Он приехал в день поминовения [Жорж Сименон] (fb2) читать онлайн

Жорж Сименон ОН ПРИЕХАЛ В ДЕНЬ ПОМИНОВЕНИЯ

Часть первая Безбилетный пассажир

I

Взгляд у Жиля Мовуазена был невидящий, глаза покраснели, кожа потрескалась, как у человека, который вдоволь наплакался. Однако не плакал Жиль ни разу.

Капитан Сулемдаль велел ему собрать вещи и ждать в той самой кают-компании, где его кормили в пути.

И Жиль ждал, кутаясь в длинное черное пальто с чужого плеча, нахлобучив на голову черную выдровую шапку; чемодан он поставил рядом, как в тамбуре вагона перед прибытием поезда, в руке держал носовой платок — его мучил насморк.

Судно уже вошло в рыболовную гавань, а он так и не обнаружил никаких примет Ла-Рошели. Может быть, через иллюминаторы этого борта города вообще не видно? Они прошли впритирку к черным красным буям, несомненно обозначавшим фарватер. Затем, почти рядом с корпусом корабля, потянулись тамариски; «Флинт» начал маневрировать, машинный телеграф зазвенел: «Средний ход! Стоп! Задний ход! Стоп! Вперед!»

Пока «Флинт» разворачивался на середине гавани, Жиль искал глазами город, но видел лишь рельсы, вагоны, словно забытые на путях, старое судно со швами, промазанными суриком, и чуть дальше, над голым откосом, шеренгу холодильников.

Смеркалось. Вернее, уже смеркалось. Над землей стоял желтоватый туман, еще окрашенный неясным отблеском заката. Опять показались рельсы, железнодорожная цистерна, прислоненный к ней велосипед и рядом с ним, в двух шагах, прямо напротив Жиля, обнявшаяся парочка.

Эта парочка и стала первым впечатлением Жиля от Ла-Рошели. Парень — желтый плащ, непокрытая голова, густая каштановая шевелюра — стоял к нему спиной. Девушку Жиль не разглядел — ему были видны только ее волосы, тоже каштановые, и один широко раскрытый глаз, которым она смотрела на него, не отрываясь от губ своего дружка.

Во всем этом — и в нескончаемом поцелуе, и особенно во взгляде девушки, словно искавшем Жиля в глубине кают-компании, — было что-то странное.

Он вздрогнул. «Флинт» остановился, и в дверях вырос Сулемдаль. Как всегда перед выходом на берег, от его белокурых волос пахло одеколоном, он был идеально выбрит и затянут в новый китель с золочеными пуговицами.

— Пора! — объявил он.

Жиль не нашел слов. А ведь он был просто обязан поблагодарить капитана. Его переполняло чувство признательности к этому жизнерадостному красавцу, который заботился о нем с почти женским вниманием. Жиль готов был броситься ему на шею, но Сулемдалю это, конечно, не понравилось бы. Поэтому он лишь неловко пожал норвежцу руку и чихнул. Проклятый насморк! Жиль не посмел вытащить платок, который машинально сунул в карман, и, подхватив чемодан, направился к трапу.

Туман рассеялся, и над портом висела лишь легкая голубая, местами лиловатая дымка. Высоко на столбах зажглись электрические светильники.

На палубе, со стороны, противоположной причалу, Жиля ждал матрос. Мовуазен перешагнул через поручни, спустился по штормтрапу в шлюпку и встал на корме, придерживая чемодан ногой.

Теперь он казался еще более высоким, тощим и узкоплечим. Слишком длинное пальто и траурные, черно-белого цвета, одежды лишь усугубляли это впечатление.

Под веслами заплескалась вода, на которую длинными полосами ложились отсветы ламп, и через несколько минут, выпрыгивая на берег, Жиль опять увидел прямо перед собой желтый плащ, спину влюбленного и глаз девушки. Казалось, их поцелуй так и не прерывался.

Теперь на плече у парня Жиль разглядел маленькую ручку, теребившую габардин плаща.

Жилю почудилось, что он ощущает тепло двух тел, влажный вкус нескончаемого поцелуя, прикосновение волос к щеке. Движение руки могло означать лишь одно: «Пусти!..»

Влюбленный, стоявший спиной к воде, не разжимал объятий, и девушка билась в них, как птица, которая пробует высвободиться из поймавшей ее руки.

Она, должно быть, вырывалась изо всех сил. Жиль уже почти целиком видел ее лицо, такое юное, что он смутился. Послышалось ему или нет, но он был уверен, что девушка шепнула:

— Ты что, ослеп?

Она имела в виду его, Жиля, и только сейчас он уразумел, как необычно выглядит и эта высадка тайком, и сам он, длинный, в выдровой шапке, с нелепым чемоданчиком в руке.

Оробев, он задел ногой за канаты, чуть не упал, с трудом добрался до края причала и там, в просвете между строениями, увидел наконец огни города и неяркий маяк, странно контрастирующий с домами на набережной Валлен.

У самого края причала, напротив Деревянного города, есть уютный маленький бар: высокая стойка красного дерева, несколько табуретов и столиков, полки с хрусталем.

Рауль Бабен сидел на своем обычном месте, массивный, как глыба: когда он плюхался на стул, тот, казалось, вот-вот рассыплется под его тяжестью.

Он ничего не делал. Каждый день он просиживал здесь долгие часы, куря одну за другой бесконечные сигары, от которых со временем на седине его бороды и усов отпечатался темно-желтый круг.

Посетители, входя, обязательно поворачивали голову в его сторону. Одни снимали шляпу, другие приподнимали ее, третьи протягивали руку. Бабен не вставал и довольствовался тем, что касался протянутой руки кончиками пальцев.

В Деревянном городе, дощатые строения которого тянутся вдоль причалов, имя Бабена можно было прочесть на добром десятке мастерских: кузницы, лесопильни, ремонт рыболовных сетей, установка моторов, а в гавани, только что покинутой Жилем, туз пик — фирменная марка Бабена — красовался на трубах двадцати траулеров.

По меньшей мере каждый час мимо бара проходил грузовик с солью, льдом или углем, и грузовик этот принадлежал Бабену: склады у него были и возле вокзала, и в Ла-Паллисе.

Время от времени в «Лотарингском баре» звонил телефон: «Передайте месье Бабену, что…»

Бабен, не вставая с места и не вынимая сигары изо рта, отдавал распоряжения, потом, вздохнув, вновь устремлял взгляд в окно.

Увидев, как от черного корпуса «Флинта» отвалила шлюпка, Бабен нахмурил густые брови. А когда Жиль Мовуазен с чемоданчиком проходил мимо, Бабен чуточку раздвинул занавески, чтобы получше разглядеть незнакомца.

Он понимал, что ему не надо вставать с места. Он и без того всегда все знал. Каждая шестерня в механизме жизни города и порта была ему знакома, словно он сам пустил ее в ход. Действительно, минут через десять с «Лотарингским баром» поравнялся Сулемдаль, и Бабену пришлось сделать всего три шага до входной двери.

— Ба! Сулемдаль!

Норвежец протянул руку.

— Вы к Плантелю? Раньше восьми не появится. Уехал в Руайан — на одном из его судов авария. Что будете пить? И кто этот парень, которого вы сюда доставили?

— Жиль Мовуазен, француз. Родители умерли в Тронхейме, и он застрял там без гроша.

— Гастон! — запросто окликнул Бабен хозяина бара: он привык видеть в нем одного из своих служащих. — Обзвоните гостиницы, выясните, где остановился некий Жиль Мовуазен.

За Большой часовой башней Жиля озарил жаркий свет витрин, и он с неожиданным волнением услышал голоса прохожих: люди здесь в самом деле говорили по-французски. Жиль понимал каждое слово и непроизвольно провожал их любопытным взглядом.

«Французское кафе» — за стеклами завсегдатаи, играющие в карты… Кожаная галантерея… А еще через несколько домов — скупо освещенный магазин, заваленный самыми разнообразными товарами — бухты канатов, фонари, якоря, тросы, бочки смолы, канистры с горючим, даже съестные припасы, словно в бакалейной лавке. И пахнет там — это угадывалось — чем-то крепким и приятным.

На вывеске: «Вдова Элуа. Товары для флота».

Стоя на тротуаре, Жиль не сводил глаз с витрины. Слева в лавке — застекленная конторка. Сейчас в ней, должно быть, нестерпимо жарко — чугунная печка раскалена докрасна. В конторке крупная немолодая женщина, с несколько лошадиным лицом; это Жерардина Элуа, тетка Жиля по матери.

На ней было атласное платье с очень высоким воротником, украшенное камеей в золотой оправе. Она что-то говорила. Жиль не слышал слов, но следил за движением губ. Моряк, который сидел напротив нее, закинув ногу на ногу и положив на колено капитанскую фуражку, одобрительно кивал головой.

— Твоя тетка… Элуа…

Жиль то и дело сморкался, хотя глаза у него оставались сухими. Эта неотвязная простуда особенно живо напоминала ему о тронхеймской драме, воскрешая ее во всех подробностях, вплоть до запаха.

Отец тоже был насквозь простужен в тот вечер, когда они высадились в Тронхейме после гастролей на Лофотенах, где труппа распалась. Как всегда, Мовуазены тут же отправились искать гостиницу поменьше и подешевле.

Отец, мать и Жиль стояли на улице со своим громоздким багажом. Перед ними два скупо освещенных подъезда — две гостиницы. Выбирай любую. Никаких оснований предпочесть одну другой.

Увы! На вывеске одной из гостиниц красовался большой белый шар, и отец Жиля, взглянув на жену, тихо бросил:

— Это ничего тебе не напоминает?

Но разве любая гостиница не пробуждала в них каких-нибудь воспоминаний? С тех пор как Мовуазены, не успев даже обвенчаться, уехали из Ла-Рошели, они только и делали, что кочевали по гостиницам и меблированным комнатам.

Жиль не бывал в Ла-Рошели, но знал, что, попав туда, первым делом должен сходить на улицу Эскаль, старинную улицу с аркадами, где дома нависают над тротуаром и сквозь неровные камни мостовой пробивается трава. Там, на дверях дома № 17, висела когда-то медная дощечка: «Месье и мадам Фошерон, первая премия консерватории».

Во всех комнатах дома звучала музыка — старики Фошероны содержали частную музыкальную школу.

Каждый день из деревни Ниёль-сюр-Мер приходил Жерар Мовуазен, худощавый молодой человек со скрипичным футляром под мышкой.

А вечером Элиза, одна из дочерей Фошерона, ждала его под аркадами, и они, наверно, подолгу простаивали в темноте, прижавшись друг к другу, как та парочка, которую видел Жиль, высаживаясь на берег.

Они уехали в Париж. Жерар Мовуазен играл в оркестрах кинематографов, изредка выступал в концертах, а потом пошло — город за городом, гостиница за гостиницей.

Интересно, знал ли кто-нибудь в Ла-Рошели, что Мовуазены подвизаются в варьете и цирках как фокусники и что Элиза в розовом трико…

Именно такой — в розовом трико, облегающем широкие бедра, — мать до сих пор стояла перед глазами Жиля. Вот она во время номера подает затянутому во фрак отцу блестящие аксессуары…

Тронхейм… Белый шар на вывеске гостиницы…

— Послушай, Элиза, возьми себе отдельный номер. Я выпью грога, приму две таблетки аспирина и всю ночь буду потеть. Иначе с этой простудой не разделаешься.

Ну нет! Деньги нужно экономить.

— Мне лучше побыть с тобой.

В комнате, как во всех норвежских домах, высилась монументальная печь, облицованная сливочно-белым фаянсом.

— Велите хорошенько протопить, хозяин. И пусть принесут грогу погорячей.

Мовуазен носил усы — у фокусников это традиция. И красил их — не из кокетства, а потому, что фокуснику не полагается выглядеть старым.

Жиль, как сейчас, видит эти черные с синеватым отливом усы и красный нос отца на белизне подушки.

— …койной ночи, папа! …ночи, мама!

Утром мать нашли мертвой — она угорела от этой фаянсовой печи; отец еще боролся за жизнь, но недолго. Ровно столько, чтобы простонать:

— Твоя тетка… Элуа…

Жиль прошел по набережной чуть дальше, до пристани для судов, курсирующих между Ла-Рошелью и островом Ре, уселся на кнехт и стал издали смотреть на магазин, за витриной которого в аквамариновом свете конторки смутно угадывался силуэт его тетки.

Жиль знал здесь и многих других людей, хотя никогда их не видел: отец с матерью постоянно вспоминали родной город, называли улицы, фамилии, торговцев.

— Помнишь того булочника, который…

Жиль вздрогнул. Проходившая мимо девушка в коротенькой юбочке тоже вздрогнула, обернулась и окинула его любопытным взглядом. Это была та самая девушка, которая только что в гавани, у цистерны…

Она обернулась еще два раза и наконец скрылась под ледяным сводом Большой часовой башни.

Жиль не подозревал, что в эту минуту фамилию его произносят во всех гостиницах города.

— Мовуазен?.. Как грузовики?.. Нет, такого у нас нет.

Кладовщик в серой блузе уже опускал жалюзи на заведении Элуа, но дверь оставалась приотворенной — капитан дальнего плавания еще не вышел. Кожаная галантерея, немного подальше, тоже закрывалась.

Мимо проехал большой зеленый грузовик, и Жиля словно ударило током на кузове — он прочел свою фамилию: «Грузоперевозки Мовуазена».

Это, конечно, его дядя по отцу — у него транспортное агентство.

Жилю нужно было лишь перейти улицу… «Это я, тетя, Жиль, ваш племянник. Папа с мамой…»

Одна мысль об этом повергла его в панику. Ни один город — он столько перевидал их на своем веку! — никогда не нагонял на него страху. А вот Ла-Рошели он боялся.

«Завтра!» — дал он себе слово.

В кармане у него еще оставалось двести франков. Одеждой Жиля снабдил хозяин гостиницы в Тронхейме.

— Понимаете, когда мой сын носил траур по матери… Вещи как новенькие…

А капитан Сулемдаль бесплатно довез его до Ла-Рошели и тайком высадил в порту: брать пассажиров на «Флинт» не разрешалось.

Жиль пробыл на суше уже больше часа, но мало что увидел: кусок набережной, гавань и в глубине ее — две выступающие из мрака старинные башни; за ними начиналось море, по которому он приплыл сюда.

Он встал, поднял чемоданчик и дошел до Большой часовой башни; в этот час, когда закрываются магазины, из-под свода ее, продутого холодным сквозняком, толпой валили прохожие. Все они говорили по-французски, и Жиль поминутно вздрагивал: ему казалось, что обращаются к нему.

Еще несколько шагов, и он в городе. Впереди уже заполыхали яркие витрины: «Единые цены», «Новая галерея»…

Жиль опять повернул к причалам. Он не привык к городам, где нет ни цирка, ни мюзик-холла. Куда бы Мовуазены ни приезжали, им заранее было известно, где остановиться. В каком-нибудь переулочке возле театра обязательно отыскивалась гостиница, в которой можно было встретить знакомых — китайских жонглеров и музыкальных клоунов, труппу марокканских акробатов и дрессировщицу голубей.

Впечатление было такое, что он никуда не уезжал. Повсюду одни и те же фотографии, развешанные по стенам или воткнутые за раму зеркала. Повсюду один и тот же дешевый ресторанчик, где можно оставить записку тем, кто приедет после тебя.

Жиль пересек более темную, обсаженную деревьями часть набережной и вышел на крошечную площадь, на середине которой высился писсуар, казавшийся огромным.

Площадь находилась у входа в порт, возле башен, неподалеку от рыбного рынка — Жиль не видел его, но догадался по запаху. Рядом оказалось кафе: несколько ступенек вверх, узкое окно, посыпанный опилками пол.

Жиль робко приотворил дверь:

— Извините, мадам, у вас не сдаются комнаты?

Толстуха Жажа, знаменитая участница всех рыбных распродаж, матрона в сабо из Сабль д'Олонн и чулках, подвязанных ниже колена красной тесемкой, удивленно и растроганно уставилась на него.

— Да ты входи, паренек. Ну и чепчик у тебя!

Жиль крутил в руках свою меховую шапку.

— Говоришь, комната нужна? На ночь или на месяц?

— На ночь. Может быть, на несколько дней.

Жиль вспомнил про двести франков и мысленно отсрочил визит к тетке.

— Ну что ж, постараемся тебя устроить, мой ангелочек. Ты обедал?

Откуда Жиль мог знать, что Жажа называет на «ты» весь город, не исключая даже великого Бабена? Это было нечто вроде ее привилегии.

— Ты, наверно, издалека? Да ты весь продрог, малыш! Давай-ка нальем тебе стаканчик для согрева.

Жиль охотно отказался бы — он еще не пробовал спиртного. Но толстуха без разговоров нацедила ему большую стопку чего-то очень крепкого.

— Надеюсь, кормиться будешь здесь? Сегодня у нас селедка — сам увидишь, что это такое! Ты в трауре? Впрочем, не удивительно: завтра день поминовения.

Жиль подчинялся ей безропотно, как ребенок. И то сказать: ему было всего девятнадцать, да и жил он всегда не так, как живут его сверстники.

— Значит, у тебя в Ла-Рошели родня? Фамилию не спрашиваю. А ты предупредил о приезде?.. И холодно же, наверно, в этой твоей Норвегии!

Жилю-то, во всяком случае, еще никогда не было так тепло. Ресторанчик, по утрам ломившийся от посетителей, сейчас пустовал. Лишь изредка какой-нибудь рыбак забегал сюда пропустить стаканчик и перекинуться словцом с Жажа, которая обхаживала Жиля, как наседка однодневного цыпленка.

— Нет, нет, еще глоточек сидра. Я его выписываю из Бретани: здешние моряки большей частью бретонцы. Так что сам понимаешь…

И все-таки в глазах у нее читалось то же удивление, что у девушки, целовавшейся возле цистерны. Жиль был не такой, как другие, — слишком вежливый, слишком застенчивый. Одно это его пальто, длинное, узкое…

— Держу пари, ты всю жизнь держался за мамочкину юбку.

Толстуха угадала, хотя и не совсем. Когда-то — в поездах не реже, чем в гостиничных номерах, — колыбель Жилю заменяла плетеная корзинка, занавешенная по бокам кусками ткани, и грудным ребенком он не раз оставался под присмотром клоуна или дежурного пожарника.

— Ну, пора и на боковую. Пойдем покажу комнату.

Путь их по узким лесенкам и запутанным коридорам оказался на редкость сложным, и, засыпая, Жиль подумал, что в одиночку ни за что отсюда не выберется.

Дверь была заперта, но из-под нее пробивался свет. Бабен постучал — он знал, что в это время вдова Элуа приводит в порядок счета и записи.

— Кто там?

— Бабен.

Она отперла. В магазине было темно. Свет горел лишь в стеклянной клетке конторки.

— Отправляете ночью судно, месье Бабен?

— Да нет. Проходил мимо, ну и говорю себе…

В глазах мадам Элуа читалось: «Что нужно этой старой обезьяне?»

Зубы ее обнажились в улыбке.

— Всегда рада вас видеть.

— Как дела? Что нового?

Бабен подсел к раскаленной чугунной печурке. Жерардина Элуа сняла очки: она избегала носить их при посторонних.

— Что вы имеете в виду?

— Ничего. Гм…

«Какая нелегкая его принесла?» — с тревогой подумала Жерардина.

Рауль Бабен, персона достаточно важная, чтобы позволить себе нигде не вынимать сигару изо рта, размышлял, следя за настороженной вдовой: «Не у нее ли?..»

Жиль Мовуазен не зарегистрирован ни в одной из гостиниц. У кого же он остановился? Что, если Жерардина, как в своем кругу называют ее они, судовладельцы, ломает комедию?

— У Боба все в порядке?

Боб — сын мадам Элуа, первый безобразник во всей Ла-Рошели: любил в пьяном виде гонять машину и неизменно наезжал на пешеходов.

— В полном порядке. Он на несколько дней уехал в Париж.

— Ну, так вот…

— Что «вот»?

— Да ничего. Просто зашел по пути поздороваться. А теперь желаю доброй ночи! Кстати, смола, которую вы поставили мне на прошлой неделе… Впрочем, не стоит об этом. Мой заведующий производством, наверное, уже написал вам.

Куда девался молодой Мовуазен, черт его побери?

Бабен, покусывая сигару, тяжело и медленно шагал по улице. Наступал неприятный момент, когда полагалось возвращаться к себе. Дом и семья давно ему опостылели. Усаживаясь за ужин, он всегда ворчал и окидывал домашних недоброжелательным взглядом.

На этот раз он не стал дожидаться десерта, прошел к себе в кабинет и снял телефонную трубку.

— Алло! Это вы, Армандина?.. Да, говорит Рауль. Если случайно увидите высокого тощего парня во всем черном, на голове выдровая шапка… Не могу объяснить — это не для телефона, но… Да-да, хотелось бы. Очень важно. Не возражаю, если… Вы поняли? Доброй ночи, крошка! Надеюсь, вы одна?

Последнюю фразу Бабен добавил из вежливости: он прекрасно знал, что делит благосклонность красавицы Армандины по меньшей мере еще с несколькими счастливцами.

II

— И ты не боишься, что Жажа увидит все твое хозяйство, мой мальчик?

Жиля словно подбросило: он разом проснулся и увидел, что лежит совершенно голый. У него не было чистой смены белья, и перед сном он разделся донага, а под утро сбросил с себя одеяло.

— Ишь ты, кожа-то, как у цыпленочка! — восхитилась кумушка, подбирая с полу носок и выворачивая его наизнанку. — Других у тебя нет? Тогда полежи еще чуть-чуть.

Когда она вернулась, носок был распялен у ней на кулаке; в другой руке она держала иглу с черной шерстяной ниткой.

— Ты что, стесняешься одеваться при мне? Даже теперь, когда я тебя нагишом видела? Ладно, ладно, ухожу. Когда будешь готов, приходи завтракать.

Она скормила Жилю дюжины две устриц, налила белого вина, и он не посмел отказаться — вдруг она обидится или рассердится. Пока он ел, она так внимательно наблюдала за ним, что молодой человек от смущения уставился в окно.

— В такой день не очень-то удобно представляться родне. К тому же сейчас все на кладбище… К полудню я сготовлю кроличье рагу. Любишь?

Повторятся ли когда-нибудь для него эти минуты? Хотя что в них особенного? Через окно Жиль видел крошечную площадь, приземистый писсуар из рифленого железа и за ним, сквозь сетку мелкого пронизывающего дождя, поднятые паруса рыбачьих баркасов. Дом Жажа пропах спиртным и жареным луком. Руки у нее были толстые и неправдоподобно розовые.

Обращаясь с ним как с ребенком, она настолько в этом преуспела, что когда Жиль, выйдя на улицу, машинально наподдал ногой камешек, он тут же испуганно обернулся — вдруг кто-нибудь видел?

Впрочем, улицы были пусты, лишь изредка вдали мелькала старуха в черном с хризантемой в горшке или с тощим букетиком. Жиль не стал никого расспрашивать и потратил целых полчаса на поиски улицы Эскаль, хотя до нее было рукой подать. Подойдя к дому № 17, он увидел большие сводчатые ворота, которые ему так часто описывали, только раньше они были выкрашены зеленой краской, а теперь — под дерево. Дверь в одной из воротных створок была приоткрыта, и Жиль посмотрел во двор: черный квадрат земли и несколько деревцев, с которых стекали капли дождя.

Машинально он подошел к одному из задернутых муслином окон. Попытался заглянуть сквозь занавеску и простоял так довольно долго. Внезапно он сообразил, что видит в оконном стекле не свое отражение, а чье-то чужое лицо, удивленно взирающее на него из комнаты. Это было лицо очень старого человека, оно показалось Жилю неестественно бледным, но, так и не успев решить, мужчина перед ним или женщина, он сконфуженно заторопился прочь.

В собор он пришел к середине обедни и пробыл там до конца ее. Потом долго стоял, глядя, как расходятся прихожане, и убеждая себя, что ищет глазами свою тетку, хотя на самом деле ему куда больше хотелось увидеть вчерашнюю девушку.

Город пугал его. Он не знал, куда направиться, чем заняться; зайти один в кафе он тоже не решался. На него оглядывались, и он засунул свою выдровую шапку в карман. Но разве его пальто не по росту не привлекает внимания и без нее?

В полдень или даже чуть раньше он с неподдельным облегчением вернулся к Жажа, уже накрывшей для него столик у самого окна.

— А где твоя меховушка? Потерял?

Жиль вытащил шапку из кармана пальто, и толстуха задумчиво повертела ее в руках.

— Мех-то настоящий. Интересно, хватит тут на воротник или нет.

Почти на всех могилах горели свечи; при малейшем дуновении ветра маленькие язычки пламени как живые вытягивались в одну сторону, и казалось, вот-вот потухнут; но они, словно чудом, тут же выпрямлялись. Люди шли по мокрому гравию дорожек, стараясь ступать потише и разговаривать вполголоса.

Жиль читал имена, высеченные на камне; среди них попадались знакомые — он слышал их от родителей. Например, Виталина Басс. Мать часто вспоминала эту свою горбатенькую подружку.

«…в бозе почившая 32 лет от роду. Молитесь за нее».

На могиле маминой подруги не было ни букета, ни свеч, и Жиль решил, что ему следует принести цветов. Такие внезапные порывы были у него не редки. Но он тут же подумал: придется выйти с кладбища, прицениться к хризантемам. Торговка посмотрит на него с удивлением. А потом, с цветами в руках, он будет выглядеть еще более неуклюжим. И не дай бог кто-нибудь заметит, как он кладет букет на могилу почти чужого ему человека!

Он остановился перед одним из самых больших памятников — огромным склепом, куда можно войти не наклоняясь. Камень еще не утратил первоначальной белизны, над входом высечено только имя; «Октав Мовуазен».

Это брат отца, владелец грузовиков; судя по надписи, дядя скончался четыре месяца назад

Мало-помалу Жиля охватывал безотчетный страх. Он кружил по кладбищу, как утром кружил по безлюдному городу, и число мертвецов все больше подавляло его. Отец с матерью умерли за морем, и никто не принесет цветы на их могилу. Умер его дядя Мовуазен, о котором Жилю всегда рассказывалось так, словно это могучий, несокрушимый медведь. Умерла горбунья Виталина Басс. А Леонтина Пупье, старая дева, чей портрет смотрит на него из-под венка, с фарфорового медальона, — не та ли это служанка, что вырастила его мать?

Жиль вздрогнул, спрятался за кипарис и замер: метрах в десяти от себя он заметил тетушку Элуа и двух девушек, несомненно его кузин. Одна из них, постарше, немного косила. Младшая, маленькая толстушка, явно высматривала кого-то. Может быть, своего возлюбленного?

Чувствовалось, что три эти женщины — важные особы. Садовник, пришедший вместе с ними, расставлял перед могилой горшки с цветами. Жерардина Элуа, не наклоняясь, давала ему распоряжения, словно у себя в магазине. Затем, когда могила была убрана, она небрежно осенила ее крестным знаменьем и пошла прочь; обе ее дочери, чуть поотстав, последовали за ней, и все, кто встречался им на дорожке, поворачивались и здоровались с ними.

Почему Жиль направился им вслед? Говорить с ними сейчас он не собирался. У него оставалось достаточно денег, чтобы еще раз, может быть, два переночевать у Жажа.

Выходя за ограду кладбища, Жиль поймал на себе чей-то взгляд — такой пристальный, что юноша залился краской. Не удивительно: на него смотрела очень красивая дама в меховом манто.

Он хотел пройти мимо, но она заговорила, и колени у Жиля подогнулись.

— Прошу прощения, месье. Извините, если ошибаюсь, но вы случайно не Мовуазен? Я хочу сказать — сын Жерара?

Он утвердительно кивнул.

— Боже правый! Вот уже несколько минут я наблюдаю за вами. Я была приятельницей вашего дяди. Вам известно, что он умер? В свое время я немного знавала и вашего отца. Увидев вас… Такое сходство… Как вы оказались в Ла-Рошели?

— Мои родители умерли, — сказал Жиль, словно отвечая заученный урок.

Аромат духов, источаемый норковым манто, постепенно окутывал его.

— Вы, конечно, остановились у родных? У вашей тетушки Элуа?

— Пока нет. Я… Я переночевал в одной маленькой гостинице.

— Вы без шляпы? В такой холод?

Жиль переступил с ноги на ногу, не решаясь признаться, что шапка у него в кармане.

— Не сердитесь на мою назойливость, но, может быть, вы заглянете ко мне выпить чашку чаю? Вон, кстати, и такси. Каких-нибудь две минуты…

В театральных ложах Жиль иногда видел женщин вроде этой, но говорить с ними ему не приходилось. Если она действительно знавала отца, ей, должно быть, под сорок. Однако с виду она совсем молода и красива утонченной, как бы чуть приглушенной красотой; а вот мать Жиля, примерно ее ровесница, еще задолго до смерти забыла, что такое кокетство.

— Значит, вы приехали в Ла-Рошель совсем-совсем один?

В такси уже пахло духами. Рукой в тонкой перчатке дама сочувственно коснулась плеча юноши.

— И никто не встретил вас на вокзале? Никто не приютил? Не будь я одинокой женщиной, я с радостью предложила бы вам свое гостеприимство. Конечно, как только ваша тетя узнает, что вы в городе… По-моему, я видела ее на кладбище. Это такая высокая сухая женщина с властным лицом?

— Да.

— Вы знакомы с ней? — заинтересовалась спутница.

И ему пришлось сознаться:

— Я видел ее через окно магазина.

— Нет-нет, обязательно! Вы непременно выпьете чашку чаю с пирожными. Устраивайтесь поудобней. Подумать только, я знавала вашего отца, когда он был вам ровесник! Он много путешествовал, не правда ли?

Дама сняла манто и осталась в платье из очень плотного шелка, облегавшем ее довольно пышные формы.

— Жанна! Чай подадите в маленькую гостиную.

В этой благоухающей квартире, полной шелка, бархата, безделушек и прочих хрупких вещиц, было тепло и уютно. Даже телефон прятал свои чересчур утилитарные контуры под кринолином маркизы с тонким фарфоровым личиком. Вдруг он зазвонил.

— Алло!.. Конечно, друг мой… Да, да…

Довольно улыбаясь в трубку, она продолжала разглядывать Жиля Мовуазена.

— Конечно… Если хотите… До скорого! — И вновь окликнула горничную: — Еще прибор, Жанна. — Затем объяснила Жилю: — Это один мой приятель. И друг вашего дяди. Он зайдет на минутку. Нет-нет, я вас не отпущу. Он будет просто счастлив познакомиться с вами.

У подъезда уже послышался шум машины. Жиль не без удивления заметил, что приятель, о визите которого его предупредили, отпер дверь собственным ключом. Затем, как свой человек в доме, постучался в будуар.

— Входите, друг мой. У меня для вас сюрприз. Угадайте, кого я имею удовольствие вам представить.

Рауль Бабен посмотрел на Жиля и помотал головой.

— Это же Мовуазен. Племянник Октава Мовуазена, сына Жерара. Как видите, память на лица у меня лучше, чем у вас. Я ходила на кладбище, на могилу нашего бедного друга…

Бабен протянул руку, потом, нахмурившись, осведомился:

— Выходит, вы Жиль Мовуазен?

— Да, месье.

— Но тогда…

Бабен разыгрывал комедию по всей форме: повернулся лицом к женщине, обнял молодого человека за плечи.

— Постойте-ка, мой юный друг. Когда вы прибыли в Ла-Рошель?

— Вчера. Я приехал на норвежском судне «Флинт».

— Отлично знаю этот корабль. Сейчас с него разгружают тресковую икру, заказанную мной в Тронхейме. Сулемдаль — старый мой знакомый. Но меня интересует, откуда вы узнали… Вы еще не были у нотариуса?

— У какого нотариуса?

— Не станете же вы утверждать, что вам ничего не известно?

Больше всего, однако, пришлось в этот час удивляться Жажа, прикорнувшей у плиты с рыжим котом на коленях. Сквозь дрему она заметила, что на площади остановилась большая машина, откуда вылезли двое. Она, естественно, не могла предположить, что это к ней, и прямо-таки выпучила глаза, узнав одного из приехавших, когда он взялся за ручку двери.

— А этому что здесь надо? — проворчала она, столкнув кота на пол и вставая. — Выходит, и вы, месье Плантель, не брезгуете пропустить стаканчик у мамаши Жажа?

Посетитель, сопровождаемый капитаном Сулемдалем, в самом деле был не кто иной, как судовладелец Эдгар Плантель собственной персоной. Волосы у главы фирмы «Басс и Плантель» были седые, приглаженные на висках, лицо розовое, в руке трость с золотым набалдашником.

— Жажа, у вас остановился молодой человек, приехавший вчера в город?

— Возможно.

— Он здесь?

Плантель не сел, и вид у него в роскошной шубе был такой барственный, что комната казалась слишком для него тесной.

— А что вам от моего парня нужно?

— Он вышел? Не знаете, куда?

— Я в чужие дела не лезу. Он вам что, родня? Коли так, я не сказала бы, что он очень уж спешит увидеться с вами.

Плантель колебался. Может быть, присесть с Сулемдалем где-нибудь в уголке и подождать? Но с минуты на минуту сюда ввалятся рыбаки, матросы с его же судов… Он подал Сулемдалю знак, и оба опять сели в машину. Шофер обернулся, ожидая распоряжений.

— Постоим здесь.

Со вчерашнего вечера, когда Сулемдаль, обедая у Плантеля в его особняке, невзначай рассказал судовладельцу о своем пассажире, Жиля разыскивали по всей Ла-Рошели. Во всех гостиницах города опять зазвонили телефоны.

Совершенно случайно матрос с «Флинта» увидел Жиля в полдень у Жажа и сообщил об этом капитану.

— Интересно, не отправился ли он к Жерардине…

Армандина зажгла лампы, и атмосфера в будуаре стала еще более обволакивающей.

— Итак, мой юный друг… Вы позволите мне называть вас так? Я ведь гожусь вам в отцы. Итак, повторяю, вы не получали никаких известий, никакого уведомления? Вы даже не читали объявлений, помещенных в газетах почти всего мира? Интересно… Понимаете, я не вправе сказать вам больше. Не сердитесь, что невольно интригую вас. Скоро вы все поймете… Дорогая, прошу вас, позвоните мэтру Эрвино. Узнайте, дома ли он. Ответили? Передайте мне трубку. Алло! Это вы, Эрвино?.. Я не оторвал вас от дел?.. Подагра? Тем лучше… Да нет же, я говорю «тем лучше» лишь потому, что благодаря подагре застал вас дома в день поминовения. Угадайте, кто сейчас рядом со мной… Нет, я не из дому. Так вот, со мной молодой человек по имени Жиль Мовуазен… Исключено. Совершенно уверен… Именно об этом я и подумал. Будем у вас через несколько минут.

— Дайте ему хоть допить чай, — вмешалась Армандина, увидев, что Рауль Бабен уже натягивает свое тяжелое пальто.

— Эрвино ждет нас. Вы даже не представляете себе, какую новость услышит этот молодой человек из уст почтенного нотариуса! Идемте, друг мой. И не забудьте, что наша приятельница была первой, кто оказал вам гостеприимство в этом городе.

Бабен не подозревал, что Жиль тут же мысленно возразил ему: «Неправда! Первой была Жажа!»

И неизвестно почему молодой человек с нежностью вспомнил о носках, валявшихся у его постели и заштопанных толстухой.

— Моя машина у подъезда. Эрвино живет на улице Гаргулло.

Уже смеркалось. Дождь перестал, и по улицам медленно прогуливалась праздничная толпа. Бабен и Жиль вошли в темный двор, в глубине которого стоял старый особняк.

Посетителей ждали: слуга немедленно провел их в библиотеку, и сидевший там человек сделал слабую попытку подняться им навстречу.

— Не трудитесь, пожалуйста. Дайте ноге покой… Месье Мовуазен, рад представить вам мэтра Эрвино, нотариуса вашего покойного дяди.

Нотариус, неприметный старичок в халате неопределенного цвета, со вздохом водрузил левую ногу на табурет.

— Садитесь, месье Мовуазен. Мне стоило немалых трудов разыскать вас.

— Извините, это я его разыскал.

— Но как…

— Его родители умерли в Тронхейме. Несчастный случай. Молодой человек приехал сюда и…

— Вы ввели его в курс дела?

— Еще нет.

Жилю почудилось, что собеседники обменялись беглым взглядом. Эрвино нерешительно предложил:

— Не позвонить ли Плантелю?

— Как вам угодно. Теперь, когда этот здесь…

Нотариус придвинул к себе аппарат; то, что он услышал в ответ, явно его озадачило.

Тут они с Бабеном заговорили вполголоса. Жиль робко сидел .на краешке кресла. Он угадывал слова:

— Где?

— В маленьком кафе возле порта. С ним Сулемдаль.

Бабен чуть не прыснул со смеху.

— Что будем делать?

— Может быть, пошлете за ним?

Нотариус позвал лакея. Жилю стало жарко. У него немного кружилась голова. От сигары, предложенной Бабеном, он отказался.

— Благодарю вас, я не курю.

— Рюмку портвейна?

— Я не привык к вину.

Во всем происходящем чувствовалось нечто двусмысленное, но Жиль был слишком ошарашен, чтобы разбираться в своих впечатлениях. Конечно, все очень заняты им, но заняты и чем-то помимо него. Обращаются с ним уважительно, но так, словно его можно не принимать в расчет.

— Ввиду дня поминовения вскрытие завещания состоится не раньше чем послезавтра, — снова возвысил голос мэтр Эрвино. — Пока что, месье Мовуазен, могу сообщить вам одно: вы — единственный наследник вашего дяди. Вот уже четыре месяца, как мы вас повсюду разыскиваем.

Слова Жиль различал ясно, даже с какой-то неестественной отчетливостью, но смысл их улавливал с трудом, и собеседники, пристально следившие за его реакцией, только диву давались. Ни изумления, ни радости. Уж не дурачок ли он?

— Ваш дядя не только возглавлял «Грузоперевозки Мовуазена», но был держателем акций почти всех крупных предприятий Ла-Рошели и прилегающего района.

Лакей, посланный за Эдгаром Плантелем и капитаном Сулемдалем, привез их и ввел в библиотеку. Плантель был слегка бледен.

Он коснулся руки Бабена и негромко бросил:

— Поздравляю.

— Не с чем.

Сулемдаль удивленно и даже с известным почтением взирал на безбилетного пассажира, который не сегодня завтра станет одной из самых важных персон в Ла-Рошели.

— Месье Мовуазен, узнав, что вы в городе и находитесь в одном из припортовых ресторанов, я счел своим долгом… Поверьте, я счастлив познакомиться с вами…

Почему Жиль повернулся в сторону нотариуса, как и прежде, забившегося в кресло? Лица мэтра Эрвино было почти не видно, и, вероятно, поэтому Жилю показалось, что оно осклабилось в усмешке, от которой юноше стало не по себе.

— Присаживайтесь же, господа, прошу вас, — громко проскрипел нотариус. — Человеку, прикованному подагрой к креслу, не слишком приятно, когда вокруг стоят. Чем вас угостить? Виски? Портвейном? Бабен, кнопка рядом с вами. Позвоните, пожалуйста, метрдотелю.

III

В первую минуту он решил, что все еще находится на борту, и эта мысль на мгновение обрадовала его. Покачивание слева направо, медленный подъем и сразу за ним резкое падение вниз — все, вплоть до плеска текущей где-то воды, напоминало Жилю дни сильной качки, когда он, совершенно больной, валялся в своей узкой, выкрашенной эмалью каюте и добрый капитан Сулемдаль ухаживал за ним ласково и насмешливо, как нянька.

Да нет, чепуха! Он помнит, как сошел с «Флинта» на берег. И отлично знает, что лежит сейчас в особняке на улице Реомюра, самой аристократической улице Ла-Рошели. Вот который теперь час — этого он не может угадать: глухие шторы не пропускают света. Во всяком случае, внизу кто-то уже встал. Из крана течет вода. Женский голос переговаривается с мужским. Звуки отдавались в больной голове Жиля пушечными выстрелами, но были так неразборчивы, так невнятны, что вначале он различал только непрерывную канонаду: бум-бум-бум! Бум-бум-бум!

Э, да это же стук чашек и кастрюль. Голоса, несомненно, доносятся из кухни. Боже милостивый, что это был за обед! И почему все так старались его напоить? Разве это доставляло ему удовольствие? Нисколько. Зачем же тогда ему непрерывно подливали? Сперва портвейн у этого мерзкого бледного нотариуса со скрипучим голосом. Как его? Эрвино… Что он сказал, когда Жиль уходил?

— Желаю вам хорошенько повеселиться, молодой человек.

Что было потом? Это Жиль помнил еще вполне отчетливо. Они сразу поехали на улицу Реомюра. На стенах, вдоль лестницы, висели очень красивые гравюры: ла-рошельский порт в разные времена.

— Мой сын покажет их вам, — сказал Плантель. — Жан их коллекционирует. Он у нас отлично разбирается в гравюре и живописи.

Еще один метрдотель, маленький толстяк с редкими очень черными волосами, зачесанными на лысый череп. Почему Жиль до сих пор видит его, как в кривом зеркале, -растянутым в ширину?

— Если месье Жан дома, попросите его спуститься.

И тут события пошли ускоренным темпом. Как Жиль сожалел о тех последних минутах, когда он еще был один у кладбищенской ограды! Он видел торговку свечами, чей лоток стоял прямо на тротуаре, каменотеса, продававшего горшки с хризантемами, старого одноногого нищего, который сидел на земле, выставив напоказ культю…

Большая курительная. Поленья в камине. Просторные кожаные кресла, запах горящих дров, сигар, ликеров.

— Садитесь, друг мой.

Почему теперь его взял под свое покровительство Плантель? Разве он более важная персона, чем Бабен? Толстяк тоже поехал с ними, но держится скромней, чем раньше.

— Алло! Это вы, Жерардина?.. Приходите к нам вечерком обедать… Да-да, запросто. Обещаю вам приятный сюрприз… Ну, конечно… Боб в Париже?.. Тем хуже для него.

Снова пришлось пить. Плантель точными движениями холеных рук сам приготовлял коктейли в серебряном кубке.

— Полно! Это еще никому не вредило. В ваши-то девятнадцать!.. Входи, Жан. Познакомься с нашим другом Мовуазеном, Жилем Мовуазеном, племянником Октава.

Тем хуже для них! Сами его напоили, вот и кажутся ему теперь какими-то карикатурами. Жан Плантель, высокий худой блондин лет двадцати пяти, с редкими волосами, напомнил Жилю кузнечика. Кстати, он и руки, сухие, скрипучие, непрерывно потирает, как кузнечик передние лапки.

— Ваше здоровье, Мовуазен!

А тут еще тетка Элуа, которая одна разглагольствует и сотрясает воздух больше всех остальных, вместе взятых!

— Значит, моя бедная сестра… Надо же вспомнить наконец и о тронхеймских мертвецах. Все-таки они родители Жиля!

— Как это случилось?

И Жиль, разгоряченный, раскрасневшийся, с блестящими глазами, бесхитростно поведал:

— Видите ли, печка…

Мадам Плантель, почтенная старая дама в митенках, которые, несомненно, носит из-за пятен на коже, ожидала гостей в столовой. Она одна не проронила ни слова за весь вечер.

— Его надо поместить у нас, — объявила тетя Элуа. — Я сейчас позвоню дочерям.

— Зачем? Он переночует здесь, в комнате для гостей. Не забудьте, Жерардина, что, согласно завещанию, он должен поселиться в доме на набережной Урсулинок.

— С этой женщиной?

— Разве вы сами не знаете?

— И зачем только Боба понесло в Париж! Он был бы так счастлив помочь ему!

— Но Жан-то здесь.

Жиля ни о чем не спрашивали. Им просто распоряжались. За него строили планы, при нем намекали на вещи, которых он не понимал и которые никто не давал себе труда объяснить. Зато ему усердно подливали.

Накладывая себе рыбу, Жиль опрокинул свой бокал, растерялся и так сконфузился, что на добрых четверть часа перестал что-нибудь видеть, не замечал даже, что ест и пьет.

Бум-бум-бум! Бум-бум-бум!

Звонок. Шум в кухне. Шаги в коридоре, дребезжание фарфора. Видимо, в чью-то спальню подают на подносе завтрак. Несколькими комнатами дальше напускают воду в ванную. Похоже, час уже не ранний.

В голове у Жиля стреляет то справа, то слева, точь-в-точь как плохо закрепленный груз перекатывается в трюме. Где-то рядом должен быть графин с водой. Жиль протянул руку, но нащупал лишь стену. И тихо простонал:

— Папа!

Ему хотелось плакать. Раньше он не замечал за собою такой чувствительности. И странное дело: ему все время вспоминался отец. Почему не мать? Он понимал, что это несправедливо. Ведь это она вырастила его в невероятно трудных условиях, в лишенных удобств гостиничных номерах. Она так часто грустила, выглядела такой озабоченной.

Отец, напротив, всегда делал вид, что у него хорошее настроение, всегда был как-то странно, трагически невозмутим.

— Утром нашли что поесть. Вечером тоже найдем. Чегоеще требовать?

Вечером во фраке, этой униформе фокусника, с длинными крашеными усами… А ведь он так мечтал стать выдающимся музыкантом!

Жилю почудилось, что кто-то в домашних туфлях прошел по коридору и остановился, прислушиваясь, у его двери, но он не пошевелился.

Он еще не считает их всех, включая тетушку Жерардину, своими врагами, но кое-какие мелочи все же подметил. Впрочем, он, может быть, и преувеличивает, потому что был пьян.

Как они смотрели на него после обеда в курительной, куда снова подали напитки! У них был вид сообщников, которые хоть и не доверяют друг другу, но все заодно и вместе подстерегают жертву. У тети Элуа очень крупные зубы, поэтому, улыбаясь, — а улыбается она безостановочно и беспричинно: вероятно, без улыбки лицо у нее чересчур злое, — она выглядела так, словно запускает их во что-то невидимое.

Бабен посматривал на Плантеля с циничной безмятежностью, как будто говоря: «Хоть ты и великий Плантель из фирмы „Басс и Плантель“, а я, Рауль Бабен, тебя все же обвел».

Отказавшись от предложенной хозяином «гаваны», он вынул из кармана и раскурил очень крепкую сигару. Жерардина задымила сигаретой.

— Прямо с утра займись нашим другом Жилем, — сказал сыну Плантель.

Тут ведь есть еще одно обстоятельство: Жиль плохо одет. Они стыдились его черного шевиотового пиджака с чужого плеча, длинного почти как сюртук. И его смущения в те минуты, когда широкомордый метрдотель подавал ему незнакомые кушанья. Все они заметили! Шпионили за ним! Прятали в глазах улыбку! Молча перебрасывались насмешливыми, взглядами!

Его, видите ли, намерены приодеть! Что он сам думает — это неважно. Затем его водворят в дом на набережной Урсулинок. Они даже не удосужились рассказать, что представляет собой эта его тетка, с которой, согласно завещанию, ему отныне придется делить кров.

Выбрав подходящий момент, Плантель отвел Жиля в угол курительной. Жилю уже было нехорошо. Голова у него кружилась. Тем не менее подробности он запомнил.

— Скажите, друг мой, как вы очутились у Армандины? Вы же не знакомы с нею.

Жиль не лгал еще ни разу в жизни.

— Она сама узнала меня, когда я выходил с кладбища.

— Как она могла вас узнать, если никогда не видела?

— Я похож на отца и на дядю.

— Во-первых, она не знала вашего отца, потому что всего лет пять-шесть как приехала в Ла-Рошель. Что касается вашего дяди, я покажу вам его фотографию. Вы нисколько на него не похожи. Впрочем, я понимаю… Позже я вам объясню. Видите ли, мой юный друг, вам следует остерегаться Бабена и вообще всех, кто…

Пока они говорили, Бабен издали наблюдал за ними, словно понимая каждое их слово.

— Я полагаю, месье, сегодня мне лучше возвратиться в гостиницу, где я оставил вещи.

Жилю хотелось увидать Жажа, вернуться в свою комнатушку.

— Вещи уже здесь. Я послал за ними слугу.

На стенах висели огромные портреты людей в старинных нарядах, и один из них, нечто вроде мушкетера, следил глазами за Жилем, куда бы тот ни шел. Прямо наваждение!

— Выпейте-ка рюмочку этого старого коньяку. Он вас подкрепит, а утром…

При мысли о том, что он проведет ночь в чужом доме, где каждый закоулок дышит издевательской враждебностью, Жиль так перепугался, что покорно выпил.

Тут глаза у него полезли на лоб. Он понял, что это катастрофа. К глотке его подкатил ком. Он не успел выйти, рыдания перехватили ему горло, и его вырвало на великолепный персидский ковер.

— Зачем вы напоили его, Плантель! — вздохнула Жерардина. — Бедный мальчик!

Жиль видел все как в тумане — в глазах у него стояли слезы. Кто-то держал его за плечи.

— Воды, Жан!

— Ни в коем случае. Лучше нашатырю.

— Извините меня! Пожалуйста, извините!

— Бабен, позвоните Патрису, прошу вас!

Как ему ни было худо, Жиль успел запомнить имя этого метрдотеля с чересчур широкой рожей.

— Не угодно ли месье пройти со мной?

— Можно?

Хотя голова у Жиля по-прежнему раскалывалась от боли, он уже оделся. Плантеля-младшего, которому отец поручил с утра заняться гостем, еще в дверях поразил его спокойный, безразличный взгляд.

— Хорошо спалось? Почему вы не позвонили, чтобы вам подали завтрак?

— Мне не хочется есть.

— Отец просит извинить — ему пришлось отправиться в порт. Я навел справки по телефону. Хотя вчера был день поминовения, некоторые магазины открыты. Потом мы с вами съездим в Бордо или Париж, иначе вас не приодеть — здесь не найдешь ничего приличного. Ваша тетя ждет нас обоих к завтраку. Вы познакомитесь с вашими кузинами.

— А как же другая тетка? — холодно осведомился Жиль.

— Какая?

— Та, с которой я буду жить.

— Колетта? Насчет нее не беспокойтесь. Видеться вам с ней придется не часто, и это к лучшему. Она вдова вашего дяди Мовуазена. Как-нибудь я расскажу вам поподробней… Они с вашим дядей порвали всякие отношения еще за несколько лет до его смерти. Жили под одной крышей и не разговаривали. Ее поведение… Ну да ладно. Во всяком случае, уехав с набережной Урсулинок, она потеряет свою ренту.

— Она обманула дядю?

— Немножко! — усмехнулся Жан Плантель. — Ну, идем. Машину брать не стоит.

Этот день оставил у Жиля меньше воспоминаний, чем предыдущий, но одно из них оказалось все же довольно ярким.

Они с Жаном Плантелем зашли в узкий магазинчик на маленькой площади, называвшейся площадью Ла Кай. Справа была часовая мастерская, прямо напротив — аптека, закрытая, как и накануне.

Магазинчик был бельевой, но торговали в нем и английским конфекционом.

Жан Плантель с привычной непринужденностью выбирал вещи. Когда выяснилось, что черного пальто тут не найти, он заявил:

— Вам нет нужды соблюдать полный траур — в городе ведь не знают о вашей утрате. Этот темно-серый реглан вам, пожалуй, подойдет. А теперь примерьте шляпу.

Жиль чувствовал, что выглядит смешным. В это утро он был очень бледен. Веки у него покраснели. Насморк все еще не прошел, и нос блестел.

Он видел себя в синеватом зеркале трюмо: длинная тощая фигура с беспомощно повисшими руками, придавленная тяжелым регланом, как свеча гасильником.

В этот момент он поднял глаза и на втором этаже дома напротив заметил двух хохочущих девушек. Они стояли у окна, на стеклах которого было написано: «Пюблекс».

Жиль окаменел: одна из девиц, потешавшихся над ним, была незнакомка с причала.

— Не найдется ли у вас светло-серых брюк, пока мы не сшили ему приличный костюм? И еще нам нужна дюжина сорочек, пижамы, перчатки, галстуки.

— Сейчас я все вам покажу, месье Плантель.

В примерочной, находившейся в глубине магазина, Жиля переодели с головы до ног. Он не сопротивлялся и с унылым безразличием позволил распоряжаться собой.

Но он не забудет! Он ничего не забудет! Жан Плантель, изумленный его покорностью, решил про себя: «Да он просто кроткий дурачок!»

Тетушка Элуа почла долгом устроить в честь племянника торжественный прием. Жиль прошел через магазин, где очень приятно пахло, особенно смолой. Поднимаясь по винтовой лестнице, на которой была развешана разная корабельная снасть, он услышал озабоченный девичий голос:

— Живей, Луиза! Он уже здесь.

Тетка не переставая улыбалась во весь свой зубастый рот и называла его «мой маленький Жиль».

— Сейчас вы увидите ваших кузин. Боже, как досадно, что Боб в Париже! Я уверена, вы с ним…

Здесь было поскромней, чем в домах, где Жиля принимали накануне: обстановка более буржуазная, цвета более темные и приглушенные.

Кузины Жиля разоделись по-праздничному. Та, что косит, — в голубое, другая — в сочно-розовое. В гостиной стоял рояль.

— Благодарю, тетя. Я не буду пить.

— Да не огорчайтесь вы так из-за вчерашнего. После всего, что вам пришлось перенести, вполне естественно…

Омара он есть не стал. На вопросы отвечал вежливо, но без единого лишнего слова.

Зато в свой черед задал неожиданный для всех вопрос:

— Когда я увижу тетю Колетту?

— Надеюсь, вы вообще не увидитесь с этой женщиной! — взорвалась Жерардина Элуа. — Я хочу сказать, что вам не придется с ней общаться. Довольно того, что это дурацкое завещание вынуждает вас жить с ней под одной крышей, и…

— Она одного возраста с дядей?

-— На двадцать лет моложе. Он женился на ней, когда она служила билетершей в кино «Олимпия». Не правда ли, Жан, эта особа не заслуживает, чтобы…

Как бы то ни было, возвратившись на улицу Реомюра, Жан Плантель переменил мнение о Жиле и объявил отцу:

— Будем держать ухо востро. Этот парень себе на уме. Я знаю, что говорю, — весь день к нему присматривался.

Собрание состоялось на следующий день, в десять часов утра, в конторе мэтра Эрвино.

Председательствовал, несмотря на подагру, сам нотариус; ему помогал клерк, от которого дурно пахло. Присутствовал и Рауль Бабен с золотой часовой цепочкой через все брюхо и неизменной сигарой в зубах.

Жерардина Элуа в парадной сбруе держалась подчеркнуто скромно, тогда как Плантель всем своим видом показывал, что взял Жиля под свое покровительство.

Был там еще высокий дряблый субъект со слезящимися глазками, которого все именовали «господин министр»: когда-то он действительно несколько дней занимал этот пост и поныне сохранял за собой сенаторское кресло. Фамилия его была Пену-Рато.

— Итак, господа, я приступаю к официальному вскрытию завещания.

Уж не для того ли Эрвино читает так быстро и невнятно, так подчеркивает одни слоги и глотает другие, чтобы Жиль почти ничего не понял во всей этой юридической галиматье?

— Итак, резюмирую. Жиль Мовуазен наследует все движимое и недвижимое имущество покойного Октава Мовуазена при условии, что поселится в особняке на набережной Урсулинок и не будет препятствовать проживанию там вдовы Мовуазен. Покуда последняя проживает в особняке, но лишь при соблюдении этого категорического условия, я, как душеприказчик покойного, обязан ежегодно выплачивать ей на содержание пенсию в двенадцать тысяч франков, обеспеченную за ней Жилем Мовуазеном… До достижения им законного срока совершеннолетия опекуном над ним назначается месье Плантель, вторым опекуном — его тетка мадам Элуа… Остальные пункты завещания имеют второстепенное значение и явятся предметом…

Контора нотариуса была плохо освещена: она помещалась в первом этаже особняка на улице Гаргулло, и в окна пришлось вставить толстые зеленые витражи.

— Теперь, в присутствии всех вас — вот почему я осмелился, господин министр, пригласить и вас к себе в контору, — я обязан вручить месье Жилю Мовуазену запечатанный пакет, который он должен вскрыть в вашем же, повторяю, присутствии. Вот этот пакет.

Эрвино вынул из письменного стола конверт, запечатанный красным сургучом.

— В этом пакете содержится ключ от личного сейфа Октава Мовуазена, установленного им у себя в спальне. Указания на этот счет даны точные, хотя и несколько странные. Комбинация букв, открывающая сейф, мне не известна и нигде не записана. Однако воля покойного выражена совершенно категорически: сейф ни в коем случае не может быть взломан. Остается лишь добавить, что месье Жиль Мовуазен получит право открыть сейф лишь после того, как тем или иным путем узнает шифр.

Обращаю, наконец, внимание присутствующих на то, что дубликат этого ключа хранится в одном из сейфов Французского банка. Сейчас я попрошу всех подписать кое-какие бумаги, а во второй половине дня займусь формальностями, которые…

Когда Жиль выбрался на улицу Гаргулло — магазины в этот день уже торговали, и на ней было людно, — в кармане у него лежал маленький плоский ключ, которым, судя по тому, что он услышал, ему никогда не придется воспользоваться.

— Надеюсь, господин министр, что вы, равно как и наш друг Жерардина, не откажетесь позавтракать с нами.

Завтрак сильно смахивал на поминки. Бабен извинился и ушел. Министр с дряблым животиком говорил мало, глаза у него слезились.

— Поздравляю вас, молодой человек, с… с этим… и надеюсь, вы докажете, что достойны доверия, оказанного вам вашим дядей, который был нашим общим другом, и…

Теперь настал их черед почувствовать себя неловко в присутствии этого молодого человека, который, все еще мучаясь от насморка, поглядывал то на одного из них, то на другого, но никому не давал прочесть свои мысли.

А думал он о девушке с причала, о двух существах, прильнувших друг к другу в желтоватом тумане сумерек и целовавшихся до тех пор, пока у них не пресекалось дыхание.

Теперь он знал, где она служит.

Но она вместе с подружкой смеялась над его новым пальто и шляпой.

IV

Они шли с тетушкой Элуа по набережной в сумерках, расцвеченных неяркими огнями. Жерардина была возбуждена, как мамаша, впервые провожающая сына в школу. Весь день ей не сиделось на месте. Двух своих служанок и обеих дочерей она отправила в особняк на набережной Урсулинок, а затем что ни час вспоминала еще о какой-нибудь мелочи, звонила еще одному поставщику, посылала приказчика за покупками.

— Насколько все было бы проще, мой бедный Жиль, если бы вы поселились у нас!

Они перешли через канал, подведенный к гавани. Впереди открывалась тихая набережная, вымощенная мелкой круглой брусчаткой, на которой видимо, перед складом оптового виноторговца — шеренгами выстроились бочонки.

Это и была набережная Урсулинок, где предстояло поселиться Жилю. Темные пятна в вечерней светотени — это грузовики Мовуазена, как называют здесь тяжелые зеленые фургоны, снующие между городом и окрестными деревнями.

Вокруг них толпились люди с пакетами и корзинами. На крыши машин наваливали поклажу, и все это происходило в странной полутьме: набережная не освещалась, и желтоватые фары автомобилей можно было различить лишь с большим трудом; красные задние огни видны были лучше и казались издали огоньками гигантских сигар.

Погода была сырая, холодная, и тетушка Элуа решила, что вся эта суетня в липкой мгле производит на Жиля тягостное впечатление.

— Вам почти не придется заниматься грузовиками. Дело идет, так сказать, само собой. Всем ведает управляющий, изрядное животное. Как раз то, что нужно, чтобы держать этих людей в узде.

Огромное здание на набережной. Бывшая церковь. Двери распахнуты настежь — сейчас здесь гараж для грузовиков Мовуазена. Направо застекленные кабины с окошечками. Мужчина средних лет в люстриновых нарукавниках, прячущий под густыми бровями добрые боязливые глаза.

У колонн бывшей церкви штабеля сельскохозяйственного инвентаря, ящиков, бочек, разложенных по местам назначения; рев запускаемых моторов; под когда-то священным сводом всего две лампы без отражателей; дым, вонь бензина и, наконец, управляющий, о котором говорила мадам Элуа, — человечек с короткими ножками, вместо левой руки протез с холодным железным крючком на конце.

— С ним пусть уж вас знакомит Плантель. Идемте в дом.

В старину там, наверно, жил причт. Сразу за церковью, превращенной в автовокзал, опять полная темнота. Мощеный двор, обнесенный железной решеткой; дом очень старый, с двумя флигелями.

— Мовуазен купил его только потому, что особняк принадлежал одному графу, у которого начинал ваш дядя.

— Кем? — спросил Жиль.

— Шофером. Вам об этом еще напомнят — злых языков тут достаточно.

Из окон третьего этажа лился свет, неяркий, словно процеженный. Жерардина дернула ручку звонка, задребезжавшего, как монастырский колокольчик, но никто долго не появлялся. Наконец маленькая старушка открыла дверь и молча посторонилась.

Ни с Жилем, ни с Жерардиной она не поздоровалась. Пока мадам Элуа сама нащупывала выключатель в коридоре, старушка заперла дверь и удалилась.

— Когда Боб вернется из Парижа, он вместе с вами приведет дом в порядок. У него прекрасный вкус. Мовуазен жил не как все люди.

Одну за другой она распахивала двери. В огромных, давно не топленных комнатах пахло сыростью. Мовуазен приобрел дом со всей обстановкой и не удосужился переставить в нем ни одной безделушки, не перевесил ни одной картины.

Гостиная с позолоченными креслами по стенам и хрустальной люстрой, зазвеневшей от шагов, могла бы сойти за танцевальный зал.

— Здесь все надо переделывать, — вздохнула Жерардина. — Пойдемте наверх.

На втором этаже тот же хаос, тот же хлам. Октава Мовуазена это не трогало — он жил на третьем.

— Вы тут, девочки?

На верхней площадке мелькнула Луиза в косынке: барышни Элуа привели с собой служанок и помогли им прибрать несколько комнат.

Еще минута, и Жиль останется наконец один! Руки у него дрожали от нетерпения. Голова кружилась. Он не слушал, что ему говорят.

Разве не удивительно, что Мовуазен, богач Мовуазен, как называли владельца грузовиков, устроил себе в этом особняке заурядную мещанскую квартирку? Поговаривали даже, что он перевез туда мебель, доставшуюся ему от родителей. В столовой стоял круглый стол, буфет в стиле Генриха III, обитые кожей стулья с толстыми декоративными гвоздиками.

Мадам Элуа с видом женщины, привыкшей лично за всем следить, удостоверилась, все ли в порядке и есть ли в вазах цветы, которые она велела доставить сюда.

— Готово, девочки? Посмотрим спальню.

Это была комната дяди. Обстановка ее когда-то украшала спальню его родителей в Ниёль-сюр-Мер. Крестьянская кровать под красное дерево. Продавленное кресло. На стене два фотопортрета в овальных рамах — старик и старуха в чепце. Жиля немало удивило, что дед его оказался невысоким коренастым человеком с могучей челюстью лесовика.

— Мой бедный Жиль, нам…

Не договорив, Жерардина поднесла к глазам платок с таким видом, словно покидала племянника перед лицом грозной опасности.

— Идемте, девочки. Завтра утром я зайду узнать, как тут все устроилось.

Жиля клюнули в обе щеки, и он наконец остался один в доме, который отныне стал его домом.

Он остался один, горло у него чуточку перехватило, и успокаивало его лишь будничное дребезжание посуды за стеной, в столовой, где накрывали на стол.

Отогнув темную бархатную штору, Жиль увидел погруженную во мрак набережную, редкие газовые рожки, более яркую дымку над центром города и совсем рядом, в конце левого флигеля, на том же самом третьем этаже, слабо освещенное окно. Там живет его тетка, которой он еще не видел.

Который теперь час — он не знал, а взглянуть на свои часы ему не приходило в голову. Дядина спальня произвела на него глубокое впечатление. Разве не странно, что никто не потрудился показать ему портрет этого человека? Жиль не представлял себе, как выглядел Октав Мовуазен. Был ли он высок и несколько меланхоличен, как отец Жиля? Или, наоборот, напоминал собой коренастого старика с фотографии над кроватью?

Когда часов около семи старушка, так неприветливо встретившая Жиля, постучалась к нему, ей ответили не сразу. Наконец из комнаты, примыкавшей к спальне, донеслось:

— Войдите.

Она вошла, сложив руки на животе и шаря по сторонам удивленным, настороженным взглядом.

— Входите, мадам Ренке. Мне сказали, что вас зовут мадам Ренке. Как видите… я переехал. Забрел в эту комнату и решил, что тут мне будет удобней — она поменьше.

Экономка не выразила ни одобрения, ни протеста. Она удовольствовалась одной фразой:

— Вы здесь хозяин… Я пришла спросить, в котором часу подавать обед.

— Когда у вас обычно обедают?

— В половине восьмого.

— Вот и прекрасно. Зачем менять порядки?

Ему хотелось расспросить о дяде, о тетке, но он понял, что приручать экономку пока что рано.

— В таком случае я предупрежу мадам…

В двадцать пять минут восьмого Жиль уже стоял в столовой, недоумевая, с какой стати он так волнуется. В комнате было тепло, обстановка уютная, успокаивающая. Из кухни пахло чем-то вкусным и доносилось шарканье войлочных шлепанцев мадам Ренке.

В глубине коридора скрипнул паркет, легонько, чуть слышно; тем не менее Жиль вздрогнул, повернулся к дверям и замер. Он увидел, как поворачивается ручка. Затем одна створка открылась.

Жиль затруднился бы ответить, какое впечатление произвела на него тетка. Он представлял ее совершенно иной. Входя, она перехватила его взгляд, но тут же потупилась, наклонив голову в знак приветствия.

Затем взглянула на приборы, словно желая удостовериться, что ее место за столом осталось прежним. Узнала свое салфеточное кольцо и остановилась рядом со своим стулом.

Жиль тоже не решился сесть, и сцена приобрела бы комический характер, не войди в эту минуту мадам Ренке с большой дымящейся супницей из белого фаянса.

Сказал Жиль «добрый вечер» или нет? Толком он не помнил. Во всяком случае, губами пошевелил. Перед обедом, у себя в комнате, он долго ломал голову, какое обращение выбрать — «мадам» или «тетя».

Супу она налила себе совсем немножко. Жиль не посмел ни налить себе больше, ни попросить хлеба, до которого не мог дотянуться и который в конце концов Колетта сама передала ему.

Больше всего он был, вероятно, поражен тем, что она такая маленькая, миниатюрная и молодая. Ни одна женщина не производила на него впечатление подобной хрупкости. Она показалась ему птичкой, еле прикасающейся к ветке, на которую села.

Восхитительно тонкие черты лица, свежая кожа, прозрачная, как китайский фарфор, голубые глаза, веки в еле заметных морщинках. Только они, веки, и выдавали, что ей под тридцать.

Жиль сообразил наконец, что своим взглядом смущает ее и мешает ей есть. Но не успел он отвести глаза, как в свой черед почувствовал на себе робкий взгляд Колетты, украдкой посматривавшей на племянника.

Обед прошел в полном молчании. Вдруг кровь прилила к щекам Жиля. У него же было достаточно времени, чтобы приготовить коротенькую речь! Но до чего трудно ее произнести! Пожалуй, не легче, чем первое новогоднее поздравление, которое он продекламировал родителям, когда ему было три года.

— Мадам… Тетя… Я хотел вас просить, чтобы… чтобы вы ничего не меняли из-за меня в домашнем укладе. Извините, что я вас…

Она нахмурилась. Наклонила голову — он уже подметил за ней эту привычку женщин, которым довелось много страдать, — и пробормотала:

— Вы здесь, по-моему, у себя.

Она встала. Выждала несколько секунд, просто так, из вежливости. Затем наклонила голову.

— Доброй ночи, месье!

Он чуть было не попросил ее остаться. И потом весь вечер злился на себя, что не сделал этого. Нескольких слов, одного жеста, казалось ему, было достаточно, чтобы…

Мадам Ренке уже убирала со стола, не обращая внимания на Жиля. Однако предупредила его:

— Если пойдете в город, не забудьте взять ключ — он висит за дверью. А решетка у нас никогда не запирается.

В тот вечер у него создалось впечатление, что атмосфера в доме предельно сгущена — малейшее движение, и поверхность разом зарябит от волн. Тишина тоже угнетала его. Он слышал, как мадам Ренке поднимается на чердак — она, понятное дело, ночует у себя в мансарде. Некоторое время она расхаживала над головой у Жиля, затем раздался скрип матрацных пружин.

В крайнем окне левого флигеля все еще горел свет. Набережная Урсулинок была пустынна. А когда на нее все-таки забредал прохожий, его шаги долго звучали в тишине; затем где-то дважды хлопала дверь.

Жиль стал раздеваться. По привычке выложил на комод содержимое карманов и с минуту повертел в руках маленький плоский ключ, с такой непонятной торжественностью врученный ему нотариусом Эрвино.

Зачем ему, Жилю, этот ключ? Он все равно не знает шифра, без которого не отопрешь дядин сейф, вделанный в стену справа от кровати, над ночным столиком, и такой заурядный с виду.

Жиль полез в шкаф за пижамой, но тут же вздрогнул: он услышал шум автомобиля, и ему показалось, что машина остановилась где-то рядом с особняком.

Он метнулся к окну, раздвинул шторы. В самом деле, на набережной канала, метрах в пятидесяти от дома, стояла машина. Фары тут же потухли, дверца хлопнула, и какой-то мужчина быстрыми шагами направился к решетке. Открыл калитку, пересек двор.

Жиль бросился к дверям. В длинном коридоре было темно, но через секунду зажегся свет, и на лестничной площадке появилась женская фигура.

Ну, стоит ли так волноваться? Разве ему не рассказывали, что у Колетты уже много лет есть любовник и муж ее это знал.

Однако все старания были тщетны-смятение не проходило. Чтобы не выдать себя, Жиль выключил свет и, словно на часах, застыл в дверном проеме.

Он отчетливо слышал, как с гвоздя, о котором говорила ему мадам Ренке, снимают ключ, как осторожно отпирают входную дверь. Потом наступила тишина. Что они делают там, внизу? Наверно, обнимаются?

Теперь они поднимались наверх. Лестничный ковер заглушал их шаги. Первой показалась тетя Колетта, позади которой, держась за ее руку, шел мужчина; она мельком взглянула в сторону Жиля, но не увидела его.

Затем любовники повернулись к нему спиной и скрылись в коридоре левого флигеля.

Жиль был слишком возбужден, чтобы раздумывать. Зачем ему, например, понадобилось босиком красться к дверям тетки? Он и без того знал, что парочка сейчас в спальне. И какое ему было до этого дело? Из-под двери пробивался свет, и звуки, доносившиеся из комнаты, чем-то напоминали шепот в исповедальне.

«Сейчас пойду лягу», — клялся себе Жиль.

И все-таки не двигался с места, хотя холодел при мысли, что его в любую минуту могут застать.

Образумила его только усталость. Он попытался сосчитать удары часов на колокольне храма Спасителя. Одиннадцать? Двенадцать? Жиль так и не разобрал.

Измученный, мрачный, с необъяснимой тяжестью на душе, он вернулся к себе и бросился на постель.

Уснул он не сразу. Впечатления дня, как в детстве, потянулись у него перед глазами; увидел он и то, что было раньше — девушку и парня в желтом плаще; толстые ноги Жажа в черных шерстяных чулках с красными подвязками; тетушку Элуа, шествовавшую с таким видом, словно она отводит племянника в пансион.

И вдруг Жиля охватила тоска. Ему показалось, что почва ушла у него из-под ног и его, беспомощного, несет куда-то в неведомый мир.

Последним он увидел клоуна, которого встретил когда-то в одном из венгерских цирков: загримированный для выхода на арену, этот человек был до странности схож с нотариусом Эрвино. Даже голос у него был такой же саркастический.

Сначала это происходило где-то на грани сна и яви. Зачем у его дверей стоят и подслушивают, если он один и спит?

Жиль отогнал от себя образ клоуна и попытался не слышать его голос, чтобы отчетливей разобраться в шорохах, тихих, как топотание мыши.

И вдруг у него перехватило горло. Он проснулся. Ощущение было такое, что рядом кто-то есть. Вот что-то сдвинулось, что-то шаркнуло по мрамору комода

Револьвера у Жиля отродясь не было. Ему стало страшно. Разом взмокнув от пота, он лежал под простынями и спрашивал себя, где здесь выключатель, но никак не мог вспомнить.

К тому же, если это грабитель, стоит ли ему мешать? Прийти на помощь некому — дом пуст. С Жилем без труда сумеют покончить. Он представил себе, как его душат — долго, мучительно…

Он был уверен, совершенно уверен, что не спит и что одна из дверей вероятно, та, которая ведет в дядину спальню, — приоткрыта.

И тут он потерял способность рассуждать. Заметался в постели, словно отбиваясь от врага. Замахал руками, что-то задел, и тишину особняка разорвал грохот.

Разбил Жиль, однако, всего лишь ночник опалового цвета, принесенный тетушкой Элуа из дому: племянник имел неосторожность сказать, что находит его изящным.

Шум так перепугал Жиля, что он вскочил. Под дверью дядиной спальни был виден свет.

Жиль забыл всякую осторожность. Ему было слишком страшно. Им двигала смутная потребность узнать все и обрести наконец покой. Он ринулся к двери, опрокинул стул. Ушиб ногу и невольно вскрикнул:

— Ай!

Он был уверен, абсолютно уверен, что это не сон. И вот доказательство: как раз в тот момент, когда он распахнул дверь в дядину спальню, там еще горел свет.

Правда, он тут же потух, и Жиль не успел ничего увидеть. Он только услышал шаги человека, натыкавшегося на мебель, и другая дверь — та, что выходила в коридор, — тут же захлопнулась.

Жиль упустил время. Он ничего не видел. И еще слишком плохо знал дом, чтобы безошибочно найти дорогу в темноте.

Когда он выбрался в коридор, там уже никого не было; и все-таки Жиль не ошибся, потому что лампы еще горели.

— Кто здесь? — зазвенел в пустоте его голос.

Никакого ответа. Полная тишина.

— Кто здесь?

Жиль кинулся в левый флигель. Постоял у дверей тетки, прислушался, но постучать не посмел.

Когда, обескураженный и напуганный, он возвращался к себе, навстречу ему по лестнице, ведущей на чердак, спустилась мадам Ренке в черном капоте, но без чулок.

— Что тут стряслось? — осведомилась она.

— Сам не знаю. Мне послышался шум.

Экономка включила свет в комнате Жиля, увидела разбитый ночник, опрокинутый стул.

— Сдается мне, вы сами и нашумели. Часто вы бродите во сне?

Жиль не ответил. Он расширенными глазами глядел на комод: среди вещей, выложенных им с вечера из карманов, недоставало одной — ключа от сейфа.

Он выдавил наконец:

— Не знаю.

— Приготовить вам горячий отвар?

— Нет. Благодарю.

— Теперь вы успокоились? Я могу идти спать?

Ему удалось изобразить подобие улыбки.

— Конечно. И прошу прощения.

Когда мадам Ренке ушла, Жиль подбежал к окну. Машина с потушенными фарами стояла на месте.

Мужчина, без сомнения, еще не вышел из дому. Он где-нибудь спрятался, может быть даже в спальне Колетты, и выжидает, пока Жиль заснет.

Жиль поймал себя на том, что бормочет вполголоса:

— На худой конец, во Французском банке есть второй ключ. — И несколько раз повторил: — Почему? Почему? Почему?

Он весь взмок от пота, как в тот вечер, когда напился. И с трудом сдерживал слезы.

— Я проторчу у окна сколько потребуется. Я увижу его. Я буду знать!

Но Жиль ничего не увидел, потому что проснулся утром в постели, на которую его свалила усталость.

Грузовики Мовуазена уже выезжали из бывшей церкви, и машина незнакомца давно исчезла в холодном рассвете, занимавшемся над набережной Урсулинок.

V

Ни одно из событий наступившего дня не было само по себе сколько-нибудь примечательным, но совокупность их повлекла за собой такие важные последствия, что эта дата стала одной из самых важных в жизни Жиля Мовуазена.

Доказательством этого с самого начала явились кое-какие признаки, неуловимые мелочи, над которыми лень задуматься и которые поражают нас позднее, когда мы наконец отдаем себе отчет в том, что они были предзнаменованием.

Например, этот смягченный, утренний свет… Этот серо-белый мир, где все звуки, и прежде всего пароходные гудки, казались особенно пронзительными, более того — душераздирающими. Они напоминали Жилю Тронхейм и еще множество северных городов, в каждом из которых он вот так же просыпался в гостиничных номерах, неразличимо похожих друг на друга.

Посмотрев на себя в зеркало, обрамленное черным с золотом, он нашел, что лицо у него уже не такое опухшее, а черты более отчетливы, чем раньше: насморк прошел. Усталость после тревожной ночи, беспорядочные хождения по городу, многодневная неопределенность— все это сказывалось теперь в тусклом цвете кожи, заострившемся носе, поджатых губах и суженных зрачках, которые темными блестками посверкивали сквозь щели век.

Что-то в Жиле изменилось: наверное, поэтому он открыл чемодан со своими вещами и, как нередко делал при жизни родителей, когда они втроем останавливались в очередном безликом номере, принялся перебирать содержимое: карточки, заткнутые за рамку зеркала; коробку из-под конфет, которую когда-то подарили его матери и в которой он держал галстуки; красивую шаль, перекупленную Мовуазенами у одного восточного жонглера.

Жиль замкнулся в себе. Особняк на улице Урсулинок как бы исчез — от него осталась лишь эта комната. Ла-Рошель уменьшилась до размеров пейзажа, обрамленного квадратом окна: край канала, кусок набережной, две далекие башни, замыкающие порт, и, слева, окно Колетты с еще не отпертыми ставнями.

Когда тетушка Элуа ворвалась к нему, он покраснел, а заметив, что она взирает на него с удивлением и не без упрека, покраснел еще больше.

— Вы перебрались в другую комнату?

Губы у Жиля чуть дрогнули, как у каждого робкого человека, когда он принимает решение. И голосом, сколь возможно более безразличным и отчетливым, объявил:

— Да. Эта мне нравится больше, и я собираюсь обставить ее на свой вкус.

— Но я же телеграфировала Бобу в Париж, чтобы он возвращался. У него есть знакомый художник-декоратор, и мы решили…

— Нет, у себя я хочу устроиться по-своему.

Это был первый сюрприз, преподнесенный Жилем всем, с кем он общался в последние дни. Держался он по-прежнему скромно, почти застенчиво; тем не менее чувствовалось, что воля его непреклонна.

— Как у вас вчера прошла встреча с этой женщиной?

— Прекрасно.

— Накормили вас по крайней мере прилично?

— Мадам Ренке превосходная кухарка.

— Что она говорила?

— Мадам Ренке?

— Ваша тетка.

— Ничего особенного.

Жиль притворился, будто не замечает, как встревожена Жерардина Элуа.

— Кстати, наш друг Плантель приглашает вас к завтраку. Он хочет хотя бы предварительно ввести вас в курс дел вашего дяди, а теперь ваших.

Почему бы не пойти до конца? Негромко, но с упорством капризного ребенка Жиль отчеканил:

— Передайте господину Плантелю, что я не смогу позавтракать у него. Я очень утомлен. Кроме того, мне надо кое-что сделать.

— Я помогу вам. Вы же знаете, Жиль: я в полном вашем распоряжении. Мои дочери тоже. Они уже вас обожают. Что касается Боба, то я уверена: вы с ним столкуетесь, как будто дружили всю жизнь.

— Разумеется, — уклончиво проронил он.

— Чему вы намерены посвятить день?

— Трудно сказать, тетя. Разным мелочам. Понимаете, за короткий срок я перезнакомился со столькими людьми, что мне нужно отдохнуть.

— Эта ваша мадам Ренке хоть сменила воду для цветов?

— Право, не знаю.

Жерардина сбросила пальто и сменила воду в вазах.

— А вы не позавтракаете с нами? В семейном кругу, без посторонних?

— Благодарю, тетя. Я позавтракаю здесь.

— Когда я вас увижу?

— Завтра, хорошо? Да вы не беспокойтесь — я сам зайду. Но конечно, если вам неудобно…

Жерардина ушла, сильно обеспокоенная, и ее телефонный звонок на целый день испортил Плантелю настроение.

А Жиль вышел на второй этаж и не торопясь осмотрел все комнаты. Выбрал себе старинный секретер, несколько книжных полок, рамки для фотографий отца и матери.

— Извините, мадам Ренке. Не найдете ли минутку помочь мне?

Экономка тоже удивилась и забеспокоилась. Тем не менее спустилась вниз вслед за Жилем.

— Почему вы не распорядитесь, чтобы из гаража прислали рабочего. Он вам все поднимет.

— Потому что я предпочитаю поднять мебель сам.

В спальне она мельком глянула на фотографии, потом на Жиля, который показался ей теперь совсем другим человеком, и почти дружелюбно спросила:

— Вам больше ничего не надо? Внизу есть недурные коврики.

Жиль вместе с ней пересмотрел ковры, выбрал один. На лестнице ему встретилась тетя Колетта, направлявшаяся в город; в трауре и креповой вуали она выглядела еще более хрупкой.

Они довольно церемонно раскланялись и разминулись.

Часов в одиннадцать Жиль тоже вышел из дому и впервые после встречи с Армандиной у кладбищенской ограды оказался один на улице. Он постоял под сводом бывшей церкви, глядя, как выкатываются и вкатываются грузовики Мовуазена и суетится Пуано, управляющий с железным крючком вместо руки, так и не посмевший подойти к хозяину, которому его еще не представили.

Оттуда Жиль отправился на улицу Минаж, где жил доктор Соваже, любовник его тетки. Рынок торговал вовсю. Был большой субботний базар, и под аркадами узкой, плохо вымощенной улицы, стоя среди своих корзин, надсаживались горластые крестьянки.

Между зеленой лавкой и невзрачным галантерейным магазинчиком медная дощечка возвещала:

«Морис Соваже, врач.

Прием с 14 до 18, по субботам с 10 до 12».

Жиль собрался было позвонить, но заметил, что дверь приоткрыта, и на другой, эмалевой, дощечке прочел:

«Просьба входить без стука».

Миновав пахнущий аптекой коридор, он вошел в приемную, где уже молчаливо ожидали своей очереди шесть человек, и присел на стул у плетеного столика со старыми журналами.

Пациенты, не произнося ни слова, поглядывали друг на друга. Из-за двери доносились неясные голоса. Потом открывалась другая дверь, и пациент уходил. Доктор высовывал голову в приемную:

— Следующий.

На второй раз он заметил Жиля и нахмурился. Быть может, он уже видел его на улице в обществе Плантеля или Жерардины Элуа?

Очередь приближалась, и с каждым разом врач выглядел все более озабоченным. Это был шатен с длинными, зачесанными назад волосами, выразительным лицом и на редкость живыми глазами, которые, должно быть, везде привлекали к нему внимание. У отца Жиля был такой же взгляд, выдающий скрытое внутри пламя; вот почему он так часто смотрел в сторону или поспешно начинал улыбаться.

— Следующий.

Жиль вошел в кабинет в несколько подавленном состоянии и сразу почувствовал, что на душе у врача не легче, чем у него.

— Я не болен, — предупредил Жиль, останавливаясь посреди кабинета, такого же убогого, как и приемная. — Прошу извинить за беспокойство, но… — Губы дрожали у него так, что он лишь с трудом договорил спокойным тоном: — Я пришел просить вас вернуть мне ключ.

Не сама ли простота, с какой было выражено требование, заставила врача потерять голову? Он затравленно оглянулся, подошел к одной из дверей, резко ее распахнул и вполголоса, словно стесняясь своих слов, пробормотал:

— Извините. Моя жена имеет привычку подслушивать.

Плантель-сын рассказывал об этом Жилю.

Мадам Соваже вот уже много лет калека и передвигается по квартире в коляске с ручным приводом. Мало-помалу ревность ее приняла болезненные формы, обострилась настолько, что несчастная проводит целые часы у дверей мужнего кабинета, ловя каждый доносящийся оттуда звук.

— Садитесь. Прошу прощения, но… Но у меня нет ключа, клянусь вам. Не понимаю, с чего вы взяли…

— Однако вы знаете, о каком ключе идет речь, не так ли?

И тот и другой дрожали: доктор — из-за своего неуравновешенного характера; Жиль — потому, что испугался собственной смелости.

— Предполагаю, что вы намекаете на ключ от сейфа.

— Разве сегодня ночью вы не пытались завладеть им? Подходя к этому дому, я опознал вашу машину.

Врач понурил голову. Чувствовалось, что он колеблется. Что, если в комнате Жиля, а затем в спальне Октава Мовуазена действительно побывал кто-то другой? Не Колетта ли?

— Послушайте, месье, я не знаю, что вам наговорили эти люди…

— Какие люди?

Блестящие глаза Соваже впились в молодого человека. Лицо его выражало удивление и еще что-то — может быть, нерешительность, может быть, первые признаки симпатии.

— Из синдиката.

Врач снова подошел к двери, проверяя, не подкатила ли к ней больная свою коляску.

— Бабен, Плантели, сенатор, мэтр Эрвино и прочие.

— Почему вы называете их «синдикатом»?

Опять та же нерешительность — желание что-то сказать и боязнь заговорить.

— Правда ли, что ваши родители были… были артистами мюзик-холла?

— Правда.

— Значит, вы ничего не понимаете в делах и никогда не общались с подобными людьми?

В воздухе повеяло глухой, но грозной яростью, злобой, вселяющей страх.

Доктор стиснул руки.

— Простите, что ничего не могу вам объяснить, по крайней мере сейчас. Положение вашей тети и мое… Поверьте, месье Мовуазен, я не лгу, утверждая, что у меня нет ключа. Тем не менее могу заверить вас, что он будет вам возвращен, что это не кража, что никто не посягает ни на вас, ни на ваше состояние. Ваш дядя был чудовищем, и…

Внезапно он переменил тон. Жиль тоже расслышал легкий скрип в соседней комнате.

— Договорились, месье. Сейчас я выпишу вам рецепт.

Взгляд врача стал почти умоляющим: было ясно, что мадам Соваже подслушивает за дверями.

Врач присел к столу, набросал несколько слов в блокноте и, протянув листок Жилю, проводил посетителя до самой двери.

— Следующий.

На улице Жиль прочел кое-как нацарапанные строки:

«Извините. Нас подслушивали. Умоляю, не мучьте свою тетку. Встречусь с вами, где и когда захотите».

Нашел ли врач возможность позвонить Колетте Мовуазен после ухода Жиля? Видимо, да, потому что не успел Жиль вернуться в особняк на набережной Урсулинок и сесть за стол, как появилась его тетка, еще более бледная и возбужденная, чем накануне.

— Извините, что заставила ждать, — чуть слышно проронила она.

И, не смущаясь присутствием мадам Ренке, расставлявшей на столе закуски, положила рядом с тарелкой Жиля маленький плоский ключ.

— Вы напрасно подумали на доктора. Он тут ни при чем. Он сидел у меня в спальне и не знал, что я делаю.

Было видно, что Колетта принуждает себя есть. Она, конечно, ждет вопросов и приготовила на них ответы. Чувствовалось, что эта женщина обостренно восприимчива, как те растения, которые съеживаются от каждого прикосновения; теперь уже не ей, а Жилю пришлось уставиться в тарелку.

Время от времени тетка украдкой посматривала на него. Перехватив несколько ее взглядов, Жиль прочел в них удивление и нечто вроде нерешительности, а может быть, и желания заговорить.

Но она не заговорила, и Жиль не нарушил молчания. Лицо его оставалось серьезным, и тем не менее впервые за много дней на душе у него было легко.

Жиль обрадовался, очутившись в уже привычной атмосфере своей комнаты: теперь он был здесь у себя.

Он долго всматривался в одну из фотографий отца и нашел, что в молодости тот, вероятно, был еще больше похож на доктора Соваже.

Он представил себе влюбленную пару, двух людей, еще не ставших его родителями и встречавшихся под аркадами улицы Эскаль, неподалеку от частной музыкальной школы, откуда всегда просачивалась музыка.

Шифр, слово из четырех букв… Ключ от сейфа нагрелся в руке Жиля. Молодой человек прошел в дядину спальню, вставил ключ в замок сейфа, но так и не сумел повернуть.

На бюро с цилиндрической крышкой, единственном светлом предмете в комнате, стоял телефон. Жиль набрал номер фирмы «Басс и Плантель». Трубку взял Эдгар Плантель.

— Месье Плантель, это Жиль. Прошу прощения за беспокойство…

Собеседник запротестовал, сказал, что он сожалеет, что Жиль не пришел к завтраку, уверил в своей преданности, в своём…

— Я хотел спросить, могу ли я завтра зайти к вамв контору. Нет, лучше в конторе. Мне надо поговорить с вами о синдикате.

Кашель на другом конце провода.

— Но… Я… Разумеется. Если хотите, встретимся у вас, я сейчас приеду.

И Жиль тем же кротким, но твердым тоном, какой избрал с этого утра, повторил:

— Нет, лучше у вас в конторе. Благодарю, месье Плантель.

Затем, усталый после ночи, проведенной почти без сна, растянулся на кровати. Стал думать о своей тетке и докторе Соваже. И всякий раз мысль о них возвращала его на улицу Эскаль, где когда-то встречалась другая пара — его отец и мать.

Он спал? Может, просто дремал? Когда Жиль поднялся, уже начало темнеть, и он, не зажигая лампы, долго смотрел, как над портом гаснут последние полосы света.

Потом он пошел одеваться. Чуть было не надел свой тронхеймский балахон и выдровую шапку, но в последний момент передумал.

— Вернетесь к обеду? — бросила ему вдогонку мадам Ренке, приоткрыв дверь из кухни.

По тону ее он понял, что она уже считает его почти своим.

— Конечно, — ответил Жиль.

Он быстро зашагал по набережным. Опять увидел ярко освещенные витрины, которые, одну за другой, рассматривал в день приезда, затем более темные окна магазина Элуа. Чуть было не завернул к Жажа. Но большие часы на башне уже показывали пять. Жиль не знал, в котором часу закрывается контора «Пюблекса». Не знал даже, чем занимаются в этой конторе.

Он был очень оживлен, очень взволнован. Не успел он занять позицию на площади Ла Кай у витрины часовщика, торговавшего также старинными безделушками, как из дома напротив гурьбой, словно стайка школьниц, высыпали девушки.

Одни, вскочив на велосипеды, разлетелись по улицам. Другие, разбившись на группки, пошли пешком. Три девушки, одна из которых вела свой велосипед, двинулись по узкой улице Тампль, мимо вытянувшихся вдоль нее продовольственных магазинов.

Среди них была та, что первой попалась Жилю на глаза после высадки в Ла-Рошели.

Он пошел сзади. Одна из ее спутниц, тусклая блондинка, обернулась и толкнула подружку локтем. Затем все три разом обернулись и прыснули со смеху.

Игра продолжалась, но Жиль не отставал. Он невозмутимо и упорно следовал за ними, а они оборачивались, подталкивали друг друга и заливались хохотом. Он уже не понимал, где находится. С трудом узнал улицу Пале и универмаг «Единые цены». Затем они опять нырнули во мрак, а чуть дальше их снова озарил свет витрин.

На Плас д'Арм хохотушки остановились и, не переставая смеяться, расцеловались на прощание.

Девушка с причала направилась к парку, аллеи которого заливал театральный свет оранжевых лампионов.

Сперва она шла быстро, покачивая бедрами, потом пошла медленней, но не оборачиваясь. Неужели она не слышит шагов Жиля? Он нагонял ее. На углу улицы и уходившей в глубь парка аллеи они поравнялись.

Успела она свернуть в аллею или нет?..

Над ухом у нее чей-то голос спросил:

— Почему вы смеетесь надо мной?

Ничуть не удивленная, она круто повернулась и с улыбкой на юном пухленьком личике, глядя Жилю прямо в глаза, возразила:

— Я смеюсь не над вами. Я смеюсь вместе с вами.

На мгновение им показалось, что они одни во времени и пространстве. Они даже забыли о том, что в трех метрах от них бегут машины. Подальше, в глубине аллеи, на скамье, выкрашенной в зеленый цвет, сидела еще одна парочка.

Девушка двинулась по аллее с такой естественностью, словно гулять по ней давным-давно вошло у них в привычку.

На ходу она размахивала руками. Если бы на газоне росли маргаритки, одна из них обязательно оказалась бы сорванной. Смотреть на спутника она теперь избегала.

— Почему вы были в меховой шапке?

Он ответил столь же серьезно, как если бы вел переговоры с Плантелем:

— Потому что я приехал из Норвегии.

— А я приняла вас за безбилетника.

Они вышли из освещенного круга, вступили в тень, и Жиль впервые оказался в роли влюбленного: он так часто наблюдал на улицах и в общественных садах за такими парочками, остро завидуя их спокойной непринужденности.

— Как вас зовут? — наконец отважился он. — Если мой вопрос вам неприятен, можете не отвечать.

— Алисой. А вы Мовуазен-племянник?

— Откуда вы знаете?

Она весело улыбнулась.

— Да уж знаю!

— Нет, вы ответьте. Как вы узнали?

— Угадайте.

Они разминулись с новой парочкой, которая рука об руку вступила в освещенный электричеством круг и выбрала как раз этот момент для очередного поцелуя.

— Она живет рядом с нами, — прыснула Алиса.

— Откуда вам известна моя фамилия?

— Вас это заинтриговало?

Жиль еще не понимал, что и прочие влюбленные, попадающиеся им на дороге, задают друг другу те же бесхитростные вопросы.

— Да вы просто потешаетесь надо мной!

— Ей-богу, нет. Но согласитесь, у вас был такой забавный вид, когда вы примеряли новый костюм в магазине на площади Ла Кай. А уж как Пипи́ суетился! Ни дать ни взять наседка вокруг цыпленка.

— Пипи?

— Да, сынок Плантеля. Его все зовут Пипи. Говорят, куда ни придет, тут же бежит в одно место.

Рот у Алисы был крупный, ресницы длинные, черные, плиссированная юбка при каждом шаге вздувалась венчиком.

— Это еще не объясняет, как вы узнали…

— Подумаешь, трудно узнать! Но если я расскажу, вам вряд ли будет приятно.

— Почему?

— Потому!

Это было ее любимое словцо.

— Во всяком случае, — поспешила добавить девушка, — с Жоржем у нас все кончено.

— С каким Жоржем?

— Не прикидывайтесь ребенком. Все вы прекрасно понимаете.

Они дошли до берега моря, повернули и теперь приближались к проспекту, огибавшему парк. Что они успели сказать друг другу? В общем, ничего.

Алиса остановилась. Это, конечно, означает, что им пора расстаться. Чтобы не выглядеть слишком маленькой рядом с Жилем, девушка приподнялась на цыпочки.

— Не давайте Пипи выбирать вам галстуки. И не завязывайте их таким узким узлом. Он у вас точь-в-точь как на шнурках от ботинок.

И тут Жиль понял, что самое трудное — это прощаться. Стал подыскивать подходящие слова. Взять девушку за руку он не решился.

— Глядите-ка! — неожиданно вскрикнула она, поворачиваясь лицом к проспекту. — Вы, по-моему, спрашивали, откуда я знаю… Вот идет со службы мой папа, и…

Не затем ли Алиса все это выпалила, чтобы, словно невзначай, коснуться его руки кончиками пальцев? Она побежала, и Жиль увидел ее мускулистые ноги под развевающейся юбкой. Затем, издали бросив последний взгляд на Жиля, Алиса по-детски радостно повисла на шее у приближавшегося прохожего.

Он знал этого усатого мужчину, которого приметил за окошечком стеклянной кабины в бывшей церкви: это был его, Жиля, служащий по имени Эспри Лепар, показавшийся ему на редкость порядочным человеком.

Он посмотрел вслед отцу и дочери. Держась на расстоянии, пошел за ними. На одной из ближних улиц, застроенной одинаковыми одноэтажными коттеджами с оградой и крошечным палисадником, они скрылись в доме № 16.

Идя обратно, Жиль ухитрился прочесть на голубой дощечке слова: улица Журдана. Дом № 16, улица Журдана, Алиса Лепар!

Жиль сунул руки в карманы, повернул, направился к Плас д'Арм. И по дороге поймал себя на том, что впервые за долгое время что-то насвистывает.

VI

Когда он возвратился на набережную Урсулинок, было уже около половины восьмого, и в столовой, под лампой, стояли два прибора. Некоторое время Жиль молча ждал, не испытывая никакого нетерпения. Вокруг него уже складывался его собственный мирок, возникали первые, пусть еще робкие контакты. Завтра, пораньше, он отправится на рыбный рынок и навестит Жажа; потом, как условленно, заглянет к Плантелю и начнет входить в курс дядиных дел.

На камине между двумя канделябрами стояли бронзовые часы. Случайно взглянув на них, Жиль с удивлением заметил, что стрелки показывают без четверти восемь. Он решил, что часы стали. В ту же минуту из кухни с недовольным видом появилась мадам Ренке.

— Может быть, подавать? Мадам запаздывает.

— Она в городе? — невольно вырвалось у Жиля.

Но тут послышался звук ключа, отпиравшего входную дверь, потом шарканье ног о коврик, шаги на лестнице. Мадам Ренке быстро взглянула на Жиля; он вздрогнул, потому что было совершенно ясно — по коридору третьего этажа идет не один человек, а двое. Дверь в спальню Колетты открылась и снова захлопнулась.

Вот наконец легкие шаги тетки. Она вошла с непринужденным, разве что чуточку озабоченным видом.

— Извините, что заставила ждать. Мадам Ренке могла бы давно покормить вас. Правда, обычно я не опаздываю…

Колетта неопределенно улыбнулась и села. Экономка сняла крышку с супницы, и пар на мгновение разделил лица обедающих. Когда он рассеялся, Жиль обнаружил, что тетка не поглядывает на него украдкой, как раньше, а впервые смотрит ему в глаза, прямо, долго, настойчиво, словно человек, стремящийся составить точное мнение о собеседнике.

Он не отвел взгляд. Отметил про себя, что на волосах Колетты как бы застыли капельки тумана, плывущего в этот час по улицам, и представил, как она под руку с доктором шагает по тротуару.

— Вы ни о чем не хотите меня спросить? — осведомилась она наконец, сплетя пальцы, словно лишь усилием воли заставила себя заговорить.

Почему она так взволнована? И он тоже? Услышав голос тетки, Жиль покраснел. Отправил ложку супа не в то горло, откашлялся в салфетку и лишь после этого ответил:

— С какой стати мне вас расспрашивать?

— Вы прекрасно знаете, что я вернулась не одна.

— Это ваше право: вы здесь у себя.

— Нет, Жиль, здесь я у вас. И сегодня я заставила Мориса прийти сюда только потому, что хочу, чтобы мы объяснились. Так будет лучше. Вопреки вашим предположениям, Морис тут раньше не бывал.

Она сообразила, что Жиль не может не вспомнить о минувшей ночи, и поспешно добавила:

— Я понимаю, о чем вы подумали. Прошлой ночью его привела тоже я, потому что надеялась положить всему этому конец.

Молодому человеку показалось, что мадам Ренке бросила в сторону его тетки неодобрительный взгляд. Она, без сомнения, пытается предостеречь ее от излишней откровенности.

— Как только мы пообедаем, я позову Мориса и скажу при нем все, что вы должны знать.

Голос у Колетты был ровный, только слишком уж невыразительный. Она долго готовила свою речь, тщательно взвесила решение. И сейчас была как бы окутана вуалью грусти.

— Почему вы не едите? — спросила она.

— Нет аппетита.

— Из-за меня?

Какое странное положение! За свои девятнадцать лет Жиль не видел ничего, кроме меблированных комнат, где останавливаются циркачи и артисты мюзик-холла. Он не представлял себе, что происходит в обычных семьях, как там живут.

И вот он, длинный, худой, стоит в самом таинственном из таких домов, опираясь на камин, рядом с бронзовыми часами, показывающими половину девятого. В полумраке, на стуле, сложив руки на коленях и не отрывая от Жиля горящих глаз, сидит доктор Соваже.

Вся в черном, теребя пальцами тонкий белый платочек, Колетта говорит и время от времени машинально покусывает губу, которая словно кровоточит:

— Вам следует знать, Жиль, что мы с Морисом вот уже восемь лет любим друг друга. Я не ищу себе оправданий. Мы были неосторожны, и ваш дядя застал нас. Я надеялась, что он вернет мне свободу, но я плохо его знала. Напротив, он потребовал, чтобы все шло по-старому. Дважды в день, в одни и те же часы, мы встречались и ели с ним за этим столом, с глазу на глаз. Только он больше ни разу не заговорил со мной. А я не могла даже убежать, да и теперь лишена возможности покинуть этот дом.

В столовой было слышно, как мадам Ренке расхаживает по кухне. Врач неотрывно разглядывал узор на ковре.

— На улице Эвеко у меня живет старуха мать. Средств у нее никаких. До моего замужества ей приходилось очень трудно: чтобы вырастить меня, она делала всякую черную работу в семейных домах. Ваш дядя купил ей теперешний ее домик. Назначил ренту в тысячу франков ежемесячно. Мать моя нетрудоспособна, беспомощна и давно уже не выходит из дому, где устроена довольно неплохо. Из-за нее я не ушла отсюда тогда, не ухожу и теперь.

Жиль хотел заговорить, но Колетта жестом остановила его.

— Я догадываюсь, что вы скажете. Поверьте, я вхожу в подробности не для того, чтобы вас разжалобить. Мовуазен все предусмотрел. В завещании он обусловил, что я должна жить в этом доме, а вы — терпеть здесь меня. Понимаете, для чего? Для того, чтобы мы с Морисом никогда не соединились. Морис тоже беден. Он сын почтальона и прошел через все лишения, чтобы закончить образование и получить практику. По вине Мовуазена и синдиката он навсегда обречен довольствоваться полунищими пациентами и визитами по двадцать франков. Вот почему, узнав, что ключ от сейфа у вас, и услышав от мадам Ренке, что вы положили его на комод, я прошлой ночью попыталась ознакомиться с документами.

Какое удивительное спокойствие, какая бездна энергии в этой женщине, хрупкой, словно дорогая фарфоровая статуэтка!

— Вам известно, что находится в дядином сейфе?

— Да. И мне, и всему городу.

Лицо у Колетты стало жестким, на лбу обозначились две морщинки.

— Вы никогда не задавали себе вопрос, каким образом ваш дядя, начав простым шофером, сумел нажить огромное состояние?

— Нет. Но разве мы так уж редко читаем о людях сильной воли, тоже начинавших на голом месте и добившихся самого блестящего положения?

— В Ла-Рошели эту историю знает каждый, знайте и вы. Я тоже ее не знала. Я не знала, что любое крупное дело в любой области, будь то рыболовство, судостроение, поставки угля, торговля, строительство, коммунальные предприятия, обязательно возглавляется здесь кем-нибудь из дюжины дельцов, всегда одних и тех же, всегда делящих прибыли между собой. Кое-кого из них вы уже знаете.

— Плантель? — вставил Жиль.

— Плантель, Бабен, Пену-Рато, Эрвино и другие, чьи имена вам скоро станут известны. Ваш дядя понял, что эти люди в сговоре между собой, что они беспощадно закрывают дорогу каждому новому человеку. Если вы затеваете здесь какое-нибудь дело, вас не трогают, пока вы не приобрели некоторый вес. Но с этой минуты вам дают понять, что подниматься выше запрещено. Если потребуется, вам навяжут такие условия, что вы станете чем-то вроде служащего на своем же собственном предприятии. Вот эту группу сильных мира сего и называют синдикатом. Октав же Мовуазен, бывший шофер графа де Вьевра, сделался, так сказать, его главой. У него не было никаких запросов. Он жил, как мелкий буржуа, на третьем этаже этого дома, где не пожелал даже устроить ванную. Он не ходил в гости, не путешествовал. У него была одна потребность, одна страсть — с каждым днем становиться все сильнее, внушать все больший страх. А он любил, чтобы его боялись. И вовсе не стремился располагать к себе людей, напротив, отталкивал их, как мог, открыто заявлял: «Я не такой дурак, чтоб быть добрым. Я злой». И он действительно был злым, — заключила она и перевела дух. — Извините, что говорю вам это, но не сегодня, так завтра вы услышали бы то же самое от других.

Колетта рассказывала вещи, о которых думала много лет, поэтому фразы складывались у нее естественные, точные и совершенно бесстрастные.

Подумать только! Она прожила целых десять лет в этом страшном доме рядом с человеком, который сам называл себя злым и старался это доказать!

Любил ли ее Октав Мовуазен? Страдал ли, узнав, что она ему изменяет?

Он ничем этого не показал. Он не боялся выглядеть смешным. Он был достаточно силен, чтобы не считаться с такой мелочью.

Но он отомстил — на свой лад.

— Мы с Морисом продолжали встречаться в доме моей матери, где встречаемся и теперь. Не исключено, что, завладев документами из сейфа, мы получили бы возможность защищаться, обеспечить себе спокойную жизнь. Я поступила дурно и знаю это.

Теперь Жиль вспомнил, как саркастически улыбался мэтр Эрвино, вручая ему пресловутый ключ. Вспомнил он и взгляды, которыми обменялись Плантель с Бабеном, мысленно представил себе восседающего в кресле слюнявого сенатора.

— Понимаете, он их всех взял за горло. Не знаю, как ему это удалось, но мало-помалу он раздобыл документы, в той или иной степени компрометирующие любого из здешних воротил. Сначала это было средством пробиться, потом стало пороком. Вы видели Пуано, управляющего грузоперевозками? Пуано — человек простой, неотесанный. У него жена, пятеро детей. Мовуазен из принципа платил ему гроши — он вообще плохо платил всем, кто работал на него. Последние роды мадам Пуано потребовали дорогостоящей операции, и муж ее попросил у хозяина довольно крупный аванс. Мовуазен отказал. Вместе с тем он устроил так, чтобы через руки Пуано прошли в эти дни значительные суммы. Он следил за управляющим. Рассчитывал, что тот поддастся минутной слабости, и не ошибся: Пуано попался с поличным. Этим дело и ограничилось. Мовуазен не отдал его под суд. Оставил его у себя на службе, но отныне управляющий оказался в полной его власти. Так же было и с другими, со многими другими: с вашим кузеном Бобом, с…

— С тетей Жерардиной? — полюбопытствовал Жиль.

— Она больше не хозяйка в своем собственном магазине. Мовуазен завладел им с помощью займов, закладных, разных прочих махинаций, и теперь вы в любую минуту можете вышвырнуть свою тетку на улицу. И не только ее. Говорят, Плантель…

Лицо у Жиля стало каменным.

— Что с вами? — забеспокоилась Колетта. — Вы сердитесь, что я…

Он мотнул головой. Просто все это чересчур быстро, чересчур неожиданно! Значит, отныне он…

— Вы действительно убеждены, что документы в сейфе? — спросил он, утирая рукою лоб.

— Мовуазен никогда этого не скрывал. Теперь вы понимаете, почему я…

Жиль внезапно почувствовал усталость. До сих пор он считал сегодняшний день первым удачным днем после тронхеймской трагедии, ему казалось, что и для него жизнь начинает складываться мало-мальски приемлемо. Еще совсем недавно они с Алисой бродили по парку и проникновенным тоном говорили друг другу ничего не значащие слова.

Теперь объяснилось все: уловка Бабена, прибегшего к помощи Армандины, чтобы наложить руку на Жиля; предупредительность Плантеля и суетливость тетушки Элуа; попытка навязать ему Плантеля-сына в качестве ментора и срочный вызов Боба из Парижа…

А также молчаливая настороженность Колетты и боязливые взгляды, которые она бросала на него с самой первой их встречи.

Он, Жиль, — наследник человека, всем внушавшего страх!

— Вам известен шифр сейфа?

Колетта покачала головой, и он невольно подумал, как нежны завитки у нее на шее.

— Нет. Я полагала, что это просто, что я догадаюсь… Сегодня, в присутствии Мориса, я хочу сказать вам вот что: я, как требует завещание, останусь в этом доме, потому что нуждаюсь в пенсии, которую вы обязаны мне выплачивать. Места я буду занимать как можно меньше. Постараюсь ни в чем вас не стеснить. И последнее: Морис больше сюда не придет: мы, как прежде, будем встречаться у моей матери… Мне было важно, чтобы вы знали факты и не удивлялись некоторым странностям в моем поведении.

Она слабо улыбнулась.

— Так честнее, верно?

Врач встал. Он уже несколько раз пытался заговорить, но сдерживался. Теперь ему стало невмоготу. Он походил по столовой, потом остановился перед Жилем.

— Прошу прощения за то, что так холодно принял вас утром, — выдавил он. — Я еще не знал…

Чего он не знал? Что Жиль — не враг?

— Видите ли, мы с Колеттой…

Нет! Силы Жиля иссякли. Он не желает слушать их признания. Он выбит из колеи. Ему надо побыть одному, подумать. Лихорадочным жестом он провел рукой по лицу. Впечатление было такое, что он вот-вот расплачется. Молодая женщина незаметно сделала врачу знак. Соваже протянул руку.

— Доброй ночи, месье Мовуазен!

Кто вышел первым? Он сам? Или любовники? Жиль начисто это забыл. Он прошел по коридору, толкнул какую-то дверь. Оказался в дядиной спальне. Остановился посреди комнаты и оцепенело стоял несколько минут, пока не услышал шум отъезжающей машины.

Тогда он бросился к окну. У тетки горел свет. Машина доктора, удаляясь, мазнула кисточками фар по белому фасаду, на котором крупными буквами была выведена надпись: «Оптовая виноторговля».

На стене, в овальных рамах, две фотографии — дед и бабка Мовуазены.

Пониже, над кроватью, выделяясь на фоне обоев, — стальная дверца сейфа.

Жиль устал так, как если бы его избили. Он прошел через дверь, соединявшую обе спальни, и очутился у себя в комнате, где его встретили два других портрета — фотография мужчины, мечтавшего стать большим музыкантом, и женщины, последовавшей за ним.

Жиль оперся обоими локтями о доску камина, наклонил голову, коснулся лбом зеркала.

По вискам его разлилось ощущение прохлады, но веки запылали еще сильней, и он разрыдался, как ребенок.

Часть вторая Свадьба в Энанде

I

Разумеется, Жиль думал об этом уже не первую неделю, но чаще всего в минуты, когда мысли немножко путаются — например, перед тем, как уснуть. Глаза у тебя закрыты, голова разгорячена, и все на свете тебе по плечу. Зато на другое утро от подобных мыслей становится неловко, а то и страшно — как это ты замахнулся на такое.

Так вот, замысел Жиля осуществился, но когда в тот вечер он возвращался домой по набережным, на душе у него было легче обычного и все же несколько тревожно; на ходу он что-то мурлыкал, но делал это, как дети, которые напевают в темноте, чтобы не трусить.

Жиль распахнул дверь заведения Жажа. Он частенько заглядывал к ней в этот час. Она выходила ему навстречу, вытирая о фартук красные колбаски пальцев, и осведомлялась:

— Как дела, малыш?

Затем без разговоров наливала ему сидру, и Жиль полюбил сидр.

Когда посетителей не было, толстуха усаживалась напротив него, опиралась локтями о стол.

— Ты еще больше похудел с прошлого раза. Кормят-то хоть тебя досыта?

Однажды, вот так же вечером, она смотрела-смотрела на него и выпалила:

— А я ведь знаю, мой мальчик, что ты сделал бы, если б был поумней. Послал к черту этот свой заплесневелый склеп, нашил себе красивых костюмов, купил шикарную машину, смотался отсюда в Париж, на юг или еще куда-нибудь и попользовался там своими денежками. Я вот всегда мечтала уехать на покой в Ниццу. Как подумаешь, что ты в твои годы сидишь за работой с утра до ночи, а эта публика потешается над тобой…

Жажа сказала правду. После разговора у Плантеля Жиль вышел на улицу с толстым портфелем под мышкой. Встреча носила почти комический характер. Плантель, еще более элегантный и светский, чем обычно, — безупречный пробор, душистая сигара в зубах, светлые гетры, сверкающие ботинки, принял его в своем кабинете, отделанном красным деревом и украшенном моделями кораблей. Сначала он держался с неподражаемой непринужденностью.

— Присаживайтесь, друг мой. Прошу вас и впредь заходить ко мне поболтать без всяких церемоний… Ну что ж, попробуем не слишком обременить вас цифрами. Это не занятие для молодого человека. К тому же у людей обычно превратное представление о крупных предприятиях. Уж не думаете ли вы, что Мовуазен лично занимался грузовиками? Для этого достаточно простого служащего. Или полагаете, что я присутствую при разгрузке каждого траулера и отправке поездов с уловом? В старой солидной фирме, где механизм надежно отлажен… Вы по-прежнему не курите?

До чего же опешил Плантель, когда Жиль, губы которого по привычке опять дрогнули, с кроткой решительностью заявил:

— Месье Плантель, я хотел бы получить от вас документацию по всем предприятиям, в которых участвовал мой дядя.

— Но, мой юный друг…

Жиль выдержал характер. Свою добычу он унес на набережную Урсулинок.

В правом флигеле особняка, в третьей по счету комнате от своей спальни, как раз напротив окон Колетты, Жиль устроил себе кабинет.

Однажды утром он зашел в огромный зал, где стояли грузовики, и, как всегда вежливо, как всегда застенчиво, обратился к Пуано. Пожал ему руку.

— Скажите, месье Пуано, месье Лепар знаком с бухгалтерией?

— Но… Конечно. Это же его профессия,.

— Не будете ли вы любезны нанять еще одного служащего, чтобы я мог время от времени прибегать к помощи месье Лепара?

С тех пор почти каждый день отца Алисы, гордого, хотя и обеспокоенного такой честью, приглашали к молодому хозяину. Костюмы бухгалтер носил дешевенькие, мятые. Очки в стальной оправе водружал на нос с величайшей осторожностью.

— Садитесь, месье Лепар. Если не возражаете, вернемся к папке с делом Элуа. Тут есть кое-какие непонятные мне операции, например поручительство по векселям Дюкрё.

И, часами не выпуская из рук карандаша, Жиль работал, как школьник с репетитором.

В четыре часа он неизменно поднимался.

— Благодарю вас, месье Лепар. До завтра!

Эспри Лепар возвращался в бывшую церковь, где Пуано, непосредственный его начальник, встречал бухгалтера удивленным взглядом, но расспрашивать не осмеливался.

А еще через несколько минут Жиль проходил мимо «Лотарингского бара», и Рауль Бабен, как всегда пребывавший на своем посту, чуточку раздвигал занавески.

В отличие от других влюбленных, Жиль ждал Алису не у выхода из ее учреждения, а на стыке города и парка.

Раньше в пять темнело.

Теперь наступил февраль. Дни становились длиннее, и кое-кто из прохожих уже оборачивался, чтобы взглянуть, как племянник Мовуазена торчит на углу парковой аллеи.

Алиса появлялась в короткой юбке, с растрепанными волосами — шляпы она не носила.

— Здравствуй!

Уже несколько дней было так светло, что им приходилось ждать, прежде чем поцеловаться. В этот вечер лило как из ведра — шел нескончаемый холодный весенний дождь.

— Давно ты тут?

У них уже сложился известный ритуал встреч, частью которого был и этот вопрос. Алиса неизменно задавала его. Жиль неизменно отвечал:

— Только что пришел.

Затем привычным жестом, восхищавшим молодого человека, она брала его под руку и шагала рядом с ним, слегка наклонившись вперед и стараясь ступать на носок— походка, характерная, как не раз замечал Жиль, для влюбленных женщин.

Зонтика у него не было. Однажды вечером, когда он встретил Алису с зонтиком, купленным как раз перед свиданием, девушка подняла его на смех:

— Ты такой забавный с этой штуковиной! Вроде как свечу несешь во время крестного хода.

Плащ Жиля промок. Алиса была в светлом шелковом дождевике, на волосах у нее блестели светлые капли.

— Пойдем под наш зонтик!

Они шли, прижавшись друг к другу, поэтому им не всегда удавалось обходить лужи. «Нашим зонтиком» они именовали высокую приморскую сосну на самом берегу, рядом с Террасой; под этим деревом было почти сухо, только на ветках порой взбухали и внезапно скатывались вниз крупные капли.

Жиль с сожалением вспоминал о более темных и холодных вечерах, о рождественских снегопадах и последовавших за ними морозах, когда Алиса, чтобы согреться, засовывала озябшие руки ему в карманы, и наутро оба они просыпались с растрескавшимися губами.

В этот день вода на рейде, куда вереницей возвращались суда, казалась совсем желтой. Скоро в такое время окончательно станет светло, и пляж усеют купальщики.

— О чем ты думаешь?

— Ни о чем.

Он обнял девушку, и проходившая мимо старушонка обернулась, негодующе покачав головой. Алиса прыснула. Она распахнула дождевик, Жиль — свой, и каждый всем телом почувствовал тепло другого тела. Вода, стекавшая у них по щекам, смешивалась с влагой поцелуя. Рядом с Жилем сверкали карие глаза девушки, и они казались ему огромными.

— Ты счастлива?

— Почему ты всегда об этом спрашиваешь? А ты разве не счастлив?

— Ходила вчера в кино? С кем?

— С Линеттой и Жижи.

— Кто-нибудь с вами разговаривал?

— Альбер, дружок Жижи. Он сидел рядом с ней.

Жиль ревновал. И в то же время не ревновал. Все было куда сложнее. Он страдал при мысли, что скоро лишится этой каждодневной близости в полутьме парка, не будет больше бродить под руку с Алисой, болтая невесть о чем, не сможет больше неожиданно остановиться, обнять ее, зажать ей рот долгим поцелуем.

Воскресенье, когда он не мог с ней видеться, было для него скверным днем. Алиса отправлялась в город с гурьбой подружек. Жиль знал, что за ними увязываются молодые люди.

Не раз, ворочаясь в своей одинокой постели, он думал: «Я, кажется, хандрю. Не слишком ли я много работаю?»

Он не грустил. Он испытывал беспокойство. В голове у него теснилась куча разных мыслей, но все какие-то неопределенные. Было, правда, одно слово, коротенькое словечко «пара», которое разом погружало его в задумчивость.

Всякий раз, когда Жиль произносил его про себя, ему казалось, что он видит отца и мать в темноте улицы Эскаль.

Вместе они умерли в номере тронхеймской гостиницы, вместе их и похоронили. Тетка его и доктор тоже составляли пару. Ничто не могло их разлучить, и они верили в это даже тогда, когда по неделям не виделись друг с другом.

И вот, пристально глядя на суда, бороздившие илистую воду бухты, он внезапно сказал:

— Алиса…

— Ну?

— Мне думается, нам лучше пожениться.

— Ты что?

Она недоверчиво смотрела на него большими глазами, которые он так хорошо знал, хотя никогда не мог угадать, что в них таится.

— Ты это серьезно, Жиль?

Ноготки Алисы впились ему в запястье, нижняя губа оттопырилась. Девушка готова была расхохотаться. Даже попробовала, но в последний момент, когда ее детское личико уже приняло смешливое выражение, она разрыдалась.

— Это правда, Жиль? Ты…

Вот и сейчас у него после этого словно все ноет. Их объятие разом стало чем-то несравненно более серьезным. Даже поцелуи приобрели иной, солоноватый вкус. Правда, к ним теперь примешивались слезы Алисы.

— Тетушка Элуа никогда тебе не разрешит.

— Разрешать или не разрешать — не ее дело. Я хоть и не достиг совершеннолетия, но свободен в своих поступках.

— Ты хорошо подумал, Жиль? По-твоему, это возможно?

И в первый раз, шагая бок о бок с ней, он почувствовал себя в роли покровителя.

— Завтра я поговорю с твоим отцом. Оглашение сделаем немедленно. Венчаться будем в храме Спасителя.

Итак, решено. Жребий брошен. Дороги назад нет. И Жилю так сильно захотелось рассказать об этом, что он распахнул дверь заведения Жажа.

— Видишь ли, мой мальчик, ранний брак — это или очень хорошо, или очень плохо.

— Значит, у нас это будет очень хорошо.

— Дай-то бог! Впрочем, решать тебе, верно?.. Не захватишь с собой немного устриц?

У Жажа это было манией. Она не допускала даже мысли, что мадам Ренке — Жажа знала весь город! — способна как следует обиходить Жиля.

— Понимаешь, эта женщина — профессиональная кухарка. До того как наняться к твоему дяде, она служила у графа де Вьевра. Никогда не поверю, что она умеет готовить, как Жажа!

Жиль в ее глазах был чем-то вроде беспомощного цыпленка, за которым нужен уход и уход. Она до сих пор видела его таким, как в то первое утро — голым, бледным, распростертым на постели, рядом с которой, на коврике, валялись рваные носки.

— Я наложу тебе плетеночку устриц.

В другие дни она совала ему в руки рыбу или креветок, и Жиль чувствовал себя крайне неловко, принося всю эту снедь в кухню на набережной Урсулинок.

— Люди подумают, что я морю вас голодом! — возмущалась мадам Ренке. — Разве это порядок — приносить рыбу в последнюю минуту! Я же почистить ее не успеваю.

Стало наконец совсем темно. Жиль по пути домой огибал гавань. Ему не терпелось сообщить новость тете Колетте. Скажет ли она ему то же, что Жажа? Поймет ли?

В конце концов, это отчасти из-за нее он…

Жиль ускорил шаг. Оказался перед витриной вдовы Элуа и неожиданно для себя повернул ручку двери. Тетку Жиль навещал редко. Обычно заглядывал на минутку и тут же уходил, особенно если Боб был дома.

— Добрый вечер, тетя!

— Добрый вечер, Жиль!

В отношениях с племянником Жерардина избрала позу сдержанного достоинства с капелькой грусти. Она помнила, что однажды ей пришлось плакать перед ним, а в самый патетический момент даже бросить:

— Вы хотите, чтобы женщина и мать встала перед вами на колени?

Теперь эта сцена несколько забылась, но осадок все равно остался.

— Вы зашли проведать кузин? Они наверху. Только вчера вспоминали о вас.

Нет, Жиль предпочитал тесную стеклянную клетку, откуда хозяйка наблюдала за магазином. Садился на то же место, что и капитан корабля, которого он видел через окно в день приезда, взгромоздясь на кнехт у пристани.

— Что же вы не спросите, как дела у Боба?

Жиль не испытывал никакой симпатии к кузену, которого пытались посадить ему на шею. Этот высокий парень лет двадцати пяти, с глазами навыкат, полнокровный, плотный, толстогубый, напоминал ему перекормленного пса.

Отношения у них не сложились с самого начала.

— Послушайте, Жиль, вы непременно должны купить себе машину. Располагайте мною. Я разбираюсь в автомобилях. Завтра же сходим посмотрим одну колымагу — я по ней давно вздыхаю. А водить я вас научу.

Жиль не купил машину. Водить же его научил не кузен, на счету у которого было уже не то три, не то четыре аварии, а механик из гаража «Рено».

— Я перезнакомлю вас со всей нашей компанией. Ла-Рошель не слишком веселый город, но когда знаешь в нем кой-какие уголки… Вчера вечером, например…

— Я не ищу общества.

Жиль догадывался о неприятных сценах, происходящих за его спиной. Он представлял себе, как тетушка Элуа бранит и поучает сыночка:

— Ты отпугиваешь его. Тут нельзя спешить.

Уже через неделю — эта история с десятью тысячами франков. Для первого раза Боб заговорил свысока:

— Не одолжите ли мне десять тысяч шаров? Я дал маху. Сел играть в покер, увлекся… Если завтра не расплачусь…

Жиль, без единого слова, с ледяным спокойствием отсчитал десять тысяч. Через три недели Боб попросил двадцать.

— Извините, старина. Ненавижу клянчить, но у меня полоса невезения. Идиот велосипедист сам сунулся мне под колеса. Теперь он в больнице. У него большая семья. Не уладить дело полюбовно — значит повесить на себя всех собак, тем более что у этого типа есть связи.

Жиль отказал, и тогда на выручку подоспела тетушка Элуа. Расплакалась, стала…

Разумеется, своего она добилась.

— Только, тетя, я не хочу, чтобы Боб лез ко мне с этим и дальше, — пробормотал Жиль.

— Вы не знаете его, Жиль. Это золотое сердце. Именно поэтому он…

Иронический огонек непроизвольно блеснул в глазах Жиля, когда, уставившись на тетку и вспоминая о кузинах — то одну, то другую ему поочередно прочили в жены, — он объявил:

— Я зашел, чтобы сообщить вам важную новость. Я женюсь.

Чтобы не выдать себя, Жерардине пришлось взяться за лорнет, всегда лежавший у нее на раскрытой инвентарной книге.

— Вот как? Можно полюбопытствовать — на ком?

— На одной знакомой девушке. Зовут ее Алиса. Она дочь одного из моих служащих.

— Поздравляю, Жиль. Надеюсь, вы навели необходимые справки и понимаете, что делаете. Несмотря на молодость, вы быстро научились решать все самостоятельно. Я же хоть и сестра вашей матери, но никогда не позволю себе…

— Оглашение состоится завтра или послезавтра. Свадьба будет скромная — только свои. Вас, разумеется, я прошу быть.

Бедная тетя! Он был очень жесток к ней, потому что наслаждался ее растерянностью, хотя в то же время жалел ее.

Целых десять лет после смерти мужа она сражалась с жизнью, как настоящий мужчина. В минуту деловых затруднений обратилась к Мовуазену, но тот не только не помог, а, напротив, окончательно утопил ее.

От некогда процветавшей фирмы Элуа, одного из самых старых торговых домов Ла-Рошели, остался, в общем, один фасад. А тут еще этот лоботряс Боб по трое суток не является домой; косенькая Луиза, видимо, так и не выйдет замуж; даже более привлекательная младшая — и та, как поговаривают в городе, состоит в связи с женатым человеком.

Тем не менее Жерардина, не сдаваясь, продолжала борьбу за фирму и семью во имя несбыточной надежды спасти свой выводок.

— Вы останетесь на набережной Урсулинок? Тогда вам нужно оборудовать дом.

— Я уже подумал об этом, тетя. Все будет сделано. А теперь время обеденное и…

— Кстати, слышали новость?

Жерардина неожиданно собралась с силами. Как она могла забыть, что у ней есть чем ответить на удар, нанесенный Жилем?

— Какую?

— Разве тетя Колетта ничего вам не сказала? У вас с ней, кажется, по-прежнему хорошие отношения?

— Очень.

— Значит, она просто была слишком взволнована. Сегодня утром умерла мадам Соваже, и возникли непредвиденные осложнения. Так, по крайней мере, говорят. До свиданья, Жиль! Если я вам понадоблюсь, помните: я сестра вашей матери и, несмотря ни на что…

Она подчеркнула «несмотря ни на что» и оборвала фразу.

Не успел Жиль уйти, как Жерардина бросилась к телефону.

— Алло! Это вы, Плантель?.. Говорит Жерардина… Да, только что ушел. Он женится… Что вы сказали? Тем лучше? Почему?.. Представляете себе, это… Как? Вы уже в курсе?.. Да-да, дочь его служащего, фамилию я не запомнила… Ну, если вы так смотрите на вещи…

Жиль совсем промок, пока добрался до набережной Урсулинок, еще более темной, чем остальные улицы. Был час, когда возвращаются из рейса последние грузовики. Их темные силуэты с красной точкой заднего фонаря разворачивались у въезда в гараж, напоминая собой каких-то гигантских животных.

Жиль, не задерживаясь, прошел мимо. Лишь у самой решетки он остановился как вкопанный, с изумлением разглядев впереди маленькую, прижавшуюся к прутьям фигурку. Тетя Колетта. Как всегда, в черном, видно только бледное лицо. Боязливым жестом она схватила его за рукав и сдавленно вскрикнула:

— Жиль!

— Добрый вечер, тетя! Почему вы тут мокнете?

— Идемте, Жиль. Я все объясню по дороге. Если бы вы знали…

— Я знаю: она умерла.

— Это еще не все. Какой ужас, Жиль! Я не посмела войти в дом… Утром он позвонил мне, сообщил новость. Я не заподозрила опасности, хотя и голос его, и каждая фраза звучали как-то необычно. Впечатление было такое, словно на него обрушился страшный удар. Я даже подумала, неужели он до сих пор любил ее…

Колетта не выпускала руку Жиля и тащила его вдоль канала, то замедляя, то убыстряя шаг и не обращая внимания ни на дождь, ни на лужи, хлюпавшие у них под ногами.

Чтобы побыстрей добраться до центра, они пошли через пешеходный мостик.

— Сейчас к нам зашел брат мадам Ренке. Вы, наверно, его уже видели. Он инспектор полиции, но всегда ходит в штатском. Работает в одном из отделов городского комиссариата. Похоже, что…

Она до крови прикусила губу, и Жиль еле удержался, чтобы не обвить рукой хрупкую талию тетки, — такой потерянный у нее был вид.

— В разрешении на предание земле отказано. Морису предложили не выходить из дому, у дверей поставили полицейского.

— Что?

— Клянусь вам, Жиль, он не убивал ее. Я знаю, понимаете, знаю: он не способен на это. Недаром же он так долго терпел. Нет, это исключено!.. А вы имеете право зайти к нему. Если зайду я, будет скандал. Я долго колесила по улице Минаж. Дверь задрапирована черным, но тело увезла санитарная машина.

— Успокойтесь, тетя. Я ничего не понимаю. Что произошло?

— Ренке сказал сестре…

Она не плакала. Она задыхалась, и, чтобы перевести дух, ей пришлось замолчать и широко раскрыть рот, как рыбе, вытащенной из воды. Прохожие стали оборачиваться. Жиль, еще не осознавший весь драматизм положения, подумал, что, если их узнают, по городу пойдут нелепые слухи.

— Перед смертью мадам Соваже написала сестре, которая замужем за торговцем велосипедами с улицы Дюпати. Уже в одиннадцать утра та была у прокурора. В письме покойница просила в случае смерти отправить тело на вскрытие, утверждая, что, как ей кажется с некоторых пор, ее постепенно отравляют. Вам ясно, Жиль? Началось расследование. На улицу Минаж направили двух врачей, и те не дали разрешения на предание земле. Следствие ведет городской комиссар, почему Ренке и смог предупредить сестру. Вы обязательно должны повидаться с Морисом. Насколько я его знаю, он может потерять голову и…

Колетта несколько раз споткнулась на неровной мостовой улицы Вильнёв, но по-прежнему шла быстрым шагом, таща за собой Жиля.

— Главное, скажите ему, что я знаю — он не сделал этого, что я верю в него, что… Я больше не могу, Жиль! Я так боялась, что вы не придете. У меня не хватило терпения ждать вас дома. Понимаете, я уверена, что эта женщина решила отомстить. Видя, что конец неизбежен, она могла сама принять яд.

Они пересекли безлюдный в этот час рынок и нырнули под аркады улицы Минаж. Действительно, перед домом врача расхаживал полицейский в форме и кучками стояли спорившие между собой зеваки.

— Не ходите дальше, тетя. Если вас узнают…

Жиль соображал, где оставить Колетту на время его визита к доктору Соваже.

— Стоять на улице вам нельзя. На углу есть кафе…

Не спрашивая согласия тетки, Жиль распахнул дверь. Несколько завсегдатаев играли на бильярде. На вошедших устремились любопытные взгляды.

— Рюмку рома или коньяку для мадам, — распорядился Жиль. И тихо добавил: — Обещайте, что дождетесь меня и не будете волноваться.

— Вы-то хоть верите мне, Жиль? Клянусь вам, он невиновен. Я это чувствую, знаю. Я…

У самого дома врача полицейский остановил Жиля:

— Вы куда?

— К доктору Соваже.

— Лечитесь у него?

— Нет, я просто его знакомый, Жиль Мовуазен.

— Вам известно, что мадам Соваже скончалась и ведется следствие?

— Да.

— Повторите, как вас зовут.

Жиль повторил, постовой сделал пометку в блокноте.

— Проходите.

II

Тогда, днем, в коридоре было так темно, что ручку двери, ведущей в приемную, пришлось искать чуть ли не на ощупь. Теперь, вечером, Жиль изумился его запущенности. При свете электрической лампы с почерневшим от грязи абажуром коридор казался еще более длинным и узким, стены неровными и обшарпанными. В глубине, сквозь полуоткрытую застекленную дверь, виднелся дворик, загроможденный помойными ведрами и бачками.

Жиль нагнулся и подобрал цветок. Кто-то, ничего еще, видимо, не зная, принес покойнице цветы.

Дверь в приемную была распахнута. Свет горел, но комната была пуста; пуст оказался и кабинет, где царил полный хаос.

Подавленный тишиной, безлюдьем и убожеством, Жиль кашлянул, чтобы дать знать о себе, но не услышал в ответ ни звука. Зато взгляд его нащупал металлический шкафчик, на белой эмали которого рельефно выделялись красные сургучные печати.

В конце концов Жиль добрался до помещения, которое явно не могло служить ни гостиной, ни столовой: в этой комнате, где, шпионя за мужем, проводила большую часть дня мадам Соваже, еще стояла ее коляска. Здесьтоже все было в беспорядке: простыня на полу, на засаленном диване подушка сомнительной чистоты.

Внезапно Жиль обернулся: в проеме еще одной, последней двери, глядя на него, стоял доктор Соваже. Он глядел пристально, словно не узнавал посетителя. Волосы у него были всклокочены, лицо небритое. Без воротничка, в расстегнутой рубашке, в коричневых войлочных шлепанцах, он стоял и смотрел, а за спиной его, как декорация, виднелась бедная кухня, с порога которой на пришельца глазела нелепая толстая девица.

— Где Колетта? — безразличным тоном спросил врач.

— Пришла со мной. Но ей лучше не заходить. Она ждет в кафе на углу.

Врач вяло махнул рукой, словно приглашая: «Входите, если угодно».

Он имел в виду кухню. На столе, покрытом клеенкой, стояли белый эмалированный кофейник и две чашки, валялись крошки хлеба. У толстой девицы, несомненно служанки, вид был не менее ошалелый, чем у хозяина. Опустив руки, она застыла у плиты и даже не догадалась предложить Жилю стул. Прядь волос цвета конопли спускалась ей на лицо, большая бесформенная грудь вздымала корсаж.

— Что она сказала?

Морис Соваже говорил тихо, не подымая глаз. У Жиля перехватило горло при мысли, что перед ним человек, который почти десять лет исступленно любил Колетту и которого с такой фантастической преданностью любит она.

Все здесь свидетельствовало о тошнотворно убогом существовании — и полутемные, выходящие во дворик комнаты, и этот диван, заменявший врачу кровать, и железная лестница, ведущая на антресоли, в комнату покойницы.

Эта женщина, еще молодая и уже калека, проводившая целые дни в своей коляске; эта толстая бестолковая служанка, на которой лежало все хозяйство…

— Она верит, что вы этого не делали.

Ливо врача не просветлело. Он лишь посмотрел на Жиля лишенным всякого выражения взглядом и спросил:

— А вы?

— Я тоже.

Тем не менее Жиль никогда еще не был так близок к тому, чтобы понять преступника, никогда и нигде еще не окунался в атмосферу, в которой преступление казалось бы таким возможным, чтобы не сказать неизбежным.

— Они всё перерыли, всё перевернули вверх дном, — продолжал доктор. — Забрали мои письма, опечатали шкафы; сегодня, самое позднее — завтра меня арестуют.

Служанка икнула, хрипло зарыдала и закрыла лицо грязным передником.

— Вы считаете, что вас арестуют?

Соваже кивнул, опустился на некрашеный табурет и отрешенно уставился на свои шлепанцы.

— Я убежден, что она отравилась, — вздохнул он. — Я всегда чувствовал, что дело кончится плохо. В последние дни она стала какая-то странная — более спокойная, я бы сказал даже, умиротворенная.

Он передернулся, как в судороге, схватился за голову, вцепился пальцами в волосы и успокоился с такой же быстротой, с какой на него накатило.

— Извините меня. Эти господа даже не потрудились соблюдать вежливость. А мои коллеги умудрились не сказать мне ни слова… Вам лучше уехать, Жиль.

И Жиль понял, что врач советует ему покинуть не только дом на улице Минаж, но и особняк на набережной Урсулинок. Недаром он тут же прибавил:

— Что вам там делать?

Странное это было впечатление — расплывчатое и в то же время отчетливое, как иногда во сне. Во тьме улиц Жиль видел двух затравленных людей, которые ищут друг друга, соединяются и вновь расстаются; видел, как сам он бродит по городу то под руку с теткой, то держа за руку Алису.

Получалась уже не одна, а две пары, и люди пытались их разлучить, тащили в разные стороны. Жерардина Элуа со свирепым смехом обнажала крупные зубы; Бабен, покусывая сигару, подстерегал Жиля за окнами «Лотарингского бара»; на губах Плантеля играла тонкая ироническая улыбка светского человека; Пену-Рато пускал слюни; Эрвино с лицом клоуна саркастически…

— Вы взяли адвоката?

Врач вытаращил глаза.

— А ведь верно. Мне придется взять адвоката.

— Есть у вас на примете стоящий?

— Не знаю. Ничего я не знаю.

Новая судорога. На врача накатывало так неожиданно, так неудержимо, что становилось жутко. Жиль неуверенно продолжал:

— Они не могут не признать вас невиновным. Чтобы посадить человека, нужны улики.

— Да, разумеется… Но вам лучше вернуться к Колетте. Скажите ей… Скажите, что хотите. Что не надо отчаиваться, что я… я…

Не выдержав, Соваже издал нечто похожее на крик, выскочил из кухни и ринулся по железной лестнице наверх. Жиль услышал, как он грохнулся на кровать и завыл по-звериному.

— Мне страшно, — простонала служанка, ошалело хлопая глазами. — Не уходите. Я боюсь оставаться с ним. Скажите, месье, его вправду заберут?

Так и не сообразив, что ей ответить, Жиль молча удалился, вновь прошел через комнаты, где царил хаос, проследовал по длинному коридору и в конце его натолкнулся на полицейского в форме.

Рядом с ним стоял штатский, чье лицо показалось Жилю знакомым, но молодой человек не придал этому значения. Однако, углубившись метров на пятьдесят под аркады, он услышал позади торопливые шаги и обернулся.

— Прошу прощения, месье Мовуазен. Я брат мадам Ренке. Мне известно, что мадам Колетта ждет вас на углу. Не знаю, следует ли ей говорить, но это произойдет сегодня вечером.

— Сегодня вечером? — недоуменно повторил Жиль.

— Я жду комиссара с минуты на минуту. Понимаете, прокурор опасается, как бы доктор не покончил с собой. Вот его и…

Они молча ждали в уголке кафе, пока официант принесет сдачу. Бильярдисты смотрели на них с нескрываемым любопытством.

— Пойдемте, Колетта.

Жиль был не в силах выдерживать пронзительный взгляд тетки, ждавшей от него известий — каких, не важно. Выйдя из кафе, он свернул с нею в темный переулок, обнял ее за плечи, и они молча сделали несколько шагов.

— Что он сказал? — выдавила наконец Колетта. — Как он себя чувствует?

— Хорошо.

Жиль не решался заговорить, боясь разрыдаться. Он чувствовал, что тетка вся сжалась и дрожит. И, как десять минут назад на кухне у врача, ему почудилось, что он тоже участник этой драмы. Их было не двое, а трое, нет, четверо, и все четверо бились в темной паутине враждебного города.

— Они не могут не признать его невиновным.

Колетта покачала головой:

— Они слишком рады, что он… что мы в их руках. Поверьте, Жиль, они все, все нас ненавидят. Не знаю, как вам это объяснить…— И вдруг спросила: — Он хоть поел?

— Конечно, тетя. Он гораздо спокойнее, чем я думал. Велел передать, чтобы вы не беспокоились…

— Когда его заберут?

Они дошли до канала. В особняке на набережной Урсулинок свет горел только в одном окне — в столовой на третьем этаже. Невозмутимая мадам Ренке, без сомнения, ждет их у накрытого стола, на котором лампа вычерчивает жаркий световой круг.

Вот так же когда-то двое людей, став нераздельной парой, покинули этот город, скитались по свету и нашли конец в маленьком норвежском порту… И всего несколько часов назад Жиль сжимал в объятиях девушку, глаза которой сверкали рядом с его глазами и которую он просил навсегда соединиться с ним.

Рука его крепче стиснула плечи тетки. Он уже не сознавал, кого обнимает ее, Алису или свою мать. Рядом с ним, мужчиной, по незнакомой дороге шла женщина, и она страдала.

В непроизвольном порыве нежности он наклонился к Колетте. Прижался щекой к ее щеке, почувствовал, как завитки ее волос скользнули по коже. Прикосновение было теплым и влажным: она беззвучно плакала.

— Бедная, бедная моя тетя!

Ее хрупкие пальцы благодарно и осторожно сжали ему локоть, и Колетта чуть слышно выдохнула:

— Жиль!

Есть она не стала. Чувствовалось, что, несмотря на утомление, у нее просто не хватает мужества покинуть теплый уют столовой и запереться у себя в спальне. Когда ее взгляд падал на Жиля, она силилась улыбнуться, словно извиняясь за свою печаль и подавленность. Мадам Ренке, прислуживая им, была еще немногословней, чем обычно; время от времени она останавливалась и наблюдала за обоими.

— Хочу сообщить вам новость, тетя. Только не считайте, что я думаю лишь о себе…

Ход мыслей у него был сложный, и он не знал, как их выразить. Ему хотелось поговорить об Алисе, но лишь потому, что через нее он чувствовал себя ближе к Колетте, что события этого вечера приобретали в такой знаменательный для него день особую значительность и глубину, что любовь Жиля теснее приобщала его к драме, переживаемой теткой и доктором.

— Я женюсь, тетя.

Мадам Ренке замерла с тарелками в руках. Колетта медленно подняла голову, и в ясных ее глазах Жиль прочел удивление и печаль. Она тут же спохватилась и, пытаясь сгладить впечатление, улыбнулась, но улыбка получилась у нее тоже грустная.

— Женитесь, Жиль?

Колетта обвела взглядом комнату, в которой они целую зиму встречались каждый вечер. Казалось, она старается представить себе здесь нового человека, непрошеную гостью.

И Жиль, чувствуя за всем этим нечто туманное, но могущее в любую минуту вырваться наружу, торопливо добавил:

— Я женюсь на дочери Эспри Лепара. Вы его знаете — это наш служащий, с такими густыми бровями. Раньше он сидел в кассе, а теперь ходит сюда работать со мной. Ей восемнадцать.

Глаза Колетты затуманились, лицо омрачилось.

— Правильно делаете, Жиль, — вздохнула она, отложила салфетку и поднялась.

Уходить ей по-прежнему не хотелось.

— Я очень устала. Мне, пожалуй, лучше отдохнуть. Доброй ночи, Жиль! Доброй ночи, мадам Ренке! Но та запротестовала:

— Нет, я пойду с вами. Вас надо уложить в постель.

Это было зловеще, как бесцветный зимний день, когда кажется, что солнце уже никогда не вернется. Печатали газету плохо: строчки наползали друг на друга, краска была бледная, бумага дешевая.

«ГРОМКОЕ ДЕЛО ОБ ОТРАВЛЕНИИ В ЛА-РОШЕЛИ»

Каждое слово, каждая фраза изображали драму в циничном, отталкивающем свете.

«Громкое дело об отравлении, способное удивить лишь того, кто никогда не слышал о некой скандальной истории, которая тянется с давних времен…»

Морис Соваже превратился в доктора С., «хорошо известного в нашем городе».

Колетта именовалась «супругой недавно скончавшегося и одного из самых примечательных ла-рошелъских деятелей, чье наследство явилось предметом оживленных толков».

Все это было грубо, как иные черно-белые рисунки с резкими контрастами и слишком жесткими линиями.

«Сегодняшняя драма представляет собой лишь развязку другой, более давней драмы. Нашим землякам до сих пор памятна внезапная женитьба одного из самых богатых граждан города на билетерше из кинематографа. Через два года после свадьбы муж с болью в сердце обнаружил…»

Все это выглядело до ужаса вульгарно. Дом врача. Несчастная калека жена, снедаемая ревностью и, так сказать, брошенная. Любовники, которым стало невтерпеж дожидаться ее кончины и которые явно ускорили развязку…

«По всей видимости, установлено, что врач, в чьем распоряжении имелись любые медикаменты, в течение нескольких недель ежедневно давал жене небольшое количество мышьяка, дозируя его так, чтобы…»

Пробило десять. Небо было ясное, день на редкость светлый; где-то, очень далеко, слышались пароходные гудки. Из окна Жиль увидел, как у решетки остановился мужчина в коричневом пальто и растянул мех огромного фотоаппарата.

Скоро особняк на набережной Урсулинок станет местной достопримечательностью.

Жиль машинально повернул голову к окну тетки и заметил Колетту, спрятавшуюся за тюлевой занавеской. Она тоже видела фотографа.

Он бросился в кухню. На столе лежала газета — та же, которую он только что прочел.

— Надеюсь, вы не дали ей этот номер? — спросил он мадам Ренке.

— К несчастью, она сама вынула его из почтового ящика.

— Что она сказала?

— Ни слова. Месье Соваже забрали. Утром заходил мой брат. Мадам передала ему письмо для доктора. Адвокатом он, кажется, выбрал Козеля. Это один из лучших в городе… Что же будет, месье Жиль?

Жиль не ответил, вышел из кухни, спустился по лестнице и направился в бывшую церковь. Он чувствовал, что все с любопытством посматривают на него.

— Не подниметесь ли ко мне, месье Лепар?

Служащий сложил бумаги, взял очки в стальной оправе, ручку, сине-красный карандаш.

— Иду, месье Жиль.

С чем бы ни обращались к бухгалтеру, вид у него всегда был виноватый.

Жиль поднялся с ним в кабинет, который устроил себе рядом со спальней.

— Вы хотите поработать со мной над бумагами Элуа?

— Нет, месье Лепар, я пригласил вам не для этого. У меня к вам важный вопрос.

Жиль решил не медлить — события подгоняли его.

— Месье Лепар, вы согласны выдать за меня свою дочь?

Служащий посмотрел на него ничего не выражающими глазами, потом попробовал улыбнуться.

— Почему вы задаете мне подобный вопрос, месье Жиль? Вы с ней не знакомы, и к тому же…

— Что «к тому же»?

— Право, не знаю… Не может же быть, чтобы вы…

— Месье Лепар, я официально прошу у вас руки Алисы, с которой, должен в этом признаться, всю зиму встречался тайком.

Больше Лепар не сказал ни слова. Он словно окаменел.

— Вчера, когда я спросил Алису, согласна ли она стать моей женой, никто не мог предвидеть, что нашей семьей займутся газеты. Подумайте хорошенько, месье Лепар. Если хотите, посоветуйтесь с женой. Жду от вас ответа во второй половине дня, хорошо?

— Да, да. Я…

И бухгалтер вышел, стукнувшись на ходу о дверную притолоку.

В коридоре Жиль увидел Плантеля, следовавшего за мадам Ренке.

— Не помешаю?

— Входите. Я только что посватался.

Плантель сделал жест, означавший: «Неважно. Речь пойдет не об этом».

В кабинете у Жиля Плантель был впервые, и, когда он оглядел стеллажи из некрашеного дерева, на которых выстроились папки с бумагами Мовуазена, губы его искривились в горькой усмешке.

— Вы позволите? — спросил он, усаживаясь. — Третий этаж — это теперь для меня высоко. Надеюсь, вы читали газету?

— Да, прочел.

— Вчера вы ходили на улицу Минаж, верно?

— Да, ходил.

— Ну, так вот. Сейчас это знает уже полгорода, и люди говорят, что вы заодно с вашей теткой.

— Почему заодно? В чем?

— Выслушайте меня, Жиль. Вы молоды. Этой зимой вы сочли себя вправе жить как вам заблагорассудится, не слушая, что вам советуют старшие. Только вчера, например, я узнал, что вы намерены жениться на какой-то здешней девице. Это ваше дело. Но я, к сожалению, вынужден напомнить вам, что вы — наследник своего дяди Мовуазена, который был моим другом. Здесь его дом. Вам прекрасно известно поведение его жены. В этих обстоятельствах, особенно после того, что произошло вчера, выказывать ей симпатию, которая может быть превратно истолкована, — значит идти на скандал. Сегодня утром я виделся с вашей тетушкой Элуа. Она к тому же ваша опекунша. Быть может, вы не знаете законов, но служащий, избранный вами в советники, подтвердит вам, что существуют меры, к которым нам придется прибегнуть, если вы…

Плантель встал, стряхнул пепел с сигары, взял шляпу и неторопливо надел ее.

— Вот все, что я хотел сказать, друг мой. Надеюсь, вы меня поняли?

III

Впечатление было такое, что их здесь не ждали. Храм был пуст, словно его давным-давно закрыли. Лишь за одной из колонн, перед кем-то пожертвованным образом, горело несколько свечек. Здание было освещено не лучше, чем улица, шаги отдавались гулко, как в доме, где уже много лет не живут.

Никто не встретил вошедших, никто не сказал им, куда идти и что делать; поэтому Жерардина, хорошо знакомая с церковными порядками, сама провела их к первым скамьям справа.

Свадьба была немноголюдная. Семью Мовуазенов представляли только Жерардина и Боб — барышни Элуа остались у самого входа. Со стороны Лепаров присутствовали сам Лепар с женой и брат ее, дряхлый, совершенно глухой дядя Алисы, которого пришлось пригласить, чтобы не обидеть старика, тем более что он собирался завещать племяннице принадлежащий ему домик.

На хорах не было ни души. У всех невольно возникал вопрос: уж не ошиблись ли они днем? По левую руку от главного прохода сидела еще одна группа людей, без сомнения пришедших сюда с той же целью, и обе группы принялись настороженно следить друг за другом, словно пытаясь угадать, чья очередь первая.

— Ручаюсь, это их дочка! — шепнула Алиса на ухо Жилю и, не удержавшись, огласила смехом пустоту храма.

В самом деле, паре, сидевшей напротив, явно перевалило за сорок. Эта чета, видимо, давно жила в незаконном браке, и прыщавая девочка, сопровождавшая жениха и невесту, была, скорее всего, их дочерью. Что побудило их легализовать свои отношения? Первое причастие девочки?

Жиль несколько раз оборачивался: время от времени входная дверь скрипела, плиты гудели от чьих-то шагов, кто-то отодвигал стул. Издали Жиль узнал Жажа, которую впервые видел в шляпе. Толстуха преклонила колена перед образом. Уж не она ли свечки за него, Жиля, поставила?

Накануне он опять заглянул к ней. После своего решения жениться он стал бывать у нее особенно часто. Жажа сидела перед ним в обычной позе опершись локтями о стол.

— Завтра, во время венчания, держи ухо востро. По слухам, тебе готовят неприятный сюрприз.

— Кто? Что мне могут сделать?

— Не знаю, малыш. Но я слышу, о чем шепчутся, и предупреждаю тебя. Послушай меня, уезжай в Ниццу или еще куда-нибудь со своей крошкой, коли ты за нее так держишься.

Доктора Соваже уже четвертую неделю держали в тюрьме, несмотря на все попытки его адвоката добиться, чтобы врача до суда освободили из-под стражи. Вокруг его дела шла какая-то возня, которая злила и пугала Жиля своей необъяснимой таинственностью.

С течением времени интерес публики к делу отнюдь не ослабел; напротив, страсти распалялись все сильнее, и, увы, по-прежнему против врача. Теперь по воскресеньям, например, горожане совершали прогулки на набережную Урсулинок, чтобы увидеть местную достопримечательность — дом любовницы отравителя.

Словно по чьему-то тайному приказу, в оборот пускались все новые слухи, подогревавшие общественное мнение…

Наконец в левом приделе открылась дверь. Мальчик-служка в красном одеянии, накрахмаленном стихаре и грубых, подбитых гвоздями башмаках взошел на амвон и зажег две свечи. Жиль в душе надеялся, что зажгут все свечи. Правда, он сам потребовал венчанья без всякой помпы, но всего два огонька — это было слишком уж бедно.

Еще через несколько секунд служка появился снова, теперь уже предшествуя священнику. В ту же минуту из глубины церкви показался пономарь.

— Мы — первые, — прошептала Алиса, когда он поравнялся с ними.

Она ничуть не волновалась. На ней было светлое платье, сшитое на заказ в Ла-Рошели, выходное пальто, новые туфли и шляпа, тоже новая, потому что обычно она ходила с непокрытой головой. Эспри Лепар, весь в черном, с туго накрахмаленной манишкой, выглядел среди присутствующих самым важным, а жена его, маленькая разбитная толстушка, во время церемонии то и дело умиленно сморкалась.

Жиль не отрываясь смотрел на священника, бормотавшего положенные молитвы, и, неизвестно почему, думал о Колетте.

Ее самой в церкви не было. Жиль не посмел пригласить тетку, чье присутствие на свадьбе вызвало бы скандал. Не решился он и устроить свадебный завтрак на набережной Урсулинок: в этом случае ему было бы слишком больно просить ее не появляться за столом. Кроме того, тетушка Элуа отказалась встречаться с нею.

— Завтракаем у меня, — объявила она.

Тут уж запротестовал Жиль, понимая, что его будущим тестю и теще будет не по себе в доме на набережной Дюперре.

В домике Лепаров на улице Журдана было слишком тесно.

Завтрак в одном из городских ресторанов тоже исключался.

Вот почему его заказали на постоялом дворе в Энанде, в десяти километрах от Ла-Рошели.

— Согласны ли вы взять…

Жиль произнес «да» серьезно, почти печально. Алиса бросила свое «да» так, словно отпускала шутку, и тут же с улыбкой повернулась к Жилю.

— Не угодно ли дамам и господам проследовать в придел? — протараторил пономарь, и вторая пара поднялась со своих мест.

Направляясь через церковь к выходу, Жиль отметил, что на его свадьбу собралось не так уж мало народу, особенно женщин. У одной из колонн стояла на коленях мадам Ренке. Жажа незаметным жестом подбодрила его. Потом она не раз повторяла:

— Если бы ты видел, малыш, какой ты был бледный!

Жиль действительно волновался, но меньше, чем ожидал. Он твердил про себя: «Вот мы и женаты. Теперь мы — пара».

Почему он не испытывал радости? Чего ему не хватало? И почему перед глазами у него по-прежнему стояла Колетта, которая столько плакала за последние три недели и сейчас совсем одна ждет их на набережной Урсулинок?

Утром, завязывая ему галстук, она все-таки заставила себя улыбнуться.

— Поздравляю, Жиль. И от всего сердца желаю счастья.

Улыбка у нее получилась дрожащая, как солнечный свет перед ливнем. На последних словах голос у нее сорвался.

— До вечера!

Когда новобрачные подходили к дверям, Жиль услышал на улице крик и подумал, что Жажа, видимо, не напрасно предостерегала его.

На паперти толпились люди — те самые, которые не пропускают ни одного сборища. Жиль не знал, что так уж всегда бывает на свадьбах. Он решил, что они пришли сюда в пику ему. К тому же крик раздался снова.

Кричал газетчик, парень лет двадцати, который расхаживал взад и вперед, надсаживаясь во все горло:

— Покупайте «Монитёр»! Сенсационный выпуск! Врач-отравитель! Возможная эксгумация Октава Мовуазена!

Жиль остановился как вкопанный. Он искал глазами газетчика. Кто-то схватил его за рукав, он успел заметить, что это была тетушка Элуа. Жерардина втолкнула племянника в автомобиль.

В первой машине, той самой, которую Жиль купил себе зимою, уехали молодые и чета Лепаров. Боб увез на своей мать и сестер.

Вдогонку им несся крик газетчика:

— Возможная эксгумация Октава Мовуазена!

Этот завтрак заранее нагнал на всех такого страху, что Жиль предложил не устраивать его вообще.

— Невозможно! — отрезала тетушка Элуа. — Родители твоей жены решат, что мы стыдимся их… Только смотри, не упрекай меня потом. Ты сам так хотел.

Странное дело! После того как Жиль сообщил Жерардине о своем намерении жениться, тетка перешла с ним на «ты», словно этот брак укреплял узы родства, связывавшие ее с племянником.

Заговорила она с ним и о свадебном путешествии, но Жиль не решался оставить Колетту одну в такой момент.

День стоял прекрасный, солнечный, иногда тянуло теплым ветерком, предвестником весны. Машины въехали в Энанд и, одна за другой, подкатили к «Портовой гостинице».

Хозяин с хозяйкой, сияя улыбкой, встретили гостей на пороге, и маленькая девочка поднесла букет новоиспеченной мадам Мовуазен.

— Интересно, что это с ними? — буркнул хозяин, вернувшись несколькими минутами позже к своей плите.

И действительно, устраиваясь в отведенной для них столовой, гости чувствовали себя скованно. Обстановка была простая, почти деревенская, хотя заведение слыло лучшим кабачком во всей округе; за стеной, в общем зале, слышались голоса рыбаков, заказывавших себе по кружке белого вина.

— Передайте мне ваше пальто, па…

Секундная заминка.

— Папа.

Эспри Лепар первый удивился и сконфузился, услышав, как его величают.

— Вы забываете, что я ваш зять и называть меня надо Жилем.

Жиль насиловал себя. Слово «папа» далось ему нелегко. На мгновение перед ним встало лицо отца на смертном ложе, длинные нафабренные усы на белизне покрывала.

Жерардина, решившая держаться до конца, завела разговор с Алисой.

— Вы не слишком волновались?

— Вот еще! Не очень-то все было внушительно, верно? Я думала о другой паре, дожидавшейся очереди, и…

— Теперь будете заказывать платья в Париже?

— Может быть… Не знаю. Мы с Жилем об этом еще не говорили.

— Если вам нужно посоветоваться насчет туалетов, мои дочери к вашим услугам.

Алиса оказалась настолько хладнокровной, что, выслушав это предложение, невозмутимо глянула на Жиля, и тот промямлил:

— Не выпить ли нам портвейну, как вы считаете?

Им не хватало души общества, заводилы, который оживил бы игру. Хозяин был занят на кухне и не показывался. Хозяйка появлялась лишь на минуту, чтобы посмотреть, все ли в порядке. Прислуживала за столом какая-то форменная замарашка.

Перед тем как все сели за стол, Жиль подошел к тетке:

— Слышали, что он кричал?

— Увы!

— Что он хотел сказать?

— То, что сказал. Плантель предупредил меня еще позавчера. Но тогда вопрос еще не был решен. Как, впрочем, и теперь. Сенатор Пену-Рато слышал об этом от своего приятеля прокурора.

— Но зачем?..

Жиль заметил, что тетка шевелит пальцами, дергает шеей и растягивает губы, как всегда, когда не уверена в себе.

— Я ничего тебе не сказала, мой бедный Жиль: нельзя же было расстраивать тебя накануне свадьбы. Мне не хочется упрекать тебя в такой день, но вспомни!.. Ты приехал сюда, не зная ни нашего города, ни жизни вообще. Моя бедная сестра не смогла дать тебе надлежащее воспитание, хотя это, конечно, не ее вина. Мы все пытались помочь тебе советом. Эдгар Плантель видел в тебе чуть ли не родного сына. Ты жестоко обидел его, отказавшись сотрудничать с ним и потребовав вернуть тебе хранившиеся у него документы… Но лучше переменим тему. Не пора ли за стол?

Солнце на несколько минут скрылось за тучей, и комната разом стала тем, чем была, — деревенским кабачком: голые оштукатуренные стены, не слишком чисто выметенные углы, удручающе вульгарная меблировка.

На столе стояли устрицы, рачки, креветки, из кухни пахло супом из ракушек. Но вилки были железные, посуда выщербленная.

Словно по уговору, никто не заводил речь об эксгумации Октава Мовуазена, хотя было совершенно очевидно, что о ней думает каждый, за исключением Алисы, оставшейся точно такой же, какой она бегала в парк на свидания с Жилем. По лицу барышень Элуа скользила учтиво-снисходительная улыбка. Эспри Лепар, ошеломленный всем происходящим, не решался наложить еду себе на тарелку. Боб, восседавший в конце стола, вознаграждал себя за скуку обильными порциями местного белого вина.

«Вот, — думал Жиль, — самый важный день моей жизни, день, который определит весь ее ход, до самой смерти! Через тридцать, через сорок лет мы будем справлять его годовщину. Если у нас родятся дети, он даст начало многим поколениям, новым семьям, парам, бракам…»

Пока что, однако, все выглядело до крайности глупо и отнюдь не торжественно. Когда в храме Жиль впервые поцеловал жену на людях, он ждал, что у нее дрогнет рука, задергаются губы, увлажнятся глаза.

Ничуть не бывало! Алиса с видом соучастницы стиснула ему пальцы, и теперь Жиль спрашивал себя, не шокировала ли она его этим жестом.

— О чем ты думаешь, Жиль?

— Ни о чем.

Увы, кое о чем он думал. И даже о многом. Никогда еще его не осаждало столько мыслей сразу. Они путались в голове, как заросли, и он тщетно силился продраться сквозь них.

Коль скоро Жажа еще накануне предупреждала его, значит, газетчик с «Монитёром» подослан к церкви нарочно. Но кем?

Ведь это Жажа, все она же, столько месяцев подряд безнадежно твердила ему:

— Нашей себе красивых костюмов, купи шикарную машину, уезжай в Париж или на юг и живи в свое удовольствие. Здесь тебе не место.

Однако она ни разу не объяснилась до конца.

— У тебя же нет с ними ничего общего, — повторяла она, так и не уточняя, кого имеет в виду.

Или выражала ту же мысль по-другому:

— Это ремесло — не для тебя. Рано или поздно они тебя подловят.

Жиль не верил. Все еще отказывался верить. И тем не менее уже начал допускать мысль о заговоре.

— Вам ничего не нужно? — осведомлялся хозяин, время от времени заглядывая в комнату.

— Нет, нет.

— Вот и прекрасно.

И, возвратясь на кухню, повторял:

— На поминках и то веселей, чем на такой свадьбе!

Все ели много, но лишь ради приличия, потому что разговор не клеился. Боб выпил столько, что к концу завтрака лицо у него побагровело, глаза вылезли на лоб.

— Ну, я сматываюсь! — возвестил он, вставая.

Мать догнала его, вполголоса принялась урезонивать, и он вернулся на свое место, буркнув:

— Понятно!

Жиль, как принято, велел подать шампанского. Затем прошел в соседнее помещение и расплатился по счету. Уже в четыре завтрак кончился. Жиль все-таки улучил минутку, чтобы перемолвиться с тетушкой Элуа.

— Тетя, вы в самом деле считаете, что дядю Мовуазена отравили?

Жерардина вздрогнула, улыбнулась, куснула крупными зубами воздух.

— Что сказать тебе, мой мальчик? Все знают, что ты — за нее. Твой дядя был крепыш, под стать своему отцу, крестьянину из Ниёля. Зачах же он в несколько месяцев. Таял прямо на глазах. Есть люди, которые помнят кое-какие подробности. Ты сам сказал мне, что волен поступать, как тебе угодно. Только не упрекай потом, что я тебя не предупреждала.

Все уже встали, дверь была распахнута. Боб жал на клаксон автомобиля.

Несколько небрежно учтивых слов на прощание, и семейство Элуа первым тронулось в путь.

У Эспри Лепара, напоминавшего обычно цветом лица те бумаги, над которыми он корпел всю жизнь, выступили на скулах розовые пятна, и под конец завтрака жена отобрала у него рюмку коньяку как раз в тот момент, когда он собирался ее опрокинуть.

Жиль завез тестя с тещей на улицу Журдана, где в соседних домах, как по команде, заколыхались занавески, и Эспри предложил:

— Не зайдете ли на минутку? Ну, пожалуйста! Выпьем по рюмочке арманьяка.

— Полно, Эспри! Ты же понимаешь, что Жилю с Алисой…

И теща бросила на зятя взгляд, столь выразительно уточнявший перспективы, что Жиля передернуло.

— Нет, отчего же! Минутка всегда найдется, — возразил он.

Жиль согласился лишь для того, чтобы доставить удовольствие тестю: если машина постоит у дверей, соседи воочию убедятся, что Мовуазен не брезгует заглянуть в домик на улице Журдана.

— Но у нас такой беспорядок! Утром мы страшно торопились!..

В домике все было миниатюрно: коридор, двери, гостиная с четырьмя раззолоченными креслами, диваном и столиком в стиле Людовика XV, столовая, которой не пользовались, потому что предпочитали есть на застекленной, как веранда, кухне — там меньше хлопот.

— Не обращайте внимания, Жиль…

Мадам Депар на ходу подбирала разбросанные вещи — белье, пару туфель, щипцы для завивки, валявшиеся на столике в гостиной, где висело лучшее в доме зеркало.

— Не понимаю, зачем муж уговорил вас зайти. Правда, обычно он не пьет, но сегодня, по-моему, малость переложил. К тому же суп из ракушек переперчили. А уж цыпленок…

Они покинули улицу Журдана, когда начало смеркаться. Вокруг машины толпились мальчишки. Раньше в этот час Жиль с Алисой встречались у входа в парк или бродили по аллеям, выбирая уголки потемней. Сегодня у них был автомобиль. Чтобы добраться до набережной Урсулинок, потребовалось всего несколько минут. Алиса, естественно, всю дорогу цеплялась за руку мужа, сидевшего за рулем.

У бывшей церкви наверняка был выставлен дозорный: не успела машина затормозить, как из гаража Мовуазена высыпала дюжина служащих во главе с Пуано, и пожилая сотрудница вручила Алисе охапку цветов.

— От имени персонала «Грузоперевозок Мовуазена» почитаю своим долгом…

Принося свои поздравления, Пуано старался изо всех сил, но взгляд у него был встревоженный, под глазами круги.

На пороге особняка новобрачных встретила мадам Ренке и служанка Марта, которую экономка сама подобрала для молодоженов. Жиль задал вопрос, вертевшийся у него на языке:

— Как тетушка?

— Все так же. Она наверху.

Они поднялись на второй этаж, где по распоряжению Жиля был за последние дни наведен относительный порядок. Комнаты убрали, проветрили. Левый флигель переоборудовали под жилье, чуточку старомодное, но удобное.

Гостиная была завалена цветами — корзины, огромные букеты. Медленно проходя мимо них, Алиса читала имена на визитных карточках: Рауль Бабен, Эдгар Плантель, Пену-Рато, граф де Вьевр, мэтр Эрвино… И еще многие другие — поставщики и клиенты фирмы Мовуазен.

— Интересно, куда все это деть? — сокрушалась Алиса. — Здесь их на тысячи франков. Одна беда: не пройдет и двух дней, как все повянет.

Дай Жиль себе волю, он, не задерживаясь на втором этаже, бросился бы прямо наверх, к Колетте.

Из деликатности она не спустилась вниз. Накануне они из-за этого чуть не повздорили. Раз они живут под одной крышей, настаивал Жиль, пусть все идет, как шло.

— Нет-нет, Жиль! Молодой женщине хочется побыть наедине с мужем, и за вашим столом я буду лишней.

Жиль уперся, и Колетта добилась только одного — она не будет обедать с ними в вечер свадьбы.

— Поверьте, Алиса не простит вас и возненавидит меня, если я испорчу ей первый семейный обед.

— Подождешь меня минутку, Алиса? Мне надо…

Жиль посмотрел на потолок. Она все поняла.

— Тебе не кажется, что мне лучше пойти с тобой?

Что ей сказать? Что ему хочется побыть с теткой? Да он и себе-то боится в этом признаться!

— Подожди капельку, я только причешусь! Я часто встречала ее в городе, но так с ней и не познакомилась.

— Хорошо, дорогая.

— Ты недоволен?

— Что ты! С какой стати!

Жиль сердился на себя. В такой день ему следовало бы думать лишь о жене.

Они поднялись наверх. На площадке третьего этажа Жиль заколебался вести ему Алису к тетке или попросить Колетту спуститься к ним в столовую.

— Куда теперь?

Жиль так и не успел принять решения. Послышались дробные шажки, и Колетта, воспользовавшись полутьмой коридора, чтобы в последний раз незаметно утереть глаза, мужественно двинулась им навстречу с протянутой рукой.

— Добрый вечер, мадам. Можно вас поцеловать?

Потом она повернулась к Жилю, но не двинулась с места, и он сам, обняв тетку, впервые коснулся губами обеих ее щек.

Он почувствовал, что она вся дрожит.

— Поздравляю, Жиль! — пролепетала Колетта. — И от всей души желаю…

Жиль отвел глаза. Горячая волна прихлынула к его лицу. Ему показалось, что его бросило в краску, хотя на самом деле он стал лишь еще бледнее.

— Не думайте больше обо мне сегодня, хорошо? Благодарю, что зашли. Я сама бы спустилась, да боялась вам помешать и…

Колетта так стремительно двинулась по направлению к столовой, что Жиль понял: тетка не властна больше над своими нервами.

— Что с ней? — осведомилась Алиса, когда они спустились к себе. И, заметив среди цветов корзину, присланную бывшими ее сослуживицами по «Пюблексу», воскликнула: — Черт возьми! Подружки не слишком-то раскошелились!

IV

Телефон стоял на ночном столике у изголовья, со стороны Жиля. Аппарат долго звонил, прежде чем Алиса, еще не совсем проснувшись, поняла, откуда исходит шум, хотя глаз все-таки не открыла — она подумала, что она теперь замужем, что Жиль рядом и сам ответит на вызов; лишь после этого она встрепенулась, села в кровати и протерла глаза.

Она наконец сообразила, что рядом никого нет, постель уже остыла, а телефон заливается по-прежнему. Повернувшись к дверям ванной, Алиса окликнула:

— Жиль! Где ты?

Босая, с вывалившейся из пижамы грудью, она встала, сняла трубку и еще до того, как поднести ее к уху, услышала пронзительный голос, звеневший из микрофона на всю комнату.

— Особняк Мовуазена?

— Да, мадам.

— Месье Жиля, пожалуйста.

— Кто его просит?

Всей Ла-Рошели было знакомо то впечатление раскатов грома, какое производил по телефону голос Жерардины Элуа. Вы могли положить трубку и расхаживать по комнате — его все равно было слышно.

— Это его жена?.. Позовите, пожалуйста, вашего мужа. Мне надо поговорить с ним лично… Как! Вы не знаете, где он?

В этот момент в спальню вошел Жиль, появившийся со стороны парадной лестницы и явно смущенный тем, что застал Алису на ногах.

— Звонит твоя тетка.

— Алло! Тетя?.. Да, это я… Что? Непременно зайти к вам до середины дня?.. Хорошо. Раз это необходимо… А по телефону сказать вы не можете?

Присев на край постели и отнюдь не собираясь прикрыть грудь — ей нравилось ее показывать, — Алиса прежде всего поинтересовалась:

— Где ты был?

— Поднялся на минутку наверх. Спать мне больше не хотелось. Вот я и ушел к себе в кабинет, чтобы тебя не будить.

Жиль лгал. Он провел без сна долгие часы, лежа в темноте с открытыми глазами. А когда наконец слабые лучи дня пробились сквозь шторы, бесшумно встал.

Он испытывал потребность подняться наверх, поговорить с Колеттой. Завернул в столовую, где ее не оказалось, и мадам Ренке не без удивления спросила:

— Уже встали, Жиль? Сейчас только половина девятого. Вам что-нибудь нужно?

Нет, ему ничего не было нужно. Жиль походил по столовой, заглянул на кухню, налил себе чашку кофе. Он был в пижаме и халате. Посмотрел на крайнее окно правого флигеля и удивился, увидев, что оно открыто. Потом заметил поднос с остатками завтрака. И лишь тогда решился спросить:

— Моя тетка уже встала?

— Мадам ушла еще полчаса назад.

Все утро лил дождь. Улицы были синеватые, скользкие, небо пасмурное.

— Мне кажется, у вас звонит телефон.

Жиль тоже слышал звонки, но не обратил внимания: он еще не привык к тому, что слова «у вас» означают теперь для него — на втором этаже. Потом он спустился и застал Алису у аппарата.

Увидев ее обнаженную грудь, которую она так непринужденно выставляла напоказ, Жиль почувствовал себя неловко. Неловко ему стало и тогда, когда жена, несмотря на царивший в спальне интимный беспорядок, позвала туда прислугу.

— Завтрак, Марта! Ты не ел, Жиль?.. Значит, для месье тоже.

Алиса потянулась. Она была довольна. Встала, отдернула шторы, изумилась:

— Ну и ну! Дождь! — И тут же перескочила на новую тему: — Тетку видел?

— Она ушла в город.

— Тебе не кажется, что не так уж приятно, если она всегда будет есть вместе с нами?

Жиль охотно бы заперся в ванной и совершил свой утренний туалет в одиночестве, но не посмел. Алиса смотрела на него и отпускала замечания:

— Вот те на! У тебя, оказывается, на левой лопатке родимое пятно. У меня тоже есть вот тут, на бедре, только поменьше. На, погляди.

Она очень просто стала женщиной. Ее это даже забавляло.

— Что будем делать утром?

— Первым делом мне надо заглянуть в гараж.

— По-моему, ты чем-то озабочен. Все еще думаешь об этой истории с доктором?

Да… И да, и нет. Все было гораздо сложнее. И главное, Жиля томили смутные опасения. Может быть, он слишком много думал во время бессонницы? Может быть, ему не следовало слишком уж прямо задавать себе кое-какие вопросы? Например: «Счастлив ли я?» И особенно: «Люблю ли я свою жену?»

Теперь он больше не был в этом уверен. Еще мальчиком он завистливыми глазами провожал влюбленные пары, особенно такие, которые — это сразу чувствуется— настолько поглощены собой, что окружающий мир для них просто не существует.

Когда по приезде в Ла-Рошель первым, что он увидел, оказалась влюбленная пара, горячая волна прихлынула к его лицу, и он ощутил непреодолимое желание прижать к себе существо, которое беззаветно доверится ему.

Постоянное общение с теткой, жившей только своей великой любовью, укрепило в нем это желание, со временем превратившееся в потребность…

Алиса тихонько вошла в ванную и прошептала:

— Ты на меня даже не смотришь.

Жиль был с нею ласков, вел себя почти естественно. Но что, если он больше ее не любит? Не будет с ней счастлив и не сделает счастливой ее? Она ничего не подозревала. Она вообще ни о чем не задумывалась Став за эту ночь женщиной, она играла теперь роль женщины, как играла прежде роль девушки, а еще раньше играла в куклы.

— Я скоро вернусь.

Почему вчера он весь долгий день ловил себя на том, что думает о тетке, думает непрерывно и повсюду— даже в церкви, даже отвечая на ритуальные вопросы священника?

Сгорбившись под дождем, Жиль пересек двор и вошел в огромный, вечно холодный гараж, где рядами стояли ящики с кладью и ремонтировался грузовик, который угодил накануне в аварию.

Эспри Лепар, вновь надевший люстриновые нарукавники и скромно усевшийся на обычном месте в застекленной конторке, поздоровался с хозяином не менее почтительно, чем раньше.

— Вот что, месье Пуано…

Едва управляющий посмотрел на него, Жиль сразу заподозрил неладное, однако притворился, что ничего ее замечает.

— С сегодняшнего дня мой тесть будет работать не здесь, в конторе, а со мной, наверху. Отдайте, пожалуйста, соответствующие распоряжения и…

— Мне надо вам кое-что сказать, месье Жиль.

— Слушаю вас.

Управляющий огляделся, словно желая удостовериться, что их не подслушивают. Мотор, который наконец запустили, заглушал его голос.

— Так вот… Я вынужден уйти от вас.

— Что? Вы хотите покинуть «Грузоперевозки Мовуазена»?

— Прошу прощенья, но я не могу иначе

— Позволено мне узнать, по какой причине?

— Я предпочел бы не говорить о ней, месье Жиль. Последние дни здесь происходит что-то непонятное. Вчера, например, ко мне явился полицейский инспектор и задал кучу вопросов. Другие полицейские ловят водителей и служащих после работы и…

Жиль уже все понял, но ему хотелось узнать подробности.

— Я поступил сюда еще при вашем дяде и, могу сказать, всегда пользовался его доверием. Но я в трудном положении. Как послушаешь, что говорят о его смерти…

— И чем же вы займетесь, месье Пуано? — с притворным безразличием осведомился Жиль.

— Пока не знаю.

Чувствуя, что собеседник лжет, Жиль не отставал:

— Так ли? Насколько мне помнится, семья у вас большая, ваши дети часто болеют, и у вас из-за этого нет никаких сбережений.

— Думаю, что найду место.

— Вернее, уже нашли?

— Мне кое-что предложили, но неопределенно.

— Кто?

Хотя они по-прежнему стояли на самой середине скупо освещенного гаража, Пуано сначала глянул на ворота и лишь после этого пробормотал:

— Месье Бабен. Я давно знаю, что он охотно взял бы меня на должность заведующего транспортом.

— Когда вы с ним виделись последний раз?

Припертый к стене четкими и точными вопросами, Пуано не осмелился солгать.

— Вчера.

— Значит, уходили с работы?

— Всего на четверть часа.

— Он вам звонил?

— Он только попросил меня зайти в «Лотарингский бар». Я пошел. Он дал мне понять…

— Вы уходите из «Грузоперевозок Мовуазена» один?

На этот раз Пуано окончательно смутился.

— Насколько мне известно, вместе со мной к Бабену уходят несколько механиков из числа самых старых. Понимаете, при сложившихся обстоятельствах каждый, кто долгие годы работал с Октавом Мовуазеном…

И тут Жиль невозмутимо проронил:

— Прекрасно, месьеПуано. Сейчас я предупрежу тестя.

— Он, наверно, уже догадывается.

— Расчет получите к вечеру.

Эспри Лепар издалека, сквозь стекла конторки, следил за их разговором. Когда Жиль вошел к нему, он смущенно встал.

— Что вы намерены предпринять, месье Жиль?

— Надеюсь, вы сможете на некоторое время взять на себя руководство автослужбой и грузоперевозками?

— Я сделаю все, что в моих силах, хотя, конечно, у меня нет достаточного авторитета. Но если это временно…

— Рассчитайте всех, кто хочет уйти. Я никого не удерживаю… Скажите, а вам они ничего не говорили?

Лепар, сообразив, что речь идет не о Пуано и механиках, утвердительно кивнул.

— Бабен?

— Нет. Как вы знаете, моя жена шьет белье кое-кому в городе. Так вот, мадам Плантель намекнула ей

— Когда?

— С неделю назад.

Выходит, Эспри Лепара пытались запугать еще за неделю до свадьбы, а он даже словом об этом не обмолвился!

Жиль крепче, чем обычно, пожал ему руку:

— Благодарю.

Добрых десять минут он простоял на пороге бывшей церкви, глядя на дождь и раздумывая, куда же ушла его тетка в такую рань.

Наконец он вздохнул и поднялся к себе. Алиса, все еще в пеньюаре и хорошеньких домашних туфельках на босу ногу, сидела на уголке кухонного стола. Рядом, бросая шкурки прямо на стол, чистила овощи прислуга. Обе женщины смеялись. О чем это Алиса рассказывает Марте?

— Ты, Жиль?.. Сейчас иду. Я тут распорядилась насчет завтрака.

Когда в половине третьего Жиль вошел в магазин тетушки Элуа, он изумился, не застав ее в конторке, где она неизменно проводила весь день. Зато там оказался Боб, редко занимавшийся делами; он разговаривал с мужчиной в морской фуражке.

— Тетя дома?

— Ждет наверху.

Жиль поднялся по винтовой лестнице в глубине магазина. Добравшись до верхнего этажа, услышал, как открылась дверь. Из темноты донесся голос тетки:

— Это ты, Жиль? Входи.

Жиль вошел в гостиную и почти не удивился, обнаружив там сидящего в кресле Плантеля. Судовладелец, как всегда одетый с иголочки, не встал и небрежно протянул руку.

— Садитесь, мой друг.

Наступило молчание. Наконец Жерардина предложила:

— Снимай пальто, Жиль. Оно совсем промокло.

Тетка и Плантель переглянулись. Плантель всунул кончик сигары в янтарный мундштук, стряхнул белесый пепел с ее дымящегося конца, закинул ногу на ногу и начал:

— Весьма огорчен, но должен сообщить вам, что сегодня утром прокуратура вынесла постановление об эксгумации тела вашего дяди Мовуазена.

Жиль смотрел ему прямо в лицо. Из-за непогоды в гостиной было темновато, за окном по оцинкованному железу карниза барабанили дождевые капли.

— Вы полагаете, месье Плантель, что его отравили?

Этот простой вопрос на мгновение привел судовладельца в замешательство.

— Не мне судить об этом. Но Мовуазен, умирая, возложил на нас — на вашу тетку и меня — определенную миссию. До сих пор нам было нелегко ее выполнять ввиду вашего явного нежелания…

— Согласись, Жиль, — вмешалась Жерардина, — ты и пальцем не шевельнул, чтобы…

Плантель жестом велел ей помолчать.

— Мой друг Мовуазен, несомненно, знал, что делал, когда составлял завещание… Отравление госпожи Соваже взбудоражило город. Были выдвинуты новые обвинения. Люди спросили себя: не способен ли человек, хладнокровно отравивший жену, точно так же убрать с дороги мужа своей любовницы? Отныне скандал уже не потушить ничем.

— Кроме истины! — вставил Жиль.

Плантель пожал плечами.

— Истины, как таковой, нет; истин столько, сколько их сфабрикуют… Вы пожелали жениться, и вам не стали мешать. Вам угодно было афишировать свою близость с теткой, и вот результат: вчера самые старые ваши служащие отправились к моему другу Бабену и заявили ему о своем решении оставить службу у вас.

— Бабен позвонил им первый.

Плантель пропустил возражение мимо ушей.

— Вы молоды. Вы ничего не понимаете в жизни, в делах — подавно. В своей безответственности вы дошли до того, что после смерти мадам Соваже нанесли визит ее мужу, а ваша тетка в это время ждала вас в соседнем кафе. Все это известно, молодой человек. Обо всем этом шепчутся, судачат, а завтра, быть может, напишут в газетах. Один бог знает, как далеко зайдут злые языки, занявшись тем, что в городе уже именуют «делом Мовуазена». Ваше поведение повлекло за собой анонимные доносы, и вот, пожалуйста, — труп вашего дяди эксгумируют. Мы с вашей тетушкой Элуа решили…

Плантель встал, подошел к камину и стряхнул туда пепел с сигары.

— Повторяю, мы решили сделать все, чтобы помешать скандалу разрастись. Мы все более или менее согласны в одном. Ваш брак, коль скоро он уже состоялся, позволяет все уладить. В самом деле, существует обычай, по которому молодожены совершают поездку на юг или в Италию. Вы пробудете в отсутствии ровно столько, сколько потребуется, а когда вернетесь, вопрос об этой женщине и ее любовнике, надеюсь, уже разрешится.

Жерардина прочла на лице племянника ответ и поспешила вмешаться:

— Не торопись, Жиль. Дело серьезней, чем тебе кажется. Подумай хорошенько.

— Я уже обо всем подумал. Я остаюсь.

Плантель бросил на приятельницу взгляд, означавший: «Ну, что я вам говорил?»

И тоном человека, который взвешивает каждое слово, добавил:

— Послушайте меня, молодой человек. Угрожать — не в моих правилах. В память моего старого друга Мовуазена я был готов помочь вам в жизни. Но вы с первых же дней выказали себя не столько другом, сколько врагом. Почему — не знаю. Вероятно, неожиданное наследство, на которое вы никак не могли рассчитывать, вскружило вам голову. Мне ясно одно: вы не пожелали внять ни советам, ни предупреждениям, решили жить своим умом…

Жиль поднялся и взял свое пальто, перекинутое через ручку кресла.

— Я не намерен взывать к вашим чувствам. Наступит день, когда вы сами поймете, насколько несправедливо, более того, отвратительно было ваше поведение. А пока что объявляю вам: мы, друзья Мовуазена, будем защищать его память от кого угодно, даже от его наследника. Мы предлагали вам помощь. Предлагаем ее и теперь. Вы отказываетесь. Ну что ж! Значит, война!

— Жиль! — вновь возопила Жерардина. — Послушай Плантеля и не упорствуй в намеренье, которое…

— Полно, дорогая! Не пройдет и нескольких дней, как он прибежит умолять нас…

Жиль натянул пальто, схватил шляпу. Губы у него привычно дрогнули, и, весь напрягшись, — он спросил:

— Это все, что вы имели мне сказать?

— Да, все.

Но когда он повернулся к двери, Плантель, не удержавшись, бросил:

— Вы мальчишка, месье Мовуазен!

V

Едва он вставил ключ в замок, как поднялся ветер, волны прибоя вздыбились, суда, бросившие якорь на внешнем рейде, начали медленно разворачиваться, и Жиля с ног до головы окатило дождем.

Он нахмурился: эта влажная пощечина, пресный вкус воды на губах, холодная струйка, затекшая за ворот, пробудила в нем смутное воспоминание. Но о чем? Где это было — на Севере или в Центральной Европе?

Продолжая припоминать, Жиль тщательно запер дверь, вытер ноги и стал подниматься по лестнице, где все еще припахивало плесенью. Когда до второго этажа осталось лишь несколько ступенек, он услышал голос Алисы и машинально остановился, даже не сообразив, что, может быть, позволяет себе нескромность.

— Да, да… Что?.. Нет, это скорее забавно… Что ты сказала, малышка?.. Я никогда этого не обещала… Сама увидишь… Жиль? Ну, он у меня пай-муженек… Да. Представляешь, я до сих пор в пеньюаре и шлепанцах… Что?.. Да. Конечно, поцелуй их за меня… Пойду ли я с вами в кино в воскресенье?.. Нет, вряд ли. Благодарю.

Жиль нарочно кашлянул. Алиса услышала.

— Пока, малышка! По-моему, он вернулся.

Телефон звякнул. Из приоткрытой двери гостиной вылетела Алиса и повисла у мужа на шее.

— Подружки звонили, — чуточку сконфуженно объяснила она.

И Жиль понял, что Алиса сама позвонила своим бывшим сослуживицам по фирме «Пюблекс».

— Надеюсь, никаких дурных вестей?

— Особенно дурных — нет.

— Ты весь промок. Скорее снимай пальто. Марта, шоколад и пирожные.

Полднях Алиса распорядилась сервировать на передвижном столике. Жиль заметил также, что она поменяла местами многие вещи, а на столе лежат восточные папиросы. Когда он уходил, их не было.. Наверно, она посылала за ними прислугу.

— Ты не рассердишься, если я буду курить?

— Нет, дорогая.

— Даже если это обойдется тебе недешево? Пачка-то двадцать два франка пятьдесят…

Наблюдая, как она разыгрывает из себя даму, Жиль терзался угрызениями совести. Он злился на себя за то, что так сдержан и неласков с женой, ставил себе в вину даже свои тайные тревоги.

— Я не велела включать свет и запирать ставни. Мне нравится, когда на улице дождь, а дома так уютно. А тебе?

Она подбежала к кушетке и забилась в уголок. Жиль подсел к ней. Это был их час — три с лишним месяца они каждый день встречались в парке в это время.

— Представляешь, Жиль, как там было бы весело в такую погодку! Ты хоть доволен?

— Да, доволен.

Он сидел, прижавшись к ней, чувствуя щекой ее горячую плоть. Алиса надушилась, но он все не решался ей признаться, что не любит духов.

Марта, в белом фартуке, принесла шоколад и придвинула к ним столик на колесах.

— Погоди. Я только зажгу лампу на рояле. Абажур у нее розовый, и тут станет еще уютней.

Алиса вскочила с проворством молодого животного, при каждом движении обнажая свое юное нетерпеливое тело.

— Много тебе шоколаду? Пирожное с кремом или без?

И когда она вновь очутилась в объятиях Жиля, когда ее волосы защекотали ему щеку, он отвел глаза и стал рассматривать гостиную.

Мебель в ней была старинная, блестящая; ковер и обои — блеклых тонов. Он вспоминал такие же гостиные, которые ему подчас удавалось видеть с улицы зимой, в час, когда в городах еще не запирают ставни. Он украдкой заглядывал туда и возвращался к себе в гостиницу или за кулисы мюзик-холла, где вечно гуляют сквозняки.

— Тебе не хочется говорить? — шепнула Алиса.

— Мне хорошо…

Она не ошиблась. Жиль думал. Он всегда думал. Еще в детстве — мальчик он был худой и бледный, хотя никогда не болел, — про него говорили: «Он слишком много думает».

Это была не его вина. С кем он стал бы играть? Когда его родители случайно задерживались в каком-нибудь городе и Жиля на несколько месяцев отдавали в школу, он чаще всего не понимал языка одноклассников. Одевался не так, как они. Вел себя по-другому. Словом, оставался иностранцем.

Затем семья перекочевывала, и все начиналось снова. Жиль общался только со взрослыми. И эти взрослые были не такими, как остальные, у которых дом, семья, упорядоченная жизнь.

Разговоры у них шли о контрактах, об импресарио. Особенно о последних, об этих людях, которые водят за нос, обманывают, грабят артистов и с которыми тем не менее надо быть любезным…

— О чем ты думаешь?

— О тебе.

Это была почти правда. Об Алисе он тоже думал. Он всегда был беден, вокруг него все говорили о деньгах; поэтому он поверил, что бедная девушка должна быть в известном смысле человеком одной с ним породы.

Он, например, предполагал, что в домике на улице Журдана ему будет не менее уютно, чем у себя. Но вчера он побывал там и почувствовал себя таким же чужим, как у тетушки Элуа.

Только что Алиса произнесла странные слова: «Это забавно… Он у меня пай-муженек».

Жиль силился подавить в себе обиду. Во всем виноват только он. Алиса такая от природы. И он сам ее выбрал.

— Когда это ты купил себе скрипку? У тебя ее не было, когда ты слез с норвежского парохода, верно? А сейчас я заглянула в шкаф — лежит.

Да, это была не отцовская скрипка — ту, вместе с остальными пожитками, Жилю пришлось продать в Тронхейме, чтобы расплатиться за похороны. Эту же он купил две недели назад и попробовал ее всего один раз, наверху, у себя в спальне.

— Сыграй мне что-нибудь, Жиль.

Он согласился, и Алиса из полутьмы с новым восхищением воззрилась на него.

— На рояле ты тоже играешь?

— Да, на рояле и на кларнете. И даже на саксофоне.

Жиль сходил за инструментами, которыми недавно позволил себе обзавестись, и принялся играть цирковой репертуар — излюбленные мотивы музыкальных клоунов и пьесы, сопровождающие выступления жонглеров. Еще ребенком, когда в программе получались «окна», он не раз выходил на сцену в матросском костюмчике с большим белым вышитым воротником.

Умел он и кое-что другое. Конечно, не то, чему обычно учат детей. Например, он знал почти все отцовские фокусы, и тут уж его длинные бледные руки служили ему как нельзя лучше.

— Смотри, я беру ложку. Она у меня в руке, так? Ты уверена? Ошибаешься. В руке у меня ничего нет, а ложка у тебя за спиной на кушетке.

Жиль смеялся. Щеки у него слегка разгорелись, как у детей, захваченных игрой и забывших обо всем на свете. Алиса никогда не видела его таким.

— Еще что-нибудь!

— Тогда мне нужна колода карт.

— Они в столовой, в буфете.

Пока Алиса ходила за картами, Жиль заиграл на кларнете задорный мотив, знакомый всем клоунам мира. Он чувствовал себя счастливым, и хотя в глазах у него стояли слезы, это были не слезы печали.

— Ну! Еще!

— Выбери карту. Мне не показывай. Вложи снова в колоду, стасуй. А теперь даю голову на отсечение, что выбранная тобой карта у тебя в туфле.

От восторга Алиса расцеловала мужа, набила себе рот пирожным и потребовала:

— Еще! Теперь поиграй мне на рояле.

Время от времени шквальный ветер сотрясал ставни. Неистовый прибой вздымал в гавани воду и выплескивал ее на набережные. Суда, зачаленные друг за друга, сталкивались бортами. Сгорбленные пешеходы с трудом удерживали в руках зонтики.

Целых два часа Жиль не думал ни о дяде Мовуазене, ни о тете Колетте. Он думал о родителях, о номерах, в которых ему довелось жить, и внезапно смутное воспоминание, пробудившееся в тот момент, когда он отпирал входную дверь, обрело ясность.

Маленький голландский городок, где улицы вымощены кирпичом и зачаленные одна за другую лодки качаются чуть ли не на уровне домов. Уже стемнело. Он держит мать за руку. Они заходят в колбасную, и точно так же, как в других лавках ему давали конфету, колбасница угощает его кусочком сала.

— Сыграй мне еще раз эту пьеску для кларнета, ну, ту самую…

Едва Жиль заиграл, в дверь робко постучали. Мелодия резко оборвалась. Дверь открылась, и вошла Колетта, прямо с улицы. Ее траурный костюм промок и прилип к телу, туфли и чулки были забрызганы грязью.

— Извините, — смутилась она. — Я, кажется, помешала…

— Да нет же!

— Сейчас половина восьмого, и я подумала…

— Боже мой! А я до сих пор не одета. Вы не рассердитесь на меня, мадам?.. Я даже не знаю, готов ли обед.

Уклад жизни в доме еще не устоялся. Покамест было только решено, что тетка будет спускаться к столу в полдень и вечером: Жиль чувствовал себя неловко при мысли, что Колетте придется есть одной наверху, а мадам Ренке приходить во второй половине дня и помогать прислуге.

— Раздевайтесь, тетя.

Колетта удивленно разглядывала музыкальные инструменты, карты, разбросанные по столу, шляпу-цилиндр, понадобившуюся Жилю для фокусов. На столике еще стояли пустые чашки и тарелки с пирожными. Подушки на кушетке были примяты.

— Вы в самом деле хотите, чтобы я осталась?

Она глянула на Жиля, словно желая поговорить с ним и стесняясь сделать это при Алисе.

— Сбегаю посмотрю, подан ли обед, — объявила Алиса и ринулась на кухню.

Тогда Жиль негромко осведомился:

— Вы уходили на целый день?

Это был не просто вопрос. В голосе Жиля слышался упрек за то, что тетка, не сказав ему ни слова, с раннего утра ушла из дому и допоздна где-то пропадала.

— Я ездила в Ниёль, — объяснила Колетта, снимая пальто и шляпу.

— Можно за стол, — возвестила вернувшаяся Алиса. Прислуга только что доложила ей: «Кушать подано».

Сейчас они впервые ели втроем, поскольку к завтраку Колетта не вышла. Столовая была просторней и обставлена богаче, чем на третьем этаже. На стенах висели изображения предков — графа де Вьевра конечно: Октав Мовуазен откупил у него особняк целиком, включая фамильные портреты.

— Мадам…

— Вы обещали называть меня «тетя».

— Тетя…

Алиса изо всех сил старалась держаться приветливо, и Жиль был ей благодарен за это.

— Кладите себе. Ну, пожалуйста! Мне так хочется, чтобы вы взяли первая… У вас такой вид, словно вы в эту непогоду бродили по полям.

— Я ездила в Ниёль-сюр-Мер, — повторила Колетта.

Она заколебалась, словно спрашивая у Жиля, говорить ли дальше.

— Сегодня я всю ночь думала о сейфе, — выдавила наконец она.

И Жиль объяснил жене:

— Речь идет о несгораемом шкафе в бывшей дядиной спальне. Ключ у меня, но шифр нам неизвестен.

— А что в шкафу?

— Толком никто не знает. Видимо, важные документы. Будь они у нас, мы, пожалуй, смогли бы заставить кое-кого изменить свою позицию.

— А!

Алису это не интересовало. Жиль сделал тетке знак продолжать.

— Я вспомнила, что Мовуазен почти каждую неделю брал машину и уезжал за город. Ездил с ним только Жан, его шофер, — он сейчас работает на грузовике… Я встала пораньше и спустилась в гараж, чтобы расспросить Жана. Но выбилась из сил, прежде чем вытянула из него хоть слово. Октав Мовуазен выезжал редко, машина у него была старая, семейная, да и ту он сам уже не водил, приходилось прибегать к услугам Жана. В конце концов я разузнала, что Мовуазен ездил в Ниёль к своей двоюродной сестре, которая живет в доме, где он родился…

Жиль с изумлением и восторгом смотрел на эту хрупкую женщину, проявляющую столько энергии ради спасения возлюбленного.

Значит, почти не сомневаясь, что примут ее плохо, она все-таки отправилась в Ниёль и…

— Что же вы не предупредили? Я отвез бы вас на машине.

Жилю не следовало это говорить: Алиса тут же метнула на него недовольный взгляд.

— В такой день вас было грешно беспокоить. Я доехала автобусом. Фамилия кузины Анрике, а не Мовуазен. Она жена почтальона.

Алиса позвонила прислуге — пусть подает второе — и досадливо уставилась на скатерть. Для Жиля, напротив, краткий антракт этого вечера кончился: его вновь захватила драма, участником которой он стал с самого приезда в Ла-Рошель.

Ему тоже не раз хотелось побывать в Ниёле, где родился его отец. Еще накануне, по дороге в Энанд и обратно, они проехали через эту деревню.

— Она хорошая женщина, — продолжала Колетта. — Сразу меня узнала. Тем не менее пригласила в дом, угостила стаканчиком «пино». Похоже, Мовуазен обещал кое-что оставить ее детям. Их у нее шестеро.

Алиса с трудом скрывала нетерпение. Вся эта история с Мовуазенами ей наскучила. Но Жиль, поглощенный своими мыслями, ничего не замечал.

Он провел немало вечеров в спальне дяди, на его месте за бюро с цилиндрической крышкой. Он просиживал там долгие часы, силясь понять, разобраться.

Он нигде не нашел портрета Октава Мовуазена — покойник терпеть не мог сниматься. Лишь у тетки Элуа он наткнулся на фотографию обоих братьев — Октава и Жерара, сделанную в те времена, когда старшему было лет десять. Снимок выцвел, черты расплылись. Отец Жиля был выше ростом, но уже тогда чувствовалось, что волевое начало представлено Октавом: голова массивная, фигура коренастая.

Какой же была подлинная жизнь этого человека? Существование родителей Жиля сводилось к погоне за грошом, за хлебом насущным, к вечным заботам, как починить обувь, на что одеться.

А дядя один в особняке на набережной Урсулинок…

Какое чувство двигало им, когда он женился на Колетте? Что у них сложились за отношения? Были ли они когда-нибудь по-настоящему близки?

Жиль отвел глаза. Возникнет ли эта близость у них с Алисой?

Тетка продолжала:

— Я вам не надоела, Алиса?

— Что вы, тетя!

— Мовуазен действительно каждую неделю наезжал к кузине Анриетте, и она не раз спрашивала себя — зачем. Она живет в довольно обветшалом доме на берегу моря. Все ее односельчане хорошо знали эту машину: она останавливалась на обочине, Жан оставался за рулем и читал газету. Мовуазен входил в дом и, кажется, даже не давал себе труда поцеловать детей. Он их просто не замечал. Только когда они слишком шумели, он хмурился, и мать выставляла их на улицу. Он не привозил им ни конфет, ни шоколада, ни игрушек — даже под Рождество…

Жиль наяву переживал сцену. Он забыл о еде, и Алиса впервые изобразила на лице улыбку покорной жены.

— В дверях он осведомлялся: «Все в порядке, Анриетта?» — и садился у камина в плетеное кресло с зачиненными веревочкой прорехами… По-моему, это кресло его отца — недаром он не позволял купить новое… Потом раскуривал трубку или сигару. Котелок с головы не снимал. Если кузина порывалась оставить работу, он бросал: «Занимайся своим делом…» Эти визиты вошли у него в привычку. Случалось, он приезжал и находил дом запертым. Тем не менее, вернувшись, мадам Анрике заставала кузена на обычном месте: он знал, что окно, выходящее в сад, плохо закрывается. Он почти всегда молчал. Лишь изредка задавал самые простые вопросы, вроде: «Сколько сняла в этом году фасоли?» Или интересовался кроликами… Я спрашивала себя, Жиль, неужели он никогда не заговаривал о своих делах. Ведь так редко встречаешь человека, который ни с кем не общается!

Не о том же ли думал и Жиль, когда сиживал в дядиной спальне? Ему тоже казалось, что в этой нечеловеческой глыбе неизбежно должна обнаружиться трещина.

Даже страсть к деньгам или к власти, которую они дают, не объясняла, на взгляд Жиля, такого беспощадного одиночества, такого отказа от всякой разрядки, от всякой раскованности.

И вот, благодаря интуиции Колетты, они теперь знают, какую разрядку позволял себе Мовуазен. Он уезжал в деревню, в лачугу, где родился и провел детство, садился там в отцовское кресло и молча, не двигаясь, час-другой жил жизнью бедной семьи.

Как-то раз, однако, он заметил, хотя Анриетта не очень-то поняла — к чему: «Жаль, что твои дети не Мовуазены…»

В противном случае он, несомненно, завещал бы состояние им, а не племяннику, которого никогда не видел…

— А что нового здесь, Жиль?

— Ничего существенного.

— Эксгумация будет?

— По-моему, да.

Они кончили обедать. Тетка поднялась.

— Прошу прощения, что помешала. Поверьте, Жиль, мне лучше есть одной наверху, как раньше. Я настолько привыкла к одиночеству…

Жиль упрямо покачал головой.

— Вы так веселились, когда я пришла!.. Ну, мне пора наверх. Доброй ночи, Алиса! Доброй ночи, Жиль!

Он ждал момента, когда ее, как всегда, чересчур горячая рука опять окажется в его руке. Потом, когда Колетта ушла, наступило молчание. Алиса вздохнула. Жиль все еще стоял посреди столовой, и, взглянув на него, она, видимо, инстинктивно почувствовала, что сердцем он с теткой — провожает ее по лестнице, поднимается с ней наверх, что все эти истории с Мовуазенами вновь захватили его.

— Поиграешь мне еще?

Жиль воспользовался случаем, сел за рояль, пробежал длинными пальцами по клавишам, и гостиную огласили меланхоличные и страстные пассажи Шопена.

Проснулся он рано, но на этот раз не осмелился встать прежде жены и долго лежал, глядя на бледный свет в прорезях ставень, сотрясаемых ветром. Потом он услышал звонок. Марта отперла входную дверь, но посетитель поднялся прямо наверх и тут же снова ушел.

Наконец полусонная Алиса протянула руку, убедилась, что муж рядом, и улыбнулась.

— Ты здесь! — благодарно шепнула она.

И разом стряхнула с себя сон.

— Зажги свет, Жиль. Кажется, непогода не унимается. Что, если нам позавтракать в постели? Я всегда об этом мечтала, да отец не разрешал. Приходилось ждать, пока не заболеешь… Позвони, пожалуйста, Марте.

У Жиля не хватило духу отказать. Однако ему стало неловко при мысли, что посторонняя девушка увидит его с женой в постели.

— Что будем сегодня делать? Знаешь, что я надумала, засыпая? Возьмем машину и объездим все магазины. Я уже составила список, что нужно купить.

Жиль слышал, как ходит наверху мадам Ренке.

— Кто приходил?

— Почтальон, месье. Принес заказное письмо для мадам Мовуазен. — И, сообразив, что может получиться путаница, Марта простодушно добавила: — Для той, что наверху.

Лишь через полчаса, когда Алиса уселась за туалет, Жиль сумел подняться к Колетте. Тетка была уже одета. Она протянула ему полученное утром официальное письмо.

Следователь извещал ее, что вынесено постановление об эксгумации Октава Мовуазена, которая состоится завтра в десять утра, и что она имеет право присутствовать на кладбище лично или прислать туда своего поверенного.

VI

В воскресенье днем дождь все еще шел — газеты писали, что погода наладится не раньше новолуния, и Жиль с Алисой отправились в кино. Впереди, через несколько рядов от них, сидели «девочки», как Алиса именовала своих подружек, а расположившиеся за ними молодые люди фамильярно облокачивались на спинки их кресел.

Среди этих молодых людей находился и Жорж, то и дело посматривавший на новобрачных. Волосы у него были прилизанные, брови черные, кожа матовая, взгляд, как у всякого фата, тупой и вызывающий. Алиса украдкой вложила свою руку в руку мужа — не для того ли, чтобы искупить нескончаемые поцелуи в рыболовной гавани?

Колетта ушла на улицу Эвеко, к матери. Жиль видел мать своей тетки только раз, когда она брала молоко у торговки. Эта невероятно расплывшаяся женщина с опухшими от водянки ногами, в юбке из толстой ткани, не ходила, а выступала; лицо у нее было одутловатое, бледное, волосы того же белесого оттенка, глаза ясные, как у ребенка; на отвислых губах застыла блаженная улыбка.

— Ты все еще на меня дуешься?

— За что?

— За Жоржа… Пойми же, мы встречались только потому, что мне хотелось отбить его у Линетты.

Девушки, сидевшие впереди, вели себя шумно. Раздавались смешки. Даже в полутьме можно было различить, как они наклоняются друг к другу и перешептываются. Их забавлял любой пустяк. Они то и дело поворачивались в сторону молодоженов, и теперь Жиль с изумлением видел, чем была его жена еще несколько дней тому назад.

— Ты меня любишь? — шепнула Алиса, ощутив долгое и нежное пожатие его руки.

— Люблю…

Потом публика, толкаясь, высыпала на улицу, и они зашли в «Кафе де ла Пе», где с трудом отыскали свободные места, — наступал час предобеденного аперитива. Алиса была очень оживлена. Она впервые показывалась с мужем в таком многолюдном месте и чувствовала, что на них смотрят, отпускают на их счет замечания.

— А я выпью портвейну. По воскресеньям после кино мы с девочками всегда заказывали портвейн.

Женщины большей частью были в меховых манто. Принаряженные мужчины держались увереннее, чем в будни. Однако здесь не было никого из знакомых Жиля, ни одного влиятельного в городе лица.

Эти в кафе не появлялись. Они жили в собственных особняках. Может быть, они вообще не ходят в кино?

Здесь собрались мелкие торговцы, бухгалтеры, приказчики, коммивояжеры, страховые агенты; несколько служащих «Грузоперевозок Мовуазена» смущенно привстали, здороваясь с хозяином.

Часов около семи, прижавшись друг к другу, молодожены возвращались под дождем домой на набережную Урсулинок. Когда они поравнялись с «Лотарингским баром», кремовая занавеска дрогнула. А когда Жиль с женой сделали еще несколько шагов, дверь распахнулась и чей-то голос окликнул:

— Месье Мовуазен!

На пороге, с черной сигарой в зубах, стоял Рауль Бабен. Он поклонился Алисе, по-прежнему державшей мужа под руку.

— Извините, мадам.

Потом повернулся к Жилю и, не приглашая его зайти, добавил:

— Я вот что хочу сказать. Может быть, сегодня вечером вам понадобится поговорить со мной. В таком случае вы до полуночи застанете меня у Армандины. Адрес помните? Городская площадь, тридцать семь.

И, попрощавшись жестом, который показался Жилю ироническим, Бабен вернулся в бар, служивший ему штаб-квартирой.

— Что он имел в виду?

— Не знаю.

Через несколько минут Жиль, озабоченный и слегка встревоженный, отпер своим ключом дверь особняка на набережной Урсулинок. Алиса тут же устремилась вверх по лестнице, отфыркиваясь и отряхивая снятую на ходу шляпу.

На площадке второго этажа их ждала мадам Ренке.

— Месье Жиль…

Она помолчала, не решаясь продолжать при Алисе, которая проследовала мимо нее к себе в спальню, чтобы поскорей переодеться в сухое.

— Мне нужно сказать вам два слова, пока не вернулась мадам Колетта. Только что я получила записку от брата. Он предпочитает больше сюда не ходить: это может навлечь на него неприятности — он ведь служит в полиции. Он хочет с вами встретиться: у него для вас важные новости. Спрашивает, не могли бы вы зайти сегодня к вашему тестю. Брат живет на улице Журдана, через два дома от Лепаров, и без труда сумеет незаметно увидеться с вами. В конце он пишет, что предупредил месье Лепара и тот вас ждет… Со своей стороны я считаю, что до встречи с ним вы не должны ничего говорить мадам Колетте — она и без того изнервничалась.

В половине восьмого вернулась тетка, и все сели за стол. Жизнь в доме начинала входить в русло. Чтобы не докучать Алисе своими делами, Колетта попросила ее пересказать фильм, который та смотрела днем.

Затем молодожены, словно давние супруги, оделись и вышли на улицу. Они пересекли город под хлещущим ветром и дождем, у которого был солоноватый привкус — с моря несло водяной пылью. Алиса не стала звонить, а просто постучала о почтовый ящик, как делала в детстве, и ее отец открыл дверь.

Новобрачные разделись у бамбуковой вешалки, и Алиса тут же порхнула на кухню, застекленная дверь которой виднелась в глубине коридора, а Жиля провели в гостиную.

Хотя Лепаров поздно предупредили о визите, они не преминули выставить на стол поднос с угощением — напитки, рюмочки с золотым ободком, сухие птифуры. Как всегда по воскресеньям, Эспри Лепар был в черном костюме и накрахмаленной манишке; но ни лысый череп, блестевший при свете лампы, ни густые брови, ни внушительные усы не мешали ему выглядеть тем, чем он был на самом деле — честным маленьким человеком без гроша за душой.

— Месье Ренке просил меня постучать к нему, как только вы появитесь… Садитесь, пожалуйста. Надеюсь, нальете себе сами?

На кухне раздался смех Алисы, затем отворилась входная дверь, которую Лепар не захлопнул за собой, и в гостиную, без пальто и шляпы, вошел инспектор полиции Поль Ренке.

Мужчина он был крупный, но дряблый и тусклый. Он принадлежал к той же породе, что Эспри Лепар: к маленьким людям, чья единственная, приправленная горечью радость — сознание исполненного долга и своей безупречной честности.

Эта тайная встреча смущала его. Ему было стыдно. Он искал оправданий своему поступку.

— Понимаете, моя сестра жизнь за мадам Колетту отдать готова. Вот почему, невзирая на профессиональную тайну…

Лепар деликатно встал и хотел было уйти на кухню к жене.

— Останьтесь, папа, — остановил его Жиль. — От вас у нас нет секретов, не так ли, месье Ренке?

Инспектор, склонный к некоторой торжественности, сделал жест, означавший: «Вам одному судить…»

Сесть на маленький раззолоченный стульчик он не решался.

— Капельку спиртного?

И Лепар, как и полагается радушному хозяину, наполнил крошечные рюмки. На то, чтобы все освоились и атмосфера потеплела, ушло несколько минут.

— Так вот, месье Мовуазен. Вам известно, что вскрытие вашего дяди было поручено доктору Виталю. А любой подтвердит вам, что Виталь приятель месье Плантеля и обедает у него каждую пятницу. Однако при вскрытии присутствовал и адвокат доктора Соваже. Упоминаю о нем потому, что это исключает известные гипотезы. Внутренности, как вы понимаете, были отправлены в Париж, в институт судебной медицины. Официальное заключение в ла-рошельскую прокуратуру еще не поступило. Зато к нам, в полицию, был звонок…

Ренке держал в руке рюмочку с золотым ободком, не решаясь ни поднести ее к губам, ни поставить на стол.

— Я был в кабинете у комиссара, когда ему позвонили, и тут же решил предупредить вас, месье Мовуазен. Экспертиза обнаружила во внутренностях мышьяк.

Эспри Лепар потупился. Из кухни по-прежнему доносилась болтовня Алисы.

— Вы хотите сказать, что мой дядя действительно отравлен? — спросил Жиль.

— Так показывает экспертиза… А первыми нас предупредили потому, что теперь расследование неизбежно приобретет новый размах.

На мгновение перед глазами Жиля встала легкая фигурка Колетты. На мгновение он засомневался, и кровь отхлынула у него от лица.

— Ничего не понимаю! Немыслимо, чтобы…

— Я тоже так считаю… Уже завтра мадам Колетту, без сомнения, вызовут на допрос. Полиции дано задание восстановить картину жизни Октава Мовуазена в последние дни перед смертью. К сожалению, это трудно, может быть, вовсе невозможно — с тех пор прошло больше полугода. Во всяком случае, предположение, будто доктор Соваже собственноручно отравил вашего дядю, начисто отпадает: ходу на набережную Урсулинок ему больше не было, и с Мовуазеном он не встречался.

И Поль Ренке продолжал:

— Вы позволите мне поделиться с вами своими соображениями, месье Жиль? Я человек маленький — всего лишь инспектор полиции — и не больно ученый. Но Ла-Рошель я знаю. Я бываю в местах, куда вы не ходите, — в маленьких кафе, в барах, на рынках — всюду, где люди ведут разговоры и не слишком меня опасаются. До сегодняшнего вечера я полагал, что вас хотят вывернуть наизнанку.

— Вывернуть наизнанку? — переспросил Жиль, силясь понять, что это значит.

— Выражение из жаргона спортсменов. Когда с соперником не справиться, с ним начинают поступать так подло, ему делают столько мелких гадостей, что он теряет хладнокровие, выходит из себя и в конце концов падает духом. Вам, конечно, известно, что в Ла-Рошели есть лица, заинтересованные в том, чтобы удалить вас отсюда.

Лепар поднял голову и растерянно уставился на собеседников: всю жизнь он был скромным служащим и вот теперь, к замешательству своему, оказался впутан в дела сильных мира сего.

Инспектор решился наконец отхлебнуть из рюмочки.

— Понимаете, месье Мовуазен, ваш дядя сумел занять важное, пожалуй слишком важное, место в здешней деловой жизни. Не знаю, вправе ли я…

— Прошу вас…

— Его ненавидели все — и люди большие, и люди маленькие. Ни одна душа в городе не вспомнит о нем добрым словом. Конечно, люди маленькие ничего не могли. Тем не менее к нам шли анонимные письма, где утверждалось, что ваш дядя — вор и место ему в тюрьме.

Дорого бы дал Лепар, чтобы оказаться сейчас на кухне вместе с семьей! Он не понимал смелости инспектора, не понимал, почему мелкая сошка вроде него позволяет себе так говорить.

— Когда, например, он повысил цены на перевозки, в городе только что не вспыхнул бунт, и полиция целых две недели охраняла дом на набережной Урсулинок. На дороге в Лозьер толпа опрокинула и даже пыталась поджечь один из его грузовиков. Но…

— Но?

— Жаль, что вы так мало знаете Ла-Рошель. Есть вопросы, которых я предпочел бы не касаться… Больше всего вашего дядю ненавидели, потому что боялись его, люди из синдиката. Слышали вы о таком?

Жиль кивнул. Потом помолчал и спросил:

— Вы полагаете, господа из синдиката и убрали его?

— Прошу вас, месье Мовуазен, не приписывать мне того, чего я не говорил. Месье Плантель, безусловно, не способен на преступление. Бабен тоже. Пену-Рато — сенатор и лучший друг префекта. Мэтр Эрвино — сын… Понимаете, я не знаю, как поточнее выразиться… Если принять на веру то, что болтают в разных маленьких кафе, выходит, что вы, простите за выражение, свалились этим господам как кирпич на голову. Вас изображают человеком, не желающим ни с чем считаться, и, как говорится, оригиналом. А у нас оригиналов не любят. Даже ваш брак… — Пытаясь загладить промах, Ренке повернулся к Лепару и пробормотал: — Прошу прощения, месье Лепар… Так вот, я хотел сказать, что вашего дядю ненавидели. А когда вы явились сюда, получили наследство и попытались жить своим умом, наперекор советам этих господ… Вы не сердитесь на меня за…

— Продолжайте, пожалуйста…

— Я почти кончил. На мой взгляд, история с эксгумацией и все эти слухи пущены в ход для того, чтобы отделаться от вас. Чтобы, как я выразился, вывернуть вас наизнанку. Вы со своими миллионами можете убираться куда угодно, а эти господа… Словом, вы меня понимаете… Вот почему я был так ошеломлен звонком из Парижа. Если ваш дядя в самом деле отравлен, тут уж придется искать виновного: Октав Мовуазен был не чета жене доктора Соваже — он не стал бы жечь себя на медленном огне!

Теперь Жиль уразумел и причину внезапного появления Бабена в дверях «Лотарингского бара», и смысл его таинственных слов. Бабен уже в курсе дела. От кого он узнал? От комиссара? Или у него в Париже есть человек, информирующий сначала его, а уж потом ла-рошельские власти?

— Подумайте, не следует ли подготовить мадам Колетту к тому, что ждет ее завтра… Видите ли, месье Жиль, моя сестра редко ошибается. Образования у нее не больше, чем у меня, но еще ребенком я понял — ее не обманешь. Так вот, моя сестра уверяет, что мадам Мовуазен не могла…

Самым удрученным из всех троих выглядел Лепар: он был не просто подавлен — он остолбенел. Он столько лет с непоколебимым упорством трудился за стеклами своей конторки; уважал любого хозяина уже потому, что тот хозяин; отказывался верить своим глазам, когда видел мерзости; и вот как раз в тот момент, когда его дочь так удачно вышла замуж…

Ренке не решался раскурить трубку с кривым роговым черенком, которую держал в руке.

— Поверьте моему опыту, месье Мовуазен, это дело зайдет далеко, очень далеко. Может быть, дальше, чем думают… Когда мадам Соваже отравилась, — а я и еще кое-кто убеждены, что она сама приняла яд, — бедняжка не подозревала, какие последствия повлечет за собой ее поступок. Она хотела отомстить мужу, и только. Это была женщина ненормальная или почти ненормальная и, уж во всяком случае, глубоко несчастная. А они повернули это дело против вас. Сенатор Пену-Рато, выступающий лишь на громких процессах, принял предложение сестры мадам Соваже представлять частное обвинение. Возможно даже, инициатива исходила от него самого: родственники покойной — люди небогатые… И тут пошли разные слухи. Всплыли на поверхность вещи, о которых раньше помалкивали. Город почувствовал, что Мовуазены под ударом, и перестал их бояться. За последние дни мы получили десятки анонимных писем. В некоторых из них…

Инспектор умолк на полуслове, досадуя, что брякнул лишнее.

— Говорите, месье Ренке.

— Прошу меня извинить, но лучше, чтобы вы знали. — Он бросил досадливый взгляд в сторону Эспри Лепара. — В некоторых из них утверждается, что по вечерам был виден свет…

— Какой свет?

— Вы не представляете, месье Жиль, что такое провинция. Здесь чего не знают, то выдумывают. Короче, говорят, что кто-то ходил с лампой между вашей спальней и спальней вашей тетки. Одним словом, что вы с ней… И делают соответствующие выводы. Поймите, вы — наследник Октава Мовуазена. И как только люди сочли, что настал момент броситься на вас…

— Что вы советуете предпринять?

— Не знаю… Нет, не знаю.

Но произнес Ренке эти слова с видом человека, который кое-что придумал. В самом деле, для приличия помолчав и раскурив наконец трубку, он отвел глаза и рискнул:

— Совершенно очевидно, что если б эти господа согласились… Они ведь все заодно, не так ли? Каждый имеет влияние на остальных. Могу вам, в частности, сообщить, что нынче вечером прокурор обедает у месье Пену-Рато, а нотариус Эрвино, невзирая на подагру, отправился…

— Если моего дядю убили…

— Я убежден, что его убили.

— Самое простое — найти убийцу, верно?

Ренке заерзал на стуле. Вздохнул. Сделал несколько затяжек. Итак, он битый час говорил впустую! Жиль ничего не понял! А ведь инспектор постарался расставить все точки над «i».

Он резко поднялся.

— Разумеется… Но подлинного ли убийцу найдут?.. А теперь мне пора. Иногда начальник звонит мне по вечерам. Если меня не окажется дома… Все останется между нами, так ведь, месье Мовуазен? Если что-нибудь узнаю, записку на набережную Урсулинок посылать не буду, — это становится слишком опасно, — а просто предупрежу месье или мадам Лепар.

— Еще рюмочку ликера! — машинально предложил тесть Жиля. — Ну, пожалуйста! Он у меня не крепкий.

С минуту Жиль и отец Алисы посидели в гостиной одни, не зная, что сказать друг другу. Потом Жиль приоткрыл дверь.

— Алиса!

Она прибежала из кухни. За нею появилась ее мать.

— Опять неприятности?

— Не знаю.

Жиль глянул на Эспри Лепара — молчите!

— Мне надо отлучиться по делу. Вернусь через час.

— Но на улице льет как из ведра!

— Неважно.

Мокрый с головы до ног, Жиль выбрался на Городскую площадь, но так и не вспомнил, где дом Армандины: он был у нее только раз, в день поминовения, когда молодая женщина буквально похитила его у выхода с кладбища. Ему пришлось зажечь несколько спичек, чтобы разглядеть номера на домах. Номер 37 оказался кокетливым новеньким особнячком, на втором этаже которого сквозь розовые гардины пробивался свет.

Едва Жиль нажал на кнопку звонка, как дверь распахнулась, словно гостя заранее высматривали. Из полутьмы прихожей донесся приветливый, чересчур приветливый голос Бабена:

— Входите, месье Мовуазен. Я вас ждал.

На втором этаже через перила перегнулась чья-то фигура в светлом.

— Давайте пальто, шляпу.

Бабен помог Жилю раздеться.

— Дорогу, конечно, знаете? Идемте. Наша приятельница решила не ложиться спать, пока не поздоровается с вами.

В гостиной с ее процеженным сквозь абажуры светом Армандина в соблазнительном дезабилье привстала с кресла навстречу Жилю.

— Вот как вы помните о друзьях, месье Мовуазен! Вы уже забыли, что я — первая, кто принимал вас в Ла-Рошели?

Тепличная атмосфера дома внушала Жилю отвращение. Здесь тоже были приготовлены напитки. Не слушая возражений, его угостили коктейлями.

Затем, перехватив взгляд судовладельца, молодая женщина встала и протянула Жилю холеную руку с кроваво-красными ногтями.

— Оставляю вас вдвоем, господа. Сигары на камине, виски в серванте.

Глаза Бабена смеялись. Как всегда, он курил очень крепкую сигару, опалявшую ему усы. Заложив пальцы за проймы жилета, то расхаживая взад-вперед, то останавливаясь, он иронически поглядывал на посетителя и наконец удовлетворенно бросил жирное:

— Ну-с?

Жиль, губы которого дрогнули, как и всякий раз, когда он усилием воли преодолевал свою робость, ответил:

— Я полагал, что застану здесь всех этих господ.

— Недурно, друг мой, недурно! Так вот, здесьэтих господ нет; более того, можете не сомневаться, что я не собираюсь рассказывать им о нашей встрече. Садитесь.

Жиль не пошевелился.

— Как хотите… Кто сообщил вам новость?

Мовуазен молчал.

— Ладно! Это не имеет значения. К тому же завтра утром я все равно узнаю.

Он опять засмеялся, налил себе выпить и принялся мерить шагами гостиную.

— Опять недруги?

— Не понимаю, что вы имеете в виду.

— А жаль. Вы мальчик неглупый, из вас мог бы получиться толк. Вот уже четыре месяца я наблюдаю за вами, месье Мовуазен. Хотите, я откровенно выскажу вам свое мнение? Так вот, отказываясь прислушаться к советам людей, которых вы почитаете своими врагами, вы обожжете себе крылышки. Я знаю, вам это безразлично. Вы в возрасте, когда кончают самоубийством из-за простого «нет» или даже заурядной интрижки. Беда в одном: кроме вас, пострадают и другие, у которых, быть может, нет желания умирать.

И тут Жиль, напрягшись сверх всякого предела, задал вопрос:

— Вы знаете, кто отравил моего дядю?

Серые глаза судовладельца с любопытством уставились на него.

— Неплохо, неплохо! — повторил Бабен, играя цепочкой от часов.

Затем подошел к двери и распахнул ее. На мгновение Жиль увидел за туалетным столиком полуобнаженную Армандину.

— Прошу прощения, дорогая.

Бабен тщательно притворил дверь и плюхнулся в глубокое кресло, шелковая обивка которого сморщилась под его тяжестью.

— Садитесь, Мовуазен. Ну, кому я сказал? И отмякните немножко, черт побери, иначе у вас нервы лопнут… Так и есть. Очень мило! Передо мной!.. Сигару? Нет? Только сигарету?.. Тем хуже!.. А теперь слушайте и постарайтесь не валять дурака.

VII

В ванной по-прежнему шумела вода и слышался стук флаконов; казалось, в гостиной все еще незримо присутствует розоватое холеное тело, минуту назад мелькнувшее перед Жилем, и в воздухе разлито что-то интимное и жаркое, очень нежное и очень грубое одновременно, нечто такое, что наводит на мысль о плотской любви, для которой и выстроен был особняк. Это ударяло в голову, расслабляя тело в безвольном физическом блаженстве.

Утопая в кресле, слишком для него мягком и настолько низком, что колени оказывались выше лица, Жиль пристально смотрел на курившего перед ним человека.

Как это ради забавы делают иногда дети, он смотрел на Бабена так пристально, что видел лишь его сигару — слабый огонек под белесым пеплом. Потом вокруг этой точки вырисовалось другое лицо: губы толще, чем у судовладельца, нос картошкой, курчавые волосы, низкий лоб — Каренский, импресарио, который тоже не выпускал изо рта сигару; его фигура в сдвинутом на затылок котелке и с вечно заложенными за спину руками была знакома всем театрам Европы.

Именно Каренскому Жиль был обязан первым большим разочарованием в жизни.

Ему едва исполнилось десять. Своего неизменно меланхоличного, улыбающегося отца, который играл на стольких инструментах и делал форменные чудеса с самыми обыденными предметами, он считал одним из замечательнейших людей на свете. О, если бы отец захотел…

Выступали они тогда в Копенгагене: Каренский переезжал из города в город с полной эстрадной программой. Жиль не очень понимал, почему отец так недоволен, что его выпускают первым, сразу после поднятия занавеса.

Он вспомнил ледяные кулисы этого театра, железную лестницу, где чуть не сломал ногу, уборную, которую Мовуазены делили с двумя маленькими танцовщицами-двойняшками, настолько похожими, что их то и дело путали. Он вновь видел Каренского во фраке и котелке (когда тебя зовут Каренским, ты можешь одеваться как тебе заблагорассудится), заполняющего своей тушей узкие коридоры и создающего вокруг атмосферу приниженности и боязни.

Однажды вечером номер Жерара Мовуазена был снят без предупреждения, перед самым выходом. Отец Жиля побледнел.

— Я с ним поговорю! — объявил он.

— Разумно ли это, Жерар?.. В твоем теперешнем состоянии?..

Еще через несколько минут Жиль впервые увидел отца у стойки бара. Мовуазен одну за другой опрокинул несколько рюмок, затем — один ус кверху, другой книзу — проследовал в кабинет Каренского.

На мальчика никто не обратил внимания. Взволнованный, он стоял у облупившейся двери. До него доносились раскаты голосов. Вдруг дверь распахнулась. Отец пятился назад. Каренский почти вплотную наступал на него, изрыгая гнусные ругательства, и, перед тем как с грохотом захлопнуть дверь, выплюнул сигару прямо в лицо Мовуазену.

Отец Жиля стерпел это, не моргнув глазом. Сына, он, к счастью, не заметил. Он поднялся к себе в уборную и упал на стул.

— Ну что?

— Ничего.

В тот вечер Жиль многое понял. Он понял, что бывают люди, которые могут выплюнуть окурок в лицо ближнему, и люди, у которых есть одно право — пятиться и бледнеть…

Теперь Бабен казался ему огромным, сделанным из чего-то более твердого и массивного, чем остальные люди, и Жиль инстинктивно вцепился в подлокотники кресла, словно и ему вот-вот придется пятиться.

Однако слова, полившиеся из-под прокуренных усов судовладельца, оказались совсем не теми, каких ожидал Жиль.

— Знаете ли вы, Мовуазен, что я питаю к вам симпатию? Вы, вероятно, не поверите, но это так. Я каждый день наблюдаю, как вы проходите мимо. Мне известен почти каждый ваш шаг. С каждым днем вы все больше напрягаете силы, чтобы устоять в борьбе с окружающим и разобраться в том, что вам непонятно. Вам страшно, но вы все равно не отступаете… Жизнь — странная штука. Вот у меня сын. О дочерях я не говорю — это пошлые дуры. Как их мать… Но сын-то по крайней мере должен бы походить на меня. А он — тряпка, баба и прожигает жизнь в Париже в кругу молодых дегенератов. Вы же целых три месяца, всегда один, пытаетесь стать мужчиной… Но поймите, Мовуазен, вы — сын своего отца, а не своего дяди. Вам ясно, что это значит? Когда я вижу вас на улице, мне больно. Вот почему я посоветовал вам прийти сюда. Я хочу сказать, что задача вам не по плечу, что вас неизбежно сотрут в порошок…

Временами внимание Жиля притуплялось. Слова он слышал, но они утрачивали всякий смысл, и собеседнику, восседавшему перед ним с потухшей сигарой в зубах, приходилось трогать его за колено, чтобы вернуть к действительности.

— Взгляните на меня: перед вами приблизительный портрет вашего дяди. Он дебютировал в качестве шофера. Я начал с того, что разгружал суда. Мы из другого теста, нежели маменькины сынки, — иначе бы нам не стать, чем мы стали, понятно? Ваш дядя был гадина еще почище, чем я. Вот почему он так быстро заставил трепетать перед ним людей с положением, крупных буржуа — Плантелей, Пену-Рато и прочих, кто богат уже не в первом поколении. Им пришлось терпеть его, потому что он был сильней их, больнее кусался. Пока Мовуазен был жив, они притворялись, будто считают его своим, как притворяются сейчас, считая своим меня. Но стоит мне завтра околеть… И вот приплываете вы, девятнадцатилетний мальчик, длинный, в трауре, с глазами, которые силятся все понять, с перенапряженными нервами и болезненной восприимчивостью… Поверьте, вы из другой породы. Вы — овца, а не волк. Что бы вы ни предприняли, вас подловят, Мовуазен, уже подловили. Повторяю, я так настойчив лишь потому, что вы мне симпатичны. Неважно, кем убит ваш дядя — вашею теткой Колеттой или кем-нибудь другим…

— Не ею! — вставил Жиль.

— Вполне возможно. Однако результат остается прежним: осудят Колетту или оправдают, твердыня Мовуазенов поколеблена. Те, кто ненавидели Мовуазена — а его ненавидели все, — кинутся теперь на вас. Чего вы добиваетесь? Занять место дяди в деловой жизни города? Заставить плясать под свою дудку людей вроде Плантеля, меня, сенатора и прочих? Да вы же правил игры — и то не знаете! Ничего вы не знаете! И еще выбрали себе в наставники своего тестя, этого честного работягу, который всю жизнь был блеющей овцой и останется ею до смерти.

Лицо Бабена осветилось почти доброй улыбкой. Судовладелец поднялся.

— Послушайте моего совета, молодой человек. Пойдите к Плантелю. Или напишите, если вам так легче. Скажите ему, что вы с женой намерены попутешествовать и просите его сохранить за собой руководство вашими делами. Это наивернейший способ спасти вашу тетку, если, разумеется, ее еще можно спасти. Я не знаю, что произошло. Может быть, все это лишь случайности. Случайность, что бедная сумасшедшая мадам Соваже отравилась, чтобы отомстить мужу. Случайность, что ее смерть слишком поторопились использовать как оружие против вас.

— Что вы хотите сказать?

— Ничего. Взбаламучивая тину, никогда не угадаешь, что выплывет на поверхность. Не сомневаюсь, что кое-кто из моих знакомых сегодня малость струхнул. Одно отравление сослужило им службу. Второе, да еще обнаруженное по неизвестно чьему доносу, придает делу такой неожиданный размах, что трудно сказать, чем это кончится. Но поскольку — справедливо или нет — общественное мнение обвиняет вашу тетку, ей, вероятно, за все и расплачиваться. Не ищите в моих словах тайного смысла. Синдикат, потому что он действительно существует, боялся вашего дяди. Синдикат почувствовал себя успокоенным, когда девятнадцатилетний мальчик высадился в Ла-Рошели и вступил в права наследования. Я только посмеивался, глядя, как эти господа обхаживают вас, и готов был аплодировать вам, когда вы обманули их надежды. Сегодня положение осложнилось. Октав Мовуазен кем-то убит, и даю вам слово Бабена — мне об этом известно не больше, чем вам. Только помните: игра пошла крупная. Когда в кафе вспыхивает драка, невозможно угадать, куда полетят столы и стулья; поэтому женщин и детей отводят в сторону.

— Вы имеете в виду мою тетку?

— И ее, и вас, и вашу крошку жену. Стоит ли упрямиться, мой маленький Жиль? Вы ничего не знаете и не узнаете — даже того, откуда сыплются удары. Ваш дядя — и тот не подозревал, что его отравляют. Просветить нас на этот счет может лишь содержимое сейфа… Это все. Поступайте как знаете. А сейчас отправляйтесь к жене — она вас ждет — и хорошенько подумайте.

Не обращая больше внимания на собеседника. Бабен подошел к двери и распахнул ее. Жиль увидел ночник под абажуром цвета сомон, широкую, всю шелковистую кровать, обнаженную руку и склоненное над книгой лицо Армандины.

— Уже легли? Наш юный друг хочет попрощаться с вами. Входите, Мовуазен.

Жиль вышел из особняка в таком смятении, что проскочил улицу Журдана, и лишь потом вспомнил, что Алиса ждет его у родителей. Ему пришлось повернуть обратно. Перед ним, как живой, стоял отец, он видел его, бледного от унижения и бессильного бешенства в тот день, когда импресарио выплюнул ему в лицо сигару. И, шагая под дождем, он сжал кулаки и крикнул:

— Я не сдамся!

Лепары ожидали Жиля в столовой.

— Что он сказал? — осведомилась его жена, доедая птифуры.

— Ничего нового. Завтра увидимся, папа. А сейчас нам пора домой.

В этот вечер город, через который они прошли, прижавшись друг к другу, раскрылся Жилю с новой стороны. Эти маленькие домики, целые кварталы маленьких, почти неотличимых друг от друга домиков… В одном недавно перекрасили окна и двери. Перед другим палисадник чуть побольше, чем обычно. Кое-где виднеются балконы. Вот в том есть гостиная, а в этом нет…

Здесь живут люди, среди которых они с Алисой толкались в темном кинозале и которые потом, принаряженные и довольные собой, пили аперитив в «Кафе де ла Пе»…

Овцы, как цинично выразился Бабен.

Там и сям высятся особняки, твердыни семей, издавна богатых и влиятельных…

И наконец, здесь же обитают люди, подобные Октаву Мовуазену и Раулю Бабену, взбесившиеся овцы, выходцы из низов, которые дерзнули пойти на штурм твердынь и которым нехотя уступили местечко наверху.

— Как выглядит эта женщина? — на ходу поинтересовалась Алиса.

— Какая женщина?

— Армандина. Говорят, она первая красавица Ла-Рошели. Я видела ее всего один раз, и то мельком. Она одевается в Париже и…

Когда они подошли к особняку на набережной Урсулинок, Жиль отметил про себя, что в бывшей дядиной спальне горит свет. Это, наверно, тетка с тревогой ждет их возвращения.

Ему не терпелось увидеть ее, оказаться рядом с нею. Сейчас именно она в наибольшей опасности. Завтра ее, несомненно, вызовут к следователю, и кто знает, выйдет ли она оттуда свободной.

— Ты не собираешься лечь?

— Мне надо сказать два слова Колетте.

— Не задерживайся. Я совсем засыпаю.

Жиль взлетел по лестнице и, задыхаясь, вбежал в спальню Октава Мовуазена. Колетта, сидевшая в старом кресле, медленно повернула голову.

— Дело плохо, так ведь, Жиль?

— Кто вам сказал?

— Я допыталась у мадам Ренке. Сначала она изворачивалась, потом все выложила… Я была уверена, что вы зайдете.

— Да, я хотел вас видеть.

— Ваша жена, без сомнения, ждет вас, Жиль… Я пришла сюда, чтобы попробовать новые комбинации, но сейф по-прежнему не открывается.

Они уже давно составили список слов из четырех букв и перепробовали их, но безуспешно.

— Вам тоже нужно лечь, тетя.

Странное дело! Пока Жиль поднимался по лестнице, ему казалось, что он должен многое сказать тетке; но теперь, стоя перед ней, он не знал, о чем говорить. Его вновь охватил глухой страх, безотчетная тревога. Ему хотелось и уйти и остаться.

— Да, я, пожалуй, лягу, — вздохнула она, вставая. — Завтра день у меня будет нелегкий, правда?

Колетта старалась показать, что не теряет мужества. Улыбкой поблагодарила Жиля за его заботливость.

— Когда же все это кончится? — тем не менее прибавила она, покачав головой. — Почему они все против меня? Что я им сделала?

Голос у нее срывался. Она напрягала последние силы, чтобы не поддаться слабости раньше, чем уйдет к себе и останется одна.

Когда Колетта вышла из комнаты, Жиль машинально выключил свет, притворил дверь, и они очутились в длинном узком коридоре, где тускло горела одна-единственная лампочка. Они шли вдоль стены, невольно касаясь друг друга. Так они поднялись к ней. Теперь им оставалось только обменяться рукопожатием и проститься, но они все стояли, растерянно и нерешительно поглядывая друг на друга.

Колетта первая протянула ему свою маленькую руку. Губы ее раскрылись, собираясь произнести: «Спокойной ночи, Жиль!..»

Но язык ей не повиновался. На ресницах, блеснув в слабом свете лампы, набухли две слезы.

— Колетта!

Внезапно Жиль схватил тетку за плечи. Она была такая маленькая, такая легкая. Он почувствовал, как его затопляет волна безмерной нежности, безмерное желание утешить ее и…

Мокрое пальто сковывало его движения. Он выронил шляпу, которую держал в руке.

— Колетта! Не надо!..

Жиль не в силах был видеть ее такой одинокой, такой затерянной в этом безжалостном мире, который описал ему Бабен. Пальцы его судорожно стиснули ее плечи. Он безотчетно привлек тетку к себе, прижал к груди, ощутил щекой ее волосы.

Щека, прижавшаяся к его щеке, завитки волос, слеза, трепещущее тело какое нежное, какое теплое ощущение!..

Вдруг Колетта слегка повернула лицо, желая то ли взглянуть на Жиля, то ли что-то сказать, и губы их встретились. Жиль закрыл глаза и, сам не понимая, что делает, долгим поцелуем прижался к ее губам, вдохнул ее дыхание; потом резко оттолкнул тетку и в смятении ринулся вниз.

— Это ты, Жиль?

Алиса, которая уже легла, услышала, как в гостиной отворилась и захлопнулась дверь. Удивленная отсутствием мужа она ждала его, напрягая слух.

— Жиль!..

Наконец, забеспокоившись, она нехотя встала, босиком подошла к двери, распахнула ее. Гостиная была погружена во тьму. Алисе стало страшно.

Она нервно щелкнула выключателем и чуть не подскочила от изумления: в одном из кресел, вытянув ноги, сидел Жиль. Пальто он не снял. Волосы, которые он растрепал, схватившись руками за голову, падали ему на лицо.

— Что ты делаешь в темноте?

— Ничего. Думаю. Извини, пожалуйста.

— Ложись скорей. Я замерзла.

И послушно, без всякого выражения на лице он последовал за нею.

Часть третья Поездка в Руайан

I

Будильник был заведен на шесть утра, и когда он зазвонил, между полосками ставень еще не забелел свет. Услышав, что Жиль встает, Алиса пошевелилась и машинально протянула руку, словно для того, чтобы удержать, как делала это сквозь сон, если муж двигался.

— Что ты?..

— Ничего, дорогая, спи.

Он укрыл ее одеялом и прошел в ванную. Пока Жиль одевался, прислуга Марта спустилась в кухню, и он услышал, как она мелет кофе и разводит огонь.

Около четверти седьмого Жиль, как обычно, появился на кухне.

— Не беспокойтесь, Марта…

Он взял в шкафу чашку, налил себе кофе, и в этот момент раздался негромкий стук во входную дверь.

— Передайте мадам, что я вернусь не раньше двенадцати.

Жиль спустился вниз, снял дверную цепочку, отодвинул засов, вышел на улицу навстречу уже занимавшемуся рассвету и увидел Поля Ренке, который топтался на месте, чтобы согреться. Свежий воздух, пощипывавший нос и кончики пальцев, казался особенно резким, как это всегда бывает «в день, когда мы встаем слишком рано».

— Начнем, если вы не против, — предложил Поль Ренке, поздоровавшись с Жилем.

Механики только что выпустили на линию первый грузовик, и под сводами бывшей церкви стоял рев с трудом запускаемых моторов.

— Так вот, он приходил, становился у ворот, закладывал руки за спину и молчал. Зимой он носил толстое черное пальто, то самое, что изъял вчера комиссар, летом — темно-синий пиджак, несколько великоватый и широкий, который он не застегивал, так что был виден жилет…

— Насколько я понимаю, к этому часу являются только механики?

— О нет! По утрам ворота всегда отпирал Пуано. Не забывайте, что именно сейчас идет заправка горючим и маслом, и если кто-нибудь из водителей захочет погреть руки на…

В эту минуту Жиль заметил выходившего из гаража Эспри Лепара, который удивленно воззрился на молодого человека.

— Вы никогда не говорили мне, что приходите сюда к шести утра.

— Но я же заменяю месье Пуано.

— А я еще задерживал вас допоздна!..

— Пустяки!

У оптового виноторговца открылись ставни. На другой стороне канала служанки выставляли помойные бачки на край тротуара.

Ренке вытащил из кармана большие серебряные часы-луковицу и махнул Жилю рукой. Это означало, что им пора — пора идти в порт, как когда-то, в этот же час, туда ежедневно направлялся Октав Мовуазен.

Пять дней назад, когда Колетту вызвали к следователю, Жиль попросил Ренке встретиться с ним еще раз в гостиной у тестя. Свидание состоялось утром, часов в десять. Мадам Лепар, повязав голову косынкой, занималась уборкой: на подоконниках второго этажа проветривались матрацы.

Жиль долго обдумывал шаг, на который отважился: этот шаг был самым трудным в его жизни.

— Присаживайтесь, месье Ренке, и, ради бога, не обижайтесь на меня, что бы вам ни пришлось услышать. От вашей сестры я знаю, что вы недовольны своим положением в полиции. Знаю, что комиссар вас не любит и что вы давно потеряли надежду на повышение. Знаю, наконец, что вы мечтаете об отставке, которую получите только через три года…

Жиль едва осмеливался смотреть в лицо этому честному, совестливому человеку, не сводившему с него широко раскрытых глаз.

— Вот я и подумал, месье Ренке, не согласитесь ли вы подать в отставку чуть пораньше и поступить на службу ко мне. В обстановке вы разбираетесь лучше, чем я. У меня нет никого, кому можно было бы довериться, и город я знаю плохо. Правда, у меня была мысль пригласить частного сыщика из Парижа, но у него меньше шансов на успех, нежели у вас, а у меня нет никакой гарантии, что он окажется честен…

Но самое трудное было впереди.

— Я расспросил мадам Ренке. Она сообщила мне, какое у вас жалованье и какая будет пенсия через три года. Я сделал подсчет и полагаю, что если предложу вам двести тысяч франков…

К изумлению Жиля, Ренке не подскочил на стуле, а лишь покачал головой.

— Для меня это не новость, месье Жиль. Буду с вами откровенен. Вчера поздно вечером ко мне зашла сестра и все мне рассказала, только что не назвала сумму. Меня смущает одно: не будут ли мне вставлять палки в колеса. С другой стороны, мне очень хочется помочь бедной мадам Колетте: ей предстоит борьба с сильным противником. Словом, я согласен, месье Жиль, только вот сумма чересчур велика. Понимаете, это будет выглядеть так, словно я продался.

В тот же вечер, не дожидаясь официальной отставки, Ренке испросил отпуск и наутро явился в кабинет, который Жиль устроил себе на третьем этаже особняка, напротив окон тетки.

С тех пор Ренке целыми днями сновал по городу, ведя расследование независимо от полиции.

Последняя нагрянула на набережную Урсулинок и обшарила весь особняк. Теперь прохожие уже не давали себе труда скрывать любопытство: они останавливались прямо посреди улицы и глазели на дом, где совершилось убийство.

Что касается Колетты, то она, целых три раза побывав во Дворце правосудия, сохраняла, несмотря на свое лихорадочное состояние, неожиданное хладнокровие. Вот только за столом их разговоры с Жилем почти прекратились. Тетка и племянник избегали смотреть друг на друга и порою, прощаясь перед сном, даже не обменивались рукопожатием.

— По-моему, ты с ней не слишком любезен, Жиль, — заметила как-то Алиса.

Что мог он ответить жене?

— Иногда кажется, что ты тоже ее подозреваешь.

— Клянусь, Алиса, нет!

— Тогда я ничего не понимаю. Как раз в тот момент, когда ей особенно нужна поддержка… К столу она выходит в самую последнюю минуту и всякий раз отыскивает предлог, чтобы уйти сразу же после еды… Ренке что-нибудь раскопал?

— Еще нет.

— Ты считаешь, что они решатся забрать Колетту?

Покамест, во всяком случае, ее не арестовали. Зато полиция изъяла личные вещи Октава Мовуазена и все бумаги, хранившиеся в бюро с цилиндрической крышкой. Вокруг особняка и гаража постоянно шныряли агенты, и накануне мадам Ренке была в свой черед вызвана к следователю.

В это утро Жиль и Ренке решили по мере возможности воспроизвести день Октава Мовуазена.

По заключению экспертов, последний был отравлен постепенно возраставшими дозами мышьяка в течение нескольких недель.

С другой стороны, врач, лечивший Мовуазена, показал, что покойный страдал болезнью сердца. Вот почему он всегда носил в левом кармане жилета круглую картонную коробочку с пилюлями, в состав которых входил дигиталин. Однако аптекарь Боке с угла площади Ла Кай, изготовлявший эти пилюли, утверждал, что никогда не добавлял в них ни грана мышьяка.

— Как видите, месье Жиль, мы с точностью до минуты следуем распорядку дня вашего дяди. Выяснить, каков был этот распорядок, оказалось нетрудно. Во-первых, потому, что Октава Мовуазена все знали и все с ним здоровались. Во-вторых, потому, что он никогда ничего не менял в своем, так сказать, образе жизни. Для пущей точности мне следовало бы зайти в гараж, заглянуть в застекленную конторку и просмотреть вчерашние счета. Выговоров он никому не делал, но если что-то ему не нравилось, вытаскивал из кармана толстый красный карандаш и писал несколько слов, редко больше. И каждый до смерти боялся обнаружить у себя на столе его записку…

Большинство траулеров вернулось в порт еще ночью, но несколько моторных к парусных баркасов еще тянулись вереницей между двумя башнями, направляясь к причалу вблизи маленького кафе Жажа.

— В этот час ваш дядя выкуривал первую трубку…

Парикмахер, подметавший салон, дверь которого была распахнута, проводил их взглядом.

— Смотрите-ка, с вами не здороваются! А вот с Октавом Мовуазеном здоровались все, хотя и знали, что он не ответит. Разве что буркнет нечто невнятное.

И молодой длинноногий Жиль пошел тяжелым медленным шагом, как Октав Мовуазен во время утренней прогулки.

На улицах еще было безлюдно, но около рынка уже царило оживление: туда один за другим подъезжали грузовички рыботорговцев. Жажа, упершись руками в бедра, во весь голос переговаривалась с экипажем только что причалившего судна, палуба которого была заставлена корзинами с рыбой.

— А, вот и ты! — вскричала она, завидев Жиля. — Что ты тут делаешь в такую рань? Кофе-то хоть пил? Зайди, пропусти стаканчик — ты же посинел от холода.

Она затащила его к себе. За мраморными столиками замаривали червячка кумушки с рыбного рынка, ожидавшие, когда зазвонит колокол.

— Иди-ка сюда. Я тебе кое-что покажу.

Жажа увела Жиля в кухню.

— Правда, что ты взял этого к себе на службу? Ренке остался ждать у входа в кафе.

— Не знаю, правильно ли ты поступил. В общем-то я не люблю шпиков. Не говорю уж о том, что ходят слухи, будто его сестрица… Послушай, сынок. Это, конечно, не мое дело. Но я вижу, как ты бродишь тут, тощий, словно бездомный кот, и у меня сердце разрывается, когда я слышу, что болтают. Говорят, эта Ренке долго жила со своим хозяином в надежде, что он не забудет ее в завещании. Уверяют, что она вполне могла подмешать ему кой-чего в кофе. Делай как знаешь, но будь хотя бы настороже… Чем тебя угостить? Рюмочку? Нет-нет, выпьешь! Чокнись с Жажа!

Она без разговоров налила ему рюмку.

— А теперь беги. У меня дел по горло. — И крикнула в зал: — Иду, иду, детки! Не ворчите!..

Жиль и Ренке проталкивались через кишевшую на рынке толпу, перешагивая через окровавленных акул и скатов, шлепая по кучам потрохов. Люди оборачивались и глядели им вслед. С особенным любопытством смотрели они на Мовуазена-племянника. Подумать только, такой молодой! И все же кумушки отнюдь не выражали симпатии к нему.

Рыбаки волокли тяжелые корзины с рыбой и расставляли их на каменных столах.

— С товаром остается хозяин баркаса, — пояснил Ренке. — Он обязательно присутствует при распродаже, а матросы, вымыв судно, отправляются к Жажа или в другой бар, чтобы пропустить стаканчик… На вашего дядю эти люди смотрели еще враждебнее, чем на вас.

Жиль знал почему. С помощью тестя он составил почти полный перечень капиталовложений Октава Мовуазена.

Некоторые открытия не удивили его. Мовуазен, например, владел сорока процентами акций фирмы «Басс и Плантель»; доля его в «Рыбных промыслах Бабена» выражалась примерно такой же цифрой. Несколько раз принудив Жерардину нотариально признать свой долг, он сделался практически безраздельным хозяином торгового дома Элуа. Неожиданностью для Жиля оказалось то, что в таком же положении находились другие предприятия, например гараж на Рошфорском шоссе, многие бензоколонки, одна электростанция и склад минеральных удобрений. Точно так же дело обстояло и с небольшим местным банком Уврара на улице Дюпати.

Обладатель нескольких десятков миллионов, Мовуазен не брезговал, однако, и делами помельче: он был совладельцем значительной части рыбачьих баркасов, так что неуклюжие их хозяева в синих свитерах являлись, по существу, простыми его служащими.

— Зачем он ходил сюда? — спросил Жиль, которому становилось все больше не по себе под провожавшими их взглядами.

— Чтобы смотреть. Только смотрел он по-особенному. В гараже разом замечал малейшую неполадку. Здесь с одного взгляда определял, хорош ли улов и по какой цене пойдет треска или рыба соль. Попробовал бы после этого какой-нибудь хозяин баркаса или рыботорговец надуть его!..

В тот момент, когда они огибали один из каменных столов, отчаянно зазвонил колокол. Началась распродажа, толпа сгрудилась вокруг аукционщика.

— Идемте. Дольше вашему дяде незачем было смотреть.

Они снова прошли по набережным до Большой часовой башни, нырнули под нее и заглянули в лавочку на углу, торговавшую табаком и газетами.

— В это время здесь продают только местные газеты. Ваш дядя брал «Птит Жиронд», «Франс де Бордо» и «Уэст-Эклер».

Старая торговка в черном так пристально уставилась на Жиля, что забыла дать сдачи.

— Восемь утра. Открываются магазины. Парикмахер с улицы Дю Пале снимает с окон ставни… Ваш дядя заходил, оставлял шляпу на вешалке и со вздохом удовлетворения располагался в кресле. Во время бритья парикмахер непрерывно болтал, но Мовуазен не разжимал губ.

Одни и те же повторяющиеся, как припев, слова: «Октав Мовуазен молчал… Октав Мовуазен слушал, не разжимая губ…»

Куда бы и в какое время дня они ни заглядывали, повсюду им попадались его следы, но это были следы отшельника.

Это казалось сущим бредом. Как мог человек провести всю жизнь в таком абсолютном одиночестве? Неужели он никогда не испытывал потребности в разрядке, в общении с себе подобными?

Даже в Ниёль, в дом кузины, где он родился, Мовуазен ездил не для того, чтобы узнать, как живут родственники, или поговорить с ними. Колетта рассказывала: он тяжело опускался в кресло у камина и неподвижно сидел, пока его двоюродная сестра чистила овощи или прибиралась.

Девять утра. Банк Уврара. Узкое помещение, разделенное надвое балюстрадой из светлого дуба. Объявления о выпуске ценных бумаг. Две машинистки, и в кабинете, дверь которого распахнута, сам Жорж Уврар, маленький лысый попрыгунчик с боязливым взглядом.

— Я думаю, нам нет смысла еще раз выспрашивать его, — вполголоса бросил Ренке. — У меня с ним был долгий разговор. Мовуазен появлялся одновременно со служащими. Шляпы не снимал. Он вообще никогда не обнажал головы, словно считал это унизительным для человека, чья фамилия Мовуазен. Он распахивал дверцу, проходил за балюстраду и склонялся над почтой, которую начинали разбирать. Потом садился в кресло Урвара, почтительно остававшегося стоять, и пробегал телеграфные сообщения о курсе бумаг на иностранных биржах. Иногда все тем же толстым красным карандашом набрасывал приказ…

Неужели пройдет целый день, а они так и не обнаружат ни одного человеческого порыва, ни одного перебоя в ритме этой неумолимой машины?

Жиль не посмел поинтересоваться у тетки, как она познакомилась с Октавом Мовуазеном. Вопросы на этот счет задавал ей Ренке, и она ответила с полной откровенностью.

К тому времени ее мать уже стала полным инвалидом. Восемнадцатилетняя Колетта служила билетершей в кинотеатре «Олимпия», что на Плас д'Арм. Одевалась она с ног до головы в черное, и это подчеркивало хрупкость ее фигурки под белокурой шапкой мягких волос.

Каждую неделю, по пятницам, когда в кино меньше всего зрителей, Мовуазен входил в зал после начала сеанса. Билетерши группкой стояли у входа с электрическими фонариками в руках.

Мовуазена отводили в ложу. Иногда он переходил в атаку немедленно. Брал билетершу за рукав и шептал:

— Останьтесь.

Иногда выжидал, потом приоткрывал дверь ложи, делал знак…

Вот и все, что было известно о его сексуальной жизни. Правда, успех сопутствовал ему не всегда. От Колетты, например, он ничего не добился, хотя возобновлял свои попытки в течение нескольких недель.

Однажды утром в домике на улице Эвеко раздался звонок. Это был один из служащих Мовуазена. Открыла ему Колетта, занимавшаяся уборкой.

— Здесь живет блондинка-билетерша из «Олимпии»?

— Да, месье. А что?

— Ничего. Благодарю вас.

Так Мовуазен узнал адрес Колетты. Узнал он и время, когда она уходит на работу.

Теперь он поджидал ее на улице, тяжелый, невозмутимый. Это тянулось еще несколько недель. Тем временем Мовуазен сумел купить дом, где Колетта с матерью были всего лишь квартирантками.

— Если бы вы были полюбезней…

В тот вечер, когда он, прижав ее к каким-то воротам, сделал это предложение, она убежала. Месяц спустя он попросил ее выйти за него замуж.

— Я не знала, что делать, — призналась Колетта Полю Ренке. — Он мог согнать нас с квартиры. В его власти было выставить меня из кинотеатра и помешать мне найти другое место…

Мовуазен ничего не изменил ради нее ни в особняке на набережной Урсулинок, ни в своем образе жизни. Она спала в большой супружеской кровати, рядом с толстым, одышливым человеком. В шесть утра слышала, как он встает и совершает туалет. Видела его только за едой.

Однажды зимой Колетта подхватила тиф, и Мовуазен, смертельно боявшийся заразиться, переселил ее в одну из комнат правого флигеля, которую она занимает до сих пор.

К ней пригласили доктора Соваже. Много недель подряд он навещал ее дважды в день, а когда она пошла на поправку, родилась их большая любовь.

Вспоминал ли Мовуазен о жене, к которой даже не заглядывал из боязни заразиться?

Призадумался он лишь два месяца спустя. Однажды, тяжело ступая и задевая плечами за стены коридора, он проследовал в правый флигель. Услышав взрывы смеха, он нахмурился, а когда распахнул дверь, увидел перед собой счастливых молодых любовников.

— С тех пор он ни разу не заговорил со мной. Он потребовал, чтобы я ела за одним столом с ним. Каждый месяц я находила на своей салфетке конверт с тысячью франков пенсии, которую, женившись на мне, он назначил моей матери…

Одним словом, брак тоже не вывел Мовуазена из его одиночества.

— Я никогда не знала, о чем он думает, — добавила Колетта. — Вначале я полагала, что он просто скуп, но затем поняла, что это нечто более страшное…

Нечто более страшное!..

Утро было ясное. Жиль шел с Ренке по улице Дюпати к Почтовой площади, и солнце играло на древних камнях ратуши.

В этот час, еще не омраченный дневными трудами и заботами, город казался веселым и радостным. Молодые служанки, не жалея воды, намывали окна квартир и каменные плиты парадных, и за распахнутыми навстречу солнцу рамами угадывалась интимность спален, еще теплых после ночи.

Вот так же своим ровным шагом шел куда-то Мовуазен…

— Сюда, месье Жиль. Сейчас половина десятого. Ваш дядя садился вот здесь, а зимой заходил в кафе и занимал угловой столик…

Маленькую терраску кафе «У почтамта» окаймляли подстриженные самшиты в зеленых ящиках. Хозяин, еще не умытый и не причесанный, бросил чистить кофеварку и поспешил к дверям. Посреди площади, на цоколе из белого камня, мелодраматически высилась статуя мэра Гиттона в мушкетерской шляпе с пером.

— Что прикажете, месье?

— По стакану белого вина.

Из соседних учреждений доносилось стрекотание пишущих машинок. На втором этаже почтамта, где центральный переговорный пункт, заливались телефонные звонки. Какой-то мужчина, без пиджака, судя по сантиметру на шее — портной, вышел подышать утренним воздухом.

— Так вот, здесь он пробегал три свои газеты и выпивал стакан белого. Он-то добавлял в него «виши», но я подумал, что вам это придется не по вкусу…

Обстановка, атмосфера, шумная городская жизнь — все располагало к оптимизму, но Октав Мовуазен не улыбался, никогда не улыбался. Рабочие в голубых комбинезонах, взваливая мешки на плечо, разгружали машину со льдом.

— Прочтите надпись на грузовике, — негромко посоветовал Ренке.

«Океанские холодильники».

Шестьдесят процентов акций. Еще одно предприятие, где дядя Жиля был почти безраздельным хозяином.

И Жиль почувствовал, что начинает понимать. Все эти люди, отправлявшиеся делать свою работу, видели только внешнюю сторону вещей — гладкие голубоватые глыбы льда, грузовики, неторопливо катящие по неровной мостовой…

Октав Мовуазен, где бы он ни находился, всегда оставался в центре событий. Он знал, что в эту самую минуту Уврар говорит по телефону с Парижем и клерк записывает для маклера биржевые приказы, которые он, Мовуазен, несколькими минутами раньше нацарапал своим толстым красным карандашом.

Сорок грузовиков Мовуазена циркулировали по дорогам департамента, и на всех перекрестках их ожидали люди, и у каждого почтового отделения водители сбрасывали почтарям мешки с корреспонденцией.

Когда одетый с иголочки Плантель торжественно водворялся в своем кабинете красного дерева, там мысленно присутствовал и Мовуазен, уже знавший, какие траулеры вернулись ночью в порт, уже прикинувший на клочке бумаги, велик ли улов трески…

Вагоны вот-вот уйдут… Рабочие и служащие наспех перекусывали, сдавали смену, возвращались домой, спешили на работу, беспокойно поглядывая на уличные часы…

Мовуазен одиноко сидел на залитой солнцем терраске, потом швырял на столик монету, расплачивался за выпитое и ровно в десять уходил.

Его знал каждый. Он внушал страх даже тем, кто не работал на него. При встрече с ним люди боязливо приподнимали шляпу, хотя заранее были уверены, что услышат в ответ лишь невнятное бурчание.

— Мовуазен прошел?

— Прошел…

Тем же размеренным шагом он возвращался к причалам. У холодильников в рыболовной и грузовой гавани был в это время час пик. Там рыбу не выставляли на каменные столы, а с утра до вечера перекладывали льдом, заколачивали в ящики, грузили в вагоны, отправляли целыми поездами.

Мовуазен знал, над каким бухгалтером или начальником службы ему следует наклониться, чтобы с одного взгляда схватить точные цифры. Он наперед знал, что за товар доставит из Ливерпуля или Bepена то или иное судно, где он будет выгружен, продан и какую даст прибыль.

Так, изо дня в день, пребывали в зависимости от него сотни рабочих и служащих. Два десятка важных, импозантных особ вроде Плантеля с трепетом следили за каждым движением его красного карандаша. Весь город сталкивался с ним на улицах…

Так тянулось долго, почти двадцать лет, пока в этой толпе не нашелся человек, посмевший принять решение и убрать Мовуазена.

Кто-то во время этих ежедневных странствий, в момент, когда Мовуазен пил или ел, — потому что попотчевать его мышьяком в чистом виде было просто немыслимо, — напряг нервы и за несколько недель медленно отравил его.

День Октава Мовуазена начинался в кухне на набережной Урсулинок, где мадам Ренке приготовляла ему утренний кофе, который он сам наливал себе в чашку с красными и синими цветочками.

День его кончался на той же самой набережной Урсулинок, где он перед сном со вздохом удовлетворения подсаживался к бюро с цилиндрической крышкой.

Все остальное время след его шел через бывшую церковь и рыбный рынок, через парикмахерскую к банку Уврара, через кафе «У почтамта» к…

Ренке не выказывал никаких признаков усталости или отвращения вероятно, потому, что был невосприимчив к эмоциональной стороне этой странной погони за смертью.

А вот Жиль иногда замедлял шаг и закрывал глаза, чтобы не видеть, как вибрирует солнечный свет над портом, не слышать звонких голосов и смеха многоцветной толпы; чтобы наперекор всему отвлечься и выбросить из головы синие и зеленые суда, белые и коричневые паруса, отблески на воде, босоногого мальчишку с удочкой, резкий запах вина на набережной Урсулинок у выложенных штабелями бочонков, рыбную вонь в гавани для моторных траулеров — все, вплоть до воздуха, в котором чувствуешь движение каждой его молекулы и у которого своя жизнь, свой ритм, температура, аромат.

Жиля подмывало остановиться, жестом отогнать от себя этот коренастый бесчувственный призрак, за которым они гнались, широко раскрыть глаза, наполнить их впечатлениями, вздохнуть полной грудью, ответить смехом на смех прохожих, — словом, вновь начать жить…

— Одиннадцать утра, — все так же невозмутимо констатировал Ренке, поглаживая свою серебряную луковицу. — Теперь мы отправляемся в «Лотарингский бар». Месье Бабен уже целый час сидит на своем месте и наблюдает за нами в просвет между занавесками.

II

Вся светлая в светлой от солнца гостиной, где единственным темным пятном была копна ее волос, она, как девочка, вприпрыжку побежала навстречу вернувшемуся Жилю.

Разве он нахмурился? Впрочем, замешательство, в которое его привело бившее в глаза солнце, могло навести и на такую мысль. Поэтому Алиса, скорчив рожицу, взмолилась:

— Не брани меня, Жиль. Она не вернется к завтраку…

Алиса опять была почти нагой — в пеньюаре, который так не нравился Жилю, хотя он не говорил об этом. Слишком плотный, гладкий, текучий шелк, при малейшем движении облегавший тело, напоминал ему двусмысленную атмосферу будуара Армандины, а лебяжья опушка придавала этому одеянию какую-то поддельную величавость.

— Ты сердишься?

Нет. Просто немножко удивлен. Чуточку растерян. Он только что расстался с меланхоличным Ренке. Поднимаясь по лестнице, перебирал свои невеселые мысли. Он не мог так сразу поддаться игривому настроению жены, которая, стащив с мужа пальто и шляпу, приподнялась на цыпочки и чмокнула его в губы, а теперь, с блестящими глазами и оживленным лицом, льнула к нему.

С первых же дней Алиса взяла привычку чуть ли не до вечера оставаться в дезабилье и выходить в таком виде к столу. Жиль ни разу не сделал ей замечания. Но она, вероятно, все же перехватила взгляд мужа, когда он переводил его с нее на тетку, неизменно одетую в черное.

Как бы то ни было, теперь Алиса одевалась перед едой и даже демонстрировала в столовой известную буржуазную чопорность.

— Она не вернется к завтраку…

Расспрашивать Жиль не решился. Он вообще не произносил больше имени Колетты, словно опасался выдать себя.

— Да ты не бойся — ее не арестовали. Она позвонила, что задержится у своего адвоката по крайней мере до часа и позавтракает у матери, чтобы не ломать нам день.

Алиса оглушала Жиля своими движениями, улыбками, всем непринужденным стремительным весельем, переполнявшим ее в это утро.

— Тебе скучно завтракать вдвоем со мной?

— Ну что ты!

— Нет, я знаю. Не спорь! Ты же немножко неравнодушен к Колетте, правда?

Алиса потащила его к роялю, на котором были разложены какие-то шелковые ткани.

— Я так скучала все утро, что позвонила в «Самаритен» — пусть пришлют образчики для новых занавесей. Позже посмотрим…

На столе, друг против друга, всего два прибора И пурпурное пятно — великолепный омар.

— Я воспользовалась случаем и заказала на завтрак то. что нравится мне…

А нравилось ей, равно как в одежде и тканях, все пряное, острое или дорогостоящее, такое, о чем она издавна мечтала.

Внезапно игривость Алисы сменилась серьезностью, хотя, разумеется, ненадолго.

Она проверила, закрыта ли дверь на кухню.

— Знаешь, о чем я думала утром?.. Конечно, тебе, может быть, не понравится, что я суюсь в эти дела… Я спрашивала себя, уж не мадам ли Ренке… Эта женщина немножко пугает меня, и я вполне могу представить, как она подсыпает яд в суп или кофе… Кстати, ты сказал, что днем тебя не будет, и я позвонила Жижи, чтобы она приходила к полднику. У нее сегодня выходной. Я правильно сделала?

— Конечно, дорогая.

— Еще кусочек омара?

Отсутствие Колетты оказывало на Жиля странное действие. Отчасти у него даже полегчало на сердце, потому что вместе с теткой ушла неловкость, сковывавшая теперь их всех за столом. С другой стороны, в голову ему лезли мысли об адвокате, молодом красивом парне, и о тех долгих часах, которые тетка проводит вдали от него,Жиля.

— Если бы ты знал, как мне хочется, чтобы эта история поскорей кончилась! Обойщик, который приносил сегодня ткани на выбор, счел долгом напустить на себя соболезнующий вид. Жижи, когда я ее приглашала, и та пошутила: «Боюсь, как бы от вас меня не отправили прямо во Дворец правосудия…» О чем ты думаешь, Жиль?

— Об этом…

— Вот послушай, какие у меня планы. В гостиной вместо плотных темных штор-гардины из светлого шелка цвета свежей соломы или зеленого миндаля. Здесь, в столовой, — ситец из Жуи с большими красными цветами… Тебе нравится?

— Да, да…

Но подумал он: «Нет!» Ему было не по себе от ее хлопот по устройству дома. Он предчувствовал, что Алиса все перекроит здесь на свой вкус, нисколько не похожий на его собственный.

Он злился на себя за свое дурное настроение, терзался угрызениями совести и, как всегда, когда оставался наедине с женой, испытывал смутный страх перед будущим.

— Идем! Кофе в гостиную я подам сама.

Она развернула переливавшиеся на солнце шелка. Завела разговор о том, что надо сменить обивку стульев. На каждом шагу ее пеньюар распахивался, и у Жиля мелькнула мысль, что это не случайно.

Так и есть: она внезапно бросилась на кушетку.

— Иди сюда, Жиль!..

В непритворно неистовом порыве страсти Алиса стиснула его так, что он чуть не задохнулся, прикусила ему губу. А он думал о том, что дверь не заперта и сюда в любой момент могут войти Марта, мадам Ренке или его тетка, если вдруг вернется.

— Ты меня любишь?

Никогда еще она не была столь полна жизни и пыла, даже не подозревая, как это шокирует Жиля. В ту минуту, когда они замерли щека к щеке, ему показалось, что широко раскрытый глаз Алисы смотрит через его плечо, и он вспомнил свое первое впечатление от Ла-Рошели — те же растрепанные волосы, тот же темный глаз, вперившийся в иллюминатор «Флинта».

Алиса не стала любовницей ни Жоржа, ученика в парикмахерской, ни других молодых людей, которые вот так же стискивали ее в объятиях, к губам которых она прижималась губами, но Жиль отдавал себе отчет, что главное не в этом.

Он не размыкал рук и думал, удивляясь отчетливости своей мысли и чуточку этого страшась. Алиса любит потому, что любит. Она любит любовь, веселье, движение, плотскую радость.

Куда это она уставилась своим открытым глазом? Думает ли о чем-нибудь и она? Они близки, как только могут быть близки два человека, и ни один из них ничего не знает о другом, каждый живет своей, вовеки непостижимой жизнью.

Жиля охватила печаль, но печаль ясная, и ясность эта все нарастала, пока на душе у него опять не стало легко.

Страхи и угрызения совести рассеялись. Остались только неуловимая горечь и ощущение чего-то, во что он верил и чего никогда не было.

Когда Жиль наконец поднялся, он посмотрел в угол комнаты, куда минуту назад глядела его жена, и увидел в позолоченной рамке фамильного портрета вздрагивающий солнечный зайчик.

— Вроде бы звонят? — спросил он.

— Не слышу…

Он чуть не выбранил ее за то, что она не спешит привести себя в порядок. Она лежала на кушетке с зарумянившимися щеками, с губами еще влажными от поцелуев, и, когда в дверь постучали, Жиль поймал на лице Алисы счастливую улыбку.

— Это Жижи! — объявила она.

Жиль не сомневался: она нарочно все подстроила. Расставила ему ловушку. Сколько бы Алиса ни притворялась удивленной, она — Жиль был уверен в этом — знала, в котором часу явится ее подружка.

Придерживая рукой наспех запахнутый пеньюар, Алиса подбежала к дверям, расцеловалась с гостьей.

— Ты уже здесь, старушка?

Она ничего не добавила. Она просто направилась к кушетке, чтобы поправить подушки.

Жиль, у которого еще оставалось время, поднялся на третий этаж и с минуту постоял на пороге дядиной спальни.

В одиннадцать утра они с Ренке завернули в «Лотарингский бар», как это ежедневно делал Мовуазен. Бабен с сигарой в зубах восседал на своем месте у окна, перед ним стоял полупустой стакан. Увидев, как вошедшие садятся за столик, он саркастически ухмыльнулся, но не сказал ни слова.

Что за отношения связывали Бабена с Октавом Мовуазеном? Оба они, как заявил Бабен, были одной породы. Оба начинали с нуля. Для обоих жизнь стала жестокой борьбой.

Известное сходство между ними было и в том, как они проводили день. Ни дом, ни семья не играли для них никакой роли. Бабен — это было известно каждому — возвращался к себе лишь по обязанности и выказывал домашним, включая сына и двух дочерей, презрительное безразличие.

Вся жизнь его сосредоточивалась в уголке кафе, откуда, массивный, застывший, неподвижный, он направлял ход своих дел.

Мовуазен, всегда один, шел по улицам города, выдерживая свое расписание так же строго, как его грузовики.

Бабен время от времени заказывал что-нибудь выпить.

В одиннадцать утра оба отшельника встречались. Не двигало ли ими нечто вроде потребности помериться взглядом? Руки они друг другу не подавали, заверил Жиля Ренке. Входя, Мовуазен издавал ворчание, которое могло при нужде сойти за «Доброе утро!», и делал рукой еле приметный жест. Потом подходил к стойке красного дерева. Делать заказ ему было не надо: хозяин бара, человек с мордочкой кролика, тут же приносил бутылку портвейна.

Их не интересовало, одни они в кафе или нет. Те несколько фраз, которыми они обменивались, были понятны только им.

— Эрвино ездил в Ла-Паллис?

— С четверть часа назад вернулся. Я видел.

— Подрядчик-строитель возомнил, что может работать в одиночку. Адвокату поручено описать его имущество…

— «Светлячок»?

— Судно Плантеля задержано на Азорах местными властями за лов рыбы в запретных водах. В ход пущены самые высокие связи. Поднят на ноги сам министр торгового флота…

Эта бутылка портвейна на прилавке… Мовуазен пил не такой портвейн, как все. Ему подавали его собственный. Когда запасы иссякали, он посылал в «Лотарингский бар» новый ящик.

«Надо будет справиться у врача, — подумал Жиль, — можно ли подсыпать мышьяку в портвейн так, чтобы пьющий не заметил привкуса».

Бабен?.. Но тогда придется предположить соучастие хозяина бара, этого человека с мордочкой кролика…

Итак, пока что только две версии: либо Бабен, либо мадам Ренке.

— Пошли…

Новый осмотр и обход всех служб в гараже. Иногда, на ходу, бумага на подпись. Затем безмолвный завтрак наверху, с глазу на глаз с Колеттой.

Теперь наступило время сиесты. Мовуазен уходил к себе и тяжело опускался в кресло. Около часа неподвижно сидел, свесив руки, смежив глаза, открыв рот и, как уверяет мадам Ренке, похрапывая.

— Из-за сердца он никогда не пил кофе в полдень — ни в столовой, ни у себя…

Жиль посмотрел за окно и увидел Ренке, который ожидал его у решетки, наблюдая за снующими взад-вперед грузовиками. Проходя мимо своих комнат, он услышал взрывы смеха и почувствовал себя неловко, словно был уверен, что Алиса поверяет сейчас подружке интимные тайны.

— Вот и вы, месье Жиль!.. Теперь наступает время, когда он подписывал дневную почту. Кстати…

Ренке отвел молодого человека подальше от толпы, кишевшей вокруг машин.

— Не знаю, представляет ли это какой-нибудь интерес… Отправляясь завтракать, я повстречал одного своего бывшего коллегу. Среди анонимных писем, ежедневно поступающих в полицию в связи с нашим делом, попалось и такое, где Пуано обвиняется в том, что как-то вечером он в пьяном виде произносил угрозы по адресу своего хозяина. Кажется, он его действительно ненавидел.

— Я знаю.

Жиль помнил о растрате Пуано и поведении Мовуазена. Но как мог управляющий гаражом, вечно занятый в бывшей церкви, отравить его дядю?

Они вошли в просторный зал. Жиль заглянул в конторку к тестю, у которого, когда его отрывали от дела, всегда был такой вид, словно он застигнут на месте преступления.

— Скажите, папа…

Странное дело! Сегодня ему было труднее, чем раньше, произнести «папа», обращаясь к этому честному труженику с кустистыми бровями и гладким, как слоновая кость, черепом.

— Мой дядя заходил к вам в это время, не правда ли?

— Да, заходил. Ни слова не говоря, садился на мое место. Он мог бы оборудовать себе кабинет, но не хотел. Когда я однажды заикнулся об этом, он посмотрел на меня так, словно давал понять, что я суюсь не в свое дело. У него не было даже ручки — он брал мою. Исходящие на подпись лежали вот в этой серой папке. На первый взгляд казалось, что он их не читает, но на самом деле он прекрасно знал, что подписывает. Чернила он разбрызгивал — рука у него была тяжелая. Время от времени он отдувался и поглядывал через стекла. Потом вставал и прощался: «До свиданья, месье Лепар!» Он всегда прибавлял «месье», даже когда обращался к последнему из водителей-учеников, но произносил это слово так… В общем, трудно было понять, то ли он над тобой потешается, то ли презирает тебя…

И опять причалы, опять улицы, разрезанные солнцем надвое — один тротуар в тени, другой весь сверкает.

— Он вторично наведывался в банк Уврара, — рассказывал Ренке. — В этот час из Парижа поступает свежий биржевой бюллетень. Приходят также центральные газеты. Мовуазен покупал их разом полдюжины. Они оттопыривали ему левый карман, высовывались оттуда… Таким образом, месье Жиль, мы проследили его путь примерно до четырех часов. В течение следующего часа программа варьировалась. Именно этот промежуток в распорядке дня вашего дяди доставил мне больше всего хлопот. Иногда он добирался до Плас д'Арм и заходил к сенатору Пену-Рато… Сам я туда не совался — меня просто не пустили бы на порог… Иногда он отправлялся на улицу Гаргулло и вваливался в контору мэтра Эрвино. Не здороваясь, проходил через комнату клерков и распахивал обитую дверь в кабинет нотариуса, даже если у того сидел клиент. Наведывался Мовуазен и в контору фирмы «Басс и Плантель». Это бывало в дни собраний так называемого синдиката. Меня лично поразила одна подробность: ваш дядя всегда являлся на эти заседания последним и неизменно уходил первым…

Когда они шли по улице Эвеко, Жиль посмотрел на окна дома, где жила мать его тетки, но никого не заметил сквозь занавески. Уж не надеялся ли он увидеть Колетту?

Улица Эскаль: стены, которые были свидетелями любви его родителей; сводчатые ворота бывшей частной музыкальной школы.

Ренке извлек из кармана блокнот, сверился со своими записями.

— Часов около пяти ваш дядя заворачивал к мадам Элуа…

Они прошли под Большой часовой башней и выбрались на залитые солнцем набережные, где в этот час было особенно людно. Теплые дни в этом году наступили рано, на террасах кафе было полно народу, и люди с любопытством поглядывали на наследника Мовуазена, шагавшего мимо них в сопровождении бывшего инспектора полиции.

— Зайдете?

Жиль колебался.

— Я получил кое-какие сведения от одного здешнего кладовщика — он дальняя родня моей жены. По его словам, стоило вашей тетке завидеть на тротуаре фигуру Октава Мовуазена, как у нее вырывалось: «А вот и медведь!» Так его всегда называли в этом доме. Когда ваш дядя брался за ручку двери, ваша тетушка Элуа нажимала на кнопку звонка, проведенного наверх, в квартиру. Это означало, что пора готовить поднос с чаем и нести его вниз…

Жиль с Ренке остановились у пристани для судов, курсирующих между городом и островами Ре и Олерон. Одно из них должно было вот-вот отвалить, и матросы, сбиваясь с ног, загоняли на палубу упирающихся коров. Толпа покатывалась со смеху.

— Иногда он заставал в магазине вашего кузена Боба, но тот немедленно исчезал. Ваш дядя не желал его видеть. Он называл его не иначе как гаденышем, и мать не осмеливалась протестовать. «Где этот гаденыш, ваш сынок?» — осведомлялся Мовуазен, не снимая шляпы и не вынимая рук из карманов. Он любил бродить по магазину. Брал коробку сардин, канистру с керосином, осматривал, обнюхивал. «У кого купили? Почем?..» И все трепетали. Мадам Элуа знаком призывала приказчиков к молчанию. Если в магазине оказывался капитан, явившийся сделать заказ, Мовуазен слушал, потом внезапно вмешивался в разговор и двумя-тремя категорическими фразами решал вопрос. Вскоре сверху спускалась служанка с подносом, вносила чай в конторку вашей тетки, и лишь после этого туда заходил Октав Мовуазен. Зимой он становился к печке и грел спину. Летом снимал шляпу, утирал лоб и опять нахлобучивал ее на голову. Полдничал ваш дядя всегда одинаково: две чашки слабого чая и тосты, которые он намазывал апельсиновым повидлом. Как и везде, он садился на место мадам Элуа, с таким видом, словно он здесь хозяин. Без стеснения просматривал попадавшиеся под руку письма, счета, векселя… Вот и все, что мне удалось узнать, месье Жиль. Если все-таки зайдете, мне, пожалуй, лучше вас подождать.

В полутьме магазина, куда не проникало солнце, Жиль с трудом различил лицо и темный силуэт тетки. Ему показалось, что она следит за ним; он собрался с духом, пересек улицы и повернул дверную ручку.

Вопреки его ожиданиям, Жерардина Элуа даже не поздоровалась. Она осталась стоять у прилавка, наблюдая за двумя приказчиками, которые готовили заказ к отправке. Держалась она еще более прямо, чем обычно. Оправленная в золото камея, как всегда, была приколота строго посредине корсажа.

— Добрый вечер, тетя! — смущенно выдавил Жиль.

Жерардина сделала вид, будто лишь сейчас заметила его. Однако не ответила на приветствие и, побледнев еще сильней, выпалила:

— Что вам угодно? Я знаю: вы считаете, что здесь вы хозяин. Что ж, скоро так и будет?

— Но…

— Сестра вашей матери не потерпит, чтобы вы подсылали полицейских к ее дому.

Она подошла к двери и с вызовом посмотрела в сторону Ренке, ждавшего на другой стороне улицы.

— К концу месяца я освобожу помещение. Вы этого хотите, не так ли?

Сердце Жиля сжалось. Он не предполагал, что его тетка, пятидесятилетняя деловая женщина, с характером, который, по общему мнению, не уступал в твердости мужскому, может неожиданно утратить самообладание, словно какая-нибудь девчонка.

На мгновение он испугался, что она разрыдается. Он чувствовал, что она на пределе, искал слова, чтобы успокоить и подбодрить ее.

В ту же секунду на винтовой лестнице появился Боб. Сначала показались ноги, потом торс. Наконец над перилами свесилась красная физиономия.

Мать, всполошившись, бросилась к лестнице. Взбежала по ней. Преградила Бобу дорогу. Заставила вернуться.

В просторном магазине, где воздух был пропитан крепким запахом пряностей и норвежской смолы, внезапно воцарилось молчание, и приказчики, остолбенело посмотрев друг на друга, проводили взглядом Жиля, который в полной растерянности направился к выходу.

III

В десять утра, поставив машину у низкой стены и нагрузившись пакетами, Жиль двинулся к группе домиков, видневшихся неподалеку.

Воздух был прохладен, природа по-утреннему свежа, краски чисты, и звуки словно накладывались друг на друга: вот закудахтали куры, спасаясь из-под ног Жиля; вот ударил молот в кузнице на деревенской площади; вот замычала в дальнем хлеву корова…

Жиля заметили. Какая-то женщина выглянула за порог, ее примеру последовала соседка, на дорогу высыпали чумазые ребятишки.

Жиль редко робел сильнее, чем в ту минуту, когда он, с кучей пакетов в руках, остановился перед домом, где родились его отец и дядя.

— Мадам Анрике? — пробормотал он разочарованно: родственница, подозрительно оглядевшая его с ног до головы, производила впечатление женщины вульгарной и грубой.

— Вам что от меня нужно? Может, привезли ту часть наследства, которая нам полагается?

Жиль изумился: откуда она его знает? Но когда мадам Анрике посторонилась, пропуская его в дом, он увидел на столе, подле чашки кофе с молоком, утренний выпуск местной газеты. На первой полосе красовалась его фотография.

— Я тут привез детям сладкого, — неловко пояснил он.

По рассказу Колетты о поездке в Ниёль-сюр-Мер Жиль составил себе совершенно иное представление о доме и его хозяевах. В углу большой комнаты стояли две неприбранные кровати, на одной из которых лежала неумытая девочка.

— Не обращайте внимания. У нее корь. А вы, озорники, марш на улицу!

Мать вытолкнула за двери двух мальчуганов — шести и четырех лет, уже подбиравшихся к пакетам. Потом подняла с полу малыша, еще не умеющего ходить, и вынесла его на обочину дороги.

В доме было грязно. Кастрюли стояли на полу. В камине дотлевали головешки.

— Может быть, присядете?

Знаменитое плетеное кресло оказалось настолько ветхим, что Жиль так и не понял, как оно не развалилось под дядей. Над камином висела фотография, и Жиль на мгновение замер, растерянно и восхищенно всматриваясь в нее.

Это был старинный снимок, изображавший двух сестер, девушек лет около двадцати. Та, что покрупнее, курносая, отдаленно напоминала Жилю стоявшую перед ним родственницу.

— Ваша мать? — спросил он.

— А то кто же?

Другая — была его бабушка, мать Октава Мовуазена. На портрете в дядиной спальне она была уже старушкой. Здесь, лет в семнадцать восемнадцать, она выглядела маленькой, изящной и — что особенно поразило Жиля — чуточку неземной, как Колетта.

— Выпьете чего-нибудь?

Тетка Анрике выглянула за дверь и крикливым голосом приструнила ребятишек, затеявших ссору на дороге.

— Я понимаю, вы его племянник. Но это ничего не значит: что обещано, то обещано, и я бы не прочь взглянуть на это ваше завещание. Эх, послушай я умных людей, все теперь было бы иначе!

— Сколько вы рассчитывали получить?

— Почем я знаю? Во всяком случае, столько, чтобы детей поднять.

— Вот пока пять тысяч франков. Потом привезу еще.

Вместо благодарности она посмотрела на Жиля еще подозрительней, но кредитки, положенные им на стол, все-таки взяла.

— Расписку дать?

— Не надо. До свиданья, тетя!

Жиль с удовольствием увез бы с собой фотографию двух сестер, но не решился попросить об этом. Когда он вернулся к машине, ее уже облепили дети. Колени у них были слишком крупные для тонких ножонок, черты лица неправильные, выражение такое же упрямое, как у матери.

Еще через несколько минут Жиль остановил машину на деревенской площади. Кузница была открыта, в темноте ее алел огонь. Привязанная к кольцу лошадь ожидала, пока ее подкуют.

Чуть дальше — два кафе. Из одного, утирая рот и волоча ноги, на площадь вышел почтальон, только что пропустивший стаканчик белого вина. Это и был Анрике, родственник Жиля и муж женщины, у которой тот побывал.

Мужчины издали примерились друг к другу. Почтальон пробурчал что-то не слишком любезное и, несколько раз обернувшись, пошел разносить почту дальше.

А Жиль отправился на кладбище, где седой старичок прибирал дорожки.

Утренняя прохлада была здесь, пожалуй, еще более ощутима; в ветвях кипарисов порхали птицы; в кустах, невидимые, перекликались два дрозда — слышно было, как они подпрыгивают.

Старичок поднял голову, притронулся к фуражке. Жиль шел между могил и читал надписи, особенно — давние. Попадались имена, которые он видел на ла-рошельских магазинах. Попались и несколько Анрике.

Наконец недалеко от кладбищенской стены — плоское надгробие.

Оноре Мовуазен, в бозе почивший на шестьдесят восьмом году жизни.

Молитесь за него!

Это была могила его деда. Судя по портрету в спальне на набережной Урсулинок, дед, вероятно, походил на старичка, прибирающего дорожки, только был покрепче. Он долго работал каменщиком, а в последние годы жизни обжигальщиком извести при печи, которая и сейчас виднеется за кладбищенской стеной.

Звуки, доносившиеся сюда из деревни, были чистыми, словно процеженными сквозь трепетный голубой простор. Слегка попахивало паленым рогом: кузнец принялся ковать лошадь.

Мари-Клеманс Мовуазен, урожденная Барон, его супруга.

Скончалась шестидесяти двух лет. Господь воссоединил их.

Жиль смотрел на колокольню с ее трехцветным Жестяным вымпелом, на колокол, прозвонивший отходную его деду и бабке. Он представил себе крестьян и крестьянок в черном, идущих за тяжелой телегой, на время превращенной в катафалк.

Приезжал ли Октав Мовуазен на похороны? Единственный здесь горожанин, он шел, массивный, как глыба, сразу за гробом, и односельчане с любопытством посматривали на человека, сумевшего так разбогатеть.

Отец Жиля не проводил в последний путь ни отца, ни мать. Он был далеко — где-нибудь в центре или на севере Европы.

В дни похорон дом был, разумеется, чисто прибран. Из него ушли в город два мальчика. Один — учиться на скрипача. Другой…

Жиль перекрестился. Перед глазами у него стояло тонкое лицо бабушки. Он вдыхал печальный запах вянущих цветов — невдалеке была свежая могила.

Внезапно грабли перестали скрипеть по гравию дорожки, и, обернувшись, Жиль увидел, что старичок, сняв фуражку и утирая лоб, посматривает на него.

Старичок подошел поближе, сделал над собой усилие, преодолел робость и, запинаясь, предложил:

— Если желаете, могу присмотреть за могилкой.

Он тоже видел фотографию на первой полосе газеты.

— Вы знали моего деда?

— Как не знать! Вместе в школу ходили. Недолго, конечно, — в те времена борода еще не вырастет, а ты уже работаешь. Я и Мари знал. Кто бы тогда подумал, что все вот так кончится! А вы как считаете? Это жена отравила месье Октава, да?

И старичок, расхрабрившись, с любопытством уставился на Жиля.

— Разумеется, не она, — ответил Жиль.

— Кто же тогда? Впрочем, мы об этом только из газет знаем. Одно ясно: у покойника врагов хватало… Словом, если желаете, я берусь ухаживать за могилой на обычных условиях: всего пять франков — раз в год, в день поминовения. Я тут почти за всеми могилами присматриваю.

Жиль охотно дал бы ему на выпивку, но не посмел. Мысль, что старичок ходил в школу вместе с его дедом, знавал его бабушку и, может быть, в престольный праздник даже танцевал с ней, тогда еще такой тоненькой и грациозной…

Через несколько минут он снова сел в машину и выехал на ла-рошельскую дорогу.

Об убийстве Октава Мовуазена он знал сейчас не больше, чем утром, и все же ему казалось, что он начинает разбираться в том, что раньше было для него лишено всякого смысла. Он видел дом, где родился его отец, дом, откуда тот ушел в необычную скитальческую жизнь, оборвавшуюся в норвежском порту.

Кроткое лицо бабушки по-прежнему улыбалось ему. Она была той же породы, что Колетта. Быть может, это отдаленное сходство и побудило Октава Мовуазена жениться на билетерше из «Олимпии»?

И главное…

— Именно так! — негромко воскликнул Жиль и вовремя дал тормоза: еще секунда — и машина врезалась бы в телегу с соломой.

Да, если Октав Мовуазен, отшельник и молчальник, который ни с кем не общался, никого не любил и знал в жизни лишь горькие радости одиночества, каждую неделю приезжал посидеть в родном доме, то делал это не ради того, чтобы выслушивать бесконечные жалобы сварливой кузины или побыть среди ее рахитичных, неухоженных детей.

Когда дядя сидел в плетеном кресле, перед глазами у него маячила фотография двух девушек, и одна из них, та, у которой такое одухотворенное лицо, была его матерью.

Жиль так твердо верил в это, что чуть не повернул назад, чтобы тут же проверить свою догадку. Он непременно сделал бы это, не будь ему противно думать о новой встрече с родственницей. К тому же в этот час он рисковал застать дома и почтальона.

Узнать же ему хотелось одно — не пробовал ли Октав Мовуазен забрать портрет.

Разумеется, пробовал. Но Жиль достаточно хорошо разобрался в характере этой женщины: сказав «нет», она из глупого упрямства будет твердить «нет» и дальше. Коль скоро Мовуазен пожелал взять портрет, значит, это вещь дорогая. И почему он всегда приезжает с пустыми руками?

Жиль ясно представлял себе ее разговоры с пьяницей мужем, когда тот, пошатываясь, возвращался вечером с работы.

— Приезжал? Опять ничего не привез? Чего ты ждешь? Почему не выложишь ему все?

Жиль выехал на Плас д'Арм. На огромной площади ни клочка тени. Вокруг — тенты кафе и магазинов, расцвечивающие ее красными, желтыми, оранжевыми пятнами.

Почему Жилю захотелось посидеть в холодке, зайти в «Кафе де ла Пе», выпить чего-нибудь освежающего, позволить себе несколько минут бездумного отдыха? Он заколебался: он редко бывал в кафе. Наконец вылез из машины, прошел в зал, сел за столик.

По сторонам он не смотрел. А когда все-таки огляделся, то пожалел о своем решении: прямо напротив него пили аперитив молодые люди и среди них Боб.

— Официант, выжмите мне лимон в стакан воды… Впрочем, нет. Дайте пива.

Это быстрее, чем ждать, пока выжмут лимон. Боб в упор смотрел на него наглыми выкаченными глазами. Его спутники тоже повернулись в сторону Жиля. Разговор явно шел о нем.

— Эжен, четыре «перно»! — заорал Боб.

Чувствовалось, что здесь он в своей стихии. Вот так, перебираясь из кафе в кафе, он проводил свои дни, и, по мере того как они уходили, лицо его все больше багровело, глаза блестели ярче, голос становился раскатистей.

Был ли он в это утро под хмельком? Во всяком случае, судя по числу блюдечек, он принялся уже за третий аперитив.

Жиль охотно бы ушел, но официант все не нес заказ. Жиль нервничал. У него было дурное предчувствие. На другом конце зала разговор о нем продолжался. Кузен Элуа распалялся все пуще. Сказал несколько слов вполголоса, потом взорвался:

— Кто это выдумал, что я сдрейфил?

Приятели принялись его урезонивать, втайне, вероятно, надеясь, что он их не послушает.

Тогда, в доказательство того, что он-таки не сдрейфил, Боб вскочил, уронив мраморный столик. Схватил с подноса у подоспевшего в этот момент официанта рюмку с чем-то желтоватым, опрокинул ее, не разбавив водой, утер рот тем же вульгарным жестом, что и почтальон, которого Жиль видел в Ниёле.

Затем направился к кузену.

— Продолжаем шпионить? — вызывающе осведомился он, предварительно убедившись, что все глаза устремлены на него.

Жиль не повел бровью, не сказал ни слова. Он сидел на своем месте, стараясь не смотреть на Боба.

— Не желаете отвечать? Какие мы, однако, гордые, даром что спим с бабой, отравившей нашего родного Дядю!

Теперь Жиль уже не мог уйти: кузен загораживал ему дорогу. Боб был гораздо сильнее его. К тому же на стороне Боба было еще одно преимущество — грубость. Неожиданно он схватил Жиля за плечи и поставил на ноги; потом правой рукой ударил его по лицу— раз, другой, третий…

Подбежавшие собутыльники с трудом оттащили скандалиста.

— Ах, сволочь! И такая мразь еще хамит моей матери, напускает на нас шпиков!

Когда Жиль, опомнившись, изготовился к защите, было уже поздно: Боб отпустил свою жертву. На улице, под окнами кафе, распахнутыми навстречу весеннему дню, скапливались прохожие.

— Сюда, пожалуйста, — пробормотал официант.

Жиль увидел, что рука у него в крови, и понял, что ему говорят. Послушно проследовал в уборную, взял салфетку. Нос и щека у него вспухли, кожу саднило.

— Месье Боб ужасный задира. Но скандал заводить не стоит…

Об этом не было и речи. Обмывая лицо водой из-под крана, Жиль не испытывал ни обиды, ни злости. Чувство, охватившее его, походило скорее на печаль.

Ему испортили утро — одну из самых светлых минут с тех пор, как накануне дня поминовения он высадился в Ла-Рошели в не по росту длинном пальто и нелепой выдровой шапке.

Всего полчаса назад, на маленьком ниёльском кладбище, где все трепетало от полноты жизни, у него родилось ощущение, что он стоит на пороге большой правды, обретает великую уверенность…

Официант не слишком тактично объявил:

— Можете возвращаться — он ушел. Пиво подать?

Жиль выпил кружку, чтобы отбить привкус крови во рту. Соседи проводили его взглядом до машины. Ему было ни капельки не стыдно, что его ударили: он никогда не чванился своей физической силой.

Мотор долго не заводился — Жиль был слишком поглощен своими мыслями. А добравшись до причалов, где, как всегда в этот час, выгружали рыбу ловцы сардин, он и вовсе перестал думать о Бобе.

Жиль машинально окинул взглядом большое здание, где помещалась контора фирмы «Басс и Плантель», и расположенный чуть подальше «Лотарингский бар», за кремовыми занавесками которого наверняка пребывал на своем посту Бабен.

Взволнованный до глубины души, он поднялся по лестнице особняка на набережной Урсулинок, толчком распахнул дверь. Посреди комнаты, растопырив руки, стояла Алиса, портниха с булавками во рту примеряла на нее весенний английский костюм.

— Колетта наверху?

— Я не слышала, чтобы она спускалась… Да что это с тобой?

Алису поразило выражение его лица, лихорадочная торопливость движений. Шагая через несколько ступеней, он взлетел на третий этаж, где чуть не столкнулся с мадам Ренке, которая при виде его распухшего лица в свой черед вздрогнула от изумления.

— Где тетя? — спросил он.

— У себя.

Жилю не пришло в голову, что Колетта, может быть, одевается. Он распахнул дверь в ее спальню так же стремительно, как в гостиную. Колетта застегивала блузку, и Жиль мельком увидел краешек ее груди.

— Извините, тетя… Вы на минутку мне нужны. По-моему, я…

— Что с вами, Жиль? Упали?

— Пустяки!.. Тетя, по-моему, я отгадал.

— Что отгадали?

— Слово…

Жиль сказал и сам испугался. Ему не терпелось проверить, прав ли он. Откроет ли наконец этот проклятый сейф свою тайну?

Последние три дня они с минуты на минуту ждали ареста Колетты, которая все с тем же хладнокровием приготовила чемоданчик с вещами на случай отправки в тюрьму.

Последние три дня, за столом, они избегали касаться известных тем, обращаясь с Колеттой как с больной, которую врачи считают обреченной.

— Ключ на месте? В ящике комода? Пошли, тетя! Вы должны при этом присутствовать.

Колетта кончила одеваться, и в косых лучах солнца, вливавшихся в комнату, заплясали золотые пылинки.

Все эти подробности Жиль, не без удивления для себя, вспомнил уже потом: в тот момент он не обратил на них внимания.

— Понимаете, сегодня утром я отправился в Ниёль…

— И тетка вам сказала?

— Нет. Я еще сам не знаю, не ошибся ли. Идемте!

Жиль потащил ее за собой. Сам того не желая, задел плечом. Внезапно и лихорадочно сжал ей локоть.

В последний момент ему стало страшно. Он боялся не только ошибиться, но и оказаться правым; боялся того, что узнает, и того, что за этим последует. Ему казалось, что теперь все изменится, что Колетта уйдет, что начнется новая жизнь, и он судорожно цеплялся за ущербное, трагическое существование, которое вел в последние месяцы.

Пальцы его легли на штырьки сейфа и задрожали.

— Нет, лучше наберите вы, тетя. По-моему… По-моему, это «Мари».

И он встал позади Колетты, подавляя в себе желание обнять ее, как обнял однажды вечером — только однажды! — в темноте коридора.

IV

Дорогой Октав,

Надеюсь, ты не очень сердит на меня за то, что я больше года не давал о себе знать. Ты же знаешь, как это бывает. Каждое утро собираешься написать и откладываешь. Не проходит дня, чтобы мы с женой не вспоминали о тебе, и тем не менее…

Жиль застыл. Лицо у него стало такое, что тетка спросила:

— Что-нибудь плохое, Жиль?

В ту же секунду в комнату, напевая, впорхнула Алиса и вскрикнула:

— Вот ты где! А я-то вас ищу. Завтрак подан… Ого! Вам наконец удалось открыть сейф?

На нее этот стальной шкаф не произвел никакого впечатления. Иное дело — Колетта. Несколько минут назад, когда она вращала штырьки, а Жиль стоял у нее за спиной, она с последним щелчком выдохнула:

— Мари… Это ведь имя его матери?

И, не повернув ключа, отошла к окну. Она стояла спиной к свету, и солнце освещало легкие завитки ее волос. И она и Жиль были одинаково серьезны, одинаково взволнованы. Им казалось, что они прикоснулись к чему-то живому, и это имя, Мари, — перед глазами Жиля все еще стояло лицо бабушки, — проливало для них новый свет на тайну Октава Мовуазена.

— Это все, что там было? — удивилась Алиса, заглянув через плечо мужа.

Изнервничавшаяся Колетта возбужденно теребила черную кайму тонкого носового платка.

— Просмотрю попозже, — решил Жиль, закрывая папку.

Папка была толстая, из серого коленкора, каких полно в любом учреждении. В ней лежала стопка дел из полукартона, и на каждом красным карандашом была проставлена фамилия.

На первом же деле Жилю бросилась в глаза надпись «Мовуазен» без указания имени. Первое письмо, которое он начал читать, было написано неровным почерком его отца.

— Идемте завтракать.

Жиль тщательно запер сейф и опустил ключ в карман. Алисе пришлось все время напоминать мужу, что он за столом: Жиль то и дело забывал о еде.

— По-твоему, это действительно важные бумаги? А может быть, твой дядя просто хотел посмеяться над всеми, когда составлял завещание?..

Алиса подняла голову и увидела, что он еле сдерживается.

— Прости… Я не думала, что это тебе так неприятно.

Жиль надеялся, что после завтрака Колетта отправится с ним в дядину спальню. Он вопросительно посмотрел на нее, но она лишь покачала головой. Он понял. Да, она была женой Мовуазена, но обманула его, и муж много лет не разговаривал с ней.

Это имя, Мари…

— Алиса, будь добра, скажи Ренке, когда он придет, что я сам его позову, если будет нужно.

Он заперся в спальне, набрал шифр, вытащил из сейфа серую папку и устроился в дядином кресле у бюро с цилиндрической крышкой.

Отцовское письмо было помечено Веной. Значит, написано лет десять назад. В ту пору родители уже не заговаривали с ним о дяде Октаве. Почему — это всегда оставалось для Жиля загадкой.

Ребенком он часто слышал от родителей о дяде, живущем в Ла-Рошели, а когда Жиль научился грамоте, его заставляли писать под диктовку новогодние поздравления этому родственнику, которого он никогда не видел.

И вдруг дядино имя перестали произносить. Жиль, еще несмышленыш, сначала пробовал задавать вопросы, но всякий раз у отца темнело лицо.

Однако Жерар Мовуазен все-таки написал брату, что и подтверждалось этим письмом, читая которое Жиль все сильней заливался краской.

Как тебе известно, я нашел хорошее место. Почти год я был первой скрипкой и, можно сказать, дирижером в самом крупном венском кафе. Мы были очень довольны, что наконец устроились надолго и Жиль может ходить в школу…

Это правда. Вена оказалась одной из редких передышек в скитальческой жизни четы Мовуазенов. Они сняли удобную квартиру в тихом чистом квартале. Зажили почти как буржуа. Жиль был хорошо одет. Родители тоже. Мать частенько водила его в это чересчур раззолоченное, расписанное амурчиками кафе, где на эстраде, вместе с другими музыкантами, играл на скрипке его отец. Жиль и теперь еще помнит вкус кофе с ванилью под густым слоем взбитых сливок, который мать заказывала для него.

Увы! Я повздорил с пьяным посетителем, меня выставили, и я уже два месяца ищу работу. Мне снова пришлось отнести в ломбард почти все наши пожитки. Жена заболела, необходима операция, и, если ты не поможешь нам и не пришлешь немедленно две-три тысячи франков, я не знаю, что…

На ресницах Жиля задрожали слезы. Это неправда! Мать не болела. Вопрос об операции никогда не вставал. Лучше бы уж он не брался за это письмо, потому что не может теперь оторваться от чтения, хотя каждое слово ранит его в самые сокровенные глубины души.

Жиль знал, что такое стыд. Однажды, лет в девять-десять, он стащил несколько монет с гримировочного столика одной актрисы. Долгие годы, ложась спать, он думал о своем проступке и даже теперь иногда вспоминал о нем.

…и не пришлешь немедленно две-три тысячи франков, я не знаю, что…

Родители тогда уже рассорились с дядей — разумеется, потому, что не в первый раз просили денег; тем не менее отец снова написал брату и даже прилгнул, чтобы его разжалобить.

Клянусь тебе, что верну эти деньги, как только…

Прочла ли мать письмо? Или отец написал его тайком?

В желтой полукартонной обложке лежали еще две телеграммы, обе помеченные Веной.

Положение отчаянное SOS немедленно шли перевод телеграфом.

Жиль беззвучно плакал, слезы катились у него по щекам, но он этого не замечал.

Обращаюсь последний раз тчк положение трагическое…

Жиль медленно закрыл дело. Камина в комнате не было, и он долго сидел без движения, стиснув руками виски, а солнце играло на светлом дереве бюро.

Когда Жиль вновь раскрыл серую коленкоровую папку, он был уже гораздо спокойнее, но зато безучастней. Ему казалось, что молодость его кончилась, что он сильно состарился за последние часы и способен теперь все понять.

Прежде всего он просмотрел фамилии на делах. Тут были Плантель, Бабен, тетушка Элуа, сенатор, нотариус, а также другие, незнакомые Жилю ла-рошельские коммерсанты и промышленники.

Он выбрал дело Плантеля. В нем лежал всего один листок — письмо, написанное фиолетовыми чернилами, неисправным пером, на дрянной бумаге, какая продается в бакалейных лавочках. Его, несомненно, нацарапали за столиком в кафе: на нем до сих пор виднелись винные пятна. К письму были приколоты две фотографии.

На первой — мужчина лет пятидесяти. Судя по одежде — грубый свитер, фуражка с черным галуном, — капитан траулера. Телосложение атлетическое, лицо крупное, глаза светлые. Размер фотографии — как для паспорта.

На второй, формата почтовой открытки, сделанной, видимо, в день первого причастия, — парнишка с живыми смешливыми глазами, который, казалось, сам удивлялся своему непривычно торжественному наряду.

На обороте снимка несколько слов красным карандашом:

Жан Агадиль, погиб в море пятнадцати лет. Мать и ныне живет в тупике Пресвятой девы.

Не потому ли, что Жиль все еще думал об отце, он не сразу сообразил, о чем идет речь? Он перечитал письмо несколько раз. Написано оно было довольно бессвязно, и у Жиля сложилось впечатление, что человек, сочинявший его, был не в себе. Да и винные пятна вроде бы подтверждали, что писал пьяный.

Дрожащий почерк, помарки, неразборчивые окончания слов.

Месье,

Вы, несомненно, уже получили мое письмо, отправленное на прошлой неделе, но ответа до сих пор нет, хотя я каждый день хожу на почту и справляюсь, не пришло ли что-нибудь до востребования. Так дальше нельзя.

Последняя фраза была подчеркнута с такой силой, что перо прорвало бумагу.

Это слишком удобно для вас и слишком несправедливо! Вам — все выгоды и покой. Мне — почти ничего. Как иначе назвать те жалкие пять тысяч франков, что вы переводите мне ежемесячно?

Так вот, повторяю: если вы немедленно не вышлете мне всю сумму, то есть, как я и требовал, двести тысяч (200000), а это, согласитесь, не слишком много, я плюну на все и сообщу куда следует, при каких обстоятельствах «Акула» погибла на Рока де лас Дамас…

Жиль поколебался, потом встал. Он давно услышал шаги на лестнице. Он знал, что бывший инспектор со шляпой на коленях — такая уж у него привычка — ждет его в гостиной на втором этаже. Но прежде чем выйти на лестничную площадку и позвать Ренке, Жиль сунул в карман письмо и обе телеграммы отца.

— Заходите, месье Ренке. Я думаю, вы сумеете мне помочь. Слышали вы о судне «Акула»?

Ренке посмотрел на распахнутый сейф, на разложенные дела.

— Выходит, это правда? — пробормотал он.

— Что правда?

— То, о чем поговаривали лет пятнадцать назад. В то время рыболовные суда были куда меньше, чем нынче. Фирма «Басс и Плантель» первая заказала большой траулер с дизелем и какой-то особой холодильной установкой для хранения рыбы. Назывался он «Акулой». Не знаю, в чем было дело — то ли в неудачной конструкции, то ли в небрежном выполнении, но только при каждом выходе в море с судном что-нибудь случалось, и стоили эти поломки бешеных денег. А потом оно пошло ко дну где-то около Лас-Пальмас.

— На Рока де лас Дамас?

— Да, я помню это название. Капитан… Минутку. У меня на языке вертится его фамилия…

— Борнике?

— Он самый. Вдовец, жил с дочкой в новом домике в квартале Сен-Никола. Девочка была придурковатая. Но это так, к слову. Во время катастрофы весь экипаж спасся, кроме юнги по имени…

— Жан Агадиль?

— Точно.

И, почтительно покосившись на бумагу, которая лежала перед Жилем, Ренке мрачно прибавил:

— Выходит, все это правда. Многие сочли, что катастрофа случилась крайне своевременно. Еще больше все были поражены, когда капитан Борнике уехал из города под тем предлогом, что получил небольшое наследство. Дочку он отдал в заведение для дефективных, на попечение монахинь. Но удивительнее всего другое: перебрался капитан не куда-нибудь на берег моря, как обычно делают моряки, а в Париж. Кое-кто его там встречал. Он много пил. В пьяном виде намекал, что стоит ему захотеть, как у него будет куча денег, и что, если бы это зависело только от него, в Ла-Рошели произошли бы прелюбопытные перемены.

— Вам известно, что с ним стало?

— Кажется, в конце концов он совершенно опустился. Его не раз подбирали на улицах мертвецки пьяным, и умер он в какой-то больнице от белой горячки. Болтали даже, что его замучила совесть — не из-за судна, а из-за этого юнги Жана Агадиля.

Ренке с несколько остолбенелым видом вновь покосился на листок бумаги и две фотографии; они вселяли в него такой же страх, как если бы ему в руки насильно всунули грозное оружие.

— Теперь я понимаю, месье Жиль… Что вы намерены предпринять?

Жиль был почти в такой же растерянности, хотя и по другим причинам. На секунду у него даже мелькнула мысль, не сунуть ли документы обратно в сейф, а потом взять и перепутать шифр, да так, чтобы нельзя было восстановить.

Тем не менее он не удержался и придвинул поближе дело, на котором стояла фамилия Элуа. Бумаги, содержавшиеся в нем, выглядели еще совсем свежими.

Там лежали три учтенных векселя по десять тысяч франков с банковскими штампами и гербовыми марками. Подписаны векселя были Мовуазеном, но приложенное к ним заявление раскрывало суть драмы.

Я, нижеподписавшийся Робер Элуа, признаю, что с целью уплаты своих долгов пустил в обращение три векселя по десять тысяч франков, которые похитил из ящика бюро у моего дяди Мовуазена и подписал его именем.

Обязуюсь в течение месяца покинуть Францию и поступить на службу в колониальные войска.

То, что Боб в погоне за деньгами непобрезговал и таким способом, не удивило Жиля. Ему казалось, что теперь его вообще уже ничем не удивишь. Разве не лежит у него в кармане постыдное письмо родного отца?

Гораздо больше его заинтересовало другое — дата на заявлении. Оно было написано месяца за два до смерти Октава Мовуазена.

— Скажите, месье Ренке… Вы ведь тут всех знаете. Так вот, не помните ли, уезжал или нет мой кузен Элуа из Ла-Рошели незадолго до смерти дяди?

— Я-то не помню, но сестра могла бы вам ответить.

— Сходите, пожалуйста, к ней и спросите.

Никогда еще весна не была такой ликующей, воздух таким хмельным, а Жиль, весь в черном, кружил по комнате, и по спине у него время от времени пробегали мурашки.

Раз десять он готов был взяться за телефонную трубку. Колетта, наверное, ждет у себя в спальне…

Жиль терял терпение: Ренке все не возвращался. Несколько раз ему почудилось, что на лестнице звучат чьи-то незнакомые шаги.

Наконец в дверях появился инспектор. Он был бледен.

— Дурные вести, месье Жиль.

— Что случилось?

— Она не велела вам говорить…

— Ее арестовали?

— Вернее сказать, комиссар лично явился за нею, чтобы опять отвезти к следователю. Она улыбнулась и спросила, захватить ли ей чемоданчик с вещами.

— А он?

Ренке утвердительно кивнул.

— Сестра плачет на кухне. Мне пришлось дать ей стаканчик рома, чтобы привести в себя.

— Где моя жена?

— По-моему, ушла за покупками.

— А как насчет Боба?

— Сестра точно не знает. Говорит, что ей сейчас не до этого. Но насколько ей помнится, ваш кузен на некоторое время уезжал и, когда умер дядя, его не было в Ла-Рошели.

Жиль, словно нехотя, протянул руку к телефону, набрал номер. Но когда раздались длинные гудки, чуть не положил трубку. Ренке, не знавший, кому звонит Жиль, смотрел на него, почтительно затаив дыхание.

— Алло! Месье Плантеля, пожалуйста… Его просит Жиль Мовуазен.

Нервы Жиля были настолько напряжены, что он боялся разрыдаться в эбонитовую трубку.

— Алло! Месье Плантель? Это Жиль Мовуазен…

Разговаривая, он не сводил глаз со стопки дел. Их в ней штук пятьдесят. Просмотреть Жиль успел лишь верхние.

— Алло! — потерял терпение Плантель. — Слушаю вас. Говорите же!

И Жиль сдавленным голосом ответил:

— Я хотел только сообщить, что открыл сейф… Да… Это все, месье Плантель… Что?

На другом конце провода судовладелец в состоянии, близком к истерике, требовал немедленной встречи. Жиль печально возразил:

— Нет, месье Плантель, не сегодня… Нет… Уверяю вас, это невозможно.

Жиль положил трубку и с минуту стоял не двигаясь.

— Что вы намерены предпринять?

Жиль не понял. Он слышал звуки, но они не складывались в слова.

— Что вы намерены предпринять, месье Жиль? Если вашу тетю возьмут под стражу…

— Не знаю. Пойдемте.

У него не хватило духу продолжить сегодня просмотр дел. Они с Ренке вышли на улицу. В воротах бывшей церкви Жиль заметил своего тестя, наблюдавшего за движением грузовиков.

Они направились к причалам. В эти дни мимо порта шел косяк краснобородки, и вдоль гавани расположились с полсотни удильщиков, за спиной которых сгрудились зеваки.

У «Лотарингского бара» Жиль в нерешительности остановился. Потом толкнул дверь, пригласил спутника зайти и направился с ним к стойке, не глядя на столик Бабена.

— Два коньяка! — распорядился Жиль.

Только теперь он отдал себе отчет, что Бабена нет на месте, и удивился, увидев, как тот с неизменной сигарой в зубах выходит из телефонной будки.

Бледность Жиля, внутреннее напряжение, которое сказывалось в каждом его жесте, поразили Бабена. Он нахмурился, подошел поближе. В глазах у него не было обычной иронии. Они как бы стали человечнее. Да и говорил Бабен уже не как старик с ребенком или, по его выражению в тот памятный вечер, как волк с овцой.

— Что вы намерены предпринять?

Тот же вопрос, что задал Ренке, тот же вопрос, который в этот день задавало себе столько людей, чья судьба неожиданно оказалась в руках Жиля. Бабену, несомненно, звонил Плантель. Сейчас судовладелец мог заниматься лишь одним — повсюду поднимать тревогу.

В конторе мэтра Эрвино на улице Гаргулло, у сенатора Пену-Рато на Плас д'Арм и еще во многих местах один за другим раздавались звонки.

— Это вы?.. Говорит Плантель. Сейф открыт.

Целая группа горожан, по видимости наиболее степенных и наиболее устроенных, с часу на час должна была очутиться во власти длинного тощего парня в черном.

Странное дело! Вид у Бабена был такой, словно за себя он всерьез не боялся. Быть может, он скомпрометирован меньше, чем остальные? Жиль не полюбопытствовал заглянуть в его дело.

Бабен посмотрел на две рюмки коньяку, потом на молодого человека. Он все понял. Окликнул хозяина:

— Повторите-ка… — Потом недрогнувшей рукой медленно чиркнул спичкой и раскурил сигару. — Только не торопитесь, — выдохнул он вместе с облачком синего дыма. — Поймите, вы рискуете наделать много зла, очень много, и притом людям, которые…

Он оборвал на полуслове, но Жиль готов был поклясться, что Бабен намекает на тетушку Элуа.

Против своего обыкновения, Жиль одну за другой осушил обе рюмки. В ту минуту, когда он уже собрался уходить, Бабен с несвойственным ему смирением, почти умоляюще, спросил:

— Что за слово?

Плантелю Жиль бы не доверился.

— Мари…

И когда собеседник, тщетно роясь в памяти, нахмурил густые брови, пояснил:

— Так звали его мать.

Бабен понурился.

— Я должен был догадаться. — И когда дверь уже закрывалась, бросил вдогонку: — Только не торопитесь, месье Жиль.

А Жиль, остановившись на краю тротуара, вглядывался издали в дом тетушки Элуа, где всегда так пахнет чем-то крепким и жарким.

V

— По-моему, — нерешительно промолвил Ренке, — сюда мне лучше с вами не заходить.

Сойдя с залитого солнцем тротуара, Жиль углубился в полумрак Дворца правосудия. Ренке, не дождавшись ответа, посмотрел на своего нового хозяина и понял, что Мовуазен начисто о нем забыл. Тогда он кинул недобрый взгляд на пропахшую пылью лестницу и, как сторожевой пес, занял позицию на другой стороне улицы.

Жиль быстро добрался до обитой двери на втором этаже и, так как вокруг никого не оказалось, распахнул ее. Дверь заскрипела, затем наступило впечатляющее молчание, и с полдюжины мужчин в черных мантиях повернули головы к вошедшему.

Эта необычная картина навсегда осталась для Жиля олицетворением людского правосудия. Он не отличал присутствия по гражданским делам от уголовного суда. В длинном зале с серыми стенами, где, как в школе, выстроились ряды скамеек, сидели судьи или, на худой конец, судейские чиновники, а перед ними, фамильярно облокотившись на нечто вроде стойки в баре, стояли несколько посторонних. В распахнутое окно — опять-таки словно в школе — врывалось дыхание весны и дальний шум.

Заслышав скрип, все эти люди как бы окаменели в тех позах, в каких они были до прихода Мовуазена: распахнутая дверь и юноша в черном, глядевший на них с порога, казалось, привели их в состояние глубокого шока.

На самом деле ничего подобного не было в помине, и все-таки Жилю показалось, что он помешал тайному совещанию, вроде того, какое порой устраивают школьные учителя, когда остаются одни в опустелом классе и со смехом обсуждают наказания, которым подвергли своих питомцев.

Кстати, в момент, когда за Жилем закрывалась дверь, он расслышал, как один из людей в мантиях спокойно произнес:

— Это Мовуазен-племянник.

Жиль довольно долго бродил по пустым помещениям и пропахшим плесенью коридорам, а когда ему удалось наконец осведомиться, как пройти в кабинет следователя, чиновник, не отрывая глаз от шоколадного батончика, с которого снимал обертку, переспросил:

— Какого?

— Того, что ведет дело Мовуазена.

— Налево, потом опять налево. В самый конец.

Там спрашивать уже не потребовалось. В приемной, где вдоль стен тянулись скамейки без спинок, стояли двое мужчин — комиссар полиции и один из инспекторов. Они покуривали и болтали, а когда Мовуазен вошел, смолкли так же, как судьи в присутствии по гражданским делам.

На скамейке, подле двери с матовыми стеклами, Жиль заметил чемоданчик Колетты. Он весь день пребывал в таком напряжении, что самые незначительные подробности приобретали для него исключительное значение, и обыкновенный чемоданчик, словно дожидавшийся своей хозяйки, потряс Жиля сильнее, чем любая патетическая сцена.

Не обращая внимания на полицейских, он подошел к двери и постучался, прежде чем комиссар успел ему помешать. Из кабинета донеслось удивленное:

— Войдите.

Жиль приоткрыл дверь. Первой он заметил Колетту, сидевшую на стуле; потом — большой письменный стол и за ним мужчину с рыжими волосами ежиком. Следователь, видимо, предположил, что побеспокоить его мог лишь кто-нибудь из служащих суда или полиции. Увидев вошедшего, он ринулся к нему, словно для того, чтобы помешать святотатству, и вытолкал Жиля в приемную.

— Я никого не принимаю. Вы же видите, я…

И с такой силой захлопнул дверь, что стекло задребезжало и едва не разлетелось на куски. Комиссар с инспектором посмотрели друг на друга, улыбнулись и проводили глазами Жиля, который уселся на одну из скамеек, рядом с падавшим из окна световым пятном.

Прошло несколько минут, потом четверть часа, потом полчаса, и, подобно тому как привыкаешь к темноте, Жиль привык к тишине и стал отчетливей различать нескончаемое бормотание в кабинете следователя.

На отвратительно грязной серой стене к бог весть как попавшей туда божьей коровке подбирался паук, но так неторопливо, что заметить это мог лишь очень внимательный наблюдатель, и у Жиля, не спускавшего глаз со стены, взмокли от напряжения лоб и ладони.

Далекий пароходный гудок, вероятно напомнивший ему, как он прибыл в Ла-Рошель на «Флинте», бросил его в дрожь, а теплое дуновение ветерка разом воскресило перед ним ниёльское кладбище и двух дроздов, гонявшихся в кустах друг за другом.

Жиль ни о чем не думал. Он просто не мог больше думать, потому что сам как бы стал центром вселенной и разучился видеть вещи такими, каковы они в действительности. Разве он, например, заметил час тому назад, что идет по тротуару, проталкиваясь через толпу, которая становится все гуще по мере приближения к универмагу «Единые цены»; разве обратил внимание на цветочницу, девочку лет двенадцати — тринадцати, протянувшую ему мимозы?

Он был сыном влюбленных с улицы Эскаль, сыном одного из Мовуазенов, того длинноволосого юноши, который со скрипичным футляром под мышкой ежедневно ходил из Ниёля в город пешком, сыном Элизы, скитавшейся с любимым человеком по городам Европы, по убогим меблирашкам и дешевым ресторанчикам. Но это еще не все. Он — внук той из двух сестер, у которой такое кроткое, наводящее на мысль о Колетте лицо; он также внук каменщика, который на склоне жизни катал тачки к печи для обжига извести.

Он был частицей всего этого, был связан со всем этим прочными нитями и все-таки оставался тем же чужаком, который слез с пропахшего рыбой парохода и в выдровой шапке, с чемоданчиком в руке бродил по набережным.

Все остальные знали друг друга, жили в одном городе, говорили на одном языке, хранили общие воспоминания.

Жерардина Элуа — сестра его матери. Она тоже выросла в звеневшем от музыки доме на улице Эскаль, где Жиль мельком увидел сквозь занавески лишь чье-то незнакомое лицо.

Замуж она вышла не за бродячего музыканта, а за человека, чья семья на протяжении нескольких поколений торговала товарами для флота в доме на улице Дюперре.

Она навсегда осталась в нем. Родила там детей.

Все это произошло, когда Жиль был далеко отсюда и знал Ла-Рошель лишь по отрывочным воспоминаниям родителей. Действительность приняла в его мозгу искаженные формы: он представлял себе этот город чем-то вроде цветной лубочной картинки в теплых и спокойных тонах, считал его приютом мира и порядочности.

Иногда голоса за стеклянной дверью начинали звучать на иной лад: слово брала Колетта. И тогда Жиль украдкой обтирал платком руки, благо полицейские, которым хотелось поболтать на свободе, стояли к нему спиной, облокотившись на открытое окно.

Он проник в тайну сейфа. И не мог отделаться от мысли, что дядя хотел именно этого. Не напоминает ли таинственное слово, которое надо было угадать, тех драконов, что когда-то, в сказочные времена, стерегли пещеры с кладами?

Суровый массивный Мовуазен, ни с кем не общавшийся и презиравший себе подобных, каждую неделю отправлялся в Ниёль, усаживался посреди неприбранной комнаты и смотрел на профиль женщины, чьи черты постепенно стирало время.

Вот что нужно было раскрыть! Важно понять подлинного Мовуазена, а не того неумолимого богача, который каждый день медленно шагал одной и той же дорогой, нигде не задерживаясь, никогда не меняя своего расписания и властно направляя ход событий.

Чего же все-таки добивался дядя?

Неужели того, чтобы молодой человек, почти мальчик, неожиданно стал властен в жизни и смерти других?

Иногда, не в силах больше выносить затянувшееся ожидание, Жиль вскакивал, словно подброшенный пружиной. Однако расхаживать по приемной не решался и, когда удивленные полицейские поворачивались к нему, опять садился на свое место, упираясь ладонями в колени.

Он знает. Он один знает…

Октав Мовуазен — брат его отца, Жерардина Элуа — сестра его матери.

А вот он однажды вечером в полутемном коридоре сжал в объятиях свою тетку Колетту и долго пил жизнь с ее губ.

Это ее, маленькую, беззащитную, держат сейчас за стеклянной дверью. Это из-за нее зазвонил звонок, и комиссар устремился в кабинет.

Что с ней сделают?.. Комиссар вышел в приемную, выразительно глянул на инспектора и скрылся в другом коридоре.

Еще через минуту он возвратился в сопровождении доктора Соваже; плохо выбритый, исхудалый, словно съежившийся в своем мятом костюме, врач выглядел еще более жалким, чем раньше.

Сейчас любовникам с набережной Урсулинок устроят очную ставку.

А Жиль знает… И Жиль — наследник своего дяди, человека, которого обманули этот мужчина и эта женщина!

Комиссар вновь вышел в приемную, вытащил из кармана часы, бросил инспектору:

— Я, пожалуй, позвоню жене.

Не означает ли это, что ждать придется долго, что очная ставка растянется, быть может, на несколько часов?

Чемоданчик по-прежнему красноречиво стоял на скамейке. Что положила туда Колетта? Она не расплакалась. Не попрощалась с Жилем. Она ушла без шума, почти тайком, как порой умирают люди, не желающие причинять горе близким.

А ведь Жерардина Элуа тоже его тетка! Жиль знал теперь ее историю от всеведущего Ренке, разумеется.

Она собиралась замуж за служащего «Лионского кредита», но тот скончался от туберкулеза через несколько месяцев после помолвки. Позднее она вышла замуж за Дезире Элуа, человека старше ее на пятнадцать лет.

— Он был оригинал, — рассказывал Ренке. В его устах это означало «полупомешанный».

— У него была одна страсть — старинные часы. Ему присылали их отовсюду — антиквары знали его манию. Он убивал на разборку и ремонт дни, вечера, ночи. Тем временем приказчики обворовывали его, и торговый дом Элуа, некогда одна из самых процветающих ла-рошельских фирм, мало-помалу пришел в такой упадок, что после смерти Дезире положение оказалось отчаянным…

Жиль был совершенно незнаком с этим периодом в жизни тетки. В то время Жерардина пребывала на втором этаже, над магазином, занимаясь исключительно тремя своими детьми. Летом она уезжала с ними на берег океана, в Фура, где у нее была дача.

И вот ей пришлось спуститься в конторку, напрячь все силы, научиться торговаться с моряками и коммерсантами. Она стала носить черные шелковые платья, придававшие ей столь неприступный вид. Она боролась с судьбой, занимала деньги направо и налево, добивалась все новых отсрочек и наконец обратилась к Октаву Мовуазену.

Мать, отчаянно сражающаяся за свой выводок, — вот кто она прежде всего. И какое для нее имеет значение, что Боб вырос хулиганом, что из старшей дочери Луизы получилась сущая квашня, а ее сестра, романтическая сумасбродка, бросилась на шею женатому человеку?

В круге повседневных забот Октава Мовуазена Жерардина означала только краткую остановку в пять часов пополудни, несколько сот тысяч франков, нуждавшихся в его присмотре, чашку чаю и тартинку с апельсиновым повидлом…

Медленные шаги на лестнице. Через каждые три-четыре ступеньки человек останавливался и шумно отдувался. Когда он вошел в приемную, Жиль узнал сенатора Пену-Рато, для которого лестницы давно стали форменной пыткой. Как обычно, в руках он держал зонтик. Полицейские, словно по команде, отскочили от окна и поклонились, сенатор удивленно посмотрел на Мовуазена, потоптался на месте, но, так и не заговорив с Жилем, без стука вошел в кабинет следователя.

Жиль не шелохнулся, хотя тревога его стала до боли щемящей. Зачем явился Пену-Рато? Сенатор пробыл у следователя минут десять. Они, несомненно, о чем-то вполголоса говорили друг с другом — недаром их силуэты вырисовались на матовом стекле, как китайские тени.

Провожая сенатора, следователь с нескрываемым любопытством метнул взгляд на Мовуазена. Бывший министр зашелся в кашле, сплюнул мокроту в платок, с интересом поднес его к глазам и медленными старческими шагами удалился.

Еще полчаса, три четверти часа. Наконец звонок зазвенел снова, и комиссар ринулся в кабинет, улыбаясь при мысли о теперь уже близком обеде.

Жилю захотелось спрятаться, но он не двинулся с места и остался на своей скамье в надежде, что его не заметят

Колетта со скомканным платочком в правой руке вышла первой и усталым жестом приподняла чемоданчик, который, не без притязаний на галантность, был тут же выхвачен у нее из рук комиссаром.

— Позвольте…

Затем глаза ее расширились — Колетта увидела Жиля. Она чуть заметно отшатнулась, словно собираясь вернуться обратно.

— Сюда, мадам…

Колетта молча прошла мимо Жиля, и он пожалел, что не взглянул на нее, не сказал ей ни одного ободряющего слова.

Доктор Соваже направился вслед за инспектором к главной лестнице.

— Входите, месье.

Эти слова произнес следователь с густой рыжей шевелюрой, появившись на пороге кабинета. В кабинете, кроме него, находился письмоводитель, не замеченный Жилем в первый раз. Он перебирал документы, лежавшие на маленьком столике.

Следователь сел.

— Что вам угодно, месье Мовуазен?.. Но прежде всего позвольте заметить, что ваш визит крайне неуместен, противоречит всем правилам, и мне не следовало бы вас принимать.

Довольный своей фразой, он посмотрел на молодого человека снизу вверх, но сесть не предложил, и так как Жиль не находил нужных слов, следователь, вытащив из жилетного кармана золотые часы, нетерпеливо добавил:

— Слушаю вас.

— Я хотел бы узнать, месье, арестована ли моя тетка, а если нет, то намерены ли ее арестовать.

Глазки у следователя были недобрые, колючие, вся его особа дышала таким самодовольством, что Мовуазен с трудом сохранял самообладание.

— Очень сожалею, но я не вправе ответить.

— Значит, моя тетка на свободе?

— Если вам угодно знать, будет ли она обедать с вами нынче вечером, то думаю, что нет. В остальном же…

Следователь сделал неопределенный жест и перевел глаза на свою руку, украшенную перстнем с печаткой, созерцание которого явно доставляло ему удовольствие. Сейчас он встанет, выпроводит посетителя за дверь…

— Я знаю, месье, что моя тетка не виновна в отравлении мужа.

Следователь поднялся.

— Еще раз повторяю, месье Мовуазен: я очень сожалею… Я готов даже забыть о вашем приходе и…

Он распахнул дверь. Жиль поколебался еще секунду, потом, со слезами ярости на глазах, выбежал в приемную. Перепутал коридоры, долго бродил по закоулкам Дворца правосудия, снова прошел мимо обитой двери, в которую заглянул, придя сюда, и которая была теперь распахнута в пустой зал, где сгущались вечерние сумерки.

На улице он немало удивился, когда наконец заметил, что рядом с ним, не решаясь ни о чем расспрашивать, шагает верный Ренке.

Фонари уже зажглись, но ночь еще не спустилась, и по небу тянулись последние полосы света.

— Больше вы мне сегодня не понадобитесь, месье Ренке.

— Благодарю вас. Вам, конечно, известно, что она арестована? Я встретил одного из бывших сослуживцев…

Жиль взглянул на него и не ответил. Потом прибавил шагу. Ничего не видя, ни о чем не думая, добрался до конца набережной и очутился у маленького кафе Жажа. Зашел туда. Говорить с ней ему было не о чем, но он нуждался хотя бы в минутной разрядке.

К несчастью, Жажа сидела за столом с двумя кумушками, одна из которых что-то вязала из белой шерсти.

— Ну, мой мальчик, плохи дела? Что будешь пить?

Жажа проплыла за стойку, налила рюмку. Потом повернулась к кумушкам.

— Вы только поглядите, что с ним сделали!

Жиль, начисто забывший об утреннем скандале, посмотрел в зеркало и немало изумился, увидев у себя на щеках два больших багровых пятна.

— Как будто сразу не ясно, что парень не из тех, кто за себя постоит!.. Да ты садись, Жиль! Бог свидетель, в тот вечер, когда ты ввалился сюда в длиннющем пальто и смешной шапке, я и предположить не могла, что тебя ожидает. — И добавила, обращаясь к кумушкам: — Если б вы видели, какой он тогда был симпатичный!

Сколько раз за минувшую зиму Жиль вот так заходил к Жажа посидеть! Почему же сегодня ему здесь не по себе? Три женщины не сводили с него глаз. Вязанье в руках у одной все явственней принимало вид детского носочка.

— А теперь он женат, не говоря уж о неприятностях, которые свалились ему на голову… Уже уходишь, цыпленочек? Не захватишь с собой рыбки?

Жиль не смог ни ответить, ни хотя бы сказать на прощанье что-нибудь ласковое. В третий или четвертый раз за день у него до боли, как в детстве при ангине, перехватило горло.

Засунув руки в карманы, он брел по набережным. Витрина тетушки Элуа была еще освещена, правда, скупее, чем в соседних магазинах: здесь ведь торгуют таким товаром, что зазывать покупателей нет необходимости.

Жиль подошел поближе, опять отошел. Как и в день приезда, он бродил вокруг, не решаясь войти и посматривая на тетку, восседавшую в конторке, на приказчиков, занятых упаковкой.

Потом один из них вышел на тротуар и опустил жалюзи, так что теперь свет падал уже только из двери; наконец и под нею осталась лишь узкая полоска его, которую невнимательный глаз просто не заметил бы.

На террасе «Французского кафе» играла музыка, люди наслаждались погожим весенним вечером, одним из первых в этом году. По террасе сновал алжирец, оставляя на каждом столике пригоршню земляных орехов. Подальше, за Большой часовой башней, в сумерках виднелось несколько женских фигур — это поджидали клиентов девицы, готовые упорхнуть при появлении полицейского.

Весь город был освещен. Огни загорелись повсюду — в окнах домов, на обеденных столах, за которые усаживались в этот час ла-рошельцы, в детских, где ребятишки складывали тетради или вполголоса зубрили уроки.

Жиль поднял глаза. На втором этаже барышни Элуа, должно быть…

Он никак не мог решиться. Опять отошел подальше. Услышал, как отворилась дверь, обернулся и увидел, что из магазина один за другим высыпают приказчики, а двое из них уже вскочили на велосипеды.

Теперь он действительно наследник Мовуазена, единственный его наследник, потому что именно он раскрыл дядину тайну. Мовуазен предусмотрел все, кроме одного — что в один прекрасный день его отравят.

Как поступил бы он, если бы знал — кто!

Он не предвидел также, что наступит вечер, когда в столь знакомом ему коридоре третьего этажа, захлестнутый волнением еще не изведанной силы, его племянник обнимет Колетту.

Дверь вновь открылась. Вышла теткина машинистка. Осмотрелась. Быть может, она ждет поклонника?.. Но тут девушка заметила Жиля и на минуту вернулась. Он представил себе, как она говорит Жерардине: «Этот опять здесь…»

Машинистка удалилась восвояси. Свет под дверью, однако, не гас. Прошло еще минут десять, а он горел по-прежнему.

Тогда Жиль пересек улицу. Но едва взялся за ручку, как ключ щелкнул, дверь приоткрылась, и Жиль оказался лицом к лицу с теткой, пристально смотревшей на него.

Робко, как испуганный ребенок, он поздоровался:

— Добрый вечер, тетя!

Жерардина удивленно нахмурила брови: она услышала в его голосе неподдельное чувство. И не ошиблась! Жиль боялся поднять на нее глаза. Он любил ее. Стыдился, что пришел сюда.

Она заперла дверь и направилась к конторке. Жиль различал в темноте ее крупную фигуру. Знал, что ей страшно, что она боится его, и сердился на себя, что подвергает такой пытке сестру своей матери.

Он был бы рад объясниться напрямик, высказать ей все, что думает и чувствует.

— Входите.

На верхнем этаже под неумелыми руками гремел рояль, и звуки водопадом бились о стены дома.

Жерардина Элуа на секунду подняла глаза к потолку, и ноздри ее вздрогнули. Затем она улыбнулась — не так, как улыбаются люди, довольные собой или желающие проявить учтивость, а судорожно, словно передернувшись в тике, — оперлась, чтобы унять дрожь в руках, о спинку стула, пододвинула его племяннику и бросила:

— Садитесь, Жиль. Вы хотите мне что-нибудь сообщить?

Почему голос ее в эту минуту так напомнил ему голос матери? Жиль не смотрел на Жерардину, и от этого иллюзия казалась еще более полной.

Он схватился за голову, прижался к стене, и его длинное худое тело затряслось от рыданий.

VI

Наверху по-прежнему играли на рояле, без конца повторяя пассаж, потому что пальцы пианистки— вероятно, Луизы — неизменно спотыкались на одном и том же аккорде. Но она не поддавалась соблазну обойти препятствие и просто повторяла всю пьесу сначала— ни медленней, ни быстрее.

Хотя глаза у Жиля были закрыты, он отчетливо представлял себе обстановку, в особенности обширный, низкий, забитый товаром магазин, где уже не горел свет и лишь стеклянные стенки конторки разливали вокруг желтый отблеск того же оттенка, что нагромождения такелажа. Повсюду с потолка свешивалась корабельная оснастка — сигнальные фонари, тали, ведра, еще какие-то бесформенные предметы, отбрасывавшие таинственную тень; в витрине слышался шорох — либо кот, либо крыса…

Жиль плакал, но, чувствуя, что тетка стоит у него за спиной, старался не всхлипывать, чтобы расслышать ее дыхание. Она должна сделать хоть какой-нибудь жест, проронить хоть слово. Не может же она до бесконечности стоять вот так, словно окаменев! Но проходили секунды, минуты, слезы мало-помалу иссякали, а Жерардина не шевелилась.

Не стоит ли ему самому повернуться и заглянуть ей в глаза? Быть может, она беззвучно плачет? Или, замерев от волнения, стоит с искаженным и бледным лицом.

Неожиданно она уселась за стол. Ножки стула негромко шаркнули по полу. Руки Жерардины легли на бумаги. Недобрый спокойный голос отчеканил:

— Скоро вы перестанете паясничать?

Жиль решил, что ослышался. Слезы его мгновенно высохли. Он постоял еще секунду, держась за голову, потом медленно выпрямился, медленно повернулся и увидел, что Жерардина, такая же невозмутимая, как если бы она разговаривала с клиентом, смотрит на него жестким взглядом.

— Все? — спросила она, когда Жиль всхлипнул в последний раз. — Теперь вы, может быть, объясните, что вам угодно?

Она не теряла времени даром и, пока Жиль плакал, успела обрести обычное хладнокровие. Никогда еще он не видел ее такой жестокой, такой собранной, и сам теперь не понимал, как несколько минут назад голос ее мог показаться ему голосом его матери.

Но он тоже успокоился. Чувствуя себя опустошенным и вялым, как бывало с ним после слез и в детстве, он опустился на стул, понурил голову и неуверенно пробормотал:

— Нельзя допустить, чтобы ее засудили, тетя. Вы же знаете: она ни в чем не виновата.

Жерардина Элуа обнажила в злобной усмешке крупные зубы.

— Нужно спасать ее, не так ли? Она одна идет в счет, только она!

— Дядю отравила не она, и вы это знаете.

Жиль и сейчас еще дорого бы дал, чтобы тетка возразила ему, но она не потрудилась сделать даже это.

— Вы уже отнесли векселя к следователю?

Жиль мотнул головой.

— Что вы ему сказали?

— Ничего, тетя. Послушайте… Я не знаю, что нужно сделать…

Не сиди она перед ним вот так, холодная, как булыжник, он заговорил бы по-иному. Еще минуту назад у него рвались с губ совсем другие слова. Он сказал бы ей: «Тетя, я знаю все и не могу вас осуждать. Я знаю, что вы были очень несчастны, что после смерти мужа вам пришлось бороться с такими трудностями, которые обычно не выпадают на долю женщины. Я знаю, что если вы кажетесь сильной, очень сильной и мужчины произносят ваше имя с почтительностью в голосе, то это лишь потому, что так нужно: вы же отчаянно сражаетесь за своих детей и торговый дом Элуа, который считаете их достоянием. Октав Мовуазен, притворившись, что пришел вам на помощь, отнял у вас то немногое, что оставалось. Когда ежедневно, в пять часов пополудни, он усаживался в этой конторке, он проделывал это как хозяин, требующий отчета и отдающий приказы. Он держал в руках судьбу ваших детей и вашу. А он был чужд человеческих слабостей, особенно жалости. Вы чувствовали, что Боб тоже опасен, что рано или поздно он наделает глупостей. Действительно, он нелепейшим образом сам выдал себя с головой Мовуазену. Тот потребовал, чтобы он уехал и завербовался в колониальные войска. Боб в Африке, предоставленный самому себе и своим порокам!.. Так ведь оно было, правда, тетя? Вы сплутовали, спрятали Боба где-то во Франции, верно? Но Мовуазен разгадал вашу уловку. Тогда вы и решили, что ему лучше умереть… Я сын вашей сестры, а не судья. Я говорю не от имени правосудия, и мне безразлично, будет убийца наказан или нет. Но вы знаете, тетя, что вместо вас обвиняют женщину, которая ничего не сделала. Вы знаете, что…»

Он не произнес этих слов, и в слишком жарко натопленной конторке опять воцарилась тишина, дав звукам рояля затопить магазин. Жерардина опять несколько раз нетерпеливо посмотрела на потолок. Ей безумно хотелось, чтобы эта доводящая до отчаянья музыка наконец смолкла, но для этого нужно было дойти до лестничной клетки и крикнуть. К тому же разве здесь играют на рояле не в последний раз!

— Я полагаю, что для начала вы упрячете вашего кузена в тюрьму?

Что ей ответить? Нет. Этого можно легко избежать. Надо только спасти Колетту. Все, конечно, решат, что он ее любовник, но тетку все равно надо спасти. Жилю было стыдно. Он твердил про себя — и не лукавил, — что поступил бы точно так же, даже если бы они не обменялись поцелуем тогда в коридоре.

— Нужно что-то предпринять, тетя. Что — не знаю. Если бы, например…

Он заколебался. Ему показалось, что губы тетки растягиваются в сардонической усмешке.

— Я слушаю.

— Если бы вы все уехали за границу, я мог бы…

Некоторые слова он все еще произносил с трудом, в особенности слово «деньги». Денег у него было слишком много, свалились они на него внезапно, и пользовался он ими не без брезгливости.

Как бы, однако, они все упростили! Он даст тетке сколько она захочет. Пусть сегодня же ночью уезжает за границу и, оказавшись в безопасности, пришлет сюда письмо с признанием своей вины…

Жерардина прочла его мысли и язвительно бросила:

— Вы могли бы предложить мне известную сумму, не так ли?

Жиль кивнул. Он все еще надеялся. Но смотреть на нее не решался, чтобы не утратить мужества.

Чудовищное спокойствие тетки, ее неожиданное хладнокровие не только не возмущали его, а, напротив, пробуждали в нем еще большую жалость.

— Ну нет, милейший! — воинственно отпарировала Жерардина. — Я отказываюсь. Поступайте как знаете. Обвините своего кузена. Он будет опозорен, но для вас это не имеет значения, так ведь? Обвините меня. Только помните: от вас потребуют доказательств. А я буду защищаться.

Тетка поднялась, и Жилю показалось, что она стала еще выше.

— По-моему, мы все сказали друг другу…

Жерардина посмотрела на дверь. Она явно выпроваживала Жиля. Даже подала ему шляпу, которую он положил на стол. У нее хватило самообладания щелкнуть выключателем и зажечь в магазине свет, а когда Жиль очутился на тротуаре, он услышал, как тетка закладывает дверные засовы.

Ренке, ожидавший хозяина, зашагал рядом, но Жиль, словно не замечая его, не сказал ни слова, и, когда они добрались до особняка на набережной Урсулинок, бывший инспектор лишь приподнял шляпу и молча откланялся.

— Ее забрали? — с подобающей случаю миной осведомилась Алиса, подходя к мужу и целуя его.

Он посмотрел на жену, словно недоумевая. Ее присутствие почти удивляло его. Никогда еще он так остро не чувствовал, насколько она чужда ему.

— Что ты собираешься предпринять?

Жиль пожал плечами. Что он собирается предпринять? Она все равно не поймет

— Обедать не буду, — объявил он, заметив, что стол накрыт и прислуга несет супницу в столовую.

— Почему? Куда ты?

— Наверх.

— Да съешь же чего-нибудь, — неуверенно настаивала Алиса. — Хоть немножко супу. Или холодного мяса…

Жиль, не дослушав, направился к двери.

Около полуночи Алиса, ступая как можно тише, поднялась на третий этаж и прижалась ухом к дверям дядиной спальни. Она ничего не услышала. Попробовала заглянуть в замочную скважину, но увидела только край постели.

Тогда она робко постучала.

— Войдите, — ответил спокойный голос.

Жиль повернулся к ней без малейшего раздражения. В его поведении не было ничего необычного. Напротив, он выглядел на редкость невозмутимым. Перед ним, на бюро с цилиндрической крышкой, были разложены документы из сейфа и листы бумаги с пометками, сделанными его рукой.

— Чем ты тут занимаешься? Почему не ложишься?

В этот вечер между ними легла такая необъятная пропасть, что, казалось, отныне их уже ничто не сблизит. Они не ссорились. Вообще ничего не произошло. Жиль не мог упрекнуть Алису ни в чем, кроме того, что она — это она: посторонняя девушка, которая больше не пробуждает в нем даже вожделения и совершенно ему безразлична.

— Сказать, чтобы тебе принесли чашку бульона?

— Да.

Зачем выходить из себя? Он дождется, пока она уйдет. Потом продолжит начатую работу один, в комнате, где столько ночей, тоже один, провел его дядя.

Разве ему не пора привыкнуть к одиночеству? Колетта уедет. Она покинет город вместе с доктором Соваже, который в конце концов будет признан невиновным.

Когда отшумит вызванная Жилем буря, он станет подлинным наследником, подлинным преемником своего дяди, и вокруг него образуется та же пустота, что окружала Октава Мовуазена.

Алиса подошла, поцеловала его в лоб, и он ее не оттолкнул. Она погладила его по голове, и он промолчал, хотя счел этот жест вульгарным.

— Не лучше ли тебе отдохнуть?

Жиль покачал головой. Он должен кончить то, что начал. Завтра у него, пожалуй, уже не хватит решимости.

— Доброй ночи, Жиль! — покорно вздохнула Алиса.

— Доброй ночи!

Жиль навряд ли слышал, как вошла служанка, которая поставила на бюро чашку бульона и кусок холодной говядины, но посмотрел на нее так, что, выходя из комнаты, она спрашивала себя, узнал ли ее хозяин.

Теперь он перебелит составленные им документы…

Господин прокурор,

Имею честь довести до вашего сведения…

В три часа утра Жиль запечатал письмо в большой желтый конверт. Готовы были и другие письма: Плантелю, Раулю Бабену, Эрвино, бывшему министру, а ныне сенатору Пену-Рато и еще разным людям.

Он выпил остывший бульон. Съел без хлеба ломоть мяса, отдававший тем же привкусом крови, который был у него во рту вчера утром, когда Боб избил его.

Все кончено. Делать ему больше нечего.

Ему и в голову не пришло спуститься к жене и улечься рядом с ней в спальне, которую Алиса обставила по своему вкусу и в которой Жиль чувствовал себя тем более чужим, чем сильнее преображалась комната.

Он снова набрал имя «Мари», спрятал все бумаги в сейф, сбил шифр и прошел в комнату, где жил до женитьбы.

Жиль раздвинул занавески. А ведь он знал, что у тетки темно.

В лунном свете четко вырисовывались ребра крыш, поверхность их напоминала пустыню, и мостовая казалась иссера-белой.

Фотографии по-прежнему стояли на черном мраморном камине.

На одной из них отец Жиля во фраке, со скрипкой в руке, словно кланялся восхищенной публике. Он был очень красив: тонкие черты бледного лица, острые усы.

Таким он выступал в том венском кафе с тяжелой позолотой и пухленькими амурчиками.

А вернувшись домой, писал: «Дорогой Октав…» Бедный папа! — вздохнул Жиль.

И перевел взгляд на портрет матери. Это была одна из тех плохо отпечатанных открыток, которыми торгуют в антрактах циркачи и артисты мюзик-холла. На матери был памятный Жилю сценический костюм — розовое, облегающее бедра и голени трико оттенка тающей конфеты.

Вид матери в этом наряде неизменно шокировал Жиля. Сейчас он тоже отвел глаза.

— Прости, мама.

За что его прощать? Он сделал лишь то, что считает своим долгом. И все-таки Жиль чувствовал себя виноватым перед ними всеми — перед Мовуазенами, включая даже дядю, перед матерью, на сестру которой он начинает атаку.

По комнате незримо скользила легкая тень, как в ту ночь, когда Колетта бесшумно вошла к Жилю, чтобы унести ключ от сейфа.

Сегодня она ночует в тюрьме. Ради нее…

Потом она уедет. Уедет с другим, с Соваже, а Жиль…

Заснул он не раздеваясь и, как в детстве, до утра терзался кошмарами. Раз даже проснулся весь в поту, сел на кровати с ощущением, что кричал во сне, и напряг слух, словно пытаясь расслышать в тишине безлюдного дома эхо собственного голоса.

В девять утра Жиль, бодрый, хотя и бледный, позвал Ренке к себе в кабинет. Перед ним лежала пачка писем.

— Не будете ли добры разнести их, месье Ренке?

Затем Жиль пошел в гараж, где не спеша обменялся несколькими фразами с тестем.

Рабочие и служащие украдкой наблюдали за ним: в утренних газетах появилось сообщение об аресте Колетты Мовуазен. Содержались в них и намеки на сцену, разыгравшуюся накануне между Бобом и Жилем в «Кафе де ла Пе».

В одиннадцать Жиль вошел в «Лотарингский бар». По серьезности Бабена он понял, что тот уже получил его письма. Однако судовладелец не выказал ни малейшего недоброжелательства. Напротив, в глазах его читалось нечто вроде почтительности, и он первым встал с места, подошел к стойке, подал молодому человеку руку.

Им больше не было нужды в многословных объяснениях.

— Может быть, вы и правы, месье Жиль. Я только не уверен, хорошо ли вы представляете себе, какие силы привели в действие. Вы не знаете Жерардины. Она так просто не сдастся

Чуть позже за окном магазина Жиль увидел тетку, и она на секунду повернула, голову в его сторону.

Больше его не останавливали ни колебания, ни угрызения совести. Войдя во Дворец правосудия, он уже не заплутался, как накануне, в лабиринте лестниц и коридоров.

— Попрошу доложить обо мне прокурору. Полагаю, что он меня ждет.

В три часа пополудни вышел экстренный выпуск «Монитора», улицы и набережные огласились выкриками газетчиков, люди начали собираться группами, у дверей магазинов замахали руками спорщики.

Неожиданный поворот дела об отравлении.

Жиль Мовуазен, наследник своего дяди, выступает в роли обвинителя!

Освободят ли Колетту Мовуазен?

— Почему ты не сказал мне, Жиль?

А почему он должен был сказать об этом Алисе?

— Это правда, что тетушку Элуа посадят? Ты считаешь, что твоего дядю отравила она? Кстати, тебе много раз звонили.

— Знаю.

— И дважды заходил Плантель

— Знаю.

— А-а! — разочарованно протянула Алиса.

Но тут же перескочила на другую тему:

— Я велела продолжать ремонт в гостиной и спальне.

— Тебе виднее.

— За что ты злишься на меня, Жиль? Можно подумать, что ты меня разлюбил.

— Полно! Уверяю тебя, ничто не изменилось… Кажется, подъехала машина. Звонят. Это, конечно, Плантель. Скажи, пожалуйста, Марте, чтобы его провели в кабинет.

Внешне судовладелец остался прежним: как всегда элегантно одетый, он старался держаться уверенно, непринужденно пошел навстречу Жилю, протянул руку.

— Добрый день, Жиль! Я заезжал уже два раза и…

Жиль не подал руки и ограничился тем, что предложил:

— Садитесь, месье Плантель.

— Курить можно?

— Прошу вас.

Сквозь открытое окно от грузовиков, выстроившихся у решетки, тянуло отработанным бензином.

— Мне нет нужды говорить вам…— начал Плантель, несколько раз положив то правую ногу на левую, то левую на правую.

Жиль разглядывал его начищенные до зеркального блеска ботинки.

— Вам нет нужды говорить со мною вообще, месье Плантель. Письмо мое вы получили, следовательно, в курсе дела.

— Жерардина звонила мне и…

— Я тоже с нею виделся.

— Я тщетно пытался ее уговорить не…

— Не сомневаюсь, что вы дали ей разумный совет, месье Плантель. К сожалению, моя тетка не слушает никаких доводов. А так как совершенно необходимо, чтобы Колетта была освобождена и признана невиновной…

Плантель, выбитый из седла, остолбенело поглядывал на этого мальчика, который еще так недавно умел лишь робко лепетать, а теперь с грозной невозмутимостью вел речь о предании суду сестры своей матери.

— Вы напрасно трудились приезжать, — продолжал Жиль с почти нечеловеческим хладнокровием. — Я и без этого знаю, что вы сделаете все от вас зависящее, чтобы Колетта и доктор Соваже были признаны невиновными. Не так ли?

— Но… Поскольку они действительно невиновны, я, разумеется…

Серая коленкоровая папка лежала на столе. Судовладелец заметил ее и запнулся.

— Что касается…

— «Акулы» и смерти юного Жана Агадиля… — с безжалостным спокойствием продолжал Жиль.

— Клянусь вам, если бы мы могли предвидеть…

— Это не имеет значения, месье Плантель. Сделанного не воротишь, правда?.. Его матушка, кажется, торгует сардинами на углу улицы Дю Пале?

— Я готов…

— Не сомневаюсь. Позднее, когда все встанет на свое место, не исключено, что я раскрою в вашем присутствии эту папку и мы с вами сожжем некоторые документы.

Жиль поднялся.

— А сейчас, месье Плантель, я очень занят и…

— Извините, что побеспокоил. Я считал своим долгом лично уверить вас, что сделаю все… Кстати, вчера вечером у меня был Пену-Рато. Он готов лично нанести вам визит.

— Это лишнее.

— По всей видимости, он целиком согласен с вами. Человеку столь высокого положения оченьнелегко…

— Быть обвиненным в присвоении наследства? — Жиль небрежно раскрыл папку и положил руку на дело, помеченное фамилией сенатора. — Тем не менее его племянница, которую он насильно продержал четыре года в лечебнице и которая в самом деле сошла там с ума…

Мальчишки, высыпав из школы, затеяли игру в шары и с оглушительными воплями гонялись по тротуару.

— До свиданья, месье Плантель!

— До свиданья, месье Жиль! Еще раз, поверьте…

— Верю, месье Плантель.

Жиль закрыл дверь за элегантным судовладельцем и отпер другую — в дядин кабинет.

— Входите, месье Ренке. У нас с вами есть над чем поработать.

VII

— Вы дадите мне еще две минутки, милый Жиль? Извините меня — я сама понимаю, что несносна.

Жиль не улыбался. Он сидел за рулем и наблюдал, как его теща, вся в светлом, устремляется в кондитерскую и, жестикулируя, мечется по магазину. Он представлял себе, как она с энергией, переполняющей ее всякий раз, когда она ездит с зятем, взывает: «Поскорее, мадемуазель! Зять ждет меня в машине. А он так занят!..»

Достойнейшая мадам Лепар! Именно ее больше всех преобразило замужество дочери. С тех пор как ей наняли служанку и у нее появилась возможность почти каждый день бывать на людях, она стала уделять много внимания туалетам, отчего ее маленькая фигурка казалась еще более пухленькой, мягкой и розовой.

Она уже спешила назад в сопровождении молоденькой продавщицы, нагруженной коробками пирожных.

— Положите вот сюда, мадемуазель. Благодарю… Боже мой, Жиль, Алиса до сих пор не вышла? Вечно она копается! Неужели ей не понятно, что вы ждете на самом солнцепеке.

Эспри Лепар тоже не преминул воспользоваться опозданием дочери: он зашел в табачную лавочку и сейчас выбирал себе трубку, следя за машиной через стекло витрины.

Был троицын день, и находились они на главной улице Руайана.

Когда-то, во время скитальческой жизни с родителями, Жиль знал о церковных праздниках лишь понаслышке да еще потому, что в такие дни давалось два представления. Однако, после того как накануне дня поминовения он высадился в Ла-Рошели, эти праздники приобрели для него особый смысл: они как бы стали вехами, обозначавшими различные этапы его жизни.

Прежде всего Рождество, бесснежное, приглушенное туманами Рождество под приморской сосной, которую Алиса прозвала «нашим зонтиком». В шесть вечера он сидел под нею с Алисой, которая всем телом прижималась к нему и чуть не отморозила себе нос. В восемь завернул к Элуа и прошел через благоухающий магазин: тетка пригласила его встретить праздник в семейном кругу. Луиза играла на рояле. В полночь все расцеловались, и у Жиля до утра отдавало во рту гусиной печенкой и шампанским.

Чтобы не так остро ощущать свое одиночество, Колетта провела ночь у матери, и, возвращаясь домой по предрассветному городу, где, распевая, бродили запоздалые гуляки, Жиль сделал крюк, чтобы хоть на мгновение оказаться поближе к тетке и увидеть темные окна домика на улице Эвеко.

Новый год… Скованный строгим костюмом и стесняясь своей длинной нескладной фигуры, Жиль заехал с визитом к Плантелям и снова пил портвейн в курительной, где пахло кожей.

Алиса вручила ему платок, который сама вышила, а он даже не догадался ее отдарить. Он просто не знал, что так полагается. Его родители не делали друг другу подарков.

С тех пор жизнь в особняке на набережной Урсулинок очень изменилась. Алиса обставила спальню и гостиную на свой вкус.

— Не провести ли нам Пасху в Париже? — предложила она. — Ты ведь никогда там не бывал. Это тебя развлечет.

Они поехали на машине. На этот раз — вдвоем. Остановились в большом отеле на улице Риволи.

В первый же вечер Жиль отправился взглянуть на маленькую гостиницу за цирком Медрано, в которой он родился. Парижане волнами затопляли вокзалы, растекаясь по окрестностям и провинции. Улицы пустели. Магазины были закрыты, и от Пасхи у Жиля осталось лишь воспоминание о нескончаемом хождении по солнечным тротуарам. Еще два дня, проведенные ими в столице, целиком ушли на беготню по магазинам, где Алиса каждую минуту устремляла на него умоляющий взгляд:

— Можно?..

Она обезумела от радости. Покупала, не спрашивая о цене. Возвращаясь в отель, они всякий раз находили у себя в номере новые картонки, присланные в их отсутствие.

Теперь наступила Троица.

— У меня к тебе просьба, Жиль. Впрочем, если имеешь хоть что-нибудь против, скажи откровенно. Я знаю, что мама была бы счастлива провести с нами два дня в Руайане.

Мадам Лепар заказала себе шикарный английский костюм и светлую шляпу, облазила все магазины в поисках подходящей обуви и больше не спускала с Жиля благодарных глаз.

Что бы ни предлагала дочь — заглянуть в казино или прокатиться по окрестностям, она укоризненно восклицала:

— Довольно, Алиса! Пусть решает Жиль.

Мадам Лепар испытывала потребность ежеминутно называть зятя по имени.

— Здешний пляж — самый красивый во Франции, правда, Жиль?.. Жиль, что вы думаете о…

Эспри Лепар, напротив, держался еще более скромно, чем раньше: он не забыл, что состоит у Мовуазена на службе, и не признавал никаких костюмов, кроме черного с черным же галстуком и туго накрахмаленной манишкой.

Наконец Алиса вышла и уселась рядом с мужем.

— Я очень долго?

— Нет.

Тесть с тещей расположились на заднем сиденье. Алиса заметила подле матери белые пакеты.

— Так и знала! Куда мама ни приедет, обязательно накупит пирожных для всех соседок!

Алиса была, однако, чем-то озабочена. То и дело поглядывала украдкой на мужа, который осторожно вел машину по шоссе, забитому в этот день нескончаемым потоком автомобилей.

— Не надо ему надоедать, — уже не раз втолковывала ей мадам Лепар. У него хватает забот. Пока эта история не кончилась…

Тремя неделями раньше состоялось постановление о прекращении дела доктора Соваже за полным отсутствием улик. Он тут же уехал из Ла-Рошели и обосновался в Фонтене-ле-Конт, где один врач уступил ему свою практику, а еще через два дня туда перебралась Колетта.

Они с Жилем даже не попрощались. Колетта по-прежнему пребывала в лихорадочном состоянии, словно ничто еще окончательно не решилось и все, как в воздухе, витает в некой неопределенности.

— Поймите, Жиль, я не могу оставить его одного после таких переживаний. Ему будет нелегко прийти в себя — он ведь тяжелый неврастеник.

— Конечно, тетя.

— На вашей машине вы к нам за час доберетесь.

— Конечно.

С тех пор комната в конце левого флигеля пустовала. Домик на улице Эвеко тоже опустел: Колетта взяла мать с собой, и мадам Ренке последовала за ними…

— Не забудь, Алиса: он — мужчина, на нем заботы и ответственность, которых ты не знаешь. На твоем месте я боялась бы куда больше, если бы у моего мужа не было работы.

Мадам Лепар говорила так потому, что ровно в восемь утра Жиль поднимался к себе в кабинет, куда, как большой верный пес по пятам хозяина, немедленно отправлялся и Ренке.

Жизнь в доме пошла на семейный лад. Вместо мадам Ренке Алиса наняла другую кухарку. В легком утреннем туалете, как всегда чуточку слишком ярком, она ходила с нею на рынок, заглядывала в магазины.

Потом занималась домом. Она уже подумывала о переделке первого этажа. Заговаривала об этом с Жилем, но тот неизменно отвечал:

— Хорошо, дорогая. Делай как знаешь.

Лишь бы она не трогала его личных владений — третьего этажа!..

Странные это были недели. Весна, какой Жиль никогда прежде не видел. Камни, теплеющие под ногами по мере того, как поднимается солнце; истома, которая вдруг овладевает всем вашим существом, пробуждая желание ни о чем не думать и медленно раствориться в природе…

Завтра в уголовном суде начинается процесс. Сегодня утром здесь, в Руайане, Жиль прочел развернутый отчет о деле Мовуазена: признание прокуратурой полной невиновности Колетты, арест Жерардины Элуа и, наконец, история с пресловутым бидоном крысиного яда.

Неужели все это время люди жили обычной жизнью? Прилив сменялся отливом, суда вереницей тянулись по фарватеру в открытое море, куттеры и шхуны под синими парусами выходили на лов сардин, и на улицах, где, повинуясь бегу часов, непрерывно менялись границы света и тени, шла торговля сверкающей на солнце рыбой…

Все эти дни за стеклянной дверью своего кабинета следователь с волосами ежиком не отрывался от листов дела. Комиссар, три инспектора и адвокаты не занимались ничем, кроме пресловутого бидона.

Реальность торжествующей весны столкнулась с иной, грубой и мерзкой реальностью, от которой, быть может, зависела жизнь женщины.

Жерардина Элуа ни на секунду не дрогнула. Она вошла в кабинет следователя, с презрительной улыбкой подняв голову, и, так же высоко держа ее, подчинилась формальностям, сопровождающим взятие под стражу.

Невзирая на страсти, обуревавшие публику, невзирая на всяческие трудности, она отказалась закрыть магазин, и обе ее дочери проводили там целые дни, помогая приказчикам.

Имел ли место донос? Жерардина полагала, что да.

— Когда комиссар с двумя инспекторами явился ко мне, я сразу поняла они знают, что ищут.

— На чем вы основываетесь, заявляя это?

— На том, что в противном случае они не сориентировались бы так легко в моем магазине, который завален разнообразными товарами. Если бы обыск делался, как они утверждают, лишь потому, что так положено, они потратили бы минимум час — да и то при самом поверхностном осмотре! — прежде чем добрались бы до винтовой лестницы…

Это был самый темный закоулок во всем магазине, и хранили там поэтому что попало, в особенности не слишком аппетитные на вид товары — бутылки с машинным маслом, мешки с химикатами.

На одном из стеллажей, в частности, стояло десятка два красных бидонов с изображением черепа и костей и надписью: «Крысомор Корню». Бидоны были пятилитровые.

— И много вы продавали этого яда?

— Вам это известно не хуже, чем мне: вы же просмотрели мои счетные книги.

Нет, Жерардина продавала его не много. Это средство шло на дератизацию судов среднего тоннажа, где было бы слишком накладно применять современные методы.

— Приходилось вам торговать этим препаратом в розницу?

— Повторяю, вся моя отчетность у вас в руках.

— За последние месяцы вы продали восемь бидонов, из коих один капитану Юару?

— Возможно.

— Помните ли вы о посещении вашего магазина капитаном Юаром?

— Меня каждый день посещают с полдюжины владельцев рыболовных судов.

— Вы еще предложили ему гавану…

— В нашем ремесле это традиция.

— Гавану, которая, как и другие найденные у вас сигары, попала во Францию, минуя таможню.

— Я могла бы ответить, что это тоже традиция.

— Хорошенькая традиция!.. Капитан Юар, кажется, имел привычку, сделав заказ, походить по магазину и посмотреть товары, дабы удостовериться, что ничего не забыл?

— Большинство моих клиентов делают то же самое.

— Это было в июле?

— Не помню.

— То есть месяца через два после смерти Октава Мовуазена. Капитан Юар заглянул под лестницу и наткнулся на бидоны с крысомором. Он взял один из них, так как собирался очистить свое судно от заполонивших его крыс. Вынес бидон на середину помещения и попросил приписать его к заказу. Верно?

— Во всяком случае, возможно. Ну а если я спрошу вас, чем, например, вы занимались в четыре часа дня двадцать второго июля?..

— Прошу вас, не будем меняться ролями… В какой-то момент, когда товар взвешивали, капитан наклонился и приподнял бидон. «Его открывали колпачка нет, — объявил он. — Я возьму другой». Так он и сделал. Понимаете теперь, почему посещение капитаном Юаром вашего магазина в июле, — только не двадцать второго, а девятнадцатого, как это следует из ваших счетных книг и накладных, — приобретает такую важность? «Крысомор Корню», как именуется этот препарат, изготовляют на основе мышьяка. Мы установили дату поступления к вам двух последних ящиков. Это произошло в январе, в самом начале года. В розницу вы этим товаром не торговали; поэтому странно, что бидон оказался открыт, а жидкости в нем — меньше нормы.

— И где же этот бидон?

— Я понимаю, вы постарались, чтобы он исчез. Тем не менее показания капитана Юара достаточно убедительны…

Так этот красный бидон с черепом и костями стал ключевым эпизодом дела.

— Раз его нет, значит, он продан.

— Как же в таком случае вы объясните полное отсутствие указаний на его продажу? Ведь отчетность-то у вас, мадам Элуа, в идеальном порядке, если не считать гаванских сигар и нескольких ящиков шестидесятивосьмиградусного перно, которое доставляют вам суда, заходящие на Канарские острова.

— Возможно, кто-нибудь из приказчиков… Я не всегда нахожусь в магазине.

— Ваши приказчики допрошены.

Ох, уж этот бидон! Сколько часов ухлопано на повторный обыск в магазине и в доме, включая чердак! Сколько коварных вопросов задано персоналу, постоянным клиентам, даже соседям!

Например, парикмахеру, чье заведение с выкрашенным лиловым фасадом примыкает к дому Элуа.

— Вы открываете свой салон очень рано. Работаете до ночи. Не случалось ли вам видеть утром, как ваша соседка или кто-нибудь из ее домочадцев направляются к берегу и что-то бросают в воду?

— Не припомню.

— Удивило бы вас это?

— Нет. Так делают все, кто живет на набережной. Если у вас накопился мусор, а бачки уже увезли, то рядом гавань, и отлив избавляет вас от…

— Это было в июле… Постарайтесь припомнить.

— В июле мой салон закрыт: на летний сезон я открываю другой — в Фура.

Самые убийственные для Жерардины показания, не понимая их важности, дал старый полуглухой кладовщик, служивший в торговом доме Элуа с четырнадцати лет.

— Бидон без колпачка? Да, я его приметил. Решил, что колпачок свалился во время перевозки. Я даже встряхнул бидон.

— Жидкости не хватало?

— Да, хотя немного… Я понюхал. И еще подумал, что она почти не пахнет. Наверно, быстро испаряется.

— Значит, вы это заметили. Когда же?

— Летом, потому что в тот день Жозеф был еще в отпуске. А отпуск он всегда берет в июле.

— Дату не можете уточнить?

— Нет… Потом в магазин вошел клиент, и я поставил бидон на место. Через несколько дней, взявшись за генеральную уборку, я вспомнил о бидоне…

— А число не припоминаете?

— Погодите-ка… В гавани было полно яхт. Значит, это происходило во время регаты.

— Регата состоялась двадцать шестого июля. Продолжайте.

— Я испугался, что бидон протекает, и решил показать его хозяйке. Пошел за ним, но на полке его не оказалось. Я подумал, что он продан…

Нравственной драмой, разыгравшейся между Жерардиной Элуа и старым Мовуазеном, никто не заинтересовался. Боба оставили на свободе, поскольку заявлений о подделке векселей не поступило.

— Теперь вам понятно, мадам, что означает пропажа бидона? Девятнадцатого июля он был еще на месте, под винтовой лестницей. Это подтверждают по меньшей мере два человека, чьи показания не внушают нам никаких сомнений. Эти люди — ваш кладовщик и капитан Юар — уверяют, что колпачок был сорван и жидкости не хватало. Не предполагая, что вас могут заподозрить в умерщвлении Октава Мовуазена, вы не сочли нужным избавиться от бидона, и он стоял на прежнем месте в магазине, который, как вы сами выразились, завален разнообразными товарами. А может быть, вы просто забыли о нем. Но капитан Юар поставил его перед вами, прибавив, что бидон открывали и он возьмет другой, и вы осознали опасность. Вот почему, как показывает один из ваших служащих, бидон через несколько дней исчез. Для этого вам потребовалось лишь пересечь набережную и бросить его в воду. Другие свидетели заверяют нас, что это обычное дело и что ваши действия не могли привлечь к себе внимания…

В течение многих недель Жиль из своего кабинета на набережной Урсулинок помогал тетке всеми средствами, бывшими в его распоряжении. Ему содействовал Ренке, который благодаря своим связям в полиции ухитрялся ежедневно осведомлять хозяина о ходе следствия.

Почти ежедневно, в одиннадцать утра, Мовуазен заглядывал в «Лотарингский бар». Но человек, который подходил к Бабену и молча пожимал ему руку, был уже не Жилем Мовуазеном, хотя и не стал Октавом.

От дяди в нем появились известная тяжеловесность, немногословие и флер одиночества, окутывавший когда-то владельца особняка на набережной Урсулинок.

— Виделись с ним?

Вместо ответа Бабен опускал веки.

— Он все понял? Не пережмет?

Иногда Жиль звонил Плантелю и даже сенатору Пену-Рато. Бывший министр — Жерардина не знала, что это делается по настоянию племянника, — лично взял на себя защиту вдовы Элуа.

Целыми часами Жиль приводил в порядок дела, подписывал чеки, уничтожал кое-какие документы, а порой приглашал к себе в кабинет на третьем этаже какого-нибудь торговца или промышленника, и тот уходил от него сияющим.

Почему же было не свезти в Руайан Алису и ее родителей? Их общество не мешало Жилю оставаться в одиночестве. Они ничего ему не сделали, а на мадам Лепар, когда она перед чаем входила в зал казино, было даже приятно смотреть — она вся светилась от горделивой радости.

— Ей-богу, Алиса, с таким мужем…

— Да, мама. Я понимаю. Он делает все, что я ни попрошу…

Знали бы они, как мало ему это стоит! Все это был чуждый, нисколько его не интересовавший мир.

— Почему ты не навестишь Колетту?

Рано. Он съездит к ней, но когда — там будет видно.

Они проехали Рошфор. Машина катилась прямо по шоссе, обгоняя вереницы вымотавшихся за Троицу велосипедистов. Мадам Лепар, с блаженной улыбкой восседавшая сзади, раскланивалась с теми, кто казался ей знакомым. Лепар посасывал свою новую трубку.

Почему рука Алисы украдкой легла на мужнее колено и так настойчиво сжала его? Жиль сделал вид, что ничего не замечает. Однако километров через десять — пятнадцать Алиса нагнулась к нему и шепнула:

— Жиль…

Он не повернул головы — ему надо следить за дорогой.

— Я должна поговорить с тобой, Жиль.

— Завтра, — как можно естественней отозвался он.

Еще издалека они заметили, что террасы кафе черны от людей. Жиль взял в объезд и обогнул город. Машина остановилась у домика Лепаров на улице Журдана.

— Не зайдете на минутку? Нет? Ой, какая я глупая! Жиль, должно быть, так устал!

Хотя и был праздник, Мовуазен поднялся к себе в кабинет.

— Я мешаю, Жиль?

Алиса обвела глазами кабинет, где всегда чувствовала себя посторонней. Невозмутимо кивнув, Жиль взялся за телефон, она попятилась и вышла.

Еще несколько часов — и все кончится.

Телефон если и смолкал, то не больше чем на полчаса; порою Жиль подолгу ждал, не снимая руки с трубки.

— Ренке?

— Пока что все хорошо, хозяин. Сначала зал довольно сильно шумел. Тогда председательствующий пригрозил удалить публику, и все поуспокоились.

Несколькими днями раньше Жиль сходил посмотреть зал, где слушаются уголовные дела. Сейчас там, наверно, все окна настежь — народу полно, жара невыносимая.

— Держалась она исключительно хладнокровно. Вошла, окинула зал твердым взглядом…

В одиннадцать утра позвонили из Фонтене-ле-Конт.

— Это вы, Жиль?.. Туда не пошли?.. Так я и думала. Я тоже считаю, что так лучше… Можно я буду звонить вам время от времени, узнавать, что нового?.. Как она?

— Хорошо.

Пауза.

— До скорого, Жиль!

— До скорого, тетя!

Потом настал черед Бабена. Он звонил из раздевалки для адвокатов, прикрыв трубку рукой. Говорил тихо. Слова приходилось угадывать.

— Все в порядке… Только что вызывали Юара… Да, как мы и предвидели.

Это означало, что на суде капитан Юар выразил удивление, почему его словам придали такую важность. Да, он помнит, конечно, что с какого-то бидона был сорван колпачок. Но был ли это бидон с крысиным ядом?.. Комиссар так настаивал, что он, Юар, сказал «да» — только бы поскорее отделаться… В тот день он купил несколько бидонов лака для лодки своей дочери. Возможно… Это же было так давно!

Полдень.

— Это вы, хозяин? Они хотят все закончить сегодня же. Заседание возобновится уже в час дня. Публика в зале недовольна. Не стоит ли…

К особняку подкатила машина Плантеля. Судовладелец, шагая через несколько ступенек, поднялся по лестнице. Не постучав, как свой человек в доме, распахнул дверь, плюхнулся в единственное кресло, утер лоб.

— Ну и жара! А ведь у меня еще самое лучшее место — позади судей. Мне удалось перемолвиться с Пену-Рато. Он считает, что все идет отлично. Если этот идиот кладовщик не забудет, что ему вдолбили…

— Как тетка?

— В лучшей форме, чем когда бы то ни было. Иногда кажется, что судят не ее — она сама. Два раза перебивала председательствующего… Ну, я пошел. Времени в обрез, перекушу и…

В дверях Плантель задержался. Неожиданно утратил самоуверенность.

— Значит, как договорились — вечером, если, конечно…

Утвердительный кивок.

— Алло! Хозяин?

Снова Ренке.

— Час от часу чище! Пену-Рато свирепствует. Если так пойдет дальше, на скамье подсудимых окажется полиция. Комиссар вне себя. Он был вызван уже дважды и давал показания таким тоном, что суду пришлось призвать его к порядку…

— Что вам, Марта?

В комнату, постучавшись, вошла прислуга.

— Мадам спрашивает, можете ли вы…

— Скажите мадам, что я прошу меня не беспокоить.

Наконец речь защитника.

— Алло!.. У Дворца правосудия собралось человек двести, не меньше.

Шесть вечера.

— Присяжные удалились на совещание…

Семь часов.

— Присяжные все еще совещаются. По-моему, это добрый знак. Председательствующий произнес небольшую речь, в которой подчеркнул, что в случае сомнения долг каждого из них…

Когда Жиль в последний раз снял трубку, он был уже на пределе.

— Да, слушаю.

— Жерардина Элуа оправдана. На улице настоящая манифестация. Половина собравшихся была на ее стороне…

Жиль оставался один еще десять минут. Он провел их за дядиным бюро, укладывая в кожаный портфель дела в желтых полукартонных папках.

Снова телефон.

— Да, тетя… Оправдана…

— Вы довольны, Жиль?

Он молча кивнул, забыв, что говорит по телефону.

— Алло! Почему не отвечаете?.. Если бы вы знали, как мне вас недостает!..

— Войдите.

В дверях появился Плантель. Жиль еще держал трубку.

— Доброй ночи, тетя!.. Да, как-нибудь на днях…

Заметив легкую улыбку на губах судовладельца, Жиль пожал плечами, взял портфель и бросил:

— Идемте.

Они ехали через непривычно оживленный город, и люди провожали глазами их машину. Вошли они к мэтру Эрвино не через контору, а через парадную.

В полутемной гостиной их уже ожидали нотариус, сенатор и Бабен.

— Подайте портвейн, Жозеф, и можете идти.

Жиль заметил, что, несмотря на лето, в камине горел огонь, как и в тот раз, когда он впервые попал сюда.

— Благодарю вас всех, господа, — сказал Жиль, кладя портфель на столик.

— Я полагаю, месье Мовуазен, что мы выполнили взятые на себя обязательства по отношению к…

Жиль посмотрел на нотариуса так, что тот осекся.

Затем Жиль раскрыл портфель, вытащил документы.

— Вы имели в виду вот это, месье Плантель?.. А вы это, месье Бабен? А вы это, месье Эрвино?..

Жиль понимал, что камин растоплен только ради этой церемонии. Он равнодушно бросил туда бумаги, и они тут же вспыхнули.

Эрвино направился к столику, на котором стоял портвейн и рюмки.

— Надеюсь, вы не откажетесь…

Но Жиль снова посмотрел на него, взял опустевший портфель и проронил:

— До свиданья!

Когда он вернулся на набережную Урсулинок, его поразила царившая в доме тишина. Гостиная была пуста. Жиль приоткрыл дверь в кухню.

— Мадам легла, — сообщила Марта.

Нахмурившись, Жиль прошел в спальню, где горел только ночник, кровать была не постелена. Алиса лежала одетая, с покрасневшими глазами.

Жиль, стоя, смотрел на жену, слегка встревоженный этой неожиданной картиной.

— Жиль?.. Я не знаю, ты, может быть, рассердишься. Но я не виновата, клянусь тебе. Мама велела не беспокоить тебя, пока все это не кончится. Сядь поближе. Возьми мою руку. По-моему…

Жиль неловко присел на край постели и взял Алису за руку, как врач, щупающий больному пульс.

— По-моему… По-моему, у меня будет ребенок, Жиль.

Она не решалась взглянуть на него, испуганная тишиной, внезапно воцарившейся в спальне.

Жиль заметил, что она слегка пошевелилась и следит за ним сквозь приспущенные веки.

— Ты молчишь?

— А что мне говорить?

И так как на ресницах Алисы повисли слезинки, Жиль нагнулся и поцеловал ее.

ЭПИЛОГ Вечер в Фонтене

Машина преодолела последний подъем, и Жиль увидел огни Фонтене, звездочками мигавшие в вечернем тумане. Теперь он разбирался в их мнимом хаосе не хуже, чем иной в движении небесных тел. Прямая, озаренная яркими фонарями магистраль, вдоль которой плывет молочное облачко паровозного пара, — это улица Республики; а там, где световой ореол города позволяет различить очертания крыш, шеренгой выстроились немногочисленные крупнее магазины.

Сейчас Жиль минует мост, проедет мимо иссера-белого собора на площади Вьет, спустится по населенной ремесленниками улочке и возьмется за медный дверной молоток, вернее, даже не успеет взяться. Прохожие на улице Кордуан попадаются редко, поэтому Жиль оставлял машину на площади Вьет.

Это было его время — час вечерних сумерек, когда тени кажутся особенно расплывчатыми, как бы напитанными тайной.

Не в этот ли час он высадился в Ла-Рошели накануне Дня поминовения и не в этот ли час Алиса — влажные губы, размытые полутьмой черты, льнущее к нему тело — встречалась с ним в аллеях парка?

Эта мысль поразила его, когда он проезжал скупее всего освещенную часть улицы Республики. У зверей есть такое время суток, когда они живут наиболее полной жизнью. Разве не так же у людей?

В какие бы давние годы ни уносили Жиля воспоминания, все улицы неизменно виделись ему в сумерках. Может быть, потому, что его родители вечно скитались. Светлые утренние часы были не для них. В это время они, наглухо зашторив окна, спали тяжелым сном в номере какой-нибудь гостиницы, и неистовый уличный шум, прорываясь сквозь завесу сна, лишь изредка пробуждал в них обрывки сознания.

Вставали Мовуазены поздно — часа в два, порой и позже. Ели тоже не как все люди, за семейным столом, а перебивались всухомятку провизией, купленной накануне в первой попавшейся лавочке, и на камине или ночном столике у них всегда валялись крошки хлеба и огрызки колбасы.

Жизнь начиналась тогда, когда для остальных день близился к концу. А в этот час все города — на одно лицо, и тени, скользящие мимо витрин, всюду кажутся одинаковыми.

Наконец, после представления, когда горожане уже спят, почти вся труппа — японские акробаты и танцевальная пара, дрессировщица голубей и воздушные гимнасты — опять встречались, по соседству с театром или цирком, в каком-нибудь ресторанчике, содержатель которого — бывший артист.

Еда там подавалась самая разная — венгерский гуляш, латышские блины, польский копченый гусь, балтийская рыба; разговоры шли о лондонском Палладиуме, брюссельском Зеркальном дворце…

Одиноко сидя за рулем, Жиль доехал до конца улицы Республики. Справа, у кафе «Новый мост», заметил зеленоватый автомобильчик доктора Соваже.

Шторы в кафе были задернуты, но Жиль и так знал, что врач сидит там сейчас вместе с тремя партнерами под приторно-сладким светом лампы в углу отделанного темными панелями зала и с важным видом бросает карты на малиновую скатерть.

Так каждый день, в один и тот же час он выпивает одно и то же количество аперитивов, становясь все возбужденнее, язвительней, ожесточенней, пока игра не завершается неистовой злобной перебранкой.

На площади Вьет Жиль вылез из машины. Нарушил звуком шагов тишину улицы Кордуан. Издалека заметил приглушенный шторой свет в окне справа и, как всегда, не успел взяться за дверной молоток.

Легкие шаги по каменным плитам коридора. Приоткрытая дверь. Уголок, где его ждут.

— Добрый вечер, Жиль!..

В доме на улице Эвеко все, наверно, было так же, как здесь. Обстановка простая, но кажется, что каждый предмет, вплоть до кочерги с медной ручкой-набалдашником, живет собственной жизнью. Тут словно ощущаешь бег времени, медленный ход минут, как можно почувствовать течение ручья, если опустить туда руку.

На столе шитье. Колетта садится на свое место. Она уже третью неделю живет одна в четырех комнатах — мать ее умерла от воспаления легких.

Вопросительный взгляд: «Он в кафе?»

Она знает, что Жиль, проезжая мимо, непременно удостоверился, на месте ли машина доктора.

Странное дело! Несколькими месяцами раньше Алиса сама настояла:

— Поезжай, навести тетку.

Она подумала, что это Жилю на пользу. Иногда ей становилось с ним чуточку страшно — такая непреодолимая стена одиночества выросла вокруг ее мужа.

— Да заставь ты его хоть немного развлечься! — советовала Алисе мать, все чаще появлявшаяся в особняке на набережной Урсулинок.

— Я стараюсь, мама. Но увы, даже когда мы вместе, он словно не замечает меня.

— Он слишком много работает.

Жиль делал все, о чем просила жена, ни разу не сказал ей «нет». Мадам Лепар, например, с давних пор хотелось проводить лето в Руайане и предел мечтаний! — жить в доме с видом на море.

— Я вот все думаю, Жиль, не полезно ли Алисе в ее положении…

Жиль снял в Руайане виллу. Поселил там жену и тещу. Каждый вечер приезжал ночевать.

Будущее материнство ничуть не страшило Алису, и порой казалось, что она кичится им, нарочно выпячивая свой пока еще не очень заметный живот. Беременность не мешала ей ходить в казино на танцы, заводить приятелей и приятельниц.

— Почему ты не дашь себе несколько дней полного отдыха, Жиль?

В самом деле, почему? Ничто не вынуждало его ежедневно, в одно и то же время, подниматься на третий этаж в кабинет. Плантель был прав: достаточно солидное дело в известном смысле идет по инерции.

Но чем ему еще заниматься? День его, правда, не превратился покамест в неизменный, наглухо замкнутый круг, как у дяди, однако и у Жиля уже намечался распорядок дня с обязательными ориентирами, за которые он очень держался, — например, рюмка портвейна в одиннадцать утра за стойкой «Лотарингского бара».

Вокруг него шумел город с его домами, жителями, более или менее отчетливыми социальными группами, более или менее дружными семьями, с рыбными промыслами, заводами и прочими предприятиями, но особняк на набережной Урсулинок казался среди этого мирка совершенно одиноким.

Жизнь в доме складывалась тоже странно. Входя в гостиную, Жиль заставал либо тещу, либо одну из теток или подружек Алисы, с которыми был едва знаком.

Он здоровался. Садился в уголок, но вскоре извинялся и уходил к себе на третий этаж.

— Съезди навести тетку…

Весь город, ополчившийся на Жиля, когда тот явился издалека и неожиданно получил наследство Мовуазена, был теперь готов распахнуть перед ним двери.

Может быть, люди решили, что он стал таким же, как они? Вероятно, да. Они наверняка перешептываются: «Маленький Мовуазен понял, что…»

Это потому, что в определенный час он усаживается у себя в кабинете, звонит по телефону, выстраивает цифры столбиками, занимается грузовиками, прикидывает объем перевозок и расход горючего, оплачивает счета, подписывает чеки и векселя, а на улице рассеянно здоровается с прохожими.

— Пообедаешь со мной, Жиль?

Колетта разожгла пожарче плиту, на краешке которой доспевал обед. Она опять носила траур — теперь по матери, так что Жиль, всегда видевший тетку в черном, и не мог представить ее себе одетой иначе.

Колетта ходила взад и вперед: застелила скатертью стол, достала из буфета тарелки и приборы.

— Малыш здоров?

Наверно, здоров, раз ничем не болен. По правде говоря, Жиль совершенно не вспоминал о ребенке. Иногда корил себя за это. Даже испугался, когда понял, что не испытывает к собственному сыну никаких чувств.

— Ничего не могу с собой поделать, тетя, — признавался он Колетте. — Как я ни стараюсь, он для меня чужой. Его настоящая семья — это те, кто его окружают: мать, няня, бабушка, приятельницы, которые целыми днями сидят у Алисы…

А вот в этом домике, где на пол ложится длинный отсвет от медного маятника старых стенных часов, где хлопочет Колетта, то и дело исчезая в кухне, где слышатся уже ставшие привычными звуки, Жилю кажется, что у него тоже есть свой домашний очаг.

Теперь Соваже появлялся здесь уже не каждый день. Находил благовидные предлоги, ссылался на визиты к больным. Сначала Колетта много плакала.

— Он совершенно переменился, — признавалась она Жилю. — Вышел из тюрьмы злым, ожесточенным. Подчас у него такой вид, словно он ненавидит меня, считает виноватой в том, что случилось.

И это любовь, которая была прекрасна, пока Колетта жила затворницей на набережной Урсулинок и они лишь украдкой встречались у ее матери на улице Эвеко! Теперь, когда их чувство могло беспрепятственно расцвести, от пылкого человека с нервным лицом и лихорадочным взглядом остался только заурядный картежник и глотатель аперитивов, который, как наркоман, выходил из себя при одной мысли, что ему не удастся в обычное время сесть за карты в кафе.

— Ты молчишь, Жиль?

Эти долгие паузы возникали не один раз за вечер, и чаще всего Жиль с Колеттой пугались их.

— Я думаю, тетя.

Жиль все еще не мог решиться. Ему казалось, что он собирается притронуться к слегка грустному и все же такому теплому чувству счастья, переполнявшему их по вечерам в доме на улице Кордуан.

Быть может, довольно одной фразы, одного слова, чтобы все разлетелось и они оба оказались лицом к лицу среди внушающей ужас пустыни!

Жиль думал об этом много дней, много недель.

— Я не хочу стать тем, чем был дядя, Колетта.

Она давно знала это, давно чувствовала, как он борется с собой. Наследство Октава Мовуазена пригибало его к земле. Жиль боялся, что его засосет, и все-таки почти сознательно, не щадя себя, погружался в болото.

— Послушайте, тетя…

— Что ты решил?

— Вы же знаете, я хочу уехать. Но…

Он видел, что она дрожит, что она беззащитна.

— Я хочу уехать с вами, как уехали мои родители, понимаете?

Он был не в состоянии выразить свою мысль словами. Ему хотелось передать ее образами, ощущениями, сменой света и тени. Например, так: гудящие от звуков аркады улицы Эскаль близ музыкальной школы и молодая пара, задумавшая бежать… Ниёльское кладбище… Бабушка, тонкие черты ее лица…

У нее было два сына, два Мовуазена. Тот, что со скрипичным футляром под мышкой ежедневно отправлялся в Ла-Рошель, уехал. Другой остался.

Сестра его матери сделалась Жерардиной Элуа и тоже осталась.

Он, Жиль, — не из их породы, он из расы изгоев и скитальцев, и стоило ему войти в дом на набережной Урсулинок, как он сразу почувствовал, что они с Колеттой — одной крови.

Не из-за нее ли, боясь потерять голову, он женился на Алисе?

Теперь он знает — этому конец.

— Правда, Колетта? — тихо добавил он. — Мы уедем вместе?

Он даже не подошел, чтобы поцеловать ее и прижать к себе. Это было нечто посильнее, чем объятия, и он только шепотом повторял, не сводя с нее горящих глаз и чувствуя, как у него перехватывает горло:

— Правда?

Их разделял накрытый стол. Простая, обыденная картина: тарелки, кусок сыра, ломоть хлеба, и все-таки благодаря ей Жиль вновь обретал поэзию гостиничных номеров, где он вот так же ел вместе с родителями, а вокруг шумел неведомый мир, незнакомый город, который жил своей, чуждой им жизнью.

Колетта не возразила. Она лишь посмотрела на Жиля. Протянула руку и кончиками пальцев коснулась его руки.

— Ты веришь? — спросила она, словно заглядывая в будущее и подводя итог их радостям и печалям.

— Верю.

И тут ей почудилось, что с Жиля спадает маска, из-под которой предстает его истинное лицо, расцветающее наконец подлинной, юной улыбкой.

Он поднялся. Опрокинул чашку. Положил руки на плечи тетке и заставил ее встать.

— О, Колетта!..

Это был не только порыв нежности, но и знак беспредельной признательности. Колетта освободила его. Теперь он тоже смотрел вперед. Навсегда вырывался из круга, в котором его пытались замкнуть, из жизни, для которой не был создан.

Он опять стал почти ребенком.

— Колетта! Колетта! — твердил Жиль, сжимая ее так сильно, что она чуть не задохнулась.

Он не решался вымолвить единственное слово, которое рвалось у него с губ: «Благодарю!»

Когда они вновь увидели окружающий мир, тела их были опустошены, как после долгой болезни, но лица озаряла радостная улыбка.

— Поговорим серьезно, Жиль.

Колетта сама не верила своим словам. Теперь уже ничто не имело значения. Они, конечно, могут рассуждать о практических деталях, но это все равно что игра, в которую полагается играть — и только.

— На что же мы будем жить?

Он знал, что это ей безразлично, что коль скоро они вдвоем, ее ничто не страшит.

— На что придется. Я играю на трех инструментах. И даже…— Легкая и торжествующая улыбка. — Немного владею последним ремеслом отца. На худой конец, перебьемся, как перебивались мои родители, верно?

Только теперь глаза у него затуманились, и Жиль стыдливо отвернулся. Ему показалось, что в эту минуту он приобщил к своему решению родителей, стал ближе к ним — до такой степени ближе, что ему захотелось перемолвиться с ними.

О деньгах Мовуазена вопрос не вставал, не мог встать. Они пойдут Алисе. Без Жиля ей будет лучше.

— Если бы вы знали, Колетта, как я…

Где взять слова? Все они слишком слабы. Сердце Жиля отчаянно билось, словно оно, вырвавшись из телесной оболочки, взмыло над землей.

— Как я…

Колетта стояла перед ним, такая маленькая, такая хрупкая, что он не удержался и поднял ее на руки, как будто решив сейчас же унести подальше отсюда.

Когда он опустил ее на пол, оба то плакали, то смеялись, я лица их, сквозь пелену слез, казались преображенными, подобно лицам, которые видишь во сне.

1941

Оглавление

Часть первая Безбилетный пассажир

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

Часть вторая Свадьба в Энанде

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

Часть третья Поездка в Руайан

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

ЭПИЛОГ Вечер в Фонтене