Куликовская битва. Запечатленная память [Валентин Дмитриевич Черный] (fb2) читать онлайн

Валентин Дмитриевич Черный Куликовская битва Запечатленная память

К 630-летию

Куликовской битвы

Введение

В истории каждого народа есть события, которые не теряют своей притягательной силы даже по прошествии многих столетий. К таким вершинам отечественной истории, несомненно, относится Куликовская битва 1380 г. С тех пор минуло 628 лет, а интерес к этой теме не угас и доныне. Только к юбилею 1980 г. вышли в свет многие десятки книг и статей, научных и популярных. По данной теме появились первые историографические обзоры^[1]. А общее число публикаций о Куликовской битве и ее эпохе на сегодняшний день превысило полторы тысячи^[2].

Если на первых порах исследователи довольствовались случайными материалами — попавшими в их руки поздними летописями, включающими не самые ранние списки «Сказания о Мамаевом побоище», рассказом о битве 1380 г. из «Синопсиса», изданного в 1680 г. в Киеве, и другими, — то сейчас в распоряжении ученых достаточно хорошо изученный комплекс произведений конца XIV — первой половины XV в., объединенных названием «Памятники Куликовского цикла»^[3]. В него входят Краткая и Пространная редакции Летописной повести, «Задонщина» и «Сказание о Мамаевом побоище», богатые сведениями различного происхождения, как письменного, так и устного, — преданиями, отрывками народных песен, былинными образами. Используя в качестве образца знаменитое «Слово о полку Игореве», автор «Задонщины» строит ее содержание на сопоставлении прошлого и настоящего — времени раздоров и тяжких поражений и начавшегося единения, приведшего к большой победе.

Конечно, памятники Куликовского цикла не исчерпывают всего материала по интересующей нас теме. Невозможно обойтись и без других повестей этого времени — «Слова о житии великого князя Дмитрия Ивановича», «Повести о нашествии Тохтамыша», «Повести о Темир-Аксаке», «Сказания о нашествии Едигея»… Большую ценность представляют памятники агиографии, особенно «Житие Сергия Радонежского»^[4], автором которого был древнерусский писатель Епифаний Премудрый.

Для воссоздания общей картины русско-ордынских отношений незаменимы русские летописи. Более ограниченны по информационным возможностям и вместе с тем документально точны поминальные книги: синодики, ханские ярлыки, духовные и договорные грамоты великих и удельных князей, разрядные книги с росписью назначений на службу, родословные записи^[5].

В особые группы выделяются записки иностранцев, современников Чингис-хана о завоевании народов Средней Азии, Кавказа, Волжской Болгарии, Руси, очевидцев последующего ига в покоренных странах^[6].

О художественной культуре эпохи Куликовской битвы и питавших ее идеях, кроме литературных произведений, свидетельствуют фольклор^[7], памятники архитектуры, изобразительного и декоративно-прикладного искусства^[8]. Среди них — замечательные творения прославленных русских художников Андрея Рублева и Феофана Грека, запечатлевших изобразительными средствами свое тревожное и славное время.

В изучении Куликовской битвы постепенно обозначились два направления.

В русле первого проводился анализ самих источников, уточнялась датировка, их происхождение, состав, степень достоверности, художественные достоинства (если речь шла о литературе), фразеология, лексика и т. д.

Другое направление представляют работы, посвященные непосредственно Куликовской битве. В них — исследование обстоятельств столкновения с Мамаем, характеристика вооружения, численности и тактики обеих сторон, результатов битвы и ее исторического значения.

Зачастую, в поисках ядра истины, в них решительно отсекалось от источников все «наносное» — различного рода сравнения событий и персонажей, выдержанные в духе средневекового мировоззрения, рассуждения о морали, лирические отступления, заведомые фантазии, искажающие исторические факты, и прочие «напластования». Вместе с ними источники лишались той связующей нити, которая вела к другим памятникам, эпохам, лицам, поступкам — ко всему тому, что составляло живую ткань общественного сознания средневековой Руси. Воссоздание этой ткани в возможно цельном виде и стало нашей задачей.

Предлагаемая читателю книга не претендует на полное освещение темы. Ее цель — дать общее представление о месте Куликовской битвы в общественной мысли Руси ХIII–ХVI вв.

В книге нет воссозданных в деталях русско-ордынских отношений. Главное — в ином: увидеть события глазами их современников, показать, как сквозь призму религиозного мировоззрения проступали реальные черты людей, их идеалы, надежды, устремления, гордость за исторические деяния предков, как в сознании народа зрела уверенность в своих силах, приведшая к полному освобождению от монголо-татарского ига.

Часть I От Калки до Дона

И оттоля Русская земля седит невесела, а от Калатьская рати до Мамаева побоища тугою и печалию покрышася…

Задонщина

Битва на Калке

ак туча, которую гонит ветер», шел неведомый народ на завоевание Туркестана. «И искры [этого нашествия] разлетались во все стороны и зло простиралось на всех». «Может быть, — писал арабский историк XIII в. Ибн ал-Асири, — род людской не увидит [ничего] подобного до преставления света и исчезновения мира». Обгоняя «тучи», мчались во все стороны беженцы, разнося страшные вести о потрясающей жестокости пришельцев, о бессмысленном избиении не только мужчин, но и женщин и младенцев. «В тех странах, на которые они [еще] не напали, всякий проводит ночь не иначе, как в страхе, боясь их и высматривая: не идут ли они к нему»^[9].

По свидетельству современника татарского нашествия и завоевания Констабля Сембата, за продвижением кочевников внимательно наблюдали кавказские народы. Когда завоеватели достигли Хорезма, «дошли до нас первые слухи и известия о татарах», — писал Сембат^[10]. Вскоре полчища «мугал» и «татар», как их называли, обошли с юга Каспийское море, прошли Железные ворота (Дербент) и, покорив народы Кавказа, вышли в южные степи Восточной Европы^[11].

С горечью писал о современных ему событиях армянский средневековый историк Киракос Гандзакеци: «… мраком покрылась вся страна и полюбили люди ночь более, чем день. Лишилась страна жителей своих и бродили по ней сыны чужбины»^[12].

В предгорьях Северного Кавказа монголо-татары столкнулись с объединенными силами алан (предками осетин, карачаевцев и балкарцев) и кипчаков (половцев). «Мы и вы, — обратились пришельцы к половцам, — один народ и одного племени… не будем нападать друг на друга…» Подкупленные богатыми подачками, кипчаки покинули алан и тем самым обрекли их на поражение. Но вскоре вслед за аланами коварному нападению подверглись и сами половцы. «Кипчаки бежали без всякого боя, — рассказывали очевидцы, — одни укрылись в болотах, другие в горах, иные ушли в страну русских»^[13]. Тогда и пришла на Русь весть о приближении монголо-татар, о чем повелась соответствующая запись в русских летописях: «… пройдоша бо ти таумени всю страну Куманьску и придоша близ Руси, ид еже заветься вал Половьчьскы»^[14]. Так на русских границах впервые повился столь опасный враг.

* * *

Сведения русских о монголо-татарах были отрывочными. «Никто же не весть, — записал летописец Переяславля Русского, — кто суть и отколе изидоша, и что язык их, и которого племени суть, и что вера их»^[15]. Говорили разное: называли их и тауменами (туркменами), и печенегами, и татарами^[16]. Многочисленные переселенцы, сорванные со своих насиженных мест монголо-татарским нашествием, приносили на Русь известия о покоренных народах: «… многа страны поплениша, ясы, обезы, касогы и половець безбожных множество избиша, а иных загнаша…»^[17]. Испытавшие на себе военную мощь татар, вероятно, и окрестили их «народом стрелков»^[18]. Это прозвище знали и на Руси. «Яко простии людье суть, пущей половец»^[19], — утверждали иные. Тем не менее чувство военной опасности охватило всю русскую землю.

На княжеском совете в Киеве присутствовали почти все «старейшие» князья: Мстислав Галицкий, Мстислав Киевский, Мстислав Черниговский и Козельский. Не было только Юрия Суздальского, с явным опозданием пославшего вместо себя «молодшего» ростовского князя Василька^[20].

В апреле 1223 г. значительное русско-половецкое войско выступило из Киева^[21]. Уже спустя несколько дней у острова Варяжский увидели русские монголо-татар, наблюдавших за их переправой «по суху» через Днепр. Галицкий князь заранее отправил к месту предполагаемой переправы ладьи, которые были поставлены бортами друг к другу с таким расчетом, чтобы соединить два берега. Таким образом был наведен своеобразный понтонный мост^[22]. Однако такой способ переправы не был для монголо-татар в диковинку. Рашид ад-Дин, иранский ученый и государственный деятель (1247–1318), сообщает о применении монголо-татарами понтонных мостов во времена завоевания Средней Азии^[23]. В данном случае они, должно быть, дожидались, когда завершится переправа, чтобы навести русско-половецкие войска на свои главные силы.

^{1. Расправа татар с жителями Новгорода-Святополчского. 1223 г. Миниатюра Голицынского тома Лицевого летописного свода XVI в. Л. 224 об. Российская национальная библиотека. Санкт-Петербург. (Далее — РНБ.)}

Через восемь дней преследования татарской «сторожи» (разведывательного отряда) русские столкнулись с основными войсками противника. Их удар был неожиданным: русские «не успели бо исполчитися» и были смяты стоявшими в авангарде и повернувшими вспять половцами. Первым заметивший монголо-татар Мстислав Киевский не предупредил о грозящей опасности Мстислава Галицкого «зависти ради, бе бо котора [спор] межи има велика»^[24]. Распря имела давние корни и была связана с борьбой за обладание Киевом, который в 1212 г. совет князей передал Мстиславу Романовичу Смоленскому, вопреки желанию Мстислава Мстиславича Удалого, стремившегося объединить в своих руках наряду с Галичем Киевщину и восточную Волынь^[25]. Укрепившись частоколом на каменной скале, киевский князь смиренно взирал на расправу со своим политическим противником, ожидая своей участи.

Сеча «зла и люта» завершилась полным поражением русских князей. После трехдневной осады сдался на милость победителей и Мстислав Киевский с двумя «молодшими» князьями. Обещание сохранить им жизнь и отпустить с воинами домой было нарушено. На пленных князей были положены доски, сидя на которых обедали победители. «И тако ту скончаше князи живот свой», — писал русский летописец. А всего погибло на Калке шесть князей, и только один из каждых десяти воинов вернулся домой, принеся в свое селение ужас пережитого. «И бысь плач и туга в Руси и по всей земли…»

Монголо-татарская конница преследовала остатки русских войск до Новгорода-Святополчского.

Жители города, еще не знавшие «злобы и лести татарские и ненависти на христиань», вышли к ним навстречу с крестами. Вся процессия была иссечена саблями^[26]. Возможно, кое-где среди русского населения бытовало представление о монголо-татарах, сходное с ложными слухами, распространенными среди православного населения Кавказа: «… они маги, исповедают христианскую веру и творят чудеса… они пришли отмстить таджикам за угнетение христиан»^[27] — с той лишь разницей, что под объектом такой мести первоначально подразумевались половцы, безраздельно царствовавшие в причерноморских степях.

С XI в. ведшие непрерывные набеги на русские земли «окаянные» и «поганые» половцы, как их называли русские летописи, не только держали в постоянном напряжении окраинные земли Русского государства, но и принимали активное участие в междоусобных войнах. По наблюдениям ученых, девять раз русские летописи отмечают участие половцев в русских усобицах^[28]. Даже выступление половцев в качестве союзников русских князей в походе 1223 г. против татар не вызвало к ним сочувствия. Особенно непримиримую позицию занимает летопись Переяславля-Русского, центра княжества, наиболее приближенного к дикой степи^[29]. Достаточно напомнить, что первое же зафиксированное в летописи нападение половцев на Русь в 1061 г. завершилось поражением переяславльского князя Всеволода. Именно в половцах переяславльский летописец видит причину ненужного, по его мнению, русским похода на монголо-татар и поражения на Калке. Не отрицая «грехов» своих соотечественников, за которые должна прийти расплата, главное назначение татар летописец видит в избиении «гневом божиим» половцев, «много бо зла сотвориша ти окаинии половци Рускои земли». Поочередно в уста двух татарских посольств, которые согласно летописной информации киевского происхождения предшествовали Калкской битве, вкладываются упреки: «… послушавше половец… мы вашей земли не заяхом, ни городов ваших, ни сел, ни на вас приидохом. Но приидохом Богом попущени, на холопы наши и на конюси свои»^[30].

Грозным предостережением звучат слова, приписываемые представителям татарского посольства, сказанные после того, как русские отказались заключить с ними мир: «Да всем есть Бог и правда»^[31]. Подобные слова обычно приписываются той стороне, которая считается правой. В 1096 г. князья Святополк Киевский и Владимир Мономах, княживший тогда в Переяславле-русском, обратились к Олегу Черниговскому, чтобы тот пришел на защиту русской земли от половцев. На отказ Олега князья якобы сказали: «… а Бог промежи нами будет»^[32]. Таким образом, действия русских князей совместно с половцами характеризовались как несправедливые по отношению к монголо-татарам. Виновными во всем назывались половцы, втянувшие русских в этот поход. В свою очередь обвиняются и русские, которым за «грехи» «Бог вложи недоумение».

Наибольшую вину за союз с половцами южно-русский книжник возложил на галицкого князя: Котян — князь половецкий — «умолил» зятя своего Мстислава, который, в свою очередь, «нача молитися» русским князьям^[33]. Личность родственника Мстислава Галицкого — Котяна — оттеснила на второй план весьма примечательное событие, оставленное без комментария — крещение в 1223 г., вероятно, в угоду русским, «великого князя» половецкого Басты^[34].

Несколько иначе оценивается первое столкновение с монголо-татарами в западно-русской летописи. Родственные отношения Мстислава Удалого с одним из влиятельных половецких князей сказались на лояльном тоне летописи по отношению к половцам. В рассказе о Калкской битве половцы ни разу не называются «окаянными» или «погаными» и не упрекаются ни в чем. Не упоминается даже о том, что бегущие половецкие войска смяли следовавших за ними русских. Поражение объясняется собственными «грехами», в частности называется «прегрешение крестное пришедшим»^[35], т. е. монголо-татарам. Иначе говоря, имеется в виду нарушение крестного целования русскими — ритуала, скреплявшего некий договор обеих сторон. Что это за договор, сейчас сказать трудно. Быть может, подразумевается расправа русских князей (о чем сообщает летопись) с обоими посольствами поочередно?^[36] Как бы там ни было, после сокрушительного поражения русских войск, какого «не бывало никогда», могло появиться сомнение, стоило ли вступать с татарами в конфликт? А что, если они в самом деле «посланы Богом», чтобы наказать только половцев за их посягательства на Русь?

Такая точка зрения получает развитие в Новгородской 1-й и Лаврентьевской летописях, где повествование о битве 1223 г. строится на аналогии с библейским рассказом о племени Гедеона, призванном освободить израильтян от гнева мадианитян^[37]. Подобные сравнения реальных событий с библейскими легендами закономерны для средневековья, ведь ветхозаветные книги почитались в то время историческими, содержащими опыт человеческого бытия.

Противоположная точка зрения на татар была записана во Владимирском княжестве накануне нашествия Батыя венгерским монахом-миссионером Юлианом: «… татары — это мадианиты, которые были побеждены Гедеоном…»^[38]. Сходная версия высказывается галицким летописцем, для которого татары не являлись «освободителями» и сравнивались с «безбожными моавитянами»^[39], т. е. племенем, которое, согласно библейским сказаниям, восемнадцать лет угнетало Израиль.

Наиболее распространенное на Руси мнение связывало татар с остатками мадианитов. О них повествует и популярное на Руси с XI в. апокрифическое «Откровение Мефодия Патарского»^[40], сюжетно связанное с библейским рассказом о Гедеоне. Ссылаясь на Мефодия Патарского, летописец пишет, что татары вышли «ис пустыне Етриевскы, суще межи въстоком и севером… яко скончанию времен явитеся тем, еже загна Гедеон, и попленять всю землю от въсток до Ефранта и от Тигр до Поньскаго моря…»^[41]. В связи с этим было высказано предположение, что вскоре после битвы на Калке в Киеве возникло «Сказание о татарах»^[42]. В нем происхождение татар велось от народа, упомянутого в «Откровении…». Необходимо отметить, что «Откровение…» «примерялось» в свое время и к половцам, якобы пущенным «на казнь христианам» в 1096 г.^[43]

Разница концепций «Откровения…», в котором татары представлены карающей силой, и основного текста повести о битве на Калке в Новгородской 1-й летописи, где татары показаны главным образом как освободители от половцев, заставляет думать, что отрывки из сочинения Мефодия Патарского были внесены в летопись позднее и другим автором. Возможно, это произошло в преддверии новой опасности. Должно быть, тогда появилось и предостережение, отразившееся в Ипатьевской летописи, о возможном возвращении татар: «… ожидая Бог покаяния крестьянскаго и обрати и воспять…»^[44].

Ошеломляющее поражение на Калке, нанесенное невесть откуда пришедшим неведомым народом, породило в сознании древнерусского человека представление о приближающемся Конце света. Еще не разнеслась по всей Руси весть о печальном событии, как началась страшная засуха, «мнози борове и болота загорахуся». Из-за дыма не видно было даже на близком расстоянии, и птицам невозможно было лететь, они «падаху на земли и умираху»^[45]. Засуха и последовавший за ней голод еще больше утвердили русского человека в его суеверных представлениях. Все чаще на страницы летописи попадают сведения о бедствиях и неурядицах как проявлении «казней Божиих», наивысшим воплощением которых считаются нашествия «поганых». Так, сильный пожар во Владимире в 1227 г. расценивается как наваждение за «злые дела», за которые «Бог казнит рабы своя напастми разноличными: огнем, водою, ратью, смертью напрасною»^[46]. Этот же год отмечен в Ипатьевской летописи пространным вступлением «о бещисленые рати и великые труды и частые воины и многия крамолы и частыя востания и многия мятежи»^[47].

Еще более заметным явлением на Руси стало землетрясение 1230 г., совпавшее с «гладом злым», «яко же не бывал николи же». Землетрясение, от которого раскалывались на части и рушились каменные храмы, ставилось летописцами в один ряд с наиболее значительными событиями последних десятилетий: разорением Киева в 1169 г. Андреем Боголюбским^[48], после которого город не мог восстановить свою прежнюю значимость и лишь номинально считался столицей русского государства, а также с битвой на Калке. «Земля ныне движетсь, грехы нашими колеблется, безакония нашего носити не может», — так отозвался о землетрясении известный русский проповедник Серапион. «Но что потом бысть нам^[49], — вопрошает Серапион, — не гладом ли, не мороки ли, не рати ли многая?» Как некая веха русской истории выделяется 1230 г. и в Ипатьевской летописи. Заголовок под этим годом гласит: «По сем скажем многим мятежь великия льсти бещисленые рати»^[50]. Своеобразным финалом смутной тревоги, охватившей русичей, воспринимается следующий заголовок — «Побоище Батыева»^[51].

Первое знакомство с монголо-татарами не оборвалось 1223 г. Их далекие походы остаются в круге внимания русских летописцев. Уже в статье, посвященной Калкской битве, отмечается смерть Чингис-хана, последовавшая в 1227 г. Тут же говорится и о многочисленных татарских завоеваниях: «… иныя же страны ратми, наипаче лестью погубиша»^[52]. Под следующим годом сообщается, что болгары «бьени от татар… близ рекы ей же имя Яик»^[53]. А спустя четыре года, как отмечает русский летописец, татары остановились на зимовье, «не дошедше великого града болгарьскаго»^[54].

Духом реальной военной опасности веет от статьи, помещенной под 1236 г., сообщавшей о покорении Волжской Болгарии и сожжении главного города страны — Болгара. В этой статье впервые летописец обращает пристальное внимание на необузданную жестокость завоевателей: «… и избиша оружием от старца и до унаго и до сущаго младенца…»^[55].

Бежавшие от жестокости кочевников болгары, мордва и буртасы принесли известия о подготовке похода теперь уже не безвестного народа на Русь.

Батыева рать

«Чръна [черна] земля под копыты костьми была посеяна, а кровию польяна: тугою взыдоша по Руской земли»^[56] — этот образ печали из бессмертного «Слова о полку Игореве» как нельзя лучше подходит для характеристики обстановки на Руси во времена битвы на Калке. Тяжкое поражение, усобицы, корыстолюбие и другие человеческие пороки, порожденные или усилившиеся в период раздробленности, стали наиболее заметными симптомами «болезни крестьяном», отмеченной в XII — начале XIII в. Еще живы были в памяти картины благополучного прошлого, отразившиеся в «Слове о погибели земли русской»: «О, светло светлая и украсно украшена земля руськая! И многыми красотами удивлена еси: озеры многыми удивлена еси, реками и кладязьми месточестьными, горами, крутыми холми, высокыми дубравоми, чистыми польми, дивными зверьми, различными птицами, бещислеными городы великыми, селы дивными, винограды обителными, домы церковьными, и князьми грозными, бояры честными, вельможами многами. Всего еси испольнена земля руская…» Еще совсем недавно власть земли русской простиралась «… до угор и ляхов, до чахов, от чахов до ятвязи, и от ятвязи до литвы, до немець, от немець до корелы, от корелы до Устьюга, где тамо бяху тоимици погании и за Дышючим морем, от моря до болгарь, от болгарь до буртас, от буртас до черемис, от черемис до моръдви…»^[57]. И все это было покорно владимирскому князю Всеволоду. А при его сыне Юрии Владимирском уже бежали на Русь под натиском монголо-татар еще совсем недавно зависимые от Всеволода болгары, мордва, буртасы и другие народы. Беженцы приносили на Русь тревожные вести: татары готовятся к походу на Русь, чтобы потом «идти на завоевание Рима и дальнейшего». Эти сведения, полученные на восточной границе Суздальского княжества на исходе 1236 г., дошли до нас в донесениях венгерских монахов-миссионеров^[58].

А уже год спустя дрогнула под ударами захватчиков Рязанская земля и от свирепых пожарищ плавился декабрьский лед, а у границ Владимиро-Суздальского княжества другие тьмы татарских войск ожидали, когда встанут реки — основные зимние дороги — и замерзнут болота.

Не внял мольбам рязанцев о помощи самый могущественный князь Северо-Восточной Руси Юрий Всеволодович, «и сам не пошел и на помощь не послал, хотя о собе сам сотворити брань з Батыем»^[59]. Он, наверное, ожидал, что с окончанием распутицы двинется на Владимир «готовыми дорогами» бывшая настороже новая рать.

Не пришли на помощь рязанцам и южно-русские князья, сохранившие в памяти тяжкое поражение 1223 г. Записав в летопись известие о приходе монголо-татар в рязанские земли, киевляне не преминули напомнить, что эти «безбожные измаилтяне… преже бившеся со князи русскими на Калках»^[60].

Лишенные поддержки, рязанцы были обречены. Обступили «поганые иноплеменници» стольный град рязанский, и изнемогли защитники, «крепко бившеся» с врагами пять дней, после чего Рязань была покорена: «… изменися доброта ея и отиде слава ея. Не бе бо во граде пения, ни звона, в радости место всегда плач творяше»^[61]. Так описал события современник погромов рязанский священник Евстафий, уроженец Корсуня, бежавший из Крыма от нашествия кочевников еще в 1222 г.

Захватив Рязань, татары вышли к Коломне, стоявшей у впадения Москвы-реки в Оку. Уже тогда Коломна занимала ключевое положение среди городов Северо-Восточной Руси. Не случайно сюда все-таки прислал Юрий Всеволодович войско во главе со своим сыном Всеволодом. «Сечя зла зело», в которой погиб рязанский князь Роман и воевода Всеволода Юрьевича Еремея Глебович и «иных много мужей»^[62], открыла дорогу вглубь страны и прежде всего к Москве. Именно поэтому уже коломенская битва считалась современниками «московской». Об этом сообщает под 1238 г. выдержанная в недружелюбных тонах по отношению к Владимиро-Суздальскому княжеству летопись Великого Новгорода:«… московици же побегоша ничего же не видевше»^[63]. Вскоре после пятидневной осады пала и Москва, а «люди вся избиша от старых до младенец». Всего за несколько дней, по выражению азиатского автора XIII в. Джувейни, от Москвы осталось «только ее имя»^[64].

В день церковного праздника Федора Стратилата в феврале 1238 г. враг подошел к Владимиру. И был в городе «плач велик, а не радос». Страх и трепет посеял татарский погром среди оставшихся в живых жителей «северной столицы». «Казнь Божия», происшедшая в праздник, была понята в то время как встряска, призывающая отказаться «от пути своего злого», от неправд и междоусобий. Воплем предостережения звучат слова одного из библейских пророчеств, включенные во Владимирскую летопись: «… сего ради в праздникы нам наводит Бог сетованье, яко пророк глаголеше — преложю праздникы ваща в плачь и песни ваша в рыданье». «Сотворилось зло великое, — пишет летописец, — такого не бывало от крещения». После падения Владимира войска Батыя разошлись по всей территории княжества, захватив и разрушив только за один месяц 14 городов^[65].

Сокрушительное поражение владимирского войска не реке Сить и гибель в этой битве великого князя Юрия Всеволодовича^[66] по сути дела подвели черту монголо-татарскому завоеванию Северо-Восточной Руси.

Взяв курс на северо-запад и покорив после двухнедельной осады Торжок, одна из монголо-татарских ратей двинулась селигерским путем в сторону Новгорода, «все люди секугце акы траву». За 100 верст до Новгорода изрядно потрепанные десятитысячные отряды — «тьмы» — повернули вспять.

Неожиданный отказ татар от штурма Новгорода привел новгородцев к мысли о вмешательстве неземных сил, оградивших город от разгрома. В образе этих сил выступала «София Премудрость Божия», которой был посвящен главный городской храм^[67].

И обратный путь не был для завоевателей гладким. Огромный урон наносили врагам еще неразрушенные города, надолго задерживая их продвижение. Последним «крепким орешком» в этом походе был Козельск, получивший у татар прозвание «Злой город». Он семь недель сдерживал осаду значительных сил. Во время обороны были уничтожены около четырех тысяч вражеских воинов. Взяв город, Батый «изби вся и до отрочят сосущих млеко», а местный малолетний князь Василий, по словам некоторых очевидцев, «утонул в крови…»^[68].

Завершил завоевание русских земель южный поход Батыя 1240 г. В осажденном бесчисленным воинством и обозами Киеве от скрипа телег, от рева верблюдов, от конского ржания не было слышно человеческого голоса. День и ночь били пороки, и «стрелы омрачали свет». Когда город был взят, по словам очевидца, текла кровь, как вода, и мертвые лежали всюду^[69]. Киевский летописец словно подводит итог прожитому, давая в начале киевского летописного свода список всех князей, правивших в столице до «избитья Батыева»^[70].

Мужественное сопротивление и широкие русские просторы поглотили мощные силы кочевников. Уже в Галицко-Волынской Руси не все осажденные города были взяты^[71]. Вторгнувшись в другие европейские страны, монголо-татары потерпели еще ряд неудач и вынуждены были вернуться в низовья Волги.

Полные трагизма события 1237–1240 гг., нашедшие отражение на страницах русских летописей, в еще более концентрированных образах были выражены в исторических преданиях и былинах. Согласно преданиям страшный татарский богатырь Батый прошел насквозь всю русскую землю. На своем пути он вырубил все население, не давая пощады ни «старику хилому, ни беспомощному малютке», сжег села, деревни и уничтожил все живое: «… истребил все леса и травы на 100 верст в ширину… где проходил Батый, не осталось ни зверя, ни птицы»^[72]. «Против выжженной им полосы на земле выступило знамение на небе в виде белой полосы»^[73] — так в преданиях объясняется появление на небе Млечного Пути.

Если эмоциональное восприятие нашествия в фольклорных произведениях в целом не отличается от летописных, то оценки причин поражения существенно разнятся. «Рати нечестивых» называются в летописях наиболее сильным проявлением «казней Божьих». В качестве причин, вызвавших «гнев Божий», указываются главным образом княжеские междоусобия^[74]. Однако не раздробленность Русского государства объявляется в летописях ХIII — ХIV вв. непосредственной причиной поражения. Согласно господствующему в период средневековья теологическому мировоззрению, «за грехи» на Русскую землю было ниспослано «недоумение», была отнята сила, а в души людей был вложен «страх и трепет»^[75]. Точно так же объяснялись собственные неудачи христианскими народами Кавказа, когда «какой-нибудь жалкий варвар гнал перед собой толпу храбрых и прославившихся в битвах мужей, как пастух гонит стадо»^[76]. «Сего ради, — добавляет поздний летописец, — ни один из князей русских не пошел друг другу на помощь»^[77]. Неспособность к сопротивлению вызвала в общественном сознании призыв «Божию гневу не противитися», к чему в свое время Бог призвал Иисуса Навина^[78].

Иначе оценивается поражение русских в былинах. Многочисленные поздневременные напластования во многом видоизменили содержание былин, но давно минувшие исторические события оставили в них свой след. Былины не ведают феодальной раздробленности и междоусобных ратей. Сила народа выражена в силе богатырей. Оптимистические по своей сути былины донесли лишь отдельные эпизоды тяжелых неудач в борьбе с монголо-татарскими кочевниками^[79]. Эти неудачи обычно выражаются в неготовности богатырей к защите своей Родины. Чаще всего причина поражения или отказа богатырей от битвы кроется в несправедливом отношении былинного князя Владимира к своим богатырям, т. е. народу^[80]. Вероятно, именно отсутствием на Руси богатырей объясняется Батыев погром в одном из отрывков былины о Калкском побоище, вошедшем в летописные своды XV в.^[81] В отрывке повествуется о гибели Александра Поповича (в других летописях — Алеши) и других храброе во время Калкской битвы. Само наименование богатырей архаичным словом «храбры» относит создание этой былины к более древним временам, нежели XV в.^[82] Так назывались храбрые и сильные воины в далекие времена домонгольского ига, когда тюркское «богатур» еще не вытеснило из обихода славянское «храбр».

Версия о гибели богатырей вряд ли могла появиться сразу после битвы на Калке. При всей сокрушительности поражения на Калке территория Русской земли все-таки оставалась непокоренной. Основное «назначение» богатырей — не упреждать нашествия, а отражать их. Должно быть, после Батыева нашествия, завершившегося покорением Руси, и возник вопрос: куда делись русские храбры? Вероятно, беды и напасти, начавшиеся с 1223 г., и дали повод народному сознанию задним числом «расстаться» с богатырями во время сражения на Калке и тем самым объяснить, почему Русь была завоевана Батыем и печаль обрушилась на Русскую землю. Не случайно современники Куликовской битвы начинают отсчет «туги и печали» с Калкской битвы. По утверждению Новгородской 4-й летописи, «то первое выхождение татарское на Русь… и оттоле нача работати русская земля татарам»^[83]. Но не все богатыри, в народном сознании, пали на берегах Калки-реки. Рязанский былинный герой Евпатий Коловрат с дружиной напал на покорившего уже его родную землю Батыя и нанес ему серьезный урон. И хотя богатырь погиб в бою с врагами, имя фольклорного героя продолжает наводить страх на татар, а описание его подвига, по-видимому, на рубеже ХIV — ХV вв. или несколько позднее, включается в замечательное литературное произведение — «Повесть о разорении Рязани Батыем»^[84].

Не битва на Калке, а Батыево нашествие породило в народном творчестве представление о гибели русских богатырей. Только смерть всех храброе, защитников всего русского народа, привела к завоеванию Русской земли.

От растерянности к сопротивлению…

Страшный Батыев погром поверг в ужас не только очевидцев. К печальному событию прошлого не раз обращались русские летописцы, желая глубже понять уроки происшедшего. Спустя два века после монголо-татарского нашествия на страницах одной из летописей (Софийского временника, составленного около 1432 г.) Русь была изображена в образе матери, скорбящей о своих сыновьях: «… сыны, сыны русские! Зачем ходили вы перед Господом Богом, сотворившим вас, в похотех сердец ваших? Вижу, как вас отторгают от недр моих, как праведным судом Божиим впадаете в немилостивые руки поганых, вижу иго работы на плечах ваших. Я же без вас, моих чад любимых, остаюсь вдова бедная и бездетная»^[85].

Однако современники Батыева нашествия не ведали, что «впадают» на многие годы в «немилостивые руки». Едва схлынули монголо-татары, как на великокняжеский престол во Владимире сел Ярослав Всеволодович, брат убитого в сражении на реке Сить великого князя Юрия. Создалась видимость, что монголо-татары «сошли» с Русской земли навсегда. И хотя людские жертвы были огромны и в руинах лежали крепости и храмы, именуемые в средние века «невестами Христовыми», радость была велика. «Того же лета бысть мирно»^[86], — поведал ростовский летописец. А через год враг уже терзал юго-западные русские земли. Но только прошли татары, как и здесь пронеслась весть, что «безбожные» навсегда «сошли суть и земеле руское и возвратися в землю свою»^[87].

^{2. Михаил и Федор Черниговские в ставке Батыя. 1246 г. Миниатюра Лаптевского тома Лицевого летописного свода XVI в. Л. 960. РНБ}

И хотя татары вскоре вернулись на завоеванные русские земли, мысль о скором избавлении не покидала русских людей. В 1245 г. на церковном соборе в Лионе в речи о пришельцах киевский игумен Петр Акерович провозгласил, что ордынцы по воле неба будут угнетать мир 39 лет, чтобы очистить его мечом так, как когда-то кара Божия очистила его потопом. Учитывая, что Петр Акерович имел сведения о выходе татар на завоевания в 1211 г., их иго, по его версии, должно было пасть через пять лет после этой речи, т. е. в 1250 г.^[88] Между тем монголо-татары обосновались надолго. С 1242 г. в городе Сарай — резиденции Батыя и столице складывающегося государства Золотой Орды — начались приемы русских князей. «О, злее зла честь татарская», — вздыхал по этому поводу галицкий летописец^[89]. В ставке хана русские князья были вынуждены исполнять чуждые им ритуалы, подолгу выстаивать на коленях во время ханских приемов. Любое, даже самое малейшее неповиновение могло послужить поводом к убийству князя. Только за первое столетие ига в Золотой Орде были убиты более десяти князей^[90]. Унизительные и опасные посещения ханской ставки оправдывались современниками стремлением князей защитить и сберечь русскую землю. Сочинитель жития Александра Невского, одного из первых среди русских князей посетившего ханскую ставку, вложил в уста Батыя такие слова, адресованные к герою жития: «… аще хощеши съблюсти землю свою, то приеди поскоро къ мне…»^[91]. Выдача князьям ярлыков на владение их собственными землями, начавшаяся около 1242 г.^[92], вероятно, сопровождалась регламентацией полномочий князя и его повинностей.

^{3. Первая ордынская перепись населения на Руси. 1258 г. Миниатюра Остермановского I тома Лицевого летописного свода XVI в. Л. 16. Библиотека Российской академии наук. Санкт-Петербург. (Далее — БРАН.)}

К пятидесятым годам XIII в. итальянский дипломат Плано Карпини относит присылку на Русь баскаков с целью проведения «числа» (переписи населения) для установления размера дани^[93]. В 1257 г. был отправлен на Русь родственник великого хана Китата, чтобы организовать перепись с учетом каждого дома — «пишюче домы»^[94].

Переписи населения не только разжигали освободительное движение, но и усугубляли противоречия «больших» и «молодших» людей, на плечи которых разным грузом ложились татарские поборы. Особенно острые социальные противоречия были зафиксированы во время проведения «числа» в 1257 и 1259 гг. в Новгороде Великом. Первая попытка послов татарских завершилась неудачей: не захотели новгородцы подвергаться переписи. Вместо этого они поднесли дары ханским переписчикам и «отпустили их с миром»^[95]. Во время второго захода численников Новгород «издвоился»: «… творят бояре собе легко, а меншим зло»^[96]. Перепись была проведена. Не облагались данью только священнослужители («… толико не чтоша игуменов, черньцов, попов, клирошан, кто зрить на святую Богородицу и на Владыку»^[97]), заручившись поддержкой которых, татары надеялись держать Русь в повиновении. Помимо освобождения от налогов церковь получила богатые пожалования, а в Сарае была образована новая православная епископия, которая, по замыслу завоевателей, должна была стать важным инструментом татарской политики на Руси^[98]. В обмен на привилегии некоторые представители духовенства проявляли лояльность к Золотой Орде, признавали Русь «ханови и Батыеве» (т. е. верховного хана — императора — и правителя Золотой Орды Батыя). Как писал один из агиографов второй половины XIII в., «не подобает жити не поклонившеся има»^[99].

Особые условия, в которые была поставлена Русская церковь, и, одновременно, последовательное угнетение остальной части русского населения повлекли за собой массовый отход прежде всего селян от официальной религии. Мольбы к Всевышнему — «… не предай нас до конца имени Твоего ради…»^[100] — как тогда показалось, не были услышаны. Все чаще люди обращались к оставленному было язычеству. Церковь лишалась своих прихожан. Умножилось число колдунов и ведьм, которые пытались править умами растерявшихся людей, «влиять» на урожай и стихийные бедствия. Именно поэтому созванный в 1274 г. Церковный собор, отметивший «разложение нравов», принял так называемое «Мерило праведное» — руководство по управлению церковной организацией и по дальнейшей христианизации населения^[101].

Насилие неверных, по религиозным представлениям, должно было завершиться Концом света. Эта мысль, появившаяся после поражения на Калке, получила дальнейшее развитие в семидесятые годы XIII столетия. Возможно, истекшие 39 лет после битвы на Калке, о которых говорил на Лионском соборе Петр Акерович, не завершившиеся Страшным судом, заставили заново отсчитывать годы предполагавшейся гибели человечества. Новой точкой отсчета могла стать Батыева рать, а предполагаемый Конец света тогда бы приходился на 1275 г. Поэтому в первой половине 70-х годов на Руси тщательно собираются сведения о бедствиях не только в родных краях, но и в других странах. С наибольшей полнотой подобные данные содержатся в поучениях владимирского проповедника Серапиона. Здесь и упоминания о гибели Драч-города, который, согласно летописнымданным, ушел под воду в 1273 г. в результате землетрясения (до того 4000 лет стоял, замечает Серапион), и сведения о многолетнем неурожае «не токмо в Русь, но в Латене», и известие о «потоплении» 700 людей «в лесах от умножения дождя» и 200 в городе Перемышле^[102]. Новая монголо-татарская перепись 70-х годов^[103] еще больше усугубила мрачные предчувствия. Печальным заключением происходящему звучат слова Серапиона: «… величество наше смирися; красота наша погыбе…».

Ждать конца или бороться? Далеко не однозначно отвечали современники на этот вопрос даже в самые тяжелые для Руси годы. Непротивленческая позиция была продиктована официальной исторической концепцией средневековья — провиденциализмом (от лат. providentia — провидение). Предопределенность и отсутствие должной связи с реальными историческими событиями были главными отличительными особенностями господствующей концепции.

Между тем жизнь вносила свои коррективы в мертвую догму религиозного непротивленчества. «Брань славна луче ес мира студна…»^[104] — с такими словами отправился на свой последний бой владимирский князь Юрий Всеволодович.

В 1252 г. великий князь владимирский Андрей Ярославович отказался служить татарам. Летописец подчеркивает, что решение князя не являлось самостоятельным, а было выработано в «думе» с боярами^[105], т. е. являлось коллективным решением. Пожалуй, этот протест можно оценить как первое организованное выступление русских против монголо-татарского ига. Выйдя с войском навстречу Неврюевой рати, Андрей «преудобрен бе благородием и храбростию», потерпел поражение и со словами: «Лутчи ми есть бежати в чюжую землю, неже дружитися и служити татаром», — укрылся от преследования в Швеции. Татары же, «рассунувшись» по всей Русской земле, увели в полон людей «бещисла» и скот. Спустя два года тверской князь Ярослав, последовав примеру Андрея, «остави свою отчину» и ушел без боя с боярами своими в Ладогу и во Псков^[106]. Вернувшемуся на родину князю Андрею его брат Александр Невский хотел сразу дать в управление один из самых значительных русских городов — Суздаль, «но не смеяша царя»^[107].

При хане Берке, исповедовавшем ислам и вступившем на престол в 1258 г., усилился гнет на покоренных территориях. Появившиеся в русских городах мусульманские откупщики дани «творили великую досаду» местному населению. Начавшиеся в 60-е годы XIII в. в монгольской «империи» внутренние смуты^[108], видимо, повлекли за собой присылку сборщиков дани на Русь от разных враждующих сторон, т. е. больше, чем обычно. И не выдержали русичи «лютого томления бесурменьского» и изгнали татар из многих городов. Среди них называются крупнейшие города Северо-Восточной Руси: Ростов, Владимир, Суздаль, Переяславль, Ярославль, Устюг Великий^[109]. Организованные «вечами» — органами городского управления — восстания 1262 г. вошли в историю под названием «вечевых». Очагом восстания стал древний Ростов, впоследствии неоднократно поднимавшийся на борьбу с татарским владычеством (в 1289, 1315, 1316, 1320 гг. и др.). Сразу же после восстания 1262 г. в Орду «отмаливать» русских людей от татарской рати поспешил Александр Невский, бывший тогда великим князем. Эта поездка стоила князю Александру жизни: на обратном пути, разболевшийся в Орде, он умер^[110]. Быть может, поэтому, рассматривая его смерть как месть ордынцев, в более поздние времена назвали инициатором и организатором «вечевых бунтов» полководца, прославившегося защитой западных рубежей Руси. Именно ему, Александру Невскому, архангелогородский летописец XVI в. приписывает рассылку писем в города с призывом «татар бити»^[111]. Впрочем, не исключено, что одновременное проведение вечевых восстаний действительно регулировалось великим князем.

Князья, получавшие из рук татарского хана власть и имевшие перед ним ряд обязательств, далеко не всегда решались на открытый протест. Более того, добиваясь доверия монголо-татарских властей, они неоднократно подавляли волнения соотечественников. Даже вероятный руководитель «вечевых восстаний» Александр Невский, немало сделавший для защиты Руси от внешних врагов, избегая преждевременных антиордынских выступлений, жестоко расправился с бунтарями. Так, было подавлено новгородское восстание 1259 г., направленное против ордынских численников. Своего сына Василия Александр Невский изгнал из Пскова, куда тот бежал из Новгорода, а его дружина по приказу татар была казнена: «… овому носа урезаше, а иному очи вынимаша, кто Василья на зло повел…». Так, по мнению летописца, он «численников татарских укротил и примирил»^[112]. Новгородцы надолго запомнили это неистовство князя Александра, удостоив его наряду с почетным прозвищем «Невский» еще одним — «Грозный»^[113].

Определенные противоречия, касающиеся выбора методов национально-освободительной борьбы, были обычным явлением для княжеской среды первых десятилетий ига. Весьма показателен в этом отношении конфликт между князьями Святославом Курским и Олегом Рыльским и Воргольским, происшедший в 1283–1284 гг. В отсутствие Олега Святослав в ответ на притеснения ночью расправился с отрядом, возглавляемым двумя татарами и сопровождавшими их русскими слугами. Летописец, стоящий на позициях Олега, не отрицает, что Святослав пытался «сотворить добро», но учинил, как он пишет, «большую пакость» Олегу и себе. В упрек Святославу ставятся методы его расправы с монголо-татарами и их приспешниками, они именуются «разбойничьими», перенятыми у ордынцев. В противовес разбойничьим приемам летописец выдвигает принципы честной борьбы, основанные на традициях воинской этики. Не менее серьезным обвинением в адрес Святослава звучит упрек в нарушении им «крестного целования», согласно которому князья должны были действовать «по единой думе оба»^[114]. Не исключено, что речь идет о княжеском договоре, предусматривающем и совместные действия против ордынцев.

В дошедшей до нас договорной грамоте самого конца XIII в. между Новгородом и тверским князем Михаилом Ярославовичем уже четко говорится о союзе в случае «тяготы… от татарина»^[115].

Начавшаяся постепенная консолидация сил для защиты от ордынских притеснений свидетельствует о новом уровне национально-освободительной борьбы. Военные союзы, о которых ранее русские князья не помышляли, стали возможны в результате раскола лагеря противника.

В 1266 г. умер первый татарский хан, принявший ислам, Берке, смерть которого древнерусский историк оценил как «ослабу Руси от насилья бесермен»^[116]. После его смерти важнейшей политической фигурой в Золотой Орде стал темник (предводитель десятитысячного войска) Ногай. К нему, Ногаю, а не к правившему хану Тедебуге отправляли многие русские князья дань, получая взамен политическую поддержку и в какой-то степени покровительство^[117]. К Ногаю «за неправой» советует пойти Олег Рыльский Святославу Курскому^[118].

Принцип татарского правления: разделяй и властвуй, — о чем прямо сообщают русские источники, стал использоваться и русскими политическими группировками. Об этом, в частности, говорится в «Повести о Михаиле Тверском»: «Был у поганых обычай и есть до сих пор, вметить вражду между братий князей русских»^[119]. Конечно же, появившаяся с конца XIII в. возможность выбора между беспрекословным повиновением и политической интригой давала некоторую «ослабу» русским, позволявшую вести политическую игру с ордынскими властителями, что в какой-то мере облегчало участь русских людей по сравнению с предшествующим периодом.

Безусловно, создававшиеся враждующие между собой княжеские группировки наносили большой урон хозяйству и непосредственным производителям, однако укрупнение сил русских помогало в отдельных случаях сдерживать ордынский натиск. Времена изменились. Уже волен был великий князь Дмитрий (старший сын Александра Невского) не впускать в свою отчину, Переяславскую землю, ханских откупщиков и отправлять дань его сопернику Ногаю^[120].

К этому времени относятся и первые военные победы. В 1285 г. с позором изгнан ордынский царевич, пытавшийся «копьем покорить» Переяславскую землю^[121], занимавшую стратегически важное положение между Владимирским, Тверским и набирающим силу Московским княжествами. По сообщению летописца, «князь великий Дмитрий Александрович, собрав рать многую, пошел на них, и побежал царевич в Орду». Этот эпизод вполне справедливо расценивается в исторической науке как первое локальное сражение, выигранное в поле русскими у ордынцев^[122].

Своевольство великого князя не прошло даром, в 1293 г. на Русь была послана рать Дюденева, названная по имени возглавлявшего ее военачальника (ордынский царевич Дюдень). Страшная картина разорения, вероятно, воскрешала в представлении русских людей того времени поход Батыевой рати. Сходство в описании, упоминание о 14 покоренных городах (так же как в рассказе о событиях 1237–1238 гг.), хотя перечисляются только 11 городов, дают нам основания так предполагать. Пройдя почти всю Северо-Восточную Русь, монголо-татары не решились завершить разгром взятием хорошо укрепленной и готовой к битве Твери^[123], в которой укрылось население из других районов.

На княжеском съезде 1296 г. во Владимире сложились две сильные княжеские группировки: с одной стороны выступали Андрей — великий князь Владимирский, Федор Ярославский и Константин Ростовский, с другой — Даниил Московский и Михаил Тверской, которых поддерживали новгородцы и переяславцы^[124].

Попытке Андрея Владимирского взять Переяславль силой помешали объединенные войска московского и тверского князей^[125]. Передача в 1302 г. Переяславля московскому князю Даниилу по завещанию Ивана Переяславского способствовала закреплению за Москвой значительной густозаселенной территории. Если к этому прибавить отвоеванную в 1301 г. в жестоком бою с рязанцами и монголо-татарами Коломну, а два года спустя — присоединенный Можайск, важнейший западный форпост, нетрудно представить, какие огромные просторы занимало еще недавно второстепенное княжество.

Высокий уровень развития земледелия и ремесел в сочетании с многочисленными торговыми путями, пересекающимися на этих землях, определенная отдаленность от районов постоянных разбойных набегов ордынских отрядов говорили о больших потенциальных возможностях Московского княжества.

Сорок дет тишины

Новый, решающий этап национально-освободительной борьбы русского народа связан с появлением могучей силы, способной сплотить все разоренные земли.

Жестокая борьба за великое княжение в начале XIV в. между Москвой и Тверью, стоившая жизни многим князьям, завершилась возведением на великокняжеский престол Юрия Даниловича Московского. Даже убийство последнего тверским соперником в 1325 г.^[128] не смогло изменить исторической ситуации: вскоре в 1328 г.^[129] великим князем Владимирским стал брат убитого московского князя Иван Данилович, прозванный позднее Калитой (т. е. мешком для денег или кошелем).

Не раз нацеливались походом на богатое Тверское княжество московские правители. В 1318 г. «бой велик, сеча зла» склонили чашу весов в сторону тверичей^[130]. Только богатый откуп в две тысячи серебром, уплаченный тверским князем, остановил в 1321 г. вновь направляемые на Тверь полки Юрия Даниловича^[131]. Миновала Тверское княжество и Ахмылова рать (1322), сопровождаемая Калитой, сумевшая «насытится» еще в низовских землях^[132]. Половина Ростовской земли стала наградой Калите за «верность» татарам^[133]. Не смогли лишить Тверь силы, пришедшие в 1325 г. «татарове должницы»^[134]. Московский князь терпеливо дожидался часа, когда можно будет обуздать своего тверского соперника. И такой час настал. В 1327 г. пожаловал в Тверь «посол силен» Чол-Хан^[135]. «А не много он судьею сидел, — повествует старая русская песня «Щелкан Дудентьевич». — И вдовы-та бесчестити, красны девицы позорити, надо всеми надругатися, над домами надсмехатися»^[136]. И сцепились рати Чол-Хана и тверичей с восходом солнца, и бились целый день. К вечеру Чол-Хан с остатками своего отряда, зажатый со всех сторон, взгромоздился на княжеские сени. Терем был подожжен, и «згоре Щолкан со прочими татары»^[137].

^{4. Восстание против ордынского посла Щелкана (Чол-Хана) в Твери. 1327 г. Миниатюра Остермановского I тома Лицевого летописного свода XVI в. Л. 315 об. БРАН}

Месть монголо-татар была страшной. «Федорчукова рать», состоявшая из пяти темников (десятитысячников), воинства московского и суздальских князей, насчитывавшая порядка 60 тысяч человек, смерчем прошла по тверским владениям. Иван Калита, принявший активное участие в походе на Тверь, сумел сохранить от разгрома другие русские земли. После этих событий Иван Данилович Московский был удостоен титула великого князя Владимирского^[138].

Присовокупив к своей отчине земли Владимирского и присоединенного к нему в начале века Костромского княжеств, Иван I объединил под своей властью большую часть территории Северо-Восточной Руси. Немаловажную роль в политическом укреплении Москвы сыграл перенос центра митрополии из Владимира в Москву, осуществленный еще до того, как Иван Калита занял великокняжеский престол^[139]. «И бысть всей земли тишина», — записал ростовский летописец^[140]. «На 40 лет», — уточнил москвич в конце XIV в. и добавил: «Перестали поганые воевать Русскую землю…»^[141]. Но так ли это было?

Умный и тонкий политик Иван Калита старательно избегал столкновений с Ордой, исправно доставляя дань великому хану и чутко прислушиваясь к его требованиям. Такая политика давала московскому правителю довольно широкие полномочия в пределах Владимирского княжества. Посланная ханом под Смоленск «рать Товлубия» была деятельно поддержана войском во главе с Иваном Калитой, во власти которого было освободить от похода князей Константина Суздальского, Константина Ростовского, Ивана Юрьевского и Ивана Друцкого^[142]. Под сенью монголо-татарского покровительства великие владимирские князья организовывали самостоятельные походы, имевшие целью объединение всех русских земель под своей властью. Показательным в этом отношении был поход 1340 г. «всех русских князей» на Торжок — важнейший опорный пункт между Тверью и Новгородом. Конечно же, летописец преувеличивал, будто бы в походе участвовали все русские князья. Этой формулой, скорее, он хотел показать общерусское значение данного похода. Весьма примечательно, что помимо возглавлявшего рать великого князя Семена и трех удельных князей в ней находился митрополит «всея Руси» Феогност, «освящавший» воинство на «справедливое дело»^[143].

В 1341 г. в связи со смертью Ивана сын Калиты Семен отправился в Орду ставиться на великое княжение. Нетрудно догадаться, с каким опасением отправлялся к «царю» новый претендент. Выждав более месяца после смерти отца, Семен выбрал для выезда 2 мая (по старому стилю), день памяти Бориса и Глеба^[144]. Эти князья, причисленные к лику святых, почитались защитниками Руси от внешних врагов. С их помощью, как считалось в то время, была одержана Невская победа 1240 г.^[145] «Использовав» через столетие после Невской битвы покровительство Бориса и Глеба, Семен вернулся живым и невредимым.

Начало княжения Семена совпало с очередной смутой в Золотой Орде, в результате которой великим ханом стал Джанибек. Ярый приверженец ислама, он жестоко эксплуатировал население православной Руси. «Выход» (налог) при Джанибеке был наивысшим для русских земель за последние десятилетия, предшествовавшие Куликовской битве^[146]. Не случайно в 1380 г. Мамай требовал от Дмитрия Донского дани в увеличенных размерах, такой, какая была при Джанибеке^[147]. Желая расширить свои доходы, Джанибек нарушил установленное своими предшественниками правило и вознамерился обложить данью и русскую церковь. «Царь» требовал «полетную», т. е. ежегодную, дань от митрополита Феогноста. Дав Джанибеку «посулу» в 600 рублей^[148], митрополит избежал на первый раз тяжелой обязанности. Однако некоторое время спустя из ханских ярлыков исчезает целый ряд традиционных церковных льгот: свобода от дани, освобождение от постоя в церковных домах. Урезается независимость церковного суда^[149]. Такого не бывало ни до ни после правления Джанибека. Тем не менее, именуемый в первые годы своего правления «поганым»^[150], Джанибек после смерти величался в русских источниках «добрым царем»^[151]. Секрет такой метаморфозы не столько в Джанибеке, сколько в его сыне и преемнике Бердибеке. Добиваясь власти, Джанибек убил «только» двух своих братьев^[152], в то время как Бердибек расправился со своим отцом и двенадцатью братьями. Кровавая расправа в Орде поразила не только ордынцев. Это событие, судя по летописным записям, вызвало отклик и на Руси^[153], затмив тяготы времен Джанибека.

Уже в 40-е годы XIV в. в сознании русских людей появляется мысль о скором освобождении от монголо-татарского ига. Под 1346 г. в летопись вносится статья о казнях «от Бога» на восточную страну, под которой подразумевается Орда с городами Сарай, Бездеж, Орнач (Ургенч) и др. Перечисляя народы, живущие под властью Орды и подверженные «великому мору», летопись первыми называет бессерменов (мусульман)^[154], т. е. иноверцев, и татар. Впервые татары из карающей силы в представлении русских людей становятся караемыми.

Залог освобождения современники видели в единстве. В своем завещании Семен написал такие слова: «А по отца нашего благословенью, что нам приказал жити заодин, тако же и аз вам приказываю, своей братьи, жити заодин… А пишу вам се слово того деля, чтобы не перестала память родителей наших и наша, и свеча бы не угасла»^[155]. Возможно так, в завуалированной форме, Семен, прозванный Гордым, завещал своим потомкам стремиться к единству и не терять надежды на освобождение.

Самозажжение свечи в кафедральном соборе Москвы перед отъездом митрополита Алексея в Орду в 1357 г. было воспринято русскими людьми как благословение христиан и как символ разгорающейся в Орде «замятии». Благодаря этому доброму знаку Алексей «вборзе» возвратился домой, спасенный «милостию Божиею»^[156].

Огонек надежды, затеплившийся в сознании русского человека, разжег освободительные настроения в московских пределах. Уже в 1358 г. княживший после Семена Иван Иванович Красный, отец Дмитрия Донского, не впустил в свою отчину «царева сына», сотворившего немало зла в рязанских землях^[157]. Решительный шаг русского князя мог вылиться в серьезный конфликт с Ордой, но помог случай: посол оказался замешанным в крамоле против хана и был убит «повелением царевым»^[158], а назревавшая в Волжской Орде смута разразилась…

Спустя два года убийством Бердибека, «испившим ту же чашу, какой напоил отца своего и братию свою»^[159], началась поистине «ханская резня». За двадцать лет, от Бердибека до Тохтамыша, в Орде сменилось более 25 ханов^[160]. Начавшуюся резню русские современники характеризовали как «попущение гнева Божия» на монголо-татар и милость «смиренным православным христианам»^[161]. Начало смуты совпало с вокняжением десятилетнего Дмитрия, сына Ивана Ивановича Красного. Тогда же и русские князья «съперъся о великом княжении», стремясь вырвать из детских рук Дмитрия бразды правления. Однако претендент на великокняжеский престол суздальский князь Дмитрий Константинович очень скоро почувствовал за спиной юного князя могучую силу Московского княжества и влиятельную руку русского митрополита Алексея. Напрасны были старания сына суздальского князя, вынесшего отцу ярлык на великое княжение. Дмитрий Константинович отказался от власти в пользу московского князя Дмитрия Ивановича^[162]. Быть может, этот поступок Дмитрия Константиновича и был учтен московским правительством, когда после смерти нижегородского князя возник спор о наследии между его братьями: Дмитрием, который был старшим, и Борисом. В Нижний Новгород, захваченный Борисом с помощью ордынского посла, великий князь и митрополит послали игумена Троице-Сергиева монастыря Сергия Радонежского. Борис отказался от предложения Сергия отправиться в Москву, чтобы там решить его спор с братом. Тогда московский посол использовал крайнюю, по понятиям того времени, меру — затворил все церкви в городе. Великий князь московский дал Дмитрию Константиновичу свои войска для похода на Нижний Новгород^[163]. Санкция, примененная Сергием Радонежским, уже встречалась в русской истории. Подобный случай, описанный в Ростовской летописи под 1169 г., безусловно, был известен уроженцу Ростова Сергию: некто Федор, пришедший на епископство в Ростов и желавший подчинить своей воле князя Андрея Боголюбского, во Владимире и «по иным градом и властем многи церкви затвори»^[164]. И хотя деятельность епископа Федора окончилась для него печально, примененная им санкция была взята на вооружение Сергием Радонежским спустя двести лет. После принятых великим князем и митрополитом мер Борис помирился с братом и получил взамен Нижнего Новгорода Городец^[165]. А Дмитрий Константинович и шестнадцатилетний Дмитрий Московский договорились о свадьбе. «Тое же зимы… — гласит летопись, — женился князь великий Дмитрей Ивановичь у князя Дмитрея у Константиновича у Суждальского, поял за ся дщерь его Овдотью и бысть князю великому свадьба на Коломне»^[166].

^{5. «Совет» о строительстве белокаменного Кремля в Москве. 1366 г. Миниатюра Остермановского I тома Лицевого летописного свода XVI в. Л. 579 об. БРАН}

Вскоре после свадьбы возмужавший Дмитрий Иванович задумал вместе со своим двоюродным братом Владимиром важное политическое мероприятие — строительство каменного московского Кремля. Этой же зимой князья приступили к осуществлению своих планов^[167]. Около двух тысяч крестьян и работных людей изо дня в день возводили укрепления^[168]. Зимой свозили камень, летом — строили. С опаской глядели политические соперники москвичей — тверичи на поднимавшиеся на глазах стены. Не зря говорили они о планах Дмитрия Ивановича в связи со строительством белокаменных стен и башен Кремля: «… князи русьские начата приводити в свою волю, и который почал не повиноватися их воле, и на тых почали посягати злобою». Поэтому, по мнению тверского летописца, вынужден был князь Михаил Александрович Тверской обращаться за помощью к Литве^[169]. Извещенный об этом грандиозном строительстве тестем, тверским князем, Ольгерд Литовский пришел под стены Москвы на следующий год. Три дня стоял он под новою крепостью, жег и грабил окрестности, но взять Москву не смог. Такого зла не было на Руси «аще от татар бывало.

От Федорчуковы рати до Ольгердовы лет 41»^[170]. Поход литовского войска под Москву 1368 г. нарушил сорокалетнюю «тишину» в русских землях.

Часть II Куликовская битва

Се бысть побоище месяца сентября в 8 день, Рождество святыя Богородицы, в субботу, до обеда.

Краткая летописная повесть

«Затворить врагам ворота»

езкое усиление противоречий в Золотой Орде сделало укрепление обороны великого княжества Владимирского первоочередной задачей. «Замкни, князь великий Дмитрий Иванович, Оке-реке ворота, чтобы потом к нам погании тотаровя на рускую землю не ездили, а нас не квелили по своих государех, а дети бы нашии сиротством не скитались без своих отцев»^[171]. Этот призыв коломенских женщин, отраженный в замечательном произведении эпохи Куликовской битвы — «Задонщине», глубоко символичен. Далекие годы Игорева похода (1185) отмечались в Ипатьевской летописи как время, когда для кочевников «отвориша ворота на Русьскую землю»^[172]. «Замкнуть ворота» — не просто художественный образ. В этих словах была скрыта реальная задача. Не случайно слова призыва вкладываются в уста коломенских «жен»: именно Коломна «запирала» важнейший путь на Москву. Здесь, прорвав военный заслон, прошли в центр Руси орды Батыя. Через Коломну устремлялись на Москву монголо-татарские войска и в последующие годы.

Но не одна Коломна заслоняла Московскую Русь от татарских набегов. На «утоптанном» монголо-татарском маршруте стоял и город Серпухов, расположенный у слияния рек Нара и Ока. Здесь в 1374 г. Владимир Андреевич Серпуховской заложил новый град (крепость), велел «в едином дубу срубить его». А живущим в этих краях людям или пришедшим сюда князь дал «великую волю и ослабу и многую лготу»^[173]. Тогда к уже стоящему с 1360 г. на одной из господствующих над городом высот Владычному монастырю прибавился еще один — Высоцкий, основанный Сергием Радонежским^[174]. Сделав все, чтобы удержать население на этой территории, московские власти изначально усилили обороноспособность южного рубежа.

Активная оборонительная деятельность московских князей неизбежно втягивала в антиордынский союз нижегородских князей, чьи земли непосредственно соприкасались с кочевым миром. Отсюда, от окского устья начинался речной путь к самой Москве. Как раз напротив впадения Оки в Волгу еще в 1372 г. тесть великого князя Дмитрий Константинович «заложи Новьгород камен»^[175], «повеле делать каменную стену, и зачаты Дмитриевские ворота»^[176]. Тогда же младший брат нижегородского князя Борис на восточных окраинах княжества основал крепость Курмыш^[177].

^{6. Закладка дубовой крепости в г. Серпухов. 1374 г. Миниатюра Остермановского I тома Лицевого летописного свода XVI в. Л. 656. БРАН}

Оборонительные мероприятия нижегородских и серпуховского князей были продиктованы отнюдь не местными условиями, а стали результатом общерусского конфликта с ордынцами.

«Размирие» Дмитрия Ивановича Московского с Мамаем с 1373 г.^[178] привело к новой консолидации общерусских сил. В конце ноября 1374 г. в Переяславле под видом празднования по поводу рождения у великого князя сына Юрия состоялся «съезд велик», на который «отовсюде съехашася князи и бояре и бысть радость велика…»^[179]. Конечно же, причиной съезда было не рождение второго сына у московского правителя, ведь не было столь пышного празднества в честь рождения наследника великокняжеского престола Василия Дмитриевича в 1371 г.

Буквально через несколько месяцев, 31 марта, когда старшие князья были на очередном съезде в Переяславле, в Нижнем Новгороде разразилась вооруженная схватка одного из «молодших» нижегородских князей Василия и недавно назначенного епископа Дионисия с ордынским тысячником Сарайкой и его дружиной. Ни один воин из многочисленного отряда Сарайки не ушел от возмездия разъяренных горожан. Шальная стрела, пробившая край мантии Дионисия, превратила его в главного героя этого восстания. «Чудесное спасение» епископа было внесено в русские летописи^[180]. Карательный отряд, посланный Мамаем на Нижний Новгород, не дошел до города, опасаясь, вероятно, объединенного выступления русских князей, а только разорил пограничный городок Киш и «Запение» (за рекой Пьяна), «все пограбиша и пусто сотвориша»^[181].

Действия местных князей в русле общенациональной политики обеспечивали им поддержку Москвы и военную помощь. Не однажды стояли «у Оки на брезе» великокняжеские войска, стремящиеся не впустить монголо-татар в центральную часть русских земель. В 1373 г., когда окрестное население Серпухова было занято заготовкой пригодных для крепости дубовых бревен, за Окой стояло русское воинство, оберегая броды от ордынских «изгонов»^[182] (неожиданных набегов). Сюда, на правый высокий берег Оки пришел к великому князю Дмитрию после своего посещения Нижнего Новгорода Владимир Андреевич Серпуховской^[183]. Спустя три года, в 1376 г., Дмитрий Иванович вновь ходил ратью за Оку, «стерегася рати татарския от Мамая»^[184].Такбылоив 1377 г., когда прошел слух о приближении к нижегородским владениям «царевича» из Синей Орды Арапши^[185]. Синяя Орда отделилась от Золотой Орды в начале XIV в. и занимала территорию в бассейне Сыр-Дарьи и к северо-востоку от Аральского моря до рек Иилима и Сарысу. Весть о приближении татарской рати дошла до московского князя, снарядившего на защиту восточных русских земель «рать велику зело» из пяти княжеств: Владимирского, Переяславского, Юрьевского, Муромского и Ярославского. Уверенность и беспечность князей и бояр передались всему воинству. Душный летний день еще больше притупил бдительность. Доспехи лежали на телегах либо в сумках, щиты и копья не были приготовлены к битве. Едва войска перешли пограничную речку Пьяна, как сторожа (разведка) донесла, что Арапша еще далеко, на Волчьей воде. Ратные чувствовали себя «аки дома», пили мед и пиво, напиваясь «до пьяна без меры». А в то время мордовские старейшины тайными тропами подвели к беспечному войску рать из другой Орды, Мамаевой. Татары, «борзо» разделившись на пять полков, появились внезапно «из невести». Страшный разгром русского воинства на Пьяне завершился взятием Нижнего Новгорода, уничтожением крепости и опустошительным разорением. Довершил дело царевич Арапша, подошедший несколько позднее, разграбивший и пожегший Засурье^[186].

Нижегородские пределы на несколько лет были вычеркнуты из стратегически важных форпостов русского государства. Однако даже избиение татарами рати «великой зело» не могло изменить соотношение сил.

Блестящим подтверждением этого стала битва на реке Вожа, правом притоке Оки, в 1378 г. Возглавил русское войско, выступившее против набега татарского мурзы Бегича, московский князь Дмитрий Иванович. Перейдя Оку, русское войско несколько дней простояло на берегу Вожи, по другую сторону которой расположился Бегич. Дмитрий Московский заманил татарскую конницу на свой берег, изрезанный оврагами и рытвинами. Малопригодный для татарской военной тактики ландшафт не позволил им осуществить свои знаменитые фланговые обходы. Удар великого князя «в лице» противнику был удачно поддержан выступлениями Даниила Пронского слева и Андрея Ольгердовича Полоцкого с окольничим Тимофеем Вельяминовым — справа^[187]. И побежали татары, «вдав голову в плещи», как язвительно заметил новгородский летописец^[188]. Вечерние сумерки поглотили бегущие толпы «мамаевых посланников». Утром сквозь густой туман виднелись брошенные ордынские шатры, телеги, скарб.

11 августа 1378 г. Дмитрий Донской разбил монголо-татар на реке Вожа в Рязанской области. Это было «первое правильное сражение с монголами, выигранное русскими»^[189], последняя «репетиция» перед решающим сражением на Куликовом поле.

^{7. Разгром ордынского войска на р. Божа 1378 г. Миниатюра Остермановского I тома Лицевого летописного свода XVI в. Л. 794 об. БРАН}

^{8. Битва на Боже. 1378 г. Миниатюра Остермановского I тома Лицевого летописного свода XVI в. Л. 797. БРАН}

Но не только «острыми стрелами» загораживались врагам «ворота» на Русь. В период средневековья всякие войны облекались в религиозные одежды, а противники рассматривались как иноверцы — неверные. Поэтому в сознании древнерусского человека «слово Божие» представлялось не менее сильным оружием в борьбе с монголо-татарами. Не случайно одновременно с крепостями строились церкви и монастыри, а наряду с войнами служились молебны и происходили «знамения», предсказывавшие победу или поражение.

Еще до закладки Московского Кремля в 1365 г. строится возле будущей «приступной» стены крепости собор, посвященный Михаилу Архангелу^[190], почитавшемуся как предводитель «воинства небесного». Символично, что возводится он на месте, ранее принадлежавшем татарскому подворью. Строительство храма Михаила, по мнению известного историка архитектуры Н. Н. Воронина, как бы освящало сооружение новой крепости и ставило ее под защиту «небесных сил»^[191].

На основных магистралях проникновения на Русь монголо-татар перед самой Куликовской битвой были сооружены городские соборы. Пятнадцатого июня был освящен собор в Серпухове^[192]. Смысл посвящения этой постройки Троице выходил за узкоцерковные рамки. Весьма показательно в этом отношении объяснение современника Куликовской битвы Епифания Премудрого, почему Сергий Радонежский посвятил свой монастырь Троице: Сергий хотел, чтобы «воззрением на Святую Троицу побеждался ненавистный страх розни сего мира»^[193].

Строительство Успенского собора в Коломне, «юже созда князь Дмитрей Иванович»^[194], имеет свою предысторию. За два года до знаменитой битвы каменный собор под таким же именем был заложен в Симоновом монастыре в Москве, стоящем на Брашевской дороге, ведущей в Коломну. Здесь, в южных окрестностях столицы, в монастыре, закрывающем южный, наиболее опасный вход в Москву, собор, вероятно, должен был выполнять ту же защитную функцию — «заграждать крестом» дорогу от врага. Однако очень скоро строительство храма было приостановлено. Напротив, новый каменный собор, посвященный Успению Богородицы, на целых 26 лет^[195] возводится на границе Московского княжества в крепости Коломне, прикрывающей прямой путь на Москву. Смысл такого посвящения заключается в том, что Богоматерь считается «защитницей христиан»^[196]. Главные соборы Русского государства — владимирский и московский — были посвящены Успению Богоматери. Весьма показательно, что перед Куликовской битвой Дмитрий Иванович дает обет в случае победы основать Успенский монастырь на реке Дубенка «на спасение душа своей и на сохранение державы своеа»^[197]. В том же 1379 г. Сергий Радонежский закладывает здесь собор, кельи и признает этот монастырь «своим присным»^[198]. Уже доведенный до сводов коломенский собор рухнул из-за сложности сводчатых конструкций и спешки, в которой он создавался^[199]. Возможно, что именно ко дню Успения старались его достроить. Не исключено, что в этот день и намеревался вступить в решающее сражение с татарами Дмитрий. Однако войска не смогли собраться в Коломне к 31 июля (по старому стилю), как первоначально было намечено, и тогда встреча была перенесена ко дню Успения Богородицы — 28 августа^[200]. Накануне великого праздника войска встретились в Коломне. Восстановленный в 1382 г.^[201] храм дал имя оборонительному поясу, протянувшемуся по Оке. «Поясом Богородицы, защищающим Русскую землю от врагов», называли Оку русские люди в XV столетии^[202].

Причудливый сплав реальных оборонительных предприятий и строительство церквей на особо опасных участках был обусловлен особенностями миропонимания людей того времени. «Если не спасешься сам, не спасет и Бог, но зато тот, кто спасется, может Бога узреть»^[203] — гласило одно из бытовавших в то время мнений. Отдавая дань вере, русские люди принимали активные меры по ликвидации реальной военной опасности.

К Дону!

Уже весной из Золотой Орды и подвластных ей стран стали просачиваться тревожные вести: Мамай собирает силу великую, хочет идти на Русь. Кто же поведал московскому князю об ордынских приготовлениях? Любопытная подсказка содержится в статье Московского летописного свода конца XV в. о нашествии Тохтамыша. Летопись говорит о людях, поселенных в татарских пределах специально для того, чтобы извещать великого князя о готовящихся ратях, «суть бо ти на то устроени тамо, поборници суще земли Русстей»^[204].

И сразу же, едва получив тайное послание из ордынских пределов, разлетелись гонцы во все земли русские: будьте готовы на Мамая, а «съвокуплени вси на Коломне на мясопуст Святыа Богородица»^[205] (1–14 августа). Тогда же в далекое «дикое поле» к берегам речки Быстрая Сосна отправилась «легкая сторожа». Пятьдесят удалых юношей из великокняжеского двора должны были, не ввязываясь в бой, следить за продвижением татарского войска^[206].

^{9. Мамай собирает войска для похода на Русь. 1380 г. Миниатюра Остермановского II тома Лицевого летописного свода XVI в. Л. 29 об. БРАН}

На третьи сутки после Ильина дня (23 июля) во время пира у «сродника» Дмитрия Ивановича, Микулы Васильевича Вельяминова — коломенского воеводы — «тайновестник» из южных краев принес известие о появлении у «быстрого Дона» ордынских полчищ^[207].

Новое задание получила полевая разведка: добыть «языка». Не дождавшись вестей, Дмитрий Иванович посылает новую сторожу, «заповеда им вскоре возвращатися». На пути к Дону встретили они первый отряд, ведущий в Москву сановитого «языка»^[208].

Сомнений не оставалось: Мамай шел на Русь, договорившись о союзе с Олегом Рязанским и литовским князем Ягайло.

А вскоре появились татарские послы. Угрожая стоящей за Доном ордынской силой, требовали они повышенной дани, «как было при древних царех».

И опять на устах части русского населения старый призыв: ордынская рать «попущением Божиим наших ради согрешений идет пленити землю нашу; но вам подобаеть, князем православным, тех нечестивых дарами утолити…»^[209]. Но ничего не решили дары, посланные в Орду с послом Захарием Тютчевым. Мамай ждал большего. Шесть лет не получал он «выхода» с широких русских просторов. Причина этому была понятна — на 1374 г. приходится конфликт Москвы с ордынским правителем: «А князю великому Дмитрею Ивановича Московьскому бысть розмирие с татары и с Мамаемь, а у Мамая тогда во Орде бысть мор велик»^[210]. Не раз проваливались его попытки малой силой заставить русских платить ему дань. Особенно чувствительным оказалось для него недавнее поражение на Боже, за которое, как сообщают русские летописи, Мамай «люто гневался» на Дмитрия Ивановича^[211].

^{10. Дмитрий Иванович получает известие о приготовлениях Мамая к походу на Русь. 1380 г. Миниатюра Остермановского II тома Лицевого летописного свода XVI в. Л. 32. БРАН}

На сей раз Мамай собрал все имеющиеся в Золотой Орде силы, прибавив к ним наемников из крымских генуэзских колоний, отряды из зависимых от Орды народов Северного Кавказа и Поволжья: «фрязы, и черкасы, и ясы…», мордва, буртасы, черемисы (мари) и «ины многи силы»^[212]. Не ограничившись этим, Мамай вступил в переговоры с рязанским князем Олегом и литовским — Ягайло^[213]. «Встало на нас, — отмечает летописец, — три земли и три рати: Татарская, Литовская, Рязанская»^[214].

Грандиозность Мамаева похода 1380 г. неминуемо вызывала в древнерусских литературных произведениях исторические аналогии. Мамай, которого «Сказание» называет «безбожным», по словам автора, «начат хвалитися и поревъновав второму Иулиану Отступнику [т. е. римскому императору Юлиану, боровшемуся с христианством], царю Батыю, и нача спрашивати старых татар, како царь Батый пленил русскую землю. И нача ему сказывати… како пленил Киев и Владимерь, и всю Русь, словенскую землю…»^[215]. Отмечая опасность нового нашествия не только для Руси, но и для словенской земли, русские книжники тем самым подчеркивали огромное международное значение Мамаева побоища. Подобно Батыю, Мамай будто бы переправляется через Волгу, хотя левый берег на самом деле не входил во владения «нового Батыя», и сама его резиденция находилась на правом берегу Волги (на Мамаевом кургане в районе современного Волгограда). После «переправы» Мамай располагается в низовьях реки Воронеж, откуда начинал в 1237 г. свое завоевание Руси Батый^[216]. Трудно восстановить в деталях, как было в действительности,но в данном случае важно другое: подобные сопоставления описаний нашествия Батыя и военного похода Мамая помогают глубже понять направление мысли древнерусского человека.

Страшные события второй четверти XIII в. сливались в сознании людей в единый страшный разгром. Поэтому Батыева рать часто отождествлялась с поражением русских князей на Калке. С битвой на Калке в начале XV в. связывалось нашествие монголо-татар. Именно после первого сражения с ними «… бысть плач и туга в Руси и по всей земли, слышавшим сию беду»^[217]. Начиная отсчет монголо-татарского ига от Калкской рати, русские весь период до Мамаева побоища называли временем «туги и печали». По образному выражению автора «Задонщины», «от Калатьские рати до Мамаева побоища тутою и печалию покрышася, плачющися, чады своя поминаюты: князи, и бояря, и удалые люди, иже оставиша вся домы своя и богатество, жены и дети и скот, честь и славу мира сего получивши, главы своя положиша за землю за Рускую…»^[218]. Опасаясь новых бед, молится жена великого князя Евдокия: «И не сътвори, Господи, яко же преже сего за мало лет велика брань была русскым князем на Калках с погаными половци съ агаряны…»^[219].

Видя в монголо-татарах главных врагов, русичи не забывали и других, более древних своих обидчиков: половцев и печенегов. В некоторых случаях Калка отождествляется с рекой грусти — Каялой^[220], на которой печально завершился в 1185 г. поход князя Новгород-Северского Игоря против половцев. Не только определенное сходство в названии рек, некоторых имен (например, Кончак и Котян), исторической ситуации, но и прямые литературные заимствования из «Слова о полку Игореве», включенные в «Задонщину» и «Сказание о Мамаевом побоище», дали повод к упоминанию половцев. Иногда «Полоцкая рать» заменяет в литературных произведениях Калкскую битву. Зачастую вполне сознательно рядом с татарами называются половцы, сошедшие с политической арены после 1223 г. и не встречающиеся на страницах древнерусских летописей после 1236 г. И только спустя полтора столетия в повествованиях о Куликовской битве вновь говорится о земле Половецкой. Почти в каждом литературном произведении Древней Руси, посвященном Куликовской битве, татары действуют бок о бок с половцами, которые порой подменяются печенегами^[221], ушедшими в небытие еще в 1036 г., когда киевский князь Ярослав Святославович наголову разбил их под Киевом.

Предстоящая битва с Мамаем должна была увенчать огромный период, развеять вековую печаль Руси и, с точки зрения современников, отомстить всем врагам за принесенное горе и утраты на протяжении всей русской истории.

Слишком многое зависело от результатов битвы и для Мамая. Не желая терять богатейший источник доходов, каким была Русь со времен Батыя, Мамай сам стоял во главе огромного войска. Впервые после Батыя поход возглавлял практический правитель Орды. В силу того что Мамай не принадлежал по крови к ханскому роду, он не носил официального титула хана, хотя всячески стремился к этому и даже чеканил монету с несуществовавшим у него титулом: «Мамай — царь правосудный»^[222]. Как отмечают списки «Сказания о Мамаевом побоище», Мамаю удалось собрать под своими знаменами около девяти орд^[223]. Учитывая, что основной единицей монголо-татарского войска была «тьма», насчитывающая десять тысяч человек, несложно догадаться, что под «ордами» подразумеваются именно «тьмы». Таким образом, без наемников из других народов, рать Мамая должна была насчитывать девяносто тысяч человек, а вместе с ними, пожалуй, и все сто тысяч.

Примерно столько же воинства, а может быть, несколько меньше, было у хана Батыя во времена его походов на Русь.

Только победа устраивала Мамая — так можно расценить строки «Сказания…» о том, что Мамай запретил своим подданным весной пахать землю и сеять хлеб. «Будьте готовы на русские хлебы»^[224], — приказал ордынский правитель. Запрет сеять хлеб мог быть объявлен в исходе февраля, когда, по свидетельству венецианского дипломата и купца Иософато Барбаро, побывавшего в 1436 г. на территории ханских владений, «около февральского новолуния устраивается клич по всей орде, чтобы каждый желающий сеять, приготовил себе все необходимое, потому что в мартовское новолуние будет происходить сев в такому-то месте, и что в такой-то день такого-то новолуния все отправляются в путь»^[225]. Вероятно, весной же 1380 г. стало известно на Руси о приготовлениях Мамая к походу, после чего все действия татар внимательно контролировались.

Сторожи великого князя подтвердили сведения о желании Мамая отведать «русского урожая»: «… не спешит царь, ждет осени…»^[226]. Напротив, русские не ждали. Со всех концов Руси собирались в Москву ратники, княжеские дружины и ополченцы. Здесь были белозерцы и костромичи, ярославцы и брянцы, смоляне и стародубцы, каширцы и многие другие. «От начала миру не бывала такова сила руских князей и воевод местных», — отметил летописец^[227]. Даже значительная по тем временам территория Москвы, по свидетельству одного из списков «Сказания…», не могла вместить всего воинства: «… не токмо что во дворах, но и дале, около Москвы не вместитися силы»^[228].

^{11. В Москву приходит весть о выступлении ордынского войска к русским границам. 1380 г. Миниатюра Остермановского II тома Лицевого летописного свода XVI в. Л. 47. БРАН}

^{12. Архангельский собор в Кремле. Дмитрий Иванович прощается с могилами своих предков. 1380 г. Миниатюра Остермановского II тома Лицевого летописного свода XVI в. Л. 59. БРАН}

Огромная рать, хотя и несколько уступала, как выяснилось позже, по численности войску Мамая (по одной из версий, Москва могла собрать до 70 тысяч воинов)^[229], вселяла уверенность в успешном завершении войны. Прощаясь с женами, утешали их воины: «Жено, аще Бог по нас, то кто на ны!»^[230] — говорил Евдокии великий князь. Поднявшись в златоверхий терем, обращенный своим главным фасадом в сторону Москвы-реки, наблюдала она за удаляющимся войском. «И подвигошася князь великий Дмитрий Иванович по велицей шыроце дорозе, а по нем грядуть русские сынове успешно, — писал древнерусский писатель, — яко медвяные чяши пити и сьтблиа виннаго ясти…» Но не медовые чаши пить и стебли винные есть шли они, а «себе чьсти добыта и славнаго имени…»^[231].

Первым же ушло войско Владимира Андреевича Серпуховского. Свои отряды он вел дорогой на Брашево. По левому берегу Москвы-реки путь шел до Боровских холмов, где у впадения Пахры на другом берегу Брашевская дорога сливалась с Болвановской. По Болвановке двигались со своими людьми уже прошедшие тысячу верст белозерские князья. А брала свое начало Болвановка от юго-восточной окрестности Москвы, где поныне стоит церковь Николы на Болвановке — архитектурный памятник XVII в. Когда-то по этой дороге возили монголо-татары «болванов» — языческих идолов, которым поклонялись они еще до принятия ислама. Самая большая и широкая дорога начиналась от Кремля и пролегала через замоскворецкое село Котел. Этим путем отправился с самым многочисленным войском Дмитрий Иванович^[232]. «Напереди же ему солце добре сиаеть, а по нем кроткий ветрец вееть»^[233]. Яркий свет и попутный ветер олицетворяли в тексте «Сказания о Мамаевом побоище», как и во всей традиционной средневековой литературе, надежду на удачу.

^{13. Русское войско с гостями-сурожанами выходит на встречу воинству Мамая. 1380 г. Миниатюра Остермановского II тома Лицевого летописного свода XVI в. Л. 60 об. БРАН}

Спустя несколько дней, около 20 августа, у крепостных ворот Коломны встречали войско Дмитрия горожане с епископом Герасимом и уже пришедшие воины. Буквально на следующий день было объявлено «уряжение полков».

На широком Девичьем поле, расположенном в четырех верстах от города неподалеку от впадения Москвы-реки в Оку, состоялся смотр собравшегося русского воинства. Войско было разбито на три основные группы: передовой полк, который первым должен был встретить врага, основные силы под руководством Дмитрия Ивановича с приданными двумя полками левой и правой руки и, наконец, сторожевой полк под командованием коломенского воеводы Тимофея Васильевича для защиты тылов^[234].

Выйдя из Коломны, объединенная рать направилась вдоль левого берега Оки и за неделю до Семенова дня (26 августа) подошла к устью реки Лопасня, куда подтянулись «и вси вой остаточный…»^[235]. Здесь, у брода Сенькин Перевоз, существующего и доныне, состоялась переправа через Оку. Прикрывать переправу и направлять отставшие отряды по заданному маршруту остался полк коломенского воеводы Тимофея Васильевича Вельяминова, хорошо знавшего окрестные места^[236].

Когда русское воинство вступило на рязанские земли, Дмитрий повелел каждому полку и воеводам не трогать и волоса на голове рязанских жителей, ничего у них не брать^[237]. Стремление сохранить нейтралитет рязанского князя оправдало себя. Соединение войск Олега Рязанского с литовским князем Ягайло и Мамаем, назначенное на Семенов день (1 сентября), не состоялось. Олег, не пришедший в назначенный срок к месту встречи, сковал действия союзников. Ягайло тоже не соединился с Мамаем и остановился в нерешительности на расстоянии однодневного пути («за едино днище или меньши»)^[238] от поля битвы.

^{14. Встреча русского войска у стен Коломны. 1380 г. Миниатюра Остермановского II тома Лицевого летописного свода XVI в. Л. 61 об. БРАН}

^{15. Подготовка русского войска к переправе через Дон. 1380 г. Миниатюра Остермановского II тома Лицевого летописного свода XVI в. Л. 75. БРАН}

^{16. Переправа через Дон. Уничтожение за собой мостов. 1380 г. Миниатюра Остермановского II тома Лицевого летописного свода XVI в. Л. 75 об. БРАН}

Даже формальный союз рязанского князя с врагами был воспринят на Руси с возмущением. «Ныне сего же Олга окаянного новаго Святополъка нареку»^[239], — писал автор «Сказания о Мамаевом побоище», воскрешая в памяти современников события начала XI в. В далеком 1015 г. приемный сын киевского князя Владимира Святополк Ярополчич, добиваясь полной власти, убил своих младших сводных братьев Бориса, Глеба и Святослава (за что был прозван Окаянным), а спустя четыре года после этого был разбит их старшим братом Ярославом Мудрым. Вспоминая Святополка Окаянного и ставших его жертвами Бориса и Глеба, повествования о Куликовской битве обычно называют и имя его победителя — Ярослава, личность весьма примечательную в русской истории. Он был известен не только своей справедливой местью братоубийце, но и своей грандиозной победой над печенегами, одержанной в 1036 г. и вычеркнувшей их навсегда из числа опасных врагов Руси. Справедливое возмездие должно было настичь и Нового Святополка — Олега Рязанского, который хотя и не убивал своих братьев, но встал против них. В данном контексте под братьями имеются в виду другие русские князья. Ведь в эпоху средневековья князь именовал князя «братом». В заключаемых князьями договорах четко оговаривались их отношения друг к другу, например, как «брат к брату» или как «брат к старшему брату» и т. п. Соответственно, победить «братоотступника» Нового Святополка должен был Новый Ярослав, как именовали иногда в литературных памятниках «Куликовского цикла» Дмитрия Ивановича^[240].

Пятого сентября, в день памяти Глеба Владимировича, когда русские полки подошли к Дону, возник вопрос: стоит ли переправляться через реку. Точки зрения разделились. «Предадим живот свой смерти на сей стране Дону, — говорили одни, — на той стороне умножатся враги наши, не токмо татары, но и Литва и Рязанцы». «Если хочешь сделать войско крепким, то вели переправляться, так как никому не придет в голову отступить», — говорили другие. Трудно сказать, кто был инициатором переправы, то ли князья Андрей и Дмитрий Ольгердовичи, то ли Дмитрий Боброк Волынский, опытнейший московский воевода, бесспорно одно: санкцию на переправу дал великий князь. Переправа через Дон вызвала новые исторические аналогии. Ярослав Мудрый, перейдя реку Альта, победил Святополка Окаянного, а прапрадед Дмитрия Ивановича Александр Невский, переправившись через Неву, разбил шведов^[241]. Сравнения Дмитрия Донского с Александром Невским особенно популярны в литературе конца XIV — начала XV в. На следующий после Куликовской битвы год были обретены мощи героя Невы. Созданная в честь этого вторая редакция «Жития Александра Невского» стала литературным источником произведений о Мамаевом побоище^[242]. Дело даже не в том, что повесть об Александре Невском превратилась в основной источник летописной повести о Донской битве. Со времен Александра Русь не знала громких побед. Не случайно Дмитрий, подобно Александру Невскому, получил свое почетное прозвище Донской за одержанную победу над внешними врагами. Весьма примечательно, что возникшая при Александре Невском княжеская эмблема — всадник, поражающий змея, — спустя полтора столетия при Дмитрии Донском утвердилась в качестве московского герба^[243].

Труден был путь к победе. Позади полтора столетия рабства, впереди Куликово поле… «Аще побием, то вси спасемся, — говорили ратники, — аще ли умрем, то вси общую смерть приимем от князей до простых людей»^[244].

Предсказания

Смысл происходящего, согласно средневековому мировоззрению, в значительной мере предопределялся и предсказывался. Выраженная в виде знамений «воля Божья», по представлениям того времени, управляла всем ходом истории. Солнечное затмение было мрачным предзнаменованием поражения князя Игоря во время похода 1185 г. против половцев. Знамение, происшедшее в 1236 г., во время которого солнце стало походить на месяц, предваряло другое печальное событие — начало монголо-татарского ига^[245].

Но если во времена Игоря предводитель похода говорил по поводу знамения: «Тайны Божия никто не весть, а знамению творец Бог и всему миру своему. А нам что сотворить Бог — или на добро или на наше зло — а то же нам видити»^[246], — то в ХIV — ХV вв. суть знамений уже «разгадывают» наиболее достойные люди. Право предвидеть результат предстоящего давалось не каждому: чаще всего провидцами выступали люди, испытавшие в полной мере «тяготы добродетельной богоугодной жизни», либо, наоборот, причинившие много зла окружающим, но внезапно «прозревшие».

Роль главного пророка в эпоху Куликовской битвы приписывалась Сергию Радонежскому. К нему в Троицкий монастырь, едва прослышав о Мамаевых приготовлениях, поспешил великий князь Дмитрий за советом и благословением. Авторитетнейший священнослужитель и политик, которого хотел видеть на митрополичьем престоле умирающий Алексей, митрополит Московский, был фактическим «пастырем Руси». Он-то и посоветовал Дмитрию Ивановичу сначала задобрить Мамая дарами, а если не получится, выступить против него с оружием в руках. Именно Сергий и предсказал Дмитрию Ивановичу: «… имаеши победити супостаты свояго»^[247]. Но предсказание победы, увы, не достигло русского воинства: старец просил сохранить свое предвидение в тайне. Зато, как отметил автор «Сказания о Мамаевом побоище», присланное на Дон Дмитрию послание Сергия Радонежского как раз накануне Куликовской битвы подняло дух русского войска. Сергий благословлял русичей на ратный подвиг^[248]. Немало способствовал еще большему повышению авторитета Сергия тот факт, что решающее сражение было начато Александром Пересветом, по версии «Сказания…», его постриженником^[249].

Провидцем выступает и посланник Сергия Андрей Ослябя. Правда, его предсказание не распространяется далее судьбы его сына Якова — юноши из «удалой сторожи» — и «брата» по монашескому общежитию — Александра Пересвета. Андрей Ослябя еще до битвы «видит» раны на теле своего «брата» Пересвета и упавшую в ковыль голову своего «чада» Якова. Андрей^[250] Ослябя и Александр Пересвет, устойчиво причисляемые литературной традицией к постриженникам Сергиевым, в 1380 г. монахами не были, оба, похоже, имели статус митрополичьих бояр: Андрей Ослябя стал монахом под именем Родион после 1393 г., когда он был упомянут в Обиходнике Троице-Сергиева монастыря в качестве митрополичьего боярина, Пересвет — известен только со светским именем. Что касается Александра Пересвета, то известно о его владениях в районе приокского города Алексина^[251], а факт его гибели на Куликовом поле весьма вероятен.

^{17. Дмитрий Иванович посещает Троице-Сергиев монастырь. 1380 г. Миниатюра Остермановского II тома Лицевого летописного свода XVI в. Л. 55. БРАН}

Многочисленные приметы предсказывали страшную сечу. Еще задолго до предстоящего сражения прибежали на поле волки, «выюща грозно, непрестанно», слетелись «орли же мнозии» (иногда — «вороны»), «ждуще того дни грозного»^[252]. Подобное знамение описывается в Ипатьевской летописи под 1249 г., когда перед войском слетелись орлы и вороны, крича и играя. «И се знамение не на добро бысть»^[253], — подытоживает летописец. Волками и воронами называет «Слово о полку Игореве» половцев^[254]. Волки и вороны, согласно «Сказанию о Мамаевом побоище», «ждущие трупа человечя».

Толкователем «ратных примет» назван в «Сказании…» и свояк Дмитрия Ивановича, муж его сестры Анны, известный воевода, «уряжавший полки» на поле Куликовом, Дмитрий Боброк-Волынец. Он наблюдает за угасающей зарей, которая была «аки кровь». Этот признак в летописях трактуется как предвестник кровавых событий^[255]. Вместе с великим князем Дмитрий Волынец приходит на ничейную землю и встает между двумя «великими силами». Стук и крики, подобные грому, «аки торжища снимаются и аки грады зиждуще», раздававшиеся с татарской стороны, тонули в «тихости велией» русского лагеря. «Господине княже, благодари Бога и пречистую Богородицю, и великаго чюдотворца Петра, и вся святыа: добро убо знамение суть…» — заключает Дмитрий Боброк и, сойдя с коня, припадает ухом к земле. «Что есть?» — спрашивает великий князь. Не сразу ответил воевода: «Слышал землю плачущу надвое [т. е. скорбь о смерти близких ожидает обе стороны]. Единаубо страна, аки некаажена, напрасно плачющи, дерзающи и кричащи татарским гласом о чадех своих… А другаа страна земли, аки некаа девица, плачющи и воплющи, аки свирелным плачевным гласом, в скорби, в печали велице». В равной мере пожалев татарских и русских вдов, Боброк-Волынец все-таки предсказал победу: «… уповай на милость Божию, яко одолети имаши над татары»^[256].

^{18. «Испытание примет». Предсказания воеводы Дмитрия Боброка-Волынца 1380 г. Миниатюра Остермановского II тома Лицевого летописного свода XVI в. Л. 77 об. БРАН}

К «испытанию примет» оказывается причастен и сам Дмитрий Донской. Он «растолковывает» видение стоящего на страже разбойника Фомы Кацибеева. В двух «светолепных» юношах, изгоняющих татар, Дмитрий Иванович видит своих «сродников» — Бориса и Глеба. Подобно Сергию Радонежскому, князь Дмитрий запрещает Фоме рассказывать кому-либо о «чюде, покамест Божия милость сотворится». Подобное же предостережение — «никому же сего поведати» — было высказано великим князем купцам Василию Кашице и Семену Антонову, которым «привиделся» митрополит Петр, изгоняющий эфиопов жезлом^[257], символизирующим его духовную власть. Все эти видения предсказывали одно: русские одержат победу.

Уже началась схватка и ордынцы теснили русских, когда «верный самовидец от полка Владимира Андреевича» якобы увидел венцы, спускающиеся из багряного облака на головы русских воинов^[258]. Те самые «победоносные венцы», о которых в своем послании на Куликово поле сообщил Сергий Радонежский^[259], предсказывая победу русскому воинству. Исход сражения был как бы предрешен.

Многочисленные видения и предсказания исхода предстоящей битвы, обнародованные уже после завершения того или иного действия, хотя и не оказывали прямого воздействия на творцов событий, рассматривались в средневековой истории как определяющий фактор.

^{19. «Видение» Фомы Кацибея. 1380 г. Миниатюра Остермановского II тома Лицевого летописного свода XVI в. Л. 80. БРАН}

^{20. «Видение» гостей-сурожан Василия Капицы и Семена Антонова. 1380 г. Миниатюра Остермановского II тома Лицевого летописного свода XVI в. Л. 81. БРАН}

Видения, возникшие как результат обостренного восприятия Божественного промысла, органично вписывались нашими предками в контекст происходящих событий и давали ключ к их истолкованию. С одной стороны, люди, прославившиеся «прозорливостью», порой оказывают серьезное влияние на политические события. С другой стороны, сами «видения» становятся заметным звеном в формировании исторической концепции своего времени.

Авторитет Сергия Радонежского в русской средневековой литературе прежде всего связывается с его пророчеством грядущей победы. Именно эта роль Сергия отражается в различных произведениях Древней Руси: его «провидения» становятся своеобразной заставкой при описании более поздних сражений. На самом деле, выдающийся религиозный деятель эпохи Куликовской битвы, сделавший немало реального для возвышения Москвы и политического единения русских земель, совершенно неизвестен нам как непосредственный организатор военной победы. Главное же значение Сергия Радонежского в этом мероприятии заключается в том, что он, выбрав правильное политическое направление и осознав необходимость вооруженной борьбы против ордынского нашествия, поддержал Дмитрия Донского в его стремлении к решающему сражению.

Благодаря толкованию «ратных примет» воевода Боброк-Волынец был удостоен особой чести. «Воистину, Дмитрей, не ложна есть примета твоя, — сказал ему после битвы великий князь, — подобает ти всегда воеводою быти»^[260].

Интересны причины, побудившие вставить в повествование о Куликовской битве «видения» купца Василия Капицы и разбойника Кацибея. Василий Капица — историческое лицо, он был направлен вместе с войском на Куликово поле в числе десяти гостей-сурожан. Эти купцы, осуществлявшие торговлю с Византией, Турцией и итальянскими городами через крымский город Сурож (ныне Судак), должны были поведать в разных странах о победе над Мамаем^[261]. Привидевшийся ему митрополит Петр был первым русским митрополитом, перенесшим центр митрополии из Владимира в Москву и тем самым «освятившим» новую столицу Руси. Петр был первым канонизированным московским святым (1339) и главным «защитником» Москвы от пришельцев^[262]. Прославление Петра было фактическим прославлением Московского княжества и московской объединительной политики.

Кацибей, как считают исследователи, вымышленное лицо, а сама легенда о видении им Бориса и Глеба заимствована из «Жития Александра Невского». Но в отличие от «Жития», где киевские князья-мученики оказались узнанными самим «сторожем» Пелгусием, в «Сказании…» своих «сродников» распознает Дмитрий Донской. Тем самым как бы подчеркивается родство киевских и московских князей, делается намек на права московских князей на киевское наследие.

Предсказания, сочиненные уже после Куликовской битвы и выраженные в традиционной форме религиозного «провидения», были подчинены и определенным политическим задачам. Они отразили роль Москвы как государственного и религиозного центра, подчеркнули преемственность оборонительной стратегии, воспринятую Дмитрием Донским от Александра Невского и Бориса и Глеба, отметили необходимость объединения разрозненных русских земель в единое государство.

Мамаево побоище

Утро наступающего дня 8 сентября было хмурым. Туманная мгла опустилась на Куликово поле. И только в 8 часов (3 часа по древнерусскому времени) выглянуло солнце и «тьма уступила свету». Рано утром затрубили русские трубы, а золотоордынские «яко онемеша». Полкам предстояло принять боевой порядок^[264]. Еще за день до предстоящего боя, когда от предводителя сторожей Семена Мелика поступили сведения, что враг уже невдалеке, на Гусином броде, был продуман порядок «уряжения» войск. Тогда же была проведена поучением воеводы Боброка-Волынца очередная после Коломны расстановка полков^[265].

А сейчас стройными рядами войско шло навстречу врагу. Авангард составлял передовой полк. Центральное место занимал основной полк, самый большой по численности, справа и слева следовали полки правой и левой руки. Тылы и фланги надежно заслонял сторожевой полк. В строю не было только Владимира Андреевича и Дмитрия Боброка-Волынца, они еще затемно отправились с удалыми молодцами вверх по Дону в Дубраву.

В одиннадцатом часу, когда туман начал рассеиваться, показались ордынцы^[266]. Войска сближались. «И бе страшно видети две силы великиа, сънимающеся на кровопролитие, на скорую съмерть»^[267]. Начавшаяся битва вызывала ассоциации с буйством природы: «силныи тучи ступишася, а из них часто сияли молыньи и загремели громы велицыи. То ти ступишася руские сынове с погаными татарами за свою великую обиду»^[268]. Ордынское войско, одетое в темные одежды, с деревянными щитами, обтянутыми кожей, выглядело мрачным. Напротив, «русская сила… в светлых доспехах, аки некаа великаа река лиющися или море колеблющеся и солнцу светло сиающу на них лучя испущающи и аки светилницы издалече зряхуся»^[269].

^{21. Перед Куликовской битвой. 1380 г. Миниатюра Остермановского II тома Лицевого летописного свода XVI в. Л. 88. БРАН}

Бой начался поединком богатырей. С ордынской стороны выехал воин по имени Темир-Мурза^[270] (по другим источникам, Челубей)^[271], подобный Голиафу. Интересно, что в большинстве списков Темир-Мурзу называют печенегом. Должно быть, русские книжники в поисках примеров воинского героизма Древней Руси обращались к летописным известиям о единоборствах русских богатырей с врагами. Наиболее ярким историческим примером такого рода был поединок великого князя Мстислава с косожским богатырем Редедею, происшедший в 1022 г. Летопись подчеркивает: «… бе бо велик и силен Редедя»^[272].

Подчеркнуто обыкновенным изображался Александр Пересвет, вышедший навстречу Челубею, «показывающему свое мужество перед всеми». Пересвет — когда-то знаменитый наездник и военачальник, умеющий «полки рядити», а ныне «старец», как иногда его величают на страницах «Сказания о Мамаевом побоище»^[273]. Предание иногда почти полностью обезоруживает Пересвета, вручив ему вместо воинских доспехов «нетленое оружие, крест Христов на схимах» и монашеский куколь, а вместо копья старческий посох. Изготовив копья, соперники сближались. Страшный удар потряс коней и всадников. Пронзив друг друга, всадники упали замертво. Началось сражение, какого еще не знала русская история.

На много верст покрыли войска Куликово поле. Но задыхались люди от «великой тесноты», сражаясь не только оружием, но и руками, давили друг друга конями^[274]. И перемешалась кровь христиан и иноверцев.

Зачастую в древнерусской литературной традиции битва уподоблялась пиру, где многим предстояло «испити смертную чашу». Образ «пира» отразился и в описаниях Куликовской битвы: «… се уже гости наши приближилися и ведуть промеж собою поведенную, преднии уже испиша и весели быша и уснуша… уже бо время подобно, и час прииде храбрость свою комуждо показати»^[275].

Уже полегла на поле пешая рать передового полка, «аки древеса сломишася, аки сено посечено». «Горько было смотреть кровопролития, — замечает древнерусский автор, — аки морская воды, а трупу человечая аки сенныа громады»^[276]. Образ «сенных громад» складывается постепенно на протяжении всего монголо-татарского ига, перекликаясь еще с Батыевым походом, когда кочевые ратники шли по Руси, «секуще люди якоже траву»^[277].

Уже добрались ордынцы до великокняжеского знамени и изрубили рынду, знаменосца. Воинство Мамая начало одолевать. Под конскими копытами лежали сановитые воины и простолюдины. И сам великий князь был сбит с коня. И левый фланг русских захлестнуло ордынское воинство. Развязка приближалась.

Долго томились в дубовой роще воины засадного полка. Не раз порывался Владимир Андреевич броситься в атаку на наступающих ордынцев, но опытный воевода Дмитрий Михайлович Боброк сдерживал порывы храброго князя. «Что убо плъза стояние наше? Который успех нам будет?» — вопрошал Владимир Серпуховской. «Беда, княже, велика, не уже пришла година наша», — отвечал Волынец.

^{22. Вступление в бой засадного полка под предводительством воеводы Дмитрия Боброка-Волынца и князя Владимира Андреевича Серпуховского. 1380 г. Миниатюра Остермановского II тома Лицевого летописного свода XVI в. Л. 94 об. БРАН}

Уже создалась видимость победы ордынцев, когда, наконец, Дмитрий Михайлович молвил: «Наше время приспе, и час подобный прииде!.. Братьа моа, друзи, дръзайте…»^[278]. Этого момента Русь ждала со времен Калки.

Напрасно Мамай поминал богов, увидев бегство своих ратников. Не откликнулись на мольбы Мамая ни языческий Перун — бог войны и оружия, ни мусульманский пророк Мухаммед, которых якобы призывал на помощь неудачливый полководец. Такое смешение религий было свойственно татарскому населению, несмотря на то что официальной религией был признан ислам. В литературных произведениях Куликовского цикла Мамай показан как «идоложрец и иконоборец, злый христианский ненавистник и разоритель»^[279].

Тема религиозного подвига очень четко прослеживается во всех древнерусских описаниях Куликовской битвы. Честь победы отдавалась Троице и Богородице. В «небесном воинстве», возглавляемом Михаилом Архангелом, день которого праздновался 6 сентября, накануне переправы через Дон, «сражались» Дмитрий Солунский, патрон Дмитрия Донского, святой воин Георгий, русские чудотворцы Борис и Глеб, Петр-митрополит. Русским святым отводилась почетная роль защиты Отечества.

Вступление в бой резерва решило исход сражения, продолжавшегося свыше трех часов^[280]. Более тридцати верст гнали русские татарских всадников. Увидев, что битва проиграна, Мамай с тремя вельможами (по другим данным, с четырьмя)^[281] бежал от преследования на свежих конях, не использовавшихся в схватке. На юге он собрал «остаточные силы», желая вернуться на Русь изгоном, но был разбит ханом Тохтамышем. Эта битва произошла у рек Колмак и Кальченка, по версии «Сказания…», «на Калках»^[282] (приток Ворсклы). Здесь позже можно было встретить названия, связанные с именем Мамая: Мамаево урочище, Мамай-Сурки и др. Не исключено, что Мамай с остатками своих войск хотел встретить своего противника вблизи литовской границы, где он мог рассчитывать на помощь своего союзника Ягайло. Тем не менее русские летописцы, жаждавшие справедливого возмездия татарам за поражение 1223 г. на реке Калка, называют местом встречи Мамая с Тохтамышем именно эту реку. По версии Летописной повести, прибежавший в Кафу (ныне Феодосия) Мамай был опознан «неким купцом» и убит на месте^[283].

^{23. Битва Мамая с Тохтамышем на р. Калка. Поражение Мамая. 1380 г. Миниатюра Остермановского II тома Лицевого летописного свода XVI в. Л. 123. БРАН}

^{24. Убийство Мамая в городе Кафа. 1380 г. Миниатюра Остермановского II тома Лицевого летописного свода XVI в. Л. 126. БРАН}

Печальное зрелище представляло собой поле Куликовской битвы: тысячи тел лежали как «сенные стога», только изредка мертвую тишину нарушали стоны раненых да крики ворон. По образному выражению «Задонщины», «трупы татарскими поля насеяша, а кровию протекли реки», из-за чего «борз конь не может скочити, в крови по колено бродят»… ^[284].

Спустя некоторое время после погони под знамена своих полков стали возвращаться русские воины. А под великокняжеским черным знаменем «стал на костях» Владимир Андреевич. Последний факт, изложенный в «Сказании…», вызвал недоверие некоторых исследователей^[285]. В самом деле, мог ли Владимир Андреевич, не удостоверившись в смерти Дмитрия Ивановича, встать под его знамя и тем самым присвоить себе честь одержанной победы? Нет сомнения в том, что Владимир Серпуховской по достоинству получил прозвище Храброго. Но почему Дмитрию Донскому не уделено в тексте «Сказания…» должного внимания? Некоторые разъяснения на этот счет дает само «Сказание о Мамаевом побоище»: в нем великий князь не находится в центре внимания во время битвы, и только отдельные свидетельства очевидцев, мельком видевших его, помогают воссоздать картину героического поведения Дмитрия Ивановича во время боя. Простые воины, среди которых сражался князь, единодушны в оценке действий Дмитрия Донского на разных этапах сражения. В начале битвы великого князя, сражающегося железной палицей, видел Юрка Сапожник. Чуть позднее Васюк Сухоборец наблюдал, как «крепко бился» государь. То же самое подтвердил Сенька Быков, видевший его некоторое время спустя. В разгар сражения, по свидетельству Гриди Хрулеца, бился Дмитрий Иванович с четырьмя татарами. А перед выездом засадного полка из Дубравы Степан (или Стефан) Новосельцов заметил, как на великого князя «наезжали три татарина», один из них ранил Дмитрия копьем. Это был последний русский воин, видевший Дмитрия Донского во время боя. Но не смог Степан Новосельцов помочь князю, так как за ним самим гнались три ордынца^[286].

Напротив, Владимир Андреевич, вступивший в бой в решающий момент, всегда находился на виду. Мы будто сами слышим его диалог в Дубраве с Дмитрием Волынцом и знаем о его горячем желании поскорее вступить в бой. Придуман диалог или его в самом деле кто-нибудь слышал? Ответ находим в описании чуда с «венцами победы», якобы происходившего перед выходом из Дубравы засадного полка, где находился и Владимир Храбрый. «Се же слышахом от вернаго самовидца, иже бе от плъку Владимера Андреевича», — пишет автор «Сказания…»^[287]. Конечно же, в личном контакте с автором бывший воин засадного полка не мог ограничиться рассказом о чуде. В этом нас убеждают другие эпизоды, где именно Владимир Андреевич показан на первом плане. Слышатся его речи, виден его боевой пыл и нетерпение скорее вступить в бой. Своему предводителю и приписывает честь победы неизвестный «верный самовидец» из полка Владимира Серпуховского. Но в центре повествования Владимир Храбрый оказывается не только благодаря свидетельству «самовидца». Подобных данных о великом князе можно было собрать гораздо больше. Дело, вероятно, в том, что само «Сказание…» составлялось в кругах, близких удельному князю Владимиру^[288].

Между тем главного героя сражения, поднявшего Русь на врага и своим полководческим талантом обеспечившего победу, не сразу отыскали среди мертвых тел. Его нашли «бита и язвена вельми и трудна, отдыхающи ему под сению ссечена древа березова»^[289]. Судя по всему, князь серьезно не пострадал.

Восемь дней «стоял на костях» великий князь, пока не отделили русские тела от татарских. А московский боярин Михаил Александрович из полка коломенского воеводы Микулы Васильевича принялся считать, «коликих князей и воевод у нас несть и молодых людей». Потери составляли тысячи. Убитых сотнями укладывали в гигантские братские могилы — скудельницы, а для наиболее известных воинов выдалбливались из цельных дубовых стволов колоды, в которых погибших героев везли в Москву. А на поле брани остались «нечестивых телеса, зверем и птицам на расхыщение…»^[290].

^{25. Погребение в братских могилах погибших русских воинов. 1380 г. Миниатюра Остермановского II тома Лицевого летописного свода XVI в. Л. 111. БРАН}

Желая усилить значение победы 1380 г., как возмездия за былые поражения и тяготы, автор «Задонщины» использует образ бранного поля из «Слова о полку Игореве» для описания поля Куликова: «Черна земля под копыты, а костми татарскими поля насеяша, а кровью их земля полита бысть. Уже бо въстонала земля татарская бедами и тугою покрышася»^[291]. Напрасно плакали татарские вдовы, «понеже убо умре нечестивые и погибе память их с шумом», как отмечал автор «Сказания…». Бесславная смерть ордынцев противопоставляется героической гибели русских воинов в битве за свою независимость. О тех, кто заслужил, русские хранят «достойную память» и в книгах соборных (синодиках) записывают их имена для тех, кто будет после них, чтобы «по отечеству» жаловать детей погибших. Об этом гласят некоторые списки «Сказания…»^[292].

Тяжел был обратный путь. Утомленное в битве войско, везя многочисленных раненых и обозы военных трофеев, растянулось на десятки верст. Этим и воспользовался Ягайло, не решившийся вступать в открытый бой на Куликовом поле. Согласно немецким хроникам, литовцы захватили у русских военную добычу, заполученную у татар^[293]. Особый акцент немецких хроник на захвате литовцами добычи заставляет думать, что столкновение произошло не с авангардом русских войск, а с одним из его обозов. Право же, не велика честь победы над незначительным охранением обоза, тем более что значимость этой «победы» сильно преувеличивается, так как в Москву русские войска пришли, доставив «корысть многу: погна бо с собою многи стада, кони и вельблуды и волы, им же несть числа, и доспехы, и порты, и товар»^[294].

Маловероятен факт вооруженного выступления Олега Рязанского уже после Куликовской битвы, о котором сообщают русские летописи^[295]. Действительно, если Олег не решился выступить против Дмитрия в составе объединенных войск Мамая и Ягайло, то какой был смысл идти одному против рати, только что одержавшей блистательную победу. Об участии рязанцев в разбойничьем грабеже, совершенном литовцами, немецкие хроники не сообщают. Не говорится об этом и в договоре великого князя Дмитрия Ивановича с великим рязанским князем Олегом Ивановичем в 1382 г. Другое дело, что со времен Куликовской битвы происходили частные случаи грабежа со стороны рязанцев, о которых и сообщает «Докончание». Более того, воспользовавшись разгромом Мамая, Олег «отоимал татарския» места, о чем есть упоминание в Договоре 1380 г. Дмитрия Донского с Олегом Рязанским^[296]. Тем не менее русские летописи и «Сказание о Мамаевом побоище» пестрят известиями о враждебных действиях рязанцев до и после битвы на Куликовом поле. Проникновение этих сведений на страницы официальной летописи объясняется определенным настроением княжеской «канцелярии» и, возможно, московско-рязанскими отношениями в данный период. В связи с этим можно вспомнить крупного представителя московского боярства Михаила Александровича, производившего по поручению Дмитрия Донского подсчет потерь после битвы^[297]. Еще в 1353 г., будучи московским наместником в Лопасне, он был захвачен Олегом Рязанским и уведен в плен. «Биша его, и многы пакости сотвориша ему, и потом одва выкупили его», — повествует летописец^[298]. Возможно, претерпевший много страданий от Олега Рязанского боярин Михаил Александрович и был автором антирязанских мотивов, укоренившихся в более позднее время в официальном московском летописании. Между тем политика московского княжества по отношению к Рязани после битвы при Скорнищеве в 1371 г. и в ближайшие годы после Куликовского сражения отличалась лояльностью. Более того, на протяжении 70-х годов великий князь чуть ли не каждый год посылал свои войска «стеречи татар», тем самым обеспечивая безопасность и рязанского князя, а в 1378 г. его отряды разбили на рязанской реке Вожа Мамаева воеводу Бегича. Год спустя после Куликовской эпопеи Дмитрий Иванович предпринял попытку заключить договор с Олегом. Правда, далеко не всегда московские войска успевали оказать помощь рязанцам, и татарские рати, приходившие изгоном, разоряли пограничное русское княжество. Это и определило выжидательную, но отнюдь не агрессивную политику Рязанского княжества до и после Куликовской битвы.

Только через двадцатьдва дня добралось до Москвы измученное и израненное воинство Дмитрия Донского. Простояв «на костех человеческих три дня и три ночи, разбирая христианские телеса и похорониша честно» и пройдя около двухсот километров, спустя восемь суток, 21 сентября, войско подошло к Коломне^[299]. Обратный путь был проделан на неделю быстрее, чем движение к месту боя. Вероятно, нападение литовского князя Ягайло на русский обоз носило настолько локальный характер, что ни в коей мере не повлияло на скорость продвижения войск. Отдохнув четыре дня в Коломне, «почив мало от труда» ратного^[300], Дмитрий Донской продолжил свой путь к Москве, где уже давно знали о победе и ожидали героев. Чтобы скорее принести весть о победе, русские «марафонцы» с доброй вестью за трое суток («в 4 день после бою»)^[301] преодолели огромное по тем временам расстояние в триста километров. Одиннадцатого сентября в столице было уже известно о великой победе, завоеванной кровью многих тысяч русских сынов. А 30 сентября в подмосковном селе Коломенское отряд Дмитрия Донского уже поджидал шедшего другой дорогой Владимира Храброго, чтобы 1 октября, в день крупного религиозного праздника Покрова Богородицы, вместе вступить в Москву. Утром в праздничный день у юго-восточных монастырей-стражей Андроникова и Симонова москвичи встречали русское воинство^[302].

Победа на Дону утвердила авторитет Москвы как организатора отпора русских земель монголо-татарскому насилию. В Северо-Восточной Руси по достоинству оценили роль новой столицы. «Который град глава всем градом? Был Владимир и Ростов, ныне глава всем градом славный град Москва!»^[303]

«Веселье и буйство» не застаивались в Москве, они простирались по всей русской земле, а на татар возводилась «хула и пагуба». Слава о победе преодолевала границы, и с многочисленными паломниками-путешественниками и купцами, среди которых наверняка были гости-сурожане, взятые Дмитрием Донским на поле боя, разносилась по всему свету. «Шибла слава, — писал автор «Задонщины», — к Железным вратом, к Риму и к Кафы по морю, и к Торнаву, и оттоле к Царюграду на похвалу: Русь великая одолела Мамая на поле Куликове»^[304]. Набор упомянутых в «Задонщине» городов не случаен. Миновав Железные Ворота (Дербент) в 1222 г. в Восточной Европе впервые появились татарские завоеватели. Религиозные центры православного и католического христианства — Царьград и Рим — также названы умышленно. Любая победа в период средневековья над иноверцами представлялась как победа истинной веры. В данном случае это — православие, о победе которого сообщается Царьграду — на славу, а Риму — с намеком. Вполне оправдано упоминание в этом перечне старинной болгарской столицы Тырново (Торнав). Куликовская битва в некоторых списках «Сказания…» предстает как противодействие всего славянского мира под руководством Руси захватчикам-иноверцам. Быть может, поэтому в составе русского войска называются иногда и болгарские полки^[305], на самом деле не принимавшие участия в битве. Поднять дух дружественного народа в его борьбе с турецкими завоевателями, признать Тырново независимой столицей — такова цель включения в этот перечень города, завоеванного турками в 1393 г. Необходимо отметить, что о Куликовской победе знали на Балканах и на протяжении нескольких столетий пели об этом песни. Одна из подобных песен дошла до нашего времени сквозь четыре с половиной века османского ига^[306].

Исключительное значение великой победы сумели правильно понять и по достоинству оценить древнерусские историки. Куликовская битва оказала влияние на расстановку сил в русско-татарских отношениях. Поэтому в некоторых вариантах основной редакции «Сказания о Мамаевом побоище» день Куликовской победы рассматривается как начало освобождения от монголо-татарского ига: «Приспе же праздник сентября 8, начало спасениа нашего…»^[307].

Образ героя эпохи Куликовской битвы

Полтора столетия, минувшие после первых столкновений с татарскими ордами, существенно изменили представления о герое своего времени. Домонгольское время, изобиловавшее многочисленными изнурительными походами и единоборствами, имело свой образец героя, близкого по своим данным к образу фольклорного богатыря — бесстрашного воина, человека большой силы и выносливости^[308].

Одним из таких героев был Владимир Мономах. Предметом гордости князя являются его военные походы и посеченные враги, заключенные миры и охотничьи приключения. Повествование о своей «дерзости» Мономах адресует «детям»^[309]. Идеал воина-охотника был воспринят не только сыновьями, но и внуками и правнуками киевского князя. Одним из последних образчиков отважного охотника и сильного воина был Даниил Романович Галицкий, современник Калкской битвы и монголо-татарского нашествия. Даже в официальной Галицкой летописи отыскивается место, чтобы рассказать о единоборстве Даниила с тремя вепрями, которых князь сумел поразить рогатиной^[310]. Соответствующее место в той же летописи занимает описание личного героизма Даниила в Калкской битве, где он бьется впереди крепко, «бе бо дерз и храбр»^[311]. Рядом с Даниилом, согласно данным летописей XV в., сражались семьдесят богатырей под предводительством Тимони Рязанца и Александра Поповича^[312]. И хотя в рассказах «о Калках» не отражен реальный вклад богатырей, мы знаем их силу, превосходящую возможности обыкновенного человека. Достаточно вспомнить Липицкую битву 1216 г., центральной фигурой которой был Александр Попович — «силен и славен богатырь»^[313].

Согласно поздней версии, во время битвы на Калке в 1223 г. погибли русские богатыри. Вставка о гибели богатырей, взятая из более ранних фольклорных произведений, впервые появилась в начале XV столетия^[314].

Таким образом, современники Куликовской битвы, даже если не были создателями этой версии, то, во всяком случае, ее разделяли. Безусловно, расстаться с русским богатырством можно было только после анализа Батыева нашествия, увидев, что никто не смог помешать татарскому завоеванию.

Созвучен рассказу о гибели богатырей отрывок повествования о Евпатии Коловрате, который возник в XIII в. в устном народном творчестве и был включен в «Повесть о разорении Рязани Батыем» в начале XV в.^[315] Узнав о разгроме своего княжества Батыем, рязанский богатырь, находившийся в это время в Чернигове, выступил на защиту своей родины. Дружина Евпатия в 1700 воинов нанесла врагу огромный урон, но почти полностью, вместе со своим предводителем, полегла на поле брани. Качества рязанских храбров вполне отвечали домонгольскому идеалу человека. Былина использует пророческое выражение, характеризующее силу рязанского богатырства: бьются «един с тысящею, а два — с тьмою»^[316]. Подобное выражение во времена Куликовской битвы воспринимается не иначе как бахвальство. Сходные по смыслу слова вкладываются в уста русского воинства, похваляющегося перед битвой на реке Пьяна в 1377 г.: «Может един от нас на сто татаринов ехати…»^[317]. Воины были наказаны за самоуверенность полным разгромом. То же самое произошло, согласно гротесковому рассказу московского летописца, с рязанцами в 1371 г. Понадеявшись на свою силу, «вознесшася умом и возгордевшеся величием», рязанцы решили не брать с собой доспехов, «ни щитов, ни коней, ни сабель, ни стрел», но взять с собою только ремни и ужища (веревки), намереваясь ими связать москвичей, «понеже суть слаби и страшливи и некрепки»^[318].

Представление о том, что москвичи — «небывальцы», существовало еще в XIII в. Например, Новгородская 1-я летопись младшего извода так называет их в рассказе об обороне Коломны в 1238 г.^[319] Подобная точка зрения высказывается в том же источнике о москвичах — участниках Куликовской битвы^[320]. Надо сказать, что даже в летописную повесть о Куликовской битве проникает определение «небывальцы-москвичи». В разгар битвы «москвици мнози небывальци, то видевше, устрашася, и живота отчаявшеся…»^[321].

В самом деле, Московское княжество, не граничившее с нерусскими землями, меньше других вступало в вооруженные столкновения. И, конечно же, были основания у новгородцев, псковичей и рязанцев, постоянно сражавшихся с врагами на границах, так называть уязвимых для внешних врагов москвичей. Тем более что московский вариант идеального человека не имел ничего общего с представлениями о суровом рязанском воине («рязанцы же сурови суще» — отмечал московский летописец в статье о битве при Скорнищеве 1371 г.^[322]). В определенной мере образ рязанского героя олицетворял сам князь Олег Рязанский, получивший у москвичей прозвище Суровейший^[323]. Отличался московский идеал человека и от образа удалого новгородца, напоминавшего былинного ушкуйника Ваську Буслаева, лихо захватывавшего во второй половине XIV в. поволжские города^[324].

Новые исторические условия, в которые попала Северо-Восточная Русь после монголо-татарского завоевания, порождали «нового человека». Угнетенное состояние страны способствовало резкому сокращению военных походов, а участие в татарских войнах воспринималось как позорное занятие. Уже не воспевались шумные пиры и пышные охоты. Все помыслы подчинялись одному — скорейшему освобождению от татарской зависимости. Еще не хватало сил для полного освобождения от ига, поэтому не в почете было неоправданное удальство и безрассудная храбрость, за которые завоеватели платят разорением и убийствами. Быть может, поэтому, оглядываясь назад, современник Куликовской битвы с удовлетворением пишет о «сорокалетней тишине», наступившей на Руси в результате мудрой политики «собирания земель» Ивана Калиты. Быть может, поэтому прославляется «мера и расчет» Симеона Гордого, который «… войны не люби, но воинство готово име, в чести содержа… дани и дары невеликия даяше, и сам имения немного собираше, но при нем татары не воеваху отчины его…»^[325].

Шли годы, вместе с Русью набирали силу люди, родившиеся во времена Калиты и гордого Симеона. Наступало время решительных столкновений, когда больше всего ценилась уже не хитрость в себе и не мелочный расчет, а подвижничество и жизненная активность. Еще отроком ушел Сергий Радонежский от мирской жизни, желая порвать связь с окружающим миром и уединиться в глухом лесу. Но не это сделало «радонежского чудотворца» популярнейшей личностью на Руси. Сергий не ограничился «молчанием», т. е. полным отходом от мирской жизни и посвящением себя только религиозному подвигу. Широкая сеть монастырей, созданных им и его учениками, на данном этапе сыграла важную роль в распространении антитатарских идей московского правительства. А его личное участие в сплочении русских княжеств и заметная роль в организации Куликовской битвы сделали Сергия Радонежского одним из героев своего времени.

Современная летописная запись, сообщая о смерти Сергия, называет его старцем «чюдным и добрым, и тихим, кротким, смирным…»^[326]. Аналогично летопись характеризует суздальского епископа Дионисия, «мужа тиха, кротка, смирена, хитра, премудра, разумна…»^[327]. Что это? Действительное сходство характеров или литературный стереотип? Под личиной «тихости и кротости», которыми наделялись, с точки зрения авторов, положительные персонажи, скрывались порой люди различного политического масштаба, разных характеров и темпераментов. Так, Сергий Радонежский являлся одним из вдохновителей битвы эпохи; Дионисий — частного выступления против татарского отряда в Нижнем Новгороде^[328]. Будучи неофициальным лидером русской церкви, Сергий отказался от предложенной умирающим Алексеем митрополичьей кафедры^[329]. Напротив, Дионисий представлял собой тип политического авантюриста. Через голову митрополита Дионисий добился в патриархии признания своей епископии архиепископией, а затем, несмотря на запрет Дмитрия Донского, устремился в Царьград за белым митрополичьим клобуком^[330].

Конечно, трафаретная характеристика не учитывает особенностей той или иной личности, но тем не менее представление о них можно получить, исходя из описания конкретных поступков. Сами по себе «наборы достоинств» помогают узнать качества, составляющие идеал эпохи. Бросается в глаза, что при всей описываемой мягкости характеров положительные персонажи, с точки зрения современников, отличаются большой жизненной активностью. В «Житии» подробно рассказывается о хозяйственных занятиях Сергия, о его церковной и политической деятельности. Весьма обширна и деятельность Дионисия, «книгам казителя, монастырям състроитеяя и мнишьскому житию наставника, и церковному чину правителя и общему житию началника»^[331], оценка которой попала на страницы летописи.

Обращает на себя внимание почти полное отсутствие описаний внешности героев панегирических сочинений конца XIV — начала XV в. На общем фоне несколько пародийную окраску приобретает портретная характеристика претендента на митрополичий престол — Митяя, духовника Дмитрия Ивановича, в так называемой «Повести о Митяе», созданной в начале 80-х годов XIV столетия: «… възрастом не мал, телом высок, плечист, рожаист, браду имея плоску и велику и свершену, словесы речист, глас имея доброгласен износящь…»^[332]. Оказывается, что при столь заметной внешности его деятельность ограничивается едва ли не единственным занятием: Митяй на «особе ношаяше пачать князя великаго». А мощные плечи и полное лицо можно истолковать, как явные намеки на «неправедный» образ жизни. Достаточно вспомнить, какими крохами питался, согласно «Житию», Сергий Радонежский, «яко многожды на утрия и хлебу не обрестися»^[333], и с каким невниманием относился он к внешнему блеску. Митрополит Алексей захотел подарить Сергию драгоценный крест, на что Сергий ответил: «… прости мя, владыко, яко от юности не бых златоносец, в старости же наипаче, хощу в нищете пребывати»^[334]. Явно не внешнее благополучие и не громкий голос вызывали симпатии современников. Героев выделяли из числа деятельных людей, наделяя их кротостью, тихостью и скромностью.

Литературные портреты в эпоху Куликовской битвы пишутся не только черной или белой красками, хотя такая тенденция и преобладает. В этой связи вызывает интерес высказывание летописца под 1409 г., стремящегося к объективному отражению действительности, как якобы делал при Владимире Мономахе киевский летописец Сильвестр Выдубицкий. В некоторых случаях летописец стремится «все добрая и недобрая прилунившаяся написовати»^[335]. Таков эпизод, рассказывающий о захвате в плен обманом соперника Дмитрия Ивановича — тверского князя Михаила Александровича. Инициатором западни был вместе с великим князем митрополит Алексей. К нему и адресуется главный упрек, исходящий как будто от тверича: «… к нему же веру имел паче всех, яко по истинне святителю»^[336].

Оценка действий современников Куликовской битвы не всегда однозначна. Сквозь трафарет почти «иконописного» изображения проглядывает иногда сомнение, протест. Некоторые уже данные оценки уточняются. Например, москвичи, охарактеризованные новгородцами как «небывальцы» и рязанцами как «слабые, страшливые, некрепкие», прямо не отрицают этих качеств. Даже признают себя на страницах Летописной повести и «Сказания о Мамаевом побоище» отчасти «небывальцами». И в этом нет ничего удивительного. Мы не встречаем на Куликовом поле в русском стане удалых рубак, таких, какие были еще в войске Александра Невского во время Невского побоища. «Повесть о Невском побоище» особо выделяет мужество шести «мужей храбрых». Они на конях въезжали на корабль противника, подсекали златоверхий шатер, сражались и побеждали превосходящие силы противника^[337].

Конечно же, были герои и в войске Дмитрия Донского, но не в подвигах одиночек видели современники освобождение от иноземного ига. Этим можно объяснить тот факт, что даже «первоначальник» Куликовской битвы Александр Пересвет так и не стал в русской литературе олицетворением богатырской мощи. Его поединок с татарским богатырем Челубеем завершился обоюдной смертью. Так проблематично не заканчивалось ни одно из известных в русской истории единоборств. Более того, Темир-Мурза показан подчеркнуто сильнее своего соперника. Он мог один, как считает автор «Сказания о Мамаевом побоище» нанести русскому воинству значительный урон^[338].

Расставшись с русским богатырством еще в 1223 г. на берегах Калки, Московская Русь могла рассчитывать только на усилия обыкновенных людей и даже на «небывальцев», какими были Гридя Хрулец, Юрка Сапожник, Васька Быков и другие ополченцы. Собранные почти со всех русских земель, они проповедовали отнюдь не местный патриотизм, защищая наряду со своими отчинами и «всю Русскую землю»^[339]. Исследователи уже обращали внимание на то, что в «Задонщине» понятие «Русская земля» упоминается свыше двадцати раз^[340]. Защита Отечества — единственная цель русского воинства. Не ради военной добычи пошла Русь на это грандиозное столкновение с Ордой, но чтобы «поганые татарове к нам не ездили». Кредо Москвы — оборона. Поэтому в «Задонщине» в перечне вооружения наряду с татарскими (улицами называются «щиты московские»^[341] — символ защиты.

Что же, по представлениям современников Куликовской битвы, должно было заменить на поле брани богатырскую силу? «Богатырями» в этот исторический период становятся «подвижники», герои не одного момента, а «трудоположники» на протяжении всей своей жизни. Таковым был, к примеру, Стефан Храп (Пермский), изобретатель пермской азбуки, сумевший склонить народ к принятию христианства. Настойчивость и мудрость этого человека, никогда не державшего в руках оружия, дали основания современнику и агиографу Стефана — Епифанию Премудрому — назвать его «мужественным храбром»^[342]. Важно отметить типичность подвига Стефана Пермского, одного из многих учеников Сергия Радонежского, чья деятельность была, по представлениям того времени, сродни ратному труду храбров. Широкая сеть монастырей, созданная Сергием и его учениками (семь монастырей основал он сам и десять его ученики)^[343] способствовала утверждению новых идеалов и объединению русских земель.

Храбры ХIV — ХV в. — это не безрассудные храбрецы, готовые безо всяких сомнений пойти на колоссальные физические перегрузки. Каждый их шаг — результат «мудрого решения». Немало острых проблем, возникших в ходе подготовки и проведения битвы, разрешили они, находя единственно верное решение. Дмитрий Иванович и Сергий Радонежский отважились поднять Русь против Мамая. Нужно ли переправляться через Дон? Этот вопрос мудро и аргументированно разрешает великий князь. Воинскую мудрость проявляет Боброк-Волынец, «уряжая полки» перед битвой. Правильная расстановка сил и своевременное вступление в бой засадного полка в конечном счете решили исход сражения. Долго выжидал мудрый воевода Дмитрий Боброк удобного момента для вступления засадного полка в битву и, уже когда казалось, что помогать будет некому, он почувствовал «благодать Божию» — легкий ветерок в спину, и одним ударом опрокинул татарскую конницу. «Увы нам, — кричали татары, — Русь пакы упремудрися [курсив наш — В. Ч.] упише с нами брашася, а доблии вси съблюдошася»^[344].

Конечно же, современники Куликовской битвы не выходили за рамки средневекового мировоззрения и успех любого предприятия видели, в конечном счете, в «благодати Божией». Утратив эту благодать на Калке, они только на Дону почувствовали уверенность в себе и, как повествует «Сказание…», с возгласами: «С нами Бог!» — преследовали бегущего врага. Поэтому день Куликовской битвы и победы воспринимается в произведении, несмотря на реальную угрозу жизни, как «день спасения»: «… сиа бо смерть нам ныне несть смерть, но жывот вечный»^[345].

Тем не менее современники «русского возрождения», как иногда называют эпоху Куликовской битвы, жили и творили в реальной жизни и поддерживали друг с другом реальные человеческие отношения. Все это способствовало существованию отдельных элементов внерелигиозного гуманизма. Словно предчувствуя невероятное кровопролитие, горько восклицает автор «Сказания о Мамаевом побоище»: «… в един бо час, в мегновении ока, с колико тысуч погябе душь человечьскых…»^[346]. Речь в данном случае идет не только о «бессмертных» душах православных. Не менее любопытна мысль о смешении во время боя русской и татарской крови, высказанная с известной долей сожаления. Со всей глубиной автор «Задонщины» понимает человеческое горе врагов-кочевников: «Уже нам, братие, в земле своей не бывати, а детей своих не видати, а катун [жен] своих не трепати [ласкать], а трепати нам сыраа земля, целовати нам зеленаа мурова…»^[347].

Подчеркнутое внимание к человеку свойственно литературным произведениям о Куликовской битве.

Радость грандиозной победы не в силах смягчить горе по поводу гибели самого близкого человека. Плачет Марья, жена воеводы Тимофея Валуевича: «Се уже веселие мое пониче во славном граде Москве…»^[348]. Рыдают жены других воинов, неких Андрея и Михаила: «Се уже обемя нам солнце померкло в славном граде Москве…»^[349].

Ценность героя эпохи Куликовской битвы заключается не в его невероятных внешних данных, а в его внутренней силе и жизненной активности. Пусть он не в состоянии бороться с медведем, побеждать в одиночку «тысячу» воинов, с веревками вместо оружия идти на войска противника — его сила в ином. Мудрость, стремление к справедливости, высокое чувство патриотизма сделали его подлинным героем своего времени.

Первые годы после битвы

Не раз в дренерусской литературе времен ордынского владычества поднимался вопрос о междоусобицах. Постыдные распри князей, осуждавшиеся с времен Киевской Руси, принимали особенно тяжкую форму, когда в них вовлекались иноземцы. Татары, кровно заинтересованные в ослаблении подвластных земель, искусно сталкивали русских князей между собой, поочередно помогая то одному, то другому. Предательство отдельных феодалов дорого обходилось русскому народу, все дальше отодвигало долгожданную пору освобождения. «Вам же лепо было, — писал летописец, обращаясь к князьям, — друг за друга и брату за брата стоати, а татаром не выдавати, но противлатися на них заодин, и за русскую землю и за православное христьянство стоати, вы же съпротивное творите, и татар наводите на христиан и братию свою предаете татаром»^[350]. Эти слова, помещенные в Никоновской летописи под 1329 г., прекрасно характеризуют настроения русских людей в период уже начавшейся консолидации антитатарских сил.

Княжеские союзы, предусматривающие совместные действия против татар, походы объединенных русских войск на оппозиционно настроенных князей, вооруженная охрана пограничных районов — все это приближало день желанной победы.

Вскоре после разгрома Мамая на Куликовом поле, 1 ноября 1380 г. «вси князи рустии, сославшеся, велию любовь учиниша межу собою»^[351]. Такое согласие могло родиться только на основе уже одержанной победы, за которую сражались представители большинства русских земель. Вероятно, тогда же было принято решение не вступать пока в конфликт с новым ордынским ханом Тохтамышем, «оскуде бо отюд [после Куликовской битвы] вся земля русская воеводами и слугами и всеми военствы…». И согласованно все русские князья отправили в Орду к новому «царю» своих киличеев (послов) с дарами^[352]. Такое решение, продиктованное исторической ситуацией, было принято Москвой, куда явились ордынские послы с известием о приходе к власти нового хана Тохтамыша. Москва, авторитет которой был утвержден на просторах донской степи, стала не только инициатором собирания русских земель, но и фактически единоличным вершителем русской политики.

^{26. Заключение союза между русскими князьями после Куликовской битвы 1380 г. Миниатюра Остермановского II тома Лицевого летописного свода XVI в. Л. 128 об. БРАН}

Стремление к монопольному праву на сношения с Ордой не раз проявляется в договорных грамотах московских князей. С Москвой удельные князья должны согласовывать вопросы войны и мира с Ордой, возможности выплаты ей дани, а великокняжеский суд, по взаимной договоренности, должен был решать конфликтные ситуации^[353]. Так постепенно Русь из конгломерата разрозненных княжеств превращалась в единое Русское государство с центром в Москве. Происшедшая переоценка ценностей приблизила превращение Москвы из удельной столицы в столицу Русского государства, а ее князей уже вскоре после битвы из назначаемых на русский престол — в наследственных. Еще незадолго до решающего сражения великий князь признавался первым среди равных, а спустя несколько лет после Куликовской битвы была установлена новая субординация княжеских отношений. Важную роль в этом сыграло решение Дмитрия Донского передать по наследству своему сыну как вотчину не Московское княжество, а Великое княжение Владимирское^[354]. Чтобы исключить претензии на великокняжеский престол двоюродного брата Дмитрия Донского, серпуховского князя Владимира Андреевича, было изменено его место в княжеской иерархии. Из «брата молодшего» он «превратился» в «сына» великого князя всея Руси. В свою очередь, Василия, сына Дмитрия Ивановича, он должен был чтить в качестве «старшего брата»^[355].

Значительное усиление власти московского князя нашло отражение во введении нового территориального принципа формирования военных сил. Если ранее бояре и вольные слуги отправлялись в военные походы под флагом князя, у которого они служили, то теперь они должны были подчиняться воеводе князя, на территории которого находились их вотчины. Новый принцип формирования войска как бы исключал посредников в сборе военных сил в лице удельных князей^[356].

Таким образом, Дмитрий Донской приобретал черты самодержца. Более того, иногда современники величали его «царем». Насколько официален был этот титул, можно только догадываться. Любопытные данные по этому поводу дает нам актовая печать, относящаяся ко времени правления Дмитрия Ивановича. На лицевой стороне печати читаем: «Печать великого князя Дмитрея». На обороте изображена голова царя Давида в царской короне^[357]. Быть может, в этом рисунке заключается намек на царское достоинство великого князя (в средневековой русской литературе имя библейского Давида прочно ассоциировалось с царским титулом). Наконец, в «Житии», написанном, вероятно, вскоре после смерти великого князя, Дмитрий Донской называется «царем русским» и так же сравнивается с Давидом^[358]. Этот титул как бы приравнивал русского князя к золотоордынскому хану, также слывшему на Руси «царем».

Повышение авторитета московских правителей внутри страны, а также за ее пределами, требовало создания нового регламента отношений на международной арене. Уже в первые годы своего правления преемник и сын Дмитрия Донского Василий I отменил (а возможно, подтвердил запрет)^[359] в русских церквах поминание византийского царя, должно быть, считая себя ему равным. Отповедь патриарха, данная великому князю в 1393 г.^[360], уже совсем не соответствовала реальной обстановке, и требование главы Православной церкви почитать якобы единственного для православных христиан царя — царьградского — уже не могло сохранить прежний высокий престиж угасающей Византии. В древнерусских документах Василий Дмитриевич по-прежнему называется «самодержцем всея Руси»^[361], а в договоре Ливонского ордена с псковичами он именуется не только «великим королем Московским», но и «Русским царем»^[362]. Особое внимание к царскому достоинству в тот период имеет неформальный характер. По представлениям того времени, царь должен был возглавить борьбу с врагами христиан. В созданном в первой половине XV в. «Сказании о Вавилоне граде» четко выражена мысль о необходимости совместной борьбы русских, византийцев и христианских народов Кавказа против захватчиков. Причем, согласно «Сказанию», византийский царь Василий должен пойти «на страны полунощныя, на врагы иноверныя, зарод крестьянеск»^[363].

Объединение большинства северо-восточных русских земель в антиордынский фронт и успешное его действие в генеральном сражении на Дону выдвигало очередные задачи. Одной из главных таких задач было национальное воссоединение Руси в границах домонгольского времени. Литовские предания ХV — ХVI вв., нашедшие подтверждение в «Хронике» польского историка XVI столетия Матвея Стрыйковского, настойчиво утверждали, что вскоре после Куликовской победы Дмитрий Донской потребовал от Литвы возвращения Витебского, Полоцкого и Киевского княжеств^[364].

О единстве русских земель говорит автор «Задонщины» и вторит ему строгий перечень «Списка русских городов дальних и ближних», созданный в 90-е годы XIV в. Слава о Куликовской победе, согласно некоторым спискам «Задонщины», доходит до Волги и Кавказа, «до Черемисы, до Чяхов, до Ляхов, до Устюга» и «дышущего моря»^[365], удивительно напоминая границы Руси во времена ее благополучия, очерченные в «Слове о погибели земли русской»^[366]. В «Списке русских городов…» первыми названы территории, уже не входившие в состав Руси: города на Дунае, Днестре, Пруте, Черном море, города Подольские, Киевские, Волынские, Литовские…^[367]

Напряженная военная и политическая подготовка освобождения Руси, начатая до Куликовской битвы, была продолжена после ее проведения.

Часть III От Дона до Угры

Тако же убо и ныне, аще поревнуеши своему прародителю, великому и достойному хвалам Димитрию, и тако же потщися избавити стадо Христово от мысленаго волка, и Господь Бог видев твое дерзновение, такожде поможет ти и покорит врагы твоя под нозе твои.

Послание на Утру Вассиана Рыло

«О московском взятии от Тохтамыша»

ще не утих плач вдов воинов, погибших на Куликовом поле, когда новый ордынский правитель Тохтамыш начал подготовку очередного похода на Русь. Новые приготовления не имели ничего общего с суетными многократными попытками Мамая заполучить с подвластных земель повышенный «выход». Грандиозное поражение на Дону заставило татарских политиков взглянуть на Русь не только как на источник обогащения, но и как на могучую силу, способную сокрушить уже расшатанную междоусобиями Золотую Орду. Дипломатическая подготовка новой агрессии отличалась особой изощренностью, «злохитрием», по словам летописца^[368].

Желая ослабить бдительность русских, Тохтамыш пытался предстать перед ними единомышленником, победившим «своего и их врага». Поэтому татарские послы только что воцарившегося хана сообщают о Тохтамыше как о союзнике Дмитрия Донского в войне против Мамая^[369], русские летописи не упоминают о каких-либо притязаниях Тохтамыша. Вполне возможно, что о них не было и речи. Не повезли в Орду «выхода» и русские киличеи, которые одновременно, должно быть, по вызову Тохтамыша, были отправлены к новому хану местными князьями. Тохтамыш был почтен подарками, неопределенно именуемыми в летописях «многыми дары»^[370], что было принято в дипломатической практике того времени. Создается впечатление вполне стабилизировавшихся русско-ордынских отношений. Тем не менее татарские послы с опаской отправлялись на Русь, страшась Дмитрия Донского и пренебрегая из-за этого иной раз приказаниями своего «царя». Посланный Тохтамышем к великому князю ордынский царевич Акхоз с дружиной «не дръзнул ити» в Москву, а отправил вместо себя «неких от своих товарищев». Сам же Акхоз, достигнув Нижнего Новгорода, повернул обратно^[371]. Возможно, здесь посол получил насторожившие его сведения.

Задача дипломатической игры, затеянной Тохтамышем, — выиграть время, чтобы подготовить платформу для уничтожения военной мощи главного противника Орды, каким предстала Русь после Куликовской битвы. Заметную роль в этой игре предстояло сыграть Нижегородскому княжеству, стратегически важной территории Северо-Восточной Руси. Наиболее приближенное к татарским пределам, княжество контролировало торговый волжский путь, а по Оке и Москве-реке прямой дорогой было связано со столицей великого княжества Владимирского — Москвой.

Сбор войска Тохтамыш проводил втайне, «не дадяши перед собою вести, да не услышан будет на Русской земли приход его»^[372]. На территории Волжской Болгарии была блокирована Волга, и все корабли русских купцов захватывались, а сами купцы убивались — «дабы не было вести на Русь»^[373]. В это время, переправившись через Волгу, Тохтамыш стремительно шел к русским рубежам. Настолько стремительно, что нижегородские князья, получившие известие о походе Тохтамыша, едва его настигли близ рязанских земель^[374]. Не исключено, что привлечение ордынцами нижегородских правителей в свои ряды преследовало цель еще более поколебать единство русских князей. Не выступил против Тохтамыша и рязанский князь Олег. Предотвращая разорение своих земель, он вышел навстречу татарскому войску, чтобы вывести татар к окским бродам, минуя рязанские пределы^[375]. Конечно же, не мог предполагать Олег, что на обратном пути за эту его услугу Тохтамыш отплатит жестоким разорением рязанских владений («… взят всю Рязаньскую землю и огнем пожже и люди посече, а полон поведе в Орду множество безчисленое»)^[376].

При всей стремительности Тохтамышева прихода 1382 г. на Русь, нельзя сказать, что нашествие было внезапным. Дмитрий Донской вовремя получил сведения от своих «доброхотов», живущих в Орде. И отчасти собравшиеся силы уже вышли из Москвы, «хотя противу татар». Однако противоречия князей сорвали выступление^[377]. Думается, не последнюю роль в этом сыграли самостоятельные сношения княжеств с Ордой, когда князья отправляли к новому хану «кыиждо своих киличеев». Именно этого опасались не одно десятилетие князья великие, с тарательно включая в каждую договорную грамоту слова: «А Орда управливати и знати мне, великому князю. А тебе [удельному князю] Орды не знати»^[378].

Несмотря на «розмыслие» князей, Дмитрий Донской не потерял надежды собрать войско и дать отпор нашествию ордынцев. Лицемерно звучат голоса некоторых летописцев о бегстве и нежелании Дмитрия встать против «царя»^[379]. На самом деле путь князя лежал на Переяславль, Ростов, Ярославль и Кострому, где он рассчитывал пополнить ряды своего войска, чтобы затем преградить Тохтамышу путь к Москве, где вместе со всеми дожидались его возвращения жена и дети. Правда, вскоре после отъезда Дмитрия Донского митрополит вместе с княжеской семьей покинул город. Сделано это было без санкции Дмитрия Ивановича, так как за этот самовольный побег из города Киприан «отлучен» от Москвы^[380], куда сумел вернуться только в 1390 г. уже после смерти великого князя.

Переправившись через Оку, должно быть, в районе Сенькина Перелаза, где находились удобные броды, Тохтамыш отклонился в сторону Серпухова. При всей спешке Тохтамыш не мог оставить у себя в тылу столь значительную великокняжескую крепость: Серпухов был сожжен. Потеряв на этой операции не менее двух дней, Тохтамыш устремился к Москве.

Москва по тем временам была самой могучей на Руси крепостью. Поставленная за пятнадцать лет до вторжения на Русь Тохтамыша, она символизировала собой начало активной антиордынской политики. И на этот раз город был готов к отражению осады. В крепость собралось все окрестное население, а на ее стенах находились самые разнообразные виды оружия. О серьезных намерениях осажденных свидетельствовали снесенные в Кремль со всех окрестностей книги и другие ценности.

^{27. Оборона Москвы отТохтамыша. 1382 г. Миниатюра Остермановского II тома Лицевого летописного свода XVI в. Л. 151 об. БРАН}

^{28. Оборона Москвы от Тохтамыша. Адам-суконник поражает из самострела ордынского сановника. 1382 г. Миниатюра Остермановского II тома Лицевого летописного свода XVI в. Л. 152. БРАН}

Три дня безуспешно штурмовали татары московские укрепления. В полном бессилии махали они «на град голыми саблями своими». Ничего не дала и перестрелка. Несмотря на искусство татарских стрелков из лука, москвичи использовали все многообразие метательных средств, среди которых были самострелы и тюфяки, известные как противопехотное оружие. Не удалась попытка татар взять крепость приступом. Крутой кипяток, которым поливали осажденные ползущих по лестницам татар, «остужал» пыл атакующих. И тогда в ход пошло «злохитрие» — качество, которым летописные повести наделяют Тохтамыша. Пообещав москвичам «мир и любовь», Тохтамыш вызвал из града для переговоров воеводу Остея, приглашенного вечем для руководства обороной^[381]. Можно предположить, что посмотреть на акт подписания мира собрались много москвичей, некоторые покинули свои боевые посты на крепостных стенах. Не сразу поверили осажденные «царским» речам, но крестное целование, данное суздальскими князьями — братьями великой княгини Евдокии, жены Дмитрия Донского, сыграло свою роль. Навстречу татарскому посольству — князьям ордынским, «большим» татарам и двум князьям суздальским — вышел из городских ворот Остей. Тут же у городских ворот русское посольство было расстреляно. В открытые ворота хлынули татарские воины, а на покинутые защитниками участки стен уже карабкались враги. Город пал^[382].

Разгром столицы вызвал у современников тягостное сравнение с разорением Рязани Батыем. «Изменися доброта его и отъиде слава его…»^[383] — писал о стольном граде московский летописец, теми же с ловами оценивая нанесенный ему ущерб, какими в 1237 г. оценивалось в летописи разорение Старой Рязани Батыем.

Тохтамыш не ограничился разорением Москвы. Огромное войско было разделено на три отряда, один из которых направился в сторону Дмитрова, другой к прежней столице — Владимиру, третий на запад. Участь Москвы разделили Дмитров, Переяславль, Владимир, Юрьев, Можайск, Звенигород и другие города^[384]. Казалось, ничто не сможет остановить смерч татарского нашествия, но близ Волока западный отряд татар потерпел сокрушительное поражение от русских войск под предводительством Владимира Андреевича Храброго^[385]. Устюжский летописный свод называет потери ордынского отряда — шесть тысяч^[386]. Кроме этого, «иных живы поимаша, а инии побегоша…»^[387]. Большое количество убитых, упоминание о пленных и бежавших заставляет думать, что разбитое войско насчитывало порядка 30 тысяч человек и более. Над остальными разрозненными силами Тохтамыша нависла такая же угроза, тем более что из северо-восточных краев в любое время мог выступить с собранным воинством великий князь. На первый взгляд, не совсем понятно, каким образом Владимир Андреевич оказался в районе Волока. Почему возглавляемый им отряд не прикрывал направление, в котором удалился Дмитрий Донской? Может быть, Владимир бежал сюда, спасаясь от татарского «изгона»? Но тогда откуда же у него столь сильная рать? Летопись проясняет картину: Владимир Андреевич не пришел сюда с готовой ратью, а «собрал вой многы…»^[388]. Отсюда следует, что серпуховской князь отправился в западно-русские земли с той же миссией, с какой Дмитрий Иванович двинулся на северо-восток: собирать войско для отражения нашествия. Однако сроки продвижения Тохтамыша явно опережали возможности русских князей по сбору войска.

Услышав о поражении под Волоком, великий хан, «чая на себя наезда», со свойственной ему скоростью «отъиде». На обратном пути предусмотрительный Тохтамыш взял Коломну^[389], которая наряду с Серпуховым должна была «запирать» южные «ворота на Русь».

Таким образом, поход Тохтамыша сильно ослабил границы московских владений, разгромив Серпухов и Коломну и внеся раздор в отношения между русскими князьями. И хотя многие города лежали в руинах, значительная часть московского войска была сохранена. Русь оставалась большой силой, способной продолжать борьбу занациональное освобождение.

От нашествия до нашествия

Задачи активной обороны от золотоордынского насилия, выдвинутые эпохой Куликовской битвы, требовали укрепления южных и юго-восточных рубежей Руси. Не случайно главные политические устремления Москвы были обращены в сторону Нижнего Новгорода и Рязани. Немаловажная роль отводилась оборонительной линии на Оке, главными «крепостными башнями» которой были города Коломна и Серпухов. Однако уже после событий 1377 г. на реке Пьяна из пунктов стратегической обороны выпал Нижний Новгород. Зато значительно укрепился южный участок оборонительного пояса. В Серпухове была построена новая крепость, а сам город и окрестные места густо заселены на льготных условиях переселенцами^[390].

Еще больше укрепились южные рубежи в результате Куликовской победы, когда в рязанском стольном граде, согласно «Сказанию о Мамаевом побоище», вместо бежавшего из Рязани Олега был посажен великокняжеский наместник^[391]. Но слишком прочно сидел в своей вотчине Олег Рязанский. Спустя год мы снова видим его единовластным правителем Рязанского княжества.

Казалось, нашествие Тохтамыша окончательно перечеркнуло достижения многолетнего этапа освободительной борьбы, который венчала битва на Дону: уничтожена оборонительная линия по Оке, из союзника в противника превратилось Нижегородское княжество, мертвый город, «населенный» 12 тысячами трупов, встретил возвратившегося в Москву Дмитрия Донского^[392]. Гнев охватил великого князя «на князя Дьмитрея, на тестя своего на Константиновича Суздальскаго и на его детей, и на князя Олга Рязанкаго», — писал архангелогородский летописец^[393]. Но это была не злоба разоренного князя, а гнев всемогущего правителя. «Не по мнозех пакы днех» на владения Олега Рязанского уже шло московское войско. Олег бежал, а земля его была покорена «до остатка…». «Пуще бысть ему и татарьскые рати», — поучает московская летопись^[394].

Той же осенью жизнь в Москве стала налаживаться, возвратилась бежавшая часть населения, и великий князь велел «дворы ставити и город делати»^[395]. Строительство новых укреплений производилось несмотря на то, что в Москву с предложением о заключении мира явился Тохтамышев посол Карач. Дмитрий Донской не поверил «лети татарской»^[396]. Восстановленная Москва продолжала свою политику по укреплению русских границ и консолидации антитатарских сил.

Не сразу удалось преодолеть последствия «тохтамышевой смуты». В надежде использовать свой шанс встрепенулись другие враги московской политики. В 1383 г., после семилетнего перерыва вновь захотел тверской князь Михаил Александрович занять Владимирский великокняжеский стол. Возможно, не без благословения митрополита Киприана, пережидавшего в Твери нашествие Тохтамыша, собрался он в Орду за ханским ярлыком. Но даже в эту тяжелую для Руси осень «не прямицами, а околицею, и не путьмя, опасаясь и таясь великого князя» пробирались в Орду Михаил Тверской с сыном^[397]. Но обладавший реальной властью в великом княжестве Владимирском Дмитрий Донской не снизошел до того, чтобы «тягаться» о полномочиях с тверским князем. Весной, вероятно, по вызову хана, Дмитрий Иванович «в свое место» послал «своего старейшаго» сына Василия — «двенадесятилетнего» мальчика, который в московской княжеской иерархии того времени признавался «братом» (т. е. равным) Михаилу Александровичу Тверскому. На сей раз попытка тверича «не по отчине» завладеть Владимирским престолом не удалась. Оставив в Орде заложником своего сына, Михаил Александрович с «пожалованием и с честью» отправился восвояси. На три года вынужден был задержаться в ханской ставке и Василий^[398].

Не угомонился и рязанский князь, стремящийся к проведению самостоятельной независимой политики. Желая власти и надеясь свести счеты с Московским князем, Олег «Суровейший», как его называют летописи, в 1385 г. захватил Коломну и «злата и сребра и товара всякого наимався»^[399]. Удар этот был особенно ощутим, ибо незадолго до Коломенского взятия на Московское княжество тяжким бременем легла «дань велиа… всякому без отдатка, с всякие деревни по полтине; тогда же и златом даваше в Орду»^[400]. Ответная московская рать под началом Владимира Андреевича Храброго встретила ожесточенное сопротивление рязанцев. Кровопролитная война, стоившая жизни «бояр многих московских и лутчих мужей новгородских [имеется в виду Нижний Новгород] и переславьских»^[401], завершилась в конечном счете «вечным миром». Главой посольства, заключившего мир с Олегом, был один из вдохновителей Куликовской битвы Сергий Радонежский. «Преже бо того мнози ездили к нему, и не възмогоша утолити его», — замечает летописец. На сей раз под влиянием «тихих» речей «о ползи души, и о мире, и о любви, князь велики же Олег преложи сверепьство свое на кротость…»^[402]. Вероятно, тогда же состоялась договоренность о скреплении мира между Москвой и Рязанью брачным союзом князя Федора Ольговича и дочери Дмитрия Ивановича Софии. Во всяком случае, их свадьба состоялась на следующий год^[403]. Заключение мира с Рязанским княжеством в известной степени обезопасило южную границу Московского княжества, сделав ее защиту общерусским делом.

Значительный вред наносила северо-восточным русским землям новгородская вольница. Едва ли не самый главный Волжский торговый путь находился под полным контролем новгородских ушкуйников. Бывалые воины на быстроходных ушкуях (лодках) легко овладевали купеческими судами, неожиданно захватывали города, нанося непоправимые удары их платежеспособности. Грандиозный поход 1386 г. на Новгород войска, собранного из 28 городов, стал ответом московского правительства на разбойничьи действия ушкуйников на Волге, на разорение Костромы и Нижнего Новгорода. Но до военного столкновения дело не дошло. Многочисленные попытки новгородцев примириться с великим князем, наконец, достигли цели. Приняв московские условия, Новгород уплатил за свои «вины» очень большую по тем временам сумму — восемь тысяч рублей^[404].

Борьба Москвы с ушкуйничеством находила самое горячее сочувствие со стороны ремесленно-торгового населения волжских городов, которые больше всех страдали от постоянных разбоев новгородских налетчиков. Тем самым новгородский поход великого князя еще больше утверждал авторитет московской политики в районе Поволжья. К влиянию в этом регионе, ключевое место в котором занимал Нижний Новгород, давно стремилось московское правительство. Еще в середине 60-х годов митрополит Алексей берет в свое личное управление нижегородскую епископию, а в 70-е годы заново отстраивает в Нижнем Новгороде Благовещенский монастырь, стремясь превратить его в местный центр идеологического воздействия Москвы^[405]. Немало было сделано в этом направлении в период подготовки решающей схватки с Золотой Ордой: сведен с престола неугодный Дмитрию Ивановичу князь Борис, началось строительство нижегородского кремля, великокняжеские рати ограждали территорию княжества от татарских вторжений. Временные неудачи не перечеркнули устремлений московской политики в районе Среднего Поволжья, а лишь отодвинули на некоторый срок их реализацию. Очередную попытку утвердить свое влияние в средневолжских княжествах можно отнести к 1383 г., когда в митрополиты выдвинулся нижегородский епископ Дионисий. Только что вернувшийся из Царьграда в сане архиепископа Дионисий, обладал сильным влиянием в своем регионе и сферах своей церковной деятельности. Достаточно напомнить, что нижегородский владыка был инициатором избиения дружины татарского посла Сарайки в 1374 г., он же спустя четыре года стал главой оппозиции против выдвижения на митрополичий престол Митяя, а затем в том же году сам вопреки желанию великого князя «побежал» в Царьград ставиться на русскую митрополию. Жажда карьеры Дионисия была наконец-то утолена в 1383 г.^[406] Дмитрием Донским, у которого с утверждением нового митрополита были связаны свои планы, среди которых, вероятно, заметное место занимало стремление самому утвердиться в Среднем Поволжье. Трудно сказать, во что бы вылилась планируемая акция, если бы на обратном пути новоиспеченного митрополита не задержал киевский князь Владимир Ольгердович. Через некоторое время здесь же в Киеве Дионисий умер^[407].

Со смертью тестя Дмитрия Донского, нижегородского князя Дмитрия Константиновича, последовавшей в 1383 г.^[408], позиция Москвы в данном регионе еще более ослабла. Нижегородским князем стал давний противник Московского княжества Борис Константинович Городецкий. Это его в 1365 г. свела с нижегородского стола московская администрация. Смерть самого Дмитрия Донского отодвинула решение «нижегородской проблемы» еще на несколько лет.

Между тем даже в те годы, когда, казалось, обстоятельства не благоприятствовали утверждению московского влияния в средневолжских землях, идеологическая обработка нижегородского населения продолжалась. Целенаправленная антитатарская политика Дмитрия Донского и борьба с ушкуйниками гарантировали хорошие перспективы развития Нижегородского края. Общественное мнение оказалось достаточно подготовленным к последовавшему в 1392 г. присоединению нижегородских земель к великому княжеству Владимирскому.

Почувствовав, что вопрос о присоединении окраинных юго-восточных земель уже назрел, Василий Дмитриевич собрал значительные денежные средства и в июле 1392 г. отправился к Тохтамышу.

Конечно же, не только «серебро многое и дары великыи» склонили Тохтамыша к решению передать Среднее Поволжье в руки великого князя. Неспособность хана покончить с разбоями ушкуйников, которые грабили и татарских купцов, а также разоряли ордынские поселения, вынудили Тохтамыша переложить эту миссию на плечи московского князя. Получив ярлык на Нижний Новгород и Городец, Василий Дмитриевич пошел ратью в поволжские земли реализовывать полученные права. Однако военного столкновения с нижегородским князем не случилось: горожане и большинство бояр не поддержали своего бывшего правителя. Сторонники Бориса Константиновича были разосланы по разным городам, а нижегородским княжеством начал управлять московский наместник^[409]. Так Среднее Поволжье стало частью складывающегося Русского государства.

Стремление великого князя к укреплению юго-восточных рубежей за счет присоединения к Москве только средневолжских земель вряд ли могло в достаточной мере решить проблему обороны этого региона. Между ставшей союзной Рязанской землей и вновь приобретенным Нижегородским княжеством могла оказаться большая брешь. Эту территорию занимало враждебное Муромское княжество и Мещера. Поэтому одновременно с ярлыками на Городец и Нижний Новгород Василий I приобрел право на обладание Муромской землей, Мещерой, а также Тарусой, земли которой вплотную подходили к городу Серпухов. При этом летописец особо подчеркивает, что Василий Дмитриевич получил многу честь от царя, прием и дары, каких не удостаивался ни один из великих князей «ни у которого царя»^[410].

Значение присоединения всех этих земель трудно переоценить. В результате одержанных политических побед река Москва превратилась в важнейший торговый путь. Почти на всем протяжении Оки, от устья Москва-реки до Волги, главный речной путь проходил по землям, ставшим собственностью Русского государства, и только незначительный участок Оки протекал по владениям Олега Рязанского, отношения с которым были скреплены «вечным миром». Волга связывала Русь с северными землями и с Востоком. По ней проходил один из главных путей в Византию и другие средиземноморские страны. Вряд ли будет преувеличением сказать, что заново обретенный торговый путь имел для своего времени столь же важное значение, какое в эпоху Петра I приобрел выход к морю. Но не путь из Москвы в иные страны был главным достижением рассматриваемого периода. Союзная Рязань и присоединенные к Москве земли мощной оборонительной дугой прикрывали центральные густонаселенные районы Русского государства от ордынских налетчиков. Усиление Руси на данном историческом отрезке способствовало дальнейшему успешному проведению национально-освободительной борьбы.

Тохтамышево нашествие оказалось не в силах перечеркнуть стремление русского народа к ликвидации золотоордынского ига. Московская Русь смогла быстро залечить раны. Достижения и идеи Куликовской победы не погибли. Они стали основой для дальнейших больших побед.

Несостоявшаяся рать

Усиление Северо-Восточной Руси в 80–90-е годы XIV столетия не могло оставить равнодушными ордынских правителей. Уже в 1383 г. почти одновременно с послом Тохтамыша Карачем, явившимся в Москву с мирной миссией, «з добрыми речми и с пожалованием», во Владимир нагрянул «посол лют»^[411] Адаш, разоривший древнюю столицу Северо-Восточной Руси. Не прекратились «изгоны» и в последующие годы. Чаще других опустошались окраинные рязанские земли. Почти ежегодно (в 1387, 1389, 1391, 1392 гг.) лихие татарские отряды обагряли кровью сожженные города и села Рязанского княжества^[412]. Правда, уже в 1394 г. Олег Рязанский сумел перехватить пришедший «изгоном» отряд и разгромил его^[413].

Подвергалась разорению и нижегородская «украина». В 1399 г. ордынская тысяча царевича Ентяка вероломством захватила и разграбила Нижний Новгород: прекратив неудавшуюся осаду, татары заключили мир и «по своей вере дали правду» никого не трогать^[414], после чего началась расправа с горожанами. Не военная сила, а обман и внезапность стали главным оружием этих немноголюдных татарских отрядов. Действовали они в пограничных районах, что не представляло серьезной угрозы для своего государства.

После разорения Москвы Тохтамышем в русских летописях уделяется большое внимание передвижениям и военным действиям хана Золотой Орды и его противников. Самым могущественным из них был, безусловно, среднеазиатский правитель Тимур, или, как его называли на Руси, Темир-Аксак.

Еще в конце 80-х годов на Руси услышали его имя. Этот доселе неизвестный русским эмир Темир сумел захватить у всемогущего хана Тохтамыша город Арнач (Ургенч)^[415]. И в дальнейшем победоносные походы Тимура против Золотой Орды в 1391 и 1394 г. (в русских летописях под 1392 и 1393 гг.)^[416] оставались в поле зрения летописцев. Особый интерес представляют обстоятельства, связанные с битвой 1391 г. на реке Кундурча. Здесь при построении своих войск Тимур, подобно Дмитрию Донскому, оставил в резерве один корпус, который и решил исход битвы. Как считает М. Г. Сафаргалиев, «заслуга Тимура заключается только в том, что он учел уроки Куликовской битвы, забытые совсем Тохтамышем»^[417].

Начало похода Тимура на Тохтамыша (1394–1395) совпало с энергичными мерами великого князя по укреплению русской столицы. Можно предположить, что это грандиозное мероприятие проводилось по строгому фортификационному плану. Только этим можно объяснить тот факт, что ров не обходил встречающиеся на пути здания, а все сметал на своем пути:«… много бысть убытка людем, понеже поперек дворов копаша и много хором розметаша…». Ров, глубиной в «человека стояча», начали копать от Кучкова поля (к северу от Кремля), должно быть, от Неглинки, намереваясь другой его конец «учинити в Москву реку»^[418]. Кремль ограждался еще одной оборонительной линией, включающей в себя большую часть посада, иначе говоря, почти всю городскую территорию того времени.

Трудно сказать, было ли тогда известно в Москве о намерении Темир-Аксака идти на Русь или развитие событий на юго-востоке наводило на эту мысль. Во всяком случае, после поражения Тохтамыша в 1394 г. Тимур становился наиболее сильным и опасным врагом Руси.

В начале августа 1395 г. Темир-Аксак с «тмочисленыа воа своа», собранными со всех подвластных территорий, появился на южных окраинах Рязанского княжества. Но в Москве о приближении азиатского эмира уже знали. Четко сработала испытанная годами система оповещения. Поселенные в дальних краях сторонники великого князя вовремя известили Русь о предстоящей рати. Защищать город остался герой Куликовской битвы Владимир Андреевич Храбрый. Тем не менее чувство большой тревоги охватило москвичей, «люди же во мнозе тузе и печали суще…». Остались недостроенными новые укрепления, а за стены Кремля собралось все окрестное население — «мали и велицы», т. е. и бедные, и богатые. В Москву из Владимира срочно была затребована главная святыня русских земель — знаменитая чудотворная икона Владимирской Богоматери. Одновременно, быстро собрав «воя многы», великий князь Василий Дмитриевич направился к Коломне, у стен которой стал он дожидаться вестей от легких «сторож», следивших за продвижением войска Темир-Аксака. Используя опыт наблюдения за Мамаем в 1380 г., пятнадцать лет спустя, в преддверии ожидаемого вторжения Тимура, была налажена чуть ли не ежедневная доставка сведений о противнике — «… по вся же дни частым вестем приходящим».

Взяв и разорив Елец, центр небольшого княжества, находящийся в какой-то сотне верст от Куликова поля, как раз на пути бегства остатков Мамаева воинства, Тимур вдруг остановился. Две недели «стоящу на едином месте» в районе речки Быстрая Сосна, он неожиданно повернул восвояси^[419].

Казалось бы, так ничего и не произошло, готовившаяся рать не состоялась. Однако эта реальная угроза оставила заметный след в общественной мысли того времени. Неожиданный уход многотысячного иноземного войска русские поспешили зачислить в свой актив, объяснив его тем, что Тимур «воиньства, от Руси грядуща убояся»^[420]. В соответствии с другой версией возвращение Тимура в родные края объяснялось чудом, происшедшим благодаря иконе Владимирской Богоматери, принесенной в Москву как раз в день его отступления^[421]. И хотя вторжение так и не произошло, в Москве в память о тревоге 1395 г. осталось два интересных памятника: ансамбль Сретенского монастыря, основанный на месте встречи иконы Владимирской Богоматери^[422], и написанная в том же году, вероятнее всего, Андреем Рублевым большая копия чудотворной иконы — замечательное произведение искусства эпохи Куликовской битвы^[423]. Несостоявшаяся рать была приравнена к победе и вызывала у современников аналогии с великой победой на Куликовом поле.

Вполне понятно сравнение огромного войска Тимура и его желания военной силой покорить русские земли с не менее многочисленным воинством Мамая, преследовавшим те же цели. Несбывшиеся желания самых могучих в те годы степных правителей и дали пишу для этих аналогий. И Мамай и Тимур необоснованно мнили себя «вторыми Батыями» и стремились к искоренению христианства. Поэтому оба предводителя вражеских ратей наделяются в русской литературной традиции качествами известных гонителей-мучителей христиан: Навуходоносора, Юлиана, Максимилиана и др. Как и в 1380 г., русские противопоставили Тимуру горячее стремление отстоять свою независимость. Так можно расценить интенсивное строительство дополнительных укреплений вокруг Москвы, а также своевременный сбор рати и ее выступление навстречу врагу. Под 1395 г. в летописях уже не говорится о предательских или несогласованных действиях русских князей, как это бывало ранее. В момент угрозы похода Тимура на Русь не стоял вопрос о мирном решении конфликта, как накануне Куликовской битвы. Не ездили русские киличеи в ставку к Темир-Аксаку и не предлагали ему богатых даров за отказ от вторжения. Мощь, которую обрела Русь к концу XIV столетия, была рождена на Куликовом поле. Здесь в бескомпромиссной схватке с врагом была доказана сила единства, ставшего основой всех побед.

Между тем «Повесть о Темир-Аксаке» называет главным препятствием на пути среднеазиатского полководца не возросшую силу Московского княжества, хотя такое мнение как бы подразумевается. Автор «Повести…» словно возражает невидимому оппоненту: «… не наши воеводы прогнаша царя», «… не мы бо их гонихом, но Бог…». Не только христианская теология склонила автора к подобному объяснению бегства Тимура. Вполне конкретные лица претендовали на роль победителей. Одним из главных героев «Повесть…» называет митрополита Киприана. Идея обратиться за помощью к Богоматери, вызвать из бывшего стольного града Владимира знаменитую икону Владимирской Богоматери приписывается главным образом ему^[424]. По версии других редакций «Повести…», инициатором перенесения иконы в Москву был сам Василий Дмитриевич^[425]. Третья версия называет двух «героев»: Василия I и Киприана^[426]. Иногда среди героев оказываются и братья великого князя^[427], в совете с которыми будто бы рождалось упомянутое решение. Автором последней точки зрения, возможно, был сторонник Юрия Звенигородского, претендовавшего во второй четверти XV в. на великокняжеский престол.

Обращение к Богоматери с мольбой о защите должно было, по представлениям того времени, избавить Русь от «казней Божьих». Вынос иконы из Владимира был приурочен к празднику Успения Богородицы. Наиболее вероятно, что в этот же день за пятнадцать лет до этого выходил из Москвы на битву Дмитрий Донской.

Вполне возможно, что отказ Тимура от вторжения в Московские пределы рассматривался современниками как своеобразное возмездие за разорение Руси Тохтамышем. Во всяком случае, Свод 1479 г., как и некоторые другие летописные своды XV в., подчеркивает в строках, сообщающих о приходе Тимура на окраинные русские земли,«… в третье на десять лето по тотарщине»^[428]. Отступил Тимур в тот самый день — 26 августа, когда Тохтамыш взял Москву.

Интересно, что зачастую летописное повествование о Темир Аксаке завершается известием о том, что 26 августа 1395 г. греческий царь Мануил «с грекы и с фрязи» прогнал турок от Царьграда. Безусловно, эта подборка материала об изгнании иноверцев двумя православными народами, тем более в один и тот же день, не является случайной. Здесь в концентрированной форме нашла отражение мысль об общности борьбы Византии и Руси за свою независимость. Указание на то, что враги были изгнаны в один и тот же день, как бы извещает о «благодати Божьей», сошедшей 26 августа на православные страны^[429]. Такая расшифровка летописной подборки вполне соответствует средневековому миропониманию.

Идея совместной борьбы православных народов за свою независимость находит подтверждение и в других памятниках рассматриваемого времени, в частности в «Сказании о Вавилоне граде». В «Сказании…», возникшем в конце XIV — начале XV в., идет речь о розыске тремя отроками — греком, абхазцем и русским — царских регалий. Главной мыслью произведения можно признать «общность интересов трех православных стран в борьбе против иноземных захватчиков: против монголо-татарского ига, турецкой агрессии, завоеваний Тимура»^[430]. Но если лидером в этой борьбе «Сказание о Вавилоне граде» подразумевает Византию, то русские летописи ведущей страной в национально-освободительном движении считают Русь. Да и вряд ли можно было считать иначе в то время, когда кольцо блокады все туже стягивалось вокруг Константинополя. Русь, находившаяся на подъеме, не оставила Византию в беде. Два года спустя после попытки Тимура вторгнуться в русские земли в Византию было послано много «милостыни, оскудения их ради». Как призыв к решительным действиям можно истолковать тот факт, что русское посольство возглавил один из героев Куликовской битвы чернец Родион (до пострижения Андрей Ослябя), «еже был боярин Любутьскый»^[431], принявший постриг в Троице-Сергиевом монастыре, вероятно, в середине 90-х годов XIV в.

Усиление политической активности Руси — прямое следствие ее стремления освободиться от ордынской зависимости и утвердить собственную значимость. Это стремление ощущается в заинтересованном внимании русских летописцев к событиям международной жизни, желании оказать помощь другим христианским народам, терпящим бедствие, в решимости не пустить врага на свою землю. Показательной в этом отношении является и попытка русской общественной мысли представить отказ Тимура от вторжения на Русь как нежелание столкнуться с более сильным противником. Между тем у Тимура были и иные, не менее веские причины не вступать в конфликт с московским князем, и об этом очень скоро стало известно русским. Буквально через несколько дней после отхода Тимур столкнулся с войском хана Тохтамыша. Это сражение неподалеку от московских пределов было воспринято как внутренняя распря татарских «великих князей»: «… и бысть им бой на реце на Волзе межи собою, и паде их много князей и татар на том бою…» — записал летописец. И думается, не без удовлетворения добавил дату, ставшую для русских после Куликовской битвы знаменательной: «… сентября в 8 день»^[432].

Вероломство «союзников»

Разгром Тохтамыша Тимуром в 1395 г. рельефно отразил неспособность золотоордынских правителей успешно совмещать междоусобия с агрессивной внешней политикой, в том числе с удержанием в повиновении обширнейших русских земель. Даже в самые тяжелые для Орды периоды Русь отвлекала на себя немалые силы, что порой оказывало решающее воздействие на судьбу степных правителей и их державы. После поражения Тохтамыша от Тимура с татарскими ханами на Руси практически перестали считаться. На страницах русских летописей все реже появляются сообщения о татарских посольствах и на долгое время исчезает информация о великокняжеских киличеях, отправляющихся в Орду. Московский князь все реже и реже переправляет в ханскую ставку «полетную дань».

Отражение впечатляющих успехов Руси, достигнутых к началу XV столетия в национально-освободительной борьбе, можно увидеть в грамоте главы татарского войска и фактического правителя Орды Едигея к великому князю Василию Дмитриевичу, включенной в «Повесть о нашествии Едигея» и помещенной в некоторых летописных сводах под 1409 г.: «… преже сего улус [речь идет о Руси] был царев и державу дръжал, и пошлины и послов царевыъ чтили, и гостей дръжали без истомы и без обиды», — писал Едигей. За подтверждением сказанного татарский «великий князь» призывал обратиться к старцам, «како ся деяло преже сего». Этот призыв прибегнуть к старикам за воссозданием картины былого явно подчеркивает стремление Едигея увести Русь к временам, предшествовавшим Куликовской битве. Предводитель Золотой Орды вполне определенно говорит об утрате татарского влияния на Руси: «А Темир-Кутлуй сел на царстве, а ты улусу государь учинился, и от тех мест у царя еси во Орде не бывал, царя еси во очи не видал, ни князей, ни старейших бояр, ни менших, ни иного еси никого не присылывал, ни сына, ни брата, ни с которым словом не посылывал. И потом Шадибек осмь лет царствовал, и у того еси такоже не бывал и никого еси ни с которым же словом не посылал. И Шадибеково царство такоже ся минуло, и ныне царь Булат-Салтан сел на царстве и уже третей год царствует, такоже еси ни сам не бывал, ни сына, ни брата, ни старейшаго боярина не присылывал». Сам же Едигей тоже не бывал на Руси до 1409 г.: «И мы преже сего улуса твоего сами своима очима не видали, толко есмя слухом слыхали»^[433].

Конечно же, не сами по себе взаимные посещения заботили золотоордынскую администрацию. Правителям Орды нужны были рычаги давления на Русь, которая все больше и больше выходила из-под контроля. Небольшие летучие отряды не могли решить возникшей проблемы. Ничтожны были надежды ордынцев и на многочисленные рати против Москвы. Об этих приготовлениях в Москве узнавали задолго и успевали подготовиться к достойному отпору. Нужен был иной путь, чтобы вновь ослабить Русь и продиктовать ей свою волю.

Политическая ситуация, сложившаяся в Орде после изгнания потерпевшего поражение Тохтамыша, вывела на первое место эмира Ногайской Орды Едигея. Но и Тохтамыш не сложил оружия. Поселившись в Среднем Поднепровье на территории, подвластной Витовту, он вошел с ним в тайный сговор. Отголоски их договора слышны на страницах русских летописей. «Аз тя посажу в Орде на царство, а ты мя посадишь на княженьи на великом в Москве», — поставил условие Витовт^[434]. Несколько утрированное замечание летописи о стремлении Витовта обменять золотоордынский престол на московский, в целом, верно отражает главное направление его внешней политики. Особенно подробно политическая программа Витовта-Тохтамыша представлена в Хронографе и Никоновской летописи. В последней, в частности, утверждалось, что Тохтамыш должен был стать царем «на Кафе и на Озове, и на Крыму, и на Азтаркани, и на Заяицкой Орде, и на всем Приморий, и на Казани». В свою очередь, Витовт, кроме Литвы, должен был обладать «Северщиною, Великим Новым городом и Псковом, и Немцы, всеми великими княжениями Русскими»^[435]. Есть все основания считать, что Тохтамыш даже успел выписать Витовту ярлык на перечисленные владения^[436].

Возникшему союзу суждена была недолгая жизнь. Грандиозная битва, происшедшая 12 августа 1399 г. на берегах реки Ворскла между новыми правителями Орды и объединенными войсками бывшего хана Тохтамыша и литовского князя Витовта, завершилась сокрушительным поражением последних. Здесь погибло множество литовских воинов. В их числе видные участники Куликовской битвы Андрей Ольгердович и его брат Дмитрий Ольгердович^[437]. Разграбив и разорив Киевщину и Волынь, Едигей не довершил свой погром литовских земель. Литва была сохранена в качестве противовеса северо-восточным русским землям^[438].

Ставка Едигея на Витовта оправдала себя. Литовские войска продолжали наступление на русские западные районы: Новгород, Смоленск, Псков и др. Мирный договор с Новгородом 1400 г.^[439] нашел логическое продолжение в приглашении в 1407 г. на новгородское княжение брата польского короля^[440].

В 1403 г. литовские войска взяли Вязьму, а спустя год — Смоленск^[441]. Открытая война 1405–1406 гг. литовского князя и немецких феодалов была направлена против Пскова. Она послужила поводом Василию Дмитриевичу для разрыва дипломатических отношений с Литвой. Как пишет об этом Первая Псковская летопись,«… князь великий Василий разверже мир со князем Витовтом… псковския ради обиды»^[442]. Казалось, назревало решающее столкновение великого князя с Литвой. Не раз сходились войска, готовые к военным действиям. Но встречи Василия Дмитриевича со своим тестем Витовтом на реке Плава, притоке Упы, в том же 1407 г., а на следующий год — близ города Вязьма, завершились перемирием^[443].

Очередная встреча русских и литовских войск произошла в 1408 г. на реке Угра: простояв друг против друга «не много дней и взяша мир промежи собою по давному»^[444]. Неожиданный, на первый взгляд, мир Литвы и Московской Руси оказался вполне оправданным. Назревала война Литовского княжества и Польши с Тевтонским орденом. Отказу Витовта от войны с Русью способствовал и внутренний раскол Литовского княжества. На сторону Василия I перешли такие влиятельные литовские князья, как Александр Иванович Ольшанский и Свидригайло Ольгердович. Могучая военная сила находилась и под знаменами великого князя Владимирского. Более того, желая остановить агрессивные действия Витовта, Василий Дмитриевич вошел в контакт с Золотой Ордой.

Ордынские правители с готовностью откликнулись на предложение великого князя заключить союз^[445]. Уже в 1406 г. к месту противостояния русских и литовцев приходила на помощь русским рать татарская от правившего в то время хана Шедибека. Как это ни парадоксально, но своих союзников Василий I опасался, пожалуй, больше, чем противников в этой войне. Иначе чем можно объяснить нерешительность действий превосходящих сил «союзников»?

Аналогичная ситуация возникла во время «стояния» Василия Дмитриевича на Угре. Огромное войско под командованием Едигея «не далече кочеваша», наблюдая за действиями союзных войск. Не остается сомнений, что Едигей ждал военного столкновения между противниками, чтобы затем продиктовать свои условия измученным битвой сторонам. «Не зело хотять к брани» — говорили о татарской позиции современники. И хотя битва не состоялась, Едигею донесли: «… вой разидошася, трудни сущи…», т. е. уставшие. Выждав, пока русское войско не достигнет родных краев и не разойдется по своим домам, расположенным в разных концах Руси, Едигей направился со своим войском в Москву^[446].

Чтобы сбить с толку великого князя, к которому уже могли поступать сведения о продвижении Едигея, в Москву был послан татарский посол с вестью: «Ведый буди, Василие, — се идеть царь на Витовта… Доверившись после некоторых сомнений заверениям посла, великий князь не стал собирать войско. По вызову Едигея в ханскую ставку был отправлен послом вельможа по имени Юрий. Когда от Юрия ждали известий, «некто» прибежавший в Москву сообщил: «… рать уже близ сущу града». Великий князь «не успе ни мало дружины събрати» и поспешил в Кострому. Руководить обороной Москвы остался герой Куликовской битвы Владимир Андреевич Храбрый, а великий князь Василий Дмитриевич с небольшим отрядом отправился в сторону Костромы собирать воинство^[447].

В самом конце ноября 1408 г. под стенами Москвы собрались несметные полчища татар. О количестве войска Едигея можно судить по перечню воевод, включенному чуть ли не в каждую русскую летопись. Помимо Едигея летописи называют четырех «царевичей» и восемь князей^[448]. Обычно ордынцы с такими титулами возглавляли самые крупные воинские подразделения — тьмы. Таким образом, войско, нагрянувшее на Москву, насчитывало примерно столько же воинов, сколько было у Батыя — около 120 тысяч человек. Это предположение подтверждается следующим фактом: в погоню за великим князем были посланы «царевич» и два «князя» с отрядом общей численностью в 30 тысяч человек^[449].

Несмотря на огромное число воинов, скопившихся у Москвы, татары не смели близко подходить к Кремлю, «пристроя ради граднаго и стреляние с града»^[450]. Неизвестно, пытались ли воины Едигея взять город приступом. Неоднократно летописи говорят о преимуществе русского оружия. Повествуя о стоянии на Угре Василия и его «союзника» Едигея, летописец с сожалением говорит о том, что «видять татарове наряд [в данном случае, артиллерию] Русский»^[451]. Видимо, отсутствие необходимого вооружения заставило Едигея обратиться за помощью к тверскому князю Ивану Михайловичу, «веля ему быти со всею силою и с пушками и с тюфякы»^[452]. Некоторые летописи к этому перечню оружия добавляют еще пищали и самострелы^[453]. Вероятно, «градный пристрой» русских в это время уже активно использовал и огнестрельное оружие.

Не желая нарушить мирный договор с великим князем и гневить Едигея, тверской князь пошел на хитрость. Он вышел Твери «без рати, не во мнозе оружие» и продолжил свой путь до города Клин, затем, выждав удобный момент, повернул обратно. В отместку за обман тверского князя Клин был разграблен и сожжен татарами^[454]. Были разорены и многие другие города, среди которых Коломна, Можайск, Звенигород, Переяславль, Ростов, Владимир, Нижний Новгород, Городец, Курмыш^[455]. Три недели стоял под Москвой Едигей, пока от хана не пришла весть о смуте в Орде, в результате которой едва не был пленен сам «хан Булат». «Егда вся Орда истощися и вси татарове на Русь изыдоша воевати, и мало их около царя остася…» — поясняется в летописи^[456]. Но не только боязнь «царства лишиться» побудила Едигея к спешному возвращению. Никоновская летопись добавляет еще одну вескую причину ухода татарских войск из-под Москвы: «Князь велики Василей, собрався, нас победят, что сътворим тогда?»^[457] — вопрошает летописец устами Едигея. Не исключено, что действительно собранное Василием войско реально угрожало ордынской рати.

Едигей снял осаду с Москвы 20 декабря, как раз накануне празднования дня памяти митрополита Петра^[458], считавшегося покровителем Москвы. Это совпадение позволило летописцу записать на «счет» Петра еще одно чудо. Вместе с тем современники делали правильный анализ происходящих событий. Исключительно интересна в этом отношении повесть о нашествии Едигея из летописного свода 1408 г., дошедшая до нас в составе Симеоновской летописи. Чуть ли не внутренним делом в ней признается конфликт Литвы и Северо-Восточной Руси, в который по вине Василия Дмитриевича оказалась втянутой и Орда. Используя примеры из «Повести временных лет», летописец вопрошает: «Добра ли се будет дума юных наших бояр, иже приведоша Половець на помощь? Не сих ради преже Киеву и Чернигову беды прилучишася, иже имеюще брань межи собою, подимающи Половци на помощь, наважаху брат на брата». В наведении «поганых» на «брата» видит современник главный «грех», за который «смирил нас Господь перед врагом…»^[459]. В летописи подчеркивается, что не ради кровопролития обратились русские к Едигею: «Русь не желателни суть на кровопролитье, но суть миролюбци, ожидающе правды»^[460]. Между тем, по мнению составителя Свода 1408 г., «миролюбие русских» не должно распространяться на татар, которые «злохитрено мируют с нами». Осуждение неоправданного союза с татарами, которым коварно воспользовался Едигей, наводит на мысль, что на Руси бытовало и рационалистическое объяснение причин ордынского нашествия. Не в литовском князе, а в ордынском хане видит летописец начала XV в. главного врага Руси. Горячий призыв к решительным действиям против Орды слышится в страстном монологе патриота.

^{29. Едигей у стен Москвы. 1409 г. Миниатюра Остермановского II тома Лицевого летописного свода XVI в. Л. 748 об.}

Разорением ряда русских городов Едигей не смог решить главной задачи своего похода — восстановить на Руси влияние Золотой Орды, какое было во времена «стариков». Отношения великого князя и ордынских правителей уже мало чем напоминали отношения вассала и сюзерена. Несколько лет Едигею пришлось притворяться союзником Василия Дмитриевича в войне, в которой степному диктатору отводилась отнюдь не главная роль. Только вероломство Едигея обеспечило ему временный успех. Но это был последний успех Золотой Орды. Поход на Русь не усилил, а ослабил позицию Едигея в его государстве. Через два года Едигей был свергнут с престола и тут же «сведены на нет» результаты его нашествия. Русь так и не стала «царским улусом».

В годы раздоров

Минула эпоха Куликовской битвы, времени, когда сплоченные силы Золотой Орды противостояли освободительной борьбе русского народа. К 30-м годам XV в. уже почти не осталось в живых современников великой битвы, и ее непосредственные достижения не играли главной роли в новых исторических условиях. Тем не менее события 1380 г. продолжали занимать достойное место в общественной мысли XV в., полного драматизма и свершений.

Усиление Руси в конце XIV — начале XV в. еще не гарантировало решения многочисленных проблем, стоящих перед Русью. Велика была опасность татарских нашествий, после которых города превращались в руины, в плен утонялось население. Еще не была отстроена крепостная стена древнего Владимира после Едигеева разорения, а татарский отряд, приведенный нижегородским князем Даниилом Борисовичем, напал на древний стольный город. Для нападения было выбрано удобное время, когда в городе не было великокняжеского наместника, и полуденная тишина охраняла послеобеденный сон владимирцев («к… людем в полдень спящим»)^[461].

В самом конце 1420-х годов монголо-татарами была разорена Галичская волость, а вскоре «изгоном» была взята Кострома. Правда, татарам не удалось беспрепятственно уйти восвояси: стародубский князь Федор, догнав татарский отряд, сумел нанести ему поражение и отбить пленных^[462].

Неспокойно было и на южных окраинах, куда в поисках легкой добычи устремлялись татарские «изгоны».

Мирный договор с литовским князем, заключенный в 1408 г. после противостояния на Угре, не мог закрыть западных рубежей. Новгородские и псковские пределы еще долго продолжали манить Витовта. Так, собрав в 1426 г. «многие силы», среди которых были «земля Литовская и Лятцкая, Чехы и Волохи понаимованы и татарове его», Витовт осадил псковский пригород Опочку. Потерпев неудачу под Опочкой, он привел войска под другой город — Воронач. Дальнейшее разорение псковских земель было приостановлено мужественной обороной западнорусских городов и «посулом» псковичей, пообещавших (но так и не давших) Витовту три тысячи рублей серебром^[463]. Неудачи в псковских землях не остановили литовских феодалов. Не смутило Витовта и послание Василия Дмитриевича, уличающее его в нарушении «докончания».

Спустя два года был организован новый поход, на сей раз объектом стал новгородский город Порхов.

Литовское войско, снабженноесильным артиллерийским нарядом, жестоко расправилось с населением этого города. Мишенью для пушек Витовта были не только крепостные стены и сооружения, но и соборная церковь, где в это время при большом стечении народа проходила церковная служба. Депутация из Новгорода сумела за большие деньги (11 тысяч рублей серебром) откупиться от дальнейшего разорения новгородских владений и выкупить «полон»^[464].

Нарушение мирного договора Витовтом и полное игнорирование им упреков великого князя вызвали на Руси горячее возмущение. Отголоски протеста русских людей против действий литовского князя обнаруживаются и в приписке к списку «Сказания о Мамаевом побоище» в Новгородской 4-й летописи. Нынешним временам, когда литовские феодалы терзали западно-русские земли, противопоставлялись времена Куликовской битвы, когда литовский князь «… не видев великаго князя, ни рать его, ни оружие его, но токмо имени его бояшеся и трепещущи»^[465].

Трудные времена переживала Русь во второй четверти XV столетия. Вскоре после смерти Василия Дмитриевича в стране развернулась династическая борьба за московский великокняжеский престол, вылившаяся в четвертьвековую кровопролитную войну. Эта война мало напоминала междоусобия времен феодальной раздробленности. Военные действия велись между ближайшими родственниками умершего великого князя: его сыном Василием Васильевичем, с одной стороны, и братом Юрием Звенигородским, которому оказывали помощь его сыновья Дмитрий Шемяка, Василий Косой и Дмитрий Красный, — с другой. Главной целью этой борьбы были не сепаратистские устремления отдельных князей, а обладание великокняжеским престолом. Участие монголо-татар в этой войне значительно отличалось от роли в междоусобицах раннего времени, когда ордынские войска были способны оказать решающее воздействие на того или иного князя.

Первый этап «сотрудничества» русских князей с татарскими правителями в этой войне, казалось бы, мало чем отличался от традиционных посещений ханской ставки. Не сам по себе ярлык на великое княжение необходим был князьям-соперникам. Важно было заручиться поддержкой реальной военной силы. Отправившись в 1432 г. в Орду к хану Большой Орды Улуг-Мухаммеду, каждый из князей представил свою систему доказательств в обоснование своих прав на великое княжение. «Нашь государь великы князь Василей, — писал летописец, — ищет стола своего великого княжения… по твоему цареву жалованию и по твоим девтерем и ярлыком, а се твое жалование перед тобою»^[466]. Юрий Дмитриевич Звенигородский пытался оспорить уже имевшийся княжеский ярлык Василия II, опираясь на «мертвую грамоту» (духовную) отца своего Дмитрия Ивановича Донского. Юрий Звенигородский превратно истолковывал одно из положений духовной грамоты Дмитрия Донского об очередности наследования престола в случае смерти старшего сына: «А по грехом, отъимет Бог сына моего, князя Василья, а хто будет под тем сын мои, ино тому сыну княж Васильев удел»^[467]. Юрий Дмитриевич сознательно не учитывал тот факт, что когда писалась духовная, старший сын Донского еще не был женат и не имел наследников. Надо полагать, что этот аргумент Юрий Дмитриевич считал достаточно сильным, выдвигая его в качестве основного доказательства своих прав на стол Дмитрия Донского.

Духовная грамота Дмитрия Ивановича явно пережила свое время. Достаточно напомнить, что «докончание» между Василием II и Юрием Дмитриевичем в 1428 г. предусматривало режим управления отчиной и уделами по правилам, установленным Дмитрием Донским: «А жити нам в своей отчине в Москве и в уделах по духовной грамоте… великого князя Дмитрия Ивановича»^[468]. Духовная грамота героя Куликовской битвы стала важным политическим документом своего времени и сохранила силу на протяжении целого столетия. Последняя отсылка к этому историческому документу зафиксирована нами в договорной грамоте Ивана III с тверским князем Михаилом Борисовичем и относится к 1484–1485 гг.^[469]

Отказ Улуг-Мухаммеда утвердить одного из претендентов великим князем, безусловно, преследовал корыстные цели. Возможно, хан ждал, что князья в своем желании получить ярлык будут стремиться перещеголять друг друга в богатых дарах. Но этого не случилось: слишком мало стоила ханская добродетель. Князья сами взялись за решение спорного вопроса — начались военные действия. И только спустя несколько месяцев после успокоения смуты в Орде на Русь поспешил ханский посол Мансыр-Улан, признавший великим князем Василия II^[470]. Однако ханский ярлык уже не мог гарантировать Василию Васильевичу великокняжеского стола.

В сравнительно короткий срок — с 1432 по 1434 г. — московским престолом дважды овладевал Юрий Звенигородский. В руках удельного князя оказалась и государственная казна. Будучи в отчаянном положении Василий II «восхоте в Орду поити», но смерть Юрия Дмитриевича обернулась для него спасением. Утвердившийся было в Москве старший сын Юрия Звенигородского Василий не устраивал младшую братию: уж слишком очевидны были его большие права на престол, чем Дмитрия Красного и Дмитрия Шемяки. Сочтя обессиленного войной Василия II менее опасным конкурентом, младшие сыновья Юрия Звенигородского вошли с ним в контакт и согнали своего старшего брата с московского престола. Великим князем вновь был объявлен Василий II, а его новые союзники получили богатые земельные пожалования.

^{30. Сборы Василия II в Большую Орду за поддержкой против Юрия Звенигородского. 1434 г. Миниатюра Голицынского тома Лицевого летописного свода XVI в. Л. 441. РНБ}

Изгнанный из Москвы Василий Юрьевич не утратил надежд вернуться в стольный град. Но его надеждам не суждено было сбыться. В сражении у села Скорятино (около Ростова Великого) его войско было разбито, а сам он попал в плен, где был ослеплен. За неудачливым соискателем великокняжеского трона прочно утвердилось прозвище Косой^[471].

Внутренние неурядицы с конца 30-х годов стали дополняться постоянными вторжениями ордынских отрядов. В 1437 г. в верхнеокском городе Белев на границе Русского государства и Литвы обосновался изгнанный из Большой Орды хан Улуг-Мухаммед. Узнав о появлении на своих границах татарских войск, Василий II послал навстречу русское воинство во главе с Дмитрием Шемякой и Дмитрием Красным, которые за год до этого заключили «докончание» с великим князем. В первом бою превосходящие силы русских разбили отряды Улуг-Мухаммеда. Желая избежать полного разгрома, хан решился пойти на службу к великому князю. «Доколе буду жив, дотоле ми земли русские стеречи», — провозгласил бывший «царь». Гарантией выполнения обязательств должны были послужить отданные русским в залог сыновья самого Улуг-Мухаммеда и крупных вельмож. Хан добровольно отказался от русской дани.

Во время переговоров («зговорки») небольшой ордынский отряд неожиданно опрокинул рать Юрьевичей. Это поражение под Белевом летописцы объясняют «множеством согрешений наших»^[472], под которыми, вероятно, надо понимать династические распри, происходившие в то время в Московском княжестве. Несмотря на поражение русских в этом бою, можно с уверенностью говорить, что вопрос об отмене «выхода» назрел уже настолько, что это осознавали и ордынские правители.

На следующий год Улуг-Мухаммед уже стоял под стенами Москвы. Не успев собрать войско, великий князь поспешил укрыться в Заволжье. Десятидневная осада не дала результата, хан повернул назад. Многие русские области подверглись страшному разорению, многие жители были иссечены, другие угнаны в плен^[473].

Утихшая на несколько лет борьба за власть помогла Руси собраться с силами, и уже очередные ордынские вторжения были удачно отражены московскими ратями. В 1444 г. была неожиданно завоевана Рязань пришедшим из Большой Орды с множеством татар «царевичем» Мустафой. У рязанцев явно не хватало сил, чтобы отстоять свои земли. Пал стольный рязанский град и по «власти Рязанские, много зла учини». От еще большего разорения Рязанское княжество спасло посланное из Москвы войско под предводительством князя Василия Оболенского и Андрея Голтяева. Узнав о приближении великокняжеской рати, рязанцы подняли восстание, и Мустафа был выставлен за пределы города. Открытый бой принес полную победу русскому войску, были пленены многие сановитые ордынцы, а сам Мустафа пал на поле брани^[474].

Почти одновременно с нашествием Мустафы на Рязань нападению подверглось Муромское княжество. Улуг-Мухаммед, обосновавшийся в эти годы на берегах Средней Волги, «повоевал» близлежащую Муромскую землю. Большая часть этого княжества была освобождена войском под предводительством Василия II и Дмитрия Шемяки. «Царь… възвратися с бегом к Новугороду, а передний полци великаго князя биша татар под Муромом и в Гороховце и в иных местех»^[475].

Освобождение окраинных русских земель от татарского пленения московскими войсками наглядно продемонстрировало положительное значение присоединения Мурома к Московскому княжеству и силу «вечнаго мира» между Москвой и Рязанью. Едва вернулся из муромского похода Василий II, как в Москву опять пришла весть о новом вторжении татар. Улуг-Мухаммед послал на Русь ратью своих детей Якуба и Мамутека, того самого Мамутека, которого хан после первого поражения под Белевом в 1437 г. собирался отдать великому князю в качестве заложника.

Великий князь уже успел распустить свое воинство и с немногочисленным отрядом «с полторы тысячи» коней 5 июля 1445 г. встретился под Суздалем на берегах реки Каменка с татарским отрядом, насчитывавшим «полчетверты тысячи» (три с половиной тысячи). Жестокая сеча, в которой было истреблено «боле пяти сот» ордынцев, завершилась полным разгромом великокняжеского отряда, а сам Василий II попал в плен. Тяжким бременем для русского народа обернулось пленение «государя». За освобождение Василия II Улуг-Мухаммед потребовал фантастическую по тем временам сумму — 200 тысяч рублей серебром. Поход казанских «царевичей» не кончился суздальской удачей. Отряд Мамутека покорил Владимир и Муром. Со дня на день ордынцев ждали в Москве. Известие о поражении русских под Суздалем пришло 14 июля одновременно со свирепым пожаром, начисто избавившим город от деревянных построек. Во многих местах рухнули стены «градныя, каменыя», «церкви каменыя распадошася», «много выгореша казны». Значительными были и людские потери. Начавшаяся паника была пресечена органом народного самоуправления, избранным после народного восстания.

По своему социальному составу руководители обороны Москвы почти полностью состояли из простолюдинов, или, как их называет летопись, «черни», «худых людей». Восставшие арестовывали готовящихся к побегу «лучших людей», заковывали их в кандалы, отбирали имущество. Несмотря на то что из-за пожара в городе стояла невыносимая духота, горожане решили не покидать город, не отдавать Москву на разграбление татарам. Основными мероприятиями восставших были восстановительные работы, в частности восстановление городских ворот, поврежденных пожаром. Затем начался ремонт уничтоженных пожаром домов. Штурм так и не состоялся, ордынцы не решились идти на Москву^[476].

^{31. Восстание «черни» в Москве. Подготовка города к обороне. 1445 г. Миниатюра Голицынского тома Лицевого летописного свода XVI в. Л. 656. РНБ}

Много горя и страданий приносила народу феодальная война. Вытоптанные поля, разоренные деревни, угнанные в полон люди — прямое следствие внутренних неурядиц. Даже отправлявшиеся в походы русские войска наносили немалый урон сельским жителям. Повествуя о военных действиях под Белевом в 1437 г., летописец сообщает о грабежах князей Юрьевичей: «… все пограбиша у своего же православного христианьства, и мучаху людей из добытка и животину бьюще, назад себе отсылаху…»^[477]. Неспособность властей обеспечить безопасность русских земель и нормальные условия жизни вызвали целый ряд бурных выступлений «черного» люда. Восстания, имевшие яркую социальную окраску, произошли в Смоленске в 1440 г., в Москве в 1445 г.^[478] Они наглядно показали возросшую политическую активность народных масс. Вполне возможно, что изгнание из рязанской крепости Мустафы также связано с выступлением горожан. По своей инициативе муромцы сводят счеты с послом Улуг-Мухаммеда Бегичем.

Народное возмущение еще больше усилилось, когда на Русь в сопровождении татарских отрядов возвращался оцененный в 200 тысяч рублей серебром московский правитель Василий II. «Приехал из Орды на Москву князь великий Василеи Васильевичь, — зафиксировал летописец, — а с ним татарове дани имати великиа, а с себя окуп давати татаром» [курсив наш. — В. Ч.]^[479]. Положение усугублялось утратой во время пожара части государственной казны. Весь «откуп» был переложен на население Руси. Вполне правдоподобно звучат слова сообщников Дмитрия Шемяки, арестовавших вскоре после возвращения потерявшего свой авторитет великого князя: «Чему еси татар привел на Рускую землю и городы дал еси им, и волости подавал еси в кормление?»^[480] Этому обвинению вторит и другая мысль, приписываемая Дмитрию Шемяке: «… царь на том отпустил великаго князя, а он к царю целовал, что царю сидети на Москве и на всех городех русскых, и на наших отчинах, а сам хочеть сести на Тфери»^[481]. Трудно сказать, насколько верны эти сведения.

Во всяком случае, чтобы собрать столь огромный выкуп нужен был не один год напряженной эксплуатации всех ресурсов. Обвинение Василия II в связи с татарами является главным пунктом в обвинительных речах группировки Дмитрия Шемяки. Антитатарские мотивы в высказываниях сторонников оппозиции, думается, немало способствовали приобретению Дмитрием Шемякой великокняжеского стола. Не встретив сопротивления, Дмитрий Шемяка вошел в Москву, а захваченный и ослепленный Василий II был сослан в Углич^[482].

Вступление на престол Дмитрия Шемяки не стабилизировало крайне обостренной внутри- и внешнеполитической обстановки на Руси. Четко обнаружились тенденции к обособлению отдельных территорий. Тверской князь Борис Александрович налаживал самостоятельные контакты с Новгородом. С ведома Шемяки была восстановлена самостоятельность Суздальско-Нижегородского княжества. Против нового великого князя выступил серпуховско-боровский князь, внук Владимира Андреевича Храброго, Василий Ярославович. Оппозиционно были настроены Муромское и Стародубское княжества. Политическая изоляция правительства Дмитрия Шемяки была своеобразным выражением финансового кризиса и еще более тяжелого налогового гнета. В результате полного произвола, как показали исследования российских ученых, усилился массовый захват феодалами черных крестьянских земель^[483].

Оказавшись в политической изоляции в своем государстве, Шемяка все чаще обращался за помощью в Казанское ханство. Жалованная грамота Василия II митрополиту Ионе, написанная, вероятно, не ранее 1448 г., доносит до нас картину полного запустения сел, которые «опустели от татар да от потугов не по силе»^[484]. Послания духовенства того времени обличают Шемяку в том, что по его вине «татарове изневолили нашу отчину Москву» и «татарове во христианстве живут»^[485].

Дни правления Шемяки были сочтены. Для всех стало очевидным, что только сплоченное единое государство сможет разрешить множество проблем, возникших за долгие годы феодальной войны. Первой серьезной уступкой правительства Дмитрия Шемяки оппозиционной группировке можно считать освобождение из-под ареста Василия II, прозванного после ослепления Темным. Отданная ему в «вотчину» Вологда превратилась в оплот сил, борющихся против децентрализаторской политики Дмитрия Шемяки. Не личность самого Темного, а идея централизации власти стала главным смыслом восстановления Василия II на великокняжеском столе^[486]. Именно поэтому уже в декабре 1447 г. войска Михаила Плещеева, боярина великого князя, вступили в Москву, а спустя два месяца на престол вернулся и Василий II^[487]. Так был ликвидирован режим Дмитрия Шемяки, выродившийся в антигосударственный.

Чтобы уничтожить зло в корне, великокняжеское войско спустя три года, в 1449 г., заняло вотчинные земли Шемяки, с боем взяв главный град удельного княжества — Галич^[488]. Уже обреченный на провал Дмитрий Шемяка в 1452 г. предпринял последнюю попытку восстановить утраченные позиции. С помощью новгородцев он «засел» в Устюге, но ненадолго: вскоре город был занят великокняжеским войском, а бежавший в Новгород Шемяка, не прожив и года, умер — «людская молва говорят, что будете со отравы»^[489]. Принесший в Москву весть о его бесславной кончине подьячий Беда был произведен в дьяки^[490]. Продолжавшаяся более двадцати пяти лет феодальная война завершилась.

Феодальная война второй четверти XV в. явилась одним из сложных этапов складывания единого Русского государства. Под ударом оказались достижения всего предшествующего периода политического объединения Руси. В эти трудные для всего народа годы, когда досаждали многочисленные ордынские «изгоны», и от внутренних «распрей» в запустение приходили огромные территории, в сознании русских людей возникали картины героического времени Куликовской битвы. Победа, достигнутая единством, стала наглядным примером в борьбе за объединение Руси. Уже не раз в исторической литературе указывалось на сходство ассоциаций современников, сравнивавших противников централизации эпохи Куликовской битвы — Олега Рязанского — и одного из инициаторов феодальной войны — Дмитрия Шемяку — с «окаянным Святополком». Более того, некоторые ученые считают, что в 40-е годы XV столетия была создана так называемая Летописная повесть о Куликовской битве. И решающее значение в создании Летописной повести сыграло увиденное ее автором «сходство с исторической обстановкой в 1380 году: те же враги — татары и Литва, те же изменческие действия русского князя»^[491]. Оставляя открытым вопрос о времени создания Летописной повести, мы не можем не согласиться с тем обстоятельством, что тема Куликовской битвы использовалась в годы феодальной войны, да и позднее, для публицистического выступления в защиту объединения русских сил против врагов русского государства.

Смута второй четверти XV в., связанная с ослаблением великокняжеской власти, породила активное усиление национально-освободительной борьбы русского народа. На базе этого и было сломлено сопротивление противников великокняжеской власти. Благодаря ярко выраженным освободительным устремлениям всего русского народа был взят курс на полное освобождение от ордынской зависимости.

Путь к Угре — путь к свободе

К середине XV в. на территории когда-то единой и обширной Золотой Орды появилось несколько новых государственных военных образований. Среди них Большая Орда, Ногайская Орда, Сибирское, Казанское, Крымское ханства. Чуть позднее, в 60-е годы обособились еще три ханства: Астраханское, Казахское и Узбекское^[492]. Активный распад Золотой Орды способствовал установлению между Северо-Восточной Русью и отдельными ханствами отношений нового характера.

Вполне понятно, что наиболее тесные соприкосновения осуществлялись с татарскими государствами, находящимися в непосредственной близости от русских границ. Ими были: «наследница» Золотой Орды — Большая Орда, Казанское и Крымское ханства. Большая Орда, имевшая больше всех претензий на обладание Русью, взяла на себя функции Золотой Орды. Сюда должны были приезжать русские князья «ставиться» на княжеский стол, являться по ханскому вызову и привозить «выход». Здесь у хана Улуг-Мухаммеда разбирались в 1432 г. претензии на великое княжение Василия II и Юрия Звенигородского^[493].

С изгнанием в 1434 г. Улуг-Мухаммеда с ханского места на некоторое время прекратились контакты Руси с Большой Ордой. Улуг-Мухаммед, основавший в 1438 г. на Средней Волге Казанское ханство, сделал все, чтобы сохранить свой приоритет на Русской земле. И хотя его немногочисленные отряды неоднократно брали верх над русскими князьями, занятыми событиями феодальной войны, добиться решающего перевеса сил Улуг-Мухаммеду не удалось. Правда, некоторое время Казанский хан получал «подачки» Василия II — «злато и сребро и имения…». Однако получить в полном объеме обещанные в качестве выкупа за плененного великого князя 200 тысяч рублей не пришлось, а обеспечить их выплату не хватало сил. Более того, на службу за «добро и хлеб» к великому князю во второй половине 40-х годов XV в. пришли сыновья казанского «царя» — царевичи Касим и Якуб^[494]. Территория в районе Мещеры, пожалованная Василием Темным казанскому «царевичу» Касиму, в 50-е годы стала называться Касимовским «царством», и главный город местности — Городец Мещерский — превратился в столицу нового «царства» — Касимов^[495]. Казанские татары приобрели в лице своих же выходцев серьезных противников. Так на Руси появились служилые татары, поселенные на самых опасных рубежах государства, чтобы охранять русские границы от налетов татарских отрядов.

В конце феодальной войны вновь встал вопрос об уплате дани Большой Орде. Попытка Василия II затребовать деньги для «выхода» с Дмитрия Шемяки не увенчалась успехом^[496]. Вряд ли вообще удалось великому князю собрать средства с истерзанной войной страны. Возможно, этим объясняются участившиеся в 50-е годы налеты на Русь хана Большой Орды Саид-Ахмеда.

Наиболее значительным из этих походов была уже очередная после 1449 г.^[497] «скорая татарщина» сына Саид-Ахмеда Мазовши. Неожиданное появление рати ордынского царевича в 1451 г. в окрестностях Москвы не позволило великому князю собрать свое войско. Отправив в Углич княгиню с младшими детьми, Василий Темный вместе со своим старшим сыном Иваном направился на восток к Волге. Вполне возможно, что целью похода великого князя на Волгу был сбор рати. Своеобразным залогом быстрого возвращения великокняжеского воинства были оставленные в Москве мать Василия Васильевича Софья и его сын Юрий.

Вскоре Мазовша был уже под стенами русской столицы. Со всех сторон город был объят пламенем. Это горел посад. Сильная засуха способствовала распространению пожара. Попытка взять Кремль штурмом не удалась, татары «напрасно приступаху к всем вратом и где несть крепости каменые». Несмотря на духоту и мрак («от дыма не белзе и прозрети»), осажденные держались мужественно. Отбив первый штурм, они стали настраиваться на новую схватку: «… начата пристрой градной готовити на утриа противу безбожных, пушкы и пищали, самострелы и оружиа, и щиты, луки и стрелы, еже подобает к брани на противныя». Нового приступа не последовало. Ночью в осажденной Москве проходили торжественные службы в честь религиозного праздника Ризоположения. Громкие молебны в городских церквах Мазовша принял за шум вернувшегося великокняжеского войска. Неуверенность от неудавшегося штурма перешла в панический страх. Мазовша бежал^[498]. После этого до самого конца монголо-татарского ига ордынские рати не доходили дальше приокского района. Но это был не последний поход «Седиахматовы» Орды.

В 1455 г. едва отряд из Большой Орды переправился через Оку ниже Коломны, как был разбит многочисленной московской ратью^[499].

Очередная попытка Саид-Ахмеда вторгнуться в русские земли относится к 1459 г. Этот год в средневековой Руси считался особенным. Говоря о нем, летописи подчеркивают совпадение двух крупнейших религиозных праздников — Благовещения и Пасхи: «Благовещение было на Велик день». Не без тревоги, но с доброй надеждой оценивали москвичи это совпадение. Еще бы, ведь в год Куликовской битвы произошло это же чрезвычайно редкое явление. Наверное, поэтому летописцем был заимствован один из мотивов «Сказания о Мамаевом побоище». Подобно Мамаю, «татарове Седиахметевы похвалився [курсив наш. — В. Ч.] на Русь пошли». Бахвальство Саид-Ахмеда так же, как и Мамая, оказалось преждевременным. Сын Василия II, будущий великий князь Иван III «со многыми силами» не дал татарам переправиться через Оку, «они же побегоша»^[500]. «И тоя ради их похвалы Иона митрополит поставил церковь камену, Похвалу Богородици, приделал к олтарю соборныа Пречистыа возле южных дверей…»^[501] — так каламбуром заключает свое повествование о неудавшемся походе Саид-Ахмеда московский летописец.

Иначе трактуют редкое совпадение церковных праздников новгородские летописцы. В совмещении в одном дне Пасхи и Благовещения они увидели предзнаменование «второго пришествия» Христа, т. е. кары за грехи^[502]. Такое толкование вряд ли случайно. Дни Новгородской боярской республики были сочтены. Поход великого князя на Новгород 1456 г. был завершен жестоким разгромом новгородского войска в местечке Яжелбицы. Московские «удалые воеводы», приметив крепкие доспехи новгородцев, избрали своей мишенью коней противника. «Взбесившиеся» кони внесли сумятицу в боевые порядки новгородской рати. Ратники не могли использовать свои длинные копья и то и дело задевали ими о землю или о своих коней. «Не знающи того боя», новгородцы бежали с поля брани^[503]. Уже не москвичи, а новгородцы выглядели «небывальцами». Под 1471 г. московский летописец прямо говорит о неприспособленности большинства новгородцев к военному делу: «А новгородские посадници все и тысяцкые, купцы и житьи людие, мастыри всякие, спроста рещи, плотници и гончары и прочие, которые родивыся на лошади не бывали…»^[504].

Московское военное искусство ко второй половине XV в. сделало большой шаг вперед по сравнению с временами, предшествовавшими Куликовской битве^[505], когда «небывальцами» в глазах новгородцев были московские ратники. Мир, заключенный в Яжелбицах, нанес сильный удар новгородской вольнице. Не десятитысячный откуп, а лишение веча законодательного права было самой ощутимой утратой для Новгородской республики. Печать, скрепляющая вечевые документы, была заменена на великокняжескую^[506]. Не исключено, что подобная мера уже применялась по отношению к новгородцам еще Дмитрием Донским. Быть может, первая замена новгородской печати состоялась после похода Дмитрия Ивановича в 1386 г., в результате чего на новгородской земле появилась «царская» печать великого князя с изображением головы библейского царя Давида. Возможно, что это изображение было призвано внушить новгородцам, что великий князь не «господин», т. е. сюзерен, обладающий ограниченными правами на новгородскую землю, а «государь» (царь), безраздельно владеющий Новгородом. Именно из-за отрицания новгородцами «государства» Московского княжества и разгорелся в последующие годы весь «сыр-бор».

«Грехи» новгородцев не прекратились после заключения Яжелбицкого мира. Буквально через год в Литву за поддержкой обратился новгородский посланник Иван Лукинич Щока. Чтобы противопоставить московскому княжеству Литву, Щока договорился с королем Казимиром IV о передаче литовскому князю Юрию Семеновичу новгородских пригородов: Русы, Ладоги, Корелы, Орешка, части Копорья и Яма^[507].

Опасения новгородского летописца по поводу предстоящих «казней Божиих» имели под собой вполне реальные причины. Признание летописца в «грехах», думается, выдает его несогласие с антимосковской политикой новгородского правительства его времени.

Пожалуй, наиболее заметным сторонником сильной великокняжеской власти в Новгороде того времени был игумен Клопского монастыря Михаил Клопский. Опираясь на его высказывания, можно увидеть отражение взглядов сторонников промосковской ориентации. Михаил Клопский протестует против приглашения на Новгородский стол литовского князя. «То у вас не князь — грязь!» — говорит он посаднику Немиру о претенденте на новгородское княжение. Он же предсказывает уже изгнанному из Галича Дмитрию Шемяке скорую смерть, предвидит приближающееся падение новгородской независимости. Приведенные примеры носят характер не столько религиозного, сколько политического предвидения.

Чтобы лучше понять истоки политических взглядов Михаила Клопского, чрезвычайно важно обратить внимание на его происхождение. Неясный до последнего времени вопрос о личности Клопского старца получил свое разрешение в специальном разыскании В. Л. Янина. Увлекательный поиск переносит нас в Москву эпохи Куликовской битвы. Сестра Дмитрия Донского Анна выходит замуж за знаменитого воеводу Дмитрия Волынского. В результате этого брака и появился на свет будущий новгородский предсказатель. Новые политические веяния в начале XV в. привели в монастырь Дмитрия Михайловича Боброка-Волынского, его жену Анну и сына, который принял постриг под именем Михаила. Унаследовав от отца убежденную преданность идеям единого Русского государства, Михаил Клопский продолжил пропаганду этих идей на новгородской земле. Как звенья одной цепи предстают перед нами в личностях отца и сына битва за независимость Руси и политическая борьба за ее единство^[508].

Связь решающих военных сражений с процессом объединения русских земель подчеркивается в некоторых списках повести о походе Ивана III на Новгород в 1471 г. Конфликт великокняжеской власти и Новгорода обострился до предела после приезда 8 ноября 1470 г. в столицу феодальной республики литовского князя Михаила Олельковича, выпрошенного новгородцами «ис королева руки» Казимира IV.

Кампания 1471 г. рассматривалась Москвой как важное историческое и государственное мероприятие. Поэтому Иван III был благословлен на этот поход митрополитом «всея Руси» Филиппом, а также получил благословение и «от всех епископ земля своея и от всех священник». Выход войск из Москвы не случайно был приурочен к 20 июня, дню памяти Мефодия Патарского, в «Откровении» которого говорится о «казнях Божиих» за грехи. Тем самым подчеркивалась богоугодность вооруженного выступления против «отступников» — новгородцев.

Чтобы показать историческое значение покорения Новгорода, создатель «Повести…» обратился за сравнениями к Куликовской битве. По его словам, великий князь Иван III «… вооружився на противныа, якоже преже и прадед его благоверный великий князь Дмитреи Иванович на безбожного Мамая и на богомерзкое того воиньство татарское…»^[509]. Победа москвичей на реке Шелонь 1471 г. была увенчана договором, подтверждавшим Яжелбицкий мир^[510], а несколько лет спустя, после военной блокады Новгорода 1478 г., навсегда умолк вечевой колокол — символ независимости древнего города.

Прямая зависимость военной мощи Руси от единства ее земель диктовала необходимость ликвидации самостоятельности крупных уделов. Наряду с многолетними усилиями Москвы, направленными на присоединение Новгорода, в 60-х — первой половине 70-х годов ведется борьба за включение в состав Руси Ростова и Ярославля. Объединив под своей властью значительную часть русских территорий, Иван III бросил вызов Большой Орде: со второй половины 70-х годов, похоже, была прекращена выплата дани. Более определенно на этот счет высказывается Вологодско-Пермская летопись, где приводятся слова якобы хана Ахмата, упрекавшего великого князя в том, что он «выхода» не давал девять лет^[511]. Несмотря на преувеличение срока невыплаты дани, именно этот вопрос имел в отношениях Ахмата и Ивана III ключевое значение.

К этому времени отношения с Большой Ордой приобрели своеобразный характер. Неудачные вылазки отрядов на «украинные» русские земли в 60-х — начале 70-х годов сменились во второй половине 1470-х годов на мирные посещения русских городов с целью торгового обмена. В 1474 г. из Орды на Русь прибыли 600 татар «пословых» во главе с послом Кара Кучуком, которые привели с собой свыше 3200 купцов «с коньми и со иным товаром». Поражает размах торговой сделки: одних коней «продажных было с ними более 40 тысяч…»^[512]. Подобное мероприятие, правда, в несколько меньших масштабах, повторилось через два года^[513]. Столь крупный товарооборот, продолжавшийся несколько лет, мог явиться результатом договора, регулировавшего отношения между Русью и Большой Ордой. К этому выводу склоняет и тот факт, что в эти годы в русских летописях не зафиксированы случаи ордынских вторжений. Правда, уже со вторым «торговым» посольством от хана Ахмата пришел вызов Ивана III в Орду, но попытка хана Большой Орды продиктовать великому князю свои условия не удалась. Иван Васильевич так и не поехал в ханскую ставку. Летом 1480 г. Ахмат начал военный поход на русскую землю.

Начало повествования об «Ахматовой рати» в русских летописях (великокняжеских сводах 1477 и 1479 гг.) удивительно напоминает описание Мамаева нашествия. Подобно Мамаю, Ахмат преследует далекоидущие цели: «… хваляся разорити святая церкви и все православие пленити и самого великого князя, якоже и при Батый было…»^[514]. Для вторжения на Русь было выбрано время, когда «младшая братия» Ивана III — Борис и Андрей Большой, недовольные тем, что великий князь самостоятельно решает внутриполитические проблемы, вступили в переговоры с польским королем. «Во единой думе с Казимиром» был и Ахмат. Предательская позиция «братии» оборачивалась серьезной угрозой самостоятельности Русского государства.

Еще не зная маршрута продвижения хана, Иван III отправил войска к главным оборонительным пунктам на Оке: сам занял оборону в Коломне, своего сына Ивана Молодого отправил к Серпухову, а брата Андрея Меньшего — к Тарусе. Получив известие о появлении рати Ахмата у литовских границ, великий князь повелел Андрею Меньшему идти к «Угре на брег». Сам Иван III, надо полагать, со своим отрядом возвратился в Москву, приказав своему сыну, оставшемуся на берету Оки, по первому требованию идти к нему. Причина возвращения, вероятно, крылась в опасении выступления удельных князей. Кроме того, одновременно с появлением на русских границах Ахмата многочисленные ливонские отряды угрожали западно-русским землям^[515].

Возвращение в Москву великого князя вызвало взрыв возмущения горожан, упрекавших его в бездействии: «.. нас выдаеш царю и татаром…». Еще категоричнее высказался великокняжеский духовник Вассиан Рыло. Обозвав князя «бегуном», он предупредил Ивана III об ответственности, которая на него ляжет в случае татарского вторжения на Русь: «Вся кровь на тебе падет хрестьянская, что ты выдав их бежишь прочь…»^[516]. Еще более резкие слова приписывает Вассиану Устюжская летопись: «Князь великий, не бегай, аз пойду против тотар, а ты живи на Москве»^[517]. Непрекращающиеся волнения горожан побудили великого князя отозвать своего сына в Москву. Однако Иван Молодой «… не еха от берега и хрестьянства не выда»^[518]. Отказ Ивана Молодого вернуться в Москву вынудил великого князя пойти на примирение со своими братьями, после чего все русское воинство должно было сосредоточиться на берегу Угры. По версии Ростовского владычного свода, посещение Москвы великим князем во время нашествия Ахмата было связано с необходимостью получить благословение митрополита и епископа Вассиана на битву с ордынским воинством^[519]. Такая трактовка вызывала ассоциации с походом Дмитрия Донского после получения вести о нашествии Мамая в Троице-Сергиев монастырь за благословением Сергия Радонежского.

Чтобы выиграть время, пока к месту «стояния» не подойдут братья, Иван III вступил в переговоры с Ахматом. Последний явно жаждал восстановления ушедших времен, чтобы великий князь сам приехал бить челом, как прадеды его «ездили в Орду». Уже готов был пойти напопятную хан, согласившись на посещение Орды русским посольством, возглавляемым даже не представителем великокняжеского дома, а боярином Басенком, но Иван III прервал переговоры^[520].

Вероятно, и Ахмат тянул время в ожидании войска Казимира IV, но польский король так и не смог выполнить свое союзное обязательство. По ранее заключенному договору с великим князем Крымский хан Менгли-Гирей совершил стремительный налет на южно-польские земли («… тогда бо воева Мингли-Гирей, царь Крымскый, королеву землю подольскую, служа великому князю»^[521]).

Попытка татар перейти Угру не увенчалась успехом, а позиционная война была на руку русским войскам, владевшим огнестрельным оружием. Тогда «… многих татар побита стрелами и пищалми и отбита их от брега»^[522].

Мед ленное развитие событий на Угре не удовлетворяло русских воинов. Они требовали решительных действий. И вновь глашатаем народных настроений стал Ростовский епископ и великокняжеский духовник Вассиан^[523]. В пространном и аргументированном послании, отправленном Вассианом на берега Угры великому князю Ивану III, содержался призыв к решительной схватке с врагом в защиту «Богом дарованные ему державы Русскаго царствиа».

^{32. «Стояние на Угре». Позиционная война. 1480 г. Миниатюра Шумиловского тома Лицевого летописного свода XVI в. Л. 339. РНБ}

Послания такого рода не впервые встречаются в русской истории. Мы знаем о существовании письма Сергия Радонежского, направленного Дмитрию Ивановичу как раз накануне Куликовской битвы. К сожалению, до нашего времени не дошло это послание в полном объеме, и лишь небольшой фрагмент был включен в «Сказание о Мамаевом побоище». Смысл этого отрывка заключается в том, что Сергий благословляет и настраивает русское войско на битву. Безусловно, о послании Сергия на поле Куликово было известно Вассиану, бывшему монаху, а затем и игумену Троице-Сергиева монастыря. Не вызывает сомнений, что выходцу из монастыря, где проходила вся политическая и общественная деятельность Сергия Радонежского, а может быть, и создавались известные произведения о Мамаевом побоище, были знакомы и другие сочинения вдохновителя Куликовской победы. Явно претендуя на роль, которую играл Сергий Радонежский в национально-освободительной борьбе, Вассиан, вероятно, в своем послании имел в виду и некоторые идеи своего предшественника. В частности, вспоминая о подвиге Дмитрия Донского, он говорит о венцах, которыми «почтены были [воины Дмитрия Ивановича], якоже и первии мученицы…». Предсказание о венцах, согласно «Сказанию о Мамаевом побоище», принадлежало Сергию.

^{33. Ростовский епископ Вассиан пишет послание на Угру. 1480 г. Миниатюра Шумиловского тома Лицевого летописного свода XVI в. Л. 345. РНБ}

Основной же смысл посланий, как Вассиана, так и Сергия, заключается в выражении благословения на бой с верховным правителем Орды. Вассиан как бы освобождает от клятвы, идущей от прародителей «еже не поднимати руки против царя». По его словам, «прощати от таковых и разрешати нам поведено есть, иже прощаем и разрешаем и благословляем, якоже святейший митрополит, такоже и мы и весь боголюбивый собор, не яко на царя, но яко на разбойника и хищника и богоборца»^[524].

Связь задач «Угорского стояния» с Куликовской битвой неоднократно подчеркивается Вассианом, который предлагает Ивану III в пример героизм Дмитрия Донского. «Твой прародитель, — пишет Вассиан, — каково мужество и храбрость показа за Доном над теми же сыроядцы окаянными, иже самому напереди битися, не пощаде живота своего избавления ради христианскаго». Не исключено, что Вассиан использовал и призыв Сергия к Дмитрию Донскому биться впереди, «в лице», так как, согласно «Сказанию о Мамаевом побоище», после получения послания от Сергия Дмитрий Иванович подобным образом и пытался сделать. Однако окружающие убедили великого князя перейти из передового полка в большой полк.

Из послания Вассиана мы узнаем и о том, что благодаря «дерзости» донского героя, с Божьей помощью его воины «кровью своею отмыша первая согрешения», т. е. первородный грех, и избавили человечество от «мысленаго волка» — Мамая. Обещание «Божьей помощи» содержалось и в известии о послании Сергия в «Сказании о Мамаеве побоище», и в его речах, отраженных в «Житии». Вполне возможно, что в своем послании на Угру Вассиан Рыло использовал некоторые положения из недошедшего до нас письма Сергия Радонежского к Дмитрию Донскому.

Подобно событиям 1380 г., освободительная война 1480 г. рассматривалась на широком международном фоне. Обращение к «русским сынам» с призывом сохранить свое Отечество, включенное во Вторую Софийскую летопись, не исключает печальных последствий в случае недостаточно самоотверженной борьбы: пленения, грабежи, убийства детей и поругания жен. Так пострадали от турок иные славные земли, «еже Волгаре глаголю и рекомии Греци, и Трапезонь, и Амария, и Арбанасы, и Хорваты, и Босна, и Манкуп, и Кафа и инии мнозии земли»^[525].

Новый этап национально-освободительной борьбы русского народа выдвигал очередные задачи по ликвидации татарской опасности. Об этом говорит и Вассиан Рыло в послании на Угру. «Поревнуй, — призывает он Ивана III, — прежебывшим прародителем твоим, великим князем: не точию Русскую землю обороняху от поганых, но и иныя страны приимаху под собе [курсив наш. — В. Ч.]^[526]. Такаяпостановка вопроса вполне назрела. Еще в 1468 г. состоялся первый поход на Казанское ханство^[527] — один из наиболее опасных источников агрессии. Походы на Казань совершались неоднократно. И спустя несколько лет после «стояния на Угре», в 1487 г., была организована очередная рать на казанских ханов, завершившаяся взятием города^[528].

Угроза очередного вторжения татарских войск на русские земли угасала с каждым днем «Угорского стояния». Длительная позиционная война выявила преимущество русского воинства. Успешное использование огнестрельного оружия, прочность тыла, обеспечившего снабжение русских войск, способствовали успешному отражению попыток Ахмата переправиться через реку. Изнуренное татарское войско оказалось неспособным продолжать военные действия. Отход великокняжеского войска к Боровску, где находилась более удобная позиция для ведения военных действий, был расценен Ахматом как маневр перед решающей атакой. Будучи не готовым к отражению предполагавшегося наступления, Ахмат в панике отступил на юг^[529]. В низовьях Волги обессиленная рать Ахмата была разгромлена соединенными войсками Сибирского и Ногайского ханств. Неудавшаяся попытка хана Ахмата восстановить власть Орды над Русью повлекла за собой ликвидацию последних остатков зависимости.

Так пало монголо-татарское иго, два с половиной столетия тяготившее Русь. Столь значительное событие, каким была ликвидация ордынской зависимости, не заслонило битвы столетней давности. Наоборот, на Руси прекрасно знали и помнили, какими соками питалась освободительная борьба. В год столетнего юбилея Куликовской битвы книгописец отдаленного Кирилло-Белозерского монастыря сделал в своем сборнике запись: «В лето 6888 (1380) сентября 8 в среду был бой за Доном. В лето 6988 (1480) сентября 8 ино тому прешло лет 100»^[530].

После освобождения

С падением татаро-монгольского ига перед Русью встала новая политическая задача — добиться международного авторитета в качестве независимого единого государства. Стремление России к самоутверждению приняло типичные для того времени формы борьбы за признание царского титула ее правителя.

Первые шаги по утверждению царского достоинства великих князей были сделаны еще в условиях ордынской зависимости и связаны с объединением русских земель в единое государство. Стать безраздельным владельцем своей страны — вот основное условие принятия великим князем царского титула.

Поэтому с присоединением к Московским владениям Новгорода — наиболее значительной и наименее зависимой от Москвы территории — связаны бурные дебаты о титуле Ивана III.

После присоединения новгородцы вынуждены были признать великого князя «государем». В новгородских походах Ивана III современники были склонны видеть повторение военной экспедиции Дмитрия Донского, предпринятой в 1386 г. Возможно, причина этих сопоставлений заключалась в определенном сходстве объединительной политики «царя русского» Дмитрия Донского и русских правителей конца XV — начала XVI в. Достаточно вспомнить крупнейший поход 1375 г. «всех князей русских» во главе с Дмитрием Ивановичем на Тверь и окончательное ее присоединение к Москве в 1485 г. Вскоре после этого Иван III официально принял титул великого князя «всея Руси», а на государственной печати появляются изображения двухглавого орла, бывшего атрибутом монет тверского князя в 60–80-е годы XV в., и вооруженного всадника^[531]. Кроме того, договор Дмитрия Донского с Рязанью, заключенный в 1385 г., нашел логическое завершение в акте присоединения Рязани в 1521 г.

Огромная популярность личности Дмитрия Донского и интерес к его эпохе отразились в стремлении Ивана III подражать житию «своего прародителя, достохвальнаго великаго князя Дмитрия Ивановича Доньскаго; на престоле убо царьском седяй и землю Русьскую управляя…царскую багряницу и венець ношаше…»^[532]. В дальнейшем, как показали текстологические исследования литературоведов, образ Дмитрия Донского послужил примером для автора панегирической биографии отца Ивана Грозного, Василия III, в «Степенной книге»^[533].

Завершившееся при Василии III объединение Руси и дало повод Ивану Грозному провозгласить: «А мы з Божиею волею на своем государстве государи есмя и держим от предков своих, что нам Бог дал». Среди своих предков, способствовавших укреплению государства, чаще других Иван Грозный в своих посланиях называет Дмитрия Донского, своего деда Ивана III Васильевича и отца Василия III^[534].

Вместе с тем царский титул, которым удостоили потомки Дмитрия Донского, объяснялся в конце XV — начале XVI в. не только его успешной объединительной политикой. Огромный интерес к личности Дмитрия Ивановича, безусловно, был вызван его победой над «царем» Мамаем. Вероятно, именно с этим фактором главным образом и связано объяснение царского достоинства «великого князя Владимирского». В связи с этим уместно вспомнить некоторые положения из послания Вассиана Рыло на Угру. Вассиан называет своего духовного сына «великим государем» и «боголюбивым царем»^[535]. Эти титулы рождаются в результате сопоставления с другим «царем» — Ахматом, на которого шел Иван III.

Думается, что победы православных князей над «неверными царями», по мысли современников, уже давали им право на получение титула побежденного. Например, Иван Грозный в связи с покорением Казанского ханства приводит еще один аргумент, подтверждающий его право называться царем: «… и то, Панове, — обращается он к полякам, — место Казанское и сами знаете извечное царьское потому ж, как и Русское»^[536].

В XVI столетии, отвечая на новые политические требования, претерпевает некоторые изменения «Сказание о Мамаевом побоище». Поздняя (Киприановская) редакция середины XVI в. доносит до нас интересный образчик переделки текста. Мамай якобы не желает видеть в великом князе Дмитрии Ивановиче своего «улусника». Он хочет победить «подобна себе некоего великаго и силнаго и славнаго царя, якоже царь Александрь Македоньскый победи Дариа, царя Перскаго и Пора царя Индейскаго, таковаа победа моему царскому имени достоит и величество мое славится по всем землям»^[537]. Однако Мамай потерпел жестокое поражение, поэтому слава во всех землях досталась «сильному и славному царю» Дмитрию Донскому. Таким образом, изменение текста широко известного литературного произведения преследовало цель использовать авторитет Куликовской битвы для достижения международного признания Русского государства.

«Сказание о Мамаевом побоище» в процессе своей литературной жизни имело самое широкое распространение и в разные времена наделялось определенными политическими акцентами. Достаточно сказать, что среди дошедших списков, а их известно свыше ста пятидесяти, различается девять редакций, которые, в свою очередь, подразделяются на типы. Долгая жизнь памятника и обилие принципиальных разночтений наглядно демонстрируют огромную непреходящую популярность «Сказания…». Более того, можно отметить неоднократные приспособления его текста к тем или иным событиям самых различных времен. Так, в некоторые списки попадают лица, никогда не участвовавшие в Куликовской битве. Другие списки, явно тяготеющие ко времени набегов крымских татар, называют Мамая «крымским царем». Часто по страницам «Сказания…» можно проследить отголоски борьбы великих князей с боярами. «Крамольники» — московские бояре — отговаривают Дмитрия Ивановича от переправы через Дон и тем самым пытаются помешать решающей битве с ордынскими войсками. К сожалению, многочисленные экскурсы в ставший уже далеким 1380 г. чрезвычайно трудно соотнести с поздними конкретными событиями, давшими повод внести коррективы в литературное произведение о Куликовской битве^[538]. Тем не менее есть все основания говорить, что сражение на Дону стало для всей русской истории мерилом ее важных вех.

В отличие от литературных произведений на страницах русских летописей связь с конкретными событиями прослеживается яснее. Наибольший интерес к великой победе 1380 г. возник в связи с присоединением в 1552 г. Казанского ханства. В частности, автор соответствующей статьи Никоновской летописи последовательно вспоминает этапы Донского сражения при описании приготовлений к Казанскому походу. Перед походом государь посещает Успенский собор, где «припадает ко образу Пречистыа, иже на Дону была с преславным великим князем Димитрием Ивановичем»^[539]. Собравшееся войско выходит из Москвы той самой дорогой, какой шел на Куликово поле отряд под предводительством Дмитрия Донского. Иван Грозный «вышел на луг против города» и водрузил на знамя крест, «иже бе у прародителя… на Дону»^[540]. Покорение опасного соседа ставится в один ряд с самыми значительными событиями в истории Древней Руси: Ледовым побоищем 1242 г. и Куликовской битвой.

И во времена Ливонской войны не предается забвению Донское сражение. Грозный царь вновь обращает свои молитвы к иконе Донской Богоматери, которая, по преданию, была вместе с Дмитрием Ивановичем, «егда князь великий Дмитрей победи безбожнаго Мамая на Дону»^[541].

Мечтал о своей «Куликовской битве» и бездарный преемник Ивана Грозного царь Федор Иванович. В 1591 г., когда в окрестностях Москвы неожиданно появились крымские татары Казы-Гирея, Федор молится об «изрядной победе» над ним, подобной той, какую одержал его прародитель Дмитрий Донской^[542].

Летопись, будучи официальным документом, уделяла внимание, главным образом, государственным предприятиям, в центре которых оказался глава государства — великий князь. Поэтому, обращаясь к великой победе 1380 г., летописцы считают своим долгом подчеркнуть родственную связь Мамаева победителя и современного великого князя или царя. Тем самым заслуги предка как бы передаются по наследству вместе с престолом.

Пристальный интерес к своим предкам и к их подвигам был свойствен эпохе средневековья. Заслуги рода считались достоянием всех его членов. Многие «бархатные» книги начинали свои родословия с участников крупных сражений, в том числе с участников Куликовской битвы. Например, по родовому преданию бояр Челищевых, родоначальником их рода был «любимый постелник» Дмитрия Донского Михаил Бренк. Сражаясь на Куликовом поле, Бренк получил смертельную рану в «чело»: отсюда и фамилия Челищевы^[543]. Неоднократно в своих челобитных известный писатель и публицист середины XVI в. Иван Пересветов связывал свое происхождение с Александром Пересветом, который «честно служил» и положил свою голову «на Донском побоище при великом князем Дмитрее Ивановиче…»^[544].

Исключительная значимость Куликовской битвы в русской общественной мысли находила свойственное средневековому сознанию выражение. Абсолютизировалась роль отдельных личностей. Наряду с Дмитрием Донским самое заметное место в победе 1380 г. отводилось Сергию Радонежскому. Роль Сергия как «вооружителя», т. е. вдохновителя войска, отмеченная в «Сказании о Мамаевом побоище», сохраняется в древнерусской исторической традиции. Согласно поздним обработкам «Сказания…», «где не быша в бранех цари и великие князья, преподобнаго Сергия имя во устех присно поминаху и церковь полотняну во имя его на путях близ шатров своих поставляху»^[545]. Подтверждение этого факта находим на страницах «Повести о честнем житии царя и великаго князя Феодора Ивановича всея Руси»: в 1591 г. под Москвой оказались татары крымского хана Казы-Гирея, по приказу царя была сооружена церковь «иже от полотна устроена» в честь Сергия Радонежского^[546].

Обращение к образу Сергия в древнерусской исторической литературе связано с призывом к решительным действиям против врагов Русского государства. Во время штурма псковского города Опочка литовскими войсками в марте 1534 г., когда боеприпасы осажденных уже иссякли и в городе не осталось даже камней, неожиданную «помощь» горожанам оказал Сергий… «Степенная книга» приводит версию о том, что «некой жене» привиделся Сергий, который и подсказал, где найти камни для обороны. Данное чудо Сергия отличается своей земной простотой: выкопать яму в городе и таким образом добыть нужные для борьбы камни^[547]. Эта мысль могла прийти в голову и любому горожанину [как, вероятно, и было на самом деле]. После успешного отражения неприятельского штурма, как свидетельствует Никоновская летопись, была возведена церковь с тремя приделами, один из которых был посвящен Сергию Радонежскому^[548].

^{34. Завершение объединения русских земель и достижение мира со всеми окрестными правителями. 1521 г. Миниатюра Шумиловского тома Лицевого летописного свода XVI в. Л. 832. РНБ}

С именем Сергия покорялась Казань (Иван Грозный молился его иконописному образу и устроил в его честь походную церковь)^[549] и, что особенно интересно, связывался вопрос об организации борьбы против польской интервенции начала XVII в. Об этом сообщают в своих сочинениях Авраамий Палицын, келарь Троице-Сергиева монастыря^[550], а также Симон Азарьин, жизнеописатель Сергия. Как пишет Азарьин, Сергий, явясь во сне Минину, велел ему «казну собирать и воинских людей наделяти и идти на очищение Московского государства»^[551].

О популярности идей освободительной войны 1380 г. в период Смуты говорит и так называемое «Иное сказание», сравнивающее битву с Лжедмитрием под Новгородом-Северским по своей ожесточенности с Куликовской битвой^[552].

Таким образом, с падением монголо-татарского ига не угас интерес к великой победе на Куликовом поле. Ее освободительные идеи продолжали занимать важное место в общественной мысли России.

Куликовская битва оставалась самым достойным примером на все времена в борьбе русского народа за национальную независимость.

Часть IV «Мамаево побоище» в культуре Руси

Писати же живописцом з древних образцов, како греческие живописцы писали и как писал Андрей Рувлев…

Стоглавый собор

Возрождение из пепла

рачной тенью опустилось на Русь монголо-татарское иго. Уже Батыева рать преобразила некогда цветущие земли, преложив «песни в плач и рыдание», а города — в руины. Картины печального «преображения» рисует автор XIII в. Евстафий Корсунянин: «Сий бо град Резань и земля Резанская изменися доброта ея, и отиде слава ея, и не бе в ней ничто благо видети, токмо дым и пепел, а церкви вся погореша, а великая церковь почернеша. Не один бо сий град пленен бысть, но и инеи мнози…»^[553]. Словам рязанского священника вторил папский посол в Монголию Плано Карпини. По его наблюдениям, прежняя столица Руси Киев была сведена «почти ни на что: едва существует там двести домов, а людей… держат они в самом тяжелом рабстве». Словно подытоживая свои размышления над последствиями Батыева погрома, он писал: «… они [татары]… произвели великое избиение в земле Руссии, разрушили города и крепости и убили людей…»^[554]. В свирепых городских пожарах гибли книги и произведения искусства, но самыми невосполнимыми потерями были люди. На бесчисленных «бранных полях» лежали тысячи непогребенных русских воинов. На одно из таких полей наехали галицко-волынский князь Даниил с братом Васильком «… и не возмогоста ити в поле смрада ради множьства избьеных»^[555]. Часто во взятых татарами городах не оставалось ни одного живого человека. Не было пощады и населению городов, сдавшихся на милость победителей. Уничтожению подвергалось почти все мужское население. «Выйдите, чтобы сосчитать вас согласно нашему обычаю, — говорили татары осажденным, — а когда те выйдут к ним, то татары спрашивают, кто из них ремесленники и их оставляют, а других, исключая тех, кого захотят иметь рабами, убивают топором»^[556]. Так описывает Плано Карпини сдачу городов.

Ни полный разгром городов, ни физическое уничтожение мощного пласта русской культуры не могли сравниться по своим последствиям с утратой целого поколения мастеров. И даже оставшиеся в живых и угнанные в Орду ремесленники, потеряв привычную обстановку и связи с духовными традициями отечественного искусства, теряли главное в своих произведениях — ощущение подлинности. Найденные в Орде поделки русских мастеров уже значительно уступают своим русским прототипам. Как справедливо отметил Б. А. Рыбаков, «во всех этих вещах чувствуется как бы воспоминание о киевских образцах, так как они хуже подлинных русских вещей, сделаны небрежней, без того продуманного изящества, которым отличаются вещи киевских и владимирских мастеров XIII века»^[557].

Ущерб, нанесенный Батыевым нашествием русской материальной культуре, невозможно было восполнить. Прервавшиеся традиции развития ремесел еще более усугублялись утратой художественных ансамблей древнерусского искусства, формировавших цельное впечатление о культурной среде. Большая часть сокровищ культуры погибла в пожарищах. Многое было захвачено кочевниками, и в дальнейшем на необозримых просторах кочевий археологи находили русские вещи. Не ведая иной ценности произведений русского искусства, нежели ценности самого металла, из которого они изготовлены, татары переплавляли их в слитки. Вероятно, эта участь ожидала и изрубленные серебряные предметы русского происхождения ХI — ХIII вв., найденные в 1900 г. близ Чемкента^[558].

Предметы русского быта (кресты-энколпионы, змеевики, серьги, иконки из бронзы и камня) ХI — ХII вв., обнаруженные в результате археологических раскопок в русских кварталах ордынских селений, свидетельствуют о том, что в татарский плен русские люди уносили семейные реликвии^[559].

Огромные материальные и людские утраты, полная неизвестность дальнейшего существования, продолжавшиеся грабежи и убийства вызывали в сознании русского человека мысли о скором Конце света.

В создавшейся обстановке не было места творческому вдохновению. С разгромом крупных феодальных центров, таких как Рязань, Владимир, Чернигов, Киев, в полный упадок приходит летописание. В других центрах летописной работы, которые подверглись меньшему разорению, летописание становится немногословным, теряет достоинства, которыми оно было наделено в домонгольский период — широту политического кругозора, качество литературной обработки текста^[560].

Тяжело пострадало от нашествия русское зодчество, достигшее столь изумительного совершенства и великолепия в домонгольское время. На полвека вообще прекратилось каменное строительство из-за отсутствия материальных средств и мастеров-строителей. Возобновленное в конце XIII в. каменное зодчество утратило многие прежние технико-строительные приемы. Московские мастера ХIII — ХIV вв. вернулись к кладке стен из одного тесаного камня, хотя в домонгольское время русские мастера умело сочетали камень и кирпич, плотный известняк и известковый туф^[561].

После Батыева завоевания, по наблюдениям археологов, в различных ремеслах наблюдается огрубление или даже полное забвение сложных техник обработки материалов. Исчезает ряд технических приемов, известных Киевской Руси. В археологическом инвентаре эпохи монголо-татарского ига отсутствуют шиферные пряслица и сердоликовые бусы, стеклянные браслеты и амфоры-корчаги. Навсегда утратилось искусство тончайшей перегородчатой эмали, пропала полихромная строительная керамика, полтораста лет не было филиграни и тиснения металла^[562].

Тяжкая дань и низкий уровень развития производства в первые десятилетия монголо-татарского ига нарушили прежние устойчивые связи между странами, княжествами, городами и сельской местностью. Усилившаяся раздробленность создавала еще более благоприятные условия для реализации ордынской политики на Руси. Причинив огромный ущерб русской культуре, завоеватели были не в силах ее полностью уничтожить.

Угасшая было жизнь на Руси всколыхнулась в 1262 г. серией вечевых восстаний «на бессермены», вспыхнувших одновременно в шести крупных русских городах. Потребности объединения действий восставших вытекали из задачи освободительной борьбы. И в эту борьбу вступило выросшее в условиях монголо-татарского ига новое поколение бойцов. Уже во времена «вечевых» восстаний национально-освободительные устремления русского народа находили воплощение в произведениях искусства. В Ростове Великом той поры сооружается церковь (вероятно, деревянная) во имя замученных в Орде Михаила Черниговского и его боярина Федора. Постройка церкви была осуществлена внучкой Михаила Черниговского, вдовой погибшего во время нашествия Батыя ростовского князя Василька княгиней Марией^[563]. Автор жития Михаила и Федора недвусмысленно называет и цель сооружения этой церкви: помолиться об избавлении «от нужды этих поганых»^[564].

Проявлением консолидации антитатарских сил стал Церковный собор 1274 г. Собор принял свод законов, известный под названием «Мерила праведного». Трудно переоценить организующее значение принятия этого юридического сборника. Борьба за ликвидацию языческих суеверий и курс на христианизацию населения имел на этом этапе прогрессивное значение. Религиозное единство могло стать важной предпосылкой национального объединения. Тогда же было принято решение собрать все оставшиеся после татарских походов книги, что способствовало сохранению традиций книжного дела^[565].

Попытки восстановить разрушенное татарами культурное наследие наблюдалось и ранее. Сразу же после Батыевой рати, в 1239 г. ростовский епископ Кирилл освятил отремонтированную церковь Бориса и Глеба в Кидекше^[566], ту самую, с которой в 1152 г. началось самобытное каменное зодчество на Владимирщине. Спустя четырнадцать лет, в 1253 г. была освящена после восстановления другая церковь Бориса и Глеба, в Ростове^[567]. Символично, что первыми восстановленными после нашествия сооружениями были храмы во имя русских князей Бориса и Глеба, слывших защитниками Руси от врагов. Несколько позднее ремонтируются епископские соборы во Владимире и Ростове^[568].

Между тем прежняя столица Северо-Восточной Руси — город Владимир, больше других пострадавший от пожарищ и татарских «пороков», оказался неспособным продолжать культурные традиции домонгольских времен.

Новым культурным центром русских земель в конце XIII в. стало Тверское княжество. Тверь в отличие от Владимира не подверглась разрушению в годы Батыева завоевания. Здесь, в верхневолжских землях укрывалось население центральных и северо-восточных районов, спасаясь от нашествия монголо-татарских орд. Хорошие природные условия, разветвленная система рек создавали возможность для развития здесь сельского хозяйства, ремесел, торговли.

В 1285 г. в Твери был заложен один из первых на Руси каменных храмов, сооруженных в период ордынского ига. Тяжелые условия этого тревожного времени сказались на сроках строительства собора: оно продолжалось пять лет. И только в 1290 г. собор освятили^[569]. Судя по всему, это был обычный четырехстолпный храм, унаследовавший некоторые особенности владимиро-суздальской архитектуры. Его изображение дошло до нас на известной в прошлом иконе XVII в. «Святые Михаил и Ксения», а также на миниатюрах Лицевого летописного свода XVI в. С замечательным постоянством миниатюристы изображали одноглавый храм, имеющий сходство с собором, обозначенным на иконе. Большинство миниатюр условно воспроизводят декоративный пояс, столь характерную особенность владимирских построек^[570].

^{35. Роспись Спасского собора в Твери. 1292 г. Миниатюра Остермановского I тома Лицевого летописного свода XVI в. Л. 166. БРАН}

Стремление тверских князей стать наследниками верховных русских правителей выразилось в получении Михаилом Ярославичем ярлыка на великое княжение Владимирское. С получением тверским князем титула «великого князя всея Руси» связано создание в Твери общерусского Летописного свода 1305 г., содержавшего смелые антитатарские высказывания^[571].

Активная антитатарская политика тверских князей отразилась в повести «Убиение великого князя Михаила Ярославича Тверьского от безбожного царя Азбяка». Некоторая идеализация князя не заслоняет здесь главных его черт — высокого патриотизма, заботы о своих людях. «Аще аз где уклонюсь, — говорит главный герой повести в ответ на призыв не ходить в Орду, — то вотчина моя вся в полон будет и множество христиан избиени будут»^[572].

Настроения протеста тверичей против монголо-татарского ига, вылившиеся в городские восстания, нашли отражение в народной песне о «Щелкане Дудентьевиче». Песня повествует о расправе народа со злым насильником и убийцей Шевкалом. Оптимистический тон песни передает веру народа в освобождение. Последние строки словно опровергают опасения восставших о татарской мести: «Тут смерть ему случилася, ни на ком не сыскалося»^[573]. На самом деле Тверь была жестоко разгромлена Федорчуковой ратью.

Еще более энергично возвращалась к жизни после Батыева разорения Москва. Этот полностью выжженный в 1238 г. город с конца XIII в. превращается в столицу одного из самых значительных русских княжеств, центр ремесла и торговли. Если до последнего времени о начальном этапе возвышения Московского княжества ученые могли судить только по скудным летописным данным, то сравнительно недавно в их руки попали новые убедительные археологические свидетельства высокого духовного потенциала Москвы. В 1960-е годы под ныне существующими кремлевскими архитектурными памятниками ХV — ХVI вв. — Успенским, Архангельским и Благовещенским соборами — археологам удалось обнаружить остатки сразу трех более древних каменных храмов. Исследователи разошлись во мнениях по поводу их датировки. Одни датировали фрагменты этих фундаментов концом XIII в.^[574] Другие исследователи, чьи аргументы на сегодняшний день представляются более весомыми, относят их к XIV столетию. В частности, храмы под Успенским и Архангельским соборами были отнесены, соответственно, к 1326 и 1333 гг., а под Благовещенским — к более позднему времени^[575]. Если принять во внимание, что в период правления Ивана Калиты возводятся в Кремле и церкви Иоанна Лествичника (1329)^[576] и Спаса на Бору (1330)^[577], а также дубовая обширная городская крепость (1339)^[578], становятся очевидными большие возможности великого московского князя.

^{36. Строительные работы в Московском Кремле при Иване Калите. 1329 г. Миниатюра Остермановского I тома Лицевого летописного свода XVI в. Л. 329. БРАН}

Важно отметить, что каменное строительство средневековья требовало колоссальных материальных затрат, большого числа каменщиков, художников для росписи интерьеров и создания необходимых икон, мастеров декоративно-прикладного искусства, наполнивших культовые постройки необходимой утварью. Кроме того, нужны были писцы, которые смогли бы подготовить служебные книги. Выполнить столь значительный комплекс работ было по силам только экономически сильному княжеству, живущему полнокровной духовной жизнью.

Заметную роль в становлении нового центра русских земель сыграло перемещение в Москву из Владимира митрополичьей кафедры. Союз церкви и светской власти воплотился в невиданное по своим масштабам за последнее столетие каменное строительство.

Из всех дошедших до нас остатков первых московских каменных храмов лучше других «читается» план предшественника Успенского собора. Это была небольшая четырехстолпная церковка с тремя притворами. Такая композиция напоминает известнейший памятник владимиро-суздальской архитектуры — Георгиевский собор в Юрьеве-Польском, построенный в 1234 г., незадолго до Батыева вторжения на Русь. Использование московскими зодчими Георгиевского собора в качестве образца выдает их стремление восстановить разорванную нить развития владимирской архитектурной школы.

Подобная картина наблюдается и в других русских землях, где первые каменные сооружения ориентируются на местные образцы. Так, новгородская церковь Николы на Липне 1292 г. воспроизводит формы последнего домонгольского сооружения — церкви Рождества в Перыне (близ Новгорода), а Рождественский собор псковского Снетогорского монастыря 1311 г. — также местного храма середины XII столетия собора Спаса Мирожского монастыря^[579].

Насколько можно судить по остаткам фундаментов, прежде всего толщине стен и столбов Успенского собора 1326 г., он имел столпообразную форму. Заметное увеличение несущих частей здания определенно связано с его высотой и более сложной, а поэтому и более тяжелой конструкцией верха храма. Вероятно, его облик определялся ступенчатыми ярусами сводов, на верхнем из которых был установлен постамент для главы. Подобная конструкция способствовала созданию динамичной композиции форм здания, придавала стройность его пропорциям. Однако не сам по себе внешний вид привлекает наше внимание к предполагаемой реконструкции собора. Важен факт обращения московских зодчих XIV в. к первому общерусскому типу храма, сложившемуся в конце XII — начале XIII в. Первые постройки такого рода получили распространение в разных землях — полоцкой и владимирской, смоленской и рязанской, новгородской и киевской, о чем свидетельствуют открытые советскими археологами остатки их фундаментов^[580]. Представление о красоте башнеобразных храмов дают три сохранившихся архитектурных памятника: церкви Пятницы в Чернигове и Новгороде и Михаила Архангела (Свирская) в Смоленске.

Завершение перестройки Кремля в 1339 г., когда была возведена обширная дубовая крепость, совпало со временем канонизации первого московского митрополита Петра^[581], умершего в год закладки первого каменного московского храма. Петр был официально провозглашен святым патроном Москвы, а место его захоронения — Успенский собор — приобрел значение главного храма великого княжества, хотя по традиции князья еще полтора столетия продолжали ездить «ставиться» на княжение во Владимирский Успенский собор. Так Русская церковь выразила свое благословение и поддержку московским правителям, их стремлению укрепить позиции новой столицы.

Размах последующего «украшения» каменных зданий только угадывается по отдельным летописным репликам, но его масштабность не вызывает сомнений. В 1332 г. для Успенского собора изготавливаются «золотые двери»^[582]. Под этим наименованием, вероятно, следует понимать главные — южные двери. В 1346 г. мастер Бориско отливает три «больших колокола» и два «малых»^[583]. Насколько больших, можно только догадываться. Во всяком случае, для середины XIV в. их размеры рассматривались как определенное достижение.

Все храмы были расписаны. Причем этим занималась не одна, а сразу три группы дружин художников. Успенский собор расписывали греческие мастера, состоявшие на службе митрополита — грека Феогноста^[584]. В Архангельском соборе — пантеоне князей московского княжеского дома — трудились уже русские художники под руководством Захария, Николая, Иосифа и Дионисия^[585]. Еще одну группу артелей составили бывшие учениками у греков русские мастера Гоитан, Семен и Иван с помощниками и уже со своими учениками, расписывавшими монастырскую церковь Спаса на Бору^[586], основанную Иваном Калитой в непосредственной близости от своего кремлевского двора.

^{37. Роспись кремлевского Архангельского собора русскими мастерами Захарием, Дионисием, Николаем и Иосифом. 1344 г. Миниатюра Остермановского I тома Лицевого летописного свода XVI в. Л. 409 об. БРАН}

О масштабе живописных работ в Москве в 40-е годы XIV в. можно судить не только по количеству расписанных храмов буквально в течение двух лет, но и по числу художников, участвовавших в этих работах. Летописи прямо называют семерых мастеров, возглавлявших свои дружины. К сожалению, источники не сообщают, сколько мастеров и, соответственно, артелей занимались росписью Успенского собора. Думается, их было не меньше, чем тех, кто работал в других храмах, т. е. не меньше трех. Если принять во внимание, что в состав дружины при выполнении ответственных заказов входило, по наблюдениям В. Н. Лазарева, «до восьми и более человек»^[587], можно утверждать, что в Москве в рассматриваемый период одновременно трудилось порядка восьмидесяти художников-монументалистов.

Время не пощадило эти постройки. Вместе с ними погибли и фрески, украсившие в середине XIV столетия их стены. И только некоторые сохранившиеся иконы дают представление об идейном содержании московского искусства и художественных достоинствах произведений эпохи «сорокалетней тишины» на Руси. Среди них наиболее выразительными являются два образа — «Спаса Ярое Око» и «Спаса Оплечного», хранящиеся в Государственном музее-заповеднике «Московский Кремль».

Икона «Спас Ярое Око» выдержана в мрачных тонах. Асимметричные формы, глубокие морщины на лбу и шее, резко высвеченные блики подчеркивают большое внутреннее напряжение персонажа. Такая трактовка образа вполне созвучна древнему наименованию Спаса Ярым, т. е. гневным, неистовым. Слова из «Повести временных лет», вложенные в уста Спаса, помогают лучше понять идейное содержание иконы «Спас Ярое Око»: «Яко вы худи ести и лукави, и аз пойду к вам яростью лукавою»^[588]. Иначе говоря, это образ карающего Спаса. Создание данной иконы в 40-е годы XIV в., когда татары, в представлении русского человека, превратились из карающей христиан за их грехи чилы в караемых (вспомним о попавших в русские летописи сведениях о «ниспосланном» на татар «море» в 1346 г.)^[589], дает основание видеть в ярости Спаса совершенно определенный адрес — Золотую Орду. Так во всяком случае могли трактовать эту икону москвичи в период ее написания.

Иначе воспринимается другая икона — «Спас Оплечный», олицетворяющая покой и невозмутимость. Состояние персонажа раскрывают идеальная симметрия утонченных черт лица, его мягкая моделировка, построенная на плавном переходе более темных тонов к более светлым: от коричневатых к золотисто-желтым с добавлением легких, едва заметных румян. Все эти художественные приемы живо напоминают те, которые сложились еще во времена Киевской Руси. С серединой XIV в. икону роднит некоторая вытянутость пропорций, стилизация формы словно вырезанных теней в области глаз, усиливающих самоуглубленность изображенного здесь Христа. Предназначенный для длительного созерцания «Спас Оплечный» невольно заставлял стоящего перед ним человека задуматься, заглянуть в глубину собственного сознания, предпринять шаги к духовному самосовершенствованию. К этому располагало и время относительного затишья, когда Московская Русь набиралась физических и нравственных сил перед решительным столкновением с Ордой.

Оба кремлевских Спаса как бы обозначают основные направления развития русской живописи в эпоху Куликовской битвы. Пройдет всего несколько десятилетий, и экпрессивное начало, заложенное в «Спасе Ярое Око», получит блистательное выражение в творчестве Феофана Грека, а несколько холодноватая самоуглубленность «Спаса Оплечного», сдобренная человеческой теплотой, найдет свое продолжение в работах великого Андрея Рублева.

Запечатленная память

Преодоление последствий ордынских вторжений и общий подъем, начавшийся в Северо-Восточной Руси с середины XIV в., рассеяли мрачные мысли русичей о приближении Конца света. Постоянное усиление Московского княжества, присоединение к нему все новых и новых земель заметно выделяли его среди других русских владений и тем самым снижали внутрирусские противоречия. Ненавистная «рознь мира сего», к преодолению которой стремились в Москве, стала наиболее видной темой в общественной мысли.

В качестве самого яркого примера проявления самосознания складывающейся в этот период русской народности можно назвать составленный в 1380–1390 гг. «Список русских городов дальних и ближних» — грандиозный «географический справочник» русского населения, проживавшего на территории Восточной Европы^[590]. Справочник охватывал земли юго-запада (на реках Дунай, Днепр, Прут и на Черном море), Подолья, Киевщины, Волынщины, Литвы, Рязанщины, Смоленщины, Залесья (междуречья Оки и Волги). Создатели географического описания использовали не только современные данные. Многие сведения были почерпнуты в исторической литературе. В частности, книжники XIV в. выписали из киевской «Повести временных лет», составленной около 1113 г., часть перечня «иных языков, иже дань дают Руси»^[591]. Объединение в одном списке всех регионов, входивших когда-то в государство Киевская Русь, выдает желание составителей снова видеть Русь единой. Создание столь значительного географического справочника вскоре после Куликовской победы вряд ли можно расценить иначе как ожидание скорого освобождения, которое и позволит объединить русские земли, более того, восстановить зависимость народов, ранее плативших дань русским князьям.

Ненавистная «рознь сего мира», осознаваемая всеми социальными слоями русского населения как зло, стала камнем преткновения для дальнейшего существования Руси. Понимание этого сказалось даже на такой консервативной сфере, как церковная догматика. Особенно популярный догмат Троицы, наряду со значением предмета веры, обретает, начиная с середины XIV в., и актуальное общественное содержание^[592]. По наблюдениям исследователей, понимание Троицы как «идеи мира и любви» получило широкое распространение в русских землях. Враждовавшие князья после многочисленных стычек и длительных раздоров мирились в Троицын день, отмечавшийся в начале лета через пятьдесят дней после Пасхи^[593].

Заметный вклад в утверждение на Руси культа Троицы внес один из крупнейших политических и церковных деятелей эпохи Куликовской битвы Сергий Радонежский. Основанный общежитийный монастырь — первый, посвященный Троице, — со строгим уставом, утверждавшим братство и равенство всех, кормящихся «от рук своих» монахов. Факт создания Троицкого монастыря, как уже отмечалось, воспринимался современниками Сергия как желание знаменитого игумена дать наглядный пример человеческого единения для всей Русской земли.

Только в идейно-нравственной среде, провозгласившей своей целью объединение Руси, могло появиться такое поистине великое произведение средневековья, как икона «Троица» Андрея Рублева. Написанная в стенах Троицкого монастыря в «похвалу Сергию»^[594], она без сомнения испытала влияние его тринитарной концепции. Это не просто изображение трех ангелов у жертвенной чаши, символизирующих три божественные ипостаси — Бога Отца, Бога Сына и Бога Святого Духа. Живые одухотворенные юношеские лица ангелов и их стройные фигуры олицетворяют собой красоту человека и изумительную гармонию. Запечатленная близость внешнего облика ангелов и их духовного состояния скрепляет единство ипостасей. Ради выявления этой идеи Андрей Рублев упрощает библейский сюжет угощения странников Авраамом и Саррой. Он отказывается от изображения последних, сцены заклания тельца, оставив только трех ангелов, составляющих одно целое. В результате образ Троицы приобретает значение своеобразного символа единения.

Не исключено, что распространенное понимание Троицы как призыва к объединению вызывало протест определенных кругов в землях, стремящихся сохранить свою самостоятельность. Во всяком случае, антитринитарные движения особенно сильны были в Новгороде — традиционном политическом сопернике Москвы. Борьба с антитринитариями отразилась и в произведениях искусства, в частности в новгородской иконе «Отечество» конца XIV — начала XV в., представляющей новозаветный вариант Троицы, где на коленях Бога Отца сидит Бог Сын, на фоне которого в виде голубя изображался Святой Дух. Художник не ограничивается одной общей надписью «очь и син и сты дух» (отец и сын и святой дух), а стремится подчеркнуть равенство и нерасчленимость всех ипостасей, надписав над спинкой трона и над голубем «Исус Христос». Тем самым художник стремится оградить догму Троицы от кривотолков^[595].

Развитие еретических и всякого рода оппозиционных движений, начиная со второй половины XIV в., стало следствием объединительной политики Москвы и усиления роли официальной церкви. В это время берет начало активная христианизация народов Поволжья и Севера. И без того очень устойчивые позиции Русской церкви в условиях ордынского ига чрезвычайно укрепились со второй половины XIV в., когданачинается невиданная доселе монастырская колонизация. Повсеместная замена особножитных монастырей общежительными сопровождалась расширением церковного землевладения, захватом уже освоенных крестьянами земельных наделов. Вновь создаваемые монастыри становились новыми звеньями церковной феодальной организации. Одновременно они выполняли роль местных центров, проводивших идеи объединения русских земель вокруг Москвы. Известно, например, что только Сергием Радонежским и его учениками с одобрения митрополита Московского было основано тринадцать монастырей. И это только в последние десятилетия XIV в. А всего же за XIV — первую половину XV в. было основано около 180 новых обителей^[596].

Вновь создаваемые монастыри, как, впрочем, и уже существовавшие, были не только религиозными и политическими центрами, но и очагами культуры. Здесь создавались замечательные архитектурные и художественные ансамбли, писались и хранились книги, иконы, изготавливались произведения декоративно-прикладного искусства. В стенах монастырей работали и совершенствовали свое мастерство замечательные художники. Отсюда широко по всей стране распространялись новые художественные вкусы и произведения, отмеченные печатью эпохи Куликовской битвы. Правда, искать буквальное отражение в них битвы 1380 г. было бы наивно. Но идеи, ради утверждения которых Русь пошла на открытое столкновение с Золотой Ордой, достаточно четко прослеживаются в произведениях искусства, связанных как с монастырской, так и с городской средой.

Из многочисленных культовых памятников так называемой раннемосковской архитектуры сохранились лишь некоторые. Среди них монастырские соборы Троице-Сергиева, Рождественского, Саввино-Сторожевского, Спасо-Андроникова монастырей. Кроме того, основанные Сергием и его учениками городской Успенский собор в Звенигороде, дворцовая кремлевская церковь Рождества Богоматери. Все эти сооружения отмечены чертами общего стиля. Башнеобразные, центричные, с динамичной вертикальной композицией храмы, выстроенные из белого камня, — они явно опирались на общерусский архитектурный тип, сложившийся еще в домонгольский период^[597].

Среди архитектурных памятников еще много нераспознанных церквей и монастырей, посвященных Рождеству Богоматери, в день празднования которого происходила Куликовская битва. По преданию, победе на Куликовом поле была посвящена церковь Рождества в Коломенском, которое принадлежало княгине Марии — матери Владимира Андреевича Храброго^[598]. Ею же был основан Рождественский монастырь в Москве, возможно, также воскрешавший своим наименованием день решающей битвы^[599]. Устная традиция связывает со знаменательным днем и церковь Всех Святых на Кулишках^[600], подмосковный Николо-Угрешский^[601] и Коломенский Рождественский Бобренев монастыри^[602]. С памятным событием ассоциируется и основание к югу от Москвы храма в селе Беседы^[603]. Следы монастыря, некогда появившегося у самого Куликова поля, сохранились в названии села Рождествено-Монастырщина. Здесь, по преданию, были погребены многие участники битвы^[604].

Память о Куликовской битве запечатлели и сооружения далекого Новгорода Великого. В 1381 г. здесь возводятся два каменных храма: Дмитрия Солунского на Славкове улице и Рождества на Поле. Поздние новгородские летописи причисляли их к «обетным» церквам (т. е. построенным по предварительному обещанию в случае успеха задуманного предприятия), появившимся «по завету о победе на Мамая» по велению князя Дмитрия Донского^[605].

К мемориальным памятникам относится и самая древняя кремлевская церковь Рождества Богоматери, построенная в 1393 г. на средства вдовы Дмитрия Донского княгини Евдокии^[606]. Особое отношение к этой маленькой постройке выразилось в постоянном внимании к ней со стороны вдовой княгини. В 1395 г. стены храма расписываются выдающимися мастерами — Феофаном Греком и Семеном Черным^[607]. А некоторое время спустя по заказу Евдокии для Рождественской церкви создается икона Михаила архангела. Об этой иконе повествует «Сказание о великой княгине Евдокии во инокинях Евфросинии, супружницы достохвального великого князя Дмитрия Ивановича Донского». Незадолго до смерти княгиня молилась «о себе же, и о чадех своих, и о всей державе их». Во время молитвы к ней якобы и явился ангел, «возвеща ей из мира сего исшествие». Призвав к себе «иконных писцов», Евдокия заказывает им икону «и рукою указываше им, яко да напишут». Только третий вариант иконы, который наконец удовлетворил заказчицу, помещается в ее домовую церковь^[608]. Обычно с этой иконой исследователи отождествляют «Михаила архангела» с деяниями начала XV в., находящуюся в Архангельском соборе Московского Кремля^[609].

Однако представляется маловероятным, что эта огромная по размерам икона (235,5 × 182,2 см) была предназначена для камерного интерьера Рождественской церкви. Вероятнее всего, данная икона, являясь храмовым образом Архангельского собора, создавалась специально для него в 1399 г., когда расписывался храм под руководством Феофана Грека^[610].

На этом незаурядном изображении Михаил архангел напоминает исключительно сильного, наполненного гневом воина, готового вступить в бой. Напряженные широко расставленные ноги, упруго развернутый корпус, высоко поднятый локоть правой руки, контрастные сочетания красного плаща и коричневых, почти черных крыльев создают впечатление сверхестественной экспрессии этого образа.

Согласно христианской легенде, архангел Михаил был призван оберегать и хранить изгнанных из рая людей. Но думается, не только эта причина побудила княгиню Евдокию к созданию иконы и сделала предводителя небесного воинства столь популярным в конце XIV — начале XV в. Михаил архангел в «Сказании о Мамаевом побоище» назван первым «помощником» русского воинства во время Куликовского сражения. В Архангельском соборе — усыпальнице московских князей — был погребен умерший муж княгини Евдокии. Воспоминания о нем Евдокия хранила до своих последних дней (ум. 7 июня 1407 г.). Незадолго до смерти, 20 мая, по ее велению закладывается собор Вознесенского монастыря. Нет сомнений в том, что в дате закладки собора отразилась память о дне погребения Дмитрия Донского: «… в гроб положен бысть маиа в 20, на память святого мученика Фалелеа, и певше над ним обычныя песни, положиша его в церкви святого архааггела Михаила»^[611].

Вполне возможно, что событиям 1380 г. был посвящен и Успенский собор Симонова монастыря. Заложенный в 1378 г., храм был завершен только в 1404 г.^[612] Житие Федора, архиепископа ростовского, бывшего архимандрита Симонова монастыря, сообщает об учреждении при соборе придела Дмитрия Солунского, патрона Дмитрия Донского. Тем самым отмечалась причастность Дмитрия Ивановича к созданию Успенского собора. Дата освящения собора — 1 октября — позволяет связать его создание с днем возвращения войск в Москву после знаменательной победы. Тем более что именно этой дорогой, мимо Симонова монастыря, возвращались домой войска Дмитрия Донского. Рядом с монастырем, в урочище Старое Симоново у церкви Рождества был похоронен Александр Пересвет, а после 1398 г., возможно, и Андрей Ослябя. На кладбищах Симонова монастыря и Крутиц, находящихся рядом, где располагалось подворье сарайских епископов, были погребены и другие умершие в дороге и привезенные с поля брани знатные воины^[613].

Не угасал интерес к архитектурным памятникам, сооружениям, напоминавшим о победе 1380 г., и в ХV — ХVI столетиях. К этому времени некоторые постройки XIV — начала XV в. начинают ветшать и рушиться. Давало о себе знать нарушение строительных традиций, вызванное монголо-татарским нашествием и последующими десятилетиями ига. Мастера учились не столько на опыте своих отцов и дедов, сколько на дошедших памятниках домонгольской архитектуры. Сказалось и новаторство зодчих в конструкции завершений храмов, представлявших сложную систему повышенных сводов. Именно из-за этого рухнул уже законченный Успенский собор в Коломне и еще не завершенный Вознесенский собор в Москве. Строители, заново отстраивавшие рухнувшие храмы, похоже, не пошли по пути упрощения конструкций^[614].

Еще во второй половине XV в. известный подрядчик Василий Дмитриевич Ермолин восстановил упавшие своды главной церкви кремлевского Вознесенского монастыря. Он отклонил предложение великой княгини «ея разобрав, нову поставити» и, посоветовавшись с мастерами, «церкви не разобараша всея, но из надвориа горелъи камень обломаше, и своды двигшееся разобраша, и оделаша еа около всю новым каменем да кирьпичем ожиганым, и своды сведоша, и всю съвершиша…»^[615].

Воздвигнутый в 1543–1549 гг. новый Успенский собор Симонова монастыря, как показали специальные исследования, в пирамидальной ступенчатой композиции своего верха воспроизводил характерные черты своего предшественника — собора 1379–1405 гг.^[616]

Нетрудно угадать образ предшественника и в соборе Рождественского монастыря в Москве, выстроенном в 1501–1505 гг. Композиция завершения храма обнаруживает сходство и со Спасским собором Андроникова монастыря, сооружение которого относится к рубежу ХIV — ХV вв. Сложная композиция соборов Куликовской эпохи подготавливала дальнейшее развитие русских храмов ХVI — ХVII вв. с их ярусами кокошников над сомкнутыми сводами.

В отличие от культовых сооружений белокаменный Кремль Москвы отразил не только конкретные идеи и общий дух эпохи, но и имел огромное практическое значение. Просуществовавшая немногим более столетия крепость оставила яркий след в отечественной истории, закрепив за столицей наименование Москвы белокаменной. Выстроенный в 1367 г. «град» был самым большим и крепким в Северо-Восточной Руси. Длина его стен достигала 2 км и совсем немного уступала существующим ныне кирпичным укреплениям конца XV в. По упомянутым в летописях башням и воротам восстанавливается несколько неожиданное планировочное решение белокаменного Кремля. Из девяти его башен шесть были проездными^[617]. С одной стороны, наличие проездных ворот заметно ослабляет прочность башен. Именно ворота всегда подвергались действиям пороков и других стенобитных орудий осаждавших города. С другой стороны, большое количество ворот создавало возможность для неожиданного маневра: из каждой проездной башни мог последовать ответный удар. Очевидна ставка создателей московской крепости на активную оборону, смыслом которой было не просто отсидеться за крепкими стенами, а силой оружия отразить врага.

Отношение к каменному граду Москвы в той или иной мере отразилось в самых различных по своему характеру произведениях: летописных записях, литературных памятниках «Куликовского цикла», «Повести о нашествии Тохтамыша», «Слове о житии великого князя Дмитрия Ивановича», «Сказании о нашествии Едигея» и даже в письме древнерусского писателя Епифания Премудрого к тверскому игумену Кириллу.

Сразу же после возведения белокаменный Кремль становится предметом особой гордости. «Не устрашаемся нахожения поганых татар, селик град тверд имущи, еже суть стены камены и врата железна» — такие слова вкладывает в уста москвичей автор «Повести о нашествии Тохтамыша»^[618]. Захват Москвы коварным ханом рассматривается в «Повести…» как событие, равнозначное пленению великого князя Дмитрия Ивановича и всей Руси, поскольку прежде всего этими задачами озабочен Тохтамыш: «… како пленити землю Рускую, како бес труда взяти камен град Москву, како победита и издобыти князя Дмитриа»^[619].

С московским «градом» связывает общественная мысль и саму Куликовскую битву. Из «камена града» на Куликово поле вылетают «ястреби и соколи», как называет «Задонщина», а вслед за ней и «Сказание о Мамаевом побоище», белозерских князей. Стук и гром в «Камене граде Москве» говорит о выступлении в поход «рати великого князя Дмитрия»^[620]. Летописная повесть извещает о возвращении после битвы князя с дружиной, «иже крепко бишася с иноплеменники», в «богохранимый град Москву»^[621]. Неоднократно в «Задонщине» град Москва именуется «сильным» и «славным». Последний эпитет является как бы второй гранью первого: «Оле жаворонок… взлети под синие облакы, посмотри к силному граду Москве, воспой славу…» Примечательно также, что выходя из «камена града», «русские вдальцы, князи и бояре и боярския дети возвратишася и з господарем ко славному [курсив наш. — В. Ч.] граду Москве с великою победою…»^[622].

Белокаменный Кремль рассматривается в литературе конца XIV — первой половины XV в. как олицетворение прочности, которая, в свою очередь, зависит от согласия и единства всех социальных слоев. Говоря о необходимости «согласия» великого князя Дмитрия с «прочими князьми рускими, и с воеводами, и с думцы, и с велможи, с бояры старейшими», автор «Повести о нашествии Тохтамыша» приводит слова пророка: «Друг другу посабляа и брат брату помогаа, яко град тверд»^[623]. Здесь же уместно вспомнить и о том, что создание этого образца твердости и единения было результатом коллективного решения «совета» Дмитрия Ивановича с братом Владимиром Андреевичем и со «всеми бояры старейшими»^[624].

Если весь крепостной ансамбль сравнивается с общностью людей, то отдельные его компоненты сопоставляются с крупнейшими деятелями Московской Руси. Так, стеной «необоримой граду нашему Москве» представлен в своем «Житии» современник и один из инициаторов строительства Кремля митрополит Алексей^[625]. Железным (в данном случае, прочным) забралом защитному брустверу на боевых площадках стен и башен уподобляются в «Задонщине» Дмитрий Донской и Владимир Храбрый^[626].

Обращая свои взоры к московским укреплениям, современники видели в них не только мощь, но и красоту. В «Задонщине» наряду с эпитетами «сильный град», «славный град» встречается и эстетическая оценка — «красный [т. е. красивый] град Москва»^[627]. Этой характеристике созвучна другая, из «Слова о житии великого князя Дмитрия Ивановича»: «И славный град Москву стенами чюдно огради»^[628].

^{38. Роспись кремлевского Архангельского собора Феофаном Греком. 1399 г. Миниатюра Остермановского II тома Лицевого летописного свода XVI в. Л. 608 об. БРАН}

Облик Москвы белокаменной запечатлен и в изобразительном искусстве, что является полной неожиданностью: русская средневековая живопись строго регламентировалась каноном. Епифаний Премудрый, обращаясь к Кириллу Тверскому, сообщает о московских новостях и своих впечатлениях от работы прославленного художника Феофана Грека, в частности о росписи им в 1399 г. Московского Архангельского собора. Оказывается, Феофан в «Михаиле святом на стене написа град во градце шаровидно подобну…»^[629]. Расшифровать словосочетание «град во градце» не составляет труда: названный первым «град» соответствует значению крепостных стен, а «градец» — современному городку, который и окружали эти стены. Кроме того, Феофан Грек на некой каменной стене у князя Владимира Андреевича Храброго изобразил «саму Москву»^[630]. Возможно, имеется в виду кремлевский терем серпуховского князя, стоявший поблизости от Архангельского собора.

Творчество Феофана Грека вызывало живой интерес в среде русских художников. Будучи одним из многих византийских, сербских, болгарских беженцев, укрывшихся на Руси от османских завоевателей, он обрел здесь новую родину. Три десятилетия интенсивной работы в Великом Новгороде, Москве, Коломне и других городах, глубокое проникновение в суть изображаемого сделали Феофана Грека авторитетнейшим мастером. Из богатейшего наследия художника сохранился только один памятник монументальной живописи — роспись церкви Спаса на Ильине улице в Новгороде Великом, выполненная в 1378 г. Она-то и дает определенное представление о яркой эксперссивно-эмоциональной манере живописи Феофана — драматической наполненности образов, динамично построенных композициях при почти монохромном цветовом решении, формах, «вылепленных» точными энергичными бликами^[631].

Исключительно живо описывает Епифаний сам процесс работы Феофана Грека: «… никогда же нигде же на образцы видяще его когда взирающа, яко же нецыи наши творят иконописцы, иже недоумения наполнишася присно принимающе, очима мещущи, семо и овамо, не толма образующе шарми, елико нудяхуся на образ часто взирающе; но мняшеся яко иному пишушу рукама убо изообразуя писаше, ногама же бес покоя стояше, языком же беседуя с приходящими, глаголаше, а умом дальная и разумная обгадываше…»^[632]. Восторгаясь живостью и мудростью художника («философ зело хитр»), Епифаний Премудрый противопоставляет их мертвым образцам, которые не являются препятствием знаменитому греку и лучшим русским живописцам.

Определенная раскрепощенность мастеров Куликовской эпохи в их отношении к канону создавала возможности проникновения в произведения искусства живых отзвуков реальных исторических событий. Одно из таких произведений — «Богоматерь Донская». Эта приписываемая Феофану Греку двусторонняя икона происходит из собора Успения Богоматери города Коломны. Того самого, который был построен в 1382 г. на средства Дмитрия Донского и который, также как и икона, именовался Донским, а в 1392 г. был расписан^[633], вероятно, «тщанием» княгини Евдокии — вдовы победителя Мамаева. Ведь именно в Коломне состоялась ее свадьба и венчание с великим князем^[634]. Согласно легенде икона находилась еще при великом князе Дмитрии Ивановиче в 1380 г. на Куликовом поле. Однако, скорее всего, икона была написана в 1392 г., когда расписывался главный коломенский храм^[635].

На лицевой стороне иконы Богоматерь представлена в иконографическом типе «Умиление» — нежном взаимном влечении матери и младенца. Тема материнства зачастую приобретала общественное звучание. Матери уподоблялась сама Русь, потерявшая своих сыновей после Батыева нашествия. В «Задонщине» Русь сравнивалась уже с милым младенцем: «Нам земля подобна есть Руская милому младенцу у матери, его же мати тешить, а рать лозою казнит, а добрая дела милують его»^[636]. Под добрыми делами здесь понимается правая битва на поле Куликовом, за что «Бог помиловал князей русских, великого князя Дмитрия Ивановича и брата его, князя Владимира Андреевича…». В конечном счете, под младенцем — Русью — угадываются конкретные образы «помилованных» московских князей.

Насыщенная, близкая к однородной желто-коричневая тональность палитры «Донской Богоматери» с вкраплениями золотых, красных и вишневых оттенков определяет благородство и богатство ее цветового решения. Заметно оживляют сдержанную колористическую гамму произведения густые синие пятна, обозначающие рукав платья и чепец Богоматери, полосу на хитоне Христа и свиток в его руке. Очень мягко, с большим добавлением румян, написаны лики персонажей. И только сдержанная тональность и высветления около глаз Богоматери и младенца в виде белых параллельных штрихов лишь отдаленно напоминают о живописной манере Феофана Грека, знакомой по росписи Спаса-на-Ильине в Новгороде. Впрочем, греческим можно признать тип смуглого лика с характерными чертами — выпуклыми глазами и несколько удлиненным с горбинкой носом. На челе Донской Богоматери уже нет традиционной для XII — первой половины XIV в. печати безысходной грусти. Более того, в выражении глаз и несколько смещенных в сторону губах можно увидеть подобие задумчивой улыбки. Отсутствие внутреннего напряжения персонажей и мягкая моделировка формы в этом произведении объясняется, пожалуй, не только самой темой умиления и ее влиянием на трактовку образа Богоматери, с которой ассоциировалась в этот период сама Русь, но и то, что автором данного изображения был, вероятнее всего, не Феофан Грек, а русский мастер^[637].

Гораздо ближе по духу к фрескам Феофана изображение на оборотной стороне иконы с сюжетом «Успение Богоматери». Несмотря на ее мрачную тональность, образ этот выглядит исключительно ярким. Используя контрасты светлых и темных красок, строгую симметрию композиции, энергичные белильные высветления, художник придает изображаемому событию крайнюю напряженность. Это — временная грань и граница между жизнью и смертью. Чтобы запечатлеть момент перехода Марии в небожители, композиция упрощается — в ней отсутствуют второстепенные действующие лица и эпизоды последующего развития сюжета (вознесение ангелами души Богоматери на небеса, сопровождавшие их на облаках апостолы и т. п.). Тема данной иконы вызывает ассоциации с территориальной границей, ведь река Ока воспринималась «защитным поясом Богоматери». Такое значение Оке придавал храм Успения Богоматери в Коломне. Ведь Успенские храмы на Руси обладали глубоко осознанной защитной функцией^[638], которой периодически стремились воспользоваться. В день праздника Успения Богоматери русские воины старались выступить против своих врагов и тем самым заручиться «поддержкой» Богоматери. Так было и в 1380 г., и в 1480-м, и в другие годы. Поэтому в крайней напряженности Донского Успения москвичи XIV столетия могли видеть вполне реально ощутимую границу между своей страной и чужой — враждебной, между миром и войной, между жизнью и смертью.

Благодаря своему заметному положению в отечественной истории и высокому художественному качеству икона «Донская Богоматерь» стала одной из самых почитаемых в средневековой Руси. По ее образцу были написаны десятки, а может быть, и сотни копий, некоторые сохранились до нашего времени. Сама же «Донская…» приобрела статус «чудотворной», в течение многих десятилетий вдохновляла воинов на подвиги. Далеко не вся информация такого рода сохранилась в анналах, но даже отдельные примеры способны показать отношение к этой иконе как к памятнику, овеянному славой Куликовской победы.

Отправляясь военным походом на Казань в 1552 г., царь Иван Грозный посещает Успенский собор в Коломне и «припадает ко образу Пречистыа, иже на Дону была с преславным великим князем Димитрием Ивановичем»^[639]. После казанского похода «Донская Богоматерь», вероятно, вместе с иконостасом Коломенского Успенского собора, была перенесена в Благовещенский собор Московского Кремля на место икон сгоревшего в 1547 г. иконостаса Феофана Грека, Прохора с Городца и Андрея Рублева^[640]. Отсюда «Донскую Богоматерь», которая «преже того стояла в соборном храме Успения Пречистые на Коломне», Иван Грозный брал в 1563 г. в Прибалтику на Ливонскую войну^[641].

«Чудотворные» свойства иконы использует в 1591 г. и Борис Годунов. Во время нападения крымского хана Казы-Гирея в одном из передвижных укреплений — гуляй-поля — в районе Калужских ворот земляного города находилась икона Донской Богоматери. Состоявшийся здесь бой не принес успеха татарам. Когда наутро после битвы Казы-Гирей вынужден был отступить, осажденными была объявлена победа, равная Куликовской. Объясняя победу над Казы-Гиреем «помощью» знаменитой иконы, Борис Годунов основывает на месте гуляй-поля Донской монастырь, а сам, как организатор обороны, удостаивается от царя Федора Ивановича золотого сосуда, по преданию захваченного русскими на Куликовом поле и имевшего очень характерное название — «Мамай»^[642]. Вскоре после основания Донского монастыря к нему было приписано село Монастырщина, находившееся в непосредственной близости от Куликова поля^[643].

Помимо самой известной иконы Донской Богоматери, были и другие произведения, непосредственно отразившие Куликовскую победу. В этот период большую популярность приобретают изображения Дмитрия Солунского — святого патрона великого князя Дмитрия Ивановича. В народной исторической традиции личность реального победителя ордынцев нередко подменяется Дмитрием Солунским. Его имя соседствует в духовных стихах с именем Мамая. В начале XIX в. в Спасском монастыре города Коломна хранилась икона Дмитрия Солунского, на которой конный святой воин поражает копьем врага. На поверженном — шапка монгольского образца с высоким загнутым верхом и косыми отворотами. Похоже, под царем Колояном, которого победил солунский воин, подразумевался татарский воитель Мамай. Эти предположения подтверждаются иконой, обнаруженной в Тверской губернии и опубликованной в начале нашего столетия. Сходный сюжет сопровождается подписями: «Святой великомученик Димитрий Солунский», «Святый Димитрий победи царя Мамая и всю силу его вражию»^[644].

С утверждением авторитета Москвы на Куликовом поле связано прославление ее святого покровителя — первого московского митрополита Петра. Уже в 80-е годы XIV в. Петр-митрополит попадает в состав деисусного (молельного) главного ряда иконостаса, где занимает место рядом с Христом и обращенными к нему в молельной позе Богоматерью, Иоанном Предтечей, архангелами, отцами церкви и некоторыми другими наиболее значимыми святыми. Именно так показан патрон Москвы в известной Пелене Марии Тверской 1389 г., хранящейся в Государственном историческом музее, вышитой в память о Куликовской битве. Чтобы понять необычность «вознесения» Петра в состав деисуса, попробуем представить себе ситуацию, отразившуюся в новгородской иконе XV в. «Молящиеся новгородцы». Здесь перед деисусным иконным чином изображена группа молящихся новгородцев. Примерно так же стоял перед иконостасом в 1320-х годах Петр, а спустя по л столетия его фигура предстала уже в молельном ряду перед Христом. Видели ее и старики, которые в юности стояли рядом с живым митрополитом во время молитвы. Такая метаморфоза Петра настраивала людей этого поколения на иное восприятие живых церковных деятелей, среди которых выделялись высочайшие авторитеты — чуть ли не прижизненные святые.

Примерно так же относились современники Куликовской битвы к митрополиту Алексею и Сергию Радонежскому, называемым в литературе той поры «святитель» (Алексей) и «святой старец» (Сергий)^[645]. Уже в начале XV в. племянник Сергия Радонежского архимандрит Симонова монастыря Федор пишет икону Сергия в деисусе московской церкви Николы на Болвановке^[646]. Примерно с середины XV столетия, т. е. сразу после канонизации, в составе деисуса должен был появиться и митрополит Алексей. Таким образом, эти политические деятели, так много сделавшие для укрепления Руси, повторили путь митрополита Петра из толпы, стоящей на службе в храме, в главный ряд иконостаса. К ним взывали о помощи русские люди, когда родной земле угрожала опасность. В их призывах, обращенных к своим — русским святым, можно увидеть проявление патриотизма, выраженного в форме типичной для средневековья. Образы канонизированных русских героев, реальная жизнь и деятельность которых способствовала возвышению Москвы и Куликовской победе, занимали свое законное место в ряду давно почитаемых христианской церковью святых.

Тенденции русификации христианства, ставшие особенно заметными в эпоху Куликовской битвы, были тесно связаны с национально-освободительной борьбой русского народа.

Произведения конца XIV — начала XV в. в связи с недавней канонизацией старших современников этих событий обретают большую актуальность. В изображениях персонажей вместо греческого типа лица (смуглолицых, черноволосых, с удлиненным с горбинкой носом) все чаще можно увидеть этнические черты русского человека (русоволосые, круглолицые, с небольшими носами)^[647]. Именно такими предстают перед нами образы на иконах и фресках московских мастеров и, прежде всего, Андрея Рублева.

Чтобы почувствовать, в каком направлении в это время развивалась русская живопись, достаточно сопоставить византийскую икону Владимирской Богоматери XII в. с ее повторением, написанным предположительно Андреем Рублевым в 1395 г. Эта икона была создана в период угрозы вторжения на Русь Тимура, когда в Москву из Владимира была принесена главная святыня, призванная защитить Отечество. Скорбь Богоматери на византийской иконе столь сильно выражена, что сама тема «умиления» обретает трагическое звучание. Здесь каждый персонаж находится в особом душевном состоянии: Богоматерь опечалена думой о будущих страданиях ее сына; младенец, выделенный светлыми красками, сохраняет невозмутимое выражение лица. Иная картина в произведении конца XIV в.: фигуры Богоматери и Христа объединены взаимным стремлением друг к другу, общим чувством мягкой печали и совершенно одинаковым эмоциональным настроем. Несколько теряя в психологической наполненности, образ эпохи Куликовской битвы обретает свою неповторимость в задушевной открытости. Не бесчувственное копирование, а осознанная, самостоятельная, пусть несколько приземленная, трактовка темы материнской любви рождает к жизни это произведение^[648].

В творчестве Андрея Рублева и художников его круга исключительно ярко отразилось время национального подъема с его гуманистическими идеалами. Представление об особенностях русского изобразительного искусства этого периода опять же выводится из сопоставления, на сей раз двух современных аналогичных по своей типологии памятников — русского Звенигородского чина и византийского — Высоцкого. Так называемый Звенигородский чин начала XV в. — часть деисусной композиции, составляет сейчас три иконы (ранее их было семь): Спаса (центральный образ), архангела Михаила и апостола Павла — происходит из Успенского собора на Городке, что в Звенигороде, и не без оснований причисляется к творениям Андрея Рублева. Высоцкий же чин был привезен на Русь из осажденной турками Византии Афанасием, игуменом серпуховского Высоцкого монастыря. Сходство иконографии чинов не смягчает разительного контраста их художественного построения. Персонажам Высоцкого чина свойственны определенная скованность, даже жесткость в трактовке образов. В них сочные мазки вытесняются дробными сухими линиями, по сути дела убивающими живописное начало. Такое произведение не вызывает у зрителя душевной предрасположенности. Совсем иные чувства пробуждает иконный ряд Андрея Рублева. Эти образы, наполненные самой жизнью, — мягкий ритм гибких линий, слегка приглушенные краски и изумительная живописная пластика, — вызывают полное доверие зрителя. Несмотря на то что Звенигородский чин многосоставный, каждый его компонент — неотделимая часть ансамбля. Центральная полуфигура Спаса и предстоящие ему архангел Михаил и апостол Павел составляют гармоничную, на редкость слитную воедино композицию^[649].

Самая яркая фигура Звенигородского чина — Спас. В его величавой простоте нет даже намека на аристократическую отчужденность или грозное предостережение всесильного Бога. В направленном прямо перед собой взгляде отсутствует неукротимая энергия героев Феофана Грека. Лицо Бога наделено божественной красотой Человека — внутренне чистого, открытого для каждого. Спас, по образному выражению Н. А. Деминой, «воплощение типично русской благообразности»^[650]. У него русые волосы, прямой нос, обычных размеров глаза, несколько удлиненное, но совсем не аскетичное лицо. Столь же простодушные лица изобразили Андрей Рублев и Даниил Черный во Владимирском Успенском соборе, в котором воссоздавали в 1408 г. пострадавшую во время пожара фресковую роспись XII в. и новый иконостас. Бережно сохраняя общие композиционные решения своих предшественников, московские художники тем не менее не копировали образец, а довольно свободно развивали собственную тему. Их персонажи более подвижны, воздушны и вместе с тем устойчивы. Необычная для предшествующего времени подвижность приобрела в росписи 1408 г. определяющее значение. Вряд ли в этом следует видеть творческую манеру конкретных мастеров, а не воплощение в образах святых земных идеалов «подвижников», одержимых постоянной деятельностью на благо Руси.

Для осуществления своих идейно-художественных задач Андрей Рублев и его содруги использовали ряд приемов, восходящих к искусству Киевской Руси. Это тончайшие переходы от неглубоких теней к мягким высветлениям, прозрачные пробелы, покрывающие основной тон, отсутствие напряженности, естественность и устойчивость поз. С помощью таких и некоторых других приемов московским художникам школы Андрея Рублева и удавалось добиваться земной естественности создаваемых героев и их божественной красоты.

Обращение московских художников во главе с Андреем Рублевым к киевскому наследию способствовало утверждению принципов московской школы живописи и ее расцвету в эпоху Куликовской битвы. Имя Андрея Рублева стало символом возрождения общерусских художественных традиций, глубокое почитание творчества Андрея Рублева — факт признания высочайших достижений культуры Московской Руси конца XIV — начала XV в. Ему подражали иконописцы на протяжении многих десятилетий. По выражению Г. И. Вздорнова, московская школа живописи после смерти Андрея Рублева «вошла в полосу повторений прославленных образцов и стала светить отраженным светом»^[651].

Его последователем был знаменитый русский художник Дионисий (ок. 1440–1503), иконы которого отличают нежный, прозрачный колорит и тончайшая манера письма, столь характерные для его гениального предшественника. Произведения Андрея Рублева приобретали ценители искусства за колоссальные по тем временам деньги. Так, личной собственностью крупного политического и церковного деятеля конца XV — начала XVI в. Иосифа Волоцкого были три иконы «Рублева письма Андреева», стоимость которых составляла двадцать рублей — за эти деньги можно было купить деревню средних размеров. Ими, как величайшей ценностью, пытались завладеть богатые вельможи. В начале XVI в. после конфликта Иосифа Волоцкого с князем волоколамским Федором рублевские иконы становятся собственностью последнего. Добиваясь этих произведений, князь сам приехал в монастырь, «да не поехал с монастыря, доколе не взял». Как самый дорогой «дар Богу» вкладывают рублевские «образа» на помин души в монастыри^[652].

Иногда рядом с Андреем Рублевым исторические источники называют и его старшего друга Даниила Черного. «Чуднии они, пресловущии иконописцы», — говорил про них Иосиф Волоцкий. Ему вторит «Книга степенная царского родословия», составленная в 1563 г.: «мастеры богодухновении»^[653].

Как официальное признание огромного авторитета Андрея Рублева среди художников XVI в., можно расценить включение его имени в решение Стоглавого собора 1551 г. Текст постановления Стоглавого собора предписывал художникам: «Писать же живописцом иконы з древних образцов, како греческие живописцы писали и как писал Андрей Рублев и прочий пресловущии живописцы…»^[654].

Былины, предания, песни…

В отличие от письменных исторических источников, оценка событий в фольклоре определяется не точкой зрения автора, продиктованной его причастностью к той или иной социальной или политической группировке, а взглядами самых широких народных масс. Среди разнообразных жанров устного народного творчества своей героической направленностью и глобальной обобщенностью содержания выделяется былинный эпос^[655].

Возникновение былин восходит к глубокой древности. Складывание этих поэтических произведений происходило на протяжении многих столетий и достигло своего расцвета во времена Киевской Руси. Завоевание Батыем русских земель в XIII в. нанесло роковой удар и по былинам. Ордынское иго, унижавшее русского человека, не предрасполагало к воспеванию в былинах героизма, которого почти не стало в реальной жизни. Конечно, бытовали старые произведения, но новые уже не создавались. Не сложены былины и о Куликовской битве. Впрочем, их и не могло быть, — былины не посвящались конкретным событиям. И все-таки в былинные повествования на протяжении столетий их бытования входила и действительность — реальные географические объекты, имена героев, которыми сказители заменяли изначальные наименования. Так в содержание сказаний и попадали упоминания о татарах, Куликовом поле и Мамаевом побоище^[656].

Выделяется целая группа былин, рассказывающих о татарском нашествии: «Илья и Калин», «Илья, Самсон и Калин», «Илья, Ермак и Калин», «Василий Игнатьевич и Батыга» и др. События в них разворачиваются вокруг наступления татарского царя на «стольный Киев-град»^[657]. Царское воинство, сравниваемое с поднимающейся «грозной тучей», неисчислимо — ему нет «конца-краю»^[658]… Татарская сила производит страшный шум:

Подобное описание татарской осады Киева встречается в Ипатьевской летописи под 1240 г.: «Приде Батый Киеву в силе тяжьце многомь множьствомь силы своей и окружи град… и не бе слышати от гласа скрипания телег его множества ревения вельблуд его и рьжания от гласа стад конь его…»^[660]. Ассоциации с действительностью вызывают и угрозы врага разорить и сжечь город, осквернить церкви (взять под конюшни) и иконы (втоптать в грязь), поголовно уничтожить все население, включая детей и стариков.

Предводителю татарского воинства — «царю» — противостоит не столько сам князь, сколько богатыри. От их готовности к битве зависит ее успех. Князь же, ощущая свою беспомощность, уже готов «без кровопролития напрасного» сдать город (страну)^[661].

Серьезным препятствием на пути татар, согласно некоторым вариантам, должна стать белокаменная крепость. К ее созданию призывают бояре: «Стену надо делать белокаменну…»^[662]. В другой былине есть и описание белокаменного Кремля:

Это описание созвучно литературному из «Повести о нашествии Тохтамыша»: «… не устрашаемся нахожениа поганых татар…, еже суть стены камены и врата железна…»^[664]. Похоже, что образ белокаменного града навеян в былине московской крепостью Дмитрия Донского, которая была в эпоху Куликовской битвы олицетворением прочности.

Богатыри не остаются в городе и не занимаются его укреплением. Их место — в «чистом поле», где «гуляют» они в ожидании врага. Здесь в решающей битве богатыри одерживают полную победу. Но путь к победе в разных былинах имеет свои особенности.

Неожиданным финалом удивляет былина «Камское побоище», иногда называемая «Мамаево (или Маево) побоище». Впрочем, исследователи русского фольклора склонны видеть в песне под этим названием не отдельное произведение, а только новое окончание былин об отражении татар. В «Камском побоище» богатыри, уже одержавшие победу над татарами, начинают бахвалиться своей силой, из-за чего изрубленные враги оживают и множатся. Победить мертвых оказывается не под силу русскому богатырству. Богатыри терпят поражение, гибнут, окаменевают^[665]. В одной из версий Илья Муромец, не видя другой возможности защищаться от мертвецов, обращается с молитвой к Богу. Только тогда попадала «сила поганая», а богатыри, вместо того чтобы возвращаться в город, расходятся по монастырям. «С того времени будто же все богатыри повывелись…» — эта точка зрения, отразившаяся в некоторых вариантах «Камского побоища», а также ряда былин, имеющих другое название («Илья и Калин», «Илья, Самсон и Калин», «Илья, Ермак и Калин», «Василий Игнатьевич и Батыга»), но аналогичное содержание, была распространена довольно широко^[666].

Уже в самом названии былины можно увидеть намек на Калкскую битву. На позднее происхождение сюжета указывает и определяющая роль в исходе битвы христианского Бога. Как влияние новых исторических условий расценивается отношение к «гордыне» человека, пусть даже богатыря. Вспомним о том, как «наказывались» гордыня и бахвальство на Руси во второй половине XIV — первой половине XV в. Терпят поражение в битве при Скорнишове рязанцы, собиравшиеся вязать москвичей веревками, а не победить силой оружия. Мамай (по «Сказанию о Мамаевом побоище») хвалится покорить Москву, но выполнить обещанное не в состоянии. Также несостоятельной подается летописцем похвальба Саид-Ахмеда, угрожавшего русским землям в середине XV в.

Показателен и тезис об уходе богатырей в монастыри. Он носит отнюдь не традиционный былинный характер, как и прочие объяснения конца богатырства. Ведь именно богатыри-победители являются главными героями былин. Так, вместе с угасанием былин терял свою привлекательность образ богатыря, наделенного сверхчеловеческими возможностями. Сила нового героя не физическая, а духовная. Возможно, эту мысль и хотели отметить сочинители поздней былинной версии, отправляя богатырей в монастыри. Версию о гибели богатырей как достоверный факт принимали в эпоху Куликовской битвы: еевключили в первой половине XV в. в Ростовскую летопись, а затем и в общерусские летописи и приурочили к Калкской битве 1223 г.^[667]

Гораздо сложнее увидеть в былинах следы Батыева разорения — тема полного поражения чужда самому былинному жанру. Правда, былина о Добрыне и Василии Казимировиче рассказывает о зависимости Руси от татарского предводителя (царя, короля) Батыя (или Батея, Батыря, Бутеяна, Абатуя и т. д.). Речь в ней идет об уплате дани Батыю за двенадцать лет. И хотя о реальных размерах дани судить по повествованию невозможно, поскольку называемые здесь числа носят символический характер, разных мнений быть не может — сумма невероятно велика: «сорок тысяч чиста серебра», «сорок тысяч красна золота», «сорок тысяч скатна жемчуга», «сорок сороков черных соболей»…^[668] Но не потеря больших богатств волнует героев этой былины — они должны доставить дань Батыю:

Об опасностях, сопряженных с поездками в Орду русских князей и киличеев, прекрасно известно из исторических источников. Их там унижали, грабили, убивали. Только за первые сто лет ига летописец отмечает гибель шести князей в ханской ставке. В былине же все кончается благополучно: Добрыня успешно проходит все испытания и богатыри добиваются от царя Батея Батеевича «дани-пошлины» вперед за двенадцать лет^[670].

Сюжетная канва былины о Василии Казимировиче и Добрыне имеет сходство с преданием о посольстве Захария Тютчева, включенном в литературное произведение о Куликовской битве — «Сказание о Мамаевом побоище». Желая предотвратить вторжение Мамая на Русь, Дмитрий Иванович посылает в Орду своего посла Захария Тютчева с дарами. На первых порах Захарий выполняет унизительное требование Мамая поцеловать ему ногу, но когда ордынский правитель идет еще дальше и пытается унизить великого князя, которого после разорения Руси обещает заставить «пасти стада верблюжьи», он ему резко возражает: «Бог елико хощет, то и сотворит, а не яко же ты хощеши». Сдержав гнев, Мамай предлагает Захарию перейти к нему на службу. Русский посол делает вид, что соглашается, но выждав время, помогает русским захватить сопровождавший его татарский отряд. С одним из плененных «худых татар» Захарий Тютчев отправляет Мамаю свой истинный ответ: «А служити аз, царю, рад есми тебе своим мечем над твоею главою!»^[671].

В основе предания о посольстве к Мамаю лежит, по-видимому, событие, имевшее место в действительности. Ведь сам Захарий Тютчев — историческая личность, один из основателей рода известного поэта и дипломата XIX столетия Федора Ивановича Тютчева^[672].

Некоторые отзвуки взаимоотношений с ордынцами в годы ига хранит былина «Василий Игнатьевич и Батыга». Подошедший к Киеву царь Батыга (или Батый) грозится «побить-разорить» город, если князь Владимир не выставит против него своего поединщика. Но как раз в данный момент богатырей в Киеве не оказывается, «один молодой Васильюшко упеянсливой со похмельица лежит во цареви кабаки». Этот, можно сказать, «бывший богатырь», уже успел пропить свое богатырское снаряжение, коня и одежду. Поднявшись на городскую башню, Василий каленой стрелой «убил под шатром ровно три головы»: сына Батыгина, его же любимого зятя и «хитраго дьяка зловыдумчива». Царь требует выдать обидчика. Князь Владимир уговаривает Василия поехать к Батыге «прощаться». Притворившись изменником, богатырь предлагает Батыге свою помощь во взятии Киева-града: «Уж я знаю, где ворота худо заперты, худо заперты ворота, не заложены». Вновь переродившийся из пьяницы в богатыря Василий Игнатьевич сам расправляется с татарским войском. После этого Батый дает зарок:

Особенно острое социальное звучание обнаруживает иная версия былины, где выдачи татарам Василия требуют князья и бояре, которые видят в нем не защитника, а нарушителя их спокойствия. Они даже не хотят защищать город, чтобы не вызвать царского гнева. Киев попадает в руки татар, а Василий вместе с татарским войском избивает бояр. Но союз с татарами оказывается временным: в ответ на оскорбление богатырь расправляется и с ними^[674].

Литературоведы уже указывали на сходство событий, изображаемых в былине и «Повести о нашествии Тохтамыша», когда взятию Москвы предшествовало восстание и во время осады некий суконник Адам поразил стрелой с Фроловской стрельницы ордынского царевича. И все-таки содержание былины шире частного, пусть даже такого заметного события, каким был захват Москвы Тохтамышем в 1382 г. В повествовании о Василии Игнатьевиче и Батыге отразились общие социальные противоречия, имевшие место на Руси в период ордынского ига, разные концепции отношения к татарам, пассивная и активная позиции по отношению к завоевателям^[675].

Тема бескомпромиссной схватки с вражьей силой обычно связывается не с обороной города, а с «чистым полем», где в полной мере проявляются богатырские качества народных героев. В народном сознании с былинным «чистым полем» слилось поле Куликово, куда устремлялись богатыри в поисках славных потех: «В далече чисто поле… во Куликова-то». Это окраина Руси — граница, где «гуляли» они «не год, не два»^[676]. В некоторых былинах и песнях Куликово поле трактуется как судное место — место, где происходит казнь и вершится справедливость. В песне о Марье Юрьевне героиня, спасаясь от татар, бежит на Куликово поле^[677]. Но чаще на нем происходит поединок. Здесь в одном из вариантов былины «Алеша Попович и Тугарин» богатырь дерется со змеем. «На том поле на Куликове» расставляет свою силу «собака Калин-царь»^[678]. И только в редчайших случаях исследователи отмечают совпадения таких понятий, как Куликово поле и Мамаево побоище, и то в вариантах (былина о Хотене)^[679], содержание которых мало согласуется не только с 1380 г., но и с русско-ордынскими отношениями в целом.

Сам бой с татарами в фольклорных памятниках складывается по-разному, но неизменно оканчивается полной победой русских. А сначала ситуация всегда оборачивается не в пользу последних. На стороне противника многочисленное войско, которому противостоит чаще всего один богатырь.

На риторический вопрос былин (например, былины «Калин-царь») об отражении татарского нашествия: «Зачем мать сыра земля не погнется? Зачем не расступится?»^[680] — неожиданный ответ дает в «Сказании о Мамаевом побоище» возмутившаяся природа: «Уже бо гроза есть велика, земля стонет, поле же Куликово перегибается, а реки, аки живы, с мест своих выступиша»^[681]. Земля словно готова поглотить полчища иноземцев. Былинный образ использует в описании Куликовской битвы «Задонщина», как, впрочем, и «Сказание…»: «На том поле силныи тучи ступишася, а из них часто сияли молыньи и загремели громы велицыи»^[682].

В некоторых списках «Сказания о Мамаевом побоище» противник начинавшего битву Александра Пересвета татарский поединщик Темир-Мурза имеет внешность Идолища поганого из былины «Илья Муромец и Идолище»:

Не исключено, что некоторые сюжетные особенности этой былины также были применены в «Сказании…».

Уже не однажды удивляла ученых несообразностями легенда о переодевании князя Дмитрия Ивановича. Будто бы он перед Куликовской битвой поменялся великокняжеским одеянием и конем со своим любимым боярином Михаилом Бренком. Над ним же знамя «чермное» велел возить. Объясняя невозможность такового поступка — отказ от доспехов, подогнанных до мелочей, и боевого коня — верного друга и последней надежды воина в трудном бою, — историки не могли понять мотивов такого поведения героя битвы^[684]. Тем более что оно вряд ли согласуется с традиционными представлениями о личном героизме и месте полководца во время военных действий. Подвергая достоверность описанного эпизода сомнению, укажем на отсутствие сведений в «Задонщине» и вообще указаний на переодевание других высокопоставленных участников битвы, например князя Владимира Андреевича. Быть может, смысл переодевания Дмитрия Донского несколько прояснится, если принять этот эпизод как иносказание. В поисках ключа к его расшифровке мы и обращаемся к былине «Илья Муромец и Идолище». Отправляясь в Киев, занятый Идолищем, Илья Муромец переодевается в каличье платье, т. е. в нищенствующего странника, и неузнанным попадает на пир к своему врагу. На пиру Идолище бахвалится своей силой и грозится расправиться с Ильей, который предстает перед ним обыкновенным человеком. Но все происходит наоборот — победителем становится облаченный в нищенскую одежду ничем не отличающийся от прочих калик Илья Муромец^[685].

И так же точно великий князь Дмитрий, подобно Илье Муромцу, переодевшись в доспехи простого воина, попадает на пир (здесь, пир кровавый — битва) и сокрушает хвалившегося своим многочисленным воинством Мамая.

Для Мамая автор «Задонщины» тоже находит соответствующий образ былинного персонажа — волхва-оборотня. Если раньше, в дохристианскую пору, умение волхвовать воспринималось как проявление особой мудрости, то по прошествии четырех столетий после принятия Русью христианства чертами оборотня могли наделить только крайне отрицательного героя. Сцена терпящего поражение татарского войска как бы усугубляется предательским поведением его предводителя: «И отскочи Мамай серым волком от своея дружины и притече к Кафы граду»^[686]. Совершенно иначе действовал его былинный прототип Волх Всеславьевич:

Забота Волха Всеславьевича о своей дружине в конечном счете помогает ему завоевать «царство Индейское» и стать тамошним царем. Мамая же в Кафе фряги (жители генуэзской колонии) встречают насмешливой речью, выдержаной в русском народном духе: «Нешто тобя князи руские горазно подчивали [на кровавом пиру], ни князей с тобою нет, ни воевод? Нечто гораздо упился у быстрого Дону на поле Куликове, на траве ковыли?»^[688]

Подобно былинным героям действует в духовном стихе о Дмитрии Солунском святой патрон Дмитрия Донского. Осадивший родной город святого — Салим (Русалим, Солым), Мамай грозится, как и былинные злодеи, разорить его, а также уничтожить Салимскую церковь и взять в плен самого Дмитрия Солунского. Однако совершить обещанное Мамаю мешает один Дмитрий. Как настоящий богатырь, правда, уже не на коне, а на осле и в ризе вместо доспехов, выезжает он против Мамаева войска. И все таки победа Дмитрия Солунского — это подвиг не одного героя; сопровождающие его ангелы как бы указывают — побеждает тот, с кем Бог^[689]. Под впечатлением именно этого духовного стиха и появились на Руси иконы с сюжетом «Святой Дмитрий Солунский победи Мамая»^[690]. Содержание духовного стиха сложилось в результате переосмысления как былинных, так и книжных мотивов — греческого жития Дмитрия Солунского и, возможно, литературных памятников Куликовского цикла. Иначе, откуда могла появиться информация о том, что Мамаю, несмотря на разгром его войска, удалось спастись бегством?

Совсем другой характер оценок борьбы с ордынским игом и Куликовской битвы, в частности, отразился в исторических песнях. Хотя окончательное сложение народных песен как жанра завершается только в XVI в., они с гораздо большей определенностью связаны с историческими событиями, их композиции разнообразнее и динамичнее, а действующие лица отнюдь не богатыри, а, как правило, обычные люди^[691].

Песня «Щелкан Дудентьевич» совершенно определенно освещает условия ордынского ига:

Русские имена царских родственников не могут ввести в заблуждение — русскими городами владеют татары. Здесь же фигурируют «дани-невыходы, царски невыплаты», собираемые Щелканом с русских земель:

Жестокие условия ордынского ига, разбойные поборы, надругательства и унижения «вдов и красных девиц», мужиков «старых», «богатых» и «посадских» приводят представителей народа удалых Борисовичей («от народа они с поклонами пошли») к расправе с «младым Щелканом». Как описываемые события и имя ханского наместника, так и прямое указание в песне на город — «Тверь-ту старую, Тверь-ту богатую», однозначно выявляют историческую основу песни — народное восстание 1327 г. в Твери.

Отзвуками песни о Куликовской битве явилось описание подготовки новгородской рати к походу «на Куликово поле», включенное в состав «Задонщины»:

Дальнейшее содержание «Задонщины» показывает, что новгородцы все таки отправляются из Новгорода: «То ти были не орли слетешася — выехали посадники из Великого Новагорода, а с ними 7 000 войска…»^[695]. Исследователям русского фольклора еще в начале XX в. удалось создать убедительную реконструкцию этой песни^[696]. В ее правильности убеждает четкая песенная композиция сохранившегося отрывка — незамедлительный ввод слушателя в обстановку события и круг действующих лиц, а также многочисленные аналогии, диктующие логику развития содержания данного произведения. В заключении восстановленной песни приводятся слова благодарности князя Дмитрия Ивановича: «[И рече им]… испояать вам, мужи новгородские, что меня есть не оставили»^[697].

Какова степень исторической достоверности информации, почерпнутой из песни о походе новгородцев на помощь Москве, сказать очень сложно. Во всяком случае, о присутствии на Куликовом поле новгородского многотысячного отряда умалчивают практически все источники, в том числе и новгородские летописи. Вместе с тем, отрицать участие в сече отдельных жителей «вольного города» невозможно: в Синодике новгородской церкви Бориса и Глеба в Плотниках имелась поминальная запись о «на Дону убиеных братии нашей при велицем князи Дмитреи Ивановичи»^[698]. Участие в Донском походе, наверное, должны были принять те новгородцы, которые в период его подготовки и проведения находились в Москве.

Помимо определенных исторических реалий песня привлекает своей главной идеей — предстоящая битва рассматривается в ней как общерусское дело. Поэтому и звонят в Великом Новгороде колокола, собирая народ на вече. Поэтому и спешит новгородское войско «на пособь» Москве.

И хотя другие песни о событиях 1380 г. до нас не дошли, можно с уверенностью отметить, что символический смысл Куликовской битвы отложился в народном сознании достаточно прочно. В ряде былин и исторических песен ХVI — ХVII вв. самого разнообразного содержания Куликово поле особенно часто переносится в Москву и называется местом казни преступников, подменяя сходное по назначению московское Кучково поле. Так с именем Москвы справедливо связывается название знаменитого бранного поля, на котором вершилась казнь преступного Мамая.

История «в лицах»

Среди многих тысяч списков «Сказания о Мамаевом побоище», имевших хождение на Руси, немалая доля была проиллюстрирована. Называемые лицевыми, они воссоздавали «в лицах» самые значительные эпизоды описанного в литературном произведении события. Понятные современникам и без текста миниатюры предлагали читателям свое отношение к Донскому походу 1380 г. Они делали книгу наряднее, торжественнее, а ее содержание убедительнее. Ведь художнику приходилось во многом дополнять текст, усиливать его эмоциональную окраску, конкретизировать суть сказанного. Названное в тексте место должно было приобрести зримые узнаваемые очертания, описанные действия — интригу и обстоятельства, а персонажи — свою индивидуальность. Но для этого миниатюристу требовалась дополнительная информация, без которой создать «живописное повествование» не представлялось возможным. Откуда же мог почерпнуть художник необходимые ему сведения? Наверное, из окружающей его жизни, собственного кругозора, бытовавших в то время книг и устных преданий^[699].

Лицевые списки «Сказания…»писцы и художники создавали для памяти, как о великой битве, так и о себе, по заказам частных лиц, монастырских библиотек и для продажи. Этим объясняется разнообразный характер оформления рукописей — тщательность отделки одних экземпляров и спешная грубоватость других, включение «Сказания…» в сборники произведений, летописей или изготовление в виде отдельной книжки.

Необычайной популярностью иллюстрированной «истории о Куликовской битве» объясняется ее многократная переписка и перерисовка на протяжении многих столетий. Ведь появившееся в XV в. лицевое «Сказание…» воспроизводилось затем до конца XIX столетия, в разной степени сохраняя особенности той самой первой серии миниатюр о Мамаевом побоище и последующей трактовке этой темы копиистами.

В настоящее время науке известны только девять списков такого рода^[700]. Да и большинство сохранившихся несут на себе следы постоянного многолетнего использования: их пытливо рассматривало не одно поколение взрослых и детей, оставлявших на листах свои пометки и даже пририсовки, по ним изучали историю выходцы из разных социальных слоев. Известно, например, что по лицевому «Сказанию…» узнавал о подвигах Дмитрия Донского и его соратников Петр Великий^[701]. Рукописи, затертые до дыр, переписывались, а от старых, как правило, избавлялись. Так происходило в ХVI — ХVII вв.

С наступлением Нового времени и укоренением иных подходов к «старине» и европейских вкусов, среда бытования средневековых памятников резко сужается. Их копирование, в том числе и лицевых повестей о Куликовской битве, продолжается преимущественно в кругу старообрядцев. Все эти обстоятельства в какой-то мере объясняют, почему так мало иллюстрированных экземпляров «Сказания…» известно сейчас научной общественности.

Самый древний список входит в состав колоссального по объему Лицевого летописного свода XVI в. и включает 180 миниатюр (что в два раза больше, чем в любом другом лицевом списке)^[702]. Вместе с тем он имеет наиболее сложную многослойную композицию, невероятно плотно насыщенную информацией: в духе традиций XVI столетия художники Лицевого свода переводили в изображение едва ли не каждое слово текста. В остальных позднейших списках неожиданно угадывается еще более древнее изобразительное ядро^[703], восходящее к общему для них оригиналу, на что в первую очередь указывает «фризовая», т. е. вытянутая по горизонтали, композиция, типичная для искусства XV в.^[704]

Общую картину художественного осмысления Мамаева побоища и его времени дополняют отдельные миниатюры «Жития Сергия Радонежского» (конца XVI–XVII в.)^[705] и миниатюры, отражающие соответствующий период в Лицевом летописном своде XVI в.^[706]

Из всех объектов историко-географической среды, связанной с Куликовской битвой, наибольшим вниманием миниатюристов пользуются архитектурные сооружения. Их облик способен подсказать читателю, какая местность показана в том или ином изображении, если, конечно, эти постройки известны художникам. Впрочем, проверить это не составляет большой трудности, ведь данные памятники называет текст, сопровождающий миниатюру. Здесь обозначена застройка Москвы, Коломны, Троице-Сергиева и Андроникова монастырей.

Крепостные стены Московского Кремля лишь иногда удостаиваются быть изображенными на страницах «Сказания…». Причина тому-текст, который сообщает о крепостных сооружениях крайне редко. А без специального текстуального указания художники, как правило, не проявляют инициативу. Эти рисунки — едва ли не самые древние из тех, на которых запечатлен Кремль, если принять во внимание датировку архетипа «Сказания…». Впрочем, такие же слова можно повторить почти о каждом памятнике. Городские башни венчают низкие шатры, совсем не такие, какие появились над стрельницами в XVII столетии. Примерно так же воспроизводятся крепостные укрепления Москвы в Лицевом летописном своде XVI в. Но здесь уже прослеживается попытка обозначить не только отдельные башни, но и части ансамбля. Используемая миниатюристами XVI в. точка зрения, позволяет как бы с птичьего полета охватить взглядом не одно, а сразу несколько зданий. Показывая выход русских войск на Куликово поле из Кремля, художники правильно располагают названные в сопроводительном тексте Никольскую, Фроловскую (Спасскую) и Тимофеевскую (Константине-Еленинскую) стрельницы^[707].

^{39. Выход русских войск из Кремля навстречу Мамаю. 1380 г. Миниатюра Остермановского II тома Лицевого летописного свода XVI в. Л. 58 об. БРАН}

^{40. Московский Кремль. Возвращение русских войск после Куликовской битвы. 1380 г. Миниатюра лицевого списка «Сказания о Мамаевом побоище». Музейное собр., № 3123. XVII в. Л. 66. Российская государственная библиотека. (Далее — РГБ.)}

Рассказ о посещении князьями Дмитрием Ивановичем и Владимиром Андреевичем перед выходом войск из Москвы прославленных соборов, вызывает необходимость изобразить кафедральный Успенский и Архангельский храмы. Здесь руководители военного похода поклоняются наиболее чтимым иконам «Спаса…» и «Богоматери Владимирской», мощам «покровителя» Москвы митрополита Петра, а также гробам своих предков — князей «московского дома».

Рисунки Успенского собора далеко не однородны. Казалось бы, они не дают четкого представления об особенности его архитектурной композиции: церковные здания в одних и тех же рукописях то одноглавые, то пятиглавые. Последние бесспорно напоминают Успенский собор, выстроенный в 1479 г. Но сначала идут обычно одноглавые постройки с двумя-тремя придельными церковками. Таким главный московский храм был до 1479 г., когда обветшавшее сооружение времен Ивана Калиты было разобрано. Вместе с ним были разобраны и его приделы с престолами Дмитрия Солунского, апостола Петра и «Похвалы Богоматери».

Также одноглавым с приделом показан и Архангельский собор во всех лицевых списках «Сказания…» за исключением Лицевого летописного свода, где он пятиглавый и часто украшен характерным декором — венецианскими «раковинами». Пятиглавое большое здание, заложенное в 1505 г. венецианским зодчим Алевизом Новым, сменило прежнее одноглавое, стоявшее на этом месте с 1333 г. Храм-некрополь, который перед испытаниями 1380 г. посетили будущие герои Куликовской битвы, некоторое время спустя стал усыпальницей Дмитрия Донского (1389) и Владимира Храброго (1410). Их надгробья и сейчас находятся в юго-западной части храма.

С собором Троице-Сергиева монастыря миниатюристы знакомят читателей по такому же принципу, как и с кремлевским Успенским собором: в первом случае он одноглавый, во втором — одноглавый с приделом^[708]. Важно отметить, что придел к белокаменной церкви начала XV в., на которую, вероятно, и ориентировались художники, был пристроен только в 1548 г.^[709]

Совершенно очевидно стремление миниатюристов сделать образы памятников узнаваемыми. Этим и можно объяснить «дополнения» или изменения прежнего облика сооружений, взятых ими из лицевого «Сказания…», составленного в то время, когда еще стояли прежние Успенский и Архангельский соборы.

Из гражданских построек наиболее последовательно воспроизводится двухэтажная набережная палата с ярко расцвеченным верхним этажом — теремком. Отсюда из «златоверхого» своего терема, из сеней, «седошо о рундуце [на сундуке] под стекляным оконцем» великая княгиня Евдокия и ее близкие смотрели вслед удалявшемуся к горизонту русскому войску. Одно из изображений набережных теремов в так называемом Лондонском списке (назван так по месту хранения в Лондонском Британском музее) особенно экзотично. Здесь они напоминают сказочный городок, составленный из множества клетей^[710]. Подобный внешний вид терема имели до 1487 г., когда южный фасад княжеского двора оформила вытянутая каменная палата^[711], существенно изменившая облик этого комплекса.

^{41. Комплекс набережных палат Кремля. 1380 г. Миниатюра Лондонского лицевого списка «Сказания о Мамаевом побоище». XVII в. Л. 18. Британский музей. Лондон}

Лондонский список XVII в. наиболее последовательно повторяет рисунки оригинала XV столетия^[712]. Поэтому здесь и Успенский и Архангельский соборы только одноглавые, Троицкий собор не имеет придела. Только в данной живописной версии встречается собор Андроникова монастыря. И хотя в тексте его название не сообщается, миниатюрист верно определяет посвящение храма, изображая на фасаде образ Спаса^[713].

Последним городом на пути воинства, шедшего на Куликово поле, была Коломна. Ее значение как крепости подчеркивается в рисунках обозначением крепостных сооружений с выведенной на первом плане проездной башней. В Лицевом своде, где уже предпринимаются попытки создания единой среды, за городскими стенами поднимаются три главных собора. Трехглавый он и в других списках. В некоторых из них верхняя часть Успенского собора в Коломне имеет довольно сложную конструкцию. Эта особенность памятника, связанного с Куликовской битвой, довольно устойчиво прослеживается в Лицевом летописном своде XVI в. Здесь же, в миниатюре, предваряющей рассказ о «Донском бое», — самые яркие черты этого храма^[714], полностью совпадающие с описанием антиохийского путешественника Павла Алеппского, сделанным столетие спустя после создания Свода: «Три купола, снизу приподнятых… в каждой из четырех стен церкви есть нечто вроде трех арок, над которыми другие поменьше, потом еще меньше, потом еще меньше кругом купола — очень красивое устройство»^[715]. Даже если Коломенский собор Успения Богоматери был полностью перестроен в XVI в., как считают в последнее время историки архитектуры^[716], он, судя по описанию и изображениям, в общих чертах сохранил композиционные особенности раннемосковского зодчества.

^{42. Успенский собор в Коломне. 1379 г. Миниатюра Остермановского II тома Лицевого летописного свода XVI в. Л. 18. БРАН}

Образы архитектурных памятников в иллюстрациях «Сказания о Мамаевом побоище» — основной показатель места происходящих событий. Своеобразие архитектурных форм помогает правильно датировать как оригинал «повести в рисунках», так и последующие обращения к ней копиистов.

Если отвечая на вопрос, где происходит событие, миниатюрист способен только как-то подтвердить текст, то для ответа на другой вопрос, как это было, ему необходимо показать свое понимание происходящего. Здесь уже должна раскрыться трактовка Донского похода, которая отражала бы взгляды широких народных кругов в период активного бытования литературных текстов о «Мамаевом побоище».

К очень редким в русском средневековом искусстве темам относится сюжет прощания воинов со своими женами. Обняв друг друга или взявшись за руки, в полных внутреннего напряжения позах, стоят они перед тем, как расстаться надолго или навсегда. Одно из изображений дополняется изображением непредусмотренного текстом знамения: на небесной сфере изображены солнце, с одной стороны, и восьмиконечная звезда — с другой.

Какая же мысль может быть вложена в это знамение-предсказание? Чаще приходится сталкиваться с соседством в средневековых рисунках Солнца и Луны. Исчезновение Луны при восходящем Солнце, соглано истолкованию известного церковного писателя XII в. Кирилла Туровского, это Ветхий Завет, уступающий Евангелию, что обозначает обновление мира^[717]. Уход с небосвода Луны понимался как прекращение братских раздоров. Ведь традиционные народные представления, сохранившиеся до прошлого столетия, связывали с Луной место убийства Авеля его братом Каином^[718]. Таким же, как Луна, антиподом Солнца были соперничавшие с ним звезды. Например, в Лаврентьевской летописи под 1064 г. появление звезды «по заходе солнечнемь» воспринимается как предвестие «крови пролитья» — междоусобий и нашествия «поганых»^[719]. Возможно, противопоставляя звезде Солнце, миниатюрист провозглашает наступление новой эры на смену веку раздора и братоубийства.

Остро чувствуя затаенные в тексте символы, художник последовательно выявляет их доступными ему средствами. Иллюстрируя слова «Сказания…» — «Князь великий Дмитрей всед на конь и вси его воеводы вседоша на кони, а солнце ясно сияет», — миниатюрист рисует Солнце в виде человеческого лица, а от него навстречу движущемуся войску устремляет три луча. Лучи здесь уподобляются Троице — предмету веры — и одновременно являются показателем Божественного благословения — «благодати». Так, в одном из списков «Сказания о Мамаевом побоище» (Степенная книга) три луча, исходяшие от Солнца, уподобляются полкам святых воинов: «Погании же сами видеша три солнечный полки блистающася, от них же исхожаху на них пламенный стрелы и до конца побежени быша от христианскаго оружия»^[720]. Тем самым в рисунках подчеркивается уверенность русских в своей силе и победе. Что касается солнечной «личины», то индивидуализация Солнца выдает устойчивую изобразительную традицию, берущую начало в язычестве.

Определенные закономерности видны и в обозначении попутного ветра. Об этом выражении «Божественной благодати» «Сказание…» упоминает в момент выхода русских войск из Москвы и непосредственно перед вступлением в Куликовскую битву засадного полка под предводительством князя Владимира Андреевича Храброго и воеводы Дмитрия Боброка-Волынца. Неожиданный для врага удар засадного полка определил решающее преимущество русского войска, и воины с криками: «С нами Бог!» — преследовали бегущего противника^[721]. Но еще до описания определившегося преимущества художник мог «предсказать» победу, нарочито изобразив знамена развевающимися противоестественно — по ходу движения, а не против, как бывает в действительности. Подобный изобразительный прием «пророчества», правильно позволяющий «прочесть» рисунок, используется мастерами примерно до конца XV в.^[722] Позднее, с развитием повествовательного языка изобразительного искусства, необходимость в применении художниками данного приема отпадает.

Центральные персонажи «Сказания…», в том числе и лицевого, — два князя: Дмитрий Донской и его двоюродный брат Владимир Храбрый. Как и в тексте, в миниатюрах оба героя подняты как бы на один уровень. Оба имеют одинаковые головные уборы, которые прежде всего дают представление об их социальном статусе. В рисунках, лучше сохранивших черты оригинала, братья — в княжеских шапках без меховой опушки. В основном же комплексе списков они уже в коронах.

Короны, как признак царского достоинства, могли появиться после середины XVI в. — венчания в 1547 г. Ивана Грозного на царство. В это время царь в поисках подтверждения своего царского происхождения обращается и к изобразительным источникам. Сам Иван Грозный приводит в пример киевского князя Владимира: «скифетродержание в Российской земле от сего великого Владимира… иже царским венцом описуется на святых иконах…»^[723]. Корону на голове Ивана IV начинают изображать в Лицевом летописном своде, основная часть которого была подготовлена на исходе 70-х годов XVI в.^[724] Возможно, в эти же годы корону в миниатюрах обретает и Дмитрий Донской, ведь родством с ним гордился Иван Грозный, неоднократно упоминавший об этом в своих посланиях. Удостаивание же короной Владимира Андреевича идет вразрез со всеми правилами феодальной иерархии. Ведь он был одним из удельных князей и никогда не владел титулом великого князя. Более того, когда вскоре после Куликовской битвы Дмитрий Донской был провозглашен «отцом» для всех русских князей, Владимир Андреевич, напротив, был «понижен» — назван «младшим братом» Василия Дмитриевича, сына и наследника великого князя. Не обращая внимания на историческую обоснованность прав князя Владимира Храброго на корону, художник «награждает» его за героизм, о котором он мог судить как по тексту «Сказания…», так и по народной молве. И все-таки в миниатюрах находится возможность отметить разницу в их положении на феодальной лестнице: в руки Дмитрия Донского часто вкладывается скипетр — знак царской власти.

Порой, наряду с традиционными представлениями о силах, правящих миром, и о конкретных событиях, миниатюры отражают круг чтения художников.

^{43. Переправа у города Коломна. Кормщики в княжеских шапках. 1380 г. Миниатюра лицевого списка «Сказания о Мамаевом побоище». Музейное собр. № 3123. XVII в. Л. 19 об. РГБ}

Так, в сцене переправы через Дон кроме перечисленных в литературном повествовании князей, плывущих вместе в воинами в одних лодках, показаны еще два «кормщика» в отдельной ладье. Эти двое в княжеских шапках, занимающие центр композиции, как бы сопровождают русское войско. Не исключено, что в образах гребцов предстают перед нами князья Борис и Глеб. Они, по словам «Сказания…», «путь же ему поведают» на Куликово поле. И во время самой битвы они называются в числе «помощников на неверных». Упоминания о Борисе и Глебе содержатся и в «Житии Александра Невского» — одном из источников «Сказания…»^[725]. Здесь они оказывают помощь Александру Невскому. Накануне Невской битвы их «видит» плывущими в лодке стоявший на стороже Пелгусий Ижорянин и «слышит» их голоса: «И рече Борис: брате Глебе! Вели грести, да поможемь сроднику своему, князю Александру.»^[726]. Как и в «Житии Александра Невского», Борис и Глеб «видятся» миниатюристу в виде гребцов, направляющими «нового Александра», как в «Сказании о Мамаевом побоище» иногда именуется Дмитрий Иванович, на защиту своего Отечества.

Характер своеобразной эмблемы Куликовской битвы имеет миниатюра, посвященная поединку Александра Пересвета и Темир-Мурзы (Челубея). Поединок олицетворяет схватку двух сил — добра и зла: на одной стороне физическая мощь, подчеркнутая более крупными размерами ордынца («печенега»), на другой — самоотверженность, сила духа. Так показана схватка в Лондонском списке, лучше других сохранившем черты оригинала. Русский воин вонзает свое копье прямо в лицо противнику.

Стремление к открытой борьбе с подлым врагом типично для эпохи Куликовской битвы. В сражении на Воже-реке в 1378 г. великий князь, по словам летописи, «удари в лице» войску мурзы Бегича^[727]. Согласно «Сказанию…» и во время Куликовской битвы Дмитрий Иванович стремится встретиться лицом к лицу с полчищами Мамая: «… прежде сам ис полку своего битися»^[728]. По всей вероятности, стремление драться лицом к лицу, в лоб, или, как отмечают иногда фольклорные памятники, «в матицу» (основная несущая балка деревянного перекрытия в жилище) соответствовало традиционным народным представлениям^[729].

Образчик позднейшего осмысления поединка представляет Лицевой свод. В нем монашеский хитон заменяет Александру Пересвету кольчугу, а островерхий куколь — шлем воина. Только копье в его руках выдает причастность монаха к военному делу. В этой миниатюре сраженный инок оказывается поверх своего противника. Никаких пояснений на этот счет иллюстрируемый текст не содержит, зато в других списках (так называемой распространенной редакции) такое положение тел расценивается как знак грядущей победы: «И ту не возмогша ни един от единаго востати от земли, но вкупе умроша, токмо Пересвет цел есть, нигде язвы не приим. И от сего мнози уразумеша — верху великого князя быти над татары, еже последи и быстъ [курсив наш. — В. Ч.]»^[730].

В рисунках поединка прослеживаются и фольклорные мотивы. У Александра Пересвета в некоторых списках место щита занимает книга. Каково ее назначение, сказать со всей определенностью трудно. Быть может, она нужна Пересвету для того же, для чего служит книга богатырю Пересчету — одному из героев былины «Илья Муромец и Батай»: по ней богатырь определял час битвы^[731].

^{44. Поединок между Александром Пересветом и Темир-Мурзой. 1380 г. Миниатюра Остермановского II тома Лицевого летописного свода XVI в. Л. 89 об. БРАН}

^{45. После боя. У тел поединщиков. 1380 г. Миниатюра лицевого списка «Сказания о Мамаевом побоище». Музейное собр. № 3123. XVII в. Л. 59. РГБ}

На редкость единодушно трактуется сражение на Куликовом поле во всех списках «Сказания…», а также в списке «Жития Сергия Радонежского». Причина этого не в точности копирования оригинала «Сказания…», скорее наоборот, к иллюстрированию битвы художники подошли более раскованно, творчески. В миниатюрах подчеркивается необычайная теснота на поле боя, упорство обеих сторон в стремлении к победе, огромное число жертв, усеявших поле Куликово. Художники не скупятся на страшные подробности, в изобилии изображая залитые кровью рассеченные на части тела, обрубленные руки, ноги, головы и чуть ли не буквально перенося на бумагу слова «Задонщины»: «… трупу человечью борз конь не может скочити, в крови по колено бродят». Тема героического в миниатюрах тесно сопряжена с трагическим. Благодаря этому и достигается впечатляющее эмоциональное звучание в финале истории о «Мамаевом побоище», представленной «в лицах».

Заключение

Жизнь и память… Применительно к человеку эти понятия имеют разную временную протяженность. То же самое можно сказать и об исторических событиях. Об одних забывают сразу же и навсегда, к другим долго готовятся, долго ими живут и долго о них помнят. Не было в русской истории другого такого события, как Куликовская битва. Ее ждали на Руси с надеждой полтора столетия после первых сокрушительных поражений. Ею жили более двух веков, пока обладали реальной силой наследники Золотой Орды. Память о ней жива и сейчас.

«Мамаево побоище» стало своеобразным мостом между рабством и освобождением. Поэтому путь к Дону, по представлениям современников Куликовской битвы, начался с берегов Калки и с тяжких лет Батыева нашествия. Эти поражения слились в народном сознании в одну поистине космическую катастрофу, когда все живое гибло, а созданное человеческим трудом разрушалось. Источники исключительно ярко описывают потрясение, охватившее русских людей от неожиданного вторжения орд иноземцев. По своей эмоциональной окраске они обнаруживают сходство с подобными описаниями арабских и кавказских авторов. Непреодолимая боль пронизывает слова патриотов, теряющих родину, соотечественников и саму жизнь. Неизвестность дальнейшего существования вынуждает русича искать объяснение происходящему в Библии, откуда он и черпает свои версии о причинах нашествия, о происхождении пришлых племен, сроках угнетения Руси. Несмотря на определенный разнобой точек зрения о судьбе Руси, в них ощущается общее состояние обреченности. Мысли о приближении Конца света устойчиво повторяются в первые десятилетия ига. Как аллегорию надвигающейся смерти можно понять слова источников о наступлении тьмы и гибели красоты. В этой обстановке не было места полноценной жизни и творчеству. Одни видели выход в смиренном ожидании конца, другие — в поиске почетной смерти.

Только с 60-х годов XIII в. вместе с первыми организованнымиантиордынскими выступлениями появляются в сознании русских людей первые, пока еще призрачные надежды на освобождение. Об их неустойчивости говорят продолжавшиеся ордынские изгоны, часть из которых сравнивалась с нашествием Батыя. И все-таки Русь начинает возрождаться. В 80–90-е годы наблюдается оживление в крупнейших городах Руси: Новгороде, Твери, и быстро набирающей силу Москве.

К периоду возвышения Москвы и относится перелом в отношении русских к ордынцам. Примерно с середины XIV в. обозначаются тенденции организованного целенаправленного противодействия Золотой Орде и отрицания прав татар на власть в русских землях. Идеи самосознания питали и художественную культуру Москвы. Ее архитектура ориентируется на сложившийся в конце XII — начале XIII в. общерусский тип храма. В живописи складываются основы московской школы и выделяются направления, представленные позже великими художниками средневековья — Феофаном Греком и Андреем Рублевым.

Вероятно, первой вехой наступившей эпохи Куликовской битвы следует считать создание в 1367 г. белокаменного Кремля Москвы. Отсюда берет начало активная оборона Руси от ордынских вторжений. В русле общерусских оборонительных мероприятий осуществляется строительство крепостей и военная охрана своих границ, приведшая в конечном счете к открытому сражению с ордынскими войсками на реке Вожа в 1378 г., а два года спустя — и к самой Куликовской битве. Ту же цель — загородить свои границы от ордынцев — преследует создание на Окском оборонительном рубеже и в других стратегически значимых регионах храмов и монастырей. В их посвящении отразилась градозащитная семантика, идеи единства и патриотизма, готовность к решительным действиям.

Многопланово осмысливалась сама Куликовская битва. С ней русская общественная мысль связывает поистине исторические задачи. Мамай пытается отомстить Дмитрию Ивановичу за разгром мурзы Бегича на реке Вожа и повторить поход хана Батыя 1237–1240 гг. и тем самым вернуть повиновение «своего улуса» — Руси. На фоне не вполне убедительных притязаний ордынской стороны миссия русского воинства выглядит чрезвычайно ответственной. Ведь войску князя противостоят не только силы Мамая и его союзников. В литературных произведениях на Куликово поле «выводятся» половцы и печенеги — заклятые враги русских времен Киевской Руси. Сюда попадают и свои внутренние пороки, олицетворяет которые братоубийца Святополк Окаянный. На стороне москвичей, представленных братским союзом Дмитрия Ивановича и Владимира Андреевича, оказываются жертвы Святополка — его братья Борис и Глеб, а также покровитель Москвы — митрополит Петр. Сам Дмитрий Донской как бы объединяет в своем лице Александра Невского — известного защитника Отечества, и Ярослава Мудрого, расправившегося в свое время с печенегами, ведь этими именами с прибавкой «новый» называют его некоторые памятники «Куликовского цикла». Таким образом, на поле брани подводятся итоги многовековой борьбы добра со злом. Нравственный подтекст оценки битвы усиливается жаждой справедливого возмездия за пленение Батыем земли русской (иногда и «славянской») и за поражение на Калке, где якобы довершил разгром нового Батыя хан Тохтамыш.

Не менее ярки изобразительные средства, использованные для описания битвы и взятые преимущественно из арсенала фольклора. Сравнение двух войск со сходящимися тучами, «высекающими гром и молнии», в «Задонщине» приходит на смену описаниям периода монголо-татарского завоевания, где «тучами, которые гонит ветер», называли неожиданно появившиеся отряды кочевников. На Куликовом поле «тьма уступает свету». Эти слова не следует понимать буквально — о наступлении тьмы сообщали исторические источники XIII в. Как образ векового угнетения воспринимаются груды лежащих на поле брани тел, напоминавших «стоги сенные»: подобно сену, косили русских воинов еще батыевы «тьмы». О многочисленных потерях говорят картины кровавого пира, столь заметные в повестях о Куликовской битве, включенные в них суммарные перечни погибших в бою знатных воинов и «дружины всей». Обильными жертвами искупляются «грехи и пороки», разобщившие русичей и приведшие в XIII в. к завоеванию Руси — таков лейтмотив этих произведений.

Иначе по сравнению с домонгольским периодом воспринимался и образ героя, вышедшего в 1380 г. на поле брани. Это уже не самоуверенный богатырь, наделенный сверхъестественной силой и выносливостью. Героем эпохи Куликовской битвы становится обыкновенный, казалось бы, ничем не примечательный человек. Но за его плечами годы подвижничества, множество славных дел. Отсюда мудрость и гармоничность его деятельной натуры. Что не под силу одному, по плечу многим, таким как он. Новому герою чуждо бахвальство. Этим качеством, как пороком, наделяются отрицательные персонажи исторических повествований второй половины XIV — первой половины XV в. Бахвальству противопоставляется реальная оценка ситуации, которая и приводит к победе сильных своим единством русских людей. Обращает на себя внимание почти полное отсутствие индивидуальных портретных характеристик положительных героев.

Этот недостаток в определенной мере компенсируется памятниками изобразительного искусства, и прежде всего работами Андрея Рублева. На его иконах отразились живые черты русского человека — простодушие и открытость. Говоря словами летописца, современника Андрея Рублева, «русские миролюбцы суть». Миролюбие — отличительная особенность образов его героев. Им чуждо высокомерие и тем более «злохитрие» — качество, которое порицалось даже у врагов — хана Тохтамыша и Едигея. В произведениях прославленного мастера нашли воплощение те прогрессивные идеи, которыми жила общественная мысль той эпохи. Не случайно его «Троица» стала своеобразным символом единения Руси. Его персонажам чужда застылость, они словно в постоянном движении, подобно самим подвижникам. В их немых обращениях друг к другу — ощущение родства мыслей, гармония и красота человеческого общежития.

Идеи возрождения русской государственности, столь популярные в эпоху Куликовской битвы, требовали от художников бережного отношения к образцам и самому стилю художественной культуры Киевской Руси. Благодаря этому и складывается к XV столетию национальное своеобразие московской живописи, основанное на развитии тех традиций, которые брали свое начало в «золотом веке» древнерусского искусства.

Подобные процессы происходят и в архитектуре, где формируется раннемосковская школа, знаменующая собой важный этап в развитии общерусского типа культового зодчества.

Достижения Московской Руси в области культуры объективно отразили ее успехи и в других сферах жизни — экономике, политике, торговле. Весь комплекс достижений Москвы и позволил ей организовать отпор Мамаю, повести за собой другие русские земли, утвердить в художественном творчестве свои высокие идеалы. Победа на Куликовом поле, подтвердившая правильность избранного Москвой пути, явилась одновременно колоссальным моральным стимулом в ее дальнейшем развитии.

После Куликовской битвы ордынским ханам уже не удавалось победить русских в открытом бою. Временные неудачи — захват Москвы Тохтамышем в 1382 г. и ее осада Едигеем в 1409 г. — уже не расценивались как проявление собственной слабости и силы ордынцев. Причина поражений виделась москвичами в ином — коварстве («злохитрии») врага, применении им нечестных приемов борьбы. Уверенностью в своих силах объясняется и интенсивная подготовка жителей Москвы к обороне столицы от Тимура в 1395 г. и сбор ими войска, вышедшего навстречу среднеазиатскому полководцу. Как показатель собственной силы расценивалось в летописи неожиданное изменение Тимуром своего первоначального маршрута. Да и угроза прочих ордынских изгонов не вызывала в столице панических настроений.

Задачи по объединению русских земель вокруг Москвы, особенно остро поставленные в ходе подготовки к Куликовской битве, решались в последующие десятилетия. Путь этот был не простым, но правильность его выбора подтвердила история. Даже развязанная удельными князьями более чем двадцатипятилетняя феодальная война (1425–1453) за сохранение порядков феодальной раздробленности уже не могла остановить процесс складывания единого государства. Настойчивые усилия Дмитрия Донского поставить под свои знамена всю Русь осуществлялись на протяжении целого столетия. Его попытки обезопасить свои южные границы вылились в присоединение в 1393 г. к московским владениям земель вдоль нижнего течения Оки и Среднего Поволжья. Вместе с богатыми земельными приобретениями Москва получила важнейший торговый путь. Решительное желание Дмитрия Ивановича преодолеть сопротивление главных противников централизации — Великого Новгорода и Твери — вылившееся в военные походы 1386 и 1375 гг., было в конце концов осуществлено в 1478 и 1485 гг. Уже присоединение к Москве обширнейших новгородских земель означало восстановление русской государственной территории.

Наконец, главная цель Куликовской битвы — полностью освободиться от ордынской зависимости — была достигнута ровно через сто лет — в 1480 г., когда последняя попытка хана Большой Орды Ахмата закончилась безрезультатно.

На протяжении всего периода реализации задач, выдвинутых Москвой в конце ХIV в., мерой достижений была Куликовская битва. С ней сравнивались самые громкие победы Московской Руси — военный поход 1471 г. на Новгород, оправиться после которого «вольному городу» так и не удалось, позиционная война 1480 г., взятие Казани в 1552 г. и отражение от столицы крымских татар в 1591 г.

Память о победе на Куликовом поле находит своеобразные, но вместе с тем типичные для русского средневековья воплощения в названиях церквей и сюжетах икон. Упоминаниям о ней отыскивается место в былинах, сложившихся еще в домонгольское время, преданиях и исторических песнях. В честь Донского сражения слагаются литературные и «живописные» повествования. Все эти памятники, разные по своей специфике, происхождению и средствам выражения, объединяет трепетное отношение к теме, глубокое уважение к тем, кто организовал и завоевал победу.

Куликовская битва останется в отечественной истории и культуре как яркий образец величия русского духа, красоты человека и удивительной гармонии его искусства.

Иллюстрации

^{1. Чудо Георгия о Змие. Икона. Кон. XIV — нач. XV в. ГРМ}

^{2. Спас Ярое Око. Икона. Сер. XIV в. ГИКМЗМК}

^{3. Спас Оплечный. Икона. Сер. XIV в. ГИКМЗМК}

^{4. Церковь Рождества Богоматери в Московском Кремле. Интерьер. 1393 г.}

^{5. Архангел Михаил с Житием. Икона. Кон. XIV — нач. XV в. ГИКМЗМК}

^{6. Церковь Спаса-Преображения на Ильине улице в Новгороде. 1374 г.}

^{7. Феофан Грек. Вседержитель. Фреска в зеркале купола церкви Спаса-Преображения на Ильине улице. 1378 г.}

^{8. Феофан Грек (?). Успение Богоматери. Оборотная сторона двусторонней иконы Богоматери Донской. Около 1392 г. ГТГ}

^{9. Богоматерь Донская. Лицевая сторона двусторонней иконы. Ок. 1392 г.}

^{10. Иконостас Благовещенского собора Московского Кремля. Кон. XIV в.}

^{11. Богоматерь. Деталь иконы из иконостаса Благовещенского собора Московского Кремля}

^{12. Оклад Евангелия Федора Кошки. 1392 г. РГБ}

^{13. Евангелие Федора Кошки. Л. 190}

^{14. Спас. Деталь иконы из Звенигородского чина. Нач. XV в. ПТ}

^{15. Архангел Михаил. Икона Звенигородского чина}

^{16. Рождественский собор Саввино-Сторожевского монастыря. 1406 г.}

^{17. Ангел. Символ евангелиста Матфея. Миниатюра Евангелия Хитрово. РГБ}

^{18. Даниил Черный, Андрей Рублев. Фресковая роспись Успенского собора во Владимире. 1408 г.}

^{19. Даниил Черный, Андрей Рублев. Трубящий ангел. Деталь композиции Страшный Суд фресковой росписи Успенского собора во Владимире}

^{20. Троицкий собор Троице-Сергиева монастыря. 1422 г.}

^{21. Даниил Черный, Андрей Рублев. Иконостас Троицкого собора Троице-Сергиева монастыря. 1425–1427 гг.}

^{22. Сергий Радонежский. Деталь покрова. Нач. XV века. СПГИАХМЗ}

^{23. Явление Богоматери Сергию Радонежскому. Шитье. Пелена. Втор. пол. XV века. ГИКМЗМК}

^{24. Отечество. Икона. Кон. XIV — нач. XV века. ГРМ}

^{25. Андрей Рублев. Троица. Икона. Нач. XV века. ГТГ}

^{26. Саккос митрополита Фотия. Нач. XV века. ГИКМЗМК}

^{27. Преображение. Деталь саккоса митрополита Фотия}

^{28. Собор Нерукотворного Спаса Андроникова монастыря в Москве. Ок. 1427 г.}

^{29. Спас Нерукотворный. Икона. Нач. XV в. ГИКМЗМК}

^{30. Богоматерь Владимирская. Икона. 1395 г. (?) ГТГ}

^{31. Оклад иконы Богоматерь Владимирская. Нач. XV века. ГИКМЗМК}

^{32. Рай. Миниатюра Киевской Псалтири. Л. 171 об. 1397 г. РНБ}

^{Обложка: Миниатюра «Сказание о Мамаевом побоище». Лицевая рукопись XVII века. Л. 35. ГИМ}

^{Фронтиспис: Куликовская битва 1380 г. Миниатюра Остермановского II тома Лицевого летописного свода XVI века. Л. 93 об. БРАН}

Список сокращений

БРАН — Библиотека Российской академии наук.

ГИМ — государственный исторический музей.

ГРМ — Государственный Русский музей.

ГТГ — Государственная Третьяковская галерея.

ГИКМЗМК — Государственный историко-культурный музей-заповедник «Московский Кремль».

НГИАМЗ — Новгородский государственный историко-архитектурный музей-заповедник.

РГБ — Российская государственная библиотека.

РНБ — Российская национальная библиотека.

СПГИАХМЗ — Сергиево-Посадский Государственный историко-архитектурный и художественный музей-заповедник.

ЯИАМЗ — Ярославский историко-архитектурный и художественный музей-заповедник.

Примечания

1

Бескровный Л. Г. Историография Куликовской битвы // Куликовская битва: Сб. ст. М., 1980. С. 6–24; Горский А. Д. Куликовская битва в исторической науке // Куликовская битва в истории и культуре нашей Родины. М., 1983. С. 15–42.

(обратно)

2

Куликовская битва 1380 г.: Указатель литературы / Сост. Н. А. Араловец, П. В. Пронина) // Куликовская битва: Сб. ст. С. 282–318; 600 лет победы на Куликовом поле: библиография / Сост. И. Моисеев) // Богословские труды. М., 1983. № 22. С. 178–237.

(обратно)

3

См.: «Слово о полку Игореве» и памятники Куликовского цикла. К вопросу о времени написания «Слова…». М.; Л., 1966.

(обратно)

4

См.: Памятники литературы Древней Руси. XIV — середина XV века. М., 1981.

(обратно)

5

См.: Маштафаров А. В. Документы ЦГАДА по истории Куликовской битвы // Советские архивы. 1980. № 5. С. 35–39; Приселков М. Д. Ханские ярлыки русским митрополитам. Пг., 1916; Духовные и договорные грамоты великих и удельных князей ХIV–XVI веков. М.; Л., 1950. № 10. С. 30, № 19. С. 54, № 47. С. 144; Буганов В. И. Разрядные книги последней четверти XV — начала XVII в. М., 1962. С. 107; Разрядная книга 1475–1605 гг. М., 1977. Т. 1. Ч. 1. С. 13–16 и др.

(обратно)

6

См.: Тизенгаузен В. Г. Сборник материалов, относящихся к истории Золотой Орды. СПб., 1884. Т. 1. М.; Л., 1941. Т. 2; Патканов К. П. История монголов по армянским источникам. Л., 1974. Вып. 2; Плано Карпини Дж. дель. История монголов / Дж. Дель Плано Карпини. — Путешествие в Восточные страны / Г. де Рубрук. Книга Марко Поло / Вступ. ст., коммент. М. Б. Горнунга. М., 1997 и др.

(обратно)

7

См.: Путилов Б. Н. Куликовская битва в фольклоре // Труды отдела древнерусской литературы / Институт русской литературы АН СССР (Далее — ТОДРЛ). Л., 1961.Т. 17. С. 107–129; Азбелев С. Н. Отзвуки Куликовской битвы в сербском и русском фольклоре // Советское славяноведение. 1970. № 6. С. 50–57; Он же. Текстологические приемы изучения повествовательных источников о Куликовской битве в связи с фольклорной традицией // Источниковедение отечественной истории. М., 1975. С. 163–190; Пушкарев Л. Н. К вопросу об отражении Куликовской битвы в русском фольклоре // Куликовская битва. Сб. ст. С. 265–274.

(обратно)

8

Воронин Н. Н. К характеристике архитектурных памятников Коломны времен Дмитрия Донского // Материалы и исследования по археологии СССР. М., 1949. № 12. С. 217–237; Померанцев Н. Н. Героическая тема в древнерусской пластике // Из истории русского и западноевропейского искусства: Материалы и исследования. М., 1960. С. 142–176; Лихачев Д. С. Культура Руси времен Андрея Рублева и Епифания Премудрого (конец XIV — начало XV в.). М.; Л., 1962; Ильин М. А. Искусство Московской Руси эпохи Андрея Рублева и Феофана Грека. М., 1976 и др.

(обратно)

9

Тизенгаузен В. Г. Сборник материалов, относящихся к истории Золотой Орды. Т. 1. С. 2–3 (Из летописи Ибнельсира — 1160–1253).

(обратно)

10

Патканов К. П. История монголов по армянским источникам. Вып. 1. С. 65.

(обратно)

11

Там же. С. 1 (Из истории Киракоса Гандзакеци).

(обратно)

12

Там же. С. 20.

(обратно)

13

Тизенгаузен В. Г. Сборник материалов, относящихся к истории Золотой Орды. Т. 1. С. 26.

(обратно)

14

Новгородская первая летопись старшего и младшего изводов. (Далее — Н1Л.) М.; Л., 1950. С. 62.

(обратно)

15

Полное собрание русских летописей. (Далее — ПСРЛ). М., 1962. Т. I (Лаврентьевская летопись и Суздальская летопись по Академическому списку). Стлб. 445.

(обратно)

16

См.: Н1Л. С. 62; ПСРЛ. Т. 1. Стлб. 445–446; ПСРЛ. М., 1962. Т. 2. (Ипатьевская летопись). Стлб. 743–744.

(обратно)

17

ПСРЛ. Т. 1. Стлб. 446.

(обратно)

18

Патпканов К. П. История монголов по армянким источникам. Вып. 1. С. 31.

(обратно)

19

ПСРЛ. Т. 2. Стлб. 742.

(обратно)

20

См.: Там же. Стлб. 741.

(обратно)

21

О последовательности развития событий перед и во время битвы на Калке см.: Эммаусский А. В. Летописные известия о первом нашествии монголо-татар на Восточную Европу // Кировский государственный университет. Ученые записки. 1958. Вып. 17. Т. 1. С. 59–109; Свердлов М. Б. К вопросу о летописных источниках «Повести о битве на Калке» // Вестник Ленинградского университета. Серия: история, язык и литература. Л., 1963. Вып. 1. № 2. С. 139–144.

(обратно)

22

ПСРЛ. Т. 2. Стлб. 742.

(обратно)

23

Рашид ад-Дин. Сборник летописей. М.; Л., 1952. Т. 1. Кн. 2. С. 202.

(обратно)

24

ПСРЛ. Т. 2. Стлб. 743.

(обратно)

25

Там же. Стлб. 731–732.

(обратно)

26

Там же. Стлб. 744–745.

(обратно)

27

См.: Патканов К. П. История монголов по армянским источникам. Вып. 1. С. 2. (Из истории Киракоса Гандзакеци).

(обратно)

28

См.: Каргалов В. В. Внешнеполитические факторы развития феодальной Руси. М., 1967. С. 54.

(обратно)

29

ПСРЛ. Т. 2. Стлб. 152.

(обратно)

30

Н1Л. С. 62.

(обратно)

31

Там же. С. 266.

(обратно)

32

ПСРЛ. Т. 2. Стлб. 220.

(обратно)

33

Н1Л. С. 62.

(обратно)

34

ПСРЛ. Т. 1. С. 505.

(обратно)

35

ПСРЛ. Т. 2. Стлб. 745.

(обратно)

36

Н1Л. С. 62.

(обратно)

37

См.: Н1Л. С. 62: ПСРЛ. Т. 1. Стлб. 446.

(обратно)

38

Аннинский С. А. Известия венгерских миссионеров ХIII — ХIV вв. о татарах и Восточной Европе // Исторический архив. М.; Л., 1940. С. 90.

(обратно)

39

ПСРЛ. Т. 2. Стлб. 740.

(обратно)

40

См.: Истрин В. Откровение Мефодия Патарского и апокрифические видения Даниила в византийской и славяно-русской литературах. М., 1897.

(обратно)

41

ПСРЛ. Стлб. 446.

(обратно)

42

См.: Пашуто В. Г. Очерки истории Галицко-Волынской Руси. М., 1950. С. 65.

(обратно)

43

ПСРЛ. Т. 1. Стлб. 234.

(обратно)

44

ПСРЛ. Т. 2. Стлб. 745.

(обратно)

45

ПСРЛ. Т. 1. Стлб. 447.

(обратно)

46

Там же. Стлб. 449–450.

(обратно)

47

ПСРЛ. Т. 2. Стлб. 750–751.

(обратно)

48

ПСРЛ. Т. 1. Стлб. 454–456.

(обратно)

49

Петухов Е. Серапион Владимирский — русский проповедник XIII века // Записки историко-филологического факультета С.-Петербургского университета. СПб., 1888. Ч. ХVII. С. 39.

(обратно)

50

ПСРЛ. Т. 2. Стлб. 762.

(обратно)

51

Там же. Стлб. 778.

(обратно)

52

Там же. Стлб. 745.

(обратно)

53

ПСРЛ. Т. 1. Стлб. 453.

(обратно)

54

Там же. Стлб. 459.

(обратно)

55

Там же. Стлб. 460.

(обратно)

56

Слово о полку Игореве / Вступ. ст. и подг. древнерус. текста Д. Лихачева; сост. и коммент. Л. Дмитриева. М., 1983. С. 34.

(обратно)

57

Слово о погибели Русской земли // Памятники литературы Древней Руси. XIII век. М., 1981. С. 130.

(обратно)

58

Аннинский С. А. Известия венгерских миссионеров ХIII — ХIV вв. о татарах и Восточной Европе. С. 88.

(обратно)

59

ПСРЛ. Т. 1. Стлб. 514–515.

(обратно)

60

ПСРЛ. Т. 2. Стлб. 778.

(обратно)

61

Повесть о разорении Рязани Батыем // Памятники литературы Древней Руси. XIII век. С. 194.

(обратно)

62

ПСРЛ. Т. 1. Стлб. 460.

(обратно)

63

Н1Л. С. 287.

(обратно)

64

Тизенгаузен В. Г. Сборник материалов, относящихся к истории Золотой Орды. Т. 2. С. 21–23.

(обратно)

65

ПСРЛ. Т. 1. Стлб. 462–464.

(обратно)

66

См.: Там же. Стлб. 465.

(обратно)

67

Н1Л. С. 75–76.

(обратно)

68

ПСРЛ. Т. 2. Стлб. 780–781.

(обратно)

69

Там же. Стлб. 784–786.

(обратно)

70

Там же. Стлб. 1.

(обратно)

71

См.: Пашуто В. Т. Очерки по истории Галицко-Волынской Руси. С. 229.

(обратно)

72

См.: Аристов Н. Я. Предания об исторических лицах и событиях // Исторический вестник. 1880. Кн. 3. С. 7.

(обратно)

73

См.: Зачиняев А. Об эпических преданиях Орловской, Курской и Воронежской губерний // Известия Отделения русского языка и словесности имп. Академии наук. СПб. Т. 11. Кн. 1. С. 38.

(обратно)

74

См.: ПСРЛ. Т. 1. Стлб. 463–464.

(обратно)

75

См.: Н1Л. С. 75.

(обратно)

76

Патканов К. П. История монголов по армянским источникам. Вып. 2. С. 5.

(обратно)

77

ПСРЛ. СПб., 1885. Т. 10 (Летописный сборник именуемый Патриаршиею или Никоновскою летописью). C.105.

(обратно)

78

См.: Н1Л. С. 75.

(обратно)

79

См.: Пропп В. Я. Русский героический эпос. М., 1958. С. 304, 317, 320 и др.; Соколова В. К. Русские исторические предания. М., 1970. С. 34–37 и др.

(обратно)

80

Пропп В. Я. Русский героический эпос. С. 317.

(обратно)

81

Обзор мнений о времени введения вставки о гибели богатырей см.: Лихачев Д. С. Летописные известия об Александре Поповиче // ТОДРЛ. М.; Л., 1949. Т. 7. С. 25.

(обратно)

82

Там же. С. 28.

(обратно)

83

ПСРЛ. Пг., 1915. Т. 4. Вып. 1 (Новгородская четвертая летопись). С. 203.

(обратно)

84

См.: Повести о Николе Заразском // Словарь книжников и книжности древней Руси. XI — первая половина XIV в.) / Отв. ред. Д. С. Лихачев. Л., 1987. Вып. 1. С. 336; Кузьмин А. Г. Летописные известия о разорении Рязани Ватыем // Вестник Московского университета. Серия: история. 1963. № 2. С. 70.

(обратно)

85

См.: Миллер О. О древнерусской литературе по отношению к татаркому игу // Древняя и новая Россия. СПб., 1876. Т. 2. С. 52.

(обратно)

86

ПСРЛ. Т. 1. Стлб. 467.

(обратно)

87

ПСРЛ. Т. 2. Стлб. 788; см. также: Н1Л. С. 219–220.

(обратно)

88

См.: Пашуто В. Т. Очерки по истории Галицко-Волынской Руси. С. 57–60, 63–66, 205, 263.

(обратно)

89

ПСРЛ. Т. 2. Стлб. 807.

(обратно)

90

См.: Насонов А. Н. Монголы и Русь. М.; Л., 1940. С. 27–28.

(обратно)

91

Житие Александра Невского // Памятники литературы Древней Руси. XIII век. С.434.

(обратно)

92

См.: Сафаргалиев М. Г. Распад Золотой Орды. Саранск, 1960. С. 24.

(обратно)

93

См.: Плано Карпини Дж. дель. История монголов… С. 58.

(обратно)

94

См.: Пашуто В. Т. Героическая борьба русского народа за независимость. XIII век. М., 1956. С. 214.

(обратно)

95

Н1Л. С. 310.

(обратно)

96

Там же. С. 82.

(обратно)

97

ПСРЛ. Т. 1. Стлб. 475.

(обратно)

98

См.: Приселков М. Д. Ханские ярлыки русским митрополитам. Пг., 1916. С. 83, 98 и др; Пашуто В. Т. Очерки по истории Галицко-Волынской Руси. С. 275.

(обратно)

99

Сказание об убиении в орде князя Михаила Черниговского и его боярина Федора // Памятники литературы Древней Руси. XIII век. С. 228.

(обратно)

100

См.: Тихомиров М. Н. Воссоздание русской письменной традиции в первые десятилетия татарского ига // Вестник истории мировой культуры. 1957. № 3. С. 5–12.

(обратно)

101

Там же.

(обратно)

102

См.: Петухов Е. Серапион Владимирский — русский проповедник XIII века. С. 33.

(обратно)

103

См.: Тихомиров М. Н. Воссоздание русской письменной традиции в первые десятилетия татарского ига. С. 4.

(обратно)

104

ПСРЛ. Т. 1. Стлб. 468.

(обратно)

105

Там же. Стлб. 473; ПСРЛ. Т. 10. С. 138–139.

(обратно)

106

ПСРЛ. Т. 1. Стлб. 473–474.

(обратно)

107

См.: Татищев В. Н. История Российская с самых древнейших времен. М.; Л., 1964. Т. 4. С. 27.

(обратно)

108

См.: Сафаргалиев М. Г. Распад Золотой Орды. С. 50.

(обратно)

109

См.: Насонов А. Н. Монголы и Русь. С. 50.

(обратно)

110

См.: Пашуто В. Т. Героическая борьба русского народа за независимость (XIII век). М., 1956. С. 217–221.

(обратно)

111

Устюжский летописный свод (Архангелогородский летописец). М.; Л., 1950. С. 47.

(обратно)

112

Н1Л. С. 81.

(обратно)

113

ПСРЛ. Т. 1. Стлб. 481–482.

(обратно)

114

Грамоты Великого Новгорода и Пскова. М.; Л., 1949. № 4. С. 14.

(обратно)

115

ПСРЛ. СПб., 1913. Т. 18 (Симеоновская летопись). С. 72.

(обратно)

116

См.: Насонов А. Н. Монголы и Русь. С. 70–75.

(обратно)

117

ПСРЛ. Т. 1.Стлб. 482.

(обратно)

118

См.: Серебрянский Н. И. Древнерусские княжеские жития. М., 1915. С. 185.

(обратно)

119

См.: Насонов А. Н. Монголы и Русь. С. 70–78.

(обратно)

120

См.: Каргалов В. Свержение монголо-татарского ига. М., 1973. С. 56.

(обратно)

121

ПСРЛ. Т. 18. С. 82.

(обратно)

122

Там же. С. 82–83.

(обратно)

123

См.: ПСРЛ. Т. 18. С. 83.

(обратно)

124

ПСРЛ. Т. 1. Стлб. 484.

(обратно)

125

ПСРЛ. Т. 18. С. 85.

(обратно)

128

ПСРЛ. Т. 18. С. 89.

(обратно)

129

Там же. С. 90.

(обратно)

130

Там же. С. 88.

(обратно)

131

ПСРЛ. М.; Л., 1949. Т. 25. (Московский летописный (вод конца XV века). С. 166–167.

(обратно)

132

Н1Л. С. 339; ПСРЛ. 1965. Т. 15. Вып. 1 (Рогожский летописец). Стлб. 42.

(обратно)

133

См.: Кучкин В. А. Русские княжества и земли перед Куликовской битвой. М., 1980. С. 30.

(обратно)

134

Н1Л. С. 97.

(обратно)

135

ПСРЛ. Т. 15. Стлб. 415; Н1Л. С. 98.

(обратно)

136

Древние российские стихотворения, собранные Киршею Даниловым. М., 1977. С. 26.

(обратно)

137

ПСРЛ. Т. 18. С. 90.

(обратно)

138

Там же.

(обратно)

139

См.: Борисов Н. С. Церковные деятели средневековой Руси ХIII — ХVII вв. М., 1988. С. 35–38.

(обратно)

140

ПСРЛ. Т.1. Стлб. 530.

(обратно)

141

ПСРЛ. Т. 18. С. 90.

(обратно)

142

Там же. С. 93.

(обратно)

143

Там же.

(обратно)

144

ПСРЛ. Т. 18. С. 93.

(обратно)

145

См.: Житие Александра Невского // Памятники литературы Древней Руси. XIII век. С. 430.

(обратно)

146

См.: Насонов А. Н. Монголы и Русь. С. 120–126.

(обратно)

147

ПСРЛ. Т. 25. С. 202.

(обратно)

148

Там же. С. 175.

(обратно)

149

Приселков М. Д. Ханские ярлыки русским митрополитам. С. 77–78.

(обратно)

150

ПСРЛ. Т. 25. С. 174.

(обратно)

151

Там же. С. 180.

(обратно)

152

ПСРЛ. Т. 18. С. 94 (Джанибек убил младшего брата Хидырьбека и старшего — Тинибека).

(обратно)

153

ПСРЛ. Т. 25. С. 180 и др.

(обратно)

154

ПСРЛ. Т. 18. С. 95.

(обратно)

155

Духовные и договорные грамоты великих и удельных князей ХIV — ХVI веков. С. 14.

(обратно)

156

ПСРЛ. Т. 18. С. 100.

(обратно)

157

Там же.

(обратно)

158

Там же.

(обратно)

159

ПСРЛ. СПб., 1885. Т. 10 (Летописный сборник, именуемый Патриаршею или Никоновской летописью). С. 230–231.

(обратно)

160

См.: Сафаргалиев М. Г. Распад Золотой Орды. С. 111–112.

(обратно)

161

ПСРЛ. Т. 18. С. 101.

(обратно)

162

Там же.

(обратно)

163

ПСРЛ. Т. 25. С. 183.

(обратно)

164

ПСРЛ. Т. 1. Стлб. 355.

(обратно)

165

ПСРЛ. Т. 18. С. 103.

(обратно)

166

Там же. С. 105–106.

(обратно)

167

Там же. С. 106.

(обратно)

168

См.: Воронин Н. Н. Зодчество Северо-Восточной Руси. М., 1962. Т. 2. С. 228–234.

(обратно)

169

ПСРЛ. Т. 15. Вып. 1. С. 84.

(обратно)

170

ПСРЛ. Т.18. С. 108–109.

(обратно)

171

Шамбинаго С. К. Повести о Мамаевом побоище. СПб., 1906. VIII (Сборник отделения русского языка и словесности имп. Академии наук. Т. 81. № 7). С. 115.

(обратно)

172

ПСРЛ. Т. 2. Стлб. 645.

(обратно)

173

ПСРЛ. Т. 18. С. 114.

(обратно)

174

Там же.

(обратно)

175

Там же. С. 112.

(обратно)

176

ПСРЛ. Т. 18. С. 112. Прил. 1.

(обратно)

177

ПСРЛ. Т. 18. С. 112.

(обратно)

178

См.: Пресняков А. Е. Образование великорусского государства. С. 320.

(обратно)

179

ПСРЛ. Т. 11. С. 21.

(обратно)

180

ПСРЛ. Т. 18. С. 115.

(обратно)

181

Там же.

(обратно)

182

См.: Там же. С. 113: ПСРЛ. Т. 25. С. 189.

(обратно)

183

ПСРЛ. Т. 11. С. 19.

(обратно)

184

Там же. С. 24.

(обратно)

185

ПСРЛ. Т. 15. Вып. 1. Стлб. 116–117. Т. 18. С. 118.

(обратно)

186

ПСРЛ. Т. 18. С. 118–119.

(обратно)

187

ПСРЛ. Т. 15. Вып. 1. С. 134–135; ПСРЛ. Т. 25. С. 199.

(обратно)

188

Н1Л. С. 375.

(обратно)

189

См.: Архив К. Маркса и Ф. Энгельса. М., 1946. Т. 8. С. 151.

(обратно)

190

ПСРЛ. Т. 18. С. 103.

(обратно)

191

См.: Воронин Н. Н. Зодчество Северо-Восточной Pуси ХII — ХV веков. Т. 2. С. 237.

(обратно)

192

ПСРЛ. Т. 18. С. 129.

(обратно)

193

См.: Памятники древней письменности и искусства. СПб., 1885. Вып. 58. С. 17, 28.

(обратно)

194

ПСРЛ. Т. 18. С. 129.

(обратно)

195

ПСРЛ. Т. 24. Пг., 1921 (Типографская летопись). С. 170.

(обратно)

196

См.: Лихачев Д. С. Градостроительная семантика Успенских храмов на Руси // Успенский собор Московского Кремля. Материалы и исследования. М., 1985. С. 17–23.

(обратно)

197

ПСРЛ. Т. 11. С. 44–45.

(обратно)

198

ПСРЛ. Т. 18. С. 129. Прим. 1.

(обратно)

199

См.: Воронин Н. Н. К характеристике архитектурных памятников времени Дмитрия Донского // Материалы и исследования по археологии СССР. М., 1949. № 12. С. 227–233.

(обратно)

200

См.: Сказание о Мамаевом побоище. Киприановская редакция // Повести о Куликовской битве. Л., 1982. С. 55, 57.

(обратно)

201

Приселков М. Д.Троицкая летопись. Реконструкция текста. М.; Л., 1950. С. 440.

(обратно)

202

См.: Тихомиров М. Н. Средневековая Россия на международных путях (ХIV — ХV вв.). М., 1966. С. 8.

(обратно)

203

См.: Прохоров Г. М. Исихазм и общественная мысль в Восточной Европе в XIV веке // ТОДРЛ. Л., 1968. Т. 23. (Литературные связи древних славян). С. 93.

(обратно)

204

ПСРЛ. Т. 25. С. 207.

(обратно)

205

Сказание о Мамаевом побоище. Основная редакция // Сказания и повести о Куликовской битве. Л., 1982. С. 30.

(обратно)

206

Там же. С. 29–30.

(обратно)

207

См.: Сказание о Мамаевом побоище (Забелинский список); Повести о Куликовской битве: Тексты, переводы и примечания. М., 1959. С. 169–170.

(обратно)

208

Сказание о Мамаевом побоище. Основная редакция // Сказания и повести о Куликовской битве. С. 30.

(обратно)

209

Там же. С. 29.

(обратно)

210

ПСРЛ. Т. 11. С. 21.

(обратно)

211

См.: Краткая летописная повесть // Сказания и повести о Куликовской битве. С. 14.

(обратно)

212

См.: Бескровный Л. Г. Куликовская битва // Куликовская битва. Сб. ст. М., 1980. С. 224; Егоров В. Л. Золотая Орда перед Куликовской битвой // Там же. С. 211–212.

(обратно)

213

См.: Пространная летописная повесть // Сказания и повести о Куликовской битве. С. 16.

(обратно)

214

См.: Там же. С. 20.

(обратно)

215

Сказание о Мамаевом побоище. Основная редакция // Там же. С. 25.

(обратно)

216

См.: Бегунов Ю. К. Об исторической основе «Сказания о Мамаевом побоище» // «Слово о полку Игореве» и памятники Куликовского цикла. М.; Л., 1966. С. 479.

(обратно)

217

ПСРЛ. Т. 1. Стлб. 447.

(обратно)

218

Тексты «Задонщины» (список ГБЛ. Собр. Ундольского № 632(9) // «Слово о полку Игореве» и памятники Куликовского цикла. С. 535.

(обратно)

219

Памятники литературы Древней Руси. XIV — середина XV века. С. 152.

(обратно)

220

См.: Задонщина // Сказания и повести о Куликовской битве. С. 7.

(обратно)

221

См.: Дмитриева Р. П. Взаимоотношение списков «Задонщины» и текст «Слова о полку Игореве» // «Слово о полку Игореве» и памятники Куликовского цикла. С. 199–263; Дмитриев Л. А. Вставки из «Задонщины» в «Сказании о Мамаевом побоище» как показатели истории текста этих произведений // Там же. С. 385–439.

(обратно)

222

См.: Сафаргалиев М. Г. Распад Золотой Орды. С. 116.

(обратно)

223

См.: Задонщина // «Слово о полку Игореве» и памятники Куликовского цикла. С. 540. По подсчетам Р. Г. Скрынникова, силы Мамая едва ли превышали 80–90 тыс. человек. См.: Скрынников Р. Г. Куликовская битва. Проблемы изучения // Куликовская битва в истории и культуре нашей Родины. М., 1983. С. 53.

(обратно)

224

ПСРЛ. Т. 15. С. 440.

(обратно)

225

Барбаро и Контарини о России / Вступ. ст., подготов. текста, перевод и коммент. Е. Ч. Скржинской. Л., 1971. С. 150.

(обратно)

226

См.: Сказание о Мамаевом побоище. Основная редакция // Сказания и повести о Куликовской битве. С. 30.

(обратно)

227

См.: Пространная летописная повесть // Сказания и повести о Куликовской битве. С. 17.

(обратно)

228

См.: Сказание о Мамаевом побоище (Михайловский список Основной редакции) // Русские повести XV–XVI веков. М.; Л., 1958. С. 21.

(обратно)

229

См.: Бескровный Л. Г. Куликовская битва. С. 226; Скрынников Р. Г. Куликовская битва. Проблемы изучения // Куликовская битва в истории и культуре нашей Родины. С. 54.

(обратно)

230

Сказание о Мамаевом побоище. Основная редакция // Сказания и повести о Куликовской битве. С. 33.

(обратно)

231

Там же. С. 33–34.

(обратно)

232

См.: Бегунов Ю. К. Об исторической основе «Сказания о Мамаевом побоище». С. 487–488.

(обратно)

233

Сказание о Мамаевом побоище. Основная редакция // Сказания и повести о Куликовской битве. С. 33.

(обратно)

234

См.: Бегунов Ю. К. Об исторической основе «Сказания о Мамаевом побоище». С. 491–499.

(обратно)

235

Пространная летописная повесть // Сказания и повести о Куликовской битве. С. 18.

(обратно)

236

См.: Сказание о Мамаевом побоище. Киприановская редакция // Сказания и повести о Куликовской битве. С. 58.

(обратно)

237

См.: Сказание о Мамаевом побоище. Основная редакция // Сказания и повести о Куликовской битве. С. 34.

(обратно)

238

Пространная летописная повесть // Сказания и повести о Куликовской битве. С. 22.

(обратно)

239

Сказание о Мамаевом побоище. Основная редакция // Сказания и повести о Куликовской битве. С. 23.

(обратно)

240

Там же. С. 46; см. также: Шамбинаго С. Повести о Мамаевом побоище. С. 249.

(обратно)

241

Сказание о Мамаевом побоище. Основная редакция // Сказания и повести о Куликовской битве. С. 37–38.

(обратно)

242

См.: Бегунов Ю. К. Об исторической основе «Сказания о Мамаевом побоище». С. 477–486.

(обратно)

243

См.: Янин В. Л. Актовые печати Древней Руси. М., 1970. Т. 2. С. 27.

(обратно)

244

См.: Сказание о Мамаевом побоище. Основная редакция // Сказания и повести о Куликовской битве. С. 38.

(обратно)

245

См.: ПСРЛ. Т. 1. Стлб. 460.

(обратно)

246

ПСРЛ. Т. 2. Стлб. 638.

(обратно)

247

Сказание о Мамаевом побоище. Основная редакция // Сказания и повести о Куликовской битве. С. 31.

(обратно)

248

Пространная летописная повесть // Сказания о повести о Куликовской битве. С. 19.

(обратно)

249

Сказание о Мамаевом побоище. Основная редакция // Сказания и повести о Куликовской битве. С. 43.

(обратно)

250

Задонщина // «Слово о полку Игореве» и памятники Куликовского цикла. С. 550.

(обратно)

251

См.: Веселовский С. В. Исследования по истории класса служилых землевладельцев. М., 1969. С. 56; Бегунов Ю. К. Об исторической основе «Сказания о Мамаевом побоище». С. 54.

(обратно)

252

См.: Сказание о Мамаевом побоище. Основная редакция // Сказания и повести о Куликовской битве. С. 38.

(обратно)

253

См.: ПСРЛ. Т. 2. Стлб. 802.

(обратно)

254

Сумаруков Г. В. Кто есть кто в «Слове о полку Игореве». М., 1983. С. 107 и др.

(обратно)

255

См.: Н1Л. С. 184–185; ПСРЛ. Т. 1. Стлб. 419 и др.

(обратно)

256

Сказание о Мамаевом побоище. Киприановская редакция // Сказания и повести о Куликовской битве. С. 61.

(обратно)

257

Там же. С. 62.

(обратно)

258

Сказание о Мамаевом побоище. Основная редакция // Сказания и повести о Куликовской битве. С. 44.

(обратно)

259

Там же. С. 38.

(обратно)

260

Сказание о Мамаевом побоище. Основная редакция // Сказания и повести о Куликовской битве. С. 46.

(обратно)

261

См.: Сыроечковский В. Е. Гости-сурожане. М.; Л., 1935. С. 91.

(обратно)

262

См.: Борисов Н. С. Церковные деятели средневековой Руси ХIII — ХVI веков. М., 1988. С. 25–38; Бегунов Ю. К. Об исторической основе «Сказания о Мамаевом побоище». С. 484.

(обратно)

264

См.: Пространная летописная повесть // Сказания и повести о Куликовской битве. С. 20.

(обратно)

265

Там же. С. 38–39.

(обратно)

266

Там же. С. 20.

(обратно)

267

Сказание о Мамаевом побоище. Киприановская редакция // Сказания и повести о Куликовской битве. С. 63.

(обратно)

268

Задонщина // «Слово о полку Игореве» и памятники Куликовского цикла. С. 538.

(обратно)

269

Сказание о Мамаевом побоище. Киприановская редакция // Сказания и повести о Куликовской битве. С. 63.

(обратно)

270

Там же. С. 64.

(обратно)

271

См.: ПСРЛ. М., 1975. Т. 32 (Хроники: Литовская и Жмойтская, и Быховца; Летописи: Баркулабовская, Аверки и Панцирского). С. 55.

(обратно)

272

ПСРЛ. Т. 1. Стлб. 147.

(обратно)

273

Сказание о Мамаевом побоище. Основная редакция // Сказания и повести о Куликовской битве. С. 43.

(обратно)

274

По подсчетам специалистов, ширина Куликова поля не превышала 3 км, а длина имела 4 км. См.: Кирпичников А. Н. Великое Донское побоище // Сказания и повести о Куликовской битве. С. 296.

(обратно)

275

Сказание о Мамаевом побоище. Основная редакция // Сказания и повести о Куликовской битве. С. 43.

(обратно)

276

Задонщина // Там же. С. 13; Сказание о Мамаевом побоище // Там же. С. 45.

(обратно)

277

Н1Л. С. 75.

(обратно)

278

Сказание о Мамаевом побоище. Основная редакция // Сказания и повести о Куликовской битве. С. 44.

(обратно)

279

Там же. С. 25, 45.

(обратно)

280

Пространная летописная повесть // Там же. С. 21.

(обратно)

281

Сказание о Мамаевом побоище // Там же. С. 45.

(обратно)

282

Там же. С. 48.

(обратно)

283

Пространная летописная повесть // Сказания и повести о Куликовской битве. С. 24.

(обратно)

284

Задонщина // «Слово о полку Игореве» и памятники Куликовского цикла. С. 544.

(обратно)

285

См.: Кучкин В. А. Сподвижник Дмитрия Донского // Вопросы истории. 1979. № 8. С. 113.

(обратно)

286

См.: Сказание о Мамаевом побоище. Забелинский список. С. 198–199.

(обратно)

287

Сказание о Мамаевом побоище. Основная редакция // Сказания и повести о Куликовской битве. С. 44.

(обратно)

288

См.: Скрынников Р. Г. Куликовская битва. Проблемы изучения. С. 59.

(обратно)

289

Сказание о Мамаевом побоище. Основная редакция // Сказания и повести о Куликовской битве. С. 46.

(обратно)

290

Там же. С. 47.

(обратно)

291

Задонщина // Там же. С. 12.

(обратно)

292

См.: Шамбинаго С. Повести о Мамаевом побоище. С. 115.

(обратно)

293

См.: Пашуто В. Т. Историческое значение Куликовской битвы // Сказания и повести о Куликовской битве. С. 286.

(обратно)

294

ПСРЛ. Т. 18. С. 180.

(обратно)

295

Там же.

(обратно)

296

См.: Докончание великого князя Дмитрия Ивановича с великим князем рязанским Олегом Ивановичем // Духовные и договорные грамоты великих и удельных князей ХIV — ХVI веков. С. 29.

(обратно)

297

Сказание о Мамаевом побоище. Основная редакция // Сказания и повести о Куликовской битве. С. 47.

(обратно)

298

ПСРЛ. Т. 18. С. 98–99.

(обратно)

299

См.: Сказание о Мамаевом побоище (Забелинский список) // Повести о Куликовской битве. С. 202–203.

(обратно)

300

См.: Сказание о Мамаевом побоище. Основная редакция // Сказания и повести о Куликовской битве. С. 70.

(обратно)

301

См.: Забелинский список Сказания о Мамаевом побоище. С. 202.

(обратно)

302

Там же. С. 204.

(обратно)

303

См.: Дмитриев Л. А. Обзор редакций Сказания о Мамаевом побоище // Повести о Куликовской битве. С. 459.

(обратно)

304

Тексты «Задонщины» // «Слово о полку Игореве» и памятники Куликовского цикла. С. 543.

(обратно)

305

Тексты «Задонщины» // «Слово о полку Игореве» и памятники Куликовского цикла. С. 549.

(обратно)

306

См.: Шептаев А. С. Сербская песня о Куликовской битве // русский фольклор. М.; Л., 1963. Вып. 8. С. 181–185.

(обратно)

307

Сказание о Мамаевом побоище. Распространенная редакция // Сказания и повести о Куликовской битве. С. 96.

(обратно)

308

См.: Лихачев Д. С. Человек в литературе Древней Руси. М.; Л., 1970. С. 25–71.

(обратно)

309

ПСРЛ. Т. 1. Стлб. 240–256.

(обратно)

310

ПСРЛ. Т. 2. Стлб. 830.

(обратно)

311

Там же. Стлб. 740–745.

(обратно)

312

ПСРЛ. Т. 15. Вып. 1. Стлб. 336; ПСРЛ. Пг., 1915. Т. 4. Ч. 1 (Новгородская четвертая летопись). С. 203 и др.

(обратно)

313

См.: ПСРЛ. Т. 15. Вып 1.

(обратно)

314

См.: Лихачев Д. С. Летописные известия об Александре Поповиче // ТОДРЛ. М.; Л., 1949. Т. 7. С. 25.

(обратно)

315

См.: Повести о Николе Заразском // Словарь книжников и книжности древней Руси (XI — первая половина XIV века). Л., 1987. Вып. 1. С. 335.

(обратно)

316

Повесть о разорении Рязани Батыем // Памятники литературы Древней Руси. XIII век. С. 192.

(обратно)

317

ПСРЛ. Т. 11. С. 27.

(обратно)

318

ПСРЛ. Т. 18. С. 111–112.

(обратно)

319

Н1Л. С. 287.

(обратно)

320

Там же. С. 376.

(обратно)

321

Пространная летописная повесть // Сказания и повести о Куликовской битве. С. 21.

(обратно)

322

ПСРЛ. Т. 18. С. 111.

(обратно)

323

Там же. С. 135.

(обратно)

324

См.: Там же. С. 111, 116 и др.

(обратно)

325

См.: Татищев В. Н. История Российская. М.; Л., 1965. Т. 5. С. 106.

(обратно)

326

ПСРЛ. Т. 18. С. 142.

(обратно)

327

Там же. С. 113.

(обратно)

328

Там же. С. 115.

(обратно)

329

ПСРЛ. Т. 18. С. 128; См. также: Борисов Н. С. Русская церковь в политической борьбе ХIV — ХV веков. М., 1986. С. 86, 100, 125 и др.

(обратно)

330

Борисов Н. С. Русская церковь в политической борьбе ХIV — ХV веков. С. 98, 103–104, 111–112.

(обратно)

331

ПСРЛ. Т. 18. С. 113–114.

(обратно)

332

Прохоров Г. М. Повесть о Митяе. Л., 1978. С. 219.

(обратно)

333

Памятники древней письменности и искусства. СПб., 1885. Вып. 58. С. 56.

(обратно)

334

Там же. С. 131.

(обратно)

335

ПСРЛ. Т. 18. С. 159.

(обратно)

336

Там же. С. 107.

(обратно)

337

Житие Александра Невского // Памятники литературы древней Руси. XIII век. С. 430–432.

(обратно)

338

Сказание о Мамаевом побоище // Сказания и повести о Куликовской битве. С. 47.

(обратно)

339

См.: Тексты «Задонщины» // «Слово о полку Игореве» и памятники Куликовского цикла. С. 553.

(обратно)

340

Дмитриев Л. А. Литературная история памятников Куликовского цикла // Сказания и повести о Куликовской битве. С. 328.

(обратно)

341

Задонщина / / Сказания и повести о Куликовской битве. С. 10.

(обратно)

342

Житие св. Стефана Пермского, написанное Епифанием Премудрым. СПб., 1908. С. 109.

(обратно)

343

См.: Голубинский Е. Преподобный Сергий Радонежский и созданная им Троицкая лавра. М., 1909. С. 50–77.

(обратно)

344

Сказание о Мамаевом побоище. Основная редакция // Сказания и повести о Куликовской битве. С. 45.

(обратно)

345

Там же. С. 41.

(обратно)

346

Там же. С. 44.

(обратно)

347

Там же. С. 45.

(обратно)

348

Задонщина // Сказания и повести о Куликовской битве. С. 41.

(обратно)

349

Там же.

(обратно)

350

ПСРЛ. Т. 10. С. 202.

(обратно)

351

ПСРЛ. Т. 11. С. 69.

(обратно)

352

ПСРЛ. СПб., 1859. Т. 8 (Продолжение летописи по Воскресенскому списку). С. 241.

(обратно)

353

См.: Духовные и договорные грамоты великих и удельных князей ХIV — ХVI вв. С. 29–30.

(обратно)

354

Там же. С. 33.

(обратно)

355

Там же. С. 30, 32.

(обратно)

356

См.: Черепнин Л. В. Русские феодальные архивы XIV–XVI вв. М.; Л., 1948. Ч. 1. С. 43–4:5; Он же. Образование русского централизованного государства. М., 1960. С. 654.

(обратно)

357

См.: Янин В. Л. Актовые печати древней Руси. Т. 2. С. 31–32.

(обратно)

358

Слово о житии и преставлении великого князя Дмитрия Ивановича, царя Рускаго // Словарь книжников и книжности Древней Руси. Л., 1989. Вып. 2 (вторая половина ХIV — ХVI веков). Ч. 2. С. 403–405.

(обратно)

359

См.: Борисов Н. С. Русская церковь в политической борьбе ХIV — ХVI веков. С. 137.

(обратно)

360

Русская историческая библиотека. СПб., 1906. Т. 6. Изд. 2. Приложения. Стлб. 289–304.

(обратно)

361

Там же. Стлб. 26.

(обратно)

362

Грамоты Великого Новгорода и Пскова. С. 319.

(обратно)

363

Сказание о Вавилонском царстве // Памятники литературы Древней Руси. Вторая половина XV века. М., 1982. С. 186.

(обратно)

364

См.: Соловьев А. В. Автор «Задонщины» и его политические идеи // ТОДРЛ. М.; Л., 1958. Т. 14. С. 186.

(обратно)

365

Тексты «Задонщины» // «Слово о полку Игореве» и памятники Куликовского цикла. С. 547–548.

(обратно)

366

Слово о погибели Русской земли // Памятники литературы Древней Руси. XIII век. С. 130.

(обратно)

367

См. публикацию текста «Списка русских городов дальних и ближних» в кн.: Тихомиров М. Н. Русское летописание. М., 1979. С. 83–137.

(обратно)

368

См.: Черепнин Л. В. Образование русского централизованного государства в ХIV — ХV веках. С. 628–632.

(обратно)

369

ПСРЛ. Т. 18. С. 130.

(обратно)

370

Там же. С. 130–131.

(обратно)

371

Там же. С. 131.

(обратно)

372

См.: ПСРЛ. Т. 11. С. 71.

(обратно)

373

ПСРЛ. СПб., 1910. Т. 23. С. 127.

(обратно)

374

ПСРЛ. Т. 18. С. 132.

(обратно)

375

Там же.

(обратно)

376

ПСРЛ. Т. 23. С. 133.

(обратно)

377

Там же. С. 127.

(обратно)

378

Духовные и договорные грамоты великих и удельных князей ХIV — ХVI веков. С. 53, 76, 79 и др.

(обратно)

379

ПСРЛ. Т. 15. С. 143–144; Т. 18. С. 132.

(обратно)

380

См.: Борисов Н. С. Русская церковь в политической борьбе ХIV — ХVI вв. С. 124–125.

(обратно)

381

См.: Повесть о нашествии Тохтамыша // Памятники литературы древней Руси. XIV — середина XV века. С. 191–198.

(обратно)

382

ПСРЛ. Т. 23. С. 127.

(обратно)

383

См.: ПСРЛ. Т. 25. С. 209.

(обратно)

384

См.: ПСРЛ. Т. 18. С. 133.

(обратно)

385

См.: ПСРЛ. Т. 23. С. 128.

(обратно)

386

ПСРЛ. Л., 1982. Т. 37 (Устюжские и вологодские летописи ХVI — ХVIII вв.). С. 78.

(обратно)

387

ПСРЛ. Т. 25. С. 210.

(обратно)

388

ПСРЛ. Т. 18. С. 133.

(обратно)

389

Там же.

(обратно)

390

См.: Черный В. Д. Белокаменный Кремль в общественном сознании средневековой Руси // Общественная мысль: исследования и публикации. М., 1990. Вып. 2. С. 89.

(обратно)

391

См.: Сказание о Мамаевом побоище. Основная редакция, печатный вариант // Сказания и повести о Куликовской битве. С. 126.

(обратно)

392

См.: Черепнин Л. В. Образование русского централизованного государства в XIV–XV веках. С. 646.

(обратно)

393

ПСРЛ. Т. 37. С. 78.

(обратно)

394

ПСРЛ. Т. 25. С. 210.

(обратно)

395

Там же.

(обратно)

396

См.: ПСРЛ. Т. 18. С. 134.

(обратно)

397

См.: ПСРЛ. Т. 11. С. 81.

(обратно)

398

См.: ПСРЛ. Т. 18. С. 134.

(обратно)

399

Там же. С. 135.

(обратно)

400

Там же.

(обратно)

401

ПСРЛ. Т. 11. С. 86.

(обратно)

402

ПСРЛ. Т. 18. С. 136.

(обратно)

403

Там же. С. 137.

(обратно)

404

Там же. С. 136.

(обратно)

405

См.: Борисов Н. С. Церковные деятели средневековой Руси ХIII — ХVII веков. С. 73.

(обратно)

406

См.: ПСРЛ. Т. 15. Ч. 1. Стлб. 148.

(обратно)

407

См.: ПСРЛ. Т. 18. С. 135.

(обратно)

408

Там же. С. 134–135.

(обратно)

409

См.: Кучкин В. А. Формирование государственной территории Северо-Восточной Руси в Х — ХIV вв. М., 1984. С. 230–231.

(обратно)

410

ПСРЛ. Т. 25. С. 119–120.

(обратно)

411

ПСРЛ. Т. 18. С. 135.

(обратно)

412

См.: ПСРЛ. Т. 11. С. 93, 112, 123, 127, 152.

(обратно)

413

Там же. С. 156.

(обратно)

414

ПСРЛ. Пг., 1921. Т. 24 (Типографская летопись). С. 166; Т. 25. С. 225.

(обратно)

415

См.: ПСРЛ. Т. 25. С. 222.

(обратно)

416

См.: ПСРЛ. Т. 11, С. 127, 152.

(обратно)

417

Сафаргалиев М. Г. Распад Золотой Орды. С. 154.

(обратно)

418

См.: ПСРЛ. Т. 25. С. 221.

(обратно)

419

См.: ПСРЛ. Т. 15. Вып. 1. С. 165; Т. 18. С. 143; Т.23. С. 134.

(обратно)

420

ПСРЛ. Т. 23. С. 134.

(обратно)

421

См.: ПСРЛ. Т. 25. С. 222–223.

(обратно)

422

См.: Памятники архитектуры Москвы: Белый город. М., 1989. С. 217–218.

(обратно)

423

См.: Антонова В. И. Ранние произведения Андрея Рублева в Московском Кремле // Культура Древней Руси. М., 1966. С. 21–25.

(обратно)

424

См.: ПСРЛ. Т. 23. С. 134; Т. 24. С. 163.

(обратно)

425

См.: Повесть о Темир Аксаке // Памятники литературы Древней Руси. XIV — середина XV века. С. 230–243.

(обратно)

426

См.: ПСРЛ. Т. 11. С. 159.

(обратно)

427

См.: ПСРЛ. Т. 25. С. 223.

(обратно)

428

ПСРЛ. Т. 24. С. 160; ПСРЛ. СПб., 1853. Т. 6 (Софийская летопись). С. 124.

(обратно)

429

ПСРЛ. Т. 25. С. 222.

(обратно)

430

Черепнин Л. В. Образование русского централизованного государства в ХIV — ХV веках. С. 680.

(обратно)

431

ПСРЛ. Т. 6. С. 130.

(обратно)

432

ПСРЛ. Т. 4. Ч. 1. Вып. 2. С. 124.

(обратно)

433

ПСРЛ. Т. 11. С. 210.

(обратно)

434

Троицкая летопись, реконструкция М. Д. Приселкова / Под ред. К. Н.Сербиной. М.; Л., 1950. С. 450.

(обратно)

435

ПСРЛ. Т. 11. С. 172.

(обратно)

436

Греков И. Б. Восточная Европа и упадок Золотой Орды. М., 1975. С. 226.

(обратно)

437

См.: ПСРЛ. Т. 23. С. 137; Т. 11. С. 172–174.

(обратно)

438

См.: Греков И. Б. Восточная Европа и упадок Золотой Орды. С. 232.

(обратно)

439

Н1Л. С. 396.

(обратно)

440

Там же. С. 399–400.

(обратно)

441

См.: ПСРЛ. Т. 18. С. 150.

(обратно)

442

Псковские летописи. М.; Л., 1941. Вып. 1. С. 28–29.

(обратно)

443

См.: ПСРЛ. Т. 18. С. 151, 154.

(обратно)

444

Там же. С. 155.

(обратно)

445

См.: Греков И. Б. Восточная Европа и упадок Золотой Орды. С. 246–247.

(обратно)

446

См.: ПСРЛ. Т. 18. С. 151.

(обратно)

447

Там же. С. 137.

(обратно)

448

См.: ПСРЛ. Т. 25. С. 238.

(обратно)

449

См.: ПСРЛ. Т. 24. С. 174.

(обратно)

450

ПСРЛ. Т. 18. С. 158.

(обратно)

451

Там же. С. 156.

(обратно)

452

ПСРЛ. Т. 24. С. 174.

(обратно)

453

ПСРЛ. Т. 11. С. 209.

(обратно)

454

ПСРЛ. Т. 18. С. 158–159.

(обратно)

455

См.: ПСРЛ. Т. 11. С. 208.

(обратно)

456

ПСРЛ. Т. 25. С. 239.

(обратно)

457

ПСРЛ. Т. 11. С. 209.

(обратно)

458

ПСРЛ. Т. 25. С. 239.

(обратно)

459

ПСРЛ. Т. 18. С. 157–158.

(обратно)

460

Там же. С. 156.

(обратно)

461

ПСРЛ. Т. 18. С. 160.

(обратно)

462

ПСРЛ. Т. 25. С. 248.

(обратно)

463

См.: ПСРЛ. Т. 18. С. 168–169.

(обратно)

464

Там же. С. 169–170.

(обратно)

465

ПСРЛ. Т. 4. С. 82.

(обратно)

466

ПСРЛ. Т. 25. С. 249.

(обратно)

467

См.: Духовные и договорные грамоты великих и удельных князей ХIV — ХVI веков. С. 35.

(обратно)

468

Там же. С. 64.

(обратно)

469

Там же. С. 297.

(обратно)

470

ПСРЛ. Т. 6. С. 148.

(обратно)

471

Подробнее о перипетиях феодальной войны см.: Черепнин Л. В. Образование русского централизованного государства в ХIV — ХV веках. С. 743–814.

(обратно)

472

См.: ПСРЛ. Т. 18. С. 188–189.

(обратно)

473

Там же. С. 190.

(обратно)

474

Там же. С. 192.

(обратно)

475

Там же. С. 193.

(обратно)

476

Там же. С. 193–195.

(обратно)

477

Там же. С. 188.

(обратно)

478

См.: Черепнин Л. В. Образование русского централизованного государства в ХIV — ХV веках. С. 772.

(обратно)

479

ПСРЛ. Т. 24. С. 183.

(обратно)

480

См.: ПСРЛ. Т. 4. Ч. 1. Вып. 2. С. 443.

(обратно)

481

См.: ПСРЛ. Т. 18. С. 196.

(обратно)

482

См.: ПСРЛ. Т. 23. С. 152; Т. 24. С. 183–184.

(обратно)

483

См.: Черепнин Л. В. Образование русского централизованного государства в ХIV — ХV веках. С. 795–799.

(обратно)

484

АФЗХ. Ч. 1. С. 129. № 145.

(обратно)

485

АИ. Т. 1. С. 79. № 40.

(обратно)

486

См.: Черепнин Л. В. Образование русского централизованного государства в ХIV — ХV веках. С. 799.

(обратно)

487

См.: ПСРЛ. Т. 25. С. 268–269.

(обратно)

488

См.: ПСРЛ. Т. 18. С. 205.

(обратно)

489

ПСРЛ. Т. 23. С. 153.

(обратно)

490

Там же; ПСРЛ. Т. 25. С. 273.

(обратно)

491

Салмина М. А. «Летописная повесть» о Куликовской битве и «Задонщина» // «Слово о полку Игореве» и памятники Куликовского цикла. С. 374.

(обратно)

492

Сафаргалиев М. Г. Распад Золотой Орды. С. 201–268.

(обратно)

493

См.: ПСРЛ. Т. 25. С. 249–250.

(обратно)

494

См.: Назаров В. Д. Свержение ордынского ига на Руси. М., 1983. С. 20–21.

(обратно)

495

См.: Базилевич К. В. Внешняя политика Русского централизованного государства. Вторая половина XV в. М.,1952. С. 50–72.

(обратно)

496

См.: Черепнин Л. В. Образование Русского централизованного государства в ХIV — ХV веках. С. 805.

(обратно)

497

См.: ПСРЛ. Т. 18. С. 204.

(обратно)

498

Там же. С. 206–207.

(обратно)

499

ПСРЛ. Т. 25. С. 273.

(обратно)

500

ПСРЛ. Т. 18. С. 212.

(обратно)

501

ПСРЛ. Т. 12. С. 112.

(обратно)

502

См.: ПСРЛ. Т. 6. С. 181.

(обратно)

503

ПСРЛ. Т. 12. С. 111.

(обратно)

504

ПСРЛ. Т. 25. С. 289.

(обратно)

505

См.: Кирпичников А. Н. Военное дело на Руси в XIII–XV веках. Л., 1976.

(обратно)

506

См.: Грамоты Великого Новгорода и Пскова. М.; Л., 1949. С. 39–43.

(обратно)

507

ПСРЛ. Т. 16. СПб., 1839 (Летопись Авраамки). С. 198–200.

(обратно)

508

См.: Янин В. Л. К вопросу о происхождении Михаила Клопского // Археографический ежегодник за 1978 г. М., 1979. С. 52–61.

(обратно)

509

ПСРЛ. Т. 25. С. 287.

(обратно)

510

См.: Черепнин Л. В. Русские феодальные архивы ХIV — ХV вв. М., 1948. Ч. 1. С. 369–373.

(обратно)

511

ПСРЛ. М.; Л., 1959. Т. 26 (Вологодско-Пермская летопись). С. 265.

(обратно)

512

ПСРЛ. Т. 25. С. 302.

(обратно)

513

Там же. С. 308–309.

(обратно)

514

См.: Назаров В. Д. Свержение ордынского ига на Руси. С. 38.

(обратно)

515

Подробно о перипетиях «Стояния на Угре» см.: Алексеев Ю. Г. Освобождение Руси от ордынского ига. М., 1989. С. 94–116; Назаров В. Д. Свержение ордынского ига на Руси. С. 43–55.

(обратно)

516

ПСРЛ. СПб., 1901. Т. 20. Ч. 1 (Львовская летопись). С. 345; Т. 6. С. 231.

(обратно)

517

ПСРЛ. Л., 1982. Т. 37 (Устюжские и вологодские летописи ХVI — ХVIII вв.). С. 95.

(обратно)

518

См.: Назаров В. Д. Свержение ордынского ига на Руси. С. 51.

(обратно)

519

ПСРЛ. Т. 24. С. 199.

(обратно)

520

См.: Алексеев Ю. Г. Освобождение Руси от ордынского ига. С. 108–110.

(обратно)

521

ПСРЛ. Т. 25. С. 328.

(обратно)

522

Там же.

(обратно)

523

Подробный разбор идейного содержания и обстоятельств создания Послания Вассиана см.: Кудрявцев И. М. «Послание на Угру» Вассиана Рыло как памятник публицистики XV века // Институт русской литературы. Труды отдела древнерусской литературы. М.; Л., 1951. Т. 8. С. 158–186; Алексеев Ю. Г. Освобождение Руси от ордынского ига. С. 117–127.

(обратно)

524

ПСРЛ. Т. 6. С. 227–228.

(обратно)

525

Там же. С. 232.

(обратно)

526

Там же. С. 227.

(обратно)

527

См.: ПСРЛ. Т. 25. С. 279.

(обратно)

528

Там же. С. 331.

(обратно)

529

См.: Алексеев Ю. Г. Освобождение Руси от ордынского ига. С. 112–114.

(обратно) name="n_530">

530

Цит. по: Дмитриева Р. П. Приемы редакторской правки книгописца Ефросина (К вопросу об индивидуальных чертах Кирилло-Белозерского списка «Задонщины») // «Слово о полку Игореве» и памятники Куликовского цикла. С. 265.

(обратно)

531

См.: Соболева Н. Л. Русские печати. М., 1991. С. 205–209.

(обратно)

532

Адрианова-Перетц В. П. Слово о житии и о преставлении великого князя Дмитрия Ивановича, царя Руськаго // ТОДРЛ. М.; Л., 1947. Т. 5. С. 96.

(обратно)

533

См.: Салмина М. А. «Слово о житии и преставлении великого князя Дмитрия Ивановича, царя Русьскаго», памятник XVI в. // Проблемы изучения культурного наследия. М., 1985. С. 159–162.

(обратно)

534

См.: Переписка Ивана Грозного с Андреем Курбским. Л., 1979. С. 12, 53, 63.

(обратно)

535

ПСРЛ. Т. 6. С. 225.

(обратно)

536

См.: Шмидт С. О. Становление российского самодержавства. Исследование социально-политической истории времени Ивана Грозного. М., 1973. С. 271.

(обратно)

537

Сказание о Мамаевом побоище. Киприановская редакция // Сказания и повести о Куликовской битве. С. 52.

(обратно)

538

См.: Дмитриев Л. А. Литературная история памятников Куликовского цикла // Сказания и повести о Куликовской битве. С. 332–355.

(обратно)

539

ПСРЛ. Т. 13. С. 191.

(обратно)

540

Там же. С. 203.

(обратно)

541

Там же. С. 346.

(обратно)

542

ПСРЛ. СПб., 1910. Т. 14 (I. Повесть о честном житии царя и великого князя Феодора Ивановича всея Руссии. II. Новый летописец). С. 12.

(обратно)

543

См.: Веселовский С. Б. Исследования из истории класса служилых землевладельцев. М., 1969. С. 198.

(обратно)

544

Зимин А. А. И. С. Пересветов и его современники. М., 1958. С. 300–302.

(обратно)

545

См.: Харлампий, иеродиакон. Предсказание преподобного Сергия Радонежского чудотворца о первой победе русских над татарами на Куликовом поле (1380–1880). М., 1881. С. 39

(обратно)

546

ПСРЛ. Т. 14. С. 12.

(обратно)

547

ПСРЛ. СПб., 1913. Ч. 2 (Книга степенная царского родословия).

(обратно)

548

ПСРЛ. Т. 13. С. 89.

(обратно)

549

Там же. С. 201, 205.

(обратно)

550

См.: Сказание Авраамия Палицына об осаде Троице-Сергиева монастыря // Памятники литературы Древней Руси. Конец XVI — начало XVII века. М., 1987. С. 164, 166, 184, 188, 202, 260 и др.

(обратно)

551

См.: Филатов В. В. Икона с изображением сюжетов из истории Русского государства // ТОДРЛ. Т. 22. С. 215; См. также: Симон (Азарьин) // Словарь книжников и книжности Древней Руси. XVII в. СПб., 1998. Ч. 3. С. 380–381.

(обратно)

552

См.: Так называемое Иное сказание. СПб., 1907. С. 31.

(обратно)

553

Повесть о разорении Рязани Батыем // Памятники литературы Древней Руси. XIII век. С. 194.

(обратно)

554

Плано Карпини Дж. дель. История монгалов // История монгалов / Г. де Рубрук. Книга Марко Поло. С. 81.

(обратно)

555

ПСРЛ. Т. 2. Стлб. 783.

(обратно)

556

Плано Карпини Дж. дель. История монгалов // История монгалов / Дж. дель Плано Карпини. Путешествие в Восточные страны / Г. де Рубрук. Книга Марко Поло. С. 57.

(обратно)

557

Рыбаков Б. А. Ремесло Древней Руси. М., 1948. С. 533.

(обратно)

558

См.: Спицин А. А. Из коллекций Эрмитажа // Записки Отделения русской и славянской археологии Русского археологического общества. СПб., 1906. Т. 8. Вып. 1. С. 260–263.

(обратно)

559

См.: Рыбаков Б. А. Ремесло Древней Руси. С. 529.

(обратно)

560

См.: Лихачев Д. С. Русские летописи и их культурно-историческое значение. М.; Л., 1947. С. 280–288.

(обратно)

561

См.: Борисов Н. С. Русская архитектура и монголо-татарское иго (1238–1300 гг.) // Вестник Московского университета. Серия: история. 1976. № 6. С. 63–79.

(обратно)

562

См.: Рыбаков Б. А. Ремесло Древней Руси. С. 534–538.

(обратно)

563

См.: Насонов А. Н. Монголы и Русь. С. 66.

(обратно)

564

Серебрянский Н. Древнерусские княжеские жития (обзор редакций и тексты). М., 1915. С. 51.

(обратно)

565

См.: Тихомиров М. Н. Воссоздание русской письменной традиции в первые десятилетия татарского ига // Вестник истории мировой культуры. 1957. № 3. С. 3–13.

(обратно)

566

ПСРЛ. Т. 1. Стлб. 469.

(обратно)

567

Там же. Стлб. 473.

(обратно)

568

ПСРЛ. Т. 25. С. 152.

(обратно)

569

См.: Салимов А. М. Тверской Спасо-Преображенский собор. Тверь. 1994. С. 17–32.

(обратно)

570

См.: Черный В. Д. Образ Твери в древнерусской книжной миниатюре // Герменевтика древнерусской литературы. М., 1995. Сб. 8. С. 276–282.

(обратно)

571

См.: Приселков М. Д. История русского летописания ХI — ХV вв. Л., 1940. С. 106, 109–110.

(обратно)

572

См.: Кучкин В. А. Повести о Михаиле Тверском. М., 1974.

(обратно)

573

Древние российские стихотворения, собранные Киршею Даниловым. М., 1997. С. 27.

(обратно)

574

См.: Федоров В. И. Новое о древней топографии и первых каменных постройках Московского Кремля // Государственные музеи Московского Кремля. Материалы и исследования. М., 1973. Вып. 1. С. 41–51; Шеляпина Н. С. Археологические исследования в Успенском соборе // Там же. С. 54–63; Федоров В. И. Успенский собор. Исследование и проблемы сохранения памятника // Успенский собор Московского Кремля: материалы и исследования. М., 1985. С. 52–68; Древнейшая история Благовещенского собора Московского Кремля // Советская археология. 1972. № 4. С. 232.

(обратно)

575

См.: Выголов В. П. Архитектура Московской Руси середины XV в. М., 1988. С. 187–188, 193–194; Альтшуллер В. Л. Еще раз к вопросу о древнейшей истории Благовещенского собора Московского Кремля // Реставрация и исследование памятников культуры. М., 1982. Вып. 2. С. 28–30.

(обратно)

576

ПСРЛ. Т. 15. Стлб. 45. С церковью Иоанна Лествичника 1329 г. в последнее время идентифицируются остатки восьмиугольного в плане сооружения в центре Соборной площади, открытые в 1913 г. См.: Кавельмахер Б. Б., Панова Т. Д. Остатки белокаменного храма XIV в. на Соборной площади Московского Кремля // Культура средневековой Москвы ХIV — ХVII вв. М., 1995. С. 66–83.

(обратно)

577

ПСРЛ. Т. 15. Стлб. 45.

(обратно)

578

ПСРЛ. Т. 18. С. 92.

(обратно)

579

См.: Антипов И. В. Древнерусская архитектура второй половины XIII — первой трети XIV в. Каталог памятников. СПб., 2000. С. 5.

(обратно)

580

См.: Раппопорт П. А. Русская архитектура Х — ХIII вв. Каталог памятников. Л., 1982. № 40, 65, 66, 72, 88, 95, 132, 137 и др. См. также: Он же. Русская архитектура на рубеже XII и XIII веков // Древнерусское искусство: проблемы и атрибуции. М., 1977. С. 12–29.

(обратно)

581

См.: Хорошев А. С. Политическая история русской канонизации (ХI — ХVI вв.). М., 1985. С. 98.

(обратно)

582

См.: Экземплярский А. В. Великие и удельные князья Северной Руси в татарский период с 1238 по 1505 г. СПб., 1889. Т. 1. С. 7.

(обратно)

583

ПСРЛ. Т. 18. С. 95.

(обратно)

584

Там же. С. 94.

(обратно)

585

Там же; ПСРЛ. Т. 10. С. 216.

(обратно)

586

ПСРЛ. Т. 18. С. 95; Т. 10. С. 216.

(обратно)

587

Лазарев В. Н. Древнерусские мозаики и фрески XI–XV вв. М., 1973. С. 13.

(обратно)

588

См.: Повесть временных лет / Под ред. В. П. Адриановой-Перетц. М.; Л., 1950. Ч. 1. С. 146.

(обратно)

589

РСРЛ.Т. 18. С. 95.

(обратно)

590

См.: Тихомиров М. Н. Список русских городов дальних и ближних // М. Н. Тихомиров. Русское летописание. М., 1979. С. 83–137.

(обратно)

591

См.: ПСРЛ. Т. 2. Стлб. 8–9.

(обратно)

592

Клибанов А. И. К характеристике мировоззрения Андрея Рублева // Андрей Рублев и его эпоха. М., 1971. С. 92–190.

(обратно)

593

См.: Демина Н. «Троица» Андрея Рублева. М., 1963. С. 43.

(обратно)

594

См.: Клибанов А. И. К характеристике мировоззрения Андрея Рублева // Андрей Рублев и его эпоха. С. 101.

(обратно)

595

См.: Лазарев В. Н. Об одной новгородской иконе и ереси антитринитариев // В. Н. Лазарев. Русская средневековая живопись. Статьи и исследования. М., 1970. С. 279–291.

(обратно)

596

См.: Бусева-Давыдова И. Л. Русские православные монастыри // Монастыри. Энциклопедический справочник. М., 2000. С. 381.

(обратно)

597

См.: Вагнер Г. К. О датировке памятников московского зодчества времени Андрея Рублева // Культура и искусство Древней Руси. Л., 1967. С. 108–114; Ильин М. А. Искусство Московской Руси эпохи Феофана Грека. Проблемы, гипотезы, исследования. М., 1976. С. 102–154.

(обратно)

598

Духовные и договорные грамоты великих и удельных князей ХIV — ХVI веков. С. 8.

(обратно)

599

См.: Бураков Ю. Н. Под сенью монастырей Московских. М., 1991. С. 193–194.

(обратно)

600

См.: Историческое известие о всех церквах столичного города Москвы. М., 1796. С. 38.

(обратно)

601

См.: Тудош Л. Первый храм-памятник // Памятники Отечества. Альманах Всероссийского общества охраны памятников истории и культуры. М., 1980. № 1. С. 95.

(обратно)

602

См.: Денисов И. Л. Православные монастыри Российской империи. М., 1908. С. 483–485.

(обратно)

603

См.: [Мартынов А.] Подмосковная старина. М., 1889. С. 47–49.

(обратно)

604

См.: Макаров М. Н. Село Рождествено-Монастырщина и поле Куликово. М., 1826. С. 26–32.

(обратно)

605

См.: Азбелев С. Н. Младшие летописи Новгорода о Куликовской битве // Проблемы истории феодальной России. Сб. ст. к 60-летию проф. В. В. Мавродина. Л., 1971. С. 116–117.

(обратно)

606

См.: Борисов Н. С. Воздействие Куликовской битвы на русскую культуру конца XIV–XV веков. // Куликовская битва в истории и культуре нашей Родины. С. 132–133.

(обратно)

607

ПСРЛ. Т. 25. С. 222.

(обратно)

608

ПСРЛ. Т. 11. С. 198–201.

(обратно)

609

См.: Лазарев В. Н. Московская школа иконописи. М., 1980. С. 33.

(обратно)

610

Приселков М. Д. Троицкая летопись. С. 450.

(обратно)

611

ПСРЛ. Т. 18. С. 138.

(обратно)

612

См.: Максимов П. Н. К характеристике памятников Московского зодчества XIII–XV веков. // Материалы и исследования по археологии Москвы. М.; Л., 1949. Т. 2. С. 214–216.

(обратно)

613

См.: Кудрявцев М. История православного монашества в Северо-Восточной России со времен преподобного Сергия Радонежского. М., 1881. Ч. 1. С. 117–133.

(обратно)

614

См.: Альтшуллер Б. Л. К вопросу о реконструкции древнейших памятников Коломны // Реставрация и исследования памятников культуры. М., 1975. Вып. 1. С. 34; Выголов В. П. Архитектура Московской Руси середины XV века. С. 46.

(обратно)

615

ПСРЛ. Т. 25. С. 279.

(обратно)

616

См.: Максимов П. Н. К характеристике памятников Московского зодчества ХIII — ХV вв. С. 215.

(обратно)

617

Воронин Н. Н. Зодчество Северо-Восточной Руси ХIII — ХV вв. Т. 2. С. 228–233.

(обратно)

618

Повесть о нашествии Тохтамыша // Памятники литературы Древней Руси. XIV — середина XV века. М., 1981. С. 194.

(обратно)

619

Там же. С. 190–192.

(обратно)

620

Тексты «Задонщины» // «Слово о полку Игореве» и памятники Куликовского цикла. С. 552; Сказание о Мамаевом побоище // Памятники литературы Древней Руси. XIV — середина XV века. С. 150.

(обратно)

621

Летописная повесть о Куликовской битве // Памятники литературы Древней Руси. XIV — середина XV века. С. 129.

(обратно)

622

Тексты «Задонщины» // «Слово о полку Игореве» и памятники Куликовского цикла. С. 536, 541, 651, 554–555 и др.

(обратно)

623

Повесть о нашествии Тохтамыша // Памятники литературы Древней Руси. XIV — середина XV века. С. 192.

(обратно)

624

ПСРЛ. Т. 18. С. 106.

(обратно)

625

См.: Кусков В. В. Дионисий — «читатель» жития Алексея // ТОДРЛ. Л., 1969. Т. 24. С. 176.

(обратно)

626

Тексты «Задонщины» // «Слово о полку Игореве» и памятники Куликовского цикла. С. 539, 544.

(обратно)

627

Там же. С. 550.

(обратно)

628

Слово о житии великого князя Дмитрия Ивановича // Памятники литературы Древней Руси. XIV — середина XV века. С. 208.

(обратно)

629

Письмо Епифания Премудрого к Кириллу Тверскому // Памятники литературы Древней Руси. XIV — середина XV века. С. 444.

(обратно)

630

Там же.

(обратно)

631

См.: Вздорнов Г. И. Феофан Грек: творческое наследие. М., 1980.

(обратно)

632

Письмо Епифания Премудрого к Кириллу Тверскому. С. 444.

(обратно)

633

ПСРЛ. Т. 18. С. 142.

(обратно)

634

Там же. С. 106; См. также: Салько Н. В. Памятник, овеянный славой Куликовской битвы. Икона «Богоматерь Донская». На обороте — «Успение». Л., 1978. С. 4.

(обратно)

635

См.: Антонова В. И. О Феофане Греке в Коломне, Переславле-Залесском и Серпухове // Материалы и исследования Государственной Третьяковской галереи. М., 1958. Вып. 2. С. 13–15.

(обратно)

636

Тексты «Задонщины» // «Слово о полку Игореве» и памятники Куликовского цикла. С. 545.

(обратно)

637

См.: Лифшиц Л. И. Икона «Донской Богоматери» // Древнерусское искусство: Художественная культура Москвы и прилегающих к ней княжеств ХIV — ХVI вв. М., 1970. С. 93–94.

(обратно)

638

См.: Лихачев Д. С. Градозащитная семантика Успенских храмов на Руси. С. 18–19.

(обратно)

639

ПСРЛ. Т.13. С.191.

(обратно)

640

См.: Щенникова Л. А. К вопросу о происхождении древнего иконостаса Благовещенского собора Московского Кремля // Куликовская битва в истории и культуре нашей Родины. С. 193.

(обратно)

641

ПСРЛ. Т. 13. С. 347.

(обратно)

642

См.: Алепкова Ю. И., Мехова Т. И. Донской монастырь. М., 1970. С. 6.

(обратно)

643

См.: Луцкий Е. А. Куликово поле // Ученые записки Московского городского педагогического университета. М., 1941. Т. 2. Вып. 1. С. 173.

(обратно)

644

См.: Соколов Б. Св. Дмитрий Солунский и Мамай в духовном стихе и на иконе // Этнографическое обозрение. 1909. М., 1910. № 2–3. С. 184–185.

(обратно)

645

ПСРЛ. Т. 18. С. 107, 142.

(обратно)

646

См.: Буслаев Ф. И. Исторические очерки русской народной словесности и искусства. СПб., 1861.Т. 2. С. 379.

(обратно)

647

См.: Лазарев В. Н. Древнерусские мозаики и фрески. С. 74.

(обратно)

648

См.: Антонова В. И. Раннее произведение Андрея Рублева в Московском Кремле // Культура Древней Руси. М., 1966. С. 21–25.

(обратно)

649

См.: Лазарев В. Н. Новые памятники византийской живописи XIV века // Византийская живопись. Сб. ст. М., 1971. С. 357–372.

(обратно)

650

Демина Н. А. Черты героической действительности ХIV — ХV веков в образах людей Андрея Рублева и художников его круга // ТОДРЛ. М.; Л., 1956. Т. 12. С. 319.

(обратно)

651

Вздорнов Г. И. Живопись // Очерки русской культуры ХIII–V веков. М., 1970. Ч. 2. С. 364.

(обратно)

652

См.: Кузьмина В. Д. Древнерусские письменные источники об Андрее Рублеве // Андрей Рублев и его эпоха. С. 118.

(обратно)

653

Там же. С. 119.

(обратно)

654

Стоглав. СПб., 1863. С. 128.

(обратно)

655

См.: Пропп В. Я. Русский героический эпос. М., 1958. С. 19–28.

(обратно)

656

См.: Пушкарев Л. Н. К вопросу об отражении Куликовской битвы в русском фольклоре. С. 265.

(обратно)

657

См.: Пропп В. Я. Русский героический эпос. С. 287–368.

(обратно)

658

Тихонравов Н. С., Миллер В. Ф. Русские былины старой и новой записи. М., 1894. С. 12.

(обратно)

659

Гильфердинг А. Ф. Онежские былины, записанные летом 1871 года. М.; Л., 1949. Т. 1. С. 75.

(обратно)

660

ПСРЛ. Т. 2. Стлб. 784.

(обратно)

661

Пропп В. Я. Русский героический эпос. С. 319–320.

(обратно)

662

Песни, собранные П. В. Киреевским. М., 1860. Выл. 1. С. 58.

(обратно)

663

Древние российские стихотворения, собранные Киршею Даниловым С. 35.

(обратно)

664

Повесть о нашествии Тохтамыша // Памятники литературы Древней Руси. XIV — середины XV века. С. 196.

(обратно)

665

См.: Пропп В. Я. Русский героический эпос. С. 303.

(обратно)

666

Там же.

(обратно)

667

См.: Шахматов А. А. Обозрение русских летописных сводов ХIV — ХVI вв. М.; Л., 1938. С. 317; Лурье Я. С. Общерусские летописи XIV–XV вв. Л., 1976. С. 98.

(обратно)

668

См.: Пропп В. Я. Русский героический эпос. С. 355–356.

(обратно)

669

Тихонравов Н. С., Миллер В. Ф. Русские былины старой и новой записи. С. 37.

(обратно)

670

Григорьев А. Д. Архангельские былины и исторические песни, собранные в 1899–1901 гг. СПб., 1910.Т. 3. С. 54.

(обратно)

671

Сказание о Мамаевом побоище. Распространенная редакция // Сказания и повести о Куликовской битве. С. 78–81.

(обратно)

672

См.: Бегунов Ю. Г. Об исторической основе «Сказания о Мамаевом побоище». С. 505.

(обратно)

673

См.: Пропп В. Я. русский героический эпос. С. 396–397.

(обратно)

674

Там же. С. 352–353.

(обратно)

675

См.: Орлов А. С. Героические темы древней русской литературы. М., 1945. С. 83.

(обратно)

676

См.: Путилов Б. Н. Куликовская битва в фольклоре // ТОДРЛ. М.; Л., 1961. Т. 17. С. 108–109.

(обратно)

677

Там же. С. 109; Миллер В. Ф. Очерки русской народной словесности. М.; Л., 1924. Т. 3. С. 79.

(обратно)

678

Азбелев С. Н. Историзм былин и специфика фольклора. С. 198.

(обратно)

679

См.: Григорьев А. Д. Архангельские былины и исторические песни, собранные в 1899–1901 гг. М., 1904. Т. 1. С. 133.

(обратно)

680

Древние российские стихотворения, собранные Киршею Даниловым. М., 1977. С. 129.

(обратно)

681

См.: Забелинский список Сказания о Мамаевом побоище // Повести о Куликовской битве. С. 192.

(обратно)

682

Тексты «Задонщины» // «Слово о полку Игореве» и памятники Куликовского цикла. С. 538.

(обратно)

683

См.: Дмитриев Л. А. История памятников Куликовского цикла // Сказания и повести о Куликовской битве. С. 355.

(обратно)

684

См.: Скрынников Р. Г. Куликовская битва. Проблемы изучения // Куликовская битва в истории и культуре нашей Родины. С. 68.

(обратно)

685

См.: Пропп В. Я. Русский героический эпос. С. 230.

(обратно)

686

Тексты «Задонщины» // «Слово о полку Игореве» и памятники Куликовского цикла. С. 545.

(обратно)

687

Древние российские стихотворения, собранные Киршею Даниловым. С. 34.

(обратно)

688

Тексты «Задонщины» // «Слово о полку Игореве» и памятники Куликовского цикла. С. 540.

(обратно)

689

См.: Соколов Б. М. Дмитрий Солунский и Мамай в духовном стихе и на иконе // Этнографическое обозрение. 1909. М., 1910. № 2–3. С. 184.

(обратно)

690

См.: Лихачев Н. П. Материалы для истории русского иконописания. Атлас снимков. СПб., 1906. Ч. 2. Табл. СССIV.

(обратно)

691

См.: Путилов Б. Н. Русский историко-песенный фольклор ХIII — ХVI веков. М.; Л., 1960. С. 7–20.

(обратно)

692

Древние российские стихотворения, собранные Киршею Даниловым. С. 24.

(обратно)

693

Там же. С. 25.

(обратно)

694

Тексты «Задонщины» // «Слово о полку Игореве» и памятники Куликовского цикла. С. 536.

(обратно)

695

Там же.

(обратно)

696

См.: Шамбинаго С. Повести о Мамаевом побоище. СПб., 1906. С. 301–302; История русской литературы. М.; Л., 1945. Т. 2. Ч. 1 (Литература 1220-х — 1580-х гг.). С. 218–219 (Автор статьи С. К. Шамбинаго).

(обратно)

697

Там же. С. 218.

(обратно)

698

См.: Азбелев С. Н. Младшие летописи Новгорода о Куликовской битве // Проблемы истории феодальной России (Сборник статей к 60-летию проф. В. В. Мавродина). Л., 1971. С. 116.

(обратно)

699

См.: Черный В. Д. «Мамаево побоище» в древнерусских миниатюрах (Миниатюра как культурно-исторический феномен) // Куликовская битва в истории и культуре нашей Родины. С. 200–209.

(обратно)

700

Дмитриев Л. А. Миниатюры «Сказания о Мамаевом побоище» // ТОДРЛ. М.; Л., 1966. Т. 22. С. 239–263. К настоящему времени опубликованы пять отдельных лицевых списков «Сказания…»: Шамбинаго С. К. Сказание о Мамаевом побоище. СПб., 1907 (Общество любителей древней письменности. Выл. 75) — (РГБ. Муз. № 3123); Дианова Т. В. «Сказание о Мамаевом побоище». (Лицевая рукопись XVII века из собрания Государственного исторического музея). М., 1980 — (ГИМ. ОР. Увар. № 999а); Дианова Т. В., Черниловская М. М., Щульгина Э. В. «Сказание о Мамаевом побоище». М., 1980 — (ГИМ. ОР. Увар. № 1435); Дмитриев Л. А. «Сказание о Мамаевом побоище». Л., 1980 — (РГБ. Муз. № 3155).

(обратно)

701

Забелин И. Е. Детские годы Петра Великого // Опыты изучения русских древностей и истории. Исследования, описания и критические статьи Ив. Забелина. М., 1872. Ч. 1. С. 38.

(обратно)

702

Публикация лицевого списка «Сказания о Мамаевом побоище» осуществлена в 1980 г. Л. А. Дмитриевым и Д. С. Лихачевым в двух вариантах: полном — Повесть о Куликовской битве. Текст и миниатюры Лицевого летописного свода XVI века. Л., 1980 и сокращенном — Повесть о Куликовской битве. Из Лицевого летописного свода XVI века. Л., 1980.

(обратно)

703

Шамбинаго С. К. Сказание о Мамаевом побоище. С. 63; Дмитриев Л. А. Миниатюры «Сказания о Мамаевом побоище». С. 261.

(обратно)

704

См.: Щепкина М. В. Болгарская миниатюра XIV в. М., 1963. С. 111–112; Подобедова О. И. Миниатюры русских исторических рукописей. К истории русского лицевого летописания. М., 1965. С. 54–56.

(обратно)

705

Лицевой список жития Сергия Радонежского конца XVI в. был полностью опубликован литографированным способом: Житие преподобного и Богоносного отца нашего Сергия Радонежского Чудотворца. Троице-Сергиева лавра, 1853. Сравнительно недавно увидела свет выборка из ста листов (примерно, шестая часть памятника) из того же списка в цвете: Житие преподобного Сергия Радонежского Чудотворца: 100 миниатюр из лицевого жития конца XVI в. из собрания Ризницы Троице-Сергиевой лавры (НИОР РГБ. Ф.304/III.21): Альбом/Автор-сост. Г. В. Аксенова. М., 1997.

(обратно)

706

См.: Морозов В. В. Миниатюры жития Сергия Радонежского из Лицевого летописного свода XVI в. // Материалы и сообщения по фондам Отдела рукописной и редкой книги. 1985. Л., 1987. С. 71Г.В. 87.

(обратно)

707

См.: Черный В. Д. «Мамаево побоище» в древнерусских миниатюрах. С. 202.

(обратно)

708

Там же. С. 204.

(обратно)

709

См.: Балдин В. И. Архитектурный ансамбль Троице-Сергиевой лавры. М., 1976. С. 109.

(обратно)

710

См.: Черный В. Д. «Мамаево побоище» в древнерусских миниатюрах. С. 204.

(обратно)

711

Скворцов Н. А. Археология и топография Москвы. М., 1913. С. 430.

(обратно)

712

Лихачев Д. С. Текстология на материале русской литературы Х — ХVII вв. М.; Л., 1962. С. 428; Дмитриев Л. Л. Лондонский список «Сказания о Мамаевом побоище» // ТОДРЛ. Л., 1974. Т. 28. С. 178–179.

(обратно)

713

См.: Черный В. Д. «Мамаево побоище» в древнерусских миниатюрах. С. 205.

(обратно)

714

Там же.

(обратно)

715

Павел Алеппский. Путешествие антиохийского патриарха Макария в Россию. М., 1896. Вып. 2. С. 146–149.

(обратно)

716

См.: Альтшуллер Б. Л. К вопросу о реконструкции древнейших памятников Коломны // Реставрация и исследования памятников культуры. М., 1975. Вып. 1. С. 35–36.

(обратно)

717

См.: Порфирьев П. История русской словесности. Казань, 1897. Ч. 1. С. 401.

(обратно)

718

Даль В. Толковый словарь живого великорусского языка. М., 1979. Т. 2. С. 273.

(обратно)

719

ПСРЛ. Т. 1. Стлб. 164.

(обратно)

720

Шамбинаго С. К. Повести о Мамаевом побоище. СПб., 1906. С. 357.

(обратно)

721

См.: Повести о Куликовской битве. М., 1959. С. 62–63, 70–71.

(обратно)

722

В качестве примера можно указать на изображение битвы новгородцев с суздальцами на иконах середины — второй половины XV века «Знамение от иконы Богородицы». См.: Смирнова Э. С., Лаурина В. К, Гордиенко Э. А. Живопись Великого Новгорода. XV век. М., 1982. № 12. С. 217–220, 423; № 18. С. 229–230, 430.

(обратно)

723

Послания Ивана Грозного. С. 201–202.

(обратно)

724

Морозов В. В. Царственная книга как памятник XVI в. Автореф. дисс… канд. истор. наук. М., 1979. С. 26–27.

(обратно)

725

Бегунов Ю. К. Об исторической основе «Сказания о Мамаевом побоище». С. 477–478.

(обратно)

726

Житие Александра Невского // Памятники литературы Древней Руси. XIII век. С. 430.

(обратно)

727

ПСРЛ. Т. XVIII. С. 127.

(обратно)

728

Повести о Куликовской битве. С. 193.

(обратно)

729

См.: Пропп В. Я. Русский героический эпос. С. 336.

(обратно)

730

Шамбинаго С. К. Повести о Мамаевом побоище. С. 340.

(обратно)

731

См.: Летописи Государственного литературного музея. М., 1939. Кн. 6 (Былины М. С. Крюковой). С. 71.

(обратно)

Оглавление

Введение

Часть I От Калки до Дона

  Битва на Калке

  Батыева рать

  От растерянности к сопротивлению…

  Сорок дет тишины

Часть II Куликовская битва

  «Затворить врагам ворота»

  К Дону!

  Предсказания

  Мамаево побоище

  Образ героя эпохи Куликовской битвы

  Первые годы после битвы

Часть III От Дона до Угры

  «О московском взятии от Тохтамыша»

  От нашествия до нашествия

  Несостоявшаяся рать

  Вероломство «союзников»

  В годы раздоров

  Путь к Угре — путь к свободе

  После освобождения

Часть IV «Мамаево побоище» в культуре Руси

  Возрождение из пепла

  Запечатленная память

  Былины, предания, песни…

  История «в лицах»

Заключение

Иллюстрации

Список сокращений

*** Примечания ***