня же вечером я лечу домой.

– В таком случае я могу забронировать для вас место в самолете.

– Да? Прекрасно. Что-нибудь около полуночи.

– Это будет рейс 53-й, без посадок до Нью-Йорка.

– Сколько потребуется времени, чтобы доехать до Сиракуз?

– Два часа.

– Гм. Лучше все-таки закажите комнату в отеле. У меня останется уйма времени.

– Машину сдадите в нашу контору при отеле. Они к тому времени приготовят вам билет на самолет.

Палмер повесил трубку. Он начал раздеваться, чтобы помыться и сменить костюм. При мысли, что в этой поездке он больше не увидит Мака Бернса, он даже слегка насвистывал, принимая ванну. Бернса всегда было трудно принимать в больших дозах. Но сейчас, когда Палмер подозревал, что он замешан в планах по захвату контроля над ЮБТК, Бернс стал почти невыносим.

Он довольно-таки хладнокровно отнесся к сообщению Палмера. За весь вечер ни разу не вспомнил о нем. Хотя, конечно, Палмер не пропустил мимо ушей его замечание о «клинексах». Перестав вытираться, Палмер задумчиво стоял на коврике в ванной. Что же все-таки означал этот намек о «клинексах»? В худшем случае он означал, что Бернс подозревает Палмера – в чем?

Так ли уж Бернс проницателен, чтобы задуматься над исчезновением большого количества «клинексов» и перебирать в уме все возможности, все ситуации, могущие вызвать повышенную потребность в бумажных салфетках.

Палмер уселся на край ванны и постарался поставить себя на место Бернса. Какие факты были у него о той ночи, когда Палмер и Вирджиния в первый раз пользовались его квартирой? Бернс знал, конечно, что оба они там были, по крайней мере какое-то время. Придя домой, он мог, в конце концов, заметить исчезновение «клинексов». Он мог также вспомнить, что ни у Палмера, ни у Вирджинии не было насморка. Почему тогда кто-нибудь из них или они оба потратили так много салфеток? Что-нибудь разлили? Тогда почему не воспользовались кухонным полотенцем, между прочим тоже бумажным?

Возможно ли, размышлял Палмер, даже для такого умного человека, как Бернс, мысленно вернуться назад во времени и предположить, что кто-то один или они оба приняли душ и, считая этот поступок предосудительным, вытирались поэтому бумажными салфетками, а не полотенцем?

Палмер решил, что это просто невозможно. Слишком много прорывов в цепи дедуктивного мышления. Он оделся и встал перед зеркалом платяного шкафа, завязывая галстук.

Конечно, думал он, если Бернс что-то заподозрил, он мог начать поиски других улик в своей квартире. Он обнаружил бы ничего не значащую улику выпивки. Он мог посмотреть на кровать и увидел бы ее гладко прибранной. Он, в конце концов, снял бы покрывало. Но если он был усталым и хотел спать, он, вероятнее всего, ничего бы не заметил.

Палмер взглянул на себя в зеркало. Человек в нем выглядел хмурым и обеспокоенным.

Палмер попытался улыбнуться. Удачно. Довел улыбку до ухмылки. Что бы там Бернс ни подозревал, доказательств у него нет. И как он не прореагировал на намеки Палмера насчет акций ЮБТК, так же и Палмер не прореагировал на намек о «клинексах». Атака была отбита.

Все еще ухмыляясь, Палмер уложил остатки вещей в маленький чемодан, быстро оглядел комнату и вышел.

Глава тридцать девятая

– Я хочу внести полную ясность,– говорил Палмер. Его голос, усиленный системой микрофонов и акустикой банкетного зала отеля, стал от этого более глубоким.– Сберегательные банки являются положительной силой в жизни семьи и общества. Никто не ставит это под сомнение. Но… и вы знаете, что я не для того проделал весь этот путь до Сиракуз, чтобы не привезти с собой своего «но».– Он помолчал в ожидании смешков. Но вместо смешков раздался дружный хохот, это было здорово! Ухмыляясь, он подождал, пока смех стихнет.

– Но,– продолжал он,– как ответственные граждане, бизнесмены нации, каковыми являются все собравшиеся здесь, вы смотрите на экономику Соединенных Штатов как на единое целое. Я уверен, мы все одинаково считаем, что любое явление, способствующее длительному ослаблению этой экономики – даже несмотря на небольшой радиус действия или сугубо местное значение,– является опасностью для всей нации в целом.

– Именно такую опасность, я беру на себя смелость это утверждать, сберегательные банки представляли, представляют и будут представлять во всевозрастающем масштабе для экономики страны. Разрешите мне более четко обрисовать свою позицию. Есть множество способов, с помощью которых американцы осуществляют свою бережливость. Сберегательные банки – один из этих способов. Я выступаю не против сбережения денег, а, скорее, против попыток сберегательных банков собрать все деньги в свои погреба.

– Подумайте, что происходит с долларом, положенным в сберегательные банки. Закон запрещает этим банкам делать вклады во что-либо, кроме государственных облигаций, очень ограниченного числа ценных бумаг и закладных. Между прочим, это и заставляет сберегательные банки держать значительное количество своих ресурсов в виде наличных. Разрешите мне подчеркнуть еще раз, что в подобном хранении нет ничего предосудительного. Если бы число сберегательных банков, держащих скромные суммы денег, было ограниченно, тогда их влияние на экономику было бы незаметно. Но…

Несколько минут спустя после начала речи Палмер сделал паузу и воспользовался возможностью посмотреть по сторонам. Банкетный зал был полон. Хороший признак.

После довольно веселого обеда слушатели были настроены благожелательно. Палмер продолжал расписывать их потенциальные доходы до тех пор, пока не почувствовал, что эти люди теперь на его стороне. Оставалось только убедить их, что, выступая против билля об отделениях сберегательных банков, ни ЮБТК, ни другие коммерческие банки не преследуют – избави бог! – никаких эгоистических целей.

– Будь я одним из карнавальных уличных торговцев,– продолжал Палмер,– я бы использовал эту трибуну, держа в руках бутылку со змеиным ядом и гарантируя, что он выращивает волосы на бильярдном шаре.– Немного смеха, совсем немного.

– К сожалению, джентльмены, мне нечего продавать. В Сиракузах мой банк не занимается бизнесом, если не считать косвенных операций через ваши прекрасные местные банки. Мы и мечтать не смеем о том, чтобы переманить кого-нибудь из ваших ребят в Нью-Йорк.– Снова смех. Немного больше.

– Я не могу говорить от имени ваших местных коммерческих банков,– продолжал он,– но я абсолютно уверен, что они держат в своих руках все дела, которыми могут заниматься. Сиракузы – это процветающая, растущая община. Здесь широкое поле деятельности для многих банков. Вы предоставляете свои собственные деловые займы, кредитуете кого-то, собираете кредитные информации, управляете фондами, предоставляете займы на покупку машин, а равным образом и все прочие услуги, какие только могут предложить коммерческие банки.

– Но я прошу вас посмотреть не только на экономику Сиракуз. Я прошу вас рассмотреть…

Закончив речь, Палмер сошел с трибуны и прислушался к аплодисментам. Он еще не так много выступал с речами, чтобы обладать способностью разбираться в аплодисментах. Но они звучали достаточно громко и длились почти целую минуту. Он повернулся к председателю, чтобы принять формальное рукопожатие. Дальше был эпилог.

Позже, покинув сцену через боковую дверь, Палмер посмотрел на часы. Последние 15 минут ему очень хотелось проверить время, но он знал, что на аудиторию это произведет плохое впечатление. Теперь он увидел, что было 11 часов. До самолета оставался один час. В фойе отеля он принял поздравления еще нескольких членов комитета, двух местных коммерческих банкиров и пожилого человека, который заявил, что знал отца Палмера. Потом Палмер поднялся в свою комнату, которую взял для того, чтобы поспать днем. Он поднял телефонную трубку.

– Не можете ли вы сказать, когда уходит машина на аэропорт?

– В 11.15. Одну минутку, пожалуйста.

Трубка замолчала. Палмер нетерпеливо ждал.

– Мистер Палмер,– снова заговорила телефонистка,– вам кто-то звонил, пока вы были в банкетном зале.– Она дала ему местный номер телефона, но не знала имени звонившего. Палмер повесил трубку, нахмурился, потом застегнул молнию чемодана, взял пальто и вышел из комнаты. Кто бы ни звонил ему, подождет, когда он в следующий раз приедет в Сиракузы.

Палмер сошел вниз и направился к боковой двери, где голубой неоновый знак указывал стоянку машин авиакомпании. Несколько человек, выглядевших такими же усталыми, как, вероятно, и он сам, стояли и сидели около двери. Мимо прошел посыльный, бормоча на ходу:

– Мистер Мармер, мистер Мармер.

Палмер остановился:

– Палмер?

Посыльный медленно кивнул.

– Пожалуйста, возьмите вон ту телефонную трубку.

– Он немного подождал.– Спасибо, мистер Мармер.

Палмер удивленно моргнул, потом нашел в кармане 25 центов, отдал их рассыльному и поднял трубку.

– Говорит мистер Марм… Палмер.

– Одну минуту, пожалуйста.

В трубке что-то щелкнуло.

– Добрый вечер, мистер Палмер,– сказала Вирджиния Клэри.– Говорит Коммерческое банкирское братство по вязанию и плетению кружев, Сиракузское отделение.

– И это ты звонила раньше?

– Правильно, я думала, что ты…

– Что ты делаешь в?..

– …возможно, захочешь посмотреть какие-нибудь сиракузские зрелища, раз уж ты…

– Черт возьми,– сказал он.

– Я рада, что ты не в аэропорту,– продолжала она,– было бы ужасно вызывать тебя там по радио.

– Это верно. А может быть, и нет.

– Вместо машины авиакомпании,– предложила она,– лучше взять такси.

– Потому что это дороже? Способ держать деньги в постоянном обращении?

– Потому что,– сказала она,– такси может довезти тебя до перекрестка Хилл-авеню и Вестерн-хайвей. Это, гм, номер семь.

– Номер семь чего?

– Увидишь.

– У меня такое чувство, что из-за этого я могу опоздать на самолет.

– Ты можешь сделать еще множество других вещей, включая и эту.

– М-м. Мы, рабы привычек, терпеть не можем, когда меняются наши планы.– Связь прервалась.– Алло? Алло? – Палмер оглянулся и посмотрел, не наблюдает ли кто за ним. Увидя себя в безопасности, он мягко положил трубку, поднял чемодан и пересек фойе, направляясь к главному выходу.

– Такси, пожалуйста,– сказал он швейцару.

Перекресток Хилл и Вестерн был в нескольких километрах от Сиракуз, окруженный небольшими группами деревьев и одинокими домиками. Когда такси остановилось, Палмер увидел длинное низкое главное здание роскошного отеля. Оно выглядело как очень шикарный пансионат для лыжников – красноватого дерева двери, гранит и кирпич.

– Номер семь,– сказал он шоферу.

Такси повернуло на изогнутую внутреннюю дорогу, идущую вдоль полукруга обособленных коттеджей. Каждый – маленькая копия главного здания. Теперь Палмер заметил, что коттеджи построены вокруг небольшого искусственного, еще не замерзшего озера. Некоторые сосны, посаженные по берегу озера, были украшены рождественскими огнями. Хотя номер семь, как и все другие, выходил на озеро большими окнами-дверями, света внутри не было видно.

– Номер семь,– объявил шофер. Он принял пятидолларовую бумажку и протянул доллар мелочью сдачи. Палмер кивнул, чтобы тот оставил сдачу себе.

– Не надо. Желаю хорошо повеселиться.

Шофер включил скорость, дал газ, и машина помчалась в город.

Палмер подошел к двери седьмого номера и постучал два раза.

– Открыто.

Палмер вошел в темную комнату.

– Привет, кто бы вы ни были.

– Послушай.– Он увидел ее. Она стояла посреди комнаты, слабо освещенная падающим снаружи светом.– Я, кажется, передумала.

Палмер шагнул к ней:

– Самое время.

– Сначала это показалось мне грандиозной идеей. Там еще, в Нью-Йорке. И я вскочила в самолет. Но с тех пор я все время думала.– Палмер сделал еще шаг к ней.– Нет, стой там. Слушай, мы всего лишь в километре от аэропорта. Ты еще можешь успеть на самолет.

– И оставить тебя здесь?

– Ты не просил меня приезжать. Я это сделала сама.

– Это верно.– Он сделал еще шаг. Теперь она была не более чем в полуметре от него. В темноте ее глаза казались громадными.

– Что на тебе надето?

– Дурацкий, проклятый пеньюар. Возвращайся в Нью-Йорк.

– Кажется, я еще никогда не видел тебя в нем. Можно опустить занавески и включить нижний свет?

– Ну, пожалуйста, Вудс, мне, честно, не следовало делать этого, и со мной ничего не случится, если ты улетишь. Ты еще можешь успеть на самолет.

– Ты повторяешься.– Он поставил чемодан.

– Не надо. Ты был прав – нехорошо так неожиданно менять планы. Это опасно.

– Здесь? Никто, кроме шофера такси, не знает.

– Любой может узнать, если захочет.

Он потянулся к ее руке. Ее пальцы были холодными,

– Меня не ждут в Нью-Йорке до середины завтрашнего дня. К этому времени Бернс собирался привезти меня на своей машине.

– Где он?

– Вероятно, полетел в Нью-Йорк сегодня днем.

– Он может позвонить тебе завтра?

– Завтра суббота. Ему придется звонить мне домой.

– Это плохо. Отправляйся на аэродром.

– Бернс не будет звонить мне домой.

– Почему?

– Когда-нибудь потом объясню.

Палмер притянул ее к себе. Она сопротивлялась. Он отпустил ее руки и нежно обнял за талию. Мягкий слой ткани придавал ее коже какую-то особую податливость, чувственно скользившую под его пальцами и ладонями. Ее лицо медленно поднялось. Сжав пальцами ее теплые бедра, он притянул ее к себе. Они быстро поцеловались. Ее руки, вместо того чтобы обвиться вокруг него, оказались между ними и стали расстегивать его пальто.

– Я такая идиотка,– сказала она, больше для себя. Она стянула пальто с его рук на пол и начала расстегивать пиджак.– В самолете по дороге сюда у меня был просто жуткий приступ страха.– Она бросила его пиджак на пальто и начала развязывать галстук.– Приехав сюда, я снова пришла в нормальное состояние. Я позвонила к тебе в отель. Когда ты не позвонил мне, я подумала, что прозевала тебя и ты уже на пути домой. На какой-то момент это было таким облегчением.

– Вот.– Он снял галстук.

– Здесь очень тепло,– сказала она.– У тебя в чемодане есть что-нибудь вроде халата? – Когда он кивнул, она начала расстегивать ему рубашку.– Но я сказала себе, что должна позвонить еще раз, еще только один раз. И они нашли тебя. Так что все было в порядке. Я повесила трубку и снова испугалась. Такая идиотка.

– Я рад, что ты поймала меня.

– Правда? Мне кажется, ты просто идешь на поводу.

– Да. Совершенно верно.

– Не надо так. Надо быть честным.

– Я честно следую на поводу,– сказал он.– Не так уж это для меня неприятно.

– Я думала об этом в Нью-Йорке. На аэродроме Ла Гардиа я продолжала спрашивать себя, что я за человек, если так бросаюсь на тебя. Как легко может женщина превратиться просто в самку. И все такое. Но потом я решила, что эти вопросы уже позади, Нет такой вещи, как полулегальная любовная связь, не так ли? Я хочу сказать, что раз она началась, она уже существует и не имеет значения, где это происходит и кто к кому едет. Размышляя так, я дошла до вопроса: насколько мне это необходимо? Вот каким было общее направление мыслей на аэродроме в ожидании посадки на самолет. Нужно ли мне это? То ли это, чего я хочу? И все такое. Наступила небольшая пауза. Палмер улыбнулся:

– Скажи мне, в чем дело?

– Знаешь, что я решила? – сказала она.– Ты не поверишь. Я решила: ничего хорошего мне это не сулит, но мне это необходимо. Именно так! Плохо, но нужно. Никакой логики, правда?

– Никакой логики и не должно быть.

– Конечно. Сделай так еще раз, пожалуйста.

– Так?

– Да.

– Ты перестала рассказывать,– заметил он через некоторое время.

– Посмотри на озеро.– Она отстранилась от него и, взяв его за руку, подвела к окну. Рождественские лампочки на соснах были выключены. В слабом лунном свете силуэты деревьев вырисовывались на фоне блестящей воды. – Удивительно, насколько лучше вид без этих дешевых огней.

Палмер развязал поясок ее пеньюара и начал поглаживать ее прелестный упругий живот. Теплый воздух поднимался из чего-то вроде заслонки у основания окна. Стекло было холодное. Казалось, оно покрыто тонким слоем холодного воздуха. Это было так странно по сравнению с идущим снизу теплом. Палмер отвлек Вирджинию на шаг от окна. Прикрыл ладонями ее обнаженные груди и почувствовал, как соски неожиданно стали твердыми и выпуклыми. Она что-то пробормотала и потянулась в сторону к висящему шнуру. Светонепроницаемые шторы медленно опустились и закрыли озеро, деревья, окно вместе с его хрупкой оболочкой прохлады. Тепло окутало их обоих. Палмер поднял Вирджинию с пола – одной рукой под плечи, другой под колени – и уткнул лицо в ложбинку между грудями. Вирджиния показалась ему очень легкой.

– Самая большая постель из всех, какие я когда-либо видела,– прошептала она ему в ухо.– Прямо позади нас через эту открытую дверь.

Палмер понес ее в другую комнату и положил на постель. Она обвилась руками вокруг его шеи, прижавшись к нему лицом. Когда полуночный самолет, разрывая мрак, промчался над ними, ни он, ни она не услышали ничего.

Глава сороковая

По причинам, которые сначала были Палмеру не понятны, контора Вика Калхэйна помещалась в беспорядочной квартире в маленьком отеле в центре города. Его юридические конторы, куда он наезжал не более раза в неделю, находились в деловой части Нью-Йорка на Броуд-стрит. Его политический штаб располагался в жилых кварталах, в том же здании на Восточной Сто шестнадцатой улице, где почти с начала века подвизался его отец, партийный босс района. Но чаще всего, как узнал Палмер, Калхэйна можно было найти в номере указанного отеля. Деятельность Калхэйна в этом номере не имела никакого отношения ни к его политической деятельности, ни к его юридической практике.

Бернс однажды попытался объяснить ситуацию, правда без особого успеха.

– Это все продумано,– говорил Бернс.– В деловой части Калхэйн доступен своим клиентам как юрист. В жилых кварталах – своим избирателям. Он ведь не станет смешивать эти две категории, вы понимаете? А контора в отеле в центре города, ну, в общем, она дает ему возможность маневрировать, не путая разные вещи. Немного поразмыслив, Палмер догадался, что Бернс имел в виду: Калхэйн, вероятно, занимался в этом отеле политическим бизнесом. Иначе говоря, куплей-продажей благосклонности, в корне отличной от показной механики политической деятельности, которую Калхэйн демонстрировал своим избирателям в жилых кварталах города.

В это утро, через два дня после рождества, поднимаясь по лестнице в номер Калхэйна, Палмер убедился, что его подозрения достаточно обоснованны. Даже коридор, ведущий в контору Калхэйна, был заполнен людьми, облик которых – терпеливое ожидание, соединенное с трогательной попыткой выглядеть непринужденно и незаинтересованно,– сразу же отличал их как искателей благосклонности. Они направляли свои тревожные взгляды на Палмера, когда тот проходил мимо. И настолько явным было это внимание, что Палмеру казалось, будто он слышит их мысли: «Кто такой? Политический деятель? Не узнаем его. Кого он знает? Для чего он здесь?» Палмер задержался у открытой, никак не обозначенной двери и заглянул внутрь приемной, где более двенадцати человек сидели и стояли в ожидании своей очереди. За столом он увидел привлекательную девушку, изо всех сил старавшуюся избежать взглядов людей из очереди. Девушка подняла на Палмера глаза и едва заметно отрицательно покачала головой.

– Следующая дверь направо,– сказала она.

Палмер прошел дальше. Позади он услышал чей-то голос:

– Милочка, он собирается принять меня или нет? Я был назначен на…

Палмер постучал в следующую дверь, подождал, потом повернул ручку. Дверь была заперта. Он отступил назад. Раздался слабый скрежет. Он опять повернул ручку, на этот раз дверь открылась. Палмер оказался на пороге комнаты, прямо перед Калхэйном.

– Входите и поскорей закройте дверь, друг,– сказал тот, вставая.– Иначе сюда ворвется пол-отеля.

Мужчины обменялись рукопожатием. Рядом с Калхэйном Палмер всегда чувствовал себя карликом. Тот был ненамного выше, самое большее сантиметров на пять, но вся его фигура, совершенно лишенная жира, была огромна. Политический деятель снова сел за большой письменный стол, заваленный бумагами, откинулся назад в своем кресле и улыбнулся:

– Где Мак?

– Должен быть здесь.– Палмер посмотрел на часы.– Мне нужно скоро идти на собрание. Сообщите мне, что у вас там есть, и, если необходимо, я потом передам это Маку. Калхэйн повернул руки ладонями вверх, как бы показывая, что он весь тут как на ладони.

– Ничего, кроме хороших новостей. Мой человек в Сиракузах позвонил мне в пятницу ночью и сообщил, что вы сумели себя подать. Понравилась речь, понравились мысли. Значит, на следующей неделе в Буффало будет еще лучше. Такие вещи подобны цепной реакции. Из уст в уста и так далее,

– Это хорошо. Но думаю, вашему человеку вряд ли удалось прощупать их насчет билля об отделениях сберегательных банков.

– Совершенно верно, но, если они за вас, они против билля.

– Не всегда. В моей речи не было просьбы о поддержке. По-моему, мы вообще не должны этого делать. И особенно не должно этого делать лицо, им неизвестное.

Калхэйн кивнул:

– Через несколько дней мой человек соберет кое-какие сведения. Ну, скажем, через неделю. И мы узнаем о наших шансах в Сиракузах. Опять-таки – цепная реакция. Сиракузы могут воздержаться от принятия решения, пока не услышат мнения Бингамтона, Утики и Рочестера.

Палмер закурил сигарету.

– Я не подозревал, что у бизнесменов с периферии существует система тайного обмена информацией.

– Вряд ли это можно назвать системой. Но все же осуществляется довольно широкий обмен информацией. В распоряжении бизнесменов клубы «Киванис», «Ротари», «Лайонз», различные торговые палаты, церковные группы, телеграфные агентства, деловые общества. Осенью и зимой развивают активность политические деятели, которые снуют по округам и прощупывают настроения перед тем, как отправиться в Олбани. Летом эта деятельность прекращается. Люди разъезжаются на каникулы и прочее. Но зимой, в праздничный сезон, непосредственно перед возобновлением заседаний, беспроволочный телеграф работает вовсю.

– Ладно,– сказал Палмер,– теперь расскажите мне о вашем собственном округе.

Калхэйн уставился на свои ладони и пожал плечами. Этот жест заставил его стул протестующе заскрипеть. Он почесал коротко остриженную голову и криво усмехнулся.

– Вы же знаете, насчет периферии штата никогда не было сомнений. Они там твердо стоят за коммерческие банки. Центр – другое дело. Но и здесь мы делаем успехи. Мак рассказывал, что вы с ним немного занимались политикой в Олбани.

– Правда. И главным образом с представителями центра штата.

– Тогда вы можете рассказать мне больше, чем я вам. Палмер хотел было ответить, но передумал. Его обычно раздражали деятели типа Калхэйна, которые притворяются, что не в курсе дела относительно положения в районе, находящемся под их контролем. Они делают вид, что сомневаются, что считаются с общественным мнением, что не хотят оказывать давления на своих избирателей,– и это обычно означает одно из двух: или они просто-напросто еще не начали действовать, или же, чаще, что они ждут больших уступок. В случае с Калхэйном, решил Палмер, дело осложнялось его вероятным участием, вместе с Бернсом, в заговоре Джет-Тех.

– Я настолько закрутился с другими делами,– ответил Палмер,– что, честно говоря, не уделял этому достаточно внимания.

Калхэйн казался удивленным.

– Я думал, ваша единственная задача – это сберегательные банки.

– У нас события внутри банка,– сказал Палмер,– что-то происходит с нашими акциями.

Калхэйн подался вперед.

– Что-нибудь хорошее?

– Для посторонних – да. Между прочим, вы могли бы взять это себе на заметку. По-моему, в скором времени наши акции сильно подскочат.

Калхэйн пододвинул к себе блокнот и взял карандаш.

– Что за скачок? Как скоро?

Палмер подождал с ответом, пытаясь определить реакцию собеседника. Было ли это игрой?

– Десять пунктов не удивят меня,– сказал он наконец.– Что касается времени, то я не имею понятия. В пределах месяца. Впрочем, не знаю.

– А когда узнаете? – спросил Калхэйн, делая заметки в своем блокноте.

– Не могу сказать. Хотя вы можете спросить Мака.

– Мака? Откуда, черт возьми, он может знать о ваших акциях?

– Он знает больше, чем я.

Калхэйн положил карандаш медленным, задумчивым движением. Потом наклонился вперед над столом и подпер руками голову.

– Не понимаю.

– Я тоже,– заверил его Палмер,– но я почему-то абсолютно уверен, что он замешан в этом деле в союзе с какой-то внешней группой.

– Это же чепуха. У кого хватит пороху играть банковскими акциями? Кишка тонка.

– Согласен. Но так будет.

Калхэйн задумчиво покачал головой.

– Я уже очень давно перестал доверять биржевым советам Мака. Не хочу сказать, что он всегда ошибается. Просто необходимо допросить его с пристрастием, с глазу на глаз, прежде чем сделать свои собственные выводы. Я никогда не забуду совет, который он дал мне по поводу одного своего клиента. Предприятие, производящее оборудование, собиралось объявить о сдаче своей продукции в аренду вместо продажи ее. Большой сдвиг в их политике, хотя остальная промышленность давно уже перешла на это. Мак рассчитывал, что акции этого предприятия сдвинутся на пять пунктов. Он был прав. Они упали на пять пунктов. Объявление о сдаче оборудования внаем было признанием, что предыдущая политика этого предприятия ни к черту не годилась. Таким образом, вместо того чтобы способствовать повышению акций, этот шаг привел к их понижению.– Калхэйн негромко рассмеялся.– Бедный Мак попался на собственную удочку.

– Меня удивляет, что он не рассказал вам о ЮБТК.

– А меня не удивляет. В прошлом году я попросил его распродавать свои советы где-нибудь в другом месте. Я человек не богатый. Но я был бы намного беднее, следуя всем его предсказаниям. Если он дал вам совет насчет ваших собственных акций, на вашем месте я бы пропустил его мимо ушей.

– Совет пришел из другого источника.– Палмер потушил сигарету.– Мак рассказывал вам в последнее время еще о каких-нибудь биржевых новостях?

– Я не поощряю его в этом. Биржа не моя стихия. Прежде всего надо отчитываться, сколько ты выиграл или проиграл. Чиновникам, собирающим подоходный налог, это очень удобно. Если вы хотите, чтобы налог уменьшался в соответствии с убытками, вы должны отчитываться в своих доходах. Я же ненавижу отчеты.

– Калхэйн откинулся назад и подмигнул.

Палмер усмехнулся:

– Вы ведете операции исключительно с наличными?

– Не всегда. Я возьму и акции, если придется. Но, ей-богу, я уже истощил свой запас фиктивных имен для расписок.

Оба рассмеялись. Палмер был удивлен, почему открытое признание этого человека в своей продажности его нисколько не раздражало в отличие от завуалированного, смутного разврата, окружавшего политиканов, с которыми он встречался в Олбани. Может быть, просто потому, что Вик не был выборным слугой народа. Правда, его пост лидера района был выборный. Но результаты голосования всегда были ясны заранее. Даже если какая-нибудь радикальная группа выступала против Калхэйна, ему всегда удавалось быть переизбранным огромным большинством голосов. Он заправлял в районе бедняков. И даже небольшая помощь приносила огромные плоды. Работа тому или другому безработному, ежегодные пикники, корзинки с подарками на рождество и в День благодарения[25], стипендии для одаренных детей…– плата была низкая, а отдача – полная.

В конце концов, решил Палмер, чего еще ждут избиратели от своего политического босса? Он следил за тем, чтобы пособия в его районе были достаточно высокими. Он принимал три вечера в неделю. Говорил на испанском, итальянском и довольно сносно на гэльском, чтобы польстить ирландским жителям своего района. Палмер узнал, что он с непревзойденным мастерством управлял своим крупным негритянским кварталом. Его правой рукой вот уже многие годы был негр. Калхэйн предоставил ему абсолютную власть в ведении дел и распределении работы. Многие утверждали, что помощник-негр даже более ценен, так сказать, в валютном выражении, чем сам Калхэйн. И не без оснований. Во всяком случае, этому верили. По рассказам Бернса, несколько лет назад одна компания пострадала от бойкота негритянских покупателей в результате того, что нанимала на работу только белых продавцов. Через Бернса компания установила контакт с помощником Калхэйна. И уже через несколько недель весь город севернее Сто десятой улицы, включая и белые кварталы, имел дело только с негритянскими продавцами. Торговля вновь пошла нормально и даже лучше. Это был своеобразный пример, размышлял Палмер, каких быстрых результатов может достичь гражданская коррупция, в то время как НАСПЦН[26] тащится далеко позади. Существует множество путей к социальному прогрессу, но в районе Калхэйна обходные пути оказывались короче.

Вошла секретарша Калхэйна с сумкой из оберточной бумаги и положила ее на стол.

– Они давно уже потеряли терпение,– сообщила она.– Теперь они еще и проголодались. Некоторые пришли еще до завтрака.

– Я недолго,– ответил Калхэйн, открывая бумажную сумку и доставая два сандвича, завернутых в фольгу.– Хотите? – спросил он Палмера.

– Спасибо. Я уже ел.– Он посмотрел на часы. – Два часа? У меня совещание в два тридцать. Как видно, нам придется обойтись без Мака.

Калхэйн принялся энергично жевать.

– Я не знаю, почему эти люди там, в коридоре, приходят так рано. Они знают, что я даже не просыпаюсь до девяти утра и, значит, уж никак не могу быть здесь раньше десяти. Сумасшедшие какие-то.

– И голодные.– Секретарша оставила их одних.

– Что касается Мака,– говорил Калхэйн, не переставая жевать сандвич с беконом, салатом и помидорами,– он не был нам с вами нужен вот уже много недель. Его задача выполнена, правда?

– Он свел нас вместе, вы это имеете в виду?

Калхэйн в два приема закончил сандвич и принялся за второй.– Это был его контракт с вами,– объяснил он, когда его рот освободился.– Мы с вами имеем другой контракт. Я никогда не давал вам оснований считать, не так ли, что могу гарантировать результаты?

– Прямо так вы не говорили.

– Тогда считайте, что эти слова сказаны. Кое-что я могу гарантировать. Но не это. У нас тут есть кучка примадонн в центре штата. Я могу обеспечить вам работяг, но мы имеем группу жаждущих реформ и целую группу выжидающих. За миллион лет я не смогу убедить их в том, что выгодное для зажиревших коммерческих банков выгодно и для их избирателей,– если, конечно, я не сделаю так, чтобы это было выгодно и для них лично. Улавливаете мысль?

– В ней нет ничего нового. Нам всегда нужны стряпчие, страховые агенты, агенты по продаже недвижимости.

– Все это мелкие подачки,– сказал Калхэйн, доедая второй сандвич,– и вы это знаете.

– Конечно, каждый такой агент в отдельности – величина небольшая, но в нашем распоряжении множество таких агентов. Больше, чем могут предложить сберегательные банки.

– Вы думаете, сенаторы из центра заинтересованы в таком дерьме?

– Может быть, для вас это дерьмо,– ответил Палмер, перефразируя старую шутку,– но для них это хлеб и масло.

Лицо Калхэйна покраснело от смеха, но тут же снова стало серьезным.

– Я не шучу. Пока вы не протянете достаточно аппетитную морковку, осел не шевельнется.

Палмер озадаченно взглянул на собеседника.

– Я не знаю, что и сказать,– произнес он.– Если уж на то пошло, в чем тут ваш интерес?

– Это другой контракт, между Маком и мной.

– Который вы не намерены открыть?

– Я бы сказал вам тут же, если бы знал.– Калхэйн полез на дно сумки и вытащил термос с кофе и булочку.– Но честное слово, я пока не знаю.

– Разве это возможно? Я думал…

– Что обе стороны контракта должны быть точно определены,– закончил за него Калхэйн.– Нет. Мы вместе с Маком прошли через многое. Если он говорит, что дело стоящее, я берусь за него. Другому я, может быть, не поверил бы. Но Маку я верю целиком и полностью.

– Только не его биржевым советам.

– Кроме биржевых советов.– Калхэйн откусил булочку и запил ее кофе.– Мы прошли большой путь, мы оба. Почти все, что могло случиться с двумя парнями в политике, с нами случалось. Неожиданностей осталось не так уж много: Мак – единственный друг, которого я имею в своей политической деятельности. Это о чем-то говорит.

Наступило длительное молчание. Палмер с интересом подумал, будет ли Калхэйн так откровенен, если речь зайдет о верности Мака Бернса вообще. Вероятно, нет. Однако попробуем.

– Я буду откровенен с вами,– начал Палмер,– я держался настороженно с Маком, когда впервые встретил его.

– Он не похож на вас. Вы с ним совершенно разные люди.

– Насколько разные? Ведь люди, в сущности, ненамного отличаются друг от друга, достигнув определенного положения в жизни. Разве вы и я сильно отличаемся друг от друга?

– Отличаемся ли? – Калхэйн закончил свою булочку.– Еще как отличаемся.

– А по-моему, нет,– настаивал Палмер.

– Видите ли,– Калхэйн снова залез в сумку и вытащил мороженое,– все дело в происхождении. В деньгах. Мой старик жил неплохо, преуспевал. У него было несколько детей, и все они окончили колледжи. Может быть, поэтому вы и не видите разницы между вами и мной. А вот отец Мака, насколько я могу судить, был торговцем курами в Бейруте. Вы не представляете, что это такое. Всю жизнь вы потрошите кур и торгуетесь с покупателями, такими же бедняками, как и вы. А рядом с вами ваш сын, засунув руки в еще теплые потроха, очищает и моет их. Пока ему не исполнится пять лет, он здесь вместе с вами убивает, режет и потрошит, и все вокруг пропитано запахом крови и нищеты. Наконец вся семья перебирается в Штаты. Мак никогда не кончал колледжа. Вы можете услышать его разговоры о Гарварде. Под этим кроется два года вечерних занятий в Калифорнийском университете. Он вынужден был бросить учебу, чтобы, кроме дневной работы, наняться ночным сторожем в одну из студий. Потом, когда он уже выкрасил волосы и стал знатоком своего дела, Мак, представляя свою компанию, посещал трехдневный летний семинар в Гарварде. Ну, а теперь сложите все вместе. Вот почему я говорю, что Мак и вы относитесь к совершенно разным категориям людей. И вот почему вы не доверяете ему.

– Я этого не говорил.

– Правильно, вы не говорили, это я говорю.– Калхэйн ел мороженое плоской деревянной ложечкой.– И между прочим, может быть, вы и правы, что не доверяете.

– Теперь я окончательно сбит с толку.

– Я гораздо ближе к Маку, хотя рос не так, как он. Я родился здесь, но множество ребят, которых я знаю, пришли сюда со старого континента. Я представляю, что происходит у него внутри. Я знаю, как может ненавидеть такой человек, как он.

– Ненавидеть меня?

Калхэйн помолчал, хотел что-то сказать, потом беспомощно посмотрел на Палмера.

– Вы умный человек; когда-нибудь вы задумывались над тем, почему вас наняли?

Палмер кивнул:

– Было несколько причин. Раз уж речь идет о Маке, то одна из причин та, что Бэркхардт его не выносит.

– Умница! Теперь поставьте себя на место Мака, Как, по-вашему, он относится к Бэркхардту или к любому другому бэркхардту в этой великой, огромной стране, куда изо всех сил стремился его старик?

– Понимаю.

– Вы понимаете потому, что я обрисовал картину.– Калхэйн наклонился вперед.– Но вы не чувствуете. И не можете чувствовать, так как вы ближе к бэркхардтам мира сего, чем я или Мак.

– Значит, все к тому же! – задумчиво произнес Палмер.

– Я его лучший друг,– ответил Калхэйн,– но я не могу отвечать за все темные, маленькие уголки его души. Черт побери, у меня есть свои собственные маленькие уголки. Мне на голову тоже нагадило множество бэркхардтов. Знаете, сочетание двух рас всегда сложное дело. Но когда сочетаются эти две – ирландская и итальянская – осторожней, дружище! Такой человек почти равен одному ливанцу.

– Гм,– Палмер кивнул и взглянул на часы,– наш выпускник Гарварда не собирается показываться.

Калхэйн громко рассмеялся:

– Смотрите не выдайте, что я рассказал вам эту историю с Гарвардом.– Он встал.

– Будьте спокойны,– Палмер тоже поднялся.– Смотрите не выдайте, что я рассказал вам об акциях ЮБТК. Но купите несколько.

– Заметано.– Они обменялись рукопожатием.

Когда Палмер пошел к двери, Калхэйн уселся за стол, засунул руку в бумажную сумку и вытащил оттуда конфету.

Глава сорок первая

Палмер приехал в банк всего за минуту до заседания. Поскольку он приглашен не был, то решил войти после начала. Поэтому он постоял в фойе, рассматривая рекламные брошюры на маленьких подставках, разглядывая клиентов и наблюдая за кассирами, пока те его не видят. От каждого служащего ЮБТК требовался определенный стандарт поведения. Но к тем, кто был избран для этой своего рода банковской витрины, подходили с более высокими требованиями. Прежде всего они должны были обладать внешней привлекательностью. Во-вторых, их голоса должны были иметь приятный тембр и быть настолько интеллигентными, насколько это возможно для женщин за восемьдесят долларов в неделю и для мужчин за сто десять долларов. Наконец, они должны были представлять новый банк, общество свободного предпринимательства, послевоенную революцию в отношениях с клиентами, свергнувшую бронзовые задвижные окна-барьеры и придвинувшую банк на шаг ближе к дружеской атмосфере магазина самообслуживания.

В 2.40 Палмер поднялся на лифте и направился в кабинет Гарри Элдера. Сегодняшнее заседание, он знал, имело в повестке дня дополнительный пункт – обсуждение тактики в отношении к просьбе Джет-Тех, о которой Гарри в частной беседе упомянул, как об «этом Великом Космическом Займе».

Поскольку предполагалось, что Палмер готовится к своей речи в Буффало или же обговаривает дела с Маком Бернсом, или же еще чем-то занят, Бэркхардт предложил: «Пропусти это заседание, Вуди. Не трать время».

Именно по этой причине, отметил Палмер, как только он вошел в комнату, кивнул сидящим за столом и сел, Бэркхардт замолчал на полуслове и несколько секунд не мог поймать нить своей мысли. Когда же ему это удалось, Палмер понял, что просьба Джет-Тех стояла первой на повестке дня, и это, по всей вероятности, означало, что другие пункты могут быть отложены.

– Как я уже сказал…– продолжал Бэркхардт.– Привет, Вуди! Отряд особого назначения Джет-Тех завтра обрушит удар на город. Мы даем им обед в нашем большом зале – Ирма, записывать пока ничего не надо,– и он, очевидно, будет весьма неприятным от супа до десерта.

Секретарша положила карандаш и сидела с безразличным видом – не глядя ни на что в частности, уставившись пустым взглядом в стол где-то между пепельницей Палмера и портфелем Мергендала, хотя, конечно, там не могло быть ничего интересного. Клифтон Мергендал, вице-президент и секретарь банка, имел ряд обязанностей, из которых самой важной было искусное толкование биржевых тенденций. С помощью своего исследовательского отдела он должен был следить за тем, чтобы ниодин из находящихся под управлением ЮБТК фондов не делал непоправимо ошибочных вложений. Клифф Мергендал был ненамного моложе Палмера, и в ЮБТК пришел вскоре после войны с места партнера одной из маклерских контор Уолл-стрита. Бэркхардт, он и Элдер были директорами банка, и Мергендал, очевидно, имел больше акций ЮБТК, чем любой другой из администрации, за исключением Бэркхардта. И теперь, наблюдая за ним, Палмер сразу же увидел, в чем главная сила Клиффа и причина его успеха. Его маленькое, довольно узкое лицо, обрамленное мягкими светлыми бакенбардами, создавало самую внушающую доверие физиономию по эту сторону от Гибралтара. Глаза Клиффа, широко расставленные, темно-серые, были круглыми, немигающими и спокойными. Если кто-нибудь в мире когда-то и имел честное лицо, так это Клифф. Ему вы доверите, решил Палмер, и ваши деньги и вашу жизнь. Короче, он был слишком хорош, чтобы в это можно было поверить.

– Ему вовсе и не обязательно быть таким неприятным,– говорил Клифф своим спокойным мягким голосом.– Все происходит в атмосфере взаимного доверия. Мы можем сказать, что рассмотрели просьбу довольно тщательно и, к сожалению, из-за кое-каких неопределенностей экономического положения и в особенности в воздушно-космическом секторе и т. д. и т. п…

– Барни Кинч и Джо Лумис вежливо кивнут,– фыркнул Бэркхардт,– поклонятся вам в пояс и молча испарятся.

– Только не Барни,– сказал Гарри Элдер.– Этот человек затеет с вами принципиальный спор. А для этого он явится полностью оснащенным. Клифф, ты видел, как он это делает. Джо Лумис будет сидеть спокойно. А Барни принесет карты, графики, моментальные фото и показания своих экспертов. Он притащит своего консультанта, этого немецкого ученого, и полдюжины хитродействующих электронных моделей, которые совершат переворот в цивилизации. И эти маленькие штучки будут гудеть, жужжать, выключать свет и делать все, разве что не танцевать рок-н-ролл. Стоит лишь посмотреть на это одну-две минуты, и вы загипнотизированы и голова пошла кругом. «Да, Барни. Кто мы такие, чтобы не пускать Америку на Луну? Мы же не хотим отдавать космическое пространство русским. Полмиллиарда, Барни? Распишитесь вот здесь».

– Я помню,– засмеялся Бэркхардт,– однажды, когда Барни и, как его там зовут, технический директор, немец, во всяком случае, они принесли этот, как бишь его, посылавший луч зеленого света из одного конца комнаты в другой. Барни разговаривал в одном конце комнаты, а я мог слышать его в какие-то наушники в другом конце. Его голос передавался с пучком света. Эта чертовщина чуть не ослепила меня.

– Лазер,– сказал Палмер.

Бэркхардт покосился на него.

– Да, кажется, так,– ответил он, помедлив.– Во всяком случае, дальнейшая работа над этим маленьким зеленым лучиком стоила семь миллионов. Там была еще эта игрушка, которая двигалась по столу. Помнишь, Гарри? Похожая на стального краба. Она наткнулась на пепельницу и, прежде чем мы сообразили, съела два окурка и выдала их детальный химический состав. Пять миллионов долларов, как я помню, чтобы выяснить, из чего сделаны сигареты.

– Эта штука предназначалась для работы на поверхности Луны,– сказал Палмер.– Очевидно, так оно и есть или будет.– Он глубоко вздохнул.– Вы знаете, о чем я думаю? – продолжал он.– Почему, собственно, мы должны отказывать им в их просьбе? Они платежеспособны, и, видит бог, они делают важную работу. Некоторое время все молчали. Потом Бэркхардт сказал:

– Вуди, вы предлагаете положить полмиллиарда яиц в одну корзину? На двадцать лет? По пять с половиной процентов. Знаете, это же просто сумасшествие.

Палмер пожал плечами:

– Заставьте их разложить эти полмиллиарда яиц в несколько корзинок. Ответьте в принципе положительно, но потребуйте, чтобы они делали это постепенно, распределив работу по группам и компаниям и таким образом финансируя каждую группу в отдельности, мы тем самым уменьшим свой риск, а они получат нужные им деньги.

Гарри Элдер покачал головой:

– Год назад мы предлагали это Барни Кинчу. Он не согласился. Джет-Тех – компания, в которую вложены государственные средства. Детали займов необходимо оглашать. Но тогда конкуренты Джет-Тех смогут тут же определить, как много было занято для какой группы и каковы планы по расширению торгового оборота. Они узнают, какие линии развития будут сокращаться, на что делается главный упор, в общем все.

– И даже хуже,– добавил Мергендал.– Те же самые вещи смогут узнать и русские, если будет целая куча займов. Нет. Джет-Тех нужна крупная денежная сумма без целевого назначения.

– Вот видишь,– обратился Бэркхардт к Палмеру.

– Боюсь, что да.

– Ладно,– продолжал Бэркхардт,– давайте поговорим о тактике.– Он повернулся к Мергендалу: – Клифтон, обрисуйте нынешнее настроение Арчи Никоса.

Пока Мергендал готовился отвечать, Палмер повторил про себя слова шефа. Никто в банке не называл Мергендала Клифтоном.

Бэркхардт тоже не употреблял его полное имя. Не было ли здесь слабого оттенка иронии? И только ли оттенка? И если это ирония, не является ли она сигналом Палмеру, знаком того, что Бэркхардт больше не доверяет Мергендалу? Может быть, таким способом Бэркхардт показывает Палмеру свое согласие с его выводом о назревающей борьбе за власть? Если так, считал ли стреляный воробей Палмера своим союзником? Если да, почему он не пригласил Палмера на это заседание?

– …насколько я могу судить,– говорил Мергендал,– он остается вполне нейтральным, очень дружественным с обеими сторонами, полным надежд на положительное решение о займе, готовым понять, если заём не будет предоставлен.

– Что значит «если»? – спросил Бэркхардт.– Арчи точно знает, что ответ отрицательный. Ему уже говорили об этом.

Мергендал кивнул:

– Он не был бы Арчи Никосом, если бы не пытался держать дверь приоткрытой.

Голос Гарри Элдера, трескучий, высокий, прозвучал еще громче, чем всегда.

– Арчи больше жизни нужно положительное решение о займе. Он может быть каким угодно, но только не нейтральным. И не говорите мне, что он не заявлял, что, видя наше упорное нежелание, как он обычно выражается, он будет искать другие источники финансирования.

– Ну, он бормотал что-то в этом роде,– согласился Мергендал.

– А какие другие источники? – спросил Палмер.– Кто еще имеет такие деньги?

Смех Бэркхардта громыхал довольно долго.

– Я точно знаю, что европейские источники Арчи всегда готовы прислушаться к деловым предложениям.

– Где в Европе вы найдете так много свободного капитала? – поинтересовался Палмер.

– Можно найти,– заверил его Бэркхардт.– Арчи может сколотить синдикат стран Общего рынка. У них просто руки чешутся любым способом урвать кусочек нашего бизнеса. Представьте себе Джет-Тех, контролируемый Европой.– Он опять засмеялся.– Представьте себе Джо Лумиса и Барни Кинча, вынужденных это проглотить.

– Точно,– сказал Палмер.– Они хотят денег Соединенных Штатов. Наших денег.

– Ну, у нас для них денег нет,– возразил Бэркхардт.– Вот и все. Вы только подумайте, насколько больше мы получим с полмиллиарда, разделив его на сотни тысяч маленьких потребительских займов. Вся идея просто нелепа.

– Не для Кинча,– сказал Мергендал.– Ему нужны эти деньги. Очень нужны.

– До зарезу нужны? – спросил Гарри Элдер.– Что у него за беда?

– По моим данным, никакой,– быстро ответил Мергендал.

– Так нужны,– спросил Палмер,– что он согласен на повышение процентной ставки?

– На сколько? – взорвался Бэркхардт.– До шести процентов? До семи? Чтобы оправдать наш риск, мы должны были бы поднять ее до двенадцати. Вы можете представить, чтобы Лумис или Кинч платили двенадцать процентов? Ростовщичество!

Мергендал взял карандаш и постучал по ногтю большого пальца.– Если вас интересует тактика,– сказал он,– то самое главное – это дать Кинчу выход, убежище, место, куда он мог бы отступить и все же продолжать переговоры.

– Барни не ведет переговоров, вы…– Бэркхардт замолчал, чтобы не выругаться в присутствии секретарши.– Переговоры ведет Лумис. Барни служит приманкой с картами и диаграммами и всякими механическими штучками. И почему, черт возьми, я должен беспокоиться о предоставлении Лумису дыры для отступления?

– Кажется,– заметил Гарри Элдер,– мы так и не двинулись с места. Ваша тактика – выкрикнуть «нет!» и уйти? Так?

– Может быть,– задумчиво произнес Бэркхардт,– может быть. И, если я так поступлю, значит, у меня есть причины.

– Это не совсем правильно,– сказал Мергендал своим низким, приятным голосом.– Я вас знаю. Вы хотите включиться и, так сказать, играть вслепую. Очень скоро вы рассердитесь на Джо Лумиса, и вообще вся история смахивает на футбольный матч.

– Футбольный матч,– сказал Бэркхардт, его зубы сжимались после каждого медленно произносимого слова,– окончен. Дополнительных таймов нет. Зарубите себе на носу, Клифтон!

– Послушайте,– взмолился Мергендал,– это же неразумно, это противоречит всякой форме, всякому нормальному ведению дела. У нас есть возможность получить с помощью Джет-Тех кругленькую сумму. Зачем захлопывать дверь у них перед носом?

– Если я это сделаю,– сказал Бэркхардт так же медленно и твердо,– можете быть уверены, они будут стоять под дверью и ждать. Мы держим тонны их деловых бумаг, Клифтон. Они охотятся за огромной суммой. Так что, закрою ли я дверь мягко или же захлопну ее, они будут стоять как миленькие и ждать, пока я не открою ее снова. Что я и сделаю. Когда буду к этому готов и когда захочу, черт подери!

Мергендал уронил карандаш на стол.

– Безнадежно,– сказал он тихо.

– Совершенно правильное замечание,– согласился Бэркхардт.

Мергендал взял карандаш и бросил его в разинутый рот портфеля. Он хотел что-то сказать, но передумал и вытащил сигарету. Пока он закуривал, Палмер увидел, что этот человек колеблется на грани какого-то решения. Он слишком долго раскуривает, рот слишком напряжен, глаза слишком спокойны, движения слишком сдержанны. Мягкие светлые волосы над его лбом растрепались. Одна прядь свесилась.

– Ну, послушайте же,– рассудительно произнес наконец Мергендал, выдохнув дым,– поставьте себя на место Кинча. Или, если хотите, Лумиса. Как вы поступили бы, получив такой отказ? Неловкая тишина повисла в воздухе. Ирма, секретарша, слегка шевельнулась в своем кресле и подтолкнула к Мергендалу пепельницу. Ее стенографический блокнот все еще оставался чистым. Бэркхардт коротко фыркнул:

– Боролся бы.

– Как? – спокойно спросил Мергендал.

– Грязно.

– А именно?

Бэркхардт махнул своей крупной рукой, как бы отметая вопрос.

– Мое дело,– ответил он.– Давайте перейдем – Ирма, начинайте записывать – к следующим вопросам повестки дня. Мергендал хотел было сказать что-то еще и опять передумал. Он пожал плечами, открыл свой портфель и вытащил пачку бумаг.

– Я начну с обзора поступлений за неделю,– начал он.

– Секундочку, Клифф,– прервал его Палмер. Он увидел, как все они повернулись к нему, даже Ирма.– Прежде чем мы оставим этот пункт, дайте мне еще одну минуту.

– Одну минуту,– хмуро разрешил Бэркхардт.

– Несмотря на все сказанное здесь, я по-прежнему за предоставление им займа. Я за то, чтобы сказать «да», а после разработать детали получения наибольшей выгоды, даже если поднять процентную ставку только до семи или же сократить срок до пятнадцати лет. Что-нибудь. Любое. Но я считаю, что мы должны предоставить им этот заем.

– Это, позвольте сказать,– промычал Бэркхардт,– это хороший выход для труса.

Глаза Гарри Элдера широко открылись:

– О чем это вы?

– Вуди знает о чем,– уверил его Бэркхардт.– Не так ли, Вуди?

– Думаю, да. И вы не правы. Я имею в виду кое-что другое, совершенно другое, когда предлагаю дать им их деньги.

– Вы обратили внимание, джентльмены,– предоставьте этому человеку всего одну минуту, и это уже «их» деньги.

– Вопрос гораздо серьезнее, чем мы все думаем,– продолжал Палмер.– Вы только что говорили о прибыли, которую мы могли бы получить от мелких потребительских займов. Прибыль есть прибыль. Но некоторые виды потребительских займов мне почему-то кажутся недостойным путем получения доходов. Вы ловите на крючок этих маленьких людей, получающих по пять тысяч в год, ловите каждый заработанный ими цент. Я не имею в виду лично вас. Я имею в виду каждого, кто что-нибудь продает. Потребители в большинстве своем необразованные люди, просто овцы.

Психологически они дети. Увидят что-нибудь яркое, блестящее, новое и тут же хотят это иметь. Ни черта не смыслят в своих торговых контрактах. Не имеют понятия о начисляемых процентах. Они даже не уверены, смогут ли заплатить очередной взнос. Им известно лишь то, что они хотят эту блестящую новую штучку. Их соблазняет и обманывает любой кредитный агент, за спиной которого стоят кредитные предприятия, крупные банки вроде нас. Это недостойный способ делать деньги. И…– Он сделал паузу, чувствуя что завладел вниманием всех присутствующих.– Совсем другое дело предоставлять займы бизнесу вроде Джет-Тех, фабрикантам, конструкторам, создателям материальных ценностей. Такие займы помогают держать заработную плату на высоком уровне. Это в свою очередь способствует денежному обращению. Это способствует продвижению страны вперед, это…

– Это позволит им производить больше крупных блестящих новых вещей для продажи слабоумным,– прервал его Бэркхардт.– Вуди, хватит болтовни, черт возьми. У нас еще много дела.

– Вы не хотите понять мою мысль,– сказал Палмер.– Если у нас есть деньги, давайте вложим их во что-нибудь стоящее.

– Кто мы такие,– вспыхнул Бэркхардт,– кто ты такой, чтобы вмешиваться в это,– Ирма, ради бога не записывайте эту чепуху,– чтобы стоять здесь и выступать против всего курса национальной экономики? Кто уполномочил тебя охранять бюджет потребителей? Если эти глупцы хотят глубже и глубже залезать в долги, туда им и дорога, сынок! Не наше дело наставлять их. Совсем наоборот. Мы делаем деньги, давая им то, что они хотят. Если они хотят неограниченного личного кредита, они его получат.

– Именно такое ваше отношение,– ответил Палмер,– и поощряет их с каждым днем все глубже рыть себе яму. Каков сейчас долг мелких потребителей? Двести пятьдесят миллиардов? Где эти несчастные идиоты найдут такие деньги для выплаты, черт побери?

– Э, чепуха,– сказал Бэркхардт.– Вуди, если бы я не знал тебя – простите, Ирма,– я бы удивился, как ты вообще попал в банк.

– Банковское дело – такая же уважаемая профессия, как любая другая,– возразил Палмер.– Очень старинная профессия, кстати. Только одна – еще старше.

Гарри Элдер невесело рассмеялся.

– Регламент. Вернемся к нашим заботам, джентльмены. И между прочим, Вуди в известной степени прав. Если бы мы нашли способ уменьшить риск этого займа, я бы выступил за нею.

– Вот как? – Бэркхардт вскочил.– И ты тоже, Гарри? Вы пользуетесь любой возможностью увернуться от борьбы.

– Спокойнее,– пробормотал Элдер,– сядьте, Лэйн.

Лицо Бэркхардта покраснело. Его молочно-голубые глаза сузились.

– Зарубите себе на носу, вы оба,– выговорил он хриплым голосом; казалось, ему трудно дышать.– Если миллионы человеческих существ в нашей славной демократической стране достаточно глупы и достаточно жадны, чтобы потворствовать своим желаниям, и стремятся заложить свои души,– он сделал глубокий вдох,– то я не намерен сидеть сложа руки и ждать, пока кто-нибудь другой выдоит их досуха. Я намерен получить долю ЮБТК. Львиную долю, черт побери! – Он потерял самообладание и почти кричал.– И какое бы давление на меня ни организовал Джо Лумис, он не заставит меня рисковать своими деньгами ради его дурацких схем, когда столько миллионов моих соотечественников-американцев взывают о кредите. Нет, сэр!

– И это,– услыхал Палмер свой голос,– достойный выход из положения не для труса.

Кожа вокруг глаз Бэркхардта собралась какими-то узелками. Глубокие морщины перерезали лоб. На шее под выступающим подбородком вздулись вены. Он наполнил легкие воздухом. Палмер чувствовал, как все замерли в нервном ожидании.

Бэркхардт отвернулся и пошел к окну. Некоторое время он стоял там, бессмысленно уставившись вниз, на улицу, потом повернулся к ним. Его лицо казалось довольно спокойным. Он пошел назад к своему креслу и сел, махнув рукой своей секретарше.

– Извините, Ирма. Начинайте записывать. Клифф, цифры депозита.

Заседание продолжалось.

Глава сорок вторая

В полночь Палмер проводил до дверей последнюю пару – Джейн, тетку Эдис, и Тима Карви, ее третьего мужа. Она была лишь немного старше Эдис и такая же высокая. Они жили в Рокленд Каунти, около пятидесяти километров от Нью-Йорка, и, чтобы не ехать домой поздно ночью, сняли номер в отеле «Св. Рейджис». Вот почти и все, что Палмер смог вспомнить о них, когда он пожелал им спокойной ночи и закрыл дверь. Он немного постоял в вестибюле, неожиданно почувствовав, что ворвавшийся с улицы поток холодного воздуха, освежив помещение, освежил и его. Затем он вернулся в гостиную, занимающую два этажа, и уставился на огонь в огромном камине.

– Результат не очень ясен,– сказала Эдис из дальнего конца комнаты, там, где винный чуланчик и бар.

– Да?

– Это был своего рода эксперимент, дорогой. Может ли группа из восьми человек заполнить помещение. Вывод: нет.

– Очень жаль,– пробормотал Палмер.

– Это не твоя вина,– ответила Эдис, посмеиваясь.– Теперь я знаю. Хотя думаю, что восьмерым более веселым людям это удалось бы несколько лучше.

– Если шесть из них банкиры и их жены,– задумчиво сказал Палмер, глядя в огонь,– едва ли можно ожидать большого оживления.

– В следующий раз мы пригласим двенадцать человек. Мне кажется, тогда все будет прелестно.

Палмер поднял глаза и увидел, что Эдис деловито устанавливает маленький стаканчик для вина в измельченном льду. Сейчас она наполнит стакан драмбуи или бенедиктином, охладит его и выпьет.

– Сделай еще один,– попросил он.

– Сейчас.

– Как я понял из твоих слов,– продолжал он,– сегодня им было скучно.

– Скучно? Не знаю. Очень может быть, что это из-за комнаты.

Палмер покачал головой:

– Виноваты люди. И прежде всего я сам. Ты не знала никого, кроме Джейн и ее мужа. А я знал. За обедом все было в порядке, но потом, когда я позволил Бэркхардту припереть меня к стенке разговорами о служебных делах, наступил холодок.

– А о чем вы толковали? – спросила она, погружая в лед еще один стаканчик.– Это было похоже не на служебные разговоры, а скорее на философский спор.

– Я думаю,– сказал Палмер, наблюдая, как она наполняет до половины стаканчики,– именно это и рассердило старого сыча. Он не подкован для философских споров или же считает себя неподкованным.

– Он, кажется, обвиняет тебя в реакционных наклонностях.

– Он считает, что я не иду в ногу со временем.

Некоторое время они молчали. С улицы на каком-то расстоянии от их дома раздался звон церковного колокола, пробившего двенадцать раз.

– Еще не охладились? – спросил Палмер.

Эдис покачала головой.

– Из всех банкиров, которых я знаю,– сказала она,– тебя я меньше всех подозревала бы в реакционности. С каким временем ты не идешь в ногу?

– О, это один из сложнейших, запутанных вопросов, ответы на которые мы узнаем, как я подозреваю, лишь лет через пятьдесят. Между прочим, вся эта история представляет чисто академический интерес, потому что мои возражения абсолютно не принимаются во внимание.

– Борьба с ветряными мельницами?

Он сел на высокий табурет перед баром.

– Все, с кем я уже говорил об этом, считают, что я не прав.– Он уставился в ведерко с измельченным льдом. Два стаканчика казались глазами в снегу. Они в свою очередь уставились на него.

– Но ты и сам не убежден.

– Я совершенно убежден в своей правоте.– Он криво улыбнулся.– Возможно, я не прав с точки зрения узко практической. В крайнем случае я ошибаюсь в отношении этого года и, может быть, следующего.

– Тебе просто хочется поговорить? – спросила она.– Или же в конце концов ты введешь меня в курс дела?

– Я думал, ты слышала старого Бэркхардта. Его голос разносился по всем углам.

– Я честно вела разговоры с остальными.

– Ладно. Дело идет о неограниченном потребительском кредите.– Он вздохнул.– Наверное, они уже холодные. Эдис вынула один стаканчик и протянула его Палмеру:– Если ты любишь теплый драмбуи…

Палмер отпил немного и нашел, что ликер достаточно холодный.– Видишь ли,– начал он,– придет день расплаты, когда все должники или выплатят деньги – что невозможно,– или же экономика съежится, как проколотый воздушный шар. Сроки выплаты кредитов так сильно растянуты, а сумма выданных кредитов настолько оторвалась от наличности, что фабриканты в один прекрасный момент будут вынуждены потребовать выплаты у оптовых торговых фирм, которые требуют выплаты у мелких торговцев, а те в свою очередь у потребителей.

– Но разве потребители не могут заплатить, дорогой?

– Они работают на предприятиях у фабрикантов, чьи кредиты так просрочены, что здравый смысл больше не позволяет им производить товары. Они свертывают производство, увольняют рабочих. А безработный не может заплатить свои долги. Понимаешь?

Эдис покачала головой и медленно вынула изо льда свой стаканчик с ликером.– Я думала, автоматика позаботится обо всем этом.

Палмер рассмеялся коротким злым смехом, так похожим на смех Бэркхардта, что на мгновение замолчал, соображая, когда это он успел подцепить эту манеру.

– Способ производства товаров не может изменить кредитного цикла,– объяснил он наконец.

– Тогда мы обречены.

– Я настолько закрутился во всей этой чепухе, что начал выдавать догмы,– вздохнул Палмер и отпил немного ликера.– Две вещи способны спасти положение. Федеральная резервная система может прижать банки. Банки сократят кредит торговцам, которые в свою очередь урежут потребительский кредит. Или же потребители будут следить за собой и вести себя как взрослые люди, а не как жадные дети.

– Значит,– промолвила Эдис, держа свой стакан против света и внимательно изучая его,– все зависит от потребителей?

– Очевидно.

– А они не будут вести себя как взрослые, – продолжала Эдис,– пока живут в страхе, что сегодня вечером или в какой-нибудь особенно солнечный день на следующей неделе все это разлетится на кусочки.

Они тянули свой ликер в тишине. Какое-то полено в камине надломилось, выбросив в дымоход целый сноп искр.– Я думаю, это не тема, в которую человек может, так сказать, погрузиться с ходу, без подготовки.

– Она была предметом обсуждения на сегодняшнем заседании в банке. Теперь мои коллеги, должно быть, считают меня помешанным на этом вопросе.

– А каково их мнение?

– Честно говоря, я раньше не обсуждал это с ними.

– Тогда с кем же?

– Ну, я не знаю. Я разговаривал с нашими работниками из отдела рекламы и информации.

– Маком Бернсом? – спросила она.

– Да, кажется. Он и мисс Клэри совершенно ничего не понимают в банковском деле.– Палмер посмотрел на ликер у себя в стакане и понял, что поздний час и, вероятно, весь алкоголь, поглощенный им за вечер, слишком развязали ему язык. Не то чтобы он не мог вести беседу, касающуюся Вирджинии, сказал он себе. Скорее, он просто был глупцом, упомянув ее имя.

– Она занимается рекламой и информацией?

«Видишь,– сказал про себя Палмер,– видишь?» И вслух:

– Она, по существу, мой посредник в отношениях с Бернсом.– Он сделал короткий сдержанный вдох и попытался провести отвлекающий маневр.– Ни один из них не понимает банковского дела. Просто удивительно, как в наши дни люди становятся экспертами. В Олбани я встретил одного так называемого специалиста по атомной энергии. Он член комитета по размещению электростанций. После пятиминутного разговора я увидел, что он знает об атомной энергии столько, сколько может знать человек, прочитавший об этом статью в приложении к воскресной газете. И он эксперт в Олбани.

– Кто же нанял мисс Клэри? – спросила Эдис, возвращаясь к прерванной мысли.

Палмер пожал плечами:

– Она уже работала, когда я пришел.

– Она привлекательна?

Палмер негромко рассмеялся. Он вспомнил правильный ответ на этот вопрос первых лет своей супружеской жизни.

– Честно говоря, я не заметил,– сказал он.

– Сколько ей лет?

– Ну, твоих лет.

– А как она выглядит?

– Брюнетка. Невысокого роста.– Он на секунду замолчал.– А что?

Эдис глотнула ликеру.

– Простое любопытство. Я встречала Мака Бернса, но никогда не встречала мисс Клэри. Мисс?

– Так ее называют. На самом деле, я думаю, она вдова.

– Правда?

Палмер кивнул, не желая углубляться в эту тему. Впрочем, его тоже удивляло, почему Вирджиния пользовалась своим девичьим именем, но он считал дурным тоном спрашивать ее.

– Звучит очень драматично,– сказала затем Эдис.– Загадочная черная вдова. Что она делает в твоей конторе?

– Составляет всякие документы и прочее.

– Речи?

– Иногда, первые наброски.

– Я потрясена,– сказала Эдис,– теперь я знаю, откуда идут все эти достойные цитирования атаки на сберегательные банки.

– Не совсем так.– Палмер встал и налил себе еще немного ликера.– Окончательный вариант я делаю сам.

Эдис мягко рассмеялась:

– Бэркхардт прав, дорогой. Ты безнадежно старомоден.

– Вовсе нет. К банкирам прислушиваются. Их слово не должно быть необдуманно и несерьезно. Если он несдержан, то, атакуя других банкиров, он уничтожает не только своего оппонента, но и бросает подозрение на себя. Я стараюсь, чтобы мои речи были умеренными.

– Очень хорошо сказано.– Эдис иронически посмотрела на него.– Я была не права, Вуди, ты тоже. В конце концов, ты сын своего отца.

Палмер встал, выиграв в физической высоте, если ни в чем другом.

– Совсем нет. Я скажу тебе кое-что о моем отце. Будь он сейчас жив, он был бы на стороне Бэркхардта. Я знаю, потому что у нас с ним были такие же споры.

– Прости.

– И я скажу тебе что-то еще,– продолжал Палмер, стараясь держать свой голос на разумно низком уровне.– Если бы я относился к банковскому делу иначе, я давно бросил бы его. Ты думаешь, что удерживало меня? Что удерживает меня сейчас?

– Ты хорошо в нем разбираешься. И, Вудс, чем бы еще ты занимался?

Палмер грустно покачал головой. Он отодвинул от себя стакан и подошел к камину. Мгновение он смотрел на огонь, потянулся к кочерге и поправил поленья. Затем повернулся к жене.

– Каждый строит свою жизнь из того, что у него под рукой,– сказал он. Его голос странным эхом отдавался в огромной комнате.– Даже сыновья хорошо обеспеченных людей. Даже,– добавил он, указывая на нее,– их дочери. У меня под рукой было банковское дело. И я занялся им. Я говорю себе: это почетная профессия. Я верю, что она осуществляет необходимые общественные функции. И когда она перестает это делать, она для меня перестает существовать. Ты понимаешь, о чем я говорю?

– Понимаю. Это очень грустно.

– Да, грустно,– согласился он,– потому что банковское дело освобождается от этих необходимых функций, подобно тому как змея сбрасывает тугую, сковывающую ее кожу. Банк должен придавать силу, поддерживать, защищать. Главная функция банковского дела – сберегать.

– Это было,– сказала Эдис,– функции меняются.

– Легкие дышат. Сердце гонит кровь. Некоторые функции не меняются. Если же это происходит, результат – смерть.

– Боже мой, Вудс, я и не представляла, что ты…

– Я тоже не представлял,– прервал он ее.– Я всегда знал, как отношусь к этому. Я просто не знал, что могу так сильно переживать. Но сегодняшнее заседание снова разбередило все во мне. Я мог бы, пожалуй, рассказать тебе, что происходит.

– Что же?

– «Джет-Тех интернешнл». Им нужен беспримерно огромный заем по беспримерно низкой процентной ставке. Мы отказываем им, потому что можем получить от тех же денег гораздо больше прибыли, давая маленьким должникам еще глубже залезать в долги. Если Джет-Тех не получит от нас заем, они попытаются завладеть банком.

– Ты серьезно?

– Они серьезно. Борьба со сберегательными банками? Это законная борьба. Но Джет-Тех нарочно подогревает ее до лихорадочного напряжения. Втягивая Бэркхардта, ведя его к проигрышу, они дискредитируют его в глазах акционеров. Сами же между тем спокойно скупают все акции, какие только могут найти.

– Прекрасно. Бэркхардт знает?

– Да.

Эдис помолчала.

– Акции поднимутся?

– Они уже поднимаются.

– Тебе никогда не приходило в голову,– медленно и задумчиво сказала она,– что Бэркхардт может получить хорошенькую прибыль от своих ценных бумаг?

– Да. Я думал об этом. Отбросил эту мысль. Кто-нибудь другой, только не Бэркхардт.

– Кто-нибудь вроде тебя?

Палмер уставился на нее. Она встретила его взгляд. Ее светло-карие глаза под белесыми бровями были совершенно спокойны и неподвижны.

– Мадам,– сказал он наконец,– вы меня удивляете.

– Ты бы так не поступил? – спросила она.

– Нет. Но не по этой причине. Смотри.– Он пододвинул табуретку ближе к бару.– Если я куплю акции ЮБТК ради быстрой наживы, я окажусь в одном лагере с Джет-Тех. Мои руки будут связаны.

– Но, Вудс, что, если они победят? Могут они?

– У них отличные возможности.

Она хлопнула в ладони.

– Дорогой, разве ты не видишь?

– Чего не вижу?

– Что если ты должен что-нибудь покупать, то это акции Джет-Тех. Немедленно.

Палмер рассматривал свой наполовину наполненный стакан. Завтра, когда известие об отказе Джет-Тех в займе распространится, их акции упадут на три пункта или больше. Послезавтра как раз настанет время покупать их.

– Эдис, где последний воскресный номер «Таймс»?

– Не знаю… Может быть, в корзине с дровами.

Палмер разобрал руками поленья и обнаружил газету, положенную туда для растопки.

– Здесь. Двухнедельной давности. Не имеет значения.– Он нашел финансовый раздел и стал изучать большую таблицу – обзор за неделю.– Акции Джет-Тех открыли неделю при сорока четырех. Наивысшая точка за неделю – сорок шесть и одна восьмая. Закрыли неделю на сорока трех с тремя четвертями.– Он встал и подошел с газетой к бару.– Послезавтра они должны упасть до сорока или что-то около этого. Потом, если Джет-Тех захватит контроль над ЮБТК, акции могут стремительно подскочить. Десять пунктов – это весьма умеренное предположение.

– Так сделай это.

Некоторое время он сидел молча.

– Я знаю,– продолжала Эдис,– у тебя угрызения совести.– Она изучающе посмотрела в свой пустой стакан, потом снова поставила его в лед и еще раз наполнила ликером.– Я знаю.

– Тут много всякого, Эдис.

Она покачала головой:

– Просто угрызения совести.

– Угрызения совести здесь ни при чем. Здесь вот что. Как бы Бэркхардт ни относился в Джо Лумису, я знаю, что Джет-Тех делает стоящее дело. Без организаций вроде этой, где бы мы были в так называемой борьбе за космическое пространство?

– Но если Джет-Тех кооперируется даже с ангелами, это тем не менее не дает ей права украсть банк.

Палмер встал и направился к окну. Его шаги гулко отдавались в этой огромной комнате. Он прошел мимо огня, хотел было еще раз помешать дрова, но передумал и пошел дальше к окну. Подойдя к нему, он прислонился лбом к холодному стеклу. Снаружи, сквозь бетонный фасад с его резкими изгибами и извилистыми просветами, были видны отдельные куски улицы, фары автомобиля, лампа в окне, железный шпиль забора. Нельзя, сказал он себе, подходить к бизнесу с этическими нормами. Это просто путает все дело. Нереально считать один путь правильным, а другой нет. Единственно правильный путь бизнеса – это делать прибыль, не попадая в тюрьму.

Он повернулся лицом к жене.

– Я не прав,– произнес он.

– Что, дорогой?– Ее голос слабо донесся до него через всю комнату.

– Я не прав,– повторил он, повышая голос.– Они имеют полное право пытаться перехватить у нас банк.

– Да? И что же?

– И я имею полное право попытаться помешать им.

– И это ты собираешься сделать?

– Да,– пробормотал он.

– Я не слышу тебя.

– Да,– сказал Палмер. И снова так громко, что слово уже прозвучало криком:

– Да!

Он повернулся к окну и вдруг обнаружил, что смотрит в глаза мужчины и женщины, уставившихся на него сквозь кружевной фасад. Явно смущенные тем, что они замечены, оба тут же исчезли.

– Тебе совсем не нужно кричать,– сказала Эдис.

Глава сорок третья

Совместное заседание с Джет-Тех было назначено в деловом квартале, в зеленом с тиковыми панелями зале правления в главной конторе банка. Палмера опять не пригласили, но на этот раз он не пошел. Вместо этого он потратил почти половину дня, сочиняя речь для Буффало. Черновик, который Вирджиния дала ему, был, по ее признанию, сделанному весьма непринужденно, просто списан с речи в Сиракузах. Теперь без десяти минут пять, Палмер закончил новый набросок и отдал его Вирджинии. Она стояла перед ним и, слегка нахмурившись, читала первую страницу, стараясь разобрать его почерк на разлинованном желтом листе бумаги.

– Что это за слово? Обороты?

– Думаю, да.

– Скорее выглядит, как аборты. Они в Буффало знают, что такое оборот? – Она нежно улыбнулась ему:– Думаю, они лучше знают, что такое аборт.

– Пойди освежись.

– Сейчас пойду,– кивнула она.– Мне надо редактировать это, когда буду перепечатывать?

– Мисс Клэри,– начал Палмер,– вы журналистка, а не машинистка.

– А вы вице-президент, исполнитель, а не сочинитель речей.

Он открыл рот, чтобы возразить. В это время тихо прожужжал внутренний телефон.

– Да? – ответил он.

– Какой-то мистер Гаусс хочет вас видеть.

– Кто?

– Какой-то мистер Гейнц Гаусс. Ему не была назначена встреча.

– Боже мой, пригласите его ко мне.– Палмер встал и устремился к двери.– Кто бы мог подумать!

– Ученый Гейнц Гаусс? – спросила Вирджиния.

– Тот, которого я взял в Пенемюнде.– Палмер открыл дверь в то время, как Гаусс подходил к кабинету.– Гаусс! – воскликнул он, протягивая тому руку.

Гейнц Гаусс задержался у двери, позволив потрясти свою руку. Он был на целую голову ниже Палмера, худой, маленький человек, немного старше 60 лет, с редеющими черными волосами, у висков грязно-серыми.

Когда он смотрел на Палмера большими черными глазами, казалось, его узкий, похожий на клюв нос слегка подергивается. Его большой, тонкогубый рот зашевелился, как у заики, затем остановился, потом снова задвигался. Из-под зачесанных назад прядей волос просвечивал серо-желтый череп.

– Вы не очень изменились,– сказал Палмер.

– О нет, я изменился.

Палмер отпустил его руку, но Гаусс продолжал стоять на месте. Теперь он всматривался в огромную комнату. Его взгляд остановился на Вирджинии.

– Это мисс Клэри, наш сотрудник из отдела рекламы.

Гаусс выпрямился, но его каблуки не щелкнули. Он слегка поклонился:

– Очень приятно, мисс Клэри.

Вирджиния подошла к двери. Палмер видел, что, если бы не ее совершенно очевидное намерение покинуть комнату, Гаусс не изменил бы своей позиции в дверях. Теперь же ему пришлось сделать это, боком войдя в комнату.

– Исправленный экземпляр будет позже.

– Вы сейчас не идете домой?

– Нет, я собираюсь немного поработать над ним.

– Я зайду к вам попозже.

– Прекрасно.

Палмер закрыл дверь и повел Гаусса к стоящему у письменного стола креслу. Маленький человек осторожно сел, как будто стараясь занять по возможности меньше места. Палмер сел в свое кресло.

– Сигарету?

Гаусс потянулся было за сигаретой, но остановился на полдороге.– Déjà vu[27],– пробормотал он.

– Что именно?

– Вы предлагали мне сигарету, когда мы виделись в последний раз.

– Предлагал, конечно. И после всех этих лет снова это делаю,– слегка улыбнулся Палмер,– Что привело вас в город?

Нахмурившись, Гаусс взял сигарету и закурил.

– Вы должны знать,– сказал он.– Эта история с Джет-Тех. Я руковожу научно-исследовательскими работами.

У Палмера было такое ощущение, будто кто-то провел ему по сердцу холодной тряпкой. Ни одного слова от Гаусса за пятнадцать лет. Это было в порядке вещей. Но его неожиданное появление именно теперь было слишком многозначительно.

– Вы в городе с Барни Кинчем, я полагаю?

– Я прямо с заседания. Результат которого вы, вероятно, знаете?

– Да.– Палмер подвинулся ближе к столу.– Если это вас как-нибудь утешит, я возражал против такого решения. Глаза немца просветлели.– Да? А почему?

– Думаю, мы могли бы прийти к какому-то соглашению. Может, это было бы не то, чего вы хотели, но по крайней мере вы получили бы кое-какие деньги.

– Кое-какие деньги.– Уголки тонкого рта Гаусса опустились.– Сказать вам кое-что ради старого знакомства?

– Если вы считаете нужным.

– Половина бюджета следующего года на мои экспериментальные работы уже израсходована на эту проклятую богом ракету-носитель «Уотан».

– Ту, что продолжает взрываться? Это ваше?

– Mea culpa[28].– Маленький человек поудобнее уселся на стуле, как будто неудача давала ему определенные привилегии.– Начать с того, что все это – глупая авантюра. Двигатели на жидком топливе устареют прежде, чем сойдут с чертежных досок. Вы не думаете, что другие ученые продолжают возиться с этой детской игрушкой, не правда ли?

Палмер пожал плечами.

– Я, честно говоря, не успеваю следить за работами в этой области,– признался он.

– Но имя Джет-Тех связано с этой проклятой богом ракетой «Уотан»,– сказал Гаусс.– И вот ради поддержания нашего реноме я выбрасываю в мусоропровод миллионы научно-исследовательских денег. Поэтому я так надеялся на одобрение займа.

Палмер приготовился встретить неизбежную просьбу, которая должна была последовать.

– Я также очень сожалею.

Немец кивнул:

– Есть и другие причины. Я надеялся, что вы будете на заседании вместе со мной. Я принес некоторые из наших новых игрушек. Безобидные вещички. Очень увлекательно.

– Да?

– Там никто не понял их значения. Вы, я думаю, поняли бы. У вас есть научное образование, нет?

Палмер покачал головой:

– Очень элементарное.

– Тем не менее,– продолжал маленький человек,– вы понимаете принцип ионного двигателя? Он создает ускорение, используя не энергию выхлопных газов, а излучение потока ионов, заряженных частиц. Все компании уже имеют эти двигатели. Но лишь мой способен создать именно то ускорение, которое необходимо. Действенное, неизменное, ощутимое, активное ускорение. Не здесь на земле. Воздух очень плотный. А в космосе, где нет воздуха. Очень увлекательно.

– Ваше собственное изобретение?

Гаусс дотронулся до своей груди.

– Моей группы. Я слишком стар для потрясающих открытий в науке. Открытия совершаются тридцатилетними. Но я еще могу показать, где вбивать первый клин. И они слушают.

– Это тоже приносит удовлетворение.

– Только что,– сказал немец, как будто его визит был заранее тщательно разработан,– я говорил, что двигатели на жидком топливе устарели. Вы понимаете преимущества твердого топлива?

– Для снарядов. С ним они выстреливают быстрее.

– Для космических ракет то же самое. Твердое топливо требует меньше всяких электронных схем, меньше всех хрупких маленьких устройств, так легко выходящих из строя. В твердом топливе мы имеем нечто совершенно новое, способное унести нас дальше Марса… и обратно.

– Строжайшая тайна?

– Правительство, конечно, знает.– Маленький человек поднял руку к голове.– Они не могут понять, по-настоящему понять все возможности этого топлива. Оно спечено. Вы знакомы с этим термином?

– Спечено? Вы спекаете его маленькими кусочками?

– Размер не больше аптечной пилюли. Каждая пилюля горит ровно 10 секунд. Ни больше, ни меньше. Она имеет твердую оболочку, которая ограничивает горение и усиливает его эффективность. При равном количестве жидкого и твердого топлива от твердого мы получаем сильнее толчок. Эти пилюли компактны. Хранить их так же легко, как жевательную резинку, что продается в автоматах для штучных товаров. Они поступают в камеру сгорания так медленно или так быстро, как вам это требуется. Фантастический контроль!

– Из ваших слов может создаться впечатление, что вы уже на полпути к звездам.

– Не только к звездам. Мы одна из этих проклятых богом разветвленных компаний, чьи деньги вложены в различные предприятия.– Немец произнес слово «разветвленных» подчеркнуто пренебрежительно.– У нас ведется несколько многообещающих работ по электронике. Микроминиатюризация. Это не моя область, но я стараюсь следить и за этим. У нас есть коротковолновый передатчик размером в десятицентовую монету. И приемник размером в спичечную головку. Сегодня днем я показывал эти игрушки. Никто не понял. Я попытался объяснить. Я сказал, что мы можем построить настолько мощный усилитель, что он, работая на энергии маленькой солнечной батареи, может быть использован для посылки радиосигналов с Марса на Землю в течение многих и многих лет. И все это – усилители, батареи, передатчик, приемник – может поместиться в наперстке.

– Что на это ответил Бэркхардт?

– Его рот не сказал ничего. Его глаза сказали мне, что я лжец. Я принес с собой фильм о работе нашего нового турбинного двигателя на керосине. Объем его, грубо говоря, с футляр телевизора. Вес 80 фунтов. Мощность 85 лошадиных сил. Вы понимаете, что означает эта фантастическая пропорция веса и мощности? Вы понимаете, что автомобиль с таким легким и таким мощным двигателем может быть сделан таким же легким, а значит, и быстрым и, значит, дешевым? В фильме показано, как мы устанавливаем этот двигатель на «фольксвагене». В машину садятся четыре человека. Она берет сразу со старта огромную скорость. Молния! И на дешевом керосине, а не на бензине.

– Это, должно быть, произвело огромное впечатление на наших людей.

– Да. Они спросили, как скоро мы можем дать это в производство,– вздохнул Гаусс.– Года два? Три? Даже имея заем, так долго?

– Тогда они потеряли к этому всякий интерес,– предположил Палмер.

– Один из наших планов зажег немного огня. У нас есть миниатюрная счетная машина. Полный комплект аппаратуры с запоминающим устройством на миллион знаков. Частота съема информации больше, чем у любой подобной машины. Она может быть использована для учета инвентаря. С дополнительно заложенными в нее данными она ведет бухгалтерию любой розничной торговли. Мы продаем такую машину за 50 тысяч долларов. Конечно, правительство не разрешает намсдавать ее в аренду. Но будь у нас деньги, мы бы сами финансировали. Магазины розничной продажи могли бы купить у нас счетные машины в кредит.

– А это понравилось Бэркхардту?

– Пока мы не объяснили, что первые несколько лет не будет дохода. Мы должны будем научить персонал каждого магазина обращаться с нею.

– Вы принесли с собой пакетик этих штучек? – Палмер удобнее уселся в кресле. Если задачей Гаусса было просить деньги, он был по крайней мере очаровательным просителем.– Быть инициатором множества передовых идей – это, наверное, дает огромное удовлетворение.

Немец с гордостью откинулся на спинку кресла. Он положил ногу на ногу и заговорил, экспансивно жестикулируя сигаретой, держа ее за фильтр, как карандаш. Теперь трудно было узнать в нем осторожного скромного человека, каким он вошел в комнату.

– Полагаю,– заявил он,– мы могли бы показать конкурентам несколько вещей.– Его лицо неожиданно стало таинственным.– Кое-что из не обсуждавшегося сегодня. Но вы это оцените. У нас есть топливный элемент ненамного больше куска хлеба. Он работает на любом углеводороде: бутане, бензине, даже на высокооктановом горючем. И мощность его больше 100 ватт. Его можно объединить,– продолжал Гаусс, водя указательным пальцем по ладони,– с электромотором весом в один фунт, мощностью в 8 лошадиных сил. Вы можете в это поверить? – Он энергично покачал головой.

– Похоже,– сказал Палмер,– что вы отказываетесь от обычного двигателя. Приделываете к каждому колесу машины по такому моторчику и заставляете их работать от этого элемента?

– Точно. Я знал, что вы поймете.– Немец широко улыбнулся:– Так что, видите, мы не тратим время зря. Если не считать этой проклятой богом ракеты.

– Да, могу вас понять.

– Но вы догадываетесь, к чему в конечном счете все это идет?– спросил Гаусс.– Ракета-носитель на твердом топливе? Ионный двигатель? Микроминиатюризованная связь? Топливный элемент? Супермотор? Это начало снаряжения комплекта «сделай сам» для исследования космоса. Самая его сущность в том, что оно маленькое, легкое, позволяющее занять большую часть полезной емкости продуктами для поселенцев. После осуществления посадки вы передвигаетесь при помощи этого топливного элемента и двигателя. Луна, например, станет знакомой территорией в течение каких-нибудь нескольких дней. А с Луны, с ее меньшей силой тяготения, мы отправимся на другие планеты.– Он потряс руками в воздухе.– Все это действительно в пределах досягаемости, все! Зачем тратить время на искусственную космическую стартовую площадку? У нас уже есть естественная площадка – Луна. А Джет-Тех имеет все данные, чтобы превратить Луну в самую большую космическую платформу, какая нам когда-нибудь понадобится. Это будет нашим трамплином на пути к звездам.

Некоторое время оба молчали. Палмер медленно улыбнулся:

– Поэтично. И очень впечатляюще.

– Не правда ли? – Немец закивал головой, его черные глаза блестели. Потом замолчал. А еще минуту спустя его лицо утратило всякое выражение. Он вздохнул. Казалось, он даже сократился в объеме, как будто под большим давлением. Он убрал руку, снял ногу с ноги и крепко сжал колени.– Все это,– сказал он упавшим голосом, из которого ушла всякая радость,– требует денег.

– Вы, конечно, можете рассчитывать на правительственные фонды.

– Мы двигаемся слишком быстро для такой струйки денег.– Ноздри Гаусса презрительно раздулись.– Полмиллиона оттуда, полмиллиона отсюда. До солнечной системы рукой подать, а мы точно нищие вымаливаем подачки.

Палмер усмехнулся:

– Мне нравится, как вы бросаетесь деньгами. «Полмиллиона оттуда, полмиллиона отсюда». Это звучит прелестно.

– О, вы шутите.– Немец смущенно улыбнулся.– Я понимаю, меня заносит. Частично это оттого, что знаю наши возможности. И частично из-за того, что я самый проклятый богом нетерпеливый человек во вселенной. Как вам известно, я старше всех из пенемюндской группы. Иногда я чувствую себя старше самого бога. Я уже вижу себя лежащим в гробу, мертвым, а наша работа продвигается вперед сантиметрами, существуя на скудные гроши, в то время как она могла бы идти вперед широкими шагами, лететь ввысь.

– И частично потому,– сказал Палмер, все еще улыбаясь, чтобы смягчить остроту своих слов,– что вы проклятый богом эгоист. Вы хотите это все для себя, не правда ли?

Гаусс слушал его молча, открыв рот. Глаза его ничего не выражали. Затем он попытался возвратить Палмеру улыбку.

– Незачем это, гм, скрывать. Еще двадцатилетними парнями, только что выпущенными из института кайзера Вильгельма, все мы стремились к звездам. Мы, конечно, читали работу Годдара. Ракета на жидком топливе. Двухступенчатая ракета. Никто в Америке не последовал его экспериментам, а мы это сделали.

– Да.– Палмер сухо кашлянул.– Ваш «Фау-2» это показал.

Гаусс сделал рукой странный жест перед грудью. Что-то вроде взбалтывающего движения.

– Это пришло позже, мой друг. Много позже. Приказы. Весь этот Schrecklichkeit[29] – по приказам. И я знаю, много людей погибло. Но когда русские обогнали вас с первым спутником Земли, что понесло в космос ваш собственный спутник? В чем существенная разница между вашим старым «Редстоуном» и нашим старым «Фау-2»?

Палмер не отвечал, вспоминая рейд на Пенемюнде, взятие в плен таких людей, как Гаусс, которые смогли стать изобретателями первой американской ракеты-носителя. Он с интересом подумал, как много чести принадлежит в этом деле ему самому? Он никогда серьезно не задумывался над этим, даже во время неудач первых запусков. В те дни его преследовала единственная мысль – может быть, он помог захватить в плен не тех людей.

– Гаусс,– сказал наконец Палмер,– рабочее время уже кончается. Не хотите ли выпить где-нибудь поблизости? Немец встал даже прежде, чем Палмер закончил свой вопрос.

– Превосходное предложение,– ответил он, поворачиваясь к двери.

По пути к выходу Палмер неожиданно остановился.

– Подождите меня, пожалуйста, у лифта. Мне нужно еще кое-что посмотреть.

Он оставил Гаусса в длинном коридоре, ведущем к лифту. Маленький человек шел медленно от картины к картине, рассматривая их при свете расположенных над ними ламп, которые автоматически включались при заходе солнца.

Палмер сделал крюк у комнаты Вирджинии и обнаружил, что она деловито стучит на машинке.

– Ты должна была только отредактировать, а не печатать.

– Было столько поправок, что страница стала совершенно неразборчивой.– Она подняла глаза и неожиданно улыбнулась ему:– Тебя ждет герр Гаусс.

– Мы с ним немножко выпьем. Это единственный способ утешить его.– Он украдкой оглядел пустой кабинет.– У тебя есть… имеешь ли ты какой-нибудь… ну, в общем…

– Никаких планов на этот вечер,– прервала она.– А у тебя?

– Твой телефон вечером соединяется с городом? Я позвоню тебе, когда отделаюсь от Гаусса.

– Я не знаю, к какому номеру они меня подключили. Давай лучше встретимся где-нибудь, ладно?

– А где?

Она подумала.

– Там тебя, вероятнее всего, никто не знает. И наоборот. Бар на Третьей авеню.– Она дала ему адрес.

– Наверное, это займет час,– сказал он.– Ничего?

– Нет.

– Прости, почему?

– Слишком долго. Постарайся управиться за пять минут.

Он улыбнулся:

– За сорок пять, ладно?

– Иди. Быстрей.

Он наклонился над ней. Слабый, дымный запах духов в ее волосах вызвал дрожь в бедрах. Он начал целовать ее щеку.

– Нет, нет,– сказала она.– Сумасшедший.

– До свидания. Сорок пять минут.

Когда Палмер подошел к лифту. Гаусс выглядел – если вообще как-то выглядел – меньше и смиреннее. Может, это из-за коридора, подумал Палмер. Высоченный потолок любого превращает в карлика. Глаза у немца были огромные и печальные. Казалось, его длинный остроконечный нос дрожит.

– Я совсем не гожусь для такого дела,– сказал он тихим голосом, чуть громче шепота.

– Какого дела?

– Просить.

Палмер нажал на кнопку лифта.

– Чепуха. Вы им не для этого нужны.

Гаусс быстро и несколько раз кивнул:

– Но им это необходимо.

– Не ко мне надо было обращаться. Я высказал свое мнение, и его провалили. Теперь я должен присоединиться к решению моих коллег. Лумис и Кинч понимают это.

Немец неожиданно безнадежно рассмеялся. Его смех прозвучал как кудахтанье.

– Они послали не того, кого надо, не к тому, к кому надо. Симптоматично.

В этот момент двери лифта открылись. Палмер и Гаусс вошли внутрь.

– Во всяком случае,– сказал Палмер,– мы можем выпить.

– Да,– согласился маленький человек.– Это будет единственно правильный коэффициент в уравнении.

Глава сорок четвертая

Палмер выбрал бар не слишком далеко от того, где он должен был встретиться с Вирджинией. В первые пятнадцать минут Гаусс покончил с одной порцией виски и принялся за вторую. Хмель нисколько не поднял его настроения, заметил Палмер. Он лишь снял оковы, державшие под контролем его жалость к себе. Палмер сидел через стол от немца и удивлялся, как этот человек, который мог гордиться столькими важными начинаниями, умудрялся выглядеть таким несчастным.

– Na,– говорил Гаусс,– Na, na[30]. Все прошло мимо меня, alter Freund[31]. Мне уже за шестьдесят. Далеко за шестьдесят. И та капелька удачи, которая выпала на мою долю, давно исчерпана. Она, du kennst[32], ausgespielt, иссякла, и я вместе с ней.

– Что общего имеет удача с наукой?

– Все. Спросите, что общего имеет удача со всем, что делает человек? Рисует картины? Сочиняет музыку? Строит ракеты? Сделать вовремя – это все, а чтобы успеть сделать вовремя, нужна удача.

– У вас были успехи.– Палмер увидел, что стакан Гаусса пуст, и помахал официанту.

– А кто знает о них? – спросил немец.– Весь мир знает нескольких моих коллег. Кто в мире знает имя Гаусс? Я скажу вам.– Он как-то скрипуче засмеялся. Этот звук резанул Палмеру ухо.– Мое имя очень знаменито в физике. О да, мое имя. Вы слышали о Карле Фридрихе Гауссе? Математике? Основоположнике магнетизма?

– Не уверен, что слышал. Это ваш родственник?

– Все спрашивают меня об этом,– фыркнул Гаусс.– В физике есть единицы, как ом, ватт или ампер. А есть гаусс, мера магнитной силы. Вы, конечно, слышали о гауссе. Это был Карл Фридрих.

– Ваш дед?

– Мой gar nicht[33].– Он поднял глаза, так как официант принес третью порцию виски. Гаусс ощетинился.– Вы принесли балантин? – резко спросил он.– Я не могу пить никакого другого виски.

– Это балантин, сэр.

– Ваше счастье.– Гаусс уставился тяжелым взглядом на официанта, поднял свой стакан и сделал глоток.– Sehr gut[34],– рявкнул он. Официант удалился. Немец продолжал потягивать виски. Его напряженная поза сменилась расслабленной.– Карл Фридрих Гаусс. Не родственник, вообще никто. Боже мой, как я пытался найти семейные связи с ним. Gar nicht. Можете ли вы представить, что значит для физика быть обремененным подобным именем? То же самое, как для поэта родиться с именем Гёте.– Он нахмурился, и его тонкий нос задрожал.

– Похоже, вам трудно пришлось,– сказал Палмер, взглянув на часы над стойкой. Через двадцать минут он должен отделаться от этого изнывающего от жалости к себе старика.

– Ничто не легко в жизни,– пробормотал Гаусс. Глубокий вздох вырвался из его груди.– С самого начала я неправильно рассчитал время. И удачи не было. И теперь снова я допустил просчёт. Очень большой. Даже больше, чем всегда.

– Понимаю,– сказал Палмер,– вы чувствуете, что на грани открытия, а денег нет.

– Почему? – воскликнул Гаусс.– Почему для фон Брауна всегда есть деньги? Почему для Гаусса никогда?

– Может быть, если бы вы работали непосредственно для правительства…

– Narrischkeit[35]. Когда я впервые приехал сюда, правительство взяло меня под свое крыло, огромное, мохнатое крыло, под которым находит убежище так много всякого dreck[36]. Это было все равно, что жить в канализационной трубе. Нечем дышать. Никаких идей. Никаких дерзаний. Никакого желания двигаться в новых направлениях. Боже мой, я отчаялся. Отчаявшийся, стареющий человек. В физике после тридцати – тридцати пяти вы кончены как новатор. Вдохновенные прозрения больше не посещают вас. Вы заменяете гений опытом и хитростью. Вы подбираете осколки мыслей, собираете по кусочкам частички чужих идей, объедки молодых и делаете что-то свое собственное, очень маленькое. Вас гладят по головке. Ну-ну, alter Hund[37]. Чтобы расстаться с правительственной работой, я ухватился за первое, мало-мальски подходящее предложение и снова допустил просчет. Удача не пришла.

– Я думал, именно ваша группа в Джет-Тех создала все эти новые вещи.

– Игрушки, о которых я говорил?– Немец глотнул виски.– Они неплохие. Но через год их или даже лучшие будут иметь «Дженерал дайнемикс», и «Бэлл», и «Дженерал электрик», и «Юнион карбайд», и «Вестингауз», и все остальные, если они уже сейчас их не имеют. А я сижу здесь с пустыми карманами и не могу написать свое имя пламенем на небесах. В мои годы это унизительно. Это значит деградировать. Я ученый, а не попрошайка. Этот Джет-Тех… Эта штука… приносящая несчастье. Невезение. Никакой удачи.

– Вы честолюбивый человек,– медленно сказал Палмер,– в ваши годы это хороший признак.

– Признак болезни. Она гложет меня изнутри. Почему этот? Почему тот? Почему не Гаусс?

– Может случиться,– предположил Палмер,– вы, гм, создадите что-либо, не требующее крупных денежных сумм. Или же вы можете перейти в другую организацию, уйти из Джет-Тех.

– Чтобы стать старым лакеем? Danke, nein[38]. В Джет-Тех по крайней мере я занимаю большую должность. Король навозной кучи.– Он рассмеялся каким-то дрожащим смехом, его глаза потемнели и на мгновение совсем скрылись под мохнатыми бровями, когда он уставился в стол.– Der König von Scheiss[39],– пробормотал он. Его большой тонкогубый рот, до этого перекошенный насмешливой улыбкой, стал ровным и ничего не выражающим.

Палмер помахал официанту, беззвучно выводя губами слово «счет». Маленький немец дотронулся до кольца воды, оставленного стаканом на деревянном столе, и медленно отвел от него линию, похожую на стрелу.

– Некоторые вещи становятся насмешкой, как только они произнесены,– сказал он все еще скучным, тихим голосом, словно обращаясь только к себе и ни к кому больше.– Morgen, die ganze Welt[40]. Morgen придет для одних, для других никогда. Тут опять надо успеть вовремя. А в наши дни время тоже ausgespielt[41]. Все ушло. Остался только призрак. Der König von Scheiss.

Официант подошел к столу, сложил счет и положил его перед Палмером. Гаусс резко поднял голову.

– Что? Кто вас просил?

– Этот джентльмен,– объяснил официант.

– Я уже должен быть дома,– сказал Палмер.– Уже опаздываю.

– Да.– Гаусс медленно сжался.– Да, конечно. Извините, что задержал вас.

– Не стоит извиняться. Это была моя идея выпить.

– А деньги? Займ?

– Гаусс, вы должны понять…– начал Палмер, но, увидев, что официант все еще стоит рядом, замолчал. Он открыл бумажник и положил двадцатидолларовую бумажку на неразвернутый счет. Он заметил, как глаза Гаусса жадно следили за его движениями. Невероятно, думал Палмер. Абсолютно вне пределов всякого понимания. Этот человек совершенно точно зарабатывал не менее тридцати тысяч долларов в год, если не намного больше. Он был вдовец, детей не имел; вероятно, несет в банк каждый заработанный цент. И все же довел себя до такого состояния воображаемой бедности, что не мог даже контролировать выражение своего лица.

– Все знают,– продолжал Палмер,– что я не против займа, но я не за такой, какой просите вы, а такой, который, я уверен, мог бы быть использован с хорошими результатами. Теперь это дело прошлое, несмотря на то что произошло оно два дня назад; официальное решение было сообщено Джет-Тех сегодня днем, и на этом пока все остановилось. Лумис мог бы вернуться с новым предложением и возобновить переговоры. Я искренне надеюсь, что он это сделает. Вы понимаете? Я хочу, чтобы у вас были деньги. Когда у меня появится хоть какая-нибудь возможность что-то сделать в этом отношении, я сделаю. В настоящее же время ничего больше не может быть сделано… мной.

Гаусс кивнул медленно, устало.

– Я знаю. Лумис говорит мне почти то же самое. Я должен ждать. Со временем деньги будут.

– Он сказал это? Когда?

– Сегодня. И много раз до этого.

– Насколько определенно это звучало? – спросил Палмер.

– Бесконечно определенно. Вы знаете этих финансовых дельцов.– Гаусс заморгал.– Дельцов типа Лумиса, вы понимаете. Вы совершенно другой человек, мой старый друг.

– Лумис уверен, что деньги будут в конце концов?

– В конце концов.– Тонкий рот немца скривился, будто у этих слов был неприятный привкус. Он замолчал.

Палмер встал.

– Гаусс, боюсь, я уже должен двигаться. Было очень приятно поговорить с вами, хотя я и не смог вам помочь.– Он стоял, ожидая, когда старый человек тоже поднимется. Вместо этого Гаусс сидел, навалившись грудью на стол, глаза устремлены на кольцо и стрелу из воды.– Где вы остановились в городе? – продолжал Палмер, надеясь как-то встряхнуть его и вывести из транса.

Гаусс продолжал молчать. Палмер откашлялся. Положение, сообразил он, может скоро выйти из-под его контроля. Теперь он пожалел, что дал Гауссу три порции виски… или же вообще позволил ему пить.

– Гаусс,– спросил он,– вам нехорошо?

Маленький человек заморгал. Взгляд его медленно переместился вверх, на лицо Палмера.

– Я хочу кое-что сказать вам,– произнес он тихим хриплым голосом.– Они меня не посылали. Я притворился, что это они послали. Но они даже не знают об этом. Они и не представляют, что мы знаем друг друга.

– Это была целиком ваша идея?

Гаусс кивнул:

– Пожалуйста.

– Что?

– Сядьте, пожалуйста.

Палмер посмотрел на стенные часы. Через десять минут у него встреча с Вирджинией.

– Только на одну-две минуты,– сказал он, усаживаясь за стол напротив Гаусса.– А потом я действительно должен уйти.

– Конечно,– медленно улыбнулся Гаусс, но не Палмеру, а нарисованному на столе знаку.– Это знак мужчины,– сказал он, дотрагиваясь до него пальцем.– Это также знак железа. А кроме того, планеты Марс. Странно.– Он еще очень долго сидел, улыбаясь и ничего не говоря.

– Гаусс, я спешу.

– Да. Да. Да.– Старый человек, казалось, взял себя в руки.– В моих возможностях,– сказал он гораздо громче,– сделать имя Гаусса более знаменитым, чем когда-либо мог это сделать Карл Фридрих. Они назовут его «тот, другой Гаусс». И когда будут упоминать Гаусса, то это буду я, Гейнц Вальтер Гаусс, du kennst[42].

– Надеюсь, так и будет.

Гаусс покачал головой:

– Na. Na. Вы не очень любите меня, mein alter Freund[43]. Ваши слова лишены чувства, потому что вы торопитесь, а я вас задерживаю, nicht wahr?[44] И вас раздражает мой проклятый эгоизм. Но я знаю. Я знаю, что прав. Это в моей власти.

– О чем вы? – спросил Палмер, жалея, что он вообще пригласил сюда этого болтливого старика.

– Я говорил, что другой Гаусс изучал магнетизм, да? – начал немец.– Я тоже еще в молодости занимался некоторыми опытами по магнетизму. Вы знакомы с поздними гипотезами Эйнштейна? Магнитное происхождение гравитационного поля Земли?[45]

– Совершенно не знаком,– признался Палмер.

– В Германии я не имел к ним доступа,– продолжал Гаусс.– Этот человек был еврей. Но когда после войны я наткнулся на его работу, это опять было déjà vu. В своем воображении я уже видел это. Избранный ариец и опальный еврей. Вы знаете, как много времени я потерял – мир потерял,– потому что не имел понятия о работе Эйнштейна.

Гаусс водил указательным пальцем по знаку, изображенному на поверхности стола.– Очевидная, простая, элементарная истина. По крайней мере, как только Эйнштейн объяснил это, стало очевидно, насколько это все просто. И если гравитация является магнитной силой, теоретически ей может противодействовать равная противоположная магнитная сила. Вам понятно?

Палмер кивнул:

– На практике, конечно, это не может быть осуществлено.

– В науке нет «конечно».– Гаусс бросил на Палмера быстрый взгляд.– Теперь следите внимательно. Магниты, необходимые для противодействия силе тяготения, были бы слишком тяжелы, чтобы поднять самих себя с земли. Проблема ясна. Добавьте больше магнитной силы, добавится больше веса, добавится больше неудач. Это можно доказать на бумаге, так что никто не терял на это времени. Ясно?

– Ясно.

– За последние несколько лет,– продолжал Гаусс,– возникла новая область – физика низких температур. Мы охлаждаем тело, приближая, насколько возможно, его температуру к абсолютному нулю, и изучаем, что с ним происходит. Имеете представление об этом?

– Очень смутное. Кажется, четыреста градусов ниже нуля?

Гаусс нетерпеливо махнул рукой.

– Не важно. Между тем в «Бэлл» и в «Вестингауз» сконструировали электромагнит и сократили до минимума потери. Таким образом были созданы сверхмагниты. Но каждый электромагнит имеет ферромагнитный сердечник. Железо. Никель. Кобальт. Любое из группы железа. Так?

– Раз вы так говорите…

Немец пожал плечами:

– Это факт. Был. До недавнего времени. Но…– Он снял со стола свой палец и указал им в потолок:– Сверхохлаждение показывает, что другие металлы, некоторые неметаллы и определенные сплавы могут стать высокомагнитными.

– Понимаю,– сказал Палмер.– Более магнитными, чем группа железа.

– Правильнее сказать,– поправил Гаусс, его голос стал очень спокойным,– феноменально более магнитными. Я взял на время одну из наших джет-теховских охлаждающих установок. Ни один человек не знал, зачем она мне нужна. Кроме того, я взял на время описание различных экспериментов, проводимых в «Белл» и в «Вестингауз». Произошла очень странная вещь. О ней знает только один человек, один из моих ассистентов, Кармер, человек, почти лишенный воображения. Он помогал мне и видел то же, что видел я. Но он не имеет понятия о том, что это означает.– Старик замолчал и на мгновение задумался.

– Продолжайте,– сказал Палмер.

Гаусс кивнул:

– Попытайтесь представить это. В охлаждающей камере имеется прозрачное кварцевое окошко. Вы можете наблюдать, что происходит с охлаждаемым веществом. Сплав берется в форме бруска, около четырех дюймов в длину и полутора дюймов в ширину. Конечно, он имеет электромагнитную обмотку. Я снижаю его температуру до 10° Кельвина или же минус 263°С. Затем я пропускаю через обмотку сфазированный пульсирующий ток. Я увеличиваю силу тока и регулирую фазу. И вот что я вижу – что Кармер и я видим – через кварцевое окошко. Магнит – сердечник и обмотка,– весящий около двух фунтов, медленно поднимается со дна камеры и парит в воздухе.

– Несмотря на гравитацию?

– Точно. Первый раз я настолько разволновался, что слишком быстро повернул регулятор напряжения. Магнит взлетел и ударился о потолок охлаждающей камеры. В последующих экспериментах я регулировал это более успешно.

– Позвольте, если я вас правильно понял, вы заявляете, что победили силу земного притяжения?

Гаусс медленно кивнул:

– Вы поняли правильно.

– Но…– Палмер на мгновение остановился.– Но какая практическая польза вытекает из этого, Гаусс? Давайте предположим, что вы решили построить по этому принципу космический корабль. Вы не могли бы держать его магниты сверхохлажденными. На открытом воздухе.

– Правильно.

– Так какой же практический результат?

– То, что вы называете кораблем, космическим кораблем.

Палмер наморщил лоб.

– Не понимаю.

– Да вы поймете.– Старый человек ликующе улыбнулся.– Вы поймете, когда я скажу, что холод в космическом пространстве близок к абсолютному нулю.

– Э… это правда?

– Конечно, правда. Пусть магниты моего космического корабля продержатся в сверхохлажденном состоянии всего несколько секунд, как раз столько, сколько надо для взлета и прохождения через атмосферу до сверххолодных областей космоса; и все проблемы будут решены.

– Но может ли корабль взлететь так быстро?

– Знаете ли вы, что гравитационное поле Земли в одних местах сильнее, чем в других?

– Нет, но это можно себе представить.

– Существуют определенные линии, где притяжение намного мощнее, чем между ними,– сказал Гаусс.– Садитесь точно между этими линиями и включайте полную мощность. Корабль отрывается от Земли мгновенно, со скоростью, близкой к скорости света. Как будто вы кончиком пальца щелкаете горошину. Щелк! Со скоростью света.

– Но…– Палмер замолчал.

– Продолжайте. Но что?

– Люди внутри корабля. Они не смогут выдержать такое ускорение.

– Ха! – В первый раз за весь вечер лицо немца по-настоящему осветилось. Он хлопнул ладонью по столу, стирая нарисованный на нем знак.– Я поймал вас, мой друг! Вы верите мне.

– До этого момента, да. У меня недостаточно знаний, чтобы не верить.

– Вы знаете достаточно, чтобы видеть в этом смысл?

– Да,– признался Палмер.

– Вы принимаете это,– настаивал Гаусс.– Вы принимаете это. Вы должны. Иначе вы не беспокоились бы о людях внутри корабля.

– Очевидно, это так.

– Теперь слушайте,– сказал немец.– Не поймите ошибочно мои слова, когда я говорю, что мне плевать на этих людей. Мне нет дела до их благополучия. Не то что я бесчеловечен. Но моя проблема – найти физическое решение, такое решение, которое я тотчас же могу доказать на практике. Я это сделал, И я показал, как абсолютный холод космоса делает решение возможным вне лабораторной охлаждающей камеры. Я физик, а не биолог. Пусть биологи решают проблему этих людей. Согласны?

Палмер криво усмехнулся:

– Не обманывайте себя, Гаусс. Просто вы бездушный старый человек.– Он наклонился вперед.– Никто не догадывается о значении этого эксперимента? О том, какие он открывает возможности для изучения космоса?

– Даже Кармер не догадывается. Я думаю, он просто потакает мне. Ничего практического в моей игрушке он не видит.

– Не объясняя существа,– сказал Палмер,– можно, я скажу моим коллегам, что у вас есть по-настоящему серьезная вещь? Сколько будет стоить довести ее до конца?

– Двадцать миллионов. Тридцать.– Гаусс сложил свои тонкие губы в недовольную гримасу.– Они не купят ее без определенной информации, а может быть, демонстрации. Сделать этого я не могу. Риск был бы огромен.

– Это достойные доверия люди. Они могут хранить секреты.

– От русских? Меня волнуют не русские,– объяснил старый немец.– Меня волнуют мои выдающиеся друзья, ученые свободного мира. Им не украсть этого у меня.– Его печальные глаза стали маленькими и свирепыми.– Я не допущу, чтобы это случилось. Я не могу. Мне осталось всего лишь несколько лет. Они не могут мошеннически лишить меня моей собственности.

– Но со временем об этом узнает весь мир.

– Браво! Когда Гаусс объявит об этом, Гаусс захочет, чтобы весь мир знал. И знал, что это именно Гаусс дал им чудо. Палмер подумал.– Таким образом, вы просите у меня от 20 до 30 миллионов на лошадку, настолько темную, что никто не в состоянии разглядеть, на что она похожа.

– Поскольку я рассказал вам так много, вы можете посетить мою лабораторию и сами наблюдать эксперимент. Тогда они поверят вашему слову.

– Так банкиры не поступают, Гаусс, и вы это хорошо знаете.– Палмер посмотрел на старого ученого и увидел, что тот опять стал сжиматься в своей сверхжалости к себе.– Вы имеете простую лабораторную игрушку. Я уверен, что она работает. Мне достаточно вашего слова. Но чтобы перевести эту игрушку во что-либо стоящее, быть может прототип космического корабля, который докажет свою полезность, на это потребуется очень много денег и еще больше на решение проблемы защиты людей, тех, кто полетит в нем. И тогда…

– Автоматическое управление,– прервал Гаусс тихим голосом.– Прототип не будет нуждаться в человеке.

– Вы не поняли, о чем я говорю.

– Может быть,– медленно произнес немец,– потому что я не хочу понять. Или потому, что я слишком хорошо все понимаю и поэтому не хочу насиловать свои уши, выслушивая это еще раз. Палмер посмотрел на часы. Он уже на десять минут опаздывал на свидание. Он встал.

– Можете ли вы продолжать свою работу без дополнительного финансирования?

– Вопрос не в «можете».– Гаусс натянул пальто, глаза смотрели в сторону.– Я должен продолжать эту работу. Я буду подписывать фальшивые заявки на сырье, врать, воровать оборудование.

– Что, если вы получите правительственный контракт? Что, если вы уйдете из Джет-Тех? Начнете всю работу под наблюдением правительства?

Гаусс сардонически кивнул.

– Для меня, кто уже сжег миллионы их долларов на verfluchte[46] ракету «Уотан», правительство больше не даст миллионов.– Он нахлобучил шляпу.– Сегодня, после того как мне сообщили об отказе, я представил себя, как я обращаюсь к вам. Я был умен. Уверен в себе. Я наполнил вас этой верой в меня. Теперь я вижу себя, как вы меня видите: сумасшедший старик, у которого нет на уме ничего, кроме денег. Старый неудачник. Der König von Scheiss. Ладно, пусть будет так.– Он слепо повернулся к двери, ведущей на улицу.

– Гаусс,– надевая пальто, Палмер вышел за немцем на Третью авеню,– Гаусс, подождите секунду.

– Вы уже достаточно опоздали, мой друг. Время – важная вещь. Правильный расчет времени – это все.– Холодный северный ветер, дующий вдоль улицы, заколыхал поля шляпы Гаусса.– Вы разговариваете со специалистом по опозданиям. Я потерял десять лет, потому что Эйнштейн был евреем. Ничего. У меня впереди еще десять лет.– Его улыбка казалась какой-то неестественной в освещенной неоновым светом темноте.– Тогда придет удача,– добавил он насмешливым тоном. Он повернулся и пошел через дорогу. Вскоре исчез в боковой улице.

Щеки Палмера защипало от ветра. Он повернулся к нему спиной. Игольчатые пальцы холода пронизывали ткань его пальто и костюма, добираясь до тела. Спустя момент ветер стих. Но Палмер так и остался продрогшим, замерзшим до самых внутренностей, пока он медленно шел на второе свидание этого вечера.

Глава сорок пятая

Она сидела одна за отгороженным столиком в конце бара. Поискав глазами, Палмер увидел ее и направился прямо к ней.– Прости меня,– начал он, садясь напротив,– но Гауссу надо было о многом рассказать мне.

Она подняла глаза, когда он входил в бар. Увидя его, она снова уставилась в стакан, который держала обеими руками, и теперь, вероятно, была не в состоянии взглянуть на него еще раз.

– Все в порядке,– сказала она глуховатым голосом.

– Похоже, что нет.

– Все в порядке,– настаивала она, все еще не глядя на него.

– Любопытнейший тип,– сказал Палмер.– Не будь у меня более важного дела, я все еще сидел бы там и слушал. Медленно она подняла голову и посмотрела ему в глаза.– Если Гаусс настолько важен,– сказала она ровным голосом,– тебе не следовало уходить.

– Но ты еще важнее.

Уголок ее рта быстро поднялся, затем снова опустился. Теперь, когда она нашла в себе силы посмотреть на него, она, казалось, уже не могла отвести глаза в сторону. С легким удивлением он увидел, что ее огромные темные глаза очень похожи на глаза немца, по крайней мере в данный момент. Затем он понял, что они похожи не по величине и не по цвету. Общей была жалость к себе в этих влажных глазах человека, занятого только самим собой. Взгляд Гаусса как бы демонстрировал эту жалость, а Вирджиния, наоборот, старалась ее спрятать.

– Да,– заявила она,– мне было очень жаль себя.

– Откуда ты знаешь, о чем я думал?

– Забудь это,– прервала она.– Просто помни, как трудно спрятать свои мысли от кельта.– Она скорчила гримасу отвращения и откинулась в глубь кабины. Ее темные неуложенные локоны разметались по сторонам на обивке из синтетики, когда она оперлась головой о перегородку.– Я пересматривала наши отношения почти целый час. Такие размышления не особенно хорошо оплачиваются. Когда я увидела, что ты опаздываешь, стало еще хуже. Наконец,– добавила она как бы в раздумье,– когда я решила, что ты не придешь, вся наша связь умерла, не мгновенно, одним ударом, а как бы хныкая. Прямо здесь передо мной на столе. Я уже собирала останки для погребения, когда ты появился.

– Боже мой, я же опоздал всего на несколько минут.

– Пятнадцать.

– Ну, послушай…

– Знаешь,– снова прервала она,– в художественной литературе можно время от времени встретить подобную сцену. Появляется герой, и мрачные думы исчезают как дурной сон и все вокруг вновь сверкает и смеется. Это результат его бесценной близости. Простой факт, что он в конце концов вообще появляется, приводит в восторг молодую идиотку.

– Но не тебя.

– Не меня,– согласилась она.– Старая мозговая коробка стала хрупковата для такой гимнастики. И все же,– она дотянулась до его руки и похлопала по ней,– и все же я рада, что ты здесь.

– Я рад, что ты рада.– Он взял ее руку.

– Черт возьми,– продолжала она,– чем ты был так очарован в недобитом нацисте, что заставило тебя опоздать на любовное свидание с самой восхитительной женщиной Нью-Йорка?

– Если я скажу, ты не поверишь.

– Попробуй.

– Когда-нибудь я скажу.– Он сжал ее руку.– Почему ты назвала его нацистом?

– Nein?[47] – спросила она, переходя на так называемый акцент sauerkraut[48].– Он не пыл никакта членом пахтии, ja? Никто ис нас, натсистоф, не пыл натсистом. Унт мы не снаем, што происходило, jawohl?[49]

Он ухмыльнулся:

– Вы, ирландцы, действительно ненавидите блюстителей чистоты расы, не правда ли?

– Рассказывают одну историю о молодом ирландском священнике, получившем свой первый приход в Бруклине,– сказала она.– Язык у него был подвешен неплохо. Просто прирожденный оратор. Но настроен ужасно антибритански. Каждое воскресенье он кончал проповедь критикой дурных, презренных англичан. Чтобы послушать его проповеди, люди шли из других приходов. Наконец на него обратило внимание одно влиятельное лицо. Это был, если хочешь знать, кардинал Спеллман. И вот, говорят, Спеллман вызвал его к себе и сказал: «Мой мальчик, мы наметили тебя для более высоких дел. Но ты никогда ничего не достигнешь, пока не выбросишь из головы всю эту антибританскую чепуху. Дружище, да ведь уже сорок лет прошло после тех волнений. Если ты сможешь проповедовать целый месяц, не упоминая англичан, я приглашу тебя помогать служить обедню у св. Пэта. Начиная с этого дня четыре воскресенья подряд ты не будешь поносить англичан». Ну, конечно же, у молодого священника разгорелись глаза. Он поклялся священной клятвой, что забудет англичан. И он сдержал клятву. Это было нелегко. Соблазны во время проповеди то и дело лягали со всех сторон. Но он вовремя прикусывал язык, и три воскресенья подряд преобладало сладкоречие. А на четвертое, кажется за неделю до страстной пятницы, святой отец читал проповедь о Тайной вечере. «Там они сидели все,– говорил он своим прихожанам.– Сын божий и его апостолы. Это была торжественная трапеза, такой она была для всех, а для Иисуса особенно. Он знал, что один из них предаст его. И вот тут Иуда Искариот улыбается нашему Господу, да отсохнет его лживый язык, и, передавая какие-то сладости Сыну божию, говорит ему на чистейшем лондонском кокни: „Кушайте, мистер, сдобную пышечку с патокой!“»

Смех Палмера так напугал проходящего мимо официанта, что тот остановился и повернулся к ним в ожидании заказа. Палмер не сразу заметил его.

– Мне то же самое,– сказал он, указывая на пустой стакан Вирджинии,– и еще один для дамы.

– Так что не говори о ненависти,– заключила Вирджиния, когда официант отошел.

Палмер некоторое время молчал, покачивая головой, потом сказал:

– Недавно я выслушал проповедь Виктора Калхэйна на тему, очень близкую к этой.

– Вик – великий ненавистник,– заметила Вирджиния, продолжая говорить с ирландским акцентом.– Вслед за ирландцами самые ярые ненавистники – итальянцы, а в жилах Вика текут обе эти крови.

– Между прочим, он предостерегал меня в отношении Мака Бернса.

– Ох, в наши дни во всех нас есть немножко ливанского, включая и выходцев из Ирландии.

– Сколько тебе пришлось выпить до того, как я появился?

– Лица ливанского происхождения,– продолжала она,– в Департаменте Ненависти равны лицам, именуемым кельтами.

– Сознайся, ты перепила.

– Напилась, накачалась, надрызгалась,– вздохнула она.– Вовсе нет. Я возилась с одним стаканом все эти долгие часы в ожидании тебя. Видишь? – Она пододвинула к нему пустой стакан.– Видишь, какими маленькими стали кубики льда. Просто горошинки.

– Сегодня вечером с тобой творится что-то неладное.

– Просто последствия длительного безжалостного изучения себя со стороны.

– Боже,– мрачно сказал Палмер.– Я больше никогда не буду опаздывать на свидания.

– Нет, изучение началось задолго до того, как ты должен был прийти. Честно говоря, оно началось еще на работе, когда я оставила тебя с твоим бухенвальдским дружком. Я села за свой стол и почувствовала ревность. Ты слышишь? Я ревновала тебя к этому грустному маленькому нахалу, завладевшему твоим временем. Никто из нас до этого не упоминал о возможности встретиться сегодня вечером. Понимаешь? Но я оптимистично надеялась, потому что, когда ты занят вечером какими-нибудь официальными или семейными делами, ты говоришь мне об этом днем, а сегодня ты не сказал ничего. И я надеялась, что вечером мы, может быть, м-м… увидимся. Но появление твоего капустного дружка сделало все в наивысшей степени спорным.

– Я даже не буду притворяться, что понимаю твои рассуждения.

– Не надо. Я бы сразу увидела, что ты врешь.

– Но тем не менее продолжай. Меня захватывает работа неразумного мышления.

– Спасибо.– Она взглянула на официанта, принесшего напитки.– Prosit![50] – резко сказала она, чокаясь с Палмером.– Следусчий рас мы попетим.

– О, прекрати.

– Во всяком случае, я начала анализировать это чувство ревности или не знаю, что это было. И с этого момента, постепенно, маленькими штришками я нарисовала, насколько позволил мне мой слабый мозг, довольно печальную картину игры, в которую мы с тобой играем, начала рассматривать, какие у нас на руках карты и кто может победить. Я обнаружила, что у меня нет ничего старше пятерки. Все, что я могу сделать с огромным апломбом и бодрой усмешкой, так это проиграть.

– Вирджиния, я начинаю понимать тебя, и это меня беспокоит.

– Даже прожив сто лет, ты бы никогда меня не понял. Честно, Вудс. Разговор не банкиров… разговор людей. Я пытаюсь объяснить, что тебе нечего терять. Самое худшее, что может случиться с тобой,– это то, что я тебя брошу.

– Прекрасный способ выражать свои мысли.

Ее лицо стало печальным.

– Когда разговариваешь сам с собой, то обычно опускаешь удовольствия и берешь только грубые факты. Мы оба совершеннолетние, взрослые, Вудс. Так что извини мою резкость. И слушай, что я говорю.

– Продолжай.

– Долгое время,– сказала она,– я была совершенно уверена, что никогда больше не выйду замуж. Ты оставишь слишком много заложников в этом случае (жену, троих детей). У меня же оба отняты. Это очень тяжело; насколько тяжело, можно догадаться из следующего. После почти двадцати лет я в первый раз способна говорить об этом.

– В первый раз?

– Кому-нибудь, кроме моей матери, да.– Некоторое время она пристально смотрела на него.– То, что я говорю об этом, к тебе лично не имеет отношения. Мне легко с тобой. Просто я считаю тебя другом, союзником, одним из немногих людей, на которых, я чувствую, можно положиться. Но главная причина, почему я заговорила, в том, что я наконец пережила это. И готова думать о новом замужестве. Эта мысль уже довольно долго владеет мною.

– Хорошо.

– Ты не представляешь, как хорошо. Но здесь есть и более мрачные стороны.– Она подняла стакан и долго смотрела в него, прежде чем сделать глоток.– Мне сейчас сорок один. В мои лучшие дни, при мягком свете, я могу сойти за тридцатипятилетнюю?

Иногда. А число мужчин старше меня или же почти моего возраста – потенциально пригодных для замужества – очень невелико, даже если включить в него каждого подходящего лишь по той простой причине, что он одинокий. Исключив совсем уж больных типов, всяких там гомосексуалистов, явных психов и тех, которые без всякой особой причины просто мне не подходят, мы сокращаем выбор почти до нуля.

– Уж очень быстро ты расправилась. Может быть, твои требования слишком высоки.

– Может быть. Я ведь совсем новичок в охоте за мужьями, чтобы считать высокие требования негодными.

Палмер кивнул:

– Есть признаки, что позже твои требования могут стать менее строгими.

– Они уже стали. Посмотри на себя.

– Ах да!

– Ты должен быть польщен в какой-то мере. У меня высокие требования, и ты всем им соответствуешь. Ты даже превосходишь многие. Ты самое ужасное,– посмотрите, как он краснеет! – что может случиться с женщиной. О, есть только одна маленькая неувязка. Ты немножечко женат.

– Я не краснею,– упрямо сказал Палмер.– Женщины всегда говорят мне об этом.

– Так оно и есть.– Она медленно улыбнулась.– Но ты создаешь для меня ужасные проблемы, мой женатый друг. Если я намерена найти мужа, мне придется оставить тебя позади. Иначе я никогда не выйду замуж.

– Я был позади тебя,– ответил Палмер,– чрезвычайно приятное местечко.

– Я становлюсь слишком серьезной для тебя? – сказала она.– Поэтому ты остришь.

– Поэтому.

– Не надо. Хоть одну минуту побудь серьезным со мной.

– Постараюсь,– пообещал он,– хотя в этом случае мне придется выйти из этой кабинки и уйти из твоей жизни. Потому что каждая женщина должна быть замужем.

Некоторое время оба молчали.

– Не смотри так на меня,– попросила она.

– Как?

– Ты знаешь как, Вудс, пожалуйста, будь честен со мной. Что ты во мне находишь?

Палмер немного подумал, понимая, что должен дать серьезный ответ.– Я нахожу красивую девушку… женщину…– начал он.

– Пожалуйста!

– Начать я должен с этого. Ты не хорошенькая, ты красивая. Для меня это очень много значит. Кроме того, я вижу очень умную женщину, слишком умную женщину, чтобы легко проводить время с мужчинами. В разряд неподходящих одиноких мужчин ты забыла отнести глупых, которые тебя боятся. Затем я нахожу… что следующее? Женщину с положением и способную, признанную в своей профессии, с заработной платой, которая ставит ее, по-моему, в разряд самых высокооплачиваемых женщин. И, между прочим, уж если мы заговорили начистоту, в ЮБТК тебе платят слишком мало. Ну ладно. Я нахожу в тебе еще очень много. Я плохой судья чувствам. Надо разбираться в своих собственных, чтобы понимать чужие. Но ты очень теплый человек, готовый отдать другому все, что имеешь. Ты почти не способна держать перед собой щит. Ты бросаешь его прежде, чем он как следует защитит тебя. Это плохо для тебя, но очень хорошо длямужчины, которому ты отдаешь эту эмоциональную теплоту. Ты… я думаю, я… что я…– Он замолчал.

Она взяла его руку.

– Если это хорошо для тебя, то не может быть плохо для меня.– Ее теплые пальцы легли поверх его руки.

Палмер повернул руку и сжал ее ладонь.

– Ты не поймешь. Я сам с трудом понимаю. У меня очень холодные, рыбьи голова и сердце. Настоящее сердце банкира. Но ты согреваешь и растопляешь его. Я страдаю, когда это происходит. Я не хочу этого. Я хочу, чтобы наша связь оставалась чисто физической. В этом случае самая худшая вещь, как ты очень правильно отметила, которая может случиться со мной,– это та, что я буду брошен. Но ведь дело тут гораздо сложнее. Сначала ты просто была единственной, кому я доверял. Это и сейчас так. Но все становится серьезнее. Такие вещи коварны, особенно для человека вроде меня, у которого нет в этом опыта. И теперь, судя по сегодняшнему маленькому разговору по душам, вся эта штука вообще вышла из повиновения.

Он чувствовал, как ее рука медленно сжимает его руку. Она смотрела на него, подняв одну бровь, как будто не совсем веря тому, что он говорил, или же просто не желая верить. Потом медленно покачала головой.– Ты и вправду очень мрачного о себе мнения, да?– сказала она.

– Н-нет. Разве?

– В отношении чувств. Ты считаешь себя чуть ли не вором.

– Нет.

– Да. Ты говоришь, что я отдаю тебе все, ничего не получая взамен. Это похоже на грабеж. Но это не так.

– Я? – спросил Палмер.– Что я дал тебе?

– Ту же теплоту, которую получаешь от меня.– Ее рука, лежащая в его руке, разжалась и начала поглаживать его ладонь медленно, но настойчиво. Он почувствовал, что его ладонь стала теплой.

– Прекрасная иллюстрация,– сказал он.– Но таким образом люди высекают огонь.

– Один бойскаут когда-то высекал для меня огонь палочками.

– Вирджиния,– произнес Палмер, сжимая ее руку.– Послушай. Только что ты жаловалась, что я создаю для тебя ужасные проблемы. Даже не зная твоих мыслей о новом замужестве, я понимал, что осложняю тебе жизнь. Как осложняю ее и себе.

Она скорчила гримасу.

– Я напрасно начала разговор. Жалость к себе – очень сильное чувство. Я ругаю себя, что поддалась ему. А теперь,– она ударила суставами его пальцев по столу,– давай опустим наши отношения до физического уровня. Ладно?

– И оставим все остальное висящим в воздухе?

– Почему бы и нет? Почему мы должны быть единственными людьми в мире, что-то улаживающими? Пусть эта несчастная штука так и висит там.

– До твоего следующего приступа?

– Правильно.– Она отпила большой глоток виски.– У тебя есть машина?

– Собственная? Нет.

– У меня тоже. А сейчас единственное, что надо сделать,– это сесть в машину и ехать долго-долго.

– «Забудь свои беды, будь счастлива»?

– Замечательные стихи для песни.

– «Когда ты в плохом настроении, подними голову и крикни: „Грядет прекрасный день!“» – закончил Палмер.

– Я и не подозревала, что ты так талантлив.

– Это еще что! – сказал Палмер, вставая.– Вот сейчас я покажу тебе свой талант.– Он снял ее черное пальто с крючка и протянул ей.– Я достану машину, не имея ничего, кроме кредитной карточки Герца.

Глава сорок шестая

На широкой автостраде Нью-Ингленд ярко-красный «корвет» с предательской легкостью делал 90 миль в час. И не успели они оглянуться, как оказались за Стамфордом, где свернули, полагаясь скорее на интуицию, и через несколько минут обнаружили нечто вроде гостиницы-мотеля. В огромной кровати из двух сдвинутых вместе они провели время до полуночи. И теперь Вирджиния настояла, чтобы назад в Нью-Йорк они ехали по более старому шоссе Меррит Паркуэй. Имеющее много светофоров, узкое и с более строгими ограничениями скорости, оно удлинило обратную поездку.

– Я тебе когда-нибудь говорила, что ненавижу спортивные машины? – спросила Вирджиния.

Палмер взглянул на стрелку спидометра и увидел, что она колеблется на 70[51]. Он отпустил акселератор.– Почему?

– Мужчину, ведущего спортивную машину, совершенно не интересуют женщины.

– Это факт?

– У него интимная близость с машиной, а не с сидящей рядом девушкой.

– Особый вид педерастии, так, что ли?

– А из-за этих чертовых сидений-люлек нельзя обниматься.

– Вот здесь ты права.– Палмер посмотрел на спидометр, скорость была пятьдесят пять.– Спортивные машины так послушны каждому движению водителя, что он должен концентрировать на них все свое внимание.

– А не на мне.

– Думаю, ты еще в состоянии вспомнить, что последние несколько часов на тебе концентрировалась вся моя энергия, если не сказать свирепость.

– Гм. Там ты был довольно-таки свирепым. Для такого пожилого человека, как ты.

– Спокойно. Не забывай, что я веду машину.

– Ты не дашь мне забыть это.

– Для пожилого человека я все-таки слишком молод, чтобы погибнуть в автомобильной катастрофе.

– Я просто пошутила.

– У меня и так сколько угодно больных мест.

Она начала поглаживать его бедро.

– Если хочешь, мы можем вернуться назад и побыть еще несколько часов в отеле, я бы сделала массаж.

– Перестань.

– Я неплохая массажистка.

– Не надо, черт побери.

– Это одно из больных мест?

– Ох, да.

– Именно здесь?

– Ну, пожалуйста!

– Оно, похоже, не больное, а просто безжизненное.

– Ты напоминаешь мне,– сказал Палмер, обнаружив, что ему трудно говорить нормальным тоном,– человека, который убил родителей, а затем потребовал особого обращения с ним, потому что он сирота. Прекрати.

– Я ошиблась. Это не умерло. Видишь?

– Через секунду я вывалюсь в траву.

– Не надо. Ты привлечешь полицейских.

Он вздрогнул.

– Боже мой, у тебя холодные руки. Прекрати.

Посмотри на спидометр, стрелка опять показывает 70. Я серьезно говорю, прекрати.

– Хорошо.– Она как можно дальше отодвинулась от него в своем сиденье-люльке.– Знаешь, что говорят о холодных руках?

– Я знаю, что говорят о подобных вещах в движущейся машине.

– Ты просто не можешь понять.– Она мягко рассмеялась и плотнее запахнула пальто.– Я пытаюсь наверстать двадцать лет за несколько недель.

– Ты хочешь сказать, что за двадцать лет ты не…

– Не совсем так,– прервала она.– Потому что были какие-то моменты, без особой охоты. Все было настолько плохо, что после я целыми месяцами избегала интимных отношений. Мог пройти даже целый год, и я решала, что я не просто холодная, а целиком замороженная. Но потом я брала себя в руки. Встречала кого-нибудь. Поразительно, насколько все это шаблонно – свидание днем за ленчем. Обеденное свидание. Свидание в ночном клубе или театре. Обед в его квартире. Попытка ухаживать. Какое-то «да». Какое-то «нет». Что-нибудь. Не имеет значения. Потому что иначе это плохо кончается. Или кончалось для меня. Теперь ты… Она долго молчала.– Можно включить радио? – наконец спросила она.

– Нет. Это не поможет. Лучше продолжай говорить.

– Как хочешь.– Она хотела поджать под себя ноги, но сиденье не позволило.– Ну, ладно, во всяком случае, теперь появился ты. Я как сейчас помню первый вечер в квартире Мака.

Это было первое импульсивное действие, которое я когда-либо совершала. Я правильно сказала? Какую-то минуту я лихорадочно размышляла; старый мозг Вирджинии Клэри, как всегда, настраивал меня против мужчины. В следующую минуту я перестала думать и мы уже обнимались, и ты знаешь, какие «русские горы» начались с того дня. И позже, когда щелкнув, мой мозг вновь включился, первой моей мыслью было – как здорово, когда не думаешь.

– Короче, ты ссылаешься на временное безумие.

– О, ты совершенно ничего не понял. Раньше, в баре, ты это понял. Ты сказал, что я слишком умна, чтобы легко проводить время с мужчинами. Не знаю, как насчет ума. Но я знаю, что множество вечеров я испортила тем, что сидела и думала. Это не принято делать в обществе представителя противоположного пола, разве что на работе и в тому подобных местах. Но когда вас только двое, тогда от вас ждут эмоциональной реакции: принимать его сигналы, передавать какие-то свои собственные. Пусть жизнь идет своим чередом.

– Ты так и поступаешь.

– Так тебе кажется.

– Очень даже кажется.

– Потому что я способна отвечать таким образом тебе. Ты первый за…– меня уже тошнит повторять – двадцать лет. Все очень странно.– Она достала из сумки две сигареты, закурила обе и протянула одну ему.

Палмер приоткрыл окно со своей стороны, чтобы дым выходил из их маленькой машины. Холодный ветер дунул ему в левое ухо.

– Почему странно? – спросил он.

– Потому что обычно так не бывает. Ведь можно подумать, что только эмоционально свободный человек способен разморозить меня. А ты совершенно не такой человек. Ты – мой двойник. Только ты был заморожен еще больше.

– В течение сорока пяти лет.

– Приятно, что ты так решительно в этом признаешься.

– Это правда. Я уже говорил тебе, помнишь?

– Я не поверила,– сказала она,– мне и сейчас трудно в это поверить. Почему именно ты должен был растопить меня? А вообще-то все очень просто. Мы ценим друг друга, потому что никто из нас не делает из нашей связи проблемы. Мы не доигрываем потому, что не умеем целиком отдаваться чувству. И это даже лучше для нас обоих, спокойнее.

– Ты говоришь об этом, как о театральной постановке.

Она энергично кивнула:

– Так оно и есть. Мы оба играли всю нашу жизнь, лгали себе, играли фальшивые роли в обществе.

– По-твоему, я играю фальшивую роль в обществе?

– Три, о которых я знаю.

– Да ну?

– Одна – роль банкира, другая – мужа и отца, третья – любовника. Они все разные. И ни в одной из них ты не играешь самого себя.

– Мы сегодня забрались довольно далеко, а?

– Небольшое выяснение отношений? – спросила она.– Мы с тобой так редко бываем серьезны друг с другом. Проще, конечно, делать вид, что ничего особенного не происходит.

Стрелка спидометра опять поползла вверх, Палмер снял ногу с акселератора, и машина сбавила скорость до 55 миль.– Ладно,– сказал он,– значит, у меня три лица, из которых ни одно не настоящее. Скажи, кто же я на самом деле?

– Гм.– Изогнувшись в своем сиденье-люльке, она посмотрела на Палмера.– Ты считаешь себя очень вероломным, просто злодеем, правда?

– Я? Ну уж только не я.

– Ты именно так и думаешь о себе. Очень хладнокровный, очень расчетливый.

– Ты не права. Я считаю себя наблюдателем, человеком слушающим и ожидающим, заговорщиком.

– Вот ты и начал,– заметила она,– превращать все в легкий разговор. Настоящий Макиавелли. Улыбающийся, праздный мастер светской беседы и все же осторожный, небрежный и всякий раз полностью вооруженный.

– Я не обладаю ни одним из этих качеств.

– Этими и еще несколькими. Ты вынашиваешь в уме сложнейшие планы. Я тебя знаю. Сейчас, например, ты планируешь… завладеть банком.

– Уже имел один. Не понравилось.

– Ты не хотел брать тот банк, его тебе всучили. Всю жизнь ты мечтал получить что-нибудь с помощью интриги, перехитрив весь мир.

– Абсолютная чепуха.

– Нет,– сказала она.– Где-то внутри ты веришь этому. Ты видишь себя крадучись, по-кошачьи пробирающимся по опасному пути – настороженный, дерзновенный человек, с которым вынуждены считаться.

– Разве не все люди так?

– Только ты так и не перешагнул через это. Ну скажи, что я права. Пожалуйста.– Она надавила на его бедро.– Скажи.

– Да! Ты права! Отпусти!

– Я знала, что ты в конце концов сознаешься.– Она повернулась и стала смотреть вперед.– Но правда, Вудс, пожалуйста, скажи честно, какой ты. Я не имею в виду, какой ты в действительности. Никто не знает этого о себе. И пожалуй, я не смогла бы выдержать такого открытия. Просто… ну, что ты хочешь, к чему стремишься.

Палмер сбавил скорость, порылся в кармане, ища мелочь.

– Я знаю, чего я хочу,– пробормотал он.– Просто не могу никого найти, кто бы это понял.– Он остановил машину, заплатил за проезд по шоссе и снова повел машину через границу штата в Нью-Йорк.

– Нарушил закон Манна,– бодро заявил он.

– Федеральное обвинение,– сказала Вирджиния.– Но кроме того, ты совершил несколько уголовных преступлений.

– Ха!

– Прелюбодеяние и многословие.

Теперь Палмер вел машину по автостраде Хатчинсон Ривер, следя за знаками, указывающими, как проехать через Уэстчестер в Манхэттен.

– Я не стараюсь говорить много,– заявил он,– но все же буду говорить.

– Ты совершенно спокойно отнесся к другому обвинению.

– Ну, знаешь, закон чести джентльмена и все прочее.

– Мне хотелось бы иметь друга, которому я могла бы рассказать обо всем,– задумчиво произнесла она.– Кому-то, кто не будет осуждать и не будет шокирован.– Кому-то, кто получит удовольствие от деталей. Можно, я расскажу тебе? В этом мотеле была такая замечательная, большая, просто громадная постель. Две кровати, сдвинутые вместе. И он…

– С точки зрения постели в Сиракузах была лучше.

– Ковер Мака Бернса побивает любую из них.

– Да. Ты права.– Он коротко вздохнул.– Кто теперь превращает все в легкий разговор?

– Но ведь над такими отношениями только и можно что смеяться. Ничто не испортит их, если они хорошие. По-моему, единственный способ испортить их – это относиться к ним серьезно. Ты думаешь, Мак подозревает? Прости. Я перебиваю тебя, ты хотел говорить.

– Может быть, и подозревает,– ответил Палмер, вспоминая намеки Бернса в Олбани.– По правде говоря, мне это совершенно безразлично.

– Ух! Это и есть часть твоей игры. Конечно же, тебе не безразлично.

– Ты не поняла. Если бы он смог доказать что-нибудь, мне было бы не безразлично. Очень даже не безразлично. Но он может зачахнуть от подозрений, и меня это нисколько не будет волновать. Некоторое время она молчала, глядя вперед на дорогу.– Почему тебе не безразлично, если он сможет что-нибудь доказать? Я знаю почему, но хочу услышать это от тебя.

– Потому что в этом случае он получит огромную власть надо мной.

– Почему это тебя волнует? – спросила она.– Разве другие не имеют над тобой власти?

– Власть, которую я разрешаю им иметь. Бэркхардт может сказать мне, что делать, и я делаю, если захочу. Если же не захочу, я могу лишить его такой власти, просто уйдя из ЮБТК.

– А-а. Кому еще ты дал власть над собой?

– Многим. Бернсу. Моей семье. Калхэйну. Тебе.

– Но ты можешь забрать этот подарок, просто уйдя от них,– сказала она.

– Да.

– Ты собираешься уйти от меня?

– Мне не хотелось бы.

– Ушел бы ты от семьи?

– Нет.

Она потушила сигарету в расположенной в приборной доске пепельнице. Очень долго ее глубоко посаженные темные глаза смотрели прямо перед собой. По обеим сторонам над автострадой неясно вырисовывались огромные многоквартирные дома. Впереди с левой стороны блеск люминесцентных ламп крупного торгового центра освещал ночь. Набирая скорость, машина понеслась вниз по длинному уклону.

– Спасибо,– сказала она наконец.

– Ты ведь говорила, что знаешь.

– Я знала. Но спасибо за то, что ты достаточно честен, чтобы подтвердить это.– Она дотянулась до пепельницы и придавила более тщательно слегка дымившийся окурок.

– При этом,– заметила она,– ты не оставляешь мне никакого выхода.

– Это неправда. Знаешь старый анекдот? Выход всегда есть.

– Только не в этом случае. У меня нет абсолютно никаких оснований, чтобы видеть тебя где-нибудь еще, кроме работы, и у меня есть все основания просить тебя забыть нашу связь, будто она никогда не существовала.

– Правильно,– согласился он.– Но ведь это основания, а не выход. Позволь мне объяснить тебе, что я имею в виду.

– Пожалуйста, не надо.

– Ты понимаешь, не так ли, что, если бы ты решила бросить меня, перед тобой встала бы цепь выходов.

– Да. Пожалуйста, давай кончим этот разговор,– попросила она.

– Еще одну минуту.– Он повел машину по широкой дуге выезда с автострады на юг, на шоссе к Манхэттену.

– Людей смущает неопределенность жизни. Чем человек логичнее, тем шире у него возможность выбора. Чем беднее интеллект, тем более положительный выбор можно сделать. Твоя беда, как я уже, по-моему, говорил, в том, что ты слишком умна.

– Нет.– Ее дыхание стало прерывистым. Он искоса посмотрел на нее и увидел, что она отвернулась.

– Правду говорят,– произнес он,– что глупые люди всегда могут быть положительными. Они настолько неспособны сделать выбор, что никогда не узнают того, что потеряли. И поэтому они счастливы.

– Но это не… моя беда,– ответила она. Слова вырывались с трудом. Спустя момент он увидел, что она выпрямилась на своем сиденье.

– Тогда что же?

– Ох, ничего грустного.

– Скажи.

– Моя беда,– проговорила она очень быстро,– в том, что я тебя люблю.

Шоссе, перешедшее теперь в Мейджер Диген Экспрессуэй, вело на юг через Бронкс к мосту Трайборо. Они проехали стадион «Янки», на темном неосвещенном корпусе слева от них электрические цифры показали сначала время – 12.27, затем температуру воздуха – 28°[52]. Палмер обогнал какую-то машину и помчался вперед. Вскоре он увидел, что спидометр опять показывает 70. Тяжело откинувшись на спинку сиденья, он снизил скорость.

– Боже,– сказал он наконец.

– Дьявол. Это его штучки.

– Его цена довольно-таки высока.

– Грех велик,– ответила она.– Протестанты когда-нибудь влюбляются в людей, в которых им нельзя влюбляться?

– Ответа не будет.

– Я всегда могу спросить какого-нибудь другого протестанта.

– В Нью-Йорке их больше нет.

– Я забыла,– ответила она.– Ну, я просто должна буду…– Она резко махнула рукой.– Я жалею, что сказала тебе. Это потворствование своим желаниям эгоистично. Обычно считают, что влюбленные должны давать, давать, давать. Это не так. Они хватают и тайно накапливают.

Палмер еще раз заплатил за проезд по мосту. И вскоре они ехали по автостраде Ист Ривер.

– Я могу отвезти тебя домой, а потом вернуть машину. Или наоборот.

– Наоборот. Я хочу хватать и хранить еще несколько минут.– Она опять закурила.– Видишь, каким альтруистом делает человека любовь? А, ты поморщился. Это слово заставляет тебя морщиться. Любовь. Боже мой. Мне кажется, я терплю аварию.– Она потушила сигарету.– Я смущена, расстроена и совершенно разбита. Почему ты поморщился при слове «любовь»? Почему я подстрекаю тебя? Ты ведь, без сомнения, так же как и я, ужасно смущен. Я верю, я… мой ум расстроился. Но ты не должен морщиться при слове из шести букв. Может быть, я пьяна? Я придираюсь. Молчу.– Она сложила руки и уставилась в боковое окно.

Выбитый из равновесия, Палмер поехал не по той дороге и вскоре понял, что очутился на Шестидесятых улицах, в стороне от станции проката, где он брал машину. Он свернул налево по Лексингтон-авеню, затем еще раз налево и поехал по старому кварталу довольно запущенных домов из коричневого камня; то там, то здесь однообразие улицы нарушали более высокие и более фешенебельные новые здания. Остановившись перед светофором на Второй авеню, он услышал позади машины быстрые шаги. В боковое зеркало он увидел молодую женщину, в длинном светлом пальто, бегущую посередине мостовой, за ней бежал маленький ребенок с собачкой на поводке.

– Что там случилось, черт побери? – спросил он, поворачиваясь, чтобы как следует разглядеть их. Вирджиния тоже повернулась узнать, что случилось.

Женщина в распахнутом холодным ветром пальто добежала до машины и постучала в окно. Собака радостно залаяла, а ребенок, держащий ее, с трудом переводил дух. Палмер опустил стекло.

– Вы не могли бы подтолкнуть меня? – тяжело дыша, спросила женщина.

– Я? Гм. Это ведь легкая машина.

– У меня «фольксваген». Пожалуйста. То есть я думала, вы могли бы…– Ее голос сделался тише, и она замолчала, тяжело дыша. Собака встала на задние лапы и оперлась передними о ее пальто.– Это всего полквартала отсюда. Видите?

Палмер обернулся и увидел маленькую машину во втором ряду от тротуара.

– Ладно,– ответил он. Переключив скорость, он повел машину задним ходом. Молодая женщина, собака и ребенок – кажется, девочка лет семи – следовали за его «корветом». Женщина держала руку на крыле машины, как бы направляя ее.

– Никто не хотел остановиться,– произнесла она.– С вашей стороны это очень любезно.

– Что случилось с вашей машиной? – спросил Палмер, сделав вид, что не слышал ее слов; ведь на самом деле он остановился не для нее.

– Аккумулятор.

– Вы знаете, что надо делать? Поставить на вторую скорость, включить зажигание и выжать сцепление.

– О да, я знаю.

– И после того, как я наберу скорость, вы медленно отпустите сцепление,– продолжал он.– Медленно.

– Я знаю. Аккумулятор уже выходил из строя.

Палмер осторожно объехал «фольксваген». Женщина все еще следовала за ним.

– Садитесь в машину, вы оба,– велела она ребенку и собаке.

– Еще раз спасибо,– обратилась она к Палмеру.– Вы не знаете, что делать с этим аккумулятором?

– Здесь в районе есть ночные гаражи. Там его зарядят за доллар или два.

– А какой-нибудь другой способ?

– Ехать довольно долго, чтобы он зарядился от генератора. Но это может не выйти. Вы рискуете получить короткое замыкание. Лучше обратиться в гараж.

– Слишком дорого. Я на мели. Осталось 30 центов до конца недели.

– Что?

Она улыбнулась и кивнула головой. Потом села в машину. Палмер уткнул «корвет» носом в «фольксваген» и включил малую скорость. Он медленно повел машину вперед, постепенно набирая скорость. Раздался слабый лязг амортизаторов, и «фольксваген» рванулся с места. Женщина резко просигналила четыре раза и на красный свет завернула за угол на Вторую авеню. Когда Палмер доехал до угла, «фольксваген» уже скрылся.

– Ты слышала? – спросил он.

Вирджиния кивнула.

– Они с ребенком, очевидно, собираются спать в машине, если найдут место на стоянке.

– Но сейчас холодно.

– Может быть, чек придет в понедельник утром.

– Какой чек?

– Алименты или помощь.

– Откуда ты зн…

– Хватит об этом,– прервала она, ее голос звучал скучно и ровно.– У нее кризис. Она молода. В худшем случае она может продать машину, конечно, если она ее собственная.

– Но она производит очень приятное впечатление.

– О боже, Вудс, замолчи.

Палмер повернул на восток по Сорок восьмой улице, сдал машину, отказался от предложения служащего отвезти их домой и пошел с Вирджинией к Первой авеню.

– Почему ты отказался? Мы можем не найти такси,– сказала она.

– Он знает мое имя. Он отвезет нас в два разных места. Здравый смысл подсказывает мне, что этого нельзя делать.– Палмер окликнул проезжавшее такси, которое не остановилось, хотя и было свободно.

– Понимаю. Извини.

– Вирджиния, послушай,– начал Палмер, пытаясь не выдать раздражения.– Не думай, что я какой-нибудь тупица. Я понимаю, что было сказано и чего это тебе стоило. Но я надеюсь, ты понимаешь, почему я сейчас не отвечаю.

– Если вообще когда-либо ответишь.

– Звучит трафаретно и фальшиво.

– Вудс,– некоторое время она молчала, не в силах продолжать,– мои слова не были фальшивыми. Так иногда звучит грубый реализм. Я подразумевала, что ты можешь не отвечать. Я уже слышала достаточно таких ответов.

– Ладно. Просто я ненавижу, когда меня считают неотзывчивым. Это слишком близко к истине, чтобы к этому можно было отнестись спокойно.

– О боже! – Она отошла от него на несколько шагов и выдохнула струю пара в холодный воздух.– Некоторые люди тупы. Ты нет. Некоторые люди слепы. Ты видишь. Просто у тебя замечательная способность все видеть и понимать, но ничего не делать. Эта женщина…

Он ждал, когда она закончит свою мысль. Потом сказал:

– Какая женщина?

– Молодая женщина с ребенком, собакой и «фольксвагеном», с севшим аккумулятором и с тридцатью центами до конца недели. Разве не странно, что машина завелась так быстро?

– Я не…

– Конечно, ты понял. Аккумулятор был в полном порядке. А если бы что-то и случилось и если она сказала правду, что это уже не в первый раз, то вопрос «что делать?» просто подводил разговор к тому, что у нее нет денег. Вудс, пожалуйста, не говори, что не понял. Она слишком горда, чтобы просить деньги. По крайней мере при своем ребенке.

– Но она не…

– Конечно, нет. Она не получила ответной реакции и моментально прекратила разговор.

– Я уверен, что ты…

– Нет. Она высказалась довольно ясно. Вон такси.

Палмер машинально поднял руку и помахал. Такси остановилось, и они сели. Вирджиния дала шоферу свой адрес, добавив:

– Этот джентльмен поедет дальше.

Машина постояла в ожидании зеленого света. Они молчали. Когда машина тронулась, Вирджиния, повернувшись к Палмеру, сказала:

– Пожалуйста, прими мои извинения за все.

Он посмотрел на нее, пытаясь ее понять. Тон, каким она просила прощения, ничего не выражал – торопливый, почти грубый тон человека, выполняющего неприятную обязанность. Но глаза ее, заметил он, говорили больше. В них он прочел что-то вроде стыда и что-то похожее на страх. Он взял ее руку.

– Понимаю,– сказал он,– пожалуйста, прими мои.

– Сегодня вечером всего слишком много,– сказала она так же быстро и невыразительно.– И этой женщины с ребенком – тоже слишком много. Она играла…– Вирджиния пожала плечами, не в состоянии закончить мысль.

– Говори.

– Кошмар. Это случается с каждой одинокой женщиной. Я не хочу говорить об этом.– Она выглянула из такси.– Мы наконец приехали, кажется.

– Да.

– Мне нельзя пригласить тебя наверх. Ты понимаешь?

– Да.

– Ты понимаешь, что я хочу это сделать?

– Да.

Она глубоко вздохнула и тряхнула головой:

– Я прижимаю тебя к себе. Змею к своей груди. Зная, что должна бы отбросить ее.

– Вирджиния…

– Боже, как бы я хотела прекратить эту болтовню.– Она прикусила нижнюю губу и уставилась в переднее стекло машины.– У этого угла, водитель. Не поворачивайте. Отсюда я пойду пешком. Спокойной ночи.

– Позволь мне…

– Спокойной ночи,– повторила Вирджиния, открывая дверцу не со стороны тротуара.

– Леди,– начал шофер,– разве вы не знаете…

– Иди ты, Джек,– ответила она уже на улице.– Спокойной ночи.– Она захлопнула дверцу и перебежала перед машиной на тротуар, высокие черные каблуки ее туфель отражали блики света от уличных фонарей над головой. Добежав до угла, она пошла медленнее. Палмер наблюдал, как движутся ее бедра, пока она не скрылась из виду. Шофер такси издал короткий влажный звук, высасывая что-то из зубов.

– Куда теперь? – холодно спросил он.

Палмер вздохнул и немного подумал. Потом:

– У моего друга стала машина. Это «фольксваген», он во втором ряду где-то между Первой и Третьей авеню, в районе Шестидесятых улиц. Давайте его поищем?

– Давайте поищем.– Шофер включил скорость, и такси устремилось вперед, едва успев проскочить мимо светофора.– Эта молодая леди,– сказал он,– должна бы знать, с какой стороны положено выходить.

Палмер молчал, ошибочно предполагая, что этим прекратит беседу.

– Ведь вот что удивительно,– заговорил шофер через некоторое время.– Люди как будто и не думают, что делают. А ведь образованные.

Палмер закурил сигарету и начал высматривать «фольксваген».

– Да и чего другого можно ждать нынче от образованных. Плата растет, растет и растет. А какое образование вы получаете за эту плату?

Палмер наклонился вперед.

– Сверните здесь и поезжайте зигзагами.

– Хорошо. У меня сын. Ему 15 лет. Через два года ему надо будет идти в колледж. Вы грязь, пока не получите эту степень. Называется: «Бакалавр искусств». Без нее вы не имеете ничего. Ну, он способный мальчик. Не гений. Просто обыкновенный способный парень. Мог бы получить среднюю оценку. Вы знаете, среднюю оценку, которую им нужно получить для поступления в колледж города Нью-Йорка. Обычно было вполне достаточно средней. Теперь совершенно неожиданно стало нужно 87[53]. Для моего парня это гроб. Для любого нормального парня. Ну мой-то достаточно умен, чтобы порыскать вокруг себя. Никто не хочет быть аптекарем. Человек, имеющий склонность к медицине, считает, что должен быть доктором. Но мой парень умен. Он рассчитывает устроиться в фармакологии, пока там хорошо платят. Такси выехало на Третью авеню, а затем снова повернуло на восток, в боковую улицу. Палмер посмотрел вдоль улицы, но «фольксвагена» не увидел.

– Беда,– продолжал шофер,– заключается в школах, в школьном преподавании. Они не дают ребятам то, что им нужно. Боже мой, они начинают с идиотского пещерного человека, греков, египтян и еще черт знает кого. Разве ребятам это нужно, я вас спрашиваю? Что это такое в конце концов? А книги, которые они читают! Разве им нужны эти книги? Поэзия? Шекспир? Книги, о которых вы никогда не слышали, написанные людьми, о которых вы тоже никогда не слышали? Разве это помогает парню научиться делать деньги? Разве это готовит его к жизни?

Такси пересекло Вторую авеню и поехало по направлению к реке.

– Выбросьте, ради Христа, все это,– говорил шофер,– дайте ребятам вздохнуть. Зачем, черт возьми, они ходят в школу? Как отец я говорю. Ребята имеют право на хорошее преподавание. Они имеют право на…

– Езжайте медленнее,– перебил его Палмер, он увидел «фольксваген» на стоянке в конце Первой авеню.– Очень медленно.– Он вытащил бумажник и вырвал из записной книжки листок. Положил на него все свои десятидолларовые бумажки – всего три – и свернул маленький пакетик.

– Теперь подъезжайте к «фольку»,– приказал он. Женщина и ребенок сидели в машине, когда такси остановилось, Ребенок спал, держа на коленях спящую собаку, но женщина смотрела на такси. Когда Палмер открыл ближнюю к ней дверцу такси, она вышла из своей машины.

– Мне кажется, это уронили вы,– обратился к ней Палмер.

– Я, нет, не… Ах, мужчина с «корвета».

– Мне кажется, это уронили вы,– повторил он, протягивая ей сверток.

Она взяла.

– Это не похоже на…

Палмер захлопнул дверцу.

– Поезжайте, водитель.

Шофер включил мотор и поехал на зеленый свет к Первой авеню. Он повернул на север и замедлил скорость.– Что это было?

– Теперь отвезите меня, гм… к «Плаза».

– Обязательно.– Такси повернуло на запад.– Вы живете там, шеф?

– Нет.

– Хотите выпить что-нибудь, да?

– Нет.

– Встречаете кого-нибудь?

– Нет.– Палмер замолчал, и по какой-то причине всю дорогу до отеля «Плаза» молчал и шофер. Заплатив ему, Палмер сказал: – Просто в это время ночи здесь легче найти такси.

Глава сорок седьмая

Дом с бетонно-ажурным фасадом был темен. Палмер заплатил шоферу и вошел в дом. В полной темноте он повесил пальто, шляпу и шарф, ощупью находя толстые дубовые вешалки.

Немного постоял не двигаясь, прислушался. Где-то в глубине дважды щелкнул газовый нагреватель, и его сильно заглушенный вентилятор начал вертеться с едва слышным жужжанием. Палмер наклонился и расшнуровал туфли. Он шагнул из них и пошел в носках к лестнице, раздумывая, не слишком ли рискованно попытаться подняться по ней без света.

Проходя мимо двери в гостиную, он услышал негромкий треск. Он быстро повернулся и уставился в два огромных красных глаза, злобно горящих в темноте. Его сердце сильно стукнуло о ребра. Кожа шеи и плеч поползла в разные стороны, как бы стремясь отделиться от тела. Что-то треснуло еще раз, и один глаз сломался на два красных куска. Палмер облегченно вздохнул, напряжение исчезло.

Он бесшумно подошел к камину, нащупал кочергу и небрежно постучал по двум напугавшим его кускам угля, разбивая их на более мелкие. Вдруг Палмер остановился, отложил кочергу и выбрал тоненькое короткое полено. Он положил его на угли, встал перед ним на колени и начал дуть. Угли замерцали оранжевым светом, будто содрогание страсти пробегало по изборожденным лицам. Полено потрескивало, и этот звук напоминал негромкий отрывистый лай. Палмер продолжал осторожно дуть.

И вдруг как-то сразу, легонько фыркнув, полено вспыхнуло обильным желтым пламенем. Палмер поднялся с колен, сел на корточки и, прищурившись, уставился в неожиданно ослепительный свет. Он сидел так долгое время, затем поднялся и, мягко двигаясь в мерцающем свете камина, пошел через всю огромную комнату к бару. Он был в одних носках, и голый пол холодил ноги. Палмер налил немного виски в большой четырехгранный бокал и вернулся к огню.

Он уселся на натертом дубовом полу перед огнем, поджав ноги по-турецки. Виски казалось чуть прохладным на губах и языке. Но уже в горле оно слегка обжигало. А достигнув желудка, огонь побежал радостным теплом во все стороны. Он сделал второй глоток и был разочарован, обнаружив, что на этот раз виски не смогло создать то первое ощущение согревающего тепла.

Полено теперь жарко горело, смола, вытекая из него, разбрызгивалась и, немного пошипев маленькими пенистыми пузырьками, вспыхивала большим дымным пламенем. Палмер уставился на полено, разглядывая изменчивые языки пламени.

Могут ли они повториться? – заинтересовался он. Было ли математически возможно их повторение? Надо будет когда-нибудь спросить об этом Гаусса. Если, размышлял он, Гаусс вообще будет с ним еще говорить.

Он сидел, потягивая виски и припоминая шаг за шагом беспорядочную и странно захватывающую беседу с Гауссом. Некоторые из его идей кажутся здравыми. Коммерчески разумными. И даже если сейчас, в их настоящем виде, по крайней мере, они не совсем такие, разве не долг любого банка, имеющего хоть пол-унции общественного сознания, финансировать разработку подобных идей?

Он знал, что разочаровал Гаусса довольно сильно. Но он и не давал ему повода ожидать большего.

Вирджиния, конечно, другое дело. Ей-то он, безусловно, дал такой повод.

Сидя здесь и наблюдая за игрой огня, он чувствовал абсолютную уверенность, что никогда не говорил ей ничего такого, не делал никаких намеков на то, что когда-нибудь он может серьезно, полностью связать с ней свою жизнь. Вирджиния, к сожалению, придавала мало значения словам. Она была слишком восприимчива к немым сигналам.

Любой нормальный человек может читать эти сигналы, имея побудительные мотивы и немного практики. Это нетрудно. Опытные игроки в покер широко пользуются этим. Собственно говоря, это же делают и управляющие в магазинах, чиновники в банках. Люди, занимающиеся подбором кадров.

Каким-то образом, без слов, он дал ей понять, что открыт для нее, эмоционально открыт. По-видимому, это было нечестно с его стороны. Так как он ни для кого не был эмоционально открыт, разве не так?

Он почувствовал, что у него онемела нога, и медленно выпрямил ее, затем выпрямил другую и оказался сидящим с вытянутыми ногами, как ребенок. Огонь поджаривал подошвы его ног. Слабый аммиачный запах горящей шерсти заставил его отодвинуть ноги от огня. В его взрослой жизни был, вероятно, какой-то период, когда он был открыт для кого-то еще. Теперь, сидя перед огнем, он решил, что так было у него с Эдис, когда они впервые встретились. Во всяком случае, предложение руки и сердца подтверждало какую-то степень эмоциональной заинтересованности.

Он слегка улыбнулся иронии этой мысли, но улыбка тут же умерла на его лице, потому что он вдруг подумал, может быть впервые в жизни, был ли он вообще когда-нибудь влюблен в Эдис. Чудовищная мысль. Он почувствовал, как она устроилась перед ним с идиотской улыбкой циркового уродца. Он видел, как она наблюдает за ним из пламени – не очень пристально, поскольку не так уж это важно – верит ли он в это или нет? Конечно, ты любил свою жену. По крайней мере когда женился на ней. Не правда ли?

Казалось, уродец вышел из огня и похлопал его по колену с отвратительной фамильярностью. Кретинская копия Мака Бернса! И хоть и рожденное из огня, «его» прикосновение было холодным. Палмер моргнул. Он поднял стакан к губам и начал медленно пить виски. Почему Вирджиния так сказала? Что все это игра? Почему она увидела все в таком же свете, как он видел сам? И если она чувствовала, что он играл – всегда, всегда,– почему она поверила его бессознательным сигналам, его «пробным передачам» и решила, что он любит ее?

Палмер допил стакан и сидел, уставившись полуостекленевшими глазами на неровную линию пламени. Казалось, он загипнотизирован им. Несмотря на жар, несмотря на резь в глазах, он больше не мигал.

Он отклонился назад и оперся на локоть, его глаза продолжали завороженно следить за огнем. Он и его брат Хэнли часами разыгрывали целые спектакли. Одни в комнате Хэнли в те дни, когда Хэнли учился в средней школе, а отец еще жил дома. Они играли множество ролей: Тома Свифта, Бульдога Драммонда, Петри и Нейланда Смита; они воевали с коварным Фу Манчу; играли героев дюжины рыцарских романов Е. Филиппса Оппенгейма, Файло Ванса с его монопольными сигаретами с золотыми концами; худых, мрачных, молчаливых мужчин, открывающих рот лишь для того, чтобы поразить мир. Хэнли был великолепен. Он не умел придумывать сюжеты, это было обязанностью Палмера. Но как только сюжет был готов, Хэнли оказывался на высоте положения, импровизируя, гордо прохаживался вдоль длинной узкой комнаты, холодно улыбаясь, поднимая брови, смелый, хитрый, с плотно сжатыми губами, непобедимый.

Уставившись в огонь, он как бы снова видел перед собой эти давние сцены в комнате Хэнли. Палмер теперь подумал, что он единственный во всем мире точно знал, почему Хэнли пошел служить в морскую авиацию почти за год до Пирл-Харбора. Конечно, на Хэнли это было очень похоже, но причины никто, кроме Палмера, не знал.

Внешне оба они были совершенно разные люди, но внутренне очень похожие. Хэнли был выше, более крепкого сложения, более похож на отца. Как старший сын, неся тошнотворное бремя первенца семьи, он получил полную, не облегченную обработку характера отеческой рукой. Хэнли, понял теперь Палмер, сначала был сбит с толку. Только позже, когда стал взрослым сам Палмер и начал свой упрямый, часто глупый бунт против отца, Хэнли понял, что можно сказать «нет», можно сопротивляться. Открытие ошеломило его. В двадцать пять лет, имея за спиной колледж, а впереди работу в отцовском банке, Хэнли в первый раз сказал «нет». Это был также и его последний раз. Для новичка акт сопротивления может оказаться роковым. И если бы Хэнли не погиб в катастрофе патрульного бомбардировщика, его прикончило бы что-нибудь другое, пилот-самоубийца, может быть, или торпеда германской подводной лодки. Своего рода самоубийство. Не такое уж необычное преступление.

Он пошевелился и мигнул. Пламя умирало. Маленькое, тонкое поленце почти полностью сгорело. Оно лежало тремя головешками среди более старых и более темных углей.

Если бы Хэнли мог только знать, размышлял он, глядя на угли, какой вред причинил он своему младшему брату, вырвавшись из банка и бросившись в железные объятия войны. А может быть, и не вред. De mortuis nil nisi bonum[54].

Палмер тихо застонал, вставая на ноги. Он отнес свой пустой стакан к бару и немного постоял около него, пытаясь понять, хочет он еще выпить или нет. Да? Нет? Разве невозможно узнать о самом себе хотя бы это.

Он повернулся и изучающе оглядел громадную комнату, ее дальние углы стали теперь темными, и только середина слабо освещена умирающим огнем. Это трусость, сказал он себе, прятаться за спину мертвого брата и мертвого отца. Трусливо, и простодушно, и по-детски.

И если ты предаешь все и всех, подумал он, жену, любовницу, даже случайного знакомого, вроде Гаусса, тебе все равно не скрыться от ответственности, свалив ее на головы призраков.

Он вернулся к камину и разбил кочергой головешки покрупнее. Свет быстро угасал. Мгновение он смотрел, как угли становятся тускло-красными и вскоре один за другим потухают. Он положил кочергу и как был в одних носках пошел из комнаты в вестибюль. Он нашел лестницу и начал медленно подниматься в темноте, нащупывая впереди себя ногой ступеньку за ступенькой, а рукой держась для опоры за перила.

Он продвигался медленно. Если бы в непрерывном подъеме лестницы были площадки, можно было отдохнуть, а затем снова подниматься. Но, имея перед собой каждую ступеньку, точно похожую на предыдущую, он был вынужден очень часто останавливаться. Что-то явно испортилось в его органах равновесия. Он чувствовал, как его тело резко клонится вправо, к перилам. Казалось, что, не видя точек опоры, он не может держаться прямо. Немного погодя, через десять-двенадцать шагов, он остановился и постоял в темноте с закрытыми глазами – правая рука крепко сжимала перила, ноги слегка расставлены для устойчивости.

Рука сжала перила еще крепче. Он почувствовал, что ладонь стала влажной от пота. Осторожно он перенес вперед левую руку и тоже ухватился ею за перила. Это движение вывело его из равновесия. На лбу выступил пот. Единственное решение, думал он, его мозг лихорадочно работал, мысли метались взад и вперед, мелькали образы прошлого, единственный раз, когда я вообще принял решение,– это когда я бросил банк и приехал в Нью-Йорк.

И даже это, понял он с ошеломляющей ясностью, было противодействием кому-то другому, кто был так же точно мертв в своем склепе в Роз-хилле, как жив за своим столом в банке. Палмер покачивался. Он знал, что надо сделать прежде всего – спокойно, разумно снова найти устойчивое положение, разогнуться, собраться с силами и продолжать подниматься. Чистый, лишенный теней белый свет вылился на него сверху, как целая ванна молока.

– Вудс?

Свет помог ему прийти в норму, уменьшилось ужасное головокружение. Он выпрямился и отнял от перил обе руки.

– Тебе нехорошо?

– Выпил немного лишнего, наверное,– сказал он, ухватившись за первое пришедшее ему на ум, самое простое объяснение и сразу же поняв, что отдает себя на ее милость.

– По голосу не слышно. Ладно, иди наверх.

Эдис стояла у щита, сине-зеленый халат из шотландки наброшен на плечи. Ее волосы были закручены в маленькие желтые локоны. Лицо казалось белым как мел и невыразительным, краска на глазах смыта, губы бело-розовые. Слабые зеленоватые тени лежали под скулами.

– Прости, что разбудил тебя.

– Ты не разбудил. Я читала. Я слышала, как ты пришел и занялся чем-то у камина. И тогда, зная, что ты дома, я заснула.

– Не надо было ждать. Я говорил, что не представляю, на сколько могу задержаться.

– Да.– Ее рука опустилась с выключателя.– Но я никогда не знаю, что может…– она сделала неопределенный, непонятный жест,– в этом городе. Я никогда не знаю, что может случиться с тобой поздно ночью.

– Ничего. Я езжу на такси.

– И потом,– продолжала она,– заснув, я неожиданно проснулась, потому что ты как-то замычал, что ли, или застонал. Это был ужасный звук, Вудс. Я не знаю, но это прозвучало…– Она покачала головой.

– Как что?

– Это глупо,–продолжала она,– но у мужчин твоего возраста бывают сердечные приступы.

– Ну, ну! Пожалуйста.

Она вздохнула с каким-то странным присвистом.

– А оказалось, что ты нагрузился и мучаешься в темноте, потому что боишься включить свет.

– Я боюсь?

– Иди спать, Вудс. Иначе мы разбудим детей.

– Я не включал свет, потому что боялся тебя разбудить. Она пошла в спальню.– По какой-то причине ты пытался подняться в темноте и скрыть от меня, как поздно ты возвращаешься.

– Какая же это причина?

Она присела на край кровати.

– Ей-богу, Вудс, это смешно. Если кто-нибудь и знает причину, так это ты. А теперь ложись спать.

– Не сказав тебе причины?

Некоторое время она холодно смотрела на него.– Предупреждаю тебя, не начинай ничего сейчас.

Он скорчил негодующую гримасу, снял пиджак и бросил его на стул. Рывком расслабил галстук.– Ладно,– сказал он, расстегивая рубашку,– тогда у меня к тебе вопрос.

– Ну давай хоть вопрос.

– Ты можешь вспомнить какой-нибудь из моих поступков, который был полностью моим решением?

Что?

– Сдаюсь,– объявил он, снимая рубашку.– Все линии связи порваны. Между мной и тобой. Между мной и мной. Центральная не отвечает. Дежурного нет у пульта.– От облегчения его охватило какое-то легкомысленное веселье. Она не подозревала, больше того, ее даже не интересовало, как он провел вечер.

– Ты пытаешься изображать пьяного? Да?

Он начал мурлыкать мелодию какой-то старой песни, которую едва помнил. Снимая брюки, небрежно бросая их на пиджак, он наполовину пел, наполовину шептал:

Он надел пижаму, все еще тихо напевая.– Что случилось,– неожиданно спросил он,– со Скини Эннисом? Обычно я очень хорошо имитировал его.

– Не имею представления,– сказала Эдис.– Ты выключил свет наверху?

– Нет. До утра еще какая-нибудь бедная душа, может, захочет пройти по ней. Какой-нибудь пьяный взломщик.

– Пожалуйста, выключи, Вудс.

– Ты помнишь оркестр Хэл Кэмп, группу трубачей? Унисон. Очень эффектно. «У меня свидание с ангелом»,– тихо пропел он.

Она отвернулась от него, уткнув голову в подушку. Он нахмурился. Спустя момент сел на край своей кровати и выключил лампу на ночном столике.

– Да. Хорошо. Спокойной ночи,– сказал он.

Он сидел в темноте, прислушиваясь к ее дыханию, пока оно не стало ровным и глубоким. Потом встал и подошел к окну. Через бетонно-ажурный фасад он видел холодно светящийся уличный фонарь; какое-то время он думал о Вирджинии, потом о Гауссе. Закурив сигарету, он сел у окна и начал думать о том, на сколько может хватить тридцати долларов женщине, ее дочери и их собаке.

Глава сорок восьмая

В Бруклине было ужасно холодно. Ночной январский ветер дул вдоль Ист Ривер, по реке плыли куски льда. В районе Хейтс ветер стонал среди маленьких, но элегантных многоквартирных домов и выл на открытом месте вокруг Бороу Холла. К десяти часам вечера даже деловой квартал окутала тишина, изредка нарушаемая одиночными машинами. Если не считать паутины Бруклинского моста в отдалении, решил Палмер, этот район мог бы сойти за деловую часть любого маленького городка. Настолько основательно резкий ветер вымел улицы.

Шофер Палмера, уроженец Бруклина, искусно провел машину через несколько переулков и остановил перед внушительным старым зданием, которое одно время было масонским храмом, если судить по эмблемам, вырезанным на гранитном фасаде. Оно не могло им больше быть, подумал Палмер, выходя из машины, поскольку здесь было назначено сегодняшнее собрание.

Он постоял некоторое время на морозном ветре и неторопливо осмотрелся. Это было его первое знакомство с Бруклином. Старый город, подумал он. Он выглядит теперь намного старее Манхэттена, который вынужден постоянно молодеть, понемногу съедая куски самого себя, когда-то бывшие его юностью.

– Джимми, вы мне не понадобитесь до полуночи,– обратился он к шоферу.– Вы бы подыскали теплое местечко погреться.

– В это время здесь уже все закрыто, мистер Палмер.

– Тогда заприте машину и пошли со мной.

Они поднялись по широкой каменной лестнице. Шофер толчком открыл массивную с богатой резьбой деревянную дверь. В вестибюле, отделанном ореховым деревом, никого не было. Палмер прислушался и услышал смех. Он пошел на звук и, пройдя по коридору, остановился у огромной двустворчатой двери из орехового дерева с резными медными ручками. Нажав на одну из них, он приоткрыл дверь и обнаружил, что смотрит прямо в желтый глаз. В глубине комнаты продолжали смеяться.

– Вуди! – Бернс настежь открыл дверь, и показались его оба глаза и ухмыляющаяся физиономия.– Деточка, ты опоздал. Я уже волновался и отгрыз несколько ногтей.

– Где может подождать мой шофер?

– Внизу, в холле,– ответил Бернс, показывая рукой.– Первая лестница направо.

– Увидимся позже, мистер Палмер,– сказал Джимми.

– Заходи, Вуди, лапочка.– Бернс ввел Палмера в комнату и захлопнул дверь. Смех оборвался.

Палмер огляделся. Почти всю длину комнаты (метров пятнадцать) занимал стол. На белой скатерти остатки обеда. Вокруг стола сидела группа мужчин в вечерних костюмах.

Насколько Палмер знал, он никогда не встречал ни одного из них, но их лица не были для него совершенно незнакомыми. Такие лица можно было встретить и в Олбани, и в коридоре отеля в центре города, где находилась контора Вика Калхэйна. Такие же лица или же очень похожие неизменно появлялись на обедах, которые Палмер посещал последние три месяца.

Несмотря на разнообразие некоторых деталей, эти лица делились на определенные типы.

Толстые лица обычно имели тенденцию быть толстыми на определенный манер: жир концентрировался под носом, вокруг рта, в тяжелых челюстях и толстых, мощных складках под подбородком, как будто однажды очень высокая температура растопила весь жир и заставила его стечь в низ лица. Худые лица почти всегда были сильно загорелые – декабрь и январь на берегу Майами,– резкие морщины, как глубокие скобки, вокруг рта, фиолетово-серые пятна под глазами и стрелообразные морщины, расходящиеся веером от ноздрей.

У толстых лиц были сальные, неопределенной формы носы и желтоватые плешинки. Худые лица имели острые, угрожающие носы под седеющими, коротко подстриженными волосами. На обладателях всех этих лиц, как униформа, были надеты синие, светлее, чем темно-синие, смокинги, сшитые по последней моде, туго обтягивающие, с узкими воротниками шалькой. У всех, как униформа, на рубашках был сложный белый на белом узор. Изредка встречались прекрасные кружева, но это ничего не меняло. Все это были рубашки, которые люди такого сорта обычно надевают к деловым костюмам.

Бернс медленно провел Палмера вокруг стола, представив его каждому из почти пятидесяти присутствующих мужчин. Теперь они снова оказались на том месте, откуда начинали обход. Палмер не запомнил ни одного имени. Они, как всегда, были примерно на одну треть ирландскими, одну треть итальянскими, одну треть еврейскими. Когда он сел рядом с Бернсом, появились официанты, чтобы убрать остатки обеда. Два официанта катили по комнате передвижной бар, раздавая ликеры, бренди, виски и кофе.

– Два королевских кофе,– заказал Бернс.

Палмер наблюдал, как один из официантов налил две неполные чашки кофе, а его напарник долил в каждую из них до края бренди и затем поставил их перед Бернсом и Палмером.– Мне не надо,– произнес Палмер вполголоса. Беседа вокруг стола возобновилась.– Просто немного виски со льдом.

Из середины противоположной стороны стола поднялся один из обладателей толстых лиц и слегка постучал ложкой по стакану.

– Джентльмены,– сказал он,– от имени нашего маленького обеденного клуба я бы хотел приветствовать мистера Палмера, с которым вы все только что познакомились лично. Нам было очень жаль, что он не смог присоединиться к нашему обеду, но виноват самолет, прибывший из Буффало с опозданием. Мы не настаиваем на соблюдении ритуала, поэтому без лишних церемоний разрешите мне предоставить ему слово. Вудс Палмер, «Юнайтед бэнк энд траст компани».

Его приветствовали вежливыми аплодисментами, пока он вставал, кланялся и старательно улыбался. Прежде ему было нелегко улыбаться незнакомым людям, но теперь это стало почти привычкой.

– Джентльмены,– начал он,– Поверьте мне, когда я говорю, что действительно очень сожалею, пропустив, по-видимому, замечательный обед. Я говорю так потому, что искренне хотел бы потратить это время на более близкое знакомство со всеми вами, а не потому, как вы можете подумать, что обеды в самолетах оставляют желать лучшего.

Он переждал смех, затем пустился в длинную неостроумную шутку, которую Бернс рассказал ему несколько дней назад. Хотя он не считал ее ни с какой стороны смешной, аудитория в Буффало просто умирала со смеху.

– Вы знаете, полет в одном из современных реактивных самолетов напоминает мне историю из тех времен, когда «Боинг» разрабатывала свой сверхскоростной самолет. Он с легкостью делал 2000 миль в час. Но при 2100 миль его крылья начисто отваливались. Миллионы долларов были потрачены на попытки исправить дефект. Наконец пригласили ведущих специалистов по авиации из всех стран мира. Приехали русские, попытались, потерпели неудачу. То же самое случилось с англичанами, французами и немцами. И вот не осталось ни одного из приехавших инженеров, кроме маленького человечка из Израиля.– Он сделал паузу, чтобы дать время евреям из числа слушателей перестроить свой мозговой аппарат и приготовиться к антисемитской шутке. Бернс тщательно разъяснил ему, что сущность шутки именно в том, чтобы остановиться в этом месте так, чтобы евреи забеспокоились наряду с наиболее чувствительными последователями других религий.

– Ну, они спросили, какое оборудование и сколько помощников ему нужно. «Просто лестница,– ответил он,– и электродрель». Всех несколько удивила скромность его просьбы, но она была выполнена. Тогда израильский инженер взобрался по лестнице и начал сверлить маленькие дырочки на расстоянии дюйма друг от друга, по передней кромке каждого крыла. После чего он сказал: «Теперь пусть поднимется». Так как израильский инженер выразил желание полететь в этом самолете, два смелых пилота увеличили вдвое свою сумму страхования жизни, пристегнули вторые парашюты и поднялись в кабину вслед за ним. Пока самолет везли к взлетной площадке, его крылья угрожающе покачивались. Палмер опять, как учил его Бернс, сделал паузу. Логика шутки теперь должна казаться ясной для слушателей. Они должны усвоить, что шутка антисемитская. Было важно дать им время на подобное заключение.

– Каким-то чудом самолет поднялся,– продолжал Палмер,– пилот набрал скорость до 600 миль в час, 1000, 2000. Критическая точка была рядом. 2100! Крылья держались. Пилот посадил самолет, начался настоящий бедлам. Представители «Боинга» засыпали маленького израильского инженера щедрыми похвалами и деньгами. В этот вечер на банкете в честь победы его спросили, как к нему пришло вдохновение для этого научного чуда. «Ну,– скромно ответил он,– тут не было ничего особенного».– Палмер в последний раз сделал паузу. Напряжение слушателей достигло предела. Антисемиты приготовились хохотать. Евреи были готовы смеяться вежливо и немного.

– Он сказал: «Меня навела на эту мысль еще дома туалетная бумага. Она имеет такие же дырки и тоже не отрывается». На мгновение наступила полная тишина. Затем смех возник в дальнем конце стола, где двое мужчин первыми поняли бессмысленную суть рассказа. Смех быстро распространился по всему столу, сначала смех облегчения – шутка не совсем антисемитская, а во-вторых, от ее безумной нелогичности.

– Я думаю,– продолжал Палмер спустя некоторое время,– вы назовете это шершаво-туалетно-бумажной шуткой.– Он опять помолчал, ожидая смеха, который Бернс называл отдачей. Небольшое замечание имело целью вернуть слушателей от шутки к неизбежной действительности.

– Вы знаете,– продолжал он,– у нас, банкиров, есть поговорка о туалетной бумаге. Если мы вдруг захотим сменить ее сорт в наших общественных уборных, мы должны получить разрешение на это из Олбани… или Вашингтона. Настолько централизовано управление банками.

Палмер дал своим слушателям возможность успокоиться и расплатиться за развлечение примерно так, как это делают с телезрителями, вынуждая их сидеть и смотреть рекламные передачи.

– Вот эту централизацию управления я и хотел бы обсудить с вами сегодня,– сказал он. Он отпил глоток воды и приступил к главной части своей речи, очень похожей на ту, с какой он выступал в Буффало и Рочестере. Материал был тот же, что в его первоначальной речи в Сиракузах, он переписал свои доводы, чтобы избежать по возможности критики сберегательных банков. И сегодня вечером он понял, как был прав, внеся эти поправки. Бруклин в известном отношении является бастионом сберегательных банков. Некоторые из присутствующих здесь сегодня бизнесменов были, несомненно, членами правлений сберегательных банков. И сберегательные банки Бруклина наиболее упорно требовали расширения привилегий для своих отделений. Еще с войны они предоставили большие суммы по закладным на постройку тысяч одноквартирных домов на Лонг-Айленде, вне сферы их действия. Вкладчики в дома переехали. Но сберегательным банкам было запрещено открывать свои отделения на Лонг-Айленде, чтобы обслуживать своих старых вкладчиков.

– …кажется возвышенно прекрасным и справедливым,– сказал Палмер, переходя к заключительной части своей речи,– что сберегательные банки должны иметь право следовать за своими вкладчиками. Никто не отрицает этого принципа. Смысл существующего ныне закона не в том, чтобы лишить их навсегда этого права, а в том, чтобы провести изменение последовательно, ни в какой мере не нарушая экономику государства.

– Предлагаемые сберегательными банками изменения вполне разумны. Лишь срок, за который они хотят провести их в жизнь, удивляет меня, невольно задумываешься, какое влияние это окажет на бизнес, финансирование которого целиком зависит теперь от коммерческих банков.

– Джентльмены, когда имеешь дело с деньгами, привыкаешь действовать очень осторожно. Исправление ошибки стоит слишком дорого. Такая же, по-моему, благоразумная осторожность должна руководить и нашим решением проблемы сберегательных банков.-

Палмер помолчал.

– А теперь, какие будут вопросы? В дальнем конце стола поднял руку мужчина с худым лицом и начал говорить прежде, чем Палмер смог узнать его имя.

– Мистер Палмер,– начал он громким, хриплым голосом.– Благоразумие и осторожность – замечательная вещь. Но этот билль об отделениях, или как он там называется, стоит на обсуждении в Олбани вот уже в течение пяти или шести лет. Не кажется ли вам, что мы достаточно долго были благоразумны и осторожны?

Слушатели засмеялись. Их рассмешил не остроумный вопрос, понял Палмер, а то, что направлен он был против него. Два месяца назад, когда Бернс предложил это более узкое, но более влиятельное собрание, Палмер сразу же увидел всю сложность такой затеи. Сравнительная интимность группы ставила выступающего в невыгодное положение. Слушатели были друзьями или по крайней мере товарищами по бизнесу или политике. Он был посторонний, несмотря на то что прибыл сюда под защитой Мака Бернса. Малейшее колебание, первая же попытка уклониться от ответа была бы немедленно замечена. И любая попытка срезать критически настроенного спрашивающего сразу настроит их против него.

– Разве? – спросил Палмер в свою очередь.– Мы живем в век больших скоростей. Реактивный самолет доставил меня сюда из Буффало меньше чем за час. Несчастья также совершаются очень быстро. Даже в сравнительно неторопливое время конца 20-х годов понадобилась всего неделя для уничтожения половины состояний Америки, на банкротство сотен тысяч мелких вкладчиков, что скомпрометировало биржу почти на целое поколение.

– Если вы зададитесь целью разрушить нашу экономику и будете намеренно вводить ее в штопор, вам понадобятся на это годы. Но все может рухнуть неожиданно, за одну ночь. Мы с вами привыкли мыслить циклами, диаграммами, где кривые плавно изгибаются то вверх, то вниз. Но в действительности все происходит не так. Прочность экономики сходна с добродетелью женщины. Она может казаться совершенной в течение многих лет. И вдруг одно лишь слово ее разрушает.

Он стоял, открыто наблюдая за ними, переводя взгляд с лица на лицо.

Худые выглядели угрожающе, как им и положено. Но теперь даже толстые лица выражали угрозу. А ведь правда, подумал Палмер, какой-то мощный жар растопил сало, и оно стекло в нижнюю часть лица. Это был жар трения, огромный жар, выделяемый человеком, который, толкаясь и царапаясь, прокладывает себе путь через множество тел к полному успеху.

– Насколько я могу понять,– сказало затем одно из толстых лиц,– вклады в сберегательные банки нужны нам так же, как и деньги коммерческих банков нужны для финансирования бизнеса. Не могли бы вы прокомментировать это?

– С радостью.– Палмер поднял свой стакан и слишком поздно увидел, что это виски, а не вода. Он сделал маленький глоток и поставил его на место.

– Я знаю, что некоторые из вас связаны со строительством одноквартирных домов,– продолжал он,– то, что я хочу сказать, не будет для вас неприятной неожиданностью. Впервые за последний период подобное строительство отстает от строительства многоквартирных домов. Это неслыханно. Но это факт. Думается, что в следующем году разрыв увеличится. И еще через год он будет еще больше. Я считаю, что во всей нашей экономике происходят неуловимые изменения. С того дня, когда сюда пришли первые колонисты, и до недавнего времени (два-три года назад) наша экономика была основана на собственности. Теперь это положение быстрее и быстрее начинает меняться. Люди хотят пользоваться огромным количеством вещей. Но они все менее заинтересованы в том, чтобы владеть ими. Эта перемена прежде всего заметна в их манере обращения с деньгами. Весь послевоенный бум в сфере личного кредита только подтверждает факт: люди хотят тратить деньги и больше не заботятся о накоплениях. Слишком долго надо ждать, прежде чем сможешь собрать деньги и купить машину или цветной телевизор. Теперь это им не подходит. Сегодня люди стремятся получить немедленно то, что им хочется. Они хотят пользоваться этим немедленно. Принадлежит ли это банку, или финансовой компании, или землевладельцу, им все равно.

– Таким образом,– заключил Палмер,– если кредит – хороший способ немедленно получить желаемую вещь, то прокат – еще лучше. Черт знает, что только не берется напрокат в наши дни! Машины, мелкие товары, меховые пальто, картины, квартиры, стулья и столы, летние коттеджи, приходящая прислуга, электроинструменты, ложки – только назовите вещь… и сразу же кто-то даст вам ее напрокат. Не удивительно, что многоквартирные, сдаваемые в аренду дома строятся быстрее одноквартирных. Вот в чем заложено будущее экономики – в обслуживающих отраслях промышленности, которые предоставляют внаем кров, средства передвижения и предметы потребления. И никто, кроме коммерческих банков, не может финансировать все эти отрасли.

Наступила пауза. Палмер понял, что поколебал их. Он не собирался так далеко вдаваться в объяснения, но теперь увидел, что поступил правильно. Он даже подумал, что мог бы объяснить еще более подробно. Задумчивое, несколько угрюмое выражение на их лицах легко могло смениться недоверчивым, скажи он им, как сам в действительности относится ко всему этому.

– Вы хотите нас убедить,– спросил один из присутствующих,– что в экономике нет места бережливости?

– Нет, сэр, совсем нет.– Палмер глубоко вздохнул.– Если до вас доходят подобные сведения, то они поступают от народа, а не от меня. Проверьте статистику. Вы обнаружите, что, несмотря на ежегодный рост заработной платы, средний уровень сбережений сейчас не больше, чем он был 15 лет назад. На самом деле он даже начинает сокращаться.

– Это все правда. Но ведь наравне с заработной платой растет стоимость жизни,– настаивал спрашивающий.

– Верно,– согласился Палмер,– именно это и обескураживает среднего человека, живущего на зарплату. Это одна из причин, почему он хочет роскоши теперь, а не потом. Этот человек знает, что доллар, сохраненный им сегодня, не будет иметь той же покупательной способности через пять лет, когда он накопит их достаточно для приобретения, ну, скажем, машины.

И снова внезапно наступившая тишина сказала Палмеру, что он поколебал их. Главное теперь, подумал он, не дать им впасть в такое уныние, чтобы они почувствовали себя беспомощными что-нибудь предпринять в данной ситуации.

– Мне кажется,– заговорил маленький худой человек, сидевший через несколько стульев от Палмера,– что вы довольно-таки пессимистично относитесь к здравому смыслу среднего человека, живущего на зарплату. Мы знаем, что он начинает забастовки покупателей, если с ним плохо обращаться. Не такой уж он слабоумный.

– Правильно,– ответил Палмер.– Он не слабоумный. Но что, что такое забастовка покупателей, если хорошенько подумать? Это категорический отказ покупать. Потребитель говорит: «Я подожду, пока цены не станут ниже». А тем временем… что? Может он обходиться без товаров? У него остаются те же три проблемы, что и всегда,– пища, кров и одежда. Потребитель не может бастовать постоянно, не так ли? Он человек умный, но, как бы он ни был настроен, у него нет выбора.

Палмер сообразил, что может зайти слишком далеко. В другом настроении и имея больше времени на размышления, он сам мог бы поспорить со своими собственными доказательствами.

– Я не хотел отклоняться от темы. Единственное, что я хочу сказать: чтобы оставаться процветающей, наша экономика вынуждена меняться. И пока эти перемены помогают ее процветанию, все в порядке. Но они уводят нашу экономику дальше от простой бережливости и ближе к неограниченному кредиту.

– Поскольку это так, кажется разумным – и даже совершенно необходимым – предоставить какую-то защиту финансовым учреждениям, с помощью которых могут свободно вращаться колеса нашей меняющейся экономики. Я не предлагаю защиту коммерческих банков за счет сберегательных банков. Я говорю только следующее: не надо осложнять еще больше отношения между этими двумя видами банков.

Палмер стоял, ожидая новых вопросов. Он почувствовал какую-то перемену в настроении слушателей, но пока ему не было ясно, что она означает. В начале его речи они были настроены довольно дружелюбно. Когда он кончил, они стали вежливо скептическими. Потом была попытка перейти в атаку. Теперь они, казалось, пережидали, пока их настроение определится. Кое у кого на лице было отсутствующее выражение, как будто их мысли витали где-то в другом месте. Палмер надеялся, что следующий вопрос объяснит ему, что произошло.

– Мистер Палмер! – Маленький мужчина, ни худой, ни толстый, с растрепанными седеющими светлыми волосами, подстриженный под Макартура, беспокойно заерзал на своем стуле.– Каково, по-вашему, непосредственное будущее этих обслуживающих отраслей промышленности, ну, скажем, предприятий, действующих по лицензиям?

Палмер кивнул и постарался удержать улыбку облегчения. Он понял перемену в их настроении. Теперь они были заинтересованы, не абстрактно заинтересованы. Будучи бизнесменами, они заинтересовались конкретными деловыми возможностями.

Он кратко обрисовал эти возможности, и после еще нескольких подобных вопросов председатель собрания поднялся и поблагодарил его.

– Думаю, я выражу мнение большинства,– произнес он,– если скажу, что, хотя вопрос о сберегательных банках все же не совсем ясен для нас, тем не менее ваш доклад был очень увлекательным. Как я понимаю, вы в вашем банке сторонник более конкретного обсуждения, чем разговоры вокруг да около. Палмер поклонился.– Всегда,– уверил он их,– как и…

– …всякий другой коммерческий банкир,– закончил за него председательствующий.

Палмер подождал, пока кончится смех.

– Да будет так,– добавил он.

В машине, мчащейся сквозь холодную ночь в Манхэттен, Палмер молча сидел рядом с Бернсом и думал, что лучше бы тот не предлагал ему ехать с ним вместе. Бернс говорил и говорил, выливая почти энциклопедическую информацию о большинстве слушателей. Но когда они пересекли Бруклинский мост и повернули на север по автостраде Ист Ривер, его красноречие впервые за время поездки начало иссякать.

– …владеет сетью магазинов электротоваров в Куинсе и Нассау,– говорил он.– Человек, сидевший слева от него, от нас тоже слева,– Хайми Хвастенштейн, один из сенаторов штата от Бруклина. Он имеет долю в каждой значительной сделке синдикатов по торговле недвижимостью, но он… ты даже не слушаешь.

– П-правильно,– подтвердил Палмер.

– Слушай, эти людишки нужны тебе. Ты им не нужен.

– После сегодняшнего вечера нужен.

– Да? Я представляю твою речь как политическую, а ты используешь ее для новых деловых сделок? Что здесь, биржа? – спросил Бернс.

– Давай говорить так: я дал им пищу для размышлений.

Бернс покачал головой.

– И когда только я привыкну, что от этой чисто арийской протестантской породы нипочем не добьешься настоящей деловой хватки.

– Ради бога, без сарказма.

Бернс скорчил гримасу и откинулся назад на своем сиденье.– Почему ты не достанешь себе настоящую машину, Вуди, деточка? Это самый дешевый из всех выпускаемых «кэдди», черт побери!

– Я получил ее бесплатно. Эту цену тебе не побить.

– О, сегодня мы настроены очень воинственно, не так ли?

– Будешь тут воинственным,– ответил Палмер.– Несколько минут назад эти молодчики были готовы содрать с меня шкуру живьем.

Бернс тяжело вздохнул:

– Вуди, лапа. Я не учу тебя, как играть банкира. Не учи меня, как играть политика. Ты думаешь, что перетащил этих типов на нашу сторону?

– Не знаю, но я заставил их призадуматься.

– О бизнесе, но не о политике.– Бернс закурил сигарету. В темной машине огонек зажигалки высветил крошечные желтые искорки в его глазах.– Бизнес – это логика, и ты выступал очень логично. Политика – это обязательства, которые не всегда строятся на логической основе. Если бы это было так, если бы кандидатами и избирателями соблюдались правила логики, результат любых выборов был бы заранее известен.

– Речь идет не об общественном положении этих политических деятелей, Мак. Это же их бизнес, частный бизнес обогащения.

– Ты новичок,– ответил Бернс,– и, как всякий новичок, уверен, что понимаешь всю игру. Я стреляный воробей в политике, дорогой, но и я всех правил не знаю.

– Тогда как же ты действуешь?

– Возьмем сегодняшний вечер,– объяснил Бернс.– Очень характерный пример. Что бы ты там ни говорил, что бы они тебе ни говорили, мой нос чует, что ты свалял дурака.

Палмер нетерпеливо заерзал:

– Почему?

– Потому, что был слишком умным,– объяснил Бернс,– потому, что читал им лекцию, потому, что ловко находил ответы, потому, что знал еще кое-что, чего они не знают. Ты понял ситуацию, Вуди? Продуманная скромность, придуривание.

Палмер рассмеялся:

– Ах, вот как!

Ответный смех Бернса прозвучал натянуто.

– Ты не считался с их мнением. Ты не был прост. Ты не падал на колени каждые две минуты, чтобы лизать им пятки за оказание тебе высокой чести разговаривать с ними. Ты не представляешь, какого мнения о себе эти шмендрики. В своих собственных маленьких округах они оловянные божки. Это не тот тип деловых руководителей высшего общества, с которыми ты привык иметь дело, Вуди. Это дети трущоб, тяжелым трудом добившиеся положения. И лучше тебе низко поклониться их самомнению, в противном случае ты погиб в их глазах.

Челюсть Палмера напряглась. Черт побери, подумал он, конечно, Бернс прав: он-то знает этих людей. Ведь он был одним из них.

– Я понимаю, что ты имеешь в виду,– произнес он невыразительным сдержанным тоном.– Тебе следовало бы проинформировать меня перед моим выступлением, но я понимаю, что не было времени.

– Вуди, ты все еще не понял главного. Способность кланяться – это ходовой товар всякого оратора. Ты высокомерен с людьми своего круга, потому что это способ побить их высокомерие. Но как много людей твоего круга ты можешь найти в средней нью-йоркской аудитории? Вообще в политике? Так что послушай меня: не рискуй, научись кланяться и кланяйся.

– Мак,– мягко спросил Палмер спустя некоторое время,– каких людей ты относишь к моему кругу?

– О боже, уже поздно, и мы почти дома.

– Как-то ты их назвал? Чисто арийская протестантская порода?

– С деньгами,– угрюмо добавил Бернс,– наследственными деньгами.

Палмер минуту молчал.

– Знаешь,– продолжал он,– это довольно-таки смешно. Меня поставили связным между Бэркхардтом и тобой, потому что он тебя недолюбливает. Теперь я обнаруживаю, что ты недолюбливаешь меня.

– Вуди! Деточка! Ты-то уж понимаешь.

– Понимаю?

– Конечно,– уверил его Бернс. Он положил руку на колено Палмера и сильно надавил.– Мы прекрасно ладим друг с другом, и ты это понимаешь.

Машина свернула с автострады у Сорок второй улицы и на полной скорости помчалась по Первой авеню к дому Бернса. Справа промелькнуло и скрылось здание Объединенных Наций.

– У меня такое чувство,– продолжал Палмер, глядя на улицу,– что ты иногда обманываешь самого себя. Пять минут назад ты говорил, что политика не бывает вполне логична. По-моему, ты тоже не вполне логичен.

Бернс пожал плечами:

– Виноват.

Палмер увидел, что они теперь уже в районе Пятидесятых улиц. Сейчас они повернут направо и остановятся около восемнадцатиэтажного дома, где жил Бернс.– Ты даешь обязательства,– медленно продолжал Палмер,– как ты выразился, политика не всегда строится на логической основе. Я не могу обсуждать твои обязательства в отношении ЮБТК. Я слишком близок к нему, чтобы быть объективным. Но кое-какие из твоих обязательств, о которых я могу только догадываться, по-моему, не совсем целесообразны.

– Какие именно? – спросил Бернс.

Машина свернула и поехала в направлении реки.

– Мне кажется, что время от времени тебе приходится иметь дело с людьми вроде Бэркхардта.– Он крайне осторожно выбирал слова, так как не мог позволить Бернсу догадаться, что уверен в его связи с Джет-Тех. Но он должен был посеять в его душе сомнение.

– Люди того круга – моего круга, как ты, кажется, считаешь,– иногда производят довольно-таки сильное впечатление,– сказал Палмер. Машина повернула направо и въехала в изогнутый подъезд к дому Бернса.– Такие люди, как Джо Лумис, например,– осторожно добавил он,– очень импонируют. Когда-нибудь встречал его?

Машина остановилась, и швейцар выскочил навстречу. Бернс наморщил лоб.

– Лумис? – спросил он.– Может, и встречал. Я встречаюсь со множеством людей.

Швейцар открыл дверцу и вытянулся перед Бернсом, держась за ручку.

– Добрый вечер, мистер Бернс, сэр.

Бернс вышел из машины и постоял минуту у ворот.– Я вспомнил его. Он христианский Барни Барух, не так ли?

– Чисто арийская протестантская порода,– ответил Палмер.

– Да-а? – Бернс стоял, погрузившись в размышления.– Даа,– повторил он. Его лицо приняло замкнутое выражение какого-то мрачного спокойствия. Так как он, казалось, смотрел на кончики своих туфель, Палмер не мог видеть его взгляда. Через некоторое время Бернс взглянул на Палмера, и один угол его рта вытянулся в напряженную линию.– Старик,– сказал он,– напомни мне как-нибудь, я расскажу тебе о твоих собственных обязательствах, наиболее безумных.

Они посмотрели друг другу в глаза. И тут Палмер понял, что был прав в отношении Бернса даже больше, чем предполагал. Этот человек под влиянием эмоций мог отбросить логику, мог действовать вопреки своим собственным интересам – Самсон, обваливающий храм на свою голову.

– Спокойной ночи, дружище,– сказал Бернс. Улыбка слегка искривила его губы и сошла.

– Спокойной ночи. Мак.

– Будь скромным, лапочка.

– Ты также.

Швейцар захлопнул дверцу машины. Шофер отпустил тормоз, и машина урча помчалась в ночь. Но что бы ни делали вокруг служащие, рутиной обыденности бессознательно наводя глянец на действительность, ничто не могло заставить Палмера чувствовать себя менее тревожно.

Глава сорок девятая

Около десяти часов утра Палмер направлялся к себе в кабинет. Пышногрудая секретарша разговаривала по телефону. Он услышал: «Поехал? Хорошо».– И она повесила трубку.– О, мистер Палмер! Он замедлил шаги.

– Да?

– Мистер Бэркхардт в лифте поднимается к себе.

– Спасибо.

Палмер вошел в кабинет, сел за стол и продолжил редактирование речи, с которой должен был выступать в Утике в эту субботу. Вирджиния набросала черновик по образцу его позавчерашней речи в Бруклине. Несколько дней подряд пессимистически размышляя по утрам о разговоре с Бернсом, Палмер понял, что тот был если и не полностью, то больше чем наполовину прав. Его выступление не было, конечно, высокомерным, но он говорил слишком гладко, слишком компетентно и без всякого почтения к слушателям. И вот сейчас он вписывал карандашом почтительные слова в самом начале: «Я хочу поблагодарить вас всех за то, что вы уделили мне частицу вашего заполненного до отказа времени и предоставили мне честь этим приглашением обратиться к вам…» – когда в его кабинет вошел большими шагами Бэркхардт и резко закрыл за собой дверь.

Палмер поднял глаза. Босс мгновение постоял у двери, как бы борясь с чем-то внутри себя – то ли злостью, то ли всего-навсего нехваткой воздуха. Его всегда красноватое лицо выглядело краснее обычного, отчего зубы, когда он обнажил их в беглой улыбке, показались поразительно белыми и искусственными.

– Доброе утро, Лэйн,– сказал Палмер, вставая.

Бэркхардт промычал что-то и махнул рукой, чтобы тот сел.

– Всякие осложнения,– проворчал он.

Палмер указал на стул напротив себя и наблюдал, как Бэркхардт усаживается.

– Какого рода?

– Смотрел утренние газеты? Сообщения из Олбани?

– «Таймс» и «Триб»,– ответил Палмер,– там нет ничего особенного.

– Тебе следовало почитать «Бюллетень», сынок,– сказал Бэркхардт низким хриплым голосом. Он расстегнул пальто и долго шарил во внутреннем кармане, пока не вытащил во много раз сложенный экземпляр бульварной газеты. Палмер догадался, что Бэркхардт старался скрыть от окружающих тот факт, что читает или вообще интересуется сообщениями «Бюллетеня».

– Страница 4,– сказал босс, с шумом кладя газету на стол.– Ты когда-нибудь читаешь «Бюллетень»? – спросил он почти раздраженно.

– Почти никогда. А должен?

– Политический раздел всегда, каждый день.– Теперь Бэркхардт дышал несколько спокойнее.– Ты новичок, Вуди, так что у тебя есть какое-то оправдание. Но ты должен знать, что «Бюллетень» всегда имеет секретную информацию на день раньше других газет. Запомни это.

Палмер кивнул и начал читать заметку, на которую указал Бэркхардт.

«В Олбани удивляются,– гласила она,– сколь долго благодушие и покой будут витать над биллем об отделениях сберегательных банков. В настоящий момент периферийные законодатели твердо стоят против него, но и ни один из высокопоставленных демократов центра не высказывался за эту меру. Имея меньше месяца до закрытия сессии, общественность желает знать, когда же начнется фейерверк. А может быть, вернее спросить: „Начнется ли?“. Кажется, что проповедники коммерческих банков убедили нескольких ведущих лидеров в том, что Таммани Нью-Йорка обязательно задушит новое предложение сберегательных банков. Основной вопрос в том, сможет ли „Тигр“ заставить городских избирателей, по обычаю стоящих за большое число отделений сберегательных банков, проглотить эту горькую пилюлю. Следите за событиями. Фитиль подожжен».

Палмер отложил газету и посмотрел на босса.

– Пробный шар? – предположил он.

Бэркхардт медленно покачал головой.

– Они что-то пронюхали.

– Но это не мешает ему запускать пробные шары. А насчет городских избирателей, по обычаю выступающих за сберегательные банки? Чепуха, правда ведь?

– Черт меня побери, если я знаю. А разве они не за?

– По-моему, нет никаких доказательств, что их вообще сколько-нибудь заботит этот вопрос,– ответил Палмер.

Бэркхардт встал, бросил на стул пальто и подошел к окну.

– Что-то затевается,– проворчал он.– Такая статья обязательно чем-то вызвана или кем-то состряпана. Пошли Бернса по следу. Пусть выяснит, что за этим кроется.

Палмер потянулся к телефону.

– Найдите мне Мака Бернса,– сказал он и повесил трубку. Потом обратился к Бэркхардту: – Акции ЮБТК поднялись вчера почти на целый пункт.

– Ничего не значит.

– Средний промышленный индекс Доу-Джонса упал больше, чем на три пункта. Но обычно менее активные банковские акции, вроде ЮБТК, поднялись.

– Абсолютно ничего не значит.

– Вы слышали что-нибудь о Лумисе после вашего совместного собрания с Джет-Тех?– спросил Палмер.

– Нет. А я должен был?

– Я полагал, что он сделает новый запрос о займе, более разумном.

– Он не сделал. И я от него этого не ждал.

– Я бы ждал,– сказал Палмер,– если бы, конечно, он чувствовал, что ему не удалось зажать нас в угол. Но поскольку запроса не было, я могу лишь предположить, что…– зазвонил телефон,– он считает, что контрольный пакет почти у него в кармане.

– Сними трубку.

– Алло.

– Вудс, дорогой. Wie geht's?[55]

– Статья в «Бюллетене» сегодня утром.

– Да-а? – Сегодня голос Бернса звучал в высшей степени спокойно и непринужденно.

– Как ты расцениваешь это?

– Я? Что я могу тебе сказать, лапочка? Разве я должен копаться во всяком навозе? Ты хочешь, чтобы я это сделал? Палмер хотел было сказать ему, что, по мнению Бэркхардта, статья требует особого внимания, но вовремя сообразил, что этим только укрепит позиции Бернса.– Конечно, хочу,– сказал он вместо этого.– Статья появилась не с потолка, Макс.

– Кто-то ее написал.

– Посмотри, что ты сможешь обнаружить.

– Это же чепуха, Вуди. Зачем терять время?

– Потому что мы оба знаем, что у «Бюллетеня» хорошие источники.

– Да-а? А сколько ты дашь, если «Бюллетень» завтра утром на том же месте напечатает, что беспартийная оппозиция биллю об отделениях сберегательных банков собирается провалить его, даже не вспотев?

– Ты можешь сделать, чтоб они напечатали это?

– Если ты меня попросишь.

– Только не я,– возразил Палмер.

– Я просто обрисовываю ситуацию, дорогой. Газетчики печатают всякое любопытное известие в пределах разумного, конечно, если ты сообщаешь его достаточно авторитетно. Какой-то сторонник сберегательных банков снабдил его своей несбыточной мечтой, заставив в нее поверить. Я в свою очередь могу снабдить его другой сказкой и тоже заставлю поверить. Ну и что?

– Кто бы ни дал ему эту утреннюю статью,– медленно и отчетливо произнес Палмер,– он должен быть так же авторитетен, как, гм, скажем, и ты.

На другом конце провода наступило молчание. Потом:

– Ты хочешь мне что-то сказать, Вуди? – спросил Бернс невыразительным голосом.

– Тебе кажется, что тут кроется какой-то намек?

– Тот же, что я получил от тебя в последний вечер. Если у тебя есть что сказать мне, почему ты просто не приедешь и не скажешь?

Палмер рассмеялся:

– Лучше я преподнесу тебе это как политик. Мак, ты становишься чрезмерно чувствительным. Никакого намека нет.

– Что ты делаешь в обеденный перерыв, Вуди?

– У меня свидание.

– Нарушь его.

– Не могу.

– Выпьем после обеда?

– Другое свидание, которое нельзя нарушить.

– Господи. Кем должен я быть, чтобы добиться с тобой свидания? Девочкой?

– Теперь я получаю какие-то намеки, Мак.

– Намеки? – наивно переспросил Бернс.– Какие намеки? Нет никаких намеков.

– Touche.

– Как насчет обеда?

– Тебе совершенно необходимо меня увидеть, да?

– Точно.

– Что-то, чего нельзя сказать по телефону?

– Зачем? – лениво спросил Бернс.– Что, твоя линия прослушивается? – Он тихо рассмеялся.– Когда твое послеобеденное свидание, старик?

Палмер подумал.

Бернс был всегда довольно настойчив, когда хотел встретиться, но так, как сегодня, впервые.

– Куда позвонить тебе в районе восьми часов? – спросил Палмер.

– Домой. Но в девять я уезжаю в Олбани.

– Хорошо,– ответил Палмер,– я позвоню тебе и дам знать, где мы сможем увидеться.

– С ума сойти,– сказал Бернс с притворно насмешливым восхищением.– Ну пока, лапа,– добавил он, заканчивая беседу.

– До свидания.– Палмер повесил трубку и сделал гримасу Бэркхардту.– Он весьма пренебрежительно отнесся к статье.

Предложил поместить другую, прямо противоположную этой.

– Пусть так и сделает.– Бэркхардт пошел назад к креслу и шлепнулся в него с глухим стуком, отчего последнее слово он произнес на резком выдохе.

– Это не годится. Я плохо выношу Бернса как политического наставника. Но одному он меня научил; никогда не выглядеть победителем. Уметь кланяться.

– Гм… О чем вы спорили? – поинтересовался Бэркхардт.– Почему ты не можешь встретиться с человеком, если он этого просит?

– Я встречаюсь,– ответил Палмер, заимствуя у Бернса его наивный тон.

– Но ты заставил его умолять тебя.

– Мне кажется, я раньше не говорил это прямыми словами, но я не верю Маку Бернсу.

– Почему?

– По-моему, он работает на Джет-Тех.

Молочно-голубые глаза Бэркхардта расширились.

– Чушь.

– Это только подозрение. Но пока он не заставит меня переменить мое мнение, я буду с ним предельно осторожным.

– Кончай быть этим чертовым…– босс пытался выбраться из фразы,– этим чертовым шпионом.

– Я ведь согласился на встречу, не так ли?

С обиженным видом Бэркхардт медленно встал. Движения его вдруг стали какими-то скрипучими. Человек, который всегда держался в форме, начал вести себя соответственно своему возрасту, как будто вся энергия враз испарилась. Правда, Палмер не мог сказать, было ли это результатом накопившегося за мною недель напряжения или волнения, вызванного статьей в «Бюллетене».

– На следующей неделе, когда банковский комитет сообщит, что билль вынесен на обсуждение, я собираюсь в Олбани,– сказал Палмер и сообразил, что хочет успокоить старого сыча.– Сначала я буду вУтике, потом в Рочестере, а в Олбани, вероятно, вернусь к четвергу.

Бэркхардт кивнул.

– Мне ужасно не хотелось бы отстать от них,– сказал он вполголоса, как будто боялся, что его услышат.– В прошлом году у меня хорошо получилось. Отняло много сил, но не напрасно. В этом году…– Он повернулся к двери, а затем снова к Палмеру и пристально посмотрел ему в глаза.– Поэтому я и взял тебя в этом году, сынок.– Он сказал это резко, снова становясь настоящим Бэркхардтом.– Не стоит наплевательски относиться к этому. Если уж я, старик, смог остановить их в прошлом году, я жду, что ты вышибешь дух из этих ублюдков, и если ты это не сделаешь, мой друг, то можешь распрощаться с ЮБТК.

Бэркхардт медленно поднялся, Палмер проделал то же самое, но плавно, показывая силу мышц ног, специально растягивая движение, чтобы босс увидел разницу между ними.

– Я могу попрощаться сейчас же,– предложил он.

– Ради бога, не будь высокомерным.

– Я серьезно.

– О, я знаю, черт бы тебя побрал.

Бэркхардт повернулся к двери.

– Господи,– пробормотал он больше для себя, чем для Палмера,– никогда не нанимай людей независимых и богатых.– Он остановился у двери, открыл ее.– С другой стороны,– продолжал он тихо, но со значением,– если бы ты вышиб из них дух, Вуди, то с тобой случилось бы нечто весьма интересное.

– Что?

Бэркхардт закрыл дверь.

– В конце года я добровольно ухожу в отставку.

– Ну, уж конечно,– фыркнул Палмер ухмыляясь.

– Совершенно точно. Приказ врача.

– Интересно, что врач может заставить вас делать?

– Для начала снизить темп.– Рука Бэркхардта как бы без его ведома поползла к левой стороне груди.– Снять напряжение, вовторых.

– И почему так вдруг вы решили последовать его совету?

Бэркхардт скривил рот:

– Сам угадай.

Палмер недоверчиво махнул рукой:

– Лэйн, перед вами Палмер. Морковка действует на ослов, а не на меня.

– Я ухожу в отставку, Вуди, и это факт.

– И правление заменит вас мной? – Палмер покачал головой.– Послушайте, я знаю все способы, как заинтересовать служащих так, чтобы они усерднее поворачивались на работе. Не теряйте на меня времени, я и так верчусь.

Усмешка у Бэркхардта вышла кривой.

– Так повернись куда следует, сынок.– Он расправил плечи, открыл дверь и вышел. Палмер долго стоял у двери, стараясь решить, не было ли все это игрой Бэркхардта, включая и его жалкую дряхлость. Вскоре он пришел к заключению, что Бэркхардт все может.

Вернувшись к столу, он позвонил Вирджинии по внутреннему телефону.

– Отдел рекламы. Мисс Клэри. Она там?

– Минуточку, пожалуйста, мистер Палмер,– ответила девушка, делая ударение на его имени, чтобы ее услышала Вирджиния, сидевшая за соседним столом.

– Да, мистер Палмер.– Вирджиния подошла к телефону.

– Вы не зашли бы ко мне через минуточку?

Когда она входила в кабинет, он заметил, что на ней новое платье, по крайней мере он его еще не видел. Он показал рукой, чтобы она закрыла дверь, и наблюдал, когда она повернулась боком, как вырисовывается под мягкой материей ее грудь.

– Мне надо, чтобы вы прочли одну статью и сказали ваше мнение,– обратился он к ней, когда она уселась напротив.

– Напечатанную сегодня в «Бюллетене»?

– Боже, вы слишком проницательны, просто слов нет.

Она разгладила на коленях платье.

– Да ну?

– Прекратите. Что вы думаете об этом сообщении?

Она посмотрела на него. Ее огромные темные глаза медленно переходили с его лица на руки и обратно.

– Вероятно, это правда.

– Мак Бернс этого не считает. Говорит, что это мошенничество оппозиции.

– Я в этом тоже уверена, но одно не мешает другому, и сообщение может быть достоверным.– Взяв газету, она стала похлопывать ею по колену.– Они наняли для связи с прессой Сиднея Бэрона. Он очень сообразительный делец.

– Такой же, как и Мак?

– Вероятно. Но как бы хороши вы ни были в этом деле, вы убьете себя, предоставляя прессе слишком много ложной информации. Несколько раз вам может сойти с рук, но затем вы погибнете. Вот почему мне кажется, что сообщение – ловушка, но оно достоверно.

– Понимаю. Как-нибудь можно это проверить?

– Не без множества хлопот.

Палмер подтолкнул к ней через стол телефон.

– Начинайте. Сделайте все возможное.

Немного подумав, Вирджиния нажала кнопку городского телефона и набрала номер.

– Звоните в «Бюллетень»? – спросил Палмер.

Она покачала головой.

– У меня с ними паршивые отношения. Я звоню в «Стар». Интересно, что они не поместили этого сообщения. Если его давал кто-то, то он сперва пробовал напечатать это в «Стар». Алло? Каткарт в городе или в Олбани? Понятно. Спасибо.– Она повесила трубку на одну секунду. Затем набрала три цифры.– Личный разговор с Артуром Дж. Каткартом в Олбани, из Нью-Йорка. Вы можете найти его в пресс-центре законодательного собрания штата.– Она дала свой номер и стала ждать.

– Теперь я начинаю понимать,– сказал Палмер.

– Можно мне закурить? – Палмер протянул ей пачку.– Закурите ее для меня, пожалуйста.

Улыбнувшись, Палмер закурил и протянул сигарету ей. Она хотела что-то ответить, но не успела, дважды кивнула и сказала в трубку:

– Артур Дж.? Джинни Клэри. Ужасно. Как ты? Это теперь факт? Ты видел, что было у Джимми в разделе сегодня утром? О билле об отделениях сберегательных банков. Я уверена, что ты читаешь «Бюллетень», Артур. Иначе откуда же ты берешь свои статьи в следующий номер. Артур! Слушай. Тебе кто-нибудь не пытался продать эту статью раньше? Ты совершенно уверен? Что? Ладно, давай его.

Она посмотрела на Палмера и подмигнула. Прикрыв трубку рукой, она прошептала:

– Никто не пытался дать это в «Стар». Но там рядом парень из «Бюллетеня» и…– Она открыла трубку.– Привет, Джим. Прекрасно. Прекрасно, но сбита с толку. Джим, эта статья о сберегательных банках сегодня утром. Да. Нет. Я хотела бы знать источник, если, конечно, ты в состоянии открыть его. Кто? Ты шутишь. Почему? Ох, ох. Спасибо, Джим. Не ввязывайся ни в какие карточные игры с хитрым Артуром. До свидания, дорогой.

Она положила трубку и нахмурилась. Глядя на нее, Палмер предложил:

– Хотите, я сам скажу вам. Статью представил Мак Бернс.

Она резко подняла на него глаза.

– Правильно,– удивленно ответила она.

– Как он объяснил это?

– Он не хотел, чтобы мы заранее выглядели победителями. Он хотел, чтобы исход казался сомнительным.

– И на основании этого «Бюллетень» напечатал сообщение?

– На основании этого и их уверенности, что в сообщении больше правды, чем вымысла.– Она помолчала.– Но в чем самое смешное, Вудс. Мак сообщил ему эти сведения два дня назад по телефону из Нью-Йорка. Поэтому Джим и поверил ему. Он рассчитывал так: Бернс близок к Калхэйну. Он звонит из города потому, что только сейчас получил сообщение о неблагополучном состоянии дел в организации. Таммани не уверена, что сможет заставить всех своих законодателей выступать за коммерческие банки.

– Он все это сказал вам по телефону?

– Нет. Об остальном я смогла догадаться.

– Джимми не обеспокоило, что по идее Бернс должен быть на стороне коммерческих банков?

– Нисколько. Деятели типа Бернса часто так поступают, Вудс. Имея сенсационное сообщение независимо от того, поможет ли оно им или их противникам, они представляют его любому газетчику. Он в долгу перед ними за сенсацию. И как-нибудь в другой раз, когда им нужно будет тиснуть что-нибудь для клиента, газетчик приходит им на помощь.

– Понятно.– Палмер смотрел, как она затянулась и медленно выпустила дым.– Значит, Бэркхардт был прав. В этом городе только шизофреники бывают правы. Вот уж поистине нет дыма без огня.

– Значит, так: Бернсу нужен Джимми не только сейчас, но и на будущие годы. Он не представит ему ложных сведений, дабы не испортить отношения.

Палмер кивнул. Задумался и, повертев кресло налево и направо, поудобнее устроился в нем. Затем: – Нет. Вы не правы. Как и Бэркхардт. Начать с того, что прав был я. Это лишь пробный шар, который Бернс запускает, чтобы посмотреть, что получится. Между тем он прилагает все усилия, чтобы это стало правдой. Сначала он сеет семена недоверия среди законодателей Таммани. Потом делает все возможное с целью убедить их в правдивости сообщения, которое они читают: что их избиратели за увеличение числа отделений сберегательных банков. Так что лучше им самим изменить позицию и бороться за билль.

Вирджиния с отвращением уставилась на кончик своей сигареты.

– Боюсь, что во всем этом есть огромный смысл. Кроме… Почему Мак предает нас?

– Вы знаете мою теорию. Он планировал это с самого начала.

– Да, я знаю вашу теорию.– Она изучающе посмотрела ему в глаза. – Я знаю все ваши теории. Я вас увижу сегодня вечером?

– Я думал…

– Что я хотела все прекратить? Я хочу. Но не сейчас.

– Очень рад.

– Вы холодная рыба, вы ни разу и не вспомнили обо всем с тех пор… с того вечера в прошлую пятницу.

– Вы не правы.

– Скажите, что думали только об этом и ни о чем больше.

– Я думал о многом. И о вас.

– Ну и какой по счету иду я? Пятой сверху? Сразу после «Мулов» Финка?

– Вирджиния,– сказал Палмер,– вы слишком охотно выдаете свой возраст. Вы помните свист Элмо Таннера, Генри Бьюза и его «Шафл ритм»?

– Дорогой, все это модная чепуха. Вы когда-нибудь видели, как я танцую «хот максикс»?

– Если вы сегодня свободны, вы могли бы показать мне.

– Где?

– Не знаю. Мне надо звонить Бернсу в восемь. Он хотел встретиться со мной на минуту-другую.

– В своей конторе?

– Да. К сожалению, он уезжает в Олбани в девять.

– Это ужасно,– ответила она.– Вы задержитесь вроде бы для того, чтобы допить стакан. Я позвоню в 9,15. Если он уедет, мы сможем провести урок «максикса».

– Я не знаю,– задумчиво сказал Палмер.– Я собирался навести порядок у себя в темном районе ниже пояса.

Она встала.

– Иногда ваши замечания граничат с бесстыдством.

– Интересная страна там, на этой границе.

Она направилась к двери.

– Ваши речи увлекательны. Крошечные непристойные намеки прячутся в мягких глубинах, как… гм… трюфель в страсбургском паштете.

Он задумчиво уставился в точку где-то посредине между ними.

– Никто не считает,– спокойно заявил он,– трюфели непристойностью.

Выходя, она несильно хлопнула дверью. Он медленно повернулся в своем вертящемся кресле и отвел глаза от закрытой двери.

Думая о вечере, он уже видел себя с Вирджинией в квартире Бернса. Фрагменты сцен плясали в его мозгу, проектируясь, как плохо смонтированный фильм на пустой двери. Он зажмурился и попытался сменить катушку. Нельзя ожидать продуктивного спокойного дня, если утро выдает подобные картинки. Наконец ему удалось подавить воспоминания, когда он начал придумывать для Эдис причину своего позднего возвращения домой.

Глава пятидесятая

Палмер пришел к Бернсу после 8.15 вечера. Он нашел его свежевыбритым и одетым; небольшой чемодан на два костюма лежал на столике в передней упакованный, но открытый.– Выпьем чего-нибудь, Вуди,– обратился Бернс к Палмеру, идя за ним в гостиную.– Машина приедет через 15 минут. Я должен быть на Вестчестерском аэродроме к 9.30.

– Ты оттуда полетишь в Олбани?

– Это одна из маленьких авиалиний,– объяснил Бернс, заходя в спальню.– Но мне все равно. Маленькие самолеты гораздо безопаснее, чем новые турбовинтовые.

– Возможно.– Палмер сильно разбавил виски.– А ты хочешь выпить? – крикнул он в спальню.

– До сумасшествия,– ответил Бернс.– Один на дорогу.

Палмер приготовил ему крепкий напиток и поставил стакан на стойку бара.

– Почему ты хотел видеть меня, Мак?

– Ты не считаешь, что нам пора поговорить? – спросил Бернс, возвращаясь в комнату. Он нес небольшую пачку бумаг, которую положил на столик в передней.– По-дружески.

– В любое время, дружище.

– Как раз то, что нужно.– Бернс вернулся, поднял свой стакан и уселся на тахту.

– Будь здоров!

– Будь здоров!

Они выпили и погрузились в молчание. Палмер слышал, как внизу по автостраде Ист Ривер проносятся машины. Он повернулся и посмотрел в окно на мост Куинсборо, холодно мерцающий в поднимающихся вверх теплых отработанных газах.

– Мы расспросили корреспондента из «Бюллетеня»,– сказал он наконец.

– Джимми? – голос Бернса звучал беспечно.– Какие-нибудь ключи?

– Один.– Палмер, тихо вздохнув, повернулся и сел напротив Бернса.– Имя источника.

– Джимми дал его тебе? – Желтые глаза Бернса смотрели умеренно заинтересованно.– А, понял. Он сообщил Джинни Клэри.

– Но самое смешное,– продолжал Палмер.– Я уже знал.

– Знал.– Вежливое утверждение, не вопрос.

Рука Бернса потянулась в сторону, за стаканом. Свет мерцал на гранях запонок. Бернс сделал удивленную мину. Его тонкая нижняя губа чуть-чуть недовольно выпятилась.

– Ты почти такой же проницательный, как некоторые другие, Вуди.

– Но даже и наполовину не такой проницательный, как ты, Мак.

– Я настолько проницателен, что хочу знать имя, данное тебе Джимми. Просто надо убедиться, что нет никаких фокусов.

– Он дал нам имя Мака Бернса,– ответил Палмер, позволив какой-то части своего раздражения просочиться в его голосе.– Теперь ты знаешь, что это не блеф. И я бы хотел услышать от тебя несколько продуманных слов по этому поводу.

Бернс деловито нахмурил брови.

– Ну начать с того, что Джимми слишком болтлив.

– Дальше.

– Этим ключом можно открывать только консервные банки,– продолжал Бернс. Он некоторое время молчал.– Вуди, почему, ты думаешь, я хотел видеть тебя сегодня вечером? Я знал, что ты докопаешься до сущности этой статьи в «Бюллетене». Или догадаешься. В любом случае я хотел тебе объяснить.

– Достойно похвалы. Что ж, объясняй.

– Когда ты будешь в политике так же долго, как и я,– спокойно продолжал Бернс,– ты узнаешь, что в любой кампании всегда есть определенная точка, когда нужно немного неуверенности. Это заставляет твоих людей работать упорнее и немного успокаивает оппозицию. Более того, это заставляет людей увереннее идти за тобой, потому что ты больше не выглядишь хозяином. И видит бог, они всегда симпатизируют побежденным.

– Интересно,– сухо заметил Палмер.– Ты надеешься убедить их в том, что коммерческие банки, эти надменные титаны капитализма,– побежденные.

– Людей можно убедить во всем, детка.

– Нет.

– О да.

Палмер покачал головой:

– Не отвлекайся, Мак. Ближе к делу. Политический комментатор газеты «Бюллетень» не новичок. Единственный способ, которым ты заставил… Он взял у тебя это сообщение только потому, что подозревал его истинность.– Он медленно отпил немного виски.– Так?

Бернс повернул руки ладонями вверх.

– Черт бы меня побрал, если я знаю.

– Глупый ответ,– резко возразил Палмер.– А ты что угодно, но только не глуп. Давай подойдем к основному, Мак. Если сообщение недостоверно, то самый факт опубликования может сделать так, что оно станет достоверным. С твоей помощью. Таким образом, главный вопрос: почему ты предательски наносишь нам удар?

– Предательски наношу вам удар? – Желтовато-карие глаза Бернса округлились.– Ради Христа, Вуди, это второй из твоих проклятых косвенных намеков. Я начинаю…

– Ты называешь это намеком? – прервал его Палмер.– Насколько ясно я должен выразить это? Думаю, до тебя добралась Джет-Тех. Меня бы не удивило, если бы я узнал, что ты служил на них еще до того, как тебя наняли в ЮБТК. Ты хочешь еще яснее?

Бернс вскочил и пробежал мимо Палмера к окну. Он театрально повернулся на фоне оконной рамы, как на авансцене. Его узкое лицо еще более обострилось.

– Вуди, у меня, так же как и у всех, есть точка кипения. Ты толкаешь меня слишком далеко, и я…

– Что нужно, чтобы толкнуть тебя еще дальше, Мак?

– Одно опрометчивое обвинение.– Нижняя губа Бернса казалась напрягшимся мускулом.

– У меня их несколько. Дай секунду, чтобы выбрать правильное.– Палмер наблюдал за обычно болезненно-желтым лицом Бернса. За зимние месяцы его загар поблек. И теперь было видно, как горячий румянец заливает щеки и лоб Бернса.

– Палмер,– начал Бернс малоприятным голосом.– Сразу же, с самого начала, так же как и этот ваш тошнотворный босс, вы никогда не доверяли мне, не правда ли?

– Неправда. Еще несколько недель назад я доверял вам.– Палмер отпил еще немного виски. – Даже настолько доверял, что не был уверен вплоть до сегодняшнего дня. До тех пор, пока я наконец не понял, почему вы поместили это сообщение.

– Но это не причина,– вспыхнул Бернс,– вы догадываетесь и вы предполагаете неправильно. Я сказал вам свою причину. Почему вы не можете этому поверить? – Мне хотелось бы.

– Верь мне, Вуди.– Бернс протянул свои худые руки, отчего запонки на рукавах как-то неистово заблестели.– Мой бог, мы должны верить друг другу.

– Я поверю тебе, когда ты будешь честен со мной.

– Я честен.

– Попробуем,– предложил Палмер,– попробуем небольшой откровенный разговор. Скажи мне, что в действительности происходит внутри организации центра штата?

Бернс хотел сказать что-то, но так и остался стоять молча, с открытым ртом. Некоторое время он смотрел на Палмера, потом его рот закрылся, руки повисли по бокам и он пошел назад к софе. Усевшись, он снова взял стакан и мягко рассмеялся как бы про себя.

– Возможно ли, чтобы новичок был настолько смышленым? – обратился он к воздуху около софы.– Или это девочка Клэри кормит его сведениями?

– Она представляет мне информацию,– сказал Палмер,– большую, чем я получаю от своего советника с годовым окладом в пятьдесят тысяч долларов.

Бернс поставил стакан, подавшись вперед, облокотился на колени, его пальцы переплелись и висели между ногами, а он уставился на них хмурым взором.

– Ну, ладно,– сказал он более мягко.– Жители центра немного неспокойны. Волнение начинается в Бруклине и Куинсе.

– А… Ты хочешь сказать, что во всем этом виноват я. Их озлобила моя речь?

– Более или менее,– согласился Бернс.– Я не знаю, напортила ли речь так сильно. Они были против тебя еще до того, как ты там появился. Но твое выступление нисколько не улучшило положение.

– Если бы я был смиренным и кланялся им, пошли бы они за мной?

– Н-нет,– неохотно согласился Бернс.– Для этого нужно было бы больше.

– Немедленное предложение денег?

– Не это. Но что-то похожее.

Палмер откинулся на спинку стула и посмотрел на пшеничные волосы Бернса. Его подмывало спросить, имело бы какое-нибудь значение для слушателей в Бруклине, если бы он был католиком или иудеем. Но хотя его и подмывало, он понял, что спросить такое можно лишь у друга или союзника, а не у кого-то, занимающего столь сомнительную позицию, как Бернс.

– Тогда позволь мне подвести итог, Мак,– сказал он вместо этого.– В Олбани большинство республиканцев с периферии штата все еще за нас. Но мы постепенно теряем поддержку демократов. Так?

– Я бы так далеко не заходил, вы еще не слишком много потеряли в центре.

– Приятно слышать. Значит, даже в случае потери нами многих демократов мы все же сможем не пропустить билль об отделениях. Его завалит республиканское большинство.

Бернс поднял голову и упрямо уставился на Палмера.

– Я не нарисовал тебе всей картины, Вуди,– тихо сказал он.– До меня дошли беспокойные слухи с периферии штата.

Палмер подался вперед:

– Какие слухи? От кого?

– У Вика Калхэйна есть там свои люди. Мы получили сведения, что некоторые из более мелких коммерческих банков переходят в лагерь сберегательных банков. Им нечего терять, потому что они маленькие. И они ненавидят крупные центральные коммерческие банки.

– Это же бессмысленно! – почти закричал Палмер.– Они зависят от нас. Мы – их банк-корреспондент. Мы покупаем их закладные. Мы покупаем и продаем для них ценные бумаги. Боже мой, мы достаем им билеты на матчи бейсбольного первенства и билеты на спектакли на Бродвее; и когда они приезжают в город, они торчат в наших роскошных частных конторах, проворачивая свои собственные делишки. Мы делаем для них все…

Бернс очень мягко улыбался.

– Вы их Большой Папа, не так ли? – сказал он.– А что чувствует мальчишка в отношении Большого Папы? – Его глаза засверкали.– Или ты не знаешь? Палмер выпустил длинный сдавленный выдох. Он потер левый висок, чувствуя под рукой напрягшуюся вену или сухожилие.– Скажи мне все, Мак.

Бернс кивнул:

– Я рассказываю. Теперь уже по-настоящему. Такие новости мы получаем. Правда, сейчас еще немного подобных банков. Но есть признаки, что они объединяются между собой. И тогда, старина, будет конец.

Палмер скорчил гримасу. Бернс посмотрел на часы:

– Время поджимает, Вуди. Ты не уходи, допей виски. Я поскакал в Олбани и сделаю несколько выстрелов.

– Держись подальше от этих маленьких периферийных банков.

– Это твой департамент, детка.

– Правильно. На следующей неделе я отправляюсь в Утику и Рочестер. Я найму машину и по пути заеду и поговорю с ними.

– Думаешь, это поможет?

– Почему бы и нет?

– Хорошо,– сказал Бернс, направляясь в переднюю к выходу.– Но чтобы показать, что я на твоей стороне, дорогой, я тебе советую послушаться своего консультанта с годовым окладом в пятьдесят тысяч долларов. Возьми с собой пару спортивных брюк и спортивную рубашку, чем старее, тем лучше, но чистую. Не показывайся в парадном костюме для пресс-конференций с узким галстуком и в рубашке с петличками на воротнике. Усек?

Палмер кивнул.

– Ходячая скромность,– сказал он с отвращением.

– Старые ботинки, старый спортивный пиджак. У тебя есть трубка?

– Нет.

– Достань,– засмеялся Бернс.– Дружище, ты должен видеть сейчас свое лицо. На него стоит посмотреть.– Он закрыл и запер свой чемодан.– Удачно, что я люблю тебя, деточка. Иначе я бы дьявольски на тебя обозлился.

– Почему же ты так сильно любишь меня, Мак?

Бернс открыл дверь.

– Потому что глубоко внутри, старина, я такой же высокомерный, как и ты.– Он улыбнулся, вышел и закрыл за собой дверь.

Палмер вернулся в гостиную, взглянул на часы. До звонка Вирджинии оставалось много времени. Он взял наполовину пустой стакан и налил в него чистого виски, потом подошел к окну и уставился на мост.

Мост вел в Куинс и оттуда на Лонг-Айленд, один из штормовых центров всей баталии сберегательных банков. И все же, спросил себя Палмер, стало бы это баталией, если Джет-Тех не раздувала ее?

Он поднес стакан к губам и обнаружил, что пьет почти чистое виски, слегка охлажденное льдом. Но зачем ограничивать себя в выпивке? Ему ничего не предстояло в этот вечер. Кроме удовольствия, которое будет еще больше, если центры торможения слегка притупятся алкоголем.

На самом деле Палмера не удивило желание Вирджинии опять встретиться с ним. Частично потому, что он по-настоящему не поверил ей в тот вечер, когда она сказала, что порывает их отношения. Вероятно, вспомнил он, это был просто вопрос выбора. У нее не было выбора. Никаких прежних сильных эмоциональных привязанностей. Никакой истинной надежды на их появление. Она начала любовную связь с позиции полной уязвимости. Если они порвут эту связь, понял он теперь, ей некуда будет повернуться, впрочем, ему также. Он имел семью, которая была для него не большим эмоциональным источником, чем мать для Вирджинии. Оба они потянулись друг к другу под влиянием минуты, их толкнуло к действиям сочетание обстоятельств, одинаковый голод, возникшее, еще слабое ощущение взаимного притяжения. И потому что голод их был так велик, они быстро разделались с вежливыми предварительными формальностями.

Палмер смотрел на маленький буксир, идущий в темноте вниз по реке; огромная шапка пены, кипя, вздымалась вверх к его тупому носу, когда он проталкивался сквозь черную воду. Криво улыбнувшись, Палмер подумал, что в своем нежелании подождать они с Вирджинией похожи на весь мир, на те миллионы людей, которые хотят получить удовольствие немедленно и растрачивают себя, чтобы поскорее удовлетворить свой голод. Все еще стоя у окна, Палмер отвел взгляд от реки и попытался переместить центр внимания внутрь себя и как бы послушать, или потрогать, или понюхать состояние своих чувств. Он спрашивал себя, есть ли способ определить их так же точно, как доктор определяет состояние сердца, выслушивая больного стетоскопом. Чувствовал ли он переутомление? Действительно ли он растрачивал свои чувства? Сократился ли его собственный запас?

Он закрыл глаза и прижался лбом к холодному стеклу. Было бы ужасно, понял он, если после всего, что он натворил – лгал Эдис, изменял ей, ограбил чувства Вирджинии,– он ничего бы не чувствовал.

Раздался короткий тихий стук в дверь. Один раз, затем два. Палмер открыл глаза и повернулся. Его охватил беспричинный гнев. Какой-то идиот, какой-то надоедливый идиот собирался помешать, усложнить его планы, причинить беспокойство. Какой-нибудь рассыльный, швейцар, кто-то… Или это Бернс?

Рот Палмера напрягся. Если это Бернс, как сможет он ответить на телефонный звонок Вирджинии? На звонок ответит Бернс. Узнает ли она его голос и повесит трубку, ничего не сказав? Позвонит ли позже? Или вечер будет полностью испорчен?

Палмер подошел к двери.

– Кто там?

Какой-то бормочущий звук, очень тихий и бессмысленный. Он раздраженно сморщился, нащупал замок и открыл дверь. Там стояла Вирджиния.

– Я видела, как он уехал. Я как частный сыщик наблюдала за этим домом. А на улице очень холодно.

Палмер почувствовал, что не в состоянии говорить. Он втянул ее внутрь, закрыл дверь и запер на цепочку. Все, что он мог,– это смотреть на Вирджинию, испытывая огромное облегчение.

– Ну,– сказала она.– Здравствуй!

Палмер судорожно глотнул.

– Здравствуй. Я… я думал… Я думал, он вернулся.

– Боже мой, надеюсь этого не случится.– Она приложила холодную от мороза ладонь к его щеке.– Сегодня днем я провела осторожное расследование. У него был куплен билет на самолет в 9.30 до Олбани. С Вестчестерского аэродрома.

– Замечательно.

– Я испугала тебя? Прости.

– Нет. То есть да. Я боялся, что это кто-то еще. И…– Он замолчал. Сначала он решил не продолжать, затем вдруг понял, вероятно впервые в жизни, что ему не принесет никакого вреда, если он скажет правду,– никакого вреда ему, а ей будет приятно.

– И я испугался,– продолжал он более твердо,– что мне могут помешать увидеть тебя сегодня.– Он взял ее за талию.– От этой мысли я почувствовал себя очень несчастным.

Выражение ее лица, несколько настороженное, пока она слушала, смягчилось.

– Холодные рыбы так не чувствуют,– ответила она тихим счастливым голосом.

– А я так чувствовал.

– Как лестно.– Ее руки обвились вокруг его шеи.– Как мило.– Губы у нее были холодные, как бы насыщенные зимним морозным воздухом. Но Палмер почувствовал, как они теплеют от его поцелуев. И казалось, внезапный ток высокого напряжения пронзил его и обжег его тело. В то же самое время он обнаружил, поймал себя на том, что пытается решить – был ли он несчастен минутой раньше или же просто раздражен? Но уже минуту спустя он перестал думать о чем бы то ни было.

Его пальцы начали расстегивать ее пальто, протискиваясь между их телами и двигаясь мучительно медленно. Когда он расстегнул последнюю пуговицу и сдернул пальто с ее плеч, зазвонил телефон. Он отошел от нее. Телефон прозвонил еще два раза.

– Городская связь,– прошептала она.– Не отвечай.

– А если это он? Он знает, что я здесь,– шепнул Палмер.

– К черту его или любого из его друзей,– тихо ответила Вирджиния. Ее дыхание щекотало ему ухо.– Этот телефон звонит всякий раз, как мы здесь, помнишь? Черт с ним.

После пятого звонка телефон замолчал. Палмер постоял не двигаясь, как бы ожидая, что он опять зазвонит. Вирджиния стащила с него пиджак и бросила его на пол.

– Иди ко мне,– сказала она, взяв Палмера за руку.– Скорей.

Глава пятьдесят первая

Палмер ненадолго задремал. Вирджиния тихо лежала рядом. Когда она слегка пошевелилась, он сразу же проснулся. Легко, будто и не спал. Он лежал неподвижно, глаза закрыты, дыхание ровное и глубокое. Когда она снова пошевелилась и пошарила рукой вокруг себя, он продолжал лежать не двигаясь. Он и сам не понимал, почему он это делает.

Спустя момент он услышал, как его зажигалка издала короткий чиркающий звук. Затем почувствовал запах сигаретного дыма.

– Ты проснулся? – прошептала она очень тихо.

Палмер дышал медленно и глубоко. Вскоре она осторожно встала с постели. Он слышал, как она выдохнула, по всей вероятности, дым сигареты. Он приоткрыл глаза и стал разглядывать ее обнаженное тело, всего в метре-двух от него. Она отодвинула занавеску и рассматривала что-то на улице. Рассеянный свет, падающий из открытой в гостиную двери, освещал ее тело, не бросая теней, кроме одной глубокой ложбины между ягодицами.

Заглядевшись на что-то, что находилось за пределами комнаты, и не замечая его пристального взгляда, она казалась совершенно другой. Почему бы это?

Может быть, потому, подумал Палмер, что он вообще редко видел ее в покое. Даже когда она сидела – за письменным столом, например,– он не мог бы сказать, что она находится в покое. Что-то в ней, вероятно движение глаз или же голос, говорило ему совершенно и определенно, что она – в действии. И в отношении ее, решил он, это почти всегда было справедливо. От нее исходило какое-то динамическое напряжение.

В данный момент, понял Палмер, он не видит ее глаз, кроме того, она затихла, боясь разбудить его. Он видел ее сейчас такой, какой она могла быть одна в своей комнате дома,– одним локтем опершись о стену возле окна, тяжесть тела на одной ноге, другая нога свободно согнута в колене. Он видел ее ступню, вогнутую линию подъема, слегка загрубелую пятку. Он заметил в первый раз, что ступня очень узкая, даже та, что держала сейчас вес тела. Она тихо вздохнула, и Палмер попытался оценить этот звук. В нем было, решил он, и пережитое удовлетворение и нежелание быть одной и в покое. Если и было между ними что-то общее, так больше всего эта неспособность полностью освободиться от напряжения и отбросить все мысли.

Вероятно, подумал Палмер, это есть несчастливый результат наличия ума. Он лежал – глаза его блуждали вверх и вниз по ее ногам,– лежал в каком-то состоянии почти ничегонедумания, которое обычно наступает после приятного напряжения.

Хотя ему и доставляло удовольствие рассматривать ее тело, он обнаружил, что глаза его закрываются. Он почти ощущал, как его размышления становятся более вялыми и менее связанными с действительностью.

Что бы случилось, женись я на ней, подумал с любопытством Палмер.

Были бы всякие осложнения, связанные с разводом. Но Эдис и он оба вышли из среды, где развод не был событием. Его собственные родители больше не вступили в брак после развода, но его дядя Хэнли, ему теперь около 70 лет, только недавно женился в третий раз, на женщине 55 лет. Младшая сестра Эдис, теперь одинокая, кое-как прошла через два замужества. Ее тетя Джейн стала героиней скандального развода. Жена ее любовника на бракоразводном процессе назвала ее соответчиком – факт, не способствовавший семейному благополучию Джейн. Она и ее любовник один за другим получили разводы, но по какой-то причине не почувствовали большого желания пожениться. Он ушел к другой женщине. Джейн оставалась некоторое время одна, вскоре вышла замуж за какого-то нью-орлеанца и развелась с ним – все это меньше чем за год. Наконец, с адвокатом из Бостона, которого никто толком и не знает, она, кажется, успокоилась надолго. Сейчас он занимает какой-то государственный пост и…

Палмер вернул свои мысли на едва заметную колею, по которой они шли. Эдис, сонно сказал он себе, не будет устраивать большого шума, не будет она также ставить невозможно строгих условий в отношении его встреч с детьми.

Вирджинии придется, конечно, уйти из банка. По этому случаю, понял он, его также могут попросить уйти. В полусонном состоянии Палмер начал анализировать свои финансовые дела. Предполагая, что половины имущества – целой суммой или же выплатой частями – будет достаточно для Эдис, в придачу к дому и, конечно, различным трестовским фондам для нее и детей,– хватит ли оставшегося ему на жизнь? На что как абсолютный минимум могут комфортабельно жить мужчина и женщина? Он не имел понятия. Десять тысяч? Двадцать? Будут ли они много путешествовать, когда покинут банк? Вероятно. Они могут поселиться за границей. Испания, может быть, или остров в Средиземном море.

Он попытался представить себя и Вирджинию на диком берегу, среди морских глубин и обнаружил, что зрительно представить это невозможно. Для людей, которые никаким напряжением воображения не могли увидеть себя прозябающими где-нибудь на далекой Ривьере, для таких людей город был единственным возможным местом жительства. А жизнь в городе дорога. Сорок тысяч в год? И поскольку, соображал Палмер, он намерен прожить еще минимум лет тридцать, это означало больше миллиона долларов на расходы. После развода он никогда не сможет рассчитывать на такую сумму. А если умерить свои запросы? Процент с четверти миллиона составит 12 500 долларов в год. К ним он добавит еще 12 500 долларов основного капитала. В то время как проценты с его сокращающегося основного капитала будут уменьшаться, он будет тратить все более крупные суммы основного капитала и за тридцать лет дойдет до полной нищеты. Но, имея 25 000 долларов в год, на которые…

И снова усилием воли он вернул свои мысли на главную колею. Сама идея черпать из основного капитала угнетала его. Вероятно, есть и другой путь.

Конечно, в случае если они с Вирджинией не поженятся после его развода, то его доход от службы в ЮБТК щедро обеспечивал бы их. Они бы терпеливо подождали несколько лет. Потом, когда они поженились бы, на них не лежало бы никакого бремени. Он остался бы в ЮБТК. Ну, конечно, он мог бы попросить Вирджинию подождать несколько лет, в течение которых их женитьба останется в тайне, как их теперешние отношения.

Что это такое – быть женатым на Вирджинии, с интересом подумал Палмер. Он совершенно определенно чувствовал, что ее сексуальный аппетит останется сильным. Его собственный, он был уверен, будет соответствующим. Правда, есть разница между несколькими часами удовольствия, получаемого время от времени, и перспективой многолетней размеренной супружеской близости. Сообразив, что не имеет достаточно опыта, который помог бы ему предугадать подобную ситуацию, Палмер почувствовал некоторое беспокойство. Жизнь с Эдис никогда, даже в самом начале, не была богата интимными отношениями. Один раз в неделю – таков в основном был ритм их жизни.

Палмер вспомнил, что между ними никогда не было неожиданной, спонтанной близости. Все делалось почти по графику, обычно по пятницам или субботам, поскольку на следующее утро можно было подольше поспать. Ни на один внеочередной случай не было получено согласия. Такой порядок выработался сам собой: он спрашивал, она отказывала, вежливо, с множеством уважительных причин. Только в конце недели. Кроме того, конечно, бывали непредвиденные осложнения. Эдис считала неразумным заниматься этим, когда, например, у кого-нибудь из них был насморк, или же расстройство желудка, или головная боль. Ко всему прочему она была активным членом ряда филантропических обществ; собрания и мероприятия этих групп плюс собрания Ассоциации родителей и преподавателей, пришедшие позднее, вскоре превратили весь процесс супружеской близости во второстепенный атрибут их жизни наряду с посещениями театра и приглашениями родственников к обеду.

Ко времени их переезда в Нью-Йорк, увидел Палмер, этот режим настолько прочно укоренился, что и без благотворительных обществ и АРП жизнь всегда выставляла различные дела, более важные, чем секс. Руководство Эдис перестройкой дома, например, полностью исключило эти отношения между ними, если не считать одной ночи в октябре. Конечно, его собственное очень частое отсутствие по вечерам, даже до Вирджинии, немало способствовало этому. Но сейчас, лежа в полузабытьи, Палмер поймал себя на том, что с интересом думает – задерживался бы он так часто и так поздно, будь у него дома что-нибудь существенно его интересующее.

Он хотел было вздохнуть, но спохватился, вспомнив, что, по мнению Вирджинии, он спит. Он слегка приоткрыл глаза и увидел ее в той же позе.

Наблюдая за ней, Палмер сравнил ее полные, крутые бедра и большие груди с мальчишеской фигурой Эдис. Ни та, ни другая не имели ненужного, лишнего жира, но у Эдис груди были маленькие с плоскими крохотными оранжево-коричневыми сосками, в то время как у Вирджинии они было довольно полными – удивительно для женщины ростом намного меньше Эдис,– и соски были окружены розовым ореолом. Твердыми они, конечно, были только, когда… Палмер закрыл глаза и попытался привести свои мысли хоть в какой-нибудь порядок. Нельзя, понял он теперь, винить во всем Эдис. Она была очень привлекательна в своем стиле картинок журнала мод. Отсутствие у нее физического влечения к нему явилось частично результатом всех этих вечеров, когда он возвращался домой поздно, и еще до этого в Чикаго, всех вечеров, когда он разрешал ей оттолкнуть себя нелепыми оправданиями. Поскольку, понял Палмер, он никогда не настаивал, у Эдис не было возможности лучше узнать, на что он способен. И только Вирджиния показала ему, насколько силен его половой аппетит или насколько важным может стать для него удовлетворение этого аппетита.

И что его интересовало больше всего, размышлял Палмер, так это степень силы его влечения к Вирджинии. Было ли оно достаточно сильно, например, чтобы заставить его покинуть Эдис? Было ли оно настолько сильно, чтобы решиться посвятить остаток своей жизни Вирджинии? Он почувствовал, что углы его рта слегка изогнулись в улыбке. Сонный незнакомец в его мозгу был довольно-таки забавен.

Неожиданно Палмер полностью проснулся. Как будто холодная струя влилась в его вены и понеслась, прорываясь сквозь невидимые шлюзы, в ленивую реку наслаждения. Палмер представил самого себя совершенно отчетливо. Он лежал на боку, как голое упавшее дерево, на котором неожиданно пустил корни его же собственный паразитический вариант. Незнакомец – его второе «я», чувственный сексуальный тип,– торжествовал над ним. Но теперь Палмер окончательно проснулся. Даже трудно было держать глаза закрытыми.

Возможно ли это, удивился он, дать своим мыслям так выйти из-под контроля, что над ними одерживали верх эмоции? Все это вздор и чепуха – и деление имущества, и подсчеты основного капитала и процентов. Разве он мог достаточно серьезно представить себя ликвидирующим свой основной капитал? Он позволил глазам приоткрыться. Как бы с целью убедить себя, что находится вновь среди реальных вещей. Посмотрел на окно. Вирджиния, казалось, так ни разу и не шевельнулась. Пока он предавался этим идиотским размышлениям, ее тело оставалось всего в нескольких футах от него, в той же позе, как он запомнил ее в последний раз,– вес перенесен на одну ногу, свет, падающий из двери и не дающий теней, окрасил два холма ее ягодиц в мягкий розовый цвет, а провал между ними – в темно-красный. Вязкая жаркая волна накатилась на него. Он глотнул, силясь протолкнуть слюну в пересохшее горло. Он снова почувствовал прилив желания и на секунду ужаснулся, но всего лишь на секунду. Какая-то сиропная теплота лениво потекла по его венам. Он медленно то ли скатился, то ли упал с кровати, вытянув вперед руки, чтобы смягчить удар. Она услышала звук падения. Начала поворачиваться. Ее груди, вошедшие в полосу света, на секунду ослепили его, как вспышка пламени. Он поднял голову и медленно поцеловал мягкий, гладкий внутренний изгиб ее бедра.

Глава пятьдесят вторая

Палмер хотел отвезти ее домой на такси. Но было уже 6.30 утра, и поэтому он неохотно разрешил ей уйти из квартиры Бернса раньше него. После 15 минут превращения квартиры в «чистый дом» Палмер спустился на лифте в цокольный этаж и вышел через боковую дверь. Он поймал такси, поворачивавшее с автострады Ист Ривер, с сердитым шофером, который возил пассажира в Айдлуайлд, но обратно никого не нашел. Всю дорогу до своего дома с бетонно-ажурным фасадом Палмер выслушивал горькие жалобы шофера. Он подождал, пока машина не скрылась из виду, и пошел к дому. Улица была тиха, воздух очень морозный. Небо, хотя и со слабыми признаками восходящего солнца, висело плотным монолитным свинцовым листом.

Тот же сомнительный свет, почти такой же серый, как и небо, с которого он пробивался, уже просачивался в огромную пустую гостиную, когда Палмер вешал пальто, шляпу и шарф. Все вокруг него выглядело застывшим. Теплый натуральный дуб лестницы казался грязным в этом уродливом свете. На втором этаже Палмер на мгновение задержался, чтобы снять ботинки, и подумал, почему это жизнь всегда копирует комические картинки из журналов. Он снял верхнюю одежду в ванной рядом с главной спальней. Сначала он несерьезно отнесся к дикой мысли притвориться только что вставшим. Это было бы не слишком трудно, если Эдис еще спала. В сущности, все, что ему нужно сделать,– это привести постель в беспорядок, вернуться в ванную и пустить душ, который разбудил бы ее.

Он заглянул в спальню. Эдис вроде бы спала. Его постель была разобрана. Ступая на цыпочках босыми ногами, он подошел к ней, на ходу снимая нижнюю рубашку. Потом медленными осторожными движениями взъерошил подушку и простыни.

Вернувшись в ванную, он снял трусы и посмотрел на себя в зеркало в полный рост. Это была идея Эдис поставить здесь такое зеркало. Она была уверена, что оно сыграет большую роль, помогая им обоим следить за своим весом. Сейчас оно представило Палмеру ужасающую информацию: прямо под пупком у него был синевато-багровый укус. Он стал рассматривать его на более близком расстоянии и обнаружил, что по форме невозможно установить его происхождение. Кивнув почти глубокомысленно, он повернул ручку душа и установил ее на шкале посередине между горячим и холодным. Шум воды заполнил комнату. Он встал под душ и начал намыливаться.

Он уже кончил мыться, вытерся и надел банный халат, когда Эдис появилась в дверях – сонная, хмурая, с двумя вертикальными морщинками между почти невидимыми бровями.

– Доброе утро,– мягко сказал Палмер.

– Хм. Когда, во имя Христа, ты явился?

Он изучающе посмотрел в ее светло-карие глаза. Без косметики они казались маленькими, выцветшими.– Интересно,– ответил он вопросом на вопрос,– что случилось? Ты рано заснула?

Риторическая уклончивость сбила с толку невыспавшуюся Эдис.

– В час яеще не ложилась. И ты не приходил.

– Ты не могла не спать в два,– ответил на это Палмер,– ты спала мертвым сном.

Если Эдис и заметила, что он не ответил на ее первоначальный вопрос, то не подала виду. Вместо этого она подошла к умывальнику и протянула руку за зубной щеткой. Она начала чистить зубы, а Палмер, намочив кисточку для бритья, сделал в стаканчике пену. Слабый аромат лаванды, смешанный с мятным запахом пасты, медленно заполнил ванную комнату. Сильно нагретые стеклянные панели с вафельной поверхностью светились в стене слабо-оранжевым светом. Палмер намылил лицо и начал бриться. Время от времени он поглядывал на жену – не собирается ли она возобновить расспросы. Вдруг, сообразив, что довольно давно не видел ее в таком виде, он стал разглядывать ее. Когда они жили в отеле, в ванной комнате мог поместиться только один человек. С тех пор как они переехали в этот дом, она почему-то мылась каждое утро раньше него.

Мягкая пижама из эластика свисала с ее плеч, как блуза у беременной женщины. В падающем сверху мягком бело-розовом свете люминесцентных ламп ее зелено-голубой цвет казался темнее, чем на самом деле. Эдис подняла по возможности выше брючины пижамы. Ее узкие босые ноги и тонкие лодыжки выглядели жалкими и озябшими, несмотря на раскаленные нагревательные панели в стене. Наблюдая, как она, кончив чистить зубы, стала умывать лицо какой-то молочного цвета жидкостью из высокой синей бутылки, Палмер увидел, что от движений ее торса штаны начали медленно соскальзывать с бедер. Брючины складками ложились вокруг ног, пока не остались видны только пальцы.

– Ты худеешь? – спросил он. Она ничего не ответила, и он молча продолжал бриться.

Наконец:

– Я не заметила.– Она вытерла лицо и встала на весы. Рывком подтянув брюки пижамы, она долго смотрела на шкалу.– Нет,– объявила она.– А что?

– Наверное, это впечатление создает эластик.

– Это 12-й размер,– сказала она, возвращаясь к зеркалу.

– И что же?

– Ради длины,– объяснила она.– Талия всегда бывает слишком широка.

– А-а.

– Неполадки с пижамой происходят у меня вот уже двадцать лет или что-то в этом роде,– добавила она.– Очень интересно, что ты вдруг заметил.

– Не тявкай.

– Разве это тявканье? Мне кажется, это прозвучало ровно и разумно.

Еще какое-то время он брился молча, напрягая челюсть, так как заканчивал подбородок. Затем:

– Это прозвучало как тявканье.

– Почему?

Он сделал неопределенный жест бритвой:

– Просто прозвучало.

– Встал с левой ноги?

– Да нет.

– Плохой вечер?

– Не хуже любого другого, проведенного в обществе Бернса.

– Твой билль об отделениях? – спросила она.

– Не мой. Сберегательных банков. На периферии складывается не очень приятная обстановка.

– Это еще ничего,– сказала она,– по сравнению с тем, что происходит в центре.

– Что?

– В комнате такой величины трудно поверить, что ты не слышал.

– Я слышал. Просто не понял.

– Это означает, что положение вещей еще хуже в городе Нью-Йорке.

Он повернулся и посмотрел на нее:

– Каких вещей?

– Всех.– Она кончила красить лицо.

– Всех?

– Вудс, в этой комнате ужасно надоедливое эхо. – Она выглянула из ванной.

– Гав.

– Я могу обойтись и без намеков.

– Каких намеков?

– Животное женского пола, которое лает,– ответила она,– есть сука.– Она вышла из ванной. Он слышал, как она швыряет в комнате какие-то вещи. Что-то с ужасным грохотом упало на пол в стенном шкафу. Затем дверца его сильно хлопнула.

– Поосторожней с мебелью,– крикнул он, вытирая с лица мыльную пену.

К тому времени, когда он собрался одеваться, она уже вышла из спальни. Прежде чем снять халат, он натянул трусы, чтобы спрятать укус. Когда он несколько минут спустя вышел в столовую, она была пуста, стол не накрыт. Он пошел на кухню. Миссис Кейдж в своем стеганом халате с пестрыми розами наполняла чайник холодной водой.

– Доброе утро. Где миссис Палмер?

Некоторое время экономка смотрела на него, не отвечая.

– Наверху. Что, мои часы отстают? На моих семь тридцать.

Он проверил свои:

– Правильно.

– Вы сегодня рано встали,– сказала она,– доброе утро. Покидая кухню, Палмер изобразил на лице вежливую улыбку.

Это совершенно ничего не означает, успокоил он себя, что он встал раньше обычного. Он спустился по длинному изогнутому пролету лестницы к главной двери и открыл ее. Сильный мороз безветренного зимнего утра прямо-таки насквозь пронизывал его, пока он искал две газеты, хитро спрятанные в узком пространстве между дверью и фасадом. Найдя их, он поспешил в дом, снова поднялся по лестнице и принялся читать в «Таймс» сообщения из Олбани. Казалось, в данный момент там слишком много спорных законопроектов, о билле об отделениях не было ни строчки. Палмер стоял на площадке первого этажа, читая отчет «Геральд трибюн». Следуя своему обычаю, газета давала две статьи, делившие между собой события в Олбани. Одна сообщала факты, другая размышляла над движущими пружинами этих событий. Как всегда, Палмер почувствовал слабое раздражение от необходимости штудировать обе статьи, чтобы добраться до сути дела. Тем не менее внизу статьи, толкующей события, он обнаружил pot pourri[56] коротких сообщений, напечатанных мелким шрифтом. В них излагались различные слухи.

«Источник ни больше, ни меньше, а Виктор С., Большой Вик, говорит союзникам, что нет ни грана правды в слухах о расколе в прочной оппозиции Таммани по поводу билля об отделениях сберегательных банков. Его alter ego, публицист Мак Бернc, кажущийся весьма довольным положением вещей, совершает небольшую поездку по западным округам штата».

Палмер ужаснулся.

Покачнувшись на верхней ступеньке, он едва успел ухватиться за перила, отчего обе газеты с шумом упали на пол. Он поднял их и пошел в спальню.

Бросив «Таймс» на кровать Эдис, он сел на свою, крепко сжав колени, и попытался решить, что же делать с «Геральд трибюн». В растерянности он даже попытался спрятать газету под простыню. Потом взял себя в руки и встал. Двигаясь очень спокойно, он подошел к двери, убедился, что в холле никого нет, и быстро спустился к входной двери. Открыв ее, он вышел на улицу. Двое мужчин в темных пальто шли ему навстречу. Он подождал, пока они пройдут. Мороз проник сквозь его рубашку и брюки. Он почувствовал слабую дрожь, начинающуюся в животе около диафрагмы. Он быстро наклонился и подпихнул газету под машину, стоящую через два дома вниз по улице. Поспешив домой, он закрыл дверь и постоял немного, чтобы согреться.

Теперь очень спокойно – еще не отдышавшись, но уже взяв себя в руки,– он попытался решить, что в сообщении напугало его сильнее: подтверждение того, что вчера вечером Бернс был в Олбани, хотя Эдис было сказано, что он в Нью-Йорке, или же то, что подлый нахал перехитрил его и беседовал с периферийными банкирами прежде, чем Палмер получил эту возможность.

В третий раз всего за каких-нибудь минут сорок он начал подниматься по лестнице, но теперь уже до него доносились звуки суеты перед завтраком. Похоже, что ему придется решать проблему газетного сообщения в кругу своей семьи. Он задержался на полдороге. От газеты он отделался. Эдис, вероятнее всего, не станет искать себе другой экземпляр. С этой стороны все в порядке. Но что делать с Бернсом?

Он вошел в столовую и увидел, как Джерри раскладывает вилки, ножи и ложки.

– Хэлло, у тебя такой вид, словно кто-то раздавил клопа на твоей руке.

Палмер моргнул.

– Кстати, с добрым утром,– сказал он.

Поправляя галстук, в комнату, волоча ноги, вошел Вуди. Он сел на свое место, одним большим глотком осушил стакан сока так, что даже поперхнулся.

– Здорово, отец,– сказал он немного погодя.

– Привет! – Палмер постарался, чтобы в его голосе не прозвучало раздражение, сел за стол, на свое место хозяина дома, и почувствовал, как повыше затылка начала тяжело пульсировать головная боль. Он стал прихлебывать сок, наблюдая за Вуди, потянувшимся за ломтиком поджаренного хлеба.

– Подожди,– одернул он сына.– Еще не все в сборе.

Вуди пожал плечами и выразительно взглянул на сестру, которая усаживалась за стол. Но каково бы ни было значение его взгляда, сигнал не достиг цели, поскольку Джерри не подняла глаз от своей тарелки.

Из кухни медленно появился Том, согнутый чуть не пополам, так как он пытался, ковыляя к столу, одновременно завязать шнурок на ботинке.

– У тебя ничего не выйдет,– сказал Палмер.– Это просто физически невозможно.

Том рассеянно поднял голову.

– Что? – Справившись наконец со шнурком, он скользнул на свое место за столом и повторил подвиг брата, ловко опорожнив одним глотком стакан апельсинового сока. И даже не поперхнулся.

Палмер налил себе кофе и передал кофейник Джерри.

– Налей в мамину чашку.

– «Ее чаша переполнена,– пробормотала девочка.– Постылая и ненавистная, ненавистная и постылая».

Палмер на миг закрыл глаза. Головная боль распространилась по всей левой стороне черепа до макушки. Он открыл глаза и увидел что миссис Кэйдж внесла и поставила перед ним горячее блюдо. Палмер приподнял крышку и взглянул на омлет. Быстро закрыл крышку и стал прихлебывать кофе. Горькая горячая жидкость огненной нитью прошла по пищеводу, словно впиваясь там в самую чувствительную, пересохшую от жажды плоть. У Палмера было такое ощущение, словно он впервые в жизни вздумал воспользоваться горлом, как аппаратом для глотания. Однако через секунду, глотнув еще немного кофе, он почувствовал себя несколько лучше.

– Тарелки, пожалуйста,– сказал он, беря ложку.

Пока дети передавали отцу свои тарелки, вошла Эдис с деревянным блюдом поджаренного бекона, села на свое место и взяла чашку кофе.

– Спасибо, Джерри,– сказала она.

Палмер автоматически делил омлет. Годы такого рода практики научили его давать каждому ребенку необходимую порцию – большие куски Вуди, очень маленькие Тому,– не думая об этом.

– Эдис?

Она покачала головой:

– Только кофе.

Палмер помедлил секунду. Он не хотел есть ничего, так сказать, существенного, но после безупречной ночи он обычно завтракал плотно. Ему следует поступить так же и теперь. Он положил себе бекона и, ожидая, чтобы то и другое несколько остыло, попытался допить кофе. Боль распространилась теперь на весь лоб и переходила понемногу в правую половину головы. Секунду он разглядывал еду у себя на тарелке. Потом поднял глаза как раз в тот момент, когда Вуди, покончив с омлетом, молча протягивал тарелку за второй порцией.

– Эдис,– сказал Палмер, опять-таки стараясь, чтобы его голос не звучал раздраженно,– кто-нибудь из этих детей помнит такие слова, как «пожалуйста» и «спасибо»?

– Пожалуйста, папа, могу ли я получить еще немного омлета? – монотонно отбарабанил Вуди.

– Спасибо за омлет, папочка,– пропел Том.

Джерри задумчиво жевала. Тщательно перемолов таким образом пищу, она проглотила все, что было у нее во рту, благовоспитанно запила глоточком сока и прикоснулась к губам салфеткой.

– Я хочу выразить мою глубокую благодарность,– начала она,– моим обоим любимым родителям, и особенно одному из них, который так искусно положил мне…

– Я снимаю вопрос,– перебил ее Палмер. Он доверху наполнил омлетом тарелку Вуди и передал ее сыну. Потом ребром вилки разломил омлет на своей тарелке и сумел поднести ко рту один из кусков.

– Я видела «Таймс» на моей постели,– сказала в этот момент Эдис.– Ты взял «Триб»?

Омлет упал с вилки Палмера. Он кротко взглянул на жену.– Мальчик принес только «Таймс».

– Совершенно невозможно полагаться на обслуживание в Нью-Йорке,– сказала Эдис.– Ешь, Том.

Том продолжал задумчиво изучать свое отражение в серебряном кофейнике. Он презрительно приподнял угол верхней губы. Потом сощурился и ловко скосил глаза.

– Том,– сказал Палмер категорически, почти грубо, голосом, который, как ему было известно из опыта, давал очень отчетливый резонанс.– Ешь.

Младший сын начал есть, Палмер также.

Первая порция омлета была на вкус как будто ничего. Он любил нежный, некрутой омлет. Но в это утро его рыхлая влажность внезапно вызвала у Палмера тошноту. Он повернулся к Джерри:

– Как дела в школе?

– Обычная ерунда.

Палмер положил вилку, готовясь углубить отвлекающий маневр, который он только что изобрел. Дети должны быть и бывали поддержкой у старости, подумал он.

– Какого именно классика всемирной известности ты цитировала? – спросил он тоном, напомнившим ему самому некоего г-на экзаменатора.

– «Мадам Бовари»,– сказала Джерри.– Нас заставляют читать ее по-французски.

– Это и по-английски муть порядочная,– внезапно вмешался Вуди. Его уже довольно низкий голос прозвучал на фоне звонких реплик Джерри и Тома, как голос Большого Дэна, окруженного представителями племени чихуа-хуа.

– Насколько я припоминаю,– сказал Палмер, делая вид, что снова принялся за свой омлет,– «Мадам Бовари» – захватывающая книга, краеугольный камень в развитии литературы.

– Именно камень,– заметила Джерри.

– Каменная бомба,– внес свой вклад Вуди.

– Подожди-ка, я имею в виду,– продолжала Джерри, не собираясь уступать брату главенствующую роль в дискуссии,– все эти переживания. Я хочу сказать, что ведь она замужем за старым хрычом. Другое дело, если она была когда-то влюблена в него или что-нибудь в этом роде. Тогда действительно кэль орёр, какой ужас! Но если этого нет, почему надо так себя вести? То есть я хочу сказать, у нее с Леоном получилось хорошо. Он, конечно, моложе, чем она, но ненамного. И у Родольфа как раз подходящий возраст. В общем, по-моему, она сама во всем виновата. Вся эта история с долгами. Такого в жизни просто не бывает. Если она не выносила Шарля, она могла просто бросить его. То есть я хочу сказать, если у нее такое неудачное замужество, почему?..

– Видишь ли, у нее было одно небольшое затруднение,– сказал Палмер, сам удивляясь серьезности своего тона и словно поймав себя на попытке посредством грузовика раздавить муху,– религия запрещала мадам Бовари развод.

– Могла бы найти выход,– возразила Джерри.– Она могла бы просто уйти. Все так делают.

– А на что она стала бы жить? – спросил Палмер.– В те времена не было никаких алиментов. И эти люди…

– Пускай бы она стала работать,– прервала Джерри.

– Ну и что она стала бы делать? Что она умела делать?

– Вышивать.

– Что?

– Вышивать тамбуром. Плести кружево.

Палмер взглянул на Эдис.

– Джерри,– раздельно произнес он,– объясняют ли тебе что-нибудь учителя перед тем, как рекомендовать чтение таких романов? Или это просто упражнение в чтении по-французски?

– Родольф был бы счастлив щедро обеспечить ее,– продолжала Джерри.– Или, может быть, ей было бы лучше перебраться в Руан и найти там работу, чтобы быть поближе к Леону. Все что угодно, но только не жить с Шарлем. То есть, я хочу сказать, зачем кому бы то ни было доходить до такого отчаяния в семейной жизни, что единственный выход – яд? По-моему, в этом нет никакого смысла.

– Вот теперь ты сказала что-то дельное,– пробормотал Вуди.

– Или она могла бы отравить Шарля,– вставил Том.

Палмер положил вилку, резко стукнув ею о стол. Однако каким бы внушительным ни был этот отвлекающий маневр, он не удался.

– Жаль бедного Флобера,– сказал Палмер,– перепутавшего всё без той любезной помощи, которую вы могли бы ему оказать.

– Фло… чего? – спросил Том.

Эта реплика вызвала у его брата и сестры своего рода дуэт хихиканья, в котором, как флейта и фагот, переплелись высокий чистый смех Джерри и юный глуховатый гогот Вуди. Палмер потер висок.

– Извините меня,– сказал он, вставая.– Я через секунду вернусь.

Он разглядывал себя, пока стоял перед зеркалом в ванной комнате, проглатывая две таблетки аспирина. Для человека средних лет, отягощенного неприятностями, он выглядел – обманчиво – в хорошей форме. Правда, скулы выдавались более обычного, но в остальном, решил Палмер, после целой ночи спортивных упражнений в постели любовницы и утра с неприятным сюрпризом он казался удивительно свежим. Через десять минут аспирин должен подействовать на кровеносные сосуды. Он хмуро уставился в зеркало на свое отражение. Значит, она моя любовница? – спросил он себя. Должно быть, это не то слово. И точно так же Палмер не был уверен, что может назвать себя ее любовником. Старые штампы, обозначавшие подобные отношения, больше не годились. И, как выяснилось, в конце концов несчастная Эмма Бовари была жертвой неудачного литературного сюжета.

Рассчитывая на несколько минут относительного спокойствия – пятнадцати минут было бы вполне достаточно, чтобы аспирин помог,– Палмер вернулся к столу, как раз в тот момент, когда Эдис говорила:

– …свидетельство того, как изменилась жизнь, Джерри. Она не могла голосовать. Она не могла владеть собственностью. Она сама была собственностью своего мужа, как его дом, или его лошадь, или кабриолет. У нее не было иного выхода, как только остаться с мужем.

– Не удивительно, что она убила себя,– сказала Джерри.

– Этот выход у нее был,– согласилась Эдис.– Но в наше время у людей много других возможностей.

– И у нее были другие возможности,– провозгласил Вуди.– Она могла убежать в Америку. Она могла расторгнуть брак. Она…

– Ты просто не можешь понять, что означал брак в те времена,– прервала Эдис.– По-моему, теперь никто этого не понимает. Люди вступали в брак на всю жизнь.

– Так, словно отправлялись в Алкатраз[57],– задумчиво сказала Джерри.

– Некоторые думают, что браки были гораздо счастливее в те времена,– сказала Эдис, взглянув на Палмера, который садился за стол.– А теперь давайте спокойно закончим завтрак. Похоже, у вашего отца ужасно болит голова.

Палмер удивленно взглянул на жену.

– Конечно,– сказала Джерри.– В те времена браки устраивались. Никто не женился и не выходил замуж по любви. Я считаю, что поэтому-то браки были счастливее.– И она, старательно набрав омлет на вилку, в два приема очистила свою тарелку.

Глава пятьдесят третья

На той же неделе, в пятницу, праздновался день рождения Линкольна. Обычное, почти неуловимое давление, которое ощущается в деловых кругах, когда такого рода праздник падает не на уик-энд, не сказывалось в банковской сфере. Другие конторы могли уступить давлению и не работать сегодня, подумал Палмер, входя в свой кабинет в восемь часов сорок пять минут, но банки не признавали день рождения Линкольна своим праздничным днем. Поскольку на Юге банки не праздновали его, северные банки должны были оставаться открытыми на тот случай, если какая-либо корреспондентская операция поступит в Нью-Йорк из южных штатов.

Хотя Палмер прочел свой «Таймс» в машине по дороге в банк, он захватил газету с собой в кабинет, чтобы еще раз просмотреть сообщения из Олбани. Законодательные учреждения штата в припадке внезапной активности запланировали на сегодняшнее утро короткую предварительную сессию, которая позволила бы сенаторам и членам законодательного собрания отправиться по домам на более длительный уик-энд, чем обычно. Одним из двух пунктов повестки дня, оставленных на сегодняшнее утро, было, как заметил Палмер, заседание Комитета по банкам для обсуждения необычного добавления – поправки к законопроекту о сберегательных банках. Внести такую поправку было идеей Бернса, высказанной им несколькими днями ранее. Сейчас Палмер не был вполне уверен в побудительных мотивах Бернса, но внешне идея казалась хорошей.

Первоначальный вариант законопроекта предполагал предоставление сберегательным банкам неограниченных привилегий открывать филиалы.

Они получили бы право обращаться, когда им только вздумается, к департаменту банков штата, который решал бы, имеются ли среди просьб об открытии филиалов такие, которые следует удовлетворить. Бернс предлагал установить лимит для такого рода просьб, исходя из числа отделений, принадлежащих в данное время данному сберегательному банку.

Перечитывая корреспонденцию «Таймс» из Олбани, Палмер размышлял о прелестной беспринципности поправки, внести которую Бернс убедил члена законодательного собрания от Бруклина.

На первый взгляд поправка казалась довольно логичной: ведь действительно никто не хочет разрешать сберегательным банкам пользоваться неограниченными привилегиями открывать филиалы, не правда ли? Однако при ближайшем рассмотрении выяснилось, что поправка имела четкое назначение дать преимущества более крупным сберегательным банкам, имеющим, допустим, пять отделений каждый. Такой сберегательный банк получал, следовательно, право на десятикратное обращение к департаменту банков штата, а сберегательный банк, имеющий одно отделение,– лишь на двукратное. Предоставляемые более крупным сберегательным банкам возможности противопоставляли их мелким банкам и должны были неизбежно вызвать раздоры в лагере сберегательных банков и разбить их – до этого времени – единый фронт.

Палмер подошел к стеклянной стене и стал смотреть на толпы пешеходов, спешащих вдоль Пятой авеню к своим различным конторам.

Дул свежий февральский ветер, заставляя прохожих горбиться.

Палмер подумал, что было бы любопытно узнать, сколько из этих людей, преодолевающих встречный ветер,– вкладчики сберегательных банков. Может быть, один, или два, или три, подумал он. Имеют ли они хотя бы малейшее представление о том, какая хитрая внутренняя борьба идет сейчас в Олбани?

Палмер понимал, что, стараясь разбить солидарность сберегательных банков, Бернс надеялся ослабить любую координированную оппозицию к внесенной поправке. Если бы она прошла, это было бы свидетельством прочности позиций коммерческого банка. А в Олбани, как и вообще в жизни, свидетельства силы заразительны.

Палмер вернулся к своему письменному столу и перебросил листки календаря, открыв сегодняшнюю дату. На листке было что-то нацарапано. С минуту Палмер разглядывал запись, пытаясь разобрать собственный торопливый почерк. Выглядело примерно так: «2 ндл држаци сбр.». Он изучил строчку более тщательно и пришел к выводу, что первые два слова были «Две недели». Тогда он понял всю запись: ежегодное собрание держателей акций ЮБТК состоится через две недели. Чтобы проверить себя, он перелистал календарь дальше и на листке «пятница», через две недели, нашел запись «држаци сбр. сдн.».

Палмер вздохнул и сел за письменный стол. Даже в уединении своего кабинета он ощущал окружающую его гнетущую атмосферу, напряженно потрескивающую тишину закипающего котла, когда кипяток вот-вот побежит через край.

События сгущались очень быстро. За неделю, в течение которой показатели Доу-Джонса обнаружили тенденцию к понижению, акции ЮБТК повысились еще на один пункт. Вопреки в целом инертному, унылому рынку спрос на акции ЮБТК был чрезвычайно оживленным. По совету Палмера Бэркхардт в этом году запросил обычные доверенности на голосование от держателей акций ранее положенного срока, пытаясь сократить переход акций в новые недружественные руки, но это был маневр типа «я закрываю лавочку», который позволял надеяться нейтрализовать самое большее несколько тысяч акций. В то же время, если бернсовская проверка сил в Олбани потерпит неудачу, это продемонстрирует даже дружественно настроенным держателям акций, что Бэркхардт не способен контролировать ситуацию, созданную сберегательными банками. Является ли в таком случае Бэркхардт именно тем человеком, которому надлежит держать в руках контроль над ЮБТК?

Сложный маневр, подумал Палмер. Ему лично, пожалуй, была бы не по душе работа по координированию фланговых атак, организованных Джо Лумисом. Исключительно хитрый расчет времени, точный выбор момента и достаточный запас сил в каждом звене, дающий хорошие шансы на успех.

Размышляя так, Палмер поднял телефонную трубку и набрал внутренний номер Вирджинии.– Как голова? – спросил он вместо приветствия.

– Гм. С добрым…– Ее голос звучал хрипло и довольно вяло.

– Когда вы могли бы зайти ко мне?

– Как только врачи приведут меня в норму с помощью кислородной палатки.

Он повесил трубку и улыбнулся просто-напросто тому, что, хотя они оба были очень пьяны прошлую ночь, он в конце концов избежал печальных последствий сегодня утром. Он пришел к заключению, что так случилось благодаря его сравнительно своевременному возвращению домой в одиннадцать часов вечера – так что у Эдис не могли возникнуть подозрения.

Конечно, тот факт, что в последние месяцы он ежедневно возвращался домой около одиннадцати часов вечера, мог показаться Эдис довольно странным. Впрочем, рассуждал Палмер, ведь он же объяснил, сколько было дела в связи с подготовкой внесения контрольной поправки. С той ночи, несколько недель тому назад, когда он пришел домой лишь под утро, Палмер сознательно обрывал все свои вечерние встречи с Вирджинией до одиннадцати. У них выработалась привычка заканчивать дела в конторе ежедневно примерно между четырьмя и пятью вечера, заботясь лишь о том, чтобы кто-то из них вышел из банка на полчаса раньше другого во избежание подозрений. Время с пяти вечера и до одиннадцати они неразумно, но к обоюдному удовольствию проводили в квартире Бернса, где в течение всего его длительного пребывания в Олбани они скрывались, как два отшельника, пронося с собой через цокольный этаж дома пакетики с едой и спиртными напитками. Раньше, насколько помнил Палмер, эти часы, с пяти до одиннадцати вечера, казались очень долгими. По сравнению с лихорадкой делового дня вечера обычно тянулись вяло. Но не теперь, когда Палмер проводил их с Вирджинией. Установившееся расписание казалось несложным, но следовать ему значило жить залпом, жадно глотая время.

Вот она открыла дверь его кабинета, закрыла ее за собой и остановилась на мгновение у порога, полуприкрыв глаза от холодного сверкающего февральского солнца, косо падающего сквозь жалюзи наверху. Палмер смотрел, как она медленно шла через всю комнату, обошла его письменный стол и наклонилась к нему. Чуть пропитанный сигаретным дымом запах ее духов ударил по его чувственным рефлексам, как приглушенный гонг. Она быстро поцеловала его в щеку, посмотрела, не осталось ли следа от помады, снова обошла письменный стол и села на стул напротив. Казалось, она не в состоянии открыть глаза. И казалось, они светятся из огромных темных пещер над высокими скулами. Она сморщила нос.

– Пожалуйста, не будьте таким самодовольным,– сказала она.

– Ладно. Каким я должен быть?

– И не будьте таким красивым, ради бога. Будьте потрепанным, как я.

– Ладно. Потрепанный. Годится?

– Почти такой же потрепанный, как вице-президент большого банка.

– Я делаю успехи.

– Зачем вы меня позвали? – простонала она.

– Здесь больше света. Мы, садисты, не отказываем себе ни в чем.

Ей все-таки удалось открыть глаза.

– Вы не только садист. Как вы сумели заставить меня проделать все, что было этой ночью?

– Не путем выкручивания вам рук.

– Я хотела бы, чтобы в протокол было занесено мое заявление, что никогда раньше и когда-либо еще раньше я ничего подобного этому не делала. Никогда.

– Смутно, но припоминаю, что предложение поступило с вашей стороны.

Она глубоко вздохнула.

– Вы, наверно, правы. Оказалось, что с вами я способна осуществлять свои самые дикие фантазии. Это прямо-таки ошеломляюще.

– Вы не казались особенно ошеломленной.

Она снова полуприкрыла глаза.

– Я не была,– произнесла она жалобно.– И я не ошеломлена.– Она поерзала на стуле, словно пытаясь найти для себя более удобную позу.– Я сказала это просто потому, что так полагается говорить,– пробормотала она.– Хватит. Ведь вы позвали меня не для того, чтобы узнать то, что вам уже известно.

– Я хотел узнать, где мы могли бы быстро получить информацию об этой поправке. Есть у вас какой-нибудь приятель где-нибудь на телетайпе?

– Почему не позвонить Бернсу?

– Его никогда нет там, где я мог бы его найти. Я должен просить, чтобы его разыскали. И тогда он звонит мне. Я хотел бы иметь кого-то, с кем я мог бы держать связь почти постоянно.

– Я могу позвонить в Олбани в комнату прессы,– предложила она.

– Неужели у вас нет никого здесь в городе? Я не хочу беспокоить их там, в то время когда они сочиняют свои репортажи. Она неохотно открыла глаза. Медленно, почти как в трансе, протянула правую руку открытой ладонью вверх. Рука повисла перед ней в воздухе недвижная, словно окаменевшая.– Видите эту дрожь? – спросила Вирджиния.

– Нет.

С выражением негодования на лице она хлопнула рукой по письменному столу.

– Ничего не получается. Ну, ладно. Мы заедем в «Стар». Вы сможете посидеть там, где-нибудь в сторонке. Я посмотрю, может быть, Джордж Моллетт или еще кто-нибудь позволит мне скромно поболтаться возле телетайпов и последить за телеграммами из Олбани. Неплохо придумано? – Я не могу представить себе вас скромницей. Не будем отрицать истины. Вы всегда заметны.

Она мягко улыбнулась ему.

– Больше всего я люблю в вас,– сказала она,– то, что вы, кажется, никогда не забываете о моей заметности.– Она взглянула на свои часы:– Сейчас еще слишком рано. Мы выйдем около десяти. Корреспондент «Стар» в Олбани начнет передавать около половины одиннадцатого, если, конечно, будет что передавать.

Однако когда они пришли в «Стар», оказалось, что Моллетт появится только после ленча. Они задержались на минуту в приемной, решая, что делать дальше.

– Мы могли бы сунуться в «Таймс»,– говорила Вирджиния,– если бы вы…

– Бубби! – громко закричал кто-то.– Буббили!

Палмер оглянулся и увидел человека, показавшегося ему знакомым, который улыбался Вирджинии с порога рабочей комнаты. Ростом он был почти в шесть футов, как заметил Палмер, но казался ниже из-за своей полноты. Именно это круглое лицо под коротко остриженными волосами было знакомо Палмеру, лицо с быстрыми глазами и пухлым подбородком.

– Лапонька,– приветствовала его Вирджиния.– Поздоровайся еще с моим боссом Вудсом Палмером. Это Кесслер, единственный фоторепортер «Стар», который не джентльмен.

– Здорово, Палмер! – Все еще воруете не тех немецких ракетчиков, какие нужны?

Палмер посмотрел в чистосердечные глаза Кесслера. Они настороженно ожидали хоть признака узнавания.

– Вы! – сказал Палмер. Он протянул руку и, как ему показалось, попал прямо-таки в западню, которая смяла и тут же отпустила его пальцы, заставив его поморщиться. Сигарета, свисавшая над самой серединой нижней губы Кесслера, подпрыгивала при каждом его слове, осыпая густой метелью пепла его хорошо сшитый костюм.

– Старина, вы-таки сваляли дурака. Вам надо было украсть тех, кого захватили русские.

– Что, он всегда такой? – спросил Палмер у Вирджинии.

– Нет. Сейчас он ведет себя хорошо.

– Совершенно верно,– согласился Кесслер.– Присутствие женщины сдерживает меня.– Он искоса взглянул на Вирджинию.

– Послушай, лапонька, у тебя в фотоотделе есть телетайп? У него есть связь с Олбани?

Кесслер покачал головой.

– Берем только финансовые и коммерческие сообщения Ассошиэйтед Пресс. А что? – И добавил: – Есть чем поживиться?

– Там сегодня утром голосуется поправка к законопроекту.

– Опять эта банковская мура? – проворчал он.– Бубби, я пятнадцать лет давал фоторепортаж об этом городе и ни разу не получил стоящего снимка из банка.

– Если бы даже ты получил, «Стар» не напечатала бы,– сказала она.

Он кивнул и повернулся к Палмеру:

– Спросите ее. Она вам объяснит, что я отчаявшийся мастер по фотографированию женских ягодиц. Самое большее, чего я за пятнадцать лет добился от «Стар» в отношении бедер распутниц,– это напечатать фото Гусси Морен, когда она стала носить теннисные шорты короче короткого.– Он оглядел Палмера.– Как случилось, что вы бродите по трущобам с провожатым из числа ваших служащих? – спросил он.– Обычно репортеры приходят к вам, а не наоборот.

– У нас любовная связь,– объяснила Вирджиния.

– Да поможет вам бог, Палмер,– категорически заявил Кесслер.– Девочка похожа на те штучки, которые кладут вам в бокал в баре высшего класса. Кусочек льда с дыркой внутри, кажется, так?

– Судя по вашему тону,– сказал Палмер,– вас однажды бросило от этого в сильный озноб!

– Однажды? – рассмеялся Кесслер.– Расскажи ему, милочка, по скольким редакциям я бегал за тобой.

– Зачем так уничижать себя? – ответила Вирджиния.

Секунду он глядел на нее с плотоядной усмешкой, потом пожал плечами: – Я проведу тебя к телетайпам, Бубби, но твой босс должен остаться здесь.

Палмер сел на длинную кушетку, покрытую потрескавшейся рыжевато– коричневой искусственной кожей. Оглядел развешанные вокруг в рамках первые полосы «Стар», зажег сигарету и уселся поглубже, приготовившись к длительному ожиданию. Но через секунду Кесслер прошел через приемную, взглянул на Палмера с хорошо разыгранным недоумением, мол, вы еще здесь? Быстро повернулся, подошел и сел рядом с ним.

– Это девочка высокого класса,– сказал Кесслер, зажигая новую сигарету.– Как случилось, что она спуталась с женатым человеком?

Палмер разразился смехом, который, как он надеялся, прозвучал в достаточной степени небрежно.– Обладаю роковым обаянием. Кажется, не поддающимся контролю.

– Вы думаете, я поверил, что она меня разыгрывает,– сказал мрачно Кесслер.

– Не поверили?

Фоторепортер угрюмо уставился в пол:

– Я знаю эту девочку. Пытался ухаживать за ней. Как, впрочем, и многие. Лучшая журналистка-газетчица из всех, какие у нас есть, хоть она и не работает больше в газете. Но вся ее энергия уходила в работу. Для секса ничего не оставалось. Кроме того, в ней прочно сидел католический запрет ложиться в постель без обручального кольца. Уж поверьте мне, я знаю.

– Вот теперь-то я вижу, что вы ничего не знаете,– заверил его Палмер.

– Потому что я еврей? – Кесслер кисло усмехнулся.– У еврейских девочек такие же предрассудки, Палмер. Этот городишко набит хорошенькими еврейскими, итальянскими и ирландскими девицами, у которых после первых же встреч с парнями появляются все шансы остаться в старых девах. Слишком крепок предрассудок, этот стальной пояс целомудрия. Отпереть его может лишь обручальное кольцо. Но когда ожидание слишком затягивается, не очень-то многое остается для того парня, который отопрет замок. Палмер положил ногу на ногу и стал сосредоточенно тыкать кончиком сигары в подошву ботинка, пока она не превратилась в раскаленную горстку пепла.– Я не хотел бы, чтобы вы думали, будто все это не представляет для меня исключительного интереса,– произнес он наконец,– однако мне кажется, что вы немножко того…

– Неужто? Почему вы так…

– И я также думаю, что у вас нет никаких оснований болтать со мной о Вирджинии. Вы, кажется, принимаете за чистую монету ее эксцентричные шутки. Скажу вам откровенно: я не верю вашим отвратительным басням про нью-йоркских женщин. Вам не приходило в голову, что вы сталкивались только с женщинами спокойного темперамента?

– Это исключено.

– Может быть, они питают роковую склонность именно к вам?

– Я сам виноват, да? – спросил Кесслер. Он издал низкий тихий смешок.– Папаша, для банкира вы слишком темпераментны. Давайте поговорим о долговых обязательствах и долгосрочном кредите.

– А как же секс?

Кесслер несколько раз вопросительно поднял брови, как бы давая понять, что, хотя секс остается сексом, он, Кесслер, предпочитает не касаться больше этой темы.

– Я просто испытывал вас,– признался он.– Мой опыт взаимоотношений с банкирами строго ограничен беседами, которые начинаются с фразы: «У вас сто долларов перерасхода». Неизменно. Объясните, как получается, что эту коротенькую фразу непременно сопровождает ослепительная улыбка?

– Все это очень грустно,– сказал Палмер.– Банковские служащие улыбаются, произнося эту фразу, потому что она дает им чувство превосходства. Чувство превосходства – преимущество их положения. И банковский служащий получает то маленькое удовольствие, которое может получить.

– Прелестно, старик. А как у них насчет секса?

Палмер невольно рассмеялся, чувствуя, что обезоружен. И тут же увидел Вирджинию. Она вышла из комнаты фоторепортеров и направлялась к нему. При взгляде на ее лицо Палмер перестал смеяться.

– Не может быть? – сказал он.

– Пять против, два за, один воздержался,– объявила она.– Поправка провалена. Окончательно.

Палмер медленно поднялся, держа шляпу обеими руками.– Довольно убедительно для смотра сил,– сказал он ровным голосом.

Она кивнула:

– Это действительно смотр сил. Их сил.

– А также способностей Мака Бернса.

На какую-то долю секунды она отвела глаза, указывая взглядом на Кесслера, все еще сидевшего на кушетке.

– Об этом мы еще поговорим,– сказала она.

– Когда Кесслера не будет рядом,– добавил Кесслер.

Фоторепортер встал.

– Когда-нибудь,– произнес он медленно,– кто-нибудь из клиентов Мака Бернса не поверит ему с самого начала и не наймет его, и Мак не сможет больше откалывать свои номера. Когда это случится, я возьму вашу шляпу, хорошенько посолю ее и съем всю до последней ленточки.

Палмер хмуро взглянул на Вирджинию:

– Интересно, все ли наши секреты так широко известны?

Кесслер покачал головой.

– Никто мне не говорил ничего, папаша. Просто я знаю Мака Бернса. А теперь знаю и вас.– Его взгляд скользнул от Палмера к Вирджинии, и снова упал на Палмера, и снова на женщину.– Как у него это получается? Похоже, что вы неглупый парень. Как вы смогли поверить всей его чепухе?

Первой реакцией Палмера было ответить этому человеку. В следующую секунду он решил, что лучше промолчать. И наконец с приятным чувством облегчения обнаружил, что вернулся к первоначальной реакции.

– Забавно то,– сказал он Кесслеру,– что я не доверял ему с самого начала. Я предвидел его двойную игру задолго до того, как он сделал свой первый ход. Я даже знаю, почему он ведет эту игру.

Тут Кесслер повернулся к Вирджинии:

– Что за босс у тебя, Бубби? – И снова – к Палмеру: – Так в чем же дело? Гипноз? Почему вы позволили ему это? Или вам было безразлично?

Палмер прищурился. Он чуть-чуть помедлил, не из-за врожденной осторожности, которую он отверг несколькими секундами раньше, а потому что не мог совладать со своим раздражением.

– Ответьте мне прямо,– сказал он, стараясь выиграть время: – Кто либо из нью-йоркских газет благоволит к Маку Бернсу?

– Только те, кому он платит.

Палмер повернулся к Вирджинии:

– И это тоже всем известно?

Она кивнула:

– Вы и не представляете, как быстро подобные пустяки передаются из уст в уста.

– Что же это?..– Палмер снова помедлил.– И кто-нибудь?..– Он запнулся и облизнул губы.– Что ж, это постоянно практикуется в отделах по связи с общественностью?

Неожиданная кривая усмешка Кесслера столкнула массу пепла с его сигареты прямо к нему в рот.

– Большой город вас приветствует, ребята!

– Нет, не постоянно,– сказала Вирджиния.– От случая к случаю.

В течение нескольких долгих секунд фоторепортер глядел на Палмера, потом заметил:

– Вы меня просто удивляете, папаша. Как же иначе сукин сын, вроде Бернса, может убедить журналистов напечатать то, что ему нужно?

Палмер коротко кивнул. Надел шляпу, взглянул на Вирджинию:

– Поедемте обратно в контору. Мне надо позвонить в Олбани.

Кесслер ткнул пальцем в направлении небольшой приемной.

– Будьте моим гостем.

– Разговор будет не для печати,– предупредил Палмер.

– Я просто хочу послушать, как Мэкки Нож сам окажется под ножом.

Фоторепортер поднял телефонную трубку в приемной и попросил оператора «Стар» связать его с Олбани.

– Это Кесслер,– сказал он через минуту.– Не притаился ли там где-нибудь Мак Бернс? – С блаженной улыбкой он вручил телефонную трубку Палмеру.

– Алло! – Палмер слышал сумятицу звуков на другом конце провода. Потом:

– Дорогуша? Это Мак. Wie geht's?

– Machts nichts gut[58],– сказал Палмер.

– Кто это? – Только что звучавшая в голосе Бернса приветливость иссякла, подобно сливной струе в унитазе, когда отпускают цепочку.– Кесслер?

– Это Палмер. Я в редакции «Стар». Мы только что прочли на телетайпе результат голосования по поправке.

– Вуди, деточка? – Пауза. Потом: – Дружище, я в таком же унынии, как и ты.– Голос Бернса явно силился зазвучать в более низком, более подходящем ключе, нежели его первые веселые приветствия.– Свалилось на меня, как тонна кирпича.

– Как тонна кое-чего еще, Мак. Я позвонил, чтобы услышать ваше объяснение. Давайте покороче. Я должен зачитать вам заявление.

– Какое еще?..

– Сначала объяснение.

– Ну что я могу тебе сказать? У меня были все основания ожидать победы, деточка. Ты это знаешь. Но три республиканца с периферийных районов штата вели с нами двойную игру.

– Те самые, которых вы посетили, объезжая эти районы?

– Вуди? Клянусь богом, я не знаю, как…

– Мак, вы закончили ваше объяснение?

– Какого черта можно объяснить в таких случаях? Будь рассудительным, Вуди. Три штрейкбрехера, которые должны были голосовать на стороне коммерческих банков, решили проголосовать со сберегательными банками.

– И доказать всему миру нашу слабость.

– Дорогой мой, от этого мир не развалится. Ты же умеешь смотреть на вещи шире. Эта маленькая поправка – всего лишь куриный помёт.

– Объяснение закончено?

– Да.

– Мак, у меня есть заявление.– Сейчас Палмер держал перед собой свободную руку ладонью вверх так, словно зачитывал документ.– Итак, слушайте: отношения между первой стороной, «Юнайтед бэнк энд траст компани», и второй стороной, Маком Бернсом, настоящим прекращены. Вторая сторона не является больше советником по общественным связям первой стороны. Подписано двенадцатым числом февраля, Вудсом Палмером-мл., вице-президентом – исполнителем. Вы меня слышали?

– Я не пони…

– Вы уволены, Мак. Рассчитаны. Выгнаны. Вы больше не мой сотрудник. Я больше не ваш клиент. Это ясно?

– Знает ли Бэркх?..

– И я теперь свободен делать все, что в моих силах, чтобы возместить ущерб, нанесенный ЮБТК – за ее же деньги,– вашими фокусами, вашим предательством и отъявленным и полным вероломством.

– Вы сказали об этом Бэрк?..

– Люди, с которыми я едва знаком,– снова прервал Палмер,– спрашивают меня, почему вообще с самого начала я доверял вам. И я вынужден спросить самого себя, почему, понимая вашу игру, я позволил вам нанести ЮБТК такой ущерб.

– Вуди, знает ли Бэр?..

– Возможно, я вобоих случаях так и не найду ответа, Мак, но по крайней мере я не должен буду больше выслушивать вопросы. До свидания.

– Вы будете?..

Палмер с чрезвычайной осторожностью положил телефонную трубку на аппарат.

Повернулся к Кесслеру:

– Совершенно конфиденциально, разумеется.

– Разумеется.– Кесслер зажег новую сигарету, и она снова повисла над самой серединой нижней губы.

– Спасибо за предоставленную возможность использовать вашу приемную.

– Был рад услужить.

Палмер взглянул на Вирджинию, указывая жестом на выход:

– Пойдемте! – Они кивнули фоторепортеру и оставили его в приемной осыпать пеплом свой довольно тучный живот.

Внизу, как только они вышли на свежий ветер Сорок седьмой улицы, Вирджиния взяла Палмера под руку.

– Неважный из тебя актер,– пробормотала она.

– Но ведь я не переиграл, как ты считаешь?

– Уволить ответственное лицо с 50-тысячным окладом по междугородному телефону из «Нью-Йорк стар»! Переиграть – не то слово.

– Разве такой разговор подслушивают?

– Только на обоих концах провода.

Они дошли до Бродвея, где вихрь пыли заставил их на мгновение зажмуриться.

– Смех да и только,– сказал Палмер.

– Истерика.

– Нет, смешно то, что я, в сущности, не был рассержен, когда услышал насчет поправки. И даже тогда, когда начал говорить с Бернсом.

– Но сейчас ты действительно взбешен? – спросила она.

– Да.

Она прижала к себе его руку.

– Тебе надо выпить.

– В одиннадцать утра?

– Я тоже выпью рюмку.

Палмер огляделся. Обычная для позднего утра толчея Таймс Скуэр.

– Не здесь.

– Дома у Мака.

Он хмуро усмехнулся:

– Пожалуй, я не составлю сейчас хорошей компании.

Она посмотрела на него снизу вверх:

– На что и на кого именно ты злишься, Вудс?

– На самого себя.

– За то, что не выкинул Мака раньше?

Он покачал головой:

– Хуже.

– За что же тогда?

– За то, что держался так, как если бы я был посторонним. За то, что делал вид, будто на мне нет никакой ответственности. За то, что подсознательно надеялся на успех его двойной игры с ЮБТК.– Палмер усмехнулся невесело, одними губами.– За то, что в известном смысле желал его победы. За большую ненависть к тому, что делает Бэркхардт, чем к тому, что делает Мак.

Зажегся зеленый свет. Они стали переходить на широком перекрестке, и, как всегда случается, раньше, чем они дошли до середины улицы, снова зажегся красный. Пришлось бежать.

– Какая муха тебя укусила? – спросила Вирджиния.

– Твой приятель Кесслер, спросивший меня, почему я позволял Бернсу все это делать. И предположивший, что мне было, в сущности, безразлично, как все обернется.

– А тебе безразлично?

– Не в этом дело, а в том, что так думает Кесслер.– Палмер широко шагал по Сорок седьмой улице и почти тащил ее за собой.

– Он считает, что человек в моем положении нечто вроде философствующего евнуха, который попросту не способен тревожиться из-за того, что важно для людей, подобных Кесслеру. А самое важное для них – честность.

Они уже пересекли Шестую авеню и стремительно мчались вперед.

– Вудс,– выдохнула она,– куда мы спешим?

Он замедлил шаг.

– По его мнению,– уже спокойнее сказал он,– я нечто вроде кастрата. Помнишь? «Что за босс у тебя?» Помнишь, как он спросил это?

– Но конечно же, он не имел в виду, что ты…

– Я знаю, что он имел в виду.

– Ты хватил через край, Вудс. Тебе чудится то, чего нет.

– Очень возможно. Это было…– Он замолчал на секунду.

Потом вздохнул.

– Я не жду, чтобы ты чувствовала так же, как я. В отличие от меня ты не была все эти годы под началом у такого отца, как мой, чтобы потом добровольно – по иронии судьбы – угодить к Бэркхардту. Здесь мое больное место. Кесслер нашел его без особенного труда.

– Случайно,– сказала она.

– Как бы ни нашел, он сумел дать точный и крепкий тычок.

– А ты подскочил словно ужаленный, схватил телефонную трубку и уволил Мака. А я-то считала, что банкиры двигаются очень неторопливо.

– Просто я вдруг понял, почему я отпустил Маку поводья. Видишь ли, я, в сущности, никогда не чувствовал, что он на моей ответственности.

Палмер направил ее к перекрестку, и они пересекли Пятую авеню. Теперь они стояли на противоположном углу, Вирджиния ждала, куда он поведет ее дальше, а он не сознавал, что они стоят на месте.

– Бэркхардт нанял его, испугался, почувствовав, что схватил тигра за хвост, и нанял меня – держать для него зверя. К тому времени, когда я уяснил себе это в основных чертах, Бэркхардт начал возмущать меня почти так же, как когда-то мой отец. И таким образом, я думаю, что я испытывал тайную радость, наблюдая двойную игру Бернса. Кесслер был прав. Мне, в сущности, было безразлично.

– А сейчас?

– Сейчас я почему-то стал относиться к этому как к личному делу. Я терпеть не могу, когда меня недооценивают. Это оскорбительно. И особенно оскорбительно, когда тебя недооценивает пошлый ливанский Макиавелли вроде Бернса.

– Я отказываюсь поверить,– сказала она,– что случайное замечание болтливого фоторепортера заставило тебя прозреть.

– Но именно так случилось.

– Нет, не совсем так.– Она нахмурилась, шагнула на край тротуара и остановила проезжающее такси.– Садись.

Машина медленно продиралась сквозь густое уличное движение на северо-восток, по направлению к дому Бернса.– На самом деле случилось то,– сказала Вирджиния,– что благодаря некой идиотской склонности к честной игре, которая держит тебя, как собаку цепь, ты решил предоставить Бернсу еще один шанс. Поэтому ты согласился с его предательской выдумкой относительно поправки.

– Какая глупость!

– Согласна, однако ты сделал именно так. Ты отказался поверить тому, что ты, собственно, уже знал. Ты хватался за последнюю соломинку своей наивной веры в порядочность людей.

– Гм.

– Ни один человек, упрямо думал ты, не может быть таким вероломным, каким, судя по всему, оказывался Мак Бернс. Но я говорю тебе, Вудс, в этом городе полно маков бернсов. И в мире их полно. И сейчас ты наконец тоже осознал это. Вот почему ты злишься.

– Я более или менее успокоился,– сказал он, улыбаясь и беря ее руку.

– Ты забавно выразился там, на улице.– Она сжала его руку.– Ты сказал про тигра, которого держишь за хвост…

– Это комично?

– Трагикомично. Ты держишь за хвост тигра из Таммани – из политиканских джунглей, Вудс. С таким тигром не разделаешься посредством лишь короткого телефонного звонка.

– Бернс уволен. Даже он понимает это.

– Значит, милый, ты не понимаешь, что такое тигры.

Глава пятьдесят четвертая

К часу дня косые лучи зимнего солнца дотянулись до толстого белого ковра, устилавшего пол в гостиной Бернса. И, как бы зажигая белоснежный ворс, на котором лежала Вирджиния, и отражаясь от его острой белизны, солнце теперь уже, казалось, заполняло всю комнату. Палмер встал, полуослепленный, и подошел к бару.

Обнаженное тело его ощущало солнечное тепло. Никогда раньше не отдавался он так физическому наслаждению в ярком блеске дня. Свет, казалось, проникал в каждый изгиб его тела, в каждую впадину, в каждую жилку. Физическое наслаждение приобрело такую потрясающую ясность и плотность, что стало почти совершенно новым ощущением. Он налил понемногу виски в два стакана и принес оба их к Вирджинии.

– Безо льда? – пробормотала она, подняв на него глаза.

– Обленился.

Она лежала навзничь, раскинув руки, и, с неожиданной легкостью перекатившись на бок, укусила его за ногу. Довольно сильно. Он дрогнул. Виски плеснуло ей на грудь.

– Холодно! – взвизгнула она. – Ты старый развратник, вот ты кто!

Он чуть-чуть наклонил стакан, и еще несколько капель виски вылилось ей на живот.– Негодяй,– пробормотала она.– Впустую расходовать хорошее виски.

Он опустился возле нее на колени.

– Так давай не расходовать виски впустую.

Они оба услышали звук ключа в двери.

Палмер встал. Быстро поднял ее на ноги. Она кинулась к двери в спальню. Успела схватить свою одежду, заметил Палмер. И повернулся к входной двери. Увидел, что она приоткрывается. Бросил взгляд на дверь в спальню – закрыта. Неторопливо подошел к бару и поставил стаканы. Увидел, что она оставила на софе что-то из своих вещей. Но это можно было принять за его одежду. Заметил на ковре маленькое пятно от виски. И снова оглянулся на входную дверь.

– Дорогуша, для банкира ты неплохо устраиваешься.

Тонкая нижняя губа Бернса скривилась в притворном восхищении. Он закрыл за собой дверь. Она захлопнулась с резким металлическим звуком.

Палмер увидел, что Бернс поставил свой дорожный саквояж на столик в передней. Просмотрел конверты, лежащие там. И повернулся к Палмеру, все еще улыбаясь:

– Почему бы тебе не одеться или хотя бы накинуть что-нибудь?

Палмер подошел к бару, взял из двух стаканов тот, что остался нетронутым, и неторопливо отпил из него. Поинтересовался:

– Каким образом тебе удалось вернуться в город так быстро?

– Один из этих самолетов авиалинии Могавк до Ньюарка. Вертолет до Западной Тридцатой улицы. Такси сюда. Два часа.

– В удивительном мире мы живем.– Палмер допил свой стакан.– Виски?

Оглянулся на Бернса, который медленно, изучающе обходил гостиную. Его волосы пшеничной желтизны особенно ярко сияли в лучах солнца. Он наклонился над софой, взял черный бюстгальтер, стал рассматривать фирменную марку с указанием размера.

– Тридцать шесть С,– пробормотал он.– Что называется полный.– Его подвижный рот изобразил милостивую «я в мире со всем миром» улыбку. Он взглянул на Палмера: – Теперь я начинаю понимать, как ты сохраняешь форму, Вуди, деточка. Ни одной унции жира на тебе, угу?

Палмер взял свои трусы, лежащие тут же на софе и надел их.

– Не побудете ли в кухне, чтобы она могла уйти?

– Предполагается моя неосведомленность о том, что это Джинни?

– Раунд первый.– Палмер натянул майку.– Раз так, я лучше отдам ей бюстгальтер.

– Действуй. Это называется, гм, оказать поддержку.

– Ха.– Палмер постучал в спальню. Дверь чуть-чуть приоткрылась, и он просунул бюстгальтер.

– Он знает, что это ты,– сказал он.

– Понятно.– Она захлопнула дверь.

– Похоже, что она разозлилась,– приветливо заметил Бернс.– Но на кого она злится?

Палмер сел на софу. Неторопливо надел носки, пристегнул резинки.– Если бы я был на ее месте,– сказал он,– я, пожалуй, не знал бы, с кого начинать.– Он встал, влезая в штанины, снова сел и зашнуровал ботинки. Взглянул на Бернса и добавил: – Я тоже не знаю.

– Уж на меня-то не стоит злиться. В конце концов, дорогуша, ты неплохо попользовался моей квартирой.

Дверь спальни открылась, и Вирджиния прошла между двух мужчин, мимо них, к окну. Освещенная солнцем, она открыла пудреницу, внимательно рассмотрела свое лицо и подкрасила губы.

Повернулась к мужчинам:

– Хэлло, Мак!

– Очень мило.– Бернс кивнул: – Сожалею, что не рассчитал время.

Она подняла брови:

– Да? – Глубоко вдохнула, стараясь успокоиться.– Ну, у меня дела в конторе. Джентльмены, до свидания.

Мак поднял руку:

– Здесь у тебя тоже есть дела, Джинни. К чему спешить?

– Какие дела?

Бернс повернулся к бару:

– Нам следует выпить. И одновременно мы должны обсудить парочку вопросов. Палмер, завязывавший галстук, почувствовал, как сжалось его сердце. Смысл слов Бернса был совершенно ясен, иное толкование исключалось. Палмер надел пиджак и смахнул с рукавов белые ворсинки ковра.– Давайте отложим это,– сказал он.– Нам предстоит долгий день и долгий вечер. Мы, так или иначе, увидимся сегодня вечером на свадебном приеме.

– Верно,– согласился Бернс.– Я совершенно забыл о свадебном приеме. Но, Вуди, там вряд ли можно будет поговорить о делах.– Он налил виски в три стакана. Добавил в каждый воды.– Выпьем! – Приказ прозвучал исключительно любезно.

Палмер и Вирджиния молча взяли стаканы. Бернс поднял свой.

– Мой любимый тост,– сказал он.– За любовь! – Он сделал глоток и увидел, что пьет лишь он один.– В чем дело? Ведь вы оба влюблены, не так ли?

Вирджиния сидела в кресле у окна. Яркое солнце тонуло в ее черных волосах, оставляя лишь легкие искорки. Ее тонкое лицо было в тени и казалось неподвижным. Она держала стакан, не глядя на него.

– Мак, интересно, почему, когда ты произносишь это слово, оно становится таким грязным?

– Ох, ради бога, ребята,– неожиданно весело воскликнул Бернс,– давайте не превращать это в поминки! Я знаю толк в таких вещах. Я был женат трижды. Я эксперт.

– Может быть, вы окажете любезность объяснить, какие именно «такие вещи» вы имеете в виду? – спросил Палмер, не потому, что он интересовался объяснением, а из естественного желания отложить другое неизбежное объяснение.

– Любовные связи,– сразу же откликнулся Бернс.– Пройдите через все то, что я прошел, и вы тоже станете экспертами по сексу, любви и так далее. Было бы у меня время, я мог бы написать книгу. Ради денег, конечно.

– Для меня это новая и отвратительная сторона твоей натуры, Мак,– заметила Вирджиния.– Стремление давать советы брошенным возлюбленным.

– И особенно я специалист по внебрачным связям,– заявил Бернс, неодобрительно глядя на Палмера. Желтовато-коричневатые глаза Мака почти сверкали.– Вы женитесь на девушке, да? Она привлекательна, как Эдис. Стройная, гибкая, высокая. Как хорошо я представляю себе Эдис невестой. Ее походку. Ее манеру говорить. Она выглядит, как пара миллионов долларов в свободных от налогового обложения облигациях муниципалитета. У меня слабость к девушкам такого типа. И ты был когда-то таким, Вуди. Но не буду переходить на личности. Этот, гм, воображаемый парень женится на воображаемой девушке. Оба они считают это огромной удачей, и, кроме того, они испытывают удовольствие, сознавая, что их связь в высшей степени законна, даже патриотична. А потом жизнь идет. Они слишком много видят друг друга. Слишком уж все дозволено. Жена изменяется быстрее в глазах мужа. А когда ее муженек впервые совершит извечный акт Грехопадения, она нокаутирована. Появляется безошибочный симптом: Великое Американское Женское Разочарование. Она понимает, что она не может стать Амелией Эрхардт, мадам Кюри или Клэр Бут Люс, и приходит к выводу, что единственное, что ей остается,– это рожать. Если она выбралась к этому времени из глубин своей супружеской любви, она прекратит рожать, произведя на свет первенца. Если же она каким-либо образом убедит себя в благополучии своей семейной жизни, она родит второго, третьего и даже четвертого ребенка, испытывая при этом ненависть к себе самой. Но в любом случае она знает, что довело ее до такого состояния. Это та самая дозволенность, которой пользуется ее муженек. И теперь ее отношение к мужу уже никогда не будет таким, как раньше. Она сама сначала еще не осознает этого, а муж уже понял. И может быть, годы пройдут, прежде чем он решит – что же ему в связи с этим делать. А потом он обманывает. И, боже всемогущий, здесь-то и начинается истинное физическое наслаждение. Оно дикое, оно грязное, оно беззаконное, и оно такое утоляющее, какого он никогда раньше не мог даже вообразить. Он чувствует себя настолько свободным, что едва верит этому. Абсолютно ничто не ограничивает этого парня.– Бернс снова поднял стакан: – За любовь!

На этот раз Палмер и Вирджиния пригубили свои стаканы.

Бернс тихо рассмеялся:

– Если я понял хоть что-нибудь в сексе, пройдя довольно трудную школу, то должен сказать: любовница это одно, а жена – нечто совершенно другое. Даже если та же самая девушка, которая была любовницей, становится женой, она уже не та. Это совершенно разные вещи, как манная каша и… баклава[59].

Вирджиния кивнула, поставила свой стакан, поднялась.

– В качестве баклавы должна вам сообщить, что меня ожидает работа в конторе. Еще раз до свидания.

– Господи Иисусе, неужели я столь скучен? – воскликнул Бернс.– Ладно. Я становлюсь увлекательным. Вудс Палмер-младший. Билль об отделениях сберегательных банков пройдет. Будет принят не подавляющим, но достаточным большинством голосов. С течением времени мысль о том, что билль может пройти, будет казаться все более и более вероятной. К моменту общего собрания ваших акционеров слухи о том, что билль пройдет, настолько распространятся, что там у вас будет твориться полная неразбериха. Уже готовы вопросы, которые будут задавать раздраженные держатели акций, и Бэркхардт будет выглядеть как беспомощный дурак, пытающийся оседлать необъезженного коня. То есть он будет выглядеть таким, каков – мы оба это знаем – он и есть на самом деле. Верно?

– Это ваше толкование,– сказал Палмер, подчеркнув слова жестом, со стаканом в руке.

– Верно.– Бернс добавил виски в свой стакан.– Еще? – Он взглянул на Вирджинию, потом на Палмера. Оба отказались.– Далее,– оживленно продолжал он,– две недели назад мы послали Бэркхардту предложение для включения в повестку дня общего собрания. Ты знаешь, какое предложение я имею в виду?

Палмер нахмурился:

– Я не слышал ни о каком предложении.

– Группа оппозиционно настроенных акционеров предлагает расширить совет с семи до семнадцати человек, назначив десять новых директоров. Поскольку предложение было внесено в положенный срок, оно, согласно установленному порядку, автоматически включается в повестку дня. И ставится на голосование. И надеюсь, Вуди, ты не будешь особенно удивлен, если я тебе скажу, что к моменту собрания мы предполагаем обладать контрольным пакетом акций?

Палмер медленно покачал головой.

– Бэркхардт не упоминал об этом предложении,– сказал он с хмурым недоумением. И добавил, не то кашлянув, не то фыркнув: – Что это, черт возьми, нашло на старого подонка?

– Страх,– подсказал Бернс.

Наступила долгая пауза. Потом Вирджиния подошла к бару и долила виски себе в стакан.

– Я довольно ясно представляю себе, кто будет в числе этих новых десяти директоров. Она повернулась к Палмеру: – Ты ведь знал, что они так и сделают,– сказала она.– Хуже всего, что они могут победить. Это просто идиотство.

Палмер кивнул:

– Да, конечно.– Ему показалось, что его голос звучит виновато, и он как бы оглянулся мысленно на ее слова, пытаясь понять, обвиняла ли она его или ощущение вины было лишь в его собственном сознании.

– Не упрекай его,– сказал Бернс, решив за Палмера эту проблему.– Он вступил в свои права, когда машина уже мчалась на огромной скорости. Никто в мире уже не смог бы ее остановить.

– А ведет машину чье-то горячее желание, Мак,– заключила Вирджиния.– Ты пока не победил, и ты не очень-то уверен в победе.

Бернс непринужденно усмехнулся:

– Джинни, ты просто гений.

– Знакомство с тобой было хорошей школой.

Острый подбородок Бернса дернулся в сторону Палмера.

– Знакомство с ним, видно, также не нагнало скуки.– Он негромко захихикал.– Ладно. Я не настолько уверен в победе, как мне хотелось бы. Для решения задачи не хватает одного лишь звена. Присядь, милочка.– Он указал на стул.– Начиная с этого момента продвижение вперед становится трудным.

Она села на софу рядом с Палмером. Он почувствовал, как к его бедру прижалась мягкая выпуклость ее бедра.. Но на этот раз близость ее тела не возбудила его. Палмер знал, что на лбу его выступили капли пота, но, не желая обнаруживать внутреннего напряжения, не вытирал их. Вместо этого он постарался изобразить на лице небрежную заинтересованность. Он испытывал ужасную усталость. Этот Бернс, с его фокусами, то мягкий и понимающий, то жесткий и требовательный, начинал приводить его в смятение внезапностью перевоплощений. Палмер беспокойно вздохнул.

– Выкладывай, Мак.

– Новый глава – украшение фирмы,– быстро откликнулся Бернс.– Тот, кто заменил бы Большого Папу Бэркхардта. Испытанный и верный, прошедший огонь и воду, всем банкирам банкир, под современным, более молодым управлением которого было бы обеспечено развитие ЮБТК на здоровой основе. Это и есть недостающее звено, Вуди. Ты.

– Твоей группе не удастся заставить наших директоров купить меня в качестве замены.

– Ты пройдешь. С определенной поддержкой, разумеется. Ты же не будешь единственным нашим человеком там.

– Я терпеливо ждал, когда будет упомянуто имя Клиффа.

– Ты знал? – спросил Бернс.

– Подозревал. Мистер Мергендал вполне хорош.

– Не так хорош, как мы думали, а?

– Достаточно хорош, чтобы стать номинальным главой, который нам нужен.– Теперь Палмер чувствовал, как покрывается потом его лицо, шея и грудь.– Почему не использовать Мергендала таким образом?

Бернс сокрушенно покачал головой:

– Как мало еще ты знаешь об общественных связях, дорогуша. Первая заповедь: соблюдай декорум. Не важно, что происходит за сценой. Люди смотрят спектакль. Какое впечатление произвело бы на общественность, если бы мы, перескочив через нашего вице-президента – исполнителя, посадили на высший пост простого казначея? И когда я говорю «общественность», я имею в виду не только тысячи наших простодушных акционеров, но также и наших вкладчиков.

– Приятно слышать, как ты произносишь «наших». У тебя это очень хорошо получается.

Улыбка Бернса выразила удовольствие.

– С тобой, Вуди, в качестве замены уход Бэркхардта – просто обычная отставка, сопровождаемая твоим выдвижением. Повседневный случай. Великолепные декорации. Я разрисовывал подобные десятки раз. И ни разу не случалось, чтобы зрителям не понравилось.

– Я был бы слабой заменой.

– Ну, нет. Я уверен, что ты будешь сенсацией.

– Если даже вы сумеете заставить меня пойти на это,– сказал Палмер,– вы в дальнейшем никогда не будете уверены во мне. С чего ты взял, что я буду с вами заодно? С чего ты взял, что я соглашусь на этот дикий заем Джет-Тех?

– Ты ведь за него?

– Я был в принципе за такого рода займы.– Палмер наклонился вперед.– Но сейчас все это не важно, Мак. Ты должен усвоить лишь один-единственный факт: то, что я этого не сделаю. Не позволю использовать себя для того, чтобы свалить Бэркхардта. Не соглашусь его заменить. Не дам своего одобрения на заем.

Узкие руки Бернса раскинулись в обе стороны ладонями вверх, так, словно обладатель их признавал себя побежденным в схватке с превосходящими силами. С подкупающей прямотой Бернс заявил:

– Я говорю тебе, ты сделаешь все.

После секундного молчания Палмер, не спуская глаз с Бернса, подмигнул:

– Ты пробуешь шантажировать, используя то, что застал здесь сегодня.– Палмер уселся на софе поглубже.– Не сработает. Твое свидетельство столкнется с моим. Грязная сплетня – вот все, что есть у тебя в запасе. Она может создать напряженные отношения между Эдис и мной. Она может даже повлиять на нескольких директоров. Но я ее опровергну. Я уничтожу твою репутацию, рассказав им, как ты с самого начала вел с нами двойную игру. Они быстро перестанут тебе верить.

– Ты хочешь поставить на карту свою работу и свою семейную жизнь, а?

– И ее работу,– добавил Палмер, указывая на Вирджинию,– и ее репутацию.

– У тебя чертовски широкая натура, Вуди.– Нижняя губа Бернса искривилась в саркастической усмешке.– В смысле денег твоя работа не имеет для тебя никакого значения. Свою семью ты уже готов был поломать, так или иначе. Стало быть, чьими же фишками ты сейчас играешь?

– Я ду…– начала Вирджиния, но слово жестко застряло гдето а горле. Она откашлялась.– Я думаю, это хорошая ставка. Не важно, чьи фишки он использует, но он еще может тебя обыграть.

– Не так это легко,– заявил Бернс.

– Не так уж трудно,– парировал Палмер,– поскольку мне надо лишь опровергнуть голословное утверждение.

Бернс щелкнул пальцами.

– Ребятки, я так взволнован и расстроен и все такое, что забыл самое главное.– Он подошел к радиоле и, наклонившись, стал доставать что-то из ее глубины. И внезапно Палмер догадался, что это. Инстинктивно, подсознательно следуя направлению мысли Бернса, а может быть, помог опыт бывшего разведчика, только Палмер со свинцовой убежденностью человека, оказавшегося на пути снежного обвала, твердо знал, что достает Бернс из своего тайника.

Бернс осторожно поставил на крышку радиолы черный ящичек – меньше коробки для обуви,– за которым тянулась тонкая проволока, и легким щелчком откинул крышку маленького магнитофона.

– Двадцать два с половиной? – услышал Палмер свой вопрос.

Желтые брови Бернса вопросительно поднялись. Он медленно повернулся, чтобы взглянуть в лицо Палмеру:

– Ты догадываешься, да?

– Просто вычисляю кое-что,– объяснил Палмер. Секунду он помолчал.– У тебя запас ленты примерно на пять часов. Как же ты его включал…– Палмер запнулся.– Телефон! – Он повернулся к Вирджинии: – Помнишь телефонные звонки, на которые мы не отвечали?

Она кивнула.

– Но как?..

– Другой телефонный звонок выключал его после нашего ухода. Мы не слышали, поскольку нас уже не было здесь.– Палмер заметил, что он съехал на край софы и снова уселся глубже.– Остроумно. Но случайный звонок сюда нарушил бы всю комбинацию.

– Случалось пару раз,– подтвердил Бернс.– Я прослушал запись два дня назад. Некоторые сеансы пропали из-за случайных телефонных звонков. Но не все пропало,– добавил он с тонкой усмешкой.

Он нажал кнопку, и катушки магнитофона начали медленно вращаться. Бернс, расстегивая воротник рубашки, отошел от магнитофона.– Переменю-ка я рубашку,– пробормотал он.– Это дубликат, ребятки, с полным отредактированным текстом. Оригинал у меня в конторе. Счастливо слушать!

Он ушел к себе в спальню, оставив магнитофон включенным. Секунду спустя лента воспроизвела негромкий шелест. Палмер смог услышать звуки шагов, потом стук в дверь.

– Ты в приличном виде? – услышал Палмер свой голос. Он звучал безжизненно. Но невозможно было не узнать глуховатый тембр его средне-западного говора.

– Всегда,– воспроизвел маленький микрофон голос Вирджинии. Точнее, оловянную копию ее голоса.– Я бы хотела запрятать твой взгляд в бутылку. Мне хотелось бы закупорить эту бутылку и открывать ее только в тех случаях, когда мне будет нужна моральная поддержка.

– В моей поддержке нет ничего морального.

– Вот именно. Немного поздно спрашивать, но, кажется, я тебе нравлюсь?

– Да.

– Ты сказал это без запинки.

– Не надо язвить. Сегодня ты сделала для меня достаточно много без этого.

– А я все время думала, что ты делаешь это для меня.

– Ну, видишь ли, в твоей жизни, вероятно, есть целая дюжина мужчин, готовых наброситься на тебя при первом же удобном случае.

– Откуда ты знаешь столько обо мне и о дюжине мужчин в моей жизни?

– Я не знаю. Но ты очень привлекательна.

– Спасибо. Я собираюсь удивить тебя.

– Опять?

– Видишь ли, я… Как мне тебя называть? На работе я знаю. А здесь как?

– Очень долго меня называли Младшим. Никогда не пытайся делать этого.

– Видишь ли… Вудс… Вуди?

– Давай, давай. Мучайся.

– Вудс, я хочу сделать удивительное признание. По крайней мере для меня оно удивительно. Я подсчитала, пока принимала душ. Уже почти два года, как со мной не случалось ничего подобного.

– Ты права. Это удивительно.

– Не правда ли? И это не потому, что я сама не хотела – несколько раз.

Слушая запись, Палмер беспокойно поерзал на софе и мельком взглянул на Вирджинию. Она наблюдала за ним, но быстро отвела взгляд.

– Мне жаль нью-йоркских мужчин,– задребезжал голос Палмера из крошечного магнитофона.

– Я расскажу тебе о нью-йоркских мужчинах, с которыми встречалась. Но не сейчас. Я чувствую, что нам пора освобождать помещение.

– По очереди.

– Строго по очереди. Я выйду первая. Но прежде чем уйти, я немного приберу здесь.

– Нет, я это сделаю сам.

– Мне нетрудно.

– Я сам это сделаю,– настаивал его голос.– Я гораздо лучше знаю, как это делать.

– Я знаю это настолько хорошо,– прервал Палмер свой голос на ленте,– что я не смог даже представить себе наличие такой маленькой симпатичной штучки.

– Один поцелуй вот в таком виде,– попросил голос Вирджинии с ленты.– Когда я оденусь, будет не то.

На секунду лента умолкла. Ее шелест внезапно стал резче: непрофессионально выполненное соединение стерло начало другого куска записи. Палмер снова взглянул на Вирджинию, и на этот раз они долго, выжидательно наблюдали друг друга.

– Вот тут есть прелестная вещица.

– Да.

– Как она себя чувствовала все эти дни?

– Так же, как в прошлый раз.

– Ты довольно-таки волосатый для блондина.

Сейчас, услышав это ее замечание, Палмер скривился. Запись продолжала дребезжать. Вирджиния смотрела в сторону.

– Подложи себе под голову,– предложил ее голос с ленты.– Ковер не такой уж мягкий.

Палмер поднялся и медленно подошел к магнитофону, на некоторое время перестав прислушиваться к записи и вместо этого пытаясь определить ее важность. Голоса можно было узнать. Его имя точно устанавливалось из диалога. Обстоятельства – то, что оба они были голые,– также подтверждались. И…

– Мне до смерти хочется,– пожаловался голос Вирджинии из кудахтающего магнитофона,– чтобы мы могли быть обыкновенными тайными любовниками. Женщина засыпает. Мужчина, одеваясь, ходит по спальне на цыпочках. Утром она просыпается, чтобы обнаружить его уход и деньги на туалетном столике. Вместо этого ты спишь, а мне остается изучать свои собственные внутренности.

Палмер нажал кнопку, выключая магнитофон, и секунду-две взирал на неподвижные катушки. Потом нажал кнопку сматывания ленты и послушал, как два их голоса, быстро прокручиваемые в обратном направлении, превращали их любовь в бессмысленную визгливую мешанину – две карликовые мартышки в период течки.

– Хочешь взять этот дубликат? – спросил Бернс, входя в комнату. Он остановился, застегивая запонки, резко сверкавшие в ярком солнечном свете.– Тут есть избранные места, которые ты, может быть, захочешь восстановить в памяти потом, на досуге.

– Я чувствую,– мрачно сказала Вирджиния,– что в течение по крайней мере месяца или двух ни у кого из нас не будет большого досуга.

– Тогда, стало быть, все согласовано,– сказал Бернс. Он раздернул молнию на брюках, заправил рубашку, снова затянул молнию и пояс.

Палмер следил, как сматывается последняя лента. Услышал, как тихо щелкнул ее свободный конец. Выключил магнитофон. Хотел было взять катушку. Не взял.

– Кто помог тебе с этой штукой, Мак?

– Никто.

– Я имею в виду переключатель на телефоне.

Дополнительная проводка, все такое.

– Но правда же, никто, дорогуша,– заверил Бернс.– Эта штука здесь не первый год. Под рукой, на всякий пожарный случай.

Палмер помолчал, собираясь с мыслями. Без особенных затруднений он мог положить в карман эту катушку. Но мог ли он, например, принудить Бернса позвонить в его контору, чтобы подлинник был доставлен сюда?

– Бери эту катушку, старик,– сказал Бернс.– Подлинник заперт в стенном сейфе у меня в конторе.– И, проявляя свою поразительную способность предугадывать ходы противника, добавил: – Никто, кроме меня, не знает комбинации сейфа.

Палмер подошел к застекленной стене. Послеполуденная автострада не отличалась густым движением. Косые лучи солнца сверкали на кузовах проходящих машин и отражались в ветровых стеклах других автомобилей, пересекающих мост Куинсборо. Полицейский вертолет взбалтывал небо над крышами домов. Альтернатива ясна, сказал себе Палмер: подчиниться Бернсу или быть опозоренным перед лицом общественности. Но вот куда было не легко проникнуть интеллекту Бернса,– это в спутанную поросль чувств Палмера по отношению к возможности общественного скандала. Действительно, теперь, рассуждал Палмер, Эдис по закону штата Нью-Йорк получила бы основания для развода, что означало бы выплату им, Палмером, в качестве виновной стороны фантастически высоких алиментов на содержание семьи. У него осталось бы меньше половины всего его денежного имущества, возможно одна треть. Его служба в ЮБТК, конечно, немедленно прекратилась бы, точно так же, как и служба Вирджинии. Развод был бы сенсационный, с магнитофонной записью, проигрываемой в зале суда, с газетными «шапками» в течение нескольких недель; фигурировали бы сальные намеки на политический скандал, тайное любовное гнездышко, словом, газеты выжали бы из этого дела все, что возможно для максимального эффекта.

И это было бы нелегко выдержать, сказал себе Палмер, но, как все на свете, это в конце концов прекратилось бы. И после этого он все равно сохранил бы положение, которое большинство людей назвали бы приличным. Остались бы деньги, которых могло хватить надолго, если их правильно распределить. Возможно, ему пришлось бы переехать в другую страну, но это лишь способствовало бы ограничению его расходов рамками скромного образа жизни. Ему было бы отказано в праве свободно видеться с его детьми, но они скоро станут достаточно взрослыми и самостоятельными. И они смогут восстановить нити родственной связи со своим отцом. Возможность такого развития событий казалась, чем больше Палмер думал о ней, если не приятной, то, во всяком случае, приемлемой. Он отвернулся от окна и подождал секунду, пока его глаза не приспособились к менее яркому в комнате освещению. Бернс и Вирджиния наблюдали за ним. Что ж, в последующие месяцы он окажется под взглядами многих людей, если выберет то, что труднее. О нем будут говорить и думать далеко не лестно. И тем не менее постыдна ли такая перспектива?

Палмер медленно отошел от окна. Он сознавал, что должен тщательно взвесить свои мотивы. Например, должен быть совершенно уверен, что не ощущение пойманности на месте преступления заставит его для искупления грехов пойти на публичный скандал. Он видел теперь, как плохо, что он так мало знает самого себя. Было бы самой большой ошибкой принять неверное решение, руководствуясь эмоциональными – и тем самым необоснованными – причинами.

– Могу ли я суммировать? – спросил он Бернса.

– Если тебе это необходимо, миленький.

– Быть пешкой Джет-Тех в задуманных интригах. Или же ты отнесешь магнитофонную запись моим нанимателям и моей жене.

– Не только запись, Вуди. У меня есть свидетели приходов и уходов. Швейцары, уборщики на первом этаже. И в конце концов, ведь должен был кто-то звонить по телефону, чтобы магнитофон переключался. Понимаешь.

– То есть все сложенное вместе – это своего рода узел с документами для безотлагательного развода.

– Прекрасно, дорогуша. Очень хорошо сказано.– Бернс шагнул к зеркалу, висевшему над баром, и приладил галстук.– Но ты не обращаешь внимания на парочку обстоятельств в узле Джет-Тех. Ты должен понять, что мы не можем поднять тебя, имея в виду твои годы, до председателя совета. Мы столкнем Бэркхардта под какой-нибудь, гм, бессмысленный титул, например председателя исполнительного комитета или что-нибудь в этом роде. Ты же будешь президентом и главным должностным лицом. И твой заработок, старина, поднимется до… примерно, ну, до такого, как ты пожелаешь сверх ста тысяч в год. Скажешь двести тысяч – получишь. Хочешь долю в контрольном пакете акций – она твоя. Этого оригинала Лумиса можно считать кем угодно, но он джентльмен.

– Можно было бы сказать почти то же самое и о тебе, дорогой Мак,– добавила Вирджиния.

Палмер вышел в переднюю и надел пальто. Вернулся в комнату, держа ярко-красный жакет Вирджинии.– Как далеко простирается безграничная щедрость Лумиса? – спросил он.– У меня имеется эта соучастница, которая должна бы получить кое-что для себя.

– Назови сколько, дорогуша,– сказал Бернс.

– Назови сколько, дорогуша,– обратился Палмер к Вирджинии.

Ярко-красный цвет жакета Вирджинии, еще более интенсивный в лучах солнца, отразился на щеках всех троих каким-то лихорадочным румянцем. Палмер помог Вирджинии надеть жакет.

– Я потрясена,– пробормотала она.

– Итак, ваше слово, ребятки? – спросил Бернс.

Палмер надел шляпу.

– Ты нажимаешь, Мак.

– Имею все основания.

– Верно. Но в таком случае зачем нажимать? Или может быть, не так все гладко и отработано, как кажется?

– Ты-то знаешь, что все в полной готовности,– заверил Бернс.– Я нажимаю, потому что мне дан крайний срок.

– Предположим, я дам тебе ответ сегодня вечером, на свадебном приеме.

Бернс недовольно поджал свои тонкие губы.

– Деточка,– начал он. Секунду-другую слово висело в воздухе.– Деточка, ты знаешь, что, если бы я захотел заставить тебя принять решение сию же секунду, у меня нашлось бы средство сделать это.

– Но ты предпочитаешь получить решение, принятое без нажима и в порядке доброй воли.

На лице Бернса выразилось огорчение.

– Увидимся на приеме, Вуди. Но больше уклоняться ты уже не сможешь. Понятно?

Палмер кивнул. Взял Вирджинию под руку.

– Выйдем вместе и спустимся на главном лифте.

– Мистер Палмер! От ваших слов у девушки захватывает дыхание.

Палмер беспечно и элегантно провел Вирджинию к лифту.

Глава пятьдесят пятая

– В сущности, мне совсем не хочется идти,– говорила Эдис, сидя перед зеркалом туалетного столика и равнодушно нанося на лицо тон. Мелкая сетка почти незаметных морщин уже скрылась под гладкой девичьей маской.

Закончив бриться во второй раз за этот день, Палмер вышел из ванной комнаты. Он знал, что, даже когда он не свежевыбрит, это у него, как у блондина, не заметно, но вечером, проведя рукой по щеке, он ощутил шершавость, и именно она, а не какой-либо внешний признак заставила его побриться еще раз.

– Это может оказаться даже любопытным,– ободряюще сказал он.– Там будут знаменитости, кроме нас с тобой. И будет изысканный стол.

– Если любишь еврейскую кухню,– добавила Эдис почти sotto voce[60], не открывая рта, занятая подкрашиванием губ.

– Я слышу недоброжелательную нотку.

Эдис вздохнула:

– Можно хорошо относиться к евреям и не любить их кухни. Еда всегда переварена, и в ней недостает приправ. Многие мои друзья просто терпеть не могут еврейской кухни. Палмер изобразил смешок, ему очень хотелось привести Эдис в лучшее расположение духа: – Это напоминает мне шутку, рассказанную Бернсом.

Эдис подняла брови:

– Вы так проводите с ним время?

– В Бруклине открылся китайский ресторан,– торопливо продолжал Палмер.– Первый же посетитель, просмотрев меню, воскликнул: «Помилуйте, у вас тут pizza, lasagna, manicotti, parmigiana[61] из баклажанов! И вы называете это китайской кухней?» Официант ответил, пожав плечами: «Что поделаешь? Мы же находимся в еврейском районе».

Эдис кончила подкрашивать губы и принялась за глаза.

– Эта шутка,– произнесла она тихо, каким-то отсутствующим голосом, явно сосредоточив все внимание на глазах, а не на своих словах,– смешна только для ньюйоркца. Если ты хочешь привести меня в хорошее настроение, напрасно стараешься.

– Зачем, черт побери, мне нужно твое хорошее настроение? – спросил Палмер, достаточно уязвленный для того, чтобы выбирать слова.– Ты мне нравишься, какая ты есть.

– Вот именно, дорогой,– пробормотала она, осторожно проводя вдоль века темно-коричневую линию.– Скажи мне только одно, и я поеду в «Плаза» если не с радостью, то по крайней мере без особой злости.

– Спрашивай.

– Скажи, что мы можем приехать в девять и уехать в десять.

– Мы можем приехать в девять, но я не могу уехать оттуда в десять.

– А я? – настаивала она.

– Как хочешь.

– Договорились.– Теперь она занималась ресницами, нанося черную тушь резкими движениями снизу вверх. На глазах у Палмера лицо Эдис приобретало краски и становилось интересным. Из женщины с бледным, каким-то застиранным, почти монашеским обликом Эдис превращалась в красавицу. Он прислонился к стене рядом с зеркалом и продолжал наблюдение.

Поскольку был запланирован довольно обильный стол а-ля фуршет, гости были приглашены в «Плаза» к 7.30 вечера. Тем не менее, прибыв к 9 часам, Палмеры обнаружили полупустой зал. На столах благодаря огромному опыту обслуживающего персонала только начинали расставлять блюда с закуской.

Палмер вручил отпечатанный пригласительный билет одетому в униформу метрдотелю, который, сделав шага два в комнату, объявил негромким, но хорошо поставленным голосом:

– Мистер и миссис Вудс Палмер-младший,– читая каллиграфическую надпись на плотной зеленоватой карточке.

Несколько человек, стоящих недалеко от двери, сразу же прервали беседу и широкими улыбками приветствовали чету Палмер. Как бы по команде, джаз из семи человек разразился замысловатым ча-ча с похожими на пистолетные выстрелы ударами барабана-бонго и шипящей трясучкой маракаса.

От группы отделился мужчина с приятным лицом. Хотя до этого они встречались только однажды в Олбани, Палмер слышал о нем довольно много. Под редкими, подстриженными ежиком волосами помощника губернатора штата виднелась лысина, настолько розовая, насколько вообще может стать таковой человеческая кожа без какого-либо искусственного вмешательства. Будучи по профессии инженером, он, прежде чем заняться политикой, несколько лет преподавал в одном из местных колледжей. Что-то и сейчас осталось в нем от профессора, решил Палмер. Хотя бы, например, его стремление к систематизации, которое проявлялось и при обсуждении политических дел. Он был также одним из немногих знакомых Палмеру профессиональных политических деятелей, чье лицо с годами избороздили морщины, устремленные вверх, а не складки и морщины, бегущие вниз, характерные для людей, одержимых постоянным беспокойством. Глаза у помощника губернатора были почти такие же голубые, как у Бэркхардта. Над ними возвышался лоб, изрезанный горизонтальными линиями, что показалось Палмеру признаком веселого цинизма.

– Вудс,– произнес он низким, невозмутимо размеренным голосом,– очень любезно с вашей стороны, что вы пришли.

– Губернатор, это моя жена, Эдис.

– Очень рад, миссис Палмер. Позвольте представить вас моей жене, Сайме. Дорогая, мистер и миссис Палмер из «Юнайтед бэнк».– На лице маленькой женщины появилась какая-то смятенная улыбка, обычная для матерей, чьи дочери выходят замуж.

– Здравствуйте, миссис Адлер,– сказала Эдис.– Для вас это, конечно, большое событие. Столько всяких забот.

Миссис Адлер пожала своими узенькими плечами – жест самоуничижения в какой-то мере.

– У меня ведь не так много дочерей, которых надо выдавать,– сказала она и повернулась к стоящей рядом с ней девушке.– Вот – невеста. Мим, познакомься, мистер и миссис Палмер. Моя дочь Миранда, а это ее жених.

О девушке вряд ли можно было сказать, что она достигла брачного возраста. Палмер улыбнулся ей и в ответполучил странную, усталую улыбку. Он почувствовал, как Адлер прикоснулся к его руке и ловко отвел его от этой группы, встречающей гостей.

– Дитя моей старости,– пробормотал он вполголоса.

– Сколько их еще у вас? – спросил Палмер.

Они направлялись к бару.

– Два сына. Обоим больше тридцати, и у каждого по двое детей. Мим еще учится в колледже. У нее с мальчиками большая разница в возрасте.

– Миранда,– сказал Палмер,– дочь Просперо. Вы, значит, чародей.

Рот Адлера слегка искривился, как бы проглатывая эту реплику.– Старый волшебник предлагает вам шампанское,– сказал он, делая знак буфетчику.

– Моей дочери одиннадцать,– сказал Палмер, беря два стакана.– А сыновья – один старше, а другой – моложе ее.

– К моменту ее свадьбы, мой друг,– произнес Адлер,– вы благословите тот день, когда стали банкиром.– Он пробежал глазами по комнате. В дверях стояли только что прибывшие гости.– Я не понимаю, почему она просто не убежала со своим возлюбленным, чтобы у меня осталось хоть несколько долларов в сберегательном банке.

Палмер засмеялся:

– Вы, как вкладчик, очень интересуетесь биллем об отделениях сберегательных банков.

– С тем, что стоит весь этот прием, у меня не осталось денег, чтобы интересоваться.– Адлер грустно усмехнулся: – Я должен пойти поздороваться. Будьте как дома.– Он направился к двери, а Палмер подошел к Эдис и протянул ей шампанское. Они подняли бокалы в честь молодоженов.

– Желаю много счастья,– сказала Эдис.

У девушки были совершенно белые щеки и голубые тени под глазами. Она кивнула:

– Спасибо, миссис Палмер.– Когда были представлены вновь прибывшие, Палмер с женой отошли.

– Только подумай,– сказала Эдис,– она в таком напряжении, что кажется, в ней не осталось ни кровинки, и все же она запомнила нашу фамилию.

– Дочь политического деятеля не забывает таких вещей.

– Расскажи мне немножко об этих людях, дорогой.

– Адлер? Он уникален. У него репутация честного человека.

Возможно, так оно и есть. Сейчас он, кажется, основательно потрясен стоимостью этого сборища.

– Мак Бернс уже здесь? Я не вижу его.

– Мак приедет поздно,– предсказал Палмер,– в компании великолепной женщины. Это фирменная марка. А вон, как там его зовут, сенатор Соединенных Штатов.

– Откуда он?

– То ли с периферии, то ли из центра, забыл. Женщина, с которой он разговаривает,– жена губернатора. Это означает, что его превосходительство тоже здесь, но уединился с кем-нибудь, делая политику.

– А та пара, которая только что вошла?

– Боже мой, Эдис, ты должна бы знать, как выглядит наш мэр.

– А этот огромный мужчина рядом с ними? До чего странное лицо. Можно даже назвать его умным.

– Виктор Калхэйн. Я рассказывал тебе о нем, дорогая.

– Большой Вик. Потрясающе.

– Хочешь познакомиться с ним?

– Нет, пожалуй.

– Ты уже проголодалась?

– Нет.

– Еще вина?

– Я еще это не допила.

– Тогда давай танцевать.

– Никто не танцует, дорогой.

– Хочешь, чтобы я развлекал тебя карточными фокусами? – спросил Палмер.

– А ты умеешь?

Он кисло улыбнулся:

– Зрители всегда увидят фокус, если захотят.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Хочу сказать, что нельзя развлечь того, кто не хочет развлекаться.

– Ох, посмотри.

Палмер проследил за ее взглядом и увидел мужчину и женщину, каждому лет под семьдесят, начавших танцевать ча-ча.

Вначале Палмер даже не мог определить, что у них там не так. Все казалось совершенно правильным, но вместе с тем было в их танце что-то ужасно нелепое. Глаза женщины решительно уставились в какую-то точку сантиметрах в тридцати от ее лица, а губы едва заметно шевелились. Потом Палмер сообразил, что она считает и, кроме того, как бы смотрит крутящийся перед ее глазами учебный фильм и пытается мысленно представить, как бы сделал то или другое па учитель танцев. Ее партнер, отбросив всякую гордость, уставился на свои ноги с таким ошеломленным видом, будто не он сам, а какой-то волшебник вытаскивал их поочередно из груды мусора. То и дело кто-нибудь из них так сильно отставал от такта, что они, видимо, начинали чувствовать что-то неладное.

Решительным усилием они перескакивали тогда к следующему па, чтобы наверстать потерянный ритм. Но гораздо чаще оба они то отставали, то спешили примерно на полтакта и вовсе не замечали этого.

– Не думаю, что мы сможем превзойти их,– негромко сказал он Эдис.

– А кто-нибудь вообще смог бы? – спросила она. Потом тихо: – Вот и Бэркхардты.

Палмер следил, как те довольно быстро поздоровались с хозяевами, взяли шампанское, чокнулись с помощником губернатора и оглянулись, ища знакомых. Бэркхардт почти сразу же заметил Палмеров и повел к ним свою жену.

– Добрый вечер, Эдис, Вуди.

И прежде чем обе супружеские пары закончили приветствия, Бэркхардт взял Палмера за локоть и повернул на девяносто градусов в сторону, образовав таким образом еще одну беседующую группу.

– Где ты сегодня пропадал, черт возьми! – проворчал он.

– С Бернсом.

– В Олбани?

– Здесь. Он приехал около часа дня, весь набитый извинениями.

– Никогда не верь греку.– Бэркхардт сделал глубокий прерывистый вдох, однако не успокоивший его.– А что ты сам можешь сказать в свое оправдание?

– Только то, что, по-моему, мы на шаг дальше, чем нужно, зашли в своем доверии к Бернсу.

– Именно такой полуидиотской чепухи я от тебя и ждал,– сказал Бэркхардт, придвинувшись, насколько смог, ближе к уху Палмера и превратив свой голос в какое-то злобное урчание.– Что же ты собираешься предпринять? Или так и будешь стоять здесь, лакая дешевое шампанское.

– А вы что, получили «Болингер?» – спросил Палмер, глядя на босса широко открытыми глазами.

– Послушай, мальчик.– Голос Бэркхардта прозвучал так близко от уха Палмера, что ему показалось, будто он прислонился к какой-то тяжелой детали машины, вызвавшей неистовую вибрацию всей его черепной коробки.– Этот ублюдок надул нас,– сообщил Бэркхардт.– Я доверил тебе руководить им. До сих пор не могу понять, дурак ты или обманщик. Который из двух?

– Что бы вы предпочли?

Бэркхардт сделал шаг назад и уставился на Палмера своими жесткими голубыми глазами:

– Ради тебя, глупость.

– Вы знаете, что это не так.– Палмер изо всех сил старался ответить как можно шутливее.– Более месяца назад я уже предупреждал вас. Вы не обратили внимания.

– Меня не предупреждали, что будет выпущена эта его идея о поправке. Или это была и твоя идея?

– Его. Но я ее пропагандировал. Не имея от вас иных распоряжений, я продолжал поддерживать вашего человека, Бернса.

Глаза Бэркхардта превратились в щелочки.

– А что, если я вообще не прикажу тебе дышать, Вуди? Ты просто посинеешь и умрешь?

Палмер дружелюбно улыбнулся.

– Обычная болезнь одинокого вояки, Лэйн. Вы не попали бы в этот тупик, если бы могли заставить себя передавать полномочия власти. Но сейчас, боюсь, уже слишком поздно.

– Вот именно, черт побери,– огрызнулся Бэркхардт.

– Надеюсь, вы правы.

– Я собираюсь поступить так, как должен был сделать с самого начала. Я битком набью хрустящими зелеными бумажками маленький черный чемодан, отправлюсь в Олбани и куплю все, что вы, чудаки, пытались купить для меня хитростью. К черту хитрость! Пора платить наличными.

– Пора сменить тему разговора,– ответил Палмер.– К нам направляется Мадиган.

Они разом подняли глаза на подходившего к ним коренастого мужчину лет пятидесяти пяти. Это был Джим Мадиган, должностное лицо сберегательного банка «Меррей Хилл». Зал теперь быстро заполнялся, и Мадиган с некоторым трудом прокладывал себе дорогу. Он широко улыбался.

– Я не знал, что вы уже здесь,– сказал он, пожимая им руки.– Я болтал с губернатором и думал, что вы тоже, несомненно, должны засвидетельствовать ему свое почтение.

– Позже,– рявкнул Бэркхардт.– Черт возьми, Джим, ты паршиво выглядишь. Толстеешь?

Мадиган улыбнулся еще шире и похлопал по плоскому животу Бэркхардта.

– Старое Железное Брюхо. Когда вы пойдете в отставку и будете наслаждаться жизнью?

– Когда вы, нахалы, прекратите, как нищие, трясти пустой жестянкой и просить новых отделений.

Палмер, ответив на улыбку Мадигана, повернулся к нему боком, чтобы отделиться от этой группы. Под предлогом необходимости побеседовать с Эдис и миссис Бэркхардт он отошел от мужчин.

Престарелая пара теперь танцевала мамбо в том же стиле заводных кукол. К ним присоединились несколько более молодых пар. Оркестр, ободренный этим, казалось, приготовился растянуть попурри на всю ночь. Осторожно обходя многочисленные группы гостей, Палмер сосредоточил свое внимание на обрывках доносящихся до него фраз.

– …просто отвратительный. Я слышал его у «Гроссингера» три вечера подряд. Одни и те же шутки.

– Тем не менее в Фонтенбло он всех уморил. Они были…

– …просто мелкий налогоплательщик, Чарли. Магазин на первом этаже, квартиры с балконами наверху.

– Сколько тебе осталось еще сделать? Я бы мог войти в десятипроцентный пай, если ты…

– …она все еще здесь и выступает с тем же номером. Должно быть, теперь она моих лет, но все еще собирает толпы зрителей.

– Она еще по-прежнему сногсшибательна? Я помню…

– … заслуживает этого, если вообще кто-нибудь заслуживает. За последние двадцать лет он довольно много сделал для организации.

– Но апелляция, Гарри. Можешь ли ты на самом деле представить его в…?

– …совершенно не представляла, что он и вправду имел это в виду. Потом, позже, он пришел в мою комнату…

– Ты шутишь, дорогая. Он был не в состоянии удовлетворить женщину…

– …место за 12 тысяч в год, если…

– …пятитысячное большинство…

– …выпьете вместо этого немного виски?

Палмер повернулся и увидел, что с этим вопросом к нему обратился Вик Калхэйн.

– Вы пьете виски, Вик?

– Шампанское для меня чересчур хитро.

Палмер кивнул:

– Вот бы не подумал, что для такого дельца, как вы, что-то может быть чересчур хитро.

Калхэйн медленно улыбнулся. Он втянул живот и выпрямился во весь свой более чем двухметровый рост.

– Мак говорит, что вы, вероятно, будете помогать ему выбраться из затруднительного положения. Это тоже довольно хитрое заявление.

– Это предостережение?

– Комплимент, если хотите. Мак недооценивает весь мир. Я говорил ему, что относительно вас он ошибается.

Палмер покачал головой:

– С теми картами, что у него на руках, он не должен пропустить взятку.

– С одной взяткой нельзя сделать роббера.

– Но одна взятка может тем не менее привести к выигрышу.

Калхэйн покосился на него:

– Скажите, о чем, черт побери, мы говорим?

– О бридже? – спросил Палмер. Потом повернулся к буфетчику: – Виски со льдом.

– «Роксвил»,– пробормотал буфетчик.– Пожалуйста.

– …познакомь меня с ним, Эл. Как бы непреднамеренно.

Палмер обернулся и увидел какого-то человека, прошептавшего эти слова почти ему в ухо, и тут же заметил, что двое мужчин начали протискиваться к мэру. Палмер снова повернулся к Калхэйну и криво улыбнулся:

– Неужели свадебные приемы всегда такие?

– А разве все на свете не такое же? – спросил Калхэйн. Они стояли спиной к бару и смотрели, как с каждой минутой толпа все растет. Один из руководителей «Чейз Манхэттен бэнк» оживленно разговаривал с представителем ИПДП[62]. Позади них на краю танцевальной площадки все еще беседовали Бэркхардт и Мадиган. Слева от них Эдис что-то обсуждала с высокопоставленным лицом из Ньюйоркского университета. Палмер вздохнул и начал пить виски. Оркестр, проиграв длинную витиеватую фразу, замолк.

– Во всяком случае, я рад видеть Мим замужем,– заметил Калхэйн.

– Она производит впечатление очень молчаливой девушки.

– Я помню ее еще ребенком, вскоре после войны. В компании двух братьев и отца у нее не было возможности по-настоящему разговаривать.

Палмер помолчал.

– Вот что меня поражает в этом городе,– сказал он.– По крайней мере политическая подоплека таких сборищ. Ведь это сугубо семейное дело. Но каждый знает жену и детей каждого.

– …ему, чтобы перестал валять дурака и начал собирать подписи. Петиции должны быть представлены к…

Трое мужчин прошли мимо Палмера, и конца фразы он не услышал… Он медленно тянул виски. Группа, встречающая гостей, начала постепенно распадаться. Жених, имя которого Палмер так и не узнал, а также помощник губернатора исчезли, предоставив миссис Адлер с дочерью встречать опоздавших. Пока не было музыки, Палмер услышал какое-то шиканье – попытку восстановить тишину. Ни один из разговоров не прекратился, но тон их стал потише. Без музыки подслушивать обрывки фраз стало гораздо легче.

– Ну ладно,– со вздохом произнес Палмер,– пойду отнесу дамам шампанское.– Он попросил у буфетчика два бокала.

– Две порции игристого,– повторил тот.– Пожалуйста. Палмер допил виски и взял наполненные бокалы.– Приятно беседовать с вами, Вик.

– Так же и с вами. Когда в честь вашей дочери будет такое же сборище?

– Еще годы и годы.

– Может быть, к тому времени вы привыкнете.

– Если продержусь так долго.

Губы Калхэйна покривились.

– Вуди, уж я-то вас не недооцениваю.

Палмер очень медленно пробирался сквозь толпу по направлению к Эдис, осторожно неся бокалы.

– …заканчивает только в следующем месяце и уже по уши в долгах. Прежде чем сдавать в аренду, ему придется отдать большую часть за наличные.

– Какова сейчас арендная плата? Восемнадцать процентов? Он в таком трудном положении, что я…

– …«Ти-Бэрд»[63] с установкой для кондиционирования воздуха и компактным баром. Я сказал, что…

– …разменные акции по четыре с половиной…

– …дурак, набитый дурак…

– Вот возьми, дорогая.– Палмер протянул Эдис бокал шампанского.– А где миссис Бэркхардт?

– Где-то здесь. У меня была на редкость приятная беседа с…

– …сорок три кредитных билета, и ни один из них не будет…

– Тогда я, пожалуй, выпью ее вино,– сказал Палмер.

– После виски?

– Это последнее, что я пью за сегодняшний вечер,– объявил Палмер.

– Во всяком случае, это будет последний раз, когда ты сможешь отнести стакан к бару и вернуться. Ты когда-нибудь видел подобную толкотню? Эти люди…

Кто-то натолкнулся на басовый барабан, задел ударные тарелки. С эстрады раздался ужасающий грохот и звон. Разговоры разом смолкли. Все повернулись к эстраде, и в зале наступила почти полная тишина. В это мгновение у двери произошло движение.

Палмер перевел туда взгляд и увидел входившего в зал Мака Бернса. Рядом с ним в красном шелковом платье шла Вирджиния Клэри. Она держала Мака под руку.

– Понимаю, что ты имел в виду,– шепнула Эдис,– своевременный приход. Что это за коротышка с ним?

– Коротышка?

– Я не могу найти лучшего определения. Он взял ее, потому что она ниже его ростом?

– Это мой сотрудник из отдела рекламы.

– Та… что пишет твои речи?

– Обычно писала.

– Только представить такое в банке.– Эдис следила, как вновь прибывшие здоровались с новобрачной и ее матерью.– Времена меняются.

– На работе у нее не такой вид,– заверил Палмер.

– Это мисс Клэр? – спросила Эдис.

Бернс и Вирджиния медленно двигались в их направлении, хотя, кажется, не замечали Палмера.

– Клэри. Вирджиния Клэри. Раньше работала в «Таймс» и «Стар».

– В обеих? Неужели такая молодая женщина…– Эдис замолчала.– Впрочем, она не так уж молода, не правда ли?

– Прости, что ты сказала?

– На расстоянии она выглядела совсем молодой.

– Я не знаю.

– Лет сорок с небольшим,– сказала Эдис.– Кажется, они направляются к нам.

– Не будь слишком любезна с Бернсом, я на него зол.

– А как ты относишься к мисс Клэри?

– С любопытством наблюдаю за ее выбором спутников для себя.

– Разве она не свободна в выборе?

– Немного странно, что она выбрала именно Бернса.

– Может быть, между ними связь? – предположила Эдис, пока те подходили все ближе.

– Господи, конечно, нет! – воскликнул Палмер.

– Ты так уверен?

– Я не уверен,– нашелся Палмер.– Просто это маловероятно.– В этот момент Вирджиния заметила его. Ее рука напряглась, надавив на локоть Бернса.

– Я видела еще менее вероятные,– тихо сказала Эдис.

Теперь Бернс их тоже заметил и изобразил огромное очаровательное удивление. Он подвел к ним Вирджинию.

– Вуди… и моя любимая блондинка. Как поживаете, дорогая? – обратился он к Эдис. И, не дожидаясь ответа: – Эдис Палмер, Вирджиния Клэри, наша стойкая леди – специалист по общественным связям.

Помедлив не больше секунды, Эдис протянула руку.

– Не могу сказать, что знаю о вас все,– обратилась она к Вирджинии,– но вы, конечно, тот самый гений, который пишет речи для Вуди.

Вирджиния пожала ее руку.

– Обычно писала,– тихо ответила она.

– Простите?

– Обычно писала,– громче повторила Вирджиния.– Меня освободили от этой обязанности.

– Вудс не очень любит людей, не уступающих ему в интеллекте.

– А кто любит? – мягко спросил Бернс.

– О, это напомнило мне,– сказала Эдис,– что я не должна быть слишком разговорчивой с вами, мистер Бернс. Мой муж на вас зол. В чем дело?

– Вы хотите сказать, что он вам не рассказывал? – спросил Бернс с той же дружеской улыбкой.– Его острый нос повернулся в сторону Палмера.

– …сказал мне, что контракт был почти у меня в руках,– произнес рядом с Палмером какой-то мужчина.

– Думал, ей это неинтересно,– ответил Палмер.

– Небольшое политическое дельце. Вам это не интересно.

– Напротив. Я всегда интересуюсь.

Вирджиния теснее придвинулась к Бернсу. Она похлопала Бернса по руке.

– У тебя больше выдержки, чем у меня,– сказала она.

– Я сказала бы, что у вас ее больше, чем вообще требуется,– произнесла Эдис,– если вы работаете с этими двумя.– Она помолчала, потом огляделась вокруг.

– У вас нет шампанского…

– Сейчас я достану,– ответил Бернс и тут же оставил их втроем.

– …имел бы «кэдди», если бы ты дал его мне, Моррис. С тех пор, как я заимел свой «роллс», я…

– Ох-ох, все еще «роллс». Потом ты сменишь свое имя на Кейн или…

Палмер вдруг заметил, что и он, и обе женщины уже довольно долго молчат. Он поспешно оглянулся.

– Кажется, Мак не очень далеко ушел,– сказал он.– Кто эти двое, с кем он разговаривает?

Вирджиния проследила за его взглядом.

– Республиканцы с периферии.

– Я не подозревала, что Мак может разговаривать с кем-нибудь, кроме демократов,– сказала Эдис.

– Каждый говорит с каждым,– ответила Вирджиния.– Это основное правило политики. Разговаривать, быть дружески расположенным. Держать линии коммуникаций открытыми.

– Чудесное правило,– задумчиво сказала Эдис.– Не только в политике.

– …осталось еще с 56-го года, и я получаю с этого в месяц, как с пары концертов.

– Но ведь театр уже закрыт. Или вы имеете в виду отчисления за записи?

– Мы, кажется, не придерживаемся этого правила,– продолжала Эдис.– Скажите, мисс Клэри, вы давно работаете в этом банке?

– Нет… вот уже почти два года.– Вирджиния взглянула на Палмера: – Неужели так долго?

– Я ведь и сам недавно пришел. Неужели два года?

Она немного подумала:

– Очевидно, так. Этого я и не заметила, но, очевидно, это так.

Они опять замолчали. Палмер поискал глазами Бернса и увидел, что тот беседует с бывшим губернатором штата.

– Надеюсь, вы не очень хотите пить,– сказал Палмер.– Мак снова остановился.

– Почему бы тебе не поймать его, мы тебя подождем.

– Я…

– Иди, дорогой… Мы с мисс Клэри найдем о чем поговорить.

– Я уверен, что он вернется через…

– Посмотри, теперь его перехватил сенатор.– Она сунула ему в руку свой пустой бокал.– Мы будем или здесь, или…– она оглянулась,– или за первым столиком.

Палмер взглянул на Вирджинию и не смог понять какого-то особенного выражения ее глаз.– Я сейчас же вернусь.– И, чувствуя просто тошнотворную слабость в животе, он отошел.

– …стоила мне двадцать тысяч в год на содержание, но это было…

– …назвать эту больницу в честь моих родителей, если я помру через…

– …можно выставить пуэрториканца в списках на голосование. Голоса спиксов[64] не…

Он нашел Бернса у бара, поглощенного разговором с Виком Калхэйном.

– Мак,– обратился к нему Палмер,– большое спасибо. Бернс повернулся к нему с медленной, наглой улыбкой.– Интересно, о чем, черт побери, они будут говорить, Вуди, детка? Твоя жена довольно проницательна, не правда ли?

Палмер заказал три бокала шампанского.

– Как ты уговорил Вирджинию прийти с тобой?

– Личное обаяние. Ты должен быть рад, что я служу громоотводом, радость моя.

Палмер хотел было сам взять бокалы шампанского, но передумал и обратился к буфетчику:

– Пошлите официанта с этими бокалами и бутылкой. Первый столик справа.– Он еще раз посмотрел на Бернса, потом отошел.

Зал был так набит, что некоторым гостям пришлось стоять у двери в надежде на появление свободного места. Среди них Палмер заметил двух терпеливо ожидающих мужчин, в которых он узнал делегатов Объединенных Наций, правда не от какой-нибудь большой страны. Он начал медленно пробираться сквозь эту ужасную толкучку.

– …открылись на десяти и одной восьмой, а к закрытию упали до шести. Это?..

– …платья у Сакса слишком безвкусные. Есть магазин в Майами у…

– …я сказала бы, очаровывает женщин.– Палмер удивился, узнав голос Эдис. Он увидел ее недалеко от себя около пустого столика.

– …совершенно верно,– говорила Вирджиния,– это его любимая поза: как будто он совсем потерял самообладание и вот-вот потерпит крах. Я думаю, это и привлекает женщин.

– Но во всем этом, несомненно, очень много наигрыша,– ответила Эдис.

– Да, но на определенный тип женщин даже наигрыш производит глубокое впечатление.

– Не похоже, чтобы вы принадлежали к этому типу.

– Я убеждаю себя, что я не такой тип.

– Более того,– сказала Эдис почти торжественно,– я тоже говорю вам это.

Некоторое время обе женщины молчали. Они, казалось, не видели Палмера. Даже отделенный от них несколькими метрами расстояния и людьми, Палмер чувствовал их безмолвное напряжение.

– С моим мужем трудно работать? – неожиданно спросила Эдис.

– Ну… я бы не сказала.

– А что бы вы сказали о нем?

Вирджиния помолчала.

– Как его подчиненная, разговаривающая с его женой,– продолжала она каким-то тонким резковатым голосом,– я думаю, я вообще бы… ничего не сказала.

– О,– приятно улыбнулась Эдис и, повернувшись, увидела Палмера.– Вот и он. Но без вина. Что такое, дорогой?

– Я велел официанту принести его.

Она посмотрела на свои крошечные часики – маленькую плотную гроздь бриллиантов на запястье.

– Он не успеет. Уже десять часов.

– Вы уходите? – спросила Вирджиния.

– Во всяком случае, я да,– объяснила Эдис. Она посмотрела на Палмера: – Думаю, тебе следует остаться.

– Боюсь, что да.

– Ну хорошо,– Эдис выпрямилась.

– Я провожу тебя до машины,– сказал Палмер, беря ее за руку.– Держись поближе ко мне в этой толчее.

– До свидания, мисс Клэри, ужасно довольна, что познакомилась с вами.

– Спасибо, миссис Палмер. Это доставило мне огромное удовольствие.

Эдис смотрела на нее какое-то мгновение.

– По-моему,– задумчиво произнесла она,– у нас обеих все очень хорошо получилось.

Глава пятьдесят шестая

Палмер не возвращался почти полчаса. Несколько минут у него ушло на то, чтобы вызвать такси, но, даже посадив Эдис в машину и пожелав ей спокойной ночи, он не вернулся сразу на прием, а вместо этого задержался на необъятно широких ступеньках восточной лестницы «Плаза», так глубоко вдыхая холодный воздух, что на глазах выступили слезы. Он посмотрел в направлении парка и увидел целый ряд двухколесных экипажей; из лошадиных ноздрей выбивались тонкие струйки пара. И только когда холод пробрался сквозь одежду, Палмер возвратился в помещение. Сначала от тепла было приятно, но вскоре стало почти невыносимо жарко. В фойе он опустился в кресло и почувствовал, что комната с высоким потолком начала покачиваться. Смесь шампанского и виски, казалось, сломила его. Но тут же Палмер вздохнул и медленно поднялся. В старомодном зеркале он увидел себя – высокого, худощавого мужчину с замкнутым лицом. Он остановился, расправил плечи и, нахмурившись, уставился на свое отражение. Сразу же вид у него стал более внушительным. Коридорный наблюдал за ним.

Палмер перевел хмурый взгляд с зеркала на коридорного, который тут же опустил глаза. Палмер мотнул головой, пошел назад и сел в маленькой комнате рядом с залом, где проходил прием. Беспорядочное гудение голосов доносилось до него почти так же ясно, как если бы он находился в самом зале.

Отрывистым аккомпанементом раздавались более низкие – цок-цок-цок – удары барабанов бонго.

Палмер постарался, как мог в своем теперешнем состоянии, разобраться в поведении Эдис. Ни одно слово из сказанных ею, решил он, не означало чего-нибудь особенного. Но тогда откуда же, спросил он себя, такое беспокойство? Он наклонился вперед на обитой красным бархатом скамейке и, облокотившись на колени, попробовал заново перебрать в уме все замечания Эдис, обращенные к Вирджинии и сказанные о ней. Вместо этого мысли его тихонько разбрелись под звуки незаметно подкравшейся из другой комнаты музыки. Труба разразилась целым каскадом тонких, нудных, звуков – какие-то зазубренные копья жалоб, приглушенные отрывистым ритмом ударных. Выдав этот поток пронзительных минорных звуков, труба, казалось, утонула в них. Пианино прогрохотало над ее телом бессмысленные арпеджио.

Палмер выпрямился и полез за сигаретами. В боковом кармане смокинга он нашел тонкий серебряный портсигар для десяти сигарет. Спичек не было. Держа незажженную сигарету между пальцами, он долго сидел, уставившись на нее, пытаясь связать вместе все сказанное Эдис.

Эта попытка напомнила ему об огромном превосходстве электронных приспособлений над человеческим мозгом. Небольшая комбинация транзисторов и электромагнитов уже одержала над ним победу сегодня в квартире Бернса. Возможно, несколько туманно размышлял он, что со временем магнитофоны завоюют всю планету, создавая обширные электронные предприятия сверхчеловеческой памяти и сообразительности. Если верить Гейнцу Гауссу, громадные электромагниты могут даже одолеть изначальное земное притяжение, привязывающее людей к их собственному клочку земли. Что замышлял этот ненормальный старик…

Перед его глазами вспыхнула спичка. Он поднял голову, увидел официанта, протягивающего спичку, и прикурил.– Спасибо.

– Пожалуйста, сэр. Какого-нибудь вина, сэр?

Палмер болезненно поморщился:

– Виски со льдом, пожалуйста.

– Хорошо, сэр. Со льдом.

Палмер затянулся. Возможно ли, чтобы Эдис знала не только о его связи, но и то, что его любовница – Вирджиния? Если Эдис обо всем догадалась, что она собирается предпринять дальше? Будет ли искать доказательства? Сколько времени ей потребуется, чтобы понять роль Бернса в этом деле и узнать о находящейся в его распоряжении информации?

Перед ним появилось виски. Он поблагодарил официанта и начал пить маленькими глотками. Прохладный вяжущий вкус, казалось, несколько прояснил его мысли. И хотя он понял, что это всего лишь опасная иллюзия, он приветствовал ее.

Нет, сказал он себе, Эдис может что-то подозревать, но, по всей вероятности, не может угадать всего. Но когда она увидит – а это неизбежно должно случиться – ту роль, которую он скоро, очевидно, будет играть в захвате Джет-Тех контроля над ЮБТК, она поймет, что на него было оказано мощное давление. И она без труда определит, что это такое.

В течение часа, самое большее двух, он должен дать Бернсу ответ. Палмер встал, держа в руке стакан, и пошел к двери зала, где проходил прием. Все столы вокруг танцевальной площадки были окружены людьми, энергично опустошавшими тарелки с едой. На площадке под карибский ритм джаза извивались несколько пар. Престарелая пара, обливаясь потом, продолжала с полным отсутствием технического навыка перескакивать через искусную путаницу фигур.

Палмер с удивлением подумал, почему он тянет с ответом Бернсу. Им обоим было совершенно ясно, каким должен быть этот ответ.

Палмер стал разглядывать одного из периферийных банкиров – представителя мощной цепи коммерческих банков. Тот рассказывал какую-то длинную историю или шутку нью-йоркскому предпринимателю, которого недавно подозревали в том, что он замешан в первостатейном скандале, конгрессмену-демократу из Бруклина и Джиму Мадигану из «Меррей Хилл». На этом расстоянии, в нескольких метрах от Палмера, они казались прямо-таки братьями. Когда рассказ закончился, предприниматель взял пустые тарелки и пошел с ними к столу, чтобы вновь наполнить их. Палмер поймал себя на мысли: поймет ли он вообще когда-нибудь эту особую вассальную зависимость. Как и любой разумно осведомленный человек, он знал, что, где бы ни встречались политики – в законодательных органах штата или в палатах конгресса в Вашингтоне,– их личные чувства друг к другу были, так сказать, одно, а их политическая вассальная зависимость, которая могла даже сделать их врагами, совершенно другое. На сессии учредительного органа демократ мог с удовольствием топтать республиканца. Но если они были друзьями, как это и наблюдалось в большинстве случаев, после заседаний всякие признаки враждебности исчезали. Разумно ли это, спросил себя Палмер. Может быть, в этом необязывающем дружелюбии и решительном отказе сохранять серьезность было что-то типично американское. Как кодекс Omerta обязывал молчать даже враждующих членов мафии, так и кодекс несерьезности защищал политиканов от нанесения друг другу большого урона. Разыгрывались скандалы. Обнаруживалось казнокрадство. Но обычно обнаруживалось оно не самими политиками, а теми, кто был не у власти. Все это, решил Палмер, смахивает на частный клуб. Каждый имел право создавать такие замкнутые частные объединения, которые, конечно, плохо вписываются в картину демократии. Впрочем, вообще в современной политике мало что походило на этот образец, напомнил себе Палмер. Канули в вечность детские годы республики, когда политическое соперничество подогревалось личной враждой, резкими полемическими обвинениями и своего рода партийным фанатизмом, который пронизывал всю, до последнего уголка, жизнь любого политического деятеля.

– …50 тысяч задатка до погашения закладной, потом…

– …район никогда не был хорошим. Слишком много неотесанных избирателей, старающихся…

– …зайди ко мне домой около полуночи,– прошептал Бернс Палмеру на ухо.

Палмер заморгал и искоса взглянул на него.

– А это надо? – спросил он.

– Совершенно необходимо, Вуди, детка.

– Я могу дать тебе ответ здесь.

– Но я не могу дать инструкции здесь, не так ли, лапа?

Палмер ничего не ответил, пытаясь, что называется, переварить идею «инструктажа».

– Я не вижу Вирджинии.

– Она где-то здесь. Хочешь, я найду ее для тебя?

Палмер покачал головой:

– Я справлюсь с этим самостоятельно.

– Ну, конечно, дорогой.– Бернс дружелюбно рассмеялся и отошел.

– …лучше поставьте негра на это место. Список для кандидатов будет лучше выглядеть, если он…

– …что можно дать женщине, у которой есть все, Пэдди? Так вот, я выровнял бульдозером задний двор и разбил японский садик, похожий, как все ему подобные, на охапку прутьев…

Потягивая виски, Палмер медленно двигался вдоль стены, ища глазами красное шелковое платье.

Возможно ли, размышлял он, чтобы никто на свете не был свободен от «инструкций», о которых говорил Бернс. Разве каждый человек кому-то подчиняется? Разве нельзя предположить, спрашивал он себя, что богатый человек мог бы сам решить для себя проблему независимых действий. Или это заложено в самой идее действия – в тот момент, когда он, Палмер, сделал свой выбор, согласясь прошлым летом на предложенную Бэркхардтом работу,– не отдал ли он, Палмер, себя во власть «инструкций»?

Разве, в сущности, невозможно, находясь на данной ступени постепенного раскрытия тайн бытия, действовать только в соответствии с велением собственной совести?

Казавшееся бесконечным попурри латиноамериканских мелодий неожиданно оборвалось на дикой, глухой барабанной дроби. Мгновение спустя музыка заиграла снова – медленно плывущий вальс. Палмер заметил красное платье в другом конце зала, у буфета.

Он направлялся к Вирджинии, разговаривающей с незнакомым ему мужчиной. Собеседники довольно серьезно рассуждали о чем-то, двигаясь вдоль стола и наполняя едой свои тарелки. Вирджиния обернулась, когда Палмер тронул ее за плечо.

– Мистер П.! – Ее голос прозвучал немного резко.– Я думала, вы уехали домой.– Познакомьтесь с Сидом Бэроном – гением общественных связей у сберегательных банков.

Палмер пожал тому руку и сказал:

– Старая народная мелодия, мисс Клэри. Разрешите пригласить вас?

Вирджиния приподняла чуть повыше свою наполовину наполненную тарелку.

– Вообще-то я собиралась…

Палмер взял у нее тарелку, поставил на стол и повел Вирджинию на танцевальную площадку. Они включились в неторопливый, как бы отсчитывающий петли вязанья ритм вальса, долго и медленно кружась на одном месте.

– Что он тебе говорил?

Вирджиния покачала головой:

– Ничего особенного.– Ее глаза, всего в нескольких сантиметрах от его лица, пытливо глянули на него.– Неважно себя чувствуешь?

– А по-твоему, я должен хорошо себя чувствовать?

– Гм. Ты, пожалуй, прав.

– Кроме того, у меня в полночь свидание с Бернсом, на котором я должен сообщить о своем решении, а он, по его недавнему тонкому замечанию, будет давать мне инструкции.

– Он предполагает, что ты скажешь «да»?

– А что другое я могу сказать? – ответил Палмер.

Она кивнула:

– Я надеялась, что ты так решишь.

Палмер отстранил ее от себя, чтобы видеть все ее лицо, а не только глаза или рот крупным планом.

– Ты надеялась?

– Иначе он бы уничтожил тебя.

– Это невозможно.

– Ты неуничтожаемый?

– В этом роде.

Догадывалась ли она хоть немного, подумал Палмер, какие фантастические решения принимал он в уме.

– Я представил себе, что дал ему возможность сделать самое худшее,– наконец произнес он, притягивая ее к себе, чтобы говорить это тихо ей на ухо.– Я увидел себя после того, как все было окончено: лишенный работы и семьи, но с более чем достаточной суммой денег для комфортабельной жизни где-нибудь в другом месте.

– На каком-нибудь солнечном острове?

– Что-то в этом роде,– признался он.– С тобой.

– Великолепная идея. Безнадежно непрактичная.

– Большинство великолепных идей всегда таковы.– Некоторое время они медленно кружились молча.– А почему так? – спросил он.– Почему эта идея безнадежна?

– Ну, чтобы не терять времени на долгие объяснения, потому что ты никогда бы этого не сделал.

– Я думал о том, чтобы это сделать. Я довольно много над этим думал.

– Ты слишком много об этом думал,– сказала она.

– Ты говоришь очень уверенно.

– Ты думал о нас двоих в постели – до конца наших дней,– прошептала она ему на ухо.– Ты думал, как изумительно это будет в течение какого-то времени. Потом тебя заинтересовало дальнейшее. Мы двое, Робинзон Крузо и Пятница, все другие связи порваны – с друзьями, с семьей,– осталась только небольшая пуповина физического влечения. И ты подумал: сколько нужно времени, чтобы и это кончилось?

– У тебя неприлично наглядный склад ума.

– Я знаю, как ты мыслишь. К сожалению, это очень похоже на мое собственное мышление, когда я бываю настроена хладнокровно и расчетливо.

– Как сейчас, например,– отметил Палмер.– Меня начинает замораживать твое прикосновение.

– Так что ты будешь умником и ответишь Маку «да»,– сказала она.

– Ты оказываешь давление.

– Признаю это.

– Почему?

– Поскольку я думаю, что знаю, какой вариант лучший.

– Для кого?

Музыка прекратилась. Они стояли неподвижно посреди танцевальной площадки. Оркестр снова заиграл. На этот раз медленный фокстрот, и Палмер с ужасом узнал ту же мелодию Гершвина, под которую они с Вирджинией уже однажды танцевали.

– Ты помнишь?

– Ах, замолчи,– сказала она, прижимаясь к нему в танце.– Вудс,– наконец заговорила она; ее дыхание щекотало ему ухо.– Что плохого, если ты заменишь Бэркхардта? Разве ты не обладаешь для этого самой превосходной квалификацией? Разве это не шанс сделать то, что ты хотел, для ЮБТК? Разве ты все время не был за заем?

– «Будь смелым со мной и не бойся»,– процитировал Палмер, он немного покачнулся и понял, что не так уж крепко держится на ногах.

– Вудс!

– «Ведь я не дитя, мой любимый. Будь же страстным со мной…» – Он как-то странно рассмеялся. Комната заходила ходуном.– Я могу себе представить такую картину. Слабый лысеющий Вудс Палмер-младший во главе жирного разбухающего ЮБТК, пригретый своим Отделом рекламы, связанный с ним пуповиной недозволенного греха и потому покорный и уступчивый.

А за Палмером во всем самодовольном великолепии возвышается фигура Мака Бернса, или Лумиса, или еще кого-нибудь, такого же типа, сложенного из разных частей – частью интригана, частью устроителя, частью сводника.

Она остановилась. Он замолчал.

– Продолжай,– сказала она безжизненным голосом.

– Ничего личного, лапа-детка,– добавил он, улыбаясь и имитируя отвратительное дружелюбие Бернса.– Или есть личное?

Вирджиния повернулась и ушла с площадки.

Глава пятьдесят седьмая

Палмер обнаружил, что идет на восток по Пятьдесят девятой улице. Он не имел ясного представления о том, как туда попал. Хотя было уже начало апреля, ночной ветер пронизывал насквозь. С каким-то ледяным неистовством он продувал даже сквозь пальто Палмера, в сущности больше похожее на плащ. Перейдя Мэдисон-авеню, Палмер остановился у витрины магазина игрушек. Он рассматривал по очереди маленькую модель ружья фирмы «Стен», игрушечную зенитную пушку фирмы «Бофорс», пулемет Томпсона, полуавтоматическую винтовку «М-1», последнюю модель Люгера, пистолет-автомат Шмейссера, «стреляющую масленку», как его называли парашютисты, легкий автомат с магазином, скрытым в ложе.

Кучности никакой, вспомнил Палмер. Лбом и носом он почувствовал жесткость витринного стекла. Он уставился на стреляющую масленку. Кучность почти равна нулю, но какая огневая мощь! С одной бы из этих штучек да на правление – будь там его отец, или Лумис, или Бэркхардт, или любой другой тошнотворный старый ублюдок, считающий себя хозяином этого правления. Огневая мощь говорит громче.

Палмер смутно сознавал, что чувства и мысли его текут в каком-то странном направлении. Он постарался выпрямиться, освободившись от прохладной поддержки стеклянной витрины. Над выставкой он заметил надпись: «Точные копии оружия времен второй мировой войны». Третья мировая война, подумал он, будет вестись роковыми лучами лазеров, или ультразвуком, или антигравитационными магнитами Гейнца Гаусса. Зачем взрывать противника водородными бомбами? Смести их с огромной силой с лица земли при помощи каких-нибудь гауссовских «Анти-Джи». Он споткнулся, выпрямился и быстро зашагал в восточном направлении, навстречу ветру.

Конечно, размышлял он, переходя Парк-авеню, Вирджиния была абсолютно права. У него не только не было выбора, но единственная, открытая для него возможность была в то же время вполне приемлемой для него. Но почему Вирджиния должна быть непременно права? Почему, спросил он себя, она не может быть отчаянно неправой?

«Пошли его к черту, Вудс». Палмер представил себе, как Вирджиния произносит эти слова. «Скажи ему, что ты не тряпка и не подставное лицо, не игрушка в чужих руках. Пусть он делает, что хочет, Вудс. Что бы ни случилось, у меня есть ты, а у тебя есть я. В любом другом случае…»

Отныне я объявляю вас тюфяком и бабой.

Он постоял на углу Лексингтон-авеню и постарался сориентироваться. «Блумингдейл» был темен, за исключением весело светящихся витрин. Он направился было к ним, к этому оазису дружелюбия, и не успел дойти до первой, как свет во всех витринах выключился на ночь. Вот тебе к номер!

Палмер снова повернулся и пошел к Третьей авеню. Его цель была на востоке: это он точно помнил. Там была оставшаяся на этот вечер работа. Квартира Бернса: обязательное представление. Но как много все-таки знает Эдис?

– …обчищен в Вегасе, поставив прямо на красные. Может, я не заметил…

– …жалкий щенок, вонючий балбес с пятьюдесятью собранными голосами…

Обрывки фраз будто эхом отдавались в его голове. Он добрался до Третьей авеню и снова двинулся в восточном направлении. Холодный ветер донес слабый запах речной воды, лишь недавно сбросившей зимний лед.

– …вовсю развлекаясь с этой… в своем кабинете, в то время как его жена…

– …прими свою отставку в интересах…

Палмер заморгал и остановился как вкопанный. Голоса были вполне реальны, хотя он знал, что это галлюцинация. В самом деле, он не мог слышать их, догадался он, потому что это были не слова, но удивительно яркие картины его душевного состояния. Палмер глубоко вдохнул в себя ветер, так что легким стало больно. Потом продолжил свой путь на восток.

– …заканчивает подписывать документы, мистер Лумис, и теперь…

– …не думаю, что мистер Бернс по своему калибру подходит для совета директоров, но, если вы…

Палмер дошел до Второй авеню и долго смотрел на подъем к мосту Куинсборо. На какой-то момент его охватило желание перейти через реку вместо встречи с Бернсом.

– Правда, на другой стороне тоже ничего хорошего нет,– заметил один из голосов.

Палмер открыл дверь кафе «Недик» и сел у стойки.

– Черный кофе.

– Счашку скоффа, без муу,– повторил бармен с каким-то невероятным акцентом.

Палмер поморщился. Весь вечер, скорее почувствовал, чем подумал он, напитки он заказывал на более или менее элементарном английском, видимо, лишь для того, чтобы буфетчик, официант или бармен немедленно превращали этот английский в некую разновидность языка чоктау[65].– А что я должен сказать, если хочу молока? – спросил он.– Мне му-у!

Бармен и единственный посетитель в кабачке вежливо засмеялись. Палмер взял кофе, обхватил чашку пальцами, пытаясь согреть их. Потом начал пить горький напиток.

– …видел нашу старую приятельницу около часа назад,– рассказывал бармен своему клиенту.

– Она наведывалась к тебе выпить кофе…

– Не-е. Она нашла себе занятие получше. Роется в мусорной корзине, вытаскивает газеты.

Клиент засмеялся:

– Старая кикимора не умеет читать.

– Не для чтения,– объяснил бармен.– Чтобы завернуться. Ведь на улице холодно.

– Ну и умора, черт возьми!

Бармен захихикал:

– Только с ней небольшая оказия вышла, можно сказать, ее штука одна укусила, когда она запустила свою воронью лапу в мусорный ящик. Я наблюдал из окна. И все видел. Она засунула руку в ящик и, наверно, напоролась на консервную банку. Боже! Можно было подумать, что ее укусила змея. Она завопила, завизжала, заплясала вокруг ящика, пытаясь освободить руку. Но банка зажала ее крепко. Наконец она вытащила руку и помчалась по улице.

Собеседники весело загоготали, представив себе эту картину.

– В другой раз не полезет по мусорным ящикам,– сказал посетитель.

– Кровь хлестала, как из заколотого поросенка.

– И в самом деле наткнулась на что-то, а?

– Порезалась, дай бог.

Слушая их веселый разговор, Палмер допил кофе и положил на прилавок десятицентовую монету. Потом встал и вышел на улицу. Ветер ударил в него. Но теперь, когда в желудке был горячий кофе, ветер показался Палмеру гораздо слабее. Он пошел на восток, немного под гору, пока не добрался до Саттон Плейс. Оттуда повернул на юг. Ну и город, подумал он. Ну и люди. Хладнокровные, ожесточившиеся люди.

На Пятьдесят седьмой улице он остановился и прижался к светофору, чтобы восстановить равновесие. Голова, несмотря на выпитый кофе, все еще кружилась. Неожиданно он услышал вдалеке сирену. Она стала громче, потом как бы нехотя постепенно замерла. Ну и город. Неистовый город.

Палмер заставил себя выпрямиться и пошел дальше.

Квартира Бернса была пуста. Палмер вошел и, слегка спотыкаясь, обошел комнаты. Потом запер дверь и снял пальто. В квартире было слишком жарко. Он дернул за ручку и, раздвинув обе секции застекленной стены, пустил холодный поток воздуха гулять по гостиной.

Потом сел на край софы и снял тесные вечерние туфли. Пройдя в одних носках по комнате, он исследовал внутренности радиолы и, несколько неустойчиво передвигаясь, осмотрел всю гостиную в поисках микрофонов и других записывающих устройств. Когда в замке повернулся ключ Бернса, Палмер снова сидел на софе, улыбаясь в пустоту. Благодаря холодному ветру, дующему в лицо, он чувствовал себя уже гораздо лучше.

– Привет! А вот и сюрприз для тебя, дорогуша,– сказал Бернс.

Палмер лениво поднял глаза и увидел Вирджинию.– Это хорошо,– очень медленно ответил он.

– …установил холодильник в заднем баре, и его… Палмер зажмурил глаза. Он должен заставить эти голоса замолчать.

– Ты что, Вуди? – спросил Бернс.

– Ничего.– Палмер открыл глаза и стал разглядывать Вирджинию.– Прекрасная мисс Клэри.

– Успокоившийся мистер Палмер,– ответила она.– По крайней мере вы кажетесь более спокойным.

– Вы бросили меня.

– Вы меня оскорбили.

– Не вас. Мака Бернса.

– Как ты это сделал, Вуди? – спросил Бернс, разливая виски в три стакана.

– Сказал, что ты сводник.– Палмер так старательно улыбнулся, что у него заныла челюсть.

Бернс перестал разливать виски и стоял не двигаясь. Потом продолжил свое занятие.

– Не объяснишь ли ты свой вывод, старина?

– Если ты готовишь виски и мне, то не надо.

– Хорошо. А теперь о твоем замечании.

– Небольшой обмен репликами между мной и моей, гм, возлюбленной.

– Обо мне?

– Косвенно,– вздохнул Палмер.– Ты захватил с собой пергамент и булавку?

– Что?

– Разве мне не надо уколоть палец и расписаться кровью?

– Вудс,– сказала Вирджиния,– ты действительно настолько пьян?

– Сир, я не ранен, я убит.– Палмер встал и в одних носках начал расхаживать по комнате.– Вы оба…– сказал он через некоторое время.

– Как тебя понять? – спросил Бернс.

– Не обращай внимания. Что с возу упало, то пропало.– Палмер остановился.– Давайте пейте. Пейте.

Бернс протянул Вирджинии стакан и поднял свой.

– За взаимовыгодные отношения и все прочие радости.– Они начали пить.– Смею ли я получить твое решение, детка? – спросил Бернс у Палмера.

– Ты можешь.

– Исправляешь мне грамматику?

– Дурная привычка.

– Ты ведь освободишься от нее, а?

Палмер пожал плечами. Комната начала слегка клониться вместе с Бернсом.

– Стой прямо, Мак!

Вирджиния нахмурилась.

– Вудс, ты правда…

– …хорошо себя чувствуешь? – закончил за нее Палмер.– Я в ладу со всем миром, мисс Клэри Прекрасная, то есть я абсолютно ничего не чувствую.

Она повернулась к Бернсу:

– Давай-ка лучше отправь его домой.

– У вас это прекрасно получается,– прервал ее Палмер,– чуточку сострадания. Скажите, как много вам приходилось репетировать за последние несколько месяцев.

– Вудс, ты хочешь сказать…

Палмер прервал ее, с шумом выдохнув воздух. Мгновение в комнате стояла тишина. Он тихо рассмеялся.

– Если вы думаете,– начал он,– что я провел все эти годы в Чикаго, наблюдая, как умирает мой отец, только для того, чтобы закончить здесь как некое Позолоченное Совершенство, помогая вам грабить ЮБТК, придавая грабежу видимость законности, то вы досадно ошиблись, составив себе неправильное суждение обо мне и моих мотивах.

– …пошел работать у Бэркхардта, двойника его отца…

Палмер отвернулся от них. Усилием воли он снова заставил голоса замолчать. Он повернулся как раз вовремя, чтобы увидеть улыбку Бернса.

– Вы улыбаетесь, сэр? – спросил Палмер.

– Успокойся, Вуди. Возьми себя в руки. Мне нужно лишь твое слово. Если ты так остро это переживаешь, то я не буду на тебя давить. Все, чего я хочу,– это… гм, как бы ты назвал… молчаливое сотрудничество. Иными словами, не мешай событиям идти своим чередом. Дай себе стать президентом ЮБТК. Разве это трудно?

– Вы и правда спелись,– сказал Палмер,– мисс Клэри выразила это почти такими же словами.

– Ничего не могу поделать, если она тоже говорит разумные вещи,– возразил Бернс.

– На твоих жарких губах все та же улыбочка,– подчеркнул Палмер, делая шаг к Бернсу. Левая часть комнаты немного приподнялась и снова встала на место.

– Ладно, Вуди, давай пожмем руки, дружище!

– Что, я смешон? – поинтересовался Палмер. Теперь он был меньше чем в полуметре от Бернса. Он даже чувствовал запах его лосьона.

– Никто ничего не говорит…

– Я говорю,– заявил Палмер.– Иначе ты перестал бы улыбаться.

Бернс сделал к нему шаг и протянул руку:

– Вуди, будь паинькой, давай пожмем друг другу руки.

Палмер заметил зловещий блеск драгоценных запонок Бернса. Его глаза пробежали по мертвенно-бледному лицу Мака, потом скосились на Вирджинию. Она следила за ним, чувствуя что-то неладное, потом отошла от него на шаг. Ее взгляд осторожно переходил с Бернса на Палмера.

– Вудс,– сказала она,– почему ты…

– Почему все начинают предложения с моего имени? – спросил Палмер.

– Вуди,– сказал Бернс,– успокойся, старина. Давай снова будем друзьями.

– С тобой? – Палмер поморщился от громкого звука своего голоса. Вопрос прозвучал почти криком. Он глубоко вдохнул и почувствовал дрожь где-то в диафрагме.– С тобой, грязным интриганом? – спросил он.

– …использовал тебя, как тряпку, с самого начала…

– …сунул эту девку тебе под нос, как лакомый кусочек…

Палмер услышал, что издает какие-то нечленораздельные звуки, не то мычание, не то стон.

– Заткнитесь! – рявкнул он.

Мнимые голоса умолкли.

– Мак Бернс! – закричал он.– Третьесортный мозг в протухшей сточной канаве. Краса и гордость своей профессии. Шизофреник последней стадии. Король сводников. Рыцарь предательства.– Он поднял левую руку и ткнул пальцем в грудь Бернса.

Тот отступил и поднял руку, как бы защищаясь.

– Нет! – выкрикнул Палмер. Движение времени резко замедлилось. Рука Бернса, казалось, начала сжиматься в кулак. Палмер почувствовал, как напрягается его правая рука. Локоть двинулся назад. Потом рука пошла вверх, пальцы сжались, мускулы напряглись. Его рука сделала петлю в сторону. Его тело двинулось вслед за рукой. Глаза Бернса расширились. Кулак ударил Бернса между острым подбородком и ухом.

Палмер почувствовал, как челюсть лязгнула под костяшками его пальцев. Он увидел зелено-белое лицо Бернса. Потом оно скрылось из виду…

Палмер посмотрел вниз. Бернс лежал скорчившись, как плод в утробе, на чувственно-толстом белом ковре. Его ресницы какой-то момент вздрагивали. Потом перестали.

Густо-красная кровь струйкой потекла из угла его рта на подбородок и начала стекать на ковер.

Палмер отступил. Атмосфера стала какой-то разреженной. Легкие с трудом набирали достаточное количество кислорода. Он начал хватать ртом воздух.

Очень нескоро он наконец почувствовал, что неистовство в его легких начало стихать. Во рту было сухо с каким-то горьким привкусом. Пальцы правой руки онемели.

Он прислушался. В комнате стояла тишина. Даже мнимые голоса молчали. Он взглянул на Вирджинию. Ее огромные глаза казались такими большими, что совершенно скрыли выражение ее лица.

Он встал на колени рядом с Бернсом, подсунул руку ему под щеку и приподнял его с ковра. Круглое пятно крови на ковре было ярким, как свежая краска. Он ощутил потную шею Бернса. Слабый пульс трепетал под его пальцами. Он встал и еще раз оглядел комнату.

Его взгляд прошелся по лицу Вирджинии, потом мимо и потом вновь вернулся. Она перевела глаза с Бернса на Палмера.

– С ним все в порядке? – спросила она. Ее голос напоминал звук лопаты, врезающейся в песок.

Палмер кивнул.

– Ты бы…– Голос, преломившись, смолк. Палмер попытался проглотить слюну. Не получилось.

– Я посмотрю,– сказала она, медленно двигаясь к ванной комнате. Палмер наблюдал, как узкий носок ее черной замшевой туфли прошелся по ковру рядом с пятном крови. Он услышал, как она роется в аптечке Бернса. Она вернулась, неся в руках медицинскую коробку, и молча передала ее Палмеру. Он снял картонную крышку и увидел четыре ампулы, обернутые в тонкую марлю. Его рука сильно дрожала. Он попытался прочесть надпись на маленьких этикетках ампул: «Сломайте пальцами стекло»… Взяв Бернса под мышки, Палмер с трудом перетащил его на софу, хватая ртом воздух. Тяжело дыша, он нащупал воротник рубашки Бернса и попытался развязать галстук. Его пальцы неудержимо дрожали. Очень нескоро он сообразил, что галстук пристегивающийся. Он снял его, потом ему удалось вытащить верхние запонки рубашки. Он сломал одну из ампул. Резкий запах аммиака наполнил комнату. Палмер помахал тампоном перед носом Бернса.

Бернс пробормотал что-то и попытался отвернуть свое тускло-белое лицо от разбитой ампулы. Его глаза приоткрылись.

– Перестань,– промычал он.– Прекрати.

Палмер убрал ампулу и бросил ее в пепельницу. Но промахнулся, и она упала на пол. Какой-то сильный аромат, предназначенный для того, чтобы перебить резкий запах аммиака, медленно распространился по комнате. Палмер уселся в кресло напротив софы и стал ждать.

К нему подошла Вирджиния. Она подняла его правую руку и осмотрела пальцы. Даже в ее руке пальцы Палмера заметно дрожали.

– Как они? – спросила Вирджиния.

Он покачал головой:

– Онемели.

– Попробуй подвигать ими.

Он попробовал. Каждое движение причиняло боль, но вполне терпимую. Его не так занимала боль, как сильная дрожь, сотрясавшая его руку.

– Кажется, не сломаны,– сказала Вирджиния.– Я дам тебе выпить.

Палмер сначала отказался, потом взял стакан левой рукой. Пристально посмотрел на виски и осилил несколько глотков. Это его не успокоило. Он хотел поставить стакан на край стола, но промахнулся. Стакан упал на белый ковер и встал на дно, не пролив ни одной капли.

Нереальность этого явления окончательно сбила Палмера с толку. Ведь жидкости положено проливаться, не так ли? Он оперся локтями на колени и закрыл лицо руками, пытаясь унять дрожь в диафрагме, от которой, казалось, содрогалось все его тело.

– …одно ты никогда не забывай, никогда. Как бы они ни улыбались и как бы дружески ни были расположены, ты никогда… Челюсть Палмера напряглась при звуке этого голоса, гораздо более реального, чем все слышанные им до сих пор. Потом он понял, что это был голос Бернса. Он отнял руки от лица и уставился на болезненно двигающиеся губы Бернса.

– …не должен никогда забывать это – ни на одну секунду. Царапни протестанта, и сразу же обнаружится убийца.– Бернс потрогал челюсть. Его губы были очень бледны. Потом, лежа на софе, он приподнялся на локте и посмотрел мимо Палмера, как будто там его и не было.– И католиконенавистник,– обратился он к Вирджинии.– Для протестанта мы тараканы. Можешь не сомневаться.

Пытаясь успокоиться, Палмер сделал глубокий вдох.

– Мак,– сказал он очень медленно,– я никогда в моем…

– Ты знаешь это так же хорошо, как и я,– говорил Бернс Вирджинии.– Они правили и правят этой страной на крови и костях людей, которых ненавидят. Их вина заставляет их нас ненавидеть. Любой психиатр скажет тебе это. Спроси любого из них. Спроси протестантского психиатра, если найдешь такого.

– Мак,– сказала Вирджиния,– лежи спокойно.

– И так было 200 лет,– продолжал Бернс более громко, но оставаясь спокойным; видно было, что в нем говорят давно заглушаемые чувства, а не новые мысли.– В нашем районе в Лос-Анджелесе мы воевали с мексиканцами и итальянцами, потому что без этого нельзя было, но мы все боролись с протестантами. Мы все ненавидели их. Они все ненавидели нас. Для них мы были сбродом. Они были господствующей расой. Протестантские правители мира. Правители…

– Ложись и перестань болтать, – прервала его Вирджиния,– у тебя разбита челюсть, сумасшедший тип.

– И так 200 лет,– не унимался Бернс,– с их Дженерал моторсами, с их Джет-Техами, с их Вестингаузами, с их банками. Да, черт возьми, с их банками. Сплошная белая протестантская стена. Все эти протестантские деньги… Миллиарды! Они владеют ими, они дают их вам в долг, а вы выплачиваете назад с процентами. В течение 200 лет перед нашим носом маячит их вонючий каблук.

– Ты будешь вести себя как человек с разбитой челюстью? – спросила Вирджиния.– Как насчет того, чтобы выпить?

– У меня разбита челюсть,– согласился Бернс. Находясь в состоянии мрачной сосредоточенности, он произнес эти слова с акцентом, забыв многие годы самообучения.– У меня болит живот от их первоклассных загородных клубов, гостиниц только для белых, курортов, их школ и колледжей «Айви лиг» с ограничениями для евреев и католиков, от их проклятых арендных соглашений, их обеденных и игорных клубов.

– Слушай меня,– продолжал Бернс.– Тебе еще надо этому учиться, даже такой умной девочке, как ты. Вик считает меня сумасшедшим. Он думает, что мы можем иметь с ними дело. Черта с два мы можем иметь с ними дело. Есть только один способ заставить их уважать нас, только один способ держать их в подчинении. Это нашим сапогом им в морду! – неожиданно закричал он.– И, сестричка, это время чертовски близко, если ты…

– Мак, Мак, Мак! – Она положила руку ему на плечо и толкнула его назад на софу.– Замолчи, пожалуйста.

Бернс почти тут же вскочил, сбросив ноги на пол. Он осторожно пощупал свою челюсть.

– Ты ненормальная, если думаешь,– обратился он к Вирджинии,– что все принадлежащее нам в Нью-Йорке пришло за одну ночь. Мы истекали за это кровью. За каждый сантиметр. И не думай, что они не натравливали нас друг на друга, итальянцев на ирландцев, на евреев, на негров, на пуэрториканцев. Но теперь мы получили его.– Его рука дернулась. Палмер увидел, что Бернс вытянул ее ладонью вверх и энергично сжал пальцы в кулак.

– Мы получили его, детка. Протестанты не получат этот город обратно от людей, живущих в нем. Не получат даже со всеми их шестидесятитысячными особняками в Вестчестере, и со всеми их шикарными дачами в Фэрфилде, и со всеми их дорогими подобиями крепостей на Северном берегу. Мы владеем нашим собственным городом, дорогуша. И мы владеем некоторыми другими городами также. Спроси любого поляка в Чикаго. Спроси любого мичмана в порту Сан-Франциско. Черт подери, там, в Калифорнии, мы даже владеем банком.– Бернс покосился на Палмера, будто только сейчас заметив его.– Хэлло, Палмер,– произнес он,– привет проигравшему.

Секунду Палмер молча смотрел на него. Потом рассмеялся, но смех его оборвался слишком быстро для того, чтобы сойти за проявление хорошего настроения. Палмер вскинул правую руку, прямую, ладонью вниз.

– Хайль Бернс! – произнес он.

Лицо Мака, белое от недавнего шока, внезапно побагровело. Он попытался встать, но снова свалился на софу. Гримасничая, он пощупал лоб.

– Подонок,– промямлил он.

Палмер вышел в кухню. Нашел полотенце, завернул в него четыре кубика льда и вернулся к Бернсу.

– Приложи холод,– сказал он, протягивая импровизированный пузырь со льдом.– Сожалею, что ударил тебя. Впервые за долгие годы потерял самообладание.

– Ты слышишь? – спросил Бернс, обращаясь к Вирджинии.

Он положил полотенце со льдом на лоб и поморщился.

– Ты слышишь, о чем именно он сожалеет? О том, что потерял свое проклятое протестантское самообладание. О том, что показал нам, каков он на самом деле.

– Рука у него будет ныть еще долго после того, как твоя челюсть заживет,– отметила Вирджиния.– Почему бы тебе не успокоиться и не попытаться забыть всю историю?

Бернс помрачнел.

– У меня шишка величиной с…– Глаза его расширились.– У меня огромный синяк.– Он застонал и сдвинул полотенце со льдом на щеку.

– Просто чтобы поднять себе настроение,– добавил Палмер,– посмотри, целы ли у тебя зубы. Изо рта шла кровь.

– Где? Где?

Палмер показал на ковер:

– Пощупай языком. Бернс поспешно сделал глотательное движение. Палмер мог заметить, как язык Мака двигается под одной щекой, потом под другой, осторожно ощупывая зубы.– Ты никогда не забудешь сегодняшнего вечера,– заявил Бернс, покончив с обследованием. Ты конченый человек в этом городе. Теперь я не согласился бы иметь с тобой дело, даже если бы ты встал на колени и лизал мои ботинки.

– Мак, пожалуйста,– попросила Вирджиния.– Постарайся взять себя в руки.

Бернс засопел.

– Я взял себя в руки.– Он встал и побрел к застекленной стене, медленно, как старик. Долго глядел в окно. Потом его рука, придерживающая полотенце со льдом, опустилась. Спина выпрямилась. Он отвернулся от окна, почти проворно подошел к бару и бросил полотенце со льдом в деревянный резервуар. Повернулся к Палмеру: – Тебе лучше уйти.

Палмер встал.

– Я сожалею лишь о том, что потерял самообладание. Но я получил удовлетворение, ударив тебя.

– Давай ударь еще раз.

Палмер кивнул:

– Удовлетворение было и кое в чем другом.

– В том, что разбил в кровь?

– Получил возможность – уникальную возможность – услышать от тебя правду. И наконец-то узнал, как ты в действительности относишься к некоторым вещам.

Бернс повернулся к Вирджинии:

– Слыхала? Разве это не chutzbah?[66]

– Правда, немного грустно осознавать, что нужно, чтобы извлечь из тебя правду,– сказал Палмер.– Ты только и делал, что лгал мне и ломал комедию с первой же минуты нашей встречи. Кое-что из твоего вранья я разгадал. О каких-то вещах я, наверно, никогда не узнаю правды. Лишь один раз, один-единственный раз, именно сейчас, я наконец открыл настоящего Мака Бернса. И взгляни, что потребовалось для этого открытия.

– Тебя ждет еще немало открытий,– пообещал Бернс.– Хотел бы я, чтобы завтра был рабочий день, Палмер. Но в понедельник утром ты увидишь настоящего Мака Бернса, во всей красе.

Палмер сел на софу и надел туфли. Вышел в переднюю, взял из ниши свое пальто, надел и снова заглянул в гостиную.

– На твоем месте,– сказал он Бернсу,– я поинтересовался бы, насколько обязывающим может быть соглашение между такими протестантами, как Джет-Тех, и такой личностью, как ты.

– Коварным Мстителем из Бейрута,– вставила Вирджиния.– Мак, все это так глупо! Он сейчас уйдет, и заваренная вами каша начнет разлагаться. Так не надо.

– Очевидно, надо,– сказал ей Палмер.– Этот человек уже не способен действовать разумно.

– Ты слышишь? – обратился Бернс к Вирджинии.– Разве я не сказал chutzbah? Есть ли более сильное слово? Сначала они доводят нас до белого каления, потом сами же обвиняют нас в неразумности.

– Мак,– сказал Палмер,– я не могу стереть последние двести лет. Но меня нельзя будет обвинить в сообщничестве. И я не позволю тебе оправдывать свои козни воплями о том, что протестанты осуществляют дискриминацию. Ты заслужил пощечину. Я лишь недоволен собой: не сдержался и ударил тебя.

– Уходи. Убирайся.

– Вирджиния, разрешите подвести вас?

– Кого, меня? Блудницу Марию Магдалину? Вклад отдела рекламы в организованную проституцию?

Секунду Палмер взирал на нее. Потом повернулся к двери.

– Обращаюсь к вам как американский гражданин к двум своим соотечественникам,– заявил он,– катитесь вы оба к черту!

– Вудс!

Он еще раз оглянулся.

– Хотите, чтобы я вас подвез или нет?

– Я немного задержусь и попытаюсь успокоить этого парня.

Он снова повернулся к двери и остановился в нерешительности.

Какие-то образы и обрывки мыслей расплывались в его сознании на грани реальности и фантазии. Действительно ли он подозревал ее? Как мог он ее подозревать? На чьей стороне она была? Были ли вообще какие-либо стороны? Или все это было обычное, движущееся по кругу месиво, которое снова и снова выплескивалось к его ногам.

– Я сожалею также и еще кое о чем,– сказал он наконец, не глядя на Вирджинию.– О высказанных мной умозаключениях. По крайней мере мне кажется, что я сожалею.

– Кажется и не можешь отважиться,– поддразнила она.– Штрейкбрехер. Иди домой.

– Я поговорю с тобой в понедельник. Или еще когда-нибудь.

– Или еще когда-нибудь.– Она взяла его под руку и провела к входной двери.– Мне придется утихомирить этого идиота,– прошелестела она Палмеру в ухо.– Он избит вполне достаточно для того, чтобы обрушить весь храм на голову себе, всем врагам и всем вообще.

– Предупреди его,– сказал Палмер, повысив голос, чтобы Бернс услышал,– что ему следует беспокоиться в отношении его предполагаемых друзей не меньше, чем в отношении его предполагаемых врагов.– И шепотом: – Если ты задержишься ненадолго, я подожду тебя где-нибудь.

Она покачала головой.

– Разве ты не заметил, за какой угол мы свернули сегодня? – спросила она тихо.– Отныне и впредь мы просто друзья.

– Что-о?

– Спокойной ночи. Иди домой. Спокойной ночи.

– Подожди, я…

Она прикоснулась кончиками пальцев к его губам.

– Спокойной ночи, Вудс.

– Что я сделал…

– Не ты,– прошептала она.– Ничего ты не сделал, хотя сделал более чем достаточно.

– Тогда почему же?

– Просто потому…– Она замолчала. Потом открыла ему дверь и легонько вытолкнула его на лестничную площадку.– Не передавай Эдис от меня привета,– пробормотала она.– Спокойной ночи.

Глава пятьдесят восьмая

Водитель такси гнал машину во всю мочь вверх по Третьей авеню. Он не придерживался двадцати двух миль в час, той скорости, с которой было согласовано переключение светофоров, а вырывался вперед и резко тормозил на каждом перекрестке, чтобы несколько секунд ждать зеленого света.

Палмер был буквально зачарован удивительной неспособностью водителя извлечь хоть какой-нибудь вывод из того факта, что он регулярно попадал на красный свет, который лишь чуть погодя сменялся зеленым. Палмер уже собрался было объяснить водителю это явление, но решил промолчать. И как бы отплатив Палмеру за его нерешительность, водитель рванул на ужасной скорости, передачи протестующе взвыли. В результате машина примчалась к очередному красному свету, настолько опередив цикл переключения, что прошло целых пятнадцать секунд, прежде чем зажегся зеленый сигнал.

Пока они ждали, внимание Палмера привлек человек, который стоял возле почтового ящика, размеренно и тяжело ударяя по его крышке. Под сероватой, наверно уже трехдневной, щетиной был рот – беззубый, благодаря чему нос нависал над подбородком. Палмер высунулся из окна машины, пытаясь разобрать, что бормочет этот житель Нью-Йорка.

– …гнилой, паршивый и вонючий…– Он выдерживал ямб, подчеркивая размер четкими сильными ударами, от которых почтовый ящик приглушенно гудел.

– …и я вовек не захочу увидеть их, во… век о…пять.– Точный ритм завораживал.

Хотя красный свет уже сменился зеленым, оба – и Палмер, и водитель такси – этого не заметили, целиком захваченные зрелищем.

– А людям не узнать вовек, где верный, верный, верный, верный путь.– Бум, бум.

Житель Нью-Йорка оторвал взгляд от почтового ящика и заметил Палмера и водителя такси, наблюдавших за ним. Он широко улыбнулся, сопроводив улыбку жестом человека, полностью смирившегося со всем на свете. Палмер увидел розовые десны, усеянные коричневыми язвами.

– Другими словами,– заявил житель Нью-Йорка,– они больше ничего не могут мне сделать.

Шофер дернулся, включил скорость, и машина с ревом ринулась вперед по Третьей авеню – Они действительно не могут,– подтвердил водитель.

– Не так уж много осталось сделать,– сказал Палмер.

– Несчастный ублюдок.– Водитель внезапно крутанул влево и помчался к западу по боковой улице.– И мне осталось не так уж много лет,– задумчиво произнес он,– до того как я начну разговаривать сам с собой на улицах.

– Господи!

– Ни у кого не будет иначе,– угрюмо добавил водитель.– Ни у кого.

До конца пути он молчал. Палмер вышел из такси и отпер дверь дома с бетонно-ажурным фасадом. Он нажал на дверную ручку так слабо, что дверь приоткрылась, наверно, не более чем на несколько сантиметров. Проклятый старый клоун, мысленно выругался Палмер, под замок бы его куда-нибудь. На обществе лежит обязанность скрывать свои наиболее очевидные изъяны. Напряжением воли, гораздо большим, чем того требовала задача, Палмер собрал силы и, нажав рукой на дверь, распахнул ее. От нажима суставы пальцев заныли. Он вошел в дом и тихо закрыл за собой дверь, радуясь теплу, особенно ощутимому после холодной улицы. Постоял в темноте, поглаживая руку. Потом повесил пальто и шляпу, снял туфли и, бесшумно двигаясь, отыскал на стене выключатель. Осветил лестницу и медленно поднялся по висящим в воздухе дубовым ступенькам на второй этаж. Добравшись туда, он выключил свет над лестницей и, осторожно продвигаясь в темноте, прошел в кухню.

Закрыв за собой дверь кухни, он включил свет и опустился на какую-то табуретку, обессиленный так, что секунду-другую не мог пошевелиться. Впервые, насколько он мог припомнить, подъем по лестнице вызвал у него головокружение.

Наконец он смог открыть холодильник и налить себе стакан молока. Стал пить и услышал какое-то движение за дверью. С замирающим сердцем он понял, что Эдис проснулась и, очень возможно, надевает халат. И тут же дверь в кухню распахнулась. Эдис уже была без всякой косметики. Широкая яркая бирюзовая лента придерживала ее тусклые, зачесанные со лба назад волосы, чтобы они не падали на лицо, покрытое тонким слоем какого-то увлажняющего крема, который, как Палмер знал по опыту, действительно оставался всю ночь странно влажным на ощупь. Какое-то время Эдис смотрела на него ничего не выражающим взглядом, лишь немного прищурив свои светло-карие глаза, что, впрочем, могло быть вызвано ее внезапным переходом из темной комнаты в светлую. Потом она подошла к столу и, взяв туфли Палмера, которые он умудрился поместить рядом со стаканом молока, наклонилась и поставила их на пол.

– Понадобилось всего десять лет, чтобы выбить из Вуди эту привычку,– заметила она.– Думаю, ты тоже не безнадежен.– Она помолчала.– Ты ужасно выглядишь.

– Ужасно себя чувствую.

– Виски и шампанское?

– И предательство.

Она прищурилась:

– Предательство?.. Мак Бернс?

– Ты очень проницательна.– Не могу даже сказать, чтобы оно меня особенно удивило.– Палмер взял стакан с молоком.– Он с самого начала работал на Джет-Тех, задолго до того, как я вообще здесь появился.

– Что у тебя с рукой? – спросила она.

Палмер нахмурился.– Что такое?

– Вудс, ты знаешь о чем речь. Что с твоей правой рукой? Ты то и дело потираешь ее. Суставы распухли и красные. Палмер устало пожал плечами: – Я его ударил.

– Бэркхардта?

– Бэркхардта? – уставился на нее Палмер.– Откуда, черт побери, ты взяла?

– Именно он запихнул тебя в это змеиное гнездо,– сказала она.– А-а, понимаю. Ты неправильно выбрал мишень. Бернса.

Он немного помолчал, не в силах шевельнуть языком. Потом:

– Может быть.

– Значит, вся эта полная патриотического духа борьба со сберегательными банками с самого начала была липой.

– Вовсе нет. Просто Джет-Тех подбросил им подкрепление.

– Но твоя работа! Все эти совещания до поздней ночи, твои увеселительные прогулки почти по всей периферии штата, все те вечера, и ночи, и дни, когда тебя не было дома… Все это собаке под хвост?

Он медленно кивнул и почувствовал, что от усталости голова начинает клониться вперед.

– Колесо вертится.

– Вудс, я считала тебя достаточно умным, чтобы не попасть в такой оборот.

Он поднял голову и взглянул на нее.

– Эдис.– Он замолчал.– Послушай.– Его рука сделала какой-то бесцельный жест и снова упала на колени.– Когда я приехал в Нью-Йорк, игра уже началась, карты были сданы.

– Понимаю.– Она взяла у него из рук пустой стакан и поставила на стол.– Ты подразумеваешь игру сберегательных банков? Их карты?

Он молча кивнул.

– Но по-видимому, велась еще одна игра,– продолжала Эдис.– Тебе не кажется, что…– Ее голос замер, она замолчала.

– Да?

– Ничего.– Она села за стол напротив него.– Но все-таки, как насчет этой…– Она резко прервала фразу.

– О чем ты?

Эдис тряхнула головой.

– Неважно. Как-нибудь в другой раз…

Палмер заметил, что она изучающе разглядывает его. Он постарался выпрямиться, как будто это сколько-нибудь могло помочь ему выдержать осмотр. И все же у него не хватило энергии на такое усилие. Хотя он чувствовал, что не в состоянии пошевелиться, спать ему не хотелось. Если бы нашелся какой-то способ продлить это бездействие на неопределенное время, он бы с удовольствием сидел здесь и ждал. Но чего он ждет, Палмер не имел понятия.

– Все неважно,– медленно и задумчиво сказала Эдис, как бы обращаясь к самой себе.– Кроме одного. Что ты собираешься делать?

Палмер попытался пожать плечами. Неодолимая апатия сковала его движения.– Поклониться и уйти? – предположил он.– Признать, что большой город загнал меня в угол? Лицо Эдис было абсолютно спокойно.

– Что бы ты сделал, если бы мог?

Брови Палмера изогнулись, потом устало опустились.

– Побил их.

– Ради Бэркхардта?

Палмер издал губами какой-то тихий звук:

– Ему конец, что бы я ни сделал. Он уже не нуждается в помощи. И я не собираюсь помогать ему, даже если бы мог.

– Тогда почему ты хочешь одержать над ними победу?

Он сделал медленный вдох.

– Это принесло бы мне огромную радость.– Он бессмысленно улыбнулся.– Огромную юношескую радость, должен признаться.– Он лениво выдохнул воздух, который задерживал в легких.– Это все мечты. Так кончаются только сказки.

– Тогда что же мы будем делать?

– Мы?

– Если ты уйдешь из банка? Что будет делать вся семья? Покинем Нью-Йорк? Покинем этот дом?

Палмер закрыл глаза.

– Я пока не думал.

– Но это же совершенно ясно.

Ее резкий тон заставил его открыть глаза.

– Да?

– Но просто так сдаться…– Она сидела очень спокойно, разглядывая свои руки, в которых держала стакан из-под молока. Потом: – Вудс, если тебе не нравились твои карты, зачем ты вступил в игру?

– Не знал, что они крапленые.– Он глуповато ухмыльнулся.

– Может быть, это вообще были не те карты.

– Учитывая, что сдавал Джо Лумис… да.

– Кто-о?…

– Джет-Тех,– Палмер поморщился.– Семидесятилетний идейный вождь.– Он тихо засмеялся: – Главный шулер.

– А это…– Она замолчала.

– Что это?

– Ничего.

– Черт возьми, Эдис. Ты все время начинаешь вопросы и не заканчиваешь их.

– Мне интересно. Возможно ли, не слишком ли поздно… просто,– она сделала руками какой-то вращательный жест,– просто начать новую игру. Со своими картами?

– Как?

– Ну я не знаю…

– Ты переборщила с этой метафорой,– сказал Палмер.– Это ведь все-таки не карточная игра. Правда?

– Но она на нее похожа. И когда твой противник подтасовывает карты, ты требуешь новой игры с новой колодой.

– Но я не могу ни от кого ничего требовать в моем положении.– Он почувствовал в себе искры раздражения. Оно казалось направленным на жену, но совершенно очевидно, это было раздражение на самого себя, на свою беспомощность. Странно, но эта злость согрела его. Огромная, давящая, какая-то мертвая апатия неожиданно прошла. Он почувствовал почти невесомость.

– Ты что? Тебе нехорошо? – спросила она.

– Просто… я неожиданно почувствовал невесомость…– Он смущенно рассмеялся и в это же мгновение вспомнил Гейнца Гаусса.– Послушай,– начал он.

– Да?

– Дело в том…– Он снова замолчал.

– В чем?

– Это напомнило мне о моем антигравитационном друге.

– Вудс, о чем, черт побери, ты говоришь?

– О Гауссе, который открыл новейший закон.

Эдис поднялась и поставила стакан из-под молока на сушилку над раковиной.

– Уже страшно поздно, дорогой. Думаю, нам лучше отправиться спать.

Палмер щелкнул пальцами.

– Нет еще.

Повернувшись, она посмотрела на него:

– Что с тобой случилось?

– Черт возьми вот это здорово.

– Вудс!

– Да-да. Я объясню. Всего два хода.– С неожиданным приливом энергии он вскочил и зашагал в одних носках по кухне.– Первый не слишком сложный. Второй – похитрее.

Он рванул галстук-бабочку и отстегнул верхнюю запонку.

– Боже милостивый! – Он опять засмеялся.– Это, может быть, даже сработает.

– Вудс, уже глубокая ночь.

Он посмотрел на часы:

– До утра ни черта не удастся сделать.

– Тогда, может быть, мы пойдем спать?

Он энергично мотнул головой.

– Мне нужно много часов на составление плана…– Он замолчал и повернулся к ней: – Эдис, ты не могла бы сварить кофе?

– Если бы ты хоть намекнул мне…

– Ладно,– выпалил он.– Обязательно. Начинай варить. Я объясню.

Не спуская с него внимательного взгляда, Эдис машинально вытащила кофеварку и стала наливать в нее воду.

– Я слушаю.

– Ладно.– Палмер дошел до двери и повернул обратно.-

Мы возьмем кофе в рабочую комнату, или кабинет, словом в мою комнату, как там она называется. Там весь справочный материал, правильно?

– Что за справочный материал?

– «Справочник директоров», «Руководство по снабжению вооруженных сил». Вашингтон в том же поясе времени, что и… Ну, конечно. Хорошо. Прекрасно. Как там насчет кофе?

– Не думаю, чтобы он тебе был очень нужен.

– Нужен. Все детали должны быть пригнаны, как в швейцарских часах.

– Детали?

– Я все время забываю,– сказал он, на секунду остановившись. Он так энергично стал потирать руки, что суставы больно стукнулись друг о друга. Но он не почувствовал этого. Он крепко сжал руки и помахал ими в воздухе.

– Ты увидишь такую подтасовку, что ничего подобного ты никогда…– Он оборвал это невероятное предложение и снова заходил по комнате.– Абсолютно новая колода карт. Совершенно другая игра.

– Как называется эта игра?

Он повертел пальцами у нее перед носом:

– Карты на стол!

Глава пятьдесят девятая

Первые лучи позднего зимнего рассвета проникли сквозь бетонно-ажурный фасад около 8 утра. И только еще через час, оторвавшись от кипы книг и бумаг, разбросанных по всему письменному столу, Палмер заметил, что наступил день. Эдис легла спать в три часа ночи, приготовив мужу еще кофе. Палмер выпил все до остатка, хотя кофе был невкусным от долгого стояния, провел пальцами руки по волосам и откинулся от стола. Где-то в глубине дома уже были слышны голоса детей. Собрав со стола листы бумаги, он уставился на них.

В холодном дневном свете весь план казался обреченным на провал. Палмер попытался нацедить из пустого кофейника еще чашку кофе. Потом он перечитал листы, на которых наметил каждый шаг своего двухступенчатого плана. Обуреваемый сомнениями, он встал и обошел вокруг стула, разминая затекшие ноги и мышцы спины. Та же усталость, что одолевала его вчера, когда он вернулся домой, снова начала сковывать его шаги. Рубашка прилипла к телу, края манжет запачкались. Палмер попробовал потянуться и почувствовал, что быстро теряет всю энергию. Он взглянул на руку – проверить время – и увидел, что может начать телефонные переговоры только через час. Усевшись за стол, он подпер щеки ладонями. Раздался голос Джерри, прокричавший что-то вроде:

– Завязывай свои собственные ботинки! – Мгновением позже он уже спал.

Когда Эдис разбудила его, первое, что он ощутил,– это ужасную тяжесть во всем теле.

– …разденься и ляг в постель,– услышал Палмер ее голос.

Он тихо застонал. Ему показалось, что его завалили песком, который набился в глаза и за воротник. Он с трудом открыл глаза. И пробормотал:

– Который час?

– Десять часов, Вудс. Пожалуйста, не…

Он выпрямился, теперь уже окончательно проснувшись.

– Потерял полчаса,– пробормотал он.– Боже милостивый. Пусть миссис Кейдж сварит еще кофе.

– Вудс.

Он повернулся и взглянул на нее. Хотя она спала всего несколько часов, вид у нее был какой-то укоризненно свежий. Она уже оделась и накрасилась. Все это заставило его почувствовать еще большую тяжесть во всем теле.

– Скажешь? – спросил он.

– Дорогой, сегодня суббота. Ты не сможешь…

– Не беда. Бернс может ждать до понедельника, а я не могу. Пожалуйста, свежего кофе.

– Ты немного поспишь позже?

– Позже. И пожалуйста, не пускай сюда детей.

– Кто-нибудь из них надоедал тебе?

– Нет. Ладно. Пожалуйста. Кофе.

– Сию минуту.– Она взяла кофеварку и вышла.

Палмер закурил сигарету. Дым на секунду-другую вызвал слабость и тошноту. Но тут же он почувствовал прилив энергии: никотин сработал. Поскольку действие никотина длится очень недолго, Палмер сразу же приступил к работе. Он заказал личный разговор с городом на Среднем Западе, где размещался научно-исследовательский центр Джет-Тех. В лаборатории никого не было. Местная справочная не смогла сразу найти домашний телефон Гейнца Гаусса. Но потом телефонистка обнаружила его номер среди пригородных, и вскоре сам Гейнц Гаусс поднял трубку.

– Беда в том,– начал после обмена приветствиями Палмер,– что вы не выходите у меня из головы.

– Даже так? А я-то подумал, что вы давно про меня забыли, мой друг.

– Может быть, и забыл бы,– признался Палмер,– если бы не почувствовал ответственность за всю эту проклятую заваруху.

– В какой-то степени вы, конечно, ответственны. Во-первых, это вы привезли меня сюда, не так ли?

– В том-то и дело.– Палмер помолчал. Он напомнил себе, что имеет дело не с неотесанным мужланом и что, продемонстрировав известную порцию альтруизма, можно добиться гораздо большего эффекта. В то же время Гаусс не должен догадаться об его подлинных побуждениях.

– Кое-что выплыло,– продолжал Палмер.– Не в банке. У человека вне банковских кругов. Он… ну, ладно, сейчас не время вдаваться в подробности. Я взял на себя смелость рассказать ему немного о ваших неприятностях и тому подобное. Я не называл имен. Но поскольку в его возможностях сделать кое-что для вас, он, вероятно, догадался, кого я имею в виду.

– Вы не рискуете?..

– Я был очень осторожен. И он будет еще более осторожен. Это в его интересах. Если бы я сказал вам его имя, вы бы сразу поняли. Главное в следующем: если вы хотите уйти, он может гарантировать… я хочу сказать гарантировать… пост, равный или даже более ответственный, с гораздо большей свободой и почти неограниченным бюджетом.

– Вы говорите о Вестинг…?

– На данном этапе я ни о чем не говорю. Он сказал только то, что я сейчас вам передал. Ну? Какое впечатление это на вас производит?

– Но, не зная имени другой компании, как я могу что-либо ответить?

Доведенный, что называется, до белого каления, Палмер вздохнул. Разговор оказался слишком долгим, а телефон мог прослушиваться. К тому же Палмер должен был сделать еще несколько звонков, прежде чем…– Гаусс, никто не просит вас слепо связывать себя. Меня интересует ваше отношение к идее в целом. Положительно ли вы относитесь к ней?

– Ну, конечно, положительно.

– Прекрасно.

– Как скоро, по-вашему, я?..

– Не имею понятия,– прервал его Палмер. Едва услышав в голосе Гаусса заинтересованность, он стремился теперь закончить беседу и оставить немца в мучительном беспокойном ожидании.– Я очень доволен вашей реакцией. Немного усилий, и мы сможем освободить вас.– Палмер засмеялся: – Так сказать, еще раз.

– Это вопрос дней? Недель? Месяцев? Я должен знать…

– Как только я узнаю, узнаете и вы,– пообещал Палмер.– А сейчас я должен попрощаться, Гаусс. А вернее, auf Wiedersehen.– Он быстро повесил трубку и затянулся сигаретой.

Теперь было немного больше 10.15. Палмер заказал следующий личный разговор. На этот раз – с городом в Новой Англии. И снова та же проблема – поиски пригородного домашнего номера. К телефону подошла женщина.

– Междугородная вызывает генерала Хейгена,– объявила телефонистка.

– Он… кто его просит, извините?

– Вудс Палмер,– ответил Палмер.

– Секундочку, я посмотрю…

Женщина, очевидно, отошла от телефона.

Палмер решил, что, даже если Хейген и спит, пора ему просыпаться. Сколько ему сейчас, 58 или 59? Еще не слишком стар, чтобы так долго валяться в постели.

– Алло? – произнес сонный голос.

– Генерал Хейген? – спросила телефонистка.

– Я.

– Говорите, сэр.

Палмер открыл было рот.

– Это который Вудс Палмер? – первым начал Хейген.

– А скольких ты знаешь, Эдди?

– Боже, я забыл о смерти твоего отца. Мне очень жаль, Вуди.

– Это было давно. Теперь я в Нью-Йорке.

– Я знаю. Я был несколько раз в городе, все собирался зайти, да мне все казалось, что ты чертовски занят грабежом честных граждан, чтобы уделить время старому неудачнику. Как они там с тобой обращаются?

– Эдди, тебе когда-нибудь вот так, как гром среди ясного неба, звонил какой-нибудь старый армейский приятель, чтобы предложить кое-что просто из любезности.

– Н-нет,– осторожно ответил Хейген.– И ты также.

– Ошибаешься. Ты еще никем не заменил Ааронсона?

– Ты же знаешь, что нет.

– Трудно найти человека с такими знаниями?

– Не растравляй рану. Кто у тебя в кармане?

– Человек с фантастическими идеями. У него лабораторно подтвержденные данные. Нечто очень новое.

– У него есть имя? Или ты боишься, что я его не знаю?

– Я боюсь, ты не сможешь заплатить ему того, что он стоит.

– У нас не такая уж маленькая компания.

– Если ты не можешь начать с 70 тысяч плюс акции, тогда давай поговорим о твоей семье или о гольфе. Забиваешь ли ты восемнадцать?

– Черт побери, это слишком дорого.

– Но не за то, что у него есть.

– Сможет ли он взять это с собой в случае своего ухода оттуда?

– До сих пор это было частное исследование,– объяснил Палмер.

– Без шумихи и все прочее, нам не нужны судебные процессы.

– Твоя осторожность достойна похвалы. Забудем про наш разговор. Как поживает Маргарет?

– Оставь Маргарет в покое. Как там его чертово имя?

– Это наш старый друг, Эдди. Я однажды привез его к тебе на «джипе».

– Ты шутишь. Который из трех?

– Самый старший.

Хейген помолчал.

– Понимаю.– Еще одна пауза.– Кто-то продает тебе воз протухшего утильсырья, Вуди. Он не стоит даже тридцати тысяч, и, уж конечно, без акций.

Палмер усмехнулся: контрпредложение было ниже, чем он ожидал.

– Ладно, Эдди,– весело сказал он.– В следующий раз, когда будешь в городе, позвони. Хотелось бы тебя увидеть. Передай мой привет Мар…

– Чепуха. Сорок тысяч. Никаких акций.

Десять минут спустя разговор закончился на пятидесяти тысячах. Палмер сверился со своим планом и набрал прямой номер.

– Джейн, это Вудс Палмер.

– Дорогой, у вас все в порядке? – спросила тетка Эдис.

– Все прекрасно. Все здоровы. Эдис передает привет. Тим дома?

– Боже мой, нет. Он в Паско.

– Паско, штат Вашингтон?

– Да, в каком-то отеле. Он всегда там останавливается, когда приезжает в Паско. Я понятия не имею, как он называется, но это…

– Сейчас там семь утра, не так ли?

– Дорогой, откуда я знаю. Я никогда не звонила ему.

– Может случиться, чтобы он встал так рано?

– Может быть. А ты?.. Ты собираешься ему звонить?

– Да.

– Зачем, дорогой?

– По делу, Джейн.

– Странно.

– Очень. Ну, спасибо, дорогая. Эдис тебе позвонит. А сейчас, до свидания.

– До свидания, дорогой. Вудс! Вудс!

Палмер нажал на рычаг и тут же отпустил его, чтобы Джейн не смогла перезвонить. Секунду спустя он набрал номер междугородной и сообщил телефонистке все известные ему данные о пребывании Тима Карви в Паско.

Во втором отеле дежурный администратор сонно признал наличие такого субъекта. Вскоре муж Джейн поднял трубку. Палмер заговорил, опережая телефонистку.

– Это Вудс Палмер, Тим.

– Черт возьми, что ты делаешь в Паско?

– Я в Нью-Йорке. Я…

– Ты звонишь из Нью-Йорка? – удивился Тим.

Телефонистка отключилась.

– Прости, если разбудил.

– Я проснулся уже несколько часов назад,– прервал Тим.– Ну, во всяком случае, несколько минут. Слушай. Что-нибудь с Джейн? Что случилось?

– Совсем нет. Я только что разговаривал с ней. Она объяснила, где тебя найти. У нее все в порядке. Понимаешь, мне нужна кое-какая информация, и ты единственный из всех моих знакомых в курсе дела. Это… С чего бы начать? Мужчина, ученый. Бывший подданный вражеской страны, ныне гражданин США. Нанят в частном порядке фирмой с крупными правительственными контрактами. Он хочет принять предложение другой фирмы, тоже имеющей правительственные контракты. Может ли что-нибудь воспрепятствовать ему, кроме его собственных обязательств по контракту?

Молчание на другом конце провода. Потом:

– Какое отношение это имеет к тебе?

– Обе фирмы имеют дело с нами.

– Это не причина, старина.

– Тим, разве то, о чем я спрашиваю,– секретная информация? – нетерпеливо спросил Палмер.

– Вовсе нет. Просто меня всякий раз настораживает, когда руководитель исследовательских работ вдруг перескакивает с одного места работы на другое.

– Перескакивает? Он сидит на одном и том же месте уже почти пятнадцать лет.

– Причина перехода?

– Больше денег, больше свободы.

– Я не думаю, что он…

– Тим, меня больше всего интересует следующее: обладает он теми же правами, что и всякий гражданин США? Или для такого случая найдется какая-нибудь двусмысленная статья закона, привязывающая его к данному месту работы?

– У нас свободная страна, старик. Даже для него. Но я должен сказать, что любое движение на высшем уровне немедленно возбуждает интерес Пентагона и правительства. Он ведь не какой-нибудь машинист или сварщик.

Палмер чуть улыбнулся.

– Я вовсе не хочу подставить кому-нибудь ножку,– соврал он,– но я не думаю, что он столь уж важная фигура.

– Что ты знаешь о таких вещах,– возразил Карви, и Палмер почти увидел, какое самодовольное выражение появилось на лице Тима при этих словах.– Большинство гражданских не могут знать, понимаешь. Часто сам ученый понятия не имеет, какой частью общего дела является его работа. Эта информация доступна очень небольшому кругу людей, и, конечно, они не станут ее разглашать.

– Ты один из них?

– Зачем спрашивать то, что и сам прекрасно знаешь.

Твердый, почти британский акцент послышался в произношении Тима. Палмер узнал все, что хотел, но не мог отказать себе в удовольствии поддразнить Тима.

– Значит, ты мог бы… встать на пути в подобном случае? – спросил он.

– Ну, конечно, мог бы. Я не хотел бы думать,– добавил Тим, переходя на характерную для англичан насыщенность речи сослагательными наклонениями,– что один из моих родственников мог бы предположить что-нибудь иное.

– Кажется, я твой племянник, троюродный,– вставил Палмер. Он помолчал.– Во всяком случае, дядя Тим, спасибо за уделенное мне время.

– Нет необходимости становиться… м-м… – Подхалимом,– подсказал Палмер.– Правильно. И еще раз спасибо. Что-нибудь передать Джейн?

– Скажи ей, что племянник у нее нахал.– Тим перешел на чисто американскую речь.

– Ха! До свидания.– Палмер повесил трубку и снова перечитал свой план. Значит, так: в принципе он получил согласие Гаусса и совершенно конкретное предложение Хейгена.

Правительство может или поднять, или не поднять шум. Если не вмешается департамент Тима, то Вторая Фаза плана усложнится. А если бы Тим попытался воспрепятствовать переходу Гаусса, Вторая Фаза оказалась бы проще простого.

Он взглянул на часы. Из-за задержек, вызванных поисками телефонных номеров, разговоры затянулись почти до одиннадцати часов. Он поднял трубку и набрал номер Гейнца Гаусса.

– Алло?

– Гаусс, снова Палмер.

– Рад, что вы позвонили. Так много осталось висящим в воздухе.

– Ничего больше не висит. Как только вы разделаетесь с вашим контрактом с Джет-Тех, вы получите новый на пять лет, начиная с пятидесяти тысяч, и акции.

– Но вы… Акции? Пятьдесят тысяч? – Немец помолчал.– А с какой фирмой?

– Я расскажу вам обо всем в понедельник за ленчем.

– Вы хотите приехать сюда?

– Этого я не могу сделать,– объяснил Палмер.– Это было бы в высшей степени неблагоразумно. Кроме того, с нами будет еще один человек. Тот, кто вас нанимает. Как насчет ленча в «Клубе» в деловом квартале Нью-Йорка? Вы можете вылететь в понедельник утром и сесть на вертолет в Айдлуайлд до станции на Уолл-стрит. Там я вас встречу.

– Пожалуйста. Все происходит так быстро… Я должен знать больше.

– Вы и узнаете. На ленче в понедельник.

– Но как я объясню свое…

– Послушайте,– резко прервал его Палмер.– Вы ведь не должны отчитываться перед ними за каждую секунду вашего времени, не правда ли?

– Ну, конечно, нет.– Неожиданно ответной резкостью Гаусс попытался искупить свою прежнюю неуверенность.– Совсем нет,– уверил он Палмера.

– Есть все же одна вещь, которую я хотел бы обсудить с вами заранее,– продолжал Палмер.– Эти, гм, эксперименты, о которых вы рассказывали. Раз это ваша собственная работа, вы свободно можете перевести их в другое место, не так ли?

– Но, Палмер, вы не обсуждали их с новой компанией?

– Ну, конечно, нет. Все же эти эксперименты являются решающим фактором сделки.

– Я вел записи,– сказал Гаусс.– Это мои личные журналы.

Даже если бы они остались там, посторонние ничего в них не поймут. Но в любом случае я помню все нужные данные.

– Вы знаете расписание утренних самолетов до Нью-Йорка?

– В девять, по-моему, и в одиннадцать.

– Возьмите на девятичасовой. Это десять по нью-йоркскому времени. В Айдлуайлд вы прибудете в 11.30, а на Уолл-стрит– к полудню. Найдете меня там.

– Разве это должно происходить в таком ускоренном темпе, мой друг?

– Я думаю, что,– начал Палмер тоном, который, он надеялся, прозвучал не слишком уж торжественно,– я думаю, что каждый день, в течение которого вашей работе мешают, препятствуют, является одновременно и днем, в который, возможно, другие ученые опережают вас.

– Очень хорошо сказано,– сухо произнес Гаусс.– Но у меня огромное, страстное желание узнать, почему вас вдруг так заинтересовали мои дела?

– По многим причинам. Я уже объяснил, что чувствую ответственность за некоторые ваши неприятности. Но я не отрицаю и корыстный мотив.

– Так. И что же это за корыстный мотив?

– Человек, который встретит нас в понедельник за ленчем,– мой старый друг. Его фирма потерпела несколько неудач. Поскольку мы являемся их банком, я знаю, что компания хочет пойти по новому пути. Техника космического века так быстро развивается, что сегодняшний успех может стать завтрашней головной болью. Им ужасно нужен хороший рывок. Я думаю, что вы-то им и нужны. Я нашел, как одним выстрелом убить двух зайцев. Вот в чем дело.

– М-м. Кажется, я начинаю догадываться о личности нашего компаньона за ленчем.

– Давайте на этом остановимся. Вы слишком проницательны для меня.

– Только одно,– настаивал Гаусс.– Он недавно потерял хорошего человека?

– Это – лишь последнее звено в цепи неудач.

– Так. Тогда он также и мой старый друг, nicht wahr?

– Bis Montag, mein alter Freund. Bis Montag[67],– парировал Палмер.

– Понимаю.– Несколько секунд Гаусс молчал. Потом: – Очень интересно. Я начинаю думать, что, вполне вероятно, мне это очень понравится.

– Мы должны выработать тактику освобождения вас от контракта с Джет-Тех.

– Последний из пятилетних контрактов истек в прошлом году. С тех пор из-за неудач ракеты «Уотан» на мысе Канаверал[68] я сижу на 90-дневных… э-э, как там они называются?

– Гаусс, я должен сейчас попрощаться.

Немец довольно рассмеялся: – Разве не auf Wiedersehen?[69]

– Naturlich. Auf Wiedersehen.

– Bis Montag.[70]

Палмер повесил трубку и скорчил гримасу телефонному диску. Можно было бы предположить, мысленно сказал он себе, что Гауссу так же, как и мне, разговор по-немецки не должен доставлять удовольствия, хотя бы как некое возвращение к прошлому, к началу наших взаимоотношений. Но, по-видимому, ни один немец никогда не сможет преодолеть внутреннего убеждения, что его родной язык – самый лучший. Ведь, в конце концов, это язык расы господ. Палмер еще раз внимательно изучил свой рабочий план и перечеркнул пункт, обозначенный: «второй звонок Гауссу… корыстный мотив. § 1… компании нужен один хороший рывок». Он также перечеркнул пункт «первый звонок Хейгену… упомянуть Ааронсона… все время стараться уводить разговор от сделки». Потом он опять снял трубку и набрал номер Хейгена. Генерал ответил сам.

– Эдди, снова Палмер. Можешь ли ты пообедать со мной в Нью-Йорке в понедельник?

– Ты чудак, Вуди. Ты же знаешь, у меня тут полно дел.

– Чтобы встретиться с человеком, о котором я говорил.

– Я его встречал.

– Ему нужно подтверждение некоторых моментов, таких, как возможность проводить эксперименты по его собственной инициативе, и прочее.

– Подтверди все, я тебя поддержу.

– Ну, ты знаешь людей такого сорта. Уважающих ранги.

Один взгляд на тебя, и он будет щелкать каблуками.

– Старый армейский дружище, ты считаешь, что оказываешь мне одолжение. Допустим, одолжение. Но не кажется ли тебе, что ты становишься довольно-таки надоедливым.

– Ладно, Эдди. Просто мне не хотелось, чтобы сделка сорвалась.

– Есть такая опасность?

– Ты ведь не считаешь себя единственным покупателем на аукционе?

Хейген помолчал.

– Что это, пожар?

– Точно.– Палмер постарался, чтобы в голосе прозвучал сарказм.– А когда ты вскроешь конверт с деньгами, там окажутся обыкновенные клочки бумаги. Эдди, если ты хочешь отказаться, так и скажи. Но пожалуйста, сделай это сейчас.

– Боже. В котором часу и где?

– Двенадцать тридцать. «Клуб» в деловом квартале.

– Может быть, еще более уединенное место – возле витрины Мейси.[71]

– Да или нет?

– Пошел к черту. До свидания.

– Пока.– Не успел Палмер повесить трубку, как вошла Эдис с чашкой кофе.

– Целый час, чтобы приготовить кофе?

– Я не хочу, чтобы ты пил даже эту чашку, Вудс. Тебе следует скорее выспаться.

– Скоро лягу.– Палмер тяжело вздохнул и начал маленькими глотками пить кофе. Потом со стуком поставил чашку на стол.– Не можешь ли ты сделать один телефонный звонок?

– Кому?

Палмер пододвинул к себе справочник по Манхэттену и начал его листать.

– Ты позвонишь от имени генерала Хейгена и закажешь хороший столик возле окна к двенадцати тридцати в понедельник.

– Я должна быть секретаршей Эдди?

– Ты просто звонишь от его имени.

– Он член этого клуба?

– В том-то и дело. Я – нет, он – да. Понятно?

Эдис прищурила свои светло-карие глаза.

– Я не совсем уверена, что ты осознаешь все свои действия. И у меня ужасное чувство, что и ты тоже не уверен в себе.

– Позвони.

– Сейчас?

– Первая Фаза закончилась. Чем скорее ты позвонишь, тем скорее начнется Вторая Фаза.

– А после моего звонка ты пойдешь спать?

– Почему ты так заботишься о моем здоровье?

– Разве каждая преданная, верная своему долгу жена не делает этого?

Он поднял глаза, стараясь прочесть на ее лице, что она хотела этим сказать. Долго они молча смотрели друг на друга. Наконец она сняла трубку.

– Давай,– сказала она.

Глава шестидесятая

Палмеру показалось, что последующие сорок восемь часов тянулись намного дольше обычного. Но и в эти долгие часы он не мог взглянуть на себя со стороны. Вторая Фаза состояла из стольких частей, что почти не оставалось времени для размышлений. Вместо этого Палмер кидался вперед, сознательно увеличивал скорость, спал урывками, стараясь обмануть время, подгонял его под свой рабочий план. Позже, когда у него появилась возможность анализировать, он обнаружил лишь одно-единственное реальное свидетельство этого взрыва активности: счет за телефонные переговоры – главным образом междугородные – на сумму свыше 300 долларов.

По настоянию Эдис в субботу после ленча он в конце концов лег спать, поставив будильник на семь часов вечера. И, проснувшись в это время – шесть часов на Среднем Западе,– он начал звонить в Чикаго.

Большинство тех, с кем он говорил, готовились к обеду дома или где-нибудь в другом месте. Они проявляли заинтересованность, но им было некогда, то есть они находились именно в таком душевном состоянии, на какое и рассчитывал Палмер. Куда-то спеша, они не имели времени на детальное обсуждение проблемы. Все это были те, кого отец Палмера называл «мальчики», различные партнеры по бизнесу, представители компаний – клиентов банка старого Палмера, банкиры из других банков, маклеры, услугами которых в течение многих лет пользовался Палмер, а до этого и его отец,– услугами в сделках; закадычные друзья старшего Палмера по покеру или по охоте и многие друзья самого Палмера. В целом он сделал больше тридцати таких звонков, и каждый из них, если отшелушить приветствия, расспросы о здоровье и делах, легкие двусмысленности, приветы семье и прочие украшения деловой беседы, сводился к главным тезисам, написанным Палмером в нескольких вариантах.

– Билл (или Джек, или Фил, или, в одном случае, Джиббзи),– в конце концов говорил Палмер,– я помню, ты здорово скупал акции Джет-Тех на распродаже в июне прошлого года. Много их у тебя?

Здесь в зависимости от полученного ответа начинались варианты. Если человек больше не имел существенных запасов акций Джет-Тех, то Палмер, облегченно вздыхая, поздравлял его и по возможности быстрее заканчивал беседу намеком на «крупные неприятности» завтра, после открытия биржи, или самое позднее во вторник. Если же его собеседник имел большое количество этих акций, Палмер выражал свои мысли несколько определеннее. Взволнованным тоном он высказывал беспокойство, заявляя, что, несмотря на связывающее его обязательство хранить тайну, он высоко ценит право дружбы, ну, хотя бы на незначительный и, разумеется, очень неопределенный намек. «Я буду продавать свои собственные в понедельник, когда откроется биржа», так заканчивался этот вариант ключевой части беседы, «потому что во вторник после полудня продать их, даже по дешевке, будет мечтой».

К десяти часам вечера в субботу Палмер завершил свои телефонные переговоры с поясом времени Чикаго и Скалистых гор и перешел на Западное побережье, где уже наступило семь часов вечера.

До половины двенадцатого ночи обзванивал он этот район, после чего снова позвонил в отель в Паско, штата Вашингтон, где муж Джейн, по всей вероятности, уже отдыхал за чтением какой-нибудь интересной книги. Однако портье ответил, что в номере никого нет, и Палмер попросил оставить заказ.

Около часа ночи Эдис уговорила его снова лечь спать, но, когда в четыре часа зазвонил телефон, Палмер тут же вскочил с постели к отводной телефонной трубке.

– Нет, нет, ничего не случилось, Тим. Прости, что оставил заказ. Это моя оплошность. Который там час у тебя? Час ночи?

– Я помогал бригадным генералам надрызгаться. Так что я не в состоянии постичь твои тонкости, Вудс. Имеет это отношение к немецкому прыгуну с места на место?

– Боюсь, что да. Он твердо намерен перейти. Но трудность в том, что я даже не знаю, на чьей стороне я сам. Мы финансируем обе компании. Старой он нужен, но и новой тоже. И боюсь, что старая виновата в дикой халатности в отношении заключения с ним контрактов. Он сейчас на 90-дневных контрактах, и это, конечно, не дает ему чувства уверенности.

– Черт знает, что ты говоришь.– Тим помолчал.– Может быть, он не стоит долгосрочных контрактов? Они бы не рисковали, если бы боялись потерять действительно первосортного специалиста.

– Та, другая компания, кажется, довольно-таки сильно хочет заполучить его.

– Вуди, скажи, почему ты надоедаешь мне со всем этим в час ночи? Почему вообще ты надоедаешь мне со всем этим делом? В свое время это привлечет внимание соответствующих властей. Я не вижу причины, почему ты стараешься ускорить естественный ход вещей.

– И не думал ничего ускорять. Просто мне нужна информация.

Муж Джейн тихо застонал.

– Какая информация, Вудс? И старайся покороче.

– Если хочешь, я могу позвонить завтра. Или ты позвони мне…– Палмер сделал паузу.– …за мой счет,– добавил он улыбаясь.

– Послушай,– взорвался Тим,– будь так любезен, изложи свою…

– Хорошо,– прервал его Палмер успокаивающим тоном,– хорошо. Но имей в виду, если это секретная информация, о которой не должна знать широкая публика, зачем…

– Давай начинай, дружище.

– Сию минуту,– заверил его Палмер и торопливо перешел к самому непозволительному вопросу, какой только смог придумать.– Я бы хотел знать, насколько большое значение придается запуску «Уотан». Они так регулярно терпят неудачи, можно предположить, что весь проект уже устарел, если он вообще не перечеркнут. Так что я хотел бы зн…

– Вудс.– Голос Тима звучал глухо, деревянно.– Ты пьян?

– Между прочим, я спал, когда раздался твой звонок.

– «Твой звонок!» – взревел Тим.

– Да, конечно, совершенно верно. Прости.

– Вудс, иди спать или иди к черту, но в любом случае повесь трубку.

– Тим, я сказал какую-то глупость? – наивно спросил Палмер.

– Спокойной ночи.– Резкий щелчок, и линия замолчала.

Улыбаясь в темноте, Палмер вернулся в постель.

– Что это было? – сонно спросила Эдис.

– Просто немного подразнил гусей.

Полежав до пяти, так и не заснув, Палмер встал. Следующие несколько часов он потратил на вычеркивание выполненных пунктов плана и на краткую перепись оставшихся дел. В первую очередь предстояло несколько междугородных звонков, которые он не смог завершить прошлым вечером. Во что бы то ни стало надо было предотвратить любые обратные звонки. Так, например, ни в коем случае не дать Тиму Карви дозвониться до него. К полудню до мужа Джейн, несомненно, дойдет, что готовится какое-то важное событие. Поддразнивания Палмера пока достаточно сбили его с толку, и он был не в состоянии задать ни одного действительно убийственного вопроса. Но заветное слово «Уотан» в конце концов породит целый рой вопросов, и Палмер не хотел бы оказаться вынужденным отвечать ни на один из них.

Однако самое важное оставалось на конец воскресенья – звонок к Бернсу, и Палмер должен был его сделать как можно позднее вечером. После полудня он потратил некоторое время на разработку различных путей, по которым может пойти беседа. Когда же Палмер наконец позвонил, он был очень доволен, встретив в этом разговоре так мало из предусмотренных им препятствий.

– …звоню узнать, как чувствует себя ваша челюсть.

– Прекрасно. И это все?

– Не совсем.

– Конечно, вы звоните не для извинения,– ровным тоном отметил Бернс.– Люди вашего типа никогда этого не делают.

– Вы довольно-таки хорошо изучили «мой тип», не правда ли?

– Да, конечно,– согласился Бернс.– У нас есть особое имя для вас. Вы – БАП.

– Кто?

– Белый. Англосакс. Протестант.

– Как и Джо Лумис?

– Ладно, Палмер. Это все?

– Совершенно очевидно, что есть БАПы и БАПы. Некоторым БАПам вы верите.

– Давайте закончим разговор.

– Я позвонил главным образом потому, что беспокоюсь из-за вас.

– Вам и следует беспокоиться: завтра утром я взорву вас на кусочки.

– Меня беспокоила ваша собственная неосторожность, Мак. Мне не дает покоя одна мысль. Вы поставили все на одну лошадь.

– Что?

– Разве нужно объяснять, Мак? Вы же умный человек. У вас тайная сделка с одной группой БАПов и открытая – с другой. Но вы поставили все на Джет-Тех, поставили все на эту тайную сделку, с которой никто не обязан считаться.

– Позвольте мне самому за себя волноваться, Палмер.

– Вы делаете это не в достаточной степени. Поставьте себя на минуту на место Лумиса. Что он видит в вас? Ловкого дельца, способного принести ему кое-какую пользу. Что вы будете значить, когда ваша миссия закончится? Какие официальные соглашения связывают его с вами? А ЮБТК нанимает вас открыто. Это общеизвестный факт. Если нам не нравится ваша работа, если мы хотим отделаться от вас, мы должны оплатить вам оставшийся по контракту срок. А разве Лумис должен? Разве он, в сущности, должен сделать что-либо больше, чем просто сказать «до свидания»?

Бернс молчал. Потом:

– Не беспокойтесь. Я достаточно умен, чтобы быть на шаг впереди игры.

– Если кто-нибудь умен, так это действительно вы. Но, Мак, надеюсь, для вас не будет ужасной неожиданностью то, что я скажу. Условия игры изменились.

– Говорите понятнее.

– Изменилась игра. Та, в которую мы все играли. Я изменил ее.

– Что?

– Я сказал вам сколько мог, Мак. Могу позволить себе еще один совет: позвоните Лумису завтра днем, около трех тридцати.

– Зачем?

– К тому времени все прояснится. Звоните мне без всяких колебаний, как только поймете новую игру. Если вы будете впредь пай-мальчиком, я всегда смогу использовать игрока с вашими мозгами.

– Палмер, вы что?..

– Именно так,– настаивал Палмер,– вы слишком большая ценность, чтобы иметь вас в качестве врага. Завтра после полудня, когда вы увидите, что произошло, взгляните на свою лошадку. Потом позвоните мне.

– Что случится в три тридцать?

– Не «в»,– поправил его Палмер,– а около трех тридцати. У вас еще будет время взорвать меня, если к указанному сроку у вас останется такое желание.

Палмер повесил трубку и снова начал звонить, на этот раз ньюйоркцам, тем, кому доверял, с кем имел дело, еще будучи в Чикаго, главным образом банкирам и маклерам, но также и одному-двум бизнесменам. В Чикаго и на Западном побережье слух должен был уже распространиться на субботних вечерних встречах в обществе. Сейчас, разговаривая с ньюйоркцами, автоматически прокладывая путь к своим главным тезисам, Палмер обнаружил, что заново пересматривает в уме беседу с Бернсом, выискивая в ней ошибки. В целом он счел беседу удовлетворительной. Он не был абсолютно уверен, но чувствовал, что любопытство Бернса достаточно подогрето и пока удержит его от разглашения шантажирующей информации. А к тому времени, когда Бернс увидит явные признаки происходящего и сообразит, что загадочный срок три тридцать – время закрытия биржи, будет уже поздно. В воскресенье Палмер лег спать около полуночи и на следующее утро встал в пять часов. Недосыпание, непрерывные беседы, сомнения, косвенные намеки, бесконечное перечитывание рабочего плана, тщательная оценка и переоценка каждого разговора, исследование интонаций и отдельных фраз – все начало вращаться у него в голове, как детский волчок. Он встал с постели и, спотыкаясь, побрел в кабинет, где составил окончательный план оставшихся дел, записав его на маленькой (7,5 см х 12,5 см) карточке, которую положил в бумажник. Около шести часов утра он набрал теплой воды в ванну и лег, надеясь, что эта теплота снимет напряжение шеи и плеч.

В семь часов Эдис нашла его там спящим. Ее испуганный вскрик разбудил Палмера, и от неожиданности он беспомощно забарахтался в спокойной теплой воде.

– Что, черт побери?

– Вудс, ты сошел с ума. Ты спал.

Он недоуменно моргал:

– Который час?

– Семь.– Она стояла, рассматривая его.– Ты похудел за последнее время.

– Да?

– Я могу свободно пересчитать твои ребра.

– Гм.

– Что это за штука у тебя?

Палмер посмотрел на свой живот и растерялся.

– Какая штука?

– Это пятно. Вон там.

Он живо вспомнил, как Вирджиния укусила его около пупка. Очень медленно, как и следовало ожидать от чрезвычайно удивленного человека, он рассмотрел свой живот и увидел, что пятно стало какого-то грязного амебно-коричневого цвета и не было похоже на укус. Палмер сделал вид, что не заметил его.

– Какое пятно?

– Вон.– Она потянулась и надавила на него.– Больно?

– Это? – Он с глупым видом уставился на него.– Черт знает, что это может быть?.. Клоп или что-то еще?

– Очень странно. Будь ты толстым, это могло быть отпечатком пряжки от ремня.– Она прислонилась к дальней от него стене ванной комнаты. – Где, черт возьми, ты нашел клопа, о котором говоришь? Только не здесь.

Палмер пожал плечами. Теплая вода сильно заплескалась.

– В каком-нибудь из этих периферийных отелей.

– Это было много недель назад. Ты давно заметил бы это пятно.

– Я не тратил много времени на созерцание своего пупка.

Эдис хотела сказать что-то еще, но, передумав, только спросила:

– Как ты считаешь, ты уже достаточно чистый?

– Да, да. Вполне.– Он с усилием начал подниматься из воды.

Неожиданная разница между настоящим весом тела и тем, что было под водой, заставила его покачнуться. Он быстро вытянул руку, ища опоры. Эдис схватила его руку и поддержала его.

– Плохо себя чувствуешь?

– Прекрасно.– Он вылез из ванны и включил сушилку.

– Ты здорово потрудился.

Он кивнул, вытирая тело полотенцем, кожа была очень мягкой и морщилась. Прохлада воздуха после теплой воды вызывала дрожь.

– Уже завтра я буду чувствовать себя замечательно,– сказал Палмер.

Он взглянул на жену и обнаружил, что она очень пристально рассматривает его. Он поднял брови, как бы спрашивая: «На что ты так загляделась?» Эдис медленно покачала головой.

– Я полагаю,– тихо произнесла она больше для себя, чем для него,– сам-то ты знаешь, что это укус.

Глава шестьдесят первая

Бэттери-парк вдавался тупым полуостровом в бухту у основания Манхэттена и, окутанный дымкой, казался каким-то грязноватым, даже под прямыми лучами полуденного солнца. Прохладный ветер непрерывно дул с Бедлоуз Айленд, где Палмер едва смог различить серо-зеленую опору статуи Свободы, исчезавшей как призрак под слоистым покровом выхлопных газов и дыма. Секунду спустя машина Палмера влилась в общий поток.

Площадка ожидания на вертолетной станции продувалась со всех сторон. Палмер вышел из машины и хотел закурить сигарету, но на сильном ветру его зажигалка «зиппо» горела, как паяльная лампа, и огонь обжег руку. Он сунул зажигалку в карман и выбросил сигарету в неспокойные волны, плескавшиеся о стенку вертолетной станции. Пока он наблюдал, как гонимые ветром волны бьются о стенку, одна особенно высокая волна послала целый веер брызг ему в лицо. Она выбросила к его ногам презерватив и лохматый кусок апельсиновой кожуры. Палмер посмотрел на эти «памятные подарки» города Нью-Йорка, повернулся и перешел на другую сторону станции.

В целом, решил он, стоя на сильном ветру, все идет не так плохо. Акции Джет-Тех при открытии биржи держались на 45. Сведения с биржи поступали медленно, но в 11.30, остановившись у одного из городских маклерских пунктов, чтобы проверить таблицу, он увидел, что количество сделок было несколько большим, чем в обычные дни. Было продано уже 10 000 акций, а цена спустилась до 38.

Еще одна высокая волна обдала соленым душем его лицо. Он повернулся и посмотрел в сторону города, противоположную направлению, откуда должен был прилететь вертолет Гаусса. Конечно, подумал Палмер, если КБЦБ[72] докопается до всего, что он сделал, может быть неприятнейший скандал. Тем не менее с самого начала он рассчитывал на две вещи, способные защитить его от огня КБЦБ. Первая, и вероятно наиболее важная, заключалась в следующем: он звонил людям, которым доверял, людям, которых знал лично и кто в свою очередь понимал важность своего молчания. Большинство из них, так или иначе, должны были предстать перед КБЦБ. Они отлично понимали, какими ответами удовлетворят комиссию, не впутывая никого другого и, конечно, не подвергая опасности самих себя.

Но точно в такой же мере важным, понял Палмер, был тот факт, что в случае успеха его плана, КБЦБ будет слишком занята возней вокруг капитала Джет-Тех, выискивая слабые места, нащупывая, так сказать, доски, готовые провалиться, которые имеются у каждой крупной корпорации,– так что никто не задумается, чем вызвана распродажа. А в том, что имелась какая-то огромная слабина, Палмер никогда не сомневался. Упорное стремление Джет-Тех получить полумиллиардный заем свидетельствовало о чем-то более серьезном, нежели простом желании увеличить денежное обращение. Под этим, вероятнее всего, скрывалась железная необходимость возместить задолженность, которую от них требовали.

Прислонившись к высокой бетонно-блочной стене, Палмер устремил взгляд поверх грубой некрашеной поверхности стены на скопление зданий финансового района, прорезающихся сквозь туман. В одном из них, главном управлении ЮБТК, сидел Бэркхардт, все еще не имевший понятия о надвигающихся событиях. В другом – бирже, по всей вероятности, уже начали получать требования на продажу акций Джет-Тех из западных городов страны. В третьем – ряде контор, в которых помещалось нью-йоркское главное управление Джет-Тех, несколько человек, вероятно, начали с некоторым беспокойством реагировать на поступающие с биржи сведения.

Скорее всего, это служащие второго ранга, получавшие премии в акциях компании, когда акции продавались по 44-45. Эти люди следили за малейшим движением акций вниз, точно это был острый как бритва маятник Эдгара По, приближавшийся к их горлу. Любое сколько-нибудь существенное и постоянное понижение могло в один прекрасный день превратить их накопления в кучу бумажек.

Если они еще не реализовали свои акции, понижение может стоить им денег. Еще хуже. Палмер ухмыльнулся: если после покупки акций не истек шестимесячный период, в течение которого КБЦБ запрещала продавать эти акции, то тогда они не только теряют деньги, но и не имеют возможности восполнить иным путем свою потерю. Таким образом, второй эшелон служащих Джет-Тех утратит свои стимулы, как это происходит в последнее время повсюду со множеством людей.

Ухмылка Палмера стала шире. В целом, насколько можно судить, он вполне прилично справился со своей задачей. Теперь, даже если дело не дойдет до полной сумятицы, на которую он рассчитывал, даже если невозможно будет заставить Джо Лумиса отказаться от дерзкой мысли захватить контроль над ЮБТК, во всяком случае, у Лумиса возникает множество проблем.

Палмер уставился на башни финансового района и почувствовал, что никаким усилием воли не может сдержать необыкновенного удовлетворения: такое удовлетворение испытывает деревенский парень, перехитривший городского щеголя. Даже осознав это чувство и борясь с ним, чтобы не выдать его своим видом, он знал: пусть в известной степени, но он прав. Он показал себя равным со всеми в этих джунглях и, быть может, к концу нынешнего дня или завтра докажет, что превзошел всех.

За своей спиной Палмер услышал приглушенный гул вертолета. Он повернулся и увидел, что тот пролетел мимо и, сделав круг над краем острова, направился севернее к Гудзону, вероятно, к станции на Тридцатой улице. Скоро прилетит следующий, решил Палмер. По расписанию оставалось еще минуты две до его прибытия.

Вскоре до него донесся характерный гул другого вертолета, вызываемый вибрацией его огромных лопастей, разрубающих воздух и посылающих его вниз сильными взрывами шума. Палмер устремил взгляд через реку в направлении Бруклина.

Теперь он увидел и вертолет, разворачивающийся по широкой наклонной дуге на посадку. Одетый в опрятную спецовку регулировщик прошел на маленькую бетонную посадочную дорожку и начал широко размахивать правой рукой. Несущийся вниз поток воздуха заколебал поля шляпы Палмера. Он придерживал ее, пока вертолет садился на дорожку. Вскоре мотор заглох, и винт, медленно повернувшись несколько раз, замер. Третьим из выходящих пассажиров был Гейнц Гаусс. Маленький человек оглядывался вокруг себя бегающими глазами. Палмер никогда не видел Гаусса таким возбужденным и таким виноватым, даже в тот день, в Пенемюнде, когда тот впервые был захвачен в плен. Палмер помахал немцу рукой и пошел ему навстречу. Стоя на холодном ветру, они молча пожали друг другу руки. Гаусс захватил с собой только потрепанный коричневый кожаный портфель с позеленевшими медными застежками.

Банковский «кадиллак» ждал за оградой станции. Палмер сел вместе с Гауссом и дал шоферу адрес «Клуба» – всего несколько кварталов от вертолетной станции. Когда машина тронулась, Палмер медленно кивнул Гауссу.

– Я рад, что вы смогли выбраться, Гарри,– сказал он,– как дела с теми тиккерами?

Гаусс страдальчески нахмурился и беспомощно развел руками.– Неплохо,– ответил он наконец, явно стараясь выбрать слово, не выдававшее его немецкого акцента.

Сообразив, что нельзя доверять актерским способностям Гаусса скрыть от шофера свою личность и национальное происхождение, Палмер пустился в длинное путаное описание положения со строительством легких односемейных домов на Лонг-Айленде, средних цифр капитала, процентов, условий, особенностей различных видов бессрочных закладных и финансирования земельных участков. Так как было время ленча, они ехали до «Клуба» более десяти минут по забитой машинами улице.

– …и освобождает его капитал для расширения торговли,– болтал Палмер.– Но как только он достигнет… О, вот мы и приехали. Здесь, Джимми,– обратился он к шоферу. Они вышли из машины ровно в 12.30 и, торопливо пройдя через старинное фойе, молча вошли в массивный дряхлый лифт. В комнате ожидания «Клуба» Палмер кивнул служащему.

– Столик генерала Хейгена,– сказал он.

Служащий улыбнулся и повел их в ресторан. В это время Палмер услышал позади себя бормотание Гаусса:

– Ага, я был прав.

Выполняя роль секретарши Хейгена, Эдис заказала столик возле углового окна. Когда Палмер и Гаусс вошли в большую комнату, за их столиком сидел один человек – маленький худощавый, почти совершенно лысый мужчина, который, встав им навстречу, оказался больше похожим на преуспевающего жокея в отставке.

На самом деле Эдди Хейген был одним из протеже Билли Митчела в двадцатых годах. Армейская карьера Хейгена сильно пострадала из-за его верности неудачливому генералу. Замороженный в чине капитана с 1934 г. вплоть до Пирл-Харбора, Хейген в конце концов был переведен из авиации в разведку, где с начала второй мировой войны быстро заработал генеральскую звезду. После ухода в отставку Хейген стал почетным председателем правления небольшой компании, производящей прицелы для бомбометания. Хотя его наняли только для получения большего числа правительственных контрактов, Хейген отнесся к делу серьезно и начал набирать молодежь из близлежащего МТИ[73]. Теперь продукция компании включала автоматику, различные электронные «черные ящики», всевозможные роботы и телеметрическую аппаратуру. Фирма перешла на восьмое или девятое место в списке частных контрактных организаций, связанных с космическими исследованиями, то есть на место, которое как будто не имела права занимать, если судить по ее довольно малым размерам, но которое досталось ей благодаря качеству ее продукции и умению Хейгена продавать ее своим друзьям в Вашингтоне.

Хейген кивнул Палмеру и приосанился, обращаясь к Гауссу.

– Доктор,– важно произнес он,– приятно видеть вас снова. Они сели за стол. Палмер в душе был очень доволен совершенно верным курсом Хейгена. Ничто не могло доставить Гауссу большего удовольствия, чем обращение к нему по званию.

– Генерал,– ответил Гаусс,– я очень рад.

Они пустились в воспоминания: Хейген демонстрировал удивительную осведомленность послевоенной деятельностью Гаусса. Внимание Палмера отвлеклось в сторону. Он взглянул на ближайшие столики. Два маклера наблюдали за ним с неприкрытым интересом. Притворившись, что разыскивает официанта, Палмер повернулся кругом. Его взгляд пробежал по всей комнате. Угловой столик Лумиса был пуст, но за соседним Арчи Никос потягивал с задумчивой медлительностью какой-то напиток, в то время как два его соседа, банкиры, имеющие дело с капиталовложениями, вели какую-то показную беседу.

Ближе к двери Палмер увидел одного из вице-президентов «Чейз Манхэттен» по департаменту трестов и еще через несколько столиков – двух представителей «Манюфекчерерз Ганновер», обедающих с двумя чиновниками из Федерального резервного управления. Палмер очень удивился, заметив у противоположной стены Джорджа Моллета из «Стар», погруженного в беседу с тремя партнерами «Меррил линч». Рядом со столиком Палмера сидели несколько человек, которых он не узнал. Он бросил на них еще один взгляд.

– …«Лимен бразерс»,– тихо подсказал Хейген и продолжал свою беседу с Гауссом.

Палмер улыбнулся. Хейген всегда отличался способностью мыслить по меньшей мере в двух направлениях. Палмер увидел идущего к их столику официанта. Он повернулся к меню.

– Жареную меч-рыбу? – спросил он своих спутников.

Они прервали свои воспоминания и посмотрели на него.

– Сегодня только понедельник, Вуди,– сухо ответил Хейген.– Я думаю, сегодняшняя встреча достойна филе миньон. Как вы считаете, доктор?

– Ja. Прекрасно.

– Средне прожаренное? – спросил Палмер.

– Прекрасно. Очень хорошо.– Гаусс повернулся к Хейгену.– Ракеты-носители сначала были ключом проблемы, вы понимаете. При низких температурах конструкция шаровых клапанов функционировала не полностью по расчетам. Первый измененный вариант, который мы испробовали, был…

– Бифштексы для всех,– сказал Палмер официанту.– Вам как, генерал?

– Недожаренный.

– Два средне прожаренных, один недожаренный. И три двойных виски со льдом для начала. Доктор? – спросил Палмер.

– Да, bitte.

Палмер следил, как официант удаляется, и в это время заметил вошедших в комнату двух партнеров «Лазар фрер» в компании с представителем «Кемикл бэнк». Палмер откинулся на спинку стула. Он испытывал удовлетворение. Братия слеталась. На сегодняшнем маленьком спектакле присутствовали все звезды.

К десерту техническая беседа между Хейгеном и Гауссом несколько поутихла. Хейген поднял глаза от своего камамбера[74] и ухмыльнулся Палмеру:

– Кажется, мы говорим с ним на одном языке, Вуди.– Потом к Гауссу:

– Как скоро вы можете начать?

К этому времени зал ресторана заполнился до отказа. Несколько человек, успевших поесть раньше, ушли, их места заняли другие маклеры и банкиры. Новость о том, что Эдди Хейген и руководитель научно-исследовательских работ Джет-Тех имеют продолжительный и дружеский ленч, скоро начнет сочиться из топкой почвы Уолл-стрита. Теперь настало время продемонстрировать твердое, счастливое рукопожатие и опустить занавес.

Палмеру удалось это сделать, взглянув на часы и воскликнув:

– Черт возьми, генерал, я обещал этому человеку привезти его обратно на вертолетную станцию через 15 минут. Нам это удастся?

Хейген подавил улыбку и поднялся. Он таким нарочито широким жестом протянул руку, что Палмер на секунду испугался.

– Доктор,– сказал Хейген, тряся руку немца.– Меня не волнует стоимость, но первое, что вы должны сделать,– это построить вашу антигравитационную штуковину. Ее я должен видеть.

– Вы увидите,– пообещал Гаусс, весь сияя.

– Тогда мы заключаем сделку?

– О да! – Гаусс почти кричал.– Да, конечно.

– Danke, mein Freund[75].

– Bitte, bitte schon[76].

По дороге к лифту Хейген, взяв Палмера за руку, задержал его.– Не знаю, что ты на самом деле задумал, нахальный хитрец,– прошептал он,– но думаю, ты и впрямь оказал мне услугу.

– Naturlich[77],– прошептал в ответ Палмер.

– Тебе это тоже кое-что дало,– проворчал Хейген.– Ну, ладно, я пойду назад и с видом довольного собой, и жизнью, и всей прочей чепухой выпью чашечку кофе.

– И если тебя о чем-нибудь спросят,– тихо сказал Палмер,– молчи.

– Яйца курицу не учат,– ответил Хейген.– И слушай, старый армейский дружище, вспомни про меня, когда мне понадобится небольшой заем на расширение производства. Или два займа. Или три.

– Ладно, курочка.

– Еще раз до свидания,доктор,– громко обратился Хейген к Гауссу,– получил огромное удовольствие.

На этот раз Гаусс, в самом деле, сдвинул каблуки. Палмер подумал, что щелчок мог быть просто оглушающим, не помешай обшлага брюк.

Они спустились в лифте так же молча, как и поднимались. Молчание продолжалось и в машине по дороге на вертолетную станцию. И, только постояв с Гауссом в очереди и купив ему посадочный билет, а потом проведя его на площадку ожидания, Палмер нарушил молчание:

– Дома вы будете в три тридцать по нью-йоркскому времени, два тридцать по вашему.

Гаусс нервно кивнул.

– Послушайте,– произнес он и замолчал, облизывая губы. Его глаза были влажными.– Мы действительно заключили соглашение, генерал и я?

– Его рукопожатие – столь же обязывающе, как и контракт. Тем не менее, насколько я знаю генерала, вы получите экземпляр контракта с завтрашней почтой.

Гаусс мгновенно просветлел. Потом снова стал удрученным.

– Я должен сообщить им, в Джет-Тех,– пробормотал он.

– Если вас так это волнует, просто подпишите ваши экземпляры контракта и отправьте их назад генералу. Через день-два он вернет вам ваш зарегистрированный экземпляр с подписью его компании. Все станет законным и официальным. Тогда сообщите Джет-Тех.

– А-а.– Гаусс, казалось, успокоился. Он деловито посмотрел на небо, потом повернулся и какое-то время разглядывал линию горизонта. Нахмурился.– Беспорядочно,– сказал он.– Никакого чувства формы.

Палмер пожал плечами:

– В этом частица нью-йоркского обаяния.

– Для меня нет.– Гаусс выпрямился во все свои 162 сантиметра и с важным видом сделал несколько шагов к реке.– Исследовательский штаб генерала в Нью-Ингленд, nicht wahr? – Вы правы,– согласился Палмер.

Они стояли молча, пока вертолет приземлялся и высаживал пассажиров. Один из регулировщиков махнул рукой одетому в униформу контролеру, который, открыв проход, повел к вертолету новых пассажиров.

Гаусс обернулся и еще раз взглянул на линию горизонта. Покачал головой и сказал:

– Не понимаю, как люди могут здесь жить.– Высокая волна стукнулась о стенку позади него и послала целый душ брызг на его ботинки вместе с промасленным куском коричневатой бумаги. Гаусс довольно чопорно протянул руку.– Получил огромное удовольствие.

Палмер пожал ему руку.

– Желаю счастья.

Гаусс тонко улыбнулся.

– Каждый сам кузнец своего счастья,– сказал он и, повернувшись, поднялся в вертолет.

Хайль Гитлер! – подумал Палмер. Не ожидая взлета, он повернулся и пошел с бетонной дорожки, мимо билетной кассы к «кадиллаку». Теперь ему было совершенно безразлично: вертолет мог опрокинуться, перевернуться набок и утонуть, как огромный жук в грязных коричнево-зеленых водах нью-йоркской гавани. Занавес опущен. Спектакль окончен. Самоуверенный, хныкающий маленький немец – главный герой спектакля – теперь мог исчезнуть с лица земли.

Глава шестьдесят вторая

В два тридцать Палмер вошел в свой кабинет на Пятой авеню. Он сел за стол в конце огромной комнаты и уже собирался поднять трубку, когда заметил целую кучу записок. В это утро, начиная с 8.55 и далее, через каждый час звонил Бэркхардт. Один раз, в одиннадцать, позвонил муж Джейн, Тим, и вскоре после него – Эдис. В 12.15 звонил Джордж Моллетт из «Стар», который, по всей вероятности, выскочил к телефону, едва увидев Палмера за ленчем. В час были зарегистрированы два звонка Бернса, с интервалом в пять минут. И в это же время начал звонить личный маклер Палмера.

Палмер нажал кнопку, соединяющую телефон с городом, и набрал номер маклера, таким образом исключая возможное подслушивание телефонистками.

– Это я, Пит,– сказал Палмер.

– Очень кстати,– приглушенным голосом ответил маклер.– Тридцать девять.

– То есть шесть пунктов вниз. Что, по-твоему, будет к концу дня?

– Большой активности не будет. Ни один из крупных пакетов еще не поступил в продажу.

– И не поступит, пока тенденция не станет твердой,– догадался Палмер.– Может быть, завтра к полудню.

– Не удивлюсь, если к закрытию они поднимутся на несколько пунктов.

– Биржевые спекулянты?

– Да. Необходим очень сильный нажим, чтобы удержать понижение.

– Нажим уже сделан,– сообщил Палмер.

– Когда?

– Около часа назад.

– На бирже не появилось никаких признаков.

– Новость еще не разошлась по Стрит, но скоро ты это почуешь.

– А что это такое? – спросил маклер.

– Мне лучше молчать. Говори уж ты.

– Стало быть, мы сделали ловкий ход?

– Дай мне знать, когда услышишь,– сказал Палмер.– И тут же дай мне знать, когда увидишь признаки поступления в продажу крупных пакетов акций.

– Как ты думаешь, насколько они еще упадут, Вуди?

– Что я, маклер?

– Ха! – Линия замолчала.

Палмер сидел улыбаясь. Потом нажал кнопку «Бэркхардт» и стал ждать. Спустя момент она загорелась зеленым светом.

– Да?

– Лэйн, вы мне звонили?

– Кто?.. Ты, проклятый дурак! Где, черт побери, ты шлялся?

– В деловом квартале. Я чуть было не наскочил на вас там.

– Я знаю, что ты был в деловом квартале. Все знают. Четыре человека позвонили мне, когда увидели тебя за ленчем. Что, черт возьми, ты там затеваешь?

– Ничего, в чем мне нужна была бы помощь.

– Послушай, ты, сопливый нахал, когда я задаю вопрос, я…

– Если бы я считал вас способным помочь, я обратился бы к вам,– прервал его Палмер.– Честно говоря, я не могу доверить вам, так как боюсь, что вы все провалите. Вы слишком несдержанны.

– Ты соображаешь, что говоришь?

Кнопка внешней связи загорелась зеленым светом, и интерком тихо загудел. Свет начал мерцать в медленном настойчивом ритме.

– Кто-то еще звонит мне,– добродушно сообщил Палмер.

– Мне наплевать.

– Я же сказал, вы слишком несдержанны,– прервал его Палмер.– И это еще очень мягкое определение. Успокойтесь! Я разбужу вас, когда все кончится.

– Палмер, ты маленький…

– Позвоню вам позже, Лэйн.– И, прерывая разговор с Бэркхардтом, Палмер нажал на другую кнопку.– Да?

– Мистер Моллетт, сэр.

– Соедините. Джордж?

– Вы избегаете меня? – спросил Моллетт.

– Только что вошел. Мой босс жевал мне ухо.

– Как прошел ленч?

– Прекрасно,– ответил Палмер.– А как ваш?

– Очень остро. У вас горели уши?

– А должны были гореть?

– Скажите, это обычная встреча старых армейских друзей?

– В какой-то мере да.

– Что? Гаусс собирается работать на Хейгена?

– Лучше спросите кого-нибудь из них.

– Я спрашивал. Хейген не отвечает. Гаусса нет в городе.

– Почему бы вам не попробовать узнать в соответствующем правительственном департаменте?

– У кого-нибудь, в частности? – спросил репортер.

– Есть такой мистер Карви. Тим Карви. Он может кое-что знать.

– Для печати? – спросил Моллетт.– Он не будет говорить, не так ли?

– Побеспокойте его тем не менее.

– Я бы лучше побеспокоил вас.

– Если вы побеспокоите Тима,– пообещал Палмер,– я выложу вам все неофициально, с достаточным количеством деталей, так, чтобы вы знали, какие вопросы задавать Хейгену, Лумису и Гауссу.

– Иными словами, вы хотите, чтобы этого Карви побеспокоили. И вы хотите сделать это чужими руками.

– Не такого разговора обычно ждешь от корреспондента «Стар».

– Сейчас я все заверчу,– ответил Моллетт.

– Хорошо. До свидания.

Палмер снова нажал кнопку прямого соединения с городом и набрал номер Мака Бернса. Теперь было без четверти три.

– Отвечаю на твой звонок, Мак.

– Дорогой, почему ты не сказал мне, что в тебе течет ливанская кровь?

– Это ты считаешь комплиментом?

Бернс хмыкнул:

– Не мог дождаться закрытия биржи. Когда все началось, я довольно быстро сообразил. Я хочу лишь узнать, как тебе это удалось?

– Что удалось?

– С ума можно сойти. Слушай, я сейчас послал тебе кое-что с рассыльным. Это должно быть у тебя с минуты на минуту.

– Что это?

– Магнитофонная лента. Она твоя.

– Я тронут. Мак.

– А я изумлен. У меня тут со всех сторон трезвонят телефоны, дорогой. Позволь мне позвонить тебе сегодня вечером. А еще лучше: давай пообедаем вместе.

– Мак, если ты меняешь предмет своей преданности, лучше не теряй времени. Я все еще БАП.

– Не разыгрывай меня, дорогуша! С таким умом?

– Ум тот же, что и раньше. Просто работает над другой идеей. Я не знаю, как насчет обеда. Позвони мне около пяти.

– Чудесно. Должен бежать. Пока.

Палмер повесил трубку и смотрел, как темнеет кнопка. Он проверил время первого звонка Бернса и понял, что тот звонил, еще не зная о встрече в «Клубе». Другими словами, решил Палмер, Бернс отреагировал на неожиданное падение курса акций Джет-Тех. Он, вероятно, еще не слышал о Гауссе. Один из многочисленных звонков, которые, по его словам, начинают поступать к нему, вероятно, принесет новость о ленче.

Палмер закрыл глаза и откинулся на спинку стула. Нетрудно разгадать Бернса, сказал он себе. Экспансивное приветствие, попытка теплого сближения были вызваны всего лишь распродажей акций на бирже. Бернс проанализировал положение и решил, что это был ответ Палмера на угрозу быть разоблаченным. Таким образом, Бернс, вероятнее всего, решил нейтрализовать Палмера, послав ему магнитофонную ленту, о которой шла речь. Это бы ослабило нажим Палмера на биржу и дало бы Бернсу время изобрести способ переманить Палмера в лагерь Джет-Тех, может быть, через… Как говорится в старой пословице? Легче поймать муху на мед, чем на уксус?

Снова загудел интерком.

– Да?

– Только что доставили сверток, сэр.

– Принесите его, пожалуйста.

Палмер нажал черную кнопку телефона, соединяющегося с кабинетом Вирджинии Клэри.

– У вас где-нибудь здесь есть магнитофон? – спросил он без предисловий.

– Я… Да, думаю, есть.

– Пусть его принесут ко мне, и приходите сами.

– Вы у себя в кабинете?

– Как можно скорее, пожалуйста.

В 3.10 Палмер поставил кассету Бернса на магнитофон. Они с Вирджинией стояли и следили, как она разматывается. Тихий, скрипучий звук послышался из динамика.

– Сделай погромче,– предложила Вирджиния.

– Может быть, мне нужно просто послать это в одну из радиокомпаний в целях широкого оглашения?

– Гм.

Вскоре они услышали свои голоса. Палмер послушал, вдруг нахмурился и включил перемотку, внимательно рассматривая крутящуюся ленту. Через несколько минут она была смотана на основную бобину.– Странно,– сказал Палмер,– ни единого соединения.

– А должны быть?

– Оригинальная лента охватывает много дней и вечеров записи. Магнитофон в квартире Бернса имел маленькие семисантиметровые бобины. А эта лента заполняет 17-сантиметровую бобину. Это означает, что она составлена из трех-четырех более маленьких. Чтобы они были вместе, их надо склеить. А на этой ленте соединений нет. Значит…

– Значит, это переписанный вариант, а не оригинал.

– И опять блестящий ум Клэри.

– Мак выдал это за оригинал? Как ты заставил его расстаться с ним?

– Секрет. Главное, он не расстался с оригиналом. Он думал, я поверю, что он отдал оригинал.

– А это…

– Значит, я был прав в отношении Мака. Он не подозревает, в какой серьезный переплет он попал. Если бы он знал о моем ленче, он понял бы, что теперь у него безвыходное положение и даже ложная взятка, вроде этой, ничего не может спасти.

– Вудс, я совершенно не представляю, о чем ты говоришь.

– Знаю.– Он поднял глаза от магнитофона.– Прости. Я даже не разговаривал с тобой с того вечера в пятницу. Это все китайская грамота для тебя, не так ли?

– Я провела очень спокойный уик-энд дома у телефона.

– Прости меня.

Она избегала его взгляда.

– Дошло до того, что моя мама решительно сказала: «Вирджиния, кто бы он ни был, он не хочет с тобой разговаривать». Иногда она бывает удивительно проницательна.

– Причина не в том, что я не хотел говорить с тобой. Просто я…

– Не говорил,– сказала за него Вирджиния.

– Когда все закончится, я расскажу тебе подробно о всех своих делах в этот уик-энд. Тогда ты…

– Когда что будет закончено?

– То, что я расхлебал только наполовину.– Палмер снял обе бобины и переставил их. Потом вставил ленту и нажал на кнопку «Запись».– Я стираю эту ленту,– сказал он.– Она не единственная, но тем не менее нет смысла оставлять ее в таком виде.

– А теперь наши голоса записываются.

– Мы же говорим тихо. Просто стирается та запись.

– Тогда могу я сделать небольшое заявление?

Он искоса взглянул на нее.

– Пожалуйста, не надо. К этому времени завтра или самое позднее в среду утром я смогу объяснить все.

– Раз ты собираешься рассказать Джорджу Моллетту, с тем же успехом можешь рассказать и мне.

– Откуда ты знаешь?

– Он звонил и спрашивал меня, нет ли у тебя привычки не выполнять обещаний.

– Несколько минут назад?

Она кивнула:

– Я ответила, что всегда считала тебя образцом пунктуальности.– Наступило длительное молчание.– Но очевидно, обо мне ты этого не думаешь,– продолжала она.– Мне нельзя доверить информацию, которую ты намерен сообщить «Стар».

– Только не официально,– торопливо объяснил Палмер.

– Прекрасно.– Она следила за ржаво-коричневой лентой.

Потом, казалось пересилив себя, она отвела глаза от крутящейся ленты и уставилась на него с тем же пристальным вниманием, с каким только что изучала магнитофон. В послеполуденном, идущем сквозь верхние жалюзи свете глаза Вирджинии оказались как бы в глубоких пещерах темно-фиолетового цвета. В ее зрачках Палмер увидел свое отражение.

– Ты и в самом деле думаешь?..– нарушила она молчание.– Ну, конечно же.

– Что я думаю?

– Ничего.– На секунду ее полная нижняя губа стала тонкой и напряженной. Потом уголок рта дернулся вниз.– Я все же скажу. Ты все еще думаешь, что я в сговоре с Маком, не так ли?

– Я никогда не думал, что ты…

– Нет, думал. Ты почти так и сказал в пятницу вечером.

– Я говорил и делал кошмарное количество диких вещей. Я был пьян.

– In vino veritas[78] и так далее,– сказала Вирджиния.– Ты не знал, что я учила и латинский и греческий? Хорошо иметь всестороннее образование. Конечно, это было до того, как блуд стал моей основной профессией.

Он резко вздохнул.

– Я прошу прощения за то, что наговорил. За то, что я думал в тот вечер. Я знаю, что это не так. Пьяные галлюцинации.

Она снова кивнула:

– Я могу понять, как это было. Но это не объясняет, почему ты не позвонил мне за целый уик-энд и не рассказал. Я сидела дома, и только один шаг отделял меня от принятия большой дозы снотворного. Ты даже не можешь представить, как я себя чувствовала. И самое глупое в том, что один несчастный телефонный звонок мог бы меня излечить. Вот в какое идиотское положение я себя поставила, Вудс. Женщине моих лет следовало бы быть умнее.

– Я действительно прошу прощения. Я…

– И, конечно, это не объясняет, почему ты не должен доверять мне,– продолжала она. Он хотел что-то сказать, но она, протянув руку, закрыла ладонью его рот.– Тем не менее я не хочу больше об этом слышать,– сказала она.– Это вопрос принципа, а не денег. Если тебе больше не нужен магнитофон, я скажу, чтобы его отнесли назад.

– Послушай, может быть, ты хочешь посидеть здесь во время моего разговора с Моллеттом? Тогда ты будешь знать то же, что и он.

Она покачала головой:

– У меня тысяча разных дел.

– Тогда давай выпьем что-нибудь после обеда.

– Нет.

– Я верю тебе, ты знаешь. Ты именно тот человек, кому я действительно верю.

– Да.– Она следила, как конец магнитофонной ленты хлопал на вертящейся кассете.– Я скажу, чтобы его забрали.– Она направилась к двери.

– Вирджиния!

Она обернулась.

– Может быть, у меня это пройдет к завтрашнему дню или к среде. Видит бог, у меня ничего не осталось от моей былой гордости.

– Не уходи, пожалуйста!

Она снова двинулась к двери.

– Правда, Вудс, я совершенно уверена, что тебе лучше поговорить со мной завтра. И я буду очень ждать.

– Ну, конечно, черт побери!

Она распахнула дверь.

– Я скажу, чтобы унесли эту машину,– громко сказала она. Потом вышла из комнаты, закрыв за собой дверь.

В тот же момент загудел интерком. Палмер увидел, что загорелась кнопка Бэркхардта. Он не обратил на нее внимания, снял кассету с магнитофона и сунул ее в карман. Через минуту замигала другая кнопка, указывая на звонок по прямому личному телефону. Он ответил.

– Поднялись на полпункта,– сообщил маклер Палмера.– Но с 39,5 вдруг началось резкое падение. Биржа закрылась. Но падение акций Джет-Тех, судя по последним сведениям, продолжается. Сейчас сообщают, что курс их акций упал до 34. В чем дело?

– Ты все еще не слышал?

– Почему ты такой скрытный. Дело в немецком ученом, да?

– Значит, ты все-таки слышал,– настаивал Палмер.

– По всей Стрит только об этом и говорят. Но разве это могло дать такой эффект?

– Пит, эффект только начинает ощущаться.

– Но почему?

– Ох, Пит,– вздохнул Палмер,– я думал, что маклер – это ты.– Он прервал разговор и, все еще не обращая внимания на звонок Бэркхардта, ответил на другой городской звонок.

– Мистер Моллетт, сэр.

– Соедините.– Палмер полез в карман за карточкой с планом.– Джордж, вы дозвонились?

– Да, хоть это было не легко. Бедный парень в конце концов бросил трубку.

– Почему «бедный парень»?

– Он так нервничал, что мне его даже жаль стало.

– Тим Карви нервничал? Из-за Гаусса?

– Из-за чего же еще? Ему нечего было сообщить для печати.

Он сказал, что через несколько часов наше вашингтонское бюро получит документы для печати, касающиеся этого события. И потом он бросил трубку, не дослушав следующего вопроса.

– Ужасно!

– По-вашему, будучи крупным налогоплательщиком, вы имеете право затевать ссоры с государственными служащими?

– Тиму платят за то, чтобы он нервничал. И я ужасно доволен, что его агентство сделает официальное заявление по этому вопросу. Вот тогда вы и получите вашу статью, преподнесенную вам на блюдечке.

– Прекрасно,– сказал Моллетт без особого энтузиазма.– Вы хоть начните с чего-нибудь. Только начните.

– Не…

– …официально,– устало закончил репортер.– Говорите.

– Я думаю, все дело в неудаче ракеты-носителя «Уотан»,– начал Палмер, расшифровывая свои короткие записи на карточке размером 7,5 х 12,5 см.– Гаусс все время чувствовал, что бюджет на его исследовательские работы урезывается, а вся программа этих работ задерживается. В то же время неудачи с «Уотан» стоили Джет-Тех престижа. Они реализовали довольно много своих ценных бумаг, но это не помогало. Они просили у нас заем такого масштаба, что я даже не могу назвать сумму. Просто назовите ее беспримерной. Мы отказали им. Гаусс потерял всякую надежду. Он пришел ко мне за помощью. Он сказал, что я у него в долгу прежде всего потому, что именно я притащил его в Соединенные Штаты. Мне показалось, что он прав. Я пораскинул мозгами и наткнулся на Хейгена, который только что потерял Ааронсона и сильно нуждался в руководителе широкого размаха для своих исследований. Об остальном вы уже догадались.

– И это все?

– Все.

Мгновение Палмер слышал только дыхание Моллетта. Затем он сообразил, что репортер тихо смеется.

– В чем дело, Джордж?

– Не обращайте внимания,– объяснил Моллетт.– Просто я тоже умею наслаждаться хорошей шуткой.

– Разве это смешно?

– Та часть, о которой мы не говорили, просто ужасно смешная. Часть об отделениях сберегательных банков.

– Не вижу связи. А вы? – вежливо спросил Палмер.

Наступила пауза. Потом:

– Я не знаю,– задумчиво произнес Моллетт,– может быть, мой отдел и купит эту сказку в том виде, как вы ее рассказали. Если, конечно, я получу подтверждения от вовлеченных в это дело директоров или от департамента Карви. Если материал пройдет в таком виде, то не в политическом отделе газеты. Но…– Репортер опять тихо рассмеялся: – Некоторые из наших ребят в Олбани довольно проницательны.

– Кажется, это не их область, не так ли?

– Я думаю, на это вы и рассчитывали с самого начала,– фыркнул Моллетт.– О'кей, я изложу вашу версию. Если вам повезет, ее напечатают. Одно я хотел бы узнать, ну конечно же, неофициально: чьи же серые клеточки все это придумали? Для Джинни Клэри – слишком хитро, для Мака Бернса – слишком сложно.

– Я не имею понятия, о чем вы говорите, Джордж, но это звучит несколько странно.

Моллетт причмокнул губами.

– Я думаю, может быть, вы пригласите меня на ленч, когда все кончится. Я бы хотел получше узнать вас, а?

– Конечно.

Теперь загорелась еще одна кнопка.

– До встречи,– попрощался репортер.

Палмер ответил на следующий звонок.

– На проводе мистер Лумис, сэр,– сообщила телефонистка ЮБТК.

– Передайте ему, что меня нет,– сказал Палмер.

Он медленно порвал карточку с планом на мелкие кусочки. Бросил их в пепельницу и поджег. Они почернели, свернулись, потом рассыпались в пепел. Палмер все сидел не двигаясь, уставившись на кнопки интеркома. Ни одна из них не светилась. Палмер кивнул и откинулся на спинку стула. Через минуту он закрыл глаза и постарался расслабить все мышцы.

Глава шестьдесят третья

В пять часов коммутатор банка закрылся на ночь. Вечерние звонки по просьбе Палмера были переключены на номер Вирджинии Клэри. Ни один не соединялся с его кабинетом. И все же в 5.30 кнопка его частного телефона засветилась зеленым светом. Думая, что звонит его маклер, Палмер нажал на кнопку и сказал:

– Да, Пит?

– Я похож на Пита? – спросил Мак Бернс.

Палмер нахмурился. Кроме его нью-йоркского и чикагского маклеров, никто в Нью-Йорке не знал этот номер. Сегодня днем он дал его Эдис, чтобы она смогла соединить его с Тимом Карви, если Тим, не найдя его, позвонит ему домой.

И когда раздался голос Мака Бернса, Палмер, рассеянно пробежав взглядом по письменному столу, уставился на дюжину записок – неотвеченных телефонных звонков. Знала ли Вирджиния этот номер? Может быть. Вероятно, знал его и Бэркхардт. Почти любой в ЮБТК, заходивший в кабинет Палмера, мог прочесть номер. Значит, Бернс тоже мог это сделать. Неожиданно до Палмера дошло, что пауза слишком затянулась.

– А на кого похож Пит? – спросил он наконец.

– Послушай, дорогой, мы с тобой встретимся?

– Смотря о чем пойдет речь.

– О, mucho[79] вещей, дорогой,– ответил Бернс.

– Боже, вот это полиглот. Скажи: почему у тебя такой ликующий голос?

– Разве он не должен быть таким? – возразил Бернс.– Есть какие-нибудь причины?

– Могу перечислить целую дюжину.

– Потому что мои кишки развешаны по всему полю сражения? – спросил Бернс.– Потому что ты разбил меня вдребезги, детка? Потому что я не видел такой хирургии с тех пор, как мне вырезали аппендикс.

– Пожалуйста, без лести.

– Без всякой анестезии к тому же,– добавил Бернс.– Дружище, когда ты режешь, ты режешь по-настоящему. Только в четыре часа дня я получил новости об этом немецком перебежчике. Чудесные у тебя друзья!

– Это не друг.

– Больше не друг? Подожди, когда он узнает, как ты его использовал.

– Зачем, Мак. В Джет-Тех ему было плохо. Любой, предложивший ему другую работу, оказал бы ему огромную услугу.

– А Эдди Хейген? Он понимает, куда ты его засунул?

– Генерал Хейген получил нового руководителя исследовательских работ. Кто бы ни сделал это, он помог бы генералу выйти из затруднительного положения.

– И поставил бы его перед сенатской комиссией,– добавил Бернс.

Палмер выпрямился.

– Не понимаю.

– Хейген поймет. И Гаусс. И высшие чины Джет-Тех также.

– Ты хочешь сказать, что они предстанут перед комиссией?

– Мой человек из Вашингтона только что звонил мне, дружище. Он говорит, что департамент, ведающий подобными вещами, просто в бешенстве. Через полчаса состоится пресс-конференция; они намерены воспрепятствовать этому переходу и потребовать расследования.

– У них есть на это право,– ответил Палмер.

– Что может удержать их от упоминания твоего имени при разборе дела?

– Думаю, ничего.

– Ну и как же? – спросил Бернс.

– Ну и что? У нас свободная страна, Мак. Если они захотят сказать сенаторам, что именно я свел их вместе в интересах помощи человеку, способному принести большую пользу нашей национальной безопасности,– человеку, деятельность которого зажимали, я не могу остановить их. Да и не буду стараться.

– Сенаторы могут увидеть все иначе, дорогой. Они могут увидеть, что ты отрываешь человека от важнейшего проекта «Уотан», именно когда этот человек крайне необходим.

– Если ты имеешь в виду Гаусса,– сказал Палмер,– то я думаю, он совершенно иначе расскажет всю историю. Он, вероятно, объяснит, что неудачи «Уотан» происходят из-за скаредности Джет-Тех, из-за неспособности этой компании солидно поддержать его. В мире не найдется и десяти человек, могущих доказать его неправоту. И между прочим, он, вероятно, прав.

Бернс очень долго молчал. Потом легко хмыкнул.

– Снимаю перед тобой шляпу, Вуди,– сказал он.– Я снимаю свою старую chapeau[80]. Ты любишь играть в шахматы, не так ли?

– Ты забываешь про пат,– заметил Палмер.– Тот случай, когда Джет-Тех сообщает сенаторам, что, по их мнению, все это подстроил я, преследуя какие-то свои личные цели. Как, по-твоему, могут они сделать такой ход?

– Это не пат, лапа, для них это чистое самоубийство.

– Совершенно верно. Теперь, если хочешь, можешь перемотать пленку и посмотреть, не сделал ли я каких-либо порочащих себя признаний. Начинай, я подожду.

На этот раз Бернс расхохотался в полном восторге.

– Боже, ты просто прелесть! Мне нечего прослушивать. Едва услышав твое «по их мнению, я…», я тут же выключил микрофон. Так я сказал, дорогой, снимаю перед тобой chapeau.

Палмер с трудом удержал себя от исправления «так» на «как».

Хотя он, по всей вероятности, и поразил Бернса, и завоевал его как союзника, все же основательно потрясти его невозможно: слишком изменчива и непостоянна его натура.

– Тогда мы можем продолжить эту беседу, когда встретимся сегодня вечером?

– Не могу ждать. Нам нужно многое обсудить.

– Ты сейчас дома?

– Да. Как скоро ты можешь приехать? – спросил Бернс.

– Сколько будет длиться наше свидание?

– Может быть, много часов.

– Тогда я заеду домой пообедать. Увидимся в… э-э, восемь.

– Давай пообедаем вместе, дорогой.

– Не стоит себя беспокоить, Мак.

– Да что ты! Мне приносят горячую еду из «Шамбора». Сегодня я закажу всего по две порции.

Палмер скорчил гримасу.

– Что в меню?

– Ты сам назови. «Медальон биф», «труи амандин». Знаменитый «канеллопи»[81]. Я закажу.

Палмер улыбнулся:

– Буду у тебя через час.– Он повесил трубку и посидел некоторое время, анализируя беседу. Что ж, может быть, он достаточно сильно поколебал Бернса и его реакция вполне естественна.

Палмер уже успел постичь, что для Бернса весь мир состоит из двух типов людей: идиотов и таких, как он сам. Бернс относился ко всем со смесью вкрадчивого снисхождения, завуалированной жалости и явного недоверия. Но Палмер рассчитывал, что, если его план сработает, это произведет на Бернса достаточное впечатление, чтобы завоевать его уважение. А Бернс уважал только тех, кто не уступал ему в коварстве. По этой причине также Бернс плохо срабатывался с теми, кого он считал ниже себя по умственным способностям, то есть почти со всеми. Теперь Палмер чувствовал, положение изменилось.

Он встал, вышел из комнаты, широкими шагами пересек огромный, с высокими потолками холл и подошел к кабинету Вирджинии. Он услышал звук пишущей машинки. Заглянул в комнату и увидел Вирджинию, склонившуюся над машинкой,– она быстро печатала тремя или четырьмя пальцами. Ее обычно аккуратно уложенные в небрежной манере волосы казались сегодня скорее небрежно уложенными. Палмер даже решил, что она по рассеянности запускала в них пальцы, пока работала.

– Что за сенсацию ты печатаешь?

Машинка замолкла. Вирджиния сидела спиной к нему, совершенно неподвижно. Потом напряжение в ее спине ослабело. Она выпрямилась и, не поворачиваясь, произнесла:

– Газетчики никогда не употребляют термин «сенсация». Только любители и дилетанты. И банкиры.

– Смогу я хоть украдкой взглянуть на твое лицо?

– Нет. У меня высыпали огромные красные фурункулы.

– Старая болезнь?

– Если ты имеешь в виду глупость, да.

Он обогнул ее стол и повернулся, чтобы смотреть ей в лицо. Она выглядела утомленной. Тени под глазами из фиолетовых стали черно-синими.

– Черт побери. Никаких фурункулов.

Она пожала плечами.

Он рассматривал ее, а она избегала его взгляда. Он старался найти в ее лице ту огромную, согревающую живость, почти ощутимый жар любопытства, или сострадания, или страсти, или нежности, или гнева, или другого чувства, которые она так часто раньше делила с ним. Неожиданно ему пришло в голову, что ее лицо сегодня было всего лишь маской, умно выбранной, и фраза: «Маска смерти» – пронеслась в его мыслях, но не слишком быстро, чтобы он не обратил на нее внимания.

Он присел на угол ее стола.

– У тебя есть время выслушать меня?

Она ненадолго прикрыла глаза, потом открыла.

– Конечно.

– О последнем уик-энде, и о нынешнем дне, и обо всем прочем.

Она кивнула:

– Я могу сэкономить тебе много времени. Около пяти часов мне позвонил Джордж Моллетт и прочитал первые несколько абзацев только что написанной им статьи.

Палмер подался вперед.

– Ты запомнила их подробно?

– Боюсь, что да.

– Не можешь ли ты пересказать мне?

Она впервые повернулась и посмотрела на него. Ее взгляд казался несколько укоризненным и каким-то смущенным, как будто ей было стыдно за него, но она пыталась это скрыть.

– Ты доверяешь моей памяти?

– М-м, да.

Она сделала какое-то непонятное движение обеими руками, словно отталкивая что-то.

– Прошу прощения. Я вспомнила. Ты сказал, что в конечном счете доверяешь мне. Ведь так? Ну, конечно, так. Ладно, начнем.– Она намеренно, как решил Палмер, начала говорить монотонным голосом.– Речь шла о Гауссе, Хейгене и Джет-Тех. И твое имя ни разу не упоминалось, как, впрочем, и ЮБТК. И ты можешь теперь с облегчением вздохнуть. Джордж – друг. Он порядочный человек. Он еще один, кому ты можешь доверять. Короче, он побежденный, вроде меня. А ты победитель. Я забыла купить какой-нибудь трофей, чтобы преподнести тебе. Я собиралась сделать это, но совершенно забыла. Вот отчего человек проигрывает: никакой предусмотрительности! Это одна черта. Другая – это доверчивость. В ту минуту, когда ты ласково и доверчиво отдаешь себя в чьи-либо руки, ты кладешь начало своему проигрышу. Особенно когда ты не имеешь никаких оснований отдавать себя в его руки и особенно в том случае, когда тебя об этом и не просят.

Она наконец замолчала и посмотрела на него.

– У тебя есть время купить мне что-нибудь выпить?

Он кивнул:

– Где твое пальто?

– Я сама возьму его. Я еще не трясусь от старости.

– Я не…

– Если бы я только могла заставить себя не говорить подобных вещей…

Молча пройдя несколько кварталов, они зашли в бар, оказавшийся тем самым, где не так давно Палмер беседовал с Гауссом. Вирджиния оглядела зал, потом заказала официанту двойное виски.

– Ты должен простить меня,– сказала она, когда виски принесли.– В твоем присутствии я неизменно теряю над собой власть. Так уж получается. Тебе приходится выслушивать от меня такие вещи, которых я даже самой себе никогда не говорю.

– Мне хочется, чтобы ты простила меня за все, что я причинил тебе.

– Я простила.– Она сделала первый пробный маленький глоток, потом выпила сразу полстакана.– Твоя вина в том, что ты женился до нашей встречи. Ты прощен. Ты знаешь, что случается с одинокими женщинами моего возраста? Их охватывает желание иметь ребенка, пока климактерический период еще не наступил. Кто-нибудь до этого выкладывал тебе подобные вещи хоть наполовину так же очаровательно?

– Нет, но у тебя не совсем такое положение.

– Ты хочешь сказать, что у меня уже был ребенок.– Она очень широко улыбнулась, и губы как будто на мгновение приклеились и не сразу смогли занять обычное положение. Потом они расслабились по частям, каждая в отдельности.– Но мне кажется, что Дженни никогда и не рождалась. Это было почти двадцать лет назад. Я могла бы сейчас быть уже бабушкой. Если бы… И все это приводит к одному четкому выводу: в таких катастрофах, как та, лучше, когда никого не остается в живых.

– Не думаю, чтобы ты…

– Конечно, нет. Ты прав. Я в самом деле лучше чувствую себя живой. Я верю в это. Совершенно искренне верю. В конце концов, это единственное, что мне остается. Новый ребенок будет таким же красивым, как и Дженни. Я могу родить еще одну красавицу. Некоторые женщины так сильно хотят этого, что говорят – но только говорят,– что даже не будут настаивать на замужестве. Конечно, я бы настаивала. Понимаешь? Вот чем объясняется моя теория о том, что лучше, чтобы никого не осталось в живых.

– С тех пор тебе кто-нибудь предлагал замужество?

– А как ты думаешь?

Палмер кивнул:

– Я уверен, что предлагали.

– Ну, ладно, значит, предлагали. Ты очень проницателен.

Предлагали огромными табунами. Тачками-пачками. По меньшей мере целых трое.

– Почему ты не вышла замуж ни за одного?

– Ни один из них не был тобой.– Она быстро допила виски.– Я не желаю слушать свои слова. Я должна замолчать. Давай поговорим о, м-м, о, м-м… о сексе.– Она оглянулась и махнула официанту,– Еще один мне. На этот раз не двойной. О сексе,– продолжала она,– неисчерпаемая тема! Я была такой хорошей с тобой? Была я хорошей? Скажи да, ведь иначе я ничто. Соври, если нужно. Давай.

– Вирджиния, прекрати.

– Скажи: «Вирджиния, ты была великолепна в постели». Попробуй.

– Будь добра…

– Не достаточно прямо для тебя? Тогда скажи: «Вирджиния, ты прекрасная подстилка». А?

– Вирджиния, ты величайшая дуреха. Замолчи и пей.

– Да, конечно, мистер Палмер, сэр,– сказала она, делая паузу на каждой запятой.

– Давай начнем,– произнес Палмер, медленно и глубоко вдыхая,– с предположения, что первые беззаботные радости прошли.

– И начались радости, отягченные большими заботами.

– Замолчи.– Он нахмурился.– Люди, которые болтают слишком много и слишком легко, очень часто попадают в беду. Ты не представляешь, как меня раздражает то, что в конце концов мой отец был прав. Черт побери, о чем я говорил?

– Ты собирался сообщить мне,– подсказала она,– что раз уж ты больше не вынашиваешь в себе безумных идей о разводе и женитьбе на мне, нет абсолютно никаких причин, почему бы нам с тобой не пуститься в длительную связь, которая завершится в конечном счете седыми волосами, искусственными зубами, старческим маразмом и смертью. Да?

– У меня не было таких мыслей.

– Пожалуйста, пусть будут. Пожалуйста, попроси меня. Может быть, я даже соглашусь на это.

– Вирджиния, ты не могла бы немного помолчать?

– Ты в состоянии представить такое? Себя у огня, истощенного, полуглухого, полуслепого, дрожащего, с этими красновато-коричневыми пятнами на старческой коже. Меня, вставшую на распухшие от артрита колени, у твоих ног; седые до желтизны волосы, ввалившиеся щеки, отвисшие груди и гнилые зубы. Сумерки Грешников. Финал Страсти. Вознаграждение Измены. Трудно назвать это плотским грехом, когда и плоти-то почти не осталось. Боже, Вудс, интересно, как ведут себя старые люди. Освобождаются ли они в конце концов от этого? Скажи.

– Если ты не против, я скажу тебе, что мне хочется, а не то, что хочешь ты от меня услышать.

– Прекрасно сформулировано. Просто мастерски.– Она протянула руку и погладила его по щеке.– Я должна помнить, что на тебя надо смотреть в новом свете: Мальчик-финансист. Чудо Уолл-стрита. Юный Макиавелли Делового Мира. Иди дальше. Властвуй. Действуй.

– Я хотел сказать только одно,– продолжал Палмер после паузы.– Что бы там ни выбило нас из колеи за эти несколько дней, этого не должно было произойти. И если бы мы могли…

– Почему ты должен путаться в сетях сомнений? – спросила она и подняла вновь наполненный виски стакан.– Я случайно знаю, что выбило нас из колеи.– Она поставила стакан и, казалось, забыла о нем.– Очная ставка. Любовница встречается с Матерью семейства. Добродетель, побеждающая Порок. Все, что мне надо было сделать, дорогой Вудс,– это встретить твою жену и провести в ее обществе час, показавшийся мне целым днем. Мистер Палмер, хотите я расскажу вам о миссис Палмер? Изобретательной женщине. Внутренне сильной. Необыкновенно хитрой. Коварно проницательной. Современной Матери и Друге. Подробности на третьей странице. Скажи, почему я пытаюсь своей болтовней привести тебя в замешательство? О, послушай. Все так просто. Я не знаю, любит ли она тебя, или ненавидит, или еще что-нибудь, но ты не можешь стряхнуть ее с себя. Она не из тех, кого бросают. Я с ней солидарна. Мы получили сигналы друг от друга, она и я. Между тобой и мной нет ничего, кроме непрочной опасной связи. Между тобой и твоей женой существуют фантастически крепкие, трижды скованные, ванадиево-стальные узы. Вы скроены из одного и того же куска первоклассной материи. Одним и тем же портным. Боже мой, Вудс, вы даже похожи друг на друга. Вот.– Она подтолкнула свой стакан виски к нему.– Возьми.

– Я закажу себе еще.

– Я не буду пить. Пей.

– Я думал…

– Ты думал, я хочу напиться,– нежно улыбнулась она.– Позволь мне направить твои мысли. Дело слишком серьезно, чтобы решить его с помощью виски.

Палмер поднял ее стакан и начал пить.

– Иными словами,– сказал он,– ты хочешь порвать.

– Я хочу зарегистрировать смерть, которая имела место в последнюю пятницу вечером и в субботу утром. Ты подпишешь справку?

– А если я не поверю написанному?

– Продолжай,– ворчливо сказала она.– Ты ведь задохнулся от облегчения. Только представьте. Как легко я это делаю для тебя. Разве возможно, чтобы женщина была более джентльменом?

– Единственная беда в том, что я тебе не верю.

Она насмешливо кивнула:

– Прекрасно сказано. Лесть в форме отрицания.

– Прекрати, пожалуйста, играть,– сказал он злым шепотом.

– Все, что прикажешь. Я сегодня очень покладиста. Сегодня нет ничего, что бы я для тебя ни сделала, Вудс. Я бы даже легла с тобой в постель. Хотя это было бы ужасно. Квартира Мака свободна? Я покажу тебе, что я имею в виду.

– Он ждет меня там. Мы должны кое-что обсудить.

– Это плохо. Как насчет машины напрокат? Мы могли бы поехать в тот мотель в Коннектикут.– Неожиданно она встала. Мужчина за соседним столиком взглянул на нее и отвел глаза.– Пожалуйста, Вудс. Подпиши мне справку. Пожалуйста. Он взял ее за руку и попытался усадить.– Пожалуйста, старайся сдерживать себя,– попросил он.

– Я абсолютно сдержанна.– Тот же мужчина снова посмотрел на нее, и на этот раз его соседи по столику тоже подняли глаза. Вирджиния взглянула на него.– Совершенно сдержанна, уверяю вас,– обратилась она к мужчине.

– Вполне,– ответил он понимающе.

Она повернулась к Палмеру:

– Вот видишь?

– У меня…

– …нет выбора,– закончила она за него.– Сейчас я скажу тебе самое главное. Вечером в пятницу,– продолжала она,– сберегательные банки предложили мне работу. Я ответила «нет». Но к понедельнику субботние и воскресные переживания доконали меня, и я позвонила человеку, сделавшему мне это предложение, и сказала «да». Я приступлю к работе, как только захочу. Они готовят трехлетний контракт. Заработная плата выше, чем в ЮБТК. Между прочим, я не поверила этой цифре, пока не увидела первый чек. Но деньги – самый меньший побуждающий мотив.– Она потянулась и дотронулась до его руки. Ее собственная была холодной. Вирджиния крепко сжала его руку.– Есть и другие. Я решила, например, что в сердце я не служащий коммерческого банка. Раннее развитие. Бедная девочка из восточного Гарлема. ЮБТК… Мир, который она так и не завоевала. Я надеюсь быть более счастливой с оппозицией. Я гораздо ближе к этому типу людей. Они не владеют страной и миром. ЮБТК всегда отпугивал меня. Но и это – не самое большое побуждение.– Она взяла другую руку Палмера и очень крепко сжала обе.– Самое важное, дорогой, я буду далеко от тебя.– Она осторожно положила его руки на стол, встала и вышла в проход.– Теперь ты видишь, как обстоят дела.

– У тебя нет контракта с ЮБТК?

– Никакого. Думаю, меня никогда не считали достойной этого.

– Сберегательные банки не могут выиграть, ты же знаешь.

– Уж вы с Маком постараетесь, чтобы этого не случилось. Он опять твой союзник, не так ли? Его всегда притягивает сила. Но мне безразлично, выиграем мы или проиграем. Заметь, «мы». Я меняю место работы – или, если хочешь, перелицовываю одежду – не по каким-нибудь из этих соображений. Просто я хочу уйти от тебя. Потому что, если я останусь в ЮБТК, мы так и будем дрейфовать с тобой из постели в постель. В какие-то вечера ты будешь спешить домой. Другие – проводить со мной. Ты будешь рано уходить, еще до одиннадцати, как делал это в последние недели. Ха! Поймала тебя.– Она снова села.

– Я и не надеялся, что ты не заметишь.

– Довольно-таки оскорбительно, если бы не заметила, а?

Он попытался улыбнуться ей:

– Ты еще ничего не подписала со сберегательными банками. Давай поговорим об этом хоть минуту.

Она покачала головой.

– Давай вместо этого поговорим о браке.– Она внимательно посмотрела ему в лицо: – Видишь, как много во мне джентльменского, Вудс? Как я увела разговор от твоих попыток отговорить меня от моего решения? Предположим, тебе это удалось. Предположим, ты оказал на меня весьма значительное давление – и я открыто признаю, что в мире нет ничего слишком унизительного, или самоуничижительного, или даже непристойного, чего бы я не сделала по твоей просьбе. Представляю, как бы ты рассердился, если бы тебе удалось уговорить меня остаться в ЮБТК.

– У меня на это, кажется, очень мало надежды,– ответил Палмер.– Давай сменим тему.

– Нет. У Джинни Клэри есть мысли, которые она хочет высказать. И ради бога, не дуйся. У тебя так мало оснований дуться, неблагодарный ты тип.– Она опять взяла его руку, поднесла ее ко рту и медленно провела по ней губами.

– Не надо.– Палмер отдернул руку и посмотрел на едва видную двойную полоску помады.– Будь или невозможной, пли любящей. Не надо быть и тем и другим одновременно.

– Я могу быть только сама собой,– ответила она. Некоторое время они настороженно разглядывали друг друга. Потом уголок ее рта насмешливо приподнялся.– Для человека, так давно женатого,– произнесла она,– ты на редкость не сведущ всупружеской жизни.

– А ты?

– К сожалению, да. Эта штука изменчива. Двух одинаковых пар не найти. И у каждой пары она меняется из года в год. Но кончается все всегда одинаково. Как бы супружеская жизнь ни начиналась – как узаконенная страсть, или взаимное согласие, или обоюдное желание размножаться и растить детей,– она всегда кончается одинаково: соглашением между двумя умирающими стариками, у которых нет сил встретить смерть в одиночестве.

Палмер скорчил гримасу:

– До чего же увлекательные мысли высказывает Джинни Клэри.

– Ты бы перенес этот разговор гораздо легче, если бы время от времени сталкивался с некоторыми из этих полуночных мыслей с зазубренными краями.

– С зазубренными краями! Эта последняя была усыпана битым стеклом.

Она негромко рассмеялась:

– Может быть. Но ты сам знаешь, насколько это правда. Все мы, кому уже за сорок, понимаем это. Страна Увядание, город Закат. Но одинокие люди, вроде меня, сталкиваются с этим еще более резко, лицом к лицу.

– Чтобы столкнуться с чем-нибудь подобным лицом к лицу,– проворчал он,– тебе нужно очень сильно вытянуть шею.

– Да, но таким путем обычно узнаешь очень много полезных вещей. Ну, например, кто ты есть на самом деле. Испытываешь ли ты действительное влечение к тому, чем ты занят.

– О,– тихо произнес он.– Влечение?

Она посмотрела на него, лицо ее было абсолютно безжизненным.

– Я имею в виду к работе, Вудс. Я имею в виду к ЮБТК. Я не имею в виду…– Она сделала легкий взмах рукой.– Я бедное дитя трущобы. Нас множество, локтями пробивающих себе дорогу наверх. Сначала мы выясняем правила и кто их устанавливает. Потом придерживаемся этих правил. Вик Калхэйн сделал это в значительной степени по-своему. Он чувствует себя очень свободно в своем настоящем виде. Мак Бернс сделал это, по его мнению, на условиях, предоставленных ему теми, кто создает эти правила. Он бесится от того, что вынужден им подчиняться, и вот почему ему вообще это не удалось. Несмотря на его крашеные волосы. Я… я думала, что мне неплохо удался рывок из-за спин гонщиков, удалось пройти, так сказать, дуриком, как случается с негритянскими чемпионами-боксерами, и еврейскими учеными, и итальянскими певцами. Ты знаешь, существуют определенные дозволенные категории. У евреев более широкий выбор. Им не обязательно быть учеными. Они могут быть музыкантами, или комиками, или судьями. И вот какой я стала – вся для ЮБТК. Если не считать того, что, как оказалось, я не понимаю, не люблю этого занятия и не дорожу им. Может кончиться тем, что я брошу и сберегательные банки также. Но в настоящее время благодаря тебе я, кажется, стала банковским экспертом, и это дает большие деньги.

– Что это за правила,– спросил Палмер.– Кто их устанавливает?

– Детка-лапочка,– ответила Вирджиния, подражая голосу Бернса.– Неужели ты не знаешь? Ты устанавливаешь правила.

– Я?

– Ты и тебе подобные.

Он медленно кивнул:

– В общем, БАПы.

– Я не знала, что ты слышал этот термин.

Он криво усмехнулся:

– Подпольная организация утратила бдительность. Шифры попали в руки врага.

– Ладно.– Мгновение она казалась смущенной. Потом несильно тряхнула головой.– Тем не менее все совершенно ясно. Ничто не держит меня в ЮБТК. И поэтому я ухожу.

– Чепуха.

– Нет. Это правда.

– Просто вежливая, уклончивая чепуха.

– Нет. Это еще не вся правда. Но это правильно.

– Тогда давай зафиксируем оставшееся,– предложил Палмер.

– В этом нет нужды.

– Думаю, что есть.

– Тебе будет противно слушать, а мне противно говорить.

Палмер на секунду поднял руки.

– Ладно. Давай как можно быстрее пройдем через трудную часть. Ты хочешь выйти замуж. Я не могу жениться на тебе. Следующая ступень.

– Последняя остановка.– Она похлопала по его руке.– До свидания.

– Это же невозможно! – взорвался он.– Просто бессмысленно.

Она встала и посмотрела на него сверху вниз. Ее рука потянулась к волосам Палмера. Прикосновение ее пальцев к его виску напоминало дыхание холодного ветра.– Я должна быть очень прямой и жестокой,– сказала она вполголоса.– Я бы сказала, что твое чувство – оскорбленный эгоизм. Но тебе это все равно не помогло бы. Так что слушай: я связалась с тобой на слишком низком уровне, чтобы выносить близость дальнейшей работы с тобой в одном учреждении. Необходимость видеть тебя каждый день, даже минуту-другую слушать или нечаянно слышать твой голос, необходимость видеть твое имя, напечатанное на бумаге… Все это убивает меня. Прощай, дорогой.

Он встал.

– Мы можем?..

– Нет, мы не можем. Я не знаю, насколько сильной ты меня с-считаешь.– Ее голос сорвался, и она быстро отвернулась.

– Послушай, если бы я мог…

– Ты не можешь.– Она старалась говорить ровным голосом.– И в конце концов, Вудс, ведь это… очень л-ловкий ход. Все гениально просто. Понимаешь? Ты должен понять. Если я работаю на сберегательные банки…– На мгновение ее голос стал тише. Она с трудом глотнула.– Если я там, а ты в ЮБТК… я имею в виду магнитофонные записи,– добавила она сдавленным голосом.

– Что-о?

– И-их нельзя будет использовать. Они бы скомпрометировали представителя сберегательных банков. Меня. Ты идиот, для Бернса они теперь бесполезны.– Огромное рыдание, казалось, вот-вот вырвется из ее горла. Ее глаза в ужасе расширились. И прежде чем Палмер дотронулся до ее руки, Вирджиния побежала к двери и выскочила на улицу. Стараясь идти как можно быстрее, Палмер последовал за ней. Когда он оказался на улице, она уже садилась в такси. Он смотрел на ее стройные, гладкие ноги, на узкие лодыжки, плавно переходящие в красивые полные икры. Потом дверца такси захлопнулась, и она уехала. Он стоял без пальто на холодном вечернем воздухе. Было ли лучше, рассуждал Палмер, пробежать через бар? Помогли бы выигранные за счет этого несколько секунд остановить Вирджинию?

Глава шестьдесят четвертая

Повернув за угол к воротам дома Бернса, Палмер вдруг остановился и прислонился к блестящим белым кирпичам, ощущая щекой их колючую поверхность и с удивлением раздумывая, сможет ли он сделать следующий шаг.

Впереди него, на расстоянии с полсотни метров, за оградой слышен был шум уличного движения по автостраде Ист Ривер, а за ним частые всплески реки. Он чувствовал ее слегка мускусный запах – смесь морской и речной воды со всевозможными загрязнениями.

Он вспомнил, что уже когда-то был почти в такой же растерянности. Но в тот раз это случилось не тогда, когда ему до крайности был необходим ясный, холодный разум. Он чувствовал, что вовек не сможет сравниться с мастерской изворотливостью Бернса. Этот человек был экспертом-заговорщиком. И не только имел к этому способности, но и получал от интриганства совершенно очевидное удовольствие. Палмер понял, что сам он был не только дилетантом, но не имел даже любительского влечения к этому. Он мог довольно хорошо, кропотливым и упорным трудом плести интриги, но только если его толкала на это крайняя степень раздражения. Но ничто не смогло научить его относиться к интриганству как к естественному явлению общественной жизни. Вот так, стоя у стены и собираясь с мыслями, Палмер неожиданно подумал о других планетах, на которых, по мнению ученых, была совершенно отличная от земной атмосфера. Метан мог быть «воздухом», которым дышат существа других планет и вдыхают его так же легко, как земные существа – кислород. Но эти удушающие газы будут опасны для путешественников с Земли: вот так и нью-йоркская атмосфера интриг оказывается опасной для человека из другого города.

Но большинство из нас выучиваются дышать здесь, подумал Палмер. И процветать.

С этими мыслями он вошел в дом Бернса. Поднимаясь в лифте, он с опаской подумал о разговоре с Вирджинией. С опаской потому, что это могло нарушить ясность его мысли. Тем не менее, когда он доехал до этажа Бернса, он успел убедить себя, что завтра Вирджиния будет в другом настроении и что в любом случае ее решение не может быть окончательным.

Он поговорит с ней завтра утром. Все изменится. Дверь в квартиру Бернса была открыта, и когда Палмер позвонил, он услышал, как тот прокричал изнутри что-то нечленораздельное. Палмер вошел и закрыл за собой дверь.

– Вот это точность, детка! – воскликнул Бернс.– Только что принесли еду.

Палмер снял шляпу и пальто, принюхался – пахнет вкусно. Он прошел через гостиную в маленькую кухню, где Бернс расставлял блюда на столике в нише.– Ты любишь холодный laban?

– Никогда не пробовал,– ответил Палмер.– На что это похоже?

– На ту единственную вещь, которая помогает переваривать настоящую ливанскую пищу.

– Что-что?

– Я решил не заказывать в «Шамборе».– Бернс выпрямился и ухмыльнулся Палмеру как-то многозначительно.– Я заказал все в маленьком ресторанчике на одной из Тридцатых улиц. Лучшие ливанские блюда западного района Бейрута.– Он указал на ассортимент белых картонных коробочек.– Шедевры кулинарного искусства, Вуди. Мы начнем с пробы салата из мозгов, очень питательно. Если это тебе не понравится, у меня есть babagannuji… что-то вроде резаных баклажанов, рядом стоит hourus bitahini – турецкий горошек, заправленный кунжутовым маслом, язык можно проглотить! Kebabs – это kibbi с urohomasa. Я попросил, чтобы их запекли в духовке. На десерт, лапа, у нас будет mubalbiah[82], сорт драчены. И конечно, laban. Это что-то вроде простокваши, но заправленное оливковым маслом и сухой мятой.

Палмер долго стоял не двигаясь. Потом сел за стол.

– Если мне не понравится laban,– сухо произнес он,– у тебя есть пиво?

Они начали есть.

– Я приберег для тебя банкирский анекдот,– заявил Бернс, размахивая длинным куском соленого огурца.

– Коммерческий или сберегательный?

– Ты знаешь ирландские банки,– продолжал Бернс.– Большинство из них все еще принадлежит англичанам. Так вот английский банкир, как всегда в сюртуке, котелке и с тросточкой, приезжает в Дублин на ежегодную инспекцию. Он идет прямо в банк, понимаешь? 12 часов дня. Никого нет. Двери открыты, ящики касс выдвинуты, даже подвальный сейф и тот распахнут настежь. Кругом деньги. Никого нет, ни единой души. Он не на шутку рассердился. Шагает к ручке сигнала тревоги и дергает ее. Поднимается адский шум. Звонки! Сирены! Оглушающе! Он выбегает на улицу. Никто не останавливается. Люди проходят мимо, не глядя на него. Вдруг на другой стороне улицы открывается дверь кабачка и к банку направляется официант с четырьмя пинтами пива на подносе.– Бернс замолчал.

– Ну?

– Что ну? Смейся, ты нахал!

Палмер нахмурился, затем понял.

– Они… они использовали сигнал тревоги?..

– Для вызова официанта,– закончил Бернс и разразился оглушительным хохотом.

Палмер улыбнулся несколько болезненно:

– У тебя есть еще этот gannouji?

– Боже. Вот и рассказывай тебе анекдоты.

– Попробуй на Вике Калхэйне.

– Это он мне его рассказал,– признался Бернс.– Господи, Вуди, кончай дуться. Предполагалось, что эта встреча будет праздником любви.

– Чем-то вроде заключения мира?

– Я стараюсь компенсировать магнитофонную запись, лапа. Палмер скорчил гримасу и продолжал с аппетитом есть. Он проглотил немного острого кислого йогурта.– Что касается простокваши, ты прав. Она единственная вещь, которая помогает переварить все эти блюда.

– Тебе не нравится эта еда?

– Я объелся как поросенок. Она великолепна.

– Ладно. Хорошо.– Бернс закурил и выпустил большой клуб дыма, искоса поглядывая сквозь него на Палмера.– Послушай, Вуди. Я изо всех сил стараюсь разрядить напряжение. Обычно мне это прекрасно удается. Несколько дней назад я поклялся повесить тебя за твои зубные коронки. Но ты выбил подставку из-под меня, Джо Лумиса и всего этого идиотского плана. Теперь наша обязанность найти пути встречи умов. В конце концов, я так долго не пускал в ход эти магнитофонные записи, что дал тебе возможность проделать свой фокус с немцем. Так что прими меня. Поговори со мной. Скажи, как ты меня любишь.

Палмер покачал головой.

– Мы гораздо лучше сработаемся, если не будем друг другу лгать. Мне с тобой трудно, потому что я не верю тебе. А тебе трудно со мной, потому что ты не любишь людей, способных перехитрить тебя, хотя бы раз.

– Нет, не так. Я ненавижу проигравших, старина. И я охотнее всего работаю на победителей.

– Это, по-моему, похоже на правду.– Палмер принялся за следующий шарик жареного рубленого мяса.– До этих пор я могу верить тебе… и разрешить занять сторону победителя.

Улыбка Бернса вышла кривой.

– О какой битве мы говорим? Билль об отделениях в Олбани, или же борьба за контроль над ЮБТК?

– Разве она еще продолжается? – спросил Палмер с насмешливой наивностью.

– О ней вообще никто еще не объявлял.

– Мне кажется,– задумчиво сказал Палмер,– что у Лумиса к завтрашнему дню руки будут связаны своими собственными недовольными акционерами. Как только Вашингтон начнет задавать вопросы, какой-нибудь комитетик постарается выпихнуть Лумиса из Джет-Тех.

Бернс кивнул:

– Об этом я тоже думал.

– И в этом причина нашего праздника любви.

Бернс повернул руки ладонями вверх.

– Если ты столько знаешь о том, как работает мой мозг, почему же ты все еще не можешь мне доверять?

– Потому что я человек, Мак. В одно прекрасное время я могу поскользнуться. И тогда ты предашь меня. Снова.– Желтовато-карие глаза Бернса широко открылись.

– Чудесный друг. Как я узнаю, что ты не предал меня?

– Ты не предавай.

Бернс подумал, потом поднялся и пошел в гостиную. Вскоре он возвратился с пятью плоскими коробочками магнитофонной ленты.

– Здесь все,– сказал он.– Я хочу сказать, что это – оригинальная лента, а не переписанная. У меня больше не осталось ни одного сантиметра записей. Ты веришь мне?

Палмер взял коробку и подержал, как бы взвешивая их.

– Очень трогательный жест, Мак.

– Я так и рассчитал. Теперь ты веришь мне?

– Считая, что Вирджиния Клэри переходит на другую сторону и эти ленты в конечном счете не стоят ломаного гроша,– сказал Палмер,– то да, верю.

Бернс медленно опустился на стул и уставился на Палмера:

– Это уж слишком, детка. Когда она сказала тебе об этом? Сегодня вечером?

– Да.

– И обесценила мой широкий жест.

– Очень грустно.– Палмер принялся за драчену.– Таким образом, Мак, теперь мы оба знаем степень нашего обоюдного доверия. Это холодный нью-йоркский стиль. Если хочешь на этом остановиться, давай работать.

Глава шестьдесят пятая

Нерешенные вопросы. Палмер скривил губы и зажмурился: от яркого света люминесцентных ламп перед глазами пошли темные круги.

Вскоре он открыл глаза и перечитал лежащие на письменном столе заметки, проверяя, не осталось ли нерешенных вопросов в планах, которые они с Бернсом составили сегодня вечером.

Взглянув на часы, он увидел, что уже около четырех ночи. Надо немного поспать, понял он, чтобы чувствовать уверенность, что к концу наступающего дня на все нерешенные вопросы будут найдены правильные ответы.

Вздохнув, Палмер потянулся к телефону и набрал номер конторы Бернса. Ответила женщина, неохотно растягивая слова: Атертон, Крэги энд Мун.

– Мак Бернс там?

Ее голос стал более отчетливым:

– Чем могу быть полезна?

– Это мистер Палмер. Дайте мне мистера Бернса.

– Сию минуту, мистер Палмер.– Она сделала такое ударение на его имени, что Палмер почти увидел Бернса в той же комнате, стремительно ринувшегося к телефону.

– Ты еще не ложился, дорогой?

– Очевидно, ты тоже держишь свой штат на ногах. Или же это сверхпрограммное развлечение?

– Исключительно деловые отношения. Карикатура закончена. Копия закончена. У нас нет времени…– Бернс резко закашлялся.-

…Нет времени сделать линотип, поэтому мы размножаем на печатающем устройстве счетной машины. Один парень из отдела искусств оформляет экземпляр для распространения.

– Давай послушаем копию, Мак.

– Угу.– Раздалось смущенное бормотание на заднем плане.– Не это дерьмо,– фыркнул Бернс.– Исправленный вариант, который… Джимми. О'кей. Вуди?

– Начинай.

– Ладно, заголовок, м-м, где он… «Социалистические банки высасывают из вас последние капли крови». Просто великолепно, а?

– Господи,– пробормотал Палмер.– Не обращай внимания, продолжай.

– О'кей, Потом под этим – большая карикатура. Огромный, жирный, грязный банк, надпись: «Сберегательный банк», на крыше флаг с серпом и молотом. От насоса отходит шланг. Человек, похожий на сенатора – сюртук и галстук-шнурок,– качает насос. Человек обозначен: «Государственное законодательство». От насоса шланг идет к огромной медицинской игле, воткнутой в руку маленького высохшего Джона К. В общем, шмендрик из народа. Несколько капель крови упало с иглы. Он выглядит побитым. Карманы вывернуты наизнанку. Обычная кукурузная дешевка. А вокруг банка штриховка, показывающая, что с каждой секундой он становится все толще. Тебе нравится?

– Это ужасно.

– Детка!

– Да, да,– настаивал Палмер.– Смени в заголовке слово «социалистический» на «социалистский». Так меньше ответственности. Сними флаг с серпом и молотом. И ради бога, посмотри, нельзя ли обойтись без капель крови. Все равно будет плохо, но у нас нет выбора.

– Точно. Теперь копия статьи.

– Давай.

– Гм… Она начинается так: «Будьте бдительны! Ползучий социализм не призрак, не бред сумасшедшего. Социалистические тенденции начинают проявляться в самом сердце нашего государства, как раз в самом больном месте – вашем бумажнике». Абзац. Далее мы вставляем на один абзац краткое содержание твоей речи в Сиракузах, той, которая тебе очень нравится. Тра-та-та-та. Далее: «Не давайте социалистическим банкам пить вашу кровь. Не позволяйте изнеженным привилегированным сберегательным банкам жиреть за счет вашей бережливости». Абзац. «Вы платите налоги. Почему же тогда сберегательным банкам не платить налоги?» Абзац. «Вы помещаете деньги в Америке. Почему бы и сберегательным банкам не помещать свои деньги в Америке?» Абзац. «Вы верите в частное предпринимательство. Почему сберегательные банки не должны верить?» Абзац. «Не позволяйте плесени сберегательных банков, завезенной к нам из других стран, пожирать сердце вашего государства и вашего народа». Абзац. Довольно грязная штучка, Вуди? Ну, вот заключительный абзац. «Проснитесь и посмотрите, что делается вокруг. Велите вашему сенатору и члену законодательного собрания голосовать за частное предпринимательство, а не за ползучий социализм». Абзац. «Велите им сказать НЕТ биллю об отделениях сберегательных банков». Под этим идет подпись: «Независимый комитет граждан за частное предпринимательство» и номер комнаты в отеле.

– Ты заказал комнату? – спросил Палмер.

– Два часа назад.

Палмер зачеркнул один пункт в своем плане.

– На чье имя?

– Джимми Фогел.

Палмер записал.

– Он заслуживает доверия?

– Нет. Но он жадный. К восьми часам утра эта заметка будет доставлена к нему. Он отнесет ее в газету к 8.30. Они появятся на прилавках не позже трех часов дня.

– Этот Фогел ничего не подозревает?

– Я плачу ему 5000 долларов за работу. Это в десять раз превышает ту сумму, которую я плачу ему каждый месяц. Иными словами, когда эта бомба взорвется, он может грациозно убраться и сидеть в укрытии целых десять месяцев.

Палмер сделал еще одну отметку в своем плане.

– Сколько стоит объявление?

– Две тысячи. Это целая полоса, и сверх того мы платим за помещение его на последней полосе.

Палмер исправил у себя в плане цифру.

– Что заставляет тебя думать, что периферийная газета примет это заявление?

– Фогел. У него есть материальчик на одного из редакторов. Фотографии бедного сукина сына с двумя нахалками из Нью-Йорка.

– Что за фотография?

Бернс рассмеялся:

– Со мной тут дамы, лапочка. Давай просто назовем эти позы вполне пригодными для включения их в учебник.

Палмер опять закрыл глаза.

– Ты сам отвезешь заявление? Ты собираешься побывать у Фогела, чтобы выяснить, все ли у него идет как надо?

– Не я, дружище. Я остаюсь здесь, в Нью-Йорке. Едет один из моих людей, передает заявление, поворачивается и, как воришка, несется, задрав хвост, назад домой. Вот как это делается.

– Спокойной ночи, Мак,– сказал Палмер.– Позвони мне на работу, когда что-нибудь узнаешь.

Он повесил трубку, выключил люминесцентную лампу и открыл в полутьме глаза.

Подходя к спальне, он услышал медленное ровное дыхание Эдис. Казалось, она видит спокойный, приятный сон. Он постоял минуту, рассматривая ее лицо, оно было тихо и безмятежно. Потом усевшись на край постели, он потер глаза, прежде чем вытянуться во всю длину. Мелькнула мысль, какие интересно сны увидит он в эту ночь?

Глава шестьдесят шестая

На открывшейся во вторник бирже наблюдалось небольшое, но общее повышение курса. К десяти часам телеграфные сообщения об акциях Джет-Тех стали приходить с большим отставанием. К одиннадцати часам маклер Палмера смог узнать из наиболее надежного источника, что акции упали до 35, то есть на 10 пунктов ниже своей допалмеровской стоимости.

В одиннадцать часов, когда Палмер еще говорил с маклером, девушка из отдела Вирджинии Клэри принесла первые выпуски дневных газет. Как «Джорнэл америкэн», так и «Уорлд телеграм» печатали сообщения ЮПИ из Вашингтона о пресс-конференции, созванной департаментом Тима Карви. Хотя заявление и не было таким грозным, как ожидал Палмер, оно все-таки было исчерпывающим. Заголовок в «Джорнэл» не давал всей сути дела:

ПРИЗЫВ К РАССЛЕДОВАНИЮ ДЕЛА УЧЕНОГО, ЗАНЯТОГО ПРОБЛЕМОЙ «УОТАН».

А «Телеграм» это удалось:

АГЕНТСТВО ПО КОСМОСУ КРИТИКУЕТ ПЕРЕХОД УЧЕНОГО:

РАССЛЕДОВАНИЕ НЕУДАЧИ ДЖЕТ-ТЕХ С РАКЕТОЙ «УОТАН».

Хотя телефон начиная с девяти утра звонил почти не переставая, Палмер велел телефонисткам соединять его только с газетчиками. Бернс звонил по личному телефону три раза: первый – сообщить установление контакта с Фогелом, второй – сообщить, что их заявление доставлено в газету, и еще один раз – сказать, что уже сделано клише и сейчас размножается для первого сегодняшнего выпуска.

Вскоре после одиннадцати секретарша Палмера принесла ему записи всех телефонных звонков, среди которых пять было от Бэркхардта из его дома в Коннектикуте.

Нахмурившись, Палмер нажал на интеркоме кнопку «Бэркхардт». Когда никто не ответил, Палмер позвонил по коннектикутскому номеру. К телефону подошла одна из служанок.

– Нет, сэр, мистер Палмер, он уехал с полчаса назад.– Не успел он положить трубку, как телефон снова зазвонил. Он опять поднял трубку.– Палмер.

– Джордж Моллетт. Я прошу у вас услуги.

– Ответ положительный,– сказал Палмер.

Репортер засмеялся.

– Только что я разговаривал с одним из моих коллег в Олбани. Просьба вот в чем: скажите, чтобы я смог ответить ему, что вы знаете о человеке по имени Джимми Фогел?

Палмер откинулся на спинку стула. Чтобы ложь звучала убедительно, необходимо по возможности расслабить мышцы, так как напряжение отражается на голосе.

– Джимми Фогел? – повторил он.– Это очень легко, Джордж. Ничего.

– Никогда о нем не слышали?

– Никогда. Он банкир?

– Может быть. Он известен тем, что время от времени метал банк краплеными картами.

– Этот джентльмен из Олбани?

Моллетт опять засмеялся.

– Вы ужасны! – сказал он.– Вы настолько естественно все это произносите, как будто просто икаете. Неужели у вас совсем нет нервов?

Палмер быстро подсчитал свои шансы в случае, если расскажет репортеру хоть часть правды, конечно неофициально. И решил, что это тот единственный случай, когда нельзя доверять никому. Слишком велик соблазн, даже для «Стар», чтобы ему противостоять.

– А я должен знать этого парня, Джордж? – спросил он.

– Не знаю. На этот раз я всего лишь посредник. Может быть, Мак Бернс знает? Вы снова вместе, в одной постели?

– Мы никогда не покидали, как вы очень мило заметили, эту постель. Один раз я собирался его уволить, но передумал,– ответил Палмер.– Насколько мне известно, мистер Бернс все еще работает в ЮБТК специальным советником по общественным отношениям.– Палмер сделал небольшую паузу.– Что случилось с этим Фогелом?

– Ничего такого, чего нельзя исправить при помощи денег. Если вы и вправду не знаете, мне кажется, я не имею права говорить вам об этом. Но к концу дня все станет известно.

– Что-нибудь политическое?

– Ага.– Репортер на мгновение замолчал.– Мне только что передали записку. Акции Джет-Тех упали до 32. Так низко они ни разу не падали за последние четыре года.

– Ужасно. Надеюсь, у вас их нет, Джордж?

– У меня? – Моллетт тихо хмыкнул.– Я вскочил из-за стола вчера в «Клубе» – вы помните этот памятный ленч? – и продал все, что имел. Когда, по-вашему, я должен снова скупать их?

– Покупайте надежные акции, Джордж. Покупайте ЮБТК.

Дверь в кабинет открылась, и появившийся на пороге Бэркхардт уставился на Палмера.

Палмер кивнул и сказал в трубку:

– Только что вошел босс, Джордж. Что-нибудь еще?

– Кончаю и даю вам возможность с ним побеседовать,– ответил репортер.– Бедный старый тупица не имеет ни малейшего понятия о том, что на самом деле происходит.

– Весьма возможно, Джордж. Пока.

Палмер повесил трубку.

– Кто это был? – спросил Бэркхардт.

– Моллетт из «Стар». Простите, что вас не соединяли со мной. Линии связи были открыты только для газетчиков.

– Линии? – Молочно-голубые глаза Бэркхардта разъяренно сощурились. Его обычно красное лицо стало почти бордовым. Огромным усилием воли он закрыл за собой дверь и дошел до середины просторного кабинета Палмера.– Проклятье! – заявил он ужасающе спокойно.– Главное исполнительное лицо банка не может поговорить со своим наемным лакеем. А любой мелкий идиот, сующий нос не в свои дела, сразу же к тебе дозванивается.-

Он медленно повернулся и посмотрел на Палмера:

– Ладно. Рассказывай.

– О чем? – кротко спросил Палмер.– Вы заметили, что активность акций ЮБТК сошла почти на нет? Совершенно неожиданно их перестали покупать.

– Все, кто их покупал,– проворчал Бэркхардт,– слишком заняты находящимися в их распоряжении акциями Джет-Тех. В какую заваруху ты нас втянул?

– Не мы в заварухе, а Джет-Тех.

Бэркхардт сделал длинный, неровный вдох.

– Это же обязательно отразится на ЮБТК, ты, мерзкий идиот! – заорал он.

Его глаза стали почти круглыми.

– Ты хоть соображаешь, что может случиться с нами?

Палмер смотрел на редкие реснички Бэркхардта, переплетающиеся в углах глаз. Желтоватый оттенок белков совсем не гармонировал с ярко-голубой радужной оболочкой глаза.

– Сядьте, Лэйн,– произнес Палмер.– Пожалуйста.

– Не опекай меня, ты, несчастный сопляк! – Бэркхардт энергично прошел к огромному окну в дальнем конце комнаты.– Я хочу знать, что, по-твоему, ты делаешь. Какое колоссальное нахальство дало тебе право подвергать риску репутацию заведения, в которое я вложил свою жизнь.

Палмер вытащил сигареты и подтолкнул их через стол к Бэркхардту.

– Не сердитесь,– сказал он медленно и рассудительно.– У меня просто не было времени объяснить все вам. В любом случае нам обоим известна ваша вероятная реакция, узнай вы об этом заранее.

– Такая же, как и сейчас, ты маленький…

– Успокойтесь и сядьте! – отрезал Палмер.– Я больше не намерен выслушивать оскорбления.

Мужчины посмотрели друг на друга с какой-то усталой настороженностью, после чего Бэркхардт сел и закурил сигарету.

– Поскольку ты не собираешься задерживаться в ЮБТК надолго,– сказал он намеренно невыразительным голосом,– я думаю, не стоит понижать тебя в должности.

Палмер приятно улыбнулся:

– Ничего вообще этого не стоит. Вы предстали перед fait accompli[83]. Вот вы и сердитесь. На прошлой неделе вас поставили спиной к стенке. Из-под вас чуть было не выдернули этот банк. У Джет-Тех были козыри против меня. Они требовали, чтобы я присоединился к их борьбе за контроль над ЮБТК.

– Что за?..

– Не важно,– прервал Палмер.– Весьма сильные козыри. У меня было бы много неприятностей, если бы я просто отклонил их требования. А если бы я поддержал их, они бы провели в правление своих директоров, выбросили бы вас на пост какого-нибудь почетного председателя и получили бы свой фантастический заем или же какой-нибудь еще более невероятный. Сейчас же у Лумиса настолько заняты руки своими собственными проблемами, что он не в состоянии сделать ни одного хода на заседании наших акционеров. Какое-то время Бэркхардт молчал, делая короткие затяжки, но не глотая, а просто заполняя воздух вокруг себя тучей дыма.

– А сберегательные банки? – рявкнул наконец он.

Не имея возможности определить, как много знает Бэркхардт, Палмер ответил уклончиво:

– Вы, конечно, понимаете, что у Джет-Тех не осталось сил для битвы в Олбани.

– А этот грек, которого они приставили ко мне?

Палмер поморщился:

– Ливанец. Легко понять, почему вы с ним так и не сработались. Вы ненавидите всех инородцев или только Бернса?

– У меня полно таких знакомых,– сухо ответил Бэркхардт.– Имел деловые отношения с целой дюжиной из них. Но в ту же секунду, как я взглянул на Бернса, я понял, с чем столкнулся. Послушай.– Он наклонился ближе к столу.– Разве белый человек смог бы сделать такое?

Рот Палмера растянулся в какой-то болезненной гримасе.

– Меня поражает,– произнес он секунду спустя,– как вы умудряетесь уживаться в этом городе с такими настроениями.

– Не твое дело. У всяких там ирландцев и жидов свой город, а у меня – свой.

– Это один и тот же город.

– Нет! – Бэркхардт почти кричал.– Я разрешаю им вести их глупые политические игры с уопсами и спиксами[84] и негритосами. Это меня не касается. Когда же им нужны деньги, тем не менее…– Он жестко ухмыльнулся.– Когда им нужны деньги, они идут туда, где эти деньги имеются.

– «Могущественная крепость есть наш бог»,– процитировал Палмер.– «Никогда не сдающийся бастион».

Бэркхардт уставился на него:

– Что-о?

– Когда вы последний раз были в церкви? – спросил Палмер.– Так же давно, как и я?

– Прекрати…

– Вспомнил! – радостно воскликнул Палмер. Он мгновение мурлыкал про себя, потом снова процитировал: – «И хотя этот наполненный дьяволами мир будет угрожать уничтожить нас, мы не будем бояться, потому что бог желал, чтобы его правда восторжествовала через нас».

Бэркхардт потушил сигарету резкими движениями своих сильных пальцев.

– Ну вот что,– сказал он с омерзением.– Ты не можешь стоять на задних ногах, не можешь высказывать свои взгляды, как человек. Ты трусливо подкрадываешься из-за угла и цитируешь Библию и делаешь жалкие выпады. Черт побери, Вуди, что за бабу сделал твой отец?

Палмер почувствовал, что поднимается. Он вроде бы не хотел вставать. Но как только он оказался на ногах, то услышал свой собственный голос, такой же громкий, как и у Бэркхардта.

– Хотите поговорить честно?

– Хоть раз в твоей жизни.

Палмер наклонился к столу. Приблизил лицо на 30 сантиметров к лицу Бэркхардта.

– Когда вы вообще слышали правду? – спросил он.– Вы слишком заняты тем, чтобы производить впечатление, вы, старый мошенник. Какой из вас банкир? Что, черт побери, вы понимаете в этом деле? Вы один из этих болтливых безмозглых шарлатанов, которыми набита наша страна. Вы только и умеете, что сильно толкаться. И когда вы сталкиваетесь с более или менее умным человеком, вам крышка. Джо Лумис разрезал вас на вонючие кусочки и оставил для приманки, вы, несчастный старый жулик. Я склеил вас, придав вам снова человеческий вид. И все, на что вы способны,– это орать, как сопливый младенец. Если вы посидите спокойно и дадите мне закончить ремонт, хорошо. Но если вы еще хоть один раз позволите себе распустить язык, я оставлю вас на съедение мухам.

Палмер почувствовал, что пол как-то тревожно заходил у него под ногами. Он сел и постарался успокоиться. Тихо загудел интерком. Он не обратил на него внимания.

Через некоторое время, когда оба отдышались, Бэркхардт взял еще одну сигарету из пачки Палмера, медленно подошел к огромному окну из цельного стекла и долго смотрел вниз на Пятую авеню. Потом он обернулся, и Палмер против света не смог разглядеть выражение его лица.

Бэркхардт заговорил приглушенным голосом:

– Что ты собираешься делать со сберегательными банками?

Палмер пожал плечами.

– Дело движется,– нетерпеливо ответил он.– Нет нужды вдаваться в подробности. Мы так напугаем Банковский комитет, что они отложат решение до следующего года.

– Это поможет?

Палмер, прищурившись, поглядел на старика. С контурами человека без всякого выражения или хотя бы жестов говорить было очень трудно. Палмер встал и подошел к окну в надежде, что это заставит Бэркхардта повернуться и свет упадет на его лицо.

– Это сработает. Правда, стоит довольно дорого.

– Сколько? – Слово вырвалось без всякого веса и силы.

– Уже сейчас около семи тысяч. Может быть, будет стоить десять тысяч, прежде чем мы закончим. Не считая карманных расходов Бернса.

– Бернса?

– Какие-нибудь возражения?

Бэркхардт немного повернулся, и Палмер разглядел абсолютно пустое выражение его лица.

– Не знаю,– ответил старик.

– Что вы не знаете?

Бэркхардт слабо махнул рукой.

– Ничего.

Теперь Палмер более внимательно рассмотрел его: движения замедленные, губы едва двигаются, глаза тупо смотрят прямо перед. собой.

– Это не похоже на вас,– заметил Палмер.

Нижняя губа Бэркхардта медленно опустилась, как бы выражая: «Вот такие дела».

– О'кей.

– Что о'кей? – настаивал Палмер.

– Ничего.– Бэркхардт отвернулся и сделал шаг по направлению к двери. Потом остановился и медленно, непривычно тяжело повернулся к Палмеру.– Ты делаешь больно,– произнес он,– думаю, что я сам виноват, но, сынок, ты делаешь больно. Какое-то странное чувство зашевелилось внутри Палмера. Он с испугом подумал, что это угрызения совести. Но потом понял: это жалость. Он попытался придать своему лицу более дружелюбное выражение и почувствовал, что мышцы лица слушаются с трудом.– Это еще что! Я свалил Бернса. Стукнул его довольно-таки сильно вчера вечером. Теперь он мой друг до тех пор, пока я этого захочу. А как насчет вас?

Бэркхардт стоял не двигаясь, как бы ожидая какого-то чувства, которое должно было прийти к нему. Наконец он сказал:

– Ты когда-нибудь встречал человека, дружившего со своим могильщиком?

Палмер покачал головой:

– Я хирург, делающий вам пластическую операцию, а не могильщик.

Старик тихо рассмеялся каким-то бесплотным смехом, вроде легкого шуршания.

– Классная операция, Вуди.

Зазвонил личный телефон Палмера. Он подошел к столу и снял трубку.

– Спасибо, Пит.– И повесил трубку. Он посмотрел на Бэркхардта.– Курс акций Джет-Тех упал до 29. Самый низкий за последние двенадцать лет.

Губы Бэркхардта вяло задвигались. Казалось, он не мог решить, как ему реагировать. Наконец он сказал:

– Поздравляю.

– У вас есть их акции, Лэйн?

– Нет.

– Вас не соблазнит купить немного по дешевке?

– Нет.

– Это хорошо. Мы не можем допустить, чтобы они поймали представителя ЮБТК за покупкой акций Джет-Тех.

Бэркхардт кивнул и пошел к двери, как-то тяжело и вяло ступая, как будто за последние тридцать минут он прибавил килограммов пятнадцать. У двери он остановился.– Будут какиенибудь еще инструкции?

– Попытайтесь изменить настроение.

– Недостаточно счастлив, ты считаешь?

– Послушайте,– сказал Палмер,– я вас знаю. Вы никогда никому не передавали полномочий, потому что, кроме себя, никому не доверяете. Только так вы были счастливы. Учитесь же быть счастливым по-другому. Это очень просто.

– Слишком стар переучиваться.

– Не хитрите, Лэйн.

Какой-то момент губы Бэркхардта двигались беззвучно.

– Смешно, насколько я мог ошибиться. Я думал, что знаю тебя вдоль и поперек. Я видел в тебе всего лишь сына своего отца.– Бэркхардт недоуменно сощурил глаза.– Чей ты сын, в конце концов?

– Свой собственный,– ответил Палмер так тихо, что казалось, он обращается к самому себе.

– Чей?

Палмер кашлянул.

– Свой собственный,– более отчетливо произнес он.

Бэркхардт некоторое время стоял у двери, как бы переваривая ответ Палмера. Потом открыл дверь.

– Надеюсь, тебе нравится быть самим собой,– сказал он.– Мне обычно нравилось.

Глава шестьдесят седьмая

Палмер проснулся в 6.30, выключил будильник и побрел в кабинет. Опустившись в кресло около письменного стола, он начал изучать листок бумаги, на котором записывал события прошедшего дня.

Собрание акционеров должно было начаться сегодня в десять и закончиться к полудню. Если все пойдет хорошо, его изберут директором, проводя в жизнь решение, принятое несколько месяцев назад. Но у него не было никакой уверенности, что все пойдет хорошо.

В течение последних нескольких дней он не слышал ни единого звука от сподвижников Лумиса, зажатых между своими собственными раскольническими акционерами и расследованием, проводимым сенатской комиссией. Есть шансы, сонно размышлял он, еще раз просматривая записи, что сегодняшнее собрание пройдет гладко. Но он был настолько близок к победе, что его не удовлетворяла случайность. Несомненно, можно было найти путь превращения случайности в определенность. Очень долго он сидел и думал, пока его семья понемногу просыпалась и начинала день. В восемь часов телефонный звонок оторвал его от завтрака.

– Я только что потратил еще пять тысяч,– сообщил ему Мак Бернс. Палмер прожевал и проглотил кусок тоста.– На Фогела?

– Послал его в Европу на два месяца. Достаточный срок?

– Я думал, что в Олбани все прошло гладко.

– Как шелк. Но разве ты не чувствуешь себя гораздо счастливее, зная, что в данный момент Фогел сидит в самолете «Пан. Ам.»[85].

– М-м.– Палмер вытер с губ крошки.– Есть какие-нибудь известия от Банковского комитета?

– К полудню я буду знать.

– Как это выглядит?

– Похоже, они боятся этого билля об отделениях и хотят выбросить его на свалку.

– Чудесно. Поговорим позже, Мак.

Палмер вернулся к столу и услышал, как Эдис говорит Джерри:

– …совершенно не твое дело.

– Почему не мое? – поинтересовалась девочка.

Палмер посмотрел в серые глаза дочери, когда она на мгновение подняла их, чтобы взглянуть на него. Но потом она снова уставилась в тарелку с омлетом.

– Что не ее дело? – спросил он.

Эдис предостерегающе взглянула на него:

– Твое дело.

– Гм?

– Я просто поинтересовалась вслух,– объяснила Джерри,– почему мистер Бернс звонит тебе в такое странное время, и мама сказала…

– Мама права,– прервал ее Палмер.– Мое дело – это не твое дело.– Он намазал еще один кусочек тоста.– И с другой стороны, твое дело – это мое дело. Разве не справедливо?

– Еще как,– сердито буркнул Вуди. Видно, в нем еще жило воспоминание о каком-то прошлом вмешательстве в его личные дела.

Снова зазвонил телефон. Они спокойно сидели и ждали, когда миссис Кейдж ответит. После четвертого звонка она подошла к телефону.

– Опять вас, мистер Палмер.

– Вуди.– Обычно жесткий, сильный голос Бэркхардта на этот раз звучал до странности осторожно. Но Палмер не мог определить, спросонок ли это или было тут что-то еще.– Я должен увидеть тебя до собрания.

– Почему бы не встретиться в вашем кабинете в 9.30? – предложил Палмер.

– Не годится. Туда могут прийти кое-какие директора поболтать со мной. Как насчет девяти в твоем кабинете? После я отвезу тебя в деловой квартал на собрание. По дороге мы поговорим.

Палмер подумал над этим предложением и решил, что не хочет, чтобы кто-нибудь из директоров увидел его все еще в таких близких отношениях с Бэркхардтом.

– Не получится,– наконец ответил он.– Я не буду там. Мне надо кое-что закончить,– соврал он,– а потом я поеду прямо на собрание.

– Тогда, черт возьми, давай поговорим сейчас,– предложил Бэркхардт.

– Сейчас я завтракаю. Могу я позвонить вам попозже?

– Через 15 минут я уезжаю.

Бэркхардт молчал очень долго, должно быть сообразив, что сам себя посадил в мышеловку.

– Ну ладно,– сказал он наконец и повесил трубку.

Палмер возвратился к столу и услышал, как жалуется Вуди.

– …считают, что ты обязан ходить на каждый танцевальный вечер, но почему? Достаточно и того, что каждую неделю урок танцев. Почему я должен тратить деньги на какую-нибудь паршивую девчонку только ради того, чтобы меня не считали зубрилой?

Палмер попытался подвести жалобу Вуди под какую-нибудь известную ему категорию. С Вуди это было не очень трудно.

– С мая ты будешь получать больше карманных денег,– сказал он.– Думаю, твоя репутация в школе не слишком пострадает, если ты немного подождешь.

– Это ты так думаешь.– Вуди угрюмо тыкал вилкой в омлет.– Я не возражал бы получить аванс в счет будущей прибавки. Понимаешь…

– Если ты сейчас получишь аванс,– прервал его Палмер,– что будет потом? Как ты сможешь его вернуть?

Вуди заметно просветлел.

– Я все продумал,– ответил он.– После июня кончается этот идиотский светский сезон. Не будет больше оскудения казны. У меня появятся лишние деньги, из которых я выплачу аванс.

Лицо Палмера ничего не выражало. Он зацепил на вилку кусок омлета и тщательно пережевал его. Потом повернулся к Эдис:

– Думаешь, он будет помнить об этой своей идее до лета?

– Мы ему напомним.

Палмер кивнул:

– Тогда давай попробуем. Но…– Он вытянул руку, заранее предотвращая просьбы Джерри и Тома.– Это относится только к Палмерам старше четырнадцати лет.

– Чудесно,– сказал Вуди.– Спасибо.

Я думаю,– продолжал Палмер, встретив взгляд Эдис,– мы обязаны выяснить, чем будет заниматься Вуди этим летом, откуда он возьмет эти огромные денежные излишки. Работать?

Эдис задумчиво посмотрела на апельсиновый сок.

– Я надеялась, что, может быть, мы проведем лето в нашем доме на Мичигане.

– Вы четверо. Мне будет довольно-таки сложно ездить туда и обратно.

– Я думала,– сказала она,– что, может быть, ты захочешь взять месячный отпуск.

– Не знаю, как я…– Палмер замолчал, посмотрел себе в тарелку и немного подумал.– Думаю, нам лучше поговорить об этом сегодня вечером. После совещания.

– Чудесно,– быстро и с облегчением согласилась Эдис.

Палмер взглянул на часы: 8.20. Он встал.

– Я ненадолго.– Он прошел в кабинет, сверился со своими записками, нашел номертелефона и набрал его.

– Да? – ответил тихий, усталый старческий голос.

– Мистер Лумис? Это Вудс Палмер.

– Одну минуту. Я посмотрю, дома ли мистер Лумис.

Палмер сел в кресло за письменным столом и потянулся к полупустой пачке сигарет. Первая мысль об этом звонке пришла к нему среди ночи, когда он проснулся от неприятного сновидения. Его настолько захватила эта идея, что он встал, сделал заметку на листе бумаги и, поднявшись утром, снова начал над ней думать. Теперь он уже не гордился ей, как это было с ним ночью, но в данный момент стоило попробовать любое, любой способ подхода к Лумису. Самое главное было в том, чтобы предложить что-нибудь, а не просить. И что самое важное: выдать это в последний момент, когда остается считанное время до собрания, у Лумиса уже не будет времени раздумывать над предложением.

– Доброе утро, мистер Палмер,– ответил еще один старческий, но энергичный голос.

– Благодарю вас, что подошли к телефону, мистер Лумис,– начал Палмер.– У меня для вас есть идея, по-моему полезная.

– Это что-то новенькое.– Голос Лумиса стал тонким из-за прозвучавшего в нем сарказма.– Но сначала скажите, увижу ли я вас сегодня утром на собрании акционеров?

– Увидите.

– И еще, прежде чем я услышу вашу идею, сколько она будет мне стоить?

Палмер засмеялся, надеясь, что его смех звучит естественно.

– Почему бы сначала не выслушать идею? Тогда, может быть, у вас появится своя собственная, которая мне тоже понравится.

– Говорите.

Палмер чиркнул спичкой и закурил сигарету.

– Ваши люди еще не придумали какого-либо реального способа прекратить расследование сенатской комиссии?

– Нет. А вы придумали?

– Может быть.

– И я получу эту идею без всяких условий?

Палмер выдохнул дым в люминесцентную лампу.

– Конечно.

– Просто подарок одного джентльмена другому? – настаивал Лумис.

– Во многом именно так.

– Но я, сэр, не джентльмен. А вы, сэр, банкир.

На этот раз Палмер рассмеялся более естественно.

– Идея весьма проста. Почему бы не поговорить с генералом Хейгеном?

– О чем?

– О слиянии.

На другом конце провода наступила тишина. Потом:

– Вы обсуждали это с Эдди Хейгеном?

– Нет.

– Просто вы, так сказать, по доброте душевной пришли ко мне со своей идеей? – спросил Лумис.

– Не совсем так,– признался Палмер.– Вот уже несколько дней я размышляю, как бы я сам выпутался из этого положения, будь я на вашем месте. Этот путь кажется мне вполне реальным.

– Хейген ваш друг. Какова, по-вашему, будет его реакция?

– Не имею понятия. Мы с вами можем обсудить это за ленчем, после собрания.

– Д-да.– Потом больше для себя, чем для Палмера, Лумис сказал: – Очень интересно. Если мы сольемся, Гаусс будет работать на Джет-Тех, и подкомитету, ведущему расследование, нечего будет расследовать.– Лумис долго молчал.– Не могу сказать, чтобы я всегда одобрял ход вашей мысли, мистер Палмер, но иногда я восхищаюсь результатами.

– Почти то же я чувствую в отношении вас, мистер Лумис,– ответил Палмер.– Скажите, сэр, как вы считаете, есть ли у вас возможность выбора линии поведения на сегодняшнем собрании акционеров?

– Д-да. Я могу начать колебаться и поднять общий шум. У меня есть поддержка.

– Моя идея успешного поднимания шума,– сказал Палмер,– заключается в следующем: необходимо иметь очень прочную базу дома для того, чтобы позволить себе поднять шум вне его. Вы тоже так считаете, мистер Лумис?

– Давайте не морочить друг другу голову,– ответил тот.– Я обещаю вам мирное собрание, если вы обещаете серьезное отношение Хейгена к слиянию.

– Что ж, услуга за услугу. Давайте на этом и порешим.

– С одной поправкой,– добавил Лумис.– ЮБТК должна возвратиться к просьбе Джет-Тех о займе.

– Та же сумма и те же условия?

– Я оставляю это на ваше усмотрение.

– Тогда сумма и условия будут другими.

– Мистер Палмер, все в ваших руках.

– Спасибо, мистер Лумис.

– Пожалуйста, мистер Палмер.

– Мы поговорим об этом попозже сегодня, мистер Лумис.

– С нетерпением жду этого, мистер Палмер.

– До свидания, сэр.

– До свидания.

Палмер потушил сигарету и вскочил с кресла. Ухмыляясь, он направился в столовую.

– …Дурацкие лекции по половой гигиене и все такое,– жаловался Вуди.

– Если кому-нибудь это и нужно,– возразила Джерри,– так это тебе, нахал.

– Посмотрите, кто заговорил,– загудел ее брат.

– Что такое половая гигиена? – спросил Том.

– Прекратите,– сказал Палмер. Он повернулся к старшему сыну.– Вуди, это еще один тонкий подход к вопросу о деньгах? Потому что, если ты и какая-нибудь девочка…

– Вудс! – прервала его Эдис.

Лицо Вуди стало ярко-красным. Он постарался скрыть это, опустив голову и внимательно изучая содержимое своей тарелки. – Перестань, пап,– пробормотал он.– Я просто рассказывал, как глупо ведут себя девчонки в классе. В городе есть еще какая-нибудь школа, куда можно перейти на следующий год?

– Какое-нибудь высшее ремесленное училище,– доброжелательно предложила Джерри.

– Кто-нибудь может заставить ее заткнуться? – спросил Вуди.

– Я считаю, что лекции о половой гигиене – сплошная потеря времени,– заявила Джерри.– У нас они только что начались. После занятий одна из девочек закончила оставшийся курс за какие-нибудь пять минут. Даже включая детали, вроде оберточной пленки и прочей чепухи.

Палмер нахмурился:

– Каких деталей?

– Прозрачная пленка, в которую заворачиваются завтраки,– объяснила Джерри.– Повальное увлечение всех подростков. Правда, Вуди?

Лицо ее брата приняло темно-красный оттенок.

– Замолчи! – прорычал он.

– Повальное увлечение? Чем? – спросил Палмер.

Эдис встала и начала собирать тарелки.

– Кончил, Том? – быстро спросила она.

Младший сын покачал головой.

– Повальное увлечение чем? – как эхо повторил он.

– Противозачаточное средство для бедняков,– объяснила ему Джерри,– ничего не стоит, легко входит и…

– Стоп! – Палмер переводил взгляд с одного ребенка на другого и наконец посмотрел на жену.– Интересно, в других семьях тоже говорят об этом за завтраком? – спросил он.– Она твоя дочь. Эдис широко и как-то плутовски улыбнулась ему: – Как же иначе, по-твоему, быть на уровне последних достижений современной техники?

Глаза Палмера расширились от удивления.

– Химические компании тратят много миллионов на развитие…– Он замолчал и беспомощно уставился на свою вилку.– А эти интеллектуальные дети просто…– Он снова замолчал. Потом повернулся к Джерри: – Где ты раздобыла эту прелестную информацию?

Девочка беззаботно махнула рукой:

– После урока о половой гигиене.

– Ладно. Держи это при себе… Нет. Ничего.– Палмер крепко потер щеку.– Думаю, что нам лучше иметь представление о твоих знаниях.– Он еще раз посмотрел на часы и тут же встал.

– Если леди и джентльмены, присутствующие здесь в акушерской, разрешат мне, я имею срочный вызов в операционную.– Кивнув каждому, он покинул комнату.

Выглянув в окно, он увидел через ажурно-бетонный фасад, что банковский «кадиллак» уже стоит перед их домом. Шофер приехал на пять минут раньше обычного, отметил Палмер. Между прочим, вспомнил он, это происходило теперь каждое утро начиная со вторника, когда у них с Бэркхардтом произошел открытый обмен мнениями. Банки всегда были довольно тихими изолированными заведениями, но система тайной коммуникации работала в них со скоростью света.

Палмер отдыхал на заднем сиденье «кадиллака», пока тот, повернув на восток, к деловым кварталам, мчался по узким рядам Ист-Ривер-драйв. Развернув «Таймс», Палмер с удовольствием отметил, что сообщение о расследовании дела Джет-Тех перенесено в деловой раздел газеты, где ему отвели небольшое место почти в самом низу страницы. Он перешел к биржевой таблице и увидел, что курс акций Джет-Тех выровнялся на 31, а акции ЮБТК упали на полпункта. Поскольку никто теперь лихорадочно не скупал их, цена, по всей вероятности, в течение нескольких последующих недель будет постепенно падать, пока не дойдет до уровня, на котором была шесть месяцев назад.

В финансовом районе деловых кварталов города Палмер остановил машину, не доезжая двух блоков до ЮБТК, и отпустил шофера. Он зашел в табачную лавку, купил пачку сигарет и получил два доллара сдачи. Из единственной телефонной будки магазина он позвонил Эдди Хейгену в его контору в Нью-Ингленд.

– Я звоню из автомата,– объяснил он Хейгену.– Меня только что пытались зондировать из Джет-Тех.

– Что такое, дружище? – спросил Хейген.– У тебя больной желудок?

– Слушай внимательно,– сказал Палмер.– Они хотят поговорить с вами о слиянии.

– Ха!

– Точно. В этом случае они освобождаются от сенатского подкомитета. Ты тоже.

– Джет-Тех не смогла проглотить нас,– сказал Хейген.– Вот у них-то уже болит живот от обжорства. А ваша компания не будет платить.

– Мы можем возобновить обсуждение займа.

– Какое слияние они предложили? Передача акций?

– Никаких деталей. Просто заинтересованная готовность.

Хейген некоторое время молчал.

– Мы могли бы использовать их вычислительные машины. В других отношениях мы не подходим друг другу. Смешивать нашу и их продукцию – порочная идея. По ряду пунктов мы конкурируем с ними.

– Не говори со мной о производстве, Эдди. Я просто передаю вам их просьбу. Почему бы не поговорить с ними? Вреда не принесет.

– Как сказала страждущая дева,– добавил Хейген.– Ты помнишь, что с ней случилось? Ее изнасиловали.

– Да или нет, Эдди?

– Как, черт возьми, я могу сказать? – фыркнул Хейген.– У меня есть правление, с которым надо советоваться.

– Могу я передать Джет-Тех, что ты обсудишь их предложение со своим правлением?

– Почему же нет, черт побери. Скажи им это. Но, Вуди?

– Да?

– Из-за твоей последней услуги, мой старый армейский дружок, я попал как кур во щи по самый пупок. На этот раз я прошу защиты.

– Какой?

– Если мы объединимся с Джет-Тех, они должны понимать, что судьба их займа в ЮБТК зависит от их хорошего отношения ко мне.

– Господи, Эдди! Это уж слишком.

– Да или нет? – спросил Хейген.

– С моей стороны да. Но кроме меня, есть правление директоров.

– О'кей. Скажи Джет-Тех, чтобы позвонили мне. Кто там, Лумис?

– По всей вероятности, он.

– Напомни мне надеть для этой встречи железный панцирь. До свидания, старый армейский друг.

– До свидания, старый жмот.

Палмер медленно шел по Броуд-стрит.

Небо над головой было холодное и чистое. Между устремленными вверх серыми домами оно казалось маленькими осколками льда. Палмер постоял на углу, слушая хлопанье каких-то гигантских крыльев. Прищурившись, он посмотрел на ясное небо и увидел вибрирующую массу подымающегося вертолета. Он задержался немного, повисел на своих медленно вращающихся винтах, похожий на ястреба, высмотревшего добычу. Потом плавным толчком он рванулся вверх и исчез. Спустя момент гул огромных лопастей заглушили нетерпеливые автомобильные гудки. Палмер посмотрел на окружающие его здания – старые, дряхлые в своих мантиях из манхэттенской сажи, новые уже местами покрылись струпьями под действием едкого нью-йоркского воздуха. Палмер вздохнул и почувствовал типичные запахи этого города и этого района: слегка солоноватый, чуть-чуть гнилостный запах реки и сладковатое зловоние выхлопных газов. Обыкновенный человек не мог бы дышать таким воздухом, эта атмосфера враждебна большинству земных существ.

Он медленно шел к главному управлению ЮБТК, размышляя, сможет ли он или кто-то другой долго прожить в этой чуждой им атмосфере. Неожиданно, путем каких-то сложных ассоциаций возникла мысль о Вирджинии.

Он вошел в телефонную будку и набрал номер своей конторы, но тут же медленно опустил трубку на рычаг. Он позвонит ей после собрания, решил он, или же, еще лучше, позвонит на обратном пути из банка и пригласит ее куда-нибудь выпить. Он точно не знал, о чем они будут говорить. Казалось, все уже решено. Но он почувствовал бы себя лучше, если бы пригласил ее. Даже если она откажется, он будет чувствовать себя лучше.

На секунду он прислонился к стене будки. Еще одна машина подъехала к входу в ЮБТК и высадила трех пожилых директоров. Интересно, подумал Палмер, многие ли из этих престарелых джентльменов имеют представление о подоплеке нынешнего собрания, которое, как обычно, пройдет гладко, усыпляюще скучно. Есть ли у кого-нибудь подозрения – кроме горстки посвященных, чуют ли они предательство, ложь, шантаж, подкуп и хитрую паутину давления, контрдавления, маневрирования и контрманеврирования, которую Палмера вынудили сплести? Видели ли они за вежливым молодым лицом своего вице-президента – исполнителя что-либо большее, чем благоразумного, хорошо образованного белого протестанта, человека их собственного толка? Видели ли они интригана, лжеца и изменника? Проник ли кто-нибудь из них сквозь гладкий актерский фасад, чтобы увидеть его другие роли?

Стоя в телефонной будке, Палмер понял, что ни один из них при взгляде на него ничего подобного не замечал. Даже Бэркхардт или Лумис не могли осознать каждую мелочь, каждую ложь, каждую ниточку интриги. Они видели того, кого должны были видеть,– человека, созданного по их образу и подобию. Неожиданно Палмер понял, что они правы. Он стал одним из них. Наконец-то.

Он вышел из будки и очень медленно пошел к банку. На перекрестке он неожиданно устремился через улицу. Бешеный автомобильный гудок резко отозвался у него в ушах. Палмер продолжал шагать, ничего не видя, квартал за кварталом. Зловоние реки забило ему ноздри.

На следующем перекрестке лишь какой-то слабый инстинкт самосохранения заставил его поднять глаза. Прямо перед ним лежал Бэттери-парк. Палмер вынырнул из последнего грязного ущелья и быстро пошел к воде.

В парке без деревьев были только очень старые и совсем юные граждане. Старики, сидя на скамейках, следили за двумя пароходами, медленно отходящими от пристани. Дети толпились вокруг продавца воздушной кукурузы и конфет. Палмер стоял возле замшелого парапета и пристально смотрел на юг в самое сердце гавани.

Он следил за двумя пароходами, которые осторожно разворачивались, ведомые буксирами. Слева Палмер с трудом разглядел светло-зеленый цоколь статуи Свободы. Он напряг зрение, и на мгновение перед ним появилась ее остроконечная корона, а потом ее снова заволокло дымом.

Палмер повернулся спиной к гавани и посмотрел на неровную, рваную линию горизонта, похожую на температурную кривую лихорадящего больного. Палмер проследил взглядом энергичные рывки вверх и темные провалы этой беспокойной души. Все там было, решил он. И ни одной спокойной, ровной линии.

Он спросил себя, как долго он сможет это выносить. Он спросил себя, смогут ли они с Эдис преуспеть в этом ужасном городе. Он вспомнил тихие озера и плавные лесистые холмы Мичигана. А что будет летом? Ни на один вопрос ответа он не получил.

Над вершинами вздыбленных, как утесы, зданий финансового района плоской белой плитой возвышался новый утес, на котором мерцало электрическое табло, сообщающее температуру воздуха и время суток. Мгновение Палмер смотрел на него: 41° 9:45; 41° 9:45; 41° 9:46.

Он бросил взгляд на свои руки и увидел, что маленькие острые кусочки черноватой ржавчины прилипли к ладоням. Он потер их друг о друга, ощущая этот дар города.

Но, господи, ведь в моем возрасте никто в отставку не уходит, подумал он. Я не играю на пианино, не коллекционирую марки и не пишу картины.

Его снова охватило непреодолимое желание позвонить Вирджинии. Оглянувшись, он поискал глазами телефонную будку и, не найдя ни одной, быстро пошел из парка. Оказавшись опять в глубоких ущельях города, он почувствовал почти непередаваемое облегчение. Тесные огороженные пространства успокоили его. Узкие протоки улиц действовали как-то умиротворяюще. Он прошел мимо трех телефонных будок. Когда Палмер вошел в банк, швейцар приветствовал его коротким, сдержанным жестом. Палмер улыбнулся, кивнул и на мгновение задержался под высоким сводом этого золотого и зеленого необъятного пространства. Он услышал, как работает счетная машина ИБМ. Ее четкий ритм подсказал ему, что машина считает и печатает квартальные карточки дивидендов сберегательных счетов. Улыбка медленно сошла с его лица. Он направился к лифту, зная, что большинство служащих откровенно следят за ним, догадываясь о его действительной власти. Он знал также, что вид у него сейчас вполне внушающий доверие. Он казался сросшимся с банком.

В конце концов это было лучшее, если не единственное, к чему он был способен.

Лесли Уоллер Семья

Посвящается Пэт — и только ей

Подвиньте кресло ближе к краю бездны, и я поведаю вам свою историю.

Ф. Скотт Фицджеральд

Часть первая Суббота

Глава первая

Стрелка спидометра их пикапа перевалила за семьдесят. Палмер глянул на нее с раздражением. Как только он выехал с Манхэттена по мосту Джорджа Вашингтона, то сразу запутался в лабиринте дорог штата Нью-Джерси. Это бесило его, причем злость все больше закипала в нем, покуда по какой-то безумной логике он пытался наверстать скоростью время, потерянное, пока он метался.

Он понял, что вместо того, чтобы впопыхах изучать карту дорог дома, ее надо было захватить с собой. Утешало лишь то, — твердил он себе, давя на акселератор, — что никому, кроме него, в машине и в голову не приходило, что он не знает дороги.

Внезапно все это напомнило ему ситуацию, в которой он оказался двадцать пять лет назад на Сицилии, он катил тогда по раскаленной, пыльной дороге, ведущей с побережья от Ликаты в горы. Тогда, в первые дни высадки союзников, у Палмера в подчинении находилось двадцать человек спецкоманды. Это было в квадрате Д-плюс 1 примерно 11 июля 1943 года. Американские, канадские и английские части, выбив Роммеля из Африки, начали первое наступление на европейскую территорию. Сверхсекретное задание, которое поручили Палмеру, заключалось в том, чтобы прорваться к городку в горах неподалеку от Сан-Катальдо и связаться там с человеком, от которого во многом зависела победа союзников на Сицилии.

Он раздобыл транспорт для своих людей с величайшим трудом. И в спешке последних приготовлений к выполнению ответственного задания Палмер забыл захватить с собой планшет и вещмешок, в котором находилась карта Сицилии, напечатанная на шелке. Словом, он умудрился проплутать со всей своей спецкомандой несколько часов кряду, понадеявшись на свою память, ибо изучил карты на пути из Туниса в квадрат Д-плюс 1 за день до высадки.

Конечно, напомнил теперь Палмер самому себе, тогда это было делом жизни и смерти. Сегодня предстояла вполне тривиальная поездка.

Эту субботнюю вылазку они с Эдис наметили уже давно, но так и не нашли время к ней приготовиться. Нью-йоркская зима сурово обошлась с доброй сотней растений, которыми Эдис наполнила их особняк, располагавшийся рядом с Пятой авеню в районе шестидесятых улиц. И вот теперь, когда наступил март — вернее, уже заканчивался, — Эдис возымела желание посетить несколько питомников, дабы подыскать замену погибшим или увядающим растениям.

— Вечнозеленый филодендрон, что на третьем этаже, — заявила она тем утром за завтраком, — в ужасном состоянии. Этот город действует на растения губительным образом. Воздух здесь не тот, вернее, его просто нет. Старые листья посерели, а новые — совсем желтые.

Джерри наблюдала за матерью огромными хитроватыми глазами; кусок поджаренного хлебца, от которого успела откусить кусочек в форме четкого полукруга, она положила на стол.

— Если ты хочешь, мам, — пробормотала она озабоченно, — я выведу беднягу на улицу и прострелю ему голову.

— Слыхала? — вздохнул ее старший брат Вуди. — Этот город дурно влияет не только на растения.

Он одарил Джерри ослепительно фальшивой улыбкой, отодвинул стул от стола и встал. В свои восемнадцать Вуди уже был ростом в шесть футов три дюйма, стал на дюйм выше самого Палмера. К тому же сын был фунтов на пятьдесят потяжелее худышки-отца.

Глядя вслед рванувшему из комнаты сыну, Палмер поймал себя на мысли о том, что разница между подрастающим шалуном и матерым шалопаем становится все менее заметной. Он обернулся к Эдис.

— Может, нам отправить его на лето в лагерь?

Эдис нахмурилась.

— Вудс, сегодня самый подходящий день.

— Подходящий для чего?

— Для того, чтобы поехать в Нью-Джерси. Пусть из банка пришлют нам вместительную машину.

Палмер на мгновение задумался. В этот субботний день в главном офисе банка находятся только охранники и человека три аудиторов. Стало быть, придется звонить его шоферу Джимми домой и одалживаться. А этого делать Палмеру совсем не хотелось, и вовсе не потому, что Джимми станет кому-то жаловаться или потом припомнит это ему, просто Палмер насчет свободного нерабочего времени придерживался определенных, строгих понятий. Уже по крайней мере полгода, как сформулировал свое кредо, а отказываться от того, что ему пришлось по душе, он не любил.

Короче говоря, Палмер, которому теперь было почти сорок шесть, полагал, что не стоит изменять своему кредо ни ради самого себя, ни ради банка, во главе которого он стоял: принцип заключался в следующем — «Относись ко всему спокойнее». А это означало, что нужно свести до минимума участие в многочисленных мероприятиях и полуделовых встречах, которые происходили каждый вечер и были страшно утомительны, что нужно реже посещать разного рода политические сборища и благотворительные ужины, на которые постоянно приглашали руководителей такого крупного банка, каким являлся «Юнайтед бэнк энд траст компани». Это означало также, что не следует брать деловые бумаги домой. Уик-энды должны оставаться свободными. И коль скоро подобные принципы были применимы к Палмеру, их следовало распространить и на подчиненных, по крайней мере, на тех, кто, как Джимми, работал под его непосредственным контролем.

Размышляя таким образом, Палмер произнес;

— Нам понадобится большая машина, а у банка только «континентали». Я возьму машину напрокат.

В конце концов все определилось само собой — оба мальчика решили остаться дома. Младшему надо было наверстать школьные занятия, он всю неделю бил баклуши. Миссис Кейдж приготовит мальчикам обед. А Джерри, которая не только прилежно занималась, но и, как правило, опережая объяснения учителя, забегала на неделю вперед, поедет в Нью-Джерси вместе с родителями.

И вот теперь они заблудились. Впрочем, его это не очень волновало, вдруг осознал он, поворачивая, кажется, уже в третий раз на шоссе под номером четыре. Небо — голубое, удивительно голубое, горизонт окаймляли белые облачка. Тогда на Сицилии небо также поражало синевой настоящего Средиземноморья, но на небе не было ни облачка — июльский воздух был горяч и прозрачен. Сегодняшний холодный мартовский день сохранил запах умирающей зимы. Несмотря на это, Палмер приоткрыл окно со своей стороны и с удовольствием вдыхал порывы прохладного чистого воздуха.

Если уж суждено заблудиться, размышлял он, то лучшего дня для такого случая не придумаешь. О том, что они заблудились, никто в машине по-прежнему не догадывался.

— Пап? — Голос Джерри, раздававшийся с заднего сиденья, точь-в-точь звучал как голос Эдис.

Палмер взглянул в зеркало заднего обзора. Он забыл поправить его перед отъездом и теперь вместо Джерри увидел себя. Лицо осунулось. Палмер знал, что он выглядит слегка изможденным, но лучше худеть, чем жиреть. Но сегодня что-то совсем с лица спал. Ветер растрепал его светлые волосы, одна прядь нависала над правой бровью. Он увидел в зеркале свои темно-серые глаза, они как-то странно смотрели на него, каким-то пустым взором, как будто ничего вокруг он не замечал.

Насупившись, он установил зеркало и, взглянув на Джерри, спросил:

— В чем дело?

— Мы второй или третий раз проезжаем мимо этого мебельного магазина?

Палмер еле заметно, хитровато улыбнулся. Из всех его детей только Джерри могла обратить на это внимание, и только она, будучи уверена в своей правоте, могла задать такой вопрос вслух.

— Какой мебельный магазин?

— Ну тот самый, что мы все время проезжаем.

— Вудс, — спросила Эдис, — мы что, заблудились?

— Вроде того.

— Как это?

Палмер вздохнул, но тихо, почти беззвучно, и Эдис этого не заметила. За последний год, с тех пор как он стал главным лицом в «Юнайтед бэнк энд траст компани», его отношения с Эдис не стали лучше, если не хуже. Они осели в Нью-Йорке, хотя до того всю жизнь прожили в Чикаго. Первые год-два привыкали. Сорвавшись с места, они пустили корни заново и теперь, казалось, снова процветали. Пора было налаживать отношения с женой. Палмер понимал это, надо растопить лед ее отчуждения к нему.

Он догадывался — и частенько подумывал об этом в последнее время, — что жена слышала что-то краем уха о его безумном романе. История была довольно бурная, и у нее могли закрасться подозрения. У Палмера не было опыта в любовных историях, на которые было поветрие на Восточном побережье. Он шел напролом, как это делают на Среднем Западе, до самого края пропасти. Впрочем, он уже кое-чему научился. Он начал понимать, как протекает супружеская жизнь обитателей Манхэттена, какую огромную роль играет при этом простая осмотрительность. Он чувствовал, что Эдис уловила в нем эту перемену и заставила себя также пересмотреть кое-что. И теперь, когда она разговаривала резким тоном, а в голосе звучали металлические нотки, ему больно было сознавать, что они стали совсем чужими друг другу.

— Что означает твое «вроде того»? — продолжала она непримиримо. — Мы либо заблудились, либо нет.

— Нельзя быть вроде беременным, — пришла на помощь Джерри.

Палмер свернул тяжелый пикап на зеленую обочину и остановился. Выключив зажигание, он сидел некоторое время, не говоря ни слова, пытаясь сосредоточиться и взять себя в руки. Для него было очень важно сохранять хладнокровие, ведь теперь его кредо — «Относись ко всему легче».

— Во-первых, — начал он, — мы заблудились лишь теоретически. Иначе говоря, мы знаем, где находимся, просто следует несколько уточнить маршрут. Во-вторых, мы…

— Оставь, пожалуйста, — прервала его Эдис. Она начала судорожно копаться в своей сумочке. — У меня тут было написано, как ехать. Агнес диктовала мне по телефону.

— Плевать нам на то, что диктовала Агнес, — отрезал Палмер. — Нам не нужны ее указания. Говорю вам, что доставлю вас в это треклятое место, можете не волноваться.

— Не сомневаться, — поправила его Джерри.

— Что?

— Когда говоришь «не сомневаться», звучит более решительно. Возникает чувство уверенности и необходимости достижения результата.

За этим последовала довольно долгая пауза.

— Вопрос закрыт, — произнес наконец Палмер. — Можете не волноваться.

Сохраняя молчание, он попытался вспомнить, что было на карте. Включив зажигание, он вновь выехал на шоссе. По его расчетам, они двигались на север. Питомник, который Эдис хотела посетить, назывался просто «У Амато». Знакомые рекомендовали его — там уйма самых разнообразных растений, нигде столько нет. Палмер пытался припомнить хоть что-нибудь из этой информации, которую он получил от Эдис перед отъездом.

Палмер понимал теперь, что субботняя прогулка за город неожиданно оборачивалась для него испытанием. Он задавался вопросом, не сделал ли он это подсознательно, не нарочно ли забыл карту дома, не специально ли решил не уточнять маршрут в бюро проката фирмы «Херц».

— Остановись на заправке, — посоветовала Эдис, — там подскажут.

Палмер молча проехал мимо бензоколонки. Он не имел привычки спрашивать у местных, в какую сторону ехать. Почти никто из них никогда не давал правильного совета, все только путали. Сегодня утром ему решительно не хотелось спрашивать у кого бы то ни было, куда ему направляться.

Он чувствовал, как учащается его дыхание. С ним происходило что-то странное. В голове стремительно проносились беспорядочные обрывки мыслей — куда же ехать? Итак, питомник называется «У Амато». Расположен он на дороге то ли вблизи Старого местечка, то ли Старой улицы. Название городка, кажется, Кловердейл, или нет — Кловертаун, а может, Кловервилль, или что-нибудь в этом роде. После моста надо ехать на север, потом на запад. До городка было миль десять.

— Вон полицейская машина, — сказала Эдис, — остановись и спроси.

Палмер проехал, не останавливаясь. Он сориентировался по солнцу и на следующей большой развилке свернул налево. Он искренне надеялся, что запад находился слева. Все вдруг начинало зависеть от одного импульсивного решения.

Он опять вспомнил июльское утро на Сицилии. Черт возьми, подумал он, неужели все повторяется? Мужчина он в возрасте, начинается маразм и прочее.

Он редко вспоминал о задании, что выполнял на Сицилии. В течение лет десяти или около того он вообще не думал об этом. Ничего хорошего тогда не происходило. Все, казалось, в тот день шло кувырком, да и неделю спустя ничего не изменилось.

Но сегодня все пойдет своим чередом.

Палмер не понимал, почему он придает столь большое значение той ситуации, в которую сам себя загнал в этот солнечный субботний день. Непонятно, как совместить этот его внезапный авантюризм и желание рискнуть с его кредо «Относись ко всему легче». Может, это он решил сделать так назло Эдис? Или не послушаться Джерри? А почему, собственно, он должен слушать их? А может, что-то изменилось в его жизни?

Краем глаза он заметил, что проскочил указатель, стоявший у обочины в низкорослом кустарнике. Старое что-то…

Палмер резко затормозил и съехал с шоссе. Он посмотрел в зеркало заднего обзора, проверил, пуста ли дорога в том и другом направлении, и, круто развернув пикап на сто восемьдесят градусов, газанул в обратную сторону.

— Вудс!

— Ву-у-и! — завизжала Джерри.

Палмер опять крутанул руль и резко вписался в левый поворот дороги под названием «Старая печка». Колеса пикапа забуксовали по гравию. Машина рывками двигалась вперед, потом помчалась на большой скорости. Но очень скоро Палмер заметил крошечный белый указатель с зелеными буквами. Он затормозил.

— «У Амато», — прочел он. — Ну, что я говорил!

Все трое сидели молча и глазели на указатель и на огромный комплекс оранжерей, поднимавшихся в отдалении. Сквозь чистый мартовский воздух солнечные лучи легко лились на чистые стеклянные рамы и играли в них, рассыпая вокруг веер ярких, как снежинки, блесток. И бушующая зелень с чуть бледными, не набравшими силу молодыми побегами, казалось, вибрирует под лучами солнца.

— Да здравствует папа! — закричала Джерри. — Ур-ра!

— Утихомирься, — только и нашел что сказать Палмер.

Он изучал открывшийся перед ними дивный ландшафт. Внезапно над их головой туча закрыла солнце. Пронесся порыв ветра. Тепло и радость растворились. Сочные темные цвета, яркая белизна, нежная зелень превратились в грязно-серые подтеки. Стало нестерпимо холодно.

Палмер поежился.

Глава вторая

Бен Фискетти сидел в своей гостиной, поджав ноги, на ковре буро-красного цвета. На нем были хлопчатобумажные узкие брюки, толстый белый свитер крупной вязки и темно-коричневые закрытые туфли. В огромное окно во всю стену светило яркое солнце, и его лучи падали прямо на коротко остриженные, блестящие черные волосы Фискетти. В двадцать восемь лет у него появились первые седые волосы, но он успокоил себя — для брюнета это нормально. Мартовское солнце субботнего дня переливалось искрами в щетке его волос.

Он подмигнул сыну Барни, который сидел, также поджав ноги, рядом с ним на полу. («Барни? — спросил тогда папаша Фискетти. — Это что еще за имя такое, Барни?» Но в свидетельстве о крещении он был записан как Бартоломео Гаэтано Фискетти, Гаэтано — в честь деда. Фискетти надеялся, что со временем сын придумает какое-нибудь удачное имя, сокращенное от Бартоломео, ведь он свое переиначил. Его-то окрестили Бенедетто, но с первого курса в Вест-Пойнте он стал Беном.)

— Все готово, малыш? — спросил Фискетти у Барни.

— Все готово, папа.

Фискетти подвел провода от трансформатора к краю миниатюрного автотрека. Он осторожно установил свою машинку модели «Шелби Джи-Ти-350» размером не больше спичечного коробка. Крошечная проволочная щетка под носовой частью машинки сквозь отверстие в треке подключилась к проводам, спрятанным под площадкой автотрека.

— Какую машинку выбираешь, Барни, «ягуар»?

Для семилетнего ребенка у Барни были очень ловкие пальцы. Он подключил изящный, длинный «ягуар Экс-Кей-И» к электросети, схватил пульт управления, и машинка помчалась вперед, лихо беря повороты и летя стрелой по прямой части трассы.

— Нечестно, — сказал Фискетти. Он включил полный газ «шелби» и отправил ее вдогонку «ягуару».

Обе машинки носились по кругу минут пятнадцать, то и дело обгоняя друг друга. Наконец, когда машинка Барни вырвалась вперед, Фискетти крикнул: «Последний круг!» Два крошечных автомобиля пронеслись еще раз по кругу. Фискетти незаметно сбросил скорость на своем пульте, совсем на немного. Барни любил выигрывать, но он угадывал, что ему поддались.

Бен Фискетти задумался, правильно ли он поступил, поддавшись сыну. Его отец ни разу в жизни не проиграл умышленно в карты или в «boccie»[1] своему сыну. Фискетти очень хорошо помнил, как радовался его отец, когда его сынишка Бен выиграл у него в первый раз. Он проигрывал ему почти до семнадцати лет, прежде чем научиться хорошо играть и выигрывать у папаши, вспоминал Бен теперь. И это событие было потрясающим — ведь его пришлось ждать так долго!

Фискетти выпрямился и оглядел гостиную. Яркое мартовское солнце затопило комнату бледно-желтым светом, заставив ковер цвета этрусских ваз загореться огнем, а мебельную обивку цвета сомон вспыхнуть ярким апельсином.

В типичном вкусе итальяшек, подумал Фискетти, — цвета сомон и терракоты. На минуту он задумался, почему Розали не пошла до конца и не оклеила стены обоями ярко-зеленого цвета.

Он тут же почувствовал раскаяние, хотя знал, что не сам выбрал Розали, не совсем так. Это дядя Винченцо выбрал ее для Бена. Розали и Селия были его единственными детьми, поздними, от второй жены. И то, что он отдал свое чадо юноше, было равносильно пожалованию его в рыцари. И плевать было дяде на всю эту чушь о кровосмешении и сплетни, что он инородцев на дух не переносит, как все макароне.

И вовсе не был дядя Винченцо родным дядей Бена, а Розали — двоюродной сестрой. Правда, в Палермо или Катании они считались бы близкими родственниками, но Винченцо Бийиото приходился его отцу троюродным братом, вообще родней на седьмом киселе. Конечно, родня, — примирительно думал теперь Фискетти.

Бред все это. Он помог Барни упаковать машинки и разобрать автотрек.

Только подумать — смазливая Розали Бийиото, получив после школы при церкви Святого сердца аттестат, тут же очертя голову выскочила замуж и, представьте себе, — окрутила Бена Фискетти! И впрямь бред какой-то. Выкинь это из головы! А какие козни приготовила им судьба на их пути под венец! Или вот этот зигзаг его биографии — много ли выпускников Вест-Пойнта вышли в отставку лишь год спустя после окончания колледжа, решив защитить диплом магистра экономики в Школе делового администрирования при Чикагском университете?

(«Чикаго? — спросил папа. — Это что еще за школа такая, Чикаго?» Позднее папе Гаэтано, конечно, рассказали об этой школе. Он попросил друзей навести о ней справки, или как-то еще выяснить все. «Мой Бенни учится в школе для гениев, вот. Чтобы поступить туда, нужно быть гением. Это мой Бенни». Этот факт маленько смягчил его гнев на сына за то, что тот подал в отставку, покинув военно-инженерную службу. Он никогда не мог понять, почему Гаэтано Фискетти наметил, чтобы его сын поступил в Вест-Пойнт, и заставил его поступить. Не желал он задумываться и над тем, какие пришлось задействовать пружины, чтобы мальчишка из Нью-Джерси получил назначение с помощью какого-то там сенатора из штата Невада. Он лишь понял, что самое идиотское место для получения диплома инженера — Вест-Пойнт.)

Бен взглянул на часы. До ланча осталось совсем немного времени. Он обещал отвезти Барни в город. Розали уехала с девочками раньше, и они договорились встретиться в ресторане «Каза Коппола». Это будет замечательная семейная трапеза. И он, и Розали выглядели все еще отлично, а дети были просто очаровательными. Пожилые итальянцы у стойки бара и за столиками расплывутся в улыбке при виде пятерых Фискетти и забубнят: «Это внуки Дона Винченцо». Они редко называли их внуками Тано Фискетти. Или для такого случая могли бы назвать их детьми Бена Фискетти.

(Бен Фискетти? Что это еще за Фискетти? Кто таков? Что он такого совершил в жизни, кроме того, что пробежал тридцать семь ярдов и забросил гол, когда они играли в рэгби против команды Военно-морского флота, они тогда победили 7:0? Вот и все, просто он в одиночку победил команду Военно-морского флота. Что он такого сделал в жизни, кроме того, что защитил диплом магистра в Чикагском университете, проучившись полтора года, правда, защитил с отличием? И стал самым молодым вице-президентом банка в округе Вестчестер.)

Они с Барни убрали автотрек, переоделись в подходящую для города одежду и вышли через боковую дверь, которая вела из кухни в гараж. Розали уехала на «бьюике-ривьера». Фискетти с сыном сели в «карманн-гия» (она ему больше нравилась), опустили верх машины и помчались по улочкам Скарсдейла по направлению к автостраде Со-Милл-Ривер.

Проезжая по извилистой улочке, ведущей на запад, Фискетти увидел грузовик Старика, запаркованный у въезда на территорию огромного поместья.

— Из оранжереи Амато, — сказал он Барни, кивая в сторону грузовика.

— Прадедушкин.

Фискетти не мог понять, выражал ли голос сына скуку или самодовольство. Он подумал, как бы отреагировал Дон Винченцо на такое отношение Барни к знаменитому предку, к Старику.

(«Это что еще — разве так должен сопляк относиться к своему прадедушке? Ты неправильно его воспитываешь, Бенни. Ты и сам непочтителен со мной. Со своим отцом. Со мной. Ох, как плохо это, Бенни. Но тут дело касается Старика; тебе надо отучить его от дурных словечек, втолковать, как следует себя вести со Стариком».)

«Карманн-гия» с откинутым верхом свернула на главную дорогу и влилась в поток машин, идущих к Нью-Йорку с севера по дороге вдоль парка. Бен Фискетти повернулся к Барни и радостно улыбнулся.

— Вот это жизнь, верно, Барни-малыш?

— Потрясающе, — отозвался мальчик.

Сейчас он вроде говорит искренне, подумал Фискетти. Может, дядя Винченцо прав. Может, он не научил Барни уважать других. Ну и что? Кого уважать? За что?

Горстку иммигрантов, цепляющихся за старые привычки, которые вывезли с Сицилии? Некоторые из них родились здесь, но уксус Сицилии отравлял их кровь. Вот и его отца, Гаэтано Фискетти, его привезли в Штаты шестилетним малышом, а говорит он все равно с итальянским акцентом. Они просто смешны, даже самый важный среди них. Дядя Винченцо Бийиото, типичнейший сицилийский тесть, был так же смешон, как и все остальные. Газеты не упускали случая, чтобы не привести в скобках его прозвище — Винни Биг, то есть Большой. В старые времена у дяди Винченцо был приятель по имени Гуэльмо Смальдоне, имевший прозвище Вилли Маленький, смех, да и только.

Он резко затормозил, чтобы не врезаться в вынырнувший перед ним «олдсмобил-торонадо». Оскалив зубы, Фискетти выжал газ до конца и услышал, как ровный гул мотора его машины, сработанный фирмой «Фольксваген», сменился на внезапный рев. Машина набрала скорость и пронеслась мимо «торонадо». Фискетти выскочил перед этим огромным чудовищем и притормозил, заставив соперника ударить по тормозам, как до этого пришлось сделать ему самому.

— Finito.[2] Вот теперь квиты.

Бен Фискетти взглянул на Барни. У мальчика блестели глаза. Он не пропустил ни одного мгновения дуэли.

— Здорово, папа! Здорово!

Барни правится то же, что и мне, подумал Фискетти, но мне не правится ничего из того, что делает мой отец. Где-то что-то сломалось в наших отношениях, решил он, это случилось, когда Гаэтано Фискетти отправил своего Бена в Вест-Пойнт.

А теперь совершенно другая, новая семья Фискетти, подумал Бен. Прощайте, вонючие старые негодяи, которые носят в карманах своих мешковатых костюмов промасленные бумажные кульки с жареным перцем. Прощай, уважение ради слепого уважения. Теперь уважение нужно заслужить.

Фискетти потрепал Барни по голове. Он решил, что с сегодняшнего дня будет делать только то, что будет вызывать уважение Барни.

Глава третья

Продавец тут же узнал Эдис и обратился к ней по фамилии. Оказалось, она позвонила заранее в оранжерею Амато, предупредив об их приезде, точно она заказывала номер в гостинице. Продавец был одет просто — в синие джинсы и спортивную рубашку, но заговорил с Эдис, как отметил про себя Палмер, с видом человека, в душе которого боролись противоречивые чувства: так большинство продавцов обращались с покупательницами, которые разбираются в товаре, ожидая нелегкую сделку, в их поведении почтительность сочеталась с легким флиртом и презрением.

Палмер отошел в сторону, к стене, где на неотретушированных фотографиях демонстрировались результаты высеивания на одной половине лужайки простых семян травы, а на другой — смеси «Агривейд», состоящей из пяти разных сортов трав, четырех порошков от насекомых, трех гормонов роста и двух видов навоза.

«И сорок бочек арестантов», — подумал про себя Палмер, постепенно удаляясь от Эдис, голос которой непрерывно журчал, пока она рассуждала об аспарагусах, цветочной аранжировке и филодендронах. Как вообще может быть навоз разного сорта?

Он знал, что, уходя из конторы и бросая семью, ведет себя довольно странно. Злиться на Эдис вроде ему не из-за чего. Она куда свирепее могла бы на него нападать за то, что он так долго искал дорогу, любая другая жена не спустила бы своему благоверному, а у Эдис даже мило получалось. Ему просто удача улыбнулась, да еще он от природы отлично ориентировался в пространстве, не то выглядеть ему шутом в глазах детей. Он сбегал от нее, впрочем, ее это ничуть не беспокоило, как ребенок мстил ей, хотя она этого не заслужила, а раньшепочти никогда не мстил ей.

Тем не менее он продолжал уходить от Эдис все дальше. Он не только перестал ее видеть, но и слышать. И вот он вышел из здания и увидел стоянку в новом ракурсе. Он машинально заметил, что из дюжины машин, припаркованных там, включая и его собственную, восемь были пикапами. Он подумал, снова машинально, неужели более шестидесяти процентов покупателей Амато, которые приезжали сюда утром в субботу, пользуются пикапами?!

Боже мой, подумал он, банкир остается банкиром в любой ситуации.

Он ненавидел себя за то, что в спокойной, тихой атмосфере выходного дня, когда должен торжествовать его главный принцип — «Относись ко всему легче», он не мог удержаться и не подсчитывать все подряд.

Он сел на скамейку из бетона, заметив ярлык с ценой — «78.89, вкл. доставку» (значит, такие здесь продавали, а это — образец). Наклонившись вперед и обхватив ладонями колени, он заметил, как еще один пикап въехал на стоянку. Уже не шестьдесят шесть процентов, а семьдесят пять. Из машины вышла вся семья и направилась в контору — довольно молодые родители, маленькие дети и, наконец, очень пожилая женщина, скорее бабушка отца или матери, а не мать.

Он наблюдал, как она с трудом выбирается из машины. Ее близкие уже исчезли внутри конторы, будто не думая и уж конечно не желая подумать о том, что прабабушке нужно помочь, вылезти из неудобной двери пикапа. Ей пришлось согнуться в три погибели, что, видно, причиняло ей адскую боль. Палмер стал подниматься со скамейки, потом увидел, что бабуся наконец выбралась.

Он наблюдал, как она шла по неровной дороге, покрытой гравием, спотыкалась, морщась от боли. Не дай бог состариться, подумал Палмер. Никому нет до стариков дела.

Он поджал губы, точь-в-точь как женщина, которая терзалась от боли. И ей не удалось сделать свои юные мечты явью. Никому не удается. И он тоже лелеял когда-то дерзкие мечты. В детстве он не отличался особым буйством фантазии или воображения. Его старший брат Хэнли, который не вернулся из тренировочного полета над Пэнсаколой в самом начале войны, любил покуролесить. Хэнли воображал себя великим покорителем воздушного пространства, мечтая, например, облететь земной шар, как Уайли Пост, или решал вести тайную войну против королей преступного мира, которые правили в Чикаго, а Палмеру было достаточно стать хотя бы врачом и спасать жизни тысячам благородных пациентов или государственным деятелем, осторожно ведущим корабль своих соотечественников через бурные волны политических интриг.

Сидя на бетонной скамейке, Палмер осознал, что его детские мечты были довольно скучны. Хэнли тоже говорил ему об этом и безжалостно его высмеивал. Заглянув в прошлое, Палмер понял теперь, как комично было желание маленького мальчика стать политическим деятелем. С таким же успехом он мог бы мечтать стать инженером канализационных систем или подсчитывать в страховой компании убытки.

Но он, конечно, так и не осуществил ничего из того, о чем мечтал. Он не стал изучать ни медицину, ни право. А вместо этого, получив лишь звание бакалавра гуманитарных наук, поступил, как ему велели. Дети банкиров обычно становятся банкирами. Слишком многое нужно было поставить на карту, чтобы позволить им свободно распорядиться своей судьбой. Они могли бы и не выбрать профессию банкира. Тогда отцу пришлось бы вручить свое преумноженное состояние чужаку. Нет, родная кровь дороже денег.

Палмер медленно поднялся на ноги, вдруг состарившись и ослабев, как та женщина, что с трудом выбиралась из пикапа.

Никому нет до тебя дела, повторил про себя Палмер. Вдруг наступает день, когда ты чувствуешь, что все кончено, что ты перевалил вершину, что не осталось времени на то, что ты когда-то запланировал, не осталось времени стать тем, кем ты хотел быть.

Он пошел назад. Он сильно замерз, до дрожи в подбородке, того и гляди начнет клацать зубами.

Он резко оборвал сам себя — разворчался не в меру. Прислонившись к нетесаной деревянной стене, он пытался убедить себя, что он все же стал тем, кем хотел быть. Разве можно сомневаться, например, что он чертовски преуспел; по крайней мере, в глазах окружающих? Во всей стране не было банка крупнее ЮБТК, он возглавлял его, и ему не шестьдесят или шестьдесят пять лет, а всего-то сорок шесть, черт побери!

Добиться чего-то стоящего вот в чем успех. Уйти из этого мира, как ни банальна эта фраза, внеся свой вклад в его совершенствование, вот в чем успех. Оставить после себя память, чтобы тебя вспоминали с удовольствием, или с удивлением, или с радостью, вот в чем успех.

Но суметь незаметно прожить жизнь, сохранив свою шкуру, дыша порами, рот — на замке, этакий образчик современного представителя какого-нибудь солидного учреждения, — это не успех. Это дешевка. И такой человек покидает мир, не оставив в нем никакого следа, о нем не скажут, мол, некто, по имени Палмер, прожил жизнь и навсегда останется в памяти людей.

Палмер принялся бесцельно бродить по лабиринту оранжерей. Он знал, что ищет не Эдис, не Джерри, не контору. И не славу. И не молодость.

Он сам не знал, чего он ищет. Но то, чего ему не хватало, казалось, сжимало сердце, превращая его в черный шишковатый нарост.

Он бродил из помещения в помещение. Позади него не раздавалось ни звука, а ему мерещились чьи-то шаги, которые следуют за ним, — нечто неживое и враждебное.

Через двадцать лет, думал Палмер, я, наверно, умру. Уж через двадцать пять — это точно. А пока я жив, в чем же смысл жизни?

Глава четвертая

Гарри Клэмен говорил себе, что заниматься бизнесом в Нью-Йорке дело хлопотное, не говоря уж о профсоюзах, политиканах и ганефах.[3] И, ко всему прочему, как бы ни складывались дела, с тебя непременно сдерут шкуру чиновники из министерства торговли.

Они все крепко спали, когда он уходил из дома. Жили в квартире из десяти комнат в том здании на Парк-авеню, которое его компания построила несколько лет назад, в самом начале семидесятых. Выехал пораньше, чтобы не застрять в пробке: в субботу утром на Лонг-Айленд ехало много народу, — но уже час спустя Гарри в его «тандерберде» с обеих сторон стиснули другие машины; они застряли на шоссе Лонг-Айленд между тридцать шестым и тридцать седьмым участками.

Гарри усмехнулся, взглянул на дорожный знак с надписью: «Скорость не более 55 миль». Потом взгляд его задержался на индивидуальных коттеджах, стоящих особняком друг от друга, в несколько рядов подряд, которые почти вплотную подступили к шоссе.

Люди, вырастающие в этих домах, подумал Гарри, умирают очень рано.

Он вздрогнул, сообразив, что ведь он сам построил эти дома лет десять назад. Он поморщился и перевел взгляд на три ряда застывших автомобилей, на крышах которых сияло яркое солнце.

Гарри включил радио и во второй раз услышал сообщение из полицейского вертолета о движении транспорта: «На скоростной трассе движение средней плотности, местами очень насыщенное, но пробок нет».

— Еще один ганеф, — пробормотал Гарри вслух, выключая радио.

Мартовское солнце пригревало, он плотно закрыл, как и все тут, окна, чтобы внутрь не проникали выхлопные газы и пыль, так что в кабине было душно. У Гарри выступили крупные капли пота на лбу. Даже волосы, аккуратно зачесанные назад, на висках взмокли.

Он машинально протер лоб и волосы большим чистым платком. Гарри был довольно тучным и привык к тому, что часто потел. И привычка вытирать лоб редко отвлекала его, — так и в этот раз. Он даже не успел подумать, что можно включить в машине кондиционер. Вечно ему приходилось решать трудные задачки. Но такой он не припоминал, к тому же она требовала немедленных действий. Момент был не из легких.

Человек в машине за ним резко нажал на клаксон. Гарри вздрогнул, потом увидел, что впереди него в пробке образовался просвет расстоянием в две машины. Он совершил самый чудовищный проступок для попавшего в пробку автомобилиста. Он допустил разрыв в веренице.

Гарри отпустил педаль тормоза, и «тандерберд» медленно, мучительно пополз вперед. Обезумевшие от ожидания водители сзади принялись кричать и сигналить. Он, не теряя самообладания, повернулся назад и свирепо посмотрел на них.

— Гудите, ганефы, гудите! А когда гудеть надоест, можете «дворниками» поиграть.

Он отвернулся, посмотрел на часы на приборной доске и взял трубку телефона, вмонтированного под пепельницей. Где-то впереди пробка рассосалась, и машины начали двигаться.

— «Клэмен компани» слушает. Доброе утро.

— Гарриетта, это мистер Клэмен. Соедини меня с административно-хозяйственным отделом.

— Простите, мистер Клэмен. В отделе еще никого нет.

— А где Хили?

— Он только что позвонил и сказал, что болен.

— А Шварц?

— В эту субботу у него выходной.

Гарри помолчал.

— Скажи-ка, разве жизнь в наших домах замирает по субботам? Разве у наших жильцов прорывает трубы, засоряет туалеты и выбивает пробки только в будни?

— Простите, мистер Клэмен. Я могла бы…

— Ты могла бы позвонить Хили домой и сказать ему, чтобы он связался со мной по телефону.

Гарри швырнул трубку. Движение на дороге возобновилось. Стрелка спидометра в «тандерберде» поползла вверх, пока не остановилась на скорости пять миль в час.

Ох и нелегко деловому человеку, думал Гарри, откинувшись на сиденье, передвигаться по этому чертову Нью-Йорку, его улицы так спланированы, что никуда от пробок не денешься.

Манхэттен точно волосатый тропический паук. С мозгами и внутренностями. Но Гарри приходилось рыскать по трем штатам, значит, по гигантским конечностям паука. Одна нога, думал он, протянулась на юго-восток, через Бруклин и Куинс, в Лонг-Айленд, где проходили все скоростные трассы. Другая нога опустилась на юг, на Стейтен-Айленд. Третья — на север, через Бронкс в Вестчестер. Это еще не так страшно, ведь все внутри одного штата. Но у паука были другие конечности. Например, короткая нога, которая протянулась на запад, перекинувшись через реку Гудзон и опустившись в штате Нью-Джерси. И еще одна — на северо-восток, в штат Коннектикут.

Когда ведешь бизнес правильно, с умом, успешно, активно и постоянно расширяешь его (если какими-то словами можно точно охарактеризовать бизнес Гарри Клэмена, то именно этими), в конце концов выходишь на торговые отношения между штатами. И тогда все обходится дороже, связано с большим риском, подвержено идиотским капризам государственных недоучек-служащих, которые, будучи на федеральном уровне, становятся недосягаемыми, если выходить на них обычными каналами, привычным путем, посредством обыкновенного подкупа.

К таким проблемам общего характера у Гарри недавно добавилась новая и насущная, которая не давала ему покоя. В нем росло беспокойство по поводу своего основного кредитора — Народного банка Вестчестера. Они стали неохотно предоставлять кредиты на улучшение жилищных условий клиентам Гарри, имевшим индивидуальные коттеджи в Мамаронеке и Гринвиче, правда, все большее число этих клиентов не возвращали вовремя кредит.

А ведь всем известно, думал Гарри, что подрядчик-строитель, который теряет своего главного кредитора, теряет все. Без кредитора нет строителя. Без кредита нет строительства.

Он увидел лазейку и втиснул свой «тандерберд» между двумя машинами.

Гарри понимал, что такая политика Народного банка — вопрос времени. Правление стремилось привести все дела банка в порядок до того, как произойдет его слияние с ЮБТК, о котором давно ведутся переговоры. ЮБТК, «Юнайтед бэнк энд Траст компани», — крупнейший банк страны, крупнее даже, чем «Бэнк оф Америка». ЮБТК понадобилось почти десять лет, чтобы преодолеть сложную систему противоречивых законов банковских агентств штатного и федерального подчинения, а также министерства юстиции, и получить — с большим трудом — разрешение осуществить свои планы по приобретению Народного банка.

Теперь, когда сделка должна вот-вот состояться, подумал Гарри, у Народного банка обнаружилось множество незавершенных операций, которые нужно было довести до конца или, что более вероятно, просто спрятать концы в воду.

Конечно, это правда, рассуждал Гарри, что Народный выдавал огромное количество кредитов под самое мизерное обеспечение. Но множество других банков поступало так же. Без кредитов под ничтожное обеспечение половина кредитных линий в стране уже давным-давно зачахла бы.

В том числе и моя, подумал Гарри.

Придется ему слегка расшевелить Народный. Сольются эти банки или нет, не важно, сейчас ему нужны деньги для клиентов, и Народный, черт бы его побрал, пусть раскошеливается. Он снял трубку и назвал оператору номер.

Телефон звонил довольно долго, прежде чем ответил мужской напряженный голос:

— Слушаю.

— Это Гарри. Позови Винни.

— Сейчас.

После паузы ответил голос более глубокого тембра, более добродушный:

— Привет, Гарри, дружище. Как поживает мой paisano[4] Гарри?

— Винни, давай пообедаем вместе, мне нужно поговорить с тобой. У меня встреча в «Вавилоне» в десять тридцать, а потом я вернусь в Вестчестер через мост Трогз Нек. Как насчет ланча в час пятнадцать?

— Конечно, Гарри.

— Ciao.[5] — Гарри положил трубку. То, что он назначил ему встречу, не могло вызвать подозрений. Все знали, что они с Винни друзья. Но во время ланча пусть уж Винни пообещает постараться.

А тот маленький ганеф, зять Винни, который работает в банке, пусть выполняет свои обещания.

Глава пятая

Оранжереи растянулись на несколько миль. У Палмера не было возможности узнать объемы компании «У Амато» и сколько акров или квадратных миль было занято под выращивание его продукции. Но даже площадь, отведенная под оранжереи, впечатляла.

Палмер понимал, что заблудился, но это его не путало, и он просто бродил от одной теплицы к другой. Их расположение напоминало расческу с рядами зубьев: к длинному основному зданию примыкали «зубья» оранжерей, которые соединялись с ним темным коридором.

Воздух был пропитан запахом глины вперемежку с запахом земли, сырости и с нежным ароматом, который издают зеленые листья. Рассеянный свет просачивался сквозь матовое стекло над головой. Повсюду разбрызгиватели окутывали легкими облачками влаги столы, на которых стояли растения в горшках.

Кое-где мелькали люди. На таком обширном пространстве, решил Палмер, можно было бы практически в открытую рассредоточить целую армию. Ему попадались служащие — кто по одному, кто по двое спокойно занимались делом. Он остановился позади двух пожилых женщин, которые, несмотря на влажную жару, были в свитерах, выгоревших платках, с небольшими шерстяными вязаными пледами на плечах.

Они стояли у длинного стола возле стены. Недавно в этой неспешной, спокойной обстановке сюда завозили на тачках жирную, черную землю и сваливали на стол, так что у стены образовался крутой холмик. Теперь этот холмик покрыли крошечные зеленые побеги высотой не выше двух дюймов, и на них распустились двойные резные листочки.

Женщины работали с горой маленьких глиняных горшочков, которые стояли тут же, под рукой. Они наполняли горшочек землей, набирая в горсть, утрамбовывали ее и делали углубление в центре. Затем крючковатыми пальцами, с опухшими от артрита суставами, осторожно выбирали побег из кучи земли и нежно опускали его белые корешки в углубление в горшочке. Несколькими движениями они утрамбовывали землю вокруг стебелька и ставили горшочек на большой плоский деревянный поднос.

Палмер постоял около них несколько минут. Женщины не спешили. Они были слишком стары для этого. Однако за то время, что он наблюдал за ними, они спокойно пересадили дюжину растений.

Он пошел дальше, решив, что никто не заметил его. За его спиной женщины начали тихо говорить по-польски.

Он нахмурился, пытаясь вспомнить хоть что-то по-польски, ведь он немного выучил его во время войны. В чине майора армейской разведки он командовал спецотрядами на разных фронтах Европы. Его задача заключалась в том, чтобы проникнуть в населенный пункт, оставленный немцами, опередив наступающие союзнические войска, и захватить как можно больше материала и специалистов. В спецшколе «Джи-2» Палмер получил короткую подготовку по таким абсолютно разным языкам, как польский, немецкий, итальянский, норвежский и голландский. Но, естественно, подобный разброс в языках был не менее алогичен, чем разброс в театрах военных действий, куда посылали Палмера.

Переходя из одного помещения в другое, совершенно не имея представления о названиях всех этих растений и цветов, Палмер проникся удивительным чувством покоя. Этому помогала абсолютная тишина. Все тут было подчинено неспешному росту зеленых растений, тишину нарушало лишь шипение разбрызгивателей, да и то еле слышное. Да и сама эта зелень, прорастая, разве способна шуметь? И цветовая гамма успокаивала. Зеленое и черное, черное и зеленое простиралось вдоль бесконечных анфилад; желтовато-зеленые и синеватые, глубокие черные тени под длинными столами для пересадки растений, полосатые, как зебра, тени под стеклянными крышами. Все было полно духа отрешенности, оторванности от реальности, покоя.

— Джимми Джи, Джимми Джи, зайдите, пожалуйста, в контору!

Палмер застыл на месте — женский голос из невидимого громкоговорителя прервал его прогулку. Покой был вдребезги разбит.

— Джимми Джи, Джимми Джи, зайдите, пожалуйста, в контору!

Зашагав снова, Палмер подумал, что на таких разбросанных просторах должна существовать какая-то внутренняя связь. Но звук громкоговорителя нарушил зачарованность. Палмера вернули во вторую половину двадцатого века, он совсем не радовался этому.

И тут он понял, как много времени провел, гуляя по оранжереям. Эдис и Джерри уже, наверно, давным-давно закончили покупки и теперь нетерпеливо ждут его.

Палмер резко повернулся и пошел назад, тем же путем, каким пришел сюда, доверившись своему умению ориентироваться. Он снова прошел мимо двух женщин, занимающихся рассадой. Мимо помещения с разбрызгивателями, которое запомнил. Дошел до коридора, нужно было решить, куда идти, — направо или налево. Инстинктивно повернул направо и пошел вдоль многочисленных теплиц, которые все были как две капли воды похожи одна на другую.

Спустя пятнадцать минут Палмер понял, что ни на дюйм не приблизился к конторе. Между прочим, он уже дважды проходил мимо тех двух полячек. Увидев телефон, он поднял трубку и постучал по рычажку.

— Слушаю? — ответил женский голос.

— Я покупатель, и я заблудился.

Женщина засмеялась.

— Какой там номер на телефонном аппарате?

— Эм-семнадцать.

— Отлично. Оставайтесь на месте, мы кого-нибудь пришлем за вами.

Палмер слышал, как она продолжает смеяться, пока не положила трубку на рычаг.

Палмер присел на край тачки около телефона, на губах играла улыбка. Немного погодя он услышал вдалеке какой-то звук, не похожий ни на шипение разбрызгивателей, ни на голоса женщин. Высокий, резкий звук, сначала еле слышный, но постепенно растущий. Он вгляделся в зелено-черный коридор. Потом увидел источник звука.

Небольшого роста, худой и морщинистый старик сидел за рулем тележки для гольфа, его выцветшие глаза с прищуром смотрели сквозь темные стекла очков, и он осторожно приближался к Палмеру. Вой мотора заполнил коридор. Затем тележка прохрипела, издала тихий вопль и остановилась перед Палмером.

— Buon giorno,[6] — сказал старичок.

Палмер улыбнулся и покивал головой. До него стал доноситься запах чеснока и жареного зеленого перца.

— Smarrirsi?[7]

— Да, это я потерялся. — Палмер забрался на сиденье рядом со стариком. — Большое спасибо, что нашли меня. Вы так быстро приехали.

Старик неодобрительно поджал губы.

— У эта машина batteria,[8] нужно caricare.[9] Зарядка. Capito?[10]

— Si, capisco.[11]

Старик скосил свои выцветшие большие глаза на Палмера, включая мотор.

— Вы приехали с ваша семья? Палмер, мистер Палмер, si?

— Да.

— Buono.[12] Я — Бийиото.

Старик протянул Палмеру маленькую ладошку. Душный запах жареного перца усилился. Палмер пожал его руку и почувствовал, что она необычайно сухая, а кожа напоминает слегка смятую бумажную салфетку.

— Мистер Бийиото, — повторил он, произнося его имя так же, как произнес его сам старик, по-итальянски. Память Палмера извлекла из своих недр и каким-то чудом выдала фразу: — Е un piacere vederir.[13]

Что-то еще зашевелилось в памяти Палмера. Что-то, связанное с далеким прошлым, с итальянским языком. Но что?

Тележка остановилась на перекрестке двух коридоров. Бийиото махнул рукой в сторону, и Палмер увидел контору и людей около нее.

— Отсюда просто, — сказал старик. — Venite trovarci ancora.[14]

Палмер спрыгнул на землю.

— Большое спасибо.

Старик пробормотал что-то и направил тележку в другой коридор. Когда Палмер дошел до конторы, девушка-телефонистка говорила по телефону:

— Он должен быть где-то в районе секции Эм-семнадцать. Продолжай искать.

— Я здесь, — сказал Палмер. — Мистер Бийиото меня привез.

Девушка повернулась к нему.

— Кто?

Палмер сделал рукой какой-то бессмысленный жест.

— Ну, знаете, этот старичок, мистер Бийиото.

Глаза девушки округлились. Затем ее лицо побледнело. Она сказала в трубку безжизненным, безучастным тоном:

— Не ищи его, Фрэнки. Дон Джироламо нашел его. — Пауза. — Ты слышал, что я сказала? — пробормотала она и разъединила связь. Затем она взглянула на Палмера. — Наверное, ваша семья ждет вас в машине. — Она с любопытством посмотрела на него, но не сказала больше ни слова.

Палмер кивнул и вышел на улицу. Джироламо Бийиото. Что-то не давало ему покоя всю дорогу до Нью-Йорка, но потом он переключился и забыл о старике.

Глава шестая

У Шона О’Малли начали образовываться две залысины надо лбом, отчего трезубец рыжеватых волос стал еще длиннее. За прошедший год волосы выпадали так быстро, что Шон рисовал в своем воображении гномов с мощными газонокосилками, которые собирались остричь его наголо.

С тех пор как три года назад он приехал в Америку, Шон с таким усердием культивировал псевдоирландский дух, что теперь часто мыслил причудливыми образами ирландских сказаний. Сегодня, находясь в офисе на Седьмой авеню около Тридцать восьмой улицы один, так как по субботам цеха не работали, Шон просматривал эскизы моделей вечерней одежды. Он огорченно вздохнул.

Эскизы были прекрасные, в отличие от самого бизнеса. Он встал и медленно подошел к окну какой-то неуверенной и сонной походкой, совсем не такой бодрой, энергичной, которую демонстрировал миру в рабочие дни. Посмотрев в окно вниз, на почти пустые улицы, Шон подумал, что у кого-нибудь еще такие же проблемы, как у «Мод Моудс, инк.».

В Центре моды, подумал он, здания почти не уступали размером отелям. И несмотря на то что помещения сдавались в аренду бизнесменам, жильцы менялись так же часто, как и в гостинице. Компании рождались, процветали, затем их бизнес начинал чахнуть и умирал от банкротства с такой скоростью, что единственными служащими в Центре моды, которые были абсолютно уверены в том, что с ними не расторгнут ежегодный контракт, были те, кто изготовлял таблички для дверей с названиями компаний.

Яркое мартовское солнце хлынуло из окон на Шона и отразило в стекле его голову и верхнюю часть туловища. Он машинально поправил зачесанные на лоб локоны — как у эльфа — накладки, что недавно завел, чтобы скрыть следы той разрушительной деятельности, которой занимались гномы с мощными машинками для стрижки газонов. Конечно, такая челка придавала ему еще большее сходство с голубым, но теперь ему уже было не до этого.

Когда занимаешься продажей одежды, гомосексуализм может сослужить добрую службу, тем более если ты начинающий дизайнер, только что приехавший из Лондона с таким громоздким именем, как Эдвард О'Малли Крэнксуорти-младший. Поскольку твоя мать, в девичестве Мэри О’Малли, была лишь наполовину ирландкой, следовало приложить кое-какие усилия, и ты получил бы имя, которое звучало бы немного… как бы это сказать… изобретательнее.

Шон ухмыльнулся, глядя на свое отображение, которое он ненавидел. Последние две недели он как раз занимался этим с доктором Апфельшпайном, с трудом пытаясь объяснить ему свое намерение изменить фамилию тем, что испытывает неприязнь к отцу и привязанность к матери. Ему так и не удалось добиться желаемого, и в конце концов он бросил эту затею, потому что доктор Апфельшпайн, несмотря на его научные знания и дипломы, развешанные по стенам, не мог понять простого факта, что, когда ты дизайнер одежды, тебе ни за что не пробиться в жизни с таким именем, как Эд Крэнксуорти.

Между прочим, Шон хотел указать доктору Апфельшпайну на то, что даже в его бизнесе дела пошли бы лучше, сократи он свою фамилию, которая напоминала плевок, который угодил тебе на лацкан пиджака, до доктор Аппл или Эппл.[15] Шон хихикнул. И к тому же, сбрей свою дурацкую козлиную бородку, мысленно обратился он к доктору Апфельшпайну.

Лицо его вдруг сделалось бесстрастным, и он отвернулся от своего отражения в стекле. Надо быть просто сумасшедшим, чтобы платить доктору Апфельшпайну тридцать пять долларов в час два раза в неделю лишь затем, чтобы потешаться над ним.

«Вернемся к вашим гомосексуальным фантазиям», — начинал сеанс доктор, говоря медленно, задумчиво.

«Да, конечно. Что касается этого, — уклончиво начинал Шоп, — видите ли, мы не обращаем на это внимания в Ирландии, не то что вы здесь, в Штатах. Знаете ли, там это считается будничным занятием». И так далее. И тому подобное. Шон подумал, снова садясь за письменный стол, что за вход всегда нужно платить. Он сам попал в дизайнеры благодаря тому, что позволил одному-двум влиятельным дизайнерам забавляться с ним несколько месяцев. Июнь и июль он провел с Филом в отдаленном селении «Талисман» на острове Файр. Август и сентябрь он гостил у Оги на Искье[16] на чудном, голубом Средиземноморье.

И действительно, ничего особенно неприятного в конечном счете не произошло, так как он играл пассивную роль, и ему ничего не нужно было делать, просто лежать, подчинившись. Чаще всего люди слишком раздувают шум вокруг этого, вот и все. Больше же всего доктора Апфельшпайна беспокоил тот факт, что Шону, казалось, было все равно, с кем спать — с мужчиной или с женщиной. И, конечно, больше всего ужасало ограниченного доктора-еврея, выходца из средних слоев, то, что Шон допускал такое, по сути, лишь для того, чтобы заполучить выгодные деловые знакомства.

— Gottenu,[17] — пробормотал Шон, глядя на тонкую пачку заказов на поставки.

Апфельшпайну этого не понять, даже если он доживет до ста лет. Для него все это лишено смысла. Оги рекомендовал его в качестве дизайнера в концерн, который только начинал свой бизнес. Средств было достаточно. Фабрики открыли им солидные кредитные линии. О контракте, который они заключили с профсоюзами, можно было только мечтать. Больше двух лет подряд Шон создавал одну за другой серии одежды, пользовавшиеся успехом. Торговля шла как по маслу. Блистательная реклама. Шон улыбнулся, вспоминая былое: это был его звездный час, о котором он будет помнить еще долгие годы.

В рекламах мелькали цветные фотографии девушки в одном из его платьев. Но Шон тоже мелькал на каждом снимке, правда, выглядел хилым и грустным. За два года он стал одним из тех немногих дизайнеров, кого узнавали в лицо. Вскоре фотографы, работающие для дискотек, стали охотиться за ним. Вокруг него толпились другие начинающие дизайнеры, но Шону хватило ума понять, что в его бизнесе верность настолько редкое явление, что ей нет цены. Поэтому он остался предан Оги, за исключением тех немногих случаев, когда впал в немилость, будучи уличен в связях с манекенщицами и старшей дочерью миссис Брэдсмит, Пусси, которая работала в газете «Геральд трибюн» в отделе моды. Еще одна размолвка произошла после ночи, проведенной с подвыпившей недотрогой из журнала «Вог».

Кто кому что сделал? Шон повторил старую фразу из анекдота и улыбнулся. Прошедшие два года принесли ему скандальную известность в дискотеках, и ему страшно нравилось именно это — появляться на сцене, когда под Какой-нибудь английский шлягер все ходило ходуном.

Да, грустно подумал он, английский шлягер по-прежнему популярен, а «Мод Моудс, инк.» — уже нет.

Никто не мог дать ему вразумительного ответа — ни Мюррей, его бухгалтер, ни Марв, заведующий отделом сбыта, ни Сеймур, начальник производства, ни даже мистер Фискетти, его банкир. Такой дружелюбный человек. Подумать только, он относился к Шону как к собственному сыну, Бену, приглашая их обоих на ужин, по меньшей мере, раз в неделю, а чаще два раза. Но, несмотря на такие близкие отношения с мистером Фискетти, даже его разъяснения не утешали его.

Только Оги мог дать убедительный ответ, да и то не очень.

— Душечка, твой праздник кончился. Сечешь, детка? Наверное, они купили все, что им было нужно, и сделай ручкой «Мод Моудс», жди банкротства.

Шон не мог смириться с этим. Кому нужно было создавать концерн, а потом разваливать — почти по собственному желанию? Какой в этом может быть смысл?

Зазвонил телефон. Он сразу же поднял трубку.

— Шон, это Вен.

— Как раз думаю о тебе, дорогой.

— У меня чертовский аппетит. Можешь устроить мне ту блондинку?

— Грэтхен? — Шон нахмурился. — Мне кажется, на этой неделе она на Майами.

— Не в сезон? Непохоже на Грэтхен.

— Я подыщу тебе что-нибудь. У меня дома через полчаса?

— Где же еще?

Шон помолчал минутку.

— Ты какой-то взвинченный, дорогуша. Что тебя гложет?

Бен ответил тоже не сразу:

— Семейные проблемы.

— Слава Богу, мои семейные проблемы по другую сторону Атлантики.

— Значит, тебя там ждут всегда. — Снова молчание. — А ты будешь дома, Шон?

— Нет, я еще задержусь здесь немного. Воспользуйся своими ключами.

Повесив трубку, Шон продолжал хмуриться, листая телефонную книжку. Грэтхен нет в городе; он знал того бизнесмена, с кем она отправилась отдыхать. Придется Бену обойтись другой высокой блондинкой. Увидев Розали Фискетти, Шон понял, почему Бена тянет к высоким стройным блондинкам.

Глава седьмая

Эдис наблюдала за тем, как ее муж выходит из здания конторы и направляется к их пикапу. С переднего сиденья их машины ей было видно, что он чем-то озабочен, но непохоже, чтобы он чувствовал угрызения совести из-за того, что бросил ее одну.

Как это типично для Вудса! Он так поступал в течение двадцати пяти лет их супружеской жизни — отправлялся куда-нибудь, без предупреждения, по совершенно пустяковому делу.

— Вон твой папа, — обронила она.

— Который выглядит ужасно озабоченным судьбой вселенной, — добавила Джерри.

— Такой тон недопустим для девочки.

— Прости.

Эдис понимала, что она совершенно запутала Джерри в последние два года, с тех пор как они переехали в Нью-Йорк, будто все сразу свалилось на бедняжку. У нее, наконец, начались регулы; она, наконец, избавилась от прыщей; фигура стала обретать женственность; наконец, она стала избавляться от детских черт характера и формировать свое отношение к мужчинам. И именно в это время, совсем некстати для Джерри, ее собственная мать переживала такой же период неуравновешенности и вспыльчивости.

Эдис понимала, что в ее жизни пока еще не наступил новый период, хотя и он был не за горами. Что-то еще, что было трудно определить, глубоко скрытое в ней самой, дало о себе знать впервые и в самый неподходящий момент для Джерри, которая как никогда нуждалась в надежной поддержке родителей.

— Простите, что опоздал, — сказал Палмер, садясь в машину.

Эдис наблюдала, как он легко и красиво сел за руль, — единый сложный комплекс движений стройного подтянутого тела. Немногие мужчины в его возрасте могли так двигаться. Конечно, ее муж может вызывать физическую неприязнь, как и множество мужчин, которым далеко за сорок, — лысые, толстые, с огрубевшей кожей, неуклюжие, с замедленными движениями.

— Да, — услышала она собственный бесстрастный голос. — Теперь постарайся добраться до города не заблудившись.

Она тут же пожалела, что произнесла эти слова таким тоном. Конечно, она ничем Вудсу не обязана, напомнила она себе. После того ужасного разговора, почти скандала, у нее развязаны руки. Но ради Джерри ей следует создать хотя бы видимость приличных, нормальных отношений. Она должна показать ей пример куда более теплого отношения женщины к мужчине, чем тот, который бедняжка наблюдала.

Но вот что удивительно — она не чувствовала враждебности или холодности по отношению к мужчинам.

Когда-то давно она уже это испытала. Естественно, до замужества она была недотрогой. А став замужней дамой, не допускала никаких вольностей в сексе. Она наотрез отказалась пользоваться всякой противозачаточной мерзостью и переложила заботы на Вудса, как тому и положено быть. Ведь это он получал наслаждение от секса. Любишь кататься — люби и саночки возить.

Несколько лет они вообще мало занимались любовью. А после его прошлогодней наглой интрижки на стороне не могло быть и речи о сексе между ними, — пусть сначала прощение вымолит, на коленях перед ней поползает, ручки-ножки ей поцелует… Но он и не думал каяться, впрочем, Эдис так даже легче было, — чего уж выяснять, и так все ясно.

Эдис смотрела в боковое окно, где проносились пейзажи Нью-Джерси в мартовской бледной зелени, как в легкой дымке, словно смотришь сквозь воду бассейна.

Нет, повторила она про себя, секс абсолютно исключен.

И все же последнее время она все чаще возвращалась мыслью к этому. Может, с Вудсом секс исключен — надо же его наказать за его измену. Но думать об этом она не переставала.

Впервые подобная мысль посетила ее в прошлом году, когда до нее, наконец, дошли слухи об измене Вудса, много времени спустя, после того как закончилась его интрижка. Эдис поняла с каким-то непонятным чувством, скорее всего, чувством ревности, что Вудс адаптировался к новым условиям гораздо быстрее, чем она. Жизнь вырвала их обоих из привычного уклада родного Среднего Запада, но только Вудс научился радоваться новой жизни.

Эдис краешком глаза взглянула на него, когда их неуклюжий автомобиль начал преодолевать затяжной поворот дороги. Он казался абсолютно безучастным к тому, о чем она думала, и хорошо.

«И прекрасно, — думала Эдис, — что никому нет дела до того, о чем я думаю». Год назад ей стали сниться длинные, сумбурные сны, которые тревожили ее. Она просыпалась среди ночи, задыхаясь от непонятного возбуждения. Поначалу она не могла толком понять, о чем они — неясные сцены в художественных галереях, музеях и тому подобное. Прошло много времени, прежде чем Эдис догадалась, что ей снятся статуи.

Это были статуи обнаженных мужских тел. Спустя какое-то время, проснувшись, она перебирала в памяти детали — гладкие очертания пениса, углубления ягодиц, мускулистые бедра.

Сначала Эдис убеждала себя, что это проявление естественного, хотя и чуть навязчивого интереса. Палмеры в свое время заказали несколько скульптур. Одна из них, в явно модернистском стиле, изображающая их троих детей, сейчас находилась на выездной экспозиции, организованной Госдепартаментом где-то в Тихоокеанском бассейне. Эдис всегда увлекалась искусством и говорила себе, что эта необычная тяга к статуям — отражение подсознания.

Сидя сейчас рядом с Палмером в пикапе, который направлялся к мосту Джорджа Вашингтона на подступах к городу, Эдис поняла, что все эти объяснения — самообман чистейшей воды.

По сути, она не больше других увлекалась искусством, если говорить о людях ее круга, воспитания и жизненного опыта. Может, даже меньше, чем ее соученики по колледжу, которые посещали семинары и лекции по искусству.

Она вообще отличалась от девушек своего круга. Во-первых, она была каланчой — пять футов десять дюймов без обуви, хотя для поколения Джерри такой рост уже стал почти нормой. Во-вторых, она всегда считала себя гадким утенком, нескладной, неженственной, долговязой, похожей на мальчишку, слишком мускулистой, — иначе говоря, она была прямой противоположностью миниатюрным, пухленьким, нежным девочкам, с которыми училась в школе.

И только теперь, на сорок четвертом году жизни, когда совсем скоро подступит старость, она поняла, что ее тип женщин имел огромный успех, как тогда, так и теперь. Разглядывая себя в зеркале (до прошлого года она почти о нем не вспоминала), она поняла, что не такая уж она дурнушка. На приемах непременно кто-нибудь из мужчин заглядывался на нее. И это продолжалось в течение многих лет, хотя она старалась не замечать этого. Но в последнее время она стала обращать на это внимание. Теперь для нее вопрос первостепенной важности — убедиться в своей власти над мужчинами.

Она смотрела вперед, через стекло пикапа, преодолевавшего длинный спуск с моста, который вел в Вест-Сайд на Манхэттене.

Эдис не могла с определенностью сказать, что ей нравились происходившие в ней перемены. Когда мать вдруг становится другим человеком, это — предательство по отношению к детям. А уж когда зов плоти порабощает тебя — это просто тяжкий грех.

Эдис улыбнулась. Она не очень походила на женщину, одержимую сексом. Она вздохнула, совсем тихо, чтобы никто не заметил. Наверное, уже слишком поздно, у нее мало шансов наверстать упущенное. Другие женщины — те, которые относились к любовным утехам серьезно, времени даром не теряли — знали, как себя вести и как получать от них удовольствие. Многие женщины умеют наслаждаться любовью, а она упустила время, в сорок четыре года уже ничего не исправишь.

Впереди, справа, сквозь прозрачный, безжалостный мартовский воздух она увидела огромные небоскребы Манхэттена, которые вонзались в небо, как россыпь мясистых, мощных грибов или…

Эдис закрыла глаза, подождала и снова открыла их. Небоскребы не исчезли.

Глава восьмая

Бен Фискетти повесил трубку в телефонной будке. Он посмотрел через стекло закрытой двери на угловой столик, где сидели его жена, три их дочери и Барни. Розали не может не догадываться, подумал он. Она наверняка подозревает его, хотя бы потому, что он звонит из телефона-автомата вместо того, чтобы воспользоваться телефоном в кабинете Вито.

— Я не хочу беспокоить Дона Витоне, — сказал Бен, когда выходил из-за стола и направлялся к будке.

И это прозвучало глупо, думал теперь Бен, потому что смысл жизни Дона Витоне Коппола заключался в том, чтобы его беспокоили. Он любил суету и нервотрепку, и, когда его жизнерадостной, словоохотливой натуре не хватало приключений, он придумывал их на ровном месте.

Наблюдая за своей семьей через стекло будки, Бен пытался что-нибудь придумать новенькое, чтобы выйти из положения.

Если они проводили субботу дома, в Скарсдейле, он ссылался на то, что должен поработать в офисе, а сам отправлялся к Шону. Подстроенный для этого звонок обычно раздавался дома где-то между десятью часами утра и двумя часами дня, он прекрасно играл свою роль, разговаривая по телефону, а Шон в это время еле удерживался от смеха на другом конце провода.

«Что? Недостача в балансе по ипотеке? Справишься с бухгалтерией без меня? Почему именно в субботу? А! Ты занимаешься ипотекой только по субботам? Ну, что ж, ладно, но только на час-два». Он клал трубку. «Роза, детка, это из офиса. Они опять все перепутали, душка. Боюсь, что мне придется…»

Бен вспомнил теперь, что все шло гладко, пока они жили в Вестчестере. Но как только они переехали на Манхэттен, все усложнилось: если бы такой звонок из банка раздался здесь, его домочадцы сели бы в машину и отправились вслед за ним. Что совсем не входило в его планы.

Он ничего решительно не мог придумать, он принялся оглядывать ресторан. «Каза Коппола» обслуживал солидных посетителей. Основную группу составляли состоятельные американцы итальянского происхождения, которым нравилось, что в этом хорошем ресторане они могут заказать как горячие, жирные блюда Сицилии и юга, так и острые, нежные, суховатые блюда севера Италии. Эти посетители, которые сегодня наслаждались утонченными кушаньями, а завтра обжигали свой рот острым чесночным соусом, приносили Вито Копполе почти треть дохода. Еще одну треть или около того приносили служащие различных фирм, занимающихся коммуникациями, они норовили произвести впечатление друг на друга, заказывая столики за счет своих компаний, эти завсегдатаи заполняли ресторан во время ланча. Желающих было так много, что Вито кормил днем в «две смены», что было неслыханным явлением для ресторана с такими высокими ценами. Остальные посетители были публикой разномастной; зашедшие случайно местные жители и богатые туристы из других городов, которые брали со стойки десятками цветные открытки и запихивали их в свои сумки вместе с бумажными нагрудничками, которые подавались к блюдам из омара, и с большущими спичечными коробками.

В интерьере сказывался некий компромисс, чтобы угодить всем трем категориям. Стены были оклеены бархатистыми обоями алого цвета в угоду итальянцам, все остальное было выдержано в спартанском духе, чтобы не очень раздражать клерков-связистов. Шикарно, решил про себя Бен Фискетти, но не слишком вульгарно.

Он поискал глазами в баре хоть кого-нибудь, кто помог бы ему улизнуть от семьи на несколько часов. Обычные коротышки, отяжелевшие «сицилианос» и «наполитанос» средних лет в черных костюмах в тоненькую полоску и в белых рубашках, стояли вокруг, разглядывая клиентов и отпуская реплики тихими голосами. Некоторые ждали тех, кого они пригласили на ланч. Когда те появились, метрдотель с важным видом проводил их к самому лучшему столику, позвав двух официантов и устроив грандиозное шоу с выбором вин. Но другие у стойки бара просто разглядывали публику и, как понял Бен, делали заметки, чтобы позднее написать отчет по начальству.

С минуту он понаблюдал за Розали, стараясь угадать ее настроение. На расстоянии она казалась лишь на каплю старше своих детей, больше смахивала на девушку, чем на мать семейства. Но ведь никто не сможет упрекнуть Розали, подумал он с грустью, в том, что она взрослая, разве что внешние данные ее подвели.

Она была небольшого роста, чуть выше пяти футов, и хотя теперь немного похудела, с помощью жутких диет, выглядела полной. У кого еще из коротышек такой большой бюст?

Розали вышла замуж в девятнадцать лет, была почти постоянно беременной шесть лет кряду и только теперь начала приобретать какие-то черты индивидуальности, выделяясь из общей стаи детей, родителей, сестрыи прочей родни.

Первое, что она предприняла, став личностью, — попыталась похудеть. Хотя она делала неимоверные усилия, чтобы скрыть свой настоящий вес, Бен знал, что ей удалось сбросить его со ста семидесяти до почти ста тридцати пяти фунтов. Вторым поступком стала стрижка: она подстригла свои длинные черные блестящие кудри в стиле выпускницы школы при церкви Святого сердца и распрямила их, сделав модную короткую прическу с челкой. Третьим поступком стало изменение причесок всех ее дочерей под стать своей собственной, поэтому когда они сидели все вместе, как сейчас, то напоминали популярную вокальную группу. Когда она попыталась и Барни подстричь в том же духе, Бен, хотя и признавал, что это было очень модно, встал насмерть против подобного решения. Он был не против, чтобы его сын был похож на популярного певца; он был против того, чтобы сын был похож на мать.

Наблюдая, как его семья уплетает мороженое, Бен пытался вспомнить, когда он впервые устроил себе субботнюю разминку.

Наверное, это случилось где-то два года тому назад, потому что все произошло благодаря Шону. Однажды вечером отец Бена, познакомил молодых людей за ужином, и что-то во взгляде Бена, которым он провожал проходивших мимо стола женщин, побудило Шона позднее, когда старший Фискетти отлучился, предложить Бену развлечься.

И, конечно, именно за последние два года Розали перестала быть покорной итальянской женой, готовой в любой момент хлопнуться навзничь. Четверо детей за шесть лет изменили ее темперамент. Да и у кого бы он не изменился!

Бен часто задумывался над тем, каково его жене было стать жертвой брака по расчету. Ему почему-то казалось, что она просто не могла чувствовать себя жертвой, коей он себя считал. Розали была хорошенькой. Ее круглое лицо напоминало лица купидонов, которые обычно парят в небесах на картинах периода Возрождения. Но в тот момент, когда Дон Винченцо соединил ее горячую, влажную руку с рукой Бена, она имела почти квадратную фигуру — одинаковую в высоту и ширину, словом, кусок сала. В этой сделке она получила молодого человека с большим будущим и уже многого добившегося в жизни, говорил себе Бен, который к тому же был недурен собой. Так что, в конце концов, бывшая толстуха не проиграла.

И вот молодой человек будет прав, думал он, если станет выкраивать для своих личных целей субботние дни. Он открыл дверь телефонной будки и пошел к столику.

— Па-а-па, — протянула с упреком его старшая дочь, Тина, непонятно в чем обвиняя отца.

Бен сел за столик и стал есть мороженое, к которому Розали даже не притронулась.

— Я хотел узнать, могу ли я встретиться с людьми из ЮБТК.

— Какого ЮБТК? — спросила Розали.

— ЮБТК — «Юнайтед бэнк энд Траст компани». Я же говорил тебе. Слияние, наконец, началось.

Она кивнула, и ее вымытые прямые волосы качнулись взад-вперед вместе с ней. Машинально она поправила салфетку на шее Барни, шлепнула по руке Тину, чтобы та украдкой не таскала куски сахара, подняла поудобнее Грациэллу, самую младшую, на ее высоком стульчике и вытерла соус со щеки Аниты. Старшая дочь снова потянулась к сахару.

— Августина, — резко сказала Розали, — я скажу Дону Витоне, как ты воруешь у него сахар.

Девочка убрала руку. Имя подействовало убедительнее, чем шлепок.

— Так вот, — продолжал Бен, — им надо поговорить со мной сегодня…

— Врррум! — вдруг зарычал Барни, воображая себя за рулем гоночного автомобиля. — Вррум-ррум!

Розали потрепала его по голове, отправила несколько ложек мороженого в рот Грациэллы, убрала ноги Аниты с сиденья стула и свирепо посмотрела на Тину, когда та начала прятать украденные куски сахара в карман пиджака Бена.

— Поэтому я оставлю вас ненадолго. Я возьму маленькую машину. Буду дома к ужину. — Бен помолчал. — Хорошо?

Розали вытерла рот Грациэллы, отодвинула стакан Аниты с края стола — он вот-вот готов был упасть, поправила у Барни воротничок и галстук, убрала челку с глаз Тины.

— Хорошо, — сказала она.

Глава девятая

На обратном пути из питомника «У Амато» все были необычайно молчаливы. Палмер даже и не замечал этой зловещей тишины всю дорогу, пока не миновали мост и начали пробираться по Манхэттену сквозь заторы и пробки.

Ему самому почти нечего было сказать никому из них. Эдис, видно, решила оскорбиться тем, что он бросил их в конторе. А Джерри дулась из-за того, что ей пришлось заменять Палмера в его отсутствие.

Типичная семейная сцена, сказал он себе, терпеливо ожидая, когда загорится зеленый светофор на перекрестке и можно будет тронуться с места. Не успели одуревшие от долгого сидения водители понять, что зеленый свет зажегся, и тронуться вперед, как светофор переключился снова на красный. Всем было на все наплевать. Эпизод из жизни в «Городе развлечений».

Смирение. Палмер кивнул, когда это слово пришло ему в голову. Смирение — ключ к жизни.

Он нахмурился: никогда раньше он не испытывал ничего подобного, и на тебе. Он понимал, что смирение — принцип истинно восточной философии, в сочетании с предназначением, данным свыше, и с «роком», и с доводящим до обморочного состояния мазохизмом, заключающимся в подчинении воле Всевышнего.

Но что еще, черт возьми, можно сделать?

Палмер засигналил, когда светофор впереди загорелся зеленым светом. Серией коротких раздраженных резких гудков ему удалось встряхнуть вереницу автомобилей и заставить водителей заметить зеленый свет. Змейка машин вздрогнула и медленно поползла. На этот раз пикап Палмера продвинулся к перекрестку на четыре машины.

«Ну вот. Разве это не доказывает несостоятельность теории смирения?» — спросил он себя. Не лучше ли и не более ли нравственно вмешиваться в жизнь, направляя длань судьбы? Когда зажжется зеленый свет в следующий раз, ему удастся миновать перекресток.

Он наблюдал, как толпа пешеходов пересекает улицу перед первой машиной в его ряду. Прохожие, те, кто вышел в субботу прогуляться или за покупками, женщины с детскими колясками, все они двигались в обе стороны беспрерывным потоком. Хотя он прожил в Нью-Йорке меньше двух лет, Палмер бывал здесь уже много раз. Но никогда раньше он не замечал такого скопления людей. Статистические данные утверждали, что численность населения города фактически не возросла. Но на улицах определенно было больше движения, больше машин, больше людей, больше грузовиков.

Зажегся зеленый свет, и Палмер снова расшевелил всех своим сигналом. Первая машина было тронулась в конвульсиях с места и застыла. Поток людей перед ней не истощился. Теперь и другие машины, следующие за Палмером, включили свои сирены, создавая нестройный хор — одни сигналили длинными, усталыми гудками, другие — короткими и злыми. Наконец, нервы у пешеходов сдали, и Палмеру удалось добраться до угла до того, как светофор переключился на красный.

Нет, сказал он себе, и в самом деле, лучше уж смириться.

Тот, кто отвечает на удары судьбы, кто пытается овладеть ситуацией, кто продолжает действовать в типично западном стиле, следуя мифу о свободе воли, тому, определенно, не удастся соблюдать правило — «Относись ко всему легче».

Палмер наблюдал, как рядом с ним встал пробравшийся чудом спортивный автомобиль, втиснув свое узкое тело между его пикапом и огромным грузовиком, который стоял во втором ряду. Вот один из тех, кто пытается овладеть ситуацией. Ничего таинственного в этом нет, думал Палмер. Не успеет он, надрывая двигатель, выскочить на полкорпуса вперед, как зажжется желтый свет, и у него появится шанс столкнуться лоб в лоб с другим таким же молодцом, который пытается овладеть ситуацией и мчится на желтый свет с другой стороны.

Палмер вдруг понял, что в местах большого скопления людей выжить можно лишь при смирении, лишь выстаивая в очередях и терпеливо выжидая. Свободу воли можно проявлять только на огромных пространствах Америки, а их не существует вот уже несколько десятилетий.

Философия созерцания, смирения, которой руководствуются на Востоке, где люди живут огромными массами в непосредственной близости друг от друга, как безногие личинки, теперь стала образцом, по которому западный человек должен строить свою жизнь. Поэтому, думал Палмер, очевидно, какой выбор надо сделать, во всяком случае, если ты находишься в таком плавильном ригеле, как Нью-Йорк. Либо подчиняешься, поплывешь по течению, либо отправляйся в Вайоминг.[18]

Но чтобы отправиться в американскую глубинку, подумал Палмер, в ту Америку, где так мало народа, где найдется место и для чудаков, и для оригиналов разных мастей, нужно отправляться туда одному или связать свою жизнь с теми, кого очень любишь.

— Уже давным-давно горит зеленый, — холодно произнесла Эдис.

Глава десятая

— Да, хорошо, Шон. Arrivederci.[19]

Типпи положила трубку и взглянула на портативные часы в футляре из красной кожи, стоящие на ее туалетном столике. Она медленно перевела свой взгляд к зеркалу, которое висело над столиком. Наклонилась к нему поближе и стала тщательно рассматривать линии под своими большими серыми глазами. Даже на ее очень старых фотографиях, на которых она была запечатлена пятилетней девочкой на пляже в Уиннетке, совершенно четко были видны мешки под глазами. Теперь, когда ей было почти двадцать, под глазами по-прежнему были эти чертовы мешки, вот именно, особенно когда она улыбалась или смеялась или, как в эту субботу, не выспалась.

Она вытаращила глаза, глядя на свое отражение в зеркале, раздула ноздри и начала поспешно расчесывать щеткой прямые белокурые волосы. Ее движения стали ускоряться. Пора бежать.

Если ты дружишь с Шоном, скучать некогда, подумала она, быстро накрашивая рот и веки. С тех пор как она переехала в прошлом году в Нью-Йорк, она привыкла, что Шон решает, как им развлекаться и где. Всех новых друзей она завела благодаря Шону, кроме тех, кто были детьми друзей ее родителей. Все двери перед ней открыл Шон. Он помог ей получить первую работу — стилиста у фотографа одежды для геев. Через Шона она получила и свою нынешнюю работу, она отвечала на корреспонденцию популярного диск-жокея.

Когда ей было одиноко и она нуждалась в поддержке, она звонила Шону, а он отправлял ее на вечеринку, бывало отправлял экспромтом, не предупредив хозяев заранее. А если ей нужен был провожатый, Шон или сам отправлялся с ней, или находил очаровательного, милого и симпатичного юношу, который производил нужное впечатление, и не надо было бояться, что он начнет приставать в такси. И, наконец, когда ей хотелось заняться любовью, Шон был тут как тут, он знал множество холостяков или несчастливых в браке молодых людей; словом, ее партнеры — потрясающе веселые и учтивые ребята. Только удовольствие, никаких обязательств. Но самым потрясающим, конечно, было то, что Шон ни разу пальцем до нее не дотронулся. Никаких шашней, только интеллектуальное общение.

Иметь возможность в таком городе получать от мужчины что хочешь и когда хочешь, сказала себе Типпи, это просто дар Божий. Это точно.

Наступил век специализации, а может, и сверхспециализации. Типпи бросилась надевать белье и желтое платье-клеш, которое едва прикрывало ей бедра. Ей нужен был скромный юноша с хорошими манерами, чтобы сопровождать ее на приемы, на которых ей приходилось бывать по роду ее службы. Ей нужен был весельчак и остряк, чтобы разгонять тоску в черные дни. Для секса — настоящий лев, чтобы дух захватывало. А еще нужен был спокойный, мудрый человек, что-то вроде отца, к которому она могла бы обратиться, как к брату, за советом. Но ей не нужен был какой-то один тип или все вместе — в одном лице. Слишком гремучая смесь получилась бы.

Снова взглянув на себя в зеркало, она поправила платье, надела темные очки, откинув их выше лба, поправила швы на чулках в клетку, которые обтягивали ее стройные ноги, и выбежала из комнаты не оглядываясь. Она захлопнула за собой дверь и вызвала лифт. Он подошел тут же, как будто все было заранее расписано по минутам, как ограбление банка. В доме было три лифта, поэтому всегда можно было выскочить на улицу мгновенно.

Если повезет, думала Типпи по пути к стоянке такси, проведет весь вечер, а может, и всю ночь с тем, кто ждет ее в квартире Шона. В конце концов, наплевать, кто он, лишь бы не урод. А может, у него свободны и суббота, и воскресенье?!

Главное — подольше не возвращаться домой. Подольше не видеть флакончик с желтой пробкой, в котором лежали капсулы со снотворным. Лишь бы протянуть время до понедельника.

Глава одиннадцатая

Был уже третий час, когда Гарри Клэмен вернулся на своем «тандерберде» на Манхэттен, с ревом промчавшись по тоннелю Куинс-Мидтаун под Ист-Ривер, вниз по Второй авеню до Девятой улицы. Он повернул на запад и попытался сэкономить время, выбрав путь по поперечной улице, идущей из обшарпанной восточной части Гринвич-Виллидж через респектабельный центр к менее респектабельным западным окраинам.

В квартале между Пятой и Шестой авеню, пока ждал у светофора, он заметил, как из такси выпрыгнула высокая, стройная блондинка в желтом платье и клетчатых чулках, пробежала мимо нескольких домов и взбежала по лестнице очень изящно перестроенного аристократического старого особняка.

Обалденные ноги, подумал Гарри. Просто конфетка. Он облизал губы, разглядывая ее, пока она стояла перед дверью особняка.

Светофор переключился на зеленый, но первая машина в его ряду не могла тронуться с места из-за непрерывного потока пешеходов. К тому времени, когда Гарри двинулся, на Шестой авеню снова зажегся красный свет. Его пальцы нетерпеливо стучали по баранке «тандерберда». Винни Биг был бы терпеливее, сказал он себе. Винни очень терпелив. При этой мысли Гарри снова начал потеть. Гарри уже опаздывал на полчаса, но Винни не станет злиться. Однажды Гарри видел, как сердился Винни, и знал, почему сицилийцы всегда стремятся подавить гнев, не показать, какой ураган бушует у них в груди. Но если уж сицилиец взрывался, то ничто не могло его остановить, пока он не расходовал весь гнев до капли. Поэтому они поступали правильно, пытаясь держать себя почти постоянно в руках.

Гарри провел скверное утро на Лонг-Айленде. Он побывал у нескольких агентов по продаже, работавших на объектах вдоль границы округов Нассау и Саффолк, которые находились под его патронажем.

Он продавал дома на любой вкус, по крайней мере, так он говорил своим агентам. В любом месте контролируемых им участков можно было купить дом, построенный компанией «Клэмен», по цене где-то в пределах от двенадцати тысяч девятисот до сорока восьми тысяч восьмисот долларов. Можно было купить дом из дранки под названием «Кейп Код». Можно было купить дом типа ранчо: с внутренним двориком, разделенный на две половины, разноуровневый. Одноэтажный, двухэтажный и полутораэтажный дом, с гаражом или без него, с «ракушкой» для машины или без нее, с дорожкой из плитняка, с полностью электрифицированной кухней, с кондиционером, с цветным телевизором, с посудомойкой и мусоропроводом, с двухсветным освещением под потолком, с раздвижными дверями из зеркального стекла, с торговым центром и комбинатом «детский сад-школа» поблизости, а также с молельным домом, почтой и кино. Можно было жить в уединении в райском уголке на собственном участке земли площадью в целых четверть акра. А коли вы любите компанию, то можете купить у Гарри дом на две семьи и сдавать полдома, а вырученные от этого средства пустить на оплату текущих расходов. Ну, а если вы не можете без людей, то можете жить в «Клэмен Корнере», в кооперативном девятиэтажном высотном доме, где можно пользоваться услугами ветлечебницы, телевизионной мастерской, посещать местный художественный театр и отдыхать в общем дворике с аттракционами, покрытом густой, как ковер, травой. Но, черт возьми, кредиты очень дороги, думал Гарри. И все эти возможности оставались невостребованными, пока потенциальные покупатели пытались получить в банке ипотечный кредит. Паршивые банковские «ганефы» брали его за горло и были не прочь слегка придушить, с горечью констатировал Гарри.

Высокий молодой человек с блестящими темными волосами вышел из-за угла Шестой авеню и направился по Девятой улице, откуда приехал Гарри. Гарри нахмурился. Знакомое, очень знакомое лицо. Если бы он не был выбит из седла утренними неприятностями, он вспомнил бы имя этого парня.

Зажегся зеленый свет. Гарри прищурился, глядя на молодого человека и пытаясь вспомнить, где он его видел. Он повернулся всем своим грузным телом, чтобы следить за тем, как парень направился к тому же особняку, куда до этого вошла блондинка.

Позади Гарри раздались гудки автомашин. Выругавшись вполголоса, Гарри выжал педаль акселератора, и «тандерберд» рывком пересек Шестую авеню. Он повернул машину на запад, по Кристофер-стрит, по направлению к офису на Бликер-стрит, где его ждал Винни Биг.

Он так и не вспомнил, кто был тот молодой человек. Это злило его.

Глава двенадцатая

Палмер высадил Эдис и Джерри около дома, а сам припарковался неподалеку. Он попросил служащего из гаража помочь ему донести цветочные горшки. Повернув за угол, они пошли с растениями по улице по направлению к Парк-авеню. На полпути Палмер остановился перед зданием, на месте которого раньше стояло два богатых особняка. Они были «выпотрошены» и перестроены, с фасада возвели экран из перфорированного бетона, в четыре этажа, за ним — стена здания с огромными окнами, закрытыми занавесями от солнца и любопытных взглядов прохожих.

— Вы здесь живете? — спросил служащий гаража. В его голосе звучал невысказанный вопрос, что-то вроде: «В таких чудных хоромах?»

— Здесь, — проворчал Палмер.

Он спустился по трем ступенькам, которые вели с мостовой вниз к перекидному мостику, увитому плющом; они оказались у главного входа, который был расположен на уровне цоколя бывших особняков.

— И вам здесь нравится? — спросил служащий гаража. И снова та же типичная для ньюйоркцев интонация как бы добавила к его фразе невысказанный вслух вопрос: «Как вообще может здесь нравиться?»

— Очень, — сказал Палмер, опуская на землю горшок с цветком и шаря в кармане в поисках ключей.

— На каком этаже вы живете?

— На всех.

На лице служащего появилось такое выражение, будто его поймали с поличным, когда он таскал печенье из коробки: его брови поднялись, глаза вышли из орбит, уголки рта опустились. Палмер весело ухмыльнулся — лицо этого человека напомнило ему знаменитую фотографию, на которой был изображен Эйзенхауэр, заснятый в тот момент, когда ему сообщили, что Трумэн только что уволил Макартура.[20]

— Это ваш собственный дом? — полюбопытствовал человек.

— Да.

— У вас куча денег?

— Я просто обеспеченный человек, — ответил Палмер по-нью-йоркски, — обеспеченный.

Служащий несколько раз открыл и закрыл рот. Он никак не мог сформулировать свой следующий вопрос. Наконец он произнес:

— Так что ж ты, приятель, ездишь на арендованной машине, если ты такой обеспеченный?

Палмер забрал у него горшок с цветком.

— Так удобнее, — объяснил он. Он достал долларовую банкноту и протянул ее.

— Спасибо, — парню, видно, не хотелось уходить, — хотите, я помогу вам внести их в дом?

— Я справлюсь, — заверил его Палмер.

— Ладно.

Парень поднялся по трем ступенькам на улицу. Ему все еще ужасно не хотелось уходить.

— А эти дырки в стене, — сказал он, указывая на отверстия в бетонном экране, который защищал здание, — это вы сами придумали? Я хочу сказать, так было с самого начала?

Палмер осмотрел отверстия. Это были промежутки в швах бетонных блоков, из которых был сделан экран. Каменщики расположили их так, что образовалось два вида отверстий: один в виде бубнового туза с вогнутыми сторонами, а другой ромбовидный, который был тоже тузом, но повернутым на сорок пять градусов и поставленным набок. Эти отверстия были беспорядочно разбросаны по экрану.

— Это жена придумала, — наконец ответил Палмер.

Лицо парня, на котором застыло сомнение, мгновенно просветлело.

— Ах, жена! — обрадовался он. — Что ж вы раньше-то не сказали об этом, приятель?

Он повернулся и исчез, напевая себе под нос мотивчик из телевизионной рекламы о сигаретах с ментолом.

Палмер включил систему внутренней связи, панель которой была расположена на стене вестибюля, и попросил:

— Вуди, спустись, пожалуйста, к главному входу, помоги мне.

Спустя минуту он ощутил, как пол под ним стал слегка сотрясаться от ритмичных толчков, что напоминало вибрацию, которую производили поезда метро, бегущие под землей, или экскаватор, работающий на открытой площадке по соседству. Потом появился Вуди.

— Тебя к телефону, — сказал он. — Я уберу цветы.

Палмер поднялся по широкой дубовой лестнице, которая вела из вестибюля на второй этаж, потом преодолел еще один лестничный марш и вошел в комнату в задней части дома, где Эдис устроила его офис.

В последние шесть месяцев, в течение которых Палмер старался не приносить работу домой, он нашел другое применение своему офису. Он попросил перенести с прямой спинкой рабочее кресло в комнату Вуди. Вместо него Палмер поставил предательски удобное кресло для отдыха, которое выглядело как обычное кресло с подлокотниками и было обито черным шевро. Его секрет заключался в том, что, как только Палмер откидывался, у него под икрами появлялась подставка, и в то же мгновение он оказывался почти распростертым на кресле. И тут же засыпал. В конечном счете, это было его лучшим капиталовложением, при условии, что остаток жизни он проведет, спокойно скользя вниз.

Усевшись в это кресло, Палмер поднял трубку и нажал светящуюся кнопку.

— Палмер у телефона.

— Прошу прощения, что беспокою вас, мистер Палмер.

Палмер слушал тонкий, надменный, нервный голос. Он стал гадать, кто это может быть. Кто-то из банка? Да.

— Элстон, это вы?

В голосе зазвучало неприкрытое удовольствие.

— Да, сэр.

— Что случилось, Билл?

Палмер слушал крайне возбужденного Элстона в течение нескольких минут. Он был помощником секретаря или что-то в этом роде. Довольно молодой человек, тридцати с чем-то лет, а голос ломается, как у согбенной старушки, думал Палмер. Более того, он заметил, что Элстон и своим умственным кругозором напоминал старушку. К тому же он никак не мог перейти к главному.

— Ну же, — перебил Палмер. — Поскорее, Билл.

— Они повысили ее на двадцать процентов.

— Кого ее?

— Свою ставку штрафа за невыплату ссуды.

— Чью? — снова спросил Палмер.

— Народного банка Вестчестера.

— Откуда вы знаете?

— Конечно, мы не знаем абсолютно точно. — Элстон и двое других провели субботу, изучая все финансовые документы, которые банк опубликовал для своих акционеров за последние несколько месяцев. — Но их резервы для покрытия невыплаченных ссуд невероятно истощены, и, по-видимому, у них нет другого пути покрыть убытки, кроме как получить деньги под дутые векселя, как это всегда делают мелкие банки.

В голосе Элстона звучало невероятное презрение, как будто он уличил банк в торговле валютой времен гражданской войны в Америке или русскими царскими облигациями. Это была самозащита маленького человека, который служит в крупном учреждении и может позволить себе презрение к другим, потому что знает, что, какие бы удары ни готовила ему судьба, он все же сможет выкарабкаться из любой сложной ситуации, сказав: «Я работаю в ЮБТК».

Палмер уловил этот едва заметный тон самодовольства. Интересно, известно Элстону или любому другому, кто трудится в ЮБТК, о системе свободных банков, которая помогла создать эту страну, а теперь погубила ее?

Нечто похожее делали банки Сан-Франциско до землетрясения, когда банк предоставлял льготную ипотеку публичному дому или игорному заведению. Теперь такие операции приняли форму неограниченного кредита физическому лицу. Никто больше не финансирует бордели, подумал Палмер, но банки по-прежнему предоставляют гарантии по размещению займов игорному бизнесу, чтобы инвесторы могли покрыть расходы на предъявленные к погашению привилегированные акции. Банки не дают деньги на проституцию, ведь в борделях мужья могли разориться за одну субботнюю ночь, но позволяют целым семьям залезать по уши в долги, без всякой надежды погасить их.

— Какие виды ссуд представляют для них риск, Билл? — спросил Палмер.

— Ссуды физическим лицам. Ссуды на улучшение жилищных условий. Договоры купли-продажи автомобилей и катеров. Закладные с открытыми сроками выплаты. Ссуды на получение образования в колледже. Ссуды мелким предприятиям. Дебиты по расчетам…

— Хватит, — вмешался Палмер. — Сколько там еще других? Я не прошу называть все виды ссуд, сопряженных с риском. Нам они известны. Я прошу назвать самые рискованные.

— На улучшение жилищных условий. А также закладные с пересмотренными сроками выплаты.

Палмер кивнул, как будто Элстон мог видеть его. Ему был известен ответ уже до того, как он задал вопрос. С точки зрения финансирования между этими двумя видами ссуд было мало различий. И та, и другая обеспечивались недвижимостью — домом, в котором жил заемщик и который принадлежал ему. И в том, и в другом случае дом закладывался под получение средств, якобы связанных с этим домом. Но и банк, и заемщик знали, что большая доля этой ссуды пойдет на какие-то другие цели.

Самым популярным видом использования полученных средств была покупка ценных бумаг в спекулятивной игре на повышение. Другой причиной для получения такой ссуды было объединение мелких долгов, обычно задолженности по кредитным карточкам и в магазинах, и их выплата. Заемщик отдавал свои обязательства по многочисленным мелким долгам, сумму и характер которых он уже не помнил точно, взамен единого долга, своему единому дебитору, банку. Таким способом типичный преуспевающий житель пригорода закладывал свой дом в уплату за прошлогодний отдых с платежом в рассрочку, за одежду, которую он купил этой весной, за прошлогоднюю вечеринку, устроенную по случаю совершеннолетия ребенка, за оплату счетов из ресторанов, за ремонт автомобилей и бытовой техники, за счета из химчистки, магазина вин, ортопеда, педиатра, психиатра и садовника.

— Есть случаи потери права выкупа заложенного имущества?

— Пока не встречались.

Палмер снова кивнул. Тоже типично, и не только для пригородного банка. Ни один кредитор не хотел брать себе дом, связывать себя тем самым лишними заботами. Потеря права выкупа была крайней мерой отчаяния для всех участников.

— А что насчет дутых векселей?

— Обычное дело. Они компенсируют суммы, выданные в пятницу, средствами, которые намерены получить в понедельник и вторник следующей недели. Настоящие разбойники, — фыркнул Элстон.

Палмер криво улыбнулся и откинулся в кресле. Он почувствовал, как тело неторопливо принимает полулежачее положение, пока его глаза не уперлись в потолок. Интересно, что бы сказал тупой, самодовольный клерк Элстон, если бы знал, что несколько крупных манхэттенских банков занимаются именно такой деятельностью именно в данный момент?!

Он вздохнул. Приняв горизонтальное положение, он с трудом следил за тем, что говорил Элстон теперь. Он закрыл глаза.

— Сэр! — произнес Элстон после долгой паузы.

Палмер вздрогнул и выпрямился в кресле.

— Зайдите ко мне в девять утра в понедельник, Билл. И подготовьте все цифровые данные.

— Хорошо.

— И спасибо, что позвонили.

— Не стоит благодарности, сэр. Просто я чувствовал, что вам может быть интересно узнать об этом.

Палмер опустил трубку на рычаг и снова принял лежачее положение. Оценщики из страховой компании дали бы ему на вид сорок шесть лет, думал он с грустью, он-то еще не достиг этого возраста, но его сорокашестилетие приближалось. Пусть кто-нибудь другой ломает себе голову над сообщением Элстона. Прошли те дни, когда он набрасывался на такую новость с азартом терьера, который роет землю, чуя в ней спрятанную кость. До того как произойдет слияние, нужно будет выяснить, в чем там дело, если слияние вообще состоится. Но сегодня суббота, и ему сорок шесть лет, и единственное, чего ему хочется, — это лежать вот так, с закрытыми глазами, и думать о пустяках.

Его сосредоточенность улетучилась, он поплыл по коридору из темной зелени по направлению к бесчисленным рядам горшков с растениями. В самом конце коридора ему навстречу выехал невысокий старичок в тележке для гольфа.

Палмер заснул глубоким сном, который был наполнен запахом жареного зеленого перца.

Глава тринадцатая

На Бликер-стрит, недалеко от Седьмой авеню, у тротуара в зоне с надписью «Парковка запрещена в любое время» стоял «тандерберд».

Полицейский Риордан, обходивший свой участок, заметил машину в третий раз и посмотрел на часы. Он видел, как «тандерберд» парковался полчаса назад. Он наблюдал, как грузный лысеющий человек с трудом выбрался из машины, промокнул лоб носовым платком и исчез внутри здания с витринными окнами. Риордан уже раньше дважды замечал запаркованный в том же месте «тандерберд», а водителя видел впервые. Отметив про себя время, он решил, что еще раз обойдет участок и появится здесь через тридцать минут. Если этот жирный гад не уберет машину…

Он медленно шел вдоль Корнелии-стрит по направлению к Шестой авеню, думая о том, что Винни Бигу не мешало соблюдать хотя бы внешние приличия. Ну, как ему держать в узде сопливых юнцов, торгующих наркотиками в его районе, если они видят, что он потакает гостям Бийиото?

На Шестой авеню, как они и договорились, он встретился с патрульным полицейским Гувером. Они пошли по Четвертой улице к площади Шеридана.

Гувер был чернокожим, его зубы ярко сверкнули, когда он улыбнулся Риордану.

— Замечательный денек, парень. Солнце светит, как летом.

Риордан кивнул с равнодушным видом. С неграми нужно быть только вежливым, совсем не обязательно дружелюбным.

Особняк с витринными окнами на Бликер-стрит был одним из старых зданий в Гринвидж-Виллидж, но, конечно, не охранялся как памятник культуры.

Двухэтажное, в основном из кирпича, здание относилось к постройкам 1840–1845 годов. Сейчас все дома справа от него снесли, чтобы на их месте возвести многоэтажный жилой дом. Вот уже несколько месяцев прохожие видели очертания кирпичного остова. Стены первого этажа шли вертикально вверх, но в начале второго сходились под острым углом. На фасаде, выходившем на Бликер-стрит, пологая крыша над стеной, прорезанной двумя мансардными окнами, была первоначально покрыта листами матовой жести — сплавом олова и свинца, который использовался для изготовления оловянной посуды, но во время Первой мировой войны это покрытие было содрано и заменено тонкими досками с толью.

Матовую жесть, наверное, выгодно продали — свинец на пули, а олово для бронзы, из которой в то время делали корпуса снарядов. Теперь матовую жесть с Бликер-стрит можно было обнаружить где-нибудь в земле Вердена, или в магазине военной амуниции на Сорок второй улице, или в ягодице американского легионера.

С 1930 по 1945 год в доме никто не жил. В те годы он был куплен новым хозяином, но соседи не знались с ним и не знали, подо что он его использует. Сгнившую толь заменили досками, окрашенными в белый цвет. Мансардные окна покрасили красновато-коричневой краской. Такой же краской покрасили и тонкие высокие деревянные колонны, стоявшие по углам фасада и по бокам парадных дверей.

Оба окна оставались заколоченными досками в годы Великой депрессии и Второй мировой войны, а потому уцелели. Кто знает, может, это были те самые окна, которые вставили в последнее десятилетие прошлого века, когда в доме была таверна, где подавали бесплатный ланч, который привлекал всех — поэтов, художников и сводников с Бликер-стрит. Может, окна вымыл разок новый владелец. Но теперь они были испещрены царапинами, потускнели и были заляпаны нью-йоркской грязью, так что даже если бы сейчас их постарались отмыть, они все равно оставались бы тусклыми.

Ночью можно было с трудом разглядеть, что там внутри. Сохранился бар у задней стенки — крошечный, не более двух ярдов в длину. На нем стояла старомодная газовая кофеварка, которая через носик выпускала дымящийся кофе «эспрессо». На баре громоздились бутылки из-под самых разных напитков и посуда. Наверное, теперь здесь был шведский стол для членов клуба. На стекле окна слева, вероятно, еще в 1945-м кто-то вывел известкой, которой пользовались, когда делали пометы на день-два, — она легко смывалась: «Футбольный клуб на Бликер-стрит». На стекле окна справа было написано — «Публичный клуб на Бликер-стрит» — и другим шрифтом. Надписи были сделаны изнутри, чтобы их не смыло дождем, и вывела их чья-то неуверенная рука.

Три стола занимали почти все помещение комнаты, выходившей окнами на улицу. Каждый вечер к столам подвигали стулья разных эпох и стилей, и начиналась игра в карты. Иногда был занят лишь один стол, а бывало и все три.

В глубине комнаты находилась дверь, обитая каким-то черным материалом — или он казался черным через стекло, — которая вела в другую часть здания, а в принципе должна бы вести и на лестницу второго этажа. Никто из соседей не был в этом уверен. Они лишь знали, что иногда в мансардном окне второго этажа горел свет. Еще они знали, что как бы это заведение ни выглядело для постороннего прохожего — как частный клуб для карточной игры или нечто в этом роде — никто из игроков даже отдаленно не был похож на Винни Бига. Поэтому, очевидно, в глубине дома была еще одна комната для Дона Винченцо.

И она действительно была. Гарри Клэмену показалось в ней душно в эту теплую мартовскую субботу, но ничего не поделаешь, только здесь они с Винни могли поговорить в полной безопасности. Гарри взглянул на часы. Он проторчал уже здесь битый час, на ветровое стекло машины, как пить дать, полицейский прилепил зеленый штрафной талон. Мало хорошего, да и есть хочется чертовски. Раз он опоздал на час, Бийиото без него поел.

— Спешишь? — спросил Бийиото.

У него был глубокий, бархатный голос, с легкой хрипотцой. Глубокий — от природы. Хрипота осталась в память от попытки задушить его во время заварушки в Хьюстоне около «Салливана» еще в двадцатые годы.

Гарри Клэмен грустно улыбнулся и покачал головой.

— Я запарковал машину в неположенном месте.

Винченцо Бийиото повернул руки ладонями к Гарри и сделал несколько легких движений, как бы отталкивая от себя злых духов, которые исходили от того. Ему уже за шестьдесят, а он все еще полон сил, подумал Гарри. Вроде Винни накачал свои могучие плечи, работая на стройке, но в это верится с трудом. Он с самого начала был важной птицей, несмотря на то что отец его был никто, но едва ли Винни довелось таскать ящики с цементным раствором, работать мастерком или вгонять гвозди в доски.

Он выглядел гораздо моложе своих лет, где-нибудь под пятьдесят, казалось, он много времени проводил на свежем воздухе. Гарри точно знал, что Дон Винченцо Бийиото редко выбирался на улицу, и то лишь в кромешной темноте. Он позволял себе показаться на людях разве что по воскресеньям, в уединении своего необъятного поместья, куда семья выезжала на уик-энды, поместье находилось по ту сторону реки, в Нью-Джерси. Так что где еще он мог так загореть, вон какие темные скулы и нос с горбинкой, как у индейского вождя?

Однажды Гарри поддался на уговоры своей жены, Эстер, и они отправились куда-то в горы, в забытое Богом местечко с названием «Аркады», чтобы полюбоваться экспозицией, устроенной для придурков, где был выставлен всякий хлам, рисунки, коврики, мебель и прочая дребедень, до того старая, что казалась изъеденной червями. Он разочарованно бродил за женой, жалея, что приехал, и вдруг наткнулся на крошечный портретик Винни Бига в рамке.

Конечно, Винни, никаких сомнений, вспоминал теперь Гарри. Его скулы не спутаешь ни с чем, как и большой нос или тонкие губы, совершенно бесцветные, будто рот состоял из двух складок кожи на лице Винни. Нельзя было спутать и его массивный квадратный подбородок и длинную вертикальную ямку на нем.

Но даже если не брать в расчет все это, вспоминал Гарри, глаза подсказывали бы тебе, что портрет был списан с Винни Бига. На портрете они были точно такими же, как в жизни. Самой неожиданной была их голубизна. В профиль в глазах Винни не было глубины, они напоминали нарисованные пустые глаза куклы. Но фас…

Гарри неловко поерзал на стуле и постарался посмотреть в глаза Винни, но так, чтобы при этом не быть испепеленным его взглядом. Его глаза вызывали ужас. Казалось, что это совсем не глаза, а язычки голубого пламени. Испытываешь такое чувство, будто Винни Биг одним взглядом может превратить тебя в головешку. И на той картине в «Аркадах» были те же глаза.

Гарри вспомнил, что сверил номер картины по каталогу, который купила Эстер. Он сделал это, лишь когда они вернулись домой, не хотел проявлять интереса к тому барахлу, которое она заставила его рассматривать, не стоило оно того. Картина была написана в XIV или XV веке, Гарри не помнил точно когда, и у нее было очень длинное название, какой-то монсеньор, или кардинал, или священник, или какой-то там другой «goyish megilla»[21] с причудливым именем. Другими словами, это не был Дон Винченцо Бийиото.

— О чем задумался, Гарри? — поинтересовался Винни.

— Я? Ни о чем.

— Ты такой задумчивый. Точно размышляешь о чем-то. — Огромный нос Винни подвигался, как флюгер на ветру, пока не принял направление в сторону Гарри. Его глаза слегка прищурились, и кожа вокруг них напоминала цвет оберточной бумаги.

— Я нервничаю, — признался Гарри. — Я тебе уже говорил.

— Разве я не сказал тебе, чтобы ты не дергался? — спросил Винни. — Разве я не сказал тебе: «Гарри, тебе нечего дергаться»? Ведь сказал же.

— Конечно.

— А ты все не в себе. — Винни широко раскрыл глаза, взгляд был почти угрожающим.

Гарри моргнул.

— О'кей, Винни. Я взял себя в руки.

Тонкие губы Винни, казалось, стали еще тоньше, растянувшись в кривой улыбке.

— Вот видишь. Вот если бы ты еще перестал потеть, Гарри, я, может, поверил бы тебе.

Гарри кивнул с несчастным видом.

— Я всегда потею, Винни. И зимой, и летом. Ты же знаешь.

— Это потому, что ты и зимой, и летом дергаешься.

Гарри пожал плечами.

— Это потому, что я не обладаю такими возможностями, как ты, Винни.

Ладони Бийиото взвились вверх, как трепещущие крылья птиц.

— Как ты можешь говорить такое? Все, что у меня есть, — твое. Мы партнеры, приятель. Мы даже ближе, чем партнеры, мы братья.

Гарри снова кивнул.

— Поэтому тот парнишка, который работает в банке Вестчестера, мне тоже приходится племянником, правильно? Тот, который проделает весь трюк. Как его зовут, моего племянника, Бенни?

— Si,[22] Бенедетто, хороший юноша, муж моей Розали, трое прекрасных дочерей и прекрасный мальчик. Смотри.

Повернувшись в кресле, Дон Винченцо открыл ключом бюро из темного дуба с задвижной крышкой. Открываясь, крышка издала жалобный звук. Среди бумаг стояли изящные рамки для фотографий. Каждая была овальной формы, высотой не более полутора дюймов, вправленная в золотистый металл; все рамки соединялись друг с другом золотыми колечками. Их было десять, собранных в виде пирамиды, в основании которой было четыре фотографии, над ними три, затем две и одна. Дон Винченцо предложил Гарри рассмотреть их. С верхнего овального снимка смотрело лицо худощавой женщины лет сорока, напоминающее херувима. Гарри знал, что это Мэри Бийиото, троюродная сестра Винни и его вторая жена. Первая умерла от рака во время Второй мировой войны.

Под фотографией Мэри, в ряду из двух рамок, были фотографии Розали и Селии, дочерей, которые появились у Дона Винченцо позже. Под фотографией Розали, в ряду из трех рамок, были фотографии маленького мальчика, который, должно быть, был тем самым Барни, и старшая девочка Тина. Рамка под фотографией Селии была пуста. Она еще не вышла замуж. В нижнем ряду из четырех рамок под фотографией Селии была еще одна пустая рамка. В двух овальных рамках были фотографии младенцев-девочек. В третьей рамке, на месте, которое отводилось самому малопочитаемому предмету поклонения, была фотография смуглого, красивого молодого человека, который как раз вошел вслед за той длинноногой блондинкой в особняк на Девятой улице.

Гарри улыбнулся и снова сел в скрипучее вращающееся кресло для гостей. Он быстро прикинул, не сказать ли о том, что он видел Бена на Девятой улице. В конце концов, Винни утверждает, что они с Гарри братья.

За те годы, что он провел в бизнесе с Винни Бигом, Гарри никогда раньше не показывали фотографии в золоченых овальных рамках. Он никогда не видел фотографии членов семьи Винни. Все, что ему было известно о семье Бийиото, он почерпнул из газетных сообщений, а в газетном архиве почему-то никогда не хранили фотографий семьи Бийиото.

Поэтому, став новоиспеченным дядюшкой этого молодого человека, Гарри вполне мог рассказать о том, что видел, особенно теперь, когда Бен должен был помочь кредитом. Ничего особенного в этом не было. Сказать как бы между прочим: «А, это Бен. Я узнал его. Я ехал сюда, когда увидел…»

Улыбка Гарри стала еще приятнее, так как он решил не открывать рта. «Дорогой мой, — сказал он себе, — когда становишься членом этой семьи, надо научиться держать рот на замке».

Глава четырнадцатая

Горячее средиземноморское солнце, льющее свой свет с раскаленного синего неба, как огненную струю расплавленной желтой стали, казалось, высушило до хруста пыльные улочки городка в горах, поглотив всю влагу и покрыв пылью черепичные крыши и оштукатуренные стены домов. На улице не было ни души.

Палмер медленно шевелил ртом, ощущая едкую пыль сицилийского городка, который теперь привидился ему во сне.

Если бы он проснулся в тот момент, он, наверное, вспомнил бы и его название. Но за войну он повидал их столько — жарких, пыльных городов Италии, Франции, Северной Африки, холодных промозглых городов Нидерландов, Дании, Германии!

Ему снилось, что он сидит справа от водителя в джипе, который конфисковал у полковника королевских военно-воздушных сил в Ликате, — в суматохе и неразберихе высадки войск тот отказывался признать особый статус армейской разведки, в которой служил Палмер. Палмер сделал вид, что подчиняется идиотским приказаниям полковника. Когда тот переключился на других, Палмер со своими солдатами захватил джип и два грузовика, тристаталонов бензина и запас боеприпасов. А затем спецкоманда из двадцати человек, которыми командовал Палмер, рванула на север страны, на выполнение срочного задания.

Он забыл в спешке карты, и они опоздали на встречу в этом пропыленном городке на несколько часов. Палмер имел приказ вступить в контакт с каким-то Доном Джи. Вернее, в приказе говорилось, что ему нужно прибыть и ждать, когда Дон Джи первым выйдет на контакт, так как никто из командования Палмера в штабе контрразведки не знал ни имени, ни описания внешности Дона Джи.

— Он самая крупная птица на Сицилии, — как-то неопределенно объяснил Палмеру офицер, который проводил инструктаж. — Это все, что нам известно. Он связался с нами около двух недель назад, когда окончательно убедился, что мы оккупируем страну. Он обратился именно к нам, а не к англичанам, потому что уже раньше имел дело с американцами.

— Почему он готов пойти на предательство?

Офицер пожал плечами.

— Понятия не имею, приятель. Говорят, его организация попала в черные списки Дуче. Может быть, поэтому. Или, может, понимая, что Муссолини проиграл, хочет быть на стороне победителей.

— Нам, в общем-то, все равно почему, правильно? — спросил Палмер, не очень стараясь скрыть свое неодобрительное отношение к этому.

— Точно, приятель. На него получено «добро» в генштабе.

— Даже если у этого типа что-то на уме?

Уголки губ офицера поползли вверх в слащавой фальшивой улыбке. Он поднял руки к голове, выпучил глаза и зашевелил пальцами, изображая радость.

— Здесь мы только мелкая рыбешка, босс. Спроси кого-нибудь, кто плавает поглубже, пусть ответит на твои глубоко философские вопросы.

— Кого же? Папу Римского?

— Шалун, — офицер вручил Палмеру несколько конвертов с печатями. — Рекомендательные Письма, деньги и тому подобная дребедень. Вперед, храбрый воин!

Поняв, что произошло что-то непредвиденное, Палмер вышел из джипа и почувствовал, как под подошвой хрустнула высушенная беловатая земля. Из соседнего здания, которое было похоже на ратушу, неслись крики толпы. Сделав знак солдатам расположиться в цепь, Палмер отстегнул кожаный ремешок на кобуре, проверил свой «Кольт-45».

Во сне он двигался медленно, слишком медленно, как будто давящие на него расплавленный воздух и пыль от земли лежали перед ним бесконечным океаном жары, через который ему предстояло плыть, как в воде. Во сне он ощущал себя, ощущал, как он двигается с какой-то торжественной медлительностью, как в вестерне вдоль длинной улицы движется одинокий стрелок, готовый выхватить пистолет и уложить человека в черной шляпе. Кто же из них негодяй?

Дверь в ратушу была открыта. Палмер остановился у нее и прислушался. Внутри высокий мужской голос возбужденно, резкими толчками, лил поток слов. Казалось, что слова так долго мучили его, что, получив наконец возможность выпустить их наружу, он полностью потерял контроль над построением их во фразы или скоростью и ритмом их произнесения.

— Подлейший преступник…

Палмер прищурился, пытаясь понять ключевые слова, несмотря на то что плохо понимал сицилийский диалект.

— Заговор шантажистов…

Палмер оглянулся, ища глазами переводчика, парнишку из Калифорнии по имени Фаско. Увидев его в двухстах метрах от себя, с винтовкой в расщелине дерева, Палмер решил не подзывать его к себе. Он слушал человека, выступавшего в ратуше.

— Новое ярмо на наших шеях…

Палмеру речь показалась политизированной, даже при его плохом знании языка. Он заглянул внутрь зала из-за угла двери.

Двенадцать мужчин, хорошо одетых и упитанных, были скованы одной цепью и стояли на возвышении в передней части зала. На их лицах не было ни унижения, ни высокомерия, а какое-то неестественное спокойствие перед ликом Судьбы.

Долговязый парень, обладатель громкого голоса, стоял за кафедрой и резко жестикулировал, понося сначала арестованных, а потом несколько сотен горожан, которые сидели на скамьях, как в церкви, и представляли публику. На боку у молодого человека висел маузер. По залу, в разных местах, стояло еще несколько мужчин, все с немецким оружием. Они были плохо одеты, некоторые просто в лохмотьях, и все отощавшие от голода. На левой руке у них были красные повязки из ткани. Арестованных охраняли две женщины, тоже с красными повязками на руках.

Палмер снова спрятался. Кое-что становилось понятно. Ни солдаты, ни полиция не подготовились к появлению его отряда, не устроили засады, не напали открыто. Красные повязки принадлежали партизанам-коммунистам из горных районов. Арестованные, вероятно, были местными фашистами. И если Палмер не ошибался, в бараках и в полицейском участке он найдет только трупы.

В приказе ничего не говорилось о том, что надо ему вмешиваться в самосуд местного населения или нет. Палмер набрал воздуха в легкие и вошел. Одна из женщин, охранявшая пленников, увидела его и вскинула винтовку. Она прицелилась прямо в голову Палмера.

— Я американец, — громко крикнул Палмер. — Sono Americano.

Крошечный черный глазок винтовки слегка дрогнул и опустился, уставившись ему в живот. Женщина с винтовкой разглядывала его.

Парень за кафедрой достал откуда-то из грязного пиджака очки в стальной оправе. Одно стекло треснуло. Через другое стекло он уставился на Палмера. Присутствующая публика начала тихо гудеть.

— Americano? — спросил молодой человек.

— Si, Americano. — Палмер сделал пару шагов. Затем он протянул руку, будто хотел обменяться рукопожатием с парнем. Не опуская руку, он пошел по среднему проходу зала к кафедре. Женщина с винтовкой не снимала его с мушки, пока он шел.

Наступил неловкий момент: парень пытался то ли как следует надеть очки, то ли снять их. Наконец, он уронил их и пожал руку Палмера. Его кадык нервно двигался.

Люди в зале стали смеяться и разговаривать. Женщина опустила ружье, оно качнулось туда-сюда, и она снова навела его на пленников.

Палмер заметил, что произошла какая-то перемена. Люди в зале до того сидели как застывшие, будто боялись разозлить партизан болтовней или показать, что их развлекает это зрелище. Теперь атмосфера каким-то образом разрядилась. Даже пленники чувствовали себя не так скованно.

— Вы партизаны? — спросил Палмер.

— Si. Да. Партизаны. Да. — Парень несколько раз кивнул с такой силой, что Палмер испугался, как бы он не сломал себе тонкую шею. — С гор, — произнес он, коверкая слова.

— Вы хорошо говорите по-английски.

Казалось, что сквозь грязь на лице партизанского вожака проступил румянец.

— Я получал степень магистра по литературе, — сказал он медленно, стараясь правильно произносить слова и тщательно подбирая их, — и готовил диссертацию по поэзии лорда Джорджа Гордона Байрона.

Палмер почувствовал, что краснеет сам. Он несколько раз кивнул, как будто подтверждая свое личное знакомство с Байроном.

— Вы, конечно, знаете, что мы высадились в Италии?

— Si. Я слышал.

— И что теперь мы будем вести гражданские дела от лица сицилийцев? Пока, естественно, не будет восстановлено законное местное и государственное управление.

Губы специалиста по Байрону шевелились, пока говорил Палмер, будто он одновременно переводил его слова.

— Si. Я понимаю. Но здесь, в этом городе у нас… особые проблемы, — произнес он затем.

Палмер кивком головы указал в сторону пленников.

— Местные фашисты?

— Нет. — Казалось, юноша не хотел продолжать этот разговор.

— Сотрудничали с немцами?

Командир партизан пожал плечами.

— Тогда кто же они?

В наступившей тишине Палмер оглянулся и стал пристальнее разглядывать пленников. Они с таким же вниманием смотрели на него. Наконец, один из них, молодой, заговорил.

— Здравствуйте, майор.

— Silenzio.[23] — Женщина, державшая винтовку, ткнула в спину говорившего. При ближайшем рассмотрении, увидел Палмер, ей было лет двадцать.

— Привет от Дона Джи, — произнес чей-то голос.

По-видимому, никто не слышал его, кроме Палмера. Он прищурился, глядя на группу, пытаясь определить, кто говорил. Молодой специалист по поэзии Байрона наблюдал за пленниками, а затем более внимательным взглядом смерил Палмера. Наконец, он облизнул свои пыльные губы.

— Это, э-э, личное дело, Maggiore,[24] — сказал он, еще медленнее выговаривая слова, как будто изо всех сил стараясь, чтобы его поняли. — Не столько личное, сколько, э-э, внутреннее. Нет. Касающееся местного населения. Si. Местная проблема. Эти мужчины насиловали наших молодых женщин. Крали. Шантажировали нас. Угрозами отбирали деньги. Устанавливали незаконные налоги, лишая нас средств к существованию. На зерно, воду, вино — на все.

Он остановился, чтобы передохнуть. В наступившей тишине за спиной Палмера, из зала, а не с помоста, кто-то пробормотал:

— Привет от Дона Джи.

На этот раз его услышали все. Это возымело жуткий эффект. Зал ратуши, в котором стоял гул шепчущихся голосов и болтовни, вдруг застыл, люди стали похожи на живые статуи, услышав тот негромкий голос, шедший неизвестно откуда.

Палмер почувствовал, как вдруг вспотело под мышками. Он стянул с себя каску и осторожно положил на кафедру.

— Вот в чем проблема, — начал Палмер, говоря так же медленно, как говорил молодой искусствовед. — Слово, которое вы пытались подобрать, — это «гражданский». Эти мужчины совершили гражданские правонарушения неполитического характера. Они будут наказаны. Но их должен судить и приговорить гражданский суд. Скоро у вас будет такой суд, компетентное гражданское учреждение, которое будет выносить решения по таким делам. Вы не имеете права заменять собой такое учреждение. Я предлагаю поместить арестованных в тюрьму. Мои солдаты обеспечат надежную охрану. Я даю вам гарантию.

Одна из женщин, охранявшая пленников, воинственно затрясла головой и выпалила что-то по-сицилийски в сторону партизанского вожака.

— Может быть, — смущенно ответил тот по-английски. Потом он оправился от смущения и снова заговорил на местном диалекте, предоставив Палмеру догадываться о содержании речи по отдельным словам и фразам.

Спор затянулся. Парень в дальнем конце зала с автоматом «Щмайссер», небрежно болтавшимся у бедра, казалось, был на стороне женщин. Палмер с трудом начал понимать, о чем они говорят. Женщина и несколько партизан не доверяли чужакам, будь то американцы или кто-то другой. Вожак, по-видимому, был готов в принципе довериться американцам, но не в случае с этими пленниками. Палмер глубоко вздохнул.

— Я даю гарантию, что этим людям будет обеспечена надежная охрана, — громко повторил он. — Даю вам гарантию правительства Соединенных Штатов Америки и президента Франклина Делано Рузвельта.

Он помолчал, пытаясь определить, подействовало ли его обещание.

Его солдаты, обеспокоенные его долгим отсутствием, начали по одному появляться в дверях ратуши. Мимоходом прислушиваясь к спору, они медленно продвигались в глубину зала по боковым проходам.

Они встали по всему периметру зала, слушая говоривших, пока их число не возросло почти вдвое по сравнению с красными повязками. По огневой мощи двадцать человек спецкоманды Палмера равнялись сотне партизан. Винтовки, кольты и пулеметы Томпсона спокойно поблескивали вперемежку со связками ручных гранат. В напряженной тишине солдаты спецкоманды пристально наблюдали за Палмером и вожаком партизан, как будто пытаясь ответить на вопрос Палмера: «Кто же здесь негодяи?»

Палмер знал, что его люди обладали достаточными средствами, чтобы перебить партизан, а заодно и пленников, и горожан в зале. Логика молчаливой дуэли была оглушающей. Партизанский вожак сдался, и Палмер приказал отвести арестованных в тюрьму. Они весь день под вооруженной охраной убирали трупы и мыли из шланга помещение. Потом они покорно проследовали в камеры, где их заперли.

В следующие два дня в город вошли войска пехоты, освободив спецкоманду для операций в других районах. К концу недели все арестованные были освобождены. Четверо из них были впоследствии назначены в муниципалитет города. Один из них стал мэром. Двое были назначены судьями. Остальные исчезли, отправившись на поиски отряда партизан, который захватил их.

Судьба так и не свела его с теми партизанами. Но до того как Палмер покинул средиземноморский театр военных действий и отправился на задание на север под Пенемюнде, он услышал о специалисте по поэзии Байрона еще раз. Он узнал, что его распяли на перекрестке двух дорог, недалеко от Катании, на грубом кресте, кастрировали и вынули внутренности. Его гениталии запихнули ему в рот, но не убили. Он оставался живым почти два дня, окутанный роем жужжащих мух, пока проходивший мимо патруль не снял его с креста и, добив выстрелом в голову, не похоронил в безымянной могиле.

— Привет от Дона Джи.

Палмер проснулся в своем кресле, сердце его бешено колотилось.

Вот рту была горечь, все пересохло, его мучило сознание вины. Он выпрямился в кресле, пытаясь вернуть его в более подходящее для работы положение. Кто же из них был негодяем?

— Привет от Дона Джи.

Он так никогда и не встретился с тем человеком, которого должен был защитить, с человеком, кому нужно было поручить охрану Сицилии, оккупированной союзными войсками. Позднее он слышал, что Дон Джи был, как, впрочем, Палмер и предполагал, каким-то очень крутым мафиози с американскими связями.

Поэтому назвать ту встречу встречей нельзя было, так как ни одна из сторон не узнала и не подтвердила личность другой. Все эти годы Палмер редко вспоминал тот день на Сицилии. Воспоминание о нем по-прежнему лишало его спокойствия. Он дважды глотнул, пытаясь освободиться от металлического привкуса своих воспоминаний.

Одним из двенадцати арестованных в зале ратуши, очевидно, был Дон Джи. Впервые за многие годы Палмер проследил логику того события. Один из тех, которого он спас, кому он помог занять высокий пост под прикрытием американского флага, определенно был Доном Джи. Не Дон ли Джи руководил распятием специалиста по поэзии Байрона? Может быть, и нет. Важные птицы всегда старались держаться подальше от таких сцен.

И теперь уже не имеет никакого значения, что очки у ученого разбились. Зачем они ему? Ведь это его партизаны очистили город, чтобы спецкоманда Палмера могла спокойно, почти играючи, занять его. А Палмер отдал его врагам. Так кто же был негодяем?

Если они и встретились в тот день в ратуше — Палмер и Дон Джи, — лишь один из них знал другого.

Палмер был почти уверен, что недавно они снова встретились.

Глава пятнадцатая

Типпи вытянулась на кровати во весь рост. С минуту она слушала радио, затем прикурила сигарету и выдохнула дым. У Шона в спальне всегда душно — ведь когда занимаешься любовью, одеяла и простыни летят на пол.

Эта комната годится лишь для секса, а так она просто ужасна, решила Типпи. Трудно себе представить, что здесь можно жить, по утрам вставать, вечером ложиться спать, чистить зубы, ну и все такое.

Слишком она безвкусная. Ее дизайном занимался бывший друг Шона Фил, модельер по верхней одежде, с которым Шон жил до Оги. Оги — тот другой. Он, как об этом говорится в журналах для гомосексуалистов, не демонстрировал это ни своей манерой одеваться, ни речью. Но комната была сделана в стиле Фила, который можно было бы охарактеризовать как Пламенный Гомосексуалист.

Вот уж в чем точно не было необходимости, думала Типпи, так в бесконечно узких полках средиземноморского мореного дуба с бра. Когда смотришь на них, заставленных безделушками, кувшинами и бог знает чем, голова кругом идет. И не было никакого спасения от красной анилиновой краски, красновато-коричневых и розовых стен, от зеленовато-оливковых штор.

Рядом с ней слегка пошевелился Бен, заворчал и опять уснул. Типпи перевернулась на кровати, которая была королевских размеров. Он красавчик, подумала она, с ним свидания назначать одно удовольствие. Да, правда.

У него потрясающие кудрявые волосы, которые вздрагивали даже тогда, когда он был неподвижен. Типпи погладила волосы на его груди, слегка приподняла их. Наклонилась и лизнула его руку.

Она лизнула свою собственную руку и обнаружила тот же солоноватый вкус, что и у его руки. Ну, а как еще может быть после трех часов занятий любовью?

Она легла на него. Он просыпался очень медленно. Стала целовать в губы. Она чувствовала, как под ее ногами зашевелились пальцы его ног. У него было тело футболиста, и он казался выше ее, но они были приблизительно одинакового роста.

— Н-н-н… — попытался сказать он. Ее язык не давал его губам произнести «Нет». Потом он поднял руки и попытался снять ее с себя. Она вонзила ногти в его ладони и придавила его руки к краям кровати. Он лежал, распростертый, потом начал смеяться.

— Ты льстишь мне, малышка, — сказал он наконец. — Неужели ты действительно думаешь, что сейчас я на что-то способен?

Его голос казался Типпи таким далеким. Пятнадцать минут сна охладили его, решила она. У него уже был взгляд семьянина. Следующими словами будут: «Посмотри, сколько времени».

— Слезай, — сказал он, лишь немного разочаровывая ее.

— Хорошо, — ответила она, перекатываясь на свою сторону кровати. — Твоя жена ждет тебя к обеду.

— Неужели?

— Вставай и одевайся.

— Разве я говорил о том, что мне нужно уходить? — спросил Бен.

— Можешь и не говорить.

— Как неприветливо, малышка.

— Ты хочешь сказать, — сразу же отреагировала она, — что можешь остаться?

— Ах-ах-ах.

— Чепуха. — Она снова взяла сигарету и стала выпускать клубы дыма. — Знаешь, Бен, — сказала она спокойно, — ты потрясающий в постели, но на самом деле в сексе ничего не понимаешь, правда?

Эту фразу Типпи услышала на второй неделе своего пребывания в Нью-Йорке на вечере у издателя. Кто-то употребил это высказывание по отношению к какой-то женщине. Она не знала тех людей, не знала, о чем они говорили. Но эта мысль постоянно прокручивалась у нее в голове. Потом она не раз убеждалась в ее эффективности.

— Правда? — потрясенно спросил Бен.

— Да, правда.

— И это после всего того, что было между нами сегодня вечером?

— Я же подтвердила, что ты был хорош, — напомнила ему Типпи. — Просто я хочу сказать, что на самом деле ты не погружаешься в секс, так ведь?

— Боже мой, миледи. Сегодня это произошло дважды вот на этом самом матрасе. — Бен спустил ноги с кровати и сел. Протянул руку к трусам.

— Чего ты боишься? — настаивала Типпи.

— Я? — Рука Бена замерла.

— Что ты испытываешь?

Трусы упали на пол. Бен повернулся к ней.

— Ты меня разыгрываешь? — спросил он. В его голосе слышался легкий оттенок настойчивости.

— Я просто говорю о том, что чувствую, что ощущаю.

— Не понимаю, о чем ты.

— Ты не понимаешь, — сказала Типпи, — а я понимаю такие вещи.

— Что? — Бен опять взобрался на кровать и встал около нее на колени; она лежала, откинувшись на подушку. Ему казалось, что такая поза каким-то образом укрепляет его позиции.

Типпи сделала гримасу.

— Если нужно что-то объяснять, уже плохо.

— Попытайся.

Она пожала плечами и отложила сигарету.

— Ложись. — Она подождала, пока он лег и расслабился рядом с ней. Из радио лилась медленная мелодия. Она начала поглаживать его живот, потом низ живота.

— Это — объяснение, — произнес он. Его голос звучал глуше.

— Да, правильно.

Она гладила его пенис, медленными движениями, наблюдая за его лицом и за напряженно сжатыми веками. Он поддался, испытывая смесь удовольствия с болью. Она скользнула рукой по смятым простыням, схватила пальцами волосы на его груди и начала медленно тянуть из стороны в сторону.

— Больно!

— Но тебе нравится это!

Она медленно опускалась все ниже, пока не достигла его вьющихся черных волос между ног. Она внезапно наклонилась и вонзила зубы в тело. Бен выгнулся дугой на кровати. Его рычанье было похоже на звук, который издала бы раненая собака.

Типпи начала покусывать мягкую кожу на его бедрах.

— Ты обожаешь такую боль, правда?

— Не так сильно. Пожалуйста.

— Никто никогда не вел себя с тобой так грубо, правда?

Она чувствовала, как он весь напрягся.

— Но теперь ты это испытаешь, малыш. — Она сильно сжала руку, чтобы определить его способность терпеть боль. Он молча корчился.

— Мы просто созданы друг для друга, — сказала она.

— Что?

— Я говорю, что мы… — и внезапно, точно змея, укусила его. Его крик был пронзительным и быстро оборвался. Он старался оттолкнуть ее, но она вцепилась в его ягодицы и не сдавалась.

Через какое-то время она почувствовала, как обмякло его тело и он откинулся назад на простыни. Его мышцы медленно расслаблялись. Его ноги медленно раздвинулись в стороны, он, не защищаясь, полностью отдавал себя ей.

— Умница, пай-мальчик.

Ее слова было трудно понять.

— Что?

Она на секунду отстранилась.

— Будь пай-мальчиком, — сказала она. — Ты должен испытывать наслаждение от боли.

Его веки затрепетали.

Типпи наблюдала за каплей крови, которая стекала по нежной коже правого бедра. Она слизнула ее. Совсем безвкусная. Она встала с кровати и налила в бокал водки. Медленно отхлебывала ее, потом выпила залпом.

Она окунула кончик пальца в водку, а потом прикоснулась им к ранке от укуса. По его реакции было ясно, что он почувствовал жгучую боль. Но он лежал абсолютно безмолвно, его дыхание стало хриплым от желания и ожидания.

Хорошо, подумала Типпи. Если повезет, то мне не придется возвращать его жене до воскресного вечера.

Если, конечно, к тому времени он захочет уйти.

Глава шестнадцатая

Шон осторожно и бесшумно прошел через вестибюль особняка, через дверь внизу, даже не щелкнув замком, на цыпочках поднялся по ступенькам на второй этаж и очень осторожно открыл входную дверь в свою квартиру. Снял легкие кожаные туфли.

Типпи и Бен слушали радио в его спальне. Звук был приглушен, но, поскольку играл рок-н-ролл, он заглушал шум, который создавал Шон, разгуливая по квартире в носках.

Шон открыл шкаф в коридоре, снял с вешалки свой двубортный, узкий, приталенный пиджак, потом, подумав, аккуратно повесил его назад и надел яркий спортивный костюм. Примерил пару кожаных вечерних туфель, оглядел себя в зеркале и так же тихо вышел из квартиры, как и вошел в нее.

Он задержался на пороге, прислушиваясь к звукам радио в спальне. До него доносились ясный голос Типпи и голос Бена, более низкий и хриплый. Боже, подумал Шон, только не говорите мне, что они там просто лежат и разговаривают.

Через полчаса он встретился с Оги в маленьком, затхлом, старом баре на Первой авеню в районе Пятидесятых улиц, чье название еще год назад было не знакомо никому, кроме таких, как Оги, которые посещали его годами. Теперь каждый, кто читал раздел «Люди говорят о…» в журнале «Вог» или репортажи Евгении Шеппард, знал, что эта маленькая вонючая дыра была местом, где собирались одинокие гомосексуалисты.

— Мы одинокие геи? — спросил он Оги, когда они устроились в полутемном баре.

Оги скрестил свои длинные ноги и внимательно изучал, как его лодыжки изгибались в неясном свете. Этим мартовским вечером свет с улицы уже почти не проникал. Сгустились сумерки. Неясный свет от свечки на столе отбрасывал желтые блики на коричневые щеки Оги. Он быстро несколько раз мигнул.

— Могу сказать, что мы гомосексуалисты, — отозвался Оги, не заботясь о том, слышно ли его, — но мы не одиночки.

У Оги был тяжелый день, об этом говорило и то, как он, обычно внимательно следивший за дикцией и грамматикой, сейчас говорил косноязычно, как и прочие посетители. Огосто дель Годео было имя, весьма уважаемое в журналах, в разделах моды, на Седьмой авеню и в самых дорогих магазинах. Для молодого негра, который родился тридцать лет назад на Сто тридцать седьмой улице возле Ленокс-авеню под именем Огост Тигпен (его мать любила называть детей по названиям месяцев: у Оги были сестры, которых звали Эйприл[25] и Джун,[26] и брат по имени Мач[27]), Огосто[28] дель Годео чудесно преуспевал.

Оги достиг всего лишь благодаря своим талантам и усилиям. В отличие от Шона, которому он много помогал, у Оги не было никого, кто мог бы помочь ему. В отличие от Шона, который был бисексуален, Оги был гомосексуален, кроме того, он старался скрывать свои наклонности, а потому не мог извлечь из этого никакой для себя выгоды в бизнесе.

— Ты в депрессии, малыш, — заметил он Шону.

— Дела.

— Да, — протянул Оги, — который год «Мод Моудс», любимый?

— Что?

— Я спрашиваю, компании год или два?

Лоб Шона под рыжими локонами эльфа нахмурился.

— Первый год уже прошел, идет второй.

Оги кивнул. Он хотел что-то сказать, потом передумал и опять кивнул.

— Ну, говори, говори, — подстегнул его Шон.

— Почему я должен что-то говорить тебе? Пусть все объясняет Фискетти.

— Что он может сказать? — произнес Шон. — У него есть деньги, это да. Он настоящий, серьезный, крутой, ты же знаешь. Но тот, который вкладывает в дело деньги, последним узнает, почему дело плохо пахнет.

— Только не он, дорогуша. Я ведь уже намекал тебе, малыш.

— Что?

Оги вздохнул.

— Что ты знаешь о Тони Фише?

— Кто такой, дьявол его побери, Тони Фиш?

Оги погладил Шона по руке, словно просил прощения.

— Гаэтано Фискетти — это Тони Фиш.

— Тони Фиш? — недоверчиво повторил Шон. — Это просто нелепо.

— Уж поверь моим сведениям, — сказал Оги. — Его бизнес — это деньги. Деньги двумя путями. Улавливаешь?

— Боюсь, что нет. Какими двумя путями?

— У Тони Фиша есть два дела, — объяснил Оги. — Делать деньги и терять деньги.

— Перестань, дорогой, — ответил Шон.

— По сути, Тони Фиш — тот, кто теряет больше всех денег. А если принять во внимание их доходы, дорогой, не так просто потерять столько, сколько теряет Тони.

— О ком ты говоришь? — спросил Шон.

Он посмотрел на него расширившимися глазами, затем его тяжелые веки наполовину прикрылись. Казалось, он потерял всякий интерес к Шону, к бару, ко всему миру, может, даже к жизни.

— Оги, дорогой, ты дремлешь.

Оги издал звук, похожий на храп и на смех.

— «Ты проделал долгий путь из Сент-Луиса, но, малыш, тебе еще предстоит потопать», — пропел он мягким голосом. — Я всегда считал, что ты, английский котик, лучше всех осведомлен.

— Если бы мы знали, о чем вы, янки, болтаете, то да.

Оги пожал своими тонкими костлявыми плечами.

— Не мое дело сообщать тебе информацию, дорогой, Это не в моих правилах. Но могу тебя чуток просветить, чтобы ты не был таким чурбаном.

Он вздохнул и быстро огляделся. В сумерках бар начал заполняться молодыми людьми, все были изящными, исключительно хорошо одетыми, уставшими. Два или три бокала — и появится возбуждение при виде новых лиц, новых возможностей, уставшие посетители снова оживятся. Начинали съезжаться девицы — в одиночку и с юношами, узаконивая это место, обеспечивая дополнительные возможности для знакомств за непринужденной болтовней. К ужину, найдя себе пару, юноши оживлялись.

— Видишь ли, — начал Оги, говоря чуть слышно, так что Шону пришлось наклониться, — у них есть два вида доходов: законный и не совсем законный. Законный доход идет со всех видов деятельности, но лучше всего у них работает бизнес, который не требует больших капиталовложений и особой изобретательности, зато дает высокую прибыль. Сечешь, малыш?

— Лишь слегка, дорогой, — признался Шон. — Ты начал что-то такое плести, прямо как в ужасных статьях «Дневная женская одежда».

— Кстати, тебе было бы полезно почитать их. А то ты совсем дремучий. — Оги заморгал с напускной суровостью. — Больше всего они любят такую легальную деятельность, как вымогательство займов, если это можно назвать легальной деятельностью. А меньше всего любят стабильный средний доход. Для них существует лишь высокодоходное дело, все остальное — проигрыш.

— Им нравится проигрывать? — спросил Шон, чувствуя, как напряглись мышцы на его шее.

— Они любят проигрыши. На этом специализируется Тони Фиш. Он собирает компанию, ну, скажем, под открытие маленького кафе. Или под одну гостиницу английского типа, или ресторан французского типа, или что-нибудь еще в таком же роде. Он открывает дело с легальными накладными расходами и капитальными вложениями на тысячи долларов, рентой, оборудованием, жалованьем, ну и все такое. А потом делает так, что предприятие разоряется.

— Ого! — ахнул Шон. — Ты хочешь сказать, что то же самое происходит с «Мод Моудс»?

— Вот ты и сообразил, малыш. Когда «Мод Моудс» разорится, Тони Фиш понесет легальных потерь около двух тысяч долларов. Он возместит эти потери через полдюжину других, не столь легальных операций, которые он пропустит через «Мод Моудс». Весь доход от других операций пойдет на уплату налогов государству, исключая такие потери легального бизнеса, как «Мод Моудс».

— Иными словами, — заключил Шон, — я — это сплошной убыток для компании наркоманов, которых я даже никогда не видел. — Его шея напряглась, буквально одеревенела.

— Наркоманов?

Шон сделал неопределенный жест.

— Забудь.

Он уставился на свой бокал.

— На что ты обижаешься, малыш? — спросил Оги. — С тобой еще не кончено. У тебя же все есть, любимый, — деньги, фотографии, твое имя, статьи; женщины и мужчины падают на колени всякий раз, когда ты со свистом проносишься мимо. Чего еще ты хочешь, малыш? Ежегодной ренты? Пенсии? Ты самый неблагодарный сукин сын, какого я когда-либо видел, это факт.

Шон вымученно улыбнулся Оги.

— Если подходить с этой точки зрения, то я — битая карта, любимый. А что дальше меня ждет?

— У тебя есть в запасе еще шесть месяцев, прежде чем Тони Фиш затянет петлю на «Мод Моудс». К тому времени мы вдвоем, может, что-нибудь придумаем.

— Например?

Оги притворился, что на минутку задумался. Но когда он заговорил, для Шона было совершенно очевидно, что эта идея родилась не сию минуту.

— У тебя есть имя, малыш, — сказал Оги, — а у меня есть связи. Я думаю, нам просто следует под именем Шона О’Малли организовать совсем другую компанию. Та же реклама, та же верхняя одежда. Но только мы расширим границы. О’Малли пусть продолжает заниматься своими дешевыми образцами, а мы начнем моду дель Годео: вечернее платье, спортивные товары. Понимаешь?

Теперь они говорили очень тихо. Их головы соприкасались, когда они обсуждали детали цен, распространения, посредничества. Оги достал из внутреннего кармана потрепанный конверт и начал что-то царапать на нем. Шону полегчало. Мышцы шеи и рук были все еще напряжены, но они уже не болели от этого напряжения.

Как хорошо иметь такого друга, как Оги, думал он, лишь краем уха улавливая те детали, о которых тот вещал ему. Кроме Типпи, Оги был его единственным другом в этом огромном, лживом городе. Оги готов для него на все, точно так же, как он сам — для Типпи. Интересно, подумал Шон, для кого Типпи готова пойти на что угодно?

Спустя некоторое время Оги почувствовал, что, хотя Шон и не потерял полностью интереса к разговору, он отвлекся от обсуждения деталей. Оги замолчал и отложил конверт в сторону. Он подозвал светловолосого официанта и заказал еще две порции вина.

— Я думал, что ты никогда не закончишь, старик, — признался Шон.

— Финансовые детали нагоняют на тебя скуку, малыш? — спросил Оги.

— Ужасную.

— А вот я никогда не скучаю, когда речь идет о деньгах.

— Я поймал себя на том, что думал о дорогом, любимом мистере Фискетти, — сказал Шон. — Вот уж кому не наскучили деньги. — Он одним глотком допил вино. — Он небось баснословно богат.

— Во всяком случае, богат, это уж точно.

— Богат? Его сын, Бен, вот тот просто богат. Я думал, что отец — настоящий Крез.

Оги нахмурился.

— Начинаешь свою болтовню. — Принесли напитки. Он молчал, пока официант не отошел от стола. — Твой приятель, Тони Фиш, лишь мелкая рыбешка, любимый. Вот тесть Бена, это крупная рыба. Винни Большая Рыба, Винни Биг, — Оги хихикнул.

— Знаешь, я просто не понимаю, о чем ты, любимый. Мне ясно лишь одно: каждый, у кого есть такие деньги, как у мистера Фискетти, высоко летает.

— Тони Фиш лишь на две ступеньки выше рядового, — заметил Оги.

— Кого?

— Солдата, того, который в самом низу.

— А этот Винни, как его там, он наверху? — спросил Шон.

Оги покачал головой.

— Ты что, совсем не читаешь газет, малыш? Кроме, конечно, странички «Только для женщин»?

— Это нагоняет тоску.

— Да, Винни Биг наверху, но и он не на самой вершине. — Оги отхлебнул из своего бокала. — Над ним тоже кто-то есть, кто-то над всеми нами.

— Таинственная личность?

Кислая улыбка искривила губы Оги.

— Далеко-далеко, в чаще лесов на Гаити, живут старики. Они умеют творить чудеса. Они насылают проклятия на людей. Превращают людей в зомби. О, это очень плохие негры. — Он опять хихикнул, но на этот раз тише. — Так вот, этот самый хозяин Винни, он тоже живет далеко в лесах. Он тоже умеет творить чудеса, будь уверен.

— Большой босс, да?

Оги сильно выпучил глаза и усилил свой ужасный акцент.

— Господи, да он просто Великий Волшебник.

— Ах, перестань, дорогуша.

Оги спокойно сложил руки и вернулся к своему обычному голосу Огосто дель Годео.

— Не бойся, Оги рядом.

Он похлопал Шона по руке.

Шон протянул руку и ответил Оги быстрым пожатием. На людях ничего больше они себе не позволяли.

Глава семнадцатая

Весь вечер Палмер предавался воспоминаниям о различных событиях семейной жизни. Это правда, что я люблю их, понял он, наблюдая за детьми в их общей комнате на третьем этаже. Это должно быть правдой, иначе все остальное не имеет никакого смысла. Его постоянно терзала эта мысль.

Он должен любить их, повторял он самому себе, иначе все остальное не имеет смысла. Но это было не совсем так.

Палмер посмотрел на Джерри, которая листала шесть последних номеров журнала «Панч», она взяла их в публичной библиотеке на Пятьдесят третьей улице. Он наблюдал, как ее глаза летают по страницам, задерживаются на картинках, скользят дальше. Она могла читать по девятьсот слов в минуту без всякой специальной подготовки, и Палмер упрямо отказывался подвергать ее тестированию, потому что боялся, что результаты будут слишком высокими. Он считал, что то, что желательно для мальчика, девочке не следует уметь.

И тут Палмер понял, что заблуждался относительно своей любви к детям. Это было очевидно. Он не любил своих детей одинаково, это было далеко не так. Он с трудом выносил Вуди, его флегматичное самодовольство. Он чувствовал, что Том был слишком ласковым, чтобы быть искренним, он постоянно был недоволен другими. Но Джерри, с ее остроумием и находчивостью, ее фантастической наблюдательностью, язвительным умом, определенно была его любимицей. Джерри становилась именно такой девушкой, на которой Палмеру надо было бы жениться.

Он нахмурился при мысли о фрейдистском подтексте его чувств и переключился на Вуди, который забился в угол. Его губы шевелились: он выполнял задание, которое должен был закончить еще месяц назад. В июне, если Господь Бог поможет, он, может, закончит среднюю школу. Скорее всего, если верить его репетитору, диплом он получит позже, если пройдет летний курс обучения… благополучно.

Палмер был в ужасе от того, что его сын в свои восемнадцать лет все еще в средней школе. Сам он закончил школу в Уиннетке в шестнадцать, и ему казалось, что и всем его одноклассникам было по шестнадцать. Впрочем, он знал, что сейчас часто заканчивают школу в восемнадцать. Но это все равно было для него дико, особенно после того, как он убедился, что Вуди и Джерри учили в средней школе тому, чему его учили еще в начальной.

Для Джерри это не имеет никакого значения, думал он. Она сама способна узнать столько, сколько ему не удастся узнать никогда.

Он нахмурился и перестал наблюдать за детьми. Он заглянул в газету, которая лежала на его коленях, потом отвел взгляд и от нее. Сегодня он весь день не в себе, и этот странный сон не помог ему. Скорее бы миссис Кейдж объявила обед.

Палмер понимал, что любить Джерри очень просто. Он также знал, что Вуди и Том не виноваты, что не похожи на сестру, он к ним несправедлив. Правда, его не особенно беспокоило это. Родители всегда пристрастны, думал он сейчас. Его родители тоже были такими, во всяком случае отец. Что касается справедливости, то его сыновьям не придется жаловаться. Они унаследуют достаточно денег и связей, так что смогут спокойно быть тупицами.

Но Джерри заслуживает большего. Или, думал он, может быть, неправильно заставлять девушку нести груз его собственной неудачной женитьбы?

Удивительно, как быстро ему стало ясно, что брак неудачен. Сверстники Вуди заключают браки после шести недель знакомства, а через год от них не остается и следа. Поразительно! Как выразилась бы Джерри. А сверстники Палмера по пятнадцать — двадцать лет живут, прежде чем убеждаются, что брак неудачен. Возможно, когда дети Вуди достигнут возраста, подходящего для женитьбы, все вернется на круги своя. А может, дети Вуди никогда не достигнут этого возраста. Возможно, тогда третья планета солнца превратится в огненный шар, наполнив солнечную систему радиацией, исходящей от той планеты, что когда-то называлась Землей.

Палмер поднялся на ноги, испытывая при этом боль.

Лишь Джерри подняла глаза.

— Собираешься одеваться? — спросила она.

— Куда?

— Ты же говорил, что у тебя сегодня какой-то прием, с какими-то дипломатами?

Палмер застонал.

— Давай забудем об этом.

— Хорошо. С тобой что-то неладно сегодня.

— Что неладно?

— Настроение. Задумчивый какой-то. Тебя что-то гложет.

Палмер повернулся, чтобы уйти, потом остановился.

— Если кто-то наделен даром наблюдения, — сказал он, — тому необходимо практиковаться и в сдержанности.

— Поняла, — ответила Джерри. — И все же, в чем дело?

— Вырастешь — узнаешь.

— А. — Она отложила в сторону журналы и встала.

Палмер отметил, что ее фигура в четырнадцать лет больше походила на его собственную, нежели на фигуру Эдис. Он надеялся, что она пополнеет, когда перейдет в старшие классы.

— Для меня это чушь какая-то, — продолжала Джерри.

— Когда последний раз я сек тебя розгами?

— Еще ни разу.

— Все бывает в первый раз, — сказал Палмер. Он бросил на нее притворно гневный взгляд и вышел из комнаты. Бывали минуты, когда даже от Джерри он уставал.

Глава восемнадцатая

Гарри Клэмен вышел в вечернюю прохладу Бликер-стрит. От расположенных невдалеке итальянских магазинчиков и булочных распространялись аппетитные запахи. Матери с малышами в колясочках останавливались и сплетничали возле лавки «Женщина Помпеи». Девушки с высокими прическами кокетничали с юношами в узких брюках. Дежурный полицейский Риордан остановился около машины Гарри, посмотрел сначала на машину, потом на Гарри, потом на свои наручные часы.

— Прошу прощения, офицер, — произнес Гарри. — Я просрочил время?

Риордан молча указал ему на знак — «ПАРКОВКА ЗАПРЕЩЕНА В ЛЮБОЕ ВРЕМЯ».

— Бог мой! — протянул Гарри, широко раскрыв глаза.

Риордан пристально смотрел на него некоторое время, потом повернулся и ушел прочь.

— Чертов полицейский, — сказал Гарри, достаточно тихо, чтобы Риордан его не услышал, и достаточно громко для того, чтобы хоть что-то было сказано.

Довольный этим детским розыгрышем, Гарри беззвучно хихикал, открывая дверь машины со стороны мостовой. Улыбка сначала застыла на его губах, потом увяла. Кто-то небрежно нацарапал оранжевым мелком: «Винни Биг сосет член». Пот выступил на лбу Гарри.

Какой-то парнишка-сицилиец написал это оскорбление, в этом Гарри был уверен. Только сицилиец знал, какой это смертный грех, грех, который был наказуем по закону Дона Винченцо смертью. Всякие сексуальные глупости считались недопустимыми в их клане. Он вытащил из кармана носовой платок, которым вытирал пот с лица, и торопливо стер оскорбление с дверцы.

Затем сел за руль и поехал вверх по Шестой авеню. Он двигался в общем потоке машин, не пытаясь выиграть время. Смешно, думал он, что приходится быть таким же сицилийцем, как и все другие сицилийцы, если хочешь держаться вместе с ними.

Он в двадцатый раз вспоминал заверения Винни Бига, что Народный банк Вестчестера не будет больше отказывать в кредитах клиентам Гарри. И в который раз он чувствовал, что все это пустые слова.

Нереально, чтобы даже Винни Биг, вместе или без своего замечательного зятя, мог проделать все эти операции накануне слияния с ЮБТК. Но как ни относиться к обещаниям Дона Винченцо Бийиото, забывая о том, кем был его отец, ясно, что он не в силах всем за все платить.

Конечно, Винни отхватил себе больше, чем он мог бы прожевать. Грош цена его обещаниям финансовой поддержки от Гаэтано Фискетти, его облигаций и ипотеки. Все знают, что Винни контролирует Фискетти, отца своего собственного зятя. Гаэтано был троюродным братом Винни, вследствие чего его сын был четвероюродным или пятиюродным братом дочери Винни, на которой он и был женат.

При мысли о кровосмесительном браке Гарри сделал возмущенное лицо. Конечно, его собственный дядя Мотке был женат на троюродной сестре, Ханне. Следует посмотреть правде в глаза, подумал он, евреи были лучшими из сицилийцев.

Но что касается сегодняшних обещаний Винни Бига, Гарри был более чем уверен, что их невозможно сдержать. Винни, наверно, хочет их сдержать, может, из кожи будет лезть для этого. Но Винни, даже Винни, обречен на провал.

Итак, даже у Винни было право на провал. Конечно, бизнес с такой важной птицей, как Винни, более или менее гарантировал успех. Но все мы совершаем ошибки, рано или поздно. Это будет ошибкой Винни.

Следует учитывать, напомнил себе Гарри, что я не могу ошибаться.

Пока все шло не так плохо, как могло бы. Если Гарри не сможет продать свои хибары и домишки и достать деньги, чтобы заплатить кредиторам за пиломатериалы и камень, заплатить по контрактам за приобретение земли, за подводку кабеля и все прочие свои долги, тогда он с треском разорится, потеряв недвижимость стоимостью в четверть миллиарда.

Не обращай внимания на кредиторов, горько напомнил себе Гарри. Наличные нужны лишь для того, чтобы заплатить по платежным ведомостям.

Главное, чтобы его клиенты получили по закладным. И еще — чтобы старые клиенты, которым нужны деньги на ремонт домов, могли переоформить закладные и получитьхоть что-то.

Итак, Гарри Клэмен был поставлен перед необходимостью загнать Винни Бига в угол.

При одной только мысли о том, чтобы загнать в угол Дона Винченцо, по лицу Гарри заструились ручейки пота. Они проступали у линии волос и стекали по лбу и вискам. Он повернул на Девятую улицу и проехал квартал, с трудом дыша.

Гарри чувствовал, что его сердце бешено билось под ребром. Даже через складки жира он чувствовал, как бьется страх.

Загнать в угол Винни Бига? Это невозможно. Братья Балестрере из Куинса попробовали сделать это три года назад. Кармин Яндоле попытался в 1954-м. Эдгар Гувер пытается сделать это уже тридцать лет.

Кто я такой, что смею думать, что справлюсь с ним? Гарри удивлялся сам себе. Смешной, вспотевший толстяк.

А может, именно поэтому он и преуспеет? Балестрере хотели заполучить Куинс и Бруклин, половину территории Винни Бига. Кармин Яндоле хотел абсолютно все, начиная с жизни Винни Бига. Гувер хотел, чтобы Винни оказался за решеткой. Все они замахнулись на слишком большое, чего Винни Биг просто не мог им позволить, оставаясь Винни Бигом.

Мне нужно совсем немного, говорил себе Гарри. Кроху, которая меньше капельки пота Винни, просто ерунду. Я готов заплатить за это. Заплатить двенадцать процентов, даже тринадцать, торопливо добавил он сам себе.

Он смотрел вдоль Девятой улицы, мысли бешено прыгали в его голове. Бийиото и Гаэтано Фискетти в одной упряжке. Неограниченные средства от Фискетти и от ипотечной компании. Его грудь распирало.

Гарри Клэмен облизал губы. Они были солеными. Он вышел из машины и неуверенно пошел вдоль Девятой улицы к особняку, куда, как он видел, вошел Бен Фискетти. В вестибюле он списал четыре фамилии с почтовых ящиков. Частный сыщик сделает остальное.

Пот струился по лбу и почти ослеплял Гарри.

Глава девятнадцатая

Грациэлла спала в своей постельке с семи часов. Тина и Анита ушли к себе в полвосьмого, и теперь уже наверняка спали. Барни хотел подождать Бена, но после восьми вечера Розали отправила и его в кровать.

Режим субботнего вечера не нарушен. Розали следовала одному и тому же распорядку с тех пор, как помнила себя еще маленькой девочкой. Семь тридцать посвящалось Джеки Глисону. Люди говорили, что он груб, что его манера говорить о женщинах, особенно когда он пьет… Но Розали он нравился. Он был чем-то постоянным. Все годы, которые он не показывался на телевидении, она скучала по его большому лунообразному лицу с темными глазами, полными боли. Когда он вернулся, она дала себе слово не пропускать передачи с ним, если, конечно, получится.

В девять часов вечера Розали была уверена, что с Беном что-то стряслось. В девять часов не возвращаются домой ужинать. Жаркое есть уже нельзя. Оно перегрелось и испортилось.

Она села в кресло напротив телевизора и начала смотреть девятичасовой фильм. Обычно показывали хорошие фильмы, с такими звездами, как Кларк Гейбл, или Джимми Стюарт, или Кэри Грант. Но, если спустя час ее это не увлекало, Розали знала, что вечер может спасти сериал «Дымящийся пистолет». На Маршала Диллона можно положиться. Многие утверждали, что Китти, хозяйка бара, не совсем подходила для семейного шоу. Все эти девушки в ее баре, ну…

Но Розали нравилась Китти. Ей нравился Док. Она желала калеку Честера, ей нравился Фестас. Больше всего она обожала Мэта Диллона. Она уже давно для себя решила, что бы там между ними ни происходило, именно такая резкая женщина, как Китти, — пара Мэту Диллону.

В девять тридцать зазвонил телефон. Предполагая, что это полиция, Розали поспешила через гостиную в кухню к телефонному аппарату.

— Слушаю? — спросила она напряженным высоким голосом. — Это говорит миссис Фискетти.

— Ни за что не поверил бы, — сказал Бен.

— С тобой все в порядке?

— Вроде все. — Он помолчал немного. — Я в ЮБТК, дорогая. Они приглашают на обед, не волнуйся, хотя это и поздно.

— Хорошо.

— Я думаю, что он закончится только после полуночи.

— Хорошо, — повторила она. — В одиннадцатичасовом фильме будет играть Софи Лорен.

— Боюсь, что будет слишком поздно, — продолжал Бен. — Лучше мне остаться сегодня в городе, любимая. Хорошо?

— Остаться?

— В городе.

— С кем?

Бен помолчал.

— В отеле, любимая.

— Тебя может приютить папа.

— Мне не хотелось бы беспокоить его так поздно, дорогая.

— Никакого беспокойства. Он же член нашей семьи. Я позвоню и скажу, чтобы он тебя ждал.

— Нет, — возразил Бен. — Я сам позвоню ему. А ты отправляйся спать, малышка.

— Хорошо. Ты помнишь папин номер? Его ведь не найдешь в телефонной книге.

— Ты моя телефонная книга, — пошутил Бен.

— Если его не будет дома, скажи горничной Аннансиате, чтобы она приготовила тебе комнату для гостей на втором этаже. Это моя бывшая комната.

— Si, bambina.[29] Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, Бен. Бен!

Но Бен уже повесил трубку.

Розали медленно вернулась в гостиную. Она сбросила домашние туфли без задника на высоких каблуках и села в кресло напротив телевизора, вытянув ноги на ковре. Она какое-то время смотрела фильм, потом внезапно встала и выключила телевизор. Вот так.

Она медленно вернулась в столовую и стала убирать приборы со стола, и только тут поняла, что никогда раньше не делала ничего подобного, во всяком случае, она не могла припомнить, чтобы она выключила телевизор в середине программы. Ее родители делали это лишь в тех случаях, когда она или Селия отказывались готовить уроки. Она могла бы переключить телевизор на другую программу. Но никогда раньше, за все те годы, что Розали просидела перед экраном телевизора, сама она не выключала его, не досмотрев программу до конца.

Она нервно оглянулась на телевизор, который стоял в соседней комнате, будто ее сердитый взгляд на слепой экран мог привести ее в чувство. Потом она нервно засмеялась сама над собой, собрала со стола тарелки и серебро и пошла на кухню.

Миссис Трафиканти в пятницу вечером убирала все очень тщательно. Вокруг было чисто и аккуратно. Она не работала по субботам и воскресеньям, и Розали всегда старалась, чтобы в понедельник утром кухня была такой же, какой ее оставила миссис Трафиканти.

Она вынула жаркое из плиты и понюхала его. Оно было приготовлено в английском стиле, постное, не сильно соленое, сверху слегка помазанное горчицей. Теперь оно перестоялось, остыло. Розали отрезала три кусочка, остальное сунула в огромный двухкамерный холодильник.

Ее короткие пухлые пальчики работали автоматически. Она поставила на огонь сковородку, положила масло, порезала маленькую луковицу, добавила зеленого перца и чеснока. Она помешивала смесь, пока та не стала золотистой, потом порезала мясо на мелкие кусочки и, все это перемешав, тушила минут десять. Она принесла тарелку, села на высокий стул.

«Три сотни калорий?» — спросила себя Розали. Предел, три сотни. Нельзя было класть даже пол чайной ложки масла. Она начала было протягивать руку к хлебнице, потом остановилась, поджала решительно пухлые губки.

— Ни в коем случае не употреблять крахмал! — произнесла она громко.

Она вздыхала, пока ела. Не то чтобы пища была невкусной. Просто ей не нравилось есть одной. Она редко это делала. Но сегодняшний день, решила она, является поворотной точкой. Сначала я выключила телевизор, подумала она, теперь ем одна. Последний раз она ела одна, насколько помнила, когда лежала в больнице с Грациэллой. Но даже там ей приносили кормить ребенка сразу же, как только заканчивался ланч.

Съев наполовину блюдо, Розали опять потянулась к хлебнице. На этот раз ее рука наткнулась на батон итальянского пшеничного хлеба. Она отломила кусочек. Безразличным движением сунула его в рот. «Я всех дурачу», — думала она уныло.

Украденный кусок хлеба привел ее в плохое настроение. Она чувствовала себя несчастной, когда делала подобные вещи. То, что Бен не пришел домой, заставило ее жутко захотеть хлеба, или макарон, или еще чего-нибудь, что можно было бы съесть с мясом. Сумасшедшая, сказала она сама себе. Голодать весь день, всю неделю, почти целый месяц. И потом смошенничать с кусочком хлеба. Просто сумасшедшая.

У сестер в школе при церкви Святое Сердце она была на примете, слыла обжорой. Розали всегда сидела с Шейлой Кифи, которая ненавидела десерты. И Розали доставалось два десерта, пока ее не поймали на этом сестры. Она посмотрела на еду в тарелке и внезапно почувствовала себя плохо, отодвинула тарелку, тоже впервые.

Розали вернулась в гостиную. Она подумала, что умнее всего было бы надеть ночную рубашку, подняться наверх и сесть смотреть фильм с Софи Лорен, пока не захочется спать. Вместо этого она устроилась на диване и взяла в руки журнал, который купила вечером на Манхэттене. Он продавался в Скарсдейле и почти во всех городах страны, но. Розали никогда раньше не покупала его. Это был журнал для женщин, и вот сегодня она впервые в жизни купила его на Манхэттене.

Сегодня три вещи, подумала она, произошли в ее жизни впервые.

Она просмотрела несколько цветных фотографий красивых молодых моделей с короткими стрижками. У одной волосы были такие же, как у Розали, только еще короче. Стрижка была похожа на мальчишескую, волосы падали на глаза. Потрясающе, думала Розали, но ведь нужно иметь такое узкое лицо.

А тут лицо — точно луна, круглое, широкое, белое. Как клецка.

Она будет больше времени проводить на солнце. Брюнетки должны быть загорелыми и здоровыми, как ее отец, а не белыми и слабыми, как она. Она стала читать журнал и была поражена и испугана, прочитав статью о противозачаточных таблетках. Она не улавливала смысла слов — менструальный цикл, овуляция, — она просто ничего не понимала. Но то, что они писали в журнале об этом, заставило ее сердце биться сильнее, а щеки — зардеться.

Она конечно же знала, что это большой грех. Хотя в статье упоминались имена некоторых католических врачей, которые не были уверены в том, что это следует считать грехом; о подобных вещах надобно спрашивать священника. Но кто в здравом уме спросит об этом священника? Она, конечно, могла спросить свою мать. Но она разделяла взгляд своих отца и дедушки на мать, смазливенькую легкомысленную кокетку. Тот факт, что у нее были только две дочки — Розали и Селия, всегда был немного подозрительным. Мама была из Турина, а вовсе не из Сицилии, и поэтому не вызывала должного уважения. Не то чтобы итальянцы с севера были легкомысленны по натуре, но они не умели серьезно относиться ко многим ценностям. Она лично не могла винить мать за это, а вот другие, часто против ее воли, твердили ей о серьезных недостатках ее матери. И в конце концов, если два таких уважаемых человека, как отец и дед, думают одинаково… Именно по этой причине Розали ничего не хотела спрашивать у матери. Она боялась, что ответ будет следующим: пользуйся таблетками.

Ну, а почему бы и не воспользоваться ими? Розали нахмурилась и опустила журнал на колени. Она действительно так думает? Может, в глубине души она считает, что таблетки это не грех или совсем маленький грех? Может, она также легкомысленна, как и ее мать? Какое имеет значение мнение докторов! Папа же ясно высказывал свою точку зрения по этому поводу.

Она опять встала, прошла в кабинет Бена, взяла большой словарь, который стоял у него на полке. «О-ву-ля-ци-я».

Позже, когда Розали уже лежала в ночной рубашке, она думала о том, какими могли быть их отношения с Беном в постели, если бы она не боялась все время забеременеть.

Она действительно не хотела больше иметь детей, во всяком случае пока что. Ее просто убивало, что ей приходилось все время отталкивать Бена, исключая безопасные дни месяца. А если заниматься любовью каждую ночь и не трястись от страха? Аж дух захватывало при этой мысли.

В журнале рассказывалось и о более страшных вещах, о которых не следовало бы и говорить, — о внутриматочных средствах. Женщины что-то вводят внутрь. Но матка — это ведь то место, где зарождается и растет ребенок! Все это было открытием для Розали. Внутриматочные средства вводятся через шейку матки. Через час с помощью словаря она разобралась во всех словах.

Значит, доктор должен войти туда и… а почему бы и нет?

Старый доктор Скаффиди был там, и Бен — тоже. В конце концов, это естественно. И если быть честной, там побывали быстрые, беспощадные пальцы Фрэнка Галлиарди, Чарли Ги и Денниса Горгона в тот вечер, когда все напились после церкви по случаю перехода на последний курс. При рождении там были Барни, Тина, Анита и Грациэлла. Просто — улица с оживленным движением. Ей нужен там регулировщик, вот в чем дело. Подумав об этом, Розали хихикнула и выключила свет рядом с кроватью.

Предстоит многое узнать об этом, да и обо всем остальном тоже. Есть школы для взрослых. Надо будет уходить на вечер.

Если здесь поблизости ничего такого нет, она знает одно место на Двенадцатой улице в Гринвич-Виллидж, недалеко от отцовского дома. Оно называется Новой Школой, там есть вечерние занятия для взрослых. Розали показалось странным, что она думает о себе как о взрослой. Может, после того как она побыла матерью, она снова сможет стать школьницей? Может, получит диплом бакалавра. А может, как Бен, степень магистра.

Она зевнула. Было только одиннадцать часов, а она уже очень устала. Столько всего случилось с ней внезапно! Бен может чаще ночевать на стороне. Она, похоже, лучше соображает, когда его нет.

Глава двадцатая

Вудс Палмер покончил с салатом из креветок, не стал есть паштет и перешел к каплуну с зеленым горошком и жареным картофелем. Теперь он занимался десертом. Запах жженого коньяка заставил его ноздри подергиваться.

Повернулся налево и вежливо кивнул губернатору, который сидел человека через три, держал ложку над десертом, но не дотрагивался до него. Палмер невыразительно улыбнулся и получил такую же фальшивую улыбку в ответ.

Он повернулся направо и посмотрел туда, где сидел мэр, который, в свою очередь, не дотрагивался ни до ложки, ни до десерта. За спиной мэра стоял какой-то мужчина и что-то шептал ему на ухо, прикрыв рот рукой. Он прикрывал рот таким привычным жестом, что Палмер понял, что этот человек скрывал свои губы, наверное, всю свою жизнь.

Палмер был рад, что не умеет читать по губам, он спокойно вернулся к десерту. Теперь он занимал такое положение, при котором нельзя было отказываться от посещения этих идиотских приемов, а ведь он когда-то давал клятву, что ни за что не станет вечерами работать, теперь это от него не зависело. Как ему хотелось придумать что-нибудь и сбежать!

Подобно большинству сборищ в самых крупных отелях Нью-Йорка, если не считать званых обедов и приемов в честь юбилеев, — этот банкет имел сильный политический привкус.

Званые обеды обычно давались не в честь какой-либо организации, а в честь кого-нибудь, вот и сейчас банкет был в честь какого-то ничтожества, о котором Палмер никогда не имел понятия.

Палмер знал, и от этого сознания сердце его уходило в пятки, что его дивное неведение не может продолжаться вечно. Через несколько мгновений после десерта встанет тамада, чтобы представить гостей и дать кому-нибудь слово.

Именно этот человек, кто бы он ни был, наполнял сердце Палмера тяжестью. Он будет нудить не меньше тридцати минут, превознося жизнь и трудолюбие чествуемого. Говорить только двадцать девять минут было бы оскорблением героя торжества. А каждая минута сверх тридцати будет добавлять еще один лист в лавровый венец того, в чью честь дается обед.

— Никак не справитесь с десертом? — спросил Палмера сосед справа.

Он повернулся, чтобы рассмотреть его более пристально. И узнал сенатора, который пользовался большим влиянием в обществе.

— По-моему, он подгорел, — ответил он.

— В этом отеле не умеют готовить, — декларировал сенатор. — А как идут дела в банке?

— По-всякому.

— Слышал, что вы решили купить банк «Вестчестер».

— Похоже на то. Понадобилось десять лет, чтобы все уладилось.

— Это началось еще до того, как вы пришли в ЮБТК, не так ли? — поинтересовался сенатор.

— Намного раньше. Я всего лишь второй год в банке.

— Тогда вы не очень хорошо знакомы с банком, который покупаете.

— Думаю, как нужно будет подписывать бумаги, ознакомлюсь.

— Надеюсь. — В этом слове содержался какой-то особенный смысл. Сенатор внезапно перескочил на совершенно другую тему. — Сегодня удивительно теплый день для марта, не правда ли?

— Да. А что вы имели в виду, говоря, что надеетесь на это?

Сенатор пожал плечами. У него было крупное красное лицо, вылепленное из нескольких аппетитных кусков сала, маленький рот и настороженные глаза.

— Ничего. Вы ведь не из Нью-Йорка?

— Из Чикаго. — Палмер думал, почему сенатор отказался продолжать разговор.

— Нужно ценить эти замечательные весенние деньки. Они так редки. Потом как-то сразу наступает лето, и начинаешь плавиться в городском котле.

— Сегодня утром мы ездили за город, — сказал Палмер.

— Куда?

— В Нью-Джерси. Моей жене нужны были растения из питомника. Местечко «У Амато».

Сенатор медленно кивнул.

— «У Амато».

Он долго не отрывал взгляда от Палмера, глаза стали настороженными. Затем он было открыл рот, чтобы что-то сказать.

— Леди и джентльмены! — прозвучал голос тамады. — Внимание, пожалуйста!

Облегченно вздохнув, сенатор повернулся к говорившему. Больше на протяжении всего вечера он не сказал Палмеру ни слова.

Ночное небо было безоблачно. Ясный свет луны проникал через стеклянные крыши оранжерей.

Внутри зелень казалась черной. После дневного тепла в ночной прохладе все стало холодным и влажным.

Вдалеке слышался слабый шум электрического мотора, виден был неясный свет лампочки, тускло освещающий темноту. Тележка для гольфа двигалась медленно, очень медленно. Мотор почти не работал от долгого использования в субботу. Его подзарядят, пока Дон Джироламо спит.

Беда в том, думал он, non ha sonno.[30] Он часто по ночам теперь не мог уснуть. Как правило, он спал come un ghiro,[31] но сейчас его мозг работал, вместо того чтобы спать.

Тележка ползла по коридору, свет слабо освещал дорожку. Дон Джироламо знал дорогу даже с закрытыми глазами. Он провел здесь столько дней и ночей на протяжении стольких лет, теперь даже и не сосчитаешь.

Нельзя сказать, говорил он себе, что он теперь unso-litario.[32] Он всегда был unuomo sociovole,[33] всегда привечал каждого, кто приходил к нему. Это верно. Все тянулись к нему. Так что он мог и не выходить из своих оранжерей.

Сырость и прохлада пробирали его до костей. Тележка повернула за угол. Он нажал кнопку на приборной доске. Молчаливый сигнал автоматически открыл дверь, которая скрывалась в темноте.

— Санто?

Где-то внутри раздался шорох. За открытой дверью открылась еще одна и включился свет.

— Si, padrone.[34]

Дон Джироламо вкатил тележку в комнату. За ним автоматически закрылась стальная дверь. Он наблюдал, как Санто запирал двери. Потом Санто помог Дону Джироламо вылезти из тележки и усадил его на удобное кресло около маленького камина. Дон Джироламо опустился в кресло и почувствовал, как от огня тело окутало тепло. Санто закатил тележку в угол и подключил мотор для подзарядки. Хорошо бы, подумал Дон Джироламо, и его старые кости подзарядить.

Как ноют кости! Дон Джироламо тяжело вздохнул. Если он не уснет сегодня, то всю ночь будет мучиться от боли в темноте. Он мог выносить боль днем, потому что многое его отвлекало, но никогда cuor della notte.[35]

День теперь сильно отличался для него от ночи. Днем растения давали ему свой животворный ossigeno.[36] Воздух был насыщен им. Он чувствовал, как его легкие наполнялись этой жизненной силой.

А по ночам растения превращались в убийц. Они наполняли воздух смертью. Ночь кишела убийцами. И то, что днем было для Дона Джироламо жизнью, по ночам становилось ядовитым поцелуем смерти.

Часть вторая Вторник

Глава двадцать вторая

Джимми подогнал «линкольн» к тротуару на Пятой авеню, в районе пятидесятых улиц, и Палмер вышел из машины. Он отпустил шофера и долго смотрел вслед длинной черной машине, которая слилась с утренним потоком машин и исчезла, направляясь на восток.

Сказал ли он Джимми, чтобы тот забрал его пораньше на ланч? А о том, что сегодня предстоит работать допоздна?

Палмер взглянул на свое отражение в зеркальной вывеске на фасаде банка. Взгляд был мимолетным, но его было достаточно, чтобы убедиться, что все в порядке. Он высок и строен, на нем темно-серое твидовое пальто, его светлые волосы развевает мартовский ветерок. Он редко разглядывал свое лицо. Оно почти не изменилось за последние десять лет, лишь, может быть, слегка запали щеки, да появилось несколько морщинок вокруг темно-синих глаз.

Палмер нахмурился, посмотрел на часы и направился к зданию из алюминия и стекла, в котором помещался самый большой в стране частный коммерческий банк. Было чуть больше восьми тридцати утра, и поэтому двери были еще закрыты. Но привратник, увидев подъехавший «линкольн», широко распахнул дверь прежде, чем Палмер успел дотронуться до нее. В соответствии с правилами его кобура была расстегнута, а рука лежала на оружии.

— Спасибо, Эд.

— Доброе утро, мистер Палмер.

Палмер быстро прошел по серым и белым плитам холла к лифту. Несколько кассиров подняли головы. Женщины улыбнулись. Все вокруг засуетились. Другой служащий нажал кнопку лифта, распахнул дверь.

— Спасибо, Гарольд.

— Доброе утро, мистер Палмер.

Его улыбка оставалась на лице до тех пор, пока не закрылись двери лифта. Когда щель между дверьми стала совсем маленькой, Палмер увидел, как улыбка Гарольда погасла. Щелк — и все.

Вот ублюдок, подумал Палмер, представив, как трудно было Гарольду лишнюю долю секунды сохранить эту его улыбку убийцы. Лифт поехал наверх, и Палмер закрыл глаза, стараясь, чтобы его желудок поднимался с той же скоростью. Однажды, прочитав различные законы Ньютона, он выяснил, что его желудок падает, когда лифт поднимается. Но это не его вина, решил он, если желудок хочет прокрасться в пищевод.

Вторник обещает быть очень интересным.

Вчера Элстон, который первый обнаружил сбои в Народном банке Вестчестера в его кредитовании, просмотрел массу газет и журналов, где банк делал кое-какие намеки на свою позицию в отношении акционеров. Даже из этих полунамеков, недоговоренностей, умолчаний было ясно — и Палмер должен был в этом согласиться с Элстоном, — что что-то было неладно с «Вестчестером».

До сегодняшнего дня Палмер позволял событиям идти своим чередом, стараясь не спугнуть руководство банка, чтобы оно не стало изобретать оправдания, но на собрании, где должно было обсуждаться много других вопросов, Палмер предполагал задать пару резких вопросов. Собрание будут проводить в зале приемов в финансовом Центре, вот там-то он и пощекочет нервы старому Фелсу Лэсситеру, который был президентом Народного банка с тысяча девятьсот тридцать третьего года.

Он знал, что у Фелса не найдется что ответить. Фелс был похож на многих руководителей менее крупных институтов: он очень мало знал о собственной деятельности, о бизнесе в целом и о банковском деле в частности. В большинство случаев, когда небольшой банк активизировал свою деятельность, кто-нибудь, кто знал достаточно и владел ситуацией во всех трех планах, держал на виду подобного человека. В случае Фелса, думал Палмер, это был кто-нибудь из его вице-президентов, который сумел скупить большую часть акций Народного банка. Через некоторое время, после почти десяти лет ожидания, они будут соответствовать стоимости акций ЮБТК. Вот тут-то и выиграет тот, кто сумел выждать момент, обменяв эти акции на акции ЮБТК.

Палмер просмотрел список сотрудников банка, которых он знал, он решил, что это может быть Ральф Фенгер, экс-вице-президент, или, может, глава исполнительного комитета Чарли Корнблат. Они были достаточно жадны, но ни у одного не хватило бы мозгов на это. Здесь кто-то другой, кого он не знает.

Дверь лифта открылась, и солнечный свет ослепил Палмера. Стеклянная крыша мансарды позволяла мартовскому солнцу беспрепятственно проникать до самого коврового покрытия темно-бордового цвета.

Прищурившись от солнца, Палмер быстро прошел по коридору в свой кабинет, ЮБТК был двуглавой гидрой. Один из главных офисов, очень современный, находился на Манхэттене, а другой — в старом особняке на Броуд-стрит в финансовом районе. Оба офиса считались основными, но лишь один был руководящим. Тот, в котором постоянно находился Палмер. Но сегодня он будет раздваиваться: утро проведет на Манхэттене, а во второй половине дня будет работать в другом офисе.

Хотя Палмер и подозревал самое худшее, он не мог поймать с поличным своего секретаря, мисс Зермат, а именно — доказать, что она действительно продает копии его бизнес-плана мелким служащим обоих банков. Не мог также Палмер доказать, что служащие устраивают свои долгие сиесты, лишь сверившись с его расписанием и точно зная, где он будет находиться в это время. Палмер, естественно, не спрашивал их начальников, так ли это. Он давал мисс Зермат подробный распорядок, а потом иногда внезапно нарушал его. Это держало подчиненных в напряжении, а их начальников забавляла эта игра.

В этот час мансарда была пустынна. Палмер вошел в свой кабинет и, как случается в солнечное утро, зажмурился.

Широченное поле стеклянной крыши, окна в крыше, потолок полукруглый, будто крыло птицы, уходящей вдаль, где возвышались двадцатифутовые окна, давали Палмеру ощущение, что он вошел в узкий конец мегафона, и если прочистит горло, то в дальнем конце комнаты звук приобретет громовой раскат.

Он повесил пальто в шкаф, который возвышался, как и окна, от пола до потолка. Затем открыл кожаную коричневую папку, что лежала на письменном столе, и достал оттуда бумаги, которые накануне ему дала мисс Зермат, взяв их из папки для входящих документов.

Он сел за свой письменный стол, уставившись на корзинку с исходящими бумагами. Для человека, который решил жить по принципу «Относись ко всему легче», он занимался самообманом.

Субботний вечер был потерян из-за дипломатического приема, на котором он не узнал ничего интересного, не пообщался ни с кем важным для него. Перед обедом была обычная болтовня о том, кто кого выдвигает на выборах, и о новых контрактах.

И вот он сидит здесь, вечером, потом возьмет работу домой, а утром принесет ее выполненную.

Он постарался отвести взгляд от корзины с «исходящими» бумагами, но смог лишь перевести глаза на соседнюю, такую же, которая была заполнена письмами, постановлениями, отчетами, просьбами, бланками и всем прочим, что положила сюда мисс Зермат.

Сколько же еще людей вкалывает, как он? Это была бюрократическая работа. Суть такой работы ему объяснил Спитцер, человек, с которым он случайно познакомился на коктейле, где что-то рекламировали. Он объяснил Палмеру свою концепцию. Каждый день утром приходишь в офис, садишься за письменный стол, заваленный папками всех цветов, сортов и размеров. К концу дня нужно их аккуратно, даже артистически разложить по образцам. На следующий день опять приходишь на работу, садишься за стол, заваленный в беспорядке следующей партией документов. И так далее.

Интересно, думал Палмер, способен ли кто-нибудь разобрать все это? Но если кто-то способен, то тогда, понял Палмер, этому человеку нечего будет делать до конца своих дней.

Он посмотрел на часы. Восемь сорок. Вторник обещал быть грандиозным. Единственный способ избавиться от разочарования, считал Палмер, — переложить все свои проблемы на ланче на представителей Народного банка.

Вот это, раздумывал он, будет ланч!

Глава двадцать третья

— Si, мама, — сказала Розали.

На ней был надет ее самый восхитительный теплый халат. Не было еще и девяти утра, но она поднялась в шесть вместе с детьми, проводила Бена в офис. Ей хотелось в этот ветреный вторник остаться дома, в тепле и уюте, с детьми, и поиграть в маму в своем чудесном теплом халате. И вот теперь позвонила ее собственная мама.

— Позвони миссис Трафиканти. Она может прийти пораньше, — говорила мать со своим жутким туринским акцентом. — Она покормит детей. А ты пообедаешь со мной и Селией. Ну, что ты на это скажешь, ragazzina?[37]

— В «Каза Коппола»? — спросила Розали. — Но мы же были там в субботу, мама. И собирались встретиться в пятницу. Кроме того, я на диете. Честное слово.

— На диете? У дона Витоне есть для тебя замечательная диетическая пища.

— Не смеши меня, мама. Я в самом деле очень стараюсь похудеть.

— Si, figurio.[38] Сейчас все стараются похудеть.

Розали тяжело вздохнула. Она и не помнила, чтобы когда-то раньше была так зла на свою мать. Во всяком случае, она не так злилась. Она с трудом сдерживалась, чтобы не сказать какую-нибудь гадость… и без тени почтения. Почему мать старается заставить ее остаться маленьким толстым ребенком, таким, каким она заставляет быть Селию?

— Мама, тебе легко говорить. У тебя фигура как у молоденькой девушки.

Розали услышала самодовольные нотки в голосе своей матери.

— Е vero.[39] И при этом я ем макароны сколько влезет у Дона Витоне. Эта диета просто твоя новая придурь, Роза, и волосы остригла коротко, как мальчишка. Это неженственно.

Розали крепко зажмурила глаза, как бы пытаясь оборвать звук звучного, самодовольного, с сильным акцентом голоса, который доносился из телефонной трубки. Она-то что меня учит, думала она, сама никогда ничего в жизни не делала, на папиной шее жила. Ни на что не способна, даже не знала цены деньгам, которые тратила. Можно подумать, что Дон Винченцо в припадке черной меланхолии после смерти своей первой жены сказал себе: «Хочу куколку из Италии; хочу — темноволосую, очаровательную куклу с обворожительным личиком, пусть целый день бездельничает, лишь бы хорошенькой была». Мне не нужна большая семья, мне даже не важно, какая она будет в постели. Я не требую, чтобы она окружила детей любовью или хотя бы вниманием, у меня достаточно денег, чтобы нанять им лучших гувернанток и послать их в самые дорогие привилегированные школы. Мне даже не нужно, чтобы она подготовила девчонок к встрече с нашим миром, научила их быть женщинами, научила их правильно говорить и одеваться. А когда мои дочери вырастут, единственное, чего я потребую от своей очаровательной женушки, так это демонстрировать их, этих двух gnocchi,[40] двух толстых девушек с лицами, похожими на клецки, моим друзьям и партнерам, пусть видят, как рядом с их бесформенными фигурами очаровательно, потрясающе молодо выглядит моя стройная и молодая куколка-жена.

— Розали?

— Si, мама.

— Ну? Так ты пойдешь?

— Я-я уже сказала тебе. — Розали ненавидела себя за то, что отвечала таким образом. — Я на диете.

— Perché?[41]

— Я худею, мама.

— Che sciocchezze![42]

— Это не глупости. Я устала быть такой толстой, когда ты такая стройная.

На секунду на другом конце провода воцарилось молчание. Потом Розали услышала, как мать раздраженно втянула в себя воздух.

— Ты не имеешь права винить меня, — сказала мать, даже ее акцент стал меньше. — Это не моя вина.

Почти не слушая ее, Розали начала качать головой, как бы пытаясь освободиться от услышанных слов.

— Я на диете, мама, — повторила она упрямо.

— Я не хотела, чтобы ты была una pingue ragazzina,[43] — настаивала мать. — Уж точно не хотела. Это не я, — повторила она еще раз. — Это не…

Розали повесила трубку.

Она дышала так тяжело и часто, что почувствовала боль в легких. Ее сердце бешено билось, как будто старалось вырваться наружу, на дневной свет, где все можно было бы ясно разглядеть и понять правду, понять, кем же на самом деле являются окружающие люди.

Зазвонил телефон.

Чисто инстинктивно — зная, что это ее мать, зная, что не хочет больше говорить с ней, но неспособная сопротивляться привычке быть откровенной с матерью, Розали сняла телефонную трубку.

— Si, мама.

— Розали, ты повесила трубку?

— Si.

— Тогда давай пообедаем где-нибудь в другом месте, bambina. Может, хочешь хороший бифштекс? Или insalata verde?[44] Может, пойдем в папин ресторанчик на Шестнадцатой улице? Si? «Кевинс даблин чопхауз»?

Розали почувствовала, как к горлу подкатывает тошнота. Она дважды нервно сглотнула.

— Я хочу остаться дома с детьми, мама.

— А я хочу, — произнесла ее мать странным, бешеным голосом, — увидеть двух своих детей.

— Мы все встретимся в пятницу, мама. Бен должен был сказать тебе об этом.

— В пятницу? Мы ужинаем вместе?

— Бен не сказал тебе?

— Но ведь сегодня только вторник.

— До пятницы осталось совсем немного. В самом деле, мама.

Наступило молчание. Розали начала понимать, что они впервые поссорились как взрослые люди, на равных. Теперь они улаживали ссору так, как это делали взрослые люди.

— Так что увидимся в пятницу, — громко сказала она. — Ты увидишь сразу всех детей. Так будет лучше.

— Si. Я не знала.

— Он должен был сообщить тебе об этом в субботу вечером.

— Si. — Опять пауза. — В какую субботу вечером?

— Когда он… — Розали оборвала. Она перестала что-либо понимать. — Он не… — Теперь нужно быть осторожнее. Быть взрослой — это сложное дело. — Он разве, э, не позвонил вам в субботу?

— Он хороший мальчик, Роза. Но он не может запомнить всего.

— Si, мама.

— Хорошо. Тогда до пятницы. Я подожду до пятницы.

— Si, мама.

— Но мы еще поговорим до пятницы.

— Si, мама.

— Arrivederci.[45]

— Si. До свидания, мама.

В полной растерянности Розали повесила трубку. Она вспомнила события субботы и воскресенья, быстро все сопоставив. Во-первых, у него должен был состояться поздний ужин, и он остался в городе. Во-вторых, он должен был остановиться у папы. В-третьих, он должен был позвонить им и сообщить, что будет у них ночевать. В-четвертых, он вернулся домой в Скарсдейл в воскресенье, после обеда. В-пятых, весь вечер он читал газеты и никому ничего не говорил.

Розали обнаружила, что находится на кухне и стоит, уставившись на хлебницу. Она открыла крышку хлебницы. На дне лежал итальянский белый хлеб. Из булочной на Бликер-стрит. Сколько Розали себя помнила, они всегда покупали хлеб в этой булочной.

Она протянула руку и отломила кусочек хлеба. Начала запихивать его в рот. Потом внезапно остановилась, положила хлеб на место, закрыла хлебницу и опустилась на стул.

Она безутешно заплакала, чтобы облегчить душу, через полчаса ее нашла здесь Тина. Она обхватила толстые ноги Розали своими тонкими ручками и крепко их сжала. Потом она тоже начала плакать.

Выплакавшись, они обе почувствовали себя гораздо лучше.

Глава двадцать четвертая

Типпи разглядывала свое лицо в зеркале, в ванной Шона. Как и все остальное в этой квартире, ванная была отделана резьбой по мореному дубу. В зеркале, окруженном рамой из персиков, ананасов, орнаментом из листьев, отражалось бледное узкое лицо Типпи.

На лице не было и следа от событий этого уик-энда, отметила про себя Типпи, да и вчерашняя дневная встреча с Беном прошла бесследно. Вчера он получил повестку в суд за нарушение правил уличного движения, потому что мчался в город на недозволенной скорости, чтобы успеть встретиться с ней в 12.30. Кто знает, может, он и на обратном пути, когда торопился возвратиться в банк, заработал такую же повестку. Но она сильно сомневалась, что он вообще вернулся в банк, потому что отпустила его только в три. Смешно — получить вызов в суд за превышение скорости в своем крохотном «карманн-гиа». И совсем смешно будет, если он лишится прав из-за слишком частых дневных свиданий. Бена надо вытащить из Скарсдейла и поселить на Манхэттене, это в его интересах будет.

Она сморщила нос, подумав об этом. Приходит же в голову всякая чепуха!

Внезапно она стала испытывать свою власть над ним. Последний мужчина, к которому она относилась так же собственнически, был капитан баскетбольной команды, старше ее на два года. Он мог заниматься сексом всю ночь напролет, и так все время, пока они были вместе. О Бене этого не скажешь.

Типпи вяло улыбнулась. Она отлично понимала, почему женщины постарше выбирают себе в партнеры молодых людей. Единственное, чего она не понимала, так это сколько должно пройти времени, если учитывать, что сейчас ей двадцать один, прежде чем ей это потребуется. Пять лет? Да, наверное.

Она взглянула на наручные часики. Девять тридцать. Она опаздывала уже на полчаса в радиостудию, которая находилась в центре города. К счастью ее босс, диск-жокей по имени Биг Билли Бинбэг, любит поспать и приедет на студию, дай бог, к полудню, на запись вечернего шоу. Хотя формально Типпи нанял на работу отдел переписки со слушателями отвечать на корреспонденцию Биг Билли, на самом деле это он сам предложил им ее кандидатуру. А Биг Билли за нее замолвил словечко Шон.

Типпи знала, как обращаться со своим боссом. Ключи к нему ей дал Шон. И теперь, как бы гнусно она ни работала, никто не осмелился бы потребовать от Биг Билли уволить ее.

Всему есть предел, думала Типпи, выходя из ванны и разыскивая свою одежду. Последний раз ее видели на работе в пятницу вечером, а сейчас уже вторник, кипа писем на ее столе уже, наверное, выросла настолько, что письма начинают сыпаться на пол. В выходные дни почта приходила в огромных количествах, потому что каждую пятницу Биг Билли предлагал всякую дичь типа: «Первые пятьдесят слушателей, которые напишут нам, получат пожизненную подписку на журнал „Колльер“. А теперь — последняя баллада Дела Крема. Спой ее, малыш Дел». Все студии крутили в этом месяце Дела Крема.

В каком-то смысле, считала Типпи, Бен Фискетти — ее лучшая карта после того, как она приехала в Нью-Йорк. У него деньги, и он — милашка. И, кроме того, он женат, что делает их связь совершенно безопасной. Самое главное, не начать относиться к нему как к чему-то, что ей принадлежит. Это оттолкнет его, а если его не оттолкнет, то она может пресытиться им. Что произойдет раньше, трудно предсказать. Вот именно.

Типпи оделась и оглядела гостиную. Шон — отменная чистюля. Может быть, потому, что он бисексуал и англичанин; все вокруг на своих местах, журналы сложены в стопочку, почта, пришедшая в понедельник, рассортирована для ответов, вещи висят на своих местах, пыль вытерта, на ковре ни единого пятнышка.

Типпи внезапно испытала непреодолимое желание плюнуть на ковер. Это желание обожгло ее, как жаркий порыв, будто внезапно где-то рядом открыли дверцу печки. Она физически ощутила это — как будто кто-то толкнул ее.

Когда это ощущение прошло, она вышла из комнаты, затылок ныл. Как странно! Но она быстро забыла об этом и направилась неуверенной походкой к входной двери.

Теперь дела у нее пошли лучше, подумала Типпи с некоторым самодовольством. Она улизнула из дома на уик-энд. Из своей мрачной дыры. В гнездышке Шона сразу настроение улучшается. Счастливой она чувствовала себя здесь и только здесь. Может, этому помогала своеобразная нереальность этой квартиры. Казалось, жить здесь просто нельзя. Поэтому и ее там не было, и никого не было. И именно поэтому она чувствовала себя здесь счастливой.

Типпи вышла на залитую солнцем Девятую улицу. Она увидела мужчину в синем габардиновом плаще, который читал газету, стоя у входа в бар на противоположной стороне улицы. Она не обратила внимания на то, что он сложил газету и последовал за ней по Шестой авеню. Не заметила она и того, что он вслед за ней взял такси.

Когда она вышла, такси проехало мимо нее и остановилось поодаль, из него вышел мужчина в синем габардиновом плаще. И хотя машина остановилась в квартале от входа в радиостудию, мужчина видел, куда вошла Типпи.

Глава двадцать пятая

Стройка превратила Лексингтон-авеню в ад, целый квартал здесь разрыли и разрушили. В течение всего рабочего дня по улицам Манхэттена носились грузовики с тысячами тонн грязи и обломков вулканических пород, которые лежали в нижних слоях земли.

Толстый слой пыли и грязи осел на соседние кварталы. Служащие теперь в часы ланча должны были прыгать по пыли, выслушивать крики рабочих и увертываться от грязи, которая летела из-под колес проезжающих мимо грузовиков.

Взрывы сотрясали все здания вдоль Лексингтон-авеню, дважды отключали электрическую систему метрополитена, который проходил под улицей, однажды у пожилого прохожего случился сердечный приступ, и он потерял сознание у дверей аптеки. По счастливой случайности в это время в аптеке оказался врач, который привел прохожего в чувство и отправил его на «скорой помощи» в госпиталь на Ленокс-Хилл.

Во время сноса зданий на Лексингтон-авеню, когда о них ударялся металлический шар, осколки гранита разлетались с такой силой, что разбивали окна припаркованных тут автомобилей.

Джордж Ф. Хаузер спешил на Лексингтон-авеню в четверть пятого вечера к своей любовнице, которая жила на Пятьдесят шестой улице, галька из известняка вылетела из-под работающего отбойного молотка и ударила ему в висок, Хаузер упал, на его виске вздулся огромный рубец, несколько дней после происшествия он страдал головными болями, и все раздваивалось перед его глазами. Но он был из тех немногих жертв, которые не стали подавать жалобу на строительную компанию, потому что в этом случае ему пришлось бы объяснить, почему он находился в этом месте и в этот час. Спустя некоторое время зрение восстановилось.

В течение нескольких месяцев, пока сносили здания и проводили земляные работы, четырехрядное движение на Лексингтон-авеню сократили до двухрядного, а иногда сокращали и до движения в один ряд: то сплошной вереницей ехали грузовики, а то архитекторам, инженерам и другим специалистам надо было парковать свои автомобили у этого квартала.

Водители Манхэттена, особенно таксисты, начали объезжать эту часть Лексингтон-авеню по прилегающим улицам. В район стройки подбросили отряды полиции, которые помогали регулировать движение.

Кто-то в офисе Гарри Клэмена, некий ревизор с обостренным чувством собственности, подсчитал, что если учесть остановки метро, дополнительных полицейских, разрушение мостовых грузовиками, налоги на исчезающую на глазах недвижимость, разрушение отелей и магазинов, дополнительные расходы на мытье стен и окон в близлежащих зданиях, все мелкие неполадки, вызванные строительством, то тогда именно эта строительная компания должна возместить городу Нью-Йорку потерянный налог на недвижимость за четыреста семьдесят три года.

— Увольте его! — сказал Гарри, когда ему рассказали этот удивительный анекдот.

Именно в это утро вторника, именно на этой стройке дела шли не особенно хорошо. Гарри стоял на Лексингтон-авеню возле заграждения и наблюдал за огромной бадьей бетона, которая спускалась на канатах крана, возвышавшегося на уровне двадцатого этажа. На уровне пятнадцатого этажа рабочие установили бадью рядом с деревянными формами, скрепленными по две. Прораб открыл клапан, и бетон начал заполнять формы, заливая переплетения тяжелых стальных стержней, которые находились внутри.

Здесь воздвигался тридцатиэтажный офис, первое здание подобной высоты, строившееся на Манхэттене без использования стальных ферм, по совершенно новой технологии, с использованием бетонных плит для балок и пола. Рекламные агенты Гарри на протяжении нескольких месяцев заполняли страницы газет описаниями новых конструкций: «строения без единой заклепки»! Кроме того, оно возводилось над туннелями метро, да и вся конструкция Лексингтон-авеню поддерживалась лишь шестью дамбами, которые вырыты были между тоннелями метро в твердых породах. Помимо этого, рекламировалось то, что благодаря бетону и свинцу, из которого сделаны эти дамбы — стоимостью в шестьдесят тысяч долларов! — работающие в здании будут избавлены от вибрации, вызванной поездами метро. Словом, если не посещать это место, а лишь почитывать убаюкивающие истории в газетах, можно было решить, что это сооружение без заклепок возводилось в соборной тишине.

Гарри наблюдал, как бетон заполняет форму на высоте пятнадцати этажей, земля под ногами вибрировала от проходящего под улицей поезда метро. Он оторвал взгляд от земли и посмотрел наверх, в сияющее утреннее небо. Теперь канаты, которые удерживали бадью, вибрировали. Бадья тоже слегка задрожала. Но рабочим, заполнявшим бетоном форму, удалось удержать ее и из нее выплеснулось немного бетона. Лоб Гарри покрылся испариной.

Он закрыл глаза. Он представил заголовки газет, если бы сверху на пешеходов и машины на Лексингтон-авеню полился бетон или, боже сохрани, бадья столкнула одного-двух рабочих, и они полетели бы вниз на мостовую. Гарри тяжело вздохнул и открыл глаза, поежившись.

Строительные работы в Нью-Йорке проводились, с точки зрения Гарри, в таких густо застроенных кварталах, что последствия даже самой незначительной аварии сказывались на огромном количестве людей.

Большая часть несчастных случаев, правда, происходила на самой стройке. Тем не менее новости об этих происшествиях просачивались тут же через прохожих или через семьи пострадавших рабочих. К счастью, все эти катастрофы — опрокинувшийся кран, неправильно рассчитанная сила взрыва, упавший рабочий — становились частью образа жизни Манхэттена, равно как и нападения, стычки, ограбления, траханье в припаркованных автомобилях, проституция среди мужчин, отравленный воздух, транспортные пробки и неудачные бейсбольные игры. Жизнь в Нью-Йорке означала жизнь рядом с несчастьем, которое могло произойти каждый час в любой день. Так что, если Гарри Клэмен устроит эффектное зрелище и кокнет несколько человек, никто не ужаснется.

Гарри пересек Лексингтон-авеню и, пройдя между трейлерами, будками и туалетами, нырнул внутрь здания. Бетонные этажи были оснащены пейджерной телефонной связью, девушка у коммутатора весь день вызывала абонентов:

— Чернорабочий Джезас Галлиндо! Чернорабочий Джезас Галлиндо!

Она говорила очень медленно и очень внятно, насколько это позволял ее нью-йоркский акцент. Она тщательно произносила имена и повторяла все, по крайней мере, дважды, а иногда три или четыре раза, чтобы быть уверенной в том, что тот, кого она вызывала, или работающие с ним рядом услышали ее. Почему-то считалось необходимым, чтобы при вызове рабочего называлась его специальность.

— Каменщик Луиджи Гальодотта! Каменщик Луиджи Гальодотта!

— Трубопроводчик Ральф Перлмиттер! Трубопроводчик Ральф Перлмиттер!

— Электрик Джимми Гроерк! Электрик Джимми Гроерк!

Рабочие, которых называли, должны были подойти к ближайшему телефонному аппарату и связаться с коммутатором. Им либо передавалось сообщение, либо их соединяли со звонившими.

Гарри Клэмен не одобрял этого. Он не одобрял всего, что отвлекало людей от работы, он не одобрял людей, которым звонили на работу по личным делам, и его не интересовало, насколько важны и срочны эти сообщения; он не одобрял также коллег тех, кого вызывали по телефону, которые в свою очередь подшучивали над получаемыми сообщениями. Он не одобрял, кроме прочего, прорабов и инженеров, которые вызывали рабочих вместо того, чтобы оторвать зады от вертящихся стульев и самим подняться наверх и проконтролировать работы.

Он очень неохотно установил эту пейджерную систему связи, и то лишь потому, что его обязали это сделать профсоюзы.

Пройдет еще несколько лет, и прорабы будут настаивать на установке местной телевизионной системы, которая позволяла бы им руководить работами на пятнадцатом этаже снизу из своего уютного кабинета.

— Водопроводчик Мартин Тетлтоб! Водопроводчик Мартин Тетлтоб!

— Чернорабочий Мельхиор Геррера! Чернорабочий Мельхиор Геррера!

— Бетонщик Эл Палаццоло! Бетонщик Эл Палаццоло!

Гарри вошел в трейлер и взглянул на девушку, которая сидела у микрофона пейджерной системы. Пустая трата денег. Он прошел мимо нее в глубь трейлера, где работал его заместитель.

Сол Горачи был приблизительно того же возраста, что и Гарри, ему было около пятидесяти пяти, но он находился в значительно лучшей физической форме. Хотя Сол и страдал профессиональными заболеваниями, среди которых — плохой слух и постоянный кашель от курения и цементной пыли на протяжении тридцати пяти лет, он тем не менее был высок и худощав, с прекрасной мускулатурой и отменным загаром. Когда надевал парик, как сейчас, его можно было принять за сына или младшего брата Гарри Клэмена. А без парика он как бы демонстрировал Гарри Клэмену результаты жесткой диеты, двухнедельного отдыха на Бермудах и зарядки.

Ни один из них не обращал внимания на сходство между ними, хотя за долгие годы совместной работы это стало притчей во языцех.

Сол Герачи начал работать у отца Гарри еще в годы Депрессии, рыл сточные канавы в Ван-Кортланд-парк. Он и Гарри познакомились, работая в одной и той же бригаде, и, хотя он не был сыном Лу Клэмена, он продвигался по служебной лестнице почти так же быстро, как и Гарри, но все-таки не так быстро.

Гарри принял на себя руководство делом перед войной и сделал Сола своим координатором, курирующим крупные проекты. Независимо от того, был ли это проект строительства такого огромного офисного здания, как это, пятисот индивидуальных коттеджей в Оссининге или торгового центра в Атлантик-Сити, — Сол Герачи был одним из тех, кто надзирал за стройкой.

— Чернорабочий Рамон Диосдадо! Чернорабочий Рамон Диосдадо!

— Рабочий котельной Лео Конначи! Рабочий котельной Лео Конначи!

— Wie geht’s,[46] Сол? — спросил Гарри, усаживаясь напротив него за письменный стол.

— Gurnischt.[47] — Сол потер глаза и закашлялся. Он отложил логарифмическую линейку и взглянул на Гарри. На вечерних краткосрочных курсах института Пратта Сола научили работать с логарифмической линейкой и некоторыми другими инструментами, включая калькулятор, которым он обычно и пользовался. Помимо этого, его образование ограничивалось школьными знаниями, которые он приобрел еще в 1918 году. Но он любил указывать Гарри, который тоже не заканчивал колледжа, на то, что в средней школе его учили тому, чему сейчас учат на первых четырех курсах колледжей.

— Перестань играть с этой штукой и излагай дело!

Сол нахмурился и засунул логарифмическую линейку в нагрудный карман белой куртки на пуговицах, которую обычно носил на работе. Рукава ее были закатаны и открывали накаченные бицепсы. Теперь, когда он и Гарри, насупившись, смотрели друг на друга, казалось, один смотрит на себя в кривое зеркало и от этого кажется лысым.

— Какое дело? — спросил Сол.

— Сколько еще недель есть в нашем распоряжении? — На лице Гарри отразилось отвращение.

Сол пожал плечами.

— Дотянем, пока не подойдет срок уплаты кредитов, до апреля. Но…

Гарри ждал. В его зеркальном отражении у него были волосы.

— Но что?

— Ты же знаешь, Гарри, как это обычно делается. Твой поставщик перестает поставлять материал, ты вынужден временно уволить с работы каменщиков и бетонщиков. И сроки оплаты откладываются. Ты продолжаешь обманывать своих поставщиков и можешь заставить людей работать до июня. Их останется лишь горсточка. Но они все-таки будут работать.

— Ты самый смешной человек, которого я знаю, — кисло произнес Гарри.

Сол опять пожал плечами.

— Что ты хочешь, чтобы я сказал тебе, Гарри? Ты распоряжаешься деньгами. Мне нарисовать диаграмму?

— Штукатур Джулиус Покорны! Штукатур Джулиус Покорны!

— Чернорабочий Пачо Менендес! Чернорабочий Пачо Менендес!

Сол негромко откашлялся.

— Чтобы уж совсем тебе стало смешно, — кисло сказал Сол, — послушай еще и это. Люди «Херца» сказали мне, что если ты не уплатишь за последние шесть месяцев за бульдозеры, то они лишат тебя крана. Прямо сейчас.

— Основного крана?

Сол кивнул.

— Что случилось с твоими банками, Гарри? Средств недостаточно.

— Недостаточно. Ты же читаешь газеты. Денег не хватает по всей стране.

— Но почему мы должны чувствовать это раньше других? — Глаза Сола слегка расширились, взгляд стал умоляющим. — Разве такая большая стройка не должна поддерживаться с финансовой точки зрения?

— Ты рассуждаешь как ребенок, Сол. Кто финансирует весь проект одним займом?

— Но нас должны профинансировать хотя бы для того, чтобы мы дошли до верха.

Гарри успокаивающе похлопал его по руке.

— До верха ты дойдешь. Это я тебе обещаю.

Сол слегка успокоился. Гарри всегда выручал.

— Когда мы дойдем до верха…

— Оставь, Сол. Разве я когда-нибудь подводил тебя?

— Чернорабочий Луис Ортега! Чернорабочий Луис Ортега!

— Сварщик Герман Стац! Сварщик Герман Стац!

Сол улыбнулся Гарри.

— Равно, как и я тебя, сынок.

Гарри улыбнулся и поднялся.

— Хочу посмотреть на центральную трубу на пятнадцатом этаже, где должен быть пульт управления коммуникаций. Мне нужно кое-что обсудить с архитектором, Сол. Ты когда-нибудь слышал, чтобы в подвале не устанавливали пульты?

Выходя из трейлера, они оба взяли желтые пластмассовые каски и направились в сторону открытой платформы подъемника. Невдалеке стоял грузовик фирмы «Херц», помощники электриков помогали разгружать трубы. При виде грузовика Гарри нахмурился.

— Эти болваны дают мне шестимесячный кредит? Всего шесть паршивых месяцев?

— Вопрос не стоит о кредите, — пояснил Сол, покашливая. — Нам нужно платить за аренду каждый месяц. Так же, как тебе платят твои арендаторы. У тебя пять месяцев задолженности.

— Не беспокойся, приятель, — заверил его Гарри, лихо надевая каску. — Через неделю или две у нас будет достаточно денег, чтобы расплатиться со всеми.

— Ты перестаешь финансировать работы на Брукхэвене?

— Нет.

— Ты останавливаешь земляные работы в Армонке?

— Ты что, шутишь? Каким образом это может принести нам деньги?

— Тогда что же? — спрашивал Сол.

— Плотник Муррей Крочмел! Плотник Муррей Крочмел!

— Чернорабочий Рокко Карфано! Чернорабочий Рокко Карфано!

— Не думай об этом, — ответил Гарри, стараясь, чтобы его ответ прозвучал уверенно.

Они встали на открытую площадку лифта и начали подъем. Гарри закрыл глаза, его подташнивало. Ему было плохо. Он уже однажды просил Сола сделать скорость подъема лифтов на всех его стройках поменьше. Но Сол достал свою логарифмическую линейку и рассчитал ежедневные потери человеко-часов. И лифты продолжали летать на тошнотворной скорости.

— Все в порядке, не обращай внимания, — спокойно сказал Сол, наблюдая за работой на открытых этажах здания, мимо которых они пролетали. — Но я ведь не простой рабочий, Гарри. Я спрашиваю не из любопытства. Я тридцать пять лет своей жизни отдал этой компании.

Гарри ничего не ответил, но не потому, что ему нечего было сказать, а просто потому, что пытался удержать в желудке завтрак, пока они не достигли пятнадцатого этажа.

— Какой-нибудь банк собирается дать заем, так? — еще раз спросил Сол.

Гарри сглотнул. Они вышли из лифта и с минуту стояли неподвижно на цементном полу.

— Чернорабочий Инносенсио Диаз! Чернорабочий Инносенсио Диаз!

— Я покончил с банками, — ответил наконец Гарри, оглядываясь вокруг. — Я направляюсь прямо к источнику, Сол, дружок, прямо к монетному двору.

— Что? — Сол шел к тому месту, где прокладывали кабель. — Форт Нокс, может быть?

— Еще лучше. Это крупная компания по закладным и долговым обязательствам, которой руководит Гаэтано Фискетти.

Сол нахмурился. Загорелая кожа на его лице собралась в глубокие складки.

— Почему ты думаешь, что тебе удастся выудить у него деньги, Гарри? Это же частные деньги. — Он подчеркнул это слово.

— Не беспокойся. У меня есть способ.

— Чернорабочий Мануэль Флорес! Чернорабочий Мануэль Флорес!

— Они тебе уже пообещали? — спросил Сол. Его глаза опять стали большими, но не молящими, в них было какое-то другое выражение, которого Гарри не мог понять.

— Что пообещали? — спросил Гарри. — Выложить деньги под дулом пистолета?

— Гарри!

— Успокойся. Расслабься.

— Гарри… — Лицо Сола застыло, — скажи мне, что ты просто пошутил.

— Как это пошутил?

— Гарри, ты шутишь? — настаивал Сол.

— Чернорабочий Ксавьер Лопес! Чернорабочий Ксавьер Лопес!

Сол Герачи, казалось, примерз к полу, на котором он стоял. Он был неспособен сдвинуться с места, как будто наблюдал за катастрофой таких огромных масштабов, что одно крошечное человеческое существо Просто было бессильно что-либо предпринять.

— Гарри.

— Перестань повторять мое имя.

— Ты… — У Сола просто не было слов. Он опять стал кашлять. Его правая рука начала медленно, не сгибаясь, двигаться наверх.

— Чернорабочий Франческо Манос! Чернорабочий Франческо Манос!

Сол перекрестился.

Глава двадцать шестая

Палмер пригласил к себе двух человек; он хотел, чтобы они взяли на себя управление Народным банком.

Билл Элстон всегда предпочитал оставаться на вторых ролях, думал Палмер, потому что не мог подняться в своих рассуждениях выше уровня ограниченного сплетника. Даже если бы Элстон был гением, размышлял Палмер, ожидая, когда эти двое войдут в его кабинет, он стал бы всего лишь помощником секретаря. Возможности Народного банка были таковы, что он мог только следом за ЮБТК поглощать более мелкие учреждения. Нужно назначить на должность кого-то, кто соображал бы чуть лучше помощника секретаря и наблюдал бы за этим процессом поглощения.

Палмер считал, что для этой работы подходит Донни Элдер. Донелли Элдер был старшим сыном Гарри Элдера, сыном вице-президента ЮБТК, который отошел от дел несколько лет назад. Именно уход Гарри Элдера привел Палмера из Чикаго в ЮБТК и сделал человеком номер два в банке. Стать человеком номер один было собственной идеей Палмера, пришедшей ему в голову через год после того, как он присоединился к ЮБТК. Он ничем не был обязан Гарри Элдеру. Никто не помогал, но и не препятствовал Палмеру в деле его восхождения на вершину. Но Гарри оставил в ЮБТК сына, который, по мнению Палмера, не был безмозглым ничтожеством, которого банк получил в наследство от Гарри Элдера. У Донни Элдера все-таки чьи-то мозги были, возможно, мозги его матери. Во всяком случае, он обладал ценными качествами и работал помощником вице-президента.

Донни пришел в кабинет Палмера первым, кивнул, улыбнулся и сел. Он раскрыл на коленях кожаную папку, поднял внимательные глаза, улыбнулся еще раз.

— Чем могу быть полезен, мистер Палмер?

— Хочу провести короткое совещание перед встречей во время ланча. Заходите, Билл.

Палмер наблюдал за тем, как Элстон бочком вошел в кабинет, устроил свои тощие ягодицы на стуле, открыл тощую папку и рассыпал содержимое по ковру.

— Я лишь хотел удостовериться в том, что мы все работаем на одной и той же волне, прежде чем встретимся с представителями Народного банка. — Он замолчал и улыбнулся. — Им пора изменить свое название. ЮБТК звучит более весомо.

— Им больше подходит тюремный номер на рубашке, — заметил Элстон. — Те сведения, которые мне удалось получить, мистер Палмер, настораживают меня. Не понимаю, почему мы вообще хотим их купить?

Палмер взглянул на Донни Элдера и отметил, что тот спокойно воспринял слова Элстона, не то что он. Он просто испытывает личную неприязнь к Элстону, надо держать себя в руках и не отвергать с порога мысли, которые высказывает этот человек.

— И тем не менее, Билл, — начал Палмер, — мы собираемся их купить. Мы сделали заявление. Мы обсуждали это заявление. Причины нашего желания купить этот банк, возможно, выглядели бы более вескими десять лет назад, а не сегодня. Также возможно, что в настоящее время руководство банка оставляет желать лучшего. Но когда ЮБТК заявляет во всеуслышание о своих намерениях, то ЮБТК доводит дело до конца, в противном случае должны быть весьма веские причины, чтобы менять подобные решения.

— Мы просто не имеем права делать это перед лицом общественности, — вставил Донни.

— Именно так, — согласился Палмер.

— Почему? А если решение целесообразно изменить? — Элстон слегка вытаращил глаза.

— Во-первых, — пояснил Палмер, — мы до сих пор точно не знаем, что хорошо, а что плохо в данной ситуации. Во-вторых, что еще более важно, такой банк, как ЮБТК, не может совершать неожиданных действий. Мы не можем позволить событиям развиваться импульсивно. Мы не можем с такой легкостью менять нашу политику. Если действовать подобным образом, люди могут заподозрить нас в плохом ведении дел или в том, что мы не сведущи, а они, видит Бог, хотят в это верить. В ту минуту, когда они потеряют веру в то, что мы в ЮБТК всезнающи и всесильны, они сразу же потеряют доверие ко всей банковской системе Соединенных Штатов. Продолжать?

— Просто пугающе, — пробормотал Донни, — но вот что я хочу сказать на основании исследования их положения с займами. Народный банк оказался в таком же затруднительном положении, как и любой другой банк, который растранжирил деньги на кредиты под строительство или ссуды физическим лицам. Они все просрочены. Но они могут быть возмещены.

— Они не просто просрочены, они затянуты, как петля, — заметил Палмер.

Элстон бросил на него косой взгляд.

— Я не понимаю вас, мистер Палмер.

И никогда не поймешь, добавил про себя Палмер.

— Я надеюсь, что ни для кого у нас не должно оказаться новостью, что строительство в экономике всегда считалось самой трудной отраслью, во всяком случае, на данный момент это так. Любой банк, который тесно связан со строительством, походит на сиамского близнеца: что ему делать, если умрет его брат?

Донни взял папку в руки.

— Народный банк привязан кредитами к своим основным должникам. Например, это строительная компания Клэмена. Скоро у них не будет и пяти центов. Но если отказать в кредите тем, кто с вами тесно связан, то они перестанут платить по своим предыдущим задолженностям.

— Вот по такой туго натянутой проволоке всегда ходят маленькие банки, — подытожил Палмер. — Да и некоторые крупные тоже.

— Но не ЮБТК, — вставил Элстон.

— Нет, насколько я знаю.

— Зачем же тогда покупать такой банк?

— Этот вопрос оставьте на мое усмотрение. Я решу его за ланчем, — сказал Палмер.

— Я не понимаю, какое отношение ко всему этому может иметь ланч…

— Речь идет о том, что Фэлсу Лэсситеру и его компании придется пройти через тяжелое испытание, — объяснил Донни. — Пусть они сами нам скажут, почему нам стоит приобретать их банк.

Выражение лица Элстона стало ироничным. Палмер откинулся назад в своем кресле и наблюдал за тем, как спорили молодые люди.

— Это похоже на игру в покер, — заметил Элстон с выражением доброжелательного презрения на лице, — вовсе не на банковское дело.

— Будьте уверены, это именно банковское дело! — заверил его Донни.

Элстон похлопал по своей папке.

— Вот банковское дело. Тут факты. Исследования. Оценка. А не блеф за обеденным столом. — Он потряс папкой в воздухе. — Все факты вот здесь.

При этом все содержимое папки опять высыпалось у его ног на ковер.

Палмер с трудом подавил улыбку. Какой Элстон неловкий и как плохо говорит. А Донни Элдер был так благовоспитан и так хорошо во всем разбирался. Принимать сторону Элстона очень трудно.

Палмер подался вперед.

— Все является банковским делом, и банковское дело — это все. Вот так-то.

Он хлопнул ладонями по крышке письменного стола, не очень сильно, но так, чтобы дать понять — спор между молодыми людьми окончен.

— Мне нужно несколько минут, чтобы сообщить вам детали.

Он встал и прошелся по комнате, обойдя письменный стол и сидящих подчиненных.

— Ключом ко всему являются наличные деньги, — начал он. — Все начинается именно здесь. Наличность. Новые деньги. Заработная плата, которая выплачивается каждую неделю.

Он помолчал немного, затем поднял руку.

— Теперь я знаю, что это лишь бумага, испачканная зелеными чернилами. Но тем не менее не это самое главное. Эта испачканная бумага имеет ценность. Кто-то произвел что-то ценное, а взамен получил эту бумагу. И он приносит ее нам. Правильно?

Оба молодых человека кивнули, завороженные неожиданным поворотом событий. Палмер вернулся к своему креслу и некоторое время стоял рядом с ним.

— Мы берем наличные средства и обещаем вернуть их обратно в любой момент, когда люди захотят этого, более того, мы платим им четыре или пять процентов за то, что деньги находятся у нас. Безусловно, они не остаются у нас. Мы тут же, немедленно, одалживаем их под шесть или семь процентов, а иногда даже под девять или десять. Вы следите за ходом моих рассуждений?

— Сэр, — сказал Донни, — мы оба прошли все это еще в школе, — и улыбнулся.

— Хочу освежить вашу память, — с бесстрастным выражением лица ответил Палмер.

— Да, сэр.

— Я буду задавать хитрые вопросы позже, — добавил Палмер ровным голосом.

— Да, сэр.

— Тогда продолжим. — Он опустился в кресло и внимательно посмотрел на молодых людей. — Так как люди зарабатывают денег больше, чем они тратят, то наличные деньги перетекают в банки, и вот эти новые деньги мы можем одалживать бизнесменам, строителям, даже тем же самым работающим людям для иных целей — на приобретение машины, чтобы они могли поехать куда-нибудь в отпуск, или на цветной телевизор. Кто из вас может сказать мне, что происходит, когда люди тратят больше, чем они зарабатывают?

— Они не могут этого делать, — резко ответил Элстон. — Они этого не делают.

— Они это делают, — возразил ему Палмер.

Элстон сделал неопределенный жест.

— Но тогда прекращается приток наличных денег.

— Именно это и происходит. Конечно, пока еще такого не случилось. Но приток начинает ослабевать. И в тот момент, когда мы замечаем, что он начинает ослабевать, какие следует предпринять действия?

Оба его слушателя хранили молчание.

Затем Донни спросил:

— Сокращение или лишение кредита?

— Не всего кредита, — поправил его Палмер. — А лишь тех займов, которые не приносят нам достаточной прибыли, тех ипотечных кредитов, которые мы даем под шесть или семь процентов. Мы не одиноки. Все страховые компании действуют на том же денежном рынке. У них приток наличности более устойчивый, конечно, потому что те, у кого имеются их страховые полисы, подписывают контракт и должны дожидаться страховой премии. Но страховые компании меньше инвестируют денег. Кто из вас может мне ответить, почему это происходит?

Донни беспомощно посмотрел на Элстона.

— Я предупреждал, что вопросы будут хитрыми, — сказал Палмер.

— Займы! — выпалил Элстон. — Займы под полисы!

Палмер улыбнулся.

— Держатели страховых полисов являются потенциальными поглотителями наличных денег, которые страховые компании хотят инвестировать. Они могут взять деньги просто под залог своего полиса, и компании могут брать с них приблизительно по пять процентов. Теперь вы, надеюсь, понимаете, какой получается порочный круг.

Элстон нахмурился.

— Держатель страхового полиса нуждается в наличных деньгах, потому что он потратил больше, чем следовало, и не может позволить себе высокую ставку по личному займу, потому что он много потратил. Он занимает под свой страховой полис, тем самым снижая приток наличных денег и, следовательно, заставляя давать деньги под низкий процент.

Донни усмехнулся.

— Рад, что мы не занимаемся страховым бизнесом.

— Но мы варимся в том же котле, — напомнил ему Палмер. — Или, я полагаю, было бы правильнее сказать, что страховые компании варятся в одном котле с нами. Никто из нас не может позволить себе займы под низкие проценты, а в них нуждается строительный бизнес. Так что он обречен на застой, потому что оказывается в тупике.

— И строителям тяжело справиться с другими своими займами, — сказал Донни.

— Теперь, — сказал Палмер, — вы начинаете оценивать все в полной мере. Итак, джентльмены, перед нами два или три порочных круга, которые переплелись в одном клубке как змеи.

— Как же так случилось, что мы это позволили? — почти жалобно спросил Элстон.

— Неограниченный кредит физическим лицам.

— Но мы не предлагали его, — произнес Элстон удрученно. — Мы даем физическим лицам кредит не выше тысячи или двух тысяч долларов, и то делаем это лишь в том случае, когда уверены в клиенте.

Палмер кивнул.

— Да, именно так.

В его голосе при этом утверждении слышался вопрос.

— Правильно?

— Правильно.

— Правильно.

Палмер опять кивнул.

— Мы один из самых крупных и уважаемых банков, поэтому мы не делаем ничего, что могло бы подорвать нашу репутацию, и не совершаем никаких глупостей. Правильно? Мы не способствуем обнищанию работающего класса. Мы не позволяем людям влезать в невозможные долги. Правильно?

— Правильно.

— Правильно.

Палмер встал и снова начал вышагивать по комнате.

— Вы когда-нибудь видели реестр наших коммерческих клиентов? — спросил он молодых людей. — Отдельно от крупных промышленных фирм?

— Списки надежных акционеров, — заметил Донни.

— Я говорю о торговых фирмах, об обслуживающих организациях, о тех, кто пользуется кредитно-карточной системой, вот о чем.

— Это также надежно, — заверил его Донни. — Мы не связываемся с ненадежными компаниями.

— Но те компании, с которыми мы имеем дело, иногда связываются, — упорствовал Палмер. — Что мы делаем для них? Чаще всего продлеваем им кредит. Я хочу сказать, что если в магазине ежемесячно возникает на несколько миллионов долларов долг покупателей в виде счетов, которые можно оплатить в течение тридцати дней, или счетов оборотного кредита, то мы продлеваем им кредит, покрывая то, что они потом получат. А если ресторан с кредитно-карточной системой расчета имеет такие же счета, то мы финансируем их все. И если отели ведут расчеты по кредитным карточкам, да еще имеются купоны и другие кредитные средства, то получается, что мы финансируем все операции и с радостью соглашаемся на это. Так?

— Думаю, что да, — признал Донни.

— Более того, — продолжал Палмер. — Если эта коммерческая кредитная группа включает мелких торговцев — магазины по продаже техники, одежды, ну и прочее, — они могут привлечь большее количество клиентов с помощью системы расчетов «купи-сейчас-заплати-потом»; так к кому они придут за финансированием?

— К нам, — сказал Элстон, — но мы…

— Я просто хочу, чтобы ситуация была ясна для вас обоих. По-моему, у вас была мысль о том, что ЮБТК занимается иным бизнесом, нежели Народный банк. Это происходит просто потому, что мы крупный банк и можем давать деньги правительству и гигантским корпорациям, мы просто каким-то мистическим образом не вовлечены в систематическое похищение денег работяг. Но выдача займов — это выдача займов. Прямо или косвенно, мы занимаемся тем же самым. Как только у вас начнет появляться самодовольное чувство превосходства, — Палмер взглянул на Элстона, — потому что в своей повседневной работе вы не сталкиваетесь с людскими судьбами, которые кружат возле банка в поисках кредита, попытайтесь побороть это чувство.

— Простите, — сказал Донни, — но вряд ли вы можете обвинять нас в гибели людских судеб. Мы лишь даем людям то, что они хотят получить.

— То же самое делают компании по производству сигарет.

Шок на лицах обоих позабавил Палмера. Забавно, Донни и Билл Элстон — такие разные, а принимают на веру все, имеющее отношение к ЮБТК. Более того, все, имеющее отношение вообще к банкам.

— Вы делаете заключение, — начал Элстон, — что…

— Это вы делаете выводы, — поправил его Палмер. — Я лишь предполагаю.

— …что неограниченный кредит для физических лиц — это разрушительная сила?

В воздухе повисла напряженная тишина. Палмер пожалел о том, что поправил Элстона, но в то же время он был совсем не уверен в том, что молодой человек услышал или понял его поправку. Палмер, кроме того, был слегка раздражен тем, что, читая им лекцию, стал поправлять их речь, так же как и образ мысли. Но наплевать…

— Я только что говорил, — начал он, — что вы можете делать собственные выводы. В самих деньгах нет ничего разрушительного или созидательного, но все это есть в способах их использования. На пять долларов можно купить еды, чтобы поддержать свою жизнь. Или можно купить пакетик героина и таким образом убить себя. В обоих случаях вы используете деньги для удовлетворения собственных потребностей. Так что все зависит от ваших внутренних позывов, а не от денег, все плохое и все хорошее идет от внутреннего «я».

Он замолчал. По каким-то причинам, которых он сам не мог понять, он удерживал их восхищенное внимание. Они смотрели на него так внимательно, как будто он играл на сцене или был диковинным зверем в клетке. Палмер вернулся к своему креслу и опустился в него.

— Каждый из нас может отстаивать свою точку зрения, но в стране сейчас настало такое время, когда потребности работающих далеко обогнали их финансовые возможности. Может быть, работяга и его жена стали употреблять наркотики. Вполне вероятно, что у них появилось непреодолимое желание покупать, покупать и покупать. Может быть, они — зомби, загипнотизированные рекламой. Или они подверглись идеологической обработке. Или желают потакать своим слабостям. Неспособны противостоять давлению. Неспособны связать причину и следствие.

Он остановился и посмотрел на сидящих перед ним. Еще минута, понял Палмер, и они будут воспринимать его как психа.

— Лекция окончена. — Он поднялся. — У вас обоих есть дела, которыми следует заняться до того, как пойти на встречу во время ланча. Будьте в холле ровно в полдень, я спущусь.

— Подождите, сэр, — сказал Донни.

Он не выказывал никакого намерения подняться со стула и покинуть комнату.

— А что, если хотя бы половина тех теорий, о которых вы нам только что здесь рассказывали, является на самом деле правдой?

— Да, — поддержал его Элстон, — или хотя бы третья часть?

— Ведь тогда людям нельзя доверять деньги, надо отказаться от кредита физическим лицам, — начал Донни. — Это ведь то же самое, что дать заряженный пистолет ребенку.

— А если их на самом деле так много, как вы счи… предполагаете? — Элстон запнулся. — Тогда нам вообще не следует финансировать ни одну из подобных кредитных операций.

Палмер покачал головой. Он подошел к двери кабинета и распахнул ее.

— Если нам не следует финансировать кредиты, тогда нам вообще ничего не следует делать. Ведь именно таким образом мы делаем деньги. Мы рискуем, у нас никогда нет полных гарантий безопасности, промышленный кредит малодоходен. Иногда эти виды кредитов приносят значительно больше, чем мы в них вкладываем. Мы даем деньги промышленникам и строителям, потому что это устойчивый бизнес, в нем мало риска, а в нашем перечне инвестиций большое место занимает неустойчивый кредит физическим лицам. Но именно он приносит нам самые высокие прибыли. И именно высокие доходы отражаются на получении прибыли в ваших бонусах. Кажется смешным, не правда ли, что в поисках большей прибыли мы ограничиваем приток наших собственных наличных денег?

— Значит, вы ратуете за неограниченный кредит физическим лицам? — спросил Элстон. — Или как?

— Я ратую за то, чтобы у ЮБТК была прибыль, — сказал в заключение Палмер. — Я не думаю, что кому-то из нас следует слишком углубляться в исследования социальных путей, которые ведут к прибыли, искать, что в них хорошо, а что — плохо. Но в то же время я считаю, что никто не должен бездумно плавать по поверхности, не зная, что находится в тех глубинах, над которыми проплывает ЮБТК. Именно эта мысль и является основной в моей лекции. Постарайтесь помнить обо всем, что я вам говорил, когда мы будем сидеть с представителями Народного банка. И еще помните о том, что они намного ближе к линии огня, чем мы. У всех нас есть свои «башни из слоновой кости», такие, как — лишения права выкупа закладной, долгов, писем кредиторов, третьего предупреждения и всего такого прочего. Эти люди были внизу, в тех навозных ямах, откуда начинают расти деньги, — сказал он в заключение. — Я не хочу, чтобы вы воротили носы от того запаха, который может от них исходить.

Глава двадцать седьмая

Утро у Дона Винченцо Бийиото началось совершенно обычно. Он проснулся в десять и теперь стоял у окна третьего этажа своего дома в конце Пятой авеню, одного из последних частных домов на этом конце улицы. Платаны у протестантской церкви напротив начали зеленеть, и Дон Винченцо не видел никакого кощунства в том, чтобы улыбнуться им, хотя вид самой церкви вызывал у него отвращение.

Он напряг мышцы своих все еще сильных рук и три раза глубоко вдохнул свежий мартовский воздух, настолько свежий, насколько может быть свежим воздух в Нью-Йорке. Ah, un soffio diventa fresco![48] Его дом в Нью-Джерси, где он проводил выходные, более подходил для этого.

Он посмотрел на жену, которая спала на огромной двуспальной кровати из красного дерева. Ее лицо было крошенным, как у птички. Ah, una ragazzina piccolina.[49]

Шум от проходивших автобусов и автомобилей на Пятой авеню был несильным, грузовики еще не вышли на трассу. На улицах было затишье перед наплывом машин ближе к полудню. Дон Винченцо давно уже приучил себя к тому, чтобы просыпаться именно в этот час, после чего с удивительной для своих лет скоростью он одевался, завтракал и выходил из дома самое позднее в десять тридцать.

Meraviglioso.[50]

Этим утром Дон Винченцо был просто в отличном настроении. Никаких особых причин не было, но он проснулся таким отдохнувшим, его движения сегодня были особенно энергичными, и это очень радовало его. Он чувствовал себя поразительно молодым, высоким и мужественным, каким обычно был Бен Фискетти.

При этой мысли он улыбнулся. Лично Дон Винченцо считал Бена болваном, un scimunito,[51] дурнем с красивым лицом и атлетической фигурой. На людях он всячески расхваливал внешний вид своего зятя, но самому себе Дон Винченцо с грустью признавался, что ничего другого у этого парня не было, ни напористости, ни амбиций. Ему все досталось слишком легко, вот в чем беда. И это касалось не только Бена, то же относилось и ко всем остальным молодым людям в их клане.

Таким был Оги Лимандри, внук Дона Энрико, и даже его собственный племянник, Чарли Нотарбартоло. А семья его первой жены, Профачис, породила еще несколько своих собственных zoticos.[52]

В эти дни все вокруг было слишком размягченным. И не только в семье, понял сейчас Дон Винченцо, стоя у окна и глядя вниз на улицу.

Появилось какое-то мягкое звучание, как звучание скрипки среди грохота меди. Молодые люди двадцати, даже тридцати лет, все эти тупицы были мягкотелыми. У них нет ни maschiezza,[53] ни virilita.[54]

Все, что они имели, — а лишь немногие, такие, как Дон Винченцо, действительно знали, как много денег, как много собственности и как много власти перейдет к этому новому племени мужчин их клана, — все это будет преподнесено им: una argenteria.[55]

Это их блюдечко с голубой каемочкой — все, за что Дон Винченцо и мужчины его поколения из их семьи должны были сражаться. И все это упадет в мягкие детские ручки этих выпускников колледжей без всякой борьбы.

Конечно, напомнил себе Дон Винченцо, никто из нас не может обвинять в этом кого-то другого. Сами дураки, стремились вырастить американских сыновей. Слава Всевышнему, сказал он себе, что у меня Розалия и Селия. Если бы ему пришлось растить сыновей, то сейчас он был бы в положении Гаэтано Фискетти и других отцов, вырастивших сверхобразованное, сверхпородистое и абсолютно ни к чему не приспособленное поколение, которое не сможет распорядиться с умом богатством их клана.

Дон Винченцо вздохнул и отвернулся от окна. Двигаясь очень осторожно, чтобы не разбудить жену, он вышел через боковую дверь в гардеробную. Там стоял Рокко и курил сигарету.

— Buon giorno.[56]

Его голос, как и всегда, был тонким и невыразительным.

— Spicciati, amico.[57]

Рокко выбросил сигарету, протянул руку к душу, покрутил кран горячей воды. Потом он повернулся к Дону Винченцо и помог ему снять халат и пижаму. Расправив плечи, обнаженный Дон Винченцо встал под душ. Рокко бросил пижаму в контейнер для стирки и достал большое пушистое полотенце.

Рокко теперь за пятьдесят, он лишь на восемь или девять лет моложе Дона Винченцо. Никто из них не выглядел на свой возраст. Дон Винченцо вел активный образ жизни, как и Рокко. Рокко делал все то же, что и Дон Винченцо. Куда шел Дон Винченцо, туда и Рокко. С кем Дон Винченцо встречался, с тем и Рокко. Правда, иногда Рокко посещал места, совершал поступки и встречался с людьми, которых не видел Дон Винченцо, но это уже было личное дело Рокко.

Он был cuscinetto[58] Дона Винченцо. Это хорошо оплачивалось. Дон Винченцо однажды попытался объяснить молодой леди, что означает cuscinetto, ибо дама возражала против того, что Рокко сидит на стуле в углу комнаты и за ними наблюдает.

— Дорогой, я на все способна ради тебя, ты же знаешь, но почему он должен наблюдать за нами? Это доставляет ему удовольствие?

— Он мой, ну как бы это сказать, он мой cuscinetto. Подушка? Диванная подушка? Булавка?

Но молодая дама боялась булавок. Из-за предыдущего клиента. Ему булавки доставляли удовольствие, но его развлечение чуть не привело ее к заражению крови.

— Никаких булавок, — возразила она, вставая с кровати.

— Никаких булавок, никаких булавок. Cuscinetto это… come sichiama?[59]

Рокко заерзал на стуле и произнес единственное слово:

— Буфер.

— Si, буфер. Амортизатор. Он мой буфер, так что, figuri,[60] ему придется остаться здесь.

Дон Винченцо смыл мыло под горячим душем, потом прибавил холодной воды. Его доктор предупреждал, что ему следует отказаться от холодного душа, но ничего не говорил о комнатной температуре вперемешку с ледяной. Дон Винченцо начал медленно поворачивать кран, затем крутанул его одним резким жестом.

— Ai! Fa freddo![61] — Его голос зазвучал на октаву выше обычного.

Стуча зубами, Дон Винченцо вышел из душа в объятия нагретого полотенца, которым его обернул и вытер Рокко. Быстро двигаясь теперь вместе, как в балете, оба они пошли вперед, на ходу Дон Винченцо поворачивался то в одну, то в другую сторону, а Рокко помогал ему одеваться. Когда был завязан белый галстук, Дон Винченцо посмотрел на себя в зеркало. Он увидел, что Рокко надел на него костюм такого же темного зеленовато-коричневого оттенка, какой был и на самом Рокко, те же черные туфли и черные шелковые носки, ту же белую рубашку с вышивкой и одинаковые по белизне галстуки.

— Buono.

Оба двигались стремительно, почти бегом. Они спустились по ступенькам на первый этаж, потом в цокольный, откуда можно было попасть в гараж, выходящий на улицу. Дон Винченцо был очень осторожен. Когда много лет назад он покупал этот дом, прежде всего удостоверился, что имеется прочный подвал, в котором может разместиться гараж для автомобиля.

Он и Рокко вошли в гараж и сели на переднее сиденье черного «форда-галакси». Чуть раньше, около девяти тридцати, Рокко проверил зажигание и тому подобное. Теперь он завел машину. При звуке мотора из тени в дальнем конце гаража вышел молодой человек, привычным жестом отсалютовал мужчинам в машине и прошел вперед к дверям.

Рокко дотронулся до кнопки на приборной доске. Дверь поднялась приблизительно на фут и замерла. Машина не двигалась прежде, чем дверь не поднялась на такую высоту, что Рокко мог увидеть улицу перед гаражом, молодой человек согнулся почти до пола и выскользнул на залитую утренним солнцем мостовую. Он вскочил и кивнул. Рокко опять нажал на кнопку, дверь гаража полностью поднялась, путь был свободен.

Машина полетела вниз по Пятой авеню. Рокко нажал на кнопку на приборной доске. За машиной закрылись двери гаража. Механизм был почти в точности такой, какой защищал скромное жилище Дона Гироламо в оранжереях «У Амато». Кварцевые кристаллы в машине и в двери гаража менялись раз в неделю. Эту работу с дверью в гараже Дона Винченцо было доверено выполнять только Рокко Сгрою. Дверь Дона Гироламо была под наблюдением другого человека.

Дон Винченцо следил за тем, как Рокко ведет неприметный «форд» в потоке машин по Пятой авеню.

Хороший человек. Un uomo massiccio,[62] надежный во всех отношениях. Один из лучших. Дон Винченцо посмотрел на профиль Рокко, на его узкий нос и резко очерченный рот. Таким, как он, Бену Фискетти, Оги Лимандри и Чарли Нотарбартоло и всем остальным молодым не стать никогда. Coraggio, animo, cuore, spirito[63] и, самое главное, l'onnore stesso,[64] воплощение чести.

Только Дон Винченцо знает, чем занят Рокко. Камердинер, водитель, телохранитель — в глазах окружающих. Но Рокко был его доверенным лицом, его другом, его посредником, его двойником. Однажды в Германии, перед войной, когда Дон Винченцо и его отец совершали деловую поездку в Гамбург — на верфи, он слышал, как его назвали Doppelgänger его отца. Это можно было бы перевести, как тень, что-то такое же близкое, неотъемлемое, но в подтексте был намек и на нечто мистическое.

Но Дон Винченцо знал, что дело не только вэтом. Его буфер был также его, о, его pinza,[65] его клещами, его пинцетом, его инструментом. Через Рокко Дон Винченцо мог дотронуться до всего, до чего ему хотелось дотронуться, и при этом было не важно, горячо там или грязно, он сам не пачкался, не обжигался.

Словом, Рокко был для Дона Винченцо pinza и Doppelgänger. Именно таким людям, как он, следовало бы оставить все могущество и власть их клана, а не юнцам с недоразвитыми мозгами. Дон Винченцо тяжело вздохнул при мысли, что Рокко почти столько же лет, сколько и ему самому. О том, чтобы оставить ему солидное наследство, — не может быть и речи. Когда Дон Винченцо уйдет, его Doppelgänger не надолго переживет его.

Глава двадцать восьмая

Шон провел почти все утро, проверяя бухгалтерские книги вместе с Мюрреем. Несмотря на то что он доверял своему другу Оги и обычно с удовольствием пользовался его советами, он все еще не мог поверить, что главной задачей «Мод Моудс» было тратить деньги мистера Фискетти и быть убыточной фирмой. Он интуитивно понимал, что об этом не стоит говорить откровенно с Мюрреем. Но когда они уже почти закончили проверку, так и не выяснив, почему же происходит спад, Шон не удержался и задал несколько вопросов. Он надеялся, что они выглядят достаточно невинными.

— Если ничего не изменилось с прошлого года, — медленно и тихим голосом начал он, глядя на черные волоски, торчавшие из левого уха Мюррея, — и если мы взяли правильное направление, если рынок одежды стабилен, а продавцы хорошо выполняют свое дело и не повысились цены, тогда из-за чего же документы прошлого года показывают прибыль, а этого года убыток?

Мюррей сложил на груди волосатые руки, потом пожал плечами, подняв их вверх и чуть вперед, будто не просто хотел сказать: «А кто его знает?» — но и прибавлял: «Убейте меня, если я могу ответить вам на этот вопрос!» Как бы подчеркивая при этом: «Мы живем в сумасшедшем мире».

Его движение выражало еще и такое — «Почему вы задаете мне, заштатному клерку, такие сложные вопросы?»

— Милый, ты хочешь сказать, что ничего не сообщишь мне?

— Разве я это сказал? — спросил Мюррей, изображая поруганное достоинство.

— Я слышал, — начал Шон, все еще пытаясь что-то выведать у него, — что вам не раз пришлось пережить банкротство с мистером Фискетти. Какое по счету будет это — десятое?

Мюррей хотел было снова проделать плечами акробатический трюк, но передумал. Он начал играть своими карими глазами. Придал им обиженное выражение, но отказался и от этого. Наконец с выражением отвращения произнес:

— Семнадцатое, но кто ж их считает?

— Да, конечно, это не имеет никакого значения. Вам все равно платят, вне зависимости от того, что происходит с фирмой.

— И вам тоже, — Мюррей решил обороняться. — Не нужно забывать и о другой стороне дела. Вы с этого тоже кое-что имеете.

Шон вздохнул.

— Конечно, вы правы. Действительно, черт возьми, с чего это я расшумелся.

— Давайте кончим эти разговоры.

— Разговоры… — Шон остановился, подумал, потом сказал скороговоркой: — Конечно, для вас все выглядит иначе. Вы у себя дома. И успех не так уж нужен вам. Нью-Йорк — ваш родной город, а не какая-то знаменитая сокровищница за тремя морями. Мы в Англии мечтаем добраться сюда, потому что мечтаем добиться успеха в Нью-Йорке, городе, в котором стоит рваться к успеху! Если вы родились и выросли здесь, город представляется вам по-другому. Его не нужно завоевывать. Это простое, обычное место. Даже очень обычное.

Мюррей вначале пытался избежать этого откровения, но потом его прорвало.

— Вы зря нас недооцениваете.

— Я хотел сказать… — Шон сделал слабый жест рукой, как бы пытаясь объяснить нереальность своей мечты.

Мюррей заговорил обиженным голосом:

— Хоть я и бухгалтер, а не дизайнер, у меня тоже есть душа. Я понимаю подобные мечты. Вы когда-нибудь слышали пословицу: «Покажите мне дантиста, и я покажу вам человека, исключенного из мединститута»? — Мюррей резко покачал головой. — Покажите мне бухгалтера, и я покажу вам человека, не закончившего юридический институт. Следите за моей мыслью?

— Да я уверен, что вы…

— Да, я тоже мечтал о многом. Знаешь, не имеет никакого значения — здесь мой дом или нет. Не забывай об этом.

— Я не хотел вас…

— Чтобы чего-то добиться в этом мире, позвольте мне досказать свою мысль, — и мне, и вам в одинаковой мере надо корпеть с карандашом в руке. Я ясно выразился?

— Конечно, но я просто…

Мюррей прервал его резким движением руки.

— Не нужно мне ничего рассказывать. Я знаю эту книгу наизусть. Все, что касается бизнеса. — Мюррей изобразил что-то среднее между смешком и фырканьем. — Бизнес. Успех в бизнесе. Как это все происходит? Нет уж, позвольте мне, приятель. Я прихожу сюда раз в неделю, правильно?

— Да.

— Ты никогда не думал о том, где я бываю остальные четыре рабочих дня?

Мюррей потер лицо своей волосатой рукой.

— Я работаю и в других местах. Одно место расположено прямо в этом здании, там торгуют женским платьем. В Куинсе я обслуживаю цепь супермаркетов и три ресторана. Занимаюсь операциями по обналичиванию чеков в Бруклине, оптовыми продажами мяса. На Чемберс-стрит есть электрокомпания. По субботам я разбираюсь с налогами частных клиентов. На седьмой день я отдыхаю.

— И все это компании мистера Фискетти?

— Нет. Только эта и супермаркеты. Еще рестораны. Но дело не в этом. — Мюррей с грохотом захлопнул книгу. Он встал и взял свой потрепанный бежевый дождевик. — Просто я знаю, как можно добиться успеха в бизнесе. Вы говорите не с новичком, только что кончившим престижный колледж. А с человеком, которому пришлось заниматься делами многих учреждений. Может, даже слишком многих. Вы меня понимаете?

— Да, конечно, — ответил ему Шон. — Так как же можно добиться успеха?

— Помяните мои слова. Успех лично вам не грозит.

Последовала тишина. Мюррей туго застегнул пояс дождевика вокруг своей широкой талии.

— Извините, приятель, но вы же не хотите, чтобы я вам лгал? Уж слишком поздно.

— Так как добиться успеха? — спросил его Шон.

— Для этого требуется несколько вещей.

Мюррей убрал в боковой карман пиджака два карандаша с жестким грифелем и две шариковые ручки.

— Нужно иметь связи. Это у тебя есть. Немного мозгов, но не так много, как ты считаешь. И это тоже у тебя есть.

— Спасибо.

— Немного удачи, но не слишком много. — Мюррей прищурился. — И потом нужно, как бы это сказать… — Он сжал руку, пытаясь схватить нужное слово. — Что-то вроде инстинкта, инстинкта убийцы. Я хочу сказать…

Он снова помолчал. Мюррей даже побледнел, так он старался поточнее выразить свои мысли.

— Вам нужно переменить отношение к самому себе, — наконец вымолвил он, — вы должны очень серьезно воспринимать себя. Вы можете пошутить по какому-то поводу, но все равно такое отношение к самому себе должно стать для вас самой важной вещью в мире. По отношению к себе у вас не должно оставаться даже тени юмора. Иначе это вас убьет. Вам придется носить что-то вроде шор. Нужно обращать внимание на то, кто вы такой и что делаете, и все время воспринимать все только серьезно. Это самое главное. Жизнь серьезнее, чем женщины или еда, веселье или даже сама жизнь. Самое главное — цель. Выше нее нет ничего. Шон, приятель, у вас ее нет. И у меня тоже.

— У мистера Фискетти есть? — закинул удочку Шон.

— Нет, у него тоже нет.

— У Бена?

Мюррей снова зафыркал.

— У него и подавно.

— А у кого?

— У кого? — Мюррей загадочно повторил этот вопрос, ухнув, как сова в ночи. — У кого?

— У Винни Бига? — продолжал гадать Шон.

Мюррей с отвращением посмотрел на него.

— Что выдумываете, приятель? Вы все время попадаете пальцем в небо. Я же сказал, что у вас отсутствует этот инстинкт, прекратите давить.

— Я не хотел.

— И отлично. Мы, мелочь, живем — не тужим.

— А потому что с юмором ко всему относимся, — добавил Шон.

— Ох, с вами поговоришь, совсем рехнешься.

— А если бы относились ко всему серьезно, добились бы большего, а не только бы от шишек голову спасли?

— Если слишком серьезно подходить к бизнесу, — прервал его Мюррей, — совсем без головы останетесь.

— Вот как?

Мюррей пошел к выходу из офиса.

— Приятель, в мире не так уж много места для серьезного бизнеса, и оно уже занято весьма серьезными людьми. Не пытайтесь вмешиваться в их дела. Пусть они грызутся друг с другом. Ясно?

— Дошло!

— Увидимся в следующий вторник.

Глава двадцать девятая

Джимми протискивал длинный «линкольн» сквозь Броуд-стрит, наконец он остановил машину У бровки тротуара у главного офиса «Юнайтед бэнк энд Траст компани».

Новая эмблема ЮБТК красовалась у каждого отделения банка. Их было двести пятьдесят. Эмблема была изготовлена из нержавеющей стали золотистого цвета. Но здесь на фасаде, где когда-то был единственный главный офис банка, оставалась старая вывеска. Его римские стилизованные большие тонкие буквы с искусными засечками на концах переплетались в сложный дизайн датированной бронзы на фоне песчаника.

Палмер вышел из машины и уставился на витиеватое переплетение букв. Он вспомнил, что эту эмблему разработали примерно в 1890 году. Хотя прошло столько лет, эмблема казалась гораздо современнее, чем строгие готические буквы нового логотипа. Его делала для ЮБТК корпорация, специализировавшаяся на создании эмблем для нового единого имиджа фирмы. Палмер решил, что все обоснования нового дизайна, представленные на многих страницах, сводились лишь к оправданию счета. ЮБТК это обошлось, вспомнил Палмер, в пятьдесят тысяч долларов, еще миллион пришлось истратить, чтобы изготовить и установить эмблему по всему городу. Кроме того, нужно было менять логотип на всех деловых бумагах, конвертах, банковских расчетных книжках, ведомостях, контрактах, чеках, визитках, рекламных проспектах, на обоях и плитках пола в банке и, наконец, черт побери, — на документах, имевших не последнее значение в финансовом бизнесе — на запатентованных, с водяными знаками, чековых книжках ЮБТК.

Основная задача дизайна состояла в модернизации и подкреплении имиджа ЮБТК, потому он был решен в футуристической манере, в стальной с золотом гамме. Палмер подумал, что если бы ЮБТК просто выбрал эмблему в стиле «нового искусства» на главном офисе на Броуд-стрит, она все равно казалась бы модной, настолько модной, что женщины — кассиры банка носили бы мини-юбки, а мужчины отпустили бы волосы до плеч, а сам Палмер прикрепил бы значок с надписью «Отмываем деньги, пущенные на наркотики».

— Мы идем, сэр? — спросил его Донни Элдер.

Палмер перевел взгляд на двух молодых людей, которые вышли из машины вместе с ним. Он внезапно увидел, что стоит на тротуаре, потеряв счет времени и не двигаясь с места.

— Да.

Быстро шагая, он прошел через холл. («Доброе утро, мистер Палмер!», «Добрый день, мистер Палмер!» «Приветствую вас, мистер Палмер!») Потом они поднялись по широкой извивающейся лестнице на второй этаж в зал приемов и конференций. Он сказал Джимми, чтобы тот заехал за ними точно в двадцать минут первого. Он за десять минут организовал обед, как раз перед тем, как прибыли люди Фэлса Лэсситера. Гости приехали из Вестчестера, им дали время для прогулки по городу. Он был уверен, что они провели последние полчаса, делая покупки в магазинах, продававших охотничьи принадлежности, удочки, все необходимое для прогулок по морю или чего-нибудь в этом роде. («Ради бога, постарайтесь вернуться к ЮБТК в двенадцать двадцать пять. Никак нельзя, чтобы вы опаздывали и приходили по одному!»)

Палмер проверил наличие напитков, меню и сервировку столов. Он убедился, что все в порядке, гораздо лучше, чем несколько лет назад, когда подобными встречами занимались четыре старика — повар, два официанта и человек, который убирал со столов. Готовили ужасно, подавали еще хуже. Палмер отправил их всех на пенсию и договорился с одним из клубов неподалеку, частным клубом, где обедали люди из финансовых учреждений этого района. Клуб пользовался заслуженной репутацией — отменная кухня и отменное обслуживание.

— Донни, ты сядешь за этот край стола. Билл, а ты за тот. Я сяду посередине или в любом другом месте, где сядет Фэлс, если только он не сядет рядом с вами. Тогда я сяду рядом с Ральфом Фенджером или Чарли Корнблатом. О ком еще мы тоже должны побеспокоиться?

Билл Элстон нахмурился, как старая дева.

— По-моему, ни о ком.

— Донни?

— Только об этой тройке, — заявил Донни со спокойной уверенностью.

— Угу.

Палмер посмотрел на часы. Двенадцать двадцать шесть. Он нажал кнопку звонка и вызвал официанта.

— Не принесете ли нам что-нибудь выпить? Можете не торопиться.

Официант принял заказ. Элстон нахмурился еще сильнее.

— Не волнуйся так, Билли, — успокоил его Палмер. — Мы должны выглядеть как тройка веселеньких выпивох, когда они придут. Немного подвыпившие мужички или что-то в этом роде.

— Вы хотите, чтобы они именно так воспринимали нас?

— Мне казалось, что я только что сказал вам об этом.

— Я… — Элстон остановился, подумал и быстро взял свой бокал у официанта.

— Я уже говорил, что это игра в покер, — напомнил ему Донни. Он произнес это немного свысока.

Палмер чуть не рассмеялся при виде неудовольствия на лице Билла.

— Вы вообще пьете?

— Да, конечно.

Элстон сделал огромный глоток смеси водки и имбирного эля.

— Вудс, старый пьяница.

Палмер обернулся и увидел в дверях Фэлса Лэсситера, который выглядел гораздо старше своих лет. Фэлс, видимо, страдал от комплекса преждевременной старости, как страдают юнцы, когда у них начинает ломаться голос и расти борода. Ему было не больше шестидесяти, но его лицо, узкое и без всяких морщин, редкие седые волосы, нездоровая, в пятнах, желтоватая кожа делали его похожим на больного, истощенного старика восьмидесяти лет.

— Как раз вовремя, Фэлс.

Палмер заговорил более мягким голосом, чем он обычно разговаривал с людьми, без твердого чикагского акцента:

— Мы уже начали. Закажите себе что-нибудь.

— Ха-а. — Смех Лэсситера вырвался из горла, словно первая струйка пара из кипящего чайника.

— Вы знакомы с Ральфом и Чарли?

Палмер пожал им руки и представил их своим помощникам. Он обратил внимание, что, взяв с собой своих помощников лет тридцати, в противовес людям Лэсситера, которым было за пятьдесят, он добился желаемого эффекта — он производил впечатление беспечного человека. А значит, эти зануды из Народного банка потеряют бдительность.

— А это мой вице-президент по вопросам новой политики, Бен Фискетти. Бен, поприветствуй мистера Палмера.

Вудс взял в руки крупную жесткую руку молодого человека и дважды пожал ее. Он смотрел в темные, как спелые оливки, глаза с длинными ресницами. Ему было интересно, кто же такой этот красавец. Потом он вспомнил.

— Боже мой, вы совсем не изменились с тех пор, когда бились против морячков, футбол был что надо, — сказал он.

Темное настороженное лицо Бена расплылось в широкой белозубой улыбке. Он, казалось, даже стал выше ростом.

— Мне не приходило в голову, что кто-то может помнить такое. Все было так давно.

— Я обычно не болел за сухопутчиков, — заметил Палмер, — но в тот раз мы приехали на Восток, и кто-то предложил нам билеты на эту игру. Обычно я болею за Запад.

— Вы из Чикаго?

Палмер кивнул головой. Он сам не понимал, почему тратил драгоценное время на этого новичка. Но что-то в том, как он без всякого труда вспомнил прекрасную игру этого парня, со времени которой прошло почти десять лет, подсказало Палмеру, что подсознательно он желал узнать как можно больше об этом Бене Фискетти. Все еще не понимая почему, Палмер решил подчиниться интуиции.

— После Вест-Пойнта я учился и защищался в Калифорнийском университете. Там мне совершенно некогда было играть в футбол, — сказал Бен.

— Вы закончили факультет бизнеса? — продолжал интересоваться Палмер.

— Да.

— По какой теме?

— Кредиты заказчиков.

— Прекрасно. Что будете пить?

Палмер улыбнулся Бену и перенес внимание на Фэлса. Он сделал полшага в сторону от Бена Фискетти, чтобы этот парень не вообразил себе неизвестно что, ведь его допрашивают с пристрастием. Палмер понимал, что, напомнив ему о прекрасной игре в футбол в прошлом, он всегда найдет нужный тон в разговоре с этим красавчиком.

За столом Палмер снова начал уделять внимание Бену Фискетти. Во время еды разговор шел практически ни о чем. Палмер и Фэлс говорили о том, как и предчувствовал Палмер, что Лэсситер приехал гораздо раньше и ходил по магазинам, где купил дюжину специальных шурупов по три дюйма. Разговор перешел к лодкам и парусному спорту, Фенджер присоединился к нему.

Палмер видел, что его молодым людям было не по себе — они еще не научились болтать о пустяках и сидели набрав воды в рот. Готовились к важным деловым переговорам. Даже Донни Элдер, который обладал некоторым опытом светской болтовни, казалось, отсутствовал за столом, ему было сложно вносить свою лепту в разговор.

— Вы не ходите под парусом? — спросил Бена Палмер, когда со стола убирали тарелки после десерта.

— Раза четыре в год хожу. Но выступаю в роли помощника. Один бы не справился.

— Прекрасный вид спорта. Купите себе лодку и научитесь. У вас есть сыновья?

— Один, но ему всего семь.

— Вполне достаточно. Только он должен уметь плавать. Дайте ему спасательный жилет и возьмите с собой. Потом он не оставит вас в покое, будет просить брать с собой постоянно.

— Конечно.

— Нужно только заставить ветер нести вас туда, куда пожелаете. Нужно его обмануть, — объяснял ему Палмер. — Можно даже иногда ходить против ветра. Но ветерок нужен всегда, он-то и двигает вашу лодку. Этот спорт совсем не похож на банковское дело. Если в банке нет наличности, тут вам и конец!

Наступила жуткая долгая тишина. Билл Элстон уронил ложку на блюдечко кофейной чашки. Звук, казалось, перескакивал по комнате, как шарик пинг-понга.

— Друзья, — продолжал Палмер в этой страшной мертвой тишине. — Мне кажется, что у вас иссякла движущая сила. Я хочу сказать, что к вам не поступает наличность. И еще грубо нарушаете правила выдачи ссуд, насколько мне известно. — Он резко повернулся к Лэсситеру и уставился на него. — Вы действительно находитесь в ужасном положении.

Лицо Лэсситера, похожее на обтянутый кожей череп, задергалось.

— Полагаю, что оснований для волнений нет, — сказал он и улыбнулся белоснежными вставными челюстями.

— Я рад это слышать.

— Да. Мы сейчас почти полностью перекрыли возможности для предоставления случайного кредита, — продолжал Фэлс, — и пройдет, видимо, несколько недель, прежде чем…

— Прежде чем банк вообще перестанет выполнять обязательства по другим задолженностям.

Лэсситер нахмурился, как бы стараясь напомнить Палмеру, что он значительно старше его, к тому же — здесь присутствуют их подчиненные.

— Я, э… не э… верю этому… — Лэсситер замолчал и повернулся к Ральфу Фенджеру.

— Фэлс пытается сказать, — начал медленно говорить Фенджер, — что мы, гм, проводили, гм, некоторые меры по рекламе, которые внушают надежду. Мы подняли наши процентные ставки на четверть процента. — Он заговорил быстрее и увереннее. — Мы теперь можем надеяться, что…

— Что ваш местный Сбербанк поднимет свои процентные ставки на четверть процента выше ваших.

Фенджера оскорбили слова Палмера. Он повернулся к Чарли Корнблату. У того широко раскрылись глаза, он с трудом соображал, что же нужно ответить Палмеру.

— Но, — начал он, — вы не должны забывать об очень выгодной конверсионной сделке по вновь возвращенному в пользование имуществу и недвижимости. Мы продали семнадцать индивидуальных домов и одиннадцать домов на две семьи с гаражами с предварительной оплатой в семьдесят процентов стоимости. Конечно, это еще не прибыль, но все не так уж плохо.

Казалось, он гордится достигнутым. Но Палмер дал ему возможность покрасоваться одно мгновение.

— Что за щедрое учреждение забрало все это у вас?

У Корнблата опять расширились глаза. Палмер насторожился. Такие вещи происходили у людей, готовящихся сказать ложь. Корнблат сделал это уже дважды. Он как бы старался придать лицу совершенно невинный вид. Палмер был уверен, что он говорил почти правду, но глаза выдавали его.

— «Даунтаун: ипотека и облигации», — очень быстро ответил Корнблат, — вы же знаете.

Палмер кивнул головой. Название фирмы было ему знакомо, но он не мог припомнить почему.

— Почему они в этом так заинтересованы? — спросил он. — Им достанется прекрасная недвижимость со скидкой в тридцать процентов?

У Корнблата снова расширились глаза, но прежде чем он успел что-то сказать, его перебил Донни Элдер.

— Почему «Даунтаун: ипотека и облигации»? — спросил он. — Вы что, не знаете, с кем имеете дело?

Корнблат пожал плечами.

— Нас это не интересует, — ответил он несколько раздраженным тоном. — Меня интересует только возможность возместить инвестиции банка или хотя бы их часть.

— Вы когда-нибудь, — продолжал Палмер, — думали о том, чтобы представить вашу невыкупленную недвижимость агентам и несколько подсластить предложение о залоге вашему перспективному покупателю?

— Не понял.

— Послушайте, — начал объяснять им Палмер, — что вы делаете? Вы теряете тридцать процентов от стоимости, а если выставить недвижимость на открытую продажу и объявить о снижении на шесть процентов стоимости закладной? Но не на всю недвижимость, а только на представленную на продажу. Ту самую, которая попала к вам вследствие долгов бывших собственников. Разве так не будет лучше, чем просто терять тридцать процентов?

— Но вы забываете, — вклинился Ральф Фенджер, — что когда стартовая цена перескакивает отметку шесть, мы теряем шесть процентов закладных, а в деньгах — больше шести процентов плюс еще накладные расходы.

Палмер прикрыл глаза. Потом стал смотреть на Бена Фискетти.

— Скажите вашему коллеге, — медленно произнес он. — Денежное выражение не имеет значения. Он же не покупает собственность, он ведь уже владеет ею.

У Вена открылся рот. Палмер перевел взгляд на костистое лицо Фэлса Лэсситера.

— Фэлс, я вижу, что вы долго размышляли по этому поводу.

У Лэсситера задергалось лицо, он опять выпустил шипучий пар вместо смеха.

— Хи-и-и.

Палмер повернулся к Бену Фискетти.

— Этому учили вас в университете на факультете управления бизнесом?

— Я не считаю, что вы…

— Мы стараемся идти вам навстречу, — продолжил Палмер, — стараемся не обращать внимания на разные пустяки?

Он встал из-за стола и начал расхаживать по комнате. Его длинные тощие ноги мерили ковер с бешеной скоростью.

— Я просмотрел досье, — сказал он. — Десять лет назад, когда мы впервые предложили купить ваш банк, вы были вполне платежеспособны. У вас был хороший приток наличности, не было задолженностей. Вы не могли сделать революцию в банковском деле — ни при быстром увеличении объемов оборотов, ни при резком повышении прибылей. Но тогда нас это не волновало. Нам было нужно внедриться в «Вестчестере», нам нужен был хорошо налаженный работающий банк. Теперь у вас осталось только помещение, остальное в развале!

Он остановился и повернулся лицом к присутствующим. Палмер видел, что даже его помощники были в растерянности. Чудесно!

— Судя по всему, вы заботились только об увеличении объема работы. Вы заключали любые сделки, выдавали займы под ломбардные кредиты, которые даже при большом желании нельзя было делать. И, наверное, в большинстве случаев были еще более серьезные нарушения. Существует название такого пути деятельности. Это называется бегом к банкротству. Черт меня подери, я уверен, что вы шли именно этим путем!

Лэсситер несколько секунд бесшумно открывал и закрывал рот.

— Палмер, вы же не…

— Самая большая вина лежит на вас, Фэлс, — продолжал Палмер. — Впрочем, очень легко списать все на вашего нового вице-президента. С его приходом началась полная неразбериха. Его вина, что портфель заказов полон всякой дряни. Но Бена нельзя винить за то, что он должен был бы делать — привлекать новый бизнес. Вы все — старше его, и именно вы виноваты в том, что должным образом не оценивали его новые предложения. Не браковали невыгодные предложения, не научили его не терять зря время и не рассматривать неперспективные предложения. А вы все принимали с готовностью. И теперь банк на грани банкротства. Вот и все.

Бен Фискетти и Фенджер обменялись взглядами, Палмер пытался расшифровать значение взгляда, но смог прочесть только одно: ну вот, начинается. Весьма осторожный обмен взглядами. Но Палмер понял, чей же был этот мальчик Фискетти — ни Фэлса и ни Чарли. Ральф Фенджер был покровителем Бена Фискетти.

— Ну что ж, — Палмер широко распахнул дверь. — Мне кажется, что я испортил весь ланч. Может, дома нам стоит еще раз обо всем подумать. О том, что можно сделать с вашим портфелем предложений. Сегодня, учитывая состояние дел, я не могу представить вопрос о слиянии правления директоров. Наши акционеры повесят меня на ближайшем же фонарном столбе. Но шанс у вас еще есть. Я бы предложил начать с того, чтобы удержать недвижимость, на которую наложены санкции. Я бы не стал расставаться с ней по сниженным ценам. Вас в таком случае ждут одни убытки. Вы согласны со мной, Фэлс?

— Я? Конечно! — Лэсситер поднялся со стула. Он бесцельно обвел глазами комнату, как будто не мог сконцентрироваться на чем-то. Его голова-череп дважды нырнула вниз в знак согласия. Потом он вышел из комнаты, даже не попрощавшись. Остальные последовали за ним, бормоча слова прощания.

Палмер закрыл за ними дверь и пошел к большому ящику из кедра, где лежали сигары. Он достал тонкую сигару, из тех, что банк покупал в ресторане «21», зажег ее и послал к потолку клуб белого дыма.

— Это был не покер, — сказал он, — это была мясорубка.

— Точно, они ушли, харкая кровью, — согласился Донни.

— Я даже не подозревал, что они в таком ужасном состоянии, — размышлял вслух Палмер.

— Но я же вам говорил, — напомнил ему Элстон.

— Да, конечно, у всех нас были подозрения. Но они так слабо защищались сегодня, что подтвердилось худшее. Теперь мы уже не подозреваем, мы знаем точно.

Палмер посмотрел на тонкую, как карандаш, сигару и стряхнул пепел.

— И от этой операции с «Даунтаун: ипотека и облигации», — заметил Донни, — идет жуткий запашок.

— В чем там дело?

Донни посмотрел на него взглядом, в котором ясно читалось: «Как, вы ничего не знаете?»

— Здесь совсем грязная игра, сэр. Вы же из Чикаго, я думал, что вы все знаете об этом.

Брови у Палмера полезли вверх.

— Грязная? Как это?

Донни начал жестикулировать.

— Понимаете. Никто ничего не может точно сказать. Важно, кто владеет этим заведением. Вы когда-нибудь слышали о джентльмене по имени Винни Биг?

— Государство никогда не разрешило бы подобному человеку владеть банком.

— Он нигде и не фигурирует как владелец. Кроме того, «Даунтаун» не является банком. Это просто, ну, понимаете, финансовое учреждение. Что-то вроде того.

Палмер ухмыльнулся.

— Что такое, ну понимаете, финансовое учреждение?

— Ну, я хочу сказать…

Донни сделал неопределенный жест рукой.

— Что вы имеете в виду — коммерческий банк, Сбербанк, ассоциацию накоплений и ссуд, кредитный союз, что?!

— Он хочет сказать, — заметил Элстон, стараясь не злорадствовать по поводу Донни, — что «Даунтаун» понемногу занимается всем этим. Они делают займы физическим лицам. Займы на автомобили. Они финансируют многих производителей одежды. Финансируют дебиторов. Занимаются облигациями и закладами недвижимости. Я хочу сказать, что вы можете заниматься всем этим и не будучи банком.

— Конечно, — согласился Палмер. — Этим могут заниматься частные лица или же компания. Но у них должно быть то же, чем обладает банк.

— Чем? — спросил Донни.

— Поступлением наличности.

Палмер посмотрел на их лица. Но до него дошло на десять секунд раньше, чем до этих молодых людей, что если в деле замешан Винни Биг, «Даунтауну» нечего беспокоиться по поводу наличности.

Глава тридцатая

На первый взгляд в лавке никого не было. На окошке стояла картонка с надписью «Операция Спасение». Лавочка находилась посредине квартала на Медисон-авеню, к северу от Сто шестнадцатой улицы, ничейной территории Гарлема, где пуэрториканцы уступают место неграм, а их ветхие домишки становятся трущобами.

Эдис Палмер вышла из второй машины в этой процессии. Перед первой машиной ехал полицейский на мотоцикле и без сирены. Там сидели жена мэра, жена сенатора, известная контральто-негритянка, два фоторепортера и измученный водитель.

Во второй машине кроме Эдис находились белая жена известного негра, работавшего на эстраде, женщина-поэтесса из стран Карибского бассейна и жена председателя правления крупной страховой компании.

Женщин выбрали советники жены мэра. Эдис видела, что они старались в одинаковой степени представить все цвета кожи и различные конфессии. Было одинаковое количество негров и пуэрториканцев. На Эдис и жене председателя правления страховой компании заканчивался список белых англосаксонских протестантов. Потом должна была прибыть еще и делегация из католиков и евреев. Через некоторое время, когда она рассказывала все Вудсу, он объяснил ей, что такое «национальные пропорции» — определенное соотношение евреев, ирландцев, итальянцев, негров, пуэрториканцев к американцам и англосаксам.

— Все мы варимся в этом котле, — сказал ей Вудс. — Здесь и члены совета, и мэр, и губернатор, и сенатор. Существует также соотношение бизнеса к шоу-бизнесу, определенное отношение дирижеров симфонических оркестров к производителям одежды, композиторов-песенников к адвокатам корпораций. Какого черта, Эдис, ты еще не выдвинула свою кандидатуру на один из подобных постов?

Эдис не знала, куда они поедут сегодня. Она получила приглашение лично от жены мэра. Уже две недели назад. Одно из многих приглашений, которые получает жена президента ЮБТК каждый день. Но это приглашение было таким неопределенным, что просто заинтриговало ее.

Эдис наблюдала, как леди из страховой компании приводит себя в порядок, глядясь в маленькое зеркальце. Фотографы доставали свои камеры, треноги и вспышки. Они начали высматривать местных детишек для своих снимков. Эдис взглянула на себя в зеркало в машине. Она заметила, что ей нужно подкрасить губы. В остальном все было в порядке. Она еще раз обратила внимание на то, как они схожи с Вудсом. Оба высокие, худые и светлые. Эдис подумала, что после более двадцати лет совместной жизни люди начинают походить друг на друга хотя бы потому, что они вместе стареют.

Ужасное слово. Ни один из них по-настоящему еще не проявлял признаки старости и разрушения, не так ли? Они не набирали вес и старались, по мере возможности, тренировать свое тело, хотя жизнь становилась год от года более спокойной. Они одевались достаточно модно, но в соответствии со своим возрастом и положением в обществе. Просто в последние годы им приходилось не раз слышать об их подросших детях, так похожих на своих родителей. Если даже не брать в голову, все равно ясно, что родители тоже похожи друг на друга.

Эдис посмотрела на трех полицейских. Они начали сгонять темнокожих ребятишек к магазинчику, где их уже ждали фотографы, нацелившие объективы.

Эдис подумала, что ее, наверное, выбрали не из-за положения Палмера и престижа ЮБТК, а потому, что она была представителем определенного физического типа людей, вымиравшего в больших городах. Ее тип уже стал не моден в бизнесе моды. Кинозвезды и поп-исполнители ее типа тоже устарели. Хорошо, что худая и высокая. Блондинка с голубыми глазами — тоже неплохо. Но ко всему этому у нее еще был узкий маленький нос, высокие скулы, открытый высокий лоб и веснушки, и плюс к этому слегка выступающие вперед зубы — все это делало ее тип абсолютно экзотическим в настоящей ситуации. Эдис казалось, что ее пригласили в качестве живого примера других меньшинств.

Открылась дверь лавчонки, и под бледное мартовское солнце вышел высокий темнокожий человек в узких брюках, мокасинах и трикотажной спортивной рубашке. Он поморгал, глядя на женщин, и неуверенно улыбнулся, потом увидел жену мэра и подошел к ней.

— Мне сообщили, что вы будете в три, — сказал он. — Боюсь, что мы еще не готовы.

Эдис слушала его приятный голос. У него акцент выпускника Восточного колледжа, хотя сам он был похож на негра. Он уверенно вел себя и от этого казался еще выше своих шести футов. Эдис всегда обращала внимание на рост других людей, потому что она сама была без каблуков выше пяти футов.

Готовы они или нет, но плацдарм был уже захвачен важными дамами, фотографами и маленькими детишками, которых почти вежливо сгоняли сюда полицейские. Эдис почувствовала, как ее подтолкнули к входу, и она очутилась внутри магазинчика. Там стояли длинные столы, простиравшиеся в глубину магазина. Вдоль столов — ряды складных стульев. На столах были банки из-под майонеза, служившие для мытья кисточек, в них же находилась и сама краска. Кучки сизаля[66] и прутьев для плетения корзин тоже находились на столах. В воздухе пахло растворителем и краской. Магазинчик напоминал чем-то мастерские по обработке деревянных изделий.

Несколько детей в возрасте от восьми до двенадцати лет бродили по помещению и разглядывали вещи, с помощью которых можно было творить красоту и учиться ремеслу. Эдис решила, что сама идея проекта была достаточно несложной. Может, даже слишком простой для детей большого города. «Операция Спасение» была шагом назад к Уильяму Моррису[67] и его контрреволюции, насаждавшей снова патриархальное хозяйство в качестве противостояния промышленной революции.

Когда Эдис впервые прочитала об этом в «Таймс», ей все показалось достаточно простым. Дети негров и пуэрториканцев, которые были слишком малы, чтобы работать, будут обучаться прикладным ремеслам и зарабатывать деньги во время обучения. В ходе «Операции Спасение» они научатся изготавливать разные вещички, которые можно использовать в хозяйстве и которые будут выдержаны в стиле примитивизма. Вещи, которые обычно изготавливали слепые люди, живущие в горах на Юге. Прихватки, метелки, рожки для обуви, коврики для прихожей, фетровые тапочки, тряпочки для чистки обуви, корзинки для хлеба, разделочные доски, подставки для стаканов и бутылок и т. д. Грустные, некрасивые ненужные вещички, которые должны были как-то камуфлировать благотворительность и придать ей вид бизнеса.

Джошуа Кимберли, высокий темнокожий мужчина, приветствовавший жену мэра, был инициатором проекта и его главным организатором. Он занимался рекламой «Операции» и на сегодняшний день был единственным инструктором и учителем, который должен был учить нескольких ребятишек, променявших восхитительные, страшные и волнующие улицы Гарлема на этот скучный оазис спокойствия и тоски.

Эдис медленно прошлась по длинной комнате, рассматривая вещи, изготовленные детьми. В передней части помещения фотографы расположили двух испуганных девочек-пуэрториканок. Они стояли у стола, где жена мэра весьма внимательно рассматривала плетеные подставки для низких, с толстым дном, бокалов для виски. Без конца сверкали вспышки. Эдис подумала, видел ли кто-нибудь из детей бокалы, для которых они плели подставки? Эдис незаметно для себя очутилась в маленьком ответвлении от главной комнаты. Вдоль стены стояла складная кровать, покрытая армейским одеялом оливкового цвета. На столике рядом с кроватью стояла картонная коробка из-под фруктов. В ней было полно стамесок, зубил и долот, которыми пользуется при работе скульптор. На полу рядом с кроватью стояла высокая, почти доходящая до глаз Эдис скульптура. Она была еще не закончена. Эдис долго ее рассматривала.

Основа была собрана из разных кусочков дерева размерами пять дюймов на десять. Они были приклеены друг к другу и образовывали постамент размерами в один дюйм толщиной. Хотя Эдис сталкивалась с деревом только в виде полированной мебели, она смогла различить кусочки благородного дерева — ореха, дуба и клена. Скульптор использовал распорки, где у тела должны были быть руки и ноги. Он уже начал работать над этим материалом, чтобы изготовить, как показалось Эдис, женщину с огромным бюстом. В верхней части торса скульптор приклеил кусочки дерева побольше и уже выдолбил соблазнительный сосок из ореха. Он торчал упруго вперед и был окружен немного волнистым кругом более темного цвета, переходящим в округлую грудь.

Эдис простояла перед скульптурой гораздо дольше, чем предполагала. Раньше ей никогда не приходилось видеть незаконченное произведение искусства. Она смотрела на картины, рисунки, статуи только в галереях, музеях или в домах коллекционеров. Даже когда они с Вудсом приобрели достаточно дорогие картины для дома, Эдис никогда не задумывалась о том, что до того, как она впервые увидела картины, были лишь чистые полотна и краски в тюбиках. Она никогда не думала и о том, что писалась картина постепенно и вначале она весьма отдаленно напоминала то, что представало перед ее взором. Для Эдис работы художников каким-то образом были похожи на спектакли, которые шли на Бродвее, или же на концерты, услышанные в Линкольн-центре. Это были законченные предметы искусства. Для нее они иначе и не существовали, как только в своей окончательной, идеальной форме.

Для Эдис стало шоком, когда она увидела, как это роскошное, пышное тело только начинает появляться на свет, прорываясь из твердого дерева, стараясь выбраться из него, как бабочка вырывается из кокона, чтобы начать свою блестящую жизнь.

— Вам не следовало смотреть на это, — произнес голос позади нее.

Она повернулась и взглянула в темно-серые глаза Джошуа Кимберли. Вблизи он совершенно не походил на негра, заметила Эдис. Прежде всего, его нос был тонким, с небольшой горбинкой. Скулы высокие и широкие. Если бы не серовато-коричневый оттенок кожи, без всякой примеси красноты, она бы решила, что перед ней индеец с юго-запада страны или из Мексики.

— Простите, это ваша вещь?

Он кивнул, взял армейское одеяло и накинул его на деревянный остов. Быстрым и несколько небрежным движением. Так матадор играет своим плащом.

— Я уже много времени не подходил к ней. Может, неделю, а может, и месяц.

Его, видно, расстроила эта мысль.

Он говорил немного в нос с акцентом, присущим выпускникам привилегированной школы.

— Вы этим занимаетесь, когда не заняты работой по «Операции Спасение»?

— Именно так. — Он помолчал. — Извините, но в этой суматохе никто нас не представил. Я…

— Да, я знаю. А я — Эдис Палмер.

У него в глазах появилось выражение, как будто он старался что-то вспомнить, и Эдис продолжила:

— Мой муж — президент ЮБТК — «Юнайтед бэнк энд Траст компани», Вудс Палмер.

Он что-то вспомнил.

— Вам принадлежит вещь Ханны Керд.

— Да, это так. Она была в офисе Вудса. Потом он одолжил скульптуру госдепу, и год назад она начала выставляться на различных выставках. Мне кажется, что сейчас скульптура находится в Кобе.

Кимберли покачал головой.

— Нет, она в Мельбурне, в Австралии. В Японии она была в прошлом месяце.

— Вы, наверное, следите за подобными вещами, потому что вы — скульптор.

— Моя скульптура тоже участвует в этом показе. Скульптура Ханны Керд и моя вещь вместе путешествуют по свету.

Он секунду помолчал, потом сбросил одеяло, и деревянная скульптура вновь предстала перед взором Эдис.

— Обычно я не разрешаю никому смотреть на мои незаконченные работы. Но вы и ваш муж — коллекционеры.

Эдис покачала головой.

— Работа Ханны Керд — это единственная скульптура, которой мы владеем. И мне она не нравится. Она совсем не напоминает мне наших детей, хотя они и позировали для нее. Поэтому я не жалею, что госдеп забрал ее у нас надолго.

Кимберли нахмурил свой темный лоб.

— Эта работа Керд стоит где-то тысяч пятьдесят долларов.

— Да, это удачное размещение капитала.

В ту же секунду, как Эдис сказала это, она пожалела. Она ведь кое-что знала о художниках и скульпторах Нью-Йорка, могла бы помнить, что они делятся на два типа людей. Очень удачливые из них одевались, как хиппи. Они продавали работы, изготовленные из неоновых трубок, за фантастические суммы, и над ними посмеивались в кругах серьезных ценителей искусства. Менее удачливые одевались аккуратно, подобно Кимберли. Учили детей в трущобах, за это им разрешали жить и спать в той же дыре, где они занимались с детьми. О них обычно хорошо отзывались серьезные критики спустя лет десять после их гибели от голода.

Эдис также понимала, что удачливые художники могли делать все что угодно за деньги, включая порнографию. Менее удачливые, как, например, Кимберли, не могли поступиться своей честью. Им не нравилось, когда об их работах отзывались как о хорошем способе вкладывать деньги.

Эдис поправилась:

— Да, мы поддерживаем культуру, но не делаем на этом деньги.

— Вы жена банкира, — заметил Кимберли своим четким и слегка носовым голосом, — а значит, должны думать о Керд именно таким образом. Это вполне нормально. После того как у нее начался артрит, ее работы пользуются огромным успехом.

Эдис никогда раньше не слышала, чтобы кто-то говорил таким грустным тоном. Все слова звучали очень грустно, как будто губы человека не могли произнести их нормальным голосом.

— Вы хотите сказать, что она не может больше работать?

Кимберли кивнул головой.

— Она уже год не работает, и вряд ли вообще сможет работать. Она не может держать в руках инструменты. У нее нет сил, чтобы месить глину. Все причиняет ей жуткую боль.

— Вы ее знаете?

— Она три года учила меня. Это было очень давно. Недавно я начал учить ее учеников — она уже не может ездить в университет. Так что круг замкнулся.

Он присел на краешек кровати и уставился на незаконченную деревянную фигуру, на ее угловатые поверхности и быстроменяющиеся породы дерева.

— У меня очень странное ощущение. — Казалось, что он разговаривает сам с собой, а не с Эдис. Его серые глаза смотрели в пространство. — Как будто я вожу свою мать в инвалидной коляске. Когда я был маленький, она катала меня в прогулочной колясочке, а теперь…

— Я не знала, что она…

— Конечно.

Кимберли перевел холодный взгляд на Эдис. Он увидел ее растерянное лицо, и его взгляд немного смягчился.

— Вы же пришли сюда не для того, чтобы выслушивать лекцию, не так ли?

Он немного расслабился.

— Я даже не знаю, почему я здесь. Наверное, потому что жена мэра…

— Потому что у вас есть совесть, — закончил Кимберли.

— Как хорошо, что кто-то время от времени начинает вспоминать о совести.

Он поднялся и стал совершенно другим.

— Как вы думаете, вы можете сделать свой вклад в «Операцию Спасение»?

Они вышли в общую комнату. Было безлюдно — все ушли: дети, фотографы, полицейские, дамы.

— Нам нужны материалы, краски, инструменты, все. И коробки, чтобы в них потом упаковывать готовые вещи. Веревки, чтобы завязывать эти коробки.

Эдис повернулась к Кимберли. Он улыбался, но его лицо было таким грустным.

Эдис спросила его:

— Вы здесь живете или только работаете?

— Ну… — Казалось, что он думал слишком долго, что же ей ответить. — Я живу в квартире с приятелями на Бедфорд-стрит в Гринвич-Виллидж. Но я там не бывал с тех пор, как началась «Операция Спасение», с осени прошлого года. Нам здесь нужен сторож. Иначе ночью кто-нибудь залезет и все украдет. Вот я и караулю. Отсюда езжу в университет. Чертовски неудобно.

— Вы преподаете в университете?

Он утвердительно кивнул головой.

— Да, иначе я бы не смог проводить эту «Операцию».

— Что вы хотите сказать?..

— Вы думаете, мне кто-то платит за то, что я здесь делаю?

Эдис ничего ему не ответила. Кимберли молча кивал головой.

— Миссис Палмер, эта организация абсолютно не приносит никакой прибыли. Ваш вклад не облагается налогом.

Между ними сразу пробежал холодок. Эдис попыталась улыбнуться, но ничего не изменилось. Она достала чековую книжку. Кимберли холодно смотрел на нее.

— Сколько нужно вашей мастерской на неделю? — спросила она.

— С меня не берут ничего за это помещение. Летом нам нужно примерно сорок долларов в неделю. Зимой мы тратим больше, потому что покупаем уголь, чтобы топить. Наверное, выходит примерно пятьдесят долларов в неделю. Две сотни в месяц.

Эдис выписала чек, вырвала его из книжки и подала Кимберли. Он посмотрел на него, автоматически проговорив слова благодарности. Потом прочитал сумму.

— Двадцать пять сотен? — переспросил он.

— Чтобы на год хватило, — ответила ему Эдис. Он широко раскрыл свои серые глаза. Губы сжались. Он облизал их и потом сразу начал неудержимо рыдать.

У Эдис самой задрожали губы. Она слышала, как повторяла: «Пожалуйста. Пожалуйста». Ее голос странно отражался в большой пустой комнате. «Пожалуйста».

Глава тридцать первая

Типпи открыла письмо. Оно начиналось так: «Дорогой Билли Бинбэг. Почему вы ни высылаете своим фэнам ваши фоты, как это делают другие диск-жокеи? Я не думаю, что вы такой здоровый и жирный, как можно решить по вашему голосу. Мне кажется, вы больше притворяетесь. Мне бы хотелось приехать на станцию и пасматреть, как вы видете пиридачу. Я хочу видить, как вы запускаити проигрыватель и начинаити балтать. Я видь тожа поет. Я сидела бы рядом с вами, пока вы будити вести перидачу и помогала бы вам. Я бы подавала вам пластинки, терла вам спинку и клала сахар в ваш кофе. Я могу вам потиреть и другии места, если вы этого захотити. Билли я для вас зделаю все. Даже если это будит что-то ненормальное или проста грязное. Вы об этом никогда ни пожалеети. Меня считают настоящей „про“. У меня мягкие влажный губы и нежный руки. Поверьте мне Билли я правда знаю что нужна зделать для мусчины. Ни один из парней не жаловался на миня, они снова приходили ко мне и просили ласкать их есчо. Я могла бы зделать это вам, пока вы видете перидачу, и никто никогда не узнает, потому чта это радио а не ТВ. Но если бы вы дажа были на ТВ Билли я бы все равно постаралась ба для вас. Я балдею от вас. Когда я вас слушаю то сильно завожусь и становлюсь вся мокрая там, внизу. Мне нравится ваша классная болтавня. Билли если я увижу вас — это будит самая шикарная вещь в моей жизни. Если вы будити на ТВ и весь мир будит смотреть на вас я только буду стараться зделать так, чтобы они все завидовали вам и мне».

Письмо было подписано — «Джорджетта», но в приписке говорилось, что фото следует посылать Джорджу.

Типпи отложила письмо в папку с надписью «Непристойности» и открыла следующий конверт.

«Дорогой Билли Бинбэг, мне хотелось бы, чтобы вы прочитали это письмо по радио, пока будете вести программу. Я писал вам каждую пятницу после вашего предложения насчет даровой выпивки. Прошло две недели — и ни глотка. Вы, наверно, будете придумывать какое-то извинение, что у вас нечего выпить, или что-то еще. Но если вы не станете читать мое письмо по радио, между нами все кончено. Пустомеля».

Письмо было подписано мужским именем и был указан номер комнаты Колумбийского университета.

Типпи заправила лист бумаги в машинку.

«Вы не дослушали до конца, — писала она, — Бинбэг предлагал пяти первым желающим людям выпить предложенный им по радио напиток сразу же во время передачи».

Она подписала письмо каракулями — «Билли Бинбэг» и открыла еще один конверт.

«Дорогой Билли Бинбэг! Мой муж не должен знать, что я пишу вам это письмо. Он вас ненавидит. Он обзывает вас жирным жлобом, который крадет у нас деньги с помощью радио, вместо того чтобы рыть траншеи на улице. Я сказала ему, чтобы он заткнулся. Я никогда не перечу ему, но когда дело касается вас, Билли, я начинаю жутко волноваться. Сказать по правде, я не знала бы, что делать долгими темными ночами, если бы не слышала ваш голос рядом. Я кладу транзистор под подушку и надеваю наушники, чтобы заглушить ужасный храп мужа. Во сне он не только храпит, но стонет, что-то бормочет и вертится из стороны в сторону. Я не снимаю наушники, даже когда муж меня сильничает. Я уверена, что вам бы это не понравилось. Это не нравится и моему мужу. К счастью, у меня длинные волосы, и он ни разу ни о чем не догадался. Теперь об этом знаем — вы и я. Я надеюсь на вашу скромность.

Если бы в моем ухе не звучал ваш чудный голос и ваша музыка в эти неприятные для меня моменты, мне кажется, что наш брак уже распался бы. Билли, вы и только вы сохраняете наш брак. Благослови вас Господь, Билли».

Типпи быстренько накатала ответ.

«Мадам, я никогда не выдам ваш секрет. Я постараюсь несколько изменить мои программы, чтобы они больше подходили к соответствующим моментам вашей жизни».

Типпи взяла в руки нож для разрезания писем и приготовилась открыть следующее. Стол начал покачиваться. Она почувствовала, как сама стала раскачиваться из стороны в сторону. Типпи подняла вверх правую руку и с такой силой вонзила нож в стол, что его тупой кончик на несколько сантиметров вонзился в дерево.

Резкая острая боль пронзила голову, начиная с затылка. Типпи пристально посмотрела на дрожащий нож и упала в обморок.

Она пришла в себя буквально через несколько секунд. Лицо было мокрым от крохотных капелек пота, таких же маленьких, как поры на ее лице. Сердце билось медленно, но очень тяжело и гулко.

Она поднялась на ноги и сунула огромную пачку писем в корзинку для мусора. Несколько сотен попали в нее, а часть писем приземлилась рядом на полу. Она аккуратно подняла эти письма и положила их в корзину. Потом она положила на них еще такое же количество, а сверху прикрыла испорченными черновиками, так что никто никогда не догадался бы, что она вывалила такую кучу писем в корзину, не прочитав их.

Она схватила нож и попыталась вытащить его из стола. Ни в какую. Типпи испугалась, нашлась же у нее сила так вогнать нож в стол! Она понимала, что это случайно. В нормальном состоянии она не смогла бы этого сделать. Через несколько секунд она вытащила нож, раскачав его и держась за него двумя руками. Типпи не могла отвести взгляд от глубокой раны в дереве.

Сначала это походило на губы. Тугой ротик, который держал все тайны при себе. Потом рана стала походить на рыбу, которая молчаливой серебряной струйкой плыла по воде. Потом все превратилось во влагалище, напряженное и ждущее, когда же в него вонзится оружие мужчины. Потом рана превратилась в полуприкрытый глаз. Он наблюдал за ней и знал все ее тайные мысли. И наконец — дротик, нацеленный в ее сердце.

На столе зазвонил телефон.

После пятого звонка Типпи заморгала и уставилась на аппарат. Подняла трубку.

— Типпи? — сказал Бен. — Привет.

— Какого хрена, где ты был? — спросила Типпи.

— Задержался после совещания.

— Я отправляюсь к Шону.

— Хорошо, встретимся через…

Бена не стало слышно, Типпи повесила трубку. Она нетвердой походкой пошла к двери комнаты. Типпи сняла пальто с вешалки, висевшей на внутренней стороне двери. Внезапно к ней вернулась способность двигаться. Она надела пальто, одновременно открывая дверь.

Типпи вылетела в коридор из дверей с надписью белыми буквами на черном фоне — «Доркас Типтон».

Она так торопилась, что не обратила внимания на человека в холле. Он стоял у прилавка с сигарами. Следил, как она уезжала, и последовал за ней в другом такси. Потом она вспомнила, что где-то видела его раньше. Но в тот момент она не обратила на него внимания.

Она это сделает позже.

Глава тридцать вторая

Бен помедлил, потом положил трубку на место. Он быстро осмотрелся в офисе, который компания «Даунтаун: ипотека и облигации» выделила для клиентов. Как и все остальные офисы, это была абсолютно ничем не примечательная комната. В ней не было никакой индивидуальности — обычная стандартная мебель и окно, выходившее на типично нью-йоркский пейзаж: кирпичная стена на расстоянии двадцати футов.

Бен посмотрел на часы. Она раньше его приедет к Шону, и, когда Бен там появится, она будет в жуткой ярости.

Бена волновала ее ярость, так как основной причиной ее был сексуальный голод. У него никогда не было женщины, чье основное желание было настолько обнаженным, что его мог заметить даже случайный наблюдатель. С первой встречи она никогда не притворялась. Типпи сразу показала ему, что главной целью встреч для нее был оргазм.

Эту цель она преследовала методами, поначалу смущавшими Бена. Ему иногда было неприятно, и его пугало, как методы эти лишали его тело намеков на какую-то тайну. Позже — они уже встречались вторую неделю — он научился принимать то, что она делала с ним, и постепенно ему это даже начало нравиться. Она полностью перехватила у него инициативу, могла возбуждать его неоднократно и потом доводила акт до конца самыми разными способами, ведь она стремилась только к этому. Бену начинала нравиться его пассивная роль.

Бен понимал, что как только Типпи утвердила свое место сексуального лидера в их отношениях, для нее пропало чувство новизны и волнения в их отношениях. Ее техника становилась все грубее и жестче. Он возвращался домой к Розали последние дни с царапинами и следами укусов на теле, которые он не мог объяснить своей жене. Аппетиты Типпи, как понял Бен, начали слегка отходить от желания достичь сногсшибательного оргазма. Ей теперь больше нравилось физически третировать его.

Бен кое-что знал об этом своеобразном состоянии. Год назад, когда он встречался с другой блондинкой Шона, с длинными ногами и по имени Элфи, он очутился в совершенно ином положении.

Элфи приехала в Штаты недавно. Приехала по студенческому обмену из Штутгарта. Наверное, ей всегда нравилось подчиняться мужчине в сексуальных отношениях. Ее абсолютная пассивность и удовольствие, которое она получала от всего, что с ней вытворяли, все это вызвало на поверхность такие инстинкты у Бена, о существовании которых он раньше даже не подозревал.

Все началось с игры. Он просто начал дразнить Элфи, чтобы выяснить, до какой степени он может унизить ее, пока она не начнет возмущаться. Но она никогда не жаловалась. Бена это стало раздражать, и он изменил условия игры. Он уже не проверял Элфи. Ему нравилось чувствовать ее боль.

Он проделывал с ней жуткие вещи. Бывали дни, когда она не могла ходить на учебу из-за того, что он с ней делал.

Она терпела все. Когда они, наконец, расстались, она сказала ему о причине расставания.

— Ты — такой ребенок, Бен. Ты все еще играешь в игры. Ты до сих пор не вырос.

Бену стало неприятно, когда он подумал о том, что у нее дома в Германии были мужчины, которые могли убедить Элфи, что они с ней не шутили. У него было ощущение, что Типпи тоже не шутила.

При этой мысли у него волосы на затылке встали и похолодела шея. Он с трудом смог перевести дыхание. Надел пальто и прошел мимо открытой двери комнаты своего отца, даже не попрощавшись. Он уже опоздал. Кто знает, насколько сильно разозлится на него Типпи?!

Глава тридцать третья

Они сидели на раскладушке Кимберли в закуте. Эдис сидела очень прямо, строго сложив руки на коленях. Они лежали одна на другой, ладонями вверх, на ее твидовой юбке. Она пыталась рассмотреть на них линии, как цыганка, гадающая по руке: «Вам предстоит встреча с интересным мужчиной».

Кимберли сидел как можно дальше от нее, насколько позволяла короткая раскладушка. Он изучал незаконченную скульптуру. Его широкие сильные руки играли с краем оливкового шерстяного армейского одеяла.

Глаза у него были сухими. После первой вспышки он убежал от Эдис, как бы стараясь спрятаться от нее. Она пошла за ним в закут. Пошла только после того, как рыдания стихли. Кимберли с трудом приходил в себя. Сначала перестали течь слезы. Потом он сумел справиться с всхлипываниями. Они поднимались, как рвота, из самой глубины. Наконец ему удалось привести лицо в порядок и надеть на него маску полного равнодушия.

Но Эдис заметила, что он все еще не мог смотреть на нее или разговаривать нормальным голосом. Она понимала, что он редко позволял себе роскошь поплакать. Она знала, что большинство мужчин похожи на него, но не многие из них могли плакать в одиночестве. А рыдания на людях для них не были столь ужасными, как для Кимберли. Казалось, что его больше волновали собственные слезы, чем тот подарок, который их спровоцировал.

— Ладно, — наконец услышала Эдис. Она ждала продолжения. Его темное лицо все еще было отвернуто от нее. — Ладно, чего уж там, — продолжил он, стараясь говорить совершенно спокойно, — благодарю вас за деньги.

Они оба начали смеяться. Сначала Эдис, а потом Кимберли подхватил ее смех. Он повернулся к ней. Его глаза внимательно смотрели ей в глаза.

Он сильно напоминал Эдис ее младшего сына Томми, когда тому было примерно лет десять. Вуди почти совсем не плакал. Томми был мягким ребенком. Он был младшенький, и она потакала его капризам. После своих рыданий он тоже смотрел ей в лицо, пытаясь прочесть, что впереди — шторм или ясная погода.

Эдис на какой-то миг покоробило, что она думает об этом человеке, который был моложе ее всего лет на десять, так же, как она думала о своих детях. Она где-то прочитала, что типичный средний современный американец всегда ждет одобрения его поступков со стороны женщин, и это состояние его убивает. Эдис прочитала, что с первых дней он старается, чтобы мать одобряла его поступки, а потом эта роль переходит к его знакомым девушкам, кончая той, на которой он женится. Он в каком-то смысле запрограммирован на то, чтобы своим поведением доставлять удовольствие женщинам, что было вполне естественно. Эдис решила, что иногда мужчине следует ходить в разведку, чтобы проверять свое действие на женщинах, которые в этот момент находились неподалеку от него.

— Через год, — продолжал говорить Кимберли, теперь в его голосе звучали нотки уверенности, — мы будем знать, увенчалась ли успехом «Операция Спасение» или провалилась. Если бы не вы, мы бы никогда не узнали. Я уверен в этом. Она бы приказала долго жить в июле.

— Почему в июле?

— В Гарлеме можно завлечь к себе ребят только зимой, если есть теплое и сухое место, куда бы они могли прийти зимой в непогоду, но как только на улице становится тепло и сухо, они уходят.

— Разве они не знают, как опасно бывать на улице?

Кимберли поморщился. Он пожал плечами, из его следующих слов Эдис поняла, что он больше не считает ее незваным пришельцем, которого можно холодно отсечь.

— Для вас, да, опасно. Даже для меня, с моим акцентом, перенятым у белых. И в моей одежде. Но для этих детей улица — что океан для рыбы.

— В океане рыбку могут съесть.

Кимберли встал и начал рыться в столе. Он вытащил несколько листков бумаги, они упали на пол у ног Эдис. Потом он наконец достал то, что искал. Это была бутылка, почти полная текилы.

Он показал ее Эдис.

— Это — вино моего детства, — сказал он с ухмылкой. — Я все еще парень из Нью-Мехико, понимаете? На четвертушку — мексиканец, на четверть — ирландец и наполовину — африканец. Может, выпьем немного, с лимоном, а?

«Ох, только этого не хватало — пить текилу в лавке в Гарлеме с полукровкой-скульптором», — подумала Эдис.

— Конечно, выпьем, — ответила ему она.

Пока Кимберли резал лимон и смешивал его с сахарной пудрой и текилой, Эдис подняла одну из бумажек, упавших на пол. Это была ксерокопия текста, снятого с обеих сторон. Бумажка была сложена втрое. Название было следующее: «Дисциплина во время мирных демонстраций». Эдис нахмурилась: «С помощью мирных демонстраций можно достигнуть следующего, — гласила листовка. — А. С помощью плакатов, призывов, листовок, освещения фактов демонстраций в средствах массовой информации можно передать важные идеи широким слоям. Кроме того, не следует избегать разговоров с людьми, которые наблюдают за демонстрацией со стороны. Б. Демонстрантам представляется возможность публично заявить о своей позиции по трепещущим вопросам, и они…»

— Прошу вас. — Кимберли передал ей бумажный стаканчик. Его края были покрыты солью, и стакан был наполнен жидкостью чудесного, почти прозрачного нежно-зеленого цвета. — К сожалению, у меня нет льда, придется пить «маргаритас» комнатной температуры. Салют.

Эдис прикоснулась стаканом к стакану Кимберли. Вместо звона был слышен шуршащий звук крупинок соли, которые терлись друг о друга.

— Салют!

Первый глоток «маргаритас» показался очень странным Эдис. Сама жидкость имела явно выраженный сладкий вкус с оттенком текилы. Соль по краешку стакана, казалось, была слишком резкого вкуса для языка Эдис. Эдис смаковала напиток, различая вкус ингредиентов этого напитка. После второго глотка они смешались в единое целое.

Кимберли поднял руководство по проведению демонстраций.

— Вас интересуют подобные вещи?

— Нет.

— А меня интересуют. — Он пробежал листовку. — Почему вас не интересует?

— Я… ну…

— Вы поддерживаете войну, да?

— Нечестный вопрос.

Кимберли кивнул головой.

— У вас есть дети, так? И сыновья?

— Двое. — Она помолчала. — Один уже призывного возраста.

— Тогда в чем же дело?

Эдис отпила глоток «маргаритас».

— Их отец воевал. Я… мы… мы решили, что… — Она перестала говорить, поняв, что они ничего не решили. — Конечно, мы все время пристаем к Вуди по поводу его отметок в школе. Это очень важно теперь, верно? Я хочу сказать, что если не попадешь в колледж, тебя почти сразу могут забрать в армию.

— Да, даже сына президента ЮБТК, — Кимберли насмешливо улыбнулся, — если он не сможет учиться в колледже. Миллионы молодых людей не могут и не будут там учиться. Особенно это касается черных парней из Гарлема. Но я уверен, что ваш сын поступит в какой-нибудь колледж, несмотря на то что у него плохие отметки и слабые знания. Они не смогут не принять сына президента такого важного банка, как ЮБТК.

К своему удивлению, Эдис усмехнулась, глядя на него.

— Мистер Кимберли, — спросила она его, — вы что, что-то вроде коммуниста?

— Если вы собираетесь задавать мне подобные вопросы, вам лучше называть меня Джош.

Глава тридцать четвертая

Гаэтано Фискетти видел через полуоткрытую дверь своего офиса, как мимо пролетел его сын Бен. Он отдаленно слышал, как секретарша что-то сказала ему, когда Бен выбегал из здания.

Гаэтано раздумывал, почему Бен с ним не попрощался. Он посмотрел на поверхность своего стола, а потом в равнодушные синие глаза своего кузена, Дона Винченцо Бийиото. Тони сразу понял причину, почему с ним не попрощался Бен. Ему не хотелось разговаривать со своим тестем Доном Винченцо. Гаэтано вспомнил, что он с ним и так почти никогда не разговаривал, за исключением случаев, когда этого было невозможно избежать по семейному протоколу.

За свою более чем пятидесятилетнюю жизнь Гаэтано Фискетти познал необычайную, всепобеждающую, почти сверхъестественную силу и мощь протокола. Порядок вещей и порядок среди людей, порядок ответственности и покоя, порядок, налагавшийся традициями и семьей, — все эти элементы протокола были повсюду. Остальное было ерундой.

Рождение и смерть — чепуха перед властью и величием фамильного протокола. Богатство и нищета, грусть и счастье — все эти проблемы сами по себе ничего не стоили, ибо входили в основу семейного протокола, а в протоколе содержалось и учитывалось все. Таким образом, протокол был всемогущим, одним целым, состоящим из разных составляющих.

Естественно, что в силу своих скромных способностей Гаэтано не продвинулся слишком далеко в иерархии семьи. У него полностью отсутствовали воображение и смелость, что само по себе было не таким уж плохим качеством. Но его абсолютная неспособность генерировать идеи сразу же резко подрывала его ценность.

Действительно, в своей жизни Гаэтано Фискетти сделал единственный умный ход, чтобы поднять свое положение в семье. У него был красивый и умный сын, который мог стать подходящим мужем для старшей дочери Винни Бига. Этот брак был самым большим достижением Гаэтано, и еще один его талант помогал этому — способность терять деньги везде и всегда.

Пока он смотрел через свой письменный стол на Винни Бига, Тони раздумывал, слышал ли тот, как Бен внезапно сорвался с места? Через секунду у него не осталось ни малейших сомнений, что тот все слышал.

— Он что теперь, ни с кем не прощается? — спросил Винни.

Гаэтано пожал плечами.

— Ох уж эти дети. Кто их поймет?

Глаза у Винни разгорелись, как газовая горелка, Гаэтано в страхе заморгал.

— Что ты хочешь сказать — кто их поймет? — резко сказал он. — Ты должен, ты, Тони Фиш, вот кто! Когда-нибудь я призову вас обоих и потолкую с вами. Ты меня понял? Разговор будет жестким. Понял? Мне не нравится, как ты со своим сынком ведете себя в последнее время. Так ведь, Рокко?

Рокко Сгрой, взгляд которого был зафиксирован на чем-то непонятном и парил в неизвестности, казалось, на какое-то время задумался над этим вопросом. Потом он медленно кивнул головой, как бы молча делясь с ними продуманным мнением.

— Правильно, — сказал он, подкрепив свои слова жестом руки.

Губы Тони Фиша изобразили какой-то маленький танец. Они сначала выдали намек на слабую улыбку, а потом поджались. Лоб у Тони нахмурился. Тони не решил, что будет лучше для него в этот момент, и поэтому начал говорить:

— Как может кто-то знать это, Винни? Скажи мне. Скажи мне, как этот, ну, тощая задница, как его там зовут, ну этот Палмер, мог все так быстро заграбастать? Так скоро, что никто даже не успел очухаться. Скажи мне, как я мог это знать?

— Я скажу тебе как, cretino![68]

Винни Биг поднялся и начал вышагивать по ковру перед столом Тони.

— Тебе давно нужно было делать, что я тебе приказал. Если бы ты поприжал Клэмена год назад, восемь месяцев назад. Даже полгода назад. До слияния, пока никто не стал совать свой нос абсолютно во все. Если бы ты сделал все это, и этот твой дурной сынок слушался нас, у меня бы уже давно Клэмен лежал con tutt’e due le mani,[69] и никто в мире ни о чем не догадался бы. А сейчас из-за вас, двух дураков, теперь об этом пронюхал Палмер, и скоро узнает весь мир.

Тони Фиш сложил пальцы рук вместе, как бы начав катать шарики из хлеба.

— Винни, будь разумным, у тебя ведь еще есть Клэмен. Он сейчас в твоих руках, только он пока не знает этого. Этот Палмер, какое ему дело, кто или что у тебя в руках? Он и тебя-то не знает.

Крупная рука Винни Бига взлетела в воздух, чтобы продемонстрировать, какую чушь порет его кузен.

— Ты слышишь, Рокко? Этот Палмер, он не только глупый, он еще и глухой, слепой и тупой!!!

Рокко выдавил из себя короткий смешок. Спустя некоторое время он успокоился и мирно посмотрел сначала на Тони Фиша, а потом на Винни Бига.

— Ясно одно, — произнес он низким голосом, — этот Палмер, видимо, все знает о нас. Но Тони сказал, что Палмеру все равно, что или кого мы держим в руках, я думаю, Тони прав. Это похоже на Палмера. Почему его должно волновать, что там у кого-то есть, если ему это не нужно?

— Может, ему нужен Клэмен! — пробормотал Винни. Он все еще не успокоился.

— Он у него есть — по документам. Когда он приберет банк Клэмена, у него будут все нужные бумаги. Те самые займы, которые брал Клэмен. Он их должен будет выплатить, несмотря ни на что, не так ли?

Рокко дважды поднял вверх брови.

— Итак, у Палмера в руках бумаги Клэмена, а у тебя — сам Клэмен. У вас обоих есть то, что вы желаете, не так ли?

Никак не выразив явного согласия с точкой зрения Рокко, Винни перевел тему, что само по себе являлось скрытым неодобрением слов Рокко.

— Тони, это единственная операция, которую ты правильно провернул, ясно? Клэмен уже готов просить у нас денег. Я вижу. Он в таком жутком положении. В любой момент, как спелая груша, свалится в наши руки. Когда это случится…

Он остановился и пальцем чуть ли не ткнул в правый глаз своему кузену.

— Ты все должен будешь сделать правильно, или это будет твое последнее дело, ясно?

— Si, Винченцо.

— Все бумаги должны быть очень четко составлены.

— И когда все будет закончено, все будет принадлежать нам.

— Si, все-все.

— Мы наступим на Клэмена, как на спелую виноградину, и под нашим каблуком из него вытечет весь сок. Полностью!

— Si, Винченцо.

— И тогда мы отдадим выжимки свиньям.

Все трое засмеялись. Смех был тихим, но слегка напряженным.

Глава тридцать пятая

Косые лучи послеполуденного солнца пронизывали грязную сторону окон теплиц и высвечивали Яркую зелень листьев. Воздух был насыщен влагой, и для Дона Джироламо он пах кислородом, носителем жизни.

Он выключил мотор своей тележки для гольфа и сидел в тишине, глубоко дыша. В дневное время ему всегда было хорошо рядом с растениями. Он понимал, что проводить свои дни в этих теплицах ему в его восемьдесят шесть лет — счастье, он словно какое-то редкое растение, пустившее свои корни в богатую почву. Десять лет назад, когда он отошел от ежедневного контроля за семьей Дона Винченцо, его сына, он удалился на заранее подготовленную позицию, как предусмотрительный генерал, развертывающий свои войска. Здесь он был в безопасности, по крайней мере, в дневные часы, и здесь он будет оставаться, пока о нем не вспомнят.

Один эмиссар из внешнего мира уже прибыл. Вот почему Дон Джироламо направил тележку обратно, к своему рассекреченному убежищу. Конечно, человек в его возрасте может позволить себе сделать паузу для раздумья. Человек, который добился такого высокого положения, может позволить себе, чтобы посетители ждали его. Не слишком долго, иначе это будет ненужная грубость. Но несколько минут просто необходимы для соблюдения достоинства.

Размышляя так, Дон Джироламо включил мотор и направил свою тележку по коридору из зеленых листьев и черных теней. По мере того как он продвигался, ароматы в воздухе менялись: сначала это был запах мимоз в горшках, послеполуденное солнце зажигало их желтыми вспышками, потом был запах английского плюща и его листьев, сделанных словно из воска, потом — тонкий терпкий запах карликовых пальм. Он остановился перед высокой стальной дверью и нажал кнопку дистанционного пульта.

Размышляя обо всем этом, Дон Джироламо, как только дверь начала подниматься, направил тележку вперед. Выехав наружу, он снова нажал на кнопку и закрыл дверь. Когда он сошел с тележки и на одеревеневших ногах направился во внутреннюю комнату с камином, он увидел, что его посетитель выглядит еще тоньше, чем он был год назад, когда Дон Джироламо видел его в последний раз. Он хмыкнул.

— Какой худой! — воскликнул он, направляясь к визитеру.

Молодой человек вскочил на ноги.

— Si, padrone,[70] и от этого я выгляжу старше. Но вы, вы выглядите на десять лет моложе, чем в последний раз.

Он застенчиво потянулся к руке Дона Джироламо, а когда тот протянул ее ему, то поднес к губам и почтительно поцеловал. Он так и остался стоять, смиренно склонив голову, пока старик не опустился в кресло возле камина. Крупные куски угля ярко светились, наполняя теплом маленькую комнату.

— Садись, Чарли. Какие новости? — теперь Дон Джироламо говорил по-итальянски.

Губы Чарли напряженно сжались, словно он приехал сюда исключительно с целью сообщить новости, тем не менее испытывал огромное нежелание сделать это.

— Говори.

— Si, padrone. У меня есть информация от человека, который нам очень полезен.

Произнося «servizievole»,[71] как слово для обозначения «полезен», Чарли сделал руками движения, словно смешивал ими салат в большой миске. — Он следователь, имеет лицензию. То, что американцы называют «частное око».[72] Вы меня понимаете?

Дон Джироламо кивнул. У него было предчувствие, что ему не понравятся новости Чарли. Было что-то в лице этого молодого человека и что-то даже большее в его неспособности перейти к делу, что подсказывало Дону Джироламо, что новости не будут приятными.

— Это касается Дона Винченцо? — отпарировал старик. — Информация о нем?

— Есть… есть э-э… причина, почему я сообщаю вам это, — заверил его Чарли, — это затрагивает зятя Дона Винченцо, Бенедетто Фискетти.

Глаза Дона Джироламо сузились.

— Этого футболиста?

Он выплюнул слово «футболист» по-английски, словно ругательство.

У него было собственное отношение ко всему клану Фискетти. Глупое решение со стороны Дона Винченцо отдать свою дочь за сына этой мелкой сошки, к тому же болвана. Более того, зять вырос вдалеке от семьи — конечно, насколько возможно, так что на него ни в чем нельзя было положиться, кроме как в надежно запрятанном деле. Тема семейства Фискетти была больным местом Дона Джироламо. Они были слабыми звеньями в цепи, оба они, и оба примазывались к Дону Винченцо в своих корыстных целях. И все это из-за женитьбы на этой тощей суке из Турина. Если бы Дон Винченцо не был так обуреваем грехом гордыни после смерти своей жены, если бы ему не льстила мысль, что все увидят его с этим блестящим куском дерьма под ручку, тогда не было бы ни дочерей, ни Бенедетто Фискетти.

— Чарли, — резко произнес Дон Джироламо, — так ты будешь говорить или нет?

— Да, да, конечно. Я же сказал — это касается зятя. Это касается также партнера Дона Винченцо, еврея по имени Гарри Клэмен.

Глаза старика медленно расширились, словно лепестки цветка под лучами солнца.

— Понимаю, — протянул он. — Продолжай!

Глава тридцать шестая

Эдис нашла, что «маргаритас» коварен. Она подумала так после того, как Кимберли налил по второму кругу. Она уставилась на полупустую литровую бутылку «текилы» и обратила свой взор прежде всего на ее верхнюю часть.

Разумеется, там нет таможенного штампа Соединенных Штатов, подумала она. Она очень долго разглядывала узкую белую наклейку с бледно-голубым рисунком и оливково-зеленым штемпелем: «Разр. Федер. 1.20 долл.». Потом ее взгляд переместился, медленно и изучающе, на горлышко этой бутылки странной формы. На другой наклейке было напечатано: «Налог штата Техас уплачен. 42 цента». Затем, так как бутылка была повернута этикеткой от нее, она разглядела через стекло, что было изображено на ней. Над причудливым рисунком мескала,[73] сделанным зеленой краской, было напечатано: «Destilado Puro».[74] В этот самый момент Эдис и решила, что «маргаритас» коварен. Горстка соли, положенная на край стакана, вызвала в ней острую жажду, но терпкая жидкость не гасила ее, не утоляла. Третью порцию она пила обреченно.

— Слишком поздно пытаться споить меня, — сказала она Кимберли. — Я уже прошла проверку.

Ее замечание, в сущности, не было услышано. Кимберли перестал разговаривать с ней еще перед третьей порцией, он теперь громко разговаривал сам с собой. Нет, Эдис видела, это было вовсе не потому, что он воображал, что находится в одиночестве. Это происходило просто потому, что он испытывал удовольствие от собственного монолога, и, слава Богу, он не нуждался в слушателях.

Схватывая какие-то обрывки из разглагольствований Кимберли, Эдис что-то усваивала, что-то тут же забывала. Начиналось это с заявления вроде «почему-я-за-мир», а потом каким-то образом скатилось в сторону, вначале к его воспоминаниям — о корейской войне, а затем к его борьбе за то, что он называл «Хлоп».

— Можешь считать себя гением, — говорил он, — тебя можно отправить с миссией мира с трюкачами из государственного департамента в кругосветное путешествие, но навара никакого не будет. Вернувшись домой, ты будешь кое-как существовать, зарабатывая учительством никели и даймы.[75] Будешь из кожи вон лезть, стараясь сохранить себя. И ты делаешь свою работу в надежде, что, может быть, это усилие или очередное приведет тебя к этому. И вдруг — хлоп! Ты взрываешься из абсолютной неизвестности в мгновенный успех и славу. Хлоп! Сегодня ты никто. А на следующий день — знаменитость. Хлоп! Но это не так-то легко, масса людей никогда не достигает этого. Я, видимо, тоже не достигну.

Он остановился на этой ноте и начал рассматривать незавершенную статую, он уделял этой «ню» такое внимание, словно это была еще одна гостья на приеме. Грифельно-серые глаза Кимберли наполнились какой-то невысказанной болью, усталостью от проигранной борьбы за признание.

— Жизнь в искусстве, — безрадостно бормотал он, — великое дело.

— Мне она нравится, — услышала Эдис собственные слова, обращенные к этой другой гостье, — я не имею представления, что вы собираетесь с ней делать, но она почти готова для обозрения.

Взгляд Кимберли вернулся к Эдис. Его глаза расширились.

— Вы так считаете?

— Может быть, немного доделать лицо? — спросила Эдис. — Хотя бы один глаз.

Кимберли покосился на скульптуру.

— Она едва начата, а вы хотите, чтобы я объявил ее завершенной?

— Но она гораздо больше, чем начата. А как вы обработали это дерево!

— Фигура еще скрыта в материале. До завершения далеко.

— Нет, мне правится, как она выглядит, — упрямо настаивала Эдис.

— Это все скреплено вместе цементом, потому что я не мог купить один большой кусок дерева.

— Тем более хорошо.

— Да, она вся состоит из отдельных кусочков.

— Чудесно! — сказал Эдис.

Кимберли со злостью вскочил на ноги. Он обошел скульптуру со всех сторон, потом отошел в угол, откуда взирал с отвращением сначала на скульптуру, а затем на Эдис.

— Понимаете, — начал он, утрачивая правильный мелодичный выговор по мере того, как текила оказывала воздействие на его речь, — высокомерие правящего класса вышло за все мыслимые пределы.

— Тогда не надо, — ответила Эдис, надувшись.

Темная кожа Кимберли была словно присыпана пушком, заметила она, словно естественная припудренность на ягодах винограда. Его крючковатый нос утолщался на переносице, особенно когда он гримасничал.

— Не буду я заканчивать ее, — сказал он, — я начинаю видеть, что надменность делает с человеком, он уже не в состоянии естественно воспринимать мир. Это психологический наркотик. Оставь скульптуру в покое и заяви, что она завершена. Хлоп! Плюй в глаза собственной аудитории и заставляй ее аплодировать. Хлоп! И знаете, это может сработать!

— Я достаточно взрослая, чтобы… — Эдис запнулась на середине мысли. В комнате повисла тишина. Кимберли присел рядом с ней на раскладушку и продолжал пялиться на скульптуру. Его бедро, упиравшееся ей в бок, было твердым, как дерево. Он тяжело дышал.

Эдис чувствовала себя абсолютно трезвой. Более или менее трезвой. Она понимала, что не пьяна. Для этого обычно ей требовалось выпить немного больше, чем сейчас. Но она ощущала чувство теплого удовлетворения, которое пришло к ней после второй порции.

Она понимала, что на сей раз это было нечто большее, чем просто алкоголь. Она все еще не понимала, почему так задела чувства Кимберли. Он был выведен из равновесия, ее безобидное замечание, что скульптура не завершена, каким-то образом загнало его в мертвую петлю. Она не была в состоянии понять, что такого она сказала, но ощутила, что какое-то новое чувство переполняет ее. Это было почти так, говорила она себе, как если бы она принимала участие в акте творения.

Она взглянула на темную ладонь Кимберли, похлопывающую ее по колену. «Это просто должно сработать», — размышлял он вслух. Она положила руку на его ладонь. Он повернулся и взглянул на нее. В следующее мгновенье он снял руку с ее колена, обнял ее за талию и привлек к себе. Вначале его язык показался ей соленым. Потом она ощутила терпкую сладость текилы. Она расслабилась и опустилась на раскладушку, размышляя одновременно о том, догадается ли миссис Кейдж накормить детей ужином и запер ли Кимберли входную дверь магазина.

Глава тридцать седьмая

В скромной, безликой комнате после того, как ее покинул Гаэтано Фискетти, на долгое время воцарилась тишина. Винни Биг взирал через стол на своего подручного Рокко Сгроя. Эти два человека, столь схожие по росту и внешнему виду, казалось, вслушивались в отзвуки тишины в воздухе, уши обоих были настроены на столь многозначное безмолвие.

Наконец Винни поднялся на ноги. Движения были быстрыми и ловкими для мужчины его возраста. Он молча пересек комнату в маленьких, остроконечных туфлях и бесшумно затворил дверь. Рокко приподнялся было, чтобы молча предложить свою помощь, но Винни, не произнеся ни слова, покачал головой.

Закрыв дверь, Винни быстро вернулся к своему креслу и снова уселся в него. Некоторое мгновенье он молча взирал на пустой стол, потом медленно перевел взгляд голубых глаз на Рокко.

— И долго этот несчастный blatta[76] действовал подобным образом?

Рокко уклонился от взгляда Винни Бига. По многолетнему опыту он знал, какими пронизывающими могут быть эти глаза, даже если их ярость, презрение или ненависть были направлены не против Рокко, а против какой-то третьей стороны.

— Довольно долго, — сказал Рокко, потом быстро добавил, уже по собственной инициативе: — Ничего страшного, просто по дурости делал. — После паузы еще добавил задумчиво: — Не то чтобы дурость, вы же понимаете, padrone, а как бы вы назвали это?

— Я называю это глупостью. И каждый, кто не сообщил мне о степени глупости этого болвана, так же глуп и сам. До тебя дошло, что я сказал?

Рокко Сгрой развел руками в стороны вверх ладонями, словно бы выпустил в воздух прекрасного белого голубя истины.

— Padrone, подумайте, что вы говорите. Фискетти? Ваш сват? Свекр вашей дочери?

Глаза Винни Бига на темно-смуглом лице затуманились.

— С этой родней одни неприятности, — сказал он больше самому себе, нежели Рокко, — это всегда отдает таким scimunitos,[77] от Тони Фиша просто негде укрыться. Он не может сражаться за свой путь наверх, не может найти его. Но может забраться в свою маленькую норку и выжидать там, как таракан в стене. И стена защищает его. Все удары приходятся на стену. Черт побери, я и есть эта стена! А он тараканчик внутри меня, и он собирается пожрать мои внутренности.

Руки Рокко, теперь протянутые вперед, начали новую пантомиму вежливого отрицания. Протянутые к Винни Бигу ладони совершали мелкие движения, словно растирали комок жирного крема.

— Но он не так уж виноват, padrone. Я имею в виду, что этому несчастному ублюдку просто доверили. Он ведь делал то, что ему было сказано, не так ли? Никто не смог бы учредить эту липовую корпорацию лучше, чем он. Я прав?

— Любой идиот может учредить липовую корпорацию. Ты когда-нибудь слышал, что произошло, когда я в первый раз поручил Тони Фишу составить контракт?

Рокко кивнул.

— Что-то слышал.

— Ты ничего не мог слышать, приятель, иначе не заступался бы за него. — Винни Биг откинулся в кресле и уставил свой яростный взгляд на бесцветный потолок. — Это было сразу после войны, Второй мировой войны, — начал он вспоминать. — Мой отец и я разработали цельный план. В старой стране[78] он проходил как по маслу. Мы только добавили к нему несколько штрихов, чтобы американизировать его.

Рот Винни расплылся в ухмылке, похожей на оскал акульей пасти.

— Так это вы вдвоем придумали весь первый план? — сказал Рокко. — Я не знал этого.

Винни скромно покачал головой.

— Мы не изобрели его целиком сами, Рокко. Мы его импортировали. — Акулий оскал медленно сошел с его лица. — Это было за два месяца до Рождества, точно. У нас была маленькая компания электродеталей, в Куинсе. Во время войны они изготовляли детали к прицелам для бомбометания, а потом выпускали лампочки, штепсели, выключатели. У них были хорошие кредитные линии с каждой большой компанией, производящей металлоизделия. Я поручил Тони открыть дело. Предполагалось, что он будет представлять себя оптовым торговцем из Кливленда.

— Торговца чем?

— Электротоварами, чем же еще? — Винни взирал в потолок, словно это был киноэкран, на котором проецировались его воспоминания. — Он купил эти штуки в Куинсе на сумму пятьдесят тысяч долларов, расплатившись чеком банка в Кливленде, где у меня был счет для операций компании «Даунтаун». Они их поставили, а мы все тут же переправили в Чикаго. Никакого дохода не получили, но свое вернули.

— Понятно. И с тех пор эти люди из Куинса были у Тони на поводке.

— Все правильно. Потом Тони сделал им еще два небольших заказа — по двадцать тысяч каждый. Он выплатил в течение десяти дней все до последнего цента и стал у этих идиотов чуть ли не первым клиентом, И вот он появляется в Куинсе с заказом на двести тысяч — срочно нужны штепсели, розетки, поставки до первого декабря, премия за срочность и т. п. А в это время… — Винни сделал паузу, внимательно изучая потолок.

— А в это время, — подхватил Рокко, — владелец компании проиграл в карты одному из наших мальчиков примерно такую же сумму, так?

Винни отрицательно покачал головой.

— Мы не работаем tanto grezzo.[79] — Он взглянул на Рокко. — Grezzo?

Рокко пошевелил губами, пытаясь найти правильный перевод.

— Грубо?

— Si. Мы не обошлись так грубо с этими ребятами из Куинса. У нас для них была припасена небольшая фабрика по производству проволоки, они как раз собирались приобрести такую. Считай, что они сами лезли в петлю. Проволока нужна была им для производства, они спали и видели себя владельцами проволочной фабрики. Они выразили желание стать нашими партнерами. Мы заявили, что акционеры нам не нужны, плата натурой, гоните наличные.

— Которых у них не было?

— Действительно, не было, но если кое-что продать, то нашлось бы. — На лице Винни Бига опять появился акулий оскал, он не скрывал, как сладки ему те далекие воспоминания о задуманной им афере. — Но мы не заламывали цену, сказали, что отдадим дешево, — пусть собирают наличность. Мимо такого жирного куска они не могли пройти. И тут мы еще раз вдарили им по башке, чтобы быстрее соображали. Едва они успели отгрузить Тони в кредит эти хреновые розетки и штепсели на двести тысяч, как он сделал новый заказ на лампочки и другую дребедень — еще сто тысяч долларов.

Рокко хихикнул.

— Тут у них с наличностью наступил полный обвал, так? Они начали просить своих поставщиков о кредите, правильно?

— Да, и кроме того, искали наличность для покупки этой дешевенькой фабрики в Бронксе.

— Дальше все как по маслу, так, padrone?

Смуглое лицо Винни помрачнело.

— По маслу-то по маслу, но надо бы знать Тони Фиша.

— Как же он мог все провалить? Ведь продумано было все до мельчайших деталей?

Винни пожал плечами, на лице его появилось почти философское выражение.

— Ну, я вызвал своего парня из Бронкса, Умберто, Умберто Нотарбартоло, отца Чарли, Это он отвечал за проволочную фабрику, понимаешь? Он должен был направить ко мне этих кретинов из Куинса, которые собирались просить наличные взаймы. Все чин чинарем. Они просят, я проверяю их счета, вижу, что народ солидный, — вот-вот должны получить триста тысяч долларов по подложным заказам Тони Фиша. Иначе говоря, я уж почти схватил их за яйца, понял?

— Понял.

— А в Кливленде мы арендовали на помесячной основе складское помещение. Использовали его как ширму и при транспортировках товара в Чикаго. За это отвечал Тони Фиш. Теперь понимаешь? И что же происходит в тот день, когда эти простаки из Куинса должны были прийти ко мне в офис с просьбой о займе, в тот день, когда они должны были оказаться на крючке?

Рокко сделал предположение:

— Тони все испортил?

— Да еще как, Рокко. Он не просто испортил. — Винни зыркнул на Рокко глазами. Тот заморгал и отвел взгляд. — Ты понимаешь, что дело было почти в шляпе. Если бы я получил от них гарантии, а заказы Тони оказались пшиком, то они не смогли бы выплатить займ и должны были в счет долга отдать часть своего дела, львиную часть, черт побери.

Голос Винни стал нарастать — от гневного гудения до почти яростного крика.

— Все было готово, они были у меня на аркане. Я уже прибирал к рукам компанию в Куинсе. Великолепная афера, Рокко! Мы получаем их кредиты: мы якобы заказываем их поставщикам проволоку и металлические детали на сумму в два миллиона долларов, все это переводим на подставных лиц, сбываем товар и объявляем о банкротстве компании из Куинса. Вот это афера! Два миллиона чистой прибыли, Рокко, ведь в кредите под их честное имя нам бы не отказали.

— А было ли из-за чего волноваться, padrone?

— Два миллиона? В те дни? Конечно, из-за такой суммы стоило повозиться, уж поверь.

— Но я думал… — Рокко сделал широкий жест, — я думал, что сегодня, например, сегодня вы бы такой мелочью и заниматься не стали.

Уголки тонких губ Дона Винченцо Бийиото опустились вниз.

— Я и сейчас могу уделить несколько минут афере, приносящей два миллиона долларов. И эти деньги упускать не стоит, Рокко. В семье всегда найдется несколько солдат, которым такие деньги не помешают. Солдаты-стрелочники тоже должны есть.

— На два миллиона куча солдат обожрется.

Винни пожал плечами.

— Да что я говорю, Рокко? Два миллиона товарами от поставщиков. А наличности — и всего-то миллион. Сегодня это не цифра. Но сегодня мы и организованы куда как лучше, чем тогда. — Винни замолчал, легкая улыбка скользнула по его губам.

— Так что же сделал Тони Фиш?

— Тони Фиш! — Винни вскочил и начал мерить комнату шагами. — В тот день, когда они должны были оказаться в моем офисе, где им отрезали бы яйца, в тот самый день из Кливленда пришла назад первая партия розеток и штепселей, направленная ими в счет того заказа на двести тысяч долларов, с пометкой: «Получатель не значится». Ты понимаешь, Рокко?

— Нет.

— Склад в Кливленде. Тони Фиш не успел вовремя заплатить за аренду помещения. Они закрыли склад, сняли нашу вывеску и отказались принять груз. Он забыл заплатить вперед за месяц какие-то гроши, этот мой кузен, сидящий на мешках с деньгами, — и в трубу вылетело дело на два миллиона.

— А что, с людьми из Куинса уже нельзя было договориться?

— Ты смеешься, Рокко. Едва груз пришел назад, они поняли, откуда ветер дует. Они завернули оглобли, только мы их и видели.

Комната надолго погрузилась в полнейшую тишину.

— Так вот какая история с Тони Фишем.

— Да, вот такая. — Винни Биг перестал бегать по комнате. Он остановился и уставился на пол. — Вот почему я никогда больше не использую его в серьезных операциях. Он неплохой исполнитель и хорош там, где справится любой идиот. По мелочам он работает не хуже любого идиота. Но когда пускаешься в аферу, нужны мозги и хватка, а ни того, ни другого у Тони Фиша никогда не было и не будет.

— А его сын… — Рокко Сгрой замолчал, предлагая Дону Винченцо закончить фразу за него.

— Отец слишком глуп, — сказал Винни на удивление спокойным, глухим голосом, — а сын чересчур умен. — И он безрадостно рассмеялся.

Глава тридцать восьмая

В задней комнате лавки было темно. Окно над раскладушкой было проделано в стене очень высоко и выходило в переулок, в который на протяжении многих лет выбрасывали мусор, и там скопились груды нечистот. Само окно, должно быть, в последний раз мыли несколько месяцев назад, когда Кимберли только открыл офис своей «Операции Спасения». С той поры ни у кого не нашлось времени или желания, чтобы протереть его дочиста от копоти и золы.

Эдис лежала на спине и смотрела на слабое светлое пятно, которое считалось окном. В сгущающейся темноте она испытывала ощущение, что куда-то плывет, словно оба они — и окно и она сама — были свободно парящими в пространстве объектами. Окно, так она ощущала, не было частью стены. А ее тело определенно не было прижато силой земного притяжения к грубому одеялу и жесткому матрасу под ней.

Какое-то время они вообще не разговаривали. После того как Кимберли долго целовал ее, он снял с нее блузку и лифчик. Он потратил некоторое время, чтобы заставить ее соски увеличиться и отвердеть, нежно покусывая их.

Затем он снял с нее юбку и стал медленно освобождать края чулок от застежек. Он провозился с этим удивительно долго, и у Эдис возникло неожиданное предположение, что он пытается не порвать нейлон.

Как бы то ни было, думала она, ничто это не имеет никакого отношения к реальности, все мы — свободно парящие в пространстве объекты.

Она начала ощущать желание, когда ее соски стали твердыми. Но теперь, когда, казалось, он так бесконечно долго возился с ее бельем, она начала раздумывать, а произойдет ли что-нибудь вообще, кроме этой бесконечной преамбулы, на что бесполезно уходило ее ожидание.

— Позволь-ка мне, — сказала она, наконец, просовывая руку под комбинацию и ловко освобождая застежки.

Она скатилась от него чуть в сторону, на бок, и быстро стянула чулки. Когда снова повернулась на спину, то почувствовала, как его сильные, с шершавой кожей, пальцы скульптора быстро пробежали вверх и вниз по ее бедрам. Легкая дрожь ее втянутого живота стала ответом.

Он снял с нее трусики и начал пальцами, длинными медленными движениями гладить ее живот, что вызвало в ней возбуждение. Ее ступни постепенно оказались в разных углах кровати.

Она больше не видела ни окна, ни Кимберли. Точно так с нею было в медовый месяц, вспомнила она. Кромешная тьма в огромной спальне их свадебных апартаментов, и Вудс, на ощупь находящий ее в темноте. Сначала — груди… У Вудса все восстало так стремительно и быстро, что оргазм наступил раньше, чем она вообще что-либо почувствовала.

Так происходило потом часто, но она никогда не испытывала желания поговорить с ним об этом. А теперь, когда она лежала здесь, чувствуя долгие, уверенные ласки пальцев Кимберли, она осознала, как редко достигала она оргазма со своим мужем. Когда это произошло в последний раз, она уже не помнила. Возможно, подумала она, в тот вечер, когда он выпил слишком много. Она едва могла припомнить свои ощущения.

Ни одна из книг, которые она прочитала по этому предмету, не могла дать ей даже изначальную идею, какое ощущение ей следовало испытать. И никто из ее подруг не говорил об этом.

Кимберли приподнял ее ягодицы, развел ноги, подперев их своими руками, — теперь она была вся раскрыта и беззащитна.

Некоторое время она размышляла, какой Кимберли мужчина. Не могло быть и речи, что он застенчив или неопытен. Теперь это было очевидно. Возможно, он не мог предполагать, как застенчива и неопытна в действительности была она. Ни словом, ни жестом Эдис не давала понять, что это ее первая внебрачная связь. Во всяком случае, она была абсолютно уверена в этом. Она не имела представления о том, как ведут себя те, опытные и бесстыдные, но она определенно чувствовала, что считает, что с ней все в порядке.

А он целовал ее живот и пупок, его руки были под ней, каждая охватывала ягодицу. Потом она почувствовала мягкие прикосновения его губ внизу живота, потом еще ниже. Вначале она попыталась высвободиться, но потом замерла.

Ее залило ужасное чувство стыда. Достаточно ли тщательно она вымылась сегодня утром? Какая ему радость от этого? Она не могла понять. Ее мозг не мог, казалось…

Неожиданно острые, бурные волны словно накатили на нее изнутри. Она почувствовала, как что-то необычное происходит в ее лоне.

— Да? — спросил он ее.

— Да! Да!

Эдис почувствовала, как он с ужасной силой погрузился в нее. Она вытянула в темноте руки и охватила его длинное, стройное тело, притянула его к себе, прижала его к своим грудям. Ее ноги обвили его ноги. Она могла чувствовать, как его твердый, мускулистый торс опускается над ней. И она сжимала изо всех сил обеими ладонями его спину. Она слышала его отрывистое дыхание. Она услышала еще чье-то дыхание и осознала, что это она хватает воздух ртом.

Эдис слышала собственные стоны так, словно это стонала какая-то другая женщина, как одна из тех женщин в родильной палате, которых она слышала, ожидая рождения своих собственных детей. Теперь она что-то говорила Кимберли, но не могла разобрать слов, только их настойчивость…

Перед ее глазами завертелись какие-то огненные круги. Она почувствовала, как внутри ее распахивается гигантская пропасть, бездонная бесконечность, в которой сверкают звезды и завывают ветры. Вся нижняя часть ее тела, казалось, была охвачена спазмом оранжевого жара.

Она услышала животное рычание ненасытного вожделения. Ее зубы впились в плечо Кимберли. Его кожа имела слабый и соленый вкус, как мексиканская водка «текила».

Глава тридцать девятая

«Линкольн» пробивался сквозь обычный густой поток пешеходов, который начинал заполнять улицы финансовой части Нью-Йорка после того, как завершались торги.

Последние лучи мартовского солнца слабо освещали узкие улицы, а потом и вовсе исчезли, когда темно-серый лимузин повернул к северу в сторону Ист-Ривер-Драйв.

Вудс Палмер сидел на заднем сиденье своего автомобиля, слева, рядом с ним, было достаточно места для них обоих — Билла Элстона и Донелли Элдера. Но Билл выбрал для себя одно из откидных сидений и оседлал его так, чтобы смотреть назад. Донни же предпочел дальний правый угол. Похоже, заметил себе Палмер, никто из них не хотел находиться рядом с ним после той взбучки, что он задал им за обедом.

— Ладно, — произнес он совершенно будничным тоном, словно обсуждал эту тему беспрерывно всю прошедшую неделю, а теперь просто высказывал последнее дополнительное соображение. — Я полагаю, это снижает предлагаемую нами цену за Народный банк.

Две пары молодых глаз впились в Палмера.

— Мы же уже назвали нашу окончательную цену, — спокойно сказал Донни Элдер.

Палмер дал этим словам медленно раствориться в шуме уличного движения. Потом повторил:

— Окончательную?

В этой фразе слышался легкий британский налет, словно ее произнес сварливый, дородный пожилой мужчина с шарфом на шее, сидящий в кафе и курящий длинную глиняную трубку.

— Извините, сэр, это так.

— А что такое окончательная цена?

Всегда уравновешенный, Донни обычно очень скрупулезно относился к определениям, и сейчас Палмер почти готов был услышать от него: «О Господи, Палмер, если вы не знаете, что означает окончательная цена, то, значит, вы этого никогда не понимали».

Вместо этого Донни собрался и медленно, почти мрачно, словно торжественно повторяя заповедь, произнес:

— Окончательная цена — та цена, которую назначает ЮБТК.

Палмер усмехнулся, но улыбка вышла безрадостной.

— И уже ничего нельзя изменить при желании, — заключил он.

— Мне не хочется даже думать об этом, — быстро сказал Донни.

Так быстро, подметил Палмер, что даже забыл употребить сослагательное наклонение.

— А я подумаю, — сказал Палмер, — нет, в самом деле, я так и сделаю. Я верю, что первый и почти единственный долг бизнесмена, это купить дешево и продать дорого. Если я могу найти способ снизить цену, по которой покупаю, то должен воспользоваться им. Потому что как банкир я, кроме всего прочего, — эталон бизнесмена, можно сказать, прототип такового. Ясно?

Донни сидел молча, не сознавая, какого дурака он свалял, а может, скорее, это его окружение и подготовка подвели его.

— Вы предлагаете, чтобы мы отозвали наше первоначальное предложение Народному банку? — спросил Билл Элстон.

— Это порченый товар, — сказал Палмер, — его представляют безупречным, а на поверку это не так.

Элстон пожал плечами.

— Что ж с того? У всех маленьких пригородных банков есть свой скелет в шкафу.[80] С другой стороны, почему они так хотят, чтобы их купили?

— Стоит поразмыслить, — согласился Палмер. Он наблюдал, как большой «линкольн» проскользнул между несколькими машинами, обогнав их по чужой полосе, и устремился дальше на север. Он глядел на ряды больничных зданий, протянувшихся сразу за Питер-Купер-Виллидж, — старых и новых, грязных и шикарных. Он пытался думать о том, что скрывается там, внутри, — от больных белой горячкой до безнадежных раковых, но его мысли никак не могли оторваться от проблемы, заботившей его.

Он не знал, какую именно проблему сейчас решает: покупку Народного банка или натаскивание двух неправильно подготовленных молодых людей, которым, по совершенно различным причинам, не хватало профессионализма.

— Настоящая проблема, — сказал он, — заключается не в том, как много мелких банков что-то скрывают, а в том, должны мы или не должны придерживаться нашей первоначальной цены в конкретном случае. У меня, к примеру, есть ощущение, что Фелпс достаточно потрясен, чтобы принять любую разумную цену, даже на миллион долларов ниже нашего первоначального предложения. Но чем дольше мы оставляем его наедине с самим собой, чем дольше мы не загоняем его в угол, тем больше стойкости он набирается от своих коллег. Особенно от молодого Фискетти. Кажется, он выступает в качестве связующего звена.

Элстон нахмурился.

— Я решил, что вы приглянулись друг другу. Он растаял при одном только упоминании этой футбольной игры — сухопутчики против моряков. Между прочим, кто снабдил вас этой информацией? В нашем досье ее нет.

— Никто меня ничем не снабжал. Мне довелось наблюдать, как он играл.

Донни выглянул в окно.

— Забавно, что он играл за Армию. Забавно, что он играл в такую спортивную игру вообще. Он слишком смазливенький, чтобы ввязываться в разного рода заварушки, а его происхождение слишком подозрительно, чтобы его в принципе приняли в армии как своего.

Палмер поцокал языком.

— Я предупреждал вас, Донни.

— О чем?

— Я говорил вам, что эти люди — на линии огня, корпят над обнищанием трудящихся классов. Я предупреждал вас, чтобы вы не принюхивались к тому, как они пахнут. Теперь вы обнаружили, что один из них имеет, скажем мягко, менее чем безупречные связи. И вот вы неожиданно возвращаетесь к этому мерзкому синдрому англосакса. Банкиры не могут позволить себе такую роскошь, Донни.

Молодой человек, принимая свое поражение, усмехнулся.

— Ладно, — сказал он, — все мы братья перед Богом, а я — хранитель Бена Фискетти. Но от этого его связи лучше не пахнут.

Палмер покачал головой.

— Меня не волнует это. Я хочу, чтобы вы оба поняли меня правильно. Мне нет дела до того, имеет ли отец Бена Фискетти партийный билет коммуниста, торгует ли героином его сестра, или, в довершение всего, грубит ли он своей матери. Все эти ужасные секреты могут иметь значение только в том случае, если с их помощью я смогу обойти Фискетти и его банк. Могу я использовать их к своей выгоде? Если нет, забудьте это.

Оба молодых человека умолкли на какое-то время, чтобы воспринять эту для них более чем революционную концепцию. Палмер наблюдал, как они осваивают ее, каждый по-своему, она им не нравилась, но они были вынуждены принять ее, потому что это была идея босса.

— Билл? — подталкивал Палмер.

Элстон потер ладонью подбородок.

— Я думаю, что связи Бена Фискетти — это обоюдоострый меч. Я думаю, они могут сильно поранить его, если мы правильно взмахнем мечом. Но он может и нас поранить.

— Каким образом? — спросил Донни Элдер.

— Много способов. Мы не имеем представления о том, сколькими нитями «Даунтаун: ипотека и облигации» опутали город. Влезая в частично скрытые операции, мы походим на муху, пытающуюся забраться по паутине в самое логово паука. Никто не знает, когда нажмут на спусковой крючок и паук вцепится в вас.

— Образно, — резко сказал Донни, — но, черт побери, почему ЮБТК должен бояться какой-то кучки стряпчих по темным делам, вроде этих?

— Хороший вопрос, — одобрил Палмер.

Билл Элстон выждал с минуту. Палмер наклонился вперед и указал водителю на поворот в сторону Сорок второй улицы. Он намеревался отвезти Донни Элдера на Центральный вокзал, а затем Билла Элстона — домой. В район восточных пятидесятых.

— Я спорю, исходя не из реальных фактов, — признал Элстон, — а из подозрения, из того, что я слышал и читал, у меня нет для суда достоверных свидетельств. Возможно, от недостатка знания и страха. Но я знаю, что то, что для нас — типичная деловая сделка, доллары и центы, переговоры и контракт, на все это подобные люди смотрят по-другому. Они смотрят на это настолько по-иному, что время от времени людей находят убитыми в креслах парикмахерской. И я не могу называть подобные вещи игрой по нашим правилам.

«Еще одно хорошее замечание», — подумал Палмер.

— А что ты думаешь, Донни?

— Я не думаю, что мы должны бояться кучки воскресных развозчиков молока по домам. Эти люди существуют, но я не считаю, что они более могущественны, чем любые другие трусливые воры. Это все романтики-журналисты раздули их значение. Они могут быть страшны, как черти, в своей среде, но укажите мне хоть на один случай, когда бы они вышли за пределы своего милого круга и стали соперниками для кого-нибудь постороннего. Для нас, например.

— Вот и Центральный вокзал. У вас есть подходящий поезд?

Донни взглянул на часы.

— Через десять минут. Премного благодарен. Продолжим дискуссию завтра?

— Обязательно.

Палмер и Элстон наблюдали за тем, как Донни пересек площадь и исчез в здании вокзала. Водитель направился по Сорок второй улице и остановился перед семафором, чтобы свернуть на Мэдисон-авеню.

— Думаете, он попал в точку? — спросил Палмер Элстона, все еще пытаясь высечь искры, сталкивая одного молодого человека с другим.

— Не думаю. Может быть, так было до войны. Возможно, на протяжении нескольких лет после войны. Но теперь уже все по-другому. Эти люди больше уже не трусливые воришки, какими их помнит Донни со времен своего детства.

— Откуда вы знаете?

— Не знаю. Сужу об этом с ваших же слов.

Палмер задумчиво кивнул.

— Я все еще новичок в этом городе, Билл, во многом все еще — деревенский парень. Может быть, мы понимаем эти вещи по-разному.

— А вы из Чикаго? Я как-то упустил из вида.

— Чикаго — это не Нью-Йорк.

— Но Чикаго держит первенство по организованной преступности, это хрестоматийно.

— Все обстоит не совсем так, как вы думаете. Чикаго уже анахронизм, Билл. Это последний из числа воровских больших городов в стране. Абсолютно последняя твердыня гигантского повсеместного жулья. Ни в одном другом городе воровская банда так не перекупила полицию, политиканов, не возводит непреодолимые препятствия для общественного расследования. Все построено на денежных сделках. Нельзя утверждать, что в Нью-Йорке все обстоит так же.

— Не так открыто, но…

— Это моя точка зрения, Билл. Десятилетний ребенок может понять, как все обделывается в Чикаго, потому что там все открыто. В Нью-Йорке коррупция в глубоком подполье, нужно быть очень проницательным человеком, располагающим огромной информацией, чтобы найти концы.

— Я не являюсь таким человеком, — сказал Элстон с некоторым сожалением. Он молчал, пока лимузин поворачивал на восток по Пятидесятым улицам в сторону его дома. — Но я полагаю, что нью-йоркская коррупция такая же жирная, как в Чикаго, — добавил он с некой мрачной гордостью.

— Может, даже жирнее. — Палмер помахал рукой по воздуху между ними, словно разгоняя свесившуюся с потолка паутину. — Но нам важно знать, не насколько жирнее, сейчас нам важнее знать, как далеко можем мы протолкнуть сделку с Народным банком в свою пользу. Насколько преступны связи Фискетти? Насколько ужасны последствия, если мы раскроем их? Достаточно ли они преступны, чтобы позволить нам сократить свою цену на миллион или даже два миллиона долларов? И если так, можем ли мы настоять на новых торгах?

Молодой человек повернулся к Палмеру и взглянул на него с некоторым удивлением.

— Знаете, — сказал он, — когда вы пришли в банк впервые на такую высокую должность, масса людей размышляла, почему вам было отдано предпочтение перед теми, кто уже принадлежал к элите ЮБТК.

— И что же?

— Теперь я знаю, почему.

— Почему?

— Вы обладаете… — как бы выразиться, чтобы не проявить неуважение — инстинктом убийцы. Я полагаю, ЮБТК нуждается в таком.

— Я? — Палмер отмахнулся от такого двусмысленного комплимента. — Ведь я — простой деревенский парень.

Лицо Элстона покраснело, и он снова умолк. Лимузин медленно пробирался сквозь возросшее уличное движение.

— Жена ждет вас дома так рано? — неожиданно спросил Палмер.

— Ее еще нет дома.

— Почему?

— Она работает. У нас еще нет детей, и пока мы заведем… — голос молодого человека понизился. — Она работает в сберегательном банке.

— Да? У наших смертельных врагов?

Оба мужчины рассмеялись. Острая борьба между сберегательными и коммерческими банками, вроде ЮБТК, прекратилась в прошлом году в результате закона, который не понравился ни одной стороне, но который предоставлял обеим достаточно широкие полномочия для открытия филиалов.

— Чем она там занимается?

— Общественными связями. У себя дома в Кливленде она работала репортером в газете.

У Палмера мурашки по затылку пробежали.

— Да? A-а… позвольте спросить, сколько лет вы женаты?

— Скоро будет пять.

Палмер напрягся, выпрямился, словно готовясь выдержать удар. Ему потребовалось некоторое усилие, чтобы откинуться на сиденье.

— Кажется, одна из девушек ЮБТК работала там когда-то, — произнес он как бы между прочим.

— Джинни Клэри? Она — босс моей жены.

— И как она?

Палмер вглядывался в лицо молодого человека с той же самой скрытой напряженностью, с какой в дни войны всматривался в лица подозреваемых.

Как мастерски ему удалось замаскировать свою тревогу, когда за небрежным, безразличным выражением скрывалось почти адское нетерпение получить ответ.

— Джинни? Насколько я слышал, замечательно.

Некоторое время Палмер разглядывал лицо Элстона. Но не смог заметить на нем ничего, кроме обычного оживления. Масса людей, которым не следовало ничего знать, могли знать о том, что два с половиной года назад у него была связь с Вирджинией Клэри. Но ему повезло — слух о его романе не пополз по ЮБТК, хотя оба они тогда там работали. Джинни уволилась из банка, неужели уже прошло полтора года? Так давно? Или так недавно?

— Жаль, что мы не удержали ее, — услышал Палмер свой собственный голос. Он попытался вложить в эти слова самые спокойные, самые нейтральные чувства, но они прозвучали как-то пусто, мертво, словно очередные шесть кирпичей выскочили из формовочной машины.

— Ею довольны на новом месте, — сказал Элстон, выглядывая на улицу. — И платят ей очень хорошо. Мы приехали, вот мой дом.

— Хорошо. Завтра с утра все обсудим. Постарайтесь продумать все ваши соображения.

Молодой человек улыбнулся, перешагивая через колени Палмера, чтобы вылезти из «линкольна».

— Значит, вы можете уложить их всех на лопатки?

— Спокойной ночи!

Палмер велел водителю отвезти его домой. Ему явился грустный образ Эдис. В какой роли он ее представляет чаще — матери или жены? Ни то, ни другое ему не подходило. Что-то внутри его шевельнулось, там, где, по его предположениям, было сердце. Сначала слабый толчок, а потом — резкий: он думал о Вирджинии, а потом — об Эдис. Он принял неправильное решение, хотя исходил из очень правильных соображений. И застрял на этом. Он не позволял себе раньше думать о Вирджинии. Думать о ней значило причинять себе боль. После нее в нем поселилась боль. Так бывает, когда отнимают руку или ногу. А теперь, подумал он, я впервые вспомнил о ней. Снова щемит внутри та же боль потери.

Лимузин остановился перед его домом. Палмер постарался привести свои мысли в порядок, так, чтобы Эдис ничего не заподозрила.

Глава сороковая

Теперь в задней комнатке лавки было уже совершенно темно. Узкая раскладушка заставляла Кимберли и Эдис лежать на боку. Они лежали лицом друг к другу, но друг друга не видели, и Эдис утратила чувство реальности. На какой-то момент она забыла, как выглядит Кимберли.

Она услышала его спокойное дыхание, словно он заснул на несколько минут. Затем его ладонь с шершавой кожей продвинулась от ее грудей вниз, к ягодицам, лаская их и поглаживая.

— Тебе надо уходить? — спросил он.

— Я даже не соображу, который час.

Он шевельнулся: и стал перебираться через нее. Кожа на его теле была такой же гладкой, как ее, осознала она, вовсе не такая огрубевшая, как на его ладонях. В темноте вспыхнула спичка, и он поднес ее к своим наручным часам.

— Начало шестого. Здесь очень темно. Возможно, с другой стороны, у входа в магазин, немного светлее.

— Но никто не рвется войти в него.

Он рассмеялся и загасил спичку.

— Не похоже. «Операции Спасение» еще далеко до ажиотажа. Пока что.

— Здесь есть какой-нибудь свет?

— Нет.

— А свечка?

— Угу.

Она почувствовала, как он слез с раскладушки, и услышала шлепанье его босых ног по полу. Он врезался головой в деревянную скульптуру и тихо выругался.

Эдис стала замерзать.

— Оставь. Иди согрей меня.

— Секунду…

Она услышала, как он роется в ящике. Потом зажег спичку и поднес ее к короткой, но толстой белой свече, какими пользуются водопроводчики. В оранжево-желтом свете проступили очертания. Она разглядела Кимберли, его решительное лицо, когда он прикрывал свечу от легкого сквозняка раскрытой книгой.

Она заметила, что он ужасно худой, даже тоньше, чем она сама. Оба они, лежа на раскладушке, узкой и длинной, идеально подходили друг другу для судорожного занятия любовью. Эдис подумала, что под тяжестью другой пары раскладушка бы рухнула, а под ней погибла бы чья-то любовь.

Она лениво удивилась этому, и ее осенила мысль, что между ними ничего нет. А то, что было, — скорее чистый эксперимент, чистый знак признательности и много мексиканский текилы. Эдис не питала иллюзий: для романа им много чего недостает. Она поежилась от пробежавшего по голому телу сквозняка.

— Холодно.

— Да, — сказал Кимберли.

Он повернулся к ней, анфас он выглядел не таким истощенным. Лицо было коричневым, а кожа на теле была светлее, достаточно светлой, чтобы Эдис разглядела, что между сосками кудрявятся волоски, а от них спускается книзу, к темному треугольнику, забавная линия завитков.

— Как ты сумел избежать обрезания?[81] — спросила она.

Этот вопрос самой ей показался таким странным, что она почти непроизвольно начала хихикать.

— Просто повезло.

И тут они оба стали неудержимо хохотать, сами точно не понимая почему. Она начала играть его членом, осторожно обнажая крайнюю плоть, а он стоял над ней.

— Тебе не больно?

Он покачал головой.

— Это для тебя новая игрушка?

Она на мгновение задумалась.

— По правде… да. Мой муж и оба моих мальчика обрезаны и…

Она замолкла.

— И это единственный чужой член, единственный петушок, который ты видела, — закончил он за нее.

— Петушок — мне нравится это слово.

Он опустился на колени на краю раскладушки.

— Тебе нравится и то, что оно означает, крошка?

— Я начинаю это осознавать как никогда.

— Ты поздно расцветший цветок, — улыбнулся он ей, и они снова начали смеяться, — поздно расцветший, но прекрасный.

— А до того сколько времени было потрачено зря!

Он накрыл ее своим телом, и ее кожа стала согреваться. Только сейчас она поняла, как замерзла. Тепло вливалось в нее, когда их тела терлись друг о друга. У нее перехватывало дыхание от сознания того простого факта, что она так сильно нуждалась в этом. Нуждаться в этом и иметь это. Что еще надо?

Часть третья Пятница

Глава сорок первая

Розали вынуждена была оставить всех четверых детей на попечение миссис Трафиканти, которая должна была покормить их ланчем и ужином. Это будет очень насыщенный день, более насыщенный, чем обычно. В город она отправится с мамой и сестрой Селией, в середине дня будет одна, а потом — ужин с Беном. И непременно ей надо успеть позаниматься.

Ланч прошел замечательно. Теперь, когда она сбросила несколько фунтов веса, Розали очутилась где-то посередке между своей стройной матерью и толстой сестрой. Все трое, невысокие и темноволосые, выглядели как фотографии одной и той же женщины, снятой в различные периоды времени для рекламы пилюль, снижающих вес.

Они сидели в маленьком ресторанчике в центре города и пили кофе. Ресторанчик Розали выбрала, потому что в нем вкусно готовили стейки. Тут можно было заказать еду, от которой не толстеешь, как от привычной le paste[82] и соусов.

— Ты только посмотри, — сказала мама, кивнув своей маленькой, словно у — изящной птицы, головкой в сторону Розали. — Ты только посмотри, Селия. Она не сдается и скоро станет совсем тощей.

— Ах, мама, — на мгновение взгляд Селии встретился с взглядом старшей сестры. Между девушками был всего лишь год разницы, и очень часто, когда они были моложе, их принимали за близнецов. Но теперь уже нельзя было ошибиться, теперь, когда Розали стала что-то делать со своим весом.

— Так не честно, зачем же дразнить Селию, — сказала Розали, — ведь она живет с тобой и папой, когда же ей следить за своим весом?

— Что ты ела сегодня? — с вызовом спросила мать. — Говядину, да? Insalata verde, con aceto e dio.[83] Что тут особенного? Дома я даю ее Селии, когда только она хочет.

— Плюс паста, — сказала Розали скучным голосом. Это был их вечный спор. — Плюс gnocci,[84] плюс тонны хлеба, пшеничного от Зито, плюс масло, плюс картошка, зеленый перец и лук, пожаренные вместе. — Ой, я опаздываю, — сказала она, взглянув на часы.

Она поднялась, чувствуя себя ужасно виноватой. Она придумала для сестры и матери легенду, что у нее свидание с соседкой из Скарсдейла, которая возьмет ее с собой за покупками в магазины в верхней части города. Для девочки, родившейся и выросшей в Гринвич-Виллидж, понятие «верхний город» означало все, что выше Четырнадцатой улицы, и Розали использовала эти два слова умышленно, зная, как неопределенно они прозвучат.

Сразу же подошел официант. Поскольку это были жена и дочери Дона Винченцо, их столик обслуживали два официанта. Сейчас появился старший из них, тот, что говорил с ирландским акцентом.

— Что угодно, мисс?

— Ничего. — Розали жестом отослала его. Она начала облачаться в свое суконное пальто, новое, военного цвета хаки, с эполетами и латунными пуговицами. Официант кинулся помочь ей. Розали улыбнулась ему, потом повернулась к матери и сестре и поцеловала их в левые щеки.

— Будете вечером дома? — спросила она.

— Si, come no?[85]

Розали сделала неопределенный жест.

— Возможно, мы с Беном будем ужинать в Виллидж. Было бы очень мило с его стороны, если бы мы забежали выпить чего-нибудь прежде, чем вернемся в Скарсдейл. Ты же понимаешь, он так давно не виделся с папой.

Розали вышла из ресторанчика и тут же остановила такси, опять чувствуя себя виноватой, потому что притворялась, будто спешит на какую-то встречу. На самом деле она даже не знала, куда направиться. Может быть, в то место, неподалеку от дома папы, в Новую школу? Или прямо в Нью-Йоркский университет?

Она вышла из такси в конце Пятой авеню и стояла там некоторое время, глядя на арку Вашингтон-сквер. Этот суматошный район всю жизнь приводил ее в замешательство, даже когда ее совсем крохой провозили здесь в коляске или когда она лежала тут под аркой, представляя себе всякие сцены из жизни Вашингтона.

Нижняя часть обеих колонн была исчиркана надписями, в смысле которых было невозможно ошибиться. Розали медленно прошла мимо колонн, лицо ее покраснело от смущения, хотя она и не хотела подать виду. «В гробу я видел эту войну».

Розали отошла от арки и миновала толпу школьников, смешанную с группой хиппи и взрослых бездельников. Она размышляла о том, сколько прогульщиков будут утирать слезы, когда их родители узнают, как они проводят свое время.

Два мальчика отделились от толпы, окружавшей парнишку, очень плохо игравшего на гитаре, и девчушку, аккомпанирующую ему на тамбурине. Мальчики настигли Розали, когда она огибала центральный фонтан.

— Четвертак, крошка! Полдоллара, а?

— Отвали мне немного деньжат, и я дам тебе покурить.

— У нас тут есть нора, — сказал парень, ускоряя шаг, чтобы угнаться за Розали. — Там у нас настоящая травка,[86] ты получишь удовольствие. Сколько у тебя деньжат?

Один из мальчишек отстал, но второй шел за Розали по тропинке, ведущей к выходу из парка. Позднее, вспоминая об этом, она так и не решила, серьезно он это или просто дразнил ее. Но в тот момент она была слишком напугана, чтобы думать об этом.

— Ну, не смущайся, бейби, что, если мы выкурим джойнт?[87]

— Оставь меня в покое.

— Хочешь поразвлечься?

— Отвали.

— Мы можем развлечь тебя любым способом, как захочешь, бейби. Мой приятель и я, мы можем и спереди и сзади. Да не красней ты, мы сведем тебя с ума. По доллару каждому, а?

— Нет. Оставь меня в покое.

— А чего ты хочешь, бейби? У меня есть птенчик, она сходит с ума, когда я писаю на нее. Хочешь такую сцену, а?

— Пожалуйста, отстань.

— Что ты любишь, детка? Кислоту?[88] Скорость?[89] Я достану тебе что угодно, даже самое крепкое.

Стуча каблуками по каменным плитам, Розали мчалась что есть духу. Ничего не разбирая, она влетела в большую стеклянную дверь и очутилась в здании Нью-Йоркского университета. Она оглянулась и через стекло увидела, как мальчишка, самодовольно, с выражением полного удовлетворения, повернулся и направился обратно к фонтану. На вид ему было не больше семнадцати.

— Да, мисс?

Розали оглянулась. Это спросила маленькая пожилая женщина, сидящая за столом.

— Н-ничего. Этот мальчишка…

— Они стали ужасно нахальными.

— Этот даже не нахальный, он…

В очках женщины за столом отражались огни Вашингтон-сквер.

Она посмотрела на Розали.

— У некоторых из них ужасно грязные языки.

— Вы встречаетесь с ними каждый день?

Пожилая женщина, нахмурившись, кивнула.

— В парке Вашингтон-сквер всегда болтается много бездельников. Я вижу их постоянно. В этом здании я со времен войны, до этого с 1931 года я работала в других зданиях университета. У таких мальчишек всегда были грязные языки.

Она кивнула два раза, словно подтверждая, как испорчена нынче молодежь и насколько она выше всей грязи.

Розали смотрела в слепые пятна света, отражаемого в очках со стальной оправой.

— А что это за здание?

— В основном факультет изящных искусств. Частично — офисы администрации. А что вы хотели?

Зубные протезы старой женщины были так плохо подогнаны, что на выдохе вопрос прозвучал как «човы-хотли».

— Ах… изящных искусств?

— Поднимитесь по лестнице, первая дверь направо на втором этаже.

Огоньки, отражавшиеся в очках, исчезли, когда старая женщина опустила голову к книге на столе, которую она читала. Казалось, она утратила всякий интерес к Розали, испорченным мальчишкам и всему остальному в этом мире.

Розали быстро поднималась по лестнице, в ее голове смешались и выходки мальчишек, и блики в очках старой женщины. Ей здесь нечего делать, думала она, но коль уж ее занесло сюда, надо было довести все до какого-то завершения. Она ненавидела себя за свое вранье сначала матери, а теперь старой женщине. Неужто таков этот мир, вдали от Скарсдейла и детей? Неужто все такие грязные и равнодушные?

Она поднялась по лестнице, и ее не было видно из холла, она остановилась и стала выжидать, пока этот парень уйдет из парка.

Глава сорок вторая

Вудс Палмер поскорее разделался с ланчем и вернулся к своему столу, чтобы закончить чтение папок с документами, которые оставил ему Донни Элдер. Это были досье на группу мелких бизнесменов со Среднего Запада и Запада. Ничего особенно интересного, подумал Палмер, дочитав до конца. У всех одна общая черта — отсутствие управленческих навыков, благодаря скорее глупости, чем жадности. Он позвонил Донни и вызвал к себе.

— Почему это попало на мой стол? — спросил он, пытаясь говорить вежливо, хотя был возмущен, что впустую потратил время.

Молодой человек вспыхнул.

— Я не считаю, что могу принимать по этим документам решения в одиночку.

— Возможно, что нет. Но кто-нибудь из старших вице-президентов мог бы помочь вам принять такие решения.

— Я подумал, что, учитывая особую ситуацию… — Голос Донни сник.

Палмер нахмурился. Его мысли опять вернулись к досье, он пытался припомнить что-нибудь важное, на что не обратил внимания.

— Не может быть… — прервал он сам себя. — Неужели вы сделали это только потому, — он снова сделал паузу, — что первоначальное финансирование было произведено банком моего отца?

— М-м… да.

Лицо Палмера, сначала выражавшее недоверие, теперь смягчилось кривой улыбкой.

— Вот уж не предполагал, Донни, что в ваши годы вы уже такой джентльмен. Вот это да!

— Но речь идет об инвестициях вашего старого банка, сэр.

— Много лет назад. Припоминаю даже, что я прорабатывал одну операцию. Но все-таки что в них такое особенное? Если ЮБТК является сейчас держателем всех документов, это дело только ЮБТК и… — Палмер остановился в третий раз, считая, что не следует доверяться старомодной невинности этого мальчика.

— Взгляните сюда, — начал он снова. — Садитесь, дослушайте секунду… этому невозможно поверить. Как могли вы подумать, что я проявлю какую-то сентиментальную привязанность к деньгам, инвестированным банком моего отца? Старик уже мертв. Я продал банк более двух лет назад, чтобы двинуться на Восток с ЮБТК. Теперь это для меня не представляет никакого интереса. ЮБТК теперь владеет документами на эти инвестиции, а с ними дела обстоят неважно. Да, от них никакого толка. Деньги — это безличная вещь при любых обстоятельствах, тем более если это деньги банка. Дошло до вас?

Молодой человек кивнул.

— Виноват, сэр. Гм, но уж если я побеспокоил вас по этому поводу, можете дать мне совет, как распорядиться с этим досье.

У Палмера сузились глаза. Донни Элдер мог быть безнадежным джентльменом в самом плохом смысле слова, но ему под силу достаточно быстро исправить свою ошибку. Палмер раскрыл одну из папок.

— Это сталелитейный завод. Его заказы сократились на двенадцать процентов за прошлый год, а доход сократился за то же время на восемнадцать процентов. Руководство уже в преклонном возрасте.

Он с треском захлопнул папку и раскрыл другую.

— Эта нефтехимическая компания вообще изумляет. Она единственная, которая неизменно только теряла деньги в последнее десятилетие.

Следующая папка.

— Этот молокообрабатывающий завод за три года имел пять раз неприятности с органами здравоохранения, и каждые три месяца — неприятности с нами, когда мы знакомимся с их ежеквартальными отчетами.

Палмер взглянул на Донни Элдера.

— Мы имеем дело с цепной реакцией некомпетентности. По большей части мы работаем с компаниями, принадлежащими частным лицам, которые не несут ответственности ни перед кем, кроме как перед собой, с семейными предприятиями, которые предоставляют высокие посты своим сыновьям и племянникам, полным идиотам, только для того, чтобы тем было где вешать свои шляпы. Мы имеем дело с пережитками капитализма девятнадцатого века, когда безразличие было в моде. Но так дальше продолжаться не может. Подобный анахронизм следует уничтожить.

— Лишение права выкупа закладной?

Палмер пожал плечами.

— Это будет висеть на ваших плечах, пока не подыщете новых покупателей. Изучите наши счета. Найдите мне большую, предприимчивуюсталелитейную компанию, нефтехимическое предприятие, молокообрабатывающую компанию. Откройте перед ними ворота, и пусть происходит свободная конкуренция. Пусть в торгах участвует несколько компаний, посмотрим, что получится.

Молодой человек сделал гримасу.

— Некоторые из этих компаний не стоят того, чтобы их купили даже ради того, чтобы сократить налоги.

— Подсластите предложение. Пересмотрите условия. Скажите заинтересованным в покупке, что мы продлим сроки платежей и снизим тарифы.

— Иными словами, выбить почву из-под этих маленьких компаний и продать их даже в убыток.

— У нас не будет убытков. Мы все еще владеем их бумагами и в конце концов получим свое на займах. Короткий срок с высокой долей прибыли дает такой же урожай, как длительный срок с низкой долей прибыли. Или вы в школе пропустили эту лекцию?

Донни снова вспыхнул.

— Все это, кажется, несколько жестоко. Разве мы не можем предоставить этим людям возможность самим поправить свои дела? Может быть, если мы объясним им, что будем вынуждены предпринять, это заставит их искать выход.

— Донни, — Палмер сделал длительную паузу, — если я развяжу вам руки в этом деле, то ваши сантименты заведут нас далеко. Я знаю, что неизбежно произойдет, если вы позволите этим людям попытаться встать на ноги. Они снова споткнутся и упадут, и это ваше решение будет стоить банку шести месяцев неплатежей, в то время как мы могли бы совершить новый старт, сделать новые деньги.

— У вас есть какая-нибудь личная информация, которая отсутствует в этих папках?

Палмер покачал головой.

— Все, что нам нужно знать, в этих досье имеется. Тот, кто их собрал, проделал хорошую работу.

Донни неуверенно улыбнулся.

— Это я сделал.

— Прекрасно. Теперь учитесь оценивать то, что вы собрали.

— Я все еще не понимаю, — упрямо продолжал молодой человек, — почему эти компании так неэффективны. Вы вынесли им суровый приговор как… как герою в греческой трагедии.

— Очень подходяще.

— Не понимаю, сэр.

— Очень подходящее сравнение. Они приговорены, и по той же самой причине, что и греческие герои. Они обладают фатальным пороком, каждая из них. Он заключается в неспособности идти в ногу со временем. Предполагаю, что некоторые назовут это гордыней. Или, возможно, hubris,[90] если уж мы перешли на классику. Это явная hubris этих мелких пустомель, думающих, что они со своей ленью, тупостью могут противостоять финансовой, распределительной и управленческой системе второй половины двадцатого века. В жестоком мире свободного предпринимательства нет места для подобного претенциозного мелкого анахронизма. И мы оказываем им дурную услугу, разыгрывая роль доброго дядюшки и позволяя им путаться у нас под ногами, расходуя понапрасну их состояние, и, черт побери, наше тоже, чтобы решить дилемму, которую мы-то знаем, как решать.

Некоторое время никто из них не произносил ни слова.

— Хорошо, сэр, — наконец сказал Донни. — Такие солидные банки, как ЮБТК, сам факт величины их капитала превращают в добродетель. Но существуют маленькие банки, которые могут обслуживать эти компании, потому что признают малые величины в качестве добродетели. Почему мы просто не можем сбыть их бумаги в маленький банк в их районе?

— Никто не дотронется до них, — нетерпеливо сказал Палмер и начал расхаживать вдоль окна в дальней стороне своего огромного кабинета. Здесь потолок опускался по кривой, так что, когда он приближался к окну, могло показаться, что он находится внутри трубы какого-то огромного старинного фонографа. Он загляделся сквозь исполинские оконные стекла на улицу внизу. — Эти так называемые маленькие банки, — сказал он затем, обращаясь скорее к самому себе, чем к другому человеку. — Вы когда-нибудь изучали корреспондентскую систему банков в Соединенных Штатах? Можете вы не кривя душой сказать, что маленький банк способен на операцию, которая поставила бы в затруднение большой банк, занимающийся тем же бизнесом? Существует ли где-нибудь маленький банк, которому бы банк размером с ЮБТК не дышал в затылок? Только это и спасает маленькие банки от разорения, и по той же причине держатся другие маленькие компании.

— Так вот какое будущее вы рисуете? Гигантские банки, гигантские компании, одни поглощают других, пока ничего не останется, кроме одного конгломерата делового предпринимательства и одного финансирующего его разбухшего банка.

— Да, этот день наступит.

— Вы шутите?

Палмер обернулся и взглянул Донни Элдеру в лицо. Сейчас их разделяло более чем тридцать футов, но прекрасная акустика комнаты делала возможным каждому из них слышать даже слабый шепот собеседника.

— Нет, я не шучу, — спокойно произнес Палмер. — И вы, конечно, знаете, как они будут называться, эта компания и этот банк?

Донни покачал головой.

— Нет.

— Что ж… Правительство Соединенных Штатов. Вот как они будут называться.

Оба мужчины долго и пристально смотрели друг на друга.

— И это, — наконец произнес младший сникшим голосом, — будет означать конец всем глупостям.

Палмер кивнул.

— Вся суета будет преодолена. Капитализм умрет. — Он неожиданно ухмыльнулся. — Так что не будем двигаться против течения, Донни. Пусть этих маленьких простофиль поглотят другие компании, а мы вычеркнем их ко всем чертям из наших отчетов.

Он вернулся на прежнее место и сел за стол. Не дожидаясь ответа Донни, он спросил:

— Все в порядке?

— Да, конечно. Если не считать того, что я не испытываю никакой радости. Когда подумаешь о слезах и поте, которые кто-то вложил в эти компании.

— Вы сентиментальничаете, — сказал Палмер. — Вы напоминаете мне… — он остановился, — тех, — закончил он неубедительно, — кто смешивает мораль, которой руководствуются обычные люди, с моралью мира банкиров, если угодно.

— Двойная бухгалтерия.

Палмер пододвинул ему все папки.

— Разберитесь с этими делами в течение десяти дней. Сумеете?

— Да.

Палмер смотрел, как Донни покидает кабинет. Боже, он чуть не упомянул ее имя в суе. И он опять вспомнил о ней, она словно присутствовала при этом разговоре, она продолжала раскачивать лодку его жизни. Но для него Джинни Клэри тем не менее была похоронена слишком глубоко.

Глава сорок третья

Клуб в здании, выходящем на Бликер-стрит, казался заброшенным. На протяжении квартала или двух вдоль улицы тянулись магазинчики с дарами моря и фруктовые лавки, их товары были выставлены прямо на тротуар, домохозяйки здесь проводили время над calamari,[91] перезрелыми от того, что стояли целый день на солнце, а теперь, ближе к закрытию лавок, шли вовсю. Крохотный, словно резиновый, осьминог лежал вонючей кучкой, видимо, уже на грани гниения, а вокруг покупатели и торговцы рыбой лениво перебранивались о ценах.

К клубу изредка подъезжали автомобили, из них вылезали двое или трое мужчин и заходили в слабо освещенный подъезд. Через пятнадцать минут, или через полчаса, или через час они уезжали. Некоторые, уходя, двигались довольно активно, но некоторые, похоже, оставляли там всю свою энергию и брели словно лунатики.

Внутри здания клуба, в маленьком, но хорошо обставленном офисе, где Дон Винченцо Бийиото руководил своим бизнесом — бизнесом, который он не мог отмывать через «Даунтаун: ипотека и облигации», было душно, но ни Винни, ни его подручный Рокко Сгрой, казалось, не замечали затхлости. Специфический запах заполнял комнату так же неуклонно, как вонь от дохлого осьминога вздымалась почти зримыми волнами с подносов перед рыбной лавкой. Но в здешнем воздухе ощущался более тонкий запах, частично духов, частично пота, частично страха.

Двое мрачных мужчин только что удостоились приема у Дона Винченцо. Он кивнул им, и они стали церемонно склонять головы.

— Счастлив снова видеть вас, Дон Винченцо, — произнес один из них.

— Большая, очень большая честь, Дон Винченцо, — промурлыкал другой. Они стояли перед Доном Винченцо, ожидая, когда он пригласит их сесть.

Взгляд Винни скользнул мимо них на Рокко, едва заметно улыбающегося при виде этих хмырей.

— Padrone, вы припоминаете Джимми и Оги Каландри?

Пустые голубые глаза Винни впитали это сообщение, в них появилась реакция.

— Разве я могу забыть этих приятелей? — спросил он риторически, выигрывая время, чтобы выделить их досье буквально из тысячи других, хранившихся в его голове. Что-то связанное с гравием и асфальтом, подумал он. Что-то связанное со строительством дорог, в округах Нассау и Суффолк, что-то…

— Вы разбирались с ценами на эти грузовики? — спросил Винни Биг, его мозг выдал точную информацию.

— Si, Дон Винченцо, но…. — Тот, которого звали Джимми, сложил перед собой ладони, словно собирался молиться, поднял и опустил их несколько раз.

Винни нахмурился.

— Садитесь.

Братья быстро сели.

— Это совершенно старые грузовики, Дон Винченцо, — продолжал Джимми. — Я знаю, что это хорошие грузовики, но они старые. Я имею в виду, что раз они старые, они не могут стоить так много.

— Сколько много? — прогремел Винни.

— Скафолани хочет по четыре тысячи за каждый. Там восемь грузовиков, Дон Винченцо. Это тридцать две тысячи.

— И, — добавил брат по имени Оги, — этим грузовикам по десять лет. Я хочу сказать, Дон Винченцо, мы всегда ведем себя достойно, Дон Винченцо. Вы это знаете. Мы никогда не доставляли вам никаких трудностей. Но им по десять лет. И документы у половины из них не выправлены. А один из них, я узнал, Дон Винченцо, я хочу сказать, что мне больно говорить об этом, но один из этих грузовиков был украден у нас же в прошлом году. А теперь Скафолани хочет, чтобы мы купили его. Мы ведем себя прилично, но разве это прилично?

Тонкие губы Винни скривились в ухмылке, потом он расхохотался:

— Господи, — задыхался он, — это самая смешная шутка, какую я слышал за всю неделю. — На его глаза даже навернулись слезы, он повернулся к Рокко: — Это уже слишком, а, Рокко?

Рокко покачал головой.

— У этого Скафолани яйца, наверное, размером с могильные памятники.

Взгляд Винни стал неожиданно сухим. Он наклонился вперед.

— О’кей, — сказал он. — Вы изложили суть дела. Теперь вот что я предлагаю. — Винни поднял ладонь и сжал пальцы. — Это предложение, вы поняли? Возьмите грузовики. Заплатите тридцать две тысячи.

— Но…

— Но, но, что еще за «но»? — Светло-голубые глаза вспыхнули дьявольским огнем. — Вы пришли к Винни Бигу за помощью и советом? Так слушайте, иначе вас здесь никогда больше не примут.

— Si, si, padrone.

— Так вот. Покупайте эти грузовики. Заплатите всю стоимость. Я переговорю с этим вором Скафолани. Я скажу ему, что на следующие грузовики, которые он продаст вам, вы получите скидку. Более того, вы также получите контракт на дорожное строительство вблизи Риверхед. Там какое-то правительственное предприятие, что-то вроде атомного реактора. Контракт на мили и мили бетонки. Вы должны получить его вместе с деньгами для всех. Понимаете? Я велел вам платить за эти грузовики, но обещаю сделать вам деньги на их покупку.

Его глаза снова увлажнились, и он добродушно захохотал.

— О’кей. Arrivederci.

Братья Каландри поспешно вышли из офиса, уставив глаза вверх, не в состоянии донять, выиграли они или проиграли. А за ними в воздухе осталось что-то от их нерешительности и страха, смешанного с ароматом лосьона для бритья, которым они натирали свои влажные щеки.

Винни Биг взглянул на свои часы.

— Еще двух человек и finito,[92] Рокко.

— Si, padrone. — Он ввел маленького человечка в зимнем пальто, которое без подкладки могло служить и весенним. Когда он вошел, Винни встал. Вновь прибывший схватил руку Винни Бига и стал трясти ее.

— Buona sera, — сказал он. — О Господи, мне никто не говорил, что вы хотите видеть меня.

Человечек сел в кресло, дергая плечами, что разозлило хозяина кабинета. Он выглядел старше Винни на несколько лет, но так только казалось из-за того, как он одевался, и из-за того, что он совсем не обращал внимания на свою внешность. На его щеках и подбородке белела двухдневная щетина. Его полуприкрытые веками глаза быстро обежали комнату и замерли на Винни.

— Магазин в Парамусе, — сказал он.

Винни сел в кресло, чуть наклонившись вперед, и придал лицу выражение «я пытаюсь понять тебя».

— Si, магазин в Парамусе.

— Утечка на восемь процентов, — посетитель быстро выпалил эти слова и остановился в ожидании, какой эффект они произведут. Не получив отклика, он продолжил в быстром, барабанном ритме: — В магазине в Тинек все о’кей. Тенефлай — о’кей. Ньюарк, Вихоукен, Джерси-Сити — о’кей. Но в Парамусе воровство возросло до восьми процентов. Я так думаю. Я думаю, это молодые ребята, да. Я думаю, они занимаются этим для своего бизнеса. Я так думаю.

Винни приподнял руки ладонями к посетителю, словно отстраняясь от неприятных слов.

— Клянусь могилой моей матери, это неправда.

Его посетитель не успел отреагировать.

— Слушай, — продолжал Винни, — я не лгу человеку столь уважаемому и с таким положением, как ты. Понял?

Посетитель некоторое время невозмутимо смотрел на него.

— О’кей, Винни. Тебе я верю. Да, но скажи мне. Скажи мне, почему так, почему воровство процветает только в Парамусе? От человека, которого так ценят в семье, я ничего не скрываю.

— Не имею представления. Я все выясню и тогда дам тебе знать.

Посетитель поднялся на ноги.

— И эта последняя партия товара со скобяными изделиями, — сказал он. — Все навалом прислали. Моим ребятам пришлось заниматься сортировкой три ночи, чтобы пустить в розничную продажу. А это плата за полторы смены.

Винни Биг кивнул.

— А две недели назад складные стулья забросили. Где их достали? Где? Половину из них собрали без шурупов.

Винни пожал плечами.

— Ребята не всегда проверяют каждую партию товара, которую они приобретают.

— И ты это мне говоришь? — Посетитель повернулся, чтобы уйти. — О’кей, ты знаешь, что меня волнует. Пока.

Он вышел из комнаты.

Винни Биг выжидал целую минуту, пока не услышал, как открылась и захлопнулась входная дверь клуба. Потом спросил Рокко шепотом:

— И давно это он так?

— Несколько месяцев, может, полгода.

— Совсем спятил. Носит лохмотья. На что это похоже, чтобы владелец целой сети больших, прекрасных магазинов, торгующих по сниженным ценам, одевался как последний бродяга?!

— Хотите, чтобы я ему сказал об этом?

— Намекни, — поправил Винни. — Дай месяц, чтобы он пришел в форму. Если будет так продолжаться, придется с ним расстаться.

Брови Рокко приподнялись.

— Любым путем?

Винни выглядел расстроенным:

— Что значит любым путем?

— Я имею в виду окончательно.

Винни задумался на какое-то время.

— Я хочу сказать — нет, — произнес он доверительно. — В глубине души я знаю, что он стареет и становится немного, хм, эксцентричным. В свое время он отправится на юг в Майами и проведет там под солнышком остаток своей жизни. Но это мне подсказывает только мое доброе сердце. Понял?

Рокко кивнул.

— Чего не подсказало ваше сердце, так это то, что от этого эксцентрика одна головная боль.

— Это так, Рокко. Это верно. Итак. — Винни снова задумался, на этот раз надолго. — Давай продумаем ситуацию. Мы, конечно, можем обойтись с ним круто. Но мне этого не хочется. Он мой двоюродный брат с материнской стороны.

Рокко снова кивнул.

— Еще кого-нибудь примете? Тут эти три ублюдка со Стейтен-Айленд.

Винни сделал гримасу, словно от боли.

— Вести этот бизнес не так-то легко, Рокко. Ты это знаешь лучше, чем кто-либо другой. Обвести этих двух братьев Каландри вокруг пальца было одно удовольствие, потому что они глупы и получили то, что заслужили. Их вообще можно было оставить без гроша в кармане. Но Парамус. Этот человек будет мешать, пока жив. А остановить его — значит пойти против правил, поверь мне. Ладно, впускай этих ублюдков со Стейтен-Айленд.

Рокко ввел трех моложавых мужчин, двое были в темных деловых костюмах, третий одет в куртку на молнии и спортивную шапочку, скопированную с тех, что носили солдаты Африканского корпуса.

— Я буду говорить только с одним из вас, ублюдки, — сказал Винни без всякого вступления. — Кто из вас будет говорить?

Ублюдок, стоящий посредине, он был выше других и на несколько лет старше, прочистил горло.

— Мы пришли сюда не для того, чтобы нас оскорбляли, Дон Винченцо.

— А для чего тогда? Кто сказал вам, что вы можете угонять мои грузовики?

Старший мужчина снова прочистил горло.

— Кто говорит, что мы угоняем грузовики? Мы не занимаемся этим бизнесом.

— Нет? — прогремел Винни злым, хриплым голосом. — Ладно, тогда вы проживете немного дольше.

— Мы пришли относительно партии товара. — Мужчина в середине, казалось, собирался продолжить, но остановился, выжидая.

— Какой партии?

— Это… — мужчина бросил взгляд в сторону Рокко, — это…

— Выкинь их отсюда! — завопил Винни. — Вон!

Рокко кивнул головой на дверь:

— Шевелитесь.

— Послушайте, мы пришли сюда, чтобы сделать разумное предложение. Вы не можете…

— Пошли вон!

Рокко вернулся через десять минут.

— Все улажено, — сказал он.

— Что привело сюда этих обезьян? Я не веду дел с коробейниками, и ты знаешь это.

— Извините, padrone. Но это оборачивается двумя килограммами. Мы проворачиваем это через Эдди Гетца в Бруклине.

— Не хочу и слышать об этом. — Винни закрыл глаза и надолго откинулся в своем кресле, потом вздохнул. — Кто-нибудь еще ждет?

— Эльфбайн, парень из компании в Вестчестере, занимающейся противоударным стеклом.

По-прежнему не раскрывая глаз, Винни снова вздохнул.

— Скажи ему, что с ним кончено. Скажи ему, что мы ликвидируем его изобретение. Скажи ему, что мы найдем ему место, хм, в мясной компании в Бронксе. Кто-нибудь еще?

— Люди Щиммеля с фабрики красок.

Винни хмыкнул.

— Скажи им — нет, ничего не говори. На будущий год мы их сольем с кем-нибудь. А сейчас они слишком раздули счета на входящие суммы.

— А еще парень из дансинга. Он просто пришел засвидетельствовать почтение. Никаких проблем.

— Хорошо. — Винни раскрыл глаза. — Кто-нибудь еще?

— Индрисано из профсоюза водителей грузовиков звонил относительно ужина.

— Отмени.

— Пиггот, парень, занимающийся бензоколонками.

— Завтра.

— Тогда все, padrone.

Винни встал и кивнул на вешалку, на которой висело его пальто.

— Я наелся досыта этим бизнесом, для одного дня хватит. Пойдем, выпьем у «Мамы Лоренции» и, может быть, возьмем макарончиков, которые сами так и уплывают с тарелки.

— Мы можем там натолкнуться на Индрисано. Получится неловко, после того как вы отменили встречу.

Винни Биг тяжело вздохнул.

— О Господи, Рокко. Люди думают, что эта работа одно удовольствие, и все такое. Пошли отсюда поскорее. Тут воняет.

Кивнув в унисон, они вышли через черный ход.

Глава сорок четвертая

Кимберли стоял в дверях класса-студии на втором этаже и оглядывал комнату, прежде чем уйти. Двухчасовое занятие казалось бесконечным, время медленно тянулось, пока он пытался научить таланту, которому нельзя научить неталантливых студентов. Девушка из Бостона не так уж плохо справилась с заданием, но она всегда справлялась с ним не так уж плохо. Она не без способностей, со временем Кимберли выяснит, есть ли у нее талант. Но это одна студентка из восемнадцати!

Его взгляд лениво перемещался по комнате, чтобы убедиться, что никто из студентов не бросил свою работу, не прибрав. Куски глины были укутаны мокрыми тряпками и осторожно отставлены в сторону до следующего занятия. Найдя, что все в порядке, Кимберли запер дверь и пошел по холлу к лестнице.

Он опасался давать Эдис ключ от своей квартиры на Бедфорд-стрит, потому что всякий раз не был уверен, что там нет кого-нибудь из его компаньонов-преподавателей Нью-Йоркского университета, с которыми он снимал ее. Он опасался, что если она столкнется там с кем-нибудь из них, то не сумеет придумать никакого объяснения.

Она так невинна во многих отношениях, подумал Кимберли, огибая бегом лестницу и почти сбив с ног маленькую, пухленькую, хорошенькую женщину с темными волосами и выражением ужаса в глазах.

— Извините.

Когда она не ответила, Кимберли замер на середине ступеньки:

— Что-нибудь случилось?

— Н-нет, — мигнула Розали.

Кимберли кивнул и, спеша встретить Эдис, преодолел бегом оставшуюся часть лестницы и выскочил из дверей на Вашингтон-сквер. Бледное весеннее солнце окрашивало слабым желтым цветом еще не покрытые листвой ветви деревьев. Он быстро пересек парк наискось, направляясь на запад к Вашингтон-стрит.

Парнишка оторвался от группы сверстников возле фонтана и повернул на тропинку, которая через несколько ярдов должна была пересечься с той, по которой быстро шел Кимберли.

— Какие-нибудь проблемы? — спросил он, остановившись возле Кимберли.

— Отвали, малыш.

— Хочешь, отсосу за полдозы?

Кимберли ухмыльнулся и вдруг стал похож на одну из своих скульптур из орехового дерева.

— Отсоси это, — сказал он и плюнул на землю перед мальчишкой.

— А ты злой. — Мальчишка задыхался, пытаясь бежать вровень с Кимберли. — Может, ты ищешь, кого отхлестать кнутом, а, паря? Хочешь выпороть белого мальчика за десятку? Если до крови, то двадцатка, а?

Кимберли уже достиг восточного края парка, где улица уходила на юг в Мак-Дугал.

Перед тем как перейти улицу, он остановился перед мальчиком и покачал головой:

— У тебя сегодня неудачный день, — сказал он. — Ты не можешь заработать деньги каким-нибудь другим способом?

Белый мальчишка взглянул на него с отвращением.

— Дерьмо ты. Меня не подловишь. Наркоманы — пропащие люди.

— Чем ты пробавляешься? Кислотой? Скоростью?[93]

— А ты чем? Служишь в подразделении по борьбе с наркотиками?

Кимберли выдал ему безрадостную улыбку и позволил ему самому извлечь из нее то значение, какое сумеет. Мальчишка, казалось, растворился в желтых ветвях деревьев, а Кимберли продолжал вышагивать к востоку в направлении Бедфорд-стрит.

Он жил в доме, который был спроектирован словно межевой знак на местности. Он находился между Кристофер-стрит на севере и Мортон-стрит на юге, вдоль Бредфорд-стрит, включающей в себя маленькие дома, казалось уцелевшие здесь с колониальных времен, воздушные современные конструкции, напоминающие о Европе, похожую на тюрьму школу для трудных учеников, переведенных сюда из муниципальных школ, невыразительных, безликих многоквартирных домов двадцатых годов и нескольких домов-памятников, в которых жили давно забытые торговцы полотном и шипчандлеры[94] с тех времен, когда в Нью-Йорке только начиналась деловая жизнь. Он промчался вдоль Вашингтон-стрит до того места, где она с Западной и Четвертой улицами образует Шеридан-сквер, и продолжал свою пробежку к западу вдоль Кристофер-стрит до маленького магазинчика деликатесов, где он предложил Эдис встретиться с ним. Он не сразу выбрал это место. Он мало знал ее и потому вообразил, что ее знакомства могут включать некоторых художников-гомосексуалистов. Это исключало любое приятное питейное или закусочное заведение в Вест-Виллидж. Он выбрал магазин деликатесов, потому что в это заведение люди приходили не для того, чтобы на них поглазели, а всего лишь чтобы купить вкусную еду.

Кимберли сбежал вниз по ступенькам, распахнул дверь и не нашел ее за столиками на двоих и четверых в маленьком помещении. На мгновение ему стало нехорошо, и он зажмурил глаза. Он точно знал, что не опоздал. И она не могла прийти слишком рано. Когда он открыл глаза, то увидел ее за дальним столиком, она не помахала ему, но посмотрела на него очень пристально.

Издали она выглядела как одна из его студенток, молодая, застенчивая, еще не способная вести себя как следует в относительно новой роли. Когда она увидела, что он тоже заметил ее и направился к ее столу, она улыбнулась, и Кимберли сразу осознал, что она была самой хорошенькой женщиной здесь.

— Извини, что опоздал, — сказал он, садясь и беря ее за руку. Он заметил, что девушка за соседним столиком взглянула на них, а затем сделала вид, что не обращает никакого внимания. Отрыжка расизма.

— Ты не опоздал. — Она не переставала улыбаться. Протянула ему меню. — Что ты хочешь? — Ее голос сошел на нет, когда он взял у нее меню и положил лицевой стороной вниз на стол.

— Я не голоден. — Он почувствовал, что улыбается ей в ответ. — Я хочу не есть, а…

Они поднялись. Кимберли взял счет и на выходе оплатил его. Послеполуденное солнце заливало всю Кристофер-стрит, когда они шли на запад, мимо Бликер, к Бедфорд-стрит. Он все время оборачивался к ней, чтобы видеть, как ветер с Гудзона треплет ее короткие волосы. Потом они повернули налево на Бедфорд-стрит, и ветер стих. Они вошли в подъезд, и он поцеловал ее. Никто из них не сказал ни слова. Они вышли из подъезда и продолжали идти по Бедфорд-стрит.

— Мне ужасно не понравились эти заведения в Виллидж и то, как там одеваются.

Он повернулся, чтобы взглянуть на нее, до сих пор он никогда не замечал, во что она одета. На ней был, похоже, костюм из превосходного твида, узкая юбка, не такая короткая, как модно теперь, коричневого цвета с искорками желтого и серого. Бледно-зеленый шарф обвивал ее длинную шею. На ногах у нее были темно-коричневые туфли-лодочки на двухдюймовых каблуках.

— Ты выглядишь не так, как принято, не так, как принято в этих заведениях, — согласился он, — все эти бунтари создали как бы свою собственную форму одежды.

Они засмеялись и повернули к дверям дома, в котором жил Кимберли. Он открыл дверь подъезда и нажал три раза на кнопку звонка. Никто не ответил, он кивнул ей, повел наверх.

— Я могу купить себе такие расклешенные брюки и гороховый пиджак, — предложила она у дверей его квартиры.

Кимберли открыл дверь ключом.

— Это мода прошлого года. А может быть, они это носили и три года назад.

Он провел Эдис в прихожую и закрыл за ней дверь. Она смотрела, как он запер замок и накинул цепочку.

— А что они носят теперь?

— Ничего из того, что ты хотела бы носить, — сказал он, снова засмеявшись. — Господи, я не могу смеяться так много.

— Я тоже.

— Сколько у тебя времени, когда ты должна вернуться домой?

Эдис вошла в квартиру. Казалось, она состоит из одной большой гостиной с камином, занимавшим почти всю стену, за которой были две спальни. В давние времена, возможно, когда дом был только что построен, стена, до половины обшитая коричневым деревом, в стиле Тюдоров, была поверху покрыта фигурной штукатуркой.

В деревянной части стены имелось большое количество узких пазов, образующих полки, в которых была размещена, как представлялось, неисчислимая коллекция превосходных цветных открыток, купленных в европейских музеях. Репродукции картин и скульптур были закатаны в тонкий пластик. Эдис потерла рукой одну такую репродукцию, изображавшую благородного идальго эпохи Ренессанса в профиль, его чудовищно крючковатый нос делал ее больше похожей на карикатуру. Пластиковое покрытие позволяло мыть открытки. Эдис подняла репродукцию и повернулась к Кимберли:

— У него действительно был такой нос?

— У Федерико, герцога Монтефельтро? — Кимберли взял репродукцию из ее рук и поднес к свету.

Благородный идальго смотрел влево, он был одет в красную тунику и простую красную шапку, нахлобученную на коротко подстриженные, кудрявые черные волосы.

— За ним, должно быть, изображен город Урбино. Делла Франческа[95] обычно всегда обращал внимание на такого рода вещи.

— А этот нос…

— Это его нос. Этот Федерико был отличным парнем. Поддерживал дюжины поэтов, скульпторов, писателей, художников. А у тебя в платежной ведомости только один несчастный скульптор. Я купил эту репродукцию в галерее Национале делла Марче. Когда-то это был дворец Федерико, его построили в середине пятнадцатого века. Великий человек.

— Это все ты собрал?

Кимберли покачал головой.

— Масса людей годами делала свой вклад. Понимаешь, эта квартира никогда не пустовала. Она слишком хороша и недорога, чтобы тот, кто способен оценить подобное, упустил ее. Поэтому она всегда была в руках таких чудаков, как я.

Он снова захохотал. Потом начал менять место для репродукции герцога Монтефельтро, и это привело к тому, что пришлось поменять местами все остальные репродукции, пока, в конце концов, он не пристроил герцога у стены, ближе к окну.

— Вот здесь, — сказал он.

— Так лучше, — заметила Эдис и обняла его за талию. — Определенно лучше.

— Ты даже можешь понять разницу, — сказал он, продолжая смеяться, — я никогда не мог.

Кимберли повернулся к ней и снял с нее жакет. Она сняла с него пиджак и аккуратно повесила оба на спинку кресла. Потом она расстегнула юбку, вынырнула из нее и повесила на подлокотник.

— Я могу оставаться до половины шестого, — сказала она. — Или до пяти, если ты хочешь отвезти меня в местный магазин, чтобы купить местную одежду.

— Или раньше, если придет кто-нибудь из моих соседей по квартире и найдет дверь на цепочке.

— А разве он не может, как джентльмен, взять и уйти?

— Джентльмен? — Он снял брюки и аккуратно повесил их на другой подлокотник. — Один из них — художник, а другой снимает фильмы на шестнадцатимиллиметровую пленку. Лучшее, на что мы можем рассчитывать, так это что ни один из них, открыв дверь, не примется рисовать или снимать нас.

— Очень неортодоксальное поведение, — сказала Эдис, расстегивая свою бледно-желтую блузку и выглядывая место, куда бы можно было ее повесить.

— Они дадут нам несколько минут, чтобы мы оделись, а потом вернутся и начнут барабанить в дверь. Дай сюда.

Кимберли взял у нее блузку и очень аккуратно положил на кресло. Потом он присел перед ней на корточки и снял с нее туфли и чулки. И начал целовать ее бедра.

— Значит, у нас всего лишь около часа.

Кимберли поднял голову.

— Что?

— У нас нет другого варианта, и значит, — сказала она, снимая пояс с подвязками, — я должна поблизости снять маленькую квартиру.

Глава сорок пятая

«Дорогой Билли Бинбэг» — так начиналось письмо.

Типпи обратила внимание, что автор писал почти без наклона и обязательно ставил точки над «i». Бумага была плотной, с кремовым оттенком. Она провела пальцами по напечатанному адресу и убедилась, что буквы выпуклые. Потом она посмотрела на свет, чтобы убедиться, есть ли на бумаге водяные знаки. Она поняла, что держит в руках дорогую почтовую бумагу, изготовленную на заказ.

«Дорогой Билли Бинбэг, — начиналось письмо, — может ли быть так, чтобы радиоволны различных программ, но только не вашей, это я хочу сразу подчеркнуть, приносили вред здоровью? Я прекрасно знаю, что ведущие на радио работают под определенной защитой, дабы избежать излишнего контакта с электромагнитными излучениями.

Я понимаю, что все, что я пишу, похоже на письмо сумасшедшего, но все дело в том, что мой сосед слушает одну программу так же часто, как я слушаю вашу. Я пробовал протестовать, но без толку. Однако должен сказать, что в последнее время у меня иногда начинают болеть нижние конечности. Кроме того, моя урина стала красноватого оттенка и заметно уменьшилась половая потенция.

Я понимаю, что все это похоже на письмо от чокнутого, но…»

Типпи открыла выдвижной ящик шкафа, где хранились разные файлы, и положила письмо в папку с надписью «Чокнутые».

В этот момент дверь ее офиса резко отворилась — прибыл босс.

Было бы нечестно по отношению к Билли Бинбэгу или к тому, кем он себя мнил, характеризовать его прибытие простым глаголом «пришел». Типпи как-то пыталась найти нужные слова, дабы точно описать факт его прибытия. Ей всегда казалось, что он торжественно сходит с какого-то межгалактического летающего объекта! Его появление всегда становилось событием, каждый его приход потрясал.

— Кто такой Бакстер Барфбег? — прохрипел босс.

Типпи взглянула на него. Он выглядел, как обычно, — маленький, толстенький и потный. Его крохотные голубые глазки были расположены очень близко друг к другу, сальное бледное лицо совершенно было лишено растительности. Его губы — рот порочного купидона — были похожи на двух червяков, которые всегда мокры после занятий любовью.

— Я не знаю, — ответила Типпи, чувствуя себя лишним свидетелем состязаний менестрелей. — Кто такой Бакстер Барфбег?

— Разве не ты занимаешься почтой моих почитателей? — поинтересовался Билли Бинбэг.

— Вы же знаете, что я.

— Этот Бакстер Барфбег избегает проверки. Он, наверное, доставляет мне свои письма почтовой каретой. У него личная служба доставки, его посыльные вылавливают меня и передают послания. Ну-ка, посмотри!

Он сделал шикарный жест, как будто рассыпал мелкие деньги перед бедняками, и бросил гигиенической пакет с эмблемой Американских авиалиний на середину стола Типпи. Пакет шлепнулся на стол с противным звуком.

— Ouvrez, s’il vous plait, — скомандовал Бинбэг.

Типпи с отвращением дотронулась до свертка.

— Может, не стоит?

— А почему нет? Ты что, усмотрела в моем поведении какие-то намеки по поводу содержимого этого пакета? Может, учуяла миазмы?

Типпи открыла пакет и увидела дерьмо. Она сморщила нос и быстро закрыла пакет.

— Спасибо, мне только этого не хватало.

— На прошлой неделе я получил пакет «Юнайтед эйрлайнс», где лежали сердце и легкие цыпленка или, может, потроха индейки. Все равно гадость какая-то!

Бинбэг достал карточку из кармана своего пламенно-оранжевого жилета и бросил ее на стол Типпи.

— Читай.

Типпи взяла карточку.

«Я люблю всех, Билли Бинбэг», — было написано детским почерком синими чернилами.

«Я люблю любовь, люблю все вещи и существа, которые создал Бог и человек».

Далее стояла подпись: «Бакстер Барфбег» — красными чернилами.

— Понимаю, — сказала Типпи.

— А я нет! — Бинбэг подошел к столу. Он шагал так грузно, что стеклянные стены ее конторки начали звенеть. — Я не понимаю, за что я тебе плачу, если этот ублюдок Барфбег может присылать мне свои подарочки с выражением любви, когда только ему приспичит?

— Может, это не он?

— Я уже думал об этом. Если это женщина и у нее случится выкидыш, я, вероятно, получу все, что осталось от ребенка, в двух пакетах.

Он полез в карман своего пиджака в огромную клетку и швырнул Типпи сложенный лист бумаги. Листочек ударил ее по губам и упал на стол.

— Проверьте, чтобы оператор приготовил эти диски для сегодняшнего шоу, — сказал ей Бинбэг и вышел из комнаты.

Губы Типпи зачесались там, где их коснулся лист бумаги. Она взяла правой рукой лист и начала его просматривать. На нем были напечатаны десять названий пластинок примерно шести разных групп. Ни одну из групп она не вспомнила, но все они были фаворитами Билли Бинбэга. Он настолько часто выпускал их в эфир, что Типпи была уверена — компании, выпускающие диски, платили ему щедро. Она даже не поленилась проверить названия компаний, разузнала, кому они принадлежат.

Типпи опять почувствовала, как у нее чешется губа. Она взяла трубку и позвонила секретарю Бинбэга.

— Сам уже пришел? — спросила она.

Билли Бинбэг был настолько своеобразным, что все местоимения мужского рода в отношении его отпадали и заменялись такими определениями, как «Сам», «Билли-бейби», «Сказочный Боб» или «Эль Бино». Когда Билли Бинбэг вел себя нескромно, его называли громадина-орясина, Билли-бой, сильные ветры, Бейби-куколка. Он сам достаточно свободно пользовался этими титулами, но иногда невольно или нарочно все смешивал в одну потрясающую величальную. Как-то Типпи слышала, как он в эфире назвал себя «Бин-Тин — трахалка», но большинство из его подчиненных называли его «Сам».

— Сам только что явился, — ответила секретарша. — Ворвался как бешеный. Что, опять прислали мешок дерьма?

— Он только что был у меня и разрешил покопаться в этом пакете. Он сейчас здесь?

— Momentito,[96] соединяю тебя с самим Эль Бинеринорачо!

Послышался щелчок, гудок и еще два щелчка.

— Ну? — это был голос самого Бинбэга.

— Проверяю, — ответила ему Типпи. — Сегодня три раза прозвучит Стейси Нова и Джойнт Венчерс, верно?

— И что?

— А Флеш Калорд Бэндэйд будет звучать сегодня два раза?

— Да.

— И вы хотите, чтобы старый диск Литтл Греббера и Систер-лаверс звучал вместе с его последней пластинкой?

— Да.

— Ну что ж, раз вы сами так решили. — Типпи беспомощно пожала плечами. — Я просто хотела сказать, что эти диски звучали на прошлой неделе и неделю назад. И еще…

— Так что?

У Типпи закружилась голова, и она слегка отвлеклась от темы.

— Я хочу сказать, что… существует… ну, это… и другие. — Ей уже не хотелось ничего говорить. Она снова взглянула на третий номер в списке: «Кантри бой» в исполнении Биг Биг Лиз и Клит-Клэтс.

— Еще что? — спросил ее Билли Бинбэг.

— Я просто подумала… — Типпи опять умолкла. Она услышала, как босс бросил трубку.

Типпи медленно встала и поплелась в архив записей. Она взяла с собой список. Типпи так странно чувствовала себя, ей казалось, что она парила в воздухе, как будто ее тело ничего не весило. По пути в архив ей казалось, что стены коридора слегка сжимаются. Они наплывали на нее, но в холле стали широкими, как огромная авеню. Типпи так сильно сжала зубы, что они заскрипели. Она распахнула дверь архива.

— Бинбэг требует записи для сегодняшней передачи, — сказала она, подавая список служителю. Пока он читал, Типпи рассматривала гнойнички под его левым глазом. — Они у вас есть?

— Конечно, — ответил он.

— Я хочу послушать номер три.

— Конечно.

Он быстро перебрал кипу пластинок, потом нашел диск и поставил его на проигрыватель. Он включил усилитель и приготовил головку так же профессионально, как это делали настоящие виртуозы звукозаписи, за которыми он постоянно наблюдал. Пластинка стала вращаться.

Песня началась сразу же тяжелым стуком ударных. Типпи она показалась похожей на музыку, под которую раздеваются стриптизеры.

«Деревенский парень из Голландии», — начал низкий густой хрипловатый голос. Некоторое время Типпи думала, что это голос мужчины, но потом решила, что Биг Лиз должна быть женщиной, просто у нее сильная простуда.

Типпи закрыла за собой дверь и пошла обратно по коридору. Теперь он не качался у нее под ногами, но на выложенном плитками полу были какие-то трещины и странные волны. Под ней все колебалось. Ее губа продолжала чесаться там, куда ударил Билли Бинбэг.

Она, словно слепая, врезалась в дверь своего офиса, и та открылась под нажимом ее груди. Она присела на кончик стола и уставилась в пол, крутящийся под ногами, потом она села в кресло и вскрыла следующее письмо.

«Дорогой Билли Бинбэг, — начиналось письмо, написанное корявым почерком. — Я тебя люблю, радость ты моя! Я тебя обожаю, дорогой мой, ты принадлежишь мне. Я молюсь о тебе день и ночь в своей келье, и я…»

Чернила расплылись огромной кляксой. Все вокруг потемнело. Она услышала лишь небольшой шум, когда ее подбородок коснулся стола, ударившись о поверхность. Послышался шум какой-то струи, как будто лилась кровь из мертвого сердца цыпленка или какой-то другой птицы. А потом наступила тишина и темнота.

Глава сорок шестая

На Пятой авеню за огромными окнами офиса Палмера постепенно темнело. Палмер стоял, наблюдая, как текут потоки машин, как они сливаются воедино и рывками двигаются вперед, собираются вместе и застывают без движения, а гудки и сигналы разрывают на куски мир и тишину вечера.

Он медленно вернулся к столу. Комната была длинной. Он как-то решил, что не станет целый день сидеть за столом, а будет прохаживаться по кабинету и тогда ему, может, удастся с девяти до пяти часов прошагать примерно десять миль.

Он взглянул на кипу бумаг в стопке «исходящие». Это результаты послеобеденного труда. Бумаги заберут через несколько минут, как уже произошло в обеденное время с теми, что он просмотрел утром.

Его корзинка для «входящих» была пуста, что выглядело странно.

В этот момент мисс Зермат вошла в кабинет. Она всегда входила сюда по своей методе — задом. Она не могла сделать иначе — ее руки были всегда полны кипами бумаг, которыми предстояло заниматься ему. Кстати, нужно связаться с этим Спитцером, автором запомнившихся ему теоретических выкладок насчет вышивки бисером.

— Сейчас уже шестой час, мисс Зермат.

Он с ужасом увидел, что она принесла огромное количество новых бумаг, которыми ему предстоит заняться.

— Надеюсь, ничего срочного?

— Самые обычные бумаги, мистер Палмер.

Она все вывалила в корзинку «входящие». Потом забрала «исходящие» и вышла из комнаты. Казалось, она не обратила внимания на реакцию Палмера.

Он снова уселся за стол, хотя и не собирался заниматься новыми поступлениями. Это на завтра. Он хочет пойти домой, поужинать, поговорить с Эдис и детьми, провести спокойный вечер, почитать книгу, рано лечь спать и хорошо выспаться. Его жутко расстроил тот факт, что бисер, которым он должен был назавтра вышивать красивым узором, уже принесен и теперь его придется метать. Но пусть вылежится. Бисера становилось слишком много, стол был завален. Никому нет дела до того, что он устал, что ему надоело работать.

Палмер продолжал сидеть и смотреть на корзинку «входящие». Он взял всю пачку бумаг и красным фломастером прочертил продольную линию. Крохотная красная точка отпечаталась на краю каждой страницы. Потом Палмер вышел из кабинета, быстро прошел вдоль почти пустогокоридора. Он разделил все бумаги на пять неравных кучек и оставил каждую из них в разных офисах в корзинах «входящие».

Он вернулся к себе в кабинет, никто не заметил его выходки. Постоял в дверях. Он ждал, чтобы кто-то окликнул его. Чтобы кто-то увидел, как он нагло нарушил выработанную годами систему.

Через двадцать четыре часа Палмер убедится, что некоторые из этих бумаг уже побывали в работе и работа с ними проведена так же хорошо, как он это смог бы сделать сам. А мог быть и другой вариант: бумаги снова окажутся на его столе, он поймет это по незаметной красной метке. Впрочем, вернутся лишь немногие из них. Он разбросал бумаги по разным офисам без всякой логики, в этом был ряд положительных моментов.

Он увидел, что уронил одну из бумаг, наклонился, поднял ее с пола. Это был плотный пакет сероватого цвета, содержавший приглашение на ужин, который давал какой-то банк в честь своего президента, уходящего в отставку. Чистой воды формальность. Почему вдруг какой-то банк пожелал пригласить Палмера к себе на прием? Может, они боялись его и ЮБТК?

Он вернулся к своему столу и собрался было бросить приглашение в мусорную корзину, но заметил, что на нем было написано — «Пожалуйста, дайте ответ». Он сел за стол и уставился на приглашение.

Джинни Клэри, возможно, будет там, потому что это по ее профилю. Он поправил себя, не «возможно», а обязательно, она непременно будет на этом обеде.

Он открыл записную книжку и обнаружил, что в этот день свободен.

Глава сорок седьмая

«Тандерберд» Гарри Клэмена стоял у тротуара перед зданием, где находился офис радиостанции. Для этого времени года сегодня было прохладно, но по лбу и щекам Гарри катились капельки пота. Несколько более крупных капель собрались у него в ямочке подбородка, похожей на впадину. Он промокнул лицо носовым платком. Но не переставал следить за прохожими.

Частный детектив первым заметил Гарри.

Открыв дверцу «тандерберда», сел рядом с ним.

— Я вовремя прибыл, — пробормотал он.

Гарри с опаской посмотрел на детектива. Ему порекомендовали этого человека в качестве хорошего и неболтливого специалиста. Рекомендовали весьма высокопоставленные люди. Они сказали, что он может справиться с любой работой. «Он выглядит вполне компетентно», — решил Гарри. Небольшого роста, но весьма крепкий. Он мог бы играть в защите: такими длинными, как у обезьяны, руками легко блокировать любой удар. Плоское лицо похоже на покрытый синяками кусок бекона. Русые волосы, очень коротко подстриженные, похожи на жесткую щетку. Гарри был уверен, что в прошлом этот бандюга влетел на полной скорости в стальную дверь!

— Итак? — спросил он.

Детектив слабо улыбнулся, почти не раздвигая свои плоские бледные губы.

— Я ущучил эту сучку вместе с итальяшкой, — начал он. — У меня есть все, кроме фотографий, но, если нужно будет, я смогу их достать.

— Когда вы сказали, что «ущучили», — прервал его Гарри, — что вы имели в виду?

Он не спеша промокнул платком лоб.

— Я видел, как они встречались почти каждый день. Я записал на пленку их телефонные разговоры. У меня есть свидетель, которому нужно заплатить. Разве этого мало?

Гарри помолчал. Он почти не думал о том, какие ему будут нужны доказательства, чтобы убедить Винни Бига, что, если дело дойдет до суда, он его выиграет и что тому придется раскошелиться, чтобы Гарри держал язык за зубами.

— Фото могли бы здорово помочь, — сказал он и почувствовал, как снова взмок лоб. — Если будут фото, тогда не нужны другие объяснения, не так ли?

— Одно фото стоит десяти тысяч слов, — торжественно заявил детектив.

— Но в данном случае они стоят всего лишь пять тысяч долларов. Да или нет?

— Какие фотографии вы хотите?

— Сами знаете.

Гарри махнул рукой, надеясь, что детектив все сам поймет.

— Ну, они должны показывать что-то более существенное, чем прогулка по улице. Ну, вы все понимаете.

— Чем бы ни занимались эти две влюбленные птички, будьте уверены, что я смогу их подкараулить, — сказал детектив. — Но потом за ними трудно будет следить. Если они заметят нас и поймут, в чем дело, — слежке конец.

— Хорошо. Вы мне сразу передаете фотографии, и наплевать, что они там заподозрят.

— Понял.

— Но они должны кое-чем заниматься на этих фото, — предупредил еще раз Гарри, — чтобы не было никаких сомнений.

— Ха, да эти, они чем только не занимаются!

Детектив подмигнул ему.

— Давайте фото.

— Заметано.

— Когда?

Детектив подумал секунду.

— Дайте мне три дня.

— Слишком долго.

— Мне нужно время, чтобы установить камеру. Кроме того, они могут не встречаться пару дней.

У Гарри лопнуло терпение. Ему казалось, что он угрохал уйму времени, получая в течение первой недели только устные отчеты. Они всего лишь подтвердили то, что он и так знал, ему нужны были неопровержимые доказательства. Теперь опять придется ждать.

Если банк поручится за него в самый критический момент, то этот момент, считай, почти наступил. Гарри начал увольнять людей, работающих на Лексингтон-авеню, и через некоторое время кое-кто из шустрых прохожих, которые вечно суют нос не в свое дело, увидит, что «Компания Клэмена» заморозила работы. Объясни потом все это кредиторам.

И если в его броне окажется трещина, Гарри понимал, это будет как капля крови в воде для акулы. Остальные кредиторы почувствуют запах и издалека приплывут огромной стаей, чтобы прикончить его.

Он облизал губы. В этот момент в машине зазвонил телефон. Он взял трубку — звонил Гаэтано Фискетти. На какой-то миг он почувствовал себя в ловушке, как будто отец того человека, за которым он следит, что-то знал.

— Да, Тони.

Он искоса посмотрел на детектива, тот смотрел прямо перед собой.

— Гарри, дорогой мой, — начал ласково Тони Фиш. — Мне нужно срочно повидаться с тобой, Гарри.

— Вот она, — пробормотал детектив, показывая на Типпи.

Та вышла из здания. Она ступала медленно и неуверенно.

Гарри включил мотор. Типпи дошла до угла, там она остановилась и попыталась поймать такси.

— Хорошо, Тони, — сказал он в трубку. — Скажи — где, но только не сегодня.

— Хочешь хороший кусок мяса, а, Гарри? А на закуску аппетитный печеночный паштет? — Завтра жду тебя на ланч.

— Спасибо, дружище.

Гарри положил трубку. Интересно, что еще задумал Тони? В этот момент Типпи села в такси. Гарри тронулся с места и пристроился за машиной.

— Забавно, — произнес он вслух, — какого черта ему нужно от меня?

Детектив снова улыбнулся, уголки его бескровных губ поползли вверх. Но Гарри, глядя на машину впереди, не видел этой улыбки.

Глава сорок восьмая

Эдис удовлетворенно вздохнула. Она повернулась, чтобы посмотреть на темное, полуприкрытое простыней лицо Кимберли. Во сне оно было бесстрастно. Потом она провела рукой по верху маленького столика у постели. Она искала часы, но сначала ее пальцы коснулись телефона и пепельницы, полной окурков. Потом ей попалось под руку несколько монеток и, наконец, складные дорожные часы-будильник. Как только она поняла, что это такое, она взяла будильник в руки и поднесла к глазам. Было без пятнадцати пять.

Она поставила часы на место и снова начала смотреть на Кимберли. Если бы кто-то сказал ей несколько недель назад, что у нее будет роман, Эдис была бы оскорблена и огорчена. Но если бы ей предсказали, что связь будет с негром, она бы тут же хлопнулась в обморок!

И если бы ей еще добавили, что этот мужчина будет что-то вроде художника-хиппи! К тому же радикалом, а не патриотом, без единого гроша в кармане, что его, впрочем, совершенно не беспокоило. И этот гордый и ранимый человек безумно влюблен в ее тело — в ее бедное костлявое тело, нет, это невозможно себе представить, впору скончаться от стыда.

Она наклонилась к Кимберли и лизнула мочку его уха. Потом напрягла язык и постаралась как можно глубже погрузить его в ухо. Она почувствовала слабо соленый вкус серы. Она слегка покачала головой из стороны в сторону, засовывала язык в ухо и вытаскивала его оттуда. Наконец она услышала, что он просыпается.

— Малыш? — жалобно шепнул он.

— Выспишься вечером, без меня, — сказала Эдис. — Но сейчас я здесь, с тобой.

Кимберли вздохнул, как бы признавая ее правоту.

— Вам, цыпочкам, нужно только одно. — Он повернулся на спину и уставился на темные деревянные балки под побеленным потолком. — Как ты считаешь, мы будем встречаться друг с другом через десять лет?

Эдис поморгала глазами.

— Я… это нечестный вопрос.

Кимберли улыбнулся в потолок.

— Мне нужно это знать. Потому что, если ты будешь оставаться такой же страстной и через десять лет и так же сильно желать меня, мне придется нанять мальчика для замены.

Эдис тихо рассмеялась.

— Я тоже думала об этом. Я решила, что сильно изменилась за последнее время.

— Правда?

— И я не знаю, кто этому причиной — я или ты? — Эдис замолчала и задумалась. — Ты что-нибудь понимаешь?

Кимберли протянул к ней руки и положил ее на себя так, чтобы они смотрели в лицо друг другу. Они лежали тесно прижавшись, его ноги были немного длиннее, чем ее.

— А кто же еще? — спросил он. — Все дремало в тебе, а я просто проходил мимо и смог отпереть дверь, или как это сказать. Но ты должна знать, что все это дремало в тебе и раньше.

Эдис покачала головой.

— Нет, не может быть. Я бы чувствовала.

— Ты знала, но только делала вид, что ничего не знаешь.

Она улыбнулась ему.

— Ты на самом деле не такой умный, как выглядишь, — заметила Эдис. — Напускаешь на себя невесть что, говоришь бог знает что эдаким уверенным тоном, не вызывающим сомнений.

— Малышка, это тебе кажется.

— Нет, нет, так бывает с некоторыми мужчинами. Ты и Вудс, вы оба обладаете этим свойством.

— Вудс?

— Ну да, это мой муж. Он…

Резко прозвучал дверной звонок. Эдис вскочила на постели и встала на колени, как бы оседлав Кимберли.

— Боже мой!

Он захохотал.

— Это не он.

— Как же я испугалась!

— Это мой товарищ по квартире.

Кимберли посмотрел на будильник.

— У нас осталось всего лишь пятнадцать минут. Он их нам дарит!

Он протянул руку — ладонью вверх между ее ног и начал гладить ее волосы.

— Пятнадцать минут блаженства!

— Смотри, я снова воспламеняюсь!

— Это в стиле бойскаутов. У меня есть палка, которой я могу тереть о тебя.

Он начал ласкать ее лоно. Она села на корточки, крепко зажав его руку, и начала двигаться вперед и назад.

— Я прямо как животное.

— Малышка, ты и есть животное.

Она почувствовала, как он тихо двигает своим членом внутри ее тела. Он касался ее всей, чтобы она стала совсем влажной. Потом он начал входить и выходить из нее, но делал это очень осторожно. Она почувствовала, что тает. И вдруг он резко вошел в нее. Он сделал это с такой силой, что ей показалось, что он пронзил ее до горла.

Ее качнуло вперед, и она схватилась за его плечи. Переменив позу, Эдис поняла, что в данном положении ей гораздо легче контролировать их занятие любовью. Она засмеялась и начала приподниматься и снова падать на него медленными и настойчивыми толчками.

— Ты быстро научилась, — пробормотал он.

Он дышал резко и прерывисто, его глаза, казалось, остекленели, как будто он пытался разглядеть что-то бывшее над ним, какое-то магическое изречение, начертанное на потолке.

— Боже, — застонал он.

— О-о-о!

Приподнявшись, она сжала его внутри. Эдис увидела, как кровь отлила у него от лица. Он широко раскрыл глаза.

— Малышка?

— Да?

— Малышка?

— Да.

Полуприглушенный крик вырвался из его горла. Он закатил глаза, будто теперь был не в состоянии следить за тем, что было на потолке. Он конвульсивно выгнул спину, после чего замер.

Она увидела, как слегка потемнело его лицо. Казалось, что пропали морщинки у глаз. Его рот казался таким спокойным. И он стал выглядеть совсем юным.

Эдис долго сидела на нем, пытаясь понять, что же она сделала. В другое время Кимберли тщательно старался, чтобы она достигла, как она наконец начала понимать, полного оргазма. Ей всегда казалось, что он старался доставить ей больше наслаждения, чем себе. Когда Эдис подумала об этом, она поняла, что теперь будет принимать любое положение, любую позу с ним без тени стыда.

Секс до того практически не существовал для нее. Она была неким сосудом, в который мужчина — Вудс — механически вторгался, не принимая во внимание желание ее тела. То, что делал Кимберли сначала на раскладушке в задней комнате лавки в Гарлеме, было ни с чем не сравнимо, он как бы старался выплатить ей эротические долги за всех мужчин. Он старался удовлетворить все ее желания.

Каждый раз, как сегодня, было нечто новое. Эдис наклонилась и ласково поцеловала Кимберли в губы.

— Десять минут блаженства, отсрочки и милости.

— Настоящей милости.

Он открыл глаза, и они спокойно посмотрели друг на друга. Эдис знала, что не достигла оргазма на этот раз. Но она довела до него Кимберли.

И Эдис подумала: «А может, это любовь?!»

Глава сорок девятая

Когда Бен Фискетти прибыл в квартиру Шона на Девятой улице, он думал, что застанет Типпи в спальне, где она обычно ждала его, одетая так, чтобы он мог понять, в какую игру они станут играть на этот раз.

В этот день она сидела на длинной низкой кушетке в платье, в котором обычно ходила на работу. Кушетка стояла в безвкусной гостиной Шона. Она разгребала кучку окурков в огромной пепельнице кончиком горящей сигареты, которую, видимо, курила.

— Привет!

Она не посмотрела на него. Бен повесил пальто в стенной шкаф в прихожей и потом, как бы что-то вспомнив, оставил там и свой пиджак.

— Добрый день, мисс Типтон, — поприветствовал он ее.

Она кивнула головой и продолжала тыкать сигаретой в пепельницу с окурками.

— Что случилось? — спросил ее Бен.

Типпи с отвращением помахала рукой, затянулась сигаретой и скорчила рожицу. Она затушила сигарету и отвернулась от пепельницы и от Бена.

— Плохое настроение?

Бен смотрел на себя в зеркало, стоя перед ней и ожидая ответа. Он пригладил обеими руками свои волосы.

— Типпи?

Он посмотрел на нее, вернее на ее спину, пытаясь понять, что за игру она придумала сегодня. Она стала весьма изобретательной по части изощренных сексуальных игр — надевала длинные черные блестящие виниловые сапоги и использовала такой же пояс из винила от ее плаща в качестве хлыста.

Иногда она заставляла Бена играть роль раба. Как-то он был любимой собачкой, потом — вьючным животным. Бен уже привык к этим играм. Он запоминал некоторые ее трюки, чтобы поменяться с ней ролями когда-нибудь в будущем. Может, сегодня настал этот день?!

Он подошел к ней сзади и обнял рукой за шею, приподнял подбородок и слегка надавил на гортань.

— Так мы делаем это в Центральном парке с наступлением темноты, — пробормотал он. — Не вопите, леди, или я сломаю вам шею!

Он почувствовал, как ее голова слабо свалилась набок. Он перестал давить на горло.

— Что случилось, леди, тебе что, не нравится, когда тебя пробуют придушить?

Она упала на кушетку.

— Послушай…

Потом надолго наступила тишина. Бен насторожился — вдруг кто-то стоит у дверей в холле? Или это шум с улицы?

— Я ничего не слышу…

— Послушай, — повторила Типпи. — Как это бывает, когда ты начинаешь сходить с ума?

У Бена расширились глаза.

— Сходить с ума?

Он присел на кончик кушетки.

— Кто сходит с ума? Ты?

— Да. Мне кажется, что у меня нервный срыв, — заявила Типпи.

Она провела пальцами по светлым волосам. Бен увидел, что у нее грязные ногти, они были сломаны и не подпилены.

— Я уверена, что у меня нервный срыв.

— Как ты можешь быть уве…?

— Меня преследует один мужчина, — ответила она ему. — Я уже несколько дней вижу, что он меня преследует. У него плоское невыразительное лицо. Он не существует на самом деле, но я его вижу. Я, видимо, сама его придумала. И сегодня… — Она замолкла. — Это начало безумия, правда? — спросила она Бена.

— Что случилось сегодня?

— Я упала в обморок, сидя за столом на работе. О… — Она мотнула головой. — Такое со мной случалось и раньше. На прошлой неделе я так сильно воткнула в стол этот чертов нож для разрезания писем, что с трудом вытащила его. Чокнутая, правда?

Бен ничего не ответил, и тогда Типпи опять мотнула головой.

— Правда, правда!

Она стала внимательно рассматривать его.

Бен продолжал сидеть молча.

— Кошмар, — заметила она. — Хочется побежать куда-нибудь и спрятаться.

Бен молчал. Типпи вскочила с кушетки.

— Мне иногда могут привидеться и другие вещи. Сегодня была такая пластинка. Биг Лиз и Клит-Клэтс. Что это такое? Это такое название? Что это за песня про какого-то парня, засунувшего свой пальчик в плотину? И они выпускают это в эфир? Послушать такое — и черт знает что случится, не только нервный срыв. Разве я не права?

Бен посмотрел на ее лицо, бледное, несмотря на косметику. Ее глаза с сильно накрашенными ресницами вылезли из орбит, как обычно рисуют глаза художники-карикатуристы.

— Биг Лиз и Клит-Клэтс? — медленно повторил он. — Ну и что?

— Бен, это все к тому же. Я просто схожу с ума.

— Иди сюда.

Он посадил ее себе на колени и крепко поцеловал в губы. Прикусил ей нижнюю губу зубами. Ее губы были солеными. Она высвободилась и пощупала губу. Потом посмотрела на запачканный кровью палец.

— Ты ублюдок!

— Птичка, сегодня тот самый день, он пришел к нам.

Он схватил ее за блузку и рванул так, что пуговицы просто выскочили из петель. Но одна пуговица оторвалась и покатилась по полу через всю комнату. Типпи посмотрела на свой лифчик.

— Ты — ублюдок!

— Сегодня мой день! — повторил он и почти не узнал свой голос. Бен почувствовал, как все напряглось в нем. Сегодня он будет командовать игрой! — На колени! — приказал он ей.

— Бен, я говорила тебе, что я не…

Он слегка ударил ее по левой щеке.

— На колени!

— Бен, пожалуйста!

— Ну, погоди.

Он столкнул ее с коленей. Типпи упала на пол. Они не сводили глаз друг с друга. Он начал расстегивать молнию на брюках.

Типпи разрыдалась.

— Бен, п-пожалуйста. Я хотела сказать тебе, что я…

Она не могла дальше продолжать.

Бен смотрел на нее. Что это за новая игра? Он почему-то вспомнил годы учебы в Вест-Пойнте. Его нещадно эксплуатировали «старики». Один из них приказал ему убрать в его комнате, и, пока Бен стоял на коленях на полу и щеткой тер пол, этот «старик» и парень, живший с ним в одной комнате, стащили с Бена брюки и трусы, отобрали у него щетку и засунули ее ручку в задний проход дюйма на два. Только тогда он понял, что это не детские игры. Боль была жуткая. Он пополз по коридору на локтях и коленях. Щетка моталась из стороны в сторону, пока кто-то не выдернул ее. Он чувствовал себя самым последним мерзким червяком. Бен схватил эту щетку, натянул штаны и поплелся в свою комнату. Весь коридор выл от восторга. Задавали тон, конечно, «старики». Офицер непонимающе взглянул на него, когда Бен на следующий день попросил разрешения доложить о проявленном по отношению к нему насилии. Бен в тот момент ясно понял, что его будущее в училище полностью зависит от того, что он промолчит, не скажет об этой выходке «стариков» и о всем, что его ждет следующие четыре года. Ему пришлось придумать какую-то глупую, трусливую ложь. Последующие две недели он пытался залечить свою задницу вазелином. Зато при выпуске он считался одним из самых популярных курсантов.

Но он не забыл ужасный момент, когда стоял на коленях со спущенными штанами и гадал, игра это или нет. Он посмотрел на Типпи и вдруг подумал, а как бы она реагировала на конец щетки у себя в заднице? Игра она и есть игра, верно. Те два «старика» не шутили с ним, но он сам был виноват, потому что не угадал, в чем заключалась эта игра. Игра называлась «засунь этому макароннику и посмотрим, будет ли он визжать или нет».

Так в какие игры собиралась сегодня играть Типпи?

— В чем дело? — услышал Бен свой вопрос. — Я начинаю думать, что у тебя действительно крыша поехала.

Он застегнул молнию и отошел от нее. Он подумал, сможет ли раньше Розали добраться до ресторана и принять несколько мартини.

— Ты слушаешь программу Билли Бинбэга? — спросила его Типпи.

— Никогда, если только случайно в машине включу. — Он нахмурился. — Каким образом все это связано с…?

— Он запускает в эфир такие песни?! Или, может, мне это кажется, просто я…

— Какие песни?

— Какая-то дрянь поет песни о мальчишке, засунувшем свой палец в ее плотину, и имя этой суки — Биг Лиз и группа Клит-Клэтс.

Она снова зарыдала.

— Я ничего не придумала. Есть такая пластинка, я клянусь тебе в этом!

Он пожал плечами.

— Ну и что? Что, из-за этого наступит конец света?

— Может, я ошибаюсь… — продолжала настаивать Типпи. Она пыталась смахнуть слезы, которые обильно катились по щекам. — Он — сумасшедший, правда? Билли Бинбэг — просто чокнутый! Как все его дебильные фэны. Они все чокнутые, правда?

Она начала мотать головой.

— Я говорю правду!

— Мне кажется… — Бен замолчал. Надо ее успокоить, и тогда он успеет уйти отсюда до того, как она окончательно чокнется.

— Мне кажется, что он иногда ставит одни и те же пластинки. Но слов не разберешь, если слушать радио в машине, а я слушала в студии и был включен усилитель. Я могла разобрать каждый слог.

Она мрачно уставилась на него. Ресницы потекли, она выглядела жутко.

— Скажи, что у меня все в порядке, Бен.

— Может, ты и права, — неохотно согласился он. — Но я уже говорил, что не являюсь его поклонником, равно как и других сумасшедших, которые болтают по радио и давят музыку. По правде, мне кажется, ничего особенного он не передает по своей программе, то же, что и по другим. — Он встал. — Крутят эти громкие, скулящие, грохочущие, жуткие вещи, и никто из них не умеет петь! Они или орут или жалуются. Поют обо всем. А им сходит с рук, потому что никто не может понять у них ни слова.

Он направился к стенному шкафу в коридоре, где оставил свои вещи.

— Бен, ты уходишь?

— Мне не нравится твое сегодняшнее настроение!

— Не бросай меня.

— Я приду завтра.

— Завтра суббота.

— Тогда я приду в понедельник.

— Ты мне нужен сейчас, а не в понедельник.

— Типпи, ты сегодня в жутком настроении.

— А как же иначе? Я просто схожу с ума. Даже стены начинают двигаться.

Она поползла к нему.

— Пол шатался подо мной. Но я знаю, что это они сошли с ума, а не я. Разве не так, Бен?

Ее слова тупо отдавались у него в голове. Он посмотрел вниз.

— Пожалуйста, Бен.

Тушь размазалась вокруг глаз и застыла полосками вдоль век. Она стала похожа на дешевую куклу-клоуна, забытую под дождем.

Он сел на пол рядом с ней. Он сам, наверное, сходит с ума. Эта бешеная сука обладала таким же извращенным умом, как и он. На ее лице сейчас было такое выражение, будто она в шоке от того, что игра слишком затянулась и перестала быть игрой. Он ясно понимал, что у нее на уме игра, которая, всего лишь отложена по независящим от них обстоятельствам.

Он вдруг понял, что качает ее и плачет вместе с ней.

Глава пятидесятая

Все служебные помещения банка были в темноте. В офисе Палмера тоже царил мрак.

Через несколько минут ночная смена охраны начнет обход здания. Хотя охранник, проверив лист ухода, знал, что Палмер еще в офисе, но, увидев его здесь в темноте, он, чего доброго, испугается и схватится за пистолет.

Палмер выдвинул верхний левый ящик стола и пересчитал выключатели, дошел до номера семь, щелкнул пальцем — и стоваттовая лампочка прямо у него над головой осветила поверхность стола.

В освещении он теперь чувствовал себя словно на сцене. Когда на тебя направлен луч света, в этом всегда нечто от театра, особенно когда свет цилиндрически падает сверху. Свет выхватывал из темноты только те предметы, на которые был направлен. Палмеру казалось это слишком нарочитым, неподходящим для кабинета банкира.

Он как-то сказал об этом Джинни. Еще когда между ними были хорошие отношения. Она согласилась с ним.

— Вам, банкирам, совершенно не нужно прибегать к разным театральным эффектам, — заметила она. — Вы можете привлечь аудиторию без этих ненужных штучек, просто благодаря той мертвой хватке, с которой вцепились в деньги зрителей!

Палмер ухмыльнулся. Он и Джинни принадлежали к совершенно противоположным типам людей. Он понял это уже тогда, а прошедшие полтора года только усилили их различия. Он всегда старался казаться тем, кем никогда не был на самом деле, — холодным, рассудительным, бесстрастным человеком и, как все люди такого сорта, не признающим эмоции в других.

Он отлично разбирался в своих чувствах. Он понимал себя чуточку лучше, чем понимали его другие. Он хотя бы был в состоянии трезво оценить увиденное.

— Ты так похож на своего отца, — как-то сказала ему Джинни. — Ты всегда говорил, что твой старший брат точно следовал указаниям отца и старался быть на него похожим, а ты был вечным бунтарем. Но это не так, правда?

Палмер даже и не утруждал себя объяснением Джинни истинного положения дел. Хэнли погиб во время тренировочного полета в самом начале войны. Так как Палмер остался в живых, ему пришлось выступать в роли сразу двоих сыновей своего отца. Так продолжалось довольно долго. Теперь он подумал, что Джинни была права.

Возможно, он во всем повторял отца — такой же малословный, без искорки, с холодной кровью, вредный маленький человечишка. Джинни была уверена, что все банкиры подобны Палмеру и его отцу, вскормленным кровью бедняков. Она росла в скромной ирландской семье в Нью-Йорке. Из-за этого у нее был весьма своеобразный взгляд на вещи. Палмер часто не понимал ее. Она была, вопреки логике, привержена одним вещам и пылала неоправданной ненавистью к другим.

Поэтому, расставшись с Палмером, Джинни постаралась, чтобы он не поверил, что причины ее разрыва с ним были всецело личными. Не вызывало сомнения, что связь с Палмером не имеет будущего. Он показал ей, каким жестоким может быть в бизнесе, коли обстоятельства заставляют сделать выбор. Она, наверное, со временем разлюбила бы его. Но ко всему этому она еще добавляла различия в их отношении к людям.

Палмер полагал, что это выражалось даже в том, как они проводили банковскую политику. Он снова ухмыльнулся, когда подумал, как мало личного в практике банковского дела. Джинни еще новичок, чтобы понять это.

Он всю жизнь занимался банковским делом и прекрасно понимал абсолютную безликость денежных операций. Но он никогда не мог убедить ее в этом.

— У тебя философия человека, у которого всегда были деньги, — как-то сказала она ему. — Конечно, для тебя деньги не имеют того значения, какое они имеют для бедняков.

В ее словах была неприятная правда. Он это теперь признавал.

Палмер встал и вышел из луча света над столом. Он пошел в дальний конец кабинета к огромным окнам. Он стоял там и смотрел на поток машин, бегущих по Пятой авеню после трудового дня. Шум такси, гудки автобусов. Потом он услышал скрежет — одна машина стукнула другую в зад. Это было похоже на парад кротов, которые на ощупь пытались найти дорогу домой.

Он подумал, почему только сейчас он стал понимать смысл того, что говорила ему Джинни раньше? Интересно, всегда ли так бывает в подобных связях? Может, их физическая близость мешала понять все остальное? Или, может быть, блаженство и свет полного физического удовлетворения и освобождение от постоянного напряжения ограждают человеческий разум от трезвого восприятия реальности?

Нет никакого сомнения в том, что с Джинни он был другим человеком. Она вызвала из тайников его души желание заглянуть в будущее, он проявлял такой интерес к жизни, какого не знал раньше.

Никогда «до» и «после» этого, добавил он.

Вдруг — среди тишины молчаливого здания — он услышал, как зашумел лифт. Через секунду охранник начнет обход помещений. Не следует ему видеть, как высокопоставленный чиновник мечтает у окна.

Когда банк достигнет определенных высот, сказал себе Палмер, он сможет рассчитывать на искреннюю преданность руководителей делу. Палмер вернулся к столу и достал пальто из шкафа, расположенного в стене за его креслом.

Не стоит, чтобы видели, как он стоит в темноте и о чем-то размышляет. Грустная партия соло. Он невесел, потому что получил приглашение на ужин, где, как знал, будет его бывшая любовница. Ему бы лучше одеться и идти домой, к семье. Разве не семья является стержнем всего?! Разве не в этом предназначение семьи? Разве его семья не держится на стальных нитях вины и разрушительной похоти, разве это не прочный щит, защищающий от нападения внешнего враждебного мира?

Да, сказал себе Палмер, воистину так!

Он услышал шаги охранника по коридору.

— Генри? — окликнул он.

— Я так и думал, что найду вас здесь, мистер Палмер.

— Уже ухожу.

— Вы у нас образец для подражания, — сказал Генри, подходя к двери. Он был бывшим полицейским шестидесяти лет и легко принимал тот послушный и преданный вид, какой, по его разумению, полагался на работе в таком солидном заведении. — Да, мистер Палмер, — добавил он, почесав макушку. — Вы всем нам пример.

Глава пятьдесят первая

Магазинчик на Гринвич-авеню был заполнен грязными, немытыми подростками. Эдис привел сюда Кимберли, и теперь они оба некоторое время просто стояли там, пытаясь сконцентрироваться на одежде, а не на этих жутких типах, которые пришли сюда за покупками.

Эдис знала, что подростки, кроме ее собственных детей, объявили войну мылу и воде. Не говоря уже о расческе или щетке для волос. Она это знала не только по их фотографиям в газетах и журналах. Она встречалась с некоторыми друзьями своих детей, которые иногда бывали у них дома, — девчушки-замарашки, с которыми дружила Джерри, или же длинные неуклюжие юнцы с маленькими тощими бородками из одного класса с Вуди.

Эдис по своей наивности решила, что эти молодые люди так грязны потому, что им не на что купить мыло, или же они живут в таких семьях, где родители не обращают внимания на личную гигиену. Она пришла в ужас, узнав, что большинство этих юношей и девушек просто бунтовали против своих семей, — они все принадлежали к среднему классу. Именно в подобных семьях соблюдение гигиены, наличие кредитных карточек и честная уплата налогов считались неотъемлемой частью жизни, а не пустыми словами.

— Как эта бедняжка может хотя бы что-то разглядеть? — прошептала она Кимберли, показав ему взглядом на шестнадцатилетнюю девицу в пончо из накидки для лошадей. Она была босая. На кончике носа торчали очки в золотой оправе с резными стеклами красного цвета, которые обычно применяли для габаритных огней автомобилей.

Кимберли улыбнулся.

— Может быть, — тихонько шепнул он на ухо Эдис, — она видит только то, что ей хочется видеть. Или, лучше сказать, не видит того, чего видеть не желает.

— Ясно.

Эдис взяла с вешалки пару вельветовых брюк бежеватого цвета в крупный рубчик. Она приложила их к себе, глядя в зеркало.

— Ну как?

— Чуть ниже. — Кимберли спустил пояс брюк до бедер. — Малышка, эти брюки носят на бедрах!

Она отрицательно покачала головой, повесила их на место, потом обратила внимание на пару «варенок» с рваными обшлагами и заплатками на стратегически важных местах.

— Подарок от Армии спасения, — пробормотала она. Проверила размер и исчезла в кабинке для примерки.

Через некоторое время занавеска отодвинулась. Эдис была в джинсах и в своей блузке.

— Ну?

— Ничего… неплохо.

Перед тем как уйти, Эдис купила еще фиолетовый шарф с оливковыми полосками, шляпу времен испанско-американской войны, как бы оставшуюся от армейских запасов, и потрепанные сероватые легкие туфли. Кроме того, она приобрела две мужские рубашки армейского покроя — одну из китайского полотна, как у армейского офицера, другую — голубую робу моряка, такие вояки носят в жарких странах.

— Правда, здорово? — сказала она, пока они шли по улице в направлении реки. — Мирное возмущение наших детей проявляется в ношении этого подобия военной формы.

— Для производителей одежды этот молодежный бунт обещает огромные прибыли.

— Мне кажется, что все это — ну как сказать — слишком по-американски.

— Что ты имеешь в виду?

Они шли по Бедфорд-стрит по направлению к квартире Кимберли.

— Я хочу сказать, что наша экономика построена на потреблении.

— Я все забываю, что ты жена банкира.

Эдис улыбнулась ему. Он тащил все пакеты, и она не могла разглядеть за ними его лица.

— Я хочу сказать, что это очень по-американски: эти мальчики и девочки протестуют против Америки, но остаются ее главными покупателями. Экономика не может обойтись без них.

— Эти кривляки под хиппи, что толкутся в лавках, не имеют отношения к молодежному движению.

— Кривляки?

— Мы видели просто ребятишек из семей среднего класса. Они делают вид, что принадлежат к рассерженной молодежи, а покупки делают на деньги родителей. Но есть настоящие отверженные изгои. Они перестали быть теми, кем стремится их сделать общество. Они перестали быть покупателями, солдатами, перестали платить налоги — словом, стали никем!

— Но они могут очутиться в тюрьме!

Кимберли кивнул, а может, ей показалось. Она ведь не видела его за пакетами.

— Но у них хватило мужества понять, в чем соль происходящего в нашей стране, и рассказать всем об этом.

Они остановились перед его домом.

— Ну… — начала Эдис.

Кимберли покачал головой.

— Подожди секунду. — Он влетел внутрь и вылетел через несколько минут уже без пакетов. — Я оставил их здесь до твоего следующего визита.

Кимберли взял Эдис под руку.

— Разреши мне показать тебе кое-что. У нас есть еще пять минут, не так ли?

Они прошли до пересечения Бедфорд-стрит, Седьмой авеню и Мортон-стрит, потом повернули на запад и зашагали среди высоких деревьев, которые только начали одеваться листвой. На половине дороги улица поворачивала, вела прямо к реке. Они прошли еще один квартал. Миновали какие-то склады и стоянку грузовиков. Затем прошли под эстакадой Вест-Сайд-хайвей и далее проследовали до пирса, выходящего к Гудзону.

Солнце уже начало касаться крыш зданий, стоявших через реку в Нью-Джерси. По Гудзону переливалась широкая желто-оранжевая дорожка, она доходила до самого пирса. Несколько человек с велосипедами и собаками остановились, наблюдая за закатом. Кимберли и Эдис сели. Их ноги болтались над водой.

— Но что ужасного в их отчаянном бунте? — спросила Эдис.

— Я не думаю, что ты все поймешь, по крайней мере, сразу.

— Попытайся объяснить.

— Ты находишься в более выгодном положении, чем я.

Говоря это, Кимберли обнял Эдис за талию.

— Если они такие гадкие, я рада, что не имею с ними ничего общего.

— Средний класс — это доминирующий класс. Так в большинстве западных стран. И мораль среднего класса — это смесь сладкой проповеди святости и внутреннего ужаса, это мораль, которая правит обществом, посмотри на себя.

— Оставь меня в покое.

— Не могу. Ты такой хороший пример. Если посмотреть на тебя со стороны, ты — верная мамаша и жена. У тебя все в порядке. А внутри ты ничем не удовлетворена. Тебе не хватает того, что делает жизнь стоящей!

— Господи, твои замечания весьма дурного тона, — сказала Эдис. — Если учесть, что я совершила первую ошибку в жизни, а ты подтолкнул меня.

Они оба расхохотались так громко, что женщина, которая неподалеку читала книгу, посмотрела на них с омерзением. Потом она встала и пошла прочь. Эдис некоторое время смотрела на реку на противоположный берег в Нью-Джерси. Широкая полоска ряби, освещенная солнцем, постепенно превращалась в узкую линию бледного огня — солнце еле выглядывало из-за высокого здания.

— Все меняется, — сказала она. — Я знаю это. Я постоянно читаю об этом в газетах. Но трудно понять, почему столько людей хотят все изменить коренным образом и так скоро!

— Разреши мне время от времени кое-что тебе показывать. Этот город может тебе кое в чем помочь.

— Например, — продолжала она, как бы не слыша его, — эти мятежи. Что они себе думают? Что думает негр, поджигая квартал, в котором сам живет?

— Он хочет его уничтожить.

— Но там же дом, его семья, там у них хоть крыша над головой.

— Это прогнившая крыша. Крыша над крысами, тараканами и разными болезнями.

— Если он сожжет ее, то лишится даже этого.

— А он надеется построить новый дом. — Кимберли смотрел, как последний луч солнца исчез с небосвода. — Но даже если этого не будет, ему станет гораздо легче, когда сгорит подожженная им старая крыша.

— Но так он когда-нибудь уничтожит всех.

— Да, и белых.

— Понимаю.

Кимберли кивнул головой.

— Ему наплевать на этих белых.

— А тебе?

Он пожал плечами.

— Я слишком многим обязан белым. Я в долгу перед ними за обучение, акцент, профессию и образ жизни. Сколько негров имеют возможность покупать скульптуры? Мне не стоит задавать такой вопрос. Я тот, кого они называют комнатной собачкой мистера Чарли. Если хочешь узнать, сколько жестокости и насилия черный человек готов причинить белому, спроси об этом молодого негра на улице, с которым я работаю. Он ничего не имеет от белого общества. Что еще хуже — он хочет сокрушить это общество, в этом он видит хоть какую-то пользу. Поэтому, когда он кричит: «Гори, мать твою, гори!» — это не истерика.

Солнце село, казалось, что все вокруг потемнело. Барашки на реке стали свинцового цвета. Эдис поежилась.

— Почему он не верит, что мы хотим ему помочь?

— Потому что вы этого не хотите, и он прекрасно все понимает.

— Но мы правда хотим, — настаивала она. — Я никогда не относила себя к либералам, но знаю, что мы хотим помочь неграм, чтобы им стало лучше.

Кимберли покрепче обнял ее.

— Дорогуша, либеральная этика — мертва. Черные не верят белым либералам уже много десятков лет, большинство из них не верят в данный момент ни одному белому — когда я вижу эти черты в ребятах, с которыми работаю, то пытаюсь думать о том, что, может быть, их взгляды удастся изменить мирным путем, но потом понимаю, что это невозможно сделать, некоторые ребята готовы умереть, отстаивая свои убеждения. Они могут погибнуть во время бунтов, или же их пошлют во Вьетнам, и они погибнут там. Почему бы и нет? Они постоянно умирают на баррикадах. Уровень смертности среди черных гораздо выше, чем среди белых. И они умирают раньше. Не потому, что они физически слабее белых ребят, но потому, что живут в таких условиях, что их организм изнашивается гораздо раньше. Поэтому не стоит их обнадеживать, что, мол, помощь придет.

— Но другие меньшинства имеют…

Он резко отстранился от нее. А когда снова заговорил, у него слегка дрожал голос.

— Это еще одна ложь белых либералов. Они рассказывают, что существовала дискриминация против ирландцев, евреев и итальянцев, но они покончили с этим. Враки! Нельзя сравнивать ни одно белое меньшинство с меньшинством чернокожих. Настоящая аналогия существует только между американскими индейцами и американскими неграми.

— Боюсь, что я…

Он вскочил на ноги. Темнота сгущалась.

— Я и не ожидал, что ты поймешь, — прервал он ее.

Он начал снова говорить, потом остановился. Долго молча смотрел на нее. В сумерках она почти не могла различить его лицо.

— Ладно, забудь об этом, — сказал он. — Ты поверила в «Операцию Спасение», а я тебе наплевал в душу.

Эдис тоже встала.

— Нет, если ты действительно думаешь так, то твоя работа с этими людьми — самообман, мечта, не имеющая будущего.

— Ты права, у нее нет будущего. Но я могу помочь хотя бы нескольким подросткам. И это лучше, чем не помочь ни одному!

Они пошли, чтобы поймать ей такси.

— Ты часто приходишь к мысли, что у некоторых вещей нет будущего? — спросила она у Кимберли.

— Да, часто.

— Но «Операция Спасение» — это же твоя идея!

— Она родилась от безысходности. Я пробовал помочь моему народу чем-то.

— Я и не представляла, что так трудно быть негром.

Он тихо засмеялся.

— Ты становишься хиппи, детка, — сказал он с наигранным сильным акцентом.

— Не смейся надо мной.

— Ладно.

— Я на тебя не обижаюсь. Я уже привыкла к этому.

Они остановились, ожидая такси.

— Когда я девочкой училась в школе, меня всегда дразнили за рост и за то, что я была тощей. Но я не обижаюсь, когда ты меня дразнишь.

Кимберли поднял руку, увидев такси.

— Малышка, ты не такая уж тощая, — прогудел он как бы от подступившей страсти.

Машина развернулась перед ними. Водитель засомневался, когда увидел Кимберли, потом разглядел цвет кожи Эдис и остановился.

— В понедельник, — шепнула Эдис, целуя кончик уха Кимберли. Она села в машину.

— Как скажете, мисс, — произнес Кимберли ясным громким голосом.

Машина отъехала.

Глава пятьдесят вторая

Таких, как этот бар для голубых, было уже двенадцать, и всем им Тони Фиш помог начать работу. И все за последний год. Схема была элементарной. После того как один из баров переставал приносить прибыль, он приглашал какого-нибудь голубого дизайнера, чтобы тот изменил облик бара. Он помогал ему в первые дни работы, привлекая таких же его друзей. Тони Фиш понял, что главное придать бару первоначальное ускорение. А потом он функционировал уже по инерции.

Тони сел за последний стул у стойки, недалеко от кассы. Он казался одним из посетителей и стал ждать Шона и Оги.

Тони Фиш к голубым был лоялен. Обычно — это аккуратные люди, приятные собеседники и жуткие модники. Господь свидетель, ведут себя скромно и дружелюбно. Большинство их шуток не доходило до него, но он не обижался. Они были прекрасными клиентами. Не спорили, когда с них требовали доллар тридцать пять центов за коктейль ценою в девяносто центов, главное, чтобы звучала та музыка, которая им нравилась, и чтобы они по возможности заранее знали, когда ждать полицейской облавы.

Тони открыл двенадцать баров для педиков в трех районах. Там, где начальники полицейских участков относились к нему дружелюбно, срабатывал простой крестьянский расчет. Платить только трем начальникам, чтобы все двенадцать баров не подвергались облавам. Здорово, да?! Его кузен,Этторе Профачи, служивший посредником между ним и полицией, как-то посетовал, что бары не разбросаны по всему Манхэттену.

— Может, придется подмазать еще несколько полицейских, — сказал он, — но к барам не будет приковано ничье внимание.

Это элементарное замечание никак не подействовало на крестьянскую логику Фиша — ему казалось, что если подмазывать меньшее количество людей, то будет больше прибыль! И как только он увидел, как процветают бары для педиков почти без всякого участия и усилий с его стороны, он понял, что это стоящее дело, приносящее верный доход.

Первым пришел Шон. Он выглядел усталым после долгого рабочего дня в магазине одежды. Тони почувствовал, как он холодно поздоровался с ним. Шон остался стоять у бара, а не сел рядом с ним.

— В чем дело, мистер Фискетти? — спросил он, выделяясь своим сильным акцентом кокни.[97] Слово «дело» он произнес почти нормально. Но в слове «Фискетти» ударение падало на первый слог. Тони начал нервничать. Так с ним было всегда, когда его имя искажали.

— Где Оги?

— Будет здесь через секунду.

Тони Фишу нравилось, что гомики почти никогда не устраивали разборок из-за принадлежности к той или иной расе. Они широко подходили к этому вопросу. Как-то у Тони разгромили бар, когда вспыхнула драка между крутыми ирландскими парнями и тремя неграми, зашедшими выпить пивка. Между прочим, в одном из его шикарных ресторанов весь холл выгорел до каменной кладки, когда парочка из Техаса начала ссору с черными, обедавшими там: собравшаяся толпа опрокинула подсвечник, в котором как на зло горели настоящие три свечи, и загорелась обивка стен.

В этот момент вошел Оги и, поздоровавшись со знакомыми посетителями, присоединился к Тони Фишу и Шону.

— Давайте найдем кабину в глубине зала, — пробормотал он, — а то тут полно знакомых дизайнеров.

Они устроились в результате в кабинете менеджера, в крохотной комнатке, служившей еще и складом для лампочек, бланков меню, искусственных цветов и т. д.

Тони Фиш сел за столик, а Шон забрался на этот стол и скрестил ноги, как старый портной. Оги остался стоять, он вертел в руках огромный искусственный цветок анемона, изготовленный из бархата ярко-розового цвета.

— Ты что, как я слышал, собрался уходить из «Мод Моудса»? — начал Тони. — Чем тебя обидела эта фирма? Что случилось, Шон? Я вроде тоже хорошо относился к тебе, жаловаться грех.

Шон кивнул головой. В комнате почти сразу стало трудно дышать.

— Вопрос не в том, кто и как друг к другу относится. Дело просто в том, что я надрываю пупок и создаю великолепные коллекции, но ничего не продается. Поэтому, поскольку между нами нет контракта, я решил прервать нашу старую добрую дружбу.

Тони Фиш медленно покачал головой, и его большой, но правильной формы нос также покачался из стороны в сторону. Все говорили, что Бен Фискетти был похож на него. Красавец Бен с профилем героя. Но Тони знал, что мальчик похож на свою мать. Тони подумал, что он красивее, умнее и лучше одет, чем эти два гомика, с которыми он разговаривал в данный момент. С фактами не поспоришь. Бен взял быка за рога.

— Я относился к тебе, как к сыну, — сказал он Шону. Он перевел взгляд на темное лицо Оги. — Разве я когда-нибудь мешал тебе работать?

Оги был мрачен.

— Дело не в том, что не мешаете, мистер Фискетти. Дело в том, что мешают ваши продавцы. Модельер создает сногсшибательные фасоны, вон Шон создал великолепные вещи, но они пылятся на вешалках в магазинах. И это не его вина.

Тони Фиш поднял руки и крепко прижал их к груди. Мизинцы касались его ребер. Потом единым движением кисти он быстро развел руки в стороны, выражая свою глубокую грусть, и слегка шевелил пальцами, точно умоляя о чем-то.

— Послушайте, ребята, — сказал он плачущим голосом. — Чья это вина? Моя?

Оги кивнул.

— Пришло время покончить с «Мод Моудс», мистер Фискетти. Мы с вами уже обсуждали это. Я хочу сказать, что половине работающих модельеров приходилось сталкиваться с подобным положением. Надо прикрыть магазин.

Он протянул вперед руку, словно желая остановить поток возмущения, которое еле сдерживал Тони.

— Я не имею ничего против вас, мистер Фискетти, — сказал он. — Никакой обиды. Просто Шон слишком большой мастер, чтобы сидеть и наблюдать, как в течение года фирма идет под откос. Он может преуспеть, если у него будет хорошая реклама, его модели станут продавать, а продавцы будут понимать, как следует предлагать людям его модели.

Лицо Тони Фиша стало похоже на маску, пока его крестьянский мозг пытался рассортировать полученную информацию. В комнате завоняло потом. Нервы у всех были накалены. Оги слегка приоткрыл дверь.

— Парни, — наконец сказал Тони. — Я не могу удерживать человека против его желания. И особенно, коли он мой близкий друг, как Шон. Но если он собирается зарабатывать деньги, почему Тони Фиш должен стоять в стороне?

Шон зевнул, и на глазах у него показались слезы. Он собрался что-то сказать, но Оги взглядом остановил его.

— Мы будем покупать подходящие ткани у подходящих компаний. Будете участвовать?

— Но мне останутся крохи.

Тони Фиш ерзал на крохотном стульчике. Ему это все не нравилось. Ему не жаль было расставаться с Шоном, с «Мод Моудс» кончено, фирма шла к банкротству. Что еще хуже, такое же положение возникло и на других предприятиях. Дело было табак.

Но не это волновало Тони Фиша. Эти два гомика замышляли какую-то дешевку. Ему от них ничего не было нужно, но этот черномазый сказал ему, что он, Тони Фиш, сможет поживиться на тканях. Это уж слишком.

Они решили отвязаться от него. Эти два гомика хотят, чтобы он оставил их в покое. Еще чего. Обнаглели. Он им покажет. Если им спустить, то и любой другой начнет хамить. И если Дон Винченцо услышит об этом…

Тони Фиш потер лоб и правый глаз. У него была очень сухая кожа. Казалось, он совсем не может потеть. А потеть полезно. Он остановил свой взгляд на Оги, пытаясь увидеть в нем источник всех бед. Но в глубине сердца он понимал, что Оги лишь последнее звено в длинной цепочке его бед.

Но все равно, упрямо повторял он себе, если он сможет поживиться чем-то большим, чем мизерный навар на тканях, он отыграется.

Тони Фиш знал тысячи способов, как снять навар, использовав затею Шона. Он может поставлять им все, начиная с проволочных вешалок и картонных коробок до перевозок и продажи товара оптом, не было такого звена в процессе производства и распределения готовой продукции, где бы он не мог им «помочь». Но самые быстрые и легкие барыши в финансировании.

— Кто подкинет вам деньжат? — резко спросил он.

— Кое-кто, — быстро ответил ему Оги. — Вы, наверное, их не знаете. Они раньше занимались одеждой. Это будет тип кооператива.

— Обычно синдикат работает плохо. Слишком много боссов, каждому нужно угодить. — Тони Фиш подумал некоторое время. — Вам нужна моя помощь с контрактами?

Он внимательно смотрел на непроницаемое лицо Оги, пытаясь найти в нем хотя бы какую-то подсказку. Тони понимал, что даже при переговорах с каким-нибудь профсоюзом он сможет отхватить себе лакомый кусочек.

— Все уже подписано.

— Парни, как странно, что я ничего об этом не слышал.

— Мы — маленькая фирма, мистер Фискетти. Мы будем производить совсем немного, но будем стараться и надеемся, что наши вещи будут продаваться как горячие пирожки.

Тони Фиш продолжал изучать лицо Оги. Он мог почуять, лгут ему или говорят правду. Он прекрасно понимал, что одежда Шона и Оги будет великолепно покупаться гомиками в магазинчиках больших городов. Тони не удивится, если некоторые из их потенциальных покупателей уже помогли им деньгами. Ведь гомики — одна счастливая семья.

— Почему вы нахмурились, мистер Фискетти?

— Так, я просто думал о наших семьях.

— Семьях?

— Вашей, — заметил Тони Фиш с глубоким вздохом, — и моей.

Глава пятьдесят третья

Вудс Палмер был дома к шести часам. «Линкольн» остановился у кромки тротуара, и он пожелал Джимми доброй ночи. Палмер вышел из машины и быстро прошел под бетонным козырьком к двери. Он чувствовал себя не в своей тарелке, но это было какое-то физическое, а не умственное недомогание.

Он открыл входную дверь и снял пальто, еще не успев затворить за собой дверь. Перед ним была длинная, извивающаяся лестница. Толстые дубовые планки закручивались по спирали вверх, прикрепленные к массивной основе из черной стали.

— Джерри?

Он повесил пальто на вешалку и отметил про себя, что оно расправилось как надо и воротничок не смялся.

— Вуди? Том? Эдис?

Он вошел в огромную гостиную, казалось, его приветствовало там эхо собственного голоса, отражавшегося в огромном пространстве. У камина кто-то приготовил поленья. Наверно, миссис Кейдж.

— Это сделала я, — сказала Джерри, выступая из-за его спины.

Ей, как всегда, было легко читать его мысли.

— Если ты собираешься разжечь его, не торопись. Я сама хочу зажечь огонь.

— Не так уж и холодно, зачем камин? — заметил Палмер, прижимая ее головку к груди. Ее волосы были такими легкими, мягкими, что они взвились над головой от прикосновения его руки. Они даже немного потрескивали от электричества.

— Этот огонь не для тепла, а ради красоты.

— Понимаю.

Она присела перед камином. Ее светло-бежевые джинсы туго натянулись на маленькой, как у мальчика, попке. Она подожгла хворост и бумагу в трех местах.

— Огонь от одной спички, — гордо продекламировала она.

— Надейся-надейся.

— Вот увидишь.

Она встала и проверила вьюшку.

— У меня всегда получается. Мамочка приехала домой с тобой?

— Разве она еще не дома?

— Нет.

Они стояли рядом и смотрели, как пламя яростно пожирает смятые обрывки газет. Потом огонь перескочил на тонкие щепочки и разошелся в стороны на тонкие куски дерева, стала тлеть кора трех больших поленьев.

— Молодец! — сказал Палмер.

— Разве я когда-нибудь, — спросила его Джерри насмешливым тоном, — делала что-то не профессионально или не идеально?

— Еще немного, и ты станешь просто неподражаема!

Она обняла его и подняла к нему лицо, чтобы он ее поцеловал. Она была последним его ребенком, кого он еще мог целовать, подумал Палмер. Лучше воспользоваться представившейся ему возможностью. Конечно, он может целовать Джерри, но ему хотелось ласкать всех троих детей. Раньше они были такими прелестными. Можно себе представить, как он будет сейчас целовать своего дубину Вуди?

Он не мог себе представить, как он обнимает его или даже Тома. Когда Палмер обнял Джерри, он вдруг понял, что ему недостает чьих-то объятий. Он подумал, может, существует медицинский термин, определяющий его состояние?

Эдис, видимо, это не нужно.

При этой мысли он отстранился от Джерри. Он понимал, что нельзя, чтобы его дочь давала ему ту ласку, которую не могла или не желала дать ему его жена.

— У нас был сегодня диспут по социо, — заявила Джерри, — и я на нем победила.

Палмер попытался вспомнить, что такое этот социо — то ли социология, общественные науки, то ли отношения в обществе, а может, теперь так их дети обозначают права человека?

Он не понимал, почему вошло в моду маскировать расписание этими жуткими жаргонными словечками, ведь суть от этого не изменится — и тот факт, что программа сокращается, не изменится. Вместо того чтобы изучать грамматику, лексику, писать сочинения, учиться владеть пером, знать пунктуацию, логику и правописание, приобретать знания в риторике, литературе, изучать драму и все остальное, чему ребенок учился раньше четыре года, хотя предмет назывался просто «Английским языком», теперь программу сократили вдвое и высокопарно называют «Искусством языка».

— Молодец, — услышал свои слова Палмер. — Какая тема семинара?

— Решительность — всегда лучше сказать правду.

— И какую же ты приняла сторону? «За»?

— «Против». Я смогла их убедить, что говорить чистую правду не всегда хорошо, а наоборот. Правдой мы часто раним душу людей.

— Интересная точка зрения.

— Но я едва не оказалась за бортом. Противная сторона уже проигрывала, и учительница стала им помогать.

— Это же нечестно.

— Но она помогала и нам. Только задала мне один сложный вопрос. Она спросила: «А кому решать, скрывать правду или нет, и кто отважится стать судьей, который всегда сам будет решать, стоит говорить правду или нет?» Да, она почти подловила меня.

— Как же ты выбралась?

— Я воспользовалась фразой — «Если не я, то кто?»

Палмер нахмурился.

— Что?

— Если не я, то кто же может это решать? Я сама отвечаю за свою жизнь. Кто способен решить лучше, чем я? Если я приду к правильному решению, то и платить за это придется мне. Знаешь, все обалдели от моего заявления.

— Джерри, это же нелогично.

— Далеко не все в жизни логично.

Он нахмурился еще сильнее.

— Я понимаю, сейчас очень модно придавать особое значение иррациональному элементу в жизни. Но в жизни присутствует гораздо больше логики, чем может показаться.

Она посмотрела на него. Казалось, что огонь камина обжигает завитки ее волос.

— Ты считаешь, что всегда лучше говорить правду? — спросила она его.

— Н-нет.

— Спасибо за честный ответ.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Ты сам знаешь. — Она развела руками. — Так много родителей делают вид, что они всегда и всё знают, и стараются внушить детям мысль, что те должны вести себя так, как им велят родители, а не так, как они себя ведут. Я просто хочу сказать, что ребята все понимают. Ты видел насквозь своего отца, а я тебя. Но ты не так часто притворяешься передо мною. Вот за это я тебе и благодарна.

— Поразительно, — сухо заметил он. — Какую еще правду я могу услышать из твоих уст?

— Давай не будем.

— Это что, угроза?

— Ты мне как-то сказал, что банкир — это что-то вроде супербизнесмена. Поэтому ты можешь быть весьма ранимым.

— В каком смысле?

— Предположим, что я тоже сказала бы «Правда, ничего, кроме правды». Если бы я сказала, что вся беда в мире из-за того, что существует слишком много лжи, — начала Джерри, — если люди станут чаще говорить правду, то будет меньше преступлений и бедности и станет меньше душевнобольных людей.

— Прекрасно, давай начнем говорить правду. Мы начнем с того, что скажем, что у тебя на щеке большое пятно сажи.

— Не нужно отвлекаться, — настаивала Джерри. — Бизнесмены всегда говорят правду? Разве не правда то, что они часто лгут? Когда убеждают, что их цена отражает степень годности товара?

— В большинстве случаев ты права, — признался отец.

— Насколько средний бизнесмен отличается от среднего мошенника? Тот же тоже лжет.

Палмер засмеялся.

— То же самое делают дипломаты, государственные деятели… и родители.

— Но разве бизнесмен не старается купить товар дешево, а продавать дорого? Разве они не покупают дешевую рабочую силу и дорого продают продукты их труда? Разве они не участвуют в подозрительных сделках, не назначают цены, не образуют монополии, картели и не ведут нечестный торг? Разве деловые люди не крадут идеи и исполнителей этих идей у своих конкурентов? Разве они не стараются расправиться с конкурентами и изгнать их из дела? Разве они не лгут ради денег?

Палмер взял ее худенькие плечики и повернул к себе лицом, спиной к огню.

— Что у вас за учитель по социо? Ее зовут Карлотта Маркс?

— Она мне ничего не объясняла.

— Ты сама до всего этого дошла?

— Моя работа по социо посвящена этике.

— Когда мне было столько же лет, сколько тебе, мы писали работы по протекционистской политике Юга или же подсчитывали производительность хлопкоочистительных машин. Мы никогда не писали работы, в которых осуждали наших отцов.

— Я совсем тебя не осуждаю и не оскорбляю. Хотя год назад я прочитала статью о тебе в «Таймс».

Палмер почувствовал, как горят его щеки. Наверно, это от камина.

— Никто не верит тому, что пишут в «Таймс», золотко. Статьи там публикуют, чтобы развлекать, а не сообщать информацию.

— Тем не менее.

— Тем не менее там было сплошное вранье, все мои цитаты переврали, грязью меня поливали, а на первый взгляд — сплошная правда.

— И тем не менее.

Палмер улыбнулся дочери.

— Ты хочешь сказать, что нет дыма без огня? Ты теперь знаешь, что твой милый старый папочка кое-что предпринял, чтобы у него не забрали его банк.

— Мне на это наплевать. — Джерри уставилась на него. — Я не занимаюсь бизнесом с тобой. Я только твоя любимая дочка, которая взрослеет.

— Ты взрослеешь с каждой минутой.

— Я специально упомянула о «Таймс», чтобы немного тебя растрясти. Чтобы показать тебе, что этика бизнеса немногим отличается от кодекса жуликов.

— Джерри, мне это уже начинает надоедать.

— Ладно, не будем.

Она отстранилась от него и отошла в сторону. Огонь опять начал припекать Палмера.

— Ты прочитаешь мою работу после того, как я закончу первый вариант?

— И отошлешь его в «Дейли уоркер»?[98]

— Ой, не могу!

Она сделала вид, что ее тошнит. Потом они оба смотрели на огонь. Огонь с растопки перешел на два нижних бревна, желтые и опасные языки пламени распространялись по коре верхнего полена.

Палмер услышал скрип пола. Он обернулся и увидел своего старшего сына, спускающегося по лестнице.

— Привет! — сказал Вуди. — Мама уже пришла?

— Нет, как дела?

— Нормально.

Он отступил в сторону и заорал наверх:

— Миссис Кейдж, она еще не пришла!

Палмер подошел к холодильнику-бару, достал из него пластиковое ведерко и высыпал из него целый каскад замерзших кубиков льда. Он положил лед в три бокала.

— Будешь коку?

— Да.

— Спасибо, нет, — сказала Джерри.

Палмер налил кока-колу в стакан Вуди, себе он налил скотч. Они церемонно чокнулись.

— За дам, — сказал Палмер, — благослови их Господь!

На лице Вуди появилось выражение боли:

— Какой же ты старомодный!

— Мама уже пришла? — спросил Том, стоя в дверях. — Это нечестно, Вуди пьет коку.

— Возьми и ты, — ответил ему Палмер и налил стакан младшему сыну.

— А ты, Джерри?

— Нет, спасибо. Я стараюсь обходиться без сахара.

— Почему? — наивно спросил Том. — Ты и так тощая.

Он — дипломат в нашей семье. Можно сказать, мастер воплощения тактичности. Он научился этому у своего братца!

— Решительность, — процитировал ее Палмер, — всегда лучше говорить правду!

— Добрый вечер, — сказала Эдис, стоя в дверях.

Трое детей и Палмер повернулись и молча уставились на нее.

Глава пятьдесят четвертая

Кимберли дошел до Виллидж-сквер, когда уже было без пятнадцати шесть. Женщины и мужчины с плакатами должны были выстроиться по периметру маленького островка среди уличного движения. Этот островок образовывали Шестая авеню и Гринвич-авеню, а также Кристофер, Восьмая и Девятая улицы, которые огибали красно-коричневое здание женской тюрьмы.

Они назначили демонстрацию на пять тридцать. Тогда люди начнут возвращаться с работы, и первые пассажиры хлынут из огромного комплекса подземки. Кимберли, как правило, прибывал на место собрания ровно в назначенное время или чуточку раньше. Но он хотел посадить Эдис в такси и увезти подальше от того места, где намечалась сегодняшняя демонстрация. Не то чтобы ей вообще не следовало сталкиваться с подобными явлениями, размышлял он, стоя у тротуара с плакатом в руках, а просто ей было еще рано видеть все это. Она еще не стала ему настолько близким человеком.

Он сам поразился своей легкомысленности. Вот он стоит здесь с плакатом, который даже еще не прочитал, и волнуется по поводу женщины, с которой у него была всего лишь интрижка.

Он посмотрел на плакат и прочитал: «Свободу Эллен Гордон!» Он был настолько занят своими мыслями, что сразу не вспомнил, кто такая Эдит Гордон. Черт, Эллен Гордон, Потом он вспомнил, что она училась на последнем курсе Нью-Йоркского университета.

Она приковала себя и своего друга к двери призывного пункта на улице Уайтхолл вчера утром, пока пункт был еще закрыт. Полицейские пилили наручники целых три часа, прежде чем смогли схватить ребят. К тому же студенты так сопротивлялись, что полицейским пришлось отпилить ручку у одной из дверей. Это было легче сделать, чем пилить наручники.

Парень, Кимберли забыл, как его зовут, был отпущен под залог, после того как в участок приехал адвокат его отца. Но Эллен Гордон отправили в тюрьму. Здесь, на площади, она сидела в камере со старыми ведьмами — алкоголичками, проститутками-сифилитичками и похожими на громил страшными бабами-лесбиянками. Ей не предъявляли никакого обвинения. Адвокаты ничего не могли сделать, во всяком случае ни вчера, ни сегодня.

Женщина-репортер из «Пост» пробралась к Эллен и написала статью, опубликованную в последнем выпуске газеты. Там говорилось, что Эллен изнасиловала одна из лесбиянок.

Кимберли хорошо разбирался во всех этих делах и понимал, что статья в «Пост» поможет Эллен выйти из тюрьмы сегодня часов в шесть или семь вечера. Слишком много девушек, у которых ранее не было дел с полицией и которых забрали за участие в антивоенных демонстрациях и митингах в защиту прав человека, стали жертвами сексуальных домогательств бандиток с десятого этажа женской тюрьмы. Они это делали при попустительстве тюремного начальства, которое, однако, каждый раз опасалось, что газетчики могут раздуть дело. Сверхпатриотизм проституток уже набил всем оскомину.

Кимберли почувствовал, как у него тяжелеют веки и закрываются глаза. Он выпрямился. Примерно по двадцать человек демонстрантов стояли по обе стороны островка для пешеходов, у всех были одинаковые плакаты. Это была молчаливая демонстрация, никто не пел и не скандировал лозунги, и Кимберли потянуло в сон.

Кимберли посмеялся над собой. Это на него не похоже. Такое равнодушие по отношению к важному делу — ведь это касалось его студентки. Его также поражало, как сильно он реагировал на связь с Эдис. Она не была его первой белой или замужней женщиной. Она также не была самой лучшей из них. Она просто больше других хотела научиться у него искусству любви.

Кимберли почувствовал, а не увидел, что кто-то наблюдает за ним. Он знал, что за ними всеми следили. Кроме того, он знал, что среди самих демонстрантов были профессионалы или любители-осведомители. Из окон офиса, находившегося неподалеку, демонстрантов снимали телекамерами, чтобы получить хорошие четкие фотографии. Кимберли знал, что ФБР и полиция тоже вели наблюдения за ними. Через некоторое время, если повезет, приедут машины телевидения с яркими вспышками и осветительными приборами и станут ждать освобождения Эллен Гордон. Но сейчас у него было иное ощущение — как будто кто-то сконцентрировал свое внимание только на Кимберли.

И он увидел ее. Небольшого роста, пикантная, темноволосая девушка, встретившаяся ему после ланча в университете. Она стояла у лестницы и будто не знала, что делать. Теперь она находилась у ярко освещенных окон аптеки на углу Шестой авеню и Восьмой улицы. Ее большие глаза уставились, как в трансе, на Кимберли.

Он привык к подобному вниманию. Существует особый тип девушек, они обычно выходцы из среднего класса и уже стали бунтарками или вот-вот станут ими — им очень нравились темные коты, особенно если к тому же они ничем не отличаются от белых, подобно Кимберли.

Кимберли понимал, что он притягивает их не потому, что был светлокожим, хотя не таким уж светлокожим он и был, у него были не негритянские черты лица и немного крючковатый индейский нос. Ему еще помогало то, что он одевался в той манере, к которой привыкли эти девушки. Он не был хиппи и не носил широкое африканское платье и феску, как это делали черные националисты.

Значит, это была еще одна из тех девиц, что послала куда подальше своих родителей и до сих пор еще не пришла в себя от собственной смелости. Она еще не сталкивалась с настоящей бедой. Кимберли улыбнулся и подмигнул девчонке. У него не было желания продолжать этот флирт. Он, пока не освободят Эллен Гордон, будет вынужден торчать здесь хоть до утра. А когда она выйдет на свободу, тут начнется такая суматоха, что ему уже будет не до цыпочки. И самое главное, у него ни на что не было сил после его игр с Эдис. Она, конечно, была цветком запоздалым и медленно все осваивала, но когда до нее доходило — хоть кричи «Караул!».

Кимберли отвернулся от девушки. Она не отреагировала на его подмигивание. Наверно, он ошибся.

Через некоторое время она словно очнулась и побежала по улице. Кимберли видел, как она вошла в дорогой ресторан на Шестой авеню.

Вот так я заигрываю с женщинами, подумал он. Мало того что хочу спать, но еще и плохо соображаю.

Он криво усмехнулся своей глупости и начал переминаться с ноги на ногу. Потом он начал думать об Эдис, какова она в постели. Его поражало, что он не может перестать думать о ней.

Глава пятьдесят пятая

В половине восьмого Бен все еще не пришел, и Розали встала из-за стола. У нее болел желудок от страха и голода. Она заплатила за выпитые два бокала белого вина и вышла из ресторана.

Ночной прохладный воздух несколько освежил ее пылающее лицо. Ветерок высушил ее слезы. Бен никогда раньше не подводил ее ни во время замужества, ни при скоротечном ухаживании. Или он где-то лежит мертвый, или же он с другой женщиной.

Второе предположение было особенно неприятным. Розали заморгала и отвернулась. Она собиралась дойти до Восьмой улицы и доехать на такси до Центрального вокзала, где могла сесть на поезд до Скарсдейла.

Вот тут-то она снова увидела людей, стоявших молча на этой маленькой площади. У каждого был плакат. Она не имела ни малейшего понятия, что означали эти плакаты, кроме тех, что призывали выступать против войны и призыва в армию. Имя Эллен Гордон ничего не говорило ей. Чистый и симпатичный цветной, подмигнувший ей, стоял на том же месте, где он был полтора часа назад. Он выглядел уставшим, но такими же уставшими были и другие.

Розали подумала, что они все, наверное, очень серьезные люди, раз готовы выстаивать такие ночные вахты. Кажется, все это называется именно так. Хотя нормальные американцы в это время должны быть на всенощной в церкви. Но ей нравилось, что они делали. Это показывало, какие они серьезные и как остро они чувствуют свою правоту.

Они не были похожи на тех чокнутых, которых она насмотрелась девочкой в Виллидж. Дикий вид, дикая одежда. Они орали и создавали беспорядки и вообще норовили попасть в тюрьму. Эти же люди не нарушали никаких законов.

Вокруг было много полицейских. Розали знала, что, если бы у этих людей не было разрешения на ночную демонстрацию, полицейские давно бы убрали их отсюда.

Пока она стояла и наблюдала, подъехал огромный автобус. На его крыше на подставке стояла телевизионная камера. Двое мужчин вышли из автобуса и полезли на крышу. Они надели наушники и развернули камеру, направив ее на дверь здания на Гринвич-авеню. Автобус подрулил к дверям, камера теперь была направлена точно в цель. Вспыхнули осветители, и Розали прищурилась в их слепящем свете.

Недалеко от нее медленно проехала через перекресток полицейская машина. Сцена вызывала ассоциацию с просыпающимся животным, которое вот-вот должно было снова впасть в спячку. Подъехала еще одна патрульная машина. Она прибыла с Десятой улицы.

Розали обратила внимание на стайку ребят. Юноши одеты в куртки, у девушек огромные взбитые прически. Они стояли недалеко от автобуса с телекамерой и что-то орали оператору, размахивая руками и стараясь попасть в кадр. Люди, несущие мирную вахту, не шевелились. Они стояли молча и продолжали держать свои плакаты.

— Эй, бейби, — заорал один из этих парней. — Сними меня в полете!

Он высоко подпрыгнул, и оператор едва смог увернуться от столкновения с ним.

— Привет, мамуля! — закричал другой парень.

Они прыгали вверх и вниз. Похоже на игры обезьян, подумала Розали.

Подъехала еще одна патрульная машина. Желтый прожектор на крыше разбрасывал кругом искры.

— Смотри, как мы прыгаем, смотри!

— Эй, мужики, сюда камеру, сюда!

Еще один ТВ-автобус застрял на Шестой авеню. Он пытался свернуть налево на Гринвич-авеню, но там была пробка и стояли патрульные машины, и он не мог пробиться.

Водители начали сигналить. Розали видела, что множество машин выстроились вдоль Девятой улицы и конца им не было. Розали увидела, как из дома вдруг выскочил Бен и побежал по направлению к ней. Она пересекла улицу и забежала в подъезд, чтобы он ее не заметил.

В этот момент парни и девицы, шумевшие рядом с ТВ-автобусами, начали что-то скандировать. Женщина-полицейский и мужчина вывели на улицу девушку лет девятнадцати. Они вышли из дверей женской тюрьмы на Гринвич-авеню.

— Эй, коммуняка!

Ярко засияли лампы второго автобуса. Три человека, которые выходили из двери, остановились, ослепленные огнями и оглушенные шумом. Они в недоумении начали оглядываться.

— Дайте мне пиписку этой коммуняки!

Молодые люди разорвали ряды и бросились вперед, пробегая мимо медленно двигавшихся машин. Они пытались схватить девушку и оттолкнуть от нее женщину-полицейского и мужчину.

Из темноты выступили еще полицейские в форме. Они подбежали к троице и постарались быстро проводить их к Шестой авеню.

— Сдохни! — кричала девица со взбитой прической. — Чтоб ты сдохла побыстрее!

Розали видела, как полицейские с трудом пробивались к патрульной машине. Они втолкнули туда девушку и мужчину и захлопнули дверь. Десяток парней начали раскачивать машину. Она резко моталась из стороны в сторону. Они цеплялись за ручки дверей.

Одному из них удалось открыть дверь. Он схватил девушку. Недалеко от них сломались ряды несущих вахту людей. Демонстранты побежали через площадь к полицейской машине.

С другой стороны полицейские тоже пробивались к машине. Они схватили и потащили волоком по земле того парня, потом бросили его на проезжавшую машину. У парня закатились глаза, он ударился головой о тендер и свалился без сознания под колеса.

Розали стало плохо из-за громких сигналов и крика подростков. Девушка рыдала во весь голос, пытаясь вытащить упавшего парня из-под машины. Молодой полицейский, не намного старше ее, отшвырнул ее в сторону. Она ногтями вцепилась ему в глаза. На щеке у него показалась кровь. Тогда он ударил ее по виску дубинкой. Почувствовав, что его кто-то толкает сзади, полицейский резко повернулся и ударил по лицу дубинкой пожилого мужчину, в чьих руках был плакат с надписью: «Нет войне!» Дубинка попала мужчине по носу, и оттуда сразу хлынул фонтан крови. При виде крови другой коп[99] начал сильно размахивать дубинкой, пытаясь расчистить место. Послышались крики пострадавших. Толпа тесно окружила обоих полицейских. К ним старались прорваться их напарники, чтобы не допустить смертоубийства. Они вовсю действовали дубинками.

Раздавая удары направо и налево, полицейские били и демонстрантов и случайных прохожих. Били одинаково жестоко и страшно. Розали увидела сержанта Кьютрона. Когда-то он каждое утро провожал ее в школу, это было данью уважения к ее отцу. Теперь он орудовал дубинкой, как и его подчиненные.

Она видела, как он работал, — его дубинка ложилась вниз легкими ритмичными движениями, он бил, будто гвозди вколачивал. Розали почувствовала, что ей плохо, она повернулась спиной к площади, и ее вырвало. Потом она перебежала Восьмую улицу и нырнула в подземку. Там все было тихо.

Ей показалось, что она шагала целую вечность. Здесь под городом никто не знал, что ее знакомый сержант Кьютрон убивает людей. Она слышала шум прибывающих и отъезжающих поездов и приглушенный гул города, находившегося у нее над головой. Шум был отдаленным, мирным, безликим.

Розали показалось, что она находится в другой стране.

Она купила жетончик и начала опускать его в автомат. Она не знала, куда ехать. Ей просто хотелось как можно быстрее оставить это сумасшедшее место, где люди убивают друг друга.

Парень, наполовину ослепленный кровью, спотыкаясь, пролетел несколько ступенек и встал, вцепившись в поручни. Он боялся двигаться дальше, так как ничего не видел.

— Марти? — кричал он. — Линда?

Розали побежала наверх по ступенькам.

— Успокойся, сядь здесь, — сказала она ему.

— Ты не Линда. Где все остальные? — он с трудом произносил слова.

— Пожалуйста, сядь.

Она помогла ему сесть на заплеванную лестницу. Потом Розали полезла в сумочку и нашла чистую бумажную салфетку. От него пахло страхом, и дыхание было кисловато-горьким.

Розали начала промокать ему глаза.

— Я ничего не вижу, — бормотал он, — я ослеп.

— Ты не ослеп, у тебя глубокая рана между бровями.

— Ты на чьей стороне?

Розали нахмурилась, она старалась стереть кровь.

— Ни на чьей, — услышала она свой голос. Наверху завыла сирена. — Высунь язык.

— Что?

Он высунул, она помочила салфетку и потерла ему глаз.

— Ну…

Он поморгал глазами и уставился на нее.

— Ты права, у меня все в порядке.

Он попытался подняться на ноги, Розали не дала ему сделать это.

— Мне надо наверх, к своим, — объяснил он ей.

— Посиди еще немного. Дай промыть тебе другой глаз.

Он смотрел на нее, пока она занималась вторым глазом.

— Послушай, — снова повторил он, — ты на чьей стороне?

— Какое это имеет значение? Сейчас я здесь, с тобой.

Он нахмурился и задумался.

— Ты даже не знаешь, на чьей я стороне!

В его словах звучало обвинение Розали.

— Разве это важно?

— Важно? — повторил он. — Господи!

— Вот.

Розали выпрямилась.

— Теперь у тебя все в порядке.

Она взяла его под руку и помогла подняться на ноги. Потом помогла подняться по лестнице. Ей показалось, что там, наверху уже все закончилось. Патрульные машины исчезли с Виллидж-сквер. Автобусы с телевидением поехали дальше, чтобы найти еще что-нибудь «горяченькое» для показа по одиннадцатичасовым новостям. Вахта людей с плакатами тоже закончилась.

Розали оглядела площадь. Видела ли она на самом деле Бена всего лишь секунду в самом начале этого побоища, когда он выходил из особняка на Девятой улице? Шум, вероятно, напомнил ему о том, что он должен встретиться с Розали.

Казалось, что все произошло тысячу лет назад. Она отпустила руку юноши.

— Сможешь идти сам?

— Да. А где все остальные?

— Арестованы, а может, удрали. Твой дом далеко?

— В Бронксе.

— Надо показать рану врачу.

Он потрогал лоб и поморщился.

— Сначала это увидит моя мать. Слышала бы ты, как она станет вопить!

Он улыбнулся Розали, нырнул в подземку и был таков. Розали пошла по направлению к Пятой улице. Во рту была горечь. Она все поняла и шла к дому родителей.

Она позвонит оттуда миссис Трафиканти и попросит, чтобы та осталась с детьми. Может, она останется в городе. Может, просто выпьет чашечку кофе, поговорит о случившемся и вернется домой в Скарсдейл. Может, расскажет своим родным, что видела здесь Бена. Или расскажет им об этом парне. Или поведает своей сестре Селии о том, какие неприличные картинки стали появляться в ее воображении. Может, ей стоит поговорить о сержанте Кьютроне. А может, она не проронит ни слова, черт бы их всех побрал!

Розали не знала, о чем она расскажет родным, а о чем умолчит.

Глава пятьдесят шестая

В десять вечера после звонка в Скарсдейл Бен все понял и отправился в дом Дона Винченцо Бийиото на Пятой авеню. На его звонок открыл новый охранник, которого Бен не знал. Он думал, что дверь ему откроет Рокко Сгрой.

— Я — Бен Фискетти, — недовольно сказал он, — впустите меня.

— Подождите.

Мужчина плотно закрыл дверь перед его носом. Бен хотел было уйти. Не хватало только стоять под дверью дома собственного тестя. Сама мысль была противна ему. Прежде чем он успел уйти, дверь снова открылась. За охранником, стоявшим на пороге, он увидел маленькое круглое личико Розали и ее блестящие, густые, темные волосы.

— Скажи этой обезьяне, что я свой.

— Это свой.

Она повторила слова Бена странным голосом, как будто вместо нее это сделал автомат.

Охранник, не извинившись, пропустил Бена в дом. Было ясно, что он ему не понравился. Розали, шедшая перед ним, провела его через холл к лестнице, ведущей на второй этаж. Они проходили мимо старинных буфетов красного дерева и кресел, на ручках и спинках которых были прикреплены вязанные крючком кружевные салфеточки. Они поднялись на второй этаж, и Розали провела его в комнату. Бен вспомнил, что это была ее комната, когда она жила здесь.

— Все уже спят, — прошептала она ему. — А может, такие воспитанные, что притворяются, будто спят. Мама легла полчаса назад, а Селия читает у себя.

— A il pezzo novanta.[100]

Бен присел на край кровати Розали, наблюдая, как она пытается понять итальянскую фразу. Он прекрасно знал, что в детстве она слышала только сицилийский диалект, она никогда не писала и не читала на языке, и поэтому ей было трудно понять те фразы, которые редко употреблялись в обычной жизни.

— Говори по-английски, Бен.

— Милочка, конечно! — Он начал сильно жестикулировать, как это делает итальянский продавец-разносчик. — Il pezzo novanta. Как это называется по-английски? Ну, эта большая шишка!

Розали поморщилась.

— Совсем не смешно…

— Вот как, бейби! А мне смешно видеть такую una bella ragazze,[101] как ты, которая не знает родного языка!

Розали села в кресло за своим письменным столом.

— Если ты имеешь в виду моего отца, то его здесь нет. Он занят.

— Чудесные занятия!

— А почему ты в ресторан не явился?

Бен на секунду сжал губы, потом натянуто улыбнулся.

— На углу началась заваруха. Была полиция, и образовалась такая пробка, что через нее не было возможности пробраться. А когда я пришел, тебя там уже не было.

Розали покачала головой.

— Неправда. Потасовка началась спустя час после того, как мы должны были встретиться.

Бен опять начал жестикулировать, он пожимал плечами, вскидывал руки. Поднял брови и опустил углы рта.

— Прости меня.

Розали кивнула головой.

— Зачем ты пришел сюда?

— За тобой, домой забрать.

— Здесь тоже мой дом, и здесь мне всегда рады.

— Чего я не могу сказать, ко мне здесь относятся иначе, — заявил Бен, поднимаясь на ноги. Он резко развязал галстук и расстегнул рубашку. Здесь всегда было слишком душно.

— Тебе здесь тоже рады, но на ночь тебе оставаться нельзя.

— Прекрасно.

Бен снял пиджак и повесил его на другое кресло. Он зажег сигарету и начал убирать пачку, а потом предложил закурить Розали. И вдруг он вспомнил, что курит Типпи, а не Розали. Он убрал сигареты в карман.

— Это я, Розали, — сказал ему она. — Хватит, Бен.

— Хорошо.

Он сделал глубокую затяжку и открыл окно. Бен смотрел на просторы Пятой авеню. Даже в это время на ней машины, автобусы и такси образовали очередную пробку.

— В этом доме тебе не по себе, верно? — спросила она его.

— Да.

— Почему?

— Мне всегда кажется, что через улицу кто-то сидит у окна и снимает всех, кто сюда заходит и выходит.

— Вполне возможно.

— Меня это нервирует.

— Но дело не в этом, — сказала Розали.

— А в чем?

— Ты нервничаешь из-за…

Она остановилась и на секунду задумалась.

— Ты волнуешься из-за того, что не знаешь, кто же ты такой на самом деле? — закончила Розали. — Мне кажется, что ты сам себе больше не нравишься.

— А ты? — начал огрызаться Бен. — Зато ты в восторге от того, кто ты такая.

— Нет.

— Так в чем дело?

— Я принимаю себя такой, какая есть на самом деле, — сказала Розали. — Я отдаю себе отчет в том, кто мой отец. Ты же стараешься забыть, кто ты есть на самом деле, забыть свое происхождение.

Бен начал было что-то говорить, но потом передумал. Он в последнее время заметил, что Розали перестала болтать, словно трещотка, как она это делала раньше. Просто забыла про телевизор. Читала запоем. А в результате появилась новая, неприятная черта характера: стала говорить достаточно умные вещи. Ему было легко справляться с ней тогда, когда ее мысли перескакивали с одного на другое. Ему это напоминало изображение и информацию на телеэкране. Но с недавних пор она, казалось, научилась или вспомнила, что мысли и их выражение должны быть последовательны. Ему это не нравилось, если не сказать больше.

— Ты ничего не хочешь сказать? — спросила она его.

— Я просто думаю о том, какое ты имеешь право говорить со мной так?

— Бен, не притворяйся и не злобничай! — Розали тихонько засмеялась. — Мне кажется, что тебе настолько на меня наплевать, что и злиться ты не должен. Но меня ты еще интересуешь, потому что, если я замечу у моих детей черты твоего характера, нужно будет немедленно принимать меры.

Бен покачал головой:

— Что ты несешь! Они и мои дети тоже.

— Я не могу позволить, чтобы, когда они вырастут, они возненавидели тебя.

— Прекрати болтать глупости из женских журналов.

— Я никого не цитирую.

— Это все дешевка, которой они накачивают вас, эти идиотские бабские издания, в результате тебе все не так, все плохо. И сразу надо бежать в магазин и покупать себе новую тряпку, или губную помаду, или что-то еще из того, что они рекламируют.

Бен подумал, что Розали обиделась, но не очень. Ничего более циничного никогда она не слыхала.

— Ты что, ни во что не веришь? — спросила она его.

— Только не в такое дерьмо.

— Сегодня на площади были люди, которых избивали за их убеждения. Я не знаю, правильно ли то, во что они верят, но у них есть вера, а у тебя ее нет.

Бен сделал длинную затяжку, чтобы успокоиться, и начал искать пепельницу. Ее не было, и он стряхнул пепел в металлическую корзину для мусора рядом с письменным столом. Он отвернулся от Розали и продолжил наблюдать за пробкой на улице.

— Бен?

— Что?

— Ты что молчишь?

Не отводя взгляда от окна, он сказал:

— Роза, это не диалог из «Ридерз дайджест».[102] Ты говоришь с живым человеком, у которого, не исключено, — неприятности, а не с болваном, о котором они повествуют в журналах! Ты сказала, что я себе не нравлюсь. Это моя забота. Ты сказала, что мне не нравится мое прошлое. Но мы одних корней. И если уж говорить об этом, то говорить вместе. Но ради Христа, оставь меня в покое с этими увещеваниями вроде — «Помоги себе сам!»

— Бен!

— Извини.

Он услышал, как за его спиной Розали заерзала на кресле. Он надеялся, что она больше не выдержит этотслегка философский оттенок разговора.

— Ты думаешь, было легко, — начала Розали, — мне и Селии учиться в школе? Понимать, что исподтишка все девчонки смеются над нами? В лицо они все выглядели приторно-сладкими, потому что папа мог купить и продать их семьи со всеми потрохами. А за нашей спиной они были вредными, жестокими и противными. Но мы не возненавидели свое прошлое.

— Большая разница, когда над тобой издеваются парни или девчонки. — Бен снова сел на край постели. — От хорошей итальянской девушки ждут только одного, чтобы она вышла замуж и рожала детей. Ты это и сделала. С тобой все в порядке, я говорю правду. — Он вздохнул и бросил сигарету в мусорную корзинку. — Но для итальянского парня все по-другому, — продолжал он. — Во-первых, он должен стать таким же мужчиной, каким был его отец. В моем случае это было несложно. Он должен превзойти своего отца. Это тоже было несложно. Хорошо. Что же дальше? Все подвергается анализу и проверке. Он учился в хорошей школе? У него приличная работа? Сможет ли он вернуть те огромные деньги, которые пошли на него? Выплатит ли он все долги с точностью до последнего цента? Успеет ли сделать это при жизни? Довольное ли у него выражение лица, когда он это делает? Правильно ли он одевается, двигается? Хорошо ли он говорит? Может ли появляться в обществе? Вообще-то он динамичный. Как переносит выпивку? Может ли он выразить свои мысли? Никакого акцента? Правильная ли грамматика? Может ли он рассказывать шутки и анекдоты? Как он относится к жене и детям? К родителям? К родственникам со стороны жены? К дядям, тетям, кузинам и кузенам? Уважительно ли он относится к посторонним? Знает ли он, как важно выполнять правила поведения в обществе? Правильно ли он оценивает ситуацию и какие делает выводы? Может ли он принимать правильные решения? Все нужно решать, и ты поднимаешься или падаешь в чьих-то глазах при каждом таком решении. Совсем не важно, что вчера ты был героем. Сегодня можешь стать бродягой. Роза, невозможно жить по таким мерзким порядкам.

— Что за слова и выражения?

Бен начал хохотать. Он на мгновение подумал, что не сможет справиться с этим жутким хохотом.

— Прекрасная Роза! — сказал он, слегка задыхаясь. — Ты задала мне хороший вопрос, и я, как кретин, вывернулся наизнанку и постарался тебе на него ответить. Но тебе не интересны правильные и честные ответы. Тебе нужно, чтобы с тобой разговаривали на приличном языке, правда? Правда?

— Мне не нравится, когда в доме моих родителей разговаривают на уличном языке.

Бен встал.

— Прекрасно, тогда я ухожу!

Розали тоже поднялась.

— Я тебя не выгоняю, Бен. Но мне не нравится, когда ты так выражаешься.

— Хорошо.

Они посмотрели друг на друга.

— Мне жаль, что тебе кажется, что у тебя такая ужасная жизнь, — сказала Розали. — Тебе бы стоило сравнить свою жизнь с жизнью бродяг, с теми, у чьих отцов совсем не было денег. Их родителям было наплевать, чем занимаются сыновья, лишь бы они приносили в дом хотя бы пару монет.

— Ты говоришь о тех детях, которые подрастают и начинают работать на твоего отца?

Он обратил внимание, что глаза Розали вдруг засверкали и стали влажными.

— Да, — сказала она, — они работают на моего отца, но и на твоего отца тоже!

— Ты говорила о тех детях, которые находятся на дне? В самом низу пирамиды? Те, которые работают так, как в жизни не трудились и не хотят трудиться ни мой, ни твой отец?

— Оставь в покое моего отца!

Розали так резко выговорила эти слова, что Бен даже моргнул.

Он уставился в ее влажные глаза с огромными черными зрачками. У нее были прелестные карие глаза.

— Я коснулся больного места, да?

Ее рука взлетела так стремительно, что он сначала почувствовал удар, а только потом увидел движение. Она ударила его резко, но не сильно, поэтому ему было не особенно больно. Бен отступил назад, чтобы она не могла дотянуться до него.

— Ты что, считаешь, что слишком хорош для всех нас? — спросила Розали. Ее грудь вздымалась и опускалась. Ей было трудно дышать от возмущения. — Ты не смеешь находиться в доме моего отца и говорить о нем гадости!

— Слишком хорош для тебя? Правда? — спросил Бен, беря пиджак.

— Все прекрасно понимают, что Бен Фискетти считает, что он слишком хорош для семейства. Все знают, что он женился на девушке ниже себя. Знаменитый герой футбола! Студент-отличник, закончивший учебное заведение. Умница! Не может быть, что его родственники — грязные выходцы из Сицилии, но говорят с таким забавным акцентом!

Бен застегнул рубашку и надел галстук. Он надел пиджак и застегнул его на все пуговицы. Он делал это предельно аккуратно, надеясь таким образом разозлить Розали. Потом он вдруг сказал:

— Я заметил, что кто-то заглядывает в мой большой словарь дома. Миссис Трафиканти не умеет читать, а дети только учатся. Это ты проверяла слова?

— Что, если это так?

— Посмотри еще одно слово «deracinate».

— Я не желаю играть в твои игры, Бен.

Он подошел к двери.

— Это слово имеет два значения — «вырвать с корнями». Ты учила латынь и поэтому можешь это понять.

— И второе значение?

— «Стереть с лица земли».

В комнате воцарилась тишина. Она длилась настолько долго, что Бену стало не по себе. Он не понимал, зачем он это сказал. Просто ему в голову пришло это слово, и он начал говорить, понимая, что ему не следует делать этого. Розали прекрасно его поняла. Он знал, что теперь она сможет со всем справиться, даже лучше него. Но это слово выдало его тайный испуг, а ей не следовало знать об этом.

Глядя на нее, он размышлял, откуда у нее взялись силы, чтобы со всем справиться. Случившееся подтверждало его мысль, что с девицами справляться гораздо легче. И вообще женщинам жилось гораздо проще, у них были эти занудные истины из журналов, и они поэтому лучше разбираются в людях. Бен знал, что женщины существуют в нереальном мире. Они ничего не понимают в том, что происходит в мире настоящем, их это и не интересует. Может, в этом что-то есть?

Наконец Розали отвернулась от него. Она снова села в кресло. Потом сказала ровным голосом:

— Если ты вырываешь свои корни, то просто прекращаешь существование. Разве не так?

— Я сказал совсем не то.

— Я знаю, — тихо произнесла Розали, — это я так говорю.

Бен вышел из комнаты и закрыл за собой дверь.

Глава пятьдесят седьмая

Чуть раньше одиннадцати Палмер закончил свои занятия у себя в кабинете. Несколько минут назад он попрощался со старшими детьми. Миссис Кейдж, которая обычно ночевала у них, ушла, перемыв посуду после ужина. Она поехала на уик-энд в Коннектикут к друзьям. Эдис была в своей комнате. Дом готовился ко сну.

Палмер переписал все чеки физических лиц, которые прошли через его счет в ЮБТК. Миссис Зермат передавала ему все данные на дискете, а он проверял. Все сошлось. Как обычно, большинство чеков были выписаны для получения наличности. Эдис, как правило, оплачивала чеками все домашние расходы. Хотя Палмер мог открыть сколько угодно счетов, он еще давно решил облегчить жизнь себе и банку. У них с Эдис был один общий счет, с которого они при надобности снимали деньги.

Он прошел по третьему этажу в комнату Эдис. Она включила маленький черно-белый телевизор, единственный телевизор в их доме. Дети все время жаловались на отсутствие цвета, и вечером, полностью захватив его, рассуждали о том, насколько лучше выглядела бы та или иная сцена в цвете, вот если бы еще и сам телевизор был больше, не таким крохотным чудовищем. Телевизор был единственной данью семьи Палмера современным средствам массовой информации.

— Если экран больше, с него вещают больше всякой чуши! — спокойно заявил им Палмер. — А цветной телевизор показывает все ту же помойку, только в цвете.

Пока Палмер смотрел, как Эдис переключает программу, ища «Новости», он понял, что он был более строгим отцом, чем был его собственный папаша. Но хотел надеяться, что делал это более осмысленно и справедливо.

Эдис посмотрела на него, но ничего не сказала.

— Ты идешь спать? — спросил он просто, чтобы разбить тишину.

— Я должна посмотреть «Новости».

— Ясно.

Он присел на край стола и молча ждал, пока прошла половина рекламы о том, как можно занять деньги у банка, одного из конкурентов ЮБТК.

— Вы должны будете выплачивать небольшие суммы денег в течение…

— Прекратите обманывать людей, — обратился Палмер к экрану.

— Ваша реклама делает то же самое, — заметила Эдис.

— Чтобы вы могли купить приличный дом или покрыть расходы семьи, включая…

— Ну да, вы даже не знаете, чем рискуете, — опять вмешался Палмер. — Кроме того, вы сможете платить вашему психоаналитику, или снова получить вашу кредитную карточку, или заняться спекуляциями на рынке…

— И вы делаете то же самое.

— Войска смогли занять выгодную позицию на Лоунсам Ридж, являющемся центральным оплотом вьетконговцев, — сообщил диктор. — Погибли двадцать три американца, убиты и ранены пятьсот семнадцать солдат Вьетконга. Мы видим движение отряда по южному склону под тяжелым огнем ракет и минометов со стороны вьетконговцев.

— Да, они все коммунисты, — объявил Палмер диктору. — Все крестьяне там являются активными членами партии.

— Вудс, ты не можешь перестать спорить с телевизором?

— Мне действует на нервы такая пошлая ложь!

— Несколько позади развернут полевой госпиталь. Это тот же самый склон, который, если вы помните, три месяца назад переходил из рук в руки. Теперь он наш навечно. Тем временем в Вашингтоне…

— Сумасшествие стало королем, а сумасшедшая леди Берд — королева, — опять вылез Палмер.

— Вудс!

— На Манхэттене демонстранты развязали драку, и их разгоняли дубинками у здания женской тюрьмы. Это случилось ранним вечером, когда Эллен Гордон, девятнадцатилетняя…

— Какого черта, что это такое? — спросил Палмер. Он смотрел на лицо Кимберли. Его дали крупным планом. Он стоял почти по стойке «смирно» и держал свой плакат. Палмер слышал страшный шум и крики, сопровождавшие это сообщение. Потом на экране появилось изображение подростков, которые раскачивали полицейскую машину, затем дали короткое интервью с сержантом полиции.

— Это просто местные ребятишки. У них хороший настрой, и они настоящие патриоты.

— Но вы…

— Сержант, — окликнул его другой журналист, которого не было видно на экране.

— Разве не правда, что… — пытался продолжить первый комментатор.

— Сержант, всего несколько слов о…

Потом на экране снова появился Кимберли, но на этот раз уже без своего плаката.

— Расскажите нам, как все началось?

— Была арестована Эллен Гордон, и ее поместили вместе с преступными элементами в женской тюрьме, и они…

— Вы не можете говорить немного гром..?

— Ее изнасиловали…

Комментатор телевидения немного нахмурился, потом посмотрел прямо на Палмера и сказал:

— В Фарго, Северная Дакота, сегодня во второй раз родилось еще пять близнецов…

— В чем там дело? — спросил Палмер.

Она не сразу смогла ему ответить.

Палмер продолжил:

— Я хочу сказать, что их работа комментировать происшедшее, а я с трудом могу разобраться кто, почему и где. А ты?

— Нет.

— Что?

— Нет.

— Что-то случилось? — спросил он, пристально глядя на нее.

— Нет.

— Точно?

Она кивнула и начала подниматься. Палмер выключил телевизор.

— Если тебя все это так расстраивает, не стоит смотреть «Новости», — заметил Палмер.

Эдис повернулась к нему. Она уже переоделась ко сну, на ней была ночная рубашка и скромный халат, с тоненькой рюшкой у горла. Палмер пытался понять по выражению ее лица, что случилось.

— У тебя действительно все в порядке?

Она кивнула и вместо того, чтобы выйти из комнаты, снова села в кресло. Казалось, что у нее не было сил двигаться. Она тяжело дышал. Он нахмурился и снова спросил:

— Ты в этом уверена?

— Да.

— Мне кажется, что с тобой что-то происходит. Ну хорошо, я пришел сюда для того… — Он сделал паузу. — Мне попался чек на две с половиной тысячи долларов для этой, как ее там, «Операции Спасение». Это что, благотворительность?

Он ждал ее ответа.

— Или что-то еще?

Часть четвертая Среда

Глава пятьдесят восьмая

Это был рабочий день, но стройка на Лексингтон-авеню почти бездействовала. Уже в течение нескольких недель среди железобетонных конструкций, которые поднялись почти до тридцатого этажа, не наблюдалось никакого движения. Возвели колонны и перекрытия, но отсутствовала электропроводка, система воздухозабора и канализации и т. д. В данный момент здание напоминало раковину из бетона, усеянного красно-ржавыми отметинами на металлических крепежных штырях. Любому прохожему, а их в обычный день набиралось до сотни тысяч, попадавшему на Лексингтон-авеню, могло показаться, что стройка замерла, впрочем, это случалось в Нью-Йорке, привыкшем к неким необъяснимым паузам, будь то из-за задержки материалов, забастовки рабочих или вообще необъяснимых причин.

Но опытный глаз архитектора, строителя, разработчика, генерального подрядчика (они также часто бывали в этом районе) сразу бы подметил иное. Существует особый темп при строительстве любого крупного здания, расположенного на большом земельном участке. Строительство мешает нормально функционировать городскому транспорту, и поэтому стройка должна идти в скором темпе. С этим также связан бюджет строительной фирмы. Все завязано по времени. В ходе строительства прибыли нет. Соответственно, чем быстрее можно списать расходы и получить прибыль, тем лучше.

«У Клэмена неприятности» — таково было мнение специалистов.

При нормальных условиях работы по электропроводке, воздухозаборной системе и канализации все должно было идти параллельно с возведением бетонных перекрытий и вместе с ними двигаться вверх, отставая всего лишь на несколько этажей. А сейчас огромная раковина покоилась в тишине, как выгоревший каркас. Никто не вызывал рабочих по системе внутренней связи. Не было никакого движения транспорта. Еще неделю назад отсюда убрали огромные краны. Над стройкой нависла зловещая тишина, так отличавшаяся от шума и суматохи последних месяцев.

Несколько сторожей проверяли нижние этажи и выдворяли бродяг из их временных пристанищ по случаю наступления утра. Вечером же они не обращали внимания на худых, небритых мужчин, кое-кто приносил с собой в бумажных пакетах бутылки с остатками выпивки. Бродяги находили себе здесь прибежище, прячась от дождя и ветра.

Утром в среду Сол Герачи сидел один в трейлере, приспособленном под офис, и смотрел в окно на четыре будки сортира зеленого цвета. Рабочие, которые сотнями работали здесь на заливке бетона и подготовке арматуры, разрисовали туалеты разными идиотскими надписями.

«Ирландская забегаловка», — читал он эту надпись в сотый раз. «Итальянское консульство». Сол прищурился, пытаясь прочитать третью строку. Кто-то написал ее прошлой ночью мелом, может, это сделал сторож. «Место рождения Гарри Клэмена», — наконец-то разобрал он.

Сол не мог удержаться и засмеялся. Он поднял трубку и позвонил в основной офис «Компании Клэмена». Гарри обещал быть на стройке не позднее девяти, а сейчас уже половина десятого. Пока ждал ответа, Сол увидел, как две секретарши, опоздавшие на работу, остановились и начали изучать фривольные надписи. Казалось, что на резком мартовском ветру у них вот-вот отмерзнут коленки.

— Привет, Гарри, это — Сол.

— Я сказал, что приеду, перестань надоедать мне.

Сол заметил, что Гарри говорил таким голосом, будто он известный предприниматель, которого беспокоят по пустякам и ему все жутко надоело. Но Сол уловил за всей этой бравадой и нотку обреченности.

— У тебя все в порядке?

— Почему у меня может быть что-то не в порядке? Все распрекрасно. На Лексингтоне работа не двигается. Пришлось также прекратить рытье котлована в Йонкерсе. Но прекратить работу в Парамусе я не могу. И знаешь, меня преследуют привидения.

Сол нахмурился.

— Что ты сказал? Где?

— Э, малыш, я не имею в виду свой старый телевизор. Я звоню в банк, а они только записывают мои послания. Но мне никто не перезванивает. Тони Фиш звонит мне, назначает встречу, а потом не приходит. Я ему звоню, и он мне не перезванивает. Потом он снова назначает мне свидание и, конечно, снова не является. Такое впечатление, что меня окружают призраки.

— Гарри, здесь тоже становится не по себе. Я больше не стану приходить сюда по утрам. И я хочу тебе напомнить, что ты обещал приехать утром.

— Да, знаю я, — вздохнул Клэмен, — но самое ужасное — это наш друг на Бликер-стрит.

— Кто?

— Винни. Похоже, что он исчез с лица земли. Когда я звоню в банк или Тони Фишу, мне хоть кто-то отвечает и записывает мое послание. Великолепно. Они не перезванивают мне, но я хотя бы разговариваю с их людьми. А звоню Винни, и как только кто-то поднимает трубку и слышит мой голос — гробовое молчание, Эти ублюдки знают мой голос, Сол, и вешают трубку. Этот, как его там зовут, Рокко вешает трубку и не желает разговаривать с Гарри Клэменом. Представляешь?

Сол покачал головой, зная, что Гарри его не видит.

— Конечно, приятель, — сказал он, — я все понимаю. Я зайду к тебе. Здесь жутко противно и мерзко, и сплошная тоска.

— Давай!

Гарри повесил трубку.

Сол запер вагончик, попрощался со сторожем и пошел по Лексингтон-авеню к гаражу, где оставил свою машину.

Было уже без пятнадцати десять. Солу показалось, что улица просто кишит людьми. Он сказал себе, что это не похоже на пробку из пешеходов, которым мешает их строительство. Он уже прошагал два квартала к югу от стройки. Рядом не было станции метро. Он прошел Центральный вокзал. Было поздно, так что толкучка не от пассажиров пригородных поездов, они уже сидят в своих офисах. Да и большой праздник, когда люди мотаются за покупками, как это бывает, например, перед Рождеством, не приближался. Он отвел взгляд от людей на тротуаре и, так бывало с ним нечасто, посмотрел вверх. Закинув голову, он смотрел на десятки небоскребов, в которых размещались офисы. На отели, расположенные на Лексингтон-авеню. На здания, стоявшие за ними, здания на Третьей авеню, три здания, возведенные «Компанией Клэмена».

Зданий меньше чем в двадцать этажей почти не было, большинство гораздо выше. Они, как правило, занимали на улице пространство в треть или половину квартала. Сол знал, что, с учетом последних расчетов наиболее выгодного использования полезной площади, большинство фирм, арендовавших эти баснословно дорогие земельные участки, старались загнать как можно больше столов и оборудования в самые крохотные помещения. При месячной аренде в десять — пятнадцать долларов за квадратный фут площади приходилось учитывать каждый миллиметр.

Сол потянулся за логарифмической линейкой, которая всегда была с ним, потом передумал и пошел дальше. Он понимал, что может примерно прикинуть, сколько людей приходит на работу в эти здания, но эта цифра еще сильнее расстроит его.

Стоя на перекрестке и дожидаясь, пока переключат светофор, он размышлял, отчего такое скопление людей в этом городе, в городах вообще. Кто-то толкнул его сзади, он обернулся и увидел двух молодых людей в спортивных пиджаках. Они рванули по диагонали через улицу, пользуясь временным затишьем в движении транспорта. Они проскакивали мимо грузовиков, такси и машин, как шустрые игроки на футбольном поле.

Сол увидел, как за ними последовало еще несколько человек. Они во всех направлениях бежали через перекресток. Одного из водителей грузовиков эта суета вывела из себя, к тому же он не был уверен, переключился ли светофор, он начал резко и коротко сигналить, звук напоминал резкое мычание быка.

Когда, наконец, сменились огни светофора, между машинами оказалось слишком много людей, попавших в ловушку. Сол забыл даже, куда он идет, он стоял и смотрел, как на Лексингтон-авеню возник затор на целых шесть кварталов. Пробку было трудно расчистить еще и из-за машин, которые припарковались рядом по обе стороны Лексингтон-авеню. В принципе достаточно широкая улица, Лексингтон в некоторых местах из-за этого сужалась до жалких двух полос. Да еще строительство, к которому был причастен Сол. Кроме того, улицу ремонтировали — техника мешала. Мешало все, поэтому подальше, у здания почты, машины старались свернуть на запад на Сорок пятую улицу. Но им и здесь не везло, транспорт шел лишь в два ряда, что еще больше задерживало движение. Такси замедляли ход, проезжая мимо Центрального вокзала, высаживая или подбирая пассажиров. Все вносили свой вклад в пробку по Лексингтон-авеню.

Женщина в туфлях на высоком каблуке больно наступила на мизинец правой ноги Сола. Он скорчился от боли и нечаянно шлепнул другую женщину по заднице.

Та с ненавистью посмотрела на него.

— Мразь! — прошипела она.

Сол покраснел и выпрямился. Кто-то, пытаясь перебежать на желтый свет, снова толкнул его. Это был достаточно крупный мужчина, и когда Сол отпрянул от каменной стены здания банка, к которой его отшвырнули, его плечо сильно болело. Он хотел рассмотреть невидимого обидчика, пытаясь понять, кто же из этих сотен и тысяч пешеходов причинил ему такую сильную боль.

Он продолжал стоять на месте и массировать плечо, пока боль не утихла. Сол почти не попадал в такие переделки. Он ровно в половине восьмого или в восемь утра приезжал на машине на стройку. В это время улицы были сравнительно пустынными. Служащий помощник брал его машину и либо парковал ее неподалеку, либо отгонял машину к концу рабочего дня. Конечно, Сол возвращался домой, когда движение еще было интенсивным, но он находился в машине один, и окна были закрыты. Он включал радио и кондиционер и с комфортом ехал по своим делам.

Сейчас его лицо выражало что-то среднее между гримасой отвращения и боли. Сол продолжил свой путь через толпу. Он толкался, и его толкали.

Ему было любопытно, что скажет Гарри, когда он появится у него в офисе. Что, финансирование обеспечено? Этого они никогда не дождутся. Что еще хуже, самому Солу Герачи нечего сказать Гарри, разве что молчание Гарри — золото, но так редко это бывает!

Сол прекрасно знал, как действует Винни Биг. Все всё знали, но Сол, занятый строительством, лучше других представлял себе действия Дона Винченцо. Тони Фиш делал все, что ему приказывал Дон Винченцо. У Тони Фиша не было своей головы — и об этом тоже все знали. Солу было неприятно, что у Тони Фиша создалась подобная репутация. Они были связаны родственными узами. Тони женился на Лимандри, а ее брат, Бруно, на Констанции Герачи. Это была тетка Сола, правда, она уже давно умерла. Так какие же они родственники? Пятиюродные сестры, так, что ли?

Да, что-то вроде этого. И тогда получалось, что сам Сол тоже был пятиюродным братом Винни Бига.

Он вошел в гараж и достал пропуск розового цвета. Служащий гаража молча взял пропуск, казалось, и он был чем-то недоволен. Сол встал в ожидании своей машины. Уже было десять часов. Стоя молча и нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, Сол пытался определить свое родство с Винни Бигом. Один из Фискетти женился на Бийиото в середине прошлого столетия, на Сицилии. Этот Бийиото был отцом Дона Джи и дедом Винни Бига. Его жена стала прабабушкой Тони Фиша, и поэтому он был…

Машина остановилась перед Солом, и громкий гудок оглушительно прозвучал в замкнутом пространстве гаража. Сол отпрыгнул и гневно посмотрел на водителя. Тот насмешливо отдал честь Солу и выехал на улицу, болвану, видно, невдомек, что нельзя резко сигналить над ухом постороннего — оглушить можно.

Сол решил, что он сегодня получил сверхдозу боли. Он по-прежнему ждал свою машину, хотя все другие уже уехали. Никогда раньше город не причинял своим жителям столько неприятностей и страданий. Адский шум, вонища, все толкаются, мчатся как сумасшедшие. Народу кишмя кишит, все горят злобой друг к другу. Ад, а не город. Попробуй уберегись. Люди частенько нарочно причиняют боль. Ему сейчас совсем худо, лучше бы ему лечь на дно, то ли еще будет, когда они по-настоящему начнут закручивать гайки. Все знали, что Винни Биг был мастером этого дела. Да еще нащупал этот банк в Вестчестере, который умело ему подыгрывал. Они вместе взяли Гарри под ноготь, как вошь.

Пригнали машину Сола. Он сел в нее, хлопнув дверью, и оказался в своем коконе — работало радио, приятно освежал кондиционер. Сол подумал о городе с меньшей неприязнью, нажал педаль акселератора и направил машину прямо в середину уличной пробки.

Глава пятьдесят девятая

В десять тридцать Вудс Палмер-младший открыл совещание. Подобно остальным мероприятиям такого рода, оно носило неформальный характер. Он придерживался этого правила с тех пор, как встал во главе ЮБТК. Сам Палмер способствовал созданию подобной атмосферы, которую критиканы называли атмосферой «Среднего запада» или даже «провинциальной». Критиканами были консервативные служащие Нью-Йорка — консерваторы вне зависимости от возраста.

Он оглядел присутствующих в зале членов исполнительного комитета правления директоров. Он не чувствовал никакого удовлетворения при мысли о том, что в свои сорок шесть лет был, видимо, самым молодым среди сидящих за этим длинным, узким столом.

Справа от него находился Гарри Элдер, отец Донни, первый вице-президент в отставке, но по-прежнему член правления директоров. Маленький, толстенький, седой мужчина, с руками и лицом в пигментных пятнах, признаком близкой старости и больной печени. У него был сиплый голос человека, у которого постоянно болело горло, и потому приходилось напрягаться, чтобы понять, что он говорил. Палмер сажал его к себе поближе, потому что к его словам стоило прислушаться.

Слева от него сидел один из двенадцати членов правления, которые не занимали никаких должностей в банке и не были вообще связаны с банковским делом. Плотный человек по имени Барни Кинч был президентом крупной холдинговой компании — «Джет-Тех Интернэшнл». Два года назад Палмер отбил атаки «Джет-Тех», пытавшейся подмять ЮБТК и получить контрольный пакет, дабы легче делать займы в банке. Он так лихо пресек все их наскоки, что спустя год, после нескольких слияний с другими банками, перемен и дополнительного финансирования за счет других, Палмер даже подобрел к «Джет-Тех» и начал сотрудничать с ними. Барни Кинч начинал свою карьеру инженером. Он сохранил технический склад ума и не был администратором или финансистом. Палмеру легко работалось с ним.

Еще одним членом правления, не работающим в банке, был Тим Керью, худой лысеющий мужчина, чуть старше Палмера, который недавно прибыл из Вашингтона, где в течение десяти лет занимался административной работой в области ракетостроения, теперь он возглавил крупный инвестиционный трест. Он имел зуб на Палмера по двум причинам, ни одна из которых не была слишком важной. Во-первых, он был третьим или четвертым мужем тетушки Джейн со стороны Эдис, Палмер полагал, что он, таким образом, приходится ему кем-то вроде двоюродного дяди. И, во-вторых, Корью считал, что во время борьбы с «Джет-Тех» Палмер чересчур использовал его и подставлял. Палмер прекрасно понимал, что все это заставляло Керью испытывать к нему смешанное чувство ненависти и преданности одновременно. Но на этого хоть можно было положиться.

Другой, далекий от банковских дел член правления, — Эдди Хейген сидел на дальнем конце стола и внимательно читал протокол предыдущего собрания. В двадцатые годы Эдди был молодым протеже Билли Митчелла.[103] Его карьера в армии пострадала из-за чересчур большой преданности генералу, но в конце Второй мировой войны Эдвард Эверетт Хейген получил повышение и стал бригадным генералом Военно-воздушных сил. После ухода в отставку он руководил одной из компаний, производящих военную технику. Фирма, расположенная в Бостоне, процветала и находилась под крылом МТИ.[104] Хейген был командиром Палмера, возглавлял разведку на Средиземноморье, удачно провел, в частности, высадку на Сицилии, другие заслуги Палмер уже с трудом мог припомнить по прошествии стольких лет.

Остальные участники совещания были служащими ЮБТК в ранге вице-президентов. Но двое, лучше всех разбиравшиеся в деле, отсутствовали на совещании, что, впрочем, было типично для организаций типа ЮБТК, эти люди попросту еще не доросли до номинальных командных высот.

Разговор шел о будущем слияния с Народным банком, но ни Билл Элстон, ни Дони Элдер не были в том ранге, который позволил бы им присутствовать. Выкладки Билла лежали в папке у Палмера, но это было в порядке вещей.

Собравшиеся обсудили почти все другие вопросы по повестке дня: проголосовали за увеличение кредитов новому правительству в Центральной Америке; сократили финансирование, ранее предоставленное крупной компании, работающей по системе кредитных карточек; пробежались по датам платежей налогов главного концерна по производству телевизоров на Среднем Западе; ликвидировали по задолженности две фирмы, скверно распорядившиеся займами; помогли дружественной маклерской конторе выкупить новый выпуск муниципальных облигаций; обусловили годовую аренду некоторых заводов и капитального оборудования для прокатных станов. Решили перестать оказывать поддержку сомнительным облигациям, которые пыталась ввести в оборот администрация аэропорта в Миннесоте, гарантировали поддержку разработке залежей сланца в Западном Техасе. Правление продлило действие двадцатипятимиллионного проекта по строительству домов и торгового центра недалеко от Балтиморы; участники проголосовали за прекращение отношений с одним маленьким государством на Ближнем Востоке, перевели основные операции по арбитражу в отношении золота из Женевы на рынок Брюсселя на апрель; профинансировали операцию по продаже нового сверхзвукового бомбардировщика и пассажирского самолета, предложенную лоббистами производителя из Вашингтона; одобрили поддержку стерлингового блока Бенилюкса, чтобы не произошло дальнейшего падения английского фунта.

— Теперь переходим к вопросу о слиянии с Народным банком Вестчестера, — начал Палмер. — Мелкий картофель, но глубина опасная, если вы сможете оценить мой намек при помощи такого сравнения.

Гарри Элдер прищурился.

— Что вы хотите сказать, Вудс?

Палмер покачал головой.

— Просто хотел сказать, что у них все очень запутано.

— Однако нас подобные вещи никогда не останавливали, — заметил один из служащих ЮБТК.

— Да наплевать на все препятствия, — произнес Эдди Хейген с другого конца стола. — В чем дело, Вудс?

Палмер откинулся в кресле, зал заседаний по размерам походил на его собственный офис. Хейген сидел недалеко, и Палмеру не требовалось повышать голос, чтобы тот его расслышал, хотя их разделяло примерно метров десять свободной площади, как будто они собирались проводить чемпионат по настольному теннису.

— Вы должны бы помнить, Эдди, — начал Палмер. Палмер завел в ЮБТК, как признак неформальных отношений, привычку называть друг друга по имени. До его прибытия сюда, во время самого расцвета банка, члены правления обращались друг к другу только по фамилии, точно чопорные члены клуба с карикатур Питера Арно. «Черт вас побери, Каррутерс, вы слишком далеко зашли на этот раз!» — Вы помните Дона Джи? — спросил Палмер Хейгена.

Генерал в отставке прищурился, как бы имитируя традиционный стальной прищур пилота самолета.

— Дон Джи, — он потер подбородок. — Сицилия, 1943-й, понял.

— Перехожу на прием. — Палмер оглядел остальных участников совещания. — Простите нам жаргон бывших летчиков, джентльмены. Все дело в том, что ситуация с Народным банком тесно связана с джентльменами из Сицилии.

Гарри Элдер внезапно наклонился вперед.

— Мафия?

Палмер отмахнулся от подобного определения.

— Мне кажется, что этот термин не совсем точно определяет их положение, но термин использован кстати.

— Черт побери, — заявил вице-президент по имени Фиппс. — Но это уже второй случай за месяц, когда эти люди проникают в банк. На совещании ассоциации банков Америки приятель из Сан-Франциско рассказывал мне о попытке захвата банка то ли в Денвере, то ли в Солт-Лейк-Сити. Точно не помню.

— Это далеко не второй случай, — заметил Палмер. — Я уверен, что операция продолжается более десяти лет. Просто вы услышали о втором случае в течение одного месяца.

— Черт побери! — повторил Фиппс.

— Так что, — вмешался другой вице-президент, — слияние не состоится.

— Нет? — спросил Палмер.

— Вудс, — начал Тим Керью. Он разговаривал со специфическим акцентом уроженца Новой Англии. — Конечно, вы не можете продолжать с ними работу, зная обо всем этом.

— Почему?

— В чем тут дело? — спросил Гарри Элдер. — Правда, у нас есть обязательства. Но подобное сообщение подрывает все основы желания заключить сделку. Мы, таким образом, можем ее аннулировать.

— Вы так считаете?

— Разве есть какие-нибудь сомнения по этому поводу? — спросил Эдди Хейген. — Что в этом банке такого особенного, зачем нам новая головная боль?

Палмер помолчал секунду. Члены правления начали шептаться. Потом он откашлялся.

— Вы забыли об одной вещи: то, о чем я вам сообщил, не может быть нигде доказано, ни в суде, если мы будем настолько глупы, чтобы обратиться в суд, ни в другом месте. Нет никакой возможности доказать недоказуемое. Кроме того, у нас есть обязательство, и мы можем причинить себе больше неприятностей, если отступимся от него, не постаравшись как-то избавиться от этих обязательств. Но это только в том случае, если кто-то из присутствующих может предложить мне способ, как избавиться от обязательств, не ударив в грязь лицом.

— Вы, надеюсь, не собираетесь предложить довести это дело до конца? — спросил Хейген.

— Я вам прямо говорю, что если мы не придумаем, как выкрутиться, то придется довести дело до самого конца.

— Нужно найти зацепки во время ревизии, — предложил Тим Керью.

Палмер покачал головой.

— Тогда может начаться кампания против Народного банка. Мы не можем отвечать за их просчеты.

— Откажите им в представительстве в правлении, — предложил Фиппс.

— А они и не рассчитывают на это, — возразил Палмер. — Уверен, это им и не нужно. Не дадим место — и не надо.

— Откажитесь принимать их бумаги по ссудам, — сказал Гарри Элдер. — Скажите им, что эти бумаги слишком ненадежны.

— Ничего не выйдет. Мы работали с ними в качестве корреспондентского банка. Почему вдруг отказываться от тех бумаг, которые мы до последнего времени принимали без всяких оговорок?

Все сидящие вокруг стола замолкли. Наконец Эдди Хейген грустно вздохнул.

— Какие гарантии, что эти сицилийские джентльмены не подчинят нас себе, как только Народный банк станет частью ЮБТК?

— Постоянная бдительность, — предложил свою точку зрения Палмер.

— Да пошли они! — ухмыляясь, заметил Хейген. Фиппс и Тим Керью нахмурились. — У нас и без них хватает хлопот!

— Интересно, — начал было Палмер и замолчал. — Может, мне кто-нибудь скажет… — Он снова замолчал, ему пришла в голову идея, но он никак не мог сформулировать ее. — Разрешите выразиться иначе, — снова попытался объяснить Палмер. — Чего мы на самом деле боимся?

Лицо Тима Керью вновь помрачнело и стало неприятным.

— Послушайте, Вудс. Мне странно слышать этот вопрос здесь. Эти люди жулики! Все очень просто!

— Более того, — сказал Фиппс, — известно, что они прибегают к насилию, даже в своих законных операциях, — и мы все прекрасно это знаем. У них наготове пистолет или дубинка.

Палмер посмотрел на остальных присутствующих.

— Джентльмены, может, еще кто-то желает высказаться? Я повторяю свой вопрос: чего же мы, собственно, боимся?

Никто не откликнулся.

— Эдди? — спросил Палмер.

Хейген пожал плечами.

— Я должен подумать. Я выскажусь последним.

— Кажется, никто не желает высказаться? А ты, Гарри?

Элдер откашлялся:

— Вудс, вы, как всегда, задаете коварные вопросы. Я не знаю, что вы задумали, но понимаю, что здесь таится какая-то каверза. И тем не менее я хочу сказать, что не знаю, чего мы должны опасаться. У этих людей плохая репутация, но мы же занимаемся бизнесом с людьми с точно такой же репутацией. Это всем известно. Мы финансируем множество компаний, которыми руководили по доверенности. Мы сталкивались со множеством непорядочных людей, хотя они учились в престижных школах и принадлежали к элитным клубам. Мне вам не стоит объяснять, как в настоящее время делается бизнес. И эти сицилийские джентльмены, как их называют, так же хорошо умеют играть в эти игры, как и все остальные.

— Значит, вы считаете, что нам не следует брать в голову эту сторону дела и одобрить слияние банков?

— Я этого не говорил.

Голос Гарри Элдера стал хриплым.

— Не пишите в протоколе, что Гарри Элдер призвал к тому, чтобы допустить мафию в ЮБТК. Но я действительно не понимаю, чего мы должны бояться. Может, кто-то из вас сможет объяснить мне? Пока мне не разъяснят, я руководствуюсь интуицией. Вудс может назвать мою интуицию обычными вульгарными предрассудками. Может, это так, а может, и нет! — добавил он с сарказмом.

— Твердая позиция, — отметил Палмер. — А ты, Барни?

Кинч коротко вздохнул, будто Палмер ущипнул его.

— Вудс, я мало чего смыслю в этом. Может, мне и встречались подобные люди, так, видимо, и было. Точно никогда не скажешь. На нашем заводе по сборке радаров в Колорадо мы сталкивались постоянно с проблемами профсоюзов. Однажды я обратился за консультацией к человеку, которого мне порекомендовали. За двадцать тысяч наличными он вылечил мои профсоюзы от болезней. А помните случай со срывом поставок металла для труб прошлой осенью? Мои ракетные заводы встали. Да и другие мои заводы нуждались в листовом металле. Ну и что? Приходит человек и спрашивает, будет ли меня волновать, где он все достанет, причем его поставки будут соответствовать нужным стандартам. Я ответил: «Да мне на это наплевать!» Поставки от него начались через трое суток. Это обычная практика, и не нужно наклеивать никаких ярлыков. Мне показалось, что они добыли металл не совсем законным путем. Это похоже на выпивку к Рождеству, которую мы покупаем за половину цены! Предприятия металлургии и электроники, с которыми я связан, в декабре покупают от трех до пяти сотен ящиков выпивки, празднично оформленной, но взятой неизвестно откуда. То же делают мои фирмы, связанные с машиностроением, и многие другие. А то вы никогда не встречались с эдакими страждущими конгрессменами, мэрами, агентами и руководителями профсоюзов, ну и что делать? Если все покупать за полцены, можете представить, сколько мы экономим на праздничных винных наборах? Содержимое там настоящее, настоящие бутылки и этикетки и даже праздничная упаковка. И кроме того, когда нам приходится развлекать нужных людей, мы снимаем половину отелей в Лас-Вегасе и на Багамах. Так вот что я хочу сказать: мне приходилось сталкиваться с этим народом, ну и что? Они, по-моему, тоже бизнесмены, люди, занимающиеся бизнесом. Они предоставляют нам то, в чем мы нуждаемся. Так же, как мы это делаем в отношении наших клиентов.

Палмер выдержал долгую паузу, чтобы эти слова запечатлелись в сознании остальных.

— Не будучи экспертом, Барни, вы обладаете огромными познаниями. Не каждый из нас может похвастаться этим. Эдди, вы уже все обдумали?

Хейген выглядел очень несчастным.

— Я не представлял себе, что служащие Барни могут ввязываться в подобные дела. Наверное, мои служащие тоже так поступают. Мы же работаем в одной области. Но это ничего не решает. Я хочу сказать, это все равно что заниматься любовью с нимфоманкой. Все готовы лечь с ней в постель, а жениться никто не хочет.

— Значит, вы разделяете…

— Да, наверное. — Хейген недовольно уставился на Палмера. — Да, я разделяю бизнес, которым я занимаюсь, и тот, которым занимаются эти сицилийские джентльмены. Вы можете это отметить. Может, Барни и не видит разницы, но я ее вижу!

— Браво. — Палмер улыбнулся своему старому командиру. — Так расскажите нам, Эдди, в чем же состоит разница.

— Хорошо.

Хейген встал и потер коротко остриженные седые волосы над правым ухом.

— Вудс, вы заставляете меня употреблять слова — класс и воспитание. Но я совершенно не боюсь ими оперировать, даже если в ваших глазах я выгляжу реакционером. Все дело в том, что эти люди являются продукцией низкого качества. Они находятся в самом низу социальной лестницы, они далеки от нас, черт бы их побрал! Они на шажок отступили от зоопарка или от канавы. Не подумайте, что я ненавижу итальянцев, у меня их много работает. Два мои вице-президента по науке — итальянские парни. Но они — металл высокой пробы. Они даже не говорят по-итальянски.

Палмер кивнул.

— В Народном банке работает вице-президент по вопросам новой политики. Он закончил Вест-Пойнт и защитился в Чикагском университете. Я сам видел, как он, играя в футбол, прекрасно противостоял противнику. Он — высокий, симпатичный, умный и за словом в карман не лезет. Он женат на дочери самого главного мафиози на Ист-Сайд. Или на втором по величине. Первый — это дед его жены, Дон Джи, — добавил он, глядя на Хейгена.

— Боже мой!

— Вот именно.

— Только подумать, — задумчиво сказал Хейген, — ведь ты мог стереть с лица земли этого макаронника так же легко, как раздавить таракана.

— У меня был другой приказ.

Гарри Элдер снова прочистил горло.

— Это что, закрытый урок ностальгии, или, может, вы объясните нам, о чем вы говорите?

Хейген побагровел.

— Вудс, я вам не отдавал никаких приказов. В то время я был всего лишь жалким полковником! Я выполнял приказы так же, как и вы.

— Я знаю. — Палмер поднялся. — Уже много времени, а нам необходимо заняться и другой работой до ланча. Давайте отложим этот вопрос до следующего заседания комитета, но хотелось бы получить ваше одобрение и передать все для решения специалистам, времени у нас может оказаться мало, возможно, придется действовать.

Все согласились. Палмер прекрасно понимал, что сложные вопросы они с удовольствием перекинут для окончательного решения специалистам. Это была группа из трех человек, они должны были действовать в перерывах между собраниями правления по любым проблемам, которые возлагало на них правление. Таким образом, часть ответственности как бы снимается с них, и они согласились с ним.

— Ставим на голосование, — сказал Эдди Хейген.

Палмер подумал, что уж он-то больше всех желал свалить с себя всю ответственность. Группа специалистов состояла полностью из служащих банка — сам Палмер, Гарри Элдер и Уолкер Фиппс.

— Поддерживаю, — сказал Тим Керью.

— За? — спросил Палмер и выслушал хор ответов.

— Против? — Он сделал длинную паузу.

— Принято. Теперь голосуем об окончании совещания.

— Голосуем, — сказал Эдди Хейген, поднимаясь на ноги. Палмеру казалось, что он больше других хотел поскорее выйти отсюда и забыть обо всем.

— Поддерживаю, — сказал Гарри Элдер хриплым голосом.

Все встали, и Палмер пробормотал:

— Совещание закончено. — Потом он обратился к Эдди Хейгену: — Задержитесь на минутку.

Но бригадный генерал Хейген уже вышел из комнаты.

Глава шестидесятая

Тони Фиш сегодня чувствовал себя несколько получше. От своих информаторов в «Клэмен компани» он знал, что дела складываются в его пользу.

Он сидел в своем обычном офисе «Даунтаун: ипотека и облигации» и проверял картотеку. Его сын Бен научил его пользоваться картотекой. Бен объяснил так: «У человека могут быть прекрасные идеи, но он не сможет их воплотить из-за неорганизованности». Ну, может, он сказал это как-то по-иному. Но если записывать свои мысли и идеи на отдельные карточки, постоянно просматривать и сортировать их, они обязательно вырастут во что-то цельное и стройное, и тогда этими мыслями будет легко пользоваться.

В последнее время Тони Фиш пытался разобраться с незаконченным строительством Гарри Клэмена на Лексингтон-авеню. Он это делал словно боксер, который еще и еще раз бьет в залитый кровью глаз противника. Единственная цель Тони состояла в том, чтобы Гарри изошел кровью на строительстве дома по Лексингтон-авеню. Таким образом, Лексингтон мог ярко продемонстрировать всем неизбежное банкротство Гарри Клэмена.

Тони перебирал карточки, вытаскивая их из конвертов. Примерно десяток или больше из них касались поставщиков Гарри. Он сразу же отложил в сторону карточки на поставщиков материалов для отделочных работ и те компании, которые продавали Гарри провода и трубы, выключатели, розетки, счетчики и все остальные изделия, связанные с электрооборудованием. Ими всеми владел Винни Биг, где напрямую, а где через подставных лиц. И они, естественно, уже давно прекратили кредитовать Гарри. Finito.[105] Тони Фиш положил на эти верные карточки еще несколько, связанных с компаниями, которые не отказывались от сотрудничества с ними. Это были данные на профсоюз отделочников. Гарри зависел от них почти на всех стадиях строительства. Тони Фиш переговорил с одним из местных агентов, и этот человек применил малоизвестный пункт в законах, где речь шла о «кворуме рабочих». То есть определенное количество членов союза должны были работать на одном месте одновременно, или же они все вместе покидали свои рабочие места. Этот пункт помешал Солу Герачи использовать небольшие бригады рабочих, чтобы не останавливать стройку. Тони Фиш тоже переложил эти карточки в кипу «абсолютно верных».

Потом он взял карточку, на которой написал название банка Бена в Вестчестере. Тони начал размышлять. Он знал, что Гарри Клэмену отказали в наличности, которая была ему позарез нужна, еще несколько недель назад. Но, помещая эту карточку в кучку «верных», он вспомнил, что надо позвонить Бену, чтобы тот проследил, как бы кто из банков вдруг не дал сдуру Гарри Клэмену наличности.

Остальные карточки для Тони Фиша были так же важны, как ядерные заряды ракеты — для начальников Верховного штаба. Они обладали такой разрушительной силой, что, если их применить, Гарри Клэмен уже никогда не оправился бы от их действия.

Четыре карточки были скреплены вместе. На каждой стояла фамилия знакомого чиновника в департаменте городского строительства. Одна эта группа могла полностью парализовать любое строительство в течение недели. Они могли найти любые отклонения и неточности в планах, разрешениях на строительство, в актах, в составленных документах, в допусках… словом, в чем угодно.

Вторая кучка состояла из чиновников, ответственных за водоснабжение, за газ и электричество. Их инспектора после небольшой проверки могли отыскать сколько угодно отклонений и ошибок в работе; хоть целый фолиант или несколько томов. К ним Тони Фиш добавил еще одну карточку с именем друга из пожарной охраны. Тот вообще мог прикрыть любое строительство — или даже закрыть готовое здание — в течение нескольких часов.

Тони нахмурился, еще раз перебрав эту стопку преданных ему муниципальных служак. Если бы ему было нужно полагаться только на свои силы, Тони обязательно убил бы муху, придавив ее большегрузным грузовиком. Но он знал, каким вредным становится Винни Биг, когда узнает об убийстве, без которого можно было бы обойтись. Винни, если позволяли обстоятельства, предпочитал немного надавить и получить желаемый результат. Винни обычно говорит: «Вот у вас есть дома кот или собака. Вы их кормите поменьше и увидите, какими они станут послушными. И они даже станут гораздо лучше выглядеть. Точно так и с людьми. Если давить на них немного меньше, чем хотелось бы, просто для получения результатов, все будет о’кей. Значит, для следующего раза сэкономлены кое-какие силы. А когда-нибудь вам даже не потребуется никакого давления. Вы только моргнете, и они уже на коленях и лижут вас. Так зачем на них давить слишком сильно? Люди могут разозлиться. И, кроме того, это непорядочно».

Тони Фиш собрал карточки и отложил их в сторону. Оставались только две карточки. Винни почти никогда не разрешал ему использовать их. Одна представляла самую лучшую на Ист-Сайде группу по ликвидации — водитель, поджигатель и человек-душитель. Они могли так чисто обтяпать дело, что никаких следов — ну, сгорело там что-то.

И еще был один человек, которого отец Тони называл человек-граната. Он готовил взрывчатку сам, из тех материалов, которые невозможно отследить. Он использовал кислоту из Вермонта, где велись работы по разработке мрамора; коммерческий глицерин, купленный в нескольких лавочках, разбросанных по всему штату, другие ингредиенты приобретал в Теннесси. Он перевозил их в багажнике своего автомобиля. Он умел заминировать двухдолларовый обычный будильник, прикрепив к батарейкам изготовленный им самим динамит, завернуть заряд в воскресный номер «Дейли ньюс», оставить его на Центральном вокзале в разгар дня и отсиживаться на другом конце страны, когда взрыватель срабатывал.

Тони Фиш даже вздохнул. Теперь уже никто не ценит настоящих специалистов. Винни Биг не использовал этих старых кудесников. Он все время жаловался на молодых ребят вроде Бена, они, видишь ли, слишком американизированы, но и Винни Биг уже не пользовался старыми способами.

Тони стало грустно при мысли о том, что сейчас можно использовать только нажим и эти игры в кредиты и контакты с профсоюзами, соглашения с грузовыми компаниями и тому подобное. Теперь все обязательно хотели стать адвокатами или бухгалтерами. А ловкий человек, умеющий изготовить взрывное устройство, не стоил и цента.

Он перемешал карточки — поджигатель, человек, способный физически устранить ненужное им лицо, и выводок из муниципальных служб. Он отложил их в сторону. Гарри Клэмен уже начал поддаваться после того, как к нему применили нажим. Через день или два Тони доложит Винни, что Клэмен уже созрел.

Он мелко разорвал карточки, положил в большую пепельницу и поджег.

Глава шестьдесят первая

Дом на Мортон-стрит был сразу за углом от квартиры, где жил Кимберли. Эдис направлялась к нему, как вдруг заметила, что рядом остановился грузовик для перевозки мебели.

Ей нравился этот квартал. Он походил на кварталы Сент Люк и Коммерс, во всех них была какая-то изюминка. В направлении от Седьмой авеню к Гудзону на них были крутые повороты в самой середине, и весь квартал насквозь не просматривался.

Там еще росли деревья, высокие деревья высотой в пять этажей, осыпанные уже сейчас, в конце марта, почками и зелеными листиками.

Никогда в своей жизни Эдис Эдисон Палмер не входила в незнакомый дом, где сдавались квартиры. Сейчас она прошла мимо грузчиков и приблизилась к человеку маленького роста, плотному, седовласому управляющему.

Нет, свободных квартир нет. Нет, та, что освобождалась, уже сдана. Ну (здесь сыграли роль двадцатидолларовые банкноты, которые появились в руке Эдис, сложенные вдвое), может, ему показалось, что ее кто-то хотел снять. Он в этом не совсем уверен (еще двадцатник, переходящий из рук в руки). Он разрешил Эдис посмотреть квартиру.

Управляющий назвал ее квартирой из двух с половиной комнат: небольшая гостиная и крохотная спальня — там едва можно было поставить двуспальную кровать. Но зато имелся топившийся дровами камин, и из окна открывался прекрасный вид поверх верхушек высоких деревьев. Управляющий согласился подождать день, пока Эдис не примет решение.

— Что ты имеешь в виду — переехать? — спросил ее Кимберли.

Она позвала его прогуляться по Мортон-стрит и теперь показывала квартиру. Она успела открыть пакет с сандвичами и дать ему банку пива. Они сидели на полу и улыбались друг другу.

— Понимаешь, я не смогу проводить здесь слишком много времени и, конечно, не смогу ночевать, — объяснила ему Эдис. — Значит, ты вроде бы станешь сторожить эту квартиру.

— Ерунда какая-то.

Его бледно-серые глаза смотрели настороженно, и Эдис поняла, что выбрала неудачное слово — сторожить!

— Я не хотела так говорить. Я только знаю, что ты не можешь работать у себя на Бедфорд. Там нет отдельной комнаты, и уж конечно магазин в Гарлеме — не место для занятий. Я ни разу не видела, чтобы ты работал. Поэтому нам лучше считать, что это твоя небольшая квартирка для работы недалеко от университета.

— Конечно, а на закуску и горячее — жены банкиров.

— Ну, я, пожалуй, больше похожа на горячее.

Он вытянул ноги. Они сидели рядышком на полу, опираясь спинами о стену. Он провел носком мягкого ботинка по ее голой ноге.

— Кажется, ты хочешь завладеть моим телом и душой, не так ли?

— Чепуха!

Он покачал головой. Солнечный свет легонько засверкал в тугих завитках его волос.

— Нет, ты сначала оплатила «Операцию Спасение» в течение целого года. А теперь покупаешь мне студию в Виллидж. Ты ничего взамен не требуешь, кроме того, чтобы я тебя регулярно обслуживал. Это слишком, это похоже на какие-то сексуальные фантазии. Ты не перебарщиваешь, малышка?

Он не улыбался, и Эдис поняла, что чересчур энергично постаралась проникнуть в его жизнь. Гораздо дальше того места, куда он собирался допустить ее сам. Она хотела знать о нем как бы больше положенного.

Эдис думала, что он сам все должен понять — как она себя чувствует, насколько неопытна и бескорыстна.

— Не нужно со мной так разговаривать, — сказала она ему. — Я не нимфоманка, а ты — не мой джиголо.

Он согласился с ней.

— Да, мы совсем не те люди. А кто же мы?

Эдис вздохнула.

— Мы — двое людей, которых влечет друг к другу. Мы достаточно взрослые и отбросили прочь чепуху с ухаживанием. Мы достаточно умны, чтобы понимать, что деньги кое-что значат, даже если здесь замешаны и сердечные дела. Слава Богу, у меня есть деньги.

— Сердечные дела.

Он как-то вяло произнес эти слова. Ей показалось, что они с глухим стуком упали на пол, как кусочки свинца.

Эдис с ужасом почувствовала, как ее глаза стали влажными.

— Да, это касается сердца, по крайней мере, моего сердца.

Он искоса взглянул на нее, потом внимательно осмотрел свои туфли.

— А как насчет твоего? — спросила его Эдис.

Он пожал плечами.

— В течение нескольких лет оно не дает о себе знать. Единственное, что оно сообщило мне недавно, — все слишком прекрасно, чтобы могло продолжаться долго. А ты не слышала ничего подобного от своего сердца?

— Нет-нет.

Эдис старалась, чтобы ее голос не дрожал. Чувства переполняли ее.

— Боже мой, если ты думаешь, что…

Она с трудом остановилась и подождала, пока не оказалась в состоянии контролировать свой голос. Наконец она снова заговорила, но уже медленно и спокойно.

— Это не то чтобы мы как бы поженились. Просто двое делают то, что им приятно, и не больше того. Почему же у нас должно вскоре кончиться?

— Если бы было так, как ты сказала, я бы согласился.

Он встал и пошел к окну, оно выходило на пожарную лестницу. Кимберли пошире открыл окно и сел на подоконник. Одна нога болталась снаружи. Эдис несколько раз пыталась продолжить разговор, но боялась разрыдаться. Наконец Кимберли сам заговорил:

— Но все равно создается неудачная комбинация, которая может помешать длительности наших отношений. Мы — ты и я — совершенно разные люди. Это еще один минус. Я хочу сказать, что ты — совсем не та женщина, которая может запросто завалиться в постель с любым мужчиной. Я же люблю погулять. И, наконец, мы политически находимся на разных полюсах. Если бы мы не спорили ни по каким другим проблемам, мы бы постоянно сражались только по этим вопросам.

— Из-за политики? — спросила Эдис. В голосе у нее прозвучала ирония.

— Политика. Война. Все. Я хочу сказать… — Он повернулся к ней и начал резко жестикулировать, как бы отсекая лишнюю глину от скульптуры. — И так плохо, когда верная жена и заботливая мать предает всю семью ради черного трахальщика. А он, боже ты мой, обучает искусству студентов. Но она еще предает и ее собственный класс. Она предает те круги общества, которые вскормили ее!

— Боже, это такая… такая чушь! — возмутилась Эдис.

Кимберли радостно захохотал.

— Воспринимаешь! Учишься!

— Но это так и есть. Что мне за дело до этих твоих туманных проблем? До всех этих антагонистов в классовой борьбе? Я уже сказала тебе, что у меня поменялось отношение к войне. Ты же знаешь, что теперь я против войны.

— Но ты не знаешь, почему, золотко, и никогда не узнаешь. А у меня знание сидит в костях, и я не мог бы от него избавиться, даже если бы сильно пожелал.

— Да это вывернутый наизнанку снобизм!

Он снова засмеялся.

— Ты права. — Потом его лицо окаменело. — Ну и что?

— Какое все это имеет отношение к тому, что ты станешь здесь жить?

Он медленно покачал головой.

— Меня никто не может содержать. Очень мило, что ты оплатила «Операцию Спасение». Если вспомнить, как достаются эти деньги, ты, может быть, должна поддерживать десятки подобных операций. Но не меня лично, Дж. Кимберли, эсквайра. Я сам себя содержу, используя для этого множество разных несложных и сложных способов. Поганая жизнь, но честная.

Эдис несколько секунд смотрела на него. Она понимала, что у них назрел кризис и его можно избежать, если только она сменит тему.

— Что ты сказал, что я сама не понимаю, почему я против войны? И что я этого никогда не пойму?

— Может, я несколько резко выразился, но все сказанное — правда.

— Я — против войны, потому что ты против нее.

Он кивнул головой.

— Прекрасно.

— Но все не столь идиотично, несмотря на то что кажется именно таким. Все, что ты поддерживаешь, стоит этой поддержки, и все, что ты ненавидишь, стоит этой ненависти. Так что плохого в том…

— Избавь меня от этики либерала, — прервал ее Кимберли.

Он поднялся на ноги и подошел к камину. Помолчал, осторожно подтолкнул на место полусгоревшее полено, оставшееся после старых жильцов.

— Малышка, я хочу тебя кое о чем спросить. Ты вообще читаешь газеты?

— Да.

— Хорошо.

Он повернулся к ней лицом.

— Ты помнишь, как несколько месяцев назад, верно, с тех пор прошло уже несколько месяцев, студенты устраивали волнения, потому что химические компании вербовали студентов прямо на территории студгородков?

— Да.

— Это были те компании, которые производили жуткие штуковины, используемые нами во Вьетнаме. Ты помнишь?

— Да.

— Все было так плохо, что даже правительство выдало этим компаниям что-то вроде рекомендаций, чтобы те позаботились о своем престиже.

— Да. Припоминаю.

— Хорошо.

Кимберли присел на корточки, и лицо его оказалось на одном уровне с лицом Эдис.

— Я надеюсь, что ты и другое помнишь. Одна из компаний, когда закончился весь этот шум, выступила в прессе с собственным заявлением. Помнишь? Президент или председатель компании сделал заявление.

— Да-а-а.

— Постарайся вспомнить. Он сказал что-то вроде того, что не поддерживает ни тех, ни других, а просто выполняет приказы. Ему нужно было представить материалы, которые требовались правительству, поэтому он, естественно, не чувствует за собой никакой вины. Правительство для этого и давало такие рекомендации. Тебе это что-то напоминает?

— Смутно.

Кимберли одним прыжком приблизился к Эдис. Их лица почти соприкасались.

— Теперь ты должна действительно попытаться все вспомнить, малышка. То, что было двадцать лет назад.

— Что?

— Нюрнберг. Процессы над военными преступниками. То, что мы сделали с этими жирными котами и колбасниками, типа Круппа. Ты помнишь, как он защищался? Он сказал, что поставлял только то, что требовало от него его правительство. Что он выполнял свой долг.

— И мы согласились с этим?

— Черт, нет! Мы засунули его задницу в камеру. Мы не выпустили его, пока не началась война в Корее. Тогда нам снова понадобилась его помощь.

Эдис нахмурилась.

— Значит, когда компания выполняет приказы своего правительства, то это — преступление, но когда она поддерживает наше собственное правительство, дело обстоит иначе.

Кимберли покачал головой.

— Ты все перепутала, малышка. Как может такая умница, как ты, поставить жизнь с ног на голову?

Эдис плотно сжала губы.

— Если я правильно тебя понимаю, только ты можешь судить о том, что правильно, а что нет?!

— Спокойно.

Кимберли потерся кончиком носа о ее нос.

— Ты хочешь сказать, что ничего не поняла.

— Если ты дашь мне время подумать, вместо того чтобы свысока осуждать меня… — Эдис улыбнулась Кимберли. — Спаси нас, Боже, от фанатиков. Они все похожи друг на друга, вне зависимости от того, кто они — левые или правые.

— Угу. — Кимберли помрачнел. — Ты сегодня свободна?

— До которого часа?

— Мы будем пикетировать отель. Ну, скажем, — от восьми до одиннадцати.

— Для чего?

— Если ты свободна, то я тебе все объясню.

— А если я не смогу прийти, ты не станешь зря терять время на объяснения?

— Вот черт! Малышка, ты сегодня очень вредная, — сказал он насмешливо-сладковатым тоном.

— Если я вдруг пойму, что это значит, то могу обидеться.

— Обидеться?

Он легким и гибким движением поднялся на ноги, подошел к вощеной бумаге, на которой лежали бутерброды, и взял один.

— Малышка, я объясню тебе, почему ты «вредная», если ты объяснишь мне, почему «обидишься».

— Сначала ты мне все разъясни насчет Круппа.

Он недоуменно пожал плечами. Ветер за окном слегка шевелил молоденькие, светло-зеленые листочки. Эдис смотрела на деревья, и ей казалось, что они пульсируют под этим легким ветерком.

— Давай на все посмотрим так, — сказал Кимберли, проглотив кусок бутерброда. — Если то, что совершил Крупп, — преступление, как мы можем быть снисходительны к тому, что делают то же самое в наше время?

— Но разве Крупп производил то же, что и эти химические компании?

— Нет, Крупп производил танки, орудия, снаряды. Обычное оружие. А эти химические компании производят желеобразный газолин, который можно сбрасывать кусками пламени на маленьких детей!

Эдис показалось, что листья за его головой в окне содрогнулись.

— Ты не слишком объективен.

— Ты абсолютно права. Я не объективен!

Они помолчали. Кимберли собрался откусить еще кусок, но остановился.

— Так как насчет вечера?

Они встретились в кафе, недалеко от торгового центра. Там обычно собирались молодые люди из близлежащих офисов. Шон пришел первым, его хорошо знал владелец кафе, и он смог сесть за угловой столик для шестерых. Он сел и стал ждать Типпи.

В отличие от обычных невзрачных закусочных рядом с торговым центром, где подавали еврейские блюда, это место оформлялось дружком Оги, прелестным юношей. Он мог делать потрясающие вещи со старыми дагерротипами, увеличивая их до размера картин во всю стену.

Меню тоже было плодом усилий дизайнера и тяготело к обычной пище, которую обожали педики, — странное сочетание, по идее, совершенно не сочетающихся продуктов, — например, утка, начиненная анчоусами. Она пользовалась большим успехом. Еще одно популярное блюдо — шкурки бекона, поджаренные в сахаре, размельченные и насыпанные в мусс из арахисового масла. Здесь применялись и другие методы сервировки — стейки, жаренные в соусе из редьки, кусочками клали в разрезанный вдоль банан. Всех привлекали сумасшедшие названия в меню — салат из стручковой фасоли со взбитыми сливками назывался «Жаждущая невинность». Пломбир с фруктами, орехами и с шоколадным соусом назывался «Большая черная мамаша».

Шон поздоровался примерно с полдюжиной беглецов из «Маркета», как они называли торговый центр готового платья, и допил сухой мартини. В меню он назывался «Мисстер Попка». Он увидел Типпи. Она вошла и замерла у входа, точно не могла дальше сделать ни шагу.

Он ей помахал, а потом понял, что она не ищет его. Казалось, она действительно не может делать того, что обычно делают, приходя куда бы то ни было. Наконец она оторвала взгляд от пола, немного поколебалась и перевела глаза на Шона.

Она сморщила губы в какое-то подобие улыбки и двинулась в его угол.

Шон прищурился в полутьме, он пытался понять, что она сделала со своим лицом.

На ней было старое, немодное, широкое платье, которое когда-то он сам подарил ей. Оно было желтого цвета и очень ей нравилось. Но Шон увидел, что платье не только выглядело старомодным, оно было жутко грязным. Его следовало отдать в чистку давным-давно.

Шон встал и попытался обнять ее, но Типпи отступила в сторону и, едва коснувшись губами его щеки, уселась на свое место. У нее были жутко резкие движения, заметил Шон. Казалось, что она двигалась независимо от собственного желания.

— У тебя все нормально, милочка? — спросил он.

Она кивнула головой.

— Мне это можно попробовать?

Он позвал официанта и заказал два мартини.

— Дорогая, ты ужасно выглядишь, — сказал Шон. — Я понимаю, что не надо тебе говорить это, но я хочу сказать, что друзья у нас есть только для того, чтобы становилось еще хуже.

Он взял ее руку и пожал ее, держа над столом, как обычно Оги легонько пожимал его локоть.

— Правда, птичка, ты жутко выглядишь. Что это за платье? А когда ты причесывалась? Тот, кто красил тебе ресницы, — твой смертный враг. И…

— О боже, Шон, отстань от меня, понял?!

Он удивленно заморгал глазами, поражал не столько ее язык, сколько тон, каким она говорила с ним. Типпи, которую Шон знал раньше, всегда легко обращалась с бранными словами. Шон был уверен, что подобными способностями обладали все американские богачи.

Он знал, что Типпи из достаточно богатой семьи, хотя не был уверен, какое состояние отойдет к ней со временем. Но это могло случиться только при условии, что она не устроит какой-нибудь жуткий публичный скандал. Но то, как она легко бросалась кошмарными ругательствами или же с ленивым видом посылала человека далеко-далеко, Шон всегда считал отличительным признаком выходцев из влиятельных и богатых фамилий. Это была проба кислотой, вроде того, как бедную принцессу в свое время проверяли горошиной.

— Малышка, я тебе не вру, — пытался спокойно объяснить ей Шон. — Я говорю тебе то, что я вижу своими глазами.

— Мне не нужны твои заботы, дорогуша, — сказала с напряжением Типпи. Она как будто взвешивала каждое слово, прежде чем выпустить его на волю.

— Ты не в себе.

— Точно.

Она начала ковырять ноготь указательного пальца на левой руке и прежде, чем Шон успел попросить ее, чтобы она прекратила это делать, сорвала ноготь по диагонали. Сразу же показалась кровь.

— Боже мой, — промолвил Шон. Им подали выпивку, он поблагодарил официанта. Потом поднес стакан к губам Типпи и слегка наклонил его. — Пей медленными глубокими глотками. Тебе сразу станет легче.

Типпи резко откинула голову назад. Зубы заскрежетали по краю бокала.

— Убери руки, — зашипела она.

Шон поставил ее бокал на стол и отвернулся. Он больше всего на свете ненавидел сцены. Ясно, что он не может контролировать эту ситуацию.

— Когда я захочу выпить, — сказала Типпи, — я сама возьму в руки бокал. Я еще не совсем чокнутая, понимаешь?!

— Ясно.

Шон надеялся, что он достаточно холодно ответил ей, чтобы эта маленькая сучка немного охолонула. Она была обязана ему всем, видно, она это забыла. О педиках с большой степенью вероятности можно было сказать только одно — они ценили настоящую дружбу и благодарность. Шон твердо знал это по своим близким друзьям.

— Это все моя чертова работа, — начала Типпи. — Работа на этого типа, ответы на идиотские письма от противных, дешевых, извращенных людишек, которые слушают его программу.

— Так вот в чем дело? — сухо сказал Шон. — Странно, но девушка, работавшая перед тобой, вполне сносно справлялась с письмами. Она ушла от него потому, что вышла замуж. Она никогда не говорила, что это ее изматывает. Ты, наверное, что-то сама добавила к этим письмам, какую-то собственную проблему, милочка, небольшой штришок чокнутости, разве я не прав?

— Отцепись.

Ее голос был раздраженным и неприятным.

— Спасибо тебе, цыпочка. Это как раз тот интеллектуальный разговор, которого я ждал. Скажи мне, крошка, как поживает наш Бен? Ваша парочка не брала мои простыни уже парочку недель, не так ли? Дали обет безбрачия?

— Он приходит ко мне, — ответила ему Типпи. — Шон, прекрати на меня наскакивать, пожалуйста. Мне хотелось просто посидеть.

— Не я первый начал браниться.

— Нет. Но ты еле дождался, пока я сяду, чтобы сразу выпалить, как я безобразно выгляжу. Как будто я сама этого не вижу. Наплевать.

— Извини, — Шон погладил ее руку. — Как Бен?

— Он нервничает.

— Он боится, что его застукает жена?

Типпи отрицательно покачала головой.

— За нами — за ним и мной — следят. Он ждет меня у моей квартиры, когда я ухожу утром… Бен заметил, что кто-то ждал его в машине на улице перед банком. Вроде бы это все разные люди, но Бен как на иголках.

— Почему он не?.. — Шон прервал себя.

— Что?

— Ничего, это была глупая мысль.

— Что? — настаивала Типпи.

— О-о-о…

Он смущенно покачал головой.

— Мне показалось, что было бы неплохо, если бы он попросил своего отца или тестя, чтобы они сделали так, чтобы эти люди отцепились от вас. Ну, ты понимаешь… Но, конечно, так нельзя делать.

— Какие-нибудь еще блестящие идеи?

— Жена?

Типпи задумалась.

— И я так считала, но он сказал — нет! Он объяснил, что она ничего не подозревает, и, если бы даже она что-то подозревала, настоящие итальянки никогда не устраивают своим мужьям подобные сцены.

— Они нет, но это могут сделать их папаши!

— Да, правильно. И это была моя вторая мысль, — призналась Типпи. — Бен опять сказал — нет. Это не в стиле Винни Бига. И не в стиле его жены унижаться и просить защиты у отца.

— Может, он и прав. Тогда кто?

— Я решила, что это может быть кто-то, кому нужно насолить Билли Бинбэгу.

— Что? — Шон с изумлением уставился на нее.

— У него есть враги. И друзья у него все такие странные. Есть один, который посылает ему отвратительные любовные подарочки.

Шон снова погладил ее по руке.

— Забудь о Бинбэге. А как насчет твоих бывших дружков? Или бывших подружек Бена?

— Так это ты в свое время находил их для него дюжинами?!

— Все было до тебя, милочка.

Типпи подняла бокал и отпила глоток. Шон обратил внимание, что она одним духом опорожнила половину.

— Я иногда думаю, — сказала Типпи тихим задумчивым голосом, как будто говорила не для Шона и не для себя, а для кого-то, кого они не видели, и это существо находилось в другом конце комнаты или же разговаривало с ней по воображаемому телефону. — Я иногда думаю, может, мы все это придумали. Мы сходили с ума друг по другу. Я никогда раньше не заходила так далеко с мужчиной, как у меня было с Беном. Мне кажется, что и в будущем у меня уже не будет такого. Но есть кое-что, что мы делаем друг другу. Мы вытаскиваем наружу все самое отвратительное и это… как… это как очищение. Вся грязь и гадость выходит наружу. Мы как бы похваляемся этим друг перед другом, и потом наступает такой мир и благодать!

Шон ждал, пока она продолжит. Он не совсем понимал, о чем она говорит, хотя несколько раз он обнаруживал кровь на простынях, что неприятно поражало его, и он даже не мог себе представить, как же в таком случае выглядела квартира Типпи.

Она не стала продолжать, Шон внимательно оглядел ее. Под глазами кожа стала коричневой, и ему показалось, что вокруг зрачков стало слишком много белого.

— Ты понимаешь, птичка, — сказал Шон, — если бы я заранее знал, что у вас все будет так серьезно, то предупредил раньше. Вы не те люди, которые могут иметь долгую и серьезную связь.

Она повернулась к нему. У Типпи повлажнели глаза и слегка начали подтекать тени.

— Тебе этого не понять, — сказала она. — Разве были какие-то длительные связи в твоей жизни?

— Нет, кроме связи с самим собой.

Она чуть улыбнулась, но было видно, что ей не до смеха.

— Ты, наверное, претендуешь на глубину этого замечания?

— Дорогая, мы живем в ужасное время, — начал Шон. — Все гораздо хуже, чем было раньше. Спроси любого. Понимаешь, все так худо, что необходимо просто понимать себя и общаться только с самим собой — с милым и чокнутым. Я стараюсь не выходить за эти рамки, только разве иногда и очень осторожно.

— Оги был бы счастлив услышать это.

— Мы вскоре станем партнерами, я тебе уже говорил об этом?

Шон замолчал на секунду, его светлые рыжеватые волосы, казалось, испускали электричество.

— Я не против быть с ним связанным подобным образом. Пусть Оги считает, что наша связь продолжается. Ему кажется, что так спокойнее. Но, милочка, я никогда не заблуждался на его счет. Ты и Бен тоже не должны этого делать.

Типпи долго смотрела на него.

— Понятно, в общем-то ты прав, Шон. Чертовски неприятно об этом думать. Я никогда так себя не чувствовала с другими мужчинами. Правда. Но все люди разные.

— Мы ходим по краю пропасти, — сказал Шон. — По-моему, мы сегодня уже такие, какими будут люди в следующем поколении. И единственная надежда — понять это сейчас и принять. Доктор Апфельшпай помог мне в этом. Я ненавидел этого старого болвана с его еврейскими штучками. Но после разговоров с ним мне многое стало ясно. Я не был у него уже несколько недель. Мне не нужно, чтобы он заставлял меня чувствовать свою вину. Мне вообще не нужны эти чувства.

— Может, мне стоит сходить к нему или к кому-нибудь вроде него?

Шон так сильно начал качать головой, что его кудри растрепались. Он пригладил волосы и продолжил разговор.

— Ты и представить себе не можешь, что этот психиатр сделает с вашим СМ, твоим и Бена.

— Что такое СМ?

— Садомазохизм. Самое модное занятие в наши дни.

У Типпи слегка зарумянились щеки. Шон увидел это, но все же она не покрылась краской стыда.

— Мне не стоило говорить тебе об этом.

— Почему? Все занимаются извращениями. Но у тебя хватило мужества что-то с этим сделать. Ты приняла смелое решение и очень — ну, как бы сказать…

Он развел руками в воздухе, пытаясь сам подобрать нужное ей слово.

— Все так чисто, если только ты сможешь правильно понять меня. Классически чисто. И ты прекрасно выражаешь себя. Я хочу сказать, когда ты сказала, что ты себя очищаешь. Так здорово сказано.

— Но именно так я себя чувствую после этого.

— Понятно. А потом?

Она нахмурилась.

— Когда потом?

— Ну, потом, после этого, — подтолкнул Шон. — После очищения, после грязных дел. Что дальше?

Она вздохнула.

— Потом…

Она замолчала.

— И в следующий раз ты опять очищаешься, — подсказал ей Шон. — Только в следующий раз тебе приходится идти немного дальше, чтобы добиться того же эффекта.

Она молча отпила глоток.

Глава шестьдесят третья

В «Каза Коппола» во время обеда было всегда полно народа. Красные обои отражались на лицах посетителей здоровым огоньком гордости и удовлетворения. В зале стояло много столиков. На физиономиях даже тех, кто ждал, пока освободится столик, все равно был отсвет счастья, которое можно найти здесь.

Бен Фискетти прибыл в час пятнадцать. Перед бархатным барьером в ожидании стояло примерно шесть или семь пар, а мужчины-одиночки сидели у бара и ждали, когда метрдотель отведет их на освободившееся место.

При таких высоких ценах в «Каза Коппола» не считали необходимым тесно составлять столики. Ресторан был достаточно вместительным — столов на пятьдесят. Сорок девять были заняты с половины двенадцатого. И некоторые из них уже освобождались. Пятидесятый стол в дальнем углу зала не был занят. Метр сразу провел к нему Бена, и тут же появились два официанта.

— Si, signore. Коктейль? — спросил один из них.

Бен отмахнулся от него, но тот не отходил.

— Скоро придет Дон Винченцо?

— Я пришел раньше, — объяснил ему Бен. — Он будет позже.

— Коктейль?

Бена раздражал акцент официанта. Он знал, что тот являлся племянником владельца ресторана. Он прожил почти всю свою жизнь в Штатах. Но он продолжал говорить: «Коке-тель».

Наверное, они это делали специально, чтобы произвести впечатление на посетителей, которые хотели услышать плохой английский, поедая свою «пасту». Но как он смеет так говорить с зятем Винни Бига?!

Бену удалось отогнать от себя обоих официантов и метра тоже. Они перестали подскакивать к нему при его малейшем движении. Обычно они предлагали ему спички, воду, хлеб, масло, вино и навязчивый «коке-тель».

Бену стало смешно, когда он заметил, что посетители наблюдают за этим представлением во все глаза. Он подумал, что они придут в неописуемый восторг, когда прибудет Винни Биг и Рокко. Бен был в восторге от того, что мог наплевать на высокомерного старого ублюдка и в то же время немного погреться у сильного и жестокого огня, вспыхивающего везде, куда приходил Винни Биг. Официанты, бармены, полицейские, мальчики на посылках, клерки, продавцы в роскошных магазинах, определенного типа газетчики, словом, все, кто узнавал Винни Бига, немедленно мчались услужить ему и выказать ему свое уважение. Раньше такое было в отношении Морганов, Меллонов и Рокфеллеров.

Бен вспомнил, как эти старые грабители-бароны ничего не могли узнать о Винни и его таинственном, быстром, как клинок, отце — Доне Гироламо. Ключом ко всему была семья, не так ли?

Гулды, Асторы, Вандербилты[106] и все остальные грабили и насиловали страну. Они основали огромные династические кланы и поработили другие семьи своими связями. Когда старые толстокожие папашки, основавшие династии, воры и жулики, поумирали, их сыновья и внуки занялись отмыванием фамильного герба! У них были деньжата для этой работенки. К тому времени, когда внуки получили контрольные пакеты акций, старые жулики уже спокойно лежали в пантеонах национальных героев.

Ну и что, подумал Бен, другие времена — другие нравы. И, конечно, появились другие сильные семьи. Настало время новым жуликам основать новые династии.

Он не увидел, а скорее почувствовал прибытие своего тестя. Все сильно засуетились у дверей, как будто в курятник попала лиса. Подвыпившие посетители, сидевшие у стойки бара, невольно подтянулись и даже протрезвели. Кое-кто — правда, не так много в этой толпе, состоящей из финансовых служащих и рекламных агентов, — узнал старика по фотографиям, мелькавшим в газетах.

Бен слегка улыбнулся. Отношение газет к делам семьи всегда строилось на исторических деталях, а не на журналистском расследовании. А потому за многие годы им не удалось раскопать ничего нового. Да и связать с настоящим не могли — отделывались обычными газетными отчетами об убийствах, захвате наркотиков, засветившихся коррупционерах из муниципалитета — обычное перемалывание все той же информации без каких-либо попыток соотнести с более важными событиями и связями. Печатались одни и те же фото, одни и те же имена осторожно связывались с теми же вводными словами, «как нам сообщили» или «как стало известно». Начав читать эти статьи, купившись на крикливые заголовки, в надежде найти там что-то важное и новое, вы заканчивали чтение и чувствовали себя в роли собаки, которая щелкнула зубами на пролетавшую и промахнулась.

— Buon giorno, — сказал Бен, вставая.

Винни и Рокко уселись по разные стороны от Бена.

— Рокки, привет! — сказал Бен и кивнул ему.

— Привет, Бенни! — Они пожали друг другу руки.

Предполагалось, что рукопожатие заменяет более формальное приветствие Беном своего тестя. Согласно протоколу, Бену следовало поцеловать его руку, но было совершенно ясно, что в таком месте и в такое время дня их неправильно бы поняли.

Бен сел. Он частенько думал, какой же хвост таскал за собой его тесть — неужели целый отряд ФБР или местной полиции, не говоря уже о собственной охране, которая старалась незаметно держаться в стороне в фойе или у входа?! Ей оставалось ждать его, да… ждать и ждать…

Ему никто никогда ничего не объяснял, и никогда не станут объяснять, но Бен давно начал подозревать, что сравнительно чистая репутация его тестя у полиции, его свободные поездки по всему городу, многочисленные встречи, — все это означало, что он был кем-то вроде подставной фигуры, символической главой структуры. Бен подозревал, что настоящие люди, вершившие дела и судьбы в их клане, всегда старались не высовываться. Жили, как отшельники, в пансионатах и в прочих норах. Другие переезжали с места на место. Но он понимал, что те люди, которые вели открытую жизнь, как это делал Дон Винченцо, не были важными персонами.

Интересно, сколько материалов из тощего полицейского досье, заведенного на Дона Винченцо, на Винни Бига, доступно другим, к примеру, Вудсу Палмеру, президенту ЮБТК? Но полиция прекрасно знала об одном — в этом досье нет ничего криминального, это лишь сведения о связях их клана. Именно по поводу этих связей поднимали шум в кругах, где обычно вращался Палмер и вся остальная команда ЮБТК.

Бен прекрасно знал, что, подобно жуликам-основателям банков, служащие и клиенты в основном состояли из белых англосаксонских протестантов, во всяком случае, так было во всех крупных банках. На службу принимали еще ирландцев и итальянцев, иногда попадались евреи. В качестве работников низшего ранга даже бывали негры. Но основная масса принадлежала англосаксам.

Интересно, что думает такой англосакс, как Палмер, о человеке, женившемся на дочери Винни Бига?!

— Ты всегда сидишь, как колода? — спросил его Винни Биг.

— Простите.

— Этому вас учат в ваших заумных школах? Только и учат говорить «простите» и продолжать сидеть, как колода?

Бенни повернулся к Рокко.

— Что случилось?

— Бенни, твоему тестю все начинает надоедать.

Глаза у Рокко были такими же невыразительными, как и у Винни Бига, но он попытался усилить впечатление от важности сказанного, заставив их сверкать от возмущения.

— Это слияние, оно слишком затягивается.

— Что-то там заело, — заметил Винни Биг.

Официанты принесли огромную тарелку с зеленым и красным перцем. Там также было много анчоусов, и все плавало в масло и было заправлено уксусом. Они быстро разложили закуску на тарелки важных гостей. Когда обедаешь с Винни Бигом, не выбираешь пищу, подумал Бен. В «Каза Коппола» и еще нескольких ресторанах, расположенных поблизости, точно знали, что любит Дон Винченцо и как ему следует готовить эти блюда. Когда он заявлялся, независимо от того, ждали его или нет, Рокко шептал пару слов владельцу ресторана или метру и сразу же появлялись традиционные блюда и закуски.

— У нас ничего не выходит, потому что ты и твои дружки из Вестчестера тянете резину, — продолжал Винни Биг.

Бен увидел, как крохотный кусочек анчоуса показался у Винни изо рта, словно стараясь выбраться наружу. Но белые, крупные, сильные зубы лязгнули, и борьба на этом закончилась.

— Вовсе нет, — объяснил ему Бен. — Мы похожи на невесту на пороге церкви. Эти молодчики из ЮБТК заставляют нас ждать у входа.

— Да?

Невыразительные голубые глаза Винни выказали презрение.

— У вашего тестя, — начал Рокко Сгрой медленным спокойным голосом, — есть кое-какие предложения для вас. Они зависят от того, как пройдет слияние банков.

— Они зависят от того, стану ли я работать в банке ЮБТК, — перевел на понятный язык Бен.

— Хочешь так думать — пожалуйста.

— А если слияние не состоится?

— Тогда, — резко перебил Винни Биг, — у твоего тестя для тебя нет никаких предложений. Понял?

Бен наблюдал, как Дон Винченцо подозвал официантов взмахом левой руки, а потом замахал двумя руками, чтобы они срочно убрали закуску. Как только унесли блюдо и тарелки, прибыл старший официант с маленьким сервировочным столиком. На нем стояла закрытая кастрюля, под ней мерцал синий огонек.

— Fetuccini Biglioto,[107] — объявил официант с подхалимской улыбочкой. Его взгляд метнулся к лицу Дона Винченцо, чтобы заметить одобрение в его глазах.

Бен, как это было уже не раз, смотрел, как его тестю готовят его собственные «феттучини». Медная кастрюлька, стоявшая на огне, уже достаточно разогрелась, и, когда официант положил туда несколько кусков масла, они сразу зашипели и растопились. Он добавил туда свежий белый сыр «Рикотта» и все перемешал, сыр тоже начал плавиться.

Официант держал руки над кастрюлей, ладонями вместе, будто молился. Он тер их друг о друга, и коричневые крошки поджаренного бекона летели в кастрюльку. Туда же последовал мелко нарезанный ореган. Сыр уже начал закипать. И тогда добавили еще большую ложку пармезанского сыра. Официант широким жестом вылил соус в большую медную кастрюлю.

Он снова поставил ее на огонь. В ней уже лежали свежеотваренные макароны. Их готовили тоже специально по-европейски, и они были в несколько раз вкуснее, чем приготовленные по-американски.

Официант быстро перемешал вместе макароны и соус и потом разложил «Феттучини Бийиото» на три огромные тарелки. Их поставили перед Доном Винченцо, Рокко иБеном.

Они начали есть, и разговор прекратился. Народ за соседними столиками с интересом наблюдал за представлением — такое было редкостью в «Каса Коппола», потому что почти все блюда приносили с кухни уже готовыми. Вся публика снова начала есть свои обычные безвкусные кушанья.

— В качестве кого вы хотели бы видеть меня в ЮБТК? — спросил Бен.

— Ешь, — скомандовал Винни Биг.

— Мне нужно знать.

— Когда придет время, узнаешь.

Они продолжали есть. Бен с помощью ложки ловко накручивал макароны на вилку. Дон Винченцо и Рокко по старинке управлялись только одной вилкой.

— Я собираюсь сегодня встретиться с Палмером, — заметил Бен.

Рокко взглянул на него с неприязнью.

— Ты только говоришь, а не ешь.

— Мы оба присутствуем сегодня вечером на официальном приеме.

— Ешь! — прохрипел его тесть.

В два часа в ресторане для руководителей банка, расположенном на самом верху здания ЮБТК на Пятой авеню, уже никого не было. Палмер вошел в зал.

Он специально задержался, чтобы не встречаться ни с кем из служащих, которые здесь бывали. Он, однако, столкнулся с Гарри Элдером, тот еще оставался в банке после совещания.

— Гарри, привет! — почти спокойно приветствовал его Палмер, но ему было неприятно его видеть.

— Привет, Вудс!

В хриплом голосе Гарри были те же самые нотки: «черт-возьми-я-надеялся-поесть-в-одиночестве».

Молодая официантка в белой форме приходила из ресторана, который находился неподалеку, и оттуда же привозили продукты. Секретарша Палмера, мисс Зермат, каждый день в половине двенадцатого обзванивала примерно человек двадцать пять из тех, кому было положено обедать наверху. Потом она перезванивала в ресторан и говорила, на сколько персон подавать ланч.

Ни Палмер, ни Элдер не предупреждали мисс Зермат, что они будут сегодня есть здесь, поэтому официантка смогла найти для них только одну порцию, которую они всегда приносили сверх заказанных именно для таких пожарных случаев. Она ничего не стала им объяснять, а молча разрезала стейк пополам. На каждую тарелку положила по половинке запеченой картофелины, разделила салат по двум мисочкам и собрала весь хлеб и булочки, оставшиеся после посетителей.

Палмеру и Элдеру стало не по себе. Они ничего не сказали и сидели молча — главный исполнительный чиновник одного из самых крупных частных банков в мире и один из его директоров… Они молча и устало жевали жалкую, чуть теплую пищу, их кормили остатками с барского стола.

— Ну и ну, Вудс, — наконец промолвил Элдер. — Когда я здесь работал, еда не была такой противной.

Палмер согласился:

— Зато они дают много хлеба!

Элдер сипло рассмеялся. Этот смех походил на звук, который испускает игрушечная собачка, когда нажмешь ей на брюшко. Он отставил тарелку и начал пить кофе.

— Хотя бы кофе горячий. Никогда больше не буду задерживаться после наших совещаний. Лучше поесть в забегаловке.

— Гораздо лучше, — ответил Палмер, отпивая кофе. — Почему вы задержались?

Элдер пожал плечами.

— Даже не знаю. Мне показалось, что я соскучился по этому месту. Вот уже сорок лет, как я постоянно бываю здесь. Начал работать во время бума после Первой мировой войны, еще в старом здании. Я… ну, знаете, как все бывает. Я хочу сказать, что у вас, наверное, тоже нет никакого хобби. Главное — работа. А когда уходишь в отставку, начинается… черт возьми, трудно привыкать к другому ритму жизни.

— Хобби? — Палмер внимательно посмотрел на Элдера поверх края своей чашки. — Кто говорит, что у меня нет никакого хобби? Мое самое лучшее хобби состоит в том, чтобы отгадать, что хочет от меня мое правление.

— Бездарное было совещание, не так ли?

— Мы бы все еще сидели на нем, если бы я не передал решение вопроса о слиянии группе специалистов.

Элдер медленно покачал головой.

— Вудс, вы задавали слишком много трудных вопросов. И что это была за стычка между вами и генералом Хейгеном?

— Просто мне вдруг вспомнилась одна старая история.

Палмер поставил кофе на стол и бесцельно оглядел пустую комнату. На дальней стене висел Шагал: мрачный мужчина с длинными пейсами собирался перерезать горло козлу кривым ножом.

— Что толку ссориться, делу этим не поможешь.

— Вы знали, что Эдди был моим командиром во время войны?

— Нет.

— Мы выполняли спецзадания в разведке. Он посылал меня с разными поручениями в разведку до приближения основных сил. Мы появлялись в нужном месте и забирали то, что требовалось. Обычно — важные секретные документы или важных для нас лиц. И быстро сматывались. Одна из операций происходила на Сицилии. Вы помните, какое там было положение?

— Вы переоцениваете мою память.

Палмер попросил, чтобы официантка принесла еще кофе и подождал, пока она уйдет.

— Хаос. Немцы проигрывали, но нам была нужна помощь на местах. Муссолини хотел расправиться с мафией. Вы помните, что он ненавидел все секретные организации. Они нарушали монолитность фашистского государства. Он покончил почти со всеми мафиози, кроме мистера Бига и его группы.

Элдер кивнул головой.

— Я помню, мы поддерживали мафию, считая их антифашистами.

— Мы спасли их от истребления, поставили на ноги, и через несколько лет они снова вцепились в глотку Сицилии. — Палмер допил кофе и поднялся. — Вы видите перед собой человека, спасшего мистера Бига от партизан. Те собирались прикончить его. А Хейген послал меня с этим заданием. Ясно?

— Этот мистер Биг… — Элдер замолчал.

— Теперь он старый человек, и его зовут Дон Гироламо Бийиото. Его сын Винченцо известен в наших краях как Дон Винченцо, или Винни Биг.

Элдер утвердительно кивнул головой.

— Вы говорили о зяте Бига, да? Он работает в Народном банке.

Палмер начал вышагивать по комнате. На минуту остановившись перед Шагалом, он перешел к огромному Мане в период «Водяных лилий».

— Я никогда раньше не вспоминал об этом, но сейчас думаю постоянно — почему Хейген отдал мне этот приказ?

— Он сказал, что ничего не знал.

Палмер снова начал вышагивать. Он уже прошел всю комнату и приблизился к дверям на кухню.

— Я ему верю, или, если точнее, я верю тому, что он даже не поинтересовался — к чему такой приказ? Ему было на это наплевать. Теперь, когда он столкнулся здесь в ЮБТК с тем, что произошло из-за того, что я выполнил его приказ, он разозлился и ушел, прежде чем я смог задать ему ряд вопросов.

Элдер рассмеялся.

— Я его не виню. Вы способны вывернуть человека наизнанку своими проклятыми вопросами.

— Гарри, послушайте.

Палмер перестал шагать и остановился почти в центре комнаты. Он стоял у самого стола, где сидел Гарри Элдер, и пристально смотрел на него.

— Да, Вудс.

— Послушайте меня.

Палмер крепко сжал губы, пытаясь четко сформулировать свою мысль.

— Я должен задать несколько вопросов. Мне не хочется их задавать, так же как вам или Хейгену слышать их. Но из-за этого слияния и того, что может произойти после него, еще бог знает что, я должен получить ответы. И первый из вопросов — тот, который я задал сегодня утром. Почему мы боимся сотрудничать с этими людьми?

Он увидел свое отражение в боковом зеркале.

Элдер сделал неопределенный жест.

— Ну, наверное…

— Вы меня не поняли, я неточно выразился.

Палмер увидел в зеркале свое бескровное лицо. Впадины на скулах стали серого цвета, светлые глаза окружали темные тени.

— Я попытаюсь сказать то же по-иному, — продолжал он. — Мы боимся неизвестности. Боимся враждебности. Но почему нам нужно бояться этих людей? Мы что, их совсем не знаем? Барни Кинч, кажется, все знает о них и даже их использует. И даже получает от этого доходы. Относятся ли они к нам враждебно? Пока ни у кого нет подобных доказательств. Нет, Гарри, все сводится к единственному вопросу.

Пожилой мужчина с трудом поднялся на ноги. Казалось, на него давил необычайно тяжелый груз. Он смотрел на Палмера через стол, и его круглая голова с белым коротким пушком медленно покачивалась вверх и вниз.

— Я знаю, Вудс. — Он вздохнул и еще раз резко кивнул головой. — Все сводится только к одному главному вопросу — существуют ли настоящие различия между ними и нами.

Палмер нахохлился и отвернулся от Элдера.

— Не думайте, что все остальные присутствующие на заседании не понимали это так же ясно, как и мы.

— Вудс, мы занимаемся производством денег, мы — философский кружок.

— Правильно. — Палмер повернулся, чтобы выйти из комнаты. — Мы все выполняем чьи-то приказы, не так ли?

— Эй, не следует уходить в таком состоянии.

Палмер остановился и обернулся.

— За сорок лет банковское дело здорово изменилось, правда? — Он улыбнулся. — Раньше это были игры для джентльменов.

Уголки маленького рта Гарри Элдера пошли вниз.

— Раньше все было по-другому, Вудс. Но я не думаю, что вы сможете найти людей, которые будут готовы поклясться, что банкиры были джентльменами. Да, мы считали, что мы ими были. Ваш отец, наверное, много наговорил вам глупостей, точно так же, как я их вдалбливал в голову своему Донни. Но в глубине души мы всегда знали, что являемся ростовщиками той же самой породы, что те, которых изгнали из храма.

Палмер махнул правой рукой, как бы отметая замечания Элдера.

— Да, — нетерпеливо заметил он. — Джентльмен — это неточное слово. Я придал ему чисто американский смысл — человек с огромным состоянием. Он может иметь все внешние признаки джентльмена и вести такой образ жизни, как в викторианской Англии. В этой стране мы обращаем внимание только на внешние проявления. Одежда делает человека. Одежда, загородные дома, машины и все остальное. Нас не интересует, что же там внутри, до тех пор пока фасад на месте. — Он прервался и стоял, прислушиваясь к эху собственного голоса. В комнате больше никого не было. — Если человек правильно говорит, и нормально выглядит, и ведет себя прилично, — продолжил Палмер приглушенным голосом, — мы никогда не станем его спрашивать, что там подо всей, этой оболочкой. Никогда.

Элдер нахмурился, он сделал шаг вокруг стола по направлению к Палмеру.

— Что-нибудь не так у вас, Вудс?

Палмер медленно кивнул, как бы отвечая на другой вопрос, потом покачал головой.

— Да, — нерешительно сказал он. — Эта чертова проблема волнует меня гораздо больше, чем она должна была бы.

— Слияние?

Палмер снова покачал головой.

— Почему меня это вообще должно волновать? Следует решить — «да» или «нет». И все. Зачем копаться в душе?

— Не так-то просто, — заметил Элдер. — Мафия все усложняет.

— По-че-му? — Эти три слога с такой силой разорвали воздух в комнате, что они оба вздрогнули. — Почему? — настаивал Палмер. — Почему я так волнуюсь, Гарри? Почему?

Элдер сделал еще один шаг к нему. Палмер почти отвернулся от него, как бы смущаясь того, что ему нужен совет или помощь.

— Вудс, — сказал Элдер своим хриплым голосом. — Мне кажется, что у вас начинается мужская менопауза. Вы когда-нибудь слышали об этом?

Палмер отмахнулся, как он это делал раньше.

— Все это старые сказки, Гарри. Меня волнует то, что ни разу в течение сорока шести лет мне не приходило в голову. Все связано с различиями и сходством. Вот что мучает меня.

— Я же сказал, менопауза у мужчин!

— Различие и сходство. Вы помните эту старую шутку? Если кто-то похож на скунса-вонючку и разговаривает, как вонючка, и выглядит, как вонючка, и воняет, как вонючка, — тогда это точно вонючка.

— Что это значит? — спросил его Элдер.

— Это весьма глубокая шутка, Гарри. Различия и сходство. Под внешней оболочкой.

— Не понимаю.

Палмер медленно и задумчиво покачал головой.

— Гарри, когда начинаешь задавать подобные вопросы, услышишь неприятные ответы. Они неприятны для вашего собственного «я». Спрашиваешь, а кто же я такой внутри под внешней оболочкой? И кто такие все остальные? Мы отличаемся чем-то, или мы похожи друг на друга?

— Я никогда не сталкивался с таким жутким случаем мужской менопаузы. У вас она так же заметна, как у женщин.

— Вы ловко ускользнули от нашей темы.

Элдер резко сел за стол и уставился на Палмера.

— Не заставляйте меня играть роль папашки, Вудс. Я не настолько старше вас. Вы думаете, что другие люди не задают себе подобных вопросов? Мы все постоянно спрашиваем это у самих себя. Но приходится учиться игнорировать их, выращивать раковину, чтобы с ее помощью не допускать к себе подобное. Иначе — гибель.

— Вы хотите сказать, что ответы на вопросы могут убить?

— Да.

— Вы хотите сказать, что правда разрушает? — настаивал Палмер.

— Да, черт возьми, да! Это так. Да!

Палмер посмотрел на собеседника, потом опять пошел к двери.

— Я не допущу, чтобы меня разрушала правда, — сказал он, остановившись в дверях. — Слишком плохая сделка, зачем прятаться от правды. Я же не жулик.

Лицо Гарри побагровело.

— Вудс, когда вы поймете, что такое правда, окажите любезность…

— Не говорить вам правду?

— Совершенно верно.

Голос Гарри Элдера стал таким хриплым, что слова трудно было разобрать.

— И не говорите ее ЮБТК.

Они долго молчали, потом Палмер кивнул Элдеру и покинул комнату.

Глава шестьдесят пятая

Гарри Клэмен сам вел свою машину. Он уже давно никому не доверял. Он следил за тремя мужчинами, когда они вышли из «Каза Коппола». Он видел, как Бен сел в маленькую немецкую машину с откидывающимся верхом, которая против всех правил стояла на боковой улице. Он поехал по своим делам. Клэмен решил остаться с большими шишками, а не с маленькой рыбкой.

Дон Винченцо и Рокко Сгрой ползли по улице. «Феттучини» легло на желудок как балласт. Позади Гарри скопились машины, они начали сигналить. Гарри освободил для них дорогу. Но он продолжал медленно продвигать вперед свой «тандерберд», чтобы не терять из виду Винни Бига и его тень.

Он заметил, что за ними двумя наблюдал какой-то парень, стоявший через улицу в подъезде. Это был один из охранников Винни. Он в любой момент мог обнаружить медленно ползущий «тандерберд» и поднять тревогу.

Гарри затормозил и встал во втором ряду на боковой улице. Он видел, как эти двое сели в обычный «форд». Водитель ждал их. Он терпеливо сидел здесь все время, пока они поглощали ланч. Он это делал так же терпеливо, как молодой охранник на улице. Сейчас он тоже сел в машину на переднее сиденье.

«Форд» с четырьмя пассажирами выехал на основную улицу. Гарри поехал за ними, стараясь держать расстояние.

«Форд» проехал на Парк-авеню, Гарри тащился за ним до Четырнадцатой улицы. Он был уверен, что его никто не заметил. Было уже больше трех часов. И если Винни не изменил своего распорядка дня, Гарри знал, что он сейчас должен будет вернуться в клуб на Бликер-стрит, чтобы встретить там завсегдатаев.

Когда «форд» повернул на запад на Четырнадцатую улицу и потом фарами показал, что станет поворачивать к югу на Седьмую авеню, Гарри прекратил его преследовать и стал лихорадочно соображать, как ему перехитрить их и перехватить у входа. Он пролетел по нескольким боковым улицам? Проехал на желтый свет и один раз даже проскочил на красный. И поэтому быстро добрался до Бликер-стрит, поставил машину и выскочил из нее как раз вовремя, когда отяжелевший от макарон «форд» подъехал к этому кварталу.

— Приветствую вас, брат! — воскликнул Гарри, открывая заднюю дверь и протягивая руку Винни Бигу.

Охранник вывернулся с переднего сиденья, его правая рука нырнула в карман. Глаза у него были широко открыты и выражали подозрение. Потом он узнал Гарри Клэмена и немного расслабился. Винни Биг тоже узнал его и весь напрягся.

— Si, camerata?[108]

Его тусклые голубые глаза искоса взглянули на Рокко. Тот перегнулся через него и взял в свои руки толстую влажную руку Гарри. Рокко сделал вид, что пожимает ему руку. Он перелез через колени Винни Бига и вышел из машины. Он напирал на Гарри и оттеснял его от «форда».

— Я пришел повидать тебя, — сказал Клэмен. Он не мог освободиться от руки Рокко, не применив силу.

Винни Биг стоял на тротуаре, поодаль от Гарри.

— Зачем ты хотел меня видеть, amico caro?[109]

— По делу. Разные вещи.

У Клэмена со лба начал капать пот. Он стоял перед ними в этот теплый мартовский полдень, и его холодно оглядывали голубые глаза Бийиото. Наконец Винни, казалось, удовлетворился увиденным. Он кивнул Рокко, и тот выпустил руку Клэмена. Все трое молча прошествовали половину квартала к клубу.

Они вошли внутрь. Впереди шел Рокко. Винни Биг кивнул нескольким мужчинам, сидевшим там, и прошел вглубь. Позади Клэмена закрылась дверь. Прошло менее минуты, как он подошел к ним и как закрылась дверь.

Не был нарушен ровный ритм Бликер-стрит. Не случилось ничего такого, что могло бы привлечь внимание или заинтересовать кого-то. Никто, понял Клэмен, когда присел и вытер лицо, из школьников или покупателей потом не вспомнит, что здесь что-то стряслось.

Он широко улыбнулся Винни Бигу.

— Мы братья? — спросил он.

Обе руки Дона Винченцо вытянулись на столе прямо перед ним. Запястья были друг против друга, будто их сдерживали наручники. Локти ходили вверх и вниз.

— Что за вопрос? Мне стыдно, что ты меня об этом спрашиваешь.

— Братья всегда должны говорить друг другу правду, не так ли, Винни? — продолжал Клэмен. Он чувствовал, как по спине у него стекает пот.

— Конечно. Обязательно.

— Хорошо.

Гарри быстро и резко наклонился вперед, и Рокко поморщился от этого движения. Гарри неожиданно понял, что за ним наблюдают гораздо пристальнее обычного. Они что же, ждут, что он устроит скандал?

— Хорошо, друг, — продолжал он. — Мне нужны деньги. Мне нужно, чтобы рабочие вернулись на стройку. Мне нужна наличность и кредит у моих поставщиков.

Винни Биг широко раскрыл бесцветные глаза.

— Я ничего не понимаю. У тебя что, какие-то неприятности?

— Не пытайся мне пудри…

Гарри с трудом проглотил остаток слова. Он много раз обещал себе, что не даст себя разозлить. У него на руках козыри, а не у Винни, и пора, чтобы этот чертов макаронник наконец понял это.

— Ну, не совсем чтобы неприятности, — более спокойно продолжал он. — Просто некоторые сложности на стройке на Лексингтон-авеню и еще в некоторых местах. Ничего такого, что нельзя было бы излечить с помощью денег. Примерно полмиллиона наличности для начала.

Большой тонкогубый рот Винни расплылся от удовольствия. Он продолжал молчать, и кадык у него пульсировал от молчаливого смеха.

— Ты сошел с ума, bambino.[110] У меня нет наличности полмиллиона.

— Они есть в Народном банке.

— Каким образом я связан с «Народным банком»? — спросил Винни Биг.

Клэмен помолчал. Потом продолжил:

— Хорошо, давай сделаем вид, что дела обстоят именно так. Тогда мне нужна наличность из «Даунтаун: ипотека и облигации». Только не говори мне, что ты не имеешь отношения к «Даунтаун».

— Кое-какое имею.

Винни Биг уселся в свое кресло.

— Этим занимается Тони Фиш. Он не даст тебе полмиллиона тараканов, не то что полмиллиона долларов.

Это предположение рассмешило Рокко гораздо сильнее, чем Дона Винченцо. Он тихо захихикал, и у него забулькало в горле.

— Я рад, что ты упомянул Тони Фиша. Ему бы лучше быть здесь, — сказал Клэмен.

Он слышал, как слегка дрожит его голос. Он сглотнул, чтобы немного успокоиться. У него до боли сильно застучало сердце.

— Он сейчас явится сюда, — заявил Рокко.

— Как только он придет, нам нужно будет уходить. У нас назначена встреча. Гарри, ты и ему что-то собираешься сказать?

— У меня есть новости для всех вас.

Гарри поерзал в кресле, чтобы одежда не так сильно давила ему на грудь и сердце. Его подмышки воняли потом.

— Но сначала я хочу послушать насчет полмиллиона.

— И все? — насмешливо спросил его Винни Биг. — А как насчет того, что ты просил сначала? Рабочие на стройке, кредит у поставщиков и тому подобное?

— Все вместе попозже, — спокойно сказал Клэмен. Его голос уже не дрожал. — Мне будет нужно все, после того как решится вопрос с наличностью.

Винни Биг высоко взметнул в воздух руки, потом сложил их вместе, как при молитве, и начал раскачиваться вперед и назад.

— Все уже решено, друг. Ни у кого нет такого количества наличности. — Он перевел взгляд на дверь над головой Клэмена. — Я прав, Тони?

Тони Фиш бочком пролез через порог, как незваный гость. Он быстро и пугливо переводил взгляд с Винни Бига на Гарри Клэмена, потом на Рокки Сгроя и обратно на Винни.

— Что за наличность? — тихо спросил он, закрывая за собой дверь.

— Да вот cugino[111] Гарри просит у нас полмиллиона.

— Marone![112]

— Сначала он хотел получить деньги из банка в Вестчестере, где работает твой парень. Теперь он хочет получить деньги от тебя. И он уверен, что ты их ему дашь. Он знает, что у Фискетти они есть, и ты обязательно дашь их Клэмену.

Наступила тишина. Тони Фиш о чем-то думал. Клэмену показалось, что Тони испугался, решив, что что-то сделал не так. Когда до него дошло, что издеваются не над ним, а над Клэменом, он немного расслабился. Типичный подхалим, подумал Клэмен.

— Другими словами, — сказал Гарри, — вы говорите мне нет?

Винни Биг изобразил сожаление.

— Другими словами — si, ответ — нет!

На его лице воцарилась улыбка мира и дружбы.

Гарри Клэмен глубоко вздохнул, стараясь успокоиться. У него так сильно билось сердце, что он был уверен, что все в комнате слышат этот стук.

— Другими словами, — повторил он, — вы не оставляете мне выбора.

У Винни Бига сузились глаза в сетке морщин.

— Как это так, дружище?

— Я сделал прямое деловое предложение — заем в полмиллиона наличности, а вы мне отказали. Другими словами, я пытался вести себя как джентльмен, а вы мне не дали такой возможности. Правильно?

Тишина чуть не убила Гарри. Тишину комнаты не нарушали даже сигналы проезжающих мимо машин. Три пары глаз уставились на него с таким напряжением, что он только сейчас ясно себе представил, что он собирается сделать. Он раньше об этом и не думал. Он снова вытер лицо и, когда правой рукой убирал носовой платок, левой потянулся к внутреннему карману пиджака. Рокки вскочил, но снова уселся в кресло, когда Клэмен достал толстый белый конверт.

Гарри Клэмен злорадно улыбнулся Рокко, а потом Винни Бигу. Он через плечо позвал Тони Фиша.

— Тебе лучше подойти поближе, Тони. Тебя это касается больше, чем Винни.

Он чувствовал бешеный стук сердца. Оно, казалось, выскочит из грудной клетки. Ухмылка на лице сменилась наглой улыбкой, когда он открыл конверт.

Глава шестьдесят шестая

В этот день Бен приехал домой рано — после четырех часов, и Розали сначала подумала, что он явился поговорить с ней. Она видела, как к подъезду подъехала его машина. Верх был опущен в этот солнечный мартовский день. Бен вышел из машины и закрыл за собой дверцу. Он двигался с такой грацией, от которой у нее когда-то перехватывало дыхание. Теперь она смотрела на него, пока он шел к дому, и волновалась не больше, чем когда по дорожке проходил почтальон.

К тому времени, когда Бен вошел в дом, поздоровался с детьми и повесил пальто, Розали уже оставила свой пункт наблюдения у окна — она понимала, что, оставаясь там, с головой выдаст себя. По второй лестнице она поднялась в свою комнату. Когда Бен заглянул в комнату, она сидела и спокойно занималась упражнениями по учебнику для университета.

— Как дела, Роза, крошка?

Она медленно подняла на него взгляд, сделав вид, что само его существование на земле, не говоря уже о присутствии в этом доме, с трудом доходило до нее.

— А, это ты, Бен!

И ничего больше. Она осталась довольна своим тоном.

— Извини, что я пришел домой так рано, но…

Он увидел равнодушное выражение ее глаз и замолчал.

— Ты действительно пришел домой рано? — спросила его Розали.

Он секунду продолжал смотреть на нее, потом немного отступил, но продолжал говорить:

— Мне нужно принять душ, побриться и переодеться. Сегодня состоится ужин в этом Сбербанке.

— Ужин?

Он снова сунул голову в дверной проем, продолжая развязывать галстук.

— Золотце, я же говорил тебе, чтобы ты записала для себя эту дату.

— Ты хочешь сказать, что мне нужно идти с тобой?

— Конечно. — Он сделал большую паузу, достаточную, чтобы у нее появились подозрения. — Ну, если ты этого хочешь.

— Какой-то нудный ужин, где будет полно политиков и банкиров? — спросила она насмешливо.

— Тебе же нравилось раньше выходить куда-нибудь по вечерам.

Розали не нарушила наступившую тишину. Она слышала, как он пошел к своей комнате и сбросил там туфли. Потом через секунду вернулся, на нем уже не было рубашки.

— Что ты мне скажешь — «да» или «нет»?

— Я еще думаю. Когда мы должны уходить?

— В половине шестого. Прием начнется в шесть, и мы не можем на него опаздывать больше чем на полчаса.

Розали скорчила рожицу.

— Я ненавижу приемы.

Он некоторое время не сводил с нее глаз, потом снова пошел в свою комнату.

— Когда мы вернемся домой? — крикнула ему вслед Розали.

— Примерно в двенадцать.

Она подождала, пока он не вернулся в ее комнату, на этот раз на нем были только трусы. Она смотрела, как играют мускулы на его плечах и руках.

— Ну? — спросил он.

Она сморщила нос.

— Мне кажется, что там будет неинтересно. Мне не хочется туда идти. И еще мне не хочется тревожить миссис Трафиканти в это время. Она слишком стара, чтобы мы могли без предупреждения испортить ее свободный вечер, не стоит просить, чтобы она посидела с детьми.

— Другими словами?

— Бен, я тебе все четко ответила, и ответ мой — нет!

Он долго смотрел на нее, словно ожидая чего-то. Потом повернулся и тихо вышел из комнаты. Розали видела, как играли его мышцы на ляжках и заднице. Было время, до того как они поженились, когда она, как школьница, мечтала о Бене, о его теле. Она изо всех сил старалась позабыть об этом. Это был грех такой неприятный, что о нем было стыдно говорить даже во время причастия.

Теперь она понимала, что у каждой девушки бывают подобные фантазии в период полового созревания. Об этом писали в книгах и журналах. В своих мечтах она всегда делала что-то невообразимо сладострастное с Беном, и он делал то же самое с ней.

Когда эти игры стали легальными и даже обязательными, — ничего особенного не произошло. Она просто решила, что после брака у Бена появилась возможность обращаться с ней жестоко.

Он противно вел себя в постели, не обращая внимания на то, что было нужно Розали, или на то, что бы ей хотелось получить от него. Ему было наплевать, как она себя чувствовала и что ощущала. Если у нее что-то болело, он старался причинить ей боль именно в этом месте. Если вдруг она жаловалась на то, что у нее болит спина, в эту ночь он был готов вывернуться наизнанку, чтобы сделать ей побольнее. Он мог часами лежать на ней, и его сильные тренированные мышцы футболиста резко поднимали его тяжелое тело и так же резко бросали его вниз.

Она радовалась, что все четыре раза беременела быстро. Во время беременности он оставлял ее в покое, так как боялся повредить будущему младенцу.

Позже она поняла, начитавшись статей в журналах и книгах, что подобное поведение весьма обычно для американских мужей. К тому же не так опасно для жен. Иные полностью игнорировали своих жен. Розали часто размышляла, что же это такое, — почти никто из мужей не может удовлетворить свою жену! Они всегда находились на краю либо агрессии, либо депрессии. Так говорилось почти во всех статьях, и женщине не оставалось ничего иного, как только все понять, рассортировать чувства и эмоции и все привести в порядок.

Розали, наконец, поняла, что у нее нет больше желания улаживать свои отношения с Беном. Пусть будет плохой брак, как у многих других пар. Развод не для них. Чему быть, того не миновать.

Она слушала, как он шумно принимал душ. Он плевался и постанывал под напором ледяной струи, которую включал на самом пределе. Когда он выходил из душа, вся ванная буквально была залита водой. Казалось, что в жизни ему надо только попасть под душ, только там он счастлив!

Розали заранее знала, что Бен вернется после душа, слегка задрапированный в полотенце. На паркете останутся мокрые следы. Она молча взглянула на него. Сколько раз он разыгрывал этот фарс — воображаемый ужин, притворная просьба к ней пойти вместе с ним, ее собственный обоснованный отказ и, наконец, последняя просьба перед тем, как надеть чистую одежду и вылететь из дома на час раньше, чем нужно для мифического приема или ужина. Розали знала, что сейчас пришло время сделать ей последнее предложение. И сегодня, как и всегда, это время наступило после душа. Но теперь Розали твердо знала роль, которую она играла все эти годы. Она снова играет эту роль, но на этот раз специально.

— Ты уверена, что не хочешь пойти? — спросил ее Бен.

Розали сделала вид, что размышляет.

— Мне там будет интересно?

— Интересно? Роза, это будет еще один тоскливый ужин с банкирами!

Он подчеркнул слово «банкиры», будто в нем содержалась зараза типа тифа! Розали сделала вид, что внимательно обдумывает его предложение.

— Может, мне стоит пойти? — вслух размышляла она, стараясь помучить мужа. — Может, не стоит все время отказываться?

— Тогда поспеши и позвони миссис Трафиканти. Нам нужно будет скоро выходить.

Розали подумала, как гладко у него получается. Никто не скажет, что ее Бен не умеет прикидываться.

— Хорошо, — ответила ему Розали. Она встала и пошла к телефону.

Бен удивил ее на этот раз — вместо того чтобы начать разубеждать ее, он повернулся и вышел из комнаты. Розали некоторое время посидела у телефона. Она пыталась решить, не ошиблась ли на этот раз. Он вскоре пришел в комнату, расчесывая волосы.

— Все нормально с миссис Трафиканти? — спросил он.

— Я не звонила ей. Я передумала идти.

Он уставился на нее.

— Что с тобой, Роза?

— Ничего.

Она засмущалась, встала и вернулась к креслу, где оставила свою книгу. Бен стоял перед огромным зеркалом. Он рассматривал, как играют мышцы, когда он напрягал руки, подняв их над головой и расчесывая волосы. Мышцы играли у него на груди и между лопатками. Он расчесывал волосы длинными, резкими движениями.

Розали вдруг поняла, что ее обман не сработал. Причина была в том, что он не всегда врал ей все эти годы. Сегодня как раз ожидался настоящий прием. Может, и в прошлом также была парочка настоящих приемов или ужинов. Наверное, это так.

Она немного пришла в себя и стала смотреть, как Бен укладывает волосы. Он еще не закончил с прической. Теперь он работал двумя серебряными щетками. Они сохранились у него со времен учебы в Вест-Пойнте. Он работал ими синхронно, левой и правой, потом начал двигать руками попеременно, как это делают чистильщики обуви.

Розали сняла очки, чтобы разглядеть результат всех его стараний. Взглянув на черные блестящие волосы Бена, она вдруг заметила две длинные красные царапины у него на спине. Одна царапина вела от левого плеча к правому, а другая — перекрещивала первую и слегка загибалась вниз.

— Что с твоей спиной? — спросила его Розали.

Бен прекратил причесываться и слегка изогнулся, чтобы увидеть спину в зеркале.

— Я ничего не вижу.

— Там две царапины, или два шрама, или еще что-то.

Она встала и пошла к нему.

Бен пожал плечами и начал выходить из комнаты, но он не очень-то спешил. Розали стояла перед зеркалом, где только что был Бен, и изучала в нем свое отражение. А она еще ничего. Нужно похудеть еще фунтов на десять, тогда сможет снова носить меньшие размеры. Парни, слонявшиеся на Вашингтон-сквер, перестали приставать к ней с просьбой одолжить денег. Они теперь запомнили ее. Вместо этого они свистели и делали похабные замечания, но они предлагали ей свои услуги уже бесплатно. Они предлагали ей сделать бесплатно то, за что раньше требовали деньги.

Розали подобрала живот, грудь сразу же стала больше. Она слегка повернулась боком, чтобы посмотреть на себя в профиль, — не так уж плохо!

В зеркале она увидела, как Бен вернулся в спальню. На нем уже была майка и белая парадная рубашка с оборочками. Рубашка была застегнута на все пуговицы. Он встал позади Розали и начал прикреплять бабочку.

— Так что же такое с твоей спиной? — повторила Розали.

— Я ничего не чувствую. На что это похоже?

— Шрамы, ссадины, следы от ударов. Будто ты свалился на что-то с острыми краями.

— Ерунда, малыш.

Он поправил бабочку и снова вышел из комнаты.

Она еще несколько мгновений подумала о его царапинах, но ее отвлекло собственное отражение. Она забыла все о Бене и о его спине, ужине и вообще все-все. Розали глубоко вздохнула и снова втянула в себя живот.

Глава шестьдесят седьмая

Эдис не стала смотреть на себя в зеркало. Она надела то, что считала подходящим для ужина, — коричневую твидовую юбку, уличные туфли и темно-синий кардиган с длинным рукавом. Она спросила миссис Кейдж, помнит ли та, что сегодня ужинают только четверо.

Палмер вышел из ванной в шелковом халате. Он посмотрел на себя в большое зеркало. Эдис увидела, как он нахмурился, глядя на отросшие волосы. Потом он исчез из ее поля зрения. Эдис посмотрела на часы. Было уже половина шестого.

Она подумала, что Вудс что-то не рассчитал, готовясь к выходу, и ему придется провести с ними некоторое время, пока они будут ужинать без него.

Эдис спустилась на второй этаж в столовую. Она повернула выключатель на пол-оборота. Комната прекрасно выглядела при этом полусвете. Картины на стенах, большинство из них — натюрморты, выглядели просто великолепно, они казались совсем иными, чем при ярком освещении. Ее дети и она сама тоже в этом свете, верно, выглядели совершенно по-иному, подумала Эдис.

Джерри первая вошла в столовую. Она несла корзинку с хлебом из кухни и масленку.

— Суп готов, — заметила она.

— Мы не можем начинать, пока не придут твои братья.

— Угу.

Джерри подошла к лестнице и позвала их:

— Эй, идите сюда, пора обедать!

Эдис нахмурилась.

— Ты всегда так громко кричишь?

— Только глухим! — заявила Джерри. Она пошла в кухню.

Ее ладная, тонкая фигурка манекенщицы была абсолютно прямой. Плоские ягодицы почти не двигались при движении. Казалось, она держала невидимую книгу у себя на голове. Эдис вспомнила, что даже когда Джерри была совсем маленькой девочкой, она всегда придумывала что-то необыкновенное и заставляла других людей подыгрывать ей. Она прирожденный лидер, как и ее отец.

Пол слегка задрожал, когда Вуди ввалился в комнату и сел на свое место. Том прибежал следом за ним. Он был таким тонким, даже еще худее, чем Джерри. Почему у них только Вуди такой огромный? Он не был толстым. Просто казалось, что его слишком много. Она видела, как он положил огромный кусок масла на хлеб, свернул все пополам, и кусок исчез у него во рту.

— Вуди!

Джерри вернулась с огромной эмалированной кастрюлей. Она держала ее с помощью прихваток. Джерри осторожно поставила кастрюлю на металлическую подставку. Потом она села за стол и с помощью прихватки открыла тяжелую крышку кастрюли. По комнате разнесся вкусный запах. Эдис сидела на своем месте и помогала Джерри советами.

— Джерри, можно наливать суп.

Они болтали о мелочах. Эдис едва притронулась к своему мясу по-бургундски. Она в течение нескольких лет боролась с миссис Кейдж, та добавляла в мясо слишком много паприки и слишком мало вина. Сейчас мясо было превосходно. Казалось, что на его приготовление не затрачивалось никаких усилий.

Теперь им не нужно было столько прислуги, сколько требовалось, когда дети были совсем маленькими. Им было достаточно миссис Кейдж и горничной. Когда они устраивали приемы, они нанимали прислугу на вечер. Эдис подумала, какой легкой стала у нее жизнь, когда подросли дети.

Эдис обратила внимание на то, как спорили Джерри и Вуди. Она не знала предмета их спора, но спорили они не как дети, а как взрослые. Они не старались перекричать друг друга и не пользовались такими словами, которые могли бы обидеть, как это нередко происходит в спорах между братьями и сестрами, когда чувства заглушают разум.

Эдис представила себе Вуди в форме.

Кимберли считал, что она будет волноваться по этому поводу. Конечно, ее это волновало. Ей не нравилось, что Вуди придется идти на войну, но также обстояло дело и с Вудсом в 1942 году.

Она понимала, что Кимберли был прав. В войне нет никакого смысла. Ничто не может оправдать убийство. Но что бы он чувствовал, если бы он был ее ровесником и если бы ему пришлось столкнуться с проблемами, связанными с нацистами и войной с Японией? А как бы он отнесся к войне с апачами, которая велась американской кавалерией, что бы он думал по поводу стычек на улицах между неграми и полицией или национальной гвардией?

Но самая серьезная беда тех, кто моложе ее лет на десять, как было в случае с Кимберли, — ранимость. Так всегда было с молодежью. Вот и с Кимберли тоже. А уж когда дело касается денег! Ему был ненавистен тот факт, что он нуждался в деньгах и что она бы с удовольствием дала ему все, в чем он нуждался. Это, думал он, повлияет на его творчество или еще что-то, впрочем, такое же глупое.

— Мне бы лучше с вами поесть, а не на приеме.

Все, включая Эдис, подняли головы и увидели Палмера в дверях. Он принял душ, причесался, на нем был смокинг. Какой худой, подумала Эдис. В полутьме столовой впадины у него на щеках выглядели просто серыми дырами.

— Что у вас сегодня на ужин? — поинтересовалась Джерри. — Цыплята, жареный картофель и зеленый горошек?

— Или же говядина, печеный картофель и брокколи, — ответил ей Палмер.

— Не забудь еще consummé printanier,[113] — добавила Джерри. Она сказала это с сильным носовым акцентом.

Палмер сел в конец стола.

— Как дела? — спросил он, не выделяя никого в особенности.

Вуди, старший сын, пожал плечами так выразительно, что рукой чуть не сбил стакан с водой со стола.

Палмер, продемонстрировав отличную реакцию, подхватил стакан, не дав ему разбиться.

— Отлично, — насмешливо сказал он, — Вуди в своем репертуаре. Как дела у тебя, Том?

Том радостно расхохотался звонким голосом. Он был больше похож на Джерри и родителей, чем на Вуди. Черты лица Вуди были слишком крупными. Казалось, что он не из этого семейства. Вуди был широким и мощным, а остальная четверка — длинной и тощей. Они все разительно отличались от него.

— Мы занимаемся весенним проектом для ЮНИСЕФ, — сказал Том отцу. — Мы собираем деньги и консервы.

— Как дела с отметками?

Том задумался.

— Так себе, — наконец заявил он. — Ты понимаешь, большинство из наших ребят достаточно тупые.

Палмер расхохотался, хотя ничего смешного Том не сказал. Эдис решила, что он проведет опрос до конца.

— А у тебя, Джерри? — спросил он.

— Как обычно. У меня нет таких проблем, как у Тома. Ребята в моем классе слишком умные. А отметки, как правило, получаются и ставятся по кривой. И если считаете, что очень просто получить хорошую отметку таким образом, то я…

— По какой кривой? — перебил ее Том.

— По кривой вероятности. — Джерри прочертила кривую в воздухе. — На одном конце «5», а на другом — несколько «1», потом с каждого конца появляются «2» и «3». В середине самый пик, где сидят люди с оценками «4».

У Тома расширились глаза.

— Да-а-а?

— Демократия в действии, — пояснила Джерри.

Рот Палмера опустился в уголках, он словно хотел сказать — «ничего себе!».

— Значит, в школе теперь весело, — сказал он, — все пытаются бороться с кривой?

— А вы разве не занимались этим? — поинтересовалась Джерри.

— Когда я учился в школе?

Палмер откинулся на спинку стула и минуту подумал.

Эдис заметила, как тени у него под глазами сгустились.

— Мне кажется, у нас не было такой бешеной гонки за отметками. Мы очень старались, и это было совсем неплохо, должен вам сказать, но мы не так уж сильно переживали из-за отметок…

— Ты бы переживал сейчас, — неловко вмешался Вуди.

— Как это?

— Ты бы переживал сейчас.

У старшего сына в глазах появилось упрямое выражение. Казалось, что он хочет куда-то пробиться каким угодно способом, сбивая на пути все препятствия, хочет доказать свою точку зрения. Эдис видела, как он весь напрягся и был готов разрушить все доводы отца.

— Наверное, ты прав, — заметил Палмер.

Эдис скрыла улыбку. Палмер всегда мог быстро изменить свою позицию, заставляя оппонента почувствовать себя глупым и понять, что у него из-под ног выбили почву. Это было весьма легко проделать с Вуди. Он гораздо медленнее соображал, чем его отец и сестра. Эдис почувствовала, что начинает злиться на мужа.

— Ведь теперь все обращают внимание на оценки, — поспешила она на помощь сыну.

Палмер посмотрел на нее. Он не был уверен, пытается ли она помочь ему или просто изменить тему.

— Да, и особенно когда существует опасность, что могут забрать в армию.

Он повернулся к Вуди.

— Кстати, как у тебя с отметками?

Вуди пожал плечами. Эдис понимала, что Вуди очень не хотелось говорить на эту тему. Отметки у него всегда были хуже, чем у Джерри и даже у Тома. Но вскоре из-за плохих оценок Вуди мог пострадать больше всех.

— Ты можешь перевести нам этот жест? — спросил его Палмер.

— Так себе… Удовлетворительно.

Палмер долго смотрел на старшего сына.

— Ты считаешь, ты сможешь поступить в приличный колледж?

— Не знаю.

— И я тоже не знаю. Но когда наступает время поступления в колледж, то удовлетворительных оценок мало. Разве не так?

— Я не знаю.

— Конечно, знаешь.

Эдис видела, как Палмер устал. И она решила по-другому представить дело Вуди. Она решила отвлечься от темы, как делала не раз.

— Конечно, к следующему году война уже может закончиться, — заметила она.

Палмер с удивлением уставился на нее.

— Ты действительно так думаешь?

— Она не может продолжаться вечно.

— Она может продолжаться все равно, — заявил ее муж.

— Все равно? — спросила Джерри. — Как это?

— Так или иначе, но мы будем тратить деньги именно на военные расходы, — заявил Палмер.

Эдис подумала, каким благородным он выглядит в полутьме. Неудивительно, что им увлеклась эта женщина в прошлом году. Она сама была очень привлекательна. А у Вудса столько обаяния! Эдис решила, что только одна женщина не считала его привлекательным. Та самая женщина, которая жилав течение двадцати пяти лет рядом с этим банкиром с холодным расчетливым умом, совершенно лишенным эмоций, пока сама не стала такой же холодной и расчетливой. Настолько холодной, продолжала размышлять Эдис, что даже перестала обращать внимание на свои желания, считая, что у нее все нормально. Она была удовлетворена своей жизнью, смирилась с мертвой ежедневной тоской по жизни без всякого эмоционального удовлетворения.

— Так или иначе, — услышала Эдис свой голос (ее тон был гораздо выше и громче, чем обычно), — нам нужно перестать жить доходами, получаемыми от убийства.

За ее замечанием наступила жуткая тишина. Ее прервал тонкий и резкий свист Джерри.

— Это из книги под названием «Мамуська-коммунистка». Автор — Джеральдина Палмер, — сказала она.

— Мамуська-запятуська, — добавил Том и радостно залился смехом.

— Эдис, — начал Палмер, — я слышал много глупых…

— Том, у нас проблема, — продолжала Джерри, обращаясь к младшему брату. Потом она повернулась к своему старшему, медленно соображающему братцу. — Вуди слаб в науке.

— Эдис, — продолжал настаивать Палмер. — Мне не нравятся такие речи у нас в доме. Я этого не позволю.

— Ты собираешься меня опровергать? — спросила она его.

— Да.

— И что ты будешь делать? Это просто вызов? Или ты представишь мне какие-то доказательства? — повторила Эдис.

— Но если он вызывает тебя на дуэль, вам нужно обменяться карточками, — объявила Джерри.

— Потом вы должны представить ваших секундантов. Я буду секундантом мамочки.

— А кто будет секундантом папы? — спросил Том.

Палмер оглядел сидевших за столом.

— Мы с вашей мамой обсудим все позже, один на один.

— Вы должны встретиться на восходе позади церкви, — предложила Джерри. — Но сначала вам нужно выбрать оружие.

— Черт побери, Джерри! — взорвался Палмер. — Почему ты все превращаешь в телевизионную сценку-шутку?

У Джерри глаза стали круглыми, и она прижала ладошку ко рту. Она замерла в таком положении надолго.

— Прекрати, — приказал ей Палмер. — Эдис, эти дети никого не уважают и ведут себя безобразно.

— Только я, — заметила Джерри.

— Наверное, и я тоже, — добавила Эдис. Она откинулась на спинку стула.

Она и муж часто ссорились в присутствии детей, но это были небольшие ссоры. Когда шел серьезный разговор, они старались закрываться у себя. Но на этот раз серьезный разговор вышел из-под контроля и проходил в присутствии трех свидетелей. Она сразу поняла, что ссора началась, и проблема войны тут ни при чем.

— Хорошо, — медленно начала Эдис, она собиралась с силами. — Мне кажется, что нам не следует откладывать этот разговор, чтобы его не слышали наши дети. Одного из них это коснется после его дня рождения. Другая, наверное, скоро станет назначать свидания юношам, которых тоже могут призвать в армию. Ну, а маленькому осталось всего шесть лет до призыва. Поэтому…

В комнате наступила мертвая тишина, даже Джерри не осмеливалась нарушить ее. Наконец Палмер встал.

— Ты считаешь, — начал он слишком спокойным голосом, — что ты и я можем решать вопросы войны и мира и призыва наших сыновей за обеденным столом? Боюсь, что это зависит не от нас.

— Это зависит от каждого.

— Да, — согласился он, — это — правда. Но существует теория движения и ускорения. Определенный ритм или цикл или что-то еще. Эскалация войны уже началась. Все похоже на то, как камень катится по склону. Но требуются определенные усилия, усилия «умри-или-сделай-это», чтобы остановить этот камень в его падении, но постараться при этом, чтобы тебя не покалечило и не убило. Я что-то не видел никого, кто бы стоял на пути и старался остановить эту лавину. Может быть, ты это видела?

— Один человек? Это невозможно.

Эдис заметила, как за ними следили глаза детей. Они переводили взгляд с одного на другого и внимательно слушали их перепалку, совсем не так, когда равнодушно следили за их обычными разговорами.

— Вот так, — сказал Палмер, как бы закончив дискуссию.

— Но люди могут договориться между собой, — сказала Эдис. Она не могла поверить, что ведет такой важный спор. — Людям придется крепко вцепиться друг в друга. Только так они смогут стать сильными.

Светлые глаза Палмера слегка сузились.

— Эдис, о чем это ты говоришь? О прекращении войны? Или о чем-то ином?

— Об этом и о многом другом.

Он какое-то мгновение пожевал ртом, но не произнес ни звука. Она ждала, когда он снова заговорит. Она помнила, базируясь на прежних аргументах, что может не сходить со своей позиции, когда дело касалось конкретных дел, но он мог переспорить ее, касаясь абстрактных вещей. Она была готова к тому, что он разгромит ее несколькими предложениями. Так уже случалось, и она не удивится, если это случится и теперь, даже в присутствии детей. Но это всегда было очень обидно. Она хотела быть правой в очень важном деле, где была нужна настоящая правда.

— Разве не так? — спросила она. — Нужно выяснить, что же — правда, и держаться всем вместе и защищать ее.

Он опять пошевелил губами, но все еще молчал. Он стоял у своего стула, держа одну руку на спинке. Он был таким худым и высоким, и очень-очень усталым или, может, одиноким и несчастным, он страдал, и все эти определения были уместны.

Если бы у Эдис еще оставались чувства к нему, ей бы было его жаль. Он казался потерянным. Но она уже ничего не могла поделать.

Палмер вместо того, чтобы заговорить, сделал странный жест рукой, которой опирался на спинку стула. Он как бы что-то открыл для себя и выбросил семена, бывшие в его руке. Он их разбрасывал, не сеял, а просто бросал вокруг.

— Итак, мне нужно идти, извините, — сказал наконец Палмер.

— Почему ты извиняешься, Вудс? — спросила его Эдис.

Они взглянули друг на друга. Она подумала, догадывается ли Палмер, что с нею происходит. Что уже длилось всю весну и будет продолжаться до тех пор, пока им не придется окончательно разойтись.

Он медленно кивнул.

— Доброй ночи, дети, Эдис.

Он пошел к двери столовой. Потом сказал Эдис:

— Сегодня буду поздно, не жди меня.

— Доброй ночи.

Он вышел из комнаты. Казалось, тишина все нарастала. Эдис положила свою вилку. Все дети старательно делали вид, что с увлечением жуют. Они опустили головы, их глаза были устремлены в тарелки.

Из-за этого молчания Эдис поняла, что спор был на удивление нетипичным. Она раньше никогда так смело не отстаивала собственную точку зрения. Видимо, это происходило потому, что ей попросту было нечего отстаивать. И, как всегда, он прервал спор на середине. В предыдущих спорах она сдавалась перед неумолимыми увертками Палмера, его образом мышления. На этот раз, кажется, он не мог ей ничего возразить по существу и постарался потихоньку ретироваться, но так, чтобы не подвергнуть сомнению свои способности всегда разбивать аргументы Эдис. Ей показалось, что его способность победить и унизить ее просто испарилась.

Эдис встала.

— Извините меня.

Она вышла из комнаты и устремилась вниз по длинной извилистой лестнице в главный холл у входа. Палмер надевал пальто. Дверь была уже открыта. Холодный мартовский ветерок задувал в помещение.

— Да? — спросил он, глядя на нее.

Она стояла на второй ступеньке лестницы и поэтому казалась выше его.

— Мне бы не хотелось, чтобы все кончилось так.

— Что все?

В его голосе слышались слабая заинтересованность и равнодушие, будто он был банковский кассир, слушавший очередную наскучившую ему историю о перепутанных чеках и потерянной важной квитанции.

— Вудс. — Она помолчала.

— Да? — То же самое спокойствие и равнодушие.

— Ты можешь хотя бы на минуту прекратить относиться ко мне как к просителю ссуды?

Он заморгал глазами. В полутьме холла его лицо почти целиком скрывали тени. Только серые глаза были острыми и наблюдательными. Но они, казалось, не могли долго оставаться на одном месте. Он взглянул на Эдис, быстро обвел взглядом все вокруг и уставился на пол под ногами.

— Когда я выходила за тебя замуж, — снова начала Эдис, — ты не был банкиром. Теперь ты банкир до мозга костей.

— Разве это так трудно понять?

— Банкир до последнего ногтя на ногах, — повторила Эдис. — Холодный, не заинтересованный в людях, холодный даже по отношению к собственной семье. Мне кажется, что тебя интересуют только твои дела в банке.

— Это достаточно обычный синдром, — сухо заметил Палмер.

— Ты что, не можешь разговаривать, не используя разных заумных словечек?

У него слегка расширились глаза.

— Почему ты так взволнована, Эдис?

— Потому что я чувствую, что больше не выдержу этого.

— Чего этого?

Он начал поворачивать дверную ручку.

— Нет!

Казалось, что это слово вырвалось из нее с такой силой, что ей стало больно.

— Нет, тебе не удастся еще раз перевести наш разговор в обычное русло. Когда я говорю с тобой, я…

Она остановилась, чувствуя, что ее голос слишком напряжен и громок.

Эдис снова заговорила, теперь — нормальным голосом.

— Когда я начинаю разговаривать с тобой по поводу того, что чувствую, не нужно останавливать меня с помощью своего жаргона и заумных словечек и той тактики, которую ты используешь во время дебатов со своими оппонентами. В результате личная проблема превращается в социоэкономический анализ.

— Я не представлял себе, что ты…

— Да ты, — прервала она его, — вообще не представляешь, что я чувствовала и что мне нужно было в течение многих лет.

До этого он собирался уходить, но теперь закрыл дверь и встал перед Эдис, как бы загораживая ей выход наружу, на свежий воздух.

— Ты никогда не показывала и вида, — прервал он ее, — что страдаешь под тяжким бременем разочарования.

Она смотрела ему в лицо, она пыталась прочитать на нем выражение иронии. Нет, он не шутил. Не шутил, что ему были известны ее настоящие чувства. На секунду Эдис подумала, как бы выглядело его лицо, если бы она заговорила о его постыдной связи. Когда он шлялся бог знает где, Эдис старалась сохранить дом и семью, приспособиться к тяжкой жизни в этом холодном и враждебном городе. Но она давно решила не говорить об этих делах. Он, наверное, надеялся, что она ничего об этом не знала. Время лишило ту связь всего, кроме исторического интереса к ней. Вероятно, был момент, когда она могла использовать свое знание и заставить его поступать, как она хочет. Но это время прошло. Эдис подумала, продолжая смотреть на Палмера, что время — лучший лекарь, она нарастила панцирь, который защищает ее от боли прошлых страданий.

— От тебя не могло укрыться, — сказала Эдис, — что наш брак мало кому приносит радости.

— Конечно, я это заметил, — признался Палмер.

— Но ты не сделал ни шага, чтобы как-то изменить это.

— В этом браке я не один, — ответил ей муж. — Если он оказался неудачным, то мы оба — неудачники!

— Возможно, но…

— И если бы один из нас постарался изменить подобное положение, то другой, может, последовал бы его примеру.

Они оба очень долго молчали. Эдис внезапно подумала, может, это была его немая просьба понять его, стать ближе друг к другу. Поздно. А если это его очередная уловка в споре, то на нее она не подействовала. Даже если она потеплеет к нему, он закован в такой толстый слой льда, что ему уже никогда не оттаять.

Если даже он сделал бы крохотный шажок в ее направлении, ну и что? Что в этом такого особенного? Какой такой это героический подвиг с его стороны? Что ей с того? Вместо абсолютно равнодушного мужа — немного оттаявший муж. Конечно, сейчас она во всем видит только темные стороны. Оптимист был бы рад и этому. Но Эдис твердо знала, что кувшин уже наполовину пуст и очень быстро теряет оставшуюся влагу.

— Вудс, я хочу тебе сказать следующее, — продолжала Эдис. Ей хотелось говорить спокойным голосом и абсолютно логично. — Я сомневаюсь, чтобы ты сделал какие-то шаги мне навстречу, прошел хотя бы половину пути ко мне. И я сомневаюсь, что мне нужны эти половинчатые шаги. Тебе все ясно?

— Да, совершенно ясно.

— И что же ты скажешь на это?

— Скажу? — Он снова потянулся к дверной ручке. — Что можно сказать, когда обсуждение закончено и отложено в долгий ящик? Умолять, чтобы снова начали пересмотр дела? Нет, этого не будет.

Она схватила его за руку, которой он держался за ручку двери. Она начала выворачивать ему кисть, и он стряхнул ее руку со своей.

— Кажется, мне лучше уйти, — заметил он.

— Ты. — Она остановилась и попыталась овладеть своим голосом. — За все эти годы ты мне ничего не дал.

Она с трудом смогла выговорить эти слова. Голос прерывался. Ей было так грустно, и Эдис пыталась как-то проглотить жуткий ком в горле.

— Что меня больше всего злит, так это то, что я даже не подозревала о своей опустошенности и твоем обмане.

Он спокойно посмотрел на нее.

— Эдис, я опаздываю.

— Я была настолько лишена всего, что даже не догадывалась, что погибаю от голода, — продолжала она. — Я даже не знаю, от чего больше злюсь — от того, что я сейчас знаю, от того ли, как ты умышленно заставлял меня голодать, или же от знания, что ты никогда не дал бы мне своей любви, если бы даже от этого зависела твоя жизнь.

— Эдис, так нечестно. Ты налетела на меня, хотя прекрасно понимаешь, что мне нужно идти.

— Но все правда, верно? — потребовала она ответа. — Все правда. В твоем сердце банкира нет места для любви, внимания и ласки!

Она почувствовала его руки у себя на плечах. Он легонько потряс ее из стороны в сторону.

— Приди в себя, — сказал он ей.

Она пыталась увидеть его лицо, рот, но было слишком темно. Это он говорил ей? Она слышала слова, но действительно ли их говорил Палмер?

— Мы можем все спокойно обсудить и…

Она резко подняла руки вверх и разорвала его хватку.

— Убери свои руки, — прошептала она ему. Он протянул руки к двери и открыл ее. Холодок окутал ее ноги.

— До свидания, — сказал он.

— Я тебя предупредила, Вудс, — почти шепотом сказала Эдис. — Ты предупрежден. У меня будет своя собственная жизнь.

— Конечно.

— Я собираюсь получить все, чего я была до сих пор лишена. До сих пор я вела бесцельную жизнь. Я виню тебя в этом, хотя бы половина твоей вины здесь есть. Но если я сейчас не сделаю ничего, чтобы все изменить, то мне придется винить только себя. Ты меня понял?

— Конечно.

— Было бы легче переносить пустоту, когда мне было тридцать. Вудс, у меня осталось не так много лет. Я больше не стану зря разбрасывать эти годы.

— Конечно.

— И прекрати, как попка, повторять это слово «конечно!» — заорала Эдис.

Он снова замолчал, недоумевая. Эдис только сейчас поняла, что никогда раньше он не видел ее такой разъяренной. Она могла злиться, но никогда не выражала это вслух в такой резкой форме. Она ждала, что он хоть что-то скажет. Но по его позе — руке на ручке двери — было ясно, что он все равно не скажет ничего существенного. Его поза говорила гораздо честнее о его позиции, чем любые слова.

— Убирайся, — прошептала она.

— Конечно.

В его холодных серых глазах появилась и исчезла слабая насмешка.

Дверь тихо закрылась за ним. Эдис прислонилась к стене, как бы стараясь отлучить его от дома навсегда. Потом она быстро поднялась по лестнице, прошла мимо столовой, где, наверное, еще продолжали ужинать дети. Пошла в спальню. Она закрыла за собой дверь, села на постель и попыталась перевести дыхание.

Эдис показалось важным сделать именно это. Она сказала себе: сначала дыши, потом все остальное.

Глава шестьдесят восьмая

Солнце уже село за невысокими холмами, окружавшими с запада питомник. Верхушки крыш оранжерей были слегка окрашены в розоватый цвет, но тени уже исчезли. В передней части офиса были включены флюоресцентные лампы. Их свет был резким, с голубоватым оттенком.

Последний из оставшихся продавцов привел себя в порядок и уехал на машине домой. Девушки из офиса оделись потеплее и пошли на остановку автобуса. Два сторожа выкурили по последней сигарете и выключили основные огни. Они начали обход и взяли с собой табельные часы.

Это были абсолютно обычные ночные сторожа, их наняли в конторе, которая предоставляла подобные услуги.

Контракт с этим учреждением заключался на год. Главное отличие состояло в том, что они были гораздо моложе обычных ночных сторожей. И у них с собой было оружие — семизарядные «Смит энд Вессон», которые стреляли пулями, способными на куски разорвать человека на расстоянии двухсот футов.

Еще одним отличием был забор по всему периметру, по которому был пропущен ток в четыре тысячи вольт.

Дальше, в глубине питомника, там, где пересекались расходящиеся в разных направлениях оранжереи и где зелень в наступающих сумерках быстро становилась черной, послышался тонкий, точно комариный писк, звук электромотора, который становился все резче и громче. Тележка для гольфа на полной скорости повернула за угол, а сидевший за рулем щуплый старичок напрягся, чтобы не выскочить из нее под влиянием силы инерции.

Он ненавидел это время сумерек. Как бы старательно он ни планировал свой день, ни смотрел на часы и ни сверял с цветом неба, сумерки всегда настигали его неожиданно, в тот момент, когда он был далеко от любимого теплого камина, от защитного кокона своей комнаты, куда убийственные испарения ночи не могли проникнуть.

Дон Джироламо направил тележку к стальной двери и нажал кнопку. Дверь поднялась, и он въехал внутрь. После этого дверь с шумом захлопнулась.

— Санто?

— Si, padrone.

Дон Джироламо позволил, чтобы ему помогли пересесть из тележки в кресло рядом с камином.

Специальные уголья горели очень ярко и сильно, в комнате было жарко, немного пахло дегтем — приятный запах, напоминавший ему о рыбацких лодках и верфях.

— Мой сын должен вскоре прибыть, — по-итальянски сказал Дон Джироламо своему слуге. — Он может появиться в любой момент. Пусть его не заставляют ждать и сразу проведут ко мне.

— Si, padrone.

Дону Джироламо, казалось, стало нечем дышать после такой длинной речи. Он откинулся назад в мягком кресле и начал сосредоточенно глубоко дышать, чтобы кислород дал ему еще немного пожить. Вскоре от этой непосильной работы он задремал.

Он спокойно спал, и перед ним всплывали воспоминания о маленьком городке Терразини, скорее даже рыбацкой деревушке на севере Сицилии, что на востоке Голфо ди Кастелламмаре. В двадцати пяти километрах к западу от Палермо. Близился рассвет. На горизонте уже показалась светлая полоска. Лодки — небольшие с толстыми стенками и круглым дном — возвращались домой. На корме каждой стоял мужчина и греб длинным веслом, а его товарищ сворачивал сети. Стоял сильный запах просмоленной пеньки. Лодки одна за другой подплывали к берегу, и мужчины доставали из них корзины с рыбой. Серебряные брюшки розовели в слабом свете зари.

Как все старые люди, Дон Джироламо спал чутко. Сквозь утренний туман над пристанью Терразини он услышал, как приехал его сын и с ним еще несколько человек. Он не стал открывать глаза и старался спокойно дышать. Старик ждал и слушал.

Кто-то застонал от боли.

— Смотри, чтобы ничего не ослабло, — сказал его сын, Винченцо.

— Ладно.

Это был голос его cuscinetto[114] Рокко Сгроя.

— Он может опять потерять сознание, — услышал он голос этого cretino[115] — Гаэтано Фискетти.

Еще один стон.

Дон Джироламо начал рассуждать сам с собой. Это ему померещилось. Его сын не настолько глуп, чтобы притащить сюда кого-то против его воли. Сюда не приходил никто, кроме членов семьи. Даже Фискетти здесь раньше не бывал. Нет, он был здесь один раз. Сразу после того, как его сын женился на Розали. И больше никогда. Он стал членом их семьи, но Дону Джироламо он не нравился.

Как же Винченцо посмел притащить сюда чужака?

— Охранник видел нас? — спросил Винченцо.

— Только меня, — ответил Рокко. — Он пропустил тебя, и этого, у которого вместо мозгов труха, и Тони, только потому, что я приказал ему пропустить.

Винченцо хмуро хмыкнул.

— Старик снимет с него голову. Дон Джи думает, что у него надежный охранник.

— Так и есть, — согласился с ним Рокко, — просто он мой племянник.

Притворяясь спящим, Дон Джироламо пытался вспомнить, который из его ночных сторожей был родственником Рокко. С ним придется расстаться.

— Ну, — сказал Гаэтано Фискетти, — мы будем его будить?

— Тебе что, не терпится получить по мозгам? — спросил его Винченцо. — Дерьмо собачье. Ты со своим сынком-ублюдком сделал жизнь моей Розали адом.

— Дон Винченцо, — вмешался Рокки, — сначала Клэмен руку приложил, а потом Фискетти.

— Вот и займемся сначала Клэменом, — согласился его хозяин.

— Зря мы Клэмена притащили к старику. Но все едино теперь уже.

И снова Дон Джироламо услышал приглушенный стон. Ясно, это Клэмен, молчаливый член этого сборища. Рот и глаза ему залепили пластырем, руки связали, скрутив за спиной, и кто-то сильный и жестокий — скорее Рокко, а не Гаэтано Фискетти — время от времени выкручивал ему попеременно то правую, то левую руку, чтобы лишний раз напомнить Клэмену о том, что карта его бита. У того руки онемели от боли.

— Сейчас правую маленько подкручу, — объявил Рокко.

Стоны стали сильнее, Дон Джироламо слышал их даже из-под пластыря. Рокко — надежный мучитель, у него хорошие инстинкты.

— Санто, — сказал Винченцо, — может разбудить il padrone?

— Non loso.[116]

— Пусть еще немного подремлет? Может, нам лучше прийти сюда через час?

— Нам придется рискнуть, — сказал Рокко. — Клэмен готов.

Грубый хриплый голос Винченцо дрожал от напряжения:

— Как мне не хочется беспокоить старика. Ну…

Дон Джироламо почувствовал, как его правую руку подняли с колен. Его сын поцеловал сморщенную кожу. Три раза. Потом он сказал:

— Дон Джироламо?

Старик заставил себя медленно открыть глаза. Он кивнул сыну и убрал руку. Потом медленно перевел взгляд с Винченцо на Рокко и с Рокко на Фискетти. Каждый наклонял голову как можно ниже, точно исполняя японскую церемонию приветствия, бормоча какие-то соответствующие фразы. Старик ни разу не взглянул на Клэмена.

Он показал пальцем на Рокко и сделал круговое движение рукой. Рокко какое-то время смотрел на него, потом кивнул в знак того, что понял. Он развернул Клэмена к старику. Его потное лицо было залеплено широкими полосами пластыря. Рокко, согнув правую руку, занес ее за спину Клэмена. Потом он завел руку вперед, двигая ее от плеча. Тело Клэмена было как в тисках. Кулак Рокко попал точно в центр потного подбородка Клэмена, в ямочку, как у Кэри Гранта. Тело Клэмена выгнулось назад, будто к нему была привязана натянутая тетива лука. Когда он максимально выгнулся назад и его огромный живот повис в воздухе, Рокко снова отвел назад свой правый кулак и погрузил его почти до локтя в солнечное сплетение Клэмена. Тело резко наклонилось вперед и аккуратно распласталось у ног Рокко.

— Si, padrone, — сказал Рокко.

— Теперь я могу говорить, — сказал Дон Джироламо, его голос был таким же сухим, как треск кузнечика. Все звонкие согласные и гласные, казалось, заржавели — ими давно не пользовались, видно. Он заговорил на таком итальянском, который мог понять только итальянец. — Вы все спятили. Ты, — он повернулся к сыну, — зачем ты меня вмешиваешь в это? Ты, — он повернулся к Рокко, — почему ты позволил ему сделать такое? Обычно такой человек, как ты, не разрешает своему хозяину совершать глупые поступки. И, самое главное, опасные поступки. Ты, — он повернулся к Фискетти, — ты ответишь за свою глупость, за разврат своего сына!

— Вы узнали? — спросил Винни Биг по-английски.

— Уже несколько недель назад, cretino.

Старик выплюнул эти слова полным голосом, потом снова начал говорить по-итальянски, шепотом, что делало его слова еще более страшными.

— Несколько недель я следил за Клэменом и за тем, чем занимались вы. У вас ума не больше, чем у мухи, сидящей на спине у мула.

— Зачем вы так, — начал Винченцо, — не хотите же вы сказать, что…

— Ты и этот жирный еврей вели себя как беззубые коты. Вы ходили кругами друг против друга, каждый боялся прыгнуть первым, разодрать противника и прикончить. И все потому, что вы беззубы.

Старик резко остановился и с трудом вдохнул в себя воздух. Остальные молча слушали его. Они ждали, пока он сможет передохнуть и опять начать говорить.

— Мне хотелось самому вмешаться и прекратить этот маразм.

Дон Джироламо продолжил речь сухим и хриплым голосом, Его итальянский был весьма выразительным.

— Я понимал, что все это скажется на твоей репутации. Результат — налицо. Еврей принес доказательства, и ты запаниковал.

— Ничего подобного, — сказал Винни по-английски.

— Именно паника, — мрачно продолжал отец, — виной тому, что ты привез еврея сюда. Отсюда он может выйти только по одной из двух дорог.

Дон Джироламо повернулся к Рокко Сгрою.

— А от тебя я ожидал большего.

Рокко склонил голову. Потом он сказал тихо, по-итальянски:

— Дон Винченцо мог бы сразу убить Клэмена, прямо на месте. Я старался не позволить сделать это. Я вообще против его убийства. Мы должны попытаться заставить его молчать, потом отпустить — пусть работает на нас.

— A-а, si.

Улыбка оживила сухое лицо Дона Джи. Прекрасные искусственные зубы блестели при свете огня.

— Винченцо, ты слышал?

Винни Биг кивнул головой. Его отец понимал, как ему не нравилось то, что он поддержал Рокко. Но Рокко не боялся гнева Винченцо.

— Я понял, — сказал Винни. — Только как это сделать?

Дон Джироламо на мгновение прикрыл глаза. Малоприятно видеть собственного сына, к тому же не первой молодости, которому он надеялся передать все знания и силу, таким болваном. Его люди регулярно докладывали ему, что Винченцо пользуется авторитетом у себя на службе, он — способный администратор, хорошо решает сложные проблемы, его боятся враги и любят друзья, ему везет в делах и он умело заключает сделки. Все чудесно! Но теперь, когда он предстал перед отцом в жутком виде, Дон Джироламо понял, что отличная репутация Винченцо — отсвет авторитета его отца — Дона Джироламо. А сам он пасовал, когда приходилось принимать решение. Непонятно, можно ли его держать подставным лицом.

В принципе все достаточно просто. Нужно суметь спрятать концы в воду, чтобы ни один из них не виден был. Все надобно друг с другом увязать и по возможности одним узлом.

Дон Джироламо подумал, что самое простое решение — самое экономное.

— Слушайте меня внимательно, — начал он. Его голос стал более сильным. — Еврей еще не пришел в сознание? Тогда вот что вы должны сделать.

Глава шестьдесят девятая

Эдис встретила Кимберли в аптеке на Лексингтон-авеню недалеко от отеля «Уолдорф». Она старалась выйти пораньше, но, когда явилась на свидание, было уже половина седьмого. Небо над городом потемнело.

Кимберли сидел у стойки и пил полосатой соломинкой коку из высокого стакана. Он улыбнулся, когда она вошла. На ней были туфли на низком каблуке и твидовая юбка.

— Вот что должны надевать пикетчицы-модницы, — сказал он, похлопав ее по руке. Они не осмеливались выказывать нежность друг к другу в таком людном месте. — Ты сегодня прекрасно выглядишь, — сказал Кимберли. — Очень посвежела… и несколько возбуждена.

— Я только что жутко поссорилась с мужем.

— Не могу себе представить, как это вы ругаетесь. Из-за чего?

— Это касалось моей жизни.

— Угу. Светские разговоры.

Он отпил коку и слегка улыбнулся.

— Я думала, что у тебя будут плакаты, — сказала Эдис.

— Мы возьмем их позже.

Он заплатил за коку, взял ее под руку, и они вышли на улицу.

— Как ты думаешь, могут быть беспорядки? — спросила его Эдис, когда они шли по Лексингтону.

— Ничего нельзя сказать заранее. Сегодня пикетируют не очень агрессивные люди. Им велели все свернуть и сматываться, если нападет полиция.

На лице у Эдис показалось недовольное выражение.

— Зачем полиции нападать на мирную демонстрацию?

— Хороший вопрос.

Он привел ее к самой северной части Лексингтон-авеню и Пятидесятой улицы, где был припаркован грузовик. Вокруг грузовика собрались пикетчики, в основном студенты. Разбирали плакаты, некоторые вешали на себя картонки с надписями на спину и на грудь, наподобие сандвича. Кимберли взял плакат: «Занимайтесь любовью, а не войной». Для Эдис он выбрал парочку плакатов как для человека-сандвича. Спереди было написано: «Я не хочу, чтобы чей-то сын умер во Вьетнаме», а сзади — «Мир и свобода начинаются дома».

— Тебе нравятся эти слова? — спросил ее Кимберли.

— Конечно.

— Я хочу, чтобы ты носила на себе лозунги, которые тебе нравятся.

— Эти мне очень даже нравятся, — ответила ему Эдис.

Хихикая, как подростки, они быстро прошли по Пятидесятой улице к Парк-авеню и встали перед фасадом отеля в толпе. Их там было более двух сотен. Они двигались по кругу, полиция несколько оттеснила их от главного входа в отель.

У бокового входа на Сорок второй улице также выхаживали по кругу другие демонстранты. Их было тоже примерно две сотни. Полиция старалась оттеснить их как можно дальше к краю тротуара, чтобы расчистить дорогу пешеходам.

Недалеко от входа, во втором ряду машин, стоял телевизионный автобус с камерой наверху. Огни у него были выключены. Пока Эдис ходила вокруг него, она подумала, что может попасть в одиннадцатичасовые новости. К входу подъехал «роллс-ройс», швейцар помог выйти из него пожилой паре. Эдис узнала президента Сбербанка и его жену. Ее представляли им несколько раз.

— Боже мой!

— Что такое? — спросил ее Кимберли.

— Я вдруг подумала, а что, если мой муж приедет на прием именно сюда, в отель «Уолдорф»?

Кимберли засмеялся.

— Ты хочешь, чтобы я узнал об этом?

Он отдал ей свой плакат.

— Держи мое место, — сказал он и исчез за углом.

Пикетчики медленно ходили по кругу. Через несколько минут Эдис снова оказалась у входа. Она увидела, как остановилась машина. Первым оттуда вышел высокий седой мужчина в сером смокинге, потом он повернулся и помог выйти из такси той самой женщине, с которой у Вудса была связь.

Эдис видела, что она совсем не изменилась. Она не встречалась с Вирджинией Клэри целый год, а может, и полтора. Конечно, она не могла сильно измениться за это время. Невысокая, темноглазая, с короткой стрижкой. Эдис увидела, что на ней было простое платье длиной почти до лодыжек. Большой вырез на груди открывал хорошую полную грудь. «Если ты шлюха, — подумала Эдис, — ты всегда шлю…»

Она поймала себя на мысли, что обывательские привычки почти невозможно изжить в себе. Уж ей ли называть Вирджинию Клэри шлюхой? При мысли о том, от скольких привычек и понятий ей придется еще отказаться, ей стало грустно. Она продолжала медленно идти по кругу. Вид этой женщины, Клэри, разодетой в пух и прах, в то время как на ней самой была твидовая юбка и уличные туфли, также страшно расстроил ее. Окончательно ее добили угрюмые кислые лица шагающих рядом пикетчиков.

Эдис оглянулась. Потом она сняла свой «сандвич», прислонила его к плакату Кимберли, стоявшему у фонарного столба, и, не оглядываясь, побежала по направлению к Лексингтон-авеню.

Глава семидесятая

Рокко Сгрой ко всем своим положительным чертам мог еще прибавить и скромность. Хотя он и был отдаленным родственником Дона Джироламо Бийиото и троюродным кузеном клана Фискетти, он никогда не считал, что узы крови наделяют его особыми преимуществами. Он всегда полагался только на свою компетентность, и за это семья щедро вознаграждала его.

Оставив Винни Бига и Тони Фиша на двух разных многолюдных перекрестках, Рокко стал сам себе начальником, стараясь, чтобы capo[117] Дона Винченцо отделяла от него дистанция огромного размера. Рокко поменял в гараже «форд» на другую машину.

Новый незаметный «форд-седан» поехал на запад в Манхэттен, в район Челси. Ведя машину, Рокко слышал стоны Гарри Клэмена, спеленутого одеялом и лежавшего сзади на полу. Рокко знал, что проволока, стягивающая его руки и ноги, и пластырь на губах и на глазах не позволят ему слишком рыпаться.

Он уже позвонил по телефону из автомата после того, как они вернулись на Манхэттен. Двое парней ждали его в дверях гаража на Десятой авеню. Рокко затормозил и открыл дверцу около себя. Парни влезли внутрь и сели рядом. Он снова выехал на Десятую авеню и поехал на восток. Дороги извивались между высотками.

Оба парня нервничали. Рокко видел, что они старались не выдавать своего волнения, но глаза их выдавали — они лихорадочно блестели. Они еще выдавали себя тем, что время от времени исподтишка поглядывали на Рокко.

Он рассказал им о своем плане. Повернув на Первую авеню, он поехал на север, держа одну и ту же скорость, чтобы попасть в «зеленую» улицу. В семь часов уже темнело, больших пробок не было. «Форд» оказался на Сороковой улице и въехал в тоннель. Здание ООН пропало из виду. Рокко вел машину со скоростью более пятидесяти миль в час, ему опять удалось попасть в зеленый коридор светофоров.

— Отлично, — пробормотал один из парней.

— Нужно взять на вооружение, — добавил другой.

Рокко сдержал улыбку и продолжал ехать в северном направлении, пока снова не добрался до высоток с ложными балконами, — они въехали в фешенебельный Ист-Сайд. Здесь обитали чиновники с претензиями, они ютились в квартирах в полторы комнаты — зато в небоскребе! — и платили за это половину месячной зарплаты. Цены здесь были не ниже двухсот пятидесяти долларов. Рокко знал это. Секретарши, которые зарабатывали не более пяти тысяч в год, старались экономить на всем и готовы были селиться вместе — по четыре человека в квартире, только бы жить на Ист-Сайде и с гордостью сообщать всем и каждому свой адрес.

Он направил машину на боковую улицу и подъехал к гаражу. Низкорослый негр отложил газету и поднялся им навстречу.

— Взять его, — пробормотал Рокко.

Он смотрел, как работали парни. Ему нравилась экономность их движений. Один из них зашел за негра. Тот не понимал, что происходит. Другой заехал негру коленом в пах. Тот скорчился вдвое от боли. Теперь вступил стоявший сзади, негра били с двух сторон. Сидя в «форде», далеко от них, при включенном моторе, Рокко слышал тем не менее, как у негра где-то треснула кость.

Ребята вытащили Гарри Клэмена, а Рокко нажал кнопку грузового лифта. Сейчас наступила самая сложная часть плана. Но дело спасало то, что в здании были три пассажирских лифта, на них ложилась основная нагрузка. Шансы с кем-то столкнуться в грузовом лифте сводились почти к нулю. Чем меньше свидетелей — тем лучше.

Они затащили Клэмена в лифт и нажали кнопку верхнего этажа. Когда они туда прибыли, Рокко подцепил пластырь, которым заклеивали рот Клэмену, и резко рванул его, этот рывок оторвал несколько кусочков кожи с губ Клэмена. Рокко порвал пластырь пополам и наклеил одну половинку на фотоэлемент, блокирующий двери. Другой кусок пластыря он снова наклеил на кровоточащий рот Клэмена.

— Лифт не двинется с этого этажа, — сказал он. — Пошли.

Дождавшись, когда Типпи открыла дверь, они оттеснили ее в комнату, пригрозив двумя ножами. Рокко и один из ребят втащили Клэмена в квартиру и закрыли за собой дверь.

— Какого черта, в чем дело? — спросил Бен Фискетти.

У Рокко чуть глаза из орбит не выскочили, когда он увидел Бена в постели. На нем все еще была парадная рубашка и бабочка, которую он надел для официального ужина, но он успел снять пиджак, брюки и трусы.

— Рокко, в чем дело?

Рот Рокко Сгроя вытянулся в жесткую тонкую линию. Они совершенно не рассчитывали на подобный исход дела. Тони Фиш был уверен, что его сын находится на официальном приеме. Никто даже не подумал о том, что по дороге туда он заглянет к своей девке.

— Обычный семейный визит, Бен, — ответил Рокко. Он говорил очень медленно, а в это время его мозги бешено проворачивали разные варианты действий.

Отказаться от задуманного? Убраться отсюда? Что? Рокко достал пару перчаток и плотнее закрыл дверь. Тщательно вытер ручку. Он принял решение. В некотором отношении новый план был даже гораздо лучше первого. Дон Джироламо, надеялся он, поймет его. Поддержка и понимание Старика заботили его в первую очередь.

— Бен, в чем дело? — спросила Типпи. — Бен?

Рокко достал из кармана фотоаппарат «Минокс», прикрепил к нему вспышку. Да, Старик одобрит его. Он же хотел, чтобы все сошлось в один узел. Он его получит.

— Бен? — ныла Типпи. — Бен?

Рокко взял телефон, набрал номер.

— Отель Плаза? Дубовый бар, пожалуйста.

Он ждал.

— Дубовый бар? Пожалуйста, найдите мистера Винченцо Бийиото. Бийиото. Благодарю.

Рокко положил трубку и кивнул парням. Они тоже надели перчатки.

— Бен! — закричала Типпи.

Глава семьдесят первая

— Господи, пошли свое благословение деяниям этим, — говорил священник. — Спаси и сохрани.

Палмер уже слышал, наверное, тысячи таких молитв, благословений, просьб и обращений к Богу на многих приемах, он не слушал, его глаза бегали по лицам гостей.

Вирджиния Клэри опоздала на час и тем самым смогла избежать официальную часть приема для особо важных особ. Палмер сверился с программкой, оказалось, что он и Вирджиния были в списке пятидесяти самых важных персон на этом приеме.

Пока священник продолжал молитву, Палмер подумал о том, что сам факт его присутствия здесь — результат его положения в банковском мире. Будучи главой самого крупного коммерческого банка, он, естественно, должен сидеть в президиуме, но существовала еще одна важная причина. Его присутствие на сегодняшнем мероприятии было данью сложившейся ситуации. В Нью-Йорке две формы банковского дела — коммерческие банки и сберегательные — давно хватали друг друга за горло. Палмер был ключевой фигурой в финальной стадии борьбы. Поэтому нелегкое соглашение между этими двумя группами банков будет выглядеть гораздо пристойнее, если Палмер физически будет представлен на этом сборище.

Палмер старался не смотреть в ту сторону, где, отделенная от него десятью или двенадцатью гостями, находилась Вирджиния Клэри. Увидев ее, когда она входила в переполненный зал, он испытал радость, пока ему было достаточно и этого. За эти — сколько там? — восемнадцать месяцев, прошедших со времени их последнего разговора, она, казалось, стала выглядеть еще лучше, если это только было возможно.

Ее никогда нельзя было назвать сногсшибательной красавицей. В ее лице было всего чуть-чуть много — огромные темные глаза и скулы. Под скулами были слишком глубокие впадины. За время, пока они были любовниками, Палмер понял, что женщины могут увлекаться косметикой, особенно тенями, даже если они занимают высокие посты в банковском мире.

Большинство женщин старались делать глаза больше, темнее, чтобы они сильнее притягивали к себе мужские взгляды. Ему казалось, что Джинни, наоборот, приглушала глаза с помощью косметики. Теперь она выглядела не такой яркой и не так выделялась, что соответствовало ее положению в обществе.

Палмер скорее догадался, чем услышал — «Аминь!» Ведущий сделал несколько кратких заявлений перед началом приема. Палмер взглянул на него, поймал взгляд губернатора и вежливо поклонился. Официант поставил перед ним большую розетку салата из охлажденных фруктов. Потом Палмер посмотрел в другую сторону, вежливо кивнул сенатору и председателю правления крупной строительной компании. Почти в конце стола он увидел темные кудри Джинни. Она склонилась над тарелкой. Джинни что-то написала на клочке бумаги, потом передала его официанту.

Палмер подумал, что Джинни сделала отличную карьеру. Уже несколько женщин-репортеров газет, уйдя из журналистики, стали работать по связям с прессой и общественностью, но никому не удалось так преуспеть, как Джинни. Она сначала работала на ЮБТК. Когда Палмер пришел туда, она досталась ему по наследству. Она доказала, что была его единственным верным союзником в жестокой борьбе, последовавшей за его приходом в ЮБТК. Потом он стал во главе ЮБТК И в конце концов именно Джинни, а не он, прекратила их связь. До сих пор Палмер не мог понять, почему она это сделала.

Он полагал, что она убедилась в том, что он никогда не расстанется с Эдис. И еще ей, наверное, надоело коммерческое банковское дело. Джинни предпочла более простую форму Сбербанка. Там занимались простыми операциями — сбережениями, ипотекой и еще кое-чем. Она называла эти банки — «банками простых людей». Но, вероятно, она просто разлюбила его после того, как замолкли залпы сражения и рассеялся дым. Она разобралась в его тактике ближнего боя.

Палмер с ужасом понял, что официант с клочком бумаги направляется прямо к нему. Он почувствовал, как у него загорелись щеки. Официант передал ему записку и вежливо отошел. Палмер увидел знакомый почерк. Он почувствовал, как у него сжалось горло. Хотя для этого не было причины. Он сотни раз видел ее почерк. Почему вид почерка любимой женщины после долгой разлуки с ней мог так сильно взволновать его?

«Мы с вами встречались раньше?» — было написано в записке. И стояла подпись: «Горящая желанием».

Палмер слегка ухмыльнулся. Он начал шарить по карманам, пытаясь найти ручку, чтобы написать ей ответ. Видя его затруднения, официант подошел к нему и подал фирменную ручку «Уолдорф».

«Я играю в банковские игры», — написал Палмер. Он задумался, стараясь найти несколько шутливых выражений, но вместо этого приписал: «Если будут танцы, могу ли я рассчитывать на первый танец с вами?»

Он смотрел, как официант медленно пронес его послание Вирджинии Клэри. Она улыбнулась, читая записку, потом повернулась и нашла взглядом Палмера среди других людей. Она отрицательно покачала головой и губами сказала: «Простите».

Потом она подняла вверх два пальца. Палмер утвердительно кивнул. Они начали есть фруктовый салат.

Значит, у нее кто-то есть, подумал Палмер. Тот, кому принадлежит первый танец.

Он понимал, что было глупо и по-детски надеяться, что за это время у нее не появится кто-то. Она была весьма привлекательна. По роду своей работы она встречалась с огромным количеством мужчин. Некоторые из них были не женаты или хотели позволить себе роман на стороне, как до того — Палмер.

И тут он вспомнил еще одну причину, по которой им пришлось расстаться, — она хотела выйти замуж. Он знал, что она уже была замужем. Ее муж и крохотный ребенок погибли в автокатастрофе, Джинниосталась жива. Палмер помнил, что как-то она сказала ему, что, если их связь будет продолжаться, она не станет искать себе подходящего партнера для брака. Видимо, она его нашла, или он нашел ее.

Палмер с такой силой воткнул вилку в кусочек ананаса, что чуть не разрушил всю фруктовую пирамиду. Он быстро привел в порядок фрукты в розетке.

И еще он подумал, что это не был случайный человек, партнер, пришедший ему на смену, это был человек, который женился на ней.

Он понимал, что должен радоваться за Джинни. Он всегда прекрасно относился к ней. Палмер прекратил борьбу с салатом, отодвинул его от себя и сказал себе: «Да, я очень рад за нее».

Глава семьдесят вторая

В восемь часов работа была почти закончена. У Рокко и его подручных ушло бы гораздо меньше времени, если бы не некоторые осложнения. Но было слишком много пауз и затяжек, когда они режиссировали эти снимки.

Они потратили два ролика пленки, заставляя позировать Типпи, Бена и Клэмена в самых необычных позах, какие только могла подсказать им их нездоровая фантазия. Рокко знал, что если бы он занимался этим один, ему хватило бы двух-трех позиций из тех, когда мужчины занимаются с девчушкой разными грязными выкрутасами. Простой человек с простыми вкусами, Рокко не мог придумать что-нибудь «эдакое». Здесь требовался настоящий полет фантазии.

Но один из парней, видимо, предавался удивительно разнообразным эротическим фантазиями — как с мужчинами, так и с женщинами. К тому времени, когда они закончили, даже Рокко стало немного не по себе.

Вначале Бен сильно мешал им. Он возмущался, сопротивлялся и вообще отказывался позировать. Рокко пришлось показать ему пистолет с длинным глушителем и объяснить, что воспользуется им не задумываясь.

— Ладно, — уговаривал его Бен. — Только оставь в покое девушку.

— Бен, ей от нас не открутиться.

— Она неважно себя чувствует. Она очень нервная, и это может…

— Заткнись, Бен, — прервал его Рокко. — Она по горло в дерьме, и ей уже не отмыться.

— Я сделаю все, что ты хочешь. Но не обижай девушку, она больна. Вы можете толкнуть ее на крайность.

— Угу, — тихо засмеялся Рокко. — И я это сделаю.

Клэмен настолько был счастлив, что его освободили от проволоки на руках и ногах и отодрали пластырь с глаз и рта, что он ни на что не жаловался, к тому же ему понравилось кое-что из того, что он проделал с Типпи, пока их фотографировали.

Типпи была в состоянии шока с самого начала. Рокко подумал, что она, наверно, сразу поняла, чем это все может кончиться.

Конец неотвратимо приближался. Рокко вынул вторую готовую пленку и спрятал ее в карман. Последняя серия фото была явно выраженного гомосексуального характера. Ему требовалось, чтобы только двое присутствовали на снимке, а третий будто бы снимал, таким образом, они — Бен, Клэмен и Типпи — участвовали в этой оргии. Нельзя было, чтобы могли как-то по-иному интерпретировать любой снимок этой оргии, фото шли одно за другим, декорации — кресла, постель и маленький дорожный красный будильник, ясно видимый на каждом снимке. На нем было видно, как медленно текло время. И становилось ясно, что занимаются этим не спеша, с удовольствием. Это был вечер развлечений — гомосексуалисты и одна дама.

— Бен, — сказал Рокко, — подотрись, оденься и гони на этот твой официальный прием. Галопом!

— Я тебя предупредил, Рокко. Если ты сделаешь что-нибудь плохое этой девушке, я…

— Одевайся. — Рокко произнес эти слова почти спокойно и не так громко, но Бен сразу заткнулся. Рокко подумал, что Бен был человеком, который уважал силу, ему даже, может быть, нравилось испытывать силу на себе самом.

Они, наконец, выпроводили Бена из квартиры. Было уже десять минут девятого. Один из помощников выскользнул на балкон, чтобы посмотреть сверху, как Бен поймает такси и уедет.

— Теперь нам нужно спешить, — сказал Рокко. — Свяжите этого слабака.

— Послушайте, парни, я…

Пластырь заглушил протест Клэмена. Не снимая перчаток, Рокко обошел парней, пока они связывали кисти Клэмена, и переставил будильник снова на восемь часов.

Он отошел в сторону, чтобы полюбоваться сценой. Потом зарядил последнюю пленку в «Минокс».

— Типпи, — приказал он, — на колени перед жирняком!

Он смотрел, как она двигалась — медленно, но с угрюмым повиновением. Потом он сказал:

— Дайте ему нож.

Рокко с одобрением наблюдал за тем, как вела себя Типпи. Если ее заставляли принять позу подчинения или если она должна была доминировать, не важно — легко и плавно переходила из одного положения в другое, как хорошо налаженный автомат. У нее были такие пустые глаза, что Рокко даже подумал, не наглоталась ли она чего-то. В общем, она была идеальной жертвой, то ли по воспитанию, то ли от природы.

Один из парней приладил нож к связанным рукам Клэмена и тут же отошел от него на всякий случай. Рокко одобрительно кивнул.

— Поверни рожу в сторону, Гарри, чтобы в кадр не попал пластырь. Хорошо Теперь наклонись немного, чтобы было видно, что ты собираешься ударить ножом девку. Хорошо!

Он быстро сделал четыре снимка. Он старался, чтобы на самой главной фотографии все было предельно четко видно. Типпи повернулась и посмотрела на него.

— Хорошо. Уберите его, — сказал Рокко.

Парень, вложивший нож в руки Клэмена, взял его за лезвие. Потом с силой ударил тяжелой рукояткой по влажной плоти над правым ухом Клэмена. Полуобнаженное тело толстяка осело вниз.

— Держите его, — приказал Рокко. — Сейчас самое сложное. — Он подбородком кивнул второму парню. — Давай, сынок.

Парень взглянул на Рокко. Это трио воплотило в жизнь его самые мерзкие фантазии, но он, казалось, застыл на мгновение.

— Давай, — сказал Рокко.

Парень мотнулся за спину Типпи, она не изменила позы. Он приготовил нож.

Было слышно тиканье красного будильника. Из-за пластыря слышалось невнятное бормотание Клэмена.

Но Типпи молчала даже в этот момент.

Глава семьдесят третья

Ужин шел к завершению, было примерно девять пятнадцать. Палмер взглянул на часы, а потом бросил взгляд в конец стола, где сидела Вирджиния Клэри. Ее уже там не было. Палмер отнесся к этому как к очень здравому шагу, поскольку большая часть речей еще только начиналась. Потом он рассудил, что она вообще всегда поступала очень здраво.

Через тридцать минут глаза его уже слипались от скуки, а сигарный дым, казалось, вытеснял из просторного помещения весь кислород. Он бросил украдкой взгляд на искусственные звезды на потолке как раз тогда, когда председательствующий объявил, что теперь все свободны и могут развлечься.

Палмер встал и потратил следующие пятнадцать минут на то, чтобы выбраться из-за стола. Его продвижение походило на передвижение краба, то двигающегося вбок, то отступающего назад, то кидающегося вперед, чтобы преодолеть мелкие препятствия в виде разных людей, останавливающих его, дабы засвидетельствовать свое присутствие.

— Вот мы и снова встретились, Вудс, — заверил его, пожимая руку, дородный мужчина с длинной незажженной сигарой. — Рад, что в ЮБТК ты не свихнулся или что-то в этом роде.

— Спасибо, Джорджи — Палмер всегда испытывал ужасное подозрение к людям, большей частью политикам, которые были способны помнить имена кого угодно. Но теперь, когда сам овладел секретом этого фокуса, он начал подозревать и себя в полнейшей неискренности.

— Детройтское слияние снова провалилось, — другой человек поймал правую руку Палмера и стиснул ее, — но если бы вы послушали меня, Вудс, то конвертировали бы облигации компании по курсу и избавились бы от них. Вам это еще не поздно сделать.

— Спасибо, Билл.

Палмеру удалось пройти мимо губернатора так, чтобы не привлечь его внимания. Уже само по себе это было вроде чуда. В предвыборный год лишь немногим, находящимся в радиусе рукопожатия, удавалось избежать оного со стороны губернатора.

— Относительно лицензии на вывоз нефти из Байи, Калифорния, Вудс, — произнес человек в пиджаке из клетчатой шотландской ткани, ухватив Палмера обеими руками, — придется переждать, а вопрос о сокращении годового выхода продукта будет уже решен до того, как мы сможем конструктивно подумать обо всем.

— Спасибо, Хэл.

Палмер уже готов был соскочить с края подиума, на котором стоял стол, когда врезался в заместителя губернатора, который энергично остановил его и изложил некоторые моменты предлагаемых изменений налогов на ближайшие пять лет. Палмер его тоже поблагодарил и двинулся дальше.

На протяжении следующих пяти минут его приветствовали еще полдюжины людей во фраках, один из которых представил его своей жене. Двое других жарко объясняли свои финансовые затруднения, третий расспрашивал, провалилось ли слияние с Народным банком, четвертый предложил возможность спекуляции долговыми обязательствами кубинского правительства через посредничество Швейцарии, а пятый хотел знать, правда ли, что рекламой ЮБТК занимается другая фирма.

Наконец Палмер обнаружил себя прижатым спиной к стене поблизости у входа в танцевальный зал. Он снова попытался высмотреть Вирджинию. Безуспешно. Оркестр начал играть одно из этих бесконечных попурри в умеренном темпе. Потом он заметил, как она мелькнула в дальнем конце зала, танцуя с высоким, плотным мужчиной с коротко подстриженными темными, с проседью, волосами.

Это был тот мужчина, которому она обещала первый танец, решил Палмер: она дала совершенно определенно понять, что найдет его, когда настанет время для танцев. Кроме того, думал он, ее совсем не заботит, приглашу я ее танцевать или нет. Более того, подумал он, я и сам этого еще не решил.

Когда он начал пробиваться к гардеробу, двери лифта раздвинулись, и группа мужчин с шумом высыпала в коридор. Один из них, газетчик, который обычно освещал новости бизнеса, заметил Палмера и обратился к нему.

— Что вы об этом думаете, мистер Палмер? — начал он.

— Привет, Эл. Думаю о чем?

— Ну, об этом… Подождите секунду, вы разве не знаете, что тут внизу был большой скандал?

— Какой скандал?

— На другом обеде, — объяснил газетчик. — Министр обороны должен был встретиться с группой бизнесменов высшего уровня. И, господи, всю Парк-авеню запрудили хиппи и всякие ведьмы, устроили там демонстрацию.

Палмер кивнул.

— Они протестовали против чего-нибудь конкретно?

Газетчик, ниже ростом, чем Палмер, полноватый, смотрел на него словно с недоверием.

— Вы шутите надо мной, мистер Палмер? Против войны во Вьетнаме.

— Понятно, — быстро заметил Палмер. — Уверен, что там полно полиции.

— Их там сотни. А меня послали на это вшивое сборище сберегательных банко… — Он замолчал, взглянув в глаза Палмеру. — Я не хочу проявить неуважение к кому-либо, но самое интересное — внизу, а не здесь.

— Такова уж наша жизнь в банковском деле, — сказал Палмер. Он услышал, что за его спиной оркестр перестал играть. — Мы всегда участвуем в скучных событиях. А все веселенькое всегда происходит где-то в другом месте.

Газетчик снова взглянул на него с недоверием.

— Вы опять шутите?

— Вовсе нет.

— На том ужине, внизу, собрались все крупнейшие представители медеплавильной и космической отраслей. Держу пари, что ЮБТК оплачивает половину перевозок того, что они производят.

— Это установленный факт?

— Ну, фигурально говоря, — добавил газетчик и тут же спросил: — А как получилось, что вас не было на том приеме?

— Не пригласили. Пригласили только на этот. — Палмер почувствовал, что начинает уставать от наивных вопросов этого человека.

Он повернулся и направился обратно в танцевальный зал. Журналист последовал за ним.

— Еще увидимся, Эл.

— Не могли бы вы прокомментировать?

На лице Палмера сохранялось вежливое выражение.

— Я думаю, что на нашем все было замечательно вкусно.

— Вы же понимаете, что я имею в виду, мистер Палмер. Относительно этой демонстрации и всего остального. О войне.

— Эл, я понимаю, что вы таким образом зарабатываете на жизнь, но разве не сущий идиотизм выуживать комментарии у человека, который даже не знал об этих событиях, пока вы не сказали ему об этом?

— Итак, я идиот, — ответствовал журналист. — Теперь, когда вы это знаете, как насчет комментария?

Палмер глубоко вздохнул. Он понимал, как глубоко завяз, в какое дурацкое положение попал, но будь он проклят, если позволит, чтобы этот придурок вывел его из себя.

— Знаете что? Напишите сами отчет о том, ради чего вас сюда прислали, или вернитесь вниз и задайте ваши вопросы кому-нибудь там.

— Вы объясняете мне, как я должен делать свою работу?

Палмер осознал, что он вывел парня из себя.

— О’кей, Эл, — сказал он тогда, — ваша взяла. Сделайте так: «Вудс Палмер сказал — никаких комментариев». Ладно? Снова друзья?

— Мне кажется, вы думаете, что я такой простак, которого вы можете…

— Этот человек вам надоедает? — спросила журналиста Вирджиния Клэри.

Палмер обернулся и увидел, что она стоит рядом с ним.

— Он…

— Эл, если он тебе досаждает, я прикажу полицейским вышвырнуть его вон.

Газетчик вытаращил глаза:

— Послушай, Джинни, он…

— Если одна вещь, за которой мы не постоим, — продолжала она, — мы не допустим, чтобы кто-либо стращал прессу. Верно, Эл?

— Джинни, — лицо Эла перекосилось от растерянности, — но это Палмер из ЮБТК.

У Вирджинии изумленно взметнулись брови, и она повернулась к Палмеру.

— Не имела представления об этом, сэр, — сказала она, — тогда… может быть, вы хотите, чтобы полицейские выкинули этого писаку?

Растерянность оставила лицо Эла, он понял, что его положили на обе лопатки.

— Очень забавно, Джинни, — он бросил в ее сторону выразительный взгляд и удалился.

— Все еще приобретаешь друзей всюду, где только появляешься? — небрежно спросил Палмер.

— Как любая женщина, работающая по связям с общественностью. — Она сделала паузу и с расстояния фута или двух окинула его взглядом. — А ты не изменился ни на йоту. Ни на морщинку. Ни на волосок.

Палмер попытался разглядеть, что такого произошло с ней, от чего она стала выглядеть и лучше, и моложе. Он знал, что сейчас ей около сорока, может быть, сорок один, но она выглядела едва на тридцать. Возможно, подумал он, разглядывая ее, это объясняется тем, что у нее нет несчастливой связи. Или есть, но счастливая. В любом случае, с ним это никак не связано.

— Я стала выглядеть лучше, не так ли? — спросила она.

— Гораздо. Но ты всегда прекрасно выглядела.

— Когда надоест банковское дело, попробуй заняться дипломатией. У тебя получается.

— Я говорю только правду.

Некоторое время никто из них не произносил ни слова. Потом она сказала:

— Кажется, тебе хотелось потанцевать?

Он медленно вел ее через толпу по периметру танцевального зала. Какой-то мужчина с багровым лицом схватил Палмера за руку и задержал его.

— Пятипроцентная, освобожденная от налогов муниципальная эмиссия, — сказал он. Палмер попытался сосредоточить внимание на его словах. — Арчер обдирает. — Потом добавил: — Этот арчер[118] подло стреляет на понижение.

— Спасибо, Оззи. — Палмер улыбнулся и увлек Вирджинию дальше к танцевальной площадке.

— Ты принял предложение? — спросила она.

Прежде чем он успел положить руку ей на талию, какой-то узкоплечий человек с бурыми пятнами на лице очутился между ними.

— Целое состояние можно заработать на шерстяной шотландской ткани, — с потрясающей откровенностью сказал он. — После того как Питер сбежал, вы стали синонимом благополучия.

— Спасибо, Артур.

Они уже вышли на площадку для танцев — оркестр теперь играл попурри из мелодий двадцатых и тридцатых годов, оранжированных в разухабистом темпе, с изобилием медных инструментов, лихим барабаном и сладкими стонами духовых, играющих на три такта.

Палмер пустился в свой неизменный фокстрот, прижимая Вирджинию к себе чуть сильнее, чем намеревался. Когда она была на каблуках, она была ростом до его плеча, а сегодня она была на каблуках. А когда она откидывала голову, чтобы взглянуть на него, разница в их росте как-то скрадывалась.

— «Ночи без сна, — начала она напевать, — и ссоры днем… Я скучаю по поцелуям, и я скучаю по ссорам».

— «Я хотел бы снова влюбиться», — добавил Палмер.

— Интересно, — сказала она, в то время как песня Роджерс и Харта плыла вдаль, — неужто существует мелодия или хоть один такт на всевозможные случаи?

— Их предостаточно, — ответил Палмер.

Она чуть пожала плечами, а может быть, это Палмеру просто показалось. Он размышлял над тем, что для такой невысокой девушки, как она, у нее очень большие груди, и, похоже, на ней нет ничего, что походило бы на лифчик.

— «И нет больше боли, — снова стала она подпевать, но тут мелодия приблизилась к окончанию первого куплета, — нет больше тяжести, теперь я здорова, но…»

— «Я предпочла бы напиться», — закончил Палмер.

— Это во втором куплете. В первом надо — «Я предпочел бы га-га».[119]

— Я пригласил тебя танцевать не для того, чтобы получить урок лирики Ларри Харта.

— По-настоящему ты меня вовсе не приглашал. Это мне пришлось отбить тебя у своего приятеля-журналиста.

— Да. Что же касается друзей… Кто был этот спортивного вида экземпляр, что пригласил тебя на первый танец?

— Джимми Кинкейд.

— Конгрессмен Кинкейд?

Она кивнула.

— С такой фигурой, ранней сединой и даром льстить, каким он обладает, он мог бы быть будущим мэром, или губернатором, или сенатором.

— Это его первое избрание…

— Все начинается с первого…

— И ты, — Палмер уже был не в состоянии контролировать себя, — планируешь в будущем стать «миссис Мэр», или «миссис Губернатор», или «миссис Сенатор»?

— «Я буду любить тебя до последнего дня своей жизни, — оркестр повторил песню, и она снова стала подпевать: — Я хотела бы снова влюбиться».

Улыбка застыла на лице Палмера. Казалось, он был не в состоянии стряхнуть ее.

— Мне кажется, ты пытаешься сказать мне что-то.

Она кивнула.

— Я пытаюсь сказать тебе, что я отошла от тебя. А после этого бесконечно долгого молчания я вполне уверена, что и ты отошел от меня.

— Конечно.

Она мурлыкала какое-то время мелодию, потом спросила:

— Ну, разве это не мило?

— Чудесно…

— Я имею в виду… имею в виду… — Она замолкла.

Он наблюдал, как блики света падают на ее лицо, и кружил, кружил Вирджинию. В какой-то момент ложбинки под ее высокими скулами показались ему почти темными, она была грустна и печальна, но потом свет изменился — и все заискрилось, он видел, что она счастлива.

— Ты помолвлена? — услышал Палмер свой собственный голос.

— Нет.

— Тогда что же?

— Тогда, пожалуйста, заткнись. Мы танцуем.

— «Поверьте мне, сэр, — пропел Палмер, — я бы предпочел классический бой между ним и ею».

— «Мне не нравится покой, и я хотела бы снова влюбиться», — закончила Вирджиния.

— Это так?

Она долго и пристально смотрела на него, пока оркестр переходил к мелодии Гершвина. Свет в зале убавился, и ее глаза стали темнее.

— Вудс, разве что-нибудь дает тебе право задавать мне все эти вопросы?

Он покачал головой.

— Прости.

— Рада это слышать. — Она слегка улыбнулась, без всякого намека на иронию. — Как подумаю, как долго я пыталась выбросить из головы мистера Палмера, не хочется подпускать его к себе даже на дюйм. Даже с этими твоими вопрошающими глазами. Ведь ты был чертовски хорошим офицером разведки, не так ли?

— Но я никого так не допрашивал, как тебя.

— Мне кажется, я больше не хочу танцевать, Вудс.

— Хочешь снова присоединиться к конгрессмену Кинкейду?

Ее глаза снова блеснули.

— Ты ревнуешь?

— Я… — Он перестал танцевать. Они стояли неподвижно посреди зала. — Просто до меня дошло, — сказал Палмер, — что я был оскорбительно груб с тобой. Разве не так? И это после того, как ты спасла меня от этого ублюдка Эла.

— Ты не был груб. Просто, кажется, мы с тобой не ту ноту выбрали.

— Не мы. А я.

Он взял ее за руку и увел с танцевальной площадки. Они постояли в стороне. Палмер заметил, что к ним направляется мужчина, на котором была одна из этих забавных официальных белых рубашек со стоячим воротничком, банкир-инвестор — и повернул Вирджинию Клэри к себе, чтобы создалось впечатление, что он не заметил этого красавца.

— Я чувствую, что говорю и делаю не то, что надо. Я и с Элом повел себя неправильно, — сказал он ей. — Эти дни я сам не в себе.

— Неприятности в банке?

— Да нет, другое. — Он коснулся пальцем виска. — Здесь. Вопросы. Без ответов.

Она долго и пристально смотрела на него, пытаясь прочитать его мысли. Палмер знал, что в былые дни она была способна достаточно часто понимать его, что поражало его. Конечно, они были очень близки тогда, он помнил это, а сейчас…

Человек в рубашке со стоячим воротничком ввязался в разговор с кем-то еще.

— Какого рода вопросы? — спросила Вирджиния.

— Гарри Элдер говорит, что я пытаюсь провести занятия по философии вместо заседания правления.

— Для Гарри любой вопрос, на который не может быть дан ответ в виде значка доллара и ряда цифр, автоматически становится предметом философии.

Палмер кивнул.

— Он очень сожалел, что не смог прийти сюда сегодня. Ты ему всегда нравилась.

Она кивнула в ответ и посмотрела через плечо Палмера.

— Что стряслось с этим парнем?

Палмер обернулся и увидел Бена Фискетти, одинокого и ужасно бледного, отхлебывающего из высокого стакана хайболл,[120] который, судя по цвету, состоял почти из одного виски. Палмер заметил, что уголок рта Бена непрерывно дергался.

— Странно, — сказал он. — Ты хорошо его знаешь?

— Достаточно хорошо.

Палмер помахал молодому человеку. Когда Бен уловил этот жест и разглядел, кто его сделал, у него дернулся и другой уголок рта, и он пролил треть своей выпивки на туфли проходившего мимо сенатора штата. Затем, даже не извинившись, направился прямо к Палмеру.

— Я сожалею, — произнес он.

— О чем? — Палмер повернулся к Вирджинии Клэри. — Могу я представить мисс…

— Мы встречались, — оборвала его Вирджиния.

Палмеру показалось, что в ее голосе прозвучала холодная нотка.

— О да. — Бен переминался с ноги на ногу. Он поднял руку, чтобы почесать щеку, и, казалось, изумился тому, что не обе его руки были заняты стаканом. Пытаясь сориентироваться, он еще раз выплеснул виски из стакана.

— Все в порядке? — спросил Палмер.

— Да, да, конечно… — Бен сделал отчаянный глоток и сократил содержимое стакана с виски на добрый дюйм вместе с кусочком льда. — Как, это… — его голос сник.

— Извините?

— Я сказал, как это… — Бен замолчал и выпил остаток виски. — Как… как вл… сл-слияние? Как идет с-слияние?

Его глаза были круглее, чем помнились Палмеру. Он размышлял: не боится ли его Бен? Он не разговаривал с ним со времени того прерванного обеда несколько недель назад; представление, которое тогда закатил Палмер, могло напугать и более сильного человек, чем Бен.

— Если это не… не будет слишком сам… сам-монадеянно, — начал говорить Бен.

Между блестящими черными бровями Вирджинии Клэри обозначилась складка.

— Мне кажется, — сказала она Палмеру, — я должна уйти.

— Можешь подождать минутку? — спросил он. Потом, не дожидаясь ответа, повернулся к Бену. — Я думаю, все утрясется, — сказал он. — Конечно, я не последняя инстанция. Я предполагаю, что вас беспокоит, будете ли вы служащим ЮБТК или нет.

Глаза Бена тревожно заблестели. Белки увеличились, но он постарался взять себя в руки.

— В-вовсе н-нет, — произнес он, затем торопливо добавил: — Я не имел в виду, ч-то т-таким путем… — Голос его сбивался и угасал, хотя он и пытался шевелить губами. — К-конечно, я хотел бы б-быть служащим ЮБТК.

— Я надеюсь, что мы можем сохранить вас на вице-президентском уровне, — сказал Палмер. И стал наблюдать за реакцией. Удивить его могло очень немногое — зависть, жадность, возбуждение. Но он не был готов увидеть вспышку настоящей паники. — В чем дело, Бен?

— Хор… великолепно. — Бен так сильно стиснул губы, что они побелели. — Великолепно, — повторил он, мучительно преодолевая заикание.

— Вы и я должны обстоятельно переговорить о вашей новой работе. Я имею в виду вопросы новой политики. Хорошее предложение относительно нового начинания — это великолепный вклад в достояние банка.

— Господи, я… — В то мгновение, когда слова должны были сорваться с его губ, Бен замолк. — Ох, — произнес он после длительной паузы, говоря очень медленно и отчетливо. — О, я вполне… понимаю. Я… уверен, что есть… много вещей, которым я… должен… научиться.

Вертикальная складка меж бровей Вирджинии Клэри углубилась. Палмер взглянул на нее и понял, что дольше удерживать ее не сможет.

— Поговорим в другой раз, Бен, — сказал он, сдерживая внезапный импульс слегка похлопать молодого человека по руке.

Они отошли с Вирджинией на расстояние, когда Бен не мог их услышать.

— Почему он так боится тебя? — пробормотала она.

— Ты заметила это? Будь я проклят, если знаю.

— Он выглядел напуганным до смерти. Но, может быть, причина в чем-то другом.

Палмер вздохнул.

— Может, тут причина более глубокого философского свойства. Этот мир посерьезнел, или я просто постарел и уже ничего не понимаю.

Теперь они отошли в угол. За ближайшим столом высокий мужчина с седыми волосами болтал с двумя другими мужчинами. И тут Палмер осознал, что в его распоряжении оставалось лишь несколько секунд до того, как он должен вернуть Джинни в ее компанию.

— Могу я чем-нибудь помочь? — спросила она.

Палмер покачал головой. Ему очень хотелось, чтобы она сказала так, но теперь он понимал, что это не поможет.

— Я справлюсь сам, — сказал он.

— По-прежнему очень одинок, да?

— Я похож на одинокого мужчину?

— Кот, который гуляет сам по себе, — сказала она. — Но в один прекрасный день и он попадет прямо в западню. — Она взглянула на него. Складка меж бровей на секунду исчезла, а потом снова появилась. — А фактически ты уже в западне.

— Что ты имеешь в виду?

— Ты действительно покупаешь этот банк?

— Возможно.

— Ты знаешь окружение Бена?

— Да.

— Я не из тех, кто стремится к сенсационным разоблачениям, — сказала Вирджиния. — Я не верю в предъявление обвинения по ассоциации. Но этот молодой красавчик прямо-таки испускает ужасное зловоние грядущих неприятностей.

Палмер отмахнулся от ее слов.

— Я очень сожалею, что обеспокоил тебя всем этим, Джинни. Ты была абсолютно права. Каждый из нас отошел друг от друга. А там тебя ждет великолепный седой конгрессмен. Он — сплошное удовольствие.

— Черт побери, Вудс, ты выводишь меня из себя.

— Ничего подобного.

Она взяла его за руку и повлекла к боковой двери из зала.

— Я не люблю, когда за меня все решают, — сказала она. На ее высоких скулах отразились вспышки красного света.

Когда она и Палмер проходили мимо дверей лифта, те раздвинулись.

— «Крыша под звездным небом», — скучным голосом объявил лифтер. — Едем вниз.

Вирджиния подтолкнула Палмера в лифт.

— Кинкейд может подождать несколько минут. Купишь мне внизу чего-нибудь выпить?

Палмер кивнул. Лифт стал быстро опускаться. Он почувствовал, как желудок его поднялся к диафрагме. И это мгновение вызвало в нем ощущение сладостного предвкушения, от которого перехватило дыхание.

Глава семьдесят четвертая

В Дубовом баре в этот час была дюжина посетителей. Большинство завсегдатаев или уже разошлись по домам, или перебрались ужинать в ресторан. Дон Винченцо Бийиото, однако, уходить не собирался, уютно устроившись практически в самом центре бара, где его и застал примерно десять минут спустя телефонный звонок от Рокко, звонившего, чтобы удостовериться, что Дон Винченцо отдыхает среди равнодушных посетителей.

Дон Винченцо располагал, таким образом, тем, что семья определяла как unascusa Candida, чистое алиби, в противоположность unascusa societa, алиби, которое основывается только на показаниях членов семьи.

Он окинул взглядом поредевшие группы за столиками. Чуть раньше он затеял очень приятный разговор с состоятельным мужчиной его возраста, приезжим производителем мебели, который хотел на себе испытать роскошь «Плаза-Отель». Этот мистер Файтльбаум из Роки Маунт, Северная Каролина, был настоящим джентльменом с юга. Дон Винченцо понял это, заказывая очередной стаканчик для своего нового знакомого, с великим трудом преодолевая его многословные протесты. Находясь в приподнятом настроении, Дон Винченцо посоветовал мистеру Файтльбауму посетить несколько самых роскошных ресторанов, в которых упоминание его — мистера Бийиото — имени будет служить ему лучшим рекомендательным письмом для надменных метрдотелей и старших официантов.

Сейчас уже было почти десять часов, и Дон Винченцо не только очень скучал, но и хорошенько набрался. Он понял, разглядывая стаканчик со своим седьмым «Джеком Дэниелом»,[121] что хоть и пил с величайшей осторожностью, не спеша, количество берет свое. Фреска с изображением видов ночного Нью-Йорка на задней стене бара раздражала его. Он не выносил иллюзий.

С другой стороны, подумал он, кто я сам, как не иллюзия? В отличие от Рокко.

Он был абсолютно уверен, что Рокко закончил свою работу, по крайней мере, час назад. На Рокко можно положиться, он никогда не выходил из графика. Но Дону Винченцо надо было обеспечить себе алиби за полночь, на случай, если полиция определит время события недостаточно четко. Ошибка в определении точного времени может достигать часа.

Часа смерти.

Дон Винченцо почувствовал, как дрожь пробежала между его лопаток и распространилась по бокам до подмышек, словно волна ледяной воды накатилась на зимний берег.

Сам он столкнулся со смертью много, много лет назад. Казалось, это было так давно, что он едва мог припомнить точно все обстоятельства. В Штатах он никогда лично не ввязывался в подобные дела. Семьей было постановлено, что если какое-либо обвинение и может быть когда-нибудь выдвинуто против сына Дона Джи, то уж никак не убийство.

Он знал, что его отец много раз смотрел в лицо смерти. Его отец в юности был испытан в сотнях случаев своей родней, но всякий раз смело шел в огонь для блага ближних. Он был благодарен, что семья вознаградила его за дела минувших дней тем, что оградила теперь от встречи со смертью. С точки зрения бизнеса, это было очень мудро. В давние дни, в своей родной стране, еще совсем зеленый, юный Дон Винченцо тоже имел свой tiro asegno,[122] свой allenamento,[123] свой… Рокко должен знать эти слова, свою практику в мишенях.

Разумеется, никто из подрастающего поколения никогда не должен быть запачкан в крови, ни разу. Никто вроде этого жалкого Бена Фискетти, который, хотя и хотел стать военным (ну не смешно ли?), никогда не убивал.

Дон Винченцо уже поднял свой седьмой стаканчик, но потом передумал. Позже, не сегодня, много позже, конечно, начнутся расспросы. Фактически было маловероятно, что полиция сможет так быстро связать случившееся с тем, что делал вечером Рокко. По всей вероятности, они никогда не найдут этой связи, и дело будет пылиться в папках как нераскрытое. Если кто-нибудь там и унюхает истину, то информатор внутри полиции сообщит об этом Дону Винченцо в течение двадцати четырех часов, и можно будет успеть предпринять необходимые шаги. Но если выразить дело в цифрах, то его шансы равнялись девяносто девяти против одного.

Он взглянул на часы и увидел, что уже перевалило за десять. Помахал бармену двадцатидолларовой купюрой.

— Возьми себе.

— Благодарю вас, padrone.

— Prego.[124]

Дон Винченцо выбрался из удобного кресла бара и направился к дверям. Один раз он споткнулся, но тут же обрел равновесие. Он получил свое пальто в раздевалке и, кинув гардеробщице пять долларов, медленно двинулся по коридору мимо лестницы к Трэйдер Вик к выходу в сторону южной части Центрального парка. Швейцар, кажется, узнал его, а если не его, то запах его денег.

— Такси, — сказал Дон Винченцо, засовывая в нагрудный карман швейцара очередные пять долларов.

— Сейчас, сэр.

Дон Винченцо Бийиото глубоко вдохнул ночной воздух. Через улицу стояли в ряд двухколесные прогулочные конные экипажи. Бизнес в будни по вечерам шел вяло. За ними темнела масса Центрального парка, создающая иллюзию загородного поместья. Какое-то мгновение Дон Винченцо предавался фантазиям о покрытых лесами холмах и долинах.

Che dolce![125] Было бы чертовски приятно отрешиться от дел, которые должен был делать Рокко, зарабатывая на пропитание. Даже просто хотя бы не думать о подобных вещах, уже хорошо. Уже прекрасно, ради этого только и стоило жить. Надо только поддерживать эту иллюзию, и все будет хорошо.

Три полицейские машины, воя сиренами, сверкая красными и желтыми огнями на крыше, промчались по Центральному парку, пересекли осевую линию и устремились к востоку не по своей полосе.

Дон Винченцо почувствовал уже знакомую дрожь.

Сирены выли и выли, две машины круто свернули направо и помчались на юг по Пятой авеню. Другая продолжала гнать к востоку по Пятьдесят девятой улице, хвостовые красные огни были видны, пока она не свернула на Парк-авеню, а там — к центру.

— Что стряслось? — спросил Дон Винченцо.

Швейцар пожал плечами.

— Что-то в «Уолдорф». Ваше такси, сэр.

Дон Винченцо стал залезать в машину. Он бросил последний взгляд на тихий Центральный парк, если бы он мог подольше им полюбоваться!

Глава семьдесят пятая

Кимберли был рад только одному. Здесь не было лошадей. Лошади пугали его, как многих пеших людей. Даже полицейские не всегда могли контролировать своих лошадей. Но по какой-то причине здесь полиция управлялась без конных, только патрульные на машинах.

Кимберли стоял на углу Пятидесятой улицы и выглядывал Эдис. Он наблюдал, как три полисмена выволокли молодого человека в кожаных брюках, пиджаке из оленьей кожи и с бусами на шее. Молодой человек висел кулем, пока полицейские волокли его через толпу на боковую улицу, где уже поджидал патрульный пикап.

— Эй, эй, Л.Б.Д.![126] — скандировала толпа. — Сколько еще ребят ты убил сегодня?

— Двух, четырех, шестерых, восьмерых, почему мы не ведем переговоры? — шумела толпа.

— Эй, эй, Л.Б.Д.! Сколько еще ребят…

Кимберли и остальная головная группа демонстрантов тесно прижимались друг к другу, так, чтобы их тела не были разъединены напирающими полисменами, и вопили в уши друг другу, чтобы быть услышанными.

— Шесть, восемь, почему мы не ведем переговоры?

— Свободу теперь! — во весь голос прокричал какой-то мужчина.

— Свободу теперь! — откликнулась толпа.

— Свободу здесь! — проорал мужчина.

— Свободу там! Свободу, свободу повсюду!

С юга, выехав откуда-то со стороны Центрального вокзала, перед входом в «Уолдорф» посреди улицы остановился огромный крытый грузовик «Херц». Из раскрывшейся двери высыпала дюжина полицейских в белых защитных шлемах с длинными помповыми ружьями, они образовали компактную группу, грузовик уехал.

Кимберли видел, что несколько кварталов во всех направлениях в северной части Парк-авеню были блокированы для проезда автомобилей. Блокирована была и прогулочная зона по другую сторону. Патрульные машины прибывали парами и по одной, полиция скапливалась на всех углах к востоку до Лексингтон-авеню и к западу до Медисон-авеню. Весь огромный район был оцеплен кордонами. А он никак не мог отыскать Эдис.

Несмотря на шум, ослепительный свет телевизионных ламп, бешеные проблески красных фонарей на крышах патрульных машин, Кимберли вдруг представил, что они здесь одни. Остальная часть Нью-Йорка, казалось, исчезла, чтобы не вмешиваться.

— Они изолировали нас, — крикнул кто-то ему на ухо.

— Да, ловко проделано.

Какая-то женщина стала кричать так пронзительно, что у Кимберли зашумело в ушах. Ее волок полицейский к задней дверце патрульного пикапа, жестом он приказал ей войти внутрь.

— Меня ударили! — кричала она. — Ударили!

Сводный голос толпы неожиданно зазвучал еще громче.

Полицейский офицер захлопнул дверь патрульного пикапа, и тот, ревя сиреной, тронулся с места. Хорошо одетый мужчина с трубкой во рту обратился к офицеру:

— Зачем вы…

Два полисмена подхватили его под мышки и поволокли в сторону Парк-авеню, куда уже подкатывал другой патрульный пикап с распахнутой задней дверью. Они забросили внутрь хорошо одетого мужчину.

Теперь уже полицейские образовали цепь, они выхватывали демонстрантов из толпы и отправляли в поджидавшие патрульные машины, которые одна за другой отъезжали, а на их место приезжали новые за очередной партией.

— Все кончено, — неожиданно прогремел в мегафон высокий, спокойный мужской голос.

Кимберли обернулся и увидел седовласого мужчину в гражданской одежде, стоящего на проезжей части рядом с патрульным пикапом.

— Все кончено, ребята. Вы можете уходить в сторону Лексингтон-авеню. Там есть автобусная линия, а кварталом севернее — станция метро. А можете пройти пешком до Пятьдесят третьей улицы и там сесть на метро. Все закончено, можно расходиться.

Размахивая какими-то бумажками, к нему кинулись мужчина и женщина. Кимберли услышал, как они кричали что-то о разрешении на демонстрацию. Над их головами камера, установленная на крыше телевизионного автобуса, развернулась в сторону, чтобы запечатлеть этот инцидент. Из камеры выдвинулся телеобъектив.

— Все кончено, — повторил седовласый, его голос усиливал мегафон. — Давайте по домам, ребята.

Четверо полицейских в форме подхватили этих двоих с бумажками о разрешении и втолкнули в поджидавший патрульный пикап.

— Все кончено, ребята.

— Свободу! — завопил мужчина.

— Свободу! — подхватила толпа. Масса людей угрожающе двинулась в сторону Сорок девятой улицы и полицейских машин. Кимберли видел, как взметнулась и опустилась полицейская дубинка, затем еще одна.

Кимберли пытался разыскать Эдис среди той горстки людей, что направилась на восток к Лексингтон-авеню, но так и не нашел.

Тогда он вернулся к улице, надеясь, что, может быть, толпа, двинувшаяся к патрульным автобусам, увлекла Эдис с собой против ее воли. И тут он разглядел ее «сандвич» и свой плакат, прислоненные к уличному фонарю.

Какой-то мужчина держался за лицо. Ударом дубинки с него сбили очки и рассекли щеку. Из раны текла кровь.

Девушка, перевернув свой плакат и выставив конец древка вперед, пыталась, словно копьем, поразить полицейского в голову. Она побежала, держа тупой конец перед собой, и ударила ему в шею с такой силой, что он, широко раскинув руки, рухнул на асфальт.

Четыре полисмена, двигаясь мощной фалангой, размахивая дубинками, пробились к тому месту, где упал их товарищ. Тот крутился на тротуаре, пытаясь вытащить из кобуры револьвер.

Один из полицейских, увидя оружие, выбил его из рук и поднял. Он сунул его в карман. Но его лежащий на земле напарник вдруг схватил того за ноги и дернул так, что оба оказались на асфальте.

Демонстранты и полицейские волной накрыли двух упавших. Большая часть толпы развернулась по тротуарам вдоль Сорок девятой улицы от ее угла до середины квартала.

Кимберли услышал короткий, резкий звук выстрела, приглушенный, но отчетливый. На мгновение толпа замерла, потом началась паника.

Женщина в жакете из искусственного меха вцепилась в лицо ближайшего полисмена. Он взмахнул дубинкой и ударил ее по передним зубам. Она рухнула на землю, и двое мужчин в штатском, бросившись вперед, затоптали ее.

Кимберли услышал еще четыре выстрела подряд. Воздух наполнился тонким, зеленоватым дымом, который под легким ветерком растекся по тротуарам. Люди, бежавшие в глубь квартала, стали кашлять и пытаться прикрыть рты носовыми платками. Кимберли почувствовал запах газа. Он кинулся к стенке здания. Дышать было тяжело даже сквозь сложенный носовой платок. Глаза его наполнились слезами.

Полицейские и демонстранты теперь бежали вместе, стремясь вырваться из газового облака. Полный пожилой мужчина в черном пальто с меховым воротником подбежал к полисмену и плюнул ему в лицо. Полицейский ударил его коленом в пах, бросил на землю и стал бить головой о бровку тротуара.

Молодой парень лет восемнадцати стоял на коленях на асфальте над канализационной решеткой, его рвало. Полицейский офицер схватил его за длинные соломенные волосы и потащил к патрульному пикапу.

Мужчина со сломанным плакатом пытался достать древком ближайшего полисмена. Но тут он закашлялся так сильно, что уронил свою палку. Кимберли потерял его из виду, потому что слезы застлали ему глаза.

Огни фонарей расплывались, все выглядело странно, все словно погрузилось в глубокий туман.

Кимберли чувствовал вкус газа даже сквозь сложенный платок. Через несколько мгновений, если отсюда не убраться, он совсем задохнется. Вращающиеся маячки красных огней на крышах полицейских машин словно мячики прыгали в ночи.

Где-то кричала женщина. Ближе Кимберли слышал, как очень тихо, словно не хотел быть услышанным, ругался мужчина. Сирены вдали, приближаясь, стали слышны громче, мягче и громче.

— Все кончено.

Звук сирен становился сильнее. Возле Кимберли остановились две санитарные машины. На их крышах вертелись сигнальные маячки.

— Все закончено, — повторил усиленный мегафоном голос. — Все кончено, ребята.

— Свободу сейчас! — прокричал женский голос.

— Свободу здесь! — откликнулся мужчина.

— Свободу! Свободу, свободу повсюду!

Глава семьдесят шестая

В такое время ночи этот район был безлюден. Большая часть Южной улицы находилась в тени Ист-Ривер-Драйв неподалеку от нижней части острова Манхэттен. С выключенными фарами черный «форд» медленно ехал между опорами, поддерживающими путепровод наверху. У поворота машина выехала к реке.

Парень остановил машину. Рокко махнул ему и его дружку. Они выволокли Гарри Клэмена и положили на круглые бревна между двумя железными подпорками. За краем деревянного настила лениво плескалась река.

На всех, кроме Клэмена, все еще были надеты перчатки. Рокко снова сделал жест, и оба парня стали скатывать Клэмена в воду. Его глаза дико блестели. С клейкой лентой на губах, со скрученнымипроволокой кистями и коленями, он понимал, что пойдет ко дну, словно свинцовая чушка.

Рокко выстрелил каждому пареньку точно в затылок, в то место, где позвоночник соединяется с черепом. Глушитель так славно сработал при первом выстреле, что даже не насторожил второго малого. Когда пуля вонзилась в его мозг, звук был немного громче, но ни один из выстрелов нельзя было услышать даже в ближайшем квартале.

Это был тот, вспомнил Рокко, с очень грязными мыслями.

Рокко столкнул обоих парней в реку. Они упали с легким, никем не услышанным всплеском. Потом Рокко втащил Гарри Клэмена обратно в машину, сдернул с его рта повязку и поехал прочь. Он оставил негативы у друга и теперь жаждал узнать, как они могут их использовать.

Глава семьдесят седьмая

— Этот твой приятель-газетчик, кажется, думал, что я имею какое-то отношение к другому приему, — говорил Палмер. Он пил уже вторую рюмку в баре «Аллея Павлинов», выходящем на Лексингтон-авеню, а Вирджиния Клэри все не прикончила виски с содовой. Он совершенно забыл, что уже прошло полчаса с тех пор, как они покинули «Крышу под звездным небом», и что, скорее всего, конгрессмен Кинкейд вне себя. Ни один из них даже не думал об этом.

— Считаешь, он прав? — спросила Джинни.

— Нет. Мы, должно быть, обслуживаем не более трети этих компаний.

— А-а…

Когда она улыбалась, вот как сейчас, с ее лица исчезала слабая тень, выражение вечной меланхолии, которое в самом начале так привлекло Палмера.

— Если ты действуешь так осторожно, — сказала она затем, — то тебе действительно не следует связываться с банком Фискетти. Меня охватывает озноб от одной мысли, что Бен может стать твоим сотрудником.

— Но почему? Разве ЮБТК занимается только высокоморальными операциями?

Она сделала паузу, чтобы обдумать это.

— Ты сам — одинокий пират, я это всегда знала. Я до сих пор не могу прийти в себя от того, как ты осуществлял тот свой переворот полтора года назад.

— Но ты не можешь сказать, что я был его инициатором, — защищался Палмер. — Меня вынудили к этому.

— Подтолкнули или сам упал. Это не имеет значения, важно лишь то, кто поднимается в конце схватки с ковра и кому судья поднимает руку. И ты, дорогой, был единственным победителем.

— Я ненавижу проигрывать. Ты тоже.

— Все ненавидят проигрывать, — поправила она его. — Но кто-то должен проиграть, чтобы кто-то выиграл. Разве это не слишком очевидно?

Он кивнул.

— Ты все еще не объяснила мне, почему тебя так беспокоит приход Бена в ЮБТК с основательной пачкой акций. Он прилежен, аккуратен, хорошо говорит, хорошо образован, блестящ, производит впечатление, умен, умеет добиваться успеха.

— Он обладает всем этим и еще кое-чем.

— Да?

Вирджиния Клэри вздохнула и допила свою рюмку.

— Он сам себе не принадлежит, им владеют с потрохами. Он у них на надежном крючке. У них слишком много его заложников, чтобы он мог порвать с ними. Жена? Четверо детей? Забудь об этом.

— Речь идет об его отце и тесте?

— Тони Фише и Винни Биге.

— Хорошо, это уже ближе к тому, что беспокоит меня.

— Так и будет. Они начнут.

— Но почему? Какая разница между тем, как они ведут бизнес и как это делаем мы? — Палмер жестом показал бармену, чтобы тот повторил заказ. — Когда я спросил об этом одного моего весьма уважаемого партнера, он промямлил что-то неопределенное о старых школьных связях и решил, что сделал внятное заявление. Но никто из них не изложил ничего путного, никто из них не смог сказать мне, в чем именно заключается различие.

Какое-то мгновение она глядела на пустую рюмку.

— Разве это такой уж щекотливый вопрос для таких людей, как ты, чтобы стоило беспокоиться? Предположим, боже упаси, ты получишь правильный ответ!

— Не делай из меня дурака, — вспылил Палмер, — Гарри Элдер утверждает, что у мужчин тоже бывают свои периоды. И оба вы увертываетесь от ответов.

— Это верно.

— Тогда в чем же дело? Чувствуете дурной запах?

— Даже лучшие друзья не хотят ничего говорить тебе? — Она снова улыбнулась ему, но на этот раз выражение меланхолии осталось на ее лице. — А я тебе друг, Вудс?

— Разве нет?

— Почему я должна им быть?

Тут как раз бармен подал заказ и убрал пустые рюмки. Эта заминка дала Палмеру возможность подумать, вернуться к его обычной схеме размышлений, вместо того чтобы выпаливать первое, что приходило в голову, как произошло сегодня вечером.

— Полагаю, ты права, — сказал он в конце концов. — Почему ты должна быть моим другом после всего того, что произошло?

— Не произошло ничего страшного.

— Всего лишь окончательный разрыв между нами.

— Но это вовсе не так ужасно. — Она пригубила рюмку, а затем растерла каплю жидкости на столе, образовавшую кружок на его сияющей поверхности. — Ты в самом деле не хотел меня такой, какой я была, — продолжала она, — к концу я тебя ненавидела и предпринимала ужасные усилия, чтобы скрыть это. Я больше не ненавижу тебя, Я понимаю, что происходило тогда. Это было поклонение герою. А когда я обнаружила, что ты вовсе не рыцарь, каким кажешься, то поняла, что ты предал мою мечту, и возненавидела тебя. Это длилось всего несколько месяцев. Потом у меня возникла другая проблема. Я скучала по тебе. Физически. Эмоционально. Как только можно скучать по мужчине. Но это тоже длилось только несколько месяцев. Это был несчастливый год для меня. Именно так. Каждый раз, когда дома или в офисе звонил телефон, я была уверена, что это ты. Ты. Звонишь. Чтобы сказать: «Давай снова будем вместе». Я хотела этого — чтобы холодно отказать тебе.

— Я не имел представления…

— Да, конечно, — прервала она. — А должен был бы. А потом, около шести месяцев назад, умерла моя мама.

— Я не зн…

— Об этом было в газетах. После ее похорон я бросила старую квартиру, где мы жили. Я просто пригласила людей из Армии спасения и сказала им, чтобы они унесли мебель. Я переехала. Решила все переделать. Встретила Джимми Кинкейда. Других мужчин. Стала чувствовать себя намного лучше. И поэтому я послала тебе приглашение на сегодняшний прием. Разве это не предел глупости?

— Но почему ты…

— И ты принял его, — прервала она, — что увеличивает глупость в неимоверных пропорциях. Я должна была рехнуться, чтобы пригласить тебя, а ты должен был чокнуться, чтобы принять предложение. Как Эдис?

Палмер моргнул.

— Превосходно. А может, не очень. А что?

— Все еще перебиваетесь вместе, ни туда ни сюда?

Палмер на секунду закрыл глаза.

— Мы пользуемся не самыми лучшими выражениями.

— Разве это новость?

— Ладно, если всерьез, мы сейчас во много худшей форме, чем два года назад.

— Хм…

Он открыл глаза и сделал жест, словно отбросил что-то.

— Ладно, оставим Эдис. Вернемся к тому вопросу, что я тебе задал.

— А почему ты думаешь, что я могу дать тебе ответ?

Палмер неопределенно махнул рукой.

— Ты всегда могла.

— Это было раньше. А теперь это теперь. Теперь мы уже по-настоящему не настроены на волну друг друга.

Это было утверждение, не вопрос.

— Это так?

Она опять пригубила напиток, потом опустила рюмку на стол и стала внимательно ее разглядывать, словно обнаружила в янтарной жидкости какую-то мушку. Потом внезапно и твердо кивнула.

— Да.

Некоторое время они оба молчали. Наконец Палмер сказал:

— Должно быть, я и впрямь в тупике, иначе не стал бы выплескивать на тебя все это при первой же встрече.

— Да, понимаю, — ее голос оставался холодным.

Через некоторое время она поднялась.

— Если добрый седой конгрессмен еще ждет меня, то я хотела бы вернуться назад.

— Конечно. — Палмер оставил деньги на столике и проводил ее по коридору, ведущему в главный холл отеля. Когда они вышли из бара, с Палмером столкнулся тяжеловесный пожилой человек в темно-синем костюме и темно-сером пальто.

— Извините. — Он поспешил было мимо.

— Притормози, Малви, — сказала Вирджиния. — Все еще мучаешь избирателей?

Грозный мужчина повернулся к ней, лицо его было белым как мел.

— Какого черта… — Он остановился, и выражение гнева на его лице сменилось изумлением. — Клэри!

— Что происходит, Джеймс?

— Ты хочешь сказать мне, дорогуша, что не знаешь, что происходит перед этим отелем?

— Я видела демонстрантов.

Толстяк печально покачал головой.

— И подумать только, что когда-то Клэри поспевала к месту происшествия быстрее, чем ребята из отдела по расследованию убийств.

— Так что же происходит перед входом?

Малви, тряхнув двойным подбородком, указал в сторону холла, выходящего на Парк-авеню.

— Пойди и взгляни сама, дорогуша. — И он поспешил дальше.

Палмер улыбнулся ей:

— Все еще слывешь «дорогушей» среди нью-йоркских ловкачей?

Она пожала плечами:

— Если девушка когда-то поработала журналисткой, она навсегда остается «дорогушей».

Они пошли следом за толстяком и обнаружили, что все холлы и другие общественные места разом опустели. Они остановились ненадолго, чтобы заглянуть в зал «Серт-рум», и увидели, что посреди него кто-то из Белого дома произносит речь. Палмер послушал некоторое время и обнаружил, что очень трудно найти различие между тем, что говорил этот человек о нуждах обороны, и такими же глубокомысленными изречениями оратора на ужине, который состоялся наверху. Хотя по интеллектуальному уровню эти две речи были совершенно разными. Он понимал, что человек из Белого дома на голову выше любого из местных талантов, собравшихся на обед наверху. На самом деле, это он виноват, что не может найти различия в этих речах, и в этом нельзя винить кого-либо из ораторов. И, наконец, он понял, что ему наплевать на все это.

— Я могу принять на себя эту вину, — произнес он вслух.

— Что несет этот пустомеля? — спросила Джинни.

Они отошли от «Серт-рум» и направились к выходу на Парк-авеню.

— Где же все? — спросил Палмер. — Или полиция выгнала их из холла?

— Нет, они просто стараются держаться подальше от скандалов.

— Что?

Они проскочили сквозь вращающиеся двери, все еще заряженные тем импульсом, который придал им Малви.

Прохладный воздух успокаивал. Но в нем ощущался и какой-то слабый кисловатый привкус, который Палмер сначала не смог опознать. Он принюхался. Джинни взяла его за руку. Он почувствовал, как ее пальцы сжали его кисть. Подбородком она указала ему на дальний угол Пятидесятой улицы.

Две машины «скорой помощи» образовали угол вокруг горстки людей. Несколько врачей занимались тремя телами, лежащими прямо на голом асфальте. Первый из них был пожилой мужчина в пальто с меховым воротником, которого они пытались вернуть к жизни. Густая струя крови стекала из уголка его рта. У второго мужчины была большая рваная рана на щеке под глазом. Врач старался остановить ему кровь. Третий пострадавший был скрыт от взора Палмера двумя санитарами и пожарным с кислородным прибором. Четвертый человек, лежащий на земле, был полицейский в форме. Им никто не занимался. Лицо его было накрыто его же шлемом.

— Мертв? — спросил Палмер. — О Боже!

Джинни кивнула. Красные вращающиеся маячки на крышах полицейских и санитарных машин вертелись и вертелись. С душераздирающим воем подкатила еще одна «скорая». Двух девушек лет по восемнадцать, которых до этого Палмер не заметил, посадили в машину. Он не видел, что с ними стряслось, но они плакали. Человек в белом халате говорил что-то полицейскому офицеру, который сидел на обочине тротуара, сжимая лицо ладонями. Врач пытался заставить полисмена выпить лекарство из бумажного стаканчика. Полицейский непрерывно мотал головой и отказывался, тогда врач встал и подошел к пожилому мужчине. Его партнер стирал кровь со рта старика. Рука с белым полотенцем вдруг задержалась на какой-то момент, потом опустила полотенце на лицо старика.

Поверх голов, с крыш телевизионных машин камеры продолжали записывать происходящее, но репортеры теперь были уже внизу, они смешались с пострадавшими, держа в руках микрофоны, стараясь уловить каждое произнесенное ими слово.

Вирджиния Клэри взглянула на свои крохотные часики.

— Они еще смогут успеть к одиннадцатичасовому выпуску новостей, — сказала она.

— Это твой единственный комментарий? — спросил Палмер.

Она растерялась.

— Я… я не имела в виду…

— Правильно. — Он повернул ее за плечи и направил обратно в холл «Уолдорф». — Давай возвращайся наверх к своему приятелю Кинкейду. Представляю, что он будет рассказывать о происшедшем некоторым своим коллегам.

— Послушай, я…

— Теперь я понимаю, что ты хотела сказать об этом безлюдном холле. Они использовали выход на Лексингтон-авеню. Никто не хотел быть замешанным.

Палмер остановился посреди холла и огляделся.

— Я-то верил, что не составляет особого труда собрать толпу на Манхэттене. Но это ложь, верно? В ту же секунду, как происходит что-то насильственное, эта публика смывается. Никто не хочет стать свидетелем. Никто не хочет ничего знать.

Он подвел ее к лифту и сказал оператору:

— Доставьте эту леди обратно на «Крышу под звездным небом».

Джинни смотрела на него с выражением недоумения, смешанного с гневом, двери захлопнулись.

Палмер снова двинулся к выходу на Парк-авеню, но остановился, заслышав взрыв аплодисментов в «Серт-рум». Оратор едва успел закончить, как джентльмены в вечерних костюмах стали направляться в раздевалку за своими пальто.

— Вудс, — окликнул его моложавый мужчина с длинными волосами. На нем была белая рубашка со стоячим воротничком. Палмер застыл, не веря своим глазам. Он был уверен, что видел этого человека на другом приеме, но счастливо избежал встречи с ним.

— Суперречь, верно? — сказал банкир-инвестор.

— Разве вы не были наверху?

Мужчина сделал рукой неопределенный жест.

— Все время в движении. Не следует представлять из себя сидячую мишень. Там снаружи, кажется, была небольшая заварушка?

Его фальшивый британский акцент — он входит в группу инвесторов в Англии, но все знали, что он родился и получил образование в Милуоки, — в сочетании с длинными волосами и стоячим воротничком вызвали у Палмера такое же отвращение, как все, с чем он сталкивался в этот вечер.

Он вглядывался в покрасневшее лицо этого человека, тот начал оправдываться, но Палмер опередил его.

— Те, кто там собрался, были избиты, потому что протестовали против таких ублюдков, как вы, Арчи, — дружелюбно сказал он банкиру-инвестору. — Двое из них убиты. Гражданский и полицейский. Так что там за треп, старина?

Банкир остолбенел, потом пробормотал что-то вроде «плохая шутка», повернулся на каблуках и кинулся в раздевалку, где уже образовалась двойная очередь из почетных гостей. Палмер стоял в стороне, возле дверей на Парк-авеню, и смотрел, как они покидают отель через черный выход. Видимо, весть о происшедшем уже распространилась.

Спустя некоторое время он снова вышел наружу. Ночной воздух стал совсем прохладным. Палмер видел, как два санитара уложили мертвого старика на носилки и погрузили их в «скорую помощь». Полицейский, сидевший на обочине, теперь находился в обществе негритянского подростка лет пятнадцати, которого рвало на собственные ботинки. Полицейский поднял голову, и на лице его появилось выражение крайнего отвращения.

— Я застрелил из-за тебя своего приятеля, парень. — Полицейский с ненавистью взглянул на подростка, но, не получив ответа, снова опустился на обочину и уставился на асфальт перед собой. — Застрелил насмерть, — бормотал он.

— Ему сейчас скверно, — послышался голос за спиной Палмера. Он обернулся и увидел толстяка Малви. — Знаете, — продолжал Малви, — таких случаев бывает несколько каждый год. Полицейские случайно убивают друг друга при облавах, в перестрелках, во время демонстраций. Это случается. Человек, который совершает такой выстрел, обычно уходит из полиции на год или около того.

Палмер снова уловил легкий кисловатый запах.

— Слезоточивый газ?

— Какая-то новая дрянь, — сморщился Малви. — Многоцелевой газ, используемый при беспорядках. А эти идиоты выпустили его до того, как убрали отсюда собственных людей. Роскошно спланировано.

— Было много народа?

— Я с этими пикетчиками вот уже восемь лет, — сказал Малви. — Это моя работа. Я не питаю ненависти к беднягам. Им можно посочувствовать. Им не нравится то, что у них есть, и они не знают, как получить то, чего хотят. Такие вот времена, — продолжал толстяк-детектив. — В былые дни, когда человек ненавидел государство, он собирал свое барахло и перебирался куда-нибудь еще. Господи, так было во всем мире. А теперь, скажите мне, куда податься этим несчастным? Всюду кишмя кишит и везде — крепкий кулак государства. Им надо привыкнуть к этому. Им некому выплеснуть то, что у них на душе.

Палмер принюхался. Кислый запах почти исчез, или же, быть может, он уже привык к нему. Он пошел к югу, в сторону Сорок девятой улицы, но потом вспомнил, что его пальто осталось наверху, в раздевалке на «Крыше под звездным небом». Когда он вернулся, то столкнулся с Вирджинией Клэри.

— Ох!

— Извини!

— Я надеялась, что ты еще не удрал, — сказала она.

— Имел беседу с твоим приятелем Малви, он просветил меня. Прости, что я вспылил. Как твое свидание?

— Я сказала ему, что должна поговорить с тобой. Он все понимает.

Палмер почувствовал, что приходит в смятение.

— Господи, что понимает?

— Понимает, что мы добрые друзья и что мы давно не видели друг друга.

— Должен сказать, он ужасно любезный жених.

— Вудс, ты спешишь с определениями. Мы не помолвлены.

— Значит, любовник.

— Да, — согласилась она. — Любовник. Ты заставляешь меня сожалеть о том, что я снова спустилась к тебе.

— Почему ты это сделала?

— Я подумала, что тебе нужна помощь. — В ее темных глазах появилось какое-то новое выражение. — Мне пора бы запомнить, что ты не нуждаешься в помощи. Или не сознаешься в этом.

Какое-то мгновение Палмер вглядывался в ее лицо. Он начал было говорить, что это как раз она отказывает ему в помощи, ибо утверждает, что они настроены на разные волны. Он хотел сказать ей, что ее слова о том, что репортеры телевидения могут поспеть к одиннадцатичасовому выпуску новостей, разозлили его своей бессердечностью. Но вместо этого он просто улыбнулся и взял ее под руку. Они подошли к углу Сорок девятой улицы.

— А как же твое пальто?

Палмер пожал плечами.

— Куда тебя отвезти?

— Ко мне домой.

Глава семьдесят восьмая

Шон и Оги сидели на одном из обитых малиновой кожей угловых диванов в глубине кафе вместе с приятелем из Бостона, оптовиком женской одежды одного из самых дорогих тамошних универсальных магазинов. К ним присоединился примерно в половине одиннадцатого другой приятель, закупщик из большого специализированного магазина в Вашингтоне.

Они решили хорошо погудеть, и тут к ним присоединился третий, управляющий местного универсама, они уже пропустили, по крайней мере, по четыре стаканчика и чувствовали себя превосходно.

Это праздничная гулянка, подумал про себя Шон, мы как бы отмечаем День независимости.

— Ну, так как, друзья? За День независимости? Четвертое июня?[127]

Оги скорчил гримасу:

— Перестань дурачить. Сейчас июль, крошка, и ты знаешь это.

— Июль? — спросил сбивчиво Шон. — Июль или июнь?

Это вызвало у всех пятерых припадок хихиканья.

— Серьезно, парни, — Шон стал пытаться имитировать веселый протяжный техасский говор, — моя жена, леди Бигль и я, мы предлагаем отпраздновать нашу эмансипацию сегодня вечером в настоящем техасском стиле.

— Пощади нас, дорогуша, — протянул оптовик из Бостона.

— Вы ведь не допустите, друзья, непочтительности к начальникам? — настаивал Шон, продолжая ломать язык по-техасски. — М-да? — Он сузил глаза, пытаясь разглядеть кого-то возле стойки бара. — Я говорю… — Он с трудом поднялся на ноги и нетвердыми шагами направился к Бену Фискетти. — Я говорю, приятель, я говорю, старина, пип-пип… — Он захихикал, стоя возле него и не соображая, что произнесет дальше.

— Привет, Шон! — Бен взял от бармена свое виски с содовой. — Ты как тут очутился?

— Я всегда здесь. Это один из моих маленьких приютов.

Бен отпил половину своего хайболла. Сделал паузу и начал осторожно формулировать фразу.

— Х-хочешь… — он остановился и переждал, потом закончил: — Х-хочешь выпить?

Шон взял стакан из его рук и поплелся обратно к своему дивану.

— Девочки, — сказал он, — это Бен. Хороший малый, но не голубой, пока.

Оптовик из общенациональной столицы взглянул на Бена и зазывно улыбнулся.

— Что ж, — медленно протянул он, — у нас у всех недостатки.

Глава семьдесят девятая

Эдис вернулась домой к одиннадцати часам. Она включила телевизор как раз вовремя: закончилась реклама какого-то желудочного средства, и диктор начинал освещение событий дня. Три минуты она слушала о событиях во Вьетнаме, минуту — о новом законопроекте президента о налогах, две минуты — о циклоне, который пронесся над Арканзасом и Миссури, потом была реклама средства от головной боли.

— Мам?

Она испуганно вздрогнула и повернулась. В дверях босиком и в ночной рубашке стояла ее дочь Джерри.

— Ты должна была заснуть еще час назад.

Джерри кивнула.

— Я не могла спать. Можно мне посмотреть с тобой телевизор?

— Только новости.

Эдис подвинулась в покрытом мягком кресле, и Джерри устроилась рядом. Девочка показалась Эдис худой как щепка. Она обняла ее.

Две минуты они наблюдали, как пожар пожирает мотель в Провиденсе, минуту — крушение поездов в Орегоне, еще минуту — подготовку к новому космическому полету на мысе Кеннеди, а потом еще две минуты — эффектное свадебное торжество двух кинозвезд, для каждой это была четвертая свадьба. Последние полминуты новостей были посвящены репортажу о демонстрации моделей в Париже. На манекенщицах поверх шифонового нижнего белья были только совершенно прозрачные платья ярких цветов. Все кадры были сняты дальним планом.

— Давай посмотрим местные новости, — предложила Джерри.

— Давай! — Эдис и забыла, что первая четверть часа обычно была посвящена так называемым международным новостям. — Но только потом — в постель. Почему ты не могла заснуть?

— Думала.

— О чем?

Джерри съежилась и спрятала голову на груди Эдис.

— О разном.

— Думала о разном. Понятно.

— О войне. О том, что, может быть, призовут Вуди. О том, что ты и папа поссорились.

Эдис судорожно два раза глотнула, но понадеялась, что дочь не заметила этого.

— Почему это тебя беспокоит? Это была вовсе не ссора, дорогая. Мы просто обсуждали наши дела.

— Вы в последнее время очень часто обсуждаете, не так ли?

Эдис подняла за подбородок голову Джерри и посмотрела ей в лицо.

— Это сарказм? Я считаю, что мы просто не очень ладим.

Джерри, скорчив глупую гримасу, усмехнулась.

— Мягко выражаясь.

— Да. Я знаю, тебе этого не понять, знаю. Но это иногда случается у женатых людей. — На мгновение Эдис остановилась и посмотрела на рекламу дезодоранта. — Иногда все это очень серьезно и приводит к разрыву, иногда нет. Я не знаю, какой из двух вариантов у нас.

На телеэкране промелькнул какой-то зубной эликсир, а потом началась программа местных новостей. Эдис увидела вашингтонского политика, призывавшего к эскалации войны. Против таких, как он, она пикетировала несколько часов назад.

— Между тем перед гостиницей в центре города, где выступал министр, полиция разогнала демонстрацию, — сообщил диктор.

На телеэкране появилось лицо вашингтонского политика, губы его двигались, но слышно ничего не было. Затем появилось изображение патрульной полицейской машины, движущейся по Парк-авеню.

— Сообщается о том, что многие получили ранения, — произнес диктор, на экране все еще видна была машина. — По неподтвержденным данным, серьезно пострадал офицер полиции. — На экране появился диктор, он читал текст, написанный на листе бумаги. Он остановился и посмотрел в камеру. — Сегодня мэр призвал жителей Нью-Йорка помочь в борьбе с преступностью на улицах…

Эдис выключила телевизор.

— Так нечестно, — сказала Джерри. — Или ты больше не хочешь смотреть?

— Просто не хочу смотреть очередную рекламу о том, как лечить саму себя.

— Но еще будет много новостей.

— Мне неинтересно.

— Интересно смотреть только мирную демонстрацию? — спросила Джерри.

— Да.

— Ты и за обедом горячо обсуждала эту тему.

— Да.

Джерри выпрямилась в кресле рядом с ней.

— Ты была там сегодня, правда? — вдруг спросила она.

Эдис пыталась найти подходящий ответ. Она слишком устала, чтобы говорить уклончиво.

— Да, — сказала она. — Я принимала участие в пикете.

— Вот так так!

— Вот так так. — Эдис кивнула. — Было страшно и скучно одновременно, Этим людям никто не верит, Джерри. Они чересчур торжественные и мрачные, все было похоже на собрание религиозной секты.

— Не было никакого избиения и никаких воплей?

— Несколько старых лозунгов. Несколько песен, довольно глупых.

— Ты просто не понимаешь смысла, — сказала Джерри. — Там совершенно другие женщины, мама. Бабушкины очки, длинные платья, волосы с пробором посередине, туфли, которые можно украсть только у монахини. Это торжественно. Ты, должно быть, сильно выделялась. У тебя же юбка выше колен.

Эдис слегка улыбнулась.

— Думаю, да.

— Полицейские тебя не тронули?

— Нет.

— А кто пострадал?

— Я… не знаю. — Эдис встала, и между ней и дочерью пролегло некоторое расстояние. — Я убежала, когда стало казаться, что дело принимает неприятный оборот.

— Ничего себе.

Эдис не поднимала на Джерри глаз. А когда все же посмотрела, то увидела, что девочка пребывает в задумчивости.

— Но твои друзья остались, правда?

— Друзья?

— Люди, которые привели тебя?

— Думаю, что да. — Эдис покачала головой. — Но я не очень уверена. Как только дело стало принимать неприятный оборот, я взяла такси. Спасибо шоферу такси, что остановился.

— Ну и ну.

Они помолчали.

— Не пытайся представлять это хуже, чем было на самом деле, — наконец сказала Эдис. — Я бросила своих друзей. Допустим, это так. Возможно, у меня просто нет права бывать в таких местах. Если бы я пострадала, какой же матерью была бы я тебе? А если бы мое имя было предано гласности, то это могло повредить работе твоего отца и нашему будущему.

— Ты помнишь ту женщину с юга? — спросила девочка. — Ту, которую застрелили, когда она вела машину? У нее была семья.

— Совершенно верно. И…

— Думаю, ее дети были в любом случае горды ею.

Эдис нахмурилась.

— Считаешь, что я должна была остаться?

Длинные худые руки Джерри согнулись в локтях, она, словно крыльями, взмахнула ими.

— Я ничего не считаю, мама, — сказала она с невинным выражением лица.

— Знаешь, твой отец прав. Вы, дети, иногда заходите слишком далеко.

— Это только я. А мальчишки строго придерживаются правил. — Джерри захихикала. — Ты ушла от пикетчиков, и это правильно. Если там скукотища, чего там оставаться?

— Я ушла не поэтому, — напомнила ей Эдис.

— Что касается меня, то я считаю это веской причиной.

— А я тебя об этом и не спрашивала.

На лице Джерри появилось тоскливое выражение.

— Извини. Ты, наверное, хочешь позвонить своим друзьям и узнать, как у них дела?

— Зачем? — Эдис задумалась. — Я уверена, что у них все в порядке. Я позвоню утром.

Джерри кивнула.

— Ладно, мам, я иду спать. Ты тоже?

— Думаю, что да.

— Не жди папу, — сказала девочка и, чмокнув ее в щеку, выбежала из комнаты. — Спокойной ночи!

Эдис стояла и размышляла над тем, что она, вероятно, перестала понимать, когда ее собственная дочь демонстрирует свой сарказм. Или она просто сошла с ума и во всем видит скрытый смысл?

Но, учитывая умственные способности Джерри, она решила, что последнее замечание, несомненно, было сарказмом.

Глава восьмидесятая

Палмер и Вирджиния Клэри шли в сторону реки вдоль Сорок девятой улицы. Палмеру казалось, что они, не переставая, говорили, в основном они обсуждали события вечера.

Теперь они шагали по Первой авеню. Палмер заметил, что он идет медленнее — долгий вечер давал о себе знать, ноги ныли. Он взглянул на освещенные часы в витрине часовой мастерской. Не было еще и половины двенадцатого. Но ему казалось, что уже гораздо больше.

На пересечении с Пятьдесят восьмой улицей они опять повернули на восток, пересекли Саттон-Плейс и остановились на некоторое время у маленького тупичка; в нем умещалось только пять машин, и он выходил прямо к реке. Вирджиния провела его по каменным ступеням к небольшому парку с несколькими скамейками, окруженному железными перилами, предохранявшими прохожих от падения на камни.

Луна еще не взошла. С моста на Пятьдесят девятой улице доносился непрерывный шум мчащихся машин. И парк казался поэтому еще более уединенным. Такое ощущение, подумал Палмер, что он находится на дне шахты. Где-то над ним устремлялись ввысь небоскребы, проносились, словно по воздуху, легковые и грузовые машины. По другую сторону реки, казавшейся черной, маслянистой, теснились здания Велфэер-Айленда,[128] там спали или никак не могли уснуть больные. Вдали, над Куинсом, парил вертолет, сверкая огнями.

— Почему мы пришли сюда? — спросил он.

Она кивнула на небольшую группу домов с одной стороны крошечного парка.

— Я присмотрела вот тот дом и терпеливо ждала его — маленький, с двустворчатыми окнами. Он принадлежал сберегательному банку. Как только его выставили на продажу, я предложила за него высокую цену, слишком высокую, и урвала его.

— Но ты ведь не используешь его весь?

— Первый этаж и полуподвал. А две квартиры наверху сдаю.

— Какую закладную ты получила?

Она скорчила гримасу.

— Так было хорошо, когда мы делали вид, что не имеем отношения к банковскому делу. Я почти убедила себя в этом.

Палмер засмеялся, повернулся и стал смотреть на темную реку, проносящую свои могучие воды где-то под ними.

— Гарри Элдер полагает, что вряд ли банкира можно считать джентльменом.

— Гарри прав.

— Он хочет, чтобы я никогда не забывал, что мы — грязные ростовщики.

Вирджиния Клэри энергично закивала.

— Ниже уже опускаться некуда. Ниже может быть только кто-нибудь вроде меня, кто рекламирует банкиров.

Он порылся в кармане пиджака. Во время их долгой прогулки ему не было холодно, но сейчас он начинал ощущать легкую прохладу.

— У тебя есть сигареты? — спросил он.

— Бросила курить в прошлом году.

— Боже мой! С какой пользой ты провела этот год — отказалась сразу и от меня, и от табака.

Она молчала и смотрела на реку, потом перевела взгляд вниз по течению к южной оконечности Велфэер-Айленда.

— Никаких комментариев? — настаивал на продолжении темы Палмер.

— Вудс. — Она сделала паузу и, казалось, опять надолго замолчала. Спустя некоторое время она вздохнула так легко, что Палмер едва услышал этот вздох сквозь шум машин на мосту Куинсборо. — Вудс, что ты подумал, когда получил приглашение на сегодняшний прием?

— Я подумал: ага. И что-то еще вроде этого.

— Я спрашиваю серьезно.

— Я… не знал, что и подумать. Да ничего не подумал, просто почувствовал нутром, что захотел пойти, вот и все.

— А что ты думаешь сейчас? — продолжала она.

— Я и до сих пор не очень-то раздумываю на эту тему. За прошедшие несколько месяцев меня замучили тяжелые мысли. Наверное, я боялся подумать об этом, ведь и так забот хватает.

— Это, по крайней мере, честно. Ты не всегда так искренне говорил со мной.

— Я стал искренен сам с собой, вот и пришел в уныние. И не вижу причины, чтобы щадить дорогих и близких.

Как только Палмер произнес эту фразу, он попытался мысленно проиграть ее, чтобы понять, не означала ли она больше того, что он хотел в нее вложить. Она действительно означала больше.

— Я позволяю тебе, — сказала Вирджиния, — убрать «дорогих и близких».

— Не читай больше мои мысли.

— Прошу прощения.

— Моя дочь Джерри тоже читает мои мысли. Очевидно, я — открытая книга.

— Только для женщин, которые… — Она остановилась.

— Которые что? — спросил он через некоторое время.

— Которые, — она отвернулась от него и сделала несколько шагов вдоль ограды, — которые любят тебя.

Они помолчали. Потом она отошла от него еще дальше.

— Как ты думаешь, почему я попросила их пригласить тебя? — спросила она.

— Подожди немного, — запротестовал Палмер. — А как же с Кинкейдом? С тем мужчиной, которого ты упоминала? Как быть с тем, что мы порвали друг с другом?

Она покачала головой.

— Ты никогда меня не понимал. Правда?

— Думаю, что да.

— Когда ты прислал записку, что будешь на приеме, я разревелась. Но не надолго. На одну или две минуты. — Она повернулась к нему, но не приближалась. — И когда я увидела тебя сегодня вечером, чуть опять не разревелась.

— А тот разговор на Пикок-Элли?

— Просто я пыталась быть разумной.

Палмер на шаг приблизился к ней. Она отошла на шаг. Парк освещался прожекторами, и поэтому на ее скулы ложились густые тени, которые скрывали большую часть лица.

— Тебе придется придумать объяснение получше, — сказал Палмер, помолчав. — В мои годы я уже медленно соображаю.

— Нечего объяснять. Я порвала с тобой. И это правда. Я встречалась с другими мужчинами, со многими мужчинами, в том числе и с Кинкейдом. Некоторые из них были довольно хороши. Разве это не понятно? Я порвала с тобой, но я постоянно сравнивала всех с тобой. Это естественно. Понятно?

— Нет.

— Конечно, понятно. Послушай, с какими женщинами ты встречался за последние полтора года?

Палмер нахмурился.

— Я с ними не встречался.

— Так я и поверила!

— Правда, — сказал он. — После тебя никого не было.

Она повернулась и посмотрела на реку. Где-то далеко, выше по течению, плыл на юг маленький белый корабль, и освещавшие его огни отражались в воде мерцающими пятнами. Красный свет справа по борту был похож на крошечное пламя в несущейся стремнине.

— Как мне это воспринимать? — помолчав, спросила Вирджиния. Она крепко сжимала на шее свой темный жакет. Но теперь пальцы ее разжались, и грудь окатила ночная прохлада. Она опять прижала к себе жакет.

— Это было сказано не для того, чтобы ты каким-то образом воспринимала мои слова, — выпалил Палмер. — Хотя ты могла бы ответить, что тебе потребовалось столько же времени, чтобы порвать со мной, сколько и мне.

— Наши отношения были слишком сложными, не хотелось бы мне пережить все снова.

— Если ты хочешь искать в них только плохое, то да.

Она попыталась улыбнуться.

— Это не так.

— Ну не так, так не так.

— Следы прошлой вражды, — задумчиво проговорила она. — Я объяснила тебе, почему пригласила тебя на обед. Но почему ты пришел?

— Ты мне ничего не говорила, — заметил Палмер.

— Нет, говорила. Разве ты не слышал?

Он кивнул.

— Слышал. — Спустя некоторое время добавил: — Я решил прийти, потому что хотел тебя опять увидеть.

— Итак, ты хотел задать мне вопросы, на которые никто другой не может ответить?

— Да. Но это только одна причина.

Она закрыла жакет на груди.

— Тебе, наверное, холодно, Вудс.

— Не очень.

— Зайди в дом и выпей стаканчик.

— Спасибо.

Он взял ее за руку и повел вверх по лестнице на улицу.

— У меня были другие причины, чтобы хотеть тебя увидеть снова. Я хотел знать, как у тебя дела и что ты чувствуешь… Я хотел увидеть, как ты выглядишь. Я хотел опять услышать твой голос. Я подумал, что, может быть, мы опять сможем танцевать… Я хотел опять ощутить тебя. Много причин.

Она повела его через двор между домами, потом вверх по короткой лестнице на первый этаж своего дома.

— Я скучал по тебе, — услышал себя Палмер. — Не знал только, как сильно я по тебе скучаю, пока не получил приглашения.

— Входи и грейся.

— Да. — Он дрожал. — Становится довольно прохладно.

Глава восемьдесят первая

Темный, без номеров, «форд» остановился в десяти кварталах от дома на Парк-авеню, где жил Гарри Клэмен. Рокко взглянул на часы: до полуночи оставалось полчаса. Он повернулся и посмотрел на Клэмена. Тот растирал свои запястья и лодыжки. Губы в том месте, где пластырем была содрана кожа, покрылись тонкой коркой.

— Все понятно, Гарри? — спросил Рокко.

— Да. — Клэмен помолчал. Потирая запястья, он вытащил из кармана носовой платок и вытер им лицо. — Я видел фотографии, Рокко. Теперь все понятно.

— У тебя есть чувство юмора, Гарри.

Клэмен моргнул.

Рокко открыл дверь со стороны Гарри.

— Выходи. Отсюда пойдешь домой пешком. Такси не бери. Понятно?

— Да, Рокко.

— Хорошо. С этого момента будешь говорить только: «Да, Рокко». Пока не спросишь разрешения у меня, не смей ни вздохнуть сам, ни пикнуть. Понятно?

— Да, Рокко.

— Уже несколько часов назад ты должен был бы умереть, Клэмен. Но нам ты нужен живым. С этого момента ты не посмеешь построить и лачуги без нашего согласия. Твое дело — это наше дело. А не станешь выполнять наши приказания — пеняй на себя. А теперь выходи.

Рокко наблюдал, как грузный мужчина вылезал из машины. Клэмен некоторое время подождал на улице. Потом повернулся спиной к Рокко.

— Она действительно мертва? — спросил он со страхом.

— Поверь на слово. А если не веришь, попытайся возложить на кого-нибудь вину за ее смерть. На это у тебя уйдет вся жизнь, а газеты получат очень пикантный скандальный материал.

— Хорошо, хорошо.

— Иди. — Рокко захлопнул дверцу машины и поехал дальше. Он повернул на запад на Семьдесят второй улице, пересек Центральный парк и остановился у дежурной аптеки на Бродвее, чтобы позвонить по телефону.

— Санто? — спросил он, когда сняли трубку. — Он еще не спит?

— Si.

— Хорошо, буду через час. — Рокко повесил трубку. Он не любил беспокоить шефа ночью, но приказ есть приказ. Что бы ни случилось, он должен был лично доложить об этом.

Он ехал по Вест-Сайд-хайвей и думал о том, как Дон Джи оценит то, что он сделал. Ошибок не было, А присутствие Бена, пусть и неожиданное, еще больше нитей связало в один узел, никто из них об этом и не мечтал.

Он надеялся на одобрение шефа. Никуда не денется, одобрит, говорил себе Рокко. Никуда не денется. А если так, то ему придется продемонстрировать свою признательность.

Иногда, Рокко знал об этом, признательность Дона Джи была такой щедрой, что от нее просто дух захватывало.

Глава восемьдесят вторая

В полночь колокола англиканской церкви, находящейся в двух кварталах от дома Фискетти в Скарсдейлс, зазвонили с таким неистовством, что разбудили Розали. Она взглянула на часы возле кровати. Она встала и тихо прошла босиком по верхнему этажу дома. Она проверила, как спят дети, и посмотрела, не появился ли Бен.

Спустилась вниз. Иногда он приходил домой таким усталым или пьяным, что засыпал на диване в гостиной. Пошла на кухню и открыла холодильник, испытывая ужасный голод. Рассматривая содержимое холодильника, она потянулась к хлебнице и открыла крышку. Потом осознала, что же это она делает, и захлопнула холодильник.

Розали вернулась в гостиную и некоторое время читала журнал. Чувство голода отступило. В половине первого она отложила журнал и принялась за книгу, которую взяла в библиотеке. В час она положила ее и пошла наверх, чтобы опять лечь спать. Она отчетливо понимала, что Бен сегодня не придет домой. Женщина с Девятой улицы, которую он содержал, та самая, из чьего дома — она это видела — он бежал тем вечером, была, вероятно, не лучше самой обычной проститутки.

Розали знала, что живет во вседозволенном обществе, в котором возможны отступления от общепринятых моральных норм. Журналы, которые она читала, изобиловали примерами супружеской неверности и половой извращенности, к этому уже все привыкли. Розали знала, что у авторов журнальных статей это вызывало гнев, но они упорно продолжали сообщать о самых потрясающих нравственных преступлениях. Делали это снова и снова.

Ей пришло в голову, что если у Бена любовница, то и ей следовало бы завести любовника. Неясно только, как это осуществить.

Она знала, что в Виллидж были парни, которые много чего ей плели об этом. Но они были ужасно грязными и бог знает когда мылись в последний раз. Одно требование она наверняка предъявила бы к любовнику: чтобы он регулярно принимал душ и чистил зубы.

В половине второго она опять встала и спустилась вниз, чтобы посмотреть в большом словаре слово «deracinate».[129]

Глава восемьдесят третья

— У нас есть один идиот, который считает, что мы не должны иметь никаких дел с мафией, потому что она очень часто прибегает к насилию.

Палмер кивнул, как бы подтверждая свои слова. Он пил уже третий стакан шотландского виски и знал, что Вирджинии Клэри надоело его слушать.

— Как будто обычные люди редко прибегают к насилию, — добавил он немного погодя.

Комната представляла собой нечто вроде библиотеки и выходила окнами на реку. Одна стена от пола до потолка была занята книжными полками, но не на всех полках еще были книги. Кроме того, в комнате были большой диван, на нем устроилась Вирджиния со стаканом в руке, письменный стол и мягкое кресло, в котором сейчас сидел Палмер. Он почувствовал, что говорит слишком монотонно, и остановился.

— Человек чаще прибегает к насилию, чем какое-либо другое животное, — сказала она.

— Причем он, единственный, обладает способностью, применив насилие, порицать его. Как будто… — Палмеру разговор нравился, и он опять оживился. — Разве мы не применили силу сегодня вечером перед отелем «Уолдорф», когда разгоняли этих ненормальных демонстрантов? Никакие мафиозные структуры, синдикаты и чего там еще не демонстрируют столько насилия, бессердечия и черствости.

— Только человек, помимо прочего, еще и двуличное животное, — заявила Вирджиния. Палмер понял, что она была не трезвее, чем он сам. — Животное, которое совершает преступления, о которых никакое другое животное и не помышляет, а потом называет такие преступления зверством. О другом человеке онговорит: «Он вел себя как животное», но на самом деле это означает: «Он вел себя как человек».

— Он — единственное животное, которое может разговаривать.

— Поэтому только он говорит неправду.

— Браво! — закричал он.

Она выпрямилась.

— Давай лучше займемся любовью.

— Это лучшее, что можно придумать.

— Раз ты так ненавидишь человечество, — сказала она, допивая то, что осталось в стакане, — почему ты просто не размозжишь себе череп?

— Это не в моем стиле.

— Зато в моем. Теперь я не настолько хорошая католичка, чтобы бояться самоубийства.

— Вот как, — парировал он. — Тогда почему ты не покончила с собой?

— Потому что в этом мире еще много сукиных детей, которых я бы хотела захватить с собой.

— Браво! — сказал он.

— А ты разве не ощущаешь нечто подобное?

— У меня нет желания переселяться в мир иной.

Она кивнула.

— Это потому, что тебе подходит и этот, такой, какой он есть.

— Ни черта.

— Богатые всегда предпочитают статус-кво.

Его глаза сузились.

— Ты действительно ненавидишь меня, да?

Она на удивление твердым шагом подошла к его креслу. Потом присела и положила голову к нему на колени.

— Нет.

— Но, черт побери, что мне со всем этим делать?

— С чем этим?

— С банком. С корпорацией банков. Со всем.

— Просто рассматривай все проблемы по очереди. — Она начала гладить его ноги. — Ты все еще не можешь оправиться от шока, от осознания того, что ты не очень-то отличаешься от Винни Бига. Вот что в действительности кроется за всеми твоими вопросами. Ты уже знаешь ответ. Большое преступление. Большой бизнес. Чтобы это знать, тебе не было необходимости смотреть, как убивают полицейских и пикетчиков, чтобы защитить большой бизнес. Ты уже вылил свой собственный ушат грязи, мой дорогой. Ты уже испачкал свои руки. Я не говорю тебе ничего нового.

— Ты действительно ненавидишь меня.

Она взяла его руку и мягко ее сжала.

— На этот вопрос ты тоже знаешь ответ.

— Как же ты меня терпишь?

— Порок у человека в крови, — сказала она. — Зачат во грехе. Рожден в пороке. И так испокон веков. Я иногда напускаю на себя вид, но я все-таки человек и поэтому испорчена.

— Да нет же.

— Я на самом деле надеюсь, что менее порочна, чем некоторые. — Она с улыбкой посмотрела на него, и в ее глубоко посаженных глазах зажегся огонек. — Конечно, есть и святые. Но не я. Я не так порочна, как, например, ты. У меня не было столько соблазнов.

— В моей жизни не было соблазнов.

На этот раз она рассмеялась.

— Ты умеешь красиво говорить, поэтому говоришь неправду. Тебе дана власть. Это огромный соблазн. Если бы ее дали мне, знаешь, какой бы я теперь могла стать порочной!

— Всякая власть развращает? — спросил Палмер. — Это уже старо.

Он слушал свои слова, а в памяти будто прокручивалась старая магнитофонная запись. Он осознавал, что поступил с Джинни так же, как поступил с Гарри Элдером, когда разговор зашел о мужском климаксе. Он выслушал оба этих утверждения, а потом откинул их как устаревшие. Это как в дзюдо, когда на тебя бросается противник, а ты, увернувшись, ставишь ему подножку, и он, продолжая свое движение, оказывается сбитым с ног. На самом деле — трюк дешевый, потому что нужно просто немного ловкости. Не нужно думать, не нужен эмоциональный подъем. Простая уловка. Такие ходы он использовал большую часть своей жизни. И они срабатывали.

— Ты что-нибудь знаешь о таком явлении, как мужской климакс? — услышал он свой вопрос.

— Который Гарри приписал тебе?

— Разве я об этом говорил? Не припомню.

— Я верю в необходимость задавать себе вопросы, — сказала Джинни. — Я считаю, что богатые недостаточно этим занимаются.

— Ты опять меня обстреливаешь.

— Не только богатые, — поправила она. — Мы все должны быть Гамлетами, время от времени. Если только это не входит в привычку, верно?

— Сплошные вопросы. Без ответов. — Он прикоснулся к ее кудрявым темным волосам. — Ты уже забыла, что можно делать что-нибудь еще, кроме того, чтобы задавать вопросы.

— Человек — единственное животное, которое решает такую проблему.

Он покачал головой.

— Крыса, попавшая в лабиринт, тоже. — Он теребил завиток ее волос. — Как ты думаешь, сорок — это опасный возраст?

— Для меня да.

— Ты считаешь, что если осознаешь, что вся жизнь прожита напрасно, то слишком поздно в сорок лет что-нибудь изменить?

Она села прямо на пол и пристально на него посмотрела. Она не отрывала от него своих огромных темных глаз.

— Не говори мне этого, — сказала она. — Ты ведь не считаешь, что твоя жизнь прошла напрасно. Только не ты.

— Я задал… риторический вопрос. — Он подумал, что, может быть, следовало рассказать ей о сцене с Эдис. Но потом решил, что это не имеет никакого значения. Ему не нужно было подтверждение Джинни, что Эдис была права.

— Если бы я считала, что вся моя жизнь прожита напрасно, — сказала она, — я, наверное, покончила бы с собой. — Она покачала головой из стороны в сторону. — Нет, я, наверное, убила бы кого-нибудь другого. Тебя, например.

— Зачем тебе убивать меня?

— Потому что ты самый несносный человек из тех, кого я знаю.

Он умоляюще посмотрел на нее.

— Мне на память приходят и другие определения. Разве я не самый холодный мужчина из всех, кого ты знаешь? Разве я не меньше всех проявляю участия в людях? Разве я не законченный банкир?

Джинни теперь еще пристальнее смотрела в его лицо.

— Это автопортрет?

— Какое имеет значение, кто его нарисовал?

— Ты можешь когда-нибудь не отвечать вопросом на вопрос?

— А я должен?

Они рассмеялись. Она опять положила голову к нему на колени, и он вдруг почувствовал, что ему недостает ее пристального взгляда. Он удивился, что ему не мешал ее испытующий взгляд, а взгляд других людей всегда мешал, вот уже много лет. Еще будучи ребенком, он ненавидел следящие за ним глаза готовых прийти на помощь учителей, родителей, часто даже глаза Хэнли, старшего брата. Джинни была сегодня совершенно права там, перед отелем «Уолдорф», когда заявила, что ему никогда не бывает нужна помощь. Или что он никогда не признается в этом.

Наверное, он заслужил все, что сказала Эдис. К тому же он не был по натуре общительным. Уже многие годы он знал об этом. Он не любил совместные предприятия. Не любил, когда изучали его документы, а потом предлагали помощь. Человеком, который насаждал свою помощь, был его отец, за что он всегда ненавидел его.

Единственным человеком, чью помощь он когда-либо принял, как ему казалось, была Джинни. Случилось это, когда он был в отчаянии и ему не к кому было обратиться.

— Как ты думаешь, почему это так? — вслух спросил он.

— Что?

— Почему я… — Он остановился и вдруг осознал, что он чуть было не выпалил. Но почему бы и нет? — Я думал над тем, — медленно начал он, — почему мне не нравится, когда мне помогает кто-либо, кроме тебя.

Она выпрямилась и улыбнулась ему.

— Более того, Вудс. Тебе на самом деле не нравится чья-то помощь. Ты просто презираешь и ненавидишь ее.

— Поменьше гипербол, лучше будет.

— Определение банкиров? — Она наморщила свой нос. — Гиперболы у меня в крови.

Он слегка пожал плечами.

— Если это и так, почему я тебе доверяю? Или ты такая замечательная? — Он смотрел в ее огромные глаза. — Думаю, что да. — Он пальцем прикоснулся к ее подбородку и слегка приподнял ее лицо. — Ты действительно просто замечательная.

— Может быть, и нет. Но ты так считаешь, — сказала она, — а меня волнует только это.

Они смотрели друг на друга.

— Знаешь, — наконец сказал Палмер, — я думал о тебе еще до того, как получил приглашение на обед. Не поверишь, но я много думал о тебе еще за неделю до этого.

— И только-то? А как же все остальные месяцы?

— Очень долго после того, как мы расстались, — сказал Палмер, — я был совершенно подавлен. Я не верил, что ты ушла.

— О Боже, — насмешливо сказала Джинни. — У тебя же все есть. Жена, трое детей. Чего же еще?

— А потом я начал понимать логику твоего поведения.

Она кивнула.

— Ты всегда был силен в логике. — Она сделала движение, как будто хотела сбросить мешавшую ей паутину. — Если я раскрою тебе секрет о тебе, Вудс, ты обещаешь не держать на меня зла?

— Обещаю.

Джинни поднялась на ноги и подошла к окну. Палмер повернулся и стал наблюдать за тем, как она пристально рассматривает мост Куинсборо.

— Ты придерживаешься логики, как будто это — главное в жизни, — сказала она. — Но это не так. Это очень опасно. Если логика когда-нибудь тебя подведет, то все может обернуться против тебя, и ты будешь сильно страдать.

— Я не пони…

— А ты попробуй, — прервала она его. — Попробуй разобраться, что это означает. Ты ввязался в это дело с банком Бена Фискетти, следуя только законам логики. Ты задаешь нужные вопросы, хотя в глубине души знаешь ответы. Логика делает тебя глупцом. Конечно, существует небольшая разница между ними и тобой, между тем, чем занимаются они и чем занимается так называемый законный бизнес. Логика заводит тебя в тупики, в которых ты беспомощен. А что, если, следуя логике, насколько это возможно, ты окажешься ни с чем, то ты будешь тогда полагаться на инстинкт? На эмоции?

Он хотел встать, но ноги его слишком устали. Он заерзал в кресле.

— Иными словами, мне надо прислушаться к тому, что подсказывают мне англосаксонские протестантские предрассудки и отказаться от идеи слияния банков.

Она чуть не задохнулась от возмущения.

— Это просто невероятно. Ты глух, когда нужно прислушиваться к тому, что подсказывает тебе сердце. Ты действительно хочешь доказать мне, что тебе совершенно не важно, окажешь ли ты поддержку Бену Фискетти с помощью одного из крупнейших в стране коммерческих банков? Или тебе все равно, что ЮБТК станет крышей для их махинаций?

— Он уже оказывает поддержку многим деловым кругам.

— Тогда зачем тебе еще одна крыса в твоем подвале?

— Чего-о?

— Не надо, Вудс. — Ее темные глаза вспыхнули, как бы предупреждая его. — Я задаю очень простой вопрос. Почему ты не можешь подвести под всем этим черту и просто сказать: мы перестаем выдавать ссуды каждому, кто к нам обращается, мы не собираемся играть роль городской проститутки.

— Отличная мысль. Действительно, банк — это городская проститутка. — Он наблюдал за ней, она опять повернулась спиной к окну. — Конечно, это так, правда? Что бы клиент ни собирался делать со своими деньгами, мы должны выдать ему деньги. Даже если это один из толпы идиотов, которые разоряются, открывая персональный кредит. Мы говорим: да, дорогой, получай!

Джинни повернулась к нему с торжествующей улыбкой.

— Я чувствую себя учительницей в школе для умственно отсталых детей, — сказала она. — Ты можешь понять то, что я говорю?

— Но ведь ты уже слышала, что мы занимаемся бизнесом не для того, чтобы придерживаться нравственных принципов. Для банка безразлично или должно быть безразлично, берет человек миллион для того, чтобы накормить голодающих детей или построить газопровод нового типа.

— Чепуха. Разве банк выдает деньги, чтобы накормить детей? — Она отошла от окна и направилась в дальний конец комнаты. Палмер смотрел, как под ее длинным белым платьем двигались бедра. — Все, о чем я прошу, — сказала она, — это чтобы ты просто призвал на помощь свою мораль в случае с семьей Фискетти.

— А как же быть со всеми остальными негодяями?

— Решай по очереди.

— Я говорю серьезно, — сказал Палмер. Он выпрямился в кресле. — Ты знаешь, о чем просишь? Если я подведу под всем этим черту сейчас, то на этой неделе я вынужден буду отказаться от массы предложений. А банк, может, в данный момент рассматривает тысячи сомнительных предложений, и если я буду копаться… и…

— Отметать?

— Да. Очень хорошо, отметать такие дела… Банки, которые отказываются заниматься такого рода бизнесом, не получают доходов. А бизнес… есть бизнес. Сегодня вечером мне пришло в голову, что пикетчики были в основном клиентами ЮБТК. Где же начинается и где заканчивается моя ответственность? Может быть, логика развития событий должна привести меня в ряды пикетчиков?

— Теперь ты видишь, куда приводит логика. Как только ты отдаешься ее власти, ты оказываешься в опасности. — Она опять подошла к нему. — Я не предлагаю ничего радикального, Вудс. Надо решать все проблемы по очереди. Реши один вопрос. Потом посмотришь, что будет дальше.

— Ты со своими рекомендациями похожа на навязчивых старушек, которые дают советы несчастным влюбленным. — Он остановился, испуганный выражением ее лица.

Палмер понял, что он поступил так же, как он уже поступил с ней и с Гарри Элдером. Он поставил ее в неловкое положение.

— Прости, — быстро сказал он. — Я со злости ляпнул.

— Правда?

Она повернулась и пошла через всю комнату к креслу, в котором сидела.

— Уже поздно, — сказала она. — Тебе надо быть дома.

— Не думаю…

— А я думаю.

Он встал, ноги отяжелели и ныли.

— Понятно.

С трудом передвигаясь, он прошел мимо ее кресла к двери комнаты. Маленький коридор вел направо к выходу.

Он остановился в дверях комнаты.

— Джинни.

— Спокойной ночи, Вудс.

Он прикоснулся к косяку двери. Дерево, покрашенное белой краской, странным образом давало ему ощущение опоры и реальности. Он увидел, что пальцы его крепко вцепились в дерево. От усилий мышцы руки задрожали. Дрожь докатилась и до груди, словно накатывающие волны надвигающейся катастрофы. Будто начиналось землетрясение.

— Джинни!

Молчание.

— Джинни, не прогоняй меня!

Его голос был очень слабым. Он повернулся к ней. Она сидела в нескольких футах от него, повернувшись к нему, глаза прикованы к нему.

— Пожалуйста!

Она ничего не говорила. Он почувствовал, как пальцы его слабеют. Казалось, силы покидали его. Он почувствовал дрожь в ногах. У него подкашивались колени.

Она потянулась к нему, будто хотела его поддержать.

— Вудс?

Он упал на колени. Ухватившись руками за подлокотник ее кресла, он смотрел на нее.

На мгновение она отвернулась. С ним что-то произошло. Он почувствовал, что глаза его наполнились слезами, а потом слезы потекли по щекам. Он моргал и старался смотреть на нее. На ее лицо…

Он зарылся лицом в складки платья на ее коленях. Он почувствовал, как увлажнилось белое платье от его слез. Почувствовал прикосновение ее руки к своей голове. Почувствовал, что она гладит его волосы. Она что-то говорила, но он этого не слышал. Он поднял голову. Он заморгал, чтобы яснее ее видеть.

— Не прогоняй меня, — повторил он. — Там ничего нет. И никогда не было.

— Все в порядке.

— Все в порядке здесь, с тобой, — сказал он.

— Да. Хорошо, дорогой.

— Не отсылай меня туда.

— Не буду.

Она пригнула его голову и положила себе на колени, продолжая гладить по волосам.

Глава восемьдесят четвертая

В три часа ночи Эдис выключила телевизор и пошла спать.

Ясно, что, когда бы Вудс ни пришел, он не сможет объяснить толком, где он был. Он опять встретился с этой Клэри. И они опять взялись за старое. Только на этот раз он даже не пытается ничего скрывать. Да и зачем?

Эдис было все равно, подаст ли на развод именно Вудс. Если бы подавала она, то ее позиции были бы слабее. Развод был уже признанным фактом в жизни ее семьи, и она была уже достаточно наслышана о том, что тот, кто больше добивается свободы, платит за нее более высокую цену.

И дело не в отсутствии щедрости у Вудса. Она и дети уже получали доходы от крупных фондов. Их величина за последние пять лет сильно выросла. Кроме того, он, конечно, будет выплачивать ей алименты. От матери ей тоже досталось немного денег. Но ей причиталось кое-что за все те годы, когда он растрачивал ее жизнь. Ему придется признать, что необходимо возместить ей за ее молодость, загубленную на него. Если он сам не признает, то это будет признано законом.

Она лежала на кровати с открытыми глазами, она вынашивала мысль нанять частного детектива для сбора кое-какого материала, с тем чтобы в дальнейшем, по результатам соглашения, она бы осталась до самой смерти очень богатой дамой. Но чтобы этого добиться, придется обращаться в суд.

Но они с мужем слишком воспитанные люди, чтобы опускаться до этого. Эдис предположила (а веки ее становились все тяжелее и тяжелее, она засыпала), что то, что случилось с ее браком, — издержки их воспитания.

Она лежала на широкой кровати. На такой кровати она еще никогда не спала. Кимберли целовал ее между ног. Она засмеялась и зажала его голову своими бедрами. Стискивала так сильно, что проснулась.

Может быть, Кимберли и не захочет с ней больше встречаться. После того, как она ушла от него сегодня. Но, с другой стороны, он и она уже работали вместе над «Операцией Спасение». Его не слишком трудно будет вернуть, если она этого захочет.

Она держала его за руку и вела вниз по каменным ступеням. Лестница извивалась, как будто в каком-нибудь старинном аббатстве или замке. Когда они дошли до спальни с мерцавшими факелами, он был совершенно белым. И это был вовсе не Кимберли. Это был красивый мужчина с огромными усами из мясного магазина. Он испепелил ее своим взглядом в прошлый понедельник, когда она, как обычно, запасалась на неделю мясом. Она почувствовала прикосновение к своей щеке его жестких усов. Она задыхалась от его языка. Она закашляла и проснулась.

Эдис посмотрела на часы и увидела, что было только пять минут пятого.

Она понимала, что не стоило добиваться Кимберли, если ей этого не хотелось. Были и другие мужчины. Она теперь еще только начинала цвести, пусть и немного поздно. Ей казалось, что от нее, словно от распускающегося цветка, исходит аромат, который только мужчины смогут оценить.

Глава восемьдесят пятая

Сонные растения заполонили всю комнату с вечно негасимым камином.

— Гениально, — произнес Дон Джироламо по-итальянски. Они говорили тихо, боясь, что разбудят Санто, дремавшего в соседней комнате. — Ты мыслишь точно как я. У тебя сердце, как у меня. Мы с тобой одной крови — ты и я.

— Благодарю вас, padrone, — сказал Рокко.

— А у тебя алиби надежное?

— Si, padrone.

— Скажи, есть ли у тебя доверенное лицо, на кого бы ты мог полностью положиться? Кто-нибудь из членов семьи, с острым умом и хорошей хваткой?

Рокко пожал плечами.

— Надо подумать.

— Подумай. — Дон Джироламо понизил голос до еле слышного шепота. — Мой сын отправляется в длительное путешествие на родину. Отцовское сердце подсказывает мне, что он не вернется. И тебе понадобится собственный «буфер», сынок.

Позже, когда он смотрел вслед уходящему Рокко, у него даже сердце защемило. Он нашел более молодую замену для Винченцо, но откуда взять совсем юную поросль? Не из тех же подручных, которых так ловко использовал Рокко. Это был подсобный материал — ничего стоящего.

Старик вздохнул и опять вернулся к своему креслу у камина. Он долго смотрел на красные раскаленные угли и обвивавшее их пламя. Огонь рождал дающий жизнь ossigeno,[130] равно как и все эти предательски ядовитые растения.

Все в этом злом мире враждебно. И приходилось постоянно быть начеку.

Часть пятая Четверг

Глава восемьдесят шестая

Вирджиния Клэри открыла входную дверь, чтобы проверить почту, но газеты, которую должны были доставить еще в половине восьмого, не было и в восемь утра.

Она плотно запахнула халат и вернулась в дом. Остановившись на пороге спальни, она наблюдала за спящим Палмером. Лицо его казалось почти юным. Не было и намека на лысину. Да разве дело в этом — ей захотелось дотронуться до него, прикоснуться, но потом она решила: пусть поспит.

Сегодня он поздно появится в офисе. Нельзя же прийти в мятом пиджаке и темном галстуке. Так что придется послать домой за одеждой или самому отправиться туда. Так или иначе, эту проблему предстоит решить.

Словом, пусть встанет чуть позже, решила Вирджиния. Она пошла на кухню и прикрыла за собой дверь. Потом она взяла записную книжку, полистала ее и, найдя нужный номер, сняла трубку.

После гудков двенадцати ответил женский голос.

— Это я вам плачу за доставку «Таймс» по утрам? — спросила Вирджиния.

— Это справочная.

— Дайте мне телефон отдела доставки.

— Сообщите свой номер, вам перезвонят.

— Да, как же, перезвонят, — сказала Вирджиния.

Женщина на другом конце провода рассмеялась.

— Вы что, уже звонили?

— Вы же знаете, что «Таймс» отдал право на доставку газет в этом квартале жуликам на откуп. Никто другой газету мне не доставит. Передайте, что я пожалуюсь в «Таймс».

— Да, мэм. Ваша фамилия и адрес.

Вирджиния сообщила все данные.

— А с кем я говорила? — спросила она.

— Вам мое имя ничего не скажет.

— И все-таки.

— Меня зовут Элис.

— Привет, Элис.

— Доброе утро, мисс Клэри.

— Элис — а дальше?

— Элис Мей Дженклоу.

— Доброе утро, мисс Дженклоу. По-моему, сегодня прекрасное утро.

— Вы правы, мисс Клэри.

— Ну что ж, всего хорошего.

— И вам всего хорошего.

Повесив трубку, Вирджиния улыбнулась. Она включила радио и начала готовить кофе. Переключила радио на одну из тех местных программ, по которым передают почти одни новости. Пока наливала воду в чайник, Вирджиния слушала голос диктора, сообщавшего последние биржевые сводки.

— Акции Эр-Си-Эй выросли на полпункта. А теперь выпуск новостей. Восемь часов ровно. Число погибших во время вчерашней мирной демонстрации выросло до трех человек. Полицейский Горацио Муньес тридцати четырех лет в суматохе случайно выстрелил в себя и скончался на месте. Шестидесятивосьмилетний Альберт Митлмен умер от сотрясения мозга и кровоизлияния. Третьей жертвой стал мужчина по имени Гертман Певны, который скончался сегодня утром в госпитале Бельвю. По сведениям полиции, он являлся одним из зачинщиков беспорядков. Полный отчет о происшедшем начальник полиции города представил сегодня мэру. И еще одно сообщение: полиция ведет расследование убийства, произошедшего в другой части Манхэттена. Вызванные обслуживающим персоналом одного из жилых домов на Ист-Сайде полицейские обнаружили в квартире труп Доркас Типтон, секретарши двадцати одного года, с семью ножевыми ранениями. Отсутствие каких-либо мотивов преступления заставляет предполагать, что это еще одно убийство из серии тех, что вот уже в течение года совершаются на Ист-Сайде и жертвами которых становятся одинокие девушки. Сторож гаража этого жилого дома, сорокавосьмилетний Браден Джонсон, сообщил полиции, что в убийстве могли быть замешаны два молодых сексуальных маньяка. Это убийство произошло в непосредственной близости от того места, где еще в феврале был найден труп Элен…

Вирджиния выключила радио и налила в сеточку кофейника горячей воды. Интересно, захочет ли Палмер что-нибудь поесть. Она не могла припомнить, чтобы он раньше хоть раз оставался с ней на ночь в таком месте, где была бы еще и кухня.

Она вернулась в спальню, чтобы посмотреть, не собирается ли он просыпаться. Палмер лежал на спине с закрытыми глазами, дышал глубоко и безмятежно, простыни скрывали почти все его тело. Вирджиния вернулась на кухню и налила себе чашку кофе.

Она думала, что, наверное, следует сегодня сказаться больной и на работу не ходить. Может, подать ему кофе в постель? Она помнила, что он пил только черный кофе с поджаренным хлебом и маслом. Он, наверное, тоже скажется больным и в банк не пойдет.

Прямо над ухом зазвонил телефон. Она моргнула и быстро сняла трубку.

— Мисс Клэри, говорит Эйзенштейн, из отдела доставки. Мисс Дженклоу сообщила, что вы собираетесь жаловаться в «Таймс». Пожалуйста, не делайте этого, мисс Клэри Ну что поделаешь, мальчики сегодня опоздали. Я сейчас лично доставлю вам газету, она будет у вас через несколько минут.

— Вы же знаете, — сказала Вирджиния, — что обычно меня в это время уже не бывает, и, если газету вовремя не доставляют, портится настроение.

— Но сегодня утром?.. — мужской голос замер на середине фразы.

— Сегодня утром, — сказала Вирджиния, — я не пошла на работу. Такой чудесный день. Пусть он будет нерабочим.

— О да, такой день, мисс Клэри. Я уже лечу, чтобы лично вручить вам «Таймс» из рук в руки.

— Очень хорошо, — сказала она, — можете не мчаться сломя голову, пройдитесь не спеша.

Лесли Уоллер Американец

Пэт, с большой любовью

Глава 1

Палмер осторожно отодвинулся от Вирджинии. Немного полежал на спине, повернулся на бок, бросил взгляд на свои часы, которые всегда клал рядом с ночником — без пяти двенадцать, — прислушался к ее ровному дыханию, молча чертыхнулся: как можно спокойно спать, когда у него такие проблемы?!

Этот четверг, казалось, будет длиться вечно. Улетать в Париж надо было завтра рано утром, хотя у него уже начали появляться сомнения, а настанет ли это завтра вообще…

Причем дело было совсем не в бесконечной череде неизбежных встреч и пожеланий. Даже последнее совещание в конференц-зале банка было вроде бы не менее скучным, но ему все-таки удалось, само собой разумеется, оставаясь в рамках приличий, свести эту процедуру до минимума. Прощальный ужин с детьми тоже прошел довольно гладко. После развода его бывшая жена Эдис оказалась, как у психологов принято говорить, «неспособной заботиться о детях». Как ни странно, но именно это избавило их от многих проблем.

Сейчас, после разрыва с женой, они с Вирджинией встречались намного чаще, чем раньше, но их сексуальное влечение друг к другу стало в каком-то смысле даже сильнее.

Взять даже сегодняшний прощальный вечер: увидев, что она пригласила на ужин еще одну пару, Палмер, неизвестно почему, почувствовал сильнейшее раздражение и… желание. Да, все было именно так: лежал рядом с ней, как труп; те двое уехали где-то около одиннадцати, а до этого — сплошная тоска и скука.

Он снова повернулся, подложил руку под голову, бросил взгляд на Вирджинию. Легкое одеяльце давно уже соскользнуло, открывая взору вызывающую форму груди, крепкие ягодицы и изящные изгибы зрелого женского тела, как бы случайно выставленные наружу. Палмер нагнулся, мягко погладил бедро, и тут же практически одновременно случились две вещи — светло оливковая кожа на ее ногах вдруг покрылась крошечными пупырышками, а у него появилось сильнейшее, почти непреодолимое желание взять ее силой. Он перестал удивляться этому совсем недавно, но уже стал постепенно привыкать к тому, что животные инстинкты Вирджинии всегда его возбуждали.

Она что-то пробормотала, лениво сменила позу, совсем как сытая, довольная кошка, чтобы повыгодней себя показать. В полутьме спальни жесткий коврик ее курчавых иссиня-черных лобковых волос, казалось, первым поймал приходящие лучи света.

Палмер был готов принять вызов плоти, но его вдруг смутил какой-то автоматизм действия. Неужели животный смысл их отношений стал бо́льшим, чем они сами? Неужели простое поглаживание способно их так возбудить? Даже в полусне?

Он молча усмехнулся. Что это, путаница в эмоциях? Спускание пара перед делом? Шок после расставания? Или что?..

Кстати, после того, как они расстались с Эдис, Палмеру стало намного легче встречаться с Вирджинией, как это сейчас принято говорить, «на публике». Не говоря уж о ее друзьях — в основном газетных репортерах, местных политиканах, ну и тому подобных шестерках. К тому же практически все они восприняли развод Палмера как нечто само собой разумеющееся.

Состоятельные и, значит, по-своему состоявшиеся ньюйоркцы воспринимали такого рода связи достаточно спокойно и в каком-то смысле даже приветствовали их. Тогда формально женатый мужчина, вместе с одинокой женщиной, были желанными гостями в любом доме. Все, конечно же, всё понимали, но предпочитали не говорить об этом вслух. Ну а место, где посплетничать, всегда найдется…

И хотя в случае с Палмером имелся брачный контракт, в котором подробно перечислялись все детали, включая даже медицинскую страховку, завещание и все прочее, должным образом заверенный юристами обеих сторон, он совсем мало интересовал тех, кто воспринимал Палмера как партнера Вирджинии.

Более того, никого по сути даже не интересовал тот факт, что всего два с половиной года назад она работала руководителем отдела по связям с общественностью в банке ЮБТК, который он теперь возглавлял. Тогда-то у них и образовался жгучий, но, увы, недолгий роман, снова вспыхнувший в последние шесть месяцев. Интересно, и почему все эти события не вызвали интереса в городе, где главное развлечение — «остренькие» сплетни и скандалы? Наверное, потому, что по-настоящему возбуждает только запретное, подумал он. Психология есть психология, и никуда от нее не денешься.

Он ласково поцеловал ее в пупок, а когда начал отодвигаться, ее колени вдруг сомкнулись на его голове.

— С чего это ты решил, что обойдешься одним поцелуем?

— Не хотел тебя будить, ты так сладко спала.

Вирджиния еще сильнее сжала колени, пригнув его голову к своим мягким бедрам. Ему не оставалось ничего иного, кроме как нежно куснуть ее в темный курчавый бугорок лона.

— Нет, нет, не так! — застонала она. — Это даже не по-дружески! Так низко джентльмены не кусают.

— Вообще-то, джентльмены никогда так низко и не опускаются.

Она ослабила нажим, но он оставался в том же положении, продолжая целовать и покусывать все, до чего могли дотянуться его губы.

— Похоже, ты чего-то ищешь!

— Да, священный Грааль. Если помнишь, чашу, из которой Иисус пил на Тайной Вечере.

— Ну, тогда тебе наверняка понадобится шахтерская каска.

— Не беспокойся, я захватил и свою кирку.

— В такую рань? А шум, а соседи?

Позже, окончательно обессиленные, они оба уснули. Палмеру, очевидно, что-то снилось, но что именно, в памяти не осталось. Суть их отношений оставалась для него совершенно неясной. Он бросил взгляд на часы — да, пятница уже наступила. Наконец-то!

Итак, что же все-таки произошло? Откуда эта внутренняя напряженность, непонятная тревога? Может, все дело в той, другой, паре? В их неожиданном появлении? Он ведь ожидал, что они будут с Вирджинией совершенно одни! А может, разочарование само по себе оказалось глубже, чем ожидалось? И эти двое: он — ведущий журналист одной из крупных газет, а его подруга, которая в свое время начинала как режиссер любительских театральных пьес, сейчас во всю снимает популярные документальные телесериалы.

— Они обещали уйти не позже одиннадцати, — шепнула ему на ушко Вирджиния, встретив его в прихожей.

Но журналюга оказался весьма назойливым и почему-то очень хотел узнать детали предстоящей поездки Палмера.

— Все это, само собой разумеется, строго конфиденциально, — несколько раз повторил он, яростно жестикулируя, будто отмахиваясь от досадливых насекомых. А затем, понизив голос, добавил: — Знаете, иногда хороший совет можно получить и от, так сказать, рядового необученного… — Но при этом выражение его лица ясно показывало, что лично себя он к, так сказать, «рядовым необученным» не относит.

Палмер не счел нужным вдаваться в детали своей командировки. Тем более что, как ему казалось, она была связана с неким секретным поручением. Совсем недавно его пригласили в Вашингтон для дачи экспертных показаний членам специального комитета Палаты представителей по вопросам базисных учетных ставок. Причем не как главу ЮБТК, а как эксперта, представляющего все коммерческие банки региона, контролируемые Федеральной резервной системой Нью-Йорка.

Некий на редкость занудливый экономист, которого Палмер знал по Йельскому университету, где он в свое время читал лекции по вопросам фондирования корпоративных долгов, неожиданно пригласил его в бар «пропустить по стаканчику». Вместе с очень интересным человеком, коллегой из крупного государственного фонда, связанного с экономическими исследованиями. Поскольку почти всю Вторую мировую войну Палмер прослужил в разведке, его опыт и профессиональная интуиция тут же подсказали ему, что и этот «коллега», и его Фонд занимаются совсем не тем, в чем так старательно пытаются убедить других.

Короче говоря, его настоятельно попросили выполнить некую очень важную миссию, связанную с проблемой долларовой утечки. По их мнению, такой деятельный и знающий банкир, к тому же имеющий достаточно связей в Европе и натовских кругах, вполне смог бы придумать и разработать приемлемый план для решения проблемы платежного баланса, который уже сейчас стоил Соединенным Штатам как минимум миллиарды долларов в год. Каждый год!

Самое забавное заключалось в том, что Палмер не только понимал, но и в каком-то смысле даже разделял их оптимизм. Сейчас, лежа рядом с Вирджинией и снова возвращаясь мыслями к полученному заданию, он уже не сомневался, что сделает все как надо. Более того, оно ему начинало по-настоящему нравиться. Банк давно уже стал для него скучным местом — рутинная работа и бесконечные внутренние интриги, которых становилось все больше и больше. Банально и совсем не то, что ему надо. А вот глобальная проблема с утечкой — это совсем другое дело! Тут есть над чем поломать голову, есть чем заняться…

Он повернулся, шумно вздохнул, и Вирджиния тут же открыла глаза, села, включила настольную лампу, достала из пачки сигарету и с демонстративной элегантностью прикурила. Даже не собираясь прикрываться. Да, конечно же, Палмер знал, что ей уже сорок, но такие крутые, упругие груди, казалось, делали ее вечно юной, здоровой девушкой, рожденной для жизни и для ее продолжения. Он улыбнулся.

— Доволен, что на некоторое время избавишься от меня? — игриво спросила она.

— Совсем нет, с чего ты взяла?

Вирджиния откинула иссиня-черный локон волос со лба, чтобы он не закрывал ей глаза, и в упор посмотрела на Палмера.

— Тебе надо отдохнуть от женщин. Пусть ненадолго, но полностью. Ясно?

— Допустим, но в Европе что, женщин уже не осталось?

Уголок ее пухлых губ заметно дернулся.

— Да нет, они тебя найдут, не сомневаюсь. Это… — Она остановилась и, чтобы заполнить неудобную паузу, сделала глубокую затяжку и выдохнула густую струю сизого дыма. Чуть ли не прямо ему в лицо.

Палмер недовольно поморщился.

— Слушай, может, все-таки попробуешь бросить курить. Во всяком случае, пока меня не будет!

Вирджиния усмехнулась, но сигарету загасила. Затем, уже совсем серьезным тоном продолжила:

— Скажи, ты уверен, что… — снова последовала долгая пауза. Еще более неудобная, чем первая.

— Ну, давай, давай, не тяни кота за хвост. Что ты имеешь в виду?

Она вздохнула, слегка повела плечами, как бы распрямляя суставы, и покачивание ее упругих высоких грудей снова вызвало у Палмера сильное чувство желания.

— Нет-нет, ничего особенного, но… Просто у меня такое чувство, будто ты от меня что-то скрываешь. Я имею в виду твою поездку.

— Да ничего я не скрываю. Сказал тебе все, как есть.

— Значит, они что-то скрывают от тебя.

Палмер на секунду задумался.

— Что ж, возможно. Но маловероятно.

— Почему маловероятно? Они просят тебя как банкира выполнить для них некое важное дело, так? А ведь где-то в Вашингтоне наверняка лежит досье, где черным по белому написано, что в свое время ты был крупной шишкой в военной разведке.

— Ну не такой уж и крупной. Причем не в военной, а в финансовой. И не забывай, это было двадцать пять лет тому назад. Четверть века нашей жизни…

— Вот только не надо напоминать мне, как летят годы! — В ее глазах промелькнула ирония, но настолько мимолетная, что Палмер ее даже не заметил. — Дорогой мой, а ты не допускаешь, что такое же досье на тебя есть и в Европе?

Глава 2

Палмер вышел, когда первые лучи солнца уже золотили крыши небоскребов Манхэттена. Посмотрел на часы. Так: отлет без четверти десять, Джимми подъедет в три четверти девятого, то есть где-то через час. Нормально, все успеется. Он неторопливо зашагал по пока еще почти пустой Первой авеню к кондоминиуму, где сразу же после развода снял небольшую, но вполне комфортабельную квартиру.

В вестибюле никого не было. Ничего страшного. Там круглосуточно работала система электронного слежения, поэтому временное отсутствие охранника, который ненадолго отошел либо перекусить, либо перекурить, либо даже вздремнуть, особых проблем не вызывало.

Палмер вышел из лифта, подошел к своей квартире, вставил ключ, начал открывать дверь и… вдруг увидел, что она слегка приоткрыта. Странно, с чего бы это?

Он сделал шаг в сторону, полностью открыл дверь, боком осторожно проскользнул внутрь. Во времена его молодости это называлось «македонским шагом», то есть появляться неожиданно, стрелять сразу и с обеих рук.

— Друг, — послышался едва слышный голос, почти шепот. — Входи, Вуди, входи. — Голос почему-то показался знакомым.

Палмер остановился, прижался к стене, попытался рассмотреть… Так, низенький полнощекий человек с солидным пузиком, сидевший в дорогом кожаном кресле у окна. А позади него — невозмутимого вида молодой человек вполне определенной комплекции и с рыбьими глазами. Профи.

— Ну и что дальше? — спросил Палмер, выигрывая время. — Кто вы? И что, собственно, вам нужно?

Коротышка встал с кресла, включил настольную лампу, протянул ему руку. Ну и как это понимать? Знак дружбы или…

— Вуди, а ты совсем не изменился. В отличие от некоторых, — хихикнув, сказал он, тыкая пальцем в свой живот. — Слушай, да не будь ты слишком подозрительным.

— Слишком подозрительным? С чего бы?

Палмер присел на диван.

— Ты не попадался мне на глаза, если мне не изменяет память, последние лет десять, Гарри. Если, конечно, не считать мимолетных светских тусовок. А наша последняя профессиональная связь с тобой имела место двадцать четыре года тому назад. Но с тех пор многое переменилось, Я стал совсем другим: другая жизнь, другая работа. А ты, похоже, по-прежнему продолжаешь шпионить. Ну и кто из нас слишком подозрительный?

Гарри повернулся к молодому человеку с рыбьими глазами.

— Подожди меня внизу, Джек.

Они терпеливо подождали, пока дверь лифта в коридоре захлопнется, затем, бросив взгляд на часы, Палмер сказал:

— Мой водитель приедет за мной через сорок пять минут. Так что давай по делу, Гарри. И чем быстрей, тем лучше. Что?

— Полагаю, ты сам уже догадался, разве нет?

— Я нет, а вот моя подружка да. Ей, конечно, мало что известно о моем задании, но в умении догадываться о сути вопроса ей не откажешь. Вы ведь хотите использовать меня вслепую, так?

Гарри нахмурился, медленно помотал головой. Палмер часто замечал, что люди, которые лгут, пытаются скрыть это, широко раскрывая невинные глаза.

— Нет, что ты, тут все чисто, не сомневайся. Просто мы хотим добавить туда некую изюминку, только и всего. — В его голосе вдруг послышались металлические нотки. — Вуди, у нас, как бы это попроще сказать, образовалось что-то вроде напряженки. Я знаю, как ты относишься к разведке. Имел возможность лично убедиться в этом десять лет назад, когда попробовал тебя перевербовать. Но…

— И что-нибудь изменилось? Разведка есть разведка. Со своей безжалостной логикой и железобетонными правилами. Кому как не тебе это знать! Кстати, а кем тебя сейчас называть? Агентом 001? Или им все-таки остается директор ЦРУ?

Палмер вздохнул. Гарри Баннистер ему никогда не нравился. Даже когда им приходилось вместе работать во время войны — он тогда числился офицером по связи между Белым домом и армейской разведкой. С тех пор, похоже, мало что изменилось. Кроме существенно отросшего животика. Отличный контрразведчик, специалист своего дела, то есть, как правило, весьма неприятная личность. Даже тогда его иначе как Г.Б. не называли.

— Вуди, позволь мне кое-что тебе объяснить, — вернул его к реальности голос Баннистера. — Ты хоть представляешь, чего мне стоило оторвать свой зад и притащиться сюда из Вашингтона? В наше-то время! У меня в подчинении по меньшей мере полтора десятка генералов, которые существуют только для того, чтобы выполнять именно такого рода поручения. Но, обрати внимание, я не пожалел времени, неизбежных проблем, сам прилетел сюда и шесть, целых шесть часов просидел в этом хреновом кресле, дожидаясь, пока ты закончишь наслаждаться обществом некой мисс Клэри.

— Существенная деталь, которую твои ребята забыли тебе сообщить до твоего отъезда из Вашингтона, — язвительно усмехнувшись, заметил Палмер. — Все то же всеми нами любимое отсутствие координации, разве нет, Гарри?

Тот пожал плечами.

— Да, досадные ляпы случаются. Тут уж ничего не поделаешь. Все мы люди… Но пойми, это слишком серьезное дело, чтобы передоверять его подчиненным. Даже высокого ранга! Поэтому я пришел к тебе сам. По двум причинам: первое — лично у тебя никаких проблем не будет, и второе — тебе в любом случае придется вступить в контакт с неким, прости за тавтологию, «контактом». Одним из тех, с кем ты будешь встречаться в Бонне. С моей стороны к тебе будет только одна маленькая просьба. Чисто по-дружески. Решив проблемы по своему вопросу, поговори с ним по моему маленькому делу. Только и всего. Минут десять-пятнадцать, не больше. Никаких записей, никакой аппаратуры. Все, что он скажет, легко запомнить. Просто.

Палмер покачал головой. За окнами заметно посветлело, хотя лицо Г.Б. по-прежнему оставалось в тени. Создавалось несколько странное впечатление, будто его вызвали на допрос. Зачем? Для чего?.. Он резко встал, отошел к окну, сел на подоконник — теперь свет был за его спиной, а Баннистер полностью на виду.

— Тебя послушаешь, Гарри, и все кажется на редкость простым и понятным, но… но мой опыт почему-то подсказывает мне совсем иное. Липучку для мух. Ловушку, куда сделаешь шаг — и влип. Причем раз и на-всег-да!

— Ошибаешься, — Баннистер почесал переносицу, чуть прищурил глаза. — Вуди, ты же знаешь, с людьми твоего уровня я бы никогда такого себе не позволил. Более того, ты получишь всю информацию и будешь сам решать, что надо делать.

— Всю? На самом деле всю? Только не говори, что через столько лет меня вдруг так зауважали, что готовы впустить в святая святых.

— Это мое личное решение, Вуди. Равно как и допуск к совершенно секретным документам. Не парься. Во всяком случае, здесь, — он постукал себя пальцем по левой груди, — здесь у меня нет ни малейшихсомнений, что ты наш человек.

Наш человек? С чего бы это?

— Наш чей, Гарри?

— Тот, с кем тебе предстоит иметь дело в Бонне, один из высших государственных деятелей. В экономике. Настолько высокий, что даже Вилли Брандт, когда пришел к власти, не решился тронуть его и пальцем. Хотя он из другой команды. С виду серенький, скучный, вроде бы даже доброжелательный, но мастер своего дела и… Наверное, поэтому работает со всеми правительствами Западной Германии. Они меняются, а он остается. Неприкасаемый! Нам он ничего интересного не дает — сухие цифры, эконометрику, прогнозы и практически ничего связанного ни с разведданными, ни даже армейскими делами. Голая экономика.

— Ну а почему вы не прижмете его обычным способом? Насколько мне известно, у вас там достаточно серьезных ребят.

Баннистер с кряхтеньем вынул свое грузное тело из кресла, неторопливо зашагал по комнате. Значит, положение допрашиваемого начало сказываться на нем тоже, не без удовольствия отметил Палмер и бросил взгляд на часы. Так, водитель будет здесь меньше чем через полчаса. Надо успеть уложиться…

— Серьезных ребят? — медленно, как бы неохотно протянул Г.Б. — В том-то и дело, что их фактически уже нет. Шестерки пока еще целы, а все основные игроки засветились из-за статьи, напечатанной в «Шпигеле». Материал туда, не сомневаюсь, слила какая-то сволочь из Восточной Германии.

— И у вас не нашлось никого лучше, чем посторонний человек, чтобы решить эту проблему?

— Что-то вроде того.

— Гарри, я не мальчик на побегушках…

Баннистер слегка прищурился.

— Да, черт побери, так оно и есть. В этом-то все дело. Ты не мальчик, Вуди, ты для нас божий дар! Те, на другой стороне, будут внимательно, очень внимательно ждать, когда один из моих мальчиков придет к Ширмеру. Причем они даже совсем не уверены, что это мой человек. Скорее, они будут отслеживать, на кого из высших официальных лиц в Бонне попытаются выйти. Поэтому мне до смерти нужен кто-то из другой оперы, кто-то абсолютно чистый, не имеющий к нам никакого отношения, кто-то, у кого здесь есть свои собственные профессиональные интересы. Нам нужен ты, Вуди. Очень нужен, поверь!

— Чепуха. — Палмер встал, прошел в небольшую спальню, где на кровати лежали его открытые дорожные сумки. — Вы придумали это задание в общем-то несуществующего Фонда экономических исследований только для того, чтобы заставить меня поехать в Европу. Разобраться с вашим «голубком».

Г.Б. торопливо последовал за ним.

— Вуди, это задание предлагали тебе несколько месяцев назад. А хренотень со «Шпигелем» образовалась только в прошлую среду.

Палмер начал собирать свои костюмы и складывать их в пустую сумку.

— Это может означать только одно: ваши люди наконец-то догадались сделать правильный ход, то есть попытаться подставить меня задолго до того, как появится реальная необходимость.

— Нет, Вуди, все совсем не так!

Палмер резко повернулся.

— Интересно, что такого может быть у Ширмера, чтобы заставить вас тратить так много денег и драгоценного времени на мою скромную персону? Пытаясь вынудить меня выполнить некое государственное поручение, которое я пока толком не очень-то понимаю. Что?

Г.Б. присел на краешек кровати.

— Экономика.

— Какая экономика?

— Та самая. — Он тяжело вздохнул. — Чем уютнее Вилли Брандту с Восточным блоком, тем неудобнее ему наше военное присутствие на землях Западной Германии. Но выгнать нас он тоже не может, иначе чем еще ему торговаться с восточными друзьями? Надеюсь, тебе это понятно не хуже чем мне.

Палмер согласно кивнул.

— Понятно, понятно. Но, думаю, все это не так уж сложно, как кажется, Гарри. Кстати, может, хватит играть в игрушки. Расскажи мне кое-что, чего я до сих пор почему-то не знаю.

Баннистер снова нахмурился.

— Господи, Вуди, ну почему ты такой упертый? Назло мне?

— Возможно.

— Слушай, у нас возникли серьезные трудности, и я пришел к тебе как к старому другу. Не для издевок, не для того, чтобы ты меня подкалывал, а за помощью.

— Ну, во-первых, мы никогда не были друзьями. Тем более старыми. Г.Б., у тебя вообще никогда не было друзей. Никаких, ни новых, ни старых. Кому как не тебе об этом знать. Во-вторых, задница, в которой ты в конечном итоге оказался, твое собственное произведение. В-третьих, мне очень хотелось бы, чтобы все-таки ты понял: найдите себе другого мальчика на побегушках!

Баннистер молча смотрел, как Палмер закрывает сумки. Затем, слегка прокашлявшись, чтобы хоть как-то заполнить неудобную пауза, сказал:

— Тут имеет место некая формула. Где-то в высших эшелонах власти режима Брандта есть планы или, скажем так, политическое намерение, которое нам необходимо знать. Надо, очень надо! В частности, каким образом будут устанавливаться добрые отношения между Западной и Восточной Германией. Это что, желания, подходы, прощупывание, анализ ситуации или что? Реальные шаги к объединению Германии? Именно это нам и надо знать. Ширмер знает, но не поделится этим ни с кем кроме того, кто скажет ему три слова. Всего три слова. Я хочу, чтобы ты сказал их ему. Услышь его ответ и передай его мне. Только и всего. Просто.

— Даже проще, чем тебе кажется. — Палмер взял оба чемодана и отнес их к выходу. — Кстати, почему бы Госдепу напрямую не спросить об этом самого Вилли Брандта? Он ведь наш лучший друг и все разъяснит. От и до… Должен сказать, куда ему деваться!

Г.Б. снова покачал головой.

— Боюсь, ты слишком долго не был в упряжке, Вуди. С чего бы это одному правительству раскрывать свои секреты другому? Даже союзнику. Даже самому близкому. Не говоря уж о прессе. И, обрати внимание, нам нужна только достоверная информация и никакой политической болтовни. Мы должны знать конкретные планы Брандта. Тебе известны наши военные обязательства в Германии? Стратегические резервы ВВС? Сопровождение? Ракетные базы? Ты хоть представляешь себе, насколько беспомощными мы можем оказаться без наших немецких друзей?

Палмер бросил взгляд на часы. Джимми прибудет в восемь сорок пять и поднимется сюда забрать дорожные сумки. Значит, еще целых пятнадцать минут выслушивать пустую трепотню? Нет, хватит, надо как-то ускорить события.

— Слушай, Гарри, мне пора, не поможешь мне отнести сумки вниз?

Судя по выражению лица, Г.Б. явно растерялся.

— Мне казалось, у нас еще есть немного времени. И, кроме того, нас ни в коем случае не должны видеть вместе, ты же понимаешь… Если тебе пора, я уйду первым, а ты подожди минут пять-шесть.

— Нет проблем.

— Значит, ты переговоришь с Ширмером, да?

— А я что, обещал?

У Баннистера вытянулось лицо.

— Вуди, ты не можешь меня кинуть! Слишком много на этом завязано.

Палмер покачал головой.

— Не думаю. К тому же, полагаю, тебе совсем не трудно найти другого мальчика на побегушках, разве нет?

— Нет, Вуди, прости, но на данный момент кроме тебя никого нет. Мне потребуются месяцы, чтобы найти профессионала твоего уровня. А к тому времени Ширмер может быть либо провален, либо перевербован, либо вообще исчезнет из жизни. В той или иной форме… Эта информация нужна мне не позже чем через неделю. Сейчас ты отправляешься в аэропорт, летишь в Бонн, в любом случае встретишься с Ширмером. Скажи ему три, всего три слова — и окажешь нам неоценимую услугу. И не только мне, Вуди — нашей стране! Поверь мне, там, наверху узнают об этом. Причем не члены кабинета, а в Белом доме! Не сомневаюсь, ни тебе лично, ни твоему банку это, мягко говоря, не помешает.

Палмер ухмыльнулся.

— Послушал бы ты сам себя, Гарри. В твоем голосе такие нотки проповедника, что мне прямо сейчас хочется найти шляпу, куда будут бросать монетки.

— Ты высокомерный говнюк!

— Три коротких слова. Это что, те самые три заветные слова?

— Нет, не совсем. Эти три заветные слова: «начало операции „Овердрафт“». — Г.Б. пристально посмотрел Палмеру в глаза. — Запомнил? «Начало операции „Овердрафт“»! Эти три слова заставят Ширмера действовать. А дяде Сэму нужно все и сразу. Так что теперь все зависит от тебя.

— Вот блин, я ведь…

Баннистер открыл дверь, вышел в коридор, нажал кнопку лифта.

— Пять минут, — прошептал он, выразительно подняв палец. — Пять!

Почувствовав прилив гнева, Палмер схватил свои сумки, вынес их в коридор, закрыл ключом дверь. На два оборота.

— Никаких одолжений, даже не надейся, — нарочно громко сказал он. — Не много ли на себя берешь, Гарри? Я же сказал тебе, это мое последнее слово!

— Не думаю. Есть еще три заветных сло́ва, которые тебе предстоит сказать Ширмеру.

Дверь лифта открылась. Палмер внес туда свои сумки.

— Да пошли вы к черту, и ты и ваш Ширмер! — Он отпустил дверь, она начала закрываться.

Г.Б. задержал ее.

— Теперь ты знаешь эти слова́, — тихо, но весьма выразительно произнес он, сопроводив это не менее убедительным взглядом. — Может, позволишь войти? Или прикажешь спускаться по лестнице пешком?

Дверь закрылась, и лифт медленно пополз вниз. Баннистер тут же одну за другой нажал кнопки всех этажей. На каждом этаже кабина послушно останавливалась, двери с легким шипением автоматически открывались и закрывались.

— А я ведь не зря пришел к тебе, Вуди, совсем не зря. И, думаю, не ошибся. Наша страна тебе отнюдь не безразлична, разве нет?

— Допустим. Но откуда такая уверенность, что ваш «Овердрафт» ей поможет?

— Это не просто уверенность, а точно просчитанная убежденность в том, что сейчас для нас эта операция куда важнее, чем все остальное. Во всяком случае, в Европе.

— Интересно. И с каких это пор ваша контора стала просчитывать так называемую убежденность?

— Всегда. Более того, не удивляйся — и это тоже просчитано, — но многое, очень многое из того, что делается сейчас в Западной Европе, зависит от информации, которую, не сомневаюсь, тебе удастся для нас получить.

Палмер подождал, пока дверь лифта откроется и закроется.

— Это не обычный политический треп, Гарри?

— Нет-нет, поверь, это чистая правда.

— Точно?

— Точнее не бывает. Ни капли вранья или, как ты только что заметил, политического трепа. Наше стратегическое направление в Европе. — Лифт остановился на нижнем этаже. Баннистер вышел в вестибюль. — Сейчас все зависит от тебя, Вуди, сделай это, пожалуйста. — Он ткнул пальцем в потолок. — А теперь, будь любезен, отвези свои сумки назад и дай мне пять минут. Всего пять.

— И пятнадцать в Бонне?

Г.Б. торопливо обвел глазами вестибюль. Там, где-то в углу стоял только тот самый невозмутимого вида молодой человек с рыбьими глазами.

— Да, и пятнадцать в Бонне.

Палмер отошел от двери.

— Ладно, считай, что пять минут у тебя есть. Ну а там посмотрим… — Он нажал на кнопку своего этажа. Лифт медленно пополз наверх, но радостное предвкушение предстоящей поездки в Европу было безнадежно утрачено. Независимо от того, согласится он выполнить просьбу Баннистера или откажется. У таких, как Г.Б., было одно отвратительное качество — они умели испортить почти все, к чему прикасались.

Палмер занес сумки в номер и снова бросил взгляд на часы. Водитель прибудет через несколько минут. А до этого не оставалось ничего иного, как постараться ни о чем не думать.

Глава 3

Динамик приглушенным голосом, сначала по-французски, а затем по-английски, сообщил пассажирам ВИП-зала о начале посадки на рейс 010.

Высокий худощавый мужчина положил газету на сиденье, бросил взгляд на часы. До вылета оставалось еще десять минут. Его узкое лицо под копной темно-русых волос выглядело усталым, а в серых глазах, казалось, появился красноватый отблеск. Он производил впечатление успешного сорокалетнего адвоката. Которое удачно дополняла по-своему легкомысленная поза, в которой он сидел — вальяжно, слегка развалившись, нога за ногу… Солидные ньюйоркцы так себя не ведут. Во всяком случае, в ВИП-зале международного аэропорта.

— Месье Палмер?

Он поднял глаза на симпатичную стюардессу в темно-синей форме.

— Да, он самый.

— Простите, но посадка на ваш рейс скоро заканчивается, месье.

Палмер улыбнулся, встал, взял свой дорогой кожаный портфель и молча последовал за ней.

В головном отсеке «Боинга-707» для пассажиров бизнес-класса было практически пусто. Всего несколько человек. Он почему-то предпочел последний ряд. Тоже совсем пустой. Удобно устроился, благодарно кивнул, когда стюардесса предложила ему шампанское и «Фигаро».

Вудс Палмер-младший не был ни адвокатом, ни ньюйоркцем, ни молодящимся плейбоем. Наоборот — исполнительным директором компании «Юнайтед бэнк энд траст компани», также хорошо известной как ЮБТК, самый крутой банк страны, в определенном смысле, наверное, круче, чем «Бэнк оф Америка» или даже «Сити».

Он давно никуда не выезжал из страны, хотя его банк имел мощные филиалы во всей Европе, включая солидное представительство не где-нибудь, а даже в Москве. Все они, само собой разумеется, требовали каждодневного внимания, но ему удавалось делать это, причем весьма эффективно, на расстоянии. Все просто — современные средства связи! Последний раз они с его бывшей женой Эдис были там лет десять тому назад. Решили по-своему отпраздновать двенадцатилетие их совместной жизни.

Глаза Палмера механически скользили по строчкам французского журнала, но мозг упрямо возвращался к той самой поездке в Европу. Тогда деловые партнеры передавали их из рук в руки, будто тщательно упакованную драгоценность, которую ни в коем случае нельзя открывать. Тогда он был уже вице-президентом Чикагского банка своего отца, поэтому его, как прямого и единственного наследника, опекали с особым старанием, нередко граничащим с нескрываемым подобострастием. В силу чего их путешествие невольно превратилось из удовольствия в рутинную деловую командировку со всеми ее скучнейшими атрибутами. Встречи, переговоры, тосты… А на все остальное, для чего они, собственно, и приехали в Европу, уже просто не было времени. Даже на то, чтобы побыть одним.

Да, сколько же они тогда потеряли! Во время и после войны ему пришлось работать на военную разведку практически во всех странах Западной Европы, хотя больше всего во Франции, Германии и Италии. Он даже как-то предложил Эдис убежать от их слишком уж заботливых «хозяев», но тогда она почему-то испугалась. Возможно, именно это — неожиданный и совсем не свойственный ей отказ принять участие в авантюрном приключении, причем не в политическом, не в профессиональном, а в чисто личном — и стало первым шагом к их последующему расставанию…

Первые полгода Палмер нередко пытался вспомнить, когда же в их счастливой семейной жизни появились первые трещины. Когда? Нет, отсутствие жены его совсем не тревожило. Равно как и детей. Они уже почти взрослые и в любом случае будут вести свою собственную жизнь, не уделяя отцу особого внимания.

Ему также удалось убедить себя в том, что развод не имел ничего общего с Вирджинией Клэри. Их отношения развивались сами по себе и к тому же начались намного позже того, как их так счастливо начавшийся брак с Эдис начал распадаться.

Громкоговоритель равнодушно попросил пассажиров пристегнуть ремни и приготовиться к взлету. По проходу медленно прошла стюардесса, бросая внимательные взгляды направо и налево — хотела лично убедиться, что все пассажиры четко выполнили инструкцию.

Четыре реактивные турбины «Боинга-707» взревели, самолет медленно начал выруливать на взлетную полосу. Палмер отвернулся от иллюминатора, снова взял «Фигаро», пробормотал про себя, что уже слишком стар, чтобы с юношеским восторгом смотреть, как самолет взмывает в небо. Господи, на чем ему только не приходилось летать во время войны! Практически на всем, начиная с «мустангов» и кончая тяжелыми бомбардировщиками «Б-17» и «Б-24». Не говоря уж о прыжках с парашютом с легких разведывательных самолетов и даже полетах на глайдерах. Да и после войны чуть ли не каждую неделю надо было куда-то летать по неотложным банковским делам. Правда, в Соединенных Штатах, но все равно летать! На самолетах, вертолетах…

«Боинг» резко взмыл вверх. Надпись «Пристегните ремни и не курите» на верхнем табло погасла. Палмер оторвался от журнала, снова бросил взгляд в окно иллюминатора.

— Шампанское, месье Палмер? — донесся до него мелодичный голос симпатичной стюардессы в мини-юбке и с великолепными ногами.

— Да, пожалуй, — со вздохом согласился он, беря бокал с подноса.

Слишком много шампанского за последние несколько дней. Иногда даже в зале для заседаний Совета директоров банка. Палмеру было не очень-то приятно осознавать, как счастливы были его подчиненные, когда он оставлял их одних хотя бы на неделю. Не говоря уж о месяце. Молодые с облегчением вздыхали, хотя бы ненадолго избавившись от его жесткого, чуть ли не ежеминутного контроля, а у тех, кто рангом повыше, были свои причины радоваться его отсутствию. Пусть даже на время. Он постоянно давил на них, вынуждал принимать трудные решения и тем самым брать на себя ответственность. Со всеми вытекающими обстоятельствами! А вот когда его нет, ничто не мешает интригам и заговорам расцветать пышным цветом…

Вчера вечером он заказал шампанское для себя и своих детей. Вуди, его старшенький, пил вино вот уже несколько лет. И, похоже, первым догадался о предстоящем расставании и неизбежном разводе. Но при этом предпочел не принимать чью-либо сторону. Наверное, счел более выгодным постараться соблюдать нейтралитет. Ведь не зря же говорят: «Ласковое теляти двух маток сосет».

Тому, самому младшему, было позволено выпить всего один бокал. Что он и сделал в свойственной ему деловой манере, попросту и как бы в один глоток. Как кока-колу. Ему, казалось, даже не приходило в голову, что отец давно уже не живет у них дома! Маленький Том всегда жил в каком-то своем, собственном измерении, даже не замечая, чем занимаются взрослые, включая его родителей.

Больше всего шампанского выпила его пятнадцатилетняя дочь Джерри. И больше всего проблем создавала тоже она. Она с самого начала открыто и весьма категорично заявила, что, кстати, неоднократно делала и потом:

— Никто ни в чем не виноват! В любом деле всегда есть две стороны. Лично я не верю ни той ни другой, но у каждой из них наверняка есть свои причины.

У Палмера нередко чесались руки «пресечь бунт на корабле», но, понимая, что это уже не его дом, и желая, чтобы ни у кого из его детей не осталось о нем плохих воспоминаний, он, как мог, сдерживал себя. Что ему, слава богу, удавалось. Особенно вчера вечером, поскольку у них не будет возможности видеться, как минимум, месяц, а может, даже и целых два… Он сообщил им детали своего маршрута — где, что, когда, — чтобы они в любой момент могли с ним связаться.

— И по телефону тоже, если возникнут проблемы. Разумеется, за мой счет.

— Проблемы с чем? — поинтересовалась Джерри.

Палмер пожал плечами.

— Жизнь подростка одна сплошная проблема, разве нет?

Джерри бросила на него долгий пристальный взгляд. Господи, как же она похожа на свою мать! В какой-то степени и на него. То же самое слегка вытянутое худощавое лицо, высокие скулы, серые глаза и прямые темно-русые волосы. Точно так наверняка выглядела Эдис, когда ей было пятнадцать. Возможно, именно это сходство и объясняло ее интуитивное, но почти всегда правильное понимание как его самого, так и его поступков. Когда один белый, высокий, блондинистый англосакс производит детей от другой себе подобной особи, результаты неизбежно более чем предсказуемы. А вот темноволосая, невысокая ирландка Вирджиния Клэри — это совсем другое дело.

Последнюю бутылку шампанского он открыл, когда они наконец-то остались одни…

Да, есть кое-что, чем он не поделился ни с ней, ни с теми, кто доверил ему это не совсем обычное задание. Палмер прекрасно понимал — ничего такого поразительного в платежных балансах, которые ему предстоит проверить, ожидать не следует. Соответственно, и каких-то новых радикальных предложений. Хотя наверняка можно будет собрать в кучку несколько старых идей и должным образом их представить. Так сказать, в свете сегодняшнего дня. К тому же это позволит ему сэкономить целый месяц, который он сможет употребить лично на самого себя. И никто ничего не заподозрит, даже супершпион Г.Б. с его грандиозным «Овердрафтом»!

Палмер изо всех сил пытался забыть ту неприятную встречу с Гарри Баннистером, но пока это ему не очень удавалось. Ничего, ничего, со временем все образуется. Несмотря даже на то, что по-прежнему оставалось не совсем понятным, используют ли его как мальчика на побегушках или нет! Ладно, так или иначе, это все равно лучше, чем тут же вернуться в Нью-Йорк с его городской вонью, бомжами и вечным грохотом.

Он знал, от чего страдает. Даже придумал, как часто любил делать, название — «тоска по дому наоборот»! Сейчас домой ему совсем не хотелось, это уж точно.

Когда «707» резко оторвался от взлетной полосы и взмыл вверх, Палмер почувствовал странное облегчение — как будто это он как бы отрывался от опостылевшего старого и летел куда-то к неизвестному новому. Конечно же, это абсурд, понимал он. Ведь, собственно говоря, летели они не в новый, а в Старый, его Старый, прежний мир!

Глава 4

Сделав всего один круг над парижским аэропортом Орли, рейс 010 получил разрешение на посадку. Когда самолет коснулся бетона взлетной полосы, Палмер бросил мимолетный взгляд на современные строения вокруг, готовые и достраиваемые — да, все аэропорты везде одинаковы. Во всем мире. Ничего особенно французского в Орли, равно как ничего такого уж мемфисского в Мемфисе. У всех у них полуполовинчатый вид, со свойственным ему пристрастием к ярким метафорам невольно пробормотал он.

Палмер заметил человека из ЮБТК даже до того, как самолет вырулил до портала. Естественно, он его не знал и никогда раньше не видел. Но по короткой стрижке, важному виду и дорогому темно-оливковому костюму встречающего, стоящего у черного «мерседеса» чуть ли не прямо на взлетной полосе, было ясно — это кто-то из самых высших чиновников парижского отделения его банка.

Может, попытаться избежать очередного навязчивого «гостеприимства»? А надо ли? Да и куда деваться? Его тут все равно все знали. Как говорят, слишком лично и слишком хорошо! Поэтому, когда самолет припарковался, он встал, взял свой дорогой кожаный портфель и неторопливо направился к выходу.

Не успел он сделать и двух шагов вниз по трапу, как тот самый молодой человек приветственно поднял руку, изобразил добрую улыбку, побежал вверх по ступенькам.

— Добрый день, месье Палмер. Добро пожаловать в Париж, сэр.

— Вы кто? Из ЮБТК?

— Конечно. Анри Добер, сэр. — Он бросил выразительный взгляд на кожаный портфель. — Позвольте помочь вам с багажом.

— Спасибо, но это вряд ли можно назвать багажом, мистер Добер. Ну и куда?

Молодой человек стер улыбку с лица и повел Палмера к черному лимузину. На взлетную полосу вырулил очередной «Боинг-727», взревел турбинами и резко взмыл в небо. Палмер проводил его долгим взглядом, задумчиво почесал переносицу и повернулся к Доберу.

— Хороший вечер, не правда ли? Как вам удалось это устроить?

Добер покраснел.

— Всю неделю дождило, сэр. Боюсь, всю следующую будет также. Во всяком случае, так обещают синоптики. Зато на выходные мы уж постараемся обеспечить вам солнышко, не сомневайтесь.

— Что ж, будем надеяться.

Усевшись на заднее сидение машины, Палмер тут же обратил внимание на девушку с длинными, очень длинными ногами, сидевшую на откидном кресле лицом к нему.

Интересно, они на самом деле такие длинные или только кажутся, потому что изумительно стройные и почти полностью открыты, слегка усмехнувшись, подумал он.

— Добрый вечер, мистер Палмер, — мелодично произнесла она.

На вид ей было где-то около тридцати. Миленькое, овальное личико, хотя уже заметные морщинки и мешочки под глазами вряд ли позволяли назвать ее куколкой. Но в глазах, в глазах за большими круглыми очками светилось такое влечение, что с ней не сравнилась бы никакая куколка.

— Добрый.

— Я…

— Это Элеонора Грегорис, ваша личная переводчица, мистер Палмер, — объяснил Добер, садясь на соседнее откидное кресло.

Они оба с серьезным видом смотрели на него, очевидно, думая: ну и что теперь делать с этой крупной шишкой? И как себя вести?

Он в свою очередь тоже бросил на них пристальный взгляд. Особенно на Элеонору. В отличие от Добера, она казалась абсолютно невозмутимой, почти безмятежной. Несколько слов, произнесенные ею как приветствие, мало что говорили ему, кто она такая. Английский практически без акцента. Разве что не совсем правильные ударения. Хотя не американка и не британка, это уж точно. А вот звук «л» несколько мягковат. Похоже на что-то германское. Или латинское? Интересно, интересно…

— Мисс Грегорис, простите, вы случайно не из Голландии?

Ее темные брови удивленно поднялись вверх.

— Как вы догадались?

Палмер молча пожал плечами. Да, зря он это сделал. Старый трюк, к которому частенько приходилось прибегать во время войны, но за последние двадцать лет ни разу.

— Вообще-то, я не совсем из Голландии. — Ее чувственные губы расплылись в широкой улыбке. Настолько обаятельной, что слова, собственно говоря, не имели особенного значения. — То есть, я имею в виду, что не родилась там. Но последние пять лет да, действительно жила в Роттердаме. До того как переехать в Париж…

Лимузин медленно тронулся, набрал скорость, свернул с кленовой аллеи на скоростное шоссе к Парижу. Огромный прямоугольник отеля «Орли Хилтон», сияя стеклами, возвышался по левую сторону, напоминая гигантский спичечный коробок. А кругом множество знаков, указателей, надписей, рекламных щитов. Точно таких же, как на территории любого аэропорта Соединенных Штатов. Один к одному. Палмер невольно усмехнулся: такое впечатление, будто он никуда не уезжал из дома.

Он снова бросил взгляд на ноги мисс Грегорис. Господи, неужели они на самом деле такие длинные? Нет, надо подождать, пока она выйдет из машины.

Добер монотонно бубнил что-то невероятно скучное. Впрочем, это совсем не мешало Палмеру думать о своем. И хотя отдельные слова и даже фразы все-таки до его сознания доходили, его куда больше беспокоило ощущение, что он подъезжает не к одной из крупнейших столиц Европы, Парижу, а к какому-то затрапезному Алленстауну или Манси где-то в захолустье Северной Америки.

— …Серьезные сдвиги в погодных циклах этим летом, большинство европейцев сходят с ума от такого количества дождей, — донесся до него голос Добера.

Да, забавно, забавно, невольно подумал Палмер. Откуда только такие берутся? Как один из высших и, судя по всему, вполне перспективных руководителей серьезного бизнеса может без запинки бесконечно говорить о какой-то совершенно бессмысленной чепухе? Причем ровно столько, сколько понадобится для того, чтобы заполнить якобы неудобную паузу. Будто заранее выучил все это наизусть. Поразительно, просто поразительно!

Хотя вся беда в том, что когда ты становишься мастером тривиальных бесед, мастером говорить практически бесконечно, на любые темы, но при этом не затрагивать суть дела, не касаться никаких сколько-нибудь противоречивых тем, ты рано или поздно утрачиваешь способность обсуждать и тем более решать реально важные вопросы. Настоящий профи понимает это с самого начала. Палмер не сомневался: большинство деловых встреч, которые ему предстояло провести в Париже, заняли бы, как минимум, раза в два меньше времени и сил, если бы те, кто там будет, не занимались бы пустой болтовней, оправданиями, воспоминаниями, никому не нужными объяснениями и даже облизыванием самих себя любимых, а предпочитали бы иметь дело с реальными фактами. Пусть даже весьма жесткими и далеко не самыми приятными.

Вот взять, например, Добера. Явно испугавшись оказанного ему доверия опекать важную шишку в моем лице, он сделал очень правильный ход — взял с собой на редкость сексапильную женщину с томным взглядом, невероятно длинными ногами, ну и со всем остальным и приготовился бесконечно болтать языком. Ровно столько, сколько понадобится, чтобы услышать или хотя бы догадаться, что этой шишке, собственно говоря, от него надо. И, главное, как себя с ним вести.

Американцев недолюбливали в Европе и по другой причине. Им даже в дружеской беседе свойственно настойчивое, иногда доходящее до крайности стремление заставить собеседника услышать именно то, что им хочется. Им и только им одним! «Не надо раскачивать лодку!» — вот их девиз. «Не надо менять то, что не надо менять!»

— Скажите, мисс Грегорис, — неожиданно перебил Палмер монотонное бормотание Добера. — А что, центральный рынок в Париже на самом деле снесли?

Ее глаза, слегка прищурившись, как у снайпера, прицелились в него.

— Да, на самом деле. Теперь торговля, как вы можете увидеть, — она ткнула пальцем в окно, — переместилась сюда.

Он довольно кивнул. Что ж, притягательная привлекательность, великолепные ноги и практически мгновенная реакция!

— Сколько у вас языков?

— Четыре. Английский, французский, итальянский, немецкий. — Она помолчала, слегка нахмурилась и, непонятно почему, как бы осуждающе добавила: — Ну и, конечно, голландский.

Одобрительно хмыкнув, Палмер повернулся к Доберу.

— Она у нас в штате?

От неожиданности тот прервал свой бесконечный монолог, нервно облизнул губы.

— В штате? Да-да, конечно же. Мисс Грегорис числится у нас в отделе писем.

Они уже приближались к городу. Хотя ощущение того, что этот город был Парижем, у Палмера по-прежнему не было…

Глава 5

Бегло осмотрев свой номер в шикарном отеле «Риц», Палмер довольно усмехнулся. Что ж, нормально, все как положено. К тому же этот зануда Добер и его мисс Грегорис с ее томным взглядом и бесконечно длинными ногами наконец-то оставили его одного. Слава тебе господи. Все-таки это его первая ночь в Париже. За столько-то лет!

Палмеру вообще никогда не нравилось, когда его «опекали». В любой форме и даже из самых лучших побуждений. Тем более в такой день, когда ему как никогда хотелось почувствовать себя свободным.

Чуть постояв в самом центре гостиной, он подошел к низкой багажной лавочке, открыл свои сумки — пусть его вещи «подышат». Потом бросил взгляд на часы. Сначала на свои дорогие наручные, затем на большие настенные. Так, так, так, без пяти одиннадцать. Парижское время. Что ж, отлично. Вот оно, преимущество летать дневным рейсом. Если, конечно, можешь позволить себе выбросить на ветер целый день. Палмер мог. Кроме того, это избавляло от необходимости спать во время перелета и помогало легче пережить неудобства от смены часовых поясов.

Начав распаковывать свои дорожные сумки, чего он, естественно, толком делать не умел, Палмер, недовольно хмыкнув, пожалел, что отказался от предложения консьержа прислать ему для этого горничную. Тем самым, из-за своего чуть ли не фанатичного желания быть независимым он фактически превращался в слугу самому себе!

Чертыхаясь, закончил как смог это трудное дело, принял душ, переоделся и спустился вниз. Сдал ключ от номера, благодарно кивнул, услышал, что никаких сообщений для него не поступило, и направился к выходу. Но буквально через несколько шагов остановился. Кстати, ведь все выходят через главный вход. А ему хотелось делать не как все. В данном случае, побыть одному. Сейчас это было для него крайне важно… Значит, надо выйти другим путем.

Он свернул налево и неуверенно, постоянно озираясь, прошел через несколько практически полупустых помещений, где не было ничего, кроме нескольких магазинчиков, торговавших тканями, плюшевыми креслами, стульями, прочей мебелью, и оказался в длинном, казалось, бесконечном коридоре, по обеим сторонам которого светились ярко раскрашенные витрины. Неторопливо шагая по нему, Палмер обратил внимание на хорошо одетых, пахнущих дорогими духами делового вида людей в цепочках и дорогих перстнях — скорее всего, покупателей, — внимательно осматривающих всё вокруг.

Ну вот, наконец-то и выход. В глухой и на редкость грязный переулок. Хотя табличка на углу крупными буквами горделиво провозглашала, что это улица Камбон.

Он, слегка прикрыв глаза, немного постоял — надо привести чувства в порядок. Воздух был теплым и слегка влажным. Как будто где-то совсем рядом огромный водный массив. Которого не было, да, впрочем, и не могло здесь быть. Интересно, почему он решил выйти через черный ход? И почему отказался от сопровождения и помощи? Решил побыть свободным? От Штатов, от Нью-Йорка, от дома или вообще от всего?

Палмер никогда не понимал экспатриантов, даже самых знаменитых, которые, казалось, оставались стопроцентными американцами, никогда даже не живя в Америке. Ну да ладно, бог с ними. Он медленно огляделся вокруг. Улица Камбон сворачивала куда-то налево. Что ж, пойдем, посмотрим, куда она ведет. Если, конечно, ведет. Завернув за угол и увидев вывеску, он даже раскрыл рот от удивления. Потом ухмыльнулся: вот это да! «Чейз Манхэттен». Филиал одного из крупнейших банков Соединенных Штатов. И где? На самой обычной парижской улочке, где нет зданий выше шестого этажа. Хотя на самом деле за этими скучными равнодушными бетонными фасадами и задрапированными окнами вполне могло скрываться все, что угодно — деловые офисы, дорогие магазины, частные клубы, спортивные залы, сауны и даже салоны красоты. Он остановился, повернул назад, свернул за угол, дошел до улицы Св. Оноре, снова огляделся. Да, вот он — совсем рядом на крыше вроде бы совсем невзрачного дома синели крупные неоновые буквы его собственного банка — ЮБТК! В строгом выдержанном формате. Вдруг свет погас, и дом погрузился в полную темноту. Палмер бросил взгляд на часы: пять минут первого. Значит, таймер дал сбой. Нет, это непорядок. Надо будет сказать об этом Доберу. Обязательно! Затем его лицо нахмурилось. А, собственно говоря, зачем? Зачем ему хоть что-нибудь об этом говорить Доберу? Он ведь здесь не в служебной командировке, совсем не по делам банка. Пусть этим чертовым таймером и занимается сама парижская контора. В крайнем случае, заплатит копеечный штраф. Ну а если что не так, тогда и будем разбираться…

Рядом пронзительно завизжали шины резко остановившегося такси. В отличие от Нью-Йорка, парижский водитель, естественно, не счел нужным унизиться до того, чтобы задать естественный вопрос — «куда ехать». В такое-то время и так ясно. Тем не менее, Палмер просигналил взмахом руки, сам открыл дверь, сел на заднее сиденье и назвал адрес: Сен-Жермен-де-Пре.

Водитель что-то недовольно пробормотал, но включил передачу, и машина тронулась с места. Палмер и сам толком не понимал, почему попросил отвезти его именно в этот район Парижа. Монпарнас у него всегда ассоциировался с вечно эпатирующими студентами, экзистенциалистами вроде Сартра и такими древними реликтами богемы, как знаменитые кафе «Флор» или «Де Маго». Ему также почему-то пришло в голову, что там, собственно говоря, никого не будет кроме толпы туристов, бесцельно шатающихся в поисках «настоящего» Парижа.

Глядя из заднего окошка такси, Палмер отметил, что и «настоящий» Париж, похоже, заканчивал ночную жизнь намного раньше, чем, скажем, его родной Нью-Йорк. Там, в Манхэттене народ обычно заканчивает гулять задолго после полуночи.

Машина свернула на юг, пронеслась по уже совсем безлюдной улице Рояль и выехала на площадь Конкорд. Темную и тоже практически пустую. Если, конечно, не считать вековых деревьев и кустарниковой аллеи. Затем через мост на другой берег величавой Сены. Боковым зрением Палмер увидел отблески света от прогулочного пароходика, очевидно, уже возвращающегося к своему причалу…

Так, похоже, они уже у бульвара Сен-Жермен. Наконец-то, много света, веселых людей и движения!

— Остановите, пожалуйста, здесь.

Водитель что-то пробурчал, но свернул к обочине и остановился.

Палмер вышел из машины, заплатил и влился в густую толпу любителей ночных развлечений. В освободившееся такси тут же запрыгнули две миловидные, похоже, девятнадцатилетние девицы в широченных — очевидно, супермодных — джинсах, практически совершенно прозрачных шифоновых блузах и с индейскими повязками на лбу.

Вон оно, «Де Маго»! Но на противоположной стороне бульвара. Просто так туда не добраться. Слишком много людей и машин. Значит, придется дойти до угла и пересечь улицу на светофоре. Ладно, ничего страшного, время терпит…

Когда он добрался до кафе, какой-то юноша с девушкой уже расплатились, встали и освободили столик у самой кромки тротуара. Палмер тут же сел за него, тем самым лишив удовольствия несколько стоявших в очереди пар. Впрочем, они особенно и не возражали. Просто пожали плечами, хотя и бросили на него осуждающий взгляд.

На столике оставались следы предыдущего пиршества: стеклянная пепельница, полная окурков, на доброй половине из которых была губная помада, два пустых бокала с кусочками льда, две пустые бутылки оранжада. Сигареты были американские, что могло ничего не означать. Парижане или тем более иностранные туристы вряд ли придут на Сен-Жермен после полуночи только для того, чтобы выпить оранжад и патриотически выкурить французский «жетан».

Мгновенно появившийся официант убрал все со стола, включая две монеты по франку каждая. Значит, точно, здесь сидели американцы, решил Палмер. Кто еще может дать такие щедрые чаевые, где они уже́ и без того включаются в счет?

— Виски с содовой, — попросил он официанта.

— Хорошо, сэр.

Ожидая, пока ему принесут заказ, Палмер невольно предположил, что ему вряд ли удастся сойти за кого-либо кроме самого себя. Его акцент, манера поведения, одежда, даже якобы спортивная куртка и кожаные мокасины сразу же выдадут его.

Там, до́ма, в Нью-Йорке он мог позволить себе выглядеть как кто угодно, как человек любой профессии и класса, а вот здесь только как иностранец или, иначе говоря, как турист.

Мимо столика бесконечной чередой — туда-сюда — проходили люди, чаще весело смеющиеся и шутящие. Но хотя это была территория Сорбонны, студенческого вида молодых людей среди них было куда меньше, чем следовало бы ожидать. Во всяком случае, в возрастном плане. Вокруг было множество подростков в модных прикидах, безрукавках из оленьей кожи, длинных плащах, полы которых подметали тротуар, длинных тюлевых шарфах а ля Айседора Дункан, голыми ногами, напомаженными волосами и, что самое удивительное, пустыми, совершенно пустыми глазами.

Время от времени появлялись люди несколько постарше. Чаще всего либо две женщины, либо двое мужчин, вяло бредущих по тротуару, но непрестанно бросающих быстрые жадные взгляды по сторонам. Вряд ли они хотели что-нибудь купить. Скорее, «продать» себя…

Перед кафе «Флор» с визгом шин затормозило такси, из которого сразу же вышли два моложавого вида американца, с уже наметившимися животами. Как теперь принято называть — «пивными». А сразу за ними — две парижские путаны. Хорошего класса и дорогие. Наверняка по вызову. Что сразу же было заметно по их внешнему виду — по вроде бы полупристойной, но вполне фирменной одежде и вызывающе, специфически бледно раскрашенным губам. Тут уж не ошибешься, глядя на них, подумал Палмер. Такие не уличные шалашовки, они не кормятся объедками, они сами накрывают на стол!

Один из мужчин заплатил за такси и жестом отпустил машину. Девушки пренебрежительно огляделись вокруг. Нет, это не их площадка. Вот отель «Риц» или «Георг V» — это совсем другое дело. Но не этот же хренов Латинский квартал с его вечно бедными и плохо одетыми студентами!

Официант подошел к столу, молча поставил охлажденный бокал с виски, рядом положил счет и так же молча ушел. Палмер сделал большой глоток, снова бросил взгляд на дорогих девушек, которые уговорили своих спутников для начала пойти в заведение под забавным названием «Наша аптека» на противоположной стороне.

Не успели они скрыться из вида, как там же, на углу совершенно неожиданно показалась Элеонора Грегорис, причем под руку с каким-то мужчиной! Палмер невольно выпрямился, прищурившись, вгляделся — не ошибся ли он? Нет, не ошибся. Она, это она! Его взгляд тут же опустился на ее ноги: да, на самом деле длинные и к тому же удивительно стройные. Как он с самого начала и предполагал. Она вообще казалась слишком высокой для европейки. Да еще такие длинные ноги. «Главное — ноги, а остальное неважно», — почему-то пришло ему в голову.

Ну и как это прикажете понимать? Впервые встретить в чужом городе человека, а потом снова и снова? Причем в самых неожиданных местах. Что это, случайность? Простое совпадение? Или… Он быстро допил свое виски, оставил деньги на столе и торопливо последовал за теми двумя дорогими девочками по вызову, которые только что скрылись за углом на другой стороне бульвара.

Тут толпа выглядела более смешанной: куда меньше американцев и заметно больше французов. Или, по крайней мере, европейцев. Но тоже вполне состоятельных, довольных жизнью и готовых наслаждаться ею по полной программе. Большинству лет за сорок, женщины, как правило, худые, с ореховым загаром по всему телу, которое они максимально демонстрировали всеми возможными способами: вызывающие разрезы на юбках, чуть ли не до верхней резинки мини-трусиков, прозрачные блузки, полуобнаженные груди… Эффект подчеркивался совершенно бледной, бесцветной помадой на губах и мрачно-черными тенями на глазах. Мужчины, почти все полноватые, с брюшком, пухлыми щеками, бакенбардами, чаще всего переходящими в густые, старательно набриолиненные усы. И с несколькими волосками на лысине. Эти, как отметил Палмер, на отдыхе не носили пиджаков. И вообще не признавали строгих тонов. Ни в шортах, ни в кроссовках, ни даже в нижнем белье. Все, абсолютно все должно быть многополосным, ну или хотя бы разноцветным. Плюс толстые широкие кожаные ремни, которые так любят садисты. Скорее всего, не для устрашения жертв, а чтобы заявить о себе. Так сказать, показать себя миру.

Когда он потягивал светлое эльзасское пиво, — терпеливо прождав минут двадцать пять в очереди, он все-таки оказался за столиком того самого знаменитого кафе «Брассери липп», — у него внезапно появилось ощущение дежавю. Но не того, что случилось с ним тогда, давным-давно в Париже, а чего-то, связанного с Нью-Йорком. Точно такие же малолетки, разгуливающие поздно вечером по Манхэттену, студенты в вызывающей рванине, как, скажем, в Бостоне или Южной Калифорнии… Те же самые «солидняки» в барах и клубах. Совсем как в Сан-Франциско, Вашингтоне, Чикаго. Да и, наверное, в любом другом крупном городе Америки.

Официант принес ему меню. Палмер даже не стал его изучать. В самолете егосовсем неплохо покормили, но это было несколько часов тому назад. Поэтому он, не раздумывая, заказал choucroute[1] — самое известное фирменное блюдо «Брассери липп»? Разве только самый ленивый. Кто никогда не заглядывал в гламурные американские журналы.

У него вдруг почему-то появилось болезненное ощущение, что он вообще никуда не уезжал из дома. Это ужасно — сейчас не только аэропорты, но практически и все большие города Старого света походили друг на друга как две капли воды. Увы, похоже, Европа становится чудовищной имитацией Соединенных Штатов. Ужасно! Да, ужасно и по-своему обидно…

Его мысли прервал официант, принесший choucroute на подносе в двух глиняных горшочках, накрытых ярко расшитыми салфетками — кстати, тоже фирменная изюминка. От еды исходил такой приятный, чудовищно соблазнительный запах, что все дурные мысли тут же как бы испарились. Официант, довольно ухмыльнувшись, выложил choucroute из горшков на тарелку, благодарно кивнул и удалился. Палмер, с непонятной для него самого жадностью, начал есть, даже не есть, а, скорее, накинулся на эту действительно великолепную еду.

Глава 6

Было уже около двух часов ночи, когда таксист высадил Палмера у входа в отель «Риц». Он немного постоял, задумчиво глядя на темный фасад парижского филиала его банка ЮБТК на другой стороне площади Вандом. Что ему предстоит делать завтра — то есть, собственно, уже сегодня, — чем заниматься, у него пока еще не было ни малейшего понятия. Хотя рано или поздно ему в любом случае придется нанести туда визит. В филиал своего собственного банка. А ему этого так не хотелось…

Более того, у него появились серьезные опасения: а стоило ли вообще все это затевать? Не совершил ли он большую ошибку, согласившись вот так открыто приехать сюда для проверки и переговоров по столь деликатным вопросам? Даже если это напрямую не связано с его собственным банком. Наверное, было бы куда лучше просто скрыться из вида. По крайней мере, на месяц или, может, даже подольше. Чтобы всего лишь несколько абсолютно доверенных людей были в курсе его перемещений. Никаких платежных балансов, никаких официальных или даже полуофициальных встреч… Только солнечный пляж, ласковое море, долгие прогулки по гостеприимным улочкам тихого провинциального городка, может, даже музеи.

Войдя в отель и подойдя к стойке регистрации, он попросил ключ от своего номера. Дежурный портье, вежливо улыбнувшись, протянул ему ключ и два запечатанных конверта с каблограммами. На каждом из них крупными буквами было напечатано его полное имя.

— Ну и когда они пришли?

Брови портье удивленно поползли вверх. Он взглядом указал на верхние уголки конвертов, где ярко-фиолетовыми чернилами было проштамповано время доставки — двадцать три ноль ноль. Палмер нахмурился.

— Ладно, я поговорю об этом с менеджером утром, — сердито, чуть ли не гневно бросил он, резко повернулся и неторопливо направился к лифту, одновременно надрывая один из конвертов и искренне пытаясь понять, что именно вывело его из себя. Вроде бы давно уже пора научиться не выказывать раздражения только потому, что кто-то другой не умеет делать свою работу как положено.

У себя в номере он плюхнулся в шикарное кожаное кресло у большого окна, равнодушно посмотрел через шторы на уличные фонари, достал каблограммы из конвертов. Первая была от Вирджинии: «Добро пожаловать в Париж. Уже очень скучаю. Поскорей решай мировые проблемы и возвращайся, чтобы решить мои. Люблю, люблю, целую!» Палмер улыбнулся, бросил взгляд на часы. Да, сейчас там, в Нью-Йорке где-то около девяти вечера. Может, позвонить ей прямо сейчас, подумал он. Вряд ли — в это время международные телефонные линии наверняка полностью забиты.

Ладно, теперь вторая: «Cher papa, bien venue a Paris. Nous sommes tres triste mais tres bon. Retourenez-toi vitemente, Geraldine».[2]

Ну и что теперь? Делать еще один звонок в Нью-Йорк? Нет, это подождет, сначала надо собраться с мыслями. Он откинулся на спинку кресла, прикрыл глаза… Обычно сконцентрироваться на чем-то важном для него не составляло особого труда, но сегодня, здесь, в прекрасном, но все-таки чужом городе, где он совершенно один, где не от кого ждать ни поддержки, ни помощи, как принять нужное, правильное решение?

Ладно, сначала город. Неужели то, что он сегодня увидел, вызвало у него такое чувство депрессии? Вряд ли. Он попытался мысленно вспомнить свое последнее пребывание в Париже. Нет, не тогда с Эдис, а буквально через несколько дней после освобождения города от фашистов, когда их спецгруппа наконец-то напала на след колонны армейских грузовиков с архивными документами гестапо, слишком уж ценными и, значит, не подлежащими уничтожению.

Да, тогда, по данным воздушной разведки, немцы совсем недавно успели заминировать несколько дорог через Компьенский лес. Ну а не сделали ли они то же самое и с другими дорогами задолго до того? Причем не в срочном порядке, а спокойно, неторопливо, со свойственной им аккуратностью и расчетливой педантичностью. Сидя рядом с водителем в головном «джипе», Палмер держал постоянную радиосвязь с приданным им одномоторным самолетом-разведчиком, постоянно кружившим где-то километрах в трех впереди, отслеживая маршрут тех самых гестаповских грузовиков.

— Группа, группа, это Чарли, — раздался голос пилота из переносной рации.

— Слышу тебя, Чарли. Где ты?

— Недалеко. Четыре «мерседеса» на приличной скорости направляются на запад к Суассон-Реймс. Вдоль реки Эн. Минут через десять-пятнадцать выедут из леса.

— Принял, Чарли. Ты нас видишь?

— Пока не имею возможности.

— Мы движемся на северо-запад по дороге к зоне.

— Вас понял, группа. Оставайтесь на связи… — Снова статические помехи. — «Мерседесы» резко свернули на юг и на большой скорости двигаются в направлении Пьерфона. Дорога очень узкая, вдоль нее густые деревья. Сильно затрудняют обзор…

Сейчас, откинувшись на спинку кожаного кресла у окна своего номера в пятизвездном отеле, Палмер мог легко восстановить то, что происходило двадцать пять лет тому назад. В мельчайших деталях. Да, конечно же, им удалось перехватить секретный гестаповский конвой, опередив их и добравшись до Пьерфона первыми, поехав напрямую по диагонали через лес. Несмотря даже на то, что их «джипы» заметно уступали гестаповским «мерседесам» по скорости. Но ведь тогда толком никто не знал — а вдруг эта чертова дорога в лесу заминирована?! По ориентировке Второго отдела контрразведки, столь желанные архивы гестапо являли собой не что иное, как личные дела информаторов и прочих французских коллаборационистов, которых нацисты «зашифровали» и оставили под крышей в качестве тайных агентов, террористов, предателей, вербовщиков предателей, ну и тому подобной швали, полезных возрождению великого дела нацизма!

Палмер переключился на дежурный коротковолновый диапазон — надо предупредить ребят спецназа из Р-51, ожидающих в аэропорту Ле Бурже. На всякий случай. Мало ли что… Они могут понадобиться в любую минуту.

Но связь вдруг куда-то полностью провалилась — сплошной треск, шум, посторонние голоса… Короче говоря, Ле Бурже не отвечал! В конечном итоге, несколько раз крепко чертыхнувшись, Палмер снова вернулся к самолету-разведчику.

— Чарли, Чарли, это группа. Вернись немного назад и выйди на визуальный контакт. Мы едем на юго-запад через густой лес, и нам нужны глаза сверху. Очень нужны!

То, что случилось дальше, стало, как ни странно, для Палмера одним из самых тяжелых испытаний в жизни. Жестом руки остановив остальные машины своей группы, чтобы они не пострадали, в случае если головной «джип» вдруг подорвется на мине, он приказал водителю пересесть во вторую машину, сам сел за руль и осторожно тронулся вперед. Сразу же вырулил правыми колесами на обочину, поскольку считал, что мины, если таковые имелись, были заложены как можно ближе к центру дороги, где они могли так или иначе поразить цель, движущуюся в любом направлении. Хотя с логической точки зрения предусмотрительным немцам следовало бы установить их только на правой стороне, оставив левую свободной — на случай если им самим придется изменить маршрут и попытаться вернуться тем же путем. «Что ж, будем надеяться, у них хватило ума именно так и сделать», — подумал он тогда.

Через двадцать минут вся группа с ревущими моторами и на большой скорости — как минимум, восемьдесят километров в час — въехала, нет, скорее, ворвалась в Пьерфон. При этом не потеряв ни одного агента, ни одной машины. Здорово! Но его взгляд почему-то задержался на внушительного вида средневековом замке прямо в центре города…

— Группа, группа, вас вызывает Чарли.

— Я на связи, Чарли. Что там у вас?

— Немцы запрятались в норы в рощице рядом с за́мком на юго-западном периметре справа от дороги. Скорее всего, рассчитывают, что вы просвистите мимо, даже их не заметив. Мне, честно говоря, непонятно, откуда им известно, что вы у них на хвосте.

— Просто. Скорее всего, они визуально отслеживают твой самолетик, Чарли, — сказал Палмер пилоту и, чуть помолчав, добавил: — А может, и прослушивают наши переговоры. Вот так… Ладно, ничего страшного. И в любом случае спасибо.

Он по коротковолновой связи приказал группе сомкнуться и на малой скорости тронуться вдоль юго-западной стены за́мка. Зная, что даже если немцам удалось организовать прослушку их разговоров с Чарли, они немедленно вылезут из укрытия и постараются как можно скорее «сделать ноги». А что еще им остается?!

Группа перехватила гестаповские «мерседесы» у массивных кирпичных ворот за́мка. Палмер остановил головную машину длинной очередью из своего короткоствольного автомата, а те ответили плотным огнем из «шмейссеров». Началась яростная пальба с обеих сторон. Которая сразу же прекратилась, как только из третьего «джипа» выскочил солдат группы с крупнокалиберным гранатометом, залег возле колес и начал прицеливаться. Гестаповцы тут же завопили: «Прекратить огонь! Прекратить!» — и начали по одному выходить с поднятыми руками…

Агентурные документы оказались на самом деле просто бесценными. Да, ради них стоило постараться. Не пожалеть времени и даже рискнуть жизнью. Военной разведке потребовалось по меньшей мере шесть месяцев, чтобы проверить, уточнить и принять меры по каждому имени из полученных совершенно секретных досье.

Палмер оторвался от воспоминаний и снова перечитал каблограммы: «Поскорей решай мировые проблемы и возвращайся, чтобы решить мои». «Дорогой папуля! Добро пожаловать в наш любимый Париж. Нам тебя не хватает, но в остальном все в порядке. Возвращайся поскорее. Джеральдина».

Он невольно улыбнулся. Что ж, все не так уж и плохо. Могло быть и хуже. Воспоминания, воспоминания… Особенно о былых успехах. Которые частенько помогают хоть на время забыть о нынешних поражениях и провалах. Ведь если бы тогда он не угадал, по какой стороне дороге ехать за гестаповцами, вся его группа могла оказаться не на этом, а на том свете. По-своему приятные воспоминания, ничего не скажешь.

Такие, наверное, есть у большинства людей его возраста. Когда они были молодыми, страна выдала им лицензию на убийство, и тогда вопрос жизни и смерти стал для них главным. Каждый день! Выжил, просто выжил — уже твоя личная победа. Ну а что может случиться в твоей жизни пото́м, скажем, через несколько лет, в общем-то представляется уже не таким уж и важным. Четверть века для таких, как он — это срок. Большой срок. Который кому-то принес крушение надежд и ожиданий, а кому-то надежду и успех. Палмеру повезло. Хотя он отчетливо понимал: ничто, ни один день из этой четверти века не может сравниться с торжеством примитивного выживания, любыми способами, в эпоху перехода в новую эру!

Он встал, потянулся — надо бы поспать. Принять легкий душ и поспать. Хоть немного. Впереди трудный день.

Но, выйдя из ванной, Палмер неожиданно нахмурился, будто вспомнил что-то очень неприятное. Что? Он подошел к комоду, медленно выдвинул все ящики, один за другим, внимательно разглядывая разложенные в них рубашки, носки и нижнее белье. Затем задвинул их обратно, снял с полки свой кожаный портфель, положил его на кровать, включил настольную лампу на полную мощность, медленно, осторожно расстегнул молнию на крайнем левом отделении. Так, коротенький волосок, который он практически сразу же после той неприятной встречи с Гарри Баннистером по пути в аэропорт, заложил между зубчиками молнии, исчез. Равно как и в молнии в средней части портфеля. А вот волосок в молнии главного отделения почему-то остался нетронутым. Наверное, чтобы сунуть руку, достать столь желанные документы, проглядеть их, может быть, даже сфотографировать и положить обратно, не было нужды расстегивать молнию полностью?

Там, среди прочего, было детальное расписание всей его поездки, включая имена и должности всех, с кем ему предстояло встречаться и вести переговоры. Кстати, как раз через неделю намечена встреча с Густавом Ширмером. Тем самым Ширмером! Впрочем, бо́льшая часть информации о его официальном визите в Европу, хотя и без конкретных дат и адресов, уже была опубликована в «Нью-Йорк таймс» буквально за несколько дней до его отъезда. Но ведь точное расписание было известно только ему и его помощнику из ЮБТК, которому поручили организацию всего этого турне.

Палмер перенес открытый портфель в гостиную. Немного постоял в темноте, сел в кресло у письменного стола, включил настольную лампу. Еще раз, но на этот раз более внимательно, просмотрел свое расписание. Да, у него два свободных дня, завтра и в воскресенье, но потом почти вся неделя в Париже будет занята, как говорят, «от и до». До четверга, когда ему предстоит лететь во Франкфурт и Бонн.

Значит, Вирджиния все-таки была права. «А разве не может быть, что досье на тебя есть и где-нибудь в Европе?» — спросила она тогда.

Оставалось только узнать, у кого это чертово досье. У ЦРУ, у людей Баннистера? Впрочем, вряд ли, скорее всего, у кого-то еще. У кого?!

Глава 7

Его разбудил резкий, но при этом вполне мелодичный звонок черного телефона на столике рядом с кроватью. Да, во Франции все иначе, совсем не так. Не сразу и привыкнешь.

— Слушаю!

— Доброе утро. Надеюсь, не разбудил вас? — бодрым, чуть ли не веселым голосом спросил Добер. — Сейчас уже почти девять, мы внизу, в вестибюле и полностью к вашим услугам.

Палмер полусонно поморгал глазами. Господи, неужели ему непонятно, что разница во времени тоже может иметь значение. Поспать-то ведь надо.

— Вы на машине?

— Конечно же, сэр. На одном из «бьюиков» вашего банка, сэр.

— Добер, у вас есть семья?

— Естественно, сэр. Жена и трое детей.

— Ну и какого черта вы тратите свой законный выходной день не на них, а на совершенно чужого для вас человека? Пусть даже в каком-то роде начальника. Давайте так: оставьте ключи у портье. Я сам поведу машину, когда закончу все свои дела и спущусь. Если, конечно, сочту нужным. — Он собирался положить трубку на рычаг, но, услышав протестующие звуки Добера, снова поднес ее к уху. — Ну что еще?

— Простите, сэр. С вашей стороны это на самом деле очень благородно, но… так запланировано. Моя жена в курсе и не имеет ничего против. Работа есть работа.

— Значит, она будет приятно удивлена, вдруг увидев вас дома. Сюрприз, сюрприз…

— Но мистер Палмер!

— Никаких возражений.

— Да, а как быть с мисс Грегорис? Она ведь тоже тут, рядом со мной и горит желанием.

Палмер тяжело вздохнул. Вот черт! Похоже, от них не отделаешься.

— Тоже там? Спросите ее, удалось ли ей позавтракать.

— Сейчас узнаю, сэр. — Он замолк, но через несколько секунд его бодрый, чуть ли не радостный голос снова раздался в трубке. — Она говорит, что никогда не завтракает, сэр.

— Что ж, тем лучше. Тогда попросите ее подождать меня в нашем кафе. Мы что-нибудь придумаем.

— Сэр, вы на самом деле не хотите, чтобы я…

— Allez, allez.[3]

Последовала короткая пауза — очевидно, Добер пытался принять какое-то решение. Или, скорее всего, думал, как его изменить.

— Oui, mon general. Merci beaucoup.[4]

— Давайте домой, Добер. Встретимся в понедельник. До свидания, и хороших вам выходных.

Палмер положил трубку. Пошел в ванную, принял душ, побрился, надел тот же самый спортивный пиджак, который вчера ночью или, точнее говоря, сегодня утром был на нем в Латинском квартале Парижа. Потом долго, роясь в своих вещах, искал солнечные очки — эх, если бы Эдис была рядом, она бы точно знала, что где лежит!

Прежде чем выйти из номера, он внимательно огляделся вокруг. Так, вроде бы все в порядке. Нет ничего необычного. Ну и слава богу. Вообще-то ему хотелось бы позавтракать в постели. Сибаритство, конечно, но чего не сделаешь, когда возвращаешься в молодость!

Мисс Грегорис выбрала столик в самом дальнем углу кафе. Рядом с большим окном, через которое солнце золотило ее пышные каштановые волосы. При виде его она тут же встала, протянула руку. Да, настоящая американка никогда бы не встала. Приветствовала бы взглядом или, в крайнем случае, кивком головы. Интересно, сколько ей лет — двадцать шесть?

— Что вы будете на завтрак, чтобы составить мне компанию? — спросил он, садясь за столик напротив нее.

— Спасибо, только кофе. Я на самом деле никогда не завтракаю.

— Заботясь о своей великолепной фигуре?

Она автоматически расправила складки своего легкого крепового платья. Знакомый жест — точно так же часто делала Вирджиния. Хотя на платье мисс Грегорис не было фирменного лейбла. Значит, дешевенькая имитация. Что ж, бывает, ничего не поделаешь.

— Скажите, сколько вы работаете у нас в ЮБТК?

Ее элегантные каштановые брови удивленно поползли вверх.

— ЮБТК?

— Да, мы в Нью-Йорке обычно называем банки аббревиатурно — скажем, ЮБТК, СКС, — а не полностью.

— Ах, ЮБТК. — Грегорис громко рассмеялась. — Вы ведь наверняка знаете, что я в банке совсем недавно. Месяцев шесть, ну, может быть, пять. Да, скорее всего, пять с половиной.

— А до этого?

Она нервно поправила волосы, и Палмер отметил, что у нее на редкость высокий лоб. Он пристально вгляделся в ее темно-каштановые глаза. Она, чуть прищурившись, в свою очередь, взглянула на него. Правда, спокойно, практически невозмутимо. В каком-то смысле даже игриво.

— До этого я работала на ЮНЕСКО. Рано или поздно все переводчики начинают на них работать, это же серьезная контора. Никуда не денешься…

— Вы что, занимаетесь письменными переводами?

— Нет, я живу в мире разговорных языков. — Она снова слегка поправила волосы. — Само собой разумеется, в вашем банке, — она на секунду остановилась, усмехнувшись, бросила на него озорной взгляд, — …то есть в ЮБТК, мне приходится писать много писем. Практически каждый день. Но это вряд ли можно назвать переводом.

Палмер повернулся к официанту, терпеливо ожидавшему у их столика.

— Наверное, в мое первое утро в Париже имеет смысл заказать типичный французский завтрак. Как вы считаете?

— Совершенно верно, сэр. — Официант довольно улыбнулся, повернулся к Грегорис. — А дама?

— Нет-нет, ничего. Только кофе.

— Как скажете, сэр. — Вежливо кивнув головой, он удалился.

— Ну и что, по-вашему, мне принесут? — с усмешкой поинтересовался Палмер.

— Все то, что не нужно мне. Сдобные булочки, французские рогалики, нормандское масло, фруктовое желе, ну и, само собой разумеется, апельсиновый джем.

— Вообще-то все это мне тоже вроде бы совсем ни к чему.

Она, чуть нахмурившись, бросила на него оценивающий взгляд.

— Вы ведь худощавый. Лично вам такой завтрак ничем не грозит. А вот мне… — Грегорис снова провела руками по своему, из тонкого крепа, облегающему платью, как бы разглаживая его. Хотя никакой необходимости в этом не было. Жест, конечно же, был непроизвольный, однако Палмер все-таки обратил внимание на ее тонкую талию и довольно большие груди, особенно для ее комплекции. Четвертый номер, не меньше.

— Послушайте, наверное, вы поздно вчера легли, так ведь? — спросил он, меняя тему разговора. — Ну и зачем, скажите на милость, вставать в такую рань? В выходной-то день. Чтобы позавтракать с важным гостем в отеле? А потом повозить его по городу…

— Да никаких проблем. — Она слегка ухмыльнулась. — Я жаворонок, мне много сна не надо.

— Скажите, а в какое время закрываются заведения в квартале Сен-Жермен, — неожиданно спросил он.

Ее спокойные карие глаза внезапно расширились, и она в упор посмотрела на Палмера. Явно и откровенно испугана!

— Что… как… То есть, я… я…

Он сделал успокаивающий жест правой рукой.

— Ничего страшного. Полагаю, банальное совпадение. Просто вчера поздно вечером я шел по бульвару в «Липп» и вдруг увидел вас. Правда, издалека.

— Вы… — Она снова осеклась.

Бесшумно подошедший с дымящимся кофе и подогретыми сливками официант избавил ее от необходимости оправданий.

— Вот, пожалуйста, мадемуазель. Надеюсь, вам это очень понравится.

Интересно, что заставило ее так занервничать? Может, все дело в мужчине, с которым она шла? Палмер намеренно не стал о нем упоминать и теперь был этому рад — ведь ее спутник мог быть женат.

— Значит, вы считаете, что это совпадение? Совершенно случайное совпадение? — уже совершенно спокойно заметила она, когда официант, разлив им в чашки кофе и сливки, удалился.

Палмер недовольно поморщился. Он всегда пил черный кофе без сахара. Впрочем, на что жаловаться — ведь это ему пришло в голову заказать себе типичный французский завтрак. В его, после стольких-то лет, первое утро в Париже.

— Думаю, да, — пожав плечами, ответил он. — Просто из-за разницы во времени я поздно вечером вышел пройтись по городу, погулять, вспомнить былое… Кстати, вы в курсе, какое расписание приготовил мне на сегодня ваш Добер?

— Простите, но, во-первых, Добер не мой, а во-вторых, конечно же, в курсе. Поэтому я и здесь. Вообще-то все как обычно: Эйфелева башня, Нотр-Дам, дворец Тюильри, ну и тому подобные мировые знаменитости.

По ее голосу было более чем понятно, что ей до смерти не хотелось в стотысячный раз выступать в качестве экскурсовода по этим «мировым местам», но… Кому нужны лишние проблемы?

— Послушайте, а давайте сделаем это завтра. Ведь по воскресеньям в Париже должно быть намного меньше народу, разве нет? — чуть подумав, предложил Палмер.

— В общем-то, да.

Он согласно кивнул.

— Да, то же самое и в Нью-Йорке. Значит, займемся осмотром достопримечательностей завтра, вы не против?

— Нет, совершенно не против. Если вас интересует мое мнение, это вполне мудрое решение.

Они замолчали, ожидая, пока снова бесшумно подошедший официант расставит на столе вазочки с бесподобно пахнущими сдобными булочками, масленки с нормандским маслом, тарелочки с французскими рогаликами, фруктовым желе, ну и, конечно же, знаменитый апельсиновый джем.

— А знаете, давайте-ка сегодня съездим в Компьень, — неожиданно предложил он.

Ее лицо внезапно снова напряглось, стало не столько привлекательным, сколько суровым.

— Почему в Компьень?

— Видите ли, воспоминания, воспоминания. — Палмер отломил кончик рогалика, густо намазал его нормандским маслом, сунул в рот. — Кстати, вы хорошо знаете Компьень? Случайно, не приходилось там бывать?

Ее глаза вдруг снова расширились, как будто от внезапного испуга.

— Бывала, но редко. А что там такого?

— Там дворец императора Наполеона и, само собой разумеется, лес, тот самый Королевский лес.

На ее лице промелькнула недовольная гримаса.

— Значит, это что-то вроде военного городка, n’est-ce pas?[5]

Палмер пожал плечами.

— Ну и что? Там множество памятников и наверняка надежная военная охрана. Кроме того, Clairière de l’Armistice, место славы в честь перемирия. Там в свое время было подписано соглашение о перемирии. Причем не где-нибудь, а в железнодорожном вагоне.

— Какое перемирие?

— В Первую мировую, — чуть подумав, ответил он. Интересно, а какое иное перемирие она могла иметь в виду?!

— Ах, в эту…

Палмер молча доел рогалик, взял из вазы сдобную булочку, до сих пор теплую, — от которых только толстеют, как совершенно справедливо Грегорис заметила в самом начале их первого совместного завтрака, — понюхал ее и положил обратно.

— Во Вторую ведь никакого перемирия не было. Только капитуляция. Одной страны за другой.

— Ах да, конечно же.

«Откуда ей знать об этих войнах? И той и другой. Как и почему они начинались, как заканчивались? Что было потом? — подумал Палмер. — Да и, собственно, с чего? Ничего не поделаешь — другое время, другое поколение…»

— Скажите, а вы хоть что-нибудь помните о Второй мировой? — сам не зная почему вдруг спросил он.

— Не очень. — Она отхлебнула кофе из своей чашки. — Я была слишком маленькой.

— Да, тогда в Голландии было нелегко, это точно. Репрессий хватало выше крыши.

Последовала короткая пауза. Она внимательно его оглядела. Затем произнесла:

— Я не голландка.

— Да, простите. Похоже, вчера я несколько ошибся.

— Ничего страшного. В данном случае и да, и нет. Меня можно считать и голландкой, и кем хочешь еще. Я жила практически во всех странах Европы. Благодаря папе. Ему приходилось тут везде работать.

— Этим и объясняется ваше знание стольких языков?

Она усмехнулась.

— Возможно. Но… но почему Компьень? Какие такие воспоминания, если, конечно, можно спросить, вас туда тянут?

Палмер молча доел свой рогалик.

— Кое-что, оставшееся после последней войны. На самом деле ничего особенного. — Не рассказывать же постороннему человеку о нескольких днях чудовищной неопределенности, о том, как с риском для жизни ему удалось сбежать оттуда, о женщине… — Это случилось во время войны, — как бы в забытье пробормотал он.

— Значит, вы тогда были во Франции, так ведь?

Он молча кивнул.

— Через день после освобождения Парижа. — Тогда ему приходилось думать, много думать, как выбраться из всей этой каши. Живым. — Впрочем, это далеко не самая интересная история. В общем, ее лучше увидеть, чем самому себе пересказывать.

Грегорис слегка нахмурилась.

— Простите, а можно чуть пояснее?

— У нас в Штатах есть очень популярная школьная игра для детей, называется «покажи и расскажи». — Он остановился, почему-то печально вздохнул. — Они приносят в школу самые разные вещи, собственно говоря, любые, и рассказывают о них реальные или придуманные истории. А потом их все вместе обсуждают.

На ее лице показалась добрая улыбка. Наконец-то!

— Да, для детей это, наверное, просто здо́рово.

— Возможно. Хотя, я, похоже, уже слишком стар для этого. Для меня важнее показать что-то, и пусть это само объяснит, что оно такое.

У Палмера вдруг появилось странное ощущение, что ей трудно говорить на личные темы. Почему? Из-за его профессиональной сдержанности?

И все-таки ее прорвало.

— Скажите, а у вас есть дети? — неуверенно спросила она.

— Да, трое.

— Можете показать их фотографии?

— У вас такой большой опыт общения с американцами? — широко улыбнувшись, поинтересовался он. — По-вашему, мы все моментально достаем бумажник с фотографиями своих детей?

— А у вас что, нет? Ни одной?

Палмер покачал головой.

— Они уже совсем большие. Самому младшему уже четырнадцать.

— А старшему? Тоже мальчик?

— Да. Ему сейчас восемнадцать.

— Мальчик. Восемнадцать. — Ее лицо помрачнело. — Но тогда ему грозит армия! Вы что-нибудь делаете, чтобы избежать этого?

Прежде чем отвечать, Палмер аккуратно разрезал булочку на две части, намазал их маслом.

— Честно говоря, его школьные успехи оставляют желать лучшего, хотя, как мне кажется, дорога в колледж ему будет открыта. Его мама… — Он остановился, неторопливо откусил кусочек, тщательно прожевал его.

— Она что, не здесь, не вместе с вами? — с невинным видом поинтересовалась Грегорис.

— Нет, мы разведены. — Палмер сделал пару глотков еще теплого кофе. Надо менять тему разговора. Собственно, он упомянул о своей экс-жене Эдис только потому, что ее двоюродная сестра была замужем за директором небольшого, но вполне уважаемого колледжа в штате Мэн, и значит, есть шанс, что его сын Вуди, несмотря на его чудовищные, совершенно провальные оценки, будет туда принят. Впрочем, вряд ли мисс Грегорис все это интересует.

— Ее фотографии у меня с собой тоже нет, — почему-то сказал он.

Они оба, не сговариваясь, рассмеялись. Затем она достала из своей кожаной сумочки светло-зеленое портмоне с золотистым тиснением, из карманчика которого вытащила небольшую цветную фотографию девочки лет четырех с округлым лицом и каштановыми локонами. Без сомнения, похожа на мисс Грегорис.

— Это либо вы в раннем возрасте, либо…

Она положила фотографию на стол прямо перед ним.

— Моя дочь Таня. Живет с моими родителями. В сентябре ей будет уже пять.

Палмер никогда не знал, что делать, когда ему суют под нос снимки чужих детей. Наверное, именно поэтому никогда не носил с собой фото своих. Тем не менее, он взял фотокарточку ее дочери, подчеркнуто внимательно рассмотрел.

— Да, очень хорошенькая девчушка.

Обычно в таких случаях владельцу принято говорить множество приятных, но совершенно лишенных смысла слов. Палмер насмотрелся всего этого на деловых встречах и собраниях. Клише за клише… Но одно дело, когда имеешь дело с мужчинами, а вот с женщинами ему еще не приходилось обмениваться комплиментами. Так что лучше и не пробовать, подумал он. Особенно с такими, как мисс Грегорис. Наверняка тут же заметит откровенно льстивую фальшь.

— Вы часто видитесь с ней?

Она медленно покачала головой, спрятала фото дочери в портмоне, открыла свою кожаную сумочку и с сердитым восклицанием: «Господи, какая же я дура!» — достала оттуда запечатанный конверт с логотипом ЮБТК в правом верхнем углу.

— Мистер Добер поручил мне передать его вам, а я заговорилась и совершенно забыла. Ради бога, простите! Вот, пожалуйста…

Палмер вскрыл конверт. Внутри был сложенный вдвое тонкий листок бумаги, оторванный от ленты телекса банка. «Строго конфиденциально. В парижский филиал, лично мистеру Вудсу Палмеру-младшему от Гарри Элдера, головной офис, Нью-Йорк». Он оторвался от телеграммы и бросил взгляд на мисс Грегорис. Она в упор смотрела на него. Затем опустила глаза на свою чашку уже остывшего кофе и почти прошептала:

— Еще раз простите. Моя вина, и я готова…

— Ничего страшного, — успокоил ее Палмер и продолжил чтение телекса. «Народному банку грозят серьезные проблемы. Слишком разросшиеся и растянутые филиалы требуют конкретных решений самое большее в течение недели. Необходима Ваша санкция на изменение политики исполкома Совета директоров банка. Жду ответа как можно скорее».

Странно: ведь они работают вместе вот уже не один год, но решиться на такой шаг! Странно. Странно и не совсем понятно.

В данное время Гарри Элдер, бывший исполнительный директор ЮБТК, реально отвечавший за проведение международных финансовых операций, занимал довольно формальную, но, тем не менее, более-менее почетную должность вице-председателя Совета директоров. Несмотря на свой почтенный возраст, перешагнувший семидесятилетний рубеж, естественно, в пределах своих возможностей, продолжал принимать активное участие в формировании политики банка. По всем сложным вопросам Палмер чаще всего советовался ни с кем иным, а именно с Гарри: у них было во многом одинаковое понимание проблем, и к тому же в свое время он здорово помог его сыну Донни, который уже сейчас стал вице-президентом его банка ЮБТК. И пойдет дальше, никаких сомнений.

Не совсем понятными в этом срочном сообщении для Палмера были два пункта. Во-первых, исполкому Совета не требовалась никакая санкция на совершение любого действия, если оно представлялось его членам целесообразным. В этом и состояла одна из его основных функций — принимать оперативные решения, особенно в критических ситуациях, не дожидаясь присутствия всех членов Совета директоров. Или даже всех десяти членов исполкома. И если Палмера, который, естественно, тоже являлся его членом, по тем или иным причинам не было, вместо него там должен был присутствовать либо уполномоченный вице-президент, либо кто-нибудь другой, занимающий достаточно высокий пост и имеющий на это специально оговоренное право. Включая право на принятие решений и подпись. Поэтому с чего бы это Гарри вдруг просить разрешения на санкции, в которых он, собственно, не нуждался?

Второе — Народный банк. В принципе, небольшой провинциальный банк, но имеющий множество эффективно действующих отделений во всем графстве Вестчестер и даже за его пределами. Именно поэтому ЮБТК и сделал ему обоюдовыгодное предложение о, так сказать, «слиянии». Однако в период между обсуждением деталей покупки и получением требуемого разрешения Госуправления банков всплыли некоторые неприятные, хотя и вполне обычные вещи — «Народный» оказался под мощным влиянием криминальных элементов, действовавших через каких-то, пока не известных служащих банка.

Кредитные линии строительным застройщикам и некоторым другим компаниям явно зашкаливали за все допустимые лимиты. Хорошо организованные преступники действовали настолько грамотно, что у банка не оставалось иного выхода, кроме как поделиться самыми жирными кусками с их, так сказать, «коллегами». С самыми неприятными деталями Палмер познакомился буквально накануне сделки. А ведь он пытался, активно пытался заставить свой Совет директоров принять решение. Причем неважно, в ту или иную сторону. Решение. Очень трудное, но решение! Любой неверный ход со стороны ЮБТК, и тут же начнется такой наезд на «Народный», что никому мало не покажется. Вплоть до банкротства. Значит, надо некоторое время не делать лишних движений, как говорят, «залечь на дно» и ждать развития событий. Одновременно нащупывая нужные связи с прокуратурой и силовиками, чтобы найти «тихий» способ решения проблемы. Для начала нужно освободить банк от криминала!

Сейчас, занимаясь совершенно другими делами и к тому же сидя за завтраком с красивой женщиной в кафе элитного отеля «Риц», Палмер не мог вот так сразу решить, что делать с исполкомом.

Он неторопливо положил телеграмму в нагрудный карман пиджака, затем внимательно посмотрел на мисс Грегорис, которая продолжала с интересом за ним наблюдать.

— Ничего особенного. Просто текущая информация.

— Вам надо на нее отвечать?

Палмер покачал головой.

— Нет. Во всяком случае, не сразу, это уж точно. Сейчас в Нью-Йорке сколько? — он бросил беглый взгляд на часы. — Четыре утра. К тому же сегодня суббота. Сейчас в нашем офисе никого нет. Разве что кое-кто из технического персонала, но к ним это не имеет ни малейшего отношения.

— Понятно, — медленно протянула она. — Ну что ж… — И замолчала. Тем самым как бы ясно давая понять, что за столом им больше нечего делать.

— Мисс Грегорис, если вас не затруднит, напомните мне, пожалуйста, чтобы либо завтра после обеда, либо, в крайнем случае, в понедельник утром я заскочил в наш офис на Вандомской площади и отправил телекс в Нью-Йорк. Договорились?

Она согласно кивнула головой.

— Договорились, конечно же, договорились, сэр.

Глава 8

Палмер подъехал к главной площади Компьеня и остановился. Из массивных деревянных дверей отеля «Де Билль» вышла небольшая свадебная компания. Они, радостно улыбаясь и оживленно разговаривая, подошли к зданию мэрии, са́мому высокому здесь, очевидно, чтобы сделать групповой портрет. Так сказать, сфотографироваться на память.

Внезапный порыв ветра разметал фату невесты. Все с восторженными криками тут же бросились ее поправлять, не обращая внимания на вспышки фотоаппарата. Которые, впрочем, были почти незаметны в лучах яркого полуденного солнца. Жених в темном костюме и накрахмаленной белой рубашке довольно усмехнулся.

— Это солдат. Очевидно, в увольнении по поводу свадьбы, — равнодушно заметила Грегорис.

— Вот как? Тогда ему было бы лучше жениться в форме. Так, по-моему, выглядело бы куда более эффектно. Вы согласны?

— Наверное. — Она согласно кивнула, не забыв в очередной раз переложить свои длинные ноги. Интересно, это естественно или демонстративно?

Новобрачные сели в ожидавшую их купешку «ситроен», которая тут же с ревом унесла их к будущему счастью.

— Вас ждет удача, — заметила Грегорис.

— С чего бы это? Только потому, что стал свидетелем свадьбы?

— Большая удача!

— Сейчас для меня самая большая удача — это где-нибудь скоренько перекусить и что-нибудь выпить. Слушайте, а почему бы нам не присоединиться к друзьям жениха, вон к тем солдатам в форме у бистро.

Они сели за единственный свободный столик в углу зала кафе. Палмер тут же заметил, как она снова перекрестила свои великолепные ноги. Да, конечно же, многие женщины делают это только для удобства, но почему-то женщины с очень длинными ногами делают это намного чаще. С чего бы это? Совпадение? Случайность?

Им принесли два совершенно сухих сандвича с ветчиной, кружку светлого пива для Палмера и бутылку охлажденного апельсинового сока для его спутницы.

После того, как свадебный кортеж скрылся из вида, площадь оказалась практически пуста — только несколько случайных прохожих, десяток припаркованных автомобилей, армейских «джипов», время от времени стремительно пересекающих ее. Проезжая мимо кафе, солдаты, сидевшие в них, приветственно махали руками официанткам, а те в ответ довольно улыбались.

— Вряд ли это кафе значится в каком-нибудь путеводителе, — пожав плечами, заметила мисс Грегорис. — Хотя при подъезде к площади мне удалось заметить какой-то приличного вида отель, судя по всему, для иностранных туристов. В его окнах и на дверях эмблемы и вывески чуть ли не всех туристических агентств в Европе.

— Так нам, может быть, надо было туда?

Она отрицательно покачала головой.

— Не думаю. Все эти рекламные завлекалки означают только одно: дешево, почти задаром!

— Тогда что нам остается? Забыть про Компьень? Во всяком случае, в «желудочном» смысле, — предложил Палмер. И заметил, как она нахмурилась, пытаясь понять смысл его слов. Может, зря он так жестко проверяет ее знания английского языка? Ведь это чисто нью-йоркский слэнг. Мало кто кроме коренных американцев способен его понять. Да и то далеко не все…

— В «желудочном» смысле? — переспросила она. — Ну и что это может означать? Это идиома, par example pour,[6] гастрономической тематики, так ведь?

— В общем-то, и да и нет. Впрочем, ничего особенного. Так сказать, образ речи. Мы там, в Америке, все это любим. Наш стиль. Вам понятно?

Она энергично закивала головой. Но по ее нахмурившемуся лицу было видно — нет, непонятно, поэтому Палмер извиняющимся тоном добавил:

— Не обижайтесь. Я ведь всего лишь пошутил. Так сказать, выступил в смысле юмора. Нью-йоркского юмора.

Ее лицо вдруг прояснилось.

— Ах, вот оно что! Значит, в смысле напитков этот апельсиновый сок лучше пива, а в смысле еды эти чуть ли не черствые сандвичи оставляют желать лучшего, правильно?

— Exactement![7]

Грегорис радостно захлопала в ладоши и улыбнулась.

— Тогда в смысле скуки Компьень можно считать столицей мира, разве нет?

— Лично я поостерегся бы в смысле уничижительных обобщений, — предостерег ее Палмер. — Мы видели только городскую мэрию и центральную площадь.

Но она, громко рассмеявшись, все-таки весело продолжила:

— Зато в смысле квадратности эту, как вы выразились, центральную площадь наверняка можно считать кубической.

Четыре солдата, до этого время от времени украдкой бросавшие голодные взгляды на ее роскошные ноги, разом повернули головы и начали открыто рассматривать ее всю. При этом обмениваясь короткими репликами. Столь нахальная откровенность привела Палмера в замешательство. Интересно, теперь так в Европе принято, или ему следует принять какие-то меры? Один из солдат, очевидно, почувствовал это, что-то сказал своим товарищам и отвернулся. Остальные последовали его примеру.

— Кстати, вы не поделитесь со мной, что мы здесь, собственно, делаем? — спросила его Грегорис, когда они сели в пышущий жаром «бьюик» и направились вдоль берега реки Уаз. Затем, проехав несколько кварталов, Палмер свернул на восток, доехал до развилки, притормозил, чтобы свериться с указателями, выехал на дорогу Суассон-Реймс, ведущую к поляне, на которой и было достигнуто соглашение о перемирии, но саму поляну почему-то пропустил. Ничего не поделаешь, пришлось вернуться. Именно здесь он впервые вступил в контакт с пилотом самолета-разведчика и узнал, что гестаповский конвой направился по объездному пути на юг к Пьерфону.

— Этим так просто не поделишься. — Палмер задумчиво покачал головой. — Это долгая история. Важная, думаю, очень важная и для Франции, да, наверное, в какой-то степени и для меня тоже. Вы же, полагаю, знаете, что именно здесь, в Компьене взяли в плен национальную героиню Жанну д’Арк?

— Ну, в общем-то, да. И что?

— Она тогда находилась в арьергарде французских войск, когда бургундцы напали на нее.

— Да, но, кажется, англичане не очень-то возражали против того, что ее казнили, разве нет?

Палмер вдруг заметил, что его мощный «бьюик» несется по дороге как бы сам по себе. Странно: откуда вдруг такое внимание к деталям далекой французской истории, когда он живет совершенно в другой эре и совершенно в другой части света?

— Нет-нет, тут вы ошибаетесь. Возражали и еще как. Они отдали национальную героиню в руки церкви, чтобы та благословила ее казнь. Вообще-то, обычно солдаты — люди весьма суеверные. Особенно в те далекие времена, когда никому из них не хотелось бы убивать всенародно признанную Святую деву без прямого одобрения церковников.

На следующем перекрестке он, не снижая скорости, резко свернул направо и помчался по боковой дороге к Пьерфону.

— Зачем так быстро?

— Простите, задумался.

Боковым зрением он видел, как она с явным любопытством наблюдает за ним, но по каким-то еще не ясным для него самого причинам не был готов рассказать ей важную часть истории своей жизни.

— В свое время тут жил сам Наполеон. И королевский замок, похоже, был его самым любимым местом. Где он так любил проводить свое свободное время. Тем более что его было так мало…

Добравшись до диагонального ответвления дороги, ведущей к Пьерфону, Палмер резко свернул налево. Теперь на этом пути спрятанных мин можно было не опасаться, хотя он по-прежнему оставался таким же узким, каким был в те далекие времена освобождения Парижа, но Палмер все-таки инстинктивно держался как можно ближе к правому краю. Затем одно из колес еготяжелого «бьюика» неожиданно съехало на обочину и громко зашуршало по гравию. Он вздрогнул, снова вырулил на середину дороги.

Мимо окон проносились, казалось, бесконечные просторы компьеньского леса, но теперь Палмер мог позволить себе роскошь вдоволь полюбоваться ими. Аккуратными просеками, красивыми вязами, вековыми дубами, раскидистыми елями, небольшими озерцами, приятно отсвечивающими в лучах солнца… Тут и там виднелись аккуратно сложенные в штабели метровые чурки — очевидно, лесник валил деревья, а затем распиливал их для кого-то на дрова. А может, для себя самого на холодную зиму.

Французы никогда не испытывали особого желания превратить прекраснейший компьеньский лес в некий коммерческий центр. Естественно, с уютными придорожными кафешками, палатками с мороженым или прохладительными напитками, сосисочными, с удобно обустроенными микропляжиками по берегам прудов и крошечных озер. Впрочем, здесь, на пятнадцати тысячах гектарах охраняемой территории любому туристу или просто городскому жителю и без этого «окультуривания» вполне нашлось бы, чем заняться…

— А гектар это сколько? — внезапно спросил он.

— Простите? — ее роскошные ноги нервно дернулись.

— Сколько это будет по американской системе измерения?

— Ну, наверное, где-то около квадратного километра. Значит, приблизительно десять к шести, правильно?

Палмер пожал плечами.

— Откуда мне знать?

— То есть десять гектаров равняются шести квадратным милям, так?

— Понятия не имею.

— В общем-то, я тоже, — честно призналась она.

Он добродушно расхохотался.

— По вашим подсчетам в этом лесу пятнадцать тысяч гектар. То есть девять тысяч квадратных миль. Знаете, у меня это вызывает определенные сомнения.

— С какой стати?

— А с такой, что точно такова же общая площадь штата Нью-Хэмпшир. Где при желании можно запрятать по крайней мере пару десятков таких компьеньских лесов.

Грегорис задумчиво нахмурилась, а потом, радостно всплеснув руками, воскликнула:

— Да, да, до меня дошло! Гектар — это не миля, а квадратный метр. Значит, надо всего лишь убрать два нуля, и в лесу останется всего девяносто квадратных миль.

— Что ж, пожалуй, это уже ближе к истине.

Она глубоко вздохнула.

— Господи, как же мне теперь хорошо!

— Мне тоже.

— Да, вы самый настоящий прирожденный банкир, n’est-ce pas?[8] — А когда он не сразу ответил, она торопливо добавила: — Я имела в виду ваше пристрастие к точным цифрам и фактам, не более того.

— Да, меня нередко в этом обвиняют.

— Значит, вы в Компьене по делам банка?

Он покачал головой. Интересно, почему ему становится до смерти обидно, когда его считают идеальным банкиром? А такое случается довольно часто. И, в общем, для этого имелись определенные основания — сын известного банкира, сам проработал в банковской системе почти всю свою сознательную жизнь. Более того, обычно это говорилось ему в качестве искреннего комплимента. Так почему же его это так задевало? Может, потому что в этом содержался скрытый намек на его односторонность? Грегорис казалось, что в Компьень его привели узко ведомственные, то есть, иначе говоря, чисто банковские дела и ничто иное.

Но почему узкие? Ведь на самом деле банковская деятельность являет собой, возможно, одну из самых широких областей делового мира. Тогда почему это так его задевало? Вот черт!

Палмер вдруг осознал, что его молчание слишком затянулось.

— Нет, — ответил он. — Не по делам банка.

И продолжил рассказывать ей о событиях того дня сорок четвертого года. Он не успел закончить описание своей поездки по, как ему тогда казалось, заминированной дороге, когда перед их взором неожиданно, будто мираж, предстали плоские крыши и высокие остроконечные башни огромного королевского за́мка Пьерфона. На его фоне деревенька в предместье казалась неестественно крошечной и даже какой-то нереальной.

— Боже мой! — заворожено прошептала мисс Грегорис. — Что это?

— Еще одна страница истории, — произнес Палмер, свернув на обочину и остановившись. — Его в четырнадцатом веке построил Луи Орлеанский, когда королевская семья еще толком не решила, что ей больше нужно: крепость или дворец. Два века спустя в наказание его тогдашнего владельца Луи Тринадцатый приказал снести все, что можно. Затем, уже при Наполеоне Третьем безвестный архитектор откопал, хотя это было весьма нелегко, старые планы и чертежи и восстановил за́мок практически в том же виде, как он выглядел пять веков тому назад.

— И… именно где-то здесь вы… столкнулись с гестаповцами?

— Да, я покажу вам.

— Вы до сих пор помните?

Палмер снова выехал на дорогу и направился к Пьерфону. Какое-то время телефонные столбы и провода заслоняли за́мок, но затем дорога резко свернула влево, извиваясь вокруг холма, на котором возвышался массивный за́мок-дворец, через мост к мощным задним воротам, куда гестаповские машины пытались тогда прорваться. «Бьюик» с резким скрипом тормозов остановился.

— Может, не сто́ит воспроизводить все это в таких реалистических подробностях? — с невинным видом предложила мисс Грегорис. — Зачем снова и снова переживать былое?

— Да-да, вы правы, простите. — Он вышел из машины, попытался по деревьям определить, где и как все это происходило. Жаль, конечно, но полной уверенности по-прежнему не было.

Тут он ощутил, что она пристально наблюдает за ним со своего сиденья в машине.

— Еще раз простите, — извинился он. — Впрочем, вам это все равно ни о чем не говорит.

— Вы многих тогда убили?

— Нет, они почти сразу сдались.

— А своих? Много потеряли?

Он покачал головой.

— Тоже нет. Никого. Это была полностью бескровная операция. Зато в результате нам удалось получить секретные списки с именами чуть ли не тысячи предателей и коллаборационистов.

— Их расстреляли?

На соседнем дереве запела какая-то птичка. Палмер на секунду зажмурился в лучах палящего солнца.

— Честно говоря, не знаю.

Он повернулся к Грегорис. Она уже открыла свою дверь, чтобы лучше продувало, даже выставила свои шикарные ноги наружу. Впечатление было такое, как будто она хотела присоединиться к нему, — даже поставила одну ногу на пыльную обочину, — но потом почему-то передумала.

— Поверьте, мне на самом деле не известно, что с ними случилось, — повторил он. — Собственно говоря, я никогда этим не интересовался.

Глава 9

Несмотря на чудесный день с таким иссиня-голубым небом, что глазам было больно на него смотреть, с изящно отороченными маленькими пушистыми облачками, у Палмера вдруг появилось смутное ощущение, что между ним и его переводчицей происходит что-то не совсем понятное.

Хотя в принципе его это не очень-то должно было волновать. В конце концов, она была всего лишь самой обычной служащей, а он вот уже несколько десятилетий как расстался с мыслью, что подчиненные должны или хотя бы могли любить своего строгого начальника. Для большинства из них он всегда был и останется зверюгой. Но здесь совсем другой случай. Мисс Грегорис не просто служащая, нет, она красивая молодая женщина с потрясающими ногами, и ее мнение о нем приобретало несколько иное значение.

Возможно, скрытое отчуждение между ними стало результатом его воспоминаний о том эпизоде с гестаповским конвоем и коллаборационистами? Причем связано это не с самим эпизодом, а с какими-то чисто личными ассоциациями. Которые почему-то вдруг всплыли в ее памяти…

— Скажите, а у вас, случайно, не было каких-нибудь проблем с гестапо во время войны? — неожиданно спросил он. — Или, допустим, с вашими близкими, родными?

Они ненадолго задержались в Пьерфоне, побродив по дворцовому парку, затем направились в сторону Мориенваля. Там Палмеру надо было побывать в местной церкви — такова была настойчивая просьба Вирджинии, а сразу после этого как можно скорее вернуться в Париж, высадить непонятно почему помрачневшую мисс Грегорис и провести весь вечер одному.

— Нет, — тихо ответила она.

Больше ничего не происходило. Через несколько минут они приехали в Мориенваль и припарковались прямо рядом с той самой местной церковью Нотр-Дам. Для Вирджинии, за последние годы уже несколько раз побывавшей в Европе, эта церковь, в отличие от всех остальных, почему-то представляла особый интерес, и ей очень хотелось, чтобы Палмер лично посетил ее. Интересно, как бы она среагировала на эту, с позволения сказать, экскурсию в таком составе?

В принципе совсем небольшая, церковь, тем не менее, производила впечатление некой массивности, и в ней преобладал скорее романский, чем готический стиль. Три ее квадратных башни заканчивались острыми верхушками, которые еще больше подчеркивали основательность всей конструкции. Палмер повернулся к мисс Грегорис.

— Идете со мной?

— Нет-нет, с вашего позволения, я подожду здесь.

Он медленно зашел в церковь. Внутри она оказалась даже меньше, чем снаружи. Наверное, из-за толщины мощных кирпичных стен. Взял со столика буклет на английском, описывающий историю церкви, положил на поднос пятифранковую монету, бегло просмотрел текст — да, первоначально здание было построено в одиннадцатом веке, а потом множество раз достраивалось и перестраивалось.

Неторопливо подойдя к алтарю, Палмер обратил внимание на надгробные плиты с именами и датами давно покинувших этот мир прихожан. Полную тишину в церкви нарушали только гулкие звуки его шагов. Именно они, наверное, привлекли внимание пожилого священника, который неожиданно появился из какого-то бокового прохода.

— Bonjour, — поздоровался он, подходя к Палмеру. — Anglais, monsieur?[9]

— Нет, американец.

— Понятно. — Старик тут же перешел на английский, но говорил с таким чудовищным акцентом, что понять его можно было только с большим трудом и при большом желании. Священник принялся размахивать руками, тыкая то в ту, то в эту сторону, пытаясь привлечь внимание Палмера к скамьям то на хорах, то в алтаре, при этом непрерывно что-то объясняя. Особенно настойчиво призывал его обозреть своды под потолком.

— Jen ne comprends pas,[10] — мало что понимая, прервал Палмер его словесный поток.

Священник немного помолчал, а затем продолжил, но уже намного медленнее и с частыми паузами:

— Вот этот свод, например… — начал он.

— Своды, — раздраженно поправил его Палмер, переводя его английский на свой, нормальный.

— Благодарю вас. Так вот, эти своды по-своему уникальны. Oui.[11] Двенадцатый век.

— Значит, своды двенадцатого века? — переспросил Палмер, невольно бросая взгляд наверх.

— Нет-нет, что вы?! Начала двенадцатого века, — торопливо поправил его священник, чтобы тот, упаси господь, не подумал, что они более современны, чем есть на самом деле. — Это… это же «стрел-чиды».

— А, понятно, стрельчатые своды.

Крайне довольный, что его наконец-то поняли, старик широко улыбнулся.

— К тому же не надо забывать: эти «стрел-чиды» самые старинные во всей Европе!

— Oui, je comprends.[12] — Палмер закивал головой и начал потихоньку отступать к двери.

— Причем учтите, monsieur, стрельчатые своды очень легко разрушаются. Очень…

Палмер продолжал кивать головой. Священник дошел с ним до самой двери.

— Но потом они все-таки научились укреплять концы сводов.

— То есть укреплять края?

— И научились делать их так крепко, что они держали всю тяжесть. — Старик вдруг высоко поднял указательный палец, как будто хотел сообщить Палмеру некую величайшую библейскую истину. — А они — основа всего прочего в архитектуре!

— Понятно, понятно, искреннее благодарю вас. Все это было очень, очень интересно. Спасибо, спасибо…

Пожилой священник внезапно схватил его за руку и яростно ее затряс. Затем со словами «Благослови вас Господь!» трижды перекрестил его и наконец отпустил.

Потом Палмер немного постоял около церкви, хотя и понимал, что мисс Грегорис наверняка давно уже с нетерпением ждет его возвращения. И, тем не менее, задержался еще на какое-то время, пытаясь вобрать в себя как можно больше этой в каком-то смысле чуть ли мистической атмосферы, чтобы с огромным удовольствием разделить свои воспоминания с Вирджинией по возвращении в Нью-Йорк. Конечно же, будучи искренне верующей католичкой, она, наверное, относится к институту церкви иначе и куда серьезнее, чем он сам. И тем не менее…

Задумчиво покачав головой, он повернулся и направился к своему «бьюику». Затем еще раз остановился, чтобы бросить прощальный взгляд на церковь.

— Ну и о чем вы так долго беседовали со священником? — первым делом поинтересовалась мисс Грегорис. Но уже совсем иным, почти добрым голосом. Похоже, во время его отсутствия ей все-таки удалось выйти из своего дурного настроения.

— О том, что стрельчатые своды церкви — самые древние во всей Европе и родились именно здесь, в Мориенвале.

— Что-что?

— Да неважно. Мы же с вами не архитекторы. — Он завел машину. — А как вам сама церковь?

— Что ж, она… как бы это сказать, по-своему она действительно очень красива. — Девушка осторожно помолчала. — Компактная, вполне симметричная по пропорциям. — Снова короткая пауза. — В ней, должно быть, очень удобно. Она ведь никак не подавляет, так ведь?

— Да, это так. — Он искоса посмотрел на нее. С чего это она вдруг так разговорилась? Ведь совсем недавно предпочитала молчать, как будто в рот воды набрала…

— Большинство церквей, не говоря уж о храмах и соборах, одним своим внешним видом сразу же стремятся произвести впечатление на человека, ошеломить его, — продолжала она. — Чтобы ему сразу же захотелось грохнуться на колени. И мысленно, и физически. Церковь должна вас подавлять. Это одна из ее функций. С этой церковью не так. В ней, как мне кажется, ты можешь оставаться человеком, живым существом, может быть, даже самим собой.

Наконец-то Палмер выехал на шоссе, которое, как ему казалось, вело к Парижу.

— А вы что, занимались архитектурой?

— Нет-нет, совсем нет. — Она в очередной раз перекинула ноги. А потом еще раз. — Просто, знаете, я не очень религиозна. Мы же послевоенное поколение. И совсем не так реагируем на многие вещи, волнующие вас или даже тех, кто придет после нас. В отличие от меня, у моей дочери, par exemple,[13] совершенно иное представление о таких понятиях, как, скажем, лицемерие или ханжество. Мое поколение терпеть не может… — и вдруг осеклась, подумав: не слишком ли она откровенничает со своим боссом? Может, не надо?..

Солнце клонилось к закату, и Палмер совсем не был уверен, тем ли путем они едут. Достигнув развилки, он, притормозив, свернул направо, надеясь, что эта дорога ведет на юго-запад, то есть в направлении Парижа.

— Тогда ваше поколение всего лишь унаследовало всю эту ложь и ханжество? — спросил он. — Именно от нашего поколения, которое все это создало? Вы это имеете в виду? На самом деле?

Ее брови поползли вверх.

— Вообще-то мы, кажется, принадлежим одному поколению. Плюс-минус… Или я ошибаюсь?

— Не знаю, не знаю… — Он хотел продолжить, но почему-то вдруг передумал. К чему этот бесполезный разговор, когда и без того все предельно ясно? Во всяком случае, для него.

Дорога уводила их все дальше и дальше в глубь леса, и Палмеру даже без карты стало понятно: если бы они ехали по направлению к Парижу, то давно бы уже выехали из леса. Слева от них промелькнуло небольшое озерцо, а рядом с ним аккуратный сельский домик.

— Что это? — спросил он.

— Наверное, Сен-Перрен, — не задумываясь, ответила она. — Озеро де Сен-Перрен… Интересно, у нас в машине есть карта?

— Думаю, да. Добер вряд ли отпустил бы нас без нее. Посмотрите, пожалуйста, в бардачке.

Она быстро нашла карту, какое-то время молча водила по ней пальцем, затем радостно воскликнула:

— Ага, вот оно, это озеро!

— Оно слева. Вы можете показать, в каком направлении мы едем?

— Да, конечно. На север.

— О господи!

— Более того, на север обратно к Компьеню.

Дорожный знак известил их о том, что они уже где-то на въезде в городок, то есть ехали точно в противоположном от Парижа направлении.

— Да, вы правы, — с сожалением заметил он и бросил беглый взгляд на часы. — Уже седьмой час, а все, чем нас тогда покормили, это всего-лишь пара черствых сандвичей.

Она неопределенно хмыкнула.

— Да, до Парижа теперь семьдесят километров. Значит, что-то около сорока пяти миль, так ведь? — Их массивный «бьюик» снова въехал на ту же самую центральную городскую площадь, с теми же самыми припаркованными машинами, теми же самыми солдатами, по-прежнему сидящими в том же самом придорожном кафе… — Кажется, в «желудочном» смысле Компьень далеко не самое лучшее место, разве нет? — спросила она и весело хихикнула.

Палмер указал на отель справа от здания городской мэрии. Крупная вывеска на его крыше гласила: «Отель „Часы времени“».

— А что, часы здесь какая-то историческая ценность? — поинтересовался он.

— Откуда мне знать? Я здесь впервые.

— Да-да, совершенно верно. Боюсь, экспертом по Компьеню придется выступать мне.

Он попытался прочитать вывеску в витрине ресторана отеля:

— «Diner gastronomique».[14] Что ж, звучит заманчиво.

— Неужели такое возможно в небольшом заштатном городке?

Палмер припарковал машину.

— Видите? Там внутри посетители. В маленьких провинциальных городках, где обычно не толпятся туристы, большинство людей предпочитают есть дома. Соответственно, раз кто-то из них не поленился прийти сюда и заплатить, значит, еда здесь, скорее всего, должна быть более чем приличной.

Они вышли из машины. Грегорис слегка споткнулась на булыжной мостовой, и Палмер поддержал девушку, подхватив ее за руку. Кожа была на редкость нежной, хотя прямо под ней чувствовалась твердая кость. Она вообще казалась одной из современных звезд шоу-бизнеса — худенькая, длиннющие ноги. И большая грудь, во всяком случае, по сравнению со строением тела, может, даже непомерно большая!

Да, Элеонора определенно принадлежала к совершенно другому поколению, невольно подумал он, вводя Грегорис под руку в ресторан. А вот Вирджиния Клэри, наоборот — коренастая, пухленькая, как было модно и популярно раньше, до войны…

Они сели за столик в небольшой, довольно скромно обставленной зале. В отеле наверняка имелись и другие, причем, может быть, даже с более впечатляющим интерьером, однако солидные посетители явно предпочитали именно этот.

За столиком в самом углу четверо мужчин в строгих деловых костюмах заканчивали то ли затянувшуюся пирушку по поводу какой-то удачной сделки, судя по количеству пустых бутылок вина на столе, то ли поздний обед. За несколькими другими столиками сидели одиночные посетители, деловито, как свойственно французам, когда они заняты исключительно процессом поглощения пищи, работающие своими вилками и ножами и не обращающие внимания ни на что другое.

Молодая пара за самым дальним столиком поедала пищу в полном молчании, что свойственно большинству семейных европейцев. Они практически не смотрели друг на друга, а были заняты только своими тарелками, лишь изредка бросая быстрые взгляды на других посетителей. Какие-то короткие фразы произносились только тогда, когда официант приносил новое блюдо.

Палмеру и его спутнице принесли меню, напечатанное на простой бумаге и явно сделанное под копирку. Даже беглого взгляда на его содержание было достаточно, чтобы сделать определенные выводы: diner gastronomique стоил на несколько франков больше, чем обычный обед, но был намного разнообразней, особенно по части закусок.

Официант, любезно улыбаясь, разложил на белоснежной скатерти столовые приборы, поставил корзинку с тонко нарезанным хлебом, масленку и, конечно же, бордового цвета салфетки. Затем обратился к ним по-французски.

— Parle anglais?[15] — спросил его Палмер. Официант почему-то резко отшатнулся и торопливо исчез. — Ну и что я такого сделал? С чего это он так обиделся?!

Мисс Грегорис пожала плечами.

— Наверное, вам следовало бы доверить заказ мне. Думаю, так было бы намного проще.

Не прошло и минуты, как от группы бизнесменов, сидевших в углу, отделился полный, низенького роста человек с каким-то буклетом в руках, на вид лет шестидесяти — очевидно, хозяин или метрдотель — и быстро подошел к ним.

— Добрый вечер, m’sieur-dame.[16]

Он детально и со знанием дела ознакомил их с содержанием меню, даже не заглядывая в него. Они практически вслепую заказали несколько легких закусок, начав со спаржи в винном соусе. Метрдотель одобрительно закивал головой.

— Сейчас как раз самый сезон для спаржи, — подчеркнуто значительным голосом заметил он.

— Здесь у вас по меньшей мере шесть видов спаржи, — сказал Палмер. — Значит, вы советуете именно вот эту, в винном соусе?

— Безусловно! — Метрдотель яростно замотал головой, будто отрицая саму возможность того, что любое из остальных пяти блюд из спаржи в меню может стоять рядом именно с этой, в винном соусе.

У него было округлое лицо, красные щеки и реденькие светлые волосики с уже наметившейся сединой. Определившись с закусками, он быстро записал заказ на первое и второе, оставил буклет на столе и, вежливо кивнув, удалился на кухню. Палмер открыл буклет и увидел еще один напечатанный на машинке текст на французском языке, на этот раз озаглавленный «Отель „Часы времени“». Он передал текст мисс Грегорис для перевода, и она тут же быстро пробежала его глазами.

— «Первый отель „Часы времени“ был построен в 1515-м году», — начала переводить она, пропуская детали, то есть ненужные параграфы. — «Здесь останавливались короли, императоры, известные художники, поэты и даже мировые финансовые магнаты, такие как, скажем, Рокфеллер». — Она чуть передохнула. — Ах да, вот послушайте, что здесь написано: сам великий Александр Дюма для нескольких самых впечатляющих сцен своего всемирно известного романа «Граф Монте-Кристо» выбрал местом действия именно номера́ отеля «Часы времени». Вот это да!

Последовала очередная пауза, во время которой она молча пробегала глазами текст, выбирая наиболее интересные части.

— Вот! В 1865-м году главный редактор журнала «Спорт» публично заявил, что великолепные обеды в отеле «Часы времени» напоминают ему времена Карла Десятого, при котором культ изысканной еды был особенно почитаем. — Она, слегка нахмурившись, бросила вопросительный взгляд на Палмера. — Карла Десятого? Это когда?

Он тоже задумчиво нахмурился.

— Думаю, это начало девятнадцатого века. Если не ошибаюсь, хотя не совсем уверен, это когда Лафайет вернулся в Соединенные Штаты. Да, именно тогда он был эмиссаром Карла Десятого.

— А знаете, по-моему, вы самый образованный человек из всех, с кем мне когда-либо приходилось встречаться, — не скрывая улыбки, заметила мисс Грегорис.

Палмер внимательно всмотрелся в ее абсолютно честные глаза и понял, что в ее словах нет никакого намека на подковырку или даже на шутку.

— Вряд ли… Просто у меня хорошая память, — пожав плечами, сказал он.

— Нет, не просто хорошая, а феноменальная!

К ним бесшумно подошел метрдотель, принеся им «Pouilly-sur-Loire», сухое белое вино, которое они заказали, так сказать, «для начала».

— Пусть еще чуть-чуть постоит здесь, мсье, — сказал он, ставя уже охлажденную бутылку в ведерко со льдом.

Палмер вдруг заметил, что Элеонора по-прежнему не спускает с него пристального взгляда. Пытается раскрыть секрет его феноменальной образованности? Или чего-то еще? Именно в таких случаях он иногда терял чувство самообладания. Лесть редко когда обезоруживала его, но если она обрушивалась на него совершенно неожиданно, причем в самый неподходящий момент и не всегда вполне заслуженно, он терялся и легко мог совершить какую-нибудь глупость. Неужели она на самом деле считает его таким образованным? Или просто сравнивает его со всякими тупыми недоумками, с которыми ей приходилось встречаться? А может, ее поколение — этот вариант почему-то показался ему наиболее приемлемым и, значит, по-своему самым предпочтительным — испытывает намного большее почтение к знаниям любого рода, даже к такой незамысловатой способности человеческого мозга, как умение запоминать разрозненные факты, которую Палмер только что продемонстрировал?

— Кстати, Шерлок Холмс, — оторвавшись от своих мыслей, продолжил он, — однажды заметил доктору Ватсону, что мозг среднего человека подобен чердаку, захламленному совершенно бесполезными, ненужными вещами. Он же, в отличие от них, загружает свой вещами полезными, нужными. В этом-то прежде всего и состояло его преимущество перед средним человеком, так сказать, перед человеком с улицы. Хотя огромный набор самых различных фактов в моем чердаке вряд ли можно назвать образованностью.

Она не отводила пристального взгляда от его лица. Затем, слегка нахмурившись, спросила:

— А этот Шерлок Холмс, он кто, англичанин?

У Палмера было четыре возможных вариантов ответов, которые он по очереди обдумывал и один за другим отвергал, но от окончательного решения его спасло появление метрдотеля с блюдами спаржи на подносе. Он поставил их на стол, пожелал приятного аппетита, вежливо поклонился и удалился. Мисс Грегорис полила беловатые, переходящие в светло-зеленый цвет острые перышки спаржи винным соусом себе и Палмеру. Действительно вкуснейшая спаржа исчезла на редкость быстро. Впрочем, не быстрее, чем «Pouilly-sur-Loire». По-настоящему сухое, прекрасно охлажденное… Там, в Нью-Йорке, когда они жили вместе с Эдис и детьми, вино было редкостью. Разве что во время приемов. А вот с Вирджинией, особенно за последние шесть месяцев, все было совсем иначе — он, сам того не ожидая, научился разбираться в винах. И в каком-то смысле даже пристрастился к ним. Хотя в разумной мере. Обычно бокал или два за ужином, не более того. Зато сейчас литровую бутылку «Pouilly-sur-Loire» они с мисс Грегорис уже практически прикончили!

— Вся проблема в том, — заметил он, выливая остатки вина из бутылки в ее бокал, — что теперь мое тушеное мясо и ваш цыпленок табака, похоже, становятся проблемой. Formidable![17] Иначе говоря, в смысле вина…

Она внимательно посмотрела на него.

— Белого или красного? А что тут гадать? Почему бы не заказать еще «Pouilly-sur-Loire»? Оно ведь на самом деле просто восхитительно, разве нет?

Вторая бутылка тянулась заметно дольше, удовлетворенно отметил про себя Палмер. Ее хватило, по крайней мере, пока они ели суп. Он был также слегка, но приятно удивлен, что они, оказывается, заказали фирменные блинчики с мясной и овощной начинкой перед вторым блюдом. А что, совсем неплохо. Но ведь теперь без третьей бутылки никак не обойтись, это уж точно. А как же иначе? «Сплетни, лицемерие и ложь»… — донеслись до его слуха слова мисс Грегорис.

— Вот-вот, именно так, — непонятно почему закивал головой Палмер.

— Вот почему я рассердилась на вас там, в Пьерфоне. Поверьте, мне очень жаль. Честно говоря, я надеялась, вы не обратите внимания. Но, боюсь, вы все-таки обратили.

— Вряд ли. По-моему, там вообще ничего и не было.

Им принесли овощной салат. Его остренькая приправа великолепно дополняла исключительный вкус пропеченных блинчиков и их густой, сочной начинки. Палмер заказал еще одну бутылку вина.

А мисс Грегорис тем временем продолжала:

— Ну и к чему все эти оправдания, объяснения? — И с чего это ему показалось, что она такая сдержанная и молчаливая, невольно подумал Палмер. — Но, пожалуйста, не воспринимайте это как мою нелюбовь к американцам. Вообще, весь этот антиамериканизм в Европе меня просто раздражает. Так глупо, так примитивно!

— На самом деле?

— Да, конечно. Но ведь и вы, американцы, имеете привычку во всем считать себя правыми, считать, что можете без спросу влезать в чужие дела, решать чьи-то жизни, завладевать документами, узнавать тысячи не имеющих к вам никакого отношения имен и отдавать их владельцев на расправу. И при этом даже не помнить или, что еще хуже, не знать, что было со всеми этими людьми пото́м! Это же были имена людей, живых людей, неужели не понимаете? Господи, как же это по-американски: сделать дело и тут же забыть о нем. Даже не думая о последствиях… Тысяча имен. Коллаборационисты. Пятая колонна. Саботажники. Предатели. Но это же тысяча живых людей, мужчин и женщин, и вы даже не удосужились узнать, что с ними случилось. И с их детьми! Вот что вызвало у меня злость. Думаю, справедливую… Простите, боюсь, я слишком много выпила. Меня за это, конечно, уволят. Должны, не сомневаюсь. — Она повернулась к нему и широко улыбнулась. — Так ведь?

— Нет, куда хуже. Вас порежут на куски. Сожгут на костре… Ладно, давайте забудем об этом.

Но она упрямо стояла на своем.

— Потому что этого требует, категорически требует мое поколение… Принять ответственность за свои поступки! Иногда это нелегко, совсем нелегко, это понятно, но ведь надо. Каждый, любой и каждый должен научиться отвечать за свои поступки. Только так может появиться коллективная ответственность. Вы согласны?

— Простите, я не уверен, что полностью все понимаю.

Она яростно закивала головой.

— Мне еще там, в Пьерфоне все стало ясно, что вы никогда, никогда не задумывались о судьбе тех людей — их, как вы говорили, было по меньшей мере около тысячи, чьи имена вы под угрозой смерти тогда добыли. Совсем как у вас там, на американском Диком Западе. Вашей задачей было добыть эти имена. Задачей других было найти этих людей. А вот кому-то третьему предстояло наказать их: приговорить к бесконечному тюремному заключению или сразу же казнить. То есть в конечном итоге никто не несет ответственности за содеянное. Каждый делал только частичку того, что положено. Мы называем это «коллективная безответственность»! Это…

— У нас, в Америке это называется валить все с одного на другого, — перебил ее Палмер. — Наша старая добрая игра. Отсюда и пошла практика создания бесчисленных комитетов и подкомитетов. Смешно, но факт. При такой системе виновного ни за что не найдешь.

— Да, но она заразила всю Европу. Сейчас здесь все делается по-американски. Даже образ мышления. Все предельно прагматично, все как у янки — болото!

— Вообще-то, прагматичное болото, — задумчиво протянул Палмер и, сам того не замечая, тихонько присвистнул.

У стола тут же бесшумно появился официант. Наверное, просто проходил мимо, но услышал сигнал и счел нужным тут же подойти.

— Encore du vin, s’il vous plaît,[18] — услышал Палмер свой собственный голос и приятно удивился: когда же, черт побери, ему удалось овладеть французским настолько, чтобы говорить в нос? Или, может, за него это сделало вино?..

— Вы самый образованный человек из всех, кого я знаю, — настойчиво твердила его спутница. — Я знаю, вам вряд ли понравятся мои слова. Но это правда. Значит, логически рассуждая, у меня теперь нет другого выхода, кроме как грамотно польстить вам, чтобы вы меня простили, снова полюбили и, что самое главное, не увольняли. Вот так! Ну и как вам, нравится или нет?

— И вы еще говорите о нашей американской прагматичности?

— Мы, европейцы, становимся на редкость прагматичными, когда речь идет о выживании. Но при этом выбираем философии, отрицающие прагматизм каждодневной жизни.

— Американцы тоже.

— Ну нет, не может быть!

— Слушайте, наверное, хватит уже разделять людей по национальным категориям. В конечном итоге, они все одинаковые. И чтобы выжить, им, хочешь не хочешь, приходится сосуществовать. Но при этом, вольно или невольно, возникает объективная необходимость придумывать для себя сказочные утопии и искренне считать, что именно они-то нас и представляют в реальности.

Он, слегка нахмурившись, бросил взгляд на очередную бутылку вина. Какая это? Третья? Четвертая? А может, пятая? Господи ты боже мой!

Взглянув на мисс Грегорис, он обратил внимание, что у нее почему-то влажные глаза.

— Это, наверное, самое ужасное из всего, что кто-либо когда-либо говорил, — почти прошептала она. — Вы, американцы, что, действительно верите в это?

— Пожалуйста, перестаньте демонизировать меня как американца!

— Простите, ради бога, простите.

— Знаете, не сто́ит делать из меня защитника моей нации… Во всяком случае, до тех пор, пока вы, лично вы не поделитесь со мной своей принадлежностью к какой-нибудь нации. Что, скажем, думают по этому поводу ваши голландцы? В смысле нации…

— Но я не гол… — Ее ладонь быстро прикрыла рот. — Отлично, ваше определение просто отлично! — Она рассмеялась, вытерла глаза бордовой салфеткой. — Вот черт! Потекли тени. Пожалуйста, не заставляйте меня смеяться. Или плакать…

— Согласен. Как скажете. Что-нибудь еще?

— Нет, — она вздохнула. — К сожалению, пока нет.

Им принесли второе. Естественно, вместе с целым набором деликатесных гарниров. Палмер ел, пил и снова ел. На какое-то время за столом воцарилось молчание — они оба с удовольствием ели, просто ели прекрасную еду.

Он, кажется, все время что-то говорил, она громко смеялась над его словами. Почему? Наверное, было что-то остроумное? Возможно, возможно. К тому же они все время чокались…

Официант принес им что-то очень большое на подносе. Большое и светло-оранжевое. Что это, фруктовый десерт? Персики? Груши? Палмер отхлебнул еще вина…

Потом Элеонора Грегорис вместе с незаметно появившимся официантом пытались стереть с его пиджака и брюк следы пролившегося вина. Для начала при помощи бордовых столовых салфеток. Он протянул руку за бокалом. Увы, номер не прошел — тот перевернулся, и все, что ему удалось, это прикоснуться к нему пальцами правой руки.

«Второй этаж», услышал он чей-то голос. «Первая дверь справа. Осторожней, пожалуйста, осторожней».

Глава 10

Он сидел за длинным столом орехового дерева в зале заседаний Совета директоров ЮБТК. Прямо за ним на стене висела картина Моне известного периода «водяных лилий». За столом удобно расположились члены Совета. Хотя и не все. Причем у него было отчетливое ощущение, что он тут вроде бы как невидимка.

Первым слово взял Гарри Элдер и своим противным скрипучим голосом долго нудил о чем-то, чего Палмер, как ни старался, толком не мог понять. Так, похоже, налицо вся чувственная метафизика ощущений, подумал он: они не совсем видят его, а он не совсем слышит их! Что ж, такое случается. Более того, бывает и хуже…

Потом Гарри почему-то — интересно, почему? — начал очень злиться, тыкать пальцем во всех и каждого, употреблять, мягко говоря, не совсем корректные выражения. Конечно же, его надо было остановить — кому нужен скандал на заседании Совета директоров? — но ни слова́, ни увещевания коллег на него никак не действовали, он заводился все больше и больше. Поэтому не кто иной, как Хейген принял решение, по-настоящему мужское решение! — он достал из шкафа колониальный колпак для тушения свечей и невозмутимо, не говоря ни слова, надел его на голову Гарри. Так сказать, вырубил его! Так или иначе, но говорить и скандалить тот перестал. И слава богу!

Следующим слово взял Хейген. Но говорил настолько невнятно, скорее бормотал, что у Палмера возникло желание немедленно встать и потребовать, чтобы тот произносил слова медленнее и более отчетливо. Он попытался это сделать, но… к своему удивлению увидел, что лежит в чужой постели в незнакомой темной комнате. Среди разметанных простыней, почти полностью раздетый… «Забавно. А что бы подумал обо мне старина Гарри Баннистер, увидев в таком положении?» — почему-то пришло ему в голову. Ведь Г.Б. всегда славился своим пуританизмом. Особенно в подобного рода вещах.

Господи, это же какое-то болото.

— Трясина! — вслух произнес он.

Голова трещала, как будто после драки. Ладно, бог с ними. Спасибо, что хоть оставили трусы́. Палмер откинул покрывало и спустил ноги на пол. Немного посидел, затем встал, босиком подошел к окну. Его брюки, рубашка, пиджак и галстук были аккуратно сложены на кресле возле подоконника. Рядом — бумажник и чековая книжка. Да, все в целости и сохранности. Он выглянул в окно.

Центральная площадь Компьеня была залита лунным светом. Его мощный «бьюик», который ему предоставил банк, стоял там же, где он его припарковал — черная громада среди аккуратных, крошечных европейских машин. На живописной скамейке рядом с придорожным кафе сидели два солдата со своими девушками — шутили, смеялись, что-то потягивали из пластиковых стаканов. То ли вино, то ли пиво, впрочем, неважно. Намного важнее, во сколько его раздели и положили в постель. Палмер бросил взгляд на часы — около одиннадцати. Так когда? В семь? Восемь?

Интересно, а где сейчас мисс Грегорис? Да, великолепное белое вино оказалось совершенно чуждым его организму. Зло, с которым было непонятно, что делать, как бороться? Похоже, выход был один: либо как-то приучиться к этому зелью, либо полностью его забыть!

Ну и что дальше? Сейчас, сидя на краешке кровати, Палмер попытался восстановить последовательность событий, которые привели его сюда, в эту постель, к тому же почти полностью раздетым. В голове сильно стучало, но затем перешло в тупую ноющую боль. Стало еще хуже.

И с чего бы это Гарри Элдер так кипятился? Зато Хейген нашел прекрасный выход из положения. Жестокий, но эффективный! Да, забавный сон. Что бы это значило?

За дверью послышался какой-то шум, и по полу пробежал лучик света, коснувшись его босых ног. Он поднял глаза — в дверном проеме стояла Элеонора Грегорис, держа в руке бокал, наполненный чем-то прозрачным, но пока еще не совсем понятным.

— Ну, если это вино… — начал было Палмер.

Она тихо хихикнула, как бы про себя, и вошла в комнату, закрыв за собой дверь. Подошла к кровати, протянула ему руку с бокалом.

— Не бойтесь, это просто вода, чистая вода. — Затем открыла ладонь другой руки с двумя белыми таблетками на ней. — А это аспирин. Говорят, помогает.

Палмер покорно проглотил таблетки, запил их водой. Вернул ей бокал. Признательно улыбнулся.

— Примите мои извинения, мисс Грегорис. Наверное, я просто недооценил силу вина.

— Или, может быть, разницу в часовых поясах? — тактично помогла она ему.

Палмер благодарно кивнул за вполне респектабельное оправдание.

— А что, совсем неплохая мысль. — Он бесцельно огляделся, думая, накинуть ли ему на себя простыню, надеть рубашку или сделать что-нибудь еще. И дело было совсем не в том, что ему было стыдно сидеть в трусах. Нет, скорее, требовалось как-то прояснить свои ощущения.

— Это сон. Ужасный сон разума, — пробормотал он.

— Даже так? — Она присела на краешек кровати. Рядом с ним, но не вплотную, а чуть поодаль. — Простите, пожалуйста.

Он повернул голову — вроде бы ничего особенного: красивое, почти кукольное личико с широко раскрытыми глазами, но… в них виделось понимание! Затем она вдруг снова захихикала, и облик как бы испарился. Палмер понял, что она до сих пор немного пьяна.

— Значит, все это время вы там, внизу ждали, пока я протрезвею?

Она медленно покачала головой. Кудряшки разлетелись в стороны, на секунду открывая ее необычно высокий и чистый лоб. И показывая истинное лицо Грегорис — лицо настоящей интеллектуалки! Именно кудряшки, причем наверняка сделанные намеренно, скрывали это, придавая ей кукольный вид.

— Скажите, у вас всегда были кудряшки? — неожиданно для самого себя спросил он.

Элеонора снова покачала головой. Молча. Последовала долгая пауза. Затем она подчеркнуто эффектным движением правой руки убрала пряди со лба и закрепила в копне волос. Впечатление было поразительным…

— Интересно, скольким счастливцам удавалось увидеть вас вот такой, настоящей? — искренне спросил Палмер.

— Немногим. Очень немногим.

— Значит, я удостоился чести?

— Вы так считаете?

В комнате вдруг возникла странная атмосфера. Какой-то интимности. Впечатление такое, будто сидевшая рядом с ним мисс Грегорис тоже была раздетой. Палмер протянул руку, заботливо убрал с ее высокого чистого лба случайно вернувшийся туда завиток. Она перехватила его руку, повернула ее ладонью вверх, внимательно в нее вгляделась.

— Вы что, умеете читать по ладони?

— Представьте себе, умею. — Ее глаза слегка прищурились. — Ваша, например, говорит, что в вас два человека.

— На ней что, так и написано? На самом деле?

Она кивнула, слегка усмехнувшись.

— Увы. Два человека с вашим именем и вашим телом.

— А там случайно не написано, привыкну ли я к белому вину? Чтобы без таких мучительных последствий.

— Да, один из вас привыкнет. Другой никогда.

— Что ж, впечатляет.

Элеонора снова кивнула.

— Само собой разумеется. Иного и быть не могло. — Она медленно поднесла его ладонь к своему чувственному рту и… совершенно неожиданно поцеловала ее. Кончик ее влажного языка сначала на секунду задержался, а потом заскользил по линии его жизни. Как будто слизывая какую-то жидкость, жидкость вечности. Которая была раньше и всегда. Это вызвало у Палмера необычайное возбуждение…

Она бросила на него быстрый взгляд, по-прежнему не отрывая губ от его ладони. Ее широко раскрытые глаза, казалось, вот-вот его проглотят. Всего, целиком и полностью! Затем, продолжая держать его руку, она встала, медленно приблизилась к нему. Практически вплотную… Он обвил ее бедра руками, притянул к себе, уткнулся лицом в живот, одновременно не отрывая взгляда от ее потрясающе красивых длинных ног. И складок платья, неожиданно оказавшегося на полу. Его руки медленно поднялись вверх, чтобы расстегнуть лифчик.

В комнате воцарилась напряженная тишина. И при этом какое-то благостное чувство умиротворения. Голова уже не болела, на душе было спокойно, оставалось только одно желание — обладать, обладать Элеонорой! Войти в нее, навсегда слиться с ее нежной, шелковистой кожей, прижаться к двум белым холмам, казавшимися нереально огромными на фоне ее изящного загорелого тела.

Часы на башне городской ратуши пробили полночь. Палмер и его спутница были уже в постели, разогревая себя долгими поцелуями и страстными ласками. В полутьме комнаты ее смуглая кожа мерцала, светилась, как бы завораживала, манила к себе. От шикарных округлых грудей до маленького лобка. Нет, это было чем-то нереальным, чем-то, что трудно себе представить! Кто она? Девушка его мечты?

— Не отвлекайся, — донесся до него ее голос.

Он молча усмехнулся и тут же почувствовал, как она скользит по нему вниз, одновременно целуя и призывающе покусывая все, что попадалось на ее пути. Затем медленно, в каком-то смысле даже торжественно оседлала его, спиной к нему, и приступила к делу.

Снизу доносился стук бокалов, ножей, вилок, но сейчас это не имело значения — он уже был в ней, двигаясь медленно, но уверенно и сильно. Хотя поза была для него не совсем привычна. Ее лонозасасывало его все глубже и глубже с каждым последующим толчком… Потом она, не прерываясь, сменила позу, повернувшись к нему лицом, хищно улыбнулась и запрыгала на нем еще яростней. «Это же безумие, самое настоящее безумие!» — невольно подумал он, глядя в полутьме на ее закрытые глаза, сосредоточенные, казалось, только на одном, на желании удовлетворить свою страсть, войти в экстаз!

Палмер, почувствовав, что вот-вот кончит, постарался хоть ненадолго отдалить этот момент. Она открыла глаза, наклонилась к нему — теперь ее большие груди призывно качались уже прямо у его лица. Он зажмурился, ощутив такой прилив нежности, скорее даже радости, какой не испытывал вот уже много лет. Она молча, не говоря ни слова, легла на него, поцеловала. Они на долгое время замерли, как бы пребывая в нирване, затем перевернулись на бок и уснули, так и не отрываясь друг от друга.

Потом Палмер снова оказался в зале заседаний ЮБТК. И снова тот же самый чертов Гарри Элдер. И говорит, и говорит…

Глава 11

В Париж Палмер и его спутница приехали в воскресенье около полудня. Ходить по городу, осматривая достопримечательности, им совсем не хотелось, поэтому они сразу же направились в квартиру мисс Грегорис на Монмартре, рядом с собором Сакре-Кёр.

Элеоноре, которая, учитывая состояние Палмера, сидела за рулем их мощного «бьюика», пришлось здорово помучиться, ведя его по узеньким кривым улочкам восемнадцатого века. А потом долго искать место, где бы припарковаться. Затем, оказавшись наконец-то в ее квартире, они с довольными вздохами плюхнулись на диван и молча смотрели друг на друга, не отрывая глаз. Совсем как тогда в субботу, а затем ночью в воскресенье.

Квартира оказалась точно такой, какой Палмер ее и представлял: чистенькая, уютная, везде чувствуется присутствие женщины… Хотя на самом деле гостиная была совсем маленькой — десять, максимум двенадцать квадратных метров, — выглядела она почему-то намного больше и длиннее. То ли визуальный эффект, то ли особая планировка… Впрочем, скорее всего, благодаря оконной раме в суперсовременной алюминиевой оправе, каким-то волшебным образом превратившей всю стену в одно окно. Огромное окно. Окно в мир! С видом на Эйфелеву башню…

Она быстро перерыла всю квартирку — повытаскивала все ящики, распахнула все шкафы, — пытаясь найти что-нибудь для Палмера. Чтобы сделать ему приятное. Стены были абсолютно пустыми, за исключением большого плаката, на котором был изображен голый трехлетний мальчик, сосредоточенно писающий в солдатскую каску. Надпись под фотографией, сделанная ярко-красным цветом и крупными печатными буквами, гласила: «Долой войну!» Хотя нет, не совсем пустыми. На противоположной стене, на которой не было ни окон, ни дверей, висело несколько фотографий, где мисс Грегорис была снята вместе с различными мужчинами или с дочерью Таней. В разных видах. Собственно, они даже не висели, а были прикреплены к стене двусторонним скотчем, придавая этой, с позволения сказать, коллекции вид «временного пребывания». Ее можно либо сохранять до бесконечности, либо в любой момент убрать.

В конце концов она все-таки нашла спрятанный подарок — в одном из ящиков комода под кучей лифчиков, бикини и прочих женских вещей, — бутылку с длинным горлышком. Наверное, что-то редкое и эксклюзивное. Иначе зачем прятать в такое интимное место?

— Оно ужасно дорогое, — радостно хихикая, сказала она, ставя бутылку на столик. — И ужасно восхитительное. Совсем как вы!

Они оба расхохотались над очевидной глупостью ситуации. Особенно над ее безуспешными попытками открыть бутылку. Вино действительно было очень старое, и пробка «прикипела» чуть ли не намертво. Тут требовались либо грубая мужская сила, либо специальный штопор.

Палмер забрал у нее бутылку, без видимых усилий открыл ее, вернул Грегорис.

— Вот и все. S’il vous plaît.[19]

Это был известный и очень редкий ликер «Сев-Фурнье», его веками делали в предместье Парижа.

— Я случайно нашла его в прошлом году. Магазинчик называется «Фушон». Мы туда ездили с англичанами. Кстати, там продают много такого рода раритетов. Можем съездить туда ну, скажем, в понедельник и купить шикарные сувениры для ваших нью-йоркских друзей, если хотите.

Палмер попробовал янтарный ликер. Да, его изысканный, неподражаемый вкус не поддавался описанию! Практически не сладкий, исключительно нежный аромат почти забытого настоящего какао… Но это были только дразнящие намеки. Настоящее пришло несколько позже, когда она уронила несколько капель на свой глубокий, будто чаша, пупок, и он впервые в жизни познал вкус «Сев-Фурнье», смешанный с солью ее страстного тела и терпким ароматом любви.

— Ты что, так уж против войны? — спросил он, кивая на плакат.

— Да, я вообще против всех войн!

— Всех-всех? Всех без исключения?

— Да, всех. — Она, заманчиво улыбнувшись, макнула один за другим оба соска своих шикарных грудей в бокал с ликером… Сигнал был принят!

Позже, до смерти утомленный, если не сказать истощенный непрерывными любовными утехами в течение двух дней, Палмер наконец-то вылез из постели, совершенно голый: одеваться не было ни сил, ни желания, — подошел к окну, тупо посмотрел на то, как полуденные тени постепенно заполняют Монмартр…

— Отсюда можно увидеть знаменитое кладбище, где похоронены Стендаль, Берлиоз, ну и многие другие, — заметила Грегорис, не вставая с постели. Она откинула покрывало, и было не совсем понятно, то ли специально, то ли инстинктивно выставила напоказ всю наготу своего божественно соблазнительного тела.

— Там есть улица Сен-Венсен с кафе «Проворный барашек», где любили бывать Утрилло и Пикассо.

— Все, что я там вижу, это одно большое дерево. Наверное, как минимум, прошлого века.

— Тогда лучше погляди-ка сюда, — она кончиками пальцев слегка коснулась своего великолепного лобка. — Здесь растительность погуще. И, надеюсь, куда привлекательней…

— Слушай, старшим не принято дерзить. Тебя что, этому не учили?

— Дерзить? — Она весело рассмеялась. — При чем здесь дерзить? Шутить! День надо начинать с улыбки. Тогда можно надеяться, что он не потерян.

— Вообще-то день мы начали несколько часов назад. И с совершенно другого… Ладно, договорились. Во всяком случае, попробуем.

Элеонора потянулась, слегка сменила позу — опять-таки непонятно, то ли напоказ, то ли для удобства.

— Кстати, а на сколько ты меня старше? Тебе ведь, по-моему, где-то тридцать восемь, не больше, так ведь? То есть всего на десять лет старше.

Палмер подошел к постели, наклонился над ней, развел руками.

— Конечно, жаль, но, боюсь, вы заблуждаетесь, миледи. Мне сорок семь, и я старше вас почти на двадцать лет. К тому же вы, похоже, самая отъявленная и самоуверенная лгунья из всех, кого мне доводилось встречать.

На ее лице появилась недовольная гримаска.

— Нет-нет, вовсе нет. Ты все не так понимаешь.

— Ладно, бог с ним. Проехали. Кстати, ты хочешь есть?

Она довольно улыбнулась, совсем как сытая кошка.

— Опять шикарный обед, несколько бутылок сухого белого вина? Интересно, ты когда-нибудь научишься жить как белый человек?! У меня возникает подозрение, что никогда.

Палмер рассмеялся, сел на постель рядом с ней.

— Знаешь, у меня такое впечатление, будто меня сбросили с седла. Значит, надо на него снова забраться, как считаешь?

— Точно. А почему нет? Но в Париже мы нигде не найдем «Pouilly-sur-Loire». Его продают только в том самом предместье и никогда не привозят сюда. Это их вековой принцип. Придется попробовать «Pouilly-Fuisse» либо «Pouilly-Fume», хотя у них разный вкус. Одинаковых, слава богу, не бывает.

Он с серьезным видом кивнул головой.

— Да, в одну и ту же реку не войдешь дважды.

— Тогда почему бы не попробовать войти в нее в третий раз? А потом в четвертый? Что нам мешает? — Ее взгляд посерьезнел. — Кстати, ты в курсе, что Добер назначил меня твоей переводчицей и в Германии тоже?

— Да, похоже, он весьма сообразительный молодой человек.

— Добер? Вряд ли. Во всяком случае, мне так кажется.

Она на секунду замолкла, притянула его к себе, прильнула к его губам.

— Завтра утром у тебя будет множество встреч, заседаний, ну и тому подобного. Не беспокойся, я буду там. Как у вас там принято говорить в Нью-Йорке, «мытая-бритая». Со всеми необходимыми причиндалами, стенографическими тетрадями, ручками, карандашами…

— D’accord.[20]

— Но до этого у нас ведь много долгих, долгих, долгих и чудесных часов, так ведь?

— Да, само собой разумеется, но похоже, ты хочешь мне что-то сказать, но вот только что? — неуверенно пробормотал Палмер. Он почувствовал, как она движется под ним, куда-то вверх. И тут же ее большие шикарные груди оказались прямо против его лица. — Да, да, да!

Они вернулись в отель «Риц» где-то около полуночи. Сначала Палмер взял у портье ключ от своего номера, затем они с Элеонорой ненадолго прошли в бар, где выпили сначала по бокалу шампанского, а затем несколько рюмок сухого мартини, и он отдал ей ключ — в целях конспирации: зачем афишировать их отношения? Пусть сначала она поднимется в номер первой, примет ванну и будет там его ждать. А он подойдет пото́м. В принципе, так надежнее. Во всяком случае, можно надеяться, что никто не догадается.

Если бы он тогда не переборщил с вином, то, вполне возможно, случилось бы что-нибудь другое. Хотя, кто знает, кто знает?.. Как ни странно, но в последние два дня алкоголь его по-своему подпитывал, не давал ему рухнуть от усталости. Любовной усталости. Дурной сон с Гарри Элдером в конференц-зале ЮБТК, казалось бы, канул в лету. Увы, это только казалось…

Потому что сон вернулся. Интересно, почему? Причем почему-то именно сейчас, когда он гладил нежную спину Элеоноры, стоя с ней под душем в ванной комнате своих апартаментов в «Рице»! Затем внутри него что-то щелкнуло, он обнял ее, начал ласкать ее роскошные груди. Сначала руками, затем губами. Потом последовало неизбежное… И, слава богу, тот жуткий сон пропал. Навсегда ли?

Любовь под душем, похоже, полностью их опустошила. Сколько же можно? Элеонора, даже не вытеревшись насухо, а лишь слегка промокнувшись полотенцем и даже не поцеловав его, нырнула в постель и тут же уснула. Со счастливой улыбкой на лице. Зато Палмер все-таки нашел в себе силы подойти к письменному столу и начал просматривать содержимое конвертов, которые передал ему портье. В первом из них была короткая деловая телеграмма: «Не получили ответа на наш вчерашний телекс. Требуется ваше подтверждение. Как можно скорее. Вы понимаете, что имеется в виду. Г. Элдер, Нью-Йорк».

Чертов Гарри! И зачем ему все это надо? Какой смысл? Палмер снова перечитал телекс. Немного подумал, выбросил в мусорную корзину, вскрыл второй конверт. На бланке его же отеля Добер без особых деталей сообщал ему, что заедет за ним в понедельник в девять тридцать, и они отправятся на первую встречу. Но имя Элеоноры почему-то не упоминалось. Интересно, почему? Из соображений такта? Что ж, надо будет проверить.

Палмер обернулся, посмотрел на обнаженную девушку, лежавшую на его постели — вроде бы невысокая, относительно худенькая, а заняла, казалось бы, почти всю кровать. Вдруг в горле что-то сдавило, и ему снова захотелось ее. Почему? Будить? Господи, ну зачем эти муки! Два, целых два дня подряд, неужели не хватит? А она продолжала и продолжала звать его… Даже не просыпаясь.

Он сел в кресло и открыл третий конверт. «Прошел целый день. Мочи нет терпеть. Даже холодный душ не помогает. Пожалуйста, посоветуй, что делать. Безумно люблю, целую». Палмер довольно ухмыльнулся. Снял трубку телефона. Но тут же понял, что сейчас не время звонить Вирджинии. Во всяком случае, когда рядом с тобой… Ладно, это подождет. Большинство мужчин изменяют своим женщинам, хотя, живя с Эдис, Палмер себе этого не позволял. Пока два года назад не встретил Вирджинию. А теперь он изменял ей. Господи, что за мерзкое слово!

Отношения с Вирджинией, кстати, складывались на редкость удачно. У каждого из них была своя хорошая и высокооплачиваемая работа, так что в этом смысле они никак не зависели друг от друга. Поэтому каждый тратил деньги, как хотел. Прежде всего, само собой разумеется, на комфорт и удовольствия. Они все время, чуть ли не каждый день «подкалывали и прикалывали» друг друга, причем далеко не всегда безобидно, но, как ни странно, поразительно быстро научились уступать друг другу. Не скандалить, не устраивать истерик по мелочам, а иногда даже и по куда более серьезным вопросам. Чем не повод для удачного брака? Во всяком случае, не хуже, чем любой другой. По-настоящему умная, намного умнее, чем многие из тех, кого он знал, причем не только женщин, но и мужчин. Хотя один раз за время их относительно краткой близости он все-таки умудрился ранить ее душу, в результате чего им пришлось расстаться более чем на год. Больше Палмер не рисковал. Да в общем-то и не хотел. Хватит! Теперь, как ему казалось, он чувствовал под собой некую твердую опору. Только так ли это было на самом деле? И снова — кто знает, кто знает?

Он бросил взгляд на девушку, лежавшую в его постели. Постели его номера. На шестом этаже в шикарном отеле «Риц». Спит, спит абсолютно безмятежно. Глаза плотно закрыты, грудь размеренно вздымается и опускается вместе с ровным дыханием. Счастливый человек. Палмеру почему-то захотелось подойти и поцеловать пятки ее голых ног. Интересно, почему именно пятки? Может, не надо? Ладно, потом будет видно. Вместо этого он вышел в гостиную, плотно закрыл за собой дверь и набрал номер телефона в Нью-Йорке.

В Париже был час ночи, поэтому телефонные линии в Штаты не должны быть перегружены. И действительно, буквально через пару минут в трубке сначала послышались долгие гудки телефона Вирджинии, а затем ее бодрый, радостный голос:

— Вуди?

— Allô-allô, — приглушенным голосом ответил Палмер. — Comment са va?[21]

— Любимый! Господи, неужели это ты? Как же я рада тебя слышать!

— Mais, certainement.[22] Как сама?

— Скучаю, жутко по тебе скучаю.

Палмер выдержал долгую паузу.

— Я тоже по тебе очень скучаю. — Что, в общем-то, не было ложью. В каком-то смысле он на самом деле скучал по ней. Вот насколько сильно, конечно, можно было поставить под вопрос. Но… на какой-то момент ему самому стало стыдно.

— У тебя… у тебя очень усталый голос. Что-нибудь не так? — тоже выдержав паузу, спросила она.

— Да нет, ничего особенного, мелочи жизни. В основном часовые пояса, европейское время, связанные с этим неудобства, ну и так далее и тому подобное… — Он бросил взгляд на дверь в спальню. Плотно закрыта. И слава богу. — Что там сейчас у нас, в Нью-Йорке? Время ленча?

— Нет, если ты успел забыть, скорее, время мартини. Или как там у вас, в Европе это называют?

— Наверное, то же самое.

— Тогда, может, выпьешь со мной?

— Попробую. Сейчас узнаю, смогут ли принести мне мартини в номер. Это ведь Париж, а не Нью-Йорк, ты же понимаешь.

— Только учти, Вуди: во Франции они мартини не встряхивают, а помешивают.

— Ужасно!

Последовала очередная долгая пауза.

— Вуди, ты как, в порядке? — спросила она.

— Да, вполне. Я бы сказал, в полном порядке. Во всяком случае, на данный момент. — И какого черта он ей позвонил, если не может выдавить из себя ничего, кроме банальных клише?

— Что ж, я рада. А у нас тут не по сезону жарко и душно.

«Ну вот, теперь погода», — недовольно подумал Палмер и резко переменил тему.

— Кстати, сегодня, нет, точнее, вчера мне все-таки удалось побывать в твоей церкви.

— В Мориенвале? На самом деле? О, дорого́й мой! Как я тебе благодарна! Ну и как она тебе?

— Прекрасная церковь. И тамошний священник не пожалел на меня времени. Все показал, все рассказал… Теперь о стрельчатых арках мне известно даже больше, чем нужно.

— Но она тебе действительно понравилась?

Палмер согласно кивнул. Хотя, собственно говоря, зачем согласно кивать, говоря по телефону?

— Да, конечно же. Она, как бы это получше сказать… в ней больше человеческого тепла, чем во многих других. — Он услышал, как дверь спальни позади него вдруг открылась. — И, самое главное, она не подавляет.

Вирджиния довольно вздохнула.

— Вот-вот, именно так… На редкость точное определение. Честно говоря, мне такое даже в голову не приходило. Спасибо тебе, дорого́й.

Не отрываясь от трубки, он повернул голову — прямо перед ним стояла Элеонора, полностью обнаженная, с широко раскрытыми глазами и слегка полураскрытым ртом. Палмер потерял дар речи.

— Вуди, я так тебе признательна, — послышался в трубке голос Вирджинии. — Еще раз спасибо, спасибо, спасибо!

— За что?

— За то, что помог мне понять, почему я так люблю эту церковь… А тебе удалось побывать в Компьене и Пьерфоне?

— Естественно. Как же иначе?

Стоявшая перед ним Элеонора перевела взгляд с лица Палмера на его внезапно разбухший член. Медленно опустилась на колени, поцеловала его, короткими поцелуями несколько раз подряд.

— Слушай, а чем ты занимался сегодня утром? — спросила Вирджиния.

— Чем? Парижем. Бродил по городу, вспоминал памятные места, заглядывал в родные сердцу бары, кафешки…

Девушка легла на пол, начала лизать пальцы его ног. Палмер на несколько секунд буквально оцепенел. Такого животного желания ему никогда еще не приходилось испытывать. Никогда!

— Да, Париж сто́ит того, разве нет, дорогой? — донесся до него голос Вирджинии. — У тебя есть переводчик?

— Есть, конечно же есть. Ребята из местного банка.

— Отлично. С местными всегда удобнее. Они ведь знают, что к чему. К тому же все закоулки в их городе им известны.

«Господи, ну почему его поколение говорит только фразами-клише?!» — подумал Палмер, но Элеонора вдруг обхватила его бедра своими длинными ногами, сжала их и начала медленно раскачиваться…

— Кстати, а Гарри Элдер с тобой успел связаться? — спросила его Вирджиния.

— Гарри?

— Да, Гарри. Гарри Элдер.

— Ах, Элдер. — Палмер попытался собраться с мыслями, чтобы не попасть в глупое положение. — Да, прислал мне два телекса. Хотя все это представляется мне чепухой. Вряд ли я ему так уж и нужен. Он что, мешает тебе жить? Что ему от тебя надо?

— Узнать, где тебя можно найти. Куда позвонить, ну и так далее…

— Вот уж не предполагал, что Гарри знает о нас. Ничего себе!

Вирджиния тихо рассмеялась.

— Дорого́й, вообще-то это давно уже ни для кого не секрет. Пора бы и знать. Как я понимаю, он не смог найти тебя в «Рице».

— У меня не было никакого желания говорить с ним. Пожалуйста, попробуй узнать, с чего это он так задергался. Хотя, честно говоря, сомневаюсь, что он тебе скажет что-нибудь по делу. Особенно учитывая твою работу на банки. Кстати, иногда конкурентные.

— Поговори с ним сам, Вуди. Поговори! Из всех проходимцев в твоем ЮБТК он, похоже, единственный, кого можно считать другом. Пусть даже условно. Во всяком случае, на данный момент.

— Ладно, посмотрим.

Элеонора уже встала и пристально смотрела в глаза Палмера. Затем показала глазами в сторону спальни. Он согласно кивнул.

— Вуди? — громко произнесла Вирджиния.

— Да? Да, конечно же.

— Да-да что?

— Да, я ему позвоню.

— Прямо сейчас? Он дал мне свой домашний телефон.

— Он у меня есть в ноутбуке.

— Пожалуйста, позвони ему. Вуди?

— Да…

— Я люблю тебя.

— Я тоже, — медленно протянул он. Элеонора понимающе ухмыльнулась, поцеловала его руку, которой он держал трубку телефона. — Спокойно ночи.

Последовала короткая пауза. Очевидно, Вирджиния все-таки догадалась.

— Спокойной ночи, — потускневшим голосом сказала она. — Спасибо, что позвонил.

— Да ладно… До скорой встречи.

Не успел он положить трубку, как Элеонора взорвалась, впилась в него, целуя и прикусывая ему части тела.

— Мне надо сделать еще один звонок в Нью-Йорк, — сказал он.

— Зачем?

— Вообще-то…

— Обойдется. У нас есть дела поважнее, — она снова кивнула головой в сторону спальни. — Кстати, а сколько у тебя женщин в Нью-Йорке? Может, скажешь?

Они вместе рассмеялись, и Палмер, покорно положив трубку, больше не сопротивлялся.

Глава 12

Они наконец-то угомонились, когда слабые лучики света уже начали пробиваться через зашторенные окна его «люкса» в отеле. Палмер неподвижно лежал на спине, тупо глядя в потолок и физически чувствуя, как волны вожделенного сна постепенно накатываются на него, словно пена неотвратимого, очистительного прибоя на берегу бесконечного океана.

Он чувствовал себя полностью выпотрошенным — ни сил, ни желаний. Никаких! Только тупая боль где-то в самом низу живота. Интересно, сколько же часов кряду нужно заниматься сексом, чтобы эта чертова простата наконец-то начала заявлять о себе? Это в его-то возрасте.

Затем ему, как бы в полусне, вспомнился маленький кусочек его раннего детства — тот самый день, когда он плавал в озере рядом с летним домиком родителей. Кажется, где-то на юге штата Висконсин. Вода тогда была очень холодной, впрочем, как и положено в начале июня, и скоро Палмер почувствовал острые судороги в своей левой ноге. Настолько сильные, что он чуть не утонул… То же самое случилось и сейчас. Только в другом месте. Он тихо выскользнул из-под покрывала, встал с кровати и молча зашагал по комнате, массируя тупо ноющую нижнюю плоть. Господи, сколько же лет ему не приходилось быть такой резвой, слишком резвой лошадкой?

Впрочем, боль скоро утихла, Палмер снова вернулся в постель, лег рядом с крепко спящей Элеонорой и, закрыв глаза, молча усмехнулся — как же иногда пересекаются полусны и реальность! И в каком мире живет теперь эта девушка, лежащая сейчас в одной с ним постели? Судя по ее изменчивости — то счастье, то гнев, то благодарность, то осуждение, — ей очень нравятся именно такие интимные отношения, какие, как это ни странно, случились у них.

На маленьких цветных фотографиях на стенах ее квартирки было несколько мужчин приблизительно его возраста, улыбающихся в камеру, и она вместе с ними. Интересно, а что Элеонора испытывает к нему? Лично к нему! С такими, как она, вариантов могло быть бесконечное множество. Например, чисто физическое влечение. В частности, он никогда не считал себя сексуальным гигантом, однако из своего достаточно долгого опыта в постели с Вирджинией ему было ясно, что подходящий партнер может творить чудеса. Элеонора не была исключением. С ним она достигала оргазма — и это было более чем очевидно — два или три раза до того, как это удавалось ему! Чем не пара? Во всяком случае, сто́ит подумать. А там посмотрим.

А тут есть над чем подумать. Американские девушки обычно ничего не имеют против того, чтобы спать со своими начальниками. Ну а европейки? Вряд ли они так уж намного отличаются от них. Люди есть люди. Элеонора достаточно умна, чтобы понимать — их скоротечный роман не принесет ей особого вреда. Или, наоборот, будет полезен? Во всяком случае, в ЮБТК, где Палмер был хозяином. Полным хозяином! Где никто, кроме него, не мог принять окончательного решения.

Господи, как же мерзко думать о ней в таком плане! Значит, можно считать себя мерзавцем?

И это с его-то холодной головой банкира? О чем ему многие не раз говорили. А вдруг у Элеоноры к нему искренние чувства? Разве такое невозможно? Даже если это не любовь, а просто влечение. Конечно же, возможно, но маловероятно, упрямо подсказывал ему его трезвый разум. Чего ей ждать от их связи? Если ему захочется снова жениться — чего он явно не торопился делать, — то в любом случае, скорее всего, это будет Вирджиния. Она куда более подходила ему по возрасту, знаниям, интересам… А эта мирно спящая девушка с невероятно длинными ногами и шикарной грудью в джунглях Нью-Йорка оказалась бы в лучшем случае невинным дикарем. В отличие от Вирджинии, которая чувствовала себя там как рыба в воде. Как говорят, знала все входы и выходы. Иногда даже лучше, чем сам Палмер, чему он не раз искренне поражался.

Он спохватился, что дал волю ненужной фантазии. Хотя почему бы и нет? Вреда от этого никакого не будет, это уж точно. Кроме того, время от времени имеет смысл бесцельно подумать ни о чем, перескакивая с одной мысли на другую…

И все-таки, какое же у нее восхитительное тело. И на редкость милое, совсем невинное лицо. Особенно сейчас, когда она безмятежно спала после двух тяжелых дней любовных утех. Нет, представить ее в вонючем и порочном Нью-Йорке было попросту невозможно!

Равнодушно глядя на белый потолок, Палмер вдруг нахмурился. Зря он попросил Вирджинию поговорить с Гарри Элдером. Зря обещал ей позвонить ему. Зачем? Не для того же он приехал в старую добрую Европу, чтобы ему отравляли жизнь из этой выгребной ямы, коей он считал Нью-Йорк, причем вполне искренне. Потому что его родным городом был Чикаго, где он провел большую часть своей жизни. В Нью-Йорк он перебрался всего три года назад, после смерти отца. После чего первым делом существенно расширил банк отца, нет, теперь уже его банк, скупив несколько филиалов других финансовых структур, и стал законным владельцем поистине огромного объема финансовых активов. Естественно, мягко говоря, весьма и весьма прибыльных.

Нью-Йорк практически сразу же стал для него головной болью — каждодневные политические интриги, так называемые «закулисные игры», как тут принято говорить, сплетни, потоки отвратительной, специально спровоцированной и хорошо проплаченной дезинформации. Со всем этим, впрочем, приходится иметь дело большинству банков мегаполисов. Даже не говоря о вполне реальной попытке корпорации «Джет-Тех» поглотить теперь уже его банк! Серьезные ребята, но им, слава богу, это не удалось. У Палмера хватило сил и умения отстоять свое достояние!

Его глаза медленно закрылись, но он еще не погрузился в сладостный сон, хотя лежал рядом с прекрасной, теперь уже в каком-то смысле близкой ему девушкой. И снова перед глазами возник Эдди Хейген, накрывающий голову Гарри Элдера свечным колпаком. Да, далеко не самый приятный образ. Но он возник, причем с поразительной отчетливостью. Даже со следами копоти на лице этой сволочи Гарри.

В общем-то, Вирджиния была совершено права, назвав его Совет директоров «бандой пройдох и воров». Три года тому назад корпорация «Джет-Тех» была одним из крупнейших клиентов банка. Настолько разбухшая от бюджетных вливаний министерства обороны, что Палмер даже счел нужным снизить процент ее регулярных кредитов. Она сильно расширялась, так что почему бы и нет? Но корпорация ответила ему черной неблагодарностью — попыталась в наглую подмять под себя его Совет директоров, чтобы затем постепенно, шаг за шагом начать скупать ЮБТК на корню. Только и всего…

Палмеру, конечно же, удалось сорваться с их предательского крючка. Правда, не без помощи Гарри Элдера и Вирджинии, которая тогда была руководителем отдела по связям с общественностью. Хотя кое-что ему все-таки пришлось потерять. Слишком много надежд он возложил на генерала Хейгена, своего бывшего начальника военной разведки. Он тогда возглавлял группу компаний космической разведки и был включен в члены Совета директоров банка. Равно как и нескольких важных функционеров из «Джет-Тех». А Вирджиния, до смерти напуганная всеми этими хладнокровными, но потенциально смертельными кадровыми манипуляциями, тут же оставила ЮБТК и полностью прекратила их личные отношения. Практически сразу и на долгое время.

Палмер широко открыл глаза, сел в постели. Тупая боль внизу живота чуть усилилась, пришлось снова слегка помассировать место боли. Похоже, немного полегчало. Интересно, что стало главной причиной воспоминаний о тех ужасных днях: проблемы с банком или потеря Вирджинии? Пусть даже временная…

Увы, теперь им вряд ли удастся вернуть былую страстность чувств. Хотя они снова были вместе, и он уже давно развелся с Эдис. Во второй раз все случается по-иному.

Вот у Элеоноры на это был простой ответ: «Тогда мы попробуем в третий и четвертый раз!» Философия двадцатилетних. Но когда тебе уже под пятьдесят, мысли типа «попробуем еще раз» уже во многом теряют свою актуальность. И даже смысл.

А какая Элеонора на самом деле? Палмер внимательно посмотрел на нее. Она лежала на боку лицом к нему, одна рука под головой, другая под левой грудью. Как бы лаская ее… Сейчас без макияжа и теней, которые она смыла, принимая душ перед тем, как заняться любовью, ее можно было принять за совсем юную девушку. Годившуюся ему в дочери.

Палмер попытался посмотреть на себя ее глазами. Тело у него было в прекрасной форме, причем не благодаря изнурительному фитнесу или специальным диетам, а в основном потому, что природа наградила его поджарым строением тела и великолепным обменом веществ, позволявшим ему сжигать все, что приходилось есть, а иногда даже и переедать. Он также старался, как говорят, «умом не стареть» или, по меньшей мере, быть открытым для любых новых мыслей и идей. Хотя по-настоящему молодым его образ мышления назвать было трудно. Это с его-то холодным аналитическим умом! Он просто никогда не отметал ничего нового, иногда даже весьма неординарного, с порога и никогда не ленился понять, что заслуживает внимания, а что нет.

И что же она увидела в нем при первой встрече? Человека, который ей сначала напрочь не понравился? Богатого, безнравственного американца? Ковбоя с Дикого Запада? Застрелил, закопал и ускакал! Но затем, после его посещения той самой церкви в Мориенвале, после обильного ужина и нескольких бутылок отменного вина ее отношение к нему вдруг резко изменилось. Интересно, почему?

Совсем недавно она прочитала по его руке, что внутри него два совсем разных человека. Один из них ей явно не по душе, а к другому она, похоже, испытывает сильнейшее влечение, возможно, даже страсть.

Имея традиционное, в каком-то смысле старомодное образование, включавшее в себя латынь и греческий, Палмер почему-то подумал, что само слово «страсть», наверное, давно уже утратило свое первоначальное значение. Ведь в чувстве, столь сильно и внезапно возникшем между ними, не было даже намека на боль и страдания, то есть тех страстей, которые пришлось испытывать Христу, распятому на кресте. Значит что? Значит, само понятие «страсть» умирает?

Палмер снова повернулся, чтобы еще раз бросить взгляд на спящую девушку — чистое, юное лицо, плотно закрытые глаза, мерно вздымающаяся грудь… Сколько же лет прошло с тех пор, когда он мог вот так же спать безмятежным сном? Наверное, после определенного возраста такое наступает со всеми. В подкорке скапливается слишком много разного уровня подсознательных реакций, которые вольно-невольно не дают оторваться от реального мира.

Ему, конечно же, было очень приятна ее доверчивость. Иначе могла ли она вот так просто отдаться почти всевластному боссу, а потом безмятежно, ни о чем не думая, спать? Совсем как младенец?

Палмер встал с постели, медленно подошел к восточному окну. Небо уже́ начинало светлеть. Сейчас, наверное, где-то около шести утра. Когда они уходили из ее квартиры, то догадались захватить для нее сменное платье, ну и все остальное, в чем ей придется присутствовать сегодня на всех деловых встречах. Значит, ей совершенно не обязательно возвращаться домой. Надо только покинуть его номер в отеле около девяти, чтобы как ни в чем не бывало вернуться сюда, скажем, не позже девяти тридцати и поздороваться с ним в фойе в присутствии Добера.

До него вдруг дошло, что последние два дня он спал лишь урывками и во время деловых встреч ему надо быть особенно собранным и осторожным. Ладно, вечером, когда вернется, отоспится по полной программе.

Он тяжело вздохнул и с сожалением покачал головой, прекрасно понимая, что этот номер, увы, у него сегодня наверняка не пройдет.

Глава 13

Десять утра. Мсье Сава-Тьер был весьма знающим и на редкость занудливым человеком. Но поскольку он являлся одним из главных советников французского правительства, и Палмеру, и мисс Грегорис, добросовестно переводившей их переговоры, пришлось терпеливо и довольно долго его слушать. А иногда даже и задавать вопросы. Чтобы потом не менее долго и терпеливо выслушивать его ответы.

Одиннадцать пятнадцать утра. Мсье Гиньон был намного моложе, с аккуратной, не седой, а слегка блондинистой бородкой. Он представлял совершенно другое ведомство и имел при себе своего собственного переводчика. Так что мисс Грегорис имела возможность спокойно передохнуть, выпить чашку кофе и потихоньку, не привлекая к себе ненужного внимания, привести в порядок свои ногти.

Час тридцать дня. Мсье Принглуар и мадам Овернуа прибыли из департамента туризма. Оба свободно говорили по-английски и не нуждались в услугах переводчика.

Полковник Модлингер формально представлял французскую сторону в НАТО. Впрочем, как и положено, в весьма формальном статусе, преследуя, естественно, совершенно иные интересы. Кроме того, он привел с собой четырех на редкость молчаливых помощников, все в ранге, как минимум, не ниже капитана, и двух не менее внушительного вида переводчиков: один, чтобы переводить с французского на английский, а другой — наоборот. Почему, не совсем понятно. Наверное, так у них положено…

Шестнадцать тридцать. Мсье Женфиль, мсье Крэнкемор и мсье Лери-Коян были высокопоставленными консультантами, тесно связанными с экономическими и политическими интересами французского правительства в странах Общего рынка. Они все время говорили только по-французски, хотя попрощались, причем весьма тепло, на вполне хорошем английском.

Когда в половине шестого вечера Палмер вместе с мисс Грегорис вышли из здания министерства, Добер терпеливо ждал их, облокотившись на капот «бьюика».

— Да, похоже, вас принимают на высшем уровне, — заметил он. — Обычно все эти обезьяны разбегаются по домам задолго до пяти.

Чтобы избавиться от Добера, им потребовалось проделать несколько трюков. Сначала Палмер пригласил их с Элеонорой в бар «Георг V» на рюмочку коньяка, затем предложил Доберу подбросить его до дома в Сент-Клод, где они познакомились с миссис Добер — высокой худенькой женщиной с уродливой пластиной на верхних зубах.

— Увы, такое приходится делать и в моем возрасте тоже, — сказала она, заметив их взгляд и предлагая на редкость отвратительное мартини, в котором было слишком много дешевого вермута. — Тут надо либо полностью изменить прикус, либо потерять все, иного выбора нет. Поэтому… — Она как-то застенчиво пожала плечами и улыбнулась.

Когда они прощались, Палмер понимающе улыбнулся в ответ.

— А знаете, вы на редкость мужественная женщина. Мне по собственной дочери хорошо известно, что это бывает очень болезненно. Я от всей души желаю вам удачи.

Наконец это скучнейшее мероприятие закончилось, и Палмер отвез Элеонору в ее квартиру на Монмартре, чтобы она успела принять душ и переодеться к предстоящему ужину. Они остановились на лестничной площадке второго этажа. Ее руки обхватили его голову, а язык требовательно проник между его в общем-то не особенно сопротивлявшихся губ. Так они и дошли по ступеням до ее мансарды, не размыкая объятий, так и вошли в ее небольшую, но уютную квартирку.

На полу в холле лежало несколько почтовых конвертов. Элеонора наклонилась, чтобы поднять их, быстро просмотрела, задержалась на одном из них с красно-синей наклейкой «Mit Flugpost — Par Avion» в правом верхнем углу. Палмеру не удалось разглядеть марку, так как Элеонора тут же вскрыла конверт. Из него на пол выпало цветное фото. Она не поленилась встать на колени, чтобы поднять его.

— Таня? — догадался, бросив мимолетный взгляд, Палмер.

С фотографии на него смотрела светлоглазая девчушка, стоявшая между двумя мужчинами, один его возраста, другой, похоже, где-то лет двадцати или чуть больше.

— Твой отец? — спросил он. — А это брат?

Ее глаза метнулись с его лица на фотографию и затем назад. Лицо слегка скривилось: наверное, в новой фотографии ее дочери было что-то не то…

— Все нормально? — спросил он.

Элеонора кивнула и заглянула в конверт, но там ничего больше не оказалось. Неужели прислали только одну фотографию? Она перевернула ее, но на обороте тоже ничего не было, кроме штампа с датой изготовления, проставленного в фотолаборатории — всего два дня тому назад.

— Значит, это все-таки Таня? — настойчиво переспросил Палмер.

— Конечно же Таня, кто же еще?

— А те двое мужчин?

Она медленно, как-то неуверенно покачала головой.

— Ты что, их не знаешь? — спросил Палмер.

— Ну почему же не знаю? Конечно же знаю. И, наверное, совсем неплохо…

— Ну и?

Палмер терпеливо выслушал ее довольно сбивчивые объяснения на почему-то вдруг ставшем ломаным английском языке, все время думая: что же в этой фотографии ее так сильно потрясло?

— Это… ну, как бы тебе сказать, соседи моих родителей, — наконец-то произнесла она. Нет, скорее, протянула. Очевидно, опасаясь проговориться. Вот только о чем?! — Близкие соседи. Ты же сам видишь: Таня смеется! — Она снова протянула ему фотографию.

Он пожал плечами.

— Они все там смеются. Прямо какой-то фестиваль смеха… С тобой все в порядке?

— В порядке, в порядке. Лучше помоги мне подняться. — Палмер поднял ее с пола. — Вам, молодым, следовало бы не забывать, что у пожилых женщин, таких как я, давно уже нет ваших сил. — Она тяжело вздохнула, провела рукой по лицу. — Господи, какой же долгий и скучный день. Меня все время тянуло в сон. Интересно, кто-нибудь заметил?

— Кто-то, возможно, да, но только не я.

— Поскольку один раз ты и сам незаметно вздремнул. Правда, слава богу, без храпа.

— Это, наверное, когда докладывал полковник Модлингер? — Он подвел ее к низенькой кушетке и помог сесть. — Слушай, думаю, тебе надо слегка взбодриться. У меня тут для тебя кое-что припрятано. Подожди, я сейчас. — Он, совсем как фокусник в цирке, сделал загадочный пасс, подошел к застекленному шкафу, сунул внутрь руку, туда, где позавчера перед уходом тайком поставил последнюю бутылку «Сев-Фурнье». Но ее там не было! Интересно, куда она делась? Палмер распахнул вторую дверцу и сразу же увидел, что она стояла в другом углу шкафа. Куда лично он ее не ставил! Но поскольку полной уверенности в этом не было, он ничего не сказал, просто взял бутылку, подошел к столику, налил ей полный бокал вина.

— Merci, chéri.

— Не стоит благодарности.

— А почему не по-французски? Не «De rien»? Французский тебя что, начал вдруг раздражать?

Странная история с этой фотографией, вдруг пришла ему в голову мысль. Прислать без приветствия и даже без простой подписи, ну или чего-то в этом духе? Причем фотография прислана по авиапочте буквально в тот же самый день, когда ее напечатали в фотолаборатории. Но самым странным во всем этом была реакция Элеоноры! Интересно, с чего бы и почему?

— А где живут твои родители? — спросил он, налив себе в бокал немного вина и усевшись в гнутое кресло-качалку прямо напротив нее.

— К востоку отсюда.

— Да, похоже на откровенный, вполне исчерпывающий ответ. Почти совсем ясно, ничего иного не скажешь.

— О, прости, ради бога, прости. — Она слегка покрутила бокал в руке. — Вообще-то я рассчитывала повидаться с Таней, если поеду вместе с тобой в Германию. Мои родители живут недалеко от Франкфурта.

Палмер слегка нахмурился.

— В Германии?

— Да, в Трире. В Мозельской долине.

Палмер задумчиво кивнул.

— Что ж, это местечко, похоже, мне знакомо, очень даже знакомо.

Она задумчиво опустила глаза на свой бокал с вином.

— У тебя там тоже были героические приключения?

Между ними возникла небольшая молчаливая пауза. Его несколько поразила ее смелость: надо же, не побояться рассердить его таким откровенным сарказмом.

— Не совсем, — медленно протянул он. — Это связано с совершенно иными воспоминаниями. Там была летняя резиденция императора Константина.

Элеонора поставила свой бокал на столик, опустилась на колени у его ног, обвила их руками.

— Прости, пожалуйста, прости. Ты самый образованный любовник из всех, с кем мне приходилось иметь дело. — Она вдруг закрыла лицо руками и горько зарыдала. В общем-то, совершенно неожиданно. Ее милое лицо исказилось и чуть покраснело.

— В чем дело? — спросил Палмер, обнимая ее. — Что случилось, дорогая?

Она замотала головой, будто хотела освободиться от него.

— Нет-нет, ничего, ничего…

Он попытался ласково взять ее за подбородок, чтобы приподнять лицо, но она увернулась, отползла от него, вскочила на ноги и убежала в ванную комнату. Плотно закрыла за собой дверь, включила воду.

Палмер наклонился, поднял с пола фотографию Тани, внимательно вгляделся в задний план. Так, похоже, ее сделали на дворике какой-то фермы — сарай, приставленные к стене лопаты, вилы, борона, вдали кирпичное здание с довольно высоким забором… Он перевел глаза на двух улыбающихся мужчин. Да, это на самом деле выглядит, как ярмарка смеха: кто оскалится как можно шире и продемонстрирует как можно больше зубов! В общем-то, такое позирование перед объективом было довольно обычным. Даже для неординарных людей, идущих на это исключительно для создания комического эффекта. Насколько искренними были улыбки тех двух мужчин, сказать трудно, а вот улыбка девочки выглядела совсем настоящей.

Палмер подобрал также и конверт, в котором прибыла фотография. Так, почтовый штемпель и марка Люксембурга. А ведь Трир всего лишь в нескольких милях от границы. И почему, интересно, на конверте нет обратного адреса?

Он перевернул фотографию, чтобы взглянуть на штемпель с датой выпуска. Индекс и название лаборатории, в которой, скорее всего, была сделана эта фотография, были пропечатаны очень неясно. Палмер встал, поднес фото к окну. День быстро шел на убыль, но бездонное небо с оранжевыми оттенками там, за Эйфелевой башней пока еще оставалось достаточно ясным.

Ну и что здесь написано? Причем явно каким-то необычным шрифтом или курсивом. Похоже, два слова. Первое — что-то вроде «Schnelfot», то есть, очевидно, «Срочное фото» или что-то в этом духе. Во втором было всего четыре буквы, что-то вроде «Йена». Интересно, что это такое?

Спустя несколько минут он все еще сидел на широком подоконнике, рассматривая обратную сторону цветной фотографии, когда в комнату вернулась Элеонора. Лицо бледное, но уже спокойное, со свежим макияжем и тенями.

— По-моему, по сравнению с последней фотографией Таня несколько подросла, тебе не кажется? — спросил он.

Она тихо засмеялась.

— Интересно, откуда тебе знать? У меня такое ощущение, будто мы вместе целую вечность. Хотя на самом деле мы знакомы всего лишь три дня. — Она протянула руку за фотографией.

— Йена, — тихо произнес Палмер.

— Что-что?

— Йена. Там были заводы Карла Цейса.

— Ну и?

— Сейчас это в Восточной Германии.

— На самом деле?

Глава 14

Палмер вышел из такси прямо у входа в отель. Немного подождал, бросил беглый взгляд на часы — почти шесть часов утра. Небо уже начинало светлеть, на Вандомской площади стали появляться редкие прохожие и машины. В глазах резало, во рту противно першило. Свой ключ ему удалось взять у чересчур любознательного консьержа, практически избежав каких-либо ненужных вопросов.

Войдя в номер и услышав, как трезвонит телефон на тумбочке, он раздраженно швырнул массивный ключ на ковер, но трубку все-таки поднял.

— Да? Слушаю вас.

— О, значит, ты добрался? Все в порядке? Без происшествий? — В ее голосе слышалась искренняя тревога.

— Не беспокойся, я уже большой мальчик, — ответил он. — Неужели ты могла представить, что по дороге меня похитят индейцы-апачи?

— В Париже давно уже нет апачей. — Она тихо рассмеялась. — У нас тут только студенты. Ну и кое-кто еще…

— Хорошо. Спасибо за звонок. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи…

Связь на другом конце линии оборвалась. Какое-то время Палмер молча слушал, ожидая продолжения. Нет, больше ничего не последовало. Потом сам положил трубку. И тут же последовал новый резкий звонок. Он тут же снова схватил трубку.

— Да, слушаю!

— Международная линия на проводе, мсье Палмер, — послышался равнодушный голос оператора.

— Но я ничего не заказывал, и к тому же…

— Нью-Йорк, мсье. Вы готовы?

— Ну, если так, то…

— Вудс? — спросил Гарри Элдер своим противным, скрипучим голосом. Ну надо же!

— Гарри, с чего бы это ты вдруг решил мне позвонить? — раздраженно спросил Палмер. — Да еще в такое время!

— Господи, ну где же ты пропадал? Я ищу тебя уже целых два дня! Здесь у нас уже почти полночь. — Он на несколько секунд замолчал. — Кстати, ты сейчас один?

— Один. Ну и что дальше?

— Да не кипятись ты так, Вуди. Мне этот разговор, поверь, не менее неприятен, чем тебе.

— И это все, о чем ты хотел мне сказать?

— Послушай меня: ты сейчас один?

— Кажется, я уже сказал тебе, что один, разве мало?

— Ладно, ладно, только, пожалуйста, не возникай. — В трубке послышалось тяжелое дыхание пожилого, серьезно озабоченного человека, который явно пытался взять себя в руки. — Я до́ма, Вудс. И мой звонок не проходит ни через коммутатор банка, ни через любую другую систему безопасности. Тут все чисто, не сомневайся, так что говори спокойно. К тому же платить тебе ни за что не придется. Все за счет конторы.

— Великолепно, великолепно, просто невероятно!

— Спасибо. Так вот, учти, тут возникла некая проблемка, непосредственно связанная с безопасностью. Причем, боюсь, очень серьезная. — Когда в голосе Гарри появлялись доверительные нотки, его и без того скрипучий голос становился еще более хрипловатым и звучал так, будто его слишком долго держали под проливным дождем, а потом забыли вовремя просушить. — Один из твоих, учти, твоих старинных приятелей ведет себя, мягко говоря, более чем странно. Особенно в последнее время.

— Что-что? — Палмер невольно задумался. Неужели он имеет в виду Эдди Хейгена, его непосредственного командира во время Второй мировой войны, который сейчас являлся одним из членов Совета директоров банка ЮБТК? Но почему так туманно? Почему он говорит не прямо, а какими-то не совсем понятными намеками? Ведь прослушки, как он утверждает, можно не опасаться! — И что, собственно, происходит?

— Он слишком настойчиво пытается сделать вопрос о приобретении Народного банка главным приоритетом ЮБТК. Причем требует принятия немедленного решения. Да или нет! Прямо сейчас. И давит на меня, как танк, по несколько раз в день!

Палмер присел в кресло рядом со столиком, на котором стоял телефон.

— Но ведь ему прекрасно известно о нашем общем решении выжидать. Не высовываться, а выжидать, выжидать и выжидать. И ничего, ровным счетом ничего не делать, пока мы не найдем эффективный способ, как вырвать этот банк из под контроля мафиози. Значит, надо просто искать. Искать и ждать. Пока не появятся зацепки.

— Да, конечно же, а он, тем не менее, все давит и давит! Более того, не далее как сегодня утром попытался созвать срочное заседание нашего исполкома Совета. Слава богу, мне удалось его отложить. Но долго это продолжаться не может.

— Ну и как он сам объясняет столь яростное давление?

— Считает наше решение выжидать и ничего не делать серьезнейшей ошибкой. Называет это «тянуть кота за хвост» и говорит, что хочет как можно скорее избавиться от этого совершенно ненужного бремени. В ту или иную сторону.

— Он что, сошел с ума?

— У него мощная поддержка в Совете, Вуди. Боюсь, он по полной программе сможет использовать ее на очередном заседании, в следующий понедельник, когда все члены будут в сборе. Ну а что будет там, одному богу известно!

— Известно, кто за ним стоит?

Последовала долгая пауза. До Палмера доносились отголоски отрывочных музыкальных фраз, невнятных голосов, звучавших, очевидно, на той же линии связи. Затем в трубке снова возник голос Гарри.

— Скажу тебе прямо, Вудс. Только, пожалуйста, без обид. Сам понимаешь, ничего личного. Это все та же самая банда, которая два года тому назад хотела сожрать «Джет-Тех». Только на этот раз их люди уже в Совете директоров нашего банка… Куда им дал зеленый свет не кто иной, как именно ты, Вуди. Вот такие вот дела, мой друг.

— Ну и чего они в конечном итоге хотят? — спросил Палмер. — Полностью отказаться от покупки Народного банка или все-таки попытаться так или иначе его купить?

— Похоже, им все равно.

— Извини, не понимаю. Как это все равно?

— Да, честно говоря, я тут тоже мало что понимаю, — признал Гарри. — Все это, как бы попроще сказать, пахнет тухлой рыбой…

Палмер откинулся на спинку кресла, Задумчиво посмотрел на тусклый свет, уже пробивавшийся через зашторенные окна его номера в отеле. Все, что говорил ему Гарри, не доходило до его сознания. Казалось чужим, совсем далеким. Не имеющим никакого отношения к его реальной жизни…

— Вудс?

— Да-да, я здесь.

— Тогда скажи что-нибудь.

— Подожди, подожди, я пытаюсь сосредоточится. Знаешь, тут что-то не складывается. Если они на самом деле так уж хотят слияния, тогда ЮБТК приобретает гнилой банк, причем за большие деньги, по весьма сомнительным документам и с весьма сомнительным управлением. С другой стороны, если в их планы входит провалить сделку, то… то тогда вся эта бандитская затея неизбежно выплывет наружу. Какая-нибудь газетенка рано или поздно докопается до истинных причин, почему мы отказались от этого слияния, и тогда что? Ждать? Сколько? Два месяца, десять лет?

— Думаю, нашему ЮБТК будет куда хуже, чем «Народному».

— Нет, ты ошибаешься, Гарри, не хуже, а… намного хуже, — заметил Палмер, закрыв глаза. Слишком больно было смотреть на этот мир. И снова начал массировать ногу прямо под пахом.

— Вудс?

— Да-да, я здесь. Кстати, Гарри, предоставь мне более развернутую информацию. Иначе все мы долго будем тыкаться в темноте, как слепые черные котята в черной комнате. Не зная, собственно, куда нам идти. Поговори с некоторыми членами Совета, так сказать, в частном порядке. И постарайся узнать, кто им что говорил.

— Уже пробовал. Никто ничего не знает.

— Или говорят, что не знают?

Гарри Элдер тяжело вздохнул.

— Послушай, Вудс, тебе бы срочно вернуться сюда. Всего на несколько дней, чтобы хотя бы поприсутствовать на уже назначенном заседании Совета. Поверь, так будет намного лучше. Твое присутствие просто необходимо, поверь мне.

— Увы, боюсь, не смогу.

— Вуди, «не смогу» в данном случае просто неприемлемо.

— И тем не менее, не смогу.

— Слушай, чем этот чертов Фонд якобы экономических исследований тебя так заманил? Причем настолько, что ты не можешь найти всего несколько дней, чтобы решить наши дела! А потом с чистой совестью вернуться к своей суперважной миссии.

Палмер упрямо покачал головой.

— Нет, Гарри, к сожалению, я не смогу этого сделать. Извини…

— Короче говоря, просто не хочешь, я правильно понимаю?

— Возможно, — охотно согласился Палмер. — Допустим, мне надоели эти клоуны в Нью-Йорке, допустим, я старею, становлюсь ленивым или, попросту говоря, мне здесь очень хорошо и почему-то совсем не хочется этого лишаться. И что теперь?

Тон Гарри внезапно переменился. В нем появились угрожающие нотки.

— Слушай, если ты все-таки позволишь своему старому дружку сделать то, что он задумал, то в Нью-Йорке тебе ничего хорошего ждать не придется, уж будь уверен. Не знаю, по каким таким причинам, Вуди, но этот парень добра тебе не желает, это уж точно.

— Не верю. С чего бы? Мы ведь старые друзья.

— Забудь об этом. От него за версту разит дерьмом, как только дело касается тебя.

— Знаешь, из твоих более чем прозрачных намеков можно подумать, что Эдди прикрывает кого-то еще. Если это так, то тогда кого?

Элдер произвел нечто похожее на горький смешок. Во всяком случае, так показалось Палмеру.

— Не кого, а, скажем, всю его группу, бандитов, — отсмеявшись, заметил он. — Люди, которым это слияние важнее самой жизни. И которые, уверяю тебя, не остановятся ни перед чем. Их банк в Вестчестере на грани банкротства, и им крайне необходимо нырнуть под крышу нашего ЮБТК. Причем как можно скорее! Большая часть ценных бумаг банка оказалась, мягко говоря, в подвешенном состоянии, и если мы не выкупим их, то может произойти взрыв. И еще какой!

— Но это же просто нелепо надеяться, что при таких обстоятельствах мы согласимся их выкупить. Что ими руководит? Жадность? Откровенная глупость? Или что?

— Ни то ни другое, а страх и отчаяние, Вуди. У них нет иного выхода, и они сами это прекрасно понимают.

— Ну, это вряд ли, Гарри. У этих парней наверняка есть ресурсы, о которых мы с тобой даже не догадываемся. Вообще-то одних только доходов наличными от их игорных домов вполне хватило бы, чтобы держать на плаву по меньшей мере полдюжины небольших банков.

— И тем не менее, их загнали в угол, это видно невооруженным глазом, и, судя по всему, они готовы пойти на крайние меры. Более того, что еще хуже, Вуди, в их планы, не сомневаюсь, входит внедрить в наши исполнительные структуры как можно больше своих людей, так сказать, «пятую колонну», а самим уйти в тень и терпеливо ждать, когда жирная слива сама упадет в их жадные бездонные карманы. А вот этого, Вуди, нельзя допустить. Ни в коем случае. Если им удастся внедрить своих ворюг и мошенников в ЮБТК, это будет катастрофа, самая настоящая катастрофа!

— Гарри, если то, что ты мне сейчас говоришь, соответствует действительности, мы уже имеем одного из этой «пятой колонны». Причем не где-нибудь, а в нашем Совете директоров.

— Именно так, Вуди. Ты понял все правильно. И, очень надеюсь, сделаешь из этого правильные выводы.

Палмер вздохнул.

— Ладно, Гарри, уже поздно, и я на самом деле очень устал. Постарайся, пожалуйста, не допустить, чтобы твое печальное предсказание сбылось во время заседания Совета. Заставь их перенести решение на пото́м. Сделай что-нибудь. Ты ведь это умеешь, я знаю. Ну а если все-таки не сможешь, что ж, винить тебя никто не будет. С кем не бывает? Во всяком случае, попытался…

Последовала довольно долгая пауза. Когда Гарри Элдер снова заговорил, его и без того дребезжащий голос звучал настолько взволнованным, а скорость, с которой он произносил слова, настолько быстрой, что вначале Палмеру было трудно понять, о чем, собственно, идет речь.

— Послушай, Вуди, мне не раз доводилось наблюдать за тем, как ты своими ловкими маневрами без особого труда укрощаешь этих мартышек с Уолл-стрит. А потом время от времени, конечно, когда потребуется, чуть ли не публично порешь их плетью. За непослушание. Через прессу, кредиты, финансовые решения, налоговиков, ну и так далее. Грамотно и по-своему даже элегантно. И всегда эффективно! Ну а теперь? Неужели ты позволишь им, этим придуркам, изгадить все свое дело? Порушить созданную твоим отцом и тобой империю? Невероятно! Господи, ведь лично моего интереса, как тебе хорошо известно, здесь нет. Мне все равно скоро уходить на пенсию. Просто больно видеть, как молодые, умные, полные сил ребята, вроде тебя, позволяют каким-то гадам творить зло и неправедное беззаконие! И все только потому, что кому-то сейчас лень, хочется отдохнуть, развлечься и вообще не предпринимать никаких усилий. Пусть все идет, как идет. Что ж, ничего не скажешь, на редкость удобная философия.

Палмер хотел было тут же ответить, причем не менее резко, но потом передумал — сначала надо было успокоиться, перевести дыхание. Конечно же, ему совсем не хотелось возвращаться в Нью-Йорк. Во всяком случае, прямо сейчас. Но, с другой стороны, он искренне уважал старика Элдера и не хотел вот так взять и обидеть его.

— Послушай, Гарри, все это далеко не так просто. Надо обдумать. Дай мне время. Я с тобой свяжусь.

— Когда?

— Скоро.

— Твое «скоро» быстро может стать «поздно».

— Хорошо, как можно скорее. Если тебе это больше нравится.

— Вудс, — последовала новая пауза, но уже намного короче предыдущей. — Слушай, какого черта! Я уже сделал все, что мог. И как друг тоже. А тебе сейчас, думаю, нужен не друг, а психиатр. Спокойной ночи, позвони мне.

— Спокойной. Не беспокойся, позвоню.

Палмер медленно положил трубку, встал, прошел в соседнюю комнату, лег на постель. Затем сбросил туфли и ослабил узел галстука. Через три-четыре часа у него было назначено несколько важных деловых встреч. Хотя в голове по-прежнему крутились все те же мысли. Вся информация о предательстве генерала Эдварда Хейгена могла быть либо чрезмерно раздутой, либо оказаться чистой правдой. А догадки доброго друга семьи Гарри Элдера либо совершенно верными, либо полностью ошибочными.

Господи, как же далеко это сейчас от него. Словно другая планета. Он бросил взгляд на белый потолок, мысленно представляя себе собственный офис на Пятой авеню, из широкого окна которого он так любил часто смотреть на людишек, копошащихся внизу. Совсем как крошечные муравьи, которые добросовестно, не жалея сил, делают свои жизненные дела. Он закрыл глаза и тут же уснул.

Глава 15

Десять часов утра. Господа Отей и Ледатон представляли интересы Центрального банка Франции. Они оба довольно плохо говорили по-английски, поэтому в ходе переговоров с Палмером им часто приходилось прибегать к помощи мисс Грегорис, особенно когда речь шла о тонких и весьма специфических деталях финансовых потоков.

Одиннадцать пятнадцать утра. Майор Бриер говорил на великолепном английском с ярко выраженным оксфордским акцентом и особенно усердствовал только в одном пункте — когда несколько возбужденно говорил о долларах, которые на французской земле тратят семьи расквартированных там американских военных. Кстати, не забыв несколько раз упомянуть, что его мать — урожденная британка. Ну и что тут такого?

Добер, как и договорились, встретил Палмера вместе с мисс Грегорис ровно в полдень, терпеливо стоя рядом с семиместным лимузином их банка. Усевшись в шикарный «мерседес», Палмер тут же обратил внимание на какого-то незнакомого человека на заднем сидении. Кто это?

— Полагаю, вы знаете друг друга, — заметил Добер, указывая на незнакомца.

Палмер окинул его беглым взглядом: примерно одного с Добером возраста, где-то около тридцати пяти-тридцати шести, в хорошем деловом костюме европейского покроя, чуть длинноватые волосы, в глазах, похоже, контактные линзы, которые были подобраны явно в спешке и не совсем удачно. Далее: продолговатое худощавое лицо, почти как у самого Палмера, хотя с желтоватым, болезненным оттенком, и тонкие, плотно сжатые губы. Наверное, что-то генетическое. Кроме того, как он обратил внимание — раздражение кожи на подбородке. Возможно, результат очень тщательного бритья?

— Боюсь, пока не имел удовольствия, — пробурчал Палмер, помогая Элеоноре сесть в машину, на заднее сидение, но не рядом с незнакомцем, а на раскладном сиденье прямо напротив него.

— Да, так оно и есть, — чуть улыбнувшись, сказал тот, протягивая руку. — Что ж, тогда давайте знакомиться. Меня зовут мистер Фореллен. Я из Фонда. Того самого Фонда…

Палмер пожал его руку. Она почему-то оказалась очень потной.

— Мистер Фореллен?

— Стэн Фореллен, — уточнил незнакомец, доставая из внутреннего кармана свою визитную карточку, которую он с вежливой улыбкой протянул Палмеру.

На ней красивым жирным шрифтом было написано: «Стэнли Дж. С. Фореллен, Фонд экономических исследований, Директор Европейского отдела». В левом нижнем углу — нью-йоркский адрес Фонда, в правом — парижский на Avenue de l’Opéra. Причем оба почему-то написаны очень мелкими буковками. Сразу и не разберешь. Интересно, много ли найдется людей с идеальным зрением, чтобы прочитать это без увеличительного стекла, подумал Палмер, кладя карточку в нагрудный карман своего пиджака.

— Познакомьтесь, это мисс Грегорис из нашего парижского отделения. В данном случае она помогает нам в качестве переводчика. — Он кивнул в сторону Элеоноры, молча сидевшей напротив Фореллена. — Ну и что же они попросили вас сделать? Присмотреть за мной?

— Ну что вы, мистер Палмер, при чем здесь это? — почему-то торопливо и с серьезным видом возразил Фореллен. — Ни в коем случае. Поверьте, мне сразу дали недвусмысленно понять, причем на самом верху, что у вас полная, абсолютно ничем не связанная свобода действий. Более того, ваша информация, как минимум, на несколько недель свежее и точнее моей. Так что ни о каком контроле не может быть и речи.

Прислушиваясь к его акценту, Палмер почему-то задумался, откуда он. Вряд ли из Чикаго, это было ясно по его манере произносить согласные — четко и подчеркнуто ясно. Так чикагцы не говорят, кому как не Палмеру знать об этом! Тогда откуда? Из Огайо? Или, может, из западного Нью-Йорка? А что, вполне может быть…

Тут Палмер вдруг осознал, что в машине почему-то полная тишина — никто не произносил ни слова. Ах, вон оно что: молчит начальник, значит, молчат и все подчиненные! Старая как мир проблема, с которой ему пока еще не удавалось эффективно справляться обычными способами. Увы, когда ты вожак стаи, все остальные обязаны стоять на задних лапках. В таких случаях, как показывает самая обычная практика, иногда помогают неожиданные, но простые вопросы.

— Кстати, вы пообедаете с нами, мистер Фореллен?

— Почту за честь, сэр. Кроме того, поскольку в мои обязанности входят регулярные отчеты о том, как ведутся дела Фонда, то я был бы очень признателен, если бы вы сочли возможным поделиться со мной какой-нибудь информацией о том, как продвигается ваша миссия. Пусть даже относительно поверхностно.

— Значит, все-таки контроль. Итак, ваша задача отслеживать мои действия и писать регулярные отчеты?

— Нет-нет, что вы?! Об этом не может быть и речи! — Его бледненькие, чуть ли не бесцветные глазки на секунду задержались на Добере, но тут же, очевидно, осознав, что тот на стороне ЮБТК, а не Фонда, перевел их на колени мисс Грегорис. — Просто это часть моей работы, я обязан регулярно делать соответствующие отчеты, а ваша миссия в данный момент самая «горячая» на всем европейском континенте.

— Скажите, вы отправляете отчеты каждый день? — с невинным видом поинтересовался Палмер.

Зрачки его бесцветных глаз на какую-то долю секунды расширились, но тут же снова стали нормальными. Палмер в общем-то этого даже и не заметил.

— Ну конечно же нет. Чаще всего раз в месяц. Хотя в «горящих случаях», таких, скажем, как ваш, они требуют еженедельных отчетов. Если, конечно, такое представляется возможным.

— Хорошо, допустим. — Палмер повернулся к Элеоноре. — Что ж, полагаю, за обедом мы сможем поделиться с мистером Форелленом кое-какими соображениями. Хотя, честно говоря, я практически не делал никаких записей. А вы?

На бесстрастном до этого лице мисс Грегорис появилось выражение интереса. Она бросила на Палмера быстрый взгляд, даже слегка улыбнулась.

— Ну, у меня остались кое-какие пометки. Которые я делала для себя, переводя переговоры, длившиеся больше обычного.

Фореллен заметно нахмурился.

— Значит, это не стенографические записи? — спросил он, тщательно, хотя и не совсем удачно, стараясь скрыть разочарование, явно прозвучавшее в его голосе.

— Нет, судя по всему, отрывочные заметки. Очевидно, наиболее важных моментов. Вас это что, не устроит? — не без нотки сарказма поинтересовался Палмер.

— Ну почему же нет? Устроит, вполне устроит, — торопливо, почему-то слишком торопливо, даже не без нотки нервозности ответил Фореллен. — Нам вполне хватит вашей всем известной великолепной памяти. Нисколько в этом не сомневаюсь.

Палмер тут же отметил: он нервничает, потому что боится, что, скорее всего, не сможет на месте и достаточно оперативно решить проблему предоставления требуемой информации своему руководству. То есть Фонду. Зачем его, собственно, сюда и послали и за что платят, наверное, немалые деньги.

— Не сомневаетесь насчет моей памяти? — иронически переспросил Палмер. — А вот я, видите ли, иногда сомневаюсь… Ладно, попробуем выяснить это за обедом.

Их «мерседес» быстро ехал вдоль всемирно известных Елисейских полей. Вдали, чуть справа, уже виднелась массивная белоснежная Триумфальная арка. Палмер повернулся к Доберу.

— Ну и где будем обедать?

— Где? — молодой человек почему-то занервничал. — Понимаете, сегодня такой прекрасный день, вот я и подумал, — он перевел дыхание, — не хотели бы вы пообедать на свежем воздухе? На всякий случай я зарезервировал вам места в открытом каталонском ресторане в Булонском лесу. Вы не возражаете?

Палмер повернулся к Элеоноре.

— Кстати, а вам случайно не приходилось там бывать?

— Да, приходилось. И не один раз.

— Ну и как там? На ваш опытный взгляд.

Она пожала плечами.

— А что, на мой взгляд, вполне приличное местечко. Думаю, имеет смысл.

Взглянув из окна машины на ярко-голубое небо, на фоне которого белый монумент впереди казался театральным, почти искусственным реквизитом, Палмер невольно прищурился. До сих пор ему даже в голову не приходило обратить внимание на погоду.

— А разве синоптики не обещали дождя? — спросил он.

— Конечно же обещали. Еще вчера, — согласно закивал головой Добер. — Но, наверное, вы привезли с собой солнце. — И довольно рассмеялся, очевидно, сочтя свое замечание очень забавным.

Все четверо молчали, переваривая эту сомнительную шутку, когда их «мерседес», обогнув Триумфальную арку, направился по широкой авеню Фош на юго-запад. Чем дальше они удалялись от центра французской столицы, тем зеленее становился окружающий ландшафт. Слева, совсем рядом осталась величавая Эйфелева башня, прочно стоявшая на своих ажурных ногах. Так близко Палмер видел ее впервые, хотя тут же вспомнил, как смотрел на нее из окна квартиры Элеоноры, откуда в предрассветной дымке она казалась чем-то вроде натюрморта конца XIX века.

У Ворот Дофина машина сбавила ход, свернула направо и медленно поехала в направлении Булонского леса. Когда они проезжали мимо внушительного многоэтажного здания, окруженного высоченным бетонным забором, Фореллен, который до этого молчал как рыба, вдруг вполголоса заметил:

— Это бывшая штаб-квартира НАТО.

Интересно, к чему бы эта никому не нужная информация, подумал Палмер. А их «мерседес» тем временем снова свернул, но на этот раз на довольно узенькую дорожку, что-то вроде аллеи, красиво извивавшуюся между плотными рядами каштанов и белых кленов. Неокрепшая листва еще не потемнела, а оставалась по-весеннему нежно-зеленой.

— Как насчет вон того? — спросил Палмер, указывая на внушительного вида старый ресторанчик с длинными деревянными столами на веранде. Добер отрицательно покачал головой. Равно как и мисс Грегорис.

— Недостаточно дорого́й, — пренебрежительно махнув рукой, заметила она. — Не для нас…

Смешливый Добер снова громко рассмеялся, но на этот раз к нему присоединился и молчаливый Фореллен, что несколько сгладило неловкость момента.

Машина сделала очередной поворот, и они медленно поехали по аллее вдоль узкого, продолговатого озера. Время было обеденное, погода прекрасная, поэтому почти на всех скамейках сидели местные жители, которые принесли с собой вино, хлебные лепешки, яйца, ну и прочую простую снедь. А некоторые, очевидно, чтобы не терять время даром, захватили с собой даже коротенькие удочки. Хотя их разного вида поплавки безжизненно покачивались на безмятежной глади, казалось, спящего озера. Впрочем, рыбаков это вроде бы не особенно волновало. Они спокойно перекусывали, пили вино, мирно беседовали… Мимо них прошла шикарная блондинка в высоченных кожаных сапожках карамельного цвета, ведя на поводке не менее шикарную русскую борзую. Палмер бросил беглый взгляд на Элеонору и выразительно поднял брови. Она слегка ухмыльнулась, но тут же приняла прежний бесстрастный вид. Интересно, их мимолетный обмен понятными им знаками мог привлечь чье-нибудь внимание?

— Прекрасный парк, — довольно покачав головой, заметил он.

Молодые люди тоже согласно закивали головами, одновременно и совсем как пара заведенных механических попугайчиков. А девушка пояснила:

— Это Chemin de Ceinture du Lac Inférieur. Дорога к Нижнему озеру. Прекрасное место для прогулок.

— А с какой стати оно Нижнее? Тем более, что оно на возвышенности, — поинтересовался Палмер.

Элеонора тихо хихикнула, но ничего не ответила, а тут же прикрыла рот ладонью.

— Кстати, вот мы почти и приехали, — сказала она, когда их «мерседес» достиг развилки и выбрал правую дорогу с указателем «Рэйсинг клаб».

— Лошадиные скачки? Это наше родео или что-то чисто французское? — спросил Палмер.

— Mais, oui! Конечно же чисто французское, причем именно лошадиное, — ответила Элеонора с таким бесстрастным выражением лица, что Палмер сам с трудом удержался от смеха. И слава богу…

— Они как-нибудь связаны с ипподромом «Лонгчамп»?

Она согласно кивнула.

— Да, естественно. Он тут, совсем рядом, около реки. Соответственно, все крупные скачки с препятствиями проводятся именно здесь, в Отейе.

— Между прочим, мистер Палмер, не хотелось бы вам самому посмотреть эти скачки? — вмешался Добер.

— Нет, благодарю вас. — Он снова бросил взгляд в окно, чтобы еще раз взглянуть на теплую весеннюю зелень. — Слушайте, а разве мы не встречались с этим мистером — кажется, его зовут Отей — не далее как сегодня утром?

— Да, встречались, — подчеркнуто спокойно ответила Элеонора. — Это тот, у которого очень большие зубы.

— Матушку которого напугала лошадка, — невнятно пробормотал Палмер. Он не увидел, а скорее почувствовал, как она отвернулась, чтобы скрыть свое лицо. Почему? Чтобы скрыть их отношения? Все эти красноречивые взгляды, хихиканье… Забавно, да, на самом деле забавно, и даже очень. Неужели кто-нибудь заметил?

Шофер остановил машину на стоянке рядом с рестораном и неторопливо, с важным видом вышел, чтобы открыть дверь мистеру Палмеру. Когда они все вышли, Добер провел их через зеленую, коротко и аккуратно подстриженную лужайку к столикам под красивыми разноцветными зонтиками, причем каждый из них, — над каждым столиком! — имел свою собственную причудливую форму и расцветку. Не говоря уж о салфетках, сложенных каким-то особенным фирменным путем.

Они сели за крайний столик, заказали мартини для Добера, перно для Элеоноры и ничего для Фореллена. Палмер попросил официанта принести ему «Сев-Фурнье».

— Может быть, «Grand Marnier», мсье? — вежливо переспросил официант.

— Нет-нет, принесите, пожалуйста, «Сев-Фурнье».

Официант с сожалением покачал головой.

— Простите, мсье, но у нас нет такого ликера. Может, выберете что-нибудь еще?

Палмер слегка пожал плечами.

— Что ж, пусть будет по-вашему. Тогда принесите мне тоже перно.

Когда официант, приняв заказ и вежливо кивнув головой, удалился, за их столиком на какое-то время воцарилось полное молчание. Палмер медленно и не без удовольствия обводил взглядом лужайку действительно прекрасного парка, живописную аллею с ее почти картинными деревьями. Наверное, достойную кисти художника! Затем его внимание приковал огромный вековой бук, широко раскинувший свои мохнатые ветви во всех направлениях. В ярких лучах полуденного солнца он почему-то казался гигантским чернильным пятном, символом тьмы, грозящим накрыть все светлое начало жизни.

— Кстати, самое большое дерево в Париже, мистер Палмер, самое! — перехватив его взгляд, заметила мисс Грегорис.

— Очень старое?

— Говорят, со времен Наполеона. — Она повернулась к Доберу. Очевидно, за подтверждением. — Так ведь? Надеюсь, я не ошиблась?

Тот бросил на нее удивленный взгляд.

— Откуда мне знать, мадемуазель? Это вопрос, скорее, к ботаникам.

Но когда Элеонора, изобразив на своем лице милую гримаску, перевела вопрошающий взгляд на Фореллена, тот, пожав плечами, торопливо сказал:

— Нет, только не я! Простите, но с историей у меня всегда было, по правде говоря, ужасно. Даже в школе.

Бук — это величественное и на редкость раскидистое дерево! От него почему-то всегда исходит нечто-то таинственное, загадочное, нечто-то заставляющее задуматься о прошлом… и значит, о будущем. А Элеонора никак не могла отвести взгляд от этого шедевра истории. Затем каким-то отдаленным голосом, совсем как занудливая школьная училка, монотонно произнесла:

— Видите ли, в 1815 году Булонский лес был чуть ли не полностью уничтожен английскими и французскими солдатами. Во время военных действий. Потом пришлось выкорчевывать корни вырубленных дубов, некоторые из которых относились к временам Карла Великого, а вместо них сажать акации, каштаны, буки, платаны, другие деревья, только размером поменьше.

— Значит, этот конкретный вековой бук совсем не обязательно появился в эру Наполеона?

— Но наверняка тот тогда еще был жив. Может, уже на острове Святой Елены, но все-таки жив. Так ведь?

Палмер слегка наклонил голову в знак согласия.

— Да, можно сказать, хорошая мысль. — Затем повернулся к Элеоноре. — Скажите, отчего у меня было ощущение, что вы совсем не разбираетесь в истории?

Солнце причудливо высветило золотистые блики ее каштановых волос.

— Возможно, я сама тому виной, — сказала она, старательно избегая его взгляда.

Официант принес аперитив, вилки, ножи, ну и все прочее… Пока они допивали первый бокал, Фореллен покопался в боковом кармане своего пиджака, достал небольшой транзисторный прибор, поставил его на стол, нажал на кнопку выключателя. Внутри что-то зашипело. Это диктофон, который к тому же уже включен, понял Палмер. И тяжело вздохнул.

— С вашего позволения, сэр, — произнес Фореллен, — мне казалось, это самый простой, но при этом самый эффективный способ получать информацию. Вы можете начать передавать ее в любой момент, когда посчитаете нужным.

— Хорошо, хорошо, — ледяным голосом сказал Палмер. — Но не лучше было бы подождать с этой игрушкой до конца обеда? К чему портить аппетит? — Он немного помолчал. — Мы что, куда-нибудь торопимся?

— Нет, конечно же нет, сэр. Конечно же никуда… Кстати, у меня есть и размером куда поменьше. Сделан в виде сигаретной пачки. Знаете, его можно носить даже в…

— Продолжайте, продолжайте, что же вы остановились, — заметил Палмер, одарив его ледяным взглядом. — Вы хотели сказать, что его можно включать и вести запись, даже не вынимая из внутреннего кармана пиджака, так ведь?

— Да, само собой разумеется.

Палмер кивнул.

— А этот немного больше, ну и соответственно намного мощнее, я не ошибаюсь?

— Нет, не ошибаетесь. Именно так. И с ним легче работать. Особенно при расшифровке конфиденциальных…

— А знаете, у меня к вам совсем другое предложение, — перебил его Палмер, положив руку на диктофон. — Причем куда более рациональное. Во всяком случае, на мой взгляд. Значит, так: сегодня вы по ходу нашего разговора делаете заметки карандашом, так сказать, от руки, ну а я забираю вашу игрушку с собой. — Он положил диктофон во внутренний карман своего пиджака. — Ну а потом попробую записать сюда всю остальную информацию. Затем, до своего отъезда из старой доброй Европы, я попрошу кого-нибудь из наших — ну, скажем, мисс Грегорис — эти записи расшифровать и распечатать. Копия, само собой разумеется, будет направлена и вам. — Он мило улыбнулся Фореллену. — Простите, но под «и вам» я, конечно же, имею в виду сам Фонд. Там, в Соединенных Штатах. — Последовала долгая пауза. — Я так и думал, что вы согласитесь, — слегка усмехнувшись, заметил Палмер. — Поскольку вы, похоже, не совсем одобряете мой как бы небрежный подход к деланию заметок деловой встречи от руки, значит, будем считать, мы договорились. У вас есть какие-нибудь возражения?

Снова молчание. Затем Фореллен медленно перевел взгляд с кармана пиджака Палмера на его лицо. И, прочистив горло, сказал:

— Нет, никаких. Вообще никаких…

Глава 16

По дороге с их последней деловой встречи в небольшую, но уютную квартирку Элеоноры они ненадолго остановились у заведения «Фушон», где Палмер заказал ящик вина «Сев-Фурнье», попросив доставить его к ним на Монмартр. Как можно скорее! Затем кое-что купили в ближайшем гастрономе и теперь лежали, обнимая друг друга, в ее широкой постели.

Одежда Палмера валялась на столе, а ее была разбросана по всей комнате. Включая кресло у окна. На кухонном столике рядом с раковиной стояла так и не открытая бутылка вина; плетеная сумка с купленными продуктами — буханка нарезанного хлеба, брикет масла, кусок швейцарского сыра, несколько груш, персиков, жареная курица, ну и все остальное, — валялась на полу рядом с дверью.

Палмер лежал на спине, а девушка на левом боку под углом к нему, уткнувшись лицом в его живот. По ее ровному дыханию было ясно, что она крепко заснула практически сразу же после того, как достигла оргазма. Он тоже заснул, но затем, несколько минут тому назад, почему-то проснулся и теперь молча лежал, глядя на белый потолок, на то, как за окном меняется свет уходящего дня — сначала розоватый, коралловый, затем оранжевый, а теперь уже багрово-красный.

Элеоноре было с ним спокойно и хорошо, это не вызывало сомнений. Хорошо бы и ему было с ней так же… Он перевел взгляд на плакат с голым мальчиком, писающим в солдатскую каску, затем на плетеную сумку с продуктами у двери. Да, там были груши. Это точно. Их божественный запах, их бесподобный вкус нельзя было перепутать ни с чем! Они снились ему даже в его далекой молодости, когда он проводил каникулы в Висконсине, в загородном доме своих родителей, плавая по озеру на байдарке, бродя с рюкзачком и палаткой по близлежащим сосновым лесам, ловя рыбу, разжигая костры… Нет, самыми вкусными были все-таки местные груши, особенно украденные из соседних садов, из-за которых его, мальчика, несколько раз ловили… Те, привозные, которые их повар покупал в придорожных ларьках, как бы аппетитно и красиво они не выглядели, им в подметки не годились. Ничто не может сравниться со вкусом свежей груши, только что сорванной прямо с дерева.

Палмеру вдруг вспомнился низенький розовощекий старичок, которого они не далее как позавчера видели за соседним столиком в том самом ресторанчике в Компьене, обрывки разговоров о… о качествах салата оливье. И особенно спаржи.

— В Париже вы свежей ее нигде не найдете, уж поверьте. Только здесь, — сказал он тогда. И, наверное, был прав.

Он невольно поворочался, как можно аккуратнее снял ее голову со своего живота, пытаясь найти для нее положение поудобнее, не разбудив. А зачем? Она что-то сонно пробормотала, хотя, слава богу, не проснулась. Каштановые локоны разметались, открыв ее высокий ясный лоб. Ладно, пусть спит. Хуже не будет.

Господи, как же Палмеру хотелось, чтобы он мог спать так же безмятежно, как она! Нет, не удавалось. Ну и что, значит, попытка хоть на время скрыться от грохота, суеты и бессмысленности джунглей Нью-Йорка оказалась напрасной? Во многом благодаря спрятанным диктофонам этого Фореллена. Равно как и неожиданно — совсем как черт из табакерки — появившейся цветной фотографии дочери Элеоноры. Отправленной из Люксембурга, но сделанной где-то там, за Берлинской стеной в Восточной Германии. Не говоря уж об этом безликом господине Ширмере в Бонне, который ждет не дождется услышать три заветные слова, чуть ли не шепотом произнесенные ему Г.Б. в Нью-Йорке.

Он вздохнул и осторожно сел. Элеонора потянулась, что-то невнятно пробормотала, но не проснулась. Палмер медленно, бесшумно слез с кровати, босиком прошел к гнутому креслу у окна, где валялись ее разбросанные вещи. Собственно, проверять особенно было нечего: ни в одежду, ни даже в белье никаких приспособлений не вшито, в записной книжке только те стенографические записи, которые она делала, переводя его беседы. Он открыл ее сумочку и быстро просмотрел ее содержимое. Так, хорошо знакомый ему тонкий бумажник флорентийской кожи, губная помада, пудреница с овальным зеркальцем, еще одна, но миниатюрная и совершенно пустая записная книжечка, — интересно, для чего? — остро отточенный карандаш, дорогой «паркер»…

Тут боковым зрением, совершенно случайно Палмер заметил, что Элеонора вдруг приоткрыла глаза. Нет, она даже не пошевелилась, но он был уверен: она за ним наблюдает!

На секунду его охватил панический страх. Ну надо же так попасться! Совсем как малолетка. И что теперь делать? Повернуться к ней, посмотреть ей в глаза? Но тогда все сразу станет ясным, и события начнут развиваться только по одному пути — он может узнать намного больше того, что хотел бы узнать. Равно как и она. Хотя… если он, как ни в чем ни бывало, продолжит обыскивать содержимое ее сумочки, не поворачиваясь к постели и вроде бы тупо глядя в окно, возле которого стояло это чертово гнутое кресло, то у нее появится время и возможность сделать вид, будто она продолжает спать, ничего не видела и спокойно, взяв себя в руки, не торопясь, принять взвешенное решение: сто́ит ли устраивать скандал. Тайком роется в ее сумочке! Причем кто? Сам Палмер! Что неизбежно повлекло бы за собой определенные решения. Радикальные решения!

Тут ему в голову пришла удачная мысль: есть ведь и третий путь развития событий. Не закрывая сумочки и стараясь не поворачиваться к постели, Палмер подошел к столу, на котором лежали его дорогие, но скомканные брюки, вынул из правого кармана пятидесятифранковую банкноту и вложил в ее бумажник. Затем вернул сумочку на гнутое кресло, где она раньше и валялась.

— Ну и зачем ты все это, черт побери, так старательно проделал? — подчеркнуто спокойным тоном поинтересовалась Элеонора.

Палмер резко выпрямился, повернулся к ней. Как будто его застали врасплох.

— Проделал что?

— Положил деньги в мою сумочку. Счел меня шалашовкой, обычной заказной шлюхой? Заплатил за оказанные услуги? — Она слегка приподнялась, оперившись на локоть, а глаза… глаза сузились и потемнели от гнева. Искреннего гнева. Стали почти черными.

— Да нет же, — он поднял вверх руки, как бы защищаясь. — Все намного проще. Не могу же я допустить, чтобы женщина платила за меня. Где бы то ни было. Это как-то не по-джентльменски. А ты в гастрономе заплатила за нашу еду что-то около пятидесяти франков. Ну, не выяснять же мне такие вещи вслух! Вот я и решил сделать это как-то спокойно, по-тихому.

Ее лицо медленно разгладилось, глаза просветлели.

— Ты сумасшедший, — сказала она. Причем даже улыбнулась. — Это ведь всего-навсего деньги, не более того. Хотя… — Выражение ее лица снова стало серьезным. — Ладно, проехали. Я такая же сумасшедшая, как и ты. У меня такое тоже случается. Ради бога, извини.

— Интересно, за что?

— За то, что подумала… ну, скажем, о том, о чем подумала. — Она перевернулась на спину и пальчиком поманила его к себе. — Ну так как, я прощена?

— Да, прощение сейчас покажу.

— Большое?

— Сама увидишь. — Он уже был на ней, и ее длинные шикарные ноги обвивались вокруг его бедер, притягивая в себя.

Она довольно хихикнула.

— Ну а как насчет помочь тебе сделать его чуть побольше? Не возражаешь?

На этот раз он тут же уснул. Когда часа через два проснулся, то в комнате было уже почти темно. Полностью умиротворенная Элеонора лежала, прижавшись к нему и не подавая никаких признаков жизни. Кроме, конечно, ровного безмятежного дыхания… Палмер дотянулся до столика, взял свои часы, не зажигая света, поднес их к своему лицу и попытался определить время. Интересно, сейчас сколько? Без десяти восемь или, может, без двадцати одиннадцать? Впрочем, бог с ним, не так уж это и важно. Главное, что чувствовал он себя намного лучше — глаза больше не болели, ночные кошмары, связанные с болезненным детством, перестали отравлять жизнь. Во всяком случае, сегодня. Неужели эта неожиданная поездка все-таки начала приносить свои плоды, давать успокоение? Неужели теперь хоть на какое-то время можно будет забыть нью-йоркские проблемы? Увы, увы… легко предание, да верится с трудом.

И что? Хейген и его камарилья в Совете директоров так легко откажутся от криминального слияния? Когда все уже́ ими чуть ли не решено! Когда в результате ЮБТК пострадает куда больше, чем бандитский банк, который они собираются приобрести. Ну и, конечно же, серьезно пострадает репутация самого Палмера — ведь неизбежно будут стирать на людях грязное белье. Хотя у него всегда есть возможность заявить, что вариант этого слияния был инициирован за семь лет до того, как он пришел в банк. Он унаследовал эту чертову проблему, а не создал ее. Но для ее решения все равно потребовалось бы его личное присутствие.

Впрочем, в конечном итоге все представлялось не таким уж и безнадежным. Даже если Хейгену и его сотоварищам удастся ускорить покупку бандитского, но относительно маленького банка и вписать его в систему многочисленных дочерних предприятий ЮБТК, долгосрочных кошмарных последствий этого предательства можно не опасаться. Во всяком случае, нет таких вещей, которые Палмеру не удалось бы исправить по приезде. Не без проблем и неприятностей, конечно, но рано или поздно все вернется на кру́ги своя. Прежде всего надо будет под тем или иным предлогом уволить из Народного банка всех ведущих сотрудников, прямо или косвенно связанных с криминалом, а затем как можно скорее ликвидировать открытые ими официальные счета. Само собой разумеется, это потребует какого-то времени, но ничего невозможного в этом нет.

Ладно, хватит о Нью-Йорке. Палмер открыл глаза, бросил взгляд на квадрат плаката с голым мальчиком, писающим в солдатскую каску. Да,европейские проблемы наверняка будут посложнее. И начинать надо с Элеоноры. Кто она на самом деле?

Сам он был уже́, пожалуй, слишком старым и достаточно циничным, чтобы отказаться от наслаждения ее прелестями только потому, что у нее совсем иные мотивы для общения с ним. У нас у всех есть свои, иногда совсем иные мотивы, подумал он. Кстати, возможно, вполне понятные и в каком-то смысле даже приемлемые.

Но правду о ней надо было узнать в любом случае. Хотя бы для того, чтобы исключить самое плохое.

Первым в его списке наиболее опасных потенциальных противников теперь стал Фореллен. И, похоже, не без оснований. Ему вдруг вспомнились его первоначальные подозрения о Фонде. Интересно, а первые впечатления всегда ошибочны? Или наоборот? Кто знает, кто знает…

Конечно же, для него не было большим секретом, что в Америке пруд пруди всяких якобы благотворительных фондов, научных институтов и исследовательских центров, занимающихся совсем не тем, чем положено. Одни, получив безналоговую крышу, благополучно занимались коммерцией, другие не менее успешно отмывали деньги своих богатеньких благодетелей, третьи тихо и спокойно, причем на полностью законных основаниях работали на правительство, то есть, попросту говоря, шпионили во всех странах мира. Кстати, большинство из них начинали как вполне легальный бизнес, но затем деловые структуры и спецслужбы грамотно привязали их к своим делам. Фонд экономических исследований наверняка был одним из таких. Какие сомнения? Это уж точно.

Появление Фореллена в качестве открытого агента, присланного присмотреть за ним и постараться высосать из него всю возможную информацию, прежде чем он успеет ее забыть, само собой разумеется, не могло его не обеспокоить. Он что, один из парней Г.Б.? Вряд ли. Зачем Гарри такое? К тому же работает слишком открыто и грубо. На него это как-то не очень похоже. И, наконец, больше всего его тревожил то факт, что сам по себе фонд мог быть вполне легитимным, а Фореллен не без грамотной помощи сумел внедриться в него с какими-то иными и пока еще не совсем понятными целями.

Все, настало время решений. Хотя принимать их, как и в случае с девушкой, совсем не хотелось. Зачем знать, кто она такая? Так ли это надо на самом деле? Портить себе удовольствие. Хотя кое-что узнать, наверное, не мешало бы…

Лежа в темноте, он печально вздохнул. Тихо и только раз.

Глава 17

На этот раз Палмер приехал в «Риц» чуть позже семи утра. В вестибюле, как и вчера, в это время никого не было. Да вроде бы и не должно быть… Когда он вошел в свой номер, телефон буквально разрывался. Странно, кто бы это? В такую-то рань! Скорее всего, это паникер Гарри Элдер, больше, похоже, некому. Ладно, тогда пусть подождет. Он неторопливо разделся, снял туфли, прошел в гостиную, удобно устроился в кресле и только потом взял трубку телефона.

— Слушаю.

— Мсье Палмер?

— Да.

— Вас вызывает Нью-Йорк. Соединить?

— Давайте.

Пока в трубке шипело соединение, он бросил взгляд на часы. Значит, в Нью-Йорке сейчас только десять минут второго. Ночи!

— В чем дело, Гарри? — начал Палмер без предисловий. — С чего бы это в такое время?

— Дорого́й, это не твой любимый Гарри, это я, — вдруг услышал он голос Вирджинии.

Вот это да! Сюрприз, сюрприз…

— Господи ты боже мой! Привет, рад тебя слышать. Как ты?

— Прекрасно. Извини, что беспокою тебя в такое время, дорого́й, но сегодня вечером у нас тут побывал сам Гарри Элдер и вытянул у меня обещание позвонить тебе. Причем немедленно! Ему почему-то кажется, что я смогу уговорить тебя вернуться, всего на несколько дней, и поприсутствовать на том самом заседании Совета. В понедельник, не позже.

— Слушай, Вирджиния, держаться бы тебе от этого подальше.

— Мне тоже хотелось бы. Но… твой Элдер в полной растерянности. Не знает, что делать!

— Ну а ты-то тут причем? Хочешь таскать каштаны из огня? Для кого-то еще? Насколько я понимаю, ты ведь на нас уже не работаешь.

— В общем-то, да. И, кстати, не очень печалюсь об этом.

— На самом деле?

— Поверь мне, да… Вуди? Где ты?

— Здесь я, здесь.

— Люблю тебя.

— Я тоже. Слушай, а ты не можешь послать Гарри к чертовой матери? Чтобы он больше никогда к тебе не приставал.

— Да, но он настаивает, что делает все это ради тебя. Клянется, что лично ему терять нечего, но он не хотел бы, чтобы ты хоть как-нибудь пострадал.

— Ну и насколько ему можно верить? Как считаешь, не продаст?

Вирджиния немного помолчала. Затем произнесла:

— Сейчас ты говоришь не по-доброму, Вуди. Знаешь, если советуешся со мной, то это не в твоем стиле. Совсем не в твоем. Гарри хочет тебе добра, и к тому же он один из немногих приличных людей в твоем гребаном ЮБТК.

Палмер недовольно нахмурился.

— На самом деле? Ну а как насчет того, что Гарри Элдер по гроб жизни обязан мне взлетом своего сына? Ведь не кто иной, как я устроил его карьеру в сто раз быстрее, а могло ведь быть иначе!

— И да, и нет. Вообще-то, насколько мне известно, его сын, Донни Элдер, сам по себе весьма способный молодой человек. И в принципе не очень нуждается в чьей-либо протекции. Так что еще вопрос — кто кому помогает: ты ему или он сам себе?

Палмер встал с кресла, не надевая тапочек, задумчиво походил в носках по полу.

— Дело в том, что почти все активы Гарри, на восемьдесят процентов или около того, вложены в ЮБТК, поэтому он жизненно заинтересован в том, как у нас пойдут дела. В ту или иную сторону. Вот только в какую? Между прочим, вопрос вопросов: ты что, думаешь иначе?

— Да, слушать всегда проще, чем прислушиваться. А еще лучше вообще не обращать внимания. — Она вдруг замолчала, но ненадолго. Потом продолжила, совсем обычным голосом. — Слушай, Вуди, может, хватит ссориться по пустякам? Дело-то ведь серьезное. Тебе надо вернуться. Всего на несколько дней. Чтобы поприсутствовать на заседании Совета. И поучаствовать в принятии решения. Полагаю, важного решения!

— Но у меня несколько не менее важных встреч с немецкими «шишками». Нет-нет, сейчас, боюсь, это невозможно. Давай чуть-чуть попозже.

— Вуди, деловые встречи всегда можно отложить, переназначить, перенести, ну или придумать что-нибудь еще… Не сомневайся, они поймут. Во всяком случае, эти уж точно поймут.

Ее аргументы начали его утомлять.

— Вирджиния, боюсь, ты не совсем понимаешь, что все это означает для меня.

— Да, возможно. Кое-что мне, скорее всего, неизвестно.

— Более того, есть кое-что, чего ты, судя по всему, попросту недопонимаешь. — Поймав себя на излишней резкости, он сделал паузу, походил по комнате, пытаясь успокоиться, взять себя в руки. Затем продолжил:

— Прежде всего, я здесь в отпуске. Независимо от того, чем мне приходится заниматься. Во-вторых, меня меньше всего волнует, что, по мнению Гарри, может произойти на Совете директоров. Я просчитал почти все альтернативные варианты, и, знаешь, они меня не очень-то и пугают. Даже если случится то, чего он больше всего боится, все можно будет исправить, когда я закончу здесь дела и вернусь в Нью-Йорк. Да, конечно же, это потребует какого-то времени, затрат и даже возможных потерь, но, поверь мне, вопрос будет решен. Причем в нужную сторону. Не сомневайся.

Она замолчала. Настолько долго, что Палмер, не выдержав, чуть ли не закричал в трубку:

— Вирджиния, где ты? Ты меня слушаешь?

— Только часть меня, — донесся до него ее спокойный голос. — Другая пытается тебя понять. Хотя на это, думаю, не хватит и целой жизни. Интересно, это того сто́ит?

Палмеру захотелось тут же бросить трубку. Но он сдержался. Сделал несколько глубоких вздохов.

— Вирджи, ты можешь оказать мне небольшую услугу?

Она чуть слышно вздохнула.

— Думаю, да.

— Боюсь, у вас, тебя и Гарри, недостаточно информации. Постарайтесь собрать чуть побольше. Поговори со своими газетными приятелями, телевизионщиками, в конце концов, даже со знакомыми политиками… Не ломать же мне все свои планы из-за бог знает каких опасений и непроверенных слухов!

Он подождал. Немного, но подождал… Никакого ответа. Значит, придется использовать отвлекающий маневр. Который он в свое время проделал с Гарри. Давно, но, надо сказать, весьма успешно. Ну и почему бы не проделать его еще раз? Во всяком случае, попробовать. А вдруг пройдет? Хотя они оба совсем разные и наверняка совсем по-разному относятся к нему и к его делам.

В трубке наконец-то послышался голос Вирджинии. Правда, тон был странно равнодушным.

— Какого рода сведения тебя больше всего интересуют, Вудс? И, главное, в каком объеме. Здесь же не говорят об этом на каждом углу. Или ты предпочитаешь уйти в тень и отстранить меня? Остаться один?

— Прости, не сердись. Но мне нужно намного больше информации, чем у меня есть. Во всяком случае, на данный момент. Поверь, очень нужно. Ну а там будет видно.

— Ясно, ясно. — В ее голосе на другом конце провода послышались нотки легкого раздражения. Или он ошибался? Во всяком случае, полной уверенности у него не было. — Но учти, это ставит меня в очень неудобное положение, — продолжила Вирджиния. — Добыть инсайдерскую информацию о конкуренте! Не слабо. Впрочем, что уж тут такого необычного? Так делают все. — Последовала очередная долгая пауза. — Ладно, как у тебя в остальном?

— Нормально.

— Я имею в виду, со здоровьем, ну и тому подобным.

— Да никаких проблем. Все вроде бы в полном порядке.

— Прекрасно. Тогда спокойной ночи.

— Вирджиния?

— Я позвоню тебе завтра… Нет, лучше ты сам позвони мне.

— Хорошо. Когда? Завтра вечером?

— Нет, завтра четверг. Позвони мне в пятницу. Мне нужно немного больше времени. Удачи тебе.

— Спасибо… Алло, алло?

Ему почему-то захотелось еще раз услышать ее голос, но, напрасно прождав минуты две, он понял, что, пожелав ему удачи, Вирджиния тут же положила трубку.

Немного подумав, он связался с коммутатором отеля.

— Это мистер Палмер. Меня интересуют некоторые детали о последнем звонке из Нью-Йорка.

— Да, конечно, мсье.

— Сколько они пытались связаться со мной?

— Секундочку. — До него донеслись невнятные звуки шелестящей бумаги. Очевидно, оператор просматривал записи в дежурном журнале. — Так, вот, мсье: первый звонок из Нью-Йорка был сделан в полночь по парижскому времени. И после этого каждый час.

— Благодарю вас.

Палмер положил трубку и медленно прошел в спальню. Значит, Вирджиния искала его целых семь часов. То есть ей понятно, что его не было в отеле всю ночь и что он вернулся туда только где-то под утро.

Он присел на краешек постели, долго смотрел на узор коврика под ногами, затем, тяжело вздохнув, нырнул под покрывало. Но уснуть так же легко и просто, как раньше, уже не смог…

Глава 18

Усталый и на редкость раздраженный Палмер заставил шофера своего «мерседеса» прождать на стоянке отеля целых полчаса, чтобы тщательно побриться, одеться, внимательно осмотреть себя в зеркало. В девять тридцать он неторопливо спустился в вестибюль, вышел на улицу и немного постоял, глядя на уже достаточно плотное движение на Вандомской площади.

Водитель сразу же увидел его, но ему потребовалось по меньшей мере минут десять, чтобы, лавируя между резво снующими и постоянно сигналящими машинами, доставить свой длинный лимузин к подъезду. Заметив на заднем сидении мисс Грегорис, Палмер довольно усмехнулся. Ну что ж, день, похоже, начинается не так уж и плохо.

— Боже мой, — воскликнул он, садясь рядом с ней. — Вот уж не ожидал, что вы будете меня здесь ждать.

Она чуть покачала головой и, как бы переводя разговор в официальное русло, сухо ответила:

— Доброе утро, сэр.

— Вы, кажется, мисс Грегорис? — почему-то более громким, чем обычно, голосом спросил Палмер. — Да-да, вспоминаю. — В голове у него снова застучало. Он опять почувствовал прилив раздражения. «И с чего бы у нее вдруг такой тон, такая суперосторожность? Что, есть причины?»

— Боюсь, мы несколько опаздываем на вашу встречу, мистер Палмер, — тем же самым сухим невыразительным тоном заметила она, бросив взгляд на свои элегантные наручные часы. — Нас ждали в девять тридцать.

— Не трудитесь напоминать, мадемуазель, для меня это не новость, — невольно переходя на такой же сухой официальный тон, заметил он. — Подождут.

Интересно, почему женщины оказывают такое сильное воздействие на его состояние духа, работоспособность? Может, сто́ит попробовать обойтись без них? Во всяком случае, на какое-то время. Да нет, вряд ли. Тогда, скорее всего, будет еще хуже.

— Как спали, сэр? Надеюсь, хорошо? — спросила Элеонора тем же самым спокойным равнодушным тоном опытной секретарши.

— Спасибо, хреново, — ответил он, бросив на нее взгляд искоса и криво усмехнувшись. Затем просунул руку под ноутбук, мирно лежавший на ее коленях, нашел ее теплую руку, слегка пожал. Она бросила осторожный взгляд на невозмутимый затылок водителя, на его зеркало заднего вида, потом повернула ладонь, крепко сжала его руку.

— Простите меня, сэр, ради бога, простите! Я не хотела, так вышло…

— Ничего страшного. Бывает. — Последовала небольшая пауза. — Кстати, а с кем именно мы встречаемся сегодня утром? И кого мы расстраиваем своим неожиданным опозданием?

Она, еще раз ласково пожав, отпустила его руку и включила свой компьютер.

— С мистером Кассотором, сэр.

— Кассотором? Совсем как масло. Касторовое. Так кто же он?

— Мистер Кассотор, сэр, — повторила она. — Его представили как исполнительного директора какой-то влиятельной конторы. Какой именно, я пока не поняла. Все это прозвучало как-то невнятно. Думаю, скоро сами узнаем.

— Скажите, а что, собственно, может означать «Кассотор»?

Она слегка нахмурилась, пригладила волосы.

— Кассотор? Точно не знаю, но, наверное, землекоп, первооткрыватель чего-то нового. Хотя, вполне возможно, и гробокопатель…

— Искренне признателен вам, мисс Грегорис.

— За что? За такие пустяки?

— За все. — На ее милом лице появилось выражение легкой тревоги. Заметив это, Палмер торопливо добавил: — За помощь, которую вы мне оказываете. Включая, само собой разумеется, перевод, разъяснения и весьма полезную информацию. Например, ваше explication de texte[23] о «гектаре» было просто великолепным, я бы даже сказал — исчерпывающим.

— Вообще-то мне хотелось рассказать вам…

— А ваш экскурс в историю деревьев Булонского леса? Поверьте мне, это было по-настоящему здорово, не сомневайтесь.

— Да, но «гектар»…

Палмер не дал ей договорить, мягко похлопав по руке.

— К вашему сведению, господин Кассотор является исполнительным директором одного из тех самых экономических филиалов НАТО. Я постоянно забываю его название, но аббревиатура, кажется, что-то вроде FANJU или BANFU. — Он постучал по стеклу боковой двери над головой водителя. — Мсье, остановитесь, пожалуйста, у какого-нибудь табачного ларька и купите мне пачку «галуаз». Или лучше две.

— Хорошо, сэр. Будет сделано.

Элеонора снова нахмурилась.

— Да, но…

— Благодарю вас, — прервал ее Палмер.

Они молча подождали, пока шофер довел их мощный «мерседес» до угла, аккуратно припарковался, выскочил из машины и исчез за дверями небольшого табачного магазинчика.

— Вы ведь не курите, зачем все это? — даже не скрывая обвиняющих ноток, спросила она.

Он наклонился и поцеловал ее руку.

— Ну сейчас-то, когда мы одни, к чему все эти формальности?

— Без Добера мы должны вести себя соответственно.

— Тебя что-нибудь напугало?

— Нет, ничего. Просто… Водитель. Не знаю почему, но я ему не очень доверяю.

Палмер отодвинулся. В голове снова слегка застучало. Время, казалось, тянется, словно садовый червь, который ползет по земле, оставляя за собой едва заметный, но скользкий и липкий след.

— Что вы имеете в виду под «я ему не очень доверяю»?

Она наклонилась к кожаному сиденью перед ними, засунула руку под подушки, немного пошарила там и вытащила… небольшую металлическую пуговку размером с двадцатипятицентовую монету. Не более чем четверть американского доллара. С двумя торчащими из нее тонюсенькими проводами.

— Я обнаружила это хозяйство, когда за мной заехали сегодня утром, а потом совершенно случайно оставили в машине одну.

— Хотите сказать, искали что-нибудь подобное?

Элеонора чуть усмехнулась.

— Да, не пропускать же такой удобный случай.

— И вы разорвали проводки?

— А что еще оставалось делать?

Палмер бросил беглый взгляд на табачный магазинчик. В дверях никого не было. Но в любом случае времени было совсем немного. Он прощупал под остальными подушками, затем попросил ее поменяться с ним местами, чтобы проверить подушки, на которых они сидели. Тщательно прощупал края, кожаный покров, соединения… Ничего!

— Я же говорила вам, что оборвала проводки.

— А знаете, этот скрытый микрофон мог вполне быть чистой имитацией. Такое бывает.

— Простите, а зачем? Какой в этом смысл?

Он медленно покачал головой.

— Больше в машине, похоже, ничего нет. Возможно, этот единственный. Если это так, то работал любитель. Что, кстати, тоже остается под вопросом.

Их беседу прервал шофер, вернувшийся с двумя пачками сигарет и большой коробкой спичек.

— Благодарю вас, — сказал Палмер, со вздохом откидываясь на спинку заднего сиденья. Водитель, почему-то тоже вздохнув, сел за руль, и их длинный лимузин снова влился в утренний поток машин.

— Любитель? — задумчиво протянул Палмер, сощурив глаза. — Любитель, любитель… А может, им хотелось, чтобы мы сами кое-что нашли? — Он почесал переносицу. Последовала недолгая пауза. — И почему вы? Что если они хотели, чтобы именно вы нашли это?

Зрачки ее красивых глаз резко расширились. На ней было то же самое платье причудливой расцветки, в котором она появилась перед ним, когда они встретились. В тот самый день. Тогда ему сразу же, правда, не известно почему, пришло в голову, что ей не так уж хорошо платят. Во всяком случае, по американским стандартам. Хотя… может, по парижским не так уж и плохо?

Круто развернувшись, их «мерседес» свернул на боковую улицу и проехал через казавшиеся поистине гигантскими каменные ворота, к довольно скромного вида «шале», скорее всего семнадцатого века. Палмер помог девушке выйти из машины, осмотрелся, бросил взгляд на часы. Да, уже почти десять часов.

— Заберете нас здесь ровно в полдень, — приказал он шоферу и, взяв девушку за руку, вошел вместе с ней внутрь за ограду.

Они прошли метров сорок по вымощенной известняковыми плитами аллее до невысокого старинного вида здания, вошли внутрь. Навстречу им из-за стойки регистратуры тут же вышел низенький мужчина, как минимум лет восьмидесяти.

— Мсье Палмер?

— Да, на встречу с господином Кассотором.

— Очень хорошо. Тогда, пожалуйста, следуйте за мной.

Они не без труда втиснулись в крохотный, допотопного вида лифт, куда больше трех человек вряд ли могли бы поместиться. Вежливый старичок закрыл дверь и нажал на какую-то кнопку. Ничего не произошло, и процедуру пришлось повторить несколько раз. Лифт наконец-то подал признаки жизни и медленно пополз вверх. Вышли на втором этажа, где был расположен довольно длинный, мрачного вида коридор и высокий дверной проем, увенчанный аркой типично мавританского стиля. Темные дубовые двери открылись, и они оказались в другой приемной. Только намного более просторной и роскошной. При виде их сидевший за длинным столом секретарь, мужчина среднего возраста, тут же вскочил на ноги и, широко улыбаясь, вышел им навстречу. Как ни странно, но сначала, чуть прищурившись, он посмотрел на сопровождавшего их старичка, затем на красивые ноги девушки и только потом перевел взгляд на самого Палмера.

— Сюда, пожалуйста, мсье, — наконец-то произнес он, заметно шепелявя, с едва заметным французским акцентом. И вежливым жестом указал на массивную, обитую черной кожей дверь.

Палмер, слегка отвернувшись от секретаря, незаметно сунул руку во внутренний карман пиджака и включил диктофон, который он унаследовал от Фореллена.

Во многом именно этим можно было объяснить искреннее удивление Палмера, когда первым, кого он увидел, войдя в кабинет мсье Кассотора, был не кто иной, как… господин Фореллен собственной персоной!

Тот же самый прыщавый подбородок, то же самое продолговатое унылое лицо. Он сразу же вскочил на ноги, широким жестом указал на человека, сидевшего за шикарным письменным столом орехового дерева.

— Позвольте представить вам: мсье Эммануэль Кассотор… мистер Вудс Палмер.

Кассотор, типичный плотного вида европеец с лицом скорее прибалта, чем француза, и массивными плечами, встал из-за стола, учтиво кивнул головой, протянул руку. Как потом отметил про себя Палмер, на редкость сухую. Чуть ли не наждак. Они обменялись рукопожатиями. Затем Фореллен представил ему мисс Грегорис, сопроводив свои слова массой вежливых, но вполне корректных комплиментов, и предложил ей присесть в удобное кожаное кресло у окна. Сам Палмер, не дожидаясь приглашения, сел в не менее шикарное кресло напротив письменного стола.

— Стэнли, ты здесь, чтобы проследить за моими переговорами, или как? — невинным тоном спросил он.

— Да ты что, Вуди! — воскликнул Фореллен. — Мы с мистером Кассотором столько раз работали вместе по самым разным, причем, учти, далеко не самым простым делам, что он счел нужным или э-э-э… как бы это получше сказать… ах, вот: полезным в интересах дела попросить меня поприсутствовать на вашей встрече. Только поэтому я здесь. Иных соображений, поверь мне, нет и не может быть. Иначе…

— Мистер Палмер, насколько мне известно, это ваша последняя встреча здесь, во Франции, прежде чем вы отправитесь во Франкфурт, — перебил его Кассотор. — Что ж, польщен, что вы оставляете меня в качестве, так сказать, piece de resistance… Простите, как «основное блюдо».

Вудс слегка усмехнулся.

— Да, у меня, конечно же, имеется несколько, хотя и предварительных, соображений насчет того, насколько это важно для экономических отношений между Францией и Соединенными Штатами. Насколько я понимаю, ваша компетенция распространяется и на страны Бенилюкса и Скандинавию. Значит, как мне представляется, было бы вполне логичным рассмотреть мои выводы применительно и к этим регионам, вы согласны?

В ответ Кассотор начал медленно, долго и весьма занудливо объяснять, как мало на самом деле ему известно, и что кому угодно, но только не ему, собственно говоря, самому обычному чиновнику, судить о выводах такого талантливого, опытного и просто великолепного финансиста, как мистер Палмер! Особенно в соответствующих международных вопросах.

Странно, но, судя по его практически безукоризненному английскому, нельзя было даже предположить, что это говорит француз. Палмер искоса взглянул на Фореллена. Интересно, а его миниатюрный диктофон в форме портсигара тоже записывает?

— Уважаемый мистер Палмер, не окажете ли нам честь поделиться хотя бы некоторыми из своих, как вы заметили, предварительных соображений? — донесся до него нудный, скрипучий голос Кассотора, который решил, как иногда говорят, «перекинуть мяч на другую сторону».

Вудс, закинув ногу на ногу и поудобнее устроившись в шикарном кресле, бросил взгляд в сторону Элеоноры, которая, судя по всему, все это время что-то записывала в свою тетрадь. Значит, наверняка неплохо знакома со стенографией. Что ж, тем лучше. Теперь у него будут по меньшей мере три версии их беседы: одна, которую записывал на свой диктофон он сам, вторая, которую записывал Фореллен, и последняя, которую стенографировала Элеонора. Почти совсем как во время телевизионной съемки, когда одну и ту же сцену снимают одновременно с трех разных сторон.

Палмер прочистил горло. Оно пересохло и сильно першило. Да, конечно же, ему было бы лучше поспать побольше в последние несколько дней, но пожертвовать временем, проведенным с Элеонорой, он не согласился бы ни за что на свете.

— Мне кажется, один из основных выводов, которые мне удалось сделать за время пребывания здесь, — медленно, но со значением произнес он, — заключается в том, что во Франции, похоже, не совсем точно воспринимают роль дефицита платежного баланса, как его в современных условиях понимают в Соединенных Штатах. Полагаю, во многом это проблема корректных определений, хотя мы сами в Америке, признаться, частенько спорим друг с другом, как точно называть то или иное экономическое явление, как его достаточно конкретно определять, чтобы потом иметь возможность находить наиболее эффективное решение.

Толстые неподвижные губы Кассотора слегка растянулись в некоем подобии одобрительной улыбки, и у Палмера почему-то возникло странное ощущение того, что это в общем-то простое мышечное движение стоило ему немалых трудов. С чего бы это? Несогласие? Неприязнь? Или, может, что-нибудь еще? Контрасты и противоречия в его поведении. Противоречия и контрасты в манере разговора. Нет, тут что-то не то, но что именно? Что?! Его плотное мускулистое тело с коротенькими широко расставленными ногами и лицом типичного полицейского говорили одно, а поток цветистой, по-своему интеллигентной лести другое; его официальная должность и, очевидно, полномочия — одно, а акцент и поведение — совершенно другое… Хотя слова́, в конечном итоге, мало что значили. Иногда слова есть только слова и ничего больше. А иногда просто средство, чтобы ввести другое человеческое существо в заблуждение. То есть, попросту говоря, обмануть его! Ничего нового, все это старо как мир. В общем-то, чаще всего слова именно для этого человеку и даны.

— Итак, — подчеркнуто бодрым тоном заметил Палмер, довольно успешно имитируя стиль профессора, поучающего своих не очень одаренных учеников, — представим себе, что у нас имеется два различных способа определить формулу экономического расчета указанного платежного баланса. Или, точнее говоря, его дефицита. Вполне возможно, что вам пока еще не знаком ни тот ни другой…

Кассотор приподнял было свою мускулистую руку, как бы показывая, что и то и другое ему вполне знакомо, затем, покачав головой, опустил ее: мол, пусть себе развлекается, тешит свое самолюбие. А Палмер тем временем невозмутимо продолжил.

— Так вот, один из них — постараться как можно точнее измерить разницу между объемом долларов США, размещенных центральными банками и другими крупными финансовыми институтами за границей, и европейскими валютами, находящимися в распоряжении американских банков, институциональных инвесторов, ну и, естественно, транснациональных компаний. Это и есть так называемое «официальное сальдо платежного баланса». На данный момент его дефицит в США составляет где-то около полутора миллиардов долларов. Раньше, конечно, бывало чуть больше, иногда меньше. Когда как, в зависимости от реальной экономической ситуации, но всегда в пределах допустимого.

Сделав короткую паузу, Палмер бросил взгляд на Фореллена, который, откинувшись на спинку кресла, на секунду закрыл глаза.

— Стэн, надеюсь, вы знакомы с этим методом сведения баланса?

— Естественно, а как же иначе! — моментально ответил тот, растерянно заморгав глазами.

— Прекрасно. Тогда перейдем к уже́ упомянутой мной второй мето́де, с которой, не сомневаюсь, хорошо знакомы большинство наших коллег. Она называется «базис ликвидности», в соответствии с которой измеряются практически все подотчетные финансовые сделки между Соединенными Штатами и другими странами мира. В основном, конечно, в области импорта и экспорта. Но поскольку у нас имеется столько граждан, живущих во всех уголках земного шара, которые к тому же постоянно путешествуют по всему свету, то их денежные затраты тоже являются фактором. Не самым весомым, но, тем не менее, важным. Если исходить из такого подхода, то тогда наш дефицит составил бы свыше двух с половиной миллиардов долларов. То есть, как минимум, на миллиард больше. И кому это надо?

Последняя фраза, похоже, сильно оживила Кассотора.

— Мистер Палмер, скажите, а какую мето́ду предпочитаете лично вы?

— В принципе, мне намного предпочтительней тот вариант, при котором дефицит получается больше. Причем пессимистом меня, поверьте, назвать крайне трудно. Я просто пытаюсь найти грамотное решение проблемы, ни больше ни меньше. Как, скажем, с минимальными потерями преодолеть дефицит в три миллиарда долларов? Как компенсировать два уже потерянных миллиарда? Или один? Ну и так далее, и тому подобное. Но если вы попытаетесь как-нибудь занизить сумму, это вряд ли сработает, если реальная цифра намного больше. Чудес в природе, как известно, не бывает. Особенно в экономике.

— Прекрасно, — заметил Кассотор. — Просто прекрасно. Но как, позвольте узнать, отреагировали на все это те, с кем вы вели переговоры? Официальные переговоры!

Палмер нахмурился.

— Простите?..

— Нет-нет, ничего, — смущенно улыбнулся Кассотор. — Просто мне хотелось бы знать…

— Что именно? — Вудс снял ногу с колена, поставил ее на пол, отодвинулся от спинки кресла, выпрямился. Стал вроде как бы выше. — Вот только мои переговоры, включая наши с вами, позвольте вам заметить, носят в общем-то достаточно конфиденциальный характер. Пожалуйста, постарайтесь не забывать об этом.

Столь прямой намек вызвал у Кассотора некоторое замешательство. Он, прищурившись, долго смотрел на Палмера, затем его взгляд переметнулся на Фореллена.

— Простите, не понял?

— Вот именно, — произнес Палмер, принимая это за нечто вроде оправдания. — Будем считать, мы поняли друг друга.

— В каком смысле?

— В том, что, как мне показалось, этим вопросом вы не хотели выведать содержание моих предыдущих бесед. Данная информация принадлежит только мне, ну а затем, само собой разумеется, Фонду. — Он повернулся к Фореллену. — Кстати, Стэнли, как вы считаете, я правильно расставил приоритеты? Или, по-вашему, нет?

— Конечно же, нет! — чуть не выкрикнул Фореллен, но вовремя остановился. — Нет-нет, вообще-то я имел в виду совсем другое. В принципе ваши приоритеты, естественно, расставлены так, как надо. Именно так! Хотя… за исключением того, что… — Он снова прервал сам себя. Потом, сделав глубокий вздох, продолжил, но уже не таким агрессивным тоном. — За исключением того, что штаб-квартира НАТО настоятельно просит мсье Кассотора высказать свое мнение по материалу, который вы, простите, ему так и не дали. Только и всего.

— Да нет же, Стэнли, нет, все совсем наоборот. Я просто задам ему несколько вопросов, которые обычно задавал всем предыдущим переговорщикам. Причем у него будет выбор, отвечать на них или нет. И если да, то он может делать это так, как ему захочется. — Палмер снова повернулся к Кассотору. — Думаю, именно этого вы и хотели, разве нет?

— Не совсем. Лично мне хотелось бы получить от вас более полную информацию о состоянии дел. Но только, так сказать, не на вчера, а на данный момент. Тогда, наверное, я смог бы принять правильное решение и ответить вам тем же.

— Что ж, логично.

Кассотор довольно кивнул.

— Ну зачем же нам искать черную кошку в темной комнате? Особенно если ее там нет…

— Да, но с другой стороны, — совершенно неожиданно перебил его Фореллен, — с другой стороны, надо принимать во внимание, что у мистера Палмера могут быть свои методы работы. Поэтому от него вряд ли стоит требовать…

— Нет-нет, простите, но, полагаю, вы не совсем правы, — возразил Кассотор, причем в довольно резкой форме. — Репутация мистера Палмера не оставляет ни малейших сомнений в абсолютной объективности его выводов. И финансист такого уровня, конечно же, не допустит того, чтобы его партнер, пусть даже временный, занимающий достаточно ответственное положение… как это говорят у вас в Америке, «летал вслепую». — Он бросил долгий пристальный взгляд на Вудса. — Таким образом, мистер Палмер, не будете ли вы так добры поделиться с нами хотя бы частью своих соображений? Пусть даже, как вы сами заметили, самыми предварительными.

— А что, не так уж это и много. Может, сто́ит того? — как бы невзначай заметил Фореллен.

Палмер откинулся на спинку кресла. Наконец-то ему стало полностью ясно, где он, собственно, находится и о чем пойдет разговор. Как же он — это с его-то опытом! — раньше не догадался? С момента, когда увидел в кабинете Фореллена.

Старый, как мир, прием: злой следователь — добрый следователь. Работая в одной команде, они по очереди сменяют друг друга, чтобы добиться нужного результата. Мистер Злой играл жестко — сердито кричал, оскорблял и постоянно угрожал, а вот мистер Добрый был другом. С добрым взглядом, пониманием в глазах. Иногда он даже одергивал коллегу, возражал ему…

В любом случае, рано или поздно жертва сдавалась: либо испугавшись угроз мистера Злого, либо поверив якобы понимающему взгляду Доброго. Так или иначе, но она начинала говорить то, чего они и добивались.

Палмер встал, бросил выразительный взгляд на мисс Грегорис.

— Закрывайте, закрывайте, пожалуйста, свой блокнот. Мы закончили. — Затем снова повернулся к Кассотору. — Простите, что отнял у вас столько времени. Так уж вышло.

Слегка поклонившись, он направился к двери, но, не успев дойти до нее, услышал громкий голос, с нотками явного раздражения.

— Мистер Палмер, так у нас не принято!

Вудс остановился, резко повернулся к Кассотору, который тут же вскочил на ноги.

— Не принято? Вообще-то, у нас тоже. Вот только что именно?

— Вам разве сказали что-либо обидное? Если да, то мы готовы принести свои извинения. Искренне и, как у вас принято говорить, от всей души.

— Не столько сказали, сколько сделали, — поморщившись, сказал Палмер. У него было два варианта закончить эту, на его взгляд почти бессмысленную беседу: можно сдаться и после недолгих взаимных извинений все-таки поделиться с ними информацией или немедленно уйти, раз и навсегда прекратив этот нелепый торг. Но надо ли?

— И что, интересно, такого мы сделали? — пожав плечами, поинтересовался Кассотор. — Не сочтите за труд, поделитесь. Мы вам будем весьма признательны.

Палмер широко улыбнулся.

— Послушайте, Стэнли, будьте другом, разъясните ему значение старого доброго американского глагола «двурушничать». Причем поподробней. Может, наконец-то дойдет. Во всяком случае, будем надеяться.

Лицо Фореллена заметно посерело, ноздри неестественно расширились, как будто ему вдруг не стало хватать кислорода.

— Двурушничать? — механически переспросил он. — А что…

— Это то, что я никому не позволяю делать по отношению ко мне. — Он похлопал Фореллена по плечу. — Будьте хорошим мальчиком, Стэнли, и постарайтесь объяснить это мсье Кассотору. Желательно в деталях, чтобы ему было легче понять… Итак, господа, еще раз приношу свои извинения за напрасно потраченное время. Прощайте.

Он кивком головы указал Элеоноре на дверь. Они вышли вместе, неторопливо спустились по лестнице в холл и оказались на залитой ярким солнцем улице. Но их длинного «мерседеса» почему-то нигде не было видно. Интересно, почему?

— Какого черта? Я же ясно сказал водителю быть здесь не позже полудня! Что происходит?

— Ладно, не переживай. Возьмем такси.

Палмер махнул рукой, взял ее под локоть. Они свернули за угол, вышли на центральную улицу, остановились, ожидая свободное такси или какую-нибудь попутную машину.

— Слушай, может, хоть когда-нибудь скажешь мне, что у вас там все-таки произошло? — вроде бы невинным тоном поинтересовалась она.

Поскольку Палмер ничего не ответил, так как невольно вернулся мыслями к этой, надо сказать, неудачной встрече, Элеонора тихим голосом, но весьма настойчиво повторила:

— Так да или нет?

— Да или нет что? — переспросил он, медленно, с трудом возвращаясь в действительность.

— Объяснишь мне, что там у вас произошло? Десять минут тому назад. Впрочем, если ты считаешь, мне об этом не следует знать, то и не надо, бог с ним.

Его взгляд задумчиво скользнул по ее лицу. Да, похоже, она и сама все поняла. Или догадалась? Интересно, каким образом? Хорошо знакома с техникой допросов или просто знает обо всем этом намного больше, чем кажется? Хотя… хотя звучал ее вопрос вполне искренне.

— Если ты сделаешь это, — продолжила она, почему-то слегка покраснев, — я буду с тобой очень добра.

— Добрее, чем уже была?

— Добрее, чем тебе может присниться. Кстати, я не поленилась посмотреть слово «гектар» в своем словаре и теперь могу точно сказать, сколько их в одной квадратной миле. Ну как?

— Это ты уже говорила, — пробормотал он, безуспешно пытаясь остановить пустое такси, которое промчалось мимо, даже не думая притормозить. Наверное, свои дела. Тут уж ничего не поделаешь, это Париж, Париж…

— Да, но неверно.

— Вот как! — Он снова бросил на нее быстрый взгляд. — Пожалуйста, не лишай меня иллюзий. Мне бы очень хотелось не забывать, что в каждой из шести квадратных миль сто гектар. Всего сто гектар.

— Но и это неверно.

Вторая машина тоже не остановилась. Зато третья, наконец-то, притормозила, и они сели на заднее сиденье.

— Monsieur le chauffeur, ditez-mois le definition d’un hectare?[24] — спросил он шофера.

— Comment?[25]

— Connaisez-vous le hectare?[26]

Водитель недоуменно пожал плечами и даже слегка приоткрыл рот, чуть ли не выронив окурок сигареты.

— Comment?

— Ну надо же! — с досадой произнес Палмер, открывая дверь. — Ладно, поезжайте. Allez, vitement.[27] — Он дал ему пачку сигарет «галуаз» и помог Элеоноре выйти из машины. — Мы подождем, пока не найдется шофер, который знает, что такое гектар, — с серьезным видом сказал он ей.

— Зачем? Ты же знаешь, что я знаю! — Она прикрыла рот рукой, пытаясь удержаться от смеха.

Палмер, по-прежнему сохраняя серьезный вид, покачал головой.

— Конечно же, знаю. Но все-таки предпочел бы услышать и независимую точку зрения.

Глава 19

Значит, в их распоряжении был чуть ли не целый день! Конечно, хотелось бы провести его, бесцельно бродя с Элеонорой по Парижу. Как самые простые туристы.

— Да, здесь, Вуди, столько всего, что мне следовало бы посмотреть, чего я еще не успела увидеть, — невинно глядя на него, призналась она.

И, тем не менее, они прежде всего зашли к нему в «Риц». Ведь Палмеру надо было переодеться. Джинсы, спортивная куртка, мокасины… Что еще? Не ходить же американцу, тем более простому туристу по Парижу в дорогом деловом костюме?! Она, присев на кресло, терпеливо ждала, пока Палмер взял пакет с почтой у портье, кивком головы вежливо поблагодарил его, поднялся к себе наверх, где прежде всего быстро просмотрел все, что принес: письмо от трех его детей, деловая каблограмма из Нью-Йорка, посланная почему-то не через служебный канал ЮБТК, а обычным телексом, три срочных телефонных сообщения от Стэнли Фореллена.

Последние он выбросил в мусорную корзину, даже не читая. Зачем? И так все известно. Каблограмма была отправлена и подписана Биллом Элстоном, одним из самых молодых вице-президентов ЮБТК, который вместе с сыном Гарри Элдера, Донни, был протеже самого Палмера. «Прошу разрешения связаться с Вами по телефону до воскресенья. Желательно как можно скорее. Пожалуйста, назначьте время и место. Меня можно застать по известным Вам адресам в любое время. Искренне Ваш, Элстон».

Сложив текст каблограммы, Палмер засунул ее во внутренний карман пиджака. Нет, здесь что-то не так. Если бы это написал сам Донни Элдер, было бы намного яснее. Неужели они так хотят, чтобы он присутствовал на этом чертовом Совете директоров?! В этот чертов понедельник? Так уж обязательно? Ну а если нет? Что тогда?

Вообще-то, главным соперником Донни в банке являлся Билл Элстон. И хотя оба были приблизительно одного и того же возраста, оба пользовались особым расположением Палмера, оба «самые-самые» лучшие, их путь наверх одинаковым назвать было, мягко говоря, трудно. Донни, как в свое время и сам Палмер, получил все в банковском деле, так сказать, по праву рождения, в то время как Биллу пришлось пробиваться с самого низа. Тогда у него не было ни семейных денег, ни влиятельных покровителей, собственно, вообще ничего. Ему пришлось начинать все с нуля. Тем не менее, он, работая вечерами на одну финансовую фирму, чтобы оплатить свое образование, закончил мало кому известный университет на северо-западе, получил специальный грант на поступление в аспирантуру, защитился, стал доктором экономических наук, но… так и не научился должным образом одеваться, говорить или вести себя, как «хорошие мальчики» вроде Донни Элдера, которых учили всему этому с самого рождения. Однако Палмер сумел заметить в нем главное — мозги, интеллект, стремление найти свое место в жизни! — и начал шаг за шагом продвигать его по служебной лестнице банка. Причем практически одновременно вместе с Донни. Тогда у него не было никаких конкретных намерений, но интуиция, которая редко когда его подводила, подсказывала — это сто́ит того!

Из каблограммы, лежавшей у него во внутреннем кармане пиджака, было ясно: Билл присоединился к хору «подпольщиков», требующих, чтобы Палмер присутствовал на заседании Совета директоров в понедельник.

Он снял трубку телефона и попросил оператора передать срочное сообщение на номер мистера Элстона. Затем, подождав сигнала, продиктовал: «Сейчас в пути, позвонить пока не могу, но ваше сообщение получил и должным образом оценил. Благодарю. П.».

Слушая, как оператор механически повторяет его сообщение, Палмер рассеяно осматривал комнату и вдруг заметил, что один из ящиков тумбочки выдвинут. Интересно, с чего бы это?

Он повесил трубку телефона и подошел к приоткрытому ящику. Ну и что тут? В общем-то, ничего особенного. Если, конечно, не считать сильно разворошенной кипы его белых рубашек. Зачем? Что могли здесь искать? А вот в других ящиках никаких следов обыска. Вообще никаких. Почему? Чуть позже, когда Палмер переодевался, ему пришла в голову догадка, как все это случилось.

Тот, кто это проделывал, заранее знал, что как минимум с десяти до полудня — время их запланированных переговоров с Кассотором — в номере наверняка никого не будет, и в его распоряжении будет практически все утро. Но, судя по всему, его поиски быстро прервало либо срочное предупреждение по телефону, либо напарник, поднявшийся в номер, чтобы сообщить о досрочном возвращении Палмера. Агент запаниковал и, даже не потрудившись захлопнуть ящик, тут же выбежал из номера. Очевидно, плохие или слабонервные любители, недооценившие способность Палмера, бывшего военного разведчика, складывать даже свои рубашки таким образом, чтобы моментально, с первого взгляда определять, что в них кто-то копался.

Впрочем, сейчас его больше всего волновало, кому и зачем все это надо. И что именно этибандерлоги искали под его рубашками? Причем явно не профессионалы, как бывало раньше, которые попадались разве только на тоненьких волосках, заложенных в самых укромных местах.

Он сменил дорогие кожаные туфли на легкие мокасины, присел на краешек дивана, задумчиво почесал лоб. Затем встал, взял со стола письмо своих детей, еще раз перечитал его, с трудом продираясь сквозь каракули Вуди и искренне радуясь тому, какой четкий почерк выработался у Джерри. Результат учебы в одной из самых элитных школ Нью-Йорка? Если так, то слава богу. Томми по-прежнему предпочитал писать крупными печатными буквами. Неизвестно почему, но кому от этого хуже?!

«Дорогой папа! — начиналось письмо старшего сына. — У нас в Нью-Йорке сейчас жарко, как в аду. С европейскими вступительными отборочными тестами, ВОТ, наконец-то разделался, хотя не думаю, что результаты тебя очень обрадуют. Пропади они пропадом! Надеюсь, там, в Европе ты разберешься со всеми, с кем нужно, по полной программе. Удачи. Вуди».

Палмер, нахмурившись, долго пытался вспомнить, что за зверь этот «ВОТ» и с чем его едят. Затем припомнил, хотя смутно и в общих чертах: это серия тестов на определение способности потенциальных студентов учиться и приобретать знания. Иначе говоря, проверка «на соображалку». Кстати, старо как мир. То же самое инквизиторы проделывали лет сто или двести тому назад.

«Папочка, — писала Джерри. — Он просто скромничает. Результатов его ВОТ вполне хватит, чтобы поступить в любой провинциальный колледж. В пятницу на школьной вечеринке кто-то предложил мне попробовать травки. Я попробовала и, представляешь… ничего! Ноль без палочки… Сейчас пытаюсь разобраться в деталях нормандского вторжения в Калабрию и Сицилию. Если сможешь, постарайся привезти мне хоть какой-нибудь артефакт. Естественно, небольшой. На премьеру нашего школьного спектакля С. Перельмана „Прекрасная половина“, где я играю главную роль, ты, боюсь, не успеешь, но ничего страшного, я покажу тебе его отдельно. Целую, обнимаю, твоя любящая дочь Джерри!»

Интересно, уж не состоится ли эта премьера в тот же самый день, как и этот чертов Совет директоров, подумал Палмер. У него было ощущение, что весь мир сговорился вернуть его в Нью-Йорк.

«Папа, — крупными печатными буквами написал младший, — возвращайся домой поскорее. Мы все по тебе очень скучаем и ждем. Томми».

Палмер убрал письма, подошел к зеркалу, внимательно осмотрел себя. Может, имеет смысл снять галстук и бродить по Парижу с распахнутым воротом? Как самый обычный турист…

Кстати, вдруг снова пришло ему в голову: с чего бы это в его белье желали покопаться две совершенно различные команды — причем с одной стороны явно любители, а с другой, несомненно, профессионалы? Ну а что если одну из них прислал Г.Б.? Чтобы каким-то своим способом подстраховать операцию «Овердрафт».

Ладно, бог с ними, сейчас Элеонора куда как важнее, чем все они вместе взятые, решил он, махнул рукой, отвернулся от зеркала и торопливо пошел вниз. Туда, где его ждала она.

Глава 20

Палмер лежал на спине, а девушка верхом на нем, широко расставив ноги, прыгала совсем как на лошади. Время от времени, не прекращая действа, она, наклонившись через него и не забывая при этом пощекотать его сосками своих шикарных грудей, брала со столика бокал, отпивала немного ликера, а затем вместе с поцелуем передавала ему в рот. Сопровождая это таинство, само собой разумеется, заманчивой и многозначительной улыбкой.

Часа через два Элеонора медленно подошла к окну — в полутьме комнаты ее длинные, красивые ноги светились, словно две сияющие колонны, — выглянула в окно, одной рукой прикрывая обнаженную грудь, а другой держа все тот же бокал с ликером.

Бросив на нее мимолетный взгляд, Палмер отметил — она стои́т практически на одной ноге, наклонившись почему-то на правую сторону, и чуть ли не с детским интересом наблюдает за тем, что происходит на улице. Интересно, что?

Прохладная, затемненная комната казалась ему сейчас чем-то вроде убежища. Где можно расслабиться, отдохнуть и телом, и душой. Вот только жаль, что долго это продолжаться не может. Искренне жаль…

Ему была знакома каждая трещинка, каждый стык в потолке и стенах ее комнаты, для него не были секретом жесткие места на матрасе, заглавия всех стоящих на средней полке книг, модных журналов, семейных фотоальбомов и даже валявшихся на письменном столе нескольких писем на французском и немецком языках, с содержанием которых ему, впрочем, ознакомиться так и не удалось. Да и зачем? Он знал, где именно все лежит — горшки, сковородки, одежда, даже таблетки аспирина. Ну и, вполне естественно, он знал несколько способов, как помочь ей побыстрее достигнуть оргазма. Чтобы, чуть отдохнув, тут же приступить к достижению следующего. Всегда точно знал, куда и как именно ее целовать, где, в каком месте тела и в какой момент времени ласкать, как прекратить или хотя бы ослабить ее громкие стоны, когда они занимались любовью.

Хотя что-то непонятное в ней оставалось. Во всяком случае, для него. Наверное, ему инстинктивно не очень-то хотелось узнать об этом. Действительно, а сто́ит ли? Хотя, кто знает, кто знает…

Он медленно перевел взгляд на маленькие цветные фотографии на противоположной стене — так, новой с Таней и двумя соседями там не было. Да и вряд ли будет. Где и как фотография сделана, откуда отправлялась, реакция Элеоноры на это… Слишком уж много вроде бы случайных совпадений. Нет, нет, в ней определенно какой-то скрытый смысл, предназначенный кому-то еще. Тому, кто это поймет. Должен понять!

Что это та же самая девочка, как и на других фотографиях, уже не вызывало сомнений. Значит, это ее дочь! Люксембургский штемпель на конверте, собственно говоря, мало что означал. Разве только… что эта страна была базой для прикрытия разведывательной деятельности. Как и большинство нейтральных стран Западной Европы, скажем, Швейцария, Лихтенштейн и даже Португалия. Но… ведь Люксембург совсем рядом с Триром, где жили ее родители. Во всяком случае, говорили, что жили. Вот черт!

Палмер на секунду закрыл глаза. Прежде чем задавать прямые вопросы, надо было собраться с мыслями и принять решение. В самой по себе фотографии вроде бы не было ничего особенного, не виделось никакой скрытой информации, которую можно «прочитать» по нескольким, казалось бы, совершенно незначительным мелочам, даже таким, как, скажем, положение руки, количество штакетин в ограде, расстояние между предметами. Но тогда в этих значимых мелочах обязательно должно быть что-то не совсем естественное, что-то невольно приковывающее к себе внимание. А в этой фотографии, похоже, ничего подобного не было. Или, занятый своими мыслями, он попросту не заметил? Что ж, может быть, может быть…

Так или иначе, но пока просматривалось только одно возможное объяснение. Скрытое послание, если, конечно, таковое на самом деле имелось, означало только одно — «Таня с нами»!

А вдруг что-нибудь еще? Нет, вряд ли. Разве что те двое мужчин на фото — кто они на самом деле такие? — или, может, у них не совсем обычные позы? Нет, похоже, опять нет. Значит, оставалось то же самое: «Таня с нами»!

Впрочем, можно выразиться и иначе: «Таня у нас»!

Что это, шантаж? Примитивный, старый, как мир, шантаж? Которого везде и всегда полно, как грязи.

Ну и что из этого следует? Если он не ошибается, то ей, Элеоноре, передали «послание» после того, как они встретились, после того, как они, совершенно неожиданно почувствовав влечение друг к другу, оказались в одной постели! А что, бывает и не такое… Значит, все те, кто «отслеживают» его, пытаясь нащупать к нему подходы, все-таки нашли нужную девушку и теперь будут всеми доступными способами стараться удержать его на коротком поводке.

Если, конечно, ей заранее не приказали вступить с ним в интимную связь. Но тогда зачем присылать фотографию дочери? Какой смысл? Разве что лишний раз подчеркнуть свою власть над ней? Кому это нужно? Им?

Им! Оттуда, из Восточного блока. Так это на Западе обычно и понималось. Кому как не Палмеру, столько лет прослужившему в военной разведке, было знать, что этих «им», которые действовали по всему миру, была далеко не одна сотня. Причем одни работали открыто, но, само собой разумеется, под прикрытием, а другие тайно. Все зависело от функции и конкретного задания. Тот факт, что фотография Тани, скорее всего, была сделана за Берлинской стеной, невольно наводил на мысль об участии в этом агентуры ГДР. Что ж, может, именно так оно и было. Но вполне могло быть и искусно подготовленной подделкой, чтобы скрыть реальных исполнителей, чтобы направить всех по ложному следу. Для тех, кто так или иначе связан с проведением тайных операций, фабрикация такого рода псевдофактов — дело, мягко говоря, более чем привычное. Более того, естественное и жизненно необходимое. Как для всех нас глоток свежего воздуха.

В этом-то и проблема, подумал Палмер, продолжая молча наблюдать за стоявшей у окна девушкой. Кто она? Любитель? Невольное орудие, которое используют в темную? Невинная, ничего не подозревающая овечка? А может, просто-напросто великолепный профессионал? Да, чтобы разобраться со всеми этими наслоениями, нужен не менее хороший профи. Естественно, с другой, противоположной стороны. И главное, постараться определить — это ловкая подделка или все-таки так оно и есть. Погруженный в свои невеселые мысли, Палмер тяжело вздохнул.

Элеонора переменила позицию и повернулась к нему.

— Что, проблема? Интересно, какая?

— Только ты.

Она оперлась локтем на подоконник, оттопырив свои округлые ягодицы.

— Я? Я доставляю тебе проблемы? Какие же?

— Да нет, лично с тобой проблем нет. Я с тобой счастлив. Ты мне доставляешь только радость… Дело совсем не в этом.

— Тогда в чем? — Ее лучистые глаза под высоким лбом расширились от удивления. — Разве счастья уже недостаточно? Pauvre petit.[28]

— Ладно, обойдемся без сарказма. Особенно любимой женщины. — Он усмехнулся, махнул рукой и вдруг почувствовал прилив совершенно непонятного желания. Неизвестно почему, но оно вдруг появилось. — Хорошо, ты готова услышать правду?

Она изобразила на своем привлекательном личике забавную гримаску, сделала большой глоток из своего бокала с ликером.

— Ну что ж, тогда да здравствует истина. Вперед, вперед! Не стесняйся. Надеюсь, я переживу. — Ее голос звучал довольно грустно, но при этом как-то довольно бесцветно.

Палмер нахмурился. Ему самому совсем не хотелось затрагивать этот вопрос. Зачем? Да, но ведь он только что сказал ей главную правду. О том, что счастлив с ней, что любит ее, что она его женщина. И в одну короткую секунду все это потерять?

Такого с ним еще никогда не бывало. За всю его долгую жизнь. И что, разрушить это, превратить в пух и прах одним-единственным вопросом? На который может последовать совершенно неожиданный и, что еще хуже, убийственный ответ. Так сто́ит ли?

— Знаешь, я почему-то боюсь его задавать, — неожиданно для самого себя произнес он.

Она поставила недопитый бокал на подоконник, подошла к нему, наклонилась, в полутьме прикоснулась сосками своих шикарных грудей к его голому телу. Затем села на краешек постели и начала языком ласкать его живот, ну и все остальное…

— Все будет намного проще, если не задавать ненужных вопросов. Ты прав, а зачем?

— Да, мне это вполне знакомо. Во всяком случае, было когда-то.

Элеонора приподняла голову.

— Вы, американцы, любите задавать вопросы. Иногда даже не думая о последствиях. — Она снова опустила свою руку на его уже возбужденный член, погладила его. — А когда получаете нужную вам информацию, то используете ее, как вам нужно. Не более того. По-нашему, это вроде как не совсем по-людски.

Он медленно покачал головой.

— Мне кажется, я уже просил тебя не проявлять антиамериканизм, особенно со мной.

— Ну а что прикажешь мне делать, когда ты поступаешь, как самый кондовый янки?

— Вообще-то, варианты всегда найдутся. Для начала можно сделать вид, что ты ничего не заметила, — предложил он. — Не было и не было. Чем не выход? Вежливо — и всем хорошо.

— С чего бы это?

— А с того, что… — Он бросил на нее быстрый взгляд, хотя его сердце уже билось, как у загнанного в угол хорька.

— Так с чего? — настойчиво повторила она вопрос.

— С того, что я… я тебя люблю. — Его ответ показался неожиданным даже ему самому. Но он прозвучал. Четко и определенно.

На какой-то момент в комнате воцарилась полная тишина. Слышно было даже, как на улице процокали каблучками две женщины.

— Тебе было очень трудно произнести это, так ведь? — дождавшись, пока звуки шагов полностью пропадут, спросила она.

Палмер кивнул.

— Да, именно так. Честно говоря, такого у меня давно уже не было.

— Что ж, не так уж и плохо.

— Хотя, когда иногда раньше это и бывало, то обычно мало что значило. Просто слова, слова, слова, сказанные чаще всего по случаю. А вот сейчас… Сейчас я хочу, чтобы ты знала: так оно и есть.

— И что, я вдруг оказалась единственной женщиной на всем земном шаре? Интересно, с чего бы. — Элеонора, как хищная кошка, улыбнулась, ласково поцеловала его в глаза. — Ну, вы, американцы, даете, — нежно прошептала она ему на ухо.

— Даем, даем. Я же предупреждал тебя об этом.

— А знаешь, вы там, в вашей Америке, похоже, взрослеете несколько поздновато, тебе не кажется?

Он обнял ее за плечи, притянул вниз, уложил рядом с собой.

— А вот вы, европейцы, обожаете приводить нас, американцев, в восторг. Причем нередко по пустякам. Вы взрослеете намного раньше, и у вас всегда полно мучительных тайн. Разве нет?

— Да, но ведь у женщин должны быть свои секреты, разве нет? — прошептала Элеонора, нежно целуя его в шею. — Иначе мы станем не женщинами, а лишь их жалким подобием. У нас могут быть секреты даже от тех, кого мы любим.

На какое-то время в комнате снова воцарилась тишина. Затем Палмер все-таки решился задать вопрос, которого боялся он сам.

— Скажи, а ты меня любишь?

Она снова поцеловала его, но теперь уже не в шею, а почему-то в плечо. Вернее, не в само плечо, а в ямку между плечом и шеей.

— Конечно же, люблю. И очень, очень сильно!

В доме напротив кто-то включил радио. Какой-то музыкальный канал и на полную громкость. Пели по-английски, но с сильным французским акцентом. Что ж, для Парижа вполне нормально.

— Не знаю, почему, но я тебя очень, слышишь, очень люблю, — повторила она. — На самом деле.

Палмер повернулся, посмотрел ей в глаза. Увидел в них удивление и боль, которые нередко сопровождает открытие чего-то по-настоящему большого. Когда до конца еще не понимаешь: любовь — это счастье или катастрофа? Он жадно поцеловал ее в губы, краешком глаза заметив, как морщинки на лице Элеоноры постепенно разглаживались, а потом вообще исчезли. Господи, как же здо́рово!

— И все-таки, не забывай, у меня должны быть свои секреты. И будут, не сомневайся, — тяжело дыша и страстно впиваясь в его губы, закончила она.

Глава 21

Прогулочный катер с его сплошными окнами вместо стен и блестящей стеклянной крышей неторопливо проплыл под тремя, расположенными чуть ли не вплотную мостами с историческими названиями — Сольферино, Рояль и Каррузель, — а затем слегка ускорил ход. Внутри громко играла веселая музыка, официанты с горделивой осанкой и подносами в руках разносили по столикам напитки и еду. В перерыве между главным блюдом и десертом Элеонора увела Палмера на открытую часть палубы. Подышать свежим речным воздухом и полюбоваться великолепным парижским пейзажем, который, постоянно сменяясь, открывался по обоим берегам Сены.

Довольно улыбаясь, Палмер обнял свою спутницу за талию, привлек вплотную к себе.

— Молодые любовники? — ласково пробормотала она. Дуновение легкого бриза на какой-то момент разметало ее локоны, но потом они снова вернулись на место.

Катер проплывал мимо самого узкого места Сены, где в нее буквально врезался небольшой полуостровок. Иногда парижане шутливо называли его «игольным ушком».

— Это сквер Вер-Галан, — пояснила Элеонора, показывая рукой вправо. — Оазис для рыбаков. — Она прижалась к нему еще ближе. — Ты любишь рыбалку?

— Ни в коем случае. А что, я похож на рыбака?

Она покачала головой.

— Ну уж нет, слава богу, скорее, на любовника. — И снова ткнула пальчиком вправо. — Считается, что это старейшая часть Парижа, построенная еще до Рождества Христова и названная Лютецией. В буквальном переводе это означает «парижский город». Тогда тут жили только рыбаки и кельты… Кстати, в нашем герре Фореллене на самом деле есть что-то рыбье, что-то на редкость скользкое, ты не находишь?

Палмер бросил на нее быстрый взгляд.

— А почему ты называешь его «герром»?

— Потому что на немецком языке «Фореллен» означает «форель». То есть рыбу, значит, что-то скользкое.

— Mein Gott![29]

Элеонора тихо хихикнула и снова ткнула своим пальчиком, но уже в левую сторону, показывая на величавый собор Нотр-Дам, теперь уже полностью отреставрированный и торжественно сияющий в белой дали.

— Но это последний памятник, который я тебе показываю, мой самый любимый, самый молодой любовник, — прошептала она.

— Ну ладно, хватит о молодых.

— Но сегодня ты на самом деле очень молодой.

— Тогда по сравнению со мной ты просто младенец. Тебе сейчас не дашь даже восемнадцати!

— Значит, я почти как твоя дочь. Как ты тогда говорил? Выглядишь от пятнадцати до тридцати? — Она взяла его руку. — Здо́рово. Но учти, женщинам никогда нельзя доверять, особенно когда речь заходит об их возрасте.

— Только возрасте? А в других вещах?..

— Они уже наверняка подают десерт, — с ласковой улыбкой перебила она его, потянув за собой. — Пойдем вниз. О рыбах договорим потом.

Они вернулись во внутренний салон, со сплошными окнами вместо стен, как раз когда фотограф снимал посетителей. Естественно, если те того хотели. На память. А на их столике уже стояла открытая бутылка белого сухого вина — видно, официант, почувствовав богатых клиентов, расстарался! Палмер, жестом попросив его наполнить бокалы, молча чокнулся, как бы предлагая тост за ее здоровье.

— Мы разворачиваемся, — бросив взгляд в окно, заметил он.

— Да, разворачиваемся. Но у нас все равно есть как минимум еще час. Целый час да еще с хвостиком! За те деньги, которые мы им платим, эти прогулочные катера полностью обеспечивают все виды услуг.

— Что ж, приятно видеть твою рачительность. Умеешь считать деньги и, наверное, тратить их с толком.

— Тратить их с толком? Да, приходится. Единственный из всех, кого я знаю, и кому не надо этого делать, это ты.

Палмер, согласно кивнул.

— Скажи, а тебе не хотелось бы, чтобы я купил тебе особняк на Сен-Луисе?

Зрачки ее глаз резко расширились. Затем, когда через несколько коротких мгновений удивление прошло, Элеонора широко ухмыльнулась.

— Всего один? А почему не два? Или даже больше? — Она тоже подняла свой бокал с охлажденным вином. — Ну, тогда давай за тебя! Да, любить банкира, оказывается, очень забавно.

Чокаясь с ней, он искренне засмеялся.

— Знаешь, для банкира это еще забавнее, уверяю тебя.

Она придвинулась поближе к нему, наклонилась, слегка куснула за мочку уха.

— Вуди, это правда, что ты не любил ни одну женщину так, как меня? На самом деле?

— Да, на самом деле.

— Как мило… Тогда скажи мне, пожалуйста: любишь ли ты меня настолько сильно, что, если я прикажу тебе, ты не побоишься обнять меня, затем встать на колени и осыпать всю страстными поцелуями? Сверху донизу и прямо здесь, вот за этим самым столом.

— Peut-être.[30]

— А затем сорвать с меня одежду и заняться любовью? Прямо здесь!

— Immédiatement.[31]

— На виду у всех этих зевак?

— Mais certainement.[32]

— Что ж, тогда давай, — прошептала она, снова куснув его в мочку уха. — Я так хочу!

Палмер резко отодвинул свой стул, начал опускаться на колени, но Элеонора остановила его и жестом приказала вернуться на стул.

— Ладно, хватит, поблефовали и будет, — со смехом сказала она. — Хотя, согласись, я все-таки оказалась права. Ты не столько банкир, сколько любовник. Причем, похоже, страстный любовник.

— Sans doute.[33]

— И к тому же явный языковед.

— Décidément.[34]

— Более того, судя по всему, языковед по нижним разделам женского тела.

Вудс захохотал так искренне и громко, что люди за соседними столиками удивленно обернулись.

— Полагаю, вам виднее, мадемуазель, — придя в себя и приняв серьезный вид, произнес он.

Они, снова чокнувшись бокалами, отпили по глотку дешевого белого вина. Палмер оглянулся вокруг.

— Да, на этом прогулочном катере, боюсь, теперь нас не скоро согласятся прокатить, — с улыбкой произнес он.

— Интересно, почему?

Бросив на нее быстрый взгляд, Вудс сразу же замолчал. Каждый раз, когда Элеонора не понимала — а может, и не хотела понять — юмора старого анекдота, ему невольно приходила в голову горькая мысль об огромной разнице между ними: возраст, национальность, образование и даже подход к жизни в целом. И как преодолеть все эти глубокие трещины? И можно ли вообще? А жаль, поскольку на столь шаткой основе ничего постоянного не построишь.

— Да ладно, проехали, — пожав плечами, заметил он.

Заметив выражение его вдруг помрачневшего лица, она ласково прикоснулась кончиками пальцев к его щеке.

— Тебя огорчает, что мне все время приходится объяснять слишком много разных вещей. Но ведь это совсем не обязательно. Нам совсем не надо быть равными. Не забывай, мы ведь любовники, а не деловые партнеры.

Палмер взял ее за руку. Вообще-то женитьба, если, конечно, до этого доходит дело, — это всегда нечто вроде делового партнерства.

— У нас в Америке, — сказал он, — мы, во всяком случае, люди моего поколения, как правило, неодобрительно относимся к временным связям, хотя время от времени они случаются. Но в таких случаях мы обычно предполагаем, что в конечном итоге они рано или поздно ведут к алтарю. А это, само собой разумеется, в свою очередь влечет за собой деловой контракт.

Она согласно кивнула.

— Да, мне это знакомо.

— Ах да, чуть не забыл, ты же тоже была замужем. Значит, в этом для тебя не должно быть секретов.

Элеонора приподняла правую руку, изобразив указательным и средними пальцами знак «V» — победа!

— Да, дважды. В семнадцать и двадцать.

— Ты с бывшими мужьями когда-нибудь встречаешься?

— Поскольку Дитер — отец Тани, мы время от времени пересекаемся, обычно чтобы уладить некоторые финансовые вопросы. Ну а я, сам понимаешь, сразу же после развода пошла в паспортный стол и вернула себе свое девичье имя.

— Ну и где, интересно, этот твой Дитер живет?

— Я толком не знаю. — Она отпила немного из своего бокала, затем долила вина и себе, и ему. — Сейчас, может, в Неаполе? Или где-то еще. Он ведь очень много путешествует. По делам и просто так… Во всяком случае, мне тогда стало предельно ясным, что брачный контракт означает смертный приговор любви.

— Вы так сильно любили друг друга?

— Понимаешь, он был очень красив. Высокий, светловолосый. Бывший инструктор по горным лыжам. Чем-то напоминает тебя. Кроме лица. В твоем есть характер и значение. А у Дитера не было ничего. Только гусиная самовлюбленность. Любимчик родителей, всё без очереди и бесплатно, ну и все такое прочее… И тем не менее… Господи, как же я его тогда любила! Словами это даже не выскажешь.

— И тут же выскочила замуж?

— Natuerlich.[35] — Она остановилась, слегка нахмурилась, впрочем, тут же продолжила: — Какое-то время все шло нормально, но затем я начала обращать внимание, что он начал как бы отстраняться от любых разговоров на обычные человеческие, семейные темы. Обо мне, о себе, о нас… Вместо этого одни только планы, программы, проекты! Встретимся с тобой ровно в три пятнадцать, не забудь отправить чек за аренду, ну и все такое прочее. Бесконечные расписания, бронирование билетов, обязательные «нужные» тусовки, субботы и воскресенья, запланированные на месяцы вперед. Сейчас август, значит, мы должны провести его в Осло. Сейчас май, значит, поедем на Капри. Завтрак, обед, ужин — минута в минуту, не раньше и не позже. Грязное белье, чистое белье… Списки, приглашения, заказы, завещания, совместные и раздельные счета… Постепенно у меня голова пошла кругом, и, знаешь, почему-то стало жутко скучно.

Она вдруг замолчала, потому что Палмер крепко сжал ее ладонь. Непроизвольно, как бы пытаясь прекратить поток никому не нужных воспоминаний.

— Прости, пожалуйста, я не хотела.

Он покачал головой.

— Ничего страшного. Я тоже там побывал, в стране законного брака. Причем с тремя детьми.

— Когда я родила дочь, — она слегка пожала плечами, — когда у нас появилась Таня, Дитер изменился еще больше. Естественно, ведь теперь ему приходилось делить меня с Таней! И все быстро распалось. Стремительно полетело под откос.

Некоторое время они не разговаривали. Просто сидели и молчали. Затем Палмер слегка похлопал ее по руке.

— Все еще сожалеешь о разводе?

— Не особенно. Просто мне кажется, у ребенка должны быть и отец и мать. Или, по крайней мере, мужчина и женщина, которые показывали бы ему, кто такие взрослые. Хотя, честно говоря, мне бы совсем не хотелось, чтобы Таня сочла Дитера образцом для подражания.

— Он часто видится с ней?

Элеонора медленно покачала головой.

— Нет, всего несколько раз в год.

— А ты?

Она бросила на него быстрый взгляд, но тут же его отвела.

— Она живет со мной. Я только на лето отправляю ее к моим родителям в Трир.

— Значит, твои родители немцы?

— Не совсем, только мама.

Палмеру почему-то не понравилось, как их беседа незаметно вдруг превратилась в некое подобие допроса. Значит, надо постараться сделать так, чтобы она либо сразу же и полностью ответила на все интересующие его вопросы, либо послала бы его куда подальше. Поскольку он чувствовал себя просто обязанным выяснить кое-какие детали. Которые хотя бы в общем совпадали с разрозненными ответами и дали ему более законченную картину.

— А отец?

— Полуполяк-полурусский.

— А когда он эмигрировал?

— Наверное, где-то в начале тридцатых.

— И познакомился с твоей мамой в Германии?

— Да, в Трире.

— И родилась ты тоже там?

Она покачала головой, но ничего не ответила.

— Значит, не в Германии? — настойчиво повторил он вопрос.

Элеонора подняла на него глаза.

— Я родилась в 1942 году, в Азоло, это маленькая деревушка в предгорьях итальянских Альп. Тогда мои родители бежали из Австрии в Швейцарию. Они надеялись добраться до Цюриха на поезде через симплтонский туннель. Там у них были друзья еще до моего рождения. Но затем моя мама серьезно заболела, здорово простудилась, когда им пришлось переходить через Альпы верхом на двух осликах. По холоду и снегу. Они все-таки добрались через Кортина д’Ампеццо до Беллино, где нашли доктора, который вначале настаивал, чтобы ее срочно отправили в больницу Падуи или Венеции. Но добраться она успела только до Азоло, когда начались родовые схватки. Тогда местная акушерка предсказала мне неминуемую смерть. Но, как видишь, не угадала.

— Прости, — Вудс погладил ее руку. — Я совсем не хотел вдаваться в такие детали.

— Но, тем не менее, ты это сделал. Что ж, теперь ты почти все знаешь. Так что можешь спрашивать меня о Тане.

Палмер откинулся на спинку стула. Катер миновал пристань и теперь приближался к Эйфелевой башне, которая уже отчетливо виднелась по левому борту.

— А что спрашивать о Тане?

— Все. Все, что считаешь нужным.

Элеонора отвела взгляд в сторону и, немного помолчав, кивнула головой в сторону Эйфелевой башни.

— Построена в 1889 году, высота около тысячи футов, хотя давление, которое она оказывает на почву, не более пятидесяти шести фунтов, то есть практически точно такое же, как сидящий на земле человек.

— Слушай, по-моему, я уже попросил прощения! Причем, поверь, вполне искренне.

— Возможно, — она снова отвела взгляд в сторону. — И все же спроси меня обо всем, что хочешь узнать о Тане.

— Извини, но, боюсь, я забыл.

— Забыл? — Она качнула головой, и ее густые длинные волосы взметнулись, словно сполохи пламени. — С любой недосказанностью нам трудно быть вместе. Это будет как заноза, от которой надо избавиться. Как можно скорее. Так что, пожалуйста, не стесняйся и спрашивай.

Палмер ласково погладил обе ее руки. Они почему-то казались очень холодными.

— Честно говоря, я не знаю, что спрашивать.

— Не бойся. — Элеонора посмотрела на него, и он заметил в ее глазах следы слез. Значит, отвернувшись от него, она молча плакала. Даже тени потекли…

— Вуди, я слишком тебя люблю, чтобы бояться ответить на любые вопросы, — уже куда более спокойным голосом сказала она. — Так что спрашивай, я на все отвечу, обещаю, прямо и искренне, и тогда мы, надеюсь, покончим со всем этим. Раз и навсегда!

— Они держат Таню как заложницу?

Ее большие темные глаза заморгали, и Палмер понял, что почти угадал.

— Кто сказал тебе, что она в заложниках?

— Фотография.

— Значит, ты не совсем правильно ее понял. — Элеонора взяла обе его руки в свои и крепко сжала. — В ней ничего не показывает, что Таня заложница. — Ее глаза по-прежнему были широко раскрыты, хотя неожиданно образовавшиеся мелкие складочки у верхних век точно показывали, как больно ей говорить о своей дочери. — Эта фотография всего лишь напоминает мне, что ее жизнь в моих и только моих руках.

— Прости, не понимаю.

— Да нет же, конечно, все понимаешь. И слово «заложница» в данном случае ничего не объясняет. Даже жаль, что ты его употребил. Звучит совсем, как если бы Таню посадили в тюрьму или куда-нибудь заперли. Но она там с моими родителями! — Ее рука возбужденно взметнулась к лицу, затем к волосам, нервно приглаживая их… — На самом деле, мне просто не дают забыть, что это я у них вечный заложник. Пока Таня у меня, я у них! И никуда не денешься. — Она всплеснула руками. — У тебя ведь тоже есть дети, ты должен понимать. Такое может случиться со всеми.

— Кто они?

— Я не знаю.

— Ну хоть какие-нибудь догадки есть?

— Никаких.

— Но ведь они требуют, чтобы ты для них что-то делала. Из этого и надо исходить.

— В последнее время они ничего от меня не требовали.

— А раньше?

— Всякая мелочевка. Незначительная информация, отрывки из отчетов…

— Отчетов из файлов ЮНЕСКО?

— Да, и некоторых других.

— Каких других? Моего банка ЮБТК?

— Прекрати!

— Но я…

— Ради бога, прекрати!

— Значит, на самом деле эта фотография означает: «приготовься выполнить очередное задание». Так ведь?

— Прекрати, я очень прошу тебя, прекрати!

Катер, чуть увеличив скорость, проплывал между левым берегом Сены и длинным узким островком, почти полностью засаженным зелеными деревьями. Палмер неторопливо выпил стакан воды и, бросив взгляд на Элеонору, заметил, что она пристально наблюдает за выражением его лица.

— И все-таки?

— Да, очередное задание.

— Ладно, бог с ним, проехали. — Палмер прикрыл глаза, пытаясь собраться с мыслями. Что с ним происходит? Откуда эта неприятная, противная сухость во рту, совсем несвойственное ему нервозное ощущение опасности… Неужели он настолько влюбился, что причиняемая им Элеоноре боль ранит его самого еще сильнее?!

— С тобой все в порядке? — спросила она, продолжая внимательно смотреть на него.

— Да. Насколько это возможно. — Он открыл глаза и, заметив ее обеспокоенный взгляд, улыбнулся. Во всяком случае, попытался изобразить некое подобие улыбки.

Она тоже улыбнулась. Как бы по-своему успокаивая его.

— Но ведь мы правильно поступили, выяснив все до конца, разве нет? Теперь нам все будет намного легче.

— Я… в обычном случае я, конечно, сказал бы да, но сейчас… сейчас, прости, у меня пока еще нет полной уверенности, что мы выяснили все до конца.

— Мы просто обязаны быть честными друг с другом.

Он медленно покачал головой.

— Увы, и да и нет. Твое поколение превыше всего ценит честность, а вот мое… мое, скорее, лицемерие, притворство и фальшь.

— Нет, нет, это совсем не так! Зачем так наговаривать на себя? И на свое поколение. Потому что…

Он перебил ее, слегка приподнял левую руку.

— Я один из немногих, которые могут позволить себе это. Открыть глаза на правду. — Затем, чуть помолчав, спросил: — Скажи, ты все еще любишь меня? Как и раньше? После всего этого?

— Нет, намного хуже, теперь я обожаю тебя.

— Вся беда в том, что я тебя тоже. — Они прильнули друг к другу, слились в долгом поцелуе. Смотрел ли кто-либо на них или нет, их в тот момент не особенно интересовало. Жизнь имеет и другие измерения. — А знаешь, теперь мне не так уж и важно, сколько и чего ты им передала об ЮБТК. Мы переживем.

— Но они никогда не просили меня об этом.

— Хорошо, но даже если все-таки спросят, то…

Они оба громко расхохотались, даже не обращая внимания на посетителей, сидящих за соседними столиками.

— Хотя насчет детей ты, наверное, не совсем права. В принципе, они совсем не заложники. Разве только если кому-то вдруг не понадобится, повторяю, конкретно понадобится, сделать их таковыми. За деньги или за что-нибудь другое.

— Нет-нет, дети могут быть заложниками по определению. — Она вновь наполнила бокалы вином, хотя в этом не было необходимости. — Вот взять, например, тебя, богатого, наверное, даже очень богатого человека. Ты когда-нибудь боялся, что твоих детей могут похитить? И потом что-нибудь потребуют. Либо денег, либо «услуги»…

— Не очень. Видишь ли, есть целый набор вещей, которые делают похищение детей делом довольно трудным, а иногда и просто невозможным: определенные маршруты перемещений, специальные меры предосторожности, охрана, ну и многое другое. Полностью уверенным, конечно, никогда быть нельзя, но и жить в вечном страхе тоже не сто́ит.

— Да, наверное, все это так, дорого́й, но чтобы гарантировать безопасность потенциального заложника, всегда приходится платить. А если нет денег, то приходится расплачиваться «услугами». Причем самыми разными. Иногда совершенно непредсказуемыми, иногда омерзительными.

Катер, уже развернувшись, снова проплывал мимо длинного, узкого и, похоже, вечно зеленого островка.

— Интересно, у него есть название? — поинтересовался Палмер.

— Да, это остров Лебяжий, — с готовностью ответила Элеонора. — Хотя в это время года лебедей там никогда не бывает. Они прилетят попозже. — Она немного помолчала, затем добавила: — Впрочем, у меня для тебя есть другой сюрприз. Взгляни-ка вон туда. — И показала рукой на статую за мостом Гревиль.

Воздух становился все более и более влажным, свет рассеянным, не таким прозрачным. Палмер прищурился. В статуе ему виделось что-то гротескно знакомое, но…

— Нет, похоже, это не то, — чуть подумав, протянул он. — Или, скажем, не совсем то.

— Да нет же, именно то самое! Это ведь на самом деле миниатюрная копия оригинала великого Бартольди. Вообще-то именно с нее и делалась ваша национальная гордость — великая статуя Свободы. Ну так как, тоска по родине, по Нью-Йорку еще не заела?

— Любимая моя, — чуть усмехнувшись, сказал Палмер. — Нашу национальную гордость мне приходилось видеть только один раз. И то лишь пролетая над ней в вертолете.

— И что, ты, американец, никогда не был внутри вашей статуи Свободы? На самом деле? Никогда не поверю!

Он обнял ее, слегка поцеловал.

— Ладно, пошли наверх. Там все выглядит куда как приятнее.

— Зато на Сене легко простыть. — Элеонора довольно откинулась на спинку стула, закинула руки за голову. — Завтра мы летим во Франкфурт. Мне бы не хотелось, чтобы ты…

Палмер печально покачал головой.

— Планы, программы, проекты, встречи — все расписано.

— Schrecklich![36] — Она встала, ласково взяла его за руку и повела за собой на верхнюю палубу.

Глава 22

Сойдя с прогулочного катера, они долго шли по левому берегу Сены. В основном молчали, наслаждаясь ландшафтами этой величавой реки. Хотя время от времени Элеонора спрашивала, впрочем, довольно равнодушно, куда они, собственно, направляются. «Да никуда, просто так гуляем», — усмехнувшись, отвечал он. Миновав третий мост, названный в честь Александра Третьего, они немного постояли, затем, бросив прощальный взгляд на вечную Сену, поднялись по ступеням высокой лестницы наверх, на широкую каменную набережную.

Хотя время перевалило уже за полночь, на площади Конкорд во всю кипела ночная жизнь: влюбленные парочки, группы веселых, громко смеющихся людей, множество снующих туда-сюда машин…

Дойдя до основания внушительного обелиска, они остановились. Палмер, склонив голову набок, долго рассматривал непонятные арабские знаки, высеченные на каменном пьедестале высоченной египетской колонны.

Элеонора, по-прежнему не выпуская его руки́, неожиданно потянула Вудса влево, к скульптурам диких лошадей, на редкость органично обрамлявших обширные Елисейские поля.

— А вон там, — она ткнула рукой в сторону Триумфальной арки, — та самая историческая достопримечательность, увидеть которую мечтает половина человечества. Всего в километре отсюда.

Палмер бросил быстрый взгляд на часы.

— Извини, но мне надо вернуться в отель. Как можно быстрее. Важный телефонный звонок.

— От твоей нью-йоркской подруги?

— Вообще-то, да.

— И что, она звонит тебе каждый вечер, chéri?[37]

— Нет, не каждый. Равно как и сегодня. Я сам должен позвонить ей завтра. Но у меня странное предчувствие, что она позвонит мне именно сегодня. Причем скоро, боюсь, очень скоро…

Они торопливо прошли по улице Рояль, свернули направо и очень скоро оказались на площади Вандом напротив отеля «Риц». Элеонора на секунду остановилась, кивнула головой на высокую спиралеобразную колонну в самом центре площади.

— Это из чистой бронзы, — пояснила она. — Сооружена из расплавленных орудий, которые Наполеону удалось захватить под Аустерлицем.

Палмер бросил взгляд на колонну, обратил внимание на то, что неоновый знак на здании ЮБТК по-прежнему ярко освещен, снова посмотрел на свои наручные часы.

— Ты можешь думать о чем-либо еще, кроме этого чертова телефонного звонка? — не скрывая сарказма, поинтересовалась она.

— Прости. Я просто задумался.

— Кстати, имей в виду, в районе между улицами Рояль и Кастилия самые дорогие и модные магазины в Париже. Ты же даже не остановился, чтобы хотя бы для вежливости поинтересоваться, не надо ли мне чего. Так сказать, для личных нужд.

— Мне казалось, останавливаться для покупок — это по твоей части.

Элеонора пренебрежительно махнула рукой.

— Так делали любовницы старых времен, — объяснила она. — Сейчас мы стараемся не привлекать к себе внимания.

Палмер кивнул головой на приближающееся такси.

— Может, сядешь в него и минут десять-пятнадцать покатаешься вокруг? А потом подойдешь в мой номер.

— Это чтобы я не слышала твоего телефонного разговора?

— Нет, у меня появилось еще одно странное ощущение.

— Не слишком ли их много для одного вечера? — поинтересовалась Элеонора.

— Наверное, но я привык доверять им.

— Мудро, ничего не скажешь, очень мудро. — Она остановила такси, села на заднее сидение. — Пока. До встречи. Надеюсь, до скорой встречи.

Палмер подождал, пока такси, сделав круг по площади, скрылось из вида, затем неторопливо зашел в отель, попросил у портье ключ от своего номера.

— Вас тут спрашивали, сэр, — сказал тот, кивая в дальний конец холла. — Вон там.

Слегка нахмурившись, Вудс направился туда. Он ожидал увидеть там Фореллена, но это оказался Добер, сидевший на мягком диванчике с лежащим рядом развернутым номером журнала «Ньюсуик» и пустым пивным бокалом на низеньком мраморном столике. Увидев подходящего Палмера, он тут же вскочил на ноги.

— Здравствуйте, сэр. Надеюсь, вы на меня не очень рассердитесь. Я несколько раз пытался до вас дозвониться, но весь день никак не мог застать.

— В чем проблема, Добер? Что-нибудь срочное?

— Ну, прежде всего, я хотел бы проинформировать вас о некоторых деталях завтрашней поездки во Франкфурт. И, кроме того, пожаловаться на вашего мистера Фореллена, который буквально извел меня, требуя устроить новую встречу с Кассотором.

— Но это невозможно. — Палмер присел на диванчик и жестом пригласил Добера присоединиться к нему.

— Да, я говорил ему то же самое, но он и слушать ничего не хотел. Все требовал, требовал. Иногда на весьма повышенных тонах. Правда, во время последнего звонка в его голосе, похоже, слышались уже умоляющие нотки. Во всяком случае, мне так показалось.

— Что ж, теперь мистер Фореллен полностью ваш. К тому времени, как он вам позвонит завтра, я буду уже во Франкфурте.

Добер пожал плечами.

— Хорошо. Тогда завтра утром я заеду за вами ровно в шесть тридцать.

— Так рано?

— Да, ваш рейс в девять сорок, а наши авиалинии требуют, чтобы пассажиры прибывали в аэропорт по меньшей мере часа за два до вылета. Чтобы успеть оформить багаж и пройти регистрацию.

— Ладно, бог с вами. — Палмер согласно кивнул. — Кстати, вы заедете за мисс Грегорис первой?

— Да, мы подхватим ее в Сент-Клод. Это по пути. Билеты будут у меня. Если, конечно, вы не хотите иметь свой при себе. Я могу вам его дать прямо сейчас.

— Нет-нет, не надо, пусть будет у вас. Лучше скажите, где во Франкфурте мы остановимся.

— Номер «люкс» в отеле «Интерконтиненталь», вполне приличный.

— А мисс Грегорис?

В выражении лица Добера что-то слегка изменилось. Вроде бы почти незаметно, но явно, хотя дать этому точное определение было довольно трудно. Если вообще возможно.

— Для мисс Грегорис предусмотрен совсем неплохой номер в том же самом отеле.

Палмер встал.

— Вы приехали сюда на машине?

— Да, конечно. Но не смог найти место, где припарковаться. Пришлось бросить машину на бульваре Капуцинов около старого офиса «Американ экспресс».

— Знакомый уголок. Равно как и более короткий путь туда. — Вудс проводил молодого человека мимо стойки регистратуры, потом по длинной анфиладе коридоров до дверей. — Значит, так: когда выйдете, сразу же сверните направо и идите прямо до Капуцинов. — Он, доброжелательно улыбнувшись, похлопал Добера по плечу. — Только, ради бога, не вздумайте поворачивать налево. Иначе можете попасть совсем не туда, куда надо.

Добер вежливо хохотнул.

— Благодарю вас. Постараюсь не забыть, сэр. Сделаю, как вы сказали.

— Да, кстати, — добавил Палмер. — Таймер на вывеске здания вашего ЮБТК настроен не совсем верно. По меньшей мере, минут напять-десять. Пожалуйста, потрудитесь проверить это.

Глаза Добера резко расширились.

— Само собой разумеется, сэр. Проверю, не сомневайтесь.

— Что ж, хорошо. Тогда спокойной ночи.

— Спокойной ночи, сэр.

Поднявшись к себе в номер и не услышав настойчивого телефонного звонка из Нью-Йорка, Палмер снял пиджак, вынул запонки из рукавов рубашки, расстегнул воротник, сбросил туфли. И все-таки интуиция его не подвела: правильно он сделал, не взяв Элеонору с собой. Что бы подумал Добер, увидев их вместе в отеле в такое время?! Его слепая догадка насчет срочного звонка оказалась неверной, но зато позволила ему вовремя и правильным путем избавиться от неожиданного посетителя. Потом, сев за столик, позвонил вниз и заказал бутылку белого «Сев-Фурнье». Когда ровно через две минуты официант ее принес, Палмер первым делом попросил его открыть бутылку, поблагодарил, дал положенные чаевые, налил себе полный бокал, залпом выпил, налил себе еще один, но уже с двумя кубиками льда. С тех пор, как они расстались с Элеонорой, прошло уже почти пятнадцать минут. Значит, она вот-вот будет.

Не выпуская бокал из руки, он подошел к окну, долго смотрел на внушительную колонну в самом центре площади. Сколько же пушек удалось захватить Наполеону под Аустерлицем? Чтобы потом переплавить их на этот памятник. Неужели война — это не более чем джентльменское соглашение между двумя сторонами, как отдать друг другу побольше, чтобы обеспечить самим себе промышленное процветание?

Что за мысли? Может, он просто стареет и становится циничным? Ни то ни другое его не радовало. Хотя возраст — явление, по меньшей мере, вполне естественное, а вот цинизм — это уже совсем другое дело. Куда хуже. Зачем разрушать или ликвидировать военную машину? Со временем устаревает и становится практически ненужным любое оборудование. Значит, если исходить из разумных категорий, надо максимально сократить период этого старения. Иначе… Иначе на ветер вылетят миллионы долларов налогоплательщиков!

Ну и куда же она запропастилась?

Палмер отошел от окна, налил себе еще один бокал вина, добавил туда несколько кубиков льда и сел в кресло. Он ведь сам попросил ее не особенно торопиться, разве нет? Сказал: «Несколько минут». Но что такое «несколько минут»? В принципе, весьма растяжимое понятие. А может, она специально дразнит его?

Ну а если у нее вдруг возникли неожиданные проблемы? Кто знает, кто знает? В ночном столичном мегаполисе одинокая красивая девушка всегда может вляпаться в какую-нибудь неприятность. Даже в родном городе, где ей знаком каждый угол. А может, у нее возникли проблемы с этим чересчур любопытным портье?

А если у нее не хватило денег на такси и она поругалась с водителем? Который доставил ее в полицейский участок. Или передумала возвращаться к нему в отель слишком рано, чтобы не оказаться невольным свидетелем его телефонного разговора с Вирджинией…

Палмер снял трубку телефона и попросил оператора связать его с домашним номером мисс Грегорис. Там никто не отвечал.

Он снова подошел к окну. Да, Париж, похоже, отходил ко сну. Неоновые вывески потихоньку затухали, движение на улицах становилось заметно все меньше и меньше. И все-таки, где, черт возьми, эта девушка? Его девушка! Хотя… а так ли ей хочется возвращаться к нему в отель? Что ее тут ждет? Ведь ощущение, что ее всего-лишь используют в каких-то целях — это только вопрос времени. Не более того. Рано или поздно она начнет понимать это. А его интерес к прошлому, к ее дочери только усугублял положение.

Вудс снова сел в кресло, отпил пару глотков охлажденного вина, почему-то задумался о возможном похищении его детей. Она ведь не говорила, что Таню напрямую удерживали в заложниках. Только намекала на нечто вроде вымогательства. В той или иной форме. Используя ребенка как орудие торговли. Интересно, почему ее никогда не интересовало, кто «они» такие? Или она просто делала вид, что ничего не знает? Чтобы сделать их отношения проще и яснее.

Так или иначе, но возвращаться ей, казалось бы, не имело особого смысла. Во всяком случае, сегодня. Многое в их не совсем обычных отношениях может решиться завтра утром. Ведь сейчас ей платят за чисто переводческие услуги, не более того. А тот факт, что он ее полюбил, никак не должен сказываться на его поведении.

Палмер бросил тревожный взгляд на часы. Прошло уже более сорока минут, как они расстались на площади. Где же ее черти носят?! Он нервно схватил трубку телефона, вызвал оператора, попросил с ней срочно связаться. Затем нетерпеливо выслушал где-то около двадцати двойных равнодушных звонков. Никакого ответа…

Когда он, нахмурившись, клал трубку на рычаг, то услышал тихий стук в дверь. И в комнату вошла… Элеонора.

— Добер уже ушел? — первым делом спросила она.

— Ты его видела?

— Я видела, как вы стояли вместе там, в холле, поэтому решила еще немного покататься в такси. Правда, уже совсем в другом.

Он обнял ее, крепко прижал к себе.

— Я боялся, очень боялся, что ты уже никогда не вернешься.

— Интересно, почему? С чего бы мне не возвращаться? Что, появились какие-то особые причины, о которых я ничего не знаю?

— Да нет же, нет! Наверное, просто с возрастом глупею.

Она бросила свое легкое пальто на спинку кушетки, прошла в спальню, бросилась на кровать.

— Надеюсь, ты помнишь мой приказ? Который ты получил, когда мы катались на том прогулочном катере.

— Думаю, да. Разве такое забудешь!

— Тогда начинай с моих туфель. И постарайся не тянуть с этим, лучше сделать это побыстрее.

Глава 23

Телефон неожиданно зазвонил в два часа ночи по парижскому времени.

До этого они лежали в кровати валетом, и Палмер медленно, чуть ли не торжественно целовал пальцы ее ног, один за другим. Затем они крепко уснули. Во всяком случае, он. Ему снилось, что они с Элеонорой среди бела дня плавают в прохладной лесной протоке, а пото́м, полностью обнаженные, долго лежат на берегу под палящими лучами ласкового заходящего солнца.

Вудс проснулся, потому что вдруг почувствовал, как Элеонора своим влажным от страсти языком лижет все между его ногами. Долгими, замедленными движениями, совсем как кошка, облизывающая другую кошку. А ее тонкие, красивые руки обнимали его ягодицы, время от времени мягко и ласково сжимая их, как бы инстинктивно. Как только он начал просыпаться, движения ее рук стали сильнее, еще более настойчивыми. Резкий звонок телефона был для нее настолько неожиданными, что Элеонора, громко взвизгнув, отодвинулась в сторону и чуть было не свалилась с постели.

— «Vive Mademoiselle New York!» — воскликнула она, хватаясь за его левую ногу, чтобы не упасть.

— Да пусть звонит, что тебе…

— Нет-нет, уж будь любезен, ответь на звонок. Тем более из Нью-Йорка. — Она перегнулась через него, как бы случайно коснувшись своими шикарными грудями его лица, взяла трубку телефона, передала ему и удобно устроилась рядом, как иногда говорят во Франции, «угнездилась», чтобы все слышать.

— Мсье Палмер? Вас вызывает Нью-Йорк. Примете вызов?

— Да, соединяйте.

— Нью-Йорк, вы готовы?

— Да, Париж, готовы.

— Вуди, это ты, дорого́й?

— Да-да, Джинни, это я, хотя мне казалось, я сам должен был тебе позвонить… Ладно, в любом случае рад тебя слышать. Приятный сюрприз. Ну, как ты там? Все в порядке?

— Я тебя разбудила? Прости. У вас там сейчас глубокая ночь, но я тут почти весь день сидела, пытаясь разобраться во всем этом дерьме, которое мне удалось раскопать для тебя. Мне это, признаться, порядком надоело, поэтому я решила сразу же позвонить тебе и поделиться своими открытиями. Надеюсь, ты ничего не имеешь против. Это ведь твои дела, разве нет?

— Да, само собой разумеется. Ничего страшного… Кстати, как, по-твоему, Гарри химичит, просто что-то придумывает?

— Да нет, похоже, не придумывает.

Элеонора медленно опустила свою левую руку и начала ласково поглаживать его мгновенно возбудившийся пенис. Палмер чуть не поддался внезапной панике, но через несколько секунд взял себя в руки.

— Вудс? Куда ты пропал?

— Никуда. Здесь я, здесь.

— Ты один?

Вот чертова баба! Угадывает, как ясновидящая. Вообще-то всегда была такой.

— Да, один. Если, конечно, не считать пяти красоток из «Фоли-Бержер», но они, к сожалению, не говорят по-английски.

— Вуди, а знаешь, Гарри был прав. Тебе надо, обязательно надо быть на заседании Совета в понедельник.

— Нет, Джинни, боюсь, это вряд ли возможно.

— Слушай, я проверила все расписания. «Эр Франс», «Люфтганза», «Пан-Американ», любая из них может забрать тебя из Франкфурта в воскресенье днем и в тот же вечер доставить в наш аэропорт Кеннеди. Сможешь хорошенько отдохнуть, отоспаться, а утром, бодрый и здоровый, разбираться со всеми этими «красавцами», так сказать, по полной программе.

— А с чего это ты взяла, что там должна быть война?

— Вудс, я навела справки о твоем старом армейском приятеле Хейгене. В частности, о том, как пару лет тому назад вы с ним весьма удачно провернули одно политическое дельце, связанное с неким переворотом. Но потом Хейген начал работать только на себя. Только и исключительно!

— Ну и что здесь нового?

— В общем-то, ничего особенного. Хотя по пути ему, вроде бы, удалось приобрести кое-каких и, наверное, весьма интересных «друзей».

Палмер отвел руку Элеоноры от своего пениса. Она только ухмыльнулась и прильнула поближе к нему. И к телефонной трубке. Очевидно, чтобы получше подслушать…

— А ты помнишь ту самую историю, которая случилась у вас с Хейгеном во время войны? — спросила она.

— Какую именно?

— Его приказ из Сицилии. После вторжения союзников ты должен был войти в контакт с отцами местной мафии, чтобы передать им контроль над островом. Естественно, под вашим контролем.

— Да, естественно, помню.

— Так вот, кое-кто из новых «друзей» Хейгена, похоже, из той самой эры. И, думаю, совсем не просто так.

Палмер нахмурился.

— У тебя с головой все в порядке? Эдди Хейген никогда не имел дел с бандитами.

— Никогда — это очень долгое время, дорогой. Пора бы привыкнуть к этому. Раньше не имел, а теперь, кто знает, кто знает… Полагаю, теперь имеет. Во всяком случае, с прошлого лета, когда встал вопрос о покупке этого банка в Вестчестере. Вот тут-то они, скорее всего, и добрались до Эдди. Каким-то, пока еще не совсем понятным, образом заставив его проталкивать так нужное им слияние. Причем лучше всего сделать это в отсутствие Вудса Палмера. Пока он не здесь, в Америке, а где-нибудь в Европе.

— Сколько же надо предложить Хейгену за то, чтобы он меня продал?

— Ты говоришь совсем как младенец, Вуди.

Элеонора, усмехнувшись, кивнула в сторону телефонного аппарата, как бы говоря: «А что, она права».

— Ты говоришь совсем как Гарри Элдер, — резко возразил Палмер. — Вы оба умудрились запугать друг друга страшилками с привидениями.

— С привидениями? Так вот, еще одно привидение действует в лице старой гвардии «Джет-Тех» во главе с Барни Линчем, кстати, членом твоего Совета директоров. Они уже вовсю начали пробивать свою идею кредитования части национального долга. Причем, обрати внимание, всего под семь процентов.

— Но это же безумие! Мы сейчас не в состоянии выдавать кредиты даже под восемь.

— А они, как ни странно, считают, что в твое отсутствие вполне смогут протолкнуть это, как ты только что назвал, «безумие».

— Да какого… — Его сердитую тираду прервала Элеонора, вдруг прильнувшая губами к соску его левой груди, словно голодный грудной младенец. Палмер попытался было отодвинуть девушку от себя, но так и не смог.

— Ты где, Вуди? Куда ты вдруг пропал?

— Да здесь я, здесь, Джинни.

— Так вот: Гарри встретит тебя в аэропорту Кеннеди вечером в воскресенье и передаст все недостающие детали. У него с собой будет папочка с материалом, который тебе надо внимательно просмотреть до заседания Совета. Не забудь, пожалуйста, протелеграфировать ему время своего прибытия. Я обещала, что ты это сделаешь.

— Послушай, Джинни…

— Прости, что разбудила тебя, дорого́й, — подчеркнуто холодным тоном, но при этом не скрывая иронии, сказала она. — Передай мои наилучшие пожелания своим пяти красоткам из «Фоли-Бержер».

— Неужели я сказал пять?

— Возможно, — медленно протянула она. — Да, кажется, пять. Ладно, спокойной ночи, любимый. — И повесила трубку.

— Твоя Джинни обо всем догадалась, — пробормотала Элеонора, отодвигаясь от него.

— Конечно же, догадалась. Она ведь ирландка.

— Скажи, только честно, если сможешь. Ты когда-нибудь любил ее так же, как сейчас меня?

— Честно говоря, тогда да, думал, что любил. Но это было… — Палмер вдруг остановился, постарался собраться с мыслями. А задуматься было над чем. Что-то в беседе с Вирджинией его настораживало, причем серьезно. Но что? Эффект мины замедленного действия? Слишком много вроде бы разрозненных кусочков информации, которые она вполне сознательно ему «скормила». Для чего? Чтобы заставить его забеспокоиться? Сделать серьезную ошибку? Оступиться?

— Но ведь все это было до того, как ты встретил меня, разве нет? — в очередной раз, усмехнувшись, подсказала ему Элеонора.

— В общем-то, да, — механически согласился Палмер, думая о чем-то своем, куда как более важном.

Она задумчиво кивнула.

— Слушай, а вот когда у тебя появится следующая любовница, ты будешь вспоминать обо мне, как о Джинни? Или все-таки как-нибудь иначе…

Палмер искренне попытался разобраться, что именно она имеет в виду, но сама мысль о том, что Эдди Хейген мог его продать, затмевала все остальное. Неужели он связался с преступной группой? Вступил с ними в сговор? Но ведь это же просто немыслимо!

— Нет, — тихо произнес он, понимая, что звучит это слабо и совсем неубедительно. — Нет, мне так только казалось, пока я не узнал, что такое настоящая любовь.

— Даже так? — Элеонора, довольно улыбнувшись, снова прижалась к нему. — Какие приятные и, более того, правильные слова. Лучше не скажешь. Даже если на самом деле все совсем не так.

— Да нет же, все именно так.

— На самом деле? — Она отодвинулась, встала с постели, накинула на себя его валявшийся на полу халат. Несмотря на ее относительно высокий для женщины рост, подол прикрывал даже ее лодыжки. — Неужели я для тебя так много значу?

— Увы, значишь.

— Что ж, теперь это звучит куда более убедительно… Кажется, слова Джинни тебя серьезно обеспокоили, разве нет?

— Нет, признаться, не очень. Просто я пытаюсь разобраться, что за ними стои́т. Или может стоять. Или…

— И поэтому так не хочешь вернуться в Нью-Йорк?

— Нет, совсем не поэтому. — Палмер тоже встал, подошел к столику, сделал им два коктейля со льдом.

— Из-за своего секретного задания?

— Снова нет. На этот раз из-за тебя.

— Неужели боишься, если оставишь меня на два-три дня, то не застанешь, когда вернешься? — с лукавым взглядом спросила она.

— Что-что? Да не в этом дело. Просто я встретил кого-то, кто сделал меня по-настоящему счастливым. Более чем когда-либо раньше. — Он развел руками. — Ну и с чего бы мне бросать эту «кого-то» и через весь океан лететь в Нью-Йорк? Зачем? Только для того, чтобы снова сунуть голову в это чертово осиное гнездо?

— Значит, ты чего-то боишься. Очень боишься.

— Чушь! Все совсем не так.

— И тем не менее. Ты что, так боишься встречи со своей ненаглядной Джинни?

Палмер хмыкнул.

— Элли, ну при чем здесь это? Зачем все сводить к постели? — И протянул ей полный бокал.

Чуть поддернув халат, она взяла бокал и присела на низенькую кушетку у окна.

— Вуди, почему вам, американцам, любовные отношения чаще всего представляются случайными, какими-то вре́менными только потому, что в основном происходят в постели?

— Потому что жизнь, вся наша жизнь происходит не только в постели. Есть и другие вещи. А любовные ласки лишь ее часть. Причем, полагаю, далеко не самая главная.

Элеонора пожала плечами. Настолько демонстративно, что халат чуть не упал на пол.

— Любовь моя, а что будет с твоей психикой, когда ты, рано или поздно, поймешь, что в реальной жизни секс — это все? Ну а остальное — только дополнение к нему.

Палмер снова хмыкнул, правда, уже чуть повеселее.

— Да, боюсь, для меня это может стать большим сюрпризом.

Она сделала большой глоток из своего бокала.

— Дай-то бог! Хотя, поверь мне, для некоторых людей секс — это на самом деле всё. Больше всего на свете. Остальное только приложение к нему. Хотя есть и другие, для кого секс по каким-то своим причинам является вторичным… Просто надо поскорее определиться, на какой ты стороне. Но в этом я, к сожалению, мало, чем смогу тебе помочь. Мне самой еще предстоит разобраться, к кому примкнуться. К тем или другим.

— Позволь тебе не поверить. Тут ты, похоже, выбор давным-давно сделала. Причем вроде бы достаточно однозначный.

Элеонора, сделав еще глоток, усмехнулась.

— А знаешь, сейчас совсем не время решать серьезные вопросы. Ты ведь сам мучительно думаешь, лететь тебе в Нью-Йорк на ту встречу или нет.

— Это вопрос решенный. Нет!

— Твоя Джинни, судя по разговору, вполне разумная женщина. И ей, конечно же, хочется как можно скорее увидеться с тобой. Поэтому если она требует, чтобы ты присутствовал на Совете, надо так и делать.

Палмер поставил свой бокал на столик и подошел к окну. Долго смотрел туда невидящим взглядом. Затем, не поворачиваясь к ней, произнес:

— А что бы ты подумала, если бы я ушел из банка? — Обернувшись, заметил, что она внимательно, очень внимательно рассматривает большой палец своей левой ноги. Затем со вздохом сказала:

— В конце концов, ты же мужчина. Тебе и решать.

— Я полностью позаботился о финансовых условиях в случае, если мне придется уйти. На основе фиксированного процентного дохода. Жене и детям. Так что бедность им в любом случае не грозит. Равно как и мне, если таковое случится. Вполне хватит, чтобы комфортно прожить в тихом спокойном местечке.

— Надеюсь, не в Америке, а где-нибудь здесь, в Европе, — вроде бы с равнодушным видом добавила она.

— Да, естественно.

— Со мной?

— Само собой разумеется.

Элли перестала заниматься большим пальцем своей левой ноги и пристально посмотрела на Палмера. Затем, чуть помолчав, спросила:

— Ты что, на самом деле так меня любишь?

— Увы.

— Хорошо, в таком случае мне придется доказать тебе, что я тоже. Не бойся, это будет нетрудно. Совсем не трудно… Но через год со мной в одной постели тебе жутко захочется снова вернуться к по-настоящему активной жизни. Срочно решать важнейшие вопросы, давать деньги, получать деньги, пресекать интриги… Другое не для тебя. Это как наркотик, отними его, — и тут же начнется очень болезненная ломка.

Он отмахнулся, как от назойливой мухи.

— Да знаю, знаю. Тысячу раз уже слышал: «власть развращает, власть делает человека слепым». Чушь все это, все совсем не так, уж поверь мне. Каждый человек такой, какой он есть, не больше и не меньше. И его мало что может изменить.

Тягостное молчание, последовавшее за его словами, невольно вызвало у него печальную мысль — он только что допустил по отношению к ней то, что слишком часто позволял себе делать с людьми, мнение которых его не очень-то интересовало. И, следовательно, не заслуживало особого внимания. Это была его фирменная уловка, которой он овладевал много лет: подбросить какой-нибудь банальный, затасканный аргумент и тем самым полностью свести на нет все возражения оппонента.

— Это не чепуха, — произнесла она таким жалобным тоном, что у Палмера мучительно сжалось сердце.

Ну почему он раз за разом доставляет людям столько боли? Особенно ей, той, которую любит! Почему не постараться пойти друг другу навстречу, не найти общий язык, почему не уступить в конечном итоге?

— Поверь, я не хотел…

— Нет, ответ неверный, — резко возразила она. — Ты почему-то попытался заткнуть мне рот, делая из меня любительницу словесных клише. Но я так просто никогда не сдаюсь. Мы, европейцы, как правило, либо очень упертые, либо вообще никто.

— Извини, но я…

— Не стоит извиняться, — снова перебила она его. — Когда ты затыкаешь свои уши руками и вопишь «чушь собачья, чепуха!», то глухим становишься прежде всего ты сам!

— Да, но я на самом деле…

На этот раз Элеонора не дала ему договорить, просто бросив выразительный взгляд на часы.

— Уже почти три утра. — Она встала, сбросила на пол его халат, натянула прозрачные чулки, надела и застегнула свой кружевной лифчик. — Мне надо успеть добраться домой, собрать вещи, принять душ и быть полностью готовой к приезду Добера. Тебе, кстати, тоже. Но при этом не забывай думать о том, что происходит или, что еще хуже, может произойти в твоем любимом Нью-Йорке… И ради бога, не беспокойся насчет меня. Я буду просто ждать твоего возвращения и никуда не исчезну. Где бы это ни было. Захочешь, чтобы я была во Франкфурте, я там буду. Захочешь увидеть меня в Париже, увидишь. Я буду ждать тебя в любой точке земного шара. Чтобы вот так просто меня потерять, надо ухитриться пропасть на долгое, очень долгое время.

Палмер молча смотрел, как она одевается. Затем, когда Элеонора была полностью готова и уже красила свои пухлые губы, он вдруг встрепенулся, как бы выйдя из оцепенения.

— Давай, я вызову тебе такси.

— Не сто́ит. Это с удовольствием сделает портье.

— Как тебе будет без меня?

— Плохо.

Она подошла к нему, обняла и поцеловала. Сначала ласково и нежно, затем со всей силой страсти.

— Нет, не плохо, а очень плохо, отвратительно. Но сегодня утром, к восьми тридцати, когда мы с Добером заедем за тобой в отель, я буду уже в полном порядке, не беспокойся.

Глава 24

Портье, вежливо постучавшись и дождавшись ответа: «Не закрыто», — ровно в восемь пятнадцать вошел в номер Палмера, чтобы забрать его вещи и отнести их в машину.

Уже сидя на заднем сиденье лимузина рядом с Элеонорой, Вудс увидел подходящего Фореллена.

— Снова вы? — брюзгливо спросил он, даже не стесняясь своей нарочитой грубости.

— Ради бога, простите нас за вчерашнюю встречу, — немедленно начал тот, не дожидаясь неприятного продолжения. — Это было просто недоразумение, не более того. И к тому же…

Жестом руки Палмер не дал ему договорить.

— Ладно, проехали. — И повернулся к девушке. — К Франкфурту все готово?

— Да, само собой разумеется.

— Хорошо. Добер, пожалуйста, побыстрее садитесь и поехали. Чего нам здесь ждать?

— Конечно же, сэр. Я уже здесь.

И «мерседес» тут же устремился вперед.

— Все-таки, мистер Палмер, позвольте вернуться к вчерашнему, — робко, но настойчиво продолжил Фореллен. — Послушайте…

— Скажите, вы что, собираетесь сопровождать нас до самого аэропорта? — бесцеремонно перебил его Палмер. — Зачем?

— Ну, вообще-то мне казалось…

— Казалось, что можно заставить меня всю дорогу выслушивать вашу версию того, что и почему вчера с Кассотором пошло не совсем так? Ни для вас, ни для меня это не самый большой секрет. И, знаете, лично я готов забыть обо всем этом, но только при условии, если вы замолчите и тоже забудете.

— Да, но в этом-то все и дело, — упрямо настаивал Фореллен. — Простите, мистер Палмер, но мне до сих пор не совсем понятно, что именно пошло, как вы выразились, не совсем так, поэтому я искренне надеялся на вашу помощь. Мне же надо знать…

Палмер согласно кивнул.

— Хорошо, Стэнли, считай, что уговорил. Я сделаю даже больше. — Он резко постучал по стеклянной перегородке к водителю. — Остановитесь у следующего перекрестка. — Затем собственными руками открыл заднюю дверь, еще до того, как лимузин остановился. — Adios, Стэнли. Когда я вернусь в Штаты, то непременно доведу до сведения мистера Матера, вашего непосредственного шефа, все, что тут произошло. Естественно, со всеми необходимыми разъяснениями. Надеюсь, они, так или иначе, дойдут и до вас. Обычно так и бывает.

Фореллен бросил на него обиженный взгляд.

— Простите, но должен заметить, что я не привык к подобному обращению.

— Имейте в виду, я тоже, — равнодушно заметил Палмер, помогая ему выйти из «мерседеса». Затем, когда они тронулись, уже совсем другим тоном спросил у Добера: — Как он, черт побери, узнал о нашей поездке и, более того, оказался у нас в машине?

— Он поджидал меня у подъезда моего дома, где-то около восьми утра. Сел в машину. Ну и что я мог сделать? Простите.

— Ну а откуда, интересно, ему могло стать известным, где и, главное, когда надо быть вовремя?

— Боюсь, я проговорился о времени отъезда вчера по телефону.

— Что ж, спасибо. По крайней мере, прямой ответ. — Палмер одобрительно кивнул. — Считайте, вы прощены. В какой-то степени это и моя вина тоже. Мне следовало бы предупредить вас о возможных последствиях нашей встречи. Что, кстати, мне кое о чем напоминает. — Он сунул руку в правый карман своего пиджака, достал миниатюрный магнитофон и передал Доберу. — Вот, при случае верните его кому положено. Вы знаете кому. Кассету я пока придержу у себя. Так сказать, на всякий случай. Ну а там будет видно…

Трехмоторный «Боинг-727», как и положено, вылетел из аэропорта Орли точно по расписанию. Палмер сидел у левого иллюминатора салона первого класса. Элеонора там же, но на противоположной, правой стороне, положив на соседнее сидение свою сумочку, атташе-кейс и фотоаппарат. На всякий случай, чтобы не возникло ненужных подозрений. Не говоря уж о возможной слежке. Кто знает, кто знает…

Он бросил взгляд в иллюминатор, как бы прощаясь с падающим вниз Парижем. Затем самолет на какое-то время выровнялся и снова продолжил подъем через мрачные свинцовые облака. Что ж, может, они не дойдут до Парижа. Он ведь обещал привезти с собой солнце. Наверное, надо было бы быть с Добером чуть потеплее. Похоже, молодой человек вполне заслужил это. Даже не пытался лезть в его личные дела, не интересовался загадочным отсутствием в рабочее время. Особенно в условиях спецкомандировки. А это многого, ох, многого сто́ит!

— Мсье, вам кофе? — донесся до него мелодичный голос стюардессы.

— Nein, danke.

— Sie, Fraeulein?

— Ja, mit Milch, bitte.[38]

Палмер закрыл глаза. Теперь они в маленькой лодочке, качающейся в волнах посреди океана. Чья-то невидимая, но могучая рука тащит их все дальше и дальше. А вокруг брызги, брызги… Затем яркая вспышка молнии, раскаты грома…

— Nach Dachgarten…[39]

Механический голос стюардессы, на трех языках объявившей по интеркому о посадке во Франкфуртском международном аэропорту, разбудил его. Он неохотно открыл глаза. Бросив взгляд влево, заметил, что Элеонора деловито перебирает свои записи, очевидно, восстанавливая для себя ход событий и приводя их в порядок перед предстоящими встречами во Франкфурте. Вот она на несколько минут остановилась, внимательно рассматривая попавшуюся цветную фотографию их двоих, снятую накануне на том самом прогулочном катере. В Париже, на Сене. Там он сначала слегка прищурился. Наверное, в ожидании вспышки, но фотограф почему-то слегка замешкался, поэтому на снимке его глаза выглядели почему-то удивленными. Да и весь вид был каким-то странным. Он нахмурился, протянул руку и, не спрашивая разрешения, взял у нее фотографию.

От неожиданности она тихо взвизгнула:

— Mein Gott! Мне казалось, вы все еще спите.

— Можно это сжечь?

— Никогда. Вы здесь выглядите таким красивым. Давно проснулись?

— Только что. Всего пару минут тому назад.

— Отлично!

— Что?

— Я сказала, отлично. Имея в виду, что вам, наконец-то, удалось хорошо поспать. Не более того.

Хотя ее откровенный взгляд говорил, нет, просто кричал: «я тебя хочу, хочу, хочу»! Интересно, невольно подумал Палмер, сколько времени после регистрации в отеле потребуется, чтобы пригласить ее в свой номер…

Он выглянул в иллюминатор — да, такие же тяжелые, свинцовые облака, как и над Парижем. Почему-то они напомнили ему о маленькой лодочке посреди неспокойного океана. И в ней кто-то все время говорил по-немецки. Но кто? Зачем? И, главное, почему?

Ответа на все эти вопросы пока, увы, не было…

Глава 25

Во Франкфурте, прямо у выхода из аэропорта их ожидал огромный «кадиллак». Усаживаясь в него, естественно, пропустив вперед свою помощницу, Палмер невольно подумал: и почему это лимузины для важных гостей обязательно должны быть иностранного производства? Во Франции «мерседесы», в Германии «кадиллаки», und so weiter.[40] Он повернулся к Элеоноре, чтобы поделиться с ней этим, на его взгляд, любопытным соображением, но она была занята куда более важным делом — вытирала носовым платком почему-то потекшие тени под левым глазом.

— Элли, с тобой все в порядке?

— Да-да, все хорошо.

— Точно?

— Точнее не бывает, — подчеркнуто спокойно ответила она, отвернувшись, чтобы посмотреть в окно на проносящийся мимо на редкость аккуратный немецкий ландшафт, и убирая в сумочку платок.

— Точно такой же, как по дороге из Орли. Или из нью-йоркского Дж. Ф. Кеннеди, — пожав плечами, заметил Палмер. Даже дорожные знаки и указатели выглядят одинаково. Различаются разве только языки.

— Не волнуйся, подожди, скоро и они станут как близнецы-братья, — многозначительно пробормотала она. — Всего несколько лет, и моя работа станет никому не нужной.

— Какая работа? Переводчика?

Она чуть нахмурилась.

— А что, есть иная? — Затем, бросив на него озорной взгляд, добавила: — А… та, другая… Но это же не работа.

— Разве нет?

— Нет, это увлечение, пристрастие, хобби, все, что хочешь, но только не работа.

— Значит, всего лишь хобби? Не более того?

— Нет-нет! Как это у вас по-английски? В отличие от профессионала, для которого самое важное — это сегодняшние дела, любитель предпочитает тратить свою жизнь на наслаждения.

— Вот оно что. Страсть на всю жизнь. Так?

— Что-то вроде этого. Ты прав. Страсть на всю жизнь. На всю оставшуюся жизнь. Какой бы долгой или короткой она ни была.

— На самом деле? — тихо, почти шепотом переспросил Палмер, сжимая ее внезапно вспотевшую ладонь. — На всю жизнь? На всю оставшуюся жизнь?

Она слегка пожала плечами.

— А почему бы и нет?

— Потому что обычно страсть на всю оставшуюся жизнь выбирают в более солидном возрасте.

Элеонора покачала головой.

— Не совсем так. Просто страсть не выбирают. Она сама выбирает тебя… Что же касается возраста, то здесь, скорее, вопрос накопленного опыта. На каком-то этапе надо иметь его достаточно, чтобы сказать самому себе: «Правильно, так и надо!» И к хронологическому возрасту это не имеет никакого отношения.

Их мощный «кадиллак» пересек длинный мост через реку.

— Добро пожаловать во Франкфурт-на-Майне, — чуть ли не торжественно произнесла его помощница. — Здесь ты будешь чувствовать себя как дома. Это ведь один из банковских центров мира.

— Отсюда и пошли Ротшильды? — не без иронии поинтересовался Палмер.

— Ты имеешь в виду «пятерых франкфуртцев», сыновей Ротшильда? Что-нибудь знаешь о них?

— Скажи, а Папа Римский знает что-нибудь о Святом Петре?

Она невольно нахмурилась.

— Что ты сказал?

— Да нет, ничего. Что-то вроде шутки. Может, не совсем удачной. Прошу меня простить. — Он бросил мимолетный взгляд на изгиб величавой реки. — Да, знаю я, знаю все об этих пятерых сыновьях. Все серьезные банкиры об этом знают. Сначала они здесь обосновались, а потом разлетелись в Париж, Лондон, Вену и Рим.

— И, кажется, в Неаполь, — деликатно поправила она его. — Кстати, а вот и наш отель, — указав пальчиком на огромное стеклянное чудовище. Оно возвышалось, совсем как уродливая вафельница со вставленными стеклами. Иначе не назовешь.

«Кадиллак» плавно затормозил у входа в отель. Через улицу напротив высился знак «Стройка!». Похоже, возводилась восемнадцатиэтажная пристройка к отелю. Естественно, со всеми дополнительными службами. Водитель моментально выскочил и открыл им дверь. На пять секунд опередив швейцара, который не успел это сделать только потому, что в это время говорил по телефону.

Палмер, как истинный джентльмен, помог своей помощнице выйти из машины и довел до холла отеля. Увидев их, из-за стойки администратора тут же выскочил моложавого вида человек в темном деловом костюме и белоснежной накрахмаленной рубашке. Он приветливо распростер руки.

— Герр Палмер, как мы рады вас видеть! Для всех нас это большая радость приветствовать вас. И во Франкфурте, и, само собой разумеется, в нашем элитном отеле. Мы искренне надеемся, что ваш визит будет интересным и продуктивным. От всей души желаем вам успеха!

Пожимая протянутую ему руку, Вудс попытался изобразить на своем лице доброжелательную улыбку. Удалось ему это или нет, история, конечно, умалчивает, но…

— От имени моего банка и Фонда, интересы которого я уполномочен здесь представлять, — как можно торжественнее произнес он, — позвольте заверить вас, что для меня крайне приятен сам факт присутствия в великолепном городе со столь славной историей.

— Ну а я считаю необходимым принести самые искренние извинения за отсутствие нашего достопочтенного генерального управляющего, — продолжил молодой человек на своем безупречном оксфордском английском. — К сожалению, его сейчас нет в городе. Хотя он очень, поверьте, очень хотел присутствовать на сегодняшнем приеме и лично проследить, чтобы все, абсолютно все было в полном порядке.

— Приеме? — переспросил Палмер. — Каком приеме?

— Сегодня в вашу честь состоится торжественный прием, сэр. В три тридцать, в Dachgarten.

«Dachgarten, Dachgarten…» — слово какое-то знакомое, он его наверняка уже слышал, но почему-то непонятное.

— А где это?

— Это крытая терраса на крыше отеля, герр Палмер. Не сомневаюсь, вам там очень понравится. Не говоря уж о великолепной панораме. Есть на что посмотреть, скоро сами убедитесь в этом. — Его взгляд метнулся к дверям холла. — Простите, похоже, ваш багаж уже́ прибыл. Вы позволите мне проводить вас до вашего номера, сэр?

— Да, пожалуйста.

Они прошли к лифту в противоположном конце холла, по дороге жестом пригласив с собой трех носильщиков с его багажом, затем водителя лимузина и, наконец, мисс Грегорис.

— А где духовой оркестр? — шепотом спросил ее Палмер.

— Хотите, чтобы я узнала?

— Nein, Dummkopf.[41]

— Женщину никогда не называют Dummkopf. Это слово используется исключительно для мужчин.

Почти бесшумно спустились два лифта. В один зашли носильщики с багажом и шофер. В другой молодой помощник менеджера пригласил Палмера и, чуть поколебавшись, его спутницу.

Люкс на семнадцатом этаже располагался в угловой части здания. Окно в просторной гостиной выходило на запад, терраса в спальной комнате — на юг, откуда тоже открывался прекрасный вид на реку.

Вудс одобрительно кивнул.

— Что ж, неплохо, совсем неплохо.

— Как же мне приятно слышать, что вам это нравится, герр Палмер, очень приятно. — Он молча показал носильщикам, куда ставить вещи, каждую в отдельности, дал им положенные чаевые и отпустил. Когда они ушли, в номере практически немедленно, как по сигналу, появились две горничные — молодые, привлекательные блондинки в белых накрахмаленных фартучках — и начали распаковывать его вещи, аккуратно раскладывая белье по полочкам и развешивая костюмы на вешалки в шкафу.

Вернувшись в гостиную, Палмер обратил внимание на шофера, терпеливо стоявшего у закрытой двери и, очевидно, ожидавшего дальнейших инструкций.

— Скажите ему, пусть немного отдохнет и будет здесь ровно в два, — попросил он Элеонору. — Впрочем, подождите. Ведь прием в три тридцать, так ведь? Тогда… Тогда пусть подъезжает туда в семь вечера.

— Ресторан нашего отеля, поверьте, герр Палмер, один из самых лучших во всем Франкфурте, — поторопился заметить молодой человек. — Зачем ужинать где-то еще?

— Да я в этом нисколько и не сомневаюсь, — успокоил его Вудс. — Просто… просто нам может захотеться прокатиться по городу, посмотреть его достопримечательности…

— Да, сэр, само собой разумеется. — Он обошел вокруг массивного столика для коктейлей, на котором стояла большая корзина с фруктами, ведерко со льдом, несколько пустых бокалов, бутылка фирменного коньяка «Наполеон» и бутылка всемирно известного виски «Джек Дэниэлс». — Это все для вас, герр Палмер. От чистого сердца. Что ж, буду счастлив снова увидеться с вами в Dachgarten и, пожалуйста, не сомневайтесь, я лично прослежу, чтобы все прошло на высшем уровне и в полном порядке. Кроме того…

— Кстати, а где разместили мою помощницу мисс Грегорис? — перебил его Палмер.

Его белесые брови резко метнулись вверх.

— Простите, сэр, в суматохе вашего приезда я совершенно забыл сообщить молодой мисс, что ее номер… — Он слегка поклонился Элеоноре, хотя продолжал обращаться к ней в третьем лице. — Ее номер 1702, прямо против вашего. Мы постарались поместить ее как можно удобнее и ближе. На тот случай, если вам вдруг потребуются ее услуги. Надеюсь, вы не возражаете?

— Нет, не возражаю. С вашей стороны очень мило позаботиться об этом. Спасибо… Да, вот еще что, — он достал из кармана смятую десятифранковую банкноту. — Раздайте это, пожалуйста, вашим носильщикам. Дополнительно. Так сказать, в виде поощрения.

— Да, но в этом нет ни малейшей необходимости, сэр. Ведь они свое уже получили.

— Нет-нет, возьмите, возьмите и сделайте, как я прошу.

Вежливо выпроводив молодого человека, Палмер вернулся к столику для коктейлей, обратил внимание на два массивных ключа, лежащих на нем — его и Элеоноры. Чуть усмехнулся, положил в бокалы из ведерка несколько кусочков льда. Выразительным жестом указал на бутылку скотча. Она согласно кивнула. Вудс неторопливо открыл бутылку, наполнил бокалы до половины, протянул ей ее и поднял свой.

— За максимальную эффективность!

Она, улыбнувшись, чокнулась с ним.

— За то, чтобы мои услуги были максимально востребованы.

— Само собой разумеется.

Они отпили из своих бокалов. Элеонора бросила выразительный взгляд в сторону спальни.

— Ну так как?

Палмер, чуть помолчав, согласно кивнул головой.

— В общем, почему бы и нет? Но ведь мы пока не одни.

Она подошла к входу в спальню, заглянула туда. Обе горничные, как по команде, прекратили распаковывать вещи и, приветливо кивая своими блондинистыми головками, направились к выходу. Палмер сунул им в карманы накрахмаленных фартуков остаток своей французской наличности, выпроводил из номера и закрыл дверь на ключ изнутри.

Повернувшись, он заметил, что Элеонора рассматривает что-то в его тоненькой черной папке.

— Забавно. В твоем расписании нет никакого упоминания о сегодняшнем приеме, — заметила она, закрывая папку и кладя ее на коктейльный столик. — Кстати, тебе не кажется несколько странным, что здесь не было никого из твоего ЮБТК? Так открыто проигнорировать приезд хозяина? Даже не встретить, не поприветствовать…

Палмер покачал головой.

— Ничего страшного. Это нормально. Просто здесь, во Франкфурте у нас нет своего отделения. — Он отхлебнул из своего бокала. — Хотя насчет приема ты, боюсь, совершенно права. Насколько я помню, до завтрашнего дня у меня вроде бы не запланировано никаких встреч, так ведь? Или я ошибаюсь?

— Нет, все именно так. Никаких. Во всяком случае, официальных… Сейчас проверим, одну секундочку. — Она сняла трубку телефона, быстро пробежала глазами по списку номеров внутренней связи, набрала один из них, тут же заговорила по-немецки, но, видимо, не получив нужного ответа, нажала на рычаг и набрала другой номер. На этот раз ее звонок, судя по всему, оказался более успешным, поскольку, поговорив несколько минут, Элеонора поблагодарила невидимого собеседника, положила трубку и довольно ухмыльнулась. — Похоже, ты являешься почетным гостем какого-то бюро или агентства Боннского правительства. Они-то и спонсируют весь этот прием. Правда, совместно с одним из местных деловых сообществ.

— Торговой палатой?

— Да, что-то вроде того. Там ожидается свыше пятидесяти важных гостей.

— Mein Gott! Надеюсь, не обязательно быть в смокинге и с черной бабочкой? Или все-таки…

— Да нет, не беспокойся, совсем не обязательно. Вполне сойдет то, что сейчас на тебе. Во всяком случае, для этого приема. Но ведь до него еще несколько часов. — Она нежно погладила его по лацкану дорогого темно-коричневого пиджака, затем, не спрашивая разрешения, стянула его и бросила на спинку стоящего рядом стула.

Позже, в темноте зашторенной спальни Элеонора тихо выбралась из постели и, думая, что Вуди крепко спит, на цыпочках прокралась в гостиную. Он же просто лежал с закрытыми глазами, мысленно рисуя себе картинки, как его любимая девушка разгуливает по комнатам. Не стесняясь и совершенно голая! Впрочем, буквально через пару минут она вернулась с корзиной фруктов в руках, поставила ее на ночной столик.

— Прости, если разбудила. Тебе надо вздремнуть. Все остальное пото́м…

— Да нет, все в порядке. Как ты думаешь, сексуальное удовлетворение может заменить сон?

Элеонора взяла из корзины апельсин, медленно повертела его в руках. Затем решительно и категорически заявила:

— Может. Но только в постели. Прямо здесь! — И игриво швырнула в него апельсин. Причем так быстро, что он едва успел прикрыть свои гениталии. — Эй-эй, полегче!

— О, pauvre petit choux![42] — Она начала ласкать его и целовать. — Ну и где у тебя болит, мой маленький?

— Твой сарказм неуместен. Он не всегда такой маленький.

— Где? Вот здесь?

— Нет, не совсем…

— Здесь? — Она прильнула губами к его паху. Несколько раз куснула, потом подняла глаза. — Вообще-то мог бы лучше начать есть свой апельсин, чем, как вульгарный вуайерист, глазеть на голую женщину.

— Вообще-то я об этом и не помышлял. — Он поднял апельсин с ярко-красной маркировкой на боку «Produkt von Israel».[43]

— Похоже, ты все-таки предпочел этот чертов апельсин своей любимой женщине, — не скрывая откровенной иронии, заметила Элеонора.

— Увы, женщины полны противоречий, — ответил Палмер. — Разве не это ты сама предложила мне минуту назад?

Она неопределенно кивнула.

— Сама идея попахивает откровенным сладострастием. Заставляет меня считать себя проституткой, сексуальным объектом, рабыней…

— И это тебя возбуждает?

— Ешь свой апельсин, — приказала она. — Ну а мне хватит твоей маленькой сосисочки.

Глава 26

Ровно в три часа Элеонора ушла к себе в номер, чтобы привести себя в порядок и переодеться. Палмер принял душ, неторопливо выбрал костюм для приема — строго деловой с белой рубашкой и соответствующим галстуком. Из своего многолетнего опытаобщения с французскими бизнесменами и официальными лицами он прекрасно помнил, что в их стиле выглядеть как можно более одинаково — аккуратно, чистенько и, что самое главное, не очень броско.

Есть, конечно, и другие формы одежды для деловых тусовок: не совсем традиционный покрой пиджака, какая-нибудь рубашка с необычным покроем воротника или формой пуговиц, не слишком коротко подстриженные волосы. То есть все, что угодно, лишь бы как можно больше отличаться от других, не быть на них похожим…

Выбрав из стопки белых рубашек, аккуратно сложенных горничными, именно ту, которая показалась ему наиболее подходящей для данного случая, Палмер отнес ее в гостиную. Сел в кресло у коктейльного столика, внимательно рассмотрел при свете торшера. Вроде бы обычная, как и все остальные, и все-таки что-то в ней было странным. Что?

С тех пор, как они с Эдис расстались, он, естественно, перестал пользоваться услугами ее домработницы миссис Кэйдж и начал отправлять свои рубашки в прачечную. Поэтому за последние несколько месяцев на всех из них появилась метка «ПАЛМ». На всех, кроме этой! Интересно, почему? Кроме того, уголки ее воротничка были несколько длиннее, чем обычно, и расставлены чуть шире.

Разорвав голубенькую бумажную ленточку, он взял рубашку за воротничок и, резко тряхнув, полностью раскрыл. Из нее выпала подложенная внутрь легонькая упаковочная картонка, но не полетела, как обычно, а просто рухнула на пол. «Совсем как свинец», — подумал Палмер, поднимая ее. Да, на вид толще, чем кладут в нью-йоркских прачечных. И явно тяжелее. Он взял со стола фруктовый нож, осторожно взрезал один край, раскрыл картонку как книжку. Неужели там что-то есть? Что-то настолько важное, чтобы прятать таким сложным образом?

Оказалось, да, есть, тридцатипятимиллиметровые негативы фотоснимков! Целых два, лежащих рядом друг с другом. И на каждом — шесть изображений размером с почтовую марку.

Уголком бумажной салфетки Вудс аккуратно вынул один из снимков, поднес к свету: несколько страниц стандартного формата со следами дырокола на левой стороне. Шрифт, как и положено при такой съемке, был, само собой разумеется, уменьшенный до предельного минимума, но Палмеру хватило даже беглого взгляда, чтобы понять — это наверняка копии какого-то секретного правительственного или даже разведывательного документа. Но зачем? Для чего и с какой целью?

Отложив рубашку со снимками в сторону, он задумчиво посидел, пытаясь разобраться в том, что, собственно, происходит и, главное, каким образом эта рубашка попала в его личный багаж. Ее ведь там точно не было, когда он сам распаковывал вещи в парижском «Рице». Так откуда?

Да, жаль, что нет лупы. Хотя в данный момент его не столько интересовала суть этих документов, сколько возможность понять, кто именно пытается использовать его в качестве курьера. Или, наоборот, что еще хуже, подставить…

Скорее всего, белая рубашка со столь откровенно спрятанными в упаковочной картонке негативами была подложена ему в Париже. Так сказать, на всякий случай. В тот самый день, когда Кассотор и Фореллен всеми правдами и неправдами пытались вытащить из него нужную им информацию. Что ж, для двойного блефа проделано вполне грамотно и профессионально. Полностью отвлечь его внимание, направив совершенно в противоположную сторону. И это, надо признаться, им почти удалось, если бы не случайность. Ох уж эти случайности. Вечно они мешают, путают все карты.

Палмер нахмурился. Так, сначала надо копнуть проблему чуть поглубже и постараться понять, кто, что, зачем и почему. Значит, рассуждая логически, его давно уже «пасут». Причем с разных сторон. Сейчас, в Германии, всего через несколько дней после встречи с герром Ширмером в Бонне, ему предстоит принять решение — допускать ли «маленькую ошибку» Г.Б. или нет? Ведь если наблюдение за ним — дело рук самого Гарри, то тогда об операции «Овердрафт» лучше сразу же забыть и немедленно вернуться в Нью-Йорк, к своим обычным делам.

Вариантов рационального решения было много. Похоже, даже слишком много. И еще больше мотивов, в том числе чисто личных кого-то из его «друзей» оттуда, из Штатов.

Вообще-то вряд ли в стиле Гарри Баннистера было подкидывать явно компрометирующий микрофильм тому, в ком он так сильно, если не сказать жизненно, нуждался. Хотя, с другой стороны, может, он тем самым хотел каким-то образом обеспечить его лояльность и сотрудничество? Но ведь бандиты практически никогда не прибегают к таким изощренным методам давления. Обычно они предпочитают проверенную ручную гранату. Так намного надежнее. Впрочем, это относится, скорее, к мафиози старого поколения. Современные намного умнее и сообразительнее.

Значит, сейчас его главная задача — не быть пойманным с этими чертовыми негативами. Он торопливо положил их в большую пепельницу, добавил туда несколько кусочков бумаги, поджег и внимательно проследил, пока все это полностью сгорело. Затем тщательно перемешал пепел. Так, все! Теперь никаких следов. Осталось только как можно быстрее отнести все это в туалет и смыть…

В принципе, он, конечно, дорого дал бы, чтобы прочитать эти документы, но… это давно уже не его дело.

«А так ли это на самом деле?» — невольно подумал он и непроизвольно пожал плечами.

Глава 27

Dachgarden была на самом деле отличным местом для такого рода деловых приемов, где ожидалось более пятидесяти важных гостей и где обычно мало кто знал почетного гостя, ради которого все это затевается. Длинная крытая терраса на крыше высокого, внушительного здания отеля, казалось, плывет над Франкфуртом, словно гондола дирижабля. Со стеклянными стенами, светильниками в форме орудийных жерл, зеркальным потолком…

Главным героем приема, не считая Палмера, похоже, был некий герр Райгенсрафнер, который выглядел почти как звезда немого кино Нилс Астер: очень красивый, элегантный, с квадратным подбородком, великолепными губами и добрыми, все понимающими глазами, совсем как у директора похоронного бюро.

Общаясь с гостями, Палмеру приходилось то и дело обращаться к мисс Грегорис за помощью с переводом. Хотя в принципе большинство из приглашенных говорили по-английски довольно хорошо. Элеонора была одной из трех женщин, присутствовавших на приеме, не считая, конечно, нескольких постоянно снующих туда-сюда привлекательных официанток. Две другие, весьма невзрачные и довольно безвкусно одетые, были, очевидно, женами кого-то из приглашенных, которые оказались здесь только потому, что их мужья устали от бесконечных кухонных претензий типа «Почему-ты-никуда-меня-с-собой-не-берешь?!»

Вообще-то «звездой сезона», естественно, не считая его самого и герра Райгенсрафнера, можно было также считать и Элеонору. Ее шикарные ноги, не скрываемые коротким элегантным платьем, привлекали внимание всех, включая даже тех двух жен. Конечно же, они все присутствовали здесь, чтобы приветствовать Палмера, но, толпясь вокруг него, мужчины не могли не толпиться и вокруг девушки, бросая на нее похотливые взгляды и щедро одаряя комплиментами.

Зато круговой обзор города с террасы на самом деле оказался просто великолепным. Сначала в нем не было ничего особенного — вроде бы обычный безликий послевоенный модерн, отстроенный после массированных бомбежек Франкфурта союзниками. Но местами, то тут, то там, проглядывались виды, явно достойные внимания. Хорошо бы запомнить их, чтобы поближе познакомиться с ними сегодня вечером, когда они с Элеонорой будут осматривать город.

Несколько дальше, на том же берегу реки, что и их отель, можно было отчетливо видеть средневековую площадь с несколькими зданиями, сгрудившимися вокруг внушительного вида собора. Его надо будет обязательно осмотреть, решил про себя Палмер.

— Это ваша часть Германии, — донесся до него голос молодого Пауля Генрида, который обращался к нему.

— Почему? — недоуменно спросил Палмер, не имея ни малейшего понятия, что тот имеет в виду.

— Потому что там размещены ваши ВВС.

— В этой части страны?

— Естественно, сэр. Ведь к западу отсюда до самой границы с Люксембургом и к северу до Кобленца расквартировано приблизительно двадцать пять тысяч американских военнослужащих, причем большинство из них со своими семьями.

Палмер пожал плечами.

— Вполне возможно. Ну и что?

— А то, что, по нашим оценкам, вы держите там свыше ста стратегических бомбардировщиков и где-то около тысячи реактивных истребителей сопровождения. — Он повернулся к герру Райгенсрафнеру. — Nicht wahr?[44]

— Безусловно. — Тот одобрительно закивал головой. — И они приносят в местную экономику немало долларов.

— Что ж, это одна из вещей, с которыми мне предстоит познакомиться поближе, — заметил Палмер.

Райгенсрафнер многозначительно ухмыльнулся.

— Утечка, которую вы хотели бы заткнуть?

— Нет-нет, затыкать совсем не обязательно.

— Что ж, будем надеяться. Потому что без ваших ВВС этому региону грозил бы серьезнейший экономический спад.

— Ну зачем же так преувеличивать? — возразил Палмер. — Ведь у вас здесь хорошо развитая промышленность, разве нет? Электрооборудование, автомобили, химия и многое другое.

— Здесь — да, — герр Райгенсрафнер ткнул пальцем в пол. — А вот к западу отсюда вплоть до самой границы нет практически ничего, кроме «рислинга» и ваших военных. Лиши этот регион либо того, либо другого, и его экономика тут же станет почти полностью депрессивной. Не будет рабочих мест, населению нечем будет кормить свои семьи. Представляете?

Он махнул рукой и переключил свое внимание на Элеонору, которая оживленно беседовала по-немецки с его молодыми коллегами. Кажется, они пытались угадать, из какой части Германии она родом. Вудс мысленно пожелал им удачи.

Осознание того, что женщина, привлекавшая всеобщее внимание, его любовница, порождало в нем странное, совершенно незнакомое раньше ощущение. Невысокая темноволосая Вирджиния Клэри тоже была весьма симпатичной, но у Элеоноры было тело настоящей звезды эстрады, которое притягивало к себе мужчин, словно манящий свет маяка. Впрочем, весьма обманчивый. Ничего, кроме беседы на светские темы, они от нее не получат, это уж точно.

Причем дело совсем не в том, что она лет на десять моложе Вирджинии, да и Эдис тоже, хотя определенное значение, само собой разумеется, имело и это. Нет, главное было в чем-то еще. Скорее всего, в какой-то нити, проходящей через всю ее личность — то, как она выглядела и ходила, что и как говорила… Палмер обратил на это внимание с самого первого момента, как только увидел ее.

Элеонора представляла собой не просто совершенно иное поколение с его куда более свободным отношением к жизни, сексу и мужчинам. С ней мужчины чувствовали, что секс — это нечто совершенно новое, совсем не то, что раньше.

Но всем этим молодым кобелям она не по зубам. При этой мысли Вудс про себя улыбнулся.

Оглядевшись вокруг, заметил, что по крайней мере часть приглашенных гостей уже тихо и незаметно ушли. Так сказать, по-английски. Оставалось, похоже, не более тридцати пяти. Он украдкой посмотрел на часы — уже далеко за пять. Значит, остальные тоже скоро уйдут. Их ведь дома должны ждать се́мьи, жёны… Или здесь все не так, как в Нью-Йорке?

Его взгляд на несколько секунд задержался на низеньком темноволосом молодом человеке в строгом темно-зеленом костюме; насколько ему помнилось, с ним он еще не знакомился. Незнакомец сидел в дальнем конце терассы с бокалом чего-то в руках.

— …Даже наши знаменитые вина, — ровным бесцветным голосом продолжал Райгенсрафнер.

— Но они же наверняка усиливают экономику региона и не дадут ей рухнуть.

— Не настолько сильно, как можно было бы ожидать. В немалой степени благодаря тому факту, что за последние годы степень доходности виноделия значительно сократилась. В старые добрые времена мужчина, его жена и их дети выращивали виноградную лозу на склонах холмов, удобряли почву навозом своих коров, сами выжимали полученный виноград, выдерживали и сами разливали изготовленные вина в собственные бутылки. При этом они могли твердо рассчитывать, что на вырученные от продажи вина деньги смогут спокойно жить весь оставшийся год. И даже откладывать немного на черный день. Так всегда жили люди, поколение за поколением; они, само собой разумеется, постоянно совершенствовали технологию, и со временем их «Рейнское» и «Мозельское» стали не менее знаменитыми, чем многие французские сорта. Но теперь все это, увы, меняется…

Глаза Палмера недоверчиво прищурились. Ему впервые приходилось слышать, как кто-то сообщает ему, что сельское хозяйство находится на последнем издыхании. С чего бы это?

— Все дело в молодежи, — заметив его удивление, объяснил Райгенсрафнер. — Им не нравится ни лазить по крутым склонам, ни крутить ручной пресс, ни разливать вино по бутылкам. Короче говоря, они не желают бесплатно работать на своих отцов. Причем иногда это приходится делать всей семьей от зари до зари. Они хотят работу с девяти до пяти, твердую зарплату плюс различные бонусы, дополнительные льготы, бесплатную медицинскую страховку, защиту профсоюза, гарантированный отпуск, право на забастовку, пенсионный фонд, ну и тому подобное. Поэтому совсем не удивительно, что многие маленькие винодельни постепенно становятся банкротами. На них становится некому работать. Все больше и больше виноградников продаются более крупным компаниям, которые, естественно, вынуждены механизировать труд своих работников, чтобы повысить производительность труда. А хотите знать, какими сейчас становятся вина? Бо́льшая их часть — это то, что мы называем Schlum, который продается в дешевых супермаркетах, что-то вроде кока-колы.

— «Schlum»? — повторил Палмер. — А что это такое?

— Моча, — шепнула ему на ухо Элеонора. И, как ни в чем ни бывало, продолжила беседу с другими мужчинами.

— Да, мы действительно называем их мочой, — подтвердил Райгенсрафнер. — Они выглядят, как вино, но на вкус — типичная моча. Нет, конечно, делаются и великолепные сорта, но большинство людей не могут себе их позволить. Поэтому они покупают дешевый Schlum, бутылка которого сто́ит всего несколько марок и который для них мало чем отличается от настоящих вин.

Палмер кивнул и постарался оживить свой стремительно увядающий интерес к виноделию.

— Знаете, прежде всего, вам нужна четкая маркетинговая программа продвижения хороших вин, наглядно демонстрирующая их безусловное превосходство и делающая Schlum социально и практически неприемлемым как для покупки, так и для употребления.

Лицо Райгенсрафнера расплылось в широкой улыбке. Он начал энергично похлопывать Палмера по плечу, но быстро понял всю бестактность этого проявления, неуместность такой фамильярности и тут же убрал руку. Вместо этого, по-прежнему улыбаясь, сказал:

— Prima! Просто prima! Но продвигать их надо будет только на зарубежных рынках. Убеждать в этом немцев — дело, в общем-то, совершенно бессмысленное.

— Интересно, почему?

— Потому что, несмотря на все эти разговоры о процветании Германии, большинство наших люди могут позволить себе только Schlum. А если вдруг заживут получше, то будут покупать себе прекрасные французские вина. — Он пристально посмотрел на Вудса, очевидно, желая лично убедиться, что до того дошла ирония его слов.

— Да, но в таком случае становится еще более ясным, что главные маркетинговые усилия должны быть, прежде всего, ориентированы не на зарубежные, а именно на ваши рынки, на ваших людей, — коротко ответил Палмер.

Райгенсрафнер медленно, с печалью во взгляде покачал головой.

— Мы, конечно, во многом сильно американизированы. — Он сделал короткую паузу, потом продолжил: — Надеюсь, вы не поймете меня неправильно, но… но основная часть наших людей не в очень-то большом восторге от рекламы. Пока! — Он хихикнул. — Обратили внимание? Я сказал «пока»!

Кивнув, Палмер обвел терассу внимательным взглядом. Количество гостей уже растаяло человек до двадцати пяти, не больше. Ему на глаза попался тот самый молодой человек в строгом темно-зеленом костюме и с густыми бровями. Вот он встал, подошел к стойке бара, поставил свой пустой бокал, попросил дать ему полный, взял его и неторопливо направился прямо к Палмеру.

Молодые люди, окружавшие Элеонору, чему-то громко расхохотались. Она бросила взгляд на Палмера и слегка подняла к потолку глаза, как бы спрашивая: «Сколько же все это будет продолжаться»? Вудс успокаивающе кивнув, тихо шепнул ей на ухо:

— Потерпи еще немного. Ты же звезда этого шоу.

— Герр Палмер, я бы хотел представить вам… — донесся до него голос Райгенсрафнера.

Палмер обернулся: рядом с ним стоял и улыбался тот самый невысокий молодой человек с густыми бровями, сходящимися на переносице, и полным бокалом в правой руке. У него было лицо, которое почему-то казалось каким-то неподходящим для него, слишком большим — длинный выступающий подбородок с довольно глубокой ямочкой посредине и под стать ему толстый мясистый нос. Хотя его мохнатые брови, как оказалось при ближайшем рассмотрении, не сходились на переносице. Во всяком случае, сейчас, когда он так приятно ему улыбался.

— Позвольте вам представить. Это… — начал было Райгенсрафнер.

— Мистер Манн, — перебил его молодой человек, протягивая Палмеру руку. И тут же торопливо добавил: — Хайнц Манн.

Английскому его, похоже, учил какой-то американец со Среднего Запада, отметил про себя Палмер. За исключением того, что в Соединенных Штатах никто не произносит такое ровное «а» и не тянет такое долгое «р».

— Очень приятно, — ответил он.

Рука мистера Манна оказалась твердой, сухой и шершавой, а рукопожатие коротким, энергичным и на редкость сильным. Их взгляды пересеклись, давая Палмеру возможность увидеть в его глазах так редко встречающуюся искренность.

— Герр Манн, — начал объяснять Райгенсрафнер, — один из наших самых молодых ведущих…

— Специалистов по персоналу, — снова перебил его герр Манн. — Интересная сфера деятельности, вы не находите? — спросил он, обращаясь к Палмеру.

— Более чем, — согласился тот. И тут же обратил внимание, как взгляд одного из самых молодых ведущих специалистов скользнул вбок и надолго остановился на ногах Элеоноры. «Так, вот тут наши пути разошлись», — подумал Палмер. А Райгенсрафнер снова затянул свою, казалось, бесконечную шарманку о якобы умирающем сельского хозяйства.

— А знаете, в наши дни правильное выдерживание вин превратилось в самый настоящий фарс. Золотым годом для «Мозельского», «Рейнского» и «Рурского» был 1959. Конечно же, это в полной мере относилось и к французским сортам. Последовавшие за этим несколько лет тоже были совсем неплохими. Особенно для марочных вин. Но затем… затем все начало постепенно деградировать. С тем же солнцем и виноградом большинство виноделов предпочитают производить миллионы галлонов Schlum. Мы, естественно…

Хайнц Манн тем временем тихонько отошел в сторонку и начал оживленно беседовать о чем-то с Элеонорой по-немецки. Вудс попытался подслушать, о чем они говорят. Но с приходом Хайнца большинство остальных мужчин почему-то перестали привлекать ее внимание.

Этот черноволосый молодой человек чем-то обеспокоил Палмера. Но чем? Может, своим слишком поздним приходом на торжественный прием в его честь? Или тем, как бесцеремонно он все время перебивал пожилого, уважаемого Райгенсрафнера? Или тем, что они с Элеонорой слишком долго и слишком любезно говорили?

Да, наверное, именно так оно и было. «Неужели это ревность? — с горечью подумал Палмер. — Значит, докатилось и до меня!»

Манн был молод, практически ее возраста, приятного вида, с искринкой в глазах, уверенный в себе и явно заинтересовавшийся девушкой. Кроме того, он явно был здесь Кем-то! Непонятно кем, но был.

Да, неизбежная расплата за привлекательную любовницу — это вечная ревность. Нет, скорее всего, его вина́ не столько в том, что у него есть такая любовница, сколько в том, что он ее… полюбил! Такого ему еще никогда не приходилось испытывать. За всю его долгую жизнь.

Господи, как же ему хотелось поскорее расстаться с этим Манном и всеми остальными. Больше всего он сейчас желал оказаться с ней в постели! Прямо сейчас!

А Райгенсрафнер тем временем неутомимо продолжал свою дурацкую, никому не интересную лекцию.

— По счастью, в отличие от коньяков, выдерживание белых сухих вин — процесс куда менее хлопотный и долгий. Ведь людям хочется напиться пьяным как можно скорее, через год, ну, в крайнем случае, через два, не больше. Хотя, если кому-то…

Внимание Палмера снова привлекло то, что происходило справа, но как он ни старался, не смог разобрать ни слова из долгого и почему-то очень тихого монолога Манна. Наконец он его все-таки закончил, взял руку Элеоноры, наклонился над ней, и Палмер мог поклясться, что до него донеслись отчетливые звуки того, как этот ловелас целовал ей пальцы. Господи, ну за что же ему такое наказание?!

Слава богу, как раз в это время остальные гости, бросая взгляды на свои наручные часы, начали долго и церемонно прощаться. Заметив это, Вудс почувствовал явное облегчение.

— А хорошим виноделам нужны хорошие потребители, — упрямо и занудливо продолжал старый немец, не обращая внимания на то, что происходит вокруг. — Без клиентов, которые отказываются покупать Schlum, виноделы неизбежно скатываются к производству низкокачественного эрзаца. И наоборот, имея клиентов, предпочитающих настоящее вино, винодел может прилично зарабатывать, производя настоящее вино. Хотя…

Палмер, мало что понимая, бросил взгляд на уже темнеющее небо. Ладно, в общем, день был теплым и приятным. Где-то через час, когда за ними приедет машина, они с Элеонорой наконец-то останутся одни, и тогда…

— Ладно! — Райгенсрафнер махнул рукой. — Хватит о вине, хорошо? Насколько я понимаю, завтра мне предстоит сопровождать вас на несколько встреч. По-моему, не самых важных, так ведь? — Он повернулся к Элеоноре за подтверждением. Большинство мужчин почему-то воспринимало ее не как личного помощника и переводчика, а, скорее, как секретаря. — Зато в понедельник у вас встречи с некоторыми очень важными официальными лицами в Бонне, причем один на один.

Где-то около шести они с Элеонорой уже вместе принимали душ в ванной комнате отеля. Она старательно, не жалея времени и сил, обильно намылила ему спину, затем потерла ее сначала мягкой мочалкой, а затем своими сильными пальцами помассировала мышцы его шеи, постепенно опускаясь все ниже и ниже, к его ягодицам. Но не массируя, а всего лишь нежно лаская все его тело сзади.

Он оперся руками на стеклянную дверь и застонал от простого животного наслаждения. Затем повернул ее и тоже начал намыливать ей спину. В какой-то момент она вдруг нагнулась, и он вошел в нее. Инстинктивно, даже не совсем понимая, что делает. Само положение ее тела было настолько невероятно соблазнительным, что ей не приходилось делать ничего особенного — ни нагибаться, ни приподниматься, для крайнего возбуждения его плоти ему достаточно было всего несколько легких движений внутри шикарного тела. Он с силой прижал ее к стенке и постарался кончать в нее как можно медленнее, чтобы доставить максимум наслаждения и себе, и своей девушке. Откуда-то издалека, совсем как в испорченном телефоне, до него доносились животные звуки страсти. Боже мой, неужели это они?

Позже, уже лежа в постели, Палмер невольно задумался о само́м себе. Он что, совсем не тот, какой есть на самом деле? Ему, рассудительному интеллектуалу, занятому почти целиком и полностью финансовыми хитросплетениями, вынужденному практически каждодневно решать сложнейшие задачи — реветь, как бык во время случки? Разве такое возможно? Откуда у него эта почти животная страсть? В его-то возрасте. Вроде бы давно пора остепениться!

Впрочем, немного успокоившись, Палмер вдруг подумал, что, скорее всего, исходит из неверной предпосылки. Страсть была не в нем. Страстью был он сам!

— Liebe Gott![45] А знаешь, Вуди, пока мы мылись в душе, у нас побывали гости, — объявила Элеонора, входя в спальню из гостиной и держа в руках ведерко со льдом, из которого, охлаждаясь, торчала симпатичного вида зеленая бутылка.

— Деликатные, ничего не скажешь.

— И, видно, очень предусмотрительные. Ни карточек, ни записки. Это что, любезность отеля?

Вудс сел в постели и внимательно осмотрел бутылку. Это было вино «Бертокастелер Доктор» разлива того самого золотого 1959 года.

— Ну, слава тебе господи, — довольно пробормотал он. — А я чуть было не подумал, что это вездесущий чертов Schlum.

— Значит, это личный презент герра Райгенсрафнера? Вот за что ты так терпеливо выслушивал его бесконечную лекцию насчет причин спада в сельском хозяйстве.

— Или, допустим, герра Манна.

— Кого?

— Это тот самый черноволосый с густыми бровями и веселыми глазами.

Она огляделась вокруг.

— Здесь где-нибудь должен быть штопор.

— Знаешь, у меня какое-то странное ощущение насчет него, — задумчиво заметил Палмер. Он встал, босиком прошел в гостиную, торопливо порылся сначала в одном ящике, затем в другом, взял все нужное и вернулся в спальню, держа в руках две ручки, нож для резки бумаги, штопор. И начал открывать бутылку. — Просто он не выглядит, как гражданское лицо.

Элеонора задумчиво наблюдала, как он сражается с упрямым штопором.

— А как кто?

— Думаю, герр Манн военный.

— Как странно.

— Да? — Пробка наконец поддалась, и Палмер наполнил два бокала светлым вином приятного желтовато-зеленого цвета. — Вообще-то никаких доказательств у меня нет. Скорее, предчувствие.

— Что-что?

— Странное предчувствие, не более того. Ладно, за нашу любимую мыльную пену. Пусть она будет с нами почаще. — И чокнулся своим бокалом о ее. — Чистота — залог здоровья.

— Да, за нашу мыльную пену. Только не забудь напомнить показать тебе, что́ я могу сделать для тебя с помощью вина́. — Они торжественно отпили из своих бокалов.

— Обязательно, — подтвердил Палмер. — Да, это не Schlum.

Глава 28

Без десяти семь Элеонора вернулась в его номер. Теперь на ней было белое креповое платье на несколько дюймов короче, чем то, в котором она ходила на прием.

— Тебе оно нравится?

— Да это просто шикарно.

— Слушай, если тебе не нравится, я успею переодеться. Хотя вообще-то покупала его специально для этой поездки. — Она медленно закружилась на месте, вздымая свою коротенькую юбку колоколом. Ему даже удалось бросить мимолетный взгляд на верхнюю кромку ее темных колготок и даже часть округлых ягодиц. — Что, слишком короткое?

Палмер изо всех сил старался сохранить невозмутимое выражение лица. Это же что-то вроде испытания на прочность. Скажи он, что платье слишком короткое, и ему придется долго объяснять, почему он так считает, но за этим может последовать другой вопрос — о причинах его новой ревности. Что-то внутри него предостерегало — не давай ей в руки столь мощное оружие, не давай!

И тем не менее, глубоко вздохнув, он все-таки сказал:

— Да, слишком короткое. Я уже ревную тебя к любому мужчине, который сладострастно пялится на твои ноги, а в этом платье они будут привлекать внимание даже слепого. Но ты все равно должна его носить.

Она покачала головой.

— Нет, пожалуй, я лучше пойду переоденусь. — И направилась к выходу.

Телефон резко зазвонил. Они переглянулись.

— Это, должно быть, шофер, — заметил Вудс, подходя к телефону. — Алло?

— Палмер? — раздался в трубке сипловатый низкий голос.

— Да. Кто это?

— Выгони из своего номера эту гребанную шлюху.

Веки Вудса медленно сомкнулись, плечи невольно распрямились, кожа на лбу натянулась, рука с силой сжала телефонную трубку — симптомы, показывающие, что он готовится к бою и не собирается сдаваться или отступать. Никогда и ни за что на свете!

— Что вы сказали? — спросил он таким ледяным тоном, что у Элеоноры, внимательно наблюдавшей за ним, удивленно поползли вверх брови.

— Ты меня слышал, герой-любовник.

В памяти Палмера лихорадочно проносились возможные варианты того, кто бы это мог быть. Явно американец, судя по акценту, вероятно, из Нью-Йорка.

— Рафферти! Это ты с твоими солдатскими шутками? — сердито воскликнул он. — Что ж, совсем не удивительно, что ты так и не стал бригадным генералом.

На другом конце провода раздался дикий хохот.

— Вот хренов засранец! С чего это ты вот так сразу вспомнил мой голос? Ведь с тех пор прошло уже более двадцати лет!

— Откуда ты звонишь, Джек?

— Снизу. Я пропустил прием, малыш Вуди, так как подумал, что одного янки с лихвой хватит на горстку штатских фрицев.

— Ладно, давай, поднимайся. По чистой случайности у нас тут завалялась бутылка «Джек Дэниэлс».

— У нас? Кого это нас?

— А мне казалось, ты давно распрощался с армией.

— Но ведь это не делает меня еще более тупым, разве нет? — И он, еще раз хохотнув, повесил трубку.

Палмер бросил взгляд на Элеонору.

— Пожалуйста, останься, — попросил он ее. — И пожалуйста, будь в этом платье. Это Джек Рафферти, мой старый армейский приятель. Во время войны мы вместе работали в спецотделе разведки.

— Хорошо, но мне бы совсем не хотелось, чтобы ты ревновал меня и к нему, — заметила она с едва заметной капризной гримаской.

— Ну, будет тебе, будет. Зачем дразнить пожилого человека?

— Я вижу, вы с Рафферти, должно быть, большие друзья. В тебе все буквально переменилось. Ты перестал быть жутко серьезным, и таким нравишься мне намного больше.

Палмер кивнул.

— Тебе просто нравится носить это платье. — Он подошел к ней и аккуратно поцеловал, стараясь не размазать губную помаду. — Джек тебе тоже понравится. Он безумный.

— Да, безумный армейский офицер — это именно то, что нужно нашему безумному миру.

— Нет-нет, в данном случае «безумный» на нашем армейском жаргоне означает всего лишь «прикольный клоун».

— Ну, тогда он мне точно понравится. — Она наложила кубики льда в бокалы и принесла корзину с фруктами. Поставила ее на столик, бросила на фрукты внимательный взгляд, чуть поправила. — И как тебе новая хозяйка?

Открывая дверь, Палмер все еще смеялся. Там стоял его друг Рафферти. На пару дюймов выше Вудса и намного толще. Палмер не без удовольствия отметил, что на нем теперь гражданская одежда. Кромка его темных волос отступила немного назад, щеки стали чуть одутловатыми. Хотя, если убрать с лица несколько морщин, а с живота десять-двенадцать килограммов жира, то он выглядел бы почти точно так же, как и двадцать лет назад. Палмер схватил его за волосатую лапищу и потянул за собой в номер.

— А выглядишь ты здо́рово, — сказал, внимательно осматривая друга. — Как и тогда, толстый и эффектный.

Рафферти перевел взгляд на Элеонору и как бы застыл на месте, не в силах оторвать от нее глаз.

— Ты тоже в прекрасной форме, Вуди, — рассеянно произнес он. — А кто эта красотка?

— Позвольте вас представить друг другу — чуть ли не торжественно сказал Палмер. — Это мисс Грегорис, а это полковник Рафферти. Кстати, ты все еще полковник, не правда ли?

Рафферти кивнул, не отрывая от девушки глаз.

— Счастлив познакомиться с вами, дорогая.

Вместо принятого в таких случаях рукопожатия она протянула ему бокал виски.

— Как и обещали, «Джек Дэниэлс». С содовой и льдом.

Он взял бокал, благодарно кивнул головой и повернулся к Палмеру.

— И это все, чего я заслуживаю? Ее фамилию и немного выпивки? Негусто.

Палмер с усмешкой пожал плечами.

— Она работает в здешнем филиале моего банка. Помогает мне с переводом в этой увеселительной поездке. А зовут ее Элеонора.

— Увеселительная поездка, говоришь? — Рафферти подмигнул девушке и сел в кресло, которое жалобно заскрипело под его немалым весом. — Ну и в чем, черт побери, состоит твоя миссия в этой, с позволения сказать, увеселительной поездке? Она, похоже, поставила на уши всех фрицев в мире. Из-за твоего задания они подняли на ноги столько важных шишек от Мангейма до Кёльна, что пальцев рук не хватит. Интересно, за что такая честь, Вуди?

Палмер неопределенно махнул рукой.

— А почему бы и нет?

Его толстый друг бросил на него пристальный взгляд, затем допил виски.

— А действительно, почему бы и нет? — Он согласно кивнул и повернулся к Элеоноре. — Отличный парень ваш босс. Кстати, он случайно не рассказывал вам, в каких передрягах нам с ним приходилось бывать во время войны?

— У него едва хватило времени сказать мне ваше имя. — Она протянула Вудсу новый бокал с виски.

— Слушай, Джек, а ты-то что делаешь во Франкфурте? — поинтересовался Палмер.

— Дослуживаю свой срок. Занимаюсь тем, чем и всегда. В августе увольняюсь, и если армия вздумает меня кинуть с пожизненной пенсией размером в половину моего должностного оклада, то, клянусь всеми чертями, я этого так не оставлю. Ты же знаешь, нам с тобой всегда было к кому обратиться.

Палмер искренне рассмеялся.

— По-моему, армия тебя еще никогда не кидала. Кстати, Джек, а что они тебе оплатили за последние четверть века?

— Диплом бакалавра, магистра и доктора наук, — не без гордости, ответил Рафферти.

— Значит, ты теперь доктор Рафферти?

— А почему бы и нет?

— Господи, теперь все понятно. — Палмер довольно покачал головой. — Ты уволишься с пожизненной пенсией в половину твоего полковничьего оклада, будешь преподавать в каком-нибудь университете своего родного штата и постоянно портить ученицам жизнь, доставляя им неприятности. Слушай, что плохого тебе сделала Америка?

— Побойся бога, Вудди, у учениц уже давно с этим нет проблем. — Рафферти повернулся к Элеоноре. — Ведь так?

— Противозачаточные таблетки?

Он согласно кивнул.

— И к тому сейчас их называют не ученицами, а студентками… Кстати, если американскому варианту современного английского вас учит мой друг, то имейте в виду, моя дорогая, в реальной жизни у вас могут возникнуть весьма серьезные проблемы. Уж поверьте моему опыту.

Она налила себе чуть-чуть виски и присела рядом с коктейльным столиком. Затем, сделав маленький глоток, сказала:

— Вообще-то в этой поездке мне не приходится особенно много переводить. Большинство из тех, с кем Вуди встречается, достаточно свободно говорят по-английски.

— Тогда, возможно, он встречается не с теми людьми. — Рафферти повернулся к Палмеру, и кресло под ним снова жалобно заскрипело. — Насколько мне известно, на понедельник и вторник у тебя запланирован ряд серьезных встреч с тяжеловесами. В Бонне. У них наверняка имеется важная информация, которой они должны, нет, просто обязаны с тобой поделиться. Конечно, если только у них есть желание и готовность к сотрудничеству. Так вот, надо сделать все возможное, чтобы подтолкнуть их к этому.

Палмер слегка усмехнулся.

— Джек, значит, ты по-прежнему в разведке.

— В общем, да, но не впрямую. Я там занимаюсь анализом и информацией. Это всего-лишь один из технических отделов Конторы. Никакой оперативки. И поверь, я чертовски рад этому.

— Интересно, почему?

— Потому что теперь этим занимаются изнеженные и прилизанные мальчики из колледжа, которые не в состоянии отличить пукка-ген от дезы. Даже если она сама влезет им в ухо и пописает там. — Он повернулся к девушке. — Простите, мисс Грегорис, «пукка-ген» — это наш чисто профессиональный слэнг, означающий…

— Достоверную информацию, — усмехнувшись, перебила она его.

Рафферти поставил пустой бокал на столик, бросил на нее пристальный взгляд и тяжело вздохнул.

— Поэтому-то совсем не удивительно, что наша служба работает хуже всех в мире. Сам же знаешь: начнешь с гнилой информацией, получишь гнилые результаты. Вспомни Вьетнам.

— Нет уж, вспоминай лучше сам. — Палмер досадливо покачал головой. — У нас эта чертова страна давно уже в печенках сидит.

— Наш первоначальный план был ковровыми бомбардировками заставить Ханой капитулировать, — неторопливо продолжил Рафферти. — В основном то же самое происходит и сейчас. Наши дубовые головы ничего другого не умеют, кроме как истошно вопить о необходимости затеять какую-нибудь, неважно какую, войну и бомбардировать, бомбардировать, бомбардировать… За всю историю воздушных бомбардировок они хоть когда-нибудь приводили к капитуляции? Сталинград? Дрезден?

— Хиросима, — заметила Элеонора, передавая ему еще один наполненный бокал.

Рафферти яростно замотал головой.

— Нет, там же применялось ядерное, а не обычное оружие. Более того, не оно заставило японцев поднять руки. Все их усилия пошли прахом за несколько месяцев до этого, и внутренне они давно уже полностью созрели. Поэтому любой, кто говорит, что Хиросима нужна была ради спасения американских жизней, кормит вас лепехами огромного размера.

Она бросила на Вудса непонимающий взгляд.

— Лепехами?

Палмер руками изобразил небольшой холмик диаметром приблизительно в полметра.

— Это то, что оставляют за собой коровы.

Ее громкое хихиканье было таким неожиданным, что они оба удивленно заморгали глазами. Увидев это, она тут же прикрыла рот ладошкой и медленно опустилась в кресло, как бы про себя бормоча: лепехи, лепехи…

— Нет, она определенно мне нравится, — заявил Джек и, повернувшись к Палмеру, поинтересовался: — Кстати, до меня тут дошли слухи, что вы с Эдис разбежались, это правда?

— Слушай, Джек, для человека, который последние несколько месяцев ведет жизнь земляного червя, запертого в углу какого-то пыльного кабинета, анализируя полученную информацию, у тебя потрясающие источники. Откуда? Ведь этого не было даже в наших местных газетах. Ни строчки.

— Слухи летят быстро, сам знаешь. Особенно если о твоей миссии многие знали по меньшей мере за месяц до ее начала.

— Что невольно приводит нас к цели твоего визита.

Рафферти бросил на него внимательный взгляд, поднял свой бокал, сделал большой глоток.

— Ты ошибаешься, Вуди. Вот цель моего визита — выпивка и ностальгия. К тому же приглашаю вас обоих на ужин.

— Что ж, с твоей стороны это очень мило.

Рафферти поставил пустой бокал, какое-то время смотрел на него. Затем с тяжелым вздохом неожиданно спросил:

— Ну а что слышно от Эдди Хейгена?

Вот уж кого Палмеру меньше всего хотелось обсуждать с Джеком! Их бывшего командира Хейгена. Они даже тогда не могли найти с ним общего языка, а теперь и подавно.

— А почему ты спрашиваешь?

— Слышал, ты взял этого подловатого жулика к себе на работу.

— Он один из членов Совета директоров нашего банка.

— Неужели ты не понимаешь? Это же чистейшей воды самоубийство. Ты совсем как Клеопатра, когда пригрела на своей груди ядовитую змею! — Он снова повернулся к Элеоноре и с благодарным кивком принял от нее очередной бокал с виски.

— Джек, ты ведь всегда так относился к Эдди, да?

— Ты прав. — Рафферти тяжело вздохнул. — Скажу тебе больше, Вуди. Ничего из того, что происходило с Хейгеном после войны, не поколебало, а только усилило мое презрение к этому мерзавцу, лжецу, подонку, и, что самое обидное, его сделали бригадным генералом, а меня, как нарочно, обошли… Да, а все-таки жаль, что мне так и не удастся получить пожизненную пенсию генерала. С половиной его оклада.

— Джек, ты слишком много мелешь языком, чтобы стать бригадным генералом.

— Да, мелю. Может, так оно и лучше. — Он задумчиво посмотрел на свой бокал. — Когда я начну гражданскую жизнь, первым делом попробую писать мемуары. А вдруг что-нибудь получится!

На какое-то время в комнате наступила необычная тишина. Все трое погрузились в какие-то свои собственные мысли. Первой тишину нарушила Элеонора.

— Слушай, — обращаясь к Вуди, спросила она, — этот ваш Хейген, уж не тот ли он самый, которого упоминала Джинни?

Палмер сердито нахмурился.

— Но не в присутствии же Д-ж-е-к-а, Элли! — медленно отчеканил он.

— Значит, у тебя с ним уже появились проблемы, так ведь? — догадался Рафферти. — Что ж, ничего удивительного. Ты должен раздавить его, Вуди. Просто обязан. Как таракана каблуком. Чтобы от него на полу не осталось ничего, кроме мокрого места. Иначе он снова поднимется, уползет в какую-нибудь щель, отсидится, а потом, уж поверь мне, снова примется за старое. Только станет еще хитрее и еще подлее.

— Джек, да оставь ты Эдди в покое.

Рафферти подвинул свой бокал Элеоноре.

— Пожалуйста, еще чуть-чуть на дорожку, дорогая.

— Кажется, ты говорил, что о моей миссии ходили слухи, — заметил Палмер. — Какие слухи?

— Самые обычные. Ничего официального.

— А что известно о Фонде экономических исследований? — не отставал от него Палмер.

— Да ничего особенного. Все вроде бы нормально. Естественно, плюс-минус.

— Но с внедренным агентом, — добавил Палмер.

— Возможно, но мне об этом неизвестно.

— Скажи, ну а что и, главное, сколько может быть известно, скажем, полуотставному аналитику вроде тебя, Джек?

Тот только пожал плечами.

— Кто знает, кто знает… Ладно, давай об этом тоже забудем. Во всяком случае, пока… Да, для нас заказаны очень хорошие места в Brueckenkeller. Он приветливо улыбнулся Элеоноре. — Kennst du die Brueckenkeller, Fraeulein?

— Nein.

— Sehr schoen, sehr gemuetlich.

— Lieblich.[46]

Рафферти довольно кивнул. Встал с кресла, при этом уронив его на пол. Он на секунду задержался, но не сделал даже попытки поднять его. Просто махнул рукой, непонятно почему пробормотал:

— Четверть века в этой гребанной армии. Целых двадцать пять лет, жена, пятеро детей…

— И три, целых три университетских степени, — закончила за него Элеонора.

— И два, целых два добрых друга! — завопил Рафферти, обнимая одновременно и Палмера, и Элеонору за плечи. — Тогда вперед! Пошли кутить! На всю катушку!

Глава 29

Несмотря на свои мощные габариты и количество спиртного, которое он уже выпил, Рафферти двигался даже быстрее Палмера и Элеоноры, обогнав их в холле отеля и первым добравшись до ожидавшего их такси. Вудс, извинившись, ненадолго отошел, чтобы отпустить своего шофера и попросить его приехать за ними в девять утра завтра утром. У него мелькнула было мысль использовать лимузин сегодня вечером, но он быстро передумал: пусть парадом командует полковник, так будет лучше. Хорошо зная своего старого друга, он не забыл, что у него всегда были очень хорошие инстинкты. Несмотря даже на то, что иногда он все-таки ошибался. В таких случаях за этим неизбежно следовали обильные и самые искренние извинения. Обычно сразу же на следующее утро или когда у него проходило похмелье.

По дороге, думая о чем-то своем, Палмер лишь вполуха слушал оживленную беседу своих спутников: в основномРафферти пытался выяснить у Элеоноры, нет ли у них общих друзей, но все перечисляемые им имена и места не вызывали у нее никаких ассоциаций.

На небе уже появилась бледная луна. Когда такси на несколько мгновений притормозило, Палмер заметил, что они проезжают через средневековую площадь, на которую он обратил внимание во время приема, когда осматривал панораму города с террасы на крыше отеля. Ему на глаза также попалась вывеска «Ромерберг», и почти сразу же Джек Рафферти приказал водителю:

— Halt machen![47]

— Девяносто девять и сорок четыре сотых процента всех этих строений, — сказал Джек, окидывая рукой низенькие двух- и трехэтажные каменные здания, — были практически полностью разрушены во время бомбардировок, но потом восстановлены. Aber sehr richtig,[48] — добавил он, обращаясь к Элеоноре. — Прекрасная работа, восстановлено все, как было. Один к одному. Никакой современной модернизации, ни одного лишнего элемента. Пользовались секретами зодчих пятнадцатого века… А вон там вдали собор. — Полковник похлопал водителя по плечу и жестом приказал трогаться. — Кстати, здесь, во Франкфурте короновались все императоры Священной Римской империи.

— Не все, — тихо, чуть ли не застенчиво заметила Элеонора. — Да, после 790 года здесь действительно жил Карл Великий. И здесь же Фредерика Барбароссу провозгласили королем Германии. Но коронация императоров до середины шестнадцатого века, думаю, происходила в Ахене.

— Думаете? — высоко подняв брови, переспросил Рафферти и подмигнул Палмеру. — Остерегайся девушек, Вуди, которые говорят «думаю». Она имеет в виду «я знаю, но не хочу, чтобы вы подумали, будто я перед вами рисуюсь». Как бы там ни было, но именно здесь приносили клятву многие императоры Священной Римской империи. — Он снова повернулся к Элеоноре. — Интересно, что такая умная девушка делает в дыре вроде ЮБТК?

Она слегка нахмурилась.

— Дыре?

— Полковник, непонятно почему, хочет опорочить наше финансовое заведение. Бросить тень на его безукоризненную репутацию, — заметил Палмер. — Термин «дыра» в наших кругах означает что-то нечистоплотное. — Он бросил пристальный взгляд на Рафферти, лицо которого приняло бесстрастный вид и даже явно помрачнело. — Если ты, конечно, не шутишь, а на самом деле имеешь это в виду.

Полковник рассеянно покачал головой, будто думал уже о чем-то совсем другом, куда более серьезном. Затем отмахнулся и, как ни в чем не бывало, сказал:

— Да ладно тебе, Вуди. У нас впереди веселый ужин.

— Мне уже весело.

Рафферти бросил на него изучающий взгляд, пожал плечами.

— Что ж, тогда все в порядке… Тем более что мы уже приехали.

Такси остановилось у по-настоящему древнего каменного здания, и полковник жестом пригласил их следовать за ним. Они миновали длинный холл, несколько раз свернули по коридору, чуть спустились по ступенькам, которые, казалось, были вырублены прямо в скалистой породе. Следующий пролет, уже с бронзовыми перилами, вел еще дальше вниз. Оттуда уже доносились звуки мягкой музыки…

Вскоре все трое оказались в самом настоящем подвале с мощными полукруглыми арками, часть которых была вырублена из камня, остальные сделаны из цемента, покрытого декоративным розовато-желтым гипсом. В неровных боковых стенах были прорублены неглубокие ниши, в которых стояли резные позолоченные фигурки древних богов. В одну из стен была врезана гигантская бочка.

Метрдотель, не устававший чуть ли не через слово почтительно произносить «Herr Oberst,[49] Herr Oberst», привел их к удобному столику в самом дальнем конце зала, откуда можно было видеть другой зал, только еще на уровень ниже.

— Сколько он уже здесь, Джек? — спросил Палмер.

— С 1654 года, — с готовностью ответил вместо него метрдотель, искренне полагая, что вопрос был задан именно ему. И, чуть подождав, продолжил: — А вон то, — и ткнул рукой в сторону гигантской цистерны, — знаменитая бочка Брюкенкеллера. Знаете, в нее входит не меньше чем пять тысяч галлонов.

Заметив, как трое музыкантов открыли дверь сбоку бочки и вошли внутрь, Палмер не без легкой иронии произнес:

— А теперь в нее входит по меньшей мере трое музыкантов.

Метрдотель непонимающе заморгал глазами.

— Простите, сэр?

Рафферти небрежно взмахнул рукой, будто отбрасывая что-то совсем ненужное.

— Ладно, проехали. Лучше принесите нам холодную, очень холодную бутылку «Граахер Домпробст» 64 года.

— Jawohl, Herr Oberst.[50]

— И до тех пор, пока я не услышу от вас мучительные вопли голода, — чуть ли не торжественно объявил Рафферти, поворачиваясь сначала к девушке, а пото́м к Вудсу, — позвольте мне самому делать наш заказ. Пить мы будем белое вино. Когда-то я знавал одного человека, который мог пить виски, запивая его красным вином, но он был законченным мазохистом и долго в этих краях не продержался.

— Ладно, бог с тобой, заказывай, — согласился Палмер.

— Прекрасно. — Он повернулся к метрдотелю. — Что ж, поскольку сегодня с деньгами, похоже, нет вопросов, можете начинать охлаждать две бутылки «Велнер Зонненур» 59 года и для начала принесите нам закусок. Только что-нибудь легкое, пожалуйста.

— Ganz richtig, Herr Oberst. Augenblicklich.[51] — Метрдотель, шевеля губами, лихорадочно записал все в свой маленький блокнот. — Официант принесет ваш заказ сразу же, как только вы дадите ему сигнал, Herr Oberst.

— Sehr gut.[52]

— Вам нужны музыканты, Herr Oberst?

— Да, естественно. — Рафферти жестом отпустил его, и метрдотель, слегка поклонившись, тут же удалился.

У Палмера было отчетливое ощущение, что здесь хорошо знали не только самого Джека Рафферти, но и его гастрономические пристрастия, желание всегда обедать под музыку. Поэтому практически сразу же после того, как им принесли «Граахер Домпробст», в зале появилось трио музыкантов — гитара, аккордеон и скрипка, которые для начала, видимо, специально для Рафферти сыграли известную композицию «На западной, на восточной стороне». Полковник, довольно улыбаясь, подпевал гитаристу. Когда они закончили, он громко объявил:

— Этот джентльмен из Чикаго.

Гитарист кивнул ему, и они начали исполнять мелодию с одноименным названием, но уже со словами. Палмер улыбнулся и сделал глоток охлажденного сухого вина. Бросив мимолетный взгляд на Элеонору, он заметил, что она смотрит на него со снисходительным видом. «Наверное, считает, что я получаю огромное удовольствие оттого, что лично для меня исполняют „Чикаго“», — подумал он.

«Я видел город, — пел гитарист. — Город моей жизни. Я видел, как мужчина танцует со своей любимой женщиной в Чикаго. Чикаго, Чикаго, Чикаго…»

Когда песня закончилась, Палмер громко зааплодировал, а затем сразу же объявил:

— А вот эта юная леди из Парижа.

Трио начало играть знаменитую песню Эллы Фитцджералд «Париж весною» еще до того, как Палмер успел договорить. Ему, признаться, эта игра начинала нравиться. Как только музыканты закончили эту мелодию, он поднял вверх один палец.

— Но ее долгое время там не было…

И трио немедленно заиграло «Последний раз, когда я была в Париже». Рафферти глубокомысленно кивнул.

— Да, ты схватываешь все на лету, Вуди-малыш. — И подмигнул гитаристу. — Он родился в Чикаго, но теперь живет в Нью-Йорке.

Музыкант покачал головой.

— Проклятый город. — И дал сигнал группе играть песню Бернстайна «Оторвемся в городе на всю катушку». Когда они закончили исполнение, Рафферти обратился к гитаристу:

— Возвращайтесь с «Fleisch und Kartoffeln»,[53] хорошо?

— Хорошо, — ответил ему гитарист, уводя свою группу.

Палмер обратил внимание, что они уже заканчивают вторую бутылку «Домпробста».

— Вино на самом деле просто великолепно, — заметила Элеонора.

Часом позже, когда Вудс потягивал уже сладкое густое вино, до него донеслись отдаленные звуки того же самого трио, исполнявшего вальсы Штрауса где-то в другом зале погреба. Да, белые немецкие вина он явно переносит намного легче, чем белые французские. Особенно то, которое ему пришлось пить в Компьене. Хотя, с другой стороны, если бы он тогда вечером не отключился, то, возможно, ничего бы вообще не было. Не было бы Элеоноры, не было бы ее ласковых губ, не было бы тепла ее тела…

Он бросил на нее долгий взгляд. Полный любви, благодарности и… страстного желания. Хотя она всего этого не видела, поскольку на полном серьезе обсуждала с Рафферти вопрос о том, кто убил Кеннеди. Палмер невольно скривил лицо. Его всегда раздражало, когда вот такие вещи портили ему настроение. Они лишали его прекрасного ощущения душевного равновесия, которое ему очень хотелось сохранять как можно дольше.

— …Ни один из этих параноиков, которые видят заговоры под каждым кустом, — назидательным тоном говорил ей Рафферти. — И я первый готов признать, насколько странным все это выглядит со стороны, особенно для тех, кто совсем не понимает Америку. То есть, я хочу сказать, если бы эти двое убийц не были частью заговора, это означало бы, что в мире не осталось никакой логики, так ведь? А вот я, моя девочка, всегда утверждал и продолжаю утверждать: никакого заговора не было! Есть только печальный, весьма печальный факт, что вокруг нас полно сумасшедших, вроде Ли Освальда и Сирхана… Вижу, вы не верите мне. — Он обиженно покачал головой. — Да и с чего бы, я вас понимаю. Какого дьявола кто-то должен верить тому, что мы им говорим?

— Ну а почему тогда никому из безумцев так и не пришло в голову убить вашего президента Джонсона? Или, скажем, Никсона? — возразила ему Элеонора.

Рафферти пожал плечами.

— Я же говорил, ты не поверишь. Не поверишь, даже если я скажу, что они рисковали точно так же, как и Кеннеди. Этот дамоклов меч висит над каждым из них. Все дело в этой чертовой демократии. Поколение за поколением кормят одной и той же ложью, будто бы все люди равны, — что, само собой разумеется, совсем не так, — и рано или поздно какой-нибудь недоделанный психопат начинает думать, что он такой же, как президент Соединенных Штатов, и что он просто обязан доказать это делом. Еще бы, ведь об этом ему с утра до ночи твердили родители, учителя в школе…

Девушка резко откинулась назад, как будто ее ударили по лицу.

— Нет, этого просто не может быть!

— Может, еще как может, сладенькая ты наша, — уверенно заверил ее Джек. — Вся гниль в Америке именно из-за этой одной большой лжи. Прогнившие учителя в прогнивших школах. Продажные полицейские, продажные политики. Бандиты-бизнесмены и бизнесмены-бандиты. Тунеядцы, сосущие наши деньги из бюджета и благотворительных фондов. Зачем зарабатывать себе на жизнь, когда можно без труда получить все это от государства?! Там, где все созданы равными, пропадает стимул к достижению большего, не нужно стараться, достаточно успеть обмануть другого до того, как он обманул тебя.

— В жизни никогда не слышал, чтобы взрослый человек нес такую ахинею, — заметил Палмер. — За исключением последнего раза, когда я по твоему настоянию имел несчастье выслушивать бредовые речи твоих недоделанных анархистов. Ну и когда же мы дойдем до части, где владение собственностью тоже считается преступлением?

Рафферти хмыкнул и жестом подозвал официанта.

— Уберите отсюда лишнее, пока мы не начали швырять друг в друга тарелки.

— Значит, он говорил несерьезно? — спросила Элеонора.

— Нет, скорее, он серьезно не в себе, — ответил Палмер. — Джек типичный идеологический агент-провокатор. Если слушать его достаточно долго, можно в конце-концов самому оказаться в академии смешариков.

— Академии смешариков?

— В психушке, — с готовностью объяснил Рафферти.

Мужчины понимающе кивнули друг другу. Палмер налил всем еще понемногу.

— Но как он может? У него ведь степень доктора философии, — слегка изменившимся голосом поинтересовалась Элеонора, и Палмер впервые за все время их знакомства понял, что она, похоже, слегка перебрала.

— Вот-вот, и не забывайте об этом, — предостерег их полковник.

Элеонора встала.

— Простите. С вашего позволения, я пойду попудрю носик.

Оба мужчины не спускали глаз с ее шикарных ног, когда она вышла из-за стола и королевской походкой направилась в дамскую комнату.

— Да, тебе всегда нравились высокие и поджарые, Вуди, — задумчиво заметил Рафферти. — Кстати, как там Эдис и дети?

— Не знаю и отлично, в таком порядке тебя устраивает? — Палмер отпил из своего бокала. — Что ты думаешь о девушке?

— Она потрясающая. Теперь я буду мечтать о ней по меньшей мере ближайшие несколько месяцев.

— Я серьезно.

— Знаю, что серьезно. — Рафферти издал легкий смешок. — У тебя это написано на лице. Ошибиться просто невозможно. Мистер Ледяная-вода-в-жилах влюбился!

— А что если она нечто вроде привлеченного агента?

— Большинство из них такие.

— Джек, скажи, а тебя не шокируют мои слова?

Рафферти пожал плечами.

— Вуди, я пробыл здесь так долго, что иногда сам себя чувствую чертовым европейцем. А нас, поверь, шокировать далеко не так просто. Мне не известно даже, на кого она работает. Подозреваю, ты не знаешь этого тоже.

— В общем, нет. Но в конечном итоге, Джек, думаю, в данный момент это не стоит того, чтобы портить мне все удовольствие.

Полковник мрачно кивнул.

— Если бы ты был европейцем, как я, Вуди, это все равно не испортило бы тебе удовольствия, даже если бы ты узнал. Для чего, черт побери, мы рождены, как не для того, чтобы веселиться и получать удовольствие?.. Неужели эта девочка может серьезно тебе навредить?

— Не знаю. Пока не знаю.

— Конечно, если бы ты был все еще женат, они могли бы постараться подловить тебя на «клюковке»: откровенные фотографии, постельные сцены, ну и тому подобное. Страна шантажа.

— Мне уже приходилось там бывать, — сказал Палмер. — Пару лет назад. У них ничего не вышло.

— Естественно. С твоими-то деньгами… Ну а что, по-твоему, могло бы сработать?

— Подброшенные микрофильмы секретных документов, — осторожно предположил Палмер.

— Это точно, — согласился полковник и вздохнул. — Только если в них планы ядерных акций или чертежи боеголовок MIRV.[54]

У Палмера было отчетливое ощущение, что Рафферти настроен не очень серьезно. Что ж, этого следовало ожидать. Джек оставался его другом, но в последнее время его уже вряд ли можно было считать человеком, с которым следовало бы делиться секретами. Значит, и говорить ему о микрофильмах, запрятанных в упаковке его рубашки, тоже вряд ли имеет смысл. Нет, пожалуй, лучше не сто́ит.

— Знаешь, Вуди, вообще-то тебя совсем нелегко загнать в угол, — продолжал Рафферти. — Ты слишком богат. Вот если бы ты зависел от зарплаты и к тому же был женат, тогда другое дело. Тогда они могли бы прижать тебя по полной программе.

— Кто это они?

— Ich weiss nicht.[55] Неужели твоя подружка тебе даже не намекнула?

— Нет. Вполне возможно, это кто-то из Восточного блока.

— Слишком простой ответ, Вуди. Ты рассуждаешь совсем как наша девушка, которая уверена, что братьев Кеннеди убили в результате одного и того же заговора. Быть параноиком, думать как параноик — в наши дни легче всего… Значит, ты исходишь из предположения, что наша девушка получает деньги от русских или кого-нибудь из их союзников? Это правильно. Сейчас если сомневаешься, прежде всего вопи во весь голос «Красные, красные!». Впрочем, этот проклятый континент настолько нашпигован разведками самых разных мастей, иногда даже весьма экзотических, что я давно уже перестал следить за ними.

— Включая «вольных стрелков», которые готовы работать на любого, кто платит?

— Точно. И они тоже. — Полковник вздохнул. — Слушай, Вуди, не повеселишь ли старого приятеля?

— Интересно, как?

— Расскажи, чем именно этот Эдди Хейген портит тебе жизнь?

Рафферти совершенно неожиданно для Палмера заговорил резче и намного отчетливее. Палмер хорошо знал, что его друг Джек Рафферти может пить бочками и практически не пьянеть, но чтобы его так интересовал Хейген? С чего бы это? Неужели Эдди так много для него значит?

— Да нет, ничем особенным он жизнь мне не портит. Просто на меня сильно давят из Нью-Йорка. Настаивают, чтобы я присутствовал на Совете директоров в понедельник. Элеонора в курсе этого и считает, что мне надо там быть. Не сомневаюсь, что как только я скажу об этом и тебе, ты тоже начнешь сразу же советовать мне в любом случае лететь. Прямо какой-то чертов заговор отправить меня туда, где мне сейчас меньше всего хотелось бы быть. В этот гребанный вонючий Нью-Йорк.

— Вы только посмотрите на этого параноика? — Рафферти пожал плечами и бросил взгляд на бутылку. Она оказалась уже пустой. — Что-то наша девушка задерживается. Мне кажется, от этой дряни ей стало плохо. Или что-нибудь еще… Хочешь, я попрошу послать туда официантку?

— Нет, дадим ей еще несколько минут.

Полковник долго смотрел на свой полупустой бокал. Затем медленно протянул:

— Вуди, неужели тебя никогда не интересовало, почему я в 1955 нацепил полковничьи погоны, но с тех пор так и не получил эту вшивую звезду бригадного генерала?

— Наверное, потому, что армия еще не совсем сошла с ума.

Рафферти скривил свои губы в недовольной усмешке.

— Я серьезно, мой друг, поверь, вполне серьезно. Я ведь был по-настоящему хорошим офицером разведки, ты же знаешь. В моей голове до сих пор сохранились секретные файлы, о которых ЦРУ и МИ-5 остается только мечтать. Равно как и КГБ. Я был лучшим, и тебе прекрасно известно об этом.

— Был?

— Да, сейчас я уже старая развалина и, как правило, запрещаю себе об этом даже думать.

Палмер медленно покачал головой.

— Честно говоря, Джек, я никогда не понимал, что́ дикий ирландский радикал вроде тебя может делать в разведке. Тебе не удалось бы стать частью Системы, даже если бы ты сам очень захотел этого.

— Именно поэтому эти армейские хрены и не давали мне более чем заслуженного повышения.

— Может, все-таки скажешь мне настоящую причину, Джек? Ты же сам этого хочешь, разве нет?

— Еще как хочу! — Рафферти слегка наклонился на стуле, который жалобно заскрипел под его немалым весом. — Как у тебя с памятью, Вуди? Попробуй вспомнить Сицилию, 1943 год.

Палмер понимающе кивнул.

— У меня была хорошая причина вспоминать об этом все шесть последних месяцев. Какую часть тебе прокрутить, Джек? Ту, где я прибыл с приказом спасти мафиози от расстрела партизанами?

— Нет, ту, где некий Эдди Хейген, тогда полковник, а теперь бригадный генерал в отставке и законченный подонок, дал тебе этот приказ.

— Ну и кто здесь параноик? — подколол его Вудс.

— Послушай, Вуди, я убедил нашу девушку, что братьев Кеннеди убили не в результате заговора, но это, черт побери, совсем не означает, что заговоров вообще не существует, что они уже вышли из моды. Конечно же, в определенных случаях.

— В каких?

— Откуда мне знать? В принципе, в любых, хотя…

— Говори потише, — перебил его Палмер. — А то нас всех выкинут отсюда. — Он забрал у Рафферти наполовину пустой бокал вина и неторопливо допил его. — Что ты, собственно, хочешь мне сказать, Джек? Что между Лаки Лючано и высшим руководством армии США имел место заговор с целью сделать мафию негласными правителями Сицилии? Так сказать, нашими заместителями. Потому что если ты прав, то вся соответствующая документация должна находиться в архивах специальных комитетов Конгресса по расследованию подобного рода деятельности. Ну и что из этого?

Мясистое лицо Рафферти слегка нахмурилось.

— Вуди, ты нарочно сбиваешь меня. Не хочешь выслушать, не хочешь узнать, на кого работает твоя девчонка… Хотя в каком-то смысле я тебя не виню.

— Давай по сути дела, Джек, по существу.

— А суть дела заключается или заключалась в том, что мне никак не давала покоя эта маленькая сделка с Лючано. В ней должен был принимать участие губернатор штата Нью-Йорк Том Дьюи и, возможно, его помощник Полетти. Это было приблизительно понятно и вполне ожидаемо, но вот что не лезло ни в какие ворота, так это какое отношение ко всему этому мог иметь этот гаденыш полковник Эдди Хейген?

— Наверное, получил приказ и добросовестно его исполнял.

— Ты все время прерываешь меня Вуди, пытаешься ответить на вопросы, которых я даже не задавал… — Рафферти тяжело вздохнул и откинулся на спинку стула. — А мои вопросы касаются прежде всего возможностей и вероятностей. Ведь что-то в нашем мире всегда начинается определенным образом — особенно в условиях окончательной победы в войне, — затем плавно и логически становится чем-то иным, потом превращается в третье, четвертое, ну и так далее. Все логически и закономерно. Все взаимосвязано. Тогда Сицилия 1943-го стала всего лишь началом большого пути. И что, разве невозможно предположить, что на этом дорога не остановится? Что вместо этого она, как и все дороги, пойдет дальше, приводя нас к нынешнему концу, который является чем-то совершенно иным, чем начало.

— Иными словами, к новому, текущему заговору.

Рафферти пожал плечами.

— Вполне возможно опровергать конкретные специфические заговоры, но невозможно опровергать возможность каких-либо заговоров вообще.

Сначала Палмер хотел сказать что-нибудь в опровержение этого довольно туманного предположения о новом заговоре, более-менее конкретные признаки которого ни он сам, ни Рафферти, похоже, никогда не смогут описать или хотя бы отдаленно проследить, но затем махнул рукой и передумал. Ни к чему все это. И сам себе сказал: «А зачем мне, собственно, факты? Я не хочу даже слушать бредовые гипотезы такого блестящего параноика, как Джек Рафферти! Даже если он мне друг».

— Ладно, Вуди, проехали. Вон идет твоя красотка. С твоего позволения я замолкаю.

— Спасибо, Джек. С твоей стороны это очень любезно.

Рафферти похлопал его по плечу.

— Да, я понимаю твои чувства. Кому как не мне… — Он прервал себя и нахмурился. — И все-таки отвези свою банкирскую задницу в Нью-Йорк на ваш «пикник» в понедельник. Поверь, я бы никогда не простил себя, если бы не сказал тебе об этом.

Элеонора выглядела очень бледной, но, вернувшись к столу, вела себя вполне адекватно. Вудс помог ей сесть на стул.

— А знаешь, Джек тоже присоединился к хору желающих отправить меня в Нью-Йорк.

— Ты решил поехать? — слабым голосом спросила она.

— Но у меня в понедельник назначена важная встреча в Бонне.

— Отложи ее на несколько дней, — предложил Рафферти. — Не бойся, от этого никто не умрет.

Девушка взглянула на него снизу вверх, и в ее карих глазах можно было заметить явное беспокойство.

— Он твой друг, — сказала она. — Его следует послушать.

— Господи, вокруг только мои друзья. — Палмер сел на свой стул. — Похоже, у меня нет ни одного врага в этом чертовом перекошенном мире.

Глава 30

Палмер знал, что ему снится сон. Иначе было бы просто немыслимо, чтобы бригадный генерал в отставке Эдвард X. Хейген (Эдди), председатель Совета директоров компании «Массачусетс аэроспейс» и член Совета директоров «Юнайтед бэнк энд траст компании» (ЮБТК) расхаживал в двубортном белом пиджаке, белоснежной рубашке, белом галстуке, широкополой белой фетровой шляпе и шикарных черно-белых кожаных туфлях. Он только что закурил длинную толстую сигару, сделал страшное лицо и злобно прищурился, стараясь как можно больше походить на Эдварда Г. Робинсона.[56]

Вудс отодвинулся от девушки и сразу же проснулся. Потное тело стало холодным, как только он потерял контакт с животным теплом, которое они вместе создавали, лежа под одеялом прижавшись друг к другу. Какое-то время он неподвижно лежал, пытаясь подумать.

Скоро его тело охладилось настолько, что он начал дрожать — ведь в комнате работал кондиционер, и было совсем не жарко. Палмер сполз с постели и заковылял в ванную комнату, прихватив по дороге свои наручные часы. Они показывали либо шесть утра, либо двенадцать тридцать дня. От выпитого накануне вина глаза буквально слипались. Он сел на крышку унитаза и задумался, пытаясь использовать логику как единственное оставшееся у него оружие.

Итак, Джек Рафферти довез их до отеля где-то часа в три утра; ведь если бы сейчас было двенадцать тридцать, яркие лучи полуденного солнца уже вовсю пробивались бы через оконные шторы. Но поскольку этого, как ни странно, не происходило, Палмер сделал вывод, что проспал не более трех часов, когда этот чертов Эдди Хейген, в образе крутого мафиози, не вырвал его из объятий сладкого сна.

Решив это, то есть вопрос о времени, он понял, что уже полностью проснулся. Ему было хорошо известно, что у Элеоноры есть снотворные таблетки или транквилизаторы, но все они в ее комнате на другой стороне холла. Короче говоря, нравится ему это или нет, остаток ночи в любом случае придется провести в бессонной скуке и серой унылости. Тут уж ничего не поделаешь.

Он молча прошлепал через спальню в гостиную и тихо закрыл за собой дверь. Сел в глубокое кожаное кресло и начал бегло просматривать один из тех гламурных журналов, которые отели охотно предоставляют своим посетителям. Помимо красочных картинок, они обычно изобилуют деталями того, куда надо пойти, что посмотреть, где побывать и вообще — что делать в городе, в котором туристу или командировочному практически нечего делать, кроме как глазеть на девушек в кабаре, на их вихляющие зады и прыгающие груди, бегать по магазинам в поисках дорогих побрякушек, фотоаппаратов, наручных часов, сувениров и духов.

Скоро Палмеру это надоело, и он, отбросив журнал, задумался о том, что же ему теперь делать со своей жизнью. За последние несколько лет ему нередко приходилось снова и снова задавать себе тот же самый вопрос, но однозначного ответа никогда не было. Более того, однажды его просто поразило открытие — уж не симптом ли это безумия, если человек в его возрасте, в его положении все еще не знает, что ему с собой делать?

Когда он был подростком, ему в принципе было незнакомо чувство нерешительности. Уже тогда ему было точно известно, не кем он станет, а кем, черт побери, он никогда не станет! Поскольку его старший брат Хэнли был первым, кому предстояло проходить обучение в чикагском банке их отца, чтобы впоследствии перенять его бизнес, Вудс был уверен — он будет кем угодно, но только не банкиром.

В самом начале войны Хэнли отправился в учебный полет, но в Пенсаколу так и не вернулся. Тела́ членов экипажа никогда не были найдены. Когда Вудс вернулся домой после войны, его старший брат уже не выступал чем-то вроде буфера между ним и отцом. К тому же Палмер уже́ был женат, поэтому единственным разумным решением было безропотно подчиниться воле властного родителя.

Сейчас, сидя в прохладном номере своего отеля и глядя, как небо на востоке становится все светлее и светлее, Палмер осознал, насколько проще делают жизнь такие вынужденные решения. Ведь если бы ему пришлось, стиснув зубы, силой пробиваться в банковский бизнес, тогда его наверняка ожидали бы долгие мучительные раздумья и вечные сомнения: а было ли его решение правильным? Зато когда тебе вручают это дело, причем весьма выгодное и доходное, так сказать, «на блюдечке», по праву рождения, это полностью меняет картину! И только теперь, спустя несколько десятилетий, похоронив отца, продав его банк и переехав в Нью-Йорк, от которого его всегда тошнило, но в котором собственно и делаются главные финансовые дела, он начал задавать себе безрадостные вопросы, ответы на которые следовало бы искать еще тогда, в самом начале пути, когда ему только предстояло принять решение.

Словно впереди еще целая жизнь, подумал он.

В этом-то все и дело. Нет у него столько времени — в соответствии с актуарными таблицами[57] ему осталось всего где-то около двадцати лет, да и то в среднем; при этом статистика включает и мужчин, которые долго живут, и тех, кто рано умирает. Более того, нет никакой гарантии, что кто-либо из них полностью проживет весь отпущенный ему срок. Он уже и так фактически профукал первые пятьдесят лет своей жизни. Конечно же, со стороны все выглядело совсем иначе. Его, по сути, скучная жизнь казалась другим интересной, на редкость увлекательной и даже достойной здоровой зависти. Как и большинство людей его возраста, он уже промотал свою молодость и теперь вполне успешно растранжиривал свои зрелые годы. У него было достаточно честности, чтобы полностью осознать это, но недостаточно проницательности для понимания того, что делать дальше.

Неспособность принять решение нередко ставила его в самые нелепые ситуации. Например, вроде той, в которой он вольно-невольно оказался сейчас в связи с этим заседанием Совета директоров в ближайший понедельник. Когда все подряд, включая даже абсолютно посторонних людей, настаивали на том, что ему обязательно надо там быть, а он снова медлил… Что, собственно, Джек Рафферти или, тем более, Элеонора знают обо всем этом? И, тем не менее, они оба, равно как и Джинни, Билл Элстон и Гарри Элдер, были абсолютно уверены: его главная задача заключалась в том, чтобы срочно вытащить банк из так называемого кризиса.

Все выглядело так, будто его миссию по поручению Фонда всерьез не воспринимал никто, кроме него самого и, возможно, еще нескольких олухов царя небесного, вроде Фореллена. Ну и, само собой разумеется, мистера Матера, его босса в Нью-Йорке.

Палмер встал, босиком обошел вокруг гостиной, пытаясь найти термостат, которым можно отключить охлаждение. Наконец, найдя то, что искал, выключил кондиционер и вдруг понял, что слабый звук в комнате, на который он раньше просто не обращал внимания, вдруг пропал. Тем не менее, ходить по гостиной, чтобы согреться, он не перестал. Конечно, можно было поступить проще: зайти в спальню и взять там халат, но ему почему-то просто не хотелось этого делать.

В общем, не сто́ит делать его миссию более серьезной, чем она есть, решил Палмер. Он ведь и сам вначале использовал ее всего лишь как предлог для приятного отпуска, как повод как можно скорее улететь из ненавистного Нью-Йорка, а потом в качестве алиби, дававшего ему возможность оставаться с Элеонорой, так как ему была невыносима сама мысль о расставании с ней. Даже на несколько дней. Ну и с чего бы всем остальным воспринимать его миссию серьезно? За исключением, естественно, Г.Б. …

С точки зрения Элеоноры, ему, конечно же, ровным счетом ничего не стоит отменить все встречи, ненадолго слетать в Нью-Йорк и тут же обратно — сюда, где она будет ждать его. Он знал ее уже достаточно хорошо, чтобы понять — ее обещание не пустые слова.

— Где ты? — услышал он ее жалобный голос из спальни.

— Спи, спи, я здесь.

Дверь в спальню открылась, и Палмер, повернувшись, увидел в проеме совершенно голую Элеонору. Она молча смотрела на него, затем тыльной стороной руки кошачьим движением отбросила волосы со лба.

— Господи, какой же здесь ледяной холод.

— Иди сюда, Элли, садись мне на колени.

Она подошла к нему медленными, неуверенными шажками, потому что ее глаза еще не совсем открылись после сна. В первых горизонтальных лучах утреннего солнца, уже пробивавшихся через оконные жалюзи, ее грудь маняще отсвечивала розовато-золотистым светом. Элли села на его слегка расставленные колени лицом к нему, наклонила его лицо вниз, спрятав между своих грудей. Их тепло обожгло холодные щеки Палмера. Затем она начала ритмично раскачиваться взад-вперед, и через какое-то время ей удалось втянуть его член в себя, хотя тот и был еще мягким.

Палмер откинулся на спинку кресла и улыбнулся ей.

— Такого в Нью-Йорке не найдешь. Так почему же я должен лишаться этого? Пусть даже всего на несколько дней…

— Потому что это всегда ждет тебя здесь, — пробормотала она; теперь уже она не раскачивалась, а делала медленные круговые движения, сделав его пенис как бы центром их маленького мира. — Я всегда твоя.

Постепенно этот центр становился все тверже и тверже, и Палмер почувствовал, как ее вульва затягивает его еще глубже в себя. Она подняла одну из своих длинных элегантных ног и положила ему на плечо. А через некоторое время, сняв свою ногу, начала медленно, движение за движением, поворачиваться к нему спиной. Он положил руки на ее округлые ягодицы, которые теперь ритмично прыгали вверх и вниз, сначала проглатывая его, а потом ненадолго выпуская только для того, чтобы тут же вернуть его назад. Когда он достиг оргазма, короткие жалящие взрывы экстаза, один за другим, подобно пулеметной очереди, один восхитительней другого, начали сотрясать его, пока последний из них не исторг из его груди звериный вопль. Вопль восторга и счастья! Палмер отпустил ее ягодицы, затем, полностью обессиленный, откинулся на спинку кресла…

Проснувшись, он обнаружил, что лежит в постели рядом с Элеонорой, в тепле и безопасности, при этом совершенно не помня, как он здесь оказался. Его наручные часы показывали семь утра.

Она уже не спала и внимательно за ним наблюдала.

— Ты никогда раньше так не кричал. Это даже напугало меня.

— Ничего, все в порядке.

— Я знаю, но все равно слегка испугалась.

У него во рту вдруг пересохло. Он попытался смочить его, и через пару минут это ему удалось.

— Я все-таки решил лететь в Нью-Йорк в воскресенье. Буду здесь, во Франкфурте где-то во вторник или среду.

Элеонора кивнула.

— Ты так кричал, потому что это было хорошо?

— Это было божественно.

Она снова кивнула.

— Тогда тебе следовало бы кричать еще сильнее. Не надо себя сдерживать. Обещаешь мне попробовать?

Вудс усмехнулся.

— Все, что угодно. Обещаю тебе сделать все, что тебе захочется.

— Все дело здесь в мужской мистике. Маленькие мальчики не должны плакать. Взрослые мужчины тоже не плачут. А когда они испытывают оргазм, то должны притворяться, что ничего особенного не произошло. Не притворяйся со мной, chéri. Не сдерживай себя, хорошо?

— Да.

Она ласково погладила его по груди.

— Что же касается Нью-Йорка, думаю, тебе надо отменить все встречи на сегодня и на понедельник. Тогда у нас будет весь день сегодня, завтра и полдня в воскресенье. Сходим на Рейн и к Мозелю…

— Отменить все встречи?

— Да, иначе у нас будет одна только суббота, а это для меня слишком мало.

— Жадная.

— Да, жадная. И если мы не будем видеться целых три дня, я хочу иметь тебя сейчас столько, сколько смогу. Ни больше ни меньше.

Палмер закрыл глаза.

— Ты всегда говоришь правильные вещи, — пробормотал он. — Бог мой, Элли, как же я тебя люблю! Когда я был внутри тебя, я чуть не умер. Это была страсть на кресте. Сладостная до боли! — Он открыл глаза и смущенно засмеялся. — Знаешь, ты это… ты жизнь, смерть и воскресенье.

— Правда? На самом деле?

— Правда. А теперь забудь обо всем, кроме того, что я тебя люблю. Очень люблю, неистово люблю. — Он притянул ее к себе, несколько раз страстно поцеловал. Ее губы пахли ранним утром, запах, который он больше всего любил. Затем произнес: — Ладно, отменяй все встречи. Давай прокатимся по реке.

Она тут же выпрыгнула из постели.

— Mein Gott! А вдруг мы пропустили Schnellfahrt?[58]

— Простите, мисс Грегорис?

— Это прогулочный катер, отплывающий из Майнца. — Она схватила телефон и быстро затараторила в трубку по-немецки. — Nein, nach Koblenz, bitte, — повторяла она. — Rheinabwaerts, nein aufwaerts.[59]

Через несколько минут она, наконец, довольно кивнула, повесила трубку и коротко сказала:

— В нашем распоряжении всего тридцать минут.

— Was ist los?[60]

— Лимузин подберет нас у подъезда отеля ровно через тридцать минут и доставит в Майнц без четверти девять, как раз ко времени, когда Schnellfahrt отдает концы.

— Неужели Schnellfahrt этим занимаются тоже?

Элеонора бросила на него внимательный взгляд, затем, видимо, чтобы не рассмеяться, прикрыла рот ладошкой.

— Быстро же ты превращаешься в грязного старикашку.

Палмер выпрыгнул из постели, схватил ее, крепко прижал к себе.

— Старикашку?

Глава 31

Schnellfahrt, как позже узнал Палмер, в принципе означало не «прогулочный катер», а всего лишь «быстрый катер», который вовсе не походил на большие белоснежные теплоходы, которые курсировали по Рейну в обоих направлениях. Schnellfahrt обычно пропускал ряд поселений и деревень, по меньшей мере дюжину или полторы, делая короткие остановки только у некоторых из них.

Бо́льшую часть времени Палмер и Элеонора проводили в плетеных шезлонгах на верхней палубе, глядя, как мимо них плавно «проплывают» живописные берега Рейна, с интересом рассматривая встречающиеся по пути старинные замки и крепости… На их прогулочном катере, похоже, были в основном американцы и пожилые немецкие фрау. Когда они проплывали мимо знаменитого гранитного утеса Лореллеи, слишком крутого, чтобы выращивать на нем виноград, динамики местной системы оповещения вдруг прекратили свое монотонное бормотание на трех языках, на которых они довольно скучно рассказывали о достопримечательностях, мимо которых проплывал катер, несколько секунд помолчали и вдруг начали транслировать запись давно забытой песни Штрауса «Лореллея». Палмеру бросилось в глаза, что все пожилые немецкие фрау тут же начали тихо подпевать, время от времени всхлипывая от воспоминаний былых времен.

— Это так печально, — прошептала Элеонора ему на ухо. Прошептала, чтобы не обидеть пожилых женщин и чтобы ее слов не услышали американские туристы.

— Это, наверное, очень старая песня.

— Да, но для них это вечная песня. Тебе ведь прекрасно известно, что́ им пришлось пережить. За две войны потерять и своих отцов, и мужей, и сыновей и даже внуков!

— Те две войны начали сами немцы.

Она отшатнулась от него.

— Разве это имеет значение?

У Палмера вдруг появилось чувство, будто он ступил на зыбкий песок. Оказывается, он совсем не знал эту девушку. Хотя твердо знал одно: она была нужна ему настолько сильно, что он был готов на все, на все что угодно, лишь бы она оставалась с ним.

— Нет-нет, думаю, не имеет, — торопливо ответил он, как бы закрывая тему, которую сам же и поднял.

— Тогда зачем об этом говорить? Нам всем хорошо известно, что немцы сами себе злейшие враги. Но причем здесь все эти женщины? Что они-то могли сделать?

Палмер неопределенно пожал плечами, все еще надеясь перевести разговор на другую тему.

— Да вроде бы ничего.

— Но, судя по твоему отношению ко всему этому, ты возлагаешь ответственность и за кайзера, и за Гитлера на весь немецкий народ.

Вудс ласково ей улыбнулся и отрицательно покачал головой.

— Слушай, хватит этих разговоров. Сегодня слишком хороший день. Давай лучше просто наслаждаться солнцем и жизнью. Она ведь так коротка.

Девушка глубоко вздохнула.

— Что ж, возможно, это всего лишь судьба, не более того, — уже куда более спокойным тоном сказала она, но тут же продолжила: — Ты считаешь их всех виноватыми, как будто самая обычная женщина была в состоянии хоть что-нибудь сделать против германской военной машины. Хотя сейчас, по иронии судьбы, весь мир считает, что вы, американцы, несете прямую ответственность за то, что ваша военная машина делает во Вьетнаме.

— Снова «вы, американцы»?

— Да, снова. — Она слегка отодвинулась от него, как бы подчеркивая вдруг возникшее разногласие между ними. Но… не между их шезлонгами, в которых они удобно полусидели-полулежали. Когда Элеонора шевелилась, от ярких лучей солнца в ее густых волосах мгновенно вспыхивали и тут же гасли рыжие сполохи. — Да, вы, американцы. Последний раз, когда мы ссорились, речь тоже шла о личной ответственности, разве нет?

— Да, шла, согласен.

— И вот мы снова воюем. Причем на ту же самую тему.

— Причем ты стои́шь на очень шатких позициях, — заметил Палмер. — Потому что либо каждая из этих пожилых фрау несет личную ответственность за кайзера и фюрера, а я — за Вьетнам, — либо все из нас невиновны.

— Ничего себе. — Она слегка прикрыла глаза. — Все за всё в ответе, chéri. Таким, как мы с тобой, не следует об этом забывать.

— Почему?

— Да, и вот еще что, — сказала она, неожиданно снова садясь. — Как можно сравнивать престарелую немецкую Hausfrau[61] с главой одного из основных источников финансирования американской военной машины?

— Mein Gott!

— Ее личная ответственность имеет совершенно иной характер, и к тому же она несравненно меньше твоей. — Во время этой возбужденной тирады глаза Элеоноры заметно потемнели. — Ты же не будешь отрицать, что именно твой ЮБТК стал стержневым элементом финансирования американских военных усилий?

— Не буду. Равно как и то, что, кажется, мы оба работаем на это.

Лицо девушки на секунду застыло, затем расслабилось, и на нем появилась легкая улыбка.

— Да, ты опытный полемист, в этом тебе не отказать, — тихо сказала она, покачивая головой. — Тебя, случайно, не иезуиты обучали?

Палмер пронаблюдал, как она снова откинулась на спинку шезлонга. Судя по всему, кризис миновал, и можно было возвращаться к нормальной жизни.

— Три года тому назад, — неторопливо начал он, — или еще раньше, я точно не помню, со мной беседовали как с претендентом на место вице-президента ЮБТК. Решение принимал некий Лэйн Бэркхардт, которого я впоследствии уволил с поста председателя банка. Сейчас он на пенсии и до сих пор люто меня ненавидит. Хотя, по правде говоря, выкинув его из гнезда, я, возможно, подарил ему лишних десять лет жизни. Когда Лэйн беседовал со мной, он из кожи вон лез, чтобы произвести на меня впечатление исключительной важностью работы, которую он мне тогда предлагал. Несколько раз многозначительно повторил, что банкиры весьма необычные люди, что они должны уметь видеть вещи намного яснее, чем другие. Сказал, что наш мир разделен на два лагеря и что в лагере капитализма правит США. А когда вы говорите «США», то имеете в виду банки, постольку именно они финансируют развитие страны. А когда вы говорите о действительно крупных банках, то прежде всего имеете в виду ЮБТК, потому что он из всех самый крупный. А когда вы упоминаете ЮБТК, то имеете в виду… его, Лэйна Бэркхардта. Потому что этим банком управляет единолично он сам.

— А теперь им управляешь единолично ты сам.

— Лэйн оказался на улице, так как наивно полагал, что на самом деле управляет ЮБТК. Что, естественно, совсем не соответствовало действительности. От него тогда зависело не больше, чем от меня.

— О, это совсем нехитрая логика.

— Никогда не сто́ит позволять себе обманываться регалиями или громкими званиями. Банк — это такое же деловое предприятие, как любое другое. В нем производится продукт, который нужен сообществу. Да, когда я нахожусь во главе банка, одного моего слова достаточно, чтобы сменить брэнд туалетной бумаги во всех наших туалетах, отказать в кредитах там или дать огромный кредит здесь. Но в конечном итоге, если я не буду делать то, чего хочет сообщество, мне все равнопридется уйти, как Лэйну. Рано или поздно кто-нибудь обязательно выкинет меня из гнезда.

— Это сообщество, — неуверенно произнесла Элеонора. — Что…

— В основном это деловое сообщество, — объяснил Палмер. — Банк нашего калибра работает в основном на бизнес. Мы, конечно, открываем чековые и сберегательные счета для частных лиц, но это делается прежде всего для того, чтобы иметь постоянный источник наличных денег. Мы живем или умираем в прямой зависимости от того, насколько хорошо или плохо мы обслуживаем бизнес.

Элеонора понимающе кивнула и тут же показала рукой на два утеса с небольшими каменными террасами на вершине.

— Видишь? Вон там, по правому берегу, — это Burg Katz, а по левому — Burg Maus.[62]

Палмер долго смотрел на вздымающийся утес с крошечными виноградниками, прилепившимися то тут, то там, короче говоря, везде, где склон утеса был не слишком отвесным или где имелись естественные, достаточно пологие площадочки. На вершинах высились мощные крепости с башнями.

— Значит, Katz und Maus? — переспросил он.

— Скоро будем в Кобленце, — вместо ответа сказала Элеонора, вставая и отходя к поручню. — Спасибо за урок политэкономии.

— Это была лекция, а не урок.

— Мы можем продолжить ее в машине. Нас будут встречать на «фольксвагене» в порту Кобленца.

Палмер тоже подошел к поручню.

— Тебе что, удалось устроить все это одним телефонным звонком из отеля?

— Портье помог.

— Значит, портье отменит и все мои встречи?

— Он очень обязательный и надежный человек.

— Допустим, но… — Палмер вдруг остановился и махнул рукой. — Да бог с ним. Есть вещи куда интересней, чем политэкономия и добросовестность портье. О них и надо говорить.

— Хорошо, тогда слушай. Мы медленно поедем вдоль Мозеля к Триру. Будем останавливаться в каждой деревушке, пробовать вино местного разлива. Останавливаться будем в самых скромных гостиницах. После обеда будем немного отдыхать. Потом гулять среди виноградных кустарников, а после ужина спать. Ты будешь в восторге, не сомневаюсь.

— А мы будем встречаться с твоими родителями в Трире?

— Только если ты этого захочешь.

— И с Таней тоже?

Элеонора резко отвернулась от него.

— Вон, смотри! — воскликнула она, указывая куда-то вперед. — Еще один поворот, — и прямо перед нами, как на ладони, откроется Кобленц.

Глава 32

Пятница и суббота, казалось, слились в одну широкую реку времени, плавно текущую по жизни со всеми ее извилинами и поворотами, постепенно открывая вечности все новые и новые красоты. Потом Палмер, конечно же, смог вспомнить лишь отдельные, особо запоминающиеся моменты и сцены, но сейчас, лежа в одиночестве в своем отеле в Трире, он пытался поскорее заснуть, чтобы быть в форме перед ранним отъездом во Франкфурт и последующим перелетом в Нью-Йорк. Перед его закрытыми глазами бесконечной чередой проходили яркие картинки всего того, что происходило с ними за последние два дня.

Он ужасно скучал по девушке, но они оба решили, что будет лучше, если она проведет эту ночь у родителей, хотя у них была всего лишь крошечная квартирка. Ему же Элеонора заказала номер «люкс» в суперсовременном отеле «Порта Нигра», прямо против которого высились знаменитые древние Римские ворота, давшие, собственно, название отелю. Трир, или Трев, как веками называли этот город французы, когда вновь и вновь завоевывали его, стал колонией Древнего Рима еще за век до Рождества Христова и сохранил руины старого города в куда лучшем состоянии, чем развалины самого Древнего Рима.

Более подробно о городе он узнал от девушки во время обеда с ее родителями. В их присутствии она казалась настолько моложе, что ее легко можно было принять за старшеклассницу, горящую желанием показать знание города, который ее семья теперь называла своим домом.

Долгое путешествие по извилистой дороге вдоль реки Мозель к Триру началось в порту Кобленца, где их встречал представитель туристической фирмы «Херц» в фирменном желтом пиджаке — он стоял рядом с бледно-голубым «фольксвагеном», размахивая высоко поднятым над головой черно-белым флажком фирмы. Первой за руль села Элеонора и по двухполосной автостраде, извивающейся вдоль реки, величавые воды которой иногда протекали буквально в нескольких дюймах от кромки дороги, быстро выехала из города в Мозельскую долину.

Теперь, когда он лежал в темноте своего шикарного номера, Палмеру казалось, что они пересекли Мозель по меньшей мере дюжину раз, если не больше, по мостам, на паромах… Обычно, съехав с дороги к причалу, они с Элеонорой видели, что паро́м, как назло, стои́т на противоположной стороне реки́. Но, едва заметив их сигнал, поданный поднятой рукой, паромщик тут же перегонял паро́м к причалу на их берегу. Насколько помнил Палмер, паро́м мог перевозить четыре «фольксвагена» или четыре высококолесных трактора, которые, казалось, были неотъемлемой частью местного ландшафта. Или… один «кадиллак».

Здесь трактор считался чем-то вроде семейной машины. В основном американского производства с прицепом, обычно до отказа заполненным здоровенными пластмассовыми контейнерами с жидким удобрением или раствором инсектицида. Был июнь, пора первых сенокосов, и Вудсу с его девушкой, когда они проезжали сельские районы, то тут, то там уже попадались на глаза первые стожки сена. Виноград в это время только начинал созревать и формироваться в большие гроздья.

Палмер отчетливо представил себе первый увиденный им за́мок — Турантов в Алькене, вернее, его руины с двумя башнями-близнецами приблизительно в двух тысячах футах над уровнем реки. Им пришлось ехать на самой низкой передаче: горная дорога была очень узкой и неровной. Через бойницы для лучников в толстых каменных стенах они могли видеть кажущиеся с такой высоты совсем маленькими баржи, медленно плывущие по невозмутимой водной глади реки́. В свое время власти Алькена решили сдавать помещения за́мка в аренду, преследуя в основном две цели: во-первых, как реальную возможность постоянно их ремонтировать и тем самым поддерживать в хорошем состоянии и, во-вторых, поставить заслон заезжим вандалам, растаскивавшим исторические ценности буквально по кусочкам. От чересчур любопытных взоров посторонних частные владения надежно скрывали высокие живые изгороди и сады с буйно разросшимися горными растениями и цветами.

— Здесь мы могли бы счастливо прожить всю оставшуюся жизнь, тебе не кажется? — игривым тоном спросила Элеонора. — Как считаешь, это достаточно романтично?

— С чего это ты взяла, что я романтик?

— Не рассуждай. Просто ответь на совсем несложный вопрос: ты хотел бы здесь жить?

— Да, с превеликим удовольствием.

— Тогда ты самый настоящий романтик.

Палмер с любовью смотрел, как порывы ветра треплют ее каштановые волосы и заставляют цветы кланяться, иногда пригибаясь чуть ли не до самой земли. А яркое солнце щедро дарило свои жаркие лучи и им, и винограду, и реке. Здесь не было ни ЮБТК, ни Эдди Хейгена, ни секретных микрофильмов, хитроумно запрятанных в упаковке рубашки…

И, конечно же, вино, вдруг вспомнил Палмер, лежа в постели. Вино! Не сладенькая жидкость в бутылках, которую можно купить в Нью-Йорке, а настоящее сухое мозельское, нацеживаемое прямо из бочки. Со вкусом натурального вина, без добавления сахара, совсем как нектар, как глоток дождевой воды в знойной пустыне, как невинный поцелуй… Самое интересное, что, несмотря на свои более чем очевидные достоинства, оно так и не стало предметом выгодного экспорта, поскольку его практически полностью здесь и выпивают. Видно, рачительные сельские жители ни с кем не хотят делиться таким, без преувеличения сказать, деликатесом.

До следующего за́мка Палмер добирался с большим трудом — это был Бург Эльц с его древней историей и высоченными башнями, — куда ему пришлось не менее получаса пробираться по заросшим лесным тропам. Тогда, за обедом со своими родителями Элеонора рассказала ему, что местная знать никогда не жила в Бург Эльце. Соответственно, никто и не воевал за право владения за́мком. Им владели горожане и купцы, которые не допускали, чтобы вооруженные армии находились где-нибудь поблизости.

К середине субботы Палмер стал уже самым настоящим экспертом по мозельским винам. Он отведал их в крохотных, живописных, как на картинке, деревеньках вроде Бейлстайна; пил их и в Кочеме, и в Кардене, и в Мариенбурге. Он пробовал «Зеллер Шварц Кац» в Зеле, «Вельнер Зонненур» в Велене и «Кровер Нахтарш» в Крове. В Граче, куда они добрались лишь в конце дня, им все-таки удалось найти Weingut[63] с небольшим дегустационным залом, где обычно толпились оптовые торговцы, которым, без сомнения, давались на пробу десятки и десятки бутылок свежеотжатого вина. Но поскольку в данный момент Палмер и его спутница оказались там единственными посетителями, им пришлось довольствоваться полбутылкой вина «Граачер Химмелрайх», которое они не без удовольствия выпили из высоких зеленого стекла бокалов с золотистым ободком наверху.

Пожилая женщина, которая прислуживала им, оказалась владелицей Weingut, вдовой, чей сын теперь занимался вопросами производства вина. Он совсем неплохо знал английский и провел Палмера и его спутницу через земляные подвалы, где стояли огромные чаны, в которых изготавливалось вино, и специальные пневматические прессы, которые давили виноград медленным и осторожным нажимом.

Сейчас, лежа в постели в номере отеля, Палмер до сих пор чуть ли не физически чувствовал прохладу подвалов, естественную прохладу самой земли, не испорченную искусственным холодом кондиционеров. Тогда молодой винодел в комбинезоне и резиновых сапогах водил их от чана к чану, останавливаясь у каждого и не без удовольствия объясняя: «Это отборные сорта вин, это вина из поздних сортов винограда…».

— А вот здесь у нас фильтры, — с явной гордостью сказал винодел, останавливаясь перед довольно сложной на вид системой. — Вот видите? Раньше нам приходилось долго выдерживать свежее вино, дожидаясь, пока оно созреет. А сейчас мы прокачиваем его через несколько слоев асбестовых фильтров, и оно выходит, практически моментально, совершенно светлым и без малейшего намека на осадки.

Пытаясь припомнить детали их пребывания на Мозеле, Палмер почему-то прежде всего вспомнил те самые асбестовые фильтры в земляном подвале Weingut. Наверное, потому, что именно они спровоцировали его единственную серьезную размолвку с Элеонорой за все два дня их романтического путешествия. В тот поздний вечер они медленно раздевались в своем номере отеля, смертельно усталые после целого вечера дегустации еды и различных напитков на узеньких, полных заезжих туристов улочках и рыночных площадях старой лубочной деревеньки.

— У меня никак не идут из головы эти чертовы асбестовые фильтры, — задумчиво протянул Палмер, ложась в постель.

— Интересно, почему?

— В США асбест считается материалом-убийцей, — объяснил он. — Его кристаллы бессмертны. Разрушить их не может никто и ничто. Они оседают в слизистой оболочке легких и навсегда остаются там, постоянно притягивая к себе радиоактивные вещества. Со временем в легких образуются крохотные «жемчужинки», рано или поздно ведущие к смерти. — Он прикрыл свои глаза, пытаясь представить себе этот страшный образ. — «Жемчужины смерти»!

— Почему ты не сказал об этом там, в Weingut? — требовательно спросила она тогда.

— Я не совсем уверен, что кристаллы асбеста так же смертельно опасны, если их пить, а не только вдыхать.

— Наверняка опасны! — Полуодетая Элеонора, сердито жестикулируя, зашагала по комнате. — Ведь в пищеварительном тракте поверхность слизистой оболочки намного больше, чем в легких. Господи, да весь желудок — это одна слизистая! А ты просто молчишь и не считаешь нужным сказать хоть слово?

— Но ведь он сказал, что сейчас все мозельские вина фильтруются именно таким образом.

— Вот именно! — чуть не выкрикнула она. — Ты должен немедленно сообщить об этом местным властям.

— Ты сошла с ума?

— Пожалуйста, подключи совесть и соверши по-настоящему ответственный, человеческий поступок, — сказала она, в упор глядя на него. — Я никогда не смогу уважать человека, который предпочитает трусливо отмолчаться в подобной ситуации.

— Слушай, боюсь, ты чего-то не понимаешь. — Палмер вскочил с постели и тоже начал расхаживать по комнате, но в противоположном направлении. — Через асбест вино фильтруют французы, американцы и многие другие. Ты хоть представляешь, какую реакцию это может вызвать?

— Не имеет значения. Ты должен известить об этом власти. Это твой гражданский долг.

— Неужели ты думаешь, здесь об этом не знают? В США ни для кого не секрет, что асбест — убийца. Слухи об этом наверняка давным-давно докатились и до этих мест, нисколько не сомневаюсь.

— Нет? — В ее голосе прозвучала горечь и боль. — Значит, весь секрет в том, что винодельные компании сознательно, намеренно помещают в свое вино эти проклятые «жемчужины смерти»!

Палмер искренне рассмеялся.

— Видимо, тебе удалось найти еще один заговор? Что ж, в таком случае поздравляю.

— А ты полон решимости молчать об этом! Ничего не видел, ничего не слышал! Скажи, что́ тебя заставляет прикрывать этот заговор? Ты соучастник? Или винные монополии тоже финансирует твой ЮБТК?

Он снова рухнул на постель, в полном отчаянии от невозможности объяснить ей, что никаких винных монополий просто нет в природе. Более того, не успеет первый винодел прекратить использование асбестовых фильтров, как на него дружно набросятся все конкуренты, и тогда ему не поздоровится, это уж точно… В ту ночь они впервые за все последнее время спали на противоположных сторонах широкой постели. Лед между ними растаял только ближе к рассвету, когда Палмер, проснувшись, обнаружил, что она спит, уже плотно прижавшись к нему.

Сейчас, лежа в номере своего отеля, Палмер еще раз убедился, что даже если они поссорились, лучше быть в постели вместе с ней, чем одному. Намного лучше! Для него это означало огромные перемены. С Эдис они всегда спали раздельно, а с Вирджинией, когда случалось время от времени спать в ее постели королевских размеров, почти никогда не оставались вместе до самого утра.

Мозельская долина, ниже по течению после Бернкастела — вспоминал потом Палмер, — изобиловала крутыми холмами, а река была уже менее извилистой. Время от времени до них доносился рев невидимых глазу реактивных истребителей. Невидимых, потому что летали они на очень большой высоте.

— Очевидно, это служит существенным источником раздражения, — сказал он отцу Элеоноры за тем званым обедом. — Наверное, трудно мирно выращивать виноград и одновременно слушать рев реактивных истребителей, ведущих тренировочные воздушные бои прямо у тебя над головой. Головная боль от всего этого, конечно, ничего хорошего, но моральный шок, должно быть, еще хуже.

Ее отец выглядел, как рано поседевший жокей: невысокого роста, худенький, с тонкими губами и серьезным лицом, узким внизу и постепенно расширяющимся кверху до на редкость высокого лба. Который, кстати, унаследовала от него и его дочь Элеонора. Говорил он, как и она, на неплохом варианте английского, но, видимо, из-за отсутствия практики, довольно запущенном. Впрочем, дополнительную многозначительность тому, что́ он говорил, придавал его тонкий, шуршащий, как бумага, тембр голоса — что-то среднее между шепотом и нормальным голосом.

— Если ВВС США уйдут отсюда, экономический шок будет несравненно бо́льшим, — сказал он тогда. — Поэтому мы готовы терпеть головную боль, лишь бы были доллары.

В его небольшой квартирке царил тот же дух временности, как и в квартирке Элеоноры в Париже на Монпарнасе. Те же белые стены, почти голые, без картин, тот же минимум самой простой мебели. Да, похоже, родители Элеоноры, как и она сама, были перелетными птицами, готовыми в любой момент тронуться в путь. Интересно, подумал Палмер, это свойство передается с рождением или его невольно приобретают, чтобы приспособиться к выживанию?

— Знаете, у нас в США то же самое, — согласился он с ее отцом. — Из-за долларов мы тоже все готовы на любую головную боль.

Вудс был немножко зол на самого себя за то, что выразил свою в принципе нормальную и правильную мысль именно таким образом. Прозвучала она как-то подхалимски, будто в душе он антиамериканец и готов стелиться перед европейцами. Вообще-то, никаких антиамериканских эмоций они и не выражали. Просто он сам, наверное, не ожидал от них особой любви к Америке, — например, их собственная дочь и не думала скрывать своей антипатии к Соединенным Штатам, — поэтому и позволил себе такое высказывание. Да и можно ли считать его антиамериканским? Ведь большинство американцев за доллар действительно пойдут на всё.

— Да, всюду одно и то же, — согласился с ним тогда ее отец.

— Чтобы жить, надо есть. И ради пропитания люди готовы смириться практически с чем угодно.

— И об этом не следует забывать, — вставила Элеонора не без скрытой боли и злости. В ней говорит какая-то старая обида, понял Палмер.

Тут мама Элеоноры с гибкостью, приобретенной за долгие годы страданий, тактично и практически совсем незаметно перевела разговор на другую тему.

— Не сердитесь за наш «Порта Нигра», герр Палмер, — сказала она. — Какие-то заблудшие души почему-то решили его «почистить», и теперь он уже не будет черным, каким был все последние двадцать веков.

— Теперь это будет «Порта Бланка»? — предположила девушка.

— Да, сейчас стало модным «чистить» всё подряд, — покачав головой, согласился Вудс. — Даже мировую святыню Нотр-Дам в Париже.

— Увы, вообще-то новое поколение всегда отрицает старое, — вставил отец Элеоноры. — Но нынешнее качественно совершенно иное. Оно отрицает даже памятники истории. — Его бледные, выцветшие глаза остановились на дочери, а лицо, казалось, стало еще у́же. — Доходят даже до того, что пытаются «чистить» свидетельства самой истории!

Коренастая, плотно сложенная мать Элеоноры тут же вскочила на ноги и начала шумно убирать со стола пустые тарелки и ложки, очевидно, пытаясь таким довольно необычным способом предотвратить казалось бы неминуемое столкновение между дочерью и отцом.

Сейчас, лежа в своей постели, Палмер пытался как можно точнее, желательно слово в слово, припомнить разговор, состоявшийся сразу после ужина, который почему-то встревожил его. Тогда он специально избегал любых упоминаний о маленькой девочке Тане. Ее не было у дедушки с бабушкой, а пото́м ему сказали, что ее увезли на уикэнд к друзьям.

— После того, как мы с тобой расстанемся в аэропорту, — сказала Элеонора в присутствии родителей, — я сразу же поеду, чтобы забрать Таню и провести с ней все оставшееся время. Жаль, искренне жаль, что тебе так и не удалось познакомиться с ней.

Но это ведь было до ужина, вспомнил вдруг Палмер. После ужина и после всего этого вина из погреба отца Элеоноры, включая демонстративно-почтительно открытую кварту «Goldtropfchen» 1959 года — «золотой год века», — имя Тани снова прозвучало в беседе между мамой и ее дочкой. Вообще-то Палмер не был даже уверен, что это предназначалось для его ушей.

— Привезти ее сюда? — спросила мать.

— А почему нет? Да за кого он себя, черт побери, принимает?

Обе женщины вдруг заметили, что их гость сидит совсем рядом, и тут же автоматически перешли на немецкий. Палмер попытался было понять хоть какие-нибудь отрывки из их разговора, но хозяин дома продолжал монотонно бубнить о преимуществах винограда урожая 1959 года, поэтому единственно, что Палмеру удалось разобрать, было имя Дитер. Из чего он сделал логический вывод, что Таня проводила уикэнд со своим отцом, тем самым красавцем лыжным инструктором, кого, если, конечно, верить словам его подруги, он ей так сильно напоминал.

Сон медленно, но неотвратимо начинал брать свое. Все реальное постепенно отодвигалось куда-то на второй план. Последним ярким воспоминанием было имя его девушки — Элеонора. Теперь он знал, почему ее так назвали.

— В честь Элеоноры Дузе, всемирно известной итальянской актрисы — доверительно объяснила Палмеру ее мама. — Я всегда ее обожала, а Азоло был всегда близок ее сердцу. Дузе прожила в Азоло бо́льшую часть своей жизни. Там же родилась и наша Элеонора.

Сон наконец-то принял его в свои волшебные объятья, и Палмер провалился в никуда.

Элеонора…

Глава 33

В соответствии с расписанием самолет «Эр Франс» должен был вылететь из Франкфурта в девять сорок пять утра. Бледно-голубой «фольксваген» въехал на парковку аэропорта в девять пятнадцать. Они вместе с Элеонорой неторопливо прошли по практически пустому залу отлета, отдельные части которого все еще перестраивались, придавая помещению временный вид. Да, такое происходит чуть ли не во всех аэропортах мира.

Глаза девушки выглядели темнее, чем обычно, почти черными, с едва заметными следами теней. Она казалась сильно расстроенной и неспособной адекватно понимать смысл даже незатейливой беседы между ними.

— Так в Трире или во Франкфурте? — спросил ее Палмер. Он уже забрал свои билеты и теперь стоял возле выхода на посадку. Вудс явно опаздывал, но ему до смерти хотелось как можно дольше побыть с Элеонорой. Несмотря ни на что!

— Прости, что ты спросил? — спросила она, невидящим взглядом оглядываясь вокруг.

— Я спросил, будешь ли ты встречать меня здесь, во Франкфурте или все-таки там, в Трире.

— Ах, это… — Она остановилась, стараясь собраться с мыслями. Пальцы обеих ее рук крепко сплелись вокруг левой руки Палмера, словно она была не в силах его выпустить. Он почувствовал, как ее пальцы судорожно сжимаются и разжимаются, и это не могло его не обеспокоить. Затем она уже достаточно членораздельно произнесла: — Э-э-э… давай встретимся в Трире… Да, в Трире. Я буду у моих родителей. Их телефон найдешь в любом справочнике. Если мне придется куда-нибудь отъехать, они будут знать, где меня искать.

— А я надеюсь, у тебя уже будет новое расписание моих деловых встреч в Бонне.

Она снова окинула невидящим взглядом уже почти совсем пустой терминал, ее пальцы сжались еще сильнее. Казалось, до нее так и не доходило, что пальцы мертвой хваткой сжимают его левую руку, не давая ему возможности пройти на посадку.

— Новое расписание моих деловых встреч, хорошо? — как можно мягче повторил он.

Она несколько раз лихорадочно кивнула.

— Да, да, конечно. А знаешь, жаль, что вчера ночью нам так и не удалось побыть одним. Я жутко по тебе скучала.

— Не так сильно, как я… Ты прямо сейчас поедешь за Таней?

Последовало долгое молчание. Затем она, как бы нехотя, тихим голосом сказала:

— Да, за Таней.

Палмер вдруг вспомнил, что еще там, в отеле поклялся: он не будет больше спрашивать ее о девочке. Поэтому ласково произнес:

— По-моему, Элеонора — очень красивое имя. А у него есть уменьшительное имя? Например, Элли?

— Ни за что на свете!

— Нора?

— Я люблю тебя, — вдруг прошептала она и спрятала свое лицо у него на груди. И тут же отпрянула назад. Со стороны это движение могли бы и не заметить. — Нет, это невыносимо…

— Давай я отменю полет. К черту Нью-Йорк!

Элеонора медленно покачала головой, но взгляд ее снова стал каким-то рассеянным. Как будто она была где-то в другом мире. Потом все-таки вернулась.

— А как мне называть тебя? Вудс?

— Да, именно так меня и зовут.

— Полковник Рафферти называл тебя малыш Вуди.

— Полковник Джек Рафферти просто-напросто ирландский сумасшедший. — Он на секунду нахмурился. — Или это чистая тавтология?

— Малыш Вуди, — поморщившись, повторила она. — Ужасно!

— Согласен. Кстати, тебе совсем не обязательно называть меня как-либо иначе.

— Я люблю тебя, Вудс. — Ее лицо исказила гримаса страдания и боли, которой он никогда до сих пор не видел. — Я тебя обожаю. И мне хочется, очень хочется, чтобы ты во время нашей разлуки чувствовал себя таким же одиноким и несчастным, как я. Обещаешь?

— Обещаю.

Она довольно улыбнулась, ее лицо снова стало нормальным.

— И, пожалуйста, будь поласковей с Джинни. Я не желаю даже слышать, что ты был с ней суровым.

— Какая ты, однако, трогательно-заботливая. Особенно по отношению к тем, кого даже не знаешь.

— Нет, ты просто не понимаешь, — объяснила Элеонора. — Мне прекрасно известно, что́ она к тебе испытывает, и я просто не вынесу, если узнаю, что ты причинил ей еще больше страданий.

— Звучит подозрительно. Будто ты пытаешься выдать мне лицензию на воровство.

— То есть спать с ней? — Она бросила на него пристальный взгляд. — Что ж, если ты почувствуешь, что ей от этого будет легче, то да.

— Прости, но я не верю ни одному твоему слову.

Она кивнула.

— Да-да, конечно же, мне даже представить себе трудно, что ты будешь с ней спать, но я постараюсь понять, chéri. Поверь мне, я пойму. Ей казалось, ты принадлежишь ей и только ей одной, но все случилось совсем не так. Для женщины это самая настоящая трагедия. А вот я твердо знаю, что ты ко мне вернешься. Это восхитительное чувство. И оно делает женщину щедрой, очень щедрой. Хотя, возможно, и очень глупой.

Они оба громко рассмеялись.

— Вот уж не думал, что возвращение в Нью-Йорк будет для меня куда более опасным, чем можно было бы предположить, — не переставая улыбаться, сказал он.

Ее взгляд снова начал беспорядочно блуждать по сторонам. На какое-то время Палмер опять ее «потерял». Затем Элеонора вроде бы «вернулась», хотя часть ее по-прежнему оставалась где-то там, в прошлом.

— Да, Таня, — без всякой связи произнесла она. — Надеюсь, когда ты вернешься, она будет со мной. Вы должны познакомиться друг с другом, Обязательно должны познакомиться.

— Ты надеешься? А что мож… — Палмер осекся. — Хорошо, я вернусь самое позднее в среду вечером. Подготовь, пожалуйста, список всех моих встреч в Бонне на пятницу. Я хочу провести весь четверг только с тобой.

Она рассеянно кивнула.

— На пятницу в Бонне. Хорошо.

— Послушай, одно твое слово, — и я отменю всю эту чертову поездку, — сказал ей Палмер. — Клянусь всеми святыми!

— Нет, ты должен лететь. Должен! А я буду ждать тебя здесь, в Трире.

— Мы можем поцеловаться?

Она отрицательно покачала головой.

— Нет, я и без того умираю, — и показала на девушку в форме «Эр Франс», которая делала ему нетерпеливые знаки. — Ну все, иди.

Он наклонился и нежно поцеловал ее в щеку.

— Значит, в среду здесь, в Трире.

— В среду здесь, в Трире… Ах да, вот еще что…

— Что? — Он уже шел к выходу, но остановился.

— Если у тебя будет время…

— Да?

— Узнай, что сможешь, про асбест. Применяют ли его там у вас, в Штатах.

Он расхохотался так громко, что толстая женщина, державшая на руках йоркширского терьера, обернулась и бросила на него осуждающий взгляд.

— В среду здесь, в Трире, — не обращая внимания на рассерженную женщину, прокричал он Элеоноре. Затем быстро прошел через выход и побежал к самолету. Ровно через три минуты «Боинг-727» уже выруливал на взлетную полосу…

Часом позже служащие «Эр Франс» в аэропорту Орли уже торопливо вели Палмера из одних ворот в другие, где проходила посадка на «Боинг-707», вылетавший в Нью-Йорк. Он так сложил свои вещи, что бо́льшую часть одежды оставил в двух больших чемоданах в отеле «Интерконтиненталь» во Франкфурте. Удобно устроившись в кресле салона первого класса и бросив прощальный взгляд в иллюминатор на удаляющийся Париж, Палмер вспомнил, что будет в Нью-Йорке только где-то после обеда и что никто из ЮБТК об этом пока не знает. В суете приготовлений к срочному отъезду у него не нашлось времени предупредить своих коллег о своем неожиданном решении ненадолго вернуться. Тем более проинформировать их о рейсе и точном времени прилета. Собственно, все, что он успел сделать, это упаковать еще один костюм, две рубашки, нижнее белье, несколько пар носков и галстуки.

Да, ему действительно пришлось потратить много времени накануне их отъезда на Schnellfahrt. Надо было внимательно просмотреть картонные прокладки остальных рубашек, ну и, само собой разумеется, другие укромные места, куда можно было что-либо спрятать. Ведь в его отсутствие оставшийся багаж могли обыскать, чтобы найти те самые микрофильмы и предать их огласке. В планы Палмера это совсем не входило. Более того, нежеланные «гости» вполне могли заложить и какие-либо иные компрометирующие улики. Во всяком случае, один раз это им вполне удалось. Причем когда он был там, где-то совсем рядом. Хотя… может, с его отъездом в Соединенные Штаты нездоровый интерес к нему на какое-то время утихнет? Что ж, остается только надеяться.

Набрав высоту, «707» вскоре перешел на систему автоматического пилотирования. Палмер откинулся на спинку кресла и приготовился к долгому, скучному перелету. И почему это всё что-нибудь мало-мальски интересное происходит только тогда, когда с полетом возникают проблемы?

До него вдруг дошло, что он самым бессовестным образом бросил своего друга Джека Рафферти, даже не попрощавшись. Тот наверняка ожидал встретиться с ним еще раз, а он чуть ли не тайком улизнул в Нью-Йорк, не удосужившись хотя бы оставить сообщение по телефону. Впрочем, поскольку он достаточно хорошо знал Джека, то нисколько не сомневался, что ему давно уже все было известно, включая их мозельскую идиллию и даже то, чем миссис Грегорис кормила их в тот самый званый ужин — жареный цыпленок и теплый Kartoffelsalat.[64]

Интересно, искренне ли Джек говорил о том, что стал практически типичным европейцем? Вряд ли. Ведь абсолютно ошибочна даже его основная теория о том, что процесс «превращения» в европейца неизбежно включает в себя куда большую терпимость к таким явлениям, как, скажем, шпионаж и агентурная деятельность. А вот ни один, ни другой из старших Грегорисов не страдали особой беспринципностью, и, тем не менее, как обоих этих стариков, так и их высоколобую дочь с ее асбестовыми эскападами вряд ли можно было назвать нетипичными европейцами.

Расслабленно откинувшись на спинку кресла, Палмер мысленно представил себе Бург Турант с его двумя близнецами-башнями, нависавшими над величавым Мозелем и обвитыми плющом, нежно трепетавшим под порывами ветра. Нет, девушка была абсолютно права: снаружи он казался холодным, расчетливым банкиром, а глубоко в душе оставался неисправимым романтиком.

Но ведь Элеонора с самого начала говорила ему об этом, разве нет? Тогда, в Компьене, в той комнате над рестораном, когда он уже проспался и окончательно протрезвел, она взяла его руку, долго смотрела на ладонь, потом наконец сказала, что с его именем и в его плоти живут два человека. Один — циник, типичный продукт лицемерного шпионажа и банковского жульничества, каким его хорошо знал Джек Рафферти. А вот она увидела в нем другого — настоящего романтика, который хотел бы провести остаток своей жизни в разрушенном безжалостным временем за́мке, любуясь величаво текущей сонной рекой, постепенно старея и толстея от рислинга и Kartoffelsalat.

Вместе с тем, однако, не романтик, а именно циник оказался достаточно бдительным, чтобы обнаружить в своем гардеробе рубашку без его личной метки и со слишком уж тяжелой упаковочной картонкой…

Мозг Палмера переключился на другую сцену — в его номере во франкфуртском отеле у него на коленях сидит обнаженная Элеонора, и он гладит руками ее соблазнительные ягодицы… Через некоторое время, показавшееся ему одним мимолетным мгновеньем, до него как бы издалека донесся тихий, профессионально вежливый голос стюардессы, тактично сообщившей ему о том, что готова подать ленч. Палмер молча кивнул, и она тут же отправилась за тележкой с едой. Но поскольку ему сначала принесли шампанское, два сорта белого вина и отличный французский коньяк, то после обильного ленча Палмер снова быстро заснул. Проснулся он только через пять часов — его разбудил голос пилота из динамика, сообщавший пассажирам о скорой посадке в международном аэропорту Кеннеди.

Поскольку в столь ранний час народу было очень мало, проход через таможню занял у него буквально несколько минут. Затем он с небольшой дорожной сумкой на плече прошел через вращающиеся двери в основной зал здания для прилетающих. И, к своему глубочайшему удивлению, увидел Билла Элстона, который торопливо подошел к нему и взял его сумку.

— Господи, как же я рад видеть вас, сэр, — негромко, но с явно скрытым смыслом произнес он.

— Билл, откуда, черт побери, вам известно, что я прилечу именно этим рейсом?

— Очень просто, сэр. Я несколько раз говорил с Добером по телефону вчера и даже сегодня, — спокойно ответил Элстон, ведя Палмера через просторный холл к выходу на автостоянку, возле которой стояла небольшая старенькая «вольво». Сев на переднее сиденье рядом с Биллом, Палмер вдруг понял, что это собственная машина Элстона. Да, на него это похоже — выбирать себе машину, на которую никто никогда не обратит внимания, но которая будет служить ему долго и верно. Впрочем, он и сам человек довольно серый и неприметный, отметил про себя Палмер, однако сколько-нибудь серьезного изъяна у него при всем желании не найдешь.

— Я попросил Добера немедленно узнать авиалинию и номер вашего рейса, иначе его работа не будет стоить и ломаного гроша, — не без горделивой нотки произнес Элстон, довольно ловко выводя свой старенький «вольво» через лабиринт съездов и подъездов на забитую машинами скоростную автостраду, ведущую прямо к Манхэттену.

— А почему вы были уверены, что я возвращаюсь?

— Лично я не был, а вот Гарри Элдер был.

— Так, все ясно.

— Он приказал мне встречать все прибывающие самолеты до тех пор, пока я не смогу предъявить ему ваше «физическое тело».

— Иначе ваша работа не будет стоить и ломаного гроша?

По открытому бесхитростному лицу Элстона промелькнула тревожная тень.

— Надеюсь, я не превысил свои полномочия? — не без нотки искреннего беспокойства спросил он. Затем, немного помолчав, добавил: — Вы чем-то расстроены, сэр?

— Да, страдаю от перепадов.

Встревоженный взгляд на его честном лице стал еще более очевидным.

— Жаль, сэр, искренне жаль.

— Вы не совсем так или, скорее, совсем не так меня поняли. От перепадов не физических, а культурологических, — терпеливо объяснил ему Палмер. — Всего шесть часов назад я был в самом сердце Европы и наслаждался каждым проведенным там мгновеньем. И вот я уже тут, дома, торчу в банальной воскресной пробке. Ну и как, по-вашему, я себя должен чувствовать?

— Я вас понимаю, сэр. Очень хорошо понимаю. — Элстон с серьезным видом несколько раз кивнул головой. — Хотя на это можно посмотреть и с другой стороны: ведь если бы вы предпочли более поздний рейс, то воскресных пробок здесь наверняка было бы в десять раз больше, да и длились бы они намного дольше.

— И к тому же, — добавил Палмер, — здесь было бы уже часа два дня, а это слишком поздно даже для моего достаточно гибкого расписания. Кроме того, я смертельно устал и мне нужно хоть немного отдохнуть.

— Все это более чем понятно, сэр, но встреча, думаю, не займет очень много времени.

— Какая еще встреча? — досадливо нахмурившись, поинтересовался Палмер.

Билл Элстон бросил на него смущенный взгляд. Старенький «вольво» неподвижно стоял в среднем ряду скоростной трехполосной автострады Ван-Вик. Две другие, плотно забитые машинами, полосы тоже стояли без движения. Через некоторое время наиболее нетерпеливые водители начали яростно давить на клаксоны.

Палмер, нахмурившись, слушал эту привычную, но не очень-то приятную для его слуха какофонию: короткие отрывистые гудки, длинные, выводящие из себя завывания, печальные переливы и отрывистое тявканье… Короче говоря, типичная для Нью-Йорка симфония отчаяния и крушения надежд.

— Эта встреча… Мистер Элдер зарезервировал номер «люкс» в «Плазе». Он сейчас уже едет туда вместе с Донни. Полагаю, мы доберемся туда практически в одно время с ними.

Палмер выпрямился на сидении, вытянул шею и постарался рассмотреть, что было за машинами, стоящими впереди них. Он увидел только несколько высоких зданий, но не офисных небоскребов в Манхэттене, а, скорее всего, жилых высоток здесь, в Куинсе.

Воздух казался серым, необычно густым и с каким-то грязно-желтоватым оттенком, делавшим здания, деревья вдоль автострады и даже стоявшие в пробке машины унылыми, заброшенными и… какими-то дешевыми.

Водитель машины, стоявшей прямо за их «вольво», яростно надавил на клаксон, издавший настолько яростный и пронзительный вопль, что Палмер откинулся назад и невольно закрыл уши.

Дома! Он снова был дома…

Глава 34

Худшего вечера и последовавшей за ним долгой бессонной ночи у Палмера, похоже, никогда еще не было за всю его долгую сознательную жизнь. Во всяком случае, так ему казалось, когда все это с ним происходило. Хотя винить было, собственно говоря, практически некого. Если, конечно, не считать самого себя.

Гарри Элдер и его сын Донни ввели его в курс дела. Предельно подробно, стараясь не упускать ни мельчайшей детали. Билл Элстон, в свою очередь, предусмотрительно принес с собой на встречу полную повестку завтрашнего заседания Совета директоров, равно как и весь комплект разъясняющих материалов к ней, которые мисс Шермат, секретарь Палмера, со свойственной ей аккуратностью всегда готовила для него, независимо от того, будет ли он участвовать в заседании или нет.

Закончив свою работу к девяти вечера, все откланялись и покинули номер. По молчаливому согласию предполагалось, что Палмер проведет эту ночь в отеле, а не в своей холостяцкой квартире, куда кто-нибудь из оппозиции мог «совершенно случайно» позвонить и сразу догадаться о том, что Палмер секретно вернулся в Нью-Йорк. Естественно, никому и в голову не могло прийти прямо сказать Исполнительному директору ЮБТК, где или как тому проводить свою ночь. Однако, внимательно обдумав все это после ухода гостей, Вудс решил все-таки последовать их совету.

Сам Палмер, в общем-то, сомневался, что «оппозиция» либо уже пронюхала, либо вполне могла пронюхать о его тайном возвращении в Нью-Йорк. За последние несколько часов он уже успел, так сказать, реадаптироваться и начать жить в бешеном нью-йоркском темпе. В свое время, всего три года тому назад, когда Палмер сюда переехал, нью-йоркский образ жизни и мышления буквально привел его в ужас. Но как только стало ясным, насколько ему легко успешно думать и поступать в неординарном ультрасовременном стиле Нью-Йорка, он махнул рукой и безропотно принял его как одно из непреложных условий жизни. Все бы хорошо, однако неделя, всего неделя в Европе, похоже, наглядно показала ему, что использовать подобный образ мышления так же нелепо и бессмысленно, как вдыхать отравленный воздух.

Итак, сейчас около девяти тридцати вечера по Нью-Йорку или трех утра по трирскому времени, подумал Палмер, сидя в глубоком кожаном кресле своего номера в «Плазе» и потягивая из высокого бокала виски с содовой. Он молча ненавидел все, что происходило и в чем ему уже завтра предстояло принять самое непосредственное участие.

У него было достаточно времени, — особенно учитывая тот факт, что теперь он думал уже в нью-йоркском стиле, то есть намного агрессивнее и быстрее, по типу: сначала спроси себя «а что от всего этого получу я?», а затем прими решение «нет, пусть лучше это получат они!», — чтобы куда более спокойно и реалистично проанализировать некоторые довольно странные вещи, которые случились с ним там, в Европе.

Во всяком случае, одно было уже довольно ясно: часть шпионской работы была делом рук «оппозиции». Палмеру совсем не нравилось использовать это слово в данном контексте, поскольку это означало бы, что он полностью согласился с предположениями Гарри Элдера. Зато комментарии Джека Рафферти, которые тот сделал тем вечером в Брюккенкеллере, окончательно настроили Палмера против старого армейского приятеля Эдди Хейгена.

Теперь ему представлялось более чем вероятным, что весь этот подлый, непристойный заговор против него организовали именно Хейген и его сторонники в Совете директоров ЮБТК. Соответственно, им вполне могло быть известно о его неожиданном приезде в Нью-Йорк, чтобы лично присутствовать на заседании Совета. Да, могло. И, тем не менее, исходя из аксиомы «никогда не переоценивай интеллектуальные способности врага», Палмер принял окончательное решение: неожиданно, специально опоздав на несколько минут, явиться завтра на то злосчастное заседание и тем самым сразу же выбить почву у них из-под ног.

Ему стало вдруг предельно ясно: попытайся он связать микрофильмы в картонном вкладыше его рубашки с заговором Хейгена, он просто поставит себя в дурацкое положение, ну а если будет исходить из мотивов, предложенных ему Элеонорой, то тем самым полностью и окончательно сам себя уничтожит.

Чуть подумав, Палмер снял трубку телефона и продиктовал оператору номер Вирджинии Клэри. Терпеливо выслушал семь долгих гудков и положил трубку.

Затем снова взял трубку, дал оператору домашний номер Эдис и после третьего звонка неожиданно услышал ее ответ.

— Да? — Он почувствовал, как под ложечкой у него что-то болезненно засосало, но сдержался и как можно более небрежным тоном сказал:

— Эдис, привет, это Вудс. Я звоню, чтобы пообщаться с детьми.

— Ты и общаешься с одним из своих детей, — ответил тот же голос.

— Джерри? Боже мой, у тебя точно такой же голос, как у твоей мамы.

— Ты звонишь из-за океана?

— Нет, из Нью-Йорка. Я здесь на пару дней, а пото́м…

— Понятно.

— Вот, хотел повидаться со всеми вами до отлета назад, в Германию.

— У-у-у, а я думала, ты вернулся сюда навсегда.

— Нет, мне надо закончить кое-какие важные дела. В Европе здо́рово, Джинни. Давайте летом все туда поедем. Мальчики, ты и я. Как думаешь, мама вас отпустит?

— Не знаю. — Последовала недолгая пауза. — Понимаешь, ты здесь стал притчей во языцех. Чем-то вроде язвы.

— Джерри!

— Но это правда. Мы тут как-то попытались сказать ей, где именно ты в Европе, но она набросилась на нас с такой яростью, что я думала, у меня голову снесет… Вуди нет дома. Томми спит. У него легкий насморк, поэтому он лег спать пораньше. Мама куда-то ушла.

— Куда?

— Трудно сказать. А тебя это что, действительно интересует? Дело в том, что, как мне кажется, у нее появился бойфренд.

— Что ж, появился так появился. Конец беседы на эту тему. Найди, пожалуйста, другую.

— Хорошо… Ты еще будешь здесь завтра вечером? Мы показываем наш школьный спектакль.

— Постараюсь быть. В какое время?

— В восемь вечера. Приходи громкопосмеяться над моими сценическими ремарками, ладно? Кстати, ты привез мне что-нибудь нормандское из Италии? Ах да, ты туда еще не добрался. И не забудь после того, как опустится занавес, бурными и неутихающими аплодисментами вызвать меня на бис два или, еще лучше, три раза. Не забудешь?

— Договорились. А наши мальчики там тоже будут? Тогда мы могли бы все вместе сходить куда-нибудь пообедать до спектакля. Или заскочить в ближайший ресторанчик, чтобы перекусить после.

— Сначала надо получить разрешение Сам-Знаешь-Кого!

— Нет, это совсем не обязательно, — заверил ее Палмер, тут же вспомнив условие соглашения о разводе, гарантирующее «неограниченный доступ к детям».

— Увы, придется. Давай я позвоню тебе в офис.

— Да, конечно, но только завтра после обеда. Не раньше. О моем возвращении никто пока не знает.

— Собираешься застать врага врасплох? Как ассирийцы на рассвете?

— Что-то вроде того.

— Здо́рово. Это по-настоящему здо́рово!

— Почему по-настоящему здо́рово? — спросил Палмер. — Что ты знаешь о банковском бизнесе?

— Да нет, я совсем не об этом. Здо́рово, что ты обещал прийти на наш спектакль, только и всего.

Закончив разговор с Джинни, Палмер снова попытался позвонить Вирджинии и снова безуспешно. Он бросил взгляд на свои наручные часы — всего девять сорок пять. Господи, ну почему у него нет ни малейшего чувства усталости?! Он ведь на ногах с самого раннего утра и, по идее, должен хотеть спать. Но, очевидно, его организм уже переключился на бешеный нью-йоркский ритм жизни, который диктовал ему свои законы.

Бойфренд Эдис — это, конечно, тоже тема для размышлений. Равно как и ее до странности параноидальное желание любыми путями воспрепятствовать неограниченному доступу отца к своим собственным детям. Ну и, само собой разумеется, кое-какие другие вопросы, которые надо было разделить на мельчайшие части и тщательно рассмотреть под микроскопом нью-йоркской паранойи.

Интересно, где в такой час могла быть Вирджиния? И с кем у нее свидание? Впрочем, если о его внезапном приезде сумел догадаться Гарри Элдер, почему то же самое не смогла сделать и Вирджиния? Тогда почему не позвонила? Или пробовала, но не знала, что он остановился не дома, а в номере отеля «Плаза»? Не может ли это означать, что Гарри перестал ей доверять? И поэтому ничего не сказал ей о закрытой встрече в отеле? Тогда почему доверяют самому Гарри? Ведь под подозрением должны быть мотивы любого и каждого из игроков!

Палмер допил виски и неторопливо распаковал свою дорожную сумку. Медленно, методично, одну за другой вынул все рубашки и нижнее белье, разложил их по полкам встроенного шкафа, затем начал развешивать костюмы на плечики. Тут его внимание привлекло что-то необычное — из нагрудного карманчика его серого костюма торчал уголок тончайшего шарфика в стиле «пейсли».[65] Он нахмурился, выдернул шарфик из кармана. К нему была приколота коротенькая записочка: «Chéri, повяжи его на шею, когда приедешь в Бург Турант. Никаких накрахмаленных воротничков или галстуков. Их там просто не будет. Э.».

Палмер с довольной улыбкой опустился на постель, медленно ощупал разноцветный шарфик «пейсли», как бы вбирая в себя его нежную текстуру и теплоту. Затем откинулся на постель, прижал шарфик к лицу и несколько раз его поцеловал.

Громкие, а иногда просто пронзительные сигналы автомашин на широкой улице за окном отеля разбудили его где-то в полночь по нью-йоркскому времени. Уснуть ему больше так и не удалось, поэтому весь остаток ночи пришлось провести с открытыми глазами.

Какое-то время он ходил по комнатам своего номера, тщетно пытаясь добиться ощущения усталости. Затем сел, включил телевизор, добросовестно посмотрел какой-то старый фильм, хотя мало что в нем понял. Наконец догадался выключить звук и уже с чуть большим интересом наблюдал, как маленькие фигурки на экране молча жестикулировали, беззвучно стреляли друг в друга и перебегали с одного места на другое. В три утра он позвонил в сервис и заказал еще виски с содовой. В четыре утра он откинулся на постели и постарался заснуть. В пять утра он снова вышагивал по комнатам своего номера…

Единственно, чего Палмер не мог не делать — это думать и размышлять. Сидел ли он или стоял, расхаживал по комнатам номера или смотрел по немому телевизору совершенно бессмысленный кинофильм, пил виски с содовой или занимался чем-либо еще, пытаясь отвлечься от бессонницы, — у него не пропадала мысль, что его мозг — это машина со сломанным регулятором. Это было все равно, что гнаться на бешеной скорости, перемалывая одни и те же навязчивые мысли. Или воображение рисовало штамповочный пресс, оператор которого куда-то ушел и некому было закладывать в него листы металла. А гигантский пресс продолжал штамповать… воздух. «Бух»! Затем вверх и снова «бух»! И так, казалось, до бесконечности. Не производя ничего, кроме воздуха.

Около семи утра Палмер прошел в ванную комнату и посмотрел на себя в зеркало. Да, было на что поглядеть: свинцовые синяки под глазами, черные тени под высокими скулами, спутанные темно-русые волосы, которые вряд ли можно было расчесать, если предварительно хорошенько не промыть, ставшие совсем маленькими от переутомления серые глаза… Появись он на заседании Совета в подобном виде, его бы, скорее всего, без лишних вопросов сразу же вышвырнули из здания.

Он принял душ, побрился, старательно расчесал свои мокрые волосы и внимательно осмотрел результат. В общем, конечно, уже чуть лучше, но не намного.

В восемь тридцать Палмер спустился вниз и выпил две большие кружки крепкого черного кофе, сопроводив его круто сваренными яйцами и бутербродом с беконом. Самочувствие несколько улучшилось, хотя кофеин тут же вызвал легкий тремор[66] в руках. Машина больше не выходила из-под контроля, но продолжала опасно вибрировать.

Поднявшись в свой номер, Палмер собрал все документы по предстоящему заседанию Совета, аккуратно сложил их в папку, снова спустился вниз и взял такси, назвав адрес своей холостяцкой квартиры. До́ма, даже не оглядевшись вокруг, — квартира словно стала для него чужой, — он первым делом взял на кухне аптечку, нашел там небольшой пластиковый тюбик с черно-зелеными капсулами транквилизатора «либриум», вытряс две штуки себе на ладонь правой руки и сунул их в нагрудный карман костюмного пиджака.

Где-то около девяти Палмер покинул квартиру. Ушел, даже не оглянувшись. На Ист Сайд он остановился, глубоко вдохнул в себя теплый воздух утреннего Нью-Йорка. Оставался целый час до начала заседания Совета или, скорее, до его драматического появления там.

Ну и куда ему идти? Может, на восток к маленькому домику Вирджинии у реки на углу Пятьдесят восьмой улицы? Чтобы перехватить ее по дороге на работу. Нет, не успеет, уже несколько поздновато.

Можно было пройти несколько кварталов к центру — там жили его дети. Тоже поздно, они наверняка были уже на пути в школу.

Может, попытаться незаметно проникнуть в свой личный офис в банке? Нет, подобный поступок неизбежно включал в себя неоправданный риск, если, конечно, он действительно хотел застать их всех врасплох.

Ни в отеле, ни дома делать ему было, само собой разумеется, нечего. Податься тоже некуда. Что ж, оставалось только прогуляться по городу, его городу. Тем более что погода в это теплое июньское утро была прекрасной и вполне к этому располагала.

Палмер решил начать с Третьей авеню. Спустился немного вниз, перешел улицу на светофоре и оказался… рядом с офисом одного из отделений его родного ЮБТК. Но тут два отбойных молотка буквально в нескольких метрах от него вдруг взорвались страшным треском, а их припаркованные у обочины компрессоры наполнили улицу вонючими выхлопами дизельного топлива. Палмер поморщился, как от зубной боли, и быстрым шагом, чуть ли не бегом направился по Третьей авеню к центру.

Он свернул за угол и вскоре оказался рядом с котлованом, где вовсю грохотали пять бурильных машин, пробиваясь к недрам Манхэттена. Затем раздался громкий предупреждающий сигнал. Палмер увидел, как человек в желтой каске повернул рукоятку детонатора. Последовал мощный взрыв, высоко вверх взлетели обрывки толстого стального кабеля, асфальт под ногами Палмера угрожающе задрожал. Громкие звуки сирены, означавшие «Все чисто! Отбой!», оглушили его. Он закрыл уши руками, резко повернулся и как можно быстрее перебежал на противоположную сторону улицы. Мальчонка с нежным личиком, удобно примостившийся на пороге оптового магазина по продаже отделочных материалов, бросил на Вудса удивленный взгляд.

Чем же занять битый час?!

Глава 35

Палмер, конечно же, не был до конца уверен в успехе задуманного им предприятия, но если он все-таки правильно оценил психологический эффект от своего совершенно внезапного появления на сцене, то это будет самым настоящим «ударом на вылет»! Заседание было назначено ровно на десять часов. Первые два вопроса повестки были рутинными и не имели особого значения. Палмер вошел в здание банка со стороны Пятой авеню в десять часов десять минут и коротко кивнул швейцару, встретившему его у дверей. Тот, как всегда, приветственно поднял руку, но почему-то, очевидно от удивления, так и не смог произнести своих обычных слов: «Доброе утро, сэр. Хорошего вам дня». Будто совершенно случайно их проглотил. Зато второй, стоявший у главного лифта, заметил Палмера сразу же, как только тот вошел, и тут же поспешил открыть дверь лифта. А когда Палмер подчеркнуто энергичной походкой проходил мимо него, тихим голосом произнес:

— С возвращением вас, сэр.

Палмер доехал до верхнего этажа и вышел в длинный, покрытый ковровой дорожкой коридор, в самом конце которого находился его кабинет. Дойдя до него, он через стеклянную дверь в просторную приемную увидел мисс Шермат, сидевшую за своим широким секретарским столом. За ее спиной в рамке висел портрет основателя «живописи действия» Джексона Поллока. Случайно подняв голову и увидев Палмера, она испуганно взвизгнула и вскочила на ноги. Он приложил палец к губам, приветственно махнул ей папкой с документами и свернул в боковой коридор, ведущий к огромному конференц-залу, где в данный момент уже проходило то самое заседание Совета директоров его банка.

Ровно в десять двадцать Палмер резко распахнул двойные двери и вошел в зал. Как раз тогда, когда Эдди Хейген говорил:

— Нам надо во что бы то ни стало ускориться и перестать валять дурака. Мы и так упустили слишком много, недопустимо много времени. Мешкали, даже не отдавая себе отчета, что если… Вуди?

Палмер отпустил двери, которые тут же бесшумно захлопнулись за ним, и обвел взглядом членов Совета, сидевших за длинным столом красного дерева. Поскольку присутствовали далеко не все члены Совета, их вряд ли хватило бы для так называемого «полного кворума», но зато вполне хватало для «рабочего кворума» присутствующих членов, и, что самое важное, сегодня тут были практически все ключевые игроки. Сам Эдди, открыв рот от изумления, сидел слева от Гарри Элдера, находившегося в самом конце стола в кресле председателя. Рядом с Эдди сидел Сэм Филипс, один из первых вице-президентов. За ним — человек по имени Фил Кармоди, так называемый «внешний» директор (вроде Хейгена), который не являлся штатным сотрудником банка и основные деловые интересы которого лежали в области металлургических предприятий по производству алюминия и стали.

По другую сторону стола сидели еще два «внешних» директора. Один из них — Барни Кинч, глава компании «Джет-Тех интернешнл». Именно он несколько лет тому назад через третьих лиц организовал мощный «наезд» на ЮБТК с целью выбить из банка более благоприятные условия для финансирования своих весьма активно развивающихся промышленных, сервисных и целого ряда иных видов предприятий. Тогда Палмеру удалось отбиться, но… ценой включения Кинча в Совет директоров ЮБТК.

Рядом с Кинчем сидел Тим Карви, третий муж родной тети Эдис — Джейн, сделавший карьеру в правительственных структурах. Поскольку он уже развелся с теткой Эдис, а Палмер расстался с самой Эдис, то он до сих пор так и не мог толком уяснить для себя, кем он, собственно, приходится Тиму. Очевидно, в английском языке пока еще просто не было для этого соответствующего термина. Тогда, использовав свои правительственные контакты, Тим здорово помог Палмеру в его борьбе против «Джет-Тех». В данное время он работал в инвестиционном банке, на заседаниях Совета обычно предпочитал хранить молчание и по мере возможности ни во что не вмешиваться.

Рядом с Тимом сидел новый исполнительный вице-президент ЮБТК, Элмер Хессельман, крепко сложенный мужчина среднего возраста, которого Палмер «украл» у миннесотского банка около шести месяцев тому назад, когда Гарри Элдер принял решение уйти с поста исполнительного вице-президента и занять не столь важное, но зато достаточно почетное место вице-председателя Совета директоров банка. Элмер, само собой разумеется, являлся «внутренним» директором, равно как и тот, кто сидел справа от него — один из первых вице-президентов ЮБТК по имени Форрестер. На самом дальнем конце стола скромно притулилась Ирма Хеллмэн, которая вот уже двадцать лет подряд бессменно вела стенографические записи всех заседаний Совета.

Ни Донни Элдер, ни Билл Элстон, конечно же, не являлись полноправными членами Совета директоров ЮБТК. Сейчас, внимательно оглядывая всех сидевших за длинным столом, Палмер поймал себя на мысли, что совсем неплохо было бы иметь этих двоих на своей стороне. Во всяком случае, ему хорошо было известно, чем они дышат. А вот что на уме у большинства всех остальных, оставалось пока загадкой. Пока!

— Боже ты мой, Вуди! — воскликнул Хейген. — Ты здесь? А я был уверен, ты в Бонне.

Палмер про себя отметил, насколько точной информацией о его графике встреч и поездок обладал Хейген. Да, действительно, как раз сегодня он должен был присутствовать в Бонне. Что ж, раз так, то Вудс принял решение сразу же начать с яркой и наглой лжи.

— Да, но, насколько мне помнится, я всегда собирался присутствовать именно на этом заседании, Эдди. Кому-кому, а тебе об этом должно быть хорошо известно.

— Откуда, черт побери?! — упрямое лицо Хейгена неожиданно густо покраснело вплоть до самого воротничка рубашки, и Палмер догадался, что его ложь, пусть ненадолго, но поставила Эдди в крайне невыгодное положение по отношению к своим единомышленникам, с которыми он задумал осуществить заговор. Палмер сделал глубокий успокаивающий вздох. Всего четверть часа тому назад он остановился у аптеки на Мэдисон-авеню и проглотил те самые две капсулы «либриума», которые предусмотрительно сунул в нагрудный карманчик своего пиджака, и пока чувствовал себя очень хорошо. Он, похоже, вполне удачно внес в стан врага смятение, и теперь надо было стремительно развивать успех, ни в коем случае не давая Хейгену возможности перейти в контратаку.

Он повернулся к Кинчу.

— Барни, разве ты не предупреждал его, что я вернусь?

— Нет, мне никто этого не говорил.

Палмер, не скрывая явного, хотя, само собой разумеется, наигранного сожаления, покачал головой. Гарри Элдер молча встал, уступая ему председательское место, и переместился на стул рядом с Ирмой Хеллмэн. Палмер сел на свой, уже нагретый, стул, неторопливо открыл папку с документами и снова внимательно огляделся вокруг. Он уже успел заметить, что с тактической точки зрения Гарри удалось рассадить всех как нельзя лучше. Эдди Хейген, представлявший тех, кто хотел как можно быстрее купить банк мафии и тем самым внедрить его в структуру ЮБТК, сидел по правую сторону от председательского места. Барни Кинч, который представлял тех, кто снова и снова активно выступали за предоставление им щедрого финансирования по крайне низким ставкам, сидел напротив него, слева. Значит, Палмеру надо постараться еще больше усилить это противостояние, иначе они могут договориться и напасть на него сразу с двух сторон.

— По-моему, вы оба стареете, — пробормотал он. — Вам обоим сообщили о моих планах, и вы оба забыли об этом. Впрочем, теперь это не имеет особого значения. — Он пренебрежительно махнул рукой перед самым носом Эдди Хейгена. — Ладно, забудем об этом… Да, кстати, тебе привет от твоего старого армейского друга Джека Рафферти. Он по-прежнему тебя ненавидит.

— Что-что?

— Более того, сообщил мне о тебе кое-что весьма и весьма интересное. — Палмер милостиво кивнул ему. — Знаешь, он проделал колоссальную исследовательскую работу. Раскопал все, что можно и что нельзя. И теперь ждет заслуженного признания за проделанную работу.

От лица Хейгена отлила краска, и он откинулся на спинку стула. Не то чтобы он мертвецки побледнел, но стал с растерянным видом тереть свой подбородок, не отрывая пристального взгляда от Палмера.

Теперь настала очередь Кинча.

— Барни, — обратился к нему Палмер, — это правда, что в то время, когда мы даем промышленные кредиты под десять-двенадцать процентов, тебе хватает наглости требовать, чтобы мы давали их вам максимум под девять? Ты хоть понимаешь, что произойдет, если станет известно, что ЮБТК столь странным способом предоставляет на редкость благоприятные условия компании члена Совета директоров нашего банка?

— Уж даже не знаю, откуда у вас такая информация, сэр, — спокойно ответил Барни Кинч. Он провел ладонью руки по своим коротко подстриженным, серебристым волосам, и они, казалось, даже слегка ощетинились. — Мы не просим ничего, на что мы не имели бы полного права в качестве ваших давних и надежных клиентов.

Брови Палмера поползли вверх.

— Да, многие из нас до сих пор не забыли ту самую весьма поучительную историю с «Джет-Тех», Барни, — заметил он и, практически не останавливаясь, намеренно ускорил темп речи. — Впрочем, мы теряем драгоценное время, господа. У нас имеется четкая повестка дня, и мы не должны без особой необходимости ее затягивать.

Не дожидаясь, пока это, в общем-то, не совсем справедливое замечание вызовет ответную реакцию, он продолжил еще быстрее.

— Вы закончили с пунктами один-три? Судя по умоляющему тону Эдди, который я, войдя сюда, успел отметить, он снова сел на своего любимого конька — помогать «Духовным сицилийским братьям бедняков». Насколько я понимаю, это идет вразрез с предыдущим решением Совета какое-то время сидеть тихо и не делать никаких резких движений, разве нет?

— Совет не принимал такого решения, — пробурчал Хейген. — Его принял ты сам.

— Вместе с окружной прокуратурой и местным отделением ФБР, — намеренно солгал Палмер. — Они полностью в курсе дела и уже ведут активную работу по оздоровлению этого банка. Как только они закончат там свою работу и помогут избавиться от нездоровых элементов, я буду первым, кто выступит в поддержку процесса слияния. Но если мы, не дожидаясь положительных результатов проверки, проявим никому не нужную спешку, то разворошим муравейник и вызовем законные подозрения всей юридической братии, имеющей самое непосредственное отношение к данному делу.

Фил Кармоди, нахмурившись, пристально посмотрел на Хейгена.

— Ты ничего мне об этом не говорил, Эдди.

— Успокойся. Мне он тоже ничего не говорил об этом! — резко возразил Хейген. — Чего ты добиваешься, Вуди? Снискать себе славу Одинокого Волка Уолл-стрит?

— Нет, я всего лишь пытаюсь уберечь всех вас от тюрьмы, не более того. — Палмер кивнул Гарри Элдеру, сидевшему у самого дальнего конца стола. — После моего отъезда ты что-нибудь слышал от законников?

Гарри задумчиво покачал головой, как бы раздумывая. Палмер не без удовольствия отметил про себя, что он намерен и дальше поддерживать эту ложь, причем настолько убедительно, насколько это ему удастся.

— Да вроде бы нет, — наконец протянул тот. — Пока тишина.

Глаза Хейгена гневно сузились.

— Что это еще за детская игра «веришь-не веришь», Вуди? С каких это пор ты делишься конфиденциальной информацией о деятельности нашего банка с представителями закона, не считая нужным хотя бы формально поставить в известность об этом кого-либо из членов нашего Совета?

— Почему никого? Например, Гарри полностью в курсе дела, — резко возразил Палмер. И, не дожидаясь возражений, в том же стремительном темпе продолжил: — Эдди, пойми, это совсем не детские забавы, не «Массачусетс аэроспейс», твоя любимая игрушка. Это высшая лига, где все фишки голубые. И с которой шутить опасно, ох как опасно… Не прибегнуть к помощи закона было бы трагической ошибкой, которая неизбежно привела бы наш ЮБТК к катастрофе. Так что даже и не пробуй убеждать нас, что этого ни в коем случае не следовало делать.

Он внимательно следил, как Хейген, нахмурившись, пытается переварить по сути ложное обвинение, основанное на притянутых за уши фактах. И, не давая ему возможности ответить, Палмер, как бы на одном дыхании, четким и явно зловещим тоном продолжил:

— Единственно, что меня сейчас больше всего беспокоит, это то, что представители закона до сих пор почему-то не начинают разбираться с ЮБТК. Накапливают негативные факты? Лично я очень опасаюсь, что они могут попытаться это сделать. В любой момент. И первыми, с кого они начнут, будут, сами понимаете, члены нашего Совета.

Он медленно обвел стол глазами, остановив свой строгий взгляд на Барни Кинче.

— Надеюсь, Барни, ты еще не забыл свои «искренние» признания, которые ты всего несколько месяцев назад делал перед нами о связях «Джет-Тех» с бандитами?

— Какие ещё признания? — Кинч нервно усмехнулся. — Какие бандиты? Какие ещё связи?

— Может, ты слегка и подзабыл это, Барни, зато все остальные помнят, не сомневаюсь, прекрасно помнят, — с неким подобием вежливой улыбки произнес Палмер и, нутром чувствуя, что, во всяком случае до этой минуты, Кармоди был верным союзником Хейгена, повернулся к нему. — Все, кроме тебя, Фил. Если мне не изменяет память, ты отсутствовал на том самом заседании, когда нам в деталях поведали о том, как «Джет-Тех» ящиками скупает отборный подарочный алкоголь всех сортов по ценам, которые иначе чем воровскими не назовешь. Как эта компания прибегает к услугам «черного рынка» редких и цветных металлов в период их естественной или искусственной нехватки. Как она нанимает мафию для «улаживания» трудовых споров. Ну и все такое прочее.

На какое-то время в зале воцарилось полная тишина. Никто не произносил ни слова. Палмер мог слышать даже скрип своего стула, когда снова повернулся к Кинчу.

— Барни, если инспекторы все-таки докопаются до этого, ЮБТК конец. К тому же я, признаться, очень и очень боюсь, что «Джет-Тех» не единственная наша связь с организованной преступностью.

Все молчали. На этот раз до слуха Палмера донесся скрип сразу нескольких стульев. Он начал нарочито неторопливо перебирать бумаги в своей папке, пока не нашел скромного вида листок с текстом, напечатанным мелким шрифтом с одинарным интервалом, так что прочитать его, глядя с противоположной стороны, было бы делом крайне трудным и, скорее всего, практически невозможным. Палмер быстро пробежал его глазами, нахмурился и, как бы с сожалением, произнес:

— Нет-нет, боюсь, сейчас еще не настало время раскрывать некоторые факты, которые тем или иным образом оказались в моем распоряжении. — Он пожал плечами, вернул листок в папку и закрыл ее.

Затем обратился к Тиму Карви.

— Ты ведь, кажется, совсем недавно ушел из правительственных структур, Тим, так ведь? И какой, по-твоему, будет реакция Вашингтона, если, сообщив ФБР о проблемах, которые мы испытываем с этим полностью контролируемым бандитами банком, мы вдруг очертя голову ринемся вперед и без дальнейших церемоний возьмем и купим его, сделав неотъемлемой частью нашей собственной структуры?

— А тут и думать нечего, Вудс, ты и сам все понимаешь. Нас просто-напросто размажут по стенкам. — Он слегка улыбнулся, показав свои мелкие зубы, и у Палмера появилось отчетливое ощущение того, что он еще кое-что услышит от своего бывшего родственника, который наверняка захочет получить награду за оказание ему поддержки в трудной ситуации.

— Вудс, — обратился к нему Гарри Элдер. — Предлагаю отложить обсуждение этого вопроса до лучших времен.

— Поддерживаю, — закивал головой Карви.

— Постойте, постойте! Так, черт побери, не пойдет! — раздраженно воскликнул Эдди Хейген. Он снова раскраснелся, неестественно выпрямился, опираясь на спинку стула, вытянул шею так, будто хотел вылезти из душащего воротничка своей накрахмаленной рубашки.

— Да, но предложение было официально выдвинуто и поддержано с соблюдением всех процедурных норм, — объявил Палмер. — Теперь давайте дадим Эдди пару минут, чтобы высказать свое личное мнение, а затем перейдем к следующему вопросу. Мы готовы выслушать тебя, Эдди.

— На кого это ты, черт побери, вздумал наезжать, Вуди? — чуть ли не завизжал Хейген. — Мы знакомы с тобой уже почти четверть века, но мне еще никогда не приходилось видеть, как ты выкидываешь такие дешевые трюки, как сегодня. Интересно, для чего?

— Пожалуйста, полегче, полегче, — мягким, чуть ли не утешительным тоном сказал ему Палмер. — И потише. Мы ведь не на базаре.

— Клал я на все это! — огрызнулся Хейген. — Извини, Ирма, но я настолько не в себе, что мне, поверь, плевать, слышат ли меня на Пятой авеню или нет! Либо это заседание демократически и законно избранного Совета директоров, либо это рекламная сценка из дешевого спектакля господина Вудса Палмера. Лично я…

— Дешевого? — перебил его Палмер. — Думаю, не стоит даже упоминать слово «дешевый», когда на карту поставлена репутация банка. Что у нас останется, если мы лишимся нашего доброго имени? Что в таком случае остается у любого банка?

Хейген, нахмурившись, отчаянно замотал головой, будто отгонял диких пчел. И с несколько смущенным видом заметил:

— Никто и не предлагает делать репутацию нашего банка дешевой.

— Значит, ты все это отрицаешь? — едва заметно усмехнувшись, спросил его Палмер.

— Естественно, отрицаю!

— Отрицаешь, что пытался подтолкнуть нас к преждевременному слиянию с этим банком?

Хейген задумчиво пошевелил губами. Затем откинулся на спинку стула. Похоже, ему все-таки удалось справиться с чувством гнева, поскольку, когда он снова заговорил, его голос звучал уже куда более спокойно и рассудительно.

— Вуди, мне, в общем-то, плевать, что меня то и дело неправильно понимают. Бог с ними, к этому я уже привык. Но сегодня… сегодня здесь произошло нелепое, чудовищное недоразумение. Ты обвинил меня в том, чего я никогда не говорил, о чем никогда даже не помышлял!

Палмер тут же узнал известный прием мастера по дзюдо: неожиданно принять расслабленную позу и подождать, пока инерция ринувшегося на него противника сама сделает свое дело, заставит его споткнуться и упасть. Он тут же проделал то же самое, даже более умело и артистично, чем Хейген.

— Эдди, если я на самом деле допустил такое, то приношу свои самые искренние извинения. — Он повернулся к остальным членам Совета, которые настороженно ожидали, что последует дальше. — Господа, полагаю, дискуссия по данному вопросу закончена. Эдди, похоже, и не хотел возражать против этого…

— Хватит, хватит! — не дал ему договорить Хейген.

— Итак, повторим голосование: кто за то, чтобы отложить обсуждение данного вопроса до более подходящих времен? — продолжил Палмер. Он насчитал пять поднятых рук, отметив, что руки́ Барни Кинча среди них не было, а вот рука Фила Кармоди была. — Кто против?

Все, благодаря тактическому мастерству Палмера, происходило настолько стремительно, что даже Эдди Хейген не успел поднять руку.

— Итак, предложение принято. Переходим к следующему вопросу, — сухим деловитым тоном объявил Палмер и бросил взгляд на лежавшую перед ним повестку дня заседания.

— Вуди, послушай, — снова обратился к нему Хейген, но на этот раз уже абсолютно спокойным тоном.

— Да?

— Пусть в протоколе будет особо отмечено, что поскольку из двенадцати членов Совета на этом заседании присутствовали только девять, то предложение, принятое только пятью голосами, не составляет конституционного большинства полного состава Совета.

— Миссис Хеллмэн, вы занесли это в протокол?

— Да, господин председатель, занесла.

— Тогда для полной ясности занесите туда и то, что, согласно соответствующему подзаконному акту, девять присутствующих на заседании членов Совета представляют собой полностью законный кворум для принятия любых решений, и пять из них составляют законное большинство такого кворума.

— Это я тоже внесла в протокол, мистер Палмер.

— Благодарю вас, миссис Хеллмэн… Что-нибудь еще, Эдди?

— Да, кое-что еще, но я изложу тебе все это с глазу на глаз, когда у тебя пропадет желание устраивать спектакли и играть на публику. — На этот раз в словах Эдди Хейгена слышалось намного больше горечи, чем во всем, что он успел сказать раньше.

— Правильно, Эдди. Конечно же, ты должен прекратить свои нападки на членов Совета, — ответил ему Палмер той же монетой и таким же спокойным голосом. — Здесь мы должны заниматься делом и только делом. И ничего личного!

— Нападки?! — снова сорвался Хейген. — Мои нападки на членов Совета! Вы только послушайте этого человека! Разве не он позволял себе делать оскорбительные нападки на Барни и на меня сразу же, как только он, даже не сочтя нужным никого из нас предупредить, пересек порог этого зала?

Палмер бросил на него удивленный взгляд.

— Ты это серьезно, Эдди? Я действительно пытался тебя оскорбить? Интересно, как? — Тут он нахмурился. — Ты случайно не имеешь в виду то, что я сказал об информации, которую получил от некоего хорошо тебе известного источника? Это что, можно считать оскорбительными нападками на тебя лично?

Хейген плотно сжал губы, превратившиеся в прямую тонкую ниточку. Затем скрестил руки и, ни на кого не глядя, откинулся на спинку своего стула. А Палмер повернулся теперь к Кинчу.

— Барни, у тебя было ощущение, что я позволяю себе оскорбительные нападки по отношению к тебе?

Но Кинч всегда умел держать себя в руках и не поддаваться чувству гнева. Он просто ухмыльнулся.

— С чего бы мне так считать?

— Вот именно, — охотно согласился Палмер и снова открыл свой портфель. Итак, давайте поговорим о кредитах вашему «Джет-Тех». Для начала позволь мне дать тебе один совет, Барни. Теперь, когда ты являешься членом Совета директоров нашего банка, «Джет-Тех» вряд ли может рассчитывать на какие-нибудь… э-э-э… так сказать, предпочтения. Более того, мы собираемся даже несколько сократить ваше финансирование, вернув его к привычному старому уровню. Как по-твоему, Барни, в этом есть логика и здравый смысл?

Ухмылка Кинча стала еще шире.

— Имеешь в виду, Вудс, что мне лучше всего уйти из вашего Совета?

— Учти, ты сам сказал это, не я. — И ухмылка Палмера была, как он искренне надеялся, такой же широкой, как у Барни.

— Именно для этого вы и сделали меня членом вашего Совета два года тому назад? — продолжая ухмыляться, поинтересовался Кинч. — Чтобы раз и навсегда подрезать «Джет-Тех» крылышки?

— Ни в коем случае, — категорически возразил Палмер.

— Да, но именно так и получается.

— Увы, к сожалению.

— Ну а если, предположим, мы найдем новые источники финансирования? Например, «Нэшнл сити», или «Чейз», или «Бэнк оф Америка». И полностью прекратим наши деловые отношения с вашим ЮБТК. Вудс, не забывайте: «Джет-Тех» — это крупная, очень крупная корпорация стоимостью по меньшей мере в четырнадцать миллиардов долларов. Мы всегда вовремя платим по счетам, и, кредитуя нас, ЮБТК постоянно богатеет. Ну и что будет, если мы все это возьмем и прекратим?

Палмер пожал плечами.

— Лично мне бы совсем не хотелось этого, Барни. Но не следует забывать: ЮБТК пострадает так же, как и ваш «Джет-Тех». После того, как те, новые, банки предложат вам ставки, которые они, собственно, и должны предложить, совершенно не исключено, что вам очень, очень захочется снова вернуться к старым друзьям. Но… Тут надо будет смотреть и все взвешивать.

Кинч на секунду задумался.

— А что, может, сто́ит попробовать?

— Прежде всего, поговорите об этом со своими ревизорами и аудиторами, Барни. Так что, может, и сто́ит.

Кинч тихо хохотнул.

— А вас не так легко запугать, так ведь?

Палмер улыбнулся ему в ответ.

— Да и вас тоже.

«Зато Эдди Хейген пугается, словно трусливый заяц», — добавил про себя Палмер. Интересно, правы ли те, кто постоянно намекает на то, что Эдди тесно связан с мафией? Во всяком случае, он собственными ушами слышал это от Гарри Элдера. Затем это подтвердила Элеонора. А его старый армейский друг Джек Рафферти, так надоевший ему в Германии, высказал все это весьма решительно и открытым текстом. То, как совсем по-разному вели себя Хейген и Кинч на сегодняшнем отнюдь не простом заседании Совета, довольно наглядно свидетельствовало, что Кинча, скорее всего, волновало только получение льгот и привилегий для компании «Джет-Тех». А вот у Хейгена, похоже, имелась целая куча грязного белья, и он, очевидно, жутко боялся, что кто-нибудь вдруг узнает об этом и предаст дело огласке. Тогда ему конец! Окончательный и бесповоротный…

Палмер был рад, что столь неожиданно вернулся и лично присутствовал на этом заседании Совета, хотя бы потому, что теперь точно знал: две противостоящие ему группы еще не успели объединиться. Иначе от его артистичных экспромтов просто не было бы никакого толка, и события в таком случае вполне могли бы пойти в совершенно ином направлении.

— Ну а теперь давайте продолжим с остальными пунктами повестки, — продолжил Палмер и намеренно сделал небольшую паузу. — Насколько я понимаю, Барни, ты откладываешь обсуждение своего первоначального предложения до того, как руководство «Джет-Тех» детально проконсультируется с вашими ревизорами и аудиторами, так?

— Похоже, что так, Вудс. — Кинч лениво усмехнулся и откинулся на спинку стула. — Вы тоже переговорите со своими ревизорами и аудиторами. Пусть они подскажут вам, как сильно вы нуждаетесь в нашем «Джет-Тех».

Палмер согласно кивнул.

— Что ж, неплохая мысль. Принимается. Только учти, что бы они мне не сказали, я все равно буду стоять на своем: мы не можем допустить, что бы нас обвинили в предоставлении кредитов на столь беспрецедентно льготных условиях! За что?

Кинч тоже кивнул.

— Мы живем в свободной стране.

Хейген громко фыркнул и встал из-за стола.

— С вашего позволения, господа, я должен вас покинуть. Мне надо сделать кое-что очень важное. Я только что вспомнил.

— Вы что, не собираетесь присутствовать на заседании Совета до конца? Не собираетесь обсуждать оставшиеся вопросы повестки?

— Мне кажется, что бы мне не пришлось делать, это в любом случае будет куда продуктивнее, чем сидеть здесь, слушая, как вы двое мурлыкаете друг с другом. До свидания. — И он решительно направился к двери.

— Эдди, ты, кажется, хотел мне что-то сообщить после заседания. С глазу на глаз.

— Если захочу, ты первым узнаешь об этом. — И невысокая коренастая фигура Хейгена скрылась за массивными двойными дверями. Звуки его тяжелых шагов отчетливо слышались, даже когда он шел по ковровой дорожке коридора.

Палмер, облегченно вздохнув, на секунду расслабился. Ему, конечно, не удалось одержать чистую победу над Эдди Хейгеном, но зато удалось выиграть немного драгоценного времени.

Оставшиеся пункты повестки были достаточно рутинными: гарантирование выпуска облигаций для нового аэропорта в Оклахоме, ликвидация трех консервных предприятий в Оклахоме, рефинансирование нового объединения, образовавшегося в результате этой ликвидации, продажа закладных группы компаний Лонг-Айленда, отказ небольшому арабскому государству в предоставлении прав на расширенные поставки нефти, которая, как предполагается, будет добыта в будущем году.

Палмер бросил взгляд на Гарри Элдера, и ему показалось, что тот едва заметно ему подмигнул. Теперь оставалось только надеяться, что кроме него никто больше этого не заметил…

Глава 36

Собственный кабинет показался Палмеру одиноким и неприветливым. Непомерно длинный, в дальнем конце которого было огромное окно, выходившее на Пятую авеню, что придавало ему вид либо безликого коридора в поезде дальнего следования, либо бесконечного туннеля в международном аэропорту. Его письменный стол был безукоризненно пуст и чист, за исключением тоненького слоя пыли. Да, похоже, сегодня его внезапный приезд на самом деле оказался для всех полнейшей неожиданностью, подумал он, садясь за свой письменный стол. Эта мысль принесла ему приятное ощущение искреннего удовлетворения: значит, разведывательный потенциал «оппозиции» был явно слабее его.

Интересно, будет ли Джек Рафферти рад, узнав, что его «ненаглядный» Эдди Хейген чуть не наложил в штаны при первых же признаках опасности? Ну и как прикажете это понимать? Возможно, Эдди на самом деле испугался, или он просто умело прикидывался? Одно, правда, не вызывало ни малейших сомнений: реальной победы он пока так и не одержал.

Палмер вдруг почувствовал, что действие транквилизатора начинает заканчиваться. Возникло чувство тревоги, обеспокоенности, в голове роились вопросы, вопросы, вопросы… С помощью «либриума» ему удавалось решать эту проблему практически одномоментно. Так, ну и каков будет следующий ход Эдди? Чего от него следует ожидать? На самом ли деле Эдди связан с криминалом, или он всего-навсего ни в чем не повинный пожилой человек, чем-то смертельно, на всю жизнь обидевший старого армейского друга?

В дверь громко постучали, и в кабинет один за другим вошли несколько человек во главе с Гарри Элдером, улыбающимся во весь свой и без того большой рот. За ним следовали Донни, его взрослый сын, и Билл Элстон, который, казалось, оставался единственным, кто был в состоянии не выглядеть так, будто только что проглотил смешинку.

— А знаешь, я подвел окончательный итог, — горделиво заявил Гарри, садясь в кресло напротив Палмера. — Одна победа, одна ничья. Так ведь? Подача на пятьсот очков.

Лицо Палмера, казалось, стало каменным. Пока транквилизатор действовал, он ощущал себя легким, спокойным и уверенным, а теперь… теперь в нем все снова свернулось в одну натянутую струну.

— Не вводи в заблуждение своего молодого наследника, Гарри, — сказал он, с трудом заставляя свой голос звучать так, будто ничего такого не произошло. — На мой взгляд, победа оказалась не такой уж убедительной. И у нас пока нет реальной возможности узнать, где и когда произойдет следующая схватка с Хейгеном. А в том, что она произойдет, ни у кого не должно быть ни малейших сомнений. Да, с Барни Кинчем у нас чистая ничья, это именно так. И у нас нет иного решения решения этой проблемы, кроме как убрать его из Совета.

Элдер весело захихикал.

— Значит, до него все-таки дошло? Я имею в виду, что, делая его членом Совета, ты не оказываешь «Джет-Тех» доброй услуги. Скорее наоборот.

Билл Элстон моргнул.

— Конфликт интересов? — спросил он.

Палмер кивнул.

— Да, конфликт, ты прав. — Он наклонился вправо и нажал кнопку интеркома. — Элмер, — услышав ответ, сказал он своему новому вице-президенту, — у тебя найдется пара минут?

— Сейчас буду, — ответил Хессельман.

Палмер выключил интерком и ткнул пальцем в Гарри Элдера.

— Попридержи свои циничные соображения при себе, мой друг. Я не хочу, чтобы чистый, неиспорченный деревенский парень вроде Элмера заразился твоим грязным нью-йоркским образом мышления.

— Хорошо, хорошо, но зачем приглашать его сюда?

— Затем, что сейчас он наверняка поедает сам себя массой вопросов, на которые у него нет ответов, и, вполне возможно, думает, в какую это банду воров его угораздило вляпаться и что теперь будет с ним самим, — внешне спокойно ответил Палмер. — С нашей стороны было бы большой ошибкой позволить ему заниматься подобного рода самоедством. — Он бросил беглый взгляд на двух молодых людей, которые все еще стояли. — Благодарю вас за помощь. Вы на самом деле очень помогли, — произнес он и после коротенькой паузы продолжил:

— Ну а теперь, буквально через несколько секунд после того, как сюда войдет Хессельман, было бы очень хорошо, если бы вы оба тут же вспомнили о ваших срочных встречах.

Элстон удивленно поднял брови.

— Каких встречах?

Донни Элдер громко рассмеялся и тихонько толкнул того в плечо.

— Спустись на нашу грешную землю, Билл.

Практически одновременно с его словами раздался громкий стук в дверь, и в кабинет вошел Элмер Хессельман. Мощный торс и широченные плечи игрока защиты в регби, буквально втиснутые в узкий пиджак итальянского покроя… Очевидно, кто-то в его родной Миннесоте, скорее всего жена, сказали ему, что именно так одеваются все уважающие себя банкиры в Нью-Йорке. Свежее, чистое лицо, совсем как у только что проснувшегося младенца, ясные голубые глаза. Он обвел взглядом всех четверых, остановив его на Палмере.

— Что-нибудь случилось? — спросил он.

За те несколько месяцев, которые прошли с тех пор, как Палмер пригласил его на работу в свой банк, Хессельман успел проявить себя «разговорчивым, как лаконичная телеграмма шотландца». Во всяком случае, так гласила старая американская поговорка.

— Присаживайтесь, пожалуйста, — вежливо предложил ему Палмер.

— Простите, но… — деликатно начал Донни Элдер, — видите ли, нам с Биллом надо успеть попасть на закрытие, так что…

— Ничего страшного, идите, конечно. Еще раз спасибо, — сказал Палмер и махнул рукой, отпуская их.

Он подождал, пока за ними закрылась дверь, по очереди разглядывая мускулистого, но мелкого Гарри Элдера и мускулистого, но крупного Элмера Хессельмана. Интересно, пришло вдруг в голову Палмеру, а может ли иметь место какая-либо схожесть между худыми людьми, как, скажем, он, и такими упитанными, мускулистыми, как эти двое и его старый армейский друг Джек Рафферти? Причем они ведь совсем не толстые, а… как бы это получше сказать… вот, нашел — мощные!

— Ну как дела, Элмер? Какие-нибудь проблемы? — начал он.

Хессельман пожал плечами.

— Да нет, все нормально.

— Я имел в виду, не возникли ли какие-нибудь проблемы, пока меня здесь не было. Кстати, завтра или послезавтра я снова отправляюсь в Европу.

— Отлично, шеф.

— Что, рад моему отъезду?

Лицо Хессельмана слегка покраснело.

— В каком-то смысле да.

— Ты слышал, Гарри? Что ж, во всяком случае, хоть кто-то здесь не врет, а говорит правду прямо в глаза… Интересно, почему, Элмер?

Хессельман слегка наклонился вперед и улыбнулся.

— Меньше треволнений, — тихо ответил он.

Палмер рассмеялся.

— Хочешь сказать, что никогда не видел таких вот заседаний в своей родной Миннесоте?

— Ну почему же, приходилось, — в свойственной ему лаконичной манере ответил Хессельман. Правда, чуть помолчав, все-таки добавил: — Мы называем их «бой быков-дураков».

Оба, и Вудс и Элдер-старший, рассмеялись.

— А вам не приходит в голову, что это очень кровавая игра? — поинтересовался Палмер.

— Уж не кровожадные ли индейцы изобрели эту игру? — предположил Гарри Элдер. — По-моему, это самая кровожадная игра в мире.

— Нет-нет, не совсем так. — Хессельман слегка покачал рукой. — По степени кровожадности не самая, а лишь вторая.

Палмер бросил на него вопросительный взгляд.

— Ну а первая?

Хессельман выразительно скосил глаза вправо, в направлении конференц-зала. Его улыбка стала заметно шире.

Оставшись наконец один, Палмер сразу же почувствовал, что действие «либриума» практически полностью прекратилось. Прежде всего, в его правой руке снова появились явные признаки тремора. Кроме того, его сильно беспокоила зависимость от лечебного наркотика, без которого ему вряд ли удалось бы продержаться все утро, тем более на этом чертовом заседании. Раньше он ведь практически никогда не испытывал в нем нужды, но на этот раз… сочетание крайнего утомления, бессонницы и повышенного беспокойства вынудили его прибегнуть к этому лекарству. Более того, «либриум», похоже, мог вызывать различные побочные эффекты, а после окончания прямого действия усиливать ранее незаметные симптомы.

Он позвонил мисс Шермат по интеркому, попросил ее связаться с Генри Матером, исполнительным секретарем Фонда экономических исследований, а затем перевести разговор на его личную линию. Затем по своему городскому аппарату набрал номер прямого рабочего телефона Вирджинии. После пяти долгих гудков в трубке послышался чей-то неизвестный голос: «Алло?», и Палмер тут же положил трубку. Именно в этот момент мисс Шермат доложила ему, что мистер Генри Матер уже на связи.

— Генри, простите, что беспокою, но… — начал было Палмер.

— А вы что, разве не в Бонне сегодня? — перебил его Матер. Его тонкий, слегка надтреснутый голос, казалось, принадлежал куда более пожилому человеку, хотя ему было, если Палмер, конечно, не ошибался, всего где-то около шестидесяти.

— Я отложил свои встречи, Генри. Мне искренне жаль, но как раз сейчас, здесь, в моем ЮБТК произошло нечто весьма неожиданное, и я был просто вынужден срочно сорваться и прилететь сюда, в Нью-Йорк. Кстати, вы получали какие-нибудь отчеты о моих деяниях от вашего человека по имени Фореллен?

На другом конце линии последовала довольно длительная пауза. Затем:

— Нет, ничего. А что?

— Он вроде бы дал мне ясно понять, что должен направлять вам регулярные отчеты. Причем довольно часто.

Снова длительная пауза.

— Боюсь, я не совсем вас понимаю, Вудс, — прошелестел в трубке старческий голос.

У Палмера вдруг появилось ощущение противного зуда по всему телу, в глаза будто насыпали песок, в горле першило, он уже не мог спокойно сидеть на одном месте и был вынужден все время вертеться, менять положение тела, чтобы облегчить чувство… собственно, чего? Неудовлетворенности? Утомления? А ведь после сегодняшнего вполне успешного заседания Совета он, по идее, должен был бы испытывать только чувство удовольствия, радости и приятной расслабленности.

— Послушайте, Генри, у вас на сегодня с кем-нибудь назначена встреча за обедом?

— Боюсь, что да.

Палмер досадливо вздохнул. Господи, как же скверно он начал себя чувствовать. Неужели это никогда не кончится?!

— Генри, я могу говорить откровенно?

— Да, конечно.

— Я имею в виду, по этой линии.

Еще одна долгая пауза. Затем:

— Конечно же, именно по этой линии. Говорите смело, — заверил его Матер.

— Можете ли вы хоть намеком, хоть как-то иначе дать мне понять, каким уровнем ответственности Фореллен обладает в вашем Фонде?

— Он, э-э-э, наш, э-э-э, полагаю, директор нашего Европейского отдела.

— Генри, вы это точно знаете или всего-навсего полагаете?

— Нет-нет, конечно же, знаю. Что-нибудь не так, Вудс?

— Его поведение. И вообще все, что окружает его.

— Послушайте, Вудс, теперь вы, похоже, полностью и окончательно запутываете меня, — заметил Матер.

Палмер снова вздохнул. Что бы он сейчас ни говорил, что бы ни делал, казалось, безнадежно увязало в какой-то трясине. Все его движения и мысли стоили ему невероятных усилий.

— Генри, — с трудом проговорил он, — ничего нового здесь нет. Не сомневаюсь, вы согласитесь, что время от времени даже в самую почтенную организацию всеми правдами и неправдами проникают люди, чьи намерения крайне далеки от целей и задач этой организации.

На этот раз Матер молчал так долго, что Палмер подумал о возможных помехах в связи.

— Генри? Алло, Генри?

— Да-да, я здесь. — Его старческий, шелестящий голос звучал еще более усталым. — Знаете, кажется, мы все-таки смогли бы сегодня вместе пообедать. Я попрошу моего секретаря отменить назначенную встречу. Давайте встретимся через полчаса в Йельском клубе. Вас устраивает?

Матер встретил Палмера в холле клуба ровно в двенадцать тридцать и сразу же провел его к лифту, который моментально домчал их до обеденной залы, где они оба вначале отказались от спиртного. Они заказали только еду, хотя и весьма изысканную, и официант, вежливо поклонившись, хотел было отойти от их столика, когда Палмер неожиданно добавил:

— И виски с содовой, пожалуйста.

От удивления брови Матера медленно поползли вверх.

— Тогда и мне тоже, — протянул он.

Пока официант ходил в бар за виски с содовой, они оба задумчиво молчали. Затем, когда все было уже на столе, Палмер поднял свой бокал со словами «За ваш Фонд!»

— За вашу миссию… для нас!

Они сделали по глотку и поставили бокалы на стол.

— Генри, работа Фонда настолько тесно взаимоувязана с различного рода экономическими исследованиями, что я, признаться, был бы весьма удивлен, услышав, что за годы существования вашей организации в нее не просочилось достаточно тех, кто крайне заинтересован в получении доступа к вашим секретным файлам. Вы функционируете… с каких пор?.. Со времен Второй мировой войны?

Матер покачал своей маленькой головой. Когда-то он наверняка был плотнее и упитаннее, но, увы, время берет свое, и сейчас дряблая кожа на его усохшем лице висела неровными складками.

— Нет-нет, мой друг, с Первой мировой.

— Ну, в таком случае они внедряли к вам своих людей по меньшей мере раз двенадцать, никак не меньше, — Палмер слегка рассмеялся. — Не исключено даже, что агентами являются некоторые из ваших старейших и вполне заслуженных работников.

— И что даже я один из них.

Палмер согласно кивнул.

— Даже вы.

— Значит, и вы сами тоже, — мрачно заметил Матер. — В такие вот времена нам приходится жить, мой друг, тут уж ничего не поделаешь.

Сделав очень большой глоток, Палмер допил все, что оставалось в его бокале, и сделал знак официанту принести еще один. При этом он обратил внимание на то, что его визави к своему до сих пор даже не прикоснулся.

— Да, в такие времена, — согласился он. — Но мне совсем не хотелось бы распространяться на общефилософские темы, Генри. Я собираюсь сделать вам вполне конкретное заявление насчет Фореллена.

— Да-да, я понимаю. Очень хорошо понимаю.

Он положил свои удлиненные узкие кисти рук с мелкими пигментными крапинками, — очевидно, от плохой работы печени, — на стол ладонями вверх, немного подержал их в таком положении, как бы демонстрируя свою беззащитность, затем спрятал их на коленях и медленно произнес:

— Послушайте, Вудс, хотя мы пока еще не очень-то хорошо знаем друг друга, у меня, сам не знаю почему, такое ощущение, будто мы с вами дружим вот уже несколько десятилетий подряд. Причем я даже не совсем уверен, собственно, почему. Может, потому, что у нас более-менее одинаковая школа, и я нутром чувствую в вас такие же старомодные подходы, как и у меня? Должен честно вам признаться: когда решался этот, поверьте, весьма серьезный вопрос, у меня не возникло ни малейших сомнений, кому именно можно доверить выполнение этой важнейшей миссии. Вам и только вам одному! Особенно учитывая, что вас рекомендовали на очень, очень высоком, если не сказать самом высоком уровне.

Палмер откинулся на спинку стула. Что ж, если виски тоже не очень-то помогает, вдруг поможет откровенная лесть… Что же касается рекомендации «на самом высоком уровне», то это было очень, очень похоже на длинные загребущие руки Г.Б.

— Соответственно, — продолжил Матер своим тонким шелестящим голоском, — у меня появилось довольно странное ощущение того, что я, неизвестно по каким причинам, могу быть куда более откровенным с таким, как вы, для Фонда вообще-то человеком достаточно посторонним, чем с большинством наших людей или даже доверенных лиц. Надеюсь, я выражаюсь достаточно ясно?

— Вне всяких сомнений, — заверил его Палмер, отпивая глоток виски из своего второго бокала.

— Послушайте, а вам когда-либо приходило в голову, — продолжил Матер, слегка понизив голос как бы до доверительного шепота, — что если бы наш Фонд полагался бы только и исключительно на частные гранты и благотворительные взносы, ему пришлось бы вести довольно странное существование, хочешь не хочешь, занимаясь деятельностью, которая ни коим образом не связана с государственными интересами?

— Значит, правительство все-таки дает вам какие-то деньги?

— Ну, не деньги, а скорее слезы. Оно выплачивает нам пособие, которого едва хватает на содержание офиса, обработку получаемых материалов и на жалованье нашего малочисленного персонала.

— В обмен на что, — предположил Палмер, — они подсовывают вам первоклассных дебилов, вроде Фореллена, от которых, как сейчас принято говорить, «нельзя отказаться» и которых вы были просто обязаны принимать на работу.

— Увы, именно так.

Вудс кивнул.

— А ваши частные филантропы и прочие добровольные дарители это понимают?

— Думаю, да. — Маленькие бесцветные глазки Матера чуть ли не заблестели от скрытого удовольствия. — Вообще-то, наверное, именно понимание этого и заставляет их делать нам свои щедрые пожертвования.

Заметив, что он уже́ выпил половину второго бокала, Палмер почему-то вдруг очень захотел оказаться как можно дальше от этого полупризрачного старого засранца.

— Таким образом, — заметил он, — это означает, что все ваши так называемые «исследования» — это чистейшей воды туфта. Равно как и моя «важнейшая» миссия.

— Простите, не понял!

— Все очень просто. Результаты, которые вы получаете, передаются вам заранее. То есть вы просто-напросто материально подтверждаете правительственный прогноз. Так сказать, красиво оформляете витрину, изображаете из себя что-то вроде независимых экспертов, авторитет которых лишь подкрепляет бредовые идеи и пожелания дешевых политиканов.

— Нет-нет, Вудс, вы ошибаетесь, все совсем не так.

Палмер прислушался ко вдруг задрожавшему голосу Матера и задумался: интересно, это искренне или он просто отличный актер?

— Надеюсь, вам удастся убедить меня в обратном.

— Конечно же, удастся, даже и не сомневайтесь, — заверил его Матер. — Чтобы Фонд расширялся и укреплялся при любом правительстве — от республиканского до демократического, от Уоррена Хардинга до Ричарда Никсона, — ему нужно все время поддерживать определенный и достаточно высокий статус. В силу которого Фонд практически никогда не занимается срочными, «горящими» заказами дешевых, как вы назвали их, политиканов. Мы на самом деле самая настоящая исследовательская организация, Вудс. Мы проводим реальные исследования, такие как, скажем, ваше, стараясь получить, проверить и доказать реально существующие или существовавшие факты. Но на этом наши функции, увы, заканчиваются. Ну а что именно правительство и частная индустрия делают с полученной от нас информацией, как конкретно они ей распоряжаются — к сожалению, это уже не наша епархия. Но мы, уверяю вас, готовим самую настоящую и полностью достоверную информацию.

Палмер начал понемногу расслабляться. Видимо, второй бокал виски все-таки постепенно компенсировал реакцию его организма на отсутствие в нем «либриума», и его мысли потекли в другом направлении. Взять, например, американский подход к происходящему. Это же самое настоящее «восьмое чудо света»! Ведь только в Соединенных Штатах — и нигде больше — можно было создать частную исследовательскую организацию, которая собирала бы и проверяла определенные факты, выпуская готовый исследовательский продукт, а потом куда-то передавала этот продукт, чтобы там его искажали, закрывали под видом строгой секретности, использовали не по назначению, в общем, делали что хотели и как хотели. Ни у кого не спрашивая разрешения! Целый исследовательский фонд добывал и проверял достоверную информацию только для того, чтобы отправить ее… куда-то в непонятную пустоту, в вакуум…

Он вежливо улыбнулся Матеру, почувствовав в себе даже желание похлопать старика по плечу. Но удержался, допил свой бокал и начал думать об Элеоноре. Наверное, для того, чтобы спокойно доесть обед.

Глава 37

После обеда с исполнительным секретарем Фонда Палмер зашел в отель «Плаза», забрал свои вещи, выписался и перебрался к себе в квартиру. Там он первым делом набрал номер прямого телефона Вирджинии, но трубку снова сняла какая-то другая женщина. Он прилег на постель и подумал, что зря повесил трубку, даже не попросив ее оставить сообщение.

Он долго смотрел на потолок, снова и снова мысленно прокручивая ту самую сцену с Хейгеном в конференц-зале ЮБТК не далее, как сегодня утром во время заседания Совета директоров. Гарри Элдеру казалось, что они положили Хейгена на обе лопатки, однако Вудс думал совсем иначе. Если Хейген действительно был связан с криминалом, о чем ему в разной форме твердили очень и очень многие, тогда не было никаких сомнений: сегодня утром они добились не победы, а всего лишь отсрочки.

Следующим шагом Хейгена могло быть практически все, что угодно, — лежа на неразобранной постели, размышлял Палмер, — и догадаться, что именно он выберет, вряд ли представляется возможным. Он мог порекомендовать своим тайным сообщникам на время «залечь на дно», выждать, а затем неожиданно нанести новый удар. Только на этот раз более хорошо подготовленный. Или можно забыть об этом варианте и попытаться осуществить задуманное в каком-нибудь другом банковском секторе. Палмер потянулся и услышал, как хрустнули его плечевые суставы.

Единственно, чего Эдди никогда и ни за что не допустит, так это полностью отказаться от задуманного, ведь на кон поставлены его жизненные принципы и интересы. Более того, без «ширмы» респектабельности в банковском секторе им не выжить. И если до сих пор их интересовала лишь финансовая выгода, то теперь им нужно было для начала привлечь на свою сторону какой-нибудь крупный и авторитетный финансовый институт типа банка ЮБТК.

Рассуждая логически, что может быть лучше, чем использовать сам банк ЮБТК, который, если, конечно, его грамотно подтолкнуть в нужную сторону, все-таки допустит случайную ошибку и купит банк, фактически принадлежащий бандитам?

Что-то в этом роде Палмер, конечно, подозревал и раньше, но сегодняшняя стычка на утреннем заседании Совета наглядно продемонстрировала совершенно новый элемент в создавшейся ситуации, а именно всю глубину отчаяния, которое, судя по всему, испытывал сейчас Эдди Хейген. Так или иначе, но Вудс, опираясь на свой многолетний опыт, как правило, исходил из того, что мафия идет к свой цели медленно, методично и осторожно. Впрочем, как и сам ЮБТК. Но сегодня утром, увидев Хейгена в деле, он понял, что при определенных обстоятельствах, особенно когда сильно поджимают сроки, бандиты не смогут больше ждать. У них просто нет времени. Возможно, это связано с тем, что их банк оказался в критическом положении, на грани открытого банкротства. Тогда рухнут всякие надежды пролезть в его банк ЮБТК… Отсюда и жесты отчаяния, невольно диктующего крайние меры.

Палмер снова потянулся, расправляя уставшие мышцы. Уже засыпая, он все равно продолжал думать: насколько сильно мафии нужно было добиться слияния с его банком? Насколько глубока степень их отчаяния? Теперь, когда Эдди Хейген фактически «засветился», что они, интересно, смогут сделать сами по себе? Прибегнут к классическим средствам? Террору? Взрывам офиса? Похищению детей ведущих сотрудников? Найму профессиональных киллеров из собственной среды?

Он невольно усмехнулся нелепости самой мысли о том, что в современных условиях даже мафия будет прибегать к таким неуклюжим средствам. Его глаза закрылись. Вудс с наслаждением потянулся еще разок и наконец-то крепко уснул.

Проснувшись и бросив взгляд на часы, он увидел, что уже опаздывает на школьный спектакль Джерри. По счастью, его квартира была всего в нескольких кварталах от школы. Более того, что тоже было удачей, спектакль начинался в восемь вечера, но занавес поднимался, только когда все зрители занимали свои места, то есть обычно где-то около восьми тридцати. На самом деле занавес поднялся почти в девять, когда Палмер уже удобно расположился на стуле в задних рядах школьного зала и, внимательно осмотревшись вокруг, к своему вящему удовольствию заметил, что Эдис, очевидно, по каким-то своим причинам, решила на этот спектакль не приходить.

В забавной комедии Перельмана, которую в тот вечер ставили в школе, Джерри досталось несколько маленьких ролей — от эпизодических до самых крохотных. Но она играла их все с таким блеском, что, по мнению Палмера, если захочет пойти по этому пути, то блестящая артистическая карьера ей вполне по плечам. Для этого у нее было практически все — и внешность, и манера держаться. Не говоря уж об апломбе и самоуверенности, без которых на сцене делать нечего.

После представления он повел Джерри и ее братьев в ближайшее кафе. Там, несмотря на то, что дети совсем недавно плотно пообедали, они заказали себе чизбургеры, жареную картошку и шоколадно-молочный коктейли. Палмер же, который фактически даже не помнил, чем Генри Матер потчевал его в Йельском клубе, заказал себе только чашку черного кофе.

— Насколько я понимаю, — заметил он, когда официант принес заказ и дети приступили к еде, — мамино разрешение на все это у вас, конечно же, имеется, так ведь?

Том бросил на него недоуменный взгляд. Когда Вудс разговаривал с Томом, у него всегда возникало странное ощущение, что если он хотел, чтобы его сын понял сказанное, надо было сначала перевести свои слова на какой-то инопланетный язык. Вот и сейчас его простой вопрос, казалось, поставил мальчика в тупик.

— Мамино? — высоко подняв брови, переспросил он. — В каком это смысле?

Палмер слегка нахмурился и перевел взгляд на свою дочь.

— Послушай, Джерри, ты что, ничего ей не говорила? Насколько мне удалось заметить, на спектакле ее не было.

Джерри с демонстративной театральностью пожала плечами, но ничего не ответила. Почувствовав, что она до сих пор живет в мире аплодисментов и громких выкриков зрителей «Браво! Браво!», Палмер со вздохом повернулся к своему старшему сыну и спросил:

— Ну что скажешь о спектакле, Вуди? Тебе понравилось?

— Потрясно!

За последние несколько месяцев голос мальчика стал настолько более глубоким, что Палмер в очередной раз только поражался. Когда они все жили под одной крышей, эти перемены не были так заметны. А тут, вроде бы совсем неожиданно, у парня вдруг прорезался… чуть ли не бас!

Он молча наблюдал, как все трое с нескрываемым азартом уничтожали свои чизбургеры. Тут мальчики заспорили насчет жареной картошки Джерри, которую она, как будущая театральная звезда, решила не есть вообще. Решив вопрос, они прежде всего начали деловито поливать картошку кетчупом. В соотношении один к двум. Палмер вдруг неожиданно для самого себя подумал, что подростки уже не доставляют ему такой же радости, как маленькие дети. Невидимое очарование детства постепенно их покидает. Растворяется в бесконечности вечности…

— А тебе понравилась пьеса? — неожиданно спросила его Джерри.

Палмер внимательно на нее посмотрел. Затем медленно, растягивая слова, осторожно сказал:

— Ты играла потрясающе. Хотя сама по себе пьеса несколько усложнена, ты не находишь?

Она снова пожала плечами. И снова подчеркнуто театрально произнесла:

— Почему? В ней все достойно. Никаких непристойностей, обнаженки…

— Думаю, ты не совсем правильно поняла значение слова «усложнена», Джерри.

— Возможно, — безразлично согласилась она. Затем осторожно разорвала бумажную упаковку с одного конца соломки для питья, поднесла другой конец к своим губам и одним выдохом метнула этот «снаряд» Тому в лицо. Попала точно в нос! И в ту же секунду послышались такие же резкие хлопки с «вражеской стороны» — мальчишки немедленно дали ответный бой!

— Эй, эй, потише! — попытался остановить их Палмер. — Успокойтесь! Ради бога, прекратите!

Резко выбросив вперед руку, он вовремя остановил Вуди, который уже собирался «выстрелить» кусочком жареного, густо политого кетчупом картофеля в свою сестру.

— Ну как вам не стыдно! — не скрывая негодования и… разочарования, произнес он. — Совсем как в колонии для малолетних преступников! Ну нет, я возвращаюсь в Европу.

— Ты обещал взять нас туда с собой, — напомнила ему Джерри.

— Точно? — спросил Том, широко открыв глаза. — Когда?

Палмер сразу же отметил, какой искренний интерес проявил к этому его младший сын.

— Если бы вы, все трое, смогли довести свое поведение за столом до такого уровня, когда вас не стыдно привести в приличное общество, тогда мне было бы куда проще и… приятнее взять вас с собой в Европу.

Том тут же выпрямил спину и даже ткнул брата в бок, чтобы тот тоже не сутулился.

— Ну как? — спросил он.

Палмер внимательно их всех осмотрел. Задумчиво покачал головой и затем протянул:

— Потрясно, просто потрясно.

Он привел их домой в начале двенадцатого. Эдис явно еще не вернулась. Миссис Кэйдж, уже в пижаме, отвела детей наверх и сразу же бегом спустилась по лестнице вниз, когда Палмер уже собирался уходить.

— Господи, как же хорошо, что я вас успела поймать, — выпалила она, с трудом переводя дыхание.

Вудс неторопливо обвел взглядом просторную гостиную и про себя отметил, что с тех пор, как он уехал отсюда, в ней не произошло практически никаких изменений.

— Искренне рад вас снова видеть, миссис Кэйдж, — вежливо произнес он.

Палмеру довольно редко приходилось с ней общаться. Она всегда была ближе к Эдис, хотя и проработала у них к тому времени около двенадцати лет. Он заметил, как ее глаза профессионально бегают по комнате, как бы в поисках пыли, которую надо немедленно вытереть.

— Сейчас, когда дети подросли, содержать ваш дом стало намного легче, — неуверенно сказала она, очевидно, не зная, как начать разговор с бывшим хозяином. — Вы случайно не… — миссис Кэйдж сама себя прервала. — Насколько мне известно, вы были в Европе?

— Туда же завтра и возвращаюсь.

— Тогда у вас, конечно же, не было возможности уз… — она снова не договорила.

— Какие-нибудь проблемы, миссис Кэйдж?

— Нет-нет, что вы. — Она немного поколебалась, зато, когда начала говорить, из нее полился буквально поток слов с ярко выраженным иллинойским акцентом. — Мистер Палмер, я просто подумала, вы, может быть, знаете, где сейчас находится миссис Палмер. Ее нет вот уже вторую ночь подряд. Вообще-то такое случалось и раньше, поэтому я не очень-то и волновалась. Но когда это произошло в первый раз, я чуть было не сошла с ума. Даже хотела позвонить в полицию. И, знаете, хорошо, что не позвонила. Потому что потом миссис Палмер строго отчитала меня и приказала никогда даже не думать об этом. У нее, мол, своя собственная жизнь, и мне платят совсем не за то, чтобы я следила за тем, как и где она проводит свое время. Миссис Палмер также попросила меня не впадать в панику; если ей, по каким либо причинам, придется задержаться, то она непременно постарается мне позвонить. Но вот сегодня до сих пор не позвонила, и я опять начинаю волноваться.

Палмер мягко похлопал ее по плечу.

— Не переживайте. Мы же оба прекрасно знаем, что миссис Палмер из тех, кто в состоянии сам за себя постоять. Она же специально попросила вас не волноваться, если подобное повториться. Вот оно и повторилось. Значит, все в порядке, и совершенно не о чем беспокоиться.

— Ну, разве только вы… — Ее голос снова замер.

— Я? При чем здесь я, миссис Кэйдж?

Уголки ее плоских ненакрашенных губ медленно загнулись вверх.

— Да, в общем-то, действительно ни при чем, — смущенно пробормотала она. — Да и дети к тому же уже достаточно большие. Вполне уже смогут выдержать почти все.

— Совершенно верно.

— А вы когда-нибудь вер… — она вот уже в который раз сама себя оборвала на полуслове. Но на этот раз Палмера совсем не интересовало, что именно она хотела сказать.

— Не беспокойтесь, рано или поздно она вернется, — сказал он, открывая входную дверь. — Если у вас вдруг появятся серьезные причины для беспокойства, у детей имеется полное расписание всех моих перемещений по Европе. Вы в любое время можете связаться со мной по телефону или прислать телеграмму. Впрочем, уверен, вам не придется этого делать.

Миссис Кэйдж согласно кивнула.

— Да, я тоже уверена, мистер Палмер… Доброй вам ночи, мистер Палмер.

Потом, неторопливо возвращаясь теплым июньским вечером к себе домой, Палмер вдруг отчетливо понял, почему его дети были так уклончивы, когда речь заходила об их матери. Скорее всего, Эдис переживала так называемый «поздний гормональный всплеск», впрочем, как она раньше и обещала. Вудса даже несколько удивило, насколько легко и по-своему равнодушно он смог взирать на все это. А ведь у них за спиной была четверть века, прожитая вместе, не говоря уж о трёх общих детях. Впрочем, он нисколько не сомневался, что лично ей самой было еще меньше дела до того, что происходит в его жизни. Да, теперь ему стало окончательно ясно, что они по-настоящему расстались задолго до официального развода.

Медленно шагая по темным переулкам, он вдруг обратил внимание, что, сам того не замечая, идет по направлению к дому Вирджинии на берегу реки рядом с Пятьдесят восьмой улицей на Ист Сайд. Стоп! Надо же сначала позвонить, ведь сейчас уже почти полночь, вспомнил вдруг Вудс.

Вирджиния сняла трубку сразу же после первого звонка.

— Ты самый настоящий мерзавец, — отрывисто и нарочито грубо ответила она на его теплое приветствие.

— Я несколько раз звонил тебе сегодня в офис. По твоему прямому телефону.

— И не удосужился хотя бы оставить короткое сообщение?

— Я также звонил тебе вчера вечером, но тебя не было дома.

Ее голос стал спокойнее.

— Да, не было. Ладно, проехали, где ты сейчас? Далеко?

— Нет, всего в квартале от твоего дома.

— Тогда, будь добр, поставь мировой рекорд скорости, когда со всех ног понесешься в моем направлении!

Когда он свернул к ее дому, она уже стояла в дверном проеме, прикрывая глаза ладошкой, чтобы отчетливей видеть его на фоне горящих уличных фонарей. Ее длинный желтый пеньюар был повязан пояском прямо под выступавшей далеко вперед грудью.

Она взяла его за руку и повела в прихожую, плотно закрыв за ними входную дверь.

Затем отпустила его руку и сделала шаг назад, чтобы получше рассмотреть ночного гостя. Впрочем, весьма желанного. Палмер всегда считал Вирджинию слишком низенькой и чересчур полноватой для традиционной американской красавицы, но сейчас ниспадающие сверху вниз складки ее пеньюара, казалось, делали ее выше. Она уже зачесала ко сну свои длинные вьющиеся волосы назад и перевязала их тонкой желтой лентой. Но еще, как Палмер заметил, не успела стереть макияж со своих на редкость красивых глаз. Не удержавшись, он ее крепко поцеловал.

От нее слегка пахло виски и теми же самыми духами, которыми она всегда пользовалась и запах которых в любом месте и ситуации безошибочно указывал ему на ее присутствие. Ее роскошное тело прижалось к нему совсем не в тех местах, как это обычно происходило с Элеонорой. К тому же оно было намного мягче, без малейших признаков костей.

Когда он наконец ее отпустил, они долго еще продолжали стоять в прихожей, и она никак не могла отвести глаз от его утомленного лица.

— Боже ты мой, — произнесла она наконец. — Вуди, у тебя что, серьезные проблемы? На самом деле серьезные?

Палмер слегка нахмурился.

— Только что виделся со своими детьми.

— И Эдис?

— Нет, у нее появилась привычка время от времени не приходить на ночь домой. Несмотря даже на детей.

— Как, однако, мило с ее стороны.

Вирджиния снова взяла его за руку, провела в небольшую гостиную с застекленным эркером, выходящим прямо на реку, и усадила в плетеное кресло, которое всегда называла только «твое кресло». Затем приготовила два коктейля — для него и себя. Палмер попробовал свой и нашел его очень крепким. Поэтому пил его медленно и мелкими глотками.

— А тебя, случайно, не интересует, чем занимается твоя Эдис? — спросила Вирджиния, садясь прямо напротив него на коротенькую софу и подгибая под себя ноги, тем самым невольно показывая, что на ней босоножки на очень высоких каблуках. Вот теперь до Палмера наконец-то дошло, почему она вначале показалась ему выше, чем раньше.

Палмер равнодушно пожал плечами.

— Случайно нет, — ответил он. — Если, конечно, это не связано с моими детьми.

Вирджиния покачала головой. Ее длинные волосы рассыпались упрямыми локонами по желтому вороту пеньюара.

— Она встречается сразу с несколькими господами. Но пока вроде бы ничего особенно дурного не слышно. Время от времени это доходит до меня через моих друзей-журналистов. Эти обычно знают все на свете.

— Слушай, Джинни, ты на самом деле полагаешь, что мы встретились после столь долгого времени только для того, чтобы обсуждать поведение Эдис? Это же нонсенс!

Она бросила взгляд на свой полный бокал, слегка поболтала напиток в нем, затем спросила:

— Тогда, может, поговорим о нас?

— Давай. Только по очереди. Сначала я расскажу тебе о себе.

— Что ж, принимается. Тогда начинай.

— Заседание Совета директоров сегодня утром прошло, плюс-минус, совсем неплохо. Могло быть куда хуже…

— Достаточно, Гарри Элдер уже сообщил мне обо всем этом, — перебила его Вирджиния. — По телефону.

— Да? Ну что ж, очень хорошо. — Он взмахнул рукой, в которой держал свой бокал, и к своему удивлению обнаружил, что тот уже пуст. — Приятно слышать, что хоть кому-то из нас удалось тебе дозвониться.

— Это все, что ты хотел рассказать мне о себе? — спросила она.

— А разве не это самая интересная тема?

Она поставила свой нетронутый бокал на краешек стола, встала, налила ему новую порцию коктейля. Когда она пересекала комнату, перед его глазами буквально на долю секунды промелькнула и тут же скрылась за широкими складками желтого пеньюара нежная оливковая кожа ее бедра. Раньше он никогда не замечал (или просто не обращал внимания), что, по сравнению с Вирджинией, у Элеоноры кожа была заметно темнее и нередко выглядела почти как загар.

— Вуди, — сказала Вирджиния, протягивая ему наполненный бокал и снова садясь на софу напротив него, — по-моему, наш разговор очень быстро подошел бы к логическому концу, если бы мой интерес к тебе ограничивался только тем, как ты преподал урок фехтования Эдди Хейгену.

— Но это то самое главное, почему я здесь и что, собственно, происходило со мной все последнее время.

Какое-то время она молча смотрела на него. Затем, махнув рукой, решительно сказала, как отрубила:

— Чушь собачья! — Прозвучало это так просто и окончательно, будто ей попросту надоело опровергать его заявления. — Допивай свой бокал, Вудс, и иди домой.

— Домой?

— В твою холостяцкую меблирашку. В которой тебя не было ни вчера вечером, ни ночью.

— Я был в «Плазе». Так надо было в целях безопасности.

— Вы все маленькие мальчики в коротких штанишках, которые играют в игры маленьких мальчиков в коротких штанишках.

Значит, он начал медленно, но неуклонно терять опору. Сама мысль о том, что ему придется идти домой, что она хотела, чтобы он ушел из ее дома, внезапное понимание того, что в этом городе у него вроде бы был, а, по сути, не было никакого дома… то есть все эти печальные мысли захлестывали его, словно набегающие друг на друга волны. Причем со всех сторон! Он сделал большой глоток виски и предпринял робкую попытку выплыть.

— Знаешь, Джинни, по-моему, ты все-таки зря так кипятишься, — примирительным тоном сказал он. — Если я хоть чем-нибудь заслужил подобное отношение лично от тебя, то для меня это остается полнейшей загадкой. Тогда, будь другом, объясни, в чем, собственно, дело.

— Как же здо́рово у тебя это получается, Вуди, — чуть прищурившись, возразила она. — Ты просто идеальный организатор, умеешь так ловко перекладывать свою, только свою и ничью больше вину на кого-нибудь еще, чаще всего на того, кто оказывается ближе всех, что просто диву даешься. Ну а теперь допивай свое виски и уходи!

Он печально покачал головой, тихо пробормотав:

— Загадка, тайна за семью печатями…

— Не пытайся вынудить меня открыть эту тайну, — жестко предупредила она. — Боюсь, объяснение тебе не очень понравится. Особенно его детали. Так что лучше воздержись, Вуди.

Палмер понял, что́ она имеет в виду. Если он потребует объяснений, то, конечно же, их тут же получит. Но это будет целая история о наборе противоречивых, непоследовательных шагов с его стороны, о не сделанных им важных телефонных звонках, о ничем не оправданном его отсутствии в номере парижского отеля. Ну и множество других слухов, сплетен, домыслов и предположений, которые вдруг появились у нее из самых разных источников. У него же имелось лишь два в равной степени приемлемых способа защиты: категорически все отрицать, относя обвинения за счет неверной, ошибочной интерпретации фактов и случайных совпадений, или признать абсолютно все подряд и умолять о прощении. Причем сработает любой ход, он был в этом уверен, поскольку в самой ее угрозе разоблачить его недостатки чувствовалось страстное желание услышать от него простые объяснения и… простить!

Конечно же, Палмер все это прекрасно понимал, несмотря даже на его близкое к паническому состояние. В самом начале их любовного романа, который происходил три года тому назад, еще до того, как они разошлись, он несколько раз уже проигрывал с ней подобные сцены. Возвращение к ней через шесть месяцев обычно являлось не более чем вариацией тех же самых отношений. И хотя содержательная часть подобных кризисов могла меняться, мотивы неизменно оставались теми же самыми: ее — получить заверения в его верности, его — быть снова принятым в лоно.

В данный момент Палмер чувствовал себя настолько потерянным и сбитым с толку неприкаянностью его жизни в Нью-Йорке, что ему ничего не стоило все признать, целиком и полностью отдав себя ей на милость. Обычно для него у нее в конечном итоге всегда хватало милосердия, но сейчас, когда он, похоже, сам себя загнал в такой угол, когда ему требовалось больше, намного больше искреннего тепла и понимания… Кто знает, кто знает?

Он допил свой бокал и вдруг понял, что уже опьянел. Не без труда вылез из глубокого кресла, подошел к окну, раздвинул шторы и долго смотрел, как небольшой речной танкер, натужно пыхтя, деловито и целеустремленно тащился куда-то вверх по течению. Ну почему же ему, крупнейшему банкиру Вудсу Палмеру, так трудно быть прямым и целеустремленным? Он снова повернулся к Вирджинии.

— Знаешь, Джинни, у меня сегодня выдался на редкость долгий и чудовищно трудный день. К тому же эта чертова разница во времени… Послушай, Джинни, я готов сделать все, что захочешь, — медленно протянул он. И после небольшой паузы продолжил. — Или ничего не делать. Как хочешь, так и будет.

— А ты сам-то чего хочешь?

Палмер медленно покачал головой, изо всех сил стараясь не дать воли нарастающему раздражению. Почему, ну почему ей так нравится всегда точно бить по больному месту?! Она ведь не хуже его самого знает, что какое-то время у него не было, да и не должно было быть сколь-либо определенного направления и цели. Более того, это не имело ни малейшего отношения к его разводу с Эдис, хотя, утратив семью, он одновременно лишился и неких корней, крепко связывающих его с реальной жизнью. Нет, куда важнее во всем этом был тот банальный факт, что он просто-напросто утратил интерес к своей работе. И вот тут-то Элеонора, похоже, оказалась полностью неправа: возможно, он и на самом деле привык к власти, но если бы ему пришлось с ней расстаться, то жалеть о ней он уж точно не стал бы.

— Кому, как не тебе, лучше всех знать все существующие и даже несуществующие способы обезоружить мужчину, — сказал он Вирджинии. — Ты же видишь, я смертельно устал, не сильно, но пьян, крайне расстроен и вот уже сколько лет толком не знаю, чего, собственно, мне надо.

— Ну а ты лучше всех знаешь, как польстить девушке, как и с какого бока к ней подъехать и получить то, что тебе требуется.

— Я совсем не это имел в виду.

Она долго изучающее смотрела на него, не двигаясь и ничего не говоря. Затем скрестила руки на своей пышной груди.

— Вудс, у богатых свои и нередко весьма интригующие проблемы, мы знаем, в этом нет ничего нового. Но вот скажи: что может сделать до такой степени несчастным человека, у которого есть все, абсолютно все, включая любовниц по обе стороны Атлантики и сколько хочешь денег, чтобы сколько хочешь летать туда отсюда и отсюда туда в любое время, когда заблагорассудится? — Она немного помолчала. Затем задумчиво, как бы с сожалением, проговорила: — Или для твоей изнеженной души это слишком грубо?

Палмер присел на низенькую табуретку у окна и попытался собраться с мыслями. Что, собственно, происходит? Даже пьяному ему было ясно, что если бы ей на самом деле хотелось спровадить его домой, она бы давным-давно прекратила с ним разговаривать. Хотя в данном случае слова не имели ровно никакого значения. Важным было то, что она не молчала, а продолжала разговор. Вот что имело решающее значение! Поэтому оставалось решить всего один простой вопрос: а ему самому-то хотелось остаться здесь или нет? Или, говоря в более общем плане, хочется ли ему на самом деле продолжать этот роман или лучше взять и дать ему угаснуть?

Пока они молча сидели, выжидающе глядя друг на друга, Палмеру вдруг вспомнилось, что никогда не обращался за решением своих проблем к Элеоноре. Такое ему никогда даже в голову не приходило. А вот Эдис, а затем Вирджинию он всегда привлекал по меньшей мере к их обсуждению. Во всяком случае, по вопросам, имевшим хоть какое-нибудь отношение к ним самим. Причем не так уж и важно, прямое или косвенное.

Наверное, именно этим европейская женщина и отличается от американки — своей ролью в жизни мужчины. Обучение и воспитание мужчин-американцев во многом, очень многом зависят от их соотечественниц. Те способны на такие кошмарные сцены, если что-либо делается не так, как им хотелось бы, американские мужчины быстро познают одну незатейливую мудрость счастливой жизни — не возражай, делай, как тебе говорит женщина! Единственный раз, когда что-то отдаленно похожее произошло у Палмера с Элеонорой, это когда он поделился с ней — и больше ни с кем, ни с единой живой душой на свете! — своими тайными намерениями уйти из банка. Навсегда! Сейчас Палмер изо всех сил пытался вспомнить, что она тогда ответила. Кажется, что-то вроде «ты же мужчина, тебе и решать»…

Он наконец-то прочистил свое горло. Но что сказать Вирджинии, если у него до сих пор не было твердого понимания, чего ему, собственно, хочется: уйти или все-таки остаться?

— Все мужчины скоты! — неизвестно почему вдруг заявил он. Очевидно, не найдя ничего лучшего. — Тебе это известно?

Она, не совсем поняв его пьяный вопрос, озадаченно нахмурилась.

— Пу… вообще-то постепенно это проявляется все чаще и чаще.

— Да, скоты. Скоты в отношении женщин. Прости, что не выбираю слов. Сегодня вечером у меня в голове полнейшая каша. — На его лице появилась и тут же исчезла бессмысленная улыбка. — Мужчины готовы пойти на что угодно, лишь бы затащить женщину в постель. Это их универсальный видовой признак, который и делает из них скотов! — Он встал, повернулся и бросил взгляд в окно на темную реку. — Они нагло лгут женщинам, они готовы сделать вид, будто верят любым небылицам, лишь бы залезть к ним в постель. Они будут плести гнусные интриги, подобострастно юлить, слезливо раскаиваться, изображать крайнее отчаяние, все что угодно, лишь бы усладить свою мерзкую плоть. Ну а потом, добившись своего, они просто-напросто на все плюют!

Вирджиния откинулась назад и закинула ногу за ногу. Теперь Палмер не отрывал взгляда от ее круглых коленок цвета слоновой кости, гладких, с нежными ямочками прямо под ними…

— Наверное, ради этого женщины тоже готовы на все, что угодно, — сказал он. — Однако обычно им требуется нечто более постоянное, чем просто быстрый оргазм под одеялом. А вот мужчинам вполне достаточно и этого. Что и делает из них самых настоящих скотов.

В наступившей тишине до его слуха донесся далекий, одинокий и какой-то всеми заброшенный, вроде бы никому не нужный гудок парохода. Один, затем два, потом снова один…

— Время от времени, — продолжал Палмер, — такого рода вещи искренне расстраивают мужчин и вызывают отвращение у женщин. Хотя, как правило, большинство мужчин не очень-то переживают по поводу собственного скотства, а вот я, в отличие от них, в последнее время задаю себе столько таких вопросов, что мне становится тошно от страха: а вдруг я получу на них ответ. И что тогда?

Его голос становился все тише и тише. Затем полностью угас. Он вернулся к креслу и сел, но не полностью, а на самый краешек. Словно всем своим видом хотел сказать: «Я вот-вот уйду, но ты вполне успеешь сказать мне несколько прощальных слов».

Лично у него все слова, похоже, уже кончились, И ему не оставалось ничего, кроме как молча смотреть на пол. Когда она начала говорить, он сначала даже не поднял на нее глаза.

— Мне кажется, — начала она тихим голосом, — что если мужчины скоты, то женщины никто иной, как гусыни. Мне стыдно признавать, насколько мы доверчивы и легковерны, даже самые умные из нас. С какой легкостью и нередко с удовольствием мы самисебя обманываем!

Палмер поднял голову — она пристально смотрела на него. Ее огромные глубоко запавшие глаза глядели на него с такой же тоской и безнадежным одиночеством, с каким только что прозвучали гудки того затерявшегося парохода. А Вирджиния продолжила:

— Трудно даже себе представить, на сколь шаткой, иногда совершенно необъяснимой основе возводятся подобные дворцы наших безудержных фантазий. Взять хотя бы меня. Ты даже не представляешь, сколько всего мне пришлось пережить, глядя, как ты наконец-то расстаешься с Эдис. Глядя, как ты мучительно выползаешь из своей раковины, я не менее мучительно пытаюсь убедить себя, что, как бы плохо не было два года тому назад, сейчас это становится чем-то новым, чем-то совершенно иным и… поистине бесценным. Это не было несколькими быстрыми оргазмами под одеялом. Тогда мне это казалось совсем не случайным, а настоящим, самым настоящим!

Палмер молча кивнул. Почему-то проникновенные слова Вирджинии до него совсем не доходили. То ли из-за крайней усталости, то ли из-за обилия выпитого виски, непонятно. У него было такое ощущение, будто он все еще в ее комнате, но как бы где-то в стороне, наблюдая, прислушиваясь к их беседе, но откуда-то издалека, не вникая в детали. К тому же его неотвратимо окутывала сладостная дремота…

— А может, и не стоит говорить о сексе как просто о сексе, — наконец-то произнес он или, скорее, его двойник, сидевший на краешке кресла. — В нем ведь наверняка есть нечто куда большее.

— Равно как и куда более примитивное.

Двойник Палмера беспомощно замахал руками.

— Именно поэтому так трудно знать и понимать самого себя. Так трудно судить другого человека. Так трудно, если вообще возможно, понимать взаимоотношения между людьми. Неужели это не ясно?

Двойник Вирджинии положил ногу за ногу.

— Да, для тебя это трудно, я вижу. Но далеко не так трудно для меня. Интересно, а насколько трудно это было бы для человека с нормальными эмоциями и инстинктами, для человека, который еще не совсем превратился в холодную безразличную рыбу. И мне, поверь…

Оглушительный шум в ушах полностью заглушил ее слова. Комната странным образом накренилась, стены, отделившиеся от пола и потолка, стали длиннее и выше. Что это? Землетрясение? Которое вытряхнуло двойника Палмера из кресла лицом на пол. Ворсистый коврик уперся ему в подбородок, нижнюю губу и левую щеку. А прямо перед глазами надоедливо торчали ворсинки из разноцветной шерсти.

— Вудс!

Палмер, не его двойник, а теперь уже самый настоящий Вудс Палмер пробормотал что-то неразборчивое, почувствовав, как она пытается помочь ему подняться на ноги или снова сесть в кресло. Он стряхнул с себя ее руки, сам встал, тут же с жутким треском упал на одно колено и на какое-то время застыл в позе молящегося в церкви. Затем снова с трудом, но все-таки поднялся на ноги без посторонней помощи.

— Вудс, в чем…

Он только отмахнулся и сделал шаг в сторону.

— Нет, хватит искать в тебе опору. Ты всегда была моей самой надежной и безотказной подпоркой. Пора и честь знать!

Она стояла рядом с ним, и ее глаза казались просто бездонными. Палмер почувствовал неприятный холодок у себя между лопатками. Будто своими огромными глазами она вот-вот проглотит его. Затем Вирджиния, не отрывая от него своего пристального взгляда, увидела, что Палмер повернулся и медленно, неуверенными шагами направился к выходной двери. Он спиной почувствовал, как она протянула к нему руку, но… только и всего. Ничего иного, чтобы остановить его, так и не последовало.

Он вышел в теплую ночь. Сквозь заросли сада то тут, то там виделись фрагменты сонно текущей реки. Совсем как тогда, вдоль набережной Сены, когда они сошли с прогулочного пароходика. Он подошел к воротам, которые вели к Пятьдесят восьмой улице, обернулся и увидел Вирджинию, стоявшую со скрещенными под грудью руками на пороге своего домика в неярком свете уличного фонаря.

— Спокойной ночи, — мягко сказал он.

Некоторое время она продолжала стоять молча. Затем подняла руку и коротко произнесла:

— Прощай!

Глава 38

Палмер медленно брел по улице; боль в колене сначала была просто невыносимой, но затем слегка улеглась. Он изо всех сил старался вспомнить, нет, скорее даже понять, какая такая неведомая сила вытряхнула его из кресла лицом вниз, а потом, когда он встал на ноги, заставила упасть на колени. Да еще с такой силой!

Так, вот Первая авеню в районе Шестидесятых улиц, одно из тех мест, о которых он много слышал, но никогда не бывал, хотя и жил вроде бы совсем неподалеку. Здесь располагался известный бар для «одиночек» — место, куда холостые молодые люди лет двадцати-тридцати приходили для знакомства друг с другом. Сюда также частенько заглядывали стюардессы, когда у них появлялись свободные от полетов вечера.

Потирая ноющее колено, Вудс заглянул внутрь: полутьма, почти никого, тоскливые, монотонные завывания какой-то рок-группы из усилителя музыкального автомата.

«Мама, мама, мама, дай мне тебя обнять, обнять, обнять!.. Мама, мама, мама, дай мне тебя поцеловать, поцеловать, поцеловать…»

Палмер покачал головой, отошел от заведения и неторопливо побрел к своей неуютной холостяцкой квартире. Ненадолго остановился у все еще открытого газетного киоска, убедился, что ни «Таймс», ни «Ньюс» уже не было, оставался только стандартный вечерний набор таблоидов — двусмысленные заголовки, откровенно непристойные фотографии, — и пошел дальше.

Он все еще не отошел полностью от того, что произошло там, в уютном домике Вирджинии, и старательно пытался все это проанализировать, чувствуя, что любая дополнительная нагрузка отнюдь не уменьшает боль в колене. Неужели он на самом деле уже такой старый, каким себя иногда ощущает?

Господи, какая же у них вышла отвратительная сцена! Он все время нес какую-то чепуху, не имеющую ни малейшего отношения к действительности. И ее, конечно же, нельзя обвинять в том, что она многое, если не все, поняла совсем не так. Хотя… Ну, допустим, ему удалось бы сказать ей все как надо и правильно, то закончилась бы их встреча лучше, как либо иначе? Вряд ли.

— Я встретил эту девушку, — сказал бы он, — и то, что я к ней чувствую, несравнимо ни с чем, даже с тем, что я испытывал к тебе.

— Я встретил эту девушку и знаю: если бы не ты, я, наверное, даже не обратил бы на нее никакого внимания. И между нами вообще никогда бы не возникло чувство любви.

— Я встретил эту девушку, потому что за те три года ты помогла мне выползти из моей раковины, и я, наконец-то, смог по-настоящему полюбить. Полюбить ее!

Вирджиния была настолько настоящей ирландкой, что могла после таких слов взять пистолет и выстрелить ему прямо в самое сердце. Говорить женщине, что она разбудила его чувства только для того, чтобы он смог полюбить другую? Рискованно. Очень рискованно!

— Ты была просто великолепна, — мог бы сказать он. — Но эта девушка еще великолепнее. Спасибо, я искренне тебе признателен за то, что ты помогла мне по достоинству ее оценить.

Услышав такое, Вирджиния, не исключено, тут же удавила бы его голыми руками. Такие слова женщинам не говорят. Никогда и ни за что на свете! И вместе с тем, если их не говорить, то как узнать, насколько ты честен и искренен?

Войдя через передний вход в вестибюль своего дома, Палмер обратил внимание на включенную, как всегда, телекамеру наблюдения и небольшую табличку под ней, коротко сообщавшую об этом всем входящим и выходящим. Особенно возможным воришкам, предупреждая их о необходимости закрыть объектив своим головным убором, чтобы остаться неопознанным. Что, впрочем, практически не имело ровно никакого значения, поскольку ночной дежурный все равно обычно мерно посапывал в своем закутке и, естественно, не мог следить за монитором.

Он вошел в дурно пахнущую кабину лифта, закрыл дверь и нажал кнопку своего этажа. Интересно, сколько всего таких, напоминающих скорее тюрьму зданий раскидано по городу? Этих последних убежищ семей насмерть перепуганного среднего класса. С фасадами без окон, точно неприступные бастионы, с металлическими стенами и вестибюлями, со сложнейшими системами охраны и… непомерно высокими арендными платами. Лично ему приходилось платить своему субарендатору где-то около пятисот долларов в месяц. И все это за небольшую гостиную, крохотную спальню и кухоньку размером с телефонную будку!

Войдя в свою квартиру и плотно закрыв за собой дверь, Палмер вдруг подумал, что жизнь в Манхэттене стала какой-то выхолощенной, лишенной чего-то реального и живого. Вот небольшой, дышащий человеческим теплом домик, как, скажем, у Вирджинии, — это же совсем другое дело…. Впрочем, большинство людей, во всяком случае на восточной стороне, почему-то предпочитали жить как автоматы в полностью автоматизированных домах с пустыми стенами фасадов, телекамерами наблюдения и наглухо зашторенными окнами.

Он продолжал стоять у двери своей квартиры, по-прежнему пытаясь понять: а может, ему все-таки следовало быть с Вирджинией более искренним и честным? Впервые в жизни!

Конечно же, он мог остаться с ней на ночь, но это было бы еще более бесчестно. Что касается Элеоноры, то по отношению к ней это, скорее всего, было бы не так страшно. Ведь она сама предвидела возможность того, что может произойти. И совершенно против этого не возражала! Но Вирджиния — и в конечном итоге он сам, — это совсем другое дело. Как странно иногда все в жизни поворачивается. «Пострадавшей» стороной в таком случае оказалась бы прежде всего Элеонора. Хотя никто иной, как он, дал ей клятвенное обещание и, нарушив его, тем самым обесчестил бы и себя, и их столь внезапно вспыхнувшую любовь. Во всяком случае, именно так все это выглядело бы с точки зрения традиционной морали.

Впрочем, о какой морали можно говорить в наше время? Вудс снял пиджак и галстук, расстегнул воротничок своей рубашки и медленно опустился в жесткое, неудобное кресло. Задумчиво помассировал ноющее колено.

Нет никакой морали, есть только здравый смысл! Возобнови он роман с Вирджинией, то тем самым невольно и оскорбительно принизил бы ценность своих отношений с Элеонорой. Вот так просто? Если все, что кому-либо требуется, — это радостный оргазм под одеялом, то в принципе ему совершенно неважно, в кого, где и когда кончать. Но если же тебе нужно нечто большее, то придется самому поработать, чтобы сделать это тем самым «нечто большим»!

Палмер тихо, почти про себя, рассмеялся. Поймал себя на том, что в последнее время стал все больше и больше походить на стареющего Дон Жуана, желчного, одинокого, направо и налево сыплющего циничными афоризмами, за которые он дорого, очень дорого заплатил за долгие годы своего грязного блуда.

Сам Вудс никогда не увлекался подобными делами — всего лишь несколько измен своей жене Эдис и любовная связь с Вирджинией. Так что его вряд ли можно было считать специалистом по этому делу. Зато он совсем неплохо знал, как работает его мозг, и мог угадывать будущие события. Возможно, это был особый дар — способность проектировать реальное настоящее в неизвестное будущее.

Не исключено, что именно благодаря этому необычному дару ему во многом и удалось занять столь высокое положение в банковской сфере. Банковский бизнес был достаточно грязным делом, но Палмеру удалось достичь его вершин довольно быстро и легко, не прилагая для этого особых усилий.

Может, именно по этой причине ему так просто дается решение оставить свой банк?

От безрадостных размышлений его оторвал неожиданный звонок в дверь. Интересно, кто бы это мог быть? Он ведь никого не ждал.

Палмер встал, невольно охнув от резкой боли в колене, подошел к интеркому у двери.

— Да? Кто там?

В динамике интеркома прозвучал голос Вирджинии.

— Это я, Вудс.

Палмер по очереди открыл обе двери — сначала входную в вестибюль, затем, через несколько минут, в квартиру. Она явно накинула меховое пальто прямо на пеньюар. В своих босоножках на очень высоком каблуке, которые она, очевидно, так и не удосужилась сменить на что-нибудь более подходящее, Вирждиния выглядела так, будто только что вернулась со светской вечеринки. Разве что волосы несколько растрепались, и их больше не удерживала желтая лента. Она отсутствующим взглядом проследила за тем, как он закрывает за ней двери, затем подошла к небольшому тиковому бару рядом с окном и плеснула себе в бокал из первой попавшейся бутылки. Залпом осушила бокал, но когда ставила его на стойку бара, то не сумела удержать бокал в своих не совсем уверенных пальцах и с шумом уронила его.

— Извини, — пробормотала она, поднимая бокал.

— Ничего. Присаживайся, пожалуйста.

— Я бог знает сколько времени провела там, в дверном проеме моего дома, думая о нас с тобой, и наконец не выдержала. — Она присела, протянув руку, взяла с коктейльного столика пачку сигарет. Та была пуста. Вирджиния бросила вопросительный взгляд на хозяина.

— В доме сигарет нет, увы, — пожав плечами и виновато покачав головой, ответил тот.

— Вот черт! — Вирджиния шумно вздохнула. Затем, помолчав, до странности тихим тоном спросила:

— Вудс, что, между нами все кончено? Мы ведь об этом говорили, когда ты приходил ко мне домой? — Не услышав ответа, она встала, подошла к окну, остановилась, немного постояла, затем вернулась и снова села. — Вудс?

— Полагаю, да, — медленно протянул он. — Хотя вслух этого не было сказано.

— Просто многое было недосказано… Скажи, у тебя в Европе есть девушка? Которую ты там встретил.

Палмер молча кивнул. Вирджиния вскочила на ноги, так же резко снова села на место.

— Боюсь, мне уже трудно держать себя в руках, — извиняющимся тоном пробормотала она.

— А это совсем не обязательно, — успокоил он ее. — Тебе нечего волноваться, ты ведь у друзей.

— С таким другом, как ты… — начала было она, но так и не закончила фразу. Затем, после небольшой паузы спросила: — Она твоего возраста?

— Нет, моложе.

— Намного моложе?

— Намного. — Вудсу не понравилось, как это звучит, и он счел нужным тут же поправиться. — Впрочем, не так уж намного. Ей сейчас… э-э-э… да, где-то около тридцати.

— Значит, она, так сказать, уже переступила рубеж, но, в отличие от меня, еще не превратилась в старую клюшку. — Вирджиния подняла руку, не давая ему возможности прокомментировать ее слова. — Не бери в голову, Вуди. Это не более чем шутка. Неудачная шутка. Прости и, пожалуйста, забудь об этом… Ну и как она? Красивая? Умная? Какая она?

— Хочешь узнать, лучше ли она тебя?

— Да, именно это я и хочу узнать в первую очередь.

— Что ж, в чем-то да, в чем-то нет.

— Значит, что-то вроде совершенства с небольшими изъянами, — понимающе протянула Вирджиния. — Да, этот тип, пожалуй, больше всего притягивает противоположный пол. — Она засмеялась тихим, несколько странным смехом. Как будто даже не знала, над чем, собственно, смеется. — Честно говоря, вообще-то именно это в свое время и привлекло меня к тебе. Ты догадывался? У тебя было все: впечатляющая внешность, мозги, положение, короче говоря, все, кроме… сердца. Я влюбилась в тебя по самые уши. И думала: ну какое значение могут иметь один или даже два маленьких недостатка, если все остальное — совершенство? Любовь доброй женщины способна растопить любую глыбу льда, внутри которой, обрати внимание, сразу же забьется живое человеческое сердце!

Не дождавшись от него «живой человеческой реакции», она снова рассмеялась, но на этот раз заметно тише.

— Поэтому, посчитав себя той самой доброй женщиной, я принялась за дело. И уже ничего не могла с собой поделать. Один твой взгляд, и я уже сама не своя, вся горю от желания. — Она начала было вставать с софы, но затем передумала и вместо этого положила нога на ногу, одновременно откидываясь на расшитые подушечки. — Ты еще не забыл эту древнюю, как мир, историю любви, Вудс?

— Нет, пока еще не забыл.

— Значит, похоже, меня как тогда включили, так сейчас и отключают.

— Дело совсем не в этом.

— Я что, забыла оплатить по счетам или как? — слегка прищурившись, поинтересовалась Вирджиния. — Черт побери, Вудс! Я сама должна отключаться, когда сочту нужным. Однажды я уже проделывала это с тобой, и мне тогда было плохо, очень плохо, но концом мира это даже не пахло. А вот сейчас, честно признаюсь, пахнет и еще как!

— Послушай, Джинни. — Он подошел и начал было присаживаться рядом с ней на софе.

— Пересядь, пожалуйста, вон туда.

Палмер послушно отошел, сел в черное кожаное кресло и начал рассеянно массировать свое больное колено.

— Речь совсем не идет о том, чтобы возбуждаться или терять к этому интерес, — начал он. — Все упирается в вопрос честности. Честности по отношению к тебе, Джинни.

Она покачала головой.

— Знаешь, мне совершенно не хочется слушать продолжение, так сказать, вторую часть… Ты совсем как тот самый маленький мальчик, Вуди, маленький мальчик, который купил себе на Рождество игрушечный пистолет и не успокоится до тех пор, пока в кого-нибудь не выстрелит!

— Честность — это не игрушка.

— Хорошо, что ты обратил на это внимание. Честность действительно не игрушка. — Она начала слегка потирать большой палец правой руки. — Честность — это смертельное оружие, и мне бы совсем не хотелось, чтобы оно использовалось против меня. Я защищаюсь, и если бы у меня было хоть чуть побольше мозгов, я бы сюда ни за что не пришла. В принципе, я из тех, кто всегда может за себя постоять. Но оказывается, что вполне могу также и сама себя погубить. Я то, что вполне можно назвать «девушкой не в себе».

Вирджиния встала и подошла к нему, сверху вниз глядя ему прямо в глаза.

— Да, вот такая я сумасшедшая. Прекрасно понимаю, что происходит, но пропади я пропадом, если буду просто стоять и смотреть, не пытаясь даже влезть в каждую чертову подробность и тем самым фактически разрезать свое кровоточащее сердце на мелкие куски.

Она отвернулась и направилась к бару. Там снова налила себе чего-то в бокал, но на этот раз не выпила сразу, а сначала отнесла к низенькой софе, куда и села.

— Значит, она моложе меня и лучше в целом ряде важных компонентов, так ведь?

— Я этого не говорил.

— Так-так. Иначе зачем весь этот сыр-бор? Скажи мне, что ты считаешь «важными компонентами»! Что она делает лучше меня? Трахается?

От неожиданности Палмер заморгал глазами.

— Послушай, Джинни, мне кажется…

— Какие, интересно, грязненькие штучки умеет проделывать она, а я вроде как не умею? — не отставала Вирджиния, допивая свой бокал. — Прости, я не имела этого в виду. Как будто настоящий джентльмен способен когда-либо в этом признаться!

— Тогда почему бы тебе не откинуться поудобнее на подушечки и хоть минуту спокойно не послушать меня? — довольно миролюбивым тоном предложил ей Палмер.

— Наверное, потому, что я боюсь услышать то, что ты собираешься мне сказать. — Она подчеркнуто аккуратно поставила уже пустой бокал на коктейльный столик. — Хотя… чего добропорядочной леди ожидать от джентльмена в подобного рода ситуации? Собственно, практически ничего. Ему даже в голову не придет прибегать к использованию такого оружия, как честность! — Она поднялась с софы и направилась к выходной двери. — Вудс, тебе придется простить меня. Извини, что побеспокоила тебя. Тем более в столь поздний час. Я ухожу.

— Может, еще немного посидишь?

— Нет, не сейчас. Я полагаюсь на тебя, Вуди. Никаких воспоминаний и, ради бога, больше никаких признаний или оправданий! — Она остановилась у двери, взялась за ручку… Потом вдруг совершенно неожиданно привалилась к двери, будто потеряла сознание. Палмер, моментально вскочив на ноги, подбежал к ней, чтобы оказать помощь, но Вирджиния, едва почувствовав его прикосновение, тут же резко отпрянула в сторону.

— Не прикасайся! — В полумраке комнаты ее огромные глаза казались двумя бездонными колодцами, в которых отражался тусклый свет от окна, придавая девушке необычный, чуть ли не мистический вид. — Никаких прикосновений. И давай обойдемся без никому не нужных объяснений. Поверь, так будет легче. И тебе, и мне. Договорились?

Ничего не понимающий Палмер медленно отошел от нее, держа руки чуть ли не по швам. Тем самым как бы заверяя ее в отсутствии у него каких либо неприемлемых для нее намерений. Потом спросил:

— Послушай, Джинни, почему ты всегда старалась облегчить мне жизнь? Я ведь, кажется, никогда тебя об этом не просил.

— Я знаю. Просто иногда хотелось побыть доброй девочкой, только и всего.

— Если ты…

— Вот только не надо мне ничего говорить, — перебила она его. — Я уйду сразу же после того, как справлюсь со своим вдруг нахлынувшим желанием заплакать.

Палмер снова протянул к ней руку, и она снова от него отпрянула.

— Когда ты к ней возвращаешься? Завтра?

— Кажется, да. Завтра.

— Между вами имеется то, что называется взаимопонимание? — Она резко встряхнула головой, будто прогоняя от себя дурные мысли. — Ладно, не отвечай. Ты знаешь ее всего только неделю. Одну чертову неделю! — Ее голос вдруг слегка задрожал от какой-то внутренней боли. — Выпусти меня отсюда, — прошептала она.

— Давай, я поймаю тебе такси, — предложил он и направился к входной двери.

— Нет-нет, не надо! — На секунду Вирджиния, казалось, застыла. Потом вдруг расслабилась. — Ладно, поймай, пожалуйста. И… спасибо, — произнесла она неожиданно тихим спокойным голосом, кивая на дверь.

Палмер взял со стула свой пиджак, открыл дверь и пропустил ее в холл первой. Там нажал на кнопку лифта и, пока они ждали, надел пиджак, застегнул ворот рубашки и повязал галстук.

Снаружи улица была уже совершенно пуста. Они неторопливо дошли до Второй авеню, но и там такси нигде не было видно. Оба молчали, только ее высокие каблуки-шпильки звонко цокали по асфальтовой мостовой. Он попробовал взять ее под руку, чтобы помочь сойти с тротуара, однако она мягко, но решительно тут же от него освободилась. Так, в полном молчании, они дошли до Пятьдесят восьмой улицы и повернули на восток.

— Ладно, этого вполне достаточно, — произнесла Вирджиния, наконец-то нарушив длительное молчание. — Отсюда я и сама доберусь.

— Да ничего, все нормально.

Они пересекли Первую авеню. Ярко освещенные часы на крыше ближайшего универсама показывали половину второго ночи. Палмер бросил взгляд на свои наручные часы, чтобы убедиться, что на них то же самое время.

— Да, поздновато, — неопределенным тоном заметила Вирджиния. — Можешь оставить меня здесь.

— Нет, я бы не стал этого делать.

Когда они миновали Саттон-Плейс и дошли до квартала, который вел к реке и оканчивался тупиком, Вирджиния остановилась на углу, повернулась к Палмеру лицом.

— Ну что ж, хватит. Спасибо тебе. Спокойной ночи.

— Нет-нет, я провожу тебя до дома. Так мне будет спокойней.

Она молча повернулась, и они неторопливо продолжили свой путь. Подойдя к двери своего дома, она достала ключ и вставила его в замочную скважину.

— Спокойной ночи, Вудс.

— Мне очень жаль, Джинни.

— Да, я знаю.

— На самом деле?

Она кивнула.

— Ты выглядишь просто ужасно. Тебе сейчас нелегко, совсем нелегко.

— Это уж точно.

— Ты имеешь в виду, что выглядишь ужасно? — Она скривила губы в подобии улыбки. Именно в подобии. — Может, вся эта история сделает тебя мягче, чем было задумано природой.

— Что ты хочешь этим сказать, Джинни?

— Спокойной ночи, Вудс.

Она открыла дверь, вошла в дом и, не оборачиваясь, плотно закрыла за собой входную дверь.

Глава 39

Во вторник рано утром рейс 010 компании «Эр Франс» совершил взлет из международного аэропорта Кеннеди вовремя и без проблем. Прибыли в Орли приблизительно около одиннадцати вечера того же дня, по Парижу, но рейс на Франкфурт был только следующим утром, что, скорее всего, предполагало необходимость снова провести ночь в «Рице».

Когда самолет взлетел и взял курс на восток по направлению к Атлантике, Палмер попросил принести ему шампанского. Да, вспоминал он, потягивая шампанское, всего десять дней тому назад ему пришлось лететь тем же самым рейсом, но… в совершенно иных эмоциональных условиях.

К тому времени, когда он закончил третий бокал шампанского, его вдруг потянуло в сон. Что, в общем-то, было совсем неудивительно — у него не было возможности хоть немного поспать всю прошлую ночь, поскольку чуть ли не до утра пришлось провожать Вирджинию. А потом, наконец-то вернувшись домой, должен был практически сразу собирать вещи, вызывать такси и ехать в аэропорт. Когда ж тут спать?

И, тем не менее, Вудс не поддался искушению. Вместо этого сел повыше, устроился поудобнее и начал просматривать журналы, накопившиеся за время его отсутствия. Одновременно он никак не мог избавиться от одной назойливой мысли: принимать или не принимать эти чертовы транквилизаторы? В тот раз он оправдывал себя абсолютной необходимостью этого, а потом почти убедил сам себя в том, что вполне сможет обойтись и без них. Но, в общем-то, если говорить честно, это был не более чем самообман. Иллюзия желаемого. И столь явная и внезапная зависимость от них не могла его не беспокоить.

Палмер плотно задернул шторки иллюминатора, закрыл глаза и попытался прежде всего представить себе нечто вроде бухгалтерского баланса — что ему удалось сделать, а что нет? — и более четко понять, на каком свете он стои́т…

Прежде всего, ему хотелось разобраться в ситуации с ЮБТК, равно как и в том, что может последовать после его открытой схватки с Эдди Хейгеном и Барни Кинчем. Но, как он ни старался, эмоциональные воспоминания упрямо наслаивались на деловые соображения, не давая ему возможности сосредоточиться на главном. В результате все построенные им графики в конечном итоге мало что ему давали.

Например, на графике 1 были представлены его эмоциональные пристрастия где-то десять дней тому назад. Поскольку данный график являлся секторным, то приблизительно треть отражала его эмоции, связанные с ежедневной рутиной ЮБТК, треть — его переживания, связанные с детьми, и треть — с его любовными передрягами с Вирджинией. То же самое можно было представить в пиктографической форме, на графике 2, где на трехмерной структуре можно было увидеть душевное состояние Палмера, каждое ответвление которого было основано на старых добрых буржуазных критериях: карьера, дети, Купидон; финансы, семья, развлечения.

График 3 являл собой гистограмму, где черными чернилами обозначалась вертикальная полоса, разделенная на трети и соответствующим образом обозначенная. Раздел, маркированный как «семья», тоже был подразделен на три части, каждая из которых, очевидно, показывала его интерес к собственным детям.

Глаза Палмера были закрыты, но он не спал, ему мерещились разные картинки. Хотя его воспаленный мозг воспринимал их в каком-то необычном, как бы полуреальном свете…

График 4, тоже секторный, был озаглавлен: «Текущий статус, обязательства». Сектор ЮБТК представлял собой тонюсенький «ломтик», которым и мышь то не накормить. А поскольку на нем нельзя было даже приспособить соответствующий ярлычок, ему нужна была специальная стрелка, под которой было написано, что в ней представлено «менее 0.5 от 1 %». Клинообразная часть, озаглавленная «Семья», была уменьшена приблизительно до 1/5 реального размера окружности сегментов. А для бедняжки Вирджинии в сегменте места, увы, не нашлось. Вся оставшаяся часть сегментного графика — более чем две его трети — имела ярлычок с надписью «Элеонора».

График 5 повторял график 3, но в нем к старой черной полосе была добавлена красная, тоже вертикальная. С точки зрения математики его разделы практически полностью соответствовали тем, которые имелись в графике 4.

Палмер попробовал было построить график 6, новую версию графика 2, пиктографного, но в голову ему, как назло, ничего не приходило. Ничего, чем можно было бы заменить буржуазную основательность основных критериев этого трехмерного графика.

Почувствовав, как возле его кресла остановилась стюардесса, он открыл глаза и кивком головы молча поблагодарил за предложенное ему шампанское.

С удовольствием потягивая вино, Палмер неожиданно даже для самого себя понял: сейчас его больше всего беспокоит… Вирджиния! Черт побери, ведь именно он и никто другой все делал не так. Все испортил. И что самое печальное — она совершенно не заслуживала такого отношения, такой вопиющей некомпетентности с его стороны! Кому как не ему надо было подумать о ней, не побояться взять на себя ответственность за нее, проявить больше понимания и сострадания. Господи, она же друг, а не заклятый враг! Ну разве можно так себя вести по отношению к женщине, которую ты некогда любил?!

Какое-то время, уставившись в полупустой бокал с шампанским, стоящий на специальном откидном столике рядом с ним, Палмер тупо наблюдал, как со дна бокала неторопливо, степенно поднимались кверху две тоненькие струйки газовых пузырьков. Пока он не сводил глаз с правой струйки, вторая, истаяв, попросту исчезла. Это невольно напомнило Палмеру, насколько тонка и хрупка эмоциональная основа, от которой теперь зависела вся его жизнь.

Он все поставил на одну девушку, на нее, на Элеонору. Ради нее ему пришлось выкинуть Вирджинию из своей жизни с такой же легкостью и удовольствием, с которой закрывают старый счет в банке. Как она сказала прошлой ночью? «Меня включают и отключают?» Совсем как газ или электричество, если ты во время не оплачиваешь счета?

Ради нее, ради Элеоноры он готов распрощаться даже со своим ЮБТК! В чем в чем, а в этом Палмер теперь был абсолютно уверен. Хотя, возможно, не без помощи шампанского. Все равно, рано или поздно ему придется отойти от всей этой заварухи, пока она не стала совсем невыносимой, и пусть этот накопившийся сор выметает Элмер Хессельман. Продержится он наверняка достаточно долго. Комиссия конгресса по ценным бумагам вряд ли будет считать его, Вудса Палмера, преступным «инсайдером», поэтому он вполне успеет продать свой пай в ЮБТК еще до того, как могут всплыть многие, пока еще мало кому известные, но вполне неприглядные детали.

Но это ведь чистые фантазии, подумал Палмер, откинулся на спинку кресла и снова закрыл глаза. Господи, как же хорошо! Фантазировать с закрытыми глазами… Ну, допустим, меня в ЮБТК больше нет, мысленно сказал он себе. А также, что теперь мы с моей девушкой живем где-нибудь в Европе. На Мозеле? Но ведь он еще столько всего не видел в Европе, что она обещала ему показать. Тогда, может, лучше много-много путешествовать, хорошо, по-настоящему близко познакомиться с континентом, ну а потом вместе осесть где-нибудь в одном из самых живописных мест в Европе? Да, именно так. Она ошибалась, целиком и полностью ошибалась насчет его жажды власти. И даже если в чем-то и была права, то годы путешествий с любимой женщиной наверняка приведут его к необратимому желанию полностью изменить свою жизнь.

Она поможет… нет, нет, они вместе… Палмер вдруг широко открыл глаза и тут же обратил внимание на то, что неоновая надпись «Пристегните свои ремни» вдруг снова загорелась, и в динамике послышался голос капитана, объявляющий сначала на английском, а затем на французском языках об ожидающейся легкой турбулентности и предлагавший пассажирам на некоторое время пристегнуть свои ремни безопасности.

Палмер послушно пристегнул свой ремень. Он чуть ли не физически ощущал, насколько хрупка и узка та эмоциональная основа, на которой зиждилась вся его жизнь. Тогда что же остается? Пьедестал? Что именно должно найти конкретное отражение в графике 6? Что?!

Да, вот что! Палмер нарисовал в своем воображении балаганного жонглера, одного из тех размалеванных клоунов, которые удерживают вращающуюся тарелку на кончике длинного шеста, другой конец которого стоит на его подбородке. Нет, для графика 6 это совсем не подходило, и Палмер без малейшего сожаления стер его из своей памяти.

Впрочем, его тут же заменил другой образ, хотя и тоже с балаганной атрибутикой — человек атлетического сложения, поднимающий сам себя в воздух и удерживающий свое мощное тело, опираясь всего лишь на один из своих указательных пальцев…

Тут Вудса Палмера наконец-то окончательно сморило, и он забылся неспокойным, но глубоким сном…

Глава 40

Добер выглядел несколько смущенным, помогая Палмеру сесть в ожидавший его белый лимузин.

— Билл Элстон предупредил меня о вашем прилете телеграммой, — объяснил он, хотя никто его об этом просил. И добавил: — Я зарезервировал для вас тот же самый номер «люкс» в отеле «Риц». В котором вы останавливались, когда улетали в Штаты.

Во время относительно долгой поездки из аэропорта Орли в отель «Риц» никто в машине не произнес ни слова. За исключением, правда, одного случая, когда Палмер как бы невзначай поинтересовался, не беспокоил ли Добера в его отсутствие Фореллен.

— Да нет, не особенно, — заверил его молодой человек.

Что-то в его чересчур бодром тоне вызвало у Вудса невольное подозрение, что на этот вечер у Добера уже была назначена какая-то встреча и что сейчас, получив в последнюю минуту распоряжение сопровождать «большую шишку», он был в растерянности, которую, само собой разумеется, всячески пытался скрывать.

— Добер, когда мы приедем в «Риц», — сказал ему Палмер, — лимузин поступает в ваше полное распоряжение. Забирайте его на весь сегодняшний вечер и поезжайте, куда хотите.

От удивления Добер широко раскрыл глаза и начал было бормотать слова благодарности, но тут же прервал себя и широко улыбнулся. За все время, проведенное сегодня вместе с ним, это была его единственная искренняя улыбка.

— Спасибо, большое вам спасибо, сэр, — все-таки проговорил он.

Молча кивнув в ответ, Палмер поднялся к себе в номер и первым делом открыл свою дорожную сумку. Но распаковывать ее не торопился. Вместо этого снял трубку телефона и попросил оператора соединить его с некой мисс Элеонорой Грегорис в Трире, Западная Германия. Нет-нет, номера у него нет, но ее имя и фамилия зарегистрированы в трирском справочнике по адресу… Палмер лихорадочно попытался вспомнить название улицы… вот, нашел, Хаупталштрассе.

Оператор перезвонила ему минут через пять с сообщением, что номер она нашла, но в данный момент по нему никто не отвечает. Палмер записал номер на клочке бумаги и попросил ее попробовать еще раз, скажем, через полчаса.

Положив трубку, он некоторое время бесцельно ходил по просторной гостиной, затем сел в глубокое кожаное кресло. Спать ему не хотелось, поскольку он успел немного подремать во время долгого перелета. Более того, он проспал даже обильный и, судя по всему, вкусный ленч. Очевидно, расстроив этим и бортпроводника, и красавицу стюардессу, которые изо всех сил пытались его разбудить, соблазняя лакомыми кусочками.

Ладно, отдохнул он достаточно и теперь был полон сил и желания хоть что-нибудь делать, хоть куда-нибудь пойти, хоть чем-нибудь заняться. Но чем? Он бросил взгляд на часы — девять вечера. Собственно, теперь уже ничем. Разве только спуститься вниз в ресторан, поужинать, затем лечь спать, предварительно хорошенько помассировав свое правое колено, которое до сих пор время от времени давало о себе знать.

Его мысли снова вернулись к Вирджинии. Но ненадолго. Его все-таки куда больше интересовало то, что происходит в Трире. Чем они все трое, Элеонора и ее родители, сейчас там занимаются? Может, сидят в ресторане и ужинают? Или навещают своих друзей? А может, пошли в кино или на концерт? В девять-десять часов вечера в Трире можно делать все, что угодно.

Когда зазвонил телефон, Палмер нервно дернулся. Однако оператор всего лишь сообщила ему, что его номер по-прежнему не отвечает. Поблагодарив, Палмер попросил ее не снимать заказ, сказав, что свяжется с ней буквально через несколько часов. Положив трубку, он спустился вниз, сел в такси и назвал шоферу место, куда его надо было везти — Монпарнас.

На перекрестке, всего в квартале от парижской квартиры Элеоноры, он остановил такси, расплатился и вышел. Заметив неподалеку миленький ресторанчик, Палмер зашел в него и сел за столик на открытой веранде, выходящей к небольшому парку, где для привлечения иностранных туристов художники обычно каждый вечер расставляли свои мольберты и готовые картины. Молча и без малейшего удовольствия поедая холодные блинчики, намазанные каким-то непонятным белым соусом, Палмер подумал, что здесь уже́, похоже, начался традиционный туристический бум. В основном это были туристы из Америки и Германии. Вон, например, весьма упитанный фермер с бычьей шеей — скорее всего, откуда-то из Сандуски, штат Огайо, — который упрямо торговался с одним из художников о цене после того, как сфотографировал его на фоне мольберта. Но поскольку фермер говорил по-немецки, Палмер догадался, что он, очевидно, ошибся и что это начало немецкого туристического бума. Американский вот-вот тоже начнется, буквально через несколько дней. Но отличить туристов друг от друга будет, наверное, не просто — свисающие со всех дородных боков дорогие японские фотоаппараты, мясистые загривки…

Он положил долларовую купюру на стол рядом со своей тарелкой, встал из-за стола и неторопливо, без какой-либо видимой цели зашагал в направлении дома Элеоноры. По дороге ему вдруг пришло в голову, что, оставляя на столе иностранные деньги, он повел себя как самый обычный турист, совсем как тот толстый немец с фотоаппаратом, который отчаянно торговался с художником в парке. Добравшись до дома Элеоноры, он остановился на противоположной стороне улицы, медленно провел взглядом по ряду окон, на которые он когда-то частенько засматривался, затем обернулся и посмотрел на видневшуюся вдали гордость Парижа — Эйфелеву башню. Да, вот бы им с Элеонорой оказаться сейчас там, на самом верху. Он снова повернулся и тут вдруг обратил внимание, что одно из окон слегка приоткрыто.

Палмер нахмурился. Да, в тот раз они на самом деле уезжали из Парижа в спешке, это так, однако Элеонора была не из тех, кого можно было бы назвать беспечной. Он торопливо пересек улицу и вошел в здание. Стремительно взлетел по лестнице на мансарду. Под ее дверью виднелось несколько конвертов с письмами, небрежно засунутых туда кем-то в явной спешке. Он вытащил один из них, открыл: это была политическая листовка, призывающая принять участие в митинге протеста против вьетнамской войны.

Некоторое время Палмер сосредоточенно смотрел на дверь, напряженно думая, что же делать дальше. Потом махнул рукой и решил поступать так, как подсказывала ему интуиция. Открыл свой бумажник, достал оттуда одну из своих пластиковых кредитных карточек, аккуратно вставил ее между дверью и косяком, а затем медленно начал, миллиметр за миллиметром, одновременно давя на рукоятку, отжимать щеколду до тех пор, пока дверь не открылась.

Он осторожно вошел внутрь и плотно закрыл за собой дверь. Даже в полутьме комнаты можно было ясно видеть, что кто-то весьма основательно ее «прошерстил».

Палмер включил верхний свет, внимательно осмотрелся. Так: постель разобрана, простыни сдернуты вниз, почти полностью обнажив полосатый матрас, ящики шкафа наполовину выдвинуты… Дверца маленького холодильника, стоявшего под раковиной мойки, была распахнута, и Палмер инстинктивно ее захлопнул.

Он медленно обошел всю комнату, методично осматривая каждую попавшуюся на глаза вещь, регистрируя ее в своей памяти, делая мысленные заметки. Минут через пятнадцать, закончив осмотр, он подумал, что ничего существенного отсюда не пропало. Хотя ему не так уж хорошо знакомо содержимое ее квартиры. Нет, скорее, дело в том, что девушка хранила здесь крайне мало вещей. Она ненавидела накопительство, поэтому запомнить все, что у нее имелось в квартире, было совсем несложно. Все вроде бы было на месте, но… но в выдвинутых ящиках шкафа, кажется, все-таки чего-то не хватало. Вот только чего? Чего-нибудь из нижнего белья и чулок? Пары блузок? Юбки? Чего?

Странно. Он прикрыл окно, которое первым привлекло его внимание, слегка провел пальцами по подоконнику рядом с закрытыми створками — никакой пыли там не было. Значит, окно оставалось открытым совсем недолго. Интересно, сколько? Странно, очень все это странно…

Палмер сел на постель, быстро перебрал ее почту. Отложил в сторону те конверты, в которых была банальная реклама, остальные, которые, скорее всего, носили личный характер, спрятал во внутренний карман своего пиджака, намереваясь отдать их Элеоноре завтра при встрече.

Он набросил простыни на оголенный матрас. Подвинул подушки на место. Затем зарылся лицом в одну из них. В ней сохранился легкий запах Элеоноры. Он долго и неподвижно лежал на постели, на ее постели. Потом неохотно слез и направился к выходу из комнаты. По дороге ему попалась на глаза небольшая, кем-то разбросанная по полу стопка книг, которые Элеонора обычно держала на полке возле своей постели. Палмер аккуратно собрал их и поставил на столик у окна. Одновременно заметив, что из тоненькой книжки в бумажной обложке издательства «Галлимар» торчит довольно большая — восемь на десять сантиметров — фотография. «Дузе» — прочитал он заголовок и понял, что это была биография знаменитой тезки Элеоноры. Он вытащил фото из книжки и тут же увидел — это была их фотография, снятая на том самом bateau-mouche.[67]

По спине Палмера пробежал холодок. Как будто кто-то побрызгал на его кожу ледяной водой. Он еще раз внимательно посмотрел на снимок. До сих пор ему искренне казалось, что бедлам в комнате создала сама Элеонора, когда в предыдущий вторник впопыхах собиралась к их отъезду во Франкфурт, однако отсутствие пыли у приоткрытого окна явно говорило о чем-то другом. Хотя ему не было точно известно, насколько в действительности чист парижский воздух, да и само окно было лишь слегка приоткрыто, где-то на дюйм, не больше.

Если бы не эта фотография! Палмер был абсолютно уверен: во время их полета во Франкфурт она была у девушки, это точно.

Не могла же она заказать два снимка! Может, ей просто пришлось срочно заскочить по делам в Париж, настолько срочным, что она даже забыла закрыть свой холодильник?

В таком случае, зачем, интересно, вкладывать эту фотографию в биографию Дузе?

Он спрятал книжку и снимок в карман, выключил свет и начал выходить из квартиры. Во внезапно наступившей темноте его глаза сразу же заметили узкую полоску света под входной дверью, исходящего от единственной электрической лампочки без абажура, висевшей в коридоре. Но свет почему-то был не постоянным, а мерцающим. Палмер застыл на месте и внимательно прислушался. Тишина. Узенькая полоска света вроде бы стабилизировалась. Затем сновамигнула…

С чего бы это? Скорее всего, кто-то медленно и очень, очень осторожно идет мимо двери: шаг — стоп — пауза, шаг — стоп — пауза… Причем совершенно бесшумно, крадучись. Вообще-то сначала Палмера это не очень-то и волновало. Просто кто-то, неизвестно почему, решил пройти мимо квартиры Элеоноры, которая являлась единственным жилым помещением на всем мансардном этаже. Ну и что здесь такого? В общем-то ничего, но этот неизвестный изо всех сил старался не производить шума. Никакого шума! Почему?

Мозг Палмера заработал в полную силу и с былой скоростью, что происходило в критических ситуациях, о которых он давно уже за ненадобностью забыл. В принципе, схема засады, которую ему, судя по всему, приготовили, была довольно ясной. Классический пример из специального пособия. Они знали, что ему придется провести эту ночь в Париже. Предполагали, что он не удержится от соблазна зайти в ее квартирку. Хотя бы на несколько минут. Поэтому намеренно оставили окно приоткрытым, чтобы спровоцировать его подозрение. Их человек все это время прятался где-то поблизости, где-нибудь в подъезде или темной аллее… Они специально устроили в квартирке Элеоноры бедлам, чтобы заставить Палмера побыть там подольше. Хоть немного прибраться-то надо! У них не было даже нужды следить за ним визуально — он сам обнаружит себя, включив в комнате свет. Что может быть проще?

«Дадим нашему человеку несколько минут на телефонный звонок. Дадим ему время незамеченным пробраться ко входу в здание, затем еще несколько минут, чтобы бесшумно подняться по лестнице на третий, мансардный этаж, и еще несколько секунд на занятие позиции за входной дверью на лестничной площадке». Им просто страшно не повезло, что как раз в этот момент Палмер выключил свет в квартире и заставил их человека проявить себя миганием полоски света под дверной щелью. Да, просто не повезло! Только и всего…

Причем никакой гениальности с моей стороны, добавил про себя Палмер. Впрочем, теперь его куда больше интересовали другие вопросы: чем именно вооружен этот человек, или при нем вообще нет оружия, и кто может ждать его на улице, или они еще не успели сюда добраться?

Да, теперь надо все делать быстро, максимально быстро! Может, те, другие, действительно еще не подошли, и ему придется иметь дело только с этим, за дверью? Во всяком случае, в течение нескольких ближайших минут. Они явно ожидали, что их жертва проведет в квартире Элеоноры куда больше времени.

Сделав шаг назад, закрыв дверь и оказавшись в крошечной кухоньке, Палмер, стараясь не шуметь, тихо открыл дверцу шкафчика и снял с нее острый разделочный нож с массивной деревянной рукояткой. Однажды ему уже доводилось видеть, как Элеонора разрезает этим ножом яблоко. Хотя для разрезания яблок этот нож, конечно же, не годился. Он предназначался для резки мяса и отделения его от костей…

Палмер зажал нож в кулаке таким образом, чтобы лезвие торчало со стороны мизинца — именно так его учили в армии на занятиях по рукопашному бою. Такой захват позволял наносить противнику двойной удар: сначала резкое движение вперед и режущий удар, затем обратный колющий удар и возврат руки в прежнее положение для следующей атаки. Этот нож и такой специфический захват не были предназначены для какой-то одной функции, например, нанесения смертельного удара часовому со спины. Нет, это был, как они ласково называли его в армии, «всепогодный нож», который вполне годился практически для любых боевых условий.

Стоя с внутренней стороны закрытой двери, Палмер быстрым движением кисти повернул ручку влево и резко толкнул дверь вперед. Снаружи раздался громкий стон, звук падающего тела и… взору Вудса представился молодой парень, который, скорчившись от боли, лежал в самом углу лестничной площадки.

Палмер показал ему нож. Это заставило парня задуматься и не очень спешить вставать на ноги. Он был немного ниже Палмера, но заметно плотнее. На его верхней губе выступили капельки пота. Он нервно слизнул их языком, но при этом даже не пошевелился. Казалось, целую вечность никто из них не произносил ни слова.

Затем Палмер боком осторожно подошел к лестнице и, пятясь, спустился на одну ступеньку. Сейчас для него самое главное было видеть, как поведет себя этот парень. Поэтому надо было не спускать с него глаз. Не спускать — в буквальном смысле слова. Его намерения сразу же выдадут движения его тела. Кроме того, его глаза могут точно указать, ждет ли его кто-нибудь внизу. Вот парень с испуганным и белым как мел лицом медленно поднялся на ноги, сделал осторожный шажок в направлении лестницы.

Палмер, в свою очередь, спустился еще на две ступеньки вниз. Парня это, похоже, здорово разозлило. Настолько, что он, забыв об опасности, ринулся вперед. Вудс молниеносным взмахом смертоносного ножа нанес ему три глубоких пореза на пальцах правой руки. Тот громко охнул, но не столько от боли, сколько от досады, и сделал шаг назад. Приложил окровавленные пальцы к губам, слизнул кровь, затем бросил изучающий взгляд на лицо своего, теперь уже́, похоже, смертельного врага.

Вудсу стало ясно: если этот парень не побоялся броситься на человека, у которого в руках смертоносный нож, то, несмотря на смертельный риск, он постарается сделать все возможное, чтобы не упустить свою жертву. Поэтому Палмер, не теряя времени, резко повернулся и со всех ног бросился бежать вниз по лестнице, надеясь, что там его не ждет еще одна засада. Ему надо было делать все быстро, очень быстро, пока сюда не прибыли те, другие.

Он выбежал на улицу как раз, когда прямо напротив подъезда остановилось такси и оттуда вывалилась чета толстяков в вечерних нарядах. Палмер, не раздумывая, запрыгнул в машину, захлопнул дверь и запер ее.

— Ritz, s’il vous plaît, vitement.[68]

Когда он наконец добрался до своего номера в отеле, часы показывали где-то около половины двенадцатого, половина первого ночи по трирскому времени. Палмер попробовал снова позвонить туда, но номер по-прежнему не отвечал.

Он сел в кресло и молча повертел в руках разделочный нож. Да, оружие относительно небольшое: дюйма четыре — массивная деревянная рукоятка и столько же — острое, как бритва, лезвие — серьезное оружие, ничего не скажешь. Которое к тому же очень просто спрятать, скажем, в кармане пиджака или где-либо еще.

Интересно, почему у него нет никакого чувства страха, подумал вдруг Палмер. Наверное, потому, что его затмевал сам факт пока не совсем понятной потери контакта с Элеонорой. Он снова позвонил в полночь, затем через час, но с тем же отрицательным результатом. И хотя у него уже появилось странное чувство обреченности, он, тем не менее, попросил оператора продолжать набирать этот номер каждый час.

— Но мне, очевидно, придется будить вас, мсье Палмер.

— Ничего страшного, — успокоил он ее. И даже сам не поверил, что этот хрипловатый, безжизненный голос принадлежит именно ему. — Я все равно вряд ли усну.

Вудс откинулся на спинку кресла и, чтобы хоть как-то успокоиться, попытался удержать разделочный нож на кончике своего указательного пальца…

Глава 41

Когда в парижском Орли объявили о начале посадки на утренний рейс во Франкфурт, Палмер механически посмотрел на свои часы. Там сейчас было десять минут двенадцатого. От бессонной ночи глаза болели и слезились. Ну почему же в доме родителей Элеоноры никто не снимает трубку, не давал ему покоя один и тот же вопрос. Он специально прибыл в аэропорт пораньше, что бы еще раз проверить их номер телефона с помощью девушки в форме «Эр Франс», которая свободно владела тремя европейскими языками. Нет, с номером все было в порядке. Ожидая посадки, он заодно узнал еще два-три нужных ему телефона.

Когда рейс объявили, Вудс прошел в посадочный сектор для пассажиров первого класса, снял трубку телефона и попросил соединить его с отделением фоторазведки армии США во Франкфурте. Ему практически немедленно ответил оператор коммутатора, немецкая девушка, довольно свободно говорившая по-английски, которая, отведя трубку от уха, но, очевидно забыв прикрыть ладонью микрофон, долго выясняла у кого-то, где сейчас можно найти какого-то Джека Рафферти.

Затем в трубке снова послышался ее решительный, типично армейский голос.

— Но он не полковник, сэр, — прежде всего довела она до сведения Палмера. — Он всего лишь…

— Не ваше дело, фрейлейн! — резко оборвал ее Палмер.

— Да, но он на самом деле пока только подполковник, сэр, — упрямо стояла она на своем.

— Слушайте, фрейлейн, если вы не свяжете меня с ним сию же минуту, — не скрывая раздражения, заорал в трубку Палмер, — то вам уже завтра придется искать себе новую работу!

Телефонистка тут же замолчала, и уже буквально через секунду-другую в трубке послышался басовитый голос Рафферти.

— Джек, это Вудс. Я звоню из парижского Орли и минут через двадцать вылетаю во Франкфурт. Ты сможешь меня там встретить?

— Могу ли я тебя там встретить? — Небольшая пауза. Затем: — Или не могу ли я тебя там встретить?

— В чем дело, Джек?

— Да буду, буду там, не беспокойся, герой-любовник.

— Уж постарайся, отверженный любовник.

— Господи, ну за что мне такое наказание. Иметь дело с такими, как ты…

— Ладно, успокойся, у меня сейчас нет ни малейшего желания состязаться в тупоумии с такими, как ты. Так на тебя можно рассчитывать?

— Можно, можно, с чего это ты вдруг засомневался? Кстати, Вуди, посмотри для меня там, в твоем Орли вчерашний номер боннского «Цайтунг». Сделаешь?

— Зачем? Это что, очередная прихоть? — не без раздражения спросил его Палмер.

— Отвяжись! Давай, ноги в руки и за газетой. До встречи. — И он с треском бросил трубку.

Палмер быстро просмотрел газетные и журнальные по́лки ближайшего киоска — там вообще не было никаких немецких журналов или газет. Тут объявили посадку на его рейс, он прошел к самолету и сел в салоне первого класса. Как бы из ниоткуда появившаяся вдруг у его кресла, на редкость привлекательная стюардесса-блондинка предложила ему на выбор парижские «Геральд» и «Фигаро».

— Скажите, а у вас случайно не осталось вчерашнего номера боннского «Цайтунг»? — спросил он.

По ее тону нетрудно было догадаться, что ей было бы легче найти на кухне рыбу недельной давности, чем искать вчерашний журнал или газету.

— Конечно же нет, сэр.

— Всё же проверьте! Возможно, экземпляр сохранился у кого-нибудь из вашего экипажа. Может, кто из пассажиров оставил…

— Нет, это исключено, сэр. В пассажирских салонах самым тщательным образом убирают и пылесосят после каждого рейса.

Палмер готов был ее убить, желательно какой-нибудь особо язвительной ремаркой, однако ничего, как назло, не приходило в голову, поэтому он просто презрительно хмыкнул, отвернулся и демонстративно не обращал на нее никакого внимания во время всего полета. Даже когда ей, как положено, приходилось обращаться к нему, предлагая напитки или что-нибудь еще. В отместку явно оскорбленная блондинка отвернула голову и демонстративно не попрощалась с ним, когда во Франкфурте он спускался с самолета по трапу.

Джек Рафферти, одетый в шерстяную спортивного покроя куртку и черные брюки из джинсовой ткани, ждал его прямо перед пунктом таможенного контроля. Он тут же взял Палмера за локоть и повел мимо ближайшего инспектора, который сначала недовольно нахмурился, но затем, узнав Рафферти, слегка улыбнулся и жестом велел проходить дальше.

— Ну и куда мы идем? — пробормотал Палмер.

— Заткнись, лишенец. Просто шагай вперед и не оглядывайся. — Рафферти вывел его из терминала и тут же свернул вправо, где виделась надпись крупными буквами «Паркинг. Только для официальных и арендных машин». Там он открыл дверь «фольксвагена» серовато-мышиного цвета, усадил туда Палмера, затем сам, не без труда, втиснул свое массивное тело на водительское сиденье. Завел мотор, и уже через несколько минут они, петляя, выехали, через множество типичных для любого международного аэропорта въездов и выездов, на скоростную автостраду, ведущую к Франкфурту.

— Ну и что дальше? — сухо поинтересовался Палмер.

— Господи, Вуди, ты выглядишь, словно кусок печеного дерьма, — весело заметил Рафферти в ответ. — Что, всю ночь не спал?

— Интересно, какие еще откровения ясновидящего мне предстоит от тебя услышать? Случайно не поделишься? — язвительным тоном произнес Палмер. — А то как-то скучно.

— Скучно, говоришь? Хорошо. Слушай, там, на заднем сиденье под моим плащом вчерашняя «Цайтунг». Взгляни-ка, думаю, не пожалеешь.

Перегнувшись через спинку сиденья, Палмер взял газету и, хотя он практически не читал по-немецки, сразу же понял — это на самом деле сенсационный материал! Полный фотографий и огромных, кричащих заголовков. Он быстро просмотрел первую полосу, затем начал перелистывать страницы.

Нужную фотографию ему удалось найти очень быстро, уже на третьей странице, в самом низу. На ней он выходил из весьма внушительного правительственного здания, в котором ему никогда еще не приходилось бывать. Из броского заголовка им с Рафферти удалось разобрать, что хорошо известный в международных кругах банкир герр Вудс Палнер (написано почему-то через букву «н») только что провел исключительно конфиденциальные и, скорее всего, закрытые переговоры с министрами экономики, финансов и обороны правительства канцлера Вилли Брандта.

— На этой фотографии ты выглядишь намного лучше, чем в жизни, — усмехнувшись, заметил Рафферти.

Палмер уронил газету к себе на колени и ничего не видящим взглядом уставился на дорогу. На подъезде к Франкфурту уже́ начали образовываться утренние автомобильные пробки. Моросил мелкий дождик, однако Джек почему-то даже и не думал включать щетки стеклоочистителя. Их мышиного цвета «фольксваген» продвигался вперед медленно, урывками, как то позволяли неизбежные заторы.

— Да, здесь я действительно выгляжу несколько моложе, — вздохнув, согласился Вудс.

— Как минимум лет на двадцать, — задумчиво уточнил Джек, но о чем, собственно, он тогда думал, по его явно шутливому тону было совсем непонятно.

Палмер снова перечитал заголовок.

— Слушай, я правильно понял? — обратился он к Джеку. — Здесь на самом деле говорится, что я вел секретные переговоры с большими «шишками» из правительства Брандта?

— В понедельник.

— В понедельник?

— Вот именно. — Рафферти искоса посмотрел на Палмера. — Я лично позвонил редактору и попросил прислать мне увеличенный снимок.

— А зачем тебе это было надо?

— Вообще-то сам толком не знаю, но почему-то подумал, а вдруг она понадобится тебе для семейного альбома. Здесь ты на самом деле выглядишь, как сонная муха. — Он опустил правую руку, пошарил внизу под сиденьем, вытащил оттуда коричневый конверт и протянул его Палмеру.

В нем оказалась фотография, на которой было видно намного больше того, что можно было рассмотреть на расплывчатом снимке в газете. Человек на фото явно отказывался говорить с назойливыми репортерами, один из которых буквально пихал ему в рот свой длиннющий студийный микрофон. Палмер сунул руку в карман пиджака. Рядом с разделочным ножом там лежала сложенная вдвое фотография, сделанная совсем недавно во время их прогулки на bateau-mouche. Он сравнил ее со снимком в газете.

— Вряд ли это тот самый парень, — заметил Рафферти, бросив на фотографию беглый взгляд. — Впрочем, ты у нас всегда был красивым сукиным сыном.

— Куда ты меня везешь?

— В надежное место.

Палмер нахмурился. На профессиональном жаргоне разведки «надежным местом» называлось такое место, которое было полностью «очищено» от любых подслушивающих устройств, не могло просматриваться даже при помощи телескопа или параболического отражателя, то есть было абсолютно недоступно ни для кого, кроме, само собой разумеется, тех, кому это было положено по службе.

— Надежное место? Интересно, чье именно? — требовательно спросил он.

— Мое. Мое личное безопасное место. Не армии. Не ЦРУ. Нет, Джека Рафферти!

— А чем тебя не устраивает твоя машина?

— Пока не знаю, но сегодня она все утро проторчала без надзора на паркинге, а вчера всю ночь простояла на улице около моего дома. Вот и думай, чем она меня не устраивает.

— Бог ты мой!

Больше никто из них ничего не говорил, пока их маленький серый «фольксваген» не пересек мост через реку и, свернув вправо, не въехал в беспорядочное скопление средневековых строений в пригороде Ромерберга. Остановившись около собора, они оба вышли из машины. Рафферти первым подошел к боковой двери и, даже не дожидаясь Палмера, который, впрочем, и не думал отставать, быстро спустился по каменным ступенькам вниз к темному вырубленному прямо в камне коридору.

— Вот и все, что осталось от собора, некогда построенного нашими далекими предками, — сказал он Палмеру, идя рядом с ним по коридору. — ВВС полностью разбомбили все, что находилось сверху, и теперь там все новое.

Он вдруг нырнул в небольшую келью, на двери которой было написано «Kuester».[69] Рафферти плотно закрыл за ними дверь, достал откуда-то небольшую керосиновую лампу, зажег ее, а сам плюхнулся на стул.

— Добро пожаловать в тайное убежище Джека Рафферти, — с наигранной торжественностью произнес он и указал Палмеру на другой стул. — Присаживайся. Это келья церковного сторожа. Он мой друг.

— Лично твой?

— Вот именно, лично мой и больше ничей! В 1946-м я поймал его здесь на черном рынке, он продавал американские сигареты «лаки страйк», сворованные из мюнхенского военторга. Поскольку это было его первое преступление, я отпустил его. И с тех пор он готов сделать для меня все, что угодно. Особенно сейчас, когда он стал уважаемым церковным сторожем, ну и все такое прочее. — Рафферти ухмыльнулся во весь рот, невольно на секунду показав свои белоснежные зубы.

— Да, зубы у тебя все еще ничего, — чуть слышно пробормотал Вудс. — Кстати, ты случайно не собираешься и меня сделать своим вечным должником, Джек?

Рафферти откинулся на спинку стула. Немного помолчал. Затем чуть ли не печально произнес:

— Вообще-то мне, поверь, хотелось бы видеть тебя вечным должником хоть кого угодно! Слушай, ты, хрен собачий, скажи мне, с чего бы тебе быть таким высокомерным? Что, для этого у тебя имеются какие-нибудь особые причины?

Палмер пожал плечами, выложил на стол обе фотографии.

— Может ли человек за одну ночь стать вот таким молодым? И ты еще спрашиваешь, имеются ли у меня для этого какие-нибудь особые причины для высокомерия?

На этот раз Рафферти улыбнулся, похоже, вполне искренне. Он подвигал снимки туда-сюда, сопоставляя их под разными углами.

— Да, твою родинку они заретушировали вполне профессионально, ничего не скажешь.

Палмер кивнул.

— Вот на этой, вместе с девушкой, voila![70] вот она. — Он ткнул в снимок пальцем.

— А вот на этой уже ничего нет. Волшебство, да и только!

Долгое время они оба молчали. Затем Джек Рафферти вздохнул:

— Слушай, что это за хренотень так оттопыривает карман твоего пиджака? — как бы равнодушно спросил он.

Вудс молча достал из кармана разделочный нож и положил его на стол рядом с фотографиями. Рафферти долго его рассматривал, но руками не прикасался.

— Мог бы, по крайней мере, вытереть его получше, — сказал он затем. — Откуда следы крови?

— Порезанные пальцы.

— Париж?

— Да, квартиру Элеоноры явно пасут. Более того, у меня на пятках сидят по меньшей мере две команды: одна — грамотные специалисты, другая — тупые костоломы. Интересно, с представителями какой из них я мирно беседую в настоящее время, не скажешь?

Тяжелое лицо полковника помрачнело, почему-то стало совсем грустным. Когда он снова повернулся к Вудсу, стул под ним жалобно заскрипел.

— Я готов сделать тебе небольшую скидку за то, что из-за твоей любимой у тебя слегка поехала крыша. Что ж, судя по ее виду, от нее такого вполне можно ожидать.

— Слушай, Джек, это совсем другое дело, и к тому же… — начал было он, но Рафферти, подняв свою мясистую руку, не дал ему договорить.

— Нет-нет, приятель, не сто́ит все мешать в одну кучу, давай все по порядку. — Он подвинул разделочный нож назад к Палмеру. — Прежде всего, скажи: тебе нужен пистолет? Могу дать тебе свою «беретту». Очень надежное оружие, сам знаешь.

Вудс медленно покачал головой. Совсем недавно он твердо решил: никому больше не доверять. Во всяком случае, пока все до конца не прояснится. Но сейчас он остро почувствовал, что без чьей-либо поддержки, без поддержки друга, которому можно доверять, ему просто-напросто не обойтись. Дай-то бог, чтобы им оказался Джек. Полковник Джек Рафферти! И если он не один из людей Г.Б., значит, на него можно положиться. Ну а если нет, то… Сама мысль о том, чего в таком случае следует ожидать, заставила его содрогнуться. Палмер поднялся со стула, медленно обошел крохотную келью с каменными стенами, заглянул за литографию с ликом Христа, отогнул крупный поэтажный план собора, висевший на противоположной стене, и открыл два стальных шкафчика с ящиками, в которых, как оказалось, хранились свечи. И… никаких микрофонов!

Он снова сел, мрачно посмотрел на своего старого армейского друга.

— Не обижайся и, пожалуйста, прости меня, Джек. Я… я по-прежнему люблю тебя. Очень люблю, поверь!

— Люблю… Да хрен от тебя дождешься! — Он пожал плечами. — Значит, пистолет тебе не нужен? Ладно. Тогда скажи мне, где ты был в понедельник утром.

Палмер откинулся на спинку своего стула.

— Я прилетел в Нью-Йорк в воскресенье днем, а в понедельник утром провел несколько часов подряд на заседании Совета ЮБТК, изо всех сил стараясь пригвоздить к позорному столбу этого мерзавца Эдди Хейгена. Для начала…

— Ладно, с удовольствием послушаю обо всем этом попозже, — раскатистым басом заявил Рафферти. Он взял со стола разделочный нож и ткнул его острием в газетный снимок. — Скажи, когда точно ты вылетел из Нью-Йорка?

— Во вторник утром.

— Рейсом 010?

Палмер кивнул.

— Хочешь, я скажу тебе, кто это такой? — предложил он, тыкая указательным пальцем в мужчину, на которого Джек показывал кончиком его ножа.

— Не сто́ит, это Дитер Рам.

— Ничего себе! Ну и откуда, интересно, тебе это известно?

Рафферти тяжело вздохнул.

— Мне довелось видеть Дитера в 1962 году. Первый и последний раз. Мне тогда сразу же бросилось в глаза его разительное сходство с тобой, и я автоматически сохранил его в памяти. Я ведь, кажется, не раз говорил тебе, Вуди, что я хороший, очень хороший профи. Вот только никогда не говорил, насколько хороший!

Палмер слегка усмехнулся.

— Ну и на кого этот Рам работает?

— Не на кого, а для чего. Настоящая страсть Дитера — это деньги. Деньги, деньги и еще раз деньги! Остальное его, поверь, мало волнует.

— И кто за всем этим стои́т?

Рафферти ненадолго замолчал. Затем медленно, как бы раздумывая, протянул:

— Прежде всего, это вопрос мотивов. Кому, черт побери, могло понадобиться изображать из себя другого человека, да еще прекрасно зная, что это тут же или, во всяком случае, довольно скоро раскроется? Ведь, как оказалось, достаточно было всего одной фотографии в желтом таблоиде. Грубо, слишком явно и грубо.

— Тому, кому очень хотелось неофициально, так сказать «без галстуков», с глазу на глаз побеседовать с представителями финансовой правительственной элиты.

Рафферти согласно кивнул.

— В общем-то, намерения правительства Брандта вполне ясны. Они горят желанием открыть двери на Восток. Но вот сколько таких дверей и насколько широко открытых — пока неизвестно. Однако ведь есть люди, которые должны, просто должны это знать, но, увы, не могут никого об этом спросить.

— Кто?

Лицо Джека Рафферти болезненно скривилось.

— Вуди, ты меня просто удивляешь. Кто-кто? Старая команда, вот кто!

— Что еще за «старая команда»?

Рафферти встал, немного походил по крохотной комнатке, вернулся, присел на краешек стола.

— Ты помнишь того невысокого парня приятной наружности, который был на твоем приеме? С супермохнатыми бровями. Возможно, тебе это ни о чем не говорит, но…

— Хайнц Манн, — перебил его Палмер.

— Отлично. Просто отлично, Вуди. Похоже, ты за все эти годы практически ничего не растерял. — Рафферти задумчиво помолчал. — Хайнц был совсем еще крошка, когда Адольф и Ева вознеслись на небеса в виде клубов черного дыма, поэтому в политическим отношении Манн совершенно чист. Стал карьерным армейским офицером, быстро дослужился до чина полковника. Имеет на редкость хорошие связи. Все они в той или иной степени крайне правые, со временем денацифицированные либо через суд, либо после фактической отсидки, либо потому, что так и не попались. Ну и, естественно, их реальная поддержка… — Рафферти остановился.

— Продолжай, продолжай!

— В каком-то смысле герра оберста Хайнца Манна можно считать центром возрождения движения правых. Задумка Вилли Брандта выбивает у них почву из-под ног, поэтому сейчас им приходится нелегко: каждый шаг, который канцлер делает навстречу Востоку, делает положение Манна все более и более шатким и неуютным.

Некоторое время Палмер неподвижно сидел, задумчиво уставившись на пустую стену кельи, затем перевел взгляд на Рафферти.

— Джек, мы теперь что, на стороне Манна?

Лицо Рафферти слегка скривилось. Он посмотрел на свои наручные часы.

— Увы, для стаканчика виски, черт побери, еще рановато. А жаль, жаль…

— А что, разве нет? Вместе с деньгами нашего горячо любимого ЦРУ и нашими людьми?

Рафферти встал, отошел к дальней стене и встал рядом с литографией Иисуса Христа.

— А разве когда-либо было иначе? — спросил он. — Когда я сказал, это была «старая команда», признайся, ты хоть на секунду подумал, что я имею в виду старую команду Гитлера?

— Значит, тогда старая команда США? Та самая, которая тайно вдохновляла нашу, слава тебе господи, с треском провалившуюся авантюру в Заливе свиней?

Джек Рафферти согласно кивнул.

— Вот-вот, ты совершенно прав, именно та самая.

— Та самая, которая постоянно ищет и чаще всего находит обреченных неудачников, чтобы в очередной раз вылить деньги наших налогоплательщиков в самую грязную крысиную нору?

— Да, но тогда это должна быть самая грязная нора ультраправых, — пожав плечами, мягко заметил Рафферти. — Не забывай: Франко, Батиста, Трухильо, Чан Кай Ши…

— Совсем не обязательно. — Палмер вдруг нахмурился. — И вообще, сделай одолжение, не стой рядом с этой картиной! Клоун!

Джек, пожав плечами, отошел от стены, снова присел на краешек стола.

— Так ненавидишь католиков?

— Не беспокойся, наша любимая разведка поливала золотым дождем крысиные норы ультралевых тоже, — заверил его Палмер. — Помнишь все эти студенческие группы, куда ЦРУ так старательно внедряло своих агентов?

— Платных агентов, — поправил его Рафферти. Он взял со стола разделочный нож, немного покачал в своей правой руке и стремительным, чисто профессиональным движением метнул его в щель в стене. Попав точно в цель, нож чуть покачался, затем под весом массивной деревянной рукоятки с громким стуком упал на стол.

— Да, но если Штатам вдруг захочется узнать о ближайших планах Вилли Брандта, то нам достаточно будет спросить об этом его самого. Он ведь наш близкий друг и союзник, разве нет? — Палмер вопросительно поднял брови.

Рафферти сочувственно покачал головой.

— Похоже, ты так ничего и не понял, Вуди. Я считал тебя умным малым, а ты, оказывается… дурак.

— Так точно, доктор Рафферти! Вы, как всегда, правы! И все-таки, не соблаговолите ли снизойти до моего уровня и объяснить, что тут сейчас происходит. Постарайтесь выражаться попроще, может, я и пойму.

— Ладно, бог с тобой. Тогда слушай и внимай. Может, и на самом деле хоть что-нибудь поймешь… Так вот, неонацистам до смерти хотелось бы узнать массу деталей этого плана. Однако поскольку на самого Брандта им в этом рассчитывать весьма проблематично, то нашему другу Хайнцу Манну не остается ничего иного, кроме как не спускать глаз с тебя. Ни днем ни ночью. Чтобы затем, собрав достаточно информации о тебе и всех тех, с кем ты приехал сюда встречаться, запустить к ним вместо тебя твоего двойника. Узнать, что́ тебе говорят люди Брандта. Причем им не нужны никакие особо важные государственные секреты, нет-нет, им вполне достаточно получить обрывки неформальных бесед на существенные финансовые и экономические темы, политические тенденции, прогнозы, слухи, сплетни, то есть все, на основе чего можно вычислить будущие действия людей Брандта. В общем, им нужно приблизительно то же самое, чем ты, собственно говоря, интересовался во Франции.

— Да, несколько шутников действительно пытались выудить у меня, что мне удалось там узнать, — задумчиво протянул Палмер, тут же вспоминая Фореллена и Кассотора.

— Всего лишь еще один кирпичик для их небольшого, но весьма вонючего сортира. Полагаю, Манну нужна была информация для его собственной группы, для чего он и готовил этого Дитера Рама. Хотя, вполне возможно, на них хорошенько надавили и люди из ЦРУ, которые решили, что напрямую от тебя толку мало. Рам должен был доставать материал для целей Манна, а тот, в свою очередь, сливать ЦРУ часть своей добычи в качестве оплаты за спокойную жизнь и щедрые финансовые подачки.

— Ты всегда слишком торопишься с объяснениями, Джек. Ну а как в таком случае насчет того приема во Франкфурте? Почему они не заменили меня Рамом прямо там, так сказать, на месте.

— Это, недоумок ты мой ненаглядный, был их лучший ход. Они выставили тебя на всеобщее обозрение, но не очень-то дружелюбно. Только для того, чтобы показать, кому надо: Вудс Палмер — он настоящий! Причем во Франкфурте, а не в Бонне, догоняешь?

Какое-то время Палмер молча раздумывал. Как бы там ни было, но пока еще никто из них никаким боком не вписывался в операцию «Овердрафт»! Конечно же, Джек говорил и действовал так, будто понятия не имел о ее существовании, хотя… хотя все это могло быть не более чем ма́стерской игрой. Что ж, на него это вполне похоже. Актер из него хоть куда!

И, тем не менее, именно из-за этого проклятого «Овердрафта» его тогда выманили из Германии, и вместо него в Бонне появился двойник. Теперь Палмеру это было доподлинно известно. А Рафферти? Интересно, а Джеку было об этом известно? Да, вот бы послушать его фантастическую версию, которую он придумает, чтобы связать этот противоречивый факт со своим сценарием предательства и двойного предательства!

Если Хайнц Манн хотел задействовать двойника Палмера, чтобы выудить из герра Ширмера некую формулу или хотя бы выиграть время, то самое время, которое так было нужно самому Г.Б., значит, он знал куда больше, чем ему следовало. Например, он знал, что Палмеру предстоит выполнить одно «маленькое поручение» Г.Б. Он знал те три волшебных слова, которые должны распечатать сомкнутые уста Ширмера. Да, известно ему было, судя по всему, немало! Чтобы знать все это, ему надо было быть к Г.Б. намного ближе, чем Палмер. Но это не имело особого смысла.

Имелось, конечно же, и другое возможное объяснение. Предположим, Г.Б. каким-то совершенно непонятным образом, ну, скажем, интуитивно, решил, что Палмер намерен отказаться от выполнения как самой операции «Овердрафт», так и его «маленького поручения».

Это вполне объясняло бы срочную замену Палмера кем-либо другим, кто с удовольствием и без проколов выполнит эту работу… за деньги. За хорошие деньги, проблем с которыми, само собой разумеется, не будет. Однако это совсем не объясняло, ни почему этот двойник должен обязательно выглядеть как Палмер, ни для чего его бывшую жену надо было внедрять во французский филиал его ЮБТК! Мешанина какая-то…

До Палмера вдруг дошло, что он слишком долго молчит. Ладно, раз так надо, то давай поговорим. Необходимо только первым делом отвлечь Рафферти от абстрактных рассуждений, нередко, как ему казалось, из области фантастики, и заставить его говорить на конкретные темы, имеющие самое непосредственное отношение к данному случаю.

— Послушай, Джек, а как, интересно, они намеревались выдать Рама за настоящего американца? Неужели надеялись, что сойдет?

— Ты просто не совсем в курсе. Ему ведь надо было изображать из себя американца перед кучей «гансов». Кстати, неужели я забыл сказать тебе, что в 50-х он целых два года провел в Сан-Вэлли, работая там в качестве инструктора по лыжам. Здорово, правда же?

— Ах да, забыл…

— Ну и, конечно, пришлось поработать гримеру. Надо было состарить его, то есть добавить несколько морщин, сделать кожу более дряблой, ну и тому подобное.

— Как же ты добр, Джек, — недовольно поморщился Палмер. — Ну просто нет слов!

Он снова замолчал, пытаясь вспомнить все, что произошло с ним за последнее время, все… и важное, и не очень…

— Вот что меня больше всего во всем этом беспокоит, так это… — Его голос снова затих.

— Какую роль во всем этом играет твоя девушка?

Палмер бросил внимательный взгляд на полковника.

— Однажды она действительно рассказала мне, что когда-то была замужем за моим двойником. Ну, не совсем двойником. Просто сказала, мы очень похожи друг на друга. Да, такое на самом деле было. Но больше ничего.

— Тут ничего странного, — успокоил его Раффнер. — Для нее вы не были двойниками. Она близко, так сказать, интимно знала вас обоих и, соответственно, прекрасно понимала, что любое сходство между вами носило лишь поверхностный характер. Комплекция, рост, цвет кожи, костная структура… Да с таким набором плюс немного достаточно грамотного грима — и любой опытный агент в любой момент дня и ночи без особых трудов введет в заблуждение кучку правительственных «шишек», но… но, учти, никогда — свою бывшую жену!

Палмер плотно сжал свои превратившиеся в тонкую ниточку губы.

— Да, это по ее настоятельной просьбе я тут же поспешил в Нью-Йорк, так удачно для них на время «выпал из картины», тем самым предоставив им полную свободу действий. Хотя на самом деле я бы никогда туда не поехал. Ни для тебя, ни для Вирджинии, ни для кого-либо в Нью-Йорке. Только для нее. Для нее одной! Господи, какое же влияние они должны были иметь на нее, чтобы заставить выманить меня из Бонна, уму непостижимо! Как же на деле все оказывается просто…

Рафферти помолчал немного, затем, махнув рукой и слегка поморщившись, сказал:

— Типичный идиотизм ЦРУ. Госдепу прекрасно известно, что Вилли Брандт — один из наших добрых друзей, но они не разговаривают с ЦРУ, а те не разговаривают вообще ни с кем. Иначе мы тоже знали бы, что рано или поздно Вилли придется открыть двери Востоку. Ведь не могут же «гансы» вечно быть нашим персональным буфером! Вообще-то сохранять «железный занавес» как можно дольше искренне желают лишь мальчики, планирующие создать Четвертый рейх, который будет намного эффективней всего, чего ценой всей своей жизни удалось добиться бедняге дедушке Гитлеру.

Палмер наклонился вперед.

— Послушай, Джек, — начал он. — Раз вчера вечером им так хотелось убрать меня там, в Париже, значит, у них есть определенные планы и в отношении Дитера Рама, разве нет?

— Забудь о нем, Вуди. Этот красавец уже засветился и вряд ли кому теперь нужен. Кстати, куда запланирована твоя следующая поездка? Где теперь тебя, интересно, будут ждать?

— Ты имеешь в виду для Фонда? — Палмер попытался вспомнить, однако это у него почему-то не получалось. — Знаешь, у меня с собой нет моего расписания, но… обычно им занимается… мисс Грегорис, поэтому… — Он вдруг оборвал себя на полуслове. Они оба долго сидели в полном молчании. Палмер не сводил взора с полковника, а тот, опустив голову, — с поверхности стола. Наконец его веки с длинными ресницами медленно поднялись, остановившись на лице Вудса.

— Все еще думаешь о ней? Даже после всего, что она с тобой сделала?

— Ее телефон в Трире не отвечает. Ни днем ни ночью. Вообще не отвечает!

Рафферти потряс головой, как бы прогоняя от себя какие-то мысли.

— Не все сразу, Вуди, не все. Давай-ка лучше по очереди. Итак, где была твоя следующая остановка? И с кем тебе предстояло беседовать?

— Расписание было у нее. Хотя… хотя постой-ка, дай вспомнить. Да, кое с кем из центрального банка в Лозанне и Цюрихе, а также с рядом частных банкиров в Базеле.

— Предположительная тема беседы?

— Платежный баланс.

Глаза Рафферти вдруг широко раскрылись.

— Так, так, так, — пробормотал он, постукивая костяшками своих пальцев по столу. — Как же я, черт побери, мог об этом забыть?!

— О чем?

Полковник резко выпрямился.

— Послушай, допустим, если я был бы швейцарским банкиром, с которым тебе пришлось беседовать о возможном исправлении положения с платежным балансом, то о чем был бы твой первый вопрос?

Палмер, нахмурившись, протянул:

— Ну, наверное, об анонимных номерных счетах.

— Конечно же! Ну разве можно как-либо иначе так быстро перевести наличные из США?

— Да, номерные счета — прекрасное средство для опальных и, значит, скрывающихся от правосудия и/или возмездия глав государств, — согласился Палмер. — Например, ваш король Фарух. Само собой разумеется, этим средством также очень любят пользоваться бандиты всех мастей. В общем, для всех, у кого рыльце в пуху и время от времени скапливаются, мягко говоря, большие суммы наличности.

— Да хрен с ним, с этим Фарухом! — не скрывая досады, пробурчал Рафферти. — Равно как и со всеми «этими»! Какие это деньги? Жалкие крохи. Курам на смех… Впрочем, рано или поздно разговор неминуемо зайдет и о реальном бандитском «нале», оседающем в швейцарских банках. Там на номерных счетах удобно прячутся миллионы и миллиарды бандитских долларов. Дело зашло так далеко, что Соединенные Штаты используют все праведные и неправедные методы — кроме разве что вырывания ногтей и иных чисто гестаповских методов, — чтобы заставить швейцарцев «запеть», чего те пока, естественно, не собираются делать. Если только на них не надавить по-настоящему. Чтобы косточки затрещали!

Когда эхо его громкого голоса перестало гулко отдаваться в маленькой, похожей на склеп келье, там наступила странная тишина. Несколько минут никто ничего не говорил. Молчание было настолько полным, что перевозбужденный Палмер мог чуть ли не физически «слышать» удары сердца в своих ушах.

Наконец, Рафферти со вздохом облизнул свои губы.

— Два, всего два слова, — медленно и негромко произнес он.

Вудс слегка прищурился.

— Эдди Хейген?

Полковник сунул руку в карман своего плохо сидящего пиджака спортивного покроя, достал оттуда небольшую восьмизарядную «беретту» 32-го калибра и протянул ее Палмеру. Тот молча взял пистолет, вынул обойму, проверил патроны, ход затвора, предохранитель, заглянул в казенную часть и одним щелчком снова загнал на место полную обойму. Затем, также молча, вернул оружие Рафферти.

Полковник, не скрывая разочарования, выразительно пожал плечами и повернулся на стуле. Тот жалобно застонал, что, во всяком случае для Палмера, было более чем красноречивым признанием явного недовольства старого армейского друга.

Затем Рафферти слегка кашлянул.

— Ты, кажется, упоминал о каких-то двух командах, которые, по твоим словам, вроде бы охотятся на тебя. Вообще-то, о любителях вроде «мальчиков» из ЦРУ, Хайнце Манне и твоем двойнике можно пока забыть, а вот сбрасывать со счетов настоящих профи, этих маленьких сицилийских братьев генерала Эдди Хейгена, боюсь, не сто́ит. Эти куда серьезнее.

— Но никаких пистолетов.

— Вот осел! Высокомерный, самонадеянный придурок!

— Никаких пистолетов.

— Никаких пистолетов, никаких пистолетов, — пробормотал полковник, засовывая «беретту» в карман. — Ты не поверишь, Вуди, но иметь с тобой дело — одно удовольствие.

Палмер поднялся со стула.

— Моя следующая остановка в Трире.

Рафферти энергично закивал головой.

— Кто бы сомневался, конечно же, в Трире. Где же еще?!

Глава 42

Их расставание было коротким. Несмотря ни на что, Рафферти все-таки удалось уговорить Палмера взять хотя бы его мышиного цвета «фольксваген».

— Только учти, там сзади у него двигатель «порше», — многозначительно подняв указательный палец, заметил он. — Раз уж тебе не нужна моя «беретта», не отказывайся хоть от форсированного движка. Он тебе еще пригодится, ох как пригодится! Только, ради бога, постарайся его не покалечить.

Палмер подбросил полковника до его офиса на окраине Франкфурта, затем немного поблуждал в сложной, запутанной системе автобанов, известной как «Frankfurter Kreuz», выехал наконец-то на дорогу номер Пятьдесят четыре и помчался на запад в направлении Висбадена и Майнца, где они с Элеонорой всего несколько дней назад садились на прогулочный катер.

Он вел машину чисто механически, не думая ни о чем другом, лишь наблюдая за стрелкой спидометра, чтобы она не переходила за цифру 100, что позволяло ему обгонять другие «фольксвагены», не выдавая наличия у него двигателя монстра скорости «порше».

После Висбадена, оставив за собой высокоскоростные автобаны, он ехал теперь вдоль подножья гор Тайнус по дороге номер Пятьдесят, ведущей к берегам реки Мозель, а оттуда, уже по дороге Сорок девять, прямо в Трир. Всего час-полтора нормальной езды. По идее, если, конечно, не произойдет что-нибудь неожиданное, туда можно будет добраться еще до заката солнца.

В Бингене, совсем недалеко от башни Бург Маус, видом которой они с Элеонорой в свое время любовались с борта прогулочного катера, Палмер вдруг обратил внимание, что белый «мерседес», неотступно следовавший за ним от самых дверей офиса полковника Рафферти, сейчас заметно отстал. И если в самом городе и его пригородах, где движение было очень интенсивным, «мерседес» держался за ним где-то в квартале-двух, не больше, то сейчас он предусмотрительно находился намного дальше, только в пределах, так сказать, «визуального контакта».

Наверное, те самые любители, подумал Палмер, какой-нибудь агент Хайнца или ЦРУ. Возможно, даже Фореллена. Если бы его «пасли» профессионалы, они наверняка поменяли бы машины сначала в Висбадене, а затем в Бингене. Он терпеливо выждал, пока два крутых поворота полностью скрыли его от белого «мерседеса», и сразу же вдавил педаль акселератора почти до самого пола.

Делая до этого где-то около ста десяти километров в час (приблизительно семьдесят миль), его гибрид «фольксваген-порше» буквально выстрелил и полетел вперед, причем стрелка спидометра и не думала останавливаться — вот 150 км, затем 170 и, наконец, уже свыше 200. Что ж, поскольку дорожные повороты пока еще были довольно плавными, подумал Палмер, бояться особенно было нечего.

Поглядывая время от времени взеркало заднего обзора, он убедился, что этот чертов «мерседес» наконец-то его безнадежно потерял. Уверенный, что небольшой, мышиного цвета «фольксваген» просто не в состоянии развить подобную скорость, любитель за рулем «мерседеса» решил не мучить себя понапрасну и просто ехать в заданном направлении. Не затрудняясь установлением визуального контакта. Все равно ведь все пути ведут в Трир! Вот и вперед…

Сначала Палмер задумывал серьезно оторваться от «мерседеса», доехать до какой-нибудь развилки, одна из дорог которой тоже вела к Мозелю, но более длинным окружным путем, и свернуть именно на нее, тем самым направив преследователей по ложному, более короткому и удобному пути. Однако потом, уже перевалив через горный перешеек, он передумал и решил несколько изменить свою тактику.

Ведь какая, собственно говоря, разница, «доведут» ли они его до самого Трира или на какое-то время «потеряют» где-нибудь по дороге? Ведь все равно он именно туда и едет. Да, но после того, как спектакль с Рамом в качестве его двойника провалился, а с ним и все надежды Г.Б. на операцию «Овердрафт», у них у всех, казалось бы, должен пропасть к нему интерес.

Тогда зачем им понадобилось «вести» его из самого Франкфурта? До отъезда от офиса Рафферти он принял еще одну черно-зеленую капсулу «либриума», но из-за явного недостатка сна до сих пор чувствовал себя далеко не лучшим образом. Особенно его беспокоили несколько заторможенные двигательные рефлексы. На такой-то скорости это вполне могло привести к беде…

Но что еще хуже, переутомление заметно притупило его мыслительные способности. В ряде случаев думать за него частично приходилось полковнику Рафферти, с его действительно первоклассным умом. Хотя и весьма своеобразным. В силу чего далеко не всегда и не все его выводы и советы можно было воспринимать как нечто само собой разумеющееся.

Тут на глаза ему неожиданно попалась узенькая проселочная дорога, ведущая куда-то вправо. Палмер резко нажал на тормоз, развернул свой «фольксваген», немного проехал по колдобинам и свернул под огромную сосну, мохнатые лапы которой накрыли его небольшую машину, словно толстое покрывало. Да, с дороги его теперь не увидишь, это уж точно, внимательно оглядевшись, подумал Палмер. Равно как и сверху, если «им» вдруг пришло в голову следить за ним так же и методами воздушной разведки.

Он выключил мотор, и наступившая тишина резко ударила его по барабанным перепонкам. Минуты через две до него донесся свистящий звук пронесшегося мимо «мерседеса». Само́й машины, конечно же, не было видно, но кого еще, кроме его дилетанта-преследователя, можно было ожидать на этой заброшенной проселочной дороге? Палмер поднял все оконные стекла и закрыл двери изнутри. Благодаря густым ветвям укрывшей машину сосны внутри было довольно темно, а благодаря «либриуму» он крепко спал уже буквально через несколько минут…

Ему снилось, что они с Элеонорой снова на борту прогулочного катера, только что оставили Бинген слева, и теперь прямо перед ними красовалась удивительно маленькая каменная башня, стоявшая на собственном узеньком островке. «Die Mauseturm, — хрипловато прозвучало в динамике. — La Tour de Souris. The Mouse Tower».[71]

Палмер повернулся к снящейся ему девушке, и она произнесла своим низким приятным голосом: «Зима в тот год выдалась на редкость суровой, а зерна́ практически совсем не осталось. Попрошайничать тогда пришлось даже весьма уважаемым гражданам. Они обратились за помощью к архиепископу, но тот их даже не выслушал. Люди начали умирать от голода, и мало кто из них надеялся дожить до весны. Они снова обратились за помощью к всесильному архиепископу, но тот снова им отказал. Наконец, в холодный февральский день они в последний раз воззвали к его милосердию. Это был Хатто, архиепископ Майнцский. Он хихикнул, потер свои костлявые руки и решил устроить настоящее шоу для своих приятелей и прихлебателей. Затем приказал собрать всех голодающих, запереть их в пустом амбаре на берегу Рейна и наглухо заколотить двери и окна. И… дал знак поджечь амбар. Изнутри раздавались отчаянные вопли — ведь людей заживо сжигали! Но архиепископ Хатто, усмехнувшись своей знаменитой иезуитской улыбкой, повернулся к своим приятелям и торжествующе сказал: „Вот сейчас вы все слышите, как пищат мои мыши“. В этот момент горящий амбар рухнул, и из пылающего ада выскочило несметное полчище мышей с острыми зубами и сверкающими глазами. Они тут же набросились на архиепископа Майнцского, который немедленно бросился бежать. Он пересек узкую полоску воды и оказался на острове вон с той башней. Ему казалось, там он будет в полной безопасности. Увы, он ошибся. Мыши пробрались туда через сотни трещин и решеток и… сожрали архиепископа Хатто. До последнего кусочка. Не оставив от него ничего. Кроме башни…»

Проснувшись, Палмер медленно приходил в себя. Темнота от густых сосновых ветвей носила чуть зеленоватый оттенок. Он бросил взгляд на часы. Оказывается, его сон длился не более часа, однако самочувствие было уже куда лучше. Ах да, этот сон… Впрочем, это был даже не сон, а, скорее, воспроизведение истории, которую ему на самом деле рассказала Элеонора, когда они проплывали мимо Башни Мышей.

Он протер глаза, завел мотор, открыл оба окна, чтобы проветрить машину. Освежающий запах сосны приятно растекался вокруг. Палмер осторожно вывел машину сначала на проселочную, а затем на двустороннюю, покрытую асфальтом дорогу. Если его предположение было правильным, то сейчас белый «мерседес» с его преследователями несся на полной скорости к Мозелю, в шестидесяти или семидесяти милях впереди Палмера, а не в миле позади.

Он выехал на шоссе номер Пятьдесят и поехал по нему со скоростью около ста двадцати километров в час. Бензобак его «фольксвагена» был на три четверти полон, да и к тому же небольшой, но достаточно крепкий сон явно пошел ему на пользу.

— Послушайте, как пищат мои мыши, — непонятно почему, громко произнес он вслух.

Перед его мысленным взором вдруг возникли картинки огня, пожирающего амбар, и отчаянные вопли тех, кого Хатто безжалостно сжигал внутри. Вскоре после Башни Мышей они с Элеонорой впервые повздорили. Это случилось под утесом Лореллеи и, как обычно, на тему о персональной ответственности.

Она тогда сказала ему, что он лично и его ЮБТК несут ответственность за войну, а он потом добавил, что в каком-то смысле и она тоже. Кстати, это было практически единственное, из-за чего они постоянно спорили. Как, например, в случае с асбестовыми фильтрами для вин. Да, похоже, она чуть ли не с маниакальным упорством стремилась заставить его принять на себя личную ответственность за все, с чем он был так или иначе связан. Даже косвенно и весьма отдаленно…

Палмер невольно нахмурился. Интересно, какую долю такой личной ответственности она взяла бы на себя за весь этот далеко не безопасный фарс с участием ее бывшего мужа? Кстати, теперь ему стало достаточно ясно, какую роль в этом деле играла ее дочь Таня. Она у своего родного отца. Таким образом, Элеонора не лгала ему, а в определенном смысле говорила чистую правду: Таню не держали в заложницах и не удерживали против ее собственной воли. Она находилась у своего законного отца, только и всего.

Как же все просто! Просто и бесхитростно… Если у этих дилетантов имелись и другие планы насчет Дитера Рама в роли двойника Палмера, то их полный провал в Париже ставил на них крупный и жирный крест. У человека, поджидавшего его на лестничной площадке, должен был быть с собой пистолет, который в случае необходимости ему следовало, не раздумывая, применить против намеченной жертвы. Может, именно это и отличает любителей от профессионалов — неспособность выстрелить в человека, глядя ему в глаза? Даже если это очень и очень нужно!

Вудс почему-то вспомнил о «беретте», которую ему так настойчиво предлагал Джек Рафферти. Увы, пистолеты и автоматы не были «любимым» оружием Палмера. Его силой было умение думать и способность логически мыслить. И если он хоть раз позволит смертоносному оружию заменить его разум и мышление, то рано или поздно ему придется практически применить его по прямому назначению. В этом-то и заключается главная проблема с огнестрельным оружием — если его не употреблять в деле, то рано или поздно оно теряет всякую ценность.

Проезжая маленькую деревушку, Палмер автоматически снизил скорость, затем стрелка спидометра снова вернулась на цифру 120. Что-то продолжало его беспокоить. В частности, некоторые тактические шаги команды дилетантов, которые странным образом казались ему элементами более широкого стратегического замысла. Микрофильм в упаковочную картонку его белой рубашки заложили не они, а конечно же профессионалы. Впрочем, сейчас эту часть «детективной истории» надо было на какое-то время отложить, так как она принадлежала к совсем иной реальности.

Его так же очень беспокоила возможность того, что он может не заметить чего-то по-настоящему важного, чего ни в коем случае пропускать было нельзя. Затем его вдруг осенило — он принял рассуждения своего друга Джека Рафферти на веру, даже не попытавшись их толком проанализировать и переварить. Для него неумелыми дилетантами были молодые неонацисты, работавшие на ЦРУ, в то время как настоящими профи являлись мафиози. Но вот что больше всего волновало Вудса, так это отсутствие сколь-либо реальной причины принять именно такую логику рассуждений, а не ту, совершенно ничем не мотивированную, которую предложил ему его друг полковник Джек Рафферти.

Вообще-то у него самого не было никаких сколько-нибудь определенных свидетельств того, что против него работают две группы, только предчувствие этого, которым он и поделился с Джеком. И тот, не раздумывая, выдал ему готовую теорию, объясняющую появление этих двух групп. Будь ему хоть что-нибудь известно об операции Г.Б. «Овердрафт», он бы создал не две, а три таких спецгруппы.

Хотя, с другой стороны, невольно подумал Палмер, его друг вполне мог знать больше, чем старался показать. По его мнению, за группой Хайнца Манна стоят деньги и люди ЦРУ. И это не было догадкой хорошо информированного человека. Нет, скорее, что-то вроде искреннего признания. Их, мягко говоря, полная и вряд ли исправимая неспособность дилетантов слишком явно напоминала неискоренимую склонность ЦРУ терпеть неудачу за неудачей. Нет, Джек не догадывался. Он знал!

Палмер нетерпеливо вздохнул. Ему никак не удавалось свести все имеющиеся у него факты в один логический ряд. Они постоянно ускользали от него, наверное, потому, что он чувствовал себя слишком усталым и никак не мог должным образом сконцентрироваться. Да, но сейчас-то он чувствовал себя достаточно хорошо. От былой усталости не осталось и следа. Просто его неспособность трезво и логически мыслить объяснялась совершенно иной причиной. Если бы ему удалось ее вычислить, он наверняка бы вычислил и Элеонору. А делать это ему тогда совсем не хотелось…

Да, сейчас ему, пожалуй, следовало бы ходить с опущенными от стыда глазами. И, тем не менее, до тех пор, пока он не услышит ответы на все эти вопросы из ее собственных уст, он и не подумает принимать окончательного решения. Не будет даже пытаться переиграть их гнусную камарилью.

Добравшись до реки в районе Траубен-Трарбах, он свернул на автостраду Сорок девять, по которой они с Элеонорой ехали совсем недавно — в минувшие пятницу и субботу. Дорога петляла и извивалась, добросовестно повторяя все изгибы реки, но на этот раз Палмер действительно очень спешил.

Итак, последний рывок через Неймаген, и он в Трире!

В городе Палмер переехал через мост Кайзера Вильгельма, затем, миновав несколько городских улиц и улочек, оказался у «Порта Нигра», того самого современного отеля, где ему совсем недавно довелось провести ночь в полнейшем одиночестве, въехал на подземную стоянку и припарковал свой мышиный «фольксваген» рядом с белым «мерседесом». Машина выглядела совсем как та, которая гналась за ним, но поскольку Палмеру не довелось увидеть ее номер, то уверенности это отнюдь не прибавляло. Ладно, мы пойдем другим путем, решил Палмер, открыл капот «мерседеса» и вытащил ротор из распределителя. Затем, заперев моторный отсек «фольксвагена», взял с заднего сидения свою небольшую дорожную сумку и поднялся в шикарный холл отеля. Дежурный портье, похоже, сразу же его вспомнил и почему-то подумал, что ему потребуется тот же самый «люкс», что и в прошлую субботу. Поднявшись к себе в номер, Палмер первым делом позвонил в дом ее родителей. И снова никакого ответа!

Вудс неторопливо распаковал свою сумку, принял душ, надел другой пиджак, спустился вниз и вышел наружу. Несколько минут постоял у входных дверей, рассматривая старые Римские ворота, которым отель и был обязан своим романтическим названием. Верхнюю часть «Порта Нигра», включая секции, накрытые зеленоватыми строительными сетками, в которых, очевидно, велись реставрационные работы, заливал яркий свет прожекторов.

Глядя на ворота, Палмер пытался вспомнить, в каком направлении находится дом родителей Элеоноры. Затем, решив исходить из собственных воспоминаний, пересек широкую улицу с двусторонним движением, направился по Симеонштрассе к старому, построенному еще в средние века Центральному рынку. Остановился у каменного креста в самом центре площади. Да, его девушка действительно упоминала что-то о кресте, возведенном в начале десятого века, но ведь немалая часть Трира была старше, чем даже сам великий Рим!

Он прошел по Фляйшештрассе до поворота на улицу Карла Маркса. Об этом пожилом чудаке, который либо когда-то жил в Трире, либо здесь родился, она тоже, кажется, что-то говорила, но вот что именно — он уже не помнил. Идя по улицам, Палмер непрестанно крутил головой, стараясь не пропустить дом ее родителей — семи- или восьмиэтажное здание современного вида, почти полностью опоясанное узенькими террасками…

Господи, ну наконец-то! Кажется, оно! Солнце почти скрылось с небосклона, на улице уже начали зажигать фонари. Палмер вошел внутрь здания, внимательно просмотрел все таблички с именами и номерами квартир. На табличке с именем «Грегорис» стоял номер шестьдесят три. Он хотел было нажать на кнопку домофона их квартиры, но потом вдруг почему-то передумал и наугад нажал несколько других кнопок. Буквально через мгновенье дверной зуммер мягко зажужжал, открылась дверь, а в динамике интеркома послышались голоса жителей, из осторожности спрашивавших: «Кто там?» — в основном по-немецки.

Палмер тихо проскользнул внутрь, сел в лифт и нажал на кнопку последнего, седьмого этажа. Вышел на лестничную площадку, осторожно, стараясь не производить лишнего шума, спустился на шестой этаж. У двери в коридор он остановился, внимательно прислушался. Нет, кажется, ничего подозрительного. Во всяком случае, пока… Палмер медленно открыл дверь, тихо прошел по ковровой дорожке холла к двери с номером шестьдесят три. Осторожно толкнул ее. Она оказалась закрытой. Металлический козырек на замке был повернут изнутри горизонтально, чтобы никто не смог вставить жесткую пластиковую карточку между косяком и язычком замка. Палмер постоял, задумчиво глядя на дверь, затем повернулся и снова вернулся на лестничную площадку.

Нет, здесь наверняка имеется другой вход в квартиру шестьдесят три. Он внимательно и неторопливо огляделся вокруг. Вот еще две неприметные двери без номеров, рядом с той, которая вела во внутренний коридор. Первая была не закрыта и вела в подсобку, в которой хранилась швабра, пустое ведро и запасные электрические лампочки. Вторая была заперта, но строители просто не удосужились снабдить ее замок специальным устройством.

Палмер вставил свою пластиковую карточку между косяком двери и язычком замка, осторожно его отжал и открыл дверь. Она вела в небольшой служебный коридор. Вудс прошел по нему до поворота, где на кирпичном полу лежал сложенный кольцом зеленый садовый шланг, присоединенный к водопроводному крану. Он дошел до следующего поворота и увидел, что стои́т на общей террасе, опоясывающей весь шестой этаж. Квартира шестьдесят три, судя по всему, находилась где-то через три пролета вправо. Палмер аккуратно заглянул в окно квартиры шестьдесят один — свет там не горел. Он без труда перепрыгнул через низенькую фанерную перегородку, отделявшую шестьдесят первую квартиру от шестьдесят второй. Здесь свет был включен.

Вудс присмотрелся к мужчине, сидевшему в большом удобном кресле, держа маленького мальчика на коленях. Они оба не отрывали глаз от голубого экрана телевизора, по которому показывали жутко популярный мультфильм под названием «Багз и Банни». Мальчик все время восторженно хлопал в ладоши, а мужчину, похоже, его отца, все время клонило в сон. Вот Багзу удалось заманить подлого бульдога в западню и проехать по нему на здоровенном дорожном катке, сделав из него плоскую лепешку. Затем сложить ее, словно лист бумаги. Мальчик заверещал от восторга. А Багз вложил сложенного пополам бульдога в конверт, написал на нем адрес и бросил в ближайший почтовый ящик. К этому времени усталый отец уже громко храпел. Палмер не стал больше ждать и без труда перепрыгнул через низенькую фанерную перегородку в отсек квартиры шестьдесят три. Осторожно открыл стеклянную дверь, вошел и остановился. Хотя в комнате было темно, там, в глубине отчетливо виднелись две человеческие фигуры, сидевшие на стульях. Почему-то неестественно прямо…

Вудс застыл на месте. Через некоторое время, когда никто из них даже не пошевелился, он сделал еще один шаг и снова остановился. Тихо прошептал:

— Герр Грегорис?

Поскольку никакого ответа не последовало, Палмер сделал шаг в сторону. Ни один из них не повернул головы. Не сделал даже попытки посмотреть в его сторону. Он включил настенное бра.

И отец, и мать Элеоноры были крепко привязаны к стульям, на которых вроде бы сидели. С кляпами во рту. И теперь только вскрытие сможет точно определить причину их смерти: голод, кислородная недостаточность или просто сердечный приступ?

Палмер торопливо подошел к входной двери квартиры и закрыл ее на засов. Затем как можно быстрее обыскал гостиную и остальные комнаты, но не нашел ничего — ни чемодана, ни записки, ни хоть какой либо части одежды, — что указывало бы на недавнее пребывание здесь Элеоноры.

Он вернулся в гостиную, по дороге тщательно вытирая все, к чему ему пришлось прикоснуться. Некоторое время, печально покачивая головой, смотрел на двух пожилых людей. Затем, протянув руку, чтобы выключить свет, вдруг обратил внимание на то, что под стулом отца лежала маленькая тряпичная кукла с пучком ярко-красных ниток вместо волос.

Сделав еще шаг вперед, он слегка коснулся узловатой руки старика, такой же ледяной, как и стальной подлокотник, к которому она была привязана чем-то вроде упаковочной проволоки. Палмер отвязал ту часть проволоки, которой было перетянуто горло мужчины, и голова безвольно, словно восковая, упала вперед на грудь. В этом движении было что-то странное, как бы нарочитое, как бы говорящее: «Вот! Посмотри-ка сюда».

Что Палмер, как бы подчиняясь приказу с того света, и сделал. Да, вот она, аккуратная круглая дырочка прямо у основания черепа. И прямо под ней — тоненький след от засохшей крови. Чистая работа, никакого вскрытия теперь уже и не требуется. «Ледоруб. Это наверняка был ледоруб», — почему-то подумал Палмер.

Ему очень хотелось поднять голову отца Элеоноры и как-нибудь закрепить ее, но… он просто не мог заставить себя прикоснуться к ледяной плоти. Ему вдруг вспомнились его слова о конфликте поколений, когда новое отрицает старое. «Вплоть до того, что они готовы полностью отказаться от фактов самой истории человечества», — сказал он тогда.

Какие же, интересно, свидетельства могли передать новому поколению эти два старика, за которые их надо было убить ледорубом?! Какой такой неведомой силой они должны были обладать?..

Палмер выключил свет, вышел на террасу и закрыл за собой стеклянную дверь. Затем тщательно вытер все, к чему прикасался. Мертвые старики, не поворачивая голов, с мрачным вниманием следили за его уходом. Он тихо перебрался в секцию номера шестьдесят два. На экране телевизора плохой кот по имени Сильвестер подбирался к крошечной желтой канарейке, чтобы ее съесть. Вот он открыл свою ужасную пасть, но… но тут канарейка бросила туда динамитную шашку с уже зажженным фитилем и зажала себе уши. Последовавший за этим взрыв разбудил даже отца маленького мальчика.

Палмер бесшумно пересек секцию квартиры номер шестьдесят один, завернул за угол, прошел по служебному коридору до лестничной площадки, спустился по ступенькам вниз и уже неторопливо направился к Центральному рынку. Там он недолго постоял у каменного креста десятого века. И чуть ли не бегом поспешил в ближайшую аллею, где его тут же вырвало. Когда ему стало несколько полегче и желудок вроде бы успокоился, он долго стоял, прислонившись к каменной стене и стараясь наполниться ее вековой силой. А ведь до сих пор он был полностью уверен в том, что сможет разобраться во всем этом сам. Без чьей-либо помощи…

Глава 43

Портье в отеле странно на него посмотрел, но ничего не сказал. Просто передал Палмеру ключ от его номера и несколько записок с сообщениями. Подойдя к лифту, он, сам не зная почему, оглянулся и увидел, что портье по-прежнему не отрывает от него глаз. Заметив, что постоялец «люкса» неожиданно повернулся, портье тут же поспешил отвести взгляд куда-то в сторону. Палмер поднялся к себе в номер и на два оборота ключа закрыл дверь изнутри.

Внешняя стена гостиной была стеклянной от пола до потолка и к тому же выполнена во вполне современном стиле. Вудс слегка приподнял краешек шторы и увидел, что окна его комнаты выходили на ту сторону отеля, где несколькими этажами ниже располагался внутренний дворик. Затем плотно задернул обе шторы, включил весь свет в номере и присел на краешек постели.

Но тут же вскочил и побежал к зеркалу, чтобы посмотреть, почему портье так странно на него смотрел… Так, пиджак он там, в аллее, похоже, не испачкал, на лице никаких подозрительных пятен, хотя глаза, казалось, уменьшились и налились кровью. Заметив, как на его высоком лбу вдруг начали появляться бесчисленные мелкие морщинки, он обеспокоено нахмурился, как можно сильнее потер кожу лба, чтобы распрямить их, но они не исчезали. Равно как темные круги под его темно-серыми глазами и заметные тени под высокими скулами.

Да, он явно перестал быть похожим на самого себя, вот в чем проблема. Вудса Палмера больше нет. Даже Дитер Рам был куда более настоящим Палмером! А этот, в зеркале, был всего лишь жалкой копией того, настоящего. Устаревшая, износившаяся модель, давно отработавшая свой положенный срок…

Он снова присел на краешек постели. Нет, так дальше не пойдет, так можно скоро, очень скоро превратиться в самого настоящего, никому не нужного старикашку. Надо что-то с собой делать, надо! Палмер взял со стола бумажки с сообщениями, оба от Рафферти, с номером домашнего телефона во Франкфурте. Нет, кому-кому, а другу Джеку сейчас меньше всего хотелось звонить.

Интересно, счастлива ли была Элеонора в постели со своим бывшим мужем? Было ли между Дитером и настоящим Палмером в этом что-нибудь сходное? Хотя, с чего бы? Новому, молодому Палмеру было чуть за тридцать, а ему, старой, изношенной модели, уже под пятьдесят.

Палмер прекрасно понимал: если у него осталась хоть капелька мозгов, ему надо со всех ног нестись во франкфуртский аэропорт, брать билет на ближайший рейс и лететь в Нью-Йорк. Не завтра, не послезавтра, а сегодня же! Немедленно! Он снял трубку телефона, набрал домашний номер Рафферти. Полковник снял трубку после первого звонка.

— Джек?

— А-а-а, Вуди. Рад слышать твой голос. Есть кое-что новенькое.

— О девушке?

— Vous etes en clair.[72]

— Что-что?

Рафферти выдержал секундную паузу, затем повторил то же самое, только более четко и чуть медленнее. Палмер в свою очередь задумался над тем, что все это может значить. Итак, «en clair» могло значить просто «открытым текстом», но в разведке у этого словосочетания имелся и иной смысл, означавший, что передача не закодирована и не подвергается воздействию спецшифровки. Иными словами, Рафферти хотел сказать, что если их разговор на прослушке, то он будет полностью ясен для любого, кого он может заинтересовать.

— Хорошо, — наконец ответил Палмер. — Но тогда какой мне смысл перезванивать тебе позже, Джек?

— Ладно, приведи себя в порядок и тут же перезвони мне. Сюда. Буду ждать твоего звонка. Пока.

Связь внезапно прекратилась. Палмер нетерпеливо вздохнул. Бросив взгляд на себя в зеркало, он поправил свою одежду, вышел из номера и спустился вниз. Ключ отдавать портье не стал, а положил его к себе в карман. Лифт тоже не стал оставлять на этаже холла, а спустился в подземную парковку. Быстро прошел мимо стоя́щих машин, успел заметить, что тот самый белый «мерседес» по-прежнему стои́т рядом с его мышиного цвета «фольксвагеном».

Оглянувшись вокруг, он спрыгнул с пандуса, вышел на улицу, обошел вокруг квартала, направился в направлении Симеонштрассе, но уже другим путем. Там нашел стеклянную телефонную будку, снял трубку и на ломаном немецком заказал разговор за счет другой стороны. Где-то через минуту-другую оператор подтвердил готовность другой стороны оплатить разговор с неким мистером Вуди, и в трубке тотчас же послышался спокойный басовитый голос Джека.

— Звонишь из телефонной будки? — хохотнув, поинтересовался он, когда оператор отключился от линии.

— Только давай побыстрее, Джек. Силы у меня почти на исходе.

— Так точно, сэр!

— И, пожалуйста, без сарказма.

— Или ты сразу же расплачешься? — Рафферти коротко хихикнул. — Ладно, слушай. Тут совсем недавно на автобане Е-4 произошла крутая автокатастрофа. Недалеко от Фрайберга. Город-то хоть тебе знаком?

— Конечно же нет. Откуда?

— Это в районе Шварцвальда. Там обитают эльфы и гоблины. Водитель умер мгновенно, когда его машина не удержалась на набережной и на скорости около ста километров в час врезалась в бетонное ограждение дороги. Врачи обнаружили в его крови следы антигистамина, препарата, от которого жутко тянет в сон.

— Джек, от тебя меня тянет в сон еще сильнее. Давай же, говори, не тяни кота за хвост!

— При нем были найдены документы, идентифицирующие его как некоего Дитера Рама. — Рафферти снова сделал небольшую паузу. — Е-4 — это скоростная автотрасса, ведущая в Базель. Буквально через несколько километров — Цюрих. Выглядит все это так, будто они были настолько уверены в том, что ты не собираешься бросать начатое дело, что направили его в следующий пункт твоего маршрута. Вот чего они при всем желании никак не могли предусмотреть, так это неожиданной автокатастрофы со смертельным исходом.

У Палмера снова появилась неприятная резь в глазах. Наверное, от переутомления, подумал он и спросил Джека:

— Ты случайно не знаешь, когда следующий рейс в Нью-Йорк?

— Случайно знаю. Завтра утром. Да, но сейчас тебе нельзя уезжать, Вуди. Никак нельзя!

— Почему это, черт побери, нельзя?! Ты ведь не знаешь, в чем… — Палмер вдруг замолчал. — Послушай, Джек. Думаю, мы знаем, кому именно нужна была информация из Бонна, так ведь?

— Мы только думаем, что знаем.

— Да, но те же самые люди, похоже, не горят желанием получить информацию из Швейцарии. Может, ты просто путаешь эти две команды?

Последовала довольно долгая пауза. Затем Рафферти чуть ли не равнодушным тоном произнес:

— Это было всего лишь предположение, Вуди. За которое, уж поверь, я совершенно не собираюсь отдавать свою драгоценную жизнь на баррикадах.

Палмер переступил с ноги на ногу: в колене снова начала появляться пульсирующая боль.

— Джек, запиши, пожалуйста, то, что я тебе сейчас скажу… Готов? Тогда пиши: квартира шестьдесят три… Нет, адрес дома я не знаю, но это современное семиэтажное здание с круговыми террасками где-то рядом с Хаупталштрассе в Трире. Зовут их Грегорис. Мистер и миссис Грегорис.

— Это мне уже известно.

— Не умничай, Джек. Девушки там давным-давно нет. Но вызови, пожалуйста, копов и попроси их сделать что положено с трупами двух стариков, привязанных там проволокой к стульям.

— Господи ты боже мой!

Палмер помолчал. Затем прерывающимся голосом сказал:

— Это ее родители… И знаешь, чем их убили? Попробуй догадаться… Не старайся, не угадаешь.

— Хорошо, сдаюсь. Ну и чем?

— Ледорубом!

— Вуди, — буквально рявкнул в трубку Рафферти. — Немедленно возвращайся в отель и не вздумай высовывать оттуда своего длинного носа! Ты меня понял? Я сейчас же выезжаю в Трир. Ничего не предпринимай. Просто сиди в своем номере и дожидайся меня, ты понял?

— Сколько тебе потребуется времени?

— Мне надо забрать машину с автостоянки. Думаю, пару часов, не больше.

Палмер пожал плечами, но тут же понял, что Джек все равно не может увидеть его жесты. И вдруг вспомнил, что ничего не ел с самого утра и что сегодня ему лучше воздержаться от любой еды.

— Вуди?

— Не тяни, Джек. Давай поскорее…

— Ладно, до скорой встречи, пока!

Связь закончилась. Он повесил трубку и вышел из телефонной будки. Огляделся вокруг. Никого. Вот только в конце Якобсштрассе какая-то тень вдруг нырнула в ближайший подъезд. Выждав несколько секунд, Палмер легкой трусцой, насколько позволяло больное колено, побежал в другую сторону вдоль Кутцбачештрассе. Впереди уже можно было видеть ярко освещенные Римские ворота.

Он на секунду остановился, прислушался, услышал позади отчетливые звуки чьих-то шагов, немедленно свернул куда-то вбок и оказался во дворике с круглыми столиками под широкими зонтами. Рядом — стены древнего монастыря. Слегка прихрамывая, он прошел в помещение ресторана, откуда обслуживались столики на открытом воздухе. К нему сразу же подошла молоденькая официантка, на ходу вытирая свои руки о маленькое белое полотенчико.

— Вы открыты? — как можно вежливее спросил ее Палмер.

Она нахмурилась, и по ее напряженному лицу было видно, как трудно ей переключиться на английский.

— Nein, nein, — наконец-то сказала она. — Все уже закрыто.

Снова услышав за собой чьи-то шаги, но теперь уже в том самом дворике, Палмер начал обходить официантку.

— Es tut mir leid, — заверещала она, пытаясь преградить ему путь. — Aber es geschlossen jetzt![73]

Палмеру все-таки удалось проскользнуть мимо нее и через двойные металлические двери, ведущие прямо на кухню.

— Эй! — отчаянно закричала официантка ему вслед. — Эй, туда нельзя!

Там внутри мужчина в длинном фартуке поливал грязную посуду горячей водой из шланга с длинным металлическим наконечником. Вудс кивнул ему головой и широко ухмыльнулся. И, не теряя времени на ненужные объяснения, стремительно побежал к двери, открыл ее, резко рванув на себя, выскочил на выложенный булыжником задний двор и побежал, стараясь не обращать особого внимания на резкую стреляющую боль в колене.

Наконец прямо перед ним показались внушительные и ярко освещенные Римские ворота. Он пропустил несколько летевших на приличной скорости машин, затем перебежал на другую сторону широкой двусторонней авеню Нордалле и, не обращая внимания на вежливо приподнявшего фирменное кепи швейцара, влетел в парадный вход своего отеля «Порта Нигра». Портье, проверяя какие-то бумаги, стоял спиной к двери. Палмер незаметно юркнул в открытый лифт, торопливо нажал на кнопку и поднялся на свой этаж.

Войдя к себе в номер, он прежде всего проверил все комнаты и запер дверь на два оборота ключа. Затем присел на краешек постели и отдышался. Кто же это все-таки преследует его? И, главное, зачем? Если это та самая «оппозиция», то они вряд ли осмелятся делать что-либо здесь, в отеле. Если же это были полицейские — поскольку к этому времени тела двух стариков, привязанных проволокой к стульям, могли быть уже обнаружены, а место его пребывания известно, — то стука в дверь его номера можно ожидать в самое ближайшее время.

«Оппозиционерам» не представляло особого труда организовать анонимный звонок в полицию, сообщив о проникновении на террасу шестьдесят третьей квартиры по такому-то адресу неизвестного, судя по описанию, очень похожего на Палмера. Копы тут же проверят адрес, найдут два трупа и, имея полное описание подозреваемого, немедленно объявят его в розыск:

«…Мужчина европейского типа, возраст — около пятидесяти, рост — около двух метров, вес — приблизительно восемьдесят килограммов, серые глаза, светлые волосы, предположительно американец. Вероятно, переживает возрастной климакс, во всяком случае, психически неустойчив».

Палмер потер больное колено. Да, похоже, в нем появилось что-то новое и очень плохое. Он осторожно встал и медленно, очень медленно сделал большой круг по комнате. Через какое-то время колено хрустнуло, сустав вроде бы встал на место и перестал его беспокоить. На этот раз он сел не в кресло, а на низенькую софу и попытался собраться с мыслями.

— Предположительно американец, — подумал он. — Это все равно, что, вероятно, болван. Клоун, пожилой кретин, который вздумал поиграть в дурацкую игру «Никогда не влюбляйся в прекрасную незнакомку!»

Да, но если она с ними заодно, то зачем им убивать ее родителей? Что это могло им дать? Даже если предположить, что те двое были не родителями Элеоноры, а всего лишь парой актеров, нанятых для какой-то определенной цели. Нет, ошибки здесь просто не могло быть!

Вот черт! От досады он чуть не заплакал… Но Элеонора, она-то куда могла подеваться? Что с ней? Да, они оба предавали друг друга. Ни один из них не был тем, за кого себя выдавал. Она — агент Манна, а он выполняет «маленькое поручение» Г.Б.

Колено вдруг хрустнуло, и, чтобы успокоить боль, он снова, только еще медленнее, заходил по комнате. Скоро колено перестало болеть, но он все равно продолжал ходить, пытаясь понять, что же все-таки происходит, на каком свете он живет.

Нет, что-то, безусловно, ускользнуло от его внимания, где-то в цепочке пропало важное звено, это уже не вызывало сомнений. Не могла же она вот так просто исчезнуть с лица земли, не оставив хоть какой-нибудь след, хоть какую-нибудь зацепку!

Если, конечно, она с самого начала не была с ними заодно. Если да, то у нее теперь одна задача — скрыться и постараться больше никогда не показываться ему на глаза. Она, безусловно, прекрасно понимала, что ему уже известно, как она хитростью выманила его из Германии, уговорив ненадолго вернуться в Нью-Йорк. И ей, само собой разумеется, не надо было объяснять, что какое бы давление на нее не оказывалось, предательство никогда не может быть прощено. При этой мысли Палмер неожиданно почувствовал резкую и вместе с тем странную боль в середине тела, как будто его туда со всей силы ударили ногой. Такой боли он еще никогда не испытывал. Не реальная боль, а что-то совсем иное, но разящее намного сильнее, чем любая физическая боль. Он крепко закрыл глаза и обнял себя руками за плечи. Господи, да ведь такого просто не может быть! Она любила его. Любила по-настоящему! А то, что он, именно он с ней сделал, было хуже, несоизмеримо хуже и подлее, чем ее измена…

Вудс сел, пытаясь отогнать от себя эту непонятную сверлящую боль. Нет, так думать о ней — ниже его достоинства. Никогда, никогда больше он не позволит себе так думать об Элеоноре. Она любит его не менее искренне и сильно, чем он ее! Это и есть то самое главное. Все остальное не заслуживает никакого внимания. Даже его собственная жизнь.

Сообщили ли ей о бывшем муже? О том, что он умер. Со случайной смертью его двойника полезность Палмера для них — кем бы они не являлись — теряла всякий смысл. А что если эта смерть не была такой уж случайной? В этом тоже просматривалась какая-то явная нелепость. Дитер Рам ехал с конкретной целью подменить его на переговорах в Швейцарии. Он им был нужен. Зачем же тогда убивать курицу, которая несет золотые яйца?

Палмер открыл глаза. Его воспаленный мозг попробовал найти ответ в другом направлении. Он ведь снова исходил из готовой логики своего друга Рафферти. Это Джек выразил абсолютную уверенность в том, что Дитер специально ехал в Базель, чтобы выступить там в роли Палмера. Впрочем, эта уверенность, скорее, порождала проблемы, чем помогала их решить.

Куда более предпочтительной казалась версия, что Дитер Рам спешно направлялся в Швейцарию с одной целью — на какое-то время хоть где-нибудь скрыться, «залечь на дно». Более того, что, если известная группа профессионалов, которым совсем не хотелось, чтобы Палмер встретился со швейцарскими банкирами, ошибочно приняли Дитера за Палмера?

Шантажировать его? Да. Именно в этом и заключалась главная цель микрофильмов, подброшенных ему в упаковочной картонке его рубашки. Но убить?! При этой мысли у Палмера вдруг ужасно заныло под ложечкой.

Он попытался мысленно представить свою некогда довольно безобидную поездку в Швейцарию в качестве достаточно важной причины для того, чтобы желать его смерти. Интересно, такое возможно? Палмер пожал плечами. Та поездка в Бонн представлялась группе любителей весьма существенной, и они, хотя и крайне неумело, осуществили свой гамбит с подменой главного действующего лица. Значит, в Швейцарии ставки намного выше… во всяком случае, для команды профи.

Конечно же, ему было предельно понятно, что, явись он к швейцарским банкирам в качестве официального представителя министерства юстиции или налоговой инспекции, те ничего бы ему не сказали. Вообще ничего! Его грамотные целенаправленные вопросы немедленно бы возбудили у них сигналы тревоги и с грохотом захлопнули бы перед ним железобетонные шлюзы секретности.

Но он-то собирался встречаться с ними как лицо совершенно неофициальное. Просто хорошо им известный коллега-банкир, только и всего. Некоторые из них вели серьезные дела с его ЮБТК, они все являлись членами одного клуба… Таким образом, их неформальные обсуждения важнейших проблем финансового мира вполне могли дать ряд на редкость интересных зацепок. Из которых можно было сделать еще больше на редкость интересных выводов. И мафия, само собой разумеется, многое, очень многое дала бы за то, чтобы подобного рода «интересные» беседы вообще не состоялись, поскольку большая часть их квазилегитимного бизнеса в США финансировалась через их секретные анонимные счета именно в швейцарских банках.

Ну а если говорить более точно — прекрасно понимал Палмер, — его вряд ли можно было считать просто «каким-то банкиром». Он был одним из тех, кто лично знавал мафию еще с тех самых старых времен, когда она была на грани умирания, до ее чуть ли не волшебного возрождения в Сицилии в 1943 году. Он был одним из тех самых банкиров, кто не побоялся встать на пути бандитов, когда они попытались всеми правдами и неправдами внедрить один из подконтрольных им банков в структуру ЮБТК, крупнейшего коммерческого банка ведущей страны мира.

А может, это и был важнейший фактор все этой истории, фактор, которому он до сих пор почему-то не придавал особого значения. И который имел самое непосредственное отношение к его дорогому старому Нью-Йорк Сити! Равно как и к его столь неожиданной поездке туда.

И, тем не менее, даже если сложить все уже ранее перечисленные «за и против» в одну корзину, то все равно для убийства одного из ведущих финансистов западного мира ставки были не так уж и высоки. Но вот если добавить к ним и этот факт, то тогда убийство становилось для них единственным выходом из положения. Весьма весомым элементом во всей этой истории являлся тот факт, что единственным препятствием для воплощения в жизнь отчаянного стремления Эдди Хейгена и его бандитов получить в свое распоряжение такой солидный и респектабельный банк, как ЮБТК, стоял… Палмер, один только Палмер и никто другой кроме Палмера!

Значит, теперь у них не оставалось иного выхода, кроме как раз и навсегда его устранить. Физически! Значит, с Дитером Рамом произошла всего-навсего досадная накладка — их боевики ошибочно приняли его за самого Палмера, только и всего. «Хитроумные» ходы полковника Манна и ЦРУ, загадочное переплетение операции «Овердрафт» и бессмысленных заговоров Г.Б. сошлись все вместе в одной финальной оргии безрассудства и бесполезности, но… но они спасли Палмеру жизнь! Во всяком случае, на данный момент времени.

Вудс бросил на себя взгляд в зеркало и криво усмехнулся. Да черт с ним, с этим Джеком Рафферти и его готовыми решениями! Именно тут и следует искать правильный ответ! Дитер настолько здорово сыграл роль Палмера, что поплатился за это жизнью.

Но в таком случае, кто сейчас преследует его здесь, в Трире? Кто следовал за ним от телефонной будки?

Усмешка медленно сползла с его лица. Что, неужели снова к тому, откуда начали? Пока какая-то ясность появилась лишь в отношении смерти Рама Дитера и больше ничего. Ну и, конечно же, ему ничего не было известно о том, куда пропала Элеонора. Где она сейчас прячется? Он снова нервно зашагал по гостиной.

Прячется! Вот в чем дело. Раз они убили ее родителей, значит, она должна стать следующей. Поэтому-то и запряталась в какой-то норе. Но неужели у нее не было времени, чтобы оставить для него хоть какую-нибудь зацепку? Пусть даже самую маленькую…

Он остановился, задумался, затем подошел к своей открытой дорожной сумке, вытащил оттуда небольшую книжку в бумажном переплете — биографию Элеоноры Дузе. Фотография, сделанная тогда на bateau-mouche, была вложена в книжку самой девушкой. Да, она вернулась в Париж, намереваясь там затаиться и пересидеть опасность. Но они, похоже, выследили ее, и ей снова пришлось скрываться. И на этот раз Элеонора все-таки успела оставить крохотную зацепку.

Прежде всего, надо как можно быстрее вспомнить: между какими страницами она положила эту фотографию? Если ему не изменяла память, она лежала где-то ближе к концу книги…

Он старательно прошерстил всю книгу от начала до конца — ничего. Но ничего в письменном виде! Это было бы слишком просто и примитивно. Нет-нет, в данном случае надо искать что-то куда более тонкое. Но что? «Мы в Дузе». «Я в Дузе, я в имени моей тезки». В ее? В чем?..

Почувствовав в своих ногах противную дрожь, Палмер нашел в сумке пластиковый тюбик с капсулами «либриума», вынул одну, запил ее водой и, пытаясь расслабиться, прилег на софу. Рафферти будет здесь через несколько часов. Господи, скорее бы! Сейчас Палмеру как никогда хотелось с ним поговорить. Его выводы могли быть чересчур скоропалительными, их можно было считать полностью неверными или даже уводящими не в ту сторону, однако он всегда умел…

Палмер вдруг резко вскочил с софы. Затем медленно сел. Неужели Джек сознательно вводил его в заблуждение? Ончто, тоже с ними? Но с кем с ними? С Манном? С ЦРУ? А может, он был частью теневого аппарата самого Г.Б.?

Ведь Рафферти сам открыто признал, что за группой Манна стояли деньги военной разведки США. Разве одно это автоматически не делало Джека членом команды неонацистов?

Палмер прикрыл глаза и постарался максимально расслабиться. А для этого надо было прежде всего думать о чем-то отвлеченном, простом и механическом. О вещах, которые он трогал в квартире ее родителей, а потом как можно чище вытирал. Никаких следов. Это точно, никаких сомнений. Ледяные подлокотники стула из нержавеющей стали. Тряпичная кукла под стулом…

Таня!

Маленькая Таня не была со своим отцом во Фрайберге. Ни в Париже, ни в Трире. Она должна быть вместе со своей мамой. Но где?

Да, ей сейчас нелегко, невольно подумал Палмер. Наверное, даже хуже, чем ему самому. Быть в бегах, имея на руках маленькую дочку! Не позавидуешь. Насколько легче ей было бы скрываться одной. В Европе полно одиноких женщин, среди которых не так уж сложно затеряться. Но с маленьким ребенком на руках? Точное описание которых будет немедленно передано во все аэропорты, железнодорожные и автобусные станции, отели, кемпинги и… Да куда угодно.

Вудс тяжело вздохнул. Прежде всего, надо, очевидно, вернуться в Париж и уж оттуда попытаться начать искать Элеонору и ее дочь. Хотя надежды, честно говоря, практически никакой. К тому же он совсем не знает ни методов поиска, ни французского. Хотя, конечно, для этого можно кого-нибудь нанять. Значит, надо срочно связаться с Добером и попросить его заняться этим делом. А что, похоже, совсем неплохая мысль.

Их фотография в биографии Элеоноры Дузе. Палмер открыл глаза и протянул руку к книжке. Механически перелистал страницы, не останавливаясь ни на одной из них и даже не пытаясь всмотреться в фотографии. Все главы в ней были пронумерованы, и каждая имела свое название. Первая, например, называлась «Au Début»,[74] другая — «Le Premier Triomphe».[75] Он почувствовал, что его снова тянет в сон.

Еще несколько страниц — «Réveil à Asolo».[76] Книжка с легким стуком выпала у него рук прямо на пол. Да, это название ему откуда-то было известно. Но откуда? Ах, вот: это небольшой городок у подножья итальянских гор Доломиты. Элеонора там родилась и была названа так, поскольку ее знаменитая тезка Дузе тоже жила в Азоло.

Вдруг глаза Палмера широко распахнулись. Неужели это та самая зацепка? Может, она имеет в виду, что находится в Азоло? Он протянул руку, достал из дорожной сумки карту Европы, развернул ее и попробовал найти на ней Азоло. Увы, безуспешно.

Тогда он предположил, что городок должен быть где-то к северу от Венеции, где Доломиты спускаются из Австрии. То есть около четырехсот миль к юго-востоку от Трира. И приблизительно шестьсот миль от Парижа. Нет, слишком далеко. За то время, которое девушке и ее маленькой дочери понадобится, чтобы туда добраться, их раз десять успеют поймать те, для кого это жизненно важно. Под самым пристальным наблюдением окажется каждый аэропорт, каждый отель, каждый железнодорожный вокзал…

Как жаль, что он так плохо знает Европу, с сожалением подумал Вудс. Карта, конечно, что-то ему говорила, но, увы, слишком мало. Имелись ли, например, регулярные рейсы между Парижем и Венецией? Наверняка. Но с какого аэропорта и в какое время? То же самое относится и к поездам. Например, знаменитый Восточный экспресс. Функционирует ли он по-прежнему? Или…

Увы, печальная истина состояла в том, что американец в Европе и глух, и слеп. Никогда не знает, что где находится, и, как правило, не в состоянии даже спросить, как туда добраться.

Он бросил взгляд на часы — десять. Его друг Джек Рафферти будет здесь, очевидно, около полуночи. Вот чего Палмер искренне не любил, так это ждать! Особенно в состоянии беспомощности. Если бы он только мог и если бы знал хотя бы какие-нибудь европейские языки, то немедленно, ничего и никого не ожидая, отправился бы в Азоло. Самым кратчайшим путем!

К сожалению, ему было совершенно неизвестно, правильно ли его интуитивное предположение или нет. Конечно, это можно будет обсудить с Джеком, но ведь полковник вряд ли знал намного больше, чем он. И, соответственно, еще не мог иметь определенной точки зрения на все это. Впрочем, это проблема самого Джека, а моя проблема, сам себе сказал Вудс, заключается в том, что я прислушиваюсь ко всем его сумасбродным идеям, как к чему-то действительно правильному и очень ценному.

Он сложил карту и сунул ее во внутренний карман пиджака. Затем спустился на лифте вниз и подошел к стоявшему за стойкой дежурному портье.

— Простите, я сегодня смогу еще поужинать? — спросил он.

— Конечно же, сэр. Наш ресторан будет открыт до полуночи.

— Прекрасно. Будьте любезны, переведите вот это в наличные. — Палмер достал из своего бумажника стодолларовый дорожный чек, положил на стойку и начал его подписывать.

— О, сто долларов? — неуверенно протянул портье. — Даже не знаю, смогу ли я… Впрочем, одну минутку… — Он пошарил в своем ящике для наличных денег, закрыл его, ненадолго куда-то отлучился, но скоро вернулся с пачкой марок в руке. — Вот, пожалуйста, герр Палмер. Но… вас не затруднить показать мне свой паспорт, сэр? Так сказать, для удостоверения личности, вы же понимаете, сэр…

Палмер сердито нахмурился.

— Он же у вас. С того самого момента, как я сюда въехал.

Портье виновато хлопнул себя по лбу.

— Ради бога, простите меня, сэр. Ну конечно же! — Он снова пошарил в ящике, достал оттуда паспорт, переписал его номер на обратную сторону чека и отсчитал Палмеру около четырехсот марок. Затем вместе с чеком положил зеленый паспорт обратно в свой ящик. — Большое вам спасибо, сэр.

Палмер вернул ему две банкноты по сто марок.

— Поменяйте их, пожалуйста, на франки.

— Французские или швейцарские, сэр?

— Французские.

Мохнатые брови портье медленно поползли вверх. Он в третий раз сунул руку в свой заветный ящик, пошарил там, заглянул внутрь и растерянно сказал:

— Ради бога, простите меня, герр Палмер, но французских у меня нет. — И протянул назад марки.

Палмер взял их, молча кивнул и направился к лестнице, которая вела в ресторан. Осторожно обошел вокруг лестницы и, оказавшись вне поля зрения портье, сел в лифт и снова спустился в подземный парковочный зал. Но на этот раз изо всех сил стараясь держаться как можно дальше от мышиного цвета «фольксвагена». Вышел он через боковую дверь, выходившую на Полинштрассе. Там, похоже, не было ни души.

Трир явно уже отходил ко сну. На улицах ни машин, ни людей. Ну и что теперь делать? Неужели нигде нельзя найти даже такси? Палмер снова нырнул в дверь на подземную парковку. Здесь тоже никого не было, не у кого было хотя бы спросить. Неторопливо пройдя по периметру стоянки, он прошел мимо нескольких машин, но затем, остановившись и заглянув в одну из них, — светло-голубой «БМВ» — заметил, что из замка зажигания торчат ключи, а на номерном знаке в кружке были крупные буквы «ТР», которые, скорее всего, означали «Трир». Он завел машину и тихо, на самой малой скорости выехал со стоянки, нажал на акселератор и, благополучно миновав несколько улиц, снова свернул на шоссе номер Сорок девять.

Разогнав «БМВ» где-то до 120 километров в час, он направился на юго-запад вдоль Мозеля. Минут через двадцать ему пришлось снизить скорость, так как дорожный указатель поставил его в известность о приближении к люксембургской границе. Офицер лишь мельком взглянул на трирские номера и жестом руки приказал ему следовать дальше. Было уже десять тридцать вечера, и через полчаса Палмер уже припарковал свою «новую» машину недалеко от приземистого здания люксембургского международного аэропорта. Причем там, где уже стояло довольно много машин. Затем он аккуратно протер рулевое колесо и ручки передней двери своим белоснежным носовым платком, вышел и неторопливо направился ко входу в летный сектор аэропорта. Там ему довольно быстро удалось найти то, что он искал: небольшой ангар с легкими одно- и двухмоторными самолетами. Он вошел внутрь, увидел молодого мужчину, возившегося со стойками колес «Цесны», подошел к нему и первым делом, естественно, спросил:

— Вы говорите по-английски?

— Думаю, да.

— Скажите, здесь кто-нибудь сможет доставить меня в Венецию?

Мужчина поднял голову, посмотрел на него снизу вверх. Из левого угла губ торчала потухшая сигарета. У него было круглое доброе лицо и очень сообразительные глаза человека, который все понимает, которому ничего не надо повторять дважды.

— Кто сможет? Да многие. «Исландик», «Алиталия», «Беа»…

— Нет-нет, прямо сейчас. В течение ближайших пятнадцати минут.

Сообразительные глаза чуть сощурились.

— Тогда никто.

— А вы?

Тот слегка улыбнулся.

— Вот на этой? — Он ткнул большим пальцем в «Цесну». — Прямо через Альпы?

— Четыреста марок.

Его глаза сощурились еще больше. Молодой человек поднялся на ноги и спросил:

— Так за сколько, вы сказали, долларов?

— В долларах? — Палмер поднял свою руку ладонью наружу. — Сто, — ответил он и внимательно посмотрел на выражение его лица. — И сто за обратный путь. Вам не придется летать порожняком. Один и тот же пассажир туда и обратно.

— Кто, вы?

Палмер кивнул и красноречивым жестом показал на полное отсутствие какого-либо багажа.

— И никаких фокусов. Только я один.

— И сколько ждать в Венеции?

— Несколько часов.

Пилот задумчиво поиграл куском обтирочной ветоши.

— Ну и что мы имеем? До Венеции три часа. Ждать еще три. Или больше? Назад три часа. Или, может, больше?

— На все про все положим двенадцать часов. Двести долларов за двенадцать часов. По-моему, совсем неплохо.

— Да, но это спецрейс.

— И что?

Парень начал вытирать свои руки. Медленно, как бы задумчиво произнес:

— А то, что это будет стоить триста долларов. Авансом. То есть сразу все и сейчас.

Палмер мило ему улыбнулся.

— Ну что ж, в таком случае — Au’voir, ami.[77] — Он повернулся и неторопливо направился к выходу из ангара. Мужчина торопливо побежал за ним. Но уже без проницательной хитринки в прищуренных глазах.

— Ну зачем же так торопиться?

— Видите ли, двести долларов — мой предел, спецрейс это или нет.

Молодой пилот отбросил в сторону использованную ветошь.

— Мы полетим на «Бичкрафте», — коротко сказал он.

Глава 44

Много позже, вспоминая тот полет, Палмер частенько думал, что он мог бы пройти куда приятнее и интереснее. Если бы им не пришлось лететь ночью и таким настолько кружным маршрутом, что будь это днем, он, наверное, стал бы самым настоящим экспертом по воздушным контурам Европы.

Учитывая легкость самолета, пилоту не составило труда быстро, практически моментально получить разрешение на взлет с люксембургского международного аэропорта, казавшегося настоящим раем для авиакомпаний, о которых Палмер никогда даже не слышал. Поэтому уже в полдвенадцатого они были в воздухе и взяли курс на долину Роны, лежавшей между Севенскими и Вогезскими горными грядами.

Совершая полет на высоте 1500–2000 футов, Вудс мало что мог видеть на земле, кроме расплывчатых пятен электрического света, очевидно, каких-то населенных пунктов, которые пилот определял с такой явной неуверенностью, что у Палмера невольно возникали сомнения, сможет ли он узнать Средиземное море, когда им придется над ним пролетать. Их маршрут по-своему напоминал меню во французском ресторане: Дижон, все «винные города» Бургундии, а затем Лион и Авиньон. Часа через два они сделали короткую остановку для дозаправки в аэропорту Марселя. В общем-то, проследить их маршрут было проще простого. Украденная «БМВ», полетный план, зарегистрированный и утвержденный в люксембургском международном аэропорту, а теперь еще и эта дозаправка в Марселе…

Остальную часть их маршрута пилот показал на карте, которая выглядела как самый обычный дорожный путеводитель «Шелл». Причем невооруженным взглядом было заметно, что он готов делать любые зигзаги, лишь бы не лететь через горы.

— Да, но тем самым вы, как минимум, удваиваете наше полетное время! — попытался было возразить Палмер.

Пилот равнодушно пожал плечами.

— Ночью через Альпы? Поверьте, это чистое безумие!

— Но у нас на это уйдет не три, а по меньшей мере шесть часов…

— Зато останемся живы.

— Скажите, эта карта все, что у вас есть?

Его взгляд стал еще более пустым и непроницаемым.

— Наверное, где-то здесь есть и другие.

— А вот это что, дорожная?

Пилот устало кивнул.

— Ну и что из этого? Какая нам разница? Мы и по ней доберемся куда надо, вот увидите.

Палмер бросил на него внимательный взгляд, и ему, не в первый раз за этот вечер, пришла в голову та же самая мысль: — увы, он сделал плохой выбор. Впрочем, в создавшихся обстоятельствах — ночь, не совсем обычный полет — на кого-либо другого вряд ли можно было рассчитывать. Когда они, наконец-то, снова взлетели, их маленький самолет тут же попал в жестокую болтанку над Французской и Итальянской Ривьерой. Впрочем, уже к двум тридцати ночи они летели к северу от Генуи, перелетев через предгорья Апеннин. Около трех часов ночи вымотанный Вудс крепко заснул и проснулся только тогда, когда колеса их самолета с пронзительным скрежетом коснулись бетонной полосы аэропорта Местр в пригороде Венеции.

Палмер с облегчением вздохнул и впервые с момента их знакомства в люксембургском аэропорту поинтересовался, как пилота зовут. Оказалось, Клаус. Причем ему было явно все равно, сочтет ли его пассажир это именем или фамилией. Весь его вид, казалось, говорил: «Называйте меня как хотите». Палмер заплатил ему марками за первую часть пути и обещал вернуться через несколько часов.

— Будем надеяться. — Клаус зевнул во весь рот. — Если вы вернетесь к полудню, обратный полет будет намного приятнее.

Палмер слегка нахмурился.

— Ладно, ждите. И постарайтесь получше выспаться.

— Не волнуйтесь. Прямо здесь, в самолете. Нам не привыкать. Что ж, тогда à bientôt.[78] — Его маленькие глазки закрылись, нет, не закрылись, а буквально захлопнулись, и он беззвучно откинулся на кожаную спинку сиденья…

У самого конца терминала Вудс нашел конторку с вывеской «Херц», которую уже открывал пожилой жилистый служащий аэропорта.

— Чистых машин пока еще нет, синьор, — вежливо произнес он на ломанном английском, — но если синьор согласится немного подождать, то скоро подойдет дежурный по гаражу, и синьор сможет получить самую чистую машину в мире.

— Нет, меня не интересует, чистая она или грязная, любая, но только немедленно. Subito![79] Прямо сейчас.

Старик покачал головой.

— Но джентльмену негоже ездить на грязной машине, — осуждающе сказал он.

Палмер кивнул и даже слегка усмехнулся.

— Да, конечно. Вот только я банкир, а совсем не джентльмен.

В конце концов пожилой служащий, бурча себе под нос, что его заставляют заниматься не своим делом, все-таки нашел для него весь заляпанный грязью «фиат 850 спайдер».

— Синьор уверен, что?..

— Да, согласен. Просто заправьте его и дайте мне какую-нибудь карту.

— Benzina, si.[80]

Было уже начало седьмого утра, когда Палмер выехал на своем небольшом открытом «фиате» на автостраду номер Двести сорок пять, ведущую на северо-запад к Кастельфранко. Судя по карте, которой его снабдил пожилой служащий из «Херца», этот городок находился всего милях в десяти к югу от конечной цели его столь необычного путешествия — Азоло. Еще не совсем рассвело, поэтому ехать пришлось с включенными фарами.

Где-то минут через двадцать Вудс свернул на обочину и остановился у дорожного знака, показывающего, что он едет по Тринадцатой автостраде, а не по Двести сорок пятой. Ну и что показывает его карта? Где именно он ошибся? В каком месте? Но карта подсказала ему, что совсем необязательно возвращаться на Двести сорок пятую, можно проехать дальше по Тринадцатой до Тревизо, там свернуть на Триста сорок восьмую трассу, доехать до Монтебеллуны и, съехав на Двести сорок восьмую трассу, оказаться практически рядом с Азоло.

Продолжая внимательно изучать карту, он вдруг понял: будь у него такая детальная карта раньше, они могли бы посадить самолет намного ближе к Азоло! Например, небольшие аэропорты имелись и в Тревизо, и в Падуе. Более того, на таком маленьком самолете, который доставил их сюда, они наверняка смогли бы найти место для приземления в самом Азоло! Хотя Палмеру вряд ли бы захотелось, чтобы кому-нибудь стало известно, куда именно он направляется. Даже случайному пилоту вроде Клауса.

Он снова завел свой донельзя грязный «фиат» и поехал дальше по Тринадцатой автостраде. На север. Когда в семь утра на предгорье начали появляться первые лучи солнца, Палмер уже миновал Тревизо. Причем без малейших проблем, поскольку в столь ранний час его машина была чуть ли не единственной на дороге. Он быстро нашел Триста сорок восьмую трассу, без малейших помех проехал по ней несколько километров и теперь, по его расчетам, находился всего минутах в пятнадцати от Азоло.

Вудс наугад ткнул пальцем в кнопку радио на приборной доске, и тут же был вознагражден взрывом джазовой музыки, точнее, звуками песни, исполняемой какой-то рок-групой. Он нахмурился. «Мама-мама-мама, дай мне тебя обнять, обнять, обнять, мама-мама-мама, дай мне тебя поцеловать, поцеловать, поцеловать!»

Палмер напрягся и попытался вспомнить, где ему доводилось слышать эту песню раньше. Тут певцы рок-группы в очередной раз заревели те же самые строки… Впереди показалось пересечение его дороги с Двести сорок восьмой, куда он и свернул, поехав на запад в направлении Монтебеллуны.

Точно, это было там, в баре на Первой авеню в Нью-Йорке, вдруг вспомнил он. Место, куда он совершенно случайно заглянул после той ужасной сцены с Вирджинией. Наверное, у них были какие-то так сказать «подпольные» международные каналы, через которые одни и те же песни вдруг чуть ли не одновременно появлялись во всех частях света. Хотя слово «подпольные» было бы не совсем правильным, поскольку ничего криминального или нелегального в этих идиотских мелодиях не было. Да, но как же им все-таки удается перепрыгивать с континента на континент, причем практически моментально? Просто потрясающе!

Местность становилась все более холмистой. Теперь, выехав из Монтебелунны, он должен был очень внимательно следить за дорожными указателями, чтобы не пропустить поворот на Азоло, который, судя по карте, находился где-то километрах в двух с половиной отсюда.

Да, наверное, подростки, вроде его дочери Джерри, хорошо знают такие песни, подумал Палмер, и, вполне возможно, даже сами частенько их поют. Нет, точнее сказать, вопят и орут. Что же касается этой конкретной, так сказать, «песни», то Джерри, скорее всего, ее уже забыла — ведь новые появляются, как грибы после дождя, чуть ли не каждую неделю. Причем их точное происхождение никто никогда не знает (кроме самих авторов, конечно). Впрочем, когда он снова увидится с Джерри, надо будет обязательно спросить ее об этом.

Интересно, трудно ли будет уговорить Эдис отпустить детей к нему в Европу? На месяц или полтора. Школьные занятия ведь скоро кончаются. В августе Том должен быть в летнем лагере, но почему бы им всем вместе не провести июль?

Палмер бросил внимательный взгляд в зеркало заднего вида, как он уже привык регулярно делать. Нет, никто за ним не следовал. Кроме его двухместного «фиата» и фургона с сеном, который он только что обогнал, на дороге вроде бы никого не было.

Неужели «дилетанты» потеряли к нему всякий интерес? Если, конечно, молча добавил он про себя, вообще существовала такая команда цэрэушников Фореллена и Хайнца Манна, которая наняла экс-мужа Элеоноры в качестве его двойника. Если эти предположения были верными, значит, весь этот фарс можно считать закончившимся. К сожалению или счастью, но Дитер Рам уже покинул наш бренный мир.

Теперь Вудсу Палмеру оставалось только довести до сведения Вилли Брандта и его ближайшего окружения факт замены его двойником, недвусмысленно означавший, что лично он не имел, да и не мог иметь ко всему этому ни малейшего отношения. Причем в данный момент его, честно говоря, совершенно не волновало, насколько сам герр Брандт и его правительство будут недовольны Фондом, ЦРУ или, очевидно, все еще не теряющим надежд герром Ширмером, Г.Б. или даже правительством Соединенных Штатов Америки! Главное сейчас — это дать всем четко и однозначно понять, что на ЮБТК не может падать даже тень незаслуженного подозрения!

Вдали уже́ показался правый поворот. Палмер замедлил скорость, невольно обратив внимание на то, что тормоза его «фиата» были не такими уж мощными, как хотелось бы. Сверившись с ближайшим дорожным указателем и заметив, что этот поворот ведет не к Азоло, а к некоему городку под названием Мазер, он снова нажал на акселератор. Маленькая машинка резво рванулась вперед, но это, скорее, благодаря легкому грузу, чем, как того можно было бы ожидать, мощному спортивному мотору.

Ладно, подумал Вудс, теперь осталась только команда профессионалов. Если таковая существует на самом деле и имеет четкий приказ ни в коем случае не допустить его переговоров со швейцарцами, то к этому времени они уже наверняка знали, что подставной Вудс Палмер погиб в автокатастрофе на автостраде Е-4 недалеко от Фрайберга. Значит, настоящего старика с одышкой и больным коленом совсем несложно проследить от Трира до Венеции, а оттуда, если потребуется, и до Азоло тоже.

Если все именно так, то агенты бандитов наверняка уже́ ознакомились с полетным планом Клауса в люксембургском аэропорту и пришли по меньшей мере к одному точному заключению: Палмер не собирался лететь в Швейцарию. Во всяком случае, не прямо. Пока не прямо и не открыто… Таким образом, использовав чартерный рейс или, скажем, самолет ВВС, к этому времени они вполне могли уже́ быть в аэропорту Местр.

Таким образом, последующие несколько часов точно покажут, продолжает ли их по-прежнему интересовать сам Вудс Палмер или уже нет. Если они снова окажутся поблизости, значит, им нужна его смерть. Хотя теперь уже по совсем другим причинам — глубоко скрытым причинам Эдди Хейгена, — тесно связанным с финансовыми махинациями бандитов в Нью-Йорке и различными уголовными действиями по отмыванию грязных денег в Швейцарии.

Одно Палмеру было предельно ясно: если это на самом деле именно так, то в таком случае он никак не сможет реально защитить ни Элеонору, ни себя самого. Значит, ему потребуется реальная защита.

Нужный съезд вправо показался довольно неожиданно, но Палмер успел среагировать и, хотя и с сильным заносом, все-таки успел направить свой грязный «фиат» вверх по новой дороге, которая вела к небольшому городку в горах — Азоло…

Глава 45

Не прошло и часа, как Палмер готов был повернуть назад и вернуться в Венецию. Все его отчаянные усилия оказались не более чем пустой затеей, погоней за призраком.

Сам по себе городок показался ему довольно живописным — узенькие, извивающиеся улочки, откуда можно было увидеть аккуратные возделанные поля на склонах горы, один совсем неплохой отель, отделанный в богатом континентальном стиле, все остальное выглядело как самая обычная итальянская деревенька с небольшими, но по своему нарядными palazzi,[81] выдержанными во вполне венецианском духе.

Сначала улицы показались ему совсем пустыми, но чуть позже, когда он припарковал свой открытый «фиат» напротив здания почтамта, они уже потихоньку начали заполняться людьми. Сейчас, часом позже, там уже было полно «фиатов» всех марок, с трудом протискивающихся друг мимо друга на узеньких улочках и в переулках, где свободно проехать можно было разве что на тележке с ишаком. Но, несмотря на чудовищные заторы и пробки, никому и в голову не приходило нервно насиловать клаксоны своих машин. Казалось, местные жители дали клятвенный обет никогда и ни при каких условиях не нарушать священную тишину их родного города.

Расхаживая по улицам Азоло и заглядывая в такие наиболее вероятные места появления людей, как местные рынки и farmacias,[82] разбросанные в разных частях маленького городка, Палмер невольно постигал его незатейливую историю. Правда, в основном через вывески и надписи на трудночитаемом итальянском языке. Впрочем, в каком-то смысле ему помог путеводитель по Венеции на английском, который он неизвестно для чего недавно прихватил с собой в холле какого-то пятизвездного отеля.

Чтобы не привлекать к себе излишнего внимания, Палмер придумал историю о том, что он поставил свою сломавшуюся вдруг машину на ремонт и, пока ее будут «ставить на ноги», попросил жену взять с собой их маленькую дочку и найти здесь какой-нибудь приличный отель. Но кого бы он ни спрашивал, никто так и не смог припомнить молодую женщину с пятилетним ребенком.

Тут до него вдруг дошло, что даже в этой, с позволения сказать, «дыре» может быть множество частных pensione[83] и еще больше комнат, сдающихся внаем. Что ж, надо попробовать и их. А вдруг повезет? Хотя шансов на такую удачу, как ему казалось, не было.

Он присел на террасе небольшого кафе напротив местного почтамта — немного отдохнуть, перекусить и заодно понаблюдать за одной из самых оживленных улиц города. Пока Палмер внимательно изучал не самое богатое в мире меню, официант терпеливо стоял рядом с его крошечным круглым столиком. Затем, насладившись выбором, Вудс поднял на него голову и медленно сделал заказ:

— Pane e burro, e caffè nero, per piacere.[84]

Заговорив по-итальянски после стольких-то лет, Палмер невольно вспомнил свой первый опыт общения на этом языке. Его тогда сбросили в Сицилию на парашюте вместе со штурмовой волной вторжения союзнических сил в Европу, где он экспроприировал несколько крытых грузовиков и во главе группы десантников ВВС направился в горы для того, чтобы «войти в контакт» с неким доном Джи.

Потом ему, само собой разумеется, стало известно (хотя тогда он этого, конечно, не мог знать), что этим доном был Джироламо Бийиото. В 1943 году коммунистическим partigiani[85] удалось захватить некоторые части Сицилии, и американская военная разведка приняла свое очередное или, как его тогда назвал полковник Рафферти, «классическое» решение — «выбросить деньги на ветер». Прибегнув к услугам известного «патриота» Лаки Лючиано, который тем самым надеялся сократить свой срок тюремного заключения, представители вооруженных сил США должны были как можно скорее вступить в контакт с мафией и назначить их реальными правителями треугольного острова.

Его спецотряд прибыл к месту встречи вовремя — партизаны как раз собирались казнить и дона Джи, и всех остальных пойманных донов. Тогда Палмер от имени правительства США вмешался и спас жизнь дону Джироламо Бийиото. Но, по иронии судьбы, буквально шесть месяцев тому назад выяснилось, что муж внучки дона Джи — один из ведущих руководителей Вестчестерского банка, того самого бандитского банка, который ЮБТК собирался купить, а Эдди Хейген так яростно настаивал на скорейшем его приобретении. Как можно быстрее!

Официант принес ему две еще теплые плетеночки и блюдце с тремя кружочками масла, завернутыми в толстые складки фольги. Затем — либо Палмер произнес что-то не так, либо сам официант слушал заказ не совсем внимательно, — но он также поставил на столик два серебристых кувшинчика, один полный черного кофе, а другой — горячего молока.

Да, в таком месте удовольствие доставляло даже ожидание завтрака. Открытая терраса кафе располагалась в прохладной тени одной из многих нависающих аркад города. Место Палмера находилось где-то между двумя выглядевшими совсем как венецианские каменными колоннами, которые поддерживали аркаду, причем каждая из них была украшена орнаментами из листьев, цветочков, гранитных завитков… Теперь Вудс просто сгорал от нетерпения нарушить свой вынужденный пост. Причем немедленно! Сейчас же!

Поскольку за последние два дня это фактически была его первая трапеза, он решил изменить своим привычкам и выпить кофе с горячим молоком. Так будет питательней. Кто знает, что может ждать его дальше? Но, как ни странно, его желудок совсем не горел желанием получить удовольствие от хрустящей, намазанной свежим маслом ножки плетеночки. Может, это было как-то связано с его вчерашней рвотой? Да, наверное, так оно и есть. С чем же еще?..

Он взял было вторую ножку, намазал ее маслом и поднес ко рту, но затем снова положил на блюдце. Как ни странно, но до сих пор ему даже в голову не приходило подумать о родителях Элеоноры или о Танином отце Дитере. Если он ее найдет — а это обязательно случится! — ему придется сообщить ей это ужасное известие. Если, конечно, она этого еще не знает.

Да, теперь ему было понятно, что вся эта затея с Азоло — пустышка. Самая настоящая пустышка! Вместо того, чтобы играть в детские игры, надо было дождаться Рафферти и положиться на его помощь и связи. Одному ему здесь нечего делать. Палмер встал, оставил на столике пять марок, что для чаевых было совсем немало, вошел в здание почтамта на противоположной стороне улицы и, как мог, объяснил служащему за стойкой, что ему надо срочно позвонить в отель «Порта Нигра» в Трире, Германия.

Показав, что все понял, тот кивнул головой, жестом попросил подождать и минут через пятнадцать взмахом руки пригласил его в ближайшую кабинку. Войдя в нее, Вудс рывком сорвал трубку.

— Bitte?[86] — послышался в ней женский голос.

— Полковника Рафферти, армия США, пожалуйста.

— Moment. — Голос ненадолго замолк. Затем продолжил: — Er ist nicht hier.[87]

Палмер нахмурился. Теперь, когда он знал, что полковника там нет, его немецкого вряд ли хватило бы, чтобы достаточно понятно задать наиболее очевидный вопрос. Немного помолчав и собравшись с духом, он все-таки спросил:

— Sprechen Englisch?[88]

— Конечно же, сэр, — тут же послышался ответ.

— С вами говорит майор Вуди из Франкфурта, — произнес он слегка измененным голосом. — Вы можете мне сказать, когда полковник вернется в отель?

— Не знаю, сэр. Думаю, не смогу.

— Он что, вернулся во Франкфурт?

— Мне об этом ничего не известно, сэр.

— Если он вернется, передайте ему, что майор Вуди позвонит ему еще раз. Скажем, в… — Палмер бросил взгляд на свои наручные часы и увидел, что было уже девять тридцать утра. — Ровно в полдень.

— Jawohl, Herr Major.

— Danke.

— Bitte, mein Herr.[89]

Палмер повесил трубку и попросил служащего соединить его с парижским отделением ЮБТК. На этот раз соединение, как ни странно, не заставило себя ждать — прошло чуть менее минуты. Он попросил мистера Добера, и его голос сразу же прозвучал в трубке:

— Слушаю?

— Это Палмер. Для меня новости есть?

— Я очень рад, сэр, что вы… — Добер оборвал себя на полуслове. — У вас все в порядке?

— Да. А в чем дело?

— В фотографии. — Добер снова помолчал. — Вы, наверное, еще не успели просмотреть позавчерашние боннские газеты?

— Почему же? Вполне успел. Кстати, необходимо немедленно проинформировать обо всем этом правительство Вилли Брандта. Со всеми необходимыми разъяснениями. Через несколько дней я тоже к вам подключусь, но в данный момент мне… — Он резко изменил тему разговора. — Кто-нибудь мне звонил?

— Нет, сэр, никто… Если будут, то… э-э-э… могу ли я их перенаправлять туда, где…

— Нет.

— А могу я спросить, где…

— Нет. — Он чуть подождал. — Извините. От мисс Грегорис что-нибудь слышно?

— Мне казалось, она с вами.

— Понятно. — Вудс сделал маленькую паузу, чтобы прочистить горло. — Да, Добер, стойте твердо на случае с Бонном. Вы прекрасно знаете, что там был совсем не я.

— Хорошо, но не дадите ли вы мне хотя бы маленькую зацепку?

— Нет, нет, пока не сто́ит. Пока! Позвоню вам через день или два. Всего хорошего.

— Мистер Палмер? — Добер заговорил чуть громче и быстрее, будто боялся не успеть что-то сказать.

— Да?

— У вас точно все в порядке?

— Alies ist in Ordnung.[90] А в чем дело? Кто-нибудь задает лишние вопросы? Фореллен?

— Нет, сэр, он куда-то пропал.

— Готов поспорить, вы больше его не услышите. Фореллен вам больше не позвонит. Полагаю, он уехал из Парижа в тот же день, что и я.

— Точно. Вот и сегодня утром он почему-то не позвонил. Что на него совсем непохоже. Наверное, вы правы, сэр.

— Начальник всегда прав, Добер. Пока.

Вудсу пришлось потратить еще минут десять, уговаривая служащего за стойкой принять от него не лиры, а марки. Не удалось. Пришлось им вместе пройти в отель, где портье без лишних разговоров поменял им марки на лиры. Служащий почтамта взял свои лиры, равнодушно кивнул и оставил Палмера одного.

Тот неторопливо дошел до своего «фиата», сел за руль. Утреннее солнце уже успело нагреть черные виниловые покрытия сидений, да так, что Палмер реально почувствовал их жар своими ягодицами. Ритм жизни в городке тоже постепенно приближался к пиковому, людей на улицах становилось все больше, движение в тени аркад — все живее и интенсивнее. И, тем не менее, несмотря на всю свою историческую славу, Азоло по-прежнему оставался маленьким провинциальным городком.

Устав от воспоминаний и вернувшись мыслями в наш бренный мир, Вудс включил двигатель «фиата». В аэропорту Местр его наверняка уже ждал Клаус. Впрочем, поскольку он должен ожидать его до полудня, то и особой проблемы пока не было. Пилот, скорее всего, будет ждать его и дольше — не упускать же платы за обратный перелет…

Когда Палмер проезжал мимо кафе, где ему так и не удалось как следует позавтракать, заметивший его официант широко улыбнулся и приветливо махнул ему рукой вслед. Да, столь щедрые чаевые, пожалуй, не скоро забудешь. Особенно в маленьком провинциальном городишке… Кстати, может и не стоило делать этого жеста в кафе, равно как и делать никому не нужные международные телефонные звонки? Помнить его здесь будут недолго, но вполне достаточно, чтобы агенты мафии успели ознакомиться с деталями его не совсем обычных поступков.

Ладно, проехали, решил Палмер, тоже приветственно махнул официанту рукой в ответ и направил свой двуместный открытый «фиат» на узенькую извивающуюся горную дорогу по направлению к Двести сорок восьмой автостраде.

Он остановил машину около грязной проселочной дороги, ведущей к одиноко стоявшей ферме, рядом с которой лениво паслись несколько симпатичных, хорошо ухоженных коров. Палмер развернул карту, попытался решить, что теперь делать: вернуться в городок, чтобы перепроверить все еще раз, или продолжать ехать на север по этой дороге до Триста сорок восьмой автострады, которая вела прямо в Тревизо. На карте она казалась у́же, чем та, по которой он приехал сюда, намного более извилистой и к тому же по меньшей мере миль на двадцать уводила его в сторону.

Окружающий альпийский пейзаж выглядел более швейцарским, чем итальянским — острые пики горных вершин, покатые крыши деревенских домиков типа шале… «Семь утра, — чуть слышно повторил он. — Капли росы, словно жемчужинки, светятся на склоне холма». Вудс даже чуть усмехнулся, удивляясь странным проявлениям памяти. Ему ведь никогда не нравился учебный курс по литературе, особенно, когда речь заходила о поэзии. Затем ему вдруг вспомнились финальные строки этой давно забытой поэмы. «Господь в нашем сердце, и, значит, с душой все в порядке».

Скотина Браунинг.[91] Да, в те далекие дни мир для таких мерзавцев, конечно же, казался сплошным раем. Вот черт, воспоминания, воспоминания, воспоминания… И никуда от них не денешься.

Да, жаль, он не догадался захватить с собой солнечные очки. Высокое небо было настолько ярким и ослепительным, что ему приходилось все время прищуриваться или прикрывать глаза ладонью. Так какой же путь выбрать? После долгих сомнений и раздумий он, все-таки решившись, направил свой уже порядком раскалившийся «фиат» назад к Азоло, стараясь не пропустить ни одного дорожного указателя, чтобы, упаси господь, снова не заблудиться.

Рядом с окраиной городка дорога неожиданно раздваивалась. Никаких знаков поблизости не было видно. Впрочем, поскольку оба эти безымянные ответвления так или иначе вели в Азоло, можно было смело ехать по любому из них.

— Папа! — послышался вдруг детский голос.

Решив ехать по правой дороге, Палмер включил нижнюю передачу и медленно тронулся вперед, следя за тем, чтобы девочка случайно не оказалась рядом с машиной. Она была маленькой и с каштановыми локонами.

— Папа! — позвала она его.

Палмер резко надавил на тормоз, машина ткнулась носом в канаву и заглохла.

Девочка побежала к открытой машине, протягивая свои ручонки к Палмеру, как бы пытаясь его обнять. Затем вдруг остановилась, всего в нескольких дюймах от него.

— Папа?

Глава 46

Снаружи дом выглядел совсем как одна из тех древневенецианских вилл — их красивые цветные изображения нередко появляются на архитектурных выставках, украшают дорогие книги по искусству. Слегка вытянутый, с геометрически выдержанными пропорциями окон и дверей, он стоял приблизительно ярдах в ста от дороги, от которой его отделяло заросшее травяное поле.

Видимо, некогда там была на редкость впечатляющая лужайка — хорошо и с явным вкусом ухоженная, с очаровательными спусками, живописными площадками… Но вот уже много лет траву никто не подстригал, за каменной кладкой никто не следил, поэтому разрушительный эффект был налицо. Смотреть на все это запустение было просто больно и по-своему даже обидно.

Элеонора снимала маленькую комнатку у хозяйки дома — некой синьоры Фраскати, худющей пожилой женщины лет семидесяти и ростом чуть ли не с Палмера. Обычно летом она сдавала несколько своих комнат приезжим туристам, но в это время года кроме нее и Элеоноры с пятилетней дочкой здесь больше никого не было.

Все это Вудсу пришлось узнать, пока он, переминаясь с ноги на ногу, стоял в глубине двора, держа Таню за руку и молча глядя на Элеонору, которая со всех ног выбежала из дома, едва услышав крики своей маленькой дочери: «Папа!.. Папа?»

Они представляли собой довольно странную картину, все четверо во главе с синьорой Фраскати, которая тоже выскочила из дома и теперь, не давая никому и рта раскрыть, непрерывно тараторила что-то на ломанном и далеко не всегда понятном английском. Палмер не отрывал взгляда от Элеоноры, которая, казалось, была не в состоянии произнести ни слова. Она полностью убрала волосы со своего высокого лба и выглядела совсем иначе, чем раньше, но… но не столько из-за изменений в ее внешнем виде, сколько из-за новой и какой-то непривычной манеры держаться.

Впрочем, Палмеру было трудно сколь-либо точно определить, что именно в ней так изменилось. Первое, что бросалось в глаза, это ее ошеломленный, бегающий взгляд — она смотрела на него секунду-другую, отводила глаза, затем тут же снова оглядывала его и снова отводила взгляд куда-то в сторону. У него вдруг мелькнула в голове сумасбродная мысль: а что если ее мучит какая-то глубокая внутренняя рана, о которой он даже не догадывается? Может, именно этим и объясняется такое странное выражение лица, непрерывно шевелящиеся губы и непонятное молчание. Будто она вдруг онемела. Но почему?

Почувствовав, как девочка настойчиво пытается освободиться от него, Палмер отпустил ее руку. Таня тут же подбежала к маме и зарылась лицом в складки ее платья. А синьора Фраскати даже и не думала умолкать, продолжая с неиссякаемым энтузиазмом рассказывать все последние новости: о погоде, о туристах, аренде и плате за нее, о своих двух козочках и прочих, с ее точки зрения, наиболее интересных событиях.

— Благодарю вас, — вежливо перебил ее Вудс, надеясь, что его слова будут восприняты как просьба оставить их одних. И для большей надежности добавил: — Простите, но нам надо поговорить.

— Si, si. Bene.[92] — Старуха одарила его осуждающим взглядом, повернулась и, не оглядываясь, ушла в дом.

— С тобой все в порядке? — быстро спросил Палмер, как только синьора Фраскати скрылась из вида.

— Как ты нас нашел? — Не поднимая глаз, спросила она.

— Вас? Нет, сначала я нашел фотографию в книжке.

Она медленно подняла взгляд на его лицо.

— Что?.. Где?..

— В твоей квартире.

— В Париже? На Монмартре? Значит, ты был на Монмартре?

— Разве ты не возвра… — Палмер оборвал себя на полуслове. — Значит, ты не была в Париже?

Элеонора покачала головой.

— Нет, я приехала сюда прямо из Трира на автобусе. В понедельник. — Она положила руку на голову дочери, которая все еще прижималась к ее ногам. — Все хорошо, Liebchen,[93] хорошо, не бойся. — И снова перевела взгляд на Палмера. — Ты напугал ее. Всю прошлую неделю Дитер был с ней очень груб. Ей показалось, что ты… Зачем ты приехал сюда? Зачем?!

В ее голосе прозвучало столько искренней боли и душевных страданий, что ему сразу же стало ясно — теплая встреча его здесь не ждет.

— Ты ведь убежала из Трира, так ведь?

— Да.

— Потому что я собирался туда вернуться?

— Да.

— Значит, ты сделала все это только для того, чтобы избежать встречи со мной?

Она молча кивнула. Палмер на секунду прикрыл глаза. Он был готов ко многому, но на такое никак не рассчитывал. В наступившей темноте до него вдруг донесся звук автомобильного мотора, скорее всего, судя по его металлическому клацанью, какого-то «фольксвагена». Он медленно открыл глаза.

— Нам пора ехать, собирайся. Но сначала мне надо знать, почему ты так старательно от меня пряталась!

Элеонора снова покачала головой. Маленькая девчушка уже перестала прятать свое лицо в складках маминой юбки и теперь внимательно рассматривала взрослых. Видимо, пытаясь догадаться, что последует дальше. «Неужели девочка, как и мама, знает несколько языков?» — невольно подумал Палмер.

— И все-таки мне надо, поверь, очень надо об этом знать! — настойчиво повторил он. — Когда мне не удалось тебя найти, то… — Вудс взглянул на ее лоб, и перед его глазами тут же предстал высокий лоб ее мертвого отца. — Что стало с… Почему ты убежала и решила от меня скрыться?

— Я знала, что рано или поздно ты сам все узнаешь… Насчет Дитера… Ты ведь узнал, так ведь?

Палмер медленно кивнул.

— Узнал, конечно, но это не имеет значения.

— Да нет, имеет. — Она кончиками пальцев коснулась лацкана его пиджака. Это был их первый реальный, физический контакт друг с другом за все последнее время. — Говоришь, не имеет значения? Сейчас, возможно, и не имеет. Но рано или поздно либо ты сам докопаешься до всего остального, либо я расскажу тебе обо всем. Так что это в любом случае будет иметь большое значение! Знаешь, тебе не следовало меня искать. Надо было попросту забыть обо мне. Будто меня никогда и не было.

— Нам пора ехать, иди собирайся, — повторилПалмер, покачав головой.

— Нам?

— Да, тебе, мне и твоей девочке. У вас много вещей?

— Нет, всего одна дорожная сумка. Та самая, которую я тогда привезла во Франкфурт из Парижа. — Она замолчала, но, несмотря на слезы, заполнившие ее глаза, не заплакала. — Ну а что сказали тебе мои родители? Ведь именно это помогло тебе узнать, что мы здесь, в Азоло, так ведь? Хотя я заставила их поклясться, что они никому об этом не скажут.

— Никому, — опустив глаза, механически повторил Палмер.

— Особенно тебе!

Значит, именно это клятвенное обещание и стало причиной их смерти. Ужасной смерти! Кто-то выслеживал Палмера, следя за девушкой. А когда им не удалось вырвать нужную информацию у ее престарелых родителей, они попросту «устранили» их как ненужных свидетелей. Но свидетелей, интересно, чего?

— Иди, пожалуйста, собери свою сумку, а я подгоню «фиат» поближе. В Местре нас ждет частный самолет. Думаю, за час-другой мы сможем туда добраться.

— Но почему такая спешка?

— Потому что за мной тоже гонятся. Кому-то я вдруг стал очень и очень нужен. Хотя к Дитеру это не имеет ни малейшего отношения. С этим вопрос, как говорят, закрыт. — Он остановился, бросил внимательный взгляд на ее встревоженное лицо. Что ж, пока никакой реакции. И то хорошо, посмотрим, что будет дальше. Когда ему придется поведать ей куда более ужасные вести.

— Тут дело совсем в другом. Полагаю, это связано с Нью-Йорком, с чем-то оттуда, из Штатов…

— Ты хочешь сказать, они охотятся не на меня или Таню?

Ее вопрос прозвучал несколько двусмысленно. Она что, пытается отделить себя от него?

— Ты им нужна только для того, чтобы выйти на меня. — Он помолчал, задумчиво покачав головой. — Да, как бы этот след не привел их и сюда…

— Боже мой! — Она в замешательстве огляделась вокруг, увидела повернутое к ней милое личико дочери. — Нет, лучше бы ты меня не искал! Лучше бы ты забыл о моем существовании! Поверь, так было бы намного лучше и для меня, и для тебя самого!

— Откуда мне было об этом знать? Или хотя бы догадываться… Мне казалось, ты по-прежнему любишь меня.

Их взгляды снова пересеклись, и на этот раз она своего не отвела. Он попытался прочитать ее мысли, но, похоже, утратил эту способность. Во всяком случае, в отношении любимой девушки. Увы, у него имелось слишком много секретов от нее, и это неизбежно проявлялось на его лице. Элеонора же, в свою очередь, прекрасно чувствовала все это, о чем безошибочно говорило выражение ее лица. Просто они больше не доверяли друг другу и, значит, друг друга боялись. Причем каждый по-своему.

Она вдруг резко отвернулась от него.

— Хорошо. Пойду соберу сумку. Это не займет много времени… Таня, подожди меня здесь. С ним. А потом мы все вместе прокатимся на отличном автомобиле, ладно?

— Maman, j’ ai de faire pipi.[94]

Элеонора слегка нахмурилась, но взяла ее за руку.

— Aber mach schnell, ja?[95] — И они обе скрылись внутри дома. Буквально через несколько минут Элеонора вернулась с дорожной сумкой в руке, на ходу пытаясь ее закрыть. — Таня сейчас придет, — сказала она, передавая Палмеру сумку. — Встретимся у машины.

Он взял протянутую ему сумку и торопливо направился к дороге. По ней в Азоло один за другим медленно двигались грузовики фермеров, которые у развилки каким-то образом ухитрились образовать самую настоящую пробку. Но никто не сигналил, не устраивал скандала. Все спокойно ждали своей очереди проехать. Вудс положил сумку в крошечный багажник «фиата», захлопнул крышку, сел за руль и включил двигатель. Быстрый взгляд на шкалу «топливо» показал, что бак с бензином был наполовину полон. Интересно, подумал он, сколько еще продлится этот затор и надолго ли их задержит? Им надо было как можно скорее его преодолеть и вырваться на скоростную трассу, ведущую прямо к Венеции…

Вот Элеонора, ведя Таню за руку, наконец-то появилась из-за угла дома, выйдя, очевидно, через черный ход. В этот момент кто-то в самой гуще создавшейся «пробки» начал отчаянно давить на клаксон. Сигнал был громким, резким и явно не европейским. Палмер приподнялся на своем сидении, чтобы посмотреть, что там происходит. Оказывается, белый «мустанг», в котором сидели два безликих мужчины в огромных темных очках, отчаянно пытался развернуться и поехать в обратном направлении. Похоже, к дому синьоры Фраскати. Водитель непрестанно давил на клаксон и сердито махал другой рукой в сторону мышиного цвета «фольксвагена», который совершенно ненарочно полностью перекрыл выезд белому «мустангу».

Палмер торопливо вывел свою грязную машину на дорогу и, развернувшись, подогнал ее как можно ближе к лужайке.

— Быстрее, быстрее, — крикнул он подходящим маме с дочкой. — Садитесь, садитесь!

Они торопливо забрались в салон, и «фиат» буквально рванул вперед, в обратную сторону от Азоло. Сначала шестьдесят километров в час, затем тут же — под сто! Поскольку машина была открытой, ветер мгновенно растрепал шикарные волосы Элеоноры.

— Ура, мы летим, летим! — в восторге закричала Таня.

Взглянув в зеркало заднего вида, Палмер заметил, что к «пробке» прибавилось еще два грузовика. Что ж, тем лучше. А за рулем мышиного цвета «фольксвагена», оказывается, сидел… не кто иной, как Исполнительный директор Европейского отделения Фонда… Стэнли Фореллен собственной персоной!

Глава 47

Венеция отпадает! Они уже наверняка добрались до Клауса и все разузнали. Либо силой, либо при помощи денег. И теперь в аэропорту Местр их ждала засада, в этом можно было уже не сомневаться. Палмер ткнул пальцем в карту, которую дал ему тот ворчливый старикашка из «Херца».

— Отвлекающий маневр, — прокричал он, преодолевая шум ветра. — Нам нужен отвлекающий маневр! Найди тут следующий поворот на Венецию. На карте нет номера дороги, но мне достаточно будет названия города.

Элеонора перегнулась через свою дочку, которая сидела у нее на коленях, раскрыла карту, насколько это было возможно при сильном ветре, и попыталась сориентироваться.

— Вот, Поссано, — сказала она наконец.

— Там мы должны будем свернуть в сторону от Венеции, так как они будут ожидать, что мы поедем в сторону Венеции. Это значит, что надо будет свернуть налево?

— Да, налево к Бассано-дель-Граппа.

Согласно кивнув, Палмер бросил взгляд на приборную доску. Его крошечный «фиат» был явно перегружен. Если бы в нем находился один только он, то машина могла выдержать и эти дороги, и такую скорость. Но теперь, когда их уже трое, то… Он осторожно попробовал увеличить скорость до семидесяти двух миль в час, и выносливый «фиат», похоже, не очень-то возражал против этого. Во всяком случае, пока.

Элеонора, насколько смогла, повернулась, чтобы посмотреть на дорогу за ними.

— Кто нас может преследовать?

— «Фольксваген» мышиного цвета.

— Нет-нет, там вдалеке виднеется какая-то белая машина.

— Вон оно как! Значит, это может быть тот самый «мустанг».

Вудс вдавил педаль газа до самого пола, внимательно проследил, как стрелка спидометра прыгнула за сто двадцать. Теперь они делали около восьмидесяти миль в час — скорость, которую «мустанг» при желании мог перекрыть в любой момент и по меньшей мере раза в два.

Впереди показался дорожный знак, указывающий поворот на Поссано. Бросив взгляд в зеркало заднего вида, Палмер заметил, что довольно крутой поворот полностью скрывал его от той белой машины. Он перешел на более низкую передачу, затем затормозил, надеясь, что дополнительный вес в «фиате» поможет ему справиться с поворотом, не особенно снижая скорость. Как ни странно, но все удалось как нельзя лучше. Затем Палмер медленно проехал по симпатичной аллее между двумя древнего вида кирпичными зданиями, нашел там укромное местечко, где его машину нельзя было заметить с дороги, и остановился.

— Оставайтесь здесь, — сказал он, перелезая через дверцу открытой машины. Затем пробежал по аллее, нашел укромное местечко в подъезде одного из этих зданий, откуда можно было отчетливо видеть Т-образный перекресток автострады.

Скоро на дороге появился белый «мустанг» и с пронзительным визгом тормозов остановился. Практически прямо напротив того места, откуда за ними наблюдал Палмер. Водитель сидел прямо, тупо уставившись вперед и не проявляя никаких признаков жизни — совсем как манекен в стеклянной витрине магазина. Другой, сидевший рядом, наоборот, вертел головой во все стороны, явно пытаясь что-то увидеть. Вот он взял карту, внимательно сверился с ней и указал рукой вправо. Двигатель «мустанга» взвыл, и машина понеслась вперед. Как заметил Палмер, к ближайшему повороту на Венецию.

Когда он вернулся к своему «фиату», Элеонора первым делом спросила:

— Ради всего святого, ты можешь сказать мне, что происходит? — При этом она всячески старалась говорить спокойно, без эмоций, чтобы не расстроить и не испугать ребенка.

Палмер медленно кивнул и ласково улыбнулся Тане.

— Мы ведь хотели прокатиться на очень быстрой машине, разве нет?

Девочка улыбнулась ему в ответ, и Вудс обратил внимание, что у нее не хватает одного переднего зуба.

— Да, только на очень, очень быстрой машине, — охотно согласилась она.

Он завел мотор и по той же аллее выехал снова на автостраду. Когда они свернули влево в направлении предгорья Доломитов, дорога с каждым километром становилась все более и более извилистой.

— Мы въедем в Венецию из следующего городка, — сказал он Элеоноре. — Подскажи мне, пожалуйста, маршрут.

— Сорок седьмая трасса… Ну, ты долго собираешься держать меня в неизвестности? Что все-таки происходит?

— Что происходит? Так вот, есть две команды. Всегда были. Одна из них — это тот самый белый «мустанг». Двое безликих мужчин, не снимающих с себя темных очков. Другая находится в машине человека, которого я считал своим другом. Теперь-то мне ясно. Он никогда и не был мне другом. Только ловко прикидывался и ждал. Ждал, когда настанет подходящее время, чтобы меня предать!

Глаза Элеоноры расширились так, что можно было видеть даже белки вокруг радужной оболочки ее глаз.

— Ты с ним встречалась. Это Джек Рафферти, — не без сожаления протянул он.

— Нет, этого не может быть. — Она покачала головой. — Джек твой друг! С чего это ты взял, что он враг?

— «Фольксваген» мышиного цвета принадлежит ему. А за его рулем сидит Фореллен! Уж не знаю, как ему удалось добраться сюда так быстро, но машина его, это точно.

Она хотела было что-то возразить, но вдруг замолчала и погладила девочку по плечу.

— Ты же любишь быструю езду, Liebchen, так ведь?

Таня согласно кивнула.

— Только не быструю, а очень быструю.

По мере того, как они приближались к Бассано-дель-Граппа, дорога постепенно выравнивалась. Сам городишко раскинулся вдоль берега реки, через которую перекинулся на редкость живописный деревянный мост. Весьма старинной конструкции. Они остановили «фиат» и какое-то время посидели в полном молчании.

— Какое красивое место, — задумчиво произнесла Элеонора. — А знаешь, раньше здесь делали очень красивую керамику. Жаль, что у нас сейчас нет времени.

Палмер достал карту.

— Итак, они ожидали, что мы направимся прямо в Венецию. Но теперь, потеряв нас, наверное, думают, что мы изменили свои планы. Как только это подтвердится, им придется искать нас где угодно, только не в Венеции.

— Значит, мы возвращаемся в Венецию?

Он посмотрел на нее и широко улыбнулся.

— Вот именно!

— Тогда мы можем проехать по Сорок седьмой до Падовы, а оттуда по автостраде прямо до Венеции.

Вудс слегка нахмурился.

— А на автостраде много полиции? КПП, пунктов оплаты?

— Да, достаточно.

— Тогда нам надо найти какой-нибудь другой маршрут. Скажем, Одиннадцатый.

— Нет-нет, подожди, я, кажется, чего-то не понимаю, — возразила она. — Разве не в наших интересах, чтобы там было побольше полиции?

— Нет.

— Но ведь если там будут полицейские, то тогда…

— То тогда там будут не наши друзья, а друзья тех, кто нас преследует. По крайней мере, друзья Фореллена. Насчет тех двоих в «мустанге» я пока не очень уверен. — Он бросил взгляд на часы. — Кстати, вы с девочкой уже успели позавтракать?

— Меня зовут Таня, — решительно возразила девочка.

— Таня? Хорошо. Ты голодна, Таня?

— Нет. А ты?

— Нет, не очень.

— Ты немножко похож на моего отца.

— Да, я знаю, — сказал Вудс, бросив взгляд поверх ее головы на Элеонору. Затем включил первую передачу и медленно поехал по дороге, стараясь не пропустить указателя поворота на Сорок седьмое шоссе. На следующем повороте мимо их машины в противоположном направлении пронесся «фольксваген» мышиного цвета. При виде его Палмер немедленно резко увеличил скорость. У Фореллена уйдет всего несколько секунд, чтобы развернуться, а уж догнать их на своей машине с двигателем «порше» — и того меньше. Столь неожиданное появление Фореллена в Бассано-дель-Граппа можно было объяснить только наличием у них чего-то вроде радиотелефонной или другой мобильной связи, не исключая даже наблюдение с воздуха.

Все это молнией пронеслось в голове Палмера, когда он торопливо вел свой «фиат» по длинной узкой улочке, постепенно переходящей в каменную мостовую, извивающуюся по довольно крутому холму. Достигнув самой верхней точки, он обернулся, увидел, что Фореллен еще не добрался даже до начала той улицы, наугад свернул сначала налево, затем направо и, похоже, почти выехал из города.

Так, еще один поворот направо — и перед ними дорога назад, на Поссано. Они доехали до развилки, сделали левый поворот в сторону Монте-Граппа и снова оказались на склонах извилистого предгорья, где набрать скорость либо очень трудно, либо вообще невозможно.

— Можешь свериться с картой? — прокричал он Элеоноре.

Она ее развернула, внимательно просмотрела этот участок.

— Так, после Монте-Граппа будет Фелтр. Но ведь мы оказываемся все дальше и дальше от Венеции.

— Ничего не поделаешь. — Он снова глянул в зеркало заднего вида. Мышиного цвета «фольксвагена» там не было видно. Палмер недоуменно пожал плечами. — Но почему же он нас не догоняет? Это с его-то «порше»! Нет, не понимаю.

Тот факт, что Фореллена нигде не было видно, мог означать, что у него не было особенной необходимости «сидеть у них на хвосте». Его вполне мог вести специальный патрульный самолет.

Палмер бросил взгляд на небо, но тут же снова опустил глаза на дорогу и, тыкая пальцем вверх, громко прокричал своей спутнице:

— Слушай, ты случайно не видишь там какого-нибудь самолета? Или хотя бы вертолета?

Какое-то время и маленькая девочка, и ее мама внимательно всматривались в яркое, ослепительное небо.

— Нет, там ничего не видно, — пожав плечами, сказала Элеонора.

— Тогда почему же Фореллен не… — Он не закончил вопроса, потому что как раз в это время они въезжали в Монте-Граппа. — Кстати, ты случайно не знаешь, что за фрукт эта «граппа», именем которой они так любят называть маленькие городки? Какое-нибудь суперпопулярное бренди?

— Нет, намного хуже.

— Не то же, что «Сев-Фурнье»?

— J’aime beaucoup le «Seve-Fournier»,[96] — с важным видом заметила Таня.

Вот наконец-то позади остался знак «Конец городской зоны», дорога постепенно выровнялась. Он остановил машину и съехал на обочину на самом верху у одного из мест, где нередко останавливались другие водители, выходили, чтобы размять ноги и через бинокли осмотреть открывавшуюся перед ними великолепную панораму.

— Что на них там написано? — поинтересовался Палмер, указывая на каменные памятники внизу.

— Что эту «высоту», — ответила Элеонора, слегка сощурив глаза от слепящих лучей полуденного солнца, — итальянцы героически защищали во время наступления австрийцев на Капоретто. Вон там, — она указала рукой куда-то в левую сторону, — находится склеп, где хранятся останки двадцати пяти тысяч итальянских и австрийских солдат. Requiescaen in pacem.[97]

— Так много убитых? — Палмер бросил взгляд на дорогу, но никаких признаков «фольксвагена» мышиного цвета вроде бы не было видно.

— Да, но намного больше до этого, при Наполеоне.

— И, наверное, не меньше при Муссолини.

Ее глаза заметно сузились.

— Вряд ли. После Капоретто с боевым духом итальянцев произошло что-то неладное.

— Вот-вот, точно так же считает и Хемингуэй.

Элеонора бросила на него удивленный взгляд.

— Ты был лично знаком с Хемингуэем?

— Нет, только с его книгой.

Ее взгляд неожиданно стал вдумчивым и холодным.

— Это вы, американцы, придумали философию войны.

— Вы, американцы?

Она отвернулась и, как бы защищаясь, снова прижала к себе маленькую дочку.

— Итальянцы отказались от войны, а американцы приняли ее к себе в объятья.

— В Капоретто итальянцы от нее отнюдь не отказались. Спроси, например, у любого эфиопа.

— А с тех пор?

— Кто знает, кто знает? Может, настанет тот самый день, когда и американцы поймут это.

— Вряд ли. — Ее затуманенный взгляд перенесся на людей, толпящихся около монумента. — Скорее всего, вы станете нацистами двадцать первого века. Источником заразы!

— Что ж, спасибо и на этом. — Палмер включил передачу и выехал на дорогу, уже́ ведущую вниз. После серии крутых виражей и поворотов, от которых захватывало дух, дорога заметно расширилась, приобрела более современные очертания, и скоро их «фиат» наконец-то оказался в пригороде Фелтра. После Монте-Граппы никто из них не произнес ни слова. Тем более что маленькая девочка крепко уснула на руках своей мамы. Первой молчание нарушила Элеонора.

— Ты очень хорошо водишь.

— Спасибо. Пришлось научиться, управляя военным джипом.

Она криво усмехнулась.

— Прости. Только, пожалуйста, не надо меня подкалывать, ладно?

— Извини, просто не смог удержаться.

— Вудс, — чуть помолчав, попросила она. — Давай остановимся на отдых. Уже второй час, и Таня…

— Ей нужен полуденный сон?

— Да… Когда это возможно. Послушай, Вуди… — Она вдруг замолчала.

— Да?

— Прости меня за то, как я вела себя, когда ты нас нашел. Я была просто в шоке и мало что понимала.

— Да, я догадался.

— Мне ведь на самом деле совсем не хотелось тебя видеть. — Она обеспокоенно посмотрела на свою дочь. — Более того, я была уверена, что и ты больше никогда не захочешь видеть меня. Мне это было ясно еще до того, как ты улетел в Нью-Йорк. Я не сомневалась, что как только ты вернешься, то все узнаешь и… возненавидишь меня.

— Слушай, давай обсудим все это позже. Так сказать, в более спокойной обстановке, — медленно произнес Палмер.

— Но она крепко спит.

— Нет-нет, дело совсем не в этом.

— Тогда в чем?

— В том, что есть много того, чего ты не знаешь.

— Плохого?

Он кивнул.

— Но все это может подождать, пока я не решу эти вопросы. Раз и навсегда! К тому же вряд ли это будет таким уж трудным. Нам же удалось избавиться от белого «мустанга». Думаю, разберемся и с Форелленом. Хотя, честно говоря, пока не знаю, как… Кстати, какой сейчас при тебе паспорт? Французский?

— Нет, голландский. Туда вписана и Таня.

— Тогда, думаю, нам лучше двигаться в сторону австрийской границы. Нам нужен достаточно большой город с аэропортом, который осуществляет регулярные авиарейсы. Типа «Люфтганзы».

— Нет, там нет ничего подобного. Разве что только Инсбрук… Впрочем, если мы готовы проехать такое расстояние, то, может, нам лучше всего направиться в Мюнхен.

Она снова открыла карту.

— Это по Пятидесятому шоссе. Выглядит, как совсем неплохая автострада. Не хуже чем здесь. Идет вдоль реки Пиаво, затем по Пятьдесят пятому проезжаем через Кортина д’Ампеццо и скоро окажемся рядом с границей. Там сразу же достанем австрийские карты.

Палмер неопределенно пожал плечами.

— Неужели наша машина выдержит переезд через эти горы?

— Посмотрим. Кортина выше, чем Монте-Граппа, особенно на подъезде к границе.

Они проехали Фелтр, продолжая обсуждать свой возможный маршрут, и вскоре Палмер увидел, что едет уже по Пятидесятому в направлении какого-то незнакомого города со странным названием Буше.

— Звучит не очень-то по-итальянски, заметил он.

— Здесь уже почти все по-австрийски, — слегка усмехнувшись, объяснила ему Элеонора. — Итальянцы победили у Капоретто, но проиграли войну. Поэтому им пришлось примириться и с этим. Вот, обрати внимание на некоторые названия. — Она начала водить пальцем по карте. — Имер, Планхольц, Шевнин… Ну а как тебе эти смешные сокращения: Вас, Мас, Кол, Мел, Мис.

— Мис и Мас, — поправила ее Таня. — Мис и Мас, мама.

— Schlaf, Liebchen, schlaf fest.[98] — Элеонора выразительно погрозила ей указательным пальцем и снова погрузилась в изучение карты. — Вообще-то мы должны были бы сделать остановку в Фелтре. Чтобы перекусить, ну и тому подобное… Значит, теперь это придется сделать в… ага, вот здесь, в Санта-Густине. Ну как, принимается?

Но тут Палмер не увидел, а услышал звук летящего самолета. Где-то прямо над ними. Он, прищурившись, посмотрел вверх, внимательно прислушался… нет, самолет в любом случае не патрульный, у него работало два двигателя, решил он, и, широко зевнув, подумал: как бы хорошо было, если бы в Санта-Густине нашлось бы местечко, где можно выпить чашечку-другую крепкого кофе.

Его самочувствие заметно улучшилось. Элеонора, похоже, уже отошла и от своих утренних переживаний, и от ранящих душу воспоминаний, которые она испытала там, у памятника войны. Наконец-то у него появилась уверенность в том, что скоро, как только он сможет избавиться от преследователей и тем самым вытащить их всех из этой мерзкой ямы, у них все будет, как раньше, все будет хорошо. Более того, ему вдруг сильно захотелось есть, и внезапное возвращение былого аппетита еще больше улучшило его настроение.

В Санта-Густине они, словно одна дружная семья, сели за круглый столик на открытой террасе небольшого кафе. Вокруг, со всех сторон на них с философской невозмутимостью взирали величавые скалистые горы, полуденное солнце мягко грело лицо и руки Палмера, когда он неторопливо поедал обычный сандвич из тонкого сухого ломтика ветчины, заложенного между двух тоже тонких и не менее сухих кусков белого хлеба. А вот черный эспрессо ему настолько понравился, что он попросил официанта принести ему еще чашечку. Кроме того, кофеин, похоже, уже начал оказывать на него свое положительное воздействие.

Вудс бросил взгляд на заправочную станцию, где они оставили свой «фиат» — заправить бензином, долить воды в радиатор, проверить уровень масла и, если потребуется, подкачать воздух в шины. Отсюда их машина выглядела такой маленькой, что невольно вызывало большое сомнение, сможет ли она перевезти двух взрослых и одну девочку через горы и доставить их целыми и невредимыми в Мюнхен.

Интересно, сработает их тактика или нет? Ему очень хотелось как можно скорее добраться до Парижа прежде всего потому, что, во-первых, там есть тот, на кого можно положиться — Добер, и, во-вторых, в Париже его ЮБТК кое-что значит, имеет хорошие связи не только в финансовых, но и в самых высоких политических сферах… Конечно же, он мог попытаться проделать то же самое и в Риме, с помощью главного менеджера итальянского отделения ЮБТК, но Добер был надежнее, на него, как минимум, можно было смело положиться. Буквально во всем!

Его приятные мысли прервал белый «мустанг», с ревом промчавшийся мимо них, и в нем сидели те самые двое мужчин в темных очках, внимательно вглядывавшихся вперед на дорогу. Вряд ли они могли заметить их «фиат», с надеждой подумал Палмер, торопливо допил свой эспрессо и со всех ног побежал к заправочной станции на противоположной стороне дороги. Быстро сунув заправщику несколько сот лир, он запрыгнул в свой «фиат» и подъехал к кафе, где Элеонора и ее маленькая дочь уже ждали его.

— Я все видела, — сказала она ему. — Наверное, нам придется менять свои планы.

— Да, но лучше всего, думаю, было бы вернуться к нашему первому плану, — согласился он. — Они знают, что мы где-то здесь. Значит, надо немедленно возвращаться в Венецию. Súbito!

Элеонора внимательно посмотрела на уже раскрытую карту.

— Тут впереди имеется вроде бы удобный объездной путь, но он мне почему-то не очень нравится. На карте он вычерчен зеленым цветом.

— И что это может означать?

— Только то, что дорога считается strada panoramica,[99] то есть на редкость живописной.

— Но это лучшее, что у нас есть, разве нет?

— Да, похоже.

— Значит, выбираем этот маршрут.

— Вудс, я… — Ее голос вдруг задрожал.

Палмер свернул вправо, и их «фиат» медленно поехал по узенькому мосту через реку Пиаве.

— Впрочем, есть вещи и похуже, — мрачно произнес он несколько минут спустя. — Вон, посмотри-ка.

И выразительно ткнул большим пальцем назад.

Она обернулась — сзади них по узенькому мосту их с беспощадной неотвратимостью догонял «фольксваген» мышиного цвета. «Фиат» тут же резко рванул вперед, и в тот же момент дорога перешла в две узкие полосы без обочин.

У Палмера появилось гнетущее ощущение загнанного зверя, вокруг которого вот-вот навсегда сомкнутся высокие каменные стены. Фореллен, похоже, просто играл с ними. Ведь с его двигателем «порше» ему ничего не стоило в любой момент догнать их и перехватить…

Глава 48

Маршрут strada panoramica проходил через небольшую деревушку Тричиано. К этому времени поведение «фольксвагена» начало уже всерьез беспокоить Палмера. Эта чертова машина не только упорно оставалась позади, но и продолжала это делать, даже когда, чтобы быть на виду, Фореллену приходилось предпринимать поистине «героические» усилия.

— Но это же просто нелепо! — стукнув ладонью по рулевому колесу, в сердцах воскликнул Вудс. — Нет, так продолжаться больше не может. — Поскольку относительно плавный ландшафт плато постепенно уже начал переходить в крутые петли поворотов, сразу же за деревушкой «фиат» резко свернул на обочину и остановился. Палмер, не глуша мотора, поставил машину на ручной тормоз и открыл свою дверь. На этот раз мышиного цвета «фольксваген» не заставил себя ждать — резко затормозив, поднял в воздух клубы пыли и встал рядом. Фореллен вышел и медленно направился к ним. Он выглядел смертельно усталым, а его угревая сыпь на подбородке и вокруг шеи даже на расстоянии казалась гноящейся и воспаленной. На нем были темные очки в золотой оправе, которые он снял и аккуратно положил во внутренний карман обычного делового пиджака.

— Какого черта тебе здесь надо, Стэнли? — сердито спросил его Палмер, не подумав даже поздороваться.

Фореллен остановился в метре или полутора от него. И, казалось, напряженно обдумывал свой ответ. Судя по его виду, он, скорее всего, был очень голоден, умирал от жажды и… смертельно хотел спать.

— Ты выглядишь хуже самой смерти, Фореллен, — заметил Вудс. Он сел на поваленное дерево, слегка похлопал ладонью по стволу рядом с собой. — Присаживайся. Передохни немного.

Фореллен молча сел и прежде всего снял левый туфель, из которого вытащил маленький камешек.

— Вот черт! — Он снова надел туфель и уже заметно увереннее посмотрел на Палмера. — У тебя большие проблемы, Вудс. Мне удалось проследить весь твой путь от люксембургского аэропорта. И не только мне, но и кое-кому еще.

Палмер бросил взгляд мимо Фореллена на свой «фиат». Элеонора тоже вышла из машины и теперь внимательно наблюдала за мужчинами, но Фореллен не видел этого, так как сидел к ней спиной.

— Слушай, Стэнли, мои, как ты заметил, проблемы это детские игрушки по сравнению с твоими, — пожав плечами, сказал Вудс. И, не дожидаясь вопросов или возражений, продолжил: — Если бы у меня была с собой ручка и листок чистой бумаги, я мог бы, не сходя с места, составить список твоих деяний, за которые твою тощую задницу поджарили бы, как в аду.

Фореллен, криво усмехнувшись, покачал головой.

— Увы, Вудс, боюсь, этот номер не пройдет. — Звуки его голоса были похожи больше на хриплое карканье, чем на… Он снова дважды сглотнул. — Поджарить меня, думаю, вам вряд ли удастся. Вы совсем не в том положении.

— Что, все настолько плохо?

— Когда я доставлю тебя по адресу, там тебе все объяснят, и ты сам поймешь, насколько плохо.

— Доставят куда? Во Франкфурт?

— Это уже мои заботы.

Палмер ухмыльнулся.

— Выходит, что я твой пленник?

— Считай, что угадал. Попал в самую точку.

— У тебя, наверное, поехала крыша, Стэнли!

Он снова покачал головой. С ослиным упрямством, подумал Палмер и заметил, как Фореллен расстегнул пуговицы пиджака и сунул руку внутрь. Очевидно, чтобы почесать себе грудь. Увы, этот жест оказался обманчивым. Под специально расстегнутым пиджаком показалась наплечная кобура с торчащим из нее «магнумом» 38 калибра. Он медленно вынул его и направил на Вудса.

— У тебя точно крыша поехала, Стэнли, — повторил Палмер. — Ведь этой штуковиной можно разорвать лошадь на тысячу маленьких жеребят.

— Тогда прекратим этот бесполезный разговор и поехали.

Тут Палмер увидел, как Элеонора — за спиной Фореллена — сняла свои туфли и беззвучно подошла к нему сзади.

— Думаю, твои хозяева такие же олухи, как и ты сам, если позволяют тебе расхаживать с оружием и тыкать им в людей, — отведя глаза в сторону, произнес Палмер. — У тебя ведь слишком мало мозгов даже для того, чтобы иметь при себе рогатку, не говоря уж о том, чтобы держать в руке шестизарядный «магнум»…

— А тебя сейчас никто и не спрашивает, — сердито прищурившись, заявил Фореллен. — Давай, забирай своих спутниц и поехали.

— Слушай, придурок, у тебя есть хотя бы грамм серого вещества? — не скрывая издевки, сказал ему Палмер. Ему сейчас было все равно, что говорить, лишь бы отвлечь его внимание, не дать ему обернуться. — На конкурсе дураков ты наверняка занял бы второе место. Потому что первое, без сомнения, займет полковник Джек Рафферти.

Глаза Фореллена удивленно расширились.

— Джек кто?

Элеонора с силой ударила острым каблуком своей туфли прямо по центру его затылка. Он заморгал глазами, вскинул руки вверх… Она с неменьшей силой снова ударила его по тому же месту. Когда Фореллен безжизненно рухнул на землю, Палмер пощупал его пульс, вынул из руки «магнум», тщательно вытер рукоятку мощного пистолета и осторожно вложил его назад в наплечную кобуру Фореллена.

— Оставь его себе, оружие все-таки, — посоветовала ему Элеонора.

— Нет, мне он не нужен. Во всяком случае, до тех пор, пока ты носишь туфли на высоком каблуке. — Палмер медленно поднялся с дерева и пошел к их «фиату». — Таня, пересаживайся в другую машину. Только, пожалуйста, schnell, — прокричал он, открывая багажник машины и вынимая оттуда дорожную сумку Элеоноры. К тому времени, как он переложил ее в «фольксваген», и Элеонора, и девочка уже были внутри.

— Мы быстро поедем, мамочка? — капризно спросила Таня, колотя пятками в спинку сиденья.

— Очень быстро, доченька, — успокоила ее Элеонора и повернулась к Палмеру. — С ним все будет в порядке?

— А что с ним может случиться? С такой-то деревянной башкой. Придет в себя через минуту-другую. Ну а пока… — Он завел двигатель, включил передачу и вывел машину на полотно strada panoramica.

Скоро, как и подсказывала им карта, они достигли дорожного указателя «Пассо-ди-Сан-Бальдо», поставленного в самом начале весьма крутого, петляющего между скалами спуска. Длиной приблизительно в милю или что-то около того.

Палмер на несколько секунд задержался у самого бордюра, чтобы повнимательней осмотреть спуск. Там на каждом повороте дорога буквально «ныряла в гору», где каждый разворот был прорублен в скалах в виде своеобразного туннеля, который заканчивался на более низком уровне. Затем сотню-другую ярдов дорога шла относительно прямо и снова «ныряла» в следующий туннель, «выныривая» из другой горы еще ниже и уже в противоположном направлении.

— Тебе приходилось видеть что-нибудь подобное? — трогаясь, спросил он Элеонору.

— Да, я знаю этот проезд. Туннели здесь сырые и темные. Лучше включи свет заранее.

Палмер нащупал кнопку освещения, нажал ее и въехал в первый туннель. На скорости тридцать километров шины «держали» дорогу довольно хорошо. Кроме того, более надежному сцеплению помогали мелкие камушки, покрывавшие чуть ли не всю поверхность дороги. Второй разворот они преодолели уже на скорости сорок километров, что придало Палмеру определенную уверенность в успехе.

Вудс повернул голову к своим спутницам.

— Пристегните ремни!

— Да, но здесь нет ремней!

— Нет ремней? Тогда пусть Таня ляжет на пол, — прокричал он. — На пол, на пол! Таня, ложись на пол!

— D’accord.[100]

Третий туннель он преодолел на скорости пятьдесят километров, и на этот раз во время резкого поворота задел задним бампером за влажные камни правой стены. Пришлось снизить скорость до сорок километров и еще внимательней следить за дорогой.

У самого конца спуска их «фольксваген» выбрался на длинный ровный участок, ведущий к заманчиво зеленевшей внизу долине. Палмер остановился, облегченно вздохнул.

— Невероятно, — пробормотал он.

— Потрясающе! — улыбнувшись во весь рот, поддержала его довольная Таня. — Мама, а мы можем скатиться оттуда еще разок?

— Ruhig, du Zwiebelkopf,[101] — сказала ее мама. — Так быстро я по этим туннелям еще никогда не спускалась. — Элеонора посмотрела вверх, туда, где начинались туннели. — Да, но смотри, смотри! — воскликнула вдруг она, показывая рукой куда-то наверх.

Тоже подняв голову, Палмер увидел, как букашка «фиат» уже въезжал в первый туннель. Несмотря на довольно большое расстояние, до их слуха все-таки донеслись звуки ужасного скрежета металла о камни стен, но машина, тем не менее, выехала на открытый участок, хотя ее задний бампер выглядел заметно покореженным — казалось, еще немного, и он оторвется. Палмер резко включил передачу и был готов сорваться с места, полностью используя всю мощь «порше», когда на самой верхней площадке неожиданно для всех появился белый «мустанг». Он с пронзительным визгом тормозов остановился, из него выскочил один из тех самых безликих мужчин в огромных темных очках, подбежал к оградительному барьеру, у которого совсем недавно останавливался Палмер, чтобы поближе ознакомиться с опасным спуском.

В руках у мужчины была винтовка с толстым глушителем на конце ее необычно длинного ствола. Он быстро приложил винтовку к плечу, тщательно прицелился и нажал на курок. Звука выстрела не последовало, но в ветровом стекле «фиата» вдруг образовалась здоровенная дырка размером по меньшей мере с человеческую голову, и прямо в лицо Фореллену посыпался дождь острых осколков. Тем не менее, он сумел проехать через второй туннель и даже ускориться на следующем прямом отрезке.

Мужчина в темных очках быстро запрыгнул в «мустанг», который с диким воем мотора тут же «прыгнул» вперед и скрылся в первом туннеле. Угловатая форма американской машины вынуждала ее заметно снижать скорость на поворотах, и хотя на прямых отрезках ей удавалось несколько сократить расстояние, это преимущество, мягко говоря, на глазах таяло уже в следующем туннеле.

Палмер хотел было тронуться, когда вдруг обратил внимание на то, что «фиата» больше нигде не видно. После четвертого туннеля их бывшая машинка полностью исчезла из поля зрения. Ну и где ее теперь искать? Да и надо ли?

Не выключая двигателя, он поставил «фольксваген» на ручной тормоз и, слегка прищурившись, внимательно осмотрел трассу спуска. И тут его взору вдруг предстал сам Фореллен, пешком осторожно выходящий из туннеля под прикрытием огромных нависающих валунов. В его руке был тот самый мощный «магнум-38», который он держал в правой руке, а левой, в стиле крайне популярного тогда актера Дика Трейси, крепко держа ее за кисть.

«Мустанг» с диким скрежетом тормозов выскочил из туннеля почти над самой головой Фореллена. Тот, практически не целясь, два раза подряд выстрелил, левая покрышка машины с оглушительным грохотом лопнула, и буквально через несколько секунд «мустанг» на скорости миль сорока в час врезался в ограждение и по широкой дуге полетел в пропасть.

Вудс видел, как сидевшие в машине двое мужчин в темных очках буквально застыли в своих сиденьях: один продолжая бессмысленно крутить рулевое колесо, а другой растерянно стараясь направить свою мощную винтовку с глушителем на какую-то уже несуществующую цель. Машина начала медленно переворачиваться в воздухе — словно красивая, парящая в небе птица. Палмер уже отъезжал, когда она, сделав полный оборот, со страшным грохотом рухнула на дно каньона. Затем последовал еще более мощный взрыв, и в небо поднялись клубы густого черного дыма…

Дыхание Элеоноры вдруг стало заметно прерывистым. Палмер обратил внимание, что она не отводила взгляда от горящей внизу машины. Он тоже повернулся — может, одному из тех, в огромных темных очках каким-то чудом все-таки удалось выбраться? Нет, кроме желтовато-оранжевых языков огня и клубов черного дыма там больше ничего не было видно.

Хотя там, наверху, можно было отчетливо видеть, как Фореллен, перегнувшись через ограждение, тоже внимательно рассматривает место происшествия. В правой руке он по-прежнему держал «магнум», но выражение его лица не было ни озабоченным, ни испуганным. Скорее, несколько озадаченным.

Пожав плечами, Палмер снял машину с ручного тормоза и выехал на дорогу, ведущую к равнине. На одном из длинных ровных участков он, придавив акселератор чуть ли не до самого пола, специально попытался было резко увеличить скорость, но его «фольксваген», увы, не отреагировал так же мощно, как это получалось у него с двигателем «порше».

— На следующей развилке поверни, пожалуйста, на Витторио Венето, — донесся до Вудса почему-то сдавленный голос Элеоноры. — Это большой город, и у них там наверняка имеется служба такси. Они доставят нас до Азоло.

— Вот как?

— Выпусти нас, пожалуйста, у офиса такси.

— С чего бы это?

— Ну а ты… ты продолжай искушать свою окаянную судьбу… Куда она тебя ведет…

— Что ты говоришь?

— Что слышишь.

Палмер свернул на обочину и остановился. Южная и западная стороны небосклона были все еще залиты ярким солнечным светом, но на холмы уже пала тень — вершины гор не пропускали туда солнечные лучи. Сидя в полной тишине, он, хоть и краем глаза, но отчетливо видел, что девочка тоже внимательно наблюдает за мамой.

— Послушай, — начал он. — Я должен…

— Ты должен! — неожиданно громко воскликнула она. — Всегда и везде должен! Тебе нельзя верить. Снаружи ты кажешься уверенным и спокойным. Добрым, иногда даже мягким. Но ты не такой. Совсем не такой! Ты слишком привык к власти, к возможностям, которые она открывает. Когда ты должен что-нибудь сделать, ты должен! Должен, и все тут! Нет, любить такого человека я не могу, понимаешь, просто не могу!

— Ну, ты же не думаешь, что это я приказал убить этих двух? Или думаешь? — спросил он, тыкая большим пальцем назад в сторону глубокого каньона, где только что разбился «мустанг».

— Правду о тебе, о твоей истинной сути мне подсказывает отнюдь не больное воображение, Вудс. — Она отвернулась от него, уставилась прямо перед собой. — Это вывод, который сделали мои собственные глаза… Послушай. У меня не было выбора. Я была вынуждена сделать то, что сделала по отношению к тебе. И я никогда сама себе не прощу этого. Что бы ты мне ни говорил об этом, о том, что ты чувствуешь или не чувствуешь в этой связи. Мое наказание — это мое наказание и ничье больше. Поверь, оно всегда будет со мной. Но то, как ты собираешься поступить со мной, намного хуже того, что я заслуживаю.

— Да, но я не собираюсь делать ничего, что…

— Ссылка, перспектива никогда больше тебя не видеть — и без того достаточно суровое наказание, а сейчас ты хочешь вовлечь меня в свои сети жестокости и насилия. И моего ребенка тоже. Ведь все, что ты должен делать, неизбежно заканчивается насилием. Нет, ты не стрелял в ту белую машину. Но они стреляли в Фореллена только потому, что думали, в ней сидишь ты. Ведь он вел твою машину!

— А может, потому, что ты совершенно случайно чуть не вышибла из него мозги каблуком своей абсолютно мирной туфли.

Она кивнула.

— Моя вина мне известна лучше других, и, поверь, я совершенно не собираюсь от нее отказываться. А вот ты… ты никогда не готов признать свою. Ни за что и никогда! За что бы эти люди тебя не преследовали, они уже мертвы. А сколько еще тех, кто из-за тебя тоже умер не своей, а насильственной смертью?

У Палмера неприятно засосало под ложечкой.

— Ты все время говоришь об ответственности. Да, все плохое, что случилось в последнее время, произошло только потому, что я согласился выполнить для Фонда некую миссию. Что ж, я готов признать это. Ну и что дальше? Что еще прикажешь мне со всем этим делать? Что?

Она пожала плечами.

— Высади нас, пожалуйста, в Витторио Венето. И больше ничего.

— И возвращаться домой?

— Да, к Джинни.

— С этим все покончено.

Какое-то время Элеонора молча сидела. Затем спросила:

— По чьей инициативе? Твоей?

— Естественно.

— Извини.

— А что еще мне оставалось делать?

Снова немного помолчав, она сказала:

— Пожалуйста, давай поедем. Мне надо доставить ребенка в Азоло до наступления темноты.

В Витторио Венето они остановились на старой центральной площади. Палмер молча осмотрелся вокруг: небольшие приятные домики, разрисованные фресками эпохи Ренессанса, ярко-синее небо, хотя солнечные лучи уже не пробивались на тенистые улицы города.

— Ладно, я сам довезу вас до Азоло, — вздохнув, сказал он.

У него почему-то появилось тоскливое ощущение дежавю. То же самое он предложил Вирджинии в свой последний вечер в Нью-Йорке… Палмер взял у Элеоноры карты, развернул и просмотрел предстоящий маршрут. Затем, поскольку от Элеоноры не последовало никаких возражений, поехал сначала на юг по Пятьдесят первой автостраде, а потом по Тринадцатой, которая вела прямо в Азоло.

— Надеюсь, ты останешься с нами поужинать? — внезапно послышался голосок маленькой Тани, когда они уже подъезжали к пригороду Азоло.

Вудс бросил взгляд на ее маму.

— Вообще-то мне бы хотелось не только поужинать с вами, — тихо произнес он.

— А чего еще? — поинтересовалась девочка.

Они свернули направо и через несколько минут уже, сбавив скорость, медленно ехали по узким улочкам, над которыми нависали многочисленные аркады. Местные жители возвращались с работы, заходили в магазины, делали покупки, останавливались, делились друг с другом новостями и, казалось, совершенно не обращали внимания ни на высоченного американца, ни на красавицу Элеонору, ни на ее маленькую дочь.

— А чегоеще? — не отставала Таня.

— Ну… — невнятно пробормотал Вудс. — Много чего.

— Он хочет стать твоим отчимом, — ответила за него Элеонора. — Но я никогда не выйду за него замуж. Так что давайте лучше забудем об этом.

— Но у меня уже есть отец, — обиженно произнесла Таня.

Палмер покачал головой, подъехал к дороге, ведущей из города, и припарковался рядом с полуразрушенной виллой.

— Послушай, Элеонора, возможно, ты захочешь поскорее забыть обо всем этом, но есть еще кое-что, о чем я должен рассказать.

— Извини, но я ничего не желаю об этом слышать.

И опять все тот же самый больно жалящий укол дежавю. Тогда в Нью-Йорке Вирджиния тоже категорически отказалась его слушать. Какие же ужасные тайны он, по их мнению, мог носить с собой? Впрочем, это могло быть самым обычным совпадением. Элеонора вряд ли могла знать, что внутри него вызывали скорбь еще три человека, ожидающих того, чтобы их тоже проводили в последний путь.

Он вышел из машины, рассеянно продолжая думать о своем и подошел к багажнику, чтобы вытащить оттуда ее дорожную сумку. Открыв багажник, Палмер в ужасе посмотрел внутрь. Его изумленному взору предстал не «порше», который ему приходилось видеть в машине Джека Рафферти, а самый обычный двигатель «фольксвагена» с огромным вентилятором сзади.

— Это не машина Джека! — удивленно произнес он. — Ее просто-напросто где-то арендовали. Значит, что? Между Форелленом и полковником нет никакой связи?

Подошедшая к нему Элеонора со вздохом сожаления тихо сказала:

— Я же говорила тебе, он твой друг. Настоящий друг. В отличие от меня…

— Именно поэтому Фореллену было так трудно следовать за нами? Изо всех сил стараться нас не перегонять?

— У тебя впереди целая жизнь, чтобы разобраться во всем этом. Спокойной ночи. Kommst du mit mir, Tanyushka.[102]

— Нет-нет, подожди, — остановил ее Палмер.

Она покачала головой.

— Что умерло, того уже не восстановишь. Это произошло в то утро, когда я довезла тебя до франкфуртского аэропорта и посадила на самолет до Нью-Йорка. К тому времени я уже предала тебя! Могла ли я после всего этого тебя видеть?

— Значит, ты и не собиралась встречаться со мной после моего возвращения? Значит, все твои обещания были лживыми? Лживыми с самого начала и до конца?

— Да, лживыми.

— Что из этого было известно твоим родителям?

— Ничего. Ровным счетом ничего. Кроме того, что я не хочу, чтобы ты меня искал.

Он с треском захлопнул крышку багажника.

— Нет, я этому не верю! Не верю, чтобы ты везде и во всем мне лгала!

— А я и не говорила, что все и везде лживо. — Она чуть повысила голос. — Нет, только в самом конце.

— Да, и вот еще что. — Вудс нервно сглотнул. — Не очень-то мне верится, что кто-то мог на тебя так надавить!

— У него была она, моя дочь. — Элеонора кивнула головой на Таню. — И сделать ничего было нельзя, закон был полностью на его стороне. Ты его совсем не знаешь. Он ни перед чем не остановится. В этом и состояло его давление: в страхе, что он способен на все!

— Что ж, можешь теперь о нем не беспокоиться, — хмыкнул Вудс.

Она снова покачала головой.

— В следующий раз он придумает что-нибудь еще более ужасное. Поэтому мне надо любыми путями избавить свою дочь от этого кошмара. Это все, о чем я сейчас способна думать. Остальное не имеет значения…

Палмер бросил взгляд на девочку.

— Иди в дом, Таня. Приготовься к ужину. Vite![103]

Он проследил взглядом за тем, как она вприпрыжку пробежала по заросшей лужайке и скрылась за углом дома. Затем повернулся к ее матери. В сумеречном мерцающем свете ее лицо казалось напряженным, ожидающим удара…

— Его больше нет, — тихо произнес Палмер. — Он погиб в автокатастрофе недалеко от Фрайберга. В пятницу.

Элеонора бессильно прислонилась к дверце машины. Как будто из нее вдруг выкачали весь воздух.

— Как это случилось? — прошептала она.

Палмер пожал плечами.

— Лично я этого не видел. Узнал по телефону от Рафферти. Не думаю, чтобы это могло быть ошибкой. Врачи сказали, что его напичкали каким-то антигистаминовым препаратом. Чем-то вроде успокаивающего или сильного снотворного. Хотя, вполне возможно, это было что-нибудь другое. Скажем, что-нибудь от простуды. Ты же знаешь.

Она кивнула.

— Да, знаю. — Ее взгляд рассеянно скользнул по его лицу, фигуре. Как бы фотографируя… — Они приняли его за тебя.

У Палмера внутри вдруг будто что-то оборвалось. И если до этого у него и оставался последний лучик надежды, то теперь окончательно угас и он.

— Что ж, значит, ты во всем права, — безжизненно махнув рукой, тихо произнес он. — На мне действительно лежит какое-то проклятье.

— Проклятье?

— Да, проклятье. Я на самом деле приношу всем одно только несчастье. Вокруг меня все не так. Ты права. Из-за меня умирают люди. — Он поднял ее сумку. — Я помогу тебе. — Он нерешительно помялся, затем поставил сумку на траву. — Нет, иди сама… Так будет лучше, намного лучше.

— А куда пойдешь ты?

— Не знаю. Наверное, в Венецию. Потом в Париж или Бонн. Надо кое-что привести там в порядок.

— Прости. — Она подняла свою сумку. — А что если Фореллену удастся тебя перехватить?

— Ничего страшного. Я с ним разберусь. У него ведь нет приказа меня убивать. Киллерами были те двое, из другой команды.

— А если они пошлют двух других?

Вудс кивнул головой в сторону дома.

— Иди к дочери. Она тебя ждет. — Элеонора сделал шаг назад, а Палмер снова сел за руль. Чуть подумал и перед тем, как тронуться, добавил: — Твое поколение, похоже, не очень-то умеет прощать.

Ее брови удивленно взлетели вверх.

— Не умеет? Что ж, может быть. Уж слишком много плохого творится вокруг. Одну вещь можно простить. Ну, две, десять… Но когда их становится так много, то на всех них уже не хватает и не может хватить прощения.

— Даже внутри одного и того же человека?

— Да. Я очень, очень тебя любила, и одно это делает какое-либо прощение невозможным.

— Мы, американцы… — он помолчал. — Мы называем это «отмазкой».

— Отмазкой?

— Да. Отмазкой от своих поступков, от самого себя. Нежелание признать свои собственные грехи, — он завел мотор, — твое нежелание меня видеть и есть самая настоящая отмазка. Она освобождает тебя от ответственности за то, что ты сотворила.

Элеонора долго стояла молча. Опустив глаза, будто пытаясь переварить услышанное.

— Ты ведь не хочешь уезжать, правда? — почти шепотом спросила она, наконец.

— Нет, не хочу. Если, конечно, мне позволят остаться.

— Тогда закрывай свой «фольксваген» и пошли в дом. Глупо стоять здесь, словно парочка смущенных подростков.

Она подождала, пока он закроет машину, затем протянула ему свою дорожную сумку и взяла под руку, помогая найти дорогу в уже наступившей вечерней темноте.

Глава 49

Ужинать им пришлось поздно, причем вместе с синьорой Фраскати, которая, не давая никому и рта раскрыть, без умолку говорила о своих козочках, о том, какие они миленькие, какие чистюли… Не то что некоторые люди. На какой-то момент Вудсу даже показалось, что эти «миленькие чистюли» вот-вот войдут к ним в комнату и потребуют для себя отдельные тарелки с домашней выпечкой синьоры.

После ужина Элеонора уложила дочку спать в комнате, которую Палмеру не показали. Затем вернулась и села за стол, чтобы выпить чашечку приготовленного синьорой Фраскати черного горького эспрессо без сахара. Некоторое время никто из них не говорил. Палмер, сделав глоток из маленькой чашечки с едва заметной трещинкой, медленно поставил ее на стол.

Его вдруг охватило чувство полной неопределенности. Как будто он вдруг оказался в небольшом, темном кармане времени, не имеющим ничего общего ни его прошлым, ни с будущим.

Он бессмысленно смотрел, как Элеонора размешивает ложечкой сахар в своей чашке, передает сахарницу синьоре, снова опускает глаза, глядя на все еще колышущуюся поверхность черного кофе и, казалось, боится встретиться с ним взглядом. Его же страшила необходимость сообщить Элеоноре о ее родителях. Как она все это воспримет? Примирится или в очередной раз поймет это как акт насилия, связанный непосредственно с ним и его чертовой миссией? Может, не стоило ему тогда проявлять такое благоразумие и осторожность? В их квартире номер шестьдесят три. А что если в стариках или хотя бы в одном из них все еще теплилась жизнь? Он ведь не проверил все досконально. И даже не подошел к ее матери. Просто поджал хвост и трусливо убежал!

Как бы ему хотелось, чтобы, вопреки его, казалось бы, железной логике фактов, выяснилось, что он ошибся, что они были живы, что все это было банальной подставой, чудовищной, нелепой мистификацией, всем, чем угодно, только не тем, чем это было на самом деле. На какую-то долю секунды ему в голову пришла глупейшая мысль, что Элеонора сама ненавидела своих родителей и была бы только рада избавиться от них. Нет-нет, это глупость, не стоящая даже упоминания. Между ней и ее отцом, конечно, были некоторые разногласия, но чтобы ненависть? Это исключено. Все дело в нем. Это он несет в себе смертельный вирус, который убивает всех вокруг него и Элеоноры. И теперь вряд ли она сможет думать о нем так же, как совсем недавно, в дни их искренней и ничем не омраченной любви. И даже если она его предала, что, безусловно, имело место, то теперь он, сам того не желая, столь же безжалостно и жестоко отплатил ей той же самой монетой.

Десять, всего десять дней, подумал он и, поймав на себе ее мимолетный взгляд, понял, что невольно произнес это вслух.

Он тряхнул головой, как бы избавляясь от дурных мыслей, она же снова опустила глаза в стоящую перед ней чашку с кофе, а синьора Фраскати, как ни в чем не бывало, возобновила свое бесконечное повествование о безусловном превосходстве ее козочек перед другими домашними, такими как свиньи, коровы или цыплята.

Палмер, понимал, что, бросив его, Элеонора поступила совершенно правильно. Но не по каким-то чисто личным причинам. То, как она с ним обошлась, было ожидаемо и не особенно его волновало. На нее оказывалось такое давление, которое полностью оправдывало все ее поступки. А вот то, что он сам допустил по отношению к ней, не подлежало ни пониманию, ни прощению.

Дитера тоже нельзя было полностью сбрасывать со счетов. Палмер понятия не имел, насколько искренне Таня была привязана к Дитеру, но ведь он, как бы там ни было, был ее отцом, а его убили только потому, что кто-то принял его за Палмера. Каким бы мерзавцем не был Дитер, как бы бессовестно он не использовал маленькую девочку, в ее глазах он оставался ее отцом, единственным, который у нее когда-либо был или будет! Конечно же, сейчас она еще слишком мала, чтобы понять, что происходит, но настанет время, и ей все станет известно. И как она тогда будет думать о человеке, из-за которого убили ее родного отца? Из-за которого убили ее бабушку и дедушку!

Он в ужасе закрыл глаза. Все так уродливо, так по-звериному и так бессмысленно жестоко… Элеонора оказалась права. Что бы между ними ни было, все стерло насилие. А вот насколько полно, этого не могла бы сказать даже сама Элеонора.

Палмер встал из-за стола.

— Благодарю вас, синьора, — почти механически произнес он, обращаясь к синьоре Фраскати и даже не осознавая, что прерывает ее увлеченный монолог чуть ли не на полуслове. Затем, чуть поклонившись ей, повернулся к Элеоноре.

— Извините, мне предстоит долгий путь назад.

Она тоже встала.

— Возвращаешься в Венецию?

— Да. Прямо сейчас.

— Но мне казалось… — Она вдруг замолкла.

— Мне тоже. Но я ошибался.

Элеонора прошла за ним до самой машины, припаркованной на обочине.

— Почему ты изменил свое решение?

— Потому что ты оказалась права. — Он открыл переднюю дверь своего «фольксвагена».

— Понятно.

— Ты многого еще не знаешь, — сказал он, садясь за руль. — А когда узнаешь, то сразу же поймешь, что между нами больше ничего быть не может. Просто-напросто исключено. Но самое страшное во всем этом то, что я по-прежнему очень и очень тебя люблю.

Она стояла у открытой двери «фольксвагена».

— На самом деле?

Палмер повернул ключ в замке зажигания. Стартер зажужжал, но мотор почему-то не завелся.

— И мы больше никогда друг с другом не увидимся?

— Боюсь, у меня нет надежды когда-либо увидеть тебя снова, — не глядя на нее, произнес Палмер и снова попытался завести машину. И снова безрезультатно. Он выключил зажигание, думая, что невольно перелил бензин в карбюратор, и немного подождал, давая ему немного стечь.

— Что-то между нами пошло не так, и виноват в этом только я один, — наконец произнес он. — Это за мной из Америки тянется хвост. Больше, чем у павлина. Старые грехи, старые претензии… И все это я принес в твою жизнь. Раньше ты говорила о некоторых вещах, которые не подлежат прощению. Но, говоря это, ты сама толком не знала, что хотела сказать. Впрочем, думаю, еще узнаешь.

— Так почему бы тебе не сказать мне об этом сейчас?

Палмер покачал головой и снова попытался завести машину. И снова ничего не вышло. Тогда он вышел из машины, подошел к заднему багажнику и открыл его, чтобы поднять крышку двигателя. Но не успел — что-то очень жесткое и холодное уперлось ему прямо в ребра, и сзади него послышался голос Фореллена.

— Спокойнее, Палмер, спокойнее, не сто́ит зря так торопиться. Это ведь бесполезно, там нет ротора.

— Вот идиот!

— А теперь повернись. Только медленно и без резких движений…

— Слушай, Стэнли, это же «магнум-38», ты не сможешь из него выстрелить. Разве что случайно. Так что не дури́…

— Не беспокойся. Из-за тебя двух я уже убил.

— Эй, в чем там дело? — крикнула Элеонора, делая шаг вперед.

— Не надо, не надо, не подходи! — попробовал остановить ее Палмер.

— Это Фореллен?

— Держись от него подальше! И, ради всего святого, не подходи!

— Ну, давай же, давай, поворачивайся. Только медленно, не спеша, — повторил Фореллен.

— Тише, Стэнли, тише. Если ты ходил в колледж, то должен знать…

— Ну хватит, ты, высокомерный сукин сын, хватит! Давай поворачивайся, иначе…

Палмер начал медленно поворачиваться. Все в нем вдруг закипело от непонятной ярости, и теперь ему было все равно, что будет дальше. Его тело напряглось, правая рука хлестко ударила по дулу пистолета, пытаясь выбить его из руки. Фореллен болезненно охнул, Палмер на секунду увидел его искривленное лица, а затем… услышал громкий выстрел.

Никакой боли не было. Только ночное небо, казалось, начало почему-то сворачиваться вокруг Млечного пути, как бы желая ему спокойной ночи. Затем Палмер безжизненно рухнул на землю.

Глава 50

Люди приходили и уходили. Они шумели, шаркали резиновыми подошвами по кафельному полу. Затем тишина. Непонятное биение сердца во внутреннем ухе. Снова тишина. Скрип кресла…

Тишина!

Только иногда неизвестно откуда вдруг доносились какие-то посторонние звуки. Вот где-то открылась дверь… Кто-то со стуком закрыл окно… Обрывки стремительной и непонятной итальянской речи…

Однажды до него донеслось сказанное по-английски слово «кровь…». А может, ему просто показалось, и это итальянское слово только звучало почти как английское?

На четвертый день, ощутив на своих плотно закрытых веках теплый свет, он попытался открыть глаза, но слезы затуманили его зрение. Он попытался смахнуть их с глаз, однако ру́ки отказывались его слушать. И только через некоторое время ему удалось, как говорят, «проморгаться».

Первое, что он увидел в лучах солнечного света, была высокая стойка возле его постели. Вроде полки для шляп, только без шляп. На ней горлышком вниз висела круглая прозрачная бутылка с красной резиновой пробкой. От нее к его левой кисти тянулась красная резиновая трубка со стальной иглой на конце. Кисть была заклеена медицинским пластырем. Он искоса посмотрел на бутылку, пытаясь прочесть прикрепленный к ней ярлычок, но, во-первых, бутылка висела горлышком вниз, а, во-вторых, надпись была сделана по-итальянски.

Лежа под легкой белоснежной простыней, он несколько раз пытался рассмотреть, что у него там внизу. Обе ноги были вроде бы на месте, но правая почему-то чудовищно распухла. Он попытался было пошевелить пальцами, но тут же потерял сознание.

Когда он пришел в себя, день уже клонился к закату, но рядом с его кроватью в старомодном деревянном кресле сидел… полковник Джек Рафферти. Все в том же затертом пиджаке спортивного покроя. Стойку с бутылкой для внутривенного вливания уже убрали, а на левой кисти вместо стальной иголки красовалась аккуратная повязка. Рафферти внимательно знакомился с каким-то досье, время от времени делая в нем карандашные пометки. Почувствовав на кровати легкое движение, он поднял глаза на Палмера.

Первое, что он сказал, было:

— Вот черт, значит, ты жив.

— А где… где Элеонора? — с трудом откашлявшись, хриплым голосом спросил Палмер.

— С ней все в порядке, не беспокойся. Сам-то как?

— Что у меня с ногой? — Он облизнул свои пересохшие губы.

Заметив это, полковник налил ему из графина воды, поднес к его губам. Тот сделал один глоток, чуть не захлебнулся, прокашлялся, сделал еще два глотка.

— Что у меня с ногой? — уже куда более отчетливо повторил он.

— Считай, что тебе крупно повезло. Ты, к счастью, оказался очень близко к пистолету. Ведь как только пули из «магнума» начинают «кувыркаться», они рвут человеческое мясо хуже, чем осколки гранаты. Твоя же прошла через малую берцовую кость, словно электродрель. Врачи аккуратненько заштопали все серебряными нитками, а бедренную артерию залепили то ли презервативом, то ли чем в этом роде. Во всяком случае, надежно. А что еще надо? Из тебя кровь хлестала, как из недорезанной свиньи, приятель. Три переливания крови, в том числе — моей. Зато теперь ты, как и я, почетный ирландец.

— Неужели мне так повезло?

— Кажется, именно это я и сказал парню из американского посольства. Он ушел отсюда где-то час тому назад. Хотя обычно ошивался здесь сутками.

— Где здесь?

— В Азоло. Тебя нельзя было перевозить.

— Где Элеонора?

Рафферти пожал плечами.

— Знаешь, твоя забота о Фореллене, похоже, не знает границ. Например, почему ты не спрашиваешь меня о нем? — Палмер закрыл глаза и покачал головой. Рафферти несколько минут терпеливо подождал, затем тихо спросил: — Ты спишь?

— Нет, не сплю.

— Так вот, Фореллен сейчас в Париже. ЦРУ собирается отправить этого говнюка в Сайгон. Поскольку там уже давно никто не обделывался, им наверняка требуется надежное прикрытие. — Полковник замолчал. — Ты как, в порядке?

— В принципе, можно так сказать.

— Знаешь, мне и в голову не могло прийти, что ты близко знаком с такими великими и неподражаемыми, как наш Г.Б. Я чуть в штаны не наложил, когда он заявился сюда со своим бессловесным кретином телохранителем. Они притащились сюда прямо из Вашингтона только для того, чтобы с тобой поговорить. Но ты пролил бальзам на мои раны: лежал, словно труп, и не смог поделиться с ним ни словом. Настоящий друг, ничего не скажешь.

— Баннистер? Ты имеешь в виду Гарри Баннистера?

— Вот именно. Его превосходительство был так взволнован, что даже счел возможным поделиться со мной кое-какими деталями о твоей маленькой секретной миссии, и это зная о моей ненависти к его поганой особе. Более того, теперь-то я и не сомневаюсь, что именно благодаря ему я до сих пор не получил звезду генерала! Ну и как тебе?

— Как одна из причин вполне годится.

— Но ты спутал все его планы, — вздохнув, продолжил Рафферти. — К его чудо-парню никто не пришел, не произнес трех волшебных слов, и он от горя покончил с собой.

— Кто, Г.Б.?

— Если бы. Такого удовольствия он мне, увы, не доставил. Это его чудо-парень принял какую-то чудо-таблетку и, не задерживаясь, отправился в мир иной. Теперь инструктировать его будет некому, разве что Святому Петру. Кстати, ты случайно не знаешь, этот Г.Б. хоть изредка беседует со Святым Петром?

— Постоянно.

— Так вот, тогда слушай официальную версию. В этих горах хозяйничают какие-то бандиты. Один из них подстрелил тебя, пытаясь украсть твою машину.

Carabinieri[104] преследовали его до самого северного перевала, где он застрелил еще двух туристов в американском «мустанге», который преспокойно сгорел себе дотла. Естественно, вместе с ними. Никаких следов. В Штаты удалось отправить только описания их зубных протезов… Кстати, я тебя случайно не утомляю?

— Да, утомляешь.

— Так или иначе, но нашему одинокому бандиту все-таки удалось ускользнуть. Да, тебе дважды в день звонили из Нью-Йорка. Я переговорил с одним из ветеранов по имени Гарри Элдер. Он сообщил, что два члена твоего Совета подали в отставку: один какой-то парень по имени Кинч, а второй — наш старый армейский приятель Эдди Хейген. — Джек заметил, как глаза Палмера заметно расширились. — Что, становится чуть поинтересней, разве нет?

— Нет.

— Гарри сказал, что ему был звонок из прокуратуры, после чего он тут же отложил слияние. На неопределенный срок. И организовал утечку об этом в прессу. Именно тогда-то наш Хейген и подал в отставку… Эй, сестра! Сестра! — закричал вдруг Рафферти.

Молоденькая монашка в голубом медицинском халате сунула голову в дверь.

— Si, prego?[105]

— По-моему, он умер, сестра.

Она подскочила к кровати, торопливо пощупала пульс на правой руке… Палмер медленно покачал головой.

— Loco,[106] — слабым голосом произнес он, указывая на полковника и слегка постукивая себя по виску.

Монахиня, нахмурившись, бросила на Рафферти сердитый взгляд и вышла из палаты.

— Где Элеонора? — упрямо повторил Палмер.

— В Трире. Вчера были похороны родителей.

Они замолчали. Палмер, закрыв глаза, пытался представить себе, что и как происходило в Трире: Элеонора, цветы, маленькая девочка, могила… Присутствовали ли там другие родственники? Вряд ли. Теперь она осталась совсем одна. И приложил к этому руку не кто иной, как именно он.

— Джек, не молчи, поговори со мной, — попросил он Рафферти. — Я не хочу лежать здесь и думать, думать, думать!

Полковник откинулся на спинку кресла.

— А говорить-то, собственно, больше не о чем. Врачи считают, что уже через неделю ты начнешь ходить на костылях. А где-то недельки через три-четыре прощай гипс. Хотя первые несколько месяцев жить тебе придется в, так сказать, щадящем режиме. У тебя ведь вместо ноги было одно сплошное месиво. Им надо будет убедиться, что все срослось как надо…

— Слушай, смени тему.

— Ладно. Так вот, французский «Мелтс» вышел на третье место.

— Нет, давай о чем-нибудь другом.

— Мне надо было бы вернуться во Франкфурт еще три дня тому назад. Строго говоря, я сейчас в самовольной отлучке, за которую меня могут…

— Джек, это тоже неинтересно.

Рафферти тяжело вздохнул.

— Ну и какие слова прикажешь мне найти, от которых у тебя не подскочило бы давление? Вообще-то, честно говоря, отставка Эдди Хейгена меня не очень-то и удивила. По-моему, вся эта история с «мустангом» до смерти его напугала. Плюс звонок из прокуратуры, ну и все такое прочее. Наш Эдди самый обычный гаденыш, которого хлебом не корми, только дай нагадить другим. Просто раскрашенный петух. Пышный хвост и никакого полета. Самый обычный и, скорее всего, мало кому нужный генерал в отставке.

Дождавшись, когда Палмер согласно кивнул, полковник неторопливо продолжил:

— Теперь мафия, думаю, вряд ли захочет натравить на тебя других солдат. Фореллен сделал для них работу куда лучше, чем кто-либо иной. Ведь все, что им требовалось, это держать тебя подальше от швейцарцев. А зачем? Намек ты, наверняка, понял, выводы сделал… Эй, ты еще здесь?

— Да.

— Кстати, с уходом Эдди из твоего Совета они, похоже, ничего особо ценного не потеряли. Он очень давно на них работал, вымотался, естественно, начали пошаливать нервишки…

Палмер внезапно открыл глаза.

— Ты имеешь в виду, там имеет место заговор? Откровенно и на полном серьезе?

Рафферти встал и подошел к окну, бросил взгляд на улицу. Из голубого небо неотвратимо превращалось в темно-фиолетовое.

— Да, что-то там, черт побери, происходит, никаких сомнений. — Сейчас он говорил не столько с Вудсом, сколько с самим собой. — Я всеми своими клеточками чувствую это! Слишком уж многих бандитам удалось подмять под себя за последние годы. И сейчас они лихорадочно подбираются к респектабельному бизнесу. Им до смерти нужна солидная деловая репутация, без которой их положение становится очень и очень уязвимым. Вот почему они не остановятся ни перед чем… Послушай, Вуди, как тебе, наверное, известно, через несколько месяцев я ухожу из разведки, но не стоит забывать, что я провел в ней всю свою сознательную жизнь. И одно из самых важных, что мы выносим оттуда, это умение доверять своей интуиции, своему, так сказать, «внутреннему голосу».

— Ну и?

Он снова повернулся лицом к кровати.

— Я, конечно, могу провести остаток своей жизни, либо занимаясь громкими разоблачениями и доставляя всем серьезную головную боль, в результате чего меня наверняка ждет что-то вроде бочки с цементом, либо могу якобы забыть обо всем этом и до конца своих дней изображать из себя доброго дедушку-профессора где-нибудь в миленьком провинциальном колледже: «Любит поговорить. До и после семинаров не без удовольствия окучивает легкомысленных студенток».

На следующий день яркое утреннее солнце разбудило Вудса раньше, чем обычно. Он первым делом поинтересовался, здесь ли еще полковник Рафферти, и монашка, не задумываясь, ответила, что господин полковник еще вчера уехал во Франкфурт, хотя и обещал позвонить через пару дней, когда мистер Палмер сможет вставать с постели и подходить к телефону. Больничка у них маленькая, извиняющимся тоном объяснила она, и единственный телефон имеется только в приемном покое.

Через несколько дней Палмеру чуть ли не торжественно вручили два деревянных костыля. Но… вначале ему разрешили вставать с постели и ходить на них не более десяти минут. Три раза в день. Впрочем, через пару дней он уже проводил больше времени вне постели, чем в ней. К тому же ему принесли римский выпуск «Дейли американ» и экземпляр парижской «Трибюн» двухнедельной давности, в котором имелся интереснейший кроссворд.

Позвонив детям, он узнал, что им никто ничего о нем не говорил. Поэтому его долгое отсутствие их, естественно, не встревожило. Услышав о его предложении провести с ним весь июль в Европе, они пришли в восторг, но сказали, что им надо будет спросить маму. Был один звонок от Хессельмана из Нью-Йорка — он интересовался, не нужно ли ему чего-нибудь. Нет, не нужно, спасибо, ответил Палмер. Затем к нему приезжал Добер и привез с собой дюжину свежих газет и журналов. Его римский менеджер, не успев приехать, тут же пробежался по всей больнице, критикуя все подряд и громко требуя, чтобы Палмера немедленно перевели в Венецию или Милан. Само собой разумеется, напрасно…

Ближе к концу июня, рано утром во вторник к нему в палату вошла матушка-настоятельница и сообщила, что его можно выписать хоть сейчас. Тем более что он уже довольно свободно передвигается при помощи одного костыля, а им срочно понадобилась палата. Палмер молча переоделся и оплатил свое пребывание дорожными чеками. Монахиня в покойном приеме предложила ему вызвать такси, он отказался, но вместо этого попросил разрешения воспользоваться телефоном, чтобы позвонить детям.

Трубку в Нью-Йорке сняла миссис Кэйдж. Значит, у Эдис был очередной «загульный» вечер. Когда детские восторги несколько утихли, они первым делом сообщили ему, что мама согласилась отпустить их с ним на месяц. Палмер проинструктировал миссис Кэйдж и велел отправить детей первого июля прямо в Венецию, где он встретит их в аэропорту Местр. Джерри поинтересовалась, будет ли папа возражать против поездки на юг, в Нормандию. Конечно же, не будет, ответил ей папа.

Он сложил свои скромные больничные пожитки в черную спортивную сумку, которую ему во время своего визита привез римский менеджер ЮБТК. Кроме пары чистого запасного белья, которую по его просьбе купила одна из монашек, там было несколько брошюр о самом городке. Бегло их пролистав, Палмер решил оставить их здесь. А вдруг кому-нибудь пригодится?

Затем он прошел в крошечный кабинетик матушки-настоятельницы, искренне ее поблагодарил за заботу и помощь и вручил пожертвование, размер которого вызвал у нее искренние слезы признательности. Сердечно распрощавшись с ней, Палмер, засунув костыль под мышку и заметно прихрамывая, вышел на яркий солнечный свет. У него не было никакого представления, что где находится, однако, медленно бредя по улицам Азоло, он постепенно начал узнавать различные места — тот самый почтамт, небольшое кафе, где он пытался позавтракать…

Его раненая нога не доставляла ему особых проблем, к тому же он вот уже несколько недель не пил спиртного и не принимал никаких транквилизаторов. У него ушло не более получаса, чтобы добраться до полуразрушенного дома синьоры Фраскати. Теперь там, на поросшей травой лужайке паслись уже три козы. Нет, вернее, две взрослых козы и один совсем маленький козленок, который едва стоял на своих тоненьких ножках и все время жалобно блеял, требуя у своей матери молока.

Палмер, припадая на одну ногу, обошел вокруг дома и увидел там… двух женщин, которые, сидя на низеньких скамеечках, лущили гороховые стручки в стоявший перед ними большой эмалированный таз.

Увидев Палмера, молча остановившегося на углу дома, Элеонора тут же вскочила на ноги, опрокинув наполовину полный таз. А синьора Фраскати, как ни в чем ни бывало, поставила таз на место и принялась тщательно собирать туда рассыпанный горох.

— Но мне сказали, ты пробудешь там еще несколько дней, — растерянно произнесла Элеонора.

Палмер кивнул.

— Им срочно понадобилась больничная койка.

Она торопливо поставила перед ним свой стул.

— Садись, пожалуйста, садись.

— Спасибо.

— У тебя есть где остановиться?

— Пока нет.

— Здесь есть свободная комната.

Он бросил на нее внимательный взгляд.

— Почему ты не приходила меня навестить? Не могла?

— Нет, не хотела! — Она печально покачала головой. — Если бы я пришла к тебе первой, мы оба так и остались бы в неведении. Но раз ты сам пришел ко мне, то… — Она поднесла руку ко рту. — Прости.

Палмер пошевелился на старом скрипучем стуле.

— Ну а если я зашел просто сказать «привет»? И больше ничего?

Ее красивые каштановые глаза чуть потемнели. Затем Элеонора отобрала у него костыль, отнесла его к окну и поставила там у стены.

— Слишком поздно, — с улыбкой сказала она.

Лесли Уоллер Войны мафии

Любой роман – разносчик новостей,

Которых не прочтешь в газете.

Когда б не автор, выдумщик вестей.

Их попросту бы не было на свете.

Карлос Фуэнтес

Пат... и снова

Июнь

Глава 1

Страх ворвался в его жизнь в субботу.

В идеальном мире, твердо знал Чарли, нет места страху. Настоящий, липкий страх не должен, не смеет обнажать здесь свое непристойное нутро! Страх – это для тех, кто пресмыкается где-то внизу, у подножия мира спокойствия и привилегий. Он также знал, что его мир был вполне идеален. Во всяком случае до сих пор.

Жизнь не подготовила Чарли к субботе.

В это солнечное июньское утро с вознесшихся на сотню этажей над Уолл-стрит двух башен Всемирного торгового центра было хорошо видно, как взлетают самолеты с двух аэропортов – Ла-Гардия и Кеннеди. Еще одна изящная вершина тридцатью этажами выше – Ричланд-Тауэр. Наслаждаться видом оттуда мог только один человек – Чарли Ричардс. Сегодня ему казалось, что он может проникнуть взглядом... везде!..

Как удалось страху пробраться сюда, на вершину мироздания? Чарли пришлось немало потрудиться, чтобы единолично занять эту цитадель. Его поддерживала семья – семья, не признававшая препятствий на пути к власти. Но не только семье он был обязан той идеальной жизнью, которую вел сейчас. Главным образом это его собственная заслуга, награда за беспримерно тяжелую работу, считал Чарли. Скромный, академического склада человек, он достиг высочайшего успеха, каким Америка жалует самых пробивных своих сынов.

День начался обычно. Король Горы хорошенько потянулся. Бреясь, одеваясь, в безупречной гладкости дня он почуял единственную шершавинку – в восхитительной квартире-офисе, предмете общей зависти, было немного прохладно. Собственно, это место не предназначалось для жизни с самого начала. Он решил поселиться здесь, когда расстался с женой.

Чарли придирчиво изучил себя в зеркале. Где-то вдалеке взвыла сирена. Он так привык, что его любовница Эйприл Гарнет осматривает его перед выходом, поправляя завитки темно-русых волос, что помедлил перед зеркалом, ожидая ее прикосновения.

Сегодня он увидел в себе нового Чарли Ричардса – и был целиком обязан этим Гарнет. Еще недавно само предположение показалось бы ему невероятным – не больше и не меньше, чем освобождение от его семейства! И вчера вечером он решился на первые шаги к свободе от семейных уз.

Но продвижение должно быть сдержанным; сегодняшний день целиком принадлежит семье. Утро он проведет в Коннектикуте, в полдень – назад, сюда, на свадебный прием в Ричланд-Тауэр. Ему хотелось пригласить Гарнет, но после вчерашнего эта затея начала казаться ему спорной.

«Предательская чушь, которой она забила тебе голову!..» – и так далее. И это самая мягкая из формулировок Чио Итало, когда Чарли позволил себе намекнуть на свои новые взгляды. А Чарли по-прежнему побаивался гнева старика.

Не важно. Главное уже прозвучало. Со временем Чио Итало увидит разумность предложенного Чарли пути. Конечно, предстоит еще преодолеть серьезное сопротивление, чтобы начать новую жизнь, без зависимости от клана Риччи.

Но, разумеется, по крови он навсегда Риччи.

Чарли Ричардс уныло вздохнул. Жажда свободы владела его мыслями. Первые ее ростки появились в его душе, когда он познакомился с Гарнет, но не пустили корней глубоко – Чарли от души наслаждался своей особенной, привилегированной жизнью.

Сегодня сенатор из Коннектикута согласился встретиться с правлением «Джет-текникл интернэшнл». Присутствие Чарли Ричардса, главного финансиста «Джи-ти», равно как и сенатора было обязательно для получения кредитов. Эта встреча с удвоенной скоростью подтолкнет министерство обороны США к заключению контракта на производство двигателей. Невинная сделка на сумму, превышающую миллиард долларов, от которой несло мошенничеством на весь Нью-Лондон.

В газете его назвали Чарльзом Ричландом – простительная ошибка, поскольку владельцем контрольного пакета «Джи-ти» была компания «Ричланд-холдингз».

На скоростном лифте Чарли спустился в подземный гараж Ричланд-Тауэр. Его личный шофер, Пино, осторожно вел длинный «кадиллак» по пустынным улицам финансового района вниз, к Каунти-Слип. Пино, приходившийся Чарли двоюродным братом, был его ровесником – обоим далеко за сорок. Скверик на Саут-стрит на солнце отливал изумрудной зеленью. На маленьком аэродроме через дорогу его уже ожидал готовый к отлету вертолет.

И вдруг – с ревом несущийся на бешеной скорости пикап-"ниссан", вывернувший из-за угла, врезался в «кадиллак», прямо в водителя, всего в ярде от Чарли.

Тяжелый лимузин осел, накренился, рассыпая брызги стекла. Чарли вышвырнуло наружу. Он увидел, как «ниссан» с передним бампером, укрепленным приваренными стальными брусьями в форме расходящихся лучей, с ревом развернулся и унесся в обратном направлении; пар вырывался из поврежденного радиатора.

– Пино! Как ты?..

Пино не отозвался. Раздробленное лобовое стекло укрыло его вуалью из мельчайших бриллиантиков, быстро превращающихся в рубины по мере того, как их пропитывала льющаяся из раны на шее кровь Риччи.

Чарли отключился. Странное состояние, не такое уж неприятное. Он вполне сознавал, что происходит вокруг, хотя и не открывал глаз. Выли сирены. Выскочившие из подъехавшей «скорой помощи» санитары переложили Пино на брезентовые носилки и увезли. Чарли неохотно открыл глаза, не желая расставаться с блаженством беспамятства, не вполне готовый к встрече с реальностью.

Кто-то сунул ему в руку картонный стаканчик с кофе. Его рука дрожала, по черной поверхности пробегала рябь. Чарли отхлебывал, думал и отхлебывал.

Пикап принес сообщение для Чарли Ричардса. Это не покушение; водителю ничего не стоило прикончить его одним выстрелом. Смысл сообщения таков: вот что настигнет тебя, как только ты покинешь родовое орлиное гнездо.

Построив Ричланд-Тауэр и поселившись там, Чарли долгие годы прожил в четко разграниченном мире: «мы» и «они». Внизу – они, ничего не значащие ничтожества, наверху – мы, хозяева жизни.

Даже сейчас, ничего не понимающий, обескураженный, он не смешался с толпой, оставаясь одним из привилегированных, – служащие вертолетной станции были необыкновенно заботливы – «Ричланд-холдингз» была одним из их крупнейших клиентов. Чарли заставили показать медсестре свои ушибы и царапины.

– Вашу жизнь спас лимузин, – жизнерадостно щебетала девушка, перевязывая руку Чарли, – отличный защитник. – И на прощание одарила его улыбкой «все-что-пожелаешь».

В голове у Чарли все перепуталось – мысли перескакивали с одного на другое. Пино, пикап-таран, последний ярд, отделявший его от смертельной точки. Итак, сообщение: Ричардс, живи в своем гнезде, вознесенном на сто тридцать этажей над землей, внизу ты просто корм для червей. Кто направил удар? Как звучал приказ? «Дай знать этому ублюдку, что он может жить и работать в своем орлином гнезде, но холодная рука смерти коснется его в любой момент, когда мы пожелаем»?

Чарли позвонил своему племяннику, Керри Риччи, чтобы обеспечить хороший уход для Пино и организовать охоту на пикап.

– Если «ниссан» проскочил бруклинский туннель Бэттери, то сейчас его, наверное, уже разбирают на части и избавляются от них, – задумчиво пробормотал Керри.

Во время деловой встречи в Нью-Лондоне Чарли чувствовал себя каким-то ошалевшим, тупым и рассеянным. Он продолжал свой внутренний диалог, но по-прежнему не чувствовал страха. Только гнев. Кто-то решил, что он чересчур вырос? Ему решили напомнить, что любой человек просто корм для червей? Неужели всю свою жизнь он проведет среди людей, для которых решение конфликта – это хорошо спланированная автомобильная катастрофа?

Возвращаясь в Нью-Йорк на вертолете, он снова замкнулся в своих переживаниях: Даже задремал, не обращая внимания на ужасающий рев мотора. Вчерашняя брань Чио Итало и утреннее приключение... Это по-новому освещает роль дядюшки в его жизни.

Старый сон: они вдвоем за ресторанным столиком. Итало накрывает глубокую тарелку перед собой салфеткой, которая быстро меняет цвет от белого к красному, как лазанья, которую макнули в соус бешамель. Вздыхает призрачная сирена. Чио улыбается своей острозубой улыбкой.

– Ессо Il Professore. Beve, mangia[1], – каркает он.

Но в тарелке не лазанья, а пригоршня «бенов» – стодолларовых купюр с портретом Франклина.

– Beve, mangia, – повторяет он, как священник, протягивающий вино и облатку – кровь и плоть Христову. У денег горячий, солоноватый привкус – привкус крови. Чарли, подавившись, выплевывает изжеванные купюры.

Ему скармливали подобную «пищу» всю жизнь – гению-финансисту, легализовывавшему их деньги. Выпускник Гарварда, Чарли вытолкнул «Ричланд-холдингз» в первую десятку корпораций США. Именно за это Итало прозвал его «Эль Профессоре».

А Гарнет, женщина, которую он любил так, что готов был все остальное отправить в тартарары, спокойно задала один-единственный вопрос:

– И ты хочешь провести остаток своих дней, насилуя мир, чтобы отмыть деньги Чио Итало?

Вопрос подразумевал: «С такими деньгами любой кретин может добиться того же».

Мир, который он раньше находил ослепительно интересным, превращался в безнадежно мертвый. Блестящий Эль Профессоре – жалкий наемник, плывущий под чужим флагом. Он застыл от неожиданности, словно его мул лягнул копытом.

На этом месте кошмарный сон всегда обрывался. Чарли просыпался, униженный и подавленный, сгорая от стыда, что такое кривое зеркало так точно воспроизводило уродливую суть его подчиненной жизни.

* * *

Вспоминая жуткий сон, уже на вершине Ричланд-Тауэр, Чарли решил, что проявил слишком много терпимости, слишком много вежливости во вчерашнем разговоре с Чио. Следовало без околичностей выложить карты на стол – «нравится тебе или нет, но теперь я играю по другим правилам».

Он позвонил в больницу, в которую отвезли Пино. Почему-то Чарли было трудно дышать. Наверное, в разреженной атмосфере не хватало кислорода – в ста тридцати этажах над извержениями Манхэттена. Внизу истерично перекрикивались две сирены, каждая пронзительная, как трубный глас судьбы.

– Пино, – повторил он. – Пино Риччи. Его привезли сегодня утром.

Не получив внятного ответа, он позвонил Керри, потом вспомнил, что тот уже наверняка в соборе Святого Патрика на венчании. Тогда он начал набирать номер Гарнет. Чарли чувствовал, что у нараставшего у него в душе беспокойства есть название. Еще одна сирена с безумной яростью завыла внизу. То, что сдавливало его легкие, имело название. И причину. И Чарли не следовало делить это с Гарнет.

Название этому – страх.

Его рука, опуская трубку на рычаг, задрожала. Это был не легкий мандраж, результат сегодняшнего шока – дикая, бесстыдная дрожь; аппарат жалобно звякнул, когда он положил трубку. Чарли никогда раньше не приходилось испытывать страх – только видеть его на лицах других людей. Страх – это когда между тобой и смертью кто-то оставил один ярд. Кто-то, чье предостережение удается расшифровать лишь наполовину.

Серьезнейшее предостережение, заменяющее слова: «Прекрати это немедленно и навсегда!» Предостережение, состоящее из двух частей. Первая – ужас. Вторая – точная команда.

По расписанию свадебный прием должен был начаться в полдень, когда кавалькада «роллсов», «даймлеров» и «кадиллаков» от собора Святого Патрика, где кардинал Фоли свершит брачный обряд, по умиротворенным субботним улицам обогнет пятьдесят кварталов к югу от Ричланд-Тауэр.

У Чарли осталось всего несколько минут на переодевание. Но прежде всего ему следовало справиться с отвратительной дрожью в руках. Очень неприятно, что ему придется обратиться к Чио для поисков водителя пикапа,протаранившего его. Но Чио – единственный специалист по шифровкам такого рода.

Прошлым вечером Чарли высказал еще не до конца продуманную мысль – отделить легальные финансовые операции «Ричланд-холдингз» от других членов семьи. Может быть, именно этим он запустил реакцию? До какой степени нужно дорожить своими доходами, чтобы одним из аргументов в споре стала смерть?

Чарли посмотрел в окно, выходящее на запад, на Гудзон-Ривер, через воздух настолько прозрачный, что можно было различить свирепые, неровные зубья Рамапо и Касткилла в шестидесяти милях отсюда. Это напоминало ему беспощадный оскал Чио Итало.

Удастся ли ему когда-нибудь объяснить Гарнет эти скрытые, сатанинские стороны жизни его семьи? Для которой кровь – это просто жидкость, предназначенная для проливания? Милая Гарнет, решившая спасти Чарли – в то время как ему было предназначено спасти ее.

Чарли представил себе своего дядю, выбирающегося из крепости в Гринвич-Виллидж на Доминик-стрит. Затемненные стекла, табличка «Сан-Дженнаро-соушл-клаб». Никаких лимузинов для Чио Итало. Никаких сирен. Никакой помпы. Три телохранителя и старый-престарый черный «бьюик», а перед ним – скромная малолитражка сопровождения. Дон старой школы, ничего напоказ, но достаточно одного только взгляда темных глаз и... Только такой человек в состоянии разобраться в этой истории, остановить кровавый водоворот.

Чтобы самому постичь тайнопись, понимал Чарли, нужно только проглотить, затолкать в пересохшую глотку окровавленный «бен» – причастие, принимаемое им от Чио Итало по меньшей мере двадцать лет. Проглотить и продолжать насиловать мир. Легкая, приятная жизнь, с множеством привилегий, и... о, что за зрелище!

Над головой описывал круги маленький вертолет «линкс», держащий под наблюдением окрестности Ричланд-Тауэр. Чарли различил лица двух мужчин в кабине. Наемные защитники. Вообще-то за порядком должны бы следить кровные родичи, однако все хоть чего-то стоящие из них были гостями на этом приеме.

Переодевшись, Чарли снова вгляделся в свое отражение. Ему нет еще пятидесяти, выглядит на тридцать пять, он сохранил волосы и по-юношески изящную фигуру. До сих пор не нуждается в очках – казалось бы, необходимых для Эль Профессоре. Белокурый, голубоглазый, образцовый WASP[2], которому никогда не подходило имя, полученное при крещении, Карло Антонио Риччи.

Десять веков назад, когда норманны прокладывали свой путь через Сицилию и Калабрию, прежде чем насиловать Англию, под многими крышами появились на свет незаконнорожденные белокурые голубоглазые детишки. Обе дочери Чарли очень похожи на него. Естественно, фамилию Ричардс он взял в Гарварде, как лучше отвечавшую его «норманнской» внешности. Снова обман. Но обман – вся суть «Ричланд-холдингз».

– Обман не грех, – объяснил Чарли своему племяннику Керри, проходившему стажировку в «Ричланд». – Каждый инвестор имеет право самостоятельно получать информацию. Это наше главное правило. Черт возьми, единственное правило.

– Дядя Чарли, – пропел Керри, подперев языком щеку, – это больше, чем правило. Это догмат капиталистической веры.

Но, черт возьми, обман – это грех. Как отрезала Гарнет:

– Только негодяй создаст мощную финансовую империю на грязные деньги Риччи!

Чарли задумался над планом разделения клана. Он должен тщательно обосновать для Чио необходимость развода в империи Риччи. Только после этого он сможет оказать поддержку экологической работе, которой занимается Гарнет. Впервые в жизни он будет не только брать, вечно брать у «них» – он сможет что-то давать, что-то вернуть миру.

Вернуть то, что украл для «своих»? Его родственникам это покажется немыслимым. Забавно. Что же они тогда считают «мыслимым»? Когда Чарли ушел от своей светской, холеной супруги Мисси, изменявшей ему, свирепая сицилийская расправа над изменницей, даже убийство были вполне мыслимым решением проблемы. А вежливое ледяное расставание – немыслимым.

Вертолет над Ричланд-Тауэр снова привлек внимание Чарли. Он подпрыгивал и кренился, как колибри на манхэттенском сквозняке, и казался таким же настороженно и беззащитно хрупким среди острых, как кинжалы, шпилей. К чему такой шум на свадьбе?

В ослепительно нарядном сером костюме, с белым галстуком, Чарли торопливо проскочил мимо накрытых столов, мимо четырех стоек с напитками. И проскользнул в большую комнату, скрытую от взора непосвященных.

Там было прохладно. Постепенно в темноте он начал различать терминалы компьютеров, шкафы с документами. Чарли подошел к маленькому радиопередатчику.

– Тауэр вызывает «Линкс-1». Охрана с вертолета отменяется. Как поняли?

Через трехслойное окно Чарли видел, как, качнувшись, развернулся и исчез на западе вертолет.

– Принято, сэр. Охрана с вертолета отменяется.

Выключая передатчик, Чарли услышал, как у него за спиной хлопнула дверь. Он резко повернулся и встретил взгляд темно-оливковых глаз дяди Итало, родного брата его отца, одного из четырех братьев Риччи, единственного из них, кто никогда не был женат, поскольку взвалил на себя бремя ответственности за весь клан.

Итало подошел к Чарли и стал рядом с ним, худой, маленький, на голову ниже племянника. Глаза Чио, глубоко посаженные на узком лице, аккуратная тонзура – все это могло бы принадлежать средневековому аббату, мистику и аскету. Очень впечатляющая внешность, античный колорит которой не нарушал ни щегольской костюм, ни белый галстук.

– Убрал вертолет? За твоим скальпом охотятся враги!

Чарли забыл все заготовленные резкие слова. Этот старый...

– Он так трещал, словно вот-вот развалится.

Чио задумался, потом медленно кивнул – словно утверждая законность превращения плоти и крови Христовой в вино и хлеб.

– Это было бы неприятно.

– В особенности для новобрачных. – Чарли, наблюдая за лицом старика, решил шуткой разрядить напряженность между ними. – Чио, я сейчас представил тебя главой трибунала Святой инквизиции. Что ты сделаешь с негодяем, организовавшим катастрофу?

– На костер! – хрипло каркнул Итало, включаясь в игру. За трехслойным окном облака клубились над щербатым оскалом небоскребов Нью-Джерси. – Какой вид, Чарли. Meravigliosa[3]. Стоит каждого пенни, которое мы сюда вложили.

Дядя всегда действовал на Чарли угнетающе – всегда, даже не принимая в расчет вчерашнее оскорбление. Они молча стояли среди приглушенного клекота компьютеров, продолжавших получать и рассылать информацию. Полдень в Манхэттене – это вечер в Базеле и Лондоне, утро в Сиднее и еще вчерашний день в Гонконге и Сингапуре. Офисы «Ричланд», рассеянные по всему земному шару, непрерывно запрашивали что-то на главном пульте и передавали какие-то данные.

Мигнула лампочка передатчика, Чарли произнес:

– Тауэр слушает.

– Это Энцо. Начали прибывать лимузины.

Чарли проводил дядю к выходу из компьютерного зала, запер дверь.

– Шампанского, – бросил он бармену, тут же протянувшему два высоких изогнутых бокала. Чарли приподнял свой. – Чио, – произнес он очень серьезно, с нажимом, – когда более внимательно обдумаешь мое предложение, то поймешь, почему наше будущее должно быть именно таким, как я хочу. Можешь не соглашаться с этим сейчас, но ты мудрый человек и не можешь не понять, что это необходимо.

Итало, прищурив темные глаза, поднял бокал.

– Чин-чин.

Страх понемногу улегся, Чарли сделал глубокий вдох, и воздух показался ему сладким. Норманнский рыцарь перед походом к Святой Земле просит благословения у своего духовника, у фанатика, отправляющего еретиков на костер. Чио пока не благословил его. Но и не послал за дровами для костра.

Может, у него сейчас другие проблемы. Человек, в сферу деятельности которого входят расправы, шантаж, убийства, может иметь самые разные причины для беспокойства.

Позади них нерешительно кашлянул официант. Он протягивал Чио радиотелефон.

– Si?[4] – Лицо Чио заострилось, как кинжал. – Очень плохо... – Он нахмурился. – А второй? – Пауза. – Ben fatto, cugino. Arrivederci[5].

Чио вернул телефон официанту и уклончиво скользнул взглядом мимо Чарли. Потом с печальной гримасой посмотрел племяннику в глаза:

– Пино умер в больнице.

Они молча смотрели друг на друга, словно мысленно прощаясь с умершим, и одновременно обмениваясь телепатическими, сверхчувственными посылами – им не было нужды облекать мысли в слова. В глазах Чарли вопрос: «Кто?! Кто хочет, чтобы я не расставался с короткими штанишками?» И каменный, каменно-неподвижный взгляд Чио: «Сдохну – не скажу». Чарли чувствовал, как в нем просыпается ярость. Этот проклятый старик, этот заговорщик, интриган! Не он ли затеял все это, чтобы подрезать крылышки не в меру шустрому племяннику?

– А второй? – Чарли знал, что самым бесцеремонным образом нарушает этикет. Никто не имеет права задавать Чио вопросы. Но к черту этикет! В бешенстве Чарли настойчиво повторил: – А второй?

– Эль Профессоре, какой второй? – Чио с непроницаемым выражением лица поднял бокал с шампанским. Чарли сделал то же самое.

Тихо звякнув – не громче, чем стекляшка, упавшая на ковер, – стальной шмель прошил оба бокала, рассыпая осколки хрусталя и разбрызгивая во все стороны шампанское.

– Чио, на пол!

Пуля ударила в стальную подпорку навеса над террасой, согнувшуюся, как сломанное, вывернутое в сторону колено.

– Ложись, Чио, ложись!..

Чарли и старик припали к полу. Вертолет, качнувшись, унесся на огромной скорости.

– Боже мой, Чарли!

Чарли помог старику подняться из лужи шампанского. Воздух снова стал колючим и разреженным. Внизу раздавались гудки подъезжающих лимузинов. Страх вернулся. Чарли отряхнул костюм Чио от пролитого шампанского и проводил к прибывающим гостям.

Следом за трагедией – фарс. Они с Чио рядом стояли у лестницы, пожимая руки, кивая и улыбаясь, хлопая прибывших по плечу, изображая родственную любовь.

Что могут прочитать в его душе эти невежды? Он казался себе чайкой, разгуливающей по берегу среди гниющей рыбы, поклевывающей зловонные куски. В семье его считают гением? Какая чепуха! Глупец, сумевший внушить окружающим, что его удачи заслужены. Очковтиратель. Стервятник, хлопающий крыльями под звуки серебряных труб.

Впервые в жизни необходимость прикасаться к людям вызывала у него физическую тошноту. Его передергивало от стыда, он жадно хватал воздух. Этот одуряющий запах охотящихся голодных чаек! До чего омерзительно находиться здесь рядом с этими убийцами, этими грабителями, этими... кровными родичами.

Новый залп гудков внизу – прибыло еще несколько машин. С ослепительной фальшивой улыбкой Чарли распорядился усилить охрану внизу. Ход событий очевиден, не так ли? Его собственный дядюшка прислал ему предупреждение, и бедняге Пино пришлось умереть в подтверждение этого. А в полдень кто-то прислал предупреждение самому дядюшке. Так ли уж важно, кто? Чарли трясло.

Иногда в Нью-Йорке сирены вообще не умолкали. Вдалеке над Нью-Джерси огромный клуб грозовых облаков набирал высоту и плотность. Чарли передернулся и не смог удержать дрожь. Похоже, на восток с огромной скоростью надвигалась гроза. За считанные секунды тучи поглотили солнце – так же деловито, как кто-то едва не лишил жизни Чарли.

Глава 2

Это был не лимузин, а обычное, хорошо потрепанное нью-йоркское такси. Банни Ричардс остановила его у секции внутренних рейсов аэропорта Ла-Гардиа, куда прибывали самолеты из Бостона.

Никки Рефлет нес обе сумки – и ее, и свою. Банни и Никки познакомились в прошлом году и стали любовниками, но пока держали это в тайне. До сегодняшнего дня. Где-нибудь по дороге между Ла-Гардиа и Ричланд-Тауэр им обоим придется переодеться.

Хотя Никки был очень высоким для евразийца, больше шести футов, Банни, унаследовавшая рост отца и элегантно удлиненное телосложение матери. Мисси, не дотягивала до него всего лишь на дюйм. Самой высокой в ее семье была ее сестра, Уинфилд, перемахнувшая за шесть футов.

– Водитель, – с французским акцентом произнес Никки, – поверните к себе зеркало обзора, нам нужна приватность.

Никки получил образование в Англии, поэтому его речь, кроме французских согласных, была насыщена еще и английскими гласными.

– Как прикажете, – буркнул шофер.

Никки быстро разделся до плавок и сменил теннисные высокие носки на светло-серые шелковые, больше подходящие к кожаным, похожим на балетные, туфлям. Банни, как всегда, не могла глаз отвести от его тела. По ее мнению, он выглядел, как истинный француз.

Собственно, в свои восемнадцать лет Банни успела повидать не так много других обнаженных французов. Правда, она познакомилась с матерью Никки, Николь, у которой была такая же нежная, цвета слоновой кости кожа, такие же изящно-угловатые плечи и длинные, точеные руки и ноги.

Об отце Никки наверняка азиате, на что указывали тяжеловатые складки в углах его черных-черных глаз, они никогда не говорили. Даже в третьем лице. Возможно, Никки – незаконнорожденный. Но одно было совершенно очевидно для Банни: отец Никки неправдоподобно богат.

Выскользнув из дорожной одежды, Банни соблазнительно откинулась на потрескавшееся кожаное сиденье. Присутствие Никки придавало каждому движению эротический оттенок. Банни поласкала свою правую грудь.

– Поиграем в лошадку, м-м?

Твердо решив пробудить в нем те же чувства, которые бурлили в ней, Банни картинно разлеглась на сиденье, запустив, будто мастурбируя, одну руку в трусики.

– Не мешай, – пробормотал Никки, сражаясь со своими брюками.

От него исходил запах дорогого мыла. Банни знала, что от нее пахнет сексом – с прошлой ночи и сегодняшнего утра. И решила доставить этот аромат неприкосновенным на свадебный прием. Как полностью отвечающий сути брачной церемонии.

Мимо с воем пронеслась полицейская машина. Банни посмотрела в окно на стремительный поток вдоль лонг-айлендской скоростной автострады. И поймала взгляд водителя грузовика – высокая кабина позволяла ему наслаждаться полным обзором происходящего в такси. Подмигнув Банни, он картинно застонал и облизал губы, к ее огромному удовольствию.

Банни перекатилась на бок и, ухватившись за брюки своего спутника, стащила их до колен вместе с трусами.

– Бан, ради Бога!..

– Это просто показательное выступление для водителя грузовика. Они все – голубые.

Ухмыляясь, Никки откинулся на спинку сиденья.

– Ты собираешься вести себя прилично? Нас не пропустят через Мидтаунский туннель.

– Еще как пропустят, – неожиданно вступил в разговор шофер такси. – Я скажу им, что вы нудисты.

– Он мой жеребчик, – промурлыкала Банни.

Таксист уверенно повторил:

– Мой совет – говорите, что вы нудисты.

* * *

«Ричланд-секьюритиз» предоставляла своему первому вице-президенту, Фаррингтону Ансбаху Рейду, лимузин «даймлер». Энди не был ни одним из Ричардсов, ни Риччи, но его присутствие на свадьбе считалось обязательным, хотя бы в качестве эскорта для отставной жены его босса, Мисси, и старшей дочери Уинфилд.

Устроившись на откидном сиденье, лицом назад по ходу машины, Энди одарил обеих женщин лучезарной улыбкой, соединявшей в себе тепло истинного товарищества, аристократическую утонченность и рекламу стоматологического искусства. Эта улыбка говорила: мы с вами – одно целое, даже, возможно, дантист у нас общий.

– Вы как сестры, – сказал он Мисси.

Прискорбная неправдоподобность этого замечания могла бы пройти незамеченной, но Уинфилд, с ответной улыбкой, сухо заметила:

– Вероятно, я – старшая.

В любом деловом начинании всегда можно выделить две стороны: настоящую и фальшивую. В особенности это относится к области инвестиций, коммерческих банков и операций с капиталом. Именно здесь «Ричланд-секьюритиз» выступила как часть «Ричланд-холдингз». Человеку, располагающему соответствующими связями, вроде Энди Рейда, ничего не стоит найти себе должность с громким названием в подобной фирме. И не важно, что Энди Рейд и в лучшие свои дни не способен был правильно составить передаточную подпись на векселе. У него другие достоинства. Люди его круга предпочитают иметь дело друг с другом, а не с ослепительными чужаками вроде Чарли Ричардса, который, несмотря на свой образцовый англосаксонский, протестантский имидж, принадлежал к семье, играющей важную роль в национальной организованной преступности.

Чарли вполне устраивало, чтобы его фирму представлял такой безмозглый кусок мяса, как Энди Рейд. Когда Чарли узнал, что Энди крутит роман с Мисси, его сицилийская кровь вскипела. Но ненадолго – во всей семье, если не считать Уинфилд, он единственный обладал темпераментом со встроенным охладителем.

С Гарнет он познакомился год назад – после разрыва с Мисси. И если б не Гарнет – умер бы от тоски.

Расставание с Мисси обещало быть сокрушительно дорогостоящим. Бостонские юристы уговорились между собой не упоминать анстальт в Лихтенштейне. По закону штата Нью-Йорк, для развода без оглашения виновника было достаточно раздельного проживания. Мисси потребовала астрономического содержания. Чарли согласился, и Мисси получила и деньги, и Энди. Шумихи удалось избежать, поэтому Чарли считал, что Энди Рейд стоит каждого пенни, которое на него тратят.

Энди Рейд был кокаинистом уже много лет, что являлось дополнительной причиной его популярности в светских кругах. Мисси тоже пристрастилась к кокаину и чувствовала себя вполне сносно, хотя оказалась подвержена приступам праведного гнева по поводу того, какие гадости некоторые люди позволяют себе в интимной жизни.

Кокаин сделал их связь еще более крепкой. Энди сиял улыбкой для Мисси, для нее одной, когда «даймлер» пересек Четырнадцатую улицу, свернув к Гринвич-Виллидж, и тут резко потемнело – с запада надвинулись грозовые тучи.

– Так наши дни, меняясь в одночасье... – пробормотала Уинфилд.

Она только недавно закончила Гарвардский юридический колледж и еще ожидала результатов выпускных экзаменов. Пока же эта высокая хорошенькая девушка работала в одной феминистской юридической фирме. Она была полностью осведомлена, какого рода отношения существуют между ее матерью и Энди Рейдом и иногда только из вежливости удерживалась от презрительного фырканья.

Уинфилд, обладавшая чересчур упорядоченным умом, считала свою сестру Банни и мать жалкими эротоманками. На ее взгляд, для Банни, в ее неполные восемнадцать, это простительно, но сорокапятилетняя мать – просто старая кошелка.

Хотя обе женщины в салоне лимузина не злоупотребляли парфюмерией, в салоне сгустились пары лосьона Энди – смесь запахов сена и ванили. Уинфилд пристально изучала лица матери и ее любовника в поисках следов распада, но они оба относились к тому социальному классу, которому свойственно, однажды приняв форму, всегда выглядеть шикарно. Почти расовая характеристика, подумала Уинфилд, и Банни тоже обладает этим свойством. А она, Уинфилд, – нет. Себя она относила скорее к небрежному средиземноморскому типу.

Не доезжая до Манхэттена, около Бэттери-парка, «даймлер» свернул направо, вдоль Седар-стрит, к Ричланд-Тауэр. Уже в квартале от цели улица была забита лимузинами.

– В чем дело? – требовательным тоном поинтересовалась Мисси. Новоанглийский выговор: четкие согласные и невнятные, почти английские гласные.

– Кажется, проверяют машины, – отозвалась Уинфилд.

– Бож-же мой! Зачем шайке мафиози устраивать светский прием? Все, что сложнее барбекю[6], недоступно этому сброду.

Энди издал короткий смешок. Вот и третья ниточка между ними, подумала Уинфилд. Они любовники и сообщники, но это еще не все, их объединяет неприязнь ко всему сицилийскому, к тому, что обеспечивает безбедное существование им обоим. Даже больше, чем неприязнь, – ненависть, если судить по выражению злобы и презрения на холеном лице матери, слегка растянутый в длину вариант Кэтрин Хепберн, одни скулы да подбородок.

Чтобы избавиться от назойливого ванильного аромата Энди, Уинфилд открыла окно.

– Мама, – промурлыкала она, – ты определенно забываешь, что я наполовину даго.

– О нет, дорогая. – Улыбка Мисси была сдержанной, и отнюдь не дружественной. – Ты на все сто процентов изо льда.

Энди расплылся в похотливой ухмылочке.

– Обожаю итальянский ледок. Тонко, изысканно, не приедается. М-м-м.

Изящные губы Мисси дважды дернулись, выбирая слова, потом она с нажимом выговорила:

– Держись подальше от моей дочери, Энди. Ты меня слышал?

В отдалении крупный мужчина в нарядном костюме останавливал каждую машину и обменивался несколькими словами с пассажирами, прежде чем дать знак следовать дальше. Для матери – просто очередное свидетельство мафиозной неотесанности сицилийцев, но Уинфилд лучше понимала происходящее.

Для нее отчетливо прозвучал сигнал тревоги. Выбор места для свадебного приема с самого начала показался ей необычным – в семье Риччи принято было собираться по торжественным поводам в доме тети Стефи на побережье, там можно было исключить всякие случайности.

Что-то произошло, Уинфилд чувствовала это кожей. Только вражеская вылазка могла вынудить отца обратиться к дяде Итало – за головорезами для усиления охраны.

Бедный отец, обласканный Итало за руководство самой значительной и доходной стороной семейного бизнеса – легальными компаниями Риччи. Но не Чарли Ричардс командовал боевыми отрядами Риччи.

Уинфилд, остро чувствовавшая свои сицилийские гены, понимала, что в ее чистокровном отце пламя горит низко. Десятилетия работы, общения, образа мыслей в качестве члена Восточно-бережного епископата полностью лишили его национальных особенностей. Она точно выбирала слова: утратив унаследованные национальные черты, отец лишился корней и не нашел другой почвы, где их можно пустить.

А ирония в том, что свои корни, свою основу он обрел в женщине, народ которой стал жертвой почти успешной кампании геноцида, – Гарнет наполовину индианка.

Бедный папа. Все еще привлекательный, несмотря на возраст. Живущий под насмешливым прозвищем, которым его наградил Чио Итало. «Эль Профессоре» – не комплимент. Не знак уважения к образованности, могучему интеллекту. Итало вкладывал в это прозвище совсем другой смысл. Напыщенность, отсутствие интереса к общим семейным делам, боязнь крови, что-то вроде слуги на жаловании.

Это глумливое имя – продукт кастовых предрассудков еще с тех времен, когда Риччи были сицилийскими князьями. То есть на самом деле они никогда не были князьями – это Итало намеками давал знать окружающим, что имеет право на высокий Титул, но добровольно от него отказывается. В знатных семьях Эль Профессоре – бродячий музыкант, приглашенный научить дочек бренькать на пианино. Лишенный сана священник-забулдыга, у которого сыновья помещика учатся письму и счету. Уж во всяком случае, не тот, кому доверят командовать боевым отрядом.

А сейчас произошло нечто, заставившее открыто вывести боевиков на улицу. Уинфилд открыла было рот, но сразу же подумала, что ни матери, ни ее жеребцу знать об этом не обязательно. Собственно, если считать их вражескими лазутчиками, то лучше держать их в неведении.

Расстроенная этими мыслями, Уинфилд посмотрела наверх и увидела короткую, тугую, светящуюся арку молнии, с треском разломившуюся над медной вершиной Ричланд-Тауэр. Над Уолл-стрит разорвался ужасный громовой разряд. Металлический, горелый запах защекотал ее ноздри.

Хлынул ливень, барабаня по крыше «даймлера», как в литавры. Все вокруг – полицейские, пожарники, сирены – отодвинулось. Подавленная взрывом слепой стихии, Уинфилд закрыла окно, откинулась на спинку сиденья и прикрыла глаза.

Бедный папа.

Глава 3

– Срать на мир! – отрезал Винс Риччи.

Его «роллс» медленно продвигался вперед в длинной очереди лимузинов, регулируемой охраной. Хотя замуж выходила собственная племянница Винса, он всегда был против того, чтобы семья выставлялась напоказ, да еще таким глупым образом. Но кузен Чарли, со своим белокурым, голубоглазым обаянием, всегда умел умаслить Чио Итало и сделать все по-своему.

– Я хочу крикнуть в лицо всему миру – мы такие же люди, как все, Винс!

– Срать на мир, – повторил Винс. – Не хочу, чтобы вокруг наших крутились копы, а крысы из ФБР щелкали гостей на видео. Мне по душе спокойная жизнь, Чарли. Надеюсь, тебе тоже.

Винс, ростом всего на дюйм меньше, чем Чарли, олицетворял собой противоположный тип сицилийской красоты: смуглый, оливковый цвет кожи, черные как ночь волосы и глаза – еще чернее, чистый, резкий абрис арабских скул – острых, как лезвие кинжала.

У него было тело профессионального танцора, сильный, длинный торс с изящно очерченными ягодицами. И двигался он, как танцор, легко, далеко выбрасывая вперед ноги, наступая сперва на пятки, потом на носки. Тугие, черные завитки волос были ровно дюйм длиной – Винс добивался этого едва не ежедневной стрижкой.

Спор насчет публичного венчания происходил в задней комнате «Сан-Дженнаро» на Доминик-стрит. Винс вспомнил, что, когда Чарли был еще ребенком, из него тогда уже лезла вся эта дурацкая спесь насчет общественного мнения. А сейчас, считал Винс, его затея направлена против новой когорты бизнесменов 1990-х, как будто в наше время можно разделить бизнес на чистый и нечистый.

Если последние десятилетия чему-то научили мир, думал Винс, то Чарли должен понимать: смысл игры – в победе, а чистенькие мальчики приходят к финишу последними. Надо же, каким строптивым стал Чарли из-за той экологической чуши, что накудахтала ему эта цыпка-полукровка.

«Роллс» медленно продвигался вперед вслед за другими лимузинами, гости, прячась под зонтиками от дождя, выбирались из машин. Вспоминая спор в «Сан-Дженнаро», Винс брезгливо сморщил нос, словно целуя по-французски заядлую курильщицу.

Такой была его первая жена, но не из-за пристрастия к курению она покоится теперь на семейном участке кладбища. Ленора, вторая жена Винса, сидевшая сейчас рядом с ним в модном открытом платье и огромной шляпе, предпочитала не курить.

Приглашая очередную женщину разделить ложе, Винс ставил категорическое условие: все, что угодно, кроме сигарет! Винс был страшный чистюля, бесконечно брезгливый в отношении того, что надевал на себя или брал в рот. Чистоплотный, как кошка, он ревностно избегал неприятных запахов и вкуса.

Винс хмыкнул. Ленора подняла на него глаза.

– Чарли озабочен тем, как наша семья выглядит в чужих глазах, – сказал Винс. – Это так важно для Эль Профессоре. – Он фыркнул еще раз. – Сегодня он получил урок. Жаль, что из-за этого помер бедняга Пино.

Миниатюрная брюнетка с большими темными глазами на бледном, нервном лице, Ленора была на двадцать лет моложе мужа. На ней было серовато-бежевое платье, отделанное кружевами, широкополая шляпа и туфельки на высоких каблуках в тон платью.

– Я говорил мистеру Чистюле – насри на мир! – Винс хищно улыбнулся. – Я не хочу, чтобы нас знали. Пусть лучше боятся – это то, что надо. Боятся и уважают.

– Для тебя это одно и то же, Винс?

Он взглянул на жену.

– Ленора, перестань. У нас сегодня – галла-вечер по торжественному поводу.

– Ах да – хорошенькая итальяночка выходит замуж, – с притворным энтузиазмом произнесла его жена. – Пожизненное заключение – три кормежки в день и дюжина bambini[7]. Еще одна раба любви. Замечательно!

– Что ты знаешь о bambini? – В голосе Винса появилась ужасная, мертвящая нотка. Ленора вздрогнула.

И подумала, что, наверное, сошла с ума, когда согласилась выйти замуж за Винса Риччи. Конечно, он был неотразим и занимал довольно высокое положение в семейной иерархии. Но ее братья, представлявшие интересы холдинговых компаний Риччи в Калифорнии, рассказывали ей, с каким ледяным презрением относился Винс к своей первой жене, когда оказалось, что она не может иметь детей. Сейчас, после года замужества, у Леноры пока еще не было задержки.

Винс самыми разными способами ежедневно напоминал ей о судьбе предшественницы. Он не говорил прямо, что именно с ней произошло. Только давал знать, что это может повториться. Будь Винс уродом или веди он себя на людях так же, как наедине с женой, она могла бы рассчитывать на сочувствие окружающих. Но никто не знал его с этой стороны. Женщины обожали Винса. Даже Стефи Риччи, самая уравновешенная в семье, такая переборчивая по части мужчин, что никогда не была замужем, хотя и произвела на свет двух красавчиков-близнецов, даже Стефи считала, что Ленора ловкачка, если сумела подцепить Винса на крючок. Сейчас в его голосе прозвучала нотка, заставившая ее покрыться гусиной кожей от страха.

Эта нотка была знакома тем, кто имел неосторожность задолжать Винсу. И женщинам, которых он выставлял через ночь, или две, или неделю. И его служащим. Эта нотка – просто легкая вибрация в барабанной перепонке, едва различимая, то ли да, то ли нет, как очень тихий шепот. Средство, с помощью которого Винс держал Ленору в состоянии, близком к панике, к нервному срыву.

То, что в семейном бизнесе Риччи Винс не наследовал отцовских башмаков, говорило о его незаурядном интеллекте и характере. Отец был специалистом по работе с пешней для льда. После долгого трудового пути в качестве наемного убийцы он закончил свою жизнь с пешней в каждом глазу в багажнике «олдсмобиля» 1988 года, оставленного на Белт-Парквэй поблизости от аэропорта Кеннеди.

Винс выбрал более спокойное занятие. Он управлял «Риччи-энтертэйнмент, Лтд» – империей развлечений, казино и курортов – в Атлантик-Сити, на Карибах, в Средиземноморье и Макао. Таким образом, он встал у разлива могучих денежных рек, что уже грандиозный успех. Но, помимо того, ему открылся неограниченный доступ к богатым вдовушкам, неудовлетворенным женам предпринимателей мирового класса и другим подходящим сосудам для семени Риччи.

Вспомнив о бесчисленных любовницах Винса, Ленора подумала, что на ее долю приходятся лишь последние брызги этой мощной струи. Вроде снятого молока. Доктор Эйлер, молодой симпатичный гинеколог, консультировавший Ленору, снабдил ее всевозможными медицинскими книгами на эту тему. Если она не забеременеет, это не его вина.

Но если она не забеременеет – ей конец.

* * *

Фэбээровцы часто посещали их субботние семинары. Штаб-квартира международной фирмы «Лютьен, Ван Курв и Арматрэйдинг» находилась в парковой зоне, среди тенистых деревьев и разросшихся кустов, сразу над Тэппэн-Зи-Бридж. То, что эта компания принадлежит «Ричланд», не афишировалось.

В особенности – перед клиентами. Обнаружив, что главный консультант по налогам «Лютьен, Ван Курв и Арматрэйдинг» получает жалованье у семьи Риччи, многие предприниматели поостерегались бы открывать ему свои секреты.

Темой сегодняшнего семинара было – «Противодействие мафии». Чарли откомандировал Керри туда потому, что сам был занят подготовкой к свадебному приему. От ФБР семинар возглавил агент Ноа Кохен – «Нос».

У высокого, худощавого, смахивающего на ковбоя Кохена нос был совсем невелик. Но в ФБР он поступил во время первой волны исследований космоса, когда форма носа играла очень важную роль при рассмотрении вопроса о благонадежности. Он уцелел в ФБР, и даже, после долгих лет оскорблений, подставок и безжалостной изоляции, утвердился, хотя скорее как клоун, чем агент.

– Мое сообщение, – начал он, – можно озаглавить так: «Как избежать вмешательства мафии в ваши дела?» Отвечу коротко: а никак!

Если бы его не вознаградили смехом, оставалось бы только покинуть трибуну, как будто речь закончена. Но желаемая реакция была получена – Керри первым расхохотался. Кохен поднял ладонь с растопыренными пальцами и продолжил:

– Во-первых, существует ли мафия на самом деле? Во-вторых, почему вас это должно беспокоить? Три, если вы не теряете голову в казино, не увлекаетесь шлюшками и не нюхаете кокаин, какое вам дело до мафии? В-четвертых, если вам никогда не нужны были штрейкбрехеры во время забастовок, если вы не давали взяток при получении лицензий, не скрывали наличные поступления, не подкупали политиков, не нанимали шпионов, чтобы разнюхать о делах своих конкурентов, – то, в-пятых, мотай отсюда, Кохен, и будь здоров.

Здесь он планировал второй взрыв смеха – но Керри был занят, он делал заметки на своем «тинкмэне», мини-компьютере размером с блокнот. В чем агенты ФБР, безусловно, застряли на уровне каменного века, это в том, что до самой кончины Дж. Эдгара Гувера никто в его штате не утруждал себя исследованиями организованной преступности. Сейчас же следовало научить этих заблуждающихся дельцов, объяснить им, где здесь кроется опасность – в том числе лично для каждого из них.

– Несложно подсчитать, во сколько вам влетает контроль мафии над ценами и наемным трудом, – продолжал Кохен, – но давайте сначала поговорим об уклонении от уплаты налогов.

Аудитория заерзала на сиденьях.

– Никто из вас не обманывает, вы все честные парни, – примирительно помахал рукой Кохен. – Давайте назовем вашу фирму – компания А. Компания А щедро оплачивает труд адвокатов и бухгалтеров, чтобы снести к минимуму выплаты налогов – в рамках закона, разумеется. Браво, компания А. Но компания В, пропустив свои доходы через сеть трастовых и оффшорных фирм и прочих дутых предприятий, обжуливает налоговые органы. В результате чего компания В припирает компанию А к стенке и скупает ее. А теперь повторите мне еще разок, что вас не колышет вмешательство мафии.

Кохен помолчал, потом продолжил с сухой гримасой в стиле Гэри Купера:

– В прошлом году суммарный подоходный налог составил примерно половину триллиона долларов. Где-то три-четыре тысячи на человека. Не плохо, да? – На этот раз он немного затянул паузу: давая присутствующим прочувствовать величину суммы. – Но, заставь мы мафию заплатить все, что положено, с оборота их предприятий, подушный налог упал бы втрое. Короче говоря, вы, честные парни, платите то, что я назвал бы «налогом мафии».

Керри поднял руку:

– Сэр, упомянутые вами полтриллиона долларов – это только расходы на государственный долг. Эти деньги не идут ни на строительство дорог, ни на покупку новейших компьютеров для ваших ребят из ФБР...

Но конец фразы потонул в поднявшемся гуле. Присутствующие разразились возмущенными криками. Позже, докладывая своему боссу, Дж. Лаверну Саггсу, Кохен вынужден был признать, что с этого момента ход семинара не соответствовал намеченному плану.

– А что это за смышленый парнишка?

– Он испарился перед ленчем, – сказал Нос. – Но его успели отснять на видео во время семинара. Мне прислали пять увеличенных снимков и полную идентификационную карточку. Он на крючке.

– Это, – широко улыбнулся начальник Кохена, – именно то, на что уходят его налоги.

* * *

Изменить маршрут полета при очень интенсивном воздушном движении над Нью-Йорком очень сложно. Но, собственно говоря, заявленный маршрут с самого начала был фальшивкой – вертолету нужно было как можно скорее достичь побережья Лонг-Айленда, где пилота и снайпера будет поджидать гидросамолет «Муни», чтобы немедленно перебросить их по воздуху на дружественную базу на Большой Багаме.

Отличный план. Снайпер, всегда гордившийся своей предусмотрительностью, не нашел в нем ни одной зацепки. Пилот осторожно посадил на берег маленький вертолетик, и они вдвоем втолкнули его в укрытие – под кроны развесистых кленов. Потом вгляделись в небо, в ожидании гидросамолета «Муни» с дополнительными баками горючего для долгого перелета.

Снайпер все еще проклинал вполголоса манхэттенские сквозняки, укравшие у него выстрел века. Боже мой, так близко!.. Правда, со свойственной ему предусмотрительностью он вытребовал плату авансом – оговорив, что вознаграждение не зависит от результата. Действительно, это было очень благоразумно.

Улыбнувшись своим мыслям, пилот поднял голову, услышав шум приближающегося «Муни». Сделав круг по ветру, гидросамолет опустился на воду, около берега. Снайпер забросил на борт свой рюкзак. Все, что в нем было – это бритвенный набор и пятьдесят тысяч долларов в купюрах по сотне. Пилот положил свои деньги в чемоданчик и тоже швырнул его в кабину «Муни».

Но только пилот и снайпер попытались вскарабкаться в самолет, человек за штурвалом «Муни» повернул к ним лицо и посмотрел на них через солнцезащитные очки, такие темные, что казались черными. Потом разрядил половину обоймы своего браунинга в снайпера, а вторую – в пилота. Вместо неопрятной серии дырок на лбу у обоих появилось по отверстию размером с перезрелый сочащийся персик.

Мотор гидросамолета не был заглушен, так что выстрелы не слышал никто. Стряхнув мертвую руку снайпера, вцепившуюся в открытую дверку кабины, пилот захлопнул ее, и «Муни» начал разбег.

После завершения любой акции такого рода вовлеченные в нее исполнители переходят в категорию нежелательных свидетелей. Если бы снайперу чуть-чуть больше повезло, во многих точках мира сегодня раздались бы поздравления и звон бокалов. Но ни на одном из празднеств его присутствие не было запланировано.

Поздравления пришлось отложить. Тем более – нужно позаботиться, чтобы не осталось концов, которые можно увязать между собой. Теперь если кому и стоило тревожиться, так это пилоту «Муни» в темных солнцезащитных очках.

Глава 4

Несомненно, происшествие потрясло Чио Итало.

Хрупкий и болезненный физически на протяжении всей своей жизни, сейчас, в свои семьдесят, он начал терять и остроту ума.

– Господи, Чарли, Господи, – почти беззвучно шептал он, – куда катится этот мир?

– К все более высоким технологиям убийства, – мрачно отрезал Чарли.

– Нас окружают варвары, – прошептал Итало. – Мир катится в пропасть. Наступает хаос.

Когда приглашенные переместились на террасу, Итало произнес свои церемониальные поздравления. Потом, в уединении квартиры-офиса Чарли, наверху, под медным куполом, в который часто ударяли молнии, Итало устало опустился в глубокое кресло.

Нигде в мире больше не найти такого вида, как из окон у Чарли. А кто купил ему эту роскошь? Чьи кровные денежки легли в основу операций, которые принесли такую прибыль? Итало не обращал внимания на праздничный гул внизу, его рассеянный взгляд блуждал, словно весь его мир потерпел крушение в одночасье.

Эдвардианская элегантность нарядного костюма, белый галстук – нелепо смотрелись в безжалостном свете, заливающем квартиру на сто тридцатом этаже. Воздух, прозрачный после дождя, превратил южные и западные окна в флюоресцентные лампы, высвечивающие каждую соринку, каждую мелочь.

Это не страх, нет, убеждал себя Итало. Страх он видел на лице Чарли – это в порядке вещей. А сам он испытывал только ярость – от своей уязвимости в вознесенной в небо башне Эль Профессоре.

Итало часто задумывался, достаточно ли безопасна для него резиденция на Доминик-стрит, приземистая, такая близкая к грязи и запахам улицы. Сейчас он сказал себе с той неумолимой прямотой, с которой всегда относился к себе, что, когда за тобой приходит смерть, и сто тридцать этажей над землей не защита. Все равно как жениться, чтобы защитить свой тыл, – так делают сицилийцы: женщина варит твою похлебку, греет тебе постель, вынашивает твоих ребятишек... Какая глупость!

В браке заложено то же вероломство, что и в цитадели на сто тридцатом этаже. Не то, чтобы он не завидовал Чарли из-за этого – так можно внушить себе, что занял место в мире небожителей.

Итало всегда питал слабость к небу. Отец дал ему имя в честь бравого красавца авиатора Итало Бальбо, любимца Муссолини, доблестно уморившего газовыми бомбами тысячи эфиопов, полуголых туземцев, вооруженных копьями и дротиками. В 1930 году Бальбо повел эскадрилью скоростных гидросамолетов «Савойя-Марчетти» на Америку, чтобы утвердить мощь фашистского государства как передового оплота мира, задолго до того, как этот мошенник Гитлер опорочил саму идею фашизма.

Чувствуя свой возраст каждой клеточкой, Итало с хрустом поднялся на ноги и подошел к восточному окну. Внизу, на террасе, аккордеонист наигрывал песенку из «Крестного отца», тягучую, полную неаполитанской томности мелодию. Откуда им знать, дурачью?..

Время от времени кто-нибудь поднимал голову и приветственно махал ему рукой. Чио всю свою жизнь ковал образ «Дядюшки». Но настоящее чувство семьи никогда не жило в его сердце. Там не было места ни для каких чувств. Всем этим чужакам никогда не понять душу настоящего мафиози. Сейчас родственники начали забывать об этом. Слишком уж легкой стала их жизнь, в особенности последнего поколения.

Только совсем немногие, избранные, знали, на чем основана истинная мощь мафии: полное отрицание, неприятие человеческих чувств, допускающие любую жестокость, ложь, предательство, чтобы защитить и расширить свою власть. Как Папа Римский – представитель Господа на земле, так люди, подобные Итало, – воплощение особой вселенской универсальной силы.

Сицилийские крестьяне говорят: «Potere e potere». Только они понимают истинный смысл этой пословицы. Сила – все, остальное – ничто. Бог – кукла на кресте, попы – продажные попрошайки.

За все нужно платить. Одна из истин, похороненных глубоко в сердце Итало. Возможно, разве что ровесники Винса понимают: абсолютная власть исключает сострадание. Ты никогда не испытываешь сострадания – и никогда не находишь его у других.

Итало ожидал бунта Чарли давно – с тех пор, как шпионы донесли ему о романе племянника с этой чокнутой филантропкой, доктором Эйприл Гарнет. Его Чарли, сын, которого не дал ему Бог, – какая глубокая рана!

Долгие годы Итало наблюдал за Чарли с одобрением: членство в правильно выбранном клубе, разумный выбор жены, блестящее образование. Чарли преумножил свое наследство. Было время, когда он едва не решился переменить вероисповедание, но Итало оказал сопротивление, и Чарли остался, как всякий сицилиец, добрым католиком, никогда не заглядывающим в церковь. Сицилийские женщины ходят в церковь, а мужчины считают религию разновидностью рэкета, к которой следует относиться уважительно.

Я сотворил его, думал Итало, я открыл перед Эль Профессоре его судьбу. Мог ли я предположить, что его судьба – женщина по имени Гарнет? Что ради нее он отречется от меня?

Каждый настоящий сицилиец знает, что бывают вспышки ярости, такой неукротимой, что она испепеляет все вокруг. Время такой ярости еще не пришло. Миссия Итало требует сердца из стали. Вот что было так необходимо дуче,как и Итало Риччи, чтобы создать порядок из хаоса. Но стоит однажды нарушить установленный порядок, думал Итало, и все рушится, в этом главная опасность.

Никто в семье не способен был помочь ему справиться с его задачей. Раньше он мог опереться на мозги Эль Профессоре – но с тех пор, как в его душу пробралась эта женщина, он стал бесполезен. А заменить его было некем. Племянница Стефи не уступала Чарли по уму. И Уинфилд, старшая дочка Чарли, унаследовала его хладнокровную интеллектуальную силу. Но женское дело – давать жизнь. Смертью в этом мире распоряжаются мужчины.

Большие темные зеленовато-коричневые глаза Чио Итало, глубоко утонувшие в глазницах, внезапно широко открылись. Сосредоточенная в них сила, над начальственной кривой носа, похожего на саблю, придавала взгляду почти физическую тяжесть. Сосредоточение власти в одних руках, напомнил себе Итало, влечет за собой сужение кругозора, а это очень опасно.

Мишенью в первом происшествии был Чарли. Что же до нападения с вертолета – кто может точно назвать мишень, Чио или Чарли? Нужно будет внушить племяннику, что за оба покушения платила одна и та же рука. Рука безликого общего врага. Уголки губ старика изогнулись в ледяной усмешке.

* * *

– Почему на наших вечеринках всегда звучит музыка мафии? – спросила сестру Банни Ричардс.

Две высокие, стройные блондинки и Никки Рефлет образовали очень живописную группу у восточного угла террасы, выходившего на аэропорты, Атлантический океан, а мысля масштабно – на Европу.

– Музыка не имеет принадлежности, – вмешался Никки. – Я сейчас пишу об этом эссе. Музыка – это только ноты. – Он по-английски протянул гласную, и Банни захихикала.

– Не обращай внимания на Банни, – сказала Уинфилд. – Ей все еще кажется, что иностранный акцент – отличный повод для шуток.

Уинфилд кивнула сестре и ее приятелю и, отделившись от них, пошла вдоль восточного парапета к Стефани, болтавшей с одним из своих близнецов. Собственно говоря, Стефи приходилась ей кузиной, а не теткой, но по возрасту была ближе к отцу, Чарли, поэтому всегда напускала на себя немного важный вид.

После ритуального поцелуя Уинфилд сделала шаг назад и вопросительно произнесла, глядя на юношу:

– Кевин?

Светло-каштановые волосы молодого человека были подстрижены коротко, ежиком, над серыми глазами на не вполне сформировавшемся лице. Близнецы учились в той же школе, что и Уинфилд. Но и тогда она не могла различить их по отдельности.

– Я Керри, финансист-подмастерье, – поправил юноша, складывая большой бело-голубой зонтик, который держал над головой матери. – А Кевин, негодник, где-то за границей.

– А... ты – правая рука моего отца!

– Из-за чего и провел утро на лекции ФБР. Экая досада – в субботу!

– Кев и Кер, – произнесла его мать таким тоном, словно сказала: «лед и огонь». Она улыбнулась Уинфилд.

У Стефи были коротко подстриженные черные волосы и длинная изящная шея. Близнецы не унаследовали четкую линию решительного подбородка на красивом лице матери. Стефи сохранила изящную фигуру, с пышной грудью и тонкой талией, и, хотя по возрасту была примерно как Мисси Ричардс, казалась сверстницей своих мальчишек. Никто до сих пор так и не узнал, кто отец близнецов, подумала Уинфилд. Это странным образом делало Стефи еще моложе.

– А ты, Уинфилд? – спросила Стефи. – Тебя кто-нибудь называл Винни, или Вин, или еще как-нибудь?

Аккордеонист теперь бродил от одной группы гостей к другой, наигрывая полную сентиментальной проникновенности «Вернись в Сорренто», а в юго-западном углу террасы мужчина в дурацком костюме с бахромой, в сапогах и с волосами, собранными в хвостик, мурлыкал любовную итальянскую песенку. Это был кузен Тони, воображавший себя продюсером «Риччи-энтертэйнмент».

Уинфилд пожала плечами.

– Меня даже Мисси никогда не называла уменьшительными, потому что Уинфилд это фамильное имя. А папа...

– Эль Профессоре, – перебила Стефи, – редко бывает первооткрывателем.

– Папа настаивал, чтобы Мисси присутствовала на приеме. Невеста всегда ее любила.

Стефи сделала гримаску:

– Не так уж легко любить Мисси.

Уинфилд пожала плечами.

– То, что Мисси здесь, – просто дань папиному имиджу. Ни одному нормальному сицилийцу такое и во сне не привидится. Но для его круга это совершенно нормально. Люди расходятся, разводятся, снова женятся, выходят замуж – и все это просто прибавление семьи, повод рассылать поздравления и приглашения.

– Ни ненависти, ни жалости, ни мести?

Уинфилд резко повернулась к ней, но что-то во взгляде Стефи остановило ее, будто ей рот зажали рукой. Что за проклятье, подумала Уинфилд, горячая сицилийская кровь, которую постоянно приходится охлаждать усилием воли.

Стефи отобрала у Керри зонтик.

– Найди свою девушку и потанцуй с ней.

– За ней увивается Винс.

– Потому я и говорю – иди и танцуй с ней, глупый щенок.

Стефи бросила на Уинфилд выразительный взгляд – «до чего глупы эти мужчины», – когда сын отошел от нее и побрел к толпе танцующих. Керри стал весьма привлекательным, подумала Уинфилд. Он немного «белый воротничок» по складу ума. Его отсутствующий брат, Кевин, казался ей более обаятельным, но он был темной лошадкой и постоянно где-то пропадал, выполняя загадочные поручения Чио Итало.

Во внешности Керри было что-то неуловимо знакомое. Длинные густые ресницы – это от матери. Но короткий, почти курносый нос – это он наверняка унаследовал у безымянного отца, как и твердый, красиво очерченный рот. Уинфилд перевела взгляд на стоящую неподалеку Банни. У сестры был короткий, вздернутый носик. Она снова взглянула на Стефи. Они с Чарли всегда очень дружили, это не секрет ни для кого в семье. Близнецы – почти ровесники Уинфилд. Вполне возможно, что Чарли Ричардс и, его кузина Стефи были не только друзьями, но и любовниками, и до его женитьбы на Мисси, и после. В любом случае, «двоюродный» брак с Керри противопоказан.

Внезапно Уинфилд поняла, что Стефи прочитала ее мысли. Недовольная собой, девушка сменила тему.

– Ты не знаешь, что стряслось перед приемом? Эти тяжеловесы внизу, проверка машин...

На лице Стефи заиграла типичная южно-итальянская улыбочка – «можно ли что-то понять в этом дурацком мире?». Она шагнула в сторону, и Уинфилд увидела прямо у себя перед носом искривленную, словно сломанная нога, опору навеса. Глаза Уинфилд понимающе сузились. Сочные губы Стефи раздвинула одобрительная усмешка.

– Уинфилд, – произнесла она с подчеркнутой торжественностью, словно забавляясь тем, что у девушки нет уменьшительного имени. – Уинфилд. Любимая моя племянница.

Она обняла Уинфилд и звучно расцеловала в обе щеки. Весьма значительное проявление чувств для урожденной Риччи.

* * *

– Ты чудесно выглядишь, – сказал Чарли Ричардс отставной супруге тоном, заставлявшим предположить, что она стала полной развалиной.

– Ты тоже! – Замкнулся круг лицемерия, о котором говорила своей тетке Уинфилд. С ослепительной улыбкой Мисси добавила: – Сборище твоих родственников – это так забавно, настоящий зверинец.

– Рад был тебя повидать. – Чарли исчез так быстро, что поток оскорблений изливался еще несколько минут, прежде чем Мисси поняла, что лишилась аудитории.

Чарли остановился у одного из баров около своей старшей дочери.

– Только полоумный, – буркнула Уинфилд, – мог сегодня притащить сюда ма. Ты переборщил со своей имитацией светского образа жизни.

– Это просто одна из попыток приостановить ее падение.

Отец с дочерью, на голову выше окружающих, смотрели друг другу в глаза – на уровне шести футов.

– Щепотка после ленча и, возможно, еще одна, чтобы скрасить вечер, – сказала Уинфилд. – Примерно то же, что и в прошлом году. Если я пообещаю держать тебя в курсе, ты сможешь избавиться от ощущения, что несешь ответственность за нее? Я вижу, как это на тебе отражается.

– Да, хорошо бы. – Он потянулся к дочери бокалом с шампанским. – Рад тебя видеть, малышка. Я очень высоко ценю твою помощь.

Они чокнулись бокалами, и Уинфилд спросила:

– Как твоя утренняя встреча в Коннектикуте?

Он сделал гримасу.

– Ты же знаешь, что за воры эти адмиралы индустрии.

– Только для сэра Галахада вроде тебя.

– Я просто трубопровод, по которому Чио Итало перекачивает взятки в пентагоновские карманы.

Она помедлила с ответом, светлые сине-зеленые глаза затуманились.

– Ты действительно переменился, Это из-за Гарнет?

– В общем-то да. – Он помолчал. – Что это за песня: «Просто пришло время...»? Мы нашли друг друга как раз вовремя, чтобы начать обоюдный процесс спасения. Ты практически единственный человек на свете, которому я могу в этом признаться. Это означает, что дела мои плохи, или не совсем?

– А кто сказал, что тебя нужно спасать?

– Гарнет. Только немного короче. Но я понятливый, схватываю на лету.

В этот раз Уинфилд еще дольше медлила с ответом.

– Не могу вспомнить никого, похожего на тебя. Мое поколение – это конструкция из сплошных локтей. Мы вынуждены быть такими. В последнее десятилетие нашего припадочного века приходится толкаться хотя бы для того, чтобы не оказаться погребенным заживо.

– Поэтому ты работаешь в этой феминистской фирме, не приносящей доходов?

Уинфилд усмехнулась:

– Могу себе позволить. У меня богатый папаша. Между прочим, наша мадам вовсе не считает фирму безнадежной. Тетка из нержавеющей стали вроде тебя. Разница только в том, что к тебе, Эль Профессоре, деньги так и липнут.

Чарли заметно передернулся, но заставил себя ответить с улыбкой:

– Уинфилд, я безмозглый, ты гораздо толковее меня.

– Не сбивай меня с толку. Я не меняю решений.

Когда Уинфилд умолкла, Чарли почти физически почувствовал, как работает ее голова, как щелкают микроэлементы, перебирая варианты, пока глаза вычитывают информацию на его лице. Он привык подвергаться безжалостной инспекции старшей дочери. И теперь его это уже не пугало так, как когда она в три-четыре года выпаливала по вопросу в секунду с очень серьезным видом.

– Ты сейчас ведешь дело ко второму разводу, не так ли? Решил избавиться от нечистоплотных Риччи? И Эйприл Гарнет верит, что ты сможешь зарабатывать деньги, оставаясь Галахадом?

– Парсифалем. Мы ходили в оперу вместе на прошлой неделе. Боже, какая тоска. И без лебедей.

Оба расхохотались.

– Честный работяга, – выговорила она наконец. – Ты газеты читаешь? На свете не осталось честных. Политики лгут. Спортсмены ловчат. Бизнесмены крадут. Копы запихивают в каталажку невиновных. И каждый варит свой кусок. – Она погладила отца по руке. – Ты поосторожней. Ладно?

– Устами младенца... – Чарли улыбнулся ей и направился к гостям, лавируя между танцующими.

Поэтому он не заметил выражения ее глаз, как и того, что ей пришлось тронуть ресницы носовым платком. Уинфилд Ричардс не имела опыта обращения со слезами, поэтому ей пришлось поспешить в дамскую комнату. Там, стоя над умывальником, она разревелась – горько и отчаянно, не как взрослая девушка, а как младенец.

Когда Банни обнаружила ее в таком состоянии, она даже не нашлась с ответом, не смогла объяснить причину своих слез.

– Бог его знает, что накатило, – неуклюже солгала она. – Иногда свадьбы действуют на нервы, верно?

Их взгляды скрестились.

– Похороны тоже.

Глава 5

Его сердце учащенно билось без всяких на то оснований, если не считать свойственной Сингапуру повышенной влажности. Но он был уже не внизу, на улице; в номере на верхнем этаже отеля, окутанный охлажденным воздухом из кондиционера, он чувствовал себя точь-в-точь, как кузен Чарли на вершине Ричланд-Тауэр.

Кевин посмотрел вниз и подумал: сейчас, ночью, когда смотришь вниз сквозь прозрачный ночной воздух, чисто промытые туманом архитектурные джунгли Сингапура со все еще освещенными окнами офисов напоминают Манхэттен или любое другое место на земле, где добывание денег – единственный смысл существования.

Больше всего на свете Кевина Риччи беспокоили новые идеи Чарли. Хотя до сих пор работа его была связана только с поручениями Чио Итало, он страстно мечтал в будущем вытеснить из семейного бизнеса высокого белокурого приятного Эль Профессоре. Кевин завидовал не только широте его взглядов – стилю жизни, умению одеваться, способности сохранять руки чистыми, в какое бы дерьмо не приходилось лезть... проклятие, даже полной невозмутимости, с которой он оставил свою дешевку-жену, – первый Риччи, решившийся на развод! Абсолютный анти-Риччи. Несбыточная мечта, недостижимый идеал. Братец Керри, правая рука Эль Профессоре, возможно, сумеет с годами уподобиться своему" наставнику. Но не старина Кев. Кев – подмастерье. Кев – пинцет, которым пользуется Чио Итало, чтобы поковыряться в грязи, в чем-нибудь опасном, заразном.

Ему приказано не терять времени зря. Просто добыть немного информации – ничего серьезного, несколько любопытных фактов. По возможности никому не причинять вреда. И – не терять времени зря!

Но Кевин, застывший над этой ослепительной, влажной пустотой, стоял и грезил, будто внизу – вид на Уолл-стрит из окон Ричланд-Тауэр, вид, которым когда-нибудь он сумеет завладеть. Он почувствовал, как от этой мысли кровь зашумела у него в ушах.

Спал почти весь Сингапур. Только несколько человек еще не покинули Дайва-Билдинг, в который вломился Кевин. Само здание напоминало ему Ричланд-Тауэр – также вызывающе возвышалось оно над соседними небоскребами. Но сходство было ошибочным. Штат кузена Чарли занимал полностью Ричланд-Тауэр, а «Дайва» – только один из четырех японских брокерских домов, есть еще «Никко», «Номура» и «Ямаичи». Кроме них в Дайва-Билдинг арендовали помещение некоторые фирмы помельче. Их многочисленность сильно затрудняла работу службы безопасности компании «Дайва». Что было очень на руку Кевину.

За час или два до того, как приступить к делу, он отметил, что окутанные туманом улицы Сингапура кишат полицейскими, как собачья шкура – блохами. Чертовы свиньи имели полномочия достаточно широкие, чтобы арестовать любого за самую мелкую провинность – от плевка на тротуар до попытки помочиться в подворотне. Поэтому Кевин затаился у черного хода Дайва-Билдинг, возле грузового лифта, потея и не дыша, выжидая, пока выйдет дежурный запереть дверь.

Адреналин уже начал накапливаться в его крови. Сначала ожидание в укрытии было вполне переносимым, но потом, когда он проскользнул через прохладные коридоры подвального этажа, останавливаясь у каждого поворота и высматривая устройства сигнализации, волнение начало усиливаться. Как при любом взломе, его успех зависел главным образом от степени беспечности жертвы. К примеру, забраться в главный офис компании «Дайва» в Токио было бы для него гораздо сложнее. В том числе потому, что он не умел читать по-японски. Здесь он находился в бывшей британской колонии, и все надписи были на английском языке – хотя жители Сингапура в основном китайцы. Охранник в форме сидел у громадной панели с телемониторами. Вовсю работала система кондиционирования. Так как Кевин не обнаружил телекамер в подвальном этаже, он решил, что все они находятся в конторских помещениях здания.

Один из лифтов внезапно пробудился к жизни. Кто-то спускался с верхнего этажа в вестибюль. Два молодых китайца в строгих деловых костюмах, с туго набитыми портфелями, расписались в журнале, предъявили пропуска с фотографиями и вышли из Дайва-Билдинг.

Добравшись до компьютерного зала, Кевин быстро разберется, что к чему. Его инструктировал один малазиец, состоявший на жалованье у Чио Итало около десяти лет. Он был одним из самых доверенных консультантов по секретности компьютерной информации у «Дайва» и дюжины других ведущих компаний.

«Здесь все коды допуска, – сказал он за ужином прошлым вечером, протягивая, Кевину маленькую карточку. – Там обычная IBM, MS-DOS. Ты легко загрузишь ее в свой „тинкмэн“. В „Дайва“ используют только строго хронологизированные данные. Тебе нужно будет вызвать октябрь 1987 года».

Но это не подготовило Кевина к тому напряжению, которое он испытывал теперь. Его одежда стала влажной от пота. Он наблюдал за охранником, не отводившим глаз от системы мониторов. Правда, по крайнему справа шел старый фильм с Джоном Уэйном. Кевин скользнул назад, в подвал, и вызвал лифт.

Он поднялся на пятьдесят девятый этаж, нашарив в заднем кармане брюк предмет, похожий на футляр для очков. На цыпочках он подкрался к двери, которую указал ему наставник, и постучал.

Агент Чио заверил его, что дежурный будет один. Замок щелкнул, на пороге появился щуплый молодой китаец, не старше двадцати лет.

Кевин со щелчком открыл крышку газового баллончика. В воздухе разлился резкий запах. Кевин направил газовый баллончик в лицо китайца и резко толкнул кнопку вниз, стараясь не дышать.

Он втащил дежурного в тамбур, вкатил ему десять кубиков снотворного из пластикового шприца и запер дверь снаружи. Теперь он решился сделать глубокий, успокаивающий вдох, но это ни капельки не помогло.

Поток кондиционированного воздуха овевал лицо Кевина. В зале было градусов на десять холоднее, чем в коридоре. Он подошел к окну и, глядя на раскинувшийся внизу Сингапур, наконец обрел внутреннее равновесие. Свою работу – взлом и проникновение – он выполнял успешно. Теперь очередь братца Керри.

Кевин криво ухмыльнулся. Братья отлично забавлялись, изображая пару «хороший мальчик» и «плохой мальчик». Так уж сплелось в семейном орнаменте – есть хорошие Риччи, а есть плохие.

Идет большая игра. Сегодняшнее задание подсказало ему, что за фарс происходит вокруг. Задолго до последнего Рождества Чарли Ричардс подцепил где-то слушок, что последняя всемирная биржевая паника в октябре 1987-го была организована «большой четверкой» из Токио. Случайность? Чарли решил разобраться и обратился к единственному человеку, который мог выяснить это для него, Чио Итало.

Кевин посмотрел на свои руки, затянутые в прозрачные резиновые хирургические перчатки. Заставь они его выполнять конторскую работу, как братца Керри, он бы быстро взбесился. Но бывали времена, когда семейные поручения пугали его до смерти. Уж слишком много от него порой зависело.

Что, если он не сумеет добыть нужную для Эль Профессоре информацию и все провалит? У него пересохло во рту до кондиции песка Сахары. Неудача бесповоротно утвердит Чарли во мнении, что Кевин бездарный головорез. Это также повредит карьере Керри – не очень-то хорошо быть братом-близнецом такой бездарности.

Кевин взглянул на часы. Четверть первого. В его распоряжении немножко меньше шести часов. Из другого заднего кармана он достал еще один черный футляр, чуть побольше сигаретной пачки. На нем была надпись: «Тинкмэн».

Думай, приказал он себе. Думай о том, как схарчишь кузена Чарли в один прекрасный день. Думай, как закувыркается он со своей башни и весь вид оттуда будет – твой. Из неудавшегося близнеца, безмозглого бандита, ты превратишься в босса...

Нахмурившись, Кевин подумал, что тратит понапрасну лучшее время своей жизни.

Глава 6

Гости разъезжались. Солнце, не заслоняемое более высокими зданиями, все еще роняло почти горизонтальные лучи на террасу Ричланд-Тауэр, а улицы внизу уже окутали сумерки.

Винс Риччи весь вечер заигрывал с хорошенькой девушкой, которую привел с собой Керри. Присутствующие уже обсудили его поведение. Женщины редко говорили Винсу «нет». И эта тоже никуда не делась бы, хмуро подумал он, если б не присмотр проклятой семейки, которую он тащит на своем горбу.

Двоюродный брат Эл, работавший менеджером в Атлантик-Сити, невзначай прошелся мимо – проверить, не слишком ли он набрался. Винс был слишком разборчив для безоглядного пьянства. Но всякий раз, когда ему казалось, что его лишили чего-то, принадлежащего ему по праву, он обнаруживал склонность к затяжным кутежам.

Кузина Пэм, жена рок-продюсера, подошла к Винсу.

– Молись, чтобы он не заметил, что ты натворил, – прошептала она, указав пальчиком в сторону Чио Итало, стоявшего наверху, у лестницы. Божество пугающей близости. Винс насмешливо сморщил нос. Он распахнул дверь, ведущую с террасы в какое-то внутреннее помещение, и вошел, надеясь, что Пэм отвяжется от него. Но она вошла следом за ним.

Предположение, что любой сицилийский мужчина, пусть и старик, может упрекнуть племянника в том, что он ведет слишком активную сексуальную жизнь, звучало смехотворно. Ухмыляясь, Винс протянул руку и ущипнул за самое соблазнительное местечко. Она отшатнулась.

– До чего блудливые ручонки!

– Остальное еще хуже. – Улыбка Винса погасла. Он запустил обе пятерни в свои густые черные кудри. – Кто назначал тебя моим ангелом-хранителем сегодня, Пэм?

– Кто-нибудь должен присмотреть, чтобы то, что у тебя в штанах, не вылезало наружу, – отрезала Пэм.

Ее голос звучал очень низко, как виолончель. Это задело какие-то струны в душе Винса. Он подумал, что брак с Тони, себялюбивым повесой, не принес ей много радости в постели. Пэм давно уже заигрывала с Вин-сом, но осторожно, прикидывая, как бы ей вскочить на подножку и при этом не угодить под колеса. – Знаешь, Винс, ты настоящее животное.

Он прищурился.

– Вероятно, на твой вкус это самый лучший комплимент?

– То, как ты обращаешься с Ленорой, – бесчеловечно!

Пэм взяла резкий, обвинительный тон, но Винс заподозрил, что негодование кузины связано скорее с тем, что он больше не прикасается к ней и Пэм не может придумать, как его к этому побудить.

Из всех Риччи у нее единственной был безусловный художественный талант. Раньше Пэм рисовала обложки для пластинок и магнитофонных кассет по заказу мужа, теперь взяла на себя всю работу с музыкальными группами: дизайн костюмов, тексты песен и так далее.

Винс расслабленно, но с кошачьей зоркостью наблюдал за попытками Пэм склонить его к развитию флирта. Рассерженная, она нравилась ему гораздо больше. Еще немного, и она станет почти переносима. Наверное, приятно было бы потискать ее самым немилосердным образом.

– Винс, с чего ты взял, что это твои жены не могут иметь детей? Это не они виноваты, а ты.

Удар, направленный в лицо Пэм, скользнул по плечу, она отлетела к стене. Быстро восстановив равновесие, она выпрямилась и уставилась на Винса глазами, горящими ненавистью. Вот в таком настроении она ему нравилась больше всего.

– Ну, Винс!.. Грязное животное! Che vergogna![8]

Выходя, Пэм хлопнула дверью. Словно включившись от этого хлопка, загудел зуммер телефона под локтем у Винса. Он поморщился, пытаясь соединить два явления. Наконец, решив, что это выше его возможностей, он снял трубку.

– Кто у телефона? – требовательно спросил какой-то мужчина.

– Винс.

– Винс, это Ренцо Джанфло, из Монтока.

– Какой Ренцо? – Винс прекрасно понял, что говорит со своим шурином, старшим братом Леноры.

– Винни, прекрати паясничать. Чио Итало поручил мне раскопать что-нибудь насчет вертолета. Думаю, ты знаешь, о чем речь. Скажи Чио, что мы нашли обоих около Пеконик-Бей, пилота и снайпера.

Винс нахмурился.

– Нашли?..

– Было поздно, Винни. Кто-то добрался до них раньше.

– Что теперь?

– Теперь? Теперь никто никогда никому ничего не скажет. Двойное покушение, и никаких концов.

«Тройное», – подумал Винс, вешая трубку, если считать беднягу Пино.

* * *

Как и в большинстве развивающихся стран, круг предпринимателей Южной Кореи – это одновременно и ее правительство. Поэтому естественно, что в правление нового завода электронного оборудования входили все политики и бизнесмены, начиная с президента и кончая владельцами банков и брокерских домов, которые на этот момент не сидели в тюрьме.

Шан Лао, почетный гость, приветствовал собравшихся в своем обычном будничном стиле. Собственно, именно он обеспечил добрую половину присутствующих постами. Это был невысокий, изящный, педантично аккуратный мужчина с головой, немного крупноватой для хрупкого тела, с огромными глазами, жадно схватывающими абсолютно все, до мелочей.

Новый завод работал уже около года, выпуская телемикрофоны, видеомагнитофоны, компьютеры и другое сложное электронное оборудование без торговой марки. Но сегодняшняя эскапада – визит почти правительственной делегации – была первым признанием со стороны Южной Кореи, что она является источником сотен тысяч приборов высокой технологии, наводнивших западный рынок по демпинговым оптовым ценам.

До сих пор желающие могли сверху донизу изучить любой холодильник или телевизор и не найти ничего, что указывало бы на страну-изготовителя. Это позволяло многим хорошо известным фирмам Тайваня, Токио и Сингапура ставить свое товарное клеймо на приборы и на 66% повышать оптовую цену. Причем без всяких колебаний: качество товаров было очень высоким. Все, что производил Шан, проходило драконовский контроль.

В самом конце церемонии в украшенном статуями и прудами цветущем саду Шан и ведущие правительственные чиновники любовались марширующим под флагом пехотным батальоном. Но глаза присутствующих постоянно возвращались к Шану, отшельнику, сторонящемуся всякой известности, за которым скрывалась необъятная фиансовая и промышленная мощь. Едва заметная морщинка легла на его гладкий лоб, и стоявшие рядом на секунду подумали, что заметили его неудовольствие.

На самом деле Шан пытался понять, удалось ли его подчиненным подготовить его незаметное исчезновение с церемонии ровно через полтора часа. Его адъютантом был молодой китаец, которого патрон «купил» еще школьником и отправил учиться в колледж. Юношу звали Чой, обычной его оперативной зоной считался Нью-Йорк. Английский Чоя был безупречным – он учился в школе ирландских иезуитов, – а интеллект таким отточенным, что Шан использовал его только в самых сложных заданиях.

Сегодня был именно тот случай, когда точность во времени играла очень важную роль. Ровно в полдень Шан должен был присутствовать при введении в должность управляющего большим нефтеочистительным заводом в Джакарте, производящим пластмассы для противорадарных устройств американских бомбардировщиков.

Шан волевым усилием разгладил лоб. Для его подчиненных не справиться с поручением – немыслимо. В особенности для Чоя, такого не стоило даже предполагать. Флаг взметнулся последний раз, Шан повернулся к президенту и согнулся в низком, церемониальном поклоне, сложив ладони у груди. Когда через несколько секунд кто-то поискал магната глазами и не нашел, он уже исчез.

Он исчез с помощью Чоя, оставив почти осязаемую ауру распространявшейся вокруг него силы.

* * *

«Почему на свадьбах мафии звучит музыка мафии?» – спросила молодая девушка".

Никки записал эту фразу в свою тетрадь и задумался, потом продолжил:

«Имеет ли музыка принадлежность? А само существование? Дебюсси назвал сюиту „Море“. Чувствуем ли мы в ней привкус соли, движение волн, течения?..»

В спальне, отведенной ему Мисси Ричардс, горел только слабый ночник. Никки чувствовал себя привилегированной особой. Семейство Банни так мало знало о нем.

Он плыл под чужим флагом, таков был полученный им приказ. На Западе они с матерью носили имя старой служанки семьи – Рефлет. На Востоке его имя – Никки Шан, единственный сын Шан Лао.

«Способен ли Брехт, пишущий марксистские стихи, – написал он в тетради, – вознестись выше Вейля в марксистской мелодии?»

Для Никки Шана в жизни открыто не так много дорог. Отцу только предстояло пригласить его продолжить семейное дело. Напуганный ответственностью, Никки поискал для себя занятие, в котором не рисковал сразу обнаружить полную несостоятельность. Этим занятием стала для него журналистика. Итогом лета будет эссе «Письма отцу». Шан Лао не обладает родительским талантом, объяснила ему мать, Николь, но очень любит сына. Свидетельства этого были очень незначительны.

Отсюда заголовок: «Письма отцу».

Без стука дверь отворилась, и в комнату скользнула Банни, совершенно голая, но в босоножках на высоком каблуке. Она закрыла дверь и картинно изогнулась, выпятив грудь.

– Ко мне, жеребчик, – прошептала она.

Глава 7

Чарли Ричардс последним покинул Ричланд-Тауэр. Если вспомнить, как взбесило его поведение Чио Итало, самоконтроль Чарли следует назвать изумительным. Прием закончился благополучно. Никто не напился, не поссорился, не затеял драку. Покушение потерпело неудачу. Напитков и зонтиков от солнца хватило на всех. Кузина Пэм атаковала едва ли не половину присутствовавших мужчин. Завтра, слава Богу, воскресенье.

Было только два тяжелых момента: первый – когда, приветствуя гостей, Чарли почувствовал приступ тошноты, отвращения к себе. Но он справился, выстоял. Временно или навсегда – это покажет только дальнейшее отделение от империи Итало. Вторая отвратительная сцена – из-за Винса.

– Ох уж этот Керри, – ядовито ухмыльнулся Винс, – еще один несгибаемый Эль Профессоре вроде тебя. С чего ты взял, что мне нравится дразнить детей?

Улыбка Чарли, выдавленная с огромным трудом, должна была смягчить резкость слов:

– Когда ты воображаешь, что тебе это сойдет с рук, наверняка нравится.

– Эй, ты хоть и cornuto[9], но не монах!

– По крайней мере, не Синяя Борода.

При своей сухой арабской конституции Винс вспыхивал быстро.

– Придержи язык, Чарли. Следи за словами, когда говоришь с настоящим Риччи. – Его потемневшие от ярости глаза впились в светлые, холодные глаза Чарли. – И не делай вид, что много потерял бы, если б твоя кошелка-жена оказалась на шесть футов под землей. Можешь паясничать перед всеми этими вшивыми поборниками законности, это твоя работа.

Рот Чарли сжался в узкую щель.

– Винс, моя работа – «Ричланд-холдингз», и, слава Богу, не имеет отношения ни к тебе, ни к твоим рэкетирам, проституткам, продажным копам, вышибалам и прочей взрывоопасной шпане.

И он промаршировал из комнаты, слишком злой, чтобы продолжать разговор.

Вспоминая эту сцену, Чарли почувствовал, что у него горит лицо. Он попробовал, глубоко дыша, справиться с возбуждением. Впервые в этот сумасшедший день, после двух посланий от самой смерти, он получил возможность расслабиться. Чарли подошел к северо-западному углу террасы, наблюдая за умирающим над Адирондаками солнцем – текучим столкновением горячего, темно-красного и розовато-лилового цвета, которого не видел больше никто из обитателей Манхэттена, потому что, бедные глупцы, они не поднимались достаточно высоко.

Как упражнение в связях с общественностью сегодняшний день можно считать удачным. От венчального обряда в соборе Святого Патрика до приема в Ричланд-Тауэр, с лимузинами, скользящими по артериям и венам Манхэттена, как корпускулы[10] власти, это был день водораздела. Достойная прелюдия к предстоящему расщеплению клана. Посмотри на орла и решку. Это больше не две стороны монетки, а отдельные картинки! А если подумать, всего год назад он даже не слышал об Эйприл Гарнет.

Он просматривал годовой отчет «Ричланд-бэнк и Траст К°» и наткнулся на фотографию: поросль молодого леса, на переднем плане – трое или четверо в мохнатых шубах и шапках, работники банка, вырастившие эти сосенки на загрязненной нефтью Аляске, чтобы загладить вину перед испоганенной природой. Немного в стороне от них – изящная женщина со взъерошенной копной неожиданно седых, снежной белизны волос, подстриженных коротко, как на старинных портретах английских сквайров. Все в ней казалось Чарли таким знакомым – длинные ноги, широкие скулы, орлиный нос. Под фотографией было ее имя: "Д-р Эйприл Гарнет, менеджер «Ричланд-филантропиз».

Никогда не слышавший о ней раньше, Чарли в тот же день получил ее служебную записку. Он вызвал Гарнет в свой офис. Оказалось, что она немного старше, чем он предполагал, глядя на фотографию, – хорошо за тридцать, но что-то в бронзово-загорелом лице Гарнет, контрастировавшем со снежно-белой копной волос, заставляло видеть в ней проказливо-юную особу. Где мог раньше Чарли встретить это лицо?

Три компании, принадлежащие «Ричланд», доложила д-р Гарнет, в том числе заготовительная фирма в Западной Пенсильвании, уличены в таком открытом отравлении окружающей среды, что ни озеленение Аляски, ни щедрые взносы на экологические нужды не спасут от скандала, который разразится очень скоро.

– Проблема в том, что мы занимаемся славословием, мистер Ричардс, а не делом.

– Нация невежественных избирателей привыкла к славословию.

Она заразительно расхохоталась:

– Какой приговор нашей системе образования!

– Никчемное образование – никчемные плоды.

– Меня принесло к вам в плохой день?

Наверное, именно откровенная горечь его слов заставила ее выйти из роли подчиненной. Через считанные минуты они болтали задушевно, как старые друзья. Где же он видел ее раньше? Во сне?

– ...Это для меня всегда – камень преткновения, – рассказывала она. – С тех пор, как я ушла из Колумбийского университета...

– А, так вы тоже профессор. – Он затаил дыхание.

– Была.

– Хороший?

– Я вынуждена была учить студентов грамматике и логике, хотя предполагалось, что мы займемся проблемами охраны окружающей среды. – Ее лицо омрачилось. – С трудом верила своим глазам: старшекурсники, которые не в состоянии постичь английский для шестого класса!

– Вы и я, – медленно произнес Чарли, – сработаемся, доктор Гарнет.

Ее теплые карие глаза смотрели так, что он был не в силах отвести свои, и словно со стороны услышал собственный вопрос:

– В вас нет сицилийской крови, доктор Гарнет?

– Нет. Отец – индеец, мать – ирландка.

Вспоминая эту минуту, Чарли подумал, что много потерял, не пригласив Эйприл на прием. Очень жаль, но это было невозможно. Как ни хотелось ему проводить с ней все свое время, этот день был посвящен семье. К тому же Итало постоянно оскорбительно отзывался о Гарнет.

Если б только Итало увидел ее в деле, например, на прошлой неделе, когда один из внутренних двориков музея «Метрополитен» был отдан выставке экологии леса и быта индейских племен, живших вдоль Амазонки. На маленьком плакате у входа была надпись: "Лектор д-р Эйприл Гарнет, «Ричланд-бэнк и Траст К°».

Где-то у потолка, над головами посетителей, флейта выдыхала нежную мелодию, сипловатые, посвистывающие нотки настоящей южноамериканской музыки, напоминавшие о воздухе высокогорий.

– ...широкий вертикальный пояс, тянущийся на юг, от инуитов тундры и алеутов Аляски и Канады к высокоразвитой цивилизации инков...

Голос Гарнет был хрипловатым от усталости. Она произносила этот текст пять раз для пяти разных аудиторий. Но оживление ни разу не покинуло яркое, выразительное лицо Гарнет.

– ...в этом огромном полумесяце – та же бездумная эксплуатация земных недр, что погубила и разорила сначала туземные племена, затем экологию целых наций и, в концов концов, всю планету – истощением кислородного слоя. С чего мы вообразили, что кислород берется ниоткуда, сам по себе?

Ла Профессоресса.

Слушая голос Гарнет, Чарли постепенно погрузился в свои мечты о ней. Он оглядел зал – все глаза были устремлены на эту необычную женщину, на ее лицо пророчицы. Солнечный свет обтекал фигуру Гарнет, зажигал золотым нимбом копну белых волос, словно лучи выходили из какой-то точки внутри ее тела.

Флейты вздыхали и постанывали, напомнив ему о самой древней, безыскусной игре. Чарли любил ее тело, ее мысли – все в ней. Она стала его убежищем, эта женщина, излучавшая свет, дарившая ему почти мистическое чувство – будто послана силой, в которую он раньше не верил.

У Чио Итало не было этой веры. Хуже того, Чарли знал имя божества, которому служит Итало. Но, несмотря на это, Эль Профессоре чувствовал себя исполненным оптимизма. По крайней мере, когда слушал Гарнет.

– Не дели мир на «мы» и «они», – сказала она однажды. – Все на свете – мы. Всякое животное, растение, камень. Все едино. Все едины. Это нетрудно понять, Чарли. А тебя называют гением.

– Я глуп не меньше других. Только Итало – умный.

– Итало – тоже «мы». Ты привык считать его своим талантливым врагом. Попробуй представить его жертвой...

Чарли почти наяву увидел стального шмеля, прошившего насквозь, взорвавшего бокалы с шампанским.

Где-то наверху раздался металлический звук.

Чарли увидел ястребиный профиль старика в одном из окон своего офиса – Чио Итало постукивал монеткой по пуленепробиваемому стеклу. Неожиданно это наложилось на дьявольский, ночной кошмар: Чио, стирающий кровь с зеленых банкнот... Гарнет права: нельзя видеть в старике только персонаж из страшного сна.

Мысль, что его дядя тоже жертва, не убедила Чарли. В конце концов, старику придется проглотить свою жадность и дать согласие на раздел, но для этого Чарли придется быть твердым, неумолимым, достаточно злым, чтобы добиться успеха.

Чарли вошел в прохладный компьютерный зал и по винтовой лестнице поднялся в свой офис. Итало ждал его с двумя высокими, похожими на тюльпаны бокалами.

– Мы так и не выпили с тобой шампанского.

Чарли про себя отметил его примирительный тон. Что же, значит, человек, оплативший смерть Пино, перепуган так же, как и сам Чарли? Возможно, теперь старик поостережется стрелять в своих.

– Ох, не напоминай о том бокале...

Итало, обычно предпочитавший стиль прямого волеизъявления, оценил сдержанный тон Чарли. Он налил шампанского в бокалы до половины. Чарли взял свой и потянулся к старику.

– Чин-чин, – произнес Чио Итало.

В шампанском не было пузырьков газа. Наверное, Итало припас одну из бутылок, открытых во время приема. Любопытное проявление крестьянской практичности, позабавившее Чарли. Но шампанское все равно было холодным и острым, и он с удовольствием одним глотком осушил бокал. И сразу почувствовал, как его сердце забилось быстрей.

– Чио, – начал он, – вернемся к вчерашнему разговору.

Итало немедленно сменил тему.

– Ты насчет вертолета? Оба убиты под Монтоком – и пилот, и снайпер. Жаль, конечно, теперь мы не сможем узнать, кто их нанял. Думаю, тот же, кто оплатил смерть Пино. – И сразу же новый маневр: – Чарли, помнишь слухи насчет япошек?

– Полугодовой давности?

– Ну, пришлось немного подождать... – Итало пожал плечами. – Вчера мой парень позвонил из Сингапура и застал меня здесь, в твоем офисе. Ты попал в точку. Эту кашу в тысяча девятьсот восемьдесят седьмом заварила «большая четверка» из Токио. Но был еще пятый – тот, кто все это придумал, настоящий финансовый гений. Не япошка. Китаеза.

– Он едва не выжал досуха полмира.

– Это был эксперимент: может ли один узкоглазый подонок подмять под себя все биржи мира.

– Что о нем известно?

– Ворочает большими делами между Токио и Тайванем. Пользуется поддержкой у своих соплеменников на континенте. И смотри-ка: он влез в Золотой Треугольник, а там давно все поделили Винс со своим ребятами. Его зовут Шан Лао.

Чарли взглянул на часы. Десять часов. Он чувствовал, как пересохло во рту в решительный момент. Он боится? Нет. Сердится!

– У тебя свидание с Покахонтас? Buon viaggio[11].

– Я никуда не тороплюсь, caro[12] Чио, пока мы не договорим. – Чарли с удовлетворением отметил, что произнес это без тени трепета, не выдавая ничем свой страх.

– Никак не могу решить, кто был мишенью для снайпера – я или ты? – Итало предпринял третью попытку направить разговор в другое русло.

– Погоди, Чио. Сядь, пожалуйста.

Чарли наблюдал, как старик медленно опускается в мягкое кожаное кресло. Одна рука неуверенно мазнула по подлокотнику в поисках опоры. Мазнула кровью? Чарли был тронут проявлением стариковской немощи. Он думал начать с того, что прощает дяде смерть Пино, но понял, что это неуместно, – Чио все равно ни в чем не сознается.

– Благодаря твоим огромным деньгам, Чио, я создал «Ричланд». Строительные компании, электроника, супермаркеты – все приносит доходы, и все это я хотел бы вернуть тебе.

– Спасибо, большое спасибо.

– Подожди, Чио. Я хочу оставить за собой финансовые операции, брокерские конторы, банковское дело. Это то, что я умеют делать лучше всего. За всем остальным для тебя прекрасно присмотрит грамотный менеджер, даже лучше, чем я. За твои деньги, вкладываемые в дело в течение последней четверти века, ты получишь львиную долю наших компаний. За пот и мозги, вложенные мною, я получу остальное.

Он протянул руку – уверенную, твердую как скала.

– По рукам?

– Ты рехнулся? Я уже ответил тебе вчера вечером. Это все дерьмо, выдуманное твоей краснокожей...

Жестокие слова давили, настойчиво требовали отпора. Гнев в Чарли достиг такой точки, что он боялся прибегнуть к любому тону, кроме фальшивого спокойного, убеждающего.

– Чио, послушай, это исходит от меня, меня, только от меня.

Старик пригнулся, закрывая уши ладонями, но Чарли продолжал, не сомневаясь, что будет услышан:

– Меня тошнит от политых кровью денег, за них заплачено людскими разрушенными судьбами.

Итало морщился, корчил гримасы, но слушал, слушал напряженно.

– Я не хочу больше кривить душой, Чио, мне нужен новый старт, чтобы заплатить свои долги человечеству. Я делаю тебе честное предложение: отдай мне финансы «Ричланд», и я пойду своим путем. А ты – своим, и да поможет тебе Бог.

* * *

Доминик-стрит находится в двух кварталах от Голландского туннеля, в Вест-Виллидж. Ничего особенного. Сюда не забредают газетчики, здесь не мелькают репортерские вспышки. А если кто-то из журналистской братии обратится за разрешением на съемку, в «Сан-Дженнаро-соушл-клаб» позаботятся, чтобы его не получили.

Итало сидел один за огромным дубовым столом в своем кабинете.

Часы на маленькой церквушке неподалеку от клуба пробили двенадцать. Перед кабинетом Итало, в клубном коридоре, двое молодых Риччи играли в кости, коротая время до возвращения Итало домой, в кровать. Но сон – последнее, что приходило ему на ум.

Его ум занимала одна мысль, все время повторяющаяся как заклинание, как мантра: «Проклятая баба. Почему бы ей не убраться к черту и не отпустить на волю душу Чарли?»

Еще сегодня Итало и его племянник едва не отправились к праотцам. Как ужасно, оно бы и к лучшему. Два мертвых вожака – меньшая цена, чем раскол в семье.

Такое непонимание, такое высокомерие! Кровавые деньги? А на какие деньги его содержали восемь лет в Гарварде? Какими деньгами финансировались все затеи ЭльПрофессоре? На что построили ему башню в сто тридцать этажей высотой?

Проклятая Америка! Три тысячи миль иллюзий, дешевых фокусов лжи, которую внушают себе американцы! Комедианты! Двурушники!

И Чарли купился на этот национальный самообман – «величие, возникшее из тяжелого труда и незапятнанной чести». Теперь он вообразил, что задолжал кому-то, несет чушь насчет чистой воды и воздуха и даст перерезать себе глотку, но не отступится...

Итало тихонько потер грудь – болело сердце. «Potere e potere», – почти простонал он вслух. Ах-х. Сила власти – это все. Остальное несущественно. Он неловко выпрямился, его лицо совсем побледнело. Остается одно. Кровь, сказал Чарли.

Ладно: кровь так кровь.

Июль

Глава 8

Воскресное утро. Охранник подземного гаража Ричланд-Тауэр звонко щелкнул каблуками, приветствуя пассажиров маленького белого «Пежо-205».

Чарли вежливо кивнул, не одобряя в душе военизированные замашки охранников. Они с Керри вошли в скоростной лифт, поднимающий прямо на 129-й этаж без остановок. У Чарли сразу же заложило уши, и он, дважды сглотнул слюну.

Он расположился у одного из мониторов. Керри сел напротив.

– Допуск к файлу ноль тридцать семь. Первый пароль – «Грандиссимо». Второй, – Чарли сверился с календарем, – «Гривуаз».

Экран осветился. После вводных цифр побежали строки.

– Помедленнее, – буркнул Чарли. Он предпочел бы по старинке карандашом подчеркивать названия выбираемых корпораций.

Эти воспоминания! Керри еще на свете не было, когда Чарли основал «Объединенную Среднеатлантическую цементную, Инк». Сегодня это капитал в семьдесят миллионов, после уплаты налогов, разумеется.

«Континентал артистс», заштатное агентство, начало новую жизнь, когда его купил Чарли. Это было сразу после рождения Банни, вспомнил он. Теперь «Континентал артисте» представляет интересы только кино– и телезвезд.

«Джет-тек-интернэшнл». Когда к нему начал прицениваться Чарли, это был издыхающий электронный гигант. Уинфилд как раз отметила переход в школу второй ступени своими баскетбольными победами. Сейчас «Джи-Ти» – поставщик Пентагона и, за счет дальневосточных филиалов, главный импортер скоростных компьютеров последнего поколения.

«Фуд Ю-Эс-Эй» – наследие отца, Гаэтано, – сеть магазинов, торгующих итальянским сыром. Чарли в детстве любил по воскресеньям, удрав от няньки, вместе с соседскими ребятишками полакомиться сыром после завтрака, миланези-мортаделла и маскарпоуна, прямо в отцовской лавке. Сейчас «Фуд Ю-Эс-Эй» – две сотни могучих супермаркетов в пяти штатах, плюс отличные товарные склады и оборудование, обслуживающее другие отделения.

Перебирая воспоминания, он выписывал и подчеркивал, пока не получил перечень семнадцати нефинансовых корпораций, контролируемых «Ричланд-холдингз». Воплощение двадцати лет усилий и несчетных часов ночной работы, надежд и разочарований, завоеваний и неудач. Все компании – на взлете, это еще щедрый дар Чио Итало. Взамен он получит «Ричланд-секьюритиз», «Ричланд-бэнк и Траст К°», «Ричсюрэнс-сервис» «Лютьен, Ван Курв и Арматрэйдинг». Тихо зажужжал лазерный принтер.

– Теперь можно мне взглянуть? – спросил Керри.

Чарли кивнул, и молодой человек шагнул к принтеру.

– А что здесь сверхсекретного? – удивленно произнес он, просмотрев глазами текст.

– Для тебя – ничего. Для налогового департамента очень много. – Чарли взглянул на часы. – Восемь тридцать. Я успеваю в Ла-Гардиа к девяти?

– Можешь на меня положиться. У меня сверхмощная машина.

– Только доставь меня в целости и сохранности. Для этих жирных котов в Тулсе я должен выглядеть холеным, спокойным и ленивым, как они сами.

Когда Керри отошел от монитора, Чарли стер данные с диска и ввел новый пароль доступа.

Не потому, что не доверял Керри. Просто за долгие годы это стало его второй натурой – подстраховываться даже в мелочах. Гарнет говорила, что это вредно для него самого.

– Ты должен доверять людям. Ты же веришь мне. Почему не другим?

– Я доверяю еще Уинфилд. Двоих мне достаточно.

* * *

– Не могу поверить, – сказал Баз Эйлер. – Что же это за явление – доктор-мафиози?

По воскресеньям Творец отдыхает, и вместе с ним – большинство гинекологов, даже те, кто считает себя его полномочными представителями на земле. Баз Эйлер вряд ли стал бы причислять себя к этой высшей касте, хотя пациентки его боготворили: он был автором знаменитой Секции Эйлера!

Старые деньги благосклонны к старым гинекологам. Молодые женщины предпочитают гинекологов – женщин. Но слой общества, пролегающий как раз под большими деньгами, – жены продюсеров, брокеров, модных писателей, рекламные леди – исповедовал культ доктора Эйлера.

Бенджамин Дж. Эйлер, тридцати с небольшим лет, был невысоким, коренастым, с приятной улыбкой и светло-зелеными глазами под копной вечно взлохмаченных волос песочного цвета.

Когда Эйлин познакомилась с ним в колледже, Баз показался ей уютным, как плюшевый мишка в детской кроватке. И долго потом называла его Бенджи-мишка. Базом[13] его прозвала команда «восьмерки», в которой Эйлер был рулевым. Он обычно подгонял гребцов горловым рыком. Их квартира находилась недалеко от Музея современного искусства, на Пятьдесят третьей улице. Баз так спланировал гостиную, что сейчас, в июле, они могли загорать на своей выходящей на юг террасе. На одной стене гостиной висели два скрещенных весла и гребная форма База. Напротив – язвительные гравюры Домье – адвокаты и судьи. Но не врачи.

Таким образом Баз воздал честь профессии своей жены, адвоката. У Эйлин была своя небольшая юридическая фирма, один партнер, вернее партнерша, и недавно нанятый стажер – Уинфилд Ричардс. С кланом Риччи Эйлин связывало еще одно обстоятельство, хотя до сих пор она об этом не подозревала. В пятницу она согласилась защищать интересы проститутки, обвиняемой в том, что подвергла опасности жизнь клиента и разрушила его карьеру, заразив СПИДом.

Этот случай заинтересовал Эйлин, потому что был вполне в русле ее феминистских убеждений. Ее интерес возрос, когда выяснилось, что клиентка не подозревала о своей болезни. Хозяин заведения проводил еженедельные медицинские обследования персонала, и доктор признал эту женщину и нескольких других проституток вполне здоровыми и, значит, работоспособными.

– Доктора зовут, – Эйлин наморщила свой точеный носик, – Сальваторе Баттипаглиа.

– И это его работа? – переспросил Баз. – Осматривать кошечек, работающих на синдикат?

– Это то, за что он получает деньги, – насмешливо фыркнула Эйлин, – и чего он, по-видимому, не делает.

Великолепно выглядевшая в своем красном бикини на фоне белого плетеного шезлонга, Эйлин задумчиво смотрела на юго-восток, в сторону Крайслер-Билдинг. Миниатюрная изящная женщина, хрупкого телосложения – едва пять футов ростом и меньше ста фунтов весом, всю жизнь она проводила в яростных затяжных баталиях с часто предубежденными судьями и адвокатами противной стороны.

И сумела завоевать уважение на этом высокодраматическом поприще. Отчасти благодаря своей внешности, изящному, но решительному, твердо очерченному лицу – четкие линии, чеканность медальона. Очень серьезное, несуетливое лицо. И весьма привлекательное.

Развернув «Санди таймс», она просмотрела еженедельную колонку с обзором решений Верховного суда. В газете была ее фотография, правда, довольно старая.

«Эйлин Хигарти: ...бестолковое решение, грозящее нации бесчисленными проблемами в ближайшие десятилетия...»

Цитата верная, отметила Эйлин. Потом, как у большинства читателей «Таймс», ее глаза продолжали бегать по строчкам слева направо, в то время как мысли унеслись далеко.

Эйлин Хигарти взяла в свою фирму стажером Уинфилд Ричардс главным образом как блестящую выпускницу Гарварда. Но, кроме того, увидев Уинфилд – рослую, длинноногую, светловолосую, – она сразу же представила себе, как они обе рядом будут выглядеть за столом защиты.

Среди слабостей, общих у них с Базом, была некоторая склонность к саморекламе, к созданию шоу вокруг своей личности. Из них двоих – Эйлин и Уинфилд, маленькая и высокая – получится заметная пара. Отличный расклад для судебного процесса! Уловка? Да, уловка сродни рекламным трюкам. Но ничем не хуже, чем Секция Эйлера, на взгляд Эйлин.

Баз, сравнительно молодой гинеколог, заслужил такую широкую известность именно благодаря Секции Эйлера. Многие его пациентки раньше могли бы рассчитывать только на приемного ребенка. Это были те женщины, которых обычно, выражаясь грязным врачебным жаргоном, «ремонтировали» гистеректомией по поводу кисты или опухоли. Баз объяснил Эйлин, что почти всегда есть смысл попытаться передвинуть эти «препятствия», чтобы открыть вход в фаллопиевы трубы, и природа возьмет свое.

Многие гинекологи считали такую операцию чересчур сложной и опасной, даже рискованной. Таким образом, в силу некомпетентности, или отсутствия уверенности в себе, или повышенного законопослушания своих врачей женщины теряли целиком репродуктивный аппарат. Но наука шагнула вперед, появилась ультразвуковая и другие изобразительные технологии, теперь Баз мог заниматься «ремонтом», пользуясь полным обзором оперативного поля.

Потребовалось пять лет и двадцать пять отважных волонтеров, прежде чем он смог громко объявить об успехе. С тех пор благодаря Секции Эйлера на свет появилось несколько сотен здоровых ребятишек, которые иначе не были бы зачаты.

Неудивительно, подумала Эйлин, наблюдая за углубившимся в воскресный кроссворд мужем, что жен-шины боготворят его. Баз почувствовал ее взгляд. Он поднял на жену глаза и широко ухмыльнулся.

– За заступницу всех «кошечек»! – произнес он, поднимая воображаемый бокал.

Эйлин улыбнулась.

– Хозяин обязан был проводить регулярные медицинские обследования, – сказала она. – А если обследований не было или если результаты анализов подделывали, он виновен в такой же степени, как и моя подзащитная, в том, что подвергнута опасности жизнь клиента. Как если бы хирург взялся делать операцию нестерильными инструментами.

– О, отведи меня к ним!

Переносной телефон у ног Эйлин издал сухой хрип.

Баз торопливо выпалил:

– Доктор Эйлер, умер, погребен и в данный момент наслаждается райскими кущами.

Эйлин сняла трубку и сухо произнесла:

– Алло...

– Понимаю, что беспокою вас в неподходящее время, – задыхаясь, неуверенно заговорила какая-то женщина, – но... Можно доктора Эйлера? Это срочно...

Эйлин подняла трубку высоко над головой:

– Сюрприз! Очередное воскресное SOS!

Баз яростно замотал головой.

– Простите, кто его спрашивает? – поинтересовалась Эйлин.

– Миссис Риччи. Дело в том, что... – Голос сорвался.

– Алло? Миссис Риччи?

Баз скорчил гримасу и протянул руку к телефону.

– Доктор Эйлер у телефона. – Пауза. – Вам придется завтра прийти ко мне. Пораньше. Как обычно, миссис Риччи. А сейчас вам лучше лечь. Примите душ, только не ванну, ну, вы знаете. – Снова пауза. – Это не страшно. Рад буду видеть вас.

Он повесил трубку и поставил телефон на прежнее место.

– Готов держать пари, у ее мужа нежизнеспособная сперма. Бедняжка не решается попросить его сделать анализ. Сейчас у нее недельная задержка, и она кудахчет, как перепуганная курица. Нервная малышка вроде тебя.

Эйлин поморщилась. Они с Базом никогда не строили планов насчет прибавления семьи. Ни его, ни ее – в особенности ее – карьера этого не позволяла. Когда-нибудь, не дожидаясь, пока она разменяет пятый десяток...

– А кроме того, она боится за себя, – продолжал Баз. – Кажется, его первая жена...

– Баз! – завопила Эйлин, перебив мужа на полуслове. – Миссис Риччи? Миссис Винсент Риччи?!

– Кажется, она называла мужа Винс.

– Мафиози, глава «Риччи-энтертэйнмент, Инк»?

Баз пожал плечами. Эйлин выразительно посмотрела на него.

– Вам необычайно повезло, доктор. Так и быть, завтра я подвезу вас на работу. В благодарность за это... – Она приподняла брови, приглашая мужа строить догадки.

– Представить тебя миссис Риччи?

– Как ты догадался?

Глава 9

Теперь, имея работу, она должна была подобрать себе берлогу по вкусу. Что бы ни говорила она отцу, ей до чертиков надоело присматривать за матерью, оставлявшей вдоль Парк-авеню двойной следочек с либеральным Энди Рейдом.

– Ты куда-то собираешься? – спросила Мисси. Ей редко случалось по воскресеньям вставать так рано. Она стояла в дверях спальни Уинфилд в светлом домашнем туалете из желтого органди в цветочек, сплошные оборки и кружева. – Ты, случайно, не переезжаешь? – В ее голосе появилась тревожная, трагическая нотка.

Дочь прислушивалась к ее голосу с насмешливой жалостью, понимая, что Мисси одновременно и рада от нее избавиться, и стыдится своей радости.

– Дорогая, тебе незачем переезжать. Здесь всегда будет твой дом.

Дочь со щелчком заперла чемодан. Она села на край кровати и посмотрела на Мисси. Слово «мафия» в оригинале, по-арабски, означает «гибельная отвага». У лошади мафии есть и огонь, и норов, и править ею опасно. Уинфилд вспомнила, какой норовистой кобылкой была ее мать, своевольная, ослепительная, с вызывающим смехом, с тем душком порочности, сводящим с ума мужчин.

Сегодняшняя Мисси в амплуа заботливой мамочки злоупотребляла засахаренными клише всех слезливых фильмов эпохи «Звезды Далласа» и «Иллюзии жизни».

– Я просто решила упаковать зимние вещи, мама. Если я найду квартиру себе по карману, ты первая об этом узнаешь.

– О деньгах не беспокойся: заплатит отец.

Сначала – «не уезжай», потом – «отец все оплатит». Слишком примитивно, даже для Мисси. Уинфилд встала и с раздражением подумала, что выйти из спальни ей удастся, только протискиваясь мимо матери.

Мисси обняла ее за плечи.

– Наверное, не стоит называть тебя моей маленькой девочкой? – произнесла она тем же сладким, фальшивым тоном.

– При моем росте – пожалуй, нет.

Уинфилд решила сократить этот порыв сентиментальности. Она осчастливила мать коротким, крепким объятием, от которого Мисси жалобно охнула, клюнула ее в щеку и скользнула вниз по лестнице, направляясь в комнату, которую Чарли использовал в качестве кабинета, когда жил с ними.

Здесь были единственные средства связи, которым доверяла Уинфилд: техник из «Ричланд» раз в неделю проверял все аппараты на наличие «жучков». Десять часов утра – слишком раннее время, чтобы надеяться застать Банни бодрствующей. Но в Бостоне есть служба факсов, той связи, передающей сообщения адресату в любое время, даже в воскресное утро. Уинфилд нацарапала короткую записку: "Бан, обязательно позвони мне завтра (в понедельник) в офис. У. Р.".

Она включила факс и сунула листок с запиской. После сигнала о завершении передачи она порвала оригинал на кусочки и сунула клочки бумаги в карман. Потом открыла панель, за которой накапливались копии всех передаваемых бумаг.

Именно так она обнаружила копию эссе, которое Никки Рефлет отправил месяц назад своему отцу. Вместе с полным именем адресата.

* * *

При оборудовании телевизионных студий и кабельных сетей самой сложной является не техническая сторона, а политическая. Электронное оборудование и программы – не проблема для «Ричланд», владеющих несколькими студиями видеозаписи и огромной фильмотекой из продукции Голливуда.

Но доступ к спутникам? Это уже политический вопрос. Поэтому в туманный воскресный полдень Чарли Ричардс спешил на сборище весьма одиозных фигур, которое должно было состояться неподалеку от международного аэропорта Талсы, на территории национального парка.

Выставку мошенников, как заметил Чарли, украшал своей персоной секретарь госдепартамента по вопросам коммерции. Господин, сидевший позади него, был, кажется, одним из крупнейших голливудских воротил, но эти люди так часто возникали из небытия и тут же исчезали, что трудно точно определить их статус. Чуть дальше расположилась шайка конгрессменов и два сенатора.

Чарли еще раз огляделся, когда поднимался на подиум к микрофону. Ему нужно было проникнуться тем же чувством могущества, исключительности, что звездной пылью поблескивали на плечах собравшихся. Но вместо этого он чувствовал себя испачкавшимся, словно высвободившись из объятий драгоценного Чио Итало. Сдерживайся. Прекрати это.

Он почти отпрянул назад, прочь от микрофона, таким сильным был внезапный приступ отвращения. Но Чио – преступник, он десятилетиями оплачивает убийства, извращения, пороки, подкупает, платит взятки. Он поселил гниль в самом сердце системы, как глист, отравляющий в первую очередь приютившую его плоть, а потом, сквозь нее, прогнившую, прорывающийся наружу. А эти откормленные выскочки – только приспешники. Душок коррупции, как туман, вьется над их головами. Но их намерения никогда не были преступными, разве нет? Они просто хотели жить хорошо.

Чарли сделал глубокий вдох и с усилием сглотнул слюну.

– Господин секретарь, – начал он, – господа сенаторы, высокочтимые гости. Перед вами – база последнего государственного искусственного спутника. Он стоил миллиард долларов. Торжественно обещаю вам – он не передаст ни единой серии из «Я люблю Люси!».

Через семь минут, посреди одобрительных аплодисментов Чарли удалось ускользнуть, так что к трем часам он попал в Ла-Гардиа. В пять он пересел в маленький гидроплан и к шести был у Стефи.

Гидроплан, покачиваясь на волнах, остановился у пристани. Небо к востоку налилось синевой, густой, как индиго.

Чарли еще не вполне отключился от мыслей о сегодняшней встрече в Талсе. Что на уме у этих жирных, холеных котов, когда перед ними Чарли Ричардс? Кем они его считают? Лощеной марионеткой, порождением изобретательного ума Чио Итало Риччи? Безупречно выдрессированным псом на поводке финансового босса?

А на кой черт ему беспокоиться, о чем они думают? Ему нужна их поддержка – о'кей, это он уже купил. Работа закончена. Конец файла.

* * *

– Хватит думать, – промурлыкала кузина, потягивая кофе «эспрессо». Она возилась в саду, когда появился Чарли, и не стала переодеваться в его честь. Взглянув на нее, Чарли подумал, что не сказал Гарнет о третьей женщине, удостоенной его доверия, кроме нее и Уинфилд. Это Стефи. Пусть в его списке доверенных лиц нет мужчин, быть абсолютно честным и откровенным с тремя женщинами – это уже кое-что.

– Я собираюсь подвести хорошую мину под Чио Итало, – сказал Чарли. – Ты знаешь о покушениях? Ну вот, придется не обращать пока на них внимания, чтобы поберечь силы для решающего броска.

– Ты так хладнокровно это спланировал?

– Разделение должно пройти по возможности хладнокровно.

– Гарнет не понимает, чего она от тебя требует.

– Это моя затея, Стефи, моя, а не Гарнет.

Стефи промолчала, что позволило ей выразить свои сомнения, не вступая в спор. После долгой паузы она произнесла:

– Чарли, извини, я буду говорить прямо, без околичностей: Пино умер из-за тебя. В следующий раз ты умрешь из-за себя. С Чио бороться нельзя.

– Двадцать лет работы, – напомнил он. – Двадцать лет. Покупай поменьше – строй побольше. Восемнадцатичасовой рабочий день. Моя молодость – это список корпораций. Мимо меня пролетело детство моих дочек. Где-то по пути сгорел мой брак. Мой счет к Чио вырос. Но я отдаю ему все и прошу взамен одно: дать мне прожить остаток моих дней в мире с самим собой.

– Это невозможно.

– Я все поднес ему на серебряной тарелочке. Но жизнь – дорога с двусторонним движением, Стефи, – он сорвался на крик, – он тоже мне задолжал!

Она немного помолчала, потом заговорила; ее голос показался Чарли внезапно охрипшим, а сама Стефи – отрешенной:

– У меня больше причин ненавидеть нашу родню, чем у тебя, Чарли. Ты всегда считался голубой надеждой семьи, а я была для родителей чуть лучше проказы. Девчонка... – Она умолкла на секунду. – Чарли, я тебя люблю. Знаешь? Мне нравится, как ты выглядишь. Мне нравится, как ты думаешь. Я всегда любила трахаться с Эль Профессоре. Ты особая глава в моей жизни, несмотря ни на что. Но это не значит, что сейчас я на твоей стороне в этом деле.

– Не понимаю.

Она немного поерзала в кресле, устраиваясь поудобней.

– Думаешь, я сама понимаю, почему, ненавидя нашу семью, ни разу не пыталась взбунтоваться? Я... я как простая сицилийская девчонка – у меня нет своей воли, я слишком покорная... – Она снова беспокойно переменила позу. – Уинфилд. Это твой тыл. И твоя новая женщина – она тоже твой тыл. Будь я замужем за тобой, я бы тоже поддержала тебя – во всем, всегда. Но и сейчас, будь ты прав, я бы жизнь отдала за тебя, Чарли, за тебя и мальчиков. Вы трое... вы можете ноги вытирать об меня. Но ты не прав. – Она сделала глубокий, прерывистый вдох, и ее длинная шея изящно изогнулась назад, как у лебедя. – Как ты не можешь не понимать, что разделение семейного бизнеса делает нас всех слабыми, уязвимыми? Мы сильны, пока держимся вместе. Почему ты думаешь только о себе, Чарли? Почему бросаешь нас всех волкам, чтобы потешить себя, свое самомнение?

Чарли опустился перед ней на колени и щекой прижался к ее ногам.

– Стефи, пойми, семья Риччи правит прибыльной империей разрушения, в таком виде она опасна для всего и вся – в том числе и для себя самой. Помнишь, что говорил мой отец, Чио Гаэтано, когда ты была маленькой? «Никогда не заходи в подсобку бакалейной лавки и в ресторанную кухню, а то есть расхочется».

Она засмеялась:

– Хороший совет.

– Стеф, то же самое в любом бизнесе, даже финансовом, которым я всю жизнь занимаюсь. Всякий бизнес – это ложь, дешевые трюки, взятки, грязные скандалы.

– И, встретив Гарнет, ты загорелся мыслью бросить все это.

Он кивнул.

Стефи наклонялась вперед, пока их губы не соприкоснулись.

– Тогда – да благословит тебя Господь, Чарли. Она поцеловала его – сначала очень нежно, потом крепче. – Да поможет тебе Бог.

По дороге домой Чарли задремал и снова увидел тот же сон: дядюшка бережно стирал кровь с пачки зеленых стодолларовых «бенов». Но деньги продолжали сочиться алым. Белая салфетка в руках Чио стала красной.

– Beve, mangia.

Гарнет жила в одном из домиков, рассыпавшихся по манхэттенскому берегу Ист-Ривер к югу от Пятьдесят девятой Бридж-стрит. Гидроплан остановился у северной стороны причала, и Чарли пошел к ее дому пешком вдоль Саттон-Плейс.

Гарнет однажды призналась ему:

– Не хочу, чтобы мне принадлежал даже кусочек Манхэттена. Не хочу оставаться распорядителем твоей благотворительности до конца своих дней. Я ни разу не задерживалась на одной работе или в одном гнезде больше чем пару лет. Я кочевница, это у меня в крови – я не об индейской говорю, а о той, что из графства Клэр.

В сумерках двухэтажный дом казался темным, нежилым. Чарли открыл дверь своим ключом. Весь день, начиная с девяти утра, он провел в самолетах. Сладкая жизнь проклятого капиталиста.

Чарли сделал себе «Бумшилл» со льдом и разулся. Он не стал зажигать свет. Так приятней было любоваться рекой, проплывавшими тяжелыми баржами, маленькими лодками. Он чувствовал странное оцепенение. Ему хотелось бы так же, как Гарнет, жить, не имея никаких обязательств, не чувствуя себя связанным ничем – никакими узами. Ему хотелось бы, чтобы они оба освободились, взлетели и унеслись прочь...

Как две половинки одного существа, они одинаково воспринимали окружающий мир, людей. Оба они верили, что ключ к процветанию народа – добросовестное образование, которого американские дети не получают со времен второй мировой войны. Но у ее половинки была острая как бритва грань.

Ему казалось, она не вполне отдает себе отчет в том, каким наказанием может быть иногда эта острота – и для нее самой, и для других. Сейчас Гарнет занималась составлением учебных программ для шестиклассников, почти выпускников школы второй ступени, как правило, едва умевших читать и писать и совсем не умевших ни делить, ни умножать. К двенадцати годам у них вырабатывалось стойкое отвращение к школе и учителям, они не могли дождаться, когда им позволено будет окунуться в наркотический блеск взрослой жизни, в восторги мира потребления и круглосуточного TV.

Она уже была замужем – может быть, именно поэтому ее лицо показалось Чарли таким знакомым. Как рассказывала ему Гарнет, муж испытывал поистине мистическую потребность в ней, в ее неукротимой, свободолюбивой натуре, с ее оригинальным смешением крови – полуиндейской-полуирландской, с ее племенным именем – Бегущая Белая Антилопа, и городским, повседневным, – жена Джерри Малкахи...

Джерри, модный фотограф, сделал ее своей моделью № 1. И в течение трех лет ее лицо мелькало повсюду – на обложках журналов, на рекламных плакатах. Угольно-черная копна жестких волос, провалы щек и безразмерная проказливая улыбка – все это стало частью воспоминаний целого поколения. Отсюда и обманчивая уверенность Чарли при первой встрече, что он уже знаком с этой женщиной.

После трех счастливых лет однажды ночью Джерри заснул в их общей с Гарнет кровати – и не проснулся.

Чтобы забыться, она переехала на Запад, закончила колледж, получила ученую степень. Но и в качестве доктора Гарнет предпочитала движение любому застою – даже вполне благополучному с виду.

– Я всегда была перекати-поле, – признавалась она Чарли.

Ей рано довелось причаститься успехом, ощутить вкус всеобщего внимания к себе. Успех оказался наркотиком, от которого непросто отвыкнуть. Она заставила себя отступить, сохраняя достоинство, и поискать занятие более серьезное. С помощью Чарли ей это удалось. А Чарли, с ее помощью, решился изменить свою жизнь.

Внезапно зажглась люстра, сноп белых горячих самоцветов под потолком.

– Думала, в доме грабитель... Кузина не пригласила тебя остаться у нее на ночь?

– Она поцеловала меня, выразила надежду, что Господь меня не оставит, и отправила к тебе. – Он усмехнулся.

Гарнет вышла обнаженная; как у некоторых жгучих брюнеток, у нее седина выбелила только голову, густой треугольник между ног мерцал под изломанными хрустальными лучами, как мокрый мех арктического тюленя, густой, иссиня-черный. Гарнет шагнула к Чарли и, обхватив его лицо обеими руками, придвинула к своему телу.

Утром они проснулись поздно. Окна спальни выходили на восток, навстречу солнцу, поднимавшемуся над рекой. Простыня была сброшена на пол. День выдался душный и жаркий с самого утра, но обоим лень было вставать, чтобы включить кондиционер. Они лежали рядышком, сонно прижимаясь друг к другу, лениво разглядывая бледно-розовую обшивку потолка.

– Она правда сказала: «Да поможет тебе Бог»?

– Она пыталась отговорить меня от крестового похода.

– И... хм... – Гарнет нервно хихикнула, – насколько активно она пыталась отговорить тебя?

– Мы со Стефи больше не любовники, – очень серьезно произнес Чарли. Он немного помолчал. – Она третья, кому я доверяю. Видишь, я раскрываюсь на каждом шагу. К сожалению, я не сильный, самоуверенный, молчаливый самец...

– Три женщины. – Она поморщилась. – Один мой знакомый, отъявленный женоненавистник, сказал бы, что и одной более чем достаточно.

Она потрепала вьющиеся белокурые волосы у него на груди, и его соски воспламенились. Все, что она делала, действовало одинаково. Читай она вслух прогноз погоды, Чарли откликнулся бы эрекцией.

– Если бы у тебя был телефон, я бы позвонил к себе в офис и сказал, что задержался в Талсе. Или Уагадугу.

Она важно кивнула, взмахнув белым хохолком на затылке, похожим на плюмаж балерины.

– И тогда я получила бы благословенную возможность выдавить из тебя еще один оргазм, а потом позвонила молочнику, чтобы привез добавку к завтраку.

Чарли расхохотался.

– Опасно тебя знать, да?

Она сделала умильную гримаску, плутовски скосив глаза.

– Я вовсе не такая плохая, просто я всегда тебя обгоняю. Ненавижу похороны, – добавила она без перехода, перелезая через него, чтобы выбраться из кровати.

Чарли изогнулся и куснул ее за маленькую округлую ягодицу.

– Было бы замечательно начать новую жизнь с такого разговора по телефону: «Гарнет, можно мне провести у тебя всю следующую неделю? Эта каморка на сто тридцатом этаже как склеп, когда дует северный ветер. А весь следующий месяц? А следующий год?»

Зазвонил телефон. Чарли опустил руку под кровать, достал портативный радиотелефон, включил его.

– Ричардс слушает.

– Па?

Чарли закатил глаза.

– Доброе утро, Уинфилд.

Глава 10

За обедом в своем гонконгском клубе Мэйс все время вспоминал двух женщин из «Фэт Лак», их мягкие желтоватые тела. Но думал он и о том, как глубоко зароет его Шан, если узнает о проявленной им черной неблагодарности.

В прошлом веке американцы, разочаровавшиеся в жизни, ехали в Калифорнию. Английские неудачники садились на корабли, плывущие в Гонконг. В 1960 году лорд Хьюго Вейсмит Мэйс вынужден был стремительно покинуть Лондон, в особенности его финансовые районы размером в одну квадратную милю. Он обосновался в Гонконге.

Сегодня вечером он покинул Английский клуб после всего лишь двух порций розового джина. От предвкушения его сердце учащенно билось.

Около него сразу же остановился рикша. Лорд Мэйс, несмотря на свои пятьдесят лет и избыток возлияний в течение большей части этого периода, оставался худощавым, так что его вес не был серьезным испытанием для рикши. Он предпочел местный вид транспорта своему бронированному серому «бентли», иначе его шофер, услуги которого оплачивались самим Шаном, неизбежно отметил бы, что патрон зачастил в опиумный притон. Шан Лао испытывал отвращение ко всяким пагубным пристрастиям.

Многие удивлялись – с чего это ведущему промышленнику страны вздумалось нанимать такое ничтожество, как лорд Мэйс. Но у Шан Лао были на то причины – такие же, как у Чарли Ричардса, положившего жалование Энди Рейду. Лорд Мэйс служил визитной карточкой Шана на Западе – образцовый бритт, воплощение невозмутимости и достоинства, а уж под прикрытием этого можно было разворачивать любую, легальную и нелегальную, деятельность.

Это нужно только на Западе. На Востоке любой финансист-предприниматель спокойно совмещает выпуск телепрограмм с производством «белого препарата» для инъекций, заручившись прикрытием на достаточно высоком, министерском уровне. И торгует, чем хочет, без малейшего риска. Лицемерие – чисто западная проблема. На Востоке привыкли выкладывать карты на стол.

В маленькой комнатке рядом с холлом «Фэт Лак» две голые девушки сидели в креслах, спокойно ожидая, пока потребуются их услуги. Возраст «девушек» близился к сорока. Это были чистоплотные, бесхитростные женщины, нанятые для обслуживания лорда Мэйса на все время его пребывания в Гонконге.

Они хорошо знали ритуал курения опиума – настоящую языческую церемонию, история которой уходит в глубь веков. Лорд Мэйс предпочитал женщин мальчишкам, хотя услуги последних обходятся дешевле. На его вкус, мальчишки – костлявые, суетливые грязнули. Женщины гораздо лучше.

Одна из «девушек», более пухлая, помогла лорду Мэйсу раздеться, вторая уже готовила порцию опиума на кончике длинной нефритовой иглы. Скатав шарик размером с лесной орех, она затолкала его в чашечку фарфоровой трубки, потом поднесла трубку к голубому пламени спиртовки и сделала вдох. Опиум начал с шипением плавиться, к потолку поплыл острый, едкий дымок.

Лорд Мэйс свернулся, как эмбрион, женщины крепко прижимались, их теплая плоть обволакивала его, как начинку в сандвиче. Он затянулся и счастливо вздохнул. И еще раз затянулся.

Теперь придут сны. Видения. Два года назад лорд Мэйс едва не прикончил толстушку под действием опиумного кошмара. Толстый Лак, хозяин заведения, вынужден был опорожнить кувшин ледяной воды на голову обезумевшего клиента, чтобы заставить его разжать пальцы, сведенные судорогой на горле женщины. Это влетело лорду Мэйсу в копеечку. Не важно. Главное – покой, божественный сон, окутывавший его, тонущего в теплой женской плоти, нежных бедрах, упитанных животах, колышущихся грудях. Для заядлого курильщика опиума единственное предназначение женщины – быть теплым мясом.

Мигнул глазок в тяжелой кованой двери. Хозяин заведения, Фэт Лак, наблюдал за троицей. Молодые клиенты предпочитают молниеносный натиск героина. И ждут от женщины, чтобы она обслуживала их сексуально. Только старые китайцы умеют еще ценить опиум.

Толстой кисточкой Фэт Лак нарисовал столбик букв на свитке бумаги черной густой тушью, точно так же, как много веков назад делали его предки. Когда тушь высохла, он сложил бумагу и запечатал проволочными скрепками с помощью вполне современного скоросшивателя. Затем позвал племянника и сказал, куда отнести письмо.

Мальчик взялся за велосипед, не дожидаясь дополнительных указаний. В Гонконге, как и в Сеуле, Тайпинге, Токио, Бангкоке и Сингапуре, любой знал дом Шан Лао. И туда мог постучаться любой азиат и китаец с континента, где интересы Шана были представлены многими предприятиями.

Но европейские и американские предприниматели имели дело с лордом Мэйсом. Жителям Запада представлялись открыто также жена Шана, француженка Николь, и молодой мистер Чой, в настоящее время находившийся в Нью-Йорке. Но из всех троих только Мэйс нуждался в постоянном присмотре. Опиумные ночи англичанина мало тревожили Шана. А вот легкомыслие – очень сильно.

Час был поздний, но Шан встал из-за стола и подошел к стенному сейфу. Он вынул оттуда письмо, пришедшее по факсу, и вернулся к своему огромному столу из тика, украшенному затейливой резьбой. Потом сел и еще раз перечитал письмо.

"Дорогой отец.

«Почему на свадьбах мафии играют музыку мафии?» – спросила молодая девушка.

Безыскусный вопрос, и, более того, один из тех, что предполагает еще более безыскусное продолжение: имеет ли музыка какую-либо принадлежность? А само существование?

Дебюсси назвал сюиту «Море». Чувствуем ли мы в ней привкус соли, движение волн, течения, приливы и отливы? Способен ли Брехт, пишущий марксистские стихи, вознестись выше Вейля в марксистской мелодии?

Даже распад и разложение в природе не имеют никакого предопределенного смысла, кроме того, который вкладываем мы сами. То же и с музыкой, как бы это ни удивляло людей.

Рабочая формула планеты Земля: приблизительно один вор на тысячу дураков. Если соотношение покажется тебе недостаточно обоснованным теоретически, вспомни мудрую итальянскую пословицу, il mondo eladro, мир – это вор.

Если ложь и коррупция не имеют предопределенного назначения, может быть, смысла вообще нет в жизни? Об этом вопиет формализованная пропорция «вор-дурак». Назовем это «Концепцией Великого Олуха».

Вот что подразумевается: каким бы бесполезным и порочным ни оказалось очередное достижение цивилизации, всегда находится Великий Олух, готовый завопить: «Йо! Это по мне! Я хочу, чтобы это парень стал президентом! Я хочу „Витасмелл“, новый дезодорант с запахом апельсина! Я хочу телевизор с экраном в 48-м дюймов, с хромозотическим автозуммером! Вот вам моя кредитная карточка! Грабьте меня, пока я катаюсь на спине, задрав все четыре лапы, почешите мне брюшко, чтобы я снова что-нибудь у вас купил!»

Выбор есть у каждого. Кто-то вспоминает о своих почти утративших смысл когтях и зубах, кто-то проклинает бессмысленную жизнь, полную ярости и разочарования. Но каждый может лечь на спину и, задрав четыре лапы, слушать приятную музыку".

Шан Лао подошел к окну. Он любовался берегом и посмеивался, мысленно перебирая ядовитые остроты Никки. Эту улыбку никогда не видел его сын.

Это письмо – символ окончания отрочества Никки, сигнал, призывающий к вниманию. Знак тревоги – мальчик впитал западнические циничные либеральные релятивистские взгляды. Знак разделительной полосы, рубежа: оставь его на Западе навсегда или, пока это возможно, забирай его домой и лепи по отцовскому образу и подобию.

Но это означает – сделать его причастным ко всему?

Например, завтра Шан собирается посетить автомобильную фабрику в Йокогаме. Раньше там выпускали только мотоциклы, а сейчас с конвейера сходит ежегодно около полутора миллионов в год приличных, недорогих семейных автомобилей. Никки всегда нравились такие вещи. Приятная, полезная для общества деятельность. Но как он воспримет бирманские операции Шана? А также весьма успешные начинания на Филиппинах? С его либеральными взглядами, пропитанными западным пустословием о демаркационной линии, о том, что простительно в этом мире и что – нет?

Освоится ли Никки с крайне запутанной восточной этикой?

Улыбка Шана стала горькой. Пусть его длинноволосый лохматый сын-эссеист попытается установить различие между индивидуальным убийством, от страсти или ради выгоды, и общественным, так называемой «лицензией на убийство», которой правительства самым будничным образом наделяют полицию, солдат и тайных агентов суверенных стран по всему миру. А глобальные приказы на уничтожение, издаваемые, когда целые нации оказываются втянутыми в священные войны?

Что страшило Шана больше всего, так это то, что его единственное дитя не поймет и не примет истину, впитанную с детства любым рикшей: на Востоке разрешено абсолютно все.

Все.

Глава 11

Ниже Третьей авеню и Семьдесят второй улицы, где находился офис доктора Эйлера, маленькая кофейня, почти пустая с утра, понемногу раскалялась под июльским солнцем, расплавившим уже уличный асфальт.

Ни Эйлин, ни Ленора Риччи еще не завтракали. Они сидели у стойки, оглушенные воплями из динамика, висевшего у них над головами.

– Очень сочувствую вам, – сказала Эйлин. – Знаю по себе, – продолжила она уже громче, – каково это – думаешь, что беременна, а оказывается – просто задержка.

Ленора подняла на нее свои огромные глаза.

– У вас тоже проблемы? А я думала...

По Третьей авеню, мимо окон кофейни, с грохотом и рычанием дизелей пронеслось восьмиколесное чудовище.

Ленора немного поколебалась, но между женщинами уже возникла атмосфера дружелюбия и доверительности.

– Я думала, раз вы жена доктора Эйлера...

– ...то он возьмет в руки волшебную палочку, и все будет о'кей? – продолжила Эйлин. – Когда мы только поженились, у нас несколько раз случался переполох, а я еще заканчивала юридическую школу. Ну, вы понимаете: мы ничего не имели против, чтобы завести малыша, но только попозже, не сейчас. – Она умолкла. – Ну, а теперь перед нами встал вопрос – получится ли это хоть когда-нибудь? Но я понимаю, конечно, что у вас дело обстоит иначе.

– Для меня это вопрос жизни и смерти. Моей.

У них на головами истошно взвыл динамик, потом разразился сплошь басовыми аккордами. Обе женщины то и дело поглядывали в большое зеркало за стойкой, висевшее позади мисочек с очищенными от кожуры апельсинами с белыми свежими булочками.

Эйлин давно заметила, что они похожи. Обе миниатюрные и темноволосые. Но Ленора – красавица в романтическом стиле, с огромными, выразительными глазами на чарующе страдальческом лице под шапкой спутанных локонов. У нее был облик героини из мелодрамы, изготовившейся ринуться под поезд или, скорее, брошенной злодеями на рельсы.

– Трудно поверить, чтобы мужчина настолько хотел ребенка. Угрожать своей жене... – Как только Эйлин произнесла эти слова, она подумала, что зашла слишком далеко. Теперь – или они сразу же расстанутся, или их дружба будет вечной.

– А я не могу поверить, что позволила себе произнести это вслух, – грустно сказала Ленора. – Но это правда. Меня предупреждали братья, миссис Эйлер. Ну, и Винс не дает мне в этом усомниться. Если я...

– Просто Эйлин. Можно мне называть вас Ленора?

– Конечно. Эйлин – ирландское имя, верно?

– Эйлин Хигарти. Как, достаточно по-ирландски звучит на ваш вкус?

Ленора задумчиво прищурилась.

– Минуточку... Как раз вчера в «Таймс»... Верно? В недельном обозрении... Я права? Вы знаменитость?

– А вы часто читаете «Санди таймс»?

Бледные щеки Леноры вспыхнули румянцем.

– Только о развлечениях и недельное обозрение... – Живость исчезла с ее лица. – Эйлин, он свихнулся на этом. Он на двадцать лет старше меня, понимаете? Он считает, сейчас – или никогда.

– Старина Баз говорит, что у вас все в порядке. Остается только один вариант...

Ленора медленно покачала головой, прежде чем Эйлин успела закончить фразу.

– Если я попрошу Винса обратиться к доктору, он свернет мне челюсть набок.

Сочный рот Леноры сжался, полные губы плотно сомкнулись.

– Он когда-нибудь поднимал руку на вас? – спросила Эйлин.

Ленора молчала, но ее глаза достаточно красноречиво ответили на вопрос. Она отхлебнула кофе.

– Ладно, – вздохнула Эйлин. – Сколько у вас времени, чтобы как-то вывернуться из этого?

Ленора промокнула губы салфеткой.

– Думаю, если я не забеременею до Рождества – все. Занавес.

– Вы можете обратиться к адвокату, сделать заявление и попросить полицейскую охрану. Я могу все организовать для вас сегодня еще до конца дня.

Ленора снова протестующе покачала головой, не дослушав до конца.

– Вы не понимаете, в каком мире я живу, Эйлин. Если я сунусь к копам, от меня отречется моя собственная семья, мои родные братья. Мы никогда не обращаемся к полицейским. Никогда.

– И вы позволяете им всем затолкать вас в могилу, так, что ли?

Ленора задумчиво прожевала кусочек булочки, подбирая слова. Потом ответила:

– Мы из разных миров, понимаете, Эйлин? У вас есть закон и все такое. Я – другое дело.

– Ленора, вы не правы. Мы живем в одном и том же мире, поверьте.

Ленора пожала плечами.

– Это мне не поможет.

– А что, если я признаюсь вам, что взялась сейчас за самое серьезное дело в моей практике и оно связано с деятельностью компании под названием «Риччи-энтертэйнмент»?

Удивленное молчание повисло в кофейне. Через несколько секунд оно было нарушено шипением кофеварки. Потом мимо окон прогрохотал городской автобус в облаке выхлопных газов.

На гладкой переносице Леноры между большими темными глазами слегка наметилась морщинка.

– Вы хотите прищемить хвост Винсу?..

– Не совсем так. Просто никто не должен ставить себя выше закона, – объяснила Эйлин. – На суд можно вызвать каждого. В том числе и мужа, угрожающего своей жене.

– И вы надеетесь притащить в зал суда Винсента Дж.Риччи?..

– Если получится.

Очаровательная улыбка осветила лицо Леноры.

– Господи, Эйлин, я вам верю! Но мне-то чем это поможет?

Эйлин положила свою ладонь на ее руку.

– Возможно, мы сумеем поддержать друг друга.

– Вы хотите, чтобы я помогла вам упечь за решетку Винса? Несмотря на всех его холуев? – Улыбка Леноры стала шире. – Но как?..

Эйлин погладила ее руку.

– Это самое меньшее, чего он заслуживает, отказываясь сделать анализ спермы.

Около кофейни притормозило такси, впритирку к нему – второе. Оба шофера вылезли из машин на плавящийся асфальт и начали вопить друг на друга.

* * *

Отдел благотворительности «Ричланд-бэнк и Траст К°» располагался не в гладком веретене Ричланд-Тауэр, а в средней части здания корпорации, выходившей на Тридцать четвертую улицу. Этот район под наступлением издательской промышленности Нью-Йорка заполнился объектами первейшей общественной необходимости – шикарными ресторанами.

В прошлом Чарли начинал с того, что прибирал к рукам небольшие банки с бестолковыми управляющими. Но «Ричланд-холдингз» поначалу не завоевал большой известности в этом городе огромных банков. Кто-то из специалистов по связям с общественностью предложил изменить политику всего дела, переориентироваться не на опекунство в отношении клиента, а на извлечение максимальной прибыли в его интересах. И сделать достоянием общественности новую стратегию банка.

В течение нескольких лет «Ричланд-холдингз» так развернулся, что потребовался «менеджер по благотворительности». Приставка «и. о.» позволяла Гарнет в любой момент уйти, если не удавалось добиться своего. А в ее практике это случалось редко. Когда в одном забеге участвовали экология и прибыль, фаворита угадать было легко.

По крайней мере, так обстояло дело до ее встречи с Чарли. Гарнет всегда понимала, что ее внешность проказливого эльфа немного противоречит солидному фасаду учреждения – внешность обманчиво инфантильная и в то же время зрелая. А стареющих мужчин обычно тянет к юным телам со слабым умишком.

У Гарнет был тот тип красоты, который выигрывает перед зрителями или объективом. При сокращении дистанции мужчины по большей части впадали в растерянность и исчезали. Но не Чарли, только не Чарли. Он тоже был по-своему экзотичен – своей добропорядочностью, благонамеренностью. И загадочностью родовых линий. Все это разожгло в Гарнет такой интерес, что она сама удивилась.

Преуспевающие мужчины, вступая в средний возраст, часто любят поговорить о том, что хотят изменить жизнь. Что-то в этом роде она слышала и от богача, предоставившего ей этот дом на реке. Но на такой крутой, эксцентричный перелом был способен только Чарли.

– Нам потребуются десятилетия, – увлеченно говорил он, размахивая руками. – Избиратели настолько невежественны, что трудно даже определить, насколько мало они знают. Затем они идут к урнам, и... Ты видишь, что за президентов они избирают!

– Значит, начинать надо с самых молодых – студентов, – напомнила она. – Это очень дорогое удовольствие, Чарли. Избиратели знают, что преподавание не самая выгодная работа. Учителя думают о том же, глядя на свою получку.

– И тем не менее...

Гарнет рискнула и проверила серьезность его намерений. Самым свирепым отравителем окружающей среды была строительная фирма «МАСА», гравийные и цементные заводы, принадлежавшая «Ричланд-холдингз». Прочитав ее доклад, Чарли снабдил все заводы «МАСА» очистительными модулями. К этому времени они уже стали любовниками, но еще не близкими по-настоящему людьми.

Чарли был очень приятный внешне и редкий умница, причем без малейшей рисовки. Женщинами не интересовался, это она заметила сразу, то есть в каком-то смысле, по меркам Манхэттена, считался ортодоксом, что обеспечивало ему вознесение на пьедестал вместе с очень ограниченным кругом аристократов мира бизнеса. Но хотя и не имел в области секса никаких отклонений, обладал большим воображением – в такой же степени, как и она сама: Это говорило о хороших уроках, полученных в юности, наверное, в объятиях кузины Стефи.

Из безусловно интересного знакомого, даже приятеля, он превратился в ее одну-разъединственную любовь. Это случилось помимо ее сознания и, во всяком случае, помимо ее воли. Одна-разъединственная любовь – это очень опасно. Можно порвать сердце в клочья. Она твердо усвоила это после смерти Джерри. Но Чарли, кажется, собирался задержаться.

Второй раз испытывая Чарли, она нацелилась на нефтяную компанию в Пенсильвании. Раньше скважины держали замороженными, потому что выкачивание сырца обходилось очень дорого. В последнее время цена нефти начала расти. Но скважины находились на территории заповедника, национального парка, предназначенного для прогулок, рыбной ловли, наслаждения природой. Разработка скважин грозила нанести ущерб гораздо более важному ресурсу – красоте.

– Оставь их закрытыми, – просила она.

– Гарнет, – начал объяснять Чарли. Он всегда называл ее вторым именем после того, как она призналась, что устала от Эйприл еще в бытность фотомоделью. – Гарнет, я предпочел бы, чтобы лицензии на эти скважины купила какая-нибудь нефтяная компания. Но вопрос о продаже может быть открыт, только если ведется разработка. Как иначе доказать, что они не пустые?

– А они не пустые?

– Есть только один способ это выяснить.

– «Уловка двадцать два»?

Что-то она выиграла. Что-то проиграла. Но – начался процесс постоянного взаимообмена, взаимодействия.

Гарнет многое пришлось пережить: и трагедию своего первого брака, и другие предательские удары судьбы. Она отступала, сохраняя терпение и надежду, что когда-нибудь фортуна сменит гнев на милость и пожалует ее чем-нибудь еще, кроме бесконечных оплеух.

Гарнет знала, что может оказывать влияние на людей. Может быть, благодаря своей необычной внешности и голосу. Но все же было в ней нечто особенное, какие-то качества прирожденного лидера, позволявшие надеяться, что ей снова удастся подняться к вершине – уже в новом качестве.

Чарли был во многом похож на нее. Как и у большинства людей, вышедших из юного возраста, в их отношениях присутствовало рациональное зерно. Объединившись, они вдвоем повышали свои шансы добиться обшей цели. Страстные любовники, они выросли выше страсти. Это была почти сознательная романтика.

Эль Профессоре. Гарнет умиляли всплески его академической непрактичности. Она была уверена, что дядюшка Эль Профессоре не разделяет ее восторг. Но Чарли так обогатил старика, что тот не имеет права, не смеет становиться на пути их счастья. Власть Чио Итало над душой племянника должна понемногу таять, слабеть с каждым годом.

Не то чтобы у Чарли была куча времени – он и сам не так молод. Но если он немного снизит темп натиска, легче будет просочиться к цели, к победе; именно просочиться, а не проломиться. А если Чио все же спохватится, попытается повернуть все вспять – нужно будет обратиться к его чувствам. В его сердце неизбежно проснется все лучшее – это свойственно людям.

Конечно же, Чио Итало свойственны все естественные человеческие чувства.

Глава 12

Существует тип внешности, неизбежно вызывающий повышенный интерес у работников службы безопасности аэропортов всего мира: это молодой человек в спортивной одежде, с рюкзаком, встрепанный и в солнцезащитных очках.

Но не поэтому инспекторы таможенной службы лондонского аэропорта Хитроу остановили Кевина Риччи в «зеленом коридоре». Просто он оказался первым пассажиром рейса из Сингапура, не пожелавшим пройти досмотр. Таможенники считают нужным время от времени показывать устрашающий пример, чтобы произвести должное впечатление на других пассажиров. А уж его террористско-смутьянско-хулиганская экипировка оказалась дополнительным резоном.

У него нашли три микропроцессорных диска, каждый размером с блокнот с фирменной маркой «Тинкмэн» производства Южной Кореи. Два диска значились в декларации как подарки для юных родственников, мальчиков тетушки Изабель. Все было немедленно конфисковано таможенниками, располагающими неограниченными и загадочными полномочиями, допускающими любые действия, включая оральное, вагинальное и анальное обследования, разве что выполняемые не одновременно.

Потребовалось некоторое время, чтобы мыслители из таможенной службы осознали, что залезть в «тинкмэн», не зная пароля доступа, невозможно. Из чистой вредности все обработали магнитным излучением и вернули Кевину после туманного предупреждения.

– Добро пожаловать в Англию, – фыркнул он на прощание.

Тетя Изабель – младшая сестра Стефи – была замужем за Джеком Уинфилдом, шурином Чарли, редким красавцем, которого Кевин с удовольствием бы прикончил. Если отставная жена Эль Профессоре, Мисси, накинулась на кокаин уже в зрелом возрасте, то Джек благодаря фамильной склонности к алкоголю оформился в законченного шалопая сравнительно рано.

Чарли заставил его вступить в Общество анонимных алкоголиков, лично обучил основам финансового бизнеса и назначил управляющим филиалом «Ричланд-секьюритиз» в Лондоне. И дела у Джека почти пошли на лад – особенно после того, как он научился говорить «лифт» вместо «подъемник» и «жаркое» вместо «рагу». Изабель проявила исключительную стойкость, стала оплотом семейного равновесия и произвела на свет двух мальчишек, нареченных Руперт и Перегрин.

Пока Джек священнодействовал в Сити, Изабель хлопотала по хозяйству, одетая, как правило, даже когда выбиралась за покупками, в жуткую хламиду, сшитую самолично по выкройкам Лоры Эшли, зеленых сапогах в стиле герцога Веллингтона и куртке-безрукавке, про которую можно было сказать, что она отталкивает не только воду, но и взгляд.

Все это забавляло племянника Кевина, но вопли юных Руперта и Перегрина, требовавших коки и печенья, понемногу начали его раздражать. Утихомирить мальчишек удалось, только разрешив им поиграть с «тинкмэном» и добавив к этому несколько банок кока-колы и пакет печенья. В первый момент изъявления их радости могли бы перекрыть звук термоядерной реакции, но с набитыми ртами они затихли.

– Кев, не стоит их так баловать, – пожурила его Изабель. – Настоящее разорение!

Кевин вспомнил, что раньше в таких случаях она говорила: «Целое состояние!» Он не видел тетушку несколько месяцев, в течение которых ее британский акцент прогрессировал галопом.

В кабинете Джека Кевин подключил свой «тинкмэн» к модему. Потом набрал телефон Чио в Нью-Йорке – это был личный аппарат Чио Итало, стоявший на его большом дубовом столе в клубе «Сан-Дженнаро» на Доминик-стрит.

– Buon giorno[14], Чио.

Голос Итало был очень слабым. В Англии уже наступило время обеда, но в Манхэттене Чио как раз погрузился в короткий отдых после «натурального» ленча, состоявшего из одного большого яблока, шкурку которого он самолично тщательно мыл щеткой, и двух маленьких овсяных печений. Хорошая, экономная пища, а потом полезно немного вздремнуть.

Потребность в отдыхе была чем-то новым для некогда энергичного, неутомимого Чио Итало. Старик был уверен, что никто в семье не догадывается, как быстро угасают его силы. Но он ошибался.

– Чарли? – Итало откашлялся, прочищая горло. – Чарли, когда ты приедешь ко мне?

– Это Кевин, из Лондона.

– А... да, конечно. Как дела, мальчик?

– Пока движущаяся мишень. Слушай, Чио, эти комедианты в таможне пытались влезть в мой «тинкмэн». Я подсоединился к твоей линии и сейчас сгружу все, что там есть. Пусть твои умники посмотрят, что они сделали и чего не сделали и удалось ли им вообще залезть в память. Capeesh?[15]

– D'accordo[16]. – Кевин услышал щелчок – Давай Кев.

Он начал скоростную загрузку через модем. Закончив, Кевин снова заговорил:

– Чио, мне кажется, эти клоуны получили наводку насчет меня.

– Думаешь, тот, из-за которого ты ездил в Сингапур?

– Ну да. Тут, на дисках, все, как он закрутил это, – все детали.

– Конечно, всю эту шушеру легко подкупить. Что, по-твоему, они могли выудить?

– Fagioli[17]. Пароля доступа у них не было. Но черт его знает.

В голосе Итало Кевин почувствовал какие-то сомнения.

– Слушай, giovinotto[18], я почему думал, что это Чарли... – Пауза. В трех тысячах миль от Нью-Йорка Кевин ошеломленно осознал, что Чио собирается оправдываться, что принял его за другого. – У нас тут сегодня большой сбор. Вот почему я... Передай привет от меня Изабель, ладно? Скажи, пусть познакомит тебя с какой-нибудь английской милашкой...

– Чио, я Кев, а не Винс.

* * *

Ощущения наутро после опиумной ночи непредсказуемы. Плачевное состояние лорда Мэйса усугубилось яростной головомойкой, устроенной Шан Лао. Это было необычно само по себе, потому что Шан редко говорил громче, чем сосед за столиком в читальном зале библиотеки. Тем не менее сегодня, яростно выкатив глаза, он орал вовсю глотку, проклиная Мэйса за то, что тот передал два дурацких письма Никки через несчастную неделю или две, а не сразу же.

– Меня заставила повысить на вас голос, Хьюго, не только ваша оплошность с корреспонденцией Никки. – Шан сидел за своим изумительным резным столом. За его спиной виднелись упакованные чемоданы. Как всегда, Шан Лао переезжал в другой дом. Летал по Дальнему Востоку, как тайфун. – Что вызвало у меня особое беспокойство, – продолжил он, с устрашающей медлительностью выделяя каждое слово, – это адрес факса, по которому посланы письма.

Лорд Мэйс поморщился от начальственного многословия. Спроси, откуда передан факс, мысленно подтолкнул он себя.

– С какого адреса присланы письма? – произнес он вслух.

– Из квартиры бывшей жены Ричардса.

– Бог мой. – Англичанин застыл с потрясенной гримасой.

– Мы знали, что Никки ухаживает за младшей дочкой Ричардса, Элизабет...

– ...которую все называют Банни.

– Но мы понятия не имели, что в Нью-Йорке он остановится у ее матери. Бакстер Чой подтвердил это. Моя жена добавила еще одну сокрушительную новость – Никки вместе с дочкой Ричардса присутствовал на свадьбе Риччи. Вы следите за ходом моих мыслей?

– Вы имеете в виду, что... – Лорд Мэйс намеренно оборвал фразу многозначительной паузой. Одно из самых существенных последствий опиумной ночи – дисфункция памяти. Он пока не догадывался, что за капкан подстроил ему Шан. Но уже боялся.

– Я имею в виду эпизод с вертолетом.

Теперь молчали оба. Шан просматривал корреспонденцию, делал пометки на одних письмах, откладывал в сторону другие. Лорд Мэйс судорожно вспоминал, что это еще за чертов вертолет. Потом вспомнил и моргнул.

– Бог мой, – прохрипел он. – О мой Бог...

– Мой сын оказался, можно сказать, в гуще событий, подвергаясь неосознанному риску. Предположите на секунду, что мы прибегли в обстрелу из гранатомета вместо ружейного выстрела? Если вам показалось, что я взял сегодня слишком жесткий тон, представьте, как досталось Чою.

– Надо сказать, – англичанин пытался справиться с охватившим его страхом, – замечательно владеет собой молодой Ник. Я имею в виду, неплохо иметь доверенное лицо у них там, в самом логове?

Шан пристально смотрел на него. Из-за контактных линз зрачки его глаз сливались с радужкой и глаза казались ненормально расширенными.

– Вы считаете это разумным? – Шан произнес это таким бесцветным тоном, что Мэйс не понял, находит он его мысль удачной или не совсем. – Вы считаете такой риск оправданным?

– Я подумал, что это может быть предметом для размышлений, – занервничал Мэйс.

– Боюсь, Хьюго, размышления не являются вашей сильной стороной. – В смешке Шана не чувствовалось веселья. – Впредь эту часть работы предоставьте мне. Далее... – Он нахмурился, глядя в какой-то листок. – Нам следовало действовать оперативней в Хитроу и распрограммировать носители со сведениями о нашей акции в Корее. Вспоминаете? Взлом в сингапурском офисе «Дайва».

На этот раз память не подвела англичанина.

– Им удалось добыть подробности биржевой паники 1987 года.

– Если им потребовалось узнать, что на самом деле произошло в 1987-м, значит, они подозревают, что я готовлю им новый сюрприз.

Шан встал и дважды хлопнул в ладоши. В этом царстве электронных средств связи ему доставляло удовольствие таким архаичным способом вызывать слуг. Двое мужчин вошли так быстро, словно ожидали сигнала за дверью. Шан махнул рукой в сторону чемоданов, и слуги немедленно взялись за багаж. Шан отправлялся в опасное путешествие, в Бирму, чтобы проинспектировать одно из своих самых многообещающих вложений. Кроме одежды, он приказал упаковать мелкоячеистую сетку от москитов. Ему предстоит побывать среди грубых, злобных дикарей, которые побаиваются Шана, но еще больше считаются со своим предводителем. Для Шана, всю жизнь внушавшего окружающим безотчетный страх, положение обещало быть необычным – встать ступенькой ниже другого, высшего пугала. Кстати, одной из причин поездки было его желание выяснить, является ли такое соотношение авторитетов допустимым. Или требуются коррективы.

– В одном вопросе мы должны проявить предельную осторожность, – сказал Шан своему британскому служащему. Он сделал паузу, выделяя значение своих слов. – Мы не должны преждевременно вспугнуть Риччи. Чой – он давно у всех на виду – отлично это усвоил. Иметь агента в «Ричланд» заманчиво. Но только, не тогда, когда его второе имя – Шан. Иначе риск становится большим, чем даже в эпизоде с вертолетом.

Шан исчез. Лорд Мэйс моргнул и помотал головой. Только что он был здесь, громадный, заполняющий все пространство, выжигающий весь кислород вокруг себя, и вдруг исчез, испарился, оставив только ауру страха. На англичанина напала неукротимая дрожь. Потребуется несколько порций розового джина, чтобы прийти в себя, подумал он.

Чертов опиум.

Глава 13

Количество проблем возрастало пропорционально росту сети телевизионных студий на западном побережье. Разница во времени внесла полную сумятицу в расписание рабочего дня Чарли. На следующий день, утром, он сидел в кабинете Чио Итало в клубе «Сан-Дженнаро» на Доминик-стрит, изо всех сил стараясь выглядеть уверенно и внушительно. Но в сумрачном свете, цедившемся через пыльные окна, самым величественным в комнате выглядел не Чио Итало, а его огромный дубовый стол. Поглядывая на это громоздкое чудовище, Чарли вспомнил сцену из какого-то спектакля, где под таким же прятался наемный убийца.

– Дорогой Чио, – Чарли вложил исписанную страницу в руку старика, – здесь все подробности. Если перевести в доллары, твоя доля получается вдвое больше моей. Но я считаю, так будет справедливо.

* * *

Чарли слышал сухой шелест бумаги в дрожащей руке старика.

– Почему, Чарли? Объясни мне, почему?

– Поверь моему опыту, Чио, слишком многое в «Ричланд-холдингз» вышло за рамки допустимого. Некоторые направления нашего бизнеса... Понимаешь, мы не сможем долго делать вид, что чисты перед законом. Итало издал странный горловой звук – наполовину рычание, наполовину раздраженный смешок.

– Продолжай.

– Возьми пищевую промышленность, хранение мясных и молочных продуктов. Санитарные инспекторы – они как хищники в джунглях, кидаются на слабых. Я хотел бы, чтобы репутация «Фуд Ю-Эс-Эй» оставалась незапятнанной. Пусть нападают на других и не вмешиваются в дела Риччи. Понимаешь?

– Это отговорка.

– Да нет же. Я хочу спрятать наш... твой личный интерес за декорацией из производных структур, чтобы, сохраняя полный контроль, ты заслонился набором подставных имен. В общем-то это вопрос репутации.

Чарли умолк, чтобы перевести дух, и сразу же натолкнулся на взгляд суженных, горящих злобой глаз. Кажется, Гарнет была права.

– Чио, мы не собираемся оповещать о семейных планах редакцию «Уолл-стрит джорнэл». Для посторонних, черт возьми, даже для семьи версия такая: Чарли решил сконцентрироваться на финансах, поэтому весь остальной бизнес переходит в твои руки. Да так оно и есть на самом деле.

Мрачное молчание Чио разрасталось, пока не заполнило собой все пространство.

– На самом деле, – внезапно прохрипел он, меряя взглядом Чарли; сморщенная рука скомкала принесенный Чарли список с такой яростью, что он стал как тряпка, которой стирают кровь с пачки стодолларовых купюр, – на самом деле, ты так привык строить из себя безмозглого повесу-теннисиста, англосаксонского протестантского ублюдка, что ждешь не дождешься, чтобы поскорей пнуть по яйцам своих родных и обобрать их, потому что твоя шлюха-полукровка тянет из тебя деньги.

Снаружи по Доминик-стрит прокатил тяжелый грузовик, разразившись залпом оглушительных выхлопов. Чарли, с трудом удерживаясь, чтобы не вспылить, очень тихо проговорил:

– Чио, я служу семье уже два...

– Служишь?.. – Итало произнес это слово таким голосом, что оно просвистело в воздухе, как дротик. – Ты служишь?.. Ты наемный работник? Клерк? Что же такое тогда семья? Контора, из которой уходят на пенсию?..

– Ты чертовски хорошо знаешь...

– Я знаю, как ты жаждешь респектабельности, – вспомнив о молодых Риччи, играющих в карты в коридоре, Итало понизил голос почти до шепота, но тут же снова заговорил громче: – Я наблюдаю за тобой годами, Professore mio. И давно заметил пожирающую тебя хворь – ты заразился от своей англосаксонской жены. А индианка прикончит тебя. Ты сгоришь, Чарли. Ты покупался задешево – на лицемерие, на котором построена эта страна.

– Чио, послушай, ты...

– Послушай ты. Эта страна построена на воровстве, предательстве и рабовладении. Как все страны. Ниггеры и краснозадые вроде твоей красотки подохли первыми ради Великой Америки. Власть сейчас в руках кучки негодяев. Пока они время от времени позволяют нам подбирать под себя города, создавать корпорации... Очковтиратели! – Он сделал глубокий, прерывистый вдох. – Скажи мне вот что, тупой копеечный ублюдок: Ли Лакока, присвоил себе респектабельное имя – Крайслер. Удалось бы тебе создать «Ричланд-холдингз», если б ты не позаботился украсть симпатичное, белое, англосаксонское протестантское имя Ричардс?

Близилось время ленча, но проблем становилось все больше, напряжение возрастало. Телевизионные студии западного побережья оказались под контролем Федеральной комиссии по связи. Как всегда, проблемы создавали не финансовые, а совсем другие подразделения империи Риччи.

Начиная с телестудий и кончая агентствами по найму рабочей силы – все, абсолютно все могло стать источником серьезных неприятностей. Голова у Чарли была как кипа хлопка, на которой лопнули железные скобы. Клочья ваты из головы Чарли трепал налетающий ветер.

Он потянулся к телефону и набрал номер.

– Адвокат, ваше расписание позволит вам встретиться со мной за ленчем?

– Па? – переспросила Уинфилд.

Какой бы ни была погода, подумала Уинфилд, направляясь к Центральному парку, они с отцом встретятся на углу Шестидесятой и Пятой авеню. И ограничатся легкой закуской – что-нибудь вроде сосисок, или «чисто говяжьих» колбасок, все как на подбор – псевдофаллические символы.

Один парень по имени Алек из Кембриджа настойчиво втолковывал ей, что она патологически сконцентрирована на отце, просто помешана на нем, что она определенно имела с ним сексуальные отношения в ранней юности, но подсознательно подавила все связанные с этим воспоминания и что она уже большая девочка и вполне в состоянии оторваться от папиного пениса. И переключиться на пенис Алека.

Уинфилд с удовольствием вспомнила, как столкнула Алека в Чарльз-Ривер при последней их встрече. Бедняга чуть не умер от переохлаждения. Несмотря на такое обхождение, Алек продолжал регулярно названивать ей из Небраски. Один раз он заявил, что твердо решил приехать в Нью-Йорк и встретиться с ней.

– Поплаваешь в Гудзоне, – мрачно пообещала Уинфилд и бросила трубку.

Она добралась до условленного места немного раньше, чем рассчитывала, и теперь стояла, разглядывая прохожих. Часто попадались пары – пожилой мужчина с молоденькой девушкой. Уинфилд подумала про себя, что, возможно, в какой-то степени Алек прав.

Самые первые ее воспоминания относятся ко второму году жизни (только с коэффициентом интеллекта 150 можно сохранить впечатления раннего младенчества). Поцелуи и объятия и больше ничего такого... подозрительного. Может, Банни могла бы что-нибудь подсказать, но чтобы задать такой вопрос Банни, нужно быть совсем сумасшедшей.

Уинфилд заметила отца раньше, чем он ее. Чарли выглядел подавленным, он шел, сутулясь, опустив плечи. В руках у него были две банки диетической кока-колы и два больших бутерброда, из которых сыпались на ходу листики латука.

– Выпрямись немедленно! – потребовала Уинфилд. – Ну и вид у тебя сегодня.

Чарли нахмурился:

– Соответствует обстоятельствам.

Они выбрали себе скамейку невдалеке от торговца воздушными шариками.

– Когда день начинается с оскорблений Чио Итало... – пробормотал Чарли.

– Не согласен на раздел?

– Нет. Пытался сегодня как мог убедить его, рассыпался мелким бесом... Он, конечно, не поверил ни единому моему слову. Этого следовало ожидать. Он не хочет понять меня.

– И не поймет никогда в жизни. – Уинфилд выковыряла из бутерброда кружок сырого лука и швырнула в сторону контейнера для мусора. – Никогда. До него никогда не дойдет, как это симпатяга Эль Профессоре, в которого он инвестировал кучу денег, может ни с того ни с сего заявить, что его от этих денег тошнит.

Чарли вздохнул и переменил тему.

– Я говорил тебе, что прочитал еще одну лекцию в Нью-йоркском университете?

– И какие кошмарные сюрпризы ожидали тебя на этот раз?

– Ни один студент не знает, что такое экватор и где он находится. А также что такое Общий рынок. И Солнечная система. И сифилис. И кто такая Лилиан Гиш.

– Понимаю. Жуткое потрясение. Подтверждаются твои худшие опасения.

– Прекрати, Уинфилд. С меня хватит стычки с Чио. Господи, я просто труба, по которой кровавые деньги Риччи перекачиваются в «Ричланд-холдингз». Я решил избавиться от этих денет и готов заплатить за это. Только бы не сорваться с поводка. Господи, как я этого хочу.

– Но Чио никогда не поймет, почему ты этого хочешь.

Чарли обреченно покачал головой Он едва надкусил свой бутерброд.

– Это все равно что просить рыбу описать воду. – Он так безрадостно хмыкнул, что проходившие мимо двое мужчин, высокий и коротышка, с любопытством посмотрели на него. – Это просто нечестно, Уинфилд.

Всю жизнь я обязан был сохранять свой безупречный имидж. Этой цели было подчинено все – образование, брак. Даже дети. Время, которое я мог провести с вами, оказалось украденным бизнесом. – Он умолк, потом заговорил снова: – Чио оскорблен тем, что я веду себя в соответствии с тем, как выгляжу. В соответствии с тем, какой я есть.

– По воскресеньям ты обычно был с нами, – сказала Уинфилд. – Помню, как мы вместе навещали дедушку. Послушай, ни к чему этот обреченный вид. Встряхнись, приди в себя. С чего ты взял, что Чио непобедим?

– Разве нет? – Он оборвал себя на полуслове, чтобы не рассказать, как умер кузен Пино. Не стоит напрасно пугать девочку. – Да, наш Чио – просто уютный старенький ворчун.

Уинфилд криво усмехнулась.

– Старенький ворчун, но такой раздражительный, что может прихлопнуть сгоряча шофера, чтобы преподать племянникам урок...

– Уинфилд, ты знала?..

– ...а кое-кто из племянников успел позаботиться о лицензии на ношение оружия – меча Парсифаля. Послушай, я на твоей стороне. Болею за тебя, ясно? Так что, если ты уже заказал знамена – обещаю отдавать салют при каждом случае. Но ты забегаешь вперед. Не нужно торопиться.

– Гарнет тоже так считает. – Он тяжело вздохнул. – А Стефи вообще... против. Вы, женщины, не понимаете, что единственный способ справиться с Чио – это налететь неожиданно и спутать ему ноги, как телку под тавро.

– Три ведьмы машут у тебя перед носом красным фонарем. Жми на тормоза.

– Чио сочтет это проявлением слабости.

– Какое невезение – уродиться мутантом, – хладнокровно заметила Уинфилд. – Ты движешься по одноколейке. Теперь вам с Чио не разойтись, пока один из вас...

– Договаривай.

Но она больше не доверяла своему голосу, его обычным холодным переливам. Она углубилась в свой завтрак и начала яростно жевать. Обоим было ясно, что договаривать не стоит.

Высокий мужчина и коротышка выбрали себе скамейку. Аппарат с гелием для воздушных шариков издавал истошные вопли, как душа, изгнанная с небес. Нос Кохен мрачно ел свою порцию колбасок, посыпанных скользкими кружками лука.

Кохен был слишком молод, чтобы помнить какие-нибудь другие роли Гэри Купера, кроме последних, вроде шерифа из «Высокого полдня». Поразительное сходство с прославленным актером наложило отпечаток не только на манеры, стиль поведения Кохена, но и на образ его мыслей.

Если когда-нибудь придется уйти из ФБР, обещал себе Кохен в минуты отчаяния, он напишет мемуары – что-нибудь вроде «Я был единственным евреем в ФБР» – и попробует издать их. На самом деле, в ФБР работал еще один еврей, и именно в его обществе Кохен собирался приступить к ленчу.

Спутника Кохена звали Гордон Стюарт – вернее, такими были его имя и фамилия; второе имя он просто опустил. Внешне коренастый, приземистый Гордон напоминал итальянца, обеспечивая этим себе высокую степень доверительности в уличных разговорах.

– Это не от Натана, – заявил он, прожевав кусок колбаски. – Они вообще не говяжьи, черт их возьми.

– Снова поражение, – трагическим тоном произнес Нос, подражая Куперу в тяжелую минуту, когда население маленького городка отказывается помочь шерифу в преследовании очень нехорошего человека. – А мне приходится все еще мучить ж... из-за умненького малыша, который трепанулся про госбюджет на семинаре. Гос-споди, директор семинара клялся, что все записано на видео и с идентификационной карточкой и фотографиями не будет никаких проблем.

– А записи нет. – Гордон вгрызся во вторую некондиционную колбаску.

– Неисправность, говорит Годдард. И сам он слишком занят, чтобы разобраться в этом безобразии. Это что, моя вина?

– Конечно, нет, Нос.

– У меня есть имя. Не называй меня так.

– Ладно, Ноа.

Они молча жевали колбаски. Потом Нос произнес, стараясь, чтобы его слова не звучали горько:

– Когда наконец в бюро поймут, что евреи изобрели организованную преступность? Такие, как мы с тобой, впитывают это с молоком матери.

– Как это – изобрели? А итальяшки? Ты про мафию не забыл случайно?

– Макаронники? Да они понятия не имели ни о чем, кроме как дубасить друг друга по головам, пока не устанешь. Понадобились Мейер Лански, и Длинный Цвиллмэн, и Датчанин Шульц, чтобы они сообразили, как действовать сообща. Если б не Мейер, они бы до сих пор караулили друг друга в кустах.

– А с помощью Мейера овладели миром, да?

– По крайней мере, фирмой «Лютьен, Ван Курв и Арматрэйдинг».

– Не болтай глупости, Нос... извини, Ноа.

– Ничего, коротышка. – Кохен выпятил челюсть на манер Гэри Купера – немного криво, но твердо. – Я нутром чую, мальчишка – из какой-то семьи. Поэтому и видео отказало. Я чувствую, что потянул за ниточку. Теперь нужно одно – убедить в этом Саггса, моего начальника.

Гордон скатал в тугой ком промасленные обрывки бумаги и длинным хуком отправил в мусорный контейнер в десяти шагах от скамейки.

– Ты у нас в бюро клоун. Тут тебе цены нет. Вот и валяй дурака дальше. А плохих мальчишек оставь засранцам вроде меня.

От тележки с воздушными шарами до них донесся протяжный стон. Продавец привязал длинную нитку к огромному красному шару и протянул его мальчишке лет четырех. Нитка выскользнула из рук малыша, и воздушный шарик, ослепительно яркий под июльским солнцем, стрелой взмыл ввысь. Нос Кохен задумчиво смотрел на рыдающего ребенка. Потом он перевел взгляд на остатки завтрака, скатал в шарик обертку от бутерброда и, подражая Гордону, метнул в тот же контейнер. Почти одновременно с ним выбросил остатки еды мужчина. Он выходил вместе с потрясающе красивой молодой девушкой, годившейся ему в дочери. Стюарт Гордон тоже обратил внимание на девушку.

– То, что я люблю, – прошептал он. – Длинная, черт возьми, можно куснуть за сиську, не нагибаясь.

– Ох уж эти агенты, – саркастически хмыкнул Ноа. – Один секс на уме.

Он снова посмотрел на сорвавшийся с привязи воздушный шар, уносившийся все выше и выше, и думал, позволит ли и ему жизнь порвать все путы и стать свободным.

Глава 14

В обеденном зале для членов клуба – высокие потолки, мебель из березы – в Музее современного искусства на Пятьдесят четвертой улице прием был в разгаре.

Вдоль выходящей на запад стеклянной стены бродили и стояли люди, поглядывая на сад внизу, где белые березки сгибались в поклоне перед стальными грудями, тяжелыми бедрами и отвисшим животом монументального «Доминатрикса» Лачайса. Внутри на стенах без окон висели картины – несколько дюжин, масло и акварель. У входа в зал была табличка с надписью: «Американский пейзаж, с 1980-го». Картины, имевшие общий источник вдохновения – природу, – были такими несхожими, каждый художник искал свой путь в «индейскую тему».

На столе у входа были рассыпаны яркие брошюры, продававшиеся по двадцать долларов (пятнадцать для членов клуба). Рядом висел плакат с надписью: «При участии „Ричланд-бэнк и Траст К°“ – все средства направляются в пользу благотворительного фонда помощи народам хопи, киова и зуни»[19]. Около стола с брошюрами остановился Чарли Ричардс, наблюдая за оживленной толпой посетителей. Он мало кого здесь знал лично, но все же рисковал, столкнувшись со знакомыми, нарваться на диспут о представленных предметах искусства.

Впрочем, там, где находилась доктор Гарнет, никто не замечал Чарли Ричардса. Вокруг нее уже сомкнулось плотное кольцо желающих заполучить автограф на проспекте выставки.

Чарли часто забывал, что перед тем, как ворваться, словно комета, в его жизнь, Гарнет уже пронеслась вихрем по Манхэттену – пятнадцать лет назад. Сейчас она снова начала излучать особую ауру знаменитости – но уже не как прославленная модель, а как один из самых уважаемых специалистов страны по экологии.

– Здесь она была в своей стихии, и люди, встречавшиеся на ее пути, по-прежнему моментально в нее влюблялись. Чарли любовался ее лицом, освещавшим зал, и наблюдал за гостями выставки, с которыми она разговаривала. Отзвук ее озорной и нежной улыбки оставался на их лицах. Ей вручена была власть вдохновлять – и теперь они купались в этом блаженстве вдохновения. Чарли знакомо было это душевное состояние. В каком бы настроении он ни находился, приходя к Гарнет, она всегда находила способ успокоить и воодушевить его. Чарли не задумывался над тем, что магическая власть над ним была рождена его собственной верой в Гарнет. Вид смыкающейся вокруг Гарнет толпы заставлял его таять от удовольствия. Никто другой не дарил ему подобной радости. Уинфилд? Он гордился ею, ее ослепительным умом, превосходящим отцовский. Да, это любовь. Конечно, любовь. И Стефи он любил тоже – она навсегда останется первой для него. Но то, что он испытывал к Гарнет, как жажда, требующая утоления, было таким страстным, что причиняло боль.

Чарли нахмурился. Он непреклонный капитан индустрии, ведущий беспощадную борьбу за независимость с коварным Чио Итало. Подобает ли такому человеку стоять здесь с рассеянной, счастливой ухмылкой на лице, как влюбленному юнцу? И тут он поймал направленный на него поверх голов почитателей взгляд Гарнет. Она так потешно передразнила его хмурую гримасу, а потом ослепительно улыбнулась, что Чарли словно током ударило, что-то екнуло у него внутри, в самом сердце, одновременно смертельно усталом и полном бодрости.

– Запомни, – сказала ему однажды Гарнет, – гранат[20] краснее рубина. Он как кровь.

Ох уж эти индейцы, подумал он тогда, со своими тотемами, луками и томагавками...

– Но мы собрались здесь сегодня не ради меня, – говорила Гарнет стоявшей рядом с ней пожилой даме. – Меня вы можете послушать в любое время.

– И все же вы не правы, когда говорите, что коренные американцы совершенно не интересуются вопросами экологии.

– Более других?..

Гости выставки продолжали свое центростремительное кружение, приближаясь к Гарнет, и скоро уже никто не смотрел на картины.

– ...если мы попытаемся осознать, как разрушительно влияет вырубка лесов на популяции термитов и, следовательно, на метановый баланс...

Надо сказать, лекции Чарли на ту же самую тему пользовались меньшим успехом. Большая часть его второкурсников понятия не имела о том, что такое метан, насколько разрушительно он воздействует на атмосферу и как с этим бороться. Кроме того, они никогда не слышали о ФБР, не могли найти на карте Вьетнам, не знали разницу между королевой Великобритании и президентом Соединенных Штатов Америки и понятия не имели, как работает электрическая лампочка.

К толпе вокруг Гарнет ежеминутно примыкали новоприбывшие. В общем-то не важно, что в ней привлекает людей, подумал Чарли. Это их судьба – тянуться к ней, как к магниту. А его судьба – любить ее и сделать все, чтобы она была защищена от жизни.

Там, снаружи, за стенами музеев и галерей, – другой мир, хищный и бездумный. Это еще одна веская причина для «Ричланд-бэнк и Траст К°» субсидировать работу доктора Гарнет. Но это не причина для тех, чьи интересы задевает ее деятельность, чтобы не задевать Гарнет.

– Ох нет, – простонала Эйлин. – Она осела в кресле, словно внезапно обессилев. В ее маленьком кабинете на тридцатом этаже воцарилось молчание. – Я дважды беседовала с вами, читала вашу характеристику – из Гарварда, с вами встретилась Маргарет Кребс... Но каким образом я могла проследить ваше родовое древо? С помощью ФБР?

Они некоторое время сидели молча.

– Вы считаете, это серьезная проблема? – наконец произнесла Уинфилд. Сегодняшний день – сплошные проблемы, значительную часть которых нагрузил на нее отец во время совместного ленча. Отец, очертя голову ринувшийся в свой крестовый поход, переживающий жизненный кризис, характерный для его возраста. Уинфилд, как большинство сицилийцев, воспринимала семейные проблемы с гибельной серьезностью. Да и мало забавного можно увидеть в том, что отец, полностью утративший способность к самозащите, оказался отданным на милость врага с моралью помойной крысы. Во всем клане Риччи Уинфилд знала единственного человека, по крысоподобию превзошедшего Чио Итало, – себя.

– Проблема серьезная, – согласилась Эйлин и продолжила с той настойчивостью, которую ее оппоненты в суде называли «смертельным захватом Хигарти», – она состоит не в том, что вы можете предать меня, – вы прекрасная девушка, Уинфилд. Но ваш кузен Винс попросту раздавит вас.

– Но то же самое грозит и вам, Эйлин. И вашей новой подруге, Леноре!

– Да, ей больше, чем кому-либо, – согласилась Эйлин. На этот раз обе молчали несколько минут. Наконец Эйлин заговорила:

– Что мне, черт возьми, делать? Я готовлюсь вести защиту в процессе, который должен потрясти всю Америку и стать важнейшим прецедентом по связанным со СПИДом делам на годы, если не десятилетия. Мне не нужны посторонние конфликты.

– Я видела документы, которые вы подготовили для слушания, – согласилась Уинфилд. – Но на этом этапе дело выглядит обыкновенной низкопробной уголовщиной. Есть потерпевший, он требует компенсации за разрушенное здоровье... Вязкое, липкое дело. Чтобы придать ему остроту – простите невольный каламбур – существует единственная возможность: привлечение к суду остальных проституток Риччи как соответчиков. Вот тогда у нас получится процесс шумный, как по наследству Рока Хадсона. Или по обвинениям в дискриминации.

– Оч-чень хладнокровная точка зрения.

Уинфилд пожала плечами.

– Вы надеетесь выжать что-нибудь существенное из доктора Баттипаглиа? Говорят, ему приказано было признавать всех девушек здоровыми, как бы оно ни было на самом деле!

– Можно попробовать. Что затем?

– Одна моя соученица работает в Манхэттенской окружной прокуратуре. Ее зовут Леона Кэйн. Она – помощник федерального прокурора. – Уинфилд сделала паузу. – Внимание к процессу возрастет, если вмешается федеральный прокурор.

– И вы готовы швырнуть своего кузена в ров со львами?

– Видите ли, – небрежно сказала Уинфилд, – на посторонний взгляд, мафия неуязвима. Монолитна. Но все в мафии основано на страхе. Женщину держат в семье в состоянии привычной униженности и запуганности. Она постоянно помнит, что ее дело – готовить еду и рожать детей. Малейшее появление независимости – и ее ждет свирепая расправа. – Уинфилд умолкла, ушла в себя. Эйлин понятия не имела, о чем она думает, но ясно было и без слов, что невозмутимая юная леди задета за живое.

Уинфилд моргнула, словно отгоняя наваждение.

– Расправа грозит не только женщинам – любому в семье, кто захочет жить по-своему. Даже самый уважаемый, крепко стоящий на ногах человек не исключение. – Она умолкла, словно подбирая слова, но, когда заговорила снова, они посыпались так быстро, что набегали друг на друга: – Человек, захотевший сделать что-нибудь по-настоящему полезное, вернуть часть награбленного. Пожелавший настоящей жизни, а не механического накопления богатства – без отдыха, без радости. Что его ждет?

Эйлин уже достаточно знала Уинфилд, чтобы понимать, каким бурным проявлением чувств был такой монолог. Она долго смотрела на девушку, потом спросила:

– Мне кажется, вы имели в виду кого-то лично?

Уинфилд кивнула.

– Моего отца. Ему грозит страшная опасность. Он или не знает об этом, или делает вид, что не знает, чтобы не пугать меня. – Она снова умолкла, словно удивленная вырвавшимся у нее признанием. Но не удержалась и продолжила: – Он чересчур человечен и не понимает, что его враги похожи на роботов, это манекены в человеческом обличье. – Она почти рычала от ненависти, но, спохватившись, умолкла и заговорила прежним тоном: – Много лет назад было заключено соглашение, вступившее в силу, когда отец закончил Гарвард и начал работать в «Ричланд». Прошло двадцать лет. Он работал всю жизнь, и ему некогда было оглядеться, чтобы познакомиться поближе со своими нежными родственниками. Теперь у него на глазах шоры – он не понимает, что они за люди. Но, к счастью, есть я, чтобы прикрыть его с тыла. Что я и сделаю.

Теперь ее голос звучал ровно и холодно. Уинфилд сделала глубокий вдох изаново скрестила свои длинные ноги. Она казалась совершенно спокойной, но Эйлин уже никогда не смогла бы увидеть в ней прежнюю Уинфилд, хладнокровную девицу, которую невозможно вывести из равновесия.

– И все вы живете в такой шизофренической обстановке? – шутливо спросила Эйлин, чтобы разрядить напряжение. – Ох, ладно. Вас приняли с испытательным сроком, как всех молодых. Этот срок еще не кончился. Возможно, мне еще придется пожалеть об этом, как и о том, что я подружилась с Ленорой Риччи...

– Нет.

– Что?..

– Вы никогда не пожалеете об этом. – Уинфилд медленно встала и выпрямилась, глядя сверху вниз на свою маленькую начальницу. – Нам, женщинам из семьи Риччи, цены нет. – Она пододвинула к себе телефонный аппарат. – Я звоню Леоне Кэйн. О'кей?

Сентябрь

Глава 15

Самолет «Цитата-11» из личного воздушного флота Шана пролетел над Тонкином на высоте двадцать тысяч футов. Внизу тонули в облаках беспорядочные светящиеся брызги Ханоя и его спутника – Хайфона. Самолет нырнул на запад, в заходящее солнце над Лаосом и горным перевалом на границе Таиланда.

Вот они, исторические вехи мира, думал Шан, глядя с высоты на долины, горы и равнины. Эта земля стала исторической из-за идиотизма американцев. Он глубоко втянул в себя дезодорированный воздух салона и почувствовал аромат хвои.

Вот он, Золотой Треугольник, источник почти всего героина в мире. Из-за этого зелья десятки тысяч людей, бирманских и индонезийских крестьян, оказываются втянутыми в международные гангстерские войны. Героин – истинная причина политических эскапад американского правительства в Корее и Вьетнаме, думал Шан. Да, историческая, но кровавая земля.

Любой другой на месте Шана управлял бы своей промышленной империей, раскинувшейся вдоль всего восточного побережья Тихого океана, не вставая из-за письменного стола. Престижный, авторитетный, безопасный стиль руководства. Но Шан Лао больше по душе было «ручное управление», как выражаются американцы.

Шан наслаждался проникновением в самые истоки своих доходов. Он мог потратить месяцы, торгуясь и умасливая безродного, полуграмотного профсоюзного босса, хотя любой другой на его месте уладил бы вопрос о размере взятки через посредника. Зато напрасными были дьявольские усилия, предпринимаемые его конкурентами, чтобы организовать саботаж или стачку на заводах Шана. У них брали деньги – и тут же доносили обо всем хозяину.

Сегодня вечером великий Шан Лао, повелитель заводов электронного оборудования, звенящих автоматических конвейеров, сложных многослойных финансовых структур, направлялся в подлесок современного капитализма, можно сказать, к колыбели, из которой он вышел.

Когда над Юго-Восточной Азией опустилась ночь, самолет пошел на снижение. Они приземлились не в Рангуне, а в Мандалайе, в трехстах пятидесяти милях на север от столицы. Здесь их ожидал маленький вертолет китайского производства «Кай-3», в кабине которого стоял густой опиумный душок.

В темноте Шан, сопровождаемый двумя телохранителями – они же носильщики и проводники, – сел в вертолет. Они долетели почти до границы Таиланда, здесь высота гор достигала семи-восьми тысяч футов. Место, не подходящее ни для пехоты, ни для моторизованной кавалерии, – вот почему слабосильной бирманской армии удавалось удержать за собой героиновые тропы. Моральный дух игрушечного войска поддерживало то соображение, что без героиновых доходов во всей восточной части Бирмы наступил бы голод.

В темноте не видно было ни малейших признаков Монг-Кьят, обманчиво крошечной деревеньки, около которой устроил себе штаб-квартиру генерал Хун Ква. Десять лет назад, когда ЦРУ наступало доблестному воину на пятки, Хун Ква выпросил у Шана так называемую «ссуду». Урожденный китаец, как и Шан Лао, теперь он во всеуслышание объявил себя выходцем какого-то племени в Восточной Бирме. В армии Чан Кайши, правого крыла гоминьдана, Хун Ква был сначала лейтенантом, потом капитаном. После поражения в 1949 году все переменилось, оказалось, что у ЦРУ наготове и деньги, и оружие, и транспорт, и никто, за исключением отдельных слишком жадных агентов, не собирается требовать много от опиумной торговли. Гоминьдан остепенился, а вместе с ним и Хун Ква. Теперь он вместе с лаосским генералом Ванг Пао контролировал большую часть прибыли от продажи опиума американским «джи-ай»[21] в Сайгоне.

Под рокот вертолета, в ночной темноте, Шан Лао вспоминал, каким Хун Ква был десять лет назад, когда впервые получил у него деньги. Худой остроглазый ловкач, тонкие губы плотно сжаты, идеальный подчиненный, на вкус Шана. Было и еще кое-что в выражении его лица, слегка маниакальное, говорившее миру: «Я посланец высшей воли, моя миссия такова, что мир рухнет в случае моего поражения, ну, а если я добьюсь успеха, этого никто не заметит, никто не узнает о моей победе. Почему я взвалил это на себя? Кто-нибудь ведь должен...»

Вспомнив его вид, Шан усмехнулся. Из таких убежденных людей выходили образцовые исполнители.

Когда-то эта инвестиция стоила Шану меньше, чем, к примеру, строительство автомобильного завода в Йокогаме. Но" через пять лет посеянные им в Бирме деньги вернулись урожаем в десять процентов. Наверняка Хун Ква обсчитывал его, но даже с учетом воровских десяти процентов – это приносило Шану миллионы долларов в год. Наличными.

Шан Лао переоделся в походный комбинезон вроде армейского, со множеством карманчиков, «молний» и кнопок. Усаживаясь за руль потрепанного, древнего джипа, он кивнул телохранителям, остающимся около вертолета.

Оставшийся путь он должен проделать один – ни проводников, ни телохранителей. Настоящий мастер «ручного управления», движущийся к самому сердцу потока наличных. Переключив фары на маскировочный ночной свет, Шан направил автомобиль вдоль темного следа, почти незаметного на траве. Он вдохнул влажный ночной воздух. Какой-то зверь сдох неподалеку, и падаль сообщала о своем присутствии отвратительным запахом. Неважное знамение для начала путешествия.

Звуки примитивной рок-музыки донеслись до него еще до того, как он добрался до штаб-квартиры батальона. Хун Ква говорил, что командует армией в сорок тысяч человек. На самом деле в его распоряжении было тысяч восемь, причем большая половина – мальчишки чуть старше двенадцати лет, с восторгом учившиеся управляться с автоматами, винтовками, гранатами, минометами и другим оружием.

Мальчишка-часовой шагнул в тусклый свет фар, нацелив в голову Шана «АК-47». Шан назвался. У мальчишки расширились от восторга глаза. Все знали, что в лагерь должен приехать «Великий Банкир», и встреча с ним была большим событием для игрушечного солдатика. Стараясь изо всех сил быть полезным, он вскарабкался на капот джипа, закинув за спину автомат, и завопил:

– Дорогу! Прибыл Шан Лао! Дорогу!

Штабные офицеры лениво тряслись и крутили задницами под хриплую диско-музыку. Пахло потом и спиртным. Несколько молодых парней, по большей части – лейтенантов, танцевали с приглашенными из города девушками. Они оставили своих партнерш и с обезьяньими ужимками откозыряли Шану.

В отдалении под стоваттным усилителем и огромным громкоговорителем за высоким столом сидел Хун Ква. Около него стояла бутылка с местным бренди, отвратительным, если не ядовитым пойлом. На этикетке красовались пять зведочек. Хун Ква, которому по средствам было бы купаться в «Хеннеси» или «Реми Мартин», давным-давно во всеуслышание объявил себя поклонником местного зелья, разновидности граппы, успешно используемого для заправки зажигалок.

Хун Ква с глупым видом смотрел на подходящего Шана. Его расслабленная поза говорила: это вовсе не встреча равных, нет, Придворный испрашивает разрешения приблизиться к трону.

Сидевший рядом с генералом молодой адъютант, полковник Туонг, скорчил раздраженную гримаску. Шан умышленно не устанавливал личного контакта с Туонгом, поручив это Бакстеру Чою, учившемуся вместе с ним в школе ирландских иезуитов.

Шан заметил, что за прошедший с последней встречи год Хун Ква сильно раздался в ширину. Его маленькие, близко посаженные глазки утонули в складках плоти, толстые щеки пылали нездоровым алкогольным румянцем. Облик мессии, посланца высшей силы исчез, перед ним сидел, развалившись, кусок сала с тупым взглядом.

Наглый убийца не собирался отрывать от стула свою жирную задницу, куда там! Хуже того, он поманил пальцем мальчишку-часового, стоявшего у двери с болтающимся у пояса «узи».

Перепуганный солдатик шагнул вперед и пискнул:

– Руки вверх!

Он дрожащими руками обшарил карманы Шан Лао – Шан Лао! – в поисках спрятанного оружия, потом шагнул назад.

– Приветствую тебя, Банкир, – вызывающим тоном произнес Хун Ква.

– Приветствую тебя, генерал. – Голос Шана был едва различим в грохоте рок-музыки. Он сел за стол, холодно кивнув полковнику Туонгу, и положил руки ладонями вниз на влажный, липкий стол. На близком расстоянии от Хун Ква пахло, как от жареного с чесноком кабана.

– Поговорим о Карибах, – произнес наконец Шан Лао.

– Сначала выпьем. – Хун Ква плеснул в грязный стакан немного жидкости из бутылки с пятизвездной этикеткой и придвинул его Шану.

– Спасибо, не нужно, – произнес финансист. – Расскажи мне о Карибах. Перевозки сокращены?

– Пей!

– Спасибо, я не хочу, генерал. – Голос Шана был сухим, как толченая известка.

– А я не хочу копаться в этом карибском дерьме! Они делают, что приказано, вот и все. Я не затеваю игры с покупателями, которые платят! Пей, Банкир!

Шан медленно покачал головой из стороны в сторону, подчеркнув этим жестом несоразмерность большой головы и хрупкого торса.

– Полковник?.. – тихо произнес он.

Полковник Туонг слегка шевельнулся. Отрывистый щелчок заставил всех на минуту застыть – выстрел из «смит-и-вессона» был направлен прямо в лицо Хун Ква. Сидевших позади него осыпали сине-фиолетовые брызги мозга, лучшего мозга, какой когда-либо тренировало ЦРУ. Кто-то, справившись с оцепенением, догадался выключить музыку. На реакцию собравшихся сильно повлияло выпитое – а выпито было немало, поскольку Хун Ква запрещал своим людям курить опиум, – и прежде, чем ошеломленные офицеры успели осознать, что главарь мертв, полковник Туонг лающим голосом выкрикнул несколько команд. Король умер. Шан Лао подумал, что повелительный тон и команды, позволившие Туонгу установить полный контроль над этим сбродом, – универсальное средство, в котором нуждается большая часть человечества. Бакстер Чой отлично поработал со своим соучеником, юным полковником.

Труп усадили в кресле, затейливо украшенную фуражку надели на простреленную голову.

Снова громко заиграла музыка.

В углу двое подростков-часовых расширенными глазами смотрели на происходившее, словно на экран телевизора. Шан Лао налил полный стакан пойла из пятизвездной бутылки и вылил на стол, смывая кусочки генеральской плоти прямо на его мертвые колени. Запах гнилого чеснока поднимался откуда-то из-под стола почти различимыми зрением волнами. Ну можно ли сравнить это великолепие, это буйство, это упоение всех пяти чувств с унылым управлением из-за письменного стола? Шан Лао справился со своим лицом, придав ему обычное равнодушное выражение.

– Полковник Туонг, карибские перевозки?..

– Для Риччи? Я распорядился все остановить.

Он извлек откуда-то бутылку «Джонни Уокера» и налил до половины в два чистых стакана.

– За лояльность, – произнес он торжественно. – Вы можете всегда быть уверены во мне.

– За лояльность, – эхом отозвался Шан. – Вы можете всегда быть уверены... во мне.

Оба приподняли стаканы в сторону поникшей разукрашенной фуражки. Чистый, отдающий дымком аромат виски действовал освежающе. Шан мысленно подсчитывал, какую дань будет получать его королевство теперь, когда Туонг согласился на двадцать процентов. Тут он заметил, что между его большим и указательным пальцами прилипла частица мозга, Шан брезгливо стряхнул ее. Продолжала греметь музыка.

Глава 16

В Манхэттене много маленьких баров и ресторанчиков, словно специально созданных для уединения. «Вы не рискуете здесь нарваться на знакомых» – таков девиз хозяев этих укромных местечек. К сожалению, это заблуждение, подумала Ленора Риччи, сидевшая в маленьком бистро на Второй авеню, неподалеку от офиса доктора Эйлера. Она потягивала ромовый пунш, а ее спутник уже расправился с третьим очень сухим мартини – безымянная водка, лимонный сок, щедрая толика джина.

Есть на свете и другие заблуждения, к числу которых следует отнести мнение, что водку невозможно распознать в дыхании и что крутить роман с пациенткой приятно и безопасно. Ленора Риччи никогда раньше не изменяла Винсу. Но ей казалось, что эта чудная теплая осень – особый знак ей лично, знак, что срок ее пребывания на земле истекает.

Винс на Карибах. Она в безопасности, если будет дома ко времени его обычного контрольного звонка. Ленора пришла на свидание с Базом, но сознание ее было лишь наполовину ясным. Вторая половина была подавлена, затуманена чувством вины: она собиралась предать свою лучшую подругу. За летние месяцы они с Эйлин сошлись так близко, как не случалось с ней даже в школьные годы. Глядя на лицо База, с каждым коктейлем все сильнее наливавшееся краснотой, она думала о своем страхе, о том, что ей придется обмануть Винса, чтобы остаться в живых, и что, заполучив здоровую, жизнеспособную клеточку доктора Эйлера, она осквернит и уничтожит брак Эйлин.

– Вы встречаетесь с другими пациентками тоже? – спросила она. Глагол «встречаетесь» использовался в манхэттенском, копулятивном значении.

Баз моргнул. Его пухлые щеки горели.

– Вы не пациентка, – сказал он шутливым тоном, цитируя старый фильм, – вы – мое мясо.

Не дождавшись улыбки, он подался вперед, словно собираясь прокладывать путь напролом, не надеясь на ее милосердие.

– Ленора, я никогда не испытывал такого...

– Такого – чего? Опьянения?

Он сделал вид, что обиделся. Но представление прервал бипер – Баз взглянул на часы.

– Мне нужно возвращаться на работу.

Он бросил на стол деньги и помог Леноре встать.

Провожая ее к выходу из бистро, Баз неотрывно смотрел на ее изящные икры, перетекающие в очень тонкие лодыжки, на туфли с очень высокими каблучками. Он почувствовал комок в горле. Он должен обладать этой женщиной. Должен! Слава Богу, его офис был совсем рядом, иначе он трахнул бы ее прямо у стены в гардеробе.

Боже, какая штука у него есть для этой крошки!

* * *

Эйлин знала по опыту – если Баз обещал задержаться, значит, явится не раньше полуночи. Она давно смирилась с этой неприятностью, поздними возвращениями с работы. У пациентов своя жизнь, и это неизбежно отражается на рабочем дне врача. Бывало и такое, когда за ним присылали среди ночи из одной из трех больниц, в которых Баз числился консультантом. А в остальное время... Зачем вести счет вечерним отлучкам мужа, если уж дневные часы он в буквальном смысле проводит в других женщинах? Баз возвращался домой, окутанный их ароматами. Эйлин едва удерживалась от того, чтобы не отправлять его под душ сразу же при входе в дом. Шахтерские жены имеют на это право, а жены гинекологов – нет.

Этой ночью, ожидая База, она рано забралась в постель, прихватив с собой протокол предварительного слушания с показаниями Сальваторе Баттипаглиа, доктора медицины, негодяя или невежды, сказавшего ее клиентке, что она здорова. Доктор Баттипаглиа, хоть и состоял на жалованье у семьи Риччи, не показался ей злодеем: «Вы знаете, как это бывает... В конце недели приходится осматривать сотню женщин, ужасная спешка... Возможна небрежность... Я же не могу проверить, правильно ли записала медсестра в карточки пациенток результаты анализов? Это обычная небрежность, общечеловеческое свойство, не так ли?..»

Подчеркивая ярко-желтым карандашом некоторые строчки, Эйлин услышала, как щелкнул замок на двери.

– Баз?

– Хийя-хийя-хийя!

Пьян, констатировала Эйлин, прислушиваясь к возне в темноте, потом шуму воды в ванной. Наверное, так пропитался за день, что сам почувствовал необходимость избавиться от чужих ароматов.

Десятью минутами позже Баз появился в дверях спальни совершенно голый, с накипью светлых волос на белой коже.

– Вечер добрый, мсис Эйлер.

– Ты сегодня рано, – сказала Эйлин, отложив свои бумаги.

Баз несколько секунд сосредоточенно изучал свои наручные часы.

– Дес-с-ть пятнацть, – сообщил он.

– Эй, ты в порядке?

– З-замечатно, мсис Эйлер. Ма-а-ленький загульчик с мальч... мальччиками, мсис Эйлер.

Эйлин наблюдала, как он медленно, неуверенно приближается к кровати. У него на уме что-то еще, кроме секса, подумала она.

– Вы оч-чень аппетитная, мсис Эйлер.

Эйлин смотрела с удивлением, как он опускается на колени.

– М-м, вкусно, – бормотал он, разводя ее ноги на гинекологический манер. Эйлин захихикала, потянувшись к выключателю.

* * *

Ленора сняла трубку после одиннадцатого гудка, дав время Винсу почувствовать укол вины в сердце. Ничто не причиняет сицилийцу больших страданий, чем мысль, что его жена наслаждается сексуальной жизнью так же, как и он сам.

– Чего долго не снимала трубку?

– Я спала, Винс. Ну, как тебе Багамы?

Последовала пауза. Ленора как наяву представила себе Винса, подмигивающего милашке, которая сегодня делит с ним постель. Наверное, мясистая, сиськи размером с «фольксваген».

– Влажность здесь ужасная, чуть не сто процентов. Завтра прилетаю.

– Буду ждать, – Она подавила зевок. – Пока.

Повесив трубку, она молча смотрела на телефон. Ей казалось, что еще одна ниточка вплелась в ткань предательства. Но, Господи, ставка слишком высока, чтобы остановиться на полдороге.

* * *

Баз Эйлер не был толстым, но обнаруживал склонность к полноте. Его завтрак обычно состоял из чашки черного кофе без сахара и двух крекеров из банки с надписью «Здоровая пища». Сегодня, сделав скидку на ужасное самочувствие, он добавил к обычному меню апельсин.

Сидя за столом в затрапезном клетчатом халате, он пытался разрезать скользкий апельсин на маленькие кусочки. Из-за похмелья его ловкие пальцы хирурга были неуклюжими, непослушными. Он, отец знаменитой Секции Эйлера, не мог справиться с паршивым апельсином!

– Ты уверена, что серединка здесь? – угрюмо спросил он Эйлин.

– Посоветуйтесь с доктором, доктор.

Эйлин уже оделась – она собиралась в окружную прокуратуру. На ней был темно-синий деловой костюм и белая блузка с оборками у горла. Она протянула мужу несколько очищенных долек апельсина.

– Выглядишь ужасно. Тебе вредны половые излишества.

Баз залился румянцем. Что она знает?.. Не сболтнул ли он лишнего вчера ночью? У него разболелась голова.

– Это оскорбление?

– Баз, некоторые вещи являются в нашей семье событием. Во-первых, похмелье, во-вторых, секс. Так что это не оскорбление, а констатация факта.

У База перед глазами замелькали воспоминания. Вчера он обладал обеими женщинами, их гладкими, сочными, нежными телами, с промежутком не более часа. Он почти слышал свист плети, приближающейся к его спине.

– Требую, чтобы суд исключил это из протокола, – пробормотал он. Неудивительно, что его пенис выглядел сегодня так жалобно, когда он принимал душ. Как забытый в жаровне пересохший кусок мяса.

Справившись с собой, он с натужной жизнерадостностью произнес:

– Что за день у вас сегодня, адвокат?

– О, сплошная беготня, – ответила Эйлин таким же тоном. – И случайные вылазки во вражеский стан. И несправедливость, и скрежет зубовный. А у тебя?

– А, ничего особенного...

Он допил кофе в мертвой тишине. Страх опутал его душной пеленой. Он наделал вчера глупостей, кажется, за это придется расплачиваться.

* * *

У прокурора округа Нью-Йорк, больше известного как Манхэттен, был очень простой офис, находившийся в той части Леонард-стрит, которую недавно переименовали во Фрэнк Хоган-стрит по имени предыдущего прокурора. Туда входили через боковую дверь, а не со стороны Сотой Центральной улицы.

В еще более простом кабинете трудилась над делами очень простая помощница окружного прокурора Леона Кэйн. Единственное яркое пятно – поникшая лилия в горшке, бросавшая желто-оранжевый отблеск на стену напротив мрачного окна. Впечатление, что комната маленькая, усиливалось из-за внушительных габаритов хозяйки, рослой, как Уинфилд, но без капли миловидности. Когда две великанши церемонно прижались щеками. Эйлин показалась себе скворцом, глазеющим на аистов. Леоне Кэйн явно хотелось поскорей составить впечатление о деле, чтобы решить, стоит ли вмешиваться окружному прокурору.

Выслушав Уинфилд, Леона пожала плечами. Ее крупное простоватое лицо выглядело довольно свирепым.

– Бывают случаи, которые окружной прокурор просто не может доверить другим, но... Очень сожалею...

– В чем дело? – перебила ее Уинфилд. – Ты хочешь сказать, что нет показаний Баттипаглиа против Риччи?

– Конечно.

– А если мы добудем их?

Помощник прокурора взглянула на часы.

– Ричардс, звони мне сразу же, как только что-нибудь найдешь!

Но Уинфилд продолжала сидеть.

– Кэйн, я надеюсь, ты понимаешь, от какого дела отказываешься. Прокурор, который посадит Винса Риччи на скамью подсудимых, может стать следующим мэром нашего города.

– Кто отказывается? Показания, Ричардс, показания. На улице, пытаясь поймать такси, Эйлин поглядывала на свою спутницу.

– Почему вы решили, что ваша соученица питает большие политические амбиции?

– Я хорошо знаю Леону. Это вам не просто хорошенькая мордашка.

Эйлин зашлась в приступе истерического смеха.

– Если человек с ней работает, она ему помогает по-настоящему, черт возьми, пылинки с него сдувает. Такси!

Она решительно шагнула с тротуара и буквально силой остановила проезжавшую машину. Когда они забрались внутрь, Уинфилд продолжила:

– Я знаю ее стиль: ближайшие несколько месяцев она будет внушать кому-нибудь из начальства, человеку, не довольному своей карьерой, с большими амбициями, что без ее помощи ему не обойтись.

Эйлин вполоборота поглядывала на мелькающие за окном машины улицы.

– Мне кажется, вы больше меня хотите прижать кузена Винса.

– Это не личное чувство. Просто тактический ход в большой игре.

– Вы бы лучше объяснили мне, в чем тут дело.

Уинфилд немного помолчала.

– Я вам уже говорила: у моего отца неприятности. Источник неприятностей – мой двоюродный дед, он стареет, но еще ужасно хитрый. Если мне удастся организовать серьезные проблемы для Винса, это заставит деда забыть про отца... Нет, пожалуй, просто на время переключиться на другие мишени.

Они молча ехали дальше, Эйлин осмысливала полученную информацию, искоса поглядывая на спокойный профиль Уинфилд. Нет, все это чересчур по-византийски, подумала она. И посочувствовала стареющему дедушке.

Глава 17

На Карибах было сосредоточено не все богатство Риччи, но изрядная его часть.

Возвращаясь в Майами, Винс развернулся, как кошка, на заднем сиденье самолета. Он еще раз напомнил себе, что, даже если не принимать во внимание его особую, мафиозную влиятельность, он все равно остается некоронованным королем Карибов.

Разбросанные по побережью курорты были давно оприходованы и разделены организованной преступностью с ее феодальными нравами и гегемонией Мейера Лански, рожденной на Кубе. Но семейства вроде Риччи продолжали спокойно стричь купоны.

Сотрудничество Мейера и Этторе Риччи возникло после первой мировой войны. От возглавляемого Мейером «паточного» бизнеса отпочковалась фирма, специализировавшаяся по убийствам на заказ, ею руководил Багси Сигэл. Первым клиентом этой фирмы стал Этторе Риччи, отец Итало.

Сын Этторе, Эудженио, позже – горько оплаканный отец Винса, изучал способы употребления пешни для льда под руководством Мейера и Багса, пока газеты не прозвали их компанию «Убийства, Инкорпорейтед». Поэтому совершенно естественно, что, как только Винс завершил свое ученичество в Лас-Вегасе, парни с Карибов обеспечили ему свободный вход на Багамы. Там как раз требовался хищник, безжалостный бандит вроде Винса.

Курортная жизнь ему понравилась. Он выглядел сногсшибательно в самых крошечных плавках на всем побережье, успешно справлялся с любым количеством спиртного типа «зомби», лихо отплясывал под любую музыку и имел подход к богатым клиенткам, обеспечивая их более основательными впечатлениями, чем скоропалительное соитие, перед возвращением домой, в Гранд-Рапидс, штат Мичиган.

Еще существенней было то, что в казино у Винса все поступления учитывались не хуже, чем в игровом автомате. Многие из остепенившихся проходимцев наперебой предлагали ему контракты на управление их курортами.

Однажды он спросил своего дядю Итало:

– Чио, я плачу налоги с большей части своих доходов. Почему бы мне не выйти на поверхность, как Эль Профессоре?

– Кому нужна известность, cretino? Твоим нелегальным притонам? Твоим проституткам и кокаинистам?

– Я могу отколоть их от «Риччи-энтертэйнмент».

– Слушай Чио, Винс. Я скажу, когда тебе можно будет светиться.

– На собственных похоронах, – съязвил Винс, – вот когда.

Винс немного нервничал во время обратного перелета в Манхэттен – во-первых, самолет вел не его обычный пилот, а какой-то новый, незнакомый, во-вторых, обнаружились кое-какие непрятные симптомы в Гренаде, Мастикве и Гваделупе. Пришлось убрать кассира из казино в Вирджин-Горда. Ребята сработали под несчастный случай при серфинге, так что Винсу это встало втридорога. Самое обидное, никто так и не добился от него, куда он запрятал сто кусков в пятидесятидолларовых банкнотах. Винс заранее представил себе, как Чио скрипучим голосом выговаривает ему: "Buco di culo[22], сперва деньги, потом наказание. Как мертвец скажет тебе, где деньги?"

Кроме того, его заставила почувствовать себя дураком азартная высокая рыжеволосая бабенка, которую он подцепил в казино, владелица сети шикарных магазинов дамской одежды в Индиане и Айдахо. Винсу всегда нравились крупные женщины с большими сиськами. Эта рыжая всю ночь вопила от удовольствия, смущая Винса своими оргазмами. Он никогда не считал секс удовольствием для двоих. Как всякий настоящий сицилиец, он усвоил, что только извращенцев интересует, что испытывает женщина во время полового акта.

Женщины не должны осложнять жизнь. Посмотреть только, как эта индейская цыпочка заморочила голову Чарли, вбила клин между ним и семьей. Но Эль Профессоре с детства вбивали, что он должен быть респектабельным. Так что его лохматая скво просто выпустила наружу то, что уже было вложено.

Но все это еще мелочи по сравнению с новостями кузена Лауро, «дополнительного» менеджера – эту должность Винс ввел совсем недавно. В соответствии с возросшими требованиями клиентов приходилось поставлять кокаин и прочее для желающих через коридорных и девочек по вызову. Эти операции вел Лауро. Прибыль от наркотиков росла так быстро, что почти сравнялась с поступлениями из казино, и все – наличной монетой. Глядя, как лихо Риччи развернулись с наркотиками, напомнил о себе картель Медилли, назначив при поставках розничную цену вместо оптовой. Лауро переориентировался на другие источники. Где-то на Дальнем Востоке он сговорился взять приличную партию по двадцать тысяч за кило. Винс знал, что товар будет из нового источника, но какая ему разница? Была бы цена подходящая.

Винс зашевелился, устраиваясь поудобней на заднем сиденье. Скоро он пересядет в маленький самолет «Фоккер-128», тоже собственность семьи Риччи, спроектированный специально для доставки отдыхающих на курорты Карибских островов. Глядя на Винса, свернувшегося клубочком, можно было подумать, что он дремлет, но мысли его продолжали кружиться.

Его смуглое, арабское лицо с орлиным носом побледнело, под большими глазами обозначились полукружья, словно подрисованные тушью. Плохие новости у Лауро – новый источник зелья накрылся. Сначала ему обещали пятьдесят килограммов в неделю, потом, ссылаясь на технические трудности, цифра снизилась до одиннадцати...

Малыш «Муни» – ужасно шумное устройство. Полуоткрыв один глаз, Винс покосился на индикатор горючего. Они едва притронулись к запасам – эта модель была приспособлена к длительным перелетам.

Модель была знакома Винсу, а вот пилот – нет. Обычно часовой перелет в Майами он совершал с пухлощеким парнем по имени Норман. Новый пилот – очень худой, в темно-зеленых солнцезащитных очках, таких темных, что казались черными, – за все время после вылета не произнес ни слова.

Молчание пилота было по душе Винсу – это давало ему возможность собраться с мыслями. Он запустил пальцы в свои коротко подстриженные курчавые волосы и яростно поскреб череп, словно докапываясь, что там внизу, под ним. Нужно любой ценой уладить вопрос о доставке наркотиков, без них доходы упадут втрое.

Через плечо пилота он взглянул на альтиметр.

– Двенадцать тысяч? Понятно, почему мне дышать нечем. Спускайся.

– Мы летим согласно маршруту, мистер Риччи.

– Я сказал, спускайся! Что это еще за хреновый маршрут на двенадцати тысячах футов? Нам кислорода не хватает!

Винс наблюдал, как пилот выполняет серию поворотов. Стрелка альтиметра начала опускаться.

– Вот так и иди. Дай мне отдышаться.

Он снова свернулся по-кошачьи, подтянув колени к груди. Остроносые ковбойские сапоги стояли под сиденьем. На мгновение Винс окунулся в размытое пространство подсознательного, где самые странные идеи кажутся вполне разумными. Самолет легонько покачивался на поворотах, словно колыбель, медленно, медленно...

Винс встрепенулся, еще не вынырнув из дремоты. Пустые легкие! Ужас! Он открыл глаза. Стрелка альтиметра снова стояла на отметке двенадцать тысяч. Повинуясь инстинкту, Винс сдержал свирепое рычание. Он затаился, изображая спящего. Впереди него пилот потихоньку перекладывал девятимиллиметровый браунинг в правый карман своей коричневой кожаной куртки. Винс, не спуская с него полуприкрытых глаз, осторожно потянулся под сиденье, за сапогами. Он еще туже свернулся, но уже не клубком, пружиной. В курчавых волосах потрескивали электрические заряды, как в кошачьей шубке. Двойной пульт управления находился прямо перед ним. Через секунду пилот повернется, прицелится, и...

Ноги Винса взлетели, высокие каблуки остроносых ковбойских сапог врезались в затылок пилота. Тот рухнул на панель, словно сбитый грузовиком. Удар его тела по панели управления заставил самолет резко нырнуть вниз. Браунинг со стуком упал на пол кабины. Винс схватил его. Самолет стремительно снижался, теряя высоту и скорость. Стрелка альтиметра неуклонно сползала – 12, 10, 8, 6... Пилот в перекошенных, сползших очках был похож на рассерженную птицу. У Винса зашумело в ушах. Он свалился на правое сиденье перед пультом управления, схватился за штурвал и изо всех сил рванул его на себя.

Самолет с натужным ревом сражался с притяжением, падение приостановилось. Винс чувствовал всей кожей обрушившуюся на хрупкую машину тяжесть, казалось, эта сила расплющивала даже завитки его волос. Желудок подпрыгнул к самому горлу. Во рту появился отвратительный кислый привкус. Но «Муни» наконец выровнялся. Альтиметр был на предпоследней отметке – две тысячи. Вывернулся в последний момент, подумал Винс.

Что дальше? Он не летчик. Учитывая количество его перемещений по воздуху, давно пора было позаботиться о летной лицензии. Но что-нибудь всегда мешало. Пилот шевельнулся, поднес руку к затылку и застонал. Винс проанализировал этот звук и решил, что парень не притворяется. Он здорово вломил ублюдку, но из рабочего состояния не вывел.

Вынув из браунинга магазин с патронами, Винс незаметно уронил девятимиллиметровую хлопушку на пол.

– Эй, извини, друг. – Он потрепал пилота по плечу.

– Ох, как больно!

– Ну, извини. Я всегда бешеный на такой высоте.

– Я же ничего не сделал, мистер Риччи... Вы неправильно поняли...

– Да ладно тебе, – примирительно произнес Винс. Его сердце все еще учащенно билось. – Говорю тебе, ненавижу высоту, прямо задыхаюсь. Забудем, ладно?

– Да, конечно. Но лягаетесь вы, как мул. – Пилот робко улыбнулся.

– Говорю тебе, это от нервов. Все прошло. Я уже в порядке. А тебе перепадет хороший кусок... А, вот он, аэропорт Майами. Я просто перепугался из-за высоты. Ты никому не скажешь?

Пилот хитро улыбнулся:

– Ни словечка, мистер Риччи.

Винс с деланным облегчением рассмеялся.

Пилот вызвал наземные службы аэропорта, сообщил свои данные. Четырьмя минутами позже они уже приземлились, и «Муни» подъехал к линии частных ангаров, на одном из которых была надпись: «Риччи».

– Заезжай внутрь, – скомандовал Винс.

В ангаре пилот выключил двигатель. Они с Винсом вылезли из кабины. Навстречу им направлялся мужчина, одетый в рабочий комбинезон. Пилот протянул руку к своим солнцезащитным очкам.

Носок ковбойского сапога Винса, острый, как копье, ударил ему в пах, наверное размозжив яички. Пилот беззвучно согнулся пополам. Винс схватил его руки и завел назад, за шею, придавив к затылку. Под яростным натиском Винса они словно слились в единое существо, курчавые волосы Винса подрагивали при каждом новом ударе. Вдруг что-то хрустнуло – кость об кость, – и пилот завалился вперед. Человек в комбинезоне поймал его у самого пола, покрытого пятнами бензина.

– Господи, Винс, – пробормотал он, – ты что-то разбушевался.

– Я б его иголкой шил с утра до вечера, скотину такую. Хотелось бы мне знать, не он ли сработал на Пеконик-Бей. Помнишь двойную ликвидацию на Лонг-Айленде, Кенни?

Он прижал руку к неистово бьющемуся сердцу и жадно хватал воздух.

– А, вот теперь дошло, кузен – все понятно.

– Этого парня нужно показать Чио Итато. Capeesh?

Винс потер пораненный край ладони и поморщился от боли.

– Между прочим, дай-ка мне пару таблеток аспирина, кажется, мы спускались слишком быстро, уши заложило.

– Нужно было мне самому полететь за тобой.

Винс снова поморщился от боли.

– Ох, ладно. Пора домой, к женушке.

Головная боль усиливалась, но возбуждение понемногу оставляло его. Ну что за жизнь? После изматывающей ночи с требовательной шлюхой, стонущей тебе в ухо, после того, как тебя пытались прикончить на высоте в двенадцать тысяч футов, нужно еще обслужить Ленору, ждущую, чтобы он заделал ей ребенка!

Она действительно этого хочет! О'кей. Никакие извинения не принимаются.

– Эй, Кении, хочешь совет? Никогда не женись.

– Опоздал, Винс.

Вдвоем они втащили пилота, не приходившего в сознание, в маленькую кладовку. Его очки целые и невредимые валялись на промасленном полу ангара.

Глава 18

– Керри, – произнес в интерком Чарли, – мы ждем.

Молодой человек подхватил желтый блокнот с записями и вошел в кабинет Чарли. Вокруг большого стола для конференций сидели три ведущих финансиста «Ричланд-холдингз» и Энди Рейд. Все выглядели непринужденно, за исключением Рейда, у которого, был вид, словно его душил собственный галстук.

Они собрались, чтобы провести нечто вроде репетиции перед встречей с правлением ведущего банка «Ричланд» – "Юнайтед-бэнк и Траст К ". Персонал «Ричланд» очень серьезно относился к таким встречам. Представлять интересы компании было поручено Энди Рейду, имевшему респектабельный вид, но не имевшему мозгов Чарли – отсюда и репетиция.

– Наша главная задача – финансирование программы модернизации «Фуд Ю-Эс-Эй», – сказал Чарли. – Все рефрижераторы устарели, и в любой день листерия, сальмонелла, а то и бутулизм пойдут гулять по нашим складам. – Он нахмурился. – Это информация класса «top secret». Наши морозильники переполнены и не справляются с нагрузкой. Персонал плохо обученный, безграмотный, лет десять назад мы бы ни за что не взяли таких людей на работу. Мы составили смету на модернизацию всех пищевых предприятий. Спасательная кампания обойдется нам в триста миллионов. Это серьезный удар, но все же лучше заплатить их сейчас, чем потом, по судебным искам потребителей, пострадавших от отравления нашими продуктами.

Энди Рейд сунул палец под воротник сорочки и раздраженно покрутил головой.

– Мне это не нравится.

– Еще бы, – согласился Чарли. – Самое важное сейчас – чтобы никто не знал, что без модернизации мы окажемся перед лицом катастрофы. Версия, которую мы предложим правлению банка, такова: люди мы предусмотрительные и осторожные и потому предвидим проблемы и сложности на десятилетия вперед. Понятно? – Он тяжелым взглядом смотрел на Рейда. – Это очень важно, Энди. У них ни в коем случае не должно создаться впечатление, что сейчас мы отчаянно нуждаемся в деньгах. – Ясно? Итак, нам нужна ссуда на пятнадцать лет. Срочная. Керри, твоя очередь.

Звякнул телефон. Чарли снял трубку.

– О'кей, – произнес он. – Простите. Керри!!

Он встал и подтолкнул Керри к выходу из кабинета, мимо компьютерного зала, к скоростному лифту.

– Чио Итало протрубил общий сбор.

– Прямо сейчас?

– Когда это Чио Итало что-нибудь требовалось не прямо сейчас?

Чарли не добавил больше ни слова, но подтекст читался на его лице – острое раздражение из-за необходимости мчаться, бросив все дела, по звонку человека, которого он видеть не мог без гадливости. Это отвратительное прикосновение нравов «старой родины». Знать, помыкающая домашним Эль Профессоре. Приди. Уйди. Сюда. Прочь.

Они спустились в подземный гараж и сели в белый «Пежо-205», гордость Керри. Пятнадцатью минутами позже они припарковались под знаком, запрещающим парковку, на Доминик-стрит, около клуба.

Итало сидел за своим огромным столом, пальцы драматически переплетены, голова опущена так, что длинный нос едва не касается лежащих на столе рук, глаза полузакрыты. Поза номер один, «аббат за молитвой», прокомментировал про себя Керри. Для позы номер два, «дергающийся дервиш», требуется значительно больше энергии.

Чарли сел за стол напротив Итало, стараясь сохранять на лице нейтральное выражение. Керри, стоявший в ожидании разрешения присоединиться к старшим, отметил, что им отпущено дополнительное время для медитации. Похоже, происходит что-то серьезное. Он знал, чего хочет Чарли от Чио. И знал, что Чио отказал. Но зачем нужен он, Керри, на этой схватке титанов?

Наконец глубоко посаженные глаза открылись, а нос на дюйм приподнялся над руками. Итало пальцем поманил Керри и ткнул в сторону стула сбоку. Молодой человек сел. Этот средневековой протокол – полный идиотизм, но старик упорно цепляется за него.

– Ragazzi[23], – начал он повелительным тоном. Это обращение было как звук гонга, как трубный глас дуче, призывающего Италию к оружию: «Cittadini!»[24] Как и большинство старых итальянцев, Итало боготворил покойного демагога, хотя и считал, что дуче бросил страну в пропасть. Но Италия никогда не достигала такого величия, как во времена Муссолини, когда истребляла целые племена безоружных эфиопов и заливала пинтами касторовое масло в глотки коммунистов. – Ragazzi, – повторил он еще раз, – досточтимый Эль Профессоре думает, что он в состоянии сам решить свои проблемы, – саркастическая пауза, – с помощью личного гуру, этой индейской леди. Но только я – слышите? – я могу разрешить своему ребенку оставить мой дом.

Чарли покосился на Керри, пытаясь прочесть его мысли. Они оба привыкли к ораторским экзерсисам Итало. Но в сегодняшнем представлении чувствовалось что-то необычное... Триумф? Спрятанное до поры жало?

Итало полез в ящик стола и бережно выложил наверх «тинкмэн».

– Знакома вам эта machina maladetta?[25] Кевин загрузил ее из Лондона через модем. Мои парни уже разобрались с ней. Керри, посмотри, что прислал мне твой брат.

Керри взял карманный микропроцессор и ввел пароль доступа. Пока он работал, Итало с притворным сожалением обратился к Чарли:

– Ты знаешь, как я не люблю впутывать тебя в наши грязные дела...

– Знаю.

– Но кое-что мне придется разжевать для тебя по буквам. Это сделаю я, а не твоя скво. Я, твоя плоть и кровь.

– Знаю.

Эта пикировка производила скорее умиротворяющий эффект. Она носила настолько формальный, неэмоциональный характер, что напоминала слаженную, заученную перекличку священника и молящихся в каком-то холодном, безликом соборе, равнодушно творимый обряд у безымянного алтаря. Керри поднял голову, его юное, неоформившееся лицо было встревоженным.

– Не знаю, как Кев ухитрился добыть это, но тут – динамит. Видно, что кто-то пытался все стереть, но не смог пробиться через пароли доступа.

Старшие терпеливо ждали. После натаскивания Энди Рейда Чарли предстояла встреча с региональными менеджерами сети телестудий. Потом – с финансовыми представителями объединения из пятисот компаний «Фортуна». В полдень в «Плазе» была намечена еще одна важная встреча...

Что до Итало – кто знает, сколько коронованных особ или папских нунциев записалось сегодня к нему на прием?

– Итак, по календарю – тысяча девятьсот восемьдесят седьмой год, – бормотал Керри. – Вот оно. Октябрь. Помните, да?

– Ты тогда еще учился в школе, – уточнил Чарли.

Керри кивнул.

– Угу. Кев выкопал это в хранилище «Дайва», мы все знаем, что в октябрьской панике «Дайва» не виновата.

– Piu veloce[26], – выдохнул Чио Итало.

– О'кей. О'кей. Среда четырнадцатого октября 1987 года, – заторопился Керри. – Обычный рабочий день. Никаких сюрпризов. В конце дня – сообщение из Вашингтона, явная утечка информации в департаменте торговли. Кто-то из правительственных чиновников сказал, что, когда будут подбиты августовские итоги, они окажутся не особенно хорошими.

– Кто источник утечки? – спросил Чарли.

– Тут этого нет. Просто у кого-то появились сведения, что огромный торгово-промышленный конгломерат из Токио и Тайваня вышел на тропу войны, – Америка переполнена разного рода электронным оборудованием по демпинговым ценам. На арену выходит «Шан Лао, Лтд». Он использует в своих целях «большую четверку» – «Дайва», «Никко», «Номура» и «Ямаичи». Демпинг достигает номинала, пока – без потерь для Шан Лао. «Большая четверка» спасает задницы, сбрасывая подряд все бумаги. Они предпочитают потерять немножко, чтобы не остаться совсем без штанов, когда продавать будет уже поздно.

– Быстрее, – потребовал Чио Итало.

– Демпингом заражаются все цены на всех рынках ценных бумаг. К утру пятницы все компьютеризованные подпрограммы инвестиций заняты загрузкой подконтрольных данных, обрушившихся Ниагарой. В понедельник утром начинает кровоточить акционерный капитал. Катастрофа надвигается на Запад час за часом. Чем дальше на запад, тем больше крови. К концу черного понедельника – весь мир летит в пропасть. Мелкие вкладчики вымыты начисто. Насмерть избиты Сити и Уолл-стрит. Французская, немецкая и шведская фондовые биржи бьются в агонии. Но в одной стране потери умеренные. Правильно, в Японии.

Чарли и Чио, напряженно подавшиеся вперед, одновременно откинулись на спинки кресел. Керри продолжал:

– Чтобы скрыть свою роль Иуды, направившего «большую четверку» прямо в бойню, Шан, в понедельник, девятнадцатого октября, отправляется в министерство финансов Японии – у него там высокопоставленные друзья – и продает своих брокеров.

– С ума сойти, – не выдержал Чарли, – продавать своих!..

– Это превращает его в героя. Министерство финансов поручает «большой четверке» поддерживать японский рынок. Это останавливает падение в пропасть. Только для Японии, разумеется. Больше ни для кого.

Чио и Чарли переглянулись, размышляя. После паузы Чарли произнес:

– Керри, но ведь Шан таким образом приобрел в Азии четырех злейших врагов!

– Азиаты не особенно пострадали, Чарли. Все потери легли на таких, как мы и наши клиенты. А Шан собрал «большую четверку» и выступил перед ними с большой речью – как тренер футбольной команды после решающего матча: «Смотрите, как мы наказали белых дьяволов! Мы показали им свою силу! Теперь нас боятся!..» – что-нибудь в этом духе.

– Как они это проглотили? – поинтересовался Итало.

– Не знаю, но переваривают до сих пор. В этом документе содержится предупреждение – никаких финансовых операций с «Шан Лао, Лтд». Все претензии аннулированы три года спустя. Официально признано, что все произошло случайно, никто не хотел паники на бирже. Шан свободен от всяких обвинений. С точки зрения Токио, вся его роль в том, что он вовремя дунул в свисток. Японец никогда не решился бы на такую авантюру, но Шан – китаец, в этом весь фокус. От него никто не ожидал помощи, а получилось, что благодаря ему Япония выбралась из общей помойки благоухающая, как роза.

– А что будет в следующий раз?.. – Хриплый выкрик Итало – как яростный клекот ястреба, упустившего свою жертву. – Проходимец! А «большая четверка» – жулье! Они задумали поставить Америку на колени! Следующий удар может стать роковым!

Чарли злился все больше – и из-за поломанного дня, и из-за старых новостей, суть которых Чио передал ему раньше.

– О'кей. – Он встал. – Andiamo[27], Керри.

– Останься, – скомандовал Чио.

– Чио, у меня очень напряженный день.

– Сядь, сиятельный Эль Профессоре. У меня есть причины задерживать тебя.

В нависшей тишине Итало словно сжался, напрягся под сморщившейся еще сильнее кожей. Чарли подумал – вот оно, это движение, опереться на хвост, чтобы выпустить жало. Итало приготовился к броску.

– Ты знаешь, зачем я здесь сижу? Зачем я нужен? Потому что я всегда неразумен, неразумно недоверчив и подозрителен. Сейчас на нас наступает китайский подонок, который, если захочет, в любую минуту может зашвырнуть нас назад, в 1929 год.

Чарли, продолжая стоять, нетерпеливо сказал:

– Сейчас, когда на любое изменение рынка сразу же реагируют компьютеры, каждый может нажать на кнопку – и все, начнется новая всемирная паника. – Он сделал шаг к двери. – Мне придется подержать Энди в неведении. Керри, тебе лучше быть у него под рукой, особенно когда он ходит в туалет.

– Просто так на бирже панику не устраивают, – продолжал Чио Итало, будто никто ничего не говорил. – Нужны серьезные мотивы. Но мерзавцы, вроде Шана...

– А ему зачем? Он такой же капиталист, как и все.

– Не совсем. – Чио встал из-за стола, признав конец разговора. – Это единственный капиталист, сын которого трахает мою внучку Банни.

Чарли как укушенный вернулся к столу.

Глава 19

Эта исключительно дурацкая неделя все-таки закончилась. Сражаться с Чио – очень трудная работа, даже если дробить проблему на кусочки, следуя всем добрым советам. Отправляясь к Стефи, Чарли чувствовал некоторый душевный подъем. Он сел в гидросамолет у подножия Каунти-Слип, неподалеку от вертолетной станции, около которой убили Пино.

Когда самолет пронзил облака над Бруклинским и Манхэттенским мостами, уже стемнело. Чарли с удовольствием подумал, что в конце пути его ждет Стефи, хотя и не испытывал такого дикого нетерпения, как перед встречей с Гарнет.

После целой недели лихорадочных переговоров с Базелем он получил единоличный контроль над МАСА, строительным конгломератом внутри «Ричланд-секьюритиз». В Лондоне шурин Джек выполнит несколько несложных поручений, в результате тридцать три процента основного фонда, предназначенных для продажи в Европе, останутся за «Форвард-холдинг-траст», но уже вне поля зрения Комиссии по ценным бумагам и фондовым операциям. И все – абсолютно легально.

Единоличный владелец «Форвард-холдинг» Чио Итало, бесстрастно выслушав объяснения Чарли, наградил его тонкой ледяной ухмылкой. Когда Чарли добавил, что еще восемнадцать процентов будут хранить для Итало в Нью-Йорке, его улыбка истончилась до кинжальной остроты.

– Ты ждешь изъявлений благодарности? – поинтересовался он.

– А ты рискни, – ответил Чарли тоном, дававшим знать, что он сыт по горло выходками старика. – «Хорошо сработано, Чарли. Ben fatto, Чарли. Пойдет?»

И Гарнет, и Уинфилд в один голос уговаривали его обращаться с Итало с прежней почтительностью, обходительностью, предупредительностью и снисходительностью. Чарли привык к этому за долгие годы. Но сейчас он был слишком раздражен, чтобы помнить об осторожности.

Подлетая к Лонг-Айленду, Чарли подумал, что пока отделывается малой кровью. Что затевает Чио, в чем состоит его игра? Наверняка какой-то обман, иначе и быть не может. Почему Чарли все сходит с рук? Чтобы он поверил, что Чио дает ему зеленый свет? Чарли ведет себя довольно прозрачно со своей кусочной стратегией, а его противник абсолютно непроницаем...

Самолет на небольшой высоте пронесся над рябью Ист-Ривер, над мостами Вильямсборг и Триборо, свернул на восток пролетел над Хелл-Гэйт и Рикерз-Айленд. Мысли Чарли разбегались, беспорядочно метались и снова возвращались к отправному пункту всех забот – Чио. За заливом Ойстер-Бей самолет пошел на снижение, приближаясь к маленькому острову, искусственным перешейком соединенному с Лонг-Айлендом. Здесь в 1920 году Маршалл Филд построил свой знаменитый дом с парком, по которому гуляли золотые фазаны. Глубокая бухта Ллойд-Пойнт с востока врезалась в берег. Со временем огромный парк слился с естественной растительностью острова. Теперь этот оазис живой природы воплощал собой компромисс между стремлением штата Нью-Йорк создать новую рекреационную зону и желанием Карло Риччи, одного из четверых братьев Риччи, окружить комфортом двух своих дочерей, Стефанию и Изабеллу.

Шло время. Обе дочки небрежно обошлись с последними гласными своих имен и стали – Стефани и Изабель.

Дом, который купил для них Карло, был построен в начале девятнадцатого века капитаном китобойного судна по имени Кратч или Краттс. Преданность Кратча морю, сделавшему его сильным, особенно ярко выразилась в планировке второго этажа – собственно говоря, одной большой комнаты со стеной из сплошного стекла. Такая конструкция обеспечивала Стефи почти 180-градусный обзор Саунда и дальнего берега Коннектикута.

Маленький самолет Чарли низко скользнул над волнами Саунда. Белые гребни подкрасило золотым заходящее солнце. Впереди был Ллойд-Пойнт.

Что за игру затевает Чио Итало? По идее, Чарли должен был сейчас столкнуться с остракизмом со стороны родственников – но ничего подобного он не чувствовал. Или же Чио ждет удобного момента, чтобы сосредоточить все в своих руках и вышвырнуть Чарли из дела? Отпадает. Анонимность операций «Ричланд» и все обслуживание, все финансовые операции замыкаются на Чарли. Без него все рухнет.

Чарли с несчастным видом сгорбился на сиденье. Рябь на воде резко усилилась, приблизилась почти вплотную – гидроплан пошел на снижение, через минуту коснулся гребней волн, и самолет превратился в лодку, покачивающуюся под резким сентябрьским бризом. Пилот развернул машину к маленькому причалу.

– Отлично. – Это были первые слова Чарли за время полета. – Ждите меня через час, – добавил он, высаживаясь на причал.

– Есть. – Пилот развернул замусоленную книжку. Чарли и Стефи тщательно следили за тем, чтобы их встречи не выглядели любовными свиданиями. Но сегодня Стефи спустилась к самому подножию лестницы, и Чарли сразу увидел ее около лодочного сарая. Он подхватил ее на руки и понес наверх, в дом-крепость. Но не удержался – оглянулся.

– Никого нет, – успокоила его Стефи, – если кто-нибудь появится, я сразу замечу.

Она подбросила полено в камин в гостиной, три стены которой, не считая стеклянной, от пола до потолка занимали полки с книгами.

– Как дела у Керри? – спросила она.

В каждой семье есть секреты, охраняемые столь же ревностно, как отцовство близнецов Стефи. Чарли, сидевший у огня в этом заполненном книгами святилище, вспомнил время, когда они трое – Чарли, Стефи и Винс – были подростками. Мальчишки чувствовали в своей юной кузине ту изюминку, ту эксцентрическую черточку, которая моментально воспламеняет сицилийский темперамент. И наперебой пытались покорить темноволосую красотку с горячими глазами и цветущими грудями.

«Слушай, – однажды возбужденно произнес Винс, – из-за нее с моего „Ливайса“ летят медные пуговицы! Так и хочется подойти к ней сзади и набрать две полные пригоршни доброго мяса... Ох, и скроена же эта девчонка!»

Прошло тридцать лет. Чарли посмотрел на короткие черные завитки волос Стефи, мерцавшие при свете камина. Она подняла на него свои большие оливковые, как у Чио Итало, но шире расставленные глаза.

– У Керри все в порядке, – сказал он. – Мы с ним встречались, чтобы обсудить некоторые сведения, поступившие от Кевина. У него тоже все отлично.

До них донесся глухой, странный звук, что-то вроде треска поваленного ветром дерева. Чарли нахмурился.

– Ах ты, городской трусишка. – Стефи хлопнула его по плечу. – Это волны. Я знаю здесь каждый звук. Сюда доносится шум самолетов. Крики чаек. Иногда – вопли отдыхающих в Ойстер-Бей. А в такие ночи, как сегодня – только волны.

– Мне показалось, хлопнула дверь.

Она покачала головой.

– Чарли, я острее, чем ты, чувствую свою изоляцию, оторванность от мира. Особенно когда отпускаю на ночь Эрминию с мужем. Но сегодня здесь никого. За тобой никто не следит. Расслабься.

– Твой дом, Стефи, кажется мне крепостью. Или убежищем. – Чарли упорно смотрел на горящие в очаге поленья. – Никто из нас не знает, каково это – жить в обыкновенной семье.

– Ты понемногу сходишь с ума. – Она переменила позу, и Чарли заметил, что под юбкой у нее голое тело. Стефи бросила на него быстрый, изучающий взгляд. – И начинаешь играть с огнем. Одумайся, Чарли.

– Прекрати. Меня учили жить достойно. Учили, черт возьми.

– Ну и выучили. Даже себя одурачил. – Она вздохнула. – Как ты собираешься бороться сам с собой? С тем, что составляет твою собственную суть?

У него от обиды сжалось горло.

– Не очень лестное мнение. Я не Чио Итало.

Она снова вздохнула.

– Я вижу, что разошлись пути моих мальчишек. Мое сердце с Керри, но нутром, – она грубым указующим жестом ткнула в себя пальцем, – нутром я чувствую, что будущее мира – это Кевин.

Чарли усмехнулся:

– Обожаю это вместилище правды, но на этот раз оно солгало.

– Может быть, это из-за того, что оно слишком долго было само по себе.

Их глаза встретились – в бессловесном диалоге на сицилийском языке взглядов. Стефи вызывающе вздернула подбородок:

– Правильно, я пытаюсь соблазнить тебя, а ты боишься изменить Гарнет. Она лучше меня? Скажи честно.

Он в замешательстве надул щеки.

– Честно? Когда это честность привлекала урожденных Риччи? Стефи, для меня честным будет прекратить мучить мою любимую кузину. И сегодня подходящий для этого вечер.

– Разве это из-за того, что мы родились не в обычной семье? – Она с широко открытыми невидящими глазами нервно оглаживала себя ладонями. – Да мы бы просто боялись, будь мы простыми людишками, не имеющими никакой защиты!

– Про какую защиту ты говоришь?.. Может, про ту, что предлагает тебе здешний патер? Что он может посоветовать? Зажечь свечку?

– Я говорю про семейную защиту! Что бы мы ни делали, Чарли, нас оберегают – и мы обязаны заслужить это.

– Ну и заслуживай! А меня – уволь. – Он улыбнулся, стараясь перевести все в шутку. Много лет они не позволяли себе ни единого упоминания о своей любви, просто как бы забыли о том времени. Только теперь Чарли понял, насколько мучительно это было для Стефи. Любила ли она кого-нибудь другого? Он почувствовал себя предателем из-за своей любви к Гарнет. Но это неправильно, не может быть правильным!

Он потянулся к Стефи и легонько поцеловал ее.

– Дело не в том, что я не хочу тебя. Но я дал себе обещание, когда встретил Гарнет...

– Винс прав. Ты действительно превратился в узколобого, зашоренного респектабельного обывателя.

– Вы с Винсом обсуждаете меня?..

– Тебя выхолостили, тебя, рожденного настоящим мафиози. – Она вскочила. – Итало тебя съест живьем! От него только и требуется – снять телефонную трубку и сказать несколько слов, и ты исчезнешь. Керри рассказал мне про вашу последнюю встречу с Чио – он заставил тебя кувыркаться, как шарманщик свою обезьянку!

Она разгладила юбку ладонями.

– Он на две головы впереди тебя, Чарли. Я всегда считала тебя нашим семейным гением. Veramente il Professore[28]. А сейчас я вижу, что ты обычный парень, которому Итало разрешил поиграть со своими наличными. Недолго – всего двадцать лет. Обычный. Заурядный.

Чарли чувствовал, как в ней нарастает гнев. Она говорила все громче.

– Что хорошего в том, чтобы быть Риччи? Что дает нам жизнь в нашей семье? Какой смысл, – добавила она, обжигая его взглядом своих горячих глаз, – жить такой ужасной, запуганной жизнью, как мы, и не получить лицензию на одну-единственную кражу? Вот она я, Чарли. Укради меня!

Вдалеке снова раздался странный, сухой треск.

– Мир стучится в нашу дверь, Стефи. Крепость окружена. Жить как Риччи, – значит жить в тюрьме. Можешь ты понять, почему я прошу своего тюремщика – отпусти меня? – Он отрывисто, горько рассмеялся. – Нашу крепость охраняет личная армия. Мы заключаем союзы с правительствами. У нас есть собственные кардиналы и сенаторы. О Господи, даже собственный президент у нас есть!

Сочные губы Стефи разомкнулись, но она промолчала и снова опустилась в кресло.

– Чарли, дай отдохнуть своей профессорской голове.

– Старый contadini[29] держит семью в ежовых рукавицах. Так сицилийский крестьянин отправляет на тот свет трех-четырех жен, замучив их домашней работой и ребятишками. Но теперь все переменится.

– Правда? Детей будут делать иначе?

– Чем больше народу в семье, тем легче чужакам вторгнуться внутрь. Враги приманивают наших детей. Похищают их. Требуют выкуп. Шантажируют семью. Втягивают молодых в преступления. Продают их копам или Налоговой инспекции.

– Чарли!..

– Но и без того – молодые не подготовлены к жизни в этом мире. Двести лет назад в Сицилии все, что требовалось человеку для жизни, – это крепкая спина.

Сегодня нужно уметь читать, писать, считать. Нужно немножко знать историю, немножко разбираться в науке. Юноши и девушки выпархивают из колледжей со знаниями, пригодными для шестилеток. Как ты думаешь, почему мы не берем на работу выпускников высшей школы, пока они не получат звание доктора философии? Когда-то нам не о чем было беспокоиться, кроме горстки честных копов. Но наступила эпоха антитрестовских законов, правительственных расследований и сдерживания цен. У государства – свои внутренние проблемы. А у Итало на шее – китайские триады, японские якудза... Винс получил по носу от колумбийского наркокартеля. Стеф, крепость окружена врагами. Со всех сторон.

– А это разве не причина – не идти против собственной крови! – воскликнула она.

Она причиняла ему боль много раз – и напоминанием о его подчиненности Чио Итало, и обвинением, что он не мужчина, не мафиози, раз отказывается сойтись с ней снова. Не важно, есть Гарнет или нет, но он был слишком мужчина и мафиози, чтобы выдать свою боль. Нападки Стефи – это просто крик одиночества. Она нуждалась в нем больше, чем он в ней, потому что у него была Гарнет.

– Таким видит меня Итало, Стеф. Предатель, под покровом ночи открывший врагам ворота крепости.

Он ожидал негодующего окрика, но вместо этого услышал:

– Чарли, он прав.

Уязвленный на этот раз до глубины души, Чарли встал. На его лице не было никакого выражения. Ему следовало бы хорошенько разобраться в своих мыслях, направляясь сюда. Такая яростная фамильная преданность, такая зашоренность в духе «старой родины» со стороны Стефи была ему в новинку.

– Спокойной ночи, Чарли. – Она нежно помахала ему рукой. – Прости, что наговорила тебе гадостей.

– Это не твой ум говорил.

На ее губах заиграла насмешливая улыбка.

– Приходи еще поболтать.

Оба захохотали, снова – подростки. Глухой звук в отдалении повторился, на этот раз громче. Юные улыбки увяли на их лицах.

Глава 20

В кабинете Чио Итало в клубе «Сан-Дженнаро» тусклый утренний свет с трудом просачивался сквозь пуленепробиваемые оконные стекла. Но в силу своего образа жизни Итало не особенно нуждался в возможности посмотреть на мир. И еще в меньшей степени – в том, чтобы мир смотрел на него.

Иссохшие пальцы-когти нежно коснулись клавиш компьютера. Из Лондона передавали цифры, выражавшие его долю в МАСА. Все было так, как пообещал Эль Профессоре. Но честность племянника интересовала сейчас Чио Итало меньше всего.

Единственная по-настоящему важная вещь – это верность. Чио Итало как воинствующий аббат требовал абсолютной, нерассуждаюшей, непоколебимой верности основополагающему догмату своей религии – семье. Другие ценности он отвергал без сожаления. Человеческая жизнь? Довесок в торговле. Именно поэтому в его жизни не нашлось места никому по-настоящему близкому, как жена или сын. И он не жалел об этом. Он решился наказать Чарли единственным и необратимым образом, и его чувство справедливости не было замутнено и тенью сострадания.

Наверное, бунт следовало задавить в зародыше, не дожидаясь, пока Чарли зайдет так далеко. И тем более пока он спланирует свою линию защиты. Но для этого требовался профессионал. Никто из людей Винса для такой работы не годился. Стиль, которого придерживается Винс, – личное участие в ликвидации, – служит нескольким целям, в том числе повышению авторитета. Такую операцию он обязательно использует в своих интересах, шантажируя Чио притворными угрызениями совести. Нет, Итало требовался человек со стороны, редкий и дорогой специалист, который сумеет организовать безупречный, стопроцентный несчастный случай, а не расправу.

Чио нахмурился. В истории современного мира известно не мало поворотных пунктов и водоразделов, сработанных профессионалами высокого класса. Несчастный случай, выходка сумасшедшего маньяка – все это можно организовать, если обратиться к специалисту. Но среди них Итало мог бы довериться очень немногим. Один специалист по несчастным случаям как раз только что приехал в Нью-Йорк.

* * *

Никки Шан перестал писать и задумался. Он колебался, стоит ли отправлять факс отцу. В июле он своим письмом форменным образом разворошил осиное гнездо. Матери пришлось срочно уехать домой, чтобы утихомирить отца. Бедный лорд Мэйс, Его Сиятельство Безнадега, здорово получил по голове. Легче всех отделался Никки – от отца пришло письмо, состоявшее из одной фразы, где довольно сухо выражалось одобрение его стилю.

Он перечитал свое новое эссе.

"Дорогой отец.

Веками старшие сыновья наследовали огромную ответственность, независимо от того, были они готовы к этому или нет. Не слишком вдохновляющий пример тому – лорд Безнадега, существующий в двух ипостасях, пьющий либо блюющей.

Эта традиция интересно трансформирована американцами: у них президент может полностью пренебрегать своими обязанностями под убедительным предлогом – откровенной тупостью. И вместо импичмента заслуживает переизбрание.

Поэтому все разумные люди здесь быстро постигают все выгоды положения, когда никто не может заподозрить в них способность к мышлению.

Вы получаете счет за покупку, сделанную в далеком прошлом. Или вообще вами не сделанную. Вы выбрасываете счет. И получаете второе извещение, написанное очень вежливо. И пишете вежливый ответ. От месяца до трех длится период регулярного поступления писем, постепенно сбрасывающих покров вежливости. Последнее звучит так: «Мистер Паразит, ваше дело передано нашей команде. Ротвеллер».

К этому моменту до вас доходит, что вы вступили в переписку с компьютером. Бюджет не позволяет держать человека, который читая бы ваши письма. Но позволяет компаниям валять дурака и морочить вам голову сочинениями компьютера. В конце концов вы, может, сдадитесь. Но если вы располагаете временем, энергией и силой воли, у вас есть шансы на победу. Если вы к тому же располагаете мозгами – пакуйте вещи и присоединяйтесь к лорду Безнадеге, пьющему и блюющему. А если мозгов у вас нет, значит, вы уже занимаетесь этим".

Никки недавно купил факс – скорее для Банни, чем для себя. Банни царственно пренебрегала телефоном и никогда не отвечала на звонки. Никто не мог к нему дозвониться. Теперь проблема связи решалась просто.

В Бостоне начинало рассветать. Временами их ночи выдавались такими поздними и активными, что ложиться спать не имело смысла. Поэтому когда Банни раскидывалась, обнаженная, на кровати, почти шесть футов великолепной плоти – и все его, Никки просто садился у окна, поглядывая на реку, и царапал потихонечку в тетрадке, сгорбившись, как монах над Житиями святых.

Умей он рисовать, он запечатлел бы это длинное, нежное тело. Будь он поэтом, он воспел бы ее плоти славу тысячью разных стилей. Но ничего этого Никки не умел, поэтому писал эссе.

Он закрыл тетрадь, и посмотрел на восток, залитый солнцем. Прозрачный луч юркнул в комнату и зажег один из крупных розово-коричневых кружков вокруг сосков Банни. Как пепельница с дымящимся окурком, подумал Никки. Как только Банни проснется, она затащит его в постель для «верховой разминки», как она выражается. Никки знаком был с термином «гиперсексуальность» – специфическое мужское заболевание, проявляющееся в потере жизненных сил. Подобных симптомов он пока не обнаруживал. Никки открыл тетрадь и сделал пометку – нужно разобраться, не является ли постоянная потребность писать эссе проявлением гиперсексуальности.

И тут проснулся его факс. Никки быстро подскочил к аппарату, чтобы переключить на автоматический прием и печать. Факс простучал его координаты и имя, потом:

"Милый Никки, приготовься к семейному визиту – мы приезжаем вдвоем, не позже Рождества, не раньше ноября. Не пропади в канун Нового года! Мама".

Никки постоял около факса, перечитывая письмо. Эти короткие строчки выглядели серьезней, чем самое грозное предостережение. За все годы его учебы в Англии, Швейцарии и Америке Великий Шан Лао ни разу не посетил своего сына. Произошло что-то очень необычное. Возможно, это из-за матери с ее полуосознанной надеждой примирить Шан Лао с союзом Никки и Банни.

Сложив письмо, Никки подошел к своему столу. Месяц назад Банни переехала к нему, бросив свою квартиру. Она сказала, что там слишком часто звонит телефон. Теперь ее косметика была разбросана на его бумагах. Кроме этого, она ничего с собой не привезла. Никки одобрял путешествия налегке, но не беспорядок на рабочем месте. Он наклонился над столом, сдвигая в сторону тушь, помаду и тени. И почувствовал атаку с тыла. Его схватили за мошонку, но очень нежно.

– Бан!

– Стоять, жеребчик. Стоять. Ты весь в моей власти.

– Бан, слушай...

– Тихо, жеребчик. – Она нежно поглаживала его яички.

Выгнув шею, Никки увидел, что она стоит сзади на коленях.

– Ma chere[30], – начал он, – готовится что-то невероятное...

– Да, жеребчик. Я собираюсь овладеть тобой сзади. Где там наш большой толстый фонтанирующий черный Монблан?

– ...мой отец едет к нам в гости.

Ее пальцы рефлекторно остановились, и Никки охнул.

– Бан, эй! Больно!

Она убрала руку, но продолжала стоять на коленях, уставившись на его ягодицы.

– Интересно, знает ли он...

– Что знает? – оглянулся Никки.

– Ну, такой загадочный человек. В смысле, ты и твоя мама даже имени его не упоминали, вроде он какое-то sacred monster...[31]

– Отличное определение! – Никки потянулся к тетради.

– Поэтому интересно, как он узнал...

– Что именно?

– Что я беременна.

Глава 21

Было уже больше шести. Почти весь персонал Ричланд-Тауэр разошелся. Но Чарли Ричардс еще беседовал с руководителями пищевой компании «Фуд Ю-Эс-Эй». Чарли уже связался с Базелем. Теперь, как только поступит ссуда на модернизацию оборудования – и ни секундой позже – откроется возможность отделить «Фуд Ю-Эс-Эй» от анстальта в Лихтенштейне и специально передать Чио в счет его доли.

Чарли вовсе не собирался драматизировать свое стремление обособиться от Чио Итало. Неприятно только, что иногда даже вполне законные интересы приходится защищать не вполне законными способами. К примеру, владелец супермаркета не станет убирать с полок плохо зарекомендовавший себя товар в надежде на неинформированных покупателей. Не пропадать же добру!

Уинфилд ожидала разговора с отцом в кабинете Энди Рейда, волнуясь из-за взрывоопасных новостей. Днем ей позвонил Никки из Бостона и сказал, что Банни беременна.

– О Господи... – растерянно произнесла Уинфилд. – Э... ты... я имею в виду... ты...

– ...хотел этого? – закончил за нее Никки. – Я не могу однозначно ответить на этот вопрос. И еще одно осложнение: ко мне собирается приехать отец.

Уинфилд до сих пор ни разу не задумывалась над очевидным: Никки зависит от своих родителей. И то, каким тоном он упомянул о предстоящем визите Шана, ясно показывало, что роль отца в его жизни грандиозна.

После долгих перехихикиваний с Банни Уинфилд согласилась ознакомить с новостью родителей. Но сейчас ей было не до смеха. Они с Банни были одновременно и очень и не очень близкими. Уинфилд любила сестру, но ее раздражала манера Банни постоянно кому-нибудь подражать. Какое-то время она старалась во всем копировать Уинфилд. Это упрощало общение и в конечном счете было лестным, но самой Банни на пользу не шло. А с тех пор, как она окунулась в свои репродуктивные забавы, не будь они сестрами, им и словечком перекинуться не удалось бы – о чем говорить?.. Особенно резко они отличались именно своим отношением к сексу. Можно сказать, каждая сестра унаследовала сексуальную ориентацию одного из родителей. Безудержное грязноватое эпикурейство Мисси досталось Банни, а Уинфилд получила от Чарли... Что именно?..

Уинфилд ни минуты не сомневалась, что ее отец имел дионисийские наклонности не в меньшей степени, чем любой другой человек, в том числе и эта потрясающая экс-модель, доктор Гарнет, монополизировавшая все его свободное время. Гарнет раздражала ее не тем, что была недостаточно хороша для отца. Просто по мере того, как росло влияние Гарнет на Чарли, убывало ее собственное. Возможно, тот парень, Алек, был прав. Возможно, она действительно сексуально задвинута на отце. Уинфилд нахмурилась, глядя на свои руки с длинными пальцами. Она так мало знала о себе и всегда принимала в штыки то, что узнавала... Стремиться защищать своего отца – разве это не естественно?

В отношениях с Уинфилд Чарли полностью оправдывал свое прозвище – Эль Профессоре. Он был ее наставником по всем вопросам – начиная с того, почему не следует совать под кран включенную кофеварку, и кончая истощением озонового слоя планеты. Во всех отношениях, а не только в биологическом, он был ее создателем. Никто из учителей не имел на нее такого влияния. Не выхолощенные учебным планом воскресенья, проводимые с отцом, давали ей совершенно дикий набор сведений: чем отличается соккер от футбола и регби, почему левоцентристские партии демократической ориентации выставляют своим кандидатом на выборах обреченного на провал лидера... Щедрый разлив информации обрушивался на них обеих, но к Банни вряд ли что прилипло. Во мне он самоутвердился, подумала об отце Уинфилд. Остальное – гены, некоторые из них, возможно, смертоносны.

В отличие от отца она могла бы в одиночку обвести вокруг пальца Чио Итало. Тетя Стефи тоже, но она во вражеском стане, подумала Уинфилд. Чарли редко говорил с ней о Стефи, и само умолчание обеспечило Уинфилд необходимой информацией. Из тех, кто способен противостоять Чио Итало, на стороне отца только она одна.

Что касается матери, с информацией о Банни можно не спешить. Мисси в это время дня на недосягаемых высотах. Не на званом вечере и не в объятиях любовника. Уинфилд спросила себя, насколько пустой должна быть жизнь, чтобы только белый порошок делал ее переносимой?

Звякнул личный телефон Рейда. Уинфилд не знала, стоит ли ей снимать трубку, – если звонит мать, ситуация выйдет щекотливая. Она решила снять трубку и молчать, пока абонент не заговорит.

– Эй, вы меня слышите? – У человека был странный, медлительный выговор.

– Кабинет мистера Рейда.

– Позовите его, пожалуйста.

– Сейчас не могу. Что-нибудь передать ему?

– Скажите, что по его просьбе звонил мистер Кохен.

– Он знает ваш телефон, мистер Кохен?

– О да. Скажите ему, я за городом до следующего вторника. Передайте, что я просил перезвонить мне на следующей неделе, после семнадцатого.

– После семнадцатого? – переспросила Уинфилд, но собеседник уже повесил трубку.

Глава 22

Стало прохладно, сентябрь почти закончился без всяких признаков «бабьего лета». Утро оказалось особенно пасмурным и сырым на уровне тридцатого этажа, где располагалась юридическая фирма «Хигарти и Кребс». Вой сирен пронизывал воздух по всему Нью-Йорку.

Эйлин попросила Ленору Риччи заглянуть к ней в офис.

– Мне была бы очень полезна ваша помощь, – сказала она. – Я могу представить вас под вымышленным именем.

– Эйлин, я никогда не видела этого Баттипаглиа, но абсолютно уверена, что он меня знает, какое бы имя вы ему ни называли.

Эйлин задумалась.

– Мне позарез нужен эксперт, – призналась она после паузы. – Человек, который сумеет разобраться в таком типе, как Баттипаглиа, с национальной точки зрения.

– Что там разбираться? Шарлатан.

– Это вопрос профессиональной этики. Я собираюсь записать разговор на магнитофон. Если б у меня был переводчик, владеющий разговорным итальянским...

– Только не я, Эйлин.

– Вы хотите уклониться от всякого участия?.. Но как же вы собираетесь помогать мне тащить Винса на скамью подсудимых? Не сочтите меня назойливой, но когда мы начнем?..

Ленора покачала головой.

– У меня свой путь.

– Вы дадите мне знать, когда нанесете удар? – В голосе Эйлин чувствовался легкий оттенок сарказма. Крикливый дуэт двух сирен, видимо движущихся в противоположных направлениях, долетел до тридцатого этажа, но женщины его не слышали.

– Эйлин, ради Бога... Мне все это в новинку.

В результате на беседу с Баттипаглиа Эйлин взяла с собой Уинфилд Ричардс.

Место встречи выбрал Баттипаглиа – рыбный ресторанчик в Малбери-Бенд, этот район был известен также под названием «Малая Италия». Эйлин не очень понравилась эта идея, и по совету Уинфилд она позвонила в рыбную забегаловку и попросила передать Баттипаглиа, что она будет ждать его в маленьком ресторане в театральном районе к западу от Бродвея.

– Все еще забываю временами, что вы наполовину сицилийка, – одобрительно сказала Эйлин, повесив трубку.

– Эта половина тоже говорит мне, что с противником лучше встречаться на своем поле.

В половине первого они вошли в маленький, ресторанчик мексиканской кухни на Первой авеню, напротив здания Секретариата ООН. Он был открыт совсем недавно – очень чистый, с хрустящими свежеотпечатанными меню. Женщины выбрали столик около окна, чтобы держать в поле зрения площадь перед ООН. Погода становилась все хуже. По Первой авеню пронесся полицейский седан со включенной, сиреной, ныряя из стороны в сторону в потоке машин. Эйлин поморщилась и закрыла уши руками.

– День сплошных бедствий, – сказала она.

Баттипаглиа появился через полчаса.

– Этот городской транспорт... – пробормотал он извиняющимся тоном. – Вам следовало подробней объяснить мне, как сюда добраться...

Он заказал «Маргариту» и сел – подвижный господин хорошо за сорок, худой и низкорослый, как жокей, наполовину лысый, в больших очках, придававших ему вид испуганного гнома.

– За дам, – галантно провозгласил он, приподняв свой бокал.

– Что бы вы без них делали, – сухо заметила Эйлин.

– Ах, мисс Хигарти, человек не может питаться воздухом... Я обычный гинеколог, подписавший удачный контракт.

– С Риччи, – уточнила Эйлин, открывая сумку. Она достала маленький портативный магнитофон, поставила его рядом с собой, так, чтобы Баттипаглиа хорошо его видел, и прикрыла сложенной салфеткой.

– О'кей? Возражений нет?

– М-м... Я не собираюсь... – Доктор задумался на некоторое время. – Просто имейте в виду, я не смогу добавить ничего нового. – Он послал Эйлин дружелюбную, профессиональную улыбку.

– Посмотрим. Может, мне удастся вытянуть что-нибудь новенькое? – улыбнулась Эйлин. – Вы и я – люди хрупкого телосложения, доктор. Нам известны все уловки слабаков. Но моя спутница, принадлежащая к более крупной расе, вполне способна применить грубую силу.

Баттипаглиа откинулся назад и с удовольствием захохотал, показывая удивительно ухоженные зубы, фарфоровые коронки и пломбы, свидетельство забот высококвалифицированного дантиста. Его смех заглушил вой пожарной машины, пронесшейся по Первой авеню.

– Сначала заглянем в меню, – сказал он, возвращаясь к земному. – Грубая сила, – еще раз с удовольствием пробормотал он.

Втроем они попытались разобраться в меню на испанском языке.

– Подождите, – сказала Уинфилд, – если вы перестанете теребить страницы, полистаем дальше – там должно быть то же самое на других языках.

– А, влияние соседства ООН... – Баттипаглиа отхлебнул из бокала и устроился в кресле поудобней. Ему определенно нравилось сидеть здесь с двумя спутницами и одновременно поглядывать на других женщин в ресторане. Он заметил в глубине зала свою клиентку, англичанку Эмму, красавицу с очень длинными белокурыми волосами. Она тоже работала в службе вызовов Риччи. Очень милая девушка, эта Эмма, и к тому же натуральная блондинка. Везде.

Позади него поблескивала витрина ресторана, плита модной стеклянной мозаики размером десять на двадцать футов. Внезапно к стеклу витрины прижалось лицо коренастого мужчины в берете, высматривающего кого-то в зале. Вдруг у него в руках оказался короткий, тупорылый «Ингрэм М-10». Деловито взглянув на часы, мужчина в берете быстро навинтил на «ингрэм» глушитель и короткой очередью вырезал круглую дыру в центре витрины. Острые осколки стекла разлетелись во все стороны.

Рокот машин на Первой авеню превратил раскат очереди в едва слышное, осиное жужжание. Уинфилд упала на пол, грубо сдернув со стула Эйлин и прижав ее своим телом. Мужчина в берете сунул «ингрэм» в кобуру. Его спутник, стоявший около маленького серого «форда», бросил ему охотничью двустволку двенадцатого калибра, и мужчина в берете поймал ее на лету изящным жестом, как Фред Астор, исполняющий свой коронный номер. И разрядил оба ствола в доктора Баттипаглиа. Выстрелы из винтовки также утонули в грохоте Первой авеню.

Перед выстрелом Баттипаглиа повернулся в сторону стрелявшего, и часть заряда угодила ему прямо в лицо. Кровь, хлынувшая из его груди алым дождем раслескалась по ресторану. Убийца неторопливо обвел взглядом зал, поправил берет и сел в «форд» с нетерпеливо рычащим мотором, за рулем которого уже сидел второй бандит, и машина двинулась с той же умеренной скоростью, с какой разворачивались все события.

Позже, излагая свои впечатления полиции и репортерам, очевидцы отметили, как неторопливо, без суеты действовал человек в берете – словно времени в его распоряжении было сколько угодно.

Уинфилд, сидя на полу, отряхивала осколки стекла с одежды Эйлин.

– Честное с-слово, – повторяла она, не в состоянии справиться с дрожащими губами, – это не в-ваша кровь.

Эйлин, не в силах говорить, указала пальцем на красные брызги на длинных, изящных пальцах Уинфилд.

– И не м-моя т-тоже. Это все – доктора Баттипаглиа... – сказала Уинфилд. – Это все, что мы от него получили.

В отдалении мрачно взвыли полицейские сирены.

* * *

Погода становилась прохладной не по сезону. Слонявшихся по Доминик-стрит бездомных ветер подталкивал в спину, трепал, как сухие листья, подгоняя к Гудзон-Ривер.

Итало Риччи не интересовало, какая погода на улице. Его утром привозили из дому в офис, а вечером – из офиса домой, так что ни шагу не приходилось сделать по уличному холоду и слякоти. Он тоже был приверженцем «ручного управления», но – без отрыва от своего старого дубового стола. В дополнение к текущим делам Итало на протяжении десятилетий занимался кропотливой, трудоемкой работой: составлением досье на политических деятелей разного ранга. По мнению Итало, его архив был не хуже, чем у ФБР.

У него были основания гордиться своими досье. В дополнение к тому, что его агенты собирали годами – устанавливая подслушивающие устройства, вскрывая корреспонденцию, фотографируя свои «объекты», – Итало ухитрился наложить лапу на самые засекреченные документы двадцатого века.

На протяжении полувека Эдгар Дж. Гувер удерживал свою власть, манипулируя государственными лицами посредством огромного объема порочащей информации. Личный архив Гувера был предметом вожделений его компаньона Клайда Толсона. Ходили слухи, что перед тем, как последовать за Гувером на тот свет, Толсон уничтожил заветный архив. Но это были слухи. Итало загодя запасся козырем в виде мемуаров двух пожилых леди, некогда состоявших при опочивальне мистера Толсона. Эти воспоминания могли серьезно омрачить закатные годы экс-компаньона могущественного лидера ФБР. Итало, доставший из рукава козырную карту, совершил натуральный обмен с Толсоном, не унаследовавшим деловую хватку своего патрона.

Архив состоял из двадцати семи дважды прошитых папок. На протяжении долгих лет Итало переписывал их содержимое на компьютерные диски. Конечно, у него было много молодых помощников, которые могли бы выполнить эту работу. Но тогда они узнали бы то, что знал только он. Поэтому Итало Риччи решил взять этот титанический труд на себя. И был уже на половине пути к его завершению.

Он уже знал, кто из членов Верховного суда любит переодеваться в женские платья, – это могло принести существенную пользу на случай какой-нибудь коммерческой тяжбы. От сенаторов, принимавших услуги проституток-мальчишек, Итало получил много исключительно полезных предупреждений. Короче, он располагал информацией об интимной жизни всех субъектов деловой и политической жизни страны от А до Л. Единственная проблема – сроки. Многие объекты досье уже ускользнули от Итало на тот свет.

Он выключил компьютер. Где-то за Гринвич-Виллидж завопила сирена. Ненавистный Итало звук, символ необузданной ярости безумного мира снаружи. Вой сирен всегда напоминал ему вопли плакальщиц на похоронах, гнусных стервятников, которым платят, чтобы с помпой выразить свое неискреннее горе. Настоящие люди молча склоняются перед ударами судьбы. О жизнь! Ты вечно припасаешь невзгоды... для тех, кто еще жив.

Часы на церкви пробили час дня. Телефон, стоявший у его локтя, звякнул. Итало сразу же снял трубку.

– Onorevole[32], – произнес знакомый грубый голос. – Это Игги.

– Слышал, что ты в городе, amico mio[33]. Счастливое совпадение, позволю себе добавить.

Собеседник кашлянул.

– К твоим услугам, дорогой старый друг.

– Доставь мне удовольствие разделить с тобой завтрак, – продолжал Итало. – Ты сейчас свободен?

– В каком ресторане мы встретимся?

– Рестораны убивают, – мягко рассмеялся Чио Итало. – У меня в офисе, дорогой друг. Прямо сейчас.

* * *

– Грубая работа, – произнес Чарли. Его лицо было бледным, губы мрачно поджаты. Они с Гарнет смотрели вечерний выпуск новостей.

– Но эффективная.

– Я вижу на этом товарный знак Винса Риччи.

Они тщательно выбирали слова. Не из-за подавленности и растерянности, в которую погружаются обыватели после получасовой лавины преступлений и бедствий, обрушенной на их головы вечерним выпуском новостей. Это было отрешенное молчание мыслящих людей, яростно ищущих выхода, отчаянно пытающихся увидеть смысл в жестоком и иррациональном – и терпящих поражение.

Гарнет допила свой коктейль и встала, разглаживая юбку. Она покосилась на Чарли, пропустив сквозь пальцы белый хохолок на макушке.

– И Уинфилд в это время была совсем рядом?

Чарли кивнул со странной безучастностью.

– Она сказала мне, что никто больше не... – Он замолчал и прерывисто вздохнул. – Винс должен был знать, что она там. Он понимал, что ей грозит опасность.

Гарнет помолчала, потом задумчиво произнесла:

– Наверное, наемного убийцу выбирают так же тщательно, как, скажем, когда приглашают художника написать портрет... Ему нужно предоставить творческий простор, возможность принимать собственные решения и через них выразить свою жуткую душу. – Лицо Чарли все больше мрачнело. – Тогда это убийство – автопортрет Винса Риччи. Не хочешь ли сегодня поесть дома? Рестораны становятся опасными...

Чарли не отозвался на шутку. Он осушил стакан и налил себе еще немного ирландского виски.

– Если я попрошу ее бросить это дело, она не послушается и влезет еще глубже. Винс особенно жесток с теми, кого он считает непросто врагами, а предателями. Если ты – Риччи и идешь против него, ты заслуживаешь особой смерти.

– Что такое особая смерть? – мрачно спросила Гарнет. – Можно ли сделать труп в два раза мертвее?

– Особая смерть, – он говорил намеренно жестким тоном, – когда речь идет о многообещающей молодой женщине...

Он осекся. Гарнет заплакала, очень тихо.

– И такое происходит каждый день, где угодно... – Слезы накапливались в углах ее миндалевидных глаз. Одним рывком она преодолела расстояние между ними и прижала его лицо к своей груди. – Она ответственный человек, твоя дочь. Дело, которое она себе нашла, – грандиозное, но очень рискованное. Мы все сейчас – в зоне повышенного риска. Когда-нибудь, когда немного стихнут политические страсти и мы перестанем пугаться из-за коммунистов, тогда мы увидим лицо настоящей опасности. Политические страсти – пустая риторика, а вот это – реальная угроза... Через сколько десятилетий люди смогут дышать спокойно?

– И пить чистую воду, – иронически продолжил Чарли.

Гарнет наградила его увесистым подзатыльником и отпустила. В надвигающихся сумерках по реке проплыл маленький парусник.

– Ох, какая красота!

Гарнет подошла к нему Они вдвоем придвинулись к окну, любуясь рекой.

– Я влюблен в твой дом, – сказал Чарли, обнимая Гарнет. – Здесь я чувствую себя свободным, способным все изменить в своей жизни.

– Исключая меня. Кстати, он уже не мой.

– Твой друг его продал?

– Передал Фонду Германа.

– А что это такое?

– Общественная организация. – Гарнет туманно помахала рукой. – Образование, окружающая среда... Тебе было бы полезно встретиться с ними. У них есть какие-то идеи насчет реформы образования. Правда, боюсь, ты для них немного радикал. Правда, если ты захочешь вложить в них деньги, на твой экстремизм посмотрят сквозь пальцы... – Она мягко засмеялась. – В любом случае, мне предстоит выкатиться отсюда.

Где-то в Саттон-Плейс завыла сирена, затихая по мере удаления. Гарнет повернулась, крепко поцеловала Чарли в губы и высвободилась из его объятий.

– Пойду на кухню. А ты – марш к телефону, позвони Уинфилд. Спроси, как она там. Скажи, что ужасно переживаешь. И ты почувствуешь себя лучше. А я пока разогрею что-нибудь в духовке.

– Она знает, что я переживаю.

– Скажи это еще раз.

– В этом нет никакой необходимости. Мы с Уинфилд отлично понимаем друг друга.

– Любой женщине нужно напоминать, что ты думаешь о ней. Запомнишь или записать это для тебя?

Он рассмеялся.

– Не надо. Запомню.

Он остановился у окна со стаканом в руках, размышляя, звонить Уинфилд домой или в контору. Вдалеке, под высокой аркой Квинсборо-Бридж, две сирены взвизгивали, выли, перекликаясь, как играющие волки.

Тяжело нагруженный, глубоко осевший лихтер шел вверх по течению, оставляя на воде кремовый шлейф, отражающий угасающие лучи. На борту со свернутым кольцами канатом в руках стоял пожилой мужчина с седыми волосами. Заметив Чарли, он деловито помахал ему рукой.

Чарли поднял руку, собираясь махнуть в ответ.

Задняя часть дома с грохотом взлетела в воздух. Ударной волной его швырнуло на стеклянную плиту, и вместе с окном он вылетел наружу. С залитым кровью лицом Чарли упал на траву в садике перед домом. Позади бушевало пламя. Взорвался газ!

Он поднялся на ноги, не обращая внимания на струящуюся по лицу кровь, и через выбитое окно вскарабкался в дом. Гарнет была не на кухне – она лежала на полу в коридоре, как сломанная кукла. Он подхватил ее на руки. Казалось, она ничего не весит. Совсем ничего. Как кукла.

Чарли вынес ее наружу. Тишина была страшной, давящей. Старик успел пристать к берегу на своем лихтере и сейчас бежал к Чарли.

– Осторожно, мистер! – кричал он. – Не передвигайте ее! Осторожно!

Ноябрь

Глава 23

– Дело не в том, что люди заводят больше детей, – объяснял Баз Эйлер своему менее преуспевшему соседу и коллеге – дерматологу. – Просто теперь каждый хочет получить своего ребенка из рук доктора Эйлера.

Большой дом из белого кирпича, в котором доктор Эйлер арендовал помещения для офиса, находился на Семьдесят второй улице. Двадцать этажей сверху были жилыми, внизу работало медицинское содружество. Слева от парадного входа делили пространство педиатр, терапевт и дерматолог. Направо – такое же помещение занимал Баз Эйлер и его персонал, три медсестры и физиотерапевт. Холл освещали изящные лампы стиля «арт деко» – полукруглые перламутровые стеклянные тарелки, разрисованные зеленоватыми водорослями. На блестящем эбонитовом столике – статуэтка, девушка в коротенькой юбочке с борзой, обе фигурки покрыты бронзовой патиной, оттенявшей водоросли.

Баз Эйлер надеялся в ближайшем будущем расширить свою территорию за счет дерматолога. Обычно швейцар уважительно провожал к приемной Эйлера телезвезд, певиц, жен высокопоставленных чиновников и другую первосортную публику, поэтому сейчас он был ошарашен при виде двух молодых людей, одновременно влетевших в холл, как будто их выстрелили из двустволки.

– К Эйлеру – куда? – спросил один из них, в неправдоподобно вываренных джинсах и белой кожаной куртке в закатанными до локтей рукавами.

– Вы за женой? – растерянно спросил пожилой швейцар.

– Отец, я бы не сдвинул с места эту бочку с салом. Туда?

У швейцара был вид, будто он встретился лицом к лицу с чумой. Молодые люди одновременно подскочили к двери в приемную Эйлера, распахнули дверь и влетели внутрь.

– Слушаю вас... – автоматически произнесла дама, сидевшая в приемной. Ее лицо, только что выражавшее профессиональную доверительность и легкую надменность, вытянулось и стало точь-в-точь как у швейцара. Это была очень миловидная брюнетка лет сорока, ее глаза моментально отметили белую куртку и белесые джинсы и расширились в неприятии фасона, места производства и символизируемого ими образа жизни.

– Док там?

– Прошу про... – Брюнетка на секунду утратила дар речи, когда слова молодого человека – «Док там?» достигли ее слуха. Собрав все свое мужество, она продолжила: – Прошу прощения, вам назначено время?

– Там или нет? Быстренько, леди. – Юный хулиган говорил отрывисто, словно для него обычное дело – крик, но лично для нее он делает одолжение.

– Доктор Эйлер принимает только по записи, – стойко произнесла она.

Оба парня надвинулись на нее, как быки.

– Это «да» или «нет»?

– Да, если вы записались на прием. Иначе – нет.

– Ох, Иисусе, – простонал разговорчивый, адресуя жалобу своему спутнику. – Она может ответить на простой вопрос? Ну-ка, Лу, позови его.

Молчаливый Лу вышел из офиса. Видно было в окно, как он подошел к «роллсу», стоявшему на Семьдесят второй перед парадным входом, и обменялся несколькими словами с пассажиром, сидевшим позади шофера. Хлопнула дверца, и Лу вернулся в контору Эйлера, но теперь он грузно ступал позади мужчины, движущегося, как танцор, быстрой, уверенной походкой, с пятки на носок. Черные горячие глаза Винса Риччи быстро обежали приемную, секретаршу и нескольких пациенток, ожидавших доктора. У миловидной брюнетки возникло ощущение, что в приемной резко повысилась температура – вероятно, так чувствует себя филе-миньон при приближении вилки.

– Чем могу быть полезна?..

– Где личный офис дока Эйлера?

При звуке его голоса оживились даже те женщины, которые до сих пор не отрывали глаз от своих журналов. В приемной установилась наэлектризованная тишина – в этом святилище, где лечение последствий эротических восторгов вроде бы не предполагало внезапной возможности новых! Блестящие черные кожаные брюки Винса облегали его, как перчатка, вызывающе обрисовывая ягодицы. Тонкая черная кожаная куртка подчеркивала ширину плеч, как у тореадора.

Секретарша, сраженная этим натиском воплощенного мужского начала, с ужасом почувствовала, как против воли ее рука поднялась и указала на закрытую дверь.

– Но у него пациентка...

– В приличном виде?

– Простите?..

– Док ковыряется в ней? Без штанишек, ножки врозь? Да?

Не получив ответа, Винс чарующе улыбнулся и кивнул на дверь двум своим спутникам. Они с грохотом распахнули дверь. Один ворвался внутрь, огляделся и шагнул назад.

– Там все о'кей, Винс.

В это время Баз Эйлер беседовал с молодой женщиной – полностью одетой – владелицей брокерской конторы в деловой части города. Эйлер возмущенно вскочил.

– Не входить! – рявкнул он.

– Все в порядке, Баз! – крикнул Винс, надвигаясь на маленького светловолосого пухлощекого Эйлера.

– Кто вы такой, черт побери? – храбро произнес Баз.

– Детка, я самый счастливый итальяшка в Нью-Йорке! Я – Винс Риччи:

Стук упавшего стула, задетого Базом, был как пистолетный выстрел. Доктор Эйлер моргнул.

– То есть вы... э... приходитесь миссис Риччи...

– Я будущий папочка Юджина Риччи! Дружище, ты волшебник! – Он обхватил База руками и в жутком медвежьем объятии начал трясти. – Ленора сообщила мне новость сегодня утром. Все, что захочешь, для тебя сделаю! Все, Баз, абсолютно все! Для такого хорошего парня мне ничего не жалко!

– В-вы...

– Загляни в свое маленькое сердечко, Баз, спроси, чего оно хочет? Все будет твоим, дружище, все!

– Н-но я...

– Для начала – приглашаю тебя и твою бабу на уик-энд за границу. Маленький остров в Средиземном море. Там нечего делать, только играть – ты играешь, Баз?

– Э... я...

– Баз, твой бридж по четвергам – это курсы вышивания!

– Кто вам...

– Детка, я сделал свое домашнее задание. Уж если я нашел себе друга на всю жизнь, я должен насквозь его видеть!

– Насквозь?..

У База вдруг пересохло в горле.

– Ваши ребята, доктора, показали мне твои оценки в колледже, статьи, которые ты написал, и все такое. Высший класс! У тебя куча поклонников, дружище, и я – среди них.

– Эта информация конф...

– Не для своих, Баз-беби. Я же свой, понял? – Винс взглянул на часы. – Ох, черт, пора бежать.

Он достал из кармана два конверта.

– Авиабилеты. Апартаменты класса «honeymoon»[34]. Со всем почтением от будущего отца Юджина Риччи! Еще увидимся, Баз, детка.

Винс звучно чмокнул доктора в пухлую щеку и прокатился ураганом по приемной, рассыпая воздушные поцелуи всем сидящим женщинам. Когда он исчез, сопровождаемый своими хулиганами, три женщины, ожидавшие приема, бешено аплодировали.

Глава 24

Блумфилд – это Хобокен-стрит, ряд домов застройки 1890 года, с богатыми архитектурными украшениями в стиле прошлого века. Спальня Керри Риччи на втором этаже окнами выходила в маленький – с почтовую марку – садик. Ночью пошел легкий снежок, припорошивший кусты и два цветущих еще дерева. Теперь они были похожи на имбирные пряники, присыпанные сахарной пудрой. Снег перестал идти в четыре утра. Именно в этот момент проснулся Керри.

Во сне его охватил страх. Ему снилось, что через пролом в стене в дом вторглись захватчики. Они были... Этого он вспомнить не смог, но его плечи и грудь были покрыты гусиной кожей, а рука под подушкой сжимала плоскую «беретту» двадцать пятого калибра, которую ему приказали держать при себе.

Он прислушался, затаив дыхание. Ничего. Это обеспокоило его еще больше, чем дурацкий сон, потому что в доме явственно ощущалось чье-то присутствие. Керри тихо выскользнул из кровати, держа перед собой маленький пистолет.

И застыл. Кто-то сидел в плетеном кресле у окна. Нет, это не игра света. Человек, сидящий молча...

– Сиди спокойно, – произнес Керри. Он был слишком напуган, чтобы осознать, что его голос похож на сухой клекот. – Не шевелись.

– А на кой хрен мне шевелиться? – лениво поинтересовался... Кевин.

– Тварь ползучая! – завопил Керри. Он швырнул в брата пистолетом и прыгнул следом сам.

Несколько минут они возились, награждая друг друга звучными шлепками. Шлеп. Бах. Ух! Бум! Наконец оба успокоились. Керри сел рядом с братом в такое же плетеное кресло. Все в доме было в двух экземплярах, включая столики на кухне.

– Мог придумать способ попроще, чтобы устроить мне остановку сердца, – проворчал Керри. В темноте они едва видели друг друга. Но не особенно в том нуждались. Каждому хватало зеркал, чтобы вспомнить, как выглядит брат.

– Эй, Кер, тебе снился паршивый сон.

– Я видел во сне, как мой брат совершает один из своих знаменитых взломов и проникновений.

– Между прочим, я воспользовался собственным ключом.

– Прими мои извинения, – с преувеличенной кротостью произнес Керри. – Как ты оказался дома? Что тебе поручили?

– Взлом и проникновение, что еще? – Кевин побарабанил пальцами по подлокотнику. – Как насчет кофе?

Керри встал.

– Сейчас сварю.

– Все готово. Я приехал полчаса назад.

– Ловкий ты парень. – Керри выглянул в окно. – Смотри, Санта-Клаус за работой. Ты на Рождество?

– Не знаю. Ты сможешь проскочить со мной на уик-энд на остров? Хочется побыть с ма. На случай, если я не смогу задержаться до Рождества.

– Ей это было бы кстати, – согласился Керри.

Они молча спустились на кухню. Кевин налил в две кружки дымящегося кофе, и они сели, каждый за свой стол, лицом друг к другу.

– Смотри, классическая диспозиция – мистер Плохой против мистера Хорошего. – Керри отхлебнул из кружки. – Интересно, откуда Чио Итало знает, отправляя тебя сражаться с драконами, что мы не поменялись местами?

– Вариант проверки: выдается парное задание. Тот, кто справитсй без «тинкмэна», – ты. – Кевин помолчал. – Но если нужно узнать, что затевает Шан Лао, посылают меня.

– Никто не знает, что затевает Шан, – сказал Керри. – Чарли говорит... – Он умолк и бросил на брата косой взгляд. – Слышал, что случилось с Чарли и его любимой индианкой? У него сейчас веселая жизнь. Леди в больнице – ожоги третьей степени, пересадка кожи, круглосуточное дежурство, питание через капельницу... Чарли просидел у ее койки до холодов.

Кевин пристально смотрел на брата.

– Понятно.

– Думаешь, Чио отвалил кусок газовой компании? – спросил Керри безразличным тоном, скрывая внутреннее напряжение.

– А как ты думаешь, сколько на этой планете парней, способных устроить добротный, старомодный взрыв газовой плиты?

– Я в восторге от нотки восхищения в твоем голосе. Может, знаешь ниточку к этому взрыву? Или к тому, что случалось с Уинфилд? Ее чуть не подстрелили.

Кевин кивнул.

– Шмулка Рубин.

– Шмулка что?..

– Этого парня вытащили из советского ГУЛАГа еще до гласности. Ходит всегда в берете. Работает по контрактам Винса в Манхэттене. Он, конечно, сначала вырезал круг в стекле своим «ингрэмом»?

– Господи, почерк дизайнера, торговая марка и так далее. – Керри издал странный мяукающий звук, выражающий не то боль, не то покорность. – Семья слишком разрослась, Кев. Чарли говорит, у нас на шее слишком много заложников.

– Что он имеет в виду?

Керри начал загибать пальцы на руке.

– Одна дочка Чарли оказывается под прицелом, когда Винсов Кошер-ностра открывает огонь. Вторая – на крючке у единственного сына желтого дьявола... Я не говорил тебе? Банни вынашивает первого внука Шан Лао. Если бы это было в его силах, Чарли обеспечил бы ей пожизненный запас противозачаточных ретроспективного действия. Представляешь – родители глотают по таблетке, и ребенок... исчезает.

Кевин расхохотался.

– Такая штука здорово пригодилась бы, когда мы с тобой решили появиться на свет.

Повисло молчание. Братья когда-то условились не говорить о своем загадочном отце, но это не значит, что они о нем не думали. Керри встал и подошел к кухонной двери, выходившей в сад.

– Он всегда был для меня пустым местом, – сказал Керри, позволив себе на этот раз зайти дальше, чем обычно, в своих догадках. – Я его немного побаивался, вот и все. Сейчас он хочет все изменить. Всю жизнь он только получал. Сейчас хочет жить, отдавая. Никто не позволит ему уйти далеко с такими мыслями. В особенности Чио.

Кевин громко хмыкнул.

– Но кто выгадает от потрясающей затеи Эль Профессоре, ты?

– Говори за себя! Никто не выгадает. – Кевин хотел что-то сказать, но Керри продолжал: – Если взрыв был организован для того, чтобы взять Чарли на короткий поводок, – затея провалилась. Ты знаешь, что такое сицилийская testa dura[35] – чем больше по ней бьют, тем она упрямей.

– Чио решил послать меня на Филиппины. – Кевин тяжело вздохнул. – Я бы с удовольствием побыл дома на Рождество.

– А что там, на Филиппинах?

– Для тебя – ничего, Кер. Это между мной, Винсом и Итало.

Керри искусно передразнил вздох брата.

– Говорят, Филиппины – это супер... Кев! – внезапно оживился Керри. – Кев, послушай. Я говорил только что – помнишь? – Как Итало отличит, кого из нас он посылает?

Кевин некоторое время сидел неподвижно.

– Как? Да никак! В жизни не разберется. Только ма знает об этом, – добавил он, прикоснувшись к левому глазу. – Но она никому не говорила.

Оба задумались.

Глава 25

Возвращение к нормальной жизни? Долгое время для нее этот вопрос не существовал. Прогнозы докторов относительно ее будущего никогда не начинались с «Уверен, что...» – всегда только «Можно надеяться...». Это была одна долгая, бессонная ночь, окутанная неизвестностью. Из-за швов на лице ее глаза закрывала повязка, но сможет ли она видеть, когда повязку снимут, врачи не знали. Зрения у нее пока не было. И осязания тоже – обе руки замотаны бинтами и привязаны к лубкам. Не было ни обоняния, ни вкуса. Четыре окошка в мир из пяти захлопнулись. Единственная лазейка – слух. Люди обращались к ней, но ответить она не могла. И даже те, кто хотел подбодрить ее, замолкали. Даже Чарли.

Чарли. Гарнет знала, что он рядом. Раздавался его голос – ровно, спокойно. Он был последней ниточкой между ней и небом. Голос бывал веселым или грустным, бодрым или подавленным. Чарли был всем ее миром.

Возвращение Чарли в обычную жизнь – другое дело. Первые две недели после взрыва он искренне радовался гестаповскому режиму ожогового отделения, непреодолимому для репортеров, стервятников с TV и его родственников. Сюда пускали только его, полицейских и пожарного инспектора. Чарли видел рапорт, в котором говорилось, что взрыв на кухне – обыкновенный несчастный случай. Почему они так решили – непонятно. Гарнет не могла ничего рассказать, а Чарли не присутствовал при взрыве.

Его возвращение к жизни? Разбитый нос и выбитый передний зуб, вот и все. И еще несколько порезов – осколками стекла. Все повязки с него сняли через неделю. И выглядел он не хуже, чем после небольшой потасовки.

В конце концов он понял, что задача полиции и пожарных проста, предельно проста: поскорей перевернуть страницу, обрезав все болтающиеся ниточки. Циничное наблюдение конечно, но после истории с газом Чарли немного переменился.

Он не мог думать ни о чем, кроме Гарнет, а также – был ли случайным взрыв? Если б она погибла, его мысли были бы поглощены печалью. Но теперь он мог надеяться – а это зыбкое, болезненное состояние. Поэтому он готов был держать страницу перед глазами сколько угодно долго, как бы ни торопились перелистнуть ее полицейские.

Итало дважды приезжал в больницу – потрясающе, при его ненависти к людным местам! Его не пустили, к счастью, но он оставил оба раза очень изысканные, дорогие букеты для Гарнет. Больше он не приезжал, но поток даров не иссякал – духи, цветы, шоколад, журналы... Джентльмен старой школы.

Сидя около Гарнет, Чарли неотрывно смотрел на ее неподвижное тело, выискивая малейшие признаки улучшения, чего-нибудь, способного поддержать его надежду. Но единственными проявлениями жизнедеятельности оставались дыхание и пульс. Не на что опереться. Ее дорогое лицо, проказливое личико эльфа, скрывала толстая повязка, без отверстий для глаз, с единственной сардонической щелью рта. Раз в день Чарли выставляли в коридор, пока бригада из трех сестер меняла повязки и накладывала мазь. Неуклюжая языческая имитация последнего причастия. Бесчисленные капельницы и датчики, провода, уходящие куда-то под повязки, давали пишу для нелепых, с налетом научной фантастики, кошмаров. Чарли был в восторге, когда из палаты вынесли кислородную подушку. Он был счастлив, когда от бинтов освободили ее правую руку и сказали, что заживление идет благополучно. И не мог дождаться, когда снимут гипс и шины с ее левой ноги и руки. О, это будет день великих надежд! Но когда?

Почему-то он был уверен, что большую часть времени Гарнет в сознании. Когда он держал ее правую, все еще неподвижную холодную руку, несколько раз кончики ее пальцев слабо нажимали на его ладонь.

Потом – огромный шаг вперед: она погладила его пальцы с трогательной слабостью новорожденной.

Понемногу Чарли начал вызывать раздражение у больничного персонала, у чопорных нянечек и докторов, говорящих с сильным иностранным акцентом, у суетливых санитарок, расходовавших на него скудные резервы своей влиятельности. Ему приносили не ту пищу, которую он заказал, пересаживали со стула на стул, выстраивая нелепые мизансцены с целью подчеркнуть свою значительность. Мелкие, грязные уловки. Как могли занимать кого-то проблемы самолюбия в этом мрачном концлагере? Вся атмосфера этого места была такова, чтобы подавлять дух, пока надежда не зачахнет и не умрет.

Чарли мечтал перевезти Гарнет в частную клинику «Ричланд», находившуюся в лесу, на севере Вестчестера. Это было богатейшее заведение, с самой современной аппаратурой и с персоналом, говорящим по-английски, как положено говорить на родном языке. Там его надежды расцвели бы. Там нашли бы способ вывести Гарнет из состояния смертельной пассивности, и началась бы новая жизнь. Но здесь было лучшее ожоговое отделение во всей стране, приходилось терпеть.

Однажды по недосмотру его забыли выгнать из палаты во время перевязки. То, что увидел Чарли, когда доктор и две медсестры разрезали бинты, было голой, сырой, влажной плотью. Потом все снова скрылось под повязкой, намазанной лечебным гелем.

Она моргнула?.. Волосы сгорели, брови и ресницы, конечно, тоже, но разве не шевельнулись ее веки?..

– Вы заметили, доктор?

Молодой венесуэлец бросил на него скучающий взгляд.

– Вы что-то сказали?

– Она моргнула.

– Правда? – Он отвернулся, обращаясь к медсестре, словно наблюдение Чарли не заслуживало доверия.

– Не заметила, – ответила медсестра-иранка.

Медицинская бригада исчезла, не удостоив его больше ни словом. Чарли подошел к кровати, и его сердце подпрыгнуло от радости: Гарнет получила новый облик, более человеческий. Повязки стали тоньше, и теперь она уже не напоминала ни средневекового рыцаря, закованного в латы, ни хоккейного вратаря. И – о чудо! – в новых повязках были ослепительно прекрасные отверстия для глаз!

– Гарнет, я видел, как у тебя шевельнулись веки. Я знаю, что ты это сделала! – Его голос был глухим, как у человека, произносящего вслух свою самую потаенную мечту. Чарли не сводил глаз с ее новой маски. Ей запретили шевелить головой и разговаривать. Но слышала ли она это?

Между двумя пластами повязок видно было только ее правую руку. Левая часть тела Гарнет приняла на себя ударную волну. Чарли со вздохом отвел глаза от маски и посмотрел на открытые пальцы правой руки. Гарнет приподняла и опустила два пальца, еще раз повторила этот жест – жалкое, почти незаметное движение, но его значение было огромным!

– Да! – завопил Чарли. – Ты говоришь – да. Ты вернулась... Ты со мной.

* * *

В комнате отдыха для пациентов все были в пижамах и халатах, только Чарли, наполовину посторонний, – в слаксах цвета хаки и теннисном свитере.

– У тебя запущенный вид, – констатировала Уинфилд. – Знаешь, Эйлин до сих пор полностью деморализована, хотя уже столько времени прошло.

– Жаль, что она одна. Кажется, ты тоже оказалась на линии огня.

– Это гены Риччи. К тому же Эйлин сейчас беременная, это, естественно, ограничивает свободу выбора. Не очень приятно в таком состоянии наскакивать на человека, который может перестрелять всех вокруг тебя.

Чарли нахмурился.

– Чудовищная история.

– Что чудовищно – так это что Винс ухитрился одним ударом уничтожить главного свидетеля обвинения и запугать Эйлин! – Уинфилд замолчала и заставила себя устранить раздражение с лица. – Мы как раз собирались включить в процесс других проституток Риччи, которым было сказано, что они здоровы. Уже сейчас мы можем выйти с десятком свидетелей, получится грандиозный процесс, процесс века. Но Эйлин не может решиться на последний шаг.

– Который состоит?..

Уинфилд замолчала и послала Чарли смущенную полуулыбку.

– Лучше тебе этого не знать. Ты и так под прицелом.

– Уинфилд, это был несчастный случай.

– Которая из коробок с шоколадными помадками от Чио Итало заставила тебя переменить свое мнение?

Болезненная гримаса на лице отца вызвала у нее угрызения совести. Она попыталась загладить свой промах шуткой:

– Для меня, впитавшей скепсис, сидя на отцовском колене, твоя доверчивость подозрительна.

Чарли подмигнул ей.

– Настоящий профессор не упустит возможности поделиться мудростью. – Он пожал плечами. – Наверно, я никогда не был настоящим профессором. Я совершенно не хитрый. Ты другое дело. Ты потрясающе хитрая особа.

– При чем здесь хитрость? – не выдержала Уинфилд. – Один парень из окружной прокуратуры показал мне полицейский рапорт о взрыве – не доказано даже, что Гарнет вообще успела зажечь духовку. А взрыв самым удачным образом ликвидировал все свидетельства неисправности. Совершенно липовый рапорт. Почему ты смирился с этим?

– Потому что... – Чарли краешком глаза следил за ней, пытаясь определить, какое впечатление производят на дочь его слова, – потому что, когда ты доживешь до моих лет, ты тоже устанешь бороться, натыкаясь раз за разом на стену... Твои умозаключения – это изящная игра мысли. А я до сих пор не в состоянии поверить, что Чио способен с такой убийственной яростью расправиться со своими родными. И еще потому, дорогая моя, упоминающая о своих генах при каждом удобном случае, что, если бы Чио нанял специалистов, мы с Гарнет оба были бы сейчас в шести футах под землей.

– У тебя было время заниматься разделом «Ричланд»?

– Нет. Я все время жду каких-нибудь признаков, что Гарнет поправляется. И сегодня кое-что произошло! Давай я расскажу тебе...

– Позволь сначала мне кое-что рассказать тебе. Организация, в которой наш Чио – большая шишка, очень редко выносит смертные приговоры. За века они убедились, что угроза смерти гораздо действенней, чем сама смерть. Не говори мне, что Чио хотел закопать тебя на шесть футов в землю. Ты в точности, в точности, там, где он и хотел, – вы оба. – Ее голос стал резким, лицо, обычно не выражавшее сильных чувств, пылало от ярости, но Уинфилд быстро справилась с собой и через минуту взглянула на отца с безмятежностью мадонны, вырезанной из слоновой кости.

– Ла Профессоресса, – произнес Чарли, улыбнувшись на случай, если она вздумает обидеться на кличку. – Ты заметила, что все здешние доктора иностранцы?

– Это трудно не заметить. Особенно для тех, кто знаком с теорией Чарльза Энтони Ричардса о прогнившем образовании в США.

– Зато теперь мы можем получить представление, насколько плохо образование в других странах.

Она поморщилась.

– Сплошной «третий мир»?

Чарли озабоченно нахмурился:

– Интересно, а где стажируются американские студенты-медики? В Новой Гвинее?

– Ты преувеличиваешь.

– Возможно.

– Ты согласен, что Итало расправился с тобой по своему сценарию?

– М-м.

– Ладно. – Она хищно усмехнулась. – Очень скоро он примет участие в постановке по моему сценарию.

Чарли напугала эта улыбка.

– А потом мы... вернемся к разговору о генах Риччи.

* * *

На второй неделе декабря, возвращаясь с ленча, Чарли обнаружил, что Гарнет каким-то образом раздобыла тупой карандаш и обрывок бумаги. На смятом листке кривыми, печатными буквами, словно рукой шестилетки, было написано: «Это я!»

– Ты меня видишь? – спросил Чарли.

"Д" – написала она, как компьютерное «да».

– Помни, детка, разговаривать пока нельзя. – Чарли нагнулся над кроватью, всматриваясь в отверстие маски. – Выглядишь сногсшибательно, – произнес он, – что-то вроде безумного повара над воскресным жарким из человечины. Тебе еще больно?

«Н. ЛЮБЛ Т».

Он опустился на колени перед кроватью. За последние дни из палаты исчезли почти все капельницы и провода. Чарли поцеловал голые слабые пальчики. 164

– Я тебя тоже люблю. Не трать силы, пытаясь соблазнить меня.

«3 П ОБДА».

Чарли задумался, но тут же просиял:

– В три, после обеда, снимут все повязки?

«Д. – Она продолжала писать. – ТМЭН».

– Тмэн? О! Ты хочешь «тинкмэн»? Сейчас позвоню Керри.

«Н. СМ ПРИНСИ».

Чарли взглянул на часы. До прихода бригады медсестер, которые должны были снять марлевую маску, возможно навсегда, оставался еще час. В голливудских фильмах это всегда кульминационный момент.

Разыскиваемый по обвинению в тягчайшем преступлении персонаж, исполняемый малоизвестным актером, живет весь в повязках – а потом Томас Митчел, играющий спившегося аса пластической хирургии, снимает бинты, и перед нами – волнующие черты Хэмфри Богарта.

– Я вернусь к трем, – сказал Чарли, поднимаясь на ноги.

Он вышел из палаты, послав ей воздушный поцелуй. Перевязочная бригада должна была появиться через десять минут, а не через час. Гарнет прибегла к этой уловке, потому что не знала, насколько изуродована ее кожа, и не хотела, чтобы Чарли увидел ее лицо раньше, чем она сама.

* * *

Итало смотрел на небо сквозь огромное, немытое окно. Снежные хлопья косо падали на землю. Парень со скребком расчищал дорожки на свежем снегу, производя шум, как крупнокалиберный пулемет.

Позади Итало за большим дубовым столом сидел высокий, приятный мужчина с аккуратно подстриженными усами и черными волосами, поседевшими на висках. На нем был великолепный костюм явно континентального кроя – ловко сидящий, но не стесняющий в движениях, и узкие остроносые туфли. В одной руке он держал длинный эбонитовый резной мундштук, в который была вставлена незажженная сигарета. Возможно, дипломат? По крайней мере, этот человек умел безупречно одеваться. Большего сказать было нельзя – разве еще, что он хорошо знаком с Чио Итало. Итало был, во-первых, аскет, во-вторых, помешан на здоровье, так что сигарета гостя оставалась незажженной.

Тем не менее время от времени он подносил к губам мундштук и с заметным удовольствием затягивался. Наконец Итало отвернулся от окна, его темно-оливковые глаза сверкали гневом.

– Мой племянник, моя правая рука, не отходит от ее постели.

Громко чиркнул по асфальту заступ.

– Ах!.. Как здоровье вашего племянника? – осведомился гость.

– Чарли? Лучше некуда. Точная работа, друг мой.

– Ах... чепуха. – Изящный господин небрежно махнул мундштуком, но чувствовалось тем не менее, что он гордится образцово выполненной работой. У него был странный акцент – едва уловимая картавинка, как у французов, но при этом протяжные чисто британские гласные.

– Прав ли я был, связавшись с вами снова? Я имею в виду, после... э... инцидента с газом?

– Игги, ты был совершенно прав. Я снова, – добавил Чио, – снова в долгу у тебя.

– Это я ваш должник. – Гость снова сильно затянулся незажженной сигаретой. Судя по хриплому голосу, это был заядлый курильщик.

– Э, любой друг Мейера – мой друг.

Оба умолкли. Наконец Итало положил конец затянувшемуся разговору. Он встал и тепло произнес, протягивая руку:

– Игги Зетц, ты настоящий друг. И профессионал номер, один.

Рукопожатие затянулось.

Глава 26

Западная Пенсильвания, от Питтсбурга до Нью-Йорка, всегда страдала от индустриализации. Впервые лесной край пострадал, когда здесь нашли нефть, потом он последовательно подвергался изучениям из-за угля, железа, стали, древесины. Каждый этап индустриальной революции в Западной Пенсильвании был похож на приход моровой язвы. И мало кого беспокоило, что аборигены обидчивы и злопамятны.

В середине декабря, когда дела у Гарнет пошли на поправку, Чарли наметил себе однодневную поездку в Западную Пенсильванию вместе с Керри. Чарли постоянно угнетало, что Гарнет переживала такие мучения из-за его гибельного противостояния с Чио Итало. Он вспоминал тот вечер, свои последние размышления перед взрывом – именно Гарнет тогда обратила его внимание на то рискованное положение, в котором оказались все близкие ему люди.

Цены на нефть начали расти. Во всем мире шли поиски новых источников природного сырья. «Ричланд» следовало бы разморозить свои скважины в Адиронадкском лесу, на территории национального парка, тянущейся от Саламанки, штат Нью-Йорк, до Кэйна, Пенсильвания. Загвоздка была в том, что Чарли в свете своей новой жизненной концепции хотел бы сбагрить лицензии какой-нибудь другой компании. Но для этого нужно было доказать, что скважины не пустые.

В чумной зоне вроде района бывшей нефтедобычи обычно приветствуется всякая реиндустриализация. Работа есть работа. Но к девяностым годам Западная Пенсильвания проснулась, осознав ценность неоскверненных гор, незагаженных лесов, неотравленных рек. В национальный парк стягивались лыжники – зимой, любители пикников – во все остальные сезоны, и деньги – круглый год. Восстановление старых скважин должно было собрать толпы бурильщиков, сварщиков и так далее. Но в этом случае безработица среди местных жителей осталась бы без изменения. Такие вещи спокойно переносят арабы, ленящиеся муху согнать со щеки, но только не коренные уроженцы Пенсильвании.

Первым предупреждением была линия пикетов. Группа, называвшая себя СПЗ – «Сохраним Пенсильванию зеленой», – организовала круглосуточную вахту около принадлежащих «Ричланд» скважин 27, 28 и 29 – их не трогали с 1944 года. Используя тактику «Гринпис», активисты СПЗ перегородили путь лимузину Чарли целой армадой огромных, громоздких, занимающих всю дорогу грузовиков. На них были укреплены плакаты с лозунгами самого разнообразного содержания, от обычных «зеленых» призывов до вполне конкретных, с требованием скальпа Чарли: «Тронь наш лес – сломаем руки!»

В огромных авто сидели юнцы фунтов под триста весом, в бейсбольных кепках, с густыми бородами. Мысль о простой, старомодной перебранке с бандой этих переростков не казалась воодушевляющей ни Чарли, ни Керри. Ни малейшей возможности добраться к скважинам 27, 28 и 29 через заснеженный подлесок не было. Несколько дюжин враждебных глаз отмечали каждое их движение, здесь же крутились репортеры и операторы местного телевидения с видеокамерами, в надежде запечатлеть агрессивные действия городских аферистов.

– Мы попали в хороший переплет, – произнес Керри.

Чарли кивнул, мысленно удивившись необычному для лексикона Керри выражению – речь его племянника всегда была строгой и консервативной. Лимузин развернулся и двинулся назад, к аэропорту Дю-Бойс. По дороге им должен был встретиться городок Сент-Мэрис, где располагался мозговой центр СПЗ.

– С этими медведями нужно встретиться в их берлоге, – сказал Чарли. – Ты им почти ровесник. Поговори с ними, найди кого-нибудь, лучше председателя. Нужно как-то убедить их, что мы деловые люди, мы открыты для переговоров.

Громоздкие грузовики, пристроившись к лимузину спереди и сзади, заставляли их ехать на скорости в тридцать миль. Они медленно проезжали мимо городишек, задыхавшихся от кислотных паров, соединений углерода и бумажной пыли.

Все больше снега валило из плотных низких облаков. Керри спросил себя, как его угораздило влезть в такую заваруху. Он взял с собой «тинкмэн», загруженный информацией по всем вопросам, связанным с нефтедобычей. Но Чарли поставил перед ним совсем другую задачу – ему нужно было спорить, уговаривать, искать компромисс. Керри отлично справился бы с таким поручением. Но он был не Керри, а Кевин.

Близнецы решили позволить себе нелегальное отступление от семейной диспозиции «мистер Плохой – мистер Хороший». Если Кевин сумеет успешно изобразить Керри, они получают зеленый свет: Керри едет на Филиппины, а Кевину удается провести Рождество с мамой.

Кажется, схема давала сбой.

Пока они доползли до Сент-Мэриса, короткий зимний день угас. На городок опустилась ночь. Лимузин подъехал к похоронному бюро на Майкл-стрит, неподалеку от библиотеки Сент-Мэриса. Пока Кевин шел к длинному навесу над входом, Чарли оставался в машине и звонил в больницу к Гарнет.

В подвале похоронного бюро копировальная машина заглатывала стопки нарезанной небольшими кусками бумаги – будущие листовки. Все помещение пропиталось запахом формальдегида и бальзамирующих жидкостей. Кевин в своем облачении финансиста в стиле Керри – шерстяное пальто в елочку с бархатным воротником, темно-серый костюм тройка, белая рубашка и узкий полосатый галстук – чувствовал себя неуютно среди молодых ребят в джинсах и мешковатых кожаных или грубошерстных куртках.

– Мистер, вы из «Ричланд»? – Девушка, задавшая вопрос, была примерно его ровесница. Она отошла от копировальной машины, но не выключила мотор.

Кевин попытался составить о ней впечатление, при этом не разглядывая ее в упор. Девушка выглядела неплохо, хотя была немного полновата. Но они здесь все такие, подумал Кевин, чем им развлечься, если не пивом с картофельными чипсами? У нее были длинные черные волосы, вполне ухоженные, и лицо немного ирландского типа, с четко обрисованными яркими губами.

– Да, – признался он. – Я один из гнусных городских жуликов, стремящихся развратить ваш честный консервативный народ.

– Правда? – Она наконец выключила машину. – С чего начнете?

Кевин пожал плечами.

– Как насчет чека на тысячу баксов? И не говорите мне, что это не способствует доброжелательности.

Она протянула руку ладонью вверх.

– Давай попробуем, жулик.

Вокруг них начали собираться люди. Один из здоровенных бородатых парней пробасил:

– Правильно, Мэри Энн, пусть выкладывает наличные!

Кевин сунул руку в карман и достал чековую книжку.

– На кого выписывать? СПЗ?

Кто-то издал протестующий вопль – точь-в-точь ослиный крик. Кевин начал выписывать чек.

– Тысяча долларов, – пробормотал он себе под нос.

– И ящик пива «Штрауб»! – выкрикнул молодой толстяк с соломенными волосами, плечами прокладывая себе путь в толпе. Он подошел вплотную к Кевину: – Выметайся, ты тут все завоняешь.

Кевин перестал писать.

– О'кей, давай просто поговорим. Нет смысла выставлять рога, мы просто деловые...

Прежде чем Кевин успел договорить, парень распластал его на копировальной машине. Толстяк силой открыл ему рот и запихнул туда чек. Кевин с силой щелкнул зубами, и толстяк с воплем боли отскочил.

– Ах ты, сукин сын!..

Позднее по просьбе Чарли Кевин восстановил в памяти все события, шаг за шагом. С самого начала было ясно, что любой из этих переростков ему не ровня, не говоря уже о целой толпе. Ему снова силой разжали челюсти и заталкивали в глотку чек, пока Кевин его не проглотил. Мальчики с фермы знают толк в таких вещах.

– В следующий раз, – сказал светловолосый толстяк, когда Кевину позволили встать на ноги, – мы заставим тебя вытащить твой вонючий чек с другого конца.

– Этого можно ожидать от таких безмозглых задниц, – прорычал Кевин.

Со стороны это был вроде бы легкий шлепок, словно муху прихлопнули, но Кевин перелетел через ксерокс и врезался в девушку. Они упали на пол, перекатываясь друг через друга, как цирковые клоуны. Это зрелище вызвало такой взрыв громоподобного хохота, что Кевин решил – с него довольно.

– Леди и джентльмены, благодарю за внимание, – произнес он, помогая девушке встать на ноги и отряхивая свое пальто. – Я в жизни еще не видел, чтобы люди так добивались неприятностей на свою задницу. Я хотел поговорить с вами об открытии наших скважин. Мы готовы были выслушать вас. Все. Поговорили. С кучкой лапотников справиться не так уж сложно.

Он повернулся и вышел из похоронного бюро. Направляясь туда, где оставался в машине Чарли, Кевин думал, как бы Керри справился в такой ситуацией. Снег снова повалил вовсю, а лимузина в поле зрения не было. Он остановился, осматриваясь, и услышал шаги позади.

Темноволосая девушка быстро шла к нему.

– Лимузин ждет за углом. Я пойду с тобой. Со мной ты в безопасности. – Она взяла его за руку и повела к перекрестку, видимо выполнявшему функции городского центра.

– Только не надо про опасность, – добродушно усмехнулся Кевин, подчиняясь ей. Снежные хлопья летели почти параллельно земле.

– Эти ребята у нас заправилы, ты можешь просто исчезнуть, и никто тебя не найдет.

Он потянул девушку за руку, она не сопротивлялась, и Кевин положил ее ладонь на плечевую кобуру под пиджаком. От прикосновения к металлу у нее задрожали пальцы.

– Пожалуйста, не пугайте меня, мисс, а то заплачу.

– Я серьезно говорю. Лучше послушай меня.

Они завернули за угол. Невдалеке Кевин увидел лимузин Чарли. Но тут девушка как бы споткнулась и толкнула его в сторону боковой аллеи. Кевин налетел на одного верзилу, врезался во второго, сумел вывернуться и толкнуть их друг на друга, но тут его достал удар третьего, и Кевин приземлился на задницу. Все трое надвигались на него, как рассерженные быки. Возможно, Керри и вывернулся бы из этой ситуации с помощью болтовни, подумал Кевин, доставая пистолет. Он выстрелил поверх головы самого здорового, звук выстрела унес холодный ветер. Позади закричала девушка:

– Джи-Джи, завязывайте!..

– Ага, Джи-Джи, слушай Мэри Энн, – поддержал Кевин.

И тут что-то огромное навалилось на него, тяжелым ботинком его лягнул в пах. Кевин откатился в сторону и снова выстрелил. Туша рухнула на Кевина, сдавив его легкие, и он на мгновение провалился в черноту.

Секундой позже он пришел в себя. Аллея была пуста, а по его белой красивой рубашке расползлось кровавое пятно. Чьей крови? В общем-то это было не важно. Главное, Керри никогда не попадал в такие ситуации. Никогда.

Чарли и шофер лимузина бежали к нему через улицу.

– Керри, ты в порядке? Что произошло? – Они смотрели на него сверху вниз, облепленные хлопьями снега.

– Скажем так, торговли не получилось, – пробормотал Кевин, вставая на ноги и отряхиваясь. Ярость захлестывала его,как красные потоки лавы. Мальчику на побегушках, работающему у Эль Профессоре, приходится жрать дерьмо. Они заплатят! Они заплатят за все!

– Ты уверен, что все в порядке? – встревоженно спросил Чарли. – Понимаешь, мне нужно срочно возвратиться в Манхэттен. Хочешь – поехали вместе. Но меня бы больше устроило, если б ты остался тут на денек и попробовал поладить с этими ребятами. Попробуй объяснить им нашу позицию. Посмотрим, может, получится.

– Что именно я должен им сказать? – сквозь зубы процедил Кевин.

– Кер, для меня все это такая же неожиданность, как и для тебя. Узнай, чего они хотят. Заставь вступить в диалог. Повидайся с шерифом. Тут возможны такие повороты, что мы все удивимся.

Глава 27

«ЗЕЛЕНЫМ» ГРОЗИТ СУДЕБНОЕ ПРЕСЛЕДОВАНИЕ"

«СКВАЖИНЫ ОТКРЫВАЮТСЯ В АПРЕЛЕ»

«РИЧЛАНД» ДАЕТ ОБЕЩАНИЯ"

Шериф оказался гораздо моложе, чем думал Кевин, всего несколькими годами старше его самого. И более образованным. И обремененным семьей – второй ребенок на подходе. Так что процедура подкупа, замаскированного под субсидию на развитие, прошла на удивление гладко, не хуже, чем у Керри. Но Кевин потратил на это целый день.

Он пообедал в маленькой неопрятной кофейне у перекрестка, считавшегося культурным и деловым центром Сент-Мэриса. Хозяин, тощий старик, предупредил его, что закрывает свое заведение в восемь.

Кевин чувствовал себя непривычно нервным, суетливым, неуверенным. По его мнению, Эль Профессоре поступил с ним по-свински. Урожденный мистер Безъяйцевый лишил его права на натуральный обмен. Что он мог сделать со связанными руками?.. Кевин находил неправдоподобным, что такой бесхребетный человек, как Чарли, ухитрился вознестись на сто тридцать этажей в небо и угнездиться так прочно на своем насесте. Когда-нибудь...

Кевин бессмысленно уставился на пустые, скованные льдом улицы через низкое, едва не на уровне тротуара окно. Сент-Мэрис погружался в сонное оцепенение к восьми часам – еще не в кровати, а в кресле у телевизора. Он еще раз взглянул на владельца кофейни, старика с прилипшей к нижней губе сигаретой.

– И сильно нас тут ненавидят? – спросил он. – Я имею в виду – теперь, когда мы вышли в финал.

– Никуда вы не вышли, – заверил его старик. – Вы просто получили клочок бумаги, предписывающий СПЗ оставить вас в покое.

– Вы хотите сказать, что здешние «зеленые» не особенно считаются с законами?

Это замечание вызвало у старика приступ смеха, перешедшего в кашель, от которого сотрясалось все его тщедушное тело.

– Господи Боже мой, – проговорил он, справившись с кашлем, – этот город беззаконный настолько, насколько это возможно только в Пенсильвании. Сент-Мэрис – это вам не семинария для бенедиктинцев. Господи, прости меня, грешного.

– Что вас так развеселило?

– Да то, что хитрецы вроде вас тратят время на блюстителей закона. – На этот раз старик ограничился тем, что разок харкнул и таким образом избежал нового приступа кашля. И тут же поддержал легочное равновесие, прикурив новую сигарету от изжеванного окурка старой, еще дымившейся в пепельнице.

– Это называется – ирония судьбы, – произнес он после паузы, выпустив огромный клуб дыма, пока брошенная сигарета продолжала чадить в пепельнице. – Я имею в виду, доживи вы до моих лет, вы бы тоже смеялись, вот и все. Вы бы хохотали во все горло.

Кевин пожал плечами.

– Вы телевизор смотрите?

– Ха, конечно. Если я вам начну рас...

«Шевроле»-пикап года шестьдесят пятого с визгом притормозило под окном кофейни, и блок прессованного угля, размозжив стекло витрины, шлепнулся рядом с Кевином, на соседний стул. Хозяин и Кевин одновременно отскочили в разные стороны.

– Господи!.. – простонал старик. – Иисус Х-хрис-тос!

Кевин выскочил на улицу, предоставив хозяину собирать осколки стекла. И с досадой вспомнил, что все дороги в Сент-Мэрисе начинаются с перекрестка. В кем опять проснулась ярость. Он жаждал мести! Сейчас! Немедленно!

Ему захотелось немедленно вломиться в похоронное бюро на Майкл-стрит. И еще раз он отметил, что ведет себя совсем не так, как брат. Но траектория угольного брикета в полете сильно повлияла на направление его мыслей.

По его мнению, Эль Профессоре вел себя по-скотски. Бросил его в этом свином хлеву, прислал машину – а шофер куда-то испарился вместе с ключами, и теперь чертов лимузин торчит на центральной площади, собирая штрафные квитанции.

Смотри фактам в лицо, сказал себе Кевин: возбуждения уголовного дела против «зеленых» недостаточно, чтобы уравновесить летящий двадцатифунтовый камень. Эта выходка вопиет о новом наказании, свирепом и безжалостном, в особенности со стороны человека, сжевавшего собственный чек, а потом избитого в темной аллее.

Им владела ярость. Месть – оружие Чио Итало. Это сделало его объектом страха и уважения. Ни один дурак не станет считаться с человеком, который не умеет мстить.

Кевин прошел через целый квартал коттеджей на одну семью и подобрался к похоронному бюро со стороны черного хода. Все было погружено в темноту, даже второй этаж. Но из зашторенных окон подвала просачивался свет. Кевин подкрался к окну и увидел Мэри Энн, черноволосую красотку с ирландскими скулами, все еще корпевшую над листовками. Целые стопки готовых громоздились позади нее на столе. Чем больше Кевин наблюдал за ней, тем больше убеждался, что она тут одна. Скоро и она тоже отправится домой, к своему ужину – готовому ужину в упаковке из фольги, чем еще может питаться такая дородная особа? Кевин решил не дожидаться, пока она выйдет наружу.

Он медленно, осторожно исследовал окрестности похоронного бюро. Насколько он мог судить, в кустах не прятался никто из бородатых бегемотов и пневматических титанов, швыряющихся брикетами через окна. Он тихо открыл дверь и скользнул в пропахший формальдегидом подвал.

Кевин сморщил нос.

– Помощь не нужна?

Девушка вскрикнула и приложила руки к груди, обтянутой блестящим розовым свитером.

– Ты меня напугал до смерти!

Они некоторое время молча смотрели друг на друга.

– В ответ на не заданный тобой вопрос, – сказал Кевин, делая шаг в сторону, чтобы это не выглядело попыткой подойти к ней, – нет, я не в претензии за то, что ты затащила меня в эту аллею. Ты живешь здесь и играешь по здешним правилам.

– С удовольствием сделала бы это снова, – отрезала девушка. – Ты прострелил Лерою диафрагму. Пришлось наложить повязку...

– Чтобы пиво не вытекало?

– Перестань. Я понимаю, что наши мальчики немного распустились, но...

– Пусть позируют. – Теперь он был не больше чем ярде от нее. – Но тебе лучше подумать о себе, Мэри Энн. Среди здешних толстух приятно увидеть по-настоящему классную девочку.

– Очаровательный комплимент. – Она отступила за машину. – Твоя игрушка при тебе?

Он наполовину вытащил пистолет из наплечной кобуры, показал ей и спрятал назад.

– Осторожность – вещь не лишняя в таком огромном, прогнившем, насыщенном преступностью городе, как Сент-Мэрис.

Оба молчали, пока Мэри Энн разгружала поддон копировальной машины. Потом она спросила:

– Ты пришел попробовать свои чары на простой сельской девушке?

– Ты хочешь сказать, что оружие мне не понадобится?..

Она сухо усмехнулась.

– Бросай работу в «Ричланд» и приезжай, тогда посмотрим. Кто его знает...

– Зачем откладывать? – Кевин обогнул копировальную машину и остановился вплотную к Мэри Энн.

– Брат забирает меня с работы в... – Она посмотрела на часы. – Ему пора уже быть здесь.

– А сколько он весит?

Она усмехнулась:

– Прикинь сам – это он упал на тебя вчера вечером.

– Можешь не продолжать. – Он поднял руки, словно Мэри Энн держала нацеленное на него ружье. – Ты выиграла, Мэри Энн. Можно одну просьбу?

– Слушаю.

– Постарайся не растолстеть, как Лерой, к тому времени, когда я вернусь за тобой.

Выражение ее лица было точь-в-точь таким, каким он хотел: больным от обиды. Кевин повернулся и вышел. Он чувствовал себя великолепно. Еще не отомстившим, но вполне удовлетворенным. Он хлопнул дверью, будто ушел, и затаился в коридоре.

Ей потребовалось не больше десяти минут, чтобы собраться и выйти. Никакого брата не было, как он и предполагал. Кевин выглянул на заснеженную улицу. Случайный грузовик прогрохотал на север, к дорожным огням, где 255-я магистраль вела к Брэдфорду и нефтеочистительным сооружениям.

Кевин видел, как Мэри Энн свернула на одну из боковых улочек. Потом вернулся в темное помещение СПЗ. Во всем здании стоял густой запах формальдегида, как в морге. Но здесь все перебивалось едкой чистящей жидкостью для ксерокса. Кевин не знал, горит ли формальдегид, но за чистящую жидкость он был спокоен.

Сверху на машине лежала забытая тетрадь. На обложке было написано: «Мэри Энн Лануччи». Кевин почувствовал себя последним дураком. Какого черта она ему не сказала?..

На стопку листовок ушло больше половины жидкости, и неплохо было бы добавить, но чистящая жидкость кончилась. Кевин зажег спичку и бросил ее на листовки. Убедившись, что остается безопасный путь к отступлению, он разбросал еще несколько спичек.

Ему показалось, что воспламенился даже воздух. Он выскочил в коридор, оставляя двери за собой открытыми, чтобы сквозняк был сильней. Кевин потрусил на угол, к разгромленной кофейне. Отсюда было видно здание похоронного бюро.

Ожидание так затянулось, что Кевин начал сомневаться в успехе своей затеи. Одна минута, две... Потом в снопе взметнувшихся искр, казалось, взорвалось все здание.

Никогда не следует недооценивать силу стихии, подумал Кевин, неторопливо направляясь к лимузину, сиротливо стоявшему у перекрестка. Он сорвал квитанции с лобового стекла и забрался в машину. За минуту он соединил накоротко проводки зажигания и запустил холодный мотор. Еще через две минуты он катил по Майкл-стрит, мимо похоронного бюро. Нижний этаж весь был объят пламенем. Кевин подождал, пока светофор даст зеленый, и помчался со всей скоростью прочь из города.

Когда Чарли узнает об этом, он подумает, что Керри рехнулся. Чио Итало прав: в семейном бизнесе необходима демаркационная линия, исключающая любые точки соприкосновения между двумя сторонами. Чио Итало вообще во многом прав. Забавно получилось с этой Мэри Энн. Она отнеслась бы к нему лучше, если б он не работал в «Ричланд». Ну, а если б она знала, что он Риччи из «Ричланд»?

Отъехав на милю, Кевин остановил машину, чтобы полюбоваться пламенем. Даже на расстоянии слышен был вой пожарных машин. Но когда горит бумага в таком ветхом здании и при таком ветре, пожар не остановится, пока все не выгорит дотла. Сгорит все, включая воспоминания о Мэри Энн.

Теперь Кевин чувствовал себя отлично. Лава его ярости остыла. Чио, подумал он, ты умнее всех на свете.

Глава 28

– Не то королевская чета, не то призовая пара на выставке животноводства, – фыркнула Банни, отбросив фотографию.

Она только что прилетела из Бостона. Сестры распечатывали тяжелые папки с фотографиями в гостиной маленькой квартирки Уинфилд на Восточной Семьдесят третьей улице, далеко от Первой авеню. Пятый этаж без лифта – Уинфилд говорила, что эта квартира создана, чтобы держать плоскими ее живот и бумажник.

Банни внезапно выгнула спину, скорчила гримаску и шлепнулась на стул.

– Ни у кого боли не начинаются так рано, – триумфально объявила она.

– У Эйлин то же самое, – парировала сестра. – Меня окружают беременные женщины. Но почему-то уже много месяцев никто не пытается наложить лапу на меня.

– Следить нужно не за лапой, поверь моему опыту.

– Ты, Ленора и Эйлин. Клуб «18-28-38» – так располагается ваш возраст и ваш интеллект. Шайка жриц Плодовитого Пениса. – Обе захихикали. Уинфилд села на пол. – Когда прибывает Великий Шан?

– По семейному протоколу, насчет тех, кто в дороге, планы не строят. В этом мире полно людей, которых Шан предпочитает не ставить в известность о своих перемещениях. – Банни уселась поудобней, приготовившись поболтать в свое удовольствие. – Никки уже сейчас чувствует себя виноватым, что моя беременность заставила батюшку изменить планы. Он считает, что это дает какое-то преимущество его врагам.

– Врагам? Забавно... – Уинфилд растянулась на полу, свела пальцы за головой и сделала десять медленных упражнений для пресса. Немного отдохнула и сделала еще десять.

– В честь встречи в верхах, – продолжала Банни, – Никки написал еще одно скучное эссе «Дорогому отцу».

– Помню, что сказал наш собственный Дорогой Отец, когда я показала ему одно эссе. – Уинфилд перекатилась на живот и сделала десять упражнений йоги под названием «кобра». Потом десять раз «саранча». Потом стала их чередовать.

– Ты прекратишь это издевательство? – взвизгнула Банни. – Не все присутствующие страдают отсутствием аппетита.

– Папа считает, что Никки радикал. Он сейчас в этом здорово разбирается.

Банни наморщила нос.

– Я бы никогда не связалась с радикалом. Разве что по незнанию. Эта индианка, она тоже в своем роде радикал?

– Не думаю. До взрыва папа взахлеб открывал для себя философию американских индейцев. "Мы все – часть природы. Мы должны быть близки к природе. Мы не должны мешать природе приблизиться к нам. – Уинфилд снова растянулась на полу и начала медленно, медленно поднимать и опускать ноги.

– Прекрати, – взвыла Банни. – Ты ее видела?

– Посетители не допускаются. Но папа сказал, что пластические операции закончены. – Уинфилд пристально посмотрела на сестру. – Лично я эти индейские подходы не отвергаю. Она верит, что мы все – единое существо, одна-единственная сила. Можешь заключить из этого, что она чрезвычайно убежденный консерватор. – Уинфилд поморщилась. – Думаю, придется с ней познакомиться поближе, раз уж она собирается стать нашей мачехой.

– Это то, что говорит Никки о Великом Шане: нужно познакомиться поближе, – вспомнила Банни. – Разве радикал такое скажет?

– Разве может единственное дитя, надежда и наследник Шан Лао, быть радикалом?

Сестры озабоченно переглянулись. Уинфилд вспомнила, как в детстве Банни придумала игру, будто Уинфилд ей не сестра, а мама. И подумала, что это понятно, если имеешь такую превосходную, талантливую, предприимчивую сестру и такую пустую мать, как Мисси. Она хмыкнула:

– Ты когда-нибудь перестанешь передразнивать меня?

Лицо Банни вспыхнуло.

– Я тебя передразниваю?.. Что это тебе взбрело в голову? Слушай, ты случайно не шокирована родственником-азиатом? Если ты начиталась комиксов, должна тебя разочаровать: на Человека-Паука Шан не похож.

– Просто скажи, какой он, старик Никки? Только честно.

Банни неосознанно использовала один из любимых приемов Уинфилд – пауза с таким выражением лица, будто вопрос со скоростью света пропускается через тысячи микродатчиков. Уинфилд с помощью этой уловки могла отвязаться от самых назойливых приставал. Но для Банни это был просто пример взрослого поведения – если это срабатывает у Уинфилд, отчего бы не попробовать для себя?

* * *

– Я ему не скажу, – пообещала Ленора Риччи. – Баз тоже не скажет. Так откуда ему знать, что миссис Эйлер – это также и мисс Хигарти?

– Неужели он так плохо информирован? – с тревогой спросила Эйлин.

– Винс? Сейчас у нас рождественские каникулы для будущего папочки Юджина Риччи, больше ничего его не интересует. – Ленора засмеялась. – Знаете, впервые в жизни я почувствовала себя человеком. Теперь, когда стала инкубатором для крошки Юджина.

Обе женщины посмотрели на свои ноги, поджариваемые средиземноморским солнцем.

– Думаю, – произнесла Ленора задумчивым тоном, – вы не представляете себе, что такое мафия.

– Ох, разве нет?

– Я имею в виду, по отношению к женщинам.

Тишина установилась надолго. Легкий средиземноморский ветерок убаюкивающе шуршал песком. Потом Ленора снова заговорила:

– Винс две недели изучал База, искал пятна на совести, способ поймать его на крючок. И никогда не задавал себе вопрос: «А кто эта крошка, на которой женат Баз?» Не думаю, чтобы вы были под прицелом, Эйлин. Если бы вы не принадлежали Базу, Винс с удовольствием поднял бы вас на вилы. Но вы не просто привлекательная женщина, имеющая собственную жизнь. Вы имущество, собственность, поэтому – руки прочь. Я вас успокоила?

– В значительной степени. – Эйлин нахмурилась. – Ленора, как устроена мафия? На что она похожа?

– Разрастающиеся щупальца, огрызающиеся друг на друга. И никто не пытается оглядеться по сторонам, понять, что происходит вокруг. Разве что Итало, но он стареет.

– Другими словами, для Винса я вообще не человек?

Ленора издала странный, похожий на злобное шипение, звук.

– Надеюсь, кое-что переменится. – Она приподнялась на локтях и с усмешкой посмотрела на Эйлин. – Я всю свою жизнь провела среди мафии. Для любого из наших мужиков я – просто дырка, чтобы приладить свою штуковину. Для моей семьи важно было одно: проследить, чтобы никто не сорвал мою ягодку, пока я не подцеплю кого-нибудь вроде Винса. Если такие появлялись на горизонте, у них на уме было одно: эта киска нетронутая? Если да – не приставайте с глупостями. – Ленора снова легла. Через некоторое время шепчущий ветерок снова погрузил их в сонное оцепенение. Где-то в отдалении фыркнула моторная лодка, скользившая по воде, настолько соленой, что в нее невозможно было погрузиться.

Североитальянцы ведут отсчет своей территории от Рима: к северу от них – Европа, к югу – Африка. Это откровенная недобросовестность: разделительная линия – это узкий пролив между Сицилией и Тунисом. А вдоль пролива есть еще южные итальянские земли, островки Пантеллерия, Лимоза и Лампедуза. Самый маленький – Гроттерия, похожий на вулканическое "О" с выщербленным кусочком, чтобы корабли могли заходить в лагуну. Вдоль лагуны тянутся ухоженные пляжи с белым, как сахар, песком, полоса которого достигает подножия черных вулканических скал.

В середине восьмидесятых коммуна Гроттерии подписала контракт с «Риччи-энтертэйнмент, Инк». И остров стал прибежищем любителей купаться нагишом, подстегивать свои оргазмы химическими способами, неортодоксально подходить к выбору сексуального партнера и так далее. И играть. Маленький островок уже обзавелся традициями, в числе их – пышный обряд анти-Рождества, как это называл персонал. Иными словами, здесь появились и приверженцы культа Антихриста.

Обе миниатюрные брюнетки зачали в одну и ту же ночь, но догадывалась об этом только Ленора. Они целыми днями полулежали в парусиновых шезлонгах, глядя в сторону Мальты, в купальниках «без верха». Загар у них был тоже одинаковый. В казино они не показывались.

А их мужья оставались белокожими. Винс в первый же вечер подвел База к столу с рулеткой и бросил перед ним груду жетонов на тысячу долларов. Перед этим он еще раз повторил, что готов сделать все для человека, сделавшего Ленору беременной, – неосознанно точное замечание, заставившее База покрыться холодным потом.

Винс датировал зачатие Юджина Риччи той ночью, когда вернулся из Флориды и, как он выразился, «бросил палку своей старушке». Его иллюзии росли и крепли в форме эмбриона гарантированно мужского пола, которому предназначено было носить имя отца Винса, специалиста по пешням для льда. Винс еще не знал, что Баз продул свою и тысячу, кроме дареной, а потом, заранее отсчитав еще тысячу для «блэкджека», проиграл две.

Базу казалось, что он очень вырос: одинокий, но не драматически, а благодушно-невозмутимый, он служит объектом критического внимания шейхов, промышленных магнатов, обворожительных женщин, в том числе той очаровательной блондинки, что деловито и уверенно держит карты и, не моргнув глазом, дарит казино по несколько тысяч долларов за вечер! А когда он сам проигрывал, то чувствовал какое-то своеобразное мазохистское удовлетворение. К черту чувство вины!

В баре, потягивая здешний фирменный напиток под названием «Материнское проклятие», Баз слушал песню Бинга Кросби «Я мечтаю о белом Рождестве». Песчаные пляжи Гроттерии обеспечивали любое количество белизны, но Баз до них не добрался. Он и без того получал кучу удовольствия.

* * *

Чарли Ричардс встречал Рождество в три приема. Вначале, в канун Рождества, он приехал к Стефи на остров. Сидя перед камином после ленча, он смотрел на танцующие над поленьями языки пламени. Вымоченные морем, а потом высушенные ветром, поленья горели ярко-желтым огнем. Корешки книг, которыми были уставлены стены гостиной, отблескивали, как густая, маслянистая горчица.

Близнецы вручили матери свой подарок, скутер (вряд ли особенно необходимый для Стефи), и получили каждый по комплекту книг по компьютерной теории, от чего дружно взвыли. Чарли получил иллюстрированную «Историю Сицилии», напечатанную в Лондоне в конце семнадцатого века, с приложением карт и рисунков, наверняка из очень дорогого книжного магазина.

Происходящее слабо доходило до Чарли. Он понимал, конечно, что «История Сицилии» обошлась Стефи в несколько тысяч. Но мысли его были далеко. Главным образом – с Гарнет, в ее больничной палате. Даже самая короткая отлучка заставляла его тревожиться, думать о всевозможных опасностях, небрежностях и ошибках персонала, способных отсрочить ее выздоровление. Сейчас Гарнет очень быстро шла на поправку. Рубцы разглаживались, и с каждым днем он все больше узнавал знакомые черты. Ему жаль было пропустить даже секунду этого чуда. Он хотел быть очевидцем каждого мига этого волшебного возрождения из пепла.

Но кроме этого, Чарли все время сожалел о поездке в Сент-Мэрис. Не только потому, что на целый день оставил Гарнет. Была и другая, достаточно мрачная причина. Чарли с трудом сохранял молчание во время ленча, но излучаемое им раздражение заставило всех напрячься. Наконец, уставившись в свой бокал с красным вином, Чарли произнес:

– Ты ведь знаешь, что произошло с той девушкой?

– Какой девушкой? – отозвалась Стефи.

Чарли сделал глубокий, медленный вдох, стараясь быть объективным.

– Керри знает, о ком речь. Одна из «зеленых», участвовавших в стачке. Мэри Энн Лануччи.

Близнецы исподтишка переглянулись. Кевин до сих пор не удосужился рассказать брату, что произошло в Сент-Мэрисе.

– А, – протянул Керри, пытаясь выкрутиться из дурацкого положения, – ты про Мэри Энн...

– Прекрати валять дурака, Керри. Она вернулась в это чертово похоронное бюро за своей тетрадью и попала в ловушку. В огонь.

Кевин моргнул от неожиданности:

– Какого черта она... – и осекся, сглотнув слюну.

Он холодным взглядом обвел присутствующих, словно выясняя, какие еще удары его ожидают.

– Ладно, – произнес он глухим, рассерженным голосом, – все равно мы собирались сознаться, Чарли. Это был своего рода эксперимент – можем ли мы заменить друг друга. В Пенсильванию ездил не Керри, а я.

В тишине прилипший к полену кусок смолы взорвался с оглушительным шипением. Чарли моргнул от неожиданности. Комнату наполнил мертвенный аромат церковных курений.

– Теперь мне понятно, почему загорелся их штаб. Знаменитая теория мести Чио Итало. Ты уже прижал их судебным предписанием. По твоему наущению прыткий шериф обратился в ФБР с докладом о подозрениях в скрытой подрывной деятельности СПЗ. Но тебе этого было недостаточно.

– Чарли, – позвала Стефи. – Девочка погибла?

– Да. Кевин, которого я принимал за Керри, подпалил штаб-квартиру местной консервативной группы «зеленых». Итак, случайный пожар, из-за которого погибла девушка. Это очень дорогостоящая версия, которую примет у наших юристов местный коррумпированный прокурор. Проблема не в этом, а в том, что будь там Керри, девушка осталась бы жива.

Все молчали. Чарли снова уставился на горящие поленья. Потом отвернулся от камина и в упор посмотрел на Кевина, потом на Керри – по крайней мере, ему казалось, что в таком порядке.

Стефи встала и поправила зелень на полке над камином, переплетенную золотыми шнурками с шариками на концах.

– Итало лично расправляется с теми, кто ему противостоит, – сказал Чарли. – Мы используем для этой цели властные структуры. И очень следим за тем, чтобы создать впечатление, что мы никогда не нарушаем закон. Сейчас я требую большего, чем впечатление. Мы не позволим себе нарушить закон, Кевин. Это не слишком трудно понять?

Стефи ухватила за уши обоих сыновей и свела их головы вместе.

– Чарли, помнишь, как Кевин упал на перьевую ручку? Ему было три года.

– Ма!.. – взвыли дуэтом близнецы.

Стефи указала на маленькую голубую точку под глазом Кевина.

– Вот тебе примета, Чарли. Эти два мошенника больше не смогут выкинуть такую штуку.

Чарли без выражения смотрел на синеватое пятнышко. Каинова печать, подумал он. Но промолчал.

* * *

Палаван – океанский риф, вздымающийся высоко над водой, как порядочная гора, к западу от Филиппинского архипелага. Одна его сторона смотрит на восток, на море Сулу. В ясные дни с этого берега можно увидеть Северный Борнео.

Здесь, на солнечном берегу, напротив кедровых рощ Борнео, старые деревья выбрасывают новые ветви, широкие, не уже ствола, чтобы укрепиться на земле, не быть смытыми морем. Лорду Мэйсу сравнительно легко удалось уговорить Фердинанда Маркоса заняться более прибыльным фермерством на Палаване. Доходы обещали быть просто неприлично высокими.

Главный город Палавана, Пуэрто-Принсеса, раскинулся на тысячу футов ниже вершины. Прибыльная травка росла на высоте не хуже чем в Колумбии. Новый бизнес был не таким громоздким, как торговля ароматной кедровой древесиной, не таким разрушительным для природы острова. Травку можно было высаживать из года в год, а транспортировке подлежал уже очищенный белый порошок.

Англичанин, управляющий Мэйса, безусловно, заслуживал похвалы.

– Великолепно, Брумтвейт! – произнес лорд Мэйс, энергично орудуя шейкером, содержимое которого составляли ром, лимонный сок и немного льда. – Блестяще! Превосходит все ожидания, старина!

Брумтвейт – кокни, которого Мэйс нанял, полюбовавшись дракой в «мужском» публичном доме в Маниле, где уроженец лондонских трущоб справился с двумя французскими матросами, лихо орудуя ножом. Англичанин был невысок, с коротким, мускулистым, но худощавым торсом. В общем-то, по наблюдениям Мэйса, Брумтвейт без малейших колебаний ввязался в драку – невзирая от соотношение сил. Как и Мэйс, он не пренебрегал ни девушками, ни мальчиками, уж кто оказывался под рукой.

– Подкрепимся перед большим изнурительным рождественским обедом, Брумтвейт, – сказал лорд Мэйс, протягивая управляющему бокал с напитком. Бар, за отсутствием остролиста, был украшен букетами из пальмовых листьев. – Женщины зажарили нам замечательную «длинную свинку».

Маленькие настороженные глазки Брумтвейта расширились.

– Э, бросьте, викарий. «Длинная свинья»? Эти чертовы каннибалы не жрали своих уже лет пятьдесят.

– Это не просто «длинная свинья», – произнес Мэйс, чокнувшись с ним бокалами, – это Джозефина.

– Хватит заливать, губернатор. Я видел маленькую Джозефину сегодня утром.

– Нежная юная грязнуля. Больше вы ее не увидите, Брумтвейт, – заверил Мэйс. – Женщины очень следили, чтобы она ничего не заподозрила, а утром поймали и запекли живьем, чтобы мясо было мягче.

На Палаване люди исчезали часто. Маркое сотнями привозил заключенных с континента. Экспериментальные посадки требовали огромного количества рабочих рук. Первые побеги приживались неохотно. Заключенные никогда не возвращались живыми в Манилу и не могли рассказать об условиях труда на плантациях. Тем не менее ходили слухи, что правительство собирается сунуть нос в лагеря смерти на Палаване.

Две женщины внесли стол. Брумтвейт оглянулся. Ни одна из них не была Джозефиной, с ее мальчишеским задком и маленькими грудками. Брумтвейт чувствовал себя неуютно. Женщины вышли и тут же вернулись с кувшинами местного пива. Начали входить и рассаживаться за столом служащие. Охрана здесь не обедала. Мейс наблюдал за Брумтвейтом, встревоженным отсутствием Джозефины. Есть человеческую плоть, которой вы успели насладиться для чувственных радостей, кажется невообразимо ужасным грехом, подумал Мэйс. Но сама сексуальная игра – подражание каннибализму. Будь они достаточно бережливы, чтобы постоянно питаться мясом заключенных, предприятие Шан Лао приносило бы гораздо больше доходов.

Двое мужчин внесли главное угощение – блюдо в четыре фута длиной, украшенное пальмовыми листьями, с торчавшим из вороха зелени вертелом. Брумтвейт медленно поднялся на ноги, словно привязанный веревочками.

– Мэйс!..

– Да, Брумтвейт?

– Скажите, что это не она!..

– Она, – заверил его Мэйс, – наша нежная, сладкая, сочная, мягкая, с маленькой вертлявой попкой, совершенно съедобная Джозефина.

Брумтвейт упал на стул, уронил голову на руки. Он приподнял лицо, чтобы что-то сказать, и увидел маленькую Джозефину за другим концом стола.

– Это я! – крикнула она. – Это я готовила, по своему рецепту! Это моя свинья! Кушай!

Брумтвейт так смеялся, что слезы потекли у него по щекам.

– Счастливого е... Рождества! – прохрипел он сквозь смех.

* * *

В Манхэттене полно отелей разного рода, от прославленных храмов гостеприимства, известных всему миру, до отвратительных ночлежек, притонов, про которые если кто и слышал, то не признается в этом. Есть и исключения, вроде «Смитсона», который никто не назвал бы отелем.

Шан Лао редко пользовался апартаментами 14А, но арендную плату вносил регулярно. Окна всех комнат выходили на Парк-авеню. Вечером Николь украсила охапками остролиста, перевязанными шелковыми лентами, весь смитсоновский пост-модерн, включая рамы репродукций Пуссена на стенах.

Чета Шан, включая Никки, пригласила на обед одного из китайских обозревателей ООН, мистера Хо с супругой.

– Шеф-повар «Смитсона» заверил меня, что это традиционный рождественский обед в Новой Англии, – говорила гостям Николь. – Прозрачный бульон, индюшачья грудка, картофельный мусс, галантин из устриц с орешками и чатни из клюквы.

Отец Николь был французским дипломатом на Дальнем Востоке, где Николь росла под присмотром нянек и сестер из французской миссии. Сегодня вечером она надела изящное темно-зеленое вязаное платье, красиво облегавшее ее фигуру. Длинный разрез на восточный манер, высоко обнажал бедро при ходьбе. На шее у нее было яркое коралловое ожерелье японской работы.

Один из личных телохранителей Шана, временно назначенный официантом, через каждые несколько минут заглядывал в гостиную. Николь уже привыкла, что рядом с Шаном постоянно находятся вооруженные охранники.

– Телохранители тебе нужны для самоутверждения, – упрекнула она его однажды.

Ни у кого не вызвал любопытства тот факт, что официант – китаец, хотя все настоящие официанты в Нью-Йорке турки или иранцы.

Мистер и миссис Хо говорили на одном из диалектов Китая, поэтому мистер Хо попросил, чтобы, все говорили по-английски для улучшения рудиментарных познаний своей жены. Николь и Никки ответили утвердительным кивком.

Миссис Хо практически не участвовала в застольной беседе, ее опущенные глаза с озабоченной сосредоточенностью санитарного инспектора изучали одно блюдо за другим. Она подняла глаза только перед десертом, когда китаец-официант позвал Шана к телефону. На следующий день Никки узнал, что звонил Бакстер Чой из Вашингтона. Но и во время обеда многое можно было прочитать по мрачному выражению лица Шана, когда он возвратился за стол. Плохие новости – с этим не справится даже вооруженная охрана. На случай, если до кого-нибудь еще не дошло, что ему не до игрушек, Шан не произнес ни слова, пока все не встали из-за стола.

Никки счел своим долгом вовлечь в беседу миссис Хо.

– Вы давно в Нью-Йорке? – поинтересовался он, с детства приученный ловко заполнять паузы в разговоре. Так как собеседница проявила замешательство, он живо добавил: – А ваши дети?

– У них все в порядке. – Произношение миссис Хо имело странный ритм и паузы, словно человеческая речь дробится на слоги, а не слова.

– Они учатся в американской школе?

– В Бейджине. У них все в порядке.

– О, тогда вам хватает времени, чтобы познакомиться с достопримечательностями Нью-Йорка?

– Все в порядке.

Этот своеобразный диалог почему-то привел в восторг мистера Хо.

– Ваш сын оправдывает возложенные на него надежды, – сказал он ушедшему в себя Шану. – Наше потомство – это то, что оправдывает наше пребывание на земле.

– Само существование, – добавила Николь.

Два телохранителя – без оружия – вкатили осыпанный сахарной пудрой пудинг с красными и зелеными нарядными свечками. Пудинг медленно вращался на специальной подставке, а встроенная музыкальная шкатулка исполняла мелодию, на вкус Смитсона, больше всего подходившую к сезону: «Санта-Клаус в городе».

Шан и Хо приветствовали древнюю христианскую традицию каменным безразличием. Произведение Дж. Фреда Кутса было равно незнакомо Никки, его матери и миссис Хо. Поэтому в глубоком молчании все пятеро сотрапезников с подозрительным недоумением наблюдали, как замедляет вращение подставка. Наконец музыкальная шкатулка испустила дух на словах: «Оглянись хорошенько вокруг...»

* * *

Рождество Чарли встретил в обществе дочерей и жены. Из чувства простого христианского сострадания, как она это неоднократно повторила, Мисси пригласила также Энди Рейда.

– Бедняга совсем один в такой день, разве это не печально?

По ее же предложению ленч устроили в новой квартирке Уинфилд. Личным вкладом Мисси стали двадцать четыре уродливых хрустальных бокала «мозер» в выложенном бархатом футляре, значительно более красивом, чем его содержимое. Чарли припомнил, что это один из свадебных подарков им с Мисси, двадцать лет пролежавший нераспакованным. Благословенна бережливость богатых. К примеру, трогательная привычка Чио Итало отрывать свободные куски бумаги от получаемых писем.

Банни подарила Уинфилд игру «Монополия», расписанную русской кириллицей. Энди привез складной карточный столик со стульями. Чарли не принес ничего. Он бродил по тесной квартире, натыкаясь на стены, как зверь в клетке.

Окна квартиры выходили на юг. По милости фортуны другие здания не заслоняли горизонт, украшенный Крайслер-Билдинг в тридцати кварталах к югу.

– Новичкам везет, – сказал Чарли. – Из всех моих пожеланий, малышка, первое – удачи!

– Не возражаешь, если я запишу это? – шутливо спросила Уинфилд.

Чарли недовольно поморщился:

– Все последнее время я только тем и занят, что изрекаю нравоучения.

– В том числе и в Западной Пенсильвании? Гарнет уже видела газетные заголовки?

Прежде чем он успел подобрать ответ, зазвонил телефон.

– Да, Никки, – произнесла Уинфилд, – она здесь, – и протянула трубку сестре.

В таком ограниченном пространстве каждый слышал каждого. Соблюдая приличия, мужчины, испытывавшие взаимное отвращение, завели беседу о конвертации ценных бумаг. На кухне Мисси шумно осуществляла надзор за приготовлением третьей порции мартини, совершенно излишней, вознаграждая себя за хлопоты поминутно снимаемой пробой.

Банни повесила трубку и подошла к двери кухни.

– Сорвалась с крючка. Великий Шан мчится в Вашингтон. Слишком занят, чтобы потетешкаться со мной.

– Да, ему не повезло, – любезно заметила Уинфилд.

– Но в Вашингтоне сейчас никого нет! – оживился Чарли. – Все разъехались по домам – толкать речи и наливаться яичным коктейлем.

– У нас тоже Рождество, – отрезала Уинфилд. – Потрудитесь отвлечься от бизнеса.

– Я только...

– Ты только пытаешься угадать, что на уме у Шана.

– Помните, – вмешалась в разговор Мисси, – когда встретитесь с Великим Шаном, не позволяйте ему увильнуть от ответственности! – Она опрометчиво взмахнула своим коктейлем. Уинфилд поспешила за тряпкой. Восточнобережный протестантский стиль свадеб и разводов полон неизъяснимого очарования, подумал Чарли. Чем меньше любви и чем больше экономических соображений прослеживается в исходной брачной конструкции, тем меньше злобы и вражды наблюдается после развода. – Для того, чтобы сделать ребенка, требуются двое! – продолжала разглагольствовать Мисси. – Шан несет такую же ответственность, как и мы!..

Банни через голову матери метнула злобный взгляд в сторону Уинфилд.

– Существует ли более надежный способ отправить меня в абортарий?

Уинфилд ответила свирепой улыбкой:

– С Р-р-рождеством!

* * *

Большая католическая церковь Святого Сердца была переполнена. Во время погребальной мессы повалил снег. Белая пелена ложилась на пригороды, на дороги, закрытые нефтяные вышки и угольные шахты, на свежую могилу, ожидающую останки Мэри Энн.

Старому священнику отцу Хини редко приходилось видеть своих прихожан в таком количестве даже по большим праздникам. Когда-то неукротимый юный проповедник, за десятилетия скованный умеренной, спокойной религиозностью своей паствы, он стал медлительным, даже немного тугодумом. Сегодня, учитывая особые обстоятельства, священник решился на необычный шаг – поручил нескольким прихожанам произнести хвалебное слово покойной. Когда катафалк двинулся на кладбище, его сопровождал кортеж из огромных, неповоротливых машин, занимавших всю дорогу, – такие средства передвижения очень популярны в здешних краях.

Около свежевыкопанной могилы отец Хини обвел взглядом сотни людей, стоявших, склонив головы, под снегом. За сорок лет он ни разу не видел, чтобы на похоронах было столько сочувствовавших, не принадлежащих к семье умершего. Он прочитал заупокойную молитву.

Для человека с ирландским темпераментом вроде отца Хини это была очень удачная речь. Ни разу не были упомянуты скважины 27, 28 и 29. И никто из выступивших у могилы не заходил слишком далеко. Они предпочитали другой путь. К тому же многие из присутствующих не принадлежали к приходу и вообще не были католиками. И одеты они были не в черное, а зеленое – галстуки, шарфы, косынки. Ловкий ход: цвет работал вместо слов.

Ирландцы возраста отца Хини еще помнили жизнь на старой родине во времена Большой Заварухи: тогда из-за зеленого шарфа человека могли застрелить как собаку. Британские черно-коричневые были обыкновенными наемниками, преступниками, вывезенными из Англии, чтобы терроризировать ирландцев. Даже сейчас при мысли об этих временах густая, тягучая кровь отца Хини вскипала.

В толпе крутился шериф и какой-то тип из ФБР, снимавший похороны на видео, будто это свадьба. Местная газета пестрела кричащими заголовками:

«ПРАВДЫ НЕ УЗНАЕТ НИКТО»

«РАСПОЛЗАЕТСЯ ЛЕВЫЙ ЗАГОВОР»

«ШЕРИФ НАПРАВЛЯЕТ РАЗОБЛАЧЕНИЯ»

Отец Хини подумал – цветная ли пленка в камере? В смысле, будет ли заметным разлив зеленого в толпе? Снег превратился в дождь, застывая ледяной коркой на одежде. Люди по очереди подходили к могиле и бережно опускали свои букеты из яркой зелени. «Ох, Падди, милок, слышал, что люди болтают? Теперь по закону трилистнику нельзя расти в Ирландии!» Старые глаза отца Хини заволокло влагой. Это дождь. Он тяжело вздохнул, вытирая глаза рукой.

Кто только не пришел воздать последнюю дань Мэри Энн: консервативные старцы из коммуны, доктор, мальчишки с пивоварни, хозяйка лотереи... И все – с букетами зелени. Священник снова вытер глаза. Деловито меняя оптику, приспосабливая параболический микрофон, работал законник. Шериф Кокс в лучшем воскресном костюме перебегал от одной группы к другой.

В другом конце кладбища шел рождественский митинг «Рыцарей Колумба», посвященный памяти жертв войны. Хор неуверенных нежных женских голосов вы водил:

Прекрасный Вифлеем,

Раскинувшийся тихо

Под звездами во сне...

Имя Мэри Энн внесли в почетный список жертв войны. Шериф Кокс разговаривал с фэбээровцем, похожим на Гэри Купера. Женщины пели:

Над темнотою улиц

Сияет вечный свет.

Мы встретим в эту ночь

Надежды прошлых лет...

Март

Глава 29

– Отец, это Никки. Добро пожаловать в Штаты.

– Как ты узнал, что я в Вашингтоне?

– Я мудрое дитя, умеющее предчувствовать родительские перемещения.

– Наверное, это остроумно? Доброй но...

– Не вешай трубку.

Для Шан Лао все в Америке складывалось чертовски неудачно. Во время Рождества ему приходилось рыскать по Америке, подобно пожарному, гасящему вспышки огня. Отвратительная роль. Отвратительная Америка с ее факсами, телефонами и пронырами-журналистами, окутывающими каждого паучьей сетью своего любопытства. Отвратительное игривое американское лицемерие, когда все побуждения выглядят такими высоконравственными и ни один взяточник не желает откровенно назвать себе цену. Нельзя иметь дело с людьми, отказывающимися даже наедине с собой признаться, что они из себя представляют.

Невозможно было избежать соприкосновения с Америкой. Как Никки узнал, где его найти? У Шана никогда не было семейной жизни. Жена и сын были всего лишь его деловыми кредитными карточками. Иногда Николь предлагала Шану выступить спонсором какого-либо культурного события. Он рассматривал такие предложения как основу для возможных деловых контактов и соглашался, а его жена выступала в роли сотрудника, подбирающего объекты размещения капитала.

– Ты получил мое последнее письмо?

– Отвечу в ближайшее время. Спасибо, что позвонил.

– Пожалуйста, не вешай трубку.

– Ник, у меня сейчас очень напряженная жизнь.

Лихорадочное напряжение стало стилем жизни Шана в Вашингтоне. Проблемы создавал даже Бакстер Чой, обычно безупречно проводивший в жизнь указания Шана. Ощущение кризиса усиливалось из-за вынужденного отказа от вооруженной охраны. Эти американские лицемеры нервничали в присутствии телохранителей, как мелкие воришки. Шан почувствовал себя больным, когда обнаружил, что в мире американского бизнеса косо смотрят на откровенную демонстрацию вооруженной предосторожности.

Да и не спасли бы его телохранители от прожорливых членов Контрольного подкомитета конгресса – КОКОМ, предназначенного для охраны стратегических материалов от Советского Союза.

Военные компьютеры, стоившие по миллиону, уже не находились под контролем Комитета, превратившегося в отталкивающий труп, пережиток «холоднойвойны», последний вздох яростного антикоммунизма. Немногие из его членов надеялись на следующих выборах получить голоса избирателей.

Обычно электронные заводы Шана перекупали крупные заказы у промышленников вроде «Сони» и «Кэнона». Время от времени одна из таких трехтонных машин оказывалась в Восточной Германии или Чехословакии, что позволило бывшим советским саттелитам вырваться на новый технологический уровень.

Шан поручил Чою утихомирить твердолобых крестоносцев «холодной войны», чтобы лишняя информация не просочилась в среду избирателей, нахлебавшихся в восьмидесятые распаленной риторики Рейгена. Чувствуя сверхдоходы так же хорошо, как и нужды избирателей, обжоры из конгресса любили иметь дело с Шаном. А Шан был сейчас нужен в континентальном Китае и еще в дюжине стран по всему миру.

– Не похоже, что ты рад моему звонку.

– Если ты знаешь, как меня найти, кто-нибудь может заставить тебя поделиться этим.

– Не подумал об этом, прости.

– Завтра вечером я перезвоню вам с мамой. Знаешь... – Шан умолк.

Ему действительно хотелось увидеться с Никки лицом к лицу, поделиться некоторыми соображениями. Но по телефону, не проверенному на подслушивание, не следовало упоминать о его возможной поездке в Нью-Йорк.

– Будь дома завтра в такое же время.

Шану, разжигавшему огонь одновременно в обоих полушариях, приходилось заботиться о своем Номере Два. Лорд Мэйс – это несерьезно. Бакстер Чой? Он блестяще зарекомендовал себя деятельностью в этом полушарии. В Азии у Шана был адвокат Он Сеонг, тоже перспективный, образованный молодой человек. Но все они – только служащие. Номер Два должен быть человеком, успешно заменяющим Шана в некоторых сферах – сегодня и во всех без исключения – когда Великий Шан Лао умрет. Такой человек должен носить имя Шан.

– Я постараюсь, чтобы мама тоже была.

– Да, пожалуйста. – И Шан повесил трубку.

Никки также умен, как и Чой. Он сумел пробраться в цитадель Ричардса-Риччи и скоро обзаведется сыном – себе на горе и во славу великой стратегии отца, направленной против Риччи. Проблема была в самом Никки. Он был абсолютно непредсказуем. Его словесная эквилибристика крайне беспокоила Шана. Последнее письмо гласило:

"Дорогой отец.

Несколько лет назад молодые негры изнасиловали и едва не убили белую девушку в Центральном парке. В «Лос-Анджелес таймс» Вильям Плафф писал: "Пятьдесят лет назад... элита, контролировавшая банки и промышленность страны, назначала ее правительство. Негры, католики, евреи, азиаты... подвергались серьезному давлению и стремились к ассимиляции.

Той Америки уже нет... Американцы, которым за пятьдесят, знают, какие огорчительные перемены произошли в стране... Америка морально обособленных людей уже не озабочена углублением культуры или большей ответственностью, чем та, что насаждается массовой индустрией развлечений... В современной жизни слишком много «забавного».

Вот что еще могут припомнить те, кому за пятьдесят, – то была Америка замаскированного лицемерия, насаждаемого родителями. Сегодня родители принимают участие в обсуждении, скажем, как заставить «Синий крест» оплатить аборт. Они и их дети – соучастники в «забавах».

«Забавой» во времена Дж. П. Моргана считалось групповое изнасилование черных женщин. Сегодня – белых. Та же моральная пустота, минус замаскированное лицемерие родителей, потому острее воспринимаемая. Как говорит Джордж Сантаяна: «Все это – как будто вас ткнули носом в собственное дерьмо».

Улыбаясь некоторым оборотам речи Никки, а также Сантаяны, Шан Лао позвонил в аэропорт. Он заказал себе билет на имя Чарльза Ли. Потом связался с Бакстером Чоем и поручил нанять телохранителей для полета и последующей поездки в Манхэттен из аэропорта Ла-Гардия.

Шан попытался расслабиться. Пора открыть Никки правду о его семье. Нужно «причастить» парня, если он, Шан, надеется, что когда-нибудь Никки станет Номером Два. Он сделает это тем же способом, каким тренируют охотничьих собак, «первая кровь». Формула Сантаяны применима для любых телесных выделений. Сунь человека носом в кровь – и он приучится чуять ее издалека.

Шан взял шариковую ручку с эмблемой отеля и блокнот. В дни юности он учился писать тушью и кисточкой каллиграфа. Но это не документ, просто заметки на память для завтрашнего разговора с Никки.

«Лицемерие родителей, – написал Шан, – никогда не позволит построить прочные, плодотворные отношения с детьми. Поэтому дети должны знать правду – о семье, об отце и о том, чего он ждет от своего сына».

Шан снисходительно усмехнулся, глядя на блеклые голубые линии, оставленные шариковой ручкой. Густая черная индийская тушь больше подошла бы ему. А если вспомнить, какой путь открывается перед Никки, – густая темная красная кровь.

Глава 30

– Давайте взглянем на это иначе, – говорила Эйлин. – Мы хотим посадить за стол защиты одиннадцать проституток. Шестерым из них за сорок. Одной под пятьдесят. Все умирают от СПИДа. У двух, кроме этого, новый, устойчивый к пенициллину сифилис. Три страдают анальным недержанием, трещинами и разрывами, вызванными содомией. Одна скорее всего умрет еще до предварительного слушания. Только у одной грамотная речь. Три негритянки. Четыре выглядят настолько отталкивающе, что без косметики похожи на больных проказой. Семерых уже привлекали в суду. Пятерых задерживали за нарушение приличий, азартные игры, кражи в магазинах. Их били, грабили, связывали, пинали, мучили, душили, топтали ногами, жгли сигаретами, насиловали, выбрасывали из машины на ходу. И это – обычные клиенты. Кроме того, много раз их насиловали полицейские, принуждали к содомии мужчины с экстраординарными размерами пениса. Двух выбрасывали из окна со второго этажа. На всех скопом – двадцать восемь сломанных ног и лодыжек, сорок одна рука и запястье. Раздробленные пальцы на руках и ногах не в счет, это обычная «забава» полицейских. Девять сделали по нескольку абортов, у пятерых есть дети, но они их никогда не видели. У одной – степень магистра. Еще одна – бывшая певица, меццо-сопрано из хора «Метрополитен-Опера». Десять – законченные алкоголички. Шесть курят крэк, четыре предпочитают героин. – Эйлин остановилась, чтобы перевести дух. – Поставьте себя на место присяжных. Вы бы поверили хоть единому их слову? Согласились бы просто находиться с ними в одном помещении?

Уинфилд несколько минут сидела молча. Потом произнесла:

– Опишите мне состав типичного жюри присяжных.

Эйлин грузно пошевелилась в кресле – она была уже на шестом месяце беременности.

– В штате Нью-Йорк семь из двенадцати негры или латиноамериканцы. Для нас главной проблемой будут мужчины-присяжные, пользующиеся услугами проституток, – они захотят наказать нашу клиентку. Мы называем это «синдром Джека Потрошителя». Вторая опасная категория – женщины, у которых матери или сестры – проститутки. Они тоже будут настроены против нашей клиентки. Третья категория – присяжные, связанные с организованной преступностью.

– Им можно будет дать отвод.

Эйлин поморщилась.

– Нельзя быть такой наивной, Уинфилд. По крайней мере, не с вашей семьей. В настоящее время организованная преступность – главный наниматель рабочей силы в Америке, на предприятиях мафии занято от восемнадцати до двадцати процентов трудоспособного населения. Наша работа – выяснить всю подноготную предполагаемых присяжных. Это стоит дорого.

– Это еще не вся работа.

– Уинфилд, эти женщины – парии. Они поставляют самые непроизносимые услуги, которых требует от женщины наше общество. Никто не захочет выйти вперед и сказать: «Когда-то это было вполне благопристойное человеческое существо». Ни доктор, ни священник, ни работник социального обеспечения. Никто.

Несколько минут они молча обдумывали сказанное. Потом Уинфилд вздохнула:

– Никто в зале суда им не поверит.

– Если мы хотим, чтобы ваша приятельница Леона Кэйн посадила на скамью подсудимых Винса Риччи, у меня в запасе должно быть что-нибудь получше. Иначе суд свалит все на бедного доктора Баттипаглиа. – На этот раз молчание затянулось. Наконец Эйлин горестно вздохнула. – Только сейчас я сознаю, в какой степени надеялась на его показания. Ох, мне нет нужды объяснять вам, какая скользкая змея ваш кузен Винс.

– Действительно, не стоит.

– Винс и Баз теперь сиамские близнецы. Как родные братья. Будущие папочки. Полное взаимопонимание. Баз удостоен занесения в их так называемый «хай-роллер» – особый список; теперь в любом казино мира к его услугам дамский эскорт и на тысячу долларов фишек в кредит.

Эйлин угрюмо пригладила рукой свои черные волосы.

– Вчера я проверила наш общий счет. Винс убивает нас. – Она умолкла. Уинфилд боялась поднять на нее глаза. Эйлин продолжила: – У нас долга на восемьдесят тысяч, мы истекаем кровью. Баз так редко бывает в городе, что другие врачи перестали рекомендовать его своим пациенткам. Сегодня утром я попыталась поговорить с ним серьезно. Он ударился в слезы.

– Еще одна победа Винса.

Эйлин кивнула.

– Винс потрясающий комбинатор. Ленора сказала мне, что сейчас он признает ее человеком, потому что внутриутробная диагностика подтвердила – она ждет мальчика. Это на время делает ее саму мужчиной. – Эйлин замолчала и поерзала в кресле. – Как дела у Банни?

– Примерно так же, как и у вас: тошнит по утрам, немножко шевелится... Теперь ее переполняют сомнения, хотя для аборта слишком большой срок. От Никки никакого толку – они с отцом вытанцовывают какой-то мерзкий гавот друг с другом. Банни полностью деморализована и безнадежно мечтает, чтобы не было поздно сыграть назад.

– Вовсе не поздно, – умирающим голосом сказала Эйлин. – Сложно, но Баз говорил, что это вполне осуществимо.

– И он бы взялся?..

– Для меня – нет. Может быть, вообще не взялся бы. Но кто-то другой возьмется. В штате Нью-Йорк закон разрешает это до двадцати четырех недель.

Уинфилд скривилась.

– Постараюсь не забывать о пилюлях до менопаузы. Снова нависла тишина.

– Запомните одно, Уинфилд: я не отказываюсь от этого дела.

Уинфилд молчала, поэтому Эйлин настойчиво продолжила:

– Вы так уверены, что устрашающий трюк Винса с доктором Баттипаглиа полностью вывел меня из игры?

– Разве нет?

– Постарайтесь воздержаться от оскорблений. Нет!

– Отлично! – произнесла Уинфилд. – Тогда – настала очередь Леноры вступить в игру.

– Ленора? Она также деморализована беременностью, как и я.

– Не совсем. Я думаю, настало время задать ей кое-какие вопросы.

– Уинфилд, вы не представляете себе, как сложно в таком состоянии сосредоточиться на чем-нибудь еще, кроме собственной утробы.

– И тем не менее... – Уинфилд снова села, сжав губы в твердую тонкую линию. – Леноре придется оказать нам помощь. И я знаю, как ее убедить.

* * *

Между собой они решили, что машина «скорой помощи» слишком привлекает внимание, а такси тесно, поэтому нужно заказать лимузин с шофером. Уинфилд деятельно занялась возвращением Гарнет к нормальной жизни. В ее доме освободилась квартирка с одной спальней, и она, действуя от имени Гарнет в качестве ее адвоката, подписала двухгодичный договор на аренду. Обе держали свои планы в секрете от Чарли, который, конечно же, воспротивился бы переезду Гарнет по такому непрезентабельному адресу. И доктора пока не советовали ей выписываться.

Тем не менее в три часа Уинфилд помогла Гарнет одеться и в кресле на колесиках выкатила ее вниз, к лимузину.

– Поосторожней с духовкой, – бесцветным голосом произнесла она, помогая Гарнет вселиться в новое жилье.

Лицо Гарнет, неестественно спокойное, неподвижное после операции, стало еще невыразительней.

– А, вас ознакомили с моим modus operandi[36], взрыванием духовок?

– Именно! – Уинфилд украдкой рассматривала женщину, которую выбрала себе в мачехи. Буйные белые волосы Гарнет отросли на дюйм, и теперь вид у нее был немного порочный, как у женоподобных рок-певцов. Брови и ресницы пока еще нуждались в подкреплении тушью. Но лицо разгладилось полностью, включая мимические морщины у рта и глаз. Даже ее губы стали другими – губы молодой дедушки, неопытные, но трепетные. Гарнет могла самостоятельно передвигаться по комнате, переодеваться, мыться. После месяца упражнений левая рука стала такой же уверенной, как и правая. Правда, подвижность пальцев была пока немного ограничена, но Гарнет теперь постоянно сжимала рукой теннисный мяч для тренировок, даже сейчас, во время их разговора, ее пальцы продолжали ритмично двигаться, моментами – с какой-то дикой яростью. В целом – хи-хи – Чио изрядно омолодил Гарнет, подумала про себя Уинфилд.

– Вы еще не запатентовали свою прическу? – поинтересовалась она вслух. – Я начинаю подумывать, не остричься ли мне так же, как вы.

Гарнет бессознательным, машинальным жестом погладила длинные черные волосы девушки, разделенные прибором и заправленные за уши.

– На мой вкус, слишком хороши. Я бы посоветовала вам для начала настоящий индейский конский хвост – как-нибудь покажу вам мои детские фотографии. Сзади волосы затягивали так туго, что у меня голова немного кружилась.

Она сгребла ворох писем и распечатала лежавшее сверху.

– Ох-ах, Фонд Германа наступает мне на пятки. Неудивительно, если вспомнить, в каком состоянии был дом у реки, когда я его покинула. Наверное, жаждут заполучить мой скальп. – Она вытащила письмо из конверта и быстро пробежала глазами. – Хуже того...

– Взрыв произошел не по вашей вине. Мы их положим на лопатки.

– Дом они отстраивают сами. И начинают заниматься всякой чепухой, от которой у вашего отца мигом подскакивает кровяное давление, – современные способы обучения и все такое. Они хотят заполучить меня в члены организационного комитета.

– Кто сказал, что благотворители не лукавят?

– У меня на это не будет времени. Может, Чарли найдет.

Как всегда, отметила Уинфилд. Гарнет все еще была ужасно худой, хотя и немного поправилась за последнее время. Уинфилд спросила себя – уже не в первый раз, – как воспримет отец эту неожиданную самостоятельность Гарнет.

– Эпоха дежурства в госпитале закончилась, – напомнила Гарнет, снова проявляя непостижимую способность читать чужие мысли.

– Я оставила отцу записку, что прошу его перед госпиталем заехать ко мне. А у меня на двери – записка, чтобы он зашел в квартиру 2F.

– Господи, вот это предусмотрительность. Где вы находите время возиться с такой беспризорницей, как я?

– Сейчас у меня есть время. Клан Риччи в состоянии ремиссии.

– Не понимаю.

Уинфилд вышла на кухню и открыла холодную воду.

– Риччи – как рак. Иногда метастазы останавливаются сами по себе – на время. Мой двоюродный дед больше не пытается прикончить отца. Отец отказался от окуривания империи Риччи ладаном. Как это назвать? Прекращением огня? Вооруженное перемирие?

Она подставила стакан под струю холодной воды, закрутила кран и вернулась к Гарнет.

– Ваши таблетки в дорожной сумке.

– А? О да.

Гарнет порылась в сумке, стоявшей у нее на коленях. Она проглотила алую таблетку антибиотика и запила водой.

– Спасибо.

Уинфилд взяла у нее стакан и допила воду. Обе женщины молчали, осматривая гостиную, занимавшую большую часть квартиры, мысленно делая перестановку. Сейчас меблировку гостиной представлял наспех выбранный на распродаже тиковый гарнитур из трех предметов, а спальни – одна-единственная кровать королевских размеров.

– Вы устроили мне чудную берлогу, – сказала Гарнет после паузы. – Квартира небольшая, но просторная. Ваш отец все это время платил мне жалованье в «Ричланд», так что у меня есть кое-что за душой, чтобы подумать об обстановке. Хотя в этом нет необходимости. – Ее левая ладонь снова начала тискать мячик. – Кажется, что вы отлично изучили мой вкус. А вот мне вас понять трудно.

– Меня?

– Я уже начала понемногу перенимать вашу прохладцу, спокойствие, – продолжала Гарнет. – Врачи посоветовали мне избегать эмоций. Никаких гримас и ухмылок. Я могу просить вас быть моей моделью?

– При условии, что вы подрежете мне волосы на ваш лад. – Уинфилд хлопнулась на длинную софу с темно-бежевыми подушками. – На самом деле это вы непроницаемая личность.

– Загадочная женщина?

– Колдунья, воскресшая, как Феникс, – Уинфилд взяла разгон, – возродившаяся невредимой из огня, чтобы вновь пуститься по следу отца.

– Взрыв в значительной степени сбил его со следа.

– Это отсрочка. – Уинфилд умолкла. – Ему нужна ваша поддержка. – Не стану вдаваться в подробности, но за последние несколько месяцев произошли кое-какие обнадеживающие события. Сейчас я в лучшей форме, чтобы держать Чио Итало на поводке.

– Каким образом?

Позвонили в дверь. Уинфилд встала и приложила палец к губам, направляясь к двери.

– Уинфилд, – встревоженно произнес Чарли, – я тороплюсь в больницу. Что такое важ...

– Я хотела познакомить тебя с дамой, которая обещала позаботиться о моей прическе. – Уинфилд шагнула в сторону, и Чарли увидел женщину, сидевшую в инвалидном кресле, нервно стискивающую пальцами теннисный мяч.

Глава 31

Винс терпеть не мог свои поездки в Атлантик-Сити. Здесь он всегда чувствовал себя не так уверенно, как в других городах, несмотря на лесть и раболепие, которыми его встречали. И дело было не в скудости местной криминальной жизни, просто Атлантик-Сити – это не город, а грязная помойка.

Несмотря на строгости законоположения об азартных играх Нью-Джерси, разные шайки давно поделили территорию штата между собой, используя в качестве прикрытия фасады отелей, И тут для них открылись золотые россыпи.

Но – и этого Винс не решился бы прошептать ни единой душе – несмотря на большие деньги, потраченные на «обзаведение», Атлантик-Сити оставался сточной канавой для безработных маникюрш, подонков, мошенников и проходимцев всех разновидностей. Каждый приезд в Атлантик-Сити был для Винса ударом по самолюбию, но время от времени приходилось посещать эту помойку – чтобы хотя бы держать на коротком поводке здешнего управляющего. Это был деверь Винса Эл Заппавинья, муж сестры Лил, не то чтоб жулик, скорее – туповатый парень, из-за чего мог попасть впросак.

Эл встретил его ворохом компьютерных распечаток, широких зеленоватых простынь с колонками цифр, вселяющих отвращение в сердце Винса. Он сморщился в кошачьей гримаске раздражения, как при виде мыши-перестарка.

– Пожалей меня, Эл. Давай на словах, только коротко.

– Винни, каждый раз, когда я говорю коротко, ты начинаешь орать на меня. В общем, на этой неделе мы смолотили на пять процентов больше, чем на прошлой. О'кей? Теперь плохие новости. «Кое-что» не привезли.

«Кое-что» было эвфемизмом для обозначения наркотиков.

– Почему?

– Не было сигнала.

Винс пальцем указал на дверь, и Эл вышел из кабинета. Нахмурившись, Винс покосился на распечатки и решил поверить Элу на слово, что там все в порядке. Но то, что кончились запасы героина и кокаина – это далеко не порядок.

На худой конец есть Дальневосточная линия. Он потянулся к телефону. Вот работа для Кевина, который умеет проскальзывать в любую дырку незаметно, как привидение. Но не успел Винс взять трубку, телефон звякнул.

– Алло?

– Винни, это Эл. Тут один алкаш требует, чтобы я учел ему чек на три тысячи баксов. Говорит, он твой парень. Должен я отстегнуть ему наличные?

– Нет, пока не скажешь, как его зовут.

– Доктор какой-то.

– Коротышка, светлые волосы, смахивает на деревенщину.

– О, ты его знаешь?

– Какого хрена доктору по кошечкам самого высокого класса болтаться в Атлантик-Сити?.. Я дал ему зеленый свет в Макао, Монако, на Маврикии. Нет, ему хочется потереться среди подонков. Где он, около стола с «блэкджеком»?

– Ага.

– Учти чек. И скажи ему, чтоб без меня не уходил.

Винс повесил трубку. Стыдно за База. Некоторые ребята или принимают все как есть или выкатываются. Но только не Баз. Винс опустил свою маленькую изящную голову на руки и помассировал пальцами виски. Слишком напряженная жизнь, это Баз сказал. Маленькая профессиональная консультация.

Снижение поставок наркотиков... да не снижение – полный пролет! За все время, что он работает – это с тех пор, как упокоился с миром его высокоморальный папа, а вместе с ним все препятствия на пути к власти, – Винс был уверен, что он сам себе хозяин. Если с наркотиками плохо, – а это сладчайший кусок из всего, что есть на свете, – приходится улаживать вопрос с помощью уступок и переговоров. Это может стоить очень дорого. Раньше, когда «товар» рос и перерабатывался в краях, густонаселенных mosquitoes[37] и banditti[38], такого не случалось. А теперь единственный выход – воспользоваться ингредиентами, поставляемыми фирмами «Дю Понт», «Монсанто», «Киба-Гейджи» или «ИСИ».

Для этого нужен человек, который сумеет разобраться во всей медицинской чепухе. Недавно Винс читал про какое-то новое психотропное средство, которое может действовать и возбуждающе, и расслабляюще – супертранквилизатор и мышечный релаксант одновременно. И чтобы сделать его самому, нужна только формула, а не банда кули, рубящих зелень.

Он застал База как раз на полпути к потере удвоенной ставки. Обливаясь потом, Баз держал две первые взятки – два туза. Даже неопытный игрок после первой взятки может подсчитать свои шансы на решающую пару. Это опасная иллюзия для азартных полуумков, потому что шансы дилера не может подсчитать никто. Дилер снял королеву с тузом, и Баз увял.

Винс положил руку ему на плечо. Баз повернул к нему невидящее, ставшее серым лицо.

– Хийя. – Голос База звучал так бледно, словно, как и лицо, давно не видел дневного света.

– Это все, что осталось от трех кусков? – Винс ткнул пальцем в сторону жалкой кучки белых фишек, лежавшей перед Базом.

– Я играю запоем, Винченцо, – гордо произнес Баз. – Работать – так до пота, а играть... Винс, девчонка достала второго туза откуда-то из-за левого уха. – В его голосе звучала подавляемая ярость.

– Ты хочешь сказать, что мой лучший дилер, с лучшими сиськами на всем атлантическом побережье, дешевка?

Баз обернулся и смерил взглядом парные выпуклости.

– Ага, – трескучим голосом произнес он, – насчет булочек ты прав. Можно мне разменять еще один чек?

– Почему нет... – Винс наблюдал за рукой База, трясущейся настолько едва уловимо, что только глаз профессионала мог это подметить. Баз достал чековую книжку, переплетенную и телячью кожу, и начал в ней царапать.

– Пять тысяч? – Голос его звучал совсем не вопросительно. Кажется, он начал осознавать свою роль в этой игре.

– Почему нет, – повторил Винс и сделал знак проходившему мимо официанту.

– Слушай, Баз, не хочу мешать твоим забавам, но ответь мне на один вопрос. Ты, как врач, только в бабах ковыряться умеешь?

– В общем-то да.

Второй официант по знаку Винса взял заполненный чек и исчез с ним.

– А когда ты был моложе, – настойчиво продолжал Винс, – ты же придумал ту штуку – «Эйлерова что-то», верно? Парень, с которым я о тебе говорил, назвал тебя исследователем высочайшего класса.

Баз заметно выпятил грудь.

– А он не говорил тебе, что я был игрок в покер номер один на своем курсе? И как я однажды просидел за картами всю ночь и ушел на рассвете богаче на пятьдесят тысяч?

– Надо же, – рассеянно произнес Винс, – значит, сейчас у тебя черная полоса.

– Со мной такое уже было, – заверил его Баз. – Это проходит. Так что готовь резервный фонд, Винс, потому что в один из ближайших дней я обчищу твою лавочку!

– Ужас! – Винс сделал испуганную гримасу.

Бледное лицо База медленно розовело и оживало.

Благодаря квалифицированной помощи, воздушный шарик надулся, обрел прежние очертания.

– Так что при желании ты мог бы повторить исследования, которые уже сделал до тебя какой-то костоправ?

Баз благодушно пожал плечами. К столику одновременно подошли два официанта, один – с напитками, второй – с разноцветной стопкой фишек на подносике.

– Дон Винченцо, – напыщенно произнес Баз, – нет в медицине такого, чего я не смог бы сделать.

Винс не улыбнулся. Кошки не улыбаются, даже если на пути попадается свежая, молоденькая мышка, не подозревающая, что ее судьба – стать кошачьей пищей. Даже в таких случаях, знает любая кошка, лучше воздержаться от улыбки.

Глава 32

– Это он побывал в Сент-Мэрисе, штат Пенсильвания, – говорил Нос Кохен, раскладывая по столу супервизора полдюжины глянцевых фото. Они сидели в мрачном, похожем на тюремную камеру кабинете, слишком большом для единственного узкого неоткрывающегося окна, выходящего на Нижний Манхэттен.

– И в «Лютьен, Ван Курв и Арматрэйдинг» подтвердили, что именно этот парень задал вам трепку на семинаре?

– Это может подтвердить только Годдард – ответственный за семинар. Он сейчас переведен в офис «Лютьена» в Бангкоке.

– Свяжитесь с ним и передайте фото по факсу.

– Уже сделал. Жду ответа.

Супервизор, Дж. Лаверн Саггс, сложил фотографии стопочкой и подтолкнул ее к Кохену.

– Между прочим, скоро следующий семинар. Посмотрим, сможете ли вы справиться, не слишком заносясь.

– Слушайте, я же говорил вам...

– Спокойно, Нос. Вы готовы волосы рвать у себя на заднице из-за этого малютки. Между прочим, это ваша проблема, не моя. И ваша поездка в Пенсильванию вообще не касается бюро. Что вы надеетесь доказать? Что Керри Риччи, внучатый племянник Итало Риччи, помощник Чарли Ричардса, присутствовал на семинаре «Лютьена»? Так что из того?

– То, что он был там, я уже доказал. У меня другая цель. – Кохен испустил долгий, страдальческий вздох. – Я копаю сейчас под прикрытие «Лютьена». Пропавшая видеокассета? Перевод Годдарда? Уверен, что «Лютьен, Ван Курв и Арматрэйдинг» принадлежит «Ричланд». А если так, значит, Риччи обзавелись линией, связывающей их с сердцем любого бизнеса, в том числе – конкурирующего. Это грандиозная афера. Мы должны вывести их на чистую воду, – продолжал он с воодушевлением, достойным Гэри Купера. – Их будут сторониться честные клиенты.

Он подождал реплики Саггса, но супервизор молчал с утомленным видом, и Кохен продолжил:

– Керри Риччи побывал и там, где взорвался штаб «зеленых». Где погибла в огне девушка. Это официально признали несчастным случаем, потому что шериф – взяточник, но...

– Но вы считаете, что это дело рук Керри Риччи.

– Я считаю, что нужно провести расследование. Сейчас наши парни хотят потрясти шерифа из-за его болтовни про комми. В этих краях сроду не было никаких комми. Красные ему приснились, в аккурат после визита малютки Риччи. – Угрюмая усмешка Кохена должна была подчеркнуть иронические интонации.

Супервизор пожал плечами.

– Предположим: вы вывели «Льютен, Ван Курв и Арматрэйдинг» на чистую воду. Что потом? Быро займется оповещением всех клиентов? И каждый раз, когда новый клиент сделает шаг в сторону «Льютена», мы бросимся к нему с предостережениями? «Эй, ребята! Они кладут в свой кетчуп нестандартные помидоры!» Как думаешь, что с нами сделают купленные мафией сенаторы? Мы будем выглядеть не краше гестапо.

Потуги на юмор не вызвали улыбки на лице воинственного Кохена, заталкивающего фотографии в конверт.

Курьер внутренней службы вошел и положил на стол Саггса конверт. Супервизор подтолкнул его нераспечатанным к Кохену. Нос открыл конверт. Его лицо окаменело, приняв выражение непреклонной решимости.

– Ответ из Бангкока. Годдард сегодня утром умер от дизентерии.

– Только не говорите мне, что его убили Риччи, чтобы замести следы.

Кохен пожал плечами.

– Разве нет?

* * *

– Мы никогда не столкнулись бы с этим, – произнес загробным голосом Чио Итало, – если бы Эль Профессоре слушался меня, а не скво из племени навахо.

Его внучатый племянник сидел напротив за дубовым столом, туловище выпрямлено, ступни прижаты к полу, плечи расправлены. Поза кадета из Вест-Пойнта.

Снаружи, на Доминик-стрит, весенняя погода менялась поминутно, мокрый снег чередовался с ослепительным, согревающим душу солнечным сиянием. Но тепло не проникало через пыльные окна в кабинет к Чио Итало. Он, казалось, был окутан облаком мрака, только оливковые глубоко посаженные глаза поблескивали в темных провалах глазниц.

– И еще – эти cretini Торелли из Нью-Джерси, – с сокрушенным вздохом продолжал Итало. – Они из очень уважаемой семьи. Почти соседи – наш Кастельмаре-дель-Гольфо рядом с Корлеоне.

Кевин решил попытать удачи. Человек, собирающийся завладеть башней Чарли Ричардса, не должен слишком долго оставаться просто личным взломщиком Чио Итало.

– Чио, а почему семья из Корлеоне пользуется уважением? Они там все немного чокнутые.

Глаза старика ушли еще глубже в свои черные пещеры. Один уголок рта саркастически изогнулся.

– А с каких это пор, – высоким, ломким голосом произнес он, – быть немного чокнутым считается позором?

Кевин ухмыльнулся. При обычных обстоятельствах он бы вежливо кивнул, чтобы загладить промах и избежать кары. Но человек, стремящийся к власти, должен научиться настаивать на своем.

– Если человек чокнутый, трудно предсказать его поступки, – сухо, подражая брату, произнес Кевин.

– В Корлеоне всем заправляет un vero pazzo[39] Лукка Чертома. – Узкое лицо Итало скривилось, словно от боли. – И никто его не трогает, кроме еще большего безумца по имени Молло. Но это проблема Лукки, а не наша. – Он нетерпеливо вздохнул, словно испытывая отвращение от этих безвкусных подробностей.

– Наша проблема – это Торелли в Нью-Джерси.

– Эти мудаки?

Итало мрачно кивнул.

– Перевозка опасных и ядовитых отходов производства. Гаэтано Торелли женат на сестре Чертомы. И вот один из выкормышей Чарли, получивший у него субсидию, пытается перебежать дорогу семье в Нью-Джерси. Речь идет о большом, выгодном заказе. Соль на рану! Теперь сладкими речами их не успокоить. Будем надеяться, что они еще не обратились к Чертоме.

Чио умолк, его глаза неожиданно блеснули.

– Это затрагивает интересы вашей дорогой матушки, у нее виноградники в Кастельмаре. Там делают вино «фулгаторе». Лукка хочет выкупить у нее виноградники.

– Ну и что?

– Он холостяк. А Стефания Риччи не замужем.

Итало опустил плечи и посмотрел в свой ежедневник, давая знать, что с этим вопросом он покончил.

– Тебе неделя, чтобы попробовать воду. Решено. Теперь – другая проблема. Кохен. Пришлось, к сожалению, убрать этого парня – Годдарда. От дизентерии каждый год умирают сотни людей. Так что этот след остыл.

– Чио, Кохен продолжает там крутиться, живой.

– Как курица с отрубленной головой, – отрезал Итало со своей тонкой, ледяной усмешкой. – Этот парень плохо натаскан для полевой работы, только лекции читать умеет. Я удивлен, что Керри позволил себе такую глупость. Как пальцем на себя указал...

– Мне по-прежнему кажется, что Кохена лучше убрать.

– О, вот как? – Гнев Итало сверкнул в черных провалах глазниц, как багровое свечение Этны в ночной мгле. – Я очень интересуюсь твоим мнением, мальчик. Твоя рассудительность меня радует. А теперь слушай. Сейчас Кохен – для всех чужак. У него нет никакой поддержки, его начальник над ним издевается. Но мы вполне в состоянии обеспечить ему нимб мученика, великого законоборца всех времен и народов. И в придачу повесить себе на шею вендетту.

– Из-за Кохена?..

– Из-за агента, ясно? Они там ненавидят друг друга, но тронь любого – мигом смерзнутся в кулак! И никогда не отступят. Мы тоже. Что дальше?

– Что же нам делать с этим куроедом?

На этот раз улыбка Итало была искренней.

– Не ругай жидов, – пожурил он Кевина. – У них хорошие мозги, они на службе у ФБР, и довольно опасны. Кроме того, есть и другие...

– Тем заплачено.

– А Кохен взят за живое твоим смышленым братцем публично опозорен. Он чует что-то не то и ищет это! Вполне естественно.

– Так какой твой вердикт, Чио, большой палец вверх или вниз?

– Потерпи. Когда-нибудь потом, когда Чарли подставится посильней, чем в Нью-Джерси или с «Лютьеном», и обе части семьи должны будут объединиться для взаимной защиты. Независимо от желаний его англосаксонского сиятельства, – с горечью добавил старик.

– Значит, мы отпускаем Кохена?

– Мы даем им время обо всем забыть. – Итало откинулся на спинку кресла и уставился на потолок. – Много времени. А потом – прихлопнем. У меня есть на примете подходящий человек. – Он хмыкнул. – Старый друг. В прошлом большой мастер. Ему бы следовало открыть колледж, этому человеку. Он профессор в своем деле.

Кевин ядовито усмехнулся.

– И разбирается в газовых духовках?

Мелькнувший в глазах Итало огонь был приглушен достаточно, чтобы не обжигать. Секундное недоброжелательное мерцание, и только.

– Я тебя не слышал. Тот, кто это повторит, вымоет рот щелоком.

Кевин откинулся на спинку кресла. Чио Итало ответил ему – своим поведением. Для человека, который со временем займет кресло Эль Профессоре, это чрезвычайно важно.

Глава 33

Повсюду в окрестностях Лонг-Айлендской бухты март – очень ветреный и коварный месяц, метели перемежаются мелким дождем. Не было исключением и это воскресное утро. Стефи и Чарли смотрели на огонь в камине, задыхающийся под холодным, сырым сквозняком.

В халате, поджав под себя босые ноги, Стефи прямо из горлышка допила остатки «Стрега».

– Последняя капелька.

Она встала и потянулась, напрягая грудь, изогнув очень узкую талию и немного выпятив совершенные по форме ягодицы. Полы халата немного разошлись. Чарли сглотнул слюну.

Сегодня он должен был ночевать в новой квартире Гарнет, но только чтобы помочь ей освоиться. Доктора строго-настрого запретили ей интимную жизнь. Когда-нибудь можно будет вспомнить снова, что они мужчина и женщина. После нескольких месяцев воздержания Чарли был в неважной форме.

– Чарли, – предостерегающим тоном произнесла Стефи. – Чарли, мне знаком этот взгляд.

Он зарычал и встал на четвереньки, как собака. Стефи шагнула в сторону, и он свалился на бок у ее ног, покусывая розовые пальцы. Потом, взглянув наверх, произнес:

– Ах, мисс Риччи, вы, оказывается, натуральная брюнетка.

– Я пользуюсь той же краской, что и мистер Рейган. Мы с ним оба натуральны во всем.

– Никогда не видел, какая у Рейгана муфточка, и... – Он не договорил, просительно подняв на нее глаза. – Поверишь ли, я помню тебя подростком, когда у тебя еще даже попки никакой не было.

– И тебя это останавливало? – Она повернулась и вышла на кухню.

Чарли слышал, как она наполняет кофеварку. Он с безутешным видом поковырял кочергой в камине. Огонь отблагодарил его клубом дыма, угодившим прямо в лицо. Снова отчаянно завыл ветер.

Чарли закашлялся и снова шлепнулся на задницу. Вот и все, что ему досталось, пригоршня пепла в зубы. Снова вершителем его судьбы оказался Чио Итало. Парень из ФБР по фамилии Кохен идет по его следу. Единственная хорошая новость за долгое время – выздоровление Гарнет, но и тут он чувствовал какие-то подозрительные перемены. Жизнь в ее собственной новой квартире он считал большим продвижением вперед для себя. Но Гарнет вела себя слишком спокойно и ровно. Привыкший к ежедневному подбадриванию, Чарли чувствовал смутное разочарование. Он отдавал Гарнет все свое время, отчего же она?..

Все эти огорчения, накапливаясь, убивали в нем всякое желание действовать, даже заниматься распределением субсидий «Ричланд». И самым безжалостным образом выпустил из него воздух несчастный случай с девушкой по фамилии Лануччи. Он не мог простить себе, что оставил Кевина в Сент-Мэрисе одного. И не важно, что он принимал его за Керри. Мэри Энн распята на его, Чарли, собственной двери. Его вина настолько велика, что он даже не решился рассказать об этом Гарнет. Если она когда-нибудь узнает...

Мэри Энн стала для него символом. Девушка, которой он ни разу в жизни не видел, погибла первой на пути, который он наметил для себя. На дороге, которая должна была отделить его от преступного прошлого семьи.

Чертовы близнецы! Он никогда не видел Мэри Энн Лануччи и представлял ее себе только по описанию Кевина. Длинные черные волосы и изящно очерченное лицо часто являлись ему, особенно в бессонные ночи, когда он часами смотрел в потолок, или при взгляде на молодых темноволосых итальянок. Обменявшись ролями, близнецы безжалостно надругались над тщательно проводимой Итало демаркационной линией между ночной жизнью Риччи и тем, что делал для него Чарли. К тому же Чарли подозревал, что близнецы его сыновья.

Он часто пытался выжать из Стефи имя отца мальчишек. Сейчас он почувствовал желание узнать правду гораздо более сильное, чем простое любопытство.

– Стеф, ты должна наконец сказать мне.

Она вернулась из кухни.

– Что именно?

– Кто отец мальчиков. У меня серьезные проблемы, Стеф. Ты...

– Что за проблемы? – перебила Стефи. Она несла большой кофейник и поднос с маленькими полумесяцами кантуччи – посыпанными миндалем и анисом сладкими коржиками, которые они оба с детства обожали. – У Чарли Ричардса проблемы? – продолжала она, словно пропустив мимо ушей вопрос. – У Эль Профессоре, ни разу не переходившего дорогу на красный свет? Обновляющего модель лимузина каждый год пятнадцатого апреля? Такого выстиранного, отглаженного и дезодорированного, что, если кто-то на улице крикнет: «Эй, грязный итальяшка!», наш Чарли оглянется и спросит: «Где?» У этого Чарли Ричардса проблемы?..

Он попробовал жалобной гримасой утихомирить Стефи, но она только напустилась на него с новой силой:

– Ты не о том Чарли Ричардсе, что имел лучших fica на протяжении четверти века? Лучшие пальчики, чтобы покусать, лучшие сиськи, чтобы приласкать? Лучшие попки, чтобы зарыться в них лицом? Ты про этого Чарли Ричардса?

– Stai calma, fica[40]. – Чарли едва удерживался от смеха.

– Ты про того Чарли Ричардса, который неспособен сохранить верность своей подружке паршивые полгода? Как это понимать, Чарли? Если Гарнет не настолько выздоровела, чтобы позволить тебе залезть на нее, ты начинаешь заглядывать мне под юбку? Ты, тот самый Чарли Ричардс, с проблемами?..

– Прости. Я понимаю, что не должен был это делать. Но с каких пор ты стала защитницей Гарнет?

– Я готова защищать любую от вашей проклятой сицилийской мужественности!

– Этого не повторится.

– Со мной – точно. С какой-нибудь другой fica, раз уж у тебя торчит, как рог. Ты можешь кого угодно одурачить своей англосаксонской физиономией, Чарли, только не меня. Я-то знаю сицилийскую cazzo duro![41]

Чарли немного помолчал.

– Ну все? На этом закончим?

– Я еще не начинала! Какие проблемы лелеемого Эль Профессоре могут быть связаны с самым страшным временем в моей жизни? Чтобы удовлетворить твое праздное любопытство, я должна вспоминать кошмарный год перед рождением мальчиков?

– А, так вот чего ты расстроилась.

– Главная твоя проблема – это что ты ни черта не понимаешь в женщинах! Деловитая особа, она же заботливая хозяюшка, полная секса, я, с головой на плечах, чтобы поверять свои тайны, две дочки... Тебя окружают прекрасные женщины, Чарли. И все мы тебя любим. Ну, за исключением разве что Мисси. Но ты, конечно, достоин любви, о да! Эти твои заходы издалека, понимание, ненавязчивое сближение, словно траханье – последнее, о чем ты способен подумать. Это просто верх хитрож...сти. Мы покупаемся на это моментально, Чарли. Да будь к тому же у тебя еще и Винсова смелость, ты бы прикончил нас всех, одну... за другой...

Чарли чувствовал, что дверь ловушки откроется, если он сделает еще шаг. Он нервно облизал губы.

– Можешь это объяснить?

– Отношение мафиози к своим женщинам? – Стефи налила кофе в две кружки и завернулась в пуховое одеяло вся, так что виднелось только лицо, словно сейчас она официально отказывалась признать существование своего тела.

– Ну что, Чарли, знай своего врага в лицо, а?

– Что за слова ты выбираешь, Стефи. Ты отлично знаешь, что я не мафиози.

– Ты когда-то сказал, что Риччи живут в крепости, как в королевстве, с собственной армией, и сенаторами, и кардиналами. То, что ты описал, – это жизнь Итало, и его братьев, и твоя, и еще немногих, кто сумел отвоевать право на нее для себя, например Винс. Тебе воевать не пришлось. Ты все получил на серебряной тарелочке – на, пользуйся на здоровье.

Она пододвинула к нему кружку и тарелку с кантуччи.

– Beve, mangia. Всю твою жизнь поднесли тебе на серебряной тарелочке, Чарли. Если бы мы с тобой не начали трахаться, Чио подобрал бы тебе цыпочку на стороне. – Она умолкла.

После паузы Стефи снова заговорила:

– Настоящие сицилийские девушки не делают таких вещей, как я. Наверное, я не была настоящей сицилийской девушкой. Когда отец узнал, что я на третьем месяце и отказываюсь назвать виновного, он собирался выгнать меня из дому. Мама уже умерла. Сестре Из было десять лет. Отец готов был выставить меня на улицу. В конце концов меня отправили во Флориду, к потрепанной экс-пассии Эуджинео, Винсова старика, чтобы она устроила мне аборт на Кубе. – Она снова замолчала, но Чарли понимал, что сейчас перебивать нельзя. – Я не хотела делать аборт. Быть матерью – это почти что быть мужчиной. В том мире, в котором мы выросли, женщина не значит ничего, пока у нее нет детей. Мы просто не существуем, пока не забеременеем, пока не начнем растить детей. Вы, мужчины... – Ее голос сорвался, она уставилась в свою кружку с кофе. – Мафия – мужской бизнес. Так было всегда. Мальчишки-подростки со своими силовыми играми: у кого тверже член и кулак. Прочь с дороги, слабак! Вы кружите и кружите лицом к лицу, потому что того, кто покажет спину, разорвут в клочья... Я не позволила им убить моих детей. Удрала в приют, к монахиням. У меня было отличное медицинское обслуживание – восемнадцатичасовой рабочий день. В поле.

Стефи снова подтолкнула к нему кружку.

– Beve, mangia.

Чарли передернуло – эти слова вернули его в атмосферу ночного кошмара. Итало, протягивающий окровавленную пачку купюр...

– Прекрати, Стеф.

– Когда задаешь идиотский вопрос, Чарли, будь готов проявить вежливость и выслушать ответ. Я собрала все свое мужество и позвонила моему отцу, Карло. Тебя назвали в честь него. Секретарша отца, мисс Гонелла, была добрая баба. Я сказала ей, что врачи обещали мне двух мальчишек, двух здоровыхпоросят. Мы вместе поплакали. Эта самая мисс Гонелла на протяжении двадцати трех лет делала отцу минет прямо в кабинете перед перерывом на ленч. Двадцать три года... Она еще рыдала, когда подошел к телефону отец. Он тоже рыдал – от всей души. Где я? Почему не звонила до сих пор? Двуличный, лживый ублюдок. Все, что угодно, для меня и мальчиков. Понимаешь, Чарли? Меня наконец причислили к человеческой расе, потому что я стала матерью двоих сыновей.

Они молча потягивали кофе. Стефи подтолкнула к нему тарелку с кантуччи. Чарли взял одну.

– Они мои, Стеф?

Она тоже взяла кантуччи и обмакнула его в кофе.

– Я была с троими. Ты, соседский парнишка Билл Маллой и Винс.

– Винс!..

– Билли убит во Вьетнаме.

– Ты были близка с Винсом?

– А кто с ним не трахался? Он любую мог заполучить, даже не успев расстегнуть зиппер. Сначала лесть, потом: «Ах, посмотри, что ты мной делаешь... И натиск...»

– Но ты все же должна знать, кто из нас отец.

– Ты все об одном, а, Чарли?

– Стеф, пожалуйста. Ты должна хотя бы догадываться.

– Может быть. Но зачем мне это говорить?

– Уверен, мальчики часто спрашивают тебя.

– Вовсе нет. Благодаря моему отцу – он умер, когда им было по три года, – мальчишки получили приличное воспитание. В школе они окончательно привыкли к тому, что отец вещь не обязательная. Помнишь школу? Твои девочки тоже там учились. Ты был живой легендой, Чарли. Ты существовал! Думаешь, у всех ребятишек отец возвращается после работы домой, чтобы поцеловать их перед сном?.. У большинства папаша показывается только по уик-эндам, а потом совсем исчезает, и его сменяет кто-нибудь другой. Ты бы удивился, до чего легко обойтись без отца, когда все ребята вокруг – такая же безотцовщина.

– Ты шутишь, конечно. Форма самозащиты.

– Нет, просто я тебе объяснила, до чего легко было вообще ничего не говорить мальчишкам. – Теперь она прикрыла одеялом и лицо тоже. Все, что он мог видеть, – один глаз и бровь. Этот единственный глаз немилосердным и немигающим взглядом уставился на него.

– У Чарли Ричардса проблемы... Старая наложница отказалась получить всю его сперму, накопленную за время пребывания в больнице его подружки. Знаешь, я уверена, что ты еще помнишь, как избавиться от этого добра самостоятельно.

Она встала, закутанная в одеяло.

– Буди пилота и катись к Гарнет. Пусть думает, что она для тебя нечто особенное... – Стефи помолчала, и ее лицо смягчилось. – Она молодец. И заслужила целую жизнь с Эль Профессоре, раз уж так получилось. Но что касается меня, Чарли, – мы с тобой натрахались достаточно для одной жизни.

Она засмеялась, подталкивая его к выходу.

Глава 34

Чарли Ричардс стоял у реки к северу от Квинсборо-Бридж. Он слегка дрожал, потому что замерз во время полета. В такое позднее время на вертолетной станции и в порту не было ни души.

Чарли пошел пешком к Первой авеню, высматривая такси. Из-за несколько растрепанного состояния мыслей он забыл вызвать лимузин из самолета по радио. Чарли остановился, пытаясь успокоиться. В общем-то он получил то, что заслуживал, за попытку покопаться в переживаниях Стефи.

Все вокруг казалось размытым, подернутым дымкой тумана. Бывает такая депрессия, когда ни одна конструктивная мысль не приходит в голову. Ничего вдохновляющего, зажигательного не осталось в жизни. Одинокий, немолодой, продрогший, топчущийся на месте, в то время как толпы молодых, деятельных расправляются с прошлым. Чарли чувствовал первые признаки надвигающейся паники. Нью-Йорк – джунгли, в которых старые и хромые, стоит им споткнуться, становятся добычей голодных молодых хищников. Когда-то он был бодрым, сильным, богатым. Сейчас, весь дрожащий, он казался себе городским привидением, расплющившим нос о манхэттенскую витрину.

Поразительно, как энергичный натиск Стефи подточил его собственные силы. Вдруг он вспомнил: Гарнет теперь не в доме у реки, не в больнице – она в доме Уинфилд, всего лишь в нескольких кварталах отсюда. Поборов оцепенение, он быстрым шагом двинулся на север по Первой авеню, мимо шумных, живописных забегаловок, где молодые ели, танцевали, кадрились и быстро продвигались к своей конечной цели, находя укромные уголки. Казалось, источником существования молодежи Ист-Сайда являются главным образом видеосалоны и лавчонки с газировкой без названия. Круглосуточные супермаркеты казались пустынными. Ослепительно украшенные магазины, даже закрытые, пожирали тысячи ватт электроэнергии – как и банки, и бюро путешествий. Чарли спросил себя, как Гарнет удается сохранить душевное равновесие после таких сокрушительных потерь.

Никогда в жизни он не чувствовал себя таким ничтожным. Подавленным. Утратившим самоконтроль. Он свернул к Семьдесят третьей, где, вспомнил он, жили Уинфилд и Гарнет.

В глубине души его раздражали все эти молодые, не живущие, а проводящие время, ни целей, ни нравственности, едва умеющие читать и писать, глубоко невежественные в истории, лавирующие между родительской опекой и угрозой безработицы, с идиотскими наполеоновскими планами обогащения. Но кто он такой, чтобы критиковать молодых? Насколько хуже незнающего тот, кто знает, но продает свое знание? Кто он такой, чтобы сожалеть о безнравственности молодых?

Он своим ключом отпер подъезд и поднялся к квартире 2F. Из-за двери выбивалась полоска света. Режим у Гарнет после выздоровления был самый беспорядочный, особенно когда из-за перемены погоды ее мучили боли.

Она раскинулась на огромной, королевской кровати, читая какую-то брошюру в очках с большими линзами. Гарнет улыбнулась ему поверх очков.

– Кузина тебя выставила.

– Она тебе звонила?

– Ну что ты. Просто я чувствую, все, что происходит с тобой.

Она продолжала читать брошюру, выпущенную каким-то Товариществом по изучению образования.

– Это не?..

– Ну да, Фонд Германа. Им теперь принадлежит то, что осталось от моего дома. Меня приглашают работать в их организационном комитете. Я могу надеяться раскрутить тебя долларов на десять?

Чарли стоял, снова оцепеневший, странные мысли проносились у него в голове. Исследовательская жизнь. Академический стиль жизни. Жизнь в уставленном книгами убежище... Господи, как все перемешалось.

– В чем дело? – спросила Гарнет.

– Название. Образование. Исследования. Товарищество. Представь себе каждое слово по отдельности. Потом – вместе.

У Чарли был такой потрясенный вид, будто он все это слышал впервые. Он развязал галстук, сбросил туфли и сел на край кровати. Гарнет подвинулась, чтобы дать ему место, удержавшись от болезненного стона. Чарли легонько поцеловал ее в губы – в соответствии с предостережениями врачей.

– Я подбивал клинья к Стефи.

Гарнет так же осторожно поцеловала его.

– У нас обоих очень и очень монашеская жизнь.

Он долго молчал. После того, что перенесла Гарнет, она находит возможным пожалеть его! За это он еще больше себя возненавидел.

– Я вел себя низко.

– Иди в кровать.

– Нет, мне кажется, я...

– Иди в кровать.

– Но ты не должна...

– Третье предупреждение: немедленно в кровать.

Он быстро разделся и скользнул к ней, остро чувствуя дрожь и ее тепло. Только сейчас Чарли понял, как жутко он промерз по дороге в Нью-Йорк. Он старался не прикасаться к Гарнет во время своего признания.

– Я дал великую клятву – вычеркнуть Чио Итало из своей жизни. И на протяжении нескольких месяцев ничего не сделал для этого. У меня было время, и я потерял его. – Он отвернулся от Гарнет, чтобы спрятаться от ее глаз. – Я дал великую клятву, когда мы полюбили друг друга, что никогда тебя не предам. Хорошо, что Стефи меня остановила. Можешь представить себе, какой я предатель...

– Несколько пируэтов вокруг бывшей возлюбленной – бывшая – подходящее слово? – это не предательство в моем понимании. Другое дело – позволить Чио Итало побить себя на своем собственном поле.

Она положила свои теплые пальцы ему на грудь и сразу же отдернула их.

– Этот остывший труп Стефи подсунула мне? Неудивительно, что она тебя выставила.

– Она меня выставила, потому что у нее в мизинце больше здравого смысла, чем у меня.

Гарнет начала поглаживать его грудь и живот и этим, как всегда, остановила поток его красноречия.

– А что с твоим мизинцем? – поинтересовалась она. – Он похож на сосульку. Куда ты его совал, в холодильник?

– В желчь и полынь.

Чарли вздохнул и обеими руками прижал к себе ее голову.

– Очень мило с твоей стороны проявить такую терпимость.

– Более чем мило, – ангельским тоном подтвердила Гарнет. Она начала легонько шевелить ладонью в области его паха. – Нет, я понимаю твою кузину. Это что, неопознанное мороженое мясо Бердсея? Ты меня тревожишь. Она произнесла трубным голосом, передразнивая Чарли: – Как низко я пал...

– Не надо шутить.

Она обхватила его ногами, снова скрывая боль.

– Мужчины отличаются от женщин. Ты воображаешь, что разбит по всем фронтам, и впадаешь в уныние, вязкое, как овсяная каша. Ты потерпел поражение как человек свободного мира – раз, ты не сумел разжечь страсть Стефи – два, ты не смог разрубить цепи невежества, сковывающего страну, – три... Все, что остается на твою долю, – это колония прокаженных, но, о Господи, ты рискуешь потерпеть поражение в поисках подходящей колонии.

– Пожалуйста, не надо шутить.

Она начала медленно продвигаться по его телу.

– А я-то думала, что за такое долгое время научилась разбираться в тебе. Мне Уинфилд и то легче понять, чем тебя. С ней у нас взаимность, с тобой – двойственность. Это совсем не одно и тоже...

– Взаимность? С Уинфилд?

– Мне было семнадцать, когда «Вог» купил у Джерри первые мои фотографии. Передо мной открылся путь... И одновременно – я пропустила два цикла. И была в восторге. Джерри – нет. Я сделала аборт. Был слишком маленький срок, чтобы узнать, какого пола был эмбрион. – Она умолкла и попыталась улыбнуться, но ничего не вышло. – Это произошло двадцать лет назад. Будь у меня дочь, она была бы ровесницей Уинфилд. Это взаимопонимание. Мы женщины и знаем, что мы такое друг для друга. А что касается – двойственности...

– Это Бог знает что, – перебил он, – мы познакомились с тобой, полюбили друг друга. Никаких предопределенных ролей, никаких противных обязанностей – ну, вроде укорачивания ножки стула. – Он издал короткий смешок. – Всякий человек в состоянии сравнить желаемое с достигнутым. Я не прошу много, Гарнет. У меня есть цель, и прошу тебя: не остывай, пока я ее не достигну. Да, я могу потерять дыхание. Но нельзя сдаваться после нескольких гнилых месяцев.

Гарнет изогнулась, забираясь на него сверху. Она должна была потерять всякую способность улыбаться, но все же улыбнулась, скрывая, какую боль причиняет ей каждое движение.

– Ты был занят, возвращая меня к жизни. Ты отдал мне свои шесть месяцев – поэтому я снова живу.

– Не хватало еще, чтобы ты чувствовала себя виноватой!..

– Это звучит так по-сицилийски...

Хотя Гарнет весила немного, он всем телом почувствовал ее согревающую тяжесть и знакомое возбуждение.

– Ах-ох...

– Ах-ох... – отозвалась она. – Что скажет доктор?

– А что он обычно говорит?..

– Лучше мы ему ничего не скажем...

– Разве мы провинились?

– Слушайся меня...

Глава 35

В понедельник утром Уинфилд Ричардс проснулась рано, около шести. Она потянулась во весь рост совершенно голая, перед окном, выходящим на юг, на сияющий алюминием купол Крайслер-Билдинг.

Бушевавшая все выходные буря вымела начисто воздух, словно мокрым веником, и теперь Уинфилд казалось, что она различает маленькие фигурки в стеклянных сотах, окруженных неоновым сиянием. Но в такой ранний час никого не могло быть на верхнем этаже Крайслер-Билдинг. Это оптическая иллюзия, подумала Уинфилд, из-за бессонной ночи.

Автоответчик подмигивал ей. Странно, сигнала она не слышала. Да и все равно это была не такая ночь, чтобы снимать трубку. Она нагнулась и переключила аппарат на воспроизведение. «Уинфилд, – скороговоркой произнесла Банни, – я не хочу иметь ребенка. Вот и все. Я не поступлюсь своей независимостью, чтобы осчастливить Никки и его отца. Уинфилд, а что бы ты сделала на моем месте? Я ценю свою независимость не меньше тебя. Что такое ребенок, если не вечное „ты этого хотела“ на шее? Не хочу быть ничьей собственностью, как ты! Не хочу, чтобы ребенок заставил меня подчиниться мужчине. Исключил меня навсегда из секса. Эх!»

Автоответчик замолчал. Через минуту – еще одна запись, снова Банни: «Я знаю, что права. Ты тоже это знаешь. Мы, девчонки Ричардс, должны держаться друг за друга. Дети – это для мужчин. Почему они не могут заводить детей без нашего участия? Позвони, когда сможешь».

Уинфилд щелкнула клавишей и прокрутила запись еще раз, на этот раз – в голове. Она пыталась понять, что на уме у Банни. Возбуждена идеей сделать аборт, возбуждена и надеется получить ободрение Уинфилд. Как много женщин, ищущих поддержки, выслушала за последние годы Уинфилд. Люди каким-то образом чувствуют, что если Уинфилд говорит – о'кей, значит, действительно о'кей. Людям виднее. Как можно сказать другому – делай то, делай это, когда и «то», и «это» грозит его жизни?

Нужно ли перезвонить прямо сейчас? Зная характер Банни, можно предположить, что она уже раздумала избавляться от ребенка и сейчас придумывает ему имя.

Уинфилд снова потянулась и повернулась, рассматривая голого парня на своей низкой софе, с такими же короткими, как у нее, волосами. Мы, девчонки Ричардс, должны держаться друг за дружку. Интересно, что бы Банни сказала об этом?

Субботняя ночь оказалась их первой – и это после десяти лет в одной и той же дорогой частной школе. Хотя между ними был только год разницы, они и словом не обменялись, за исключением дежурного «Привет»! Для их матерей было бы естественно способствовать сближению двоюродных отпрысков семейства Риччи, но это не было в характере обеих женщин. Но когда учителя собирали баскетбольные команды из самых высоких мальчишек и девчонок, сначала раздавалось «Ричардс!» с одного конца, потом «Риччи!» – с другого.

Керри спал, что было неудивительно. Две бывшие баскетбольные звезды частной школы устроили друг другу очень активный уик-энд. Как будто для каждого из них это был первый случай тесного знакомства с противоположным полом.

Оба они привыкли работать словом, подумала Уинфилд. Можно сказать, самые речистые в семье. Но захват, освоение новой сексуальной территории, водружение своего флага над новой плотью и наслаждение ею не требовало слов. Едва ли даже мыслей. В подтексте этого сексуального разгула лежала одна-единственная вещь: оба они были отступниками своей всеядной семьи. Они показывали это годами, обходясь без слов, выбором одежды, книг, музыки и даже политических симпатий – левых и «зеленых».

Во всей семье, формировавшей образ «неприкасаемости», только они с Керри жили в тесном взаимодействии с миром. Вечерняя программа новостей по TV, удовлетворяющая большую часть человечества, – это совсем не то, что настоящее соприкосновение с окружающим миром. Понимал ли это хоть кто-нибудь в семье? Разве что отец.

В основе этого приключения – эскапизм, уловка, ускользание от семьи. Доведется ли им еще когда-нибудь разделить это наслаждение? Был ли первый раз – на свой неосторожный, беззастенчивый, меланхолический лад – и последним? У нее закружилась голова от предчувствий.

Керри прищурился. Он уже проснулся, наблюдая за ней так же, как и она за ним.

– Надо же, до чего у тебя длинные ноги.

– Руки, – поправила она и молниеносно сгорбилась, подражая горилле и тут же вывернулась прыжком, кончиками вытянутых пальцев царапнув по потолку. Свежеподстриженные волосы взметнулись. – Могу поймать мяч в четырех футах и положить в корзину, – похвасталась она.

– Видел уже во многих играх против «Чапин». Ты забивала по десять мячей без всякой помощи.

– Почему ты не подождал меня после матча и не позвал на свидание?

– Мне тогда нравились невысокие девчонки с большими сиськами, вроде ма. – Он поднял брови. – У нас есть время на еще одно пенальти?

Уинфилд пристально смотрела на него.

– Откуда мне знать, что ты не известный преступник Кевин Риччи, чьи злодеяния в отдаленных землях покрыли его кровавой славой?

– В самом деле, как? – Он задумался. Если она узнает его ближе, сама заметит отличающую их примету. Кевин бы и думать не стал. – Ты знаешь историю про Сент-Мэрис? Это не первый случай, когда мы с Кевом менялись местами.

– Надеюсь только, вчера в моей постели заснул настоящий хозяин имени.

Он прищуренными глазами наблюдал за Уинфилд, залитой ослепительным солнцем, – подходящая минута, чтобы прозвучать словам: «Давай освободимся из-под колпака Риччи. Давай присоединимся к большому миру снаружи, миру, который больше никто из Риччи не хочет замечать!» Но никто из них не произнес этого. Сейчас, после первого сближения, наполнившего их таким блаженством, идея бегства выглядела абсолютно бессмысленной. Может быть, позже. Когда каждый из них будет носить зарубки на сердце.

Уинфилд отодвинулась от окна, зная, что для Керри она сейчас – только силуэт, освещенный солнцем.

– Мы, итальянские женщины, относимся к этому проще, чем мужчины. Тем более полуитальянки, вроде нас с Банни. А вы, бедные слюнтяи, вынуждены постоянно заботиться о своем тугом, отростке, вечно возбужденном и налитом кровью.

– А вот и нет. – Керри сел, поглаживая паховые мышцы, словно они у него болели.

Наверное, так оно и есть, подумала Уинфилд.

– Между прочим, ты трахаешься с сыном бывшей любовницы твоего отца, – сказал Керри. – Если не считать прямого инцеста, то, по доктору Фрейду, это один из самых болезненных вариантов копуляций.

– Возможно, но очень забавно, – парировала Уинфилд, опускаясь перед ним на колени.

– Не так уж забавно, если я сын Чарли.

Она опустила руки.

– Что ты сказал?

– Нам с Кевином кажется, что это так.

– Спасибо, что подождал с новостями до конца выходных. – Она вернулась к своему занятию, чувствуя легкое головокружение и приятное опьянение от нарастания атмосферы греховности. – Меня это тоже занимало.

– И ты не обеспокоена?

– Поздно.

– А меня беспокоит только лицемерие, – произнес Керри, поглаживая ее по стриженым волосам. – Поколение наших родителей неспособно ни о чем говорить откровенно. Я могу только догадываться, кто мой отец. Я люблю маму и люблю Чарли, но, Христос милосердный, они такая пара лицемеров!.. Наше поколение... – Он умолк, наслаждаясь ее ласками, потом медленно произнес: – Мы обо всем говорим без уверток. – Голос его звучал совсем отстраненно.

– Все старики говорят, словно язык вилкой проткнули, – пробормотала Уинфилд. – М-м... М-м... Смотри, как я тебя разожгла. Как бильярдный кий... Это не больно?

– А теперь смотри, как я справлюсь с угловой лузой. – Керри притянул ее к себе на колени, и тут зазвонил телефон. – Господи!..

– Пусть звонит, – пробормотала Уинфилд. Общность их греха была как освежающий поток, смывающий лицемерие, освещающий каждую ложь и указывающий на нее, словно поток солнечных лучей из открытого окна. – Потом перезвонит...

– Кто?

– Чарли, – ответила она, раскачиваясь вверх и вниз. Перед ее глазами внезапно встала картина в духе Иеронима Босха – болезненно-четкая картина сплетенных тел, над которыми мелькают тысячи расторопных чертенят, понукаемых Дьяволом.

Он отозвался на ее ритм.

– Ответь, ты совсем обалдела.

– М-м... Ох, милый. Привет, папа.

На другом конце молчали, потом:

– Уинфилд, это Никки. Банни у тебя?

Она перестала раскачиваться и почувствовала у себя внутри зверя, огромного, причиняющего боль.

– Н-нет... Правда нет... – И сама заметила, как дрогнул ее голос.

– Я уже обыскал весь Бостон и Кембридж. – Голос Никки был хриплым от отчаяния, его французский акцент стал сильней. – Она уехала назад, в Нью-Йорк... – Он умолк. – Назад...

– Никки, говори.

– Н-назад, чтобы с-сделать аборт...

Уинфилд услышала, как он всхлипывает. Керри шевельнулся, убирая прядь с ее лица.

Говори прямо. Наше поколение. Никакого лицемерия. Греховные ласки – как смерть. Она бросила сестру ради...

Почему она не перезвонила Банни? Потому что на первом месте у нее была акробатика с Керри. Вместо того чтобы успокоить малышку и подарить ей свое скучновато-обволакивающее спокойствие, она отгородилась молчанием. Мы, девчонки Ричардс, должны держаться друг за дружку? Все это разбилось, расщепилось об единственный крепкий мужской член. Уинфилд тяжелым взглядом уставилась на Керри.

– Собака.

– Что?

– Никки, – сказала она в трубку, – успокойся. Мы найдем ее.

Ах да, подумала Уинфилд, Банни – ученица номер один и, когда ей случается сосредоточиться на предмете, способна к анализу не меньше, чем ее высокорассудительная сестра. Дети, сказала она, это для мужчин.

Глава 36

На поиски Банни Чарли бросил все свои резервы, в том числе Керри и трех детективов из респектабельного частного агентства, принадлежавшего «Ричланд». Гарнет и Уинфилд проверяли все клиники Нью-Йорка, Массачусетса и Коннектикута, приемные покои общественных и частных клиник. Список практикующих гинекологов взяла в работу Эйлин Хигарти. Но на след Банни не удалось напасть никому.

По словам Никки, ставшего совсем апатичным и бесполезным после отъезда его матери на Дальний Восток, утром, когда он отправился на свою обычную двухмильную пробежку, Банни еще лежала в кровати. Она ушла в спортивном костюме и кроссовках, без сумки и кошелька.

– Немотивированный уход из дому, – сказал Уинфилд один из частных детективов, – хуже всего. Человек иногда еще ни о чем таком не думает, выходя из дому. Просто собирается дойти до угла – за пачкой сигарет или печенья. А потом что-то ударит ему в голову...

Если не считать отличного экстерьера, думала Уинфилд, что нашла Банни в этом слабом духом жеребце? Никки хандрил. Никки рыдал. Никки искал утешения, прячась за пышным потоком самообвинений. У всех хватало забот, кроме того, чтобы помогать ему встряхнуться.

На третий день поисков Чарли разговаривал с Чио Итало, совсем по другому поводу. «ЭкоКлин», одна из компаний «Ричланд», специализировавшаяся на обслуживании офисов и уборке мусора, сцепилась с «Гованус-картедж, Инк», принадлежавшей семье Торелли из Нью-Джерси. Нужно было срочно уточнить подробности конфликта, связанного с захватом «Гованусом» подряда на уборку токсичных отходов. Но Чарли, поглощенный поисками Банни, посоветовал Чио не обращать внимания на Торелли или улаживать конфликт без его участия.

– Значит, ты предоставляешь Торелли мне. – В голосе Чио чувствовалось удовлетворение. – За этой историей скрывается больше, чем можно заметить на первый взгляд.

Чарли мигнул. Он по-прежнему глубоко ненавидел этого человека и так же, как и раньше, сдерживал свои чувства.

– Чио, – сказал он, – мне кажется, проблема с «Гованусом» должна быть решена абсолютно законными средствами. Чем бы ни занимались Торелли, «Гованус» – совершенно легальная компания.

Свирепые глаза Чио Итало слегка сузились, словно опустилась завеса, чтобы никто не смог прочитать через эти окна, что у него на душе.

– «Гованус» и «ЭкоКлин» подали заявку на контракт по ликвидации радиоактивных отходов от «Ньюарк Пауэр и Лайт». Ты не справишься с контрактом, а Торелли справятся.

– Кто сказал, что я не справлюсь?

– Это неподходящая работа для Эль Профессоре. Уборка старья и мусора, старых комбинезонов и перчаток, осыпанных радиоактивной пылью. Миткалевых косынок, холщовых тапочек и другого хлама, который каждый месяц сводит с ума счетчики Гейгера. «ЭкоКлин» не потянет этот контракт.

– Почему? – Чарли чувствовал, что теряет контроль над собой. – Почему?!

– Потому что эту работу выполняют очень просто – потихоньку сбросив весь хлам где-нибудь на задворках, чтоб никто не видел. Едут три грузовика «Го-вануса» с погашенными фарами. Сбрасывают груз, тут же подъезжают другие и засыпают сверху обычным мусором.

Чарли выпрямился.

– Довольно, – оборвал он. – Техническую сторону предоставь мне, Чио. А то, что ты описал, делают только проходимцы.

– Я же говорил: предоставь Торелли мне. – Это прозвучало так, словно Чарли вообще не открывал рта. Острые, зоркие глаза Итало приняли отрешенное выражение. – У Торелли очень тесная связь со старой родиной. Для семьи Корлеоне они как правая рука. – Долгая пауза, и вдруг ледяная улыбка Чио Итало пронизала пространство между ними. – Как поживает моя внучка Банни?

– Ты знаешь, где она?..

– Знаю ли я, что она на Багамах? Конечно.

Чарли чувствовал себя полностью обезоруженным.

– Где?..

– Она живет в отеле Винса, «Мирамар-Атенеум», апартаменты номер три.

Чио нацарапал что-то на листочке бумаги, который достал из ящика стола, на обрывке полученного письма.

Чарли смотрел на записанный стариком телефонный номер, чувствуя как вскипает его кровь.

– Она еще... носит ребенка?

– Конечно. Ты думаешь, Чио Итало станет соучастником убийства еще не рожденного Риччи?

Чарли закрыл глаза и заставил себя сосчитать до десяти. Эта отъявленная мафиозная сволочь! Этот высохший евнух!..

– Тебе лучше, – начал Чарли очень тихо и медленно, так что Итало подался вперед, чтобы расслышать, – объяснить мне, что произошло... пока я не позвонил ей... и не сказал тебе...

– ...до чего ты сердит, – закончил за него Итало. – Банни под круглосуточным наблюдением с того момента, как мы узнали, что она беременна. Я не одобряю легкомыслия, когда речь идет о судьбе новых Риччи. В особенности этого ребенка – полуазиата. Когда Банни позвонила сестре и сказала, что хочет избавиться от ребенка, мы вмешались и...

– Ты поставил «жучок» на ее телефон?.. – Голос Чарли взвился на октаву. – Или на телефон Уинфилд?

– На телефон сына Шан Лао. Ее посадили в самолет, на рейс до Багам, и с тех пор она там, под присмотром медсестры и... помощника.

– То есть – двух тюремщиков.

Глаза Чио Итало сузились.

– Следи за словами, – предостерегающе сказал он. – Я сказал – медсестра и помощник. Она прекрасно себя чувствует в такой компании. Медсестра учит ее вязать приданое для младенца, а парня она выставила на двадцать долларов в «джин-румми».

Чарли опустился назад в кресло. Он попытался расслабиться и успокоиться. С одной стороны, он знал, какие очаровательные картины умеет рисовать Чио Итало, когда это отвечает его целям. Но, с другой стороны, ему, Чарли, старик почти никогда не лгал. Но какая жгучая обида! Ах, чертов любопытный интриган! Он потянулся к личному телефону Чио Итало. Было едва девять утра, и телефон звонил долго, прежде чем трубку сняла женщина.

– Пентхауз, три.

– Говорит отец мисс Ричардс. Позовите ее.

– Я... Кто?..

Итало забрал у него трубку.

– Дочка, узнаешь, кто говорит? Позови нашу девочку к телефону.

Он вернул трубку Чарли. Господи, подумал Чарли, чтобы поговорить с дочерью, я нуждаюсь во вмешательстве этого грязного негодяя!

– Хэлло, – осторожно произнесла Банни.

– Как себя чувствуешь, детка?

– Папочка! У меня все отлично. Малыш сильно толкается. Почему Никки не звонит?

– Почему?.. Да никто из нас не знал, куда ты к черту подевалась!..

– Не сердись, – привычно защебетала дочь, – я просто невинная жертва мафии. Я надеялась, что Чио Итало вас всех предупредит. Слушай, скажи Никки, у нас будут волшебные апартаменты для медового месяца. Ска...

– Скажи сама. У тебя что, телефон только в одну сторону работает? Нужно было давно позвонить кому-нибудь из нас. – Он помолчал. – Я дам твой телефон Никки. И Уинфилд. Тебе что-нибудь нужно? Кроме хорошей трепки?

– Нет, что ты! Дядя Винс приводил ко мне доктора Эйлера, знаешь, который придумал Секцию Эйлера? Он там проводит исследования. Такой душечка!

– Исследования? Где – в казино?

– Это раньше было казино, а теперь – клиника.

– Какого назначения? Прерывания беременности?

– Лечения от наркомании. Шикарный центр детоксикации. Я тут половину пациентов знаю – вместе учились в школе.

На Чарли напал столбняк. За последние несколько секунд ему пришлось признать, что свое время и чувства все они тратили на законченную идиотку.

– Хочешь поговороить с Чио Итало?

– Tesore mio, come stai?[42] Как маленький Риччи?

Чарли закрыл глаза и досчитал до шести, прежде чем справился с приступом едкой злобы. Грязный, сующийся не в свои дела, нудный ублюдок! Он взглянул на улицу через немытое окно. Где-то вокруг мир людей, живущих свободно и достойно, не знающих угнетающего влияния Чио Итало. Чарли Ричардсу так хотелось быть одним из этих людей. Но воображать, что ему удастся отделаться от Чио Итало, было уродливейшим самообманом.

Он послушал, как Итало сюсюкал с его дочерью. Потом встал. Все, что он мог бы сказать, уже произнесено и послезвучием повисло в этом кабинете.

– Чио, – медленно, спокойно сказал Чарли, скрывая бешенство, – когда ты отправил меня в Гарвард, мы договорились, что я буду заниматься только легальной работой, все остальное ты берешь на себя. Чего ты добиваешься, умыкая Банни, спрятав ее у Винса? Хочешь отобрать у меня «ЭкоКлин»? Или предостеречь меня от конфликта с Торелли, потому что их сицилийские родичи окончательно рехнулись и связываться с ними опасно?

Итало собирался встать из-за стола, но потом вспомнил, каким сморчком он выглядит рядом с рослым белокурым сицилийским норманном, и сел поудобней.

– Чарли, никто не застрахован от того, чтобы оказаться вовлеченным в новые для себя проблемы. Это жизнь. Не нужно расстраиваться.

– Расстраиваться? – Чарли повернулся к выходу. – Каждый день я узнаю, что самый респектабельный бизнес – только прикрытие для преступления. Ты говоришь, что я не сумею справиться с контрактом на вывоз радиоактивных отходов и остаться чистым? А я говорю, что Торелли – ленивые подонки и делают свои деньги самым тупым из возможных способов. Ты умыкнул Банни, чтобы поставить меня на колени...

На этот раз Чио все-таки выбрался из-за стола и подошел к нему, чтобы похлопать по плечу.

– Чарли, ты забрал себе в голову много глупостей, но это та самая голова, которой я восхищаюсь, потому что Эль Профессоре способен на многое. Но сейчас ты потерял чутье. Перед тобой открываются новые перспективы, и это тебя расстраивает...

– Кто расстраивается? – перебил Чарли. Он вытянул вперед руки и смотрел, как они трясутся противной, грубой дрожью. Он представил себе, как эти руки сжимают шею Чио Итало, морщинистую шею человека, изуродовавшего всю его жизнь. Он почти чувствовал немощную плоть под пальцами и стискивал сильней, сильней... – Кто расстраивается?.. – повторил Чарли и вышел.

Апрель

Глава 37

– Стефи, carissima[43], это Чио Итало. Как дела у моей любимой племянницы в этот прекрасный весенний день?

– Отлично, Чио, в чем дело?

Трудно представить себе, чтобы Чио позвонил дочери покойного брата Карло просто так, без всякой задней мысли. Чтобы выразить свое расположение, например.

Трагические новости со старой родины – вендетта уже унесла к праотцам предводителей двух кланов, у одного из которых могущественные родичи в Америке. Очень плохо, задумчиво пробормотал Чио Итало, что и здесь, с Нью-Йорке, началась война, мафия уничтожает мафию. Глупо. Как всегда, наркотики. Даже умница Винс оказался втянут. Глупо. Что остается ему, старику, как не смириться с неизбежным?

– Стефания, tesoro[44], знаю, что тебя беспокоила земля...

– Земля?.. – Стефи подняла брови. Она обвела взглядом полки с книгами и выглянула в окно, на поблескивающую под солнцем водную гладь.

– Те три тысячи гектаров виноградников под Кастельмаро.

– Чио, ты не поверишь, но я неделями об этом не вспоминаю. – Стефи со своей стороны попыталась прощупать старика. Если после этих ее слов он не усмехнется, значит, она попала в переделку.

– Отец твоей матери, Уго Фулгаторе, заложил эти виноградники. По всему миру люди пьют вино и видят его имя на этикетках бутылок. А если еще вспомнить о чеках, которые вы с Изабеллой получаете четыре раза в год...

Стефи закатила глаза. Отвратительная манера стариков – напоминать, во сколько вы им обходитесь. Она искренне надеялась, что сумеет избежать этого в отношениях со своими мальчиками. Словно прочитав ее мысли, Итало добавил:

– А мальчики – подумай, какие возможности это открывает для них!

– Возможности?.. – Она постаралась, чтобы сарказм не угадывался в ее тоне. – В такой компании, как ты, Винс и Чарли, у мальчишек море возможностей.

Стефи заставила себя успокоиться и присела на скамеечку около телефона. Этот разговор может продолжаться сто лет.

– Ты не можешь не согласиться, что вы нуждаетесь в отдыхе, все трое.

– Ах, на Сицилии, конечно?

– Где же еще? – Теперь Итало говорил требовательно, строго. – Все расходы будут оплачены.

По плечам Стефи пробежал холодок. Последняя фраза довершала картину. Она означала, что Стефи не имеет права отказаться от «отдыха». К такому судье, как Чио Итало, не обращаются с апелляцией.

* * *

– Теперь я убеждена, что мы задействованы в какой-то комбинации, – сказала Стефи.

Они приземлились в аэропорту Фьюмичино после четырехчасового полета. Их встречал лимузин с шофером, доставивший Стефанию с близнецами на вершину Спаниш-Степс, в отель «Хасслер». Для них был заказан номер с тремя спальнями.

Высунувшись из окна огромной гостиной, Стефи наблюдала за оживленной жестикуляцией таксистов внизу, у входа в отель, убивавших время в болтовне, ожидая клиентов.

Во время ночного перелета ей не спалось. А вот мальчишки спали, и теперь тоже – в своих комнатах, а Стефи так и не смогла сомкнуть глаз.

Так всегда с Чио Итало: никогда не угадаешь, с какой карты он зайдет. Она прищурилась из-за апрельского солнышка, низко наклонившись над подоконником. Крики внизу становились все ожесточенней. Из долетевших до ее окна слов Стефи заключила, что причиной спора был футбол, а накал страстей – такой, будто затрагивалась честь сестер и матерей.

– Шума больше, чем в Манхэттене! – пожаловался Керри, сонно высунувшись из своей комнаты. На нем были только шорты и высокие грубошерстные носки.

– Если б я столько спала... – Стефи смотрела, как сын достает из бара кувшин с красноватым апельсиновым соком. – И мне налей, – сказала она.

Они сидели, потягивая сок.

– Кевин тебе ничего не говорил относительно этого так называемого «отдыха»?

Керри пожал плечами.

– Только то, что поступило предложение относительно виноградников. От человека из Корлеоне, который выращивает виноград для марсалы. Он хочет делать классическое vino da tavola. Сложный путь – садить новый виноградник. Легкий – купить Фулгаторе.

– Предполагается, что я соглашусь? И уговорю Из?

– Ты думаешь, Чио перед кем-нибудь раскрывает свои карты?

– Случается ему показать хоть одну свою карту?

Они сидели молча. К перебранке внизу подключилось еще несколько голосов. В гостиную вышел Кевин, в высоких носках и шортах, морщась, налил себе сока и звучно шлепнулся в свободное кресло.

– Ты говорить по-итальянски, ма. Чего они орут?

– Из-за футбола.

Все трое погрузились в молчание, уставившись на красноватый сок сицилийских апельсинов.

– Чио не говорил тебе о кровной вражде? – спросил Кевин. – Его беспокоит вендетта между Корлеоне и Кастельмаре.

Стефи уже привыкла к телепатической связи между сыновьями. Кевин наверняка крепко спал и не слышал их разговора, но знал точно, о чем шла речь.

– Как раз человек из Корлеоне хочет купить наши виноградники, – напомнила Стефи. – Начинаешь постигать замысел Итало?

– В какой-то степени. Он хочет, чтобы ты продала им Фулгаторе и закончила вендетту. А ты что предполагаешь делать, отказаться?

Стефи медленно покачала головой.

– Это не способ, чтобы заставить сицилийца отказаться от вендетты.

– Покупателя зовут Чертома. Лукка Чертома. – Кевин покосился на мать, удивленный ее улыбкой. – В чем дело?

– Чертома – странное имя для решительного человека. – Стефи допила сок и поставила стакан на стеклянный столик. – По-итальянски это значит: «да, но...» Такое имя – отличный повод для шуток.

– Не думаю, чтобы кто-то подшучивал над Луккой Чертомой, – сказал Кевин. – Он – капо клана Корлеоне. Грубый дикарь, заправляющий шайкой таких же грубых дикарей. Они не только торгуют травкой, но и сами балуются.

– Откуда ты столько знаешь о старой родине? – спросила Стефи. – Когда я была маленькой, сюда из Америки приплывали только старики. Все Риччи, начиная с Итало и вашего дедушки Карло, родились в Штатах. Для них Сицилия – что-то вроде колонии. А для моего поколения Сицилия... как летний лагерь. Каникулярное настроение, множество живописных развалин, вкусная еда... – Она сонно зевнула и умолкла.

– Сицилия – этнический источник мафии, – сказал Керри. – Все семьи работают по шаблону, разработанному на старой родине. Другие страны – это просто новые рынки. Ось Палермо – Нью-Йорк по-прежнему сердце мироздания. Вот почему, – добавил Керри с откровенно злой усмешкой, – сегодня мы тут.

Телефон звякнул. Все трое подскочили. Стефи медленно встала и подошла к телефону.

– Pronto[45].

– Синьора Риччи? – спросил мужчина с сильным южно-итальянским акцентом, с растянутыми гласными и зубными звуками. «Риччи» у него звучало как «Рииджии».

– Нет.

– Нет? – В его голосе послышалось сомнение.

– Sono la Signorina Ricci[46].

– Mi scusi! Lucca Certoma qua[47].

– Veramente? – с насмешливой почтительностью произнесла Стефи. – Е certo? Ma?[48]

Кевин нахмурился, вскочил и помахал пальцем у нее перед носом.

– Веди себя прилично! – прошипел он. – Дикари не любят шуток!

Но Чертома уже хохотал. Он без предупреждения переключился на скверный английский:

– Я в отель. Пьем вместе, si?

– Это было бы чу...

– Вы приходите с ваша милая мальчики.

– О'кей. Через полчаса, – согласилась Стефи. – Как я вас узнаю?

– Просто. Я очень красивый.

Стефи кивнула, словно заранее зная, каким будет ответ. Она повесила трубку и бессмысленно уставилась на дверь в ванную.

– Мальчики, – произнесла она после паузы. – Итало пытается выдать меня замуж.

Глава 38

– ...уверена, что с тобой хорошо обращаются? – повторил Чарли. Трубка в его правой руке стала влажной и скользкой.

– Просто отлично, – сказала Банни. – Если хочешь сделать мне приятное, проследи, чтобы Никки поднял свою задницу из Бостона и приехал сюда.

– Он до сих пор не появлялся у тебя?

– Как и ты, – кольнула Банни. – Только Уинфилд, отягощенная угрызениями совести, приехала повидать похищенную.

– Знаю, знаю. Я ее просил передать привет.

– Мне бы страшно хотелось заполучить сюда племенного производителя.

– Никки не сможет. Когда ты пропала, он просто развалился на куски. Только ты сможешь собрать все заново, и то не уверен, что получится.

– Приблизительно так же выразился его папашка.

– Ты... Шан навещал тебя?

– Нет. Он прислал Николь.

– Понятия не имел, что она с тобой. – Чарли сам почувствовал свою гнусную – «ох, как отлично вышло» – интонацию. Не очень приятно понимать, что дочка «спускает с крючка» отца, по собственному ее выражению.

– Без нее у меня бы крыша поехала. Они с Великим Шаном пытаются, усыновив меня, вернуть Никки в семью. Что-то вроде теории пересекающихся кругов, это Николь так сказала. Если Шан правильно придумал, мы все только выиграем.

– Очень точно подмечено, детка. – Чарли поднял глаза и увидел перед собой Гарнет, несущую две сумки с провизией. – Пришла одна очень мощная особа, хочет сказать тебе пару слов. – Он протянул трубку Гарнет. – Это Банни.

– Как дела? Никки уже с вами?

– Никки вмерз в глыбу льда в Бостоне. Не могу его вытащить.

– Ну-ну, – вздохнула Гарнет. – У меня приблизительно та же проблема с вашим дорогим старым папочкой. Почему мужчины такие бездельники?

– Я бы предпочла другое слово.

* * *

– Все дело в том, Чарли, – сказала Гарнет, – что ты позволил Итало похитить твою бессмертную душу. За последние несколько месяцев, когда у тебя была полная возможность перевести собственность десятка компаний на Итало, ты не прикоснулся ни к одной. Ты жалуешься на обстоятельства. И страшно напоминаешь мне Никки. – Она раскладывала провизию по местам. Утреннее солнце зайчиками разбежалось по стенам гостиной, подслушивая разговоры.

– Я все же могу...

– Чарли, ты что, собираешься читать мне лекции о жизни в стране невежд?

– Я могу...

– Ты говорил – нация недоучек, настолько невежественных, что они не в состоянии оценить масштабы своего невежества...

Он молчал, залитый солнцем, словно актер на сцене. Но это была всего лишь небольшая размолвка, публика не планировалась.

– Как, в свете этого, назвать операцию, которую произвел над тобой Итало? – настойчиво продолжала Гарнет. – Как ты назовешь мужчину, который позволяет грязному старику уродовать свою жизнь? Чио Итало заставил меня уважительней относиться к человечеству. Если человеческая раса включает в себя экземпляры вроде него, тогда... – Ее голос сорвался.

Чарли откашлялся, прочищая горло.

– Старт был хороший, но потом он умыкнул Банни.

– Такие, как Итало, всегда держат заложников! Для того ему и нужны родственники. – Ее белые волосы, подстриженные по-прежнему не длиннее чем на дюйм, казались наэлектризованными. – Подумай, Чарли, он не тронет даже волосок на голове Банни. У тебя нет причин тревожиться, ты реагируешь автоматически, теряя голову от ужаса, что повелитель нахмурил брови.

Ее снова подхватил поток красноречия.

– Зачав священного малютку, Банни подарила тебе бесценную передышку, чтобы ты мог освободиться от своего дяди. Ты можешь сердиться на безответственное поведение Банни, но, пока она носит под сердцем инфанта и еще долгое время потом, она – предохранительный клапан для Итало. Она сделала то, чего он бы никогда в жизни не смог, – накинула узду на Великого Шана. Чио Итало застыл в благоговейном страхе. Шевелись, Чарли. Используй время!

Гарнет сделала глубокий вдох.

– Потому я и спрашиваю, не украл ли проклятыйстарик твою душу. Спрашиваю, смотрю я на настоящего Чарли Ричардса или на красивую картонную декорацию, которую держат в «Ричланд-холдингз», чтобы отгонять демонов.

Она усилием воли сдерживала себя, стараясь ни жестом, ни тоном не выдавать бушующую в ней ярость. Кто-нибудь на расстоянии, на котором не различить слов, обязательно догадался бы, до чего она сердита. Ну, а тот, кто оказался ближе, поспешил бы броситься на пол, чтобы очередь прошла над головой.

А Чарли только отвернулся к окну. Теперь солнце заливало его второй бок. Раньше, когда Гарнет говорила о его тщетных попытках стряхнуть со своей шеи Чио Итало, в ее голосе звучало сочувствие. Потом – появилась тревожная нота. Теперь – гнев и насмешка. То, что их совместная жизнь в будущем возможна, только если он победит Итало, было очевидным до боли. Именно смертельная важность победы заставляла его руку медлить, по крайней мере так он объяснял это себе.

Чарли искоса взглянул на Гарнет. Из ее окон открывался такой же вид, как и Уинфилд, только без Крайслер-Билдинг. Возможно, Гарнет права. Возможно, Чио запугал его своими шаманскими завываниями. Чарли вздохнул.

Маленькую квартирку две женщины переоборудовали в соответствии с эстетикой обычного окружения Гарнет, галереи и музея. Стены были побелены крупнозернистым мелом. Плакаты и картины в тонких алюминиевых рамах свисали, как в галерее, с потолочных угловых креплений. Черные плетеные циновки разного размера рельефно выделялись на черных пластиковых плитках пола. Одна из них служила подставкой для огромной керамической чаши, наполненной розовыми лепестками, измельченными сосновыми шишками и тоненькими веточками мескитового дерева. Старый друг присылал ей почти ежемесячно свежие ароматные ветки из Нью-Мексико. Такая же чаша украшала спальню с королевским ложем, не оставлявшим места ни для какой другой мебели. В доме не было ни инвалидной коляски, ни костылей. Гарнет обычно сидела в плетеном кожаном кресле, все деревянные детали которого были покрыты белой эмалью. Она все еще разрабатывала левую руку при помощи теннисного мяча, но теперь мячика ей хватало не больше чем на месяц.

– Вот тебе признание, – после паузы произнесла Гарнет. Темные глаза смотрели на него так сосредоточенно, что он невольно сделал движение ей навстречу, как замерзший к огню. – Я смертельно заблуждалась, считая Чио просто властным стариком. Ты знаешь, как я отношусь ко всему живому на земле, как я ценю неповторимость всего сущего... Но этот человек заставил меня задуматься над тем, что в любом Эдеме есть змея. Никто не может играть на равных с Чио Итало в его собственной команде. У него особый, макиавеллиевский ум, не запрограммированный ни на сотрудничество, ни на компромисс. Или ты его, или он тебя.

Чарли промолчал, главным образом потому, что был с ней согласен. Он попробовал ободряюще усмехнуться – сложный фокус, если не чувствовать ни капли бодрости.

– Я тоже заблуждался. Он одурачил меня маской, заготовленной для Дня всех святых. Ты права насчет Банни. Она обеспечила мне передышку. Я должен перехватить мяч и вступить в игру.

Гарнет встала из кресла и двинулась к нему, немного осторожно – не очень медленно, но и не быстро.

– Узнаю старину Чарли, – сказала она. – Личико эльфа, прижавшееся к его груди, утратило всю свою воинственность и стало беззащитным. – Ты не представляешь, до чего я волновалась за тебя, – продолжала Гарнет, а ее голос блуждал где-то между его рубашкой и кожей. – Если говорить честно... Чарли, которого я встретила... он исчез вместе с опавшими листьями... Как если б его взорвали в доме у реки... Дьявольская стратегия – раздавить Чарли, уничтожив Гарнет. Взорвать все к черту, чтобы удержать империю. Взорвать двоих, полжизни потративших, чтобы найти друг друга. Бизнес... – это слово застряло у нее в горле, – бизнес важнее человеческой жизни.

– Чио не единственный, кто так считает.

– И все эти безумцы готовы убивать, чтобы доказать свою правоту.

* * *

Чтобы посетить ресторан Йельского клуба на Вандербильт-авеню, нужно было подняться лифтом на верхний этаж старинного кирпичного здания. Ноа Кохен сидел за стойкой бара, отлично сознавая, что зашел слишком далеко без всяких на то полномочий, и никак не мог сосредоточиться и заказать какой-нибудь напиток для камуфляжа.

Он понятия не имел, сколько времени потребуется Фарингтону Ансбаху Рейду, чтобы добраться сюда. Их последний телефонный разговор был отчаянно коротким и невразумительным.

– Там же, где обычно, – произнес Рейд, – в пятницу.

Оставалось только ждать. Кохен, как всякий федеральный агент, привык к ожиданию. Это не было проблемой. Но ему пришлось сидеть здесь в часы, украденные у ФБР, и это делало ожидание взволнованно-опасным. Никто не разрешал ему проводить такое расследование. Саггс, непосредственный начальник Кохена, ничего не запрещал – он просто сказал, что Кохен волен резвиться, как ему угодно, но в свободное время и за свой счет. Использование рабочего времени подобным образом противоречило интересам ФБР.

Тем не менее Кохен чувствовал, что может сидеть здесь почти в мире с самим собой. Он взял отличный, горячий след, и да поможет ему Бог! К несчастью, законы против промышленного шпионажа очень расплывчаты. На зыбкой почве непродуманного законодательства ФБР чувствовало себя неуверенно и потому следовало традициям Гувера: не уверен – не влезай.

В другом конце бара висевшие на стене часы показывали начало второго. Рядом с Кохеном расположилась компания бизнесменов, примерно его ровесников, все – в деловых костюмах, шитых на заказ, мягко переливающихся галстуках, со щеками, источающими аромат мужественности. Посетители по большей части заказывали газировку с ломтиками лимона, лишь некоторые – сухой мартини. У другого конца стойки сидел мужчина в костюме европейского кроя, с удлиненной линией волос и пышными усами с стиле тридцатых годов. За час он выкурил не менее дюжины сигарет, вставляя их – одну за другой в длинный мундштук.

Кохен отметил, что этот человек тоже ничего не заказывал. По-видимому, он кого-то ожидал, как и Кохен. Шел уже второй час. Кохен скрестил свои длинные, худые ковбойские ноги, сложил руки на груди, выпятил челюсть в стиле Гэри Купера и унесся мыслями куда-то вдаль, к воображаемым заснеженным вершинам Сьерра-Невады, где рыскают койоты и громко хлопают крыльями стервятники.

И тут он увидел выходившего из лифта Энди Рейда. Тот незаметно кивнул головой в сторону туалета и сразу же отвернулся. Кохен медленно встал. Может, он и не был самым высоким в зале, но таким казался. Он направился в комнату для мужчин, спрашивая себя на ходу, почему встречи такого рода часто происходят там, где подслушать легче всего. Кафельные полы и стены создают превосходную акустику.

Внизу, в храме мочеиспускания, они с Рейдом посвятили себя второстепенным проблемам, пока не вышел третий случайный посетитель. Тогда Рейд произнес:

– Это была дурацкая идея.

– Давайте выберем место получше. Вы знаете маленький сквер около Ричланд-Тауэр?

– Я не могу показываться с вами в деловой части города!

– А подземкой вы можете воспользоваться?

Рейд кивнул.

– Я встречу вас на платформе «Шестьдесят восьмая улица» в Ист-Сайде. В кабинке для размена со стороны выхода в город. В понедельник? В восемь утра?

Рейд привел в порядок брюки.

– Место не хуже любого другого. – И без единого слова вышел из туалета. Через тридцать секунд Кохен последовал за ним и у выхода почти налетел на европейца с мундштуком. Они исполнили улыбчивый ритуальный танец у дверного проема, уступая друг другу дорогу. Кохен немного потоптался в баре, подождал и пошел к лифту. Когда он входил в кабину, за ним последовал европеец. Они любезно кивнули друг другу, словно старые приятели.

Глава 39

Вечер затянулся для трех утомленных полетом американцев. Лопающийся от самодовольства Лукка Чертома настаивал на продолжении праздника. Кевин через плечо своей дамы, высокой черной фотомодели по имени Нгамба, шепнул брату:

– Это все равно как стрелять по воробью...

– ...из пушки, – закончил Керри.

Его дамой была высокая югославка по имени не то Аннима, не то Эннима. Обе девушки, очень красивые и совсем юные, почти подростки, не говорили по-английски и объяснялись на ломаном итальянском. Тем не менее Нгамба сумела втолковать Кевину, что это ее профессиональное имя, придуманное ею в честь родной Гамбии, а на самом деле ее зовут Ксильцае. Кевин содрогнулся от зубной согласной в середине. Аннима дважды написала свое имя на салфетке, по отдельности для каждого брата, чтобы убедить их, что ее имя начинается с "А", а не "Э".

Лукка оказался красавцем, как и обещал, не особенно высоким и изящным, но и не слишком наоборот. На своем сильно упрощенном английском он объяснил, что все уроженцы Корлеоне такие – широкоплечие, с сильными руками и крепкими бедрами, короче, сильные мужчины, способные на любовные подвиги.

По пути в ночной клуб на Виа-дель-Бабуино Лукка остановился перед белым «мерседесом» и нагнулся. Он ухватился за передний бампер и приподнял машину на фут над асфальтом. Это произвело впечатление на всех присутствующих, в особенности на очень привлекательную супругу господина, которого представили как делового партнера Чертомы.

«Гли Амичи» предлагал обед, танцы под маленький латиноамериканский оркестрик и возможность потереться плечами об любого, кто способен осилить здешние цены. Оформление зала изображало катакомбы Древнего Рима, с нишами, украшенными костями и черепами и статуями обнаженных рабов, которых подвергали порке так же скудно одетые свободные гражданки. В остальном декор был в стиле модерн, полновесном итальянском стиле «под двадцать первый век», с ослепительными галогенными лампами и матовыми черными креслами с алюминиевыми подлокотниками, к которым недоставало только анестезионного прибора или плевательницы сбоку.

Когда Лукка, сопровождаемый своей компанией, ввалился сюда в десять часов вечера, метрдотель поспешил ему навстречу, протягивая радиотелефон:

– Signore Certoma, una chiamata da Palermo. Ed anche un Fax[49].

В блестящих, суженных кокаином глазах Лукки отразилось сияние галогенных ламп. Он взял трубку.

– Chi parla?[50] – начал он. – А!

Его улыбка померкла, лицо опасно потемнело. – Che tu voie, Mollo?[51]

Чертома отвернулся и понизил голос. Его компаньон, дон Панкрацио, уловил намек и подвел всех к большому овальному столу, залитому режущим глаза светом.

Стефи, изредка просматривающая иллюстрированные журналы, увидела в зале нескольких знаменитостей. Все – очень юные, из мира поп-музыки и телевидения, но среди буйных шевелюр проглядывали седые, а то и лысые головы бизнесменов значительно более зрелого возраста.

– Начнем с шампанского! Потом вашего лучшего «фулгаторе», мадам? – приветливо осведомился у Стефи дон Панкрацио. – Говорят, ваше вино урожая девяностого года не имеет равных.

– Неплохое, – сдержанно согласилась Стефи. Сейчас она теплее относилась к дону Панкрацио, похожему на жабу, изо всех сил старавшемуся присвоить ей почетный статус ведущего винодела Италии. Рядом с ней сидела жена дона Панкрацио, с длинными черными волосами, взлохмаченными так, будто их достали из стиральной машины. Она все еще продолжала вслух восхищаться аттракционом с «мерседесом»:

– Какая сила! Я видела, как он однажды поднял грузовик! Потрясающий человек!

Стефи сообразила, что эта дама, замужем она за доном Панкрацио или нет, является очень близким другом Лукки. Свободный стул с другой стороны от Стефи предназначался для потрясающего человека. Он как раз приближался к столику с таким видом, будто разговор о каком-то Молло отравил ему всю радость от разгульного вечера.

Сицилийское непостоянство настроения не было Стефи в новинку. Она исподтишка наблюдала за Луккой, справившимся со своим гневом – или страхом? – и сменившим ослепительной улыбкой недавнюю свирепую гримасу. Человек по имени Молло и все, что с ним связано, отодвигались на неопределенное время.

– Они прислали факс, – сказал Лукка, протягивая Стефи листок бумаги, копию компьютерной распечатки. – Родные в Нью-Джерси, нет? Никто не дает мне отдых, – пожаловался он. – Эль босс никогда не имеет отдых. Это против закон.

Его смех был таким же милым, как и улыбка. Скрытный, себе на уме и настоящий красавец, особенно на фоне повальной уродливости южно-итальянских мужчин. Сильный подбородок, челюсть нависала над шеей, видимо, потолстевший от атлетических упражнений с автомобилями. Зубы красиво сверкали на загорелом лице, светлые льдисто-голубые глаза поблескивали предостерегающе, как маяки.

– Е il Signore Mollo? Lui non e un fastidio ancora?[52] – поддразнила его Стефи.

– Молло? – Его голос дрогнул не то от страха, не то от бешенства – при таком поверхностном знакомстве ей трудно было сказать точно. – Вы знаете Молло?

– Только что услышала это имя.

– Сразу забывай, о'кей? Плохое имя. – Чертома расцвел еще более подкупающей улыбкой. – Мальшики. Я дал им хорошая девотшки, нет?

– Они уже большие. Parla Italiano, Signore[53].

– Нет. Я должен тренировать с английски. Не синьор, Лукка.

Сияющая улыбка да плюс еще море шампанского – Лукка преуспел в установлении семейной атмосферы за овальным столиком, сейчас все любили друг друга, как братья и сестры. Имя Молло больше не упоминалось.

Стефи, которую в течение многих лет родственники постоянно пытались свести с представительными претендентами на ее руку, впервые с начала этой поездки почувствовала себя расслабившейся. Конечно, Лукка преступник. Общеизвестно, что весь героин в Европе циркулирует по каналам семьи из Корлеоне. Конечно, Лукка неотесанный дикарь. А разве бывают воспитанные, образованные корлеонцы? Конечно, он на что-то нацелился по соглашению с Чио Итало. Но какого черта!.. Кто она такая, Стефания Риччи, чтобы смотреть сверху вниз на человека, готового наизнанку вывернуться, чтобы ей угодить? И к тому же она не могла предложить ему ничего, кроме своего белого тела, пока сестра Из не согласится подписать контракт. Пока Стефи чувствовала себя в полной безопасности.

К полуночи, когда они покончили с десертом и начали подумывать о коньяке, Стефи отметила, что Кевин и его дама достигли полного взаимопонимания. Обнявшись, они медленно покачивались между столиками. Рядом с ней Керри шептался со своей Аннимой-Эннимой на языке, которого оба не знали, – на немецком. Как это похоже на каждого из братьев, подумала Стефи: Кевин торопится потереться бедром о свою красотку, Керри предпочитает почесать язык.

Оркестр заиграл медленную румбу, и Лукка потянул ее на площадку. Они кружились очень медленно, рядом была еще пара – пожилой автопромышленник с юной блондинкой, недавно блеснувшей в телешоу «Открытый город».

– Симпатичное место, – промурлыкал Лукка. – Ты симпатичная женщина. Ты летела в Палермо на моя «Бандиеранте».

– Твоя что?..

– Бразильская самолет, «Эмбрайер-110».

– У тебя своя воздушная линия?..

Смеясь, Лукка выставлял напоказ свои ослепительные зубы.

– Моя, и дона Панкрацио, и дона Чичио, еще одна партнер.

– Они называют тебя дон Лукка?

Не сбившись с ритма, Лукка продемонстрировал очень характерную южно-итальянскую пантомиму – полупожатие плеч, немного вздернутый подбородок, слегка изогнутые вниз уголки губ, воздетые к потолку глаза, что означало: ну конечно, но об этом не принято говорить вслух.

– Не вижу, почему бы нам, выходцам из Кастельмаре, не стать твоими близкими друзьями. – Стефи сама не поверила, когда услышала свой голос.

И сразу же поняла, до чего глупо было нарушать ритуал – давать финальный свисток, не доиграв последний тайм. Результат сказался молниеносно: Лукка сжал ее в объятиях с еще одной типичной южноитальянской гримасой и жгучим, пронизывающим взглядом. Взглядом универсального назначения: установления гегемонии, если не собственности, предостережения, что обратного пути нет... Его мимика был особенно выразительной благодаря льдисто-голубым глазам, смотревшим c обожженного солнцем лица – словно лучи, проникающие сквозь густые кроны деревьев.

– Больче, чем близкий друзья, – услышала она, – много больче.

Учащенное дыхание обжигало ее щеку. К чему такая спешка? Откуда такая романтическая страсть? Но исходивший от Лукки жар греховности заставил ее мысли перескочить на другой предмет: как будет развиваться дальше роман, ведь у нее общий номер с мальчиками?

Когда они с Луккой вернулись к столику, оказалось, что близнецы справились с этим затруднением, испарившись вместе со своими дамами. Дон Панкрацио передал ей их извинения, а также изъявления благодарности любезному хозяину. Лукка принял их с деловитым одобрением, словно поставил галочку в списке. Было уже около часа ночи. Если мальчишкам захотелось побыть наедине со своими подружками, он, дон Лукка, отлично их понимает. Они оставили мать под надежным присмотром, в хорошей компании.

– Bene[54]. Хорошие мальчики. – За этими словами последовал жадный взгляд на фигуру Стефи, обтянутую одним из ее дорожных костюмов, хорошо скроенным и очень изящным. По замыслу Стефи, такой костюм был приемлемым для любого случая. Но взгляд Лукки попросту раздел ее.

– Это место... – произнес он с запинкой, – такая... скучная?

– У тебя на уме местечко поживее?

Лукка не понял и обратился за разъяснениями к дону Панкрацио, который произнес, безумно выкатив глаза:

– Клуб «Фаусто» на Бабуино?

– Пер Финоччи? – Лукка загнул ухо, что в Италии означает намек на гомосексуализм.

В дальнем конце Бабуино, перед Пьяцца-дель-Популо, высокие узорные железные ворота отгораживали вход в мощенную булыжником аллею, Виколо-ди-Борджетто. Лимузин подъехал прямо к воротам, и, как только Лукка вылез из машины, из темноты аллеи возник изящный молодой человек и открыл одну железную створку.

Клуб был в подвальном помещении огромного особняка. Когда они спускались внутрь, звучал медленный блюз. Их сразу же усадили за кольцеобразный стол. На сцене, меньше чем в ярде от них, юноша, почти подросток, медленными, размашистыми, но женственными движениями срывал с себя одежду. Пианист заиграл другой, еще более медленный блюз, и на сцене появился второй юноша. Он на коленях приник к курчавым лобковым зарослям первого танцора, таким же пышным, как и его прическа. Стефи подумала, как им удается сохранить в прическе такое первобытное буйство? Может, вся Италия пропитана кератином?

Мощная рука Лукки властно легла на колено Стефи, сжала его и двинулась вверх. Стефи схватила его руку и переложила на стол. Второй танцор картинно откинулся назад. Аудитория аплодировала, подчиняясь ритму блюза.

– Ты женчина чести, – произнес Лукка. Он с заметным усилием выговаривал английские согласные. – Прости Лукка. Лукка пьяный от тебя.

Мальчики на подиуме изображали слияние Инь и Ян. В зале то тут, то там раздавались возбужденные крики. Какая-то женщина разразилась серией истерических воплей-стонов – «оу-оу-оу».

– Ни одна женчина не делала так Лукка раньче. Эта не для тебя, эта места. – Он встал, столик повалился и боком вкатился на сцену, грозя отрезать Ян от Инь, словно циркулярной пилой.

Два здоровенных вышибалы в длинных чулках на подвязках, в туфлях на высоких каблуках и с алыми шелковыми турнюрчиками подскочили в двух сторон, приготовившись схватить Лукку за локти. Они вцепились в него, начали поднимать...

Голубой луч отразился от лезвия ножа в руке Лукки. Нож взметнулся, полоснул по животу одного из вышибал, и голубое лезвие окрасилось алой кровью. И сразу же вонзилось в живот второго.

Аллея. Железные ворота. Они мчались по Бабуино. Визжащий хаос позади... Они сбежали.

Лукка вытирал салфеткой четырехдюймовое лезвие ножа, потом открыл окно, мимо пронеслась Пьяцца-дель-Популо, – и выбросил салфетку. Он сложил нож и сунул в карман. Потом сделал быстрый жест – словно отряхивая руки – и наградил Стефи широкой, неотразимой улыбкой.

– Mi scusi[55], – произнес он и нахмурился, заметив маленькое красное пятнышко на ее колене. Он наклонился и медленно, с большим удовольствием вылизал его.

– Кровь врага! – Он причмокнул. – Хорошо. Вкусный твоя кожа.

От прикосновения его горячего языка у Стефи сжало низ живота и по бедрам пробежала дрожь, как в приближении оргазма. Соучастница двойного убийства. Хотелось бы надеяться, что красавчики в турнюрах выживут. Чио Итало лопнет от бешенства. Этот очаровательный убийца зашил ее в мешок словно котенка, которого надо утопить.

Глава 40

– В конце концов этот мешок с дерьмом расплатится, – пробормотал Винс Риччи.

Он был очень необычно одет – в длинные белые брюки и белую, без рукавов, тунику, застегивающуюся у шеи. В таком непривычном облачении и со своими кошачьими, вкрадчивыми повадками он напоминал бродячего кота, забравшегося в чужой сад.

Баз Эйлер, маленький, хмурый и беспокойный, тоже был весь в белом, словно они с Винсом собрались поиграть во врачей.

«Мирамар-Атенеум» в прошлом был личным казино одного очень богатого господина, развлекавшего здесь своих приятелей. Ослепительно украшенный зал – сплошной блеск и мишура – был открыт только для игроков в смокингах, жены которых с самого утра надевали бальные платья. Здесь были только европейские игры, вроде баккара. На игровые автоматы налагался строгий запрет. Естественно, этим порядкам пришел конец задолго до того, как Винс прибрал к рукам заведение. Настоящий смертельный азарт – это не для богатых. Только средний класс способен одурачивать себя надеждой на что-то, когда-нибудь, каким-нибудь способом...

Когда «Мирамар-Атенеум» стал собственностью «Риччи-энтертэйнмент, Инк», у каждой стены казино выстроились игорные автоматы. Обеды из пяти блюд под серебряными крышками ожидали у стоек самообслуживания. Бары ломились от кувшинов сангрии и пива. С восточного побережья Штатов три раза в день прибывали порции посетителей – рейсами Риччи. Бизнес процветал.

Но все равно это был простой игорный бизнес, даже с учетом побочной линии – наркотиков – приевшийся Винсу. Он заскучал. Его захватила новая мечта – наркобизнес, не зависящий ни от каких поставщиков, замыкающийся на нем одном, ему одному подчиненный. Не стартовая площадка, полученная по наследству, а совершенно новое дело, его собственное детище.

Винс представлял себе, во сколько обойдутся эксперименты, которые необходимы для его грандиозной идеи. Сначала он закрыл верхний этаж «Атенеума» под какую-то загадочную лабораторию. Игроки, порой неделями не знавшие сна, поднимались наверх, чтобы получить небольшую поддержку для своих угасающих сил, в этом не было ничего необычного. Но ко времени, когда Чио депортировал на Багамы Банни, Винс отвел уже целый корпус для клиники – с комнатами консультаций, лабораториями и даже одной операционной, единственным случаем использования которой по назначению был вправленный вывих ноги неудачливого любителя серфинга.

Когда Винс вернулся домой, в Штаты, он уже готов был с цифрами в руках доказать любому, прежде всего Чио Итало, что для выкачивания денег из среднего класса идея детоксикации может быть не менее плодотворной, чем игорный бизнес. И притом – не выкручивая руки, не ломая челюстей, под видом общественно полезной деятельности. Требовалось только одно: расширение базы, и Винс готов был заложить первый камень бизнеса, такого же основательного, как угольный или стальной, от которых зависят судьбы целых наций.

Он немилосердно тормошил База. Европейские служащие Винса рыскали по странам Общего рынка в поисках формул популярных болеутоляющих и антидепрессивных лекарств, вроде ДФ118, английской версии квалудеса или пальфиума, одного из мощнейших синтетических анальгетиков. Базу пришлось изучить способы приготовления дилаудида, перкодана и мепергана. Винс был уверен, что существует возможность повысить эффективность существующих лекарств добавками героиновых производных и веществ, подавляющих нервное возбуждение, – бензодиазепиновой группы. А что до антидепрессантов, то он просто повесил в лаборатории База список, в который входили торазин, элавил, синекван, тофранил, вивактил и честный памелор.

ДФ118 Винс с неохотой исключил из списка, потому что кодеин – производная опиума, а он ставил перед собой задачу полностью избавиться от растительного сырья и перейти на химическое, сравнительно легкодоступное.

Винс не мог поделиться своей мечтой с Базом. Как бы это звучало? «Вы, врачи, уже создали по всей стране клиентуру для толкачей. Теперь мы, „Риччи-медикэл-сентерс, Инк“, приберем ее к рукам. У нас будет национальный консорциум: наши лаборатории, фабрики, клиника – ваши рецепты. И завтра – весь мир наш!» Лучше, чтобы Баз особенно не вникал, чем пахнет от его исследований. Не сейчас. Винс был достаточно умен, чтобы оценить, какого талантливого ученого подарила ему фортуна. Но Баз нужен ему не только как исследователь, но и как серьезный медицинский авторитет с незапятнанной репутацией. Притом медицинский авторитет, угодивший к нему в рабство.

В казино, принадлежавшем дружественному мафиозному клану, Долорозо, Винс довел до конца обработку База Эйлера. Эта неприятная процедура не доставила ему удовольствия – Винс не был садистом. Но от него только и требовалось – договориться о неограниченном кредите для доктора Эйлера. Вот и все. Остальное Баз сделал сам. Изобретатель Секции Эйлера окончательно помешался на «блэкджеке». Если б в основе этого лежали деньги, первый же крупный проигрыш излечил бы его в два счета.

Но деньги были для него только побочным продуктом. Доктор Эйлер из вечера в вечер ковал свое новое эго, усаживаясь против самой хорошенькой девушки-дилера и начиная элегантный ритуальный танец, сложную пантомиму, в которой каждый жест имел значение – «пас», «беру», «блэкджек»... Ему казалось, что все смотрят на него – финансисты, шейхи, женщины, настолько прекрасные, что таких не бывает в обычной жизни, – и любуются его скупыми движениями, холодным безразличием к проигрышу. Он чувствовал себя Христом Страстотепцем, бичуемым, истекающим кровью, избитым, но бессмертным. Все, что он делал, казалось ему исполненным глубокого смысла, значительности, даже осторожное пощипывание мочки уха. Знак?.. Что хочет этим сказать загадочный хирург?..

В минуты просветления, пробуждения от этого мазохистского бреда его душа истекала кровью. Он не говорил по телефону со своей беременной женой на протяжении нескольких недель. Знакомые врачи в Манхэттене, посылавшие ему пациенток, больше к нему не обращались. Банк опротестовал все его чеки. Его кредитные карточки были аннулированы. Он просрочил платежи по страховкам и теперь не был застрахован ни на какой случай – смерти, пожара, ограбления... Банк, державший закладные на его офис, разыскивал его уже долгое время. Общая задолженность по двум займам составляла около двух миллионов долларов. Больше ста тысяч он задолжал Винсу, еще сорок ухнуло в прорву благодаря семье Долорозо. Бичуемый со всех сторон, все верно.

Тайная боль. Тайный восторг от истязаний, не выпадающих на долю обычного смертного. «Пас». «Беру». «Блэкджек!..»

В середине апреля на Багамах – пик процветания все в богатой, густой зелени, пальмы, папоротники – мир обновляется, ослепительно оранжевые и фиолетовые каскады бугенвиллей опускаются на землю. С помощью Тони Рего, молодого химика, кузена Винса, Баз наконец выделил композицию, по эффективности десятикратно превосходящую составляющие. Его звонок Винсу был таким оптимистичным, что тот примчался через два дня, хоть и был по горло занят в Средиземноморье.

Стоя у доски, как лектор, Баз указал на выведенное мелом слово:

– Вот – МАО, то есть моноамин-оксидин. Молодой организм вырабатывает это соединение в больших количествах, иногда даже в избытке, что приводит к нарушениям кровообращения мозга. В таких случаях наблюдается склонность к депрессии, к самоубийствам...

– Переходим к хорошим новостям, – скомандовал Винс, перебивая его. Винс уже облачился в свой медицинский костюм – не хватало только стетоскопа, выглядывавшего из набитого кармана, или сумки для гольфа в углу.

– Ладно. Хорошие новости – это то, что мы выделили замедлители МАО, такие, как изокарбоксазид или тринилципромин сульфат. Они блокируют МАО, и человек чувствует себя счастливым.

– Очень счастливым?

– По крайней мере, страшно довольным жизнью. – Стоящий позади База его ассистент, Тони, сдавленно хихикнул. – Таким образом, мы получаем новую группу наркотиков, эрголоидные мезилаты. Они могут быть использованы также при лечении депрессии – стимулируя кровообращение мозга.

– Баз, детка, ближе к делу!

– Мы попробовали соединить оба типа.

– Это блеск! – не выдержал Тони Рего.

– Да-а? – Винс требовательно посмотрел на База. – Давай, не тяни.

– Ну, – Баз засмеялся, – мы попробовали на себе, и в очень маленькой дозировке... Но если у меня будет возможность провести классический слепой тест, то где-то через полгода я смогу дать тебе совершенно новое зелье, посылающее прямо в небеса.

– Отлично. Отлично. – Темные очки Винса мелькали то тут, то там, черные кудри искрились. – Нужно название. МАО, МАО, – промяукал он по-кошачьи. – Что-нибудь короткое, хлесткое... МегаМАО! Тони, знаешь, о чем я подумал?

Баз смотрел на кузенов, обменивающихся сицилийскими телепатическими посланиями.

– Ты имеешь в виду помойку дяди Марти на углу Сто семнадцатой и Бродвея?

– Колумбийский университет завалит нас кроликами для опытов – студенты!

Тони был худощавым и долговязым молодым человеком, без малейших признаков подбородка, но с сильно выпуклым лбом. Когда он улыбался, как сейчас, то обнаруживал поразительное сходство с пираньей: этого можно добиться, только постоянно посасывая палец в детстве.

– Студенты? – восторженно повторил он. – Всегда недовольные и без денег, да еще и молодые, так что не откинут копыта посередине опыта!

– Но никаких шести месяцев, Баз, детка, – продолжал Винс. – Это прорва времени! Даю тебе месяц.

– Этого мало, Винс. При сочетании абсолютно новых компонентов возможны проблемы. Допустим, МегаМАО может вызвать летальный исход?

– Допустим, ты предоставишь тревожиться об этом мне? – Винс помолчал и заново скрестил ноги. Потом встал и поправил очки. Стало ясно, что сейчас он заговорит о чем-то неприятном. – Возникла проблема с ребятами Долорозо, Баз. Они звонили мне во Францию и сказали, что занесли тебя в черный список.

– Что?..

– Ты у них на плохом счету. – Взгляд темных глаз Винса был тяжелым. – Ты превысил кредит у Долорозо. И у меня тоже – пока. Какое-то время ты не сможешь играть нигде.

Тишина в маленькой лаборатории была ужасной. Тони Рего за спиной у Винса сочувственно покачал головой. Отобрать у База рулетку – все равно, что перебить ему позвоночник, разве Винс этого не понимает? Жизнь без «блэкджека»...

– Эй, Винс!.. Эй!.. Мы собираемся стать папочками – ты и я, разве, можно так поступать с закадычным другом? – Баз сам почувствовал жалобную ноту в своем голосе. При обычных обстоятельствах его бы стошнило от себя самого. Но есть вещи поважнее, чем гордость. Он чувствовал себя сдавленным со всех сторон, как свеже-закопанный труп. – Винс... Один удачный расклад – и я с ними полностью рассчитаюсь!..

– Это не подлежит обсуждению, Баз. Никто из нас не в состоянии идти на такие расходы. А для тебя это не просто плохой бизнес, а самоубийство. Эй, детка, я же твой друг! Это для твоей же пользы! Попробуй успокоиться и посмотреть на это иначе.

Баз бессильно опустился на высокий стул перед доской. Он уставился на пол, мел выскользнул из его пальцев.

– Не могу поверить, что это случилось, Винс.

– Кто твой лучший друг, детка? Кто тебя любит больше всех? Я хочу, чтобы ты весь въехал в эти опыты. Положи на это месяц. Если все пойдет хорошо... Слушай: я съем у тебя на глазах твои расписки на сотню грандов, расплачусь за тебя с Долорозо – и все казино мира снова распахнутся для тебя!

Винс поднял палец:

– Один месяц без карт! По рукам?

– Один месяц – этого все равно мало для полноценных исследований.

– Плевать. Студенты – молодые, крепкие ребята. Студенты, – повторил Винс, его темные глаза сверкали, – да на них все что угодно можно испытывать! Даже МегаМАО. В нашем мире студенты – это новые ниггеры.

Баз покачал головой.

– Нет, – сказал он печально. – Это я – негр.

* * *

Как путешествие это было прекрасно. Чарли Ричардс вылетел из аэропорта Ла-Гардиа в девять утра. В 11.40 вертолет из Майами приземлился на Большой Багаме на площадке около клиники-курорта, и Банни, сильно отяжелевшая со стороны переднего бампера, по высокой траве поспешила ему навстречу.

– Тут, наверное, не очень одобряют объятия, – прошептал ей на ухо Чарли, не размыкая рук. – Извини, что не привез с собой Никки:

– К этому я была готова. – Банни ухватила его за руку и повела в огороженный стеклянными стенами патио, где желающие могли загорать, одновременно наслаждаясь прохладой из кондиционера. – Надеюсь, ты останешься на ленч? Здесь восхитительные крабы под майонезом.

– В два часа за мной прилетит вертолет из Майами, до тех пор я целиком в твоем распоряжении.

Он протянул Банни весьма представительно выглядевшую сумку с эмблемой «Ф.А.О.Шварц».

– Это подарки от Уинфилд.

Банни сразу же залезла в сумку. Там были мягкие детские игрушки и карманная электронная игра – бридж, покер и джин-рамми.

– Я этого не умею.

– Научишься. Так когда у нас прибавление семейства?..

– В июле, ты разве не знал? Я назову его Лео.

– Его? А это точно он? – Он улыбнулся дочери. – Выглядишь потрясающе, детка. Счастливая и веселая.

– Это косметика.

– Ты не так выглядишь, как будто хочешь бросить Никки.

– Это дорогая косметика.

– Как часто тебя навешает Чио Итало?

– Не был ни разу. – Она сделала знак проходившему официанту. – Мне минеральную воду. А тебе?

– «Бумшилл» с содовой.

– Да, сэр. Посмотрите меню?

Чарли покосился на дочь.

– Николь Шан присоединится к нам?

– Она уехала в город за покупками. И не вернется до... – Банни пожала плечами. – К черту комедию. Она собиралась позавтракать с нами. Честное слово, собиралась. Но вчера она обмолвилась об этом по телефону Шану, и он так на нее напустился, что она плакала весь вечер.

– Никаких встреч с отцом невесты?..

Банни помолчала.

– Папа, у тебя не бывает такого чувства... ну, будто вокруг полно вещей, которых ты никогда не видел? В смысле, невидимых?.. И не очень к тебе расположенных?

Он накрыл ее руку своей и легонько сжал.

– Добро пожаловать в мир взрослых, дочка.

Здание давно предназначалось под снос – старый пятиэтажный дом сразу за Бродвеем, с фасадом, пронизанным пожарными лестницами, как гниющая рана – свищами. В бесчисленных полусидячих квартирках гнездились темные личности, называющие себя студентами.

Чем только не был этот дом в свое время – даже респектабельным отелем, – пока не стал прибежищем наркоманов, настоящим очагом распространения зелья, помогающего на часок покинуть юдоль горя ради мира, химически возвышенного настолько, что реальность растворяется в нем без остатка.

Владелец дома – шурин Винса и дядя Тони Рего – использовал первый этаж под газетный и табачный магазинчики. Но сейчас по приказу Винса он разогнал всех нанимателей и нанял целую армию маляров и штукатуров.

«Медицинский центр Риччи № 201».

Как только появилась вывеска, последовала реакция – главным образом со стороны белых студентов Колумбийского университета и колледжей по соседству – Барнарда, Теологической семинарии и так далее. Центр прижился, оформился, как гнойный белый прыщ на огромной лоснящейся черной ягодице Гарлема, раскинувшегося к востоку, северу и югу вдоль Манхэттена.

На этой полосе, тянущейся до Южного Бронкса, больше половины мужчин – наркоманы. Часто в семьях, где ребятишек столько, что не хватит пальцев их пересчитать, единственный кормилец в семье все деньги тратит на наркотики. Женщины трущоб, негритянки и латиноамериканки, понимают, что, если кормильца удастся выправить, жизнь станет относительно терпимой.

Это и было темой рекламных плакатов, которые Винс заказал кузине Пэм. Она решила сделать их наподобие книжки комиксов, броских, ярко раскрашенных, в которых будет разворачиваться идея реабилитации.

В первый же месяц испытаний нового препарата жительницы трущоб понесли в медицинский центр Риччи свои пятидолларовые чеки. Всех желающих приглашали прийти через месяц, когда испытания закончатся, и вручали буклет на трех языках, гаитянам – на французском. Странное дело, но никто не объяснял, как будет проводиться лечение, женщинам говорили только, что раз в неделю их мужчины будут проводить в медицинском центре целый день. Широко рекламировались чудодейственные средства, которые делают эффективной новую программу детоксикации. Целый раздел был посвящен предостережениям: «Детоксикация не сулит чудеса...», «большинство пациентов, включенных в новую детоксикационную программу, вылечиваются, но...», «детоксикация требует времени...»

Детоксикация требовала и денег. Просто позор, что до сих пор ни один общественный комитет не учредил ежегодной награды за самое уклончивое сообщение, замешанное на полуправде и не содержащее ни единого слова прямой лжи, звучащее абсолютно честно. Пэм обязательно победила бы в таком конкурсе.

А беспокойный доктор Эйлер медленно сходил с ума от отресса и ответственности в заточении своей клиники. Он редко показывался из своей лаборатории. Студенты-добровольцы, которым платили по десять долларов за прием одной капсулы, подробно описывали медсестре – точнее, молодой женщине в белой униформе – свои ощущения. В подвальном помещении клиники трудился Тони Рего, устроивший там лабораторию по изготовлению капсул. Для испытаний было достаточно двух дюжин в день, но Тони выполнял личный приказ Винса – поставить производство на широкую ногу. За первую неделю, используя ингредиенты, украденные в порту при выгрузке – излюбленный способ мафии снижать установочные расходы, – Тони вдвоем с помощником наштамповал семьдесят две тысячи капсул.

Власти Нью-Йорка, как и любого другого большого города, пытаются контролировать места общественного пользования, такие, как рестораны, бары, продуктовые магазины. Каждый предприниматель обязан иметь лицензию и журнал с результатами проверок. Бесчисленные инспекторы, не получив взятки, находят поводы для нареканий, даже если речь идет всего лишь о бакалейной лавке.

Но когда речь идет о клинике, требования гораздо строже. Все медицинские учреждения находятся под контролем департамента здравоохранения. Санитарные требования – это мелочь, когда речь идет о госпитале или медицинском центре. Первые несколько недель доктор Бенджамин Дж. Эйлер, обливаясь холодным потом от страха, ожидал прихода проверяющих и последующих потрясений. Но ничего не происходило.

Нужные лицензии ему доставили по почте, полностью оформленные. Никто не поинтересовался задачами Медицинского центра Риччи № 201, не требовал списки, или медицинские карты пациентов, или план экспериментов... Как будто могущественный джинн окутал волшебным покрывалом, сделал невидимым свежеотремонтированный дом на углу Бродвея и Сто семнадцатой. Студенты, подопытные морские свинки, безошибочно находили сюда дорогу. И женщины трущоб тоже. Но ничто не привлекало сюда внимание должностных лиц.

Порою Баз, нагрузившись далманом, начинал мечтать, будто всего этого нет на самом деле – потока женщин с пятидолларовыми чеками, студентов, лучащихся счастьем от МегаМАО, продажных копов, проходивших мимо, кивнув по-соседски... Это угол Сто семнадцатой и Бродвея или темная сторона Луны?

Каждый вечер откуда-то из настоящего мира звонил Винс и требовал отчета. Он всегда начинал разговор с описания своих любовных похождений:

– Помнишь Гроттерию, Баз? Где сливки общества собираются, чтобы попробовать свежего мясца? 15чера ночью я поимел вдову и ее дочку, похожи – как сестры, четыре большущие, колышущиеся сиськи, и они хотели, чтобы я босиком...

– Прекрати, Винс. Послушай меня. Я обработал сотню добровольцев, принимавших МегаМАО, еще сотня получала простой аспирин в капсулах. Никто не знал, что глотает, даже я. Двойной слепой метод, код у меня в сейфе. Я не открою его до конца месяца – официально. Но вчера вечером я позволил себе на секунду взглянуть...

– И?..

– Возвращайся к вдовушке с дочуркой, Винс. Спокойной ночи.

– Прекрати, мошенник!.. Что ты высмотрел за секунду?..

– Средство эффективно для любого возраста, пола, цвета кожи. Но в той дозировке, которую мы применяли, вызывает привыкание.

– А, сильные дела!

– Я хочу повторить весь цикл испытаний с половинной дозой.

– Не с половинной, а с двойной, – распорядился Винс. – Выясни, как быстро формируется привыкание.

– Это неэтично.

Смех Винса – всплеск чистого веселья.

– Детка, ты меня уморишь. Ты хотя бы понимаешь, на какую золотую жилу мы напали? Ну-ка прикинь, во сколько нам обойдется увеличение дозы.

– Да почти ничего не изменится. Но я не могу это сделать, Винс. Они же станут наркоманами!

Долгая пауза.

– Ладно, детка. Как хочешь. Тони здесь?

– Да.

– Дай ему трубку. Это насчет... – Винс запнулся, подбирая отговорку. – Насчет подарка его отцу на день рождения.

– О'кей. Поцелуй за меня вдову с дочуркой – куда найдешь нужным.

– Помни, Баз, через две недели, если ты вытянешь это на себе, ты – свободный человек, – в голосе Винса появился оттенок сарказма, – свободный сунуться сноьа в любую яму. Позволь дать совет, Баз, а я никогда не суюсь с советами к игрокам, пока не почувствую, что им это не помешает. Если тебе удастся держаться подальше от казино, ты станешь другим человеком. – Пауза. – Что? О, Баз, только что вошла Ленора. Громадная, как дом. Первый раз в жизни у нее появились сиськи. Просит передать тебе привет.

Глава 41

Нгамба и Эннима-Аннима жили в крошечном, насквозь пропитанном атмосферой порока отеле на Виа-дель-Кароцца, в пяти минутах ходьбы и от «Гли Амичи», и от «Хасслера». Кевин и Керри добрались к себе в отель только утром.

Они вышли от своих подружек около семи и теперь позевывалиперед экраном телевизора в «Хасслере», слушая утренний выпуск новостей. Стефи еще не возвращалась. Внезапно Кевин подался вперед.

– Разыскиваются двое – мужчина и женщина... – перевел он, вглядываясь в лежащих на носилках двух здоровенных парней в причудливых костюмах, перевязанных бинтами. Санитары поддерживали над ними бутыли с плазмой. – ...состояние стабилизировано, – дополнил он после того, как возбужденный диктор выпалил еще одну очередь слов.

На экране замелькали обычные новости – фасады строящихся зданий и так далее.

Кевин пристально посмотрел на брата, наливавшего себе красноватый апельсиновый сок.

– А ма еще не ложилась. От таких новостей Чио Итало хватит удар. Ты знаешь, как он ненавидит...

– ...когда Риччи попадают в газеты, – закончил Керри. – Нужно было мне выучить итальянский, черт возьми. – Он вскочил. – Вставай, шевелись. Нужно успеть побриться и привести себя в порядок, пока кое-кто не постучал в дверь.

– Эти свиньи? Маловероятно.

– Шофер вчера был наемный, – напомнил Керри.

– Можешь не продолжать.

Они торопливо позавтракали в кафе «Греко» на Виа Кондотти, просматривая утренние газеты. Никто из очевидцев происшествия не опознал бежавших мужчину и женщину.

– Трудно поверить, чтобы шофер не узнал Лукку.

– Наверное, ему жить хочется, – промычал Кевин. Он заказывал тосты и получить надеялся тосты, а вместо этого ему принесли горячие сандвичи с сыром.

– И ма проходит как соучастница. – Керри откусил половинку сандвича. – Будь я на месте Лукки, я был бы сейчас отсюда как можно дальше, лучше всего – дома, в Корлеоне.

– Вероятнее всего, он так и поступил. И прихватил ма с собой.

– Иисусе, – голос Керри омрачился предчувствиями, – очевидец в таком случае...

Она промолчали.

– Тем не менее, – решительно произнес Кевин, – то, что ей принадлежит Фулгаторе, – гарантия безопасности. Возможна такая линия: выходи за меня или умри.

Близнецы некоторое время молча размышляли.

– Из того, что мы видели, – медленно произнес Керри, – можно заключить, что Лукка подстроил ма ловушку. Он решил подмять ее под себя, а человеческая жизнь для него – пустяк, а особенности жизнь двух упитанных извращенцев.

Кевин вскочил.

– Пора связаться с Чио Итало.

– Сядь.

– Кер, это проблема не нашего уровня.

– Не будешь ли ты так любезен... Сядь и заткнись. У нас на руках козырная карта. Но чтобы разыграть ее, нужно попасть в Корлеоне.

– Что за козырь?

– Ма не может ничего подписать без согласия тети Из. Сначала звякни Джеку в Лондон, чтобы он немедленно спрятал Из и мальчишек. Под надежную охрану, и побыстрей. Хватит у него мозгов все организовать, как надо?

– Нет.

– Тогда подключи кого-нибудь из ребят Чио Итало в Лондоне, – распорядился Керри. – Убедись, что Из и мальчишки в полной безопасности.

– А потом мы двинем в Корлеоне...

– ...и разыграем козыря, – заключил Керри.

Кевин сел и что-то сделал с газетой. Когда он подтолкнул ее через стол к Керри, она потяжелела из-за спрятанного под ней оружия.

– О-о, – с насмешливой благодарностью протянул Керри, – всю жизнь мечтал об этом.

– Ты знаешь, с какой стороны за него браться?

– Дай почитать инструкцию, если можно.

Они заказали еще по чашечке кофе.

* * *

Мокрый после получасовых переговоров в духоте телефонной кабинки, Кевин вышел на Пьяцца Сан-Сильвестре, сунув назад в бумажник кредитную карточку АТТ. Он подсел к Керри за боковой столик.

– Кузен Джимми обещал, что к полудню Из и мальчишки станут невидимками. Что у тебя?

– Винс отправил к нам свой «Фоккер-128». Он вылетел из Монте-Карло... – Керри посмотрел на свои часы, – как раз сейчас. Через час нас подберут в Чиампино.

– Это реактивный или турбо?

– Просто реактивный. – Керри подтолкнул к брату стакан с лимонадом. Кевин осушил его одним глотком.

Прохожие начали обращать внимание на близнецов. Пора было сниматься с места.

– Если повезет, мы будем под Палермо к часу дня. А там подберем себе подходящий транспорт.

– Или пару парашютов, – хмыкнул Кевин и поерзал на стуле. – Ты уже думал, как мы будем искать ма?

– Я что, не сказал еще?.. Мы же везем контракт ей на подпись!

– А как Чертома об этом узнает?

– Я вернулся в отель к девчонкам и сделал все звонки оттуда. Так что сейчас Чертома уже в курсе...

– ...что мы везем контракт, – закончил Кевин. – А ты не задумывался, как поступит Лукка, когда узнает, что никакого контракта нет?

Керри ухмыльнулся:

– Значит, мы должны проделать это первыми.

– У меня брат – головорез, – с трудом удерживаясь от смеха, пробормотал Кевин.

* * *

Мрачные, бесплодные горы южнее Палермо, скупо украшенные желтоватыми проплешинами сухой травы и дикой горчицы, не предназначены для путешествий на других видах транспорта, кроме мулов и коз. Автомобильное шоссе, ведущее к деревне Корлеоне, петляет в соответствии с ландшафтом в тени горы Скорчиавачче – узкого пика высотой в две тысячи футов. Это название происходит от местных реалий – дословно «путь напрямик к коровам».

Здесь не найти стоящей доброго слова посадочной площадки. Местные pezzi novanti[56], вроде Лукки Чертомы и его партнеров, приземляются на своем вертолете, прямо на деревенскую площадь перед церковью, несмотря на протесты мэра и священника.

Никто не удосужился предупредить об этом братьев Риччи. Их надежды проскользнуть в Корлеоне незамеченными развеялись еще в воздухе. Пилот, нанятый ими для полета в горы, оказался тем самым юмористом, который придумал приземляться на пятачке перед церковью. Что он и проделал.

Чумазые мальчишки окружили вертолет, опустившийся на раскаленную площадь, выпрашивая монетки, – Лукка Чертома, приезжая в Корлеоне, разбрасывал мелочь размашистыми жестами сеятеля. Собственно, он сеял уважение.

Кевин вылез первым и огляделся.

– Это что, комиссия по приему? В поле зрения ни одного взрослого.

– Сиеста, – объяснил Керри, присоединившись к нему.

Они свернули к местному бару и вошли внутрь, окунувшись в прохладное зловоние прокисшего миндального теста и гниющих лимонов. Молодая женщина, темноволосая, приземистая, с большими глазами и грудями, разочарованно смотрела на них. До нее было не меньше двух ярдов, но крепкий запах ее тела преодолевал расстояние.

– Che c'e?[57]

– Don Lucca, per favore[58].

– Don Lucca? – Ее лицо стало замкнутым. – Non conosco[59].

Кевин, практически исчерпавший свой скудный словарь, ограничился свирепым взглядом – безжалостным, проницательным, изучающим, так смотрят на неизвестное насекомое. Отвернувшись, он подтолкнул брата к столу и небрежно, как собачонке, скомандовал женщине:

– Due limonate, subito[60].

Оглядев расставленные на террасе столы, Кевин сказал:

– Идем вон за тот, около стены. Так у нас будет полный обзор площади.

Керри приложил палец к губам, прислушиваясь к отчетливому звяканью телефонного аппарата – очевидно, пахучая особа из бара спешила уведомить об их прибытии дона Лукку Чертому. Кевин тоже прислушался. Но в непрерывном журчании ее голоса он смог выделить одно-единственное знакомое слово, вернее, имя – Молло.

Брови Кевина поползли вверх.

– Слышал?..

Керри кивнул.

– Она звонила тому парню, от которого у нашего красавчика Лукки расстраивается желудок. – Он ухмыльнулся: – Первый добрый знак для нашей затеи.

– Это ты насчет того, что у Лукки есть недоброжелатели? По моим сведениям, у него тут на учете каждая капля пота, которую позволено выделить любому живому существу, в Корлеоне и окрестностях.

– Значит, у леди в баре специальное разрешение.

Оба зашлись звучным смехом.

– Главное, не забывай... – сказал Кевин, усаживаясь на грубую скамейку рядом с братом; близнецы автоматически развернулись в разные стороны, обеспечив себе стену с тыла и полный обзор площади, – ...с какой стороны вылетает пуля.

Глава 42

Все знали, как неохотно Чио Итало покидает стены «Сан-Дженнаро», по делу или ради удовольствия. Даже проезжая в своем «бьюике» по городу, он ненавидел улицы, насыщенные выхлопными газами и продуктами человеческой жизнедеятельности. Но бывали обстоятельства настолько важные, что с ними приходилось считаться. Винс поставил вопрос ребром: «Как часто президент Соединенных Штатов Америки присутствует на церемонии награждения предприятия семьи Риччи?»

Итало перебрал в памяти последние лет пятьдесят – начиная с того времени, когда он послал американских моряков на подмогу Чарли Счастливчику в тюрьму, куда его усадили захватчики Сицилии. Нет, ни один президент еще не выражал открыто поддержку семье Риччи. Даже те, кому он помог войти в Белый дом, вроде Никсона, не решались обнародовать свое расположение.

«Ричланд» – другое дело. Это признанный поставщик оборонной промышленности, Чарли Ричардс, постоянно якшается с отребьем из Белого дома. Пусть его. От политиков у Итало начиналась изжога. Как от всех проституток.

Но сегодняшнее событие не имеет отношения к Эль Профессоре. Победа целиком принадлежит Винсу!

И все благодаря медицинским центрам. Винс заказал маленькой Пэм буклет про детоксикацию. Сборище бездельников, называющее себя президентским комитетом по борьбе с наркоманией или как-то еще в этом роде, постановило наградить... Пэм! Только событие подобного масштаба могло вынудить Чио оставить свой кабинет в «Сан-Дженнаро» и выйти на опасные, грязные улицы Манхэттена, кишащие больными СПИДом, сифилисом и другой чумой, которую Господь посылает грешникам, развратникам. Итало не боялся никакого суда, в том числе и Господнего, но какой-нибудь из этих извращенцев мог чихнуть ему в лицо!..

Стоя здесь в ожидании прибытия президента, бросая косые взгляды на всех этих жалких подонков, шмыгающих носами, Итало страдал от каждой секунды затянувшегося издевательства. Он был слишком стар и могуществен, чтобы терпеть такое окружение, слишком свободен от самодовольства, чтобы переносить это скопление ничтожеств.

Он с особой неохотой покидал сегодня Доминик-стрит, потому что ожидал телефонного звонка. Что-то смешало его планы окончания вендетты с помощью Стефи. Поступающие сведения со старой родины были тревожными: поножовщина, близнецы требуют самолет, Изабелле и детям нужна охрана.

Но на посторонний взгляд походка Итало была бодрой, осанка – безупречной, поза – энергичной. Казалось, груз прожитых семидесяти лет совсем не обременяет его. Он уже пережил всех своих братьев – он, самый старший! Это не было поводом для хвастовства – Итало прекрасно знал, что старуха с косой скоро доберется и до него. Но этот страх затмевал другой, еще более нестерпимый: Америка не прощает старости, американцы поклоняются молодости. Целые отрасли индустрии были закрыты для таких, как Итало. Старики могут, неприкаянные, бродить по тротуарам, валяться лицом в луже, умирать как собаки – но город жрецов юности не заметит этого.

Поежившись от неприятных мыслей, Итало вдруг рассердился на себя за то, что впутал свою любимицу, Стефи, в идиотский план прекращения вендетты посредством свадьбы. Никогда нельзя доверять корлеонезцам, в особенности когда речь идет о женщине.

Винс собирался проводить церемонию на улице, но умники из президентской охраны отказались взять на себя ответственность за безопасность высокого гостя, если только он не перенесет торжество в замкнутое пространство, очищенное от подозрительных личностей и протравленное дезинфектантом с ароматом хвои. Поэтому выбор пал на собор Святого Патрика.

Вручались три награды. Первая – посмертная, медаль для вдовы лейтенанта полиции, убитого в перестрелке неделю назад. По слухам, его прикончил сослуживец, неудовлетворенный разделом отступных, полученных от мелких толкачей. Вторая и третья награды – почетные знамена – были присуждены «Си-би-эс ньюс», за документальный фильм, в котором кокаиновая цепочка была прослежена до трех важных правительственных чиновников латиноамериканской страны, режим которой активно поддерживал президента США, и Пэм Скарлетти, художественному директору «Риччидискс, Инк» за буклет «Детоксикация возвращает тебе жизнь».

Итало наблюдал за тем, как Винс пожирает глазами Пэм. Она выглядела неотразимо в черной юбке, очень короткой, открывающей стройные колени, в белой блузке с пышными рукавами и матросским воротничком, концы которого были связаны как раз посередине между ее большими, красивыми грудями. В этот день она накрасилась более броско, чем обычно. Собственно и без косметики, и даже без того внутреннего возбуждения, которым светилось ее лицо, Пэм была очень недурна. Ну, а что думал по этому поводу Винс, мог прочитать на его лице и менее проницательный наблюдатель, чем Итало.

Взгляд Винса переместился на Ленору. Пэм, конечно, была не так хороша, как его жена, но сейчас, с огромным выпирающим животом, Ленора выглядела карикатурно. Темно-серый готический шпиль собора, казалось, дымился под ясно-голубым апрельским небом. Солнце то и дело выглядывало, ласково согревая будущую мать, верную последовательницу Папы Римского по отношению к противозачаточным средствам.

Поток транспорта с Пятой авеню перетекал на Пятьдесят третью улицу, яростными гудками выражая свое неудовольствие. Наконец хор сирен возвестил о приближении президента США.

Из первого и второго «кадиллаков» высыпала горстка агентов безопасности, из третьего чинно вышел президент. Было заметно, что он ожидает продуманных и организованных приветствий, но его встретила обычная полуденная толпа зевак – толпа Пятой авеню, туристы, служащие на обеденном перерыве, домохозяйки, выскочившие за покупками.

Итало с иронической зоркостью отметил тень разочарования на худом, продолговатом лице президента. Агенты пробивали проход вдоль ступенек собора к аналою, украшенному голубыми и желтыми – цвета политической партии президента – звездами и полосками.

На углу Пятьдесят третьей улицы военно-морской оркестр грянул «Привет шефу!» – не очень популярную для Нью-Йорка мелодию. Мэр сновал за аналоем, похожий на большую куклу Панчинелло. Оркестр заиграл «Нью-Йорк. Нью-Йорк». Замелькали репортерские вспышки. Мэр начал бормотать свои затасканные, набившие оскомину клише, и, выныривая то тут, то там в толпе, зажужжали видеокамеры.

– ...полчища свирепых крыс, несущих разруху, болезни, революции... – разорялся мэр.

Слушатели на секунду сконфузились, и впрямь напоминая собой полчища крыс, просачивающихся по артериям города, вместе с тараканами делящих славу непоколебимой стойкостью. Мэр наконец подобрался к концу периода, и смысл использованной метафоры прояснился:

– И пока мы не переломим хребет последней крысе – наши дети в опасности!

Одарившие его своим доверием на выборах жители Нью-Йорка тут же переключили свое внимание на другой предмет, как будто это был не глава городской администрации, а оказавшийся на скамейке запасных игрок младшей лиги.

– ...ни шагу назад! Я сломаю им хребет! Скажите им, что их дни сочтены! Что я не отдохну, пока не сверну им шеи! Не выдавлю, как из тюбика, все содержащееся в них зло! – Вялые аплодисменты. – Сегодня мы здесь, во-первых, чтобы почтить память героического полицейского из Нью-Йорка, во-вторых, чтобы наградить наших бесстрашных нью-йоркских журналистов и талантливых нью-йоркских художников-дизайнеров. Перед вручением высоких наград позвольте мне... с чувством национальной гордости... лично представить вам сейчас... президента... Соединенных Штатов Америки!

Чтобы прикрыть скудость аплодисментов, военно-морской оркестр повторил «Привет шефу!». Итало, прищурившись, смотрел на высокого, худощавого президента, просиявшего улыбкой, посылающего в толпу воздушные поцелуи, словно разглядел там кого-то из знакомых. Потом Чио Итало переключил внимание на Винса, выписывающего круги вокруг Пэм. Винс лопался от самодовольства – ну и дельце им с Пэм удалось провернуть на пару! Винс, досье на которого в ФБР состоит из 12 287 страниц машинописного текста, по уши завязший в игорном бизнесе, наркотиках и проститутках, при помощи планомерно деморализуемого отставного гинеколога открыл для семьи ослепительную страницу будущего: новый шквал наркомании, охватывающий целое поколение, под видом борьбы с наркоманией старого...

Итало ядовито ухмыльнулся. Открывающийся горизонт необозрим. Служащие, рабочие, фермеры, специалисты, учителя, богатые и бедные, взрослые и подростки – на МегаМАО клюнет любой! Попробует разок – и побежит в один из медицинских центров Риччи, сеть которых раскинется по всех Америке, от побережья до побережья.

– ...необозримый горизонт, – говорил президент Соединенных Штатов Америки, – за которым лежит лучшая, более увлекательная жизнь для каждого американца. Позвольте мне...

Где еще увидишь такое, если не в Америке, подумал Итало. И тут же засек острозубую, полную похоти улыбку Винса, адресованную Пэм. Счастливая и уверенная, очень хорошенькая в своей морской форме, она подмигнула в ответ. Не заметила ли это Ленора? А кого это волнует?

Где, если не в Америке!..

Глава 43

Деревенская площадь, раскаленная солнцем, лежала, лишенная всякого движения, голосов, шума.

Керри часто спрашивал себя, как бы он справился с постоянным стрессом, который приходится выносить Кевину. Он не считал брата, как все в семье, типичным Риччи-головорезом. Сейчас, сидя за столом в тени навеса на веранде бара, потягивая из бутылки – стаканы им даже не предложили – тошнотворно теплую содовую с лимоном, Керри сохранял такое же хладнокровие, как и его брат. Они деловито и сосредоточенно наблюдали за площадью Корлеоне. Неприятности могли обрушиться с любой стороны.

Прекрасно это понимая, доставивший их пилот вертолета быстренько смотался отсюда. Ему пообещали кучу денег за обратную дорогу, но, похоже, он не особенно высоко оценил надежность предстоящего заработка. Кевин шевельнулся и посмотрел на часы – так лениво, словно лимонад потек по его венам.

– Половина первого.

– У красавчика Лукки уйма времени уходит на шнуровку корсета. Странно, что еще не появился тип по имени Молло. После звонка леди из бара это было бы простым жестом гостеприимства. Ты прихватил с собой бумаги?

Керри откинул полу пиджака и показал содержимое внутреннего кармана.

– Лукке они могут показаться недостаточно внушительными: ни герба, ни печати.

– Вот дерьмо. Значит, лучше вблизи их не показывать. – Кевин понизил голос. – Ты помнишь про ту игрушку, что я тебе сунул? Полная обойма, двенадцать в магазине.

– Ты хочешь сказать, что у тебя больше ничего не осталось?

– Твоя малютка для старых леди, «беретта-25». Хороша только при стрельбе в упор.

– Другими словами, – Керри невыразимо гордился своим хладнокровием, – или я накрываю их на расстоянии, или, пригласив за стол, уступаю честь своему близорукому братцу.

Тяжелая полуденная жара нависла над сонной площадью. Вдалеке на узкой улочке, между выбеленными мелом стенами домов, показались три фигурки. Неизвестный близнецам мужчина, шел рядом со Стефи, крепко держа ее за руку. Другой мужчина, немного отставая от них, что-то озабоченно говорил на ходу.

– Есть еще боковой проулок за церковью, – безразличным тоном произнес Кевин. – Насколько я могу судить, там еще два клоуна. Предполагается, что мы их не видим.

– У ма вид нормальный.

На площади почти не было растительности. Наверное, все в Корлеоне покрывается зеленью во время зимних дождей. Но сейчас до зимы было еще далеко, и на ветках деревьев вместо листьев висели комья пыли. В воздухе чувствовался запах горелого.

Керри очень осторожно полез во внутренний карман пиджака. Мужчина, державший Стефи за руку, остановился и, теперь уже в открытую, прижал к ее боку грубую испанскую имитацию кольта калибра сорок пять. На таком расстоянии его застывшее от напряжения лицо казалось маской.

– Это случайно не Молло? – задумчиво спросил Кевин.

Показалась новая группа – дон Панкрацио и Лукка, недавние гостеприимные хозяева. Они тоже остановились, ожидая, пока Керри справится со своим карманом, потом, увидев в его руке пачку бумаг, снова двинулся вперед.

Когда расстояние сократилось, Керри расплылся в широкой, дружеской улыбке. Два бандита, затаившиеся в боковой улочке, приближались, в стиле американских пехотинцев перебегая от двери к двери.

– Парень, который вцепился в ма, наверное, дон Чичио, – предположил Кевин. – Смотри-ка, на эту маленькую сделку брошены главные силы! Лукка не доверит такой приз, как ма, этому Молло. Кто бы мог предположить, что она ему так дорога?

– Бесценна.

Кевин нахально вскинул руку – и почесал шею.

– Парень, это просто шайка перепуганных крестьян. Держись покруче, – скомандовал он, отвернулся и рявкнул в сторону бара:

– Un bottiglia di vino. Sei bicchieri. Subito![61]

Керри медленно встал. Трое мужчин и женщина остановились напротив, на другом краю площади.

– Что пьем? – крикнул Керри. – Вашу марсалу или наше «фулгаторе»?

Дон Лукка сверкнул зубами в улыбке:

– Это не важно, дорогой. Все вместе снова, да?

– Нет, пока не пустим в ход это. – Керри снова запустил руку во внутренний карман пиджака. Приближающаяся группа застыла, кольт прижался к боку Стефи.

Керри ухмыльнулся еще дружелюбней и достал из кармана ручку.

– Раз уж мы подписываем контракт, все мы одна семья! – крикнул он.

– D'accordo![62]

Теперь Стефи и ее эскорт достигли середины площади. Близнецы не пытались обсудить ни стратегию, ни тактику – для них это было необязательно.

– У тебя все в порядке, ма? – спросил Кевин.

– Все чудесно. Они вели себя, как полагается настоящим джентльменам, – солгала Стефи.

Хотя час сиесты уже кончился, улочки, примыкавшие к площади, оставались безлюдными. Никто не высовывал носа из окон. Никто не открывал дверей. Словно остальные жители Корлеоне вымерли.

За одним исключением – источающая крепкий аромат толстуха вылетела на веранду с подносом, на котором стояла открытая бутылка вина и шесть стаканов. Ее большие глаза, стремительно перебегавшие с близнецов на приближающегося Лукку, казались полными отчаяния. Она плюхнула поднос на стол и придвинула четыре ветхих плетеных стула, расставив их полукругом. Потом проворно, насколько позволяло ее тучное тело, спустилась с веранды и припустила по боковой улочке. Жара, кажется, еще больше сгустилась над деревушкой.

Компания дона Лукки поднялась на террасу. Двое бандитов, прятавшихся на соседней улице, исчезли из поля зрения.

– Мои извинения, – произнес Лукка. – Нехорошо умыкать ваша мамочка. Нехорошо. Понимайт?

– Сначала – дело, дон Лукка, – веско произнес Керри. Он бережно подвел мать к соседнему стулу, расцеловал в обе щеки и усадил. Потом с изящным поклоном указал на стулья другим. Когда все расселись, он произнес: – Ма, окажешь нам честь?.. – И подтолкнул к ней поднос. Стефи начала наливать густое вино кровавого цвета в высокие узкие стаканы.

Южно-итальянский протокол разливания вина строже мусульманского намаза. Кто наливает левой рукой – предаст. Кто наливает правой, но через руку – предаст. Только тот, кто наливает правой, держа бутылку параллельно предплечью, сохранит верность, и так далее. Когда Стефи потянулась к последнему стакану, Кевин деловито облапил ее и повалил на пол.

Первый выстрел «беретты» взорвал лицо дона Чичио. Поддельный кольт громко стукнулся о землю, и сразу же второй выстрел пробил сердце дону Лукке. Третий, направленный в живот дона Панкрацио, отбросил толстяка ко входу. Все три выстрела прозвучавшие почти одновременно, были не громче тявканья пекинеса.

С боковой улицы выбежал бандит и упал на одно колено, прицеливаясь. Дважды рявкнул браунинг Керри. Зажимая раненое плечо, бандит повернулся и удрал. Звонкий топот его ног отдавался гулким эхом на пустынной площади, как будто в Корлеоне ворвалась целая армия захватчиков. Второй бандит исчез. Керри внимательно осмотрел окна и двери примыкающих к площади домов. В отдалении, как два огня, сверкнули линзы бинокля. Для точного выстрела было далековато, но Керри двумя руками поднял тяжелый браунинг. Хлопнул деревянный ставень, наступила тишина.

– Пожалуйста, мистер Молло, – пробормотал Кевин. – Город к вашим услугам.

Стефи поднялась на ноги и начала отряхивать юбку от пыли.

– Слушайте, – произнесла она непривычно дрожащим голосом, – давайте поскорей выбираться на Лонг-Айленд, о'кей?

* * *

Один-единственный автомобиль ехал впереди «бьюика» Итало. Это был принадлежавший Керри белый «Пежо-205», но за рулем сидел Вито Колуччи, приходившийся близнецам кузеном.

Как томился Итало в ожидании известий из Корлеоне! Он тревожился и за двух младших Риччи, и за свою любимую племянницу Стефанию. Все, кто имел дело с Итало Риччи, знали, что он терпеть не может таких ситуаций. Он должен быть в курсе всех событий!

В Италии всю ораву племянников и внуков обозначают словом «нипоти», что близко по значению общеупотребительному «кум». Старшему в семье, вроде Итало Риччи, подчинялись дюжины нипоти.

Черный «бьюик» водил личный телохранитель, племянник Боб д'Анджело. Рядом с Итало на заднем сиденье обязательно находился второй телохранитель – внучатый племянник Дино Риччи. То, что оба они – нипоти, делало их в глазах Итало чем-то вроде домашней прислуги. Так оно, в сущности, и было.

Все эти достойные молодые люди, тщательно отобранные и обученные, делали жизнь Итало, даже в дни тяжелых испытаний, почти переносимой. Как противно ему было сегодня стоять на ступеньках собора напоказ газетчикам и TV! Легендарный отшельник Итало попал в объектив вместе с президентом США, кому это нужно?..

Итало откинулся на спинку сиденья и расслабился. Они как раз миновали Четырнадцатую улицу и собирались пересечь Гринвич-Виллидж. Еще несколько минут, и они в деловом центре города, а там – прямиком в подземный гараж Ричланд-Тауэр. Потом Итало вскарабкается кое-как по лестнице в свой кабинет и вызовет к себе на ковер нипоти Чарли. Упрямый ублюдок опять взялся за свои фокусы и перевел несколько компаний на имя Итало. Ничему не научился!..

«Бьюик» свернул направо. Над ними нависло великолепие Ричланд-Тауэр. Горло Итало сжало от гордости. Нет, не Чарли показал миру все величие семьи Риччи, а он, Итало!

Но не в его стиле выставляться напоказ. Пусть башню обживают молодые вертопрахи, юные нипоти вроде Вито, и Дино, и Кевина. А по нему – и кабинет в «Сан-Дженнаро» неплох!

Итало увидел, как открылись ворота гаража, чтобы пропустить маленький белый «пежо», который вел Вито. «Бьюик» шел следом, почти впритирку, и вдруг задние огни «пежо» загорелись красным. Раздался визг тормозов. Вито выскочил из машины, держа перед собой маленький автоматический пистолет. «Бьюик» затормозил так резко, что Итало швырнуло на пол. Сверху на него обрушился Дино Риччи.

– Лежи спокойно, Чио, – сказал он, прижимая старика к полу.

Выстрел.

Итало высвободился из рук племянника.

– Дай мне посмотреть!

Вито затаился за одной из бетонных опор. В глубине гаража кто-то зашевелился. Взлетела рука... Горло Итало сжал спазм. Отливающая зеленым граната подкатилась к ногам Вито. Он перебросил пистолет в левую руку, схватил гранату и швырнул ее назад, в глубину гаража. По большой дуге она взлетела вверх – и траектория оборвалась вспышкой света и ужасным грохотом, отражающимся от голых бетонных стен. На крышку «бьюика» обрушилась шрапнель осколков. Взрывом Вито швырнуло на землю, и все вокруг заволокло дымом. Итало увидел, как через секунду Вито поднялся на ноги и выстрелил – все в замедленном, неторопливом темпе. Остановился, прицелился, выстрелил. Шаг вперед, прицелился, выстрелил...

Воздух снова наполнился грохотом. Отовсюду летели обрывки горящего кордита.

– Отстань, Дино. – Итало стряхнул руку нипоти со своего рукава и побежал к Вито. Топот маленьких ног был звонким, будто бежит ребенок. Он остановился рядом с племянником.

– Живые есть? – требовательно спросил он. – Нам нужно одного взять живым!

– Их было двое, Чио.

Осколок гранаты вонзился в шею Вито. Белая красивая рубашка пропитывалась кровью.

– От одного остался котлетный фарш, – подорвался на собственной гранате. Второй прячется слева от входа.

В темноте раздался отчетливый щелчок перезаряжаемого пистолета.

Итало крикнул:

– Ты, у ворот, сдавайся, иначе ты уже труп.

Снова раздался щелчок. Вито рефлексивно выстрелил на звук – и в полосу света в проеме ворот рухнул человек.

– Вот дерьмо! Извини, Чио.

– Извини? Ты спас мне жизнь три раза за минуту!

Вито ухмыльнулся:

– Ха, чего не сделаешь для друга президента!

Вместе они осмотрели труп. Итало сразу же узнал парня из семьи Торелли, но не стал ничего говорить своим нипоти, славным ребятам.

– Оставь эту падаль, пусть валяются, где сдохли. На Доминик-стрит, piu veloce![63]

И кортеж из двух машин снова пронесся через Гринвич-Виллидж, теперь – на северо-запад... Итало вдруг обнаружил, что улыбается. Чистая работа, копам не оставили ничего, кроме трупов. А объясняться с ними предстоит Чарли. Ехидная улыбка Итало стала еще шире. Отличные ребята эти нипоти. Семейная преданность – это все! Если, избави Господи, корлеонезцы замочили близнецов, для них есть достойная замена.

Глава 44

Гарнет планировала начать этот уик-энд следующим образом: с маленькой сумкой на плече пешком мужественно преодолеть десять кварталов до станции гидросамолетов около Квинсборо-Бридж. Утомительная, но полезная для восстановления сил прогулка, уговаривала она себя. И вообще, эти выходные она твердо решила провести на свежем воздухе. Они с Чарли мечтали об этом с тех пор, как кузина Стефи предложила им свой дом на время поездки в Италию.

Чарли звонил Гарнет в этот день дважды. Первый раз – предложил включить телевизор и полюбоваться «тошнотворной картинкой» – президент Америки и Чио Итало, великие соучастники головокружительного злодейства, национальные отравители, рядышком в объективе телекамер. Это зрелище почти испортило ей утро, но Гарнет решила, несмотря ни на что, оставаться «на ногах» и не поддаваться дурному настроению. Второй раз Чарли позвонил несколько минут назад и пообещал появиться в течение часа.

– По всему Тауэру полицейские. Кто-то устроил дуэль в гараже. Они считают, что я знаю, кто.

К тому времени, когда пора было выходить из дому, утреннее настроение Гарнет увяло, и прогулка на десять кварталов показалась ей слишком утомительной. Она остановила такси и назвала адрес дома у реки – после взрыва его полностью разобрали и перестроили.

Теперь трехэтажный кирпичный фасад красиво выделялся на фоне домиков вдоль берега реки. Внутри сделали маленькое патио, в которое выходили большие разноцветные окна. Последний раз Гарнет была здесь месяц назад. Ей показалось, что особых изменений с тех пор не произошло – так всегда бывает на стадии отделочных работ. Подрядчика для ремонта предложил Товариществу Чарли. Все работы были выполнены по такой низкой цене, что из благодарности Чарли предложили войти в правление Товарищества.

Гарнет вышла из такси в нескольких шагах от порта, как раз когда ухоженный, но старенький гидроплан «Граммэн» опустился на воду. Чарли, в закатанных до колен брюках, босиком прошлепал на берег. Он подхватил ее на руки и отнес к самолету.

– Кажется, таким образом сэр Уолтер Рили разрешил затруднения, возникшие у королевы Елизаветы? – прокричал он через шум мотора.

Гарнет помотала головой и прокричала в ответ:

– Он бросил свой плащ на лужу, чтобы ее величество прошла, не замочив ног.

Гарнет покосилась на пилота, ожидая, что он примет участие в болтовне. Появление Чарли в отличном настроении, предвкушение полета и отдыха на реке снова приободрило ее.

– А если вспомнить, что могло плавать в луже елизаветинской эпохи, сразу понимаешь, что сэру Уолтеру уже не приходилось пользоваться этим плащом.

Чарли засмеялся, потянулся вперед и хлопнул пилота по плечу. Маленькая амфибия с изогнутым на манер лодочного алюминиевым фюзеляжем и пропеллером развернулась к Ист-Ривер. Под брюхом пенилась вода цвета кофе с молоком, с полосками смешанной с мусором пены. Рев мотора нарастал, заглушая голоса. И вдруг они оторвались от воды и скользнули на восток, к Лонг-Айленд-Саунд.

Солнце уже садилось, зажигая фальшивым золотом волны, подчеркивая длинные бархатные черные тени вдоль берега.

Гарнет снова попыталась вовлечь в болтовню пилота, но тот хранил молчание. Он был постоянным пилотом Чарли. Гарнет не знала этого, но догадывалась, что сдержанность пилота помогает Чарли избавиться от мыслей о работе.

В какой-то момент почти предательского озорства она едва не поинтересовалась у Чарли, не позаботилась ли высокочтимая семья Риччи лишить языка пилота при получении летной лицензии, в духе Сфорцы или Медичи. И тут же ей стало стыдно за себя.

Но раскинувшаяся внизу красота быстро вытеснила из ее головы все эти мысли.

– Смотри! Триборо-Бридж! – с детским восторгом крикнула она, а еще через несколько секунд: – Смотри, Чарли! Сити-Айленд!

Поглядывая вниз, на живописный речной пейзаж, Чарли подумал, что ему трудно разделить ее восторг. Он положил руку на плечо Гарнет и там и оставил – словно соединяющее их звено.

– Как красиво! – прокричала Гарнет. – Похоже на море!

Мимо них пронесся другой самолет, казавшийся крошечным на фоне безграничной водной глади.

– Видишь вон там что-то вроде узелка, покрытого зеленью? – показывал ей Чарли. – Туда мы и летим.

– Так близко! – разочарованно протянула Гарнет. – Смотри, как далеко протянулся остров!

– Ты хочешь облететь весь Лонг-Айленд? – Чарли потрепал по плечу пилота. – Как у нас с бензином, достаточно?

Тот ответил лаконично – утвердительным кивком.

– Прошу прощения?.. – насмешливо протянула Гарнет. – Что вы сказали?..

– Конечно, – разлепил губы пилот.

– То есть бензина достаточно, чтобы облететь остров и вернуться? – настойчиво поинтересовалась Гарнет.

– Конечно.

– И хватит вам на обратную дорогу?

– Конечно.

– Где ты нашел такого, болтливого пилота? – спросила она Чарли.

– Не давай ему повод зазнаться, – рассмеялся Чарли. – О'кей, давай долетим до Ориент-Пойнт.

– Смотри! Весь Коннектикут. И еще смотри! Атлантика! Можно немножечко пониже? – спросила она пилота.

– Конечно.

Они медленно снижались до двух тысяч футов. Над безобразными урбанистическими строениями и ядовитым дымом Бриджпорта самолет повернул налево, к похожей на крабью клешню гавани Порт-Джефферсон. Впереди на востоке побережье Лонг-Айленда красиво сужалось, и стал виден Ориент-Пойнт. Этот участок суши был как гарпун, нацеленный в брюхо похожего на кита Коннектикута. Чуть ниже узкого, как ниточка, перешейка примостилось зернышко крошечного островка.

– А это что? – спросила Гарнет, ткнув пальцем.

– Что именно? – не понял Чарли.

– Вон та изогнутая штучка, похожая на сперматозоид.

Чарли молчал. Гарнет вопросительно смотрела на него, сдвинув брови. И вдруг в разговор вступил пилот.

– Плам[64], – сказал он.

– Что?.. Но этот остров совсем не похож на сливу...

– Плам-Айленд.

Гарнет нахмурилась.

– Плам-Айленд. О Господи. Теперь я вспомнила. – Ее оживленное лицо омрачилось. – «Зеленые» натолкнулись здесь на непробиваемую стену...

– А что не так с этим островом? – спросил Чарли.

– Держу пари, ты должен знать. – Гарнет повернулась к молчаливому пилоту: – А что в вашей карте?

– Знак «приземление запрещено».

– Это ни о чем не говорит.

– Нет ни единой ровной полоски, чтобы приземлиться, – объяснил пилот. – И пристани тоже нет.

– И никогда не было?..

Гарнет, нагнувшись вперед, погрузилась в свои мысли. Самолет немного покружил над причудливым, похожим на большую голову с маленьким хвостиком, кусочком суши. Искоса она поглядывала на пилота, надеясь прочитать что-то на его лице, но оно было начисто лишено выражения, словно истощенное недавним разговором.

Маленький самолет сделал последний круг, набирая высоту, и снова повернул к заходящему солнцу. Закат окатил их россыпью золотых искр. Через двадцать минут они сели на воду около Ориент-Пойнт.

– В воскресенье? – спросил пилот. – В то же время?

– Да, пожалуйста, – ответил Чарли.

– Полет был чудесный, спасибо, – добавила Гарнет.

– Конечно.

Чарли снова подхватил ее на руки и пронес над мелководьем, над грязной, взбитой в хлопья пеной, а потом по лестнице наверх – до огромной, похожей на палубу, видавшей виды террасы. Он поставил Гарнет на ноги и достал связку ключей, которые Стефи послала ему почтой.

На столике в холле стояла бутылка «Стрега» и тарелка с кантуччи. Рядом с разбросанными веточками черники лежала записка: «Benvenuto a la mia casa! Я дала отпуск Эрминии и ее мужу, так что можете чувствовать себя молодоженами. Beve! Mangia! Auguri! Стефи».

Гарнет взяла в руки записку и долго смотрела на нее.

– Это означает очень многое, – произнесла она после паузы.

– Что именно? Записка?

– Все вместе, начиная с приглашения отдохнуть в ее доме. Тут зашифрованы два сообщения: во-первых, что ты навсегда ушел из ее жизни как любовник, во-вторых, признание за мной прав почетной сицилийки.

Чарли рассмеялся было, но осекся, когда увидел серьезное выражение ее лица.

– В жизни бы не догадался.

Гарнет оглядела гостиную и произнесла легким тоном:

– Это тайнопись, понятная только женщинам. Очень начитанным женщинам.

– О да, ты начитанная. Сотни книг за год! И к тому же, занимаешься садом.

Гарнет медленно прохаживалась по гостиной – эту комнату скорее следовало бы называть библиотекой. Темные дубовые книжные полки занимали три стены, от пола до потолка, четвертая стена состояла из маленьких стеклянных ячеек, по размеру гармонировавших с книжными корешками.

– Какая красота! Вид потрясающий, как из самолета.

– Тебе нужно посмотреть на залив из окна спаль... – Чарли осекся и покраснел.

Гарнет расхохоталась:

– Какая прелесть! Чарли, ты вовсе не тот очерствевший бизнесмен, за которого себя выдаешь!

Она достала с полки большую иллюстрированную книгу – того сорта, что предназначены подчеркивать интеллектуальность хозяев дома.

– Это фотографии Джерри, – сказала Гарнет, медленно опускаясь в кресло с подлокотниками и закругленной спинкой. – Смотри. – Она протянула Чарли открытую книгу.

Черно-белые мельницы на фоне деревенской дороги. На переднем плане – девушка со смоляным ежиком густых волос над треугольным личиком, юная Гарнет.

– Мы сняли это поблизости – под Уотермилом, на южном побережье, – сказала Гарнет.

Чарли начал перелистывать страницы.

– Ты на половине фотографий.

– Джерри страшно мной гордился. В то время, снимай он разбитый в катастрофе автомобиль или мусорный ящик, мне непременно пришлось бы залезть внутрь. Наверное, людей уже тошнило от моей физиономии.

– Не думаю. Интересно, знает ли Стефи, что на всех этих фотографиях...

– Стефи знает все на свете, – категорически заявила Гарнет.

– Она говорила с тобой?..

– Нет. Ни разу. – Она замолчала. – Чарли, обет воздержания мы уже нарушили. Может, выясним, как отразится глоток «Стрега» на моем деликатном положении?

– Ты не...

– Не что?

– Не беременна?

– К сожалению, нет. Ты огорчен?

Чарли вернул ей книгу.

– Забавно было бы, если б ты подарила мне третью дочку, младше малыша Банни.

Он вышел в холл и сразу же вернулся с подносом, на котором стояли бутылка с ликером и тарелка с кантуччи. Гарнет молча наблюдала за ним, словно черпая информацию в том, как он разливал вино.

– Ты уверен, что у тебя получаются только девочки? – спросила она после паузы.

– Не на все сто процентов, но в пользу этого предположения говорит статистика.

– Примерно так рассуждает Уинфилд.

– Неужели вы сплетничали обо мне?

– Она спросила, не собираемся ли мы завести ребенка. Эта девочка умеет смотреть вперед. Ты еще не развелся, а она уже пытается утвердить свой статус любимицы.

– Похоже, она тебя завоевала полностью, – произнес Чарли, потягивая ей маленький бокал с ликером. – Тут Уинфилд в своей стихии. Она с раннего детства обожает серьезные разговоры.

– Возможно. – Они одновременно взяли бокалы и начали протягивать густой, с острым ароматом ликер. – Я действительно могу иметь ребенка. Это будет просто еще одно отступление от советов врачей.

На этот раз Чарли не выдержал и громко рассмеялся.

– Этот полет сотворил чудо, – сказал он. – Ты сейчас – другой человек. Нужно почаще катать тебя в самолете.

Гарнет кивнула. Она медленно отщипнула кусочек кантуччи и положила в рот, явно не чувствуя вкуса. У нее был странный, отрешенный вид, словно она смотрела на что-то вдалеке, за Лонг-Айлендом.

– Я представила себе, – задумчиво произнесла она после паузы, – жизнь здесь, в сердце природы... – И снова замолчала. – Я сейчас пытаюсь ее понять.

– Стефи? – Чарли опустился в кресло напротив нее. – Тебе кажется, она так же помешана на «зеленых», как и ты?

– Эту книгу она купила много лет назад. Задолго до того, как мы с тобой встретились.

Чарли не стал говорить, что книга могла быть куплена совсем недавно, именно ради фотографий Гарнет, из ревнивого любопытства. Он взял большую фотографию, оправленную в серебряную рамку, с одной и полок, и протянул ее Гарнет.

Этот снимок был сделан недавно, по случаю совершеннолетия близнецов. Фотограф расставил Стефи и мальчиков так, что она казалась одного роста и возраста со своими сыновьями. Ни украшений, ни грима – и от этого ее красота выигрывала еще больше.

Гарнет, с расширенными от удивления глазами, взяла фотографию.

– Не подозревала, что она такая красавица! Знаешь, вдова фотографа может увидеть многое на случайном снимке... Ты уверен, что между вами больше ничего нет?

Чарли улыбнулся, опускаясь в кресло.

– С тех пор как мы с тобой встретились, – нет.

– Храни меня Господь от сицилийских льстецов.

– То же самое говорит Стеф.

– И мальчики выросли здесь, в таком уединенном месте? Им не было одиноко?

– У Стеф есть еще квартира в Манхэттене. Пока мальчишки учились в школе, она жила в городе. Асюда Стеф вернулась, когда близнецы поступили в колледж. Она...

Чарли умолк, наблюдая за Гарнет, пристально изучавшей фотографию. У нее был сосредоточенный вид, будто она надеялась извлечь ответ на интересующий ее вопрос из-под слоя серебристой эмульсии на фотобумаге. Ее внимание было сосредоточено на близнецах, стоявших рядом с матерью. Через минуту Гарнет подняла глаза.

– Чарли...

– Нет, их отец не я.

Она удивленно рассмеялась.

– Как ты дога...

– Меня давно это беспокоило. Последний раз, когда мы виделись со Стефи, я вытянул у нее, что отец мальчишек погиб во Вьетнаме. Это был ирландский парнишка, выросший по соседству. – Он помолчал. – Стефи любит одиночество. Ей нравится здесь жить. Спокойное, относительно чистое, безлюдное место. Это ее протест против насквозь прогнившего мира.

– Опасное заблуждение.

– Почему?

– Чарли... – Гарнет выбралась из своего кресла и села к нему на колени, по-прежнему держа в руках фотографию.

– Временами мне кажется, что тут нечем гордиться – я насчет принадлежности к человеческой расе. Нельзя поддаваться, конечно, но временами от людей нестерпимо смердит. Твой дядя... Знаешь, из всех пород только человеческая склонна к самоуничтожению.

Чарли обнял ее, чувствуя разницу в температуре тел. Гарнет продрогла во время полета, а он, наоборот, разгорячился, поднимая ее на руках с берега.

– Что навеяло тебя на эти мысли?

– Стефи думает, что выражает протест... Вспомни наш полет. Садится солнце, все вокруг окутывают черные бархатные тени... Такая красота, что кажется – вот он, рай на земле! А потом – натыкаешься взглядом на Плам-Айленд... И все, чертик выглянул из-под ковра!

Чарли повернул к себе ее лицо.

– Что за чертик прячется на Пламе?

– Погоди. Сначала давай подумаем, что такое для Америки эти три штата вокруг Нью-Йорка?

– Ну, во-первых, здесь живет миллионов двадцать человек... Или двадцать пять?

– Прежде всего, это средоточие всех культурных ценностей Америки – музыки, изобразительного искусства, театра... Ты можешь представить себе страну без этого уголка трех штатов?

– Жители Востока или Лос-Анджелеса не согласились бы с тобой. А также округа Колумбия, Чикаго, Сан-Франциско...

– Конечно. Но, Чарли, какими бы еще богатствами ни располагала Америка, в этот мегаполис вложено больше всего надежд, труда, амбиций...

Чарли нахмурил брови.

– Предположим, я согласился. Что тогда?

– Тогда я могу рассказать тебе историю Плам-Айленда. – Гарнет прижала его руки к своему телу. – Давно, еще до первой мировой войны, еще до вступления в нее США, наши жлобы занялись производством химического оружия.

– Правда?..

– А горчичный газ – правда? А фосген? Это продолжалось в течение двадцати лет, уже после перемирия. К тому времени, когда над человечеством нависла вторая мировая война, безумные эксперименты набрали обороты. Теперь речь шла уже не о химическом оружии – бактериологическом!

– Об этом я слышал.

– Ну конечно, твоя «Джет-тек интернэшнл» влезла довольно глубоко в военные заказы, так что ты должен знать, что за сорок пять лет «холодной войны» наши ученые окончательно свихнулись. Нет на земле ничего живого, что бы не использовалось в их жутких экспериментах. Государство наделило их теми же полномочиями, что и Гитлер – врачей-убийц в концентрационных лагерях. Постоянной правительственной лицензией на убийство... – Она замолчала и встала. – Мы не знаем точно, сколько невинных жертв этих экспериментов погребено на Плам-Айленде. Известно только, что там сейчас – свалка смертельно опасных отходов, груды канистр с дьявольски жизнеспособными, мощными микроорганизмами. И все это – в разрушающихся, ржавеющих емкостях.

В комнате сгустилась темнота. Чарли едва мог различать ее лицо. Гарнет придвинулась к мозаичному окну, и казалось, что ее фигуру оплела паутина.

– Двадцать лет назад, – продолжала она тихо, сдавленным голосом, – мы попытались заставить правительство признать, какую опасность представляет Плам-Айленд для Америки, для всего мира. Такое признание позволило бы нам потребовать уничтожения зловещих следов бесчеловечных экспериментов... Ты поверишь. Чарли, нам не позволили даже поездку туда! Никому это не нужно, никто не хочет ничего знать...

– О, этому я охотно верю, – сказал Чарли. – Если правда выйдет наружу, это страшный удар по целой курортной индустрии! Как потом уговоришь кого-нибудь снять или купить дом на Лонг-Айленде?

– Всегда есть убедительные причины, чтобы чертик мог спокойно сидеть под ковром, – задумчиво пробормотала она. – Все это происходило двадцать лет назад. Можешь себе представить, что творится на острове сейчас.

Теперь ее лицо было каким-то потерянным, опустошенным.

– Мы получаем ежедневно свою дозу катастроф – несчастные случаи на АЭС, отравления морей, озоновые дыры, всемирное потепление, кислотные дожди, эпидемии, истребление лесов... Сколько способен вынести человек?.. Я уехала назад, на Запад. Плам-Айленд остался застарелой болевой точкой, шрамом на душе, тревожной нотой на задворках моих мыслей.

Гарнет отвернулась от окна. Теперь она стояла лицом к Чарли. Он включил маленькую настольную лампу около всего кресла.

– Думая о таких вещах, на первое место подсознательно выносишь высокое развитие разнообразных технологий. Это неправильно! Прежде всего человечество обязано обуздать очень старомодный и плохо поддающийся контролю институт – а ведь это истинная чума для всего живого! Я имею в виду правительства, насадившие Плам-Айленды по всей стране.

Он шлепнул ладонью по своим коленям.

– Иди сюда. Садись.

– Сейчас, – рассеянно пообещала она и вдруг сорвалась почти на стон: – Я не могу!.. Видеть опять это жуткое место... Смотреть, как оно затаилось под золотыми солнечными лучами, в надежде улучить момент – и уничтожить благословенный уголок трех штатов, населенный рабочими, детьми, учеными, художниками... Что делать, Чарли?..

– Во-первых, немедленно подойти и сесть ко мне на колени. Вспомни, Плам ждет уже семьдесят пять лет, так что до понедельника потерпеть можно. Во-вторых, давай все обсудим и попробуем найти выход. У нас есть деньги, ученые, связи в политических кругах. К примеру, один сенатор в Коннектикуте считает себя моим должником, поскольку я сделал его главным действующим лицом в одном выгодном правительственном контракте. Он поможет нам начать компанию – соберем факты, пустим в ход проверенные методы «зеленых». Сидячие забастовки. Весной – флотилии частных лодок, блокирующие Плам-Айленд, На Лонг-Айленде вечно ищут, чем бы занять детей по воскресеньям? Ха!

Она стояла перед ним, кивая сначала медленно, потом все быстрей.

– Благотворительный концерт в Карнеги-Холл. Марафон из Хэмптона к Ориент-Пойнт. – В ее темных глазах засветилось оживление. – Подключим церковь. Местных политиканов. Университеты. Все, кроме военных, терпеть не могут бактериологическое оружие!

Гарнет медленно оживала – ее огромные глаза пожирали Чарли, руки непроизвольно сжимались, словно она была не в состоянии проследить за полетом его мысли.

Чарли притянул ее на колени.

– Ты имеешь представление, во сколько обходится дезактивация единицы химического оружия? – требовательно поинтересовался он. – Потребуются сотни специалистов, пропасть рабочих рук! Эта часть Лонг-Айленда стонет от безработицы. Расчистка Плам-Айленда вернет жизнь и процветание целому региону! Там нужно будет уложить миллиард тонн бетона, как в Чернобыле. Ба-а-альшие деньги!

Гарнет уютно свернулась около него, все еще не выпуская из рук фотографию. Ее голос прозвучал на удивление уныло:

– Еще глоток «Стрега». У-у, Чарли!

– Ты опять расстроилась?

– Чарли, меня и так рвут на части дюжины комитетов и комиссий, требующих статью и речь. С каждым днем я все больше втягиваюсь в работу Товарищества. И это все не считая «Ричланд»...

– Используй «Ричланд» в качестве стартовой площадки для наступления на Плам. Можно открыть филиал здесь.

– Чарли.

– Снова этот тон.

– Чарли, ты же знаешь, что Плам-Айленд – собственность департамента обороны. Как только твой дружок сенатор заикнется про Плам, он сразу получит под зад коленом.

– Для красотки-модели ты чересчур цинична.

– Прекрати. Ох, Чарли, это был просто восторг – вся эта воображаемая кампания. В точности то, против чего меня предостерегали врачи... Флотилия! Марафон!.. О Господи, что мы за болтуны.

– Из-за «Стрега», наверное. – Он потянулся за своим бокалом.

– Вот почему я тебя так люблю, – тихо произнесла она. – Ты такой же сумасшедший, как и я. – Она свернулась клубком. – Но гораздо более практичный: Чарли, как я тебя нашла?

– Двадцать раз в день спрашиваю себя об этом.

– С удовольствием родила бы тебе третью дочку. – Ее проказливые глаза прищурились. – Или еще пару мальчишек.

– Ты действительно сошла с ума.

Она немного помолчала, размышляя.

– Знаешь, я уже не жалею, что опять увидела Плам. Сейчас я не могу ничего с ним сделать. Но постараюсь. Ты правильно сказал, он ждет семьдесят пять лет. Подождет еще немного.

Октябрь

Глава 45

Мама, Николь, больше не навещала его в Бостоне. Она сняла коттедж на Багамах и поселилась там вместе с Банни и новорожденным, крепким малышом, названным Лео. Это и не китайское, и не французское имя, сказала Николь, но очень близко к Лао.

А Никки снял себе мрачную, чердачного типа квартирку, окнами на Чарльз-Ривер, где помещались только пишущая машинка, факс и несколько книг. Но его взбудораженные нервы не успокаивало ничто, даже полная изоляция от мира. Он не общался ни с отцом, ни с матерью, ни с Банни. Не снимал трубку телефона, не пользовался факсом. Это не нервный срыв, говорил себе Никки, скорее – пресыщение общением. Новые вопросы были бы повторением старых. Новые открытия – гибелью, разрушением всего достигнутого. Предложение отца, выбившее его из колеи несколько месяцев назад, все еще заставляло его проводить целые ночи без сна.

Ко всем прочим добавился новый вопрос, тоже угнетающий, – должен ли он жениться? Должен ли он учиться в Гарварде? Никки стоял у окна и смотрел, как осенний дождь превращает речную гладь в расплавленное, кипящее олово.

Должен ли он стать Номером Два для своего отца? Становится ли преступление вселенского размаха в силу своей грандиозности не преступным, а естественным в ландшафте конца двадцатого века?

Последний раз он видел Банни на Багамах, сразу после рождения Лео. Она сильно изменилась – из забавной, живой, сексуальной, озорной девчонки превратилась в застенчивого эльфа, ненамного старше, чем Лео. Никки считал, что жизнь в изоляции от мира очистила ее душу до эмбрионального уровня.

Но кто он такой, чтобы иронизировать по этому поводу? Разве он существо более высокой расы, чем она? На худой конец, она выполняет свой долг как мать – в то время как он увиливает от своего отцовского долга. Долг – подходящее слово? Может быть, роль? Ну конечно! Роль – это костюм, поза, голос, манеры. Без этих декораций не бывает ничего. Будь он настоящим отцом Лео, сопутствующие детали были бы налицо: он жил бы вместе с сыном и имел полезную работу, вместо того чтобы жить в Бостоне и заниматься бесполезным умствованием.

Он задумчиво смотрел вниз, на Чарльз-Ривер. Двухместная байдарка скользила волнам наперерез, оба гребца – в блестящих оранжевых пластиковых накидках. Все вместе было похоже на гигантское водяное насекомое, две головы – как два безумно выпученных глаза. Этот образ взволновал его. Новая личность Банни волновала его. Молчание отца волновало его. Собственная несостоятельность в журналистике волновала и подавляла его. Пренебрежение отцовской ролью волновало и вызывало острые приступы стыда, как будто занавес поднят, а он не помнит ни строчки.

Давным-давно отец попросил его принять решение. Он не повторит свою просьбу. Такая настойчивость не в его характере. Последняя отсрочка – это эссе, которое он отослал недавно, фактически – признание своей неспособности к действию.

"Дорогой отец.

Наступила Эра Неблагоразумия. Это продемонстрировала нам экономика еще задолго до кончины Человека Благоразумного, чьим девизом было: «Твоя мышеловка Должна быть самой лучшей – мир крадется к твоим дверям».

После второй мировой войны стало ясно, что чужую мышеловку можно украсть и этим проложить миру тропу к чужой двери.

Уговаривать слабоумных покупать никчемные лучшие мышеловки – только часть задач «масс медиа». Акции и облигации, книжки и столики для коктейлей, банк или церковь – здесь выбор, решение пока еще подвержены стихии капризов, причуд, случая и массового гипноза. Неблагоразумные Люди потеряли хватку, которой обладали их предшественники, четкое разграничение причины-следствия.

Ясно уже сейчас, что в Эру Неблагоразумия объектом каприза становятся даже рыночные силы. Управляемые компьютерами, вооруженные мониторами, они чутко реагируют на любую причуду. Бдительность брокерского оборудования позволяет роботам получать прибыль.

Но так не выигрывает никто – потому что потаенное, секретное знание остается внутри машины. Можно украсть его и свалить потерю на мелкого болвана-подручного – второе эпохальное воровство Эры Неблагоразумия.

По мере приближения двадцать первого века становится все очевидней, что хотя Третий мир просто стремится к выживанию, изолгавшийся Запад предпочитает питаться следствиями без причин.

P.S. Я понимаю, что это не похоже на обещание. Но здесь сформулированы вопросы, которые мне предстоит рассмотреть, прежде чем принять решение. Я стараюсь смотреть на вещи так, как ты меня учил, но мешает образование, полученное на Западе. У нас на Востоке такая свирепая нищета, что тревоги обитателей Запада кажутся на ее фоне детским хныканьем.

Я попробовал принять твою точку зрения на преступление. Возможно, ты удивишься, но я полностью согласен с тем, что преступление – это деяние, которое правительство нашло выгодным для себя запретить.

Преступная торговля наркотиками в Америке после второй мировой войны дает здесь каждому то, что он ищет: мафия получает непристойно прибыльную замену черному рынку, правительство – извинительные основания для снижения национальной свободы и уровня жизни, и так далее.

Таким образом, Соединенные Штаты Америки движутся к преобразованию в вооруженный лагерь по законам военного времени, в идеальное государство абсолютного контроля, которое Муссолини придумал в 1922 или 1923 году и назвал корпоративным государством. Американцы создают свой собственный вид фашизма.

Итак, по-прежнему позволяем государству называть преступления, как Адам называл животных. В этом контексте – кто я такой, отец, чтобы считать себя лучше любого другого?

Мне бы помогло назначение предельного срока. Весна? В это время года на Багамах чудесно. Я хотел бы назначить там встречу на высоком уровне – встречу трех Шанов, Лао, Ника и маленького Лео. Март? Я и так проторчал тут достаточно. Пусть будет март.

С любовью".

Глава 46

Брумтвейт мгновенно очнулся от полуденной дремы и рывком перебросил свое тело на другую половину кровати, словно кто-то кинул на него скорпиона.

На острове Палаван скорпионы водилась. А его малышка, Джозефина, достаточно игрива, чтобы изобрести новую забаву. Но не скорпиона в постель!

В целом животный мир Палавана был достаточно ядовит, но настоящую борьбу за выживание местным жителям приходилось вести против маленьких трубочек, соединенных со сплюснутыми жестянками, используемых для курения опиума.

Брумтвейт огляделся, обливаясь потом. Что его разбудило? Дурной сон? Неосознанная угроза? Он сел в кровати, мигая из-за пота, бегущего с бровей. Брумтвейт напряженно прислушивался, его жилистое тело била дрожь. Вентилятор на потолке не шумел. Он различил шум мотора джипа, приближавшийся, становившийся громче. Но здесь, на Палаване, это довольно распространенный звук. Вооруженные охранники постоянно патрулировали плантации, особенно сейчас, когда зелень так здорово разрослась. Вся вершина Палавана была укрыта зеленой шубой.

Брумтвейт выбрался из кровати и встал под холодный душ, отделенный от комнаты занавеской. Он был низкорослым, крепким, страшно волосатым в самых неподходящих местах, но лысым там, где это заметней всего, – на макушке. Покачивая головой, он дернул шнурок, и каскад тепловатых капель обрушился на него, освежая и успокаивая. После долгих лет, проведенных на Дальнем Востоке, Брумтвейт сохранил воробьиные, вороватые движения и повороты головы, типичные для настоящего кокни, круто замешанного, до мозга костей городского жителя.

Джип остановился перед его домиком. Брумтвейт выключил душ и растерся полотенцем. И сразу же услышал шаги на веранде.

– Брумтвейт? – позвал звучный голос лорда Хьюго Вейсмита Мэйса. – Эй старый смутьян! Вставай, вставай!

Завернувшись в купальную простыню, Брумтвейт подошел к решетчатой двери, сплетенной из прутьев.

– Ну и ну! Кто к нам пожаловал!

Он распахнул дверь. Вошел Мэйс, за ним следом – высокий молодой человек, очень симпатичный, приятно улыбнувшийся, перешагнул порог. На плече у него висела сумка цвета хаки, напоминавшая рюкзак.

– А, Джозефину вы выставили, – отметил англичанин. – Слишком жарко дремать вдвоем?

Брумтвейт ухмыльнулся:

– Представьте, до сих пор не нашел времени изжарить маленькую паршивку. Ужасная жадина. Хочет каждый день – не дает мне подремать после обеда.

Он подмигнул, невзначай скользнув глазами по новоприбывшему.

– Экспериментальный посев на северном плато взошел отлично, – сказал Мэйс. – Выглядит вдохновляюще.

– Наконец зацепили то, что нужно, – кивнул Брумтвейт. – Эти колумбийские трепачи навешали нам лапши на уши – разве нет? Вею эту чушь насчет температуры и влажности. А нужно одно – плодородная земля.

– И еще старые добрые премиальные, – добавил Мэйс. – На меня производит впечатление работа персонала, старина. Многовато рома, но они справляются, не так ли?

Мэйс повернулся к своему молодому спутнику.

– Наши рабочие руки – это заключенные из тюрем континента. Правительство с нашей помощью регулярно освобождает место в пенитенциарных учреждениях. Неисправимых преступников присылают к нам на кораблях. Вернее, присылали при Маркосе.

– А новое правительство? – спросил молодой человек с заметным американским акцентом.

– Эти пока еще не решили, как им с нами поступить. Остров у нас удаленный, труднодоступный. – Англичанин хмыкнул. – Думаю, они выжидают, пока мы упустим какого-нибудь беглеца.

– А как тут с болезнями джунглей?

– За все это время единственная пара рабочих рук потеряна нами из-за грубости охранников. Одного типа забили до смерти. Это не особенно сложно, если учесть, насколько они истощены. Жестоко, конечно, зато остальные получили урок. Это освобождает охрану от множества забот. Напоминание, кто здесь хозяин и кто – раб. – Он снова хмыкнул. – Да, я упоминал о беглецах. У нас их нет. Можно, конечно, допустить это теоретически...

– Не стоит, – отрезал Брумтвейт. – Но если найдется достаточный дурак, чтобы попытаться убежать, его сожрут акулы в Миндоро-Стрэйт.

– Если только у него нет друзей на грузовом судне, – вставил Мэйс и поморщился. – Многие из здешних заключенных политические. У всех политических есть друзья. Ну, в любом случае... – Он внезапно улыбнулся и взял беспечный тон: – Я говорит теоретически, и имел в виду: теоретически. Но никогда не вредно лишний раз задуматься: «Что, если...»

Брумтвейт с облегчением вздохнул.

– Я уже подумал было...

– Да, конечно, – перебил его Мэйс, – А теперь – познакомьтесь с нашим молодым гостем. Кевин – эмиссар из-за границы, приехавший с инспекцией... Брумтвейт, мы стали знамениты. Теперь ожидайте бригаду Би-би-си.

Управляющий и Кевин Риччи обменялись небрежным рукопожатием.

– Здесь и так достаточно оружия, – заметил Брумтвейт, покосившись на девятимиллиметровый браунинг в кобуре у Кевина. – Это что, выставочный образец НАТО?

– Какая у вас симпатичная, прохладная берлога. – Кевин невозмутимо обвел взглядом большую комнату с высоким потолком. На выступе карниза медленно вращался вентилятор. При такой жаре его ленивое движение все же создавало иллюзию прохлады, когда воздушная струя касалась влажной кожи.

– Кевин остановился по соседству с вами, в соседнем домике, – объявил Мэйс. – На одну ночь. Возможно, вы хотели бы распаковать вещи?

Молодой человек вежливо кивнул.

– Да, хотелось бы. Следующий коттедж?

– Шофер покажет вам.

– Отлично. Вещей у меня немного, один маленький сверток.

Кевин направился к выходу, но вдруг остановился.

– О, чуть не забыл, что прихватил домашний гостинец...

Он сунул руку в свой рюкзак и вытащил блестящий черный «тинкмэн».

– Вам нравится?

Брумтвейт взял в руки компьютер.

– Никогда не...

– Какой продуманный подарок, – перебил лорд Мэйс. – Скажите спасибо этому юному джентльмену, Брумтвейт.

– Да ну! – И Кевин вышел. Они проводили его глазами. В комнате воцарилось короткое, выразительное молчание. Полуденное солнце припекало уже не так свирепо; в зарослях неподалеку какая-то певчая птица разразилась трелями.

– Шо это за парень? – Брумтвейт заговорил, как положено настоящему кокни. – Шан открывает тута «Хилтон» или шо?

– Его прислала семья из Нью-Йорка, – понизив голос, объяснил Мэйс. – Те, с восточного побережья и Карибов. Мы сократили их перевозки, и они отчаянно взвыли. Сейчас началась большая перетасовка во всем мире, они теперь будут целиком зависеть от нас. И решили повесить нам на шею этого хулигана – очевидно, ему поручено выяснить, достойны ли мы доверия. Фамилия Риччи вам ни о чем не говорит?

– Не особо. А звать как?

– Зва-ать, – иронически протянул Мэйс, – Кевин. Конечно, – продолжал он, понизив голос, – газеты к вам не доходят.

– По подписке?..

– Прекратите, Брумтвейт. Колумбийцы занимаются самоуничтожением. Алчность и гордыня, как говорит Шан. Вам объясняли в школе, что есть гордыня? Разумеется, нет. У вас есть соображения, какой ценностью становится белый порошок с Палавана?

Брумтвейт ухмыльнулся, демонстрируя отсутствие правого клыка, и повертел в руках «тинкмэн».

– Давно хотел завести такую штуку. Я слышал, Шан их делает в Корее или еще где-то.

– В общем, наш юный друг не должен сообразить, какую яму вырыл для них Шан.

– А мы хто? Приют принцессы Анны для подкидышей?

– Представляйте себя кем угодно, старина, но юный Кевин не должен узнать, что Шан сейчас – производитель номер один белого порошка во всем мире.

Брумтвейт тихо присвистнул.

– А когда говорится «Шан», следует понимать – Палаван.

– У Шан Лао есть шестое чувство, благодаря которому он всегда знает точно, куда лучше вложить деньги. И в кого их вложить. Вы становитесь чертовски важной шишкой, грязный старый жулик Брумтвейт! – Мэйс переключил свое внимание на бутылку с темным местным ромом, стоявшем на шкафу. – Лед есть, старина?

Брумтвейт пошарил в старом морозильнике и достал подносик с кубиками льда и жестянку лимонного сока.

– Вам высокий бокал?

– Сделайте сразу еще порцию для нашего юного друга из Нью-Йорка. – Прищурив глаза, лорд Мэйс спросил: – Ну уступите ли вы ему на одну ночь Джозефину? Или она для него слишком маленькая?

– Только не Джозефину, ладно? Она чистоплотная девочка; а кто знает, где ваш Кевин последний раз снимал штаны? Я подберу ему отличную шлюху, настоящую профессионалку. Для гостеприимства ничего не жалко?

– Не жалко, по крайней мере, пока он на дюйм не отступит от условий договора.

Мэйс опустился в ветхое кресло и тяжело вздохнул. Он легонько помассировал лоб кончиками пальцев.

– Парень ничего не знает о расширении нашего дела на Палаване, – озабоченно пробормотал Мэйс. – Я показал ему кусочек плантаций и сказал, что это экспериментальная посадка. Завтра покажем третий участок, там вообще смотреть не на что. Главное – не подпускать его к седьмому и восьмому. Он не должен заподозрить, что тут выпускают еще что-то, кроме кокаина. Ладно. – Он перешел на сухой, деловитый тон: – Мы не деревенские примадонны, вроде этих колумбийских ослов. Мы деловые люди. Поэтому я хочу, чтобы за парнем хорошо следили. Он очень опасен. Если посчитаем необходимым, можно пойти на ликвидацию.

– Вы уверены?..

– Так распорядился Шан, который уже убедился, что этот парень умеет нарушать самые продуманные планы. Он говорит, что это прирожденный убийца. И знаете, что еще говорил Шан?

– Объяснил слово «алчность»?

Застывшее лицо Мэйса неожиданно расплылось в улыбке.

– Он разглагольствовал о философии. Это бывает, только когда он настроен очень серьезно. Мне вот что понравилось. Он сказал – на тщательно скошенной лужайке трава становится бархатистым зеленым ковром.

– Оч-чень поэтично.

– А потом вырастает одуванчик и нарушает совершенство. Вы знаете, как следует поступать с одуванчиками?

Улыбка Брумтвейта стала еще шире.

– Все понял, губернатор...

В решетчатую дверь постучал Кевин.

– Как раз вовремя! – отозвался англичанин. – Входите, присаживайтесь. Остыньте немного после дороги.

Кевин вошел, держа в руке свой «тинкмэн».

– Я принес свой на случай, если вам потребуется репетитор. Когда вернусь домой, непременно вышлю вам книжку с инструкцией.

– Замечательная мысль, правда, Брумтвейт? А где наши напитки?

Протягивая Кевину высокий бокал с темно-коричневой ромовой смесью, Брумтвейт объяснил:

– Это наш захолустный вариант дайкири.

Мэйс бокалом отсалютовал Кевину.

– С приездом, молодой человек! Добро пожаловать на Палаван! Это лишь крошечная провинция империи Шан Лао, но мы постараемся оказать прием, достойный такого гостя!

Глава 47

Девушку звали Айрис. Она была выше ростом, чем Джозефина, и, в отличие от местных добродушных простушек, обладала необычной, холодной красотой, лебединым изяществом, которое ценится высоко в этой части Тихого океана. Они с Кевином лежали рядышком на узкой кровати и смотрели на медленно вращающиеся под потолком лопасти вентилятора.

Кевин сразу же догадался, что это профессионалка. Не потому, что она оказалась более опытной в постели, чем можно было ожидать от местной девушки, а из-за ее духов. Это был дразнящий городской аромат, наполовину мускусный, наполовину сандаловый, и такой... непреднамеренный, словно ее кожа постоянно издает этот резкий соблазнительный запах. Кевин знал эту уловку проституток. Айрис выпила несколько капель духов. Теперь в течение ночи все выделения ее тела будут иметь тот же запах. Если б она вспотела, каждая капля ее пота пахла бы мускусом и сандаловым деревом. Куда бы он ни целовал ее тонкое гладкое тело, он чувствовал во рту этот запах.

В изысканном аромате сандала есть горьковатая нотка осени, отзвук костра из душистых дров, собранных в старом лесу. Этот аромат умирания, запах церковных курений, и еще – снега и льда, следующих за осенью, погребальный, как дыхание мавзолея.

К полуночи Айрис полностью его вымотала. Позволить ей еще раз взобраться на него было все равно что отдаться египетской мумии, окутанной слоями истлевших льняных покрывал, высушенной столетней жаждой. Кевин чувствовал себя слегка пристыженным. Ни одна шлюха до сих пор не доводила его до такого изнеможения.

Он вывернулся из ее объятий, встал около кровати и приятно улыбнулся.

– Спокойной ночи, Айрис.

Он достал из бумажника пятидесятидолларовую купюру и протянул девушке, еще раз с недоумением оглядев ее траурную красоту.

– Спокойной ночи.

При свете догорающей свечки он увидел, как ее длинные, египетские глаза удивленно расширились.

– Это слишком много. – Она облизала губы, мелькнул острый язычок, как змеиное жало.

– Немного, если ты уйдешь прямо сейчас.

– Я перестаралась?

– Да нет. – Он смотрел на девушку так, словно видел ее в первый раз. – Просто... меня одолевают... заковыристые мысли насчет тебя.

– Я умею заковыристые штуки, – приободрилась Айрис.

– Я имел в виду, в мыслях заковыристые. Брат как-то произнес при мне слово... Не могу вспомнить. Кажется, некрофилия.

– Я сумею все, что ты захочешь.

Он взял со спинки стула ее короткое цветастое платье и набросил поверх лица и тонкого, душистого тела. Потом всунул банкноту между маленькими грудями.

– Тебе никто не говорил раньше, что ты похожа на привидение?

– Давай попробуем заковыристо, с привидением, как захочешь. Только не выгоняй меня.

Мольба эхом отозвалась в его голове. Перед глазами, как вспышка, пронеслась простенькая история ее жизни.

– Adios. Buenos noches[65].

Айрис захихикала:

– Я не говорю по-испански.

Он подхватил ее на руки и поставил на пол около решетчатой двери.

– Исчезни, верная служанка, прощай.

Полчаса Кевин выжидал, прислушиваясь к ночным шорохам и размышляя о своей странной реакции на Айрис. Она была порождением этих джунглей, и окутывавшая ее аура напоминала о жизни, которой никто не согласился бы жить, имея выбор... Он пожал плечами. Сколько раз терзали ее гладкое тело, ее нежную кожу ради извращенного удовольствия видеть бегущую кровь? У Айрис была та утонченная красота, которая побуждает мужчин мучить, насиловать, бить. Кевин помотал головой, отгоняя наваждение. Тишина. Ни птичьих голосов, ни шороха листьев.

Вход на плантации наверняка запирают после заката. В такое позднее время джипы уже не патрулируют окрестности. Но вполне возможно, что Айрис уже отрапортовала о происшествии своему начальству или кто там ее прислал. Шлюхи умеют хранить верность, вопрос только – кому. Она оставалась с ним около трех часов. Достаточно честно. Но, возможно, от нее потребовали, чтобы она продержала его в постели всю ночь. Но никакая уважающая себя шлюха не признается, что ее выставили, – наоборот, три оргазма – на табло для счета очков!..

Кевин про себя молился, чтобы в домике оказался второй вход. Переднюю дверь и три зарешеченных окна просто держать под наблюдением даже ночью. Вместо четвертой стены в комнате была холщовая занавеска, отгораживающая душевую. Кевин тихо подошел к занавеске. Орел или решка?

В душевую был ход снаружи. Человек, уставший, грязный и потный после работы, мог вымыться и освежиться, прежде чем заходить в свое жилище. Итак, второй вход. Великолепно.

В час ночи Кевин распаковал свой рюкзак, отбрасывая в сторону грязную одежду, скопившуюся в дороге. «Тинкмэн» он упаковал снова. Тот экземпляр, который он подарил Брумтвейту, был специально адаптирован для работы в качестве передатчика. Над этим потрудился один из специалистов по компьютерам из фирмы Эль Профессоре. Все «тинкмэны» с такой программой отлично работали на дистанции около двух километров. Так что из разговора лорда Мэйса с Брумтвейтом в соседней хижине Кевин почерпнул много полезного для себя.

Участки семь и восемь ему не собирались показывать, не так ли?

В час пятнадцать он тихо выскользнул из домика и направился к баракам, которые успел разглядеть с вертолета по дороге на остров. Если, как Мэйс пытался убедить его, Палаван – просто зона экспериментальных посадок, то такие массивные сооружения не вписываются в картину. Они построены для каких-то Других целей, принципиально отличных от того, что может себе представить Чио Итало. Кевин успел с воздуха заметить и другие строения, в том числе барак, в котором держали заключенных, два крепких дома, где жили охранники, и похожее на пагоду бунгало, окруженное садом, скорее всего – больница.

Что же представляют из себя номера семь и восемь? В том бараке, который ему разрешили осмотреть, была обычная техника для измельчения листа коки и смешивания с другими компонентами, а также перегонки в конечный продукт: белые кристаллики кокаина гидрохлорида, почитаемого знатоками.

Мэйс, гнусный извращенец, приложил руку к неприятностям в Колумбии. Белая дрянь что-то ломает в голове. Из-за кокаина человек чувствует себя непобедимо сильным, и все, что он делает – правильно, правильно, правильно! Не важно – что, не важно – кого, но он победит!..

К двум часам Кевин проинспектировал большую часть бараков, и, насколько он понимал, Палаван мог обеспечить всех страждущих Западного полушария с такой скоростью, с какой будет производиться доставка. И не только кокаином. Он обнаружил в одном из бараков отличную лабораторию по изготовлению крэка, делали здесь и «лунный камень» – новинку наркобизнеса, смесь героина с крэком, самый действенный наркотик в истории. Все, что пожелаете, к вашим услугам на Палаване!

Кевин передвигался перебежками, застывая на месте каждый раз, когда луна выходила из-за облаков. Бледный полукруг обеспечивал его необходимым количеством света. И часовых тоже, вероятно. Но тишина казалась убедительной. Видимо, никто не патрулировал эту зону по ночам. Охраны требовали не бараки, а трудившиеся там заключенные.

По маленькой тропинке Кевин подошел к естественным зарослям, остаткам джунглей, выжившим, несмотря на то, что весь хребет горы был засеян кокой. Маленькая роща из тонких деревьев укрывала от посторонних глаз два барака. Когда луна вышла из-за облаков, Кевин разглядел двадцатифутовую изгородь, окружавшую расчищенную площадку. Ворота ограды запирались на три засова, каждый с отдельным стальным замком. Дикарские изгибы колючей проволоки венчали изгородь. У Кевина пересохло во рту. Он облизал губы и снова почувствовал вкус Айрис.

Теперь он пожалел о грязной майке и шортах, брошенных в коттедже. Ему нужна была какая-то другая одежда, чтобы пролезть через ограждение. Когда в очередной раз выглянула луна, он осмотрел изгородь в поисках признаков электрификации или системы сигнализации. Но эти новомодные ухищрения не пользовались популярностью на задворках мира.

Присмотревшись, он заметил зазор между двумя витками колючей проволоки – зияющую прореху в несколько футов шириной. Видимо, кто-то экономный оставил эту дыру, чтобы не начинать новый рулон проволоки из-за жалкой пары футов.

В два тридцать Кевин уже осматривал бараки семь и восемь. Но суть дела ускользнула от него. Действительно, здесь не было машин для измельчения листа коки и выпаривания активных компонентов. Просто лаборатория с расставленными вдоль стен тяжелыми стеклянными бутылями и стальными цилиндрами.

В школе и колледже Керри отдувался за двоих. Кевину оставалось только тихо прошмыгнуть мимо преподавателя, пока брат отчитывался за его домашние задания. Никогда раньше ему не приходилось жалеть о своей избыточной ловкости. А теперь Кевин-ловкач тупо смотрел на этикетки бутылей с жуткими, зубодробительными названиями – примерно такими, какие отбарабанивал на экзамене по химии Керри, в два захода, разумеется.

Кевин шевелил губами, читая надписи на бутылях. Губы стали сухими, как бумага, он облизнул их и снова почувствовал едкое сочетание сандала и мускуса, обжигающее вкусовые сосочки.

Он решил записать все названия в свой «тинкмэн», только сначала все зашифровать в промежуточном блоке. Потом он поставит другую программную карту и снова сможет использовать его как записную книжку. Но в темноте, без справочника? Может, попробовать запомнить названия? Диметиламин. Фосфорид хлорид. Содиум цианид. Этил алкоголь. Два последние – о'кей, это он уже слышал. Но первые два... Ди. Метил. Амин. О'кей. Фосфо...

Очередь из «АК-47» разорвала тишину. У Кевина шею и плечи стянула гусиная кожа. Он молниеносно бросился на пол между двумя деревянными ящиками. Над дверным проемом мелькнула тень – там что-то шевельнулось, коротенькое, похожее на человека. Кевин пытался вытащить из кобуры свой браунинг. Из-за навинченного на ствол четырехдюймового глушителя браунинг зацепился за что-то, и он никак не мог вытащить его из кобуры. Как бы не пришлось вступать в игру с пустыми руками, подумал Кевин.

Облака разошлись, и светлый диск луны ярко выделил силуэт человека в дверях, поднимающего автомат.

Обливаясь потом, Кевин все же выдернул браунинг из кобуры. Бесшумное, осторожное движение – заметил ли его вошедший?

Человек в дверях вскинул автомат на плечо и прицелился. Отличная интуиция. Он не мог видеть Кевина, но что-то почувствовал...

Первый выстрел из браунинга попал в лоб Гарри Брумтвейта, второй, когда тот падал, – в грудь. После двух выстрелов глупо было бы надеяться на глушитель. Каждый последующий будет громче предыдущего. Но в конце концов, самые важные выстрелы были тихими. Кевин в первый раз убивал после Корлеоне. И ничего особенного не чувствовал. Обычная работа. И этот тропический остров с буйной растительностью и рассеянной в воздухе влагой не особенно напоминал выжженную солнцем горную сицилийскую деревушку, где кто-то, возможно – невидимый Молло, собирал сейчас кусочки, на которые рассыпалось местное «общество чести».

Ди. Метил. Амин.

Он двинулся в обход деревянного прилавка, мимо поверженного врага. Осмотревшись только, чтобы подобрать «АК-47» – кто знает, что за ночь предстоит? – Кевин выскользнул из седьмого барака. Брумтвейт оставил ворота открытыми.

Не очень хорошо – прикончить гостеприимного хозяина в первую же ночь. Определенно, это нарушение этикета. Кевин тихо присвистнул, напряженно оглядывая окрестности: не шевельнется ли кто в темноте. Он сделал долгий, осторожный вдох. Воздух отдавал мавзолеем. Он стиснул челюсти. Теперь все становится проще. Лорд Мэйс не произвел на него впечатления настоящего военного капо. Болтливый похотливый слизняк. Настоящий военный капо лежит в луже собственной крови в бараке номер семь. У Мэйса кишка тонка, чтобы правильно организовать поиски Кевина. И, по крайней мере, не ночью. Теперь от него требуется одно – благополучно перебраться через хребет.

* * *

Керри Ричардс приехал в Ричланд-Тауэр очень рано, задолго до появления служащих. Он подошел к окну и посмотрел вниз, на город, нежащийся под золотыми солнечными лучами. Красивая картина, приводящая в восторг Кевина.

Сегодняшняя ночь была для него тревожной. Ему приснился Кевин, испуганный, с искаженным страхом, умоляющим лицом. Учитывая, какой образ жизни вел братец, удивительно, что телепатические посылы беспокоили Керри не слишком часто. Но на этот раз Кевин, должно быть, в изрядной передряге. Керри так и не смог заснуть до утра.

В шесть часов, стараясь не разбудить Уинфилд, он выбрался из постели. Прошлым вечером он вел себя не особенно внимательно по отношению к ней. Его давно уже беспокоило затянувшееся отсутствие и молчание Кева. А делиться этим с Уинфилд ему не хотелось. У нее хватает собственных проблем, и она никогда не пыталась взвалить их на него.

Он тихо оделся, вышел из дома и спустился на станцию подземки. У стен дремали бездомные, воздух пропитался застарелым запахом прогорклого жира, дешевого крепкого вина и босых грязных ног.

– Суета, – прокаркал потрепанный старик, сидевший на бетонном полу в нескольких шагах от Керри. – Все суета...

В утренней тишине его надтреснутому голосу вторило эхо. У старика не было ни зубов, ни обуви, ни пальто, – одеждой ему служила какая-то рифленая коробка из картона, обернутая вокруг тела. Глаза, обведенные грязными кругами и морщинами, смотрели ввысь с цементного пола, немигающие, безжалостные.

– Все суета.

Услышав шум приближающегося поезда, Керри бросил на пол перед стариком долларовую банкноту, подношение сивилле из картонной пещеры.

– Как пройдет день? – спросил старика Керри.

– У меня? Или у тебя?

Поезд уже остановился у платформы, слишком набитый для такого раннего часа. У Керри появилось неясное чувство, что мир пытается передать ему какое-то сообщение. Но какое?

Сидя за своим рабочим столом, Керри щелкнул включателем маленького японского цветного телевизора.

– ...сорок три погибших, в том числе шестнадцать детей. Тем временем в Нью-Джерси...

Он выключил звук и сидел, уставившись тупо на диктора, едва шевелившего губами, выплескивая на телезрителей поток жутких новостей. Он выглядел ухоженным, бойким, цепкие глаза возбужденно поблескивали... Все суета. На экране мелькнули улицы Бейрута, подвергшиеся бомбардировке. Женщина с неподвижным, остановившимся взглядом прижимала к себе ребенка, из пухлой шейки струилась кровь.

Керри боролся с желанием позвонить Уинфилд. Их отношения – это не просто сексуальный спарринг, к тому же ум у нее гораздо круче, чем у него. Но Керри догадывался, что любой полученный от нее совет относительно Кева вряд ли придется ему по вкусу.

Он снова уставился на экран – как раз вовремя, чтобы увидеть худое, красивое лицо того агента ФБР, с которым он имел неосторожность вступить в спор на семинаре в прошлом году. Керри снова включил звук.

– ...Кохен, сорока четырех лет. Дежурный врач Рузвельтовского госпиталя сообщил представителю «Новостей» седьмого канала, что во время неожиданного сердечного приступа Кохен находился за рулем автомобиля. Машина, пересекавшая Джордж Вашингтон-Бридж, перевалилась за ограждение и ушла на сорок футов в воду.

Новая картинка – при свете прожекторов кран вытаскивает машину из свинцово-серой воды. Диктор продолжал:

– Пока мы не получили никаких комментариев от ФБР. На Аляске этим утром...

Керри выключил телевизор.

Могла ли гибель Кохена держать его в напряжении всю ночь? Но ведь на него смотрел Кевин, а не Кохен! А может быть, человек из сна был он сам, умолявший избавить его от Кохена?..

* * *

В четыре утра сержант Айзендонк обнаружил труп Брумтвейта. Айзендонк и второй сержант, Ван дер Мерв, были на особом положении среди охранников, оба – бывшие палачи из BOSS, южноафриканских террористических соединений, оба – кокаинисты, из-за чего и погорели в армии, очень щепетильной в отношении людей, которым поручена карательная миссия.

Под командой Брумтвейта и капрала Ле Клерка они набрали взвод охранников – две дюжины дезертиров из Иностранного легиона, отличившихся в Индокитае. Как успел заметить Кевин, охранники жили в двух кирпичных домах, рядом с посадочной площадкой для вертолетов. Чуть выше находилось здание, которое Кевин ошибочно принял за больницу – утопающее в зелени бунгало-пагода. Это был бордель, управляемый толстухой Анжеликой,шестидесятилетней «мадам» из Сайгона. У нее работало с полной отдачей пять девок, из которых только одна – Айрис – была по-настоящему миловидной.

Айзендонк, мозги которого были нафаршированы совершенно бесполезной строевой чушью, при виде трупа Брумтвейта все-таки сообразил, что нужно дать сигнал тревоги. Он включил сирену и разбудил этим лорда Мэйса. Англичанин проснулся в очень неважном расположении духа из-за избытка плохого рома и отсутствия опиума.

К пяти утра над горизонтом начало подниматься солнце. Птицы приветствовали его сериями трелей и подражаний звукам сирены. Мэйс в сопровождении охранников вошел в строение номер семь, как на импровизированную траурную церемонию в честь человека, которому он симпатизировал.

– Этот Риччи – убийца, – произнес лорд Мэйс, – все карты у нас на руках, потому что мы контролируем транспорт. Если в течение часа мы его не возьмем, значит, вы толпа безнадежных идиотов. Вперед.

Сержант Айзендонк нахмурился. Крепкое выражение англичанина должно было расшевелить людей, это правильно. Он скомандовал:

– Все, кто слева от меня, – построиться! Сержант Ван дер Мерв поведет вас на север. Остальных я беру с собой на юг. Разойдись!

Взревел мотор джипа. Вертолет над головой у солдат начал серию рекогносцировочных разворотов. Капрал Ле Клерк, оставшийся в лагере присматривать за заключенными и дежурить в рубке, один пошел к баракам.

Это был чудаковатый старик, жилистый и худой, с серо-стальными усами, сходившимися с длинными баками. При виде этого старого чудака заключенные тряслись от страха. Для Ле Клерка они были постоянным объектом издевательств, поиска новых острых ощущений. В восемнадцать лет Ле Клерк разработал в Дьенбьенфу способ свежевать людей живьем, небольшими участками кожи, тут же поливая спиртом свежие лохмотья мяса. Ему нравилось, когда голоса истязаемых звучали в тембре сопрано. Когда репортеры добрались до ободранных трупов, гниющих под живым покрывалом из мух, в Париже распорядились объявить Ле Клерка главным виновником всех допущенных «злоупотреблений властью». Ле Клерк не возражал против присвоения ему патента на чудовищное изобретение, но в дополнение к тому его посадили в тюрьму. Отсидев шесть недель, он ухитрился бежать, и с тех пор бродил по Дальнему Востоку в поисках безнаказанного способа удовлетворения своих необычных потребностей.

Выложив на стол рядом с собой пачку сигарет и откупорив бутылку пива, Ле Клерк включил рацию.

Заговорил пилот, вертолета:

– Говорит Фаноль. Кто на базе? Ле Клерк?

– C'est moi.[66]

Ле Клерк услышал, как группа охранников с хохотом протопала по направлению к борделю. Раздался женский визг. Смех. Звук разбившейся об пол бутылки и сдвигаемой мебели. Быстрые, грубые поиски. Взвод прошагал дальше.

Если б только, мечтал Ле Клерк, одна из шлюх вышла из повиновения и Брумтвейт приказал проучить ее... От возбуждения у него затвердели усы. Нежная женская кожа, ее легко сдирать сантиметр за сантиметром, глядя в лицо, превратившееся в маску безумия... Но старый грязный проходимец мертв. И даже своей смертью причиняет неприятности. Типичный англичанин.

– Капрал?

Он повернулся, не вставая со стула. Это была одна из девок Анжелики, по имени Айрис. Ему не нравились костлявые шлюхи. Сиськи как у подростка. Ее изящно подведенные карандашом брови изгибались и были соединены в одну непрерывную линию. Это напомнило Ле Клерку настенную роспись в дорогом каирском борделе.

– Кто позволил тебе сюда заходить?

Сладостный, обволакивающий аромат исходил от ее тела – не то парфюмерный, не то ее собственный. Она протянула капралу бутылку пива.

– Анжелика подумала, вам скучно...

Смягчаясь, Ле Клерк потянулся за бутылкой. Когда он повернулся, чтобы поставить ее рядом с начатой, в комнату шагнул американец, держа нацеленный в живот Ле Клерка пистолет. Он сделал шаг вперед и сунул ствол браунинга в рот Ле Клерку. Кровь брызнула из придавленной тяжелым пистолетом нижней губы. Кевин свободной рукой вытащил кольт сорок пятого калибра из кобуры Ле Клерка, потянулся вперед и выключил радиопередатчик.

– Слушай хорошенько, – произнес он очень тихо, наклонивший к Ле Клерку. – Я очень нервный. Любая чепуха может заставить меня нажать на спусковой крючок. Ты видел когда-нибудь дырки от пуль девятого калибра? Докажи мне, что у тебя есть мозги, иначе мне придется раздробить тебе башку, чтобы увидеть их своими глазами.

Ле Клерк вытаращил глаза, но не от испуга. Если бы можно было проанализировать его ощущения, вероятно, оказалось бы, что он испытывает извращенное сексуальное удовольствие, подвергаясь насилию. Он кивнул – очень, очень осторожно, в знак готовности к сотрудничеству. Вытаскивая из его разинутого рта браунинг, Кевин звонко щелкнул металлом по зубам.

– Позови пилота. Пусть приземлится и зайдет в рубку. Сейчас.

Из разбитой губы Ле Клерка сочилась кровь. Она стекала по усам и капала с франтовато изогнутых кончиков.

Француз промакнул губу скомканной салфеткой и включил передатчик.

– Фаноль, спускайтесь. Явитесь ко мне.

– Принято.

Кевин выключил передатчик, приставил сбоку к подбородку Ле Клерка пистолет и легонько толкнул.

– Подойди ко входу.

Проходя мимо Айрис, Ле Клерк бросил на нее свирепый взгляд.

– Предательница.

– Она такой же заложник, как и ты, – вмешался Кевин. – Я заставил ее спрятать меня в своем бунгало.

Косой взгляд Ле Клерка показывал, что эти объяснения не кажутся ему убедительными. Небо над расчищенным участком, с выложенным белыми камнями ориентировочным знаком в виде буквы "X", разорвал рев вертолета. Пыль начала носиться в воздухе.

Кевин стоял позади Ле Клерка, прижимая к его почкам пистолет. Как только пилот выключил мотор, шум прекратился. Молча они смотрели на приближающегося пилота. Сама природа возбуждения такова, что оно продлевает ожидание. Пилот шел обычным шагом, но Кевину казалось, что он едва ползет.

Как только пилот вошел в рубку, Кевин захлопнул Дверь.

– Надень на него наручники, – скомандовал он Ле Клерку.

– Ты... – Глаза Фаноля расширились. – Ты американец!

– Какая наблюдательность, – процедил Кевин, следя за тем, как Ле Клерк приковывает своего товарища к тяжелому металлическому креслу. Состояние нервов Ле Клерка было ненадежным – его слишком сильно пугали, слишком много приказывали. В любую минуту он мог выкинуть какой-нибудь фортель.

– Теперь Айрис, – приказал Кевин.

– Наручников больше нет.

– Веревкой.

– Она там, в ящике, – показал Ле Клерк. Его глаза помутнели, как грязная вода. Его тело, сама поза без слов молили: «скажи да». Глаза показались опасно пустыми, камни в сырой глине.

– Ладно, возьми в ящике.

Айрис потом сказала Кевину, что все происходило так медленно, будто она накурилась марихуаны. Ле Клерк подошел к шкафу, выдвинул ящик, сунул внутрь руку... Когда он повернулся к Кевину, в его руке была не веревка, а «ингрэм» без глушителя. Короткое дуло уставилось на Кевина, как свиной пятачок. Браунинг в руке Кевина резко дернулся назад, и дырка размером с эйзенхауэровский доллар открылась в горле Ле Клерка. Сильная струя крови из пробитой артерии пульсировала, как причудливый фонтан.

Пилот вскрикнул от испуга.

– А я – нет, – сказала потом Айрис. – Я ни минуты не боялась, потому что знала: ты меня защитишь.

Они с Кевином помчались к вертолету. Кевин запустил мотор, мощные лопасти завертелись. Вертолет затрясся. Неподалеку взвыл мотор джипа – все ближе, все громче. Треск винтовочного выстрела прорезал гул лопастей. Кевин рванул вперед рукоятку, и вертолет взмыл в небо, как мыльный пузырь, подхваченный потоком теплого воздуха.

– Как здорово! – тоненько пропищала Айрис.

За секунду они взмыли на тысячу футов над островом и понеслись на юго-восток.

– В моем рюкзаке, – перекрикивая шум мотора, попросил Кевин, – должна быть черная коробочка – найди ее.

Айрис достала «тинкмэн» и протянула Кевину. На такой высоте возможности маленького компьютера сильно ограничены. Нужно добраться хотя бы до Брунея. Он знаком с одним экспортером, сотрудничающим с «Ричланд-ойл».

– Айрис, ты умеешь читать или писать?

Она напряженно выпрямилась, обдавая Кевина ароматом духов.

– И то, и другое, – гордо произнесла она. Гротескно подведенные глаза и брови придавали ей вид маленькой девочки, поигравшей маминой косметикой.

– Найди карандаш и кусок бумаги, – скомандовал Кевин, – и запиши вот что... – Одним глазом он следил за спидометром и альтиметром, другим – за проносившейся внизу береговой линией. – Содиум цианид, – продиктовал он по буквам, – этил алкоголь. Есть? Отлично. Следующее слово... – Капля пота скатилась с его лба и упала на клочок бумаги, на котором писала Айрис. – Слово... э... Ди. Есть? Метил. Амин. Фосфорид. Ха! Надо же. Хлорид. Айрис, – продолжил он, – когда девушка нацарапала последнее слово, – сколько держится запах твоих духов?

– Дня три, Кевин.

– Ты можешь дать мне обещание?

– Любое, Кевин.

– Никогда больше не пей духи, ладно?

– Но джентльменам это страшно нравится!

– А меня убивает.

Кевин прищурился, всматриваясь в береговую линию Брунея внизу. Он прикончил двоих ради слов, которые записала Айрис. И, между прочим, сама она теперь у него на шее, пока он не придумает, что с ней делать дальше. Может, Винс подберет местечко для такой экзотической красотки?

Глава 48

Когда катер входил в гавань, резкий бриз покрыл воду рябью, мощное судно начало покачиваться на волнах. Шан Лао, издавна отличный моряк, не обращал внимания на качку. Лорд Хьюго, прислонившийся к борту, чувствовал, как съеденный им скудный завтрак начинает подниматься по пищеводу.

Совместный бизнес с китайцами с континента всегда был довольно трудным делом. Но работа с представителями китайской общины Тайваня, обремененной избытком предприимчивости и патриотизма, была еще труднее.

Честно говоря, причиной всех сложностей была алчность. Континентальный Китай, раскинувшийся на просторах Азии от границ Советского Союза до Японского моря, открывал возможности, которыми не смог бы пренебречь ни один капиталист, а тем более – объединение ведущих бизнесменов Тайваня, Сингапура, Бангкока и Токио.

Проблема номер один: какой валютой будет расплачиваться Китай за предлагаемое товарное изобилие? Естественно, не собственной. В этом корень зла. Проблема вторая: какой из китайских городов станет клапаном, через который потечет богатство? Или место нужно выбрать в Гонконге, которому вскоре предстоит присоединение к материнскому телу?

Полдюжины ведущих финансово-промышленных гигантов наполнили континентальный Китай миазмами непреходящей свирепой военной горячки. Решения первой проблемы не смог найти никто – кроме Шана, еще раз доказавшего свое право возглавить эту шайку.

Решение вызрело обычным для Шана образом – после долгого обхаживания китайских лидеров самого высокого ранга, но без обычных конвертов, набитых купюрами по десять тысяч иен. Одна из компаний Шана, «Топп-электроник», была полностью переоборудована для производства тех видов техники, в которых нуждался Китай. Так как правительство задыхалось из-за недостатка средств связи, любой политический лидер, имевший налаженные коммуникации с отдаленными районами, мог угрожать сообщникам в Политбюро и рассчитывать на поддержку армии.

Выпускаемые «Топп» теле– и радиоприборы, радарные станции, дешевые передатчики с ограниченным отбором каналов и другие средства связи, выпущенные по технологии, украденной у самых респектабельных японских фирм, позволяли амбициозным политическим лидерам заглушить все в радио– и телеэфире, кроме собственных сообщений.

Но – твердая валюта для расчета за роскошь не слышать никаких голосов, кроме собственного? Вот тут Шан обнаружил свой редкостный дар, можно сказать – гениальность. В отличие от других предпринимателей, флиртовавших с Китаем, он не предлагал долгосрочных займов, по которым с ним расплачивались бы его же собственными деньгами. Он предложил пойти по пути Латинской Америки, некоторые страны которой давно обеспечивают «крышу» мощным наркосиндикатам, получая за это астрономическую прибыль. Но если уж выходить за рамки общепринятой деловой этики, не стоит ограничивать запреты, нарушение которых сулит сокрушительно высокие доходы.

Яхта, на которой должна была состояться встреча, принадлежала президенту английского консорциума, учившемуся вместе с лордом Хьюго Вейсмитом Мэйсом в школе, воспитанники которой держаться друг за дружку. Знакомый Мэйса был слишком важной персоной, чтобы рискнуть встретиться с Шаном без Мэйса. С другой стороны, Шан пока не видел, как использовать его в своих интересах.

Он вызвал Мэйса с Палавана среди ночи, в разгар большой суматохи на острове. Мэйс прибыл такой смятенный, что Шан не стал тратить время на выяснение всех обстоятельств и ограничился коротким обменом репликами на катере, который должен был доставить их на яхту.

– Не считая Брумтвейта, все в порядке. Производство не пострадало.

– Я предупреждал вас. Это необычный молодой человек.

– Я выполнил все распоряжения...

Шан покосился на матросов, напоминая Мэйсу о неуместности пространных объяснений в присутствии посторонних.

На борту яхты их поджидали три эмиссара с континента, прибывшие под покровом темноты. По сложным политическим соображениям, их не должны были видеть в обществе иностранного предпринимателя. Позиция континента формулировалась однозначно: играем только на своем поле. Но у Шана были основания надеяться, что в конце концов он собьет коктейль, в рецепте которого никому, кроме него, не разобраться. Рынок будет принадлежать Шан Лао!

Его рынок – это миллиард китайцев. Живущие на континенте или в диаспоре, этнические китайцы рассеяны по всему миру. Грубо говоря, каждый четвертый на земном шаре – китаец.

Чио Итало распорядился звонить ему через каждый час, если потребуется.

– Моя линия всегда свободна, – повторил он своему доверенному сотруднику. – В моем возрасте три утра – все равно что полдень.

Когда раздался звонок из Брунея, в Манхэттене было пять утра, а в Брунее – еще прошлый день. Но Итало всегда пренебрегал такими тонкостями. Уже в этот ранний час у него был посетитель – представительный, безупречно одетый мужчина, державший в руке резной мундштук со вставленной в него сигаретой. Время от времени он затягивался, хотя не потрудился зажечь свою сигарету.

– Игги, – продолжал Итало, – мой кретин нипоти, Чарли, воображает, что заставит меня поститься. Он перевел на мое имя дюжину компаний.

– Что в этом плохого?

– Это не пло... – И тут звякнул телефон.

– Что?.. Бруней? Кевин? – тревожно заговорил Итало.

– Scusi, Don Italo. Sono Renzo Capra. Ricordi?[67]

– Кевин, говори же!..

– Дон Итало, это Ренцо Капра. Я представитель «Ричланд» в Брунее.

– А! Ренцо! Mi scusi. Кевин Риччи у тебя?

– Нет, purtroppo[68]. Его вертолет разбился над морем, они с девушкой едва спаслись. Пришлось положить обоих в частную клинику, у них инфекция в легких.

– Кевин?.. В больнице?..

– Но с ними все будет в порядке, дон Итало. Даю вам слово, он на ногах и...

– Stai zito[69], Ренцо! – Голос Итало задрожал от бессильной ярости. Он посмотрел на своего посетителя через стол, и его лицо и плечи передернуло, словно нервным тиком. Что может поделать человек, находясь на расстоянии в десятки тысяч миль, говорил взгляд Итало. – Его нужно перевезти из больницы, Ренцо. Понимаешь? Немедленно. Сию минуту!

– Он просил передать вам...

– Я хочу, чтобы ты немедленно забрал его к себе домой! Понимаешь? Чтобы он находился под твоей крышей!

– Будет сделано, дон Итало. А девушка?

– Что за девушка?

– Э... не важно. Дон Итало, у вас есть под руками карандаш?

– Быстро диктуй. Потом – бегом! Перевези мальчика в безопасное место.

– Si, claro sicuro[70]. Вы приготовили карандаш?

– Говори, – загремел Итало.

– Д, И, – читал Капра, – М, Е, Т...

– П-подожди, черт возьми!..

Когда Ренцо Капра продиктовал все слова, Чио нагнулся вперед, крепко сжимая трубку.

– Ренцо, stai attenti[71]. Забирай мальчика под свою крышу. Позвони мне, как только перевезешь его. Организуй ему лечение. Если ты не позвонишь мне в течение часа, ты конченый человек.

– Не беспокойтесь, дон Итало.

– Ренцо, что мне делать с этой химией?

– Он сказал, покажите это Керри.

Итало повесил трубку и поднял глаза на своего гостя.

– Ты слышал? Такой ужас. Такой идиотизм – положить моего племянника в больницу, где любой мерзавец в три счета прихлопнет его, как муху!.. – Итало осекся. – Игги, не прими мои слова близко к сердцу. Ты же понимаешь, что такого мастера, как ты, я не ставлю в один ряд с бездарными мясниками...

Представительный, хорошо одетый мужчина кивнул.

– Судя по тому, что я слышал насчет Корлеоне, твой нипоти – молодец. Тем не менее, – добавил он с забавным английским акцентом, – разделяю твои опасения насчет больницы. Ты прав, что хочешь спрятать мальчика в надежном месте. Слишком много народу погибло на деревенской площади в Корлеоне.

– Я много думал об этой истории, – признался Итало. – Как ухитрились два мальчика в самом сердце вражеского лагеря, где их мать держали заложницей, сделать... то, что они сделали?

Гость изящно пожал плечами, словно отсылая его к Всевышнему, воля которого, как всегда, неисповедима.

– Думаю, одна-две мысли у тебя есть, дорогой старый друг.

Улыбка Итало была кривой, словно ящерица, торопящаяся скрыться из виду.

– Одна есть, – согласился он. – И очень забавная.

Человек с незажженной сигаретой вывел мундштуком заглавное "М" на столе. Улыбка Итало мелькнула еще раз – и все, ящерица ускользнула.

– Ты знаешь этого Молло?

– Он был камешком в ботинке у дона Лукки.

Тяжелый вздох вырвался из сжатых губ дона Итало.

– И еще вертопрах Чарли, – произнес он низким, трагическим голосом, – который думает, что он может морочить мне голову в такое время...

– Как он смеет?

– Он думает: «Я вывалил всю эту дрянь Чио на стол, теперь у него полные руки хлопот, можно посмеяться над ним...» – Итало снова трагически вздохнул, гигант, уязвленный пигмеем. – А Молло – мне кажется, что он взял в свои руки Корлеоне, чтобы полностью вывести из игры.

– Не понимаю, старый друг.

– И я тоже. Теперь у Молло в руках все – люди, снабжение, маршруты доставки...

– Куда?

– К дьяволу, хотелось бы надеяться. Я жду каких-нибудь признаков, что у него есть понятие о чести, что он собирается мстить за смерть корлеонезцев. Или он из новых и ему в голову не приходит, что за три убийства нужно отомстить? Пусть будет так. – Итало махнул рукой, словно смахивая грязь со своего стола. – Ты начал говорить перед тем, как зазвонил телефон?..

– Я рассказывал про новый наркотик из группы афлатоксинов. Растительного происхождения. Потрясающее средство! Идеально напоминает приступ коронарной недостаточности. Даже если... э... объект за рулем автомашины. – Мистер Элегантность пососал мундштук.

– Mi scusi, старый друг, но я должен позвонить нипоти Керри насчет этой химии. Может, ты хочешь пока выкурить сигарету?

Мистер Элегантность встал, поклонился и вышел. Когда он вернулся через десять минут, вытряхивая остатки дыма из своего пиджака, Итало все еще говорил по телефону. Он жестом пригласил его зайти.

– Да, Ренцо. – Итало посмотрел на свои часы. – Да, меньше чем за сорок минут. Я ценю твою расторопность. Он у тебя дома?

– Под моей крышей, дон Итало. Я лично отвечаю за безопасность и его, и девушки. Они получают лучшие антибиотики...

– Что за девушка?

– Да так, ничего особенного. Он спрашивал, не нашли ли вы время связаться с его братом?

– На этот раз, Ренцо, карандаш потребуется тебе. Есть?

– Si, padrone[72].

– Скажи ему, они производят «табун». Т-а-б-у-н. Записал?

– А что такое «табун»? – поинтересовался человек из Брунея.

– Спроси у иранцев. Они его обожают. Нервный газ.

– Mamma mia!

– Дешевый в изготовлении, как кетчуп, – продолжал Итало. – Нужна одна капля, одна капля на кожу – и ты слепнешь. Писаешь в штаны. Выхаркиваешь свои легкие при кашле. Судороги. Кома. Finito.

– Dio mio[73]. Кому он нужен, этот газ?..

– Наверное, тому, кто заказал его Шану. – Итало умолк, не высказывая свою догадку, что только правительство какой-нибудь страны способно оплатить поставки нервного газа.

– Che peccata, – простонал Капра. – Что за мир, а, дон Итало?

– Другого у нас нет. – Итало повесил трубку и повернулся к своему респектабельному визитеру. – Игги, я могу быть чем-нибудь тебе полезен?

– Днем я улетаю в Париж рейсом «Эр Франс». После вчерашнего мне не следует пренебрегать такой возможностью. Могу я попросить тебя, чтобы ты поручил кому-нибудь отвезти меня в аэропорт Кеннеди?

– Это одолжение, а не просьба. Человек, который сумел убрать Кохена в такой чистенькой, простой, заурядной автомобильной катастрофе и при этом не посадить мне ФБР на хвост, может рассчитывать На мою глубокую, сердечную благодарность и, по крайней мере, на поездку в моем «бьюике» в аэропорт.

Он встал и обошел стол, протягивая руки к высокому Игги Зетцу. Друзья крепко обнялись.

– Что за мир, а, как сказал Ренцо Капра. Но, Игги, настоящие друзья – те, кто умеет помнить. Настоящие друзья, как ты, и настоящие родные, как Кевин.

* * *

Можно было догадаться, что никто не захочет спиртного до ленча. Поэтому, когда вошел корабельный стюард с подносом, Шан Лао нетерпеливо отмахнулся от него. Шан и люди с континента внимательно смотрели на стюарда, выходившего из комнаты. Лорд Мэйс остро почувствовал его отсутствие. Только они двое относились здесь к белой расе. Приходит время, когда человек до смерти устает видеть одних азиатов.

Мэйс исподтишка рассматривал троих из Бейджина. Самому молодому было лет пятьдесят. То, что он – самый амбициозный из троих, легко было заметить даже европейскому подручному Шана. Тот, кто на вид самый бесстрастный, наверняка тайно жаждет больше всех.

Раздражающая ситуация. Мэйс всего второй раз в жизни присутствовал на встрече такой высокой степени секретности. И возможна эта встреча была только благодаря его старым знакомствам. А эти идолы теряют драгоценное время, позируя с каменным видом... Если б он хотя бы понимал их грязный жаргон! Но за десятилетия, прожитые на Востоке, он овладел только минимумом выражений – необходимым, чтобы сделать заказ в ресторане или опиумном притоне. Ладно, но ведь проклятые азиаты в совершенстве владеют английским, по крайней мере, Шан и тот, которому под пятьдесят!

По одному из удивительных стечений обстоятельств, которое позже встревожило Мэйса, старший из посланцев Бейджина – ему было где-то под восемьдесят – вдруг перешел на английский, словно прочитав его мысли.

– Позволю обратить ваше внимание на обострение ситуации с Палаваном. Возможно, ваш признанный соратник, достопочтенный лорд Мэйс?.. – И старик вопросительно посмотрел на Мэйса.

– О да, конечно. – Англичанин вскочил, осчастливленный возможностью заговорить.

– Мы ни на минуту не забываем, что наше производство сопряжено с риском. Обычно – в силу технических причин. Иногда – в связи с небрежностью рабочих. Но работы продолжаются. Потерь нет, нет спада, производственные линии полностью отлажены.

– Мы находим положение тревожным, – произнес самый молодой без тени тревоги в голосе. – Как мог при такой высокой степени секретности на территорию проникнуть диверсант?

Мэйс почувствовал, как пот сочится под давящим воротничком белой сорочки.

– Диверсант – не вполне точное слово, уверяю вас. Этот человек прибыл с полномочиями наблюдателя по поводу... э... другого производства.

Он стрельнул взглядом на бесстрастное лицо Шана.

– Лорд Мэйс упомянул о наших фармацевтических линиях, – гладко ввернул Шан. – Короче говоря, вышеупомянутый инцидент не имеет к вам отношения. – И он снова перешел на китайский.

Мэйс снова сел и начал прислушиваться, не в состоянии разобрать ни слова. Проклятые изворотливые узкоглазые ублюдки. Пятидесятилетний перебил Шана.

Мэйсу показалось, что он узнал два слога, он даже потянулся вперед, но тут же оборвал движение, выдававшее его интерес. Он ждал. Наконец в гладком без запинки ответе Шана он снова услышал эти два слога.

Кожу под воротником снова стянуло. Не от жары – кондиционированный воздух! – от внезапного приступа страха. У лорда Хьюго все в порядке со слухом. Он с первого раза выловил самое важное.

Мэйс давно узнал, как Шан ухитрился обеспечить китайцам твердую валюту, – он снабжал их запрещенным химическим оружием, а они в свою очередь перепродавали его любому, кто платил настоящими деньгами, а не юанями. Только правительство может проделывать такие вещи и выходить сухим из воды. Так что не это потрясло Мэйса.

Слово, которое он подслушал, было «anthrax»[74].

Глава 49

Осень – чудесное, прохладное время года для горных деревушек Сицилии. Но в этом году осень принесла в Корлеоне ливни, каких не могли припомнить даже старожилы. Целыми днями под беспрерывным дождем нагруженные штабелями коробок шестиколесные подводы скользили по грязи и увязали в глине.

Все знали, что бизнес дона Лукки Чертомы и двух его компаньонов сменил вывеску. Но никто не знал, что изменится и штаб-квартира. Все перевозилось – столы, шкафы, телефонные аппараты.

Корлеоне предстояло потерять свою индустрию, а местным жителям – возвратиться к коровам, козам и овцам. Вовлеченное – не без сопротивления! – в жизнь конца двадцатого столетия, в самую гущу, суть, костный мозг передовой технологии, население деревушки лишалось всех преимуществ этого уже пережитого потрясения. Все, имевшие работу, ее лишились. Вокруг нового босса крутились незнакомцы с еще более разбойничьими рожами.

Пухлая большеглазая женщина из бара на площади – ставшего станцией отправления дона Лукки в вечность – пользовалась репутацией исключительно осведомленной особы, поскольку имела возможность подслушивать разговоры Молло и его парней.

– Ни одного из Корлеоне! – воскликнула она, всплеснув руками, отчего свойственный ей аромат расползался все дальше. – Даже не сицилийцы! Сплошные иностранцы.

– Откуда они, эти иностранцы? – спрашивали крестьяне.

– Из Калабрии! – отвечала она негодующе. Калабрия – соседняя с Сицилией провинция Италии, отделенная только Мессиной, – имела собственную мафию, на местном диалекте называвшуюся «ндрангетта». Молло не возражал против распространения таких сплетен по Корлеоне.

Женщина из бара была права: бандитские рожи новых мафиози принадлежали калабрийцам, землякам и родичам жены Молло, уроженцам некогда огромного греческого города Локри. Измельчавший городок носил по-прежнему гордое греческое имя, но теперь это было просто грязное бандитское логово. Локрийская ндрангетта не могла быть предметом особой гордости – грязная шайка террористов и вымогателей, под видом охраны обиравших местных торговцев.

Молло держал при себе свои планы насчет виноградников, унаследованных от дона Лукки. Для южноитальянцев правительство в Риме – просто дойная корова, которую нужно потеребить за вымя, приговаривая «агротуризм», и сразу в подойник посыплются миллиарды лир – на развитие, на устройство и прочие начинания.

Агротуризм – это буколические каникулы в домишках, среди поселян, живущих натуральным хозяйством, где туристы могут неделями наслаждаться солнечным сиянием, видом зреющего винограда, праздником урожая – осенью и, конечно, постоянной дегустацией винодельческой продукции прошлогоднего урожая. Как и многие другие мафиози, которых Чио Итало называл «новыми людьми», Молло давно сообразил, что замерзшие англичане и скандинавы, немцы и датчане готовы платить хорошие деньги просто за южное солнце. Но только не в тех краях, где стреляют или похищают людей. И где шарят карабинеры в поисках наркотиков, или оружий, или беглых преступников. Раз так, перенесем грязное производство в Калабрию, сделаем Сицилию краем мира и довольства, кредитных карточек и туристических чеков! И пусть Калабрия станет pozzo nero, ночным горшком Сицилии, выгребной ямой своей буколической соседки. Калабрийцы не возражают. Им ни от чего не бывает тошно. А Сицилия пусть отряхнет перышки. Она будет благоухать, как полевой цветок.

Женщина из бара такого и вообразить не смогла бы. Как и ее заинтересованные слушатели. А между тем виноградники находились всего лишь в нескольких километрах от деревни, и, пока не стало поздно, никто не понимал, что двадцатый век прошел мимо жителей деревушек, похожих на Корлеоне, а в двадцать первом им и вовсе делать нечего.

* * *

Первое, что уяснил себе лорд Мэйс по приезде в Локри, это что во всем городке нет ни одной приличной гостиницы. Локри – самый большой город на всем побережье до столицы Калабрии, Катанзаро, но если бы кто-то задался целью найти здесь чистые простыни и работающую уборную, ему пришлось бы покинуть город в унынии.

Вся провинция – это прибрежная линия, оттененная горными хребтами и альпийскими лугами. На посторонний взгляд, место идеальное для туризма, еще более живописное, чем Сицилия. Но, как скоро выяснил Мэйс, одной живописности мало, чтобы перевесить врожденный фатализм калабрийцев.

Может ли чужак вроде Молло наладить здесь производственные линии для изготовления героина? Пусть так. Могут ли богатые иностранцы, вроде некоего английского лорда, оказывать поддержку Молло, обеспечивая ему успех? Пусть так. Могут ли местные знатные семьи, потенциальные конкуренты Молло, однажды ночью оказаться вырезанными, вместе со старыми и малыми, по приказу Молло? Пусть так.

Лорд Мэйс, проживший много лет в бывших английских колониях вроде Сингапура и Гонконга, привык к густонаселенным восточным городам, с легкостью обеспечивавших энергичной рабочей силой линии ручного труда и офисы. Поэтому здешний бездуховный угрюмый нечистоплотный народ нагонял на него уныние.

Этим утром он проснулся рано, весь мокрый от пота, в неопрятной кровати с рыхлым матрасом. Проклятый Шан. Ночью снова поломался кондиционер. Какого черта человеку в октябре невозможно дышать без кондиционера? Еще одна местная особенность. Проклятый Шан. Мэйс с раздражением наблюдал за стайкой мух, безостановочно круживших под потолком, словно тоже жаждущих кондиционированного воздуха, без которого трудно выполнять свои обязанности национальной птицы Калабрии.

Мэйс выбрался из вязкой кровати, в которой его тело просто тонуло – никакой упругости. Проклятый Шан! Чертов садист, сукин сын, загнавший его на эти задворки мира, в грязную стоячую заводь. Зачем вообще Шану кого-то здесь держать?.. Ох, Мэйс понимал, что смещен, и притом самым оскорбительным образом. И пока не прибудет оборудование для переработки опия, Мэйс лишен единственного источника расслабления и отдыха. Садист Шан, заставляющий его жить в этой помойной стране!

Мэйс принял душ. Он оделся неофициально – его неофициальный костюм составляли устрично-рыжий жакет-сафари и шорты до колен – и спустился в гостиничный бар. Выпив чашку кофе с молоком, он сел в свой «фиат» – краденый – и поехал на юго-запад через весь Локри.

Он ехал медленно, приспосабливаясь к транспортному потоку двухрядного шоссе. Вдоль всей дороги мелькали яркие красно-оранжевые цветы. Маки?.. Свернув на обочину, он задумчиво и испытующее осмотрел нежные, дрожащие влажные лепестки. Папавер сомниферум или обычный придорожный мак? Плохо, что он не умеет объясняться на местном диалекте – смеси горловых хрипов и мычания. Пожилой пастух в соломенной шляпе гнал стадо овец и коз вдоль дороги, ведущей к морю. Этот должен знать, подумал Мэйс.

Он вылез из машины. Слишком много – еще хуже, чем слишком мало, подумал Мэйс, нашаривая мелочь в карманах жакета. Он помахал пастуху бумажкой в тысячу лир. Старик двинулся ему навстречу, издавая мычание и горловые переливы – видимо, это было многословное приветствие на местном диалекте.

Мэйс набрал пригорошню маков, изобразил, будто срезает головки и жует их, а потом вопросительно посмотрел на пастуха.

– Buono? – спросил он.

Морщинистые щеки пастуха покрывала четырехдневная щетина, скорее борода. Он взял один из маков и сжевал головку. Потом поднял десять пальцев и произнес еще несколько непонятных слов. Мэйс наблюдал.

Пастух улыбнулся и погладил себя по животу. Он готов был и дальше продолжать пантомиму, но стадо, лишенное понуканий и тычков, побрело прямо на шоссе. Пастух приподнял свою дырявую соломенную шляпу.

Мэйс достал еще одну тысячелировую бумажку и вместе с первой протянул старику. Они расстались, страшно довольные. Примерно за фунт, подсчитал Мэйс, он получил возможность сделать жизнь в Калабрии если не приятной, то по крайней мере переносимой.

Присев на капот «фиата», он начал жевать маковые головки. Старик показал, примерно десяток? Ужасный вкус. Проклятый Шан.

* * *

Дж. Лаверн Саггс выехал в госпиталь, как только получил сообщение. Он прихватил с собой выписки из досье Носа – Ноа Кохена – адреса родственников и все такое. Он уже позвонил в морг, и теперь его единственным желанием было с минимальными хлопотами запустить все погребальные процедуры.

Он ждал, шло время.

В аэропорту Кеннеди прозвучало последнее приглашение на посадку на рейс «Эйр Франс». Респектабельный господин устроился поудобней в своем кресле салона первого класса.

В Рузвельтовском госпитале динамик на стене в приемном покое безостановочно шепелявил: «Доктор Азиз, доктор Малсиндржи, доктор Фармаджаниан...» Саггса почему-то переадресовали в отделение интенсивной терапии, и там ему пришлось еще раз повторить все объяснения. Он уже весь кипел и едва сдерживался. Медсестра вела себя очень странно. Она попросила его подождать еще немного. Из динамика доносилось: «Доктор Сассариан, доктор Мун Синг, доктор Бок...»

Рейс «Эйр Франс» отправлялся из аэропорта Кеннеди. Пилот выключил табло «Не курить». Респектабельный господин закурил и сделал глубокую затяжку с огромным удовольствием и облегчением.

Саггс зевал от скуки и раздражения. Кохен втянул его в неприятности даже теперь, когда умер. Не перестает создавать проблемы. Странно, последнее медицинское обследование не выявило у него никаких болезней. Пожалуй, ему не следовало принимать служебные дела так близко к сердцу. Саггс снисходительно усмехнулся. Близко к сердцу.

«Доктор Ватанабе, доктор Аве Хуун, доктор Бросикевик...»

Бедный старина Кохен с его подозрениями насчет «Ричланд-Риччи». Не то чтобы их досье в ФБР совсем не росло. К примеру, недавнее вооруженное вторжение в подземный гараж. И какая-то резня на Сицилии – там тоже замешаны Риччи. Может, Кохен и раскопал что-нибудь. Некоторые как раз считали, что именно это доказывала его скоропостижная смерть. Но сейчас уже поздно. Саггс услышал шаги в конце коридора и обернулся. К нему приближалась медсестра и два врача – белый и негр.

– Мистер Саггс, – сказала медсестра, – это доктор Рэгли и доктор Шапиро.

Саггс собрался было подать руку, но потом раздумал. Какого черта он должен изображать дружелюбие?

– Думаю, для начала мне следует опознать тело. Потом я попрошу вас выдать мне все необходимые справки, как обычно.

– Нет, все не так, – сказал доктор Рэгли.

– Прошу прощения?..

Негр пристально смотрел на Саггса.

– Прежде всего, позвольте мне напомнить, что газетчики и ребята с телевидения вечно забегают вперед. Правда, такого случая у нас еще не было...

– Простите?..

Улыбка доктора Шапиро заставила Саггса нахмуриться. Как и Кохен, он был совершенно не похож на еврея.

– В машине образовался воздушный карман, – сказал Шапиро. – Поэтому кислородное голодание началось не сразу.

– Мы столкнулись с чисто сердечным приступом, без удушья, – добавил Рэгли. – Не исключено, что причиной послужила небольшая доза афлатоксина. Ваши люди – детективы, они разберутся. – Он сделал подчеркнуто безразличное лицо. – Доктор Шапиро – наш еврейский сердечник. – Негр явно ожидал улыбки, но не получил ее. – Он заставил сердце застучать снова. Как это у него вышло – не пойму...

– О чем, черт побери, вы говорите? – не выдержал Саггс.

– Мы говорим, улыбнитесь чуть-чуть, – сказал Рэгли. – Ваш Кохен жив.

Декабрь

Глава 50

Вернувшись в Манхэттен после пятнадцатилетнего отсутствия, Гарнет обнаружила большие изменения в том, как люди ведут дела. Раньше сделки заключались во время ленча с тремя мартини. Обед предназначался для решения проблемы с налогами. Деловой завтрак...

Гарнет задумалась, глядя на стол, украшенный цветами, с четырьмя хрустальными бокалами около каждого прибора. Основательный деловой завтрак отнимал все утро. Ленч орошался уже только минеральной водой, а к обеду действующие лица были слишком измучены, чтобы есть, и слишком запуганы СПИДом, чтобы заняться сексом.

Сегодня Фонд Германа в обеденном зале отеля «Плаза» вручал ежегодные награды за охрану природы. Гарнет, немного сутулясь на высоком стуле, гадала, отчего пустует соседнее с ней место – место Чарли. Он редко посещал подобные сборища, но сегодня ей должны были вручить премию Фонда, а это обязывало ее к произнесению речи.

Фонд Германа был спонсором популярной телевизионной программы. Последнее время в конце программы за эмблемой спонсора следовала маленькая строчка – имя последнего лауреата премий Фонда Германа. Если учесть, что аудиторию этой программы составляли все американцы, чей коэффициент интеллекта превышал температуру тела, это был отличный рекламный ход для завоевания зрительских симпатий.

Ленч подошел к середине, и два хрустальных бокала из четырех уже пошли в ход – для белого вина и для минеральной воды, – только тогда Чарли скользнул на свое место. Официант как раз перед этим убрал закуски и расставил тарелки с мясными медальонами размером с крышку от консервной банки.

– У тебя есть соображения, что говорить, если тебя попросят выступить? – спросила Гарнет.

– Зачем тогда «Ричланд» штатный филантроп, если мне вставать и говорить?

– У тебя игривое настроение, – отметила Гарнет. – Что тебя задержало?

– Просто «А!»?

– Ах-ха, – уточнил он и, подцепив вилкой свой медальон, утопаюший в густой подливке, попытался разрезать его.

– Это что? Оленина?

Она прожевала кусочек.

– Гуттаперча?

Чарли ожесточенно работал ножом.

– Нужно поискать раввина.

– Зачем тебе раввин?

– Пусть скажет, мясо это или нет! – Он тщательно прожевал еще кусочек. – Иисусе, я знаю, что это такое!

– Не говори таким устрашающим тоном.

– Это новейшее микомясо фирмы «Фуд Ю-Эс-Эй». – Он драматично откашлялся. – Разновидность волокнистого грибка с гидролизированным растительным протеином. Ботаники называют это лишаем. Свиной, куриный и говяжий лишай. А вон та морская закуска – вероятно, микомоллюск. Как выражается в таких случаях Банни, ох и дрянь же!

Он подчистил всю подливку, но мясо больше есть не пытался, только задумчиво трогал его вилкой и что-то потихоньку мурлыкал себе под нос. Наконец не выдержал и прошептал ей на ухо:

– Сегодня утром я сплавил «Фуд Ю-Эс-Эй» Чио Итало. Из-за этого и задержался.

– Но ты продал ее уже после того, как выпустил эту дрянь.

– Гарнет, это старое предприятие моего отца. Последняя сделка! Теперь Итало принадлежит все, кроме финансовых компаний. Осталось еще одно маленькое предприятие в Японии – «Ричтрон». – Он приподнял свой бокал с минеральной водой. – Наконец-то свободен!

– Чарли, это великая новость! – Они чокнулись бокалами. – Но как это Итало согласился?..

– Я воспользовался подходящим моментом. Его часть семейного бизнеса сейчас не приносит ничего, кроме головной боли. Кто-то из людей Итало устроил форменную резню в Корлеоне – там истреблен целиком враждебный клан, и, конечно, место убитых заняли другие, и теперь у Риччи на Сицилии целое поколение заклятых врагов. Кроме того, он послал своего человека на Филиппины, тот попал в большую переделку и удирал оттуда, стреляя налево и направо. В Нью-Йорке у него тоже хватает хлопот: из окружной прокуратуры ему сообщили, что Винса ждут большие неприятности.

– Неудивительно, что тебе хочется отделиться от своей семейки!

– Итало понимает, что обратного пути уже нет. А когда мне удастся сплавить ему и «Ричтрон», я стану свободным человеком, а он – замаскированным владельцем огромной империи, которой ему придется управлять самостоятельно, без моей помощи.

– Ты считаешь, он в конце концов смирится с этим?

Чарли задумался. Он отломил кусочек булочки и понюхал его.

– Хоть хлеб у них настоящий? Вот черт. – Он немного помолчал, машинально пережевывая булку.

– Я успел сильно продвинуться, воспользовавшись растерянностью Чио. Это не страховка от неприятностей. Наоборот, теперь я попадаю в самое начало его черного списка.

– По-моему, ты уже давно абонируешь в нем первый номер.

Чарли помолчал, размышляя.

– Семья, – задумчиво произнес он, – слишком разрослась, в этом все дело. Итало уже не может справиться со всеми проблемами в одиночку. Для одного человека это слишком много, и он это прекрасно понимает.

– Спасибо, – произнесла Гарнет, когда затихли аплодисменты. – Я благодарю Фонд Германа, великодушно отметивший мой вклад в дело охраны окружающей среды. Мне посчастливилось наблюдать за работой дочерней организации Фонда, Товарищества по исследованию образования. – Она замолчала и сделала глоток воды. – Я слышала, как некоторые из присутствующих спрашивали, какое отношение имеет образование к проблемам экологии.

Она обвела взглядом аудиторию, и Чарли показалось, что все в зале подались вперед, прислушиваясь. Скорее всего, так оно и было на самом деле.

– Чтобы объяснить, какая связь существует между образованием и экологией, мне придется начать издалека. Сначала мы должны ответить на вопрос – общество, в котором мы живем, это действительно демократия? Мы действительно держим в Белом доме того человека, которого хотим? Мир удивлен: почему при выборах первого лица в государстве мы продолжаем опираться на избитый ассортимент из экс-шпионов и отставныхкиноактеров?

Аудитория заволновалась, и Чарли тоже. Здесь присутствовали в основном денежные мешки, и наступать им на любимую мозоль было опрометчиво для карьеры Гарнет.

– Ответ на эти вопросы – это убийственное состояние американских избирателей. Вот наш самый позорный секрет: мы произвели три поколения учителей, каждое из которых невежественнее предыдущего.

Напряженное молчание разорвали свистки и выкрики, но Гарнет продолжала:

– Сложнейшая часть проблемы в том, что ни сами эти учителя, ни те, кто проходит через их руки, не имеют ни малейшего представления о глубине своего невежества. Это вовсе не глупые люди! – Она повысила голос. – Это дезинформированные или просто неинформированные, умственно ленивые, необщительные люди. Они и есть избиратели Америки.

Невнятный ропот в зале.

– И Америка чувствует это. Разве «масс медиа» обращается с ними, как со взрослыми? Разве политические партии доверяют им выбрать кандидата без своих назойливых наставлений? Мы все сидим в очень ненадежной лодочке, и никто не рискнет раскачивать ее... И никто не поинтересуется – что за причуда составлять правительство из самых коррумпированных и неквалифицированных личностей? И никто не крикнет – глупо надеяться на здравый смысл этих высевков, на безостановочный политический маскарад вместо реальных дел... Подумайте над этим, и вы поймете, почему деятельность Товарищества по исследованию образования жизненно важна для спасения окружающего мира. Спасибо.

Сначала раздались жиденькие хлопки нескольких отъявленных поклонников Гарнет, потом к ним присоединились некоторые из приглашенных, вспомнившие, что на подобных сборищах аплодисменты после речи обязательны. Нарастающая овация побудила остальных испугаться, что они обнаруживают свои истинные чувства, и присоединились к аплодирующим. В конце концов звук аплодисментов позволил предположить энтузиастический отклик на выступление, а Чарли слишком гордился Гарнет, чтобы задуматься от причинах такого энтузиазма.

Но подумал про себя: в Америке, пока ты хорошо смотришься, о чем еще беспокоиться?

* * *

На небе холодно сияло зимнее солнце.

Одетая гейшей черная официантка, путаясь в подоле кимоно, принесла два бокала кока-колы со льдом для двух пожилых посетителей. Они с недоумением оглядели обстановку кафе, лакированные джунгли, изображавшие знойные тропики, и, превозмогая дрожь, взялись за свои напитки.

– Уф-ф, – выдохнул один из них, – эти жители Нью-Йорка просто сумасшедшие.

– Аминь, – произнесла Ленора Риччи, проходившая мимо.

Попытки манхэттенской мэрии пресечь строительство небоскребов, заслоняющих солнце над городскими улицами, с помощью специальных постановлений потерпели поражение. Можно было возводить сколько угодно этажей сверху, если первый пожертвовать какому-нибудь Обществу Божественного Барбекю. По всему Манхэттену высились самодовольные стеклянные исполины, один из которых известный архитектор назвал «Похоронным бюро мафии на берегу Амазонки». Ленора Риччи знала владельца этого небоскреба, он приходился ей родственником.

Сегодня она была совершенно свободна от домашних обязанностей. Ленора уже выпила кофе в одном из крытых портиков, где чах вдоль стен бамбук, вывезенный из тропиков и обреченный умирать на Пятой авеню. В другом синтетическом патио она прошлась вдоль растущих в горшках гинкго и карликовых смоковниц. Декабрьское солнце вяло пригревало через прочную стеклянную крышу, солнечный шар казался серовато-бежевым, как растопленный маргарин.

Юный Юджин, неутомимый ползун, вырос достаточно, чтобы его можно было оставить на день с няней. Ленора старалась изо всех сил, чтобы придать содержательность редкому дню свободы. Она купила себе костюм и блузку, которые, вместе с несколькими парами туфель, подобранными в тон, обошлись Винсу в пять тысяч долларов. Но пока она еще не испытывала удовлетворения от того, как распорядилась выходным.

В одном из углов стилизованного японского садика защелкали репортерские вспышки. Ленора, тепличный цветок, поспешила к выходу. Перебирая в памяти свои покупки, она еще раз напомнила себе, что пять тысяч – мелочь для Винса. Это поступления за шестьдесят секунд от ста четырнадцати детоксикационных клиник, разбросанных от побережья до побережья. Естественно, ей не показывали бухгалтерские отчеты «Риччи-энтертэйнмент», просто однажды Винс обмолвился, что медицинские центры приносят свыше трех миллиардов в год. Остальные подсчеты Ленора произвела самостоятельно.

Огромный, как расписание электричек, плакат был укреплен на одной из стеклянных стен кафе. Это была копия обложки нового бестселлера Пэм Скарлетти под названием «Выжить в этом столетии». Расторопная нью-йоркская издательница посоветовала ей развить первый творческий успех, увенчанный президентской наградой, и выпустить второй буклет. Новый буклет Пэм был адресован алкоголикам, больным СПИДом, избиваемым женам, курильщикам, изнасилованным и другим жертвам индустриальных джунглей.

– А теперь... выступит... Пэм! – Все телекамеры развернулись. Заинтересованная, Ленора вернулась в патио и подошла поближе.

Господи, Пэм выглядела великолепно. Она была на десять лет старше Леноры, но очень помолодела за последние месяцы. Изысканно угловатая фигура, водопад угольно-черных волос, коротко подстриженных на затылке и волной опускающихся на плечи, элегантный костюм – все это придавало ей очень энергичный и немного порочный вид. Другими словами, чрезвычайно современная, полная жизни, достойная зависти женщина.

Ленора почувствовала настоящую гордость – за Пэм, за всех родственников. Не важно, что движущей силой успеха был Винс, а не Пэм, не важно, что буклет был просто глазурью, которой сверху прикрывались темные дела. Все равно Риччи – великолепная семья! Она помахала Пэм рукой.

После съемки они обнялись и договорились вместе позавтракать. К кузинам присоединилась издательница Пэм, одна их тех шикарных блондинок, которые сделали стиль «Шанель» обязательным атрибутом мира бизнеса.

– Хай, я – Имоджин Рэсп. Знаете, мы решили отдать десять процентов прибыли от издания на благотворительность.

– Это немного охладило пыл налогового управления? – поинтересовалась практичная Ленора.

Имоджин Рэсп, не отвечая, торопливо осушила бокал «Перье» и встала, улыбаясь так всепобеждающе, что зимнее солнце, отразившись от ослепительных фарфоровых зубов, отпечатало их на сетчатке зрителей.

– Вам, девочки, наверняка есть о чем пошептаться. Пока!

Пэм проводила ее взглядом.

– Грандиозная девка, – сказала она, машинально переставляя с места на место тарелочку, на которой лежали затейливо нарезанные свежие овощи и четыре ломтика копченого цыпленка, размером с карандашные стружки.

– Знаешь, я стояла такая гордая, – улыбнулась Ленора. – За тебя. За Винса. За всех Риччи. Мы – великая семья. То есть, конечно, мы Джанфло, только двоюродные, и...

– Зато ты произвела на свет настоящего Риччи. Этот крошка Юджин должен быть изрядным хулиганом!

– Очень деятельный. – Ленора не стремилась развивать эту тему.

– В папочку, – засмеялась Пэм.

Ленора без особого энтузиазма согласилась.

– Это точно.

– Все были в таком восторге, когда ты забеременела, – продолжала Пэм. Ее голос был низким, глубоким и напоминал виолончель. Но голос Имоджин Рэсп был еще более низкого тембра – как контрабас, и Ленора подумала, что Пэм старается ей подражать в чем только можно. – Молодец, сумела закрепить победу. Я знаю, как Винс помешан на детях.

Улыбка Леноры вышла немного кривой.

– Все в семье об этом знают.

– Честно говоря, – добавила Пэм, – надеюсь, ты не обидишься – многие в семье считали, что Винс вообще не сможет иметь ребенка. При его образе жизни... Ну, ты меня понимаешь.

Ленора задумалась.

– А что, это отражается на семени?

– Так говорят. – Пэм захихикала на такой басовой частоте, что люди за соседними столиками начали оглядываться на них. – К тому же ты ведь знаешь, какие грязные трюки придумывают мужики. Могу себе представить... – Она умолкла, якобы из деликатности, но на самом деле ее голос был нисходящей гаммой подавляемого удовольствия. – Имоджин притащила мне кучу макулатуры про секс – ну, там, содомия и так далее. Если ей верить, мужики переспят с ней один раз и все, рабы на всю жизнь.

– С Винсом этот номер не прошел бы.

– Может, ты не все знаешь, – заметила Пэм.

Повисла напряженная тишина – в голосе Пэм прорезалась предательская нота, говорящая о личном опыте общения с Винсом. Пэм поторопилась прервать молчание:

– Теперь, когда ты – мама Юджина, все, чего Винс хочет от жизни, – это второй сын. Для этого есть только одно средство, а то, что ему нравится, на этот случай не подходит.

На этот раз взрыв смеха был аккордом басовой каденции и гобойной трели. Что имела в виду Пэм, Ленора не поняла, но зато теперь ей было ясно, что кузина проводит разведку боем. Зачем ей нужно знать о сексуальных пристрастиях Винса?

– А как этому учатся? – шутливо поинтересовалась Ленора. – По журналам и книжкам? Винс не захочет заниматься моим просвещением.

– Всегда можно кого-нибудь найти. Ты очень привлекательная женщина, Ленора. Я постоянно работаю с моделями, актрисами. Ты лучше их всех! У мужчин такое примитивное представление о женской привлекательности. Имоджин – она считает себя бой-бабой – показывала мне письма, которые ей присылают некоторые психи. Там такие вещи! По-моему, для мужчин не существует никаких запретов, они просто не в своем уме, когда дорвутся до женщины. У тебя самая подходящая внешность, piccola cugina[75].

– Но мне никто не присылает писем.

– Это еще раз доказывает, какие глупцы мужчины.

– Или что никто не станет связываться с женой Винса Риччи.

– Понятно. Понятно. Трусы.

У Леноры возникло ощущение, что Пэм манипулирует ею, что своим низким виолончельным голосом она завела мелодию, в которую предстоит вплестись ее собственным дрожащим трелям.

– Удивляюсь, как это Винс не пытался подбить клинья под тебя, Пэм.

Блестящие, четко подведенные глаза Пэм быстро опустились, и она занялась исследованием своего салата с цыпленком. Красно-коричневые пятна на скулах проступили еще ярче. Она потеребила завитки своих коротко подрезанных и взбитых волос.

– Ну, такое тоже было, только очень давно, – довольно лживым голосом произнесла она.

– Когда он был женат первый раз?

– Еще до того.

– Когда он увивался за Стефи?

Пэм нахмурилась. Из-за этого между ее бровями залегли морщинки, выдававшие возраст.

– И он туда же? Боже мой, есть ли на свете мужчина, который не путался с этой леди?

– В семье – нет, – злорадно уточнила Ленора. – Кстати, последняя сплетня – ее Керри и Уинфилд, дочка Чарли...

– Но!.. Это же!..

Ленора с удовлетворением любовалась брешью, пробитой в оболочке лицемерия и снисходительности, которой окружила себя Пэм.

– Все в семье умирают от любопытства, – добавила Ленора. – Стефи никогда никому не признавалась, кто отец близнецов.

Пэм с усмешкой покачала головой.

– Не исключено, что Винс сделал эту парочку.

– Вот уж нет. – Слова вылетели быстрей, чем Ленора успела это понять. Что бы она ни добавила, не спасало положение. Она молча взялась за салат.

– Не важно. – Пэм оглядела кафе, пропитанное духом добротности. – Стефи никому не скажет, кто отец. И я ее не виню. – Она положила прохладную ладонь на руку Леноры. – Или тебя.

* * *

Контора «Хигарти и Кребс» казалась вымершей. Даже в приемной не было ни души. Было около пяти, когда сюда пришла Ленора, облегчив семейный бюджет еще на три тысячи.

Она не была здесь довольно долгое время. Крошка Юджин требовал много внимания. Можно было предположить, что маленький Бенджамин Эйлер, родившийся двумя днями позже, тоже отнимал много времени у своей мамы. Родившаяся в большой семье, Ленора знала, что внимания требуют все дети, но только немногим удается своими требованиями ставить весь мир на голову.

– Хэлло-о? – Четырехдюймовые каблучки Леноры простучали по коридору. Она подошла к кабинету Эйлин. Дверь была открыта, контора пуста. Ленора постучала в дверь кабинета Маргарет Кребс.

– Эй, есть кто-нибудь?..

Она открыла дверь – еще один пустой кабинет.

– Она в суде, – произнесла у нее за спиной Уинфилд.

Ленора резко повернулась с расширенными от испуга глазами.

– Buona sera. Come stai?[76]

Они обменялись сухими поцелуями. Уинфилд, возвышавшаяся над ней, как башня, помахала рукой с растопыренными пальцами:

– Bene. E tu?[77]

Ленора расхохоталась:

– Ты совсем не умеешь шпарить по-нашему. Придется брать у меня уроки. У тебя получается «A-two»[78]. Слушай, тут кто-то умер? Тихо, как после похорон.

– Так оно и есть. Похороны фирмы состоялись. Бетти и Долорес пришлось уволить. Эйлин тратит большую часть времени на ребенка, здесь бывает нечасто. Маргарет ведет дела в суде. Я пишу все материалы, сама же их печатаю.

– Я думала, у вас полно клиентов.

– Так и было. Но теперь денег у нас нет. Мы полупарализованы.

Уинфилд повела Ленору в свой кабинет и усадила на стул напротив себя.

– Не буду рассказывать, сколько времени Эйлин потратила, отбиваясь от кредиторов База. Она пустила в ход второй раздел о банкротстве и так далее.

– Неблагодарный ублюдок.

– Это время следовало потратить на дело по СПИДу. Нам посоветовали найти других проституток Риччи. Мы их нашли. Дело можно было положить на стол окружному прокурору...

– Но вместо этого ей пришлось заниматься долгами База.

– Совершенно верно. А я печатаю справки. Мы полупарализованы...

– А Баз вытанцовывает вокруг Винса и все дальше залезает в долги.

– Основной кредитор – Винс. Но Винс с него ничего не требует, поскольку Баз сделал его неприлично богатым.

– Благодаря рулетке или детоксикационным центрам?

Уинфилд откинулась назад и положила свои длинные ноги на стол.

– Когда начальства нет, я всегда так делаю. Можешь последовать моему примеру.

– У меня ноги слишком короткие. Слушай, я хочу пригласить на Рождество всех наших – тебя, твоего папу, Стефи с близнецами. База, Эйлин и твою сестру. Банни. Будут еще моя мать, сестры и их дети. Три малыша познакомятся...

– Ужасная ошибка, – перебила Уинфилд. – Во-первых, Банни настолько придавлена ответственностью – она растит инфанта, – что отказывается оставить Лео даже на пять минут. Во-вторых, если устроить сборище, Винс наконец уяснит себе, что маленькая миссис Эйлер – это планомерно изживаемая им Эйлин Хигарти.

За окнами взвыли гудки – водители, угодившие в дорожную пробку, требовали, чтобы регулировщик устранил помеху. В пустом офисе гудкам вторило эхо, которое теперь не перебивал треск пишущих машинок.

Уинфилд вздохнула.

– Эйлин столько времени потеряла, пока перевела кредитные карточки на свое имя. Некоторые компании отказались это сделать. Они предпочитают иметь мужчину в качестве мальчика для битья. Что касается вечеринки – повторяю тебе: это рискованная затея.

– Винса не будет.

Уинфилд села прямо.

– Откуда ты знаешь?

– Винс проведет праздники с какой-нибудь крошкой, толстозадой и грудастой, в Агадире, или Монако, или на Гроттерии, или на Багамах, а если не сумеет удрать из страны – в Атлантик-Сити. Ему без разницы, где получить свой СПИД.

– Уверена, что он предостерегается.

– Только не со мной. Я обязана быть в чем мать родила каждый раз, когда ему взбредет в голову меня завалить.

– Тебя? Но ты же на для е... Ты мадонна. Тебя папа римский приказал заваливать почаще, чтобы нарожала побольше святых младенцев.

– Я жертва собственной... – Ленора осеклась и переключилась на другую тему так быстро, что Уинфилд почти ничего не заметила. – А как там насчет привлечения Винса к суду?

– Благодаря Базу у Эйлин без этого хватает хлопот. Две наши свидетельницы по делу о СПИДе уже умерли. Теперь их всего девять, и некоторые тоже едва живые. Эйлин потеряла кураж. Она считает, что ей ни за то не выиграть этот процесс.

– Так что пока выигрывает Винс? Ну ладно. Теперь, когда я стала мамочкой Юджина, он дает мне столько денег, сколько я прошу. Так что я вполне в состоянии заплатить вашим девочкам. Сколько нужно? Пару сотен в неделю? Пять? Я имею в виду – чтобы заплатить машинисткам и так далее?

Уинфилд выпрямилась, ошеломленная.

– Ты хочешь нам заплатить, чтобы мы не оставляли в покое Винса?..

– Уинфилд, детка, ты такая умница. – Ленора копалась в сумке в поисках чековой книжки. – Может, лучше наличными?

Она смеялась, а Уинфилд – нет. Она медленно убрала ноги со стола и села прямо, очень пристально, серьезно глядя на Ленору.

– У меня давно в голове вертится один вопрос, но Эйлин строго запретила задавать его тебе. Она сказала, что такие вещи вообще спрашивать нельзя, ни у одного человека.

Внизу снова завыли гудки, пунктиром пронизали тишину коридоров, словно герольды, возвещающие приближение чего-то необычного. Уинфилд встала.

– Мне нужно забросить кое-какие бумаги к Эйлин. Поедешь?

Ленора встала.

– А о чем ты хотела меня спросить?

– Скорее – просить. Но это должна сделать Эйлин, если переменит свое решение. А мы попросим его переменить.

– А это поможет прижать к ногтю Винса? – требовательно поинтересовалась Ленора.

– Скорее всего.

– Поехали.

Глава 51

Как только Ленора впервые увидела Бенджамина Дж. Эйлера, она сразу же поняла, насколько гибельной могла оказаться для нее затея семейной вечеринки на Рождество. Как только мальчики оказались бы рядом...

У Бенджи и Юджина были одинаковые широкие мордашки, песочные волосы, короткие, пухлые тельца. Каждый, увидевший мальчиков рядом, принял бы их за близнецов. Младенцы все похожи друг на друга, но сейчас, когда маленькие Риччи и Эйлер подросли, объяснить сходство было бы затруднительно.

Ленора очень дорожила своей дружбой с Эйлин. Как и у большинства итало-американцев, круг ее общения исчерпывался родней. То, что она сумела завязать прочные и доверительные отношения с такой выдающейся женщиной, как Эйлин, льстило ее самолюбию.

Выдающаяся мисс Хигарти сунула сосок левой груди в мокрый, жадный ротик Бенджи. Он сразу же приступил к работе, потешно надувая щеки.

– Наверное, мне следовало бы делать то же самое, – задумчиво сказала Ленора, потягивая белое вино из высокого бокала. – Но Юджин очень быстро привык к бутылочкам. Знаете, Винс очень ценит большие груди. Ваши выглядят очень аппетитно.

– Это временное, – сказала Эйлин. Она выглядела растерянной и время от времени переводила взгляд на Уинфилд, словно пытаясь прочесть на ее лице причину неожиданного визита Леноры.

Уинфилд взяла у Эйлин из рук ребенка, с неожиданной сноровкой помогла малышу срыгнуть и уложила его в кроватку. Бенджи сразу же заснул.

– Так держать, малыш, – пробормотала Уинфилд, возвращаясь в гостиную.

Квартира Эйлин выглядела захламленной. Ей некогда было заниматься уборкой, как и ее приходящей помощнице, семнадцатилетней племяннице Маргарет Кребс.

Перекрещенные весла База, украшавшие их дом еще со студенческих времен, по-прежнему висели на стене гостиной. Больше ничего не напоминало о докторе Эйлере. Уинфилд села в кресло под гравюрой Домье, изображавшей французского адвоката-крючкотвора, отбирающего последний франк у истощенного клиента. «Следствие и причина» – было написано под картиной.

Она смотрела на двух маленьких темноволосых женщин и в который раз задавалась вопросом, как сложилась бы ее жизнь, будь она ростом пять футов с дюймом, а не шесть. Во-первых, она не смогла бы поразить воображение Керри своими смелыми атаками в баскетбольных матчах против команды школы «Чапин». Во-вторых...

Эйлин и Ленора изливали друг другу душу и сетовали на поведение своих мужей.

– Где сегодня Баз? – перебила их жалобы Уинфилд.

– Где?.. По правде говоря, я неделями не вижу досточтимого доктора Эйлера.

– Разве он не заходит домой переменить носки?

Но эта фраза не рассмешила Эйлин – она сгорбилась, как от удара, и заплакала.

– О Боже мой, Эйлин! – Уинфилд растерялась. – Простите меня. Я не хотела...

Эйлин шмыгнула носом.

– Знаю, что вы не хотели меня расстроить. – Она вытерла глаза кончиком салфетки, оставшейся у нее на коленях после кормления Бенджи. – За последний месяц я видела его один раз. Он заскочил за чистыми рубашками и бельем. Видимо, нашел себе какую-то берлогу.

– Эйлин, это ваш последний шанс, – вмешалась Ленора. – Смените замки.

Все наоборот – теперь Эйлин расхохоталась!

Ленора нахмурилась и повернулась к Уинфилд.

– Кажется, эта девушка рехнулась. Как насчет твоего вопроса?

Эйлин опять вытерла глаза салфеткой Бенджи.

– Помните? – сказала Уинфилд. – Несколько месяцев назад? Я сказала, что Ленора может нам помочь. Чтобы мы смогли снова открыть дело по СПИДу. И вы...

– Забудьте, – решительно перебила Эйлин. Ее глаза мгновенно высохли и смотрели теперь угрюмо.

– Слушайте! – взорвалась Ленора. – Может, хоть одна из вас удостоит меня объяснением?..

– Эта леди готова подбрасывать нам пять сотен в неделю. – Уинфилд настойчиво смотрела на Эйлин. – На расходы по содержанию офиса. Если она так сочувствует нашему делу, почему бы не попросить ее дать нам кое-что посущественней, чем деньги?

Лицо Эйлин замкнулось, его четкие черты словно подернулись корочкой льда.

– Речь шла о браке вообще, Уинфилд. Неудачном браке. О'кей? Мы с Ленорой – католички. Хотя каждая из нас в мужья выбрала себе кусок дерьма, изменить ничего нельзя. У каждой из нас есть сын, а у сына – отец. Мы оказались в ловушке, заготовленной папой римским. Как будто клетка свалилась на голову. Но если мы пойдем на то, что вы предлагаете, Уинфилд, мы просто не сможем с этим жить.

– О, понимаю! – Уинфилд вежливо кивнула. – Муж может попирать все принципы брака. Привести семью к банкротству. Прихлопнуть вашу фирму и разрушить карьеру. И карьеру ваших коллег. Он может трепать свои яйца по любым подстилкам. Но вы обе – святые и всегда готовы повернуться второй щекой. Понимаю.

Долгое время все молчали. Слышно было, как в соседней комнате заворочался и захныкал Бенджи, но сразу же заснул снова.

Ленора смотрела на свой бокал.

– Я бы все же хотела выслушать вас обеих, – сказала она. – Что же такое ужасное я могу проделать с Вин-сом, о чем вы не решаетесь меня попросить?

– Послушайте, Ленора... – начала Эйлин.

– Я хочу это знать, – перебила она. – Сегодня я завтракала со своей кузиной Пэм. Она трахается с Вин-сом. Меня это не беспокоит. Она заслуживает того, что получит. Это у меня в глотке не застревает. Но другое... Эти липовые медицинские центры, подцепившие на крючок целое поколение, да еще и награды за это получающие!.. Хитрюга Пэм поставила свое имя на обложке книги, рекламирующей зелье, которое Винс продает, а Баз изобрел. Ничего себе, а? Уже продана тьма-тьмущая экземпляров этой дерьмовой книжонки, и еще напечатают, если всем не хватит. Я себе тоже купила. Еще бы, ее рекламирует сам президент всех е... Соединенных Штатов! Вот это застревает у меня в глотке. Винс может иметь Пэм. Пэм может иметь Винса. Но как им обоим удалось поиметь президента?..

На этот раз тишина затянулась. Наконец Эйлин, сжимавшая в руках запачканную салфетку, отбросила ее в сторону и кивнула Уинфилд.

– Валяйте, рассказывайте.

Уинфилд встала и начала расхаживать по гостиной. Она шла к двери на террасу, разворачивалась и шагала назад. От ее движений по комнате повеял ветерок, как от лопастей вентилятора.

– Прежде всего, скажи мне, Ленора, как часто тебе доводилось посещать шикарные курорты «Риччи-энтертэйнмент»?

– Один раз. В прошлом году на Рождество, вместе с Эйлин.

– А до того?

– Ни разу. Винс терпеть не может, когда я появляюсь там, где он работает.

– А с тех пор, как родился Юджин?

– О, теперь другое дело. Он любит, когда ребенок рядом. Сегодня он дважды просил меня привезти Юджина на Багамы. Но я отказалась, он еще слишком маленький для такого путешествия.

– Так что сейчас ты persona granta в империи Винса?

– Это итальянский или латынь?

– Ближе к делу, адвокат, – вступила в разговор Эйлин.

– Короче, в ближайшие месяц-полтора ты свободно можешь побывать на двух-трех курортах Винса под предлогом, что спасаешься от холодной и сырой манхэттенской зимы, так?

– Конечно.

– Без проблем? – уточнила Уинфилд.

– Ха, как мама Юджина, я могу даже сама подписывать чеки!

Уинфилд повернулась к Эйлин.

– Допустим, мы выберем Атлантик-Сити, Большую Багаму и Монако? Только эти три?

– Изложите идею.

Уинфилд подхватила свой атташе-кейс, достала что-то из кармашка на кнопках и протянула этот предмет Леноре.

– Вопрос: что это такое?

Ленора взяла в руки бледно-голубой спичечный коробок с рекламой сигарет на торце. Она повертела его в руках, открыла посмотрела на спички внутри.

– Толстые какие-то, правда? Это что, микрофон?

Уинфилд расплылась в широкой улыбке.

– Эйлин, говорила я вам, а?.. Девочка молодец!

– Так что ты хочешь? – Ленора продолжала вертеть в руках коробок. – Подкинуть Винсу? Он не курит. Если сунуть в ящик стола в его офисе, эти спички пролежат там сто лет. На каком расстоянии эта штука действует? А спички настоящие?

– Настоящие. Горят отлично. Радиус действия – около ста ярдов. Пока ты там, можешь слушать и записывать сама. Когда уедешь, этим займется кто-нибудь другой.

– И мы будем слышать все, что он говорит? – недоверчиво спросила Ленора.

– Операция рассчитана на три месяца.

– В течение которых он не должен ничего заметить, – добавила Эйлин. – Будьте очень осторожны.

Ленора сунула подслушивающее устройство под бретельку лифчика.

– Осторожна? Ладно. Смотри, я на связи. Давай, я подкину ему пару вопросов сегодня ночью?

– И закончишь жизнь в семейном склепе рядом с предыдущей миссис Винс Риччи. – Уинфилд снова прошагала к дверям террасы.

– Дорогая, – сказала Ленора надменно, – вы говорите не с какой-то прежней миссис Винс Риччи. Вы говорите с мамашей Священного Младенца! – Она подмигнула им с озорной усмешкой, но, глядя на Эйлин, вдруг поняла, что никогда, никогда не сможет сказать ей правду об отце Юджина. Дети меняются. Может, со временем мальчики станут не так похожи. Нет, рассказать правду – это значит окончательно сломать Эйлин, свою любимую подругу. – Вот что, девочки, – сказала Ленора, – дадите мне этих штучек столько, сколько сумеете наскрести.

Глава 52

Красочный французский журнал – на каждом развороте голые груди и ягодицы – валялся на всех прилавках Монте-Карло в понедельник утром. К обеду все экземпляры разошлись. Валяясь около бассейна. Винс Риччи прочитал статью, по-кошачьи пофыркивая от удовольствия.

В начале семидесятых, когда в Монако только начинался грандиозный бум процветания, кто-то в местном игорном синдикате дал зеленый свет американской группировке, занимавшейся гостиничным делом. Таким образом, местные воротилы получили возможность переоборудовать свои заведения на современный лад, не потратив на это ни копейки.

В начале девяностых, когда «Риччи-энтертэйнмент, Инк» добилась для себя особых льгот, все подумали, что местное «общество чести» охватило коллективное безумие.

Монегаскес, досыта натерпевшийся от мафии, власть которой была грубо восстановлена сразу же после убийства принцессы Грейс, со средиземноморским цинизмом удивлялся, отчего это «высокочтимое общество» затрудняет себя хлопотами о привилегиях, когда и без того всей игрой заправляют его люди. Никто и подумать не мог, что представления Винса Риччи о курортном великолепии и его деловая хватка окажутся очень далекими от спортивного духа состязательности.

К примеру, висячие сады, олимпийский бассейн, около которого он сейчас нежился, ресторан, уже выигравший пальму первенства на всем курорте, подвесная дорога от аэропорта Котэ д'Азур до Ниццы и пристань Риччи, уходящая далеко в гавань. Это хорошо продуманное сочетание абсолютных излишеств и непрекрытого хвастовства сделало Ле-Рефьюж самым модным морским курортом – даже более модным, чем Гроттерия.

На всем средиземноморском побережье, где наркотиков было полно, и в самом широком ассортименте – от традиционных героина и кокаина до «лунного камня», последней новинки, – только Ле-Рефьюж потчевал проверенным, респектабельным МегаМАО.

И вот – примета грандиозного успеха: сюда, в Ле-Рефьюж, по заданию самого модного французского иллюстрированного журнала прибыла группа социологов и психологов с целью изучить «внутренние противоречия высшего общества. Откуда у людей, у которых есть все, тяга к химическому эскапизму?»...

Винс с удовольствием читал отчет этой экспедиции, в котором с одобрением отзывались о мистере Риччи, охотно сотрудничавшем с исследователями и оказавшем помощь научным партизанам, чтобы они могли встретиться с неприступным доктором Эйлером. А теперь – снял урожай: сегодняшнюю статью. Можно было сказать с уверенностью, что Ле-Рефьюж теперь станет курортом, где места бронируют за год. Заголовки – блеск!

«Новый гедонизм двадцать первого века... сегодня!»

«Ле-Рефьюж: обнаженные формы грядущего!»

Винс медленно продирался через французские абзацы при помощи База.

– А, вот оно, – сказал доктор Эйлер, – отзывы трех моделей. Сами придумали, я им не подсказывал. Вот: «...le Mega МАО rehausse le vigueur sexuelle». Что означает: МегаМАО заряжает ваши яйца.

– Чистая правда, Баз. Сам всю ночь на нем продержался.

– Ты обещал мне не прикасаться к этой дряни!

– Я в состоянии бросить в любой момент, – заверил его Винс.

– Черта с два ты в состоянии! МегаМАО формирует стопроцентную зависимость. Я предупреждал тебя с самого начала... – Баз умолк, его внимание привлекла проходившая мимо компания: два пузатых господина, окутанные облаком сигарного дыма, в сопровождении двух молодых женщин в туфлях на высоких каблуках и без всего остального.

– Обе твои? – поинтересовался Баз.

– Импорт. – Винс разгладил журнал. – Заряжает ваши яйца, угу?

– Примерно так, Винс. МегаМАО определенно украшает жизнь. Одна таблетка – и ты властелин мира. Именно поэтому происходит привыкание. Действие настолько хорошо просчитано...

– Кончай проповедь.

– Как давно ты глотаешь МегаМАО?

Винс перевернулся на живот, чтобы пресечь дальнейшие расспросы. Его почти обнаженное бронзовое тело лежало в полной расслабленности, лицо было немного приподнято на маленькой надувной подушке, черные короткие завитки волос поблескивали.

– Несколько месяцев. Слушай, Баз, не строй из себя заботливую мамашу. Давай без проповедей.

– Без проповедей. Без проповедей. – Голос База сонно угас. Он лег на спину, его нежная белая кожа быстро краснела на солнцепеке, которым в этом волшебном краю можно было наслаждаться до самого Рождества.

Прошло столько времени с тех пор, как он был настоящим врачом, что ему казалось: извилины его мозга заржавели от простоя. Итак: симптомы, поведение, проявления... Он прищурился, пытаясь проанализировать свои наблюдения за Винсом в последние несколько месяцев. Пример первый – теперешняя летаргия. Когда это суперактивный Винс согласился бы полдня пролежать на солнышке, сонный, умиротворенный? На зимнем солнце, не в обжигающей печи летнего.

Редкая возможность, подумал Баз, для творца МегаМАО наблюдать побочное действие собственного изобретения. Он осторожно покосился на Винса.

– Тебе удавалось какое-то время обходиться без таблеток?

– Несколько дней.

– Похмельный синдром ощущал?

– Баз, к черту.

– Я полагаю... – голос База звучал немного мстительно, – я полагаю, так как у тебя неограниченный источник этой дряни, ты не заметишь похмельный синдром, даже если он расквасит тебе нос.

– Ты заткнешься?

– Да я так... – Баз вздохнул и перекатился на живот. – Прошло уже много времени после того, как мы с Тони попробовали МегаМАО на себе. Но это невозможно забыть. Я спрашиваю себя...

– Ты заткнешься или мне выдернуть у тебя ногу и затолкать тебе в глотку?

В глазах Винса сверкала угроза. Он изогнулся в поясе и отклонился вбок, словно изготовившись к драке. Все его тело тряслось. Коротко подстриженные волосы вибрировали, как наэлектризованные.

– Еще одно слово, падаль! – Его голос упал от... страха? – Еще одно слово, и я сброшу тебя со скалы!..

Страх прополз между ними, как скорпион, размахивая хвостом. Этот горячечный жар в темных глазах Винса! Баз поднял руки ладонями вверх – молчаливый знак капитуляции.

Он лег на спину и подставил себя солнцу. Чтобы не вытворял Винс, с ним все о'кей. Баз вспомнил последние месяцы, болезненные, лихорадочные. Когда его вышвырнули из всех казино, он чувствовал себя издыхающей крысой на дне глубокой шахты – ни света, ни воздуха. Винс спас его. Поэтому он имеет право вести себя как заблагорассудится. Даже как загнанное в угол, затравленное, но смертоносно ядовитое животное.

Налицо еще один побочный эффект МегаМАО: беспричинный страх. Белой склерой залеплено все вокруг радужки. Угрожающая складка губ. Оскаленные зубы... Состояние «беги-или-дерись!». С учетом характера Винса – постоянное «дерись!».

Баз погрузился в полудрему, когда прошлое по капле просачивается в настоящее. Винс всегда был его другом. Он имел право задать Базу маленькую трепку – после всего! Баз ему очень обязан. И не только ему. Еще больше он обязан Эйлин.

Эйлин уладила все его неприятности. Только благодаря ей он мог свободно существовать в обществе. Весь этот год казался фантасмагорией – как Ле-Рефьюж, оазис подавляющих излишеств, в котором все реальное – жена, сын, карьера, даже инстинкт самосохранения – казалось миражем, призраком из прошлого. В этом искаженном мире правдой было одно: Винс спас его.

Баз вдруг заплакал, слезы катились по его щекам.

– Эй, – позвал Винс. – Прости, что нарычал. Ты же меня знаешь.

– Я не из-за тебя. Эйлин... Я сломал ей жизнь, Винс. Уничтожил ее.

– Чепуха. Все бабы хотят, чтобы мы чувствовали себя из-за них виноватыми.

– Я действительно виноват. Ты... Я никогда не говорил тебе...

– Избавь меня от этих сопливых откровений, парень. Все то же самое. Еще одна кошелка добилась, чтобы отличный парень из-за нее чувствовал себя плохим парнем. Забудь про нее.

– Ты не... Ты знаешь, у нее есть своя работа, которую она из-за меня...

– У них одна работа – вести дом. Ради этого они живут на земле. Ради этого мы позволяем им жить. О черт, и этого они не делают!

– Я завидую тебе, Винс.

– Не завидуй. Будь мужчиной, Баз. – Он так сильно шлепнул его по плечу, что Баз скривился. Винс снова откинулся на спину. Баз смотрел на него взглядом, в котором читались одновременно и благодарность, и ненависть. Вот лежит человек, подцепивший его на крючок «блэкджека» и разрушивший карьеру Эйлин. Человек, намертво связавший его судьбу с судьбой детоксикационных центров, замаскированных толкачей МегаМАО. Вот его дружок, вечно благодарный ему за зачатого Ленорой ребенка. Вот его смертельный враг, если каким-то образом всплывет его истинная роль в этом зачатии... Вот двое мужчин, думал Баз, греющихся на солнышке, чьи судьбы так тесно переплелись, что расплести их может только смерть.

Странно, что Винс, такой стойкий против алкоголя и никотина, сорвался на МегаМАО. Но новый наркотик значил для него все: власть над растущей армией наркоманов, которой он дарил силы и покой не на короткие десять минут, а на целые дни. Свободу от всех источников снабжения, кроме собственных. Управление всем процессом, от начала и до конца, до уличной продажи. А сейчас, в его венах, МегаМАО освобождал и душу...

В следующем году они возможно обзаведутся собственным сенатором от МегаМАО. Огромные корпоративные начинания требуют постоянного представительства в стране настоящей демократии!

– Господи, какая красная спина! – воскликнула женщина.

Баз поднял голову и увидел очаровательное лицо Леноры Риччи. Она была в купальнике без верха, но ее маленькие голые груди закрывал шестимесячный голый мальчик.

Винс повернул голову одновременно с ним.

– Иисус Христос! – завопил он. – Кто вас двоих сюда пустил?

– Я устала, и меня тошнит от манхэттенского снега. Я считаю, что Юджин имеет право провести Рождество на солнышке, как его старик.

Винс сел и протянул руки к малышу.

– Эй, толстяк Юджин, иди к папочке! Поцелуй папу, ты, маленький гангстер, ты!

Ленора улыбнулась обоим – и Базу, и Винсу. Ее присутствие разволновало База. Эта женщина держит в руках его жизнь. А он – ее жизнь. У него закружилась голова. Исчезли угрызения совести, сожаления об Эйлин, жалость к себе. Он смотрел, как Ленора медленно массировала свои груди. Баз с ужасом сообразил, что она заигрывает с ним в присутствии собственного мужа. Может, от нее требуют второго ребенка? В таком случае...

– Ю-юджин, – ворковал Винс. Он откинулся на спину и со звонким шлепком плюхнул малыша к себе на грудь. – Хай, Юджин! Улыбнись мне! Ну, еще! Еще, Юджин! – требовал он, щекоча маленькие гениталии. – Улыбнись, а то отщипну эту штучку!

Ленора медленно опустилась, скрестив ноги, на подстилку, между двумя мужчинами. Она заметила взгляд База, скользнувший от пальчиков ее ног, через лодыжки и икры, к тонкой полоске бикини, скрывавшей подбритые с боков волоски. Ленора открыла сумку, достала пачку сигарет и бледно-голубую коробку спичек и протянула ее Базу.

– Когда это вы начали курить? – сдвинув брови, поинтересовался экс-гинеколог. – Вы же знаете, как это вредно! – добавил отец МегаМАО.

– О, я не затягиваюсь, – заверила его Ленора, наклоняясь к зажженной спичке.

Она взяла у него из рук коробочку, спрятала в сумку и медленно выдохнула дым в глаза им обоим.

Глава 53

"Дорогой отец.

Я пал низко. Я не говорил с Банни, не виделся с ней и маленьким Лео так долго, что уверен, он не узнает меня. Когда увидимся, ты меня узнаешь?

Это новый я, как ты увидишь из нижеследующего эссе. В некоторых отношениях я полностью переменился. И хочу доказать тебе завершенность этих перемен.

Как только одни люди завели бизнес по организации преступлений, другие люди придумали бизнес по защите от преступников. Правительства обещают покончить с преступностью, тратят на это миллиарды долларов в год, а преступления набирают обороты и размах.

Размеры законопослушного истеблишмента[79] и сил правопорядка – полиции, армии, тюремного персонала, суда – не соответствуют действительному подъему криминального уровня. Почему?

В силу основополагающей договоренности. Обе стороны объединились, чтобы создать по-настоящему мощную индустрию.

Преступление изначально несвободно от риска – а что свободно? – но от его гротескно огромных прибылей толика отчисляется правительству. В этом мире нет совершенства. Всегда найдутся несколько честных конгрессменов, полицейских, членов парламентской комиссии.

Возможны несчастные случаи. Но общее правило – каждый отщипывает по кусочку.

Америка слишком далеко зашла, чтобы возвращаться, за демаркационную линию между законом и беззаконием. Когда начинается война против преступности, Америка терпит поражение, как во Вьетнаме. Это поражение заметно всем. И перенести его невозможно без наркотиков. Глупо в таких обстоятельствах сетовать на продажность полицейских. Когда все стандарты отброшены, кто скажет, что такое продажность, что – честность?

Как сказал один античный скептик – уверен, что в предвидении Великого Запрета, – «где виновны все, невиновен никто».

Ты проявил огромное терпение, хотя отсутствие связи со мной – наверняка выражение неудовольствия. Отлично. Я отвечаю – заметь, в предельный срок! – утвердительно.

Да. Да, я готов со всей ответственностью принять на себя обязательства обеих семей. Все трудности были в мотивировке, в противоречии мотивировки, в стремлении прославиться в журналистике и... Это из прошлого.

Впереди поджидают события. Новая ответственность стала срочной, обеспечив новую мотивировку. Я стремлюсь быть с Банни и Лео. Я стремлюсь участвовать в твоих делах. Да! Да!

Пожалуйста, отец. Мама сказала мне, что есть свободный коттедж по соседству с тем, который занимают они с Банни и Лео. Она может нанять его. Скажи слово ей или мне. Мы не обязаны ждать марта. Как было бы чудесно вместе провести Рождество!

С глубочайшей привязанностью".

Если б Уинфилд не задержалась допоздна, печатая справку, Банни не смогла бы ей дозвониться. Ее представления о времени, и раньше не очень определенные, после жизни в тропиках стали совсем размытыми.

– ...страшно вкусные плоды манго и хлебного дерева, – объснила она.

– Которые тебе приходится готовить самой, – добавила Уинфилд. – Вы с Николь большую часть жизни проводите в качестве hausfrau[80].

– Мы это любим.

Уинфилд помолчала. Личность ее сестры претерпела серьезные изменения. Раньше она проявляла способность привязываться к месту не большую, чем ориентироваться во времени.

– Тебе нравится кухонно-домашняя рутина?

– Мы это любим.

– Перестань говорить «мы». Николь это любит.

– Мы это любим, – повторила Банни. – Как ты поживаешь? Скорость, стресс и достижения?

– Все это несопоставимо с укачиванием юного Лео.

– Мы это любим, Уинфилд. – В голосе Банни прорезалась упрямая нотка. – Мы пытаемся создать здесь дом. Николь и Никки жили везде. Шан живет в самолетах. Мы пытаемся собрать всех вместе, на настоящей семейной основе.

Старшая сестра помолчала, натолкнувшись на кирпичную стену там, где ожидала понимания.

– Никки наконец поддался? В этом все дело?

– Тебе обязательно нужно было использовать это слово? Он наконец решил принять на себя обязательства.

– Мы любим это, – насмешливо продолжила Уинфилд.

– У Никки и его отца есть свои проблемы. Если ты думаешь, что хоть одного из них просто приучить к дому, ты не знаешь азиатских павлинов. Но их можно поддразнить и втянуть в это хитростью. В тандеме, что ли. Если один видит, что другой сделал шаг, он тоже продвигается на дюйм. Я думаю, – Банни шмыгнула носом, – мы с тобой, вышедшие из разрушенной семьи, должны особенно ценить прочную семейнуюоснову.

Уинфилд вздохнула. Пустоголовая сестренка пытается поучать ее.

– О'кей, ты права. Желаю всех благ и большого терпения.

Униженное отступление возымело действие и побудило Банни переключиться на другие предметы, кроме собственного пупка.

– Как там продвигается большой процесс?

– Буксует. Финансовые проблемы валят нас с ног. Волнуемся, сможем ли выдержать аренду помещения. Понадобился ангел-аноним, чтобы купить ленту для машинки, но для больших свершений денег нет. Поэтому моральное состояние настолько низкое, насколько это возможно.

– Тебе нужно сменить обстановку. Мы снимаем соседний коттедж. Там прорва комнат.

В дверях кабинета появилась Эйлин, очень расстроенная.

– С кем вы говорите?

– Это Банни.

Женщины молча смотрели друг на друга. У Эйлин был безыскусно-растрепанный вид, черные волосы сзади стянуты разлохмаченной резинкой.

– Уинфилд? – жалобно позвала Банни. – Где ты там?

– Я тут. Мне нужно закончить работу... Спасибо, что позвонила.

– Помни, что тут всегда тебе рады.

– Не думаю, чтобы это было разумно, – проговорила Эйлин, как только Уинфилд повесила трубку. Эта девушка всегда была неуравновешенной.

– Я не так уж много ей рассказала. Что привело вас сюда так поздно? Куда вы дели Бенджи?

– Никуда. Спит в коляске около моего стола. Уинфилд, мы не сможем долго выдержать оплату офиса.

– Я этого боялась.

– Деньги Леноры – божий дар, но она не сможет постоянно отрывать от семейного бюджета такие суммы. Винс обязательно заметит. Да вы сами понимаете, из-за ошибочной стратегии может быть потеряна большая игра.

– Результат должен появиться очень скоро.

– Думаю, юридическую фирму следовало бы вести на более надежной основе. То, что происходит сейчас... Это все равно что держать пари, или как Б-баз за рулеткой... – И она разрыдалась.

В другой комнате проснулся и расплакался Бенджи Эйлер.

Глава 54

– Каждый, кто согласится провести Рождество в Атлантик-Сити, заслуживает смертной казни через... смертельную скуку, – произнесла Имоджин Рэсп.

Они с Пэм расположились в гостиной одного из лучших отелей Винса и заказали по второму ромовому пуншу, напитку такой обманчивой мягкости, что обычно спохватываются только на пятой порции. Пэм, в ее новом, задорном и знойном облике, выгодно контрастировала с обесцвеченной скандинавской красотой Имоджин.

Состоятельная еврейская семья, в которой родилась будущая издательница, обеспечила ей степени и бакалавра, и магистра гуманитарных наук, а потом и докторскую в Виттенберге, как Гамлету. Там она познакомилась с неофашистским поэтом Уго Рэспом и вышла на него замуж.

Развод с Рэспом состоялся через год, развод с высокой литературой занял больше времени.

– Правда-правда, я могу провести только один вечер с тобой и твоим великолепным любовником-мафиози, – контрабасом пророкотала Имоджин. – У меня есть серьезные причины, чтобы вернуться домой в канун Рождества. Будет большой прием. Это бизнес, лапочка. Ну, что слышно насчет твоего нового бестселлера? Какая тема? Инцест? Детские извращения? Мафиози – дрянные любовники? Моя жизнь в семье Риччи?

– Я еще думаю... – После двух коктейлей голос Пэм звучал на терцию ниже. – Как насчет каннибализма?

– Избито.

– Да ну, перестань.

– Имоджин Рэсп берется только за абсолютно оригинальные вещи! Мои читатели ждут новых трюков, совершенно свежих или трюков в свежей упаковке. – Она покончила с коктейлем и показала официанту два растопыренных пальца. – Ты еще не поняла, что подписала договор с сатаной.

– Да, как насчет сатанизма?

– Старо как мир. – Дорогой костюм Имоджин, шарф от Гермеса, изящно свисавший с левого плеча, все в ней давало знать жалкой деревенщине, пропускающей свою жизнь через щели игральных автоматов, что здесь – украшение одной из элитных пород Манхэттена, вершительница судеб, мод, рекламы и печати большого города.

– Детские извращения? – повторила Пэм. – Не знаю, с чего тут начать. Папа меня тискал, конечно. Но он...

– Дорогое дитя, – трубно воззвала Имоджин, – твой личный опыт не имеет никакого значения теперь, когда я все взяла в свои руки. Твои следующие пять книг полетят, как из пушки! Нужна идея, а не опыт! Что-то волнующее. С богатыми иллюстрациями. Кстати, говорят, что МегаМАО – это просто фантасмагория...

– И правильно говорят, – перебил Винс, появившийся за ее спиной и положивший ладони на ее гротескные плечи. – Вы готовы провести экспертизу?

– Только после моего любимого автора.

– Послушайте, – сказал Винс. – Я примчался самолетом из Монте-Карло, чтобы встретиться с легендарным издателем Пэм. Я ожидал увидеть высушенного книжного червя. Вместо этого...

– Вместо этого, – перебила Имоджин, – вы уже созрели, чтобы предложить тройственный союз, воодушевленный химически... – Глубокий рокот прервался, секундная пауза. – Вот оно!

– Простите?..

– Книга Пэм Скарлетти о бисексуальном и извращенном поведении! Сто способов для троих достичь небес в единой ослепительной вспышке! Высокое имя униженного рабства, оковы и цепи неистовства! Любимая фантазия для главной мастурбации. – Ее маленькие карие глазки прищурились. – Грех, имя которому дано на крышах пентхаузов. Надежное средство против мужской импотенции и женской фригидности. Разнообразие как соль жизни. Встречи с мисс Кайеннский Перец. Помешательство, достигаемое...

– Слушайте, – грубоватым, шутливым тоном перебил поток импровизации Винс, – это пахнет большими деньгами!

* * *

Ближайший к континенту из Багамских островов – Бимини, или Большая Багама. Мимо постоянно курсируют мощные катера с запада Палм-Бич. Обычный конец маршрута – «Мирамар-Атенеум» в Лукайя. Но некоторые катера проносятся дальше, к вытянутой полосе частных песчаных пляжей, где впечатляющие особняки и уединенные коттеджи едва различимы в своем ненавязчивом великолепии.

Ни один из катеров не может состязаться в быстроте с гидропланами, летающими по тому же маршруту. А из моторных катеров самый мощный – пятидесятифутовый «Роберт И. Ли», принадлежащий фирме «Ли Бразерс». Катер назвали по имени одного из братьев Ли, недавно убитого в перестрелке на Кост-Гард. Шан Лао, под именем Генри Шиу, был почетным пассажиром «Роберта И. Ли». Его первым пригласили на борт.

Он был высокочтимым покровителем братьев Ли и их многочисленных предприятий в этих водах. Его нью-йоркский помощник, Бакстер Чой, считался компаньоном фирмы.

– Как мало сделано для китайцев нашей планеты, – пожаловался однажды Шан Бартону Ли. – Хорошие работники, хранители семейных ценностей, добрые граждане тысяч стран и всегда преданные традициям родины. Возьмите, к примеру, свою семью. Какую огромную работу вам пришлось выполнить сначала для себя, потом для своей приемной страны, а в конечном счете – для Китая. Вы как еще неоткрытый источник, дарящий исцеление. Поиск таких источников я хочу начать по всему миру.

– Как это чудесно! – с энтузиазмом воскликнул Бартон.

Он стоял за штурвалом, когда катер доставил Шан Лао на Бимини 24 декабря. Маленький причал обслуживал коттедж, который его жена Николь сняла для внука Лео. Она ждала его у причала, в узкой восточной юбке с длинным разрезом сбоку, и махала рукой приближающемуся катеру.

Шан вышел на берег, одетый в свой обычный серый банкирский костюм. Его проницательные глаза пробежали по берегу, быстро черпая информацию отовсюду. Бартон Ли вынес на берег два чемодана и большую картонную коробку со знаком «верх» на крышке и торговым знаком лучшего магазина Токио.

– Здравствуй, мой дорогой. – Они обнялись, а потом одновременно повернулись и помахали отчалившему катеру. «Роберт И. Ли», оставляя за собой петушиный хвост дыма, направился к Вест-Палм-Бич.

– Ты похудел, – сказала Николь.

– Похудел, – согласился Шан. – В этом году у меня очень жесткое расписание. – Он огляделся. – А где слуги?

– У нас нет слуг. Я и повар, и горничная. И, – она подхватила коробку из Токио, – швейцар.

– Хэлло! – К пристани приближалась Банни. Она несла на руках Лео. – Добро пожаловать в Палм-Шей-доуз!

– О, – неопределенно произнес Шан, – какая она длинная.

– Лео вырастет таким же.

– Где Ник?

– Прилетает сегодня.

– Добро пожаловать, – повторила Банни, подходя к ним. – Сожалею, что мы не встречались раньше.

– Это легко исправить, – произнес Шан с немыслимо изысканным оксфордским акцентом, большие глаза на великоватой, по сравнению с телом, голове казались выпученными. Он не заметил протянутой руки и взял у нее Лео, толстого малыша с лучезарной улыбкой.

– Лео Шан, – пробормотал дедушка. – Видишь, какие веки, дорогая? – Он повернулся к Николь. – Из всех заложенных в нас генов эти самые неистребимые. Мальчик выглядит точно как Ник в его возрасте.

Все еще держа Лео, он с церемонной учтивостью обратился к Банни:

– Мисс Ричардс, это колоссальная честь – быть дедушкой прелестного ребенка, рожденного такой привлекательной и одаренной молодой женщиной. Я буду вечно благодарить судьбу за возможность провести Рождество в вашем обществе.

– Боже, как великодушно, – сказала Банни. – Никто не предупредил меня, что вы такой льстец.

– Лестью полон мир, – мягко произнес Шан, – но я не пытался льстить, выражая свой восторг этим молодым человеком и вами. Надеюсь, для этого найдутся и другие возможности.

Он повернулся и возглавил шествие, держа на руках малыша. За ним следовала Николь с большой коробкой. Банни без слов предоставили два чемодана. По розовому песку частного пляжа, мимо пальм и кедров, они подошли к коттеджу с выходящей на море верандой.

Шан Лао, держа на руках Лео Шана, остановился на веранде, наблюдая за тем, как в отдалении мелькает петушиный гребень волны за возвращающимся «Робертом И. Ли». Катер причалил, и с него посыпались молодые китайцы в джинсах и футболках, придерживая рукой матросские шапки. Неделей раньше Бакстер Чой нанял их у Бартона Ли на три дня в качестве телохранителей для своего босса, по иронии судьбы наслаждающегося христианским праздником. Скоро к нему присоединится Никки, и Шан причастит кровью своего сына. Судьба должна благословить мирное семейное Рождество, но это совсем не значит, что Шан готов на нее положиться.

* * *

Кашель не проходил. Когда они с Айрис разбили вертолет и нахлебались океанской воды, к ним прицепился какой-то вирус, с которым не смог справиться ни один доктор в Брунее. Чио И тало отправил обоих в санаторий на западе Таксона, штат Аризона, принадлежавший «Ричланд-кэринг».

Щупальца наркоконтрабанды тянулись от Байи, Калифорния, до великого национального памятника Кактусовой Трубке, на восток Аризоны, через крошечные индейские деревеньки вроде Чукук-Кук и Вахак-Хотронк, перед перераспределением потоков товара на большие рынки Скотсдейла и Фриско. Но та же самая местность собирала и легочных больных. В первый же день, как только их отпустили доктора, Кевин отправил Айрис в город, а сам связался с намеченным для нее покровителем. Она как-то намекнула, что хотела бы пройти кинопробу в Голливуде. Если благодарность семьи Риччи чего-то стоит, она получит свою пробу.

Они встретились втроем в фойе захламленного магазина Скотсдейла, увешанного зелеными гирляндами, позванивающими красно-золотыми национальными украшениями, с полками, заваленными товарами местных фабрик, продающимися по льготной цене. Товаров здесь хватило бы на десять таких городков, как Скотсдейл. В дальнем конце фойе, заснеженном до арктического уровня, Санта-Клаус усаживал на колени ребятишек и выслушивал их пожелания, простиравшиеся от немедленной отправки факсом на Северный полюс до ночной прогулки по печной трубе.

Вербовщик талантов был очень молодым, низкорослым и напоминавшим фигурой мусорный ящик на тонких ножках. Его узкое лицо исключало всякие попытки сравнения – что-то вроде... носа. Глаза были... ну, их было два. Волосы... э... тоже были.

Он покосился на Айрис, выглядевшую довольно элегантно в том же цветастом платье, которое накинул на ее обнаженное тело Кевин после пропитанного сандалом сеанса холодной страсти. Она уже составила знакомство с американской косметической продукцией, хорошо отразившейся на ее привлекательности. У нее были теперь новые духи, с цветочным запахом, и она не пыталась использовать их нетрадиционными способами.

Из динамика лилась старая незатейливая песенка:

Ты не плачь, не грусти,

Ты в окно посмотри -

Санта-Клаус торопится в город...

Человек из Голливуда не отводил глаз от Айрис. Наконец он посмотрел на Кевина и заговорщически ухмыльнулся.

– Это штучка, – туманно выразился он.

Кевин протянул Айрис свою кредитную карточку.

– Ну-ка, займись. – И подтолкнул ее по направлению к ближайшему отделу.

Повернувшись к носатому вербовщику, Кевин сказал:

– Обрати внимание на походку.

Игрушечный поезд носился по кругу в центре фойе, проезжая мимо игрушечных остановок с названиями американских фирм.

– Это твоя девушка?

– Только до завтра, пока ты не увез ее в Лос-Анджелес.

– Из нее должен выйти толк.

– Она добрая малышка, – сказал Кевин. – Ей нужен хороший старт в Голливуде. Она получит приглашения от дюжины агентств.

– Это особенная девушка?

– Я ей очень обязан.

– Так что – руки прочь?

Кевин поморщился:

– Я ей что, папаша? Она смышленая. Ты тоже смышленый. Мне нет дела, как вы проводите время.

– Отлично.

Поезд описал четвертый круг, они помолчали.

– Большая честь – иметь дело с племянником Итало Риччи.

– Внучатым племянником, – поправил Кевин, вспоминая, что говорит не с отдаленным родственником, а с наемником.

Из динамика лилось:

Ты не плачь, не грусти,

Ты в окно посмотри...

Кевин не любил иметь дело с наемниками. На улицах американских городов горят неоновые вывески – «Бюргер Квин», «Ливайс», «Тако-Белл», все эти имена, как и Риччи, создают величие Америки. Если все, чего ты хочешь, это пара штанов и пицца – тогда ладно. Но в деликатных случаях, когда речь идет о карьере, делать бизнес с наемником совсем не то же самое, что с родичем, пусть самым отдаленным.

Тем не менее Кевин был уверен, что у Айрис все сложится отлично. Можно было надеяться. Она толковая девочка.

* * *

Чарли Ричардс подбросил дров в камин. Он стоял с бокалом марсалы в руке, глядя в огонь. Вообще-то он не любил это сладкое, слегка отдающее горелым вино. Но получается очень вкусно, если в марсалу обмакивать маленькие, изогнутые, присыпанные миндалем и анисом кантуччи.

Он улыбнулся сначала Уинфилд, потом Керри. Оба увлеченно набивали рот кантуччи, запивая кофе. Чарли думал, что владеет ситуацией, но он заблуждался.

Идея совместной поездки к Стефи принадлежала Уинфилд. За день до Рождества она позвонила ему в офис:

– Тетя Стефи приглашает нас провести праздники на острове, потому что у нее единственной есть настоящий очаг и дымоход. Я уже пообещала, что привезу тебя.

Почему бы и нет, подумал Чарли. Он хотел взять с собой Гарнет, но она отказалась наотрез, не вступая в объяснения. Вид влюбленной пары – Уинфилд и Керри – немного выбил его из колеи. До последнего времени родственные отношения этих двоих сводились к поцелуям в щечку на семейных сборищах.

Чарли внезапно осознал, что в комнате только он не может найти себе место и продолжает топтаться у камина. Стефи, как всегда, свернулась клубочком в углу дивана, прикрыв ноги пуховиком. Молодые развалились на полу – хаотическое переплетение длинных конечностей. У Чарли начало неприятно припекать икры. Он подумал, что пора протрубить первым фанфарам, объявляющим счастливое семейное Рождеств открытым.

Он приподнял бокал с марсалой.

– Ну что ж, доброго здравия всем присутствующим. Потягивая густое терпкое вино, они не догадывались, что эта марсала – из винограда покойного Лукки Чертомы. Не знали они и того, что виноградники теперь находятся под неусыпным контролем Молло, как будущий объект агротуризма, что скоро отставные инженеры из Штутгарта, круглощекие голландские бюргеры и пожилые скандинавы с платиново-белокурыми волосами будут толпиться вокруг виноделов, выкладывая монету за право помочь в работе, ломавшей спину многим поколениям сицилийских крестьян.

– Чарли, сядь, – скомандовала Стефи. – Я нервничаю, когда ты расхаживаешь по комнате.

– Извини, понятия не имел.

Он огляделся в поисках удобного места, догадываясь, что у Уинфилд, теперешней наперсницы Гарнет, не вызовет одобрения, если он сядет слишком близко к тете Стефи. Не семейная встреча, а минное поле!

Керри решительно встал с пола, хмурый и озабоченный, явно чувствующий себя возмутителем спокойствия.

– У нас с Уинфилд есть вопрос.

Чарли нахмурился.

– В канун Рождества? Еще до раздачи подарков?

– До всего, – огрызнулся Керри, нервно переступая с ноги на ногу.

Такое возмутительное поведение было настолько необычным для благонамеренного Керри, что Чарли пристально всмотрелся в его лицо в поисках синего пятнышка под глазом. Но пятнышка не было.

– Ма, – Керри повернулся к Стефи, – я никогда раньше к тебе не цеплялся с этим... Меня это раньше и самого не цепляло. Но сейчас... есть жизненно важный вопрос.

– Ох-ах, – с наигранным ужасом отозвалась Стефи.

– Ма, у меня есть очень веская причина настаивать на ответе. Скажи, кто мой отец?

Чарли нервно моргнул. И заметил, что Уинфилд прячет от него глаза. Такое поведение дочери было для него прямым обвинением в жизненных сложностях близнецов.

Стефи спокойно улыбнулась.

– Ты помалкивал больше двадцати лет, а потом вздумал наехать на меня, как грузовик?

– Ма, ты оч-чень разумная леди. Ты всегда знала, что когда-нибудь придется ответить на этот вопрос.

– Я всегда знала, – произнесла Стефи с нажимом, – что никогда не стану на него отвечать.

– Тебе придется!.. – Керри, встрепанный и рассерженный, казался сейчас совсем юным. – Мы с Уинфилд встречаемся, – храбро продолжил он, – и это та причина, по которой я требую у тебя ответа!

У Чарли все правое полушарие мозга заныло от напряжения. Он не хотел снова проходить через все это: три предполагаемых отца, жестокая выходка старого Карло Риччи. Он и так с болью вспоминал яростную исповедь Стефи.

– Очень глупый способ проводить Рождество, – необдуманно ляпнул он. И сразу же получил отпор.

– Не вмешивайся, – отрезала Уинфилд. – Мы должны знать.

– Это мое дело, – сказала Стефи. – Может, еще мальчиков. Но определенно не твое, Эль Профессоре.

– А как насчет меня? – поинтересовалась Уинфилд.

Блестящие темно-оливковые глаза Стефи пристально остановились на ней.

– Нам с тобой не довелось вместе проходить через испытания. А с мальчиками я прошла через все, от цыплячьих хворей до тройного убийства.

– Понимаю, – адвокатским тоном произнесла Уинфилд. – Мальчики тебе ближе всех на свете, тетя Стефи. Но ты продолжаешь скрывать это даже от них!

– Я твердокаменная. А вы спросите Чарли.

Чарли поспешно вскинулся.

– Стефи, ты прекрасно понимаешь, что они хотят услышать. Один ли у них отец?.. – Он повернулся к дочери, его щеки покраснели.

И наткнулся на ее взгляд – не тяжелый, просто напряженный и изучающий. Он почти слышал, как в голове у Уинфилд щелкает компьютер, перебирая возможности, варианты, выходы. Потом она усмехнулась:

– Ты покраснел!

С некоторым облегчением Чарли повернулся к Стефи.

– Я знаю тебя в таком настроении, настоящая сицилийка! Ты сейчас не в состоянии прислушаться к разумным доводам. Но этим двоим нужен ответ, чтобы они не подвергали себя ненужному риску.

– Они и так кузены.

– Ну, а если у них один отец, есть закон... Я ухожу. Вы, трое, оставайтесь. Стефи, не надо ничего говорить мне, но, заклинаю тебя Господом, успокой детей.

* * *

Телефон зазвонил рано утром. Чарли перекатился через половину кровати Гарнет и схватил трубку.

– Счастливого Рождества, – произнесла Уинфилд. – Ты снят с крючка. Мы только кузены.

Чарли откашлялся, прочищая горло.

– Отец – Билл Маллой, погибший во Вьетнаме?

– Так она сказала.

Сонный и туго соображающий, Чарли едва не ляпнул – со Стефи станется переложить ответственность на мертвеца, чтобы от нее отвязались. Кроме того, аналитический ум Уинфилд наверняка уже рассмотрел такую возможность.

– Ладно. Спасибо, что не стала устраивать драму из нашей со Стефи истории. Гарнет, к примеру, этого не делает. И я тоже, хотя сам этому удивляюсь. Где ты?

– Там же. Тут очень мило.

– Твоя мать просила, чтобы мы навестили ее сегодня.

– Выберусь обязательно. Знаешь, ей даже разрешают полбутылки вина к ленчу. Вторую половину она раздобывает без разрешения. По-моему, она сменила один наркотик на другой.

В ее словах не было осуждения. В таком расслабленном состоянии, как теперь, когда Уинфилд убедилась, что не отягощает душу грехом кровосмешения, она не собиралась никому выносить вердикт. Просто рассуждала. Чарли подумал, что с ее стороны очень великодушно взвалить на себя ярмо регулярных посещений больницы, пока Банни наслаждается растительным существованием на Багамах.

– Я тебя встречу, – пообещал Чарли. – Давай в пять?

– Ага. Пока.

Чарли зажег ночник и посмотрел на часы. Все еще в полусне, Гарнет пробормотала:

– Который час?

– Семь. Извини, но для Уинфилд очень важно было узнать, что она не занимается любовью со сводным братом. – Чарли усмехнулся. – Наверное, я не должен смеяться, но я, кажется, испытываю большее облегчение, чем Уинфилд. Который час сейчас в Базеле? – Он прикинул на пальцах. – О, сегодня же Рождество! Не стоит никого беспокоить.

– М-м?..

– Я ожидаю сообщения о сделке по «Ричтрону»...

– Счастливого Рождества.

* * *

В рождественское утро небо над Атлантик-Сити было облачным и таким же серым на востоке, как и на западе. Имоджин Рэсп проснулась в монументальной, королевских размеров кровати Винса Риччи. Она огляделась и понюхала простыни, потом, поморщившись, Пэм Скарлетти, спавшую рядом. Едкие испарения, уже немного подсохшие, напомнили ей о событиях прошлой ночи.

Такого она себе не представляла. После нескольких ромовых коктейлей и таблетки МегаМАО она, ее автор и мафиози-любовник автора обсуждали сногсшибательную идею нового бестселлера Пэм Скарлетти о бисексуальном и извращенном поведении. Поначалу она еще отчаянно стремилась выбраться из этого гнусного притона и поскорее вернуться в свою любимую старую квартирку на Западной Парковой.

Но потом соблазнительное предложение, исходившее от Пэм, а также легкий душок угрозы, исходивший от ее любимого мафиози, сделали Имоджин совершенно безразличной к судьбе будущего произведения.

Имоджин потянула уголок занавески и посмотрела на унылое, серое небо. Где-то поблизости залепетал ребенок. Она обернулась в тот момент, когда коридорный впустил в номер маленькую, привлекательную брюнетку с крошечным мальчиком на руках.

– Винс! Просыпайся! Прибыл твой рождественский подарок! – Глаза Леноры еще не привыкли к темноте спальни. – Винс? Кто там у тебя? Женский хор Красной Армии? Юджин, поздоровайся с папочкой!

Имоджин судорожно потянула на себя простыню, чтобы прикрыться, и этим выставила на обозрение наготу Пэм, сразу же вернувшейся к жизни.

– Ленора?..

– Пэм? Господи, ты что, не сумела прибрать к рукам мистера Пениса целиком и поделилась с подружкой?

– Ленора Риччи, – произнесла Пэм светским тоном, усевшись в кровати и откинув назад спутанную копну волос. – Имоджин Рэсп – издатель моей книги. А, я вас уже знакомила... – Она смущенно запнулась. – Ленора – моя кузина. То есть Винс Риччи – мой кузен, а Ленора – его жена. А вот его сын, которого... – Она умолкла и откинулась на подушки, измученная объяснениями.

– Эх, и как я не догадалась захватить с собой фотоаппарат! – задумчиво произнесла Ленора, усаживая на диван маленького Юджина.

– Миссис Риччи, – прочувствованным, но непререкаемым тоном произнесла Имоджин, – дело обстоит не так, как вам показалось...

– Но это номер Винса? Меня проводил сюда коридорный. А где Винс?

С деланной беспечностью Имоджин отбросила простыню и накинула на себя нечто валявшееся около постели, что при ближайшем рассмотрении оказалось купальным халатом Винса.

– Мы засиделись, обсуждая новый бестселлер Пэм...

– Понятно. – Ленора процокала высокими каблучками к окну и раздвинула все занавески. В номер просочилась вся серость Атлантик-Сити, из-за чего разворошенная кровать – поле недавней литературной дискуссии – приобрела еще более истерзанный вид. Ленора сняла трубку телефона.

– Миссис Риччи из номера "А". Три завтрака и побольше кофе. Печенье? Почерствее, у малыша режутся зубки.

Она повесила трубку и приятно улыбнулась Имоджин.

– В этой троице вы наверняка самая ответственная особа. Присмотрите за Юджином пару минут? Я хочу заглянуть к Винсу в офис.

– Вы не собираетесь...

– Присмотрите, чтобы мой кофе не остыл. – Ленора послала ей воздушный поцелуй и вышла из номера.

Дверь кабинета Винса была приоткрыта. Они с кузеном Элом спорили насчет рулетки.

– Сюрприз! – Ленора шагнула в кабинет. – Маленький Юджин в гостях у папочки!

– Чертова баба! – не то простонал, не то провизжал Винс. – Я же оставил тебя в Монте-Карло!

– Юджин просился к папочке.

– Хэлло, Ленора, – произнес Эл, пользуясь поводом удрать. – Пока, Ленора, – пробормотал он, исчезая в дверях.

Она уселась за стол, напротив мужа, распечатала пачку сигарет и сунула одну в рот.

– Эй! – возмущенно завопил Винс. – Ты же знаешь, что я терпеть не могу эту дрянь!

– Scusi! – Ленора швырнула сигарету в мусорную корзинку. – Поднимайся в номер. Я заказала завтрак. Юджин там с молодой блондинкой-издательницей. – Винс молча встал и направился к двери. Ленора быстро сунула коробок спичек в приоткрытый средний ящик стола и задвинула его коленом.

– Разве не чудесно? – просюсюкала она. – Маленький Юджин так хотел провести Рождество с папочкой!

Февраль

Глава 55

Он обнаружил, что не может ни на чем сосредоточиться даже на минуту. Что мысли ускользают, расползаются, отказываются подчиняться логике и последовательности. Он мог проснуться поздно утром и с удивлением оглянуться, не понимая, куда девалась ночь. И где он ее провел. Обычно он просыпался в номере одного из отелей Винса, с прохладным, но несвежим воздухом. Ладно, отель... Но какой?

По мере того, как медицинские центры Риччи расползались по стране, с сокрушительной наглостью рекламируя свою отраву, МегаМАО, карьера старшего медицинского консультанта Риччи, Бенджамина Дж. Эйлера, входила в фазу полного затмения. Поворотный пункт приближался. Весь здравый смысл, все математические выкладки были за это.

С усилием выбравшись из постели, он остановился перед большим окном и с десятой попытки подцепил шнур, с помощью которого раздвигались шторы. Это новая качественная характеристика его физического состояния, подумал Баз, свидетельство нарушений перцепции, или моторной координации, или как там еще говорят настоящие доктора. Беспощадно жаркое солнце полоснуло по подслеповато моргающим, болезненно прищуренным глазам, по кривой гримасе пещерного животного, выставленного на дневной свет впервые за историю его породы.

Нет, это не Гроттерия, где солнце сияет все 365 дней в году. Нет, не Монте-Карло. Отсутствие сампанов позволяет заключить, что это и не Макао. Значит, Бимини.

Большая Багама. Может быть, здесь, может быть, сегодня наступит поворотный момент.

Он глубоко вдохнул несвежий воздух и закашлялся, выдыхая. Хрипы в груди были такими громкими, словно он весь – бумажный. Он опустился на колени, привалившись боком к кровати, словно для молитвы.

Симптомы налицо, сказал он себе. Страшно трудно было даже подумать о том, чтобы пошевелиться, – но он должен был, должен был творить свою историю. Историю болезни. Пациент сорока лет, десять фунтов избыточного веса, страдает светобоязнью, неспособностью к логическим рассуждениям, нарушениями мускульной координации и зрения. Употребление алкоголя – без излишеств. Другие стимуляторы: ибупрофен, далман. Нон-экзистентное либидо. Пациент гордится тем, что, в отличие от многих собратьев по профессии, удерживается от злоупотребления возможностью выписывать для себя любые стимуляторы в любых количествах.

Пациент дурак.

Его дыхание успокоилось, но было так приятно стоять, утопая коленями в толстом ковре, опустив голову на кровать, прикрыв глаза, спасая их от безжалостного света, выжигающего дыры в сетчатке. Нужно и вправду помолиться.

Милостивый Господь, сделай сегодняшний день поворотным моментом.

Он забыл внести в историю болезни еще один пункт: зависимость. Их две – «блэкджек» и Винс. Он пытался освободиться – о, как пытался! – но не смог. Винс и работа связали его по рукам: деньги за работу по детоксикации он спускал в казино, дилеры казино возвращали их Винсу.

Его больше не интересовали женщины. Им не было места в его беспощадно зависимой жизни. Для чего бы они понадобились Базу?

Ох, милостивый Господь: освети мой путь к поворотному пункту – две из прикупа без перебора.

Он видел Эйлин последний раз шесть недель назад, да и то по неудачному совпадению, когда прокрался в дом за теплыми вещами. Маленький Бенджи – такой симпатичный крепыш. Он не помнит своего отца, конечно.

Эйлин неожиданно вернулась домой с прогулки и застала его на месте преступления – у платяного шкафа.

– Только не твидовое пальто, – произнесла она на удивление спокойным тоном, – оно в чистке.

– О... Спасибо.

Ужасная пауза.

– Раз уж ты здесь, поздоровайся с Бенджи.

– Он не знает, кто я такой.

– Да, пожалуй. Для тебя он тоже – незнакомый молодой человек.

Он сгреб свои веши, затолкал в большую коричневую блумингдейловскую сумку и поторопился к выходу.

– Прости, – пробормотал он, выходя. Это было самое близкое к «до свидания», какое он смог вымучить.

Его унижение увенчала месяц назад фотография в газете – Эйлин Хигарти, избранная почетным членом колледжа, который закончили они оба. Подпись – «Блестящая Эйлин Хигарти, женщина-адвокат, украшение выпуска...».

Как будто он не учился в том же самом выпуске!

Теперь он был отрезан от прошлого – старых обязательств, кредитных карточек, закладных, прежнего уважения, прежней чести. Эйлин с клинической точностью отвела от него неприятности, которыми грозило банкротство. Как она справилась с долгами, он понятия не имел. И не хотел иметь.

Ох, милостивый Господь, творящий чудеса, выпусти из зубов мой хвост! Освободи меня. Останови казнь. Дай мне свернуть на углу...

Баз выдержал сражение с земным притяжением, поднялся на ноги и поплелся в ванную. Он стоял, покачиваясь, над чашей унитаза, безуспешно пытаясь помочиться, не набрызгав на пол, и думал, что действительно должен показаться врачу. В Лукайе есть хороший специалист, которому не нужно ваше настоящее имя – мистер Джонс, и все. Доктор скажет – тщательное обследование и месяц подальше от карточных столов. От шелеста раздаваемых карт. Этот шелест, мистер Джонс, разрушает ваши центры восприятия реальности. Отторгает вас от земной телесной оболочки. Вы привыкли определять себя в качестве врача, мужа, отца – теперь вы вонючая груда гниющей плоти, сохранившая целыми пальцы, чтобы было чем переворачивать карты.

Он взглянул на часы, встроенные в большой телевизор. Только полседьмого. Сегодня он должен попасть в казино пораньше, как только Алекс, помощник менеджера, откроет двери. Он потрусит к окошку кассира и сунет туда торопливо заполненный чек на пять тысяч долларов. Кассир, Илайн, улыбнется и скажет: «Доброе утро, доктор Эйлер». А может, это будет Дениза, англичанка, которая называет его «любовь моя».

Горстка фишек наверняка кончится к ленчу. Если сильно повезет, ему удастся растянуть ее до конца дня. Но уже к ленчу он будет знать, наступил ли поворотный момент. Никто даже не слышал о такой затяжной полосе невезения, как у него. Все законы средних чисел, все шансы на его стороне.

Он закрыл глаза и попытался справиться с лихорадочной дрожью. Это может случиться сегодня. Он поднялся, снова поплелся в ванную и встал под душ. Да. Почему не сегодня? Что он сделал такого, чтобы наказание продолжалось? Эй, Баз, сказал он себе, ежась под струйками воды, вся история науки – это «почему нет?» вселенского масштаба. Каждый, от Архимеда до Эйнштейна, задавал себе этот вопрос.

Он обнаружил, что снова стоит на коленях. Вода каскадами обрушивалась сверху, фарфоровый край ванны немилосердно резал колени.

Дорогой Бог, я омыт кровью агнца. Жизнь моя иссякает. Отвяжись от меня, бессердечный ублюдок! Мучай кого-нибудь другого! Сделай сегодняшний день поворотным!

Рыдания набегали так быстро, что ему перехватило горло спазмом. Коленопреклоненный, он позволил воде уносить свои слезы прочь. Прочь.

Глава 56

– Подходящая жизнь для мультимиллиардера, – сказал отцу Никки Шан. – Тебе не хотелось бы ввести это в систему?

Февраль на Багамах был удивительным. Шан Лао снял два смежных коттеджа и нанял у Бартона Ли целый отряд охранников, крепких молодых китайцев, прятавшихся между пальмами и развлекавших гримасами маленького Лео, натыкавшегося на них во время своих ползучих экспедиций.

– Запомни, – отрезал Шан, – здесь мы в львином логове. К отставке я бы подобрал место поспокойней.

Никки подавил вздох. Он обещал отцу, что будет готов учиться бизнесу... Но в такое солнечное утро? Банни с малышом и Николь уехали за покупками в Лукайю, предоставив им с отцом заниматься своими мужскими делами. Ветер шевелил пальмы, играл длинными листьями, извлекая звуки разной высоты, как из черной деревянной маримбы.

– Да, у меня есть цель, – говорил Шан Лао. – Эта цель – присоединить и удержать как можно большую часть мира.

Он заметил, что сказанное потрясло Никки, и попытался улыбнуться, но улыбка вышла кривоватой. Тогда Шан ободряюще похлопал сына по руке. Это прикосновение было таким из ряда вон выходящим происшествием, что Никки судорожно, рывком выпрямился, словно по нему пропустили электрический ток.

– Потребовалось время, чтобы составить проект, позволяющий интегрировать тебя в уже существующие структуры. Если моему сыну предстоит унаследовать мое дело, нужна более основательная подготовка, чем серия эссе. Как там, в этой цитате Сантаяны? Насчет человека, которого окунают лицом в собственные нечистоты?

– Вперед, – сухо уронил Никки.

Шан почувствовал прилив отцовской гордости. Он сделал глоток чая и поморщился. Это не тот сорт, который он привез с собой. Такой чай любила Николь, он имел более крепкий аромат. Смехотворна сама идея крепкого зеленого чая. Но что возьмешь с этих французов?

– Мои химики воспроизвели МегаМАО на собственных установках меньше чем за неделю. Это просто комбинация двух ранее существовавших синтетических наркотиков.

В отдалении чирикнула какая-то птичка. Сидя у моря, можно было, не напрягая слух, уловить шелковый шелест ветерка. Что-то зашевелилось в зарослях у коттеджа – наверное, крупная ящерица или один из охранников.

– Ты решил залезть в лавочку Риччи?

Шан Лао поморщился, выражая свое отношение к сленгу.

– Я расширяю имеющиеся рынки.

Холодная усмешка мелькнула – и сразу исчезла.

– Риччи пойдут на все, чтобы выжить нас из Америки.

– Они обгоняют нас на голову, – признался Шан, потеплевший, услышав «нас» в устах сына. – Их рынок – это люди, находящиеся в конфликте с обществом. Значительная часть истеблишмента. Но наши капсулы, такие же сильные, но вдвое дешевле, нанесут сокрушительный удар по Риччи и их коррумпированным политическим союзникам.

– Мы при этом получим прибыль?

Шан помедлил с ответом. Он боялся этого вопроса. Но то, что Никки его задал, как бы ставило на него торговую марку – надежный преемник.

– Со временем, – медленно произнес Шан. – А пока значительная часть наших работ ведется с единственной целью – ограничивать деятельность Риччи и создавать для нее препятствия.

Никки нахмурился, что было естественно для мужчины, имеющего общего отпрыска с семейством Риччи.

– Почему?

За бесстрастным, схоластическим фасадом Шана корчилась в судорогах, восставала против следующего шага его собственная натура. Секретность – основа всего. Обнажить скелет одного из потаенных слоев задуманной структуры?.. Особенно неприятно делать это ради неискушенного мальчишки Никки. И все-таки если не общую стратегию Новой Депрессии, то немного тактических ходов следовало разъяснить. Ветерок предостерегающе зашелестел.

– Никки, наш разговор здесь подслушать технически очень просто. Давай продолжим разговор, прогуливаясь по берегу. – Шан встал. – Сейчас! – скомандовал он.

* * *

– Что меня задевает больше всего, – сказала Мисси, – это то, что я не могу увидеть собственного внука.

Чарли Ричардс встал с кресла для посетителей в ее большой палате. Несмотря на все выпитое за период детоксикации вино, лицо Мисси уже не было таким ужасным – опухшим, одурманенным. Но говорить с ней было неприятно. Кто-то из докторов долго растолковывал Чарли что-то насчет выпадения целых рецепторных областей в ее мозгу, связанных со злоупотреблением наркотиками. Но все это было выше его понимания.

Чарли взглянул на часы.

– Скоро придет Уинфилд. Она недавно видела малыша. Говорит, чудесный мальчишка.

– Энди говорит... – С заметным усилием на изможденном лице Мисси оборвала фразу. Энди Рейд исчез с лица земли. Чарли сопоставил дату его загадочного исчезновения и несчастного случая с агентом ФБР – в пределах одной недели. Может быть, одна и та же рука?.. Для Чарли это уже не имело значения. Компании, в которых он прикрывался светским фасадом Энди Рейда, перешли в собственность Чио Итало. Возможно Чио распорядился... Потерю почувствовал единственный человек, и то – с ужасающей скоростью теряющий память. Печально. Мысль об этом задела какую-то сентиментальную струнку в его сицилийской душе.

И – удивительное дело – он почувствовал боль от того, что бывшая жена попыталась процитировать исчезнувшего любовника. Несмотря на то, что беглое упоминание Энди было лишь случайной частичкой того, что осталось от ее сознания. Чарли напомнил себе о том «наследстве», которое осталось с ней навсегда, – некогда красивом, а теперь безобразно раздутом изнутри носе.

– Так что говорит Энди?

– О, прекрати, пожалуйста. Ты отлично знаешь, что он мертв. – Ее все еще привлекательное лицо застыло, одеревенело. – Ты отлично знаешь, потому что сам приказал его убить.

Ее прохладный, протяжный новоанглийский говор не выдавал никаких эмоций, но обладал свойством будить гнев Чарли.

– Я не убиваю людей, – сказал он низким, сдавленным голосом.

Чарли достал из портфеля тоненькую стопку документов, которые Керри привез сегодня утром из Базеля. Требовались подписи двух совладельцев – жены Чарли и его старшей дочери. После долгой борьбы анстальт был ликвидирован.

Это был важный момент в тайной истории «Ричланд-холдингз». Теперь право собственности переходило к делавэрской корпорации, книги которой навечно будут доступными для любых инспекций. В нынешней своей сокращенной форме, сервисной холдинговой компании, «Ричланд» переменит даже имя. «Новая эра», по предложению Гарнет.

– Учитывая темпы, которыми мы перекачиваем средства в Товарищество по исследованию образования, лучше было бы назвать ее «Новое банкротство», – съязвил тогда Чарли.

Мисси покосилась на бумаги. Потом ее маленький тонкогубый рот ядовито поджался:

– Как это удачно – иметь большую семью. Можно не заметить, когда кто-нибудь исчезает. Просто по невнимательности. Знаешь, что сказал мне Джек, когда последний раз звонил из Лондона? Твой дядя приставил телохранителей к Изабель и мальчикам. Это было в прошлом году, но его люди все еще там. Джек просил замолвить словечко, чтобы их забрали.

– Это что-то новое для меня. – Чарли протянул ей бумаги и ручку. – Распишись там, где крестик, пожалуйста.

– Зачем мне это подписывать? – Взгляд ее плохо фокусировавшихся глаз вдруг стал сосредоточенно-свирепым. – Сервис «Новая эра»? Это еще что такое?

– Просто подпиши, Мисси, – устало попросил Чарли.

– Что это будет означать для меня?

– Покой. Тишину. Неограниченные расходы. – Чарли хмыкнул. – О да, и еще я позабочусь, чтобы люди Итало перестали надоедать Джеку и его семье. Так честно?

Но она, не дослушав, подписала – нервно, порывисто, словно игрок, рассыпающий фишки по полю рулетки.

– Энди говорит, я...

Она снова осеклась и с патетическим выражением лица отпихнула от себя подписанные бумаги.

Чарли оставил их лежать на бледно-голубом покрывале кровати.

– Уинфилд вот-вот будет здесь. – Он расправил плечи, словно приготовившись уйти.

– Не уходи.

Ее странно тоненький голос привел Чарли в замешательство. Сейчас она напомнила ему его девочек, когда они были совсем маленькими. Ее девочек. О, какой лицемерной она тогда была. Как манипулировала всеми троими – Чарли и дочками! Чарли сделал вид, что озабоченно сверяется с часами. И тут распахнулась дверь и вошла Уинфилд, влетела так же порывисто, как мать только что подписывала документы.

– Извините, что задержалась. – Она хлопнулась в кресло, которое только что освободил Чарли, и начала разрывать помятую обертку сандвича.

– Ты же знаешь, что здесь можно заказать отличный, вкусный ленч, – раздраженно произнесла Мисси. – Ты понятия не имеешь, кто готовил этот сандвич. Какие только микробы...

Всплыл еще один пласт сознания – и в ней проснулась ворчливая старая леди.

Уинфилд потянула к себе стопку документов и взглянула на отца.

– Оно самое?

Он кивнул.

– Расписывайся там же, где мама. На всех трех экземплярах.

Но Уинфилд никогда не подписывала документы в стиле рулеточных маньяков. Она отложила сандвич, села прямо и не меньше десяти минут читала красиво отпечатанный текст, сосредоточенно нахмурившись. Родители через ее голову обменялисьвзглядами, зная прекрасно, что торопить ее бесполезно. Потом она поставила подпись.

Чарли взял у нее из рук документы и протянул еще одну стопку.

– Это о возможном изменении статуса «Новой эры». Уинфилд перелистала страницы.

– Гарнет уже подписала.

– И я тоже. Если подпишешь и ты, мы получаем возможность в любой момент свернуть корпорацию, частично или полностью... – Он покосился на жену, чтобы убедиться, что она не прислушивается, – для благотворительных целей.

Уинфилд наградила его выразительным взглядом.

– О, понятно. Благотворительных. Тебя выучили этому слову умники из Товарищества?

На этот раз она подписала, не читая, и Чарли спрятал все назад в портфель.

– К чему вся эта суета? – требовательно поинтересовалась Мисси.

– На случай, если мы захотим изменить поле деятельности «Новой эры» в будущем.

– Что эта «Новая эра» для меня?

Чарли вздохнул и сухо приложился к изможденной щеке Мисси, гораздо теплее поцеловал Уинфилд и поспешил к выходу.

– Приятно иметь деловыми партнерами таких очаровательных дам, – сказал он на прощанье и исчез.

Выйдя из больницы, он поежился на холодном февральском ветру, свистящем над Ист-Ривер. Он спрашивал себя, будет ли Мисси когда-нибудь в здравом уме снова. Шофер Чарли ловко маневрировал в длинном ряду «кадиллаков» и «линкольнов», чтобы остановиться прямо перед ним. Чарли сел в машину, ринувшуюся на юг, к Уолл-стрит.

Когда-нибудь, говорила Гарнет, все устроится. А пока он свалил на Уинфилд все бремя забот о матери. Больше не на кого. Он не мог бы попросить об этом Гарнет. Или Стефи. В них обеих не найдется даже капельки тепла для Мисси.

Он заставил себя откинуться на спинку сиденья и расслабиться. Последний этап очищения «Ричланд-холдингз» прошел на удивление гладко. Трудно было поверить, что он теперь так близок к свободе. Как будто несколько росчерков пера в больничной палате свалили огромный груз с его спины.

Лимузин оставил больницу далеко позади. Загудел зуммер радиотелефона.

– Ричардс слушает.

– Это Итало Риччи. Ricordi?

По плечам Чарли пробежала дрожь. Он давно не общался со своим смертоносным дядюшкой и надеялся, что уже не придется.

– Buona sera, Чио.

– Как жена?

– Чио, не надо темнить. Думаю, у тебя есть заботы поважнее, чем здоровье Мисси.

– У тебя тоже. – Лимузин набирал скорость, выбравшись из дорожной пробки. – Слушал бы меня хорошенько, может, сумел бы проследить за своей задницей, – издевательски хмыкнул Чио.

– Что за загадки?

– Загадки?! – Итало умолк, вероятно, для усиления драматического эффекта. – Вот тебе отгадка: посмотри в свое расписание на будущий понедельник, ты запланировал встречу. Эта встреча для тебя отменяется.

И отключился.

Чарли опустил телефон и обнаружил, что сидит в позе жокея, пригнувшегося в стиплчезе между двумя рискованными препятствиями. У Чарли на шее висел последний обломок империи – японская компания «Ричтрон-электроник» по производству миникомпьютеров, быстродействием превосходивших гиганты «Крэй», к которым питал слабость Пентагон. Расписание на понедельник встало перед глазами у Чарли: Вашингтон, министерство торговли, встреча в Пентагоне перед ленчем. Отменяется?..

Он позвонил Керри.

– Ты телепат, – заявил любовник его дочери. – Десять минут назад позвонили из Пентагона и отменили встречу на понедельник. Просто отменили – не называя новую дату.

Чарли нахмурился.

«Ричтрон» – последнее крепкое звено в его кандалах. Даже не считая того, что это японская компания, «Ричтрон» требовала большой бумажной работы, которую хотелось побыстрее сгрузить с себя. Это случайное промедление, подумал Чарли. Случайность, черт.

Лимузин проезжал мимо бывшего дома Гарнет. Чарли попросил шофера остановиться.

Большая часть следов реконструкции исчезла. Чарли заметил, что парадный вход открыт, и вошел внутрь, размышляя над настораживающей выходкой Чио Итало.

Это место всегда оказывало на него успокаивающее действие. В садике-патио обычные скамейки сходились под углом, чтобы можно было понежиться и на западном, и на южном солнышке, в зависимости от времени дня. Но сейчас, в феврале, здесь было зябко и мрачно. Выскочил встревоженный сторож, но, узнав Чарли, поздоровался и ушел. Размеры контрибуции позволяли Чарли чувствовать себя здесь своим. Штат переезжал в отремонтированное здание в следующем месяце. Электропроводка, приготовленная для компьютеров, свисала вдоль стен. Теперь составление проектов будет происходить не вручную.

Чарли понемногу привыкал к основному тезису доктора Гарнет – образование определяет основной набор национальных стандартов. Слишком часто он сталкивался с безграничной самоуверенностью безграмотности, с невежественным сопротивлением всему новому. И начал верить, что с этим можно бороться. Должен найтись путь заставить людей разозлиться на то, что их лишили интеллигентности. Разозлиться достаточно, чтобы захотелось взяться за дело. Один из деятелей Товарищества объяснил ему теорию всеобщей энтропии. Получается, что все – планета, вселенная – движется к упадку. А образование?

Чарли потянулся и внезапно почувствовал, как в него вливается счастливое ощущение независимости от Риччи. У него большие затеи, и он займется воплощением их в жизнь, не оглядываясь на старого крохобора. Грядут большие перемены!

Первый раз за день он почувствовал облегчение.

Глава 57

Чио Итало редко случалось делать ошибочные выводы. Но когда несколько месяцев назад ему сообщили, что жена доктора Эйлера, обласканного Винсом, – адвокат Винсовых шлюх, он решил, что ситуация под контролем. Классический заговор, нейтрализующий жену Эйлера, – браво, Винс! Точно так же, узнав, как сдружились Ленора Риччи и Эйлин Хигарти, Итало подумал, что Винс приставил жену шпионить за Эйлин. Каждый мог так подумать. Каждый, кто привык к власти, кто привык манипулировать людьми по своим запутанным схемам.

Но перед Рождеством кристально ясная картина помутнела. В некое машинописное бюро поступила для расшифровки магнитофонная запись. Продолжительность – час с небольшим, качество – ужасное, неразборчивость не позволяла идентифицировать голоса на ленте. Но очевидно было одно: в офисе некоего лица по имени Винс установлено подслушивающее устройство.

Некая машинистка, получившая в руки магнитофонную запись, сделала копию расшифровки и через своего кузена отослала Итало Риччи. Ей уже случалось поступать так в прошлом.

Мафия обычно действует достаточно прямолинейно, но основательно. К примеру, за подчисткой пометок о нарушениях в водительской лицензии следует взлом бюро движущих средств и размагничивание целой картотеки, установлению контроля над каким-нибудь видом промышленности предшествует взятие измором профсоюза, и так далее.

Итало перечитывал расшифровку несколько раз, отмечая отдельные слова и фразы. Он не хотел зря тревожить Винса с его неукротимым нравом. Он пока не был уверен, что «Винс» с магнитофонной ленты – это его Винс. Вот если бы он мог послушать саму запись, он сказал бы точно. Но у него был только машинописный текст.

– ...двадцать три тышши за неделю...

– ...держись подальше от этого, понял?..

– ...черта с два он знает... – говорил какой-то Винс.

Двадцать машинописных страниц таких обрывков позволяли предположить одно: какому-то Винсу на хвост сел некто, пользующийся услугами машинописного бюро. Теперь, скомандовал себе Итало, пора пошевелить мозгами.

Самый простой путь – показать Винсу и выяснить, не его ли офис прослушивается неизвестными. Колебания Итало в очередной раз уводили его от единственно возможного умозаключения: Хигарти решила подкрепить свою позицию за счет доказательств, полученных незаконным способом. Но ни в одном суде такие записи не признают доказательствами!

Итало позаботился, чтобы женщине, которая передала копию, хорошо заплатили. Он надеялся, что в следующий раз получит копию ленты, а не расшифровки.

Он вернулся к более злободневным проблемам. Но время от времени его мысли возвращались к этой головоломке, к неразгаданному кроссворду, предмету вроде бы теоретического интереса... И в очередной раз, просмотрев текст, Итало думал, что в экстремальных мерах нужды нет.

Это было еще одним неверным заключением.

* * *

– Болтовня, не имеющая отношения к нашему процессу. – Голос Эйлин звучал обреченно. Она подошла к окну, а Уинфилд села за ее стол.

– Ни один адвокат не рискнет назвать это бесспорным доказательством. Здесь нет ни одного слова, которое стоило бы показать нашей приятельнице Леоне Кэйн. Единственный интересный фрагмент – разговор в офисе в Монако, когда Винс расспрашивает База, каким образом проститутки разносят СПИД.

У Уинфилд был страшно несчастный вид.

– Давайте потянем еще месяц. Повсюду на пленках есть Ленора. Почему бы ей не подкинуть Винсу пару вопро...

– На этом закончим. – Силуэт Эйлин вырисовывался на фоне окна. – Вы ведь не собираетесь просить ее о таких рискованных вещах?

– Что страшного, если она задаст вопрос?

– Уинфилд, временами вы меня пугаете.

Повисла тишина. Уинфилд сидела за столом, Эйлин мерила шагами кабинет. Больше половины своего времени она проводила с маленьким Бенджи, что сильно отразилось на ее стиле одежды – низкие каблуки, простые блузки и юбки, гладкая прическа. Теперь она была похожа на домохозяйку-почасовика, а не на прежнюю блестящую молодую даму.

– О'кей, – сдалась Уинфилд. – Возьмем другой вариант: в свите Винса есть человек, еще помнящий лучшие времена, но сейчас втоптанный в грязь, как это может быть с врачом на службе у мафии. Это вам никого не напоминает?

– Вы надеетесь раздразнить База идеей социальной реабилитации?

– Нам не нужно будет просить его о многом. Один полезный медицинский разговор с Винсом у него уже состоялся. Пусть еще раз затронет эту тему.

Эйлин села напротив нее.

– Баз, каким я видела его последний раз, был похож на какого-то персонажа Гоголя, оплакивавшего старое пальто.

– Реабилитация, – задумчиво произнесла Уинфилд. – Реставрация. Реформация. Боже, сколько «ре». Самый низкий грешник жаждет реабилитации... Почему бы Базу не выступить с сокрушительным соло сверхлояльности?

– Поясните.

– «Винс, я должен сказать тебе ужасную вещь. Ты помнишь еще уголовное дело против твоих потаскух? А ты видел эту Эйлин Хигарти? Ты помнишь мою жену. Эйлин? Это она и есть!»

– Безумие.

– Уловка, обеспечивающая доверие, – хладнокровно парировала Уинфилд. – Винс благодарен за предупреждение. Баз заговаривает с ним о процессе. Наши маленькие игрушки все мотают на ус. И если Баз справится с ролью и ничем себя не выдаст, дело в шляпе.

– Вы надеетесь, что Баз способен сыграть какую-то роль? – горько рассмеялась Эйлин.

– Вы должны убедить его.

Вздох Эйлин был достаточно выразительным. От Уинфилд снова потянуло холодком. Эйлин опять вздохнула и заговорила:

– Уинфилд, ошибки, которые вы делаете, говорят о том, как мало вы понимаете в людях.

– Не стоит развивать эту мысль. Я уже слышала это от матери.

– Ну, конечно. Такая тоска, а? – Эйлин покачала своей изящной головкой. – Вы готовы бросить львам двух близких мне людей – Ленору и База. Постарайтесь вспомнить, что... – Она запнулась, и Уинфилд увидела, что ее глаза полны слез. – Вы ничего не знаете о Базе, – продолжала Эйлин. – Он абсолютно непредсказуем. Раздавлен. Я не запрещала ему приходить, но он совершенно не интересуется Бенджи. Он выбрал рулетку, и теперь «блэкджек» все больше приближает его к конечной цели в небытие. Он совершает самоубийство при помощи медленного яда.

– Есть быстрый способ – предательство по отношению к Винсу Риччи! – сердито выпалила Уинфилд.

– Я не хочу, чтобы он погиб! – Голос Эйлин взвился почти до визга. – Он больше меня не любит. Ладно. Но это не значит, что я хочу видеть его убитым!

– Попробуйте поговорить с ним! Посмотрите, как он реагирует. Самое худшее – он скажет «нет»! Но это путь к реставрации его личности! Он мог бы восстать из мертвых! А вы на что надеетесь? На божественный промысел?

Губы Эйлин сжались в узкую, отчаянную линию.

– Я не могу просить мужчину, так мало меня уважающего, о такой вещи.

– Трусость.

– Уинфилд, заткнитесь, ладно? Вы ничего не понимаете в людях.

– Самое худшее – он скажет «нет».

– У него большая практика по части «нет». – Эйлин опустила глаза. – Вы понятия не имеете, что это был за человек, когда мы поженились. Какой он был всего лишь пару лет назад. Что было между нами. И не имеете понятия, какой он сейчас. Он... он... развалина.

– Все равно – спросите его. Вы единственная, кто это может.

– Как он смотрит на меня... мертвыми глазами...

Уинфилд обошла стол и обняла Эйлин.

– Это его единственный шанс. И ваш тоже.

Глава 58

Никки Шан получил приказ: быть на пристани в шесть утра. Его подберет моторная лодка «Леди-дракон», разукрашенная бронзой и красным деревом. Он поднимется на борт и представится как Артур Дюмон (инициалы А. Д. – это подчеркивалось отдельно). Его будет ждать человек, инициалы которого В. С. Вот и все, что сказал ему Шан. Остальное – в его собственных руках. Это было чем-то большим, чем простое испытание – как если бы его забросили на глубину, не спрашивая, умеет ли он плавать. Утонешь или выплывешь – твое дело.

В пять тридцать его разбудила Банни. Все ее движения теперь приобрели скользящую изысканную плавность, свойственную Николь. Она причесывалась, как Николь, высоко поднимая волосы и закалывая их сзади шпильками. Она носила такие же длинные узкие юбки с разрезом, сшитые для нее Николь. Она говорила мягко, мелодично, приглушенным голосом. И так же, как Николь, обращалась со своими «мужчинами» – Ником, Лео и Лао – как с инопланетянами. Их встречали, обслуживали и забавляли – проворно и молчаливо, отвечая веселым щебетом на редкие обращения или вопросы.

Только Никки огорчала эта перемена. Лео и Лао воспринимали все как должное. Как естественное право – быть постоянным объектом хлопот и забот. Возможно, Лео и имел такое право на ближайшие несколько лет, что же касается отца – Никки никогда раньше не обращал внимания на то, как подчиненно ведет себя Николь по отношению к Шану, пока Банни не начала подражать ей.

Он стоял на берегу и смотрел на приближающуюся лодку с заглушенным мотором. На борту красовалась картинка из старого мультика и надпись «Леди-дракон». Лодка, почти не производя шума, остановилась у причала. Молодой человек с сигарой во рту протянул руку Никки и помог подняться на борт. Снова приглушенно забулькал мотор.

– Бакстер Чой[81], – представился молодой человек с круглым, лунообразным лицом.

– Артур Дюмон.

– Господь милосердный... – Чой засмеялся, поглядывая на Никки. Он был на полголовы ниже, с красновато-бронзовой кожей, как у американских индейцев. У Никки цвет кожи был скорее оливковый. – Господь милосердный, – повторил Чой с ирландским акцентом. – А мне сказали, ты вылитый француз!

– По-твоему, не похож?

Чой рассмеялся. Сигара, прилепившаяся к губе, подпрыгивала.

– Не особенно. Впрочем, на пару китайцев мы тоже не похожи, верно?

Он повел Никки в камбуз мимо молодого матроса-китайца.

– Молоко к кофе? Сахар?

Лодка шла так плавно, что Никки почти не ощущал продвижения.

– Ты представляешь себе, какую ценность имеют в Нью-Йорке такие физиономии, как у нас с тобой! – очень серьезно произнес Чой, отбросив свой ирландский говор.

– Именно таких, как мы, постоянно цепляют копы.

– Я не про копов, – отмахнулся Чой. – С копами всегда можно договориться. Я про пуэрториканцев, доминиканцев, гаитян, кубинцев, мексиканцев, короче – про тех, чьи предки прибыли сюда на рабовладельческих кораблях. Они бросают на меня единственный взгляд – и принимают как родного брата. Примут и тебя, если ты избавишься от акцента лягушатников.

Никки сделал глоток кофе.

– Акцент обычно не чувствуется, если я не устал и не волнуюсь.

– Левее на пять градусов, – скомандовал матросу Бак-стер Чой, выглянув наружу. Он обернулся к Никки. – Твой отец взял меня на службу, потому что я закончил колледж. За его деньги. Так что с распределением ролей все должно быть ясно: ты – начальник, я подчиненный.

Никки ухмыльнулся.

– Каждый обязан что-то изображать. Какой университет?

– Миссионерский колледж в Гонконге, колледж Святых отцов. – Чой выпустил огромный клуб сигарного дыма и осторожно отогнал его в сторону. – Шан Лао купил меня, когда мне было шесть лет. Иезуиты сказали ему, что я подаю надежды. Он хорошо платил все годы, чтобы у меня было достаточно одежды, еды, книг. Знаешь, как говорят иезуиты? Дайте мне дитя, которому нет пяти, – и уже не важно, чье оно было до этого.

Никки рассматривал своего помощника. Бакстер Чой был похож на боксера-средневеса, под одеждой угадывались крепкие бицепсы и развитые плечи. На его губах постоянно играла издевательски угодливая усмешка: «Чего изволите, сэр?» Никки подумал, что Чой совершенно прав насчет своего лица. Его можно было принять за кого угодно – от эскимоса до перса. Достаточно добавить пару национальных черточек в одежде, и Басктер Чой справится с любой ролью.

– Ты занимаешься бегом? – спросил Никки. – Я стараюсь делать не меньше двух миль в день.

– Ты про джоггинг? Я предпочитаю качать вес.

– Придется попробовать бег, – задумчиво произнес Никки. – Это очень бодрит, верно?

– К вашим услугам.

– В качестве телохранителя, э?

Когда Чой становился серьезным и исчезала умильная, слащавая гримаска, его лицо становилось убийственно жестким.

– В какой-то степени. Но вообще, если ты в форме, главное – не позволяй застать себя врасплох.

Он сунул палец в лужицу кофе на столе и вывел: Н = У. Какое-то время оба серьезно разглядывали это уравнение как магический знак.

– Неожиданность равна Успеху, – объяснил Чой. – Неожиданность – тайное оружие, доступное каждому. Если не сумеешь им воспользоваться – проиграешь.

– Отличный девиз, – Никки беспомощно покачал головой, – но почему не нашлось лучшего места, чем Нью-Йорк, для нашей операции?

Чой рассмеялся:

– Смелее в бой, Бакстер Чой с тобой! Я получил приказ – вывести тебя на старт. Стратегия классическая: каждый, кто окопался, лишается свободы маневра и потому уязвим. Атакующий, действующий неожиданно, разнесет его на куски. Вспомни пращу Давида. Ремарка: в ходе операции нам хотелось бы остаться в живых. Принято?

– Это было бы мило.

Чой внимательно всматривался в хмурое лицо Никки.

– Развеселись! Мы хотим сделать нечто неслыханное: побить Риччи на их собственном поле.

* * *

Чарли старался никогда не приезжать в Вашингтон заранее, задолго до назначенной встречи в министерстве торговли. Когда им с Керри случалось оказаться в городе раньше установленного времени, то в любых ресторанах – элитных, ограниченно доступных или просто безумно дорогих – он все равно сталкивался с публикой, которой обычно избегал: соучениками по Гарварду, конкурентами-промышленниками, стервятниками-лоббистами и самыми шикарными шлюхами к востоку от Калифорнии.

Прихватывая с собой «тинкмэн» Керри, запрограммированный на выявление подслушивающих устройств, он обнаруживал «жучка» едва ли не на каждом телефоне, под каждым столом и за половиной украшающих стены картин. Чарли не страдал паранойей. И не считал себя мучеником, обреченным на исключительно тяжелые условия выживания. Но сама мысль, что кто-то невидимый из ФБР постоянно следует за ним по пятам, могла сильно омрачить настроение.

И самое неприятное, этой поездки могло бы не быть. Проклятому старику удалось каким-то образом повернуть ситуацию с «Ричтроном» так, что японская компания пиявкой прилепилась к Чарли. И требовала внимания и времени. Ужасно неудачно!

Чарли щелкнул переключателем телевизора, чтобы поймать программу новостей. Перед огромными окнами его номера на фоне темно-синего, как индиго, неба выделялся залитый ослепительным светом прожекторов фаллический Вашингтонский обелиск. Дверной звонок ожил и разразился трелью из трех тонов.

– Да? – отозвался Чарли.

Приглушенное тяжелой дубовой дверью бормотание. Чарли открыл дверь. Перед ним стояла девушка, почти такая же высокая, как его дочери, и примерно того же возраста, белокурая, с заброшенной назад гривкой длинных волос.

– Чарли Брэвермэн?

– Чарли, но другой.

У нее были небольшие, но красивые глаза, смотревшие на него странно-рассеянным взглядом. Девушка была одета в парчовое платье с низким вырезом, снежно-белое с вплетением блестящей нити. Одно плечо прикрывала соболья накидка.

– Мне не помешал бы Экскалибур[82], – задумчиво произнес вслух Чарли.

– Мистер Брэвермэн? – Ее взгляд мимо него скользнул в глубь номера в поисках другого Чарли.

– Сожалею, это ошибка. – Он начал закрывать дверь. – Спокойной ночи.

– Чарли Брэвермэн, из «Топп-электроник»?

– Обратитесь к портье. – Он закрыл дверь.

И тут же вспомнил, кто такой Чарли Брэвермэн. Это был руководитель среднего ранга в «Ричтроне», уволившийся пару лет назад. По слухам, он уехал на Дальний Восток и нашел себе отличное место с прекрасным окладом – в два раза больше, чем платил ему Чарли. Значит, он устроился в «Топп-электроник», подумал Чарли. Интересное совпадение. «Топп» в Сеуле была главным конкурентом «Ричтрона», эта фирма копировала каждый новый прибор «Ричтрона», сбивая цену и переманивая покупателей. Порочная практика, подумал Чарли, и сулящая неприятности в будущем, хотя лидером гонки по-прежнему является «Крэй».

Чарли провел сегодня целый день, убалтывая пожилых полковников и генералов Пентагона, обремененных детьми, образование которых обходится так дорого в наше время. Он до хрипоты втолковывал военным, что модель «Ричтрон-030» вовсе не угроза для «Крэй» и никогда не вытеснит любимые монстры Пентагона. Неприятная работа. Еще более неприятная оттого, что втравил его в это Чио Итало. Наконец удалось достичь предварительной договоренности.

И в этот момент на сцену выходит «Топп-электроник». Значит, сегодняшний день потерян. Чарли Брэвермэн из «Топп» предложит аналог «Ричтрона-030» за треть цены, что открывает простор для солидных взяток. Чарли повернулся и открыл дверь. Девушка стояла неподалеку от его номера, потупив глаза, с немного сконфуженным видом.

– Войдите.

– Мистер Брэвермэн?

Чарли подумал, что красавица не отличается сообразительностью.

– Почему бы вам не обратиться к портье и не спросить, в каком номере он остановился?

– Спасибо, – так же хмуро, без улыбки произнесла она. – Если он не у вас, значит, в номере у мистера Сеонга.

– Мистера Сеонга из «Топп-электроник»?

Она покачала белокурой головкой, и легкие волосы ореолом разлетелись вокруг ее головы.

– Мистера Сеонга из «Шан Лао, Лтд».

Глава 59

– Для меня так непривычно быть без Бенджи, – сказала Эйлин.

Они с Ленорой прогуливались пешком по улицам Атлантик-Сити, заглядывая в витрины дешевых сувенирных лавок и обмениваясь возгласами притворного ужаса.

Хмурый февральский день подчеркивал неприглядность улиц, грязных и захламленных, с комками голубой жевательной резинки, прилепленных повсюду, цветными обертками от конфет, коричневыми гнилыми банановыми шкурками, упаковками биг-мака и банками от пепси-колы, разбросанными где попало. У них на глазах бродяга выудил из трещины в тротуаре пакетик от кукурузных хлопьев и запустил руку внутрь – не остались ли крошки?

– Бенджи, пожалуй, не стоило бы на это смотреть.

Ленора еще раз напомнила себе, насколько важно, чтобы в ближайшее время мальчики не оказались рядом. Утром она сделала несколько звонков, выслеживая База – он мог оказаться в любом из новых казино Винса. Но Баз был все еще в Атлантик-Сити. Они с Эйлин обулись в спортивные туфли без каблука и сели в автобус, идущий из Манхэттена в Атлантик-Сити, любимый рейс заядлых игроков. В шикарном центре Риччи База не оказалось. Тогда они заглянули в соседнее казино, рангом пониже, – как сказала Ленора, «блэкджек» – он везде «блэкджек».

Это был удачный ход. Через пару минут они стояли за спиной у База, только что с двух рук спустившего четыреста долларов. Дилер, развязная индианка, засекла Эйлин и Ленору, как только они вошли.

– Это ваши ангелы-хранители? – поинтересовалась она у База.

Он оглянулся и едва не свалился с табурета. Эйлин и Ленора рядом – это не просто две маленькие изящные брюнетки, похожие, как сестры, это удвоенный призрак вины, две бомбы с часовым заводом, представшие перед ним одновременно мамаши двух его малышей. Бледный щеки База, и без того нездорового цвета, стали серыми.

– Доктор Эйлер, если я не ошибаюсь, – сказала Ленора. – В этой крысиной норе найдется укромное местечко, чтобы мы могли поговорить?

Он переводил глаза с одной на другую, потеряв голос от испуга. Наконец Баз пошарил в кармане и выудил оттуда ключ – с таким торжеством, будто нашел волшебную палочку. Он размахивал ключом, пока Эйлин не выхватила его из рук.

– Мы оторвем драгоценные пять минут от «блэкджека», – сказала она, – после чего ты сможешь вернуться сюда.

– Ты... – Он нервно сглотнул слюну. – Что?..

Он умоляюще покосился на Ленору, которая, как ему казалось, имела особую власть над ним. Все, что от нее требуется, – это сказать пару слов, и тогда Винс или Эйлин прикончат его голыми руками, смотря кто добежит первый.

– У Эйлин есть к вам дело, – сказала Ленора. – Я подожду у первого от входа автомата. На нем легче выиграть, чем на остальных, – добавила она с усмешкой.

Баз потрясенно молчал. Ленора продолжала, понизив голос, очень зловещим тоном:

– Доктор Эйлер, это очень серьезно.

– Вы ва...

– Позвольте сказать вам... – Ленора выдержала паузу, – что я советую... согласиться на сотрудничество.

Медленную, угрожающую интонацию она позаимствовала не из собственного опыта общения с мафиози, а в каком-то боевике. Ей страшно нравилось говорить медленно, прожигая взглядом дрожащего База, со смертельной холодностью:

– Что бы ни... попросила Эйлин... я присоединяюсь... Вы меня поняли?

– В-вы обе...

Эйлин ухватила его за руку и потащила к лифту – стеклянному цилиндру, по которому безостановочно сновали кабинки. Поднимаясь наверх в прозрачной кабине, Эйлин помахала рукой Леноре, и та махнула в ответ.

В номере у База постель была неразобрана. Видимо, он только что успел его снять. Кроме небольшой сумки, здесь не было ничего, что позволило бы идентифицировать постояльца, да и вообще – факт его наличия. Баз доигрывал свой гамбит в сильно ограниченном шахматном пространстве, словно король, загнанный в угол четырьмя ладьями.

– Ты знаешь, что это такое? – спросила Эйлин, сунув ему под нос один из блеклых спичечных коробков Уинфилд.

– Спички?

Она присела на подоконник, маленькая изящная фигурка, четко выделяющаяся на фоне хмурого февральского дня.

– Это подслушивающее устройство. Одно такое уже находится в ящике стола Винса Риччи в его главном офисе. Мы записываем все, что там происходит, уже несколько месяцев.

– Эйлин!..

– Материалы, которыми мы на сегодняшний день располагаем, практически бесполезны. Несколько раз на этих лентах мне попадался твой голос – ты разговаривал с Винсом о МегаМАО, а однажды – о СПИДе и проститутках. Я вспомнила, что мы ни разу не говорили Винсу, кто такая твоя жена. Он до сих пор не знает, что миссис Эйлер – это Эйлин Хигарти, которая взяла на себя защиту проституток Риччи на процессе о заражении СПИДом.

– Он не... не... знает?

Его голос сорвался от ужаса, от обреченности. Баз был небрит. Наверное, он успел только сойти с самолета и швырнуть сумку в угол необжитой комнаты – и сразу же ринулся к игорному столу. Жестокий дневной свет, без теней, выделял его бесцветное лицо, мешки под глазами, обвисшую складку кожи под челюстью, проблески серебра в двухдневной щетине.

– О Господи, Баз!..

Ее полустон-полувсхлип прорезал безликую угрюмость комнаты, стрелой вонзился в его сердце. Ей не понадобилось слов, чтобы выразить, как он выглядит в ее глазах и стыд за это. Баз замахал руками перед лицом, заслоняясь от нее, спасаясь от боли, которую она могла ему причинить.

– Знаю, – невнятно бормотал он, – знаю... Надо бы побриться и выспаться... Ты не...

– Баз, – перебила Эйлин, – ты выглядишь как бродяга. Господи Боже мой, трудно узнать в тебе человека, которого я... – Она умолкла. Ее лицо застыло, стало каменным, черты заострились. – Баз, настало время предупредить Винса Риччи о том, кто такая твоя жена. Ты должен сказать ему...

– Он меня убь...

– Он скажет тебе спасибо. Он будет благодарен. Ты поговоришь с ним наедине, как с другом. Все это запишет наш «жучок». Если ты справишься, если Риччи проявит неосторожность, если, если, если – мы сможем поднять дело. Сейчас мы безоружны.

– Я не мо... – У него сжало горло от страха. Он судорожно закашлялся. – Ты не долж... – Снова приступ судорожного кашля. – Эйлин, слушай, я никогда, никогда, никогда... – Казалось, у него насмерть отшибло мозги от страха.

– Даже ради самоуважения? – спросила Эйлин. И мгновенно пожалела об этом. Это не зал суда, а перед ней – не свидетель противной стороны. – Даже ради того, что осталось от нашего брака? Ради твоей семьи? Я догадываюсь, что мы немного значим для тебя, Бенджи и я. Но... – Она безнадежно махнула рукой.

– Только не я, Эйлин. Кто-нибудь другой. Не я.

– Он болтает с тобой. Больше ни с кем он не чувствует себя свободно. Потому что ты сделал его отцом. Потому что ты сделал его королем наркобизнеса Америки. Потому что он знает, что спалил тебя дотла... Ох, как хорошо этот ублюдок знает тебя! Заставь его поговорить с тобой о докторе Баттипаглиа. О женщинах... Ты сможешь это. Только ты.

В его глазах появилась боль.

– Ты считаешь, что я пал так низко?

– Низко? – Она встала. Они стояли лицом к лицу, разделенные дюймовым пространством безликого ковра. – Низко? Предать убийцу – хуже, чем предать жену и сына?

– Я не могу.

– Сделай это для меня, Баз.

– Я не могу.

– Ох, ты можешь. – Она сделала глубокий вдох, ее глаза сверкали. – Если он захочет, этот Баз Эйлер, он может все.

Его глаза расширились, и, к ужасу Эйлин, слезы побежали по щекам.

– Это старый Баз мог все, – пробормотал он.

– Это мой Баз.

Он рыдал. Все его лицо стало мокрым, короткое тело тряслось от судорожных вздохов.

– Мертвый Баз, – простонал он.

– Ты сделаешь это для меня?

– Эйлин! – От рыданий все его тело раскачивалось вперед-назад. – Эйлин, ты же знаешь, я все сделаю!

Оба шагнули вперед и обнялись. Сумрачный февральский день цедился в серый номер. Эйлин вдохнула, втянула в себя его запах. Но ничего не почувствовала – ни табака, ни пота, ни алкоголя. Как бесплотный дух.

– Ты сломлен, Баз, – произнесла Эйлин, мягко покачивая его в своих объятиях. – Ты крепко побит. – Она на секунду высвободилась из его рук и, положив ладонь ему под подбородок, приподняла его влажное лицо. – Но я все еще люблю тебя. Скажи мне знаешь что, Баз? Кто из нас сумасшедший?

Глава 60

– Нет, спасибо, Хани, только не сегодня. Чарли Брэвермэн изо всех сил напускал на себя значительность. Он Сеонг, его босс, выглядел уцелевшим участником японского марша голода. Они сидели за большим стеклянным столиком для коктейлей в номере Чарли Ричардса. Высокая белокурая проститутка, освобожденная от обычных обязанностей, готовила напитки и подносила соленые орешки из минибара.

Так как Брэвермэну редко случалось лично сталкиваться с Ричардсом во время работы в «Ричтроне», их общение было теперь достаточно непринужденным, без обвинений и недоброжелательства. Если бы какая-то нотка, тень раздражения проскользнула в разговоре, чувствовал Ричардс Он Сеонг расстроился бы. Этот восточный джентльмен излучал особую благожелательность и вынесенное из жизненного опыта стремление к миру и согласию. Трудно было поверить, что такой человек возглавляет самую свирепую по отношению к конкурентам дальневосточную компанию по производству электронного оборудования.

Он Сеонг благодарно просиял, когда проститутка поставила перед ним высокий стакан с искрящейся водой.

– Ах, – произнес он с воодушевлением, – что за чудо – вода!

– Действительно, – согласился Брэвермэн. – Ты из Техаса, Хани?

– Холли, – без улыбки поправила девица. – Лаббок.

Чарли Ричардс улыбнулся ей.

– Холли, – сказал он, – если мистер Брэвермэн не возражает, вы можете быть свободны. – Он взглянул на собеседника.

Брэвермэн выудил из кармана ключ.

– Открой себе. Хани. Надевай ночной чепец и жди. Я скоро приду. – Он вопросительно покосился на Он Сеонга.

– Это, – сказал азиат, – зависит от мистера Ричардса.

– Скоро, – сказал Чарли Ричардс.

– Скоро, Хани.

– Холли. – Она взяла ключ и вышла из номера, волоча за собой свою соболью накидку.

– М-м, – промурлыкал Брэвермэн. – М-м... и м-м... Что меня заводит больше всего, она никогда не улыбается. Позвольте мне объяснить, что получается у нас на данный момент, Чарли.

– Да, Чарли?

– Мы можем пнуть вас и выбросить из пентагонского контракта, а можем объединиться с вами и жить во грехе. На ваше усмотрение, Чарли.

– Пнуть, хотя «Ричтрон-030» наше изделие?

– Мы его называем «Топп-500». – Брэвермэн сделал глоток виски. – Пусть вас не беспокоят такие мелочи. Смотрите: вы платите нам за консультацию. Или мы продаем наши «500», переделав этикетки, и платим вам отступное. Или мы делим напополам заказ и продаем и те, и другие! – Брэвермэн продолжал прихлебывать виски, но его проницательные глаза остановились на лице Чарли. – Естественно, мы поделим и все расходы на... э... субсидии, которые пожелают генералы в качестве прибавки к жалованью. Основная мысль – мы прыгаем в койку вместе.

Чарли Ричардс посмотрел на своего авторитетного азиатского конкурента. Империя, которой управлял будущий свекор Банни, была больше переданной во владение Итало Риччи части «Ричланд-холдингз», но в ней не было финансовых компаний. И после сингапурской вылазки Кевина Чарли мог точно сказать почему. Никто из «большой японской четверки» не доверял Шан Лао. А без их поддержки он бы с ног сбился, пытаясь открыть банк, брокерский дом или любое другое чисто финансовое предприятие. Но если он пополнит свою империю действующим концерном с двумястами банками и брокерскими домами, успешно работающими по всему миру...

Другими словами, финансовые предприятия, которые Чарли оттяпал у Чио Итало для собственного пользования, были тем куском, на который зарился Он Сеонг, приглашающий, как выразился Брэвермэн, прыгнуть в одну койку. Но уже сегодня финансовая часть «Ричланд-холдингз» изменила форму и даже имя. «Новая эра» зарегистрирована утром в Делавэре. Даже разветвленная шпионская сеть Шан Лао еще не получила сведений об этом.

– И в этом все дело, мистер Сеонг? Вы готовы объединить силы с нами, только чтобы разделить бремя взяток? Звучит заманчиво.

– Мы были бы очень рады слиянию. – Он Сеонгу плохо давалось "л".

Чарли внутренне содрогнулся. Но «Ричтрон» теперь существовал только в качестве бумажных пут лично для него, Чарли, подвесного мостика между распавшимся анстальтом и Делавэрской корпорацией, которую теперь не сможет подмять под себя никакой дальневосточный пират.

– Слиянию «Топп» и «Ричтрона»?

Азиат неопределенно помахал своими скелетообразными пальцами – еще один жест миролюбия и благожелательности.

– Все, как вы пожелаете, мистер Ричардс. Ваша дочь и сын Шана уже указали нам путь к решению проблемы.

– Это то, что висит в воздухе, – добавил Брэвермэн, – масштабы – главный ключ к успеху. Маленьких ребятишек могут живьем слопать. Чарли. Выживают только гиганты. Чем больше, тем лучше.

– Правда, Чарли?

– И «Ричланд» – один из возможных партнеров, на которых мы нацелились, Чарли.

– Нацелились, Чарли?

– Не лучшее слово, – признал Брэвермэн, проглотив изрядную порцию скотча. – Но мы ведь старые знакомые, почему бы нам не поговорить честно, без выкрутасов, Чарли?

– Чарли, если вы оба извините меня... – Ричардс встал. – Мне нужно немного поспать. Я подумаю над вашим предложением. Мы вернемся к нему очень скоро. Спокойной ночи, джентльмены.

Он сумел выпроводить их из номера, не сорвавшись, не выдав свои мысли ни единым словом. Выждав, пока гости уберутся с его этажа, Чарли вышел из номера и спустился на один лестничный пролет. Он постоял, рассматривая телефоны-автоматы в вестибюле, пытаясь угадать, все ли снабжены «жучками», и решил немного прогуляться.

Он двинулся на юг, так что Вашингтонский обелиск остался у него за спиной. Представления Чарли о топографии этого района были довольно расплывчатые. Он помнил, правда, что впереди должен быть небольшой островок под названием Парк-Потомак, образованный пересечением с северо-западным рукавом Анакостиа-Ривер. Десятью минутами позже, отчаянно промерзший, он высмотрел кабинку телефона-автомата и позвонил Керри в Хобокен. Отозвался только автоответчик и дал ему знакомый номер – номер его старшей дочери. Чарли перезвонил Уинфилд.

– Аллилуйя, – приветствовала его Уинфилд. – Какие проблемы?

– Автоответчик Керри сообщил, что у тебя посетитель.

– Очень дипломатичное высказывание. Керри! Потом дашь мне трубку.

– Дядя Чарли? Что случилось?

– Прежде всего, извини, что побеспокоил. Скажи, Базель может как-то вмешаться в наши дела с «Ричтрон-электроник»? Если да, то могло ли такое произойти уже сейчас.

Долгая пауза.

– Не могу сказать, пока не видел документов. Но ни из Базеля, ни из Лихтенштейна таких сообщений не поступало.

– Допустим, с нами не успели сегодня связаться. Допустим, кто-то пытается захватить контрольный пакет. Но такая операция не может быть осуществлена без разрешения от «Ричланд-секьюритиз», а наши люди пока не получили никаких инструкций по «Ричтрону». Логично?

– Да.

– Значит, если некто пытается принудить нас к слиянию, используя тактику захвата, ничего не выйдет?

– Нет, пожалуй. Но кто знает, какая еще бывает тактика!

В отдалении виднелся Вашингтонский обелиск, купающийся в лучах прожекторов. Чарли тяжелым взглядом смотрел на этот символ запушенного, застарелого приапизма, символ прямолинейной, тяжеловесной тактики, напоминание о том, что шпагу нужно держать наготове, а не в ножнах.

– Иди в кровать. Пусть Уинфилд подойдет.

– Па? У тебя кошмарный голос.

– На самом деле папочка лучится от счастья. Извини, что потревожил.

– О, ты страшно помешал. Мы как раз дрались.

У Чарли от февральского ветра начали стучать зубы.

– Я тоже, только что. И начинаю понимать, что вел себя очень глупо.

– Ты насчет чего?

– Насчет второго дедушки беби нашей Банни. Выйдя из кабинки он свернул на восток, по крайней мере, ему так казалось, а потом на север. Чарли Брэвермэн, вор, торгующийся с продажными шкурами из Пентагона за свой ломоть от пирога оборонной промышленности. Он Сеонг, представляющий империю, в которой не делают различия между законным и незаконным, предлагающий скупить на корню все хозяйство «Ричланд» в один аккуратный консорциум. И никаких хлопот о респектабельном фасаде, которыми в какой-то степени обременяет себя Чио Итало. Никаких иллюзий – ни для кого.

Поеживаясь от холода, Чарли ускорил шаги. Теперь впереди виднелся не только Вашингтонский мемориал, но и Белый дом со стороны авеню Пенсильвания. Осиянные символы, ослепительные маяки демократии.

Он определенно не слышал шагов у себя за спиной. И не чувствовал тревоги. Это было не обычное уличное напряжение – стой, сукин сын, быстро – часы, кольца, бумажник, шевелись, ублюдок!

К нему шагнул человек в маске, второй оказался у него за спиной. Чарли упал на вытянутые руки, пытаясь уберечь от удара лицо. Первый вытащил какое-то оружие. Чарли лежал ничком, разбросав руки. Автоматически он отметил, что нападающие – белые.

Он смотрел на палец, застывший на спусковом крючке. Мышцы его шеи напряглись, словно это могло помочь отразить удар пули. Последний звук, который ему суждено услышать, подумал Чарли, будет коротким рявканьем пистолета. Но звук выстрела оказался на удивление тихим – хлопок, словно отлетела крышка банки с пивом. Боль пронзила его запястье около вены. Чарли посмотрел на руку, но парень в маске быстро нагнулся и дернул его за руку. В рамке его расставленных ног Чарли увидел блистающий в холодном мраке Белый дом.

И сразу же погрузился в темноту. В последний момент он попробовал угадать дизайнера, нарисовавшего план покушения... Кажется, третьего?..

Он заснул.

Глава 61

На Востоке есть пословицы о каждом месяце года. О марте говорят, что он нападает, как лев. Но как уходит февраль, лучше всех описал Бакстер Чой. Он сказал – как вторая мировая война. Вполне естественно для такого кровавого бизнеса.

В мире торговцев наркотиками свой этикет. К примеру, Рико, распоряжавшийся от Девяносто шестой до Сто десятой Западной, был и бухгалтером, и кассиром, и курьером. Каждый, наделенный, такой высокой ответственностью, водил, как и он, семиместный «кадиллак-флитвуд», с металлическими украшениями и вишневой обивкой кресел.

Ровно в 11.30 – в законспирированных организациях дисциплина – это все! – он встретился со Спидо, владения которого раскинулись от Сто десятой до Сто двадцать пятой Западной. Встречи всегда происходили на углу Девяносто шестой и Парковой, где сходились железнодорожные пути. Спило приезжал на черном «даймлере» в золотых звездочках по всему корпусу.

Третий участник встречи, подъезжавший из делового центра на ослепительно оранжевом «роллсе», собирал наличные и передавал указания на завтра. Расписание встреч было настолько незыблемым и настолько не представляло интереса для полиции, что местные ребятишки прибегали на угол развлечь их брейк-дансом. Иногда из одного из лимузинов высовывалась рука со стодолларовой купюрой для артистов.

В четверг, когда все три лимузина притормозили на углу Девяносто шестой и Парковой, проезжавший мимо мотоциклист послал в сторону живописной компаниивоздушный поцелуй. Что-то прокатилось по асфальту, когда он исчез в облаке выхлопных газов. Дельцы продолжали расчеты.

Ослепительная вспышка озарила улицы. Высокие дома ниже Девяносто шестой словно утонули во мраке. Потом раздался оглушительный рев, словно Земля столкнулась с Марсом. Разноцветные куски металла дождем посыпались на прохожих в радиусе ста ярдов. Невообразимое зловоние распространилось примерно по такому же пространству.

Маленьких танцоров отшвырнуло за линию электропередачи. Железнодорожное сообщение прервалось на тридцать шесть часов. Подсчитывая причиненный ущерб, Тони Рего содрогнулся: полмиллиона наличными, сгоревшими и разлетевшимися, и дважды по столько в виде кокаина и МегаМАО.

– Но больнее всего, – сказал он по телефону Винсу, – что все видят, как нас заставили жрать дерьмо.

– Найди, кто это сделал.

* * *

Детоксикационный центр на углу Сто семнадцатой и Бродвея – флагман всей эскадры – стал ареной бурной общественной жизни. На пятачке перед входом разыгрывались все виды драм – супружеские ссоры, примирения, романы, и ни один коп не решался поискать здесь место для своей твердой поступи. Несмотря на постоянный поток посетителей, Медицинский центр Риччи № 201 оставался островком неумирающей надежды в трясине отчаяния.

Тони Рего выстроил перед собой сотрудников и допрашивал каждого по отдельности. Но никто ничего не слышал об оппозиции, настолько свирепой, что предпочитает взорвать полтора миллиона наличных, вместо того чтобы украсть их.

– Думайте. Вспоминайте. Какие-нибудь типы с жалобами, недовольные, проходимцы...

– А те, что приходили утром, – они правда электрики? – спросила медсестра. – То есть, конечно, не медсестра, а просто тоненькая, очень хорошенькая негритянка в белой форме, с термометром, висевшим на шее.

– Говори, Делия.

– Ну, те два парня, проверявшие проводку?

– А что с проводкой?

– Ничего?.. – протянула Делия со свойственной ей вопросительной интонацией. – Эти два желтые?

– Как это – желтые?

– Ну, китаезы?..

Прежде чем Тони сумел подобрать ответ, прямо у него под ногами раздался взрыв, разнесший его и оказавшихся поблизости сотрудников на куски. Кирпич и осколки камня посыпались на пол. Оставшиеся в живых услышали ужасный, стонущий звук, словно содрогнулось все здание.

Так оно и было.

Пожарное управление едва успевало отбиваться от репортеров. Погибло тридцать человек – служащих и посетителей. Пострадавших развезли по ближайшим больницам. Многие оказались погребенными под руинами.

– Мы ищем. Мы пустили собак, работаем с теплоискателями. – Перед телекамерами говорил начальник пожарного управления. – Такого мы еще не видели, если не считать фильмов о землетрясениях.

– Всякий истеблишмент уязвим, – напомнил Никки Бакстеру Чою. – Но я ожидал большего, чем серия затрещин.

– Лучше меньше, да лучше, – сказал Бакстер, прикуривая сигару. – Проклятие, я знаю, в чем радость жизни.

– Черта с два ты знаешь, – ухмыльнулся Никки. – Это звучит как догмат культа Бахуса.

Его жизнь полностью переменилась, но одевался он по-прежнему, словно возвращаясь после изнурительного теннисного матча. Они с Чоем встретились, чтобы переброситься словечком, около маленького магазинчика, угощавшего жителей Нью-Йорка содовой и сливочно-шоколадным мороженым.

Эти три недели пролетели незаметно. Многое изменилось с тех пор, как он ошеломленно наблюдал за первыми быстрыми, моментальными, импульсивными действиями Чоя. Молниеносная игра, затеянная для того, чтобы ослепить, причиняя боль.

– Ну ладно, – произнес Чой. Никки правильно подметил, что в программу ирландских иезуитов культ Бахуса не входил. Зато про уличные драки Бакстер мог бы сам написать учебник. – Это военные действия, французик, – произнес Чой, и его глаза злобно сверкнули. – Изобретение конфедератов времен Гражданской войны. Бей-и-беги.

– Я учусь, Бакс, я учусь.

– У нас нет штаб-квартиры. У нас нет штаба вообще. Мы – пять шустрых китайцев на мотоциклах, но мы в узел завяжем Риччи.

Никки кивнул.

– С этим не станет спорить даже пожарное управление. Кстати, три взрыва в медицинских центрах объявили результатом действий уличных шаек. Это то, что я называю формированием мнения. Как тебе удалось организовать взрывы так чисто?

Взгляд Чоя скользнул в сторону.

– Пентаэритритол тетранитрат.

– Прошу прощения?..

– Обычно эту штуку называют пент.

– Бакс, продолжай.

– Ну, мы получили это не из Чехословакии, так что я не рискну назвать его семтексом. Сделано в США для нужд ЦРУ, добывается путем подкупа сержантов из службы снабжения. Но весь фокус в том, чтобы правильно распределить заряды. Если постараться, можно поднять на воздух пятиэтажное здание, как ты сам убедился. – Чой удовлетворенно выпустил клуб дыма, его окутал аромат «гаваны».

– Мы запихали в глотки этому отребью на миллион МегаМАО. Скоро наркоманы завопят: «Китайцы, на помощь!» Каждая наша капсула пойдет в три цены. Я не отхожу от телефона, заказывая новые партии. Все прибудет вечером.

– Я полагаю, не через аэропорт Кеннеди?

Чой рассмеялся. Его круглое лицо сияло от удовольствия.

– Через Тихий океан, из Тайваня, в одном из «боингов» Шана, переделанном для грузовых перевозок. Этим утром он приземлился недалеко от Веракрус. Гидропланами перебросят груз в Нью-Йорк. К полуночи прибудет, я надеюсь.

– Куда?

Бакстер Чой открыл свой элегантный сафьяновый кейс. Он был франтом – на свой вкус: черные кожаные брюки, темно-коричневая кожаная куртка и ядовито-зеленый шарф, цвета свежей патины на бронзе. Он достал из кейса карту и расстелил ее на столе.

– Смотри. Насколько хорошо ты знаешь Лонг-Айленд? – Он провел пальцем вдоль восточного побережья, заканчивающегося Ориент-Пойнт. – Между Гринпортом и этой точкой есть маленький аэропорт. К западу от Петти-Байт. Смотри.

– У нас там склад?

– Просто старый особняк, перенесенный с Плама. – Бакстер указал на изогнутый кусочек суши. – Когда-то во время первой мировой они погрузили этот особняк на баржи и перевезли с Плам-Айленда. Плам понадобился правительству для каких-то темных делишек. – Попыхивая сигарой, Чой некоторое время разглядывал карту. – Мне говорили, что правительство по-прежнему присматривает за этим районом. Поэтому нам придется разгружать гидроплан прямо в море. Если ветер будет не очень сильным.

– Но катер нужно подвести поближе. Верфь в Троггс-Нек чиста? – Никки ткнул пальцем в мыс, которым Бронкс врезается в Ист-Ривер около Квинса.

– Возможно.

– Случайности нужно исключить. Когда катер вернется, груз нужно будет быстро распределить по маленьким лодкам – обычным моторкам, – сказал Никки. – А все, что требуется в Бронксе, это загрузить мотоциклы. Потом все пойдет само по себе.

– Ты учишься, французик, парнишка. – Миндалевидные глаза Чоя прищурились от дыма. – Если поднимется ветер, нам понадобится док.

– На отдыхающих в такое время года не наткнешься, – задумчиво произнес Никки. – Но береговая охрана? Посредине ночи?

– Плам-Айленд официально – государственная лаборатория по исследованию болезней животных.

– Болезней? Каких?

Бакстер Чой сел и лизнул отклеившуюся этикетку сигары, чтобы прилепить ее на место. Он пожал плечами.

– Чума. Пневмония. Ящур.

– О чем думает правительство? – задумчиво произнес Никки. – Этот уголок трех штатов – самый перенаселенный в Америке. Как же они решились затевать здесь смертельные игры?

– А чем еще заниматься правительству, если не смертельными играми? – с усиленным акцентом произнес Чой. – Это естественное право любого правительства.

Они снова помолчали, изучая карту.

– Если поднимется ветер, – решил Никки, – придется устроить выкидыш гидросамолету.

Чой покачал головой.

– Никаких выкидышей в нашем деле, французик. Найдем подветренный берег и возьмем свой груз.

– Ладно. Я все еще учусь.

На этот раз, по мере того, как они изучали карту, молчание все затягивалось. Никки представления не имел, о чем думает Чой. Да ему и не часто случалось это угадывать. Но что-то висело в воздухе, казалось ему. Сами их имена создавали неважные вибрации. Никки яростно потряс головой.

– Не может быть, чтобы мы подцепили какую-нибудь коровью гадость, болтаясь так близко от Плама?

– Беспокойся лучше о береговой охране.

– Риччи не могли пронюхать об этом доме?

– Все операции Риччи в этом районе ведет семья Джанфлр, родственники Риччи. Это ленивые парни. Любят крутить бизнес в больших городах. В такой дыре, да еще зимой, их не увидишь.

– Посылку ждем к полуночи? Давай пока разложим свои задницы. Еще пять часов впереди.

Чой ухмыльнулся.

– Ты быстро учишься.

– Конечно, – парировал Никки, – вот еще один ослепительный успех воспитанника иезуитов.

Март

Глава 62

"Дорогой мистер Саггс!

Мы были очень рады узнать, что агент Кохен оправился от тяжелой болезни и готов принять участие в весеннем семинаре. Но было бы упущением с моей стороны, если бы я не сообщил вам, что возраст наших слушателей – от двадцати до тридцати лет. Может быть, у вас есть агент, больше подходящий для этой возрастной группы, при этом достаточно опытный в вопросах организованной преступности? Надеемся, что да.

С искренним уважением А. Коуд,

директор семинара

«Лютьен, Ван Курв и Арматрэйдинг».

Дж. Лаверн Саггс швырнул листок через стол Кохену.

– Если говорить простым английским языком, они хотят кого-нибудь другого. Занесите еще одно имя в свой походный блокнот параноика.

– Это еще одно подтверждение того, о чем я уже говорил. – Несмотря на шесть футов роста, Кохен носил ботинки на толстой подошве – еще один шаг к полной «Гэри-Куперизации». Он пошевелился в кресле, и каблуки громко царапнули пол.

Саггс покачал головой, заранее отвергая все, что мог сказать Кохен.

– Что вы за народ – евреи? Ведете себя так, словно появились на земле, чтобы объяснить остальным, как надо жить.

– Разве нет? – с акцентом произнес Кохен, улыбаясь, чтобы продемонстрировать свое еврейское чувство юмора.

– Мы обязаны обращать внимание на такие письма. – Взгляд Саггса ускользал то в одну сторону, то в другую, избегая встречи со стальными, бесстрашными глазами прославленного героя экрана. – Поэтому я предлагаю вам заняться бомбистами.

– Это еще что?

– Все эти взрывы, война наркогангстеров. Люди стонут. Там уже работают бригады из отдела по борьбе с наркотиками. Вы – парень с Лонг-Айленда, хорошо знаете эти места. Поможете им обследовать побережье от Троггс-Нек до Ориент-Пойнт.

– Это просто пощечина.

– Для вас это повышение, потому что вы будете работать на равных с командой береговой охраны. Конечно, вы этого не заслужили, но я сражался за вас. Скажите спасибо и подключайтесь.

– Спасибо мне? – спросил Кохен. – Или Риччи?

– О Христос, спаси меня от еврейских пророков!

* * *

В гостиной для членов клуба Музея современного искусства, где встретились Гарнет и Уинфилд, между ними заплясали искорки напряженного интереса и таинственности.

– Где вы его прячете? – спросила Гарнет.

– Папа? Я думала, вы знаете, где он.

Треугольное личико Гарнет побледнело.

– Я была уверена, что вы знаете. Последние двадцать четыре часа мне ничего о нем не известно.

Уинфилд помолчала.

– Он звонил мне из Вашингтона прошлой ночью. Вы хотите сказать... Вы хотите сказать, что ничего не знаете?

Гарнет кивнула. Ее глаза скользнули по картине, изображавшей венскую проститутку, голую, изможденную, с огромными глазами и сосками и проваленным сифилитическим носом. Взгляд Гарнет скользнул дальше, словно отказываясь признать то, что прозвучало в их разговоре.

– Позвоните Керри.

Уинфилд покачала головой.

– Кер звонил утром в офис, чтобы поговорить с Чарли, но он там не появился. Мы звонили в Вашингтон. Он не ночевал в своем номере. Его чемодан в гостинице.

Гарнет стремительно вскочила и зашагала по гостиной, отмеривая треугольник вокруг кресла, где сидела Уинфилд. Ее порывистые движения привлекли внимание двух дам, потягивавших мартини. Глаза Гарнет скользили по залу, по полу, словно изучая минное поле.

– Он никогда... – Гарнет остановилась, но сразу же снова зашагала. – Он всегда...

Наконец она села, машинально растирая рукой мышцы спины.

– Уинфилд, я не уверена... не понимаю, что происходит. – Ее голос стал непривычно тонким. Глаза метались по залу. Гарнет машинально отметила, что у пристально уставившейся на нее женщины такой же уродливый нос, как у сифилитички на картине. Мистический знак? Часть заговора? Ее мысли метались, как и глаза. Гарнет подавленно покачала головой. – С Чарли такого не бывало ни разу. Вы же знаете – мы не из тех супругов, которые когтями цепляются друг за друга. Мы оба слишком заняты. Но мы всегда... – Она снова замолчала, ее губы сложились болезненным "о". – Спина...

– Что? – требовательно переспросила Уинфилд.

Гарнет медленно покачала головой, ее глаза вернулись к женщине, сидевшей напротив. Сообщница. Заговорщица. Эмиссар из темной стороны жизни. Гарнет снова покачала головой.

– Это невозможно. Я выполняю физические упражнения с религиозным пылом.

– Да что с вами?

– Опять проклятые боли. Сейчас все будет в порядке.

Она попробовала выпрямиться – и рухнула в кресло. Женщина с проваленным носом не сводила с нее глаз.

* * *

Баз нервно оглядел офис Винса в Ле-Рефьюж – украшение Монако, продвинувшее технологию курортного дела в двадцать первый век.

Где-то здесь среди артефактов игорного бизнеса, и раздражавших Винса мониторов, мерцавших четырьмя цветами, Ленора запрятала один из своих «жучков». Где-то здесь, в нескольких ярдах от него, думал Баз, записывающее устройство готово включиться при первых звуках человеческого голоса.

Винс еще не вернулся из своего утреннего проверочного рейда и не знал, что Баз ожидает его. Уже не в первый раз с тех пор, как они с Эйлин, обливаясь слезами, упали друг другу в объятья, Баз подумал, что свалял дурака. Только участие в этом заговоре Леноры – толкнуло его на безумный поступок. Одних только ее поддельно-мафиозных ужимок достаточно было, чтобы втянуть База в заговор. Ясно, что Ленора терпеть не может Винса или чувствует себя непобедимой с маленьким Юджином на руках и считает возможным шантажировать База их общей самоубийственной шалостью. Играй в команде Эйлин – отчетливо прозвучала невысказанная угроза, – или я разнесу в клочья нас обоих.

Как только он согласился, Эйлин непонятным образом нашла возможным простить ему все грехи. Это большое дело, подумал Баз. Ирландки все такие: страшно вспыльчивые, сентиментальные, носятся со своими обидами, но если любят – прощают все. Он почувствовал, что при мысли о великодушии Эйлин у него снова увлажнились глаза. Иисусе, эта история все в нем перевернула. Полностью изменила его личность. Он продолжал играть. Но теперь у стола с «блэкджеком» не чувствовал себя больше Христом на кресте. Деловитые взгляды зевак больше не казались ему восхищенными. Проигрыш утратил терпкий аромат протеста.

– Какого хрена ты тут околачиваешься? – поинтересовался незаметно вошедший Винс. – Уже спустил утреннюю норму?

Винс запустил пальцы в свои черные кудри и помассировал череп. Он сел за свой стол и, свирепо прищурившись, выключил все четыре монитора.

– Ну что, игрок?

– Я подумал... – Базу отказал голос. – Помнишь, ты спрашивал меня на прошлой неделе... – Снова судорога сжала его горло. – Помнишь? О проститутках и СПИДе?

– Ну их на хрен. Я завязываю торговлю кошатиной.

– Что?..

– Ты пойми, Баз, детка, что это за занятие для настоящего мужчины? – Он яростно прищелкнул языком. – Хватит с меня этого дерьма. Я расплююсь со шлюхами. От них одни неприятности. Чего ты хотел?

– Я только что... – Он облизал губы и поймал себя на той же мысли – где Ленора запрятала проклятую коробочку? – Не знаю, слышал ли ты...

Зазвонил телефон.

– Да? Ага, давай. – Винс слушал, и лицо его делалось мертвым. – Дерьмо. – Он повесил трубку.

– Это кузен Гвидо. О прибылях за последнюю неделю. – Он изо всех сил старался скрыть огорчение. – В Нью-Йорке наш баланс полетел к черту. Паршивые китаезы спалили наши бабки.

– Что я хотел сказать, – храбро начал Баз, – это что...

Зазвонил телефон, и Винс снял трубку. Баз решил подождать, но Винс вдруг прикрыл трубку ладонью и сказал:

– Баз, ты мне как младший брат, но этот разговор конфиденциальный. Так что... – Он кивнул на дверь и махнул рукой.

Баз встал, чувствуя одновременно и разочарование, и страшное облегчение. Он пытался. Но, слава Богу, ничего не вышло.

* * *

– ...детективов доказывает, что в Манхэттене бушует война конкурирующих наркобанд, – говорила молоденькая дикторша. – Никогда прежде в истории города... – Светло-персиковая блузка с глубоким вырезом открывала ложбинку у начала груди. Рыжие волосы, подколотые с боков, сзади поднимались пышным облачком. – ...по нашим данным, – продолжала она, в то время как на экране появилось изображение руин на углу Сто семнадцатой и Бродвея, – три взорванных детоксикационных центра наполнили манхэттенские улицы наркоманами, страдающими от абстиненции, раненными во время взрыва – на экране появилась больничная палата, переполнены отделения «скорой помощи» многих...

Шан Лао выключил телевизор. Его выпученные глаза уже впитали каждую частичку информации. Николь, склонившаяся над рукоделием, последние несколько минут то и дело бросала взгляды на экран. Она не могла знать, что все эти ужасы сотворил ее сын. Но то, как внимательно смотрел выпуск новостей Шан, заставило ее задуматься. Она отложила вышивание.

– Чашку чая?

– Спасибо. – Шан смотрел, как она выходит из комнаты. Потом открыл кейс и достал пачку факсов. Несколько от Бакстера Чоя из Нью-Йорка. Остальные – из Вашингтона, факсимиле газетного разворота под заголовком: «ИСЧЕЗНОВЕНИЕ ПРОМЫШЛЕННИКА, РАБОТАЮЩЕГО НА ОБОРОНУ». За заголовком следовала статья – можно сказать, журналист не выполнил домашнее задание, но сумел зажать в углу пентагоновского чиновника по связям с прессой: «Руководитель ведущей компании, производящей электронное оборудование по заказам министерства обороны, исчез вчера в центре города... После того, как Чарльз Э. Ричардс, сорока восьми лет, глава „Ричтрон-электроник, Инк“ не появился на официальной встрече согласно расписанию, Пентагон начал расследование... Номер мистера Ричардса в отеле...»

Шан Лао поднял глаза на Николь, вошедшую с подносом.

– Банни хотела бы принести Лео...

– Ничто не могло бы порадовать меня больше.

Воспользовавшись паузой, Шан просмотрел еще одну статью. «ТАИНСТВЕННОЕ ИСЧЕЗНОВЕНИЕ РИЧАРДСА». В нью-йоркской газете, получившей двадцать четыре часа форы, пропавший магнат был назван «одним из выдающихся лидеров американского бизнеса», и это «несмотря на слухи о его связях с семьей Риччи, замешанной в...».

Зазвонил телефон. В этом коттедже на Бимини, днем и ночью окруженном зоркими телохранителями, Шан пользовался телефоном со встроенным шифрователем, который он сразу же включил.

Шан заговорил:

– Выпуск новостей сделал отчет вместо тебя.

– Лучшие новости, – отозвался Чой, – это как здорово взялся за дело наш юный друг. Он продемонстрировал отличные нервы и энтузиазм.

– Я рад. Оппозиция?

Чой заколебался.

– Официальная оппозиция перегруппировалась и образовала новые ударные силы. Семейная оппозиция в данный момент под полным контролем.

Шан Лао помолчал, сосредоточенно размышляя. Следующий шаг будет первым в его открытом наступлении на «Ричланд».

– Ты когда-то говорил об одном человеке. Кажется, ты его назвал – хакер.

– На прошлой неделе его уволили из «Ричланд». У меня две полные пригоршни других кандидатур.

– Отбрось их. Сосредоточься на последнем штурме. Мне нужно, чтобы ты держал этого человека наготове.

– Я могу привлечь нашего нового сотрудника? – спросил Чой.

Шан почувствовал чье-то приближение. Он оглянулся и увидел вошедшую Банни с малышом на руках.

– Он задействован в предыдущем проекте до полного завершения. После этого сразу отправляй его ко мне.

– Да, сэр.

– Сначала работа. – Жадные глаза Шана пожирали комнату, Банни, маленького Лео. – Поденщина, – уточнил он, улыбаясь свой тонкой шутке. – А в конце – пир.

* * *

– Мы просто не можем позволить себе такое паблисити после шумихи в прессе, связанной с судьбой мистера Ричардса, – говорила молодая блондинка с деловом костюме, с шарфом от Гермеса на плече. Ее низкий голос слегка дребезжал от напряжения. Натянутая, загорелая, ухоженная кожа ее лица напоминала о карибском солнце и передовых достижениях косметической хирургии. Такое лицо без особых трудностей можно переделать в дамскую сумочку.

Гарнет медленно повернулась, чтобы получше рассмотреть говорившую. Ее движения были осторожными, затрудненными из-за болей в спине. Она справлялась с ними с помощью лекарств, но общее состояние, по-видимому, ухудшалось. Если бы ей удалось увильнуть от участия в этом собрании, она бы подежурила у телефона вместе с Уинфилд на случай, если похитители наконец заявят о себе. Пора бы уже!.. Они давно должны были выдвинуть какие-то требования. Но теперь Гарнет была довольна, что пришла сюда, хотя бы назло этой блондинке.

Может быть, она тоже участвует в заговоре? Как и та безносая баба? Гарнет прикрыла глаза. Ужасно чувствовать, как тебя обхватывает паранойя, настоящее унижение.

– Но наши кандидаты уже утверждены, – возразил председатель собрания, высокий худосочный юноша, выполнявший в Товариществе мелкие поручения по печати, – и списки разосланы по всей стране!

Гарнет отвлеклась от идеи заговора. Она подняла руку.

– Я не вижу причин для принципиальных разногласий, – сказала она. – Ежегодно мы выбираем шесть новых членов правления. Они работают три года. – Гарнет замолчала, горло перехватило из-за острого приступа боли в спине. – Три года, а потом переизбираются. Это обычный порядок вещей. Я не вижу в этом никаких привилегий – скорее это обязательство, принимаемое на себя людьми, озабоченными проблемами образования, такими людьми, как мистер Ричардс.

– Я не собиралась подвергать сомнению искренность намерений мистера Ричардса, – заявила блондинка с низким голосом, – просто я считаю, что шумиха вокруг его похищения наносит ущерб репутации Товарищества. К руководству мы предъявляем повышенные требования, и...

– Имоджин, – робко вмешался председатель, – вы немного забегаете вперед.

– В смысле, вы полагаете, что Ричардса прикончат и избавят нас от этических затруднений?

Гарнет наконец вспомнила, кто она такая. Очень могущественная леди-издательница, которой председатель готов ботинки лизать. Еще острее чувствуя боль за Чарли, Гарнет решила бороться за него до конца. Она взвесила свои шансы. С больной спиной или нет, с латентной шизофренией или нет, она обязана защищать Чарли. Сейчас для этого существовал единственный путь – уклончивый.

– Видимо, это вопрос личностный. Считаю, что следует отложить принятие решения на месяц.

– Уже второй, – заметил кто-то в зале.

– А по истечении месяца? – требовательно поинтересовалась Имоджин.

– По истечении месяца, – промямлил председатель, – мы будем знать больше о... э... судьбе мистера Ричардса. Все довольны?

Предложение прошло. Гарнет села и проанализировала свой временный успех. Ужасно было чувствовать себя полуживым инвалидом, одержимым манией преследования. Когда-нибудь, когда ей удастся заполучить назад Чарли, они оба сбегут – в такой уголок земли, где всегда сияет солнце, и каждый любит каждого, и...

Когда она заполучит Чарли назад.

Глава 63

Похищения не относятся к категории преступлений, требующих высокой квалификации. Жертвами похищений могут быть самые разные люди. Но похитители все на одно лицо: жадные, бесчувственные твари, наделенные даром речи – единственным признаком принадлежности к человеческой расе.

Похищения совершаются по разным причинам – ради денег, по политическим, по деловым соображениям. Жестокое обращение с жертвой – норма. Маленькие дети, старики, беременные женщины сидят на цепи, под открытым небом, среди собственных экскрементов. Торговля за выкуп часто затягивается; если похитители исламисты – на годы. Профессиональные похитители, в особенности мусульманские террористы и другие истинно верующие, безразличны к страданиям и смерти. Они часто продолжают тянуть деньги из несчастных родственников уже после того, как прикончили свою жертву. В Южной Италии эти «люди чести» находятся под защитой ндрангетты, имеющей отделения в Австралии, Канаде и Бруклине.

Калабрийцы предпочитают работать там, где местные представители закона подкуплены. Предпочтительней всего дома, в острокриминальном болоте Южной Италии. Вашингтон – другое дело. Даже калабрийцы поостерегутся затевать похищение при такой высокой степени риска. По крайней мере, не за любые деньги. Через два дня после похищения Чарли Ричардса Пино и Мимо заподозрили, что откусили больше, чем сумеют проглотить.

Синьор Томазо, приехавший в Локри специально, чтобы предложить им работу, больше не появлялся. Помощник синьора Томазо, говоривший с сильным иностранным акцентом, заказал им номер в мотеле в Бови, штат Мэриленд, и снабдил их фотографиями Чарли, сведениями о его передвижениях, билетами на рейс «Алиталии» и пятью тысячами долларов в подержанных банкнотах. Позже приятелям сказали, что он – английский лорд.

Они догадывались, что синьора Томазо зовут вовсе не Томазо. Это не имело никакого значения, потому что Пино и Мимо тоже звали не Пино и Мимо. Беспокойство у них вызывали совсем другие обстоятельства.

Во-первых, из своего номера в мотеле они дважды звонили по условленному номеру телефона, и оба раза отвечал человек, отлично владеющий североитальянским диалектом, как диктор новостей РАИ, но говоривший с легким китайским акцентом. Пино и Мимо знали, что такое китайский акцент, потому что совсем недавно по тому же РАИ смотрели старые фильмы про Фу Манчу.

Во-вторых, очень скоро они смертельно заскучали. Чарли, связанный, с кляпом во рту, был спрятан в шкафу в их номере.

– Придется его убить, – проворчал Пино.

Они заказали в номер пиццу и съели, разрезая на куски складными бритвами.

– Дадим еще день этому Томазо, – буркнул Мимо. – Пицца паршивая.

– Кончай трепаться. – Пино немного пожевал. – Только до ночи. Тут есть озеро. Найдут его, когда приплывет на ту сторону.

– Томазо или английский милорд задолжали нам еще пять тысяч, – напомнил Мимо. – Если пришьем его, денег не видать.

– Этот проклятый город. – Пино передернул плечами, рыгнул, кашлянул, плюнул. – Как ты получишь еще пять тысяч монет, если не знаешь, кто такой Томазо? В Локри друг мне сказал, что Томазо женат на Кончетте Макри. А муж Кончетты – сицилиец по имени Молло.

– Может, он и есть Томазо Молло, – снова буркнул Мимо, – что с того?!

– Думаешь, один день погоды не сделает?

– Да. Завтра, – решил Мимо, – прикончим его и едем домой.

* * *

Боль, которую она испытывала раньше, – просто чепуха. Сейчас ей словно приложили раскаленную кочергу к правой стороне спины. Как будто боль всех последних дней потоком захлестнула ее тело, с рычанием пронеслась по нему, как демон с мечом. Держась за спинки стульев, за стены, она доползла до ванной в поисках обезболивающих лекарств, оставшихся после выздоровления.

Рецидив после долгого благополучного периода? Трудно поверить, что снова появилась слабость мышечной ткани, восстановившейся полностью после взрыва. Ледяная вода, которой Гарнет запила две таблетки, на минуту вернула ей иллюзию нормального самочувствия. Потом боль снова пронзила позвоночник, и ей пришлось уцепиться за край ванны, чтобы не упасть.

Только не рецидив. Ежедневные гимнастические упражнения должны были полностью исключить возможность рецидива. Это так подействовало на нее похищение Чарли. Словно по ней проехал паровой каток – неизвестно, почему, за что и вообще – что произошло. Никто не требовал выкуп, не звонил. Преддверие ада – и только.

Гарнет накинула халат и медленно опустилась в кресло. В то, что у телефона. Они с Уинфилд и Керри заключили соглашение – все трое будут постоянно находиться около своих телефонов. И это было хуже всего – сидеть у телефона, который не звонит. Нет, хуже всего было пытаться заснуть одной в кровати, без Чарли. Нет. Потеря второй, лучшей половины жизни – вот что было хуже всего. Такое уже было однажды. Это не должно повториться. Не должно. Иначе у нее совсем ничего не останется.

Она взяла очки и попробовала просмотреть свою корреспонденцию. Одна у телефона. Почему они не требуют денег? Ужасные вещи творят одни человеческие существа с другими. И только Господу ведомо, что они сделали с Чарли.

* * *

Стефи вызвала сыновей домой. Они добрались до острова к полуночи.

– Я не прошу у вас многого, – сказала она. – Никто пока ничего не узнал. Я зла на Чарли, но это не значит, что я не хочу увидеть его снова. Поэтому я прошу: найдите его.

– Его могли убить.

У Стефи на секунду перехватило дыхание.

– Мы не должны так думать.

– Никто не требует выкупа, не пытается связаться с родными – очень похоже на ликвидацию, – сказал Керри.

– Это не корлеонезцы, – добавил брат, – они бы начали с тебя.

– Ночью, когда Чарли пропал, – вспомнил Керри, – он звонил мне, хотел узнать, какие паи установлены в «Ричтроне». Я не смог ответить.

Кевин покачал головой.

– Чио Итало сводит меня с ума. В жизни не видел его таким бешеным.

– Это от бессилия, – заметила Стефи. – Он привык быть самым главным. А теперь ему приходится просто сидеть и смотреть, как работают копы.

– Ну нет, только не Чио! Он бросил на поиски Чарли дюжину своих парней. Лучших парней.

– И?..

– Пока ничего, – признал Кевин.

Стефи переводила взгляд с одного на другого.

– Нам нужно чудо, – сказала она.

Стефи никогда не затрудняла себя разделением поручений между близнецами. Что-нибудь, сказанное одному, каким-то образом доходило до другого. Но сейчас она видела, какие они разные, словно жизнь на каждого наложила отметину. Молчание Керри могло тянуться долго. Гнев Кевина кипел так близко к поверхности, что искажал лицо с крошечным пятнышком под левым глазом. Он, специалист по «коротким замыканиям», был так же бессилен, как Чио Итало.

– Чудо... – повторила Стефи.

– Нет, – произнес Кевин, у которого внезапно злобно загорелись глаза. – Нам нужен заложник.

* * *

Боль была ужасной. Чарли никогда раньше не приходилось выносить такую боль. Скрученные проволокой ноги были подтянуты к шее, спина изогнута луком. Постепенно из-за нарушенного притока крови у него онемело все тело. И тогда он почувствовал настоящий ужас.

Он забыл про недавно нестерпимый голод, про жажду. Его терзали боль и страх. Достаточно было на секунду потерять сознание, и тело, расслабившись, натянет провод вокруг шеи и задушит его. Чарли спрашивал себя, занимается ли кто-нибудь его поисками.

Он поражался жестокости похитителей, их беспричинному садизму. Почему они не обращают на него внимания? Почему не приходит завтра, когда его убьют? Их безразличие было просто поразительным. Его единственным будущим была смерть. Сейчас? Пожалуйста.

Ближайший рейс в Майами отправлялся через полтора часа из аэропорта Ла-Гардиа. Кевин высмотрел в толпе Никки Шана и направился ему навстречу, приветственно раскинув руки.

– Ник! Узнаешь? Я – Керри Риччи, – сказал Кевин. – Я кузен Банни. Уинфилд наверняка упоминала мое имя.

– Господи, не видел тебя ни разу после свадьбы. – Никки хлопнул его по плечу. – Ты мне кто, двоюродный шурин?

Кевин внезапно скривился.

– Где тут ближайший сортир? – спросил он и огляделся.

– Вон там. – Никки повел своего полуродственника к комнате для мужчин. Они вошли, у каждого висела на плече сумка на одной лямке. Кевин ринулся к ближней кабинке.

– Эй, подержишь сумку? – крикнул он уже изнутри.

Никки шагнул в двери, протянул руку – и получил два кубика туинала в запястье. Он попытался вырваться из рук Кевина, но тут же обмяк и начал падать. Кевин подхватил его у самого пола и вынес из кабинки.

– Эй, – окликнул он стоявшего поблизости рослого мужчину, – поможешь мне дотащить приятеля до такси? Вырубился, бедняга, – оно и понятно, после двенадцатичасовой пьянки.

Если рассматривать киднэппинг как искусство, операция была недостаточно проработана в деталях, особенно по части безопасности. Но зато какая экономия рабочей силы!

Глава 64

Раз в три месяца в одном из центральных отелей Манхэттена собирались работники компьютерных фирм, производящих военные и бытовые приборы. Здесь обсуждали новинки, возможные сделки, просто обменивались сплетнями.

Мервин Лемнитцер, только что уволенный из «Ричланд-секьюритиз» и при этом выплачивающий солидные проценты по довольно жесткой закладной на дом, сам не знал, зачем он приплелся на семинар. Мервин был высоким, худым парнем, лет под тридцать. У него не было полезных знакомств среди фирмачей, потому что его первым и единственным рабочим местом после окончания колледжа стала компания «Ричланд-секьюритиз».

Но на семинаре он встретил старого приятеля, симпатичного азиата, с которым познакомился много лет назад. Они вместе зашли в кофейный бар отеля, окна которого выходили на шумную Седьмую авеню. Мервин изложил приятелю приглаженную версию последних событий своей жизни.

– Следующий заказываю я, – сказал Бакстер Чой. – Это будет честно.

Они решили посидеть в баре до открытия семинара – до десяти часов. Кофейный бар, обычно пустой в такое раннее время, сейчас был переполнен – сюда устремились все остальные участники семинара, приехавшие пораньше.

– Это не только нечестно, но еще несъедобно, – мрачно сострил Мервин, хотя и принял предложение Чоя.

– Ты программист? – спросил Чой. – Проектировщик?

– И то, и другое. – Мервин, прищурившись, посмотрел на приятеля, – а сюда я пришел, чтобы присмотреть что-нибудь стоящее для себя.

– Понимаю, – кивнул Чой. – Что тебя интересует? Авиационная радиоэлектроника? Биохимия? Сверхпроводники? Конечно, глупо тратить полжизни на всякое старье у Риччи, хочется интересной работы. У них, наверно, все давно разложено по полочкам.

– И они еще имели нахальство сказать мне, что я думаю не о работе, и... – Он запнулся, спохватившись, что история, в которую он собирался углубиться, противоречит изложенной им версии. – А ты где?

– «Доу Кемикл», – сымпровизировал Чой. – Дефолианты.

Лемнитцер уже открыл рот, чтобы задать какой-то вопрос, но Чой торопливо посмотрел на часы и потянулся за счетом.

– Давайте лучше поговорим о том, как найти тебе достойное занятие, – сказал он.

* * *

Он замерзал. Пальцы ныли от давящего холода. Выложенный коричневым камнем подвал был почти пуст, только в углу стоял угольный ларь. Стены пропитались сыростью, как в общественных и грязных туалетах.

Никки уже пришел в себя после туинала. Его трясло от холода. Когда он открыл глаза, ослепительная, ватт в сто пятьдесят, лампочка, висящая на голом шнуре под потолком, обожгла его глазные яблоки пронзительным светом. Он не мог найти выключатель. И выкрутить занемевшими пальцами лампочку тоже не мог. Только разбить – он замахнулся локтем и упал, совершенно выдохшийся от единственного усилия. Никки перевернулся на живот, чтобы избавиться от рези в глазах. Воспоминания: встреча с Керри, кабинка в туалете... Значит, Риччи узнали, кто стоит за взрывами, потрясшими Манхэттен.

Тяжелая дверь со скрипом отворилась. На пороге остановился парень – тот, который назвался Керри Риччи.

– Во-первых, – сказал он, глядя на пленника сверху вниз, – заметь, что никто тебя не связывал и не дубасил. Никто к тебе ни прикасался, пока ты был в отключке. Я помню, что ты, Ник, член семьи.

– В такой семье это один черт.

Кевин кивнул.

– Во-вторых, ничего личного в этом нет. Банни считает, что ты отличный парень. Твой сын, Лео, – наполовину Риччи. Но ты здесь из-за второй половины своего имени. Понятно?

– Похитили кого-то из ваших? – спросил Никки.

– Мне говорили, что ты толковый парень, – не без сарказма заметил Кевин. – Но не предупредили, что ты блестящий мыслитель.

Он захлопнул тяжелую дверь подвала за своей спиной.

Никки прикрыл глаза, спасаясь от пронзительного света.

– Что ты собираешься делать, Керри? Вытряхивать из меня пыль, пока не заговорю?

– Ты заложник. Тебе придется побыть под присмотром какое-то время. Разумеется, в полном здравии. Но это вовсе не значит, что все зубы у тебя останутся на месте. Я обнаружил это в твоей сумке.

Кевин швырнул ему листок бумаги.

Никки подобрал бумагу и увидел зашифрованную сводку, которую вез на юг. Он принял причастие кровью, окропился ею достаточно, чтобы отрапортовать отцу о полном успехе манхэттенских акций. Около ста человек прикончили они с Чоем вдвоем. Бакстер попросил его отвезти данные отцу. Зная характер Шана, он нашел нужным записать ключевые цифры.

– Многовато чисел? – спросил Никки.

– Как тебе это – В14? В – вторая буква алфавита. Февраль второй месяц года. Обычный компьютерный код. Детоксикационный центр на углу Сто семнадцатой и Бродвея взлетел на воздух как раз в Валентинов день, Четырнадцатого февраля. Еще один, В Гринвич-Виллидж, вспыхнул девятнадцатого – что и означает следующая строчка, В19. И так далее, верно? – Он нагнулся и вырвал листок из пальцев Никки. – Интересная приписка внизу – 50 и 150 – килограммы чего-то, конечно. Никаких призов за догадку, вот досада. Тебя считают членом семьи – вопрос только, какой семьи?

– Все это для меня новости, Керри.

Кевин кивнул.

– Конечно. Знаешь, прошло уже два часа после нашего возвращения из Ла-Гардиа. Мы успели распечатать твои фотографии. Три парня узнали в тебе мотоциклиста, бросавшего бомбы. Единственное, что отделяет тебя от пули, – статус заложника. Поэтому воздержись от глупых реплик, о'кей? А теперь – вопросы есть?

– Думаю, ты знаешь, что делаешь.

– А ты знаешь, что я не могу тебя прикончить, поскольку ты – предмет торговли. Но я нуждаюсь в сотрудничестве. Я хочу знать, какого черта вы решили наехать на нас.

Подвижное лицо Кевина застыло, стало тяжелым, грубым.

– Итак, как в игре, «бей-и-беги». Вы задали нам хорошую трепку – и исчезли. Что за этим кроется?

Медленно, словно чтобы не вспугнуть его, Никки встал и сел на сундук.

– Ты же не поверишь, если я скажу, что это было тренировкой? – Кевин отрицательно покачал головой. – Даже если это правда?

– Это звучит не особенно ловко. Там, наверху, есть человек, которому это не понравится.

Никки ткнул пальцем в потолок.

– Наверху? Значит, мы не одни?

– Такие, как мы с тобой, – прочувствованно произнес Кевин, – никогда не бывают одни.

* * *

Обмороки и возвращения в сознание чередовались жестокими взрывами. Напряжение и изогнутом теле грозило медленной смертью от удушья. Он будил себя, прибегнув к мелким хитростям. Сознание. Тьма. Удушье. Сознание. Тьма. Он больше не мог тревожиться ни о чем, кроме смерти. О смерти – его смерти – говорили два скота в комнате. Даже страшная боль в позвоночнике была ничем по сравнению с ужасным предчувствием смерти.

В комнате звякнул телефон. Один из калабрийцев с ворчанием снял трубку. После короткого обмена репликами он сказал своему сообщнику:

– Tomaso e qua[83].

– Ты узнал его голос?

– Змеиный голос. Хитрый, гордый голос сицилийца. Что еще нужно?

– Я даже не помню, как он выглядит.

Постучали в дверь. Один из калабрийцев пошел открывать.

– Tu non sei Tomaso[84], – сказал он молодому китайцу, стоявшему на пороге.

– Buon giorno. – Два сухих хлопка – словно переломили деревянный прут через колено. Два глухих звука – чьего-то падения. Дверь шкафа скользнула в сторону. Над ним навис кто-то с плоскогубцами в руках. Мгновение – и исчезла страшная боль в спине и вокруг шеи. Чарли окунулся в блаженное беспамятство.

Когда он пришел в себя, комнату заливало зимнее холодное солнце. Скорчившись на боку, Чарли разлепил веки и встретился взглядом с мертвыми глазами Мимо и Пино. Их открытые глаза казались пустыми, но зато третий – в центре лба у каждого – распускался прекрасным живым цветком. На удивление мало крови, подумал Чарли. Если Томазо Молло и вправду был змеей, его жало почти не оставляло следа. На их лицах застыло выражение удивления, словно такая ловушка была чем-то неслыханным для людей ндрангетты.

Застывший в позе мороженой креветки, Чарли смотрел на своих похитителей. Это работа специалиста, отметил он. Может быть, англичанина? Англичане – опытные убийцы. Но что делать англичанину на ионическом побережье Калабрии, что могло объединять его с человеком, прибравшим к рукам Корлеоне?

Чарли со стоном попытался пошевелиться. Его спину пронзила боль, как от удара током. Он снова посмотрел на мертвые глаза калабрийцев и подумал, что быть жестоко связанным – это намного лучше, чем быть мертвым. Он застонал и снова провалился в беспамятство. Шло время.

Он очнулся и увидел перед собой лицо Кевина. Или Керри.

– Т-ты?..

– Чарли, ты в порядке?

Чарли поискал глазами синее пятнышко – его не было.

– Керри?..

Сын Стефи бросился к телефону. Чарли прислушался.

– Я должен отвезти его к врачу. Кто у тебя есть в Вашингтоне? – Пауза. – Позвони ма. Ciao[85]. – Он повернулся к Чарли. – Послушай...

Но Чарли уже снова отключился.

* * *

В темноте она безумно вцепилась в трубку.

– Да?.. Алло?..

– Его нашли. Он будет в порядке, – сказала Уинфилд.

Гарнет рухнула на стул, словно отброшенная ударом.

– Вы уверены, что с ним все в порядке?..

– Керри сказал, что все будет в порядке.

– Что это зна...

– Мне нужно бежать, – перебила Уинфилд. – Свяжусь с вами позже. – И повесила трубку.

Гарнет вскочила, все еще сжимая в рукахтелефон. Наклонившись, чтобы поставить его на место, она вдруг сообразила, что боль в спине исчезла.

* * *

– Классная берлога, угу? – спросил Чой.

Он привел Лемнитцера в свою квартиру на Виллидж, недалеко от Пятой авеню, и сказал, что это квартира его подружки.

– Ну что, еще по глоточку?

– Искушение винной ягодой... – Лемнитцер утонул в глубоком кресле с подлокотниками, испустив протяжный, вздох. Семинар – дело дохлое. Никому не нужны программисты. По Уолл-стрит толпами бродят безработные программисты. Никто не предлагает работу, все ищут. Это был уже четвертый «глоточек» виски после окончания семинара. Лемнитцер уже не чувствовал боли, но был еще способен удержать в голове разбегающиеся мысли.

– Твое здоровье. – Чой поднял свой стакан.

– М-м, – отозвался Мервин и спохватился, что успел отхлебнуть из своего стакана еще до того, как был произнесен тост.

Потрясающе скверные манеры, подумал Чой. Парень хорошо относится к китайцам и пьет, как лошадь. Но годится ли он для работы?

Чой был одет, как всегда, франтовато: джинсы, ярко-желтая рубашка, жилет темно-синего цвета с алой отделкой на четырех накладных карманах. На глазах у Лемнитцера он выудил из жилетного кармана желатиновую капсулу.

– Что это?

– Это? – Чой сделал глубокий вдох, его лицо расплылось в счастливом предвкушении. – Это рай, Мерв. Это бесконечный взлет по параболе. Это... – Он сунул капсулу в рот и запил виски. – Это МегаМАО.

Мервин моргнул.

– Храни меня Господь от такого рая.

Чой в жизни не принимал МегаМАО. В жилетном кармане у него лежали капсулы, наполненные сахарной пудрой. Из другого кармана он достал еще одну капсулу, на вид – такую же.

– Смотри. Рай приглашает тебя, мой друг-поденщик.

Он подбросил капсулу. Мервин, заинтригованный, поймал ее на лету и уставился на свою ладонь.

– С виски пойдет?

– Пойдет с чем угодно, – заверил его Чой, глядя, как он проглатывает капсулу и запивает остатком виски. – Ну что, еще по глотку вытяжки из шотландских зернышек?

– И не думай. Держи голову ясной. – Длинное, узкое лицо Мервина с полузакрытыми глазами качнулось от плеча к плечу, повторяя отказ. Потом движение изменилось – вверх-вниз.

– Почему нет?

Чой с удовольствием рассмеялся. Он знал, конечно, как действует МегаМАО, но ему никогда не надоедало наблюдать за этим чудесным превращением.

– А теперь, – сказал он, смешивая воду и скотч для своего гостя, – поговорим о подходящей работе для тебя. Ты никогда не пробовал силы в области промышленного шпионажа?

Мервин моргнул.

– Отличное название. Шп...ионаж, – выговорил он. Н-наравится.

– И, о Боже, как здорово за это платят!

* * *

Хотя ему всегда нравилось изображать Этну за полсекунды до извержения, Итало знал, что всему есть свое время – и драматическим эффектам, и тихим рассуждениям. В данный момент подходило скорее второе.

Что Шан – злейший враг, каким-то образом стакнувшийся с калабрийцами, было теперь совершенно ясно. Малейшие сомнения на этот счет можно было отбросить, потому что Чарли Ричардса освободили сразу же после похищения Никки.

Чарли предстоит провести порядочно времени в больнице. Итало Риччи знал, что его вздорный племянник будет нуждаться не только в физиотерапии: такое грубое насилие отражается на душе еще в большей степени, чем на теле. В особенности если речь идет об Эль Профессоре. То, что он задержится на больничной койке, наверняка отразится и на его отношениях с Эйприл Гарнет. Если б не эта баба, Чарли б в жизни не хватило духу так напакостить Риччи.

Никто лучше Итало не понимал слабую сторону Чарли – вирус сверхзащищенности. Любой, а в особенности толковый и симпатичный парнишка вроде Чарли, должен почувствовать сопротивление этого мира – для закалки костей. Но Чарли освободили от этого. Как бизнесмен, он с самого начала располагал такими средствами, что любой другой мог бы об этом только мечтать. Любые препятствия на его пути Чио Итало устранял, даже не дожидаясь просьбы, – забастовки, рекламации на сырье, выходки конкурентов, короче, все, что было чумой для других. Чарли избаловали, изнежили. Настоящий бизнесмен – в душе убийца и всегда готов преодолеть тот последний дюйм, от которого шарахается Чарли. Когти и зубы всегда были ему ни к чему. И единственный человек, кроме Итало, который об этом догадывается, – проклятая индейская скво. Чем трудней ей будет добраться до Чарли, тем лучше. У Итало уже было достаточно неприятностей из-за нее. Если б он не успел в последний момент вцепиться в неувязку с «Ричтроном», Чарли благополучно упорхнул бы от него.

Итало затягивал передачу «Ричтрона», потому что это было для него последней возможностью проучить Чарли. Если б его нипоти Чарли был нормальным Риччи, происшествия с пикапом или взрыва газа было бы достаточно, чтобы наставить его на ум. Кто-то должен постоянно наставлять его на ум, несмотря на то, что эта баба вцепилась в его яйца. Но теперь – довольно. Basta е basta![86]

Нет лучше места, чтобы обеспечить себе кусок пожирнее, чем Вашингтон, департамент коммерции, столица всего на свете, включая уличную преступность. Эти проститутки в конгрессе – пора заставить из отрабатывать свое содержание.

Итало сунул в свой компьютер диск с материалами Эдгара Дж. Гувера. Занесение архива в память почти завершено, теперь, сверяясь с датами, он уничтожал компромат на тех, кто уже умер. Время злодейски подтачивало его богатства. Итало, Скупой Рыцарь, с наслаждением просматривал досье на мониторе, пропускал золотые сквозь скрюченные артритом пальцы, побрякивал монетами. Он всегда начинал лучше соображать после этого развлечения.

Именно «Ричтрон» сорвал маску с истинного врага семьи Риччи. Но хотя удалось определить цели Шана, его стратегия оставалась туманной. Не важно. Последний поступок Чарли перед похищением – ночной звонок Керри – обеспечил «Ричтрону» безопасность от захвата со стороны. Молодец. Военным капо ему не быть, но в мирное время его инстинкт неоценим.

Итало лениво смотрел на запись: «Паркинсон Э. Ральф, сенатор США». Его пальцы коснулись клавиш компьютера. Приставания к малолетним. В настоящее время все вычеркнуто из полицейских архивов родного городка, сохранилось только досье Гувера. Времена меняются. Сейчас слабинку по части недозрелой плоти легко удовлетворить, повысив цену. В досье была фотография: Паркинсон, содомирующий девятилетнего мальчика. Ребенка удерживала в удобной позе мать. Итало вздохнул и снова посмотрел на экран: «Комитеты: финансовый, промышленный, иностранных дел».

Внезапно в оливковых, глубоко посаженных глазах Итало вспыхнул огонь. Позорные тайны Вашингтона у него в руках. Вашингтона и любого мало-мальски заметного на карте города Америки. Страны, которую захватчики вроде Шан Лао надеются купить или украсть. Слава Богу, что эта разрушительная информация находится в руках патриота-американца, а не той дикой орды, которая, щелкая зубами, ломится через границы Америки, чтобы разрушить величайшую демократию мира. Слава Богу, ключ к власти в руках Итало Риччи, а не какого-нибудь выскочки вроде Шан Лао.

Наступило время расправиться с захватчиками – раз и навсегда. Тонкая, изогнутая, как ятаган, улыбка, искривила углы рта Итало.

Шан Лао труп, хотя еще не догадывается об этом.

Глава 65

Про Винса можно было бы сказать так: после недели, проведенной в любой точке земли, ему хотелось оказаться где-нибудь еще. После двух недель в Манхэттене, когда он собирал воедино свою разрушенную, взорванную, разлетевшуюся на куски империю, Винс с удовольствием смотался бы на Сатурн. Он уже перестал извиняться перед Ленорой за то, что не возвращается домой каждую проклятую ночь. Но только он один мог разобраться в хаосе, оставленном Никки и Бакстером Моем, разобраться и на обломках построить новое.

– Децентрализация, – сказал Баз Эйлер, – вот как это называется, Винс.

– В общем, делаем двенадцать центров там, где их было пять. И пусть ублюдки придумают что-нибудь новенькое.

Чтобы сохранить разум в эти недели, он то и дело заглядывал к Базу в его клинику в Виллидже на Макдугал-стрит, перекусить и подремать, пока МегаМАО держит его на плаву.

Основным занятием База в это время было бесконечное выписывание рецептов. Он знал, что сейчас лучше не приставать к Винсу. Подмеченные им летаргические явления, возрастающая нервозность, вспышки бессмысленного страха – все укладывалось в картину, это был академический список побочных эффектов МегаМАО, химического привыкания – Баз, как и большинство медиков, предпочитал избегать термина «наркомания».

В штатном расписании Баз значился «медицинским директором». От случая к случаю он доставал старые бланки рецептов – сувенир из прошлого, грустное напоминание.

– Слушай, Винс, – произнес он однажды, отложив в сторону ручку, – я должен кое-что рассказать тебе.

Винс, с фиолетовыми кругами под глазами, по-кошачьи потянулся и зевнул.

– Ты уже третий раз начинаешь что-то мямлить, когда я к тебе заскакиваю. Что тебя гложет?

Безвыходное положение. За последние две недели Баз много раз настраивал себя на выполнение безумного задания Эйлин. Но начать было трудно. Если б Винс произнес что-нибудь ободряющее, вроде: «Давай выкладывай», или хотя бы: «Я слушаю». Но, мыслями в другом месте, он вел счет фальстартам База.

– Это об-об-об... – Баз запнулся.

– Это все-все-все, ребята, – передразнил Винс. Он встал. – Ну, царапай. Увидимся в Атлантик-Сити.

– Об Эйлин! – отчаянно выпалил Баз.

Оба удивленно моргнули. Винс поморщился и сел, обескураженно глядя на испуганное лицо База.

– Валяй.

– Этот груз у меня давно на душе. Винс, – начал Баз отрепетированный с Эйлин монолог, – помнишь процесс из-за твоих шлюх? – Он выдавил игривую усмешку. – Ну, общество женщин против СПИДа?

– Хватит вилять. Говори.

– У них женщина-адвокат.

– Твои новости протухли. Эйлин Хигарти, чокнутая феминистка.

– Эйлин Хигарти – это Эйлин Эйлер. – Баз кое-как продолжал: – Она пользуется своей девичьей фамилией... – Он похолодел, пригвожденный к месту ужасающим взглядом Винса. – Винс, говорю тебе, это было камнем у меня на душе...

– С-сукин сын проклятый! – Винс вскочил. Он схватил База за белые лацканы и приподнял его над полом. – Ты хочешь сказать, что черненькая крошка, похожая на Ленору, как сестра, которую ты брал на Гроттерию, это Эйлин Хигарти?

– Да...

– Ах ты, е... сукин сын. – Он отшвырнул База в сторону и крутанулся на каблуках, словно в танцевальном па. – Это еще что? – Он резко повернулся в сторону.

– Винс?..

– Чего шепчешь? Говори громко, проклятый слизняк!

Баз во все глаза смотрел на него.

– К тебе кто-то обращался?

– Все время! – завопил Винс. Черные кудри яростно подпрыгивали. – Эти гладкие лощеные твари... Они шепчут. Шепчут! Это заговор против меня! – Он снова крутанулся на каблуках, и его пальцы сжали горло База.

– Чертов ублюдок! Брось ее! Твоя жена?..

– Винс, ты ме...

– Брось ее! Брось ее! Брось ее!

– Ко-ко-конфликт интересов, – выдавил Баз, – она считает, что я должен уйти из медицинского центра...

Дрожащий вопль ярости.

– А как насчет того, чтобы она предоставила полудохлым курвам помирать, как им хочется? Как насчет того, чтобы вести себя, как положено приличной бабе, и заботиться о своем муже? – Винс разжал руки и начал мерить комнату шагами. – Что? – резко повернулся он. – Заткнись! Как я могу думать?.. – Он снова подошел к Базу. – Вот дерьмо, что мне с тобой делать, Баз? Только подумай!

Баз смахнул свои рецепты в открытый ящик стола.

– Ты имеешь в виду, она права? Мне нужно уйти с этой работы?

– Тупой ублюдок, как я могу быть уверен, что ты не шпионишь за мной для нее?! – Винс изменил направление и подскочил к стене, на которой висел плакат, изображавший беременную женщину. Баз забрал его из своего старого кабинета – жалобное напоминание о прошедшей славе. Винс в бешенстве уставился на плакат. – Прекрати шептать! – завопил он. – Скажи! Скажи это громко!

– Что? – спросил Баз.

Винс с налитым кровью лицом повернулся к нему:

– У тебя был предшественник, тупица. Придурок по фамилии Баттипаглиа. Этот кретин, когда узнал, что шлюхи заразились СПИДом, пришел ко мне жаловаться. На что? На то, что они могут заразить его, когда он лазит к ним в брюхо.

– Ему нужно было просто надевать перчатки.

– К е... матери вас обоих, – прорычал Винс. – Я сказал ему: вычеркни их из списка выплат и проследи, чтоб они заткнулись. У Риччи не бывает заразных девок, ясно? Не бывает. В особенности когда они заразные. Он дал мне слово убедить их, что они чисты, как грудь кормилицы. И на следующий день я узнаю, что у него назначена встреча с твоей женой! Она должна была сказать тебе! Это было полгода назад. Не думаю, чтобы она забыла этот ленч!

Баз покачал головой:

– Не помню я такого.

Винс замолчал, его глаза дико блуждали по сторонам.

– Выкатывайся, – произнес он. – Оставь меня одного. – Это было сказано нормальным голосом.

Баз едва справился с дрожью. Паранойя делириум. Шизофренические галлюцинации. Классический список побочных эффектов МегаМАО.

– Тебе придется запомнить, – заверил его Винс, – я убрал Баттипаглиа. Я имел в виду одним махом избавиться и от него, и от Хигарти, но ей повезло. Я надеялся, что она достаточно перепугалась. О'кей. Я слишком обязан тебе, Баз, чтобы разделаться с ней. Но слушай хорошенько!

– Я слушаю.

– Напомни ей, как кончил Баттипаглиа. Скажи, я работаю с гарантией. Она пытается подцепить меня на крючок с помощью этих дохлых шлюх? Из-за того, что я о них не забочусь? А что, по-твоему, я должен делать с е... проститутками? Чтобы они ни подцепили – они знали, на что шли. И я должен терять на них хоть десять секунд своего драгоценного времени? Да пусть подыхают!

– Эйлин говорила что-то о медицинских проверках в «Риччи-энтертэйнмент»...

– Кого это интересует? Проститутки – не люди. Как только они перестают цеплять клиентов, их выбрасывают на помойку. Вместе с другим мусором. Я так и поступил с этой шайкой и делал то же самое много раз до того. Это называется убийство из милосердия. Как и то, что получил Баттипаглиа. Как то, что ждет твою жену, если она не уймется. Если б я не задолжал тебе, клянусь, я бы обошелся без предупреждения.

– Я не ду...

– Заткнись. – Винс сгреб его опять за лацканы и приподнял над полом. Баз захрипел и выпучил глаза. – Заткнись, – повторил Винс. – Ты не думал?.. Вот дерьмо, он ни разу не задумывался!.. Слушай, я обязан тебе за твою изгаженную жизнь, ты, мелкий торговец-наркотиками! А теперь ты мне обязан – за свою жену. – Он швырнул База на стул. – Двадцать четыре часа. Она должна закрыть дело за двадцать четыре часа. И пусть положит мне на стол полное признание, со всеми фактами и куда она теперь их засунет. Я хочу, чтобы копию этого письма она показала своим клиенткам, с пожеланиями отправляться к дьяволу... Тебе дается ровно два... – Его голос сорвался. Он скосил глаза в сторону и требовательно произнес: – Кто это сказал? Держись от меня подальше!

– Винс, этот голос... Может, я смогу чем-ни...

С красным от бешенства лицом Винс вылетел из-за стола, крутанулся на своих высоких каблуках и вылетел в коридор.

Баз оцепенело уставился на дверь. Потом, дрожа, встал. Господи, он сделал это. Он прекрасно понимал, что сейчас Винс подписал себе приговор. Баз был выжат, как лимон. Безумное поведение Винса подействовало подавляюще на творца МегаМАО. Страшное, губительное зелье.

Баз, медленно, как старик, переставляя ноги, пересек маленький холл, отделявший его берлогу от клиники. В запирающемся шкафу на верхней полке за старой серой шляпой и потрепанным зонтиком он нащупал магнитофон. Когда он достал его, катушки еще крутились. Господи, он сделал это! Баз сунул магнитофон в карман устрично-рыжего плаща. Потом выпрямился, расправил плечи.

Эйлин так тщательно проинструктировала его, что теперь он действовал автоматически. Сначала убрал рецепты. Потом накинул плащ и вышел из клиники. Он проверил, нет ли за ним слежки, и спустился на станцию подземки.

Ошеломленный и собственной смелостью, и реакцией Винса, Баз вышел на Пятидесятой улице и подошел к телефонной кабинке.

– Мне нужно зайти домой, – сказал он Эйлин, прибегнув к заранее условленному коду. – Я хотел бы прихватить кое-что из одежды.

– Что именно?

– Полный комплект.

Эйлин оказалась дома раньше его, охваченная возбуждением и нетерпением:

– Баз! Баз!..

Ее пальцы тряслись, когда она выхватила у него магнитофон. Пробегая рысью по коридору, она на секунду сунула голову в детскую.

– Тильда, это доктор Эйлер. Баз, это Тильда. Тильда, мы будем в спальне. Бенджи, скажи папочке «хэлло», Баз, поздоровайся с Бенджи. Бенджи, мы скоро вернемся. Через минутку. Скоро.

Она втащила База в спальню и заперла дверь. Они сели на кровать, и Эйлин, надев наушники, прослушала запись. Потом прокрутила еще раз, делая заметки. Потом в третий – сверяясь с заметками. Потом взяла второй магнитофон и сняла копию. И только потом крепко обняла База и поцеловала его в губы.

– Ну что, все в порядке? – спросил Баз.

– Здесь все, что надо, включая признание в убийстве Баттипаглиа и угрозы мне. Баз, это в точности, абсолютно то, что требовалось для приятельницы Уинфилд в окружной прокуратуре. Это поворотный пункт всего процесса! – Ее лицо становилось все более оживленным, она просто лучилась от счастья. – Баз! Мы выступаем на Винса Риччи!

Она схватила его за руку и поволокла в детскую. Молоденькая помощница оторвала глаза от журнала с историей любви двух героев киноэкрана, осложненной проблемами вроде умственно-отсталых детей, вороватых родственников и супружеской неверности.

– Бенджи, позволь представить тебе твоего героического отца, доктора База!

Пухлый малый, игравший на полу с ядовито-оранжевым пластмассовым грузовичком, поднял глаза.

– Па? – спросил он.

Баз упал на колени.

– Ты видела, какая хватка? Он перегнул грузовичок вдвое!

– Тильда, – сказала Эйлин, – возьми кредитную карточку и сходи сейчас за покупками, ладно?

Как только девушка ушла. Эйлин плюхнулась на пол рядом с мужем и обняла его за шею.

– Это Баз, Бенджи. Не Бад, а Баз-з-з...

– Бад! – поправил малыш. И покатил грузовичок по направлению к отцу. – Мой Бад.

Слезы заструились из глаз доктора Эйлера. Он, помаргивая, повернулся к Эйлин.

– Ты слышишь? Он меня знает!

– Развивайте знакомство, доктор Эйлер. – Она погладила мужа по спине. – Продолжайте в том же духе. Начиная с сегодняшнего дня, все еще возможно.

Глава 66

– Ты с ума сошла? – сдавленно произнес Чарли.

Его голос был похож на рычание, ярость прорвала охранительную оболочку обычной сдержанности. Больничная палата была похожа на номер в вашингтонском отеле, где он встретился с Чарли Брэвермэном и Он Сеонгом – кажется, с тех пор прошло сто лет. Но это был не отель, а клиника, принадлежащая «Ричланд-холдингз», несколько сообщающихся шале в долине к северу от Нью-Йорк-Сити. Летом здесь все покрывалось зеленью. Но сейчас, в марте, бледные почки на деревьях были едва различимы, а землю в лесу устилал хрустящий под ногами ковер серых прошлогодних веток.

Уинфилд моргнула от неожиданности, услышав ярость в отцовском голосе. На протяжении всей своей жизни Чарли не позволял себе обнаружить свой гнев в присутствии дочерей:

– До этого любой мог додуматься, – сказала она, удивленная тем, что ей пришлось отстаивать свой образ действий. – Любой мог разместить там подслушивающие устройства!

– Идиотизм. – Чарли в изнеможении откинулся на подушки, утонул в них. Нянечки научили его управляться с электрическими приспособлениями, менявшими форму кровати. Но Чарли был все еще слишком потрясен, чтобы суметь воспользоваться инструкциями любого рода. – Ты предала собственную семью, – произнес он, возвращаясь к знакомому ледяному тону, которым обычно скрывал бешенство. За окном мартовский ветер беспощадно трепал белоствольную березу. Чарли остановил на ней свой взгляд, расстроенный, со смятенным умом. – Ты... – Он моргнул, обнаружив, что потерял мысль. Потом его бледно-голубые глаза скользнули по лицу дочери – почти случайно, словно следя за мелькнувшей в аквариуме рыбкой. Он никогда раньше не смотрел на нее таким взглядом. Это все последствия похищения.

– Ты заставил меня пожалеть, – так же холодно произнесла Уинфилд, – что я когда-то доверяла тебе. В первый раз в жизни.

– Я тоже жалею, что ты рассказала мне, – выдохнул Чарли.

Его выздоровление шло не очень гладко. Шла уже вторая неделя его пребывания в клинике, но каждую ночь кошмары заставляли его кричать во сне, желудок почти не принимал пищу. Он потерял способность к концентрации, не мог отключится от мыслей об угрозе для его жизни. На осунувшемся лице глаза казались больше. Он потерял всего десять фунтов веса – мелочь для мужчины его комплекции, – но то была плоть преуспевающего торговца, самоуверенного, удачливого бизнесмена. Теперь, когда он смотрел в зеркало, то видел там аскетичное, погасшее лицо – лицо Эль Профессоре.

– Ты ставишь меня перед дилеммой – предупредить Чио Итало или стать таким же предателем, как ты, – сказал он.

– Вот что тебя рассердило, – уточнила его дочь самым прохладным тоном. – Тебе до голубого света Винс со всеми его неприятностями. Но ты не желаешь обременять себя личной ответственностью. Знаешь, ты хочешь, чтобы тебя не считали одним из Риччи. Но должна сказать, ты сицилиец до мозга костей. Семья превыше всего.

– Совершенно верно, – согласился Чарли. – А что, не так?

– Ты придаешь этой истории слишком большое значение, – продолжала Уинфилд. – Винс – большой мальчик. У него уже были неприятности, и он знает, как с ними справляться, со всеми своими купленными судьями, и конгрессменами, и просто наемными убийцами. Знаешь, при его бизнесе это минимальный профессиональный риск.

Чарли прикрыл глаза, мечтая, чтобы она оставила его в покое.

– Мне нечего было делать всю последнюю неделю – просто валялся в кровати и читал газеты. Что стряслось с Нью-Йорком? Взрывы, сведение счетов между бандами, вопли и стоны, призывы покончить с преступностью... Нельзя выбрать худшего времени для нападения на Винса. Ему устроят показательный процесс двадцатого века.

– Ну и отлично.

– Это твой кузен!

– Все равно отлично, – отрезала Уинфилд. – Если вспомнить об источнике его доходов, он еще легко отделается.

Лицо Чарли исказила болезненная гримаса.

– Уинфилд, в тебе нет ничего человеческого. – Его усталый голос трудно было расслышать. – Ни родственной привязанности, – простонал он, – ни чувства клана... – Чарли опустошенно махнул рукой, словно выпуская на свободу маленькую птичку, потом закрыл глаза и замолчал.

Уинфилд долго сидела рядом, потом встала и подошла к окну. Она посмотрела на стоянку около больницы. Гарнет осталась ждать ее в машине, сгорбившись на переднем сиденье, уставившись в ветровое стекло. Доктора разрешили Чарли не более одного посетителя в палате одновременно.

Уинфилд подняла руку и помахала. Треугольное личико Гарнет под разметавшимися белыми волосами пробудилось к жизни. Она помахала в ответ. И без того меланхолический визит, подумала Уинфилд, в который она внесла дополнительную грустную ноту.

Вообще-то они и предполагали найти Чарли в таком состоянии. Гарнет предупредила ее еще утром, по дороге сюда, какую реакцию вызовут ее новости.

– В глубине души он до сих пор не может поверить, что за патологические личности его родственники, – сказала Гарнет.

– Это из-за транквилизаторов, которыми его пичкают, – буркнула Уинфилд. – Они оттягивают выздоровление.

– Что за транквилизаторы? В каком количестве?

– Слишком сильные, слишком много. Он совсем другой человек сейчас. Совершенной одурманенный.

Гарнет задумалась.

– Это происки Итало, – сказала она наконец.

– Чьи же еще?..

– Значит, мы должны увезти Чарли.

– Вы охрану видели? Вчера я насчитала двенадцать человек.

Гарнет довольно долго сидела молча.

– И тем не менее... – задумчиво произнесла она. Ее лицо воинственно заострилось, словно корабельный киль. Сейчас, ожидая встречи с Чарли, она все больше напоминала арктический ледокол, набирающий пар перед тем, как ринуться вперед на максимальной скорости.

Уинфилд отвернулась от окна.

– Сейчас я уйду и освобожу дорогу Гарнет. Она, слава Богу, не предавала всю великую расу Риччи.

Уинфилд подумала, что оказалась не готова к такой вспышке ярости со стороны Чарли. Могла ли она потребовать понимания от человека, подвергнувшегося долгим издевательствам, изоляции, угрозам? Могла ли даже она, его собственная дочь, предвидеть такой взрыв? Она постояла, ожидая хотя бы слова, которое бы разрядило напряжение между ними. Что за примитивные узы связывают Риччи, дающих сплоченный отпор любому наскоку со стороны? Неужели это смертельный грех – послать повестку в суд такому человеку, как ее кузен-убийца, сеющий смерть по всей Америке?

– Угу. Ты лучше иди, – пробормотал надтреснутым голосом Чарли. – Я сейчас не в лучшей форме для таких новостей. Мне бы поменьше всего этого...

Он открыл глаза и посмотрел на нее. При свете, льющемся из окна, цвет его глаз казался еще бледнее.

– Поменьше? Поменьше чего? – спросила Уинфилд.

– Необходимости сопротивляться. Давай, детка. Задай им жару. Положи на лопатки в следующем раунде.

Он болезненно улыбнулся. Уинфилд наклонилась, чмокнула его в лоб и пошла к двери.

– Извини, что вывалила это все на тебя, – сказала она. – Это было ошибкой с моей стороны. Извини, пожалуйста.

Он покачал головой, и даже это движение заметно причинило ему боль.

– Пришлось бы все равно сказать, раньше или позже. – Он приподнял руку и слабо махнул ею. – Бедная Уинфилд. Все родители – в больницах. Где ты найдешь время и силы, чтобы взяться за кузена Винса?

– Не беспокойся, – холодно произнесла она. – Я справлюсь.

На этот раз его губы раздвинулись в искренней улыбке. Это тоже причинило ему боль, и он облизал губы языком.

– Вот так Уинфилд, – сказал Чарли. – Ты у нас в семье – прирожденная убийца.

Странная нотка послышалась ей в его голосе, нотка гордости.

* * *

Бухта Лонг-Айленд-Саунд казалась серой, мрачной, скользкой даже на вид. Кохен сразу же увидел, что совсем недавно какие-то лодки привязывали к причалу около старого особняка. Но как определить, перевозили в них наркотики или нет?

Коммандор Хэкшмидт служил в береговой охране США со второй мировой войны и поэтому, наверное, выглядел постоянно настороженным, словно продирался через минное поле. Он скорчил гримасу, когда они остановились под чердачным окошком очень старого кирпичного дома на Троггс-Нек, и проворчал:

– Здесь дважды за последнюю неделю видели лодку. Она называлась «Харди-Гарди», или «Харли-Барли», или еще как-то в этом роде.

Кохен вздохнул.

– По Лонг-Айленду мотается полмиллиона лодок. Прикажете поискать среди них «Харди-Гарди»?

Он раздраженно отвернулся. Саггс просто саботировал работу, губил его карьеру, его дело против «Лютьен, Ван Курв и Арматрэйдинг». Когда газеты вопят о засилье наркобанд и требуют принятия мер, меры принимаются в основном для отвода глаз, чтобы успокоить общественность. Расследования тянутся годами и в конце концов увязают в стоячем болоте.

Сзади по-поросячьи фыркнул Хэкшмидт – не враждебно, скорее озабоченно.

– Я пришлю вам двоих своих ребят и катер. Постарайтесь этим обойтись.

Он сокрушенно махнул рукой и потопал к машине.

Кохен смотрел на прилив. Небольшая лужица уже подступила к его ногам. На гребне грязной пены всплыла пустая пачка от сигарет. Кохен грустно покачал головой. ФБР крепко задолжало ему.

К берегу приближалась моторная лодка с двумя парнями из береговой охраны. Кохен озадаченно наблюдал, как они высаживались на причал. Один выглядел лет на одиннадцать, второй, более зрелый – на двенадцать.

– Агент Кохен? – Они щелкнули каблуками. В ФБР военизированные приветствия были не в ходу. Как отвечать? Кохен решил воспользоваться самой открытой из улыбок Гэри Купера.

– Привет, ребята, – сказал он. – Коммандор говорил что-то о катере?

Старший показал на лодку, покачивавшуюся у причала, – обыкновенную открытую лодку с маленьким навесом. Даже издалека видно было, что большую часть пространства внутри занимают два длинных, мощных подвесных мотора.

– На вид вроде шустрая... – с сомнением протянул Кохен.

– Шустрая? – отозвался старший. – Утром я выжимал из нее сорок узлов! На этом берегу быстрее не найдете.

Кохен с удивлением почувствовал, что у него повышается настроение. Есть отряд и лошади, быстрее которых не сыскать в округе, – чего еще желать шерифу с горячей кровью?

– О'кей, – весело сказал он, – чего мы ждем? Вперед!

Глава 67

Уинфилд вышла на стоянку около больницы. Гарнет открыла для нее дверцу машины.

– Залезайте. Есть перемены?

– Вялый Сварливый. – Уинфилд задумалась на минуту. – Чуть не оторвал мне голову, когда я рассказала насчет Винса. Он сильно... упал духом. Ушел от борьбы. Я его еще таким не видела.

– Мне, наверное, не стоит рассказывать про интриги, которые плетутся против него в Товариществе?

– Кто-то хочет его выжить?

– Да. У меня тоже довольно шаткое положение, потому что все знают, что я работаю у него.

– Но какого черта?.. Он дает Товариществу миллионы!

– Скверная репутация. Связи с преступным миром. Насколько искренние побуждения у преуспевающего бизнесмена? Нет ли в его поведении скрытых мотивов, которых прочие, непорочные члены Товарищества, не смогли разгадать?

– Это его добьет, – задумчиво произнесла Уинфилд. – Он надеялся заниматься всей этой чепухой до конца жизни. Высокая мечта с небольшим креном на один борт.

Они замолчали, наблюдая за мускулистым молодым человеком в строгом костюме, который вышел из клиники и остановился у лестницы, сложив руки на груди. Этого охранника они видели в первый раз.

– Кто в оппозиции?

Гарнет с отчаянием вздохнула:

– Имоджин Рэсп – это имя говорит вам о чем-нибудь?

– Дорогостоящее порно?

– Под видом социологических исследований. Фетишизм, садизм, мазохизм и прочие сексуальные отклонения. Все в таком роде. Но у нее очень представительный вид.

– И около нее сразу же сгруппировались все, кто страдает легкими отклонениями.

– Уинфилд, вы страшно циничная молодая особа. И очень наивная. Сексуальные причуды есть у любого. А она умеет подать в прессе каждый свой новый бестселлер.

– Бюллетени рассылаются по почте?

– Не бюллетени. Просто списки кандидатур. Выборы в конце года. – Гарнет взглянула на часы. – О'кей, – произнесла она. – Я пошла. После десяти, скажем, минут в пятнадцать одиннадцатого, понаблюдайте за входом. Если увидите, что этот молодец вошел внутрь, сразу же заводите мотор.

У Уинфилд брови полезли вверх, что случилось нечасто.

– Не играйте с огнем, Гарнет. Поосторожней с этими парнями.

– Я должна вытащить отсюда Чарли. – Ее кукольный подбородок угрожающе задрался. – Возможно, его пока не стоит перевозить. Но если помните, Уинфилд, когда вы забирали меня из больницы, я тоже была не вполне готова к выписке.

Уинфилд кивнула.

– Его нельзя трогать с места, и его нельзя оставлять здесь. Так что я с вами. Но не забывайте о тяжеловесе у черного входа.

Гарнет вышла из машины.

– Такая теплынь?

На ней был расстегнутый голубой плащ поверх короткого черного платья. После взрыва она не носила туфли на высоких каблуках, но сегодня, заметила Уинфилд, на ней были лодочки на двухдюймовых каблуках. Обтянутые темно-серыми прозрачными нейлоновыми чулками, ее длинные, длинные ноги в изящных туфлях выглядели довольно опасными.

Гарнет уже почти миновала молодого охранника, но вдруг остановилась, повернулась на каблуках, сверкнув ногами, и посмотрела на него. Они обменялись репликами – очень тихо, как заговорщики, изыскивающие способ улизнуть на часок. Парень достал сигареты, угостил Гарнет и щелкнул зажигалкой. Она задержала его руку, их глаза не встречались. Потом, выдохнув клуб дыма, Гарнет благодарно кивнула и вошла в клинику. Она ни разу не улыбнулась. Чувство, которое она испытывала к этому куску мяса, было слишком серьезным, чтобы улыбаться. Уинфилд застыла, ошарашенная: Гарнет не только не курила, но и терпеть не могла, когда курили в ее присутствии. Уинфилд посмотрела на часы и почувствовала, что ее охватывает чувство ожидания.

– И эта маленькая зеленая? – уточнила Гарнет. – Как часто ты их глотаешь?

Чарли неуверенно посмотрел на нее.

– Эти? Я... Я не помню.

Она взглянула на часы.

– Когда к тебе приходит медсестра?

– Когда я позвоню.

– А если ты не звонишь?

– Наверное, когда наступает время ленча.

– В полдень? – настойчиво уточнила Гарнет.

– Зачем тебе это?

– Сейчас мы с тобой надуем эту шайку. – Гарнет энергично тряхнула головой, хохолок белых волос подпрыгнул. – Из тебя тут делают пьяную мышь. Знаешь, почему ты чувствуешь себя таким шалым? Потому что кто-то распорядился подержать тебя в таком состоянии подольше. И не жди приз за правильно угаданное имя.

Чарли лежал неподвижно, задумавшись о чем-то. Гарнет хотелось расшевелить, подтолкнуть его, но она твердо знала, что решение должен принять он сам, и надеялась от души, что транквилизаторы не убили в нем способность принимать хоть какие-то решения.

– Это значит... – произнес он наконец и запнулся. Потом поднял на нее глаза. – Этот хитрый старый жулик!.. – выдохнул он с отчаянием. – А я еще обругал Уинфилд за то, что создает для него проблемы. – Чарли хмыкнул и сразу же закашлялся, болезненно сморщившись. – Ты серьезно насчет побега? Они охраняют это место не хуже, чем Форт-Нокс. На утренней прогулке...

– Ходить ты можешь?

– Относительно.

Гарнет на минуту задумалась.

– По пути к тебе я видела в коридоре три-четыре кресла на колесиках.

Чарли нахмурился, размышляя.

– Не пойдет.

– Придется, попробовать.

– Не пойдет. Каждый нипоти – раб Итало и мой по совместительству, они обязаны выполнять все мои желания... То есть так я думал, пока ты не наставила меня на ум. Они здесь, чтобы препятствовать моему единственному желанию – сбежать. – Он рассмеялся, на этот раз обошлось без кашля. – Я совсем обалдел от этих пилюль.

– Давай, Чарли, шевелись, мы сможем это сделать.

– Нет. Подожди. – Он осторожно спустил ноги с кровати. – Дай руку, пожалуйста.

С помощью Гарнет Чарли сделал несколько неуверенных пробных шагов.

– Снаружи холодно?

– Холодно и ветрено. – Она сняла с вешалки свитер-безрукавку и помогла Чарли натянуть его.

– О'кей. – Он накинул сверху халат и уверенно подпоясался. – Дашь мне две минуты на то, чтобы проползти холл до лестницы.

– Так много?

– Ты давно не видела меня в действии. Эти калабрийцы сделали что-то с моей поясницей. – Он взял ее руку и крепко сжал. – Дай мне две минуты. Потом... Видела панель с кнопками около двери в палату? Нажмешь на красную. Поняла?

– Что будет? Пожарная сирена?

Он кивнул, шаркающими шагами продвигаясь к выходу из палаты.

– Спустишься вниз черным ходом. Охранники и сестры сбегутся к главному входу – я встречу их с воплями «Пожар!» и через кусты перед входом проберусь на стоянку.

– Grazie molto[87], Эль Профессоре. О, конечно, охранник на стоянке не заслуживает вашего внимания...

– Гарнет, если бы я стал обдумывать всерьез эту комбинацию, то остался бы в постели до сих пор.

Он вышел из палаты. Гарнет подошла к панели и задумчиво посмотрела на стальной огнетушитель размером с французский батон, висевший с краю. Отсчитав две минуты, она быстро сняла его с кронштейна, сунула под плащ и выглянула в коридор. Убедившись, что никто не идет, она нажала на красную кнопку и поспешила к лестнице черного хода.

В госпиталях, больницах, клиниках избегают резких звуков, которые могли бы всполошить пациентов. Вместо сирены, которую ожидала услышать Гарнет, зажужжал приглушенный зуммер, словно с клиникой пытался связаться корабль инопланетян.

Гарнет была уже на первом этаже. В дальнем конце коридора сестры мчались к лестнице парадного входа, за ними следовали два молодых человека в строгих костюмах, замыкал процессию дородный санитар в белом халате. Гарнет увидела на лестнице Чарли, возбужденно размахивавшего руками.

Она побежала к выходу. Герой-любовник у выхода стоял, расплющив нос об стекло двери, всматриваясь в суматоху внутри клиники. Увидев приближающуюся Гарнет, он распахнул перед ней дверь.

– Что там стряслось?

– Они вам что, не сказали? – Она прошла мимо, но вдруг снова крутанувшись на каблучках, словно гормоны не позволяли ей отойти от него, остановилась и произнесла: – Я хотела бы поблагодарить вас за помощь!

– Меня?

– Уверена, что вы не нужны наверху. Они прекрасно справляются с огнем без ва...

– С огнем?! – Он ринулся вперед, еще раз потрясенно повторив: – С огнем?..

– С огнем, – отозвалась Гарнет, со всей силой обрушивая огнетушитель на его затылок, туда, где находились его мозги, если они вообще были представлены у данного индивидуума. Охранник распластался на земле, звучно стукнувшись челюстью.

Гарнет швырнула в него огнетушитель и помчалась к машине. Уинфилд заводила мотор. Она уже помогла отцу устроиться на полу за передним сиденьем.

– Замечательная комбинация, – сказала Гарнет. – Вперед!

Глава 68

К своей коллекции жилищ, посещаемых лишь изредка, Шан Лао добавил дом, купленный на Большой Багаме. За очень большие деньги он присоединил к нему и шесть соседних коттеджей. Потом вокруг всех этих домиков выросла двадцатифутовая изгородь из колючей проволоки – такая же, как на Палаване, но двойная, с электронным сенсорным устройством между рядами. Двадцать четыре часа в сутки это поселение патрулировал отряд охранников – только вместо садистов-дезертиров Иностранного легиона он нанял китайцев, работавших на семью Ли. Гордые оказанным доверием, они не могли удержаться от хвастовства, без конца выставляли напоказ свое оружие.

Для Банни и Николь жизнь была почти пасторалью – за двумя исключениями. Во-первых, принятые Шаном меры предосторожности переносили Николь в атмосферу ее детства, проведенного в лагере для военнопленных. Она опасалась, что постоянное присутствие вооруженных людей окажет вредное влияние на маленького Лео. Кроме того, она знала о менталитете охраны гораздо больше, чем, скажем, Банни, и опасалась, что отчасти от неопытности, отчасти от потребности выразить свою мужественность молодые китайцы могут в любой момент выйти за пределы необходимой обороны и устроить бессмысленное кровопролитие по какому-нибудь ничтожному поводу.

Второе огорчение было для них с Банни общим – миссия, с которой был послан в Нью-Йорк Никки, слишком затянулась. Хотя Никки не говорил матери, что за поручение дал ему отец, но она достаточно хорошо знала своего мужа, и ее предположения были самыми мрачными.

– Он, конечно, считает необходимым проявить либо те качества, которых ты от него требуешь, либо полное отсутствие, чтобы получить разрешение вернуться к журналистике, – сказала она мужу.

Улыбка Шана была беглой. Выражение его глаз за контактными линзами было непроницаемым. Не отвечая, он перевел взгляд на горящие в очаге поленья, – мартовский вечер выдался прохладным.

– Я действительно прервал поток писем-эссе, – признался он. Вот и все. Больше ничего говорить он не стал – ни что Никки похищен, ни что сегодня его освободили, о чем сообщил по телефону Бакстер Чой.

– Его оставили в той же кабинке в туалете, из которой умыкнули неделю назад, – сказал он. – Никки немного растерянный, но все же догадался позвонить. Мне пришлось махнуть рукой на хакера и нестись в Ла-Гардиа. Никки говорит, с ним обращались прилично.

– Отправляй его ко мне.

Перебирая в памяти этот короткий разговор, Шан думал, стоит ли говорить Николь, что ее сын en route[88] домой. Не стоит предвосхищать события, решил он. Он уже был en route неделю назад. Бедный Никки. История с похищением не входила в его планы. Но и поражением ее тоже нельзя было назвать.

Он преследовал несколько целей одновременно. Во-первых – кровавое причастие. Теперь, как сообщил Чой, Никки получил правильное представление об убийстве как орудии успешного устранения затруднений. Вторая цель – подготовка саботажника для внедрения в банк данных «Ричланд». С этим следовало поторопиться, чтобы приступить к действиям в отсутствие Чарли Ричардса, слишком быстро ориентирующегося при неожиданных поворотах в работе с компьютерами.

Ричардс, выздоравливающий в уединенной лесной клинике, был в самом наилучшем для Шана состоянии – неподвижном. Легко было догадаться, кто именно оказал ему эту любезность.

Что же касается риска для Никки – весь проект носил характер делового обмена. Шан улыбнулся.

– Тебя что-то рассмешило? – спросила Николь. Они с Банни вязали подарок для Никки – длинный кардиган из толстой шерсти. Она подняла глаза от рукоделия и смотрела на мужа. Шан кивнул, но промолчал.

– Ты думаешь о Никки? – настаивала она.

Шан взглянул на жену. За последние шесть месяцев, войдя в роль бабушки, она немного пополнела. Теперь она уже не казалась тоненькой, но смотреть на нее было приятно. Он еще раз кивнул, взял газету и этим отрезал путь для дальнейших расспросов.

Бакстер Чой увидел Никки перед книжным магазином в аэропорту. Он изучал строй корешков с надписями «Бестселлер». Сейчас его французскую миловидность полностью подавили азиатские этнические черты. Отрешенный взгляд его глаз напомнил Чою состояние, которое французские наемники в Индокитае называли «кафар»: отстраненность от реальности.

– По твоему виду не скажешь, что тебя не кормили, – заметил Чой, когда они отошли к стойке закусочной и заказали кофе.

– Я не голодал. Но теперь, как увижу биг-мак, сразу тошнит.

– Ты запомнил кого-нибудь?

– Я видел только Керри Риччи. Он сказал, что встречается с сестрой Банни, поэтому...

– ...почти родственник.

– Что-то вродегарантии, что мне не причинят вреда.

Бакстер отхлебнул кофе.

– А что ты пообещал взамен?

Никки отобрал у него стаканчик.

– Они озадачены, Бакс. Они не могут понять, зачем мы затеяли эту кампанию – бей-и-беги, – а потом все бросили. Я сказал,что это была просто тренировка, и он больше не спрашивал. И, кстати, Бакс, чем больше я об этом думаю, тем глупее мне кажется вся эта затея.

Чой удовлетворенно кивнул.

– У твоего отца комбинации всегда строятся на нескольких уровнях, а не в плоскости. Ты должен это знать. Я тоже не могу похвастаться, что проник во все его замыслы. Но одним соображением могу поделиться. На охоте самые кровавые задания дают новичкам.

– Если это был единственный способ заставить меня промочить ноги...

– И посмотреть, сработаемся ли мы с Тобой, – перебил Чой. Он придвинул к Никки стаканчик с кофе. – Выпей немного.

– Всю последнюю неделю я ломаю голову над еще одной загадкой, Бакс. Объясни, в чем твоя роль?

– Ты серьезно?..

– Менять мокрые пеленки наследному принцу? Придерживать ему руку, чтобы были ровней буквы в прописях? Это разве занятие для блестящего воспитанника ирландских иезуитов?

Чой рассмеялся.

– У меня есть причины, чтобы взяться за нее.

– Объясни!

Чой пожал плечами.

– Никки, я от этого ничего не теряю. Твой отец подобрал мальчишку-сироту. Я обязан ему всем на свете. Мое будущее обеспечено. Если я руковожу твоими победами – я герой. Кстати, хотя твое приключение немножко пообтерло позолоту с наших достижений, ты все же привык к черной работе и научился чертовски здорово ее выполнять. Ну, а если ты подожмешь хвост – я все равно ничего не теряю, потому что твой отец, лишившись настоящего наследника, обратится к синтезированному, то есть ко мне.

Никки мрачно усмехнулся.

– Парень, я ждал правдивого ответа.

– Зачем мне лгать? Я рассчитываю стать твоей правой рукой на ближайшие полвека. Мы будем работать плечом к плечу.

– Ты думаешь, я протяну так долго?

– Положись на свои гены, – подмигнул Бакстер Чой.

Никки схватил стаканчик с кофе и швырнул в мусорную корзинку. Горячая жидкость расплескалась на стопки салфеток, пластмассовых подносиков и соломинок для содовой. Посетители, оглянувшись на них, быстро отводили глаза и уходили. Жители Нью-Йорка получают инстинкт разумной уклончивости по наследству.

– О'кей? – мягко спросил Чой. – Укладывается в картину?

Никки подхватил свой рюкзак.

– Нет, – отрезал он.

Глава 69

– Это совсем несложно, Мервин, – терпеливо повторил Бакстер Чой.

Он уже не первый раз заводил этот разговор со своим приятелем хакером, угостив его МегаМАО. Привыкание к наркотику было налицо: Лемнитцер стал нервозным, издерганным, время от времени начинал дрожать или беспричинно рыдать – Бакстер Чой уже много раз наблюдал подобные явления. Некоторые к тому же мучились беспричинными страхами, слышали голоса.

Стратегия по укрощению хакера заключалась в том, чтобы, когда подойдет время великого испытания и его издерганные нервы потребуют химического подкрепления, подсунуть ему капсулы с безвредной сахарной пудрой и продержать в плачевном состоянии несколько дней. Это время Чой «потратит» на поиски работы в области отлично оплачиваемого промышленного шпионажа, более элегантного занятия, чем вытряхивание мусорных контейнеров.

Наконец версия приобрела элегантность и завершилась: Лемнитцер получит задание, направленное против компании, которая нанесла ему горькую обиду. Гонорар будет достаточно высоким, чтобы выплатить остаток задолженности по закладным и всю оставшуюся жизнь жрать МегаМАО в свое удовольствие.

Идея проникновения основывалась на том, что, хотя Лемнитцера заставили сдать все ключи от офиса, у него осталась его индентификационная карточка – пропуск в Ричланд-Тауэр. Не исключено, конечно, что за это время изменился код на входе в компьютерный зал. Но Лемнитцер знал, по какому принципу составляются эти коды в «Ричланд», так что с помощью «тинкмэна», он за пять минут подберет новый.

– О'кей. Я один в компьютерном зале. Воскресное утро. Я один, – заученно повторил Мервин Лемнитцер хриплым от тревоги голосом. – Я получил доступ к данным... Что дальше?

– Теперь – самый важный момент, – сказал Чой. – Ты должен найти место, чтобы спрятать «тинкмэн», перепрограммированный как радиоуправляемое реле.

– Перепрограммированный кем?

– Клиентом.

Лемнитцер болезненно поморщился. Его прищуренные глаза почти закрылись.

– Ты не хочешь назвать мне...

– Ради твоей же безопасности, – перебил китаец, придавая своим словам полнозвучное величие и внушительность папского благословения. – Потом мы проводим телефонную проверку, чтобы убедиться, что наш «жучок» работает в двух направлениях – на прием и передачу. Усвоил?

– А потом я получаю свои деньги и выметаюсь из города.

– В добрый час, – напутствовал его Чой. – И никаких повторов – если клиент захочет чего-нибудь еще, пусть готовится отслюнить еще полсотни грандов.

– Слушай, Бакс, последняя капсула МегаМАО... Это пустышка!

Чой всмотрелся в хмурое лицо хакера.

– Ладно, попробуй эту. – Он протянул такую же на вид.

– Это уже на что-то похоже, – пробормотал через полминуты Лемнитцер. Все морщинки на его лице разгладились и исчезли в великом забвении ультрарасслабления, которым наслаждался целый миллион жителей Нью-Йорка, и только Бог и Винс Риччи знали, скольких еще городов страны.

Лемнитцер блаженно вздохнул.

– Ну, мы им устроим что-то особенное, – сказал он.

* * *

В ворохе корреспонденции этот конверт выглядел необычно – ни обратного адреса, ни имени отправителя. Гарнет уже собиралась уходить в офис, но, заинтересовавшись, распечатала конверт и достала листок с машинописным текстом.

"Комиссия по выборам в правление Товарищества по изучению образования.

Дорогой член Товарищества.

Скоро вы получите официальный список из шести кандидатур на шесть вакантных мест в правлении. В наши намерения не входит порочить или расхваливать перечисленных кандидатов. Но возникла необходимость некоторые вопросы рассмотреть очень внимательно.

Мы уверяем вас, что приветствуем желание любого члена Товарищества повысить свой статус и участвовать в работе правления. В прошлом, да и в этом году кандидатуры выдвигались в основном из академической среды, что вполне естественно для организации, ставящей своей целью улучшение системы образования и исследовательской работы.

Но оба эти направления в мире бизнеса играют совсем другую роль. В этой среде образование – это предмет саморекламы, а исследования в области рынка, направленные на то, чтобы продать нам побольше товаров, в которых мы не нуждаемся..."

Гарнет сложила листок и сунула в свою сумку. Выздоровление Чарли шло полным ходом. Уинфилд превратила свою маленькую квартирку в больничную палату для отца и каждый вечер уезжала ночевать куда-то в Хобокен, судя по телефонному номеру. Утром она приезжала домой и возвращалась к обязанностям сиделки.

Гарнет подумала, что Чарли уже достаточно окреп, чтобы пережить выпады безмозглых мракобесов и малограмотных крикунов без особого ущерба для своего здоровья. Возможно даже, пора выпустить его к этой своре, чтобы он получил представление об атмосфере, сложившейся в Товариществе.

По пути на работу она заскочила к Уинфилд. Чарли еще спал. Гарнет немного постояла, глядя на него. Мир и покой – вот в чем он нуждался больше всего, но напрасно он надеется обрести их в новой среде. Администрирование в больших дозах может оказаться вредным для его мозгов. Усмехнувшись, Гарнет сунула письмо за кофеварку. Этот текст взбодрит Чарли сильнее кофеина.

Глава 70

– «Харли-Барли»? – повторил старик. – Это еще что за хреновина?

– Что?.. – Ноа Кохен пригнулся к нему, пытаясь разобрать слова, заглушенные свистом ветра. Ветер был ужасным – казалось, их вот-вот сдует с раздолбанного причала. Кохен провел детство на северном побережье Лонг-Айленда и знал, что такая погода тут редкость. Вихрь рокотал над Коннектикутом, набирал скорость над бухтой и с воем накидывал на Ориент-Пойнт, бомбардируя порывами ветра причальные строения.

Старик, пригибаясь, свернул к лодочному сараю. Под навесом, спрятавшись от яростного ветра, он как будто немного смягчился.

– Да она не даст и половины той скорости, на которой вы носитесь по Саунду!

– О, так вы знаете «Харли-Барли»?

– Вы, городские, слушать не умеете. Никто не назовет так лодку, кроме чертовых курортников. Надо же, по имени какой-то бабы назвать лодку! – Он осуждающе покачал головой. – Вам нужна «Ширли-Герли» с Пет-ти-Байт.

Кохен развернул карту:

– Вы мне покажете это место?

Старик выпятил тонкую нижнюю губу.

– Вам, чертовым законникам, помогать нельзя. Вам всегда мало, что ни дай. Уже дал вам ее чертово имя. Может, мне вас за руку к ней отвести?

Кохен широко ухмыльнулся.

– Вы разговариваете, как бутлегер времен «сухого закона». Но если так, вам должно быть под восемьдесят, а я бы не дал вам больше шестидесяти.

– Восемьдесят семь в июне. – На самом дне водянистых глаз полыхнул торжествующий огонек. – Живой пока, черт возьми.

Он ткнул узловатым пальцем в карту:

– Старый дом на берегу. Перенесли его туда с Плама во время проклятой войны. – Старик лукаво подмигнул, и Кохен опешил:

– Простите?..

– Ну, когда они сделали из Плама... Сам знаешь что.

Кохен всмотрелся в карту и заметил кружок, означавший, что Плам имеет статус государственной научной лаборатории. Контрабанда наркотиков могла спокойно процветать на острове.

– И много там этой дряни под замком?

Старик снова подмигнул.

– Под замком, говоришь? Не похоже. У нас здесь все дно завалено ихними проклятыми штуками, до самого Порт-Джефферсона и Бриджпорта.

– Но они ядо...

– Рыбаки то и дело вытаскивают канистру-другую в сетях. Раз в неделю уж точно.

– Господи! – воскликнул Кохен. – И что они делают?

Губы старика раздвинулись, обнажив розовые, как у младенца, беззубые резиновые десны.

– Что делают? – Он еще раз хитро подмигнул. – А в воду кидают, назад, в бухту. Что им еще с ними делать?

Они подъехали на моторке к дому на Петти-Байт, но там не было ни души. Будь Кохен один, он бы непременно залез в дом и осмотрелся. Но он терпеть не мог делать такие вещи при свидетелях, в особенности при мальчишках, годившихся ему в сыновья. У них может возникнуть искаженное представление о ФБР.

На обратном пути лодку подхватил отлив, да еще и сильные ветер подгонял их, подталкивал в спину. Лицо законника Кохена застыло, словно высеченное из гранита. Ни контрабандисты, ни непогода не остановят справедливость, которую он несет в грешный мир. Этой капризной лодке, как норовистой лошади, придется покориться.

Юные матросики сражались со штурвалом, пытаясь развернуться под порывами ветра. Ревели две сотни лошадиных сил. Двойной скрежет прорезал шум воды и ветра, перемежаясь с душераздирающими завываниями. Лодка наклонялась и поднималась на волнах, как необъезженная лошадка. Подгоняемый ветром прилив заставлял ее задирать нос. Кохен чувствовал небывалый подъем. Впервые в жизни у него были помощники. Он обязан был дать им незабываемый урок!

– Держись! – громче ветра завопил Кохен. – Эх, держись, ребята!

Глава 71

Передовица была озаглавлена: «ВЕЛИЧАЙШАЯ ИЗМЕНА». Предполагалось, что читателям «Нью-Йорк таймс» нет нужды напоминать цитату из Т. С. Элиота.

"...девять падших женщин, на лицах которых лежит печать затравленности... из безликой организации, коммерческая заитересованность которой в проституции наконец привела ее на суд справедливости.

Не за посредничество – преступление во всех пятидесяти штатах Америки, – но во имя охраны здоровья... удары молний обрушились неожиданно с небосвода, настолько олимпийскими были громовые разряды справедливости...

...Не придираясь к этим дарам Юпитера, позвольте напомнить, что «безликая» организация обряжена в многочисленные личины. Под грохот взрывов яростной нарковойны пошатнулись устои Нью-Йорка... создатели зелья убийственной новизны... В этом... контексте девять затравленных женщин представляют миллионы жителей Нью-Йорка, униженных действиями этой безликой организации.

Эти девять – сестры в своем мученичестве. Мы не должны отворачиваться от них...

Итало Риччи, не дочитав, отшвырнул газету, сорвал очки со своего ястребиного носа и от души выругался. Выругался, как старый сицилийский крестьянин, хотя родился в Ист-Сайде. Он проклинал редакцию «Таймс» вместе с семьями до третьего поколения, эту шайку cornuti, прогрязших в кровосмешении дочерей с отцами, матерей с сыновьями, и дядьями, и племянниками. Он призвал на них голову чуму, и проказу, и библейскую язву, чтобы их проело до мозга костей и сердца их превратились в помойную яму. Он проклял человечество, породившее эту гадину, и девять шлюх, и их мадам-покровительницу – жену чудо-доктора Ванса, и пожелал им слепоты и личинок под кожу. Он проклял Эль Профессоре и его индейскую подружку, но, избегая повторений, пожелал им только нашествия саранчи, а лично Чарли – отсохшего пениса.

Итало не располагал средствами, чтобы охладить пыл «Таймс». За эту статью следовало благодарить Винса с его бандой. Какую цель они представляли для бомбистов Шана! За две недели узкоглазые негодяи испортили Винсу репутацию на всю жизнь. И что – даже «Таймс» не смогла раскусить, что происходит!

Статья в «Таймс» безошибочно указывала Итало, что Винса пытаются усадить на горящие уголья не столько из-за судьбы его девяти шлюх, сколько из-за развязанной в центре Нью-Йорка гангстерской войны, за то, что он принес в город хаос и смерть. А если возникнут неприятности в Нью-Йорке, доброжелатели в других больших городах быстро отправят всех распространителей МегаМАО в тюрьму.

Вложив всю страсть в проклятия, Итало сел за стол и мрачно уставился в пыльное окно своего кабинета. Он слышал жужжание вертолета неподалеку. Этот звук напомнил ему о покушении в июне, когда пуля пролетела так близко от них с Чарли. Отсиживаясь в своей берлоге на Доминик-стрит, думал Итало, он недосягаем для врагов. А пока удавалось удержать Чарли запертым в коконе из транквилизаторов, он выигрывал время для борьбы с саботажем, затеянным племянником.

Личный телефон Итало звякнул. Он схватил трубку.

– Чио? – неуверенным голосом произнес молодой человек. – Это Вито из клиники.

– Да, нипоти. Что стряслось?

– Ч-чарли...

– Что – Чарли?

– Он удрал!

Катастрофа. А Итало истратил весь запас проклятий!

* * *

Нет ничего дешевле человеческой жизни, думал Никки Шан. Бессердечный прагматизм распространился по Западу. Повсюду на земле жизнь стала дешевле грязи.

Его собственная в том числе.

Он чувствовал себя пешкой, когда его деловито умыкнул Керри, чтобы рассчитаться им за похищение отца Банни. Пешкой в грубой игре. Он вспомнил выражение лица Керри, когда тот сказал, что для него большой роли не играет, жив Никки или нет. И все его мысли вместе с ним вернулись в наименее подходящее место, в элегантное убежище, придуманное его отцом, способным жить только за оградой и под охраной. Никки дремал в одной из комнат. В соседней отец инструктировал какого-то из братьев Ли, командовавшего охранниками.

– ...установлены более мощные сенсорные устройства, – рапортовал Ли.

– Дополните их новыми инструкциями для охраны, – сухо сказал Шан.

– Сэр?..

– По моим сведениям, наша безопасность сейчас требует повышения ответственности. Мы можем легко сделать это, поскольку все члены моей семьи сейчас здесь. Включая моего сына.

– Да, сэр.

– Ночью ваши люди должны быть готовы стрелять.

– Вы имеете в виду, если сработают сенсорные устройства?

– Здесь может оказаться бродячая собака. А может – наемный убийца. В ночное время приказ – стрелять.

Пауза.

– Стрелять, – елейно произнес Ли, словно пробуя слово на вкус, – чтобы убить?

– Да.

Убить. Слово продолжало трепетать где-то в мозгу у Никки. Как ледяная дробинка, застрявшая в основании мозга. Он слышал, как захныкал маленький Лео, проснувшийся после дневного сна. И слышал, как Николь успокаивает его. Потом они с Банни обсуждали поездку в город. Мягкий ветерок шевелил пальмы, они шелестели и мирно потрескивали. Весеннее солнце с безоблачного неба струилось на моментально просыхающий песок. В этой мирной гавани, долине покоя, его отец приравнял человеческую жизнь к жизни бродячей собаки.

Стрельба на поражение – девиз дикарей. Свирепое безумие взводов смерти. Это было в Белфасте. В Багдаде. Везде. Никто, называющий себя человеком, не отважится принять это. А его отец – отважился, слепо проламывая свой путь, взяв закон в свои руки. Это лишено смысла – райский оазис, окруженный смертью. Это ничего не изменит – ни в Вашингтоне, ни в Нью-Йорке. Но, приказывая охранникам стрелять и убивать, от одной мысли об этом отвратительном приказе отец успокаивается. Смерть балансирует на хрупкой грани его эгоизма.

Смерть любого.

Глава 72

– Эйлин, как бы я хотела быть там. – Уинфилд свернулась клубочком в кресле, болтая по телефону. – Трудно поверить, но решение о взятии под стражу может быть выполнено. Во вторник. Будет установлена сумма залога.

– Только что говорила с Ленорой, – сказала Эйлин Хигарти. – Она не может показаться в прокуратуре. Баз тоже. И по чести говоря, я рада, что вы сейчас – сиделка при отце. Появись вы в прокуратуре, адвокаты Винса моментально использовали бы ваше родство, чтобы все перевернуть с ног на голову. – Она помолчала, позволяя Уинфилд переварить сказанное. Словно чтобы сменить тему, Эйлин продолжила: – Ваш отец уже оправился от транквилизаторов?

– Прошло всего три дня, но он значительно приободрился. Эйлин, а телерепортеров пустят?

– Когда его возьмут под стражу? Сомневаюсь. Да они вообще сомневаются, что им это удастся. Вы видели передовицу в «Таймс»? Мне случалось работать и с меньшей поддержкой. Кстати, первое, на что пожалуется Винс, это кампания в прессе. Его адвокаты заявят, что теперь непредвзятое рассмотрение невозможно.

– Винс при любом раскладе будет жаловаться.

– Ну, это серьезный повод. Мне звонил друг из Сан-Франциско. Они начинают сейчас другое судебное дело против Риччи. О мошеннической медицинской практике. В детоксикационных центрах первого попавшегося бездомного заносят в списки Голубого Креста или другого медицинского учреждения и начинают требовать деньги от страховой компании на мифические операции или лечение.

Уинфилд услышала шаги на лестничной площадке, потом звонок в дверь.

– Кто-то пришел. Я позвоню вам завтра.

– Будьте осторожны.

– О, отличный совет. Может, подождете, пока я открою?

– Конечно. Скажете, кто пришел. Мы все в опасности в эти дни.

Уинфилд положила трубку и открыла дверь – Керри.

– Папа спит. До полудня подождешь?

– Я – только представитель делегации. – Он шагнул внутрь, и за ним последовал его брат.

– О, привет, – натянуто произнесла Уинфилд.

– Buono giorno, tesoro, – произнес Чио Итало, входя следом, маленький, тощий, словно мертвец, вызванный из могилы злобным колдуном. Он аккуратно закрыл за собой дверь со странно торжествующим видом, словно одержал какую-то победу. Уинфилд потянулась к трубке.

– Эйлин, – сказала она, – здесь у нас семейная встреча: Керри, Кевин и Чио Итало.

– Иисус Христос, – пробормотала Эйлин, – сейчас они вас прикончат.

– Семья есть семья. Позвоните мне через полчаса. Если меня не похитят и не убьют, значит, мы по-прежнему возглавляем гонку. – И она нахально ухмыльнулась вошедшим.

– Я так и поступлю. – Эйлин немного поколебалась. – Уинфилд, я не забыла, кто вернул мне База и этот процесс. Если мы выиграем, это в большей степени ваша победа, чем чья-либо. Вы нужны мне живой и здоровой.

– Я в семье любимица. – Уинфилд послала мужчинам еще одну озорную улыбку. – Пока.

Она повесила трубку.

– Чио, отец спит.

– Уже нет, – произнес Чарли, появляясь в дверях спальни. Его голос казался тонким, словно просачивался через узкую щель. – Встал, чтобы отразить нашествие. Buon giorno, Чио.

Действие этого сдавленного голоса оказалось таким, что в комнате воцарилась тишина. Всего несколько дней назад Уинфилд и Гарнет увезли Чарли из клиники. Уинфилд догадывалась, что Чио сильно переживал это поражение".

Она выглянула в окно, на ободряющий силуэт Крайслер-Билдинг. Но сейчас это ее не успокоило. Единственная женщина среди собравшихся, она не могла справиться со своим напряжением. Ей хотелось бы, чтобы Гарнет была сейчас рядом.

Чарли тоже должен был чувствовать это напряжение. Он тяжело вздохнул.

– Хай, – бодро поприветствовал его дядюшка, одарив кривой ухмылкой, как Панч – вот-вот поднимет палку и забьет его до смерти. – Праздность тебе к лицу! Смотри, какие щеки!

Чарли отсутствующе кивнул, прекрасно понимая, что в последнее время он теряет вес, а не наоборот. Уинфилд говорила, что он выглядит бодро, но не на вершине своих возможностей. Доктор предупредил, что некоторые транквилизаторы не выводятся из организма неделями, а то и больше. Тем не менее можно вести себя бодро, даже если никто не верит в твою бодрость.

Уинфилд разглядывала близнецов, стоявших по бокам от маленького, сухонького Итало. У одного из них виднелась под глазом маленькая ярко-красная отметка, словно ожог от сигареты.

– Как держится Винс? – спросил Чарли.

Несчастья других – всегда благодатная тема. Уинфилд учуяла слегка агрессивную нотку в голосе отца. Это позволяло предположить, что он снова пытается обрести форму, но уже не как Эль Профессоре, а как достойный родственник Винса.

– Слышал, что его дело ведет окружная прокуратура.

Но Чио Итало нелегко сбить с намеченного пути.

– Это не так важно, как ты думаешь, – с театральным подвыванием произнес Итало, – когда все мы – перед лицом войны. Винс в состоянии сам о себе позаботиться, – он покосился на Уинфилд, – несмотря на предательство вокруг.

– Что же привело тебя ко мне?

Без дальнейшей преамбулы Итало погрузился в лихорадочное перечисление подрывных действий Шана. По его поведению трудно было догадаться, как остро он чувствует свою вину в том, что позволил Винсу так низко пасть. Никто не знал, что Итало проявил бдительность и зоркость, но не сумел правильно истолковать свои наблюдения.

Уинфилд сразу же сообразила, что по каким-то причинам ее двоюродный дед решил временно простить ей неприятности Винса. Одновременно она почувствовала, что намечается крутой поворот в судьбе Чарли. Но Итало, судя по всему, чувствовал себя по-прежнему человеком у власти, имеющим право отдавать приказы.

– Иначе разве решился бы я обратиться к тебе в такое время, Чарли? Когда ты еще не вполне оправился от тех мучений, которым тебя подвергли maladetta Calabrese![89] Но у тебя есть чутье. Dio mio, какое чутье. Рядом с этими разряженными проститутками мужского пола из конгресса особенно заметно, что ты настоящий мужчина.

– Что за чутье, Чио? – Голос Чарли был таким бесцветным, что Уинфилд испугалась. Ей показалось, что отец снова сползает в химическое безразличие. – Чего ты ждешь от меня?

– Чтобы ты дал хорошего пинка прямо по их сифилитическим яйцам! – взорвался Итало. И сразу же пантомимой изобразил раскаяние. – Прости, Уинфилд, сорвалось с языка. Ты видишь, как я расстроен. Пожалуйста, прости меня. – И он еще несколькими мелкими телодвижениями обозначил раскаяние. И вдруг он едва уловимо выпрямился, немного выпятил челюсть, сверкнул глазами – актер, приготовившийся к своему главному монологу. – Они браконьерствуют на трех поколениях Риччи, Чарли. Мой отец давал им взятки. Мои братья. Я. Теперь – мои племянники, ты и Винс. Они считают нас просто деревянными болванчиками, а не людьми, которым они обязаны жизнью. Они думают, нам больше ничего в жизни не надо, только оплачивать их счета. А я говорю – баста, мистер Симпатяга. Я говорю – рука, державшая толстую стопку конвертов с наличными, сейчас держит кнут. В моих досье есть такие вещи – они хуже атомной бомбы! Настало время, Чарли. Настало время дать понять этой своре извращенцев и безмозглых воров, кто их босс и чего он от них хочет. – Он снова покаянно посмотрел на Уинфилд. – Извини мой язык, bella[90]. У меня просто под воротником печет, когда я вспоминаю все, что мы сделали для этих неблагодарных.

Сейчас, с ужасом почувствовала Уинфилд, на хрупкие плечи отца снова свалится бремя, от которого он надеялся избавиться навсегда.

– Так чего ты хочешь, Чио? – спросил Чарли таким же одурманенным, безразличным голосом.

– Закона! Закона, который заставит этих проклятых подонков, япошек и китаез, убрать лапы от Америки! – Чио Итало сорвался на визг. – Закона, который скажет: «Basta! Вы, желтые сукины дети, успели сожрать достаточно!» Мы – щедрые люди. Мы открываем объятия иммигрантам. В прошлом они, как и мы, работали до изнеможения, чтобы создать что-то для себя. Но это новое поколение! Они засылают сюда свои деньги, чтобы они работали за них. И деньги возвращаются к ним утроенными, учетверенными. Я хочу, чтобы они прекратили высасывать Америку досуха! Прочь от груди! И я хочу, чтобы это было сейчас!

Чарли запахнулся в тот самый халат, в котором Гарнет увезла его из клиники. Уинфилд подумала, что несколько дней, проведенных в ее квартире, сотворили чудо. Присутствие их двоих – Гарнет и Уинфилд – позволило Чарли снова выступить в своих любимых ролях, любовника и отца. Его рефлексы потекли по проторенному пути, и не только его здоровье, но и его личность быстро шла на поправку. Но другие люди тоже проложили пути в его душу. На карте Итало нанесены тайные тропы к душе, к инстинктам Чарли, к набору кодов в его мозгу. Сейчас, провоцируя племянника еще раз выступить в роли семейного снайпера, Итало пустился во все тяжкие – лесть, уговоры, обман...

– Ты хочешь нового законодательства по иностранному капиталу?

– Папа!!

– Я в порядке, Уинфилд. Ты этого ждешь от меня?

– Я жду этого от дешевых кусочников в Вашингтоне, после того как Чарльз Энтони Ричардс отдаст соответствующие указания.

Чарли понимающе кивнул.

– Ясно. Снова в департамент коммерции? Призовем тяжелую артиллерию во главе с Нелл Кэррэвэй, Кли-фом Унджером и сенатором Бердсоном? Начнем разбрасывать пригоршни банкнот? Напугаем чиновников, имевших неосторожность попасть в твои досье? Дадим им проект резолюции? И без новых похищений?

– Ты ухватил самую суть, Чарли.

– Папа, пожалуйста...

– Пусть говорит, tesoro, – тихо пробормотал Чио Итало. – Когда говорит Чарли Ричардс, весь мир замолкает и слушает.

Уинфилд посмотрела в окно, выходящее на юг, и подумала, как было бы здорово, если бы тут оказалась Гарнет, способная противостоять этому потоку лести. Она чувствовала, что отец ускользает от нее, соскальзывает к роли, для которой его вымуштровали: Эль Профессоре, деловой мозг семьи. Она нервно покосилась на Чарли. Его лицо заливала обморочная бледность.

– Папа?.. – жалобно позвала Уинфилд. Ее голосу вторило эхо, усиливая открытость сцены, на которой Итало устроил свое представление, манипулируя Чарли, как марионеткой. Уинфилд подумала, что если отец капитулирует снова, то она... то она...

– Я счастлив слышать твои слова, – произнес Чарли с широкой улыбкой. – Потому что вот что говорит Чарльз Энтони Ричардс. – Его улыбка стала просто ослепительной, сейчас он был похож на маньяка-изобретателя, собирающегося описать свой вечный двигатель. – Чио, бери свои досье и свои деньги и отправляйся в департамент коммерции сам. Это твоя индустриальная империя на кону. А меня это больше не касается.

– Ур-ра! – завопила Уинфилд.

Болезненно сгорбившись, Чарли ткнул пальцем в близнецов:

– Тот из вас, который Кевин, пусть соблаговолит проводить моего дядюшку за дверь, потом на пять этажей вниз и дальше, прочь из моей жизни. Capeesh?

– Чарли... – выдохнул Итало.

– А тот, что Керри, пусть останется со мной.

– Чарли, – хриплый, сдавленный голос Итало звучал очень тихо, – ты льнешь к болтунам из Товарищества. Ты срамишь учителей и избирателей. А очень толковые людишки порочат тебя. Тебе сейчас нужен каждый человек, на которого можно положиться... Чарли, скажи мне сейчас «прощай» – и ты уже не имеешь права причислять себя к человеческой расе. Ты понимаешь?

– Чио! – Чарли сильно втянул в себя воздух и выдохнул его толчком. – Чио, у нас никогда не получится «прощай», семья остается семьей до самой смерти. Но сейчас – уходи. – Он указал на дверь. – Все напрасно, Чио.

Комнату накрыла тишина. Все движения казались замедленными. Близнец с отметкой от сигареты на лице распахнул дверь. Молча, с оскорбленной миной, Итало проследовал к выходу, словно аристократ, шествующий к гильотине. Когда дверь закрылась, оставшийся близнец виновато покосился на Чарли и пробормотал:

– Вернусь через часок.

Уинфилд и Чарли молча прислушивались к удаляющимся шагам.

– Мои поздравления, Эль Профессоре. Ты понимаешь, – восторженно произнесла Уинфилд, – что значит загнать Итало на пятый этаж? Он бы послал все к черту даже у Жемчужных Врат!

– Уинфилд, ты видела ожог под глазом у Кевина?

– А я-то думала, ты озабочен своими делами.

– Это тебе ничего не напоминает?

– Ты про мою родинку, что ли? Это делают жидким азотом – остается только маленький след. А через недельку и следа не будет.

Их глаза встретились.

– Не будет?

– Не будет.

Глава 73

Еще не вполне отдышавшись после путешествия пешком на пятый этаж и назад, Чио Итало распорядился, чтобы на обратном пути его старый черный «бьюик» вел Керри, а Кевин сел за руль изрешеченного пулями белого «Пежо-205», принадлежащего прежде Керри.

– Я хотел поговорить с тобой наедине, – сказал он Керри, сгорбившись на заднем сиденье и тяжело дыша, еще больше, чем обычно, напоминая готическую химеру, – вы двое настоящие близнецы, эта ваша телепатия и вся прочая собачья чушь... – Он улыбнулся, чтобы смягчить ядовитый тон. – Значит, ты должен знать, что Кев стремится занять твое место – место полноправного наследника Чарли.

– Мое место? Что я наследую у Чарли?

– Его мозги, нипоти, его ноу-хау, его уловки. – Улыбка Итало погасла, и в салоне «бьюика» сразу стало холодней на несколько градусов. – Когда Чарли... э... уйдет в отставку... именно ты должен занять его место в Ричланд-Тауэр. Но Кевин вбил себе в голову, что башню Чарли должен заполучить он.

Керри невинно произнес:

– Думаю, Чарли скоро продаст свой офис. Для «Новой эры» он ему не нужен.

Готический фас сменился профилем – Чио Итало отвернулся от Керри, очень недовольный. Он раздраженно смотрел на мелькавшие мимо здания. Его дыхание почти выровнялось. Чио не любил, когда машина ехала слишком быстро, проскакивая светофоры с опасной скоростью. Тем более когда он только готовился начать исключительно деликатный разговор.

– Я не видел у Чарли доктора Гарнет.

– Думаю, она на работе.

– Вся эта история – хорошая встряска для нас. – Он помолчал. – Мне понадобится твоя помощь с этой «Новой эрой», – произнес Итало после паузы. – Ты должен придумать способ, как подорвать ее авторитет.

– Что?..

– Я хочу приготовить Чарли пару сюрпризов! Хватит! Basta. Я хочу сделать так, чтобы каждый раз, когда мне понадобится собрать силы Риччи в один кулак, это было просто сделать.

Керри медленно покачал головой.

– Это невозможно, Чио. Чарли позаботился, чтобы это стало невозможным.

– Я знаю. Делавэрская корпорация. Мои компании... Ну, ты знаешь, как обстоит дело. Это работа умного человека. Но я говорю с другим умным человеком, питомцем фабрики мозгов Чарли Ричардса. И если есть человек, способный сделать то, что я хочу, это ты, Керри. А награда – это башня, которую построили Риччи, чтобы смотреть на мир сверху вниз.

Керри продолжал качать головой.

– Я не могу, Чио. Только не с Чарли...

Итало повернулся и уперся взглядом в его глаза. Сила этого взгляда была гальванической. Керри отвел глаза.

– Кев сделает все, что я скажу. Пойди туда. Сделай это. Все! Любое место, любое поручение. И я позабочусь о том, чтобы он не подвергался опасности. Семья есть семья.

Керри вжался в мягкую спинку сиденья. Любой питомец фабрики мозгов Чарли Ричардса, закончивший университет Уинфилд Ричардс, сумел бы просчитать суть сделки, предлагаемой Итало.

– Он, конечно, перепугался, – сказал Кевину Чио Итало. Они сидели за старым дубовым столом. Керри вернулся в город, заметно изнемогающий от тошноты. Теперь его брат и Чио настороженно смотрели друг на друга в полумраке кабинета на Доминик-стрит.

– Он же не продаст Чарли. – Кевин выпятил подбородок. – Жаль, что Уинфилд заморочила голову бедному цыпленку. С таким же успехом ты мог попросить его прыгнуть с Ричланд-Тауэр.

Итало встал и подошел к двери, отделявшей его офис от клуба. В холле несколько дальних родственников проводили время, лениво перебрасываясь в карты. Итало постоял несколько секунд у двери, настороженно наклонив голову и прислушиваясь. Но беседа снаружи не прерывалась – никто не пытался подслушивать могущественного Чио. Как всегда. Итало подумал, что его последний план – самый блестящий из всех, какие ему случалось придумывать. Если все выйдет так, как он хочет...

– Твой брат – хороший мальчик, – с неожиданным добродушием произнес Чио Итало. – Мы говорили насчет саботажа в «Новой эре»... Это был бы отличный план, поверь мне. – Теплая улыбка Итало должна была убедить Кевина, что Керри добровольно вызвался заняться вредительством в новой корпорации Чарли. – Но... – Чио покачал головой и не стал договаривать. – Скажи, как долго будет заживать ожог у тебя под глазом?

– Неделю.

– А потом только Керри и Кевин будут знать, кто из вас Кевин и кто – Керри?

– Да, но... – Кевин заколебался. – Что за план?

– Пока не думай об этом. Набери себе полные руки мелких привычек Керри и не забивай себе мозги всем остальным. – Итало вернулся к своему столу и сел. – Слушай хорошенько, нипоти. Керри возьмет на себя саботаж в «Новой эре». Но он не тот человек, чтобы я мог целиком положиться на него, до последнего удара сердца. Мне нужен другой помощник – кто-то достойный взобраться на сто тридцать этажей над Манхэттеном. Кто-то обладающий настоящим инстинктом Риччи.

– Меня близко не подпустят к «Новой эре».

– Они подпустят Керри. – Мягкая улыбка, пауза. – А ты будешь Керри.

Глаза Кевина расширились.

– А это сработает? Чио, я плохо соображаю в их работе. У Керри больше мозгов, чем у меня. – Он немного растерялся.

– Согласен. Но когда он сделает свою часть работы, ты сможешь сыграть его роль?

Обычно бесстрастные глаза Кевина загорелись триумфом и алчностью.

– Почему нет? Конечно.

Казалось, лицо Итало набрякло, раздулось от напряжения, когда он остановил на лице Кевина пронзительный взгляд.

– Нет на свете ничего, перед чем бы я остановился, чтобы посадить тебя на вершину Ричланд-Тауэр. Даже если для этого понадобится отправить к ангелам Керри... Даже это я тебе обещаю!

– Но...

Итало жестом оборвал возражения.

– А теперь – обещай ты!

Глава 74

В полдень Шан Лао высадился в международном аэропорту Майами. Частный вертолет доставил его на Большую Багаму и приземлился на полоске пляжа перед коттеджами. Высокие пальмы закачались от вибрации, производимой лопастями вертолета. Они закивали, как слуги, приветствующие своего господина. Вертолет еще раз взревел, поднимаясь в воздух, и умчался.

Шан стоял неподвижно, наблюдая за пятью молодыми китайцами, угрожающе столпившимися вокруг него с мощными винтовками «армалит» наготове. Всем охранникам, нравится выставлять напоказ оружие.

– Свет дня, – холодно произнес Шан, – обнажает правду жизни.

Один из молодых китайцев широко ухмыльнулся и повесил на плечо винтовку.

– Путешествие было приятным, сэр?

– Без происшествий. – Взгляд Шана стал жестким. – Приказы остаются прежними. То есть...

– Стрелять, чтобы убить! – с приятной улыбкой вставил молодой китаец.

Шан одобрительно кивнул. Когда он двинулся к дому по пляжу, охранники следовали за ним, как почетный караул.

– Дорогой! Какой приятный сюрприз! – воскликнула Николь, когда он вошел в гостиную.

– Я слишком торопился к тебе, дорогая, чтобы предупредить о своем приезде.

Шан поцеловал ее в щеку. Он подумал, что загар Николь достиг такого глубокого коричневого оттенка, что они уже не выглядели представителями одной расы со светло-оливковой кожей.

– Я читал где-то, что слишком сильный загар вреден для здоровья, – сказал он.

Николь, высокая, немного полноватая, была одета в парео из пылающе-оранжевой ткани, которую грубоватые мазки черного делали похожей на тигровую шкуру.

– Я тоже это читала. Не важно.

Николь хотелось бы поговорить о более важных вещах. Шан и не подумал позвонить ей и сообщить о своем приезде, но не забыл связаться с братьями Ли и узнать пароль, на сегодня. Разумно – его могли пристрелить охранники, которые казались Николь тюремщиками. О безопасности он заботился, а о чувствах Николь – нет.

– Ты... – Он умолк, игриво покачивая головой из стороны в сторону. – Ты кажешься озабоченной?

– Наверное, ты хочешь пить. – Николь налила минеральной воды в два высоких стакана и добавила льда. – Молодые вернутся к ленчу. Сейчас они...

– Катаются на лодке, – закончил Шан. – Я буду придерживаться вашего образа жизни здесь, дорогая.

– Тогда неплохо было бы... – Она опять удержалась от жалобы.

Он сел в кресло и начал пить воду.

– Твое лицо – как книга... Я читаю в ней беспокойство.

– Эти охранники...

– Они необходимы, моя дорогая.

– Их постоянное присутствие напоминает мне о концентрационном лагере, в который японцы загнали меня в детстве. Они похожи на хорошо выдрессированных охотничьих собак. В любую секунду, стоит забыть нужную команду, они вцепятся в горло любому... Никки и Банни согласны со мной. Только малыш не обращает на них внимания.

– Понимаю. – Он мягко улыбнулся. – Не нужно забывать команды, дорогая. Они здесь, чтобы служить тебе.

Она опустилась в соседнее бамбуковое кресло.

– Твои приказы они ставят выше всех остальных. – Парео обнажило ее скрещенные ноги до самых бедер. Она накрасила ногти на ногах серебристо-белым лаком, таким же блестящим, как белки глаз на загорелом лице. – Одно неверное движение... – Она оскалила белые зубы и сделала быстрое движение рукой тоже с серебристыми ноготками, как кошачьей лапкой.

Шан почувствовал, что его охватывает сексуальное возбуждение.

– Когда вернутся молодые?

Николь грациозно пожала плечами.

– Через часок. Может быть, чуть позже.

Шан встал.

– Дорогая, мне представился момент, чтобы ответить на вопрос – что скрывается под тигровой шкурой?

Она встала и направилась к спальне. Остановившись на пороге, она произнесла с притворной озабоченностью:

– Ты уверен, что не должен назвать пароль?..

* * *

В полночь, когда малыш и женщины уже спали, Никки наконец сумел связаться по телефону с шифровальным устройством с лордом Хьюго Вейсмитом Мэйсом.

– Простите, что разбудил, – сказал он его светлости, – но с вами хочет поговорить другой джентльмен.

– Кто?.. – Голос Мэйса звучал сдавленно от раздражения. Там, где он находился, было едва шесть утра.

– Доброе утро, Хьюго, – шелковым голосом произнес Шан. – Время всем добрым людям встать и браться за работу. Я хотел бы, чтобы наш друг получил заслуженную награду. Будьте щедрым, Хьюго. Его люди сделали работу. Просто неудачное стечение обстоятельств вынудило нас свести на нет его усилия. Прикажите ему остановиться.

– Остановиться? Вы имеете в виду...

– Я имею в виду, он должен справиться со своим раздражением. Вы можете увеличить вознаграждение по своему усмотрению.

– С раздражением!.. Вы...

– Какое-то эхо на линии, Хьюго Мне приходится все время повторять. Ваш друг считает, что он не закончил свои дела в Нью-Йорке?

– Вендетта есть вендетта.

– Пересмотрите размеры вознаграждения.

– Понимаю.

Шан повесил трубку.

– Теперь – Чоя в Нью-Йорке.

– Он тоже спит, наверное.

– А мы бодрствуем. Звони.

Никки долго щелкал клавишами. Наконец послышался сонный голос Чоя.

– Раньше в кровать, Бакстер, и раньше вста...

– Не спал двое суток. Ты не представляешь, что за кашу мы заварили. Я совсем обалдел от суеты. Но... – Чой запнулся. – Другой джентльмен принял объяснения?

Никки взглянул на отца, сидевшего напротив за столом. Шан уснул над «Уолл-стрит джорнэл».

– Не вешай трубку.

Никки накрыл рукой микрофон и потрепал отца по плечу.

Огромные глаза Шана открылись, черные большие радужки сливались со зрачками.

– Он хочет поговорить со мной?

– У него проблемы со снабжением.

Шан взял трубку.

– Хакер, – начал он без предисловия.

– Работает в воскресенье, – ответил Чой. – У меня проблемы со снабжением. Мне может понадобиться помощь.

– Тебе просто кажется, – тоном вежливого неодобрения произнес Шан.

– Мне нужен смышленый, преданный, разбирающийся в наших проблемах дублер. Почему бы вам... – Бакстер Чой осекся и откорректировал вопрос: – Не сочтете ли вы возможным освободить его от других заданий для меня?

– Это равносильно признанию в собственной несостоятельности, – отрезал Шан.

Чой помолчал.

– Мы сейчас так близко к окончательной победе, – сказал он чуть погодя. – Хочется быть абсолютно уверенным во всем.

Теперь наступила очередь Шана мысленно взвесить просьбу помощника.

– Да, и еще, – неожиданно добавил Чой. – Мы можем считать вашингтонский инцидент исчерпанным безоговорочно. Моя несостоятельность не мешает мне просачиваться всюду, где нужно.

Никки увидел, как сонный рот Шана сжался в узкую линию.

– Если ты так ставишь вопрос... – В голосе Шана появились резкие нотки. – Он присоединится к тебе завтра к полудню. Что-нибудь еще?

– Только моя искренняя благодарность, сэр.

Шан повесил трубку и протянултелефон Никки.

– Отправляйся спать. Завтра у тебя будет напряженный день.

– Не уверен, что хорошо понимаю обстановку в Нью-Йорке.

Шан медленно поднялся на ноги – волевой акт для человека, который провел последние двадцать четыре часа в дороге.

– Чой считает тебя отчасти своим творением и ждет от тебя помощи. – Легкий намек на улыбку слегка искривил его губы. – Он введет тебя в курс дела. Но ты должен позаботиться о собственных мерах предосторожности. Помни свою роль и не бери на себя ответственность в тех случаях, когда за результат отвечает Чой. Понятно?

– Другими словами, заваривается большая каша?

Усталые глаза Шана изучающе осмотрели сына.

– Очень большая, – сказал он. – Самая большая в моей жизни.

* * *

Лорд Хьюго Вейсмит Мэйс не смог заснуть снова. Он сел в кровати и погрузился в медитацию. Раньше он не понимал, почему именно пуп выбрали древние в качестве фокуса концентрации. Правильный выбор. Если как следует сосредоточиться, можно действительно почувствовать выходящие из него золотые лучи.

Он все еще переваривал звонок Шана. Понемногу он начал сознавать, какое будущее ждет его в Калабрии. Шану кажется, что эта зеленая провинция – тихая заводь. А для Молло – это центр вселенной. Наниматель Молло – Шан. Мэйс направлен на помощь Молло, стало быть, он попросту мальчик на побегушках, которого можно отхлестать по телефону не хуже, чем ладонью, вот как сейчас. Он может продолжать такой образ жизни еще долгие годы, теряя жизненную активность, как слизняк в грядке с маками. Скоро Молло потеряет даже тень уважения к высокородному мальчику на побегушках, в особенности когда кончатся подачки. Это значит – даже очень скоро.

Но Мэйс присмотрел здесь для себя другое занятие – гораздо более привлекательное. Вопрос в том, сумеет ли он вцепиться в него. Язык международного бизнеса – английский. Так обстоит дело в авиации, электронике, производстве компьютеров и... торговле наркотиками. Молло не был уверен в своем английском и при важных переговорах требовал присутствия Мэйса в качестве переводчика.

Переводчиком быть намного интересней, чем мальчиком на побегушках, не правда ли?

Глава 75

В старые времена – то есть в семидесятые годы, до того, как компьютеризация охватила все брокерские дома, – на Уолл-стрит воскресенье считалось выходным днем. Финансовый район Манхэттена в воскресенье казался совершенно пустынным, если не считать случайных велосипедистов или причудливых компаний японских туристов, следующих за гидом с красным зонтиком.

В это воскресенье, рано утром, улицы, как обычно, казались пустыми, но в высоких зданиях дежурные бригады заканчивали обработку накопившихся за неделю покупок и продаж перед тем, как грядет безумие понедельника. Закон Паркинсона в действии: поскольку компьютеры позволяли перерабатывать большее количество данных, накапливалось больше недоработок.

Бакстер Чой хорошо понимал это. Он снабдил Мервина Лемнитцера документами, позволяющими объяснить его присутствие на 129-м этаже Ричланд-Тауэр в случае необходимости.

У хакера был старый пропуск и идентификационная карточка. Не хватало только карточки, обеспечивающей подъем на 129-й этаж в специальном, скоростном лифте. Об этом тоже позаботился Бакстер Чой. В кейсе, который принес с собой Лемнитцер, было несколько «тинкмэнов», запрограммированных на разные случаи жизни, набор слесарных инструментов и передатчик «уоки-токи» на кристаллах, работающий на очень редкой длине волны. На случай, если он напорется на какого-нибудь знакомого, которому известно, что его недавно уволили, Лемнитцер получил у Чой письмо, подписанное Чарльзом Энтони Ричардсом, в котором говорилось, что он снова принят на работу для выполнения специальных исследований.

– Выглядит неплохо, – пробормотал Лемнитцер, рассматривая письмо. Они с Чоем сидели в маленьком сером «форде», взятом напрокат в гараже по соседству с Ричланд-Тауэр. – Ну, а если я напорюсь на Ричардса?

– Это невозможно. Он еще не выходит из дому.

– Ты сможешь предупредить меня в случае тревоги по «уоки-токи»?

– Ты услышишь каждый удар моего сердца, – заверил его Чой.

– Пятьдесят тысяч – подозрительно много за такое пустяковое задание.

– Пустяковое, возможно, но ты должен обеспечить «foolproof»[91] нашему «жучку». Мы должны знать еще до того, как ты спустишься вниз, что реле работает в обе стороны.

Лемнитцер скорчил гримасу.

– Это как раз проще всего. Я знаю, как они формируют коды доступа. Это самая легкая часть работы. Ее запросто сделает любой бойскаут с помощью своего отрядного значка.

– Отлично. Тогда – вперед!

Хакер вошел в Ричланд-Тауэр. Минуты тянулись мучительно долго для Чоя, сидевшего в машине. Казалось, идут часы. Почему никто никогда не думает о «Тех, Кто Ждет», подумал Чой. Пока он не услышит вызов по «уоки-токи», не будет знать точно, что Лемнитцер в безопасности, внутри, в компьютерном зале, учащенные, неровные сокращения сердечной мышцы будут отдаваться у него в ушах. Шан Лао, считавший его лежебокой и лицемером, был бы неприятно удивлен такой потерей самоконтроля. Прошло семь минут.

Наконец он услышал приглушенный треск «уоки-токи».

– О'кей, – произнес хакер. – Легче, чем я ожидал.

– Что там?

– Пусто. Никого нет. Даже воскресной бригады. Похоже... – Он замолчал.

– Хэлло? Куда ты пропал?

– Я тебе говорил, что недавно, еще перед моим увольнением, большой человек перевел почти все из этого офиса.

– Что перевел? Куда?

– Я же тебе рассказывал! Когда я спросил, что происходит, он меня уволил. Мило, правда? После пяти лет работы – задаешь один вопрос – и вылетаешь. Неудивительно, что...

– Что он перевел из Ричланд-Тауэр?

– Да почти все! Если б объем работы здесь был такой, как раньше, здесь торчало бы не меньше дюжины дежурных. А в зале ни души.

– Ладно, не важно. Работай.

Бакстер Чой откинулся на спинку сиденья и свирепо уставился в пространство. Чего стоила вся эта продуманная, выверенная до мелочей операция, если Ричардс ее предвидел? Нужно было срочно связаться с Шан Лао, но придется ждать, пока хакер закончит свое дело. Он прав, этот Лемнитцер. Сейчас ему предстоит простейшая работа электрика. Через собственные и арендуемые линии и модемы вся информация, поступающая в «Ричланд-секьюритиз» из рассеянных по всему миру офисов, уходила в центральное хранилище данных. Туда закладывалась каждая сделка, каждая служебная записка, каждый приказ. Грубо говоря, электрические импульсы, кодировавшие информацию, проходили через узенькие ворота перед тем, как перераспределиться в специальные подцентры данных. Лемнитцер знал, где находятся эти ворота. Девять проводков пропускали ежесекундно сотни сигналов одновременно. Это были обычные медные провода, в не особо новой изоляции из Стекловолокна. Новую не так легко было бы надрезать, подумал Чой. По крайней мере, без риска для жизни.

Дверь в хранилище всегда была заперта. Там, где кабель расходился на линии, подведенное к запрограммированному «тинкмэну» индукционное кольцо создавало возможность для дистанционного управления системой, достаточно было только взять в руки парный «тинкмэн». Когда хакер закончит работу, Шан Лао сможет в любой момент выкрасть любую информацию из хранилища данных «Ричланд». Или, наоборот, ввести какие-нибудь данные. С этой минуты он будет держать в руках «Ричланд-секьюритиз» во всем мире.

Что произошло? – спросил себя Чой. Если основные данные куда-то подевались, кому нужно дистанционное управление? Как теперь может Шан Лао надеяться использовать «Ричланд-секьюритиз» для организации новой, смертельной биржевой паники?

Бакстер Чой покачал головой, словно отгоняя муху. Не его это дело – поучать Шана. Его работа – находить хакеров для Шана, чтобы тот мог одержать победу повсюду.

Даже если это только иллюзия победы.

* * *

В воскресенье, в конце марта, Лонг-Айленд-Саунд заполняется моторными лодками. Среди них «Ширли-Герли», которой пользовался Никки Шан, была одной из самых быстроходных.

Очередное поступление МегаМАО ожидалось на Ориент-Пойнт не позже девяти вечера. Будет уже достаточно темно, почти как ночью. Как только груз с гидроплана перенесут на катер, Никки помчится сквозь тьму к трем распределительным пунктам на северном побережье, а потом встретит Чоя в аэропорту Брук-Хэвена. Они вместе улетят на Большую Багаму. Чой к этому времени закончит какое-то загадочное дело в Манхэттене.

Ни Чой, ни отец не объяснили ему, что это за дело. Никки знал, как тяжело для отца поступиться даже толикой секретности. Но доверие должно проявляться без задержки. Стоит немного помедлить – и что-то трепетное теряется навсегда.

Никки сверился с часами. Солнце уже садилось. Через два или около того часа гидроплан призраком скользнет где-то между Малфордом и Ориент-Пойнт, вдоль изрезанных очертаний Петти-Байт. Никки спустился в маленькую каюту «Ширли-Герли». Помощники-китайцы мельком взглянули на него, продолжая заряжать свои девятимиллиметровые браунинги. Пули, поблескивающие при тусклом свете, были похожи на жирных жуков.

– Это все? – спросил Никки.

Один из матросов, по имени Ларри, сделал гримаску:

– Есть пара старых «армалитов». Ждете неприятностей?

– Как всегда.

– Эти «армалиты» еще до второй мировой войны, – объяснил Кохену один из юных помощников.

– Но готовы к бою?

– Вы знаете Хэкшмидта. Для него мы постоянно в состоянии войны.

Второй матросик, продолжая заряжать магазины, отозвался:

– Я не вспоминал коммандора Хэкшмидта целую неделю. От души надеюсь, что и он о нас забыл.

Кохен почесал подбородок и почувствовал под пальцами щетину. Не стоило так распускаться. Но при таком образе жизни – ночные проверки бухточек и заводей, поиски следов пребывания контрабандистов, круглые сутки на свежем воздухе, под открытым небом, – каждый разболтается.

Поговорив с местными жителями, Кохен убедился, что нацелился правильно. Здесь часто видели гидроплан без бортовых знаков, прилетавший всегда ночью. Если Кохен проявит немножко терпения, что-то очень серьезное свалится прямо ему в руки. Но, по слухам, в Манхэттене разворачивался шумный процесс, окружной прокуратуры против одного из Риччи, и Кохену до смерти хотелось назад, в город.

Спокойно, сказал он себе. В Манхэттене он – просто один из агентов ФБР, подчиненный Саггса. Здесь, на побережье, он сила, с которой обязаны считаться, отважный шериф с двумя верными помощниками. Кохен машинально выпятил челюсть в стиле Гэри Купера и едва не расхохотался: его крошечный отряд – сила? И все же...

Глава 76

В Локри, как и во всей Южной Италии, воскресенье вовсе не предназначено для отдыха. Это было известно даже лорду Хьюго Вейсмиту Мэйсу. В воскресенье, когда все бабье убирается в церковь, мужчины собираются, чтобы обсудить свои планы на будущую неделю.

Впрочем, как и в большинстве полутропических стран, здесь не любят заглядывать вперед больше чем на день. В этих краях женщины по нескольку раз в день выходят за покупками, в строго определенные лавочки и магазинчики. В Локри был супермаркет – но никто не доверится заведению, где цены написаны на товарах и нельзя поторговаться, выпросить довесок или маленький подарок, пригоршню маслин или пучок зелени, тринадцатое яичко к дюжине или ломтик мортаделлы?

По-настоящему последовательные мужчины использовали воскресенье для создания новых деловых альянсов и измены уже существующим. Если человек был настолько значительным для местной экономики, как Молло, он непременно откладывал дела на воскресенье.

Молло даже для южанина был очень худым и низкорослым – как жокей. Он неизменно носил безрукавку для регби с горизонтальными полосками, и на подбородке у него всегда чернела не менее чем двухдневная щетина. В это воскресенье он потребовал, чтобы лорд Мэйс пришел к нему в немилосердно раннее время – одиннадцать утра. Объяснение было крайне неприятным.

– Он высказался совершенно определенно, – говорил Мэйс. – Манхэттенская вендетта близка его сердцу так же, как и вашему.

– Как дорого обходятся нам эти американские ladri! – рычал Молло. – Америка оказалась хуже джунглей для моих бедных Пино и Мимо!

– Наши партнеры в Америке хорошо знают свою территорию. Они вас не подведут.

– За это придется хорошо заплатить.

– Ну разве не счастье, что у вас есть молчаливый партнер с кошельком наготове?

Молло долго смотрел на него, не пронзительным, «мафиозным» взглядом, а с чисто человеческим любопытством.

– Но это все равно моя вендетта. Тот, кто убил Лукку Чертому, оказал мне услугу. Но человек обязан беречь свою честь. А вам это зачем?

Лорд Мэйс окликнул мальчишку, разносившего на террасе напитки.

– Хотите лимонада?

– Нет, спасибо. А вам это зачем?

– «Nettezza urbana», – процитировал Мэйс девиз на пахучих грузовичках мусорщиков: «Мы хотим сохранить наши города чистыми».

Никто, ни разу, ни при каких обстоятельствах не видел Молло смеющимся. Но тут он улыбнулся.

* * *

Воскресное утро Уинфилд любила проводить в абсолютной праздности. На этот раз ничего не вышло.

Правда, отец уже полностью оправился от транквилизаторов и прочей дряни, которой его напичкали в лесной клинике, и ей удалось спровадить его вниз, к Гарнет, освободив пространство для своей личной жизни.

На нее всегда целебно действовало созерцание Крайслер-Билдинг, залитого золотыми солнечными лучами, отбрасывающего длинную тень, как и весь Манхэттен, в своем порыве ввысь. На диване у нее за спиной вытянулся во весь рост Керри. Уинфилд уже привыкла постоянно видеть его длинные ноги и сильные плечи, здесь или в его квартире в Хобокене, и это зрелище казалось ей таким же целебным, как и Крайслер-Билдинг. Как если бы это было изумительно вечная статуя в музейной экспозиции. Она очень надеялась, что Керри тоже нравится на нее смотреть.

Но только не сегодня. Этой ночью статуя слишком долго крутилась, устраиваясь поудобней, чтобы оказывать обычный целебный эффект. Керри никак не мог уснуть. Он ворочался с боку на бок, потом перевернулся на живот, потом на спину. Уинфилд не выдержала.

– Твое тело хочет что-то сказать мне. Может, попробуешь словами?

Керри беспомощно улыбнулся.

– Если я признаюсь, что у меня на уме, ты меня больше не пустишь.

– Я такая непостоянная особа? Слушай, глупыш, если уж я тебя не выставила, когда вообразила, что ты мой брат, вряд ли тебе особенно достанется сейчас.

– У тебя хватает собственных проблем. Винса берут под стражу завтра?

– Во вторник. Мне приказано уйти на дно.

Он сел, не сводя с нее глаз, – длинный, изящный силуэт на фоне залитого солнцем окна.

– Наверное, мне лучше одеться и уйти. – Он потянулся за своими длинными теннисными носками.

– Только после того, как объяснишь, что тебя гложет.

– Меня гложет то, что я самая низкая форма жизни.

Его слова прозвучали неожиданно громко, вырвавшиеся в отчаянном всплеске страдания, как вой испорченных тормозов, нажатых на полном ходу. Уинфилд с удивлением смотрела на болезненную гримасу, исказившую его лицо.

– Господи, парень, с тобой и правда плохо.

Она села позади него и обняла его широкие плечи.

– Выкладывай.

– Я уже сказал... Как еще можно назвать парня, который предает свою девушку и своего дядю?

– Я бы сказала – милый, нормальный американец. Он так яростно дернул носок, что проткнул его большим пальцем, смешно вылезшим наружу.

– Проклятье. Все пропало. Весь проклятый мир!..

– Пока – только один теннисный носок. Давай выкладывай, в чем дело. Пожалуйста.

– Чио Итало.

Уинфилд ущипнула его плечо.

– Если начинаются проблемы, это всегда Чио Итало. Что он от тебя хочет?

Керри удивленно обернулся.

– Ты знаешь?.. – Он немного помолчал. – Он хочет, чтобы я нашел слабое место в «Новой эре», место, куда можно сунуть лом и отмычку и все прибрать к рукам.

Уинфилд, приготовленная к худшему, расслабилась.

– Он заблуждается. Ты не сделаешь этого даже для него.

– Уже сделал.

– Керри!

– В уставе «Новой эры» записано – направлять половину доходов на благотворительность. – Он с отчаянием вздохнул. – Это действительно выглядит подозрительно! Как будто «Новая эра» придумана, чтобы уклониться от уплаты налогов на корпорации.

Уинфилд долго сидела молча, ее сине-зеленые глаза рассеянно блуждали по комнате, микроэлементы в голове перебирали бесчисленные варианты.

– О'кей. В конечном счете, ты оказываешь любезность отцу и Гарнет. Ты нашел уязвимое место в уставе, мы его ликвидируем, уменьшив проценты на благотворительность. Просто не говори об этом Чио Итало.

Голова Керри начала покачиваться из стороны в сторону – как у китайского болванчика.

– Ты не понимаешь, Уинфилд. Я уже сказал об этом Кевину.

– Крыса!

Беспомощный смешок.

– Чио Итало сказал мне, что, если я не найду то, что он хочет, он отправит Кева с таким поручением, что он не вернется. Мило?

– Типично для него.

Они молча сидели рядом.

– Как собирается Кевин использовать твою находку? – спросила наконец Уинфилд сухим, ломким голосом.

– Он получит у Чарли согласие на тот ход, который предложила ты...

– А с какой стати ему вообще обращаться к отцу?

– ...а потом организует заварушку в Делавэре, чтобы спровоцировать власти заморозить активы «Новой эры», и...

– С какой стати моему отцу разговаривать об этом с Кевином, я тебя спрашиваю?

– Он будет говорить с Керри. Ясно? Никто больше не сможет отличить Кевина от Керри. Была синяя метка у Кева под глазом – больше ее нет.

– Отец знает об этом.

– Что?..

– Ты работаешь у очень смышленого парня.

– Но Кев...

– ...теряет время. Только один человек может теперь различить вас. – Она ткнула пальцем себе в грудь.

– Как?

– Это мое дело. Где Кев?

Он пожал плечами.

– Завтра утром он появится в городе. Я обязан уйти на дно, чтобы не мешать ему морочить Чарли.

– Завтра утром... – Ее рука двинулась вниз, от его плеча соскользнула к груди, потеребила правый сосок. – Кев был хорошим учеником?

– О-ох. Не то чтоб дух захватывало, нет.

– Так что с цитатами из классиков у него туго. – Ее лицо горело от возбуждения, не имевшего отношения к страсти. Она начала массировать живот Керри. – «О, что за сети мы плетем, учась впервые лгать...» – пробормотала она.

– Прелесть какая.

– Прелесть? Это абсолютная истина.

– Я про массаж.

– Обожаю интеллектуалов.

Глава 77

Ночь. Сверхмощный катер, выделенный Кохену коммандором Хэкшмидтом, двигался на юго-запад через освещенный луной заливчик под названием Лонг-Бич-Бей. К северу виднелись огни Ориент-Пойнт, к югу тянулась полоса национального парка. Здесь нигде нет места ни для приземления, ни для посадки на воду, подумал Ко-хен. Тем не менее он считал своим долгом проверить каждую дыру, в которой могла бы спрятаться даже двухвесельная лодка. Они сделали U-образный поворот к северо-востоку и через Гардинерз-Бей направились прямо к Плам-Айленд.

Пролив между Пламом и Лонг-Айлендом назывался Плам-Гат[92], вероятно, с намеком на подводное течение. Миновав Плам, они повернули на северо-запад, огибая железные доки Нью-Лондона и скопление верфей чуть выше. Поблизости, в Малфорд-Пойнт, был маленький гражданский аэропорт. До лета он стоял закрытым, но Кохен подозревал, что радиомаяк работает круглый год. Любой самолет в этом районе должен ориентироваться по Малфорду.

– Паркуемся около вон того утеса, – сказал он одному из матросиков.

– Мистер Кохен, судно не паркуют.

– Да? А что с ним делают?

– Причаливают. Ставят на якорь. Пришвартовываются.

Кохен кивнул.

– Видишь тот утес? Остановишь рядом.

– Есть, сэр.

Погода стояла довольно теплая для марта. Почти как в конце апреля – нежный бриз, мягкое покачивание на волнах. Капризно мерцал неполный лунный диск. Они остановились у старенького низкого причала и немного посидели молча, наслаждаясь покоем и мягким теплом. То и дело тонкое облачко закрывало луну на несколько секунд.

Старший матросик начал рассказывать Кохену про Гольфстрим, добавляющий частичку тепла здешним водам перед тем, как пересечь Атлантику и отдохнуть у берегов Западной Шотландии.

Кохен, сидевший на корме, увидел огни где-то в стороне Плама. Но не маяки с блуждающими лучами, а вспышки, складывающиеся в ритмичный узор. Кохен вздохнул и закрыл глаза.

И услышал гул приближающегося самолета.

* * *

Никки сверился с часами: девять двадцать семь. Совсем неплохо. Он позвал Ларри:

– Слышишь его?

– Лучше бы я его видел.

– Когда сядет на воду, подаст световой сигнал. Мы ответим.

Никки вытащил из кармана фонарик. Закрыв ладонью стекло, он несколько раз пощелкал, проверяя его.

Свет проникал через его ладонь, окрашиваясь красным. Он спрятал фонарик в карман и выругал себя за дурацкую ошибку – теперь он ничего не увидит в темноте по меньшей мере несколько минут.

Не помог и лунный свет. Гул гидросамолета не становился громче. Не пропустили ли их? Невозможно. Этот пилот не делает ошибок. Тем более не тогда, когда на борту груз стоимостью в несколько миллионов долларов.

Наконец шум моторов стал отчетливей. Никки напряг глаза. Луну, как назло, закрыло облако.

– Дай один выстрел, если...

– Есть!

Две размытые белые дорожки света на воде, две полосы пены... внезапно гул моторов смолк. В отдалении трижды мигнули огни. Никки послал ответные сигналы своим фонарем.

– Отдавай концы, – скомандовал он второму матросу. – И подходи поближе, только очень медленно.

Мощный катер с заглушенным мотором медленно, вслепую скользнул вперед. Секундой позже выглянула из-за облаков луна, иНикки смог разглядеть легкий гидросамолет на двух больших поплавках, с мощным пропеллером, неподвижно сидящим на носу. Боковая дверца скользнула в сторону, и в воду с плеском упал якорь. Пилот, маленький человечек в рыжей куртке-анораке вылез на поплавок и поправил стержень из дюралюминия.

– Привет, – крикнул он. – Заглушите мотор, ребята.

Никки махнул Ларри, и снова наступила тишина. Маленькие волны добродушно шлепали по бортам катера, пока они маневрировали, чтобы закрепиться около поплавка. Где-то вдалеке зажглись два фонарика – погасли, снова зажглись.

– Лучшей ночи и просить не стоило, – заметил он. – Ветра нет. Чудесно.

– Давай начнем, – сказал пилот.

Он забрался в кабину и через минуту вылез, держа в руках большой пакет, завернутый в пластик, размером с коробку из-под телевизора. Ларри Шиу вытянул руки, чтобы схватить пакет на лету.

– Всем стоять на месте!

Оглушительный голос – бычий рев, а не голос. Вспыхнул прожектор, ослепив их всех.

– ФБР. Вы все арестованы!

Никки нагнулся, выхватил свой браунинг и выстрелил. Тяжелый браунинг подпрыгнул в его руке. Прожектор взорвался россыпью стекла.

Пилот из кабины гидросамолета выпустил очередь по приближающемуся моторному катеру. Он держал «ингрэм» глушителем на сгибе руки. Пули жужжали, как осы, впиваясь в катер.

С катера открыли ответный огонь, громкими очередями по три выстрела – из полуавтоматического «армалита», машинально отметил Никки. Ларри куда-то девался, второй матрос-китаец рухнул за борт. Никки ползком перебрался к другому борту и сделал еще два выстрела в сторону полицейского. Он услышал, как пилот пытается поднять якорную цепь гидросамолета.

– Эй! – крикнул ему Никки.

Моторы самолета взвыли. Из полицейского катера поливали очередями его серебристый бок. Ноздри Никки заполнила отвратительная вонь горящего кордита. Гидросамолет безуспешно пытался взлететь.

Воздух прорезал новый звук – пробудился к жизни огромный двойной мотор полицейского катера. Он подошел вплотную к гидросамолету. Никки, не сводя глаз с самолета, выбросил использованную обойму и вставил новую.

Кто-то стоял на борту полицейского катера.

– Руки вверх! – крикнул он. – Бросай оружие, иначе мы тебя протараним!

Никки, держа в руке браунинг, прицелился в смутно видневшуюся фигуру. Луна выглянула из-за облаков и осветила лицо, показавшееся ему знакомым, – какой-то герой-мститель из старого боевика, подумал Никки, и прицелился ему в сердце.

Внезапно полицейский катер резко – прыжком – двинулся вперед и протаранил ближайший поплавок, как ореховую скорлупку. Гидросамолет начал клониться вбок, пилот включил мотор, пытаясь освободиться, но самолет начал кружиться, как привязанный к шесту козел – сначала медленно, потом все быстрей и быстрей. Он начал тонуть.

Никки пополз вперед, к штурвалу, и изо всех сил рванул рукоятку тормоза. «Ширли-Герли» рванулась вперед. Он огляделся, пытаясь понять, куда девался второй матрос, Ларри Шиу. На лицо лежавшего навзничь Ларри упал лунный блик, осветивший пунктир аккуратных дырочек через весь лоб. Никки понял, что теперь он один. Он слепо летел вперед, через ночь, к двум пульсирующим вспышкам на востоке.

И сразу же полицейский катер с ревом развернулся и погнался за ним. Никки в панике обнаружил, что куда-то девался берег, который он видел справа. Он несся через Плам-Гат, и, если не поостережется, через минуту врежется в Плам-Айленд. Резко крутанув штурвал, он решил попробовать оторваться от полицейского катера и затеряться в Гардинер-Бей. Мотор натужно выл, «Ширли-Герли» не слушалась руля. Он крутанул сильней. Что-то треснуло.

Он несся прямо на берег Плам-Айленда. Высадка на смертоносный берег состоится, хочет он того или нет, но это уже не имеет значения. Через минуту он будет мертв.

Глава 78

Обычно Уинфилд получала удовольствие от неторопливой поездки в отцовском лимузине. Но сегодня в ее планы входил ранний подъем. Она оставила Керри спящим и поспешила в финансовый центр города, чтобы добраться быстрее отца.

И обнаружила, что Кевин дал ей фору. Он уже сидел за столиком Керри, перебирая бумаги, – олицетворение деловитой сосредоточенности. На секунду она опешила: этого человека она только что оставила в своей кровати, спящего, обнаженного. Она спросила себя: возможно ли, чтобы Кевин вызывал у нее те же чувства, что и Керри. Пожалуй, нет. Их страсть родилась из сложности, оба они чувствовали себя лазутчиками в цитадели Риччи, начинкой троянского коня. Они дополняли друг друга и сексуально. Но все это не имело отношения к Кевину. Сейчас, в светло-голубой рубашке, застегнутой доверху, в светло-сером костюме в очень тонкую полоску, он был похож на Керри гораздо больше самого Керри.

На улице, в ста двадцати девяти этажах внизу, выли, взвизгивали, покрикивали сирены. Уинфилд ринулась вперед, по-медвежьи облапила Кевина, вытащила его из-за стола и влепила в его губы долгий, нежный поцелуй.

– Ум-м, – простонала она, – как, ты сказал, твое имя, незнакомец?

Он ответил – поцелуем. Без участия языка, отметила Уинфилд. Вот еще одна отличительная черточка близнецов.

– Папа скоро будет. – Она скользнула к маленькому телевизору, стоявшему над столом Керри.

– ...ужасающее положение этого мирного уголка трех штатов, где двадцать пять миллионов американцев... – говорил сенатор штата Нью-Йорк, прижимая к груди руки. – Мы можем только упасть на колени и возблагодарить Господа, что агент ФБР, который задержал контрабандистов рядом с островом, был достаточно энергичным, чтобы привлечь внимание властей к ужасающему, угрожающему положению.

– Сенатор, не могли бы вы описать нашим слушателям...

– Хаос. Запустение. Отвращение в глазах Господних. Жупел ужасной смерти над почти тридцатью миллионами мужчин, женщин и детей, живущих в тени Плам-Айленда. Я могу завери...

– Простите, сенатор, мы не можем допустить, что...

– ...тысячи ржавеющих канистр, – произнес в камеру Кохен.

– Эта морда!.. – завопил Кевин-Керри.

– Кто?

– Ублюдок, который достал Ке... – Он запнулся. – Доставил нам столько неприятностей в Вестчестере и вообще.

– ...хотите сказать, они просто плавали в бухте?.. – спросил кто-то Кохена. Он стоял, высокий, с двухдневной щетиной на подбородке, железные очертания челюсти начали смягчаться. Пожалуй, когда-нибудь он будет напоминать скорее Гэбби Хэйеса. Струйка крови сочилась из его виска и стекала по щеке.

– Рыбаки постоянно вытаскивали их и бросали назад, в воду. Не думаю, чтобы они догадывались о содержимом канистр.

– А это был...

– Вирус сибирской язвы, – бросил Кохен.

– Сибирской язвы! – Журналистка открыла рот от удивления, но тут же справилась с собой. – Полученное нами только что из Белого дома специальное постановление президента...

– ...Жизнь сорока миллионов американцев, находившаяся под угрозой и спасенная благодаря безоговорочной преданности своему долгу и выдающемуся мужеству нашего главного оплота борьбы с преступностью, Федерального бюро расследований, при содействии и участии береговой охраны США. Я хотел бы...

– Куча дерьма. – Кевин дрожащими пальцами потянулся к выключателю. Он взглянул на часы.

– Дядя Чарли опаздывает.

– Дорожные пробки. – Уинфилд села напротив него и осторожно скрестила нош с длинными икрами. – Хотелось бы мне знать, откуда там взялось ФБР.

– Этого мы не узнаем.

Она пожала плечами.

– Мне хватает собственных проблем. Взять хотя бы Винса.

– Проблема в том, чтобы усадить его за решетку?

– Да нет. Юристы из моей конторы узнали, что он сидит на МегаМАО.

– Винс? Трудно поверить.

– Все симптомы налицо. Это плохо само по себе, но на этой неделе он предстанет перед судом. Господи, он сейчас не в таком состоянии, чтобы оказаться лицом к лицу с копами, окружным прокурором, судьями и так далее. У него крыша поехала, Керри. Он слышит голоса и так далее.

Кевин долго сидел молча, рассеянно уставившись на крышку стола.

– Зачем ты мне это сказала? – произнес он наконец.

– Да я же все тебе рассказываю. – Она подалась вперед, придвинув к нему свое лицо. – Я в ужасе от того, что происходит. Винс в обычном состоянии, под защитой пятой поправки, лучших адвокатов и собственной смекалки, – это одно. Но сейчас – другое дело. В таком разболтанном состоянии он будет худшим свидетелем против самого себя. – Ее голос упал. – Керри, это уже не тот Винс, что раньше. У меня на всю жизнь останется пятно на совести, если я позволю посадить в тюрьму больного человека. Семья мне этого никогда не простит.

Его улыбка вспыхнула – и сразу же погасла.

– Ну, ты не можешь похвастаться особой популярностью и сейчас.

– Я всегда знала, что из-за моей работы у меня будут проблемы с семьей. Я уже спрашивала свою начальницу, нельзя ли убрать Винса из процесса под предлогом временной некомпетентности. Из него такое сыплется, что мне и слышать не хочется. – Она видела, что полностью завладела вниманием Кевина. – Видишь, в какой я ловушке. Я даже не могу предостеречь его.

Слова «Но кто-то другой может» невысказанными повисли в воздухе. Уинфилд откинулась на спинку стула и заново скрестила ноги. Потом щелкнула клавишей телевизора.

– ...в основном болезни травоядных, овец, лошадей, коров, – говорила какая-то женщина. В камеру тупо уставилось стадо кудрявых овец. – Очень редкий в природе, антракс передается через кожу и шерсть животных. Споры антракса удивительно живучи и могут выводить целые поколения в почве. Антракс передается также от одного инфицированного человека к другому. Существуют четыре формы... – Уинфилд выключила телевизор.

– Приятного аппетита к завтраку... О, это мне кое-что напомнило. Пообедаем вместе? Я нашла отличное место на Первой авеню. Как насчет котлет из барашка?

– О... – Он ухмыльнулся. – Буду к восьми.

Уинфилд наградила его еще одним поцелуем, вышла и, миновав две двери, нырнула в третью – дверь бывшего кабинета Энди Рейда. Она громко хлопнула дверью, потом тихонько ее приоткрыла. Внизу выла и всхлипывала сирена, как человек, прочищающий горло. Лотом все стихло.

– Потому что она думала, что я Керри, вот почему. – Слова Кевина были едва различимы, но потом он раздраженно повысил голос: – Чио, очень важно, чтобы ты вывел Винса из... – Дверь в его кабинет захлопнуло сквозняком, и Уинфилд больше ничего не слышала.

Она подошла к окну и посмотрела на раскинувшийся внизу город. Первая, самая легкая часть работы выполнена успешно. Надуть Кевина было совсем несложно, используя его же уловку. Теперь следующий этап, требующий точности во времени к изрядной доли удачи. Она почувствовала, что кто-то смотрит на нее сзади, и оглянулась. В дверном проеме стоял Чарли Ричардс.

– Что ты высматриваешь, детка?

– Заговоры. Что слышно насчет выборов в правление?

– Заговоры – не слишком подробный ответ.

– Еще рано для подробного ответа.

– Ну, тогда насчет проблем Товарищества – на устах моих печать. Я готов к любым поворотам.

– Как это? Кандидатур всего шесть, и ты в списке.

– Меня топят писаки. Ты не представляешь, какую кампанию они затеяли против меня.

– Может, настало время посадить на цепь Имоджин Рэсп?

Чарли посмотрел на нее:

– Как ты себе это представляешь?

– Я слышала кое-что о ее личной жизни...

– Избавь меня от подробностей.

– Галахад не шантажирует порнокоролев?

Он задержался с ответом, потом задумчиво произнес:

– Я иногда спрашиваю себя, что именно должен делать Галахад, чтобы Америка стала лучше.

– Никому не нужна улучшенная Америка.

– Мне, – возразил Чарли. – Мое наследство – и твое тоже – семья, направившая всю свою энергию на обкрадывание Америки. Нам придется заплатить по счетам, Уинфилд.

Они замолчали. Уинфилд подумала, что отец удивительно точно высказался за них обоих. Но она не должна была перекладывать на его плечи то, что затеяла.

– Папа, парень у тебя в конторе...

– Ты так загадочно обозначила Керри?

– Это Кевин. Очень важно, чтобы ты не подал виду, что знаешь.

– Для тебя важно?

– Да. Очень.

– Почему?

– Заговор.

Чарли скорчил гримасу. По-новому худые щеки подчеркивали изящество костной структуры лица. За прошедший год, подумала Уинфилд, отец стал полностью другим человеком. В прошлом можно было, не стесняясь, править за спиной рулевого. Но теперь мысль о том, что она действует за спиной Эль Профессоре, наполнила ее чувством вины.

– Пап?

– О'кей. Пусть будет Керри. – Чарли покачал головой. – Уинфилд... Ты действительно...

– Что?

– Слишком умная.

Глава 79

Итало Риччи поставил телефон на подставку и сел за свой старый дубовый стол, время от времени посматривая на это серебристо-серое орудие пытки с ненавистью и страхом. Почему он не может швырнуть maladetta machinetta[93] об стену и выбросить обломки в мусорный ящик? Почему он позволяет телефону править своей жизнью, не принося никаких новостей, кроме очередных несчастий? Звонил ли он хоть раз в жизни, чтобы порадовать хозяина?

Цветной монитор был включен в режиме TV. Шла утренняя программа новостей. Стадо коров щипало траву у подножия гор, силуэтом напомнивших Итало Калабрию.

– ...в основном в виде злокачественной пустулы, – говорила диктор. – В этой форме она имеет вид карбункула. Другие симптомы: головная боль, тошнота, рвота, боли в руках и ногах, лихорадка. Если язвы не на голове и шее, лечение возможно. – Объектив приблизился к одной из коров, круглые глаза животного приобрели опасный блеск. Во второй форме антракс не локализуется. Вместо этого...

Итало пробормотал проклятие и переключил монитор на компьютер. Он поставил свой личный диск. Только он один знал двойной пароль доступа, который менял через неравномерные промежутки времени.

Итало посмотрел на экран погасшим взглядом и снова пододвинул к себе телефон. Сначала он набрал домашний номер Винса. После четвертого сигнала трубку сняла Ленора.

– Нет, Чио, purtroppo[94]. Я давно не виделась с ним.

– Как давно? – требовательно поинтересовался Итало.

– Неделю? – с сомнением произнесла Ленора. – Что-то около того. С ним все в порядке?

Среди жен нипоти Ленора нравилась Итало больше всех. Она была не только красавицей в лучших итальянских традициях, но еще и почтительной и приветливой девочкой, по крайней мере, по отношению к нему. Наверное, не так уж весело быть женой Винса, но Ленора не жаловалась и подарила Винсу сына. С точки зрения Итало, если женщина декоративна, почтительна и плодовита, она выполнила все, что пожелал от нее Господь.

– Stai calma, bellissima. Arrivederci.[95]

Он перезвонил кузенам и племянникам в Атлантик-Сити, Лас-Вегас, на Багамы и в Монако. Но место прибывание Винса не указал никто. После получасовых розысков Итало погрузился в размышления. Новости, которые преподнес утром Кевин, хотя и исходили от Уинфилд, очень напоминали правду. Уже некоторое время Итало упорно отмахивался от слухов насчет пристрастия Винса к собственному детищу.

Чио приятно было услышать, что за своим бессердечным англосаксонским фасадом Уинфилд укрывала семейную гордость. Радовало и то, что Кевин успешно прошел проверку. Похоже, что его план по взятию «Новой эры» под свой контроль проскочит как по маслу. Но Итало давно усвоил, что если что-нибудь одно происходит успешно, жди подвоха с другой стороны.

К примеру, история с Молло. Итало мог бы послать туда Кевина. Но Кевин нужен для операций о «Новой эрой». Недавно в Калабрию поехал другой нипоти, приятный парнишка Тури Риччи, лет двадцати. Ночью зазвонил проклятый телефон: Молло положил отрубленную голову Тури на ступеньки перед входом в префектуру Локри.

А в это время Итало мог только сидеть у телефона и гадать, насколько невоздержанным на язык стал Винс. Винс болтает, сказал по телефону Кевин. Винс – это не мелкая шестеренка вроде Тури, смерть которого прискорбна, но не вызывает паники. Но если Винс потеряет голову, находясь в лапах полиции... Копы получат целую энциклопедию – имена, события, даты, суммы. И самую доходную ветвь семейного бизнеса охватит пламя.

Итало полностью полагался на Винса в работе с наличными поступлениями. Те компании, что подсунул ему Чарли, тоже приносили какие-то деньги, естественно, облагаемые налогами. Но все это чепуха по сравнению с доходами от казино и наркотиков. Психическое здоровье Винса было чрезвычайно важно для сохранения этих источников наличных. Но, в соответствии с порядком вещей в бизнесе, наличные гораздо важнее, чем здоровье Винса, и не только психическое. Печально, если Винс впал в невменяемость. Но еще печальней будет, если это отразится на доходах.

Итало повернулся к компьютеру и вызвал раздел памяти, где у него были записаны фамилии самых опытных исполнителей для очень тонких, деликатных случаев. Список был короткий – человек двадцать пять, все – мужчины, проверенные, надежные. Но как можно доверить кому бы то ни было из них контракт такого высокого уровня? Итало нанимал их для рутинной, повседневной работы, одному или двоим, класса Игги Зетца, можно было бы поручить даже очень серьезное дело, но привлечение к проекту Игги потребует долгой подготовки – такой человек нигде не остается незамеченным, его нужно вывезти из Европы заранее, и потом еще он должен быть свободен, и задание должно его устроить. Мастера класса Игги не поманишь пальцем, как какого-нибудь заурядного головореза.

По правде говоря, для такого деликатного случая выбирают кого-нибудь из членов семьи. Проверенного, по-отечески презираемого и тщеславного. У Итало был один такой на примете.

Но он был занят, изображая своего брата.

* * *

Письмо не было написано от руки или напечатано на машинке. Кто-то размножил на ксероксе набор газетных заголовков, составленный так, чтобы похищение Чарли казалось связанным с поднявшейся в Манхэттене волной преступности и недавними гангстерскими войнами. Ниже – короткие выводы:

"Должна ли организация, посвятившая себя улучшению системы образования,

– очищению культурной и духовной жизни,

– созиданию более информированной, просвещенной, думающей Америки,

быть возглавлена человеком такого сорта?

Бюллетени пришлют вам по почте. Но в душе вы уже знаете, кто должен освободить Товарищество от своего присутствия".

Гарнет смотрела на листок, пока строчки не поплыли у нее перед глазами. Все эти грязные трюки изобретала кучка прохвостов, стремившихся оградить правление от всех, кроме себя. Она спросила себя, каким образом Чарли мог перебежать дорогу Имоджин Рэсп? Вся эта язвительность – не просто выражение злобы. Но расспрашивать Чарли было бессмысленно. Гарнет придумала более быстрый способ прояснить для себя этот вопрос.

– Уинфилд? – произнесла она в телефонную трубку. – Эта гнусная Рэсп, порнокоролева... Ты ничего не знаешь в прошлом насчет ее и твоего отца?

Ответом был возмущенный рев:

– Он даже имени ее никогда не слышал!

– А какие-то другие семейные связи?

– Она издатель моей кузины Пэм.

– И все?

– Есть авторитетное мнение, что они с Пэм делят благосклонность Винса Риччи. Бисексуалы любят такие забавы.

– Чье авторитетное мнение?

– Жены Винса Леноры. Устроит?

– Но... – Гарнет замолчала, размышляя.

– Пэм могла углядеть связь между моей юридической деятельностью и неприятностями Винса. Но отец тут ни при чем.

– За время своей ослепительной карьеры в качестве деятеля культуры Рэсп никогда с вами не пересекалась. Она неожиданно столкнулась именно с твоим отцом – в качестве будущего члена правления... Где же мотив?

– Все ее книги рекламируются в качестве серьезных исследований. Если выяснится, что экспериментальный материал она черпает из личного опыта, это должно здорово ударить по ее имиджу.

– «Если» всегда ненадежно.

Гарнет снова погрузилась в размышления, пытаясь угадать, что на уме у Имоджин Рэсп.

– Ничтожество, превратившееся в нью-йоркскую знаменитость. Разбогатела, публикуя всякие гадости о женщинах. При этом строит из себя даму-патронессу при просвещении. Не подбирается ли она к контрольному пакету акций? Или просто торопится дать пинка каждому, кто знает ее е...-мафиози?

Обе замолчали.

Глава 80

В понедельник в восемь утра Эйлин Хигарти приняла душ, оделась и спустилась на кухню, чтобы дать доктору Эйлеру урок позапихиванию бананового пюре в маленького Бенджи. На Пятьдесят четвертой улице, неподалеку от их дома; выли и причитали сирены. Эйлин включила маленький телевизор, стоявший на кухне. На экране появилась лошадь, лежавшая на боку в своем стойле. Дикий взгляд, затрудненное дыхание – несчастная лошадь казалась очень больной.

– Легочный антракс, – произнес женский голос за кадром, – это результат проникновения спор через дыхательные пути. Образуется изъязвление легких, и животное погибает за период от восемнадцати до сорока восьми часов.

Лошадь попыталась встать, но снова упала.

– Четвертый тип – гастроинфекция, – продолжала женщина за кадром.

– Не обращай внимания, если он отказывается от первой ложки, – наставляла мужа Эйлин. – Даже если выплюнет, ничего. Продолжай совать ложку.

– И петь песни.

– Это существенно. – Эйлин взглянула на часы. – Только никаких бессмысленных слогов. Бенджи слишком смышленый, чтобы с ним сюсюкаться.

– Пошел в мать.

Эйлин чмокнула на ходу мужа, потом сына. Ей очень хотелось остаться с ними этим утром. Она остановилась у кухонной двери, в своем голубом деловом костюме с перламутрово-серой блузкой и длинной нитью простых белых овальных бусин.

– Я никогда не... – Она запнулась. – Я не надеялась, что мы все трое... – И снова замолчала, ее глаза наполнились слезами.

– Иисусе, Бенджи, ты бы согласился, чтобы тебя защищал плакса-адвокат вроде нашей мамочки?

– Мам, – повторил малыш.

Баз повернулся к жене.

– Тильда доберется к девяти?

Эйлин кивнула, не доверяя своему голосу.

– Потому что я терпеть не могу оставлять Винса надолго. Кажется, мне удалось справиться. С каждым днем, проведенным без МегаМАО, он все больше приходит в себя.

– Ты полностью исключил для него МегаМАО?

– Я даю ему мягкие транквилизаторы, поливитамины и еще кое-какие средства, которые быстро выводятся из организма. Иначе он быстро начнет все снова. Когда имеешь дело с таким сорвиголовой, как Винс, нужно постоянно убеждать его, что это его собственное решение, его сила воли.

– Напрасные хлопоты. В тюрьме он быстро придет в себя, можешь мне поверить.

– Эй, он здорово заботился обо мне!

– Замечательно. С таким другом, как он, ты не нуждался во вра...

– О'кей, да, он пропустил меня через все это дерьмо. Но сейчас его сбил с ног МегаМАО. Он болен. Эйлин.

Баз встал и обнял ее.

– Он выздоравливает. С каждым днем ему все лучше. Разве тебе не нужно, чтобы он был в своем уме на суде? Или ты хочешь, чтобы его адвокаты объявили его невменяемым?

Эйлин немного помолчала. Потом поцеловала его.

– Спасибо, – сказала она.

– Эй, удели внимание личности, добровольно слопавшей полную ложку пюре.

Когда Эйлин в восемь тридцать перешагнула порог офиса, зазвонил телефон.

– Эйлин! – воскликнула Ленора. – Слава Богу. Где Винс?

Эйлин опустилась в свое кресло и задумалась. Всю эту неделю она словно ступала по горячим угольям. Она не могла позволить себе ложный шаг, особенно по отношению к жене человека, которого завтра должны взять под стражу.

– Первый раз на моей памяти вы проявляете беспокойство по такому поводу.

– Кто беспокоится? Его ищет Чио Итало. Старый слизняк разбудил меня сегодня, чтобы узнать, где Винс. Эйлин, у Винса какие-то новые неприятности?

– Кроме того, что он сидит на МегаМАО? Думаю, нет.

– Ну и прекрасно. Извините, что побеспокоила. Как дела у вас с Базом?

– Все лучше и лучше. Вы знаете... – Она запнулась, но все-таки решилась: – Знаете, чем занят мой идиот? Лечит вашего.

– То есть заставляет его мучиться?

– В какой-то степени.

– Бедняжка, – довольным тоном произнесла Ленора. Она немного помолчала. – Что заставляет его возиться с человеком, который едва не выжег его жизнь дотла?

Теперь замолчали обе.

– Вы знаете База только последние год или два. Когда он учился в колледже, он был самым большим альтруистом на курсе. Думаю, это из сострадания. А потом... Знаете, люди меняются.

– Он погнался за деньгами...

– ...а я помогла ему спрятать альтруизм в чулан, – добавила Эйлин. – А потом он, как вы говорите, выгорел дотла. Но теперь все иначе. Я думаю, он очень хочет помочь Винсу.

– Как все мы, – промурлыкала Ленора. – Когда его посадят?

– Завтра.

– Ха! – завопила Ленора. – Я!.. уже!.. не могу!.. дождаться!..

* * *

В девять утра Уинфилд пришла в офис и нашла у себя на столе записку – Леона Кэйн просила срочно позвонить ей в окружную прокуратуру. Уинфилд взяла записку и пошла в кабинет к Эйлин.

Эйлин сосредоточенно крутила ручку настройки телевизора. На экране замелькал бессвязный набор кадров на тему «Холокоста трех штатов», как окрестили проблему Плам-Айленда газетчики. Занятая своими мыслями. Уинфилд едва обратила внимание на репортаж. Миловидная женщина улыбалась в камеру:

– Гранаты, бомбы и другие снаряды с начинкой из антракса представляют серьезную проблему. Самое экономичное решение – сосредоточить их на каком-то ограниченном пространстве вроде Плам-Айленда. Установлено, что контейнеры были захоронены...

– Что это у вас? – спросила Эйлин, потянувшись за запиской.

– Я хотела поговорить с вашего телефона.

Эйлин молча пододвинула к ней телефон. По стечению обстоятельств, у Леоны Кэйн было занято не меньше пяти минут подряд. Наконец Уинфилд дозвонилась.

– Ричардс? Где, черт побери, дядюшка Винс?

Уинфилд скорчила гримасу.

– Твой дядюшка Винс или мой?

– Кончай острить. Где он?

Уинфилд немного отодвинула трубку от уха, чтобы Эйлин слышала разговор. Но возмущенный рев Леоны Кэйн был превосходно различим и без того.

Эйлин нацарапала на листке: «Чио тоже его ищет».

– Твои ребята держали его под наблюдением.

– А как же. Говорят, что потеряли, его вчера. Врут, конечно. Им потребовалось дня два, чтобы сообразить, что он их надул. Что теперь?

– Что теперь? Меня только что спросила об этом Эйлин Хигарти. Что-что теперь, Кэйн? Я должна была бегать за ним по пятам?

Леона Кэйн помолчала.

– Это была твоя затея, Ричардс. Я была достаточно тупой, чтобы сказать – тащи доказательства, остальное – мое дело. О'кей. Теперь это действительно мое дело. И не заставляй меня об этом жалеть.

Уинфилд подняла брови, глядя на Эйлин.

– Ты что, собираешься накрыть его зенитным огнем?

– Когда выяснится, что мои ребята не могут предъявить ему повестку, – все может быть.

– Не могу обещать твердо, но, скажем, сегодня попозже я постараюсь его найти.

– Мне нужно всего пятнадцать минут, Ричардс. В каком бы логове он ни спрятался, позвони мне – и через пятнадцать минут мои ребята будут на месте.

– Кэйн, ты умеешь производить впечатление. Ты не хочешь перевести распределительный щит в своей конторе на ручное управление?

– Ричардс, когда ты в следующий раз появишься у меня, я... разобью об твою голову свой горшок с лилией!

Уинфилд изучающе смотрела на свою начальницу.

– Он все еще отсиживается у База в клинике? Эйлин кивнула.

– Он выздоравливает. Но пока идет только четвертый день детоксикации.

– Что говорит Баз?

– То же, что и другие доктора: дайте ему еще немного времени.

– Его ищет. Леона. Его ищет Итало. Судьба Винса в наших руках.

– Уинфилд... – Эйлин замолчала. – Вы знаете, как я к вам отношусь. Без вас это дело погибло бы. Но иногда я теряюсь. Вы только что практически пообещали Леоне Кэйн выследить вашего собственного дядю.

– Думаю, вас не особенно удивит, если я позабочусь, чтобы Винс остался на свободе?

– Очень удивит.

– Винс для меня – отвлекающий маневр.

– А настоящая цель?

Уинфилд вместо ответа снова придвинула к себе телефон.

– Керри, дорогой, – начала она, услышав голос Кевина. – Ты не поверишь, что я сейчас узнала про Винса. Но поклянись, что ты ни слова не скажешь Чио Итало.

Глава 81

Бакстер Чой нанял в Брук-Хэвене самолет «Три-Пэйс». Это не лучшая модель для длительных перелетов, но все же можно было рассчитывать, что при разумном к нему отношении маленький самолет доставит их на Бимини.

Если Никки появится наконец в условленном месте.

В это время года в воскресную ночь найти самолет было довольно сложно. Но эта проблема была решена. А Никки не объявлялся.

Чой с трудом подавил желание смотаться в Ориент-Пойнт и поискать Никки или хотя бы выяснить, что произошло. На распределительных пунктах вдоль побережья Никки не появился, это Бакстер выяснил по телефону. Чой, естественно, оставил своих людей на посту, а сам решил дожидаться в аэропорту.

Они с хакером благополучно завершили свое задание, убедились, что «тинкмэн» установлен нормально, и даже ввели для проверки пару нейтральных команд. Потом он скормил Мервину одну капсулу МегаМАО – в полночь, и еще одну – в пять утра, и теперь хакер мирно спал на скамейке в зале ожидания с блаженной улыбкой на лице.

К семи тридцати утра, когда появился пилот со своим завтраком в картонной коробке, Чою еще труднее было удерживать себя от необдуманных поступков.

– Фу-у! – Пилот обмахнул лицо сложенной газетой. Он был как две капли воды похож на другого пилота, услугами которого Чой уже пользовался в прошлом. Но сколько пилотов-китайцев может быть в Брук-Хэвене?

– Ну и суматоха, верно?

Чой оглянулся – в зале ожидания не было ни души.

– Суматоха? – с недоумением переспросил он.

Пилот утвердительно кивнул.

– Ну да. Прошлой ночью кто-то пытался сгрузить контрабанду с гидроплана. Его ждали ребята на моторке. И все они угодили в засаду. Одного убили. Другой под стражей, третий исчез. Но дело не в том. Оказывается, Плам-Айленд...

– Минутку, – перебил Чой. – Как долго вы можете придержать «Три-Пэйс» для меня?

– Никто по нему пока не плачет. Как насчет полудня?

– Годится.

Чой встряхнул хакера и повел его к машине.

– Д-дай мне... – Он не мог вспомнить, что ему нужно. – Дай мне... ох...

– Поспать? Пожалуйста. Устраивайтесь на заднем сиденье.

– Куда мы?..

– На свежий воздух.

– М-м. Обожаю свежий воздух.

* * *

– Как только что-нибудь узнаю, сразу вам сообщу, – пообещал один из нью-йоркских служащих. Шан выключил радиотелефон и вышел на веранду.

Сумерки рано опустились на поселение, обнесенное оградой. Шан ничего не говорил Николь, когда два дня назад Никки улетел в Нью-Йорк, – незачем тревожить ее понапрасну. Это не в первый раз. Но теперь, к ночи воскресенья, и без слов стало ясно, что и сам Шан не находит себе места от тревоги – если не из-за Никки, то из-за каких-то связанных с ним проблем. Тревога Николь питалась проявлениями беспокойства со стороны Шана, а Банни, в свою очередь, заразилась от Николь. Обе женщины плохо спали. Но когда они встали на рассвете, оказалось, что Шан вообще не ложился.

– Я никогда не сую нос в мужские дела, – сказала Шану Николь, потягивая зеленый чай. – Не вспомню даже, когда мне случалось последний раз задавать тебе вопросы. Но ты должен видеть, что мне очень неспокойно. Я имела глупость позволить Банни заметить мое состояние.

– Да, – согласился Шан. – Это было глупо.

Николь подслушивала разговоры Шана по телефону и поэтому знала уже, что он связался со всеми, с кем только можно было, чтобы найти объяснение молчанию из Нью-Йорка. В перерывах между звонками он смотрел по телевизору репортаж о происшествии на Плам-Айленде. Николь подумала, что Шан ишет, чем занять свои мысли. Сама она терялась в догадках – откуда у мужа такой интерес к заурядной репортерской сенсации? То, что правительства многих стран погрязли в убийственной лжи, вовсе не новость.

– Что-то идет не так? – спросила Банни.

Николь внимательно посмотрела на свою невестку. Николь казалось, что Банни, самозабвенно подражавшая свекрови во всем – в одежде, в дотошном домоводстве, в абсолютной подчиненности Никки и Шану, – прежде, чем они познакомились, так же тщательно копировала кого-то другого. Но нескольким обмолвкам Никки она догадалась, что прошлой ролевой моделью Банни была ее старшая сестра, Уинфилд – полная противоположность Николь.

– Да, – согласилась Николь, – возникли какие-то проблемы. Но я уверена... – Она умолкла. Она больше ни в чем не была уверена.

* * *

Никки понимал, что теряет много крови, но не знал, насколько это опасно. В проклятой дыре было совершенно темно, темно до такой немыслимой черноты, что человеческий взгляд ничего не мог различить.

Клоака. Учитель латыни, похотливо хихикая, приставал к мальчикам. Римская система канализации. Cloaca maxima. Дурацкие вещи впиваются иногда в мозг, особенно если не случается ничего такого, что стерло бы их из памяти.

Наручные часы слабо светились – зеленые фосфоресцирующие цифры, не говорившие ни о чем, кроме того, что отпущенный ему срок истек. Снова и снова, просто чтобы убедить себя, что он еще жив, Никки смотрел на циферблат. Он дошел до крайнего отчаяния, сидя в огромной трубе, из которой не мог выбраться. Он чувствовал себя нижайшим из низших, куском дерьма, застрявшим в канализации. Из большой трубы выходили меньшие, тянущиеся куда-то в недра Плам-Айленда. Все они давно высохли. Здесь не было никаких запахов. Никто не испражнялся на Плам-Айленде. Ни одна крыса не сочла возможным поселиться здесь. Только Никки Шан.

Уменьшение диаметра трубы стало для него пределом продвижения. Стой, дерьмо! Какое-то время до него доносились звуки выстрелов. Он все еще сжимал в руках «армалит» с полным магазином, на случай, если, как принято, выражаться в приключенческих историях, придется «задорого продавать свою жизнь». Но разве есть цена у дерьма?

На острове все затихло. А может быть, он слишком далеко залез, спасаясь, как крыса, в пасти клоаки, открывающейся прямо в море в нескольких ярдах от берега. Может быть, он не найдет применения своему «армалиту». Разве что если придется убить себя, если станет совсем плохо. Но можно ли убить кусок дерьма?

Теперь он лучше понимал, что такое мир. В нем есть два сорта людей: такие, как его отец, и миллиарды других – живущих, как крысы, в клоаках, истекающих кровью и медленно уплывающих в забвение.

Он снова взглянул на часы. Четверть десятого. Ему казалось, что в четверть десятого он на огромной скорости врезался в Плам. Значит ли это, что его часы остановились? Или же прошло двенадцать часов? Единственный способ выяснить это – вернуться к распахнутому зеву клоаки. Он почувствовал слабую тошноту, поставив рядом слова «зев» и «клоака».

Когда Никки повернулся и пополз назад, у него разболелась нога. Он протянул руку и нащупал что-то мокрое выше правого колена. Он лизнул пальцы. Соленая вода? Соленая кровь? Пот? Он полз страшно долго, пока воздух не стал немного прохладней.

Вот почему его отец так дешево ценит человеческую жизнь. Она действительно дешева. Отец может сказать охранникам – «Стреляй и убивай!», и это ему ничего не стоит. Он может использовать для первого причастия своего сына кровь дюжины торговцев наркотиками и нескольких сот прохожих – другими словами, целой пригоршни дерьма. Самая дешевая вещь на свете – человеческая жизнь.

До него опять донеслись звуки. Не выстрелы. Собачий лай.

* * *

Бакстер Чой припарковал машину недалеко от Ориент-Пойнт, но вне поля зрения дюжины фантастических чудовищ, оккупировавших все видимое побережье Плам-Айленда, на добрую милю к востоку. Остров кишел людьми в защитных химических костюмах, сверкающих черных и белых комбинезонах и сапогах, в пластиковых куртках с капюшонами, нависающими на глаза. Кроме людей, он увидел на острове не меньше дюжины собак, азиатов и лабрадоров. На них не было защитной одежды. Чой наблюдал в бинокль. Понятно, собаки, если подцепят какую-нибудь гадость, в суд не обратятся.

Собачья свора окружила огромную дренажную трубу, выходившую наружу в нескольких ярдах от берега, но проводники посвистели, и собаки, немного покрутившись у трубы, помчались дальше.

Начал сеяться мелкий дождик. Бакстер Чой нахлобучил поглубже свою бейсбольную кепку. Он торчал здесь уже час. И не имел представления, сколько еще будут продолжаться поиски на острове. Но что-то подсказывало ему, что ищут человека. Наконец вертолеты улетели. А когда он приехал, их было не меньше дюжины, битком набитых парнями из береговой охраны с биноклями.

Дождь прекратился, и солнце попыталось прожечь тонкий слой облаков. Чой послушал информационную передачу по радио. Имена не назывались, сказано только было, что убитый – азиат, как и один из находящихся под стражей. Второй, рассудил Чой, это пилот. Оставался Никки, которого они небрежно назвали азиатом.

Эти рассуждения были единственными, что удерживало Чоя на посту, голодного, усталого, но бдительного. Вот почему он сразу же заметил лицо, на секунду показавшееся в отверстии трубы.

Он помчался назад, к машине и выломал с мясом зеркало заднего вида. На заднем сиденье похрюкивал Лемнитцер. Когда снова выглянет солнце, с помощью зеркала Чой отправит сообщение – вспышку – в открытую пасть трубы. Если это Никки, он поймет, что помощь рядом, не больше чем в миле от него.

Что за вопрос? Это должен быть Никки! Что еще за псих мог забиться в отравленные кишки Плам-Айленда? Потребуется время, подумал Чой. Сначала придется дождаться солнца, потом ночи. И многое будет зависеть от того, найдет ли он подходящую лодку. Но когда речь идет о поисках иголки в стогу сена – смелее в бой, с тобою Чой!

Глава 82

Кевин вылез из такси в восточном конце Доминик-стрит, там, где поток транспорта из Голландского туннеля с ревом вырывался на Шестую авеню. Как и большинство жителей Нью-Йорка, Кевин так и не научился называть Шестую авеню – авеню Америки, хотя официальное переименование состоялось еще до его рождения.

– Чио, – сказал он, влетев в кабинет, – я такой же подозрительный, как и ты. Но Уинфилд не догадывается, что снабжает тебя информацией. Она считает меня Керри!

Глаза Чио блеснули.

– Где эта клиника?

– В двух кварталах отсюда. Где Макдугал переходит в Шестую. Я заскочил туда по дороге. Медицинский центр Риччи №144.

Над их головами свет едва проникал через высокие пыльные окна, так слабея по пути, что даже не отбрасывал тени. Он нечестиво напоминал свет в старых соборах.

– Вперед, – щелкнул пальцами Итало. – Теперь все в твоих руках. Ты знаешь, что в таких случаях я не должен быть рядом.

Кевин наклонил голову, словно внимая одной из самых основополагающих истин бытия. Естественно, ни один капо не приводит в исполнение лично смертельные приговоры. Но это, вероятно, самая значительная ликвидация девяностых годов. На его взгляд, автору проекта стоило задержаться на сцене.

– Чио, прости, не следует ли нам посмотреть на все своими глазами, а не доверяться словам Уинфилд? Я имею в виду, тебе следует сначала оценить положение. А потом уж – решение. И приказ. И только потом...

Он указательным пальцем правой руки прицелился в окно.

Итало грозно нахмурил брови.

– Ты пытаешься увильнуть от ответственности, – обвиняющим тоном произнес он и помолчал, а потом, после паузы, добавил: – Пожалуй, ты прав. Все должно исходить от меня – большой палец вверх или вниз.

Итало потянулся к телефону.

– Я возьму «бьюик».

– Туда две минуты пешком!

– Итало Риччи не ходит по грязным улицам Манхэттена пешком!

Кевин моргнул от неожиданности, такая ярость прозвучала в голосе Чио Итало. Но, конечно, Итало злился не на грязь на улицах, а на необходимость лично принять решение. Винс был источником денег. И только Итало мог взять на себя ответственность решить его судьбу.

– Посмотри на это иначе, – спокойно произнес Кевин, заимствуя любимую интонацию брата. – Что именно мы хотим решить... В смысле, чем меньше свидетелей, тем лучше. Тем более родственников – телохранители, шофер.

Итало пристально смотрел на него, но Кевин ответил взглядом тверже гранита, и старик сдался.

– Ты уверен, что это его берлога? – требовательным тоном произнес он.

– Я даже зашел внутрь. Обычный детоксикационный центр, с девицей в форме медсестры и парой санитаров. Но в глубине – что-то вроде квартиры. Бывшая гостиная – это офис и лаборатория доктора Эйлера. А выше этажом – маленькая квартирка. Винс наверняка забился туда.

– Ты... – Итало запнулся. – Ты упакован?

– Что?..

Итало выразительно погладил себя по груди.

Кевин со сдержанной улыбкой кивнул и погладил свою собственную грудь. На самом деле маленькая «беретта» была у него в специальном кармане на бедре.

Сегодня, на четвертый день детоксикации, у Винса проснулась надежда. Во-первых, он немного поспал ночью. Проснулся уже не мокрый от пота, а освеженный и отдохнувший. Он посмотрел на свое загорелое обнаженное тело. Смуглая кожа немного пожелтела. Угнетавшие его все последнее время страхи, кажется, отступили на шаг. Он знал, что его кошмары – порождение МегаМАО, но Баз объяснил ему, что в основе лежит настоящий страх перед жизнью.

Слава Богу, исчезли голоса. Особенно женские, призывавшие его наказать предателей и заговорщиков. Однажды ему приснился обыкновенный, самый что ни на есть заурядный, но страшный сон – бьющаяся в стойле лошадь с перерезанным горлом и фонтанирующей оттуда струей крови.

Винс босиком прошлепал в ванную, привел себя в порядок и подошел к раздвижной двери, отделявшей квартирку от офиса База. Дверь была заперта с обеих сторон на надежный двойной замок. Чтобы открыть ее, нужно было одновременно повернуть рычажки и снаружи, и изнутри. Но Винс знал, что замок с секретом, и Баз, если потребуется, сможет отпереть дверь и без его помощи.

Он посмотрел в маленький глазок не больше трех дюймов площадью. В офисе и лаборатории было темно. Через кошмар детоксикации ему удалось пройти только благодаря Базу.

– Мы пока ничего не знаем о механизме детоксикации после МегаМАО, – сказал ему Баз. – Ты – моя морская свинка.

– Не морская свинка, а итальянская свинья, хотел ты сказать? – Он дал Базу пощечину, выгнал его, своего единственного, самого близкого друга.

Он выгнал его. Куда подевался Баз? Он все время околачивается рядом, Пузатый маленький ублюдок, от которого у Винса больше нет секретов. Винс видел через глазок, что детоксикационный центр открыт. Он понятия не имел о времени. Все, что могло указать на течение времени. Баз убрал из его логова. Он зависел от База во всем.

Винс тяжело вздохнул. И вспомнил про физические упражнения. Он подхватил двадцатифунтовые гантели и начал разрабатывать мускулы рук. Почувствовав усталость, он положил гантели и сел на пол, подсунув ноги под кровать. Он несколько раз повторил упражнения для пресса, старательно напрягая мышцы бедер и живота. Баз говорил, что новые лекарства и упражнения помогут скорее вывести из организма МегаМАО. Но...

Винс услышал шум снаружи, вскочил и подошел к глазку на двери. Появился наконец! Класс!

Рот Винса сложился в большое "О". В офис База вошел Чио Итало – с таким видом словно шел по луже дерьма. За ним следовал один из близнецов Стефи, Винс решил, что Кевин. Он постучал по двери, чтобы дать им знать, где он находится. Кевин оглянулся, направился к двери и ловкими пальцами нащупал нужный рычажок. Винс неуверенно потянул задвижку со своей стороны.

– Giovinotto, – воскликнул Чио, выпученными от неожиданности глазами уставившись на абсолютно голого Винса, – ты ужасно выглядишь!

– Buon giorno, Чио. – Винс попятился назад, в глубь своей берлоги, когда они вошли. – Я не вполне одет для приема гостей, – сказал он. – Как вы меня нашли?

Ни Чио, ни Кевин не ответили. Они как-то настороженно наблюдали за ним, словно у него выросли рога или женские груди.

– В чем дело? Никто из вас до сих пор не видел мужской член?

– У тебя все в порядке, Винченцо? – громко спросил Чио.

– Я в отличном состоянии! Баз Эйлер, парень, который ведет у меня всю медицину, думает, что я был... – Он запнулся. Его губы пересохли. Он запустил пальцы в свою густую шевелюру. – Ну, переутомился, что ли. Потерял сон. Он заставил меня отдохнуть. Мне это пошло на пользу, Чио.

Снова – никакого отклика, словно каждому из них предстояло как следует взвесить услышанное, прежде чем сделать какие-то выводы. Винс услышал какой-то шум в детоксикационном центре.

– Чио, что стряслось? Что привело тебя сюда?

– Уинфилд сказала...

Четверо полицейских ворвались в офис База. За ними следовали трое в штатском, но со значками детективов на лацканах.

– Всем оставаться на месте. Вы арестованы.

Правая рука Кевина скользнула к бедру. Один из полицейских в штатском резко выбросил вперед руку с дубинкой.

– Эй, полегче!

– За собой смотри. – Полицейский уже доставал «беретту».

Один из переодетых полицейских с издевательской улыбкой поинтересовался у Винса:

– Любите танцы нагишом, да? – Его взгляд скользнул по остальным и уперся в Чио Итало. – О, Христос...

Почти гробовая тишина окутала комнату. Наконец один из детективов прочистил горло и произнес:

– Так, ребята, мы сорвали банк. Вот предписание взять под стражу Винченцо Риччи и доставить на Центральную. А про... гм... Крестного отца собственной персоной никто нам и словечка не промолвил.

Атмосфера накалилась. Из десяти полицейских восемь считали, что ссориться с Итало Риччи – это ускоренная форма самоубийства.

– Но, – продолжал детектив, – из-за этой хлопушки нам придется забрать всех троих.

Глаза Чио скользнули в сторону и встретились со взглядом Кевина.

– Уинфилд, – выдохнул он.

Глава 83

Ко времени, когда Бакстер Чой привез Никки в аэропорт, отдел аренды уже закрылся. Уже наступила полночь. Не видно было даже охранника. Зал ожидания стоял совершенно пустой. Работали только телефоны-автоматы в кабинках. Чой набрал номер и был потрясен, когда трубку после первого гудка снял лично Шан.

– Это открытая линия, – начал Чой.

– Продолжай. – Это продукт воображения или голос Шана действительно дрогнул?

– Я подобрал его, он в порядке. Не в полном, но ремонт предстоит незначительный.

Долгая пауза, словно Шан накрыл микрофон ладонью и сказал несколько слов кому-то в комнате. – Продолжай.

– Пока не могу сказать точно, когда мы прилетим. Полная неопределенность с транспортом. Завтра в течение дня.

– Хорошо, – сказал Шан неожиданно энергичным голосом. И повесил трубку.

Чой немного задержался в кабинке, подводя итог своим наблюдениям. Он смог увезти Никки с Плам-Айленда только через два часа после отбытия поискового отряда. Малыш был в полном коллапсе, но при этом цеплялся за свой «армалит» и так и не выпустил его из рук. Будут ли продолжены завтра поиски? По версии, которую изложили по радио, четвертый контрабандист утонул.

Хакер, подумал Чой. Проблема допускает несколько решений. Вариант первый – сбросить на первом же картофельном поле, на котором труп обнаружат не раньше чем через неделю. Но, возможно, это преждевременно. Вдруг установленный «тинкмэн» потребует настройки. Шан Лао будет недоволен, если хакер исчезнет из пределов досягаемости. Вариант второй – дождаться утра, нанять «Три-Пэйс» и доставить обоих на Багамы. Но на таких компаньонов нельзя положиться. Лемнитцер совсем очумел от лошадиных доз МегаМАО. Никки, с сидящей в колене пулей, страдает все сильней.

Вариант три?

Чой вышел из телефонной кабинки и подошел к машине. Оба его спутника спали. Никки постанывал во сне. Чой оглядел плоский ландшафт. Главная авиасекция Брук-Хэвена была огромной. Денежные люди держали здесь свои частные самолеты. Нечего было и пытаться понять, какие из самолетов здесь частные, а какие – наемные. Мартовский ветер свистел между строениями. Чой проворно перебегал от самолета к самолету, открывая дверь кабины и проверяя наличие горючего в баке.

Какой-то идиот оставил свой «Эркупе» с двумя полными баками. Чой бегом вернулся к «форду» и подогнал его к самолету. Он сгрузил Лемнитцера на пол между креслами. Потом помог Никки опуститься на место справа.

Действуя очень проворно, Чой открепил три колеса самолета и убрал подпорки. Он вернулся в кабину, отогнул контрольную панель и обнаружил, что ключа зажигания нет. В темноте, действуя практически на ощупь, он накоротко соединил проводки. Мотор сразу же закашлял, потом заработал ровно, пропеллеры крутились с такой быстротой, что стали невидимыми.

Чой захлопнул дверь кабины и снял ручной тормоз. Легкий самолет быстро покатил вперед, словно не желая больше и минуту провести привязанным к земле.

Глава 84

Наступила разрядка. Леона Кэйн не успела подстегнуть прессу. Кевин Риччи в качестве владельца незарегистрированного оружия не имел отношения к окружной прокуратуре, и его сразу же перевезли куда-то еще. Итало Риччи был по-прежнему окружен аурой неприкосновенности.

Уязвим – по-настоящему! – оказался только Винс. Залог установили в три миллиона, и Итало пришлось сделать несколько звонков, прежде чем вопрос был улажен. Он ненавидел каждую минуту переговоров о залоге, зная, что деньги будут неизбежно конфискованы у поручителя, потому что земное существование Винсента Дж. Риччи не продлится и дня. Судя по кошачьей гримаске, проскользнувшей по лицу Винса, он тоже догадывался об этом. Но каким образом? Итало не мог этого понять. Человек, обреченный на такой конец, никогда не может поверить, осознать, что каким-то образом из самого ценного достояния он превратился в досадную помеху.

Нет, решил Итало, Винс просто отреагировал на соприкосновение с официальным миром, со всеми ничтожными самоуверенными людишками, пытающимися использовать на всю катушку благоприобретенную власть над ним. Он подавлен еще и потому, что вынужден помалкивать, не срываясь на свои коронные фейерверки.

Их долго держали без всяких объяснений, как принято в приемной гражданской справедливости. Небрежное отношение мелких чиновников к таким важным персонам делало их значительней в собственных глазах. Наконец, когда в прокуратуре не смогли изобрести больше никакого предлога, чтобы задержать Винса еще на какое-то время, Итало позвонил, чтобы прислали его старенький «бьюик». Сейчас он повезет любимого племянника к себе на Доминик-стрит, угостит кофе «капуччино» с кантуччи, одновременно обдумывая план его ликвидации. Другого пути нет. Итало, обреченный с недосягаемых высот решать вопросы жизни и смерти, должен составить контракт на ликвидацию Винса. И люди думают, что он находит вкус в таких вещах! Это грязная работа, но кто-то ведь должен брать ее на себя.

Один из адвокатов Итало проводил двоих Риччи к боковому выходу из храма правосудия.

– Оставь нас вдвоем, – скомандовал Итало. «Бьиюк» еще не подъехал, как и автомобиль адвоката.

– Но, дон Итало...

– Оставь нас.

Адвокат почтительно поклонился и попятился назад, в здание. Как только он убрался, откуда-то выскочили два репортера. Целая шайка поджидала их на Хоган-Плэйс. Итало быстро втянул Винса внутрь.

– Ублюдки. Паразиты. Посмотри на них. А где копы, когда человеку нужна защита?

За спинами толкающихся, напирающих репортеров Итало разглядел белый маленький «пежо», номинально принадлежащий Керри, а за ним – свой старый «бьюик».

– Avanti[96], – Итало растолкал шайку репортеров, телевизионщиков и фотографов, со вспышками их аппаратов. Кивком головы подозвал полисмена в форме.

– Знаешь, кто я такой? – высокомерно поинтересовался Итало.

Бледный пожилой коп отвел глаза и попытался улизнуть, но Итало пригвоздил его к месту мрачным, пылающим взглядом.

– Ты знаешь, кто я такой. Расчисть мне дорогу к машине. Быстро!

– Но...

– Это твой долг, – отрезал Итало.

Нахмурившись, полицейский начал работать руками, как Моисей на Красном море. Он ухитрился освободить проход к машине.

Винс последовал за дядей. Обе машины со включенным мотором поджидали их через дорогу. Репортеры толкались, стараясь щелкнуть обоих Риччи, выходящих наружу.

Подъехал микроавтобус Си-би-эс. К толпе присоединилась еще одна гнусная шайка. Снова засверкали вспышки. День был хмурый. Низко нависшие тучи пропускали мрачный, не отбрасывающий теней свет. Операторы выталкивали вперед осветителей. Полдюжины полицейских высыпало на тротуар, пытаясь навести порядок.

Позже всякий, кто видел эту сцену по телевизору, должен был признать, что Итало Риччи, при всем своем хрупком сложении и медленной походке, направляясь к «бьюику», был как великан среди пигмеев. Его движения были непринужденными, даже неторопливыми, словно он уже ступал в траурном шествии за гробом любимого нипоти Винса.

Задняя дверца «бьюика» распахнулась. Коренастый мужчина в берете поднял «ингрэм» без глушителя, и поросячье рыльце выплюнуло очередь прямо в грудь Чио Итало.

Падая, Итало открыл грудь Винса, и нападающий крест-накрест рассек ее двумя очередями. Те, кто видел это в записи, обратили внимание, насколько спокойно, почти медленно он работал. Они подметили также, что стрелок старался не зацепить никого из телевизионщиков, и газетчиков, и копов. Он был немедленно идентифицирован – казалось, он даже стремится к этому, – и стал объектом трехнедельной охоты, которая так и не увенчалась успехом.

– Эй, Винс! – сказал он, прежде чем захлопнулась дверца «бьюика» и тяжелая машина набрала скорость. На таком близком расстоянии каждое произнесенное им слово попало в микрофоны. – Ничего личного, приятель. Это бизнес.

Но Винс Риччи прожил недостаточно долго, чтобы это услышать.

Глава 85

Они втроем стояли около отделения интенсивной терапии, три Риччи. Стефани, одетая наскоро, встретилась с Ленорой в похоронном бюро, где находилось тело Винса. Вдвоем они поехали в госпиталь, и там увидели Уинфилд, сидевшую на скамейке со свежим номером «Таймс». Часы в коридоре показывали четыре утра.

– Что они тебе сказали? – спросила Стефи.

– Состояние критическое.

– Это я слышала по TV час назад.

– Что значит критическое? – спросила Ленора.

– Может умереть в любую минуту, – буркнула Уинфилд.

– Или поправиться? – предположила Стефи.

Уинфилд пристально смотрела на Ленору. Она уже видела сегодня тело Винса. Хотя к нему еще не прикасались бальзамировщики, он выглядел ошеломляюще здоровым, полным жизни. Казалось, искорки, как всегда, потрескивают в его кудрявых волосах. Только закрытые глаза разрушали это впечатление. Винс больше никого не пронзит взглядом своих жгучих черных глаз. Уинфилд смотрела на его вдову и думала о том, какие сожаления ее сейчас терзают.

– Ленора, ты в порядке?

Пауза, но не очень долгая, потому что сицилийские паузы не затягиваются. Ленора подняла на нее глаза.

– Почему я должна быть не в порядке? – довольно твердо произнесла она.

Никто не ответил. Уинфилд отложила свою газету, и все три женщины погрузились в свои мысли. Из палаты Итало вышли врач и молоденький интерн.

– Доктор? – позвала Стефи.

Старший пошел дальше, не оглянувшись и не замедлив шага. Остановился интерн.

– Да?

– Я племянница раненого, Стефания Риччи. Как у него дела?

Интерн казался моложе ее мальчишек. Он оглянулся, словно в поисках выхода из затруднительного положения. К этому его не подготовили.

– Он в крити...

– Это мы слышали, – отрезала Уинфилд. – У него есть шансы выжить?

– Невысокие. – Он поморщился. – Я бы не хотел пока высказываться. Пресса не...

– Журналисты снаружи, – перебила Стефи. – Мы – ближайшие родственники.

Юный интерн выглядел сильно перепуганным. Он неохотно промямлил:

– Н-не... – пауза, – не особенно хорошо, – выговорил он наконец. – Ему осталось несколько часов.

Женщины замолчали, и он поспешно спасся бегством. Стефи уселась с одной стороны от Уинфилд, Ленора с другой.

– Есть соображения, – начала Стефи, – кто?..

– Я спрашивала отца, – сказала Уинфилд. – Он считает, что контракт со Шмулкой подписали на старой родине.

Стефи повернулась к ней, но Уинфилд рассеянно уставилась на противоположную стену.

– Перестрелка в Корлеоне? Но...

– Папа сейчас наводит справки.

– А где он?

Уинфилд ответила не сразу.

– Скоро будет здесь. У него возникли проблемы.

– День проблем, – хмыкнула Ленора. Ей казалось, что все ее мысли застыли на отметке «нейтрально».

– Не для тебя, – заметила Стефи. – Твои проблемы кончились на Леонард-стрит. – Она пригнулась вперед. – Что я хотела бы знать, так это, как копам удалось наложить лапу одновременно на Винса и Чио. Кто-то навел их.

– Похоже на то, – согласилась Уинфилд.

Стефи сверкнула глазами.

– Не умничай с тетей Стефи, детка. Я знаю тебя лучше, чем ты сама, мисс.

– Согласна.

Никто из них не заговаривал, сопротивляясь невысказанному, повисшему в воздухе, как баньши на поминках.

Наконец Уинфилд решилась вызвать дьявола. Она заговорила ровным, бесстрастным тоном.

– Пока ты остаешься моей тетей Стефи.

Стефи тихонько заплакала, прижимая к губам носовой платок, чтобы заглушить рыдания. Из ее больших оливковых глаз струились слезы.

– Ох, – сказала она, справившись с голосом, – как я могу перестать быть твоей теткой? Я просто могу стать еще и твоей свекровью.

Уинфилд своими длинными руками потянулась к Стефи. Они крепко обнялись.

– Ты должна сказать мне правду, – всхлипнула Стефи. – Правду, Уинфилд. Ты знаешь, кто их уложил?

– Никаких соображений.

– Верю. – Стефи чмокнула ее в щеку очень по-простецки, по-деревенски и усмехнулась сквозь слезы: – Раз уж у тебя нет, у кого еще могут быть?

* * *

Если не считать короткой, изматывающей дремоты, после которой он чувствовал себя еще более усталым, Шан Лао не спал трое суток. Его неослабевающее нервное напряжение взвинтило Николь, привело в такое же бессонное, подавленное состояние.

Банни, жизнь которой была приурочена к режиму малыша, казалась более спокойной. Не волнуйся, напоминала она себе. Шан Лао пообещал, что завтра Никки будет с ними. Сегодня, поправила она себя, взглянув на мерцающий циферблат настенных часов в детской. Полпятого. Лео мирно посапывал в своей кроватке. Никки доберется... к ленчу? К обеду уж точно. Она услышала, как старшие переговариваются у себя. Она тихо вышла на кухню и увидела там обоих.

– Я собираюсь сварить всем нам кофе.

– Уже все готово. – Николь налила ей немного кофе. – Мы обсуждаем наши дела. Шан говорит, к полудню точно.

Шан Лао кивнул. Его движения были неуверенными, глаза ускользали. Голова казалась как никогда тяжелой для щуплых плеч.

– Радиотишина, – хрипло произнес он.

– Что?..

– Им нельзя... подавать сигналы... в эфир.

Ночь была, как всегда, тихой. Вдруг Банни почудился какой-то новый звук. Она привыкла к шороху ящериц, щебету маленьких птичек, скользящей походке охранников, но это... Холодильник? Бойлер?

– Самолет! – почти крикнул Шан.

– Где?

– Слушайте!

Все трое замерли, звук нарастал, не рокот мощных моторов – скорее жужжание. Они вышли в гостиную.

– Я уверена, что это самолет, – сказала Николь. Молча она вышла в темноту, на веранду. Здесь звук приближающегося самолета был еще отчетливей. Неясный свет мелькнул над восточным горизонтом, но не розовый цвет восхода – желтовато-белый электрический свет. Самолет был уже почти над ними.

– Вот он! – закричала Банни.

«Эркупе», скользя вниз медленно, как подбитая птица, падал, падал. Тренога шасси взрезала песок, как когти садящейся птицы. Бег замедлился. Умолк мотор. Остановился пропеллер. Полная тишина.

Со скрежетом скользнула в сторону дверца кабины. На песок вывалился человек и тут же бросился к самолету, помогая спуститься двоим другим. Их отделяло от коттеджа не более ста ярдов, они были отлично различимы в просветах между пальмами.

Одна из фигур рухнула на песок. Раздался окрик:

– Стоять! Руки вверх!

Первый из высадившихся шагнул к самолету, нырнул внутрь. Свет на востоке разгорался все ярче с каждой секундой. Человек достал из кабины угловатый, безошибочно узнаваемый «армалит». Хлестнула очередь из автоматов охраны. Умирающую ночь разорвал грохот перестрелки.

– Прекратить огонь! – кричал на бегу Шан. Охранники не слышали его, продолжая с трех сторон поливать очередями «Эркупе», и его пассажиров.

– Прекратите огонь, идиоты!..

Чудовищный грохот оборвался. Шан, потерявший один шлепанец на ходу, несся вперед, увязая в песке. Острый запах пролитого горючего отравил рассветное благоухание. Шан упал на колени перед самолетом. На веранде Николь смотрела ему в спину. Потом внезапно повернулась и, скользнув по лицу Банни невидящим взглядом, ушла в дом.

Банни двинулась к пляжу. Ее лицо было совершенно бесстрастным. Охранники с воплями спасались бегством. Она не видела их, но чувствовала, что они убегают. Заревел мотор джипа, потом стих в отдалении. Бегущие крысы. Банни стояла позади Шана. Ее лицо оставалось бесстрастным. Она смотрела на чистое, не тронутое выстрелами лицо Никки. Пули пробили большие розовые дыры в его груди и животе.

Его жизнь закончилась. И ее тоже. Шан убил их обоих.

Чой лежал позади Никки, все еще сжимая «армалит». Третьего она не знала. Чужак держал в руке черный «тинкмэн». Банни машинально подобрала сначала «тинкмэн», потом «армалит», показавшийся ей на удивление легким. Она с таким же непроницаемым лицом приставила дуло к затылку Шана и спустила курок.

«Армалит» выскользнул из ее рук, наполовину увязнув в песке. Из несоразмерно большой головы Шана мозги фонтаном выплеснулись на песок.

Банни повернулась и пошла назад, к дому, к Николь и ребенку. Она шла медленной, усталой походкой, как человек, выполнивший наконец свое предназначение.

Декабрь

Глава 86

Рано утром двадцать четвертого декабря Гарнет приехала в офис, измученная слепой тревогой за Чарли. Она должна была своими глазами убедиться, что никакого жульничества не намечается. В мрачном зимнем свете она посмотрела на конверты с бюллетенями, скользящие через механическую щель. Они выскакивали и падали в специальную проволочную корзину.

Она постояла немного у окна, глядя на Ист-Ривер. Верхний густо захламленный слой воды уже подернулся льдом. Гарнет подумала о том, что Товарищество по исследованию образования сегодня завершает свою первую предвыборную собачьюрезню.

Все последнее время Чарли сохранял молчание, не отвечая на выпады, становившиеся все более резкими.

– Чем это отличается от президентских выборов? – говорила ему Гарнет. – Почему ты не пытаешься ответить на эти грязные трюки? Дай людям то, чего они от тебя ждут!

И вот сегодня, через месяц после рассылки, бюллетени вернулись к отправителям. На конвертах значился серийный индекс, позволявший сортировать их с помощью компьютера. Как и подобает организации интеллектуально ориентированной, бюллетени предлагали такое количество вариантов, что это должно было насмерть перепугать избирателей. Можно было единственным крестиком проголосовать за одну кандидатуру, за все шесть вместе, за каждую по отдельности. Если в бюллетене были отмечены только трое, каждый из них получал по два голоса – извращенная аналогия пропорциональному представительству, открывавшая простор для мошенничества. Можно было также дописать одно имя или же проголосовать лично на собрании в этот же день. Для мелких политиканов из Товарищества запутанная система голосования выглядела прямым приглашением к установлению контроля над правлением.

Волонтеры – учителя начальной школы – начали проверку серийных номеров. Гарнет немного постояла рядом и убедилась, что времени для мошенничества нет ни у кого. Быстро росла гора выпотрошенных конвертов.

– Ежегодное собрание в час? – спросила Гарнет.

Менеджер Товарищества, плотная дама с необычайно густыми снежно-белыми, как у Гарнет, волосами выдавила кислую улыбку.

– Не представляю себе, что будет, если по почтовым бюллетеням не получится подсчитать большинство.

– Должно получиться.

– Ах, тут никогда ничего не знаешь наверняка. – Она поправила очки. – А если две-три сотни пожелают голосовать лично?

– Это не должно серьезно изменить соотношение.

Глаза собеседницы за толстыми стеклами очков казались огромными.

– Пари хотите?

Начался подсчет голосов. Волонтеры сбивались с ног. Данные по каждому бюллетеню заносились в компьютер. Гарнет еще немного посмотрела и пошла домой.

Последний оплот демократии в нашем мире – безличное щелканье компьютера, запрограммированного считать каждый голос.

* * *

На Лонг-Айленде на Рождество погода может быть ясной и солнечной, а может нависнуть туман и посыпаться снег. В этот уик-энд было всего понемногу.

Стефи настояла, чтобы все собрались у нее. В доме на острове нашлись комнаты даже для тех, кто не принадлежал к семье, как Эйлин и Баз с маленьким Бенджи. Она заполучила Ленору с маленьким Юджином, Банни с крошкой Лео и даже бабушку Лео Николь. Настоящее семейное Рождество, одним из самых сильных впечатлений которого стала индюшка, которую зажарила Николь.

В семейном кругу не хватало двоих мужчин – Чарли, занятый предвыборными хлопотами, должен был появиться попозже, вместе с Гарнет. А вот Кевин просто исчез. Никто о нем ничего не слышал с самой весны, когда убили Винса и Чио Итало.

Смерть Итало лишила клан Риччи лидера. В сфере бизнеса это было не так уж существенно, этим было кому заняться. Хуже оказалось то, что не стало старшего, на которого смотрели как на предводителя, судью, оплот семьи, с течением времени расходившейся все дальше в разные стороны. Главой клана Риччи стала Стефи, обладавшая безусловным чувством семейного единства. Чарли отказался взвалить на себя это бремя – он наконец добился своей цели и мог послать к черту родных, помогая зато полным чужакам, которых не видел никогда в жизни.

* * *

Чарли и Гарнет приехали в Товарищество строго к часу. Сегодня было не просто ежегодное собрание или выборы в правление, а еще и официальное открытие новой штаб-квартиры.

В патио со стеклянной наклонной крышей собралось около двухсот человек. Здесь было тепло, и участники собрания оставляли пальто и теплую обувь в гардеробе. Чарли и Гарнет видели, как озабоченно и деловито сновала в круговороте приглашенных Имоджин Рэсп. Она здоровалась, улыбалась, обменивалась репликами с новоприбывшими. Даже худосочный юноша, прошлогодний председатель правления, был осенен королевской милостью.

Наконец он вышел на маленький подиум и положил перед собой стопку листков. Над его головой на огромном экране появилась рамка в ярд шириной. Председатель взглянул на часы, потом на экран. В десять минут второго он объявил собрание открытым.

Лорда Хьюго Вейсмита Мэйса разбудило свирепое солнце Калабрии, проникавшее сквозь опущенные веки. Он уже давно не проводил ночи, окутанный рыхлой желтой женской плотью. Здесь хватало юнцов, согласных немного пошалить за умеренную плату. Лорд Мэйс считал очень важным без нужды не раздражать Молло, но Молло не беспокоили ни мальчишки-проститутки, ни опиум, пока Мэйс успешно справлялся с лингвистической стороной наркоторговли. При этом условии Молло был легким человеком.

Мэйс не знал подробностей крушения империи Шан Лао. Без великого завоевателя Шана, наследного принца Никки и супервизора Бакстера Чоя бесчисленные подмастерья растащили ее по кускам, все исчезло.

Все – кроме Мэйса, Ионического побережья и всех дорог, ведущих в Рим. Да, Калабрия – большая помойка, кусок грязной земли, засыпанный мусором и густо приправленный мухами. Но если не скулят калабрийцы, на что же жаловаться Мэйсу? В этих краях каждый может удержать свою голову чуть выше уровня дерьма и... привыкать потихоньку. Не так ли, викарий?

* * *

Баз Эйлер, сидя на полу, играл со своими сыновьями. Пока еще никто не сказал вслух, до какой степени похожи друг на друга маленькие Бенджи и Юджин. Единственным отличием двух пухлых мальчишек можно было считать то, что более темные волосы Юджина вились красивыми локонами.

– Точно как у Винса, – сказала Ленора, появившаяся на пороге.

Баз нахмурился, глядя на нее.

– Вы считаете, мы должны продолжать эту игру?

– Я уже опробовала это на Эйлин. В смысле, как забавно, что у нас с ней, похожих, как сестры, и дети похожи.

В соседней комнате раздался взрыв смеха. Ленора моргнула от неожиданности. По радио зазвучала песенка про Санта-Клауса.

Он список составил,

И дважды подправил,

Чтоб всех, кто шалил,

Непослушен, но мил,

Нашел и поздравил...

Баз обнял за плечи мальчишек и крепко прижал к себе.

– Что мне с вами делать, крепыши...

– Я собираюсь крестить Юджина на будущей неделе, – объявила Ленора. – Эйлин сказала, что вы будете крестным отцом.

– Правда? – Глаза База расширились.

На пороге второй двери появилась Эйлин.

– Неужели никто, кроме меня, не обратил внимания, на зловещий подтекст этой дурацкой песни? – спросила она. – Ты представляешь себе обязанности крестного отца, ты, язычник? Это все равно что быть настоящим отцом. В глазах Господа это одно и то же.

– П-правда?

– И в моих тоже. – Эйлин села на пол и жестом пригласила Ленору последовать ее примеру.

– Нам следует раз и навсегда обсудить один вопрос. Во-первых, Ленора, поздравляю тебя с получением донорского семени такого высокого класса.

– Я... я...

– Все сказанное в присутствии доктора и адвоката остается сугубо частным делом. И никуда отсюда не выйдет. На этих двух маленьких толстячков приходится один отец и крестный. Да будет так!

У Леноры глаза наполнились слезами.

– Эйлин, я не думала...

Ты не плачь, не грусти,

Ты в окно посмотри -

Санта-Клаус торопится в город!

Эйлин шлепнула Ленору по колену.

– Единственное требование: больше никаких донорских услуг!

* * *

– ...И подкомитет искренне надеется, что его работа заслужила одобрение... – Председатель взглянул на часы. Он так же нервно, как и все остальные, ждал результатов голосования.

Монитор над его головой ожил, замерцал зеленым, и побежали строчки:

«РИЧАРДС 6607, ВЕНТВОРТ 6044, НУССБАУМ 5853...»

Локоть Гарнет безжалостно вонзился в бок Чарли, так, что он болезненно охнул. Присутствующие пару раз вежливо и бесшумно соединили ладони – грубые проявления энтузиазма вроде нормальных аплодисментов недостойны интеллектуалов.

Имоджин Рэсп подняла руку.

– Как насчет вписанных дополнительно кандидатур?

Председатель обернулся к седовласой даме.

– Мисс Фрэнд?

– В бюллетени вписывали главным образом мистера Ричардса.

– Зачем? – с недоумением произнесла Имоджин Рэсп. – Ведь за него можно было голосовать обычным способом?

– Наверное, для уверенности, что он обязательно пройдет, – ответила мисс Фрэнд.

По залу прокатилась волна смешков.

– Очень необычно, – отрезала мисс Рэсп.

Председатель поискал глазами Чарли.

– Мистер Ричардс?

Чарли встал, держа в руке заготовленную стопку листков. Он немного постоял, растерянный Эль Профессоре: подслеповатый от трудов в затхлой библиотеке.

– Во-первых, я хотел бы поблагодарить всех, кто проголосовал за меня. Думаю, очень трудолюбивая группа единомышленников мисс Рэсп, наш уважаемый комитет по выборам, справилась со своей задачей и сумела очистить атмосферу. Поздравляю вас, Имоджин.

В зале захихикали. Чарли огляделся – на него были устремлены все глаза, как обычно бывало с Гарнет. Он казался очень худым. Гарнет подумала, что через несколько лет он будет похож на отшельника-аббата, как когда-то Чио Итало.

Чарли старательно выпрямился.

– Мы стараемся держаться очевидных истин, высказанных нашими предшественниками, – начал Чарли. – Для победы нужны правильные призывы. Вспомните – Свобода. Равенство... – Он стоял, помахивая у себя за спиной стопкой листков – видимо, заготовленной «тронной речью», о которой забыл. Настоящий рассеянный профессор. – Мы – в состоянии войны. Наш враг – невежество. Пока мы проигрываем в этой гражданской войне. Но у нас есть секретное оружие. Наши противники никогда не придумают себе настоящий воинственный клич – потому что никто не решится сказать: «Я – законченный невежда и очень этому рад». Но временами, едва открыв рот, наши политиканы и бизнесмены выдают, до чего они рады видеть нацию, погрязшей вневежестве. – Он огляделся, высоко подняв руку: – Это все, что я хотел сказать, кроме... Счастливого Рождества!

Круглая гостиная взорвалась криками одобрения. Чарли сел под гром аплодисментов – настоящих, честных и грубых. Руки Гарнет сомкнулись вокруг него. Эль Профессоре обрел свой дом.

Лесли Уоллер Посольство

Часть 1 Понедельник, 28 июня

Глава 1

День в Лондоне начинается всегда одинаково.

Когда почти все еще спят, утреннее солнце на мгновение освещает горизонт, вспыхивает под облаками, клубящимися над городом, обещает чудесную погоду и… исчезает.

Нед туго зашнуровал кроссовки. Самая мысль об этом однообразии, о неизменном, как в часовом механизме, постоянном повторении одного и того же вызвала глубокую тоску в душе Неда Френча. Его собственная жизнь была совсем иной – беспорядочной и полной случайностей.

Он усмехнулся. «Беспорядочное» было одним из любимых слов Химница много лет назад в колледже. Беженец из Германии, профессор обожал откапывать в английском языке редко употребляемые слова, но употреблял их частенько некстати.

Что до однообразия, Нед не знал его. Его дом в Сент-Джонс-Вуде, недалеко от Риджент-парка, например, имел целых три выхода, один из них – потайной. В любой момент Нед мог воспользоваться одним из них.

Он мог быть одет как сейчас, чтобы пробежаться по парку. Или выйти в костюме и с зонтиком. Он мог пройтись пешком до станции «Сент-Джонс-Вуд» на Джубили-лайн или отправиться на подземке до Бонд-стрит.

Нед бросил взгляд на Лаверн, лежавшую на их большой кровати. Ее пышная грудь вздымалась и медленно опускалась. Он подумал, не слишком ли ровно она дышит?

Паранойя! Нед на цыпочках спустился в кухню. Он протянул руку к холодильнику и вдруг… замер, пристально глядя на его дверцу. Не приоткрыта ли она?

В доме жили только он и Лаверн – их четыре дочери уехали на прошлой неделе в Штаты, – поэтому никто не мог залезать в холодильник. Он осторожно потянул дверцу: она была плотно и надежно закрыта.

Выйдя из дома, Нед побежал по тихой маленькой улице. Что-то все еще угнетало его, что-то неприятное и бесформенное. Определить это чувство было невозможно.

Нечего шутить насчет паранойи, во всяком случае, при его работе. Это часть его существа, что-то вроде унылого шестого чувства, предвещавшего ему беду. Во время утренней пробежки он ощущал эту смутную тревогу как начало мигрени.

Что-то плохое случится. Если бы слово «паранойя» могло более точно выразить это чувство! Он взглянул на небо.

Волшебный момент! На востоке солнце вспыхнуло за Примроуз-Хилл. На западе его лучи на миг осветили крикетную площадку Лордз за Веллингтон-роуд, скользнули по современному зиккурату[1] Веллингтонской клиники. И снова все вокруг стало серым и унылым. Нед мысленно представил свою жену в постели.

Притворялась, что спит, или нет?

Он приостановился на углу Принц Альберт-роуд. В это время движение на улицах было еще не очень сильным. Сквозь деревья и через широкое пространство незаметного с этой точки Гранд-Юнион-канала было видно, что команда Уинфилд-Хауза[2] уже возле флагштоков, сейчас, в конце июня, почти скрытых пышной листвой.

Здесь, в тридцатипятикомнатном особняке времен короля Георга жил американский посол. Особняк располагался среди деревьев на двенадцати акрах парка, арендованных у английской короны. Почти все, как англичане, так и американцы, считали, что посольство США разместилось в современном здании, построенном словно для Гаргантюа. Оно доминировало над Гросвенор-сквер в Мэйфере и смотрело на трагическую бронзовую фигуру ФДР,[3] храбро встречающую исторические бури. Клетчатый фасад принадлежал канцелярии посольства. Здесь, в Риджент-парке, освещенном отблесками восходящего солнца, находилось официальное средоточие власти. Здесь его превосходительство посол, ложась спать, каждую ночь молил Бога сохранить его душу чистой или, по крайней мере, не погрязшей в грехе.

Нед заметил машину сопровождения, поворачивающую у Макклсфорд-Бридж, но думал он только об одном: «Зачем надо притворяться спящей?»

В свои сорок лет Эдвард Джеймс Френч был молод для чина полковника, для должности руководителя разведки в посольстве в таком большом и замечательном городе, как Лондон, слишком молод, добавил он, задержав дыхание, для того, чтобы его двадцатилетняя семейная жизнь разваливалась. Но именно это и произошло.

Он побежал вполсилы по Аутер-Серкл[4] и оказался среди зелени парка. Пробегая мимо Уинфилд-Хауза, Нед увидел, что «Олд Глори»[5] уже развернули и подняли наверх. Унылый серый утренний свет сделал блеклыми темно-красные и белые полосы флага, превратил синее поле с белыми звездами в монотонный прямоугольник, не имеющий названия.

«Очень плохо», – подумал Нед. Он побежал быстрее и посольство осталось позади. Очень плохо, что солнце не светило так долго, чтобы вспыхнули цвета старого флага, все еще вызывавшего в нем трепет.

Его кроссовки слегка шуршали по тротуару. Сзади он мельком увидел свою машину сопровождения – серо-коричневый «форд-фиесту». Сидевший за рулем Мо Шамун старался ехать на небольшой скорости, чтобы держаться поблизости от него.

Справа от Неда показались и исчезли полированный купол и минарет Большой лондонской мечети. Разлитая в воздухе мгла сделала унылым и это сооружение, напоминавшее золотой полумесяц.

Его голову внезапно сжало все то же предчувствие надвигающейся беды. Оно схватило его, как когти гигантского ястреба. Такие предчувствия редко посещали Неда, но тогда он чувствовал себя почти беспомощным. Если бы только узнать, что же все-таки произойдет.

Нед вспотел, добежав до Бейкер-стрит, где уже было много других бегунов. Напряженное движение в Лондоне и причудливая конфигурация его улиц и перекрестков подвергали бегунов и велосипедистов постоянной опасности: мешая друг другу, они рисковали угодить под машину. Дисциплина ни от чего не спасала. Нед замедлил бег, чтобы приноровиться к движению транспорта, и свернул влево к тротуару. Это уменьшало риск быть сбитым машиной. К черту все предчувствия!

Сзади неподалеку держалась его машина сопровождения. Приятные ощущения, которые обычно испытывают бегуны, сменились для Неда чувством опасности, исходившей от проносившихся рядом легковушек и грузовиков. Бегать под боком у машин – дело нервное. Но, если…

Впереди него, не больше чем в пяти или шести ярдах, светло-голубой «мини-майнор» отклонился от дороги и отбросил бегуна на каменную мостовую Бейкер-стрит. Боже, вот оно – предчувствие!

Человек сильно ударился об асфальт, дважды перевернулся и глухо, как мешок с цементом, плюхнулся на бордюр. Пешеходы, замерев на мгновение, бросились на помощь пострадавшему. Но «мини» не остановился.

– Эй!

В нескольких ярдах впереди был оживленный перекресток с Мэрилбоун-роуд. В любую секунду, когда зажжется желтый или зеленый свет, поток машин повернет налево или направо или понесется прямо вперед.

– Подонок, – рявкнул Нед и бросился вперед, резко увеличив скорость.

У него заболело горло. Пот струился по лицу. Светофор переключился на желтый.

– Подонок! – закричал он и бросился на «мини», вытянув вперед руки. Он почувствовал, как пальцы сжали дверную ручку. Сейчас ему грозила смертельная опасность. Машина рванулась вперед.

Он сильно повернул ручку и рывком открыл дверь. Потом то ли ввалился, то ли упал на сиденье. Дверь осталась широко распахнутой. Он сильно ушиб о тротуар колени и заскрипел зубами, ожидая новых ударов. Еще несколько ярдов – и его ноги превратятся в фарш.

Но «мини» вдруг встал, как вкопанный. Нед заметил, что он наполовину оторвал дверь со стороны водителя. Но остановило машину не это. Мо Шамун на серо-коричневой «фиесте» подрезал «мини» и заставил его остановиться. Нед выскочил и оказался перед ним.

– Какого черта вы себе позволяете?.. – громко начал водитель «мини».

Правая рука Неда сделала молниеносный выпад. Сжатыми в кулак пальцами он ударил глубоко поддых водителю. Тот раскрыл рот, ловя воздух, парализованный от неожиданности. Лицо его стало мертвенно-белым.

Нед, шатаясь, поднялся на ноги и, захромав, побрел к упавшему бегуну. Его окровавленная голова лежала на чьем-то свернутом пиджаке. Двое полицейских бежали ко все увеличивавшейся толпе.

Нед, покачиваясь, вернулся к «фиесте» и жестом попросил Шамуна освободить переднее сиденье рядом с собой.

– Поехали отсюда!

– Ты в порядке, Нед?

– Трогай!

* * *

Большая канцелярия на Гросвенор-сквер с ее золотым орлом шириной в тридцать пять футов кажется такой же высокой, как и соседние здания. Но это иллюзия.

Прохожий видит лишь пять этажей и мансарду, но еще три этажа спускаются глубоко вниз в аллювиальные глины Лондона.

В одном из подземных помещений Нед Френч вытерся после непродолжительного душа, втер какой-то антисептический крем в свои ободранные колени и начал торопливо натягивать свежую одежду, которую он носил на службе. Едва успев войти в здание, он был буквально схвачен одним из проворных английских парней, работающих посыльными, курьерами или, как в данном случае, служителями.

– Полковник Френч, сэр, – юноша перевел дух. – Господин Коннел просит вас немедленно в его офис, сэр.

– Как только переоденусь. Передайте ему.

– Немедленно, сэр.

Неда беспокоило, что американцы составляли меньше половины из восьмисот человек, служащих в этом здании. Почти все остальные были англичанами, прошедшими самую рутинную проверку. Нанимая нового сотрудника, его имя сообщали в МИ-5[6] для проверки. Секретная копия направлялась в соответствующий отдел лондонской резидентуры Компании.[7] Но скорость, с которой разрешали или запрещали принимать на работу, возвращая бумаги из МИ-5 и Компании, внушала Неду подозрение, что проверка была минимальной.

Застегивая рубашку и повязывая галстук, Нед думал о том, насколько было бы безопасней, если бы весь штат посольства состоял из американских граждан, проверенных ФБР. Что значит сейчас проверка? Не больше, чем это дурацкое предчувствие аварии.

Жизнь была такой… такой непредсказуемой. Только что ты бежал, в следующее мгновение ты уже кровавая каша, а сбивший тебя мерзавец пытается скрыться. Он пристально вгляделся в отражение своих темно-голубых глаз в зеркале. В его жизни все было игрой – от покера до руководства сотрудниками на враждебной территории, – поэтому Нед знал, что его глаза не выдадут ничего. Проверка подтверждала только то, что разрез глаз обычный, а цвет – ляпис-лазурь.

Так говорила Джейн. Не темно-синие, а именно цвета ляпис-лазури.

Он очень тщательно завязал галстук. Когда имеешь дело с таким придирой, как Ройс Коннел, надо постараться не задеть его ненароком съехавшим на долю дюйма в сторону галстуком. Нед стремительно поднялся по одной из лестниц. До офиса Ройса было пять этажей, но герой, который только что задержал пытавшегося скрыться злодея, должен потрудиться и во имя своей родной земли.

– Нед! – Коннел показал на кресло у большого кофейного стола. Он уселся в другое кресло и жестко взглянул на заместителя военного атташе. – Расскажи мне все, что ты знаешь о жене посла, миссис Фулмер.

Френч посмотрел на этого человека, который по возрасту был старше его. Сначала осторожно, а потом, отдавая дань его внешности. Так он мог бы восхищаться «бентли» типа Р или соло джазмена Арта Ходса. Ройс Коннел был до такой степени правильным! Не из-за того, что он был симпатичный сукин сын, чья седина – единственная издержка пятидесяти лет, проведенных им на земле. И не из-за того, что он, возможно, лучший в госдепе временный поверенный в делах США, чей авторитет неуклонно возрастал в течение тридцати лет. Причина была в том впечатлении, которое он производил: спокойный, уверенный в себе, знающий, с хорошими манерами, изысканной речью и так элегантно одетый, что мог бы, кажется, продавать что угодно – от страховых полисов до жевательной резинки.

– Урожденная Сюзан Пандора Морган, – начал Нед, – родилась в последний год войны в семье Консуэло и Монтгомери Морган из Билокси, штат Миссисипи. Окончила школу миссис Хаклтон для молодых леди, сотрудница газеты «Тампа», специализируется на общих и женских проблемах. В университете Спраул, что в городе Орландо, получила степень бакалавра искусств и в том же августейшем заведении – степень магистра в области политических наук. Почему ты не попросишь Карла Фолетта принести тебе ее файл? Это же его сфера, а не моя. Ну да ладно, в любом случае эта линия клана Морганов имела общественный вес, а вот с деньгами – похуже. Я предполагаю, что газета платила…

Коннел нетерпеливым жестом прервал:

– Переходи к сути.

– К сути?.. Если она скажет послу, – тут он начал пародировать присущую жителям южных штатов манеру растягивать слова. – «Дараго-ой, я ха-ачу тва-аю голову на серебряной та-арелке к пяти ча-асам, и не пролей кровь на ка-авер», – бедный старина Бад вскочит, бросится к ванной и в тот же миг обезглавит себя.

Сдержанный взгляд, выражавший у Коннела досаду, был так тонко, без всякого преувеличения рассчитан – просто дымка недовольства, – что Нед несколько секунд тихо сидел, наслаждаясь им. Он любил всякие проявления мастерства, а Ройса он считал актером старой школы.

Секретарша Коннела вошла с двумя чашечками кофе, поставила их на стол и спросила:

– Апельсиновый сок выпьете, полковник Френч?

Нед улыбнулся ей.

– Я соскучился без него. Это не доставит вам больших хлопот?

– Совсем нет, – уверил его Ройс.

Секретарша пошла к отделанному под дерево холодильнику, который вмешал едва ли больше полудюжины бутылок. Нед смотрел, как она налила два небольших стакана сока и вышла из комнаты.

Френч слышал, что дверца холодильника с щелчком закрылась и все же протянул ногу и надавил на дверцу кончиком черного ботинка. От неловкого движения заболело колено. Если Коннел и подумал что-нибудь об этом, виду он не подал. Он уставился в свой сок и насупился, что, впрочем, совсем не исказило классической красоты его лица.

– Ничего предосудительного в прошлом миссис Фулмер? – продолжал допытываться Коннел с сомнением. – Может, какие-нибудь петиции подписывала или сборища по сбору средств на благотворительные цели посещала? Подозрительные друзья или знакомые?

Френч покачал головой.

– Она чиста, Ройс. В чем проблема?

Заместитель руководителя посольства помолчал точно так же, как это недавно сделал Нед, словно просчитывая несколько последующих ходов. Затем он взял со стола пачку скрепленных листов бумаги и передал ее Неду.

– Это список ее гостей на прием по случаю Четвертого июля.[8]

Френч медленно перелистывал страницы, потирая саднившие колени. Список не был составлен в алфавитном порядке. Единственное, что руководило Пандорой Фулмер, был свободный полет ассоциаций. Выписав, например, трех кинозвезд, она присоединяла к ним еще восемь. Вспомнив об известном ученом, она включала в список и пять других.

Вероятно, гостями были все самые знаменитые англичане и американцы, живущие в Лондоне, – от дипломатов, художников и бизнесменов до рок-звезд, модельеров и других, особенно популярных в эти дни у молодежи. Не был забыт ни один из участников телепрограмм или фильмов, равно как ни одна героиня скандальной любовной истории и известные гомосексуальные пары.

Нед понял, что, если даже явится только лишь половина приглашенных, прием этот для фотожурналистов заманчивее любого другого события, хотя бы и стихийного бедствия.

Он взглянул на Коннела.

– А что говорит об этом Фолетт?

– Фолетт, – ответил Ройс, язвительно подчеркивая первую букву, – сейчас в Ньюпорте, штат Род-Айленд, в отпуске, и пробудет там месяц.

И вновь предчувствие несчастья, упорное, как мигрень, охватило Неда так сильно, что занялся дух. Он попытался взять себя в руки: «Спокойно. Повода для паники нет».

– Да, он знает, когда выбирать время для отпуска, – нахмурился Нед. – Постой, а не собираешься ли ты, пока нет этого офицера безопасности, спихнуть на меня этот бардак?

– А кто-нибудь другой под рукой есть?

– Но, Ройс… – Нед помолчал. Незачем долго распространяться о делах внутренней кухни разведки перед тем, кто впоследствии и не признается в том, что знает подробности. – Ройс, как тебе известно, люди вроде меня в военной разведке на самом деле не готовы к тому, чтобы заниматься таким сугубо гражданским делом, как это. Раз уж Фолетта нет, твой выбор должен пасть на…

– Не напоминай, на кого должен пасть мой выбор.

– Но это же его дело.

– Ты не прав. – Голос Ройса звучал как обычно. – Чтобы сделать безопасной деятельность посольства, мне следует выбрать самую подходящую кандидатуру для выполнения этой задачи. Ларри Рэнда я не считаю лучшим кандидатом.

– Он будет визжать, как резаная свинья, маленькая и поганая.

– Да пусть хоть надорвется от визга, – неожиданно взорвался Коннел. – Короче, ты отвечаешь за это дело.

– Спасибо, – ответил Нед без энтузиазма, откинулся на спинку кресла и подумал: «Из-за Коннела у меня появился враг».

Нед дочитал список, положил его на стол и некоторое время сидел молча. Он не знал, с чего начать. В сущности, разве плохо пригласить известных людей в посольство на такой сугубо американский праздник? Но кое-что во всей этой истории было напрочь лишено здравого смысла, а потому она казалась весьма неприятной. Недаром паранойя Неда проявлялась сверхурочно.

– Все эти знаменитости в одном месте… – пробормотал он.

– Все эти знаменитости в одном месте, – повторил Ройс и добавил: – Это все равно, что предложить свой лоб в качестве мишени первому попавшемуся террористу.

– Эта возможность может не представиться им больше никогда, – ответил Нед, стараясь говорить сдержанно.

Оба долго молчали. Наконец Нед сказал:

– Послушай, ее надо предупредить, чтобы не откалывала такие номера. Может, во времена королевы Виктории, когда жизнь была попроще, что-то подобное и сошло бы, но не сейчас.

Коннел долго и угрюмо глядел на него.

– Нед, – вздохнул он, – честно говоря, я завидую способности военных пренебрегать политическими реалиями. Неужели от тебя ускользнуло, что политические несушки президента вернулись домой на насест? – Легкая презрительная гримаса пробежала по его лицу. – При этом президенте нация опустилась до того же уровня, что и перед приходом Герберта Гувера.[9] Это нравится богатым, но не бедным, и не тем бедным, которых создал он.

Коннел медленно отпил кофе и продолжал:

– Он по-прежнему очень популярен, но его партию винят за то, что развела этот хлев. Вот потому-то ей крайне необходимо подняться во весь рост и показать, на что она способна. От Четвертого июля до выборов всего четыре месяца. Это самый главный наш праздник, который поможет нам встать во весь рост. Две недели назад каждый посол США получил прямо из Овального офиса[10] Директиву-103. Президент отдал приказ: «Не прячьте флаг. Встаньте во весь рост и дайте понять миру, что Америка не боится ничего. Аминь!»

Коннел поставил чашку.

– Теперь эта директива будет активно поддержана печатью. В речах послов появятся воодушевление и решительность. Но мало кто примет это всерьез. Наша беда, Нед, в том, что Фулмеры на посту меньше месяца и крайне амбициозны и активны. Во всяком случае, именно такова миссис Фулмер. Прием, задуманный ею, отлично осуществляет директиву президента. А это значит, что меня прикончат, если я попытаюсь отменить его. Стоит ей только помахать перед моим носом сто третьей директивой или предоставить сделать это президенту.

В комнате воцарилась тишина, такая же глубокая, как в старой, заброшенной и опасной для жизни шахте.

– И это еще не все, – сказал Нед. – Я чую это. Но даже политик не стал бы действовать так опрометчиво, чтобы установить добрые отношения с публикой.

Коннел словно прислушивался к чему-то неуловимому в словах Неда. Он снова вздохнул.

– Я уверен, что ты прав, – сказал Нед наконец. – Пущены в ход какие-то тайные, тщательно замаскированные силы. Мы найдем ответ, но боюсь, что слишком поздно.

– Неужели ты не видишь? – спросил Коннел Неда. Впервые в его голосе пробилось истинное чувство. – Она вместе с президентом загнала нас в угол. И кто знает, много ли посольств оказались в таком же положении?

Лицо Неда было мрачным. Поглаживая колено, он сказал:

– Конечно, ты считаешь, что для нас, вояк, как ты меня назвал, это достаточно просто. Командир приказывает: «Лаять!» – и мы тут же садимся на задние лапы и начинаем тявкать! На самом деле, у нас нет ничего подобного. А вот у вас, гражданских, все это гораздо круче.

На красивом лице Коннела появилась презрительная гримаса.

– Нам платят за то, чтобы думать, а не действовать. – Словно извиняясь, он добавил: – Это не по делу, прости, Нед. Но я в самом деле боюсь дальнейших событий. Я был совершенно не в курсе дела. Она перехитрила нас, и очень искусно. Мы не можем отменить прием. Иначе мы покажемся дураками. Нам не остается ничего, кроме как обеспечить этот прием надежной охраной.

За этим последовала долгая пауза. Нед чувствовал: Ройс уже знал, что он скажет, но так или иначе надо было произнести это вслух.

– Она подняла ставки так высоко, что у нас, несомненно, возникнут проблемы. Неважно, кто это будет – ирландцы, французские группы типа «Аксьон-Директ», испанские типа «Грапо» или ЭТА, «Роте армее факцьон» или любая из дюжины групп, которые выступают под флагом ислама… Ройс, неважно даже, будем ли мы иметь дело с одним из наших противников из КГБ… Это настолько заманчивая возможность, что ею нельзя пренебречь.

Красивое лицо Ройса Коннела посерело. Он глубоко вздохнул, потом, после паузы, вздохнул еще раз, словно ему не хватало воздуха. Его сильная челюсть выдвинулась, и лицо приняло жесткое выражение. Оттуда, где сидел Нед, был хорошо виден подбородок человека, с которым, казалось, лучше не связываться. Но, когда Ройс повернул голову, выражение жестокости исчезло – может быть, это была игра света.

– А вот чего я не понимаю, – сказал Френч, не заботясь о том, как будут приняты его слова, и говоря резко из-за охватившего его гнева, – так это того, как она сделала это, обойдя нас. Почему мы не узнали об этом задолго до того, как она разослала приглашения?

– Джейн Вейл наблюдала за ней по моему поручению. Она скрыла это и от Джейн. Нам повезло, что чертовка Джейн смогла раздобыть копию списка, иначе мы прочитали бы обо всем этом в лондонской «Таймс».

Нед откинулся в кресле; комнату заполнила тишина. Он медленно растирал свои разбитые колени. Интересно, много ли знает Ройс об их отношениях. Он не думал о смертельной опасности, таящейся в приеме, подготовленном этой сумасбродной женщиной, но изучал лицо Коннела, пытаясь угадать, известно ли ему об отношениях между ним, Недом Френчем, и Джейн Вейл.

Чепуха. Никто не знает. Лаверн, как и всякая жена, могла что-то подозревать, сказал себе Нед, но никто во всем посольстве не мог бы даже предположить, что у них с Джейн…

– Говори! – резко сказал Коннел. – Скажи, что мы не запутались в каком-то нелепом кошмаре.

Нед слабо усмехнулся.

– Ройс, зачем я стал бы тебе врать?

* * *

Прошло уже много времени после того, как Нед скрылся в утренней мгле, окутавшей Риджент-парк, а Лаверн Френч все еще стояла у окна спальни, глядя на занимавшийся день.

Она была молода – одного с Недом возраста, – и хорошо помнила ту пору, когда утро предвещало радость. Теперь этого не было, думала она, стоя в ночной сорочке, похожей на кукольное платье и точно такой же, какую она купила двадцать лет назад в Форт-Брегге во время их медового месяца.

Это была коротенькая разлетающаяся сорочка с рукавами «фонариком» и эластичным лифом, который поддерживал и подчеркивал ее пышную грудь. Прозрачный батист был очарователен в сочетании с еще более прозрачной кружевной вставкой, вышитой сердечками.

Хотя Нед ушел уже давно, глазам Лаверн все еще представлялась его удаляющаяся фигура. Последнее время ей всегда казалось, что он удаляется… от нее. Брак был уже не тот, что прежде. Уже несколько лет Неда не соблазняла эта кукольная ночная сорочка. А прежде…

– Куда же это ушло? – спросила себя Лаверн. Она вдруг испугалась, поняв, что говорит вслух. А если кто-то слышал?

Но ее девочки еще с прошлой недели были в шести тысячах миль отсюда, в Калифорнии, в полной безопасности. Женщина, которая убирала в доме, приходила не раньше полудня. Лаверн была одна со своим чувством одиночества, с мыслью о том, что Нед оставил ее не только сегодня, а оставлял уже много раз за последние годы. Пожалуй, начиная с Бонна?

Отойдя от окна, она посмотрела в зеркало. Какой нелепый костюм! Мать четырех почти взрослых девочек, сказала она себе, дочь Де Карта Криковского, генерал-лейтенанта ВВС США в отставке, сама капитан запаса и жена офицера военной разведки, занимающего высокий пост, слоняется, хандря, по своей спальне и мучается от недостатка внимания.

Лаверн сняла с себя рубашку и стала разглядывать свои стройные ноги и полную, упругую грудь. Верхняя часть массивнее нижней, призналась она себе. И не замаскировать этого никакой одеждой – неисправимо, как зоб у голубя!

– Сладкозадая куколка, – произнесла она вслух. Голова ее в коротких белых кудряшках напоминала фарфоровую чашечку. Круглое лицо, большие, широко расставленные глаза – маленький глупый ребенок с рекламы супов фирмы «Кэмпбелл».

Она помнила, что прежде ее внешность очень нравилась Неду. Да и теперь мужчины часто провожали ее глазами. И на приемах всегда были люди, которые настойчиво ухаживали за ней. Но Неда она больше не волновала. Сейчас, когда девочки уехали, она почувствовала это более ясно.

Ей пришло в голову, что это связано с сексом. Большая часть семейных проблем связана с сексом, как утверждают журналы для женщин. У нее было четыре рослых брата, воспитывали ее пуритански: даже мысль о сексе была под запретом. Ее измученная мать была светлым лучом в эти мучительные для девушки годы.

«Восс, – говорила она, – по Божьей воле ты живешь в доме, где много мужчин, и в военном городке, где тоже полно мужчин. Мы с твоим отцом сможем чувствовать себя спокойно, если будем знать, что наша дорогая девочка чиста и невинна, несмотря на все искушения. Ведь ты знаешь, Восс, что тело – благословенный сосуд Господен, создано для священной цели – рожать и умножать число детей Бога нашего здесь, на земле».

Вот потому-то секс казался юной Лаверн на редкость непривлекательным. Но в офицерской школе она встретила девушек, которых в детстве не подавляли. Болтая с ней, они убедили ее в том, что близость с мужчиной полезна, если в этом есть потребность.

Секс перестал казаться Лаверн нудным занятием, она приняла его как дань влечениям тела. Выйдя замуж за Неда, Лаверн вскоре поняла, что это доставляет удовольствие.

Почувствовав, как румянец залил ее щеки, она вдруг отвернулась от зеркала и бросилась на прохладные простыни. Порой Лаверн хотелось стать одной из тех женщин, которые, согрешив, тут же забывают об этом, как мужчина, добившийся своей цели. Но это было невозможно. Бог соединил ее с Недом, который стал отцом ее детей и дарил ей радость. Кто вытеснил ее из сердца Неда? Чем она провинилась, чем заслужила такое наказание? Пытаясь понять это, она сходила с ума.

Не то чтобы она срывалась. Единственная дочь генерала Криковского унаследовала его стойкость. Она получала меньше, чем ей хотелось? Ну что ж! Так тому и быть, но она останется верна себе. Нет, ей не нужна ни поддержка мужа, ни его откровенность; она не станет никому предлагать себя, как рекомендуют женские журналы.

Она знала, что все это было отчасти вызвано ее скрытностью, нежеланием делиться с мужем своими переживаниями. С другой стороны, Лаверн не хотелось, чтобы дочери заметили ее постоянное напряжение. Быть может, поэтому она и отправила их домой. У ее четырех девочек была маленькая разница в возрасте. Лу Энн было сейчас восемнадцать, а младшей – Салли – почти пятнадцать. Плодовитость, связанная, по ее мнению, с сексуальностью, возбуждала в Лаверн чувство вины. Впрочем, от нее не зависело ни то, ни другое. Когда-то Неду достаточно было прикоснуться к ней, и она беременела.

Лаверн удивляло, что Нед ни разу не поинтересовался, почему она перестала беременеть после рождения Салли. Лаверн никогда не призналась бы, что ей перевязали трубы; этот грех, совершенный ею, был тайной от мужа.

Мужчины.

К счастью, девочек жестко контролировали бабушка и дедушка в Кэмп-Либерти, где они находились среди друзей генерала Криковского. Лаверн понимала, что там вокруг девочек всегда будут виться мужчины, как продолжали они виться вокруг нее. Но, слава Богу, в Кэмп-Либерти окружение было известным; именно ее отец следил за этим.

Лаверн перевернулась на спину и уставилась в потолок. Внезапно она представила себе, как мускулистое, упругое тело Неда прижимает ее к кровати, когда они занимаются любовью. Только это давало ей удовлетворение. Он предлагал ей и другое, но она не хотела. В этом мужчины знают толк – типично для них, не правда ли, осквернить то, что установлено Богом? – но она не хотела в этом участвовать.

Мужчины.

Внизу у входной двери зазвенел звонок. Она накинула светло-серый шелковый халат Неда, мягко ступая босыми ногами, спустилась вниз, включила скрытую камеру, позволявшую наблюдать за входом, и сказала в микрофон:

– Кто там?

Мужчина отвернулся от объектива телекамеры, но Лаверн успела заметить, что он моложе и немного выше человека, обычно доставлявшего почту, а волосы у него светлее.

– Почта, – ответил мужчина, лица которого так и не было видно. – Пакет не пролезает в прорезь для писем.

Она внимательно наблюдала за ним, думая о том, как он сказал «не пролезает».

– Ничего. Оставьте на ступеньках.

Он колебался.

– Хорошо.

Потом скрылся из виду, а когда снова показался в объективе, уже шел от дома, неся маленький пакет с собой. Лица его по-прежнему не было видно. Сумки, которую обычно носят английские почтальоны, при нем не было.

Открыв надежно запертую входную дверь и не обнаружив ничего на ступеньках, она не удивилась.

Лаверн заперла дверь и быстро подошла к телефону в прихожей. Частые двойные гудки донеслись из трубки. После восьмого гудка ответил Мо Шамун, помощник Неда:

– Офис военного атташе.

– Мо, это Лаверн Френч. Нед на месте?

– Сейчас нет.

– Попроси срочно позвонить, когда появится.

– Я могу чем-нибудь помочь?

Она уже собиралась положить трубку, когда услышала голос Мо.

– Что ты говоришь, Мо?

– Я говорю, что не надо храбриться, Лаверн. Я могу помочь?

– А что ты вообразил?

– У тебя такой голос… Он как-то странно срывается.

– Это от твоей близости, – сказала Лаверн и оборвала разговор.

Хитрый ливанский прохвост. К чему придет американская армия, пополняя кадры разведки этими арабами? Лаверн запахнула халат Неда и не спеша спустилась в подвал. Предыдущий жилец, тоже шпион из посольства, оборудовал пятидесятифутовый тир, хорошо звукоизолировав его, чтобы не тревожить соседей. Лаверн покрутила диски на стенном сейфе и достала полицейский шестизарядный кольт тридцать восьмого калибра. Надев специальные наушники, она зарядила его, включила свет у мишеней.

Она взяла рукоятку в правую руку и, поддерживая ее снизу левой, тщательно прицелилась и плавно надавила курок. Ее босые ноги зарылись в ковер.

Пуля попала в десятку. Лаверн сделала паузу, мрачно усмехнулась и выпустила еще пять пуль в одну точку.

* * *

Дело сделано, подумал Берт, уходя прочь от дома Френча. Он повернул за угол и, поняв, что его уже не видят, бросился бежать. Он пробежал две улицы в восточном направлении. Потом остановился, сорвал адрес с пакета и бросил уже ненужный пакет в ближайший мусорный бак. Это был единственный, хотя и рискованный, способ выяснить систему защиты дома полковника. Берт вошел в вестибюль узкого дома с террасой, поделенного на крохотные квартирки. Хефте снимал квартиру на верхнем этаже с выходом на крышу.

Хотя Берт презирал технику, установленную в доме Френча, он должен был проявлять осторожность по отношению к этому человеку,главному своему противнику. Поднимаясь по крутой лестнице, он слышал, как постепенно нарастает шум утреннего движения, доносящийся с Веллингтон-роуд. Он становился все отчетливее и громче. Уже явственно различим был приглушенный вой тяжелых грузовиков и больших красных автобусов.

Берт услышал вдалеке едва пробивающийся сквозь крик муэдзина с Большой мечети первый из пяти дневных призывов к молитве. Между тем рабочая неделя великого Сатаны началась, как всегда, в дикой спешке, устремляясь к бесплодному разрушению, хаосу и смерти.

Он улыбнулся. Увидев свое отражение в зеркале, он, вероятно, смутился бы. Его маленькое лицо, загоревшее под лучами солнца пустыни, стало того же цвета, что у его арабских товарищей по оружию. Оно казалось добродушным, и многие из его собратьев по исламу принимали это за признак слабости. Берт был профессионалом, то есть человеком без нервов, выносливым и жестким, как рифленые подошвы его ботинок. Он поднимался по лестнице, размышляя о полковнике Френче. Берту и Хефте, такому же, как и он, руководителю группы, Френч продемонстрировал огромную изобретательность по части выходов и входов, отъездов и приездов, костюмов и машин. Это было забавно и походило на пьесу под названием «Сто способов заставить террористов угадывать».

Утренний шум все нарастал, будто шел из чрева левиафана,[11] усиленный гигантскими динамиками размером с китов. Берт прикрыл глаза, перед ним возникли видения. Стресс большого города – а он был в Лондоне уже месяц – всегда вызывал в нем эти беспорядочные кадры.

Он вспоминал, как ребенком в Штутгарте играл совсем рядом с несущимися мимо машинами в пустых, заросших сорной травой воронках, оставшихся со времен войны от разрывов бомб. Это было еще до того, как город стал похож на кольцевой лабиринт, словно специально спланированный, чтобы заманивать людей в пиратскую пещеру, откуда можно выбраться только с ненужными покупками.

Он снова прикрыл глаза. Видения, слова, картины в голове возникали помимо его воли. Быть может, из-за напряженной борьбы с другим профессионалом – Недом Френчем. Они даже были похожи – Берт и американец, – лишенные особых примет, не толстые и не худые, чьи лица мгновенно растворяются в толпе любого европейского города.

Берт наконец поднялся на верхний этаж. У двери слева он остановился, два раза постучал, сделал паузу и стукнул еще. Подождал. Для молодого человека, которому не было и тридцати, Берт ждал с неслыханным терпением, свойственным разве что неодушевленным предметам. Стоя у двери, он медленно и тщательно рвал на мелкие кусочки обрывок бумаги с адресом от пакета. Скоро он услышал движение за дверью.

– Да? – спросил осторожный, как всегда, Хефте.

– Иншалла.

Щелкнули замки, но, когда дверь приоткрылась, тяжелая стальная цепочка все еще придерживала ее изнутри. Рыжевато-коричневые глаза Хефте напоминали цветом блестящую шкуру молодого тюленя. Он снял цепочку, и Берт проскользнул мимо него в комнату. Хефте, араб по происхождению, был ниже Берта. Красивое лицо, орлиный нос или скулы делали его непохожим на других, хотя он менее всего стремился к этому.

– Привет, камикадзе. Что, выполнил свою смертельную миссию? – спросил он саркастически.

– Не шути, брат.

Хефте не стал больше язвить, а занялся обоймой, которую держал в руке. Потом снова взглянул на Берта.

– А я тоже вернулся с дела, – спокойно сказал он по-арабски. – Я приобрел новое оружие. Наш арсенал постепенно увеличивается.

Берт скорчил гримасу, словно проглотил какую-то гадость.

– Мне пришло в голову… – Он на секунду прервал себя. – Часть оружия уже была в употреблении, даже патроны подозрительны, потому что их могли плохо хранить. Как это проверить? Мы не можем идти в бой с неисправным оружием.

– Но ведь раньше ходили, – мягко возразил Хефте. – Мы избрали небезопасную жизнь, не так ли, мой брат? Все мы предали свои бренные тела в руки Аллаха.

– Мектуб, – согласился Берт. – Но, Хефте, разве в священных книгах написано, что мы не можем использовать наши мозги во имя Аллаха? Я предлагаю взять образцы на одну из загородных конспиративных квартир и там испытать оружие.

Хефте долго и сосредоточенно молчал. Оба услышали, как кто-то насвистывает на другом этаже.

– Разумно, – наконец согласился Хефте. – Мы пошлем Мамуда и Мерака. Это будет гораздо безопаснее, чем твое утреннее приключение с потаскухой Сатаны.

Берт усмехнулся.

– Слышу его, того, кто якшается с дьяволицами.

– Полковник все продолжает задавать свои загадки? – спросил Хефте, переводя разговор на другую тему.

– Он каждый день возвращается к своему секс-манекену, как он называет жену. А раз так, все загадки бессмысленны. Ты заметил, что окно его спальни выходит на заднюю часть дома?

– Да, с нашей крыши это видно.

– Как ты думаешь, сколько времени нужно двум братьям, чтобы отправить семь килограммов взрывчатки за двести метров в окно спальни Френча?

Лицо Хефте озарила неприкрытая радость. Он даже хлопнул в ладоши.

– Вот еще одно подтверждение правильности учения Пророка. В мужских делах женщины всегда помеха. Смотри, как два брата дружно работают, если рядом с ними нет женщины.

Они торжественно обнялись, потом, посмотрев друг другу в глаза, еще раз обнялись, на уже более порывисто.

Руки Берта на мгновение задержались на сильных плечах Хефте. «Heute London, – подумал он. – Morgen die ganze Welt».

Дрожь пробежала по его плечам, такая сильная, что Берту показалось, будто и Хефте вздрогнул в эту секунду. Они были настоящими братьями, братьями по крови.

– Сегодня Лондон, – повторил Берт по-арабски, выпуская Хефте из объятий, – а завтра – весь мир.

Аккуратно, как все, что он делал, Берт отнес обрывки листа с адресом Френча в ванную и спустил их в унитаз.

* * *

Выйдя из офиса Коннела, Нед взглянул на часы – семь сорок. Он встряхнул их и посмотрел на электрические часы на стене коридора, который шел вдоль канцелярии. На самом деле было ровно девять. Видимо, часы его остановились, когда он ударил рукой по дверце «мини-майнора».

Он задумался, вспомнив, как глупо вели себя все участники инцидента: кретин водитель, пытавшийся улизнуть с места происшествия, его собственная бредовая идея остановить движущийся автомобиль. Но, черт возьми, разве можно допустить, чтобы люди смывались, натворив такое? Кто знает, сильно ли пострадал бегун? Паранойя Неда на этот раз промолчала.

Нед выглянул из окна коридора, выходившего на Гросвенор-сквер, и заметил, что Наблюдатель уже появился. Так прозвал он долговязого неуклюжего человека с увядшим лицом, на котором оставили следы годы тревог и лишений. Наблюдатель стоял с непокрытой головой на лужайке перед канцелярией. Сзади и спереди на нем висели длинные плакаты, придававшие ему сходство с бутербродом.

У него возникли какие-то проблемы с Соединенными Штатами, но какие именно, было неизвестно. На плакатах красной краской были выведены большие буквы U и S,[12] а по бокам был написан длинный затейливый текст, все слова которого включали в себя буквы US, суть же сводилась к тому, что некие несправедливые и опасные силы злоупотребили доверием гения.

Нед стоял и уже не первый раз вглядывался в послание Наблюдателя. Его отвлекли звуки, которые донеслись из огромного здания канцелярии, оживающего после уик-энда. Он никогда не рассказывал и не расскажет об этом никому, кроме, быть может, Джейн, но ему подчас казалось, что само здание издавало звук, состоящий из легкого шума кондиционеров, неравномерного рокота голосов за дверями, приглушенного стрекота пишущих машинок и удаленного, почти космического посвистывания гудков и писков компьютеров, факсов, телефонов и другой техники. Надо только тихо постоять и послушать. Звук наполнял воздух и пронизывал окружающее пространство.

По понедельникам, когда все в своих офисах разгребали завалы работы, скопившиеся за выходные, Нед по привычке обходил здание и перебрасывался словами то с тем, то с другим, а с кем-то только здоровался. Такие внушали ему чувство громадности здания.

Сегодня утром из-за проблемы, подкинутой ему Коннелом, у него не было времени на неторопливую прогулку. Френч чувствовал себя не в своей тарелке, если не совершал ее. Он, конечно, не был психом, но больше доверял своим впечатлениям от разговоров с людьми, чем папкам с секретными докладами.

На этот раз из-за спешки он миновал административную секцию – одну из шести, на которые было разделено посольство. Эта секция обеспечивала работу посольства кадрами, оборудованием, вела финансовые дела, распоряжалась транспортом, занималась безопасностью здания и линий связи. Именно здесь работал и шеф безопасности Карл Фолетт, который как раз сейчас смылся в отпуск.

В секцию по связям с общественностью он тоже не стал заходить этим утром. После воскресного дня, наводнившего секцию газетами и журналами, там все, конечно, заняты вырезыванием статей. Эта секция работала со средствами массовой информации, вела программы обменов, финансировала лекции и разные конференции. Была здесь и справочная библиотека для тех, кто занимался исследованиями американской политики и текущих событий.

Нельзя было ограничиться короткими визитами в политическую секцию, а также и в ту, что ведала экономическими и коммерческими вопросами. Слишком много важного происходило здесь, чтобы можно было обойтись коротким трепом. Отчеты, которые готовила секция и разрабатываемые ею проекты, в конце концов доберутся до его стола. Он подождет.

Нед напомнил себе, что сегодня нужно найти время, чтобы, как обычно, заскочить к ребятам из налоговой службы и к тем, кто занимается банками и таможней. Это были единственные отделы, чья работа, оставаясь секретной, представляла для Неда постоянный интерес.

Итак, осталась консульская секция – та, с которой имеет дело большинство посетителей. Три ее отдела выдавали паспорта, регистрировали рождение и смерть американских граждан, заверяли документы. Здесь же были служба социального обеспечения и администрация по делам ветеранов. Если вы англичанин и хотите поехать в США, вам надо получить визу в консульской службе. Под ее обширной «крышей» работало и несколько фэбээровцев, тихо делавших свое дело. А всей этой махиной руководила советник по консульским вопросам высокая стройная брюнетка по имени Джейн Вейл.

Нед прошел мимо секретарши Джейн и остановился в дверном проеме у входа в ее кабинет, угловую комнату, из которой открывался вид на Гросвенор-сквер и на утренний поток чиновников, текущий к письменным столам в этой части Мэйфера.

Джейн подняла голову от бумаг, лежавших у нее на столе, сохраняя бесстрастное выражение на лице. Зная, что секретарша сейчас наблюдает за ними, Нед остался в дверях. Волосы Джейн, длинные и иссиня-черные, как у девушки из племени Сиу, были собраны в пучок.

– Знаешь, этот список гостей… – начала она. – Бог ты мой.

Он мрачно взглянул на нее.

– Сколько же времени она собиралась держать это в секрете от нас?

– Это моя вина, Нед. Мне следовало настоять, чтобы она…

Легким кивком головы Нед напомнил о присутствии секретарши. Джейн оборвала себя на полуслове.

– Это будет большая проблема? – спросила она как-то неуверенно.

– В полдень в большом зале намечен брифинг. Ты придешь?

– Конечно.

Так, чтобы этого не заметила секретарша, Нед показал сначала на Джейн, а потом на себя.

– Он может затянуться. А мы можем пропустить ленч.

– Понятно.

Незаметно для секретарши Нед широко улыбнулся Джейн.

– Спасибо за помощь, – сказал он, повернулся и вышел.

Осталась последняя секция посольства. Это была его собственная, военная секция. Официально она обеспечивала связь с английским и американским военными командованиями в Англии. По традиции это считалось райским местом для таких шпионов, как Нед. Перед тем как отправиться в свой кабинет, ему надо было нанести еще один визит.

На двери одной из комнат в подвале табличка гласила: «Инженер по эксплуатации», хотя работавшие там люди не имели никакого отношения к административной секции. Нед вошел в маленькую прихожую, где было отведено место для секретарши, но самой секретарши никогда не было. Он негромко постучал еще в одну дверь, ведущую куда-то в глубину подвала.

– Мистер Паркинс.

Он услышал тяжелые шаги за дверью. Через секунду дважды щелкнул замок, дверь приоткрылась, но не больше, чем на дюйм, и через щель на Неда взглянул светло-серый глаз.

– А, это вы. Доброе утро, полковник. – Дверь распахнулась. П. Дж. Р. Паркинс был на добрых десять лет старше Неда и на дюйм с лишним выше – гораздо больше шести футов ростом, кряжистый, как дуб, плотный, но прямой. Коротко подстриженные, серые с металлическим отливом волосы покрывали узкую голову с почти крючкообразным носом, похожим на Панча[13] подбородком, про который сам Паркинс часто говорил, что «на него можно лампу подвешивать».

Нед осторожно взглянул на него, памятуя о том, что это британский подданный высокого ранга, состоящий в штате посольства. Платили Паркинсу хорошо, так как в этой закрытой задней комнате с разными инструментами, пучками проводов и черными ящиками, набитыми электроникой, он отвечал за эксплуатацию обширного лабиринта воздуховодов, электрических, телефонных и компьютерных цепей.

– В США, – начал Нед медленно, – закон карает людей, которые пытаются смыться с места аварии. А здесь такие же порядки?

Сильное, почти без морщин лицо Паркинса имело непроницаемый вид, но взгляд был осторожным и уклончивым.

– Во всяком случае, я склонен так думать.

– Но, – продолжал настаивать Френч, – зависит ли от серьезности аварии, закроют власти глаза на подобный поступок или нет?

На лбу Паркинса появились горизонтальные морщины, сообщившие его лицу вопросительное выражение, но он ничего не сказал, как человек, умеющий терпеливо ждать. Нед тоже умел ждать. Установилась тишина.

– Я не понимаю, полковник, – сказал наконец Паркинс крайне неохотно.

– Примерно в половине восьмого сегодня утром водитель сбил бегуна на Бейкер-стрит чуть к северу от Мэрилбоун-роуд. Я видел это, но так как опаздывал, не остановился. Я…

– Дошло, – щелкнул пальцами Паркинс. – Оставьте это дело мне, полковник.

– Только без имен.

Паркинс подмигнул правым глазом.

– Какие могут быть имена?

Нед поднялся на свой этаж, но, перед тем как войти в кабинет, постучал в соседнюю дверь. Через секунду Мо Шамун открыл.

– Как ты?

– Ты меня об этом наконец перестанешь спрашивать?

– У тебя же колени…

– Дай мне крупномасштабные карты Уинфилд-Хауза и прилегающей территории. И вообще все архитектурные планы, фотоснимки.

– Что случилось?

– Как обычно, мы в полном дерьме.

Шамун улыбнулся.

– Другими словами, не до размышлений.

– Размышления – это для неженок. Настоящий мужчина стреляет сразу.

Нед отпер свой кабинет и сел за письменный стол. Он сунул сломанные часы в ящик стола и взял новые, купленные ему старшей дочерью, с цифровой индикацией. Установил время и застегнул ремешок.

Подобно кабинету Джейн, сидевшей этажом выше, по обеим сторонам от него открывался вид на площадь. По Гросвенор-сквер, как и всегда в утренние часы, с дикой скоростью проносились машины. Интересно, подумал он, смотрит ли Джейн сейчас на площадь? Понимала ли она тот же язык знаков? На протяжении нескольких недель они устраивали свидания во время ленчей, но всякий раз это получалось как-то на бегу.

Игра случая (воля случая). Нед долго сидел, вслушиваясь в почти неразличимые звуки канцелярии. Даже шум движущегося снаружи транспорта не мог заглушить до боли знакомого бормотания работающего здания, которое окружало его со всех сторон.

А потом пришел Шамун с картами, и начался напряженный рабочий день.

Глава 2

Для Джейн Вейл десятичасовые совещания воплощали канцелярскую рутину. Почти двенадцать человек – руководители секций или их заместители и несколько типов вроде Неда Френча или странноватого сотрудника налоговой службы – собрались в узкой комнате мансарды.

Она оглядела комнату, ярко освещенную по контрасту с унылым лондонским утром, казалось, что комната освещала улицу через большие окна, а не наоборот. Энспечер из политической секции сидел одиноко на диване, где могли поместиться трое. Ростом он был ниже Джейн, к тому же кончил менее престижный, чем она, университет; это заставляло Энспечера держаться от нее подальше. На этот раз Джейн решила сесть рядом с ним.

– Понедельник… – пробурчал Энспечер испуганным тоном вместо приветствия.

Джейн перехватила на себе косой взгляд его близко посаженных глаз.

– Доброе утро, – сухо ответила она.

Джейн скрестила свои длинные ноги, ее юбка и комбинация слегка потрескивали от электрических разрядов.

Билл Восс из коммерческой секции сидел, развалясь, в бежевом кожаном кресле, отделенный от них серо-голубым ковром. Он бросил на них измученный угрюмый взгляд, затуманенный головной болью.

– Давайте быстренько закруглимся. А то среди нас есть умирающие.

Едва Джейн собралась ответить, как вошел Ройс Коннел. Он кивнул некоторым из присутствующих, сел и пригласил:

– Мэри?

Десятичасовое совещание началось с обзора новостей, который делала Мэри Константин из секции по связи с общественностью. По понедельникам, как знала Джейн, этот обзор мог занять половину из получаса, выделенного Ройсом на совещание. Она перестала слушать Мэри, которая с головокружительной скоростью излагала новости, сообщенные в течение уик-энда английским телевидением и прессой. Вместо этого Джейн наблюдала за Биллом Воссом, сидевшим с закрытыми глазами; неутихающая головная боль вызвала гримасу на его лице.

Билл бросил пить, стало быть, это не похмелье. Но у каждого из нас есть своя душевная рана, подумала про себя Джейн. Поэтому иногда кажется, будто мы начали прикладываться к бутылке еще с пятницы.

– …интервью с Фрэнком Синатрой, – говорила в это время Мэри, – но закончилось оно внезапно, когда они подняли традиционный вопрос о его связях с мафией, а он поднялся и ушел. Однако в «Таймс» мы…

«Выходные нужны для того, чтобы прийти в себя от будничных стрессов», – думала Джейн. Но американцам, в отличие от англичан, никогда не удавалось избавиться от стресса за уик-энд. Чем больше напряжение работы в будни, тем труднее стряхнуть его с себя в выходные. Отдых требует почти таких же усилий, как и тяжелый труд. Поэтому в понедельник ощущается усталость от бесплодных попыток отдохнуть.

– …напомнить вам, что в среду, в одиннадцать утра, – говорил теперь Гас Хефлин из административной секции, – у нас будет тренировка по противопожарной безопасности и проведению эвакуации. Пожалуйста, пометьте, что…

Билл Восс устало посмотрел на нее, перехватив ее взгляд. Он заерзал в кресле и подумал: «Перестаньте издеваться над животными».

– Попросили сказать вам, – произнес Ройс Коннел, – что все сотрудники – участники сегодняшнего брифинга по вопросам безопасности – должны быть освобождены от работы до конца недели. К обычным делам в секциях они вернутся в следующий понедельник.

– Как так? – спросил Восс.

– Это связано с необходимостью обеспечить безопасность приема в Уинфилде в воскресенье, – объяснил Коннел.

– Ну и…

– Останься после совещания, Билл.

– О!.. – Восс снова уселся с видом, который должен был означать: «Не трогайте меня». Джейн заметила, что на лицах еще нескольких человек было такое же выражение.

Итак, никто еще не посвящен в воскресные проблемы. Джейн выпрямилась на диване так порывисто, что Энспечер взглянул на нее с некоторым беспокойством. «Если уж руководителям секций и их заместителям не собирались ничего объяснять, то кому же собирались?» – спрашивала себя Джейн.

– …существует возможность и других антиамериканских демонстраций в течение выходного, приходящегося на четвертое июля. – Это говорил уже Макс Гривс из ее секции. Официально Макс числился за министерством юстиции, и никто не говорил вслух, что на самом деле он из ФБР.

– …машины для резки бумаги очищают от отходов ежедневно и дважды в пятницу. Это означает…

В комнате стоял гул голосов. Никто не следил за ходом совещания. Никто не делал пометок, кроме Мэри Константин, которая любила прикрывать тетрадью свою вполне заурядную грудь, которая, как она однажды призналась Джейн, была объектом вожделенных взглядов всех мужчин в этой комнате. Фантазии Мэри, вероятно, не имели почвы, думала Джейн. Но если бы женщины не фантазировали, мужчинам было бы грустно жить.

Она снова резко выпрямилась, нарушив раздумье Энспечера. Прежде он был ученым. До сих пор он питал слабость к свитерам с высоким воротником, которые надевал поверх сорочки с галстуком, и залатанным карманам пиджаков. Повсюду у него были дырки, прожженные искрами из его трубки.

А разве не благодаря эмоциональному мышлению, присущему женщинам, спрашивала себя Джейн, у них бывают разные вспышки, как гроза среди ясного неба. Даже самый незаметный мужчина может вдруг показаться им красавцем.

Вместе с тем, с прямолинейным мужским мышлением можно двигаться только из точки А в точку В, а потом дальше – в точку С. Никакой полет фантазии не может нарушить железную цепь причин и следствий.

Именно прямолинейное мышление позволяло хитрецам, вроде Неда, предполагать, о чем думают их противники, чтобы помешать им. И именно эмоциональное мышление заставляло женщину, подобную Джейн, поверить, что такой мужчина, как Нед, был вполне доступен для нее, ничем не связан со своей женой и волен начать новую жизнь с другой, к тому же еще и в посольстве.

Находясь здесь, где она постоянно испытывала стресс, Джейн почувствовала внезапный прилив сил. Словно одинокий, маленький и сверкающий лучик солнечного света резал лондонскую мглу и коснулся ее, как указующий перст Господен. Взгляни на них, думала она, на несчастных трудоголиков. Их серая жизнь похожа на свинцовое лондонское небо. А у меня есть тайный сад, где я – единственная, желанная и никогда не чувствую себя уныло. Огромное наслаждение после долгих лет беспросветной рутины – оно было окрашено для нее в алый цвет и имело привкус опасности.

– Отлично, – сказал Коннел, – мы почти закончили, если никто не хочет чего-нибудь добавить.

Он обвел комнату вопросительным взглядом. Его симпатичное лицо выражало внимание и интерес.

«О да, – почти беззвучно сказала ему Джейн, – кое-кому из нас есть что сказать, и немало. Это высшая игра секретов, дорогой Ройс».

Она встала, помахала Коннелу и вышла из комнаты, чувствуя такую легкость, что почти не заметила, как вернулась в свой угловой кабинет ниже этажом.

Всем, кроме Неда Френча, приходилось записываться на прием к Джейн Вейл. Сотрудники ее секции должны были договариваться о встрече с ней тоже заблаговременно. Поэтому было совершенно необычно, когда сотрудники двух различных подразделений ее секции попросили принять их вместе. Это была ее первая беседа в этот понедельник. Джейн задержала взгляд на двух вошедших мужчинах.

Один из них, Гарри Лейлэнд, в течение последнего года возглавлял группу, занимавшуюся паспортами. Это был высокий пожилой человек, выходец из Новой Англии,[14] демонстративно сохранявший – даже с некоторой нарочитой гордостью – очень сильный акцент, характерный для жителей штата Мэн.

Второй был новичком в Лондоне, Пол Винсент, выходец из Калифорнии, с пухлым и всегда загорелым лицом. Он был адвокатом, как и Джейн, только что окончил университет. Пол пытался освоить ведение различных юридических дел, с которыми граждане США обращались в секцию, включая вопросы гражданства, выступления в суде, высылку.

– Мы по поводу заявления о выдаче нового паспорта, – начал Лейлэнд. Он держал синий паспорт так, что была видна фотография мужчины, лицо которого трудно описать.

– Вы что думаете, у меня рентгеновское зрение или телевик на глазах? – спросила Джейн, удерживая улыбку.

– Извините, некий мистер Джеймс Фредерик Вимс заявил, что потерял паспорт несколько месяцев назад, вскоре после приезда сюда. У него какой-то большой пост в одной из американских фирм в Лондоне, поэтому с разрешением на работу проблем нет.

Лейлэнд остановился. Джейн ждала дальнейших разъяснений. Винсент нервничал.

– Продолжайте, Гарри, – мягко предложила Джейн.

– Угу. – Лейлэнд посмотрел на паспорт в своей руке так, как будто он никогда в жизни не видел ничего подобного. – Так вот, – продолжил он наконец, словно нехотя, – перед тем как выдать новый паспорт, мы посылаем телекс в столицу, чтобы получить подтверждение фамилии, даты, места рождения и сведения о том, когда был выдан предыдущий документ. Заявить о потере паспорта, чтобы иметь сразу два, – один из самых старых трюков.

– Это вы мне рассказываете! – сухо заметила Джейн.

Старший из мужчин вдруг понял, что все рассказанное было ни к чему, и повернулся к юристу.

– Так вот, из столицы приходит ответ с указанием задержать выдачу паспорта. Оказывается, птичка влипла в какую-то историю. – Он засунул новый паспорт во внутренний карман пиджака, как бы заключив его навсегда в тюрьму. Оказавшись в центре внимания, молодой юрист растянул губы в жалкой улыбке. Большие очки «порше» в черной оправе поблескивали от верхнего света. Он поправил очки на мясистом носу.

– Это, конечно, не приказ о высылке, – добавил он, – но предварительное указание о розыске. За этим последуют вопросы из налоговой службы. Такова процедура.

– Она такая? – спросила Джейн. – Это все, что нам известно?

– Этот Вимс причастен к каким-то оффшорным фондам,[15] которые скисли год или два назад. Поэтому налоговая служба и ищет его. Кстати, это объясняет, зачем ему нужны два паспорта или больше.

Он нервно захихикал, словно сказал что-то неприличное. Джейн поняла, что она, должно быть, чем-то смущает этого, по-видимому, спокойного молодого человека. Она улыбнулась ему, хотя и не желала поощрять его шутливое настроение.

Ладно, посмотрим, что скажет теперь Лейлэнд.

– Гарри, можем ли мы вызвать этого Вимса побеседовать?

– Сейчас его нет в городе. – Лейлэнд задумался на секунду. – Мы оставляли для него уведомления. Не слишком много, чтобы не вспугнуть птичку.

– Но нам известно, где его можно найти?

– Угу.

– Отлично. Ваше время слишком дорого для таких занятий, – сказала она старшему. – Пусть Пол свяжется с министерством юстиции. А пока держите новый паспорт в сейфе. Я не могу придумать более надежного способа выкурить Вимса из места, где он скрывается.

* * *

В дипломатических кругах Е. Лоуренса Рэнда никогда не представляли по должности. Его должность называлась «резидент», так как он возглавлял операции резидентуры Компании в Лондоне или, проще говоря, руководил местным ЦРУ. Конечно, Ларри Рэнд редко посещал дипломатические приемы, поскольку страдал от своего маленького роста и от того, что лицо его было похоже на подгоревшее печенье.

Набирая номер, чтобы поговорить с Коннелом, он внимательно смотрел на телефон.

– Это Рэнд, – сказал он без лишних любезностей. – Ты серьезно решил сделать Неда Френча ответственным за безопасность Четвертого июля?! Знаешь, есть такая штука, как специальные каналы.

– Тогда, – холодно заметил Коннел, – они идут от меня. Если есть какие-то жалобы, подай их в письменном виде.

– Сукин сын, – воскликнул Рэнд, после того как положил трубку.

Коннел был сейчас неприкасаемым. Но Френч-то таким не был. Есть только один способ проучить этого раздолбая Коннела. Если к концу приема сад повсюду будет залит кровью, Рэнд позаботится, чтоб там была и кровь Френча.

Глава 3

В десять утра, набросав предварительный план того, как обеспечить безопасность приема в Уинфилд-Хаузе, Нед отослал помощника подготовиться к брифингу, назначенному на полдень. Шамун закрылся в своем кабинете и начал раскладывать карты и схемы, которые нужно было показать через проектор. Когда зазвенел телефон Неда Френча и тот не ответил, Мо вошел в его кабинет.

Поговорив с Лаверн Френч, Шамун написал записку боссу и задержался, глядя на уже редеющий поток чиновников, опоздавших в этот понедельник к началу работы. Шамун был в Англии недавно, но уже знал, что по понедельникам не имело смысла звонить людям в офис до одиннадцати утра, а по пятницам – после обеда, поскольку их нет на месте.

Капитан Морис Шамун был гораздо внимательнее к мелочам, чем другие офицеры его возраста. Другие первые лейтенанты и капитаны, работавшие на разведку под крышей посольства в 80-х, относились к новому поколению, говорили развязно, позволяли себе класть ноги на стол и потихоньку покуривать в кабинетах.

Шамуну, например, никогда бы не пришло в голову подойти к личному аппарату Неда, не получив от него такого указания. И ни за что он не обратился бы к Лаверн иначе, чем «миссис Френч», если бы она первой не стала называть его Мо. Такой деликатностью, вероятно, отличались не все жители города Сэндаски, штат Огайо, но в семье Шамуна она почиталась, как Священное Писание.

Ибрагим Шамун не покинул Бейрут в начале 60-х, а уехал лишь после того, как город стали раздирать конфликты. Он ни секунды не сомневался, когда его бездетный дядя, владелец небольшого магазина ковров в Сэндаски, предложил ему войти партнером в свое дело, если он эмигрирует.

Очень быстро после этого появились на свет его сын Морис, две дочери и еще одиннадцать магазинов ковров в прилегающих к Сэндаски районах. Дядя Лаиб ушел на покой. Ибрагим же управлял сетью магазинов, был президентом торговой палаты, членом приходского управления методистской церкви и ждал, когда Морис окончит колледж и займет принадлежащее ему по праву второе место в фирме.

Капитан Шамун закрыл дверь в кабинет Неда, вошел в свою комнату, расположенную по соседству, и включил маленький настольный приемник, чтобы послушать новости. Конспирация была первой заповедью разведывательной работы, но две запертые двери и включенное радио свидетельствовали о личных пристрастиях Шамуна, отчасти определивших его судьбу.

Он знал, что не мог войти в команду, несмотря на отлично сшитую форму, капитанские двойные серебряные полосы на погонах и ряд наградных ленточек мирного времени на груди. Он никогда не мог войти ни в какую команду. Два мотива – тайный и явный – побудили его избрать военно-дипломатическую шпионскую карьеру.

Явным было нежелание доживать жизнь, расстилая перед провинциальными домохозяйками ковры и расхваливая качество синтетических покрытий. Тайное же оставалось тайным – не для Шамуна, но для всех остальных, даже для тех, кто довольно долго наблюдал за ним, например для Неда Френча.

Если Шамун и говорил с кем-то откровенно, то это был Нед, которого он считал своим единственным другом на службе. Впервые они встретились в посольстве в Риме, а не в Бонне, где Нед работал до того, как оказался в Лондоне. Рим, где ультралевацкие жестокости и неофашистские массовые кровопролития соединились с привычным мошенничеством чиновников, сблизил двух мужчин. Однажды, в откровенном дружеском разговоре, Шамун вскользь упомянул о тайной причине, побудившей его уехать из дому.

– Я был единственным ливанцем в Сэндаски, – часто говорил он, но никогда не завершал фразу.

– Вечно посторонний, да? – спросил тогда Нед.

Шамун не ответил. Нед был первым, кто угадал. При обычных проверках в разведке ощущение себя чужаком обычно не давало о себе знать. Правда, кое-что могла подсказать Неду поездка, совершенная Мо после окончания колледжа, в 1980-м. Вместо того, чтобы в июне начать работать в главном магазине, Шамун собрал все свои сбережения и отправился в единственное место на земле, где, как он знал, он не мог чувствовать себя чужим.

Ливан.

Непостижимая бредовость этого шага оказалась очевидной, как только он приземлился в аэропорту Бейрута, оказавшись под перекрестным огнем друзов и фалангистской милиции. После этого, правда, дела пошли легче. Он бродил по изрытым пулями улицам столицы; с его худобой, темной кожей, глазами, похожими на маслины, он был неотличим от окружающих. По-арабски он говорил все еще как начинающий, вспоминая то, что слышал от отца и матери, когда они переходили на этот язык, непонятный детям. Его произношение было правильным.

Во всяком случае, так уверяла его двоюродная бабка Шана. Она рассказала ему и семейную тайну. В Сэндаски, в Огайо, дядя Лаиб был столпом методистской церкви, и Ибрагим был его преемником: Шамуны были образцовыми христианами. В Бейруте они считались иудеями.

– Нельзя сменить религию, – заверяла его Шана. – У людей слишком долгая память. Здесь, уж если ты родился евреем, евреем и останешься, Мойшелех.

Он заметил, что, помимо воли, кивает ей головой.

– А раз еврей – значит чужой, – добавил он. Хватит с него Ливана.

Кто-то постучал в дверь. Шамун напоминал зверя, вспугнутого охотниками. Крадучись, как обитатель джунглей, он подошел к двери.

– Кто там?

– Открой, – отозвался Нед Френч.

Шамун не торопясь отпер дверь.

– Извини, Нед, но у меня вся эта ерунда на столе…

Френч взглянул на карты.

– Все в порядке. Нет, радио не выключай. Я насчет звонка Лаверн.

– Что-нибудь срочное?

– Она не сказала.

– Ну тогда ей придется подождать, – резко сказал Нед и, как заметил Шамун, тут же пожалел об этой резкости. Смущенно вздохнув, он присел на стол Шамуна.

– Лаверн прекрасная армейская жена, – сказал он погодя. – Бог мой! Кажется, это звучит как эпитафия?

Шамун не ответил. Взглянув на него, Нед спросил:

– Питер Паркинс не звонил?

– Нет.

Френч пытался успокоиться, медленно поглаживая подбородок.

– Что-то пока не ладится с охраной безопасности воскресного пикника: начальники секций не выделяют для этого людей. Пара фэбээровцев, парень из таможни, все остальные жидковаты.

Шамун изобразил сожаление. Он понимал, что это было странно. Впалые щеки и тонкие губы всегда придавали его лицу угрюмое выражение, но некоторые находили его ироническим. Лицо было по-своему симпатичным, но люди вкладывали разный смысл в слово «ирония». Шамун знал: посторонний скрыл лицо под маской, чтобы никто не прочитал его мысли. Кроме Френча, может быть.

– Хочешь что-нибудь предложить? – спросил Нед.

– Ты, конечно, сообщил в Компанию?

– Конечно нет. – Голос босса звучал язвительно. – Эти обезьяны могут сами все выяснить.

– Но ты должен взять инициативу в свои руки, – заметил Шамун, – хотя бы для того, чтобы Ларри Рэнд не сделал этого.

Нед Френч глубоко вздохнул.

– А разве Компания когда-нибудь делилась информацией?

– Конечно, если им вывернуть руку. – Нед зло усмехнулся. – А мне нужны войска. – Он взял телефонную трубку. – Включи скрэмблер,[16] когда я скажу.

* * *

Паркинс сидел в своем огромном запертом кабинете, набитом всевозможным электронным оборудованием и инструментами, и читал утреннюю газету. Его широкая прямая спина не позволяла ему нагнуться над столом, поэтому он держал газету перед собой, словно был близорук. Хотя ему было пятьдесят два, Паркинс обходился без очков, и глаза его упускали очень немногое.

Его телефон прозвонил один раз и замолк. Паркинс положил газету, повернулся на вертящемся стуле и воткнул провод наушников в одно из отверстий в невзрачном черном ящике. Его движения были размеренно точны, большие пальцы не спеша и привычно делали свое дело. Подкрутив два диска, он включил магнитофон.

Отличная идея, подумал Паркинс. Как только кто-то в здании включает скрэмблер, телефон Паркинса дает один звонок, предупреждая его. Это совсем не трудно было сделать, ведь в канцелярии не так много скрэмблеров, и почти все они устаревших моделей, чисто электромеханических, с простым набором, не то что новые – с совершенными компьютерами и с миллионами вариантов кодирования.

– …много ли людей ты можешь выделить? – отчетливо прозвучал голос полковника Френча.

– Я не играю в то, что обречено на проигрыш, – ответил после паузы другой голос. Это был Е. Лоуренс Рэнд, который, как полагал Паркинс, имея на то основания, был резидентом ЦРУ в Лондоне.

– Ларри, это пораженчество!

– Не вешай мне лапшу на уши, Нед. Мы говорим о реальных перспективах. Отмени прием. Вспышка СПИДа, герпеса, свинки – чего угодно. Напряги воображение.

– Ты понимаешь, что порешь чушь? – бросил Нед.

Паркинс усмехнулся. Не было ничего приятней прямых стычек между индейскими вождями, возглавляющими у янки враждующие стороны. Такие стычки могут поведать о многом.

– Победы быть не может, Нед. Отмени.

– Слишком поздно.

– Никогда не поздно, – возразил Рэнд. – Стрела с транквилизатором охладит пыл добрейшей Пандоры. Нет ничего проще.

– Теперь я понял, кто хотел утихомирить Кастро взрывающейся сигарой. Мужики, вы слишком увлекаетесь разными техническими штучками, чтобы вам кто-то поверил. Я предлагаю шампанское, копченого лосося, а позже… настоящую теннессийскую свинину на гриле. Короче, ты пришлешь мне несколько своих мальчиков и девочек.

– Свинину подаешь? Толково. Это уберет мусульман и евреев.

– Ларри, – не выдержал Нед, – мне что, приказывать надо?

– Какие приказы? Я тебе не отвечу, полковник.

Ухо Паркинса уловило нотку недовольства в голосе Рэнда, необычно неприятный тон. Паркинс подумал, что между спецслужбами разгорелась обычная ревность.

– Ларри, не будь таким козлом, – говорил полковник Френч. – Я не напрашивался на это дело. Мне его навязали заодно с президентской Директивой-103.

Тон Рэнда едва ли можно было назвать мирным.

– Можешь вытереть своими директивами задницу, Нед. Они годятся только для идиотов из загранслужбы, набитых дерьмом. А для меня они не значат ровно ничего.

– Бог мой, ну и тупая у тебя голова, – взорвался Нед.

– Отвяжись, вояка.

– Неужели тебе надо объяснять, – продолжал настаивать Нед, с трудом сдерживаясь, – как близки Фулмеры с президентом? Насколько они полны решимости выполнить Директиву-103 до последней буквы? Ты что, Ларри, ждешь прямого указания из Белого дома. Если ты будешь продолжать в том же духе, ты этого добьешься.

– Любители, – проворчал Рэнд, – вся эта чертова служба забита сумасшедшими любителями. Когда Белый дом наконец поймет, что он не может… – Тут он остановился.

– Давай, давай, Ларри, очень интересно послушать.

Прошло так много времени, прежде чем Рэнд продолжил, что Паркинс уже начал беспокоиться, а не сломалась ли его декодирующая аппаратура.

– Я могу дать тебе восемь мужчин и пять женщин, – сказал он наконец. – Но если только ты…

– Пришли их всех сюда сегодня к двенадцати дня, – резко оборвал Нед. – Мы планируем на это время наш первый брифинг. Да, и как обычно, огромное спасибо Компании, Ларри, за полезное сотрудничество. – Он повесил трубку.

Паркинс отключился от телефона, перемотал пленку и пометил кассету буквенно-цифровым кодом. Потом он поднял трубку и набрал номер внутреннего телефона.

– Группа посыльных.

– Это Паркинс. Пришли мне бегуна, малыш. Лучше Муркока, если он свободен.

Паркинс нацарапал записку, обернул ее вокруг пленки и закрепил простой резинкой. В запертую дверь, отделявшую кабинет Паркинса от прихожей, постучали. Паркинс встал, чтобы впустить «мальчика» лет тридцати.

– Доброе утро, майор Паркинс.

– Муркок, ты глупая башка.

– Прошу извинить, мистер Паркинс.

– Передай это пятому.

Когда посыльный ушел, Паркинс позвонил по городскому телефону. Мужчина с сильным шотландским акцентом сказал:

– Да-а.

– Кое-что послал вам, Джок.

– Что теперь? – спросил человек раздраженно.

Паркинс поудобней устроился на стуле.

– Нужна информация о пострадавшем в дорожной аварии сегодня утром – Бейкер и Мэрилбоун – около семи тридцати; машина сбила пешехода.

– Что-нибудь еще? – спросил шотландец иронически.

– Последние новости отсюда. Мои глупые «жучки» откусили больше, чем могут сожрать. – П. Дж. Р. Паркинс расслабился после хорошего разговора по единственной внешней линии во всем посольстве, которую он не прослушивал лично.

* * *

Джейн Вейл сидела в конце маленького зала в подвале здания канцелярии на Гросвенор-сквер.

В 12.01 Шамун запер дверь зала и опустил шторы на окнах, выходивших не на пышную зелень площади, а в вентиляционную шахту, которая освещала комнату слабым светом. Даже этот свет был теперь перекрыт.

Люди сидели в темноте – около тридцати человек, прикинула Джейн, – их силуэты были видны на огромном экране позади Неда, стоявшего на сцене. Шамун подошел к проектору, который находился в конце комнаты, рядом с Джейн, и включил сияющий прямоугольник света. На экране появились аэрофотоснимки Уинфилд-Хауза и прилегающего к нему участка.

Джейн пыталась не смотреть на профиль Неда на экране. У нее перехватило в горле. «Это, наверно, любовь, – повторила она про себя слова старой песни Роджерса и Харт. – Это не аппендицит».

Она казалась себе длинной, худой, гибкой черной кошкой, свернувшейся в клубок и страстно желавшей превратиться в котенка. На сцене что-то говорил Нед, развертывая планы. Звук его сухого голоса, его интонация и ритм завораживали ее. Смысл она не улавливала. Может, он и был неуловимым, думала Джейн.

В сущности, делать здесь ей было нечего. Безопасность не входила в ее обязанности. Но Ройс Коннел попросил ее понаблюдать за деятельностью миссис Фулмер, а она с этим не справилась. Настолько, подумала Джейн, что Нед и все эти люди оказались теперь в крайне сложной ситуации.

Никто не обвинял Джейн в провале, меньше всех Ройс, который мог, если бы захотел, одним насупленным взглядом заставить ее плакать. Любому, кто спросил бы Джейн о том, кому принадлежали ее симпатии и привязанность последние два года, она готова была признаться, что все в ней, кроме физического влечения, было устремлено к Ройсу Коннелу, в которого она влюбилась безоглядно, как школьница. А разве кто-нибудь мог не влюбиться?

То, что она испытывала к Ройсу, казалось всего-навсего теплым чувством в сравнении с тем пламенем, что захватило ее сейчас. И любовь Неда к ней, она знала, была такой же неистовой.

Она переменила позу и попыталась сосредоточиться на том, что говорил Нед.

– Если бы у нас была по всему периметру оградавысотой двенадцать футов, к тому же усиленная сетью «Циклон», – произнес он, показывая линию на экране, – однако вместо этого у нас есть только ряд стальных прутьев, кое-как соединенных между собой и не более надежных, чем венецианское стекло. Имея это в виду…

Как ни странно, Джейн была даже приятна та ситуация, в которую поставил ее роман с Недом. Она вдруг спросила себя, не слишком ли любит острые ощущения и не начинается ли все это у женщин ближе к сорока годам. Работала она много. Как сотрудница, аккредитованная и назначенная конгрессом, она со временем могла бы получить должность консула в какой-нибудь небольшой стране вроде Люксембурга или в прибрежных Альпах во Франции. Разумеется, при условии, что она не влипнет в какую-нибудь историю.

Насколько позволяли обстоятельства, она оставалась самой собой – просто Джейн. Она была стройной и изящной, с яркой цыганской внешностью, но носила туфли без каблуков, очки как у библиотекаря, скучные прямые платья и совсем не экстравагантные костюмы из дамских отделов универмагов «Триплер», или «Дж. Пресс», или «Л. Л. Бин». Она не изменила стиля одежды и после окончания колледжа в Рэдклифе, и во время учебы в Гарвардской школе права.

Напряженно работая и не заводя любовных интриг, она делала карьеру в загранслужбе. Своим продвижением она была отчасти обязана секретной программе «утвердительного действия» в госдепе – в соответствии с ней белые англо-саксонские протестанты, руководящие этим учреждением, позволяли избранным представителям других рас и национальностей выбиваться из среды клерков. Продвигалась и Джейн Вейл, закончившая школу права с похвальным листом, хотя была не только женщиной, но и еврейкой. Это означало, что ее никогда не могли назначить на работу ни в какую арабскую страну, но оставалось много других возможностей.

Так стоит ли рисковать всем этим из-за Неда?

Не первый раз за последние недели Джейн искала кого-то, кому можно было бы довериться. Она была старшей дочерью школьной учительницы из Бруклин-Хайтс,[17] которая вышла замуж за резчика половиков, рассчитывая на спокойную жизнь. Ее муж стал владельцем фабрик и даже мельниц. Джейн была примерным ребенком, когда семья жила скромно, она не изменилась и после того, как они разбогатели. Она доверяла своей матери и делилась с ней. Говорили, что они напоминают сестер, между тем как сестра Джейн, Эмили, была ни в чем на нее не похожа. С годами Джейн стала высокой и темноволосой, а Эмили белокурой и пухлой. Джейн была серьезной, усидчивой девочкой. Эмили – пустышкой, увлекающейся только мальчиками.

И в самом деле, Джейн вспоминала об этом уже без горечи – доверять Эмили было опасно, последствия были непредсказуемы.

Эмили стала постоянным источником забот семьи Вейлов. Одни проблемы сменялись другими: мужчины, наркотики, которые как громом поразили ее несчастных родителей, заставив их изыскивать средства на докторов, психоаналитиков и больницы, где ее лечили от пьянства, наркомании, глубокой депрессии.

Сейчас, сидя в аудитории, Джейн думала о своей непутевой сестре, которой она никогда не доверяла.

– …этот канал на Западе предоставляет прекрасную возможность для атаки, – говорил Нед. – Но современной техникой владеют все, поэтому мы не можем исключить применения противником ракет с дистанционным управлением, с инфракрасным самонаведением или таких, которые запускают с помощью телекамеры. Еще одна возможность – атака с вертолета. Мы должны также учитывать, что в дело могут быть пущены заминированные грузовики, управляемые камикадзе, или такие же самолеты, которые могут прорваться через периметр обороны. Однако здесь…

Джейн откинулась в кресле. Она ненавидела все это и негодовала при мысли, что Нед к этому причастен.

У них за плечами стоял разный жизненный опыт. Нед прошел через армию, которая платила за все, включая его магистерское звание и докторскую диссертацию по политическим наукам. Ее путь был другим: она училась, сдавала экзамены, старалась работать как можно лучше. Начальники, недовольные ею на первых порах, потом становились ее лучшими друзьями. Нед принадлежал войне, а она – миру.

Несоответствие было настолько разительным, что Джейн ощущала его физически. Опасность возбуждала. На поле боя, называемое посольством США, они пришли из разных миров.

– …возможность захвата заложников, вероятно, не имеет себе равных в современной истории, – продолжал Нед. – В одном месте соберутся люди, жизнь которых оценивается очень дорого. Каждый из них тесно связан с каким-то правительством, газетой, политической партией, корпорацией, кино- или телестудией, готовыми платить миллионы, чтобы спасти им жизнь. Эти люди…

Джейн смотрела на план, изображенный на экране. Она знала: задача Неда – предвидеть даже самые нелепые варианты, не допустить непоправимой беды. Но, конечно, как ни велико искушение захватить Уинфилд-Хауз и его гостей, ни одной террористической группе не под силу собрать меньше чем за неделю хорошо подготовленных людей и скоординировать их действия.

– Если вам интересно, кто может осуществить это, – сказал Нед, – отвечу, что мы не знаем ни одной группы, способной подготовить штурм за такое короткое время и рассчитывать на победу в соответствии с законами стратегии и тактики.

Он сделал паузу, и Джейн почувствовала, как спало напряжение в комнате от его слов, прозвучавших как хорошая новость.

– С другой стороны, ни одна террористическая группа не придерживается законов стратегии и тактики. Мы имеем дело с людьми, для которых их дело всегда выше любых законов. Они не боятся ничего потерять, но надеются многое получить.

Глава 4

Приглашая на ленч солидных посетителей – дипломатов, старых друзей, журналистов, Ройс Коннел предпочитал встречаться с ними в ресторане за углом. Ему не нравилось, когда они появлялись в офисе. Это вносило в тщательно создаваемую атмосферу гостеприимства коммерческий душок.

Ему было особенно неприятно, что посетитель появился у него в кабинете в тот самый момент, когда посольство бросило все силы на то, чтобы предотвратить несчастье, нависшее над Уинфилд-Хаузом. Его особенно смутило, что Джилиан Лэм зашла пригласить его на ленч.

Боже, до чего она хороша, подумал Ройс, вставая из-за письменного стола и исподтишка разглядывая ее. Ей было слегка за тридцать, но Джилиан делала пробор на своих светлых волосах ровнехонько посередине, как школьница. Поэтому льняные волосы обрамляли кроткое лицо и по-английски бледно-розовые щечки. Напряженный взгляд ее тигровых, рыжевато-коричневых глаз под тяжелыми веками придавал ей сходство с Бетти Девис.[18] Правда, мягкость ее черт была обманчива.

Под его обожающим взглядом Джилиан вдруг как-то поникла.

– Дорогой Ройс, – промурлыкала она своим звонким голоском, четко выговаривая каждую согласную, – я вас чем-то обидела?

– Что? – Коннел даже мигнул от изумления.

Он никогда не позволял себе удивляться так, чтобы это было заметно другим. Но в последнее время жизнь наносила ему удар за ударом, поэтому он начал морщиться и мигать, выражая свое неудовольствие. Теперь, когда он достиг вершины служебной лестницы, работа доставляла ему не столько удовольствия, сколько неприятностей. Ройс был одним из тех старомодных дипломатов, смыслом жизни которых были мир и спокойствие. Чтобы обеспечить их, он проявлял чудеса дипломатического искусства, становясь все более полезным своей стране в этом бурном мире. Но он уже не мог притворяться, что ему это нравится.

– Дорогой, почему вы так свирепо смотрите на меня?

Он снова мигнул, но при этом лицо его озарила такая широкая и теплая улыбка, словно он хотел заключить Джилиан в объятия и сказать: «Для меня нет никого на свете дороже вас».

– Каким ветром вас занесло? – спросил он.

Джилиан не хотела откладывать свой неприятный сюрприз до ленча в «Гавроше». Это только испортит удовольствие. Один из ее «свободных художников», ведущий раздел местных сплетен, позвонил ей сегодня утром, сообщил, что посол Фулмер и герцог Бучанский охотились на оленя… тогда как это запрещено.

– Герцог, конечно, старая хитрая лиса. И то, что они охотились на оленя герцога на восьми тысячах акров его земли, дела не меняет. Но я не об этом, – заверила она Ройса. – Главное для меня – прием Четвертого июля. Это нужно видеть, и люди смогут посмотреть это по телевидению.

– Что, вся ваша команда собирается в Уинфилд-Хауз?

– Через два дня, чтобы отснять все приготовления к воскресенью.

Заместитель руководителя посольства чуть не мигнул снова, но удержался. Мысль о том, что телевизионная бригада Джилиан Лэм будет болтаться по комнатам и парку Уинфилд-Хауза, а сама Джилиан займется скандалом с посольской охотой на оленя, внушила Коннелу такой же страх, как и то, что в следующее воскресенье жена соберет самых дорогих в мире заложников.

Что происходит в госдепе, если там одобряют посла, только что назначенного президентом? Неужели любой дилетант может преодолеть дипломатическую табель о рангах, если не поскупится на деньги? Неужели политические назначенцы, навязанные госдепу каждым новым президентом, всегда будут саботировать и доводить до маразма работу профессиональных дипломатов вроде Ройса? Лондон – не южноамериканское полицейское государство. Нельзя создать в Лондоне такую же синекуру для своих политических сторонников, как, скажем, в Танзании, Лихтенштейне или Гренландии. Лондон…

Ройс Коннел нахмурился и уселся за стол, избегая любопытного взгляда Джилиан Лэм. Ее большие глаза светились как объективы телекамер. Лондон, размышлял он, самое сложное место на земле. Москва – тоже не подарок, но чуть лучше Лондона. Даже обманчивая, эгоцентрическая, аморальная атмосфера Парижа была предпочтительней лондонской. Когда-нибудь Коннел подготовит доклад по Лондону. Руководить американским посольством здесь в десятки раз труднее, чем на вражеской территории. Несмотря на все недостатки, здесь был круг общения, Ройс же любил общество в той мере, в какой ему позволяли средства. За ленч с Джилиан, например, заплатит он сам, а не дядя Сэм.

– Дорогой, вы далеко отсюда, – сказала ему Джилиан.

Ройс медленно покачал головой.

– Я, как все, – ответил он мрачно, – не люблю плохих вестей. – Он понял, что слишком серьезен, и продолжал уже веселей: – Впрочем, мне нравится, когда вестник прекрасен, как вы.

– Не считайте меня плохим вестником. Я, если хотите, ваша поклонница.

– А я ваш, – галантно ответил он.

Джилиан некоторое время сидела молча, размышляя о том, сколько плохих новостей он способен переварить.

– А как друг, – продолжала она скороговоркой, – я хотела бы вам сообщить еще кое-что, прежде чем мы перейдем к ленчу. Для меня все это несущественно. Я посвящу время только приему Четвертого июля. Но газеты идут по следу, и стоило бы поручить кому-нибудь из ваших ребят, прикомандированных от министерства юстиции, разобраться с этим, до того как разразится скандал.

– Дорогая Джилиан, – простонал Ройс, – пожалуйста, не надо больше несчастий на мою голову!

– Только пометьте перед тем, как идти, – попросила она его. – Есть такой ваш соотечественник по имени Тони Риордан. Вам говорит что-нибудь это имя?

– Нет.

– А нет ли у вас каких-нибудь неприятных ассоциаций с названием «Международный англо-американский траст»?

– Спекуляции на бирже?

Она кивнула:

– Наше счастье и наша беда в том, что финансовый центр, Сити, основан на принципах саморегулирования и доверия.

– Так во всяком случае говорят. – Коннел почувствовал легкий холодок внутри. Он ненавидел любые финансовые скандалы, но особенно те, в которых участвуют американцы. Можно ли говорить о репутации, основанной на саморегулировании и доверии, если некоторые американцы возглавляют неслыханно прибыльные фирмы по всей Европе?

– Тони Риордан, – повторил он, небрежно делая пометку. – «Международный англо-американский траст». Отличное название. А в чем суть аферы?

Джилиан только махнула маленькой красивой ручкой.

– Обычная липа. Акции выпускались для компаний, которые существовали лишь в фантазии Тони Риордана. Это так называемые совместные фонды. Ничего нового или сложного. Просто чрезвычайно доходно. Я только хочу добавить, что малый, передавший мне этот слух, сообщил и об охоте на оленей. Здесь может быть какая-то связь с Риорданом.

– Сколько у нас времени?

– До чего?

– До… – Ройс сделал вялый жест рукой.

– До того, как эта бомба взорвется? – спросила Джилиан, расширив свои тигрово-желтые глаза. – Дни. – Ее вдруг заинтересовало что-то позади него. – Дорогой, а эта фотография другого приема по случаю Четвертого июля?

Ройс повернулся к книжному шкафу за письменным столом.

– Прошлогодний прием. Так, небольшой сабантуй, аппарат посольства и члены семей.

– А в этот раз будет по-другому? – поинтересовалась она. – Идея Пандоры Фулмер? Приглашаются почти все желающие?

Коннел взглянул на часы.

– О, Боже! Мы опаздываем. – Он встал. Поднялась и Джилиан. Она подошла к книжному шкафу и взяла фотографию.

– А кто этот круглолицый джентльмен? – Она указала на Неда Френча.

Ройс забрал у нее фотографию.

– Один из наших военных атташе.

– А леди рядом с ним?

Коннел поставил фотографию на место.

– Не понял!

– С большим бюстом. – Джилиан слегка покраснела. – Мне кажется, она сильно похожа на меня.

– Это жена Френча. Но сходства я совсем не нахожу.

– Ну, во-первых, – фигура. – Джилиан задумалась. – Дорогой, я только сейчас поняла, что у меня совсем нет шансов. Вы просто не замечаете моих тайных прелестей.

– Вздор.

«Улыбайся!» – сказал себе Коннел.

– Чистый вздор. Пойдемте, не стоит опаздывать. В «Гавроше» бывают недовольны, если кто-то приходит не вовремя.

– Да пошли они…

– Что?

– Давайте посидим на площади и съедим сандвич из ржаного хлеба. – В ее голосе прозвучала угрожающая нотка, которая не ускользнула от Коннела.

«Ты от меня не уйдешь, – говорили ее удивительные глаза. – Не суетись, ты мой!»

– Мне кажется, в моей квартире будет еще лучше, дорогая?

Наступила напряженная тишина. Коннел внимательно рассматривал ее. Он знал Джилиан Лэм уже много лет. Она начала с работы в газете, но ее яркий, острый стиль раскрылся на телевидении, где не последнюю роль сыграла ее неброская красота и розовые щечки. «Лэм на заклание» – так называлась часовая передача, подготовленная ею в прошлом году для Би-би-си, в этом – для одного из независимых каналов, а в будущем году, как он слышал, – для нескольких зарубежных телекомпаний. Не исключено, что передачу покажут по американскому телевидению. У ее программы была простая идея: показать то, что пытаются скрыть.

– «Гаврош» никогда не простит мне, если я не приведу блестящую и прелестную мисс Лэм, – сказал наконец Ройс.

Джилиан мягко засмеялась.

– Как-нибудь в другой раз, Ройс, как-нибудь….

Господи, но только не в это воскресенье, молил Коннел.

* * *

Все сделано довольно профессионально, отметил про себя Нед. Если и не элегантно, то по меньшей мере просто!

Конспиративная квартира размещалась в огромном торговом комплексе «Селфридж», занимавшем целый квартал вдоль шумной Оксфорд-стрит, и была всего в нескольких минутах ходьбы от канцелярии. Любой преследователь, думал Нед, оказался бы в сложном положении на первом этаже «Селфриджа» во время ленча. Слежку было бы легко обнаружить, а значит, и оторваться от нее.

Дальше маршрут пролегал по тыльной стороне магазина, по Эдвардс-Мьюз. В этой части и с западной стороны по направлению к Оксфорд-стрит «Селфридж» соседствовал со станцией техобслуживания фирмы «Шелл» и отелем. В те дни можно было попасть из магазина в отель, не выходя наружу. Лифты отеля были всего в одном-двух ярдах от входа, поэтому можно было подняться на них незаметно от портье. А если снять, как сделал Нед однажды в апреле, двухкомнатный номер – такой, как 404-й, – на имя вымышленной компании, которая платит помесячно, независимо от того, используется ли он, то получишь ключ от комнаты 404.

Все, включая еженедельные поиски техники подслушивания, было устроено, как в обычной конспиративной квартире, где Нед мог бы встречаться с агентами. И он действительно раза два с апреля использовал ее для этой цели. Только один человек знал об этом месте, но это был не Шамун. Хотя Нед был почти уверен, что Шамун догадывался о существовании этого убежища, его местонахождение оставалось тайной для всех, кроме женщины, которую Нед ждал с минуты на минуту.

Он поднял окно в спальне номера. В комнату ворвался сильный шум транспорта. Рев лондонской улицы набирал свои децибелы не от клаксонов машин, а от рычания двигателей легковушек, автобусов, дизелей такси. Нед настроил вмонтированное в стену радио на канал Би-би-си-3. Какой-то актер читал английские стихи густым красивым голосом под аккомпанемент оркестра английской средневековой музыки: с барабанами, флейтами и редкими струнными инструментами.

Нед открыл холодильник и достал маленькую холодную бутылку «перье».[19] Медленно, но не отрываясь, он выпил почти всю воду. Когда ему приходилось проверяться, не следят ли за ним, его всегда мучила жажда.

Нед посмотрел на дверцу холодильника и покачал головой. Он не станет проверять, закрыта ли она. Нед пошел к окну, чтобы холодильник остался у него за спиной, потом вздохнул и, повернувшись к нему, потрогал дверцу. Он все еще покачивал головой от огорчения.

Эта придурь с холодильниками со временем пройдет. С ним и раньше случалось такое, но он с этим покончит. А вот прыжок в автомобиль – что-то новое. Хорошо еще, что он не пытался остановить «роллс-ройс».

Он скинул туфли и лег на большую кровать, вспоминая о брифинге, который он только что провел в канцелярии. В сознании быстро мелькали картины, напоминавшие мультфильм. Потом он заставил себя не думать о брифинге и решил, что за шесть дней успеет исправить любую ошибку.

Джейн наверняка заметила все ошибки. Ему все больше и больше была нужна в эти дни ее поддержка в этом деле, которое казалось кошмаром. А может, сказал он себе, это и есть кошмар – отвратительный, пугающий, навязанный извне, но непостижимо связанный с изъянами собственной психики? Нед пристроил подушку наподобие деревянной японской, чтобы она приподнимала его шею.

Джейн была именно то, что ему нужно. Ее рассудок отлично справлялся с ядом, разлитым в жилах Неда.

Мелодраматично? А как назвать то, что отравило твою кровь и заставило тебя осознать бесцельность доброй половины твоей жизни, проведенной в работе на дядю Сэма? Как можно назвать взрослого мужчину, который отлично справлялся со своим делом и вдруг понял, что участвует в смертельной, но бесцельной игре? Он просто полный идиот.

Но ведь этого требовал от Неда дядя Сэм. Еще более трогательно? Имя этому греху – безволие. Он совершал дурацкие поступки, а Господь смотрел на это сквозь пальцы. Но, если дядя Сэм и есть Бог, сказал себе Нед, значит, именно он заставлял его делать глупости, чтобы выторговать еще несколько уступок в интересах свободы предпринимательства и американского образа жизни.

О, Джейн! Как мне нужно, чтобы ты была рядом!

Была рядом и взглянула на Америку, как на землю обетованную. Я зажег свою лампу рядом с золотой дверью. Джейн, скажи мне, что в этом есть смысл! В нас, утомленных битвами англосаксонских протестантах, едва теплится огонь.

Джейн – внучка иммигрантов. Но даже сейчас она сохранила простодушный и чистый взгляд на вещи. Земля для свободных, дом для мужественных – такова для тебя Америка. Я зажег свою лампу рядом с золотой дверью. Научи меня чувствовать, как ты, Джейн.

Викофа тогда ночью во Франкфурте помяли слишком сильно. Не помогли никакие профессиональные навыки. Родился он в Нинахе, штат Висконсин, – там, где фабрики «Клинекса».[20] А умирал тяжело – в густых лесах под Франкфуртом.

Нед поправил подушку и, уставившись в потолок, стал вспоминать то, что случилось с Викофом.

* * *

Нэнси Ли Миллер нашла скамейку на Гросвенор-сквер, освещенной рассеянным светом облачного июньского дня. Она села и разгладила юбку, прикрывавшую ее длинные ноги в тонких темных чулках. Нэнси не положила, как обычно, ногу на ногу, так как собиралась развернуть на коленях пакет с бутербродом из тунца.

Это был обычный английский сандвич: сухой хлеб, следы масла и намек на тунца. Словно желая восполнить недостающее количество тунца, давшего изделию название бутерброда с рыбой, сверху положили три кружочка огурца толщиной в бумажный лист.

Нэнси Ли с удовольствием вспомнила сандвичи с салатом из тунца, которые готовят у нее на родине, в Калифорнии: объемное сооружение из хлеба, разрезанного по диагонали, и аппетитно выложенные на нем мясистые кусочки тунца, черешки сельдерея, горки низкокалорийного майонеза, «соломки» из моркови, завитки зеленого перца. Все это лежало на хрустящих листьях салата, окруженное кружочками томата, которые, правда, не имели запаха.

Она отломила кусочек от своего убогого сандвича, рассеянно глядя на какую-то статую в огромном капюшоне. Нэнси часто спрашивала себя, чья это статуя. Может, когда-нибудь рискнет спросить об этом кого-нибудь из американцев, работающих в посольстве.

Она увидела полковника Френча, выходящего из посольства, очень аккуратного и подтянутого в гражданской одежде. Полковник повернул на север, к Одли-стрит. Нэнси положила сандвич на остатки пластиковой обертки, порылась в маленькой сумочке и достала записную книжку.

Она нацарапала число и время на одной из последних страниц. Книжка была почти полностью исписана, а ведь начала она записывать меньше четырех недель назад – сразу после того, как об этом попросил Дрис. Его было очень плохо слышно. Он сказал, что звонит из Бейрута и скоро увидится с ней. Но с тех пор от него не было вестей и напоминала о нем только эта книжка, испещренная зашифрованными фразами, значение которых уже начало стираться из ее памяти. Когда информация понадобится Дрису, она, вероятно, уже не сможет ее расшифровать.

А вот и Джейн Вейл, как всегда аккуратная, очки в черной оправе, волосы собраны наверх. Она поспешно вышла из канцелярии и скрылась на Брук-стрит. Нэнси отметила и это в своей книжке. Она надеялась, что Дрис будет доволен.

Нэнси Ли не обольщалась насчет своего ума. Ей едва удалось окончить колледж, да и то благодаря ухищрениям отца. Нефтяная компания, где он работал, дала что-то вроде стипендии на исследовательские работы. Ее родители постоянно разъезжали, мотаясь с одних нефтяных полей на другие. Она никогда не жила на одном месте так долго, чтобы получить настоящее образование в школах, где учились дети американцев. Нэнси провела детство на Ближнем Востоке, где научилась только говорить по-арабски, да и то не слишком хорошо.

Дрис называл ее гением, потому что был безумно влюблен в ее светло-каштановые волосы, в маленький, чуть курносый нос и в аккуратные ушки. «Как улиточки», – говорил он, покусывая их, при этом его рыжевато-карие глаза горели. Он имел обыкновение покусывать ее – все, что он мог ухватить губами или зубами.

В ту поистине прекрасную неделю в Риме, последний раз, когда они были вместе, она вернулась в Лондон зацелованная, заласканная и покусанная почти до смерти. Тогда, погруженная в свои ощущения от глубины пережитого, Нэнси была в состоянии, близком к обмороку. Ее будто накрыла, а потом выбросила на берег огромная волна у Санты-Барбары, и она, полуживая, избитая, жадно ловила воздух, пропитанный солью океана.

Она доела бутерброд. Видения прошлого возбудили ее; теперь она пыталась успокоиться. Мимо прошел Ройс Коннел, прозванный англичанами из машбюро «мистером котом». С ним была леди с длинными русыми волосами. Нэнси Ли сделала еще пометку в своем блокноте.

Наблюдать было ее обязанностью. С самого начала, когда отец добился для нее этой должности в посольстве, Нэнси знала, что будет ужасно скучно, так как придется сидеть, привязанной к месту и заниматься нудной работой.

Впрочем, это назначение очень обрадовало Дриса, а ей больше всего на свете хотелось доставлять ему удовольствие. Он сделал ее женщиной, и она была благодарна ему. Ради него Нэнси готова была вынести даже скуку, значит, так тому и быть. Джон Леннон когда-то очень мило пел: «Пусть это будет».

Два больших белых фургона медленно ехали по площади, отыскивая нужный номер дома. Нэнси видела их почти каждый день. На их стенках было написано смешное английское название фирмы: «Ходгкинс и дочь – традиционные обеды». Мимо ее скамьи шли лондонцы – поодиночке и парами. Нэнси считала англичан странным народом – необычной казалась ей их манера одеваться, удивляли лица – с большими носами и подбородками, как у мистера Паркинса, инженера по обслуживанию систем в посольстве. Женщины, особенно молодые, одевались безвкусно и нарочито неряшливо. Мужчины, похожие, по мнению Нэнси Ли, на бродяг, казались ей симпатичнее.

Она развернула дневные бульварные газеты, которые покупала из-за гороскопов.

«Недели ожидания,

– прочла она под своим знаком Зодиака, –

теперь завершатся любовью; вы получите возможность сделать то, что доставит вам наслаждение. Прохождение Сатурна наконец заканчивается».

Нэнси нахмурилась. Она пролистала газету до колонки сплетен, которая пестрила намеками на любовные похождения в высшем обществе. Нэнси читала не торопясь. После того, как она добралась до главного раздела, набранного курсивом, прошло много времени, прежде чем она дочитала заметку:

«…весь Лондон жужжит по поводу главного события сезона – огромного ящика Пандоры.[21] В связи с празднованием американского Дня независимости жена посла США, общительная Пандора Фулмер, пригласила почти полтысячи самых известных людей на хорошее угощение и добрую выпивку. Вы еще не получили приглашения? Не печальтесь – мы свое уже получили, так что смотрите на этой же странице дальнейшие…»

Нэнси почувствовала, как кто-то крепко взял ее за правое предплечье, почти у подмышки. Двое мужчин сели возле нее с обеих сторон. Она взглянула на того, кто сжал ее так больно и вместе с тем по-свойски.

– Дрис!

– Спокойно, любимая, – тихо сказал Хефте по-арабски. Потом обратился к своему товарищу: – Разве я не говорил тебе, что она прекрасна? Небо вознаградило меня.

Тут он увидел раскрытую на колонке сплетен газету, которую читала Нэнси, когда они подошли.

– Здесь написано, что нас благословило Небо, брат. Иншалла!

Глава 5

Пандора Фулмер вставала всегда рано, когда ее мужа, посла, не было в городе. В тот день она встала почти так же рано, как Нед Френч. Она потягивала кофе, когда он пробежал мимо резиденции. Пандора часто спрашивала себя, чем он на самом деле занимался в посольстве. Должность «заместитель военного атташе», насколько она знала, не значила ничего. Отпив глоток кофе, Пандора подумала о деталях того, что должно было стать триумфом госпожи Фулмер, жены Адольфа Фулмера-третьего, руководителя дипломатической миссии, чрезвычайного и полномочного посла, личного представителя президента США у ее величества королевы Великобритании.

Мелочи были коньком Пандоры. Некоторые считали, что она и сама мелочь.

– Вы можете описать меня цифрой пять, – часто говорила она корреспондентам женских изданий. Как бывший журналист, Пандора знала, что значит запоминающаяся фраза.

– Цифра пять, – повторяла она вкрадчиво. С годами у нее почти исчез акцент жительницы штата Миссисипи. – Мой рост пять футов. Все, что я ношу, имеет американский размер пять, даже туфли. А раз я такая маленькая, – тут она всегда выставляла на обозрение свои стройные ножки, – мне приходится носить туфли на этих ужасных пятидюймовых каблуках. На редкость неудобно, но я уже привыкла к этому.

Тут она переставала говорить о себе и предупреждала читателей, что такие высокие каблуки не стоит носить, не обладая таким же малым весом, как Пандора, – меньше сотни фунтов.

– Это семь стоунов,[22] – добавляла она для английской публики. Свою домашнюю работу она всегда делала истово, вникая во все мелочи.

Эта фраза побуждала журналистов вкратце описать размеры посла, разумеется, отличающиеся от размеров его жены, – Бад был гораздо выше шести футов и отнюдь не кожа да кости, – однако Пандора тут же возвращала журналиста к основной теме.

Фулмеры приехали в Лондон недавно и еще более недавно оказались на загранслужбе. Однако, как оказалось, Пандоре не нужно было подсказывать, что и как делать. Утро в начале той недели, которая должна была завершиться в воскресенье празднованием Четвертого июля, особенно удивляло интересом Пандоры к мелочам. Она надеялась, что грядущее событие будет ее самой крупной личной победой и по-настоящему поддержит президента.

Пандора понимала, что создает проблемы для посольства. Они, конечно, заинтересуются, почему она так затянула рассылку приглашений и почему она сама надписывала адреса и отсылала приглашения, не поручив этого своей экономке, миссис Крастейкер, и Лорне Мэй Ходж, горничной. Пандоре придется кое-что предпринять, чтобы обезопасить себя от некоторых людей в посольстве, в частности от Джейн Вейл.

Пандора ни за что не позволит профессиональным дипломатам затевать игры вокруг ее приема. И она гораздо лучше, чем можно было предположить, разбиралась в том, как самостоятельно проворачивать дела в больших компаниях.

Она вынуждена была постичь все эти премудрости, став женой главы фирмы «Фулмер Сторз инк.», крупнейшей в США сети, объединявшей как специализированные, так и универсальные магазины. Отец ее мужа, председатель правления фирмы, считал сына круглым идиотом, и это мнение вскоре распространилось среди других руководителей компании. Потому-то Бад и не принимал участия в управлении ею. Амбициозная Пандора считала унизительным быть женой человека, которому не доверяют никаких дел. Впрочем, она сумела извлечь все, что можно, из их единственного преимущества – денег. Пандора заставила Бада внести значительную сумму на предвыборную кампанию республиканцев. Такую значительную, что, когда нынешний президент занял свое место в Овальном кабинете и захотел отплатить Фулмеру за щедрость и преданность, он всего лишь на несколько секунд замер, услышав цену.

– Только не Лондон!

– Да нет, все-таки Лондон.

Было заметно, как президент проглотил слюну.

– Господи, – только и сказал он, правда, довольно громко. Уже не первый раз в Овальном кабинете обращались к Богу, но, вероятно, никогда прежде не было так нужно его вмешательство.

«Да, – сказала себе Пандора, отворачиваясь от окна и вызывая звонком миссис Крастейкер, – мне придется найти способ утихомирить Джейн Вейл». И еще надо будет очень осторожно сообщить Баду о приеме в саду. Он терпеть не мог больших сборищ, где приходилось пожимать сотни незнакомых рук, тем более что никто из гостей не предлагал ему выпить. Назначенный послом, Бад не пил уже целый месяц. А большие приемы, как отлично знала Пандора, – искушение для алкоголиков.

Экономка открыла дверь ее спальни и вошла. Миссис Крастейкер сначала работала на семью отца Пандоры – на Морганов из Билокси, потом стала служить у Фулмеров в Нью-Йорке и Балтиморе. Она была высокой негритянкой, хотя и не такой высокой, как Бад Фулмер, но проворной, очень проворной для женщины шестидесяти семи лет от роду, и к тому же прабабушки.

– С до-обрым утро-ом, Бел, дорогая, – начала Пандора с билоксийским выговором. – Телефон вот-вот начнет звонить. Сделай так, дорогая, чтобы отвечали только ты, я или Лорна Мэй, но никто другой, ясно?

– И никто из посольства?

– Не стоит полагаться на них. Неужели ты им веришь?

– Дорогая, я не верю никому, кроме нас с тобой, – ответила миссис Крастейкер словами их старой шутки и добавила:

– А иногда я даже в тебе не очень уверена.

Женщины негромко рассмеялись.

* * *

Подзорная труба нового образца, которую взял Шамун, была предназначена для наблюдения при слабом освещении, но годилась и для такого пасмурного дня, как сегодня. Морис стоял в глубине комнаты, наводя маленький, но мощный прибор на зелень Гросвенор-сквер. Нэнси Миллер, последние недели поглощавшая свой ленч на скамейке, делала это и сегодня, когда погода, наконец, стала походить на летнюю. Само по себе это ничего не значило для Шамуна, но его внимание привлекло то, что она при этом делала какие-то пометки. Наводя объектив на резкость, Морис увидел, что Нэнси Ли пощипывала сандвич. В то же время он услышал, как звонил прямой телефон Неда Френча. Он недовольно вздохнул, положил подзорную трубу, открыл свой кабинет, чтобы попасть в комнату Неда.

На восьмом звонке он поднял трубку.

– Офис заместителя военного атташе.

– Мо? – Это опять была Лаверн Френч. – Он там?

– Только что вышел из посольства.

– А я все жду его звонка.

Шамун помолчал.

– У нас здесь что-то вроде состояния… повышенной боеготовности. Нед дома объяснит. – В ту же секунду он пожалел, что сказал это, нарушив правило не сообщать о служебных делах женам, даже дочери старого вояки генерала Криковского.

– Ну тогда я все расскажу тебе, – продолжала Лаверн более холодно. – Сегодня утром к нам домой приходил мужчина и сделал пробный звонок в дверь. Изображал, как водится, почтальона. Грубо сработано. Думаю, он проверял нашу телевизионную систему наблюдения, но при этом хотел, чтобы я подергалась.

– Как он выглядел? Тебе удалось сделать хороший снимок?

– Он записан на видеопленку, только вряд ли там будет что-нибудь, кроме его затылка. Если мне повезло, то, может быть, я поймала его изображение, когда он поворачивался, чтобы уйти. Надо взять пленку и просмотреть ее. Я прождала все утро. Теперь пришла женщина, которая у нас убирает, и мне надо выйти на рынок. Когда будет можно?..

– Не уходи пока, Лаверн. – Шамун сделал постное лицо. – Все, кого можно послать к тебе… были заняты утром. Подожди. Может, кого-нибудь раскопаю. Правда, сейчас обеденный перерыв, поэтому придется подождать еще какое-то время.

– Я думала, что Нед… – начала невесело Лаверн.

– Он вышел потрепаться с… контактами.

На другом конце провода наступила тишина, встревожившая Шамуна.

– Обещаю, что к двум часам кто-нибудь заберет пленку.

– Я подожду. – Послышались короткие гудки.

Ей надо разрядиться, подумал Шамун, и лучше всего на Неде. Но пора бы Лаверн привыкнуть, что он все время ускользает от этого.

Морис взглянул из окна кабинета Френча на Гросвенор-сквер. Нэнси Миллер по-прежнему сидела на скамейке, соединив колени, и медленно ела сандвич. Во всех концах площади лондонцы сидели и лежали на траве, курили и разговаривали, будто наслаждаясь ярким летним солнцем в своем собственном парке.

Высокая неуклюжая фигура человека с плакатами виднелась в стороне, не вписываясь в эту праздничную сцену. Шамун заметил, что нечто вроде cordon sanitaire[23] окружало его. Люди, радуясь обеденному перерыву, не интересовались таинственными надписями на его плакатах. Его решительный вид и воинственная поза словно предупреждали окружающих: «Если вы не хотите ко мне присоединиться, держитесь подальше».

Нед Френч попросил ФБР проверить этого странного чудака, прозванного им Наблюдателем, но ничего стоящего внимания не было обнаружено. Мимо Наблюдателя не спеша прошли полицейские в форме – мужчина и женщина, – скользнули взглядами по плакату и продолжили свой путь. Никого он не интересовал.

Впрочем, нет.

Сбоку от Наблюдателя трое парней сидели, развалясь на скамейке. С такого расстояния без своей трубы Шамун мог видеть только их силуэты. Одеты неряшливо, как фашиствующие молодчики: тяжелые черные ботинки, обтягивающие черные брюки, черные куртки из кожзаменителя и стриженные «под горшок» волосы, которые выглядывали из-под черных кепочек, едва держащихся на затылке.

Их интерес к Наблюдателю был, видимо, вызван скукой, решил Шамун. Скука и интерес, вызываемые в садистах одинокими и потенциально слабыми людьми.

Шамун иногда размышлял о том, не следует ли посольству контролировать подобные ситуации. Наблюдатель протестовал против чего-то американского, но скверно, если его изобьют на пороге канцелярии. А когда настоящий английский громила берется за дело, в ход идут и кастеты, и цепи, и залитые свинцом резиновые шланги. На футбольных матчах несколько раз пускали кровь кухонными ножами. Любит подраться мистер Брит.

Шамун вернулся в свой кабинет и запер дверь. Когда он взял подзорную трубу и навел ее на Нэнси Миллер, она была уже не одна. Шамун пристально рассматривал молодых людей. Симпатичный араб был ему незнаком. А вот второй…

Все трое встали со скамейки и пошли прочь. Рука араба по-хозяйски обнимала талию Нэнси. Шамун усмехнулся. Девчонка была типичная вертушка, но расположенная к арабам. Используя свою внешность, Шамун раза два встречался с ней, причем, несомненно, имел успех. Было очень приятно, но в постели она почему-то предпочитала говорить на отвратительном арабском.

Второй парень…

Шамун пролистал все файлы в ящиках. На каждом была фотография. Но того, второго, в файлах не было.

Он отпер ящик письменного стола, вытащил несколько дискет без надписей, включил «персоналку» и вставил в нее дискету. На экране появились краткие биографии и маленькие фото, не совсем четкие снимки портативных фотокамер. Шамун просмотрел весь диск дважды, второй раз более медленно, и остановился на фотографии, имевшей сходство с тем парнем, что сидел с Нэнси Ли Миллер. Он выписал часть информации с экрана на настольный календарь. Занимаясь этим, Шамун совсем забыл о трех громилах.

Пометки на календаре были сделаны на английском, но информация на дискете – на иврите.

* * *

В западной части Большого Лондона, на юг от Руислипа с его станцией подземки, лежат большие зеленые поля, рассекаемые скоростной магистралью А40, которая ведет на восток, в самое сердце Лондона. Здесь находится Норфолкский аэродром королевских ВВС, где совершают посадку самолеты, прилетающие в Англию с конфиденциальными миссиями. Для этих самолетов столпотворение в Хитроу слишком рискованно.

Здесь завершались перелеты королевы после возвращения из заморских путешествий. Но в частном «Лиарджете», прибывшем из Абердина, было всего два пассажира: ни один из них не принадлежал к королевской семье. Хотя одного из них сопровождали три дюжих телохранителя, обоих проводили к обычному «флитвуд-кадиллаку». Возглавляли процессию два полицейских на мотоциклах, за лимузином пристроился «форд-эскорт». Кавалькада двинулась по автотрассе А40, миновала Илинг и Шеффердс-Буш и по Паддингтон-Флайовер направилась к Риджент-парку. Из поездки возвратился Адольф Фулмер-третий, чрезвычайный и полномочный посол.

Его спутник, Джим Вимс, не был ни гостем посольства, ни личным другом Фулмера, хотя с недавних пор был стал менеджером европейской сети магазинов «Фулмер Сторз, лтд». Прилетели они на самолете компании. Когда «флитвуд» остановился на дорожке у Уинфилд-Хауза, Вимс едва успел пожать руку своему спутнику, вместе с которым охотился в Шотландии во время уик-энда; люди из службы безопасности послушно провели его к ожидавшему такси и отправили его в отель, в Мэйфер.

Фулмер расстался с ним без всякого сожаления. Он был едва знаком с Вимсом, но тот пригласил его к герцогу Бучанскому по случаю недавнего назначения в «Фулмер Сторз». Герцог был другом Вимса, а не Фулмера. Бад чувствовал себя неуютно в любой компании, кроме общества старых друзей. Но сейчас на этой стороне Атлантики никого из друзей не было, поэтому единственными людьми, общение с которыми доставляло ему удовольствие, были Пандора и миссис Крастейкер.

Признаться, размышлял Бад, нет на земле человека, менее подходящего для роли посла. Он не был общителен. Вся эта затея с посольством принадлежала Пандоре, но он вполне полагался на нее.

Бад постоял немного у портика с колоннами, пилястры которого высотой в два этажа поддерживали треугольный фронтон, доходивший до крыши мансарды. Фулмер был человеком крупным, хотя и не толстым, с широкими костями, мускулистый и плотный. На лице его не было морщин, так что он выглядел на сорок с небольшим, а между тем в ноябре Баду Фулмеру должно было стукнуть шестьдесят. С годами морщины едва тронули его лоб, но придали странное выражение его лицу, словно высеченному из камня и загорелому от долгих прогулок. По словам Пандоры, ни мрачность, ни улыбка не меняли его. Со свойственной ему прямотой Бад однажды сказал ей: «Дорогая, неважно, улыбаюсь я или хмурюсь, делай то, что считаешь нужным».

Неуверенность в себе была основой характера Бада, когда они поженились в шестидесятых. Со временем она только углубилась, хотя повадки его были чисто мужскими: он рыбачил и охотился, путешествовал по самым диким местам.

В Шотландии, где старый герцог обращался с ним грубо, как с высокопоставленным невежой, Бад поразил всех, уложив с двухсот ярдов своего первого оленя выстрелом прямо в сердце. Но все еще больше удивились, когда он отказался продолжать охоту: «Нет, больше не буду. Хватит. Спасибо огромное, только давайте вернемся домой».

Поначалу Пандору озадачивало, почему так застенчив, неамбициозен и нерешителен человек с мужественной внешностью, приятным, глубоким и сильным голосом и живыми глазами охотника.

Трое телохранителей проводили его вверх по лестнице в апартаменты Фулмеров. Где-то зазвонил телефон.

За месяц до этих событий Ройс Коннел предложил Баду Фулмеру опытного английского слугу, но тот отказался. «Пандора сама справляется», – объяснил он.

Бад знал, что он был не так уж беспомощен. В конце концов, он почти сорок лет обходился без жены, и, уж несомненно, ему было спокойнее без такого маленького, хоть и очаровательного, вечного двигателя, каким была Пандора. Но без ее помощи он не поднялся бы выше того уровня, которого уже достиг.

– Я вернулся, дорогая, – позвал он, входя в комнату и услышав, как надрываются телефоны. Он нашел ее в солнечной гостиной, где они обычно завтракали вдвоем. Она поднялась из-за длинного стола, за которым они вместе с миссис Крастейкер работали, и быстро, несмотря на высокие каблуки, подбежала к нему. Бад поднял ее на воздух и несколько раз с удовольствием поцеловал куда-то междуухом и ртом.

– Что это у вас тут творится? – поинтересовался он.

Он держал легкую Пандору высоко, как ребенка. Опять зазвонил телефон.

– Поставь меня, любимый. Мы заняты пикником 4 июля. Помнишь?! – Она внимательно наблюдала за ним. Он не помнил.

– Ты обедал?

– Я не голоден, – ответил Бад, ставя ее на пол. – А что за пикник?

– Ну, это такая традиция. Посол устраивает такие пикники каждый год, и я подумала: «Великолепно! Вот шанс принести пользу президенту». Все складывается замечательно, Бад.

Он уселся напротив миссис Крастейкер и подмигнул ей.

– Бел, во что она влезла на этот раз?

Крупная негритянка показала на десятки листов бумаги.

– Это список приглашенных. Только пятьсот… – Зазвонил телефон, и она протянула к нему свою длинную руку. – Уинфилд-Хауз, – сказала она. – Чем могу помочь? – Слушая, она водила карандашом вверх и вниз по списку, нашла то, что нужно, и сделала отметку напротив одной из фамилий. – Мы с огромным удовольствием ожидаем встречи с вами. Спасибо, что позвонили. – Она повесила трубку.

– Так, теперь у нас двести шестьдесят «да» и одиннадцать «нет».

Бад Фулмер откинулся в кресле и выслушал объяснения жены о том, как быстро и точно следует ответить на призыв президента «подняться и показать флаг». И о том, как от имени президента они продемонстрируют добрую волю именно в тот момент, когда ему это так нужно. Снова зазвонил телефон. Бел только успела ответить на звонок, как тут же последовал другой. Трубку взяла Пандора.

Бад наблюдал за двумя женщинами, проверявшими списки.

Никто и никогда не предупреждал его о том, как пуста жизнь, какое мертвое пространство человеку приходится преодолевать каждый день. Уик-энд в Шотландии был… бесконечным. Полдня, начиная с завтрака, герцог и Джим Вимс трепались по поводу каких-то финансовых авантюр, из которых им удалось выбраться. С ним они обращались покровительственно, соблазняя стаканом виски. Потом, «под мухой», они восхищались его красивым выстрелом и требовали, чтобы он убивал еще.

Фулмер издал горловой звук, похожий на всхрапывание молодого бычка, – не в порядке пищеварение. Если бы он любил убивать. Господи, ну что доказывает его выстрел? Вот если бы у бедного оленя была «хасквама-6000» калибра 30.06 с оптическим прицелом! Бад с удовольствием посмотрел бы тогда, как олень уложил бы на дуэли герцога.

Эта мысль заставила его усмехнуться, но женщины этого не заметили. Телефоны надрывались, но это не мешало им дружелюбно беседовать.

Бад подумал, что не выдержал бы этого и пяти секунд. Если уж на то пошло, он и вообще не мог ничего делать, разве что ухлопать оленя с двух сотен ярдов при хорошем освещении. Отец ошибся, думал он, настаивая на том, чтобы Бад не участвовал в управлении фирмой. Впрочем, это решение ни на йоту не повлияло на ход дел в компании. За пятнадцать лет после смерти отца дело выросло примерно с двухсот магазинов и универмагов до более чем тысячи в США, а теперь и в Западной Европе. Но Бад Фулмер к этому успеху не имел отношения. Этого добились десятки высокооплачиваемых менеджеров, координируя разделения доходов, операции с акциями и прочую муру. Успех принесли такие люди, как Джим Вимс с его темными связями в высших сферах; одной из этих связей был герцог Бучанский, прикончивший свою первую жену, которая принесла ему состояние, и выдавший это за несчастный случай на охоте.

Почему отец не давал ему заниматься этим? – этот вопрос Бад редко задавал себе в пору возмужания, подстрекаемый окружающими к бесцельным занятиям спортом, волокитству, игре в покер и пьянству.

Бад смотрел, как Пандора аккуратно писала что-то на одном из отпечатанных на машинке листов. Он наконец понял, что чертовски много людей принимают приглашения, и взял один из листов, пробежал его глазами. Он даже не слышал о большей части этих людей. Эти списки напоминали «Кто есть кто в Лондоне».[24] Неудивительно, что Пандора так возбуждена.

Именно этим привлекла ее мысль об этом чертовом посольстве – возможностью общаться со звездами. Бад улыбнулся Пандоре, когда она отметила очередную фамилию.

– Дорогой, мы уже приближаемся к трем сотням, – сказала она, снова беря трубку.

Все эти знаменитости в одном месте. И он без своей «хаксвамы». Плоховато. Он мог бы сам шлепнуть министра или кинозвезду. Широкая улыбка появилась у него на лице. Но ведь и кто-то еще может это сделать. Вообще-то могут шлепнуть и его.

Улыбка исчезла, он нахмурился. Но никто не заметил этой перемены.

Глава 6

Радио в комнате 404, все еще настроенное на Би-би-си-3, передавало бесконечно однообразное современное подражание Дебюсси, которое, как объявил доктор, было музыкой Делиуса. За этим последовало произведение Ральфа Вогана Уильямса.

Нед замычал.

– Сдается, что у Би-би-си есть договор с каждым английским композитором, живущим или умершим, по которому самые жалкие опусы транслируются по радио.

Джейн Вейл отодвинулась от него и улыбнулась, глядя в потолок.

– А ты посмотри на это с другой стороны. Ведь зато не будут пропущены Парсел и Элгар?[25] Ну что, пора на работу?

Он некоторое время любовался ее стройным обнаженным телом цвета слоновой кости, маленькой грудью и тонкой талией.

– Конечно нет, – заверил он ее. – У нас же нет доказательств того, что кто-то заинтересуется воскресным праздником у Пандоры. Так куда же торопиться? Нам остается только руководить конторой, которую, как показала Пандора, ничего не стоит обойти. Джейн, не искушай меня. Со мной происходит такое, что я готов провести с тобой в этой комнате вечность.

– В холодильнике только один пакетик арахиса и немного картофельных чипсов. А я уже завязала с ленчами из чипсов.

Он искоса взглянул на электронные часы на тумбочке у кровати.

– Час тридцать, – сказала ему Джейн. – У нас еще пятнадцать минут до того, как мы выйдем на улицу и отправимся в канцелярию – но не вместе. Френч, что с тобой, во что ты так погружен сегодня? Неужели о празднике Четвертого июля? Судя по брифингу, с ним почти все улажено. Или, во всяком случае, тебе так кажется.

Нед не ответил, зная, что она уже привыкла к тому, что он отмалчивается. Есть вещи, о которых не рассказывают никому – не потому, что хотят сохранить тайну, но чтобы не перекладывать на людей бремя своих забот.

– Ты и Ройс… – продолжала Джейн. – Я знаю, вы хотели бы, чтобы я уговорила миссис Фулмер не рассылать эти проклятые приглашения.

– Мы уже сталкивались, с женами послов, которые хотели ускользнуть от нашего контроля. Я помню, однажды в Бонне… – Он замолк.

После затянувшейся паузы Джейн повернулась, приподнялась на локте и заглянула ему в глаза. Она почувствовала, как Нед, замыкаясь в себе, уходит все дальше и дальше от нее.

– Однажды в Бонне, – повторила она. – А что же случилось… однажды в Бонне?

– Однажды в Бонне, – начал он торопливо, боясь, что иначе никогда не расскажет об этом деле, – я сделал грубую профессиональную ошибку. Ведь я из Висконсина. Ты знала об этом?

– Боже, это действительно ошибка.

Не обращая внимания на колкость, Нед продолжал:

– Ты, может быть, думала, что я родом из Чикаго, поскольку кончил Чикагский университет. Но это было уже после того, как я связал жизнь с армией. На самом деле я из маленького городка в нижней части озера Виннебахо. Он называется довольно странно – Фон-дю-Лак. А наш сотрудник, по фамилии Викоф, был из Нинаха, в верхней части озера – там, где фабрики «Клинекса». Я с ним вместе работал по делу Олега Протоклитова, которого нужно было арестовать, чтобы КГБ не подозревало его в сотрудничестве с нами. Мы послали его к ним за десять лет до тех событий. Я не слишком быстро? Олег был нашим человеком, но следовало уверить всех, что он не имеет никакого к нам отношения. Викоф, этот мальчик из Нинаха… – Его голос сорвался, и, закашлявшись, он попытался скрыть это.

Они долго молчали. Потом Нед заговорил обычным голосом, хотя можно было заметить, что он сдерживается.

– Это была ловушка. Викофу велели заявить, что Олег приставал к нему в баре для «голубых» во Франкфурте. Никто из нас и не подозревал, что этот бар что-то вроде штаб-квартиры неонацистов. Мы считали, что это обычное место встреч гомосексуалистов. Как и планировалось, Викоф начал ссору с Олегом. А потом что-то пошло не так. Я никогда… – Его голос снова сорвался и на этот раз слегка задрожал.

– Может, больше не надо? – спросила Джейн.

– Нет, черт возьми. – Он кашлянул раз и другой. Чтобы овладеть собой, Нед начал слегка потирать свои разбитые колени. Потянувшись за простыней, он натянул ее на себя и Джейн.

– Ситуация вышла из-под контроля, – продолжал он, успокоившись. – Я имею в виду, что Викоф уже не владел ею. Олег удрал, а на Викофа набросились с цепями, кастетами и дубинками. Его нашли… – Он снова закашлялся. – Там, возле Франкфуртского аэропорта, есть лес. Тело нашли прикованным к дереву: руки были завязаны за спиной. Кажется, это был дуб.

Он снова остановился и долго смотрел на белый, без единого пятнышка, потолок.

– В холодильнике, помнится, есть еще бутылка «перье».

Джейн принесла ему открытую бутылку, но не забралась к нему под простыню, а села на край кровати и смотрела, как он одним махом проглотил все восемь унций минералки.

– Это было тело Викофа?

– Они отрезали ему голову.

– Нед!!

– Член тоже, как и следовало ожидать. Ты не проверишь, закрыта ли дверь холодильника?.. Дело в том, что у каждого военнослужащего берут отпечатки пальцев, но нам понадобилось какое-то время, чтобы провести проверку в Штатах. В этом случае только на отпечатки пальцев и можно положиться. Я был один, хотя и говорю «мы». Я все это заварил и послал Викофа на это дело. Олег не выплыл, поэтому «мы» больше не было. Слушай, эта чертова дверца холодильника…

Он перевел взгляд на руку, державшую пустую, похожую на кеглю бутылку, и легким движением швырнул ее через комнату. Ударившись о дверь холодильника, она разлетелась на несколько зеленых осколков.

– Ты думаешь, ее легко разбить? – спросила Джейн. – Эти бутылки – небьющиеся.

– Рука у меня такая, – пояснил Нед. – Я чертовски устал от этой истории.

– Ты часто ее рассказывал?

– Ни разу.

– Доскажешь в следующий раз, – предложила она. – Не мучай себя, Нед.

– Почти ничего и не осталось. Через неделю было продолжение в нашей квартире в Бонне. Лаверн вечером уехала с девочками смотреть диснеевские фильмы на английском языке, но с немецкими субтитрами. – Он взглянул на Джейн.

– Лаверн говорит языком диснеевских фильмов? Да?

– И еще на солдатском сленге времен Второй мировой… Вернувшись домой с работы, я нашел записку, что ужин в микроволновке. В квартире никого не было уже несколько часов. Я открыл холодильник, чтобы… – Он задохнулся.

– …достать бутылку «перье». – Закончила за него Джейн.

– А там был он.

– Что?

– Его голова. Они держали его глаза открытыми, пока не наступило трупное окоченение. Викоф таращился на меня.

– О Боже!

– Представь, что было бы, если бы это нашла одна из девочек?

– Господи!

Чтобы чем-то заняться, Джейн встала с кровати, опустилась на колени, подобрала осколки разбившейся бутылки и бросила их в корзину для мусора. Потом открыла и закрыла дверь холодильника так, чтобы Нед видел это.

Нед наблюдал за ней с удовольствием: она делает что-то полезное, подумал он, а полезное не окрашено в серый цвет. К тому же приятно видеть стройную обнаженную женщину на коленях – она словно позирует для художника: спина чудесно изогнута, а тонкие руки вытянуты вдоль тела. Длинные темные волосы Джейн, обычно собранные на макушке в пучок, как у французских горничных, рассыпались каскадами черных завитков, которые поблескивали, как тлеющие угли.

Ощущение расквашенности прошло; Нед быстро собрался. Рассказав все это Джейн, он испытал облегчение, хотя и знал, что оно было временным. От таких ран не существует лекарства.

– Знаешь, я помню, что читала об этом, – сказала Джейн, ложась в кровать и залезая под простыню. – Боже, да ты совсем замерз! – Она обхватила своими длинными ногами его ноги. – Только не помню, чтобы там упоминалось американское посольство.

Нед кивнул.

– Нам пришлось сделать так, чтобы голова была найдена в другом месте. Но по отношению к семье Викофа было бы несправедливо позволить забыть его имя. Они… Я сказал… Это между нами, Джейн. Во время отпуска перед назначением в Лондон я приехал в Висконсин, просто так, как приятель их сына. Молол какую-то чушь. Они были школьными учителями, умные люди. Они смутились. Живешь, внушая неколебимые истины детишкам, а правда о смерти сына – мучительна, и ни одно объяснение не смягчает боли.

– Моя мама тоже школьная учительница, – сказала Джейн. – Отец настаивает, чтобы его шофер отвозил ее на работу утром и забирал домой после школы. Она до сих пор преподает в начальной школе в Бруклине, где полно маленьких преступников.

– Ее часто грабят?

– Никогда. Дети думают, что она связана с мафией, раз у нее машина и шофер.

Они тихо рассмеялись, но потом опять воцарилась тишина.

– Мать Викофа, – сказал наконец Нед, – догадалась о том, что ее сын делал в Германии. Но даже самая пылкая фантазия не в состоянии придумать того, что было на самом деле. Мне самому до сих пор не все ясно. Могли ли эти мерзавцы из бара расчленить его просто ради забавы? Или игра была перехвачена какой-нибудь неофашистской группировкой? Мертвая голова в холодильнике уже ни о чем не расскажет. Одно несомненно – в смерти Викофа виновен я.

– Но это не так, – быстро возразила Джейн.

– Мы все одинаковы – эти мясники и я. Между прочим, голову отрезал человек, имеющий опыт рубки мяса. Я потратил месяцы, отрабатывая эту версию, но… – Он вздохнул. – Викоф был не первым парнем, которого я послал на смерть. Просто первый из Нинаха. Любой военный понимает, что даже в мирное время распоряжается жизнью тот, кто отдает приказы.

Джейн передвинулась на свою половину кровати.

– Получается, что самое необходимое в армии – взобраться как можно выше по служебной лестнице, – пробормотала она под завывания музыки Вогана Уильямса.

– Но кто-то всегда есть над тобой, – рассмеялся Нед и закашлялся. – Я не хотел взваливать все это на тебя, Джейн.

Джейн повернулась к нему. Ее блестящие темные глаза под тяжелыми веками пытливо скользнули по его лицу.

– Френч, это был несчастный случай. Один из многих. Ты не должен так переживать. Но за всем этим могло быть еще что-то.

– Я любил этого мальчика. Это была ошибка. Но он – одна из каждодневных потерь. Жестокая игра. Чтобы показать усердие, мы демонстрируем потери. А люди в Штатах говорят: «Ого! Эти парни действительно надавали нашим врагам по заднице». А те, кто руководят этой игрой, добавляют: «Глядите, как граждане рады этому. Мы вполне заслуживаем того, чтобы остаться у власти еще на четыре года». А идиоты вроде меня, чьими руками ведут эту игру, замечают: «Здорово, я действительно заслужил похвалы! Теперь надо ждать повышения». И некоторое время все довольны.

Музыка уже не доносилась из приемника, и диктор сказал, какое произведение исполнялось. После паузы раздались гудки точного времени. Начали передавать новости:

«…имеет отрицательный эффект для конференции по разоружению, которая должна открыться на следующей неделе в Женеве, где…»

– Френч, – начала Джейн, но тут же остановилась.

– Я знаю, мы должны были уйти отсюда давным-давно.

– Да нет. Нет еще. – Ее большие глаза не отрываясь смотрели в его глаза. – Почему ты сказал «игра»? Ради красного словца? Или это шпионский термин?

Нед слез с кровати и пошел к дивану, на спинке и подлокотниках которого была аккуратно разложена его одежда. Надев трусы и носки, он застыл: его внимание привлекло какое-то сообщение по радио.

– Ну, у тебя и колени! Тебе надо ими как следует заняться!

– Ничего.

– Вот к чему приводит бег среди машин, – сказала Джейн. – Френч, ты болван. Медсестра смотрела твои колени?

Он с шутливым смущением прикрыл колени рубашкой.

– Нет, в последнее время нет.

– Френч, пора перестать корчить из себя героя.

– Вообще-то говоря, ободранные колени очень идут к военной форме.

Она вскочила с кровати и возмущенно встала перед ним.

– Сейчас мирное время. Будь на то моя воля, я бы сделала так, чтобы мирная жизнь продолжалась. Нам не нужны герои.

Пауза была такой долгой, что Джейн не выдержала и улыбнулась.

– Ну вот я опять соврала. – Она взяла у него рубашку. – Мне нужен герой, и ты для этого подходишь. – Она поцеловала его в губы и, повернув спиной к себе, помогла надеть рубашку. – Ты чем-нибудь колени мазал?

Нед рассеянно покачал головой, слушая новости:

«…Больше не будет оставаться равнодушным к обидам и политическим выкрутасам Запада, – сказал мулла журналистам. – Было время, когда вся южная Европа, от Испании до Балкан, была под контролем ислама. – Он, кроме того, предупредил, что…»

– Прелестно, – заметила Джейн. – Он тоже участвует в игре? Или я не так понимаю смысл этого слова?

Нед натянул брюки.

– Джейн, дело в том, что никто не решается наступать. Если все погибнет, политикам нечем будет управлять. Даже у корпораций, поддерживающих их, не будет рынка сбыта. Поэтому самые большие борцы за мир сидят в Вашингтоне и Москве. Не улыбайся, Джейн. Потери от этой игры несравнимы с ядерной катастрофой. Так кто же скажет, что эта игра не самый лучший способ спасти наши задницы?

– Прекрати, Френч.

Потянувшись за пиджаком, он вдруг остановился и взглянул на Джейн самым проницательным взглядом. Она чуть помедлила.

– И давно ты так думаешь?

– Достаточно давно. – Он взял пиджак. – Пожалуй, со смерти бедняги Викофа. Но его смерть была просто последней каплей.

Она посмотрела в зеркало, тщетно пытаясь собрать свои длинные локоны в пучок.

– Где же эта штуковина? Такое черное резиновое колечко с блестками.

Нед уставился на нее, пораженный тем, что она так равнодушно отнеслась к крушению его веры. Он вдруг громко рассмеялся.

– Проблемы Френча должны подождать, пока мы не приведем в порядок волосы Вейл? – спросил он.

Прилаживая резиновое колечко, она подняла руки и стала укладывать волосы. Она знает, что такая поза делала ее похожей на подростка, думал Нед.

– Послушай, – сказала Джейн, поправляя волосы то тут, то там, – есть люди, которые путают работу с воскресной проповедью. Один из таких людей находится со мной в номере 404 и переживает кризис веры, как проповедник, которого одолевает сомнение в существовании Бога.

Она наконец справилась с волосами, стянула их резиновым колечком и поправила челку.

– Я знаю, что единственная цель наших политиканов – удержаться у власти. В Советах правят страной такие же неандертальцы. Но люди, которые служат им, как мы, не должны раскисать. Иначе мы лопнем от раздражения и злости. Как ты, Нед! Как ты.

– Правда. – Френч встал позади нее и легко прикоснулся ладонями к ее телу. Его руки гладили ее грудь и бедра, снова и снова возвращались к изящному изгибу живота. Ее кожа казалась ему удивительно гладкой и тонкой – как ткань, едва покрывающая упругие и выпуклые ягодицы. – Лопнем.

– А теперь уходи, Френч. Уходи сразу. Если я случайно встречусь сегодня с тобой в канцелярии, держись подальше. – Она посмотрела на его отражение в зеркале. – И не будь таким печальным. Пожалуйста, а?

Он нарочито глупо улыбнулся.

– Так лучше?

– Нет, уж лучше будь снова мрачным. – Выскользнув из его объятий, она на мгновение прижалась к нему. – У тебя все в порядке?

– Не понимаю как, но ты помогаешь мне удержаться на плаву.

Она некоторое время озадаченно смотрела на него.

– А ведь это опасно. Я начинаю понимать, в кого я влюбилась. Ты человек, которому нужно все или ничего, так?

– Я как-то об этом не думал.

– Но ты был патриотом. Теперь ты циник. Неудивительно, что у вас с Лаверн возникли проблемы.

– Это случилось еще до того, как я встретил тебя.

Она кивнула.

– Да, да. Но послушай, что я тебе скажу, Френч. Пытаясь понять твое поведение, я преследую свои цели. Мы с тобой ведь ставим все на эту… на эту карту. Это игра. – Она остановилась. – Мне хочется, чтоб нам было легче, а не тяжелее, но мы сию минуту должны возвратиться на работу. А здесь я испытываю тебя. Испытываю нас.

Он долго молчал. Потом слегка прикоснулся губами к ее щекам.

– Я люблю тебя, Вейл. Это не может так закончиться. Но продолжение будет… позже.

– Да. – Она начала одеваться. – Позже.

* * *

Недалеко от Лаунус-сквер, где Найтсбридж пересекает Белгравия-сквер, стоит массивный белый дом с черной отделкой, построенный сразу после Первой мировой войны. Стиль дома номер 12, называемый сейчас «арт деко», снова в моде, поэтому владельцы его постоянно меняются, а цена каждый раз удваивается. Недавно его приобрел почти за девять миллионов фунтов один человек, конечно, араб.

И не просто какой-нибудь араб, обязательно добавит кто-нибудь из знающих все соседей. Доктор Хаккад – офтальмолог, известный у себя на родине, и таинственный мультимиллионер. Ну, а кто же смог бы заплатить наличными за дом номер 12.

Поскольку дом – исторический памятник, его внешний вид менять нельзя, но все внутри покрашено в яркие, горячие красные и оранжевые тона. Стены – в коврах. Есть и встроенные в пол ванны с золотыми кранами, и огромные кровати под резными балдахинами. Поистине, декор «1001 ночи» прячется в сердце степенной Белгравии.

Вся эта цветовая неразбериха вызывала у Берта головную боль. Он никогда бы об этом никому не сказал, и во всяком случае Хефте, если бы сама американка не упомянула об этом. Она целый день слонялась по квартире на верхнем этаже дома номер 12, курила кальян и пила араку.

– Какие-то странные цвета в промежутке между оранжевым и алым, Дрис, – сонно пожаловалась Нэнси Ли. – Из-за этого у меня глаза начинают подергиваться.

Хефте, которого она называла Дрисом, старательно изучал ее записную книжку, задавал вопросы и делал пометки. Обычно Берту приходилось иметь дело со второсортным человеческим материалом во всех этих делах, но Хефте был настоящим профессионалом. Берт с трудом верил, что не немец, как он сам, мог быть так хорошо подготовлен, как Хефте.

Всем известно, насколько многосторонен ислам, думал Берт. Мир знал о палестинцах и нескольких течениях в ООП, воевавших друг с другом. Много писали и говорили о шиитских братствах и различных организациях вроде «Хезболла», «Амаль» и «Джихад». С суннитами тоже надо было считаться, памятуя о друзьях.

Кроме перечисленных организованных группировок, были еще и десятки безымянных, зародившихся в одном регионе. В лице Хефте, как знал Берт, ислам имел человека, отлично разбиравшегося в конфликтах, симпатиях и религиозных взглядах.

– Правда, – сказал Берт по-английски. – Там, где цвета соприкасаются, возникает цветовая неразбериха.

– А где в жизни, брат мой, – ответил Хефте по-арабски, – нет неразберихи? Любимая, – повернулся он к Нэнси Ли, – ты записала, что полковник Френч каждый день или через день выходил из канцелярии в полдень или чуть позже, а возвращался через 90 – 100 минут? То же самое и с еврейкой Вейл, и в те же самые дни. – Он посмотрел на Берта. – Не улыбается ли нам Аллах?

Нэнси хихикнула.

– Ты чудно говоришь. – Она закрыла глаза.

Хефте улыбнулся.

– Сегодня в газетах мы прочли об этом рискованном празднике, придуманном женой посла. Брат, наверняка ты уже тысячу раз думал о том, что это – ловушка Сатаны или чудесный дар Аллаха.

Берт с тревогой взглянул на американку, но понял, что она дремлет на длинном оранжевом диване. Ее голова лежала на восьмиугольной фиолетовой подушке с серебряными блестками. Он и Хефте отошли в дальний конец комнаты к окнам, из которых была вдали видна Белгравия-сквер.

Мужчины смотрели на лондонские вечерние пробки на улицах. Такси, лимузины, автобусы, грузовики тихо ждали, когда загорится зеленый свет и можно будет немного продвинуться.

– Какие англичане дисциплинированные, – тихо сказал Хефте.

– Как овцы, – пробурчал Берт.

– Если бы впереди у нас был месяц! – резко и сердито воскликнул Хефте. – Но вместе с завтрашним днем у нас всего пять суток.

– Ты прав, – согласился Берт, верный своему правилу быстро и утвердительно отвечать, говоря с арабами. Арабы не любят слышать «нет». – Но вообще-то… есть и другой путь.

Впервые светло-карие глаза Хефте обратились к Берту.

– Объясни.

– Ты согласен, – начал Берт, – что мы можем напасть на особняк посла?

Хефте на секунду задумался.

– Да.

– Но долго ли мы сможем удерживать Уинсфилд-Хаус во время переговоров – ведь они могут затянуться на дни и недели.

– Верно.

– Все это время, – продолжал Берт почти без паузы, – враждебный городок будет вокруг нас, а наши силы попытаются уничтожить.

Они перешли с арабского на английский и говорили тихо, чтобы не разбудить спящую девушку.

– Хефте, – спросил Берт патетически, – неужели Сатана терпит поражение лишь тогда, когда мы опустошаем его карман? На каких скрижалях начертано, что мы не можем посрамить Сатану, уничтожив его жирных избранников?

Девушка перевернулась и начала посапывать. Хефте надолго замолчал. Берт видел, как светло-карие глаза выразили мучительное размышление.

Они были независимы, но осознавал ли Хефте различие между их собственной, весьма оппортунистической, группой и той ортодоксальной, что была в их стране и направлялась на Запад как ракета, летящая в одну цель? Их люди не имели точно поставленной задачи. Нужно было находиться за пределами вражеской территории, пока не определялась ситуация. Именно поэтому их финансировал такой спонсор, как доктор Хаккад. Именно он оплачивал их счета, следил, как продвигается дело, участвовал в разработке планов. Их зависимость от него была унизительна. А ведь Хаккад был всего лишь банкиром, занимался ростовщичеством, запрещенным Кораном.

Берт поджал свои тонкие губы. Непоследовательность ислама, противостояние сект всегда беспокоили его. Колебания Хефте сейчас убеждали его, что того тоже смущала бесконечная сложность целей и средств; у Хаккада не было таких колебаний: его цель – выкуп. Но политическая акция, которая потрясет четыре части света, будет еще внушительнее, не рассчитывая на выкуп. Поймет ли это Хефте?

В глазах Хефте появился блеск: то ли от солнечного луча, подумал Берт, то ли от удовольствия.

– И то и другое. – Хефте тихо вздохнул. – Да, и то и другое. Как… замечательно.

* * *

Нед Френч вышел из офиса налоговой службы в северо-западном конце подвала канцелярии. Он разговаривал там с сотрудницей по поводу длительной аудиторской проверки американского бизнесмена, живущего в Лондоне, которую она пыталась завершить.

– Он нас водит за нос почти пять лет, – жаловалась сотрудница. – Фамилия парня Вимс. За это время он дважды менял работу.

– Ну и что он вытворяет? Скрывает доходы?

– Мы начинаем всегда так, – сказала женщина, хищно улыбаясь. – Так или нет, но это всегда подтверждается. Называется: «виновен, пока не докажет невиновность».

Неду стало жаль Вимса, кем бы он ни был.

Френч направился к убежищу П. Дж. Паркинса. После обычной задержки с замками, огромный, кряжистый, как пень, мужчина появился в дверях, заслоняя собою почти все пространство; только хаотический беспорядок был заметен в его офисе-мастерской.

– Вы по поводу несчастного случая, полковник?

– Как бегун?

– Царапины, ушибы и сломанный палец. Убедившись, что с головой все в порядке, видимо, выпишут из больницы.

– А как водитель «мини»?

Что-то стремилось прорваться наружу изнутри кряжистого фасада. Неду показалось, что веселый огонек мелькнул в глазах Паркинса.

– Водитель в тюряге. Это его третье нарушение. Он бандит что надо.

– Хорошо. Надеюсь, что он не улизнет.

– Не улизнет? – повторил Паркинс. Он издал звук, похожий на пыхтение далекого паровоза. – Не улизнет? – снова спросил Паркинс, едва удерживаясь от смеха. – Парень до сих пор не может отдышаться! – Он хохотнул и снова обрел непроницаемо-деревянное выражение.

– Вот так смотрит на это Билл, полковник, – добавил Паркинс, говоря о полиции на жаргоне, принятом как у копов, так и у мошенников. – Им, между прочим, не интересны ни свидетели, ни какой-то там «форд-фиеста».

– Спасибо.

– Ну что вы, полковник.

– Всего хорошего.

Паркинс взглянул на часы.

– Ого! Уже пора уходить. Вот и еще один понедельник закончился.

Нед решил ограничиться обычной любезностью. Его отношения с П. Дж. Р. Паркинсом были довольно деликатного свойства: каждый из них скрывал, кто он на самом деле.

Френч медленно поднялся этажом выше и помедлил у окна коридора, чтобы взглянуть на площадь: люди расходились по домам; было поздно. Ритм движения толпы в Лондоне всегда удивлял Неда: никто, ни отправляясь на службу, ни возвращаясь с нее, не спешил. Отвечать по телефону, кстати, тоже никто не торопится. Не меньше шести раз звонит телефон. Наверное, только в каком-нибудь средиземноморском городке такой же ленивый темп жизни.

Как это бывало к концу дня, выглянуло солнце, озарив город розовым светом. Тень Наблюдателя, похожая на пугало, вытянулась далеко за пределы лужайки.

Из-за плакатов над головой Наблюдателя тень казалась квадратной и напоминала Авраама Линкольна в цилиндре. Да нет, с красным, белым и синим цветами на плакате он был вылитый… дядя Сэм!

Нед заметил, что никто не обращал ни малейшего внимания на бедолагу. Три молодчика из Национального фронта, сидя поблизости на одной из скамеек, закурили от одной зажигалки – значительно, как посвященные, выполняющие ритуал. Когда еще вился сигаретный дымок, со скамейки поднялся самый крупный и плотный из них – почти без шеи и с шарообразными бицепсами. Он шел как-то бочком и вид его словно говорил: «Я здесь ни при чем». Это возбудило подозрения Неда.

Он видел, как крепыш обошел вокруг Наблюдателя и занял позицию неподалеку от него. Потом он дал своим «братцам» знак, подняв вверх большой палец и подмигнув. Тут же все начали приближаться к человеку с плакатом.

Эта сцена напомнила ему фильмы сорокалетней давности о Второй мировой войне, время от времени их крутили по телевидению. В этих фильмах люди в обтрепанной одежде собирались у подпольных радиоприемников, напряженно ожидая полночного стука в дверь.

Мысли Неда перескочили на Арона Химница, старого профессора философии в Чикагском университете. Странно работает мозг. Нед начал день, вспомнив одно из любимых словечек профессора – «беспорядочный».

Занятные люди эти евреи-буревестники. Всегда в центре любого урагана. Даже Иисус Христос создавал проблемы для Понтия Пилата. Единственной миролюбивой еврейкой, которую знал Нед, была Джейн. Остальные всегда были в водовороте событий, словно они были в эпицентре любой беды.

Химниц легко понял бы суть того, что должно произойти на Гросвенор-сквер. Он не видел бы в этом садистского наслаждения, которое испытывают, причиняя боль слабому – тому, кто не может ответить. Химниц подвел бы философскую базу.

Внизу на площади было мало прохожих. Через минуту-другую три молодчика накинутся на одного карикатурного дядю Сэма.

Он взглянул на свои новые часы. Ну и черт с ними, какое дело ему до того, что какой-то бедолага будет избит местными фашистами? Пусть вмешается прохожий-англичанин: ведь это его фашисты. В Англии часто случается – старики становятся жертвами молодых то ли из-за денег, то ли из-за того, что можно безнаказанно избить их.

Человек с плакатами очень подходил для расправы. Нед видел, как крепыш подходил все ближе. Его дружки были не более чем в ярде от Наблюдателя.

«Ну кто мне этот Наблюдатель», – спрашивал себя Нед.

Он увидел, как крепыш достал из правого рукава двухфунтовый кусок дюймовой трубы.

– Господи, – замычал Нед, бросился вниз, перепрыгивая через ступени, и выскочил на улицу через главный вход.

На лужайке головорез занес руку с трубой, чтобы ударить Наблюдателя в область почек. Его друзья уже сорвали с Наблюдателя плакат. Проскочив между движущимися машинами, Нед выбежал на площадь и бросился вперед как раз в тот момент, когда крепыш обрушил удары на спину старика.

– Эй! – закричал Нед, приближаясь. – Эй, ты!

Никто из молодчиков не обернулся. Один из них подсек Наблюдателя под колени, и тот упал на землю. Все трое принялись бить его ногами.

– Эй вы, мерзавцы! – еще громче заорал Нед.

На этот раз окрик подействовал. Коренастый криво ухмыльнулся, когда Нед бросился на него. Он взмахнул трубой, норовя попасть Неду в лицо.

Но Нед отскочил на шаг в сторону, перехватил правую руку молодчика, вырвал трубу и ударил ею парню поддых. Двое других с изумлением смотрели, как крепыш, согнувшись вдвое, рухнул на траву рядом с Наблюдателем и начал скулить. Они бросились наутек.

Через мгновение крепыш вскочил на ноги и рванул за дружками. В нескольких ярдах, уже на безопасном расстоянии, он остановился, смахнул блевотину с губ и крикнул: «Ты свое получишь, янки паршивый!» И побежал дальше.

Нед опустился на колени возле Наблюдателя.

– Как ты, старикан, все в порядке?

Голос мужчины был сдавлен от боли.

– Не трогай меня.

Нед услышал американский или канадский акцент. Мужчина был того же возраста, что и его отец, но совершенно опустившийся. Френч оглядел площадь, ища того, кто помог бы ему перенести старика или вызвать «скорую». Но площадь была пуста.

Наблюдатель с трудом поднялся на колени.

– Посмотри, что ты сделал с моим плакатом.

– Не я, а хулиганы. Но, честно говоря, я не очень жалею об этом.

– Ты из этого чертова посольства?

– Да.

Худое, изборожденное морщинами лицо старика будто окаменело. Он начал подниматься на ноги, оттолкнув протянутую ему Недом руку.

– В твоей помощи не нуждаюсь, – проворчал он. Медленно и удрученно, он принялся собирать обрывки плаката.

– Не скажешь ли мне кое-что? – спросил Нед.

– Едва ли.

– Что у тебя за проблемы с США?

Звук сдерживаемой ярости вырвался из плотно сжатых губ Наблюдателя.

– Господи Иисус Христос, ну может ли быть большее оскорбление! – Держа обрывки плаката, он захромал прочь в сгущающиеся сумерки.

Нед долго стоял, не двигаясь. На поле битвы никого больше не было – молодчики и жертва, прохожие – все исчезли куда-то. Мерзкие слова, правда? Извините, профессор Химниц. Мерзкие люди. Нед чувствовал себя полным идиотом, сохранив шкуру дяди Сэма.

Но, сказал себе Нед, если он и в самом деле гражданин США, я должен был его спасти.

Чувствуя слабость и тяжело дыша, Нед поплелся в посольство и поднялся к себе в офис. Он увидел, что дверь Шамуна открыта. От него выходил посыльный. Нед уселся напротив, подождал, пока капитан запрет дверь, и закрыл глаза. Открыв их, он увидел, что Шамун подключил видеоплейер к монитору своего компьютера.

– Эту кассету прислала Лаверн. С твоей телекамеры у входной двери.

Нед кивнул.

– Я не буду тебе мешать. – Он снова закрыл глаза. – Считай, что меня здесь нет.

Через мгновение он медленно их открыл. Шамун распечатал конверт и достал кассету. Нед смотрел, как он нажал на клавиши компьютера и ждал, пока программа загрузится, а потом включил видео. Пленка была с горизонтальными белыми полосами, но легко позволяла разглядеть коротко стриженную голову посетителя, отвернувшегося от объектива. Они смотрели, как он переместился в нижнюю часть кадра, потом поднялся и пошел прочь без почтовой сумки, что заметила и Лаверн.

Лицо Шамуна было унылым. Оборудование с низкой чувствительностью, позволяющее следить за входом, вечно создает проблемы. Такое оборудование легко перехитрить. Нед помнил, как однажды в Риме грабители замазали черной краской объектив телекамеры – владелец должен был считать, что она не работает.

– Попробуй первые кадры, – сказал он Шамуну.

Тот перемотал ленту и запустил ее снова. В самом начале пленки была пара кадров, где…

Шамун включил стоп-кадр и немного сдвинул пленку. Вот! Можно сделать снимок с этого кадра, подумал Нед. Он пристально вглядывался в электронное изображение. Лицо было как будто незнакомое.

– Что за парень? – спросил он.

– Парень? – Шамун взмахнул руками, как волшебник. Он сдвинул пленку на кадр назад, вернувшись к первому изображению. Голова была по-прежнему повернута в сторону, но ухо, с его мясистой мочкой и ясно различимым завитком, годилось для работы, равно как небольшой нос и краешек рта и глаза. Строго говоря, это было совсем не густо.

– Парня этого зовут, – сказал Шамун, – Бертольд Хайнеман, или Чарльз Кутт, или Бен Идрис Вакиль. Выбирай любое имя.

– Ого! Мо, мне все они нравятся. А чем нам интересен этот сосунок? – Уже спросив, Нед ощутил все то же предчувствие. Он ждал ответа Шамуна, хотя и знал его.

Часть 2 Вторник, 29 июня

Глава 7

Лаверн проснулась раньше Неда. Последние дни, после отъезда дочерей в Штаты, у нее ранним утром не было так уж много дел, поэтому обычно она спала до девяти. А сегодня проснулась в семь. Лаверн слышала, как Нед принимает душ наверху. Полусонная, она с непривычки приготовила обильный завтрак вроде тех, которыми ее мать кормила четырех растущих сыновей и маленькую дочку.

Лаверн испекла большой толстый блин, поджарила ломтики бекона, в подогревателе лежало несколько намазанных маслом тостов: как только появится муж, она поставит блин и яичницу. Приготовленного кофе хватило бы на восемь человек, кленового сиропа – на двенадцать, апельсинового сока – на шестнадцать, а масла – на две дюжины. Эти заготовки назывались «великим американским завтраком».

Она услышала, как Нед выключил душ наверху.

– Что за запах? – крикнул он. – Восс, ты уже встала?

– Завтрак будет готов, как только ты придешь.

– Я только побреюсь.

Лаверн присела у длинного окна, где она выращивала лук, шалфей и другие растения, точнее, ухаживала за тем, что посадила ее старшая дочь Лу Энн. Шла вторая неделя с тех пор, как они остались вдвоем. Лаверн перестала много стряпать – Нед возвращался всегда по-разному. Обычно она готовила простую еду – мясо с картофелем, презирая иностранные штучки с чесноком.

Нед вошел в кухню, потирая подбородок. Он был одет для офиса, но пока без пиджака. Лаверн видела, что, хотя он сразу оценил солидность завтрака, его мысли обращены к другим делам.

– Я попросил Шамуна подбросить меня.

Лаверн кивнула.

– Как насчет блинов?

– Нет, спасибо. Только тост и кусочек бекона.

– Ты шутишь, Нед, посмотри на эту красоту.

– А ты посмотри на эту красоту. – И он похлопал себя по абсолютно плоскому животу.

Она налила тесто на сковородку и смотрела, как шипят в масле два блина.

– Мужчине, работающему, как ты, нужен хороший завтрак.

Нед покачал головой, тщательно выбирая самый маленький кусочек бекона и укладывая его на самый маленький кусочек хлеба.

– Я больше не курю. Бегаю только раз или два в неделю. На корт не выходил уже год. Я – канцелярская крыса и веду сидячий образ жизни, Восс.

Она бессознательно покачивала головой в такт ему.

– Кажется, все меняется, – проговорила она едва слышно. – Нельзя называться игроком, пока не известен счет.

– Характерно для этого дела.

Лаверн перевернула блины на сковородке.

– Что, Ройс Коннел дает большой ужин сегодня?

Нед нахмурился.

– Сегодня вечером? Да нет, обычный фуршет.

Она выключила огонь под сковородкой.

– А тебе нравится Ройс? Правда?

Нед жевал свой спартанский завтрак, набив рот, чтобы не говорить. Потом тянул черный кофе без сахара. Потом смотрел в черное дно своей чашки и молчал.

Лаверн тихо вздохнула.

– Я соскучилась по девочкам. – Ее голос звучал очень мягко.

Нед резко поднял голову, будто услышал незнакомый голос, и взглянул на Лаверн.

– Я тоже. Когда они должны вернуться, в начале сентября?

Никогда, ответила про себя Лаверн. Я сделаю все, чтобы они никогда не покинули безопасное гнездышко, которое устроили для них мои родители. Она следила за лицом Неда, испытывая редкое и приятное ощущение злорадства. Он не единственный, кто не должен отвечать на вопросы: в эту игру могут играть и двое.

– Я скучаю о них, – продолжала она, – потому что, когда они завтракают, ты хотя бы заставляешь себя разговаривать.

– Неужели?

Она увидела, что огонек интереса, зажегшийся было в его глазах, погас, как только он снова вернулся к каким-то занимавшим его проблемам. Он подошел к холодильнику – агрегату с двумя дверцами, слишком большому для них двоих. Не колеблясь, он открыл дверцу, достал апельсиновый сок и закрыл ее. Лаверн заметила, что он спокойно налил и выпил небольшой стакан сока.

– Что, больше в белом ящике нет привидений? – спросила она, улыбаясь.

Он печально взглянул на нее.

– Ты заметила?

– Трудно не заметить. Начиная с Бонна, ты боишься заглянуть в холодильник. Это уже больше года.

Он поставил стакан в мойку и включил воду. Потом взглянул на часы.

– Ты… никому не рассказывала об этом?

– Зачем? Чтобы это попало в твое досье?

Он кивнул, по-прежнему не глядя на нее и не садясь с ней за стол. Она переложила блины на свою тарелку, взяла масло, полила их сиропом.

– Точно не будешь? Может, хоть один?

Он повернулся к ней, пытаясь вникнуть в то, о чем она говорит.

– Они пахнут чудесно. Но нет, не буду. – Он снова взглянул на часы. – Их подарила мне Лу Энн, никак не могу привыкнуть к часам без стрелок.

– Сядь, – посоветовала она. – Мо Шамун никогда не опаздывает, но и никогда не приезжает раньше. Кстати, что ты нашел в нем?

– Он первоклассный умный офицер.

Снова нахмурившись, Нед уставился на пустой стул, как будто обдумывал самое важное решение в своей жизни. Наконец он взял еще один крохотный кусочек бекона и начал медленно покусывать его, как белка покусывает орех. Это избавляло от разговора.

– Нед.

– Гм.

– Шамун упомянул что-то вчера о повышенной готовности. Я полагаю, это официальная форма ответа: «У меня нет времени помогать жене, когда к ней ворвались коммуняки-провокаторы». У меня была для тебя видеопленка; она так и валялась бы дома, если бы я неприказала Шамуну забрать ее. Это ты называешь «повышенной готовностью»? А что прикажешь мне делать с провокаторами в следующий раз? Или тебя не касается, что твоя жена при удобном случае может оказаться жертвой? Но ведь это не безразлично твоей жене. Следующий ублюдок, который попытается залезть, получит пулю 38-го калибра прямо через щель для почты. Это заставит тебя быть осторожнее, Нед?

Он продолжал жевать свой бекон, пока тот не исчез. Потом криво улыбнулся.

– Успокойся, Восс. Я жалею о вчерашнем. Но я же извинился вечером.

– Ничего не объяснив.

Он вздохнул и чуть было снова не взглянул на часы, но вовремя удержался.

– Полагаю… – сказал он безразличным тоном, – словами об уничтожении коммуняк, ломящихся в дом, ты доказала, что должна все узнать. Поэтому, чтобы ты не стреляла, я все тебе объясню.

Он рассказал об ожидаемом у Пандоры Фулмер приеме, не углубляясь в детали, касающиеся мер безопасности. Лаверн начала вилкой вырезать из блинов узоры, но ничего не ела.

– Мы на прием приглашены?

– Конечно. Но, боюсь, что не смогу тебя за руку держать. Придется тебе обходиться без меня.

– Это что-то меняет?

– В каком смысле?

– Меняет что-нибудь то, что я буду без тебя? – Она оттолкнула тарелку. – Когда ты хотел рассказать мне о приеме? Вчера вечером?

– Вот я и рассказал тебе это. – Нед щелкнул пальцами, обнаружив тем самым недовольство. – Ты уж как-нибудь постарайся отделить свою личную обиду от нависшей беды.

Она кивнула в знак согласия.

– Жены умеют это делать, особенно брошенные. И более всего те, кого оставили, словно и не оставив. Жить дома, спать в одной постели и при этом не быть вместе! – закончила она, переходя на крик.

– Отлично. – Он взглянул на часы, на этот раз открыто. – Я подожду Шамуна на улице. Он человек молодой, впечатлительный, холостой. Не стоит портить его представление о счастье в браке.

– А я?

– Извини, не понял?

Лаверн почувствовала, как стеснилось ее дыхание. Она не собиралась затевать этот разговор. Он был не в ее стиле и напоминал нытье. Единственная дочь генерала Криковского никогда не ныла – это удел слабых.

– Мои фантазии о счастье в браке. – Услышала она свой голос будто со стороны. – Ты хоть имеешь представление о том, что я?.. – Она остановилась вовремя.

Это не касалось Неда – он не скрывал, что его не интересует вопрос, почему у них нет больше детей. Грех, конечно, но тогда ей казалось правильным не плодить кучу детей. Она уже не ходила в церковь по воскресеньям, а на последнем причастии была больше года назад. Но до сих пор помнила слова священника после ее признания в том, что ей перевязали трубы. Многие годы они звучали в ее душе, пока она не поняла, что этот ответ – полное дерьмо. Она решила, что священник, не раз слыхавший о таком прегрешении, имел наготове подходящий ответ. «На твоей душе тяжкое бремя, – сказал он, – но ты несешь его во имя Того, кто прощает. Оставь это Богу, а сама постись».

– И каждый год после этого… – вырвалось у Лаверн.

Нед удивленно взглянул на нее.

– Извини?

– Нед, ты стал такой, как они все. Ты даже говоришь не так, как американец. «Извини?» Они превратили вас всех, даже самых лучших, в нытиков.

– Восс, не кипятись.

– Я? Это потому, что я чувствую себя брошенной.

– Что?

– Я рада, что вспомнила об этом. Брошенная! Я думала об этом вчера утром, когда смотрела, как ты уходишь. Ты всегда уходишь, Нед. Физически ты возвращаешься, поэтому нельзя сказать, что ты ушел. Но для меня это не имеет значения. Я то, что осталось в прошлом. Ты понимаешь?

– Конечно, даже то, что выделено курсивом. – Он выглянул в окно кухни. – А что, все это можно было мне сказать только перед работой? Чтобы я целый день приходил в себя после чудовищного завтрака, который ты…

– Извини. Не понимаю, зачем все это выложила. Видимо, из-за тоски о девочках. – Она принялась перекладывать фигурки, вырезанные из блинов. – А твой друг ливанец блины случайно не любит?

Раздался звонок в дверь.

– А вот и он. – Нед сказал это с таким очевидным облегчением, что глаза ее на мгновение увлажнились. Но дочь генерала Криковского не заплакала. Ни рыданий, ни нытья, ни плача.

Она пошла к входной двери, опередив мужа, и пригласила Мо Шамуна войти.

– Пять минут на чашку кофе, капитан.

Смуглый, худощавый молодой человек расплылся в улыбке.

– Превосходная мысль, капитан.

Лаверн заметила, что полы ее хлопкового халата слишком разошлись, и запахнула его.

– А откуда ты узнал мое звание?

– Мы знаем все, – сказал Шамун с шутливой таинственностью. – Доброе утро, Нед.

– Поехали.

Шамун остановился на полдороги к кухне, откуда доносился аромат свежесваренного кофе.

– Мы торопимся?

– Мы всегда торопимся, – бросил Нед, идя позади него к двери.

– Извини, если кофе не слишком хорош, – сказала Лаверн.

– Это ты меня извини, – ответил Шамун.

– На звонки в дверь не отвечай никому, Восс, – крикнул Нед, уже выходя.

– Это приказ? – спросила она с иронией. – Да вот поможет ли он?

– Нет, серьезно, – сказал Шамун. Его темные глаза блестели, выражая симпатию. – Вам же стоит только позвонить. Не надо корчить из себя героя.

– Бегом, капитан. – Она сделала прощальный жест. – Давай, давай.

Сидя у кухонного стола, Лаверн слушала фырчание удаляющегося серо-коричневого «форда-фиесты». Она задумалась и медленно разрывала холодный блин на мелкие части.

* * *

Когда девочка, ставшая впоследствии королевой Викторией, впервые обосновалась здесь, часть Лондона, которая называется Кенсингтоном, была, собственно, не городом, а сельской местностью с маленькими фермами и деревнями, разбросанными вдоль основных маршрутов дилижансов – на север и запад.

К сожалению, истории не известно, что она сказала бы о сегодняшнем окружении Макса Гривса. На Кенсингтон-Хай-стрит возвышается типовой туристский отель, выходящий на сады, где Виктория шалила в детстве, если, конечно, она вообще когда-нибудь шалила.

В этом отеле, как подобает холостяку, живущему на чужбине, Макс Гривс снимает полулюкс, а счета каждый месяц направляет в министерство юстиции по адресу: «США, Вашингтон, округ Колумбия».

Во вторник утром он вышел из холла гостиницы в восемь, вместо того, чтобы послоняться здесь и послушать смешные истории земляков-американцев, приезжающих посмотреть Лондон. Нельзя сказать, что после нескольких лет, проведенных здесь, Макс Гривс пресытился Лондоном. Пресытился он только плоскими остротами туристов.

Сейчас он торопился и нервничал. По жестоким внутренним правилам посольства он, один из сотрудников ФБР, числившихся за отделом Джейн Вейл, не мог рассчитывать на личную беседу с Ройсом Коннелом, но только на те официальные встречи с замом посла, которые происходили каждое утро на десятичасовых совещаниях. Поэтому, когда Коннел, позвонив вчера вечером, попросил Макса «подскочить» с ним утром в одно место, день просто засиял от радушных надежд.

В отличие от того, что изображалось в комиксах, повседневная работа сотрудника ФБР была достаточно скучной. Поэтому намерение Ройса проехаться с ним в лимузине в условиях исключительной конспирации наполняло Макса надеждой, что задание будет особым.

Он ехал на юг по Виктория-роуд, где было полно тупиков и улиц с односторонним движением, из которых состоял этот жилой район, будто созданный для того, чтобы затруднить движение машин в любом направлении. Макс повернул на Запад именно в тот момент, когда принадлежавший Ройсу «кадиллак» с обрубленным багажником остановился у широкого крыльца, выкрашенного в темно-желтый цвет с табличкой «Коринф-Хауз».

Огромный дом с целым штатом слуг принадлежал одному человеку. Ройс должен чувствовать себя здесь не слишком уютно, так же как Макс в своем несопоставимо меньшем гостиничном номере. Фэбээровец остановился возле черного автомобиля и кивнул шоферу, хотя им и не приходилось встречаться. Чуть погодя Макс принялся рассматривать себя в затемненных окнах «кадиллака», желая убедиться, что его внешность соответствует обстоятельствам. Встречи с Ройсом Коннелом производили почти на всех такое же впечатление.

Макс выглядел неважно. Было заметно, что он нервничает. А ведь первые впечатления решают все! Он бы не занимал свою должность, если бы не знал, что надо делать в подобных случаях. Макс постарался придать себе уверенный вид, чуть выдвинув вперед нижнюю челюсть, отчего лицо его стало почти квадратным. Он может чувствовать себя неуютно, но, как и все преуспевающие люди, должен казаться надежным и владеющим собой. Это непросто.

У него, как сознавался себе Макс, было одно уязвимое место. Он только что окончил университет Мидуэстерн, где изучал правоохранительные органы и получил звание магистра. Главным образом он занимался «бухгалтерией» борьбы с преступностью. Макс Гривс был из послегуверовского[26] поколения: его приняли на работу, когда смерть директора избавила бюро от пятидесяти лет притворства. ФБР освободилось от дурацких представлений эпохи Гувера, когда оно всячески избегало возможности выдвигать любые обвинения против членов организованных преступных групп. Новое бюро двигалось в ином направлении. Хотя деньги налогоплательщиков по-прежнему шли на то, чтобы внедряться в основательно потрепанные левые организации, все же ФБР теперь действовало, как настоящий правоохранительный орган, впервые занявшись сетью преступных организаций в стране. Макс нахмурился, глядя на свое отражение в затемненном пуленепробиваемом стекле «кадиллака». Его лицо было довольно длинным и узким, одутловатым, словно искаженным головной болью после бессонной ночи. Он заметно лысел. Оставались лишь темные редкие пряди волос. Не лучше ли носить шляпу? Интересно, сейчас мужчины носят шляпы? Что об этом скажет Ройс? А сам Ройс носит шляпу?

Он редко появляется на улице.

Мои глаза, сказал себе Макс, не внушают доверия: налитые кровью, да еще и бегают. И слишком светло-карие для брюнета. Боже, все в нем было не так в это утро. Ну просто никудышный человек!

– Нравишься себе? – спросил Ройс Коннел.

Макс резко обернулся, почувствовав, как вспыхнуло его лицо.

– Застали на месте преступления. Доброе утро, сэр.

– Немного здорового тщеславия не повредит никому, – ответил Ройс, медленно оглядывая его и словно ища, к чему прицепиться. – Голова болит?

Макс поморщился.

– К сожалению, даже этим не могу объяснить свой паршивый вид. Извините, но я что-то сегодня… Может, освещение?

Ройс взглянул на редкие голубые просветы над головой. Макс отметил, что сегодня посланник, как его называли официально, был одет как будто в тон с Коринф-Хаузом: легкий летний костюм желтоватого цвета плотно сидел по английской моде, почти черный галстук и очки в тяжелой черной оправе. Фасад Коринф-Хауза с полосами и черными рамами окон словно соответствовал одежде Ройса. Ни флага, ни малейших признаков того, что дом – постоянная резиденция второго человека американского посольства в Лондоне.

– Сядем.

Они сели на заднее сиденье «кадиллака». Шофер закрыл дверь и коснулся руля. Он нажал кнопку, и тяжелое стекло – пуленепробиваемое, решил Макс – поднялось между сиденьем водителя и просторным салоном для пассажиров.

Ройс заблокировал изнутри обе задние двери и уселся поглубже. «Кадиллак» двинулся в парк, где широко раскинувшаяся лужайка отделяла Кенсингтон-Гарденс на западе от Гайд-парка на востоке.

– Макс, – начал Коннел, – говорит вам что-нибудь имя Тони Риордан? Американский биржевой делец.

Гривс покачал удлиненной головой.

– Я проверю файлы.

– Сделайте, пожалуйста. И будьте осторожны. Я в одной частной беседе узнал, что он намерен устроить большой скандал и втоптать в грязь доброе имя американского предпринимательства. Мне хотелось бы избежать публикаций в газетах. Вообще говоря, хотел бы, чтобы Риордан исчез с лица земли. Но это невозможно, поэтому, я думаю, ваши коллеги могли бы схватить его за что-то, совершенное им дома, и отправить в Штаты до того, как всплывет это лондонское дело.

– Можно сделать.

– Это дело тонкое. Похитить американского гражданина – незаконно. Будьте очень осторожны.

Макс почувствовал, как дрожь, спутница страха, пробежала по телу. Ого, да это дело, как говорится, для специалистов по части плаща и кинжала! Он нервно выглянул в окно, когда тяжелый лимузин повернул на север по внутренней дороге, вливающейся в Парк-Лэйн. Скоро они будут в посольстве, и эта почетная, но рискованная беседа закончится. Мысли Макса перескакивали от одной опасности к другой.

– Понятно, – продолжал тем временем Ройс, – вам придется как-то утрясти и другие дела. Я бы хотел, чтобы вы по мере сил помогли Неду Френчу. Но на то, чтобы найти и отправить в Штаты Риордана, я даю вам двадцать четыре часа.

«Сидеть на двух стульях…» – пронеслось в мыслях Макса.

– Наверное, летом никто больше шляпы не носит. – Он удивился сказанной им глупости. – Я имею в виду… – Он громко проглотил слюну.

Только дипломат мирового класса знает, когда не надо слышать произнесенное вслух. Ройс Коннел, казалось, сосредоточился, очищая от пятнышка светлые брюки. Только когда «кадиллак» оказался на Брук-стрит, в одном квартале от канцелярии, он поднял глаза.

– Вы выйдете здесь, – сказал он, постучав по стеклу, отделявшему их от водителя. Машина на секунду остановилась, и Макс выскочил из нее.

– Двадцать четыре часа, – напомнил Ройс, улыбнувшись, закрыл дверь и дал знак водителю трогаться.

Макс немного постоял на углу Аплер-Брук и Парк-стрит. Он видел, как лимузин повернул направо, на Блэкбернз-Мьюз. Спуски вели оттуда к подземным уровням стоянок под канцелярией посольства. Сразу за ним повернула и коричневая «фиеста» Мо Шамуна. Весь мир в движении!

Не в первый раз узкое лицо Макса омрачилось беспокойством. Какого черта бюро приняло на работу такого неподходящего человека, как он? Неужели они не могли отсеять его при отборе? Как ему проделать эти незаконные штучки?

Он угрюмо поднял плечи, выдвинул челюсть и двинулся навстречу дневной работе.

* * *

В гараже, в задней части канцелярии, водитель Ройса Коннела быстрыми движениями пушистой щеткой смахивал с машины едва заметную пыль. Проверив пепельницы рядом с задними сиденьями лимузина, он увидел, что они чистые. Потом оглянулся по сторонам, чтобы убедиться, один ли он, и просунул руку в узкую щель, которая шла из салона к месту водителя. В руке оказалась гладкая черная коробка, размером и видом похожая на пачку сигарет «Джон Плейер Спешл».

Шофер открыл коробку, будто собираясь достать сигарету. Но внутри были не сигареты, а портативный магнитофон. Он остановил его, нажал кнопку, и крохотная кассета вывалилась из пачки. Аккуратно положив ее во внутренний карман своего серого пиджака, шофер поставил вместо нее новую микрокассету и положил коробку с магнитофоном в боковой карман.

– Доброе утро, Хопчерч!

Шофер испуганно обернулся и увидел П. Дж. Р. Паркинса, который внимательно наблюдал за его действиями. Огромный Паркинс подкрался к своей жертве совершенно бесшумно.

– Д… доброе утро, майор.

– Доброе утро что?

– Простите, сэр. Чертовски трудно привыкнуть думать о вас, как о гражданском.

– Только сделай такую ошибку при посторонних, – начал Паркинс угрожающе.

– Я знаю, сэр. Точно. Прошу прошения. – Хопчерч полез во внутренний карман и достал крошечную кассету. Он и Паркинс огляделись по сторонам перед тем, как она поменяла хозяина.

– Это мистер Гривс, сэр.

– Понял.

Паркинс повернулся кругом, обнаружив настолько явную военную выправку, что и без специальной подготовки можно было понять, почему его иногда называли «майор».

* * *

«Фиат-фиорино», видимо, самый маленький из фургонов, произведенных в Европе, после того как большинство проржавевших «ситроенов 2-CV» отбегало свои последние километры. Этот фургон, покрытый серыми пятнами краски там, где на кузове проступила ржавчина, ловко протиснулся среди транспорта, запрудившего съезд вокруг Гайд-парка, и направился в сторону Темзы. Он пересек реку в том месте, где над плоскими крышами парковок и складов высились огромные дымовые трубы теплоэлектростанции Бэттерси, построенные в стиле «артдеко». На боках фургона коричневыми буквами было написано: «Веллингтон-галантерея».

Берт проехал под двумя железнодорожными мостами, потом резко повернул налево в один из мрачных промышленных пустырей, оставшихся в Южном Лондоне еще со времен войны после гитлеровских бомбардировок. На большом кирпичном здании значилось: «Ты хранишь – ты и запирай».

Затормозив у высоких металлических ворот в ограде, он оглядел двух своих спутников. Если замысел был в том, чтобы они незаметно слились здесь с местными работягами, то подготовлено это было, конечно, тщательно, хотя и не вполне продуманно. На них были застиранные джинсы с потертыми коленями и старые свитера. Все дело в волосах: Берт и оба араба совсем недавно подстриглись – слишком коротко, чтобы походить на лондонских рабочих.

После того как Берт расписался в журнале, девица в воротах едва взглянула на них. Берт решил, что она не оценила, насколько разношерстной была их троица.

Он – высокий и светловолосый – резко отличался от Мерака, небольшого, черноволосого, истощенного голодом парня лет шестнадцати, с темно-оливковой кожей, а также и от Мамуда, с его бледным лицом и неряшливым, из-за непрерывного курения и редкого мытья, видом. Еще более щуплый, чем Мерак, Мамуд был так неопрятен, что грязь скопилась у него под ногтями, в складках кожи и даже в уголках светло-серых глаз, словно выцветших в пустыне.

Берт вывел фургон в узкий проезд, служивший складом. Он слишком хорошо знал, какие серьезные проблемы создавали для Хефте новички вроде этих. Шесть месяцев, а может, и недель назад они были в пустыне, обходясь горстью фиников в день и выпрашивая окурки сигарет. Они, разумеется, не представляли, как вести себя на Западе, скажем, в Лондоне. В лучшем случае они стремились подражать своим лидерам, вроде обожаемого ими Хефте. Поэтому они двигались неумело, как любительский мужской танцевальный ансамбль, пытающийся сочетать балетные «па» с резкими полувоенными позами.

Берт припарковал «фиорино» возле зоны «G». Неподалеку, в зоне «J», был виден полицейский фургон, из которого два бобби в форме выгружали большие картонные коробки. Это бывало и раньше, когда Берт приезжал сюда. Он уже знал, что несколько местных полицейских участков хранили здесь старую документацию. Но вид синей формы заставил блеснуть серые неподвижные глаза Мамуда; тощий же Мерак остановился как вкопанный, выйдя из фургона. Лишь после команды Берта они стали двигаться как ни в чем не бывало.

Это был самый трудный для них урок. Сложно заставить новобранцев изменить привычки юности и научить их, только что прибывших в аэропорт Хитроу со студенческими визами, подражать спокойным и холодным манерам молодого английского рабочего. Это было тем труднее, что каждый из юнцов уже видел пролитую кровь, жаждал выпустить кишки первому встречному белому и посмотреть, как они будут дымиться.

Берт открыл заднюю дверцу фургона, чтобы Мерак и Мамуд вытащили вешалку с блестящими, изумрудно-зелеными платьями в прозрачных пластиковых упаковках. Они внесли вешалку в лифт, поднялись на два этажа, прокатили ее по длинному коридору, с обеих сторон которого были видны закрытые двери, и остановились у одной из них, запертой на прочный висячий замок из ванадиевой стали.

Берт проверил циферблат на замке. Он всегда оставлял стрелку на 14, чтобы можно было узнать, не пытались ли подобрать комбинацию. Он просил Хефте записать комбинацию, но красавца араба нельзя было беспокоить такими мелочами.

Берт хорошо знал, что любой замок можно снять, если есть время и инструменты. Этот замок был так прочен, что ни распилить, ни взломать его обычным слесарным инструментом было нельзя. Не обойтись без газового резака. Полиция и те, кто пользуется складом, появляются здесь регулярно, думал Берт, так что возможность взломать замок сомнительна. Однако взрывчатка и оружие почти на сто тысяч фунтов стерлингов были доступны любому, кто знал цифровую комбинацию.

Он ввел молодых арабов в небольшое помещение и закрыл дверь. Вокруг них стояли деревянные ящики, сложенные в штабеля по четыре-пять.

– Как вы думаете, – тихо спросил Берт по-арабски, – эти полицейские ищейки внизу нас заметили?

Мамуд открыл ближайший ящик и с вожделением смотрел на повидавший виды «инграм М-10», словно ободранный – без магазина и толстого глушителя.

– Ладно, – усмехнулся он. – С этим мы завоюем города, забитые полицией.

Берт обошел его и поднял «инграм».

– Хороший выбор, Мамуд. – В его голосе прозвучала похвала.

Он открыл еще несколько ящиков и присоединил к «инграму» недостающие детали, отыскав самый потрепанный глушитель и поцарапанный стальной магазин, который позвякивал патронами.

Берт вложил оружие в руки Мамуда.

– Испытай это, брат, – сказал он. – Если оружие, побывавшее в стольких переделках, будет работать хорошо, то уж другое и подавно. Его покупали партиями.

Он открыл другой ящик и достал четыре гранаты. Тонкие пальцы Мерака прижали поржавевшие, похожие на груши серо-зеленые гранаты к костлявой груди.

– Это будет непросто, – сказал ему Берт. – Хефте объяснял вам, что нужно, чтобы никто не услышал грохота от взрывов. – Он достал «Калашникова» и подсоединил к нему дугу сильно изношенного магазина.

– Можно будет использовать одну из конспиративных квартир Хефте за пределами Лондона. Эта пустынная сельская местность расположена близко к подземному трубопроводу. Как вы увидите, благодаря глупости Сатаны, это идеальное место для испытания оружия.

Мамуд взял у него автомат, взвесил в руке и повернулся к ярким женским платьям. Он просунул «АК-47» под пластиковую упаковку и укрепил на вешалке так, что платье совсем скрыло его. Араб холодно взглянул на Берта, не ожидая похвалы, но готовый принять ее.

– Очень хорошо, Мамуд, – восхитился Берт. У этих юных арабов, почти детей, было ярко выражено мужское начало: они отвечали на похвалу, как посевы на дождь.

Мерак нетерпеливо рассовывал гранаты по карманам яркого шелкового пиджака.

– Отлично, Мерак, – заметил Берт. – Теперь я понимаю, братья, почему мудрый Хефте выбрал из остальных именно вас двоих.

На дальнем конце линии подземки, «Метрополитен-лайн», находится пригород Амершэм-он-де-Хилл, выстроенный в 1930-х годах, когда линию вели через это место. Он смотрит свысока на старый Амершэм, деревню, история которой началась с саксонцев, а может, и римлян: до сей поры здесь уцелели тюдоровские, если не елизаветинские, пабы, дома и амбары. Берт взялся доставить на фургоне небольшой груз оружия в Амершэм, где он подобрал Мерака и Мамуда, завершивших тренировочную поездку на подземке.

Они вывалились со станции с таким видом, как будто выполнили трудную задачу. Мамуд, который считался главнее и старше Мерака, сел рядом с Бертом, а его несколько заторможенный приятель трясся сзади.

– Ты должен запомнить дорогу, – предупредил Берт Мамуда. – Когда закончите испытания, тебе придется немедленно позвонить в Лондон. Потом вы поедете туда на ближайшем поезде, дойдя до станции пешком. Понял?

Светло-серые глаза Мамуда уставились, не мигая, на дорогу, «фиорино» мчался мимо фасадов семнадцатого века. Через мгновение они выехали из Амершэма на дорогу, по обеим сторонам которой плавно поднимались Чилтернские холмы, покрытые люцерной, и рощицы деревьев. На бескрайних зеленых полях паслись овцы. Вороны поднимались, каркая, небольшими тучами.

– Здесь, – сказал Берт, замедляя ход машины примерно через милю, чтобы свернуть налево в направлении указателя «Литтл-Миссенден».

Фургон проскочил мимо нескольких небольших коттеджей и двух пабов. Магазинов не было видно. Повернув на еще более узкую дорогу и миновав церковь, Берт ввел фургон в пристройку к последнему из четырех коттеджей. Похожая на гараж и полуразрушенная, она еще сохранила белые оштукатуренные стены, они были перерезаны черными деревянными конструкциями.

Даже сейчас, в конце июня, дом хранил прохладу, от которой маленького Мерака охватил озноб, когда он внес оружие и сложил его в обшарпанной кухне с викторианской мебелью.

Берт приложил палец к губам.

– Слушайте, – прошептал он.

Все трое долго стояли не двигаясь. Вдруг неподалеку прозвучали два выстрела. Мерак вздрогнул, но Мамуд стоял спокойно.

– Послушайте еще.

Дом, холодный внутри, был неподвижен и беззвучен, как могила. Они терпеливо ждали. Берт посматривал на часы. Снова два выстрела, но чуть в другом месте.

– Ну разве я не сказал вам, что это идеальное место для испытания оружия? – спросил он мальчиков. – Поля с люцерной. Вороны. Да еще машины, у которых баллон с пропаном имитирует звук взрыва, двойного взрыва, как при выстреле. Бах-бах!

– И вороны улетают? – спросил Мерак.

– Точно. – Берт снова приложил палец к губам. Они подождали. Еще два выстрела из новой точки.

– Эти проклятые машины начинают на восходе, – объяснил Берт. – Их по крайней мере полдюжины только в этом районе. А заканчивают они, когда становится совсем темно. В это время года это между девятью и десятью вечера.

– Какие тупые эти белые, – ухмыльнулся Мамуд.

Забыв о своем цвете кожи, Берт энергично кивнул головой.

– Но какой подарок Аллаха! – Он помолчал. – Вопросы есть?

Мерак покачал удлиненной головой. Через редкие волосы просвечивала кожа. Мамуд смотрел в сторону: воображая себя старшим, он был и неподвижен и холоден.

– Хочу сообщить, – сказал Берт, – что к югу и к северу лежат довольно большие леса, вокруг которых курсируют машины, отпугивающие ворон. Проводите испытания между девятью и десятью часами. Понятно?

Снова Мерак в знак согласия кивнул, а Мамуд промолчал.

– Не дожидайтесь, пока закроются пабы. Англичане, если возвращаются домой в подпитии, непредсказуемы. Проводите испытания между девятью и десятью вечера. Еще можно успеть на поезд в город. Последний уходит не раньше полуночи. Ясно?

Он увидел, как Мерак дважды кивнул. Выражение, придававшее Мамуду сходство с муллой, обозначалось отчетливее в его неподвижных глазах. Чем раньше Берт оставит этих двоих наедине с их задачей, тем скорее Мамуд перестанет прохаживаться насчет белых.

– Успеха вам, братья, – сказал Берт, направляясь к боковой двери в пристройку. – Оставайтесь внутри, пока не стемнеет. Тогда за работу! Да поможет вам Аллах!

Глава 8

В огромном здании канцелярии начали набирать обороты пересекающиеся ритмы вторника. Отдохнувшие люди включались в служебные дела. Они занимались несложной рутинной работой вроде распечатывания почты, что позволяло им постепенно перейти к привычным занятиям. Но для двоих это время до десятичасового совещания было весьма напряженным. Как кисть подчиняется руке художника, наносящей на полотно единственно нужные мазки, так эти двое двигались по зданию слишком сосредоточенно и осторожно, чтобы их перемещения можно было назвать привычными.

И каждый из них старался не попадаться на пути другому.

Нед Френч к этому времени обошел несколько отделов, по привычке выясняя, чем дышит народ. Поговорив со многими, он заметил, что слушает плохо. Его мысли все еще были заняты утренней ссорой с Лаверн, вернее, ее вспышкой.

Пытаясь не застревать на этом эпизоде, Нед подумал, что исключительность подобной вспышки и мешает ему переключиться. Лаверн никогда не жаловалась: наслушавшись за долгие годы историй об армейских женах, Нед убедился, что его собственная жена не доставляет ему никаких хлопот.

Спровоцировать могло только что-то из ряда вон выходящее, очень сильное переживание. В этом конфликте он вел себя не лучшим образом, признался себе Нед.

Он задержался на повороте лестницы, обдумывая ситуацию с новой точки зрения. Одно то, что мысль об отношениях с Лаверн мешает ему работать, указывало на сложность конфликта. Случись что-нибудь подобное с его подчиненным, Нед устроил бы ему самый серьезный разнос.

Стоя на лестнице, он увидел плотный, похожий на ствол дерева торс – с прямой, как палка, спиной. П. Дж. Р. Паркинс ступал тихо, как кот, по лестничной площадке этажом ниже. Нед пододвинулся ближе к стене, чтобы англичанин не увидел его. Уже не в первый раз они едва избегали встречи – каждый на своем утреннем обходе. Благодаря этой «невстрече», как и всем предыдущим, они не обнаружили противостояния.

Мысль о том, что Паркинс болтается по зданию, досаждала Неду и забавляла его. Он не сомневался, что этот человек был из МИ-5 или из Спецотдела. Должность в посольстве позволяла ему проникать в любые закоулки канцелярии. Нед гораздо больше беспокоился о том, не проделывает ли Паркинс отвлекающих маневров, чтобы проникнуть в его дела. Работа англичан в годы Второй мировой войны строилась на намеренном дублировании – фальшивые армии и аэродромы, двойные агенты на каждом углу, дезинформационные кампании и тому подобное. Сотрудники иностранной разведки знали, что обман, отвлекающие маневры были чертами английского стиля работы.

Нед пошел к следующей точке своего обхода, не заметив, как размышления о Паркинсе отодвинули Лаверн в сторону, если не на задний план. Оказывается, старикан приносил и пользу.

В девять тридцать Нед Френч поднялся на этаж, где работала Джейн Вейл. Он выглянул из окна на лежавшую внизу Гросвенор-сквер. Сотрудники контор, приступающие к работе позднее, не спеша шли к своим офисам. День был не ясный и не пасмурный: редкие просветы голубого неба затягивались клубящимися в вышине облаками.

Нед смотрел в окно, не понимая, что его задерживает. Площадь была… не такая, как обычно?

На ней не было Наблюдателя.

Ну да, конечно, вспомнил Нед. Эти панки нанесли ему несколько сильных ударов и пинков. В возрасте Наблюдателя человеку требуется время, чтобы избавиться даже от царапин. А сколько ему? Шестьдесят? Возраст его отца? Разве он не просил Макса Гривса проверить его несколько месяцев назад? На него должен быть файл.

По дороге в офис Джейн Нед остановился перед закрытой дверью Гривса. Он постучал, немного подождал и вошел. Длинное узкое лицо Макса выглядело удивленным и помятым, будто его вынули из стиральной машины.

– Привет, Нед. – Голос фэбээровца прозвучал тихо, как вздох. – Что нового по Четвертому июля?

– Все нормально. Что с тобой сегодня?

– Плохо выгляжу?

– Видел хуже только в банке с формальдегидом в Лондонской клинике.

– У меня… – начал Макс и остановился.

Неду всегда казалось, что лицо этого человека выдает его мысли. «У меня проблема» – таков был смысл недоговоренных им слов. Нед кивнул, как бы отвечая на вопрос.

– Ты помнишь, несколько месяцев назад я просил проверить старикана со смешным плакатом, который болтается на Гросвенор-сквер?

Гривс с трудом отвлекся от своих страхов и сомнений, вникая в вопрос Неда.

– Да, конечно. А что такое?

– Можно мне взглянуть на его файл?

– Конечно, а что случилось?

Нед нахмурился.

– Я хотел бы сейчас.

– Конечно, а… – На этот раз даже Макс заметил, что его повторения кажутся странными. – Так, старикан с плакатом. – Он повернулся на стуле к компьютеру, Гривс включил персоналку и замер, держа руки над клавиатурой.

– Самая последняя модель, Макс?

– Да, конечно. Черт, а как его зовут?

– Ты что, не можешь найти файл без имени? Что у вас за система поиска информации? Неужели нельзя по ключевому слову? – спросил Нед. – Протесты? Жалобы? Псих? Макс, может, у вас в конторе есть код для входа в систему получше? А, Макс?

Гривс медленно покачал головой из стороны в сторону.

– Ты не понимаешь, Нед. В этой конторе на компьютере работаю я. Именно меня послали на компьютерные курсы, именно я ставлю все информационные программы.

Нед помолчал.

– И ты вводишь свои досье только по фамилии объекта?

– Разве есть другие способы?

На этот раз молчание Неда длилось гораздо дольше: он просчитывал стоимость четырех или пяти терминалов и главного компьютера, полностью ориентированных на работу в этом офисе.

– Слушай, Нед, – взорвался Макс. – Дай мне его имя, и я всю его жизнь открою тебе через долю секунды.

– Прекрасно.

– Бернсайд! – воскликнул Макс.

– Что?

Гривс весело забарабанил по клавиатуре. Как он и предсказывал, не прошло и секунды, как на экране монитора появился текст из трех строчек. Яркие зеленые буквы. Нед прочитал:

«Бернсайд, Амброз Э.

– так начиналось досье, –

возраст 66 лет; мужчина; нынешний адрес: 60, Гудж-стрит, И-си-2, Лондон; по учетам не проходит».

– А что еще? – спросил Нед.

– На этого типа нет файлов ни здесь, ни дома, Нед.

– Восхитительно, – ответил Нед. – Если на человека нет файла, вы не можете выдать ничего больше, чем вот это?

– Я сам проводил его домой и узнал фамилию от домохозяйки. Это просто ночлежка над пабом со странным названием. Никто в пабе не знает о нем ничего, кроме того, что он ходит с чудным плакатом. Он редко заходит в паб, ни с кем не разговаривает. У меня это заняло полдня. Публика там все время меняется. Студенты из Лондонского университета, люди, которые пользуются Британским музеем. Короче, это Блумсбери.

– Спокойно, Макс.

– Я спокоен, – уверил его Гривс. – Я проверил его по всем учетам и здесь, и дома. Все запросы пришли пустые.

– Хорошее здоровье?

– Я это говорил? – простонал Макс. – Он может оказаться хоть оживленным Сталиным. Единственное, что я могу сказать точно, что по учетам он не проходит.

– А ты знаешь, Макс, Амброз Э. Бернсайд был известным юнионистским генералом во время гражданской войны.

Гривс долго, не мигая смотрел в глаза Неда. Потом выдавил:

– Может, родственник?

– Может, правнук? – добавил Нед.

– Может быть.

– А может, вымышленное имя?

– О черт, Нед.

Мужчины помолчали.

– Вырубай свой бездарный компьютер, Макс, – вздохнул Нед. – Во что нам эта штуковина обошлась? Полмиллиона? Так частная промышленность обдирает дядю Сэма? В два раза больше рыночной цены? Самое последнее слово в программном обеспечении не позволяет обнаружить обманщика, не способного провести и двенадцатилетнего школьника.

– Такие штуки случаются, Нед. Ты же знаешь.

«Хорошо, что хоть твоя башка не оказалась в моем холодильнике», – добавил про себя Нед. Он нацарапал адрес Бернсайда на клочке бумаги со стола Гривса.

– Спасибо за помощь, Макс.

Гривс кашлянул, когда Нед повернулся, чтобы выйти.

– Нед, я управленец, а не оперативник. То есть, когда мне приходится следить за кем-то вроде Бернсайда, хорошо, если я не потеряю его на первых же поворотах.

– Ладно, Макс, не заискивай.

– Слушай, когда ты попросил о помощи, я сделал все, что мог. – Гривс держал руку вверх. – Это немного, согласен. Но теперь нужна твоя помощь. Мне нужен человек по имени Тони Риордан. Американец, биржевой делец. Я искал его в компьютере пятью разными способами, но ничего не вышло.

– Что, есть пять разных способов написаний этой фамилии?

– Может быть. Это тебе ничего не говорит?

Нед покачал головой.

– А может, его настоящее имя Ам…

– …броз Э. Бернсайд. Очень смешно. Я жду, когда дома, в бюро, будет утро. Может, у них что-нибудь на него есть?

– Сейчас здесь без четверти десять утра, так? Значит, в Вашингтоне без четверти пять. Утра ждать еще долго. Попробуй связаться по телексу с ночными дежурными.

Нед вышел от Гривса и направился в офис Джейн. Он шел, не переставая удивляться, сколько должностей в госучреждениях занимают добродушные идиоты вроде Макса Гривса. На них нельзя сердиться. Но невозможно добиться и нормальной работы. А уж если заставишь, они наделают такую кучу ошибок, что не разгребешь.

Секретарши Джейн не было на месте. Нед прошел мимо ее стола и постучал в открытую дверь.

– Мисс Вейл. У меня есть жалоба на одного из ваших людей, мэм.

– В чем дело, полковник Френч? Сэр, как же вы меня напугали.

Они молча глядели друг на друга. Наконец Нед прошел в кабинет.

– Стой там. Ты слишком соблазнительно выглядишь. Так и хочется откусить кусочек, – сказала Джейн. – А я собираюсь на десятичасовое совещание.

– Даже и перекусить за это время не удастся.

– Конечно. Так что за жалоба?

– Я знаю, что Максом Гривсом ты не руководишь, но…

– Такой приятный молодой человек. Но только от сих и до сих. – Джейн коснулась ушей. – А так – чистая сметана.

– Что за увлечение съестным?

– Ничего. А как насчет ленча?

– Думаю, что мог бы предложить арахис, если, конечно, гостиница обновила запасы в холодильнике.

– Как всегда?

– Давай на полчаса позже, чтобы нарушить традицию.

Она кивнула, глядя ему за спину.

– Аманда, ты закончила с этим ксероксом?

– Я как раз туда иду, – ответила секретарша.

Нед подождал, пока ее каблучки не застучали в коридоре, потом он сделал воздушный поцелуй, повернулся и вышел так, чтобы это видела Аманда.

* * *

– Да, Джок, – говорил П. Дж. Р. Паркинс кому-то на другом конце провода. – Не стоит ее пересылать. Я стер уже. Там интересно было только имя – Тони Риордан.

Он сидел в кресле так, будто его смастерили вместе с креслом.

– Да-а? – спросил шотландец с обычным раздражением.

– Риордан, – повторил Паркинс.

– И что, мне подключаться? – спросил Джок кисло.

– Если нет, значит, я тоже могу ошибаться.

Возникла неловкая пауза. Паркинс напомнил о себе:

– У вас есть файл по вчерашнему несчастному случаю с бегуном?

– У меня? Нет.

– Мне кажется, фамилия Риордан принадлежит не то парню, которого сшибли, не то тому, кто его сшиб.

Зевок был явственно слышен в трубке.

– Проработаем это, Питер, проработаем. – И линия в МИ-5 отключилась.

Вообще-то Паркинс мог сидеть, наклонившись и вперед и назад. Но, видимо, гены внушили ему, что торс сидящего должен быть в строго вертикальном положении. Чтобы разрядиться после стычки с шотландцем, он встал и начал расхаживать по узкому пространству между столами с электронным оборудованием и инструментами.

Он должен сделать несколько звонков. Надо позвонить дежурному сержанту и выяснить имя Риордана. Имя. Гражданство. Может, все это и совпадения. Может, он вовсе не Тони и не янки. Не исключено, что он Пеордан или Деордан, размышлял про себя Паркинс, потому что сообщение, которое он получил, было телефонным, а не письменным.

Но если это все же был Тони Риордан, американец, то что за игру ведет этот хитрец, полковник Френч?

* * *

Молодой человек в просторной, студенческого типа одежде лежал на животе: ноги были раздвинуты в стороны, руки согнуты в локтях, голова поднята, а глаза впились в окуляры бинокля – мощного и поставленного на специальную треногу, чтобы не дрожало изображение.

Он лежал в комнате, видимо, давно покинутой маленькой спальне, на третьем этаже современного жилого дома.

Дом, расположенный в узкой лощине среди богатой летней зелени Риджент-парка, мог быть раньше студенческим общежитием, а молодой человек – одним из его обитателей.

Но дело, которое его полностью захватило, хотя рядом с ним стоял термос с горячим кофе и лежали конфеты, показывало, что его присутствие в этом доме никак не могло быть законным.

На этой высоте в поле его зрения как раз попала довольно большая группа кустов и деревьев, посаженных через улицу и прикрывающих от нескромных глаз Уинфилд-Хауз, резиденцию посла и госпожи Фулмер. Улица, которая пролегала между наблюдателем и объектом его наблюдения, называлась Аутер-Серкл. В этот ранний утренний час немногочисленные машины проносились по ней на юг.

Именно по Аутер-Серкл бежал вчера Нед Френч, когда видел подъем «Олд Глори», а чуть позже – приглушенное сияние Большой лондонской мечети. Этот храм находился к югу от здания, из которого молодой человек продолжал наблюдать за окнами Уинфилд-Хауза и двумя въездами на его территорию с Аутер-Серкл.

Один въезд, прямо напротив общежития, позволял видеть все западное крыло Уинфилд-Хауза и его южный фасад. Но перед ним была протянута цепь, а железные ворота закрыты фанерными щитами, чтобы загородить дом от прохожих. Другой въезд, в нескольких ярдах к северу, оставался открытым, но его охраняли из сторожки. Редкие автомашины, въезжавшие на территорию резиденции, останавливались для проверки, а потом поворачивали налево по дорожкам из гравия к задней части особняка или в другую сторону, на стоянку позади оранжереи и теннисных кортов.

Молодой человек с биноклем взглянул на часы и, увидев, что уже одиннадцать, взял в руку «уоки-токи».[27]

– Танго-два Чарли-первому.

Радиоприемник затрещал.

– Поговори со мной, дорогой.

– Обычный поток. Фургон садовника. Фургон «Ходгкинс и дочь – традиционные обеды».

– Ты наполнил мой день, о глаз Аллаха.

– Десять-четыре.

Молодой человек вытащил доску с зажимом и на разграфленном листе бумаги написал что-то против числа 11. Потом он вернулся к наблюдению. Неожиданно «уоки-токи» издала сигнал вызова.

– Танго-два, танго-два, посетители.

– Повтори, Чарли-один.

– Ты, о благословенный из людей, – сказал мужской голос. – Почистил ли ты свои ботинки, солдатик? Десять-четыре.

Озадаченный парень с биноклем уставился на молчащее радио. Только сейчас до него дошел смысл сообщения: кто-то шел с проверкой. Ну и что? Он был там, где должен был быть, делая то, что приказано. Зачем паниковать.

– Не вставать, – рявкнул голос сзади.

Молодой человек дернулся в сторону за маленьким «узи»,[28] лежавшим рядом с «уоки-токи». Потом застыл.

– Здравствуйте, – выдавил он.

Небольшой человек крепкого телосложения стоял в проеме. На первый взгляд, он походил на озлобленного Микки Руни[29] – такого, который качает пресс по пятьдесят раз в день. То же, похожее на эльфа, лицо, только редкие седые волосы не спадали кудрями, как у актера.

– Ладно, – сказал мужчина. – К биноклю, Шультхайс!

– Слушаюсь, мистер Рэнд.

– Что там делается?

– Все как обычно, мистер Рэнд. Грузовики с продуктами и товарами.

– Следи за тем, о чем болтают в посольстве. Ты слышал о воскресном плане?

– МистерКрофт мне рассказал. Что-то вроде сборища знаменитостей.

– Отменяется, Шультхайс.

– Хм?

– Не будет. Никакого сборища. Мы не допустим этого.

– Но, как я понимаю, это идея миссис Ф.?

– А ты пойми по-другому, Шультхайс.

– Да, мистер Рэнд.

Разговор двух американцев гулко отдавался в пустой комнате, будто где-то вдали шли переговоры по межпланетным каналам.

– Ладно, собирайся и следуй за мной, – сказал Рэнд молодому человеку. – Сейчас мы усилим нашу группу электронного подслушивания двумя мощными фигурами – тобой и Дитрихом. Все входящие и выходящие звонки записываются на пленку и расшифровываются.

– Что, даже и по телефонам миссис Ф.?

– В первую очередь.

– Да, мистер Рэнд.

Невысокий седой человек взглянул на него с вызовом сверху вниз.

– Давай, давай, иди. – Он подождал, пока Шультхайс собрал свое оборудование в обычную полотняную сумку, застегнул ее на молнию и поднялся на ноги.

– Все в порядке, мистер Рэнд.

Пара казалась очень странной. Шультхайс со своей сумкой сошел бы сейчас за студента, направляющегося домой на летние каникулы. А Ларри Рэнд, возглавлявший резидентуру Компании в Лондоне, походил на кого угодно, кроме резидента. Жокей на пенсии? Тренер по тяжелой атлетике? Что-то связанное со спортом? В его наклоненной вперед фигуре было что-то агрессивное, бульдожье, соотносящееся с его рявкающей манерой отдавать приказания и общей самоуверенностью.

Рэнд повернулся и первым вошел в большое помещение с длинным столом, заставленным подслушивающей аппаратурой. Несколько молодых людей, похожих на студентов, сидели в легких наушниках, словно слушали обычные записи «Топ-40».[30] Время от времени они что-то царапали на бумаге.

Двигаясь, Ларри Рэнд терял свой бульдожий вид. Он ходил исключительно легко, покачиваясь и бочком, как овчарка или терьер, но искусством управлять миром владел, как дрессировщик. Может быть, он инстинктивно чувствовал, когда пустить в ход плетку или вовремя рявкнуть, чтобы заставить повиноваться массы людей.

Усадив Шультхайса в конце стола, он указал ему на пару наушников.

– Перехваченные разговоры распределяются автоматически, – объяснил он. – Когда на твоей контрольной панели загорится лампочка, нажми кнопку и запиши все, черт возьми, аккуратно, да не забудь указать время с точностью до секунды. Иначе нам придется немало похлопотать, чтобы сопоставить пленки и запись. Понятно?

– Да, мистер Рэнд.

– Начинай.

Рэнд вразвалку направился к окну. На верхнем этаже Уинфилд-Хауза горничная протирала окно мансарды. Она чуть смочила стекло чистящей жидкостью и еле водила руками. Лицо Рэнда стало жестким. Плохая работа выводила его из себя еще больше, чем безделье. Вы платите горничной за мытье. Если она этого не делает, вы просто ее увольняете. Но нужны годы, чтобы обнаружить недобросовестность горничной, которая едва шевелит губкой. А она, между прочим, крадет ваши деньги, как вор.

Он повернулся и взглянул на группу парней. Они сидели, словно готовясь к экзаменам, за длинным библиотечным столом, где электронная информация медленно впитывалась в мозг. Это действительно был экзамен, подумал Ларри Рэнд. Каждый день враг закидывал петли, которые надо было распутывать. Экзамен никогда не кончался – вопросы жизни и смерти, на которые вам надо было дать ответ или заплатить высшую цену.

Он прошел в угол комнаты, где на пыльном цементном полу стоял обычный телефон. Рэнд поднял трубку и набрал номер.

– Хеннинг, – резко бросил он через секунду. – Давай.

Человек на другом конце провода начал с каких-то невразумительных фраз типа: «Я не очень уверен».

– Пока еще слишком рано утверждать, мистер Рэнд.

– Неужели? – рявкнул Рэнд. – Или это оправдание?

– Мы начали всего час назад. Почти половина тех, кому успели позвонить, просто не берут трубку.

– Это все отговорки. С кем вы к этому моменту поговорили?

– Лично я только с двумя: Рупертом Мэйном и Джилиан Лэм.

– С кем?

– Он чем-то занимается на «Гранада Телевижн», а она ведет какую-то телевизионную программу. То ли новости для женщин, то ли что-то еще.

– Короче, Хеннинг. Суть?

– Мэйн сдался сразу. Он сам не пойдет и криком кричит, убеждая приглашенных коллег тоже не ходить. Но эта сучка Лэм начала выспрашивать, кто я такой, от имени какой организации говорю, ну и так далее.

– Не оправдывайся. В чем суть?

– Мистер Рэнд, единственное, в чем мы убедились, – так это в том, что она будет там в воскресенье. Она говорит, что дух противоречия – ее вторая натура. И что-то еще про овец на заклание.[31]

Ларри Рэнд молча стоял и слушал тихий шелест десятков голосов в наушниках: его группа продолжала подслушивать телефоны в Уинфилд-Хаузе.

– Дальше, Хеннинг, – бросил он. – Что у других?

– Примерно то же самое. Пятьдесят на пятьдесят.

– Слушай приказ. Если вам попадется такой же крепкий орешек, как Лэм, разрешаю направить письма с угрозами от террористических групп. Понял? Их надо доводить до белого каления. Посмотрим, так ли уж силен в ней дух противоречия.

Он повесил трубку, повернулся вполоборота к подслушивающей команде. Рэнд не знал, американка Лэм или англичанка. Если американка, то он велел бы найти компромат, проверил бы через налоговую службу, как обстоят ее дела. Если англичанка, он намекнул бы ей на проблемы, которые могут возникнуть у нее с контрразведкой и налоговой службой Англии. На самом деле ничего подобного он не смог бы организовать – не так уж блестящи отношения между Компанией и ее оппонентами в Лондоне, но ведь Лэм-то об этом не знает. Однако, когда Рэнд хотел сделать что-то в этом роде, он мог шантажом добиться от англичан всего.

Как и некоторые сотрудники, набранные в Компанию после того, как Управление стратегических служб[32] военного времени уступило место ЦРУ мирного времени, Е. Лоуренс Рэнд был студентом Браунского университета. Его успехи в учебе были посредственными, но он работал с командой по фехтованию, а потом вошел в команду по гребле как рулевой благодаря своему маленькому росту. Так или иначе, окончив университет в 1960 году, он поступил на работу в Компанию и с тех пор поднимался по служебной лестнице.

Этому способствовали два обстоятельства: первое из них было чисто случайным. Одним из основателей ЦРУ был Е. Генри Рэнд, не имевший к Ларри никакого отношения, – факт, который последнему удалось утаить. Совпадение имени и фамилии не сработало бы даже в самом примитивном обществе. Однако в коридорах ЦРУ в Лэнгли, в штате Вирджиния, особенно после смерти Рэнда-основателя, это почему-то действовало как гипноз.

Вторая причина успешной карьеры Ларри Рэнда в Компании случайной не была и объяснялась его характером. Скажем, к примеру, что резидентура в Лондоне всегда была лакомым кусочком для шпионов, чья карьера близилась к пенсиону. Руководил ею обычно человек, уже готовый уйти с передовой и мечтавший разводить розы на покое. Но последние годы жизнь в Лондоне, чреватая неожиданностями и неприятными сюрпризами, требовала, чтобы резидентуру возглавил настоящий костолом, без колебаний способный на жестокость.

Вспомнили, понятно, о Ларри Рэнде.

То, что он делал сейчас, «отменяя» прием Пандоры Фулмер – ее любимое детище, ее гордость и радость, – принесло бы ему ее вечную ненависть, узнай она когда-нибудь, кто преследует ее гостей. Нельзя было ждать ничего хорошего ни от чистоплюев вроде Ройса Коннела, ни тем более от его поводыря Неда Френча.

Ни одной секунды не сомневался Ларри Рэнд в том, что он поступает правильно. В уверенности – залог успеха. Да, его вмешательство может разозлить пустоголовых журналистов вроде Джилиан Лэм, заставить вопить сопливых либералов, которые шныряют повсюду, становятся отличной мишенью для убийц из исламских и других организаций и в конце концов создают сложности даже для Неда Френча.

Ну и ладно. Зная, что поступаешь правильно, делаешь это вновь и вновь, пока не дойдешь до уровня Ларри Рэнда, на котором считается правильным любой поступок. В самый последний момент, когда не придет никто из приглашенных, его люди, вошедшие в группу Френча, сделают все, чтобы обеспечить охрану посла и его безголовой жены. Все остальные пусть заботятся о себе сами.

Особенно Нед Френч.

Для жестокого человека с репутацией костолома проблема состоит в том, что никто не способен оценить тонкость его чутья. У вечно воняющего и рявкающего коротышки Ларри Рэнда была почти болезненная способность чуять изъяны в характерах. Его интуиция была несравненно острее, чем у тех в Компании, кто считался асами. Особенно обострялась она, когда просыпались его звериные инстинкты.

В джунглях ослабевшее животное погибает. Таков закон продолжения рода. Но есть способ обнаружить такое животное. Можно всегда учуять, когда животное, вроде Неда Френча, готово покинуть стадо. Можно предвидеть его первые колебания, первый неверный шаг и приберечь все это, пока не подвернется подходящий случай.

Для Ларри Рэнда искусство разведки состояло в накапливании файлов с такими сведениями о сослуживцах, что он смог бы пресечь происки любого из них. Для него, резидента в Лондоне, не было ничего важнее, чем защитить резидентуру от саботажа чиновников.

А если бы кто-то вроде Коннела с куриными мозгами захотел обойти Компанию, поручив человеку из другой службы дело, которым по праву должно заниматься ЦРУ? Что ж, того, кому это поручат, придется раздавить на глазах у Коннела, да так эффектно, чтоб его дрожь проняла. Иначе его не проучишь.

Что же до Френча, то правила бюрократических игр были ему хорошо известны. Если он их до сих пор не нарушает, пустить его в расход.

Глава 9

Обычно Нед встречался с Джейн в половине первого. Перенеся свидание ближе к часу, он вышел за пять минут до назначенного срока. Френч шел быстро; солнце временами показывалось из-за облаков. Он не смотрел ни направо, ни налево, как и подобает человеку, делающему вид, что не подозревает, не может подозревать и никогда не заподозрит, что за ним следят.

Это была иллюзия, как и многое другое во внешних проявлениях Неда Френча. Много лет назад у родителей, на озере Фон-дю-Лак, в Висконсине, в бестолково построенном щитовом доме с широкой верандой и прохладным подвалом, Нед и его друзья прятались от жарких лучей солнца, играя в погребе в настольный теннис. Тайное от взрослых и неумелое курение вызвало у некоторых из них кашель; у Неда же в ту пору возникло поразительное «периферическое зрение», как это называют офтальмологи, а также и другие качества, развиваемые настольным теннисом – мгновенная, почти рефлекторная реакция и решительность.

Даже его редкие способности не помогли ему подавить чувство, что дела сегодня не слишком хороши. Может, вспышка Лаверн, может, глупость Макса Гривса или дюжина других, более мелких неприятностей, но все вместе складывалось в предчувствие надвигающейся серьезной беды.

Несмотря на это, он решительно шагал по Брук-стрит, потом повернул и пошел по пешеходной улице под названием Саут-Молтон-стрит, мимо маленьких магазинчиков, которые то объявляли о своем банкротстве, то вновь открывались, мимо крохотных ресторанчиков, где когда-нибудь они с Джейн смогут посидеть за ленчем на улице, не ощущая тревоги.

Да, когда все это успокоится, сказал себе Нед. Когда исчезнет тревога. Как это может случиться? – спрашивал он себя. Как убедить Лаверн, чтобы она позволила ему уйти? Смогут ли он и Джейн открыто проявить свои чувства друг к другу, не вызвав немедленного, хотя, может быть, и замаскированного дисциплинарного взыскания?

Внимание Неда привлек молодой студент, остановившийся поглазеть на витрину с какой-то мурой для панков. Он двигался следом за Недом почти так же быстро, как и сам Нед. Когда они приблизились к шумной и многолюдной Оксфорд-стрит, парень приблизился на расстояние тридцати ярдов, как это и рекомендуют пособия по слежке. Нед отметил на оперативном жаргоне, что его «вели издали», а теперь «взяли вплотную».

Остановившись на оживленной улице, Нед поглядел по сторонам, как бы высматривая автобус. Благодаря периферическому зрению, Нед ни разу прямо не взглянул на студента, но, поворачивая голову, все же заметил еще одного человека с такими же повадками. Молодой парень терся возле почтового отделения на углу Бленхейм и Молтон, очень неопрятный, со слишком короткими темными волосами и таким носом, о котором отец Неда говорил: «Так и хочется напихать в него груду никелевых монет».

Чувствуя себя маршалом на параде, Нед подождал, пока переключился светофор, и двинулся через Оксфорд-стрит. Его кортеж проследовал за ним на соответствующей дистанции. Студент в тридцати футах, а Нос – в пятидесяти. Насколько мог судить Нед, не желая проверять свою догадку слишком открыто, ни один из них пока не заметил другого.

Хотя слежка за ним не принадлежала к разряду мелких неприятностей, она добавила что-то еще к мрачной атмосфере этого дня. Ничего путного в этот вторник не будет, решил Нед. Еще одно поразительное предчувствие Френча?

Нед снова помедлил, чтобы предоставить своим преследователям возможность поменяться местами, а себе дать время подумать, что же делать дальше. Он был уверен, что может уйти от кого угодно в этом сумасшедшем доме, которым был первый этаж «Селфриджа». Но от двоих?

Длинная вереница автобусов медленно двигалась на восток. Люди вскакивали на заднюю площадку и соскакивали с нее с такой легкостью, что можно было подумать, будто эта лондонская привычка вполне безопасна. Нед знал, что это вовсе не так; правда, тот, кто вскакивал или соскакивал, редко ушибался, но иногда от толчков страдали пожилые респектабельные старушки, терпеливо ожидающие возможности войти в автобус или выйти из него.

Черт подери, подумал Нед. Два хвоста. Один из Компании, а второй, скорее всего, человек Бертольда Хайнемана, любителя приключений, о существовании которого ему вчера вечером сообщил Мо Шамун. Техника ухода от слежки не была установлена раз и навсегда и не подчинялась никаким законам. Однако инстинкт подсказывал Неду, что шансы на успех снизились, поскольку преследователей было двое.

Ему придется отменить встречу. Джейн ушла из офиса несколько минут назад. Лучше всего, видимо, позвонить ей прямо в номер 404. Это было намного безопаснее встречи. Они уже несколько месяцев искушали судьбу, полагаясь на его интуицию. Это будет первый раз, когда они отменят свидание. Отличный процент. Вот только страх, гнетущий, как предзнаменование… Короче, день не задался. Черный вторник, черт его подери.

В поисках телефона Нед вошел в универмаг «Дебенхам» в поисках телефона. Он только что миновал маленькие ресторанчики на Саут-Молтон, где он и Джейн однажды…

Разумеется, их отношения будут совершенно иными без Лаверн. Знала она об этом или нет, но это был любовный треугольник. Само ее существование сообщало их отношениям особый привкус запретности. Без нее это были бы просто пирожные и чай на Саут-Молтон.

Он нашел телефон, прождал четыре минуты, пока не наговорилась стоявшая перед ним женщина, позвонил в отель, который был частью «Селфриджа», и попросил соединить с номером 404. Нед мог себе представить, как беспокоилась Джейн. Трубку подняли, но никто не ответил.

– Джейн?

– О Господи! Ты меня чуть не до смерти напугал.

– Джейн, ничего не получится. Половина шпиков Лондона тащится за мной.

– Чудесно.

– Ты же понимаешь, что я огорчен не меньше, чем ты.

– Знаю. Пока.

Он повесил трубку и повернулся так быстро, что уперся взглядом прямо в Носа: стоя всего в нескольких ярдах от него, тот вдруг остро заинтересовался колготками в ближайшей витрине. Студент, лучше подготовленный, будто поджидал одного из них у лифтов.

Следующие полчаса Нед водил шпиков по магазинам грампластинок вдоль Оксфорд-стрит – от Марбл-Арч до Тоттенхэм-Корт-роуд. В каждом он подходил к продавцу, обычно ветерану лет 26, и спрашивал, нет ли альбомов фортепианной музыки.

– Что-нибудь из ранних записей – годов тридцатых или сороковых, – объяснял Нед. – Пайнтоп Смит, Арт Ходс, Джо Салливан, Джимми Йэнси, Джесс Стейси. Любой исполнитель буги-вуги, вроде Алберта Амонса, Питера Джонстона или Мид Лукс Люиса. Только не надо дуэтов и трио. Ничего, кроме соло.

Альбом не попался ему ни разу, но он нашел несколько пленок, заляпанных бездарными этикетками, на которых значилось что-то вроде «величайшие классические произведения всех времен». Он купил их, хотя эти вещи у него были – большей частью на пластинках из шеллака, на 78 оборотов. Им было уже более чем полвека, и потому звучали они плоховато. Последние двадцать лет он почти всегда возил их с собой. Лаверн, помогавшая таскать эти жернова из города в город, говорила:

– Они не могут ни перегреться, ни переохладиться, ни высохнуть, ни увлажниться: с ними обращаются лучше, чем с нашими девочками.

Вот и отлично, решил Нед, купив пленки. Если их счастливый дом распадется, некоторые из фортепианных записей должны быть легкими, как эти кассеты.

Он видел, как роется Студент на стеллаже с пластинками. Нос прохаживается снаружи по тротуару Оксфорд-стрит. Теперь они поняли, что следят за одним и тем же человеком, который ведет их по ложному следу. Когда парни вернутся к себе, их боссы развлекутся, вычисляя, что же на самом деле произошло и чего не было.

Нед пошел по направлению к канцелярии. Когда он свернул с шумной, задымленной Оксфорд-стрит на юг, на Дюк-стрит, Студент сник, узнав дорогу домой. Нос держался поблизости, пока Нед не скрылся в огромном здании. Нед стоял в холле и смотрел через окно, выходящее на Гросвенор-сквер, видел, как Нос встретился с другим парнем, судя по всему, тоже арабом. Они о чем-то говорили, оживленно жестикулируя.

Гнусный и мерзкий день с липкими мелкими неудачами не оставил даже надежды на воздаяние в виде встречи с Джейн. Он уже не мог обойтись без этих встреч. Без них он страдал, как ребенок. Дурацкий, мрачный день.

Нед снова вышел из канцелярии, чтобы остаться наедине со своими унылыми мыслями. Еще полчаса никто не будет ждать его в офисе. Может, ему повезет, и он встретит Джейн, у которой наверняка такое же поганое настроение.

Держась в стороне от толчеи Оксфорд-стрит и выбирая небольшие, спокойные улочки, он оказался на Гановер-сквер, в глубине района Сохо, с его секс-шопами и другими заведениями подобного рода. Окна пестрели объявлениями местных специалисток, готовых доставлять садистские удовольствия. Куда бы ни забросила человека судьба, как бы ни баловала его, он никогда не бывает доволен. Время пришло.

Нед взглянул на часы. Он провел эти несчастные полчаса, даже не пытаясь обнаружить своих засветившихся преследователей. Нед знал, что опытный разведчик должен избегать самоанализа.

Так или иначе, серьезной обиды на Лаверн у него не было. Бог – свидетель, она была хорошей армейской женой. Двадцать лет назад, в то почти забытое время, когда они поженились, он считал свой выбор идеальным. Она была привлекательна, сексуальна, редко жаловалась, растила четырех прекрасных детей и хорошо готовила. Что еще нужно мужчине? Совпадения политических взглядов, общих интересов?

Он еще немного посидел на Сохо-сквер и почувствовал, как устал от себя и от своих неуклюжих попыток разобраться в том, что осталось от его брака.

Да, правда, в последние годы между ними образовалась трещина. Лаверн с ее армейской прямолинейностью правильно сформулировала происшедшее: он пошел дальше, а она осталась.

Как это назвать? Житейские расхождения? Политические? Сила привязанности? Лаверн всегда фанатически поклонялась своему отцу: «Это моя страна, хороша она или нет».

Но остальной мир отошел от этого. И Нед тоже.

Он смотрел, как по внутренней дорожке Сохо-сквер медленно шел пожилой мужчина с маленьким терьером на поводке. Старик не просил подаяния. Но симпатичный белый с черным терьер вставал на задние лапы и перебирал передними, как бы прося чего-то, пока люди на скамейках не бросали пару монет. Старик собирал деньги в кепку как плату за развлечение.

Неожиданно мысли Неда переключились на Амброза Э. Бернсайда, человека, обиженного на США. Нед быстро пошел на север по Рэтбоун-Плейс и уже через несколько минут был на Гудж-стрит. Номер 60 был, как и сказал Макс Гривс, пабом с выразительной вывеской. На нем была притягивающая вывеска «Большая бочка».

От боковой двери шла лестница наверх.

На втором этаже Нед остановился перед закрытой дверью. Оттуда доносился кашель и какой-то шум: казалось, будто сапожник прибивает подлатку. Нед постучал в дверь.

Постукивание прекратилось, а за ним и кашель. Снизу, из «Большой бочки», доносились характерные позвякивания и посвистывания игрального автомата, будто эльфы или космические пришельцы давали представление посетителям.

– Мистер Бернсайд?

Он слышал, как щелкали замки; потом заскрипела отодвигаемая задвижка. Дверь приоткрылась на несколько дюймов. Под глазом старика был яркий зелено-фиолетовый синяк, на белке – сетка лопнувших кровеносных сосудов.

– Вы!?

Снизу донесся позвякивающий, хихикающий звук эльфов из игральных автоматов, похожий на чириканье цыплят с чужой планеты.

* * *

Существовало сходство между двумя мужчинами, сидящими за угловым столиком в «Булестине», ковент-гарденском ресторане, очень любимом журналистами, которых приглашали на дорогой ленч и которые не хотели натолкнуться на своих коллег. Внешний вид мужчин вполне отвечал слегка старомодной атмосфере «Булестина», а дорогое меню – толстым кошелькам тех, кто подкармливал журналистов.

За ленч Харгрейвса платил другой журналист, но на это никто не обращал никакого внимания. Глеб Пономаренко официально числился в советском ТАСС, хотя его расходы убеждали таких циничных писак, как Харгрейвс, совсем в другом.

Странно, размышлял Харгрейвс: когда он смотрел, как Глеб поглощает унцию белужьей икры четырьмя жадными глотками, у него возникло ощущение, что он видит себя. Без всякого сомнения, между ними было определенное сходство. Что бы ни делал Глеб для Советов, никто бы не заподозрил в нем русского шпиона. Этот сорокапятилетний, как думал Харгрейвс, человек, походил лицом на отпрыска королевских фамилий: Романовых – Габсбургов – Сакс-Кобургов, которые правили европейскими государствами в прошлом веке. Эти мешки под глазами, это румяное, с высокими скулами лицо, тонкий нос с трепещущими ноздрями, эта безвольная нижняя губа! Глубокие дугообразные морщины словно заключили в иронические скобки нос, рот и усы.

Рассматривая Глеба, многолетнего партнера по ленчам, Харгрейвс совершенно забыл о теме разговора. Это была одна из самых непостижимых способностей русского человека – оставаться здесь столько времени. Он провел в Лондоне уже лет десять. Всех его товарищей куда-то перевели. Чудеса бюрократических нелепиц?!

– Удивительно, – пробурчал Харгрейвс.

Глеб оторвал взгляд от кусочка лимона, который он тщательно выжимал на остатки икры.

– Это далеко не самая лучшая наша икра, – заверил он Харгрейвса. – Боюсь, что ресторан экономит.

Англичанин вслушался в интонацию Глеба – прекрасное оксфордско-кембриджское произношение. Никогда не перепутает W с V, не проглотит артикль перед существительным. Конечно, долго слушая его, можно заметить, что он родился не в Англии, но откуда он родом, узнать было невозможно.

– Удивительно, что за все эти годы я не заметил твоего сходства.

– С кем?

– Со мной, черт возьми!

Русский нахмурился, вглядываясь в одутловатое от пьянства лицо старшего Харгрейвса – с набухшими венами на висках, алой сеточкой набухших на носу кровеносных сосудов и нездоровой одутловатостью щек.

– Не обижай меня, Найджел, – возмутился он. – Я – привлекательный мужчина, меня часто принимают за юного Седрика Хардвика. А ты – законченный алкоголик, который лучше всех пишет о городских сплетнях.

– Привлекательный? Ты? Да у тебя такой вид, особенно сегодня, после того как ты неделями не подрезал свои тараканьи усы… – Харгрейвс выжал лимон на свою икру и положил ее ложечкой на завитушку поджаренного хлеба. – Черт возьми, а кто ты на самом деле по происхождению? Мы с тобой так часто встречаемся за ленчем, что я могу об этом спросить.

Глеб пожал плечами.

– Мой отец был знаменит, не то что я. Низенький человек, – Глеб показал рукой высоту меньше метра, – но тем не менее семь лет подряд он считался лучшим стахановцем-сварщиком на ДнепроГЭСе. Он…

– Стахановец? Так работяги называют мастера по ускорению работы?

– Точно. Мой отец погиб во время обороны Сталинграда, точно так же, как и многие другие. Мама тогда была на восьмом месяце беременности. А через месяц появился я.

Русский остановился, глядя, как Харгрейвс неторопливо доедает свою икру.

– Говорят, ты помогаешь этой чертовски привлекательной Джилиан Лэм. Правда?

– Человеку надо есть, – подтвердил Харгрейвс, уписывая икру с тостом. – Телекомпания платит Джилиан весьма прилично, тем более что это не мешает моей работе в газете.

– Поздравляю. Она прелестна.

Помятое, истасканное лицо Харгрейвса неожиданно покраснело.

– Ну что ты, ничего подобного у меня с ней нет, я тебя уверяю.

– Может, и нет, но я знаю твою репутацию.

Харгрейвс сложил кончики пальцев вместе.

– Глеб, лесть всегда выручала тебя, но со старым Харгрейвсом это не пройдет.

– Зачем мне льстить тебе, – ответил Глеб. Он сделал знак официанту, чтобы тот сменил тарелки. – На самом-то деле именно ты и должен льстить мне, – продолжал он, – хваля мою шпионскую сеть за точность работы. – Его глаза расширились, словно предостерегая Харгрейвса от острот. – Правда, правда. Говорят, ты начал разнюхивать грязные дела, связанные с этой бандой в Уинфилд-Хаузе. Это относится к воскресному приему у них?

– Какая грязь, черт возьми? – Англичанин потягивал свой сухой «Мускадет», все еще холодный, хотя его давно налили. – «Лэм на заклание» грязью не занимается.

– Извини, это что – справочный материал?

– Так, по нескольким педикам, которые привлекли интерес Джилиан.

– А мне говорили, что мисс Лэм интересует только Ройс Коннел.

– Тебя чертовски хорошо информируют, а, Глеб?

Русский отмахнулся от этой реплики, будто это был комплимент. Он и Харгрейвс уже несколько лет регулярно скрещивали шпаги в словесных поединках. Сценарий был одним и тем же. В начале ленча, накачиваясь виски и белым вином, журналист прикидывался твердым орешком, который трудно было расколоть. В середине беседы, сдобренной мягким кларетом или бургундским, из него начинала просачиваться информация, как вода из корабля с пробоиной. Не вся она была правдоподобной, но к коньяку он доходил до таких интимных подробностей, что Глеб из чувства стыда пресекал этот душевный стриптиз. Нет, говорил он себе сейчас, это не стыд, а просто внутренний прием опытного рыболова.

Нельзя брать слишком много рыбы из одного пруда – это может вспугнуть рыбу. Не выуживай слишком много из этого чертова старика Харгрейвса, не то он запомнит… и пожалеет.

В конце концов, ловля рыбы была профессией Глеба или, поправил он себя, чем-то в этом роде. В Первом главном управлении КГБ отдел Глеба занимался животноводством – разводил высокого ранга агентов. Сначала надо было отыскать такие редкие экземпляры. Потом создать такие условия, чтобы они покинули стадо и начали пастись самостоятельно.

Глеб вдруг понял, что слишком пристально смотрит на Харгрейвса. Он сделал знак официанту, чтобы тот наполнил их бокалы. «Мускадет» закончился.

– Еще бутылку?

– Нет, нет. Той бутылки «Фиджеака», которую ты попросил открыть, мне вполне хватит.

Когда появилось горячее, оба обрадовались. Блюда в «Булестине» могли быть лучше или хуже, но сервировали стол всегда красиво. Сейчас подали мясо-шароле, с тонкими, как осенние листья, ломтиками; стебли были сделаны из петрушки. По краям был зеленый салат, а внизу – кубики заливного мяса и крохотные хрустящие и острые корнишоны.

– По правде говоря, – сказал Харгрейвс, начиная выплескивать информацию, – ты никогда не догадаешься, кем больше всего интересуется Джилиан.

– Кроме Коннела?

– Кроме Коннела, с которым уже все ясно. – Русский наморщил лоб. Морщины на его лице появлялись в самых неожиданных местах, выражая готовность принять любую новость, хорошую или дурную, и тут же на нее отреагировать.

– Кто-то незнакомый?

– Один из этих таинственных людей с прикрытыми лицами, которые разгуливают по улицам Лондона, – сказал Харгрейвс выспренне. Современные английские журналисты, вынюхивающие как слухи, так и серьезные новости, предпочитали более динамичные фразы, обращаясь к красивым оборотам родного языка, особенно из викторианской эпохи, разве что из ностальгии.

Морщинки сбежали с лица Пономаренко.

– А, тогда мне жаль эту леди, – сказал он. – Этот город… – Он покачал головой, но оставалось неясно, признак ли это сожаления или удивления.

– Ты знаешь, Харгрейвс, возможно, даже лучше, чем я, что некоторые города в этом мире будто специально предназначены для того, чтобы притягивать определенный тип авантюристов. Сингапур, а? Гонконг. А на Западе – конечно, Вена, и Цюрих, и Лиссабон, и Лондон. Да, да, ваш Лондон. Этот город стал центром интриг. – Он улыбнулся сказанному. – Если напишешь колонку, так и быть, за последнюю красивую фразу я с тебя денег не возьму.

– Интриги? – Харгрейвс, несмотря на выпитое, по-прежнему сохранял отдаленное карикатурное сходство с Пономаренко, хотя был заметно более помятым. – Расскажите мне все, черт возьми. Если об этом кто-нибудь узнает, это будет…

– Э, нет. – Русский предостерегающе поднял вверх указательный палец. – Я знаю, какой гнусный ярлык вы, писаки, приклеили мне, благородному представителю вашей собственной профессии, если в этих словах нет противоречия. Но я уверяю тебя, со мной все ясно, как и с Ройсом Коннелом. Люди, о которых я говорю, не люди, а шифры. Призраки. Они беспрепятственно просачиваются в Лондон и ускользают из него, чтобы участвовать в авантюрах, которые поражают самое богатое воображение. Они крутятся вокруг денег, предпочтительно наличных. Но в этом они мало отличаются от нас, бедных поденщиков, а?

– Ну, рассказывай дальше, черт возьми. У меня уже слюнки потекли.

Лицо Пономаренко выразило полное безразличие.

– Я могу быть уверен, что ты не повернешься резко назад?

– Для чего? Ну конечно нет, черт.

– А теперь медленно и только по моей команде повернись. Вон там, в дальнем углу за лучшим столиком, который я никогда не выбираю, чтобы не быть слишком на виду, сидит мужчина. Приготовься, но пока не поворачивайся. Он слушает своего сотрапезника и оглядывает комнату. Он довольно молод, до сорока, полноват, с очень подвижными глазами и высоким лбом, на который спадают жесткие спутанные волосы. Ну просто копна волос. Давай!

С самым непринужденным видом Харгрейвс поднял палец, показывая на какую-то деталь на потолке, потом устремил взгляд в направлении руки, словно изучал невидимое архитектурное украшение. Посмотрев в сторону, он увидел человека, о котором шла речь.

Он увидел именно то, что описал русский. Мужчина без каких-либо примет, невыразительный, как поношенный пиджак. У него были торчащие усы, как из стальной проволоки, и дебелое лицо, будто никогда не видавшее солнца, что так просто в дождливом Лондоне. Но не это делало его похожим на призрака. Харгрейвс понял, что это не одно лицо, а физическое воплощение нескольких подобий.

Он повернулся к Глебу.

– Чертовски странное лицо. Только что ты видел его – и вот уже не видишь.

– Как проницательно, Харгрейвс. Многие люди сочли бы его лицо вялым, признаком слабого характера. Но ты и я в этом разбираемся лучше. Если можно так выразиться, это лицо на день, которое человек с очень сильным характером решил поносить.

– Говори, говори, проклятый мучитель.

– Но это практически все. Могу добавить очень немногое. Я знаю, что такие люди существуют. Это новая порода, Харгрейвс. Тогда как мы с тобой – неисправимые романтики, работающие и борющиеся ради самого искусства, у этой новой породы вместо сердца – плата с микросхемами, которая оценивает каждое действие в фунтах, пенсах, долларах и центах.

– И никогда в рублях и копейках?

Пономаренко пожал плечами.

– Разве я знаю? Мне известно только, что у них нет сердца, если не иметь в виду простой медицинский смысл этого слова. Они запрограммированы на то, чтобы портить или перехватывать любое прибыльное дело, которое они обнаружат. Берут бразды правления в свои руки, меняют любые первоначальные цели – политические, культурные, военные, экономические – и занимаются только собственной выгодой.

– Будь я проклят, если я тебя понимаю, Глеб.

– Вот. Вот здесь, не более чем в шести ярдах от нас, подтверждение моим словам. – Русский прикрыл глаза, готовясь вывести в рассказе вымышленные имена и личности, чтобы обеспечить личную безопасность. – Так вот. Группа специалистов по конному спорту из Венгрии прибыла в Лондон с самыми благоприятными предварительными отзывами. Все на этом острове, бредящем лошадьми, хотели видеть их. Любители спорта и профессионалы по выездке выстраивались в очередь у касс Альберт-Холла. То же самое, я уверен, было и в Эдинбурге, и в Манчестере, и в Бирмингеме. Они платили по десять фунтов за билет, чтобы посмотреть прославленный венгерский прыжок, выездку. С точки зрения венгерской группы, это было очень полезно для международного обмена. Команда могла собрать в общей сложности около пятидесяти тысяч фунтов за вечер. Скажем, десять выступлений в Великобритании. Полмиллиона фунтов, не форинтов. Венгрия была чрезвычайно довольна. Тут звонит человек, если я правильно помню, Альдо Сгрои – может быть такое имя? – известный итальянский кинопродюсер, предлагает сделать документальный фильм об этом триумфальном турне. Обычный молодой человек, немного безвкусный, но серьезный, здравомыслящий, искренний. И просит всего десять процентов от прибыли. Сделка подписана. Какая блестящая идея увеличить сборы от выступлений команды! К последнему дню турне Сгрои – один из них, почти говорит по-венгерски. Они братья по крови? Igen![33] Могут ли они когда-нибудь предать друг друга? Nem![34]

Русский остановился, медленно отрезал кусочек мяса, словно забыв о том, что говорил. Харгрейвс, не скрывая, нервничал в ожидании продолжения.

– Давайте, давайте! – торопил он.

– Всему свое время. – Пожевал, пожевал, проглотил. – Расписки были помещены в восточноевропейский банк в Лондоне. До сих пор его название неизвестно. В последний день руководитель команды перегружен делами: билеты на самолет, визы, отправка лошадей, не говоря уж о наездниках и конюхах. Надо было собрать эту маленькую венгерскую армию для заключительного броска на родину.

По договору банк переведет деньги в Будапешт, как только команда улетит. Но тут появляется кто-то из команды – а может, кто-то из киносъемочной группы, трудно их разделить в эти последние недели – с запиской от руководителя команды, которую передает руководителю банка. Через десять минут венгерские полмиллиона в пятидесятифунтовых банкнотах упакованы в бриф-кейс. И он удаляется! – Глеб хлопнул ладонями. – Только что видели деньги, и тю-тю, их нет.

– Проклятье! – Харгрейвс сдавленно захохотал. – Черт подери!

– И помни, старик, – продолжал Глеб, – этот Сгрои – всего лишь один человек. А дюжины таких, как он, разгуливают по улицам Лондона, отыскивая какого-нибудь бизнесмена, чтобы стянуть у него деньги. Представляешь, какой шум поднялся бы в Будапеште, если бы эта игра была разыграна ЦРУ? Но эти таинственные люди не имеют никакого отношения к политике. Это стервятники, которые мчатся вперед, наметив очередную жертву. И ты мне говоришь, что кто-то из них мог возбудить интерес прелестной Джилиан?

Искры дьявольского веселья, блестевшие в глазах Харгрейвса, медленно потухли.

– Боже, да нет, – сказал он наконец. – Ничего таинственного.

– Ну так расскажи мне.

Вместо ответа Харгрейвс тайком взглянул в дальний угол зала, чтобы рассмотреть пухлого, с одутловатым лицом и выпуклыми глазами человека. Удивительно, какого рода внешность позволяет обеспечивать доверие? И правда кинопродюсер! По распространенному мнению, а Харгрейвс твердо верил, что все, что он думал, было распространенным мнением – типичный человек, вызывающий доверие, должен быть обходительным, мягким, хорошо одетым, достаточно привлекательным и для мужчин, и для женщин и, безусловно, свободным от каких-либо неприятных характеристик или отрицательных черт, которые могут насторожить потенциальную жертву.

– Удивительно, – вздохнул Харгрейвс. Он бы и сам смог стать подобным мошенником, если бы хватило смелости. Но единственное, что ему удавалось, – это дурачить молодых и впечатлительных женщин, которые нуждались в его помощи, чтобы войти в общество. Он снова вздохнул.

– Твой ум где-то бродит, – заметил Глеб.

– Да. Просто восхищаюсь сырой глиной, из которой может быть вылеплена такая мастерская интрига, как «Дело венгерской команды».

– Ты говорил о любопытстве мисс Лэм. К кому она проявляет интерес? – спросил русский на прекрасном английском.

– Один шпион из американского посольства, Френч.[35]

– Френч?

– Ну да, дело в том… – И журналист принялся сбивчиво объяснять то, что смутило его сотрапезника. – На самом деле парень не француз. Только фамилия его Френч.

Глеб думал, как лучше прервать этот фонтан ненужных объяснений.

– Нед Френч, – сказал он наконец, – фанатик джаза.

Харгрейвс остановился на полуслове, открыв рот.

– Извини? – Краска полностью покрыла его лицо розовым румянцем.

– Тоже любитель фортепианного джаза, как и я.

– Ты его знаешь? – Пальцы Харгрейвса тряслись, пока он неуклюже рылся в карманах пиджака, пытаясь достать ручку. – Играет на фортепиано, – пробормотал он, быстро записывая что-то в маленькой записной книжке.

– Вовсе нет. Просто любитель, как я. Хотя, уверяю тебя, я не думаю, что мы любим одних и тех же исполнителей. – Глеб подождал, пока Харгрейвс зачеркнул предыдущую запись. – Мне говорили, что он балдеет от малоизвестного чикагского пианиста Арта Ходса. – У Глеба появилось странное, почти брезгливое выражение, плохо вязавшееся с его сакс-кобургским видом. – Очень бледный, специализирующийся на блюзах исполнитель. Фигня.

– А ты? – выспрашивал Харгрейвс.

– Я? Я предпочитаю бессмертного Оскара.

– Уайльда?

– Петерсона. – Глеб видел, как журналист записал это. – Да про меня-то зачем, бестолочь? Джилиан про меня не спрашивала.

– Точно. – Харгрейвс зачеркнул запись. – Что ты еще можешь рассказать про Френча?

Глеб откинулся назад и начал тщательно разрезать остатки букета из мясных листьев. Он прожевал кусок, который показался ему суховатым, потом поднял взгляд на своего гостя.

– Напротив, старик, что можешь рассказать мне ты?

* * *

Если полковник Френч уходил на ленч рано, капитан Шамун обедал поздно, и наоборот. Но если Френч забывал предупредить своего заместителя о времени ленча, Морис Шамун оказывался привязанным к письменному столу, не зная, когда удастся перекусить, да и удастся ли вообще. Если дела шли нормально, это не вызывало проблем. Но сегодня, по личным причинам, Шамун особенно хотел пообедать вне пределов канцелярии. Он включил крохотный транзистор, чтобы узнать новости. Ничего, кроме музыки. Он выключил приемник.

Когда вернется Нед, было не известно, никто не заметил, когда он вышел из здания. Шамун стоял у окна, смотрел на Гросвенор-сквер и думал, что делать. Обычно Нед не исчезал не замеченный охраной у входа. Но в последнее время он ускользал в полдень незаметно.

Утром, перед тем как сесть в машину и заехать за Недом, Шамун позвонил из телефонной будки.

Этот звонок и был причиной того, что сейчас он немного нервничал.

Он заметил длинноногую девицу, сидевшую на скамейке. Нэнси Ли Миллер без сандвича и араба-любовника все равно писала что-то в своей проклятой книжечке. Даже с такого расстояния Шамун видел, что у нее была новая записная книжка, значит, старую изучают боссы. У Шамуна неожиданно возникла мысль, не слишком хорошая, но заманчивая.

Как заметил Шамун, обходя лужайку, чтобы подойти к Нэнси Ли сзади, погода была переменчивой, обещала то дождь, то солнце, но ни того ни другого не было. Покрытое тучами небо прояснилось и сияло голубизной. Люди проходили через сквер, опасливо поглядывая на небо, а возможно, и друг на друга.

Он подошел сзади к скамейке Нэнси. Она и в самом деле читала книгу в бумажной обложке, под которой лежала небольшая записная книжка, прошитая пластиковой спиралью; что до литературы, то Нэнси Ли оказалась патриоткой: в руках у нее был порнографический бестселлер; его автор, американский писатель, жил за границей.

– Стыдно, стыдно, Нэнси Ли, – промурлыкал Шамун ей в ухо.

Девушка вскочила, как ужаленная, издала сдавленный крик и, обернувшись, увидела своего мучителя.

– А, это ты испугал меня, Морис!

– Слушай, ну ты такое почитываешь?

Она покраснела.

– Я не знала, что ты ханжа.

Он похлопал ее по руке.

– Ты вечером сегодня свободна?

– Боюсь, что нет.

– А завтра вечером?

– На этой неделе не получится, Морис. – В ее отказе прозвучало некое туманное обещание, но это было так неуклюже, что Шамун усомнился, проглотит ли он это.

Он взял у нее роман.

– Ну, где тут самые пикантные места?

– Купи себе такую же книгу и найди сам.

– Зачем же мне покупать, если у моей подружки она есть?

Она еще больше покраснела.

– С каких это пор я стала твоей подружкой, дорогой?

– Только в мечтах, – шепнул он патетически, взял в руки ее записную книжку, дважды пролистал ее. – Пишешь порнороман, Нэнси Ли?

– Отдай.

– Вот. – Но он не возвращал книжку до тех пор, пока не нашел строчку: «12.55: Френч вышел». Он усмехнулся, глядя, как она прячет записную книжку.

Они немного помолчали, девушка оглядывала лужайку, пока взгляд ее не остановился на бронзовой статуе мужчины в большом морском капюшоне, потрепанном штормом.

– Да, – сказала она, припоминая что-то, – старик в пальто? Этот? – Показала она.

– Ф. Д. Р.? А что?

– Ф. Д. – кто?

– Франклин Делано Рузвельт. Президент США во время Второй мировой войны и в период Великой депрессии. Если яправильно помню, его избирали президентом четыре раза. – Шамун пристально смотрел на нее. – Ты же знаешь о нем, Нэнси Ли. Ты же помнишь, что о нем рассказывали вам в школе.

– Неужели?

– Нэнси Ли, – помолчав, начал он безразличным тоном, словно это не очень-то интересовало его. – Сколько тебе лет?

– Больше восемнадцати.

– Нет, серьезно. Тебе уже есть двадцать один?

– Конечно, а почему спрашиваешь?

– Нэнси Ли, – продолжал он, беря обе ее руки в свои. – Могу я сказать тебе кое-что очень личное? О сексе?

Она нервно засмеялась.

– А почему бы нет?

– Ты когда-нибудь слышала о женском обрезании?

Возникла неловкая пауза. Ее щеки зарумянились.

– Это что, шутка?

– Это называется клитеродектомия.

– Морис!

– Нэнси Ли, арабские мужики не успокоятся, пока не вырежут тебе клитор. Не говори, что ты об этом не слышала.

На этот раз пауза была еще более длинной и неловкой.

– Ты за мной шпионишь, Морис.

– Я ревную, как дьявол, вот и все.

Она сделала попытку засмеяться.

– Ты что, хочешь извести себя? Мы провели неделю в Риме, ну и старались там!..

Ее смех был заразителен; Шамун непроизвольно захихикал. Она на него долго смотрела.

– Я не могу сегодня вечером, Морис. В восемь у меня одно серьезное дело.

– Что бы там ни было, встретимся у меня в пять тридцать? Я тебя довезу назад.

Она сидела молча, играя со своей записной книжкой.

– Ты не знаешь этого парня, Морис. Он… понимаешь, я как будто ему должна, а он не стесняется получить свое. Он просто с ума сходит, если видит другого парня рядом со мной.

– Пять тридцать, угол Одли и Гросвенор. Я буду на маленьком коричневом «форде-фиесте». Я доставлю тебя, куда ты скажешь к восьми вечера, точно.

– Не знаю, Морис. Я хотела бы.

– Этому парню все уже немного наскучило. А ты устала быть должницей. Со мной начнешь все сначала.

Ее рот слегка приоткрылся. Она так напряженно на него смотрела, что не заметила, как выронила на траву записную книжку.

– А потом? – хотела она спросить.

– Теперь о тебе, Нэнси Ли. Я без ума от тебя.

– Ну…

– Пять тридцать. Одли и Гросвенор. Это свидание.

* * *

Один из немногих не разорявшихся регулярно магазинчиков находился на углу пешеходной улицы Саут-Молтон и Бленхейм. Шамуну казалось, что магазин под названием «Бриктон» был здесь всегда. Он торговал обычной женской одеждой и всем тем, что носят модные дамы со средним достатком. Назван он был в честь той, чей ночной клуб в Риме был излюбленным местом многих знаменитостей. Но было еще одно объяснение такому названию.

Попрощавшись с Нэнси Ли, Шамун прошел по Саут-Молтон и остановился на углу, разглядывая витрины «Бриктона».

Потом дошел до конца улицы. В кофейне заказал сдобу с маслом и чайник китайского чая. Он сидел, наверное, минут пятнадцать, глядя на стол и размышляя, состоится ли встреча, которую сегодня утром он назначил на два тридцать – именно это время показывали сейчас его часы. Поняв, что срок наступил, он не испытал тревоги, хотя не чувствовал себя и спокойным. У входа в кофейню послышался вдруг какой-то шум. Он поднял глаза.

Владелица «Бриктона» была рыжеволосой и толстой, хотя и не пухлой. Пятьдесят фунтов лишнего веса были катастрофой для женщины ее роста. Она изменила свою фамилию в Бриктон – по названию магазина. К югу от Оксфорд-стрит ни у кого не было такой большой груди. Шамун напомнил себе, что к северу от этой границы пальма первенства, конечно, принадлежала Лаверн Френч. И не одна.

Бриктон села у столика позади Шамуна так, чтобы ее шепот никто, кроме него, не мог слышать. Раздался звук чиркнувшей спички. Она закурила и выпустила дым в его сторону.

– Ну, паренек, лови момент.

Шамун кивнул и начал что-то аккуратно писать карандашом на дешевой бумажной салфетке со столика.

Он и Бриктон знали друг друга давно. «С тех пор, когда я была костлявой», – говаривала Бриктон, хотя Шамун помнил ее только пышечкой. Перед ним живо стояла их первая встреча в Тель-Авиве в день его приезда на автобусе из Бейрута. Он окончил колледж еще в те добрые времена, когда стреляли меньше, чем теперь. Но даже тогда только американский паспорт помог ему проехать в Израиль. Та встреча была тоже в кофейне, мало чем отличавшейся от этой: тогда Шамун заказывал что-то, говоря по английски.

– Эй, янки, тебе нужен переводчик с дипломом Велесли?

Бриктон – ее звали, кажется Мириам, но Шамун за долгие годы забыл ее имя – родилась в Штатах, после колледжа переехала в кибуц к северу от Яффы. Она была на десять лет старше Шамуна и уже тогда имела звание капитана в Моссад. Не будучи урожденной израильтянкой, она не могла попасть во внутреннюю разведку Шин-Бет. Но Моссад, проникнувшая во все страны, сумела использовать ее исключительные способности.

Аккуратно записывая свои короткие заметки, Шамун подумал о том, что сейчас она, вероятно, полковник, как Нед Френч. В конце концов, руководить резидентурой Моссад в Лондоне было чертовски сложно.

Особенно для женщины.

Глава 10

– Да нет, сэр! Если бы только Абе Линкольн поддержал его, вместо того, чтобы прижать в деле с этим негодяем Джо Хукером, война закончилась бы к осени 1863 года.

Нед Френч сидел в тихом уголке «Большой бочки» на Гудж-стрит, слушая, как Амброз Эверетт Бернсайд-третий защищал своего деда, устроившего резню во Фридериксбурге.

«Большая бочка» была приятным старомодным пабом с гигантской, на три стороны, стойкой в центре: дюжины клиентов могли пристроиться возле нее одновременно.

Под влиянием виски и нескольких чашек крепкого кофе в старике за последние полчаса произошла замечательная метаморфоза. Он заметно взбодрился.

– Надо помнить одну штуку, молодой человек, – объяснял Бернсайд Френчу. – Грэмпо сделал ошибку, которую сделал бы любой честный человек. После всех этих воплей – ну, двенадцать тысяч юнионистов погибло и всего пять тысяч северян – Грэмпо прямо сказал Линкольну: «Сэр, вышвырните этих разбойников, не подчинившихся моим приказам – а это были Франклин, Самнер и Хукер, – или вышвырните меня». Неважно, что во Фридериксбурге Грэмпо выступал против генералов Роберта Э. Ли и Стоунволла Джексона. Нет, сэр, Линкольн просто освободил его от командования и отправил в Теннесси. А разве позже не Грэмпо спас Ноксвилл от Лонгстрита? Однако после этого дела в Род-Айленде никто не стал относиться к нему хуже. Они трижды избирали Грэмпо губернатором. А потом послали его в Вашингтон сенатором. Вы видите, молодой человек, что фамилия, которую я ношу, – славная фамилия. И именно это делает всю мою историю настолько непереносимой.

Нед обдумывал, как бы ему спросить старика, в чем же состоит его обида на США.

– Расскажите мне о себе, мистер Бернсайд.

– В 1940-м я пошел на войну добровольцем, еще до Перл-Харбора. Меня зачислили в ВВС. Тогда они еще назывались авиакорпус. Это уже позже, в 1942-м, нас всех перевели в армейскую авиацию США.

– Вы были летчиком?

– Нет, механиком. Я прибыл сюда, в Англию, с первой группой семнадцатых.

– А демобилизовались вы тоже здесь?

– Да, в 1950-м. К тому времени я был уже женат. – Старик умолк, на его изможденном лице заходили желваки.

Пришло время показать, подумал Нед, что он тоже военный. Он вынул свое старое удостоверение, на котором был сфотографирован еще лейтенантом. Он давно заметил, что именно человеку в этом звании лучше разговаривать с бывшими военными. Упоминание его нынешнего звания только отталкивало их.

Бернсайд скосил глаза на удостоверение.

– Не дурачьте меня, молодой человек. Вы слишком стары, чтобы быть лейтенантом.

– Ну и что? Вы знаете, что я работаю в посольстве. Если у вас есть законная жалоба, я смогу вам помочь.

Старик медленно выпрямился с таким видом, будто Нед дал ему лекарство без этикетки, и оно может убить или вылечить.

– Да, – сказал он наконец с неожиданной теплотой в голосе. – Я женился на английской девушке Вики, самой красивой во всем английском ВМФ. Устроился в одну авиастроительную компанию, которая потом обанкротилась. Так и шли мои дела. Каждая компания, принимавшая меня на работу, через несколько лет вылетала в трубу. Не удавалось им справиться ни с «Боингом», ни с чем другим. В конце концов случилось так, что у нас с Вики остался только маленький угловой киоск на Саут-Кенсингтон – сигареты, газеты, конфеты. У меня купили его два года назад за приличную сумму.

– Ну, это хорошо.

– Там сейчас кабак итальянский.

– А деньги?

– Моей и Викиной пенсии нам как раз хватало на жизнь. Поэтому мы вложили деньги в одну так называемую объединенную трастовую компанию. Американскую. Парень, возглавлявший ее, был американцем, а деньги наши они вкладывали в американские фирмы. «Получите вашу гарантированную долю богатства дяди Сэма!» Это очень подходило нам, Вики и мне, потому что, сами понимаете, мы не хотели вкладывать деньги в английские концерны.

– А как называлась ваша компания?

– «Международный англо-американский траст».

– Звучит как английская фирма.

– Это название компании. Мы у нее купили бумаги акционерного общества «Северо-американский фонд свободы». «Присоединяйтесь к растущему чуду 1980-х!»

Бернсайд разволновался.

– Я стучусь в это чертово посольство уже два года, и никто меня не слушает. Двадцать тысяч фунтов вылетели в трубу! Это же больше тридцати тысяч долларов, молодой человек. У Вики всегда было слабое сердце, но на бесплатную операцию не приходилось рассчитывать: двести двадцать седьмой номер в листе ожидания. Проживи она еще три года, ее бы прооперировали. Я хотел заплатить за частную клинику, но она отказывалась. А потом, однажды ночью, компания и фонд вдруг свернулись и испарились.

Дыхание Бернсайда участилось. Оцарапанная кожа вокруг подбитого глаза потемнела. Его пальцы впились в руку Неда.

– Я не сказал ей об этом. Но через неделю она узнала об этом из старой газеты, что-то разворачивая. Она подошла ко мне: «Милый, это правда? Все наши сбережения?» Я стоял как истукан и кивал, пока она не упала на пол прямо передо мной.

Он стукнул указательным пальцем по крышке столика еще раз и возбужденно продолжал:

– Прямо у моих ног. Ее привезли в больницу. Больше она не приходила в сознание. Доктор сказал, стресс.

Нед тяжело вздохнул. Пьяный воздух паба входил в его легкие и выходил из них. Он смотрел на убитое лицо внука генерала Бернсайда – того, кем гордилась страна, Восьмая воздушная армия, человека, уничтоженного…

Нед достал из нагрудного кармана ручку и старый конверт.

– Дайте мне еще раз название этого фонда.

Указательный палец старика продолжал бить по крышке столика, вместо того, чтобы наказать того, кто ограбил его от имени Америки.

– Да не в названии фонда дело. – Тук, тук, тук. – А в том жулике, который командовал всей этой шарагой. Он тоже американец.

– Его фамилия?

Тук, тук.

– Тони Риордан.

Негодующий Нед записал на конверте фамилию, едва не разорвав бумагу.

– Давайте в одиннадцать утра завтра. Вы подойдете к главному входу со стороны площади и спросите мистера Гривса. Вот. – Он написал фамилию. Пододвинув листок к старику, Нед смотрел, как недоверчиво тот читает. Его снова поразило странное сходство между этим неряшливым стариком и его аккуратным, хорошо ухоженным отцом в Висконсине.

– Гривс? Мне совсем не нравится эта фамилия.

– И ради Бога, – продолжал Нед, – приведите себя в порядок перед тем, как туда идти. Помойтесь. Вымойте волосы шампунем. Причешитесь. Сбрейте щетину. Вы должны выглядеть как следует, старый солдат.

Нед придвинул к себе обрывок бумаги и, написав: «Шампунь! Причесаться!!» – засунул листок в карман его пиджака.

– Пойдемте-ка, солдат, в магазин. Нам надо купить то, что вам нужно.

– В подачках не нуждаюсь, – обиженно сказал Бернсайд. – У меня есть пенсия.

Нед встал и огляделся.

– Поблизости наверняка должен быть магазин. «Бутс» или «Ундервуд». Один из таких. Купите там все. Я хочу, чтобы завтра вы выглядели достойно.

– А чем этот Гривс так важен?

– Он пытается упрятать за решетку вашего старого приятеля Риордана, наломавшего столько дров. Вы – очень ценный свидетель. Но вы должны выглядеть солидно. Поняли?

Бернсайд, казалось, долго размышлял. Потом он кивнул, словно через силу.

– Садись, – приказал он. – Я думаю, что должен тебе кружку пива, сынок.

* * *

В три тридцать Джейн Вейл сняла трубку телефона и набрала прямой номер Неда Френча. После шестого гудка она повесила ее, зная, что теперь ответить может только Морис Шамун. В ней закипело бессознательное раздражение против Неда. Только спокойно поговорив с ним, она сможет избавиться от этого.

Отчаяние она почувствовала не от того, что в последний момент сорвалось их свидание. В конце концов, говорила она себе в сотый раз после того, как это случилось, их отношения регулировались неписаными правилами, определяющими их поведение в любых ситуациях. Они не могут подводить друг друга, выказывая эмоции при посторонних.

Все это игра, с горечью признавалась она себе. И жизнь разведчика для Неда была игрой, в которой, как он говорил, счет велся по ежедневному числу трупов. Разве не это сказал он ей в их грустном, уютном гнездышке в отеле? Он считал и их отношения игрой, а значит, она имела свои правила.

Первое и главное: скрывать все от посторонних. Лицо Джейн еще больше помрачнело. И конечно, ни на что не жаловаться и ничего не выяснять. Боже, да никогда.

Она встала и пошла из офиса. Потом остановилась на полпути, поняв, что Неда в его кабинете нет, а если бы он и был, пришлось поразмыслить, чтобы объяснить свой визит к нему.

Джейн возвратилась к столу и позвонила в Уинфилд-Хауз: по этому номеру Пандора Фулмер просила отвечать на приглашения. Послышался сильный густой голос экономки, миссис Крастейкер.

– Уинфилд-Хауз. Чем могу вам помочь?

– Миссис Крастейкер?

– Да.

– Белл, это Джейн Вейл из посольства.

– А, мисс Джейн! Очень рада вас слышать. – Пожилая негритянка ответила очень настороженно. – Миссис Пандоры нет сейчас на месте.

– Я догадываюсь, что телефон трезвонит не переставая.

– Сегодня уже спокойней. Вы знаете, как такие дела проходят, – начала объяснять экономка со знанием дела. – Оказывается, многие просто не знают, что означает пометка RSVP[36] на приглашении, или просто об этом не думают, а кто-то скажет секретарше позвонить, а та забудет. Ну, вы знаете.

– Так сегодня полегче? Сколько у вас сейчас, наверное, уже больше трех сотен?

Продолжительная пауза на другом конце провода позволила Джейн понять, что Пандора Фулмер избегает разговора с ней, чувствуя за собой вину. Наконец экономка ответила.

– Что-то вроде того.

– Скажем, триста двадцать? – допытывалась Джейн.

Еще одна пауза, и Джейн догадалась, что рука прикрыла трубку. Голоса звучали приглушенно. Миссис Крастейкер ответила уже с облегчением:

– Триста десять, мисс Джейн. Я как раз подсчитала. Триста десять.

– Спасибо, Бел. Пожалуйста, передайте миссис Фулмер мои извинения за то, что мне не удалось сегодня утром приехать и помочь вам. Но нам приходится здесь заниматься безопасностью приема.

– Простите?

– Безопасность, Бел. Вы понимаете, что в связи с приемом нам следует обеспечить особую безопасность? Ведь в одном месте собираются все важные персоны.

Эта мысль явно удивила миссис Крастейкер.

– Ну и что?

– Передайте миссис Фулмер, чтобы она не беспокоилась по этому поводу, – добавила Джейн почти со злобой. – Пусть не забивает этой ерундой свою прелестную головку. Мы справляемся.

– Ну это же прекрасно, – ответила негритянка с энтузиазмом. – Пока.

Положив трубку, Джейн почувствовала, что настроение ее еще ухудшилось. У нее теперь был повод зайти к Неду. Но хотела ли она увидеть его? Он напугал ее сегодня. Как затрепетала она, услышав телефонный звонок в их маленьком тайном убежище! Она не знала, надо ли отвечать. А потом услышала вместо объяснения какие-то сбивчивые слова. Неожиданная ситуация, ладно. Но прошло уже несколько часов, и ничего – ни извинения, ни сочувствия.

Да пошел он к черту! Она снова позвонила к нему в офис, дождалась, пока Шамун взял трубку.

– Капитан Шамун, это Джейн Вейл.

– Да, полковника Френча…

– Вы можете записать для него сообщение? Я разговаривала с Уинфилд-Хаузом. Приглашенные медлят. Они получили согласие от трехсот десяти человек.

Шамун что-то тихо пробормотал, записывая сообщение.

– Что-нибудь еще?

– Все. До свидания. – Четко. Очень хороший работник эта мисс Вейл.

И к черту Неда Френча.

* * *

Центр коммуникаций Компании только недавно переехал в дом рядом с Беркли-сквер. Руководя этим местом, Ларри Рэнд ненавидел его.

Никаких особых причин для этого не было. Место было удобным. Маленькие забегаловки на Шеферд-Маркет, тележки с едой и прохладительными напитками, классные диско-клубы по вечерам и несколько еще более классных ресторанов; для тех же, кто имел склонность к более высоким материям, от этой части Мэйфера было рукой подать до картинных галерей на Корн-стрит, до Королевской академии на Пикадилли и всего лишь десять минут ходьбы до театрального района.

Здесь установлено самое современное и совершенное оборудование, защищенные от подслушивания системы позволяли связаться с любой точкой планеты. Рэнд не любил это место только потому, что это было место, где-то конкретно расположенное. Он был слишком опытен и понимал, что центр будет прослушиваться кем угодно – от ИРА и КГБ до добрых старых МИ-5 и МИ-6. В природе любого места заложена уязвимость.

Тем не менее, напомнил себе Рэнд, быстро идя по Керзон-стрит к центру, как по-другому можно организовать связь? Он начал свою карьеру в Компании как оперативник. В то время карман был кабинетом, ближайшая телефонная будка – самым совершенным, защищенным от подслушивания каналом связи. Ладно. Чертову центру связи деваться некуда. Он останется, конечно.

Он исчез за очень старомодной витриной магазина, который продавал черепаховые расчески и помазки для бритья из щетины хорошего качества. Многие джентльмены заходили в давно известные магазины на Керзон-стрит в поисках подобных вещиц. Это конкурирующее заведение было создано шесть месяцев назад. Вы проходите вглубь, где выставлены поясные ремни и щипцы для завивки усов. Миновав их, вы открываете дверь без вывески, за которой находится лифт, и поднимаетесь наверх.

Рэнд поднялся на второй этаж.

Короткое тело раскачивалось из стороны в сторону, глаза пристально смотрели по сторонам, когда он шел через рабочую зону, разделенную стеклянными перегородками, которые не доходили до потолка. Молодые парни и девушки работали на компьютерах, пишущих машинках, шифраторах и другом оборудовании. Приглушенный гул большого муравейника наполнял большую комнату без окон.

В дальнем конце располагались два кабинета с настоящими стенами от пола до потолка и запирающимися дверями. Один принадлежал Хеннингу, заместителю Рэнда по коммуникациям. Другой офис использовал Рэнд во время своих редких посещений. Сейчас он говорил себе, дело не в том, что это – место, а в том, что все каналы связи Компании – радио, спутниковые, радиорелейные, телефонные, факсимильные и компьютерные – сходились здесь. Это было не просто место, а главная цель.

– Хеннинг! – Рэнд просунул голову в соседний кабинет, потом сел за стол и стал дожидаться своего зама.

Если большая часть служащих теперь выглядела и одевалась, как студенты колледжа, то Хеннинг, который работал в ЦРУ почти столько же, сколько и Рэнд, походил на вечного студента. Казалось, будто, перехватывая какие-то стипендии и гранты, он продолжал учиться всю жизнь и получал одну степень доктора философии за другой. Из-за толстых стекол очков смотрели переутомленные десятилетиями напряженного чтения глаза. Длинные, еще не тронутые сединой волосы придавали ему живой и молодой вид. Лицо было тоже молодым, не помятым жизнью. Достаточно взглянуть на то лицо без морщин, с неудовольствием думал Рэнд, и сразу поймешь, что этот человек не работал никогда и нигде, за исключением письменного стола.

– Дай мне последний оперативный перехват.

Хеннинг сел напротив Рэнда и печально вздохнул. Он пытался отлепить языком что-то, прилипшее к передним зубам. За выпуклыми стеклами его глаза казались огромными, как будто из фильма ужасов. Поняв, что производит не слишком приятное впечатление, он снял очки и потер глаза. Потом протер очки.

– Ты мне скажешь, когда перестанешь тянуть время? – спросил Рэнд.

– Я ничего не тяну. Просто тебе не понравится то, что у меня есть. У нас по-прежнему пятьдесят на пятьдесят.

– Половина говорит, что придет, а половина – что нет?

– Да, примерно так.

– Ты сделал то, что я сказал? Упоминали угрозы террористов?

– Никаких проблем после Лэм не было.

Рэнд кивнул.

– Если еще появятся возражения, говори, что из-за этих угроз мы не может гарантировать безопасность. И говори это жестко. Да, между прочим… – Рэнд сделал паузу: то, что он собирался сказать Хеннингу, будет не слишком приятно ему услышать – при всей его безупречности. – Между прочим, ты действительно не знаешь, кто такая Джилиан Лэм?

Он видел, как побледнел Хеннинг. Сегодня утром ни один из них не знал этого имени, но после этого Рэнд сделал свою домашнюю работу, а Хеннинг – нет.

– Ты вообще смотришь телевизор, Хеннинг?

– Не часто.

– Она же тебе сказала название своей дурацкой программы «Лэм на заклание», а ты все равно не допетрил. И больше того, она собирается снимать все это безобразие в воскресенье. С ней будет целая группа. Ничего удивительного в том, что она про тебя стала выспрашивать. И ничего странного, что многие решительно настроены прийти. Это для них хороший шанс появиться на экране телевизоров, и они его не упустят ни за что на свете.

– Господи!

Рэнд кивнул, как бы вняв этому призыву о помощи.

– Короче, ты и твои люди должны немедленно распространить сюжет об угрозе террористов. Посмотрим, много ли придет этих барбосов, стремящихся к известности. – Рэнд потянулся к красному телефону. – Эту линию можно использовать?

Хеннинг встал и с удивлением повернулся.

– В любое время.

– Закрой за собой дверь. Хеннинг…

– Да?

– При следующем разговоре мне нужны будут новые цифры. Эти «пятьдесят на пятьдесят» засунь себе в задницу. Понял? Иди.

Рэнд проследил, как закрылась дверь. Не слишком ли мягок он был с Хеннингом? Тот относился к категории людей, которых надо все время подгонять. Делай это постоянно, и он будет прекрасно работать.

Он нажал четыре цифры на телефоне, подключенном к совершенно новой системе: ее испытывала сейчас Компания. Шифровальная межконтинентальная коммутируемая связь давала возможность безопасно звонить из одних офисов в другие ключевые офисы в любой точке мира, не тратя лишнего времени. Случайный набор для шифратора определялся компьютером. Пока всего двадцать таких телефонов.

После третьего звонка трубку взял мужчина.

– Да?

– Мак, это Ларри.

– Да. Что случилось?

– Мне нужны кое-какие материалы из Пентагона.

– Вообще-то здесь в Лэнгли их не много.

– Мне надо все, что удастся найти по полковнику из разведки Эдварду Дж. Френчу.

– Да. Как там ваш пикничок в воскресенье?

– Где ты об этом услышал?

Мужчина на другом конце линии, в Лэнгли, в штате Вирджиния, помолчал.

– Ударные волны распространяются быстро. Никто не ожидал, что кто-нибудь из послов так быстро отреагирует на исполнительную Директиву-103.

– Так всегда бывает с любителями, – проворчал Рэнд.

– Но Коннел мог тебя привлечь.

– Этот козел решил, что не надо.

– Не говори плохо, – проговорил человек в Лэнгли замогильным голосом, – о мертвых. Ты собираешься отплатить за это Коннелу, или я не знаю моего Е. Лоуренса Рэнда.

– Похоже, что так, – уныло Рэнд. – Поэтому мне и нужны материалы по Френчу. – Он помолчал. – А другие посольства планируют что-нибудь столь же глупое?

– Директива-103 попала в яблочко в Лондоне. Но ты знаешь, Ларри, в таких делах всегда больше такого, что ускользает из виду.

– Что? – бросил Рэнд. – Что? Ты ничего не скрывай от меня.

– Я? Я от тебя скрываю?

– Ладно, давай, – потребовал Рэнд. – Что там такое?

– Как только мы решим, что тебе надо знать, сообщу, дорогой.

– Ну и дерьмо, – выругался Рэнд. – Скажешь ты или нет?

– Эй, у каждого из нас есть свои козыри, Ларри. Я уверен, и ты их придерживаешь, особенно для воскресного пикничка.

Рэнд сидел некоторое время молча, не желая выспрашивать информацию.

– Поэтому их и называют козырями, Мак, – сказал он с наигранной бодростью.

– Ты их не увидишь, пока я не покажу их. Считай так, что до тех пор я придерживаюсь своих взглядов в отношении потерь. – Злорадное хихиканье раздалось на американском конце провода. – А что насчет взглядов полковника Френча?

– Ну, – сказал Рэнд, – в таких ситуациях – сделать или умереть – два исхода. И в обоих случаях Френчу придется плохо.

– Ты говоришь так, будто тебе безразличен будет исход.

– Когда я смогу получить что-нибудь по Френчу? Завтра?

– Да. По этому телефону.

– До свидания, сэр, – сказал Мак по-русски.

– Прощай, товарищ, – тоже по-русски ответил Рэнд. Линия отключилась.

Все еще пытаясь разгадать, что за каша заварилась и что именно утаил Мак, Ларри Рэнд мрачно глядел на трубку, зажатую в руке. Он передернул плечами и слегка улыбнулся. Старина Мак бывает зловредным и ехидным. Ну да ладно.

На мгновение широкое, приплюснутое книзу лицо Рэнда приобрело почти выражение добродушия. Старина Мак довольно быстро получил информацию о пикнике, довольно быстро. Цель воскресных упражнений – вывести из игры Френча. При благоприятном стечении обстоятельств он может быть даже убит. Рэнд пока еще не решил, что с ним делать, но точно знал, что воскресный прием – блестящая возможность без особых усилий превратить Френча в кровоточащий кусок мяса. Пусть Коннел смотрит на это с ужасом и усваивает урок.

Рэнд имел чутье на такие дела. Как и охотники за черепами из КГБ, он знал, когда именно надо отрезать зверя от стада. Совсем необязательно, чтобы Френч умер. Отчасти это будет зависеть от того, кто начнет стрельбу. Но если уж до этого дойдет, смерть имеет много преимуществ. Во всяком случае, такой урок Коннел не забудет никогда.

Френч – тоже.

* * *

В 5.25 дня капитан Шамун вывел свою серо-коричневую «фиесту» со стоянки. Он влился в поток транспорта, движущегося по Гросвенер-сквер мимо канцелярии, выехал на Брук-стрит и покатил на восток в сторону Нью-Бонд-стрит.

Перед тем, как добраться до нее, он пересек Саут-Молтон-стрит, свернул налево в узкий, окруженный стенами пятачок, называемый «Двор оленьей ляжки», и выключил мотор.

Несколько секунд Шамун ждал на пустынной площадке. Во дворик с Бленхейм-стрит вошла толстуха с оранжевыми волосами. Она остановилась, попыхивая сигаретой, пока две женщины помоложе, чему-то засмеявшиеся, не ушли с площадки. Тогда толстуха бросила сигарету, откинула переднее сиденье «фиесты» и забралась назад.

Бриктон, только что сидевшая в машине Шамуна, внезапно исчезла, словно испарилась. Несмотря на ее габариты, ей удалось свернуться на полу машины и натянуть на себя какое-то темное одеяло.

Шамун завел мотор.

– В пять тридцать будем на месте, – сказал он в пустоту.

– Sei gesund,[37] – ответил голос из пустоты.

– Ты сбросила вес, а? – спросил Шамун, выезжая со двора и продолжая движение к Бонд-стрит. – Тебя там сзади вообще не видно.

– Самый подходящий момент для сарказма, – возразил голос.

– Еду на юг по Бонд. Возвращаюсь к площади по Гросвенор, как мы и планировали.

– Слушай, избавь меня от отчета. – Она словно задыхалась.

– Ты дышишь там нормально?

– Веди, чудило.

– О'кей, я на углу Одли, поворачиваю налево. А вот и она, моя арабская красавица.

– Не потеряй голову, Морис. Если тебя и ждет девчонка, не думай, что ты уж такой подарок для женщин.

– Нет? А что же это значит?

– Это значит, что девчонка беспробудно тупа.

Шамун усмехнулся, останавливаясь и открывая левую дверцу.

– Прыгай, беби.

Нэнси Ли Миллер оглянулась, перед тем как сесть в машину.

– Если мой друг увидел бы… – начала она сразу.

– Он тут же зашил бы тебе письку, клитор и все остальное.

Девица захихикала.

– Морис, ну ты просто невозможный.

Маленькая машина быстро неслась на юг параллельно кромке Гайд-парка, но на расстоянии нескольких кварталов от него. Когда они добрались до Хертфорд-стрит, Шамун повернул направо, потом налево на Парк-Лэйн. Несмотря на час пик и запруженные автомашинами, грузовиками и автобусами дороги, он рассчитывал за полчаса добраться до конспиративной квартиры Бриктон под номером 3.

– Где нам надо быть к восьми? – спросил он.

– Белгравия.

– А где в Белгравии?

– Он мне язык вырвет, Морис, клянусь.

– А как же я тебя туда вовремя доставлю?

– Ты меня посадишь в кеб без четверти восемь.

– Ну, ты все рассчитала, а?

Она снова захихикала. В шуме транспорта никто из них не услышал слабого звука жидкости, смачивающей платок. Но через секунду по салону распространился характерный запах. Губы Нэнси раскрылись, чтобы сказать что-то, но к ее носу и рту тут же прижался платок. Он был обжигающе-холодным. Больше она ничего не чувствовала.

– Открой окно, Мойше, – сказала рыжеволосая, убирая в пакет платок, пропитанный пентоталом, – иначе мы все трое отправимся в лучший мир.

Глава 11

По будням в Лондоне каждый вечер бывают тысячи вечеринок и приемов, большей частью с выпивкой, едой, а возможно, и с картами. На более современных порой показывают видеофильмы или продают дамам нижнее белье, возбуждающее мужчин, и кое-что еще. Но два сегодняшних приема непосредственно касались жизни Неда Френча.

Первый проходил в роскошном особняке номер 12, построенном в стиле «арт деко». Сюда этим утром прибыл доктор Хаккад. Роль, которую он играл, была не ясна: хозяин, муха на стене, почетный гость. Сочетание личин было для него естественным.

Хозяином он был щедрым, внимательным и хорошо владел искусством гостеприимства. Он был слишком хорош для западного человека. Ведь от хозяина в западной стране всегда ждут чего-то особенного: то ли забудет фамилию гостя, то ли вдруг окажется, что у него лед кончился. Такой хозяин должен иметь изысканные манеры и одеваться ровно настолько хорошо, чтобы мужчины не чувствовали себя неряхами, а женщины не страдали от того, что на них ненастоящий жемчуг.

Честно говоря, доктор Хаккад, известный офтальмолог, поразил гостей своим видом и скромным сиянием своего дома. Его толстуха жена и дети – пять толстых девочек и толстый мальчик – редко сопровождали его во время поездок в Лондон. Сегодня их тоже не было. Роль хозяйки выполняла его сестра – восхитительная Лейла. Десятью годами моложе брата, она была в полном блеске красоты, как цветок Аллаха, с полными губами и огромными глазами. Ее пышное тело облегали тончайшие и яркие, как закат в пустыне, ткани.

– Ну просто грудинка барашка в папильотках, – пробормотал один западный журналист, не предполагая, что внимание Лейлы, как и любой настоящей мусульманской хозяйки, поглощено делами.

Гости на мусульманских приемах, как правило, мужчины. Так было и сейчас. Берт и Хефте переходили из комнаты в комнату, как другие гости и официанты. Французский адвокат с элегантной женой держались врозь, равно как итальянский кинопродюсер с круглым лицом и нездоровым видом и его любовница, которая без умолку трещала по-итальянски.

Три журналиста с Флит-стрит[38] были поражены, увидев, что все гости потягивают апельсиновый сок. Берт провел их в боковую комнату, где их ожидали виски и джин. Среди других гостей была пожилая чета профессоров по фамилии Маргарин; они занимались нефтеносными скальными пластами.

Кроме Лейлы, присутствовали еще три женщины. Было заметно, что их намного меньше, чем мужчин.

Появление Нэнси Ли Миллер должно восстановить этот дисбаланс. Но на часах уже половина девятого, а Нэнси все не появлялась.

Чтобы сгладить диспропорцию, Лейла собрала женщин в маленький кружок в одном углу гостиной, где они пытались на трех языках нащупать общую тему. Единственный, кто нарушал их уединение, был кинопродюсер. Время от времени он вставал позади Лейлы и клал свою бледную маленькую влажную руку на ее роскошное плечо. Он держал руку на плече Лейлы, пока оставался с женщинами. Его странные выпуклые блестящие глаза походили на лягушачьи и смотрели так, словно всасывали информацию.

* * *

Прием, на котором были Нед и Лаверн Френч, проходил в Коринф-Хаузе, особняке в Кенсингтоне, занимаемом вторым человеком в посольстве США, Ройсом Коннелом. Предшественник Ройса был женат и имел троих детей. Но даже его большая семья едва заполняла один из этажей этого здания. Трудно сказать, что было в Коринф-Хаузе до того, как госдеп США приобрел этот особняк, но, во всяком случае, его первый этаж был предназначен в основном для развлечений. Высоченные потолки возвышались над двумя огромными залами. Один из них размещался слева от входа. В нем можно было давать приемы или даже балы. А справа была уютная библиотека с книжными полками от пола до потолка, так что для пользования ими требовалась специальная лесенка.

В отличие от доктора Хаккада, который специально одевался для приема, Ройс Коннел давным-давно усвоил, что делать этого не стоит. Поэтому обычно он выбирал какой-нибудь поношенный пестрый твидовый костюм, хорошо сидевший на его худощавой фигуре, или серые брюки и темно-синий блейзер с таким причудливо уложенным голубым платком в нагрудном кармане, что на него уходило больше времени, чем на весь остальной подчеркнуто простой туалет.

Устраивая приемы, он всегда старался, чтобы мужчин и женщин было поровну. Каждый женатый гость вроде Неда и Билла Восса должен был прийти с женой. Президент престижного университета Айви Лиг[39] прибыл один, без жены, так что Ройс подобрал ему в пару Мэри Константин из прессы, которая все равно должна была быть здесь, поскольку ждали нескольких журналистов.

Два члена палаты представителей, которые, оторвавшись от свар в конгрессе США, проезжали через Лондон, были, к счастью, противоположного пола, так что, по мнению Ройса, создавали пару.

Ройс пригласил и Джилиан Лэм, но ему очень не хотелось, чтобы ее считали его партнершей; поэтому он попросил Джейн Вейл держаться к нему поближе и быть официальной хозяйкой приема. Так что для Джилиан пришлось искать пару. Совсем недавно для съемок телевизионных сериалов для Би-би-си приехал в Лондон Дэвид Доул, старинный приятель Коннела со времен колледжа, такой же холостяк, как и он, не менее красивый и элегантный. Ройс сказал: «Берешь Лэм на себя».

Все это было столь непринужденно, что Коннел далеко не был уверен, удачны ли будут его маневры по подбору пар Ноева ковчега.

Это было одно из ежемесячных событий, которые проводились сравнительно скромно по разным причинам: иные из них были в духе Макиавелли.

Внешняя скромность была в стиле Ройса. Он полагал, что люди расслабляются только на приемах, которые не поражают своим великолепием, а выглядят домашними и неофициальными. Важнее всего это было для приемов, не имеющих особой цели: они должны походить на непринужденную встречу приятных людей.

Ройс надеялся, что Джейн поддержит эту легкость общения, при которой каждый знает всех не только по имени, но и по роду занятий в большом мире, за стенами Коринф-Хауза.

Угощение, говорил Нед, как всегда, было классным. Ветчину и индюшку доставляли самолетом из штата Вирджиния. Приготовленные по старинному семейному рецепту Коннелов, они были нарезаны большими, но тонкими кусочками. Восхитительно выглядели воздушные корзиночки, наполненные чем-то вроде взбитых с маслом крабов и спаржи. По случаю приема в помощь к дворецкому Ройса и пяти слугам-филиппинцам был приглашен самый популярный в Лондоне бармен-ирландец Нунан. Он был не только расторопен, но помнил вкусы каждого, безошибочно предлагая крепкие или слабые напитки. Нунан обосновался в библиотеке, где был поставлен длинный стол с напитками. Услуги Нунана Ройс оплачивал из своего кармана, что сказывалось на его бюджете: денег хронически не хватало. Но Нунан стоил затрат.

– Мистер Харгрейвс собственной персоной, – сказал сдержанно ирландец, когда автор колонки слухов подошел к нему. – Ваш гостеприимный хозяин приготовил специально для вас «Чивас Ригал».[40]

Харгрейвс еще не пришел в себя после ленча и был готов убить кого угодно за стакан выпивки, но отрицательно покачал пальцем. Они были старыми приятелями, поскольку ирландца нанимали на все лучшие приемы в Лондоне.

– Нунан, – сказал Харгрейвс гораздо тише, чем обычно, – если ты меня знаешь, а ты меня знаешь прекрасно, черт тебя подери, то должен помнить, что я терпеть не могу все эти дорогие и шикарные скотчи. Для развлечения, конечно, иногда можно выпить что-нибудь вроде коньяка. А вот для кайфа дай мне самый паршивый виски – такой, чтобы дух захватило, а из глаз слезы полились.

Бармен неуверенно достал бутылку «Уайт энд Маккей».

– Мне нравится вот этот. Для вас он не слишком легкий?

Харгрейвс жадно смотрел, как тот наливал хорошую порцию виски.

– Нам придется поэкспериментировать, Нунан. Нужен научный подход. Только так, черт подери, человечество может что-нибудь узнать, – он перешел на шепот, взяв стакан у бармена, – что касается знаний…

Глаза Нумана сузились.

– А у меня есть кое-что для вашей колонки, мистер… – Он остановился. – Да, мадам, еще немного белого бордо? Оно достаточно охлажденное на ваш тонкий вкус?

Харгрейвс отошел, попивая виски без всякого научного подхода: это больше походило на заглатывание. Хотя это был его первый стакан после явного перебора с Пономаренко, он все же умудрился толкнуть Неда и Лаверн Френч. Бормоча извинения, Харгрейвс сообразил, что ни разу не взглянул на Неда, но никак не может оторвать глаз от бюста его жены. Хотя на Лаверн была свободная одежда, скрадывающая ее формы, как ни драпируйся, старика Харгрейвса не обмануть.

* * *

В интересах панисламистской солидарности Берт не приближался к доктору Хаккаду, когда тот обходил своих гостей. Хефте перед этим объяснил Берту, что если он станет покровительствовать кому-то из молодых людей, то лишь такому, говоря деликатно, которого можно назвать сыном Пророка, а не штутгартского автомеханика.

Это вполне устраивало Берта, так как он вынужден был иметь дело с теми пьющими европейцами, которые в подпитии могли говорить и делать такое, чего не простил бы ни один мусульманин.

Берт участвовал в движении большую часть своей жизни. В двенадцать лет во франкфуртском депо он начал с того, что, проскользнув ночью мимо спящих железнодорожников, переключил стрелку: грузовой поезд врезался в пассажирский. Опыт общения с европейцами и мусульманами позволил ему увидеть, как вскипает кровь мусульманина из-за безобидных с виду слов европейца. Это напоминало высказывание Маркса о том, что капитализм содержит в себе семена собственного разрушения.

Из всех друзей по движению Берт был единственным, кому пришлось работать с арабами, хотя заранее это не было известно. Судьба его старых друзей оказалась тоже непредсказуемой, но о них и их целях он теперь думал редко. Когда-то в детстве его осенило множество примитивных и непоследовательных идей. Некоторые из них сохранились до сих пор. От своей бабушки, мягкой старухи, помнившей несбывшиеся надежды немецких рабочих коммун накануне Первой мировой войны, Берт усвоил романтическую любовь к угнетенным. Сам же додумался до того, что только насилие достигает цели. Эта мысль окрепла под влиянием отца, беспробудного пьяницы, готового избить кого угодно или устроить поножовщину, чтобы дракой добиться желаемого. Ребенку, постигающему жизнь, казалось очевидным, что всегда побеждает отчаянный, тот, кто не думает о других.

Берт обнаружил, что так же думают и молодые арабы – участники движения. Мысль о необходимости насилия для обретения свободы тесно сблизила их. В его работе с Хефте это не шло пока дальше слов. Но уже в воскресенье слова должны были отлиться в пули.

Сейчас, на приеме, слова затмили все. Доктор Хаккад залучил изрядно набравшегося журналиста из одной бульварной газеты, который сделал ошибку, назвав джихад главной целью («Знаете, что-то вроде священной войны…»).

– Дорогой сэр, – начал Хаккад, облизывая свои синеватые губы, подобно тому как скрипач-виртуоз смазывает канифолью смычок перед исполнением Паганини, – необходимо в конце концов подняться над уровнем заголовков бульварных газет, – он приятно улыбнулся, – типа «Неописуемый ужас: восемнадцатилетняя мать съела собственного ребенка».

– Да, но…

– Необходимо наконец думать более возвышенно, как говорил мне мой духовный наставник. Следует думать о журналистике как о профессии, требующей призвания более высокого, чем работа швеи или карманника.

– Но эта штуковина, джихад…

– …способ достижения очевидных целей всех религий, исламская версия вашего собственного христианского обращения к душам верующих, вашего Бога, вашего…

– Я хоть и христианин, но в церковь не хожу…

Легкая тень пробежала по лицу доктора. Он промокнул лоб ярким оранжевым платком из тончайшего муслина.

– Хефте, мой брат, – сказал он негромко, внезапно осознав, что если этот парень-христианин не ходит в церковь, то вполне может оказаться евреем, – предложите, пожалуйста, мистеру… гм, мистеру… нашему другу, может, он еще хочет выпить?

– Мистер Мак-Налти, еще стаканчик?

Журналист отрицательно покачал головой.

Хаккад откатал в уме характерную кельтскую фамилию. Евреи, он знал, часто изменяют или переиначивают свои фамилии, но никогда не слышал, чтобы кто-то из них взял ирландскую.

– Мистер Мак-Налти, – продолжал Хаккад, – приходило ли в голову вам или вашему издателю, что пять постулатов ислама содержат тайну мира на земле, прекращения голода и подлинной глобальной демократии?

– Я, правда, не могу с…

– Вы слышали когда-нибудь фразу: «пять столпов мудрости»?

– Я думаю, что…

– Начнем с Аш-Шахада: оно состоит в том, что существует только один Бог, Аллах, а Моххамед – его посланник на земле и слуга. Ничего странного, дорогой сэр?

– Я не…

– Да, конечно. Второй столп, – продолжал Хаккад, – это Салах, пять дней молитв, каждый мусульманин должен посвятить их Богу, своему Господу и Создателю. Сом – третий столп. Это простой пост, или Рамадан, священный месяц, в течение которого каждый мусульманин должен с восхода до заката воздерживаться от еды, питья, интимных отношений и неправедных мыслей.

– Я на самом деле не говорю о…

– Четвертый столп – это Заках: он обязывает нас отдавать два с половиной процента нашего богатства тем, кто менее удачлив, чем мы. Это не более революционно, чем ящик для бедных в английских церквах. И наконец, пятый столп – Хадж. Он предназначен для истинно верующих и предусматривает паломничество к Каабе в Мекке по крайней мере один раз в жизни.

Хаккад замолчал и засиял улыбкой, словно предлагая Мак-Налти найти хоть маленькую трещину в любом из его построений.

Берт стоял в стороне, будто выжидая. Перехватив взгляд Хефте, он постучал по стеклу часов и покрутил головой. Хефте отошел от говоривших как раз в тот момент, когда Мак-Налти начал пространственно объяснять, что он, христианин, потерявший интерес к вере, а теперь изучающий марксизм и…

– Уже девять, – шепнул Берт Хефте, когда тот подошел, – когда придет твоя подруга?

Темно-карие глаза Хефте потускнели, не выражая никаких эмоций. Он сказал:

– Она была моей подругой, но своим предательством разрушила все.

– Это не имеет значения, брат, – сказал Берт успокаивающе.

За те несколько месяцев работы с Хефте он понял, что лицо его становится неподвижным, когда он страдает. Тем не менее, он добавил:

– Меня больше беспокоят Мерак и Мамуд.

Снова взглянув на часы, Берт продолжал:

– Примерно в это время или чуть позже они должны были закончить испытания. Меня что-то тревожит.

– …связь некоторых норм марксистской практики, – говорил Хаккад журналисту, – с нашими исламскими законами, я уверен, не ушла от вашего внимания. Для квалифицированных журналистов, ищущих глубинные ответы на вопросы современности, существуют гранты на исследовательскую работу. Конечно, журналист, работающий в бульварной газете, не всегда может получить такой грант, но раньше мне… удавалось им помочь…

* * *

– Совсем нет, полковник Френч, – сказала Джилиан Лэм.

Ее длинные льняные волосы, разделенные посередине пробором, обрамляли лицо как тонкая золотая пряжа, а оранжево-тигровые глаза угрожающе смотрели на Неда. Она походила на сердитого ангела.

Лэм обладала способностью использовать совсем не то средство нападения, которое от нее ожидали окружающие. Удивительно красивое лицо, печальные всевидящие глаза – и репутация безжалостной журналистки: за этим, казалось, таилось коварство дикой кошки. Странной в ней была и отчаянная независимость, свойственная, впрочем, представительницам ее профессии. Она, казалось, не слишком церемонилась с теми, о ком готовила материалы, что позволяло ей пойти дальше безобидного почесывания спинки, к которому склонялась современная журналистика.

Нед подумал, что работа для нее не была средством к существованию, и если он все же и поддастся ее чарам, то совсем не из чувства страха.

Как человек, часто допрашивающий врагов, он понял суть этого чувства. Оно было сродни тому, что лежит в основе садо-мазохистских отношений. Если на человека сильно давить, то в конце концов он ожесточится, замкнется и будет молчать. Но если подойти к нему как Джилиан, исподволь, не замечая его настороженности, улыбаясь уверенно, с пониманием, но показывая при этом свою силу, то скоро тот, кого допрашиваешь, подумает о том, что вся эта утомительная бесконечная процедура выше его сил и отдается в руки следователя. Он неизбежно подчинится превосходству более сильного и… расслабится.

Нед понял, что Джилиан Лэм прекрасно ведет журналистские расследования, возможно, не сознавая своей силы, и умеет заставить подчиняться, как подчиняется раб хозяину.

Между тем Джилиан продолжала:

– Совсем нет. Ни на секунду я не захотела узнать о том, как вы готовитесь к воскресенью. Мне просто нужно иметь представление об общей картине.

– Общая картина? – улыбнулся Нед.

– Кажется, так американцы это называют? Широкие мазки. Краткая информация?

Его улыбка стала еще шире.

– Бесполезно, мисс Лэмб. Даже не могу признать, что у нас есть какие-то проблемы с воскресеньем.

– Но правда… – Она замолчала. Ее щеки слегка порозовели. – Я хотела сказать, что меня подтолкнули к мысли…

Она снова замолчала. Ее удивительные рыжеватые глаза расширились, когда она оглядывала огромную комнату, в одном углу которой, у буфета, Джейн накладывала Лаверн салат. Нед поспешно отвел взгляд и тут же почувствовал, как Джилиан взяла его под руку маленькой мягкой рукой и повлекла к окну. Они оказались одни.

– Вы, может, и не имеете права мне что-либо говорить, – заметила она так тихо, что ему пришлось склониться к ней, – но я далеко не так скупа на помощь, как вы.

Она обвела комнату жестким взглядом, желая убедиться, что их никто не подслушивает. Потом продолжила:

– Сегодня у меня был очень странный телефонный разговор с каким-то человеком, заявившим, что говорит от имени службы безопасности посольства.

– Это мог бы позволить себе лишь один человек, но он сейчас в отпуске в Род-Айленде. – Нед посмотрел на нее более пристально. – Что же он сказал?

– Он сказал, что они не могут нести ответственности за безопасность приема и неофициально предупреждают об этом гостей.

– Что?!

– Когда я начала расспрашивать, он повесил трубку.

– Чудовищно.

– Еще более чудовищно, что он позвонил через час и рассказал об угрозах от известных экстремистских групп. И спросил, не хочу ли я изменить свое мнение? На этот раз я повесила трубку.

– Замечательно!

Она помолчала, медленно скользя по нему глазами – по кистям рук, плечам, а затем по лицу. Когда наконец их взгляды встретились, он понял, что она хочет услышать от него. Однако он был не склонен поддаваться ее влиянию.

– Вы оцениваете это как официальное лицо, полковник?.. Замечательно?!

– Так мы говорим, если даже самые удивительные глаза в Лондоне просят нас сказать больше.

– Разве я спрашиваю о чем-то большем? – В ее взгляде отразилось простодушие. – Разве мне мало встретить достойного соперника? Я понимаю, почему Ройс так относится к вам.

Ответная улыбка Неда была слегка кривовата.

– А вы не собираетесь сдаваться? – Она продолжала держать его руку в своей, и он слегка чуть-чуть по-дружески пожал ее. – Попробуйте поговорить со мной о чем-нибудь другом, мисс Лэм.

– И что будет, когда кто-то, как Христос, ударит по камню? Тут же начнутся откровения?

– А Христос так и сделал.

Она посмотрела на него почти грозно.

– Отлично, полковник. Поскольку вы не хотите вдаваться в подробности, даже для безопасности съемочной группы в случае непредвиденных обстоятельств, давайте считать, что в воскресенье никаких проблем не будет. Встав на колени и помолившись Господу, уверуем в то, что он нам поможет, все пройдет гладко и все триста знаменитостей насладятся гостеприимством вашей страны, а заодно пройдут обработку в пользу вашего президента через его будущих друзей. Фулмеры…

– Простите.

– …рассматривают этот прием как отличную возможность для пропаганды президентских взглядов на некоторые баталии с конгрессом, сенатом и доброй третью губернаторов. Давайте…

– Перестаньте.

– Коснулась еще одной запретной темы?

– Откуда вы знаете, что Фулмеры намерены это делать?

– Из источников. – Она одарила его очаровательной приторной улыбкой.

– Безымянные?

– Разве я могу быть такой же недоверчивой, как вы? Конечно нет. Этот источник – мисс Сюзан Пандора Фулмер.

При этих словах он невольно сжал ее руку, но вовремя отпустил ее.

– Извините, я не хотел сделать вам больно.

Она скосила глаза на Лаверн, поглощенную беседой с Джейн.

– Если мисс Френч ничего не имеет против этого, то почему я должна?

* * *

Толстуха с оранжевыми волосами бросила Нэнси Ли Миллер с повязкой на глазах на обычный кухонный стул и скрутила ей руки за спиной. Она заметила, что это не понравилось Морису Шамуну.

– Я не очень-то сильно ее связала, – заявила она. – Но ты должен знать, что даже легкое прикосновение веревок оказывает огромное влияние на таких глупых людей.

– Брик, – сказал он ей, – ну что она может знать? Она просто ребенок, соблазненный каким-то арабом.

– Из сказанного тобою, – ответила ему резидент Моссад в Лондоне, – следует, что она знает очень много, хотя, может, не подозревает об этом. Понимаешь?

– Ладно. Чем ты ее угостила?

– Пентотал.

– Разве она могла так вырубиться? Ты переборщила.

Бриктон кивнула и закурила.

– Я обычно такими делами сама не занимаюсь. Но поскольку мой зам взорвался на прошлой неделе, когда пересекал Ла-Манш на пароме…

– Так это был Дов? – с ужасом спросил Шамун. – В газетах не было его настоящего имени.

– Погибли Дов и его жена с одним из двоих детей. Они отправились на уик-энд в Голландию. Я ему сказала, поезжай, посмотри тюльпаны. – Ее голос дрогнул, и она глубоко вздохнула.

– И еще четверо пассажиров, – добавила она тише. – Вот что может сделать связка из двух гранат с детонатором.

– Но Миллер не настолько важна, чтобы ты тратила на нее время. Позвонив тебе, я только хотел…

– Не важно, что ты хотел, Мойше. У меня свои планы на нее. Они не касаются ни тебя, ни полковника Френча. Я бы даже не хотела, чтобы она тебя увидела здесь, когда очнется.

Он увидел, как она сделала еще одну глубокую затяжку и выпустила дым в лицо Нэнси Ли.

– Из твоего рассказа я поняла, что она красива, – заметила рыжая, – а теперь вижу, что она просто симпатичная.

– Посмотри, какое тело.

– Ты его только послушай! Я знаю мужчин, Мойше. Я знаю о мужчинах даже больше того, что нужно для женщины.

От своей сигареты она прикурила следующую и продолжала:

– Кстати, если ты когда-нибудь поинтересуешься, как круглолицая американская девочка становится лесбиянкой, то окажется, что виной тому избыток информации о мужчинах.

Шамун чуть не вздрогнул, услышав это, но смог подавить это непроизвольное движение.

– Ты?..

– Да.

– Смешно.

– Совсем не смешно. На самом деле я бисексуалка. Так что побереги свою задницу, малец.

Он нервно засмеялся. Потом сказал:

– Она вроде приходит в себя.

– Так уходи.

– Здесь, кажется, будет жарко?

– А тебе-то что? – спросила Бриктон.

– Это все равно, что оставить лису в курятнике. Верно?

Она выпустила клуб дыма.

– Убирайся, Мойшелех. Теперь пришло время для взрослых.

* * *

Харгрейвс пытался убедить Ройса Коннела, что большой приемник, стоящий у задней стены зала, вполне сойдет для танцев.

– Мы в Коринф-Хаузе не танцуем, – сказал Коннел, еле сдерживая смех.

– Миссис Френч и я с огромным удовольствием потанцуем.

Коннел внимательно посмотрел на раскрасневшееся лицо Харгрейвса, пытаясь понять, насколько он пьян.

– Я вот что вам предложу, – сказал он наконец. – Если найдете еще две пары – танцуйте.

Харгрейвс сейчас же вернулся к Лаверн, которая раньше отошла в угол с Бетси Восс, женой Билла. Они не были друзьями, хотя знали друг друга уже много лет. Скорее их можно было назвать союзницами, так как они сходились на приемах, где у них не было знакомых и они не чувствовали себя вполне уверенно в разговоре с другими.

– Миссис Бетси, – сказал Харгрейвс, пытаясь подражать фермеру со Среднего Запада. – Миссис Лаверн, мэм, я был бы очень счастлив, если бы…

Он замолчал, забыв, о чем хотел попросить.

– Папочка не разрешает здесь танцевать, – тихо сказала Лаверн, – правда, Бесс? Ты можешь представить себе Ройса Коннела крутящимся на ковре и…

– …и спотыкающимся? – вставил Харгрейвс. – Представляете, споткнется?

– Между прочим, – сказала Бетси Восс, – он прекрасный танцор. Очень искусный.

Лаверн хотела что-то возразить, но передумала. Рука Харгрейвса оказалась на ее талии, а пальцы другой торопливо скользнули вверх под бюстгальтер.

– Слушайте, Харгривс, – она произнесла «гривс», хотя он дважды напоминал, что надо говорить «грейвс», – кончайте меня лапать.

Бетси Восс была шокирована.

– Лаверн?!

– Он пьян, – объяснила она, выскальзывая из рук Харгрейвса, – и поэтому думает, что симпатичен. Он действительно симпатичен, но совсем не тем, чем ему кажется.

– Вы – цветок персика! – ответил Харгрейвс с таким чувством, будто объяснялся с кем-то другим. – Откровенно говоря, этот комплимент я мог бы отпустить очень не многим дамам. Может быть, только вам и миссис Лэм, но она недосягаема, – тараторил он.

– А я досягаема.

– Лично вы? – спросил журналист. – Вы прелестны, дорогая миссис Френч. В другой жизни или на другой планете я мог бы просить вас выйти за меня замуж или, по крайней мере, разрешить мне приласкать вас. Но сегодня вечером вы просто сияете красотой на приеме у Ройса.

Бетси Восс сердито фыркнула и отошла в сторону.

– Вы очень обидели ее, – заметила Лаверн.

– Я говорил все это вам.

– Это и было обидно.

– Представляю себе! – Он слегка возмутился. – Но вы, дорогуша, не обиделись?

– Вы намерены и дальше развивать тему о том, как приласкать меня?

– Ничего странного в этом не вижу. Хочу пригласить вас на танец.

– А разве Ройс не сказал, что должно быть еще две пары?

– Что-то в этом роде.

– Ну тогда уговорите его пригласить Джейн Вейл. Она в него по уши влюблена. – Лаверн подумала и сказала: – И Дойла. Этого приятеля Коннела со студенческих лет. Могу поклясться, что он не менее классный танцор.

– Правда? Вы уверены?

– Харгрейвс, и откуда у меня впечатление, что те, кто пишет колонки слухов, – мужчины ого-го?

* * *

– Нет, Махмет, – сказала Лейла брату так тихо, что ее мог услышать только он, – это дело так просто не пройдет. Мадам Люссак, может, и не будет возражать, ведь французы довольно терпимы в этих вопросах. А вот этот так называемый кинопродюсер спит и видит, как избавиться от своей болтливой подруги. Даже по его лягушачьим глазам видно, что он бабник. А вот профессор Маргарин и его жена слишком старомодны. И, если ты пригласишь только мужа, а не ее, она обидится.

– Но Лейла, ты же знаешь это место в Голдерс-Грин. Туда пускают только мужчин.

– Тогда приглашай каждого в отдельности, и только тех, кто нашей крови…

– Уже поздно. Я уже говорил с Мак-Налти и еще с одним журналистом. Так что зверя уже выпустили из клетки. Я тебя прошу только об одном: собери всех женщин, ведь их всего три, и развези по домам в одном из наших лимузинов. Это не так сложно? Ты сказала, что только профессор Маргарин может обидеться. Ну и ладно.

– Не имею представления, как к этому отнесется подруга киношника. Она так быстро треплется по-итальянски, что я успеваю уловить только одно слово из десяти.

– Лейла, хватит.

Последовала долгая пауза.

– Хорошо, Махмет. – Она отвернулась от него, взмахнув разноцветной тканью, и прошла в угол комнаты, где три женщины пытались поддержать подобие разговора, смешивая французский, итальянский и английский. Профессор Маргарин старалась объяснить, чем она и муж занимались в пустыне, где им, двум ученым, пришлось вести жизнь бедуинов, правда, с «лендроверами» и сейсмическим оборудованием.

– Нет, э, мы, э, вызывали эти petit[41] взрывы.

Профессор Маргарин была низенькой полноватой женщиной с седыми волосами и челкой на лбу. Она погружала свои пальцы в толстый ковер, а потом выдергивала их с громким возгласом: бум!

– Brava! – воскликнула маленькая итальянка. – Tu sei molto carina.[42]

– Дамы, – начала терпеливо Лейла, – думаю, что для вас это был не самый обычный вечер. Он, наверное, был бы более характерен для Дамаска или Эр-Рияда. И вот сейчас мой брат по ближневосточной традиции пригласил мужчин в один из кабаков, находящихся в Северном Лондоне, где можно увидеть танец живота.

Поскольку все промолчали, Лейла обратилась к любовнице киношника.

– Gli uomini, capisce, gli uomini vanno fuori senza donne.

– Ma, perche?

– Perche c'e uno spettacolo con, um, ballerine, yes? La danza di stomaco, capisce?

Итальянка разразилась хохотом.

– Bene! E le donne? C'e vino, no? C'e qualche cose da mangiare, no? Benissimo!

– Что она говорит? – спросила профессор Маргарин.

– Она сказала: пусть мужчины отправляются куда угодно, а мы останемся здесь и будем пить вино. Почему бы и нет?

Мадам Люссак пожала плечами и спросила:

– Ну, в этом нет особого разнообразия, а?

– А позже, дамы, я развезу вас по домам в моем чудном «даймлере». – Лейла, излагая программу для женщин, внимательно наблюдала за профессором геологии, единственной, кто не высказал своих мыслей по этому поводу. Ее светлые глаза смотрели из-под густой седой челки, которая придавала этой женщине вид мальчика, хотя ей могло уже быть около семидесяти.

– Прекрасно, – сказала Маргарин, поворачиваясь к итальянке. – Взрывы, capisce? Бум! А потом guardiamo il сейсмограф, чтобы посмотреть…

* * *

П. Дж. Р. Паркер тоже был в этот вечер на встрече, которую нельзя назвать приемом. Встретились старые приятели по Спецотделу, симпатичные друг другу люди; они все работали в подразделении полиции, официально занимающемся только подрывной деятельностью – той, что угрожает благоденствию страны. Неофициально же, конечно, как и всякая тайная полиция в любом государстве, – расследованием всего, что ей хочется.

Уходя из паба в девять вечера, чтобы вовремя попасть домой, разделить холодный ужин со своей матерью миссис Паркинс – П. Дж. Р. был холостяком – и посмотреть любимую передачу по телевизору, он вспомнил о бегуне и о «мини». А пройдя по улице и уже собираясь спуститься в подземку на Уоррен-стрит, он вдруг застыл так, словно не мог пошевелить головой и должен повернуться всем корпусом, чтобы последовать в нужном направлении. При этом, наморщив обычно гладкий лоб, он пытался вспомнить название полицейского участка, который мог бы помочь ему нужной информацией.

Как он припоминал, несчастный случай произошел к северу от Мэрилбоун на Бейкер-стрит, то есть в районе NW-1. Значит, зарегистрировать его должны были ребята в участке на Олбани-стрит. Это было недалеко. Поэтому, повернув на запад, Паркинс, как глыба, двинулся к Олбани-стрит, а затем пошел направо к участку. Дежурного инспектора он знал – тот лет десять назад проходил подготовку под его началом в Хендоне.

– Джемпот![43] – воскликнул Паркинс, обращаясь к рослому парню лет тридцати с суровой внешностью.

Полицейский важно повернулся и увидел того, кто назвал его прозвищем, от которого он за время работы здесь постарался избавиться.

– Бог ты мой, майор Паркинс. Ну и удивили вы меня.

– Вот что парень, слушай, Малвей, я не буду величать тебя Джемпотом, если ты не станешь называть меня майором.

Малвей рассмеялся и повел Паркинса в свой кабинет – настоящий кабинет в настоящем полицейском участке. Его хозяин не стал предлагать гостю ни кофе, ни чая, ни других напитков, а сразу перешел к делу.

– Энтони К. Риордан, – вспомнил он сразу, – паспорт США. Ему около тридцати пяти. Ушибы. Ссадины. Сломан большой палец. Сотрясение мозга.

Паркинс подавил улыбку.

– Какой палец?

Малвей уставился на него.

– На левой руке, точно?

– А почему, находясь в таком горячем местечке, как это, ты так точно вспомнил беднягу Риордана?

– Да потому, что этот орел улетел из больницы.

– Черт возьми!

Малвей кивнул, глядя мимо Паркинса.

– А еще потому, что вы интересовались этим делом с самого начала. И еще из-за этого таинственного «форда-фиесты». К тому же, этот странный парень-бегун, который крепко приложил водителя. Кстати, вы не единственный, кто задает подобные вопросы. Здесь был какой-то мужик, который размахивал удостоверением военно-морской разведки США. Я припоминаю, что такие удостоверения начало печатать ЦРУ, правильно?

Паркинс отрицательно покачал головой.

– В этом месяце они используют поддельные удостоверения налоговой полиции. Я думаю, что ты бы сдох от изумления, если бы кто-нибудь из этих ослов показал тебе свое настоящее удостоверение, а? А у меня просто кровь закипает от того, что они постоянно лезут в наши дела. В прошлом месяце один пытался что-то вынюхать во вполне заурядной компьютерной английской фирме. Причем вопросы задавал только политические: сколько специалистов в компании работает, ну и всякую подобную ерунду. Паршиво, а? Представляешь, он будто и не знал, что у нас уже несколько лет лейбористы у власти! Да и вообще, какое дело дяде Сэму, что в таком-то английском концерне столько-то людей голосуют за лейбористов, я тебя спрашиваю?!

Он вздохнул и, казалось, немного успокоился. Потом вдруг спросил:

– А как Риордан смылся? Сам?

– В четыре утра с перевязанной головой? Маловероятно, правда?

Малвей пытался смягчить постоянно хмурое выражение своего лица.

– Так вы говорите, что это дело Спецотдела?

– Джемпот, давай неофициально, просто как два приятеля поболтаем.

Малвей кивнул.

– Но у меня ничего нет по этому делу. Риордан не англичанин. Его ни в чем не обвиняют, так? То, что удрал из госпиталя, – просто опасения за собственную шкуру, правильно?

Паркинс промолчал, задумавшись над создавшимся положением. Малвей, конечно, прав, отказываясь заниматься делом Риордана. Да и ему, Паркинсу, тоже не стоит лезть в это, тем более что Риорданом теперь интересуются и ФБР и ЦРУ, не говоря уж об этом хитром, лживом полковнике Френче, который во всем этом по уши завяз. Притом, вдруг вспомнил Паркинс, исчезновение из госпиталя – это именно то, о чем Ройс Коннел просил фэбээровца Гривса.

Паркинс поднялся со стула.

– Спасибо, Малвей. Я думаю, что нам с тобой следует держаться от всего этого в стороне. Я даже чертовски сожалею, что пытался вытаскивать для янки каштаны из огня.

Однако, снова подходя к станции подземки, Паркинс вспомнил, что Гривс получил инструкцию примерно в восемь тридцать утра, то есть через несколько часов после исчезновения Риордана. А это меняло дело, которое становилось более запутанным, чем казалось сначала.

Ладно, решил он, утро вечера мудренее.

* * *

Джейн подумала, что два члена конгресса символизируют кровь и плоть американской республики. Один из них – Чак Грец, республиканец из Южной Дакоты, был тощий ботаник, который еще в 60-е годы перестал заниматься сельским хозяйством, но зато добился успеха как конгрессмен. Джейн пришло в голову, что можно спорить с идиотским законом, заставляющим проводить перевыборы каждые два года, но заслуживал уважения любой из тех, кому удавалось удержаться в своем кресле два десятка лет, как это удалось Грецу, несмотря на эту узаконенную нервотрепку.

Его «подружкой» на приеме была негритянка мисс Кэтрин Хирнс – демократ из Бронкса, штат Нью-Йорк, она работала в конгрессе уже третий срок. Это была полная, но энергичная женщина и мать троих детей. Подрабатывая днем уборщицей в отеле «Шератон», получила диплом юриста на вечернем отделении университета. Политические оппоненты знали ее как Кэти. В палате представителей их мнения с Грецом почти всегда расходились: когда Кэти была «за», Грец был «против».

– Весело здесь, правда? – спросил Грец у Джейн.

– Так вы приятели?

– Мы больше, чем приятели, – объяснила Кэти. – Мы смертельные враги.

И она могучей рукой обняла Греца.

– Это и называется большой политикой? – спросила ее Джейн с притворным равнодушием дипломата, делающего карьеру.

Наблюдая, как Нед разговаривает с обворожительной Джилиан Лэм и своей женой Лаверн, она заметила, что между этими женщинами есть сходство. Обе были невысокими, как и ее сестра, вертушка Эмили; обе привлекательные блондинки с пышным бюстом. Джейн до сих пор чувствовала себя не в своей тарелке из-за сорвавшегося свидания, а поэтому в этот момент была не склонна идеализировать Неда.

Вдруг до нее дошло, что Грец очень пространно ответил на ее вопрос, а она и не слышала, что он сказал.

– Это поразительно, – только и смогла она сказать.

– Фантастика! – сказала Кэти Хирнс, чем вызвала взрыв хохота у своего приятеля Греца.

– Вы знаете эту шутку, мисс Вейл? Две девушки-негритянки, которые знают друг друга еще со средней школы, встречаются через десять лет после ее окончания. Та, которая одета получше, говорит: «Ой, дорогая Хаби, я очень богата». А вторая отвечает: «Фантастика!» Тогда первая добавляет: «У нас три дома и четыре „кадиллака“». А ее подруга опять: «Фантастика!» Богатая девушка спрашивает: «А как ты, дорогая?» – а вторая отвечает: «Я ходила в вечернюю школу». Ну, богатой, понятно, хочется узнать, чему же ее там научили. А подруга ей и говорит: «Они научили меня говорить „фантастика“ вместо „дерьмо собачье!“»

Кэти закрыла глаза, потом, широко их открыв, твердо взглянула на Джейн.

– Так вот, когда мой старинный приятель Чак говорит вам, мисс Вейл, о демократическом процессе, у меня свой ответ: фантастика.

– Вы хотите сказать, что никакого демократического процесса нет? – спросила Джейн.

– Хочу сказать, что палата представителей точно так же, как и сенат, – клуб. Клуб, где друг другу почесывают спины. Фермерам Чака нужны субсидии. Вы когда-нибудь встречали фермера, который не стоит с протянутой рукой за субсидией? А моим избирателям нужны деньги на соцобеспечение. Они им всегда будут нужны. Не имеет значения, заслуживают ли они этого и может ли федеральное правительство пойти на это. Важно другое: если я помогу ему с его фермерами, он поможет мне с моими людьми. Вот это и есть демократический процесс.

Грец нервно кашлянул.

– Судя по выражению вашего лица, – сказал он Джейн, – вы думаете, что перед вами парочка, которая взяла да и нарушила замечательную систему лишь для того, чтобы остаться на своем месте в конгрессе.

– Да нет, – заверила его Джейн, – мне платят не за то, чтобы я так думала.

Оба члена палаты представителей почему-то разразились хохотом. В это время сам бармен Нунан подал им стаканы с «Джек Дэниелс»[44] и «Севен-Ап».[45] Нунан курсировал по залу, принимая заказы на напитки и удовлетворяя их. Вершиной мастерства Нунана было то, что он знал, кому что подать и сколько. Так, например, он заметил, что Грец выпил уже пять стаканов, а Кэти Хирнс – два. Но если бы кто-нибудь, даже его работодатель, спросил его об этом, он изобразил бы полную неосведомленность.

– Мисс Вейл? – предложил Нунан, держа поднос с бокалами.

– Ничего, спасибо.

Она подождала, пока он удалился на приличное расстояние, и продолжала:

– Слушать вас вредно. Хорошо еще, что вы не из одного штата.

– Да мы друг друга прикончили бы, – ответила Кэти.

Нед Френч извинился перед своими секс-бомбами и подошел к Джейн.

– Полковник Френч, вы встречались с нашими законодателями? – начала она холодно.

– Я видел, как вы развлекаетесь, и подумал вот о чем: не захотите ли вы поговорить с приглашенными сюда тележурналистами и газетчиками?

– Вы очень предусмотрительны, полковник Френч, – ответила миссис Хирнс, – но это пустая трата времени.

– Кэти имеет в виду, – объяснил Грец, – что нас интересуют только американские журналисты.

Нед улыбнулся.

– Немного ваших избирателей живет на этой стороне океана?

Кэти Хирнс ткнула Неда пальцем под ребро.

– Черт, приятно видеть, какой толковый народ работает за границей! Чак, ты когда-нибудь видел более симпатичную парочку, чем эта?

– Жаль, что мы не сможем провести еще несколько дней в городе, – заметил он. – Нам даже не удастся участвовать в приеме по поводу Четвертого июля.

– Кстати, нас не пригласили, – добавила Кэти.

– Да что вы? – удивилась Джейн. – Наверняка миссис Фулмер не знала, что вы будете в городе.

Чак Грец кисло улыбнулся.

– Наш комитет не из влиятельных. Только те, кто связан с конгрессом, знают о нем, но уж никак не посол, для которого внове политическая жизнь.

– Вот если бы сенатский комитет… – сказала миссис Хирнс. Ее лицо стало серьезным. – Просто стыдно, что люди, начавшие заниматься политикой, не усвоили основных правил.

– Правила? – вежливо поинтересовался Нед. – Я знаю только одно правило: «Добейся избрания».

– Это правило первое. Второе правило гласит: «Добейся переизбрания», – объяснила Кэти. – А правило третье: «Позаботься о своих друзьях».

– И о своих врагах, – мягко добавил Грец. – Четвертое правило: «Никогда не забывай ни услуг, ни обид.» – На этот раз он одарил слушателей широкой улыбкой.

Джейн почувствовала, что в этом разговоре посвященных было что-то соблазнительное, заставляющее ослабить контроль над собой. Иначе непонятна следующая реплика Неда.

– Мне сказали, что воскресный прием будет весьма политизирован, – сообщил он членам Конгресса. – Ожидают мощную поддержку позиции президента по разным вопросам.

– Да? – резко спросил Грец. – Но мероприятия по поводу Четвертого июля никогда не бывают политическими. Нет, никогда.

– Это пока вы, республиканцы, не начнете ими заниматься, – возразила Кэти Хирнс с довольно злорадной ухмылкой. – А вы двое не обращайте на нас внимания. Мы хуже, чем пара боксеров на тренировке. Чак, пойдем-ка со мной, дорогой.

Она направилась с ним в дальний конец зала.

– Мне надо было бы придержать язык, – тихо сказал Нед.

– Не валяйте дурака, полковник Френч.

– Что это значит?

– Вы любите заводить, – заметила она жестко. – Я видела, как вы заводили Ля Лэм. И сама завелась, так как никогда не думала, что ты можешь делать это сознательно. Но оказывается, у тебя просто талант. А зная твое настоящее отношение к политикам, уверена, что ты использовал этих замечательных людей в своих целях. Не так ли?

– О чем ты так долго разговаривала с Лаверн?

Джейн пожала плечами.

– Может, она сама скажет тебе об этом.

– Ну, и кто на самом деле провокатор?

* * *

К полуночи муж профессора Маргарин и мэтр Люссак, французский адвокат, откровенно зевали, несмотря на самые соблазнительные движения девушки, исполнявшей танец живота. Только кинопродюсер, синьор Альдо Сгрои, с интересом наблюдал ее завораживающие телодвижения. Его блестящие глаза выдавали пристрастие к женскому полу. После одиннадцати Берт дважды пытался уговорить Хефте позвонить по телефону. Один из его помощников все время сидел у телефона, ожидая звонка, однако Мамуд и Мерак не звонили и не появлялись.

Хефте притворялся, что ему это безразлично. Но Берт знал, почему он это делает: проявить беспокойство перед спонсорами – все равно, что потерять лицо. Берт не был так сдержан, потому и не слишком старался скрыть от Хефте свое беспокойство.

– Так всегда бывает с неопытными бойцами, – шепнул он Хефте, когда доктор Хаккад отвлекся.

– Товарищ, – улыбнулся Хефте, – ты начинаешь причитать, как старуха. Опытный командир должен уметь ждать.

– Не читай мне нотации.

Берт, чуть не потеряв контроль над собой, заставил себя рассмеяться, хотя это вышло не слишком натурально, он пошутил:

– Ты прав, брат. Ожидание – искусство: чтобы его освоить, нужно долго тренироваться.

Журналист Мак-Налти уснул сразу после того, как они приехали, и спал до сих пор, то есть уже больше часа, в своем кресле, убаюканный гипнотизирующей музыкой и, вероятно, неумеренной дозой ракии.

После ужина Берт стоял на улице и смотрел, как Хефте помогал рассаживать гостей в два лимузина, потом сказал:

– Я приеду позже.

Когда лимузины тронулись, он вернулся в ресторан и вызвал такси. На нем добрался до Сент-Джонс-Вуда. Там сел за руль темно-серого «фиата-фиорино» и на предельной скорости помчался по пустому шоссе. Через полчаса он был в Амершэме. Там, всматриваясь в редких прохожих и стоящих парней, он медленно проехал мимо станции, где проходили поезда подземки линий «Метрополитен» и «Бритиш-Рэйл». Но ни Мерака, ни Мамуда не обнаружил.

Оказавшись в сельской местности, Берт проехал одну-две мили, проскочил темную главную улицу Литтл-Миссендена. Оба паба были закрыты, на окна и двери спущены решетки. Во всех тюдоровских домишках по пути к старинной церкви не было ни огонька. Он выключил фары и заглушил мотор. На нейтральной передаче машина покатилась дальше. Не было слышно ни звука.

Тишина успокаивала. Вдали вдруг раздалось «пр-ру». В это позднее время все машины по отпугиванию ворон молчали. На шоссе в нескольких милях от деревни тяжелый грузовик или автопоезд слегка пофыркивал двигателем.

Берт беспокойно вздохнул.

Низко над землей клубился легкий туман. Он подумал, что неподалеку есть река, названия которой он не знал. Фургон остановился в десяти ярдах от последнего дома, где этим утром Берт оставил двух парней.

Луны на небе не было видно. Но на востоке облака слегка серебрились. На западе сияло светло-розовое зарево ночного Лондона.

Пр-ру… Пп-пру…

Берт ступал очень осторожно, стараясь не задеть гравий в траве. Он бесшумно переходил от окна к окну и пытался заглянуть внутрь. Берт почувствовал, как часто забилось его сердце. Хефте сказал бы, что он ведет себя, как старая баба – ведь было ясно, что в коттедже никого нет. Наверняка эти тупицы давным-давно закончили свои дела и преспокойно вернулись в город.

Все вокруг было спокойно.

Берт тихо вставил ключ в замок боковой двери, бесшумно отпер его и шагнул внутрь. Прислушался. Тишина. Сделал еще шаг. В голове мелькнуло: к чему эти предосторожности?

Деревня спала.

Вдруг что-то щелкнуло. Затвор.

Раздался выстрел из автомата с глушителем – характерный кашляющий звук. Пули просвистели где-то близко. Фри. Фри.

Берт перекатился по гравию в сторону, наделав много шуму. Снова пули. Фри. Та-та-та.

Берт вскочил на ноги. Он бежал, петляя. Только бы добежать до «фиата».

Та-та-та.

Впереди в дверце фургона рассыпалось от пули стекло. Он пригнулся ниже к земле, обогнул машину и прыгнул на сиденье.

Раздалась длинная очередь из «инграма». Та-та-та!

В голове Берта пронеслось: да это же один из автоматов, которые он оставил ребятам на испытание. Не раздумывая больше, он завел мотор и с ревом помчался по спящей деревне. Фары включены. Педаль газа нажата до упора. Сердце готово выскочить из груди, во рту сухо.

Фермеры и другие жители деревни, вероятно, заворочались в своих постелях от рева «фиата», но никто не проснулся. Шины фургона завизжали, когда Берт на полной скорости повернул на шоссе и помчался к Лондону.

А деревушка снова погрузилась в сон.

Часть 3 Среда, 30 июня

Глава 12

Утром в среду по дороге в Уинфилд-Хауз Шамун позвонил из телефонной будки. Сдвоенный английский гудок прогудел с дюжину раз, прежде чем раздался сонный женский голос.

– Да?

– Брик, доброе утро.

– Ты меня разбудил. И, отвечая на твой невысказанный вопрос, хочу сразу сообщить, что она до сих пор жива, а сейчас крепко спит, если ты и ее не разбудил.

– Что-нибудь удалось из нее вытянуть?

Бриктон издала странный звук – нечто среднее между кашлем и храпом. А он продолжал:

– Ладно, Брик, я очень тороплюсь.

– Разве я когда-нибудь говорила, что хочу от нее что-нибудь, кроме ее чудного белого тела?

– А, черт. – Он собирался повесить трубку, но, услышав ее слова, передумал. – Повтори. Что?

– Я говорю: было бы хорошо, если бы и тебе так повезло. Мне удастся с тобой увидеться во второй половине дня?

– Если нужно.

– Тогда как обычно.

– Хорошо. Ты уверена, что с ней все в порядке?

– Тебе это не понравится, Мойшелех, но сегодня эта девочка проснется новым человеком, гораздо лучшим, чем была раньше. Ты понял? Я разбудила этого ребенка, привила ей вкус и зажгла в ней огонь. Что еще я могу сказать, чтобы ты понял, мальчонка, как она изменилась?

– Ты себя-то не обманывай, – заметил он сурово. – Ее голова так пуста, что и менять-то нечего было.

– Ну, от этого только легче. Мне не пришлось сильно стараться.

– Перестань.

– Раз тебя мучит совесть, позволь со всей ответственностью сказать, что девочку я не унизила и не оскорбила.

* * *

Молодой юрист из Калифорнии Пол Винсент, сидя в среду утром в офисе Джейн Вейл, выглядел обеспокоенным. Хотя он занимался консульскими делами недавно, но уже понял: самый дурной способ держать начальника в курсе переменчивых событий состоит в том, чтобы изливать свои опасения, попусту тратя чужое время. Записка или телефонный звонок требуют гораздо меньше времени. Но в то же время он знал, что чем дольше будет откладывать попытку изложить все Джейн Вейл, тем больше она будет им недовольна.

– Входи. Она сейчас тебя примет, – сказала ему секретарша.

Винсент, чтобы лучше видеть, подвинул вверх свои толстые очки «порше» и вошел в кабинет Вейл. Она посмотрела на часы и сказала:

– Через несколько минут у меня десятичасовое совещание.

– Может, мне попозже зайти? – Голос Винсента слегка дрогнул. Ему казалось, что только он это заметил.

– Садитесь. Давайте коротко.

Молодой юрист сел и начал листать бумаги, лежащие в папке.

– Это по делу Вимса, – начал он.

– Я так и думала. В чем проблема?

– Помните, когда мы с вами беседовали в понедельник с мистером Лейландом, вы…

– Помню. Так в чем проблема?

Винсент нахмурился. Ему говорили, что она жесткий начальник, но никто не предупреждал, что сегодня она вообще встала не с той ноги.

– Просто дело в том… – Услышав в голосе предательскую дрожь, он остановился и проглотил слюну. Затем продолжал:

– Мне кажется, что…

Он снова замолчал и смущенно посмотрел на нее, пытаясь догадаться, что она знает о его опасениях.

– Что-нибудь серьезное? – спросила она мягче. – С вами все в порядке?

– Да, я… Мне только надо…

Он глубоко вздохнул.

– Я уперся в каменную стену, – сказал он наконец; потом, словно объясняя детали, повторил: – Я уперся в каменную стену.

– Поняла: вы имеете в виду, что уперлись в каменную стену.

Он поднял глаза и с облегчением увидел, что она улыбается.

– Кто-то дергает за ниточки, мисс Вейл. – На этот раз он понял, что дрожь в его голосе была заметна и ей. – Я имею в виду, что сначала все окружено как бы каменной стеной, а потом вдруг становится чистой и простой работой.

Она вежливо кивнула.

– Ну, да, чистенький кирпич. Понятно.

– Понимаю, что мои слова звучат странно, – признался он. – Мне очень неловко все это вам излагать, но…

В возникшей тишине Джейн Вейл кашлянула и снова посмотрела на часы.

– Но некому больше все это излить?

– Разрешите, я расскажу, что случилось?

– Да что вы? Это будет очень любезно с вашей стороны.

Он поморщился.

– Извините. Но все эти дела так меня запутали. Сразу после нашей встречи в понедельник я запросил по телексу в Вашингтоне досье на Вимса. Во вторник они ответили: ничего не известно. Это показалось странным. Если помните, мы заинтересовались Вимсом только из-за того, что минюст попросил задержать выдачу его паспорта, когда мистер Лейланд собирался его выдать. Теперь министерство юстиции заявляет, что никогда не слышало о Вимсе.

– Прямо так и говорит?

– Не совсем этими словами. Но могли бы и так написать. После всех этих телексов я решил позвонить. Вы уже ушли с работы. Я разговаривал в Вашингтоне с отделом, который просил задержать выдачу паспорта Вимсу. Они мне сказали, что я кретин и надо просто забыть об этом деле; спросили, неужели у меня нет чего-нибудь такого, что можно было бы сделать в интересах дяди Сэма, и так далее. Поэтому…

Он остановился, будто не зная, стоит ли продолжать.

– Поэтому?

– Я сделал то, что, может быть, и не следовало делать, то есть использовал другие каналы. У меня есть приятель в министерстве юстиции. Мы вместе кончали школу права. Я нашел его на работе и спросил, какого… что происходит? Он позвонил мне через час. Вот здесь-то и началась самое загадочное.

Он видел, что мисс Вейл изо всех сил старается не смотреть на часы, а поэтому торопливо продолжал:

– Он попросил меня позвонить позже, «как в доброе старое время, когда ты оказался прав».

– Это вас напугало?

– Я вспомнил, что это значит. – Винсент поправил очки. – Когда мы учились в школе права, то часто звонили домой, прося прислать деньги. Он тогда сказал, что надо самому платить за телефон. А я возразил, что если позвонить из телефонной будки за счет родителей, то это подчеркнет тяжесть положения. Оказалось, что прав был я.

Он заметил, что Джейн Вейл снова улыбается, и быстро продолжил:

– Вспомнив все это, я позвонил ему из телефонной будки вчера ночью, уверенный в том, что он дома, и попросил соединить меня с ним за его счет. Первые слова, которые он произнес, были: «Ты из телефонной будки?» Тогда я понял, в чем дело. Он боялся, что его или мой служебный телефон прослушивается!

Винсент перелистал содержимое папки и остановился на листе с карандашными пометками.

– Он сказал, что этот Вимс и другой парень, его помощник, – неприкосновенны. Я возразил, что неприкосновенных людей нет. Оказалось, его начальники дали ему понять, что Вимс и второй парень – из ЦРУ.

– Что?

– То ли сотрудники, то ли по контракту работают. Он мне совершенно прямо сказал, что не хочет рисковать, углубляясь в эту проверку. Это дело связано с национальной безопасностью. Вот и все. Но и этих сведений вполне достаточно и для него и, конечно, должно быть, для меня. Он имел в виду нас.

– То есть нет больше просьбы задержать выдачу нового паспорта?

– Очевидно.

Она долго сидела молча и обдумывала создавшееся положение.

– Но формально на данный момент у нас есть первоначальное требование задержать выдачу?

– Верно.

– Никто официально не отменял это требование – ни письменно, ни устно?

– Так.

Она встала из-за стола.

– Тогда вот что, – сказала она, показывая, что ей пора идти. – Слушайте внимательно.

– Да.

– Не делайте ничего. Мы будем действовать в соответствии с первоначальным требованием задержать выдачу паспорта, пока не придет что-нибудь, меняющее это указание.

Она проводила его до двери и вышла с ним из кабинета.

– Если это на самомделе вопрос национальной безопасности и ЦРУ остро нуждается в том, чтобы Вимс получил новый паспорт, мы об этом узнаем. Если же нет, мы будем исходить из того, что кто-то в Вашингтоне сознательно напускает туман.

– О'кей. – Винсент почувствовал облегчение. – А что с другим парнем?

Они шли по коридору: Джейн Вейл направлялась на совещание.

– Другой парень?

– Помощник Вимса по имени… – Винсент на ходу снова перелистал папку, – по имени Энтони К. Риордан.

* * *

Бернсайд проснулся утомленным. Голова болела. Пока была жива жена, он редко напивался, но вчерашний разговор с этим молодым парнем из посольства вдохнул в него надежду. После его ухода Бернсайд принял довольно много перед тем, как доползти до своей берлоги.

В какой-то из ближайших церквей отзвонил колокол, но Бернсайд не обратил на это внимания. Он уже давно перестал прислушиваться к этому звуку. Однако вспомнил, что ему надо было сегодня утром куда-то ехать. Этот парень сказал ему, что…

В нагрудном кармане пиджака Бернсайд нашел бумажку, на которой было нацарапано:

«11 утра, мистер Гривс, посольство США. Шампунь! Расческа!»

Бернсайд безнадежно оглядел свою крохотную каморку. Уже неделя, как он не умывался с мылом. Да у него и не было его. Тем более, ни шампуня или расчески. Но вместе с тем он понимал, что ему обязательно надо сделать так, как сказано, а для этого выйти на улицу и где-то все это достать.

Бернсайд набросил на голое тело пиджак, взял из верхнего ящика комода три фунтовые монеты, медленно, все еще не очень уверенно спустился вниз по лестнице, прошел мимо закрытого паба и завернул за угол дома.

Аптека «Бутс»[46] была новым, очень современным заведением. Поэтому продавщицы могли сурово встретить неряшливо одетого старого человека. Неважно. Мыло. Шампунь. Расческа. Он решительно толкнул большую стеклянную дверь аптеки и вошел. В этот ранний час магазин был почти пуст. В нем было всего несколько молодых мамаш, кативших по залу своих малышей в прогулочных колясках. А, вот и расчески!

Он стал бродить по аптеке, надеясь случайно наткнуться на то, что ему еще было нужно. Это был большой магазин, и в нем продавалось все – от маленьких телевизоров до садовых инструментов. Он немного постоял у витрины с компьютерами, наблюдая за тем, как на экране монитора сменялись зеленые буквы, потом вышел в боковую дверь и остановился, чтобы сообразить, где же Гудж-стрит. Следом за ним из магазина вышла молодая женщина в спортивной куртке и высоких сапогах: она остановилась рядом с ним.

– Извините, сэр.

– Гм?

– Мне кажется, вы взяли расческу в «Бутс» и не заплатили, – безапелляционно заявила она. – Я из службы охраны этого магазина. Не пройдете ли вы со мной в магазин к менеджеру, чтобы разобраться в этом?

– Я… – Бернсайд нахмурился, силясь что-то вспомнить. Затем начал растерянно рыться в карманах. – Неужели я?..

– Да, да. Сюда, пожалуйста.

– Но я…

– Это не займет много времени, сэр. Минуты две, и все.

Служба безопасности помещалась в небольшой комнате с двумя телемониторами. Круглолицая девушка не отрываясь смотрела на два экрана, к которым были подключены камеры, находящиеся в торговом зале магазина. Время от времени камеры в магазине переключались и меняли сектор обзора.

Женщина, остановившая Амброза Эверетта Бернсайда, вызвала менеджера и позвонила в полицейский участок.

– Девушка, я не воришка. Я забыл, что положил расческу в карман. Мне она очень нужна. Понимаю, что мой внешний вид говорит против меня. Но… через… мне надо быть в посольстве, и для этого нужна расческа. Я не могу здесь рассиживаться. Я ничего не сделал. У меня есть деньги. Вот. – Он начал шарить по карманам.

– Подождите, пожалуйста.

В этот момент в маленькую комнату вошли два полицейских в форме в сопровождении нервной женщины, заместителя менеджера.

– Где этот джентльмен? – спросил один из полицейских со светлыми волосами. Увидев Бернсайда, он лукаво улыбнулся ему, как старому знакомому, будто узнал его по какому-то предыдущему аресту. Менеджер уклонилась от негодующего взгляда старика и повернулась, чтобы уйти.

– Вам решать, мисс, – сказал блондин менеджеру. – Мы можем предупредить его официально и отпустить. Вы вправе потребовать, чтобы против него было возбуждено дело. Тогда нам придется отвезти его в участок.

– И что дальше? – спросила она рассеянно.

– Если это его первое нарушение, он получит предупреждение и его отпустят. Но в этом случае у него будет привод.

– Вы меня извините? – промурлыкала она. – Мне надо позвонить.

И вышла.

После ее ухода в маленькой комнате не стало просторней. Полицейский с темными волосами начал болтать с сотрудницей охраны магазина, второй изучал расческу.

– Сорок два пенса? – спросил блондин у Бернсайда. – И это работа для городской полиции?

Он снова лукаво улыбнулся Бернсайду, как старому знакомому и продолжал:

– А ты тоже, помощничек. Нарядился черт знает как. Да в таком виде тебя любой в тюрьму отправит.

Кто-то постучал в дверь: за ней оказалась менеджер. Она попросила обоих полицейских выйти из комнаты.

Они вернулись несколько смущенные.

– Ну, это необязательно, – сказал блондин своему помощнику. – Это не автоматически. Ее босс сказал ей, что надо его отправить в участок, потому что в последнее время из магазина сильно тащат. Но это указание для нее, а не для нас.

– Минутку, – вмешался Бернсайд, поднимаясь. – Вы что-то со мной хотите сделать? Мне нужна расческа. Я тоже права имею.

– Конечно, имеете. Вы их получите в участке, – сказал один из полицейских, открывая дверь. – Пройдемте, мистер Бернсайд. Осторожно, здесь ступеньки.

* * *

Нед Френч сидел откинувшись во главе длинного обеденного стола и оглядывал членов своего «комитета» – так он называл его за неимением лучшего слова. «Комитет» состоял из нескольких человек. Макс Гривс представлял министерство юстиции. Мо Шамун был замом Френча. Гарри Ортега командовал очень небольшим штатом сотрудников безопасности Уинфилд-Хауза, часть которых одновременно исполняли разные обязанности в саду и гараже. Кевин Шультхайс выступал в роли заместителя офицера безопасности Карла Фолетта, а тот в это время проводил отпуск в США. Правда, выглядел он слишком молодо для этой роли. Вот, собственно, и все участники.

Разношерстная группа людей, подчиненных разным ведомствам. Для Макса делом чести было докладывать обо всем в ФБР. Шультхайс – один из двух заместителей Фолетта, был вместе с тем в канцелярии «ушами» Ларри Рэнда. На работу в посольство, как и некоторых других, его направила Компания. Впрочем, это не беспокоило Френча, раз парень как следует делал свое дело, но все же заставляло его дважды подумать перед тем, как что-то сказать при Шультхайсе. Особенно, если Нед не хотел, чтобы Рэнд о чем-то узнал.

Обычно, как уверяла Неда экономка миссис Фулмер, эта солнечная комната была как бы командным центром космического полета: отсюда исходили приказы могущественной крошки.

Шультхайс начал критиковать то, что они увидели утром, это и в самом деле поразило всех, кроме Ортеги, который из первых рук знал, как плохо организована защита периметра. Нед, слушая, как негодует Шультхайс, подошел к окну, окинул оценивающим взглядом пространство за деревьями на другой стороне дороги, где виднелось здание общежития. Внезапно он заметил отблеск, похожий не на рассеянное отражение света от плоской стеклянной поверхности, а на луч, отраженный искривленным стеклом. Линза. Кто-то наблюдает за ними, а возможно, и подслушивает их разговоры, снимая информацию лазерным лучом с колеблющихся стекол окон. Чудесно!

Нед открыл все окна, впустив в комнату поток теплого июньского воздуха. Теперь подслушивать стало нельзя. Усевшись на место, он вежливо улыбнулся Шультхайсу.

– …ограда периметра такова, что любой, имеющий ацетиленовую горелку, может проникнуть на территорию через двадцать секунд.

– Такие сложные вещи даже не нужны, Кевин, – прервал его Нед. – Обычным рычагом можно раздвинуть верхнюю часть прутьев и протиснуться через ограду. А уж для того, чтобы проникла группа, можно применить автомобильный домкрат и сделать дыру шириной в два фута.

– Так вы согласны, что невозможно защитить это место?

Нед пожал плечами.

– Это зависит от того, кто и кого собираются атаковать. Если бы единственными гостями были члены популярной рок-группы, а Уинфилд-Хауз был окружен пятью сотнями юнцов, жаждущих автографов и сувениров, тогда следовало бы беспокоиться об ограде периметра. Но кого мы ждем? Что мы можем сказать об их планах?

– Извините, Нед, но мое волшебное зеркало ничуть не лучше вашего.

У Шультхайса был вид башковитого студента, а его ироническая улыбка словно бросала вызов.

– Первая часть ответа проста, – сказал Нед, обращаясь ко всем. – Опасность в нашем случае представляет любая террористическая группа. Это может быть большая группа, финансируемая арабскими банкирами, имеющая возможность организовать полувоенное нападение. Но может быть и крохотная группка фанатиков, не боящихся смерти, а напротив, даже ищущих ее.

– Не исключены оба варианта, – добавил Мо Шамун.

Гарри Ортега засмеялся.

– И вы хотите справиться с этими головорезами? Да еще с такой разношерстной командой, как наша? Не знаю, на кого еще вы рассчитываете, полковник Френч, но все, что я могу вам предложить, – это дюжина здоровых садовников и парней, которые умеют утрамбовывать теннисный корт.

– Вы правы. Я бы тоже уже давно запаниковал и потребовал бы прислать две-три роты военной полиции, чтобы они окружили это место плотным кольцом. Суровых людей с винтовками и автоматами. Если мне дадут три сотни полицейских, с пикником мы управимся. Я буду спокоен. Но это придаст приему оливковый цвет.

Шультхайс кивнул и сказал:

– Чем больше слушаю, тем больше удивляюсь, почему вы не отменили этот прием?

– Мне приказано охранять его всеми имеющимися силами, но при этом не допустить, чтобы он превратился в учения НАТО.

На его лице мелькнуло подобие улыбки.

– А теперь давайте соображать как настоящие сотрудники службы безопасности, о'кей? Обсудим возможные версии. Какую игру мы бы затеяли, если бы хотели представить дядю Сэма болваном и получить круглую сумму в виде выкупа? Предположим, мы не боимся риска и имеем неограниченные средства.

Нед взглянул на часы и сказал:

– Макс, не забудь, тебе надо через час быть в канцелярии, чтобы встретиться с Бернсайдом.

Гривс кивнул.

– Нет проблем. Но, Нед, почему мы предполагаем, что кто-то непременно нападет? Есть ли у нас доказательства того, что кто-то по глупости отважится на такое?

– Хороший вопрос. Кто-нибудь хочет на него ответить?

Привычная издевательская усмешка пробежала по лицу Шультхайса.

– А есть на него ответ?

– Конечно. Мы думаем то, что думаем, в этом наша работа. Нам платят за то, чтобы мы готовились к худшему. Нет нужды в каком-то другом ответе.

– О'кей, – продолжал Макс. – Почему мы считаем, что они попытаются захватить заложников и потребовать выкуп? Почему не разнести Уинфилд бомбой и не объявить это большой победой?

– Еще один хороший вопрос. Ответ: такие блестящие возможности представляются не каждый день. Мы должны допустить, оставив в стороне политику, что даже обычная жадность может заставить уголовников напасть и захватить заложников с целью получения выкупа.

В дальнем конце комнаты медленно открылась дверь, на пороге появилась маленькая Пандора Фулмер и грозно взглянула на сидящих.

– Мне не хотелось бы вас прерывать. Продолжайте, – сказала она. – Полковник Френч, можно вас на минутку?

Нед медленно поднялся.

– Конечно, миссис Фулмер. – Его взгляд задержался на Шамуне. – Объясни им оба сценария: с воздуха и пеший. Я скоро вернусь.

Он вышел из комнаты следом за Пандорой Фулмер и закрыл дверь.

– Долго ли еще вы пробудете в комнате? – сразу начала она тихо.

– Еще час, а может, меньше. Она нужна?

– Да.

Сейчас ее маленький рост был особенно заметен: даже на каблуках она едва доставала до плеча Неда. Ее обтягивала бежевая юбка с разрезом сбоку, на ней был яркий оранжевый свитер, а длинную тонкую шею обвивал лимонного цвета шарф.

– Извините, миссис Фулмер, мы можем провести это совещание еще где-нибудь. В подвале? Или в одном из гаражей?

Она моргнула.

– Не дерзите мне, полковник. Вы здесь только потому, что мистер Коннел до смерти перепугал посла, и он поддался всеобщей истерии.

– Не думаю, что это истерия, миссис…

– Называйте это как хотите, полковник, но усвойте одно. Этот прием не должен быть омрачен появлением солдат в форме. Мы хотим свободно и открыто заявить о наших демократических институтах, отдав дань таланту и мудрости нашего президента.

Ее маленькие, ярко-синего цвета глаза сверкали. Сейчас, когда она злилась, они приобрели жесткое выражение и позеленели.

Заметив, что ее дыхание участилось, Нед подумал: сознательно она это делает, или не может с собой справиться? А вслух сказал:

– Пожалуйста, успокойтесь, миссис Фулмер. Я хочу только одного – чтобы ваш прием имел полный успех.

– Да? Я так не думаю.

В ее голосе послышались угрожающие нотки, будто зашипела змея.

– А что вы думаете, миссис Фулмер?

– К вчерашнему дню триста десять приглашенных сообщили, что придут. Хотя обычно на RSVP положительно отвечает больше людей. Вчера к вечеру мы начали получать отказы. А сегодня утром число обещавших прийти сократилось уже до двухсот семидесяти. Тот, кто играет со мной, полковник, решил принизить значение моего приема настолько, чтобы для него не нужны были ни особые усилия, ни охрана. Полковник, кто бы ни был этот человек, он мой враг. Вообще-то у меня есть соображения по поводу того, кто он. Если только они подтвердятся, он узнает, каким врагом могу быть я.

Нед печально покачал головой.

– Трудно поверить, что кто-нибудь может быть вашим врагом, миссис Фулмер. Скажите, правильно ли я понял то, что вы сказали о талантах и мудрости нашего президента?

Мутно-зеленые глаза Пандоры впились в лицо Неда.

– У каждого приема должен быть какой-то резон.

– А что, Четвертое июля – недостаточный резон?

– Недостаточно драматический. Мне пришлют материалы из США: памфлеты, видеокассеты.

Они помолчали.

– Видеокассеты? На приеме будут телемониторы?

– Это что, имеет какое-нибудь отношение к безопасности, полковник?

– Постольку, поскольку мы должны знать о всех ваших планах, чтобы избежать неожиданных сюрпризов.

Пандора сделала один из своих «кукольных» жестов – отточенный и изящный, – и сказала:

– Уверена, вы знаете о том, что было сделано несколько видеозаписей, на которых президент излагает свою позицию по разным вопросам. Их показывали по телевидению США.

– Позиция? – уточнил Нед. – По поводу интервенции в Латинской Америке? По ядерному разоружению? Такие темы, да?

– Я полагаю, да, – ответила она с оттенком элегантной беспечности, словно темы видеозаписей не имели значения.

– Вы не знаете, кто-нибудь еще делал такие записи?

– Не поняла.

– Конгресс? Сенат? Любая другая ветвь власти, кроме исполнительной?

– Полковник Френч, понятия не имею. Разве это необходимо знать?

– Я думаю, какое влияние это окажет на прессу, миссис Фулмер. Будет действительно много журналистов, знающих, что прием Четвертого июля подобен десяткам других, проводимых посольствами и консульствами во всем мире. Для мира наши посольства представляют всю страну, а не только одну из ветвей власти.

– Вы, конечно, понимаете, что решать здесь не вам, полковник?

– Вы абсолютно правы. Это задача политической секции и, разумеется, посла и советника-посланника. – Он посмотрел на нее, размышляя. – Мистер Коннел, естественно, знает об этом.

В наступившем молчании Нед взглянул в красивое лицо Пандоры и заметил, что оно изменилось. Трудно было поверить, что в этом маленьком личике что-то могло измениться, но это было так. Стиснутая челюсть напоминала затвердевший бетон. По каким-то причинам – у Неда не было времени вникать в них – он оказался в начале черного списка Пандоры. Его обвиняли в том, чем на самом деле занималась Компания, – в отваживании гостей. А теперь ему придется ответить и за свои слова о том, что НЕЛЬЗЯ политизировать День независимости. Ее маленький очаровательный подбородок стал твердым, как сталь, а взгляд мутно-зеленых глаз – жестким, как обсидиан.[47]

– Не имею ни малейшего представления, – заговорила она, – знает об этом Ройс или нет. Но если он об этом узнает, я пойму, кто ему сказал. Не так ли?

* * *

Когда доктор Хаккад проснулся после ночного загула, у него уже не было того элегантного, лощеного вида, с каким он предстал перед гостями. У этого рыхлого и угнетенного более, чем обычно, своими мыслями человека всклокоченные волосы торчали в разные стороны, а глаза глубоко запали. Доктор никак не мог прийти в себя, пока не выпил несколько чашек крепкого кофе, сваренного Лейлой на кухне в его квартире в доме номер 12.

Он потягивал вторую чашку, читая утренние газеты и громко комментируя прочитанное Лейле, которая сидела в большом зале и тщательно красила ногти.

– Опять этот Судан, – крикнул ей Хаккад. – Тунисцы планируют вторгнуться в Эфиопию.

– Иншалла! – сказала нараспев Лейла; в ее голосе была едва заметная насмешка.

– А Йемени все играет с ценами на сырую нефть. Должен бы понять, что только молчание украшает его позицию.

– Бисмиллахейр! – ответила Лейла.

– А идиоты в Ираке… нет, невозможно!

– Ар-Рахман.

– Прекрати, Лейла. Произносить имена Аллаха надо с трепетом.

Он продолжал чтение газет.

По правде говоря, доктору Хаккаду редко нравились новости из арабского мира. Хотя единая вера сплотила около миллиарда людей, живущих на берегах Средиземного и Красного морей, Персидского залива и в десятках других земель, у них не было единого подхода к мировым проблемам. Каждая страна связывала свои надежды и планы с человеком, который смог бы руководить ею – как в политическом, так и в военном отношении. Все с нетерпением ожидали, чьи могущественные руки завладеют неслыханными богатствами этого проклятого мира, занятого слишком земными интересами.

Достичь этой власти в пределах обычной политики невозможно. Это Хаккад усвоил еще в молодости, после того как в разных странах обернулись катастрофой несколько попыток захватить политическую власть. Только сосредоточив в руках всю информацию и обладая уникальной осведомленностью, можно оказаться в центре политических событий в нынешнем сложном мире, где все пронизано каналами связи и насыщено компьютерными данными.

Однако это не просто. Между Ираном и Ираком – конфликт, Турция – член НАТО, в Африке проблема отношений между мусульманскими государствами Египтом и Ливией, враждуют даже малайцы и индонезийцы. Все это влияет на амбиции таких людей, как доктор Хаккад. Их услуги принимают и отвергают, встречают с восторгом и презрением… Эта работа не для нервных, не для тех, кто сомневается в себе.

– Ты только посмотри, – вдруг позвал он сестру, – Советский Союз граничит с исламскими странами от Турции до Пакистана.

Он разглядывал карту, помещенную под заметкой:

«Советские мусульмане заставляют ходить на цирлах кремлевских руководителей».

– Аль-Карим, – снова с некоторой издевкой в голосе сказала Лейла.

– Прекрати! Над Аллахом не шутят. Принеси мой еженедельник, пожалуйста.

Сестра взяла записную книжку со стола и безропотно вручила ее Махмету. Но он счел нужным заметить:

– Предупреждаю: твое поведение небезупречно.

Доктор просмотрел две страницы, где был записан распорядок дня на среду. В соответствии с ним днем необходимо было заехать в центр Лондона, чтобы встретиться с арабским коммерсантом, который мог оказать нужную услугу, хотя и небезопасную. Но Хаккад привык к риску. Особенно к такому, что был связан с работой группы Хефте. Он, конечно, знал, что только риск приносит хорошие барыши. Коммерсант мог обеспечить эту прибыль.

Доктор Хаккад поднял взгляд на сестру и увидел, что она замерла, как статуя, в ожидании его следующих распоряжений. Эта выдержка проявилась у нее давно. Еще в детстве она умела выражать иронию молча. Хаккад вздохнул.

– Еще кофе, Лейла. И соедини меня с этим молодым смутьяном Хефте. Сегодня напряженный день, а мне надо с ним переговорить один на один.

– Ар-Радзан.

Глава 13

Берт почти в полдень сошел с поезда «Метрополитен-лайн» в Амершэме, на последней остановке. Уже давно не испытывал он таких ударов судьбы, как сейчас: поэтому, оглядывая городок, он словно не видел его. Определив направление по солнцу, прячущемуся за облаком, Берт пошел пешком к старому городу по дороге на Литтл-Миссенден.

Все идет неправильно, думал он, быстро спускаясь по дороге с холма. С самой первой встречи с Хефте, когда встал вопрос о формировании группы, он ощутил в своем товарище внутренний барьер, затруднявший сотрудничество. Так и случилось. Чтобы сгладить различие взглядов, пришлось постоянно уступать. Лишь идеология удерживала его в стане мусульманских братьев.

Идеология или что бы там ни было, но вся операция подвергалась угрозе. Два парня исчезли. Кто инсценировал нападение? Может, Мамуд? Если так, то это направлено против него. Однако подобная версия была маловероятна, да и Хефте не принял ее.

Произошло что-то еще. Ребят убрали. Может, похитили? Если да, то кто? Полиция?

Все происшедшие события были разрозненны и сами по себе не имели смысла, но каждое из них угрожало исходу дела. Взять хотя бы зловещее нападение в непроницаемой темноте сельской местности прошлой ночью. Оно не имело смысла и казалось Берту привидевшимся во сне кошмаром предательства. Но в «фиате» три пробоины, а правое окно разбито вдребезги. Значит, все же это не ночной кошмар.

Необходимо было разобраться в том, что случилось, найти ребят, выяснить, откуда исходила угроза. Конечно, возвращаться туда при дневном свете опасно, но и от кошмаров иначе не отделаешься.

Наказывая Берта за то, что случилось, Хефте не дал ему никого в помощь. Он считал, что операция поиска пропавших должна быть проведена в одиночку. Возможно, в этом не было ничего плохого, но менее активные члены группы не были способны оценить беззаветную преданность Берта их общему делу, и это вызывало в нем чувство горечи.

Длинная дорога петляла при спуске из нового города в старый. По сторонам ее стояли дома, построенные, судя по выбитым на них датам, в конце 1600-х годов. В некоторых из них были лавки редкостей и антиквариат, в тюдоровских зданиях с перекрещенными деревянными балками черного цвета вдоль фасада шли чайные и магазины деликатесов.

Берт остановился у одной из витрин посмотреть на выставленные сыры. Вот треугольник «мюнстера»[48] с маленькой этикеткой; бледная поверхность его испещрена крохотными дырочками, а верхушка уже заветрилась и побурела. Берт вспомнил детство. В кухне бабушки в Унтертюркхайме около завода «Даймлер-Бенц» семилетний Берт иногда оставался один. Пламя настоящего угля разогревало большой кованый стальной очаг, где он поджаривал хлеб с сыром: клал на хлеб кусочки «мюнстера» толщиной с папиросную бумагу, чтобы никто не заметил, как он их отрезал, и смотрел, как сыр плавился и медленно обволакивал хлеб. Почти невидимый «мюнстер» придавал кусочку холодного хлеба замечательный вкус и приятный запах, который был ощутим еще до того, как кусочек попадал в рот. Это нечто большее, чем хлеб и сыр – волшебная тайна, принадлежавшая только мальчику.

Берт сжал челюсти и заставил себя идти дальше из Олд-Амершэма. Он не тосковал по детству. Конечно нет. Но время от времени сентиментальное облачко затмевало его привычный рационализм, и только миг он болезненно чувствовал, как тоска охватывает его, подобно волне прибоя.

А, черт! Ведь он почти не спал всю ночь. В таком состоянии любой может отдаться дурацким романтическим бредням.

Теперь, снова оказавшись за городом, Берт пошел быстро. Вскоре действительность вытеснила воспоминания. Слева за рощицей – Литтл-Миссенден. Он решил, что уж на этот раз не будет таким ослом, как прошлой ночью, когда открыто вошел в деревню и влип – нарвался на засаду.

– Глупо! – сказал по этому поводу Хефте.

Большую часть ночи они с Хефте проспорили. Наконец, убедившись, что ситуация неясна, Хефте обвинил Берта. Он сказал:

– Твоя идея… твой план… на тебя напали… отправляйся и разберись во всем сам. И быстро.

После этого Хефте презрительно отвернулся, как бы подчеркивая свою непричастность к этому делу.

Утром в среду зазвонил телефон, и американская потаскушка завела песню, задевшую гордость Хефте. Она сказала, что ее похитили и, может быть, это ЦРУ. А там кто знает? Потом добавила, что ей дали средство, развязывающее язык, – пилюли «правды». Нет, им она ничего не сказала. Поняв, что пилюли не подействовали, ее пытали.

– Дрис, подожди, ты еще больше ужаснешься, когда увидишь мои раны!

Дойдя до опушки леса, Берт увидел, что он густой, но небольшой, так что при желании его можно быстро прочесать. Над головой каркали жирные черные вороны. Десять или пятнадцать птиц поднялись в воздух и затеяли шумную драку, но вскоре опустились на землю рядом с машиной по отпугиванию птиц. Он усмехнулся, увидев ворон, важно шагающих среди рядов растений и жадно клюющих созревающие бобы в тени патентованной машины.

Берт тихо вошел в прохладный лес. Маленькие светло-голубые цветы на длинных стеблях покачивались в сумеречном подлеске. Он вспомнил, что видел такие же цветы на лесистых холмах у Штутгарта, когда был мальчишкой. Они назывались?..

Заметив пень, он сел на него, достал большой красный платок и вытер им лицо. Лесная прохлада остудила его горящие щеки.

Берт глубоко вдохнул запах земли и вдруг увидел медный цилиндр. Потом еще один. И еще пять.

Здесь! Они испытывали оружие зд…

У Берта перехватило дыхание: из земли, богатой перегноем, рядом с голубыми цветами, с Glockenblumen,[49] прямо у его ног торчала кисть руки.

Он отскочил от неподвижной руки. Под ногтями была грязь, а вокруг запястья – кровоподтек.

Рука Мамуда.

Берт упал на колени и начал по-собачьи, лихорадочно рыть землю, не видя ничего вокруг. Показалась вся рука, потом вторая и, наконец, лицо. Вдалеке каркали, будто издеваясь, вороны.

* * *

Неожиданно ощутив стремление быть полезным, Кевин Шультхайс предложил Неду подбросить его в канцелярию. Нед согласился, оставив Шамуна улаживать некоторые детали с Гарри Ортегой. Перед тем как покинуть Уинфилд, Нед, однако, позвонил Джейн Вейл. Ее секретарша попросила его подождать, но прошло несколько минут, и Нед повесил трубку.

Сейчас он сидел рядом с Шультхайсом, который маневрировал на своем старом «мустанге» в плотном потоке транспорта по Бейкер-стрит. Он ругал почем зря идиотизм дипломатов-назначенцев, не способных иметь дело с огромным миром за пределами их собственного окружения. Нед подумал, что тихий и занудливый лекторский голос ужасно угнетает, если даже не обращать внимания на незрелые мысли Шультхайса, выдаваемые им за истины в последней инстанции. Ясно, что его попытка заняться чисто американским делом – заполнить «мертвый воздух» – была не слишком удачной. Нед знал за собой такой же грех: чтобы уйти от серьезного разговора, он подчас бессознательно толок воду в ступе.

Не вникая в болтовню, Нед начал прокручивать в уме разные версии того, почему Джейн не захотела разговаривать с ним: для начала ей могли помешать обстоятельства. В конце концов, он решил, что с ней все в порядке, но она по-настоящему разозлилась на него. Если так, то он совсем не был уверен, что знает, за что.

Его опыт общения с женщинами был ограничен: слишком много лет провел он в бесформенной среде разведывательного сообщества с его оперативниками, контрразведчиками, агентами и прочей мелкой сошкой. В этой среде женщины чувствовали себя так же свободно, как и мужчины, поэтому романы или связи нередко становились поводом для шантажа или использовались, как приманки.

Хотя Френч, отец четырех дочерей, был женат половину жизни, это мало расширило его сексуальный опыт. Чтобы понять мотивы поведения Джейн, следовало обладать опытом долгой беспорядочной жизни и неразборчивых отношений. Джейн, увы, была только второй серьезной связью в жизни Неда.

Под треп Шультхайса он продолжал бесплодно и печально размышлять о том, так ли женщины отличаются от мужчин, что уж совсем невозможно понять их мысли.

– …маленькая леди на самом деле командует громадным Бадом Фулмером, – говорил Шультхайс. – А ею не командует никто.

– Гм? – повернулся к нему Нед.

– Я представляю, что вам пришлось выслушать от нее.

– И главное, все напрасно, – согласился Нед. – Она вообразила, что именно я разгоняю ее пикничок.

– То есть как?

– Ларри Рэнд старается отпугнуть всех гостей, – сказал Нед, сознавая, что эти слова обязательно дойдут до Компании. – Он запугивает гостей угрозами, полученными от террористических групп.

– Вы не шутите?

– Для меня это не проблема, – осторожно продолжал Нед. – Чем меньше гостей, тем лучше. Но крошка думает, что злодей именно я, и готова меня за это кастрировать.

– Это вам мистер Рэнд рассказал?

– Он разве кому-нибудь что-то рассказывает? – Они пересекали Оксфорд-стрит, направляясь к канцелярии. – Моя единственная надежда, что это не очередная сказка Компании. Если угрозы действительно поступили, это может помочь нам, чтобы узнать, кто же на самом деле враг.

– А… понятно.

– Тебе понятно?

Щеки Шультхайса слегка порозовели, но он смотрел прямо перед собой на дорогу, поворачивая «мустанг» к заднему входу в канцелярию.

– Мне что?

– Нет, ничего, Кевин. Спасибо, что подбросил. – Нед взбежал по лестнице на этаж, где располагался офис Джейн.

Из двери Макса Гривса его окликнули:

– Эй, Нед. Твой подарочек не прибыл.

Нед вернулся и заглянул в кабинет Гривса.

– Ты уверен? Он серьезно собирался прийти сюда.

– Я даже позвонил охранникам у входа. Никого похожего по описанию не было.

– Бернсайду действительно нужна наша поддержка. Ему важно знать, что США заботит то, что случилось с ним.

Гривс в недоумении уставился на него:

– Какой-то выживший из ума старик с плакатом? С каких пор это стало нашей работой?

Нед промолчал. Не было никакого смысла убеждать Макса, поскольку у того не хватало мозгов, чтобы серьезно подумать о чем-то. Тем не менее, это было как раз то, что старый Химниц называл «моментом постижения истины».

– Макс, а как ты думаешь, что нам вообще следует делать здесь?

Лицо фэбээровца выразило сомнение.

– Наверное, исполнять все, что попадает в папку для входящих бумаг? – спросил он с надеждой.

Нед невольно улыбнулся.

– Макс, для чего правительству нужны посольства и консульства? Чтобы обеспечить работой нас с тобой? Или помогать всем нашим гражданам за границей?

Макс оживился.

– Дошло. – Но сомнения тут же возвратились. – А как же настоящие сумасшедшие, вроде Бернсайда?

– Неужели ты думаешь, что он сумасшедший? Не кажется ли тебе, что он просто престарелый американец, потерявший жену и лишившийся всех сбережений из-за грязной аферы. Он не знает, что можно сделать, а потому расхаживает с нелепым плакатом перед посольством.

Нед взглянул на часы и направился к угловому офису, в котором работала Джейн. На этот раз секретарша не стерегла вход в кабинет. Переступив порог, он постучал в косяк и увидел, что Джейн разговаривает по телефону.

Как ему показалось, она взглянула на него довольно холодно. С тем же выражением лица она продолжала разговаривать.

– Я согласна, Ройс. Это грязная игра. А ты говорил об этом с полковником Френчем?

Джейн смотрела прямо перед собой, слушая Коннела.

– С чего она взяла, что он стоит за этим? – Еще одна длинная пауза, и ее взгляд остановился на лице Френча, правда, смотрела она на него бесстрастно, как на деревянного идола. – Он, кажется, устроил-таки скандальчик миссис Фулмер. Я постараюсь что-нибудь выяснить, Ройс. Да, да. Пока.

Джейн медленно положила трубку.

– Я вижу, ты добавил еще одну блондинку к списку своих побед. Миссис Фулмер только что потребовала твоей головы.

– Кстати, с добрым утром тебя.

Он уселся напротив нее.

– За что ты на меня злишься? Я ничего не мог поделать вчера.

– От тебя и не требовалось ничего, но ты мог позвонить мне после обеда или вечером, или отозвать меня в сторону на ужине у Ройса и шепнуть пару ободряющих слов или просто пошутить, или…

– А что ты там про блондинок говорила?

– Мужик просто теряет голову от них. Особенно от цветущих блондинок с пышным бюстом.

– Разве у Пандоры Фулмер большой бюст?

– Видимо, эта плоская брюнетка – временное отклонение. – Она несколько секунд разглядывала его. – Я упрощаю все, правда? На самом деле все гораздо серьезнее, чем цвет волос.

Нед долго молчал.

– Ну что сегодня за день? Почему все, с кем я встречаюсь, говорят загадками? Почему у каждого есть своя шкатулка с секретом? Мне никак не удается разобраться.

– Пора бы уже привыкнуть к этому, Нед. Ты провел половину жизни в мире, где все оказывается не тем, чем кажется. И ты мало чем от этого мира отличаешься.

– Но послушай…

– Френч, которого я знала, – плод моей женской фантазии. Настоящий Френч, может быть, славный малый, но он не тот, на кого можно положиться.

– Сорвалось всего одно свидание! Один только раз!

– А ты подумай, нет ли чего-то еще, кроме спальни в гостинице, – предложила она ему. – Неужели у нас не было ничего большего? – Ее огромные темные глаза, казалось, стали еще больше. – Может быть, на свете есть два или несколько Френчей, может, даже дюжина. Но сегодняшней мне не слишком нравишься сегодняшний ты. Даже совсем не нравишься.

– Перестань, Джейн.

Она медленно покачала головой. Он увидел ее профиль на фоне освещенных окон, выходящих на Гросвенор-сквер. На ее волевом лице сейчас можно было прочитать только полное равнодушие. Судьба, думал Нед, окружила его сильными женщинами.

– Не только сильными, – произнес он вслух, – но и упрямыми.

Ее огромные глаза снова взглянули на него.

– Ты в самом деле не понимаешь, что такое отчаяние? Для тебя оно всегда рационально и вызвано реальным событием вроде смерти того бедного парня из Висконсина. Но может быть отчаяние, порожденное чем-то обычным, даже отмененным свиданием. Но и такое отчаяние может вторгнуться в чувства и убить их.

– Джейн, – сказал он. – Мне трудно поверить во всю эту муру. Я хочу сказать… одно несостоявшееся?..

Она смотрела на него и напряженно молчала.

– У меня бывают разные настроения, – наконец сказала она. – Видимо, ты никогда не видел меня такой. Но я наблюдала за тобой, пока ты разговаривал со своей сексуальной женой… с этой сексуальной Джилиан Лэм… С этой, Бог ее знает кем. Это насыщенная, богатая жизнь, но… без меня. Мы очень редко встречаемся на людях, но тогда невозможно вести себя естественно и у нас возникают все новые поводы для лжи, лицемерия.

Замолчав, она медленно и глубоко вздохнула.

– Нед, ложь у тебя в крови. Можно сказать, что они платят тебе за вранье. Я не говорю, что в моей жизни не было случаев, когда мне приходилось лгать. Но для меня это очень трудно. Это меня угнетает и на работе, и в личной жизни. Но еще хуже то, что, запутавшись во лжи, я получаю лишь украденный миг, который так никогда и не наступает. Тогда я чувствую… угрызения совести! – Ее голос стал жестким. – Не говорите мне больше, что вам трудно поверить и в это, полковник Френч.

Его лицо помрачнело – такое бывало и с Шамуном, – будто у них на глазах резали любимое животное.

– Не говори мне ничего, Нед, – сказала она.

– Дело не в том, что я не верю тебе. Просто…

Они молча смотрели друг другу в глаза.

* * *

После того, как полицейская машина доставила Бернсайда и женщину-детектива из магазина в участок, делом начали заниматься новые люди. Сотрудницу службы охраны магазина увел молодой констебль, который начал флиртовать с ней еще в «Бутс». Бернсайда, выглядевшего еще хуже, чем раньше, оставили на скамейке наедине с молодым сержантом, тот заполнял разные бланки, стараясь не смотреть на старика.

Бернсайд напоминал себе камень в бетономешалке. Не то чтобы кто-то был с ним груб. Разве что менеджер из «Бутс»: ведь ей было незачем сдавать его в полицию, но она все же сделала это.

– Ну как, это то, что я думал? – спросил инспектор, заглядывая через плечо сержанта. – И когда они в игрушки перестанут играть?

Сержант пожал плечами.

– Они не желают гоняться за настоящими ворами. Ты можешь себе представить, расческа за сорок два пенса? И это тогда, когда их собственные служащие разворовывают магазин направо и налево.

Инспектор, которому, как показалось Бернсайду, было на вид лет пятнадцать, сделал гримасу.

– Вообрази, что будет, если они примутся за своих? Никто не будет работать на «Бутс». Ладно, возьми у него объяснение, проверь, нет ли чего-то на него, выдай ему предупреждение и займемся наконец серьезными делами, а?

– Вроде ленча? – спросил сержант. Он выглядел еще моложе, чем инспектор. Никто из них и не взглянул на Бернсайда, будто его не было в комнате.

– Правильно, мистер Бернсайд? Подойдите сюда, пожалуйста. Это не займет много времени.

Сержант обыскал его, вытащил мелочь, кошелек, не содержащий ничего, кроме карточки социального страхования, ключ от квартиры и клочок бумаги, на котором было нацарапано:

«11 утра, мистер Гривс, посольство США. Шампунь! Расческа!!»

Полицейский вывернул все карманы, похлопал под мышками, ища оружие.

– Мы вынуждены это делать, мистер Бернсайд. Таковы правила.

Он потратил еще пятнадцать минут, составляя подробную опись всех вещей, после чего отдал старику все, за исключением ключей, которые он поместил в пластиковый пакет, и запечатал специальным патентованным устройством.

– Распишитесь здесь, пожалуйста.

Бернсайд уставился на отпечатанный бланк, где были перечислены все его вещи.

– Зачем?

– Здесь сказано, что все это ваше и будет возвращено вам. Это вас ни к чему не обязывает. – Сержант глядел, как он подписывает протокол. – И здесь. Это недолго.

Услышав шум за спиной, Бернсайд обернулся как раз в тот момент, когда женщина-детектив из «Бутс» и молодой полицейский выходили из участка. Сам он стоял у барьера, переминаясь с ноги на ногу, пока сержант заполнял бланк на четырех листах. Шло время. Звонил телефон, на звонки отвечали. Жизнь продолжалась. Бернсайд понял, что чем больше воруют служащие «Бутса» у себя в магазине, тем больше будут арестовывать невиновных. Время тянулось медленно.

– Можете присесть, мистер Бернсайд, – наконец сказал сержант. – Это недолго.

Бернсайд ненадолго задремал. Потом увидел, как появился другой полицейский, и шепнул что-то сержанту, прошел в соседнюю комнату и стал возиться с кодовым замком на сейфе в стене. Он достал из сейфа пластиковый мешочек и раскрыл его.

– Это ваши ключи? – спросил он старика.

– Конечно… Мне кажется… Может, и мои. А где моя расческа?

– Подпишите здесь, – сказал сержант, указывая еще на одну строчку в протоколе. – Я же говорил, что это недолго.

– Но теперь у меня привод за то, чего я не совершал.

Сержант поднял на него глаза.

– Если вы потребуете суда, это вызовет только задержку. Все может растянуться на месяц, а то и на два. Другой вариант гораздо проще: вы получаете от меня предупреждение прямо сейчас и убираетесь отсюда.

– А какие у меня шансы в суде? – поинтересовался Бернсайд.

– Придется нанять хорошего адвоката, который докажет провал в памяти или что-нибудь еще в этом роде. Тогда не будет привода.

– Или денег, чтобы заплатить адвокату.

– Что ж, ведь не зря говорят, что Фемида слепа, – сержант криво улыбнулся. – Подпишите здесь.

* * *

– У вас есть пять минут, полковник Френч?

Нед поднял взгляд от письменного стола, где они с капитаном Шамуном рассматривали схемы, которые Морис принес от Ортеги, начальника охраны Уинфилд-Хауза. Точнее, это были копии схем электрической проводки особняка, охранной сигнализации и телефонных цепей.

В проеме двери, ведущей в кабинет Неда, безмолвно, тихо, как кошка на ковре, появился П. Дж. Р. Паркинс. Его нос висел крючком, напоминая турецкую саблю. Он подался вперед: весь его вид выражал воинственность.

– Вы знакомы с капитаном Шамуном? – поинтересовался Нед.

– Да, э…

Нед взглянул на Мориса: тот свернул схемы и молча вышел из кабинета, закрыв за собой дверь.

– У этого молодого человека отличные манеры, – заметил Паркинс. – Можно? – Он взгромоздился на кресло для посетителей.

– Садитесь, садитесь. Чем могу быть полезен?

Они долго молчали, как люди, привыкшие ждать. Нед откинулся в кресле и решил позволить старому ворчуну разыграть спектакль. Он ждал.

– Риордан пропал, – сказал Паркинс наконец.

Нед нахмурился. До сих пор, насколько он помнил, имя Риордана ни разу не упоминалось в их разговорах. Сейчас лучше было свалять дурака.

– Риордан? Что за Риордан?

– Энтони К. Риордан – парень, чью жизнь вы, возможно, спасли в понедельник утром, когда «мини» сбил его.

– Так фамилия этого бегуна была Риордан?

– О Господи. – Паркинс тоже расслабился в кресле; еще минуту оба делали вид, что наслаждаются обществом друг друга. Наконец Паркинс прокашлялся – тихо, но с выражением внутренней силы.

Это напомнило Неду о том, как продавец в автомагазине уговаривал его купить «мерседес»: «Запомните, только действительно мощная машина может ехать по-настоящему тихо».

– Господи, – повторил Паркинс. У него был такой же спокойный вид, как и у Неда. Как будто два мастера пантомимы соревновались между собой.

– Если позволите, я отвлекусь от темы, – начал Паркинс. – Нет нужды говорить о том, что у нас в городе есть все разновидности злодеев. Конечно, Нью-Йорк, может, и ставит рекорды по преступности, но у нас тоже есть бандюги, ого-го. Особенно тянет сюда финансовых аферистов со всего света. Они являются в наш город соскаленными зубами, как вампиры, и готовы высосать жизненные соки из любого предприятия. Пару историй я мог бы вам рассказать.

Он остановился и уселся поудобней.

– Мы считаем, что этот парень, Риордан, как раз из этой породы – ищет доходные дела, чтобы влезть в них и обескровить. Вы не поверите в то, что они вытворяют. Один такой орел подольстился к ирландцам из «Шин-Фейн»[50] и подчинил себе одну из их групп, которая специализируется на прибыльных похищениях.

– Все, что угодно, лишь бы заработать лишний соверен, – заметил Нед.

– Именно так. Ничего общего с политикой или свободой Изумрудного острова. Самая обыкновенная жадность. Поскольку Риордан ирландская фамилия, у нас эти факты стали сразу складываться в картину, понимаете?

Нед глубокомысленно кивнул.

– Конечно, понимаю.

– Правда? Мне очень приятно слышать это, полковник. Любая подобная ситуация, если с ней связано посольство, очень нас беспокоит. Даже если под этим ничего нет, уж одно то, что сообщения об этой истории попадут в газеты, вполне может добавить седых волос. – Паркинс дотронулся до своей головы.

– Вы абсолютно правы, – согласился Нед. Мужчины настороженно наблюдали друг за другом, но уже без открытой неприязни. Трудно сказать, благодаря кому из них наметился этот перелом.

– Я хочу вас предупредить, полковник. Если вы не возражаете, я на несколько дней исчезну из канцелярии, а все технические проблемы будет решать мой помощник Лавэпл.

– Лавэпл? Я его не знаю.

– Невысокий коренастый йоркширец. Лысоватый.

– Он хороший специалист?

– Вполне, – уверил его Паркинс.

Нед хотел спросить, почему «дело» Риордана заставило Паркинса взять «отгул». Но он не стал рассеивать тот туман, который они оба напустили.

– Если вы полагаете, что Лавэпл подходит, считайте, что мое согласие вы тоже получили, – произнес Нед торжественно.

Паркинс добродушно улыбнулся. Хотя его задубевшее лицо было почти неподвижным, оно непостижимым образом выражало благодарность, хорошее расположение и, главное, доверие.

– Полковник, – сказал он наконец, – мы с вами всегда ладили. За этот год, что вы здесь, у нас с вами не было никаких стычек. Верно?

– Вы хотите сказать, что сейчас у нас возникли какие-то проблемы?

– Что-то не так с этим типом, Риорданом. «Шин-Фейн» или что-то там еще – просто догадка. Но после его исчезновения в этом деле появились настораживающие моменты. А единственный человек, связанный с ним, – вы.

На языке у Неда вертелся вопрос о том, почему сотрудник посольства, отвечающий за электрические и другие сети, ищет «связи» в «деле» Риордана. Но он дал Паркинсу продолжить.

– Нет нужды враждовать из-за этого; следует разобраться во всем, не поднимая лишнего шума. Я уверен, что вы согласны?

– Конечно.

– Тогда не могли бы вы мне объяснить, какого черта вы бежали следом за этим типом утром в понедельник?

– А, вот вы о чем! – Нед подался вперед, в его взгляде отразилось прямодушие и стремление помочь. – Я это обязательно объясню, только вы мне сначала скажите, кто был за рулем «мини» и что с ним стало потом.

– Это мелкая сошка по фамилии Феттерс. Чоки Феттерс. За ним тянутся разные дела. Он из тех типов, которых нанимают, чтобы кого-нибудь попугать, а может быть, сделать… и что-нибудь похуже. Естественно, его выпустили под залог. Но если дойдет до суда, а дело Риордана кажется серьезным, мы сможем обвинить его и в покушении на убийство.

– А Риордан на самом деле пропал? Сбежал из госпиталя?

– Сам или с чьей-то помощью. По своей воле или по принуждению. Мы, к сожалению, не знаем. Ну а теперь хватит слушать меня. Ваша очередь, полковник.

– Хорошо. Только позвольте вас сразу предупредить, мистер Паркинс, что в большую часть из того, что я скажу, трудно поверить.

* * *

Два фургона, большой и маленький, подкатили к воротам Уинфилд-Хауза. Охранник вышел из привратницкой взглянуть на них.

– Ну что там еще? – проворчал он.

– «Альбион», – произнес водитель первого фургона. Он сунул руку в бардачок и вылез из кабины с пачкой бумажек.

– Что значит «Альбион»? – неприветливо спросил охранник. Он нехотя взял бумаги и начал их просматривать. – Прокат? Прокат чего?

– Телевизионного оборудования, приятель.

– Ничего об этом не знаю, – упрямо ответил охранник. – Подождите здесь. – Он исчез в привратницкой, но и вернувшись, не проявил ни малейшего интереса. В каждой черточке его лица, казалось, сквозило раздражение. Тем не менее он ткнул большим пальцем налево: – Тащите все это барахло в заднюю часть дома. Аккуратно и без шума.

Фургоны скрылись за углом. В эту минуту маленький белый «метро» остановился у ворот. За рулем сидела Джилиан Лэм в белоснежном костюме, свежая и сияющая.

– Боже, это вы, дорогуша! – воскликнул охранник.

– Это я, дорогуша, – ответила она.

– Вам надо было приехать до фургонов. – Он подмигнул и пропустил белую машину. – Дорогуша, вы меня по телеку не покажете?

– Как же я могу не показать такого красавчика, как вы?

Он крякнул и проводил взглядом машину, которая повернула налево за угол и скрылась следом за фургонами. Охранник присвистнул и вернулся в привратницкую.

* * *

Пандора Фулмер приняла мисс Лэм в одной из роскошно обставленных комнат на первом этаже, конечно, слишком большой для двух женщин. Хотя Пандора все еще злилась из-за того, что казалось ей заговором, предполагавшим сорвать ее прием Четвертого июля, она, как обычно, хорошо подготовилась к встрече с журналисткой.

Пандора указала на стены, покрытые китайскими бумажными обоями ручной работы, потом – на обитые шелком небольшие диваны, поставленные под прямым углом друг к другу.

– Мы будем обедать в саду, – сказала она Джилиан Лэм, – но я решила, что мы можем выпить что-нибудь здесь и ближе познакомиться.

Джилиан села на диван и разгладила брюки спортивного покроя, такие элегантные и экстравагантные, что китайско-викторианское убранство комнаты, стоившее безумных денег, словно потускнело. Пандора, зная, что комната поражает роскошью, тоже оделась «попроще», в стиле, усвоенном студентами колледжей на юге Штатов в 50-х: расклешенная юбка, белая блузка, две нитки жемчужных бус. Свои обычные босоножки на высоких каблуках она заменила простыми кожаными туфлями на красной резиновой подошве с яркими шнурками. Она хорошо знала, что с небольшого расстояния ей можно было дать лет двенадцать. Про Джилиан этого сказать было нельзя.

Англичанка обворожительно улыбнулась и убрала со щеки прядь соломенных волос. Ее удивительные оранжевые глаза окинули комнату.

– А здесь чудесно, миссис Фулмер.

– Спасибо, Джилиан. Но никакого отношения к дизайну комнаты я не имею. Да, и зовите меня просто Пандора.

– А разве не Сюзанна?

– Так меня звала только мама. – Обе женщины рассмеялись.

– Что вы хотели бы выпить?

– Я редко употребляю спиртное, когда работаю. «Кока-кола» есть у вас?

– Отлично. – Пандора нажала кнопку.

И когда появилась миссис Крастейкер, сказала ей:

– Две «кока-колы», Бел. Между прочим. – Она встала и подошла к высокой негритянке. – Миссис Бел Крастейкер, моя экономка. А это Джилиан Лэм, тележурналистка.

Джилиан поднялась с дивана. Хотя она и не была высокой, но при ней и миссис Крастейкер крошечная женщина, смахивающая на двенадцатилетнюю девочку, почти исчезла. Джилиан пожала руку негритянки.

– Вы любите, чтобы было много льда в стакане, мисс Лэм? – спросила экономка.

– Нет, много не надо.

– Бел уже прабабушка, – сообщила Пандора.

– Не может быть! В это трудно поверить, – ответила Джилиан.

– Ну а мне и того трудней, – сказала Бел и вышла.

Когда Бел принесла напитки и поставила их, женщины принялись осматривать комнату. Пандора объясняла происхождение и название каждой изысканной китайской вазы и других предметов. Джилиан поняла, что так же умело она может провести экскурсию по любой из комнат особняка. Впрочем, Джилиан не скрывала, что ее не слишком интересуют все эти вещи.

– У меня программа для народа, – второй раз заметила она, говоря о передаче «Лэм на заклание».

Она уселась на диван главным образом для того, чтобы покончить с музейной экскурсией.

– Зрители думают, что она посвящена разным проблемам, но начало и конец ее – люди. Иногда мы забываем о них. Но в мире не так уж много Нобелевских лауреатов. А нас всех привлекает средний, обычный человек, особенно в неординарной ситуации.

– Это относится к воскресному приему?

В ответ на скрытый упрек Джилиан отрицательно покачала головой.

– Не думаю, что того, кто достиг ранга посла, можно назвать средним или обычным человеком. Вы пригласили далеко не заурядных гостей, да и ваш День независимости – не рядовое событие. Особенно если его отмечают в той стране, вместе с которой вы боролись за независимость. – Она тепло улыбнулась. – Но среднему зрителю близки прямые ассоциации: у него, как и у известных людей, есть свои вечеринки, пикники, встречи в обществе. Ему кажется, что великие люди делают все на особый лад, не так, как он, с большим размахом, что ли. Я понятно говорю, Пандора?

Сияя от удовольствия, Пандора несколько раз кивнула. Хотя она тоже была журналисткой, внутренний голос не предостерег ее от этой традиционной мыльной пены, такой же скользкой, как кожура банана, и чреватой такими же неприятными последствиями.

* * *

Когда капитан Шамун сказал, что собирается в город, и предложил принести кофе и сандвич, Нед решил пренебречь протоколом и отправиться вместе с ним. Это не вдохновило Шамуна, но Нед так увяз в своих проблемах, что этого не заметил. Они вышли с площади и направились к Оксфорд-стрит, а уже через несколько сот ярдов они заметили Студента, следующего за ними на положенном расстоянии.

– А еще одного, пониже, темноволосого, видишь? – спросил шепотом Нед, приложив руку ко рту.

– Сразу за Студентом. Он отвернулся, чтобы взглянуть в витрину агентства по торговле недвижимостью, – ответил Шамун так же тихо. – А что мы шепчемся? Они же не могут использовать параболические микрофоны в такой толпе.

– Они и вчера за мной таскались, пока я от них не ушел.

– А я думал, куда ты вчера пропал после обеда?

– Помнишь Наблюдателя? Мужика, которого отлупили бандюги из Национального фронта? Нанес ему визит. Давай вернемся на площадь и посидим. Почему бы нам не отдохнуть, пока они будут стоять.

Когда два разведчика вышли на Гросвенор-сквер, за ними все еще был «хвост».

– Как ты думаешь, почему вместо одного у меня оказалось два «хвоста»?

– Студент – из Компании. Это видно по почерку.

– Твой ответ возбуждает вопросы. Зачем Ларри Рэнду следить за мной?

– Откуда же я знаю? – Шамун зевнул и потянулся. – А почему ты не сказал Ройсу о том, что Компания делает с приглашенными?

– Пандора уже капнула ему на меня сегодня, – во всем, видите ли, я виноват. Пусть Ройс дойдет до точки кипения, а там и на Рэнда его натравим.

– А как же с идеей показать президентские выступления на приеме?

– Держу это про запас, – ответил Нед. – С Пандорой нельзя иметь дело, ничем не располагая. – Он встал. – Ты иди на восток. А я пойду на запад. Посмотрим, кто больше нравится Студенту. Если ты все же доберешься до кофейни, возьми мне ростбиф с ржаным хлебом и салатом. Черный кофе не забудь. Потопали!

Он отправился на запад почти бегом. Шамун видел, как оба преследователя поспешили следом за ним. Тогда Мо, улыбаясь, прошел несколько улиц на восток и остановился у угловой витрины под названием «Бриктон». Потом добрался до ближайшей кофейни и сел в дальнем углу длинного узкого зала. Бриктон появилась почти через полчаса. Толстуха подошла к стойке и встала спиной к Шамуну. Она неторопливо рассматривала лежащие перед ней пирожные и закуски, потом попросила хозяина сложить выбранную ею еду в пакет.

– Нэнси возвратится в канцелярию завтра, – тихо сказала женщина с оранжевыми волосами. – У нее будет побитый вид. Не обращай на это внимания. Это грим. К ней не подходи. Если ты ей понадобишься, она об этом скажет сама. Делай то, что она попросит.

– В виде любезности тебе?

– Девочка в сложном положении. Ей пришлось вернуться к арабу, а потому ей нужен друг, Мойше. Будь паинькой, а?

– Брик, ты сильно рискуешь… с другими.

– Потому-то я резидент, а ты – внедренный агент. – Ее тучное тело затряслось от смеха.

– Что смешного, Брики? – спросил хозяин кофейни.

Вернувшись в канцелярию, Шамун вошел в кабинет Неда Френча с бумажным пакетом; тот рассматривал конверт с пластинкой.

– Ты от них оторвался?

Нед кивнул и передал конверт Шамуну. «Арт Ходс. „Чикаго Блю“». Шамун посмотрел на фотографию невысокого пожилого сухощавого джентльмена, играющего на пианино со снятой передней панелью, так что были видны струны и молоточки.

– Удалось откопать эту штуковину, Нед?

Тот кивнул, по-прежнему молча.

– Это недоступно простому парню из Сэндаски вроде меня, – сказал Шамун, кладя на стол конверт и бумажный пакет. – Если понадоблюсь, я буду у себя.

Нед кивнул в третий раз. Когда Шамун вышел, закрыв за собой дверь, Нед извлек из-под стола правую руку с большим желтым конвертом, в котором была доставлена пластинка. Именно та, которую он безуспешно искал почти всю свою сознательную жизнь. Кроме конверта, в его руке была маленькая белая визитная карточка с аккуратно выгравированной фамилией и короткой запиской, набросанной синими чернилами:

«Приятного прослушивания».

Френч перевернул карточку. На обороте были только небольшие вмятины – свидетельство того, что ее отпечатали с дорогой гравированной пластины, а не на более дешевом термографе.

Выгравированная надпись гласила:

«Глеб Пономаренко. Корреспондент. Информационное агентство ТАСС».

Глава 14

Каждый прохожий, увидев «роллс-ройс», медленно движущийся по узким, забитым транспортом улицам города, с белокожим шофером за рулем и шикарным левантинцем на заднем сиденье, подумал бы, что машина арендована часа на два. Но поскольку там сидел Хаккад, они бы ошиблись.

Панъевразийский кредитный трест мог себе это позволить. Двадцать лет назад, когда Хаккад был молодым удачливым офтальмологом в Бейруте, он основал трест, поняв, что есть возможность способствовать завоеванию мира исламом. Компания начала с обмена валюты: комиссионные были низкими. Правда, иногда брали и большие комиссионные с тех клиентов, которые нуждались в полной секретности. Активные кредитные операции треста сделали его, по-видимому, одним из самых сильных банков в арабском мире и одним из немногих, сумевших заработать на внезапных скачках и падениях цен на нефтяном рынке.

Сегодня днем доктора везли на восток, в каменные джунгли города, на квадратную милю не сдерживаемого законом воровства, – туда, где он чувствовал себя так же вольготно, как пиранья в Амазонке.

Человек, к которому он направлялся, предложил избавиться от рискованного предприятия, а при этом еще и получить прибыль. Этот человек контролировал новые сокровища в нескольких ближневосточных странах: не коричнево-зеленые фонтаны, а колоссальные запасы воды. Во многих регионах исламского мира резкий спад цен на нефть обратил множество людей в бедняков. Это неожиданно повысило спрос на сельское хозяйство: когда нефть не дает денег на хлеб насущный, приходится самим выращивать его.

Для этого нужна вода Элиаса Латифа.

Лицо Латифа, невысокого, невероятно худого человека, казалось вырезанным из кости. Высокие скулы были острыми, как ножи. Когда он улыбался, сухие губы растягивались так широко, что обнажали зубы до самых десен – длинные, крепкие лошадиные зубы. Глаза выглядывали словно из самого черепа, окруженные сухой, как бумага, сморщенной кожей.

Хаккада поразил сморщенный вид человека, контролирующего гигантские запасы животворной воды. Недаром поговаривали, что сам Аллах спрашивал разрешения Латифа перед тем, как пролить дождь.

– Пожалуйста, – сказал человек-скелет, показывая на графин и два стакана. – Это всего лишь, э… лондонская вода, но ее трижды отфильтровали, чтобы, хм, удалить глину.

Они рассмеялись; Латиф, поставив в сторону стакан, сразу перешел к делу.

– Мне придется говорить о фондах, – объяснил он. – Нет нужды рассказывать вам об… э… особых налогах, которыми облагают верующих бизнесменов, налогах, э… особого свойства и предназначенных для особых целей.

Хаккад кивнул. В зависимости от того, в какой стране занимались бизнесом, частные вклады в наличных следовало вносить в «чрезвычайные» фонды каждого правительства. Никакой отчетности никто не вел. Как и все остальные, Хаккад относился к этому, как к обычному налогу на бизнес и не рассуждал, оседают ли деньги в карманах политиков или идут на финансирование террористических группировок.

Офтальмолог протянул руки с наманикюренными ногтями ладонями вверх, словно выпуская какую-то огромную морскую птицу.

– Не все еще потеряно, мой друг. Панъевразийский трест имеет кое-какие особые запасы. Я не говорю о наличных, речь идет о тайных запасах, – Хаккад аккуратно сложил губы, – человеческих ресурсов.

Прикрытые ве́ками глаза торговца водой как будто расширились и слегка вылезли из орбит, как глаза улитки, сидящей на гибком стебельке.

– Возможно ли, чтобы здесь, в Англии, или в наших родных краях, где безработица столь высока, запасы человеческих ресурсов рассматривались иначе, нежели, э… нежелательный пассив?

– Я не говорю о британских рабочих, которые из поколения в поколение занимались откровенным саботажем. – Хаккад снова сделал движение руками, но на этот раз уже не выпуская, а словно принимая назад в свои объятия птицу счастья. – Нет, я говорю об энергичных молодых парнях нашей веры, находящихся здесь, в Англии, и готовых к серьезным делам.

– Скажем, таких, что от них можно получить, э… деньги? – Доктор широко улыбнулся. Наживка на крючке задергалась. Уже давно он искал способ избежать больших затрат на группу Хефте. Собственное правительство Хаккада вынудило его финансировать группу в Лондоне, и он воспринял это, как еще один побор. Но поддержка террористов, к сожалению, попадала только в графу дебета в его бухгалтерских книгах.

Он мог бы «продать» Хефте Латифу, если бы тот обещал ему миллионные поступления в качестве выкупа за заложников. Вся эта операция будет занесена в книги Панъевразийского треста как краткосрочная, легко возвращаемая ссуда – даже с гигантским наваром, если, конечно, у Хефте все пройдет успешно. Как букмекер, раскладывающий большие ставки по другим букмекерам, чтобы разделить с ними риск, Хаккад обеспечивал страхование своих финансов, если в это дело входил Латиф. Детали могут обеспокоить Латифа. Но он сильно заинтересован, значит, и лекарство должно быть сильным. Это, напомнил себе Хаккад, – плата за ведение бизнеса во все более опасном мире.

* * *

Всегда просто найти Глеба Пономаренко, блестящего лондонского корреспондента ТАСС, не сделавшего за долгие годы ни одного сообщения, думал Нед.

Где бы он ни ел, русский всегда находился в одном из двух баров в Найтсбридже между пятью тридцатью и семью часами вечера. Это, как и большая часть оперативной работы Пономаренко, было элементарно. Те, кто хотел встретить его «случайно», знали, как это сделать.

Не составлял исключения и этот вечер, когда около шести часов Нед нашел Глеба в забегаловке на Понт-стрит. Никто из знакомых Неда не отваживался есть в этом месте, где можно было заработать острое пищевое отравление. Но пить в баре было вполне безопасно.

– Вы не рискуете до тех пор, пока не попробуете их hors d'oeuyres,[51] – прошептал он русскому, взгромождаясь на соседний табурет у бара.

– Зачем? По правде говоря, я так поел, что могу ничего не брать в рот до завтрака.

– Что, сегодня некого из госслужащих и блинами покормить? Ни одного газетчика, чтобы попотчевать икоркой?

– Неужели я так грубо работаю? – сказал Глеб шутливо, поворачивая к Неду свое породистое лицо. Резкие складки в углах рта, казалось, были готовы вот-вот расплыться в улыбке.

– Ну, что касается пластинок, здесь все классно, – признался Френч. – Откуда вы узнали о моей страсти к Арту Ходсу?

– Из моих источников.

– И один из них следит за мной, пока я во время ленча болтаюсь по магазинам и признаюсь в своих пристрастиях. – Он решил прощупать русского. – Этот Студентик работает старательно, как по учебнику, поэтому я думал, что он из людей Ларри Рэнда.

На лице Глеба отразилось замешательство. Не слишком сильное – уж очень он был хитер, – но достаточное, чтобы подтвердить подозрения Неда Френча.

– Не ваш? – спросил он. – А парень, чья мать, похоже, была муравьедшей?

Пономаренко поцокал языком.

– У вас передо мной преимущество, как сказал епископ хористке.

– Что, ни тот ни другой?

– Френч, – возразил русский иронически, – альбом, который вы ищете уже Бог знает сколько времени? И тут после одной-единственной прогулки по магазинам я вдруг вытаскиваю его, как фокусник кролика из своей шляпы?

Появился бармен.

– Скотч, содовая и чуть-чуть льда, – заказал Нед. Бармен ушел.

– Я тоже обожаю фортепианный джаз, – признался тассовец. – Не буду говорить о своих любимцах. Вы – почитатель редкого стиля. Но вот что я вам скажу. Люди, собирающие сольные записи, – одиночки. Вы знаете это?

– За вами стоят все рабочие, художники, домашние хозяйки, агрономы и звероловы, которых объединили Советы, а вы называете себя одиночкой?

– Подальше от толпы. – Глеб несколько раз кивнул. – Вот ваш стакан. – Он взял его у бармена и отдал в руки Неду. – За нас, – сказал он, чокаясь с Недом бокалом, наполненном мартини.

– За нас – одиночек?

– За нас – профессионалов. – Пономаренко разглядывал Неда, пока тот пил виски. – И за унаследованные нами дисфункции, которые вызывает работа.

Френч хмуро взглянул на него.

– Звучит, как плохой перевод.

Глеб отрицательно покачал головой еще до того, как Нед сказал это.

– Французы называют это le cafard – то, что ваши солдаты во Вьетнаме окрестили тысячемильным страхом. У моряков это каютная лихорадка. А бизнесмены утверждают, что от этого сгорают к середине жизни. – Он тихо засмеялся.

– Ну и какие у вас дисфункции, Глеб?

– Я нечасто в этом признаюсь. – Допив свой мартини, он знаком попросил у бармена еще одну порцию. – Если я вам скажу, что я вообще не хочу никогда уезжать из Лондона, где нашел свою среду, от которой не вижу смысла отрываться, вы мне ответите: это старая новость.

– А если я вам скажу, что даже листья слегка желтеют от той жизни, которую мы ведем, – заметил Нед, – то вы ответите: это тоже не сенсация.

– Не смейтесь над тем, что может оказаться серьезным.

– О Господи, Глеб! Не говорите, что следите за мной. Вы надеетесь заманить меня в свой кораль и заменить клеймо на моей шкуре?

Породистое лицо слегка омрачилось. Разведчик ранга Пономаренко копает глубоко, работая с дальним прицелом. Чем бы ни была пластинка Ходса: взяткой, платой за приватную беседу или способом возбудить любопытство Неда, Глеб добился своего – информации. Теперь, даже получив отпор, он всегда сможет вернуться в этой теме.

– А если и так? – спросил русский. – Можете ли вы осудить меня за то, что я хочу работать с хорошим материалом?

– Выбросьте это из головы, – сказал ему Френч. – Я не продаюсь! – Он поднял руку, как бы приглушая нарастающее негодование. – Даже за кучу альбомов Ходса. Но предлагаю вам сделку: вы мне говорите, где купили пластинку «Чикаго Блю», а я покупаю вам еще стаканчик.

Скобки морщин вокруг носа и рта русского сделались глубже, словно их разъела кислота.

– Моя матушка любила старую поговорку, полковник Френч: в переводе на английский она звучит примерно так: «На каждый жесткий кусок мяса найдется и острый нож». Никогда не слышали?

– Нет. А как поживает ваша мама?

– Отлично.

– Собираетесь ее навестить?

– Не знаю, кто из нас получит от этого меньшее удовольствие. – Бармен принес ему порцию мартини. – А ваши родители как поживают?

– Очень хорошо.

– Говорят, что зима в Висконсине в этом году была очень суровая. Озеро Виннебахо замерзло.

Нед дружески улыбнулся.

– Глеб, мне очень жаль, что я не могу отплатить вам сообщением о том, сколько свеклы выросло в маленьком саду у вашей мамы в Крыму. Мне, конечно, льстит, что вы не пожалели сил на маленький винтик в могущественной разведывательной машине дяди Сэма. Скорбно, но это тупик для вас. И все же мне очень хочется узнать, как вы достали пластинку.

– Информация вам не поможет, если, конечно, вы не знаете нашего резидента в Чикаго.

Мужчины уставились друг на друга, а потом рассмеялись.

Нед размышлял: в самом деле ему весело или нет. Но кое-что Нед Френч несомненно пытался заглушить – тошнотворное сознание того, что попал в поле зрения такого проницательного человека, как его собутыльник.

Le cafard, так это называется? Одно из психосоматических заболеваний, убивающих быстрее пуль.

* * *

Сегодня выпал редкий случай – их не пригласили на большой обед. Посол и миссис Фулмер наслаждались скромным ужином у себя на кухне в Уинфилд-Хаузе. Слуг на вечер отпустили. Даже Бел Крастейкер уехала навестить дальнего родственника, живущего в Стоун-Ньюингтоне.

Порхая по огромной кухне, как прелестный, но беспомощный мотылек, который украшает летний сад несколько коротких часов, Пандора Фулмер делала обыкновенные сандвичи из поджаренного хлеба с сыром – полдюжины.

– Кофе уже не будешь, поздно? – спросила она.

Он сидел в рубашке за длинным столом, на котором обычно готовили еду. Только человек его габаритов мог читать за этим столом газету. Он поднял взгляд на жену, потом посмотрел на стенные часы и, наконец, – на наручные. Казалось, прошла вечность, пока мысли сменились раздумьями, пить кофе или нет.

– Только чай, дорогая. У нас есть чай?

– Полно. Сахар будешь?

– Нет, и молока не надо.

– Дорогой, ты когда-нибудь встречался с этим парнем, который занимается безопасностью, с полковником Френчем?

Теперь мысли Бада Фулмера с трудом переключились с кофе на Френча. Воспоминания о том, что он читал про безопасность ядерных реакторов, испарились из его головы.

– Не думаю. Может, раз-другой поздоровались. У него симпатичная жена с… хм… – плоское, как плита, лицо Бада почти не изменило выражения, но Пандора знала, что сейчас появится похотливая улыбка.

– Он, он, – сказала она. – Ты ни одной юбки не пропустишь, старый козел.

– Только глазками. Пальчиками – ни-ни.

Пандора рассмеялась.

– Этот человек угробит меня, Бад. Мой прием обернется из-за него катастрофой. – Она уселась на стол рядом с его газетой, взяла одну из его огромных, размером с окорок, лапищ своими крохотными ручками и рассказала о своих обидах на Эдварда Френча.

Бад молчал.

– Ты хочешь, чтобы его схватили и пристрелили, дорогая?

Ее глаза расширились от предвкушения такого удовольствия. Но одолело чувство реальности.

– О, если бы ты только мог это сделать!

– Я сильнее его. Хочешь, я надаю ему по морде?

– Перестань меня мучить, Бад. Что мне делать с этим ужасным человеком?

– Хорошо. – Бад старательно шевелил мозгами, словно включив самую низкую скорость, пригодную лишь для того, чтобы подниматься по крутым склонам или выбираться из грязи.

– Во-первых, от сегодняшнего дня до воскресенья осталось совсем немного времени. А понимаю так, что если у нас его нет, значит, никто не придет. Во-вторых, все, что ты мне сказала, не выдержит проверки в суде. Это, что называется, косвенные улики. Ты не можешь быть уверена, что именно он сделал это. Если же ты сможешь это доказать, я сам сниму с него скальп и принесу его тебе на серебряной тарелке. Клянусь!

Она взяла его руку и поцеловала большую ладонь.

– О, Бад! Когда у меня возникают настоящие проблемы, ты единственный, кто… – Она прервалась, закашлявшись. – Как глупо, что твой отец… – Она не могла продолжать.

– Дорогая, пожалуйста.

– Так несправедливо. Так глупо. Какой ужасный человек.

– Он был гений, дорогая, и сделал только одну ошибку: ты видишь ее перед собой. – Бад Фулмер посмотрел на раскрытую газету. О чем он читал? Он чихнул. – Дорогая, а как насчет сандвичей?

Пандора соскочила со стола и выхватила хлеб из тостера. Она разложила сандвичи на большой тарелке и побрызгала паприкой для цвета. Потом добавила несколько кусочков огурца, как украшение.

– А к этому отлично подошло бы пиво, – мечтал вслух Бад.

– Может, ты воздержишься?

– Хорошо. Только глазками. Пальчиками – ни-ни. – Он положил треугольный сандвич в рот. Медленно заработали челюсти, и сандвич исчез в мгновение ока. – Еще возьму?

– Он со мной обращается, как с идиоткой, Бад.

Другой сандвич исчез почти так же быстро.

– Но, дорогая, только между нами и… кухонной раковиной… – последовал третий кусочек. Глотка Бада дернулась. – Я имею в виду список приглашенных. – Он засмеялся. – Между нами, дорогая, ты и есть идиотка.

– Бад Фулмер!

Он посадил ее к себе на колени.

– Давай, дорогая, – сказал он, поднося треугольный сандвич к ее рту. – Скушай булочку, детка.

* * *

Нед повернул к телефонной будке и позвонил жене.

– Буду поздно, Лаверн, – сообщил он. – Лучше не жди, ужинай без меня.

– У меня только легкий ужин. – Она помолчала. – Ты домой придешь сытый?

– Не знаю.

– У тебя какой-то странный голос.

– А разве обычно нет?

– У тебя все в порядке? – спросила Лаверн.

– Отлично. Сейчас произошло кое-что забавное, но это совсем не сенсация недели. Пока.

Он повесил трубку, не дожидаясь ответа. Он не лгал ей, но и не говорил правды. Попытки Глеба Пономаренко смущали его, но с ними легко было справиться. Гораздо больше его беспокоило, что все это наступило именно сейчас. Какого рода вибрация исходила от него, если чувствительная душа Глеба могла ее уловить? Может, его связь с Джейн стала известна русскому? Но почему он считает это признаком того, что Френч начинает сдавать? Только один человек мог так расшифровать его поведение. И это должен быть человек, который прослушивал номер 404 в «Селфридж-отеле».

Но это было невозможно. Нед лично проверял эту комнату каждую неделю, а иногда и чаще. Любой «жучок» он давно бы нашел. А всякий, кто попытался бы снимать звук с окон с помощью лазера, просто потратил бы время впустую, не услышав ничего, кроме смеси уличного шума и Радио-3.

Часто разведчики говорили, что все эти ухищрения ни к чему, если тебе не везет и у тебя нет способности обыграть противника. Боксер, фехтовальщик, теннисист – все, кто занимается спортивными единоборствами, знают, что предвидение или телепатия – самый большой дар для игрока.

Глеб Пономаренко был не из числа давних противников. Он попал в поле зрения Неда лишь год назад. Так какого черта спрашивать себя, смог ли Глеб переиграть его? Только из-за того, что у него есть дар, чутье. Очень тревожно.

Нед не спеша шел по тихой части Кадоган-Плейс: он миновал Кадоган-Лейкс, направляясь на юг в сторону Челси. Наступал вечер. Но сумерки не успокаивали, как обычно. Их розовато-лиловый свет не рассеивал тревожного чувства, которое вызвал интерес Глеба к нему. Это не пройдет. Теперь, когда русский убедил себя в том, что прав, воспоминания об этом разговоре будут преследовать Неда всегда и повсюду, даже если он напишет рапорт о досрочной отставке.

Как же мало он знал о том, что может представлять интерес для КГБ. Имена, конечно. Скорее всего, в Западной Германии сеть не слишком изменилась за год после того, как Нед оттуда уехал. Это может оправдать усилия русских. Но в Англии, Нед был уверен, он не знал ничего, заслуживающего пристального внимания.

Обычное дело для разведки: часто случается, что человек знает меньше, чем подозревают другие. Все равно, что стать членом тайного общества: неслыханная секретность церемонии вступления оборачивается на деле изнурительной скукой, а то и вызывает смех. Хорошо, что каждый работник знает очень немногое. Что до его работы в Англии, то, заставив его заменить Карла Фолетта на приеме Четвертого июля, его тем самым вынудили передать свои дела другим. Одному майору разведки в Медменхэме всучили две текущие операции, другой в Манчестере контролировал третью. Но все это были второсортные дела, ничего выдающегося. Глеб просто зевал бы над ними.

Нед шел по маленьким боковым улочкам позади универмага «Питер Джонс». Многие из них назывались похоже – Кадоган-Гарденс, Кадоган-Гейт, Кадоган-сквер и Кадоган-стрит. Он понял, что делает то, чего не делал никогда раньше. Он искал дом Джейн Вейл.

Он прежде не видел его. Ее квартира была слишком мала, чтобы приглашать сослуживцев на приемы. К тому же они решили, что с его стороны было бы глупо заходить к ней. Нед помнил только, что у ее дома было странное название, не то Поссом, не то Моссон, и находился он где-то в этом районе. В офисе он посмотрел крупномасштабную карту и представлял себе, где она живет. Номер 37 на карте был крохотным треугольником из двух или трех зданий.

Сумерки все больше сгущались, надвигалась ночь, хотя небо было все еще светлым на западе, а уже скрывшееся солнце бросало оранжевые отсветы на низкую гряду облаков. В улицу Милнер-стрит, по которой он шел, врезались переулки, как бы членя ее на причудливые углы. Концы переулков уже терялись в темноте.

Глупо. Он ясно представил себе, где ее улица, используя свою профессиональную способность запоминать увиденное на карте с первого раза. Будет еще глупее, если ее не окажется дома. И почему он решил, что она обрадуется? Ладно, только на секунду, а? – конструировал он разговор с ней. На пятнадцать минут?

Он шагал по улице под названием Дейнер, извилистому продолжению Милнер-стрит, когда вдруг почувствовал – профессиональный навык! – что проскочил. Он повернул назад. Перекресток был так плохо освещен, что он не мог разглядеть Моссон, пока не увидел номер дома на стене. Вот он и у дома 37, покрашенного в бледно-розовый цвет, хотя, может, он только казался таким в обманчивом свете уличных фонарей и угасающем оранжевом сиянии с запада.

На первом этаже горел свет!

Не дом, а скорее детский рисунок дома: одно большое окно и узкая дверь на первом этаже и два окна – на втором. Но свет-то горел!

Он позвонил. Изнутри была слышна музыка. Он услышал, как громкость внезапно уменьшили. А что, если у нее гость? Нед услышал шаги, потом кто-то начал возиться с замками. Ни один сотрудник ее ранга не имел права пропускать в посольстве лекции по безопасности: на них Карл Фолетт рассказывал и о том, как открывать дверь. Нед слышал, как она накидывает цепочку. Дверь наконец открылась на три дюйма.

Тут же ее закрыли, цепочку сняли, дверь распахнулась уже широко.

– Заходи.

Джейн, стараясь избегать его взгляда, смотрела на быстро темнеющую улицу. Потом заперла замок, накинула цепочку и задвинула засов. Ее крохотная прихожая была тесна для них, так что замешкавшийся Нед мешал Джейн пройти. Он повернулся к ней, а она, обвив его руками, крепко прижалась к нему.

– Нед. О Боже! – Высокая и сильная, она обняла его так крепко, что ему стало немного больно. Он тоже крепко обнял ее. Казалось, будто они хотят прижаться друг к другу так сильно, чтобы уже ничто и никогда не могло разлучить их.

– Отлично, – сказал он. – Это ответ на первый вопрос, который я собирался тебе задать. – Он наклонил голову и поцеловал ее. Прошло много времени, прежде чем они вышли из прихожей.

– Странно, ведь ты ни разу не был здесь, – сказала она. – Виски будешь?

Он кивнул, оглядывая комнату. У нее была необычная форма, как и во многих других старых домах Лондона, – ни стены, ни углы, ни полы не были прямыми. Стены были покрашены в очень светлый бежевый цвет, который гармонировал с более темным паласом. Возле дальней стены был узкий камин, который делил комнату на две части, заполненные книжными полками, радиоаппаратурой и другими вещами. Наливая виски в стаканы, Джейн приглушила музыку Малера, лившуюся из огромных колонок.

– Все?.. – Она повернулась, держа по стакану в каждой руке. – У тебя все в порядке?

Он кивнул, взял стаканы и чокнулся с ней.

– Счастья этому дому. Таков всегда мой первый тост в новом доме. Отец меня этому научил.

– Удивительно, правда? В прежние времена в наши годы люди уже оставались без родителей. Твоим сколько, а? К семидесяти?

Она опустилась на колени и зажгла газ в камине.

– Им примерно шестьдесят пять. Отцу пришлось уйти на пенсию в шестьдесят. Он не хотел этого. Он преподавал химию в средней школе.

– Нед, а ты мне никогда не говорил, что ты сын учителя.

– Я сегодня думал о нем. Ты помнишь старика с плакатами? Он напомнил мне… нет они просто одного возраста. Старик назвал меня «сынок». – Он виновато улыбнулся.

– Ты покраснел. Не оправдывайся.

– Молчу.

– Ты поразил меня, Френч.

Она взяла его правую руку и поцеловала в ладонь.

– Так я ошибалась? У тебя все же есть сердце… для старых чудаков и плоскогрудых библиотекарш.

– Что-то ты о плотском заговорила.

– Я столько жила головой, – сказала она, – что почти забыла про тело. Но не хочу себя обманывать. Я совсем не интеллектуалка.

Нед смотрел на мерцающие газовые «угли», которые начали краснеть.

– В университете у меня был профессор по фамилии Химниц. Он преподавал философию.

– Арон Химниц?

Он кивнул.

– Умер в прошлом году. Мы переписывались. Не часто – примерно по письму раз в полгода. Грешен, накатал ему послание из Бонна на своем собачьем немецком. – Нед смотрел на горящий газ будто загипнотизированный. – Таких, как он, осталось совсем немного. Они были не нужны. Нам нужны лекари. Политические шаманы. Они говорят нам: «Изберите меня, и вы сможете просить у меня все, что угодно». Тут и начинается ложь.

Она нахмурилась.

– Нед, почти все понимают, все это слова. Он не может дать им все, что угодно. Большинство знает это.

– Верно. Если политики были бы счастливы сделать это, значит, вполне естественно, что они чуть смещают акценты, пытаясь расположить к себе людей. Так же, как в игорном бизнесе. Сорванный куш всегда приносит пользу и казино. Но почему политики не могут оставить все так, как есть?

– Я не очень тебя понимаю. – Джейн растирала его колени. – Можно, я сниму твои туфли?

– Конечно, пожалуйста. Ты слушаешь, или в тебе говорит голос плоти?

– Пожалуй, второе.

– Так почему нельзя все это оставить так, как есть? Потому что политик каждый раз стремится увеличить выгоду, тем самым первоначальная сделка превращается в откровенно жульническую – все для политика и ничего для избирателя.

Она сняла с него черные туфли.

– И называется все это «фальшивые проблемы», – добавил он.

– Правильно, Френч. Я с тобой совершенно согласна.

– Я имею в виду, – продолжал он, – что реальные проблемы никогда не попадают в повестку дня. Нищета, болезни, загрязнение окружающей среды, безработица, престарелые, отвратительное образование, забота о ближнем, голод – все это остается за бортом. Обращаются ли политики к этим вопросам? Черт, да, конечно же, нет! Они располагают уймой мнимых проблем, на которые можно переключить внимание избирателей. Империя зла наших политических противников. Растущее распространение порнографии. Быстрый возврат к смертной казни. Мошенничество с соцстрахованием. Пугающий рост тайного влияния негров, азиатов, латиносов, женщин, масонов, гомосексуалистов. Политики спекулируют этими проблемами так, словно размахивают красными флагами, а избиратели, как взбесившиеся быки, бросаются на ложные проблемы…

– Можно, я сниму с тебя носки?

– Что?

– И заткну тебе ими рот?

– Джейн, ты – животное, неужели у тебя нет времени на работу мысли?

Соскользнув с кресла, он опрокинул ее на пол. Они долго молча боролись, пока угли в камине медленно тускнели, превращаясь из ярко-оранжевых в розовые.

Маленькие французские часы-повозка на каминной доске прозвонили семь раз.

* * *

Нед вылез из кеба перед своим домом. Он заплатил водителю, вошел, отключил систему сигнализации, потом снова включил ее. Работая с переключателями, спрятанными в стенном шкафу, Нед увидел записку, которую Лаверн оставила на самом видном месте.

«П. Дж. Р. Паркинс звонил в 10 вечера. Позвони ему, когда бы ты ни вернулся».

Ниже был нацарапан номер телефона.

Нед взглянул на часы и с ужасом обнаружил, что была уже почти полночь. Он подошел к телефону в холле и набрал оставленный Паркинсом номер, надеясь, что не разбудит англичанина. Спустя некоторое время в трубке раздался осторожный голос:

– Инспектор Малвей.

– Скажите, можно мистера Паркинса? Это полковник Френч.

– Да.

Долго не было ничего слышно, потом неожиданно, как полицейский в пантомиме, возник Паркинс и весело гаркнул:

– Хэлло! Хэлло!

– Извините, что звоню поздно.

– Мы все здесь на ногах, полковник. Вы помните эту длинную и очень правдоподобную историю, которую вы рассказали мне про вашу случайную встречу с Риорданом?

– Да.

– Боюсь, что она больше не годится.

– Объясните, пожалуйста.

– Я хочу попросить вас об одолжении, полковник. Вы не могли бы подскочить в участок на Олбани-стрит?

– Так поздно?

– Дело в том, что полиция нашла Риордана.

– Да ну?

– И он мертв.

Часть 4 1 июля

Глава 15

Профессиональная солидарность, подумал Нед Френч. Со мной любезны как с профессионалом. Если бы П. Дж. Р. Паркинс и инспектор Малвей занимались похоронным бизнесом, они бы сделали скидку для коллеги.

Сейчас было около трех или четырех часов утра. Четверг, 1 июля. Они несколько раз прочесали из конца в конец район Сент-Джонс-Вуд, дважды видели тело Риордана и копошившихся вокруг него криминалистов и фотографов. Весь гостиничный номер был засыпан специальным порошком – искали отпечатки пальцев. Когда они снова возвратились на место, от гражданина США Энтони Риордана остался только очерченный мелом силуэт на потертом шерстяном ковре.

Глупо, подумал Нед, эти двое пытаются дожать его. Они никогда не поверили бы тому, что он случайнобежал следом за Риорданом. На их месте он бы тоже не поверил. А теперь, когда Риордан мертв, вступили в силу новые правила игры. Началось расследование по подозрению в убийстве.

Риордан жил в большом современном отеле южней крикетной площадки Лордз. По случайному стечению обстоятельств, из его окна открывался прекрасный вид на Уинфилд-Хауз, Большую лондонскую мечеть и своеобразную, похожую на зиккурат, Веллингтонскую клинику.

Местечко что надо. Нед понял: одно это убеждало копов в том, что за смертью Риордана крылось гораздо больше, чем бросалось в глаза.

На первый взгляд, на теле Риордана на было заметно повреждений, кроме тех, которые он получил во время дорожного происшествия. Судмедэксперт, хотя и высказался вполне определенно, но от окончательного ответа на вопросы Паркинса и Малвея уклонился. Да, смерть могла наступить от церебральной эмболии, часто связанной с сотрясением мозга. Да, единственные следы насилия те, что зафиксированы после несчастного случая. Но он ничего не может официально подтвердить до вскрытия. Ни в коем случае. Он слышал о серьезных последствиях, к которым может привести сознательное – он выразительно растянул это слово – воздействие на уже имеющиеся повреждения.

Нед знал, что было бы хорошо воспользоваться правом прекратить все это, отправиться домой и урвать хоть немного сна. Но делать этого не стоило. Он еще не объяснил, где был вечером в среду, когда Паркинс позвонил ему домой и оставил для него сообщение. А как раз в это время, около семи вечера, было совершено убийство, если это вообще убийство. В девять тридцать тело Риордана обнаружила горничная, которая пришла разобрать постель.

По неписаным правилам профессиональной солидарности ни Паркинс, ни довольно грубый Малвей ни разу не свели эти факты к прямому вопросу: «Можете ли вы рассказать, где были в то время, когда было совершено убийство?» Но из-за того, что этот незаданный вопрос висел в воздухе, Нед считал неудобным вспомнить вдруг о своих правах и уехать.

Кроме того, сейчас его не тянуло домой к Лаверн. Она наверняка проснется и захочет спросить о том же, что и Паркинс, хотя и по другим причинам. Сейчас Нед не собирался доказывать свое алиби кому бы то ни было. Это не было обязательно, не так ли? Он не имел никакого отношения к несчастному Риордану, не считая того случая в понедельник. Бедняга Риордан.

Симпатичный парень, даже мертвый, вспомнил Нед. На стене полицейского участка на Олбани-стрит стрелка электрических часов со щелчком перескочила на 3.59.

Но, подумал Нед, Риордану, непревзойденному, как говорят, мошеннику, и надо было иметь шарм, уметь льстить, обладать физической привлекательностью. Даже после смерти.

– Ну, пока мы ждем результатов судебно-медицинской экспертизы, не могли бы вы, – предложил Паркинс, – рассказать нам, что еще вы знаете о бедняге Риордане?

– Мне казалось, что я ничего вам не говорил. Я и не знаю ничего. По вашей просьбе я опознал убитого, как человека, которого сбила машина в понедельник утром. Но вам это и без меня известно. Кроме этого, как я уже сказал, я не могу ничего сообщить.

Может, настало время, подумал Нед, спросить Паркинса о том, кто же он на самом деле. Но с другой стороны, таким щекотливым вопросом можно добиться от Паркинса немногого. Ладно, пусть все пока идет своим чередом. Из опыта своей работы с полицией разных стран Нед знал, что при расследовании убийства как самый тактичный, так и самый продажный коп рано или поздно добираются до щекотливых вопросов. Ничего удивительного, все они ждут результатов экспертизы, чтобы объявить это убийство непреднамеренным или преднамеренным.

Если оно все же окажется преднамеренным, сколько им понадобится времени, чтобы задать вопрос о том, где он был накануне вечером?

* * *

Нет, говорила себе Лаверн, так жить дальше просто невозможно.

Во время редких приступов бессонницы, лежа рядом со спящим Недом, в те минуты, когда кажется, что ничего хорошего в жизни уже не может произойти, Лаверн часто мечтала оказаться со своими дочурками и родителями в Кэмп-Либерти в Калифорнии. Сегодня ночью, или уже утром – поправила она себя, взглянув на мерцающие красные огоньки часов-радио на тумбочке у кровати, – без Неда с его вечной иронией – ситуация кажется еще более невыносимой. Они просто не имеют права продолжать так жить.

Она начала с вопроса о том, кто для него Паркинс. Один из служащих посольства, если она правильно помнила. Она спустилась вниз в полночь, услышав, что Нед вернулся, и увидела, что он снова убежал из дома: на ее записке о Паркинсе, лежащей на столе в холле, были добавлены слова: «Срочно. Извини».

Сначала она подумала, что стоит позвонить ночному дежурному по посольству, но потом решила не нарушать неписаные правила. Безопасность. Но раз в этом деле замешан Паркинс, насколько оно может быть безопасным? Лежа без сна в кровати, Лаверн подумала о том, что звонок как-то связан с воскресным приемом. Что все это значит?

Она устала быть хорошим маленьким солдатом и отброшенным лишним колесом.

Она сделала ошибку, послав девочек домой в Калифорнию. Они, без сомнения, наполняли ее жизнь. Ей надо было уехать с ними. Тогда Нед мог бы хоть каждую ночь проводить вне дома, а ей было все равно – она не лежала бы без сна. Возможно, оставь они впятером Неда одного в Лондоне, он никогда бы и не вернулся домой. Лаверн понимала, что для такого умного человека, как Нед, жизнь так же увлекательна, как возня с головоломкой для ребенка.

Между ними произошел разрыв, думала Лаверн. Он находился в своей среде – среде разведчиков, столь же коварной и лживой, как иностранцы, проникавшие в нее. Вся Европа была коварной, вся Азия – лживой.

По мнению Лаверн, любая территория, где бы они ни работали за пределами США, – была враждебной. Неважно, что гласили договоры между США, Англией, Западной Германией или еще какой-нибудь страной. Враждебность исходила не от договоров. Она была в образе мыслей.

Ты чувствуешь себя среди друзей, говорила себе Лаверн, или нет. В отличие от других жен военных или женщин-офицеров, она никогда не чувствовала теплоты к иностранцам. Те, с кем она была здесь, в Англии, были ближе других, но можно ли им доверять?

Взять, например, прием во вторник у Ройса. Ей было уютнее с Бетси Ворс, затрапезной Бетси, или Джейн Вейл, чем с какой-нибудь шикарной Джилиан Лэм или даже с этим смешным Харгрейвсом, взгляд которого откровенно раздевал ее. Джейн ей нравилась особенно, настоящая американская девушка, – но ей никак не удавалось пробудить к себе интерес Ройса.

Впрочем, это проблема Джейн. Лаверн перевела свою проблему на армейский язык: «Чрезмерная удаленность от баз поддержки».

Вся эта зарубежная работа, может, для кого-то и привлекательна, но для нее это полное дерьмо. Конечно, ей приходилось ехать туда, куда посылали Неда. Он кадровый офицер. Счастливый брак и хорошая жена имели значение для досье. Лаверн знала, как составляются такие досье. Мужчина, жена которого сбегает домой и живет с родителями и детьми, а не с ее дорогим муженьком, – пассив. Дочь генерала Криковского не желала создавать проблемы для мужа. Ни в этом мире, ни в ином.

Но жизнь за границей истощила ее терпение. Для нее эта страна, где говорят на высокопарном английском и проводят время в воспоминаниях о несуществовавшем былом величии, – как колючка под хвостом. Никто здесь не бывает искренен – нация актеров, может, и хороших, но в лучшем случае настолько, насколько это дано актеру.

Посмотрим правде в лицо, думала Лаверн, глядя бессонными глазами в потолок спальни: теперь, когда занялся рассвет, его стало лучше видно. За окном проснулся черный дрозд и начал петь серенады. Она, конечно, не самая умная в семье, размышляла Лаверн, но надо быть идиоткой, чтобы не замечать происходящего вокруг. Все маленькие фирмы проглатываются крупными. Слияния гигантов ежедневно уменьшают число соперников. Так и страны. Только там это не называется слиянием, потому что в этих сопливых странах вещи никогда не называют своими именами. Банановые республики. Мини-страны. Крохотные государства, населенные ловкими актерами.

Она стала вспоминать страны, где они с Недом работали, и, только дойдя до Москвы, в которой они пробыли восемнадцать месяцев, почувствовала, что вот эту-то землю можно по-настоящему называть страной.

Вот и все. США и две коммунистические страны – Россия и Китай. Про остальные и вспомнить нечего. А какое из этих трех настоящих государств выбрать для жизни? Она взглянула на часы – 4.06. Значит, в Калифорнии, если вычесть восемь часов… восемь вечера. Уже поужинали, а догадка обнадеживала. Девочки учат уроки. Мама смотрит телевизор или пишет письма. Папа…

Она перегнулась к телефону и набрала длинный номер – четырнадцать цифр, – чтобы позвонить родителям в Кэмп-Либерти. Надо или не надо звонить, она не знала, но испытывала необходимость поговорить с теми, кого она любила, в стране, которая много значила для нее и была достаточно велика, чтобы называться страной, и где люди были искренни, а не играли.

– Хэлло?

– Лу Энн? Это мама.

– Мама!! – Вопль с расстояния шести тысяч миль едва не оглушил ее. – Это мамочка! Эй, это мамочка! – Это походило на победоносный вопль разбойников, но лицо Лаверн смягчилось, и она почувствовала себя счастливой впервые после того, как девочки уехали из Лондона.

* * *

Первое, что ощутил Берт, была сильная боль в затылке – как раз у шеи. Ему показалось, что именно эта мучительная боль заставила его очнуться. Но, едва открыв глаза, он понял, что ошибся.

Он был привязан к стулу многожильным проводом красно-медного цвета так сильно, что провод вонзился ему в тело и нарушил кровообращение. Они поработали и над его лицом – кончиком языка он нащупал выбитые зубы.

Сидя голый на стуле, он видел глубокие порезы вокруг члена и мошонки. Боль от этих ран и заставила его очнуться, хотя и не от сна, она вывела его из состояния комы. Как только они поймут, что он пришел в себя, допрос продолжится. Берт закрыл глаза.

Как он не догадался о существовании такой элитной группы? С превосходством невежд он и Хефте считали, что они одни кружат вокруг своей жертвы и нашли самый удобный случай.

Но с этими людьми, думал Берт, превозмогая боль, он был бы горд служить вместе, не будь они наемниками. На фоне этих профессионалов люди Хефте походили на школьников. Они держали его здесь со вчерашнего вечера, и ни разу ему не удалось увидеть даже краешка лица под лыжными масками или услышать хоть что-нибудь, кроме обращенных к нему слов на немецком – отрывисто и грубо у него требовали информации. До сих пор он даже не представлял себе, что это за люди и какой они национальности.

Это новый тип – наемники без идеологии. Теперь было очевидно, что, привезя сюда из Лондона Мерака и Мамуда, он привел врага прямо к конспиративной квартире Хефте. Сделав первую ошибку и уцелев, Берт совершил следующим вечером вторую, когда зашел в мужской туалет паба «Красная звезда». Там эти профессионалы и накрыли его.

Везде, думал он, стяжатели отстраняют политические кадры. Маммона сменила Маркса. И с какой алчной капиталистической энергией! Он хотел узнать побольше об их происхождении.

Так как он наотрез отказался отвечать на вопросы, допрос продвинулся не настолько далеко, чтобы можно было догадаться о целях врага. Это только показало, что Берт, способный выдержать пытки, – не меньший профессионал, чем они. Может, решил Берт, если он даст им несколько ложных ответов, ему удастся узнать о них побольше.

Правда, зачем ему эта информация, если даже он получит ее? Он не сомневался, что живым его отсюда не выпустят.

Поняв это краем сознания, Берт не испытал никаких эмоций. Его и раньше жестоко допрашивали, но всегда это было под видом законности. Совершив жестокость, эти люди ответили бы перед высшими властями, находящимися под демократическим контролем. Эти же независимые элитные формирования работали круче всех специальных подразделений всех спецслужб, с которыми за долгие годы имел дело Берт.

Он осторожно приоткрыл глаза – на долю дюйма. Дневной свет уже пробивался через окно, и он понял, что находится в маленькой узкой гостиной конспиративной квартиры Хефте в Литтл-Миссендене.

Дневной свет падал на двух мужчин, охранявших его. Один отдыхал или спал, сжав в руках автомат и откинувшись на спинку деревянного стула. Другой, блондин, как и Берт, курил сигарету и раскладывал пасьянс на маленьком деревянном столике. Оба были в масках из легкой летней ткани.

Уловив легкое движение головы блондина, Берт закрыл глаза. Боль заставила его застонать.

Он почувствовал резкий приступ новой боли. Спавший вскочил на ноги и стукнул Берта металлическим прикладом автомата в челюсть. Берт ощутил, как кровь залила его рот.

– Внимание! Как вас зовут?

Кровь струилась по подбородку. Он поперхнулся, пытаясь заговорить.

– Говорите громче! – заорал мужчина.

Четверг обещал быть длинным днем.

* * *

Приняв душ, переодевшись, но не выспавшись, Нед Френч появился в канцелярии в четверть девятого и тут же направился в кабинет Ройса Коннела. Как он и ожидал, вторая персона в посольстве уже сидела за столом, пытаясь разобраться с первой пачкой бумаг из корзины входящей корреспонденции.

– Заходи, но у тебя только пять минут, Нед. – Коннел неодобрительно взглянул на заместителя военного атташе. – Этот галстук…

– Расскажи мне еще и о моем галстуке.

– Он подошел бы к другому костюму, – заметил Коннел. – А что касается мыльной пены за ухом… – Он улыбнулся. – Тяжелая ночь?

– Да, и нужно гораздо больше пяти несчастных минут, чтобы все объяснить.

Нед шумно уселся на стул перед столом своего гражданского начальника. Мужчины подождали, пока секретарша Ройса принесла кофе. Почувствовав, что ее присутствие нежелательно, она выскользнула из кабинета, так и не предложив кофе.

– Приступай, – скомандовал Коннел.

– Начнем с человека по имени Энтони К. Риордан.

– Господи!

За четыре минуты Нед объяснил, что произошло с Риорданом: на исходе пятой он вспомнил о предупреждении Джилиан Лэм три дня назад. Они помолчали, потягивая кофе и хмуро глядя в свои чашки. Первым нарушил молчание советник-посланник.

– Что говорит отчет экспертизы?

Нед взглянул на часы.

– Его должны доставить с минуты на минуту. Паркинс сообщит немедленно, не беспокойся.

– Кстати, еще одно дело, – заявил Коннел. – Мы не можем допустить, чтобы шпионы из Спецотдела разгуливали по канцелярии.

– Это неизбежно. Вышвырнув Паркинса, мы получим вместо него другого.

– Нет, если наймем американца.

– О'кей. Но давай подождем, пока не прояснится история с Риорданом. Иначе подумают, что мы хотим спрятать концы в воду.

– Почему? – спросил Коннел. – Нам нечего прятать. – Он сделал паузу и долго о чем-то раздумывал, его красивое лицо казалось озабоченным. – У тебя все чисто, Нед?

– Как у подозреваемого? – Теперь настала очередь Неда погрузиться в размышления. – Это зависит от того, что ты имеешь в виду. Если тебя интересует, убил ли я Риордана, то нет.

– Исключено, что они прижмут тебя за нападение на водителя?

– Вполне.

– Тогда остается еще одно.

– Что?

Коннел придвинулся к столу и выпил остатки кофе.

– Ну… ты знаешь. Где ты был на самом деле, когда убили Риордана? Если, конечно, это было убийство.

Нед откинулся, улыбнувшись ему хмуро и неестественно.

– Смешно. Единственный, кто задал мне этот вопрос, – мой босс.

– Извини. Но он обязательно всплывет.

– Пока не всплыл. Даже Лаверн не спросила.

Вид Коннела показывал, что он чувствует себя неловко. Это настолько противоречило его обычному спокойствию и самообладанию, что его невозмутимость почти исчезла.

– Нед, ты знаешь, что я полностью доверяю тебе. Ты же понимаешь, что иначе я не поручил бы тебе заниматься воскресными делами. – Он остановился и заглянул в свою пустую чашку, словно желая погадать на кофейной гуще.

– Кем ты еще располагаешь, если учесть, что Фолетта нет?

– Не в этом дело. – Номер два пытался собраться. Не впервые Нед видел, как Ройс умел выражать оттенки настроения – с точностью хорошо подготовленного актера. – Ты приобрел врага в лице миссис Ф. Думаю, что для тебя это не новость. Но, возможно, ты удивишься ее требованию отстранить тебя от обеспечения безопасности в воскресенье.

– Не очень здорово.

– Я посоветовал ей оставить эту мысль, – спокойно продолжал Коннел. – Сказав ей, что ты опытный и превосходный офицер разведки…

– И что у тебя никого больше нет, – закончил за него Нед. – А что будет после воскресенья? Мы встретимся с Пандорой за собором с секундантами? Пистолеты или шпаги?

– Это кровная месть, а не дуэль, – заметил Ройс. – Но, в любом случае, ты проиграешь.

– У нее такие мощные связи?

Лицо Коннела смягчилось.

– Унизительно, что нам, профессионалам, приходится всегда мириться с этим, Нед. На этот раз я ее осадил, и есть шанс, что она забудет про тебя. Хотя я так не думаю. Таким образом…

Снова Коннел надолго замолк.

– Таким образом, – продолжил он, – если возбудят следствие по делу об убийстве, то некто крайне заинтересован, чтобы ты хоть капельку был замешан в нем, и с этим связан дурацкий вопрос, где ты находился прошлым вечером, когда Риордан был… ну, в общем, когда с этим типом что-то случилось.

– Ты не слишком скорбишь, что он разнюхал это.

Советник-посланник обдумывал сказанное.

– Тебя этот идиот Макс Гривс не беспокоил?

– Это не беспокойство. Справедливости ради скажу, что он не упоминал о каких-либо инструкциях, полученных от тебя.

Долгий печальный вздох вырвался из красиво очерченных губ Ройса.

– Теперь, когда есть труп Риордана, с тяжелой руки лондонской полиции и при активном содействии Спецотдела мы можем ожидать, что «скандал Риордана», как я его называю, продержится в заголовках лондонской прессы несколько недель. Черт подери!

Нед допил кофе и вдруг заметил, что его мысли возвращаются к необъяснимой ненависти Пандоры Фулмер. В любом случае, сказал Ройс, он проиграет. В любом случае?

– Они показали тебе президентские видеозаписи, Ройс?

– Президентские – что?

– Миссис Ф. собирается показать видеозаписи на приеме Белого дома, чтобы пропагандировать президентскую точку зрения по ряду противоречивых проблем, в которых он увяз дома.

Ясный прямой взгляд, идеальный для рекламы очков, сосредоточился на лице Неда так, что тот ощутил физическое воздействие – словно Ройс включил прожектора. Но тут же произошло нечто странное. Лицо советника-посланника озарила широкая улыбка, идеальная для рекламы зубной пасты.

– Ты мошенник, – сказал Коннел с восхищением. – Случайно не играешь в теннис? – Он радостно потер руки. – Чудесно. Боюсь, что мне придется поручить этот вопрос Дэну Энспечеру из политической секции, как ты думаешь? А к тому времени, когда он получит ответ из госдепа…

– Она догадается, что я на нее накапал, – заметил Нед, – Она даже предсказала, что я это сделаю.

– Ну не думаешь же ты, что я хоть намеком дам ей понять, что имею к этому отношение. Энспечеру придется сделать запрос по собственной инициативе. Но он молод. А что еще может научить, кроме тяжелого опыта?

* * *

Морис Шамун сидел в своем офисе и сравнивал планы этажей Уинфилд-Хауза со схемами электропроводки. На воскресенье планировалось несколько ступеней защиты: одни – очевидные, другие – скрытые, кое-какие – широко известны, а о некоторых знает только он и Нед Френч. Он с готовностью взялся за эту нудную, не нравившуюся ему работу, потому что мог сделать ее лучше других, так что выполнить ее надо было с точностью до запятой. Более пристальный анализ мотивов Мориса выявил бы причины, которые он предпочитал утаить.

Болезненнее всего реагировала на любое вмешательство та часть его «я», которая чувствовала, что вся его авантюра с Моссад была актом предательства – не по отношению к США, но к тому, кто был ему и другом, и ментором, – к Неду Френчу. Служить двум хозяевам, тайно сотрудничать с одним и носить форму другого не казалось ему слишком обременительным: на то были свои причины.

Не завербуй его Бриктон в Тель-Авиве, он никогда не поступил бы на службу в американскую армию. Она считала, что в интересах Моссад ему лучше внедриться в американскую разведку. Такова была предыстория двойной игры, которую он вел; это казалось ему естественным и не вызывало чувства вины.

В дверь постучали. Он вскочил, перевернул схемы лицом вниз и подошел к двери.

– Да?

– Морис, это я.

Он вздрогнул. Нэнси Ли никогда прежде не приходила к нему в офис. Морис отпер замок и открыл дверь. Он взглянул мимо нее на ряды столов, за которыми работали офицеры из его секции. Двое из них подняли глаза – только ли потому, что у Нэнси Ли были длинные ноги?

К счастью, она держала в руках листок бумаги, который передала Морису. На нем не было ничего – просто повод зайти к нему.

– Я не могу позвонить миссис Хендерсон, – прошептала она. Это был один из множества псевдонимов Бриктон; каждый начинался с «миссис». – А мне надо кое-что рассказать ей. Она сказала, что ты…

– Она ошиблась, – отрезал он.

– Пожалуйста, Морис. Это срочно.

Он окинул ее быстрым, внимательным взглядом. Брик была права: безмозглая дочка нефтяного магната повзрослела за одну ночь. Как разведчик с опытом, Морис не слишком доверял таким переменам. Позиция же Брик была такова: неважно, глубоки ли эти перемены и надолго ли они, надо их использовать. Она, возможно, и о нем так думала.

– Я не могу обещать.

– Возникла какая-то паника. Три самых ценных человека исчезли перед какой-то крупной операцией. Это все, что я знаю. – Она робко улыбнулась ему и ушла, не забыв одарить улыбками и тех двух парней, что поедали ее глазами.

Шамун сделал вид, что читает что-то на чистом листе бумаги. Потом он закрыл и запер на замок дверь и снова уселся за стол. Он не мог поговорить с Брик по телефону, а для встречи с ней сегодня у него не было времени. Но то, что сказала ему Нэнси, казалось важным, особенно потому, что он уже знал о связи ее любовника-араба с Бертом Хайнеманом. Это выделяло его из категории рядовых членов арабских экстремистских организаций и делало одним из основных подозреваемых.

Перед какой-то крупной операцией?

Шамун откинулся в кресле и уставился в окно на площадь внизу, думая: «Стану ли я тройным агентом, передав Неду фамилии и явки организаторов попытки нападения на Уинфилд-Хауз в это воскресенье?»

Он слышал о таком раньше. Во время Второй мировой войны многие шпионы трижды меняли хозяев на пути к славе или смерти. Это, наверное, не сладкий опыт, с ним трудно жить. Шамун слегка улыбнулся. Времена изменились, что ли? Теперь это было самым простым делом на свете.

Глава 16

Лейла Хаккад в свои тридцать с небольшим начала ощущать нарушения в обмене веществ: они предвещали тучность. Ее организм стал иначе воспринимать пищу, и у нее появились складки жира в самых неожиданных местах: фигура стала оплывать, пополнели шея, запястья, колени и…

Аллах не так уж и хорош, думала Лейла. Он дал жизнь, но забрал молодость. Лучше всего уйти из жизни рано. Что говорили древние греки? «Те, кого любят боги, умирают молодыми».

Она накормила завтраком брата, подготовила его к очередному рандеву, сулящему деньги, а сейчас, в девять утра, начала есть. Правда, теперь это уже не было радостью: каждый слоеный круассан или пирожное, каждая порция масла или варенья, двойные сливки в кофе и, уж конечно, желтоватые кристаллы сахара стали ее врагами.

Покончив с утренними газетами, она обратилась к своей подлинной страсти – европейским журналам скандальной хроники. Читая по-французски, по-итальянски и по-немецки, Лейла могла извлекать удовольствие из разнообразных версий всевозможной чепухи с цветными фотографиями, из бесконечных адюльтеров, незаконных детей, слухов о гомосексуалистах и других светских сплетен.

Умная, как и ее брат, Лейла прекрасно знала, что в большей части этих журналов печаталась полуправда, а то и откровенная ложь о людях, не смущавшихся этой болтовней, если только не были перевраны их фамилии. Поглощать эти сплетни заставляла ее замкнутая жизнь арабской женщины из обеспеченной семьи.

Покончив со «Штерном» и «Пари-матч», она погрузилась в длинную историю в «Огги» – об итальянском поп-певце, чья третья жена подала на развод из-за его связи с умственно отсталой четырнадцатилетней дочерью от первого брака. Дочь и отца сфотографировали в римском ночном клубе. За столом с ними сидели, как гласила подпись к фотографии, известный кинопродюсер Альдо Сгрои и его постоянная спутница Аида Баттипалья.

Лейла слегка торжествующе улыбнулась. Она не стремилась к высшему свету, но получала удовольствие, общаясь с настоящими знаменитостями, а эти двое были во вторник вечером на приеме у ее брата прямо здесь, в доме номер 12. И разве не Лейла развозила гостей по домам, и мисс Баттипалью в том числе? Она высадила дам, одну за другой, в Вест-Энде.

Прекрасные большие глаза Лейлы, темные от теней и грима, редко моргали из-за обилия краски. Но сейчас она растерянно заморгала, и глаза ее сузились от попыток убедиться в том, что она видит именно то, что есть.

Альдо Сгрои, толстый молодой человек с жесткими волосами и выпученными глазами, был здесь в прошлый вторник, как и Аида Баттипалья, маленькая брюнетка с бесчисленными каскадами завитков. Но в «Огги» Альдо был худым и лысым, а Аида – крупной блондинкой.

Она набрала номер телефона брата в «роллс-ройсе». Ему, такому эмоциональному, придется объяснить все осторожно, чтобы он не начал вопить.

* * *

Около девяти тридцати зазвонил телефон на столе Неда Френча. Он не брал трубку до тех пор, пока они с Шамуном не просмотрели набор изображений Уинфилд-Хауза. Большая часть звонков Неду, строго говоря, не была связана с официальными обязанностями военной секции. Как было им заведено, ни гражданская секретарша, ни сотрудники-военнослужащие – никто, кроме Шамуна, не мог отвечать на звонки. На одиннадцатом звонке Нед поднял трубку.

– Полковник Френч.

– Извините, что приходится беспокоить, полковник. – По голосу было ясно, что П. Дж. Р. Паркинс нервничает. После бессонной ночи его деревянная вежливость исчезла, сейчас ее заменил наигранно-иронический тон. – Вы хорошо спали?

– Совсем не спал. Пришел отчет о вскрытии?

– Потому я и звоню. – Голос звучал устало.

Френч почувствовал раздражительное упрямство, может, это была реакция на бессонную ночь.

– Надеюсь, это не секретная информация, – спросил он шпика из Спецотдела. – Конечно, по телефонам канцелярии говорить небезопасно.

– Вы в этом уверены, полковник? – Последовала долгая пауза, и Нед понял, что Паркинс пытается собраться с духом. – Суть в том, что эта чертова экспертиза только предполагает, а не утверждает. Трудно разобраться, воздействовали на уже имевшиеся повреждения, чтобы убить, или нет. Сейчас у нас восемьдесят процентов за то, что это было убийство, а двадцать – что нет. В этом что-то есть, а? – спросил он кисло.

– Но вы же не можете оперировать процентами?

– Это так. Поэтому мы считаем это убийством, полковник. У нас есть ваши показания, поэтому другие пока нам не нужны.

– Нам? – спросил Нед. Короткое местоимение эхом отдалось в трубке. – Почему эту линию не прослушивали?

– Я имею в виду Билла.[52] Теперь это работа Ярда.[53] Они это дело забрали себе, и Джемпоту, то есть инспектору Малвею, придется поиграть в игры с серьезными ребятами.

– Счастливчик Джемпот.

– Да уж, и впрямь, – сказал Паркинс, прибегая к привычному для англичан языку пауз и недомолвок. – Такие вот дела, а?

– А есть надежда, что я вам не буду нужен до исхода воскресенья?

– Воскресенья? А, ну да, воскресенье. – Паркинс издал какие-то звуки, прочищая горло. – Мне сказали, что вы обращались в департамент регулирования движения и просили установить посты проверки на Ганновер-Гейт и у Макклфорд-Бридж?

– Я попросил об этом в понедельник, когда мы поняли, что должны будем контролировать въезжающий транспорт.

– А наши люди вам потребуются?

Нед немного подумал.

– Вы хотите сказать, что мы можем рассчитывать на нескольких бобби от вас, э-э, то есть из департамента регулирования движения?

– До дюжины на пост. Только скажите.

Нед дважды поднял брови, подавая знак Шамуну, и улыбнулся:

– Это было бы просто здорово, мистер Паркинс.

– Не стоит говорить об этом, полковник Френч.

– А нельзя ли получить еще несколько человек для охраны периметра? – Нед понял, что, предлагая направить полицейских, Паркинс отчасти вознаграждал его за бессонную ночь. Надо это использовать.

– Скажем, в общей сложности человек пятьдесят было бы достаточно? – спросил Паркинс.

– Да, конечно.

– Положитесь на меня, полковник.

Улыбка Неда стала еще шире.

– Тогда я могу быть спокоен – дело в надежных руках.

Он повесил трубку и повернулся, улыбаясь, к Шамуну.

– Отлично! Пятьдесят здоровенных бобби, которых ни с кем нельзя спутать, будут топать вокруг дома, привлекая к себе всеобщее внимание. Что можно было бы еще пожелать?

Шамун иронически воспринял это, повторив с напускной печалью:

– Чего можно еще пожелать?

* * *

Обычно к половине десятого Адольф Фулмер-третий уже активно включался в дела. Бад Фулмер все еще был новичком на дипломатическом поприще, а поэтому целиком полагался на сотрудников Ройса Коннела, составляющих график его встреч на день. Четверг, как он заметил, пролистывая толстый в кожаном переплете ежедневник, был не слишком напряженным. К одиннадцати он должен был быть в канцелярии, чтобы встретиться с группой американских бизнесменов, которую собрал Билл Восс. В полдень перерыв – коктейль и ранний ленч в канцелярии. На вторую половину дня в ежедневник было занесено телеинтервью с Джилиан Лэм. В шесть здесь, в Уинфилде, будет прием для нью-йоркской балетной труппы, недавно начавшей выступления в Лондоне. А к половине девятого ему с Пандорой предстояло отправиться в голландское посольство на неофициальный ужин с послом.

Так или иначе, подумал Бад, основные события этого дня предоставляли поводы выпить.

Он помрачнел, вспомнив, что обещал Пандоре завязать, а между тем постоянно окружен выпивкой и пьющими. Когда Бад Фулмер мрачнел, большое плоское его лицо не менялось. Но когда зазвонил телефон, глаза его слегка расширились.

Его телефон звонил так редко в первые недели пребывания на посту посла, что это даже слегка волновало его. Он издал хрюкающий звук, рассматривая селектор на столе – маленькая эбонитовая коробочка с полированными алюминиевыми деталями. На ней было шесть маленьких лампочек и шесть кнопочек. Лампочка номер один мигала зеленым, номер два – красным. Остальные не горели.

– Доброе утро, сэр. Вас соединить?

– Кто это?

– Некий мистер Вимс, сэр.

Лицо Бада Фулмера еще больше помрачнело, так что его небольшой, довольно красивый рот стал похож на прямую линию.

– Соедините.

Лампочка номер один погасла. Красный цвет номера два сменился зеленым. Посол нажал кнопку под ней.

– Фулмер слушает.

– Джим Вимс, ваше превосходительство. Как поживаете?

– Отлично. Какие проблемы?

– Проблем нет, сэр, просто хотел вам сообщить, что герцог приготовил отличное мясо из оленя, которого вы убили, и готов, как только вы пожелаете, отправить оленину вам в Лондон.

– Оленину?

– Да, и голову. Просто невозможно забыть, а? Прекрасное чучело с рогами – ни дырочки на нем, а все благодаря вашему блестящему выстрелу.

Бад Фулмер представил себе, как изменилось бы лицо Пандоры, если бы он попросил ее выделить место для чучела головы оленя.

– Алло?! – спросил Вимс. – Вы слушаете, сэр?

На лице Бада появилась озабоченность, впрочем, почти незаметная. Во время охотничьего уик-энда с пьяным герцогом Вимс постепенно менял формулу обращения к нему, начав с «ваше превосходительство», а закончив «мистером Фулмером». Попробовав раза два назвать его Бадом и почувствовав, что это не проходит, он, как и герцог, стал называть всех по фамилии. Сегодня Вимс величал его «сэром» – и не один, а два раза. Бад знал, что производил впечатление человека медлительного и тугодума, но постоянное общение с такой феей, как Пандора, заставило его соображать быстрее. Очевидно, Вимсу что-то нужно.

– Я вам сообщу, Вимс.

– Только не затягивайте. Мясо-то парное. Я вот что вам скажу, – Вимс продолжал уже менее торопливо, – может, мне стоит вам послать фотографии и адрес, где меня можно найти, если вы захотите со мной связаться?

– Вы не будете в офисе «Фулмер Сторз»?

– Только загляну.

– А что за фотографии? – поинтересовался Бад.

– О, они сделали кучу фотографий. Вы ведь помните. Что-то около пятидесяти, а то и больше. Очень-очень подробное описание происшедшего.

На обоих концах провода установилось молчание. Бад все еще не очень понимал, на что так старательно пытается намекнуть Вимс, даже говоря о том, где он находится.

– О'кей, – сказал он наконец. – Приятно было с вами поговорить.

– Что касается фотографий… – Последовала еще одна долгая пауза. – Это не очень существенно, но… Когда уик-энд закончился, герцог отвел меня в сторону и сообщил, что охота на оленей в это время запрещена.

– Запрещена?!

– Вы представляете? Хитрый старый разбойник, а?

– И вы предлагаете пятьдесят фотографий, подтверждающих, что я нарушаю закон? – спросил Бад. Голос его был по-прежнему спокойным, но тон стал чуть ниже. – А теперь расскажите мне о негативах.

– Послушайте, ваше превосходительство. Вы все это не так поняли. Никаких задних мыслей. Это просто подарок, сэр, от чистого сердца.

– Оленина и рога?

– Точно.

– Отлично. Я переключу на секретаршу, а вы ей дайте номер телефона или еще что-то. Привет ветеранам в «Фулмер Сторз». До свидания.

Он повесил трубку до того, как Вимс успел сказать что-то еще. Только тогда Фулмер заметил, что тяжело дышит, а его руки дрожат. Господи, сейчас бы выпить. Это сразу сняло бы напряжение. Он смотрел на зеленую лампочку, которая еще довольно долго горела.

Выбросить из головы Вимса. Как будто и не знакомы… Если этот разговор был не шантажом, то чем же еще? Надо кому-то об этом рассказать в посольстве. Ройсу Коннелу? Но ему он не может по-настоящему доверять. Некому рассказать, кроме Пандоры.

Но до приема осталось мало времени, и он не станет ее отвлекать подобными глупостями.

* * *

Берт знал, что какое-то время назад все засуетились. Он не представлял, который был час, но видел, что был день – в окно падал свет. Они воткнули кляп в его окровавленный рот и отнесли его вместе со стулом в кузов большого грузовика армейского типа, покрытый брезентовым тентом.

Все продолжало оставаться неясным. Его перевезли из конспиративной квартиры Хефте в лес и посадили среди деревьев, сквозь листья которых почти не проникал солнечный свет. Коммандос отвязали его от стула, грубо натянули на его истерзанное тело что-то из его одежды, а потом снова привязали к большой вишне или яблоне – что это за дерево, Берт не мог точно определить. Кляп оставался во рту. Нос был разбит, и было трудно дышать. Если бы только он мог вдохнуть ртом.

Ужасно быть в руках профессионалов. Они слишком хорошо знали возможности человеческого тела. Беспокоило его и то, что с ним говорили по-немецки. Может, правда, им было известно его происхождение, а подготовка позволяла им говорить на нескольких европейских языках. Мысль о том, как отвечать на их вопросы, ничего ему не дала. Теперь они знали его имя и кое-что из его прошлого. Но почему-то коммандос потеряли к нему интерес.

Он попытался вздохнуть, но его изуродованный нос пропустил лишь слабую струйку воздуха. Тем не менее, говорил он себе, кое-что понятно. Они держали его для кого-то еще, кто до сих пор не мог появиться в Литтл-Миссендене. Как только это произойдет, он получит то, что ему надо от Берта, и игра закончится. И смерть не заставит себя ждать.

Берту не удавалось избавиться от мыслей о прошлом. У него были грандиозные планы. У них всех они были. Они предполагали стать в авангарде мировой революции и проложить путь к победе… Он отрезал «мюнстер» очень тонкими кусочками, чтобы бабушка не заметила. «Мюнстер» плавился, впитываясь в хлеб, и становился единым целым с ним.

Что было бы хуже, спрашивал он себя, с трудом втягивая воздух: умереть без всякой мечты или сознавая, что твоя мечта умерла еще раньше?

Хороший вопрос. Деревья вокруг Берта закачались. Он потерял сознание.

* * *

Когда в десять утра вошла Джейн в зал совещаний и села, она увидела, что за окном сияет солнце. Даже эта унылая комната повеселела. Список лиц, присутствующих на утренних брифингах, никогда не был постоянным, но Мэри Константин была готова выступить с обзором прессы, Макс Гривс – помелькать на глазах у начальства, Энспечер – рассказать о политической сенсации. Какой-то не очень знакомый парень заменял отдыхающего в Штатах Карла Фолетта. Морис Шамун представлял военный атташат. Еще каких-то двое мужчин, которых Джейн не узнала, сидели в дальнем конце комнаты с Биллом Воссом из секции экономики и торговли.

Ройс вошел, как всегда, с отсутствующим видом. Актерский талант Ройса заставлял их верить в то, что такую массу важнейших проблем, которыми он занимается, просто невозможно удержать в голове.

– Мэри, извините, но сегодня у нас не будет времени для вашего обзора. Может быть, только заголовки. Мы их оставим на конец, хорошо? Кевин, представьтесь, пожалуйста.

– Кевин Шультхайс, административная секция. Остался за Карла Фолетта.

– Морис, также представьтесь.

– Шамун, замещаю полковника Френча.

– Отлично. Гас, вы сделаете объявления от административной секции или Кевин?

– Сэр, – сказал Шультхайс. – Я здесь только в связи с воскресным мероприятием.

– Хорошо, Гас, пожалуйста.

– Они по-прежнему просят нас не парковать машины на близлежащих улицах, – сказал Гас Хефлин. – Мне посоветовали подсказать всем, кто ежедневно ездит на работу на машине, чтобы они позаботились о платной стоянке. Сейчас здесь просто кризисная ситуация. Нет места для парковки.

– Хорошо, Гас. Переходите к следующему вопросу.

Хефлин слегка покраснел, но продолжил.

– Кафетерий будет закрыт в пятницу на переоформление и…

– Для встречи нового шеф-повара? – спросил Восс.

– Слышали, слышали, – в тон ему сказал один из его сотрудников.

– Отлично. Продолжайте, Гас.

– Замечания по мусору на улице. Полицейские многократно предупреждали наших людей о том, чтобы они не бросали на землю обертки от сандвичей, а…

– Что-то еще есть, Гас?

– Все. Да, пункт переливания крови Красного Креста будет работать всю вторую половину дня в пятницу. Любой, кто…

– Спасибо, Гас. Морис? План обеспечения безопасности на воскресенье. Только общую картину, пожалуйста.

Шамун переложил несколько бумаг в папке, но Джейн заметила, что он ни разу не взглянул в них, начав говорить.

– Мы ограничиваем въезд транспорта в обоих направлениях. Южные ворота, сейчас закрытые, откроем. Транспорт со стороны Бейкер-стрит будет въезжать через них. Транспорт с севера будет въезжать в северные ворота. Также через проверочный пункт. Лондонская полиция обещала дать людей, чтобы перекрыть дороги. Кое-кто из нас будет участвовать в проверке пропусков. Весь остальной транспорт направится по Аутер-Серкл к соответствующей части кольцевой дороги, окружающей Риджент-парк. Парковка будет категорически запрещена. Никаких перекуров у водителей рядом с резиденцией. Они должны высадить гостей и ехать дальше. Таксисты не станут возражать. Что касается водителей лимузинов… ну, здесь ничего не поделаешь. Жизнь есть жизнь.

Он замолчал, и Ройс спросил:

– Это все?

– Наблюдение с вертолетов. Наблюдение за периметром. Как обычно.

– А что по поводу пропусков? – спросил Шультхайс.

– Хм?

– У вас хватит времени, чтобы доставить их гостям? – спросил Ройс.

– Сегодня только четверг. Технически у нас есть время, скажем, до полудня воскресенья, чтобы доставить их.

– Хорошо. Кевин? Макс? Что-нибудь еще?

Все чувствовали, заметила Джейн, что Ройс гонит совещание на бешеной скорости, даже не останавливаясь на важных вопросах. Так как никто не ответил, Ройс собрался продолжать, но Шультхайс все же бросил:

– Как-то уж слишком неформально все, правда?

– Вы так считаете? – Ройс удивленно поднял брови.

Шамун кивнул.

– Все правильно, Кевин. Мы не хотим, чтобы уже на этой стадии наши планы были жестко очерчены. Нам нужна подвижность и гибкость.

– Отлично, – согласился Шультхайс, – но и слишком большая гибкость до добра не доведет. Знает ли каждый свои обязанности? Не считаю такие требования слишком высокими, поскольку до воскресенья осталось всего ничего.

Ройс повернулся к Шамуну:

– Кевин повторяет старый армейский девиз: простые планы для простых мозгов. Ничего слишком изощренного, и все как следует прописано. Я правильно говорю, Кевин?

– Совершенно точно, сэр.

– То, как это представляется сейчас, – сказал, обращаясь к ним, Шамун, и его печальное лицо не выражало эмоций, а темные глаза стали похожи на капли чернил, – подтверждает, что подобный план вы получите не раньше субботы.

– Ты это обещаешь? – настаивал Шультхайс.

Шамун приложил правую руку к сердцу и не без скрытого сарказма произнес:

– Кевин, я обещаю сделать это.

– Билл, – тут же переключился на другую тему Ройс, – проинформирует нас о встрече посла с бизнесменами – она запланирована на сегодня.

– Одни сплошные любезности, и больше ничего, – сказал Восс недовольным голосом.

Джейн давно распознала в нем бывшего алкоголика. Говорят, что и посол принадлежит к той же категории. Им непросто было бы поладить. Восс был руководителем, который терпеть не мог обстоятельности и перспективного планирования. Он так небрежно упомянул о предстоящей встрече, что никому и в голову не пришло, какую блестящую возможность она открывает для установления более тесных отношений между правительством и бизнесом. Джейн интересовало, почему на этот раз Восс недоволен, но очень скоро она узнала об этом.

– …и дляпущей убедительности мы берем эту толпу избранных мультимиллионеров мирового уровня и тащим в личную столовую посла, где потчуем их проклятым стандартным ленчем из чертова кафетерия.

Ройс выглядел озадаченным, но не для постороннего, а для Джейн, которая хорошо знала и любила его. В последнее время он начинал мигать, когда что-то удивляло его. Эта привычка могла перейти в тик, если учесть множество сюрпризов, которые преподносила ему жизнь.

– А ты предпочел бы заплатить по сотне долларов из денег налогоплательщиков за каждого из этих моголов, чтобы они поели в «Гавроше»? – спросил Ройс.

– Я думаю, это почти оправдало бы их надежды.

– Если они предпочтут не задумываться об этом, то конечно. А потом нас обвинят в том, что мы попусту тратим деньги наших граждан.

На лице Восса одно выражение быстро сменялось другим.

Джейн заметила, как он едва удержался от грубого возражения, но его злость быстро прошла.

– Что же, это наглядно демонстрирует разницу между настоящим временным поверенным и убогим чиновником вроде меня.

– Совершенно с тобой согласен, – парировал Ройс. – Джейн, у тебя есть что-нибудь для нас?

– В данный момент – нет.

Кое-что у меня есть, но только не для «ушей» типа Шультхайса, подумала она и спросила себя: почему по всему миру, везде, где есть американские посольства и консульства, на таких совещаниях всегда сидит какой-нибудь человечек, докладывающий обо всем в ЦРУ?

– Дэн?

Энспечер прокашлялся. Джейн знала, что имя его вовсе не Дэниел, но почему-то друзья звали его Дэном: Ройсу следовало бы прояснить это. Рука Энспечера, словно ища защиты, дотронулась до кармана твидового пиджака, где лежала трубка. Ройс запретил курить на всех совещаниях в посольстве, где собиралось более двух или трех человек. На рабочих местах курить не возбранялось, если не возражали соседи по кабинету.

– У меня сегодня ничего нет, Ройс.

– А как насчет видеозаписей?

Страх отразился в глазах Энспечера: они забегали вправо и влево, словно в поисках видеозаписей, о которых спрашивал Ройс.

– Видеозаписи?

– Записи выступлений президента по разным проблемам. Вы о них, конечно, слышали?

– Конечно, – сказал Энспечер и сразу пожалел об этом. – Дома. Я слышал, они сделаны очень профессионально.

– Как вы знаете, их собираются показать в воскресенье на приеме.

Джейн воспринимала Энспечера, как тонкую и совсем неинтересную книжку. Он постоянно остерегался неприятностей, но из-за недостатка ума у него возникали проблемы.

– Да, конечно, – согласился Энспечер не очень убедительно, но неуклюже пытаясь доказать уверенность в себе. Его рука лихорадочно шарила в кармане пиджака в надежде ощутить успокаивающее прикосновение трубки.

– Вы можете просветить нас насчет их содержания? – продолжал настойчиво допытываться Ройс.

– Да, конечно. – Через всю комнату Джейн услышала, как что-то судорожно щелкнуло в глотке Энспечера. Ну, сейчас он выложит им чушь, почерпнутую из заметок в «Геральд трибюн».

– Мы не очень уверены, – начал он во множественном числе, как бы снимая с себя часть ответственности, – много ли этих видеозаписей. Но среди них есть одна, связанная с военным присутствием в Карибском бассейне. Другая, как мы полагаем, относится к проблемам Средиземноморья. Говорят, что есть пленка, подтверждающая необходимость сокращения расходов на социальные нужды, а еще одна указывает на необходимость либерализации процедуры выдачи разрешений на проведение тайных операций в стране. Есть несколько видеозаписей, слишком специальных для демонстрации на приеме, вроде воскресного.

Браво, сказала про себя Джейн. Несмотря на все эти «мы» и «они», Энспечер свой домашний урок выполнил.

– Выясните, какие пленки планируют показать, – предложил ему Ройс. – И вы, конечно, должны получить мнение Вашингтона относительно того, стоит ли так политизировать наш традиционный исторический праздник Четвертого июля.

– Я уверен… – Снова в глотке Энспечера что-то явственно щелкнуло.

– Ты шутишь, – вмешался в разговор Восс со своим густым голосом.

– Извините, не понял?

– Это все равно, что подбросить им пару дохлых крыс, – пояснил Восс. – Мы никогда не политизировали никакие посольские мероприятия, а особенно День неза…

– Отлично сказано, Билл, – поддакнула Джейн. Она повернулась к Энспечеру. – У тебя не слишком много времени, чтобы прокрутить все это дома.

Чтобы не слишком спешить с ответом, Энспечер посмотрел на часы.

– Сейчас еще рано звонить в Вашингтон. Я не смогу там ни с кем переговорить по крайней мере до полудня по лондонскому времени.

– Но есть же и домашние телефоны, – подсказал ему Ройс. – Мы всегда прибегаем к ночным звонкам в чрезвычайных случаях. Дэн, вы ведь можете сказать, что это чрезвычайный случай?

– Н… я имею в виду, конечно. То есть в смысле разницы во времени… – Его губы несколько секунд беззвучно шевелились.

Наконец он сказал:

– В Вашингтоне все сейчас спят. Я не могу никого будить до двенадцати по здешнему времени, правда?

– Вы абсолютно правы, Дэн. Позвоните в полдень. – Ройс взглянул на часы и повернулся с обворожительной, но грустной улыбкой к Мэри Константин. – Мне ужасно жаль, Мэри, но у нас вышло время. – Он поднялся и направился к двери.

Восс тоже неторопливо поднялся, на его губах играла злорадная усмешка.

– Ха, Дэн, любишь ты с красотками дело иметь.

– Что?

– Миссис Ф. страшно обрадуется, когда ей скажут, что она не может пропагандировать своего дорогого закадычного дружка из Белого Дома.

– А кто ей это сказал? – поинтересовался Энспечер.

– Ты употребил неправильное время, Дэн. Речь идет о будущем. Ей скажут. И это сделаешь ты.

Глаза Энспечера расширились. Ему так хотелось своими попытками ускользнуть от текущих проблем, что он даже не догадался, какое будущее ему уготовано. Он вытащил трубку из кармана, постучал по ней пальцами.

– Но разговаривать с миссис Фулмер – не моя задача. Это дело советника-посланника.

– Если ты так думаешь, – сказал Восс, подмигнув одному из сотрудников, стоявших у него за спиной, – то ты не знаешь Ройса Коннела.

Глава 17

Ленч доставили горячим из отличного ливанского ресторана в Найтсбридже. Лейла сама подавала двум мужчинам, подчеркнуто заботясь о том, чтобы лучшие куски кебаба[54] попадали Элиасу Латифу, водяному магнату. Правда, она ожидала, что он помоложе и поздоровей, а не такой высохший сучок. И почему, когда брат приводит в дом холостяка, он всегда оказывается либо безнадежно юным, либо таким древним, как этот? Да еще лошадиная улыбка!

Ей до сих пор не удалось рассказать брату Махмету о том, что двое из гостей на вечеринке во вторник скрывались под фальшивыми личинами. Лейла не смогла связаться с ним по телефону. Ну да ничего страшного. По тому, как он обращался с Латифом, Лейла поняла, что этот ленч имеет огромное значение и может принести хорошие барыши, поэтому брат должен быть спокоен. Чтобы угодить гостю, Махмет заказал несколько бутылок минеральной воды: французские, итальянские, одну бельгийскую и две английских. Маленькие бутылки образовали впечатляющее каре на низком столике для коктейлей в огромной гостиной.

– Самую лучшую воду в Англию не поставляют, – сказал Латиф, накалывая несколько стручков турецкого горошка на вилку и медленно пережевывая их один за другим. – Лучшая вода – на крайнем юге Италии – «Манжаторелла». Италия не выходит у меня из головы, потому что после нашей вчерашней встречи я виделся с вашим другом, кинопродюсером.

Лицо Махмета выразило удивление, но, наконец, он сообразил, о ком идет речь.

– Альдо Сгрои? Он мне вовсе не друг.

– Однако в любом случае вы должны признать, что его предложение звучит намного привлекательнее, чем предыдущее, – продолжил торговец водой.

– Мой дорогой Латиф, – сказал Хаккад, позволив себе небольшую резкость. – Сгрои сделал предложение от моего имени? Это невозможно.

– Отлично. Эта баба ганнудж очень вкусна.

– Я рад, что она вам нравится. – Доктор, казалось, погрузился в раздумья. – Надо оставить место дляму-бальбии с лябаном.[55] – Он снова помолчал. – Вы знаете, любая сделка, направленная на защиту чьих-то интересов, в сущности негативна. Пожалуйста, вот отрицательные примеры. В республике Ирландии правительство обвиняют в том, что оно ежегодно откупается пятью миллионами от подпольных террористов ИРА во избежание похищений, взрывов, перестрелок и других акций, в ходе которых может пострадать гражданское население. Французы имеют аналогичное тайное соглашение с ООП. Но так деньги не делают. Займы, дорогой Латиф, только займы имеют смысл. – Он снова замолчал. На этот раз пауза была еще длиннее.

– Нормальная банковская ссуда требует только того, чтобы банкир признал дополнительное обеспечение, какую бы форму оно ни имело. Один банкир ищет под ссуду собственность, другой наркотики, третий золото. Это обычный подход. Но Панъевропейский кредитный трест всегда был открыт для любых форм дополнительного обеспечения. Особенно удачными были наши операции, например, когда мы ссужали деньгами нарождающиеся политические движения. В один прекрасный день должник просто восстает против существующего режима. А часто, примерно через месяц, должник становится правителем, вложения оказываются удачными, и ваши деньги возвращаются с огромными процентами.

– Но почему ваш друг Сгрои, – спросил Латиф с легкой укоризной, – предлагает аналогичное предприятие, но на более выгодных условиях?

– Более выгодных? Мой дорогой Латиф, – сказал доктор тоном, в котором звучала обида, – я предлагаю вложить полмиллиона фунтов в дело, обещающее спонсору пять миллионов. Это десятикратный доход. И всего на неделю.

Тощий старик собрал с тарелки остатки острого соуса кусочком питы.[56]

– Но послушайте, Сгрои рассчитывает на прибыль в десять миллионов с такого же первоначального вложения. А это уже двадцатикратный доход, дорогой Хаккад. – Он долго, по кусочку отламывал хлеб, его крупные зубы легко перемалывали мякоть.

Наконец он проглотил все, и доктор Хаккад впервые увидел, как задвигался его кадык, пропуская пищу.

* * *

Джейн постучала в запертую дверь офиса Неда Френча. Она и сама знала, что то, чем занимались Нед и Морис Шамун, значительно отличалось от работы других сотрудников военной секции. Именно поэтому у них не было ни секретарей, ни клерков, ведущих файлы.

– Кто там? – спросил Нед из-за двери.

– «Вестерн Юнион».[57]

Она слышала, как щелкнул замок. Дверь распахнулась, и она увидела темные глаза Шамуна, смотревшие на нее. Всепонимающая улыбка была как будто взята у кого-то напрокат. Нед нахмурился, не отнимая пальцев от дверной ручки.

– «Вестерн Юнион» уже сто лет не доставляет телеграммы. Но даже в те счастливые годы, когда это было, у них не работали стройные брюнетки.

Месяцами они осторожно лгали, избегали друг друга на публике, а если и сталкивались, говорили на нейтральные темы. И вдруг теперь Нед, кажется, вздумал предать огласке их отношения. Она заметила синие тени под его глазами. Какие-то проблемы?

– Мо, ты мне не дашь потолковать с этой леди пять минут.

Но Шамун и так уже молча направлялся в свой кабинет.

– Даю тебе десять, – сказал он, исчезая за дверью.

– Он догадывается, – прошептала Джейн.

Нед отрицательно покачал головой и закрыл дверь, когда она уселась на стул.

– Что случилось?

– Случилось? Просто хотелось взглянуть на тебя.

– Не заставляй меня краснеть. – Нед вздохнул. – Была тяжелая ночь.

– Лаверн?

Его усталые глаза расширились, когда он взглянул на нее. Она поняла, что он не спал.

– Уехав от тебя, я всю ночь занимался всякой ерундой, – проворчал он. – Один гражданин США скончался, и оказалось, что это тот самый бегун, о котором я тебе рассказывал в понедельник. Помнишь мое нападение на «мини»? Этот Риордан был…

– Энтони Риордан?

– Друзья звали его Тони. – Он уставился на нее. – Ты его знаешь?

– Только по репутации. – Она рассказала Неду то, что узнала от молодого юриста Пола Винсента несколько дней назад. – Очевидно, – заключила она, – Риордан и Вимс могут выйти из любого положения, поскольку длинная рука Компании защищает их.

– Вимс? – Нед начал перебирать бумаги на столе. – Ты слишком молода, чтобы помнить руководителя танцевального оркестра Теда Вимса. Он в Чикаго играл. Вместо вокалиста у него в ансамбле был свистун по имени Эймо Тэннер.

– Слушай, мне кажется, у меня лучше получается, если я работаю от «Вестерн Юнион».

– Нет, честное слово, был свистун. Так, Вимс. Вот. – Нед поднял толстую пачку скрепленных вместе бумаг и стал листать последние страницы. – Вот список гостей Пандоры, моей крохотной цикады. А вот и фамилия Вимса в конце. Джеймс Ф. Вимс.

– Это он. Его пригласили на воскресенье?

– Один из трудолюбивых «жучков» Ларри Рэнда. – Нед нашел еще пачку бумаг и пролистал их. – Нет, он не проходит как человек Компании. Рэнд превзошел самого себя. Ну и суслик. – Он заметил, как она взглянула на часы. – Побудь еще немножко.

– С превеликим удовольствием. Только Шамун не так глуп, чтобы поверить, будто мы все еще говорим о делах.

– С ним все в порядке, но этим я не хочу сказать, что ему можно все рассказывать. Просто если даже он и догадается, он будет вести себя, как надо. Он надежный друг.

– Скажи, а не поэтому ли идут служить в армию? Чтобы завести дружбу на всю жизнь? – Она встала и уже открывала дверь кабинета. – Так вот, общая численность гостей сегодня на одиннадцать утра – двести семь. – Ее голос звучал уверенно, никаких признаков сомнения. – Миссис Ф., кажется, теряет почву под ногами. Причем обратите внимание, что отказы добровольные. Еще много будет людей, которые просто тихо не придут.

Нед беззвучно изобразил поцелуй, когда она закрывала дверь. Он взял трубку телефона, набрал номер Рэнда, а услышав ответ, включил скрэмблер.

– Это Нед Френч, Ларри.

– Тебя-то я и ищу. Что за чушь насчет новых пропусков?

Поскольку Шамун уже рассказал о стычке на десятичасовом совещании, Нед спокойно ответил:

– Шультхайс так быстро успевает доносить?

На другом конце провода на несколько секунд замолчали.

– Ну, и что дальше?

– Все гости должны иметь соответствующие пропуска, – сказал Нед.

– У них есть приглашения. Разве недостаточно показать их у въезда?

– Так-то ты понимаешь безопасность, Ларри? А я говорю о самых современных пропусках – на уровне лучших образцов, голографических, считываемых лазером.

– Не дури меня, Френч.

– Слушай, а кто такой Тед? Ой, извини, Джим Вимс?

– Повтори.

– Джеймс Ф. Вимс. Один из двух клоунов, которые участвуют в одной финансовой афере. Он должен быть из твоих людей, Ларри. А если и не твой, то Лэнгли – наверняка.

– Короче, Френч. Ты получишь ровно столько, сколько даешь по поводу пропусков. Что это значит: считываемые с помощью лазера?

– Это так, ради смеха, Ларри. Но Вимс – это не шутка. Особенно теперь, когда убили Риордана.

– Слушай, ты темнишь, Френч.

– Это дело тебе не удастся прикрыть, Ларри. Им занимается Спецотдел. А Скотленд-Ярд разбирается именно с убийством.

– Скажи, а Шерлок Холмс в этом деле не участвует? Ладно, исчезни. – Телефон отключился.

* * *

Только после того, как Ларри Рэнд набрал номер телефона в третий раз, он наконец дозвонился – и стали слышны гудки в США. Он повернулся в специально приподнятом кресле, в котором казался выше благодаря дополнительной шестидюймовой ножке, но его короткие ноги болтались в воздухе.

– Хэлло? – В трубке послышался голос недавно разбуженного человека. В Лондоне был уже полдень, но в Лэнгли, штат Вирджиния, было всего семь утра.

– Кто это? – Ворчливо поинтересовался Рэнд.

– А кто это? – Ответил раздраженный голос.

– Кончай комедию. Это Рэнд, резидентура в Лондоне.

– Ларри? Это Дурлэчер.

– А что же ты не сказал сразу? – спросил Рэнд брюзгливо. – Давай, что у тебя есть по Джеймсу Ф. Вимсу.

– В архиве никого не будет еще… по крайней мере, еще час. Я распоряжусь, чтобы тебе послали факс часа в два по вашему времени. Шифр Луни-Тьюнс, о'кей?

– Поищи заодно в связи с Вимсом следы Риордана.

– Нужен какой-нибудь ключ.

– Может, подделка ценных бумаг? – высказал предположение Рэнд.

– Но это сфера ФБР.

– Отвали, Дурлэчер. Мне нужны они оба. Можешь сказать, что это международная преступная группировка, которая угрожает…

– …государственной безопасности. – Закончил за него Дурлэчер.

– Ну и толковая же ты ж…а! – Рэнд бросил трубку красного телефона и так резко откинулся в кресле, что оно даже скрипнуло. Гнев его владельца обратился на Неда Френча. Он был прав насчет этого гада с самого начала. Одиночка. Совершенно определенно – одиночка, которого давно пора вышвырнуть.

Но надо отдать должное этому типу. Задержка с выпуском пропусков до последнего момента – умный ход, о котором он, Ларри Рэнд, обязательно подумал бы, будь он на его месте. В этой ситуации твоим противникам совсем не оставалось времени на то, чтобы вовремя отреагировать. Умный мужик этот Нед Френч, раз дошел до этого.

Именно поэтому он так опасен. Это не обычный вояка, который тянет лямку, получает звезды, зарабатывает пенсию. С Френчем все иначе. Он – фанатик. Даже немного жаль пускать его в расход, чтобы проучить Коннела и щелкнуть по носу других спесивых индюков из посольства. Но с этим уж ничего не поделаешь.

Ничего. Всегда лучше без фанатиков. В конечном счете, лучше иметь дело с тихонями. Они не возникают. Они слушают и слушаются тебя. К Френчу это не относится. Он слишком самобытен, чтобы выжить.

* * *

Хотя Баду Фулмеру никогда не приходилось руководить предприятием, он часто приходил в офис к отцу. Ему даже выделили собственный кабинет, когда он был помоложе и еще не понял, что все это игра, а на самом деле никто не позволит ему занять хоть какое-то положение в управлении «Фулмер Сторз». Это стало в конце концов одним из многих мест, где он чувствовал себя бесполезным.

Весь жизненный опыт Бада был накоплен им благодаря мимикрии – так же, как у охотника. Бесшумно крадясь по лесам за животным, охотник имитирует приемы своей жертвы, использует ее укрытия и военные хитрости. То же ощущал Бад, расхаживая по своему офису в канцелярии после того, как попрощался с бизнесменами, приглашенными Биллом Воссом на ленч. Он подражал поведению руководителя.

Все эти парни моложе, чем он. Почти всем до сорока, думал Бад Фулмер. Но у них отточенная техника, как у руководителей фирм. Они напомнили ему о Джиме Вимсе. Даже жаргон у них был один и тот же. Говорили шутливо, но иронично. Очень своеобразная манера говорить, никогда и ничего не называя своими именами, а то и вовсе меняя смысл. Он вспомнил, как двое из гостей вступили в спор, как называло это новое поколение: ни у кого из них не было четкой позиции ни по одному вопросу. В лучшем случае – зрители футбольного матча, болевшие за одну команду.

– Это было бы прекрасно, – сказал один из гостей по поводу замечания Билла Восса о том, что под давлением английское правительство, как и любое другое, будет вынуждено ввести ограничения на импорт.

– Это было бы прекрасно. – Он думал, что это было бы совсем не прекрасно. – И не слишком беспокоило бы Белый дом. – Он думал, что беспокоило бы, и очень сильно.

Один из других гостей назвал первого сторонником свободной торговли с такой гадливостью, словно речь шла о форме СПИДа, и добавил:

– Попробуйте сейчас продать американское электронное оборудование. – Он считал, что не стоит и пробовать. – Попробуйте рекламировать наш контроль за качеством и сравните его с тем, что у младших желтых братьев. (Все равно проиграете, думал он.) А после этого расскажите мне о свободной торговле. (Он был убежден, что о ней и слышать не хотят.)

«Время в моих руках», – вспомнил Бад название старой песни. А разве это не стало девизом жизни? Если говорить о его жизни, конечно. Когда постоянно слышишь от своего отца, что ты никчемный выродок, то поневоле транжиришь время, словно избавляясь от него, стараешься его не замечать.

До шести вечера ничего мало-мальски важного в его ежедневник не внесено, а вот места прикорнуть в канцелярии нет.

Он поднял трубку и попросил соединить его с Ройсом Коннелом.

– Это Бад Фулмер, – начал он, имитируя тон руководителя. – Я мог бы поговорить с вами насчет одной проблемы?

– Я сейчас зайду.

– Нет, я сам зайду к вам, – начальственно возразил Бад. – Мне надо размяться. Все как-то недосуг сегодня.

Без спиртного было еще хуже, чем предполагал Бад. Без выпивки встреча с ведущими бизнесменами – просто смертельная скучища. Не пропустив рюмки, он не мог днем и заснуть толком.

Увидев, что он вышел из офиса, его секретарша, ширококостная девица из Орегона, вскочила из-за стола так резко, что опрокинула корытце для исходящей корреспонденции.

– Мисс Пэтч, извините, пожалуйста. Вы не скажете, как найти офис мистера Коннела?

Было заметно, что мисс Пэтч никак не могла решить, стоять ли ей или броситься подбирать разлетевшиеся бумаги. Ее глаза забегали, выражая безмолвное отчаяние.

– Он как раз по… извините, пожалуйста, за это… Прямо через холл… какой ужас. Я очень виновата, ваше превосходительство.

– Через холл направо или налево?

– Налево. Второй угловой офис.

Бад Фулмер вошел в приемную Ройса, когда тот открыл дверь своего кабинета, словно идя навстречу ему. Ройс вышел, подумал Бад, предупредить свою секретаршу о визите важной персоны.

Фулмер еле заметно улыбнулся при мысли о том, что бесполезный Бад Фулмер вызвал такую лихорадочную активность лишь перемещением в пространстве своего мощного костяка. Для него было внове ощущать свой вес. Его улыбка расплылась от двусмысленной фразы. Раньше он был уверен, что должность посла заставит его только скучать. Теперь он видел, что в ней были свои преимущества. Впервые ощутив себя человеком номер один, Бад Фулмер, кажется, действительно приобрел вес в этом мире. Интересно, именно этого добивалась от него Пандора?

После того, как его церемонно провели в офис Ройса, обшитый теплым деревом, и предложили чашку кофе или чего-нибудь, как выразился Ройс, «для улучшения пищеварения», Бад наконец устроился в большом ореховом кресле со спинкой, обитой тканью.

– Нужен один совет, – объяснил он цель своего посещения. – Я знаю, что вы очень заняты, Ройс, а это даже и не посольское дело. Тем не менее, это может оказаться серьезным и вызвать неприятности.

– Ого! Я весь внимание.

Бад осмотрел своего заместителя, не вглядываясь в детали. Если кто-то и был идеально сложен, то это Ройс Коннел. Да, это были греческие пропорции и воспринимаемые белым человеком, как эталон совершенства. Узкая аристократическая голова с жестким подбородком. Плоский живот, длинные ноги. Господи, подумал Бад, как только бабы не съедят его живьем?

– Менеджер по международным операциям в «Фулмер Сторз», – начал посол, – парень, с которым я почти не встречался прежде, некий Джим Вимс, позвонил мне две недели назад и…

Когда он закончил историю с Вимсом, включая рассказ о фотографиях посла – нарушителя закона, подстрелившего оленя, классические, но живые черты Ройса застыли, как гипсовая маска.

– Это заурядный шантаж, – заявил он. – Оснований для чего-то серьезного у него нет. Самое время подключить к этому полицию. Правда…

Оба некоторое время смотрели друг на друга.

– Я уже было хотел сказать, что наша позиция безукоризненна. Недавно появившись здесь, вы, разумеется, полагали, что герцог Бучанский – законопослушный подданный Ее Величества, и не собирались нарушать никаких правил. Вы искренне и глубоко раскаиваетесь. Правда, в этом случае ваши сотрудники выглядят, как скопище идиотов. Почему они-то не остановили вас? Вот о чем спросят люди. Какие кретины руководят посольством США, если они позволили своему послу угодить в такой капкан, как этот?

– Я мог бы объяснить, что просто не счел нужным посоветоваться с…

– Так это еще хуже, ваше превосходительство, извините меня за прямоту. Посол, который действует без консультаций – балласт или, как в вашем случае, – слишком недавно на своем посту и неопытен. Но эту причину с готовностью приму я, а не публика.

Бада Фулмера замутило. Неужели всю оставшуюся жизнь ему придется терпеть такое? Неужели всегда ему будут говорить, что он не внушает доверия? Не будут позволять принимать решения? Всего несколько минут назад, до этого разговора, он чувствовал, как расцвело в нем ощущение собственной силы. Люди вскакивали при его появлении. И вот ушат холодной воды…

– Кстати, уж коль скоро мы об этом говорим, ваше превосходительство, – добавил Коннел, – еще один совет вам и госпоже Фулмер. Я не хочу упоминать о том, чего нам стоит прием Четвертого июля в смысле человеческих усилий, которые мы могли бы направить на другие дела. Но даже обеспечение безопасности… – Коннел покачал красивой головой.

Бад встрепенулся.

– Я опасался этого. Уж очень на виду.

– Слишком много известных людей. Большая вероятность нападения, похищения. Вам все это известно не хуже меня. – Заметив, что Фулмер реагирует с пониманием, Коннел продолжал: – Когда все это закончится, и, Бог даст, успешно, может, вы потолкуете с миссис Фулмер? Вы оба – пример для нас. И конечно, для англичан, думаю, об этом можно и не говорить? Беря пример с вас, и мы сможем улучшить нашу работу.

– А что насчет Вимса?

– Боюсь, придется подождать до понедельника, как вы думаете?

Бад Фулмер важно кивнул и поднялся. Хотя Коннел был почти шести футов роста, рядом с послом он казался невысоким.

– Вы сказали, что он работает в «Фулмер Сторз»? – спросил Коннел. – Но разве вы не главный акционер?

– Вообще говоря, пока я посол…

– Конечно, но вы же можете оказать давление.

– Чтобы убрать Вимса?

– Что-то вроде того. Это может служить контругрозой.

– У меня нет права голоса, – наконец признался Фулмер.

– А Вимс знает об этом?

– Ройс, – с трудом выдавил Бад, – об этом знают все.

* * *

Во время ленча Шамун прошел по Саут-Молтон-стрит и, как обычно, поглазел на витрины бутика Бриктон. Процедура уже устарела, и ее надо было менять, но он чувствовал себя неуютно, работая и на Моссад, значит, и это тоже нуждалось в коррекции.

Зачем сейчас беспокоиться об этом, спрашивал он себя, идя к кофейне, где должен был дождаться толстухи. Единственное, что заставило его пойти в американскую армию и вызваться работать в разведке, – это убеждение Моссад в том, что затея внедрить урожденного американца, воспитанного христианином, в истэблишмент США – не просто хороша, но даже великолепна. Это было много лет назад, но только в Лондоне Моссад впервые захотела получить назад должок. До сих пор никто из израильской разведки никогда не выходил на Шамуна: исключением были редкие «визиты вежливости» Бриктон. Но за последний год она включила Шамуна в разряд действующих двойных агентов, и это стало стеснять его.

«А почему стеснять?» – спросил он себя, усевшись за столиком и заказав кофе. Было прекрасно чувствовать себя посторонним. Классическая позиция. Но ему было плохо без дружбы Неда.

Факт, что ни он, ни Нед Френч не заводили легко друзей. Он знал: что-то происходит между Недом и Джейн Вейл. Когда это началось, он учуял сразу, сделал вид, что это его не касается. Но это заставило его думать о дружбе. Неда и Джейн заметно тянуло друг к другу, это чувствовалось. Но что связывало его с Недом?

Он не ревновал к Джейн. Они с Недом не гомосеки. Не питал Нед и отеческих чувств к молодому симпатичному офицеру, таких, какие часто возникают у старших к младшим: защитить, пожурить, похлопать по плечу, помочь в карьере, познакомить с влиятельными людьми, – погоди, завтра займешь мое место… Ничего менторского.

Они оба были слишком умны для разведки армии США, и это сблизило их. Они также знали гораздо больше, чем было нужно для работы по защите благоденствия Америки; это отличало их от других сотрудников.

И все же, подумал Шамун, увидев расплывшийся силуэт Бриктон в проеме двери, если я стану тройным агентом, то смогу сослужить Неду хорошую службу. Стоит попытаться.

Рыжеволосая долго стояла у стойки, разговаривая с хозяином, а потом сказала:

– Гино, эти бутерброды осточертели. Пойду-ка я на улицу, поем в нормальном ресторане.

– Брики, bambina, mangia bene.[58]

– Манжиа, манжиа. Ты говоришь, как моя мать. – Она вышла из кофейни. Шамун встал и увидел, как она вошла в соседний кофетерий. Через пять минут он вошел туда и сел за один столик с ней, не поздоровавшись.

– Nu, Moishe, wus noch?[59]

– Арабская любовница во что-то впуталась.

– Рассказывай.

– Она говорит, что они в панике. Трое их лучших людей пропали уже много времени назад, накануне большой заварушки, то есть этого чертова приема у миссис Фулмер в воскресенье.

– Это все?

– Нет, не все. Еще хочу сказать, что отказываюсь быть посыльным у твоих пустоголовых агентов.

– Извини, но была срочная необходимость.

– У тебя все срочно. Ты меня превратила в mishegas[60] со своими срочностями.

Толстуха улыбнулась, и на щеках у нее появились такие глубокие ямочки, что она могла бы засунуть туда целиком большие пальцы.

– Когда ты говоришь на идише, остается только смеяться, Мойше. Правильно было бы сказать – meshuge. Я превращаю тебя в meshuge. Mishegas обозначает любое сумасшествие во множественном числе.

– Нет, правильное слово было бы «Моссад».

Лицо Бриктон помрачнело.

– У тебя слишком длинный язык, малец. – Она оглянулась. – Есть проблемы с воскресным пикником?

– У нас все в порядке.

– Я верю в тебя, парень. Ты и Нед Френч достаточно толковы для такого дела. – Она подмигнула ему. – Позволь предложить тебе чизбургер с датским сыром. Вот это meshuge.

* * *

Когда Берт снова пришел в себя, он почувствовал, что тело его дрожит, хотя в лесной чаще не было прохладно. И все же сильный и беспрерывный озноб сотрясал его, будто он ехал по ухабистой дороге. Поезд истории, говорил Ленин, он может сделать крутой поворот. Те, кто не удержится, окажутся за бортом.

Те, у кого нет опоры, подумал Берт. Он открыл глаза: голова сильно тряслась. Темный лес безудержно плясал перед ним, пока трясущаяся голова не запрокинулась назад. Он закрыл глаза. Что-то ярко-голубое болезненно мерцало в его мозгу, потом цвета стали красно-коричневыми.

Затрещали ветки. Он вдохнул через разбитый нос. Кляп слегка вынули. Теперь он мог втягивать воздух через пропитанную кровью ткань. Его легкие дышали с трудом, но свежий воздух придавал силы. Поезд истории сделал крутой, очень крутой поворот.

Снова ветки. Сильная пощечина.

Глаза Берта открылись, а голова откинулась в сторону. Перед ним стоял новый человек с выпученными глазами, полноватый, постарше других мучителей. В группе Берта толстых не было. Классовый враг.

Берт узнал его. Он был на приеме у Хаккада. Сильный акцент и жуткая грамматика. Не похож на немца. Проклятая итальянская дрянь. Кинопродюсер. По имени Альцо, Альсо, Альдо.

– Комбинацию на замке, быстро? – потребовал итальянец на своем безобразном немецком. Его густые волосы казались давно не мытыми.

Он хотел заполучить комбинацию на замке от склада Берта? Там же оружия и боеприпасов на сотню тысяч фунтов!

– Scheissdreck![61] – еле слышно ответил он.

– Он не может говорить, – сказал голос Хефте.

Хефте?

Берт медленно перевел взгляд. Не может быть: его товарищ, его брат, едва смущенный, не более того! Его глаза, цвета детской мочи, искоса смотрели на Берта. Они даже не связали его, не сунули кляп ему в рот. Никто не бил его. Никто не держал автомат у виска его возлюбленного брата.

Пальцы Хефте прикоснулись к его окровавленным лохмотьям.

– Берт, они убьют тебя, – сказал он тихо и холодно. – Я покупаю наши жизни в обмен на оружие, мой брат. Скажи им комбинацию на замке, и мы свободны.

«Лжешь, – подумал Берт. – Ты свободен уже сейчас, товарищ. Никто не надругался над твоим телом.» Его губы заныли, когда вытягивали кляп.

Он немного подвигал челюстью, потом языком. Его рот пересох, как могила, вырытая в песках пустыни.

Сейчас ему стало жарко. Это место источало жар, как врата ада. «Мюнстер» плавился и впитывался в хлеб. Тонюсенькие кусочки – бабушка не должна заметить, что он ворует сыр.

Он чувствовал запахи влажного лесного воздуха, различая запах почвы и перегноя. Он вдохнул, чтобы охладить свои измученные легкие.

– Предатель! – крикнул он изо всех сил.

Хефте отшатнулся, как от пощечины. Итальянец с выпученными бегающими глазами снова ударил его по лицу. Голова откинулась в сторону.

Берт чувствовал волны тепла, идущие от земли, словно она горела.

– Однажды мы сделаем это – подожжем весь мир! – снова крикнул он.

Итальянец обернулся к Хефте и озабоченно покачал головой.

– С тобой он хочет говорить еще меньше, чем с другими, как и следовало ожидать.

– Нет, погодите, – взмолился Хефте, – я узнаю комбинацию!

– Вот, так всегда с любителями, – проронил кинопродюсер, ни к кому не обращаясь. Его выпученные глаза расширились.

Отступив назад, он вытащил из кармана пиджака маленькую автоматическую «беретту» калибра 0.25.

– Отойди в сторону, пока я его прикончу, – приказал он Хефте.

– Нет, я заставлю его говорить.

Хефте вынул из кармана маленький перочинный нож; с щелчком выскочило длинное лезвие – тонкое, узкое и заточенное, как бритва; таким оружием закалывают, кромсают или… делают то, что приходит в голову его владельцу, подумал Берт. Хефте – как раз такой.

– Никогда, – закричал Берт своему возлюбленному брату.

– Нет, – сказал Хефте почти мягко. – Не надо так говорить. Пожалуйста. – И двинулся к Берту с ножом.

Глава 18

– Я рада, что все это оказалось так просто, – говорила Пандора Фулмер Джилиан Лэм. Женщины стояли в холле Уинфилд-Хауза, наблюдая, как съемочная группа готовилась к интервью с его превосходительством. Только что в другой комнате была отснята беседа с Пандорой.

– Вы знаете, это современное оборудование, – объясняла Джилиан.

– Да, конечно. Мой опыт общения с телевидением – не из самых приятных. Мили толстенных кабелей, вьющихся змеями по всему дому, огромные старые камеры на треногах размером с «фольксваген». А свет! Моя дорогая, свет – это вообще!

– Теперь все гораздо проще. – Джилиан смотрела, как оператор проверяет углы съемки. – С мини-камерами мы мобильнее и не зависим от сильного освещения. Думаю, что мы готовы, миссис Фулмер.

– Я приглашу его превосходительство, – ответила миниатюрная хозяйка. Она пошла куда-то в потайной уголок, где его превосходительство вершил государственные дела вопреки суматохе, поднятой группой программы «Лэм на заклание». Или он как бык храпит где-то перед тем, как выскочить на арену и встретиться с матадором?

Странно. Название передачи сразу раскрывало ее направленность и остроту. Тем не менее, на памяти Джилиан не было случая, чтобы кто-то отказался принять ее со съемочной группой.

Люди меняли свое привычное поведение, когда включалась камера, подчиняясь стереотипу, усвоенному из телепередач.

– Я не испытываю к нему злобы, – сказала о чудовищном маньяке мать убитого им ребенка. – Мне только жаль его мать.

Телевидение формирует поведение. Джилиан поняла это, снимая тот сюжет.

– А что вы почувствовали, когда нашли его тело, миссис Кэтсмит? – Вздох, пауза. – Вы были в шоке, миссис Кэтсмит? – Кивок.

– О да. Я была в таком шоке, что трудно передать.

В дальнем конце комнаты показалась Пандора Фулмер: цокая пятидюймовыми каблуками, она торжественно вела своего гигантского быка на арену. Его взгляд показался Джилиан слегка затуманенным: то ли он пил, то ли спал.

– Добрый день, ваше превосходительство, – сказала она, идя ему навстречу.

– Ты помнишь мисс Лэм, дорогой?

– Здрасьте, мисс Лэм, дорогая.

Джилиан решила выпытать у Ройса, как проводит свое свободное время посол – вне официальных мероприятий, вроде открытия новых площадок для крылатых ракет. Конечно, если это ей удастся.

Ей нравилось заигрывать с Ройсом, джентльменом, явно безразличным к женскому полу. Не евнух, не импотент, просто безразличный. В Англии таких полно. Такую мужскую холодность можно было бы назвать английской болезнью. Полное равнодушие к сексу, а может, и легкое отвращение к нему заглушало зов тела в мужчинах вроде Ройса.

А теперь посмотрим на этот экземпляр, подумала она, оглядывая Бада Фулмера с головы до ног. Этот-то не безразличен к женщинам. Ни один из ста его килограммов не противился соблазнам женского пола, столь чудесно олицетворенного его крохотной женой. Джилиан не могла вообразить, как они занимаются любовью: может, Пандора всегда сверху? Непременно поговорю об этом по-сестрински с милой Пандорой.

– Мы решили, что вам будет удобней в этом кресле у камина, – объясняла Джилиан Фулмеру. – Мне сказали, что это ваше любимое кресло?

Его превосходительство пропустил это мимо ушей; значит, решила Джилиан, это придумала маленькая создательница мифов Пандора, чтобы придать шарм своему супругу.

– Впрочем, вы здесь слишком недавно, чтобы полюбить какое-нибудь определенное кресло.

Посол уселся.

– Вы правы, – согласился он.

Есть проблема, подумала Джилиан. Даже две: во-первых, лицо, не выражающее ничего, ровным счетом ничего. Во-вторых, нулевая реакция: ее вопросы отскакивали от него, как резиновый мяч от стены. Он аморфен, совсем аморфен.

– Вам удобно?

Он кивнул, его глаза обвели огромный кабинет с книжными полками от пола до потолка. Хотя был июль, кто-то, постаралась маленькая создательница мифов, зажег несколько поленьев в камине; это едва ли будет хорошо смотреться через объектив. Джилиан села на маленький диван, расположенный удобно для съемки. Закинув ногу на ногу, она поправила юбку и сложила руки на коленях.

– Вот так мы и будем сидеть, – объяснила она. – В такой позе. Как бы долго мы ни снимали, на экране это будет несколько минут, поэтому детали во время съемки не должны меняться, чтобы на пленке не было разнобоя. Если я изменю свою позу и иначе сложу ноги – зашелестит платье, переместится взгляд вашего превосходительства, все это будет безобразно выглядеть в окончательном варианте. Поэтому займите удобное положение и сохраняйте эту позу, ладно?

Он снова кивнул. Отлично, подумала Джилиан, он и говорить будет кивками. Что мне делать с этим зомби?

– Вы просмотрели список вопросов? – спросила она.

Он кивнул в третий раз.

– Может быть, есть еще что-то, не включенное в список, о чем вы хотели бы поговорить?

Что-то неуловимое шевельнулось у него в лице. О, так у него все же есть выражение, хоть и в зачаточном виде. Она встала и подошла к режиссеру.

– Гарри, ты можешь дать лицо крупным планом? Так крупно, чтобы срезать все выше бровей и ниже подбородка?

– Так крупно?

– Пожалуйста.

– Как скажешь, дорогуша.

Она снова уселась на место. Казалось, что его превосходительство укачало – вот все, что можно было прочитать на этом плоском куске мяса, считавшимся его лицом.

– Вы хорошо себя чувствуете, ваше превосходительство?

– Где… а Пандора далеко?

– Я здесь, дорогой.

– О'кей. – Он стал еще спокойнее, вперившись взглядом в жену, которая стояла в дверном проеме футах в тридцати от него.

– Миссис Фулмер, – сказала Джилиан, осененная внезапной идеей, – вы же все еще в гриме для интервью?

– Да, а почему вы спрашиваете?

– Пожалуйста, сядьте рядом со мной. Вы будете почти все время за кадром, но, я думаю, так будет лучше для его превосходительства.

– Ну… конечно.

Крошка порхнула к дивану и примостила свою миниатюрную попочку рядом с объемными формами Джилиан. Джилиан глазами попросила оператора включить Пандору в кадр. Он несколько раз молча кивнул.

– Готова, дорогуша? – спросил режиссер.

– Готова.

– Пустить звук.

– Звук пошел.

– Пустить пленку.

– Пленка пошла.

– «Заклание», дубль семнадцатый. – Он показал пальцем на Джилиан.

– Ваше превосходительство, мы беседуем под сенью, если можно так выразиться, вашего американского Дня независимости, Четвертого июля, тогда как многие англичане считают, что теперь наш черед бороться за независимость от Соединенных Штатов. Учитывая споры по поводу американских военно-воздушных и ядерных баз в Великобритании, а также и то, что американский капитал владеет английской промышленностью, а на культурном уровне проявляет стремление подмять под себя наш маленький остров с помощью своих фильмов, телевидения и прочего – что вы чувствуете, находясь в сердце этой конфронтации?

Режиссер отвернулся, чтобы скрыть улыбку.

* * *

Четверг приближался к концу, и Нед Френч изо всех сил пытался оценить положение с подготовкой к Четвертому июля. Он потер глаза, воспаленные от недосыпания, и встал, чтобы взглянуть на Гросвенор-сквер. По всему Мэйферу пустели офисы. Люди спешили кто домой, кто в бар. А здесь, на площади, в удлиняющихся тенях деревьев стоял Амброз Эверетт Бернсайд-третий.

Нед стал его разглядывать. Снова плакат. Глупый старик снова был с теми же картонками.

Лицо Неда расплылось в улыбке. Ну и мужик этот Амброз! Он покажет всему миру. В конце концов, старик достоин уважения. Вот он стоит, непокоренный. Принимайте меня таким, каков я есть. Он будто хочет сказать: «Правда никогда не бывает красивой». А если формулировать так, как Бернсайд, то выходит, что правду даже нельзя отличить от лжи.

Нед набрал номер Макса Гривса.

– Это Френч. У тебя есть пять минут?

– Привет, Нед, я…

– Во всяком случае, ты собираешься выйти из здания?

– Да.

– Встречаемся в вестибюле. Прямо сейчас. – Нед повесил трубку.

Он увидел Гривса уже у выхода.

– Твоя дама может подождать пять минут, Макс?

– Это муж моей сестры – Джек. Он проездом в Лондоне.

Нед быстро вышел с ним из здания и пошел через лужайку по Гросвенор-сквер.

– Нет, только не это, – застонал Гривс. – Только не Амброз.

– Добрый вечер, мистер Бернсайд, – сказал Нед. – Хочу представить вам мистера Гривса. Я полагал, что на днях мы договаривались овстрече?

Светлые глаза Бернсайда забегали. Он выглядел еще более нервным, чем тогда, когда Нед видел его в последний раз.

– Это ты тот парень, что насчет расчески говорил? – спросил он.

Прокрутив мгновенно вопрос Амброза, Нед отреагировал точно.

– Я – да. А вот вы так и не выполнили своего обещания. Не расчесывались, кажется, несколько недель, да и не брились тоже. Так не должен выглядеть солдат.

Прошло время, пока в голове старика все состыковалось; после этого он ответил неожиданно для Неда.

– Убирайтесь, вы двое. Вы мне только несчастье принесли – из-за вас привод в полицию получил. Мне теперь не разрешено покупать расчески. И в «Бутс» меня больше тоже не пускают.

Сдавшись под этим натиском, Нед отступил и оглядел новый плакат.

– Очень впечатляет, мистер Бернсайд. Мне очень нравится, как у вас теперь написано.

Фэбээровец переводил взгляд с Неда на Бернсайда и обратно, пытаясь хоть что-нибудь понять.

– Не могу поверить тому, что слышу, – наконец сказал он.

– Ничего непонятного. У меня в Висконсине отец такого же возраста, как и мистер Бернсайд. Если бы у мистера Бернсайда и его жены Вики были дети, то, думаю, они были бы моими ровесниками.

– Ну уж нет, спасибо, – проворчал старик.

– У меня самого четверо, – сказал ему Нед. – Четыре девочки.

– Это дело. – Злость исчезла с грязного изможденного лица. – Говорят, что гены отца определяют пол ребенка. Это правда?

– Нед, – взмолился Макс Гривс, – когда я доберусь до Джека, он налижется, а я обещал сестре, что в Лондоне он будет трезв, как стеклышко.

– Это не займет много времени, Макс. Мистер Бернсайд, можно ли сделать так, чтобы вы пришли сюда побеседовать завтра утром в полном порядке? Потому что послезавтра начнется уик-энд, и мы будем очень заняты.

Глаза Бернсайда блеснули.

– А в чем дело?

– В воскресенье – Четвертое июля.

Старик кивнул, согласившись, что это веский повод.

– Если мне удастся перехитрить копов, – сказал он. – А то они не позволяют мне купить расческу, шампунь и побриться. А я же не могу прийти на беседу, как бродяга.

Макс грубо захохотал.

– Вы прямо мои мысли читаете.

– Ничего, Макс. Давай договоримся, что я доставлю мистера Бернсайда в твой офис, скажем, к девяти тридцати. Ты знаешь, дед мистера Бернсайда был не только юнионистским генералом, но губернатором и сенатором.

– Не может быть! Я потрясен. Послушай, муж моей сестры, Джек…

– Из великого штата Род-Айленд, – добавил Нед.

– Некоторые считают, что старый Род – мура, потому что размером мал, – сказал Бернсайд, – но масштаб не определяет значения, правда, мистер Гривс?

– Пусть он лучше, – предложил Нед, – задаст этот вопрос Ларри Рэнду.

* * *

Мучения Бада Адольфа Фулмера-третьего продолжались. Хотя для освещения использовались малогабаритные галогеновые лампы, которые излучали мало тепла, на лбу Бада выступили капли пота. Во время перерыва его малышка жена, подпорхнув к нему, нежно вытерла его массивное лицо. Джилиан к этому времени протащила его кровоточащую тушу через дюжину заграждений из колючей проволоки, каковыми были вопросы о ракетных базах, торговле с Россией, американских бомбардировщиках в Англии, политической свободе, равной плате за одинаковую работу, о политическом влиянии организованной преступности и масса других, напоминающих битое стекло, по которому ему пришлось топать босиком.

Пока Пандора приводила в порядок своего «малыша», как тренер боксера перед выходом на ринг, Джилиан переговорила со своим режиссером.

– Как он смотрится, Гарри? Выражение на лице есть?

– Одна непереносимая боль.

– Запечатлел реакцию крошки?

– Отлично! У нее все на лице написано.

– Тогда по местам, солдаты. – Она повернулась к Фулмеру. – Мы готовы продолжить, ваше превосходительство. Теперь мы покончим с политикой и перейдем к личным вопросам.

– Мне придется отвечать на те, что были в переданном вами списке?

Джилиан поискала на его лице следы сарказма – ведь она до сих пор не задала ни одного вопроса из тех, что были ему переданы.

– Извините, сэр. Мы разве собирались ограничиться только теми вопросами, что в списке?

Бад Фулмер, ничего не ответив, пожал плечами. Сейчас Пандора могла бы выразить неудовольствие. Но она сидела молча, словно притворяясь, что ничего не слышала. Джилиан поняла, что Пандора, которая всю жизнь была посредственностью, хотя и богатой, не собиралась упустить свой шанс в грязной политической игре.

– «Заклание», дубль двадцать шесть.

– Ваше превосходительство, личная жизнь крупных политических деятелей очень интересует всех. Могли бы вы сказать, кто оказал на вас самое большое влияние?

Бад приготовился отвечать на этот вопрос так же, как и на предыдущие, – правда, потом это можно вырезать с пленки, – дважды кивнув, выпятив подбородок и взглянув на Пандору в поисках поддержки.

– Главным образом мой отец, – сказал он.

Шестое чувство подсказало Джилиан, что эти слова отличались от стереотипной телевизионной реакции, сформированной большими дозами разных программ и старых фильмов.

– Ваш отец? Но это естественно, для каждого мальчика влияние отца огромно, не так ли?

Едва уловимое смущение появилось на плоском лице Фулмера, словно сказанное вынуждало его продолжать в том же духе.

– Он… – Бад остановился и облизал губы. – Вообще говоря, он был гигант.

– Вы свои габариты унаследовали от него?

– Я имел в виду его мозг, его положение в промышленности… – Мысли посла скользнули на боковую дорогу. – Свой рост я унаследовал от матери. Вся ее семья была выше шести футов, даже ее сестры, мои тетушки, которые… – Боковая дорога уперлась в кусты. – Но мой отец тоже гигант, только по-своему. Он – лидер. Пионер в создании сети магазинов. Вообще говоря, он никогда не оглядывался назад. Он пер вперед.

– А если бы вам пришлось кратко изложить его философию бизнеса, как бы вы это сделали?

– Покупай много, а продавай дорого.

– Извините, не совсем понятно.

– Вы покупаете, скажем, тысячу штук какого-то товара по низкой оптовой цене. Но у вас пятьсот магазинов для реализации. В каждом городе, вообще говоря, этот товар в единственном экземпляре, поэтому вы можете установить большую цену. Вы знаете… – Он, видимо, перехватил какой-то незамеченный остальными сигнал от Пандоры, потому что остановился. – Мой отец, – снова начал он медленно, – был гигантом интеллекта и энергии. Это часто можно встретить у невысоких людей.

Воцарилась болезненная тишина. Джилиан уже была готова объявить перерыв, когда посол снова ожил, как всегда, медленно выпятил подбородок и дважды кивнул.

– Мы с ним никогда не ладили.

– Дорогой!?

– Вообще говоря, он не доверял мне даже самых пустяковых дел.

– Дорогой!?

– Вообще говоря, погубил мою жизнь.

– Мисс Лэм, можно устроить перерыв?

– И деньги, конечно. Тонны денег. Ну что, в сущности, такое, эти деньги? Если у вас достаточно средств к существованию, вы хотите сделать что-нибудь полезное, что-нибудь…

Пандора вскочила на ноги и потянулась к нему, делая вид, что снова вытирает ему лоб.

– Мисс Лэм, я так понимаю, что посольство имеет право просмотреть запись перед тем, как ее покажут по телевидению?

– Мистер Коннел настаивал на этом.

– Тогда все в порядке.

– О-о. – Джилиан подняла и понизила тон, что характерно для англичан, когда они хотят показать недоверие. – Правда?

* * *

Махмет Хаккад провел очень напряженный день. Его шофер несколько раз покрутился по городу, как пчела над поляной. И результаты, предчувствовал Хаккад, будут столь же «медоносными». Теперь он не спеша направлялся к Белгравии, потому что час пик заставляет двигаться неторопливо даже «роллсы». Не будь он правоверным мусульманином, он сейчас открыл бы холодильник, установленный в машине, и налил бы себе спиртного.

Его последний визит был самым важным за день, хотя, возможно, он и не принесет дохода. Он встретился с человеком, знакомым Альдо Сгрои, таинственного кинопродюсера. О своем открытии, связанном с ним, Лейла к этому времени уже сообщила. Примерно то же сказал ему, хотя и не прямо, человек, с которым он только что встретился, – Мустафа, занимавшийся темными делишками в области международных финансов.

– Альдо Сгрои, – объяснил он, – просто личина; он воспользовался ею, чтобы осуществить свои планы в этом месяце. Понятия не имею, каково его настоящее имя и даже итальянец ли он.

– Мне кажется, он сицилиец, – ответил Хаккад, тронув ногтем большого пальца шрам на лице: это был намек на связь с мафией.

– Честно говорю, что не знаю, глубокоуважаемый друг, – признался Мустафа. – Существует реальный Сгрои, возможно, должник этого парня, что и позволяет мистеру Иксу использовать его имя. Но лет десять назад, когда я встретился с этим человеком на Мальте, его звали Юсуф Драго и он владел всеми публичными домами на Стрейт-стрит.

Хаккад глубокомысленно кивнул.

– Принцип тот же: связь финансовых услуг с незаконным источником наличных. Но он проделал длинный путь с тех пор, как был суперсводником.

– Именно к нему обращалась любая мадам, намереваясь открыть новое заведение. Он обеспечивал финансирование. – Мустафа подался вперед и повысил голос. – Последний раз, когда я видел мистера Икса, у него было французское имя, а жил он в Женеве, работая с правительствами маленьких государств, которым нужны были деньги.

– Так его считают серьезным человеком?

– Его уважают, мой друг. Его информация всегда точна. Здесь, в Лондоне, он возглавляет собственную разведывательную сеть и вербует людей повсюду. Они не нашей веры, поэтому им проще работать на Западе. Их железная дисциплина напоминает мне дивизию «Ваффен СС» – «Мертвая голова». Это очень привлекательная комбинация для тех, кому нужны деньги.

* * *

У дома номер 12 «роллс» остановился. Швейцар приветствовал доктора Хаккада гостеприимным жестом и провел его к лифтеру. На верхнем этаже доктор Хаккад достал ключи и отпер дверь квартиры. Лифтер, улыбаясь, закрыл двери лифта и спустился вниз. Хаккад вошел в квартиру.

Сделав несколько шагов, он замер и похолодел. Пухлый невысокий человек, называвший себя Сгрои, наставил на него автоматическую «беретту» небольшого калибра. Ее крохотное черное дуло угрожающе смотрело на доктора, но тот не мог оторвать взгляда от своей нагой сестры.

Светлая кожа Лейлы была стянута медной проволокой, как у птицы, которую собираются жарить на вертеле. Влажная плоть вздымалась. В горле у Хаккада застрял стон.

– Спокойно, понял? – сказал Сгрои. – Двигайся тихо, ясно?

Хаккад вытер струившиеся из глаз слезы и громко высморкался. Ужас на его лице сменился хорошо разыгранной яростью.

– Я обязан за…

– Ты веришь в это? – спросил Сгрои. – Ты думаешь, в таком возрасте она все еще девственница?

Наконец Хаккад смог осмотреть всю комнату. Его сестра, нагая и корчащаяся от боли, причиняемой проволокой, находилась посередине. Ее рот был заткнут нейлоновым чулком. Около окон видны были силуэты двух парней с автоматами большого калибра с глушителями. На обитом тканью стуле сидел Хефте и курил сигарету. Его американская подружка сидела с обеспокоенным видом рядом.

– Садись рядом с Хефте, только тихо.

Когда Хаккад оправился от шока, его голова заработала. Каким образом столько людей проскользнуло мимо швейцара и лифтера? Неужели его служащих так легко купить? Быстро же они его предали.

– Что вы хотите? – спросил он человека с «береттой».

– Наличные завтра утром, в девять тридцать, когда откроются банки.

– О! Давайте сейчас.

Мужчина, назвавшийся Сгрои, удивленно взглянул на него.

– Завтра утром, в девять тридцать, наличные. Понял? Иначе имей в виду, что у меня здесь дюжина мужиков… а твоя сестрица – девственница.

Хаккад содрогнулся, представив эту картину. Он снова начал судорожно размышлять и тотчас вспомнил о своем соседе по дивану.

– Хефте, – сказал доктор, – ястреб мой, ты что так тихо сидишь?

– Мне очень грустно, доктор. Мой товарищ Берт… – Аккуратно загасив сигарету, он приложил руку к сердцу. – То же случится со всеми нами, доктор, если мы не будем сотрудничать с этим джентльменом.

– Я что-то не вижу, чтобы проволока впивалась в твое нагое тело! – закричал Хаккад. – Или в тело твоей американской шлюхи.

– Слышите? – спросил Хефте у человека, назвавшегося Сгрои. – Эмоциональный срыв! В этом, как вы говорите, разница между любителем и профессионалом.

* * *

Обед в голландском посольстве всегда начинался с выставки разных сортов джина, правда, Бад Фулмер никоим образом не мог знать, что это не было устроено, как особое искушение, специально для него. Пандора погрузилась в беседу с хозяйкой, предоставив его превосходительству сначала бегло взглянуть, а потом обстоятельно осмотреть батарею бутылок. Все они были почти одинаковой формы: высокие, граненые, суживающиеся у горлышка, как химическая посуда.

Одни были из темно-зеленого стекла, другие – из соломенно-желтого, пропускающего свет, а некоторые были словно запечатаны в коричневой глазурованной керамике.

– А, ваше превосходительство, – сказал мужчина с интонацией человека из высшего английского общества, – для такого изобилия джинов нужен квалифицированный гид.

– Точно, – заметил Фулмер. – Между прочим, я не пью.

Мужчина был ему как будто знаком – то ли по одному из дипломатических приемов, то ли в связи с чем-то еще – посол не помнил.

– Вот эта бутылка, – продолжал мужчина, поглаживая широкие густые усы, – которая выглядит так, будто ее достали из погреба, называется «Коренвин» и должна иметь возраст не менее двадцати пяти лет. Или, как говорят – выдержку.

– Вы голландец? – спросил Бад. – Ваше лицо… кажется мне знакомым.

Когда мужчина улыбнулся, на его щеках образовались ямочки рядом со скобками морщин по обеим сторонам рта. – Позвольте представиться, ваше превосходительство. Глеб Пономаренко, ТАСС.

Он протянул руку, и Фулмер пожал ее раньше, чем до него дошел смысл сказанного.

– Вы русский? – поинтересовался Бад.

– Да. А теперь посмотрите на керамическую бутылку с буквами «O.G.», ей тоже много лет. Никогда бы не подумал, но вкус таких искусственных спиртов, как джин, с возрастом становится мягче.

Хотя его превосходительство и не пил, эта тема не была для него вполне незнакомой.

– Но вы же не выдерживаете свою водку, – заметил Бад.

– Увы! Мы пьем так быстро, что выдерживать уже нечего.

– Ха-ха-ха! А я завязал, – сказал ему мрачно Фулмер. – Дни, когда я выпивал, прошли. Мой отец был бы теперь счастлив.

– Он, э… больше не с вами?

– Умер несколько лет назад.

– Он был невысок, – отметил Глеб таинственно.

– В нем не было и пяти футов трех дюймов. Настоящий сморчок.

– Мой отец тоже был низкого роста, – сообщил русский.

– Вы знаете, это самое паршивое. Такие люди – настоящие тираны.

Глеб вздохнул.

– Увы, он умер еще до того, как я успел родиться.

Бад Фулмер взглянул на него с неподдельным интересом.

– Вы счастливчик, – проворчал он.

И только позже, возвращаясь после обеда в Уинфилд-Хауз, посол вдруг спросил себя, откуда русский мог знать, что его отец был коротышкой. Но в этот момент было слишком поздно задавать вопросы.

* * *

Это время года и все остальное лето ночное небо над Лондоном было допоздна светлым. Лу Энн, старшая дочь Неда и Лаверн, после их приезда в Англию часто спрашивала, почему это происходит. Нед показывал ей карту мира, объясняя, что Лондон находится на одной широте с Ньюфаундлендом.

– Разве это понятно? – спросила Лаверн и потребовала, чтобы Нед нашел глобус и с помощью настольной лампы, заменяющей солнце, рассказал, как светило меняет положение зимой и летом.

Сегодня даже в девять часов вечера небо все еще светилось, рассеивая ночную тьму, но не позволяя ничего разглядеть как следует. Лаверн стояла у окна гостиной и смотрела на двух птиц на лужайке перед домом.

– Давно пора спать, птички, – сказала она бодро.

– Что?

Нед смотрел в кабинете девятичасовую программу новостей Би-би-си.

– Что ты сказала, Лаверн?

– Ничего.

Ну и смешные же эти птицы. Черные, с оранжевыми клювами, они имели явные музыкальные способности. Лаверн знала, что это была какая-то разновидность черного дрозда – ее соседка-бельгийка из соседнего дома так их и называла. Близкий Риджент-парк был наполнен их пением в это время года. Казалось, они могли имитировать все, что угодно, – трубы, паровые свистки, скрипки, тамбурины. Их ловкость напомнила Лаверн одного из джазовых виртуозов, которых любил слушать Нед, – быстрые перепады звука, длинные стремительные петли мелодии. И все эти звуки издает обычная крошечная птица.

– Все, птички, больше червячков нет, – сказала она, обращаясь к тем двум, что сидели на лужайке. – Домой, пора спать. Пока, дроздики.

Она заметила, что разговаривает с птицами так же, как говорила со своими девочками, когда они были маленькими. Чудесно было поговорить с ними по телефону сегодня утром! Это скрасило долгое отсутствие Неда. Она не вполне представляла себе, чем он занимается, только заметила, что в последние дни его работа имела отношение к воскресному приему – одному из тех служебных дел, которые позволяли Неду исключить ее из своей жизни.

– Нед?

– Иди сюда.

Она еще немного постояла у окна.

– Летите домой, дроздики. Пока. – Потом повернулась и вошла в кабинет. На телеэкране член администрации США говорил на пресс-конференции о том, что Америка никогда не пойдет на переговоры с террористами – «будь то так называемые святые люди или обычные уголовники».

– Ох, ну и чушь, – саркастически воскликнул Нед.

– …интересах самообороны, – продолжал министр, обращаясь к журналистам, – мы поддерживаем в боевом состоянии наши силы в восточном Средиземноморье и в верхней части Индийского океана. Это соответствует…

– Нашему широкоизвестному стремлению к миру! – добавил Нед.

– …готовы преподать еще один незабываемый урок, выдержанный именно в этом духе, чтобы его поняли террористы, которые…

– Ракеты! – предложил Нед. – Единственный хороший удар – это ядерный удар.

– Нед, замолчишь ты наконец?

Он повернулся к ней.

– Не беспокойся, Восс, он меня все равно не слышит.

– Но соседи могут услышать. А я хочу послушать.

Он сложил руки на груди и сидел, безмолвно уставившись в телевизор, пока министра не сменило изображение огромного слона, который неподвижно лежал на боку, тогда как трое ветеринаров-дантистов пытались запломбировать его бивень.

– Укуси их, Джамбо![62]

– Нед!

– И почему у нас нет такого компьютерного устройства, которое позволяло бы менять то, что происходит на телеэкране? – вопрошал Нед. – Вот эта идея! Слон откусывает им руки и удаляется, задумчиво их пережевывая. Или министр по ядерным ракетам нажимает кнопку, и мы взлетаем на воздух.

Лаверн долго смотрела на него.

– Слоны, – сказала она наконец, – вегетарианцы.

– Смейся, сколько влезет, но мне пришла в голову одна мысль. Каждые несколько лет новое поколение историков заново переписывает историю, переиначивая все. Почему это никогда не соответствует истине? Какая-то компьютерная игра получается.

– Первое, что стоит сделать, – это послать тебя на медкомиссию.

– Нет, нет и нет. Это нельзя использовать как орудие личной мести. А кроме того, я не сделал ничего, чтобы заслужить такую участь.

Она села рядом с ним на маленький диван. Они смотрели на экран пустыми глазами. Какие-то пикеты маршировали то ли перед магазином, то ли перед офисом с какими-то плакатами в руках. Полиция в английских шлемах начала разгонять их дубинками. Трое бобби, опрокинув на землю невысокого мужчину, принялись избивать его ногами. Кто-то сзади бросил кирпич в полицейского, на лице его выступила кровь. Потом начались гонки. Машины неслись по длинной кольцевой трассе. Лаверн совсем перестала смотреть на экран.

– Нед, – начала она, – сколько еще мы пробудем в Лондоне? Год?

– М-м?

– Я спрашиваю сколько?

– Еще два года. Тебе уже здесь наскучило?

В руке у Неда был пульт дистанционного управления. Он нажал на кнопку, и экран погас. Потом положил пульт на диван и молча поглядел на нее.

– Это очень престижное назначение, ты ведь знаешь?

– Лучше, чем в Штаты? – спросила она.

– А? – Нед сделал мину, означавшую: «Я так и знал». – Ты снова завела свою песню. Нет на свете места, где так же хорошо, как в добрых старых Штатах Америки. И это несмотря на то, что ты не жила в Штатах – сколько? – лет двенадцать? Может, я информирован не лучше, чем ты, но знаю, что дома произошли большие перемены, Лаверн. Твое семейство уверяет, что все прекрасно, но они говорят о контролируемой среде, причем контролируют ее они сами.

– Не начинай, не надо. – Она встала с дивана. – Моя семья не имеет к этому отношения.

Она помнила голос своей матери, спокойный и любящий, который она услышала утром. И радостный вопль своих девочек. И что все они просили ее поскорей приехать к ним. Может, поэтому она до сих пор и не рассказала Неду о своем телефонном разговоре. Ну что же, долг платежом красен. Он тоже ни о чем не рассказывает ей.

– Эй, – сказала она, – мы пропустим «Тречери».

Он взглянул на часы и снова включил телевизор. «Тречери» – одна из популярных вечерних «мыльных опер»,[63] была ввезена из Штатов. Здесь она пользовалась таким же успехом, как дома. Переплетение предательств, лжи, греха, гнусных поступков и еще более мерзких персонажей заставляло воспринимать сериал, как характерную картину жизни США, во всяком случае, высших слоев общества.

– Смотри, – сказал Нед.

– Я думала, что тебе тоже нравится.

– Восс, я привез домой все полученные сегодня бумаги. Я не успел даже расписать их по сотрудникам.

Она кивнула. На экране одна из героинь «Тречери», одетая в блестящую золотую разлетайку, которая начиналась у нее над сосками, а оканчивалась у копчика, дала пощечину другой, пытавшейся вцепиться ей в глаза.

– Так, и что теперь? – спросила Лаверн, усиливая звук.

– …маленькая ведьма! Я тебя проучу!

– Восс!

– …думаешь, я не знаю, что ты вытворяешь у меня за спиной?

– Восс!

Героини катались по полу, выдирая друг у друга волосы и пиная ногами одна другую.

Нед встал, взял с письменного стола свой кейс и тихо вышел на кухню.

– …вытрясу из тебя твою паршивую душу, ты, тухлая…

Он закрыл дверь и уселся за кухонным столом.

Часть 5 Пятница, 2 июля

Глава 19

Когда Лаверн проснулась, небо за окном спальни сияло голубизной. Радиочасы показывали без четверти девять. Она протянула руку, думая, что Нед уже встал, но увидела, что он все еще спит.

Она похлопала рукой по его голому плечу, но, не добудившись, начала гладить ему спину, усиливая нажим книзу, как при массаже.

– Нед, – прошептала она. – Уже почти девять, Нед! – Он медленно, нехотя просыпался.

– Мне надо быть на Гудж-стрит.

– Я, кажется, забыла рассказать о том, что вчера говорила с девчонками.

– С девчонками? – Он перевернулся на живот. – Как у них дела?

– У Лу Энн все в порядке, хотя мальчик, с которым она переписывалась, перестал ей отвечать. Глория была в кино. Де Карта только что закончила летнюю сессию по гриму. Только отличные оценки. Салли… ты помнишь, у нее поздно начались месячные. Они у нее до сих пор нерегулярные. Каждый месяц сходит с ума.

– Не самая редкая жалоба.

– Да, но у многих женщин причины другие. Мне приятно сознавать, что никто из наших не может забеременеть.

– Беременность в тюрьме – редкая вещь. – Нед поднялся с кровати и стоял голый, протирая глаза.

– Ты так называешь Кэмп-Либерти?

– Так я называю любое место, окруженное высоченным забором из колючей проволоки, с пулеметными точками, электронной системой наблюдения, сторожевыми доберманами, с контролем за телефонными переговорами. Где школы, магазины, церкви, библиотеки и все остальное находится под контролем одного органа. Если тебе кажется, что слово «тюрьма» невыразительно, может, больше подойдет «концентрационный лагерь»?

– Господи, Нед. Но ты ведь совершенно не прав!

– Если бы этой тюрьмой руководил посторонний человек, а не твой отец, ты бы сто раз подумала, обрекать ли четырех молодых девушек на такую жизнь.

– У них там был бал.

– Неужели? Я хочу, чтобы они были здесь к осенним занятиям в школе.

Помолчав, Лаверн сказала:

– В этом проклятом богом месте? В Банановой республике? Ты хочешь, чтобы твои дочери выросли на подаяниях и разговаривали, как персонажи очередного сериала?

– Я не хочу, чтобы они впитали идеи свихнувшегося генерала, пригодные для образцового фашистского государства.

– Перестань! – Лаверн вскочила с кровати, готовая к битве.

– Ты хочешь отдать их на милость любого бандюги или насильника? На милость продажного политикана? Находиться с людьми, которые за всю жизнь не смогли обеспечить себе нормальное существование, не способны отличить хорошее от дурного или американца от русского? Так ты видишь их будущее?

Он угрюмо смотрел мимо – в окно, на солнечный свет.

– Вы с отцом живете, как будто в девятнадцатом веке, окруженные команчами. Ваша главная цель – составить повозки в круг и зарядить ружья. Эх, если бы вы хоть раз взглянули туда, – он показал на солнечное сияние утра, – вы бы увидели, что жизнь – не вестерн. Мы уже на целый век ушли от однозначного «хорошо-дурно» времен освоения Запада. Если ты не поймешь мир сейчас, не захочешь этого сделать, он уничтожит тебя, Лаверн, и наших девочек тоже. Что до тебя, я уже сдался. Но я не дам утонуть нашим девочкам.

– Сдался? – Она откинулась назад. Ее грудь вздымалась и опускалась в такт дыханию. Лицо было безжизненным и белым. – Кого ты подыщешь на мое место? Кто сможет жить с тобой и переносить твои капризы?

– Я всегда мог рассчитывать, что ты улучшишь мое настроение. – Он выскочил из комнаты, а через несколько секунд стало слышно, что душ шумит вовсю.

Лаверн осталась стоять, готовая к сражению и лишенная возможности сразиться. Она выросла с четырьмя братьями, поэтому драка не была для нее внове. Но он действовал не так. Ударил и удрал. Таков был стиль полковника Френча.

Не она начала это. Он отвратительно говорил о Кэмп-Либерти. Поэтому она не чувствовала раскаяния, не собиралась бежать вниз и готовить завтрак полковнику. Да уж, прекрасное фашистское государство. Все, чего хочет сделать ее отец, это навести какой-то порядок, ограничить вседозволенность, царящую сегодня в Америке, где каждый обладает своими правами – не заработанными и не заслуженными. Но если рискуешь сказать об этом, ты уже фашист.

Ничего. Будущее за такими оазисами, как Кэмп-Либерти, и десятком подобных мест. Будущее, уготованное ее девочкам.

Утопическое будущее с правами для всех, в которое уверовал Нед, проведя слишком много лет вне Америки, обречено. Его уже вкусили. Есть уже два поколения семей, живущих на пособия и никогда не имевших работы. Мир объелся коммунистическими неудачами. Это не только Россия, но и Швеция, и Италия, и Англия. Социализм не работает. Естественный порядок вещей – это лидеры и последователи. Стоит только взглянуть на природу и животных, чтобы понять это. Права для всех – это дурацкая, противоестественная, обреченная на неудачу идея. Почему Нед не может понять этого?

Она решительно вошла в ванную и застала его вытирающимся.

– Почему ты не можешь увидеть этого, Нед? Твоя идея будущего уже проверена, а не сработала. Идею моего отца не проверяли, но…

– А чем занимались Гитлер, Муссолини и Франко и половина диктаторов Латинской Америки? Они испытывали на практике идею твоего праведного отца. Он далеко не первый открыл мерзостные соблазны фашизма. Будем надеяться, что он окажется последним.

– Ты… ты… ты – сумасшедший!

Она повернулась и пошла прочь, но потом вернулась.

– А если ты думаешь, что я собираюсь растить девочек в этом вертепе, ты еще более ненормальный, чем я думала.

Через несколько минут, полностью одетый, он прошел мимо нее, направляясь вниз.

– И куда же это ты собираешься?

– На работу, – бросил он. – Пытаюсь сделать так, чтобы мой скромный вклад в работу был в полном порядке. Извини, что я резко говорил о твоем отце, Восс. Но он – динозавр, притом опасный, и я не допущу, чтобы он расплющил моих детей, как тебя.

– Никто меня не расплющил!

Он был уже за входной дверью.

– Спокойно, Восс, спокойно.

– Ударил и бежать, да?

Он посмотрел на нее, стоявшую в светлом хлопковом длинном халате на ступенях у входа. Пояс был завязан, но узел ослаб, халат распахнулся, утренний солнечный свет падал на ее тело.

– Восс, халат.

– Я не хочу жить на этом клочке земли, называемом страной! – заявила она. – Я не хочу, чтобы мои девочки жили неполноценной жизнью среди людей, не отличающих хорошее от плохого.

– Восс, завяжи как следует халат, пожалуйста.

– А, вот что тебя беспокоит?! – Она распахнула халат, обнажив свою роскошную грудь цвета слоновой кости. – Дай мне простор! – кричала она. – Дай мне свободу, Нед! Я ненавижу это место!

Он спустился по ступеням и пошел по дорожке. В голове вспыхнула мысль о том, что он собирался поехать на подземке на Гудж-стрит, привести Бернсайда в приличный вид, а потом доставить его в канцелярию. Сейчас он был в нерешительности, оставив Лаверн в таком состоянии. Он повернулся и сделал шаг к ней.

– Пошел прочь, полковник, – сказала она, запахивая халат и завязывая пояс. – Давай, давай. Ты уже опаздываешь. Опаздываешь спасать здешний продажный, прогнивший мир. Его не стоит вытаскивать, он заслужил свою участь, но ты иди, иди, трать время и силы на спасение.

Она повернулась и решительно вошла в дом, изо всех сил хлопнув дверью. Он постоял, раздумывая, что же делать. Только Лаверн удавалось так сбить его с толку. Приглушенно прозвучали выстрелы – как из глубокого подземелья. Он слышал, как Лаверн в подвале выпустила пять пуль в мишень. Спускает пар? Неужели это ее единственный способ успокоиться?

Он не привык чувствовать себя смущенным. Покачивая головой, Нед направился к станции подземки. Глухие звуки выстрелов ее пистолета все еще звучали в ушах. Нед посмотрел на часы и понял, что они с Бернсайдом несомненно опоздают в посольство. Тогда он сделал то, чего никогда не делал. Остановившись на углу Веллингтон-роуд, он остановил такси. Первое, которое подошло.

* * *

В центре телекоммуникаций рядом с Керзон-стрит Ларри Рэнд сидел рядом с дверью в кабинет Хеннинга за письменным столом; он пользовался им, заходя сюда. Вчера поздно вечером он получил то, что в Компании зовут «Луни-Тунз», факс-шифровку, сделанную с помощью старомодного одноразового шифра, к которому только Рэнд имел ключ.

Расшифровка не составила бы труда для чинуш, руководивших резидентурами в других местах. Но Ларри Рэнд за долгие годы работы «в поле» возымел отвращение к кодам, сигналам, «оперативным» штучкам, придуманным твердокаменными задницами, которые наложили бы в штаны, оторвавшись от своих любимых письменных столов.

«Луни-Тунз» был разработан еще перед Второй мировой войной как дешевая, но очень надежная система кодов. Теперь, когда большая часть шифрованных сообщений обрабатывается компьютерами, его используют в основном из экономических соображений. Он обеспечивает отличную надежность, хотя стоит сотую долю цены электронной системы. Работа с «Луни-Тунз» предполагала, что Рэнд должен найти свой шифр-блокнот, постараться вспомнить, когда он его использовал последний раз, и выбрать нужную новую таблицу. Обычно писали на верхней странице, потом, оторвав и уничтожив ее, переходили к следующей. Так это происходило в Лэнгли. Но так как Ларри Рэнд ненавидел бумагомарание, предпочитая ему телефон, он не мог вспомнить ни того, когда он использовал блокнот последний раз, ни того, какую страницу надо взять сейчас.

Он уселся за столом, поболтал ногами, не достававшими до пола, и попытался расшифровать начало сообщения, используя все страницы подряд. Каждый раз выходила полная галиматья. Он занимался весь прошлый вечер дома и дошел уже до седьмой страницы, когда наконец обозначился просвет.

НЕТИЗ.

Он скорчил рожу, но продолжал писать.

НЕТИЗВЕСТ.

Он почесал затылок и написал еще несколько букв.

НЕТИЗВЕСТНЫХЗАПИСЕЙРИОРДАНУТЧКВИМСКОНТРАКТРЕЗИДЕНТУРАГОНОЛУЛУТЧКСТАТУСЗАКОНСЕРВИРОВАН.

Ларри Рэнд откинулся в кресле и карандашными росчерками разбил сообщение на слова. Делая это, он вспомнил, что много лет назад была замешана в финансовой афере резидентура в Гонолулу.

Она следовала тактике, свойственной и многим другим резидентурам ЦРУ, – привлекала к сотрудничеству бизнесменов и журналистов, которые вели подвижную жизнь и переводили средства из одного места в другое. Эти люди, работавшие по контракту, были не кадровыми сотрудниками Компании, а чем-то вроде гражданских служащих. Однако они перемещали или отмывали для ЦРУ незаконные деньги, перевозили посылки, передавали деньги и наркотики политикам, находящимся под влиянием управления, короче, делали все, что сотрудник Компании счел бы для себя слишком щекотливым. Они напоминали агентуру мафии – бизнесменов, политиков и сотрудников полиции, связанных с определенным кланом, но не входящих в него.

«Яйцеголовые» в Компании часто говорили, что для широкой публики безразлично – в штате ли человек или работает по контракту. Последние, впрочем, проникали глубоко и нередко получали плату в двух местах – у себя и в ЦРУ. Так зачастую бывало в Латинской Америке или Юго-Восточной Азии с их нестабильными и коррумпированными правительствами, ценившими людей такого рода.

Но в Гонолулу один из таких контрактов завершился весьма плачевно. Некто втянул в аферу всех, включая работавшего с ним сотрудника резидентуры: все вложили деньги в его гарантированный, обеспеченный защитой фонд. Когда один из надутых подал на него в суд, клубок размотали, и люди из Компании почувствовали себя идиотами, доверившими аферисту свои сбережения.

– Но они не признались, что работали с ним. Один из сотрудников ЦРУ, вложивший сбережения своих родителей, со слезами на глазах рассказывал в суде, какое доверие внушал ему аферист.

– Я по-настоящему верил ему. И до сих пор почти верю.

Рэнд знал это ощущение. Вы готовите контракт, даете человеку подлинные документы на чужую фамилию, неподотчетные средства, секретную информацию, тайные контакты. В ответ он прикрывает своей фирмой незаконную операцию ЦРУ. И очень скоро, как это случилось и в Гонолулу, вы начинаете верить ему, как доктор Франкенштейн поверил в Бориса Карлова.

Расшифрованный факс впрямую не связывал Вимса с конкретной аферой в Гонолулу, но намекал на нее. Не упоминал ли этот чертов Нед Френч о каких-то финансовых махинациях? Да еще и труп? Спецотдел, Скотленд-Ярд…

Еще одно Гонолулу прямо здесь, в Лондоне!

Ларри Рэнд откинулся, ошеломленный. Пять минут он занимался тем, что выбирал факты, отсеивая сомнения и страхи. Сначала он должен убедиться, что ни у кого не было контактов с Вимсом и Риорданом. Доказав это, он сможет защитить себя. Но, если вдруг обнаружится, что кто-то все же работал с Вимсом, надо будет сменить тактику, а заодно выяснить, кто, кроме Френча, знает о связях этого субъекта с Компанией. И до того, как защищать Вимса, придется заткнуть им рот.

* * *

Объезжая ямы и ухабы на Черри-лайн по дороге в Амершэм, Базард увидел тело; еще мгновение, и было бы слишком поздно. Это была очень узкая дорога, что две машины не могли разъехаться. Остановившись, Базард перекрыл ее, быстро выскочил из своего «лендровера» и бросился к телу.

Он увидел молодого мужчину, сильно изувеченного, в разорванной одежде, со сломанным носом и окровавленным ртом. В Амершэме редко бывало, чтобы трупы загораживали деревенскую дорогу. Базард попытался вспомнить, как щупают пульс. Пульса не было. Еще что-то там делают с зеркалом, вроде подносят ко рту, но не снимать же зеркало обзора с машины. Шея. Вот. И здесь нет пульса. Погоди, что-то есть? Трудно сказать.

Базард представлял собой странное сочетание городского жителя с сельским. Он жил дальше по дороге и обрабатывал несколько акров земли, но, чтобы позволить себе это, работал стряпчим в городе. Стряпчие же не обязаны знать, как обнаружить признаки жизни. И все же… лучше обращаться с беднягой так, как будто он живой.

В приемной амершэмского госпиталя фельдшер был потрясен количеством ран. Ему тоже не удалось обнаружить пульс.

– Мы его отправим в Стоун-Мэндвил, – сказал он. – У них есть отделение интенсивной терапии.

По кускам коры и листьев Базард и фельдшер предположили, что парень приполз на Черри-лайн из ближнего леса или из другого, над Шарделоз.

– Но это невозможно, – заметил фельдшер. – Невозможно, чтобы умирающий сделал это, если только…

– Если только? – спросил Базард.

– Я как раз собирался сказать, – проворчал фельдшер. – Ну, какая-то цель, или исключительная необходимость, или нечеловеческое желание… вообще-то трудно, конечно, сказать. Но, видимо, было что-то, что бедняга хотел сделать, если я понятно выражаюсь. В его случае совершенно очевидно торжество духа над телом.

Накрывая пострадавшего полотняной простыней, фельдшер все приговаривал:

– Тэкс, тэкс, – и покачивал головой. – Нечеловеческое усилие, – пробормотал он.

– Думаю, мне лучше поехать с ним, – предложил Базард. – Они в любом случае захотят получить мои показания.

– Кто?

– Полиция, – объяснил Базард. – Вы же не думаете, что он так изранился, попав под культиватор?

* * *

Нед Френч вышел из такси на Гудж-стрит перед «Одной бочкой». В это время – было почти девять пятнадцать – паб был закрыт. Попросив таксиста подождать, Нед взбежал вверх по лестнице и забарабанил в дверь Бернсайда.

– Это я, Френч, – позвал он. – Откройте, старый солдат.

После долгого молчания он услышал шарканье, потом щелканье отпираемых один за другим замков. Наконец дверь распахнулась.

– Боже мой! – воскликнул Нед.

Амброз Эверетт Бернсайд-третий не только принял где-то душ – в ближайшей общественной бане, как он признался позже, – но вымыл волосы и расчесал их еще влажными, поэтому сейчас, когда они только что просохли, у него был вид прилизанного франта двадцатых годов. Побрившись, он помолодел лет на десять и был в сорочке и галстуке.

– Неужели это вы?

– Думай, что говоришь, парень.

– Внизу ждет кеб. Поехали.

– Всему свое время. Я собираю свои, э-э, документы, – сказал старик сурово. – Мое свидетельство о почетной отставке, пенсионные бумаги, карточку социального страхования, паспорт, всякие такие штуки.

– Это необязательно. Я за это поручусь.

– А кто за тебя поручится? – парировал Бернсайд.

Когда они добрались до Гросвенер-сквер, счетчик показывал гораздо больше семи фунтов: было уже без четверти десять, но Нед был уверен, что Макс Гривс подождет. Бернсайд жадно смотрел по сторонам.

– Я никогда не видел этого места из кеба, – заявил он. – Я ведь всегда пешком здесь хожу. К тому же и плакат не влез бы в кеб. Точно нет. Понял?

Нед видел, что двойник его отца был сегодня утром просто переполнен эмоциями. Наверное, подумал Нед, ведя старика мимо охранников в вестибюле, не имеет значения, что он сообщит по делу Риордана. Главное – показать ему, что он не одинок, даже несмотря на то, что потерял Вики. У него еще есть мы.

* * *

– Ей потребуется медицинский уход, – сказал доктор Хаккад. – Эти провода все время…

– Единственный уход, который она получит, – это ваш, доктор. Вы ведь наверняка знаете основы первой помощи? – Пухлый, с выпученными глазами человек, которого он мысленно называл Альдо Сгрои, пристально смотрел на него, пока два его помощника считали пятидесятифунтовые банкноты, упакованные в три сумки «Свисэйр».[64]

Операция с банком прошла успешно. Мистер Икс был уверен, что он получит только минимум того, что мог бы дать Панъевразийский кредитный трест. Но времени было мало, притом все это было лишь довеском, дополнительными деньгами на операцию Четвертого июля. Чтобы завершить ту операцию, может понадобиться неделя. Торговля из-за выкупа – это война нервов. Он полагал получить от Хаккада две-три сотни тысяч и был приятно удивлен, когда привезли почти полмиллиона. Более чем достаточно, чтобы обойтись без Элиаса Латифа.

– Браво, доктор. Вы ведете себя как спонсор. Какая ирония судьбы, а?

– Пожалуйста, развяжите Лейлу.

Мистер Икс повернулся к Нэнси Ли Миллер.

– Ты знаешь, что надо сделать? Разотри ее, чтобы восстановить кровообращение. Намажь чем-нибудь, не слишком жгучим, порезы. Можно перекисью водорода.

Нэнси Ли кивнула. Ее взгляд скользнул на Хефте.

– А не мог бы он?..

– Нет, не мог бы, – ответил мужчина, называвший себя Сгрои. – Мне нужно, чтобы этот красавчик был рядом со мной. Понятно?

Нэнси Ли накинула халат на Лейлу и помогла ей дойти до большой ванной. Лейла передвигалась с трудом, стонала и что-то говорила по-арабски. Брат провожал их взглядом, пока не закрылась дверь ванной. Тогда он повернулся к мистеру Иксу.

Совершенно заурядный человек, подумал Хаккад. Ничего примечательного. Нездоровая полнота, бледная, как на брюхе камбалы кожа, лохматые волосы. Такой скудный материал не годится для фигуры международного масштаба.

– Это называется «послужной список», Хаккад, – сказал мистер Икс, и Хаккаду стало неуютно от того, что прочитали его мысли. – Ведь выступления чистокровных жеребцов тоже записывают, не так ли? Те, с кем я имею дело, знают меня. Они выбрали меня, потому что я удачлив. Моя разведывательная сеть превосходна, уникальна. Я изыскиваю возможности там, где их не найдет никто другой, и забочусь о том, чтобы приносить прибыль.

По мнению Хаккада, именно так думали о нем самом его инвесторы, но он и не думал посвящать в это своего соперника. Люди с пистолетами уже дважды пересчитали наличные. Один забрал все три сумки «Свисэйр» и вышел, передав пистолет с длинным глушителем другомупарню.

– Вы очень доверяете своим людям, – вздохнул Хаккад.

– Он будет в Женеве к трем, за полтора часа до закрытия банков, так?

Зазвонил телефон. Никто не двинулся, пока он не прозвонил раз двенадцать. После этого парень с двумя пистолетами взял трубку.

– Алло? – Он кивнул. Потом снова кивнул. – До свидания.

Его босс взглянул на него.

– Они забрали все оружие оттуда? И продолжают действовать?

Парень кивнул. Он направил один из пистолетов на Хефте. Его мощный глушитель был почти такой же длины, как ствол. Подталкивая им араба, он провел его через переднюю в гардеробную.

Тот, кто называл себя Сгрои, дважды поднял свои густые брови, глядя на Хаккада. Через мгновение они услышали через закрытую дверь гардеробной два хлопка, которые делает пистолет даже с мощным глушителем.

– Хефте мне был нужен только для двух целей: добраться до вас и вашего оружия. Теперь у меня есть и то и другое, так? Хефте в расход.

– Но я могу предложить вам кое-что еще, – несмотря на страх, голос Хаккада звучал довольно спокойно. – В лице Панъевразийского кредитного треста вы имеете дело со значительной массой… о Господи. Трудно говорить, не зная вашего настоящего имени, сэр.

– Правда? Да что вы?

– Если мы вступим в переговоры, было бы весьма полезно называть вас вашим именем, сэр.

– Отлично. – Человек с нездоровой внешностью энергично почесал затылок. – Отлично. Ты можешь звать меня, э-э… Фаунсом. Английская фамилия, так?

Глава 20

– О'кей. Никаких встреч на время ленча не назначал? Хорошо. Запри дверь на замок. Расстели карты и схемы. Ослабь галстук, Мо. Мы сейчас займемся серьезным делом. Это наш последний шанс вспомнить о том, что упустили, исправить то, чем пренебрегли, предложить сенсационные идеи и прочую чепуху. Команда готова?

Шамун вздохнул.

– И что только с тобой сегодня утром приключилось?

Нед откинулся в кресле и бросил проницательный взгляд на своего помощника, который сидел по другую сторону стола, заваленного черновиками, отчетами, фотографиями, схемами электропроводки и планами местности.

– Только то, что от пятницы до воскресенья лишь один день. Необязательно быть параноиком, чтобы иметь дурные предчувствия.

Шамун, ухмыляясь как клоун, тасовал пачку карточек для заметок.

– У меня здесь самая обычная колода, – начал он, – такую можно купить в любой аптеке.

Нед взял карточки у него из рук и положил их, как колоду карт, лицом вниз.

– Всю неделю, – сказал он, – мы носились с разными идеями – хорошими и плохими, старыми и новыми, умными и глупыми. Думаю, все это ты и записал на этих карточках?

– Очень хорошо, что спросил, – ответил Шамун. Он разложил карточки веером и продолжил тоном крупье. – Возьмите карту, любую карту.

– Мо, как только закончим с карточками, запиши все наши идеи во временной последовательности. Шаг за шагом. Это будет вроде инструкции по работе со сложным оборудованием, которое ты собираешься включить. Понял? А после этого надо пройтись по списку и убедиться, что ничего не упущено и все именно там, где должно быть. К полудню я хотел бы замкнуть цепочку, Мо. В прямом и переносном смысле: то есть запереть одну копию списка в моем сейфе, а другую – в твоем.

Он взял стопку карточек, разложил их на две части, соединил вместе, чтобы перемешать, как это делается в казино. Потом подвинул их назад к Шамуну. Их глаза встретились. Неду хотелось сказать еще раз о мерах предосторожности, повторить предыдущие советы, напомнить о том, как важна в этом деле последовательность. Но он подумал: какого черта, ведь Мо знает все это и без меня. Ведь он – мое второе «я», так что и объяснять ему ничего не нужно.

Все слова, которые вертелись на языке, вдруг исчезли. Утренняя стычка с Лаверн глубоко потрясла его, как и стихийная сила прозрения, таящаяся в темных недрах ее американской души. Он вдруг заметил, что на него смотрят глаза – черные, как маслины: взгляд был открытым, но непроницаемым.

– Мо, – спросил он, – а когда ты был дома в последний раз?

– На Рождество.

– Сэндаски, конечно, устроил большой парад в честь своего возвращающегося героя?

– Естественно. Они вывесили разноцветные гирлянды на всех главных улицах. В витринах разложили искусственный снег. В домах поставили елки. Ты разве об этом не знал?

– Елки в твою честь?

– И еще кедры. Ты слышал о ливанских кедрах?

– Ну и как там дома? Я имею в виду…. Ты же за границей уже четыре года, да? Как жизнь там, отличается от здешней?

Шамун пожал плечами. Его лицо, обычно непроницаемое, приняло болезненный вид.

– Как всегда во время отпуска. Папа хочет, чтобы я ушел в отставку и вернулся в дело. Раньше он даже просил, чтобы я не появлялся на людях в форме, так ему было стыдно. Но теперь нравы в Сэндаски изменились. Так что ему даже нравится показывать меня во всем параде.

– Я знаю. – Он оттолкнул бумаги и поднялся из-за стола. – Они нас то ненавидят, то любят. Это как маятник. – Он уставился на начищенные мыски своих туфель. – Вся страна раскачивается. Можно почувствовать перемену отношения. Они снова начинают воздвигать барьеры.

– У нас всегда есть барьеры. Например, два океана? Мы всегда будем изолированы.

– Да, да, именно это. Изоляционизм. Это старое американское кредо. Пусть Европа варится в собственном соку. Пусть третий мир гниет. У нас будет зерно, сталь, мясо, горючее, если мы будем действовать осторожно. Кому нужен этот мир?

– Так думают в Сэндаски, – согласился Шамун. – А в Фон-дю-Лак то же самое?

– И в Чикаго, и в Новом Орлеане, и в Денвере, и…

Нед тихо застонал.

– Это приближает нас к окончанию работы? Я имею в виду защиту Уинфилда?

– Позволь мне начать с того, о чем я не рассказал на вчерашнем совещании. – Он перебрал свои карточки. – Во-первых, парни из контрольной службы разрешили мне установить возле двух ворот их телевизионные системы скрытого наблюдения. С дистанционного управления сигнал поступает в фургон с компьютерными терминалами, позволяющими обратиться к любым файлам фотографий в мире – нашим, Спецотдела, Интерпола, только скажи, к каким. За несколько секунд мы можем идентифицировать сомнительного визитера. – Он положил карточку назад и взял другую.

– Впечатляет. Продолжай.

– Снайперы на крыше Уинфилд-Хауза.

– Ну, это мы проговаривали. Что еще?

– У меня есть дюжина наших военнослужащих, которые будут каждые пятнадцать минут осматривать территорию вокруг Уинфилда. Они разделены на группы. В любой момент – днем ли, ночью ли – одна из групп будет на патрулировании. У них есть приборы ночного видения, датчики для выявления посторонних, параболические микрофоны и так далее. Ну и, конечно, миноискатели.

– Собаки?

– Нет, собак нет. Группы начнут проверку на закате в субботу и закончат в воскресенье, когда уедет последний гость.

– А почему собак не будет?

– Нед, а зачем нам собаки? Мы можем что-нибудь сунуть им в нос? Нет, собаки бесполезны. – Он взял другую карточку.

– Согласен. Продолжай.

– Снаружи ограды по периметру будут бобби, которых для нас выхлопотал ты. Есть добровольцы из пехотинцев; они будут в штатском и смешаются в воскресенье с гуляющей вокруг Уинфилда публикой.

– Они вооружены?

– Не удалось получить разрешение. У них будет все, что удастся достать, – обрезки труб, кастеты. Они вызвались участвовать, потому что имеют соответствующую подготовку. Карате.

– Так, дальше.

– Это почти все. Завтра к концу дня армейская типография отпечатает специальные пропуска. Доставим их гостям утром в воскресенье. – Он сгреб карточки и отложил их в сторону.

– Что еще?

Нед опустил ноги со стола и поднялся.

– Мы не все предусмотрели, Мо. Мне не нравится, что между нами и потенциальной опасностью такое большое расстояние. Проблема еще в том, что мы не должны бросаться в глаза, иначе испортим прием.

– Тебе не понравились мои пехотинцы?

Нед рассмеялся.

– Да нет. Просто им лучше быть на территории, а не за оградой. Но тут уж ничего не попишешь. Нет… – Он задумался. – У тебя есть фургон для телесистемы, контролирующей въездные ворота? А у Лэм? У нее будут фургоны?

– Всего два. Они используют мини-камеры, с каждой из которых работает оператор и звукооператор.

– Но когда ты идешь и видишь на улице надпись «Би-би-си» или название какой-нибудь независимой компании, ведущих репортаж из какого-то здания, рядом всегда огромные фургоны. Никто не жалуется на эти фургоны, потому что на них замечательные буквы – TV.

– Ты хочешь большой телефургон?

– Я хочу два фургона. Вытряхни из них все, оставив место для двадцати солдат с автоматами. Это такой же старый трюк, как троянский конь.

– Боже, Нед, сорок солдат будут исходить потом? Да они взбунтуются.

– Поставь кондиционеры.

– Ты что, серьезно?

– Абсолютно серьезно. Поставь фургоны вот здесь, – он ткнул в карту, – или здесь. Тогда дом будет окружен, но на расстоянии не в полмили, а в пятьдесят футов. Если кто-нибудь что-нибудь затеет, все будет наводнено солдатами. – Он увидел, как Шамун сделал пометку на новой карточке.

Шамун радостно потер руки.

– Теперь, я думаю, все предусмотрено.

Нед молча кивнул. Он увидел полуобнаженную Лаверн на ступеньках их дома. Он зажмурился. Что происходит с ними? И между ними? Почему все обрушивается сразу, а не постепенно? Почему все так беспечно-равнодушно и жестоко?

– Лаверн.

Шамун поглядел на него снизу вверх, но, так как он больше ничего не сказал, молча опустил взгляд на карточки.

– Для нее все это не существует, – вырвалось у Неда. Он не выносил тех, кто взваливает на других свои личные проблемы – дешевый способ завоевать расположение, угодливая, фальшивая благодарность за любой дурацкий совет.

– Европа для нее не существует. Это всего лишь скопление банановых республик, где все люди продажны, живут на подачки и не умеют отличать хорошее от дурного, Америку от России: к тому же и говорят смешно.

Шамун снова поднял глаза.

– А мы в них не нуждаемся. Мы громада, а они – карлики.

Нед улыбнулся, с облегчением заметив, что Шамун воспринял этот разговор как политический, а не личный.

– Ты с ней говорил?

– Нет, так говорит муж моей сестры в Сэндаски.

– Неужели все американцы так думают?

– Ты меня удивляешь, Нед. Узнав, что я работаю в посольстве США, они спрашивают: «А на кой черт нам посольства?» Для них это бездарный способ тратить деньги налогоплательщиков. Они хотят знать, почему мы должны иметь представительства в нищих странах третьего мира. Центр мироздания здесь, в Сэндаски. Или, скажем, в Фон-дю-Лак.

– Правильно. Но разве наши предки – не выходцы из Европы? И разве мы не должны быть им благодарны?

Мужчины помолчали. Потом одновременно повернулись к окну и увидели на площади то же, что и всегда, во время перерыва на ленч: люди ели сандвичи, сидя на скамейках или прохаживаясь по двое.

– Это не?..

– Да, – ответил Нед, – это Амброз Эверетт Бернсайд-третий. У него даже походка стала бодрей.

– Что с ним случилось?

– После воскресенья я посвящу тебя во все детали. А сейчас я волнуюсь. Мое обычное предчувствие, как у девушки, когда у нее… Ты уж меня прости.

– Два троянских коня в резерве. Перестань беспокоиться.

– Этого недостаточно. Мы что-то упустили.

Снова установилась тишина. Их взгляды медленно обратились к груде бумаг на столе. Нед выудил несколько скрепленных вместе листков.

– Вот список тех, кто будет работать на приеме, – сказал он. – Не считая обычной прислуги, у нас будет двенадцать музыкантов, двадцать официантов, десять поваров, десять мойщиков посуды, шесть барменов… – Он остановился. – А кто их нанял? Кто их проверил?

– Фирма, занимающаяся обслуживанием приемов: посольство работает с ней много лет. «Ходгкинс и дочь».

– А кто проверил их всех? Смотри, у нас будет почти шестьдесят человек, в основном мужчины.

Шамун набрал номер телефона.

– Пусть Гарри Ортега нам все объяснит, – шепнул он. – Гарри? Шамун из канцелярии. «Ходгкинс и дочь» список своего персонала передает для проверки?

Нед снял трубку другого аппарата как раз в тот момент, когда Ортега сказал:

– Они все обычно работают с нами, Мо. Знакомые лица. Мы видим их десять или двадцать раз в году.

– Все шестьдесят?

– Время от времени, пожалуй.

– Это и есть процедура проверки?

– Более или менее.

Шамун повесил трубку, когда Ортега говорил: «Если у тебя есть возражения, ты, пожалуйста, не…»

Офицеры уставились друг на друга.

– Ну, не соскучишься, работая на дядю Сэма, – пошутил Нед. – А ведь это чуть не проскочило мимо нас.

– Проверь их, когда появятся. Кстати, это будет хороший экзамен для телевизионной системы наблюдения, соединенной с компьютерными файлами.

– Мо, послушай. Дай мне прокрутить сценарий.

– Свет. Камера.

– Как обычно выглядит приглашенный официант, повар и так далее? Кто он: филиппинец, турок, киприот, или… ты улавливаешь?

– Как и я.

– А араб-террорист?

– Как я, но не такой симпатичный.

– Понимаешь, о чем я толкую?

– Скажи, Нед, а как выглядит добродушный террорист из ИРА, милый дотошный убийца из «Красных бригад» или малец-сосед из «Роте Армес Факцьон»?

Оба умолкли. Нед молча повернулся в кресле. Шамун принялся перекладывать бумаги, наводя на столе порядок; он тоже молчал.

– О'кей, – заявил наконец Нед. – Больше никаких предчувствий. Я на этом просто зациклился.

– Прими пару таблеток аспирина и скажи мне, если появятся проблемы.

– «Ходгкинс и дочь» озвереют, но мы располагаем самым большим агентством по найму, где есть и музыканты, и повара, и бармены, и нейрохирурги, и… кого только нет. И называется оно, солдатик, «армия США».

– И?

– Вот кто предоставит шестьдесят человек для воскресного приема.

* * *

Шотландец, с которым часто разговаривал Паркинс по закрытому телефону, оказался таким же крупным, как и он сам.

Оба давно были на службе у ее величества. Один – в МИ-5, секретной службе, шпионившей на внутреннем фронте, хотя ее существование отрицалось, другой – в Спецотделе – подразделении полиции, действовавшем открыто. Эти службы так интенсивно обменивались информацией, так много сотрудников переходило из одной в другую, что даже средний англичанин, знающий о них, затруднился бы разделить сферы их деятельности.

Что касается взгляда изнутри, то есть с позиций Паркинса и того, кого он называл Джоком, разница между службами была совершенно очевидна и состояла главным образом в том, что Спецотделу приходилось отчитываться в расходовании части своих средств, тогда как МИ-5 была неподотчетна, поскольку вроде бы и не существовала.

Это относилось и к МИ-6, точно так же «несуществующей» и занимавшейся теми же проблемами, но за пределами Великобритании. С МИ-5 ее связывали отношения, подобные тем, что были между американскими ЦРУ и ФБР, с тем же отсутствием взаимной любви, обусловленным финансированием. Налогоплательщики выделяли на тайные операции определенную сумму долларов или фунтов, из-за которых и шла борьба.

В маленьком, отделанном деревянными панелями кабинете Джока окно имело форму арки и выходило на крохотный старый двор в Мэйфере. Сейчас здесь сидели два англичанина, похожие не на соперников, но на вполне дружелюбных коллег. Паркинс был офицером армии в центре подготовки в Каире во время суэцких событий в 1956 году, а Джок работал там же в посольстве. Впервые они встретились в Тегеране, когда западные страны по требованию нефтяных компаний пытались свергнуть режим Мосаддыка и посадить на «Павлиний трон» шаха. Оба тайно контролировали бюрократические структуры ЕЭС в Брюсселе и Страсбурге, оба руководили тайными операциями на Кипре, а чуть раньше – в Греции.

Они не питали друг к другу теплых чувств, подобных дружбе, и не поверяли один другому личных дел, не скрывая лишь того, что Паркинс холост, а у Джока несколько внуков. Но, долго общаясь, они, что называется, притерлись, за их плечами стоял общий опыт, подчас довольно суровый, но главное – они спокойно относились к возникающим то и дело проблемам, и это отличало их от более молодых, напичканных политикой коллег.

– …какой-то смысл втянуть его в эту историю, – говорил Джок. – В конце концов, запись телефонных разговоров Риордана показывает, что он четыре раза звонил Вимсу.

Паркинс что-то нацарапал в маленькой записной книжке.

– Мы этим займемся, Джок, не беспокойтесь. Меня тревожит то, что мы до конца не поняли, как во всем этом участвовал янки и каким образом это связано с посольством. Я думаю, что Френч по-прежнему темнит, но я уж постараюсь, чтоб он пожалел об этом, пусть только завершатся его воскресные проблемы.

– С янки всегда проблема, – ответил Джок задумчиво. Почти всегда у него были румяные щеки; сейчас веснушки, осыпавшие лицо, словно побледнели – настолько сильно он покраснел.

– В их колодах всегда по пятьдесят три карты. Разве мы не фиксируем, когда они появляются в английских компаниях, выискивая социалистов?

– Да ладно. – Паркинс сделал мягкий жест рукой. – Мы к этому сами часто прибегаем, Джок. Особенно тогда, когда при утверждении бюджета надо объяснить толпе парламентариев, на что мы расходуем деньги. То же и у янки. Если бы они регулярно не выковыривали красных из-под своих кроватей, только Бог знает, сколько народу им разрешили бы оставить.

Офицеры помолчали. Маленький офис шотландца, казалось, был переделан из прихожей чьей-то квартиры, но вид из окна на улицу был приятным и располагал к размышлениям.

– Все это проявится, – сказал Джок почти самодовольно. – Не волнуйтесь, мы научимся той игре, которую ведут янки. – Он зевнул, взглянув на улицу.

Мимо окна быстро прошли две хорошенькие женщины; они спешили через булыжный двор к шикарному ресторанчику, расположенному дальше, за офисом МИ-5.

– Вы только посмотрите, – сказал Джок. – Из-за булыжников, что ли, они так раскачивают бедрами?

– Это из-за высоких каблуков, Джок.

– Да, только холостяк в этом разбирается.

Они молча посмотрели вслед женщинам. Потом Паркинс спросил:

– Вам не кажется, что чем старше мы становимся, тем больше привлекают нас женщины этого возраста? Ведь им обеим за сорок, Джок, но будь я проклят, если отказал бы какой-нибудь из них.

Шотландец критически взглянул на Паркинса, словно оценивая его возможности при встрече с дамой средних лет. Взгляд был прямой, немигающий и не выдавал мыслей Джока о пятидесятилетнем холостяке, живущем с матерью. Он важно кивнул.

– Мы здесь закончили, Питер, – сказал он. – Идите, попытайте счастья с ними.

Паркинс смущенно засмеялся.

– Я должен вернуться в посольство и попытаться кое-что выкачать. Там что-то прячут, но я до этого скоро доберусь.

– Доберитесь также и до Вимса, приятель.

* * *

Нэнси Ли Миллер подошла к двери спальни и обратилась к доктору Хаккаду.

– Она как будто отдыхает сейчас. Мне кажется, с ней все будет о'кей. Она хочет с вами поговорить.

Хаккад вскочил, но тут же повернулся к пухлому мужчине.

– Мистер Фаунс, – начал он, произнеся эту новую фамилию, – я мог бы?..

– Конечно, доктор Хаккад.

Фаунс смотрел ему вслед своими выпуклыми глазами, пока тот не скрылся за дверью спальни. Потом подошел к гардеробной и тихо сказал:

– Это я. Открой.

Дверь открылась. За ней стоял молодой парень с пистолетом. В крохотной каморке был также и Хефте – живой и невредимый. Два пулевых отверстия зияли в оштукатуренной стене позади него.

– Отлично сработано, – сказал мужчина своему помощнику. – Отведи Хефте на этаж под нами, так? И убери пушку. Хефте – наш человек.

– В отличие от доктора Хаккада, – пробормотал Хефте. – Он и отца родного продаст ни за понюшку табака.

– Он собирался продать тебя этому Латифу.

– Когда мои люди узнают о предательстве Хаккада, мне будет трудно их удержать. Они захотят его крови.

Мужчина улыбнулся. Несмотря на выпученные глаза, улыбка располагала к нему.

– Оставь Хаккада моим людям, ладно? – сказал он. – У меня есть планы насчет него, даже после воскресенья. Даже главным образом после воскресенья.

– Так нападение все же будет?

– А ты в этом сомневаешься, соколик? – Фаунс, как настоящий итальянец, потрепал его по щеке. – Поговори со своими воинами. А ты, – он обратился к своему светловолосому помощнику, – покажи им схему мечети, так?

Хефте нахмурился.

– Мечети?

– Большой лондонской мечети, так? Она через дорогу от Уинфилд-Хауза. Но зачем я рассказываю тебе все это, когда ты уже тщательно разработал свой план?

Хефте прекрасно знал, что все планы операции подготовил Берт, поэтому счел за лучшее кивнуть.

– А зачем нам схема Большой мечети?

– Именно оттуда, – объяснил Фаунс, – начнется нападение. Символично, да? Чтобы показать миру мощь ислама. Подумай об этом, как о молитве перед битвой, так? Лев рычит перед тем, как броситься на врага. Так?

Хефте молчал, обдумывая сказанное. Потом в глазах его появился какой-то странный блеск, который часто замечал Берт.

– Символ! – воскликнул он с энтузиазмом. – Символ, который увидит весь мир! Да! Рык льва! Ну конечно!

* * *

Лаверн не привыкла психовать. Она считала себя спокойной, уравновешенной женщиной. Можно ли вырастить четырех детей, не обладая спокойствием? Она привыкла к тому, что вокруг нее все идет не так, но, когда это задело ее душу и нарушило привычное равновесие, она почувствовала себя на новой и враждебной территории.

Как гром среди ясного неба, подумала она. Нед проснулся, бросил в меня гранату и удрал.

Откуда она могла знать, что Нед так ненавидит ее отца? Конечно, он подшучивал над Кэмп-Либерти. Но ведь не он один. Мама присылала ей иногда вырезки из американских газет с карикатурами, высмеивающими Кэмп-Либерти и генерала Криковского. Но этого и следовало ожидать. Это было частью кампании, затеянной розово-либеральной прессой в Штатах. Но дни либералов сочтены, так стоит ли брать это в голову? А если один из либералов – твой муж и на него возложена зашита национальной безопасности, тогда как быть? Внутренний враг, подумала Лаверн.

Что сделает настоящая американка в такой ситуации? Сдаст своего мужа? Отца своих детей? Нет. Сначала она разберется с этим как жена, а уж потом как американка. Ни одно из решений не будет легким, особенно когда внутри все бушует.

С ней никогда не было ничего подобного. Впервые она испытала приступ бешенства, когда промахнулась в тире. Она выпустила тогда пять пуль, и ни одна даже не коснулась десятки. И это с ее медалями за снайперскую стрельбу. Но она же зарабатывала их не в таком состоянии!

Это симптомы сумасшествия и одиночества, признак того, что она замужем за человеком, который сбился с пути и готов потянуть ее за собой. Это признак отчаяния и страха, потому что она не знает, как выбраться на правильную дорогу.

Ей так хотелось с кем-то поговорить об этом. Нед издевался над привычкой изливать свои проблемы друзьям, но вся эта чертова гордость от того, что он работает в разведке.

У нее очень редко бывали подруги, которым можно все рассказывать. Неудивительно для жены военного, кочующей с места на место! А уж если появлялась соседка или подруга, которым можно было довериться, обычно тут же приходилось перебираться в другой город.

Трудно быть дочерью генерала Криковского. Ты как бы источаешь непогрешимость. Стойкость. Верность. Ты говоришь себе и миру: вот несгибаемая малышка, которая может выдержать все, что ни обрушит на нее жизнь. Не поверив в это, ошибешься и ты, и мир.

Обычно не Лаверн рассказывала о своих проблемах подругам, а они ей. Нет, думала она. Я никогда не была в таком положении, как сейчас. Хоть бы поделиться с кем-нибудь!

В Лондоне есть капеллан,[65] наверняка даже несколько капелланов, к которым можно обратиться за помощью. Но об ее проблемах не расскажешь мужчине. К тому же хотелось бы, чтобы капеллан был католиком.

Но где-то в этом вонючем городе должна же быть женщина-капеллан, консультант по семейным проблемам или хоть кто-то в в этом роде. Неужели нет женщины, которая выслушает, даст совет – пусть даже за деньги. В конце концов, совет принимать не обязательно, так что, кроме денег, она ничем не рискует.

Вот только одно – как найти такую женщину?

Кого спросить? – подумала Лаверн. Кто назовет надежные адреса и не раззвонит об этом на всех перекрестках? К северу от Лондона есть группа психологических консультантов для женщин-военнослужащих. Но там только сопли вытрут, а твои секреты через десять секунд выболтают всем.

На улице перед окном кухни маленький черный дрозд с оранжевым клювом залился песней, символизируя вечное торжество музыки. Лаверн помахала ему:

– Хэлло, дроздик.

Она сварила себе чашку кофе, уселась за кухонным столом и принялась листать телефонную книжку. Нет, здесь помощи ждать не от кого. Почти все уже опять в Штатах. У нее, в сущности, не было знакомых за океаном, а тем более здесь, в Лондоне. Черный дрозд пускал переливчатые трели, свистел, чирикал.

Она сидела, уставившись на маленькие горшочки с цветами, которые поливала для Лу Энн. Дрожь внутри стала лихорадочной. Это кофеин действует, сказала себе Лаверн. Она обхватила голову руками и долго беззвучно рыдала.

* * *

Тот, кто называл себя Фаунсом, ощутил, что пока его планы реализуются как надо. Он обдумал предложенное Хаккадом, пока курил огромную сигарету – очень тонкую и длинную – ее делал специально для него один табачный фабрикант в Монте-Карло. Там была его штаб-квартира. Ему нравилось убеждать всех, будто его база в Женеве, хотя там были только его деньги.

Убить Хаккада и женщин. Или стать его партнером.

То, что предложил ему Хаккад, было половиной в Панъевразийском кредитном тресте. Это далеко не мелкая уступка. В одну ночь он стал бы одним из самых богатых людей в Европе или на Ближнем Востоке. За ним окажется надежное и престижное название треста, а также отчасти воображаемые преимущества незапятнанной репутации. В финансовых делах незапятнанность означала только то, что банк или финансовая компания не были пойманы на преступлении или на ошибке, внушающей подозрения. Со временем все изменится. Но пока нужно выдоить до конца корову Хаккада.

Он стряхнул пепел за окно. Еще кое-что понадобится и от американки, и от сестры доктора. Первая – ключ к Хефте, вторая – к Хаккаду. Ладно, пусть все они еще поживут.

Хефте до воскресенья. Сейчас, этажом ниже, он убеждает своих собратьев – а их там почти пятьдесят – в том, что в воскресенье надо действовать во имя новых славных символов. Представьте, говорит он им, целая команда правоверных арабских воинов освящает джихад в Большой мечети перед тем, как с львиным рыком броситься на Уинфилд-Хауз.

От удовлетворенной улыбки тонкая сигарета во рту Фаунса чуть заметно шевельнулась. Дорогой Хефте. Не будь он предателем, что бы стало с этим планом? Что бы стало со всем планом без его предательств? В воскресенье предатель поймет смысл отвлекающего маневра. За несколько минут до того, как его борцы за свободу появятся в Большой мечети, телефонный звонок предупредит об этом полицию.

Улыбка снова заиграла на его губах. В глазах не было жестокости. Когда Хефте задержат и это отвлечет внимание сил безопасности Уинфилда, в дело пойдут настоящие бойцы.

После того, как перестрелка закончится, заложники окажутся в безопасности в подвале Уинфилда, а американцы поймут, что их одурачили, будет уже слишком поздно. Тогда начнутся переговоры, медленные и выматывающие, и традиционные жестокости: обрезанные уши, предсмертные просьбы, расчетливые изнасилования, точно выверенные убийства – короче, все, как обычно.

Потом, когда Хефте сыграет роль приманки, придется отпустить его вместе с американкой. А Хаккад и его сестра останутся под охраной в целях безопасности. Отлично сбалансировано. Потом будет время разобраться с Хаккадом.

Он сделал еще одну глубокую затяжку и внезапно щелчком отбросил сигарету; она описала широкую дугу над лондонской улицей. Это был красивый жест: он словно бросал перчатку всему миру.

* * *

Совещание в кабинете Ройса было коротким, едва ли больше десяти минут, но за это время Макс Гривс и Нед Френч рассказали советнику-посланнику то, что они знали о Риордане, Вимсе и всей этой истории, Джейн Вейл добавила кое-что об участии в этом ЦРУ, Ройс же напустил на себя устрашающе сердитый вид.

Коннел был мрачен, хотя он и не испытывал ни злобы, ни, тем более, ненависти. Его раздражение выдавали напряженный подбородок, плотно сжатые губы и две вертикальные складки на лбу между широко посаженными глазами; хотя складки врезались в кожу, новые морщины не появлялись.

– Удивительно, правда, – спросил он, ни к кому не обращаясь, – мы сидим здесь, пытаемся заниматься делами, что-то контролируем, продвигаем и вдруг, как гром среди ясного неба, кто-то сует гаечный ключ в спицы. Этот Вимс. Но история будет неполной, если не знать, что в ней замешан его превосходительство.

Он быстро рассказал о попытке шантажа, связанной с охотой.

– Теперь вы понимаете, почему я так удручен, – продолжал Ройс, почти не выказывая раздражения. – Этот Вимс шныряет везде и почти бесконтрольно. И он не связан с русскими, а один из наших.

– Его может прихватить Спецотдел, – заметил Нед. – А если это произойдет, то в одну ночь станет одной из самых сенсационных новостей в газетах.

– Нельзя ли подождать до понедельника?

– Разрешите мне потолковать с моим глубокочтимым тайным сотрудником.

Лицо Коннела выразило неудовольствие, так как ему напомнили, что он мирится с присутствием в самом сердце канцелярии шпиона из Спецотдела.

– Думаю, лучше я переговорю с несколькими людьми в МИДе, а?

– Но почему, – спросила Джейн, – МИД должен брать на себя ответственность?

– Да потому, что у меня никого нет в МВД, – признался Ройс с обворожительной улыбкой. – У тебя есть?

– Нет никого заслуживающего внимания.

– А может, все же попробуешь?

Она кивнула.

– Только не обольщайся. – Джейн перевела взгляд на Неда. – Я думаю, твой лицемерный Паркинс – ключевая фигура в этом деле.

– Правильно. – Коннел обвел взглядом комнату. – Что-нибудь еще? Тогда все. – Ройс встал.

Он проводил глазами Неда и Джейн, вместе вышедших из офиса; на это, впрочем, Коннел не обратил внимания. Он вдруг вспомнил об утреннем звонке миссис Ф., просившей просмотреть отснятый Джилиан Лэм материал, и дать на него добро. Зная Джилиан, Ройс понял, что оказался между молотом и наковальней.

Нед дошел с Джейн до дверей ее офиса, но не стал показываться на глаза секретарше, которая и так чаще, чем надо, видела их вместе.

– Ну и работа, – пожаловался Нед.

– Какая работа?

– Эта чушь, за которую нам платят, – объяснил он. – Она мешает личной жизни.

Она улыбнулась ему ласково, дотронулась пальцами до его щеки и, ни слова не сказав, исчезла в офисе. Он остался один.

– Мисс Вейл, – позвала Джейн секретарша.

– Вам уже два раза звонила женщина. Она сейчас на четвертой линии. Вы с ней поговорите?

– А кто это?

– Миссис Френч.

Глава 21

– Дрис… Хефте, малыш. Я что-то ничего не понимаю. Большая мечеть? Это вроде слишком далеко.

Нэнси Ли Миллер глазела на витрины вместе с Хефте. Поскольку она пришла в дом номер 12, не взяв ничего из предметов туалета с собой, ей надо было что-то купить. У Хефте было шесть пятидесятифунтовых банкнот Панъевразийского кредитного треста; их дал ему тот, кого и он теперь называл Фаунсом. Молодой араб был готов подарить американке даже луну, на что и рассчитывал Фаунс, отпуская его.

– А что тебя смущает? – спросил Хефте. Они шли вдоль витрин на Оксфорд-стрит; из-за шума машин ему пришлось повысить голос.

– Во-первых, фамилии и имена. Ты теперь уже не Дрис, а Хефте. А этот называет себя Фаунсом. С ума сойти. Я не должна говорить Хаккаду или Лейле, что ты жив; они должны считать, что тебя кокнули и скоро придет их черед. Но мы-то на свободе и ходим по магазинам. Одуреть просто!

Он показал ей на комплект белья из тонких черных кружев. Они были слишком молоды и не могли знать, что такое белье с эластичным поясом и поддерживающими чашечками бюстгальтера было в свое время писком будуарной моды в Вене. Но почему-то это белье и сейчас еще возбуждало Хефте, человека другой культуры.

– Давай купим тебе такой.

Нэнси Ли наморщила носик:

– Как тебе нравится твой новый босс, Фаунс?

Красивое лицо Хефте помрачнело.

– У меня нет босса. Я сам себе хозяин. – Шум машин оглушал.

– Ну и правильно, Дрис. Так эта затея с мечетью все еще в силе?

– Конечно. Ее никто и не отменял.

– Отлично. Где это мы? Саут-Молтон-стрит? Смотри, и машин нет. Похоже, пешеходная улица. – Они уклонились от маршрута, заходя в магазины; теперь они вошли в бутик под названием «Бриктон». Там она остановилась у витрины и стала расхваливать ее содержимое.

Одна из продавщиц прислушалась к ее словам – трусики, комбинация, платье, юбки, блузки.

– Я получила кое-что новое, – вступила в разговор хозяйка.

Хефте наскучили эти разговоры, и он через окно разглядывал прохожих. Бриктон деловито отобрала несколько вещей, отпустила продавщицу и предложила Нэнси Ли:

– Вы не хотели бы это примерить, мисс?

– Да. Я долго не задержусь, Дрис.

Он повернулся: Нэнси Ли шла следом за толстухой с оранжевыми волосами, лица которой он не видел. Через мгновение он позабыл о ней. Через улицу он увидел магазин мужской обуви. Они сейчас же туда зайдут. Слишком долго из-за Берта он вел аскетическую жизнь. Он купит девушке все, что она захочет, а потом возьмет для себя пару ботинок из змеиной кожи, которые стоят в витрине.

Бриктон в примерочной говорила тихо, но едва сдерживая гнев:

– Совершенно безответственно, Нэнси. Я думала, ты лучше соображаешь. Никто сюда не должен приходить, а особенно эти из ООП.

– Поверь, у меня не было выбора. – Нэнси говорила плачущим тоном. – Ты же не знаешь, что мне пришлось пережить, Брики. Мне надо было обязательно тебя увидеть, так как я знаю, что они собираются делать. Я даже знаю где.

Толстуха сняла с Нэнси одежду.

– Ты только посмотри на это, – сказала она, заметив следы любовных укусов на ягодицах. – Он тебе всю задницу изгрыз, а?

– Как только мог. Давай примерим эту оранжевую штучку.

– Не надо, она и так подойдет. – Бриктон начала целовать шею Нэнси. – Есть вещи, с которыми женщинам приходится мириться. Что такое заставило тебя нарушить конспирацию?

– Это будет Большая мечеть.

Бриктон лизала ей ухо.

– Что?

– Он и его люди собираются занять мечеть в воскресенье в час дня.

– Господи, для чего?

– Это время одной из их полуденных молитв. Они войдут, обратятся к Мекке, встанут на колени, а когда молитва закончится, возьмут мечеть под свой контроль.

Толстуха отступила назад.

– Ты уверена?

– А после этого они нападут на Уинфилд, – заявила Нэнси решительно. – Брики, помнишь способ, который ты показывала мне в последний раз?

– Енот?

– Да, да. Енот. Пожалуйста, а?

– Енот пользуется лапами и языком, – сказала Бриктон. – Эта кабина слишком мала, – добавила она, опускаясь на колени.

* * *

– Ройс, я очень удивлена, – сказала холодно Джилиан в телефонную трубку.

– Мне это еще более неприятно, чем тебе, – заверил ее Ройс. Он сидел за письменным столом с совершенно невозмутимым видом, только голос его выражал досаду. – Я счел, что должен предупредить заранее, а не обрушивать этого на вас на приеме вечером.

– Но у меня был договор с вами, Ройс, а не с миссис Фулмер.

– Совершенно верно, именно поэтому я сейчас и звоню. И имейте в виду, я только тонко и дипломатично намекаю, что, возможно, для вас будет лучше, если в вашей программе вы не…

– О Господи, – оборвала его Джилиан. – Каждый раз, когда я прохожу цензуру, меня уверяют, что для моей же пользы.

– Да я же не собираюсь подвергать вас цен…

– Миссис Фулмер хоть раз пыталась проделать что-нибудь подобное с американской телепрограммой?

– Понятия не имею. – В голосе Ройса появились нотки раздражения. Ему было обидно до слез таскать для посла каштаны из огня, ведь у того не было даже дипломатической подготовки. Кажется, он всю жизнь только этим и занимается, не получая за работу ничего, кроме отличного гардероба, поскольку баланс на счете в банке был нулевым.

– И что еще важнее, – сказала Джилиан, – я видела пленки и должна сказать, что ваш драгоценный посол смотрится совсем не так плохо. Он знает, когда надо промолчать, а когда сказать, что не знает чего-то. Для политика это девяносто процентов успеха.

– Но у миссис Ф. сложилось впечатление, что вы хотите сделать из него дурака; во всяком случае, она заставила меня в это поверить. Почти так она и сказала.

На другом конце провода воцарилось молчание.

– Ройс, вы чувствуете себя в этой истории так же неуютно, как и я? – спросила наконец Джилиан. – Неужели мы должны оплачивать такой ценой свою личную жизнь?

Лицо Ройса не выражало ничего; так бывало всегда, когда Джилиан касалась этой темы.

– Дорогая, вы знаете, что я люблю вас, чего нельзя сказать о миссис Ф. Но это моя работа, и пусть на надгробии напишут: Коннел делал свое дело.

– Но, Ройс, это ведь девиз семьи Лэм.

– Ну надо же! Джилиан, может, найдется несколько дюймов вырезанной пленки – я дал бы ее миссис Ф., чтобы она повесила ее у себя на поясе как скальп.

– Я увижу вас сегодня вечером?

– Когда мне подъехать?

– Это просто вечеринка. Биб[66] открывает новые студии в Хаммерсмите, и все знаменитости, которых удастся залучить, будут там. Поэтому, если вы появитесь к семи, то, возможно, попадете в кадр в том ролике, который будут показывать по телевидению поздно вечером.

– Никаких кадров со мной, моя дорогая.

– С вашим лицом этого не избежать. Я буду между входом и камерами. Найдите сначала меня.

– А сколько времени все это продлится?

– Мы не обещаем всемирных знаменитостей, как те, кого миссис Фулмер пригласила на воскресенье. Но я хочу, чтобы вы увидели, каких звезд мы, англичане, можем заполучить за такое короткое время. Мы должны освободиться к восьми, а к восьми тридцати будем у меня, выпьем сухого мартини.

Для Ройса было новостью, что после вечеринки у него свидание. Он начал понимать, что его звонок соединил несколько просьб в цепь взаимных любезностей. Если он хочет, чтобы Джилиан сделала монтаж, который удовлетворил бы Пандору Фулмер, как он может отказаться выпить с ней?

– Прекрасно, – сказал он, не дрогнув. – Помните девиз наших семей!

* * *

Между пятью и пятью тридцатью, разобравшись со всеми документами в папке для входящих бумаг, Джейн Вейл все еще спрашивала себя: должна ли она говорить Неду, что собирается встретиться с Лаверн в баре? Что, если он вдруг появится у дверей ее кабинета? И может ли она не сказать ему?

Джейн пришло в голову, что за последний год она разговаривала с Лаверн, возможно, раз двенадцать и почти всегда на полуофициальных собраниях. Она знала о ней очень немного, только то, что проскальзывало у Неда. Но ей, пожалуй, нравилась эта женщина, хотя, конечно, о политике говорить с ней было невозможно. Но так было почти со всеми в посольстве; политика, как сифилис в начале века, стала запретной темой, о которой умалчивают в присутствии дам. Даже сотрудники политической секции, например Энспечер, воздерживались от этих разговоров. Правда, они считали, что невозможно говорить об этом с профанами. Что до Лаверн, то они с Джейн смотрели на многое настолько по-разному, что просто невозможно было даже начать разговор, предчувствуя его неприятное завершение.

Лаверн, видимо, ощутила это раньше, так что, встречаясь, они старательно выбирали темы, далекие от политики. Джейн довольно часто слышала о детях Лаверн (детях Неда), о ее братьях, которые счастливо избежали военной карьеры и жирели на том, что извлекали из правительственных оборонных контрактов с их компаниями.

Они с Джейн как-то сравнивали своих матерей и даже говорили о сестре Джейн Эмили. Отчасти потому, что Лаверн чем-то напоминала ее. Эмили тоже была полная, красивая и светловолосая. Да, впрочем, красота, наверное, уже ушла. Жизнь пощипала ее.

Обе были самоуверенны, возможно, оттого, что их баловали в детстве. Ну можно ли было не восхищаться крошкой Эмми? А ведь Лаверн была единственной дочкой, и можно представить, как носились с ней! А Джейн, угловатая, неуклюжая девчонка, покрытая прыщами до тех пор, пока ей не стукнуло семнадцать, и она перестала расти, достигнув пяти футов десяти дюймов… она была совсем не такой, каких балуют, как Эмми.

В пять тридцать она выскочила из здания, моля Бога о том, чтобы избежать встречи с Недом, и отправилась в большой скучный отель в нескольких кварталах от канцелярии на Парк-Лэйн, где она договорилась встретиться с миссис Блондинкой-Бомбовозом в баре. Не надо сравнивать ее с Эмили. Не надо так нервничать перед встречей с женой любовника. Во всяком случае, пока нет повода для беспокойства.

Тем не менее, от волнения у нее перехватило дыхание, когда она вошла в холл гостиницы и направилась к бару. Она пришла на несколько минут раньше – видимо, чувство вины. Лаверн, которая жила довольно далеко, наверняка опоздает из-за часа пик. Но нет, она уже в баре.

– Здравствуйте, – сказала Джейн, садясь. – Какой прекрасный выбор – пунш «Плантерз».

– Спасибо, что пришли, – сказала Лаверн, сразу переходя к делу. – За этот бокал плачу я. Мне нужно только десять минут. Обещаю, что дольше вас не задержу.

Она беспокойно ждала, пока Джейн не принесли бокал с напитком. Они чокнулись. Отпили коктейли с ромом.

– Позвольте вам сказать… – Лаверн остановилась. – Я имею в виду, что я должна… – Очередной глоток наполовину уменьшил содержимое бокала.

Джейн заметила, что Лаверн тщательно оделась для встречи: на ней был приятный бежевый костюм; расстегнутый пиджак скрадывал размеры ее бюста. Для меня хоть этой проблемы не существует, подумала Джейн. Она отметила, что мужчины глазеют на Лаверн точно так же, как прежде на Эмили.

– Так вот, дело в том, – снова начала Лаверн, – что в Лондоне у меня нет близких подруг. А мне хотелось бы кое о чем посоветоваться. Но я, право,не знаю… я уже говорила. Я слыхала, что есть женщины, чья профессия – выслушать и дать совет. Поэтому-то я и сказала, что мне нужно только десять минут. Я подумала, что вы могли бы направить меня к одной из таких, э… женщин.

– Терапевту?

Лаверн вздрогнула.

– Разве об этом я вас просила?

– Психоаналитик? – Джейн немного подумала. – У меня в офисе есть список таких специалистов. Вы бы удивились, узнав, как часто к нам обращаются с такими просьбами.

Лаверн, с несчастным видом склонившаяся над коктейлем, вдруг встряхнулась. Она откинулась на спинку стула и оглядела зал с заметным облегчением. Ее явно успокоили слова Джейн. Она, как и многие женщины, судила о других по себе. Если многие поступают так, то для Лаверн это гораздо легче.

– Они все специализируются, – продолжила Джейн. – Ведь проблемы могут быть медицинскими, эмоциональными, экономическими или связанными с… – Она почувствовала, как ее голос сорвался на слове «брак». Она надеялась, что Лаверн не обратит на это внимания.

– В этом как раз и дело, – ответила Лаверн.

– В чем?

– В моем браке. – Лаверн оттолкнула от себя бокал, словно более не нуждалась в допинге. – Если бы мне сказали два года назад, когда мы были в Бонне, что люди могут так быстро отдалиться друг от друга, я бы подумала, что это бред, а теперь сама ищу помощи у психиатра.

Глядя на нее, Джейн не могла произнести ни слова.

– Сейчас все обстоит так, что я просто схожу с ума, – сказала Лаверн равнодушным тоном, будто говорила о ком-то другом. – Раздвоение личности? Я хочу быть не здесь, а в Калифорнии со своей семьей. И самое худшее то, что Нед… – Она остановилась. – Я обещала не отнимать у вас более десяти минут, Джейн. – Она вымученно улыбнулась. – Может, мне заглянуть завтра утром к вам в офис? Вы дали бы мне эти фамилии.

Джейн кивнула.

– Да, да, конечно.

Внезапно Лаверн почти беззвучно зарыдала. Никто в баре, кроме Джейн, этого не заметил.

* * *

Гостиную с большими окнами сделали центром управления воскресным приемом. Именно здесь Бел Крастейкер и Пандора отвечали на звонки по специальным линиям RSVP, хотя теперь телефоны звонили редко. Именно здесь обсуждали последние подробности обслуживания приема с человеком из «Ходгкинс и дочь». А теперь на закате здесь сидела Пандора, вглядываясь через огромные окна в лужайки и сад, которые в воскресенье к этому времени будут наполнены факелами, музыкой и людьми.

Она слабо представляла, как работает канцелярия, хотя и знала, что к шести часам вечера в пятницу уже не услышит гула часов. Она вынесла все это, а теперь словно неслась, как в бобслее на бобе, вниз под гору, не ощущая своего веса – из сегодняшнего дня к Четвертому июля. Это напомнило ей…

Сначала ей сказали, что частные фейерверки недопустимы. Но, конечно, если бы она спросила у начальников и специалистов, особенно в канцелярии, ее бы заверили, что нельзя и ужинать в саду. Такова была, по мнению Пандоры, природа мелких людишек – все время нет, нет и нет.

Что же до фейерверков, то ей, в конце концов, удалось найти человека в посольстве, в протокольной секции, который оформил разрешение. Теперь оставалось только выбрать компанию, которая все организует. Таких было три, все за пределами Лондона, и ни одна не отвечала на ее звонки.

– Неподходящее время года, – объяснила ей по телефону одна услужливая девушка. – Мы теперь до осени почти не будем работать. А там День Гая Фокса.

Эта фраза ничего не объясняла Пандоре. Поэтому она продолжала действовать. Взяв список адресов, она выбрала номер и повернулась к телефону, который вдруг зазвонил.

Пандора взглянула на часы. 5.55 вечера, пятница. Если это еще один отказ прийти на прием, она просто расплачется.

– Будьте любезны, можно поговорить с миссис Фулмер? – сказал мужчина с американским акцентом. Если это кто-то из канцелярии, она абсолютно наверняка расплачется.

– Это я. Чем могу помочь?

– Миссис Фулмер, это Пенденис Энспечер из политической секции.

– Дэннис, я сейчас очень занята.

– О, это недолго, миссис Фулмер. Это по поводу видеопленок.

Пандора положила трубку, отвернулась и сжала свои крохотные кулачки изо всей силы, так что они даже задрожали. Она слышала, что он продолжал говорить. Немного погодя она снова приложила трубку к уху.

Пандора представила себе Пендениса Энспечера, бывшего ученого, судя по его противному голосу. Евнух из «Лиги плюща». Садист. Бабуин. Чудовище!

– Да, мистер Дэннис.

– Пенденис Энспечер, миссис Фулмер. Я хотел сказать, мы только что получили разъяснение из госдепа. Боюсь, вы не знаете о том, какие противоречивые толки вызвали эти пленки в конгрессе, миссис Фулмер. Я хочу сказать, что сейчас палата представителей рассматривает вопрос о проведении расследования по поводу их происхождения, стоимости и так далее. Поэтому госдеп полагает, что мы не можем влезать сами или втягивать дипслужбу в подобный скандал.

Возле телефона в Уинфилде наступила мертвая тишина. Потом Пандора спросила:

– Мистер Дэннис, должна ли я понимать это как указание не показывать на приеме видеозаписи президента?

– Я недостаточно, ясно выразился, миссис Фулмер. Позвольте вам об…

– Вы все изложили даже слишком ясно, мистер Дэннис.

– Пенденис Энспечер.

– Я спрашиваю, это прямое указание госдепа?

– Ну, теоретически, миссис Фулмер, теоре… – У него в глотке что-то щелкнуло. – Теоретически полномочный посол имеет право делать все, что он хочет, в пределах протокола. Но это относится к послам с большим опытом работы или к карьерным послам. Однако послы, которые недавно на дипломатической работе, должны максимально придерживаться указаний, миссис Фулмер, а они…

– Благодарю вас, мистер Дэннис.

Она швырнула трубку, повернувшись так резко, что ее юбка разлетелась веером, и бросилась к окну. День угасал, а с ним угасала и она.

Телефон снова зазвонил. Она не взяла трубку.

* * *

Хотя госпиталь Амершэм был современным, больница в Стоун-Мэндвиле казалась значительно больше. Госпиталь походил на маленький городок с отдельными зданиями, отделенными одно от другого зелеными лужайками и стоянками. Недалеко от урологического отделения было отделение несчастных случаев: здание в форме буквы Н с еще одной ножкой. Здесь помогали тяжело пострадавшим со всего Бэкингемшира, используя старое оборудование, известное всем любителям медицинских фильмов: длинные стеклянные сосуды, резиновые трубки, которые, пища́, что-то перекачивали, осциллографы, фиксирующие удары сердца и издающие потрескивание при появлении на экране прямой линии смерти.

Баззард здесь уже бывал, но, к счастью, не как пациент. Он привозил сюда своих братьев, сломавших руку или ногу, катаясь на лыжах, фермеров, засунувших руку под работающий культиватор – обычные несчастья сельской местности. Но никто из них не был таким безжизненным, как бедняга, найденный им на Черри-лайн.

– Он мертв?

Врач из интенсивной терапии изобразил гримасу ребенка, отказывающегося от груди.

– С этими гипослучаями всегда трудно сказать наверняка.

– Гипо?

– Ну да. Недостаток всего: сахара в крови, белых телец, красных телец, да и самой крови нет, – посетовал доктор. – Его раны очень серьезны, их много, но ни одна из них не задевает жизненно важных органов. Так что паренек просто потерял слишком много крови. Мы сделаем все, что в наших силах. – Он показал на трубки, присоединенные к пластиковым пакетам с кровью и плазмой. – Но может оказаться, что уже слишком поздно.

– Так значит, есть признаки жизни?

Кивком головы врач показал на осциллограф, укрепленный над кроватью.

– Видите эти кривые на экране, а?

Баззард следил, как прибор вычерчивает низенькую кривую из пиков, а не устойчивую – из спадов и подъемов, похожих на Гималайский хребет. С ним всегда случалось такое в больницах. Все в районе знали его как адвоката, но почему-то считали, что он утаивал свое медицинское прошлое.

– Но значит ли это, что он выздоровеет?

– Слишком рано говорить об этом.

Из динамика раздался сигнал вызова. Врач сказал:

– Это меня. Вернусь через минуту.

Его по ошибке приняли то ли за доктора, то ли за родственника. Они даже не спросили фамилии бедняги. В его изорванных брюках не было ничего, удостоверяющего личность.

– Vater[67] – едва слышно выдохнул человек, опутанный проводами и трубками.

– Слышу!

– Vater.

– Слышу, старина! – закричал Баззард. – С тобой будет все в порядке!

* * *

К шести-пятнадцати они закончили вторую порцию пунша «Плантерз». Пианистка приходила и уходила, играла что-то тихое и позвякивающее, чего почти не было слышно в заполненной людьми комнате. Лаверн на время умолкла, рассказав Джейн почти все, что рассказала бы консультанту. Пианистка заиграла.

Она заканчивала цикл песен о погоде. Уже сыграла «Разве не здорово оказаться под дождем» и «Дождь по крыше», отбарабанила «Бурную погоду», а сейчас начала «Поющий под дождем», наращивая темп для эффектного финала.

– Как это обманчиво, – сказала Джейн наконец.

– Что? – Взгляд Лаверн обратился к ней. – О чем вы?

Джейн сообразила, что это недоступно пониманию Лаверн. Ее странная, по-ослиному упрямая челюсть словно выражала нерасположение ко всему, чего она не принимала. Джейн помнила, что у Эмми было нечто похожее. Как гласит американская поговорка: «Не сбивайте меня с толку фактами – я уже принял решение».

– Но это же намного хуже, – вскрикнула Лаверн. – Какого черта, Джейн. Ведь политика – это игра для мужчин, разве не так? Поэтому женщина может просто пренебречь ею, верно? Но если причина разрыва эмоциональная, какие у меня шансы?

– По правде говоря, я…

– Я помню, как папа и братья спорили о политике. Это же пустая трата времени, Джейн. Все равно, что спортивные страницы в газетах. Счет встреч, пасы форвардов, штрафные. Мужчины прожигают жизнь, тогда как женщины рожают детей и растят их. Если вы мне скажете, что расхождения между мной и Недом не в политике, я потеряю надежду, соберусь и отправлюсь в Сан-Франциско. Клянусь. Я не хочу так страдать.

Джейн словно обдало кипятком. Нед один останется в Лондоне! Господи, какая эгоистическая радость! Одна женщина несчастна. Другая просто в экстазе. Кто сказал, что жизнь справедлива? Лети, Лаверн! Приделай крылья и лети!

По случайному и не замеченному ими совпадению пианистка только что сыграла «Я оставил мое сердце в Сан-Франциско».

– Эй вы, двое, встряхнитесь! – крикнул кто-то.

Джейн подняла глаза и увидела направлявшуюся к ним миссис Кэтрин Хирнс, следом за ней шел ее оппонент и смертельный враг Чак Грец.

– Леди, какой приятный сюрприз, – воскликнул он.

Сев рядом с Лаверн, Чак заставил ее подвинуться на один или два фута.

– Через час мы отправляемся во Франкфурт.

– Он улетает, – пояснила миссис Хирнс, – только самолет взлетит позже.

Пианистка начала бойко наигрывать «Нью-Йорк, Нью-Йорк». Не вглядевшись, нельзя было заметить слез, стоявших в глазах Лаверн. Но Кэти Хирнс отличалась наблюдательностью.

– Ого! – сказала она. – Это же моя песня, миссис Френч. – Она перегнулась через столик и очень мягко взяла Лаверн пальцами за подбородок. – Перестаньте. Ну-ка, улыбнитесь!

– Эй вы! Нам всем надо выпить, – заявил конгрессмен из Южной Дакоты. – Мисс! – позвал он пианистку. – Вы знаете песню «Сиу Сити Сью»?

– А вы? – крикнула она в ответ.

Он подошел к фортепиано.

– Ничего хорошего из этого не выйдет, – заметил Кэти Хирнс. – Может, я чем-нибудь могу помочь? – спросила она Лаверн. Та отрицательно покачала головой.

– «Сиу Сити Сью, – пел Чак Грец, – Сиу Сити Сью. Я продал свою лошадь и пистолет тебе. Нет ничего, чего бы я не сделал для… Сиу Сити Сью, Сиу Сити…»

– Я думаю, мне надо освежить грим, – сказала миссис Хирнс. – А вам не надо? – спросила она Джейн.

В туалете они встали у зеркала и посмотрели на свои отражения. Даже через закрытую дверь было слышно, как баритон Греца выводил:

– «Я оставил мое сердце в Пьерре, что в Южной Дакоте».

– Она догадается, – сказала миссис Хирнс. – Это вопрос времени.

– Правда? – Джейн почувствовала, что у нее перехватило дыхание, как после бега.

– Она сейчас слишком несчастна. А когда успокоится, поймет все насчет муженька. Детка, я это поняла еще во вторник, у мистера Коннела.

– «Все ко времени, – заливался Грец, – в Рэпид-Сити».

Глава 22

Харгрейвс стоял в фойе театра «Лирик-Хаммерсмит», в начале века здесь размещался известный театр, который восстановили и сделали частью огромного торгово-жилого и делового квартала в западной части Лондона, обычно называемой «дорогой в Хитроу».[68]

Он смотрел через дорогу на новое здание, где Би-би-си открывала свою последнюю телестудию при большом стечении народа. Это сулило Харгрейвсу материал для колонки слухов недели на две. Quel ennui,[69] подумал он.

Нет, нельзя забрасывать колонку слухов, единственный источник заработка в журналистике для старого гомика вроде него. Никто не хочет брать к себе старого хрыча, который печатает на машинке двумя пальцами. Никому не нужен пьяница за шестьдесят, не способный провести настоящее журналистское расследование и застукать наследного принца с порнозвездой где-нибудь в замке в горах. Для этого требуются не только энергия, но и молодость.

А здесь, наблюдая за шикарными господами и дамами, описывая их веселье и шалости, он вел единственную игру, оставшуюся в городе для некогда боевых коней, предавшихся ныне пьянству.

Харгрейвс поморщился. Он чувствовал приступ привычной болезни, называемой им «послеполуденной мигренью», – результат ленча в стиле Харгрейвса, то есть за чужой счет.

Чернорабочий, торговец грязью, бабник (если бывал при деньгах), друг великих и малых, Харгрейвс в периоды обострения «мигрени» ощущал себя катализатором, ферментом в кровеносной системе лондонского общества. Нет, не того затхлого предвоенного общества, в котором герцоги и графини умирали от смеха над грошовыми шутками, а сегодняшнего общества – грязного, динамичного, стоящего на желчи, обмане, хитрых сделках и обилии наркотиков.

Харгрейвс благословлял своего доброго духа, который не дал ему превратиться в наркомана, несмотря на все многолетние соблазны. Господи, дорогой! О, наконец и бар открыли через дорогу. Теперь поторопись, Харгрейвс, и утоли свою мучительную жажду, успокой головную боль.

Он едва не столкнулся с «мини», перебегая дорогу, и прошел мимо охраны у входа, даже не показав приглашения. Для вьючной лошади, вроде него, на свете осталось не так много развлечений, подумал Харгрейвс. Прорваться на вечеринку было одним из них. Любое ничтожество попытается сделать это, но только журналист умеет прорваться. У него в письменном столе лежало приглашение, но он уже двое суток не был в офисе. Бармен Нунан помахал ему издали.

Не следует появляться вовремя. Но толчея у бара на этой тусовке Биба просто невыносимая. Харгрейвс жестом подозвал официанта и облегчил его поднос на два высоких бокала шампанского. Очень неправильно заглатывать шампанское, сказал себе Харгрейвс, проделывая это, но, Господи, нужда заставит.

Ладно. Теперь вперед! Разве это не веселье? Никаких грустных мыслей, решил он. Никаких жалоб насчет старости. В этом огромном сером городе, раздувшемся от амбиций, стоило веселиться только, где за это платили. О, неплохая идея для начала колонки. «Как поставщик веселья, Биб не сравним ни с чем». Нет, не пойдет. «Так как все продается, решили в Бибе, почему не торговать весельем?» Нет, это тоже не пойдет. «Если вас интересует, куда девалось лондонское веселье, знайте, его подарили Бибу в пятницу на празднование открытия…»

– Официант! Да, заберите эти, спасибо. А я возьму вон те.

Много лучше! Веселее!

Он почему-то подумал о том, как выглядело в прошлом такое искусственное веселье. Пришел в голову Рим при Нероне. Потом – последние дни Веймарской республики. Отчаянно нарумяненные парни, девицы в смокингах, экс-генералы, банкиры, веселья хоть отбавляй.

А здесь не так плохо, заметил Харгрейвс. Первыми всегда приходят подающие надежды молодые, будущие звезды и юнцы в своей самой занюханной одежде, в свитерах с дырками, проеденными молью, с прическами панков, в наколенниках и без носков, синевато-багровом гриме. Веймарская ночь в Хаммерсмите.

И музыка. Дикий оглушающий рев, неразборчивые слова с ударными, состоящими из нескольких электронных чипов, огромный громкоговоритель, который может скопировать у живого барабанщика все, кроме пота. И воздух, конечно, уже насыщенный дымом «травки».[70]

Ага! Лазера нет! Спасибо, дорогой Биб. Мои уши ты не пощадил, но глаза отдыхают.

– Неужели это вы, дорогая? Так рано? – поинтересовался он.

– Я пригласила свою очередную жертву – Ройса Коннела, – объяснила Джилиан. – Вы видели его?

– Всего без четверти семь. Официант. А, понятно. – Он кисло посмотрел на официанта. Из-за собеседницы он теперь не мог брать по два бокала, не предложив одного из них ей. – Неужели вы им серьезно интересуетесь? – спросил он ее.

– Считайте это последним желанием Лэм.

– Но, я имею в виду, Джилиан, это должно быть очевидно. – Харгрейвс остановился и похолодел, поняв, что зайдя слишком далеко, может оказаться без работы на «Лэм на заклание». Для этого он еще недостаточно надрался, спасибо. Он, конечно, знал о Лэм, кое-что не подлежащее гласности, например, происхождение ее семьи. Но если ее прижать, она станет безжалостной.

– Я знаю все об этом, – призналась Джилиан. – Боюсь, что именно это и привлекло меня. Вызов.

– Господи, да почему же я не могу быть вызовом?

– Вы – вызов? Здесь нет никого моложе восьмидесяти, кого бы вы не трахнули, с их согласия, разумеется.

Ее желто-коричневые глаза заблестели, когда она представила эту картину. Потом она сосредоточилась на Харгрейвсе, и он вдруг пожалел, что в зале нет лазера, выдержать который было бы гораздо легче, чем ее взгляд.

– Что говорят о Ройсе? – поинтересовалась у него Джилиан.

– «Роли изменились», – процитировал он воображаемый заголовок. – Автора колонок опрашивает телерепортер. Никаких комментариев, Флит-стрит рыдает.

– Харгрейвс, вас спрашивает любимица миллионов.

Он оглядел ее с ног до головы: облегающее белое платье из легкого материала, подчеркивающее ее формы и мерцающее под объективами телекамер, ухудшая качество изображения. Жаль, что это предназначалось Ройсу Коннелу.

– Про него почти ничего и не говорят, дорогуша, – уверил ее Харгрейвс. – А все из-за того, что у него до сих пор нет личной жизни.

– Что, и мальчиков нет?

Харгрейвс надул щеки:

– Это исключено, милочка.

– Ну расскажите же что-нибудь.

– Нечего рассказывать. Даже молодые прожигатели жизни молчат, а я их всех знаю. Просто ни звука.

– Вы уходите от разговора.

– Я говорю сущую правду, а вы никак не поймете, что это случается с Харгрейвсом только тогда, когда он начинает пить.

На улице, недалеко от поворота, погасли огни подошедшей автомашины.

– Это он. Я его предупредила.

– Он что, не любит фотографироваться?

– Когда ты номер два, Харгрейвс, надо позаботиться, чтобы фотографировали только первый номер. – Она направилась к двери. Харгрейвс смотрел, как у нее при ходьбе покачиваются бедра. И вообразить нельзя, чтобы такая роскошная женщина была еще и такой талантливой. И потратить все на парнишечку Коннела!

– Мистер Харгрейвс?

Высокий мужчина, стоявший рядом с ним, говорил с американским акцентом. На нем был американский смокинг темно-синего цвета, огромный желтый галстук-бабочка и сорочка с жабо.

– Мы разве встречались? – спросил Харгрейвс.

– Нет, но ведь это очень легко исправить, – ответил мужчина.

У него было очень располагающее, открытое лицо. Харгрейвс почему-то решил, что он аферист. Надо будет спросить у Нунана об этом субъекте.

– Это, конечно, так, но стоит ли? – заметил журналист.

– Это может быть для вас выгодно, – пообещал американец.

– Да что вы? – Харгрейвс мысленно поздравил себя с тем, что определил афериста по одной внешности, даже до того, как тот открыл свой паршивый рот. – Мы говорим о материальной стороне дела, не так ли?

– Да, и об этом тоже. В том смысле, что информация может приносить людям вашего типа весьма большие барыши.

– Горю желанием узнать ваше имя, молодой человек.

Американец протянул руку.

– Джим Вимс, сэр. Рад познакомиться.

* * *

Для Ройса Коннела это было внове, и он совсем не был уверен, что ему это нравится. Даже если пренебречь вопросительными взглядами, словно говорившими: «Ну разве они не отличная пара?» Коннела не приводила в восторг необходимость играть вторую роль после телезвезды, настолько доступной, что каждый считал своим долгом по-родственному поболтать с ней.

Карьерой Коннел был прежде всего обязан своим умением привлекать внимание средств массовой информации к тому, кто был сейчас его начальником. Фотографии почти всегда были одинаковы: какой-нибудь посол или генерал на переднем плане с важной улыбкой на лице, а с самого края приятный симпатичный моложавый мужчина с едва заметным ироническим выражением. Если бы Ройс коллекционировал свои служебные фотографии, такие снимки повторялись бы без конца, менялись бы только лица в центре.

Но он не работал на Джилиан Лэм, напомнил себе Ройс. Его отношение к ней было тайной от всех и дилеммой для него самого. Может быть, люди, беспечно относящиеся к грязным делам, и не были бы так смущены, как он. Не исключено, что слухи, которые разносились во время этого приема Би-би-си, как всегда циничны.

– А кто этот симпатяга с Джили? А этот, если присмотреться, может быть ее отцом.

– Таскается с ней уже несколько месяцев.

Как несправедлива бывает молва и как легка на обвинения. Он знал, например, что Джилиан не считалась «слабой на передок», совсем нет. А сам он, как знал Ройс, добился того, что все гадали, кого он предпочитает – женщин или мужчин. Эта игра в «угадайку» преследовала его все годы работы в загранслужбе. Время от времени он злился на это, но, как и во всякой игре, его забавляла мистификация. Бог – свидетель, не так уж много радостей в карьере, которая волей-неволей и с каждым годом все больше обязывает подвигать политических назначенцев.

– То, что ее повсюду сопровождает американский дипломат, подрывает доверие к ней как к репортеру, правда?

– Я даю им шесть месяцев. Через это время она съест его живьем.

– А я даю им шесть недель, и через это время он разобьет ей сердце.

Сегодняшнее сборище было просто создано для слухов – их спектр от рассчитанной утечки информации до злобного шипения отвергнутого любовника. Большой прием по случаю Четвертого июля в воскресенье – вариация этой тусовки на более высоком уровне. Прием будет стоить посольству гораздо больше, чем это мероприятие обошлось Би-би-си. Да еще придется привлечь всевозможные силы служб безопасности, а Би-би-си, если даже они об этом подумали, добавили пару частных копов – и то только для того, чтобы сдержать любопытных у входа.

Вот это и отличает правительство, ставшее мишенью для каждого террориста или амбициозного политикана, от любимой всеми национальной организации, которая входит в каждый дом круглые сутки с музыкой, новостями, развлечениями и информацией, и взимает за это меньше пятидесяти фунтов в год.

– Вы что-то не слишком веселы, правда?

Ройс мигнул. Он знал, что это его недавняя и дурная привычка, и терпеть не мог тех, кто заставал его врасплох; но это был пьяница Харгрейвс, а с ним, считал он, надо быть «хорошим».

– О, как вы предусмотрительны, – сказал Коннел, беря у Харгрейвса второй бокал шампанского. – Неужели вы принесли это для меня?

– Не стоит об этом говорить. – Харгрейвс был явно огорчен, когда Коннел начал пить шампанское. – Вы выглядели немного кислым.

– Я, кажется, не создан для вспышек блицев.

– Я тоже от них не в восторге, – признался Харгрейвс, – правда, наверно, уже лет сто прошло, как меня снимали, а вот вы – «горячая» штучка.

– Только как бледная тень Ля Лэм.

– Вы оба – отличная тема для журналистов, – уверенно сказал Харгрейвс.

– Для вас прежде всего, да?

– Нет, конечно, – с сожалением ответил журналист. – Я известен тем, что рассказываю подобные истории заранее, да и то с разрешения участников.

– Какие истории?

Харгрейвс надул щеки.

– Горячо. Горячо. Я плаваю в кипятке. Не берите в голову, старина. Черт, до чего же я болтлив.

Коннел улыбнулся.

– Знаете, у вас на этом вечере особая миссия, и такая, что я буду вашим вечным должником.

– Что бы это могло быть?

– Кроме вас и Джилиан, я не знаю здесь ни души и…

– И не хотите никого знать, – закончил за него репортер, – но не будете возражать, если я сделаю для вас подписи под фотоснимками. Харгрейвс назовет вам всех по фамилии, расскажет о роде занятий и балансе банковского счета. С кого начнем?

Пока Коннел оглядывался, Харгрейвс нахально взял у него недопитый бокал шампанского, осушил его и сменил два пустых бокала – свой и Коннела – на полные у проходившего официанта.

– Я знаю вон того парня, – сказал Коннел. – Он берет интервью у всех подряд.

– Абсолютно у всех.

– А комедия той женщины поставлена на Вест-Энде.

– У Люсинды? Я не очень понимаю то, что вы называете ее новой пьесой, – пробормотал Харгрейвс. Язык его начал понемногу заплетаться. – Кроме того, что во втором акте в ней есть пара сцен с голыми грудями и задницами, она известна лишь тем, что вы почти наверняка можете отыскать своих друзей в фойе ее театра во время антракта.

– Что, очень популярно у туристов?

– Что, сиськи и письки? Исключительно популярно, – сказал Харгрейвс. – О, быстро отвернитесь. Туда.

– От кого я прячусь?

– Не вы, а я.

Вместо того, чтобы отвернуться, Коннел пытался определить, кто вызвал у него пьяный испуг.

– Вон идет парень, похожий на вашего младшего брата.

– Это он. Вы не возражаете, если мы пройдем к бару?

– Я должен быть не очень далеко от Джилиан, – объяснил Коннел, кивнув на свою спутницу, которая стояла, прислонившись к стене, в ярде от них перед толпой молодых людей с фотокамерами и блокнотами в руках. – Хотя, я думаю, она сама с ними справится.

Он помахал ей и показал рукой в направлении бара. Она послала ему воздушный поцелуй и подняла пустой стакан, показывая, что ей от него сейчас нужно.

– Я восхищаюсь этой женщиной, – сказал Коннел. – Ее очаровательная головка вмещает сразу так много!

– Была бы отличной женой дипломата, – ответил Харгрейвс, ввинчиваясь в толпу и проталкиваясь к бару.

– А ваш братец преследует нас.

– Вот черт! Я думаю, он хочет поговорить с вами.

– А мне кажется, с вами.

– Он не мой брат. – Харгрейвс негромко рыгнул, деликатно прикрыв рот рукой. – Господи! Нет, он не мой брат. – Он резко остановился и повернулся с овечьей покорностью, когда похожий на него мужчина догнал их.

– А, это ты?

– Товарищ журналист, – обратился к нему Глеб Пономаренко, – представьте меня вашему другу.

* * *

– Дорогая, тогда увидимся в воскресенье? – спросила Джилиан Лэм у невысокой и немного полноватой женщины с короткой стрижкой и большой челкой над очками в толстой оправе того же темно-коричневого цвета, что и волосы. В ее лице было что-то обезьянье. Она была привлекательна, но как-то по-мальчишески или скорее по-клоунски – с тем шутливым выражением лица, которое заставляло предполагать, что она никогда и не бывает серьезной.

– Надеюсь, дорогуша, – отвечала женщина. – А разве есть такие, кто не собирается быть на приеме Четвертого июля?

– Мне кажется, что Биб устроил что-то вроде репетиции, – пошутила Джилиан. – Тина, могу я предложить тебе выпить?

Женщина с челкой очень решительно затрясла головой:

– Я не могу тебя беспокоить, дорогая.

– Возле бара, э… чичероне, – призналась Джилиан. – Он мог бы принести тебе бокал.

– Шампанское, мадам? – спросил официант.

Джилиан заметила, что он уже некоторое время крутился поблизости. Это был пухлый молодой человек с выпученными глазами. Он был одет иначе, чем другие люди с подносами – в очень коротких смокингах и черных галстуках, на нем же был пиджак, белый галстук, светло-серые брюки и голубой цветок в петлице.

Официант слегка поклонился, протягивая им поднос. На нездоровом, землистого цвета лице выделялись неаккуратные усы; жесткие темные волосы были всклокочены.

– Будем мы иметь удовольствие обслуживать вас, мадам, в воскресенье? – спросил он.

Джилиан прислушалась к акценту. Не английский и не американский.

– О, это ваша фирма обслуживает посольский прием?

– Да, мадам. – Взгляд его выпуклых глаз обратился к Тине. – Вы, мадам, что-то будете?

– Удивительно, – ответила та, беря бокал с подноса. – То есть то, что та же фирма будет нас обслуживать. А как вас зовут? – Официант выглядел смущенным. – Я имею в виду название вашей фирмы, – поправилась Тина.

– «Ходгкинс и дочь», мадам, – коротко ответил он. – Всегда к вашим услугам.

Европеец, решила Джилиан, но много работал в Америке.

– Приятно знать, что прием за приемом тебя будет обслуживать свой официант.

– О, нет, мадам, я не официант. – Его выпученные глаза расширились, а жесткие волосы как будто встали дыбом. – Я их начальник.

– Поэтому и цветок в петлице? – кивнула Тина.

– Извините, мне пора. Большое спасибо, – прервал он разговор и отошел с пустым подносом.

– Ты думаешь, это правда, – задумчиво спросила Джилиан, – что все эти большие приемы обслуживаются «Как-его-там и дочерью»? Ты должна знать, Тина.

– Я слышала об этой фирме, – ответила та.

– Да, но если так, встречала ли ты этого парня раньше?

– Кого? Этого пухлого? Никогда.

– И я тоже нет.

Тина драматически вздохнула.

– Как корабли, которые разминулись в ночи, – прошептала она.

* * *

С того момента, как их представили друг другу, Ройс Коннел искал вежливый предлог, чтобы покинуть Пономаренко. Он сослался на то, что он должен принести своей даме бокал, но официант с цветком в петлице помешал ему воспользоваться этим предлогом.

Дело не в том, что Коннел вообще был против общения с русскими. За годы его дипломатической службы он неоднократно имел с ними дело. Но то были досконально проверенные русские, с определенным положением и предоставленным в его распоряжение разведкой госдепа досье. Такие встречи проходили на жестко контролируемых дипломатических собраниях, обедах, приемах, празднествах, где беседа сводилась к скучнейшим фразам типа: «Да, и вправду, этот год был исключительным для Пуйи-Фюнзе, не правда ли?»

Но Глеб Пономаренко опасен, он – известный советский шпион, сам себе хозяин в Лондоне и занимается такими делами, о которых не принято говорить на публике. Сегодня обстановка была неофициальной, народ из шоу-бизнеса напоминал зубчики чеснока в тушеном мясе и незаметно создавал интимную атмосферу.

Ройс понимал, что этот прием давал повод другим посмотреть и себя показать, посплетничать и предоставить возможность посплетничать о себе. И поэтому совсем не стоило долго разговаривать на глазах у всех с советским шпионом такого ранга. Он, конечно, не был ни в чем виноват, но искусство служебной карьеры в загранслужбе состояло и в том, чтобы никогда не приходилось ни оправдываться, ни искать смягчающих обстоятельств.

– …отличный дополнительный заработок для Харгрейвса, – говорил в это время русский. – Он стареет, значит, лишние деньги не помешают.

– Он ведь вроде гончей для Джилиан? – спросил Коннел.

– Очень точное определение. Посмотрите на того пухлого парня, который только что подал им шампанское, – продолжал Пономаренко, – и упредил ваши галантные намерения.

– Да, он, пожалуй, слишком разодет для официанта. – У Коннела в руке был бокал, и он собирался направиться к Джилиан.

– Но он не официант.

– Вы его знаете?

– Дорогой Коннел, я видел его раньше, но в другой обстановке. Вообще-то можно сказать, что мне на него указали. Но нет, я узнал о том, что он начальник официантов, услышав, как он сказал об этом вашей очаровательной даме. Я умею читать по губам.

– Господи помилуй, – шутливо воскликнул Коннел. – Не самый приятный сюрприз для первого знакомства.

– Я бы вам посоветовал этому научиться, дорогой Коннел. Это бесценный дар на таких шумных сборищах.

Советник-посланник даже раздумал идти к Джилиан. Он внимательно осмотрел русского.

– Чертовски полезный совет, – сказал он наконец. – Вы этому в школе научились?

Глеб покачал головой.

– Надо просто смотреть телевизор и постепенно уменьшать громкость. День ото дня это получается все лучше и лучше. Вы, конечно, понимаете, дорогой Коннел, что я читаю по губам только по-английски?

Коннел разразился смехом, а через долю секунды к нему присоединился и Пономаренко.

– Но вы ведь знаете того парня, – повторил вопрос Коннел. – Того, с вытаращенными глазами и взлохмаченными волосами.

Пономаренко кивнул.

– Да. – Он медленно перевел взгляд в сторону. Лицо его засияло. – Коннел! Дорогой друг, это редчайшая возможность! Вы сейчас встретитесь с самой блестящей женщиной в Лондоне.

– А мне казалось, что именно я привел ее сюда.

– Ну да, конечно, тысяча извинений. Конечно, – затараторил Глеб. – Моя дражайшая Мириам! – воскликнул он.

Огромная женщина с яркими оранжевыми волосами и в блестящем вишневом вечернем платье проплывала мимо. Платье напоминало сари – из-под ткани, облегающей ее фигуру, там и сям выглядывало розовое тело. Как пятна в маскировочном костюме, они сбивали глаз с толку – локоть здесь, пухлое плечо там, лоснящаяся верхняя часть груди, массивная шея, маленькая рука, тонкая, как лапка енота, толстые икры и узкие колени, блестящие оранжевые туфли на высоких каблуках. Коннел пытался понять, как такая тучная женщина может быть настолько сексапильной. Или это самогипноз?

– Берегитесь, – воскликнула Бриктон, – вы сейчас разговариваете с самым опасным мужчиной в Лондоне.

– Моя дорогая Мириам, кому адресовано это предупреждение? – спросил русский. – Вы, как всегда, выглядите так… сейчас бы съел.

– Вы, наверно, поняли, мистер Коннел, – сказала Бриктон, – что у этого dshlub[71] плохие манеры. – Она протянула руку. – Мириам Шэннон.

– Культурный атташе, – добавил Глеб.

– Израильского правительства, – закончил за него Коннел. – Да здесь собрался просто букет профи, не так ли? – Он пожал ее руку. – Шэннон – ирландская фамилия, так же, как и Коннел.

– Правильно, но моя старая мама писала ее как Шанин. Вы осознаете, – продолжала она, пристально глядя на него, – что, если бы у наших ног разорвалась граната, это могло бы вызвать третью мировую войну.

– А может, наоборот, навсегда ликвидировало бы эту угрозу, – вздохнул русский. – А вон и моя уважаемая соотечественница, черт ее подери, сбежавшая танцовщица. Что у меня за память! – Он направился к блондинке, окруженной молодыми людьми с короткими стрижками и аккуратными усиками.

– Она его до смерти испугалась, – тихо сказала Бриктон. – Его побочное занятие – возвращение беглецов. Людей, которые сбежали из России лет десять назад. Он убеждает их, что на родине теперь все по-другому. И они верят в это.

– Вы сказали, что это его побочное занятие?

– Ну, в его документах значится, что он корреспондент ТАСС.

– А в ваших, что вы культурный атташе.

– Неверно. Мои говорят, что я владелица бутика на Саут-Молтон-стрит. Так оно и есть.

– Так Пономаренко просто создает проблемы?

– А разве не этим занимаются все корреспонденты?

– Вы всегда отвечаете вопросом на вопрос?

– Был ли Мозес евреем? – Она то и дело прикасалась к нему: то к плечу, то к ладони. Сейчас она взяла его запястье и крепко держала. – Боже, это она, Джилиан Лэм. Я совершенно влюблена в нее.

– Да, но чтобы это выразить, надо встать в очередь.

– Вы знакомы с ней?

– Она сегодня, э… моя дама.

Она еще сильнее сжала его запястье.

– Представьте меня ей, мой дорогой.

* * *

Харгрейвс, который никогда не переходил с шампанского на что-то более крепкое, теперь поздравлял себя с такой предусмотрительностью. По его не очень трезвым подсчетам, он уничтожил по крайней мере пару бутылок лучшей шипучки Биба, но все еще держался на ногах и compos mentis,[72] благодарю вас, все еще останавливал каждого официанта и брал свои неизменные два бокала.

Харгрейвс остался один. В его воспаленном сознании, едва пробившемся сквозь нарастающее шипение винных пузырьков, снова вспыхнула мысль о придуманной им для себя роли фермента в общественном кровоснабжении Лондона. Получив до войны хорошее образование – а он до сих пор мог с апломбом блеснуть греческой или латинской пословицей, хотя и не без помощи словаря, – Харгрейвс смутно помнил, что фермент – это катализатор, химическое вещество, вызывающее реакции, не участвуя в них. Точное описание его роли в собраниях вроде этого. «Фермент», все еще держа оба бокала шампанского, снова начал циркулировать в «потоках крови».

– …чертовски трудно пробивать финансирование. Понятно, что английские деньги добыть невозможно.

– А ты попробуй снимать в Венгрии. Они иногда дают хорошие субсидии.

– Как это скучно. Венгрия…

Харгрейвс, допив свой – наверно двадцатый – бокал, поставил его пустым на поднос и принялся за двадцать первый. В отдалении он увидел роскошную Лэм, беседующую с глазу на глаз с какой-то огромной и толстой рыжеволосой женщиной, тогда как Ройс Коннел разговаривал с кем-то еще.

– …они берут кусок там и кусок здесь, подтягивают и зашивают за ушами, где волосы полностью закрывают шов. И все! Presto.[73] Вы на десять лет моложе.

– А ваш артрит, а?

Харгрейвс сделал левый вираж налево и чудом не сбил с ног молодую актрису, одетую в тряпье, чтобы привлечь внимание к своему таланту.

– Извините, – буркнул он.

– Вы – Харгрейвс.

– Это что – обвинение, детка?

– А меня зовут Николя Стронг.[74]

– Харгрейвс Уик.[75] Кажется, у меня только один бокал шампанского. Но он ваш, сладчайшая, потому что я всегда обожал вас.

– Даже несмотря на то, что я только что приехала в Лондон?

– Из Кейптауна? – поинтересовался Харгрейвс.

– Акцент до сих пор заметен?

– Но даже в Кейптауне я обожал вас, – упрямо бубнил журналист. – Даже когда вы были еще дитя, мы были обречены на встречу.

– Итак, – сказала она, оглядывая его с ног до головы. На вид ей было меньше двадцати, лицо было чистым, как только что отчеканенная монета, золотое под золотом шапки волос. Несмотря на довольно угрюмый вид, она показалась Харгрейвсу достаточно веселой, в глазах как будто стояла мысль: «Позаботьтесь обо мне, а я о вас позабочусь как надо».

– Наверно, здорово знать все это блестящее общество, – говорила она. – Меня пригласили только потому, что мне дали небольшую роль со словами в очередном фильме по Диккенсу, и мой продюсер хочет, чтобы я «показалась».

– Вот вы и показались, – сказал Харгрейвс, беря ее под руку. – Может, пройдемся по залу?

Фермент, пьяный или трезвый, продолжает действовать. В течение следующей четверти часа Харгрейвс представил Николя пяти кинопродюсерам, трем режиссерам и двум своим коллегам – специалистам по слухам. Он подумал, что сменил дипло-шпионокружение на другое.

Подошел официант с шестью сияющими бокалами шампанского.

– Это от мистера Нунана, сэр, – шепнул он.

Харгрейвс передал один бокал Николя, четыре взял себе, а еще один – режиссеру, с которым они сейчас беседовали.

– Это похоже на вестерн из древнеримской жизни, – объяснял тот. – Не эти тягучие спагетти с Клинтом Иствудом, а художественный фильм с натурной съемкой. На лошадях. Но герои – древние римляне в тогах, обреченные на уничтожение аборигенами-этрусками в, э-э, скажем, тысячном году до нашей эры. Там есть масса погонь, фехтования, прелестные сцены в гротах возле Флоренции и великолепное сражение, в котором римляне вроде как собирают в круг повозки, а этруски на лошадях скачут по периметру и вроде как стреляют стрелами, пробивая груди римлян и издавая дикие воинственные этрусские крики, одновременно вроде как бы скальпируя римских детей и насилуя римских матрон, и…

Внимание фермента переключилось. В углу огромного фойе, где проходил прием, американец Вимс разговаривал с пухлым начальником официантов с голубым цветком в петлице.

Погоди! Мозги Харгрейвса зашевелились. Он знал это пухлое рыхлое лицо. Но откуда?

– …наиболее толковый продюсер с итальянской стороны, – говорил в это время молодой режиссер, – по фамилии Альдо Сгрои, прямо скажем, имя в кинематографических кругах, хотя он и неизвестен здесь, в Лондоне. Кстати, вы не находите, что Лондон совершенно провинциален?

Харгрейвс старательно подавил зевок, но Николя заметила это. Она повела его к выходу.

– Я могла бы вас подвезти до дома? – спросила она.

– У вас машина?

– Да, «мини», я его одолжила у приятеля, но пока еще не привыкла к левостороннему движению, даже чуть не сшибла одного мужика, когда приехала сюда.

– Перед входом? Это был я, дорогая девочка. Ну что я говорил? Мы предназначены друг другу судьбой.

* * *

Глупо, думал Пономаренко, собираясь уезжать. Он отказывался регулярно заниматься нудной работой, состоявшей в собирании мельчайших деталей и сопоставлении их, как в головоломке. Много раз он объяснял это своим начальникам, но он так и не убедил их дать ему возможность делать то, что он считал нужным, а не копаться в муре, предназначенной для клерков от разведки.

И все же такие вечера были созданы как раз для того, чтобы собирать отдельные части головоломки. Глеб говорил себе, что умный человек не может пренебрегать общей картиной подобной сцены, озаряемой случайными лицами, каждое из которых отмечено печатью индивидуальной судьбы. Он, например, нашел умную сволочь, которая обобрала венгерскую команду по конному спорту. Наглец был снова в деле, скрывшись под личиной начальника официантов всемогущей фирмы «Ходгкинс и дочь».

Если и было что-то, доподлинно известное русскому, так это то, что пухлый парень с глазами навыкате разбирался в обслуживании приемов не больше, чем самПономаренко. Где-то в «Ходгкинс и дочь» были возможности для…

Корреспондент внезапно остановился. Пухлячок будет в воскресенье на приеме нового американского посла, куда и самого Пономаренко не забыли пригласить. Пухлячок будет на всех крупных приемах в Лондоне или почти на всех.

И конечно, все приемы предоставляют пухлячку прекрасные возможности, впрочем, как Глебу, Харгрейвсу или прелестному юному созданию, которое повезло старика домой.

А из всех приемов, думал Пономаренко, самый великолепный шанс обещает воскресный. Какова бы ни была цель: секс, шантаж, шпионаж, продвижение по службе, просто кровавый хаос, похищение и выкуп – воскресный прием даст возможность ее осуществить.

Глеб чуть улыбнулся, искривив губы. Может, потому-то Америку и называют страной возможностей?

У входа появился знакомый Глебу человек – высокий, в костюме и таком длинном черном плаще с поднятым воротником, словно в эту прекрасную июньскую ночь на улице пошел снег. Видимо, от волнения лицо его покрылось красными пятнами. На голове виднелись остатки волос светло-рыжего цвета.

Глеб быстро оглядел большой зал. Большая часть гостей, от души угостившихся спиртным Би-би-си, уже уехала развлекаться в другие места. Новый знакомый Глеба, американский советник-посланник увез свой ценный груз – двух пылких женщин, разбрасывающих вокруг искры. И кто сказал, что жизнь справедлива, Глеб Сергеевич? Сегодня ночью этот человек испытает райское блаженство.

Итак. Время выбрано отлично. Джон Прингл, рыжеватый мужчина в дверях, занимал довольно приличный пост в МИ-5. Друзья называли его Джоком. Русский снова, но уже медленнее, оглядел комнату, пытаясь обнаружить людей Джока. Какова цель появления Джока, столь торжественно одетого, словно его поспешно вызвали с королевского приема?

А это что еще за тип рядом с ним, от которого за версту разит полицейским? П. Дж. Р. Паркинс в своей обычной одежде только что прибыл, как догадался Пономаренко, с тайного поста в посольстве США, где он вел жизнь термита, питаясь кусочками дома, в котором жил. Глеб тут же вспомнил все, что знал о Паркинсе, который носил армейское звание майора, хотя был не ниже уровня главного инспектора Спецотдела.

Корреспондент ТАСС знал, что сейчас эти двое ищут не его, хотя в перспективе было возможно и это. Серые глаза Джока дважды скользнули по лицу Глеба, но не выказали узнавания. Нет, они искали…

Ага. Тренированный взгляд русского нашел пучеглазого начальника официантов с голубым цветком в петлице. Он был явно обескуражен, жесткие волосы пришли в еще больший беспорядок, чем обычно. Он нервно жестикулировал.

Джок Прингл потер подбородок – один из тайных знаков, придуманных полицией. Тут же трое дюжих молодцов в патрульных костюмах, выскочили вперед – туда, где стоял Папай-официант.[76] Где-то вскрикнула женщина. Даже Пономаренко удивился, хотя ничем не выдал этого.

Крепкие руки парней схватили высокого мужчину в американском смокинге с открытым и почти юным лицом.

Глеб вспомнил всех святых. Они взяли не Папая, а кого-то; незнакомец энергично протестовал, пока его вели к выходу мимо Джока Прингла и П. Дж. Паркинса, которые сделали вид, что ничего не происходит.

Но, сказал себе Глеб, но…

Он был абсолютно уверен, что официант с цветком указал на высокого американца. Глеб, который часто пользовался услугами подобных информаторов, понял, что с Принглом и Паркинсом работал Папай, выступивший в роли стукача, а может, и провокатора.

Ничего особенного в этом не было. Официантов, барменов, горничных и другую обслугу регулярно привлекала разведка, чтобы шпионить за людьми. Необычным было лишь то, что парень с цветком был аферистом, обобравшим венгерскую команду.

А кто знает, сказал себе Глеб, кого он еще ограбил?

Часть 6 Суббота, 3 июля

Глава 23

Суббота 3-го июля началась, как и многие другие дни в Лондоне: яркие солнечные лучи с востока вонзились почти горизонтально в свинцовые тучи. Еще один что-то обещающий день.

Оба спали плохо. Лаверн легла с тревожными мыслями. Если такое изредка случалось, она ворочалась всю ночь, будя этим Неда, но никогда ничего не говорила. Нед подумал, что люди, много лет проспавшие друг с другом, ведут себя в постели по неписаным правилам, по которым нельзя нарушать ничей сон, какими бы мучительными ни были твои мысли.

За завтраком, приготовленным им самим, Нед хмуро просмотрел утренние газеты в поисках того, что Гамлет называл «увлечением страсти», то есть не было ли ночью какого-нибудь повода к насилию. С «увлечением» или без него, через тридцать часов эти люди получат возможность для насилия в Уинфилд-Хаузе.

Новости были малоинтересные. Никто в Вашингтоне не метал громов и молний, никого не оскорблял, ночью не было никаких предупредительных бомбовых ударов. Словно по взаимной договоренности, никто в Европе не жаловался на то, что делает Америка в настоящее время, сообщения ограничивались обычной внутренней борьбой в Общем рынке из-за цен на сельхозпродукцию и перепроизводство вина в Италии.

Нед поднял глаза и немного успокоился. Он с Шамуном вчера долго готовили список всех мероприятий, хотя ни один список никогда и ничего не решал, даже такой длинный, как этот – в четыре машинописных страницы.

Во вселенной, управляемой по законам Мерфи, размышлял Нед, списки мероприятий – что-то вроде амулетов, отгонявших нечистую силу. Тем не менее, при такой сложной операции, как прием в воскресенье, он и Шамун должны ясно представлять то, что им предстоит делать, шаг за шагом. Он снова опустил взгляд на газету и просмотрел еще несколько страниц, пытаясь перехитрить Мерфи.

В третьем мире, как заметил Нед, среди важнейших новостей не было ничего ни о новой резне, ни о засухе. Никто не расстреливал из автоматов переполненные лагеря беженцев. Видимо, для разнообразия отсутствовали и устрашающие сообщения о повседневной жизни в условиях недоедания и угнетения.

Как жаль, найдется ли новый мессия, который явится в воскресенье и во имя мщения за эти преступления устроит нападение на Уинфилд. Как жаль…

Короткая передышка. Нед поднял глаза и увидел Лаверн в домашнем халате, которая смотрела на него. Интересно, долго ли она простояла здесь, беззвучно спустившись босиком по лестнице? Она выглядела усталой и обеспокоенной.

– Паршивая ночь, да?

Она кивнула и направилась к кофеварке.

– Спасибо, что подогрел, – сказала она, наливая кофе и кладя кусок хлеба в тостер.

– Что-то тебя беспокоит? – спросил Нед.

Они оба знали, что он должен быть сегодня в офисе, но жизнь станет чуть легче для них обоих, если они выплеснут все за завтраком, а не перед входной дверью.

Он подвинул Лаверн масло и варенье.

– Что случилось?

– Думаю о девочках.

– Скучаешь о них?

– А ты разве нет?

Он на секунду заколебался.

– Естественно. Но ты ведь прекрасно знаешь, что, если бы они были здесь, я бы не видел их больше десяти минут в день.

– Это ты хвастаешься или жалуешься?

Он улыбнулся, но улыбка быстро исчезла.

– Однажды, – сказал Нед, – когда я смогу рассчитывать на полную пенсию… – Мысль так и осталась незаконченной.

– Но до тех пор, где бы ни были девочки, у тебя нет времени для них, – бросила Лаверн. – Послушай, Нед, мне надо поговорить с тобой о себе, а не о тебе.

– Давай.

– Я хочу улететь домой и…

– Это и есть дом, – отрезал он.

– Я имею в виду Калифорнию. Мне хотелось бы побыть с ними месяц-другой.

– За колючей проволокой.

– Необязательно останавливаться в Кэмп-Либерти. Мы можем поехать к одному из моих братьев. Фил нас давно уже приглашает. Да и Пит – тоже.

– А долго тебя здесь не будет?

– До начала занятий в школе. Мы вернулись бы ко Дню труда.[77]

– Ты давно об этом думаешь, Лаверн?

– В общем-то недавно. Но, честно говоря, это беспокоит меня с тех пор, как мы приехали в Лондон. Как только ты…

Казалось, оба ждали, чем закончится эта мысль, но она не стала продолжать.

– Как только я – что? Ты говоришь, что я изменился и ты чувствуешь, будто я оставил тебя. Дело в этом?

– Память не подвела тебя, Нед.

– Ты названиваешь девочкам. – Он кивнул в ответ на свои мысли. – Я понял. И ты считаешь, что твоя главная обязанность – быть с ними, так как я отрезаю тебя от всего остального. Понял. Только одно. Откуда я знаю, что ты привезешь их назад?

– Но ведь я так говорю.

Они посмотрели друг на друга – глядя в глаза, его темно-синие в ее светлые.

– О'кей, Восс, это подходит. – Он кивнул головой, допив кофе. – Что тебя подтолкнуло к этому решению?

– Ха. Это отдельная история. Мне помогли.

– Ого. Профессионал?

– Подруга.

– Бетси Восс?

– Она мне не подруга. – Лаверн с сожалением посмотрела на него. – Что ты знаешь о друзьях, Нед? У тебя нет ни одного друга, если не считать твоего ливанского лакея.

– Я думал, мы говорим о тебе, а не обо мне.

– Да. Я сходила с ума, просто сбрендила. Я знаю, есть в Лондоне консультанты по проблемам брака. Терапевты. Но кого я могла попросить помочь мне?

– И кого ты попросила?

– Джейн Вейл. – Лаверн улыбнулась с оттенком гордости. – И знаешь, очень странно. Когда я поговорила с ней, по-настоящему поговорила, мне уже не понадобился профессионал. Оказывается, все, что мне требовалось, это поплакаться другу.

Тостер щелкнул и выбросил два недожаренных куска хлеба. Лаверн молча намазала их маслом.

Нед долго стоял, не двигаясь и раздумывая, сесть ли и выслушать Лаверн или проявить равнодушие и узнать все позже от Джейн.

– Это она посоветовала тебе отправиться в Калифорнию?

– Совсем нет. Она сказала мне только, не делать ничего навсегда. То есть считать временным то, что я делаю, – таким, что можно потом изменить. Не обрубать концы. Понимаешь?

– Отлично. Вы треплетесь о нашем браке. Прекрасная сцена, Восс. Ты уверена, что она об этом не расскажет в посольстве?

– Джейн не такая. Ты же знаешь ее, Нед. Как ты можешь подумать, что она сделает что-то такое?

– А случайно?

Лаверн пожала плечами.

– Думаю, что великий разведчик-водопроводчик полковник Френч справится с такой простой штукой, как утечка из дома.

Нед будто прирос к полу, так хотелось ему узнать подробности разговора, но он боялся проявить любопытство. Хотя времени не оставалось, все же надо было отправиться в Уинфилд-Хауз, чтобы встретиться с Шамуном и миссис Фулмер и обсудить с ними последние детали.

– Когда ты собираешься уезжать?

– Наверно, в понедельник или во вторник.

– Так скоро?

– Нед. – Она подняла на него глаза и нежно заговорила с ним. – Не пойми это превратно, но я улетела бы сегодня утром, если бы не этот проклятый прием. В любом случае, я соберусь.

– А я останусь на обломках.

– Если у тебя будут трудности, поговори с Джейн. У нее есть список специалистов для таких случаев.

– Так ты советуешь поговорить с Джейн?

* * *

Приятное здание в стиле «арт деко», называемое домом номер 12, выглядело непривычно спокойным для тех соседей в Белгравии, которые время от времени наблюдали за ним. Частые посещения молодых парней прекратились. Человек, доставлявший газеты, сказал, что ни швейцара, ни лифтера уже нет: их сменил молодой и суровый парень, который не впускал ни почтальона, ни разносчика газет. Мусорщик обнаружил, что черный вход заперт. Чтобы выйти или войти, оставался только один путь, но охранник не располагал к передвижениям.

Хотя утром третьего июля было облачно и влажно, все окна в мансарде были заперты. Никто не смотрел на город с террасы на крыше. Жизнь на верхнем этаже замерла. Нэнси Ли спала с Лейлой в ее спальне. Дверь была заперта снаружи, а ключ от нее находился у одного из подручных пучеглазого. Время от времени женщин выпускали, чтобы приготовить еду. Разговаривать с доктором Хаккадом им не разрешали. Он сидел взаперти в своей спальне, еду приносил ему вооруженный охранник.

Со вчерашнего полудня никто не входил и не выходил отсюда. Пучеглазый тоже не появлялся. Он забрал с собой Хефте и не позволял ему даже позвонить Нэнси Ли.

Хаккад чувствовал, что сходит с ума. Его кормили и разрешали смотреть телевизор, но это было все. У него забрали бритву и отключили телефон. Даже приготовленную Лейлой пищу просматривали – не спрятана ли в ней записка.

Нэнси Ли не сходила с ума… пока. Вчера утром она сообщила Бриктон о запланированном на воскресенье нападении и рассчитывала передать новую информацию, когда вернется в дом номер 12 после похода по магазинам. Но двери захлопнулись: теперь у нее не было доступа ни к информации, ни к Хефте, ни к Бриктон.

Один из двух вооруженных охранников непрерывно раскладывал пасьянс. Другой слушал классическую музыку по «Радио-3», выключая его, когда читали стихи или рассказывали о термоядерной реакции. Время от времени звонил телефон. Разговоры были односложные и ничего не давали Нэнси.

– Они об этом пожалеют, – кипятилась Лейла. – Не беспокойся. Мой брат – очень сильный человек. Эти собаки пожалеют о том, что так обращаются с нами.

Нэнси Ли не приходило в голову извлечь хоть что-то из Лейлы. Поэтому она до сих пор не знала, что первоначальный план нападения был украден пучеглазым и подчинен его целям. Нэнси знала лишь о захвате Большой лондонской мечети – сообщив об этом Бриктон, она была спокойна. Она красила ногти, листала журналы мод Лейлы, пила «кока-колу», занималась аэробикой и старалась не жаловаться на жизнь.

Иногда она думала, появится ли здесь Брики, чтобы спасти ее и заниматься с ней любовью. Она никогда не испытывала ничего такого. Она в долгу перед Брики.

* * *

Ройс Коннел появился из спальни Джилиан Лэм медленно и вкрадчиво, как немецкий актер в фильме о Дракуле. Он взялся за косяк двери обеими руками, прошел дальше, оперся о стену. Взгляд его блуждал по квартире, а в глазах застыл безмолвный вопрос: «Где я?»

Осторожно закрывая дверь спальни, он услышал за спиной глубокое и ровное дыхание Джилиан. Ее руки обнимали подушку так же, как совсем недавно обнимали его.

Уже утро? Ройс в одних носках бесшумно прошелся по дому. Это была маленькая пристройка к огромному особняку под названием Обри-Гейт, расположенному в верхней части Обри-Уок. Отсюда можно было увидеть не только соседний Кенсингтон, но далеко, как во сне, – шпили музея Виктории и Альберта, вздымающиеся в утреннем тумане, подобно высокой груди русалки.

Ройс нашел крохотную кухню и остановился, думая о том, как бы сварить себе кофе. Он не делал этого уже много лет. Кофе всегда готовили для него сотрудники посольства, вроде Фишлока. Но, говорят, старые навыки не пропадают? Он поставил кипятить воду. Маленькие оранжевые кварцевые часы на полке показывали раннее время – не было и семи. Оперевшись на раковину из нержавеющей стали, Ройс попытался свести воедино отрывочные воспоминания о прошлой ночи.

Нас было трое, так? Джилиан, восхитительная Мириам и я. Двусмысленная ночь – с утаенными и раскрытыми тайнами. Ночь, как водопад. Ройс положил в кружку большую ложку растворимого кофе и залил его кипятком.

Он вошел в маленькую гостиную Джилиан, впервые с удовольствием разглядев прекрасную мебель и интересные картины на стенах. Холостяцкая квартира, пожалуй, здесь едва хватает места для одной женщины. Стоп! Неужели это Коро? А на другой стене маленький набросок пейзажа… Сезанн? Не может быть. Копии. Ройс нашел свои ботинки под маленьким диваном рядом с туфлями Джилиан на высоких каблуках. А ночью здесь были и оранжевые туфли Мириам.

Она – бисексуалка, подумал он, нахмурившись, и попытался всунуть ноги в свои ботинки. Ройс отхлебнул глоток кофе.

Бриктон с ума сходила по Джилиан, пока не поняла, что та безразлична к женщинам. Тогда Мириам затеяла скаутский праздник: распевала песни, выкрикивала тосты. Потом в ней проснулась сваха – еврейская страсть выдавать замуж – лучше, конечно, за хорошего профессионала, дипломата или телерепортера.

Ройс смутно припоминал, что он отчаянно защищал благословенное одиночество, негодуя против того, что люди что-то «должны» друг другу, когда у них роман. Они спели об этом несколько песен. «Ты принадлежишь мне». Песни собственников. Он отчетливо вспомнил, как Мириам хриплым баритоном выводила бессмертные строки из «Девушки сна»: «Ты научишься готовить и шить, и ты полюбишь это, я знаю». Кофе был ужасен.

Набросок наверняка принадлежит Сезанну, а вон тот карандашный рисунок акробата – несомненно, Кле. До того, как он потерял рассудок.

Ройс вернулся в кухню, где аккуратно вылил весь свой кофе, сполоснул кружку и поставил ее вверх дном на маленькую деревянную подставку. Все в этой квартире было маленьким, подходящим много работающей журналистке. Ройс почувствовал резкий контраст с огромными комнатами Коринф-Хауза, предоставленного ему правительством. Но все же здесь, если верить словам Мириам, было больше того, что сразу бросалось в глаза. Например, живопись на стенах.

Джилиан вышла из комнаты, чтобы приготовить закуску, необходимую после их неимоверных вечерних возлияний.

– Прекрасная девушка, – тихо сказала Мириам. – Прекрасный маленький домик. Привратницкая к большому особняку.

– А кто живет в особняке? – поинтересовался Ройс.

– Никто. Когда Джилиан порвала с семьей, она устроила так, что никто из них не сможет добраться до Обри-Гейт.

– Вы хотите сказать, что она владеет всей этой громадиной?

– Мой дорогой…

Мириам придвинула к Ройсу свой гигантский бюст. Занятие сводничеством расположило к фривольности.

– Мой дорогой, – продолжала она, – кажется, я знаю о вашей подружке больше, чем вы.

– Она мне не под…

– Она – леди Стоук-Монктон. – Пухлый рот Мириам открылся и закрылся, как у оракула. – Она не вынесет, если поймет, что вы об этом узнали. Она ненавидит свою семейку.

– Мне незнакома эта фамилия.

– Ее прадедушка нажил миллионы на опиуме в конце прошлого века, – сказала Мириам свистящим шепотом. – Когда умер ее отец, она с братом унаследовала огромные фермы на севере, какие-то заводы в центральной части Англии, недвижимость в Лондоне. Мой дорогой Ройс, эта недвижимость поражает воображение. Но меня не удивит, если она отдаст все это на благотворительность. Она… тсс!

Ройс услышал, что хозяйка возвращается.

– Но откуда вы все это знаете? – спросил он у Бриктон.

– Это же моя работа, мой сладчайший.

– В бутике?

– О чем вы тут шепчетесь, а? – спросила Джилиан.

Сейчас, сидя в кухне, Ройс размышлял об услышанном. Он был полуодет, поэтому надо было собраться и тихо уйти. До Коринф-Хауза отсюда было не очень далеко, да и хорошая прогулка пойдет ему на пользу. Не очень сильная, но непрерывная боль в пояснице беспокоила его. Вот результат вдохновенного сводничества Мириам, подумал Ройс. Как он смутно помнил, она ушла чуть позже полуночи, чтобы не мешать затеянному ею.

Как ни странно, именно присутствие третьего лица сделало все это возможным для Ройса. Он сознательно ограничил свои контакты с противоположным полом. Похождения всегда заканчивались тем, что к полуночи он на цыпочках с ботинками в руке выбирался из квартиры, как какой-нибудь главный герой порнографических комиксов. На ночь он не оставался никогда – не из-за секса, а потому, что не выносил возникавшей после него принудительной интимности.

Ройсу было противно то, чего ждали от него утром – слов, признаний, совместного завтрака. Если уж человеку позарез нужен секс, тогда можно как-то смириться с этой отвратительной интимностью. Но зов пола был не так силен в нем. Он подозревал в себе что-то, не исключавшее контакта с мужчиной. Впрочем, в таком возрасте он и не думал затевать этого.

Но прошлой ночью или утром его захватил безумный вихрь, так что теперь было не до разговоров. Над ним и Джилиан пронесся ураган, закруживший и смявший их так, что слова были уже не нужны.

Он повернулся к окну и посмотрел на Лондон, раскинувшийся внизу. Обычный рабочий день. Снова надо работать с людьми – кого-то склеивать из кусочков, как разбитую вазу, кому-то помогать, кого-то окружать ореолом величия и могущества или, как в случае Бада Фулмера, подгонять под мерку достойного человека.

Занимая такой высокий пост в загранслужбе, подумал Ройс, надо научиться быть нянькой для богатых. За тридцать лет он постиг это. Жил хорошо, тратя заработанное до последнего пенни, и никогда об этом не жалел. Но ранняя отставка, о которой он помышлял, была невозможна при отсутствии сбережений.

Его внимание отвлек электрический чайник. Он слегка нахмурился и снова снял ботинки. Надо признаться, кофе был отвратителен, но если положить меньше порошка?.. Тихо двигаясь в носках, он налил две кружки кофе, нашел песочное печенье, поставил все на маленький поднос.

Шлепая по полированному полу, Ройс вошел в спальню Джилиан, примостил поднос на тумбочке у кровати и склонился к спящей. Он слегка поцеловал ее в щеку.

– Дорогая! Пора просыпаться. Завтрак готов.

* * *

Вне Лондона есть несколько больших и маленьких городов, предназначенных для того, чтобы разместить предприятия, слишком крупные для Лондона с его очень дорогой землей. Таким городам англичане дали название «конурбация»; одним из них был и Слау.

Вдоль одной из широких магистралей Слау, специально спланированных для автомобильного движения, стоит двухэтажный дом, зажатый между заводом крупной компьютерной фирмы и цехом, который доводит французские автомашины для использования в Великобритании. В этом доме в 1930-х жил фабрикант кухонного оборудования. Теперь на нем была вывеска: «Ходгкинс и дочь. Традиционные обеды».

Место это выглядело на удивление современным, принимая во внимание, что этот дом был одним из немногих, оставшихся от старых времен. Его очертания в стиле «арт деко», задуманные как имитация кухни 1930-х, были в моде теперь, когда остальные из нынешних обычных домов сильно напоминают кухню. Его стены были сделаны из стеклянных кирпичей, поэтому интерьер озарялся светом, когда появлялось солнце.

Коренастый мужчина с нездоровым цветом лица и выпученными глазами сидел за маленьким столом в центре большого офиса. Его стол отличался от других тем, что на нем было несколько местных телефонов и один прямой городской. В это утро мужчина долго сидел молча, разглядывая пометки в своем блокноте. До полудня он будет один, потом офис оживет, люди начнут готовиться к сегодняшним приемам и к завтрашнему грандиозному событию, устраиваемому миссис Фулмер.

Зазвонил городской телефон, но мужчина даже бровью не повел. Кончиком карандаша он отмечал пометки на блокноте. Наконец он снял трубку.

– Да?

– Он сбежал.

Выпученные глаза еще больше выкатились.

– Кто?

– Немец.

– Идиот! Как это ему удалось?

– Нигде не можем его найти. Могу поклясться, что он был м…

– Хватит. Найти его.

Мужчина бросил трубку и гневно выдохнул воздух. Неужели на свете нет больше настоящих профессионалов?

Он потратил столько времени и денег – правда, не своих, – собирая лучших боевиков в разных странах. Они повиновались ему, как автоматы. Он выбил из них дух творчества. Ему приходилось думать обо всем за них. Так было лучше. Его успех объясняли безжалостностью, какими-то внутренними контактами или тайной политической поддержкой. Все было так.

Он создал свою собственную разведывательную сеть из тех, кто обслуживал вечера и приемы. Они поставляли поразительный объем информации. Его всегда удивляла беспечность людей, говорящих в присутствии прислуги: им и в голову не приходило, что подслушанная информация может быть продана. Официанты, шоферы, горничные, бармены, уборщики, камердинеры, секретари – никто из них не зарабатывал столько, чтобы позволить себе воротить нос от дополнительных денег.

То, что он был первым, имело еще одно преимущество. Сеть его информаторов часто собирала материал, который не давал никакого навара, но был полезен Биллу. Неважно, часть ли того, что в насмешку называли правоохранительными органами, или вся полиция полностью полагалась на покупную информацию, получаемую обычно от стукачей, которых британцы именуют «grasses», он сотрудничал со всеми, включая секретные службы. Как один из наиболее надежных поставщиков информации в Лондоне, он мог рассчитывать, что его защитят и от тех, кто зарабатывал на жизнь, мешая жить преступникам.

Такие возможности, как завтрашний прием в Уинфилд-Хаузе, выпадали редко. Напротив, сборища вроде вчерашнего в Бибе могли предложить сходные возможности, но почти без шансов на успех. Новые студии находились на переполненных улицах, часто запруженных транспортом, тогда как Уинфилд-Хауз с его обширным подвалом, словно специально предназначенным для заложников, стоял в парковой зоне, откуда было легко смыться на вертолете.

Конечно, и удача играет большую роль. Он холодно усмехнулся, подумав о том, каким подарком судьбы было то, что прямо к нему в руки попали невежественные арабские гуси, которые отвлекут внимание полиции и тем самым обеспечат его успех. Когда он впервые услышал о финансируемой Хаккадом операции, он позаботился о том, чтобы его пригласили в дом доктора, поскольку хотел выведать, действительно ли эти любители-мусульмане замышляли нечто, намного превосходящее их возможности.

Не было надежды на то, что их предприятие увенчается успехом. Он думал так, пока на вечере у Хаккада не увидел немца по имени Берт. Досье на таких парней обычно бывает толщиной с хороший телефонный справочник, а он имел доступ к множеству досье. Берта, политического террориста, надо было устранить. С самого детства Берт действовал по чисто идеологическим мотивам, а поэтому им нельзя было манипулировать так, как павлином вроде Хефте. Но вместо того, чтобы преспокойно сдохнуть, он теперь исчез. Его надо было убить должным образом, а не подвергать его этой фантастической «смерти от тысячи порезов». Нечто простое и несомненное, как пригоршня слизняков.

Снова зазвонил городской телефон. Он так напряженно обдумывал ситуацию, что продолжал размышлять о ней, даже взяв трубку. Наконец он понял, что его о чем-то спрашивают; он услышал возбужденный женский голос.

– Это мистер Фаунс?

– А, миссис Фулмер. Какой приятный сюрприз! У вас все в порядке?

– Все как раз не в порядке. – На другом конце провода молчали. Видимо, она закрыла трубку рукой, чтобы поговорить с кем-то еще. – Все просто из рук вон плохо, мистер Фаунс. От меня требуют, чтобы… но это невозможно!

– Алло! Миссис Фулмер!

– Это совершенно немыслимо! Так грубо, по-армейски! Полный идиотизм! Это солдаты, понимаете, а не поставщики. И предполагают, что я приму их как опытных поваров, официантов и даже музыкантов? Это абсолютно немыслимо!

Видимо, она обращалась к кому-то еще, а не к нему. Но пучеглазый сидел, уставившись на пустую стену из стеклянных кирпичей, и думал: «Не может быть!»

Не может быть, чтобы один из этих американцев – скорее всего, полковник Френч, – обыграл его, пронюхав о том, что он решил подменить официантов боевиками. Черт, вот ведь неудача! Но пока еще можно хоть что-то поправить.

– Миссис Фулмер, – сказал он. – Послушайте…

– Что? Говорите громче, мистер Фаунс.

– Послушайте, мадам. У меня есть одна идея.

* * *

За окнами большой комнаты, где Пандора Фулмер наблюдала за тем, как приводят в исполнение ее планы, связанные с воскресным приемом, пошел дождь. Трое мужчин сидели за столом и смотрели в окно: Ортега, обычно руководивший безопасностью Уинфилда, и два офицера разведки – Шамун и Френч. Они словно тайком сговорились смотреть на дождь, а не слушать разговор миссис Фулмер с фирмой, согласившейся обслуживать прием.

Шамун почувствовал беспокойство за Неда Френча. Он появился в Уинфилде совершенно разбитым и замкнулся, не желая говорить о своем состоянии. Еще одна утренняя перепалка между Недом и Лаверн, решил Шамун, без кровопролития, конечно, но с проникающим ранением души.

Нед замкнулся еще больше после того, как миссис Фулмер, пытаясь выяснить, кто будет обслуживать прием, выказала неожиданное раздражение. Хотя Нед подробно объяснил ей, что персонал из квартирмейстерской службы сухопутных войск имеет отличную квалификацию и большой опыт, Пандора не желала расторгать свою договоренность с фирмой «Ходгкинс и дочь».

– Вы понимаете значение слова «контракт», полковник Френч? – почти орала она на него. – Я подписала контракт с фирмой. Это документ. Я понимаю, что объяснять армейскому офицеру, привыкшему к тому, что Пентагон сыплет деньгами, с каким уважением следует относиться ко всякому контракту, еще труднее, чем разговаривать с глухим. Но в порядочном обществе, полковник Френч, доверяют контрактам. Мы требуем, чтобы фирма следовала своим обязательствам, а сами полагаем выполнять свои.

С громкого крика она вдруг перешла на шепот. Почти как питон, который постепенно обвивает вашу шею, подумал Шамун. Теперь они трое, как провинившиеся школьники, сидели и наблюдали, как миссис Фулмер смешивает их карты.

– Да, мистер Фаунс. Как предусмотрительно с вашей стороны… О, а не могли бы вы, мистер Фаунс… Вы настоящий джентльмен… Я просто не знаю, как вас благодарить, мистер Фаунс, за то, что вы помогли мне выбраться из такого неловкого положения.

Шамун краем глаза посмотрел на Неда. Никакой реакции. Сидит и смотрит на дождь. Наконец Шамун не выдержал:

– Нед! Неужели нам все это нужно?

Нед медленно повернул голову и, не глядя в глаза Мо, как-то отстраненно сказал:

– Время выбрано отлично. После такого дождя сад будет прекрасно выглядеть завтра.

Ортега скорчил гримасу и тихо заметил:

– Слава Богу, что дождь сегодня, а не завтра, а?

Нед повернулся к нему и спросил, тоже не глядя ему в глаза:

– Как ты думаешь, Гарри, погода наделена способностью понимать?

– Ты думаешь, что завтра может пойти дождь?

Френч все же взглянул на Шамуна.

– Только если нам повезет. – Он поднялся. – Миссис Фулмер, могу я прервать вас на секунду?

Она прикрыла рукой трубку.

– Вы… не… можете.

– За что судьба посылает мне так много решительных женщин? – спросил Нед, ни к кому не обращаясь.

– Не понимаю вас, – отрезала Пандора ледяным голосом.

– Повесьте трубку, миссис Фулмер. Скажите ему, что перезвоните и сообщите, что ему делать. В конце концов, кто кого нанял? Получается так, будто он принимает решения за вас.

– Мистер Фаунс, извините. Я вынуждена иметь дело с исключительно грубыми людьми. Я позвоню вам через полчаса. Да. Как чудесно! Спасибо. Да. До свидания. – Ее глаза стали спокойными. Внутренние бури не сотрясали больше Пандору. Казалось, что она обратилась в маленькую и аккуратную ледышку.

– Полковник Френч, – начала она, – если уж я не могу предать вас суду, то намерена добиться хотя бы вашего перевода. Вы превысили свои полномочия, причем поведение ваше совершенно неприемлемо. Вам придется усвоить, что у нас гражданское правительство, и решения принимают гражданские люди, а не бездельники в военной форме.

В ответ на этот, как показалось Шамуну, еле сдержанный выпад Нед усмехнулся.

– А теперь непосредственно о деле, – продолжала холодно Пандора, – я хочу сказать, что вам не позволят привести ваших убогих квартирмейстеров в Уинфилд-Хауз. Ни завтра, ни послезавтра – никогда.

Нед взглянул на часы.

– Прошу извинить, миссис Фулмер, вы не знаете, его превосходительство сейчас здесь? Он принимает посетителей?

– Вы не смеете беспокоить его превосходительство этими проблемами.

– Боюсь, что вы не оставили мне другого выбора.

– А я боюсь, что вы не понимаете трудности своего положения. Вас здесь никто ни во что не ставит. А я уж постараюсь сделать все, чтобы так было всегда и везде. Людям, как вы, нельзя разрешать наводить порядок от имени президента.

Шамун старался отнестись ко всему происходящему незаинтересовано, наблюдая их, как боксеров. У нее вес комара, может, еще меньше, но все же она самка комара. Пандора выпрямилась и смотрела на Неда таким глупым неподвижным взглядом, что Шамун, невольно вспомнив о Медузе Горгоне, представил себе окаменевшего Неда. Мо кашлянул. Как ни странно, этот звук снял царившее в комнате изнурительное напряжение.

– А мы не могли бы использовать и тех и других? – предложил Шамун, – чтобы часть обслуги была из наших, а часть из «Ходгкинс и дочь»?

– Наконец! Просветление! – Голос Пандоры напоминал теперь змеиное шипение. – Как раз это предложил мистер Фаунс. Он не загоняет меня в угол, полковник Френч, в отличие от вас. Он готов к компромиссу. А теперь и ваш подающий надежды атташе до этого дошел. Это усвоили ваши солдафонские мозги?

– Я думаю, что мы посоветуемся об этом с его превосходительством, – сказал Нед.

– Нет!

– Боюсь, что придется.

– Нет!

– У меня нет вы…

– Нет! – Она резким движением опустилась на маленький стульчик и вдруг разразилась слезами. Черные от туши линии поползли по щекам. Лицо ее сразу стало несчастным и убитым.

– За что в-вы меня так ненавидите? – спросила она Неда.

Шамун сделал шаг назад. Эту женщину окружала аура, сильная, как электромагнитное поле. Как опытный дзюдоист, она могла использовать себе во благо большой вес своего противника. Нед опустился на одно колено и протянул ей белоснежный платок, но она оттолкнула его руку. Платок парил над полом – невесомый и будто наэлектризованный. Пандора всхлипывала почти беззвучно, уткнувшись, как беззащитный котенок, в рукав своего свитера. Она мяла в пальцах крохотный платочек и прикладывала его поочередно к маленькому носу и щекам.

Эта женщина, подумал Шамун, поддержанная мощью Белого дома, получившая благодаря президентской Директиве-103 такую силу, что смутила даже Ройса Коннела и на неделю выбила из седла его и Неда Френча, все же поняла, что выиграет слабостью, а не силой. У нее дрожал голос, когда она, все еще всхлипывая, вздохнула, подняла печальные глаза на полковника Френча и тихо сказала:

– Вы все время делаете мне больно, сэр. Вы использовали свою силу, чтобы унизить меня, сделать смешной… плаксивой… и глупой. Вас, конечно, обрадует, что госдеп запретил мне показывать видеопленки президента. Вы, должно быть, смеялись, сэр, когда гости десятками отказывались от приглашений. Вы, вероятно, злорадствовали, узнав, что мне не удастся устроить фейерверк. А теперь вы метите в самое сердце всего дела, сэр, – в обслуживание, предлагая мне наемных убийц из квартирмейстерского корпуса, не отличающих крылышка цыпленка от его ножки без особых на то указаний. – Она перевела дух, и Нед успел вставить:

– Вы совершенно правы, миссис Фулмер. Я не совершил ничего из перечисленного вами, но вы совершенно правы, полагая, что кто-то в этом виноват. Но, миссис Фулмер, у нас нет времени. Сегодня суббота. Давайте хоть на минуту сделаем вид, что мы действуем заодно, и быстро изменим некоторые решения.

Она уставилась на него, вытирая со щек следы туши. Оценивающий и отрешенный взгляд Шамуна уловил, что она, даже не глядя в зеркало, знала об этих полосах. Она сознательно пустила слезу, чтобы показаться беззащитной. Это часть ее арсенала.

– Ч-что вы сказали?

– Я предложил довериться друг другу в ближайшие двадцать четыре часа. После этого вы можете добиваться моего перевода. Но до тех пор давайте вести себя как взрослые, идущие к одной цели.

Ортега, который все время чувствовал себя исключительно неуютно, наконец улучил момент, чтобы выступить миротворцем.

– Но вы не должны помыкать нами, полковник Френч. Мы обеспечиваем безопасность Уинфилда уже давно. Я знаю, что главное для миссис Фулмер – это интересы Уинфилда.

Услышав эту галиматью, Шамун испугался, что Нед ввяжется в перепалку. Он никогда не видел Френча таким взбешенным, разве только в его кабинете, где не было других свидетелей, кроме Шамуна. Нед встал с колен, поднял отлетевший платок и машинально засунул его в рукав, как и Пандора. Он перевел взгляд с нее на Ортегу, потом на Шамуна и сказал:

– Я готов к компромиссу.

– Какому компромиссу? – спросил сбитый с толку Ортега.

– А к тому, что мы только добавим к профессиональным официантам наших людей, а не заменим их всех.

Не теряя времени, Пандора взяла трубку. Ее глаза все еще пристально смотрели на Неда. Потом она набрала номер.

– Мистер Фаунс? Да. Послушайте, проблема решена.

* * *

Эту часть Пимлико, окружающую галерею Тэйт, которая находится на берегу Темзы, по праву можно назвать фешенебельной. Когда-нибудь, надеялся Харгрейвс, она оправдает это название. Конечно, не это заставило его несколько десятилетий назад в удачный момент купить на первом этаже крохотную квартирку, выходившую в еще более крохотный садик. Она нравилась ему тем, что причудливо сочетала в себе пещеру кентавра с комнатой отдыха. В это утро она нравилась ему еще больше, потому что у него была Николя Стронг.

Старый Харгрейвс не питал иллюзий по поводу того, что девушка, годившаяся ему во внучки, останется с ним после того, как он ее выведет в общество и обеспечит ей более высокое положение на английской театральной сцене. За долгие годы примерно с десяток таких Николя прибивались к нему в надежде на помощь. Одни из них подавали надежды, другие были бездарны. Но Николя Стронг казалась ему совершенством в сравнении с ними – не только внешне, но и умственно. Может, с возрастом он научился выбирать настоящих женщин.

Он сидел в поношенном халате за маленьким круглым дубовым столом на кухне, откуда был виден садик. Там, одетая в его длинный, бесформенный свитер, сидела на корточках она и рвала цветы. Что бы ни сказали об этом соседи, они не могли бы не оценить прелести этой сцены, которая становилась еще прелестнее, когда свитер поднимался, обнажая тело.

Николя вернулась в кухню, налила холодной воды в высокий стакан и поставила в него маленький букетик цветов.

– Ты не ухаживаешь за садом, – с укором сказала она.

– Времени нет.

– Ладно, поскольку с тобой никто не живет, я поселяюсь здесь и берусь за лопату.

Харгрейвс выпрямился на стуле.

– Замечательно!

– Хотя район у тебя не самый шикарный, но это не значит, что сад можно запускать. К нему надо приложить силы и желание.

Он смотрел, как она взяла сетку с апельсинами, пытаясь найти отверстие, чтобы вытащить один из них. Она казалась ему очень юной, но не слишком беззащитной, если учесть ее амбиции.

– Ты, кажется, уверена в своих амбициях? – поинтересовался Харгрейвс.

– Но это же все очень положительные качества. Упорный труд, превосходный талант.

– У англичан с талантом и амбициями есть возможность выбора, – заметил он. – Мы можем уехать из Англии туда, где наши дарования оценят, а нам воздадут должное, или остаться здесь и умерить наши требования.

Она наклонилась над апельсином и стала не спеша, одной длинной полоской срезать корку, держа его над бумажным пакетом, куда Харгрейвс собирал мусор.

– Я не говорю, что ты должна уезжать, – сказал ей Харгрейвс. – Может, тебе повезет больше, чем остальным. В шоу-бизнесе бывают исключения. Это как бокс у черных: единственный способ для негра сделать карьеру. А театр может предложить единственную приличную карьеру англичанке.

Она по-тарзаньи ударила себя в грудь.

– Я Стронг.

– Да уж, это тебе необходимо. Потому что крушение надежд случается и в шоу-бизнесе. Это не всегда получается по Диккенсу или Шекспиру. Часто единственным способом заплатить за квартиру может оказаться какое-нибудь дрянное дело. Ты уже достаточно взрослая и понимаешь, что это такое?

– Дрянное дело? – Ее длинные пальцы разломили апельсин на дольки. – Я уже, конечно, знаю, что такое дрянь.

– Это выражение мне нравится. Дрянное дело обращает в дрянь все хорошее, что было до этого, даже наследие предыдущей эпохи.

Она села к нему на колени и стала кормить его дольками апельсина.

– А телевидение, – с трудом произнес он, пережевывая апельсин, – все еще на уровне автомобильных погонь. Почти во всех фильмах машины носятся, как угорелые. Или домохозяйки грызутся друг с другом в техасских ресторанах. А книги?

– Хлам, – сказала она низким трагическим голосом. – Все хлам.

– Особенно книги – самоучители типа «Переработка личных отходов для развлечения и получения доходов». Кипы всякой муры по творческой мастурбации. – Он, почти не жуя, проглотил дольку апельсина. – Ты разбудила во мне проповедника.

Он взял блокнот и написал еще несколько названий книг: «100 способов борьбы с причудами» и другие. Харгрейвс поцеловал ее в ухо.

– Как ты думаешь, что скажут, когда увидят нас вместе? – спросил он.

– Надеюсь, что-то вроде «ну и счастливчик этот Харгрейвс».

– Это не счастье. Я тебе уже говорил. Это судьба.

– Дело в том, что я счастливый человек, – сказала она будничным тоном, переводя разговор на другую тему. – Ты знаешь, кто самый большой враг молодой актрисы?

– Старый развратник.

– Ничего подобного. Мой злейший враг – молодой актер, наглый мужик, любитель девочек. Сколько карьер сломалось из-за таких!

– А престарелый мошенник с пристрастием к спиртному… безопасен?

Она обняла его.

– Да, вполне безопасен.

Он обвил ее руками и принялся ласкать, думая о том, какими опытными и мудрыми стали теперь молодые.

* * *

Когда они появились в канцелярии, там была обычная для уик-энда обстановка – не полное безлюдье, но мало народу. Если бы Нед Френч остановился в тихом коридоре и прислушался к звукам пишущих машинок, электронного оборудования и телефонов, он заметил бы, что они сегодня едва различимы. Канцелярия была закрыта для посетителей, но многие служащие работали.

Нед сел за свой стол и отослал Шамуна с каким-то заданием в его кабинет. Френчу не хотелось говорить ни с кем. Он чувствовал себя разбитым и даже не знал, выиграл он схватку или проиграл.

Стычку с Лаверн он точно проиграл. Может, и с миссис Френч тоже. Время покажет. Но в другом смысле!.. Когда воюешь с женщиной, всегда есть другой смысл. Так, в этом другом смысле он, может быть, и выиграл. Бог его знает. Нед взял трубку и позвонил в офис Джейн Вейл. Ответа не было. Он позвонил ей домой. Снова никто не подошел.

Он откинулся на спинку стула и стал думать, почему ее нигде нет. Все в это утро шло не так. Он снова позвонил ей домой. Двадцать гудков.

А может, они с Лаверн в каком-нибудь пабе. Жена с любовницей обсуждаютего брак. Значит, все было действительно дурно, если понадобилось такое. Он снова позвонил ей домой, и снова никто не ответил. Это становится нелепым, решил Нед. Надо остановиться, пока не превратился в полоумного теленка или как еще можно назвать того, к кому не идет подруга.

Все же это беспокоило его. Где-то есть простое объяснение. Но интуиция подсказывала ему, что это было что-то более серьезное. Он поздравил себя с тем, что успел позаботиться о защите Уинфилда до того, как его поразила отравленная стрела Купидона. Сначала дело. Все остальное потом. Ну нет причин, чтобы ее не было дома.

Зазвонил городской телефон.

– Нед, – начала Джейн, – пожалуйста, перестань звонить мне.

– Какого черта ты…

– Остановись, пожалуйста.

– Но я хочу тебя сегодня увидеть.

– Нет.

– Слушай, Лаверн…

– Увидимся завтра в Уинфилде, – сказала она. – Сегодня я тебя видеть не хочу.

– В Уинфилде?

– Я занимаюсь протоколом для Ройса на приеме. Во всяком случае, я так думаю. Не могу найти его ни дома, ни в офисе.

– Может, он тоже не подходит к телефону. Послушай, Джейн…

– До свидания.

Послышались короткие гудки.

Глава 24

По карте Слау находится в трех четвертях пути от центра Лондона до городка Амершэм в Бэкингемшире. Быстро несясь на север в Амершэм, пучеглазый радовался тому, что пока ему везет. Ему удалось удержать миссис Фулмер на своей стороне.

Главная проблема сейчас – пропавший немец. Заговорит ли Берт? Парни, как он, не нарушают кодекс молчания. Это имеет над ними ту же устрашающую власть, что и теория Маркса о прибавочной стоимости.

И все же нет гарантии, что преданный, истерзанный и оставленный умирать Берт сохранит верность своим прежним товарищам. Идейные связи действуют до определенного предела, пока их не разрушает жажда мести.

Ну разве ему не повезло, спросил себя пучеглазый, что Слау находится всего в нескольких минутах езды от Амершэма и Литл-Миссенден? Или это просто результат правильного, удивительного, необычайного планирования?

Он притормозил и свернул влево с шоссе А355 в старый городок Амершэм. Блондин, которому он приказал встретить себя, должен был стоять рядом со зданием старого рынка, выстроенного как центр городка. Это было старинное кирпичное двухэтажное строение с открытой галереей или торговой зоной, на первом этаже, куда фермеры в свое время привозили свою продукцию и где теперь выставляли на продажу кожаные ремни, керамические ожерелья и сувениры из дерева. Там и стоял его человек, рассматривая коробочку с надписью «Сувенир из Амершэма».

Он не знал настоящего имени блондина. В его организации все могли выбирать любое имя, как и он сам. В «Ходгкинс и дочери», купленной им в прошлом году, регулярно платили зарплату, потому что ее сотрудники не были частью его элитарных боевых сил. А боевики, нигде не оформленные, не имели ни служебных обязанностей, ни постоянной зарплаты. Раз в неделю он раздавал им наличные. После особенно доходной операции – как, например, завтрашняя – он выдавал боевикам премию.

Он свернул к тротуару и подождал, пока парень не сел в машину. Да, завтра будет очень много денег. Благодаря тому, что он недавно запустил руку в лондонские счета Хаккада, в спонсорах не было необходимости. Он не будет делиться ни с кем, кроме Панъевразийского кредитного треста Хаккада. Организации нужен свой банк, хотя бы для того, чтобы переводить в него деньги за выкуп.

Блондин сел на заднее сиденье.

– Его нигде нет, – сказал он, едва дыша. Его научили помалкивать.

– Значит, кто-то подобрал его, – сказал пучеглазый. – Он не мог сам исчезнуть.

– Мы проверяем здешнюю больницу.

– Будьте внимательны, так?

Парень кивнул.

– Это требует времени, сэр.

– У нас есть время. – Фаунс медленно выехал задним ходом на дорогу. – А вот для немца время истекает. – Притормозив, чтобы влиться в поток транспорта, он увидел несколько машин, стоявших у обочины. – Что это такое?

– Что, сэр?

Рука развернулась так быстро, что блондин не успел увернуться от сильной затрещины.

– Фургон «фиорино», дурак!

Парень еле удержался, чтобы не потереть ушибленное место, но все же не шелохнулся.

– Он принадлежит арабу, сэр.

– Кто написал на нем «Ходгкинс и дочь»?

– Это Хефте предложил.

На этот раз он ожидал очередного удара. Когда суставы пальцев шарахнули по скуле, он почувствовал боль во всей щеке и глазу. Он зажмурился, но до щеки по-прежнему не дотронулся.

– Отведешь фургон в Литл-Миссенден, идиот. Я поеду следом. Поставь его в гараже конспиративной квартиры, понял? Сразу закрась буквы, слышишь? И замени стекло с пулевой пробоиной. Дурак!

Фаунс крепко приложил парня. Все еще не дотрагиваясь до лица, блондин вылез из «метро», с достоинством подошел к «фиорино» и поехал в Амершэм.

Хороший парень, подумал пучеглазый. Он потер суставы. Один из тех, кто любит боль. Мой тип.

* * *

В одиннадцать часов в этой части военной секции раздались два звонка. На один ответил Нед, на другой – Шамун. Потом они оба встали из-за своих столов и встретились в холле у своих кабинетов.

– Звонил Паркинс, – сказал Нед своему заместителю. – Они взяли Вимса и держат его в участке на Савил-роу. Они хотят, чтобы я на полчаса к ним подъехал.

Шамун кивнул.

– Я здесь поруковожу.

– А тебе кто звонил?

– Ошибка, – сказал Шамун.

Нед уже шел к выходу, поэтому не стал останавливаться и продолжать расспросы. Звонок мог и в самом деле быть ошибочным, но Шамун, конечно, умолчал, что этим способом Бриктон вызывала его в случае крайней необходимости. Первый такой звонок был сигналом предупреждения. Если через несколько секунд за ним не следовал второй, значит, встреча должна состояться в обычном месте, у бутика. Если раздавался второй, то Шамун должен был найти непрослушиваемый телефон и попытаться разыскать ее по одному из нескольких номеров.

Нед только что отошел, когда телефон вновь зазвонил. Шамун поднял трубку и услышал вслед за щелчком короткие гудки. Второй звонок. Морис выглянул в окно на Гросвенор-сквер: она была пуста – субботние покупатели не рискнули выйти в такую погоду. Дождь перестал, но тяжелые свинцовые облака снова собирались на западе.

Уход Неда дал Шамуну по крайней мере полчаса. Он не любил оставлять офис пустым, поскольку в их отсутствие никто не отвечал на звонки. Но второй звонок указывал на срочность, значит, надо было действовать.

Он вышел из здания почти следом за Недом, но повернул на север, в направлении Оксфорд-стрит. Морис нашел автомат на Дюк-стрит, недалеко от одного из магазинов одежды, в подвальном этаже которого были аркады торговых помещений, обслуживающих станцию «Бонд-стрит».

На всякий случай он позвонил по номеру бутика, но девушка, оставшаяся за Бриктон, сказала, что та будет позже. Он пытался позвонить ей на конспиративную квартиру в Челси, но безрезультатно. Наконец он набрал номер, по которому ее надо было позвать как «миссис Хендерсон» – это был офис, который она снимала: он имел телефонную связь с компанией части Мэйфера, называемой Шеферд-Маркет. Это была довольно неряшливая контора, готовая за пятьдесят гиней в неделю дать надежный адрес. Телефон был с автоответчиком.

– Миссис Хендерсон в данный момент в офисе нет. Пожалуйста, оставьте сообщение или позвоните по следующему номеру.

Шамун выслушал номер и, повесив трубку, набрал его. Голос Брик, источающий удовольствие, послышался в трубке.

– Извини, пожалуйста…

– Так какого черта…

– Заткнись и слушай, Мойше. Завтра ваши гости начнут с мечети. Это символический акт. Приурочен к полуденной молитве.

– Что?

Телефон отключился. Волнуясь, Шамун достал еще одну монету и снова набрал номер. На этот раз ответа не было. Десять гудков. Двадцать! Черт бы побрал эту бабу!

Он укоризненно посмотрел на телефон, потом повернулся и направился к канцелярии. Ходьба успокоила его, и он понял, что Бриктон сделала ему любезность.

Огромная любезность, дар – информация, которая может спасти людей. Но это был отравленный дар. Ведь он не может сообщить эту ключевую информацию, не объяснив, откуда он ее получил?

– Скажу: Нед, был анонимный звонок. Может, это как раз тот парень, что вроде не туда попал, я тебе о нем говорил. Что-то с Большой мечетью завтра будет связано. Может, и ерунда, но все же…

Тухло пахнет. Но дело не только в этом. Если все так неопределенно изложить, то и информацию нельзя будет использовать. Ее сочтут неубедительной и не предпримут никаких мер. Если Брик права – а он знал, что ее сведения из первых рук, – то этот отчаянный символический акт необходимо предупредить, но готовиться к противодействию надо сейчас же, как только Нед узнает об этом.

Вернувшись за свой стол, Шамун принялся изучать карту района. Мечеть была почти через дорогу от Уинфилда. Но она совершенно не годилась как база для нападения с земли. Вход в мечеть был со стороны, противоположной Уинфилду, таким образом, расстояние между этими двумя объектами удваивалось.

Если посмотреть на дело с точки зрения немецкого агента, комиссара Хефте – а Шамун считал, что сам Хефте не способен подготовить хоть мало-мальски приемлемый план атаки, – то занять мечеть следует без выстрелов и всего того, что может считаться осквернением. Проорав воинственные лозунги в мечети, нападающим придется обогнуть ее почти полностью, прежде чем они начнут штурмовать ворота Уинфилда. В этом нет большого смысла. Но, конечно, как символический акт это будет выглядеть весьма убедительно.

Он откинулся на стуле и снова взглянул на Гросвенор-сквер, припоминая, когда он впервые заметил Нэнси Ли Миллер с ее маленькой книжечкой. То, что такая тупица делала пометки, возбудило в нем первые подозрения. Потом, увидев Хефте и немца, он догадался о связях Нэнси. Но вот теперь она в самом сердце группы Хефте, а вместе с тем работает на Брики.

Сила любви.

Он чуть заметно улыбнулся… своей обычной улыбкой – сдержанной и тревожной. Причины для волнения у него были. Его долг по отношению к Неду – если угодно, его любовь к нему, его единственному на свете другу, – требовал открыть ему информацию, полученную от Бриктон. И обязательно объяснить ее источник, иначе она ничего не даст.

Если информация точна, значит, готовится нападение; оно станет не только сенсационным, но унесет много жизней, поскольку речь идет о настоящих боевиках, а не о тех, кто избегает огласки. Правда, в Уинфилде будет полно телекамер. И ни одной в мечети.

Но как ему рассказать обо всем Неду? Не может же Брик пытаться таким образом избавиться от него? Нет, внедрив его в ЦРУ, Моссад потратил слишком много времени, чтобы спалить его на информации, которая почти ничего не значит для израильтян. Единственная возможность для него – это правдоподобно солгать, а потом решительно отрицать вину.

* * *

Неподалеку от картинных галерей на Керк-стрит стоит светло-серое здание. Оно тянется между Олд-Берлингтон-стрит и Савил-роу, где находится много портняжных мастерских. В этой части Лондона туристы часто теряют дорогу, сворачивая в cul-de-sacs вроде Коуч энд Хорсиз-Ярд, так как никто им не говорит, что «cul-de-sacs» означает тупик. Очень немногие из них входят в светло-серое здание, построенное в псевдоготическом стиле 1930-х, если только они не ищут полицейского.

Комната, которую временно оккупировал П. Дж. Р. Паркинс, была маленькой. Обычно в ней еще до вызова стенографиста внешне мирно беседовали полицейский-следователь и задержанный. К тому моменту, когда в нее вошел Нед, там уже было трое мужчин, ни один из которых не выразил особой радости при его появлении. Вероятно, весь запас кислорода в комнате ушел на них, а потому они были недовольны прибавлением еще одной пары легких.

– Отлично, – сказал Паркинс вместо приветствия. – Мистер Вимс, вот полковник Эдвард Френч из посольства США. Полковник Френч, это – Джеймс Вимс, американский гражданин. Он просил, чтобы приехал кто-нибудь из посольства, и я решил, что это должны быть вы.

– Правда? – Нед повернулся к рыжеволосому мужчине с ярким от гнева румянцем. – А этот джентльмен кто?

– Он сейчас уходит, – ответил Паркинс.

Не проронив ни слова, рыжеволосый, а это был Джок, вышел.

– Я разве просил об этом? – удивился Нед.

– Ладно, Вимс. Вам он был нужен.

Высокий американец с честным лицом выглядел очень усталым. Он провел беспокойную ночь здесь, в участке, что было заметно даже по его синему блейзеру. Его лицо было помятым и обеспокоенным.

– Я просил приехать мистера Рэнда, – сказал Вимс.

– Да получите вы вашего мистера Рэнда, – пообещал ему Паркинс. – Просто сукин сын не очень торопится.

Нед сделал недовольную гримасу.

– Разве можно так говорить, мистер Паркинс?

– Не сердитесь, полковник.

– Ну, раз мистер Вимс не хочет меня видеть, это, кажется, можно считать ложной тревогой, так что я поеду. Мне еще много надо сделать к воскресенью.

– Полковник, – невесело остановил его Паркинс; и Нед понял: он ищет возможность намекнуть ему, что он нужен здесь не из-за Вимса, а в связи с делом Риордана.

– Вы хотели бы мне что-нибудь сказать, мистер Вимс? – спросил тогда Нед. – Или о чем-то попросить меня?

Американец отвел взгляд, словно раздумывая, но ничего не сказал.

– Может быть, – предложил Паркинс, – для начала он объяснит, почему у него нет паспорта? Он утверждает, что его украли. Говорит, что обратился в посольство за новым, но пока не получил ответа.

– Это правда, мистер Вимс?

– И да, и нет.

– Вы не могли бы минуты за две объяснить, что означают эти слова в связи с утверждением мистера Паркинса?

– А кто такой, черт побери, этот мистер Паркинс? – взорвался Вимс. – Никто не предъявляет документов, только машут перед носом какими-то карточками, и так быстро, что их невозможно прочитать. Где ваши документы? И кто такой Джок?

– Джок?

– Это тот парень, что сразу слинял, как только вы появились.

Нед повернулся к Паркинсу.

– Мы все говорим по-английски, мистер Паркинс. Может быть, вы избавите меня от необходимости выступать в роли переводчика?

– Да, конечно. – Паркинс встал и начал вышагивать по крохотному кусочку свободного пространства у двери, едва ли большему по площади, чем ярд на ярд. – Как вы оба знаете, смерть Риордана возбудила множество вопросов. Мы пытаемся начать с начала, то есть с того, что означают четыре телефонных звонка погибшего мистеру Вимсу на прошлой неделе.

– Разумеется, до того, как он умер, – добавил Нед.

Но у Паркинса не было желания шутить. Его задубевшее лицо, казалось, окаменело и стало совершенно неподвижным.

– Да, мы смотрим ваши забавные американские телевизионные детективчики, полковник Френч. Мы хорошо понимаем смысл таких диалогов. Обычно мы такие штучки оставляем на потом, когда преступник уже выведен на чистую воду.

– Он имеет в виду меня, – пояснил Вимс. – Эти идиоты считают, что я причастен к смерти Тони.

– То же самое можно сказать и про меня, – ответил ему Нед. – А не объяснить ли вам мистеру Паркинсу, почему вы вне подозрений? Если вы расскажете о том, где вы были в последнее время, это может помочь.

– Так вот как защищает меня мое посольство! – воскликнул с негодованием Вимс. – Вы на чьей стороне, Френч?

– Естественно, на вашей, до тех пор пока вы исправно платите налоги.

Не ожидав ответа, Вимс замер с открытым ртом.

– Что вы имеете в виду? Вы хотите сказать, что налоговая служба?.. Да вы шутите, правда?

– Вы представляете, какой бы отличный это был шаг? – обратился Нед к ним обоим. – Вы не получаете от правительства ничего, не платя налоги. Если вы преступник или мошенник, мы забираем у вас все привилегии, даже те, что были когда-то уже использованы. Мы забираем Вьетнам, Чили, Гренаду, Никарагуа, Ливию. Мы снимаем тайное наблюдение со стороны ФБР, ЦРУ и всех других правительственных шпионов. Мы перестаем рыться в вашем дерьме. Мы больше не унижаем тех, кто учит ваших детей и ваших соседей. Мы уже не используем ваши налоги на финансирование телевыступлений аферистов-политиканов, гигантских предприятий сельхозбизнеса или нефтяных компаний. Мы даже прекращаем любые незаконченные проверки налоговой службой. Это полное лишение всех благ, которыми обеспечивает американское гражданство налогоплательщиков. А потом, когда вы сломлены, и рыдая, просите прощения, мы разрешаем вам, от щедрот наших, выплатить ваши налоги и вновь присоединиться к ликующим толпам.

Паркинс, у которого челюсть отвисла в начале этой тирады, теперь закрыл ее, да так, что зубы щелкнули.

– Ну и денек предстоит, – пробормотал он. И, возвращаясь к основной теме, добавил громко: – Может, вы хотели бы остаться вдвоем минут на десять? Я надеюсь, что из этого получится что-нибудь путное. – Он вышел из комнаты и закрыл за собой дверь.

– Итак, – сказал Нед, – это очень странно, я же не ваш адвокат.

– Вы для меня никто, полковник. Я просил, чтобы приехал Ларри Рэнд.

– А что, если Рэнд не захочет удостоверить вашу личность?

– Так вы слышали обо мне?

– Я знаю, вы считаете себя под защитой Компании.

Вимс помолчал, видимо, тщательно все взвешивая.

– Это значит, что нам не о чем говорить, так?

Нед пожал плечами.

– Мне кажется, что это совсем пустая трата времени. Я думаю, что старина Паркинс просто сделал перерыв, чтобы сходить в туалет.

Он уселся напротив Вимса с непроницаемым лицом. Мог Рэнд защищать этого подлеца или нет? Какая разница. Нед был сыт по горло всем этим делом. Очень жаль, что Джейн не захотела увидеть его или поговорить с ним. Ему было не по себе из-за решения Лаверн. И также он был совершенно взбешен компромиссом с Пандорой Фулмер. В общем, это был бездарный день, и в этой похожей на конуру комнате с подозреваемым – или подозреваемыми? – можно было ожидать новых проблем.

Нед подумал о том, как сложился день у Шамуна.

* * *

В отделении несчастных случаев больницы в Стоун-Мэндвиле было только два штатных сотрудника безопасности. Оба служили раньше в военной полиции. Теперь им было уже за пятьдесят. Им удавалось решать сообща почти все проблемы, связанные с безопасностью, когда они возникали в отделении. Это касалось непрошеных посетителей, в том числе журналистов, или пациентов, иногда начинавших бушевать так, что с ними не могли справиться даже медсестры. Другими словами, как часто признавался Тревор Батт своему напарнику Уиллу Найтуотеру:

– Это курорт по сравнению с прежней жизнью.

Для Трева и Уилла прежние дни включали ночные дежурства в Германии и на Кипре, когда приходилось вытаскивать британских военнослужащих из неприятностей, связанных с проститутками, беременными женщинами и хозяевами магазинов, по-хулигански разгромленных ими.

– И смертная скука, – ответил Уилл Треву.

– В любом санатории скучно, – подытожил Трев.

Он был на два года старше Уилла и часто изображал человека, который все знает и везде побывал. Встречались они только раз в день, после ужина, когда Трев уходил с дневного дежурства, а Уилл заступал на ночное, но как-то так сложилось, что они проводили полчаса вместе, попивая чай и вспоминая службу. Трев был, кроме всего прочего, пронырой. Ему удалось оставить после ухода на пенсию служебный девятимиллиметровый «парабеллум». Его не регистрировали, но пистолет хранился в кабинете службы безопасности в запертом ящике письменного стола. Уилл был благодарен Треву за это, потому что именно в ночное дежурство могли возникнуть серьезные проблемы.

– Трев, удивляюсь я тебе. Я видел, ты купил нам еще несколько патронов. Как это тебе удалось? Ведь пистолет не зарегистрирован.

Трев редко отвечал на подобные вопросы. Проныра не должен давать отчет даже старому приятелю, не правда ли?

– Ты только не распространяйся, старик.

Уилл сделал обиженное лицо.

– Ты же знаешь меня, Трев. Если будет по-настоящему жаркая ночь, я суну его в карман, но никто его не увидит.

– Ну сегодня-то не будет развлечений. Сейчас у нас народ после автомобильных аварий.

– А этот немец?

Трев нахмурился.

– Тот, что покалечился в Литтл-Миссендене?

– Он пришел в себя, когда дежурила сестра Превит и просто измучил ее. «Воды, пожалуйста. Извините меня. Воды попить». А сестра Превит никак не могла взять в толк, что ему надо. Пришлось мне объяснять.

– Ему повезло, что вода в нем держится, – сказал Трев безапелляционным тоном невежды. – Его так изрешетили, что и крейсер потонул бы.

Чай допили в сосредоточенной тишине, вспоминая поножовщину, которую им удавалось остановить или скрыть, чтобы спасти английских солдат от суда за границей. Нет ничего лучше настоящей поножовщины. Теперь в Англии никто так не дерется. А жаль.

* * *

– …Да знаешь ли ты, что я сделал это добровольно? Это не в твоей юрисдикции. – Голос Ларри Рэнда, низкий и жесткий, стал слышен до того, как его короткое тело появилось в дверях следственной комнаты. Он был в безумной ярости, но Нед Френч не мог припомнить случая, чтобы тот не был в ярости. Это было частью натуры Рэнда.

– Ты! – заорал резидент, как только увидел Неда. – Я так и знал, что какая-нибудь вонючая задница вроде тебя замешана в этом деле!

Френч поднялся.

– Ну-ка повтори это снаружи, Ларри. Я просто умираю от желания превратить тебя в кучку поросячьего дерьма. Думаю, это не займет больше двух минут.

Рэнд отступил на несколько дюймов. Его беспокойный взгляд обежал маленькую комнату.

– Что это за хреновина? Вы что, берете здесь уроки по подслушиванию?

Френч ласково положил правую руку на левое плечо Рэнда.

– А ну, извинись, поросенок!

На сморщенном лице резидента сменялись гримасы, улыбки, подмигивания.

– Ты что, шуток не понимаешь, Френч?

– Только не твои, коротышка!

Подмигнул. Усмехнулся. Покашлял.

– Ну никакого чувства юмора. – Он вперился взглядом в Вимса. – А это кто такой?

– Извинись. – Нед сильней стиснул правой рукой плечо Рэнда.

– О'кей, о'кей. Не обижайся. Что это за парень?

Нед убрал руку.

– Джеймс Ф. Вимс. Просил, чтобы ты приехал. Ума не приложу, зачем это?

– Вимс? – Сама эта фамилия зазвучала как труба в устах Рэнда. – Вимс? Что вы хотите, Вимс?

Долговязый кашлянул.

– Мне надо вам это объяснять?

Рэнд повернулся к Френчу, словно ища союзника.

– Кто этот парень? Он что, шутник?

– Ну никакого чувства юмора, Ларри, а? Он считает, что имеет право на прикрытие Компании. А ты как думаешь?

В голове резидента промелькнуло несколько резких ответов, но ни один из них он не произнес вслух. Вместо этого он сжал губы и несколько раз надул свои висячие щечки.

– Ты имеешь представление, сколько правил безопасности ты только что нарушил, Френч?

– О Господи, только не это. Он назвал твое имя, баранья голова. А Паркинс прекрасно знает, с кем он будет разговаривать. Поэтому снимай накладную бороду и давай заниматься делом.

После паузы Рэнд сел на стул и сразу стал казаться крупнее, почти сравнявшись с Френчем, но, заметно отставая в росте от Вимса. Френч начал понимать, что Вимс не ожидает особой помощи от такого угря, как Рэнд. Ни намека на порядочность не было в его поганых мелких генах. Они долго молчали.

– Поскольку ты спросил, – начал наконец Нед, встревоженный тем, не записывает ли магнитофон Паркинса эту гнусную сцену, – позволь мне рассказать о деле Джеймса Ф. Вимса. Для начала, здесь я могу быть не совсем точен, налоговая служба гонится за ним по пятам. Это так, для сведений. Я также понимаю, что с ним желает побеседовать подразделение лондонской полиции, занимающееся мошенничеством по поручению департамента торговли и промышленности, а также совета по ценным бумагам и инвестициям. Это то, что касается Лондона. В Нью-Йорке тоже есть на него целое дело, но когда запросили тамошнее министерство юстиции, то уперлись в каменную стену. Вимс и парень по фамилии Риордан, Тони Риордан, прикрыты Компанией. Ты об этом знал? А это приводит нас к Риордану, который…

– Подожди, ради Христа. – Правой рукой Рэнд заслонил лицо – то ли желая собраться с мыслями, то ли надеясь что-то утаить. Потом рука вернулась в прежнее положение и легла плашмя на стол перед ним. – Ты думаешь, я успеваю следить за всей этой галиматьей?

– Полагаю, что большая часть этого известна тебе.

– Ты рехнулся, Френч?

– Неужели первый раз слышишь?

– Хм. – Снова его рука потянулась к помятому лицу, но усилием воли он остановил ее. Ого, подумал Нед, уж не хочется ли ему слинять?

– Если вы отвергаете мистера Вимса, – сказал Нед, – тогда он попадает под мою юрисдикцию, по крайней мере до тех пор, пока я смогу передать его обратно Биллу. – Нед повернулся к долговязому американцу. – Я полагаю, у вас есть адвокат?

– Возможно.

– Тогда я смогу сделать для вас только одно – помочь вам позвонить ему. Остальное сделает Паркинс и его команда.

– Паркинс? – поинтересовался Рэнд. – Этот старикан из канцелярии?

– Как я понимаю, он твоего возраста, Ларри.

– О'кей, Френч. Ты выиграл. Я влез в это, не подозревая, что это западня. В следующий раз будем играть по моим правилам. Запомни. – Он поднялся на ноги и тут же снова превратился в карлика. Зрительный эффект был настолько силен, что казалось, будто и голос его должен измениться на сопрано.

– В любое время, Ларри. – Нед открыл ему дверь. – Когда я буду писать отчет, я просто укажу, что ты отрицал какое-либо знакомство или связь с обвиняемым. Правильно?

– Пошел ты в… – Карлик исчез.

Они помолчали, потом Вимс сказал:

– Ну ты меня с ним и сделал.

– Ты думаешь, я лишил тебя шансов на прикрытие?

– Конечно. – Вимс устало вздохнул. – Он должен был тебя отсюда убрать, тогда мы с ним договорились бы.

– Ну и почему же он этого не сделал?

Вимс зло рассмеялся.

– Ты хорошо знаешь историю Компании?

– Откровенно говоря, это не самый любимый мой предмет.

– Ты слышал когда-нибудь о том, что случилось в Гонолулу?

– Любой, кто читает газеты, помнит это.

– Ну так вот. Когда со мной все здесь произошло, Рэнд сразу вообразил, что он уже машет ручкой резидентуре в Лондоне и отправляется в досрочную отставку. Вот он так со мной и поступил. Это все.

– Ты говоришь, что у тебя действительно есть контракт с Компанией?

Вимс пожал плечами.

– Какое это имеет значение? Тот, кто убрал Тони, подставил меня.

– Кто заплатил за наезд?

– Некто, кого Тони сильно зацепил.

Нед оглядел его, ища подвоха.

– Ты не знаешь его фамилию?

– Господи, Френч, это мог быть кто угодно. Риордан был моим лучшим торговым агентом. Он добывал по три-четыре тысячи в неделю на продажах акций.

– Значит, тот, кто был зол на него, может быть зол и на тебя?

– Меня это не пугает. У меня есть еще кое-какие козыри. – Вимс выпрямился на стуле, а честное выражение на лице обозначилось еще отчетливей.

– Что это должно означать? – спросил Нед. – У тебя оставался только один туз, да и тот уже побит твоим дружком Ларри.

– Это не первая его ошибка. Но, возможно, ее он запомнит лучше, чем остальные.

– Вимс, я думаю, вы не понимаете, где мы находимся. Здесь не жарят людей на электрическом стуле, но они постараются запрятать вас в тюрьму лет на двадцать пять, если им удастся повесить на вас смерть Риордана.

– Только вы не дадите им сделать этого. – Вимс взглянул на Неда с триумфом. – Я был в Шотландии с герцогом Бучанским – охотился на оленя.

– Это ваше алиби?

– Там же был и его превосходительство Бад Фулмер.

Нед кисло посмотрел на него: ему очень захотелось стереть самоуверенность с открытого лица Вимса.

– Значит, мистер Фулмер плохо разбирается в друзьях.

– Что да, то да. Очень плохо. Тем более, что в это время охота на оленей была запрещена. Он нарушил закон. А вы знаете, как реагируют британцы, если убивают оленя?

Лицо Неда смягчилось. Вимс сам себя поставил в сложное положение. Если Нед хотел, чтобы фамилия посла не попала в газеты, он должен защитить алиби Вимса перед Паркинсом.

– Какие доказательства вы продаете?

– Фотографии.

– Вы понимаете, что это может быть убийство? Я не уверен, что смогу помочь вам, даже если захочу.

– О, вы с Ройсом Коннелом что-нибудь придумаете!

– А почему вы так уверены в этом?

– Шутки в сторону, Френч. Вы вместе аккуратно и красиво прикроете меня американским флагом. Рэнд этого делать не станет, а у вас нет другого выхода. Я не жду, что вы тут же побежите делать это. Мне ясна ситуация. Я останусь с Биллом, пока вы не найдете способ вызволить меня.

Он протянул Френчу свою правую руку совершенно искренне и просто, как американец американцу. Нед недовольно нахмурился.

– Уберите ее в карман, Вимс. И давайте сменим тему. Паркинс, вероятно, все слышал.

– Мы договорились?

– Вы лучше побеспокойтесь о своем здоровье, Вимс, – сказал ему Нед. – Если не вы убили Риордана, тот, кто это сделал, постарается, чтобы вы последовали за ним.

Паркинс открыл дверь и вошел.

– Совершенно правильно, мистер Вимс, – сказал он. – Следующее, что может с вами произойти, – это столкновение с «мини» на дороге.

* * *

Небо над Лондоном по-прежнему было беспросветно-серым: сейчас, ближе к концу дня, солнце опускалось все ниже. Еще немного, подумал Нед, возвращаясь с Савил-роу в канцелярию, и солнце вновь на мгновение выглянет из-за облаков, как актер, выходящий на поклон перед закрытием занавеса в расчете на аплодисменты.

Он шел медленно, чувствуя тревогу. Сегодня все беспокоило его, и нигде не мог он найти ни тени облегчения, пусть даже такого призрачного, как лучи заходящего сейчас солнца. Казалось, что вокруг нет ничего, кроме предательства, что он дышит отравленным им воздухом. В отличие от других его предчувствий, это имело название.

Не стоит так много думать о предательствах. Это неизбежно заставит его обратиться к собственной жизни и вспомнить о собственных предательствах. Странно, но аферист Вимс, не совершивший в течение своей уголовной жизни ни одного порядочного поступка и оказавшийся теперь, когда Ларри Рэнд «сдал» его, в капкане, усугубил тревожную атмосферу этого дня.

Еще более удручало Неда, что Рэнд, разыгравший перед ним спектакль, потом тихо вызволит Вимса из-под ареста. Еще одно предательство.

Предательство витало в воздухе. Возможно, не только в воздухе Лондона, но и повсюду. Но он был в Лондоне, и его легкие были отравлены. Даже мертвый Риордан не избежал предательства. Уходя из полицейского участка, Нед слышал, как Вимс обвинял во всех аферах, совместных фондах, в каждой подозрительной отправке денег в Швейцарию мертвого Тони. Отличная максима: всегда винять отсутствующих.

Он вышел с Беркли-стрит на Гросвенор-сквер и взглянул через площадь на весьма не располагающий к себе фасад канцелярии.

И что нашло на Сааринена, когда он составлял эту комбинацию из камня и стекла? Орел… трудно сказать что-нибудь плохое про орла, скопированного с такого же в Северной Англии. Он несколько оживлял это унылое сооружение.

Нед кивнул охраннику у входа и, как обычно, поднялся по лестнице на свой этаж. Усевшись за стол в своем кабинете, он услышал за стеной звук маленького транзисторного радиоприемника Шамуна, время от времени слушавшего новости.

Нед знал, что ему повезло с помощником, который угадывал его мысли и принял его лаконизм без тени сомнения. Лаверн…

Да, Лаверн. Она что-то там говорила насчет того, что у него нет друзей, если не считать его «лакея». Ну не дано Лаверн понять, что Мо необычен, умен – личность, которая для армии просто находка. Может, она из ревности так говорила? Не имеет значения. Мо – его друг и заместитель. А что Джейн говорила, подтрунивая над ним? Кажется, что люди идут служить в армию, чтобы приобретать друзей на всю жизнь? Да, на всю жизнь. Только вот продолжительность ее разная. Жизнь Викофа до того, как его голова оказалась в холодильнике Неда, продолжалась недолго.

Однако ни Лаверн, ни Джейн не могли понять, что при его работе дружба только мешает. В нормальной жизни человек приобретает или теряет друзей, но головы им не отрезают и не прошивают пулями из девятимиллиметровых пистолетов. Не делают с ними и того, что парни в его департаменте называют «самоубийством в кавычках». Это такая новая форма самоубийства, когда самоубийце «помогают» отправиться на тот свет. Примерно то же, что в Латинской Америке называют «исчезновением» в кавычках.

Нед откинулся на спинку стула и посмотрел на свой стол. Только сейчас он заметил записку, приклеенную лентой к телефону:

«Перед тем, как уйдешь из офиса, обязательно найди меня. Надо поговорить».

Как все, что писал Мо, она была без подписи. Типичная для Шамуна предосторожность. Радио за стеной замолчало. Нед подошел к двери Шамуна и постучал.

– Открой.

Через минуту дверь открылась, за ней стоял Шамун. В его темных глазах угадывалось беспокойство.

– Прочел мою записку?

– Что случилось?

– Зайди. – Мо запер дверь за Недом и сел за стол.

Что-то показалось Неду необычным в его лице, хотя оно не изменилось – разве только выражение стало другим.

– О'кей, – сказал Нед, усаживаясь. – Если есть что рассказать, валяй.

– Не смотри на меня так. Это хорошая новость.

– Хорошие новости мне нужны.

– А как бы ты отнесся к сообщению о том, где наш противник собирается начать завтра?

– Какой противник, миссис Ф.?

Шамун рассмеялся.

– Да нет. Я имею в виду арабскую группу под началом Берта Хайнемана и второго парня по имени Хефте.

Если до этого Нед сидел, развалясь и изображая безмятежное спокойствие, то после слов Шамуна он подался вперед.

– Что ты сказал? Тебе удалось что-то перехватить?

– Нед, эти клоуны начнут с того, что займут внутренний двор Большой мечети во время полуденной молитвы. Сделав что-то – политическое заявление, символический жест или благословение, – не знаю, что там такое делают арабы, обратившись лицом к Мекке, они начнут нападение на Уинфилд.

Нед так нахмурился, что на переносице появилась глубокая морщина. Он, казалось, застыл, подавшись вперед. Долго он сидел не двигаясь, потом выпрямился и снова изобразил спокойствие.

– Какая-то ерунда.

– Да нет, Нед. Информация надежная.

– Ты хочешь сказать мне, что эти «борцы за свободу», не знаю, сколько их там, – пятьдесят, сто – собираются провести такую операцию? Скажем, у них есть самое портативное оружие, которое производится в мире. Вооружены они до зубов. А теперь слушай внимательно, Мо.

– Ну…

– Они втаскивают все это в мечеть, расстилают свои коврики, несколько раз вопят «Иншалла» и снова вытаскивают все оружие? Да это же бред! Ты представляешь, сколько места оно займет? Несколько грузовиков должны привезти его к мечети. Это же просто смешно и бессмысленно!

– Если представить все именно так, то безусловно.

– Я не закончил. Допустим, эти парни не читали Клаузевица, или Макиавелли, или вообще никого. Допустим, они не подозревают, что неожиданность в военных действиях – одна из главных составляющих успеха. Но мы-то с тобой знаем, что такой профессионал, как Берт Хайнеман, прочел Клаузевица столь же внимательно, как Маркса. Вот тебе еще один довод против.

– Послушай, Нед, если ты….

– Подожди, я еще не закончил. Неужели, услышав их вопли в мечети, мы будем попивать шампанское из туфелек наших дам? Как ты думаешь, что мы сделаем, услышав топот их кованых ботинок, несущихся к Уинфилду? Дорогой, мы же не приглашали их к себе в гости. Значит, мы их не пустим.

– Ты полагаешь, они знают, что Уинфилд хорошо охраняется. А если их разведка слаба и не добыла таких сведений?

– Конечно, можно считать, что эти ребятишки способны выкинуть какую-нибудь глупость, но только на старину Берта это не похоже.

– Кончил?

– Давай.

– Где сказано, что террористы действуют по Клаузевицу? С ними бывает трудно справиться именно потому, что они поступают вопреки здравому смыслу. У тебя есть возражения?

– Продолжай.

– Второе: всегда трудно сказать, что для них важнее – пропагандистский эффект или деньги. Если ты правоверный мусульманин, и намерен нанести удар во имя ислама, и привлечь к себе внимание, лучше сначала освятить джихад, получив благословение Аллаха, а уже потом проливать кровь.

Нед провел пальцем по губам, явно борясь с желанием возразить. Но когда Шамун закончил, он промолчал. Палец все еще водил по губам.

– В этом что-то есть, – сказал он потом задумчиво. – Мо…

– Что?

– А откуда эта информация?

Шамун неопределенно развел руками.

– А это имеет значение?

– Имеет ли это?.. Да ты что, шутишь?

– Помнишь, перед твоим уходом в полицию был ошибочный телефонный звонок?

– Ну.

– Парень позвонил снова. Говорил он на смеси английского и арабского. Легкий иранский акцент. Временами я его едва понимал. Вероятнее всего, он звонил откуда-то из-за границы. Обратился он ко мне по фамилии.

– Ого!

– Может, из-за того, что я был в Ливане? – Шамун тяжело вздохнул. – Он начал болтать что-то насчет джихада и обязанности мусульман бороться против сатаны, но это тебе не нужно. Потом рассказал мне о плане нападения с условием, что отведем ему место на первых страницах газет и в вечерних теленовостях.

Голос Шамуна с каждым словом слабел. Он сидел, уставившись на план Большой лондонской мечети, лежавший у него на столе. Нед поглядел на него внимательно, потом перевел взгляд на площадь.

– Ладно, Мо.

– Что «ладно»?

– Ты меня водишь за нос.

– Нед, это правда.

– Ты знаешь не хуже меня, что информация бесполезна, когда неизвестен ее источник. И не говори мне больше о телефонных звонках, хорошо? Может, позже я тебя и поблагодарю, но сейчас эта информация не нужна, если ты не скажешь, откуда она на самом деле. – Он почувствовал, как в нем закипает гнев.

– Разве недостаточно знать план нападения?

– Нет! – Как при мигрени, все вдруг подернулось дымкой.

Нед вскочил и взбешенный пошел к выходу, глядя в окно, но не видя площади.

– Черт подери, Мо! Нужна правда! – Он почувствовал изнеможение, словно его избили.

– Тебе говорит что-нибудь фамилия Бриктон?

– Мириам Шэннон? Она связана с Моссад и работает здесь, в Лондоне.

– Она резидент, – сказал Шамун.

– Правда? Полезно знать на будущее. Погоди, так ты хочешь сказать, что получил все это от Моссад?

Шамун медленно кивнул головой. Он хотел встать, но опасался, что оскорбленный Нед врежет ему.

– От Бриктон.

– И поскольку эта информация исходит от нее, ты считаешь ее надежной?

– Да.

У Неда был вид человека, готового на все. Такой вид, подумал Шамун, бывает у людей в порыве любви или гнева. Обычно они пытаются объяснить свое состояние.

Усилием воли Нед Френч заставил себя немного успокоиться. Бешенство стало проходить. Глаза слегка прикрылись. Но он продолжал сидеть, напряженно выпрямившись. Взгляд Неда блуждал по столу: от телефона к транзистору, потом к развернутой схеме мечети и к компьютеру. Он старательно избегал взгляда Шамуна.

– О'кей, – сказал он наконец очень тихо. – О'кей, может, она и надежна. Я отчасти могу согласиться с тобой. Моссад нам дезинформацию не подсовывает. По крайней мере, до сих пор этого не было.

– Я здесь посмотрел план мечети, Нед. Мне…

– Мо, есть только одно, что ты должен мне объяснить. О'кей?

Шамун кивнул.

– Почему Моссад передал эту информацию тебе? Скажи.

Прошло время, прежде чем Шамун выдавил из себя:

– Это необходимо?

– Да, Мо. Ты же понимаешь, что от этого зависит вся твоя судьба. Не будет лишним сказать, что от этого ответа зависит и твоя карьера, и, возможно, твоя свобода.

– Нед!

– Конечно, военный трибунал примет во внимание четыре года или больше безупречной службы. В твоем досье полно положительных характеристик. Кое-что я сам туда писал, поэтому знаю, что там обнаружат. К тому же Моссад сейчас нам не враг. Но наша контрразведка начнет докапываться и наверняка что-то найдет. Думаю, что, учась в колледже, ты ездил в Израиль. Иногда именно так вербуют пацанов. Но для этого надо быть евреем. Но ты же не…

– Нед, – прервал его Шамун. – Это было в 1980-м. – Он подвинул Неду карандаш и бумагу. – Делай пометки, если надо. Я окончил колледж и поехал в Ливан, потом в Израиль. Именно там я встретил Бриктон, только тогда у нее была другая фамилия, может, потому, что она еще не выкрасила волосы в оранжевый цвет.

– Так это была ее идея, чтобы ты поступил на службу в американскую армию?

– Да.

– И работал на Моссад?

Шамун увидел, что Нед просто впился в него глазами, больше уже не избегая его взгляда.

– Меня воспитали христианином, Нед. Но обнаружив, что в Ливане мои родственники – иудеи, я испытал что-то вроде шока.

– Да, да. Вечный чужак. Лаверн мне сегодня утром сказала, что с памятью у меня все в порядке. – Он отодвинул бумагу в сторону. – Я не думаю, что ты был слишком полезен для Моссад во время предыдущих командировок… И сколько они тебе платили?

– Ничего. Они ни разу не подходили ко мне до Лондона.

– Что ты ей рассказывал?

– Пока ничего.

– Как ты должен был все мне объяснить?

– Она не знает тебя так хорошо, как я, Нед. Может, она считала, что тебе будет достаточно самой информации. Она ведь очень важна.

– Хм. – Неожиданно Нед откинулся на спинку стула. Впервые за время разговора его лицо слегка просветлело. – Так ты теперь тройной агент, так ведь? И только с одной зарплатой. Продешевил!

Шамун кивнул.

– Должен признаться, что ты не такой скользкий, как большинство из них.

Шамун поднял глаза и увидел, как окаменело лицо Неда, а взгляд впился в переносицу собеседника, словно отыскивая место для пули.

– Думаю, что вы сможете быть полезны, капитан. Даже сомнений быть не может.

Шамун пытался пошутить, но не смог.

– Приятно слышать.

– Да что вы? Как вы думаете, что я почувствовал, обнаружив, что пригрел двойного агента? Как вы думаете, что я теперь думаю о вас?

– Но ты же сделал…

– Я сказал, что вы будете полезны. И я уж постараюсь, чтоб так оно и было. Отныне вы для меня только полезны, капитан, и все. Я не отправлю вас в контрразведку только потому, что не хочу выглядеть полным кретином, не раскусив вас давным-давно.

Он встал.

– Но если я узнаю, что вы снова якшаетесь с Бриктон,можете быть уверены, я не пощажу вас.

– Я… догадываюсь…

– А что тут догадываться? Прямо скажу, я просто попытаюсь вылезти из этого дерьма с наименьшими потерями. Надеюсь, вы не думаете, что мне нравится это. Или что вы мне нравитесь.

Он с грохотом захлопнул дверь.

Глава 25

Уилл Найтуотер делал свой первый обход. Он выпил чаю с Тревом, пожелал ему доброй ночи и отправился в северное крыло, где находилась операционная.

Трев был, конечно, прав, работа как на курорте. Ничего особенного делать не надо – ходи себе по коридорам, проверяй, заперты ли входные двери, смотри, нет ли чего подозрительного. Можно и словечком перекинуться с дежурными медсестрами.

Если должно было случиться что-то неожиданное, вроде выписки пациента поздно вечером, Уиллу об этом заблаговременно сообщала медсестра. Даже об экстренной операции ему говорили по крайней мере за полчаса. Уиллу это было по душе, потому что он терпеть не мог сюрпризов. А вообще, кому они нравятся?

Он только что вышел из северного крыла и по центральному коридору направлялся к приемному покою, расположенному в южном крыле, когда услышал крик сестры. Что случилось? Сестры обычно не кричат.

Он побежал к приемному покою.

Уилл Найтуотер услышал, как впереди кто-то рявкнул. Похоже на собачий лай. Гав! Гав-гав! И снова крик. Далеко впереди была освещена часть приемного покоя, выходившего к стоянке.

У дверей стояли четыре человека; свет падал на них сверху, как на сцене.

Уилл шагнул в сторону, притаился за приоткрытой дверью, а потом выглянул в коридор. Две медсестры – Джэкобсон и Превит, – и два молодых парня в масках.

Он снова выглянул. Господи, да у них «М-10»[78] – с глушителями и магазинами. Уиллу Найтуотеру никогда не приходилось стрелять из «М-10», но в фильмах он их часто видел. Обычно из них косил людей Макс фон Сидов, но он помнил и фильм, в котором Джон Уэйн[79] играл полицейского из Сан-Франциско и…

Ти-ди-ди.

Сестра Джэкобсон закричала. Три красных дыры расползлись по халату сестры Превит. Уилл огляделся. Офис службы безопасности прямо напротив него, но они заметят, если он пересечет коридор. Боже, а что бы сделал Трев в такой ситуации?

Сестра Превит упала на колени. Она прикрывала руками грудь, словно защищаясь от новых пуль. Потом рухнула лицом вниз, как срубленное дерево.

Уилл проскочил в коридор и влетел в свою комнату. Эх, если бы Трев был здесь! Эти сволочи дождались, пока остался один дежурный охранник. Где же ключ от стола?

В темноте он открыл ящик стола и вытащил тяжелый «парабеллум». Точность так себе, но если уж попал, то уложит не хуже, чем они уложили сестру Превит.

Его пальцы сильно дрожали. Он вставил в пистолет магазин с тринадцатью патронами. Потом взвел курок. Другой магазин засунул в карман, подошел к двери и осторожно выглянул в коридор. Они выключили свет в приемном покое.

Вдоль коридора в нескольких ярдах друг от друга тускло горели лампочки, как островки света в этом жутком темном пространстве. Парни могли быть где угодно, подумал Найтуотер. Так как он не включал света, они были на равных, ничего не видели. Но двое против одного?

Если бы он только знал, что им надо! Трев быстро бы догадался, что к чему. В сейфе ночью денег не держали, да и днем там гроши были. Наркотики? Может, из-за них?

Уилл бесшумно скользнул в дверь и прижался к стене, стараясь держаться подальше от света. Интересно, можно ли заметить его силуэт при таком слабом освещении?

Только рискнув, можно это выяснить. Он низко, по-армейски пригнулся и стал медленно продвигаться вдоль стены к приемному покою, держа обеими руками тяжелый «парабеллум». Впереди кто-то застонал. Значит, сестра Превит еще жива?

– Здесь никого нет, – сказал мужской голос.

– А мне что-то показалось.

– Пошли. Держи ее перед собой, как щит.

– Я же вам сказала, – произнесла заикаясь сестра Джэкобсон. – Я н-не знаю, о ком вы говорите.

– Молодой парень. Немец.

Уилл Найтуотер точно знал, где спит немец: в центральном крыле, в палате интенсивной терапии. От них до него не было и сотни ярдов. Что же делать?

Если бы Трев был здесь, он бы сообразил. У него голова быстро работает. Побьют они сестру Джэкобсон, чтобы узнать номер палаты? Едва ли. А вот если он выстрелит в них и промахнется, они весь коридор зальют свинцом и уж наверняка его шлепнут.

Ладно. Надо затаиться и ждать, пока они не приблизятся настолько, что он не промахнется. Но если он попадет в одного, не пристрелит ли другой в отместку сестру? Что это за люди? Горячие или хладнокровные?

– Вы т-тратите время со мной, – бормотала сестра Джэкобсон. Теперь их голоса звучали гораздо ближе. – Я не знаю человека, которого вы разыскиваете.

– Тогда мы найдем того, кто знает.

– Сейчас здесь больше никого нет, – сказала она.

– Перестань, сестра.

– Я точно говорю.

Теперь они были всего в двух-трех ярдах. Уилл Найтуотер мог бы уже разглядеть их, но они держались у стены, так же, как и он.

– Сестра Превит еще жива, – сказала женщина. – Ей нужна помощь. Вы же не хотите, чтобы вас судили за убийство.

– Что, что? – Один из парней заржал. Уилл увидел внезапно его силуэт, рядом с другим, более высоким силуэтом второго парня. – Судить за убийство, говоришь? – Парня почему-то это очень рассмешило. Второй не то кашлянул, не то хрюкнул.

Первого Уилл Найтуотер повалил выстрелом в голову.

В падающем сверху свете вспыхнул вишневым фонтаном поток крови. Громко закричала сестра. Уилл Найтуотер выстрелил в живот второму парню. Последнее, что он увидел, была дыра в животе, размером с грейпфрут.

* * *

Сейчас Гросвенор-сквер была пуста. Солнце уже исполнило свой обычный фокус, метнув горизонтально лучи на землю из-под облачного неба. Субботние покупатели давным-давно исчезли. Когда зажглись фонари, только несколько пешеходов неторопливо шли по площади. Теперь она принадлежала машинам. Бесконечная череда бело-голубых фар, оранжево-красных больших огней и стоп-сигналов разбивалась на потоки, пересекалась, смешивалась.

Нед Френч сидел на подоконнике. Не так много времени прошло с тех пор, как он испил очередную чашу предательства. Может, полчаса, а то и меньше. Насколько он мог судить, Мо все еще сидел за своим столом, без сомнения, переживая, что его уличили, а еще вероятнее, смеялся над тем, что заставило Неда не разглашать его тайну.

Итак, подумал Нед, этот день, начавшийся с мелких измен, превратился в клубок предательств.

Как иначе можно назвать то, что выложила ему Лаверн за завтраком? Может, «измена» – слишком сильное слово? А как насчет вероломства? А каким словом обозначить поведение Джейн по отношению к нему? Сначала она вытирает сопли Лаверн, становится ее… сообщницей! А потом трусит и не хочет говорить с ним, обидев его.

Рядом с ними Пандора Фулмер – просто любительница. Она всего лишь тупоголовая, самовлюбленная баба. Ну и денек!

От таких дел вы облекаетесь в непроницаемый панцирь. Это просто необходимо. Но и самый прочный панцирь можно расколоть, если ударить по нему как следует. Сейчас он чувствовал себя и разбитым, и очень уязвимым. Он не мог отнестись равнодушно к измене, разрыву, трусливому молчанию, прямому предательству, а также к тому, что все задуманное им для безопасности Уинфилда разрушено крошкой-идиоткой.

Наверное, так должны чувствовать себя моллюски, когда их вытаскивают из раковин и съедают?

А у него ведь тоже был защитный панцирь, укрепленный привычкой к армейской дисциплине и навыками. Неда Френча голыми руками не возьмешь! Надо, чтобы его прибили одновременно жена, любовница и единственный друг. Ударить так, чтобы обнаружить свое притворство и обесценить свою связь с ним.

Вот это-то и произошло.

Зазвонил телефон. Он схватил трубку с дурацкой внезапной надеждой, что звонит Джейн – извиниться и пригласить к себе.

– Заместитель военного атташе.

– Это клуб любителей Арта Ходса? – спросил мужчина со старательным английским выговором. Голос немного подрагивал от сдерживаемого смеха. – Лондонское отделение проводит субботнее собрание своих членов в обычном месте.

– Что?

Но в трубке уже слышались короткие гудки. Нед повесил трубку и невесело улыбнулся. Когда друзья и возлюбленная предают тебя, нет более подходящего момента, чтобы подружиться с врагом.

Глеб Пономаренко всегда бывал вечером в будни в одном из пабов или баров в Найтсбридже. Очевидно, и в субботу он там же. Но зачем он позвонил?

* * *

– Фил, – сказала Лаверн Френч в телефонную трубку, – я позвонила не вовремя?

– Восс! Бог ты мой! – ответил ее старший брат. – У нас сейчас ленч. Угадай, кто жарит мясо?

– У тебя есть минуты две?

– Говори, я слушаю. Как поживает моя сестричка? Как Нед? Как девочки? Хотя про девочек я знаю – мама мне звонит раз в неделю.

– Все в порядке. А как Кэтлин и малыш?

– Прекрасно. Что ты хотела сказать?

– Я еду домой.

Фил помолчал, потом спросил:

– Ты имеешь в виду Кэмп-Либерти?

Лаверн поняла, что он реагирует так же, как Нед. Для мужчин дом – это место, где находятся они сами.

– Так, погостить. А потом я вернусь с девочками назад.

– А к нам заедешь?

– За этим и звоню. Я хотела бы взять девочек и побыть у вас с неделю.

– Отлично! Только не приезжай в первые две недели августа, потому что у меня будут совещания в Бадже и Мауи.

– Где?

– Это неважно. Все остальное время я буду здесь. Будем тебе очень рады. Когда решишь ехать, позвони Кэтлин и скажи дату.

– Я позвонила тебе первому, – продолжала Лаверн нерешительно. – Я собираюсь позже позвонить Патрику, Питу и Полу.

– Будешь к каждому проситься на недельку? – засмеялся он.

– Да, что-то в этом роде. Ведь девочки почти не знают своих дядюшек и кузенов.

– Так. – В голосе Фила послышалось несвойственное ему сомнение. Ни у кого из детей генерала Криковского этого никогда не было, подумала Лаверн.

– Так ты неделю пробудешь в Кэмп-Либерти?

– Неделю. Девочки там и так уже две недели. Мама и папа все правильно поймут.

– Да, конечно. – Снова пауза.

– По правде говоря, – продолжала она, – Нед не очень рад тому, что они там.

– Так вот в чем дело… Я сейчас иду! – закричал он кому-то. – Я разговариваю с Восс! Международный разговор! Из Лондона! А ну заткнитесь!

– Иди, жарь мясо.

– Как это – не очень рад? Лори и Линда все каникулы там проводят. Там их делают настоящими людьми.

– Нед называет это место тюрьмой.

– Восс, я думал, что ты замужем за американцем.

– Он и есть американец. Его допускают к секретам, какие и не снились никому в нашей семье.

Она помолчала, думая, как бы объяснить брату, что происходит на самом деле. Но сначала ей самой надо во всем разобраться.

– Раньше мы с ним думали почти одинаково, Фил. Но Нед говорит, что мир изменился и наш образ мыслей – то есть то, как нас учил думать отец, – как это он сказал? Он назвал папу динозавром. Он… – Голос ее прервался. – Мы об этом поговорим, когда я приеду к тебе.

– Конечно, конечно. Мне только не нравится, что моя сестричка… – Он снова заорал на кого-то. Фил женился поздно, когда ему было за сорок, а сейчас, в пятьдесят, ему не хватало терпения, чтобы справляться с маленькими детьми.

– Каким же кретином он стал теперь? – спросил он.

– Да он не кретин. Он американский разведчик, который от долгой работы потерял ориентиры. Это случается иногда.

– Мне кажется, что он стал слабаком, – сказал брат с отвращением. – О'кей! О'кей! Я иду! – А потом снова ей. – Надо бежать, Восс. Пока.

Повесив трубку, Лаверн взяла телефонную книжку, чтобы найти номер другого брата – Пита. Но книжку она закрыла. Позвонит позже. Не было сил объяснять все сначала.

* * *

Из двух мест в Найтсбридже, где Глеб Пономаренко встречался по вечерам с людьми, сегодня он выбрал довольно большой бар отеля в американском стиле, который стоял на Лаундс-сквер. Это был огромный стеклянный цилиндр, известный среди местной публики как «Газометр».

В момент появления Неда Френча русский очень внимательно слушал какого-то невзрачного молодого человека, одного из бесчисленных парней в тройках из темно-синего материала в полоску, которых можно встретить в городе. Его зонтик и шляпа лежали на ближайшем табурете. Этот брокер или банкир еще минут десять что-то рассказывал Пономаренко. За это время Нед выпил виски с содовой и заказал еще одну порцию. Ему не надо было опасаться старину Глеба. Но лучше, конечно, ничего не рассказывать, а на все предложения отвечать отрицательно.

Наконец парень ушел. Глеб склонился над своим стаканом с виски, печально покачивая головой.

– Как странно. Как странно, – сказал он по-русски, потом посмотрел на Неда, пытаясь понять, слышал тот или нет.

Глеб взял стакан и подсел к американцу.

– Этот парень, как говорят у вас на родине, если не ошибаюсь, глубоко в дерьме.

– Да, раньше так говорили, – согласился Нед. – Я уже так давно оттуда уехал, что, возможно, теперь говорят «глубоко в борще». – Он посмотрел на русского. – Если у вас есть еще альбом Арта Ходса для меня, покажите его сразу.

– К сожалению, ничего такого у меня нет, – сказал Пономаренко с искренним сожалением.

– Но по телефону вы сказали, что…

– Я помню, что сказал. Неправда, что русские унылые люди, как все, кто живет в краях, где ночи длинные, а зимы долгие. Нет, мы бываем веселыми, но потом за это расплачиваемся. Я пошутил по телефону, потому что надеялся вам помочь, дружище. Только сейчас я понял, что никто не в состоянии вытащить вас из такого «глубокого борща».

– А с каких пор мы стали друзьями?

– Возьмите это, – сказал Глеб, показывая на свой полный стакан, – и замените на двойной виски. И мне принесите. – Он тяжело вздохнул. – Да с того самого момента, как вы приехали в Лондон. Год уже? До этого я и не подозревал о вашем существовании, равно как и вы о моем. Но за прошедший год я весьма основательно познакомился с вами и с вашей работой. Вот почему мне грустно.

– Взбодритесь, Глеб Сергеевич. Мое состояние смертельно, но не очень серьезно. – Принесли стаканы и мужчины церемонно чокнулись.

– Я говорю о завтрашнем дне, – объяснил русский. – На вас нападут, оглушат и бросят умирать.

– Тем самым порадовав кого-то в Кремле. – Нед злорадно ухмыльнулся. – Что вы хотите мне рассказать, мой друг?

– Как я уже сказал, меня очень волнует ход вашей операции. – Он поднял вверх палец, как учитель, требующий внимания. – Послушайте, Френч, при нормальном развитии событий этот прием должен был стать детищем Карла Фолетта. Поскольку его нет, предполагалось все это поручить Е. Лоуренсу Рэнду. Едва ли нужно рассказывать, как этот джентльмен, известный своей утонченностью и чувствительностью, делал бы это дело. Но тут под рукой оказались вы. Должен сказать, что импровизировали вы блестяще. Но вы не в состоянии противостоять вашему противнику, полковник. Ваша операция не предназначена для борьбы с гражданскими людьми. По-настоящему этим должны были заниматься сотрудники Рэнда, но они некомпетентны. Я вам не наскучил? Или вам это тоже приходило в голову?

– А если так, то что?

– Тогда вам не покажется странным то, что я скажу. Если рассматривать ситуацию на уровне страны, окажется, что американское разведывательное сообщество пребывает в плачевном состоянии. Если речь идет о разговоре или сообщении, которые можно перехватить, тут вы мастаки! У вас самое современное оборудование, позволяющее обнаружить, записать и расшифровать малейший шепот во Владивостоке или Антофагасте.[80] Но в грязной работе, требующей контактов с людьми, вы профаны. Посмотрите, например, на Рэнда. Неужели вы думаете, что приличные люди будут работать с этим вечно недовольным лилипутом.

Нед еле удержался от смеха.

– Ну, то, чем занимается Рэнд, не единственное направление нашей работы.

– Это направление, призванное работать с агентурной сетью и добывать нечто более важное, чем звездные шорохи тропосферы. С такими типами, как Рэнд, могут сотрудничать только ему подобные, или безмозглые рабы, которым безразлично, кто их сечет.

Нед смотрел в свой наполовину пустой стакан. С такими друзьями, как Пономаренко, зачем думать о врагах?

– Но, что до вас, старина, – сказал русский, – то единственное, благодаря чему вы еще справляетесь с проблемами, – это помощь друзей из Моссад и советы вашего покорного слуги из ТАСС.

– Из ТАСС, – повторил Нед.

Он почувствовал, как у него екнула селезенка от того спокойствия, с каким Пономаренко намекнул на предательство Шамуна. Господи, да неужели все в городе знают об этом?

– Да, у меня серьезные проблемы, – сказал ему Нед, – хотя я и пытаюсь с ними справляться. Имейте это в виду, уважаемый корреспондент.

– Я только хотел кое-что шепнуть вам. Но если это вам не нужно, я могу воздержаться.

– Не обижайтесь. Вы же меня знаете. Я приму совет от кого угодно.

Глеб огляделся, а потом зашептал в ухо Неду.

– Вы знаете фирму «Ходгкинс и дочь»? – Нед кивнул. – В нее проник один человек – вроде начальника. Он занимается, в частности, тем, что собирает разнообразную информацию от своих сотрудников. В прошлом году он купил эту фирму на деньги, украденные им у венгров. Сейчас он выступает под фамилией Фаунс. Это что-то вам говорит? – Нед снова кивнул. – Он из новой породы. К политике отношения не имеет. Служит только одному хозяину – своей всепожирающей жадности. Не надо объяснять, насколько это делает его опасным?

Нед кивнул в третий раз, но русский молчал.

– Это все? – спросил Нед. – Ничего более конкретного нет?

– Как говорят американцы? Еще разве нужно, чтобы на вас дом рухнул?

Нед кашлянул.

– О'кей. Спасибо за подсказку. Американцы говорят еще так: «Что вы хотите с этого иметь?»

– В сущности, я не прошу ничего особенного. Конечно, я мог бы выложить контракт и потребовать, чтобы вы приложили к нему палец и расписались кровью. Нет, не стоит. Мне нужна только ваша бессмертная душа.

– Вы думаете, я думаю, что вы шутите? – спросил его Нед.

– А вы думаете, я думаю, что вы думаете, что это невозможно? – парировал Глеб. – Это не невозможно. Особенно после того, что стало с вашим характером, с вашей убежденностью, вообще с вашим взглядом на жизнь, когда однажды вечером вы обнаружили голову Викофа в своем холодильнике.

Нед долго молчал, потом одним глотком допил остатки виски.

– Все так, мой друг. Вы начали собирать на меня материал только в Лондоне?

Глеб пожал плечами.

– Я всего лишь старательно готовлюсь к этому. – Он допил содержимое своего стакана почти так же быстро, как Нед. – Пора идти. Здесь вечерами бывает прохладно.

– Да, – согласился Нед. – Послушайте, вы пробовали меня уговорить…

– И буду пробовать вновь.

– Что же, спасибо за информацию о Франце.

– Его фамилия Фаунс, – поправил его русский.

Он ушел, а Нед остался сидеть, уставившись в пустой стакан.

– Бармен, еще двойной!

– Да, сэр. Только это будет новый счет, сэр. Тот джентльмен заплатил за все, что было выпито.

– Да ну? Ну и везет же мне на друзей.

* * *

За окном кабинета Шамуна в сумеречном свете неясно вырисовывались очертания Гросвенор-сквер. Она уже не казалась ему зеленой, но воспоминания о зелени словно запечатлелись на его сетчатке. Постепенно, по мере того, как темнота делала бесцветным все окружающее, воспоминания окрашивались в перламутровый цвет.

Огорченный и обозленный своей ошибкой, Шамун отвернулся от окна и включил радио, чтобы послушать новости. Он бесцельно перекладывал бумаги на столе.

– …в Женеве, так и не придя к решению относительно многостороннего контроля над вооружениями. Только что к нам поступило сообщение о происшедшем несколько минут назад вооруженном нападении на больницу в Стоун-Мэндвиле в Бэкингемшире. Двое мужчин в масках убили медсестру. Включаем Каролин Кар – прямой репортаж с места события.

Видимо, из-за волнения, журналистка в конце каждой фразы повышала голос.

– …фамилию убитой медсестры до сих пор не сообщили. А пока нам удалось поговорить с героем сегодняшнего дня, с тем, кто остановил нападавших, расстреляв их почти в упор. Вот он, мистер Уилл Найтуотер, сотрудник службы безопасности больницы Стоун-Мэндвила. Скажите, пожалуйста, говорил ли кто-нибудь из них, что им нужно?

– Что им было нужно, – повторил низкий мужской голос. – Они искали одного пациента, немца, который поступил с множественными ножевыми ранениями.

– А теперь оба нападавших мертвы, мистер Найтуотер?

– Оба нападавших мертвы. На стоянке они оставили фургон. Они занимались обслуживанием торжественных мероприятий, а может, угнали его.

– Спасибо, мистер Найтуотер. Спасибо за то, что вы героически отражали нападение на больницу! Я – Каролин Кар, независимое радио, из Стоун-Мэндвила!

– А в это время футбольные хулиганы снова…

Шамун выключил радио. Фургон фирмы, занимающейся обслуживанием мероприятий. Раненый немец. Он позвонил в справочную и узнал номер телефона больницы в Стоун-Мэндвиле. Казалось, ждать ответа в больнице пришлось бесконечно. Наконец, кто-то взял трубку. Как только Шамун узнал то, что хотел, трубку повесили. Мо подошел к двери Неда, постучал, прислушался, вернулся к своему столу и позвонил на военно-воздушную базу, расположенную неподалеку от Стоун-Мэндвила. На базе находилось небольшое подразделение фоторазведки ВВС США. С третьей попытки ему удалось дозвониться. Он представился.

– Скажите, вы знаете о нападении в Стоун-Мэндвиле?

– Мы слышали об этом по радио. А в чем дело?

– Вы могли бы кое-что для меня выяснить?

– Если для этого надо ехать в больницу, то это исключено: я дежурю до полуночи.

– А знакомых в больнице у вас нет? Может, кому-нибудь позвоните?

– Ни души, капитан.

– Черт! А далеко ли это от Лондона?

– Вот это да, капитан! Здорово!

* * *

Нед не был пьян. Он легко нашел дорогу из Найтсбриджа в Челси, добрался пешком, ни разу не ошибившись, не пропустив ни одного поворота. Теперь он стоял в самом начале Моссон-стрит и смотрел на дом номер 37.

Из-за сплошной облачности ночь опустилась раньше, чем обычно. Небо уже подсвечивалось розоватым сиянием города, которое появлялось по ночам. Уличный фонарь возле дома Джейн горел. Горела и лампа за ее окном в передней. Но больше нигде света не было. Может, ее нет дома? Или она дома, но не для него?

Он позвонил. Долго стояла тишина. Он позвонил снова. Было слышно, как звук прокатился по всей квартире. Потом послышались легкие шаги, словно к двери подошел кто-то в шлепанцах.

– Нед, это ты? – спросила Джейн. – Уходи.

– Пожалуйста, открой. Мне надо с тобой поговорить, – сказал он тихо.

Его голос срывался от отчаяния, чего еще никогда не было в жизни полковника Френча.

– Что?

– Мне надо поговорить с тобой, – повторил он громче.

Проходившие мимо две девушки внимательно посмотрели на него.

– Уходи. Пожалуйста.

– Только после того, как поговорю с тобой.

Девушки захихикали. Нед приподнял плечи.

– Джейн, удели мне хоть столько времени, сколько ты уделила Лаверн.

С той стороны долго молчали. Нед подумал, что она рассердилась.

Вдруг защелкали замки, и дверь широко распахнулась. Едва войдя, он увидел, что она плакала. Или у нее что-то с глазами? Может, читала мелкий шрифт? Или резала лук? Может быть, насморк? Он попытался обнять ее, но она отступила назад.

Джейн стояла в центре гостиной. С распущенными черными волосами и покрасневшими глазами она выглядела измученной. Джейн смотрела на него, как на постороннего человека, заставившего ее страдать. На ней было длинное зеленое бархатное платье.

– Это несправедливо, – сказала она. – Я должна была поговорить с Лаверн. Ведь она твоя жена. Но тебе я не должна ничего, Нед.

– Она уходит от меня.

– О!?

– Отправляется в эту тюрьму в Калифорнии. Говорит, что привезет девочек осенью, но я не верю. Это ты ей посоветовала уехать?

– Нет. А разве она так сказала?

– Нет. Она сказала, что ты ей посоветовала не делать ничего навсегда. А как назвать то, что она уезжает от мужа и собирается обосноваться в шести тысячах миль от него?

– Если она обещала вернуться, значит, так оно и будет, – сказала Джейн.

– Я уверен, что это – навсегда.

– Ты злишься, – заметила она. – Ты хочешь, чтобы она была при тебе, пока ты крутишь роман со мной. Правильно? – Она посмотрела на него опустошенным взглядом. – Ты пил.

– Я много чего делал, и со мной много чего делали. Например, предавали.

Он сел в кресло и уставился в камин. В нем уже не играли весело огоньки газа.

– Но не я, Нед, – ответила она.

– Не ты? А почему же? Присоединяйся к шайке.

Он вытянул к камину свои длинные ноги, словно замерз и воображал, что огонь согреет его.

– Это носится в воздухе. Все оказываются не тем, чем кажутся. Каждый знает все о Неде Френче, кроме самого Неда Френча.

– Я не пони…

– Я только что выпивал с человеком, который рассказал мне, что плохо и со мной, и с завтрашней операцией. Он каждым словом вгонял гвоздь мне в голову. А он из КГБ. Теперь ясно, что Нед Френч – это маленькая часть общественного скандала. Более подходящий момент трудно выбрать. Лаверн летит в Калифорнию. Уинфилд-Хауз в руках врага. Шамун… – он оборвал себя. – А вот и Джейн Вейл – советчица всех, кто страдает от неразделенной любви.

– Нед, если ты пришел, чтобы оскорблять…

– Дорогая Джейн Вейл. Мой муж меня не понимает. Поскольку вы знаете его лучше, чем я, очень прошу посоветовать, что мне делать. Подпись: с разбитым сердцем, но не инвалид.

– Нед!

– У тебя есть виски?

– Тонна. Только ты не получишь, пока не заткнешься.

– Угу!

– Нед, она несчастна. Она думает, что дело в политике. Я сказала ей, что причины эмоциональные и физиологические. Это ее огорчило еще больше. Будь дело только в политике, она бы с этим смирилась. Она мне сказала, что политика – это игра, на которую тратят время мужчины. А женщины ею не интересуются. Она была готова забыть о ваших расхождениях, пока я не объяснила реальные причины.

– Меня поражает, что женщины выкидывают самые фантастические фортели, которые только приходят им в голову. И считают, что все о'кей! Все о'кей, потому что делает это женщина. Женщины имеют на это право, потому что они – женщины. Все дозволено. Предательства, из-за которых мужчина готов пустить себе пулю в лоб или повеситься, чтобы стать пищей для ворон, – все это разрешено женщинам. Она едет домой. Дом – это любое место, которое она предназначит для этого. Все позволено маме, летящей домой, чтобы напихать червяков в глотки ее детенышей.

В этот момент ему показалось, что она рыдает. Он поднял глаза и увидел, что она смеется.

– Очень откровенно, – сказала Джейн. – Ты хочешь, чтобы она была здесь, с тобой, а не где-то еще. Ты говоришь, что ее присутствие успокаивает, а когда ее нет, это ужасно, немыслимо, чудовищно.

– Нет. – Он понял, что она загнала его в логическую ловушку. – И почему я вообразил, что в этот худший из дней моей жизни мои излияния перед тобой принесут мне облегчение?

Что-то он сегодня все время попадал не туда, так часто промахиваясь, что это, конечно, не принесло бы славы бейсбольному клубу.

– Нет, – повторил он. – Это то же, что и отъезд Лаверн. Но мне этого не надо ни сейчас, ни завтра. Что касается ее возвращения осенью…

– Она вернется.

– О! Она и тебе обещала?

– Лаверн не лжет. Она не коварна. Уж так ее воспитали, независимо от того, что ты думаешь о ее политических взглядах. Именно поэтому она и способна на то, что ты называешь чудовищным. Она делает это открыто и без обмана. Я не хочу сказать, что все женщины таковы. Но я видела гораздо больше обманщиков мужчин, чем женщин.

– Ну и что? – Он метнул в потолок воинственный взгляд. – Кого это волнует? Женщины всегда что-то изображают. Я говорю как отец четырех девочек. Всегда претендуют на то, чего они не заслужили.

– Если я налью тебе виски, ты заткнешься? Ты превратился в худшую разновидность шовинистической свиньи.

Посмотрев на нее, он увидел, что у нее в глазах все еще стояли слезы.

– Наша специальность – рыдания по заказу, – пробурчал он. – Сэкономь выпивку. Я ухожу. – Он поднялся, покачиваясь. – До свидания, Джейн. Всего тебе хорошего. – Он направился к двери.

– Пока, Нед.

– Ты не собираешься меня выпускать?

– Я не собираюсь допустить, чтобы ты шантажом склонил меня к жалости.

– Послушай. – Он стоял в дверях. – Нам надо поговорить.

– Тебе надо поговорить с Лаверн. Не знаю, чем вы занимались двадцать лет, но по-человечески вы не разговаривали. Наконец-то она решилась поговорить с посторонней, со мной, не зная, что именно я – предатель. Ты жалуешься на предательства, Нед. А спроси себя, с чего они начинаются.

Он вернулся в комнату.

– Налей мне, пожалуйста, а?

Они постояли, глядя друг другу в глаза, – два одиноких человека, как мачты двух разминувшихся кораблей. Корабль Неда слегка покачивался, но был все еще на плаву, хотя и подавал сигналы о катастрофе.

– Как ты думаешь, каково было мне говорить с Лаверн? – спросила она наконец.

– Да. Я знаю.

– Да? – передразнила его Джейн. Она повернулась и подошла к книжному шкафу. На пластиковом подносе стояли бутылки и стаканы. Она налила виски, добавила немного льда, дала один стакан Неду и, взяв другой, уселась у холодного камина. – Ты думаешь, это самый худший из дней в твоей жизни? – бросила она ему с вызовом.

– Как в мелодраме. Ладно, определение оставим до завтра.

– Мы можем о чем-нибудь поговорить, не вспоминая каждый раз про безопасность Уинфилда? Надо же делать все постепенно, иначе ничего не удастся решить.

– А почему ты считаешь, что что-то можно решить?

– И правда, что? – Она подняла свой стакан, он – свой. Они выпили. – Ты знаешь, Лаверн… – Она помолчала. – Я с ней говорила, как со своей сестрой Эмили. Я не понимаю этот тип женщин. И никогда не понимала. У них есть все, чего у меня никогда не было: красота, фигура, блеск. С детства я была похожа на библиотекаршу.

– Перестань, Джейн. Какая ерунда!

– Но я научилась выглядеть лучше. Все дело в том, как причешешься и наложишь грим. Я решила эту проблему. Никого теперь не тошнит при взгляде на меня. Ненадолго в меня даже влюбляются некоторые невротики из разведки.

– Правда? И много их у тебя было?

– Да и один слишком много.

– Сегодня такой день, что все себя жалеют… – Он сел напротив нее. – И между прочим, я позволил тебе забрать у меня этот день. Это был мой плохой день.

Она долго молча потягивала виски. Ее бледное лицо слегка порозовело.

– Она действительно уезжает? И мы целое лето будем вдвоем? Или это фантастическая мечта?

– Когда ты поймешь, что о нас, возможно, уже вся канцелярия шушукается…

– Не думаю, – сказала она. – Хотя точно сказать трудно. Но, по крайней мере, несколько ночей ты сможешь провести у меня.

Он кивнул.

– А ты – у меня. Если только за моей квартирой не следят.

– А за моей?

– Кто знает? – В его голосе прозвучало отвращение. – Я думаю, что в номере 404…

– Никогда. Ты знаешь, мы как пара наркоманов. Не можем даже дождаться, когда уедет Лаверн.

Нед помолчал.

– Ты не зажжешь газ в камине? – Он смотрел, как она зажгла огонь. В комнате стало гораздо уютнее. – А ты не думаешь, – спросил он, – что Лаверн нас обоих перехитрила?

– Нет. – Джейн стояла на коленях у камина, регулируя огонь. – Женщины так не поступают. Во всяком случае, женщины вроде Лаверн.

– Нет? Не может она пойти за советом к своей сопернице?

– А тебе приятно подозревать ее в коварстве?

Он покачал головой.

– Просто пытаюсь себе это представить. Так, один из возможных сценариев.

– Игры.

– Что? – переспросил он.

– Игры, в которые играют мужчины. А потом ноют о чудовищных поступках женщин. Ты бы еще сказал, что она собралась похитить своих собственных дочерей. – Она продолжала стоять на коленях. Теперь она держала в руке стакан и смотрела на него. Ее большие темно-карие глаза были печальны.

– У меня есть книжка, которую мне кто-то прислал из Штатов на прошлое Рождество. – Она нахмурилась, вспоминая. – Там есть… – Она встала, подошла к книжному шкафу, порылась там и достала большой альбом рисунков – «Эхо из бездонного колодца». Она начала листать альбом.

– Он голландец, – сказала Джейн про автора, – художник и философ. Я только… – Она продолжала листать. – Вот. – Она передала альбом Неду. Он увидел незамысловатый рисунок, выполненный кистью, пером и чернилами. На нем была изображена обнаженная полная женщина, лежащая на спине с разведенными в стороны ногами.

– Как у гинеколога, – сказал Нед. – Прелестно!

– Не будь ослом, Нед, это изречение буддийской монахини. «Отсюда, – гласило изречение, – вышел в мир Будда и Христос». Художник добавил и имя монахини: Майолей.

– Понятно, – сказал Нед, возвращая альбом. – Это устройство дает вам лицензию на чудовищные поступки.

– Я ничего не могу сказать про буддийских монахинь, – начала размышлять вслух Джейн. – Может быть, они дают обет безбрачия. Но я незамужняя и бездетная, уверяю тебя, каждая женщина знает, что она говорит о нас правду. Мы связаны с планетой и человечеством так, как никто из мужчин. У меня нет детей и, скорее всего, и не будет, но я чувствую эту связь не менее сильно, чем Лаверн. Вот почему она…

– Глупости.

– Нед…

– Послушай, связь отца с человечеством не менее определенна. Это биологическая связь, и она, конечно, не так драматична. А эмоционально он связан с детьми так же, как и мать. Но когда доходит до дела, роли меняются. Мать выкармливает. Отец добывает пропитание. Это не драматично, как беременность и роды, но не смей думать, что мы менее связаны с человечеством, чем те, кто дает нам детей.

– Ты не хочешь позволить Лаверн даже этого?

Он надул щеки в знак недовольства.

– Знаешь, что я хочу сказать? Вы, женщины, делаете то, что хотите, делясь друг с другом самым задушевным. Интересно, долго ли вы можете сохранять служебные тайны?

– А сколько женщин среди сотрудников разведки? Или агентов?

– В мирное время очень немного.

– А сколько мафиози?

– Ни одной.

– Даже среди террористов женщины очень редки.

– Да. – Он осторожно посмотрел на нее. – Ты утверждаешь, что женщины более нежны и заботливы? Не касайся этой темы.

– О, могут быть ужасные примеры бессердечных, страшных женщин, – признала она. – Так же, как могут быть два или три солдата – чудовища. – Она криво улыбнулась. – Или агента разведки.

– До начала современной эпохи профессия солдата была неотделима от профессии убийцы, – сказал Нед. – Но когда появилась возможность убивать на расстоянии, проводить атомные бомбардировки и использовать химическое или бактериологическое оружие, профессия солдата стала уважаемой. Моральная ответственность перешла к политикам.

– Ты любишь мальчиков для битья.

– Иногда говорят о различии между террористом и солдатом. Террорист убивает во имя того, во что он верит сам. А солдат убивает во имя того, во что верят политики.

– Извини, но я американка. Мне это не подходит.

– Джейн? – Он взглянул на нее удивленно.

– Я гражданка демократической страны. И у нас именно те тупые, коррумпированные политики, которые нам нравятся и которых мы хотим. Если не согласен, почитай опросы общественного мнения.

– Когда обвиняют всех, никто ни за что не отвечает.

– Как раз поэтому некоторые военные стараются перекинуть ответственность на политиканов.

– Ты просто невозможна, – бросил он.

Она долго смотрела на него.

– Нед. Я всегда буду такой.

Она подошла к нему и встала перед ним. Ее стройная фигура была скрыта под складками зеленого бархата. У нее был вид проповедницы, склонной пророчествовать, а не приносить успокоение.

– Это все еврейские штучки, да? – спросил он. – Вы для этого посланы на землю?

Она допила виски.

– А теперь то, что я назвала бы вполне христианской мыслью. – Ее огромные глаза были устремлены на его лицо. – Нет конкретной цели, с которой мы посланы на землю. Мы пьем виски. Работаем. Влюбляемся в совершенно неподходящих людей.

Он потянулся к ней, и они медленно обнялись, прижимаясь друг к другу осторожно, будто опасались спрятанных шипов.

– Это совсем не то, что говорил мне старый Химниц, – заметил Нед. – Он сказал мне, что предназначение евреев – удерживать все остальное человечество на правильном пути. А кому нравятся люди, лезущие не в свои дела?

– Химниц – просто рехнувшийся осел, – ответила Джейн. Они целовались нежно и долго. – А его лучший ученик, – добавила она, вздохнув, – такой же осел.

– Именно об этом меня предупредили сегодня вечером. Коллега-шпион.

– Скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты. Френч, мы так и будем жить дальше? Корабли, которые встречаются только в ночи?

– Не знаю. Я чертовски запаниковал, когда ты не захотела говорить со мной по телефону. Как будто отторгла меня.

– Ты говоришь, как еврей.

Он нахмурился.

– Это шутка? Не мучай меня, Вейл. Мы должны быть всегда открыты друг для друга. Даже если все, что мы можем сказать друг другу, это: «Привет, у меня все в порядке. Как твои дела?» Мы просто обязаны быть доступны друг для друга.

Она так крепко прижала его к себе, что у него перехватило дыхание.

– Ты нарисовал такую привлекательную картину нашего будущего, – прошептала она ему на ухо. – Состарься со мной и увидишь, что самая ужасная скука ждет нас впереди.

Нед приподнял ее, и они посмотрели друг на друга, глаза в глаза – темно-синие в темно-карие.

– И кто же это высказал такую мысль, – заметил он, – что наша главная сила – это разговор? – Он нежно поцеловал сначала один ее глаз, потом другой.

Она засмеялась ему в ухо.

– Не выношу такой откровенной лести, – сказала она. – Неужели ты думаешь, что и у меня есть гены Эмили?

– А она больше склонна к физиологии?

– Ну уж, только не к умствованию. – Она положила руки ему на плечи и приподнялась, чтобы посмотреть на него сверху вниз.

– Мне кажется, это любовь, – сказала она. – Ты единственный человек на свете, который считает меня красивой и сексапильной.

– Меня тянет только к высоким женщинам. Я не имею в виду никого конкретно.

– Прекрасно! – Ее тело медленно соскользнуло вниз. Долгое и тесное объятие возбудило их больше, чем они хотели бы признаться.

Ее темные глаза выражали непокорность, обиду и беспокойство.

– Я хотела бы, чтобы ты позвонил Лаверн, – начала она. – Скажи ей что-нибудь односложное, как ты это умеешь, и останься со мной еще несколько часов. Ты меня сегодня уже много обижал. Может, теперь будешь вести себя хорошо?

Лицо Неда помрачнело.

– Я мог бы только мечтать об этом, – сказал он, понимая, что за этим должно последовать «но». Он пристально посмотрел на нее. – Ты помнишь, что завтра Четвертое июля?

– Скажи, – ответила ему Джейн довольно резко, – разве у вас с Шамуном не все в порядке?

– Все, что мы смогли предусмотреть.

– Тогда?..

Он замолчал, вспоминая безумный ритм прошедшей недели, в котором составлялся план защиты Уинфилда; теперь он давал не больше, чем трость слепому. Тем не менее все, что они придумали, было готово к работе: снайперы, наблюдатели, официанты, пехотинцы в «троянском коне» и даже маленький оркестр для исполнения разных танцев, вооруженный пистолетами, спрятанными под одеждой. Был еще взвод морских пехотинцев и группа его добровольцев в штатском. О чем же еще беспокоиться?

– Тогда, – повторил он вслед за Джейн, – давай заранее посмотрим фейерверк.

* * *

Серый «форд-фиеста» несся по скоростной дороге А355 на юг из Амершэма в Слау. Шамун посмотрел на часы. Десять вечера. Он неплохо сегодня вечером поработал. Когда он доберется до Лондона, надо будет позвонить Неду и все подробно рассказать.

Полиция в Стоун-Мэндвиле поначалу не очень хотела помочь ему, но он расположил всех к себе своим благожелательством. Так что, в конце концов, ему разрешили посмотреть на немца. С одного взгляда было понятно, что Берт Хайнеман в предстоящих делах участвовать не может. Бывшие товарищи дважды пытались и не смогли убить его. Крутые парни эти марксисты.

Изувеченные тела убитых уже увезли в морг, но все согласились с тем, что они не похожи на арабов.

Полиция разрешила ему также взглянуть на фургон «фиат-фиорино», с нанесенной, а потом закрашенной эмблемой фирмы «Ходгкинс и дочь». С одной стороны фургона она проступала через свежую серую краску, словно владелец фургона никак не решался закрасить ее до конца. Кроме пулевого отверстия в одном из окон, фургон не давал никаких новых данных. Некоторые отпечатки пальцев на нем принадлежали двоим убитым. Но были и отпечатки других людей.

История, о которой Шамун собирался рассказать Неду, была уже вполне ясна. Их подозрения насчет фирмы подтвердились. Ее сотрудники очень хотели убить немца. Хотя это и удивляло, но соотносилось с сообщением Нэнси Ли об исчезновении нескольких лучших людей Хефте.

Как жаль, что немец не в состоянии говорить! Кажется, он догадался, что его снова пытались убрать. Глаза его блестели, но говорил он бессвязно, да к тому же и по-немецки. Могут пройти недели, пока можно будет понять его речь, а у них нет и суток.

Позади «фиесты» Шамун увидел две яркие, быстро приближающиеся фары. Он не раз замечал, что английские водители включают свет дальних фар, не заботясь о том, что они ослепляют других. Дальний свет англичане неправильно использовали и для того, чтобы подать сигнал. Во всем мире мигнуть дальним светом означает: «Берегись, я еду». А в Англии совсем другое: «Поезжай впереди меня. Обгонять не собираюсь». Совершенно сбивает с толку. Но очень эксцентрично, по-английски.

Шамун изменил положение зеркала заднего обозрения, чтобы свет фар не слепил глаза. Он хотел поправить и зеркало снаружи, но машина догоняла его так быстро, что он не стал делать этого.

Она подалась направо, чтобы обойти его, и они долго ехали параллельно. Шамун успел заметить, что это не легковушка, а белый фургон, больше, чем «фиорино» и его «фиеста». Мо мельком увидел лицо водителя с большими, навыкате глазами. Он сжал в руке маленький круглыймикрофон.

Фургон резко вильнул влево. Его переднее крыло сильно ударило по «фиесте». Они переезжали мост, и Шамуну с огромным трудом удалось удержать машину, чтобы не врезаться в ограждение моста.

Фургон проскочил вперед. Шамун сознательно отстал, но все же оказался не готов к последующим действиям преследователя. Фургон с визгом шин промчался вперед на более широкое место и резко развернулся. Теперь он несся прямо в лоб «фиесте», ослепляя Шамуна светом фар.

Шамун свернул вправо. Фургон снова зацепил его передним крылом, но промчался мимо. В зеркало он увидел, как вновь развернулся преследователь. Шамун нажал на педаль газа. Он должен уйти от этого сумасшедшего – его машина легче фургона.

Две машины неслись по дороге А355, бросая в ночь снопы белого света. Шамун сжал зубы и надавил на педаль до отказа. Ему было ясно, что происходит, поскольку во время разворотов на бортах фургона несколько раз мелькнула надпись: «Ходгкинс и дочь – традиционные обеды».

Пока ему удается держаться впереди фургона, все будет в порядке. Это была безлюдная часть дороги, но вскоре они достигнут застроенного района Биконсфилд; тогда он либо оторвется от фургона, либо найдет полицейский участок и укроется там. Так или иначе, Шамун не сомневался, что доставит свою информацию в Лондон.

Не сомневался, пока не увидел далеко впереди другой фургон, несущийся прямо на него с ослепительно яркими фарами.

Часть 7 Воскресенье, 4 июля

Глава 26

Шорох. Что-то едва прошелестело, разбудив Неда Френча четвертого июля. Снова шорох, как дурное предзнаменование.

Он уснул, обняв Джейн. После минут упоительной близости он с трудом разместился на ее узкой кровати – едва ли даже полуторной; настоящая кровать одинокой библиотекарши. Его голова касалась ее маленькой груди; ее ноги обвили его, как две лианы.

Снова шорох.

Он приподнялся на локте, уже совсем проснувшийся. Во рту было сухо. Наконец он понял, что его разбудили старые электрические часы, в которых каждую минуту переворачивался тонкий металлический прямоугольник с цифрой. Только что на часах было 04.02, но на глазах Неда пластинка перевернулась, чуть щелкнув: 04.03.

Итак, решающий день начался.

Он освободился из ее объятий так осторожно, что она не проснулась. Прошлой ночью они выпили много виски. Во всяком случае, много для Джейн. И долго занимались любовью. А он так и не позвонил Лаверн.

04.04. Легкий шорох, как далекое кукование кукушки, казалось, отсчитывал оставшиеся ему годы жизни. Смотри, как уходит твоя жизнь с шорохом осенних листьев. Смотри, как замки рассыпаются, а твои тело и мозг дряхлеют. 04.05.

Раздетый, он на цыпочках спустился в ее кухоньку позади гостиной. Как и кровать, весь ее дом не предназначался для жизни вдвоем. Он налил воды в электрический чайник, включил его в розетку и начал искать растворимый кофе. К тому времени, когда он нашел его, вода уже кипела.

Он чувствовал беспокойство, почти смятение. Неужели он оттолкнул всех, в ком нуждался, да еще в придачу и тех, кто не был ему нужен? Кофе был таким горячим, что он обжег язык. Язык принес тебе те неприятности, от которых ты сейчас пытаешься избавиться.

Решающий день. Но разве бывает командир адъютанта? Надо разбудить Шамуна. Они, конечно, уже не друзья. Надо разбудить этого сукина сына, тройного предателя. Он позвонил Шамуну домой. Через двадцать гудков он повесил трубку, снова позвонил и повесил трубку через десять гудков. О'кей. Ну, Шамун – накануне сражения где-то трахается.

Оглядев комнату, Нед увидел, что она завалена его разбросанной одеждой. Лежало и сброшенное Джейн ее темно-зеленое бархатное платье. У Джейн под ним ничего не было. И правильно. Так проще.

Итак, вечного постороннего не было дома в четыре утра. Вот она проблема посторонних – они ведут себя иначе, чем свои. Есть и еще один посторонний – Амброз Эверетт Бернсайд-третий, – притом настолько, что казался инопланетянином.

Взяв телефонный справочник, он обнаружил, что номера Бернсайда там нет, видно, такие номера не печатают.[81] Мало ли кто захочет позвонить?

Между тем Нед одевался. Он всунул ноги в свои черные туфли и завязал галстук, глядя в маленькое зеркальце.

– Куда спешить? Все еще закрыто, – тихо пробормотал он себе под нос. А потом вспомнил.

Странное ощущение испытываешь, когда бредешь по тихим улицам утреннего Лондона. Ни машин, ни такси, ни грузовиков, ни пешеходов. На светофорах переключаются цвета, а транспорта нет как нет. Он дошел до Гайд-парк-Корнер около четырех пятнадцати и увидел несколько такси, несущихся по кругу с сумасшедшей скоростью. На Гросвенор-сквер он был в четыре тридцать. Ночью канцелярия заметно изменила свой вид, напоминая теперь груду камней, золотящихся при свете уличных фонарей. Охранники в канцелярии долго изучали его пропуск перед тем, как впустить.

Я же не побрился, вспомнил Нед. Это всегда делает тебя подозрительным, вызывая у охранников ассоциации с террористами, анархистами и всеми, кто ест хлеб из муки грубого помола и пьет не пастеризованное молоко. Не побрейся еще один день, и тебя пристрелят на месте.

Он отпер дверь своего кабинета и увидел записку, прикрепленную к телефону. Господи, подумал он, я же должен был оставить записку Джейн! Что за кретин! Свинья! Он развернул записку:

«Уехал в больницу в Стоун-Мэндвиле. Вооруженные типы в масках на фургоне фирмы по обслуживанию торжеств пытались забрать молодого пациента-немца. Стоит посмотреть».

Шамун закончил, как обычно, без подписи. Только номер телефона больницы. Нед набрал номер. Долго никто не подходил. Наконец трубку подняла женщина.

– Нет, – ответила она, – вам лучше спросить об этом полицию, сэр.

– А есть поблизости полицейский?

– Извините, сэр, – сказала женщина, обращаясь к тому, кто был рядом с ней. – Тут джентльмен интересуется…

– Кто это? – спросил мужской голос.

– Полковник Эдвард Дж. Френч, армия США. А с кем я разговариваю?

– Я все думал, когда вы позвоните, – сказал ему Паркинс. – Откуда вы узнали?

– Узнал? Что?

– О! – Паркинс помолчал. – Полковник, вы знаете мост через Темзу у Хинли?

– Не очень. А что случилось?

– Серый «форд-фиеста» врезался в стальную конструкцию моста. Это случилось между десятью и десятью тридцатью вчера ночью. Никто не видел аварии. В это время, вы же понимаете, все добирают свое в пабах.

– А водитель? Что с водителем?

– Водителя нет. Считаем, что выбросило прямо в реку.

– Чушь! – взорвался Нед. – Шамун лучший водитель из всех, кого я знаю!

Паркинс снова помолчал.

– На автомашине вмятины и царапины, появившиеся не из-за этой аварии.

– А вы что там делаете?

– Помогаю другу. Вы могли бы подъехать?

– Я без машины.

– Скажите, где вы находитесь, и за вами через десять минут заедут.

* * *

Посторонние и свои. Жестокая игра.

Поле, на котором шла игра, было обширной территорией, застроенной старыми и новыми зданиями. Больничная территория включала отдельные строения из красного кирпича и бетонных панелей, а между ними располагались стоянки, возле которых зеленела трава и росли деревья. Как огромная шахматная доска с маленькими фигурками. Отделение несчастных случаев помещалось в современном двухэтажном здании; с воздуха оно казалось буквой «Н» с еще одной ножкой.

Нед посмотрел на Паркинса и высокого мужчину с редкими рыжими волосами и усыпанным веснушками лицом. Оба сидели недалеко от входа за письменным столом, специально выделенным для них. Они разговаривали тихо, как посвященные, не желавшие, чтобы с ними играл кто-то еще.

Очевидно, как раз у этого входа и произошла перестрелка. Большое пятно крови впиталось в бежевое ковровое покрытие недалеко от стола. Дальше по холлу под падающим сверху светом тоже была видна кровь. Мозг и внутренности размазались по стенам и ковру, словно их бросили, как игральные кости.

Вход был огорожен невысокими стальными прутьями на подставках, между ними были натянуты оранжевые пластиковые ленты. Яркие полосы лент окружали места, где погибли люди, и не давали праздным посетителям ступить на них.

Хотя здесь не могло быть праздных посетителей. Неду хотелось побыстрее взглянуть на место, где произошла эта… так называемая авария.

– Извините меня, джентльмены.

Рыжеволосый поднял голову.

– Да?

– Когда я смог бы взглянуть на машину моего заместителя?

– Через полчаса.

– Можно поговорить с немцем?

Рыжеволосый недовольно нахмурился.

– А для чего? – сказал он с шотландским акцентом.

– Я говорю по-немецки. Если он в сознании…

Шотландец взглянул на Паркинса.

– Чтобы убить время?

Паркинс кивнул.

– А почему бы и нет?

– Хорошо, – согласился шотландец. Он ткнул большим пальцем через плечо. – Там, в интенсивной терапии.

* * *

Светает, подумал Берт. Он только что открыл глаза и увидел, где находится. Он все вспомнил. Чистая больница. Чистые бинты. Чистые доброжелательные медсестры. Покой. Безмятежность.

Как в могиле. В лесу, где много голубых цветов. Два мальчика, один из них из Штутгарта, где…

Кто этот мужчина?

Мужчина сел рядом. Знакомое лицо. Пришел пытать Берта. Откуда он знает это лицо?

– Доброе утро, как дела? – спросил мужчина.

– Вы мой друг? – наконец Берт мог говорить по-немецки. – Вы пришли мне помочь? Или вы один из них – мучитель, предатель, убийца? Я больше не выдержу пыток. Я выбрал трудный путь в жизни. Я не жду, что со мной будут обращаться лучше, чем я стал бы обращаться с моими врагами. Но есть предел выносливости.

Он внезапно перестал говорить, и Нед увидел, как от жалости к себе одна-единственная слеза скатилась по его щеке.

Только одна. Господи, да какая же в нем внутренняя сила!

– Я не враг, – сказал ему Нед по-немецки. – Быть может, я смог бы помочь тебе. Я пришел сюда не для того, чтобы причинить тебе новые страдания. Нужны месяцы, чтобы ты выздоровел. Но серьезных переломов нет, и заражения крови тоже, к счастью, нет.

Незабинтованным было только лицо Берта. Несколько зубов выбили. И все же он говорил и жил. Из-за того, что ему повезло, и благодаря фантастической стойкости.

– Ты счастливчик, Берт.

– Да, – согласился тот с готовностью. – Но вы и не подозреваете, на что способны эти предатели. А все потому, что у меня не было связи с народом. Вы понимаете. Вы умный человек и немец. Мне кажется, я знаю вас по прежней жизни, да? Поэтому вы поймете, что идеология может дать повод для измены.

– Они предали тебя, твои товарищи?

– Хефте. А за что? Вы умный человек, вы понимаете, что, когда весь мир у вас в руках, когда будущее человечества зависит от тебя, нет цены, за которую можно предать свое дело.

– Он предал тебя за деньги. Эта история стара, как мир, Берт. – Нед налил немного воды из графина в бумажный стакан и поднес к губам парня. Тот жадно глотнул, закашлялся, снова глотнул. – И кому тебя продали? Наемникам. Правильно?

– Я знал, что вы умный человек. Да, наемникам. Мы были так близки к победе. К победе во всех отношениях: и в пропаганде, и в финансах… – Он снова закашлялся.

– Эти наемники осквернили твои идеалы, – сказал ему Нед, подбираясь наконец к тому вопросу, который хотел задать. – А чем их планы лучше твоих?

– Понятия не имею. Они набросились на меня в темноте. Они… – От возбуждения он, видимо, пошевелился слишком резко. Боль перекосила его лицо. Единственной незабинтованной рукой он показал на низ живота. – Они искромсали меня там. Как бычка.

– Не может быть!

– И за это я тоже должен благодарить Хефте. Он сделал это собственным ножом.

– Врачи говорят, что ты поправишься. У тебя будут дети, Берт. Ты веришь мне?

На лице парня появилось странное выражение. Он смотрел на Неда, все еще пытаясь сосредоточиться, но взгляд его блуждал где-то далеко.

– Дети поджаривали хлеб, – сказал он. – Они клали «мюнстер» на хлеб. Тоненькие кусочки. И «мюнстер» исчезал. Никто не знал, что «мюнстер» все еще там. Это был их секрет. Только дети знали его.

– Ты хочешь иметь детей?

– В моей жизни нет места детям. – На ресницах Берта заблестела вторая слеза. Она медленно скатилась по щеке. – Вы понимаете? Когда я отсюда выберусь, мне предстоит много работы… Моей работы. Вы немец?

– Я говорю по-немецки.

– Но с американским акцентом. – Берт прикрыл рукой пах, словно ожидая удара. – Похороните меня рядом с голубыми цветами. – Он скорчился. Боль от неосторожного движения заставила его застонать. Он потерял сознание.

Нед долго смотрел на него. Он потрогал горячий лоб Берта и пошел искать медсестру.

Пожалуй, игра посторонних еще более жестокая, чем игра своих.

* * *

В воскресенье вся Темза покрыта снующими лодками. К шести утра несколько ранних пташек, направлявшихся вверх по течению, подплыли к шлюзу у Темпла, ниже Хинли.

Они и нашли Шамуна.

Ночью его тело плыло вниз по реке среди островков и тростника. Оно зацепилось за верхний створ шлюза. Через шлюз ночью никто не проходил. Когда лодки прошли створ, около одной из них, восемнадцатифутовой моторки под названием «Унда Овадрафт», показалось бледно-голубое, в синяках и ссадинах, лицо Шамуна. Его увидела жена хозяина лодки. Ее крик остановил всех.

К дому шлюзового мастера в Темпле, где был телефон, можно было подъехать на машине только у близлежащей фермы. Поэтому Паркинс взял полицейский катер в Хинли. Он и Нед Френч стояли на корме длинной, с низкой осадкой лодки, прокладывавшей себе дорогу вниз по течению среди хлынувшего потока частных лодок. Шлюз в Темпле закрыли на время расследования, поэтому лодки все прибывали.

– Мы пропустили что-то интересное? – крикнул кто-то с одной из лодок.

– До черта, паршивый осел, – пробурчал тихо Паркинс, тогда как на лице у него застыла успокаивающая улыбка.

Нед молчал. Траурные стереотипы не приходили в голову. Он смотрел, как терпеливо ждали маленькие лодки и большие яхты, пока мимо шел полицейский катер. Полицейский констебль, стоявший на носу, посылал окружающим сдержанные проклятья.

– И вы зовете себя мореплавателями, – ухмыльнулся, глядя на них, Нед. – Только забиваете реки Англии своими посудинами.

– Мы нация мореплавателей, – сказал Паркинс, повернувшись к Френчу и слегка поморщившись. – Все в порядке, полковник?

– Великолепно, – ответил Нед. – Еще далеко?

– Уже совсем рядом, если только эти тупицы нас пропустят.

Нед сомневался, что все сохранится в полном порядке под охраной одного полицейского констебля. Он полагал, что Шамуна уже выловили из воды и положили в каком-то тихом уголке, накрыв простыней. Тогда процедура опознания была бы точно такой же, как когда-то во Вьетнаме: откинули покрывало, взглянул в мертвое лицо, кивнул, лицо снова закрыли. Вошел и вышел. Ударил и убежал.

Но здесь все было по-другому. Тело Шамуна все еще покачивалось на воде среди речного мусора, собирающегося за ночь у закрытого шлюза: это пена от моющих средств, желтоватая и неприятная на вид, апельсиновые корки, окурки, перья лебедей, использованные презервативы. И среди всего этого капитан Морис Шамун. Лицом вверх, широко открытые глаза смотрят на начальника. Утро прекрасного солнечного дня.

Нед свесился с борта, чтобы подсунуть руки под плечи Шамуна. Тело было ледяным, негнущимся, скользким. Огромная плотина поблизости издавала непрерывный шипящий гул.

– Помогите ему, – приказал Паркинс констеблю из Хинли, молодому и не слишком крепкому парню.

Полицейский ухватил тело Шамуна за ноги, и вместе с Недом они с трудом втащили его на катер. При этом Нед почти обнял тело и прижал его к груди, чтобы оно снова не упало в воду. Где-то рядом рвало от отвращения ребенка или женщину.

Они положили тело на деревянное дно катера. Вода, падающая с плотины, продолжала шуметь. Шамун смотрел прямо в глаза Неду. Соприкосновение было близким и ледяным, как нутро холодильника.

Нед почувствовал, что у него подгибаются колени. Он так тяжело плюхнулся на скамью у борта, что катер качнуло и он зачерпнул грязь из Темзы. По воде заскользил к ним любопытный лебедь, но потом шарахнулся в сторону и поплыл прочь.

– Да, – сказал Нед еле слышно Паркинсу. – Это капитан Шамун.

– Я так и думал. Бедняга!

Во вскрытии не было необходимости. Шамун не утонул. По пути в Хинли, где их ждала «скорая помощь», они поняли, что убили его большим гаечным ключом, след от которого походил на рану, полученную в автокатастрофе.

Нед решил, что это ключ из фургона фирмы по обслуживанию торжеств, но не сказал об этом Паркинсу, хотя тот, вероятно, пришел к такому же заключению. Нед чувствовал себя очень одиноко, пока катер, неся свой траурный груз, медленно полз вверх мимо заглушивших двигатели лодок. Мало-помалу движение лодок возобновлялось.

Ему казалось, что ранили его, что это он был за рулем серо-коричневой машины. Именно он возвращался в Лондон с эффектной информацией, именно его машину столкнули с дороги и именно его отделали так профессионально, но в такой спешке, что даже не позаботились как следует замаскировать убийство.

Нед знал, что Паркинс хотел бы поговорить об этом, но у него самого желания разговаривать не было. Ударить и удрать. Причина и следствие. Сегодня он видел еще одни застывшие глаза. Они не были такими, как у Викофа, но ведь и мясник был другой. Мясо доходит до кухни, когда над ним уже поработал мясник.

– Правильно? – спросил он, ни к кому не обращаясь.

Паркинс выждал немного, кашлянул.

– Я полагаю, – начал он чуть торжественно, потому что говорил о человеке, которого он почти не знал, – вы сообщите его семье?

– Да.

– И конечно, можно не говорить, что означает это происшествие для вашего сегодняшнего приема?

– Можно.

– Я бы его отменил. Развернул бы гостей и отправил их по домам. – Пауза. – Он был хорошим парнем? Я его мало знал.

Нед кивнул.

– Да, я хочу сказать… – Он сделал неопределенный жест рукой. – Мы иногда расходились во взглядах. – Он умолк и начал покачивать головой из стороны в сторону.

– Если это может утешить вас, полковник, я обещаю, что мы найдем сволочей, которые сделали это.

– Да.

– И они за это заплатят.

– Да? – Лицо Неда ничего не выражало. – В этом я надеюсь на один-два шага опередить вас.

* * *

Машина Спецотдела без опознавательных знаков быстро неслась по дороге М4 в Лондон. По почти пустым автотрассам она проскочила Слау и Хитроу. Сзади в черном «ровере» сидел Нед; он только что закрыл глаза. Нед испытывал беспредельное одиночество, хотя рядом были водитель, охранник и Паркинс, делавший пометки в маленьком, прошитом спиралью блокноте.

Я один, сказал он себе. Командир, идущий в бой без адъютанта. Все планы лежали в сейфе Шамуна. Именно Шамун продумал всю операцию, договорился о прикрытии с вертолетов, о снайперах, о группе электронного поиска…

Нед едва не застонал, но вовремя удержался. Пусть Паркинс думает, что он спит. Он проспал этой ночью меньше четырех часов, но дело было не в этом. Он потерял Шамуна слишком внезапно.

До того, как такое случается в фильме, размышлял Нед, что-то непременно на это намекает. Последний разговор с Шамуном должен был тоже что-то подсказать ему.

Но сколько Нед ни пытался, он вспоминал только чувства отвращения и гнева. Сознание предательства затмило в нем все остальное, так что к сценарию нельзя было уже прибавить ничего, вроде тоскливого взгляда Шамуна или фразы: «Дорогой босс, я искуплю вину кровью». Во время разговора лицо выражало то же отвращение и злость, что и лицо Неда. Возможно, отвращение к себе за то, что плясал под дудку Моссад.

Но что об этом вспоминать, подумал Нед. Если бы не Моссад, Шамун никогда бы не пошел в американскую армию, никогда не встретился с ним. Он вырвался из отупляющей скуки коврового бизнеса и из самого города Сэндаски, узнав, что он – еврей. Совсем не посторонний. Нед криво усмехнулся, подумав, как изменилась жизнь «элегантного постороннего» от сознания, что он все же принадлежит к какой-то общности. Ну и что это ему принесло, кроме горя?

– С вами все в порядке, полковник? – спросил Паркинс тихо, чтобы не было слышно сидевшим впереди.

– Просто немного устал. И Шамуна жаль.

– Вы лишились правой руки.

– Ничего, справлюсь, – заверил его Нед, открыв глаза и увидев, что Паркинс пристально смотрит на него.

– Есть замена? – поинтересовался офицер Спецотдела.

– Шамун был очень методичен. Он оставил подробный план операции.

– Как это говорят янки? – спросил Паркинс. – Не изображайте себя героем? Так?

– Между прочим, это любил повторять Шамун.

– Простите. Не думаю, что вы согласитесь, но все же рискну предложить вам заместителя из моих людей.

– Конечно, не соглашусь.

– Подумайте!

– Нет, Паркинс. Может, мы и кажемся слабоватыми для исполинов, но все же сможем защитить наше посольство. – Он похлопал водителя по плечу. – Здесь налево, пожалуйста.

Тяжелый «ровер» свернул налево – туда, где жили Френчи.

– Четвертый дом слева, с черной дверью, – сказал Нед.

Машина остановилась.

– Есть еще время поспать? – полюбопытствовал Паркинс.

– Нет. Душ, побриться, сменить одежду, выпить кофе.

– Ну, тогда пока. Возьмите. – Паркинс дал ему карточку с двумя телефонными номерами. – Весь день меня можно найти по одному из них.

Нед взглянул на его лицо, похожее на Панча. Загибающийся книзу нос все никак не мог достать до выступающего вперед подбородка.

– Спасибо, Питер.

Он вышел из машины. Поднимаясь по ступенькам к своей двери, Нед сообразил, что никогда прежде не называл старика иначе как «мистер Паркинс».

* * *

Холодный душ освежил его. Он знал, что Лаверн в постели и притворяется, что спит.

Он был уверен, что она стояла у окна, когда полицейский «ровер» высадил его. Кроме первых лет работы в военной разведке, когда он частенько отсутствовал, эта ночь за долгие годы была первой не проведенной в постели с Лаверн. И по печальной иронии судьбы он именно в эту ночь имел стопроцентное алиби.

Побрившись, он зашел в спальню. Маленькие часы на тумбочке у кровати показывали 7.32. Это была современная модель, с красными светящимися цифрами. Никакого шелеста, напоминавшего о скоротечности жизни, как у часов Джейн.

Бедняга Шамун! Машину сбросили с дороги, его убили. Почти и не пытались изобразить аварию. Будто им безразлично было, догадаются, что это убийство, или нет. И все же, когда убивают шпиона, пресса хочет получить достоверную версию. Авария вполне подходит для этого.

Нед решил, что сегодня в первой половине дня, по крайней мере, до прибытия гостей, ему надо быть в парадной форме. Вид человека в форме действует успокаивающе, да и солдатами будет проще командовать. Около часа дня он переоденется в темно-серый костюм, который он аккуратно уложил в атташе-кейс.

Комната была слабо освещена, но он заметил, что Лаверн тоже собирает вещи. В углу стояли открытыми два больших чемодана, наполовину заполненных ее летней одеждой. Казалось, она забрала все свои вещи, уложив даже свой знаменитый набор из двух «уэбли». Нед не был уверен, что ей удастся пройти осмотр в аэропорту.

Это был коллекционный набор. «Уэбли» выпустила всего сто пар этих облегченных плоских пистолетов калибра 0.32 для американских диверсантов, которых забрасывали в тыл врага во время Второй мировой войны. Они отличались тем преимуществом, что их можно было легко спрятать на теле. Набор подарил дочери к свадьбе генерал Криковский. Прекрасный подарок девушке, отправляющейся в свадебное путешествие!

Он знал, что для вывоза оружия из Англии нужно письменное разрешение. Нед повернулся к кровати и увидел, что Лаверн сидит и наблюдает за ним.

– Доброе утро, Восс.

– Еще одна короткая передышка? – спросила она. Глаза воспаленные, будто она не спала всю ночь. – Принял душ, побрился и ушел?

– Восс! Этой ночью убили Шамуна.

Ее светлые глаза расширились.

– Господи! Кто?

– Думаю, что знаю. Я даже видел этого человека. Меня предупредили насчет него, но источник был ненадежным.

– Кто тебя предупредил?

– КГБ.

– Потому ты и допустил это убийство? – Она широко раскрыла рот, словно собираясь закричать, но тут же сжала губы. За двадцать лет он не рассказывал ей ничего подобного. Это было категорически запрещено. Смерть Шамуна здорово выбила его из колеи.

– Слушай, мне придется весь день работать без Шамуна. Ты сможешь добраться в Уинфилд сама?

– Конечно.

– Сотрудники посольства должны быть там между десятью тридцатью и одиннадцатью, но это не относится к их женам. Так что смотри сама, как тебе удобней. Гостей ожидаем к часу.

– Хорошо. Нед?

– Что? – Он уже выходил из комнаты. А ведь она права, я с ней общаюсь по принципу «ударил и убежал». Нед остановился и обернулся к ней. – Да? – спросил он.

– Не забудь позвонить его родителям.

– Я пошлю телеграмму. И позвоню позже, после приема.

– Да, так будет лучше. А что ты им скажешь?

– Погиб при исполнении служебных обязанностей. Пожертвовал собой… Я не знаю.

– Но такое можно оправдать, только когда воюют, – сказала она.

– Тебе было бы намного проще, если бы мы воевали.

– Так почему же ты не признаешь, что так оно и есть, черт побери!

– Потому что войны нет, Восс. Единственная надежда – помнить об этом. Самая большая опасность в том, что безмозглые патриоты могут не выдержать нажима и потребовать снарядов.

Она вскочила с кровати и встала посредине комнаты в позицию борца, слегка расставив ноги.

– А если предположить, что это случится, Нед? – спросила она. – Что ты тогда будешь делать? Отправишься к своим приятелям из КГБ?

– Если это произойдет, – сказал он, притворяясь спокойным, – если политики все же вовлекут нас в войну, я умру рядом со всеми остальными. Не глупи, Восс. Ты начинаешь вести себя, как твой отец, а ведь ты к нему еще не приехала. Для чего тебе в Штатах нужны «уэбли»?

– Если ты об этом спрашиваешь, значит, все равно не поймешь ответа, – сказала она ему насмешливо. – Улицы там переполнены преступниками. – Воры, насильники, террористы, саботажники, беглые преступники и всякий другой мусор. И ты еще спрашиваешь, зачем мне там нужно оружие?

– Но здесь-то ты не ходишь вооруженная, как все эти бездельники-недоучки.

– О… заткнись.

– У тебя есть документы и разрешение на провоз «уэбли»?

– Конечно. – Они стояли друг против друга, как каратисты, пытаясь предугадать следующий ход. Наконец Лаверн немного успокоилась и провела рукой по своим прекрасным светлым кудрям. – Нед, – снова спросила она, – что ты скажешь его родителям?

Нед глубоко вздохнул.

– Солгу, – ответил он и вышел.

* * *

Без десяти восемь утра в воскресенье четвертого июля небольшой «рено 5-TS» притормозил, въехав на кольцевой внутренний проезд в Риджент-парке. Американский полковник, сидевший за рулем, заметил, что контрольные посты для транспорта, который направлялся в Уинфилд, еще не выставлены.

Американский флаг мирно трепетал на флагштоке за воротами, отчасти скрытый зеленью деревьев. С самого восхода день был яркий и солнечный. Нед притормозил и свернул налево, к главным ворогам. Его тут же остановили. Это был не пожилой джентльмен, обычно стороживший ворота, а два здоровенных сержанта морской пехоты.

– Когда вы сюда прибыли? – спросил Нед.

– Минуту, сэр, – сказал один из сержантов. Он посмотрел документы Неда и теперь искал его фамилию в длинном списке. – Придется подождать, сэр. Мы были здесь в семь.

Второй сержант безмолвно подал второй, гораздо более короткий список.

– А, вот. В самом начале. – Строгое выражение на лице морского пехотинца сменилось широкой улыбкой. Он вернул Неду пропуск, отдал честь и сделал шаг в сторону.

Медленно двигаясь по дорожке Уинфилда, Нед заметил три телекамеры наблюдения. Они немного повернулись, когда машина свернула налево. Значит, парни из этой службы тоже уже на посту. Скрывшись из поля обзора телекамер, Нед затормозил, выключил двигатель и вышел из машины. Перебегая от дерева к дереву, он пробрался в густые заросли рододендронов и, стараясь не шуметь, направился к дому. Почти тут же двое парней в штатском с пистолетами выросли перед ним.

– Стоять!

– А, это вы, сэр, – добавил второй, проверив пропуск Неда. – Проверка.

– Правильно, продолжайте патрулирование.

– Здорово! – сказал второй парень вслед Неду. – Очень толково, полковник.

Выйдя на солнце, Нед остановился на центральной поляне и медленно обвел взглядом все вокруг. Он увидел нескольких снайперов – они должны замаскироваться позже. Восемь человек разместятся в разных местах наверху здания, хотя крыша и мансарда не очень подходят для этого. По два снайпера будут контролировать каждую сторону здания.

Через дорогу, в пустом здании общежития будут находиться еще несколько снайперов. Должно быть, они еще не появились, а может, есть какие-то проблемы с выходом на крышу.

Над головой ровно в восемь появился легкий вертолет ярко-алого цвета, в который покрашено все, чем владеет ее величество. Вертолет, как стрекоза, прострекотал низко над Уинфилд-Хаузом, подрагивая от неравномерно поднимающихся воздушных потоков.

В дальнем конце территории особняка небольшой пруд соединялся каналом с озером. Для прогулок было еще рано, но Нед увидел несколько крепких молодых людей, которые ходили взад и вперед по парку за оградой Уинфилда. Часть пруда, расположенная на территории особняка, была перегорожена так, чтобы ни лодка, ни пловец не могли туда проникнуть. Тем не менее, двое крепких парней жались как раз возле того места, где легче всего было проникнуть на территорию. Нед надеялся, что они не слишком подозрительны. Он, конечно, заметил их издали.

Нед вошел в дом.

– Здравствуйте, полковник.

Сильный низкий голос, рыкающий, как двигатель грузовика «мерседес». Нед повернулся и увидел очень высокую негритянку, поднявшуюся с кресла, где он ее сначала не заметил.

– Полковник Френч, – сказал он, снова предъявляя документы.

Она рассматривала их, держа на вытянутой руке и плохо справляясь без очков.

– А, знаменитый полковник! Вы хотите видеть миссис Фулмер?

– Да, если она встала.

– О! Она на ногах уже с четырех утра.

– Странное совпадение. Я тоже. Если бы вы…

– Бел, – произнес мужской голос. Нед повернулся и увидел его превосходительство в измятом халате. Волосы посла Фулмера были влажными после утреннего душа. – Бел, мне показалось, что кто-то пытался войти. Это были вы? – спросил он Неда.

– Полковник Френч, сэр. Мы раньше не встречались. Я как раз тот человек, который…

– Который крепко поскандалил с Пандорой, – сказал Фулмер без всякого выражения. – Я много слышал о вас. – Он протянул руку. Она была влажная.

– Говорят, вы охотник, – продолжал Нед светским тоном. – Поскольку вы заметили мое почти бесшумное появление в доме, я полагаю, что вам не нужно так уж много охраны.

– Вообще говоря, – начал Бад Фулмер, но остановился, прислушиваясь к звуку тяжелых шагов снаружи. – Вообще говоря, охотник всегда агрессивен, полковник Френч. Надо быть настороже, когда вторгаешься на чужую территорию. Но сегодня ситуация совсем другая: охотится кто-то другой.

Сержант морской пехоты постучал в одну из стеклянных дверей. Нед открыл.

– Это ваша машина, полковник?

– Да. Извините, я сейчас ее припаркую на стоянке.

– Пожалуйста, а то такие машины, брошенные где попало, действуют нам на нервы. – Он отдал честь и ушел.

Нед заметил: что бы ни сделал Шамун, он, несомненно, привел всех в состояние повышенной бдительности.

– Вы не хотите связываться с морскими пехотинцами, полковник, – сказал посол, стоя у него за спиной.

Нед повернулся.

– К чему это делать?

Большое круглое лицо Бада Фулмера не выражало ничего.

– Это все равно, что связываться с Пандорой, – заметил он.

Они посмотрели друг на друга. Потом Фулмер повернулся.

– Вы меня извините, полковник? Мне надо одеться, – произнес он и ушел.

* * *

Человек, называвший себя Фаунсом, был уже одет: чистая белая рубашка с короткими рукавами, белые полотняные брюки и кроссовки, толстый белый шейный платок и белая поварская шапочка, аккуратно сложенная и торчащая из заднего кармана брюк.

Ничего этого он не мог видеть, сидя в полной темноте. Подходящий момент для практических занятий медитацией, не так ли? Он был приверженцем особой медитации, приписываемой паукам, – тайных зловещих комбинаций, в результате которых кого-то всегда съедали живьем.

Сидение в темноте прочищает мозги. Прекрасное средство расслабиться. Он глубоко вздохнул, но воздух был совсем не так свеж, как хотелось бы. Он вздохнул. И чем только не пожертвуешь, чтобы пробиться наверх, к звездам!

Фаунс снова собрался и начал по-паучьи обдумывать предстоящее, словно предвкушая, как он вытянет соки из своей жертвы.

* * *

В восемь утра зазвонил городской телефон Ройса Коннела в Коринф-Хаузе. Фишлок, английский дворецкий и эконом, обычно спал у себя дома, но за дополнительную плату был готов расположиться в одной из пустующих спален огромного дома. В таких чрезвычайных обстоятельствах ему полагалось подходить к личному телефону хозяина. Ройс считал это вполне надежной договоренностью, имея в виду те ночи, которые он проводил вне Лондона, поскольку нельзя же спутать густой голос дворецкого с голосом самого Ройса.

– Резиденция мистера Коннела, – ответил Фишлок на двенадцатый звонок.

– Кто это? – подозрительно спросил американец.

– Фишлок.

– Какого черта, кто ты такой, Фишлок? – гаркнул Ларри Рэнд. – Ну-ка, соедини меня с Коннелом.

– Извините, – уклонился дворецкий. – Мистера Коннела в данный момент…

– Чушь. Соединяй.

– Могу я узнать вашу фамилию и телефон, сэр? Мистер Коннел позвонит вам через пятнадцать минут.

– Так уж и через пятнадцать минут? – переспросил Рэнд с издевкой. – Господи! Скажи, что это Рэнд. Он мне срочно нужен! – Он бросил трубку.

Фишлок позвонил по телефону, оставленному ему Коннелом, и терпеливо ждал ответа. Он услышал женский голос, низкий, сонный и очень знакомый. Где он его слышал раньше?

– Чем могу вам помочь? – спросила Джилиан.

Прошло пять минут, прежде чем к телефону подошел сам Коннел. Выслушав Фишлока, он сказал:

– Буду через десять минут. Пожалуйста, приготовьте черный кофе.

Если этот ранний воскресный звонок и разбудил Ройса Коннела, это не было заметно, когда он вышел из такси у своего дома. С точки зрения усталого Фишлока, он выглядел совсем молодым – лет на десять моложе своего возраста – и ходил пружинистым шагом. Боль в спине прошла. Он прошел прямо к письменному столу и начал звонить в разные места. С третьего раза ему удалось соединиться с Рэндом, который редко бывал на месте, даже в воскресенье.

– Ну наконец-то, – заметил ворчливо резидент тоном, к которому вместе с тем нельзя было придраться.

Общаясь с Рэндом многие годы, Ройс так и не уловил, какое животное напоминал этот низенький и более чем активный субъект. Терьера? Овчарку? Нет, на Рэнда они не похожи. В голове Коннела давно созрело сравнение с барсуком, на редкость злобным созданием, которое так и норовит схватить вас за любую приглянувшуюся ему часть тела. То, что Рэнд никогда не хватал Коннела ни за какие места, означало только то, что Ройс был лучше других защищен своими многолетними связями с дипломатами и сотрудниками госдепа.

– Какие проблемы, Рэнд? – спросил Коннел.

– Это больше твои проблемы, чем мои. Ты уже читал утренние сообщения?

Коннел взглянул на часы. Было четверть девятого.

– Не умея читать мысли и не имея пока информации, не знаю, в чем дело. Если можешь что-то сообщить, Рэнд, будь другом – расскажи, пожалуйста.

На другом конце провода наступила тишина: Рэнд прикидывал, не пора ли вцепиться Коннелу в пах. Потом он сказал:

– Ночью что-то произошло. Точно не знаю. Что-то вроде предупредительного удара в восточном Средиземноморье или в районе Ормузского пролива.

– Чей? Наш?

– Похоже, что наш.

– Не знаю, во что тебе обходятся телефонные разговоры, Рэнд, но готов дать четверть доллара, чтобы выдавить из тебя еще какие-нибудь подробности. Что это было? Воздушный налет? Высадка с моря? Ракетный обстрел? Где? Какие-то заявления из Вашингтона были?

– Не злись, Коннел. Я знаю только то, что вроде бы это сделали наши и направлено это могло быть против одной из маленьких нефтяных стран. Не думаю, что от ядерных ударов там поумнеют.

– В утренних газетах что-нибудь есть?

– Нет, но радио с утра передает слухи.

– О чем? О том же самом? – спросил Коннел.

– Волнения. Жертвы среди гражданского населения. Да кто же верит журналистам? Они передают все, что приходит им в голову.

– Откуда же еще можно получить информацию, если не от людей, которых бомбили? – Коннел остановился, недовольный тем, что начал спорить с таким типом, как Рэнд. – Что-нибудь еще есть?

– Что тебе еще надо? Предупреждение из Вашингтона? Странно, что твой любимчик полковник Френч тебя не предупредил. Но его же не найдешь, когда он нужен, верно?

Коннел повесил трубку и потом позвонил пресс-атташе Мэри Константин.

– Разбудил? – извиняющимся тоном спросил он.

– Вы по поводу бомбежки?

– Уже знаете? Что именно? Место?

– Пока неизвестно.

– Звоните знакомым журналистам.

Ройс нашел номер дежурного в госдепе, но он не отвечал – верный признак того, что происходит что-то безобразное. Фишлок подал ему дымящуюся кружку черного кофе. Ройс набрал номер Джилиан.

– Это секретарь мисс Лэм? – спросил он, когда она подняла трубку.

– Сама мисс Лэм в вашем распоряжении.

– Проснулась и уже встала! – воскликнул Коннел. – На Ближнем Востоке какая-то американская акция. Поспрашивай. Если будет что-нибудь, позвони…

– А почему ты решил, что я еще сплю? – прервала она его. – Как только ты отсюда удрал, начались телефонные звонки, Ройс… – Она помолчала. – Это очень плохо.

– Бомбовый удар? – У него что-то сжалось внутри, словно кто-то собрался ударить его.

– Мы еще точно не знаем. Произошло это в Дамаске. Есть жертвы… – Она помолчала. – Все выглядит так, будто удар нанесен изнутри. Бомбы взорваны в густонаселенных районах. Много погибших детей, Ройс.

– Но послушай…

– Мне уже позвонили трое, включая моего продюсера, который интересуется… – Она опять сделала паузу, не зная, стоит ли говорить. – Который спросил, подходит ли нынешний момент для передачи об Америке и ее Дне независимости.

– Джилиан, а почему ты думаешь…

– В Дамаске волнение. Всеобщие антиамериканские настроения. Напали на консульство. Жгут американские флаги. Они…

– Пожалуйста, – прервал он ее. – Будем рассуждать здраво. Он постарался говорить уверенно. – Официальные обвинения есть? Кто-нибудь обвинил США, кроме уличной толпы?

– Разве это необходимо? – спросила она. – Ройс, бомбы на спящий город? Это же… – Она снова сделала паузу. – Это как фирменный знак!

В тишине Ройс долго смотрел в пол, чувствуя себя так, словно удар в живот он все-таки получил. Они были любовниками всего две ночи, но эти ужасные события с новой силой пробудили его опасения насчет близости с ней. Было бы легче, если бы она была американкой? Стала бы она произносить вслух то, о чем и подумать невозможно?

– Извини. – Услышал он ее голос. – Но ты должен знать, как на это смотрит мир. Я на твоей стороне.

Он попытался улыбнуться. Напряжение начало спадать.

– Спасибо, – только и смог он сказать тихо. – Огромное тебе спасибо, моя дорогая. – Тут он впервые улыбнулся. – Правда, правда.

Попрощавшись с ней, он вызвал свою машину, принял душ и, как всегда, подумал о том, что надеть. Он готовился к приему в час дня. Светло-желтый костюм, темно-голубая рубашка, решил он, вязаный галстук… Под стать Дамаску.

Он поморщился и выключил душ. Растираясь полотенцем, он подумал: День независимости будет отмечаться по всему миру – и вдруг убитые дети, в Дамаске. О чем только думают в Вашингтоне?

Зазвонил телефон.

Глава 27

В девять утра четвертого июля два маленьких фургона телевидения появились у северных ворот Уинфилд-Хауза. Незадолго до них туда подъехал «метро», за рулем которого сидела Джилиан Лэм, готовая обольстить своей неотразимой улыбкой старого сторожа у ворот, уже влюбленного в нее.

– Ваши документы, мисс, – строго попросил сержант морской пехоты, протягивая руку.

– О Господи. Боюсь… Я знаю, они где-то здесь. – Джилиан безуспешно рылась в своей сумочке. Она подняла глаза и подарила сержанту улыбку, проникающую в самое сердце. – Но вы, конечно, знаете меня, сержант?

– Я бы с удовольствием с вами познакомился, но сначала предъявите документы.

Эта фраза подействовала на Джилиан совершенно неожиданно, заставив ее покраснеть, хотя от этого ее очарование стало еще сильнее. Наконец она нашла свой пропуск и подала ее сержанту. Тот так внимательно изучал его, что было ясно: он никогда раньше ее не видел.

– Спасибо, мисс Лэм. – Морской пехотинец отметил ее фамилию на листе, в начале которого значился Нед Френч. – А что это за фургоны с вами? У всех там есть пропуска?

– А почему бы вам не спросить их об этом? – ответила она язвительно и въехала на территорию Уинфилда.

В это же самое время к южным воротам, открытым для транспорта специально по случаю сегодняшнего приема, подъехали два больших фургона с теми же буквами TV. Водитель переднего фургона показал документы морскому пехотинцу и спросил:

– Покажете мне хорошее тенистое местечко возле дома?

– Тенистое? А почему тенистое?

– Много оборудования, чувствительного к перегреву. Надо, чтобы оно было в прохладном месте.

– Попробуйте встать вон там. – Морской пехотинец показал рукой направление.

Стоя на террасе Уинфилд-Хауза, Нед наблюдал за перемещениями обеих групп фургонов. Впервые ему пришло в голову, что группа «Лэм на заклание» могла бы поинтересоваться насчет других фургонов. Он было собрался выйти на дорогу, когда миссис Крастейкер, не повышая своего густого голоса, позвала его из большой комнаты:

– Телефон, полковник.

– Нед, это Макс Гривс. Мы начинаем развозитьофициальные приглашения. Мне не хотелось тебя беспокоить, но Шамуна здесь все еще нет.

– Как вы организовали рассылку?

– Обычный лондонский курьер на мотоцикле. Здесь же у каждого пацана есть мотоцикл. Доставив приглашение и получив расписку, он вернется и возьмет следующее.

– Прекрасно. Есть необходимость кого-нибудь подключить к тебе?

– Пару наших ребят.

– Хорошо. Макс, у меня две просьбы. Посмотри, нет ли у тебя досье на человека по фамилии Фаунс. Потом брось все, чем занимаешься. Заменишь Мо, о'кей?

– Заменить Мо? – Голос фэбээровца чуть не сорвался от неожиданности, но задавать вопросы он не стал. – Буду у тебя через полчаса.

– Не надо… Я сам приеду в канцелярию. Подожди меня.

Нед повесил трубку и, обернувшись, обнаружил, что к высокой и солидной миссис Крастейкер присоединилась бледная, похожая на ребенка крошка.

– Я предпочла бы работать с капитаном Шамуном, – холодно объявила Пандора. – Где он?

– В другом месте, – сказал Нед. – Но вы не беспокойтесь. Когда я вернусь, Мо заменит Макс Гривс, симпатичный малый, вы помните? Он вам понравится.

– Ну это мы еще посмотрим.

В это утро Пандора положила на лицо только часть грима – основу и тени у глаз. Она еще не воспользовалась, хотя Нед не заметил этого, помадой, тушью для ресниц, румянами и карандашом для бровей. Возможно, поэтому у нее был бледный вид и голодное вопросительное выражение лица, как у сиротки Оливера,[82] держащего пустую миску для каши.

– Да нет, вам понравится Макс, – уверил Нед ее, приятно улыбаясь. – Он не принадлежит к разряду коррумпированных военных, которых вы так не любите. Он гражданский, миссис Фулмер. Вы с ним поладите. – Нед направился в сторону террасы.

– Полковник!

Он остановился и медленно повернулся к ней.

– Да, миссис Фулмер?

– Совершенно очевидно, что мы с вами не поладим, – сказала она сурово. – Но сегодня нам это необходимо. Вы можете пообещать мне содействие?

Нед протянул ей руку.

– Даю слово.

Они торжественно пожали друг другу руки, и Неду показалось, что он увидел затаенную радость в глазах миссис Крастейкер до того, как она отвернулась, чтобы спрятать… улыбку? Наверное, непросто нянчить Пандору, подумал Нед, но наверняка это доставляет много веселых минут.

Снаружи случилось именно то, чего он опасался. Один из операторов Джилиан воинственно направился в сторону больших фургонов с надписью TV.

– Какого черта вы тут делаете?

Водитель-негр, переодетый армейский лейтенант, начал было отвечать, но заметил Неда, спешащего на помощь.

– Этот джентльмен все объяснит, – сказал он с сильным акцентом жителя штата Джорджия.

– Пожалуйста, проводите меня к мисс Лэм, – начал Нед. – Они не имеют отношения к английскому телевидению. Я ей все объясню.

– Чертовы янки приехали сюда перехватить нашу работу? – спросил оператор, направляясь с Недом в сторону второй группы фургонов. – Старая история!

– Я все объясню мисс Лэм.

– Объясните что? – спросила Джилиан. – Про эти два фургона? Они что, американские? Что происходит?

Нед отвел ее в сторону к деревьям у флагштока, намереваясь поговорить так, чтобы не слышала съемочная группа.

– Они вам доверяют? – спросил он. – Это ваша обычная группа?

– Да. Но они считают, что у них пытаются перехватить работу.

Нед посмотрел в тигровые глаза; лицо ее обрамляли шелковистые светлые волосы. Это был момент честности, а не очарования.

Не улыбаясь, он сказал ей очень тихо:

– Вы помните троянского коня?

– Что вы сказали?

Он подвинулся к ней так близко, что его губы касались ее уха.

– Эпизод с троянским конем помните?

Она искоса взглянула на него. В тигровых глазах застыло сомнение.

– Это что – шутка, полковник?

– В фургонах вооруженные солдаты. Надеюсь, что они не понадобятся. Вы должны иметь это в виду, а съемочной группе расскажите то, во что они поверят.

В ее взгляде теперь читался страх.

– Они будут заперты там целый день? Вот как вы обращаетесь со своими солдатами!

– Это необходимо. По крайней мере, мы так считаем.

– Ройс об этом знает?

– Нет. Кроме вас, об этом не знает никто.

Она с сомнением перевела взгляд с него на свою команду, издали наблюдавшую за ними, а потом на фургоны, с которыми они повздорили. Джилиан плотно сжала губы, но, тем не менее, выглядела великолепно.

– Вы можете убрать их подальше от глаз.

– Надо, чтобы они были вблизи от дома. А это что такое? – Еще два фургона медленно въезжали на территорию от главных ворот. На их боках было написано «Ходгкинс и дочь. Традиционные обеды».

– Стой! – крикнул Нед, побежав к первому фургону. Он остановил машину и потребовал, чтобы двое сидящих спереди вышли из нее.

– Документы, пожалуйста.

– Да мы только что их показали.

– Покажите снова.

Фургоны были набиты продуктами, тяжелым оборудованием для кухни и обслуживания гостей. Четыре человека на глазах у Неда выгрузили все, что находилось в фургонах. Они расставили невероятное количество тарелок, подносов, стаканов и бокалов, спиртовок, очагов для подогревания пищи и даже четыре туалетные кабины с надписями «Для мужчин» и «Для женщин». Нед открыл и проверил внутри каждую кабину.

Гарри Ортега, шедший мимо, увидел, как он выходит из кабины для женщин, и с издевкой спросил:

– Кто-нибудь стащил кучу дерьма, полковник?

– Очень смешно, Гарри. Я на некоторое время уеду, но обязательно вернусь к десяти тридцати. Я хочу, чтобы эти четверо немедленно убрались с территории вместе со своими фургонами. Задержи у ворот весь персонал и все машины от «Ходгкинса», пока я не приеду.

– Послушай, я знаю этих парней.

– Это здорово. Но все равно придержи их за воротами, пока я не приеду.

– Ну, я не понимаю, – сказал обеспокоенно Ортега.

– Все ты понимаешь, Гарри. Я только что все тебе объяснил.

Начальник охраны Уинфилда обрадовался.

– Ну, если это приказ, тогда другое дело. О'кей.

– Гарри, ты с каждым разом становишься все лучше.

Нед быстро направился на поиски Джилиан Лэм. Он заметил шапку светлых волос еще издали, а возле нее всю группу, которая, готовясь к съемкам, казалось, забыла об инциденте. Или отложила это.

– Что вы им сказали? – спросил он Джилиан.

– А что я могла им сказать? Все, что эти конкурирующие фургоны ни стали бы делать, мои парни сочли бы за вызов.

– И?

– И я просто попросила их довериться мне. – И улыбнулась.

Нед приложил руку к сердцу.

– Дорогая, даже я доверяю вам.

* * *

К десяти часам Макс Гривс и Нед просмотрели уже многие пункты подготовленного Шамуном сводного плана; он состоял из четырех страниц. Хотя Гривс и утверждал, что все предусмотрено, Нед с горечью почувствовал, что никогда уже не придется ему работать с таким толковым человеком, как Шамун, который к тому же почти всегда угадывал его мысли. Гривс, хотя и старательный, не годился ему в подметки.

Может, Бюро и не научило его толком бороться с преступностью, но благодаря ему он усвоил обычную дисциплину, которая теперь не позволяла ему задать вопрос, вертевшийся, как чувствовал Френч, на языке. Они убрали в карманы по экземпляру составленного Шамуном плана, и Нед решил, что был прав, не рассказав ничего о нем Гривсу. Это бы слишком расстроило его. Потом, если когда-нибудь будет «потом», он узнает правду или часть правды.

– Какие сведения дал компьютер о Фаунсе?

– Записей нет.

– Это значит, что мы не сможем достать его фотографию. – Нед взял фуражку и поднялся. – Пошли. Уинфилд слишком долго остается без присмотра.

Зазвонил его телефон.

– Заместитель военного атташе.

– Нед, – начал Ройс Коннел сразу, – я ищу тебя по всему Лондону. Зайди ко мне в кабинет, пожалуйста. Только сейчас же.

– У меня здесь Макс Гривс.

– Хорошо. Зайдите вдвоем. – Ройс повесил трубку.

Когда Нед и фэбээровец вошли в кабинет, Ройс просматривал толстую кипу телексов. Он сидел в сорочке, что было необычно. Нед догадался, что Ройс хочет сохранить свой светлый костюм до приема в Уинфилде в девственной чистоте. Пиджак висел на деревянной вешалке.

– У нас нет до сих пор ясной картины того, что случилось. Понятно, что в Дамаске произошло несколько взрывов. Были ли бомбы установлены на земле или сброшены с воздуха – неизвестно. Убитых в этом районе насчитывается двадцать семь. Все сирийцы, среди них и дети.

– Кого обвиняют в этой акции? Нас?

– Это случилось среди ночи, поэтому все говорят, что ночная бомбежка беззащитного города – фирменный знак США. Это наша манера расправлять плечи, – добавил Ройс с горечью. – Но это повлекло за собой волнения: демонстрации, поджог автомашин и зданий. Все эти действия направлены против американцев. Результат – новые жертвы, главным образом сирийцы.

– Что говорит Вашингтон?

– Сейчас там пять утра, поэтому нет никого, кто мог бы сказать что-нибудь вразумительное. На звонки отвечают дежурные клерки, которые говорят, что мы знаем больше, чем они.

– Можно, я позвоню? – спросил Нед, потянувшись к одному из телефонов Коннела. – Есть лишь два варианта: либо мы невиновны, либо мы все же сделали это. Кто дал санкцию сбросить бомбы – Пентагон или Компания – тот и знает об этом. – Говоря это, он набирал длинный номер своей штаб-квартиры в США. Нед долго ждал, прежде чем услышал сонный голос.

– Кто дежурный? Говорит полковник Френч, посольство в Лондоне.

– Нед, это Рафферти.

– Том, что известно по Дамаску?

– Мы думаем, что это кто-то на месте сделал. Во всяком случае, полеты в том направлении не были запланированы.

– Ты же знаешь, что они все на нас валят.

– Так это ведь всегда бывает. Передай привет Лаверн.

– Пока. – Он повернулся к Ройсу. – Воздушного налета не было, так что лучше поговорить об этом с Рэндом. Меня всегда так и подмывает намылить ему морду.

– А почему ты считаешь, что эти взрывы организовала Компания?

– Разве я это говорил? – возразил Нед.

– Хм… Хорошо. Думаю, что вас уже заждались в Уинфилде. Я туда подъеду попозже. Надо следить за развитием ситуации, пока не будет ясно, что же все-таки произошло.

Выйдя из кабинета Коннела, Нед передал ключи от своей машины Максу Гривсу.

– Возьми мой маленький белый «рено 5-TS» и жди у телефонной будки на Дюк-стрит неподалеку от Окфорд-стрит. Мне надо забежать к себе в офис.

– Зачем?

– Точнее, в офис Шамуна. Он… У него там есть маленький приемничек. Я думаю, что нам тоже надо быть в курсе того, что на самом деле произошло в Дамаске.

– Зачем? – снова спросил Макс.

Нед с недоумением уставился на фэбээровца.

– Ладно, иди к машине, Макс.

Только один человек мог ответить по телефону, напечатанному на карточке, лежавшей в бумажнике Неда.

Он не имел понятия, где находился этот телефон, в офисе или в квартире. В любом случае, по этому номеру не стоило звонить из канцелярии.

* * *

– Глеб, – начал он, – этот парень, Фаунс. Могли бы…

– А стоит ли вообще с вами говорить? – оборвал его Пономаренко.

– Что?

– Слышали новости из Дамаска?

– Фаунс, – повторил Нед.

Послышался тяжелый вздох, похожий на дыхание вьюги в бескрайних просторах Сибири.

– Неважно, ты или нет, ответственность всегда падает на большие страны. Теперь вы в нашей компании, да? Не слишком завидная репутация.

– Глеб, обещаю встретиться с вами на следующей неделе и развить эту животрепещущую тему, а сейчас опишите мне Фаунса.

– Среднего роста. Полноват. Растрепанные жесткие волосы. Выпученные глаза. Сероватый цвет лица. Иногда с усами, иногда – нет.

– Акцент есть?

– Очень легкий, американский, но не уроженца Штатов.

Недалеко от телефонной будки маленький белый «рено» подъехал к тротуару. Гривс с любопытством уставился на Неда.

– Я должен вам один…

– Вы должны мне десять.

– Когда-нибудь.

– Когда-нибудь ваши люди перестанут создавать для меня проблемы? Понимаете ли вы, что теперь я должен накропать десять тысяч слов о том, какой гнев и возмущение испытывают рядовые англичане по поводу варварского террористического акта, совершенного дядей Сэмом?

– Идите к черту!

Нед повесил трубку и взглянул на Макса Гривса, сидевшего за рулем его старой машины. Они собирались отдать эту машину Лу Энн, когда ей исполнится восемнадцать.

Не слишком ли велика любезность Пономаренко? Вроде он не просил ничего слишком серьезного. Надо при случае показать, что он не чувствует себя так уж обязанным. Стаканчик виски, вот и все.

Он включил маленький, чуть больше пачки сигарет, приемничек Шамуна. Прижав его к уху, направился к машине и сел в нее.

«…Волна негодования прокатилась по всему исламскому миру, включая страны, где мусульмане составляют меньшинство. А в это время в Москве…», – говорил диктор.

– Поехали в Уинфилд, Макс. Сначала дела, а уж потом все остальное.

* * *

Несколько фургонов и грузовиков с надписями «Ходгкинс и дочь» ожидали перед главными воротами Уинфилда, когда Макс Гривс провел маленький «рено» мимо морских пехотинцев.

Нед вышел из машины.

– Припаркуйся здесь слева, Макс, а потом отправляйся к тем грузовикам и проверь их. Кстати, захвати сводный план Шамуна и прочеши территорию. Если увидишь Гарри Ортегу, скажи, чтобы он немедленно шел к северным воротам. Я буду ждать его там. Давай, действуй.

Он посмотрел вслед озадаченному фэбээровцу. Сравнение с Шамуном было явно не в его пользу. Но такого, как Шамун, больше не будет. Господи! Он же не сообщил еще ничего его родителям!

Нед направился в Уинфилд-Хауз, чтобы позвонить, но по дороге встретил Ортегу.

– Что случилось, полковник?

– Мы собираемся пропускать обслуживающий персонал по одному. Гарри, ты говоришь, что знаешь их в лицо. Нужна твоя помощь. Я буду проводить их мимо тебя. Если ты знаешь человека, поздоровайся, если видишь первый раз, молчи. Все ясно?

– Я должен проводить опознание. Все ясно.

– Гарри, когда ты пошел на госслужбу, детективные агентства потеряли большого мастера.

У калитки встали два сержанта морской пехоты. Все водители и обслуга из «Ходгкинс и дочь» быстро проходили по тенистой аллее. Когда они подходили к Ортеге, их останавливал Нед, и начальник охраны Уинфилда здоровался с теми, кого знал. После этого их распределяли на две группы.

Первые двадцать мужчин и женщин оказались знакомы Ортеге, но из следующих двадцати он узнал лишь четырех. Нед подошел к работникам фирмы и знаком подозвал двух морских пехотинцев и Ортегу.

– Мы договорились с мистером Фаунсом, – начал объяснять Нед спокойно, – что он пришлет тридцать человек. А здесь вас намного больше. Поэтому нам придется подождать, пока сам мистер Фаунс не приедет сюда.

Он говорил медленно и очень спокойно, чтобы по возможности сохранить мирную атмосферу.

– Вы, – обратился он к двадцати четырем «опознанным» людям, – проезжайте на территорию и принимайтесь за работу. А вы, – сказал он остальным еще более дружелюбно, – подождите мистера Фаунса. Сержант, – сказал он стоявшему рядом с ним морскому пехотинцу, – найдите большой грузовик и посадите в него этих людей, чтобы они не перегрелись на солнце.

– Слушаю, полковник.

Нед смотрел, как неопознанные влезали в большой фургон защитного цвета. Он пытался понять, отличаются ли они от тех, что прошли на территорию. Может, их форма лучше? Нет, разницу уловить не удавалось. Оставалось только быстро, пока они не опомнились, изолировать их.

– Сержант, – снова позвал он, – возьмите столько людей, сколько вам нужно, и поезжайте на юг по Аутер-Серкл вокруг Риджент-парка, потом поверните на север на Честер-Гейт, прямо перед собой вы увидите полицейский участок Олбани-стрит. Сдайте всех этих людей из грузовика инспектору Малвею. Скажете, что они задержаны по приказанию мистера Паркинса. Все ясно?

Люди в грузовике заволновались.

– Заприте двери, сержант. Быстро!

– Есть, сэр! Инспектор Малвей, правильно? И господин Паркинс, так?

– Поехали!

Нед повернулся и пошел в Уинфилд-Хауз. Войдя на этот раз через кухню, он подошел к телефону в безлюдном уголке у холодильных камер, взял карточку Паркинса и набрал один из написанных на ней номеров. Трубку подняли почти сразу. Когда он рассказал, что отправил в участок шестнадцать человек, Паркинс притих.

– С этими мы разберемся, – сказал он после паузы. – Вы все же не прислушались к моему совету? Не стали отменять прием?

– Это не в моей компетенции.

– А молитва в мечети будет?

– Пока не известно, – ответил Нед.

– К нам начали поступать сообщения о том, что в Лондоне планируются массовые демонстрации.

– В связи с дамасскими событиями? Но что же там все-таки случилось? Кто-нибудь знает об этом?

– А это и не нужно, полковник. Дело в ваших предыдущих акциях. Если что-то происходит с мирно спящими арабами, камень летит в ваш огород. Не возражайте, я знаю, что вы, может, и невиновны, но с этим вам придется свыкнуться.

– Послушайте, а еще кого-то я могу отправить к Малвею?

– У него нет больше камер, поэтому отправляйте в участок на углу Гринбери и Ньюкорт. Это недалеко от вас.

– Спасибо. Пока.

– Полковник! Может быть, все-таки отмените?!

– Я вам первому об этом сообщу.

Нед повесил трубку и, достав бумажник, вынул из него визитные карточки с большим количеством нужных ему телефонов. Сначала он позвонил родителям Шамуна в Сэндаски. Никто не отвечал. Да там же сейчас половина шестого утра! Он быстро повесил трубку. Такими новостями лучше никого не будить.

Потом он набрал номер адъютанта командира ближайшей роты квартирмейстеров.

– Капитан, говорит полковник Френч. Ваши повара и официанты готовы?

– И даже уже сидят в машинах.

– Все в белой одежде?

– Конечно. И без знаков отличия.

– Пусть держатся свободней.

Нед повесил трубку и взглянул на аккуратно отпечатанный план Шамуна. Он отметил карандашом несколько пунктов на первой странице. План напоминал проверочный лист командира корабля и второго пилота. Вверху второй страницы было написано:

«Если температура поднимется выше 75 градусов по Фаренгейту, проверить „телевизионные фургоны“».

Нед направился туда, где были припаркованы в тени два его «троянских коня». Он предъявил документы негру-лейтенанту, изображавшему водителя.

– Дышут пока?

– Пока не жалуются, сэр.

– Как они одеты?

– Защитные комбинезоны, береты. Легкая полевая форма. Знаков отличия нет.

– А как они потребности справляют?

– Химические туалеты. Это непросто для ребят.

Нед кивнул.

– Да и для туалетов тоже.

– Нельзя ли сделать так, чтобы они могли выйти наружу, размяться и воздухом свежим подышать?

– Лейтенант, если такая возможность будет, я вам дам знать. Все это может оказаться ложной тревогой.

– Лучше бы нет, – мрачно заметил лейтенант, – а то парни друг другу глотки перегрызут. Уж очень им хочется повоевать.

– С этим тоже надо потерпеть, как и с химическими туалетами.

* * *

Хефте надеялся, что с крыши дома, в котором были сняты несколько комнат, он сможет через верхушки деревьев увидеть происходящее в Уинфилде. Дома в этой местности, обращенные задней частью к Примроуз-Хилл, действительно позволяли увидеть южную сторону, но сегодня Хефте считал неразумным привлекать к себе внимание, стоя на крыше.

Сейчас, потеряв Мерака, Мамуда и Берта, его группа состояла из сорока пяти человек. Все это были подростки с огнем в груди и чистыми верованиями ислама, питавшими их души.

Многие из них приехали из Ирана, где аятоллы воплотили ислам в форме джихада, самой активной и призванной стереть сатану с лица земли со всеми его дьявольскими кознями. Это были те, кто не погиб в юношеских батальонах во время сражений с Ираком. Теперь, закаленные в боях, они вливались небольшими группами по четыре-пять человек во всемирный джихад. Часть из них отправили дестабилизировать обстановку в Бейруте и Каире, другие нелегально пробирались в Израиль, третьи вливалась в другие исламские группировки, чтобы укрепить их, а некоторые, как Хефте, очутились в самом логове сатаны, пытаясь «вскрыть гнойник иудео-христианской заразы».

Хефте посмотрел на часы. Одиннадцать утра. Он взял четырех человек и вышел на улицу. Повсюду было припарковано полдюжины машин, угнанных его парнями в ранние воскресные часы. В них в две ездки вся группа соберется у мечети. Они будут одеты так же, как сейчас, подобно лондонским рабочим. У всех будут автоматы с запасными магазинами, у каждого пятого – гранаты, а у каждого десятого – гранатомет.

Уже сейчас у мечети был припаркован фургон с большим количеством оружия. Хефте и четверо его подчиненных разошлись в разных направлениях, желая убедиться, что припаркованные машины не привлекли внимания. Обстановка казалась спокойной. Типичное воскресенье, когда большинство семей за городом, а на улицах почти нет транспорта.

На Финсли-роуд Хефте вошел в телефонную будку и набрал номер квартиры Хаккада.

– Да? – ответил жесткий мужской голос.

– Это Хефте. Я хотел бы поговорить с американкой.

– Невозможно.

– Я же сказал, что это Хефте.

– Никаких телефонных разговоров. Это приказ.

– Тогда дайте поговорить со Сгрои. То есть с Фаунсом.

– Невозможно. – Телефон отключился.

Хефте почувствовал, как у него загорелись щеки. Он хотел было позвонить еще раз, но понял, что опять ничего не добьется. Как посмели с ним так разговаривать?! Только бы ему удалось добраться до Фаунса, уж он бы потребовал головы той собаки, которая обидела его! Фаунс ему сказал, что сейчас квартиру охраняет только один человек. Блондина отозвали для участия в захвате Уинфилд-Хауза.

Меньше чем через два часа начнется нападение. Впервые Хефте был предоставлен самому себе. Он оглядел небольшие дома и аккуратно подстриженные газоны.

В начале улицы остановился белый полицейский «ровер» с красно-желтой полосой. Водитель внимательно посмотрел на Хефте, и тот почувствовал страх и боль в животе. Казалось, что вот-вот начнется медвежья болезнь. Его прошиб пот. «Ровер» свернул за угол и уехал. Хефте судорожно сглотнул слюну. Аллах не оставит его в этот решающий час. Товарищи тоже рядом. Да какие – отборные парни! Пока они прячутся, но только и ждут момента для атаки.

Ему почему-то стало трудно дышать. Он набрал воздуха и медленно выдохнул его. Надо идти к группе, сказал он себе и, все еще еле дыша, не торопясь, пошел наверх в снятую квартиру, как старик с подорванным здоровьем.

* * *

– Как же я рада видеть вас, – тихо прошептала миссис Крастейкер на ухо Джейн Вейл, которая только что приехала в Уинфилд вместе с Биллом Воссом, его женой Бетси и другими сотрудниками посольства. Сейчас все прибывшие вертелись перед зеркалами, поправляли прически и галстуки, подкрашивали губы. Они напомнили Джейн любительскую труппу из маленького провинциального городка, которая в огромной гримерной готовится к предстоящему спектаклю. В основном именно эти люди должны были обеспечить безопасность приема.

– Миссис Ф., должно быть, очень нервничает, – негромко сказала Джейн высокой негритянке. – Я бы на ее месте просто с ума сходила.

– У нее уже произошла первая стычка с полковником Френчем – приятный мужчина, правда? – но, в конце концов, они заключили перемирие. Хотя думаю, оно долго не продлится. – Она осмотрелась, чтобы убедиться, никто ли их не слышит.

– Вы единственная, к кому она прислушивается. С остальными она ведет себя, как настоящая Пандора.

– Вы считаете, что я могу контролировать жену моего босса?

Миссис Крастейкер кашлянула.

– Во всяком случае, больше, чем кто-либо. Я знаю эту малышку с рождения. Сегодня ее звездный час, мисс Вейл. Я понятно говорю?

– То есть, если прием провалится, на нас обрушится ураган, да?

– Вашингтон не сможет быстро убрать Фулмеров из Англии. Поэтому вы уж постарайтесь.

– А почему она вдруг станет слушаться меня? – спросила Джейн.

– Откуда я знаю? – Мисс Крастейкер задумалась. – Она уважает вас. Вы профессионал, юрист, дипломат. Она примерно так же и себя оценивает, естественно… – Экономка не закончила мысль. – К тому же, вы высокая женщина, как и я. Пандора может поспорить с любым мужчиной, но пасует перед высокими женщинами. Ее мать была высокой, и мне почему-то кажется, что высокие люди вызывают в ней какие-то воспоминания о наказаниях. – В глазах негритянки зажегся лукавый огонек.

– Так вы считаете, между нами говоря…

– Нет, просто если вам удастся справиться с малышкой, то я брошу все силы на то, чтобы мистер Ф. не прикоснулся к спиртному.

С этими словами миссис Крастейкер отправилась на кухню, и именно в этот момент появилась Пандора. Она была уже в косметике и одета в легкое белое шифоновое платье со слишком крупным узором из красных и синих цветов. Ее туфли на пятидюймовых каблуках, отделанные полотном, были выделаны в тех же патриотических тонах.[83]

– Господа, – сказала она низким и напряженным голосом. – Господа, я от души благодарю вас за то, что вы пришли сегодня. – Говоря это, она заметно смягчала окончания слов, как настоящая южанка, что и сообщало ее речи дополнительное очарование, с точки зрения других американцев. – Господа, вы все очень милы. Я просто не знаю, что бы я делала без вашей бескорыстной помощи. Не думаю, что кто-либо из нас знает всех, кто приедет. Поскольку общество неоднородно, я полагаюсь на то, что вы воздадите должное истинно знатным гостям, каждый из которых должен представиться его превосходительству и мне. Надеюсь, это не слишком трудно?

– Совсем не трудно, миссис Фулмер, – заверила ее Бетси Восс. – Поверьте, для всех нас большая честь сделать все, что в наших силах, и помочь успеху грандиозного мероприятия, которому вы и его превосходительство…

– Бетси имеет в виду, – грубо прервал ее муж, – что вы можете рассчитывать на нас. Все.

Большие, тщательно подведенные глаза Пандоры скользнули по присутствующим, словно отыскивая кого-то. В левой руке она держала светлую соломенную шляпку с широкими полями – такую, какие слетают с головы от малейшего ветерка, а под дождем складываются, как зонтики и обхватывают голову, как железный обруч.

– Джейн, – сказала она наконец, сделав знак глазами. Женщины удалились и вошли в маленькую комнатку, где рабочие из «Ходгкинс» поставили четыре алюминиевых очага, чтобы разогревать пищу. – Джейн, скажите мне правду, дорогая. Как вы думаете, придет к нам хоть один гость?

– Миссис Фулмер! – Джейн вдруг поймала себя на том, что непроизвольно вытягивает шею, словно стараясь увеличить свой рост. – Почему вы спрашиваете? – Она обратилась к Пандоре с вызовом, будто требуя ответа у ученицы. – Это же событие года!

– Оно могло бы стать таким, если бы за дело не взялись специалисты. Полковник Френч рассылает записки с угрозами.

– Может, кто-то это и делает, но не полковник Френч. В любом случае, миссис Фулмер, учитывая утренние новости, едва ли стоит укорять гостей, если они опасаются ответных акций террористов.

– В связи с чем? Что за новости?

– В Дамаске ночью произошли взрывы. Сейчас там серьезные волнения.

Большие глаза Пандоры расширились на мгновение, а брови сдвинулись к переносице.

– Я, наверное, смогла бы убить президента, – сказала она. – Прямо накануне моего приема!

* * *

В одиннадцать пятнадцать у въезда в Уинфилд снова скопились машины, на этот раз у южных ворот, обычно запертых. Сюда почти одновременно подъехали два грузовика с крытым верхом и большие фургоны-рефрижераторы с эмблемой фирмы «Ходгкинс и дочь». Нед заранее предупредил морских пехотинцев, чтобы они вызвали его при появлении машин. Он быстро подошел к воротам в сопровождении Макса Гривса, Гарри Ортеги и двух морских пехотинцев.

– Эти два грузовика пропустите, – приказал Нед, – только сначала проверьте документы. А эти два… – Он взглянул на фургоны с надписью «Ходгкинс и дочь». – Гарри, ты еще можешь поработать?

В фургонах оказалось всего шесть «чистых» работников. Четверо охранников поместили остальных в крытые грузовики, заперли дверцы и повезли их в полицейский участок на Гринбери-стрит. Нед повернулся к Гривсу.

– Если Гарри не ошибся, то у нас на территории только надежные повара и официанты. Включая парней из корпуса квартирьеров, вполне достаточно, чтобы готовить и подавать. Одно неясно – где Фаунс. Он до сих пор не появился. Пока мы как будто в безопасности, но чтобы ситуация не изменилась, надо предотвратить появление в Уинфилде новых работников из «Ходгкинса».

– В этих последних рефрижераторах еда. Напитки привезли раньше. Так что никто больше и не должен появиться.

– Ладно, посмотрим. – Нед повернулся к Ортеге. – А что, если тебе отправиться в дом и еще раз проверить людей, которых ты пропустил.

Ортега кивнул и побежал к особняку.

– Ты думаешь, он мог ошибиться?

– Нет, просто мне хотелось, чтобы он исчез. В час дня, – он взглянул на часы, – то есть через девяносто минут, что-то должно произойти в мечети. Вон она, через дорогу от нас.

– А что?

– Хотя эта акция должна отвлечь внимание, тем не менее, она вполне реальна. Как нам представляется… – Он открыл свой экземпляр плана, подготовленного Шамуном. – Посмотри страницу три, позицию сорок один.

– Здесь говорится: «12.50, предупредить Спецотдел». Это связано с мечетью?

– Я уже все сделал. Спецотдел знает обо всем и может, что называется, набросить покрывало на этот очаг огня.

– А что ожидают? Демонстрацию?

– Это должна быть религиозная акция. Что-то вроде провозглашения джихада. А скорее всего, чтобы поднять дух. Но даже покрывало, наброшенное на огонь, не всегда сбивает все языки пламени. Кто-то из этих парней с автоматами и гранатометами может появиться и здесь. Единственный путь для них – южные ворота, а мы готовы к тому, чтобы их достойно там встретить.

– Так значит, у нас все более или менее в порядке?

– Нет. Я же сказал, что это отвлекающий маневр. – Нед остановился и попытался понять, доступны ли Максу Гривсу абстрактные рассуждения. Подобный вопрос не пришел бы ему в голову, если бы он работал с Морисом Шамуном.

Не надо сравнивать. Мо мертв. Четвертое июля только-только перевалило за полдень. Еще предстоит много всего; в известном смысле, он и будет работать бок о бок с Шамуном, потому что они вместе подготовили свой сводный план. А время для траура наступит позже. Тогда он и позвонит его родным.

– Нед!

– Извини, я… – Он секунду молчал, забыв, о чем шла речь. – Ах да. – Так вот, этот отвлекающий маневр. Это значит, что кто-то на территории Уинфилда ожидает отвлечь нас событиями у мечети, а тем самым ослабить нашу бдительность в самом Уинфилде. Таким образом он – назовем его Фаунсом – сможет захватить его неожиданным ударом.

– Но этого не будет, – добавил с энтузиазмом Макс, – потому что мы убрали его людей. Мы и его сюда не подпустили. Значит, это неудача для него, Нед?

– Я скажу тебе об этом после часа дня. А сейчас я пытаюсь думать за Фаунса. Предположим, он знает, что мы вышвырнули его боевиков и не дадим ему прорваться сюда. Неужели у него нет другого выхода, кроме того, чтобы отменить нападение?

– Нет.

– У него есть еще девяносто минут на размышление до того, как он бросит карты.

– Его обыграли. Людей у нас больше. Нед, про Фаунса можно забыть.

– Ты думаешь, как Макс Гривс, – сказал Нед, стараясь, чтобы его слова не звучали укором. – Поставь себя на его место и скажи себе: я потратил уйму времени и сил на это дело, которое может принести миллионы долларов. Есть ли способ, чтобы добиться успеха в последнюю минуту вопреки всему?

– Я полагаю… – Лицо фэбээровца выражало мучительное раздумье. – Полагаю, если бы он смог проникнуть в Уинфилд, у него не было бы другого выбора, чем захватить заложников. Самых высокопоставленных, которых ему удастся найти.

– По фамилии Фулмер?

– Да, в этом роде. Но как он попадет в Уинфилд?

– Нам платят не за предположения о том, как он сюда попадет, а за определенные действия в том случае, если он все же это сделает. Ты чувствуешь разницу?

– Ничего до сих пор не произошло, ничего и не будет, – упрямо заявил Гривс.

– Макс, перестань говорить глупости!

Наступила пауза. Гривс замолчал от обиды, будто ему дали пощечину. А потом печально сказал:

– Нед, я не глуп. Я обычный человек. Это же несправедливо – работать за него. Нед, где Мо?

– Он мертв. – Комок в горле мешал ему говорить. – Его убили прошлой ночью.

– Нед!

– Невозможно, да? Но единственный закон, по которому мы живем, – это закон Мерфи, а он гласит, что каким бы невероятным ни представлялось зло, оно все-таки может произойти.

– Господи, Нед! Да он же был для тебя как брат.

Нед Френч кивнул. Поблизости не было никого. Только они стояли под высокими деревьями. Вверху все пели и пели, радуясь солнцу, черные дрозды. Он мог позволить себе немного погоревать.

– У немцев, – сказал Нед каким-то чужим голосом, – есть хорошее слово «Doppelganger» – что-то вроде второго «я».

– Таким и был для тебя Мо.

Нед снова кивнул.

– Да, именно таким.

Глава 28

В полдень маленький черный «мини» остановился перед домом номер 12 в Белгравии, из него вылез худенький черноволосый парень ростом с ребенка. Когда новый охранник, мрачный и волосатый, окликнул его, он мгновенно выстрелил ему в колено из пистолета с глушителем. Как только верзила, скрючившись, упал на землю, он связал ему руки за спиной и защелкнул наручники. Потом с трудом оттащил охранника в глубь холла, чтобы его не было видно. В это время в дом вошла Бриктон и направилась к лифту.

– Чисто, – сказала она парню.

Стоя рядом, они походили на велосипед прошлого века с двумя разными колесами – одним огромным, а вторым крохотным.

– Чисто? – переспросил он. – А если сказать – превосходно? Ты когда-нибудь пыталась попасть специально в коленную чашечку?

Пока лифт поднимался на верхний этаж, парень заменил обойму в пистолете.

– Брики, что у тебя в руках?

– Это не пистолет. Зачем мне оружие, если ты рядом?

– Я – узкий специалист, – проворчал плюгавый боевик. – Ты убираешь людей с помощью узких специалистов. А чем так важна эта Нэнси Миллер?

– Это мое дело. Но я тебе вот что скажу, поправь свой паршивый галстук. Ты сейчас встретишься с самым шикарным банкиром исламского мира.

* * *

Там, где Ганновер-Гейт вливается в Риджент-парк с запада, странное восьмиугольное каменное строение рассекает движение: так врезается нож в свадебный пирог с завитушками и украшениями. Из всех окон строения прекрасно виден транспорт, который движется в сторону Риджент-парка и обратно. Строение находится сразу за углом от главного входа в Большую лондонскую мечеть. Обычно строение выглядит безлюдным, но не сегодня, в воскресенье Четвертого июля, в половине первого дня.

За грязными окнами второго этажа, откуда лучше видно происходящее, находился П. Дж. Р. Паркинс. Он только что разговаривал с Уинфилд-Хаузом, и полковник Френч уверил его, что никто не предпринимал никаких враждебных акций на территории особняка: предполагаемому противнику мешает проверка у ворот.

– Во всяком случае, он так говорит, – сказал Паркинс Джоку Принглу.

Оба были одеты, как обычно для прогулки в парке в выходной день: старые брюки и поношенные свитеры. Но никто не принял бы их за обычных людей, увидев, что они стоят у грязных окон строения, прямо, как стрелки аспарагуса, и подозрительно смотрят на улицу.

– Я не упрямый баран, так что верю его словам, – ответил рыжеволосый мужчина с сильным шотландским акцентом. – Но нам-то все равно надо заблокировать этих арабов.

– Это одна из самостоятельно действующих групп, финансируемых Панъевразийским кредитным трестом. Ты ведь понимаешь, что это значит.

– Конечно. Никакого насилия.

– Это судьба, Джок, – согласился Паркинс. – Нашим парням только дай подубасить по черепушкам черных карибийцев. Важно одно: чтобы они не слишком сильно колотили своими дубинками по костям. А тем более по почкам. Для черных можно припасти даже несколько смертельных выстрелов, поскольку их не прикрывает сильное государство.

– Я не идиот, Питер. Арабы, которые молятся на коленях, обратясь к Мекке, и наши бобби, избивающие их просто из любви к искусству? – Рыжеволосый слегка улыбнулся. – Сегодня мы не можем позволить разгуляться нашим парням. Пусть ждут до следующего футбольного матча.

– Насколько я понимаю, правоверные должны прийти пешком или приехать на машине. В момент появления они наиболее уязвимы, потому что разделены на группы.

– Я привел в порядок их фургон и поставил его на стоянке у мечети. – Джок долго и заливисто смеялся. – Мне бы хотелось увидеть их лица, когда мы их погоним, они заберутся в фургон, надеясь там что-нибудь найти, но ничего не обнаружат.

Теперь смеялись они оба. Потом рыжеволосый быстро спросил:

– Вы все еще держите этого мерзавца Вимса?

– Да.

– Отпустите!

В маленьком домике все было покрыто толстым слоем пыли, заглушавшей звуки, так что, когда они умолкли, наступила мертвая тишина. Паркинс минуту помолчал, потом переспросил сдавленным голосом.

– Отпустить?

– Экспертиза дала неверный результат, – объяснил Джок успокаивающе. – Нет признаков того, что кто-то прикончил беднягу Риордана. Он умер от ран, полученных в понедельник.

– Экспертиза?.. – Голос Паркинса сорвался.

Полицейские долго смотрели друг на друга в полной тишине, пока им не почудилось, что воздух вибрирует от звука натянутых веревок, от напряженного ожидания предательства, убийств и шантажа. Паркинс кисло улыбнулся.

– Да, конечно, – бросил он отрывисто. – Наконец-то они разобрались.

– Смерть вследствие дурного стечения обстоятельств, сказал бы я, – иронически заметил рыжеволосый.

– Смотрите, Джок, вот и бедуины едут!

Оба, несмотря на полноту, побежали через улицу за угол, куда повернул маленький «датсун», до отказа забитый молодыми смуглолицыми парнями. Опередив Паркинса и Джока, трое полицейских остановили машину и приказали всем выйти.

Один за другим молодые люди мирно вылезли из «датсуна». Их обыскали, надели им наручники и затолкали их в полицейский фургон, припаркованный у поворота. Два парня, по виду арабы, повернули за угол и бросились бежать к мечети. Их остановили трое других бобби. Оказал сопротивление лишь один из них – симпатичный малый с острыми скулами и светло-карими глазами. Его попытка вытащить пистолет вызвала незамедлительную реакцию полицейских. На него набросились двое, жестоко избивая его. Надев на него наручники, его присоединили к тем, кто уже сидел в фургоне. Мысли о подвиге во имя джихада и даже о сопротивлении покинули Хефте.

Через пятнадцать минут больше ста молодых арабов прибыли к полуденной молитве пешком и на машинах, но и их тут же увезли полицейские фургоны. Когда Паркинс зашел в мечеть, большой мраморный молельный зал был пуст.

Джок Прингл вынул маленькую кожаную коробочку «уоки-токи» из набедренного кармана.

– Джок Биллу-один.

– Билл-один Джоку. Кончено.

– Закрыть все посты на Уинфилд, – сказал он. – Не разрешать двигаться никому ни в каком направлении, пока я не распоряжусь об отбое.

– Билл-один Джоку. Понято. Конец связи.

Шотландец повернулся к Паркинсу.

– Никогда не знаешь, что получится. Нет ощущения, что в Уинфилд вовремя съезжаются гости, а? А потом янки будут вопить на нас, что бы там ни было. Давай перед тем, как пропустить их гостей, задержим их на полчаса.

Паркинс оглядел дорогу.

– Какие гости? Дорога пуста во всех направлениях.

Наверху торжественный и сильный голос муэдзина прорезал воздух, призывая к молитве. Но ему никто не внял. Все правоверные были арестованы.

* * *

Двое мужчин – один невысокий и другой – долговязый – сидели на Голден-сквер, в небольшом зеленом уголке, откуда начинается лондонский театральный район. Никто не обратил внимания на это место в сегодняшнее воскресенье, даже туристы. Оба смотрели по сторонам, поэтому казалось, что их слова падают в пространство.

– …пятичасовой рейс «Катай Пасифик» на Гонконг. Когда вы пройдете регистрацию в Хитроу, попросите мистера Чена. Он проведет вас мимо таможни прямо на самолет. Паспорт на имя Вимса не использовать.

Высокий нахмурился.

– Слушайте, Рэнд, у меня назначена деловая встреча. Ее нельзя провести в воскресенье.

– Ты, кретин, самолет вылетает в 5 вечера. Понял?

– Послушайте, я…

– Заткнись, тупица, – разъярился его собеседник. – Ты предпочитаешь сгнить в Лондоне за убийство?

Вимс вздохнул.

– О'кей. О'кей.

– Если ты в следующий раз втянешь Компанию в какое-нибудь еще дерьмо, мы дадим тебе уже не билет на самолет.

– Я сказал, о'кей.

– Ты исчез. Все. Господи, сколько же у меня дел. Все время приходится защищать контору там, где все рушится. А когда я подумаю об этом сегодняшнем чертовом приеме в саду… – Он печально покачал головой.

Вимс посмотрел на часы и встал.

– Ну и как он проходит?

Рэнд тоже поднялся, но не стал поднимать глаза, чтобы не глядеть на собеседника снизу вверх.

– Я умыл руки. Теперь Френч действует самостоятельно.

– Но ваши люди посланы поддержать его.

На губах Рэнда заиграла зловещая улыбка.

– Он думает, что это так, – сказал он тихо, себе под нос. – Да, он думает, что это так.

* * *

Нед Френч также отправился осматривать Аутер-Драйв, откуда, начиная с часа дня, должны были появляться автомашины и такси с гостями. Он слышал крик муэдзина, высокий и бесплотный, похожий на голос неведомой птицы, одинокой и оторванной от родных мест. Нед был сейчас в гражданской одежде. Он посмотрел по сторонам и не увидел ни одной машины. Не слышал он и шума со стороны мечети. Он достал радиоприемничек Шамуна и приложил его к уху.

– … А теперь часовые новости Би-би-си. Распространявшиеся ранее слухи на Ближнем Востоке подтверждены теперь сирийскими властями после налета на виллу неподалеку от Дамаска и возникшей перестрелки, в ходе которой были убиты четверо ливанских христиан-маронитов, как говорят, они находились на службе у США. Открытые высказывания высокопоставленных лиц изкабинетов нескольких арабских стран дают основания полагать, что финансируемые американцами диверсанты ответственны за более чем двенадцать взрывов большой мощности, которые произошли прошлой ночью в центре Дамаска. Во время или в результате взрывов погибло около шестидесяти пяти сирийцев, включая двенадцать детей. Вместе с тем официальные источники в Вашингтоне до сих пор не отреагировали на эти обвинения. Здесь, в Лондоне, министр иностранных дел решительно отверг любые предположения о том, что…

Нед выключил радио и направился назад в Уинфилд. Тишина в Риджент-парке казалась странной. Конечно, подумал про себя Френч, без гостей здесь и должно быть довольно тихо. Небольшой военный танцевальный оркестр еще не начал играть в одном из углов сада. Не было еще ни звона бокалов, ни позвякивания льда.

Не было и автомашин. Нед повернулся и увидел, что проезд за оградой Уинфилда пуст. Ни души.

Он удивился действенности контроля, установленного Паркинсом и рыжеволосым из МИ-5. Повернувшись к дому, Нед услышал черного дрозда, который сидел где-то на верхушке дерева и соревновался с другим, издавая трели, похожие на колоратурные партии.

Наш муэдзин, подумал Нед, призывает великих, прекрасных, известных и богатых отдать дань великим и добрым Соединенным Штатам по случаю Дня их независимости. Дань стране, которая изо всех сил стремится рассыпать бомбы по всему миру. Пой громче, муэдзин!

Возле Уинфилда он увидел нескольких людей из посольства и с телевидения, нервно снующих туда и сюда и занимающихся последними приготовлениями перед открытием занавеса. Поодаль высокая стройная брюнетка разговаривала с красивой женщиной чуть ниже ее ростом с большим бюстом и прекрасными светлыми, кудрями. На обеих была одежда цвета светлой слоновой кости. На Джейн платье до колен в складку, на Лаверн длинная юбка из очень легкой ткани и жилет-болеро без рукавов, оставлявший открытыми ее полные руки.

Нед остановился. Он отдал бы сейчас что угодно, чтобы украдкой подслушать разговор между Джейн и Лаверн. Испытывая некоторое беспокойство, он направился к ним, но держался в стороне, чтобы не нарушать беседу.

– …невозможно всегда верить тому, что говорят сирийцы, – сказала Лаверн, обращаясь к Джейн. – Они могут пристрелить кого угодно и взвалить ответственность на убитого.

– Я знаю. – Джейн с тревогой взглянула на Неда. – Новость распространилась по всему городу, – объяснила она ему. – Ройс услышал, что сегодня на заходе солнца на Гросвенор-сквер планируется демонстрация протеста. Бдение при свечах по убитым в Дамаске.

– Кто? Сирийцы, живущие в Лондоне?

– Группы защиты мира, разоруженцы, организации, борющиеся против ядерных ракет. – Она кивнула в сторону Энспечера, который с кем-то разговаривал и время от времени выпускал дым в лицо собеседнику. – Энспечер говорит, что на этот раз коалиция шире, чем обычно. Среди жертв в Дамаске много детей.

– Но почему все считают, что именно мы сделали это?

Из Уинфилд-Хауза донесся пронзительный душераздирающий женский вопль. Казалось, что от него должны посыпаться листья с деревьев, как от порыва ледяного северного ветра. Нед бросился к дому. Через мгновение оттуда раздался выстрел.

С быстротой молнии он проскочил в дверь террасы. Грянул выстрел. Пуля из девятимиллиметрового оружия пробила штукатурку над его головой.

Нед резко остановился и поднял руки. В другом конце огромной комнаты сцена напоминала стойбище неандертальского племени.

Пучеглазый мужчина с всклокоченными жесткими волосами вцепился в запястье Пандоры Фулмер и вывернул ее руку за спину, кровь отлила от щек Пандоры, что было заметно, несмотря на грим. Сейчас Пандора стонала уже тише.

В правой руке пучеглазый держал девятимиллиметровый «парабеллум». Нед разглядел через комнату, что это был обычный натовский пистолет из тех, что солдаты продают в обмен на наркотики.

У ног Пандоры лежал в крови Билл Восс, согнувшись почти пополам. Его руки, подергиваясь, прикрывали огромную рану на животе. Глаза Восса с ужасом смотрели на кровь, которая между тем уже начала пропитывать маленькие полотняные туфельки миссис Фулмер.

За спиной того, в ком Нед узнал Фаунса, стоял молодой блондин, который, по словам Ортеги, регулярно обслуживал приемы в Уинфилд-Хаузе. У него в руках тоже был «парабеллум», наведенный на Неда. Ясно, что именно он только что едва не пристрелил его. Парень ждал приказаний Фаунса.

– Спокойно, полковник Френч. Спокойно. – Высокий голос Фаунса звучал напряженно.

Дуло его пистолета касалось правого уха Пандоры.

– Только одно движение… – сказал Фаунс. – Имейте в виду, полковник, я очень вспыльчивый человек.

– Я безоружен. – Нед стоял неподвижно. – Могли бы мы оказать первую помощь Биллу Воссу?

– Нет, мы не могли бы.

– Он умирает.

– Он будет не единственным, так? – Фаунс глубоко вдохнул. – Думали, что обыграли меня?

– Теперь ясно, что нет.

Макс Гривс, стоявший в стороне, прокашлялся.

– Оборудование для подогревания еды, Нед. – Его голос был непривычно скрипучим. – Их доставили сюда сегодня утром спрятанными в этом оборудовании.

– Так-то, – бросил Фаунс. – Гости должны быть с минуты на минуту. Я хочу, чтобы их встретили, так? Как только я решу, что их достаточно, я скажу об этом, а вы закроете Уинфилд. Ясно?

Нед медленно осмотрел комнату. Он знал, что кто-то из людей вошел за ним в комнату, но очень надеялся, что Джейн и Лаверн не попали в ловушку. Но где его высокопревосходительство?

В любой момент могут начать съезжаться гости. Может пройти еще много времени, прежде чем подъедут по-настоящему «дорогие» гости, которые тут же станут добычей Фаунса. Полные грузовики солдат оказались ни к чему. Все сконцентрировалось сейчас возле правого уха Пандоры Фулмер. Все эти морские пехотинцы, силы безопасности, бобби, «троянские» солдаты – все они не имели теперь никакого значения. Все, кто мог помочь, были прикованы к месту одним пистолетом у одного уха.

– Послушайте, – сказал Нед, не называя имени террориста, чтобы не насторожить его, – если за этим стоят какие-то политические мотивы, то вы не…

Пандора вскрикнула от боли, это заставило его замолчать. Нездоровое бледное лицо Фаунса покрылось от злобы румянцем.

– Миссис Фулмер недовольна, полковник Френч. Вы причиняете ей боль. Заткнись и встань к стене рядом с фэбээровцем.

Направляясь к стене, Нед продолжал осматривать комнату. Огромное помещение было задумано, как танцевальный зал: всю мебель отсюда вынесли, кроме нескольких стульев и небольших столов. Одна стена, полностью застекленная, выходила на террасу. Он увидел, что Лаверн и Джейн беспечно последовали за ним в комнату. Очень плохо!

Один парень с «инграмом М-10» стоял около высоких дверей. Другой, с таким же оружием, прикрывал проход к кухне. Третий, блондин, стоял позади Фаунса.

Взгляд Неда вновь перешел на Билла Восса. Потеряв много крови, он перестал шевелиться, а его глаза неподвижно смотрели в потолок.

Почетный конец заграничной карьеры. А его вдова Бетси, где она? Где его превосходительство? И где Ройс Коннел?

Может ли помощь прийти извне? Можно ли уговорить Фаунса на… на что? Отказаться от операции, хотя и кровавой, но сулящей хороший навар? Может ли в последнюю минуту, как в вестерне, появиться американская кавалерия и одним решительным ударом спасти их? Или они обречены, имея рядом людей, бессильных что-либо сделать?

Нед оглядел всех, кто находился в этом огромном зале, казавшимся теперь маленьким, как тюремная камера. Пожалуй, у Фаунса больше шансов выжить, чем у других. Свои шансы Нед считал минимальными. Но рядом люди, которых он должен защитить: Пандора, Лаверн и Джейн.

– Кажется, они едут, – сказал Фаунс.

За стеклянными дверями террасы послышался шум. То не были неторопливые шаги приглашенных. Ко входу подкрались несколько официантов, едва заглянув внутрь, они бросились бежать. Стоя возле дверей, Нед видел это лучше, чем Фаунс, но все равно не понял, кто они – люди из «Ходгкинс и дочь» или солдаты из квартирмейстерского корпуса. Впрочем, это не имело значения. Никто из них не захотел бы ворваться в зал, где витала смерть, и принести новую жертву.

Фаунс сейчас был на коне. Ничто извне не угрожало ему. Он проиграет, если только просчитается здесь. Но человек, просидевший несколько часов в очаге, скрюченный и почти без воздуха, лелея мечты о славе, вероятно, предвидел возможные ошибки и был готов предотвратить их.

Но где же гости?

Ожидание начало сказываться и на Фаунсе. Его выпученные глаза беспокойно поглядывали в окно, пытаясь хоть что-нибудь нащупать. Но гостей все не было. Пот струился по его бледно-серым щекам, напоминающим негодное говяжье сало.

Однако на Пандору Фулмер ожидание вовсе не действовало. Она повисла на Фаунсе, как маленькая тряпичная кукла, только сильно выгнутые ступни показывали, с каким усилием она приподнималась, чтобы облегчить боль в вывернутой за спину руке. Грим у нее на лице начал отслаиваться, как штукатурка; из-под слоя косметики проглядывала сморщившаяся кожа.

– Хельмут, – позвал Фаунс парня, охранявшего выход на кухню. – Утащи это с глаз. – Он показал на тело Билла Восса. – Нам не стоит настораживать гостей.

Зажав «Инграм» под мышкой, парень схватил Восса за ногу и поволок его в задний коридор. Вернувшись, он набросил большую скатерть на лужу крови. Белоснежная ткань мгновенно стала красной. Парень убрал скатерть, и положил вместо нее небольшой персидский ковер.

Где же гости?

Нед понимал, что шевелиться нельзя, не стоит даже смотреть на часы. Впрочем, за спиной Фаунса на каминной доске стояли позолоченные часы в виде повозки; они показывали двадцать минут второго.

Фаунс повернулся и что-то тихо сказал блондину. Тот кивнул и, выставив вперед «браунинг», направился к Неду Френчу.

– Пошли со мной, – сказал он с небольшим акцентом. – Будь осторожен.

Неду показалось, что акцент скандинавский. Они прошли через стеклянные двери на террасу мимо неподвижно стоявших Лаверн и Джейн. Нед покосился на них и натужно улыбнулся, чтобы они приободрились.

Блондин шел позади Неда, прижимая дуло пистолета к его ребрам. Они направились к северным воротам, где находился наряд морских пехотинцев.

– Все, что нам нужно узнать, – это где гости, – выдохнул блондин в ухо Неду.

– Спросить у них о гостях? – предложил Нед.

– Нет, молчите. Мы только посмотрим.

Где-то над головой раздавался голос муэдзина, похожий на песню птицы, он звал правоверных на молитву. Собирайтесь, друзья! Почтите землю неограниченных возможностей! Отпразднуйте независимость свободного предпринимательства!

– Стоп!

Двое мужчин, тесно прижавшись друг к другу, стояли под деревом, на котором весело пели дрозды. Нед посмотрел по сторонам. К северу был виден пост полиции, но около него не было машин. Нигде, казалось, их не было.

– Странно, – прошептал блондин на ухо Неду.

– Назад в дом! – Дуло пистолета больно уперлось в ребро. Оба повернулись и направились в сторону террасы так неторопливо, словно у них была уйма времени и они мечтали провести его вместе.

Уголком глаза – самым краешком периферического зрения – Френч увидел что-то, движущееся в направлении проезда и огибающее Уинфилд-Хауз с другой стороны. Блондин ничего не заметил.

За долю секунды Нед рассмотрел двух мужчин, идущих к сторожке, где находились морские пехотинцы. Один, напоминавший посла, был высок и грузен. Второй, в светлом костюме и ослепительно-белом галстуке, тянул его за руку, как непослушного пса. Это мог быть только Ройс Коннел.

Весьма характерно. Ройс спасает шкуру посла. Пусть все остальные погибнут. Для человека номер два главное – обеспечить безопасность номеру один.

Несправедливо, сказал себе Нед. Впрочем, на месте Ройса он сделал бы то же самое: сначала вытащил бы отсюда его превосходительство, а потом уже разбирался бы с похищением или как это еще там называется. На одно только мгновение ему вдруг захотелось поменяться местами с Ройсом. Но он знал, что его место здесь. Блондин остановился у входа в зал и тихо, как любовник, прошептал:

– Будь осторожен. Не заставляй меня причинять тебе боль.

* * *

В кустах рядом со сторожкой лежала, прижавшись к земле, группа людей. Ройс Коннел продолжал пригибать вниз голову посла Фулмера. Лейтенант морских пехотинцев распростерся на гравии рядом с армейским лейтенантом.

– Все понятно? – строго спросил Коннел. – Никто не подходит близко к дому. Никаких подвигов. Никаких нападений. И, сэр, – обратился он к Фулмеру, – я разделяю вашу тревогу, но, сохранив спокойствие, мы получим шанс спасти ее или даже всех их.

– Перестаньте себя обманывать, – пробормотал посол.

– Я рассчитываю, что пучеглазый сделает ошибку, а Нед Френч ею воспользуется.

– Очень слабый шанс, вообще говоря.

– У нас связаны руки. – Коннел взглянул на двух офицеров. – Проверьте, поняли ли приказ люди из квартирмейстерского корпуса, хорошо? Держитесь подальше от дома. От этого зависит жизнь всех, кто внутри.

Странный звук раздался в напряженной тишине. Офицеры смущенно отвернулись. Ройс понял, что посол тихо застонал от душевной боли.

* * *

Френч и блондин вошли в зал, словно скованные невидимой цепью. Фаунс уставился на них, нетерпеливо ожидая результатов. Так же нетерпеливо смотрели на них и все остальные.

В больших светлых глазах Лаверн застыл вопрос. Джейн, стоявшая рядом с ней, посмотрела на Неда с виноватым, грустным видом. Фаунс рявкнул:

– Где гости?

– Пока никого нет, – ответил блондин.

– Это какая-то уловка.

– Важные гости всегда опаздывают, – сказал Нед.

Он почувствовал, как напряглись мышцы блондина. Его рука описала дугу и пистолет со всего маху ударил Неда по зубам. Рот наполнился кровью из разбитой нижней губы. Нед понял, что нельзя даже поднимать руки, чтобы вытереть кровь.

– Правильно, – сказал Фаунс, – этот рот должен заткнуться. Назад к стене, полковник Френч. Что же, придется еще подождать, так?

От пистолета во рту остался привкус пороха. Он чувствовал, как по подбородку струится теплая кровь. Он втянул ее и проглотил вместе со слюной. Макс Гривс неподвижно стоял у стены рядом с Недом.

– Посол в безопасности, – прошептал Нед, почти не шевеля губами.

– Да и черт с ним, – ответил Гривс.

Но где же в самом деле гости? На совершенно пустой дороге, на ней не было ни машин, ни людей, как если бы… Нед снова втянул кровь. Как если бы район был заражен, подумал он, и небезопасен после ядерной катастрофы.

Нед моргнул. Рот начал болеть, губы и зубы ныли. Наконец он понял, что происходит снаружи.

Повсюду праздновали День независимости. Кое-кто сидел у телевизора и смотрел, как весь мир протестует против последнего нападения на безоружных женщин и детей, ответственность за которое возложена на безответственную Америку. Так или иначе, но зачем рисковать, появляясь на приеме, проводимом этой ковбойской страной? И разве не угрожали террористическими акциями? Лучше уж остаться дома. Может быть, попозже несколько человек и появятся, те же журналисты, например. Но в целом картина ясна.

Гостей не будет. Америка проводит прием, на который никто не придет.

– Послушайте, – обратился он к Фаунсу. – Нам надо поговорить.

– Опять он открыл пасть! – воскликнул пучеглазый. – А ну-ка, избавьтесь от него!

Блондин сделал шаг к Неду и поднял тяжелый «парабеллум» на уровень плеча. Палец застыл на спусковом крючке.

Раздался оглушительный выстрел. Блондин лежал на полу с зияющей дырой на месте глаза.

Перед стеклянными дверьми, расставив ноги, застыла Лаверн. Она держала один из двух своих «уэбли» в правой руке, левая поддерживала ее снизу. Она стреляла истово, как в своем тире.

Вторая пуля прошила горло Фаунса.

Двое парней выпустили длинные из «инграмов» с глушителями очереди. Ти-ти-ти. Ти-ди-ди.

Красные фонтаны брызнули со светлого жилета Лаверн в виде огромной буквы X. Она рухнула на пол.

Нед бросился к ней и подхватил «уэбли». Одним выстрелом он уложил парня возле окна. Тот упал лицом вперед.

Скользя в крови, Нед повернулся и выпустил пулю в другого, стоявшего у двери, но тот поднял «инграм» и тоже выстрелил. Боль обожгла левое плечо Неда.

Сморщившись от боли, Нед снова выстрелил и увидел дырку у парня в груди. Потом он быстро повернулся к Лаверн.

Ее светлые глаза были широко открыты и глядели в его глаза.

– Я попала в него? – Ее голос прерывался и был тонок, как нить, сползающая с катушки.

– Ты попала в него, Восс.

Жизнь уже ушла из ее глаз, все так же широко открытых. В них застыла та же грусть, как и в глазах Шамуна. И тот же холод, что и в глазах Викофа.

Внезапная тишина распростерлась над всем, что было внутри и снаружи. Потом раздался топот морских пехотинцев, бежавших к дому. А над головой, надрывая душу, пел черный дрозд.

Эпилог

Напрягая глаза, можно было увидеть извилистую гряду гор на горизонте. Яркое солнце безжалостно сжигало плоскую и бесконечную пустыню, простирающуюся от Палм-Дезерт до границы Колорадо.

Ни одно растение не могло вырасти здесь без воды, отведенной из Колорадо. Ничего, кроме монстров и скорпионов.

Нед стоял в полной парадной форме с непокрытой головой. Слепящее солнце пронизывало болью его левое плечо. Ныли раны. Дочери стояли по обе стороны от него, и каждая старалась хоть чуточку до него дотронуться. Рядом с ними стояли его родители, прилетевшие из Висконсина.

Позади них, сияя начищенной медью под лучами солнца, военный оркестр в пыльно-зеленых костюмах Кэмп-Либерти ожидал команды. Один из трубачей уже сыграл траурный сигнал, когда гроб начали опускать в иссохшую землю пустыни.

Родители казались Неду посторонними. Он не видел их очень давно, и они выглядели старше, чем прежде. Может быть, то была усталость от долгого перелета? Его девочки почти не знали их. Да и сам он с трудом узнал в этих рано ушедших на пенсию людях своих родителей. Надо их приободрить. Им необходимо… Он вспомнил, что однажды говорил об этом с Джейн. Что же она тогда сказала? Надо ее спросить, если они снова встретятся.

Нед чувствовал, что его ранило и оскорбляло праздничное сияние солнца и ярко сверкающая медь оркестра. Устроить военные похороны решил генерал. Ему-то уж не грозила досрочная отставка. Военные похороны в этой угрюмой тюрьме. Плечо Неда болело не переставая. К черту их всех!

Генерал-лейтенант Де Карт Криковский сделал шаг вперед и вручил маленькую саперную лопатку Неду. Кладбище Кэмп-Либерти было, вероятно, самым зеленым местом среди этом дикого скопления казарм, нагромождения колючей проволоки, сторожевых вышек и искусственно выращиваемых эвкалиптов. И уж наверняка оно было единственным местом, не окруженным изгородью с пропущенным по ней током.

Взяв лопатку, Нед встал на колено. Под трехдюймовым слоем почвы, покрывавшим кладбище, был чистый песок. Он набрал на лопату земли и песка и бросил в могилу. Описав дугу, комья земли со стуком ударились о крышку простого гроба Лаверн. Нед передал лопатку Лу Энн, которая проделала то же самое. Три дочери последовали ее примеру. Они казались очень печальными. С опущенными в землю глазами.

Забрав у Салли, младшей, лопатку, Нед сбросил ее в могилу. Он холодно взглянул в глаза старому бумажному вояке, на лице которого, казалось, появилась тень сомнения. Старик отвернулся и взял жену за руку. Рядом с ним стояли их сыновья, с трудом сдерживая враждебность к Неду.

Он вспомнил об этом ночью в бараке, где ночевал вместе с дочерьми. Они все легли рано в мрачной тишине. То и дело девочки принимались всхлипывать. Прошло полчаса, но никто из них все еще не спал. Нед пошел в ванную налить стакан воды, чтобы запить болеутоляющие таблетки.

– Пап, – попросила Лу Энн, – принеси нам воды, а?

Его первые воспоминания о девочках были тоже связаны с тем, что он носил им воду по ночам. Сколько воды набежало за годы, а? – спросил он себя. Наверное, тысячи галлонов? Нед улыбнулся. Он нашел поднос и понес звякающие стаканы с жесткой вонючей водой Кэмп-Либерти. Его плечо все так же, не переставая, болело.

– Отлично, – сказала Лу Энн. – Когда мы отсюда уберемся?

Нед молчал, сидя в темноте в ногах ее постели.

– Что ты имеешь в виду? – спросил он ее наконец. – Тебе здесь не нравится?

– Нравится? – спросила Де Карта. – Ха!

Он переводил взгляд с одной девочки на другую.

– Я думал… Ваша мама…

– Так когда? – переспросила Лу Энн.

Нед сидел и не мог вымолвить ни слова. Наконец он поднялся.

– Вы должны знать, что я ухожу со службы.

Все вдруг замолчали. Глория опустила ладошку в стакан с водой и, подкравшись незаметно к Салли, вылила пригоршню воды на ее голую спину.

– Не смешно!

– Не увольняйся, пока мы не вернемся в Лондон, о'кей?

Нед откинулся назад, потирая раздробленное плечо и разглядывая каждую из них по очереди. Только Лу Энн походила на мать. Остальные пошли в него. По каким-то таинственным причинам Лу Энн – старшая и похожая на Лаверн – имела власть над остальными. Точнее, если они и были под чьим-то влиянием, то это было ее влияние.

– А почему Лондон? – спросил он.

– Папа, – с чувством сказала Лу Энн. – Ты хочешь Бонн? Рим? Куда угодно, но только не оставаться здесь!

– Генералу это не понравится.

– Нет, конечно, – задумчиво произнесла Лу Энн.

– А как насчет Висконсина? – спросил Нед.

– Эй! – ответила Лу Энн. – Это бо-ольшая страна!

Оглавление

Лесли Уоллер Банкир

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

  Глава пятая

  Глава шестая

  Глава седьмая

  Глава восьмая

  Глава девятая

  Глава десятая

  Глава одиннадцатая

  Глава двенадцатая

  Глава тринадцатая

  Глава четырнадцатая

  Глава пятнадцатая

  Глава шестнадцатая

  Глава семнадцатая

  Глава восемнадцатая

  Глава девятнадцатая

  Глава двадцатая

  Глава двадцать первая

  Глава двадцать вторая

  Глава двадцать третья

  Глава двадцать четвертая

  Глава двадцать пятая

  Глава двадцать шестая

  Глава двадцать седьмая

  Глава двадцать восьмая

  Глава двадцать девятая

  Глава тридцатая

  Глава тридцать первая

  Глава тридцать вторая

  Глава тридцать третья

  Глава тридцать четвертая

  Глава тридцать пятая

  Глава тридцать шестая

  Глава тридцать седьмая

  Глава тридцать восьмая

  Глава тридцать девятая

  Глава сороковая

  Глава сорок первая

  Глава сорок вторая

  Глава сорок третья

  Глава сорок четвертая

  Глава сорок пятая

  Глава сорок шестая

  Глава сорок седьмая

  Глава сорок восьмая

  Глава сорок девятая

  Глава пятидесятая

  Глава пятьдесят первая

  Глава пятьдесят вторая

  Глава пятьдесят третья

  Глава пятьдесят четвертая

  Глава пятьдесят пятая

  Глава пятьдесят шестая

  Глава пятьдесят седьмая

  Глава пятьдесят восьмая

  Глава пятьдесят девятая

  Глава шестидесятая

  Глава шестьдесят первая

  Глава шестьдесят вторая

  Глава шестьдесят третья

  Глава шестьдесят четвертая

  Глава шестьдесят пятая

  Глава шестьдесят шестая

  Глава шестьдесят седьмая

Лесли Уоллер Семья

  Часть первая Суббота

    Глава первая

    Глава вторая

    Глава третья

    Глава четвертая

    Глава пятая

    Глава шестая

    Глава седьмая

    Глава восьмая

    Глава девятая

    Глава десятая

    Глава одиннадцатая

    Глава двенадцатая

    Глава тринадцатая

    Глава четырнадцатая

    Глава пятнадцатая

    Глава шестнадцатая

    Глава семнадцатая

    Глава восемнадцатая

    Глава девятнадцатая

    Глава двадцатая

  Часть вторая Вторник

    Глава двадцать вторая

    Глава двадцать третья

    Глава двадцать четвертая

    Глава двадцать пятая

    Глава двадцать шестая

    Глава двадцать седьмая

    Глава двадцать восьмая

    Глава двадцать девятая

    Глава тридцатая

    Глава тридцать первая

    Глава тридцать вторая

    Глава тридцать третья

    Глава тридцать четвертая

    Глава тридцать пятая

    Глава тридцать шестая

    Глава тридцать седьмая

    Глава тридцать восьмая

    Глава тридцать девятая

    Глава сороковая

  Часть третья Пятница

    Глава сорок первая

    Глава сорок вторая

    Глава сорок третья

    Глава сорок четвертая

    Глава сорок пятая

    Глава сорок шестая

    Глава сорок седьмая

    Глава сорок восьмая

    Глава сорок девятая

    Глава пятидесятая

    Глава пятьдесят первая

    Глава пятьдесят вторая

    Глава пятьдесят третья

    Глава пятьдесят четвертая

    Глава пятьдесят пятая

    Глава пятьдесят шестая

    Глава пятьдесят седьмая

  Часть четвертая Среда

    Глава пятьдесят восьмая

    Глава пятьдесят девятая

    Глава шестидесятая

    Глава шестьдесят первая

    Глава шестьдесят третья

    Глава шестьдесят пятая

    Глава шестьдесят шестая

    Глава шестьдесят седьмая

    Глава шестьдесят восьмая

    Глава шестьдесят девятая

    Глава семидесятая

    Глава семьдесят первая

    Глава семьдесят вторая

    Глава семьдесят третья

    Глава семьдесят четвертая

    Глава семьдесят пятая

    Глава семьдесят шестая

    Глава семьдесят седьмая

    Глава семьдесят восьмая

    Глава семьдесят девятая

    Глава восьмидесятая

    Глава восемьдесят первая

    Глава восемьдесят вторая

    Глава восемьдесят третья

    Глава восемьдесят четвертая

    Глава восемьдесят пятая

  Часть пятая Четверг

    Глава восемьдесят шестая

Лесли Уоллер Американец

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

  Глава 24

  Глава 25

  Глава 26

  Глава 27

  Глава 28

  Глава 29

  Глава 30

  Глава 31

  Глава 32

  Глава 33

  Глава 34

  Глава 35

  Глава 36

  Глава 37

  Глава 38

  Глава 39

  Глава 40

  Глава 41

  Глава 42

  Глава 43

  Глава 44

  Глава 45

  Глава 46

  Глава 47

  Глава 48

  Глава 49

  Глава 50

Лесли Уоллер Войны мафии

  Июнь

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

  Июль

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

  Сентябрь

    Глава 15

    Глава 16

    Глава 17

    Глава 18

    Глава 19

    Глава 20

    Глава 21

    Глава 22

  Ноябрь

    Глава 23

    Глава 24

    Глава 25

    Глава 26

    Глава 27

    Глава 28

  Март

    Глава 29

    Глава 30

    Глава 31

    Глава 32

    Глава 33

    Глава 34

    Глава 35

    Глава 36

  Апрель

    Глава 37

    Глава 38

    Глава 39

    Глава 40

    Глава 41

    Глава 42

    Глава 43

    Глава 44

  Октябрь

    Глава 45

    Глава 46

    Глава 47

    Глава 48

    Глава 49

  Декабрь

    Глава 50

    Глава 51

    Глава 52

    Глава 53

    Глава 54

  Февраль

    Глава 55

    Глава 56

    Глава 57

    Глава 58

    Глава 59

    Глава 60

    Глава 61

  Март

    Глава 62

    Глава 63

    Глава 64

    Глава 65

    Глава 66

    Глава 67

    Глава 68

    Глава 69

    Глава 70

    Глава 71

    Глава 72

    Глава 73

    Глава 74

    Глава 75

    Глава 76

    Глава 77

    Глава 78

    Глава 79

    Глава 80

    Глава 81

    Глава 82

    Глава 83

    Глава 84

    Глава 85

  Декабрь

    Глава 86

Лесли Уоллер Посольство

  Часть 1 Понедельник, 28 июня

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

  Часть 2 Вторник, 29 июня

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

  Часть 3 Среда, 30 июня

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

  Часть 4 1 июля

    Глава 15

    Глава 16

    Глава 17

    Глава 18

  Часть 5 Пятница, 2 июля

    Глава 19

    Глава 20

    Глава 21

    Глава 22

  Часть 6 Суббота, 3 июля

    Глава 23

    Глава 24

    Глава 25

  Часть 7 Воскресенье, 4 июля

    Глава 26

    Глава 27

    Глава 28

  Эпилог