Обрести себя [Анна Павловна Лупан] (fb2) читать онлайн

Обрести себя

ОБРЕСТИ СЕБЯ

Часть первая ГДЕ ТВОИ ПАХАРИ, ЗЕМЛЯ?

За эту зиму Илиеш, сын Романа Браду, не вырос ни на ноготок. Зарубка, сделанная на косяке двери осенью тридцать девятого года, по-прежнему приходилась ему по макушку. Пока это было первым горем, омрачившим его душу. Но вскоре и оно растворилось в потоке новых событий.

Наступила страстная неделя. А какой день, он не знал. Был еще слишком мал, чтобы вести счет времени. Календарь под зеркалом — почти ровесник Илиеша. Илиеш впервые заметил его, когда едва научился что-то видеть. Мать держала эту вещь для красоты, не решалась срывать листочки. Когда белила комнату, снимала его со стены и давала поиграть сыну. Илиеш листал его; просмотрев картинки, бросал куда-нибудь в угол. После побелки Ангелина снова водружала календарь на место.

Но, несмотря на то что по календарю время не двигалось, Илиеш взрослел. Это можно было проследить по смене мыслей, беспокоивших мальчишечий ум. Календарь уже перестал интересовать его, появились новые заботы. Например, качели.

Люлька качелей должна вмещать двоих, Илиеш надеялся качаться на них с Ольгуцей, соседской дочкой, похожей на чертенка, с вечно растрепанными выгоревшими волосами.

План качелей сделал дедушка. Он же помог выбрать дерево. Дедушка прекрасно разбирался в этом деле, так как славился своим плотничьим мастерством. Вся деревня ела изготовленными им ложками. А его веретена никогда не натирали мозолей на пальцах. Они крутились легко и бесшумно.

Дед Епифан был еще и звонарем. И Илиеш обладал явными преимуществами перед другими мальчишками. Как внук плотника, он получал самые лучшие волчки, самые быстрые санки и самые красивые клетки для щеглов. А как внук звонаря, мог беспрепятственно лазать на колокольню и подымать переполох среди приютившегося там воронья.

Илиеш долго околачивался возле делающего качели отца, но наконец это ему надоело, его перестал привлекать стук топора, и он побежал к двоюродному брату Иону. Застал его за делом — Ион отгораживал делянку, засеянную луком. Ион старше Илиеша всего на несколько лет, но так как он рос без отца, то все считали его взрослым парнем. Он самостоятельно вел хозяйство. Конечно, ему помогал дедушка, но этого как-то не замечали.

Ион покровительствовал Илиешу, научил его играть на флуере, летом брал в ночное, зимой — на посиделки. Короче, Ион, так сказать, выводил его «в свет». Илиеш слушал двоюродного брата охотней, чем отца. Целые дни мальчик проводил на дворе Иона, пока дед Епифан не брал его за руку. Указав на солнце, он говорил:

— Взгляни-ка на этого бродягу.

— Ну и что же? — с недоумением спрашивал мальчуган.

— А то, что оно идет спать.

— А-а-а! — восклицал Илиеш и отправлялся домой.

На этот раз он задержался здесь меньше обычного: Ион спешил закончить изгородь, а дед тоже что-то мастерил. Мать Иона, крестная Лимпиада, нашла занятие и Илиешу — наказала присматривать за цыплятами. Раньше, бывало, налетал коршун. Но теперь он не появлялся, и цыплята лезли в бурьян. И стало скучно…

— Ну, я иду, — сказал он Иону.

Тот пытался задержать его:

— Подожди, сейчас кончу.

— Ничего, я еще приду.

Все готовились к пасхе: стирали, белили, пекли. Трубы над крышами беспрерывно дымили. На овражистом Чертовом кургане паслись овцы; то тут, то там, расшалившись, скакали серые и черные ягнята. Козы пощипывали ветки деревьев, украшавших макушку холма. В этот первый теплый день весны, казалось, сама природа, которая, как известно, морит крестьянина зноем, когда нечем утолить жажду, и поливает дождем, когда у него дырявая крыша, — сама природа подобрела.

Ух как захотелось Илиешу, подобно козам и ягнятам, полазать по камням Чертова кургана, побегать, покувыркаться, поваляться на траве! Можно уже собирать и молоденькую крапиву для борща. Решив тут же заняться этим, Илиеш побежал домой за сумкой. Но лишь вошел в ворота, как сразу умерил свою прыть. Родители, понурившись, сидели на завалинке. У матери были заплаканные глаза, на лице — горе.

— Ладно, ладно, хватит тебе, — успокаивал ее отец. — Лучше приготовь что-нибудь на ужин. Зарежь курицу.

Мать вытерла глаза тыльной стороной, ладони, с укором посмотрела на отца.

— Прикуси язык, ведь сегодня страстная пятница!

— Большое дело! Еще успею напоститься там…

— Евлампию позвать? — тихо спросила она.

— А как же, обязательно! Пусть увидит, как Роман Браду прощается с селом, может, лопнет с досады. Закатим пир, какой не снился ни ей, ни всему ее роду. Готовь угощение, а я узнаю, кого еще берут.

Илиеш бросился к матери:

— Куда уезжает батя?

Она смахнула заблудившуюся на щеке слезу.

— На воинские сборы.

О крапиве ли теперь думать! Илиеш побежал сообщить новость Иону.

С тех пор как помнит себя Илиеш, между отцом и теткой Евлампией, женой его младшего брата Сидора, не утихала вражда. Тетка родом из Кодр. Когда Сидор вез ее в Валурены, сзади двигалось шесть подвод приданого. Стоя у ворот, люди с любопытством глядели на этот обоз, удивлялись, как удалось нищему вахлаку Сидору покорить такую невесту. Ну была бы она уродиной — туда-сюда. А то ведь и миловидная, и здоровая, во всяком случае, какого-нибудь физического недостатка у нее не замечали. А Сидор глуповат, ленив, вечно жалуется на недуги, на всякие болячки. Совсем не похож на Романа, даже не подумаешь, что они братья. Сидор напоминал коптилку, которая только чадит, не давая света. Казалось, что и живет-то он, словно выполняет обязанность. Никто и никогда не видел его смеющимся или просто разговаривающим с кем-нибудь.

Кумушки строили разные догадки, подозревали, что невеста больна падучей или беременна на пятом месяце. Иначе чем объяснить такое неравенство брака? Но время шло, а ни болезни, ни беременности у Евлампии все не наблюдалось. И тогда в Валуренах решили, что права пословица: не родись красивым, а родись счастливым. Интерес к этому событию постепенно угас. Только дед Епифан не одобрял Сидора. Не нравилась ему молодая невестка — слишком холодна и заносчива, никакой симпатии. Люди думают, что он обделал хорошее дельце с женитьбой сына. А он желал бы Сидору не такую жену. Ну и пусть думают, он не станет объясняться по этому поводу. Да и кто знает, может, все это к лучшему…

Позже кодряне, приезжавшие в Валурены, занесли слух, будто Евлампия причастна к смерти одной девушки, которую якобы отравила от ревности. После этого она постриглась в монахини, но житейские соблазны оказались сильней веры в бога, и через два года она вернулась из монастыря домой. Дед Епифан не верил слухам, но сердцем чувствовал, что у снохи не все чисто.

Роман не терпел золовку за кичливость. Она чванилась своим происхождением из резешей^[1], всячески старалась унизить родню мужа. Ей все казалось, что родичи Сидора недостаточно оценили ее, — ведь она их осчастливила, вступив в их семью! Кроме всего прочего, Евлампия имела еще одну причину гордиться. Много лет назад в село приезжал депутат от либеральной партии. Это было накануне выборов. Он устроил танцы и, чтобы подчеркнуть свою «демократичность», пригласил Евлампию на вальс. С той поры она не упускала случая упомянуть об этом событии. Роман, которому осточертело это, каждый раз обрывал ее. Можно представить, какие чувства она испытывала к нему!

Когда Илиеш закончил начальную школу и родители выбивались из сил, чтобы отдать его учиться дальше, Евлампия презрительно сказала:

— Где это видано, чтобы из собачьего хвоста соткали шелковое сито! Сидите на месте, не разоряйтесь понапрасну.

Роман вскочил от внезапного удара.

— Это мой сын собачий хвост?! Змея! Чтобы духу твоего тут не было, не переступай наш порог, убью!

С той поры они не разговаривали. Евлампия, презиравшая всех, ладила разве что с одной Ангелиной. Мать Илиеша считалась в селе «деликатной женщиной». Высокая, белокурая, с коротко остриженными волосами, в городской одежде, она казалась гостьей в деревенской хате, гостьей, которая вот-вот уйдет.

В свое время родители Ангелины, простые крестьяне, продали все имущество, чтобы отдать ее учиться. Она была единственным ребенком в семье. Училась Ангелина легко. В гимназии, где она несколько лет занималась, порядок поддерживали чуть ли не казарменный. Но чем строже становился режим, тем горячее и несдержанней закипали желания.

Когда ей было шестнадцать лет, однажды ночью она выпрыгнула из окна в объятия провинциального актера. Он пленил ее своими любовными письмами. За время совместной жизни с актером она совершенно забыла родное село, отца и мать, которые убивались по ней. Счастливый ветер вырвал ее из унылых стен и бросил в полный очарования новый мир. По крайней мере, так ей казалось. Никто не следил за ней, никто не бил, никто не читал длиннейших нотаций о благонравии, никто не заставлял ходить в церковь. Актер ласкал ее, баловал. И она отдалась этой страсти с жаром и наивностью своих шестнадцати лет. Любовник устроил ее в своей труппе портнихой. Она латала заношенные костюмы, старые шторы, занавесы. Каждый вечер Ангелина бывала в театре, смущенная, чуждая делу, которым были заняты все, бродила за кулисами среди декораций и бутафорских предметов. Ей нравилось это время ожидания, когда возлюбленный наконец освободится.

Года через полтора Ангелина, поняв, что покинута, да еще в такое время, когда должна стать матерью, хотела покончить жизнь самоубийством. Из театра ее уволили с такой же легкостью, с какой и приняли на работу. Раскаявшаяся, подобно Магдалине, разочарованная в жизни, вернулась Ангелина домой. А через два месяца стала женой Романа Браду — работящего, умного и красивого парня, который только что вернулся из армии. Ее расцветающая женственность заставила его позабыть обо всем.

Дед Епифан пытался образумить сына, снять пелену с его глаз. Слишком много слухов ходило про невесту. Напрасно. Роман остался непреклонным: с явным вызовом, назло всем селянам, закатил шумную свадьбу. О ней долго потом вспоминали в селе. Гордо подняв голову, не боясь язвительных языков самых злых сплетниц, на виду у всех танцевал он с невестой, одетой во все белое. Вскоре после свадьбы родился Илиеш.

Прошли годы. Умерли родители Ангелины. Много всякого, хорошего и плохого, произошло в семье Браду. Но Роман ни разу не напомнил жене о прошлом. Он искренне любил мальчика, и волей-неволей люди должны были забыть, что это не его сын. Он по-прежнему обожал жену, оберегал ее от тяжелой работы, даже не разрешал шить на чужих. Швейную машину, свадебный подарок ее родителей, продали.

Жили они мирно. Роман, правда, ревновал ее больше, чем следовало бы, но смирял себя, и это ему удавалось. Ангелина гордилась мужем — самым видным мужчиной в селе, гордилась тем, что он ценит ее намного больше, чем другие своих жен. И все же изредка тосковала по тем нескольким месяцам обманчивого счастья, проведенным в театре.

Евлампия недоумевала, как это она, такая красивая и изящная, позволила «обмануть» себя этому мужлану, то есть Роману. Польщенная, Ангелина вздыхала: мол, такое счастье у нее. А затем погружалась в сладостные воспоминания о давно прошедших днях.

В душе Евлампии скопилось особенно много яда в этот вечер проводов Романа. Она с чувством брезгливого отвращения отнеслась к тому, как гости, не ожидая упрашиваний, набросились на курицу, эту бедную жертву амбиции Романа. Илиеш наблюдал за выражением ее лица, хихикал, подталкивал под столом Иона. Кроме них на гулянке были дедушка, мать Иона — тетка Лимпиада, Истрати — их сосед, ненасытный стяжатель, и еще несколько человек, в том числе Павел Гынжу, старый друг Романа, вместе с которым они парубковали, Тоадер Мунтяну — другой сосед, добряк, душа нараспашку, и учитель Георгий Ботнару, пришедший на проводы без приглашения. Он сделал вид, что зашел случайно, не зная о воинских сборах, чтобы попросить Романа нарубить хворосту.

Роман и Павел Гынжу с воодушевлением толковали о том, как завтра наймут цыгана Маноле со скрипкой, чтобы проводы на вокзал были с музыкой.

— Полагалось бы взять попа, отслужить литургию, — прошипела Евлампия, уткнувшись в тарелку.

— Именно, именно, литургию, — поддакнул ей Сидор.

— К черту попа! — воскликнул подвыпивший Павел.

— Правильно, — засмеялся Роман, — пусть служит, когда я захочу!

Потом он погрустнел, обнял друга за плечи, невесело сказал:

— На смерть нас ведут, Павел.

— На бойню ведут, — согласился тот.

— И останется село пустым.

— И останется.

— Вот на кого останется! — Роман кивнул головой в сторону учителя.

Тот молча жевал кусок курицы. Словно прибитая гвоздями, рядом с ним застыла Евлампия. Захмелевший после нескольких стаканчиков дед Епифан, опершись головой на руку, выводил старинную песню. На веранде, прислонясь к перилам, плакала Лимпиада. С тех пор как стала вдовой, она плакала на каждой гулянке, на каждом празднике. Ее муж, солдат королевской армии, доведенный до отчаяния каким-то офицером, застрелился. Несмотря на уговоры Ангелины вернуться к столу, Лимпиада осталась на веранде, обхватив руками столб.

— Только мне некого провожать, — вздохнула она.

Ее лицо всегда источало такую доброту, было так приветливо, что даже теперь казалось, что она улыбается сквозь слезы, словно боясь омрачить этот вечер. Илиеш любил ее за доброе сердце. Она обычно сквозь пальцы смотрела на шалости Иона и Илиеша, охотно прощала их провинности, а карманы у нее всегда были полны орехов, сушеных слив, сластей, которыми она угощала ребятишек «за упокой души Пинтилия». Мальчик тихонечко вышел на веранду и прижался к Лимпиаде. Она не двинулась, только провела рукой по его волосам. В это время, нетвердо ступая, к ним подошел учитель.

— Хоть столб обнимаешь и то хорошо, — глупо пошутил он.

Пошарив в кармане, учитель вынул два лея, протянул мальчику.

— Возьми, завтра леденцов купишь. А сейчас ступай спать.

Деньги Илиеш взял, но спать не пошел, уселся в тени на пороге. Учитель приблизился к Лимпиаде, ощупал глазами ее округлые красивые плечи. Пытаясь положить руку на ее плечо, участливо проговорил:

— Засушишь свою молодость.

— Уж не умираешь ли ты от жалости? — отстранилась она от него.

— Еще как! Ведь не из глины ты, живая душа. Чего же мучить себя?

— Пожалел волк кобылу, оставил хвост да гриву. А ну не трогай, отойди в сторонку!

— Может, тебе дровишек надо? — внезапно переменил тему разговора учитель. — Так я могу, только скажи.

— Проживем и без чужой помощи.

— Ну и гордая ты. Смотри, чтоб не пожалела потом. Счастье свое отталкиваешь. Парень скоро женится, останешься одна… Тогда что будешь делать?

— Антихрист…

Больше, как ни старался, Илиеш ничего не услышал: веки его сомкнулись, и он уснул. Приснилось ему, как он с Ионом пасет лошадей в лесу. Трава по пояс, сочная, зеленая. А деревья стоят прямые и толстые — не обхватить руками. Илиеш стал вырезать на коре фигурки лошадей, коров, овец. И странно: они вдруг оживали и убегали от него. Это забавляло Илиеша. Он оглянулся, вокруг пылало столько цветов, мельтешило столько разноцветных бабочек, что закружилась голова. А на вершине засохшей ольхи сидел учитель и злобно кричал на бабочек. Внезапно у него стали расти угольно-черные крылья, он ринулся с вершины вниз, ухватил Илиеша за горло и потащил над лесом к гигантскому костру, который пылал там, где должно было быть солнце. Илиеш закричал, успел схватиться за вершину дуба и… проснулся на руках у отца. Тот подобрал его, уснувшего на пороге…

На другой день село провожало мобилизованных. Это были не обычные сборы — забирали почти всех мужчин. И многие, покачивая головами, пророчили тяжелые времена:

— Быть войне!

— Не к добру это…

— Увидимся ли еще с ними?

— Кто может знать…

С утра все потянулись за село, где возле дороги возвышался каменный крест. Туда спешили жены, роняя слезы на глинистую дорогу, туда бежали дети, чтобы еще раз на прощанье взглянуть на отцов, туда несли полные кувшины старики, чтобы еще раз чокнуться с внуками.

Пошел туда и Роман Браду, так и не закончив качели для сына. Впереди выступал Маноле-цыган, пиликая на скрипке старинную жалобную дойну. Следом шли Павел Гынжу и вся компания, заполнив улицу от забора до забора. Охрипшими от выпивки голосами мужчины пели:

Женщины двигались сзади мобилизованных, на разные голоса подпевали им. Нестройное хмельное пение — кто в лес, кто по дрова — заглушило жалкое пиликанье скрипки Маноле. Про Илиеша все забыли, он шел за этой пестрой толпой одинокий и невеселый.

Толпа на выгоне возле креста ширилась и бурлила, жандармы пытались навести порядок среди мобилизованных, усаживали их на подводы. Один особенно ретивый сержант, стараясь воодушевить новобранцев, заставлял их петь «патриотические песни». Те смотрели на него мутными глазами, не понимая, чего от них требуют.

Нет, не пелись лихие песни, тяжело было на душе у людей. Руки тянулись к плугу, а им протягивали винтовку.

Илиеш увидел отца, сидящего на повозке среди других. Вот сейчас он тронется, только легкая пыль взовьется над дорогой. Сердечко мальчика защемило, он тихонько захныкал, надеясь, что и его возьмут хоть до станции. Роман спрыгнул на землю, вытер сыну нос платком и поцеловал.

— Ну, не реви, поедешь с нами до высохшего родника, садись.

Потом Роман достал из кармана взятый из дому календарь, оторвал от него листок, свернул цигарку. Обернувшись к Ангелине, пристально поглядел на нее, сказал серьезно:

— Хорошенько смотри за сыном. Не валяй дурака, не таскайся, а то узнаю — пришибу.

— Совсем одурел спьяну, — рассердилась жена. — Лучше напиши, как доехал.

Скрипуче вздохнув, вереница повозок тронулась, затарахтела. Над ухабистой дорогой с выгоревшими обочинами поднялась пыль. Постепенно утихли крики, ухарское гиканье; возбужденные и потные лица будущих солдат посерьезнели. И лишь один Павел Гынжу вымучивал мелодию «Выйди, матушка, на холм к кресту…», словно старался выжать из нее всю горечь.

У высохшего родника Роман надвинул Илиешу козырек кепки на глаза, поцеловал сына еще раз, и они расстались. Мальчик взобрался на дощатый желоб, обитый ржавой жестью, по которому когда-то текла вода, и долго махал вслед удалявшимся подводам, пока те не скрылись из виду. Потом он успокоился, его утешила неожиданная мысль: теперь на него некому ворчать, теперь он единственный хозяин в доме, как Ион.

Глупый несмышленыш! Ты еще не знаешь, что, проводив отца, навсегда расстался с детством, с играми, с безоблачной и озорной порой.

…Бывает, идешь по дороге, видишь — в поле что-то ярко сверкает, словно самоцвет горит на солнце. Сразу не разобрать, но, должно быть, что-то очень красивое и дорогое. Бежишь к тому месту, уверенный, что наткнешься на клад, а когда подойдешь, глядишь — всего-навсего осколок стекла, о который можно порезать руку.

Такое чувство испытал и Илиеш. После отъезда отца все как-то потускнело, завяло, выцвело. Чертов курган, прежде таивший столько интересного, где так хорошо было бегать за бабочками, искать птичьи гнезда, играть с ребятами, теперь превратился в обычную гору, в тяжелый подъем — сбиваешь пальцы о многочисленные камни, когда идешь поутру, не продрав глаза после сна, с сапой на плече.

По ту сторону этого проклятого холма, что возвышался за селом, как древняя крепость, и находился их участок. Пока дойдешь, язык высунешь. А лошадь! Его любимый Вьюн, сесть на которого было великим счастьем, когда отец выводил его из конюшни, теперь отнимал все свободное время. И накорми его, и напои, и отведи на поле — так с рассвета и дотемна.

Даже Ион, лучший друг и наставник, превратился теперь в повод для попреков: Ион делает так. Ион делает сяк, а у тебя ветер в голове… И парнишке хотелось убежать куда глаза глядят.

— Но ведь Ион старше его, — иногда пытался защищать Илиеша дедушка.

Илиеш стискивал зубы, напрягаясь, поднимал на повозку плуг или борону, старался доказать, что не такой уж он неумеха, как о нем думают. Как-никак, а сев все-таки закончил. Помогли дедушка, Ион. Многие же делянки односельчан вообще остались незасеянными. Обо всем этом Ангелина написала Роману. Отец прислал письмо, адресованное лично Илиешу. Кому же, как не ему, должен отец посылать письма! Он писал, что служит на венгерской границе и ожидает скорого возвращения, если, конечно, настанут спокойные времена.

Однако расцвели сады, кукушка подала голос, поднялась посеянная Илиешем кукуруза, а отец все не приезжал. И вести от него стали приходить реже.

Мать сильно изменилась с тех пор, как отец ушел в солдаты. Она подолгу стояла в центре села в ожидании почтальона, надеясь получить письмо от Романа. Теперь ее не занимали хозяйственные дела, временами она куда-то исчезала, а когда возвращалась домой, была особенно сурова с Илиешем. В праздники она уходила к Евлампии, большой мастерице перемывать чужие косточки.

Произошло еще одно важное событие, которое сильно задело Илиеша: дедушку отстранили от должности звонаря. Теперь уж не полезешь на колокольню. Сколько помнит себя Илиеш, дедушка звонил в колокола, продавал свечи и, говоря откровенно, был не только для него, Илиеша, но и для всех мальчишек лицом более значительным, чем сам поп Аввакум. А теперь вместо дедушки стоит хитрый и задиристый Оксинте Кручек, такой жадный, что способен за одно яблоко травить тебя собаками по всему селу.

Падение деда Епифана произошло на второй день пасхи из-за… коврика. Этот коврик предназначался специально для попадьи, его расстилали перед ней, когда она приходила молиться. Если же попадьи не было, дедушка стелил коврик перед барышней Рэуту, учительницей, преподававшей рукоделие. На его несчастье, в этот день они пришли обе сразу. Старик заметался между ними с ковриком в руках и постелил его перед учительницей. Попадья, чуть не испепелив звонаря взглядом, вышла вон. А на другой день вместо деда Епифана в церкви появился Оксинте Кручек.

Вот уж радости было у Евлампии, которая многое бы дала, чтоб только унизить свекра. Она во всех подробностях пересказывала эту историю. Ангелина не отличалась особой набожностью, в церковь ходила преимущественно тогда, когда одевала обновку, и поэтому не разделяла возмущения Евлампии, патетически восклицавшей:

— Нужно совсем потерять совесть, чтобы решиться на такое!

И все же их — Евлампию и Ангелину — что-то объединяло. Возможно, обе считали себя несчастными из-за того, что вышли за этих братьев-мужланов. Обе старались избегать работы в поле. Ангелина сдала каким-то людям одну, уже засеянную часть своего участка за половину урожая, а вторая оставалась на попечении Илиеша.

— Найди напарника, быстрее прополешь, — подсказала мать.

Илиеш объединился с Ольгуцей, дочкой Истратия Малая. Они были ровесниками, дело у них пошло быстро. Один день пололи на участке Илиеша, другой — на участке Ольгуцы.

Только вот беда — трудно определить, кто больше прополол: кукуруза и подсолнух были посеяны вручную, где густо, где пусто. По утрам они отмеряли себе участки — пять шагов Ольгуце, пять — Илиешу. Ставили вешки и брались за дело. Через некоторое время Илиеш останавливался, ища глазами и не находя своей вешки. Ольгуца тоже оставляла сапу, вместе они начинали искать границы своих делянок. Но знаки словно сквозь землю проваливались. В конце концов Илиеш вздыхал:

— Нету.

— Давай новые колышки поставим, — миролюбиво предлагала Ольгуца.

Снова отмеряли поле, снова ставили знаки. А через некоторое время уже Ольгуца придиралась:

— Твоя делянка получилась меньше моей!

— Это тебе только кажется.

— Давай будем мерить снова, потом увидим, кто прав.

И так целый день — то мерили, то пололи.

Когда начинала невыносимо ныть спина, когда кукуруза затевала какой-то танец, стараясь попасть под сапу, они обращались к богу.

Изнеможенные, пропеченные беспощадным солнцем, становились они коленями на горячие комья земли, молились с истовой доверчивостью: да ударь сильный дождь, с пузырями на лужах, да промочи нас до костей, да размочи землю, чтобы она стала, как тесто, чтобы нам не надо было идти в поле! Но бог не замечал, что они еще маленькие, а сапы большие и тяжелые, что поле кочковатое и тверже камня. Тучи оставались где-то за горизонтом, а детишки — под солнцем, на самом пекле.

По вечерам приезжал Ион и брал Илиеша с собой в ночное. Если бы не усталость, въевшаяся в самые кости, то ночь в поле, проведенная вместе с ребятами, была бы восхитительной. Они ночевали под вязами на старой вырубке. Собрав хворост, жгли костры, пекли картошку в золе, рассказывали сказки про Фэт-Фрумоса, Иляну-Косынзяну. И только сон обрывал их рассказы.

Была тихая ночь конца июня, когда спелые травы пахнут особенно сильно и от этого слегка кружится голова, когда созревает ячмень и кукушки теряют голос. Ион и Илиеш подъехали к вязам. Там уже пылал костер. Возле него ребята ждали своей очереди печь картошку. На траве растянулись Сырге — приемный сын Оксинте, Якоб — старший отпрыск Евлампии, Григорий — сын Тоадера Мунтяну и сын сельского учителя Владимир.

— Клади картошку, — сказал Владимир Якобу.

— Подожди, рано еще, — отозвался тот.

— Ничего не рано.

— Задымится, а не испечется.

Григорий, высокий парень, известный зубоскал, с кем никогда не скучно, вынул из-за пазухи горсть абрикосов и подбросил вверх:

— Лопайте и не ссорьтесь.

Уловив взгляд Сырге, насмешливо спросил:

— Тебе тоже дать? Или Оксинте кормит тебя отборными?

— Домника держит их только для святых ртов, а мой рот, как известно, грешный, — отшутился Сырге, поправляя огонь.

— А его рот кто освятил? Не Лисавета ли? — хитро прищурился Григорий.

Все село знало, что Оксинте путается с соблазнительной вдовушкой Лисаветой Бождеукэ. Известно это было и Домнике, его жене. На ее спине отмечены все его встречи с Лисаветой. Когда распространился слух, что Лисавета зачастила по ночам в винный сарай, где Оксинте проводил все лето, охраняя сад, чтобы кто-нибудь, не дай бог, не полакомился его черешнями или яблоками, сельские остряки прозвали его «Святым».

— Ты не очень пересаливай, а то обижусь, — иронически отозвался Сырге.

— Что ты, что ты! — Григорий сделал невинное выражение лица. — Кому придет в голову обижать твоего пономаря?! Он совсем не такой скряга, как говорят люди. Недавно иду это мимо его усадьбы, вдруг вижу — стоит Святой под вишней с палкой в руке. Кричит, ругается, машет палкой. Сперва я подумал, уж не свихнулся ли человек. Пригляделся, вижу, на дереве ворона. А он бесится, прямо умора! Я остановился: интересно, что же будет дальше. Ну, ворона как ворона, схватила одну вишню и улетела. А Оксинте с тоской посмотрел ей вслед, перекрестился и сказал: «Ну, если уж ты взяла вишню, то пусть это будет за помин души моей матери».

Все покатились по земле от хохота.

— Ха-ха-ха! Ну и Гришка! Вправду так было или сам придумал? — спросил Якоб, корчась от смеха.

— Пусть Сырге скажет, ему лучше знать.

— То, что я знаю, лучше никому не знать… Гляди, картошка горит. — И, обжигая пальцы, Сырге вытащил из огня несколько картофелин, бросил ребятам. — Нате, не говорите, что я похож на крестного.

— Тут-то ты щедрый, а вот посмотреть бы на тебя дома, — засмеялся Якоб.

— Там дело меняется, — вместо Сырге ответил Григорий, — Он дал тебе бумаги на землю? Как бы не пришлось тебе даром батрачить.

Сырге помрачнел. Бездетный Оксинте взял его в сыновья, пообещав за верную службу дать бумагу на хату и два гектара земли. Годы шли, а обещание оставалось обещанием.

— Пока еще не дал, — чуть слышно ответил Сырге, — но поклялся при свидетелях.

Григорий посоветовал:

— Чем верить клятве, лучше уж идти поденщиком, Георгий Моль возьмет.

«Молью» в селе прозвали учителя Ботнару. Прозвище плотно прилипло к нему.

Из полумрака показалась квадратная голова Владимира с оттопыренными ушами. Задетый Григорием, он сказал:

— Ты не трогай отца, он с тобой коров не пас!

Владимира никто из ребят не принимал всерьез — слабосильный, глуповатый. Однако он отличался злобной хитростью, мстительностью и хвастливостью. Учитель загубил уйму денег и много бочек вина в надежде просветить наследника, таская его по всем школам Румынии. Впрочем, и сам он не отличался образованностью: где-то в монастыре проучился года два-три, с таким багажом при поддержке влиятельного лица получил место сельского учителя, за которое ежегодно жестоко воевал. Как известно, яблоко недалеко падает от яблони. И едва Георгий устраивал сынка в какую-нибудь школу и возвращался домой, как тот догонял отца: «В этой школе невыносимо! Вот если бы была другая, полегче, чтобы без арифметики…»

Подыскивали другую, но и там Владимир не задерживался. После очередной взбучки отец снова отвозил его куда-нибудь. Наконец Владимир сказал прямо: «Лучше буду помогать матери прясть, чем забивать мозги всякой чепухой».

Это заставило Георгия задуматься. Он хороша знал своего сына. А когда до села дошел слух, что сын Мошки-бакалейщика, который учился на раввина, сошел с ума, учитель совсем отказался от мысли увидеть свое сокровище ученым.

Чтобы не связываться с сыном учителя, Григорий сделал вид, что не слышал его, и отошел к лошадям. Как бы там ни было, но тот, кто побывал в школе и имел «счастье» учиться у Георгия Ботнару, кто узнал его тяжелую костлявую руку, уже никогда не хотел иметь с ним дела. Бывали годы, когда Ботнару отстраняли от работы и в село приезжал новый учитель или учительница. Все ликовали, но радость, как правило, была недолгой. Получалось так, что в середине года новичка переводили в другое место и в школу опять возвращался Ботнару. Он снова заводил свои порядки. Его желтое высохшее лицо воодушевлялось лишь тогда, когда он лупил кого-нибудь или наказывал. Его боялись даже те, кто уже давно закончил школу.

Григорий вернулся и прилег рядом с Илиешем. Все замолкли, слушая, как потрескивают ветки в костре и жуют лошади. Хорошо было лежать под ясным небом в тепле костра. Илиеш с трудом разнимал слипающиеся веки, ожидая, что кто-нибудь начнет разговор и тогда легче будет бороться со сном. Внезапно в ночной тишине послышался стук копыт. Вьюн навострил уши и заржал. Кто-то скакал по склону холма к вязам. Илиеш поднялся посмотреть.

— Кого это несет так поздно? — не вытерпел Сырге, приподнявшись на локте.

Верховой спрыгнул на землю, отпустил коня и подошел к костру. Все узнали Гаврилаша Дулгеру.

— Новости привез! — воскликнул он.

— Нашел время, — съязвил Григорий.

— Помещики бегут, — не переводя духа, выпалил Гаврилаш.

— От тебя, что ли, бегут? — опять вставил Григорий.

— Не веришь? — Гаврилаш опустился рядом с ребятами на землю. — Своими глазами видел. Афанасий, конюх с усадьбы, говорит, что по радио объявили… Помещики собирают барахло на повозки и драпают на вокзал.

— Не может быть! Что ты треплешься? — недоверчиво перебил его Ионикэ. — С чего бы им бежать?

— Русские придут.

Все даже подскочили. Сонливость как рукой сняло.

Один Владимир недоверчиво ворчал:

— Чепуха! Если бы что-нибудь такое случилось, так уж отец первым бы знал. А он ничего не говорил. — И сплюнул, выказывая полное презрение к нелепому слуху.

Ребята собрались в кружок и стали советоваться. Только один Якоб лежал, завернувшись в тулуп. Илиеш потянул его за руку. Якоб откинул тулуп — показалось заспанное лицо, узкий лоб, глаза без бровей и ресниц. Вылитый Сидор, белобрысый, медлительно-вялый.

— Чего тебе? — недовольно протянул он.

— Что же теперь будет? — в свою очередь спросил Илиеш.

Якоб почесал шею, растертую до крови рубашкой из сурового полотна. Не размышляя долго, ответил:

— Что будет? Война.

Война… Развороченная земля, усеянная трупами, кровь, умирающие раненые с пересохшими губами. И стаи ворон над ними… Такую картину рисовало Илиешу воображение еще с тех времен, когда в школе он читал про битвы под Марашештами и Плевной. Теперь ему вдобавок представлялось и то, как его отец умирает от ран на чужих полях. Глаза защипало, горло перехватили рыдания. Вся горечь и боль последних месяцев, все обиды вспомнились Илиешу в эту минуту. Стыдясь своей слабости, он уткнулся лицом в шубу, закусил до боли рукав, чтобы заглушить плач. Но плечи мелко задрожали, и скрыть слезы не удалось.

— Что с тобой, Илиеш? — удивился Якоб. — Чего ты плачешь?

К ним подошел Ион.

— В чем дело, что случилось?

— Боюсь, что война будет.

Ион рассмеялся.

— Какая война тебе померещилась?

— Гаврилаш сказал, что идут русские.

Григорий щелкнул его по лбу.

— Эх, глупая башка! Они приходят мирно, по договору. А ты выплакиваешь глаза. Тыква ты зеленая, а я-то думал, что ты уже настоящий парень!

Григорий подсел к костру, стал рассказывать.

— Говорят, за Днестром объединили все земли. Все вместе пашут и сеют казенными машинами.

— Лучше так, чем гнуть спину на кулаков, — философски вставил Гаврилаш. — Вон у твоего деда Никиты, — он повернулся к Владимиру, — так в прошлом году на косовице даже в полдень не давали отдохнуть. Я у него поденно работал. Приходит его жена и заявляет: «Пока отдыхаете, давайте чистить картошку».

— Кто же виноват? — пожал плечами Владимир. — Имей больше земли, не будешь наниматься.

— Видно, так богом заведено — одни погоняют, другие тянут, — заключил Сырге.

— Не спишь, Илиеш? — внезапно спросил Ион.

— Нет.

— Тогда присмотри за моими лошадьми, а я сбегаю в село. Интересно, что там.

— Присмотрю, — пообещал Илиеш.

Несмотря на возбуждение, вызванное необыкновенной новостью, ночь и усталость взяли свое: Илиеш крепко уснул, согревшись под армяком, которым заботливо укрыл его Ион. Сладок и здоров сон в детстве, да еще на открытом воздухе. Особенно крепко спится перед рассветом. Однако и на этот раз Илиешу не удалось полностью насладиться сном. Кто-то расталкивал его и кричал в самое ухо. Еще сонный, Илиеш спросил:

— Что? Где? Волки?

— Волки ему мерещатся! — тормошил его Ион. — Да вставай же, весь белый свет проспишь, дуралей! Идет такое!.. Вставай! Слышишь?! — Ион схватил Илиеша в охапку, поставил на ноги. — Распутывай лошадей, едем домой.

— Сейчас, ночью?

— Делай, что говорю, да поторапливайся. А то останешься один в поле.

Лишь теперь Илиеш заметил, что под вязами остались только они с Ионом. Все остальные уже уехали. Тут он вспомнил все, что случилось ночью.

— Куда поедем?

— Скорей садись на коня! Ты хочешь, чтобы советские вошли без нас, пока мы будем прохлаждаться здесь?

Больше Илиеш не сказал ни слова. Быстро сел на Вьюна и молча поехал за Ионом навстречу заре, которая только занималась на востоке.

— Русские идут! Идут советские!

Этот слух молниеносно облетел все село.

Рано утром в дом Браду пришла Евлампия. Ее глаза были красными и припухшими от слез. Она казалась убитой горем. Ангелина, занимавшаяся делами на кухне, удивилась:

— Какое горе свалилось на тебя, сестрица? Чего выплакиваешь глаза с утра?

Евлампия уткнулась в передник и запричитала. Впрочем, слез не было заметно.

— Ушел наш батюшка, ушел, и неизвестно, когда еще увидим его!

Ангелина вытаращила глаза:

— Какой батюшка? Что ты мелешь?

— Один у нас батюшка, отец Аввакум. Уехал со своей матушкой. Я их только что проводила. Что же теперь будет? Как жить теперь? Ох, грехи наши тяжкие!

— Пастырь, — улыбнулась Ангелина, — бросил свое стадо на произвол судьбы?

— А что, надо было оставаться? Чтобы безбожники содрали с него кожу?

— Что со всеми людьми, то и с ним.

В это июньское утро Илиеш не находил себе места. Из разговора матери с Евлампией он ничего не понял. Побежал к деду, тот знал все и вся.

Солнце уже взошло, но его заслонял Чертов курган, и село было пока в тени. Трава перед домом, осыпанная росой, отяжелела. Возле ворот в долбленой колоде плескалась стайка пискливых утят. Сосед Тоадер Мунтяну сапой срубал вдоль своего забора крапиву, бурьян, лопухи. После каждого удара роса дождем обрушивалась на него. Он промок с головы до ног. Непоседа этот Тоадер. Никто никогда не видел его без дела, вечно он чем-то занят. И на все руки мастер — и плотник, и каменщик, и колесник, и сапожник. На клочке земли возле его дома вызревали мак, разные сорта гороха, вики, фасоли, цикорий, салат, картофель, лук, помидоры, чеснок, щавель, тыква — всего не перечислишь. Казалось, его привлекают не столько плоды, сколько заботы, уход за растениями. Вдоль забора он насадил кусты крыжовника. Среди них стояли ульи, пять штук.

При одном взгляде на ульи у Илиеша текли слюнки. До чего же вкусен мед в сотах! Каждый год Тоадер, снимая урожай, зовет Илиеша полакомиться медом. Сотовый воск приятно упруг на зубах, прилипает к нёбу. Бывает, в какой-нибудь ячейке останется незамеченной пчела — возьмешь в рот кусок, полный янтарной сладости, и вдруг всего прострелит боль. Потом ходишь неделю с распухшим языком. Тогда Григорий шутил: мол, поцеловался с пчелой. А вот Тоадера и Григория пчелы никогда не кусали. Впрочем, Григорий был равнодушен к меду, никогда не брал его в рот. По его словам, ему больше нравятся соления да квас. Трудно в это поверить Илиешу. Не может быть на всей земле человека, которому не нравился бы мед. Если бы у Илиеша были ульи, он не ел бы ничего, кроме меда.

Другой сосед, Истрати Малай, стоя у забора, что-то горячо обсуждал с группой собравшихся односельчан. Его фигура возвышалась надо всеми, лицо горело.

— Поделить между собой их имущество, и весь разговор! — кричал он, жестикулируя. — Разделить, чего мешкать!

— Если бы нам раздали землю, — мечтательно прервал его один.

— Да еще бы налоги уменьшили, — добавил другой.

Но Истрати никого не слушал.

— Поделить все, раз пришла свобода! Мы должны попользоваться ею. Поделить, и никаких гвоздей. Чего там ждать, скорей надо делить!

Не желая путаться под ногами, Илиеш двинулся дальше, к дому Лимпиады; там проходил большой шлях, и, как обычно, по четвергам и воскресеньям проезжали крестьяне пяти соседних сел, держа путь на Шолдештский базар. Нынче по шляху в сторону Прута двигались отряды румынских пограничников и множество перегруженных подвод с имуществом румынских чиновников, нажитым в Бессарабии. В саду у Лимпиады собралась толпа любопытных посмотреть на это бегство. Люди перебрасывались короткими фразами:

— Смотри, смотри, это же перчептор^[2] из Солонен!

— И адвокат Маринеску драпает! Гляди-ка!

— Кончилась их лавочка, теперь тут им не климат!

Ехавшие на подводах уныло глядели поверх голов собравшихся у дороги людей. Им нечего было сказать остающимся — ни спросить, ни посоветовать. После двадцати двух лет хозяйничания в этих местах они спешили убраться, зная, что никто не вымолвит им доброго прощального слова. И занимала их одна мысль — не опоздать бы на поезд.

После обеда подвод на дороге стало меньше, а потом она и совсем опустела. Все пошло, как обычно. Лимпиада белила завалинку, дедушка чинил крышу сарая. Ион принес из хаты кусок плацинды^[3] с брынзой и поделился по-братски с Илиешем.

— Пойдем купаться? — спросил Ион, подмигнув.

— Нашли время бегать, — забеспокоилась Лимпиада.

— Мы только до речки, — уверял ее Ион.

— Растут без призору, — проворчал старик им вслед.

Вечерело, солнце клонилось к горизонту. День кончался, а перемен, о которых говорило все село, так и не произошло. Некоторые засомневались: может, все это брехня? Люди, занимаясь своими обыденными делами, нет-нет да и бросали взгляды на дорогу. Но она оставалась пустой.

Ион и Илиеш вышли за околицу, свернули к оврагу. Илиеш горел нетерпением узнать, куда они идут. В конце концов не вытерпел:

— Куда мы идем?

— Встречать русских, — серьезно ответил Ион.

— А где?

— В Девичьей долине.

В зарослях шиповника их поджидали Гаврилаш, Григорий, Боря Зильберман, сын бакалейщика, и его сестра Рива, рыжая веснушчатая девочка. Илиеш подозрительно покосился на нее. Не дело, когда в серьезную компанию лезет девчонка. Гаврилаш держал обструганную палку с привязанным к ней красным платком.

— Советское знамя, — пояснил Ион Илиешу и, повернувшись ко всем, добавил: — Все готовы?

— Готовы.

— У кого хлеб-соль?

— Вот. — Григорий показал узелок.

Девичья долина, похожая скорей на ущелье, заросла кустарником, отсюда начинался лес Хынку. По лесной опушке через лощины и заросли шиповника змеилась железная дорога и пропадала в черной пасти тоннеля. Названа так долина потому, что много лет назад в этом месте стая волков растерзала девушку. Бедняжка возвращалась домой с Шолдештской табачной фабрики и тут встретила свою смерть. До сих пор на ее могиле в долине стоит крест с зубчатым жестяным навесом.

Добравшись до тоннеля, откуда веяло прохладой погреба, ребята расселись на траве. Прежде тут стояли часовые, теперь же кругом не было ни души. Григорий развязал полотенце — все увидели пышный кулич, увенчанный голубками, и блюдечко с солью. Поглаживая рукой соблазнительно пахнущий хлеб, он с притворной серьезностью сказал:

— Разговеемся, отведаем кулича.

— Ты в своем уме? — возмутился Гаврилаш, который не понимал шуток.

Григорий иронически извинился, потом, посерьезнев, спросил:

— А что, если они пойдут по дороге?

Все задумались. В самом деле, могло случиться так, что, пока они тут прохлаждаются на травке, те, кого они ждут, пройдут совсем другой стороной. Потом все согласились с разумными доводами самого же Григория: даже если советские пойдут по дороге, все равно часть их должна явиться и сюда, ведь железная дорога и тоннель — не игрушки, их надо взять под охрану. Григорий стал рассказывать разные смешные истории, ребята сгрудились возле него. Только Рива бегала по склону долины, собирая цветы. И вдруг все вскочили, из глубины тоннеля послышался гул тяжелой солдатской поступи.

— Идут, — еще не веря ушам, сказал Ион, — ей-богу, идут!

Они растерялись, не зная, с чего начать, как встречать людей этой неведомой страны, о которой прежде говорили тайно, шепотом. А во тьме ущелья грохотали шаги множества ног. Ближе, ближе… Налицах ребят улыбки то сменялись тревожной серьезностью, то вновь вспыхивали радостно, то опять сменялись растерянностью. Так бывает, когда быстро бежишь мимо деревьев в солнечный день — на лице то свет, то тень, то свет, то тень…

Рива не находила себе места. Она взволнованно теребила собранный букет.

— Боря, что делать с цветами?

— Оставь свои глупые вопросы, — нервничал брат.

Она надулась: все мальчишки грубияны, разговаривать по-человечески не могут. Илиеш взглянул на нее исподлобья. Она была в голубом платьице, в золотистых волосах — ленты. Илиеш смягчился, подвинулся к ней, указав на цветы, посоветовал:

— Раздай их солдатам.

Оба они были меньше других, никто не принимал их во внимание. Это сближало.

Шаги все отчетливей… Еще несколько мгновений, и они встретятся лицом к лицу с красноармейцами.

— Сейчас они выйдут сюда, — сказал кто-то.

От волнения Илиеш ничего не слышал, голоса друзей сливались, он плохо понимал, что происходило. Все поднялись на каменную площадку невдалеке от тоннеля, откуда было удобней всего приветствовать русских.

Когда шаги послышались совсем близко, Гаврилаш не выдержал, спрыгнул с камня и, держа флаг над головой, ринулся к тоннелю, крича во все горло:

— Ура! Да здравствуют советские! Ура! Да здравствуют…

Закончить ему не удалось. В последних лучах заходящего солнца перед ребятишками появилась группа солдат в слишком уж знакомой форме. И не успели дети сообразить, что это румынские пограничники, как шедший впереди офицер поднес руку к бедру — и в Девичьей долине грянул выстрел. Гаврилаш качнулся, рухнул на траву, подмяв под себя самодельный флаг. Ребята замерли, не в силах двинуться с места. Офицер сунул пистолет обратно в кобуру.

Румынские пограничники, запоздавшие неизвестно по какой причине, прошли спешно, не поднимая глаз. Им было не до того.

Ребят привел в себя жалобный голос Ривы:

— Боря, я боюсь!

Григорий зло выругался, с силой бросив узел с хлебом на землю.

— Чего стоите! — заорал он. — Может, он жив. Пошли посмотрим.

За ним тронулись остальные, только потрясенная Рива осталась у камня. Она все повторяла, всхлипывая, словно ей не хватало воздуха:

— Боря, пошли домой, я боюсь!

Гаврилаш хрипел. Григорий разорвал пополам платок, служивший им знаменем.

— Помогите поднять его. — Григорий поддерживал Гаврилаша. — Я перевяжу. А ты, Илиеш, беги к деду Тинку. Расскажи, что случилось. Пусть поможет доставить его на мельницу.

Чуть ниже линии железной дороги весело бежала сред камней речонка Смолита, похожая скорей на ручеек. Тем не менее у нее хватало сил крутить жернова крупорушки. Туда и отнесли Гаврилаша. Мельник обещал присмотреть за ним.

А через два дня Гаврилаша принесли в село в новом ясеневом гробу, оклеенном синей бумагой. На груди подростка, по старому обычаю, лежал белый цветок, цветок жениха.

Разбитые, вконец измученные, ребята вернулись домой со страшной новостью. Было уже темно, когда Илиеш вошел в свою калитку. Ангелина обшарила всю деревню в поисках его и теперь встретила сына заранее припасенной хворостиной.

Он безропотно снес заслуженную головомойку. Чувствуя себя самым несчастным человеком на земле, залез на печь. Всю ночь проворочался, не в силах уснуть…

— Илиеш, сыночек, вставай. — Голос матери был таким нежным, словно не она дубасила вчера хворостиной. — Вставай, Илиеш, вставай! Они идут…

Последние слова заставили Илиеша сразу вскочить. Он протер заспанные глаза.

— Где они?

— Идут от Гарличен. Вот послушай.

В распахнутое окно вместе с холодом вливались чуть слышные звуки музыки. Эту мелодию он раньше никогда не слышал. Она звучала нежно и тихо, но затем, постепенно усиливаясь, стала могучей и бурной, будто безудержный поток катил, готовый разнести все плотины. Ангелина обняла сына горячими мягкими руками.

— Слышишь, Илиеш?

— Слышу, мама.

Ему редко приходилось испытывать материнскую ласку. Илиеш крепко прижался к матери, простив ей все-все обиды и оскорбления.

Мелодия приближалась, становилась ясней, отчетливей, тверже. Казалось, она лилась откуда-то сверху, из поднебесья. Вместе с солнечными лучами она ласкала потрескавшуюся от сухого зноя землю, как ласкала Илиеша нежная материнская рука. Внезапно мелодию перекрыл грозный рев и лязг. Ангелина бросилась к окну:

— Что за шум, куманек?

— Это танки. Слышишь, советские войска идут!

Через дворы, через сады толпы людей бежали напрямик, туда, где слышался лязг и грохот, к токам за околицей. И Ангелина с сыном, наскоро одевшись, ринулись туда же, забыв запереть дверь хаты. Из долины к токам поднимались четыре странных железных чудовища, без колес, на зубчатых гусеницах. Земля содрогалась под ними, пыль тяжелым хвостом вздымалась сзади. Вот это машины! — удивлялся народ. Таких здесь никто еще не видел. На башнях танков колыхались красные полотнища с надписями и портретами. Над первой машиной возвышался портрет человека с прищуренными умными глазами и выпуклым лбом.

— Ленин, — сказал кто-то.

— Ленин, — тихо повторил Илиеш.

Он поискал глазами человека, который бы рассказал ему, кто такой Ленин.

— Ленин? — словно угадав его вопрос, переспросил Ион. — Ты не знаешь, кто такой Ленин? Это великий человек, это богатырь, понимаешь?.. Его боятся все буржуи.

Поравнявшись с толпой, танки остановились. Открылась крышка, и из люка вылезли солдаты без мундиров и погон. На них были длинные зеленые рубахи, перехваченные ремнями. Один военный из первого танка обратился к народу с речью. И тут из толпы выдвинулся вперед учитель Георгий Ботнару. Он держал в вытянутых перед собой руках белый кулич на широченном вышитом полотенце. Поцеловав хлеб, Ботнару протянул его военному.

— Лиса, — пробормотал кто-то. Люди стали подталкивать друг друга локтями: вот, мол, проныра!

Мол, пролез вперед.

И теперь он хочет стать во главе.

Но тут рядом с Ботнару стал, словно вырос из-под земли, дед Епифан, держа поднос с хлебом-солью. Старик хитро улыбнулся, сказал что-то по-русски, и советский военный, немного растерянный и недоумевающий, положил на броню танка хлеб учителя, а дедушкин — почтительно принял в руки.

— Что сказал дед Епифан? — заинтересовалась толпа.

— Сказал, что этот хлеб от народа, — пояснил кто-то.

В толпе стояла Иленкуца Хамурару с охапкой цветов и сгорала от смущения. Сырге уговаривал ее поднести цветы русским:

— Иди, Иленкуца, не бойся, иди!

Наконец она осмелилась, выступила вперед и еле слышно произнесла:

— Товарищи…

Но танкисты услышали ее, главный улыбнулся ободряюще, протянул к ней руки. А через минуту она уже была на танке вместе со своими цветами. Все окружающие развеселились, подступили к самым машинам. На танки взобрались дети, броня покрылась цветами. Все закружилось в водовороте общего ликования. Над толпой полыхал красный флаг. Толкотня, смех, в воздух полетели цветы. Кто-то крикнул взволнованно:

— Красной Армии ура! Да здравствует Советская власть!..

Деда Епифана окружили соседи.

— Дед, что сказали советские?

— Они говорят, чтобы мы их отпустили, просят прощения, что мало задержались, им пора на Прут. А сзади идет пехота, она постоит дольше.

Веселыми возгласами, светлыми улыбками проводило село танкистов. Теперь музыка, которую, проснувшись, услышал Илиеш, звучала совсем рядом. В долине сверкало серебро труб оркестра. А за оркестром, насколько хватало глаз, шла Красная Армия.

Эти дни освобождения для Илиеша были сплошным праздником. Казалось, утраченное с отъездом отца детство снова вернулось. Он забыл про еду и сон. Забыл про своего Вьюна, про дом — про все. Село заполнилось множеством машин, не умолкала музыка, смех слышался с утра до ночи. Целые дни проводил Илиеш у дороги, встречая и провожая колонны войск. В садах не осталось цветов даже для изготовления лекарств — все они были сорваны и брошены под ноги освободителей. Этот праздник стал еще радостней, когда пришла весть, что мобилизованные весной мужчины возвращаются домой.

Первым вернулся Павел Гынжу.

В один из вечеров Ангелина, принарядившись, взяла графин вина и вместе с Лимпиадой и Илиешем пошла к нему разузнать о Романе. У ворот их встретила жена Павла — Настя. У нее по спине разметались косы, глаза счастливо светились — она казалась пьяной. Приглашая гостей в дом, Настя тараторила:

— Пришла моя радость, смилостивился господь, послал счастье!

Павел сидел во главе стола, в рубашке с расстегнутым воротником. На все вопросы отвечал одно:

— Идут, идут, все идут.

Ангелина пожала его узловатую руку и, скрывая волнение, спросила:

— Где Роман? Где ты его оставил?

Павел уверил:

— Идет. Не сегодня завтра будет дома.

— Как тяжело приходится… Одна, одна. Будто кукушка маюсь. Надоело, сколько же еще мучиться?

Тут вступила Лимпиада:

— Ты ровно ребенок. Не на свадьбу же он поехал!

— А почему вы не приехали вместе, Павел? — спросила Ангелина.

Павел взял со стола намокший в вине окурок, попросил у Насти огня и, глядя в стакан, вяло ответил:

— Мы не вместе были. Но идут все. Такое соглашение, всех распускают по домам. На днях заявится. Да вы садитесь, дай-ка стаканы, Настя.

Лимпиада уронила на стол тяжелую слезу. Испуганно оглянулась: не увидел ли кто? Вытерла нос платочком и с сияющим, как всегда, лицом подняла стакан:

— Чтобы на долю детей не пришлось того, чего натерпелись мы.

— Счастья и мира!

После выпивки у всех развязались языки. Судили-рядили и о том, что произошло, и о том, чего можно ожидать. Павел уже прослышал кое-что о новых порядках и охотно рассказывал:

— Землю советские обрабатывают сообща, машинами. А осенью урожай делят, сколько кто заработал.

Истрати Малай, тяжело вздохнув, перебил его:

— Мне все нравится. Только вот это не по сердцу. Мне дай земли вволю, сколько душе хочется. И никаких машин не надо. Через пять лет меня бы никто не узнал. А работать сообща — меня на эту удочку не поймаешь! — Постепенно он распалялся, покрасневшие от вина глаза дико горели, могучая грудь дышала часто и тяжело. — Земля и свобода — вот что всем нам надо, Павел!

— Такой порядок, закон, а один против закона не пойдешь, — рассудительно заметил Павел.

— Закон? — вскипел Истрати, стукнул по столу кулаком, стаканы подпрыгнули. — У меня свой закон! Даже сам бог не сможет изменить его!

Назревал скандал. Все сразу заскучали. Илиеш в страхе полез на печку. Павел, как всегда спокойно и неторопливо, встал из-за стола, подошел к Истрати, положил руку ему на плечо:

— Поживем — увидим. А до той поры не надо бить стаканы. Я долго ждал этого дня, и ты не порть мне его. Настя, где кепка бади^[4] Истрати? Подай ему да проводи, чтобы собаки не напали.

Истрати благословил стол и дом Павла крепким словом и вышел, сильно хлопнув дверью. Все легко вздохнули, навели порядок на столе и стали дальше веселиться, будто ничего и не произошло.

Илиеш, лежа на печке, живо представил себе сцену, которая должна была произойти в доме Истрати. Ясно, теперь тот всю злобу изольет на жену и детишек. Илиешу стало жалко Ольгуцу. Он словно видел ее маленькую, слабенькую, спрятавшуюся за печной трубой в надежде спастись от гнева отца.

Прошло несколько дней. Почти все мобилизованные вернулись домой. Только Роман все не появлялся. Расстроенная Ангелина ходила из дома в дом, стараясь хоть что-нибудь узнать о муже. Никто толком не мог что-либо сказать, никто не видел его и не слышал о нем. Вернувшись домой, она часами просиживала на пороге, вглядываясь сквозь акации на дорогу, ведущую к станции. В такие минуты Илиеш боялся приближаться к ней: ее раздражал любой его жест, любое слово. Он словно бы становился чужим ей. Иногда даже ловил ее ненавидящий взгляд.

В селе между тем происходили необыкновенные события, о которых прежде Илиеш и понятия не имел. Открылся клуб, стали показывать кинокартины, устраивать митинги и собрания. На одном из собраний Павла Гынжу избрали председателем сельского Совета, а Лимпиаду — его заместителем. Собрание проходило в школе, туда пришло все село. Илиеш с Ольгуцей спрятались за печкой. Оксинте Кручек выдвинул кандидатуру Георгия Ботнару. Едва он произнес это имя, как в зале яростно закричали:

— Не нужен он нам! Не годится!

Другие пытались перекричать:

— Годится! Пусть будет!

Лицо Ботнару стало серым, землистым. Он поднялся с места, вежливо приложив руки к груди, поблагодарил за честь и выразил сожаление, что не может стать председателем сельского Совета, так как он уже назначен директором школы.

— К чертям такого председателя!

— Пусть будет им Павел! — выкрикнул кто-то.

Одна из женщин предложила кандидатуру тетки Лимпиады.

— Павла!

— Лимпиаду!

— Давай и мы будем кричать за тетку Лимпиаду, — шепнул Илиеш Ольгуце.

И их тонкие голоса вплелись в нестройный гул многоголосого зала.

— Тетка Лимпиада годится! Пусть будет она!

Все повернулись в их сторону. В мгновение ока кто-то, схватив Илиеша за шиворот, вытащил из-за печки и вытолкнул вон. Жестоко обиженный, он уселся на завалинке у окна, теперь уже отсюда наблюдая за ходом событий. Тетку Лимпиаду все-таки выбрали заместителем председателя, и Илиеш побежал домой поделиться радостью с матерью.

Ангелина белила полотно в корыте возле погреба, рядом с ней на траве с вязанием в руках сидела Евлампия и наставительно что-то говорила. Илиеш уловил последнюю фразу:

— Он связал тебя по рукам и ногам, вот и жди его теперь.

— Да где же он запропастился? Что с ним случилось? — Мать утерла слезы.

— Где же ему быть? Конечно, нашел себе другую. Наверняка не выплакивает свои глаза, как ты.

— Раз так, и я себе найду! Могу хоть сотню найти! Ждать его понапрасну — пусть не надеется.

— А ты чего вылупил глаза? Где был? Шлендаешь без толку целый день, а лошадь не кормлена! — гневно обрушилась она на Илиеша.

— Я ходил на собрание…

— Я покажу тебе собрание! Второй раз не захочешь! А ну, отведи лошадь в поле.

— «Лошадь, лошадь», — недовольно пробормотал Илиеш. — Народ собирается получить землю, делить имение, а у тебя только лошадь на уме.

Евлампия сразу отложила кружево.

— Делить имение? Не врешь?

Илиеш испытывал к ней неприязнь, ему казалось, что Евлампия крадет у матери любовь, предназначенную ему. Он грубо ответил:

— Пойди сама посмотри, если не веришь!

— Как ты разговариваешь со старшими?! — накинулась на него мать, схватив хворостину.

Илиеш уже знал, чем это пахнет, и в два прыжка очутился на улице. Потом, когда мать немного поостыла, он пробрался на конюшню, вывел Вьюна, вскочил на него и поскакал в поле, где односельчане должны были начать раздел земли.

— Ничего, проголодаешься — придешь домой, — пригрозила ему вслед мать.

В ответ на это он только ударил пятками коня. Угрозы матери его не трогали, он мог целый день носиться…

Не прошло и месяца со дня прихода советских, а Валурены стали совсем другими. Валуряне, прежде медлительные и неразговорчивые, словно наэлектризовались. У всех теперь не хватало времени, все куда-то торопились, что-то планировали. Днем спешили вспахать недавно полученную землю, а вечерами шли в сельсовет. Было ли там дело, не было — все равно шли. Все ожидали новостей.

У людей появилось множество новых интересов. Мало-помалу улетучивалась прежняя апатия и равнодушие. Валурян обуревала жажда действия, ведь теперь далеко не все равно — стараться изо всех сил в поле или дремать себе в холодке.

Илиеш вмешивался во все, ничего не упускал из виду. Часто думал об отце, хотел, чтобы тот скорей вернулся. Уж он-то объяснил бы многое, что еще непонятно в новой жизни. Но Роман все не ехал. Вместо него появился Чулика, человек с бегающими глазками хорька и блеклым лицом, которого, видно, никогда не касались солнечные лучи. Илиеш видел его несколько лет назад, когда ремонтировали церковь. Он был маляр, дальний родственник Евлампии. Тогда Чулика малевал на стенах церкви новых святых, сверкающих, как сапоги сельского жандарма. Он прикладывал к стене картон с прорезями (это называлось трафаретом), несколько раз проводил кистью — и святой готов. Деревенские ребята глазели на Чулику, как на чудо. Ясно, что Евлампия гордилась таким родственником и не упускала случая упомянуть о нем.

Илиешу тоже нравилось рисовать, он изредка пытался изобразить что-нибудь. Только каждая птичка или травинка — все, что он хотел изобразить, получались такими большими, что не умещались на листе бумаги.

Теперь Илиеш твердо решил стать летчиком. Эту мысль подсказал ему Ион. Было это так. В воскресенье Илиеш стоял на лестнице помещичьего дома рядом с Григорием и Ионом, которые только что получили комсомольские билеты. Сгорая от желания узнать, что написано в тех книжечках серого цвета, он протянул руку, чтобы взять билет у Григория. Но тот отстранил Илиеша:

— Нельзя, такое в чужие руки не дается. Гляди издалека.

— А что такое комсомол? — поинтересовался Сырге.

Он был в новенькой одежде, с павлиньим пером на шляпе. Оксинте наконец выправил ему бумагу на три гектара земли. Теперь Сырге намеревался жениться. Многие в то лето женили детей, чтобы получить больше земли. В Валуренах никогда не играли столько свадеб.

— Передовая молодежь, — подумав, ответил Ион. — Что же еще другое может означать?

— «Передовая, передовая», — передразнил его Владимир, сын учителя. — А как расшифровывается это слово, знаешь?

Ему не терпелось показать, как много он знает. Взгляды Владимира резко изменились с приходом Советской власти. Он стал горячим сторонником нового строя, даже выколол на груди тушью серп и молот, стал ходить в расстегнутой рубашке, чтобы рисунок был виден. И еще он собирал значки.

— Нет, — откровенно сознался Ион.

— Вот! А еще считаешь себя передовым!

— Комсомол ты оставь в покое, Моль несчастная! А то двину в морду. — Григорий схватил его за горло.

Ион, Борис и другие ребята растащили их, стали уговаривать Григория:

— Брось ты его к черту! Зачем тратить время на такую мразь.

Владимир тут же исчез.

— А что он, зараза, цепляется к словам! — все еще кипел Григорий.

В это время по тропинке, обсаженной с обеих сторон георгинами, к клубу шли Лимпиада, Павел Гынжу и двое незнакомых.

— Эй, Ионикэ, Илиеш, собирайте народ! — крикнул Павел.

Через четверть часа клуб был полон. Неизвестные оказались вербовщиками. Они искали желающих поехать на два года на строительство в тайгу, рассказывали о выгодах, которые сулит это предприятие. Илиеш тут же решил сделаться строителем. Однако ему не повезло: оказывается, для этого надо еще лет десять расти.

— Не расстраивайся, лучше стань летчиком, — утешал его Ион.

— А разве это возможно?

— Конечно, чудак! Теперь все возможно.

— Тогда, конечно, я стану летчиком!

Хотя Илиеш и не был уверен, что его решение приведет в восторг мать, он все же пошел сказать ей об этом. На этот раз у нее было хорошее настроение. Илиеш увидел ее возле дома: опершись руками на перила веранды, она с улыбкой глядела на возню поросят, которые лакомились листьями крапивы. В платье абрикосового цвета с короткими рукавами, улыбающаяся, она показалась Илиешу очень красивой. Он еще издали закричал, не в силах сдержаться:

— Мама, я хочу стать…

— Т-с-с… — Она испуганно поднесла палец к губам.

Неожиданная мысль обожгла его: отец вернулся! Но в следующую минуту его окатило холодом разочарования: оказывается, тишина нужна для другого.

— В доме отдыхает человек… Тихо, не разбуди.

— Кто? — насупился Илиеш.

— Проснется — увидишь.

Он просунул голову в приоткрытую дверь. На столе остатки угощения, грязные тарелки, пустая бутылка. Раскинувшись и свесив одну ногу, на кровати спал маляр Чулика. Его нетрудно было узнать по белому лицу, чуть меченному оспой.

Илиеш прикрыл дверь, молча опустился на ступеньку крыльца.

Ангелину встревожил его печальный вид.

— Веди себя прилично с ним, слышишь, Илиеш? Не прекословь, слушайся его. Потом поймешь, что к чему. Получишься у него делу. Ремесло хорошее, деньги так и текут: мазнешь раз кистью — получай сотенку.

— Но я хочу стать летчиком!

— Эх, сынок! И я в твои годы хотела многого, да вот вышла за твоего отца и векую век в этом свинячьем логове. Горшки да овцы — вот и все, что вижу. Желания надо смирять. В мыслях ты летаешь как птица, а на самом деле… — Она с тяжелым вздохом смахнула слезу. — Тоже мне, летчик! Для этого надо долго учиться, чтобы учиться, подавай денежки. А где их возьмешь?

— У советских учатся бесплатно.

— Может быть, и бесплатно. А одевать, обувать тебя кто будет? Что ты знаешь, дите? А вот если научишься ремеслу — верный кусок хлеба навсегда. Ты толковый, все схватываешь на лету, быстро поймешь. Завтра начнем красить горницу — присматривайся. — К ней снова вернулось хорошее настроение, она добавила уже весело: — Знай, что он очень порядочный и добрый человек. Его к нам направила Евлампия. Пойду, надо посмотреть, не проснулся ли.

С появлением Чулики дом стал шумным и людным. Чулика был не просто маляр, он еще умел малевать ковры, картинки, иконы, разрисовывать стены. Женщины будто соревновались, кто больше даст ему заработать.

Илиеш во все глаза глядел на чудеса, выходившие из-под его кисти. В первые дни он все время торчал возле Чулики, с восторгом подавая ему нужные кисти и краски. Иногда маляр позволял ему мазнуть кистью. Илиеш с благоговением подходил к грубому полотну, расстеленному на полу, — искусные руки Чулики делали пестрый ковер (на самом же деле это была жалкая мазня).

— Мама, посмотри, как я рисую! — кричал Илиеш, полный ребяческого энтузиазма.

Мать, веселая и довольная, охотно смотрела, как он старательно водил кистью. Чулика не скупился на похвалы, в надежде еще больше задобрить Ангелину.

— Он быстро схватывает, легкий мазок у этого шельмеца.

Вообще, словцо «шельма» он особенно любил в обращении с Илиешем — «шельма, подай», «шельма, убери». Поначалу Илиешу даже нравилось такое обращение, но затем оно стало раздражать. Обижало Илиеша еще и то, что Чулика ведет себя в их доме как хозяин, а мать уж слишком старательно ухаживает за ним — так она не заботилась даже об отце. С каждым днем в мальчике росла жестокая неприязнь к квартиранту. Опротивело и «искусство» Чулики. Илиеш, как и прежде, стал с утра до вечера носиться по селу вместе с ребятами.

Лето властно вошло в свои права. Осень обещала быть такой богатой и веселой, с таким изобилием хлеба, с таким количеством свадеб, что и припомнить подобной никто не мог. А вскоре пришла и сама она, пора сбора плодов.

На дверях школы, клуба и сельсовета появилось множество листочков с объявлениями о приеме на различные курсы, в школы. Немало молодых валурян уехало учиться. Только Илиеш вынужден был прислуживать маляру Чулике. Вдобавок ко всему мать еще укоряла, что он недостаточно прилежен, что не держится за денежное ремесло. Однажды Илиеш не выдержал:

— Ремесло! Да это любой идиот сможет. Подумаешь, приложил картон к стене — и мажь!

Услышав это, Чулика замер, лицо его сперва стало белым, потом посерело, затем мало-помалу приняло багровый оттенок. Бегающие, как у хорька, глазки словно остекленели. Прерывающимся голосом он проговорил:

— Наглец! Такого я не видел за всю жизнь!

Ангелина онемела, замерев с поднятой для удара рукой. А Илиеш торжествовал: наконец-то он хоть чуточку отомстил Чулике. Только хотел он было улизнуть из комнаты, как мать поймала его за рукав, затащила в угол, и ремень Романа горячо обжег его спину. Ангелина доказала Чулике, что умеет воспитывать своего ребенка.

Вырвавшись из рук матери, Илиеш крикнул Чулике:

— Ничего, вернется отец, полетишь ты отсюда вверх тормашками!

Ночевал Илиеш у тетки Лимпиады. Домой возвращаться ни за что не захотел. Ненависть вызывали даже сами стены родного дома, разрисованные львами, оленями, разными другими зверями. И как его ни уговаривали дед Епифан и тетка Лимпиада, он, сдерживая всхлипывания, отвечал одно:

— Не пойду, и все!

Тетка Лимпиада потчевала его соусом из цыпленка, с обычной ласковостью успокаивала:

— Не плачь, поспишь у нас. Завтра разберемся, кто прав, кто виноват. А сейчас ешь, будь умницей.

На другой день дед Епифан сказал Лимпиаде:

— Проводи его домой. Тебе, женщине, легче договориться с ней.

Лимпиада давно не заходила к своей золовке, с которой у нее никак не налаживалась дружба. В последнее время Ангелина принимала ее холодно. Но прекословить старику не хотелось — пошла.

Илиеш кипел:

— Скажи, чтобы не называл меня шельмой. Я ничего не крал у него, у меня имя есть.

— Он больше не будет тебя так называть. Не беспокойся.

— И пусть не надевает отцовские рубашки.

— И рубашки больше не будет надевать.

Дома была одна Ангелина. Чулика куда-то ушел. Илиеш остался во дворе, Лимпиада вошла в дом. Сначала разговор шел спокойно, ничего не было слышно. Потом Илиеш услышал громкий голос матери:

— Чего вы суетесь не в свое дело? Что, у него нету дома, нету матери? Что вы его держите у себя? Разве я ему зла желаю?!

Илиеш забрался на завалинку к окну. Ему было слышно, как тетка Лимпиада выговаривала матери:

— Постыдилась бы, Ангелина. Ребенок уже большой, все понимает. Чему он научится от тебя? А что скажет Роман, когда вернется?

— Захотел, так давно бы уже вернулся. Все мужики вернулись.

Илиеш не видел лица матери, но чувствовал, что она плачет.

— Почем ты знаешь, что случилось с Романом? Может, заболел, может, еще почему задержался. Подожди немного. А так ты становишься посмешищем всего села. Пригрела какого-то чужака. — Голос Лимпиады становился все настойчивей. — Почему этот Чулика не живет в своем селе? Что его заставило прибиться к нам? Ты спрашивала его об этом?

Ангелина злобно закричала:

— Спроси его сама, ты ведь власть!

— И спрошу, сегодня же спрошу. Только тебе первой следовало бы сделать это. Ведь он у тебя живет.

— Ну и что? Колет вам глаза? Да? Завидно, что не у тебя остановился?

Дверь с треском распахнулась. Лимпиада вышла на крыльцо и, словно ничего не произошло, с улыбкой сказала Илиешу:

— Сбегай в сельсовет, скажи Павлу, что я приду попозже.

Илиеш вернулся в дом, но с Чуликой перестал разговаривать, больше не прислуживал ему во время работы. И мать не стала уже настаивать, чтобы он учился ремеслу у маляра. С того дня она не решалась поднять на него руку.

Илиеш вообще не встречался с квартирантом. Днем работал в поле, по вечерам шел в клуб или в вечернюю школу, куда записался в пятый класс. Из его товарищей осталась одна Ольгуца. Заходил, правда, еще двоюродный брат Якоб, но с ним было неинтересно. Все остальные приятели разъехались — кто в школы, кто на разные курсы. Даже Владимир Ботнару запропал куда-то.

В вечерней школе занималось немало взрослых мужчин и женщин, к которым учителя обращались на «вы». Это почему-то особенно нравилось Илиешу. У них была молодая и хорошенькая учительница. Она краснела до ушей, когда вызывала к доске парня своего возраста. Иногда уроки посещал сам директор школы — Георгий Ботнару. Важный, надменный, с тросточкой в руке, он гордо садился на стул, медленно окидывал взглядом класс. Все заранее знали: выискивает очередную жертву, чтобы излить свою неутолимую злость. При его появлении все в классе сжимались, становились словно бы меньше ростом. Наступала тяжелая тишина. Боялись даже дышать. И как бы хорошо ты ни знал урок, все равно заикался, путался в присутствии грозного директора.

Ангелина совсем перестала интересоваться сыном, не спрашивала, куда идет или откуда пришел, чем занимается. У нее — свой мир, у него — свой. Однажды он услышал, как мать жаловалась Евлампии:

— Этот ребенок сведет меня в могилу. Видела бы, какими глазами он смотрит на меня. Будто я ему враг. Боже, лучше бы я его не родила на свет!

И ударилась в слезы.

— А ты не принимай так близко к сердцу. Пусть Чулика возьмется за него. Мужчина, он его скоро приструнит.

Осень уходила на покой. Ее провожали стаи ворон угрюмым карканьем, ей вслед махали деревья оголенными ветками. Пронзительный ветер нес за ней сорванные с акаций сморщенные стручки.

В старом отцовском пиджаке, с засученными рукавами, Илиеш убирал кукурузу на Чертовом кургане. Неподалеку пасся привязанный к колышку Вьюн. Бедняга уже давно объел траву вокруг себя, и его следовало бы перевести на другое место. Но Илиешу некогда. Нужно спешить, иначе кукуруза останется под снегом. Все убрали, лишь их участок еще не убран. Но чтобы все успеть, разве достаточно иметь только две руки? Мать предупредила: если не закончит сегодня, то завтра в поле выйдет она. Оставит без присмотра хозяйство и выйдет.

Харш, харш… Серп с трудом перерезает стебли. Перед глазами только мелькание кукурузы, делянка кажется бесконечной. Ладно, он сам управится, нечего матери тащиться сюда. Ведь летом-то она сюда ни разу не заглянула, чего же ей искать теперь? Конечно, с курами и утками ничего бы не сделалось, если бы денек и побыли голодными. Да не в этом дело. Мог бы и Чулика подбросить им пару пригоршней зерна. Просто Илиеш не хочет этого, у него тоже есть гордость. Раз мать не выходила в поле при отце, то почему она должна это делать, когда он сам стал вести хозяйство? И так она недовольна им, ворчит, что растет неслухом. А ведь он с тех пор, как занялся жатвой, даже в клуб не заглядывал. Теперь только зимой можно будет ходить. А к весне он вступит в комсомол.

Харш, харш… Кукурузные стебли не поддаются, но деваться им некуда, валятся на землю. Что-то серп плохо берет. Наверно, надо подточить. Скорей бы Ион возвратился с курсов трактористов, научил бы. Неплохо деда Тоадера Мунтяну попросить наточить серп. Да как-то неудобно, подумает: верзила, а не умеет сделать такого пустяка. Только опозоришься.

Внезапно Илиеш уловил далекие звуки, похоже, кто-то называл его имя. Ветер, ничего не разобрать. Он распрямил спину, сбил кепку на затылок. Наверное, показалось, никого нету. Но… нет, снова кто-то в отдалении прокричал:

— И-ли-е-еш!

Держа серп на плече, он вышел из кукурузы, огляделся. Да, не так уж много осталось работы. Кто же все-таки зовет? Он посмотрел из-под ладони в сторону села. Внизу, у подножия кургана, какая-то женщина махала рукой. Присмотрелся — узнал крестную Лимпиаду. Он хотел спуститься к ней, но она закричала что-то, указывая рукой на Вьюна. Что, и его взять? Понятно.

«Какой-нибудь наряд», — подумал Илиеш. Вчера слышно было, что собираются вывозить камень для ремонта дороги. Только он никуда не поедет, пусть и не надеются. У него еще столько дел. Вьюна, конечно, можно дать на пару дней. А сам он не может — зима на пороге.

Подойдя к Лимпиаде, он сразу решительно сказал:

— Можешь сердиться, что хочешь делай, но я никуда не поеду.

Она притянула его голову к своей груди.

— Глупенький. Никуда ехать не надо. Пойдем к нам.

— А кукуруза?

— Потерпит еще.

Лимпиада таинственно улыбалась.

Дверь в сенцах была не заперта, комната пахнула навстречу приятным теплом. Только сейчас Илиеш начал чувствовать, как болят его натруженные руки… В комнате на лавочке у окна сидел мужчина, опершись подбородком на руку. Вот он поднял голову — и Илиеш окаменел.

— Батя, — выдохнул он еле слышно, словно боясь, что от громкого голоса тот исчезнет, как сон.

Они шагнули друг другу навстречу, крепко, по-мужски обнялись.

— Батя, батя!.. — Других слов сейчас не было у сына.

Роман вытирал рукавом ему слезы, сдерживаясь, чтобы самому не расплакаться.

Успокоившись немного, Илиеш спросил:

— Почему ты так поздно? Все уже давно вернулись, один ты…

— Не мог, сынок, болел. Насильно задержали.

Теперь только Илиеш разглядел отца: бледный, щеки обвисли, глаза впали.

— А что случилось?

— Ты же знаешь, я пограничник. А на границе чего не случается.

— Ты писал, что был на венгерской границе. Неужели это правда?

— Да, был там, пока не получил пулю.

— От кого?

— Кто его знает? Стреляли. Они в меня, я в них.

— Но все же приехал. — Теперь Илиешу стало стыдно своих слез, он старался говорить серьезно. — Хорошо, что приехал.

А слезы текли по лицу, не унять. Словно это не тот Илиеш, который целыми днями на ветру, на холоде убирал кукурузу, мужественно отвергая помощь матери.

— У нас теперь Советская власть.

Роман прижал к себе сына.

— Знаю.

— Крестная Лимпиада работает в сельсовете.

— Знаю.

— У нас в хате живет маляр Чулика. Это который когда-то красил церковь… — И вновь слезы прервали речь.

Он уткнулся в грудь отца. Она была слабая и костлявая.

— Скажи ему, чтобы он ушел от нас.

Руки отца ослабли, дрожат.

— Ничего, уйдет. Еще есть время…

К ним подошла Лимпиада.

— Лучше о себе расскажи, Илиеш.

О, много можно рассказать отцу! Но тот не слушает, жадно курит, отвернувшись к окну.

Лимпиада попыталась его успокоить:

— Не порть себе кровь, Роман, перемелется — мука будет. Было бы здоровье да мир. Брось, не думай. Садись поешь.

Нет, не сел Роман за накрытый стол. Задумчиво глядел в окно. Приступы сухого кашля время от времени сотрясали его, потом он опять застывал, устремив взгляд вдаль.

Когда свечерело, тетка Лимпиада ушла в сельсовет, а они вдвоем стали строить на столе дворцы из спичечных коробков. Спички теперь дешевые, бери сколько хочешь. Илиеш тихо рассказывал о том, как убили Гаврилаша, как делили землю, какие кинокартины он видел. Потом спел отцу «Катюшу», которую недавно выучил.

Спать они легли вдвоем на печи, там, где обычно ночевал дедушка. Было слышно, как в сарае переступает с ноги на ногу Вьюн. Они лежали молча, отец ничего не спрашивал о доме. Илиеш тоже ничего не говорил. Раз отец не спрашивает, значит, надо молчать.

Через два дня к ним зашла Ангелина. Ссутулившись, как-то боком втиснулась в дверь. Коротко постриженные волосы не причесаны, вся растрепанная, глаза красные от слез. Переступив порог, упала к ногам Романа:

— Прости, Роман, прости! Сама не знаю, как все случилось. Черт попутал, замутил разум. Не вини меня, пойдем домой, не отнимай сына!

К горлу Илиеша подступил комок, он еле сдерживал слезы.

Роман отправил его во двор поиграть.

«Неужели не помирятся?» — в отчаянии думал Илиеш, шагая по придорожной грязи. Сперва пошел было к Якобу, но не вытерпел, с полдороги повернул назад.

Примирение произошло позже. Наступили морозы, мохнатый иней толщиной в несколько пальцев окутал ветви деревьев, лег на землю. Илиеш очищал кукурузные початки, окружив себя на огороде стеной из сухих кукурузных стеблей, чтобы не так пробирал холод. Закутанный в полушубок, он все же мерз. С утра они работали вместе с отцом. Потом пришел дедушка с Павлом Гынжу и увел отца в хату.

Они сидели там уже несколько часов. Почти весь сельсовет собрался в хате. Совещались о чем-то. После обеда Лимпиада, закутанная в шаль, куда-то ушла… вернулась она с Ангелиной, обе были возбуждены, с горящими глазами. Прошли мимо Илиеша, даже не взглянув в его сторону. Он обиженно надулся, хотел уже бросить кукурузу и сбежать к ребятам, как Лимпиада вышла на крыльцо и позвала его. Оказывается, в комнате шла гулянка. Мать и отец сидели рядышком за столом. Они посадили Илиеша между собой, налили ему стакан вина, как взрослому.

«Помирились!» — решил он.

Выпили за мир, за хорошую жизнь. Дед Епифан философски рассуждал:

— Конь о четырех ногах, и то спотыкается.

Ангелина сжалась, как воробушек, не решаясь поднять глаза от тарелки. Роман успокаивал, склонившись к ней:

— Гляди смелее, не убивайся. Как-нибудь проживем.

— Чего только не случается в жизни, — говорил ободряюще Павел.

— Чего не случается, — вздыхала Лимпиада.

К вечеру втроем пошли домой. У Лимпиады остался только Вьюн. Илиеш был готов кричать от радости: «Они помирились!» Пусть бы все село слышало. Как тепло и радостно на сердце стало! Но дома Роман помрачнел.

— Завтра же забели эту дрянь, — кивнул он на стены, разрисованные Чуликой.

— Хорошо, — послушно отозвалась Ангелина, выражая готовность выполнить любое его желание.

Утром, когда Илиеш проснулся, пахло свежей известью. Стены были белые, слегка подсиненные. В комнате стало просторно, светло, чисто. Чуликинская мазня бесследно исчезла.

Зима принесла глубокие снега. На кургане дотемна слышались звонкие голоса. Были санки и у Илиеша, причем особенные, со спинкой и поручнями — не упадешь. Их сделал дедушка. Кататься на них — одно удовольствие. И все же нет у него прежней радости. Отец страшно изменился, стал угрюмым, раздражительным, придирчивым. Он беспрерывно кашлял. По ночам кашель душил его целыми часами. О докторах он и слышать не хотел.

Однажды Ангелина предложила ему лечь в больницу. Он побледнел и злобно выдавил:

— Хочешь от меня отделаться? Но я не доставлю тебе такого удовольствия! Буду жить, пока не высохну, как доска.

Ангелина с тех пор боялась упоминать о больнице. Роман оживлялся лишь в редкие часы, когда к ним приходил Павел Гынжу. Павел уверенно говорил:

— Скоро ты поправишься. Вот придет весна, пошлем тебя на все лето в Дубоссары на практику в колхоз. Ты толковый, понимаешь в хозяйстве. Посмотришь, как там у них, что к чему. А осенью и у нас в Валуренах организуем колхоз. Мы с Лимпиадой из любопытства съездили туда. Ну, братец, вот это пахота! Тракторами пашут, я видел, глубина чуть не в аршин. Все сорняки к черту. На что тут лошадь?.. А посмотрел бы ты их кур — белые, будто из одного яичка вылупились. Загляденье! В тепле выводят их, и наседки не надо, по восемьсот штук в день. Можешь спросить Лимпиаду.

Огоньки любопытства загорались в глазах Романа, и он на некоторое время воодушевлялся.

— Пожить бы, самому бы увидеть!

— Еще как будешь жить, — уверял Павел. — Помнишь, как я кашлял в позапрошлом году? И ничего. Пей молоко с маслом, как рукой снимет.

Когда Павел ушел, отец ласково обнял Илиеша:

— Вот поправлюсь, организуем колхоз, и пошлю тебя учиться. Куда захочешь поедешь.

Приближались выборы в Верховный Совет республики. Кандидатом в депутаты выдвинули Лимпиаду. Она потеряла сон и аппетит. Ей было как-то неловко, она смущенно говорила:

— Там нужны ученые люди. А что я, едва грамотная?

Роману стало лучше, он повеселел. В день выборов проснулись с петухами, зажгли лампу, стали наряжаться в праздничную одежду. В темноте пошли на избирательный участок, уверенные, что будут там первыми. Но в школе, где расположился избирательный участок, уже собралось все село. Илиеш еще ни разу не видел школу такой украшенной: кругом ковры, вазы с цветами — где только набрали их?

За столом, покрытым красной скатертью, торжественно сидели Павел Гынжу, Тоадер Мунтяну и еще несколько мужчин и женщин. В соседнем зале играла музыка. Настроение у всех было приподнятое, все приветливы, радостны. В зале, где играл оркестр, веселились и старики и молодежь. Роман расправил плечи и вступил в танец.

Илиеш тоже стал танцевать, хотя разгуляться было негде и его то и дело толкали. Правда, другие танцевали с девушками, а он еще не решался пригласить. Вообще-то он горел желанием вступить в круг с Ольгуцей. Только как осмелиться на виду у всего села? Да и не в этом даже дело. Осмелился бы. Только вдруг она не захочет? Девушки — народ капризный. Вот если бы он привел ее на жок сам, как это заведено, тогда другое дело. Тогда танцуй сколько влезет. Но что делать, если он еще не дорос. Хотя, говоря откровенно, стань он взрослым, все равно идти к Истрати Малаю, чтобы пригласить его дочь на жок, смелости не хватило бы. Тут нужна отчаянная голова. Истрати такой злой, что может накинуться на тебя с дубиной. И дверь не найдешь — вылетишь сквозь стенку на улицу. Ну, а пока он потанцует и с Якобом. Время покажет. Сегодня выборы, танцуют без соблюдения деревенских обычаев, не требуя с тебя ни «марша», ни на «чай», как это водится.

Когда вернулись домой, Ангелина вынула из кармана два аккуратно сложенных бюллетеня, положила их на стол.

— Зачем принесла их домой?! — закричал Роман.

Мать растерялась, испуганно теребила бумагу.

— А что с ними надо делать?

— В урну надо опустить, чудачка! Разве тебе не объясняли?

— Говорили. Будто бы поняла, — пролепетала Ангелина. — Там столько народу, шум, я и растерялась. — И с беспокойством закончила: — Что же теперь будет? Отменят выборы?

— Идем со мной. — Роман сам взял ее бюллетени, чтобы было надежней.

Они отправились в школу.

Избрание Лимпиады в Верховный Совет — событие, пожалуй, самое необычайное в истории Валурен. Никогда еще не выбирали женщину ни в какую власть.

С новыми надеждами и радостями подошла весна, но в дом Романа она принесла только горе. Чем больше сил набирали деревья, распуская почки и выбрасывая зеленые побеги, тем меньше сил оставалось у Романа. Он уже не мог ни жаловаться, ни ругать Ангелину — лежал неподвижно в постели. По его желанию кровать подтащили к окну, где прежде стоял стол. Подложили под голову и спину несколько подушек, и он, полусидя, опершись на них, глядел сквозь открытое окно в небо.

— Хочется увидеть, как расцветут акации, — печально говорил он Ангелине. — Очень я любил цветение акаций.

С некоторых пор он говорил о себе в прошедшем времени, как об умершем. Ангелина почти не отходила от его кровати, слушала его, поджав губы, словно окаменев. И ничем не выдавала своего страдания.

А Илиеш, смутно понимая происходящее, привычно занимался своими делами. Досаду вызывало лишь тягостное молчание в доме, печальные взгляды взрослых, которые встречали и провожали его. Он негодовал на эту проклятую болезнь, которая прицепилась к отцу как раз в то время, когда так хорошо стало жить на свете. И о болезни отца ему некогда было много думать — Илиеш выходил в поле с рассветом и возвращался, когда солнце уже скрывалось. Ведь он должен во что бы то ни стало закончить сев, чтобы никто не посмел упрекнуть его. Было бы позорно оставить землю незасеянной, раз болеет отец. А потом и школа отнимала столько времени…

В то утро Илиеш, сидя на завалинке, перебирал картофель на семена. Отец наконец-то решился лечь в больницу и послал Ангелину за подводой.

Было солнечно и тепло. Стайка желтых маленьких утят бегала по молодой травке, поминутно поднимая гвалт из-за червяков. На перилах веранды, пригревшись на солнце, кошка Мурка, друг детства Илиеша, мыла лапки. На нее упало несколько пахучих лепестков вишни, расцветшей у порога.

Вдруг в окнепоказалась голова отца. Илиеш испугался.

— Зачем встал? — Илиеш подошел к нему.

Роман улыбнулся, с усилием подняв руку, положил ее на плечо сыну. Рука была холодная и костлявая.

— Мне показалось, кукушка кукует.

Они прислушались, ничего не было слышно. Илиеш растерянно посмотрел на отца. Тот опять улыбнулся:

— Видно, померещилось. Много тебе еще перебирать?

— Немного. Подложить тебе подушку под спину?

— Не надо. Мне сегодня хорошо. Посмотри-ка на кошку!

Илиеш повернулся к Мурке, шагнул, чтобы взять ее на руки, но не успел. За спиной послышался глухой стук упавшего тела. Илиеш обернулся. У окна никого не было. Мальчик бросился в хату с ужасным предчувствием. Вытянувшись во весь рост, отец лежал посреди комнаты. Глаза застыли. Одна рука была вытянута вдоль тела, другая немного откинута, словно он хотел сделать слабую попытку подняться. Илиеш пулей вылетел из комнаты, оставив открытыми все двери. На пути встречались какие-то люди, повозки, он натыкался на них, плохо соображая, что ему надо. Он прыгал через плетни и заборы. Ему нужна была мать, но она не встречалась на пути.

Домой его привел дед Епифан. На веранде, где недавно мурлыкала Мурка, теперь проветривались подушки Романа. Из комнаты доносились причитания Ангелины, плач Лимпиады. Илиеш понял, что случилось то страшное, во что он никак не верил. Он вернулся с порога и убежал в глубину сада.

Солнце грело жарко, в небе виднелись журавли, возвращающиеся на родину. Над Чертовым курганом в синеве качался бумажный змей, запущенный ребятишками. Заливались жаворонки, зыбко ныряя высоко в небе над усадьбой Романа Браду.

Без отца в доме стало пустынно и тоскливо. Илиеш целые дни проводил в сельсовете, где всегда было людно. Там он забывал свое горе. Тетка Лимпиада иногда отправляла его с запиской к кому-нибудь из односельчан. Он, гордый доверием, охотно выполнял ее поручения.

Как-то в сельсовет пришла Ангелина — высохшая, почерневшая. Присела на стул и, ни к кому не обращаясь, спросила:

— Кто из вас хочет поделиться со мной зарплатой?

Павел с недоумением вскинул брови:

— Какой зарплатой?

— Чтобы растить сына. С кого же мне требовать? Или вы думаете, он святым воздухом питается? Служит у вас тут курьером, весь день на посылках. А у меня вы спросили? Разве у него нету матери?

Лимпиада почувствовала, как кровь прихлынула к щекам. Потребовалось большое усилие, чтобы сдержать себя. А то бы она выложила этой женщине все, что о ней думала, все, что скопилось на сердце. «Вроде бы есть мать у него и нету ее!» — сказала бы она. Но здесь не место для таких разговоров, Лимпиада не дала волю гневу, спокойно поднялась, подошла к Ангелине.

— Рано ему думать о зарплате, не торопись. Еще заработает свое. Сначала ему надобно учиться.

— Учиться? А на какие шиши?! — Ангелина едко усмехнулась.

«Избалована ты слишком», — подумала Лимпиада.

— Кто будет учить его? — снова спросила Ангелина. В ее голосе легко можно было уловить презрительную насмешливость.

Павел так грохнул по столу кулаком, что подскочили папки и чернильница.

— Я буду! — После небольшой паузы добавил уже спокойней: — Я, она, мы. В план просвещения села, Лимпиада, впиши еще один пункт: отдать в школу и сделать человеком сына покойного Романа Браду…

Но этому не суждено было исполниться.

Началась война…

Валуряне толпились во дворе сельсовета в ожидании распоряжений. Они готовы были пойти в бой за землю, которая наконец-то перестала быть мачехой.

Павел Гынжу забыл, когда спал; глаза его воспалились. Два представителя из центра — по сбору зерна и заготовке скота — не отходили от него. Им было безразлично, что он, Павел, уходит на войну и рядом с ним плачет жена с грудным ребенком на руках. Им нужны были люди, чтобы нагрузить и отправить в надежное убежище хлеб, перегнать в глубокий тыл скот. Павел должен их найти за те считанные минуты, которые остались до его отъезда.

— Ну иди же сюда, Павел! Ребенок зовет, а он как оглох. — Настя тянула мужа за рукав, не скрывая слез.

Мимо скользнул Оксинте Кручек, пришедший проводить Сырге. С откровенной насмешкой пробормотал:

— И большевики, оказывается, нюни распускают?

Павел бросил на него сердитый взгляд: что-то слишком повеселел Святой с тех пор, как немцы напали на нас. Отозвав жену в сторону, Павел строго цыкнул:

— Видишь, как авторитет подрываешь? Не плачь на виду!

— Да направь ты их к Лимпиаде. — Настя пыталась и не могла сдержать рыдания. — Побудь хоть немного с нами.

Да, Лимпиада еще со вчерашнего вечера заняла его место, получила от него печать, ему, собственно, здесь делать нечего. Ему уже пора в строй, где собрались мужчины с самодельными вещмешками за плечами. Словно споря с собой, он горячо сказал Насте:

— Надежные люди нужны для этого дела, боюсь, как бы Лимпиада не запуталась. Не так просто сейчас быть во главе.

Лимпиада действительно оказалась в тяжелом положении. Она пыталась выйти из кабинета, полученного в наследство от Павла, но трое парней заслонили перед нею дверь. Плечом к плечу встали Боря, Григорий, Ион. Первые валуренские комсомольцы. Ион растопырил руки, не давая матери дотянуться до ручки двери. Он бубнил одно:

— Позвони, мама. Ну, позвони…

— Отойди в сторону. — Она уже сердилась. — Открой двери, Григорий!

— Не открою!

— Открой, а то позову народ!

Ион лукаво улыбнулся, надеясь умаслить мать.

— Зови! Просто пугаешь, не позовешь. Лучше позвони.

— Нету у меня такой власти, чего пристали ко мне?

Но ребята-то знали, у кого власть.

— Хватит у тебя власти!

Вежливый Боря говорил так, что возразить ему было трудно:

— Тетя Лимпиада, попытка — не пытка. Позвоните. Если нельзя, то и разговора никакого не будет. Что вам стоит?

Снаружи кто-то дернул дверь. Ион мигнул Григорию: мол, не пускай. Это переходило всякие границы. Лимпиада решилась:

— Шут с вами, напишу письмо в военкомат, идите туда. Только не верю, что это вам поможет.

— Мы уже были…

— И?..

— И нас не приняли. Потому мы и пришли сюда.

Лимпиада с упреком взглянула на сына, сердце защемила острая боль. Будто вчера провожала она мужа в армию, будто вчера крохотный Ионикэ остался без отца… А теперь стоит перед ней молодой человек и требует послать его на войну. И это сын, это Ионикэ…

Григорий возмущался:

— Какой же это порядок? Весь народ поднялся на войну, а мы, комсомольцы, сидим как сосунки.

Ион наступал, кипятился:

— Ну скажи, ты осталась бы на нашем месте?

«Он совсем взрослый, — промелькнуло в ее мозгу. — А я-то все думала — ребенок».

— Не знаю, — ответила она.

— Нет, ты хорошо знаешь, но не хочешь сказать. — Голос Иона безжалостен. — Никто не хочет разговаривать, везде гонят. В военкомате не слушают, тут — тоже. Заколдованный круг!

Дверь дернули сильнее. Григорий отодвинулся, и в комнату вошел Павел с двумя уполномоченными. Лимпиада выпроводила ребят в коридор, но через минуту позвала обратно.

— Есть для вас дело! — Она оживилась, у ребят же засверкали глаза. — Собирайтесь в дорогу. Утречком погоните государственный скот до Буга.

— Скот?! — невольно вырвалось у ребят.

— Да, целое стадо. Ион, посмотри, где дед, скажи, чтобы собирался, пойдет с вами вместе.

Григорий обиделся, с издевкой спросил:

— Может, еще няньку к нам приставите?

— Идите, идите, собирайтесь. Языки у вас подвешены хорошо, это я знаю.

Ребята бросились к Павлу:

— Зачем нам старик? Что мы, сами не в состоянии гнать скот? Возьмем карту, компас.

Только Павел немного больше их знал о войне, а потому твердо сказал:

— Пойдете с дедом Епифаном.

Возражать было бесполезно. Подошедший дед Епифан положил конец спору.

— Не сердись, Ионикэ. Я ничем не буду вас стеснять.

Уходили все сразу, и село пустело быстро. Никогда таким безлюдным оно, пожалуй, не оставалось. Из дворов выходили мужчины с котомками за плечами, женщины с детишками на руках, девушки, покинутые накануне свадьбы, старики, ставшие сиротами. Одни плакали уходя, другие плакали оставаясь.

Внезапно в этой сутолоке прозвучал мальчишеский голос:

— Возьмите меня с собой! Дедушка, крестная, я хочу с вами!

Это был голос Илиеша. Он смутно разбирался в происходящем. Одно ему было понятно: в Валурены могут прийти немцы. И еще: не увидит он теперь улыбки Лимпиады, не услышит ласкового голоса старика, шуток Григория, советов Иона. Начиналось что-то страшное. Не зря воют собаки в опустевших дворах, не зря страшно кричат совы по ночам на крышах.

Он уговаривал и мать уехать вместе со всеми. Она задумчиво ответила:

— Куда? Был бы жив твой отец… А так лучше не трогаться с места. Кто ожидает нас за накрытым столом? Кому ты нужен?

Последние слова пронзили Илиеша. Кому он нужен? Как это кому? С тех пор как стал сознавать себя, — рос на радость солнцу, согревавшему его, на радость птицам, которым приятно было, что он слушает их песни, на радость деревьям, с которыми он любил мериться ростом. Кому он был нужен? Да всем! Разве не радовал он бабушку, дедушку, отца, мать? Разве не нужен он был селу, которое видело его маленьким и хотело увидеть большим? Ведь он гордился, когда кто-нибудь из встречных говорил: «А ты подрос на целый палец, Илиеш!»

Никому не нужен… С некоторых пор он втайне мечтал о том, чтобы вступить в комсомол и хоть раз подняться в небо. Первого он мог достичь через полтора-два года честной трудовой жизни. А чтобы научиться летать, возможно, понадобится вся жизнь. Но все равно он взлетит в самую высь, выше, чем жаворонки, чтобы увидеть оттуда, как выглядит земля с Чертовым курганом, с долиной Купания, с ее дорогами и тропинками. Он подаст руку звездам со словами: «Привет, сестрички! Не ждали меня? Вы думали, что я вечно буду кувыркаться через голову на Чертовом кургане? Я прилетел посмотреть, какими чудесными гвоздями вы прибиты к небу, что не срываетесь на землю».

Разузнав все подробно, он вернется в родные Валурены, своими рассказами честно расплатится с теми, кто в детстве сказывал ему сказки. Как же это он никому не нужен?!

— Если ты не хочешь, то я сам уеду с дедушкой и Ионом, — твердо сказал матери Илиеш.

Мать заплакала.

— Как же я останусь одна?

У него заныло сердце. Но в это время столько людей расставалось, покидая друг друга…

Вначале дед Епифан и слушать не хотел Илиеша. Но тот наседал с таким упорством, так отчаянно умолял и в сельсовете, и дома у Лимпиады, что те наконец сдались.

Равноправным погонщиком скота Илиеш отправился с дедом. Ангелину успокоила Лимпиада:

— Я поеду следом за ними, найду их в Балте. Так что не беспокойся.

Никто из них не подозревал, что им не суждено будет встретиться, может быть, годы и годы…

Вот уже неделю двигался гурт по недавно богатым, а теперь изрытым и развороченным бомбами полям Украины. Дороги были забиты беженцами, шли войска, гудели моторы, ревел скот. Над этой сутолокой висела такая густая туча пыли, что на солнце можно было смотреть без боли в глазах, как сквозь закопченное стекло. Вдоль обочин валялись раздувшиеся трупы лошадей. После привалов на запыленной траве оставались пятна мазута от машин, окровавленные запекшиеся бинты. В воздухе пахло гарью, горелыми кирпичами, резиной. То и дело налетали немецкие самолеты. Во время бомбежки начиналось столпотворение.

В этом аду метался среди обезумевших коров худенький паренек с остановившимися глазами. Много лет эти картины будут являться потом в кошмарных снах Илиешу.

Но ко всему можно привыкнуть. К концу недели Илиеш не плакал уже под бомбежками, не хватался за дедовы штаны, не бросался в страхе навстречу смерти. Затаив дыхание, он лежал под огромным небом, с которого сыпались тяжелые бомбы. В перерывах между разрывами можно было услышать, как дед ворчливо не то молится, не то клянет кого-то:

— Погибель, погибель!.. В ту войну воевал с австрияками, а такого не видал… Погибель, погибель. Неужели люди могут такое?!

Как мятущийся лесной пожар, война то ревела позади, то, обгоняя их, с грохотом уходила вперед…

На этот раз привал устроили где-то недалеко от Первомайска. До Буга осталось совсем немного, рукой подать. А уж там наконец-то начнется… Впрочем, они толком не представляли, что там будет, но ждали того мгновения, когда, перебравшись на другой берег, сдадут скот и отдохнут. Разбитые о дорожные камни, исцарапанные колючками, кровоточили ноги. Потрескались иссушенные зноем губы. Солнце, казалось, готово было спалить все на земле. А от колодца до колодца идешь, идешь — прямо глаза на лоб вылезают.

Неподалеку от остановившегося стада группа женщин копала траншею. Мимо них к переправе медленно лился пестрый человеческий поток. Тщедушный мужчина в дымчатых очках, со сбитой набок соломенной шляпой, отчаявшись, бегал от одного к другому с неизменным вопросом:

— Две повозки из балтинского кооператива не видели?

Никто не встречал этих повозок. Легче было бы найти иголку в стогу сена.

— Боюсь, придется здесь позагорать, — недовольно сказал Григорий.

— Не ной, — оборвал его Боря.

Он мог так говорить по праву пострадавшего больше всех. Его родители и сестра Рива остались на той стороне Днестра. Отец Бори не захотел эвакуироваться. Дело в том, что он, всю жизнь мечтавший о собственном домике с погребом и подвалом, наконец-то построил его. И уже ничто не могло оторвать его от домика — ни слухи о расстрелах евреев, ни страх перед бомбежками и войной. Плохие предчувствия мучили Борю, он часто спрашивал:

— Дед Епифан, видели вы более умного и более бестолкового человека, чем мой отец? Нет, не видели!

— Что поделаешь, сынок, — отвечал старик, — бывает, находит затмение на человека. Да сохранит его господь. Не волнуйся. Ложись поспи. А то совсем высох.

Ион и Григорий, пользуясь остановкой, доили коров, чтобы у них не пропало молоко. Доить было не во что, молоко растекалось лужами по сухой земле. Странно было видеть грязно-белые потоки, истоптанные копытами… Запах парного молока, смешанный с горечью трав, щемил сердце, вызывая непрошеные слезы.

Дед Епифан с Борей, собрав сучья и сухой бурьян, разожгли костер и варили картошку. Рядом стояла осыпающаяся пшеница. Края поля были истоптаны, обшарпаны мазутными колесами. И горькое чувство вызывал этот неубранный хлеб.

Дед Епифан мастерил ведерко из брошенной кем-то помятой консервной банки. Он говорил сам с собой:

— Если выберемся отсюда на ту сторону, то после войны обязательно приду сюда. Приду и вырою в этой степи колодец. Вон там, где скрещиваются две дороги. — После паузы добавил: — Великое дело — колодец в такую жарищу в степи…

Его никто не слушал. Боря следил за костром, а Илиеш лежал на спине и смотрел в небо. Кто бы мог подумать, что небо, прекрасное и с солнцем, прекрасное и со звездами, может обрушивать на землю такие беды?! И всегда первым тревогу поднимал Илиеш. Он научился узнавать приближение самолетов по едва слышному жужжанию. Сегодня они еще не прилетали. С полузакрытыми глазами Илиеш думал о недавних мирных днях, о матери, оставшейся дома, и ему стало очень жалко ее. И зачем только он раздражал ее своими шалостями! Как она там одна? Уж теперь, когда он вернется, будет слушаться ее беспрекословно. И вообще, как мало он ценил дом. Ведь прежде вспоминал о нем, только когда хотелось есть да вечером, когда нужно было ложиться спать. Теперь понятие «дом» приобрело новое значение, оно вмещало весь мир Илиеша: мать, друзей, школу, сады и виноградники, куда нередко лазил незваным гостем. Дом — это и песни, которые в сумерках плыли с холма на холм, и Чертов курган с его крутым подъемом, и сельские дороги, и тропинки, и небо, в котором пели жаворонки. Все теплое и хорошее, все воспоминания — это и есть его дом.

«Я хочу домой!» — прошептал он про себя со слезами на глазах.

— Я хочу домой! — вдруг со злостью закричал он.

Дедушка и Боря удивленно обернулись к нему. А он, бросившись лицом вниз, зарыдал. Дедушка подошел, не зная, как успокоить его. Илиеш извивался на земле, кусал кулаки, бил ногами по сухим комьям и беспрестанно повторял:

— Я хочу домой! Я хочу домой! Домой!..

— Принеси воды, — подтолкнул старик Борю.

Он забыл, что воды нет. Тогда в лицо Илиешу брызнули парным молоком. Илиеш внезапно замолк. Казалось, он задремал. Потом вздрогнул, подскочил:

— Идут! Слышишь, дедушка, самолеты!

Самолетов еще не было видно. Но он уже почувствовал их приближение. Вот прерывистый гул самолетов послышался уже отчетливо, стал нарастать все быстрее и быстрее. Его услышали все — Боря, дед Епифан, окружающие. Забеспокоился и скот. Коровы с остекленевшими, выпученными глазами сначала сбились в кучу, потом заметались беспорядочно. Григорий и Ион бегали среди них, пытаясь успокоить.

Низко над землей медленно летели три тяжелых самолета. На крыльях можно было разглядеть кресты. За ними показалось еще семь уверенных и сытых хищников. А там — еще тройка.

Илиеш прижался к старику, вскрикивая:

— Сюда, дедушка, на нас летят!

— На переправу идет, не бойся. Не мы им нужны.

От переправы, куда тянулся бесконечный человеческий поток, послышались крики, которые слились в страшный гул. Старик перекрестился:

— Спаси, господи, люди твоя… Что там творится!

Женщины, что копали неподалеку, спрятались в траншею. Лишь одна отчаянно поднялась на холмик свежей земли и устремила ненавидящие глаза в небо.

Застучали зенитки возле переправы, где-то над головой Илиеша стали рваться снаряды. Самолеты прошли между белыми разрывами, миновали место, где остановилось стадо.

— Может, пронесет господь… — бормотал старик.

Но не успел он закончить фразу, как один из самолетов завалился на бок, развернулся с противным воем, и от него отделилась черная точка, которая тут же начала стремительно расти. Тяжело вздрогнула земля, опалило все окружающее огнем и ветром, взметнуло вверх черный столб. Охнула степь, пораженная в самое сердце. Илиеш зажмурился.

Ревела скотина, словно на нее набросилась стая волков, коровы сбились в кучу, затоптали упавших, заметались. И только люди безмолвно прижимались к матушке-земле. В ушах звенело от взрыва, нельзя было ничего разобрать, а сверху уже летела вторая бомба, потом еще, еще, еще, еще…

Когда пронеслась железная буря, Илиеш попытался подняться на ставшие непослушными ноги и содрогнулся от ужаса. Земля походила на разрытое кладбище с черными развороченными могилами. Все было разорвано, перемолото. Чуть потрескивая, горела пшеница. Пламени почти не было видно в сиянии солнца, только зноем веяло от нее. На переправе стало так тихо, что кровь стыла в жилах. У дедушкиных ног замерла зеленая, словно только что покрашенная, ящерица. Влажные глаза, казалось, умоляли приютить ее. Как не соответствовала яркость одежды ящерицы блеклой черноте распаханной бомбами степи!

— Есть кто живой, дед Епифан? — спросил Боря.

Старик не ответил. Растерянно поднявшись с земли, он вытер запорошенные глаза и нетвердой походкой пошел к траншее, куда перед бомбежкой успели спрыгнуть Ион и Григорий. Илиешу было страшно оставаться без него, он двинулся за стариком. Дед Епифан еще больше ссутулился. Идти по развороченной земле было трудно. Илиеш спотыкался. Вдруг он испуганно шарахнулся: рядом с воронкой лежала мертвая женщина. Может быть, это она бесстрашно стояла на бруствере траншеи, когда началась бомбежка.

Ион сидел на дне ямы и тупо глядел на правую ногу. Григорий, стоя перед ним на коленях, отрывал подол от своей рубашки.

— Осколком, — пояснил он.

— Мне совсем не больно, — равнодушно сказал Ион.

— А идти сможешь? — спросил дед, опускаясь на землю рядом с Григорием.

— Не знаю.

Старик перевязал рану и, словно оправдываясь, забормотал:

— Если бы у нас был йод…

Ион встал на ноги, попытался шагнуть и чуть не упал.

Он оказался не таким уж легким, вынести его было непросто.

— Нужна палка, — догадался дед, ища глазами, где бы ее добыть.

Он легко зашагал на поиски костыля, засуетился, будто сбросил с себя свои шестьдесят лет, будто не чувствовал уже больше ревматизма, от которого ныла каждая косточка. Сразу исчезли все прежние боли и недуги. Их захлестнуло и растворило одно огромное страдание — война.

Ион, получив палку, двинулся осторожно к табору. Сгоряча он не почувствовал боли, но теперь она с каждой минутой усиливалась, сверлила, разрывая все его существо. Ион с детства привык к боли, не раз молча переносил ее, презирал хнычущих от ушибов товарищей. И все же теперь он едва сдерживался. Его побелевшее лицо страдальчески морщилось.

— Болит? — сочувственно спрашивал Илиеш.

— Немного печет только, — отвечал тот, стараясь выдавить улыбку.

Они собрались у потухшего костра. Опускалась ночь, словно спеша прикрыть опоганенное лицо земли. Кругом было тихо. Степь с богатейшими нивами казалась гигантской пустыней. От края и до края не слышно было ни птиц, ни цикад, ни лягушек. Все хотело тишины. И чей-то далекий голос в это время казался странным. Григорий вынул из котомки флуер^[5] и заиграл старинную жалобную песню.

— Брось ее к богу, Григорий, — проворчал дед. — Ложись лучше спать.

— А вы? — спросил Илиеш, видя, что дед поднялся.

— Пойду к дороге, может быть, узнаю, что с переправой.

Как все изменчиво на свете. Обычно боятся ночи, которая подстерегает тебя тысячью опасностей. А теперь для Илиеша, боявшегося недавно темноты, ночь уже не ловушка, а избавление от ужасов, какие происходят лишь днем. Беда приходит с неба, а ночью оно безопасное. Звезды мерцают ясно и холодно, их слабый свет освещает дымящиеся воронки. В вышине мир и тишина. Только сейчас никому нет дела до звезд: путники в изнеможении быстро уснули. У Иона время от времени вырывался стон. Но вот и он утих.

Вернулся дед Епифан. Ему удалось узнать, что немного ниже по течению сооружен еще один мост. Там пока нет такого наплыва народа, можно спокойно переправиться. Дед решил разбудить ребят. Нечего ждать, надо скорее гнать скот. Может быть, удастся управиться до зари. Тогда… Что будет тогда — никто бы не сказал. Но казалось, что сразу же за Бугом все беды развеются в пыль.

— Это ты, дедушка? — спросил Ион, услышав шаги.

— Вставайте, пора в дорогу.

Никто не двинулся, только Ион простонал:

— Дедушка, нога болит!

— Потерпи, пройдет. Буди Борю и Илиеша. Нам нельзя запаздывать.

Илиешу снился клуб. Будто кончились полевые работы, и он пришел сюда на комсомольское собрание: его будут принимать в комсомол. Клуб был только что побелен, пол устлан свежей травой, листьями ореха, чебрецом. За столом президиума — Григорий, Ион Боря и дедушка. Странно — дедушка на комсомольском собрании! Илиеш давился от смеха: что старик-то здесь делает?

На стенах клуба висели портреты. На одном из них Илиеш узнал Ленина. Теперь Илиешу он хорошо знаком. Он знал каждую черточку лица Ильича. Закрыв глаза, он стал представлять себе живого Ленина. Сначала в темноте поплыли радужные пятна, узоры, наконец Илиеш ясно увидел лицо с острой бородкой, с прищуренными глазами вокруг которых собрались морщинки, с ласковой, чуть лукавой улыбкой. Жалко, под рукой не было карандаша и бумаги, а то Илиеш нарисовал бы. Однако нужно открыть глаза, некрасиво сидеть зажмурившись, когда тебя принимают в комсомол. Но что это такое? Портреты на стенах вдруг начали раскачиваться, вместе с ними закачались стены, стол… Как же он забыл — ведь война!.. С потолка посыпались штукатурка, известь, камни, погребая под собой сидящих в зале. Нужно бежать, но дверь оказалась запертой. Илиеш хотел было позвать на помощь, но не смог — голос исчез.

— Илиеш! Проснись же наконец!..

Он с трудом открыл испуганные глаза. Ион тряс его за плечи:

— Вставай, вставай, нужно идти.

Мальчик еще не проснулся как следует и с трудом соображал, где находится. Ага, рядом Ион и дедушка. Значит, все хорошо. Ночная свежесть быстро взбодрила его. Как плохо спать на кочках: болит шея. Слышалось хлопанье бичей, это Григорий и Боря поднимали коров. Через несколько минут все были готовы к походу. Ион попытался шагнуть, опираясь на палку.

— Наступай на нее, наступай смелее, не бойся, — советовал дедушка.

Ион ступил на раненую ногу, она подогнулась. Ион вскрикнул и выронил палку.

— Больно! Будто режут.

Старик в отчаянии огляделся, надеясь найти хоть какую-нибудь помощь. Кругом тьма, ни души. Только теперь он полностью отдал себе отчет, какую ношу взвалил на свои уже хилые плечи. Один-одинешенек, он отец и мать для этих ребятишек. И стадо к тому же казенное на его совести, свое, может быть, и бросил бы уже.

— Послушай, Ионикэ, может, как-нибудь дотащишься до моста? А там мы найдем доктора или повозку, а?

Но Ион не мог. Страшная боль сковала его, каждое движение вызывало невыносимые мучения.

— Так мы понесем тебя! — решительно встал дед Епифан.

И они тронулись, неся попарно Иона на самодельных носилках. Даже Илиеша не освободили от этого. Дорога становилась все труднее. Сделанные наспех из мешка и двух палок носилки выскальзывали из рук, мешали шагать. Палки впивались в ладони, руки цепенели. Стадо, лишенное сразу трех погонщиков, разбредалось.

Обессиленные люди двигались молча, не зная точно куда. Одно было ясно: им поручили дело, и они должны довести его до конца.

— Если бы попалось село, мы бы оставили стадо там, — рассуждал сам с собой старик.

Мало-помалу начал заниматься рассвет. Новый день не принес облегчения. Когда рассвело, они увидели, сколько удалось пройти, увидели — и ужаснулись. Буг так же далеко, как и накануне. Старик видел, что ребята окончательно вымотались. Но что же делать? Не видно никакого человеческого жилья, где бы можно было оставить раненого внука.

— Послушай, Ионикэ, может быть, вы с Илиешем останетесь тут? А потом мы вернемся за вами. С повозкой. Ты согласен?

Старик наклонился над носилками, в голосе слышались слезы отчаяния.

— Оставьте меня, дедушка, — безразличным тоном ответил Ион.

Лицо его стало белым, губы запеклись.

— Видишь, скотина разбаловалась, — продолжал дедушка, ища оправдания. — Так скорее доберемся до моста. И тогда все сразу уладится. Не может быть, чтобы мы не нашли повозку или машину.

— Хорошо, дедушка.

— Может, и доктора найду. А сейчас доберемся вон до того шалаша, и там ты останешься. Ну как? До вечера я вернусь.

— Хорошо, дедушка.

Шалаш стоял посредине огорода. Внутри была постелена солома, стоял кувшин с водой, лежало несколько огурцов и узелок с солью.

— Наверно, сторожа оставили, — высказал предположение Григорий.

Дед немного оживился, вышел, огляделся, ища хозяев шалаша. Ведь кто-то тут только что закусывал. Должны же быть люди!

— Может, сторож побежал в село или еще куда, — проговорил дедушка. — Одни не будете, придет же сторож. Скажете ему, кто вы и откуда. А я к вечеру вернусь.

Дед Епифан, спотыкаясь, пошел по пашне. Боря и Григорий молча последовали за ним.

Охваченный грустью, Илиеш долго глядел им вслед. Потом попытался разговорить Иона, но тот еле-еле ворочал языком. Со скуки Илиеш побрел по огороду. Спустя некоторое время залез на абрикосовое дерево возле шалаша, посмотрел, не видно ли старика со стадом. Затем нарвал щетинника и подстелил Иону, чтобы мягче было лежать. А день никак не кончался. Солнце словно застыло на месте. Это был самый длинный и самый тоскливый день в жизни Илиеша.

Боль, видимо, отпустила Иона, и он задремал. Илиеш лег рядом с ним. Вскоре их не смогли бы разбудить и пушки… Над ними пролетали целые стаи немецких самолетов — к переправе. Там громыхали глухие разрывы. Затем освободившиеся от бомб «юнкерсы» шли обратно. Илиеш не слышал и не видел их. Когда он наконец открыл глаза, было уже темно. Деда все еще не было. Ион, пышущий жаром, лежал с открытыми глазами.

— Тебе полегчало? — спросил Илиеш.

— Почему не вернулся дедушка? — простонал тот.

— Наверное, не нашел повозку, — успокоил его Илиеш.

Повернувшись на другой бок, Ион вновь словно провалился…

Какое счастье, что на свете существует сон. Погрузился в сновидения — и все беды позабыты…

Только на третьи сутки в полдень, вернулся дед Епифан. Один. Пеший. Не взглянув на Илиеша, присел рядом с раненым, пощупал его лоб и долго сидел так, поджав ноги и склонив голову на колени.

Наконец он сказал, не поднимая головы:

— Переправил ребят за Буг. Теперь один бог знает что с ними будет. Но я их переправил. Хозяин шалаша так и не приходил?

— Нет.

Илиеш хотел спросить о многом. Только очень уж мрачен дед. И все же не вытерпел:

— Ты не нашел повозку?

— Повозку? — переспросил старик, словно не расслышав. — Повозку? — И, обхватив голову руками, затих.

Ион пожаловался, что ему холодно. А между тем страшный зной палил все живое. Старик накинул на внука армяк, пощупал его лоб.

— Он горит, горит, как огонь, — бормотал дедушка, разматывая повязку на ноге Иона.

Нога вздулась, затвердела, как бревно. Вокруг раны были видны желтовато-сизые пятна. Натянутая кожа, готовая вот-вот лопнуть, водянисто блестела.

Дед Епифан поставил на костер жестянку из-под консервов, вскипятил воду.. Потом, когда кипяток немного остыл, принялся промывать рану. Теперь совсем отчетливо стали видны подкожные сизые пятна. Старик растерянно, с нескрываемым страхом глядел на них. Илиеш что-то спрашивал, но старик даже не слышал, все глядел оцепенело на загнивающую ногу.

Он хорошо знал, что означает эта блестящая синева на живом теле. Не раз встречался с ней в четырнадцатом году в лазарете, где некоторое время служил санитаром. Гангрена. До сих пор кровь леденеет при воспоминании, как она, словно вытягивая когти, ползла по телу раненых и пожирала столько молодых жизней. Иногда она действует молниеносно, иногда довольно медленно. Но результат один: смерть. Спастись от нее можно лишь одним способом. Он известен всем…

Бледное лицо Иона покрылось крупными каплями пота.

— Жарко…

Старик откинул куртку, заботливо вытер ему лицо.

— Ох, Ионикэ, Ионикэ. Чем может помочь тебе дедушка?!

«Лучше бы в меня попал тот осколок, — думал старик. — Я уже прожил свое. Бедная Лимпиада, много испытаний выпало тебе в жизни. Вот сижу как истукан и бессилен помочь ему. А он, бедняга, страдает».

Вдруг, очнувшись будто от толчка, дед решительно сказал:

— Илиеш, здесь недалеко, за холмом, я видел хутор. Пойду туда, поговорю с людьми, может, к кому-нибудь перенесем Иона.

— Иди.

Илиеш снова остался наедине с больным. Пришла ужасная мысль, что дедушка, может, не вернется сегодня, и опять им придется ночевать одним среди пустынного поля. Но дедушка вернулся, и значительно раньше, чем можно было ожидать. Илиеш вскрикнул от радости. Дед почему-то не ответил обычной своей улыбкой, обняв мальчика за плечи, отвел в сторонку и устало сказал:

— Все. С нами кончено, Илиеш. Бедный Ионикэ. Там в селе уже хозяйничают немцы.

Что значит «хозяйничают», Илиеш уже понимал. Ему не терпелось расспросить дедушку, кое-что самому рассказать ему. Но тот не дал возможности вставить даже словечко. Он говорил так, будто боялся, что если умолкнет, то небо обрушится на них.

Чутье подсказало Илиешу: дедушка говорил так много не потому, что соскучился по живому слову, а потому, что у него невыносимо тяжело на душе и этим он хочет заглушить свою боль. Скопилось столько, что старик уже не в силах сдержаться. Он рад был бы, если б Илиеш кое-что из сказанного и не услышал.

Постепенно голос старика стал гаснуть, усталость тянула его к земле. И понятно — ведь столько дней на ногах.

— Варево из череды на парном молоке успокаивает боль, — пробормотал он, засыпая. Поседевшая от времени и забот голова склонилась на плечо.

Все же он успел заметить:

— Илиеш, погляди, не нужно ли чего Ионикэ…

Потрескавшимися губами Ион что-то чуть слышно бормотал. Илиеш, не разобрав слов, решил, что тот хочет есть. Он намочил в воде последний кусочек засохшего хлеба и поднес больному. Ион с усилием повернул голову.

— Дедушка, — чуть слышно позвал он и опять впал в беспамятство.

Дед Епифан проснулся в сумерках и накинулся на Илиеша:

— Почему не разбудил меня? Как Ион?

— Опять потеет.

— Присмотри за ним, я еще раз сбегаю в село.

— В село? — поразился Илиеш. — Ты же говорил, что там немцы!

— Смотри за Ионом. Я быстро вернусь.

Давно Илиеш не слышал, чтобы дед говорил так сердито.

Он ушел в надвигающуюся ночь, и на Илиеша навалились тяжелые мысли. Ему припомнились сказки, в которых непослушных детей старики обычно оставляют в глухом лесу. Может быть, и дедушка решил поступить так же?

— Дедушка, — шептал мальчик, — дедушка…

Больной бредил. Илиеш намочил полотенце и положил ему на лоб. Незаметно подкралась ночь. В темноте все окружающее изменилось, приобрело странные очертания. И мальчику стало страшно. В нескольких километрах отсюда находятся фашисты, они уничтожают все на своем пути. Кто знает, может, дедушка уже в их лапах, может быть, какой-нибудь немец стоит за кустами, готовится броситься и на Илиеша. Иначе почему так шуршит трава? Сердце его сжалось, замерло, как улитка, когда дотронешься до ее рожек. И вдруг забилось так сильно, что, казалось, удары его слышны далеко вокруг. Илиеша охватила дрожь. Он поднял глаза к небу.

Звезды мерцали, молчаливые и холодные. Одна немного ярче других — ее Илиеш знал, это звезда пастуха (так называли в селе Полярную звезду). Дедушка, когда-то показав ее, пояснил, что одна она только с вечера. Значит, не так уж поздно, ночь только что опустилась.

Осмелев, Илиеш быстро обернулся, чтобы сзади никто не успел спрятаться. Но никого не было. Только тень от абрикоса. Странно, он не замечал прежде, что тени видны и ночью.

Дед Епифан вернулся под утро — босой, мокрый от росы, ссутулившийся, с посеревшим лицом.

— Обменял сапоги, — ответил он на немой вопрос внука и вынул из-за пазухи бутылку, хлеб, и еще что-то.

— На, ешь, — сказал он Илиешу. — Когда наешься, иди выстирай рубашку, а то она совсем черная.

Потом дед снял повязку с ноги Иона, долго разглядывал рану, мучаясь какой-то мыслью. Он уже ничего больше не видел и не слышал — его сверлила все та же отчаянная мысль, которая может прийти человеку только в самую критическую минуту. Мысль, которая повела его ночью в село, которая затмила усталость, страх и сон, которая заставила погнать Илиеша к речке. Казалось, если он не выполнит своего решения, то никогда уже не будет иметь покоя. Даже в могиле. Пусть его накажет небо, если он ошибается. Это страшно рискованно. Но не может же он стоять как пень и смотреть на гибель внука — единственного сына Лимпиады, единственной ее радости.

— Ешь и уходи, — поторопил он Илиеша, а сам поднес горлышко бутылки к губам Иона. — Выпей, Ионикэ, может, утихнут твои боли.

Ионикэ не хотелось пить эту гадость, он скривился. Дед насильно влил ему в рот содержимое бутылки. Куда делась доброта дедушки — он стал зол, раздражителен, желчен.

— Уйдешь ты наконец?!

— Куда? — удивился Илиеш, забыв про наказ деда о стирке.

— На речку, вымыться.

И чего дедушке пришло в голову заставлять его мыться именно сейчас, будто завтра не будет дня?

— Выстирай белье, расстели на траве и сиди, пока не высохнет.

Речка далековато. Через огороды к ней тянулся небольшой ручей, вернее — оросительная канава. До войны вода собиралась в пруду, теперь о нем никто не заботился, и мстительная вода, прорвав плотину, текла через огород, заливая овощи. Возле канавы Илиеш задержался на секунду, считая, что мог бы постирать свои тряпки и здесь, чтобы не ходить далеко. Ведь вода та же. Разве немного мутная. Но не решился, побоялся деда. Лучше быть послушным.

Понадобилось несколько минут, чтобы выстирать белье и расстелить его на солнышке. А потом, Илиеш, забыв обо всем на свете, плескался и барахтался в воде, как утка. Было тихо, хорошо. Ночные страхи рассеялись. Он забыл о войне, и о немцах, ему уже казалось, что он дома, в долине Купания, где тихо струится Смолита. Только пугающая пустота покинутых людьми нив в самый разгар полевых работ вызывала неясную тревогу. Но Илиешу было не до того, он не ощущал их безграничной грусти — загорал на солнце, играл в прятки с лягушкой, которая то скрывалась под водой, то опять выныривала. Набрав целую кучу комочков земли и камешков, Илиеш старался попасть хоть разок в эту гадину с вытаращенными глазами, которая будто дразнила его — смеялась, что он голый. Но как только он протягивал руку за камешком, лягушка тут же пряталась и спустя секунду выныривала в другом месте. Игра становилась интересной. Илиеш подходил все ближе к лягушке.

Вдруг до него донесся протяжный крик, нечеловеческий вопль. Кричали в шалаше. «Немцы», — пронзила Илиеша догадка.

Он натянул мокрые штаны. Забыв про рубашку, помчался со всех ног. По мере того как приближался к шалашу, стоны становились отчетливее. И вот наконец шалаш. Илиеш остановился, пригвожденный к месту. Вокруг ни души. В шалаше невероятная картина. Связанный веревкой, посиневший, с опухшим от слез лицом, Ион пытался вырваться из рук деда, который зажав его между колен, отпиливал ножовкой раненую ногу, словно отсохшую ветку. У старика дикий вид — волосы дыбом, губы прикушены, глаза вылезают из орбит, лицо и руки обрызганы кровью. Рядом валялась пустая бутылка из-под самогона.

Ион охрип от крика, нечеловеческие вопли перемежались с мольбой:

— Дедушка, не режь меня, дедушка! Пожалей меня, дедушка!..

Илиеш потерял дар речи. Наконец он пришел в себя и с криком бросился на деда, пытаясь освободить Иона. Старик от неожиданности вскочил, подхватил его, как пушинку, и отбросил в сторону.

— Марш отсюда, а то убью! — заорал он.

Потрясенный, обессиленный, вернулся Илиеш к речке, бросился на землю рядом со своей мокрой рубашкой. Уткнулся в жесткую траву и горько заплакал. Лягушка пыталась возобновить недавнюю игру, но, увидев, что на нее не обращают внимания, обиженно забормотала что-то на своем языке. Она забралась в ямку, выдавленную чьим-то каблуком, и затихла.

Жесткая рука подняла Илиеша с земли.

— Заснул?

Илиеш отрицательно покачал головой. Ему еще не верилось, что это прежний дедушка. Но голос его был ласков, как в прежние времена.

— Я тебя сильно ударил?..

В ответ Илиеш опять замахал головой: нет, не сильно.

— Пойдем к Ионикэ. Страдает, бедняга. Кажется, уже узнает меня, но еще не говорит. Смотрит так, будто ненавидит меня. Но что было делать, если другого выхода нет. Видно, так уж нам суждено. Может, еще обойдется, кто знает… Велик господь и милостив.

Через день они отправились в обратную дорогу, домой. Шли медленно, опасаясь любого встречного, выбирая окольные тропы. Дед Епифан нес Иона, Илиеш тащил на себе оставшееся барахло. Ион безжизненно повис на спине деда. Только редкие стоны напоминали о том, что в этом теле еще теплилась жизнь. Сквозь тряпки, которыми была замотана укороченная нога, просачивалась кровь. Эти капельки крови ложились на деда большей тяжестью, чем сам Ион.

Так шли они день, второй, третий, часто останавливаясь, чтобы передохнуть минутку и снова тронуться в путь. Ночевали то в поле, то на заброшенном хуторке. Редкие встречные жалостливо смотрели на них, не спрашивая, кто они и куда держат путь. Сколько бездомных бродило по дорогам! Некоторые сердобольные женщины подавали им через забор краюху хлеба или кукурузную лепешку. И подолгу с тоской глядели им вслед, вытирали передником глаза, вздыхали, вспоминая и своих близких, которых разметала по свету война.

Падающий от усталости Илиеш предлагал остановиться на денек-другой в чьей-нибудь хате. Дед отвечал:

— Теперь у каждого свои страдания, отдохнем лучше в поле.

Сильно припекало, давно не было дождей. Склонив голову к земле и опустив листья, стоял подсолнух, тоскуя, как вдовец. Пшеница уже перестояла, сделалась сухой, как прут. Вороны да воробьи хозяйничали в ней. Кроты запасались зерном на много лет вперед. Вряд ли еще когда-нибудь наступит более счастливое для них время.

Путники остановились под вишнями, у межи свекловичного поля, на берегу Кодымы. Илиеш тотчас взобрался на дерево, а дед опустился на землю у изголовья больного. Он ел вишни и веточкой отгонял мух от ноги Иона. Достаточно было приостановиться на минутку, как те налетали тучей. Ион ничего с того дня не ел, не разговаривал. Иногда казалось, что он пытается открыть глаза, но веки, вздрогнув, снова опускались. Он был в забытьи.

Пекло нестерпимо. Вода в Кодыме казалась стоячей, над сонной рекой летали тоненькие стрекозы с прозрачными крыльями. Где-то неподалеку стучал дятел. Ион приоткрыл глаза, прислушался к знакомым звукам. Его лицо несколько ожило, он посмотрел на деда, оглянулся кругом. Потом спросил слабым голосом:

— Где коровы?

Старик просиял:

— Есть они, есть Ионикэ. Хочешь вишен?

Ион взял вишню и раздавил ее во рту. Потом снова спросил:

— Где мы?

— В дороге, Ионикэ. Скоро дойдем. Ешь вишни…

— Подложи мне что-нибудь под голову.

Ион снова закрыл глаза. Дед взял котомку, выбросил из нее все содержимое и набил травой. Осторожно подложил ее под голову внука. Потом подошел к вишне и шепотом позвал Илиеша.

— Слезай скорей, Ионикэ приходит в себя.

По берегу реки, продираясь сквозь заросли бузины и крапивы, прямо на них шел человек с вершей на плече. Подойдя к ним, мужчина остановился. Он был немолодой, краснолицый, с мясистым носом.

— Это кислятина, — сказал незнакомец с украинским акцентом. — Вон там подальше, за деревьями, есть скороспелые вишни, слаще.

— Нам и эти хороши, — ответил дед. — Мы не привередливые.

— Издалека? — спросил мужчина.

— С Буга.

— И в какие края направляетесь?

— В Бессарабию.

— Далеко.

— Далеко, — согласился дед.

Помолчали. Краснолицый положил свою ношу на землю, подошел к Иону, присел рядом с ним.

— Осколком?

— Осколком, — подтвердил дед.

— Большое горе.

— Большое.

— Как же ты дальше понесешь его?

— Как и до сих пор — на руках.

— Не донесешь. Тут нужна тачка.

— Нужна. Но…

— Есть у меня колеса пропашника. Можно бы приладить.

Краснолицый — звали его Петром — оказался сердечным человеком. Был он колхозным сторожем. Горестно подперев голову, Петр рассказывал:

— У меня четыре сына на войне. Где теперь они — один господь ведает. Радио молчит, газет нету. Вместо газет возле клуба налеплены немецкие приказы. А моя Марина целый день причитает, причитает, аж тошно. Выгоняет из села своими причитаниями.

— На тоони и бабы, — философски заметил дед.

— Да, — согласился Петр, — таковы бабы. Моя Марина просто железная. В прошлом году в эту пору отвез ее в Балту, аппендицит ей вырезали. Резали и не усыпили, так, поверишь, даже не застонала. Только слезы лились. А меня упрекает, что я бессердечный, что мне не жалко сыновей. Скажу тебе, как брату, и у меня болит сердце. Да что поделаешь? Вот беру вершу и иду на речку. Сижу на берегу, а сердце знаешь как ноет. Гляжу на тот холм, сразу вспоминается, как весной там пахал сын Иван. Посмотрю в другую сторону — там свекла Игната. Куда ни гляну — перед глазами мои ребята. А баба бабой остается. Что она может понять?! Только и знает — плакать! Целую роту можно утопить в ее слезах.

Дед Епифан обрадовался, что наконец-то нашелся человек, которому можно излить душу. И он начал свое:

— А я вот сижу и думаю: как удалось немцам добраться до Буга? Почему мы им открыли дорогу?

— С немцами вот что, — краснолицый тоже соскучился по душевному разговору, — во-первых, они напали на нас неожиданно — где их удержишь сразу? Это — раз. А во-вторых, у нас своя тактика. Как было с Наполеоном? Мы его пускали, пускали, потом так двинули, аж земля загудела. И теперь то же самое. Придет время, и наши войска так дадут, что от немца только прах останется!

В ту ночь дед Епифан со своими внуками впервые с тех пор, как оставили дом, спал по-человечески, на постели. Марина, добродушная старушка, позаботилась о них, как мать: накормила досыта тушеной картошкой с солеными огурцами, выстирала им по смене белья, в котомку Илиеша положила несколько пышек. При этом говорила ему, указывая на Иона:

— Немного схож с моим мизинчиком, моим младшеньким Миколой: тоже светловолосый, слабенький. Как играл на бандуре! Начнет играть — птицы замолкают и вода в реке перестает течь. Теперь уж, наверно, ему не до игры. — Она вытерла слезу. — Там вместо бандуры поют бомбы…

Дед Епифан с Петром сооружали под навесом тачку. Петр поучал старика:

— В Балту не заходи, там полно немцев. Держись по течению Кодымы. Хорошо бы найти доктора, чтобы осмотрел парня. Была в нашем селе девчонка-фельдшерица, да ушла вместе с нашими. Кто знает, может быть, пока не дойдет до Днепра, наши погонят немца обратно.

— И мне думается, недолго они пробудут здесь, — с надеждой сказал дед.

На следующее утро они усадили Иона в тачку и снова тронулись в дорогу. Тачку везли по очереди — немного дед, потом Илиеш. Села, через которые пришлось идти, словно вымерли. Заборы заросли бурьяном и крапивой, окна были забиты, оставленные хаты выглядели печально. Местами только груды почерневшего кирпича остались от жилья.

Далеко стороной обходил дед Епифан немцев. Лишь однажды увидели их вблизи, когда проходили через маленький хуторок, — те вынырнули неожиданно из-за угла. Их было четверо, все походили друг на друга. А может быть, так только показалось Илиешу. Все высокие, худые, с бесцветными глазами. Они шли, смеясь и разговаривая на своем языке. Илиеш прижался к забору. Немцы прошли своей дорогой, только один, видимо почувствовав у себя на затылке взгляд Илиеша, обернулся, состроил рожу, высунул язык и, приставив колбу два пальца, изобразил рога. Довольный испуганными лицами, он рассмеялся и, раскачиваясь, побежал догонять своих.

Как-то возле родника путники наткнулись на румынский обоз. Вдоль дороги стояли повозки, груженные продовольствием и снарядами, неподалеку паслись лошади в сбруе. Солдаты плескались у колодца, валялись на траве. Увидев деда с двумя подростками, один из солдат насмешливо спросил:

— Эй, дед, далеко ли еще до конца земли?

Дед Епифан тяжело вздохнул и ответил невесело:

— Не так уж далеко, вон за тем холмом.

— Откуда ты знаешь по-молдавски? — удивился румын.

— От матери.

— Ишь, чертов дед, — сказал другой солдат. — Посмотри, Ника, нет ли у него бомбы за пазухой. — И придирчиво обратился к деду: — Ты где шатался, старик?

Дед внимательно вгляделся в лицо солдата, стараясь понять, что у того на уме.

— Ходил за счастьем, — с горечью ответил он.

— Ну, и нашел?

— Не видите, везу в тачке.

Несколько любопытных, задетых словами старика, подошли поближе.

Первый солдат сухо бросил:

— Не сиделось дома, поперся искать беду на свою голову.

— А мы-то разве другое что-нибудь ищем в этих местах, Томулеску? — не без ехидства спросил сухопарый румын.

— Ты, Костикэ, брось свою философию, — огрызнулся Томулеску. — Или по плетке соскучился?

— Нет, я уже затосковал по старой карге, которую рисуют в белом саване и с косой.

— Брось, пусть о ней думают другие. Лучше помечтай о тех пятидесяти гектарах земли, которые получишь после войны.

— Пятьдесят лопат земли и каску, — поправил другой.

— Ну, опять ударились в пессимизм! — Пожилой капрал считал своим долгом поднять дух солдат. — Солдат должен быть твердым и бодрым. — Чтобы переменить тему разговора, добавил: — Томулеску, поговори-ка с господином доктором, может, он сделает перевязку этому бедняге.

— Ему нечем перевязывать, — ответил Томулеску.

— А индивидуальные пакеты?

— Он их для себя бережет.

Господин доктор лежал на солнцепеке и читал книгу. Это был хорошо сложенный мужчина с интеллигентной внешностью. Он — прирожденный штатский, и военная карьера его не соблазняла. В армию его взяли недавно, в этот обоз он попал случайно: присоединился к нему, чтобы догнать свою часть. Доктор надеялся, что скоро его отзовут обратно в один из городов Мунтении, туда, где он работал до войны. Это ему обещали влиятельные родственники. А пока он скучал… Единственный, кому он хоть немного симпатизировал из окружавших его людей, был Томулеску, который казался ему приличнее остальных обозников. В свое время Томулеску проучился несколько лет в политехническом институте; хоть и не закончил, но кое-чего нахватался и беседовать с ним можно было часами.

Выслушав просьбу Томулеску, доктор закрыл книгу, подошел к Иону. При виде пропитанных кровью заскорузлых тряпок он с отвращением сморщил нос.

Дед Епифан глядел на него как на избавителя. Доктор!.. Сколько дней он мечтал встретить доктора! И теперь, не заметив холода в его глазах, глядел с надеждой, благоговением, обретая наконец-то уверенность в спасении Иона…

— Кто сделал ему ампутацию? — спросил доктор.

Старик недоуменно пожал плечами — не понял.

— Кто отрезал ему ногу?

— Я.

— Ты с ума сошел, старик! Я спрашиваю, кто сделал ему операцию?

— Я, господин доктор. Умереть мне на этом месте, если вру!

— Он и нам так говорил, — поддержали деда солдаты.

— Преступник, — холодно процедил доктор. — Тобой должен заняться трибунал.

— А что я говорил?! — подскочил тот самый солдат, который минуту назад предлагал проверить, не спрятана ли бомба за пазухой у старика. — Я сразу сказал, что это подозрительный тип. Он обвел нас вокруг пальца, разжалобил, а сам специально отрезал ему ногу, чтобы парень на войну не попал. Ну и артист, здорово сыграл!

— Что ты пристал к старому человеку? — загорячился Томулеску. — Не видишь, он и так чуть жив. Оставь его!

Доктор безнадежно махнул рукой и повернулся, чтобы уйти. Но Томулеску, добрая душа, не успокоился:

— Сделайте ему хотя бы перевязку.

— У двух акушерок ребенок остается с неотрезанной пуповиной, — отмахнулся доктор и с иронией бросил старику: — Прощай, коллега. Скажи спасибо, что дешево отделался.

Солдатам стало неловко, они затихли. Один из них сказал:

— Так ему и надо — пусть русские перевязывают.

— Не будь свиньей, — оборвал его сосед.

А Томулеску пошел следом за доктором. Между ними разгорелся спор, они перекидывались фразами, в которых часто слышались слова: прогресс, долг, гуманность. Дед Епифан ничего этого не понимал, да и не старался понять. Он думал о том, как бы скорей забрать внуков и потихоньку уйти. А то в самом деле задержат. Теперь не жди добра, еще придерутся… Но дело приняло другой оборот: доктор повернулся, зашагал обратно. Он был сердит, лицо покраснело.

— Развяжи эти тряпки, — приказал он старику, кивнув на ногу Иона.

Старик послушно наклонился над внуком. Однако снять повязку оказалось немыслимо — тряпки слиплись и присохли к ране. Потянуть сильней дед не решился и растерянно пробормотал:

— Если бы немного воды, отмочить бы. Илиеш, принеси воды.

Профессиональное чувство победило в докторе барскую брезгливость.

— Каннибал, — прошипел он, оттолкнув старика.

Сильным рывком оголил культю, не обратив внимания на крик Иона, и на секунду онемел при виде раны. Эта секунда показалась деду вечностью.

— Да-а-а, — протянул доктор после долгого молчания, — пусть теперь кто-нибудь попытается доказать мне, что Европа — цивилизованный континент. Гляди, Томулеску, а теперь скажи мне, где мы находимся: в середине двадцатого века в степях России или на заре человечества среди племени дикарей?!

— Цель оправдывает средства, — ответил Томулеску.

— Но не в медицине.

— Повсюду.

— Ты осел, Томулеску!

— По степени развития осел стоит на ступеньку выше чем свинья.

Доктор не остался в долгу — ответил более откровенной фразой. Он умело и быстро очищал рану, даже почти не глядя на нее. Ватные и марлевые тампоны летели через его плечо, доктор не смотрел даже, куда они падают — на землю или на голову кому-нибудь.

Эти окровавленные лоскуты марли и шарики из ваты изменили течение мыслей деда Епифана — он подивился расточительности доктора, ему стало жаль, что он портит так много добра. Разве нельзя было очистить рану двумя-тремя тампонами? Хорошо, что его, деда, не заставляют платить за это.

— В сорочке ты родился, гиппопотам, — сказал доктор, закончив перевязку и крепко хлопнув Иона по спине.

— Господин доктор, — придвинулся к нему старик, — будьте добры, скажите, затянется рана? Выживет он?

У доктора презрительно сверкнули глаза.

— Гм!.. Эта скотина уцепилась за жизнь.

Томулеску испуганно прервал его:

— Оставьте, доктор, не начинайте сначала! Будьте благородны до конца.

Но доктор продолжал, обратившись к деду:

— Ты знаешь, что такое червяк, дед? Видел, как он ползет? Разрежь его пополам, потом еще, еще, а он ползет, все ползет! Так вот, вы такие же черви!

Обоз собирался тронуться в путь, и времени для разговора уже не было. Солдаты, а вместе с ними и доктор, заспешили. Маршал послал их завоевать Россию, поставить на колени большевиков, посмевших нарушить заведенный богом порядок. И они спешат. Только с каждым километром, пройденным в глубь Советского Союза, становится все яснее, что домашние расчеты не сходятся с тем, что встречаешь на базаре. И чем больше оставляли они за собой новых кладбищ, тем меньше оставалось желания проникнуть дальше в эти необъятные просторы.

Кончился привал, солдатские лица посуровели, замолк смех. Кто знает, возможно, это последний привал, последний отдых на земле. И вместо прощального слова они бросали полные зависти взгляды на оставшегося позади инвалида в самодельной тачке…

— Слава богу, как сквозь угольное ушко прошли, — вздохнул Дед Епифан, глядя вслед уходящим.

Когда спал зной, они с Илиешем опять впряглись в тачку, пошли, пошли без отдыха, пока степь не закружилась перед их глазами, как жернов, пока в глазах окончательно не потемнело.

Так шли и шли они, пока однажды утром не увидели наконец долину Купания.

Илиеш жадно огляделся, ощупал глазами каждый склон, каждый камень. Ему даже не верилось, что это наяву. Вот гнездо совы, к которому он столько раз карабкался! А вот пониже — мельница, куда отнесли смертельно раненного Гаврилаша. Через несколько километров они увидят дом. Подумать только! Сердце колотилось в груди Илиеша. Что делает мать в эту минуту? Наверное, плачет, не подозревая, что он так близко. Боже, как он стосковался по ней, по селу, по родной хате! Будь это в его власти, он одним прыжком взлетел бы на гору. Но дедушка не пускает, говорит, надо подождать, отдохнуть, набраться сил. Негоже являться домой изнуренными. А как горит душа и чешутся пятки от желания идти быстрее!

Заросли шиповника и лещины отяжелели от росы, над Смолитой медленно поднимается молочный туман, обнажая ее извилистое русло. Августовское утро обещало солнечный спокойный день. Еще все спало. Только в кустарнике посвистывал дрозд. Илиеш смотрел на дорогу, которая там, за холмом, пересекая село, проходила мимо дома крестной. Где теперь крестная? А что чувствует Ион при виде этого просека, истоптанного его ногами еще с детства?

Несчетное количество дней дорогу утрамбовывали колеса повозок и мозолистые подошвы не знающих устали крестьян. Каждый день она приносила и уносила из села радость и горе. Вот если бы она могла говорить, ей было бы что порассказать! Сколько всякого прошло, сколько всего случилось с той поры, как люди проложили первую колею! Одних она окрылила, других подкосила. Сама же осталась неизменной, все такой же ухабистой, с колдобинами, с запыленными колючками вдоль кочковатых обочин, все так же несет она на своей спине людские судьбы и заботы. В это утро она пустовала и не спешила проснуться. На ней ни души. Отдыхай, старая, отдыхай. Может быть, дедушка поэтому и не спешил — не решался нарушить ее покой.

Ион не выдержал, приподнялся на руках, с тоской, нетерпением, надеждой посмотрел на вершину холма, туда, где скрывалась дорога. С некоторых пор почувствовал себя немного лучше, перестал стонать и жаловаться на боль, иногда пытался подняться, просил деда сделать костыли. Сложное чувство было в его груди: близость родного угла волновала, но радость возвращения домой затмевалась тысячью забот.

— Чего тянуть, надо войти в село, пока народ не проснулся, — торопил он. — Нечего прохлаждаться, чтобы все видели, как мы вернулись.

— Потерпи, Ионикэ, передохнем немного — впереди такой подъем, — успокаивал его старик.

И вдруг необычная тишина утра разбилась как тонкий стеклянный сосуд. Прозрачный воздух наполнился странным шумом — топотом копыт, руганью, стонами. Дорога в одно мгновение проснулась и ожила. Из-за акаций со стороны села показались два подпрыгивающих в седлах всадника. За ними потянулась колонна землисто-черных страшилищ, печальная процессия изможденных до крайности людей. С обеих сторон — верховой и пеший конвой. Когда кто-нибудь спотыкался, падал или отставал, конвоиры били его прикладами.

— Что это, что это, дедушка? — Илиеш испуганно прижался к деду Епифану.

— Наверное, пленные, бедняги. — Дед поспешно отвез тачку с Ионом за кусты бузины.

Процессия спускалась с горы, теперь ее можно было хорошо рассмотреть. И старик оцепенел, не зная, что и подумать, — это были вовсе не военнопленные, а гражданские, в большинстве женщины и дети. Они были в рванье, волосы растрепаны, в глазах страх. Старик понял: евреев гнали в гетто. Во главе шествия две девушки вели под руки худую, как щепка, старуху. Девушки на ходу грызли куски зеленой тыквы, а старуха призывала страшные кары на головы своих конвоиров. Внезапно в этой толпе несчастных Илиеш заметил знакомое голубое платьице. Его словно обдало ледяной водой.

— Дедушка, это же Рива! — потрясенный, прошептал Илиеш.

Так же вились ее золотые локоны, только лицо было искажено страхом. Она семенила рядом с матерью, стараясь поспеть за ней. Куда ее ведут, что ее ждет?

— Дедушка! — повторил Илиеш, но старик не дал ему закончить фразу.

— Молчи, вижу.

Мимо Илиеша текла река обреченных людей. Плакали детишки, всхлипывали и стонали матери. Кто-то даже смеялся: должно быть сошел с ума. Солдаты, действуя прикладами, добрались и до него, но сумасшедшему было все безразлично, он смеялся, хохотал над тем, что происходило на земле…

Старая дорога, сколько тебе дано увидеть и услышать!

Колонна медленно прошла, Илиеш не мог двинуться с места. Ему уже не хотелось домой. И вообще ничего не хотелось. Война, война — и там, и здесь, всюду.

Притихли воды Смолиты, из-за вершины холма выглянуло солнце, словно подсматривая — всходить ему или не всходить. Один лишь дрозд по-прежнему посвистывал в кустах.

— Счастливые птицы, — с завистью сказал дед Епифан после долгого молчания.

Потом он впрягся в тачку и тронулся в гору.

Илиешу приснился плохой сон. Проснувшись, он лежал в темноте с открытыми глазами, прислушиваясь к таинственным звукам, которые доносились со всех сторон.

Дом звучал на разные голоса. Временами казалось, под печкой скачет табун лошадей. Илиеш привык к этому — от внезапной суматохи мышей сотрясались стены хаты. В углу у окна слышалось словно бы тиканье часов. Такие звуки издавало семейство древоточцев, гнездившихся в деревянной иконе святого Николая. Они выгрызали голову чудотворца.

Иногда ни с того ни с сего раздавался страшный треск, заставлявший Илиеша в ужасе корчиться или будить мать.

— Глупышка, это шкаф, — успокаивала его сонная Ангелина.

Мало-помалу он привык к этому треску.

К прежним шумам теперь прибавились еще и новые. Чтобы отвлечься от разбудившего его кошмара, Илиеш стал вслушиваться, кто как храпит.

Вот дедушка. В его храпе можно различить все голоса природы — от завывания бури до воркования горного родника. На диванчике словно кипит казан воды, которая вот-вот перельется через край в огонь. Это Ион. Только Ангелина выводила тоненько, нежно, будто жужжало веретено. Она спала с Илиешем на печке.

Илиеш чувствовал себя хорошо. Никогда так сильно не любил он мать, как сейчас. Когда он вернулся, она крепко обняла его, расцеловала, приласкала, вымыла ему разбитые в дороге ноги, перевязала раны и болячки. Месяцы войны изменили и ее. Она стала нежней, отзывчивей к чужим страданиям. Вообще от природы она была доброй, а война еще более обострила ее чувства, сделала ее человечней, снисходительней.

Хата Лимпиады стояла с забитыми окнами среди запущенного двора. Ангелина приняла к себе Иона и деда Епифана заботилась о них, как мать. Через несколько дней после возвращения старик захотел освободить ее от забот о них и перебраться с Ионом в покинутый дом Лимпиады. Но Ангелина воспротивилась этому:

— Почему вы хотите обидеть меня, отец? Об Ионикэ ведь кто-то должен заботиться! Да вы и сами посмотрите, до чего дошли…

Она говорила так сердечно, что старик больше не настаивал. Он и впрямь чувствовал себя ослабевшим, бессильным.

— Мы просто не хотели тебя стеснять, — сказал он.

Вскоре к ним зашла Евлампия.

— У тебя гости? — медовым голосом спросила она.

— Да, — коротко ответила Ангелина.

— Лимпиада увезла в Россию все, что имела, как же вы будете жить? — обратилась Евлампия к деду Епифану.

Она понимающе улыбнулась.

— Мечтами, — отозвался старик.

— Вы еще шутите! Значит хорошо держитесь…

— Кусочек мамалыги найду и у своего сынка, если припрет.

Евлампия поудобнее уселась на стул. «Ага, прижало тебя, старик», — подумала она удовлетворенно. Когда Ион встал и попытался на костылях сделать несколько шагов по комнате, она всплеснула руками:

— Горе мое горькое, что стало с тобой, Ионикэ?!

— Бомбами…

Евлампия поджала губы:

— Не хули господа, видишь, каким ты стал!

Это был намек на комсомольскую деятельность Иона.

Снова представив эту сцену, Илиеш забыл свой страшный сон, который так напугал его, и улыбнулся в темноте. Все-таки все замечательно: рядом была мама, на диванчике — Ион, а за печкой на сто голосов храпит дедушка. В хате чисто, хорошо. Ион медленно, но верно поправляется. Война отошла куда-то на восток. Она — лишь в разговорах жителей села, в газетах, о ней напоминают разве что гниющие на поле копны необмолоченной пшеницы, заросшие сорными травами дороги, причитания женщин по утрам. Илиеш как будто понемногу забывал о ней. Да и что делать в это смутное время, когда люди не узнают друг друга?! Он еще ближе придвинулся к матери, стараясь вновь заснуть. Его уже не беспокоили шумы в хате. Мысли стали путаться, он задремал. И тут вдруг до него донеслись другие, новые звуки. Жалобно скрипнула калитка. Во дворе послышались голоса. Собака бешено залаяла. Кто-то сильно застучал в дверь.

— Кажется кто-то стучит? — Ангелина проснулась и стала прислушиваться.

— Да, стучат в двери.

Нашарив в темноте спички, она зажгла коптилку, разбудила деда Епифана.

— Отец, посмотри, кто-то стучит…

— Слышу, — отозвался старик.

Не спрашивая, кого это принесло среди ночи, он подошел и отодвинул засов. Комната наполнилась людьми. Вошел Георгий Ботнару, шеф поста, два жандарма, с ними мужчина в нижней рубашке и кальсонах. У него зуб на зуб не попадал, руки тряслись. Белые волосы были взлохмачены, лицо позеленело. Илиеш с трудом узнал Иделя, отца Бори и Ривы.

— Вы знали, что он прячется на чердаке вашего сарая? — спросил шеф поста.

Полуодетая Ангелина стояла бледная.

— Ты знала, баба, или нет?

— Нет.

— Лжешь, сука! Он продал тебя, как Христа.

Сквозь тонкую холстяную рубашку были видно, как взволнованно дышит грудь Ангелины. Дед Епифан глядел на нее, стараясь угадать, знала она или нет. Идель прислонился к дверному косяку, блуждая растерянным взглядом по лицам. Он не мог произнести ни слова. Дед Епифан глядел то на него, то на Ангелину. Знала ли она? Да, трудно проникнуть в душу человека! Разве можно понять, что сейчас происходит на свете? Разве думал он когда-нибудь, что найдет в себе силы отрезать ногу Ионикэ? И все же жандарм врал — Идель ничего не сказал. Кто знает, по каким тайникам прятался Идель, пока не устроился на чердаке у Ангелины? Может быть, она спрятала его, а может быть, он сам пробрался туда. Услышал, что вернулся дед Епифан, и захотелось узнать, что с сыном. Знала, не знала — разве эти мелочи имеют теперь какое-нибудь значение? Сколько лет они прожили в одном селе, дверь в дверь. Их дети играли вместе. Когда у старика не было ни гроша на спички, Идель давал ему в долг. И ежегодно на пасху Боря, его сын, приходил к Ионикэ за крашенками. И вот теперь перед дедом Епифаном стоял похожий на призрак Идель. И дед ничем не мог ему помочь…

Из глаз старика вытекли две крупные слезы. Это были первые слезы, которые Илиеш увидел у дедушки. Медленно скатились они по морщинам и застряли в усах. Георгий Ботнару шепнул что-то на ухо шефу поста.

— Знаю, — процедил тот сквозь зубы.

Жандармы перевернули весь дом. Шеф помянул Лимпиаду. Может быть они искали ее. Кто их знает. Крутя в пальцах пуговицу шинели, шеф поста — словно между прочим — спросил:

— Кто из вас коммунист?

Все оцепенело молчали.

— Не хотите отвечать? — почти ласково спросил шеф.

Илиеш почувствовал в его интонации скрытую злобу.

Офицер продолжал тем же ласковым тоном:

— Одевайтесь, пойдете с нами.

Пламя коптилки колебалось, и от этого по стенам метались уродливые тени. Пламя точно пугалось прерывистого дыхания людей. Казалось, что потолок медленно опускается. Старик хотел было сказать что-то, но язык не слушался его.

— Господин шеф поста, — просительным тоном начала Ангелина, намереваясь объяснить что-то. Но шефу было не до нее.

Кто мог донести, что Идель скрывался у нее на чердаке? Ведь она никому не говорила, даже от свекра скрыла.

— Скорее, — торопил ее шеф поста. — У нас нет времени.

— И подумать только, они были моими учениками! — сказал Георгий с тенью сожаления.

На его лице мелькнула и исчезла улыбка. Наконец-то пришло время расчетов. Жаль, что Лимпиада уехала. Хорошо бы увидеть ее перед собой сейчас, когда он у власти и может унизить ее.

Они учились в одной школе, и она нравилась ему. Ученье давалось ей легко, учителя любили Лимпиаду. О, как оскорбляло Ботнару, что какая-то девчонка умнее его! Он и любил, и одновременно ненавидел ее. Только она не поняла его и вышла за другого. Потом на нее свалились хлопоты по хозяйству, заботы о детях, смерть мужа. Из живой, жизнерадостной девушки с острым умом она превратилась в придавленную нуждой, озабоченную женщину. И это притупило ее давнюю обиду. Но он не отстал от Лимпиады. Не может вдова долго жить одними воспоминаниями, должна же когда-нибудь впасть в грех! Но Лимпиада избегала его. Георгий вздыхал, в нем еще жило давнее чувство. Этот стоящий на костылях долговязый парень мог быть его сыном. Уж Ботнару позаботился бы о нем, дал бы хорошее воспитание, устроил бы. Ион походил на мать, даже голову держал так же прямо и гордо, как она.

На лице Георгия снова появилась улыбка. Теперь-то деваться некуда: парень все же склонит голову. И весь их род склонит голову. Пусть знают все, как он наказывает тех, кто поносил его, унижал его достоинство.

Ангелина лихорадочно искала одежду — никак не могла найти свою кофточку. Идель плакал и сильно дрожал. В глубине комнаты с трудом поднялся на костылях Ион и вышел в круг света.

— Брось, не одевайся, тетя Ангелина. Они ищут меня. Я — коммунист. Чего вам от меня надо?

Шеф искоса поглядел на него.

Подумал о чем-то, затем с тем же притворным равнодушием ответил:

— Знаю. Одевайтесь.

Вскоре комната опустела.

— Илиеш, иди к Евлампии, — выходя крикнула Ангелина.

— Молчать! — оборвал ее шеф.

Георгий выходил последним. С порога он бросил еще один взгляд на одинокого мальчика, оставшегося в доме, где все было перевернуто, и захлопнул за собой дверь. Его проводил жалобный вой пса. Очевидно, учитель пнул его. У соседей закукарекали петухи. Илиешу хотелось завыть, закричать, заплакать, но не было сил. Коптилка устало трещала, испуская черный дым. Кончалось масло. На дворе стояла еще ночь, до утра было далеко. По стенам плясали черные тени, они, казалось, готовы были броситься на него.

Вот тебе и «дома»! Разве может кто-нибудь чувствовать себя дома, когда на свете война? Илиеш боялся даже теней. Ему хотелось только одного: скорей бы наступил день, чтоб он мог выйти во двор, увидеть хоть одного живого человека. Какие счастливые Боря и Григорий! Ведь они за Бугом! Какое несчастье, что он не с ними. Пусть бы даже взяли его в жандармерию вместе с матерью и дедушкой.

В сенцах снова послышались шаги. Мальчик прижался к печке. Подозрительно оглядываясь, в комнату вошел Тоадер Мунтяну.

— Что случилось, Илиеш? Вышел подкинуть корм овцам, слышу — собачий лай…

— Забрали маму, дедушку и Ионела.

— Что ты говоришь?!

— У нас на чердаке нашли Иделя, его тоже взяли жандармы, которых привел Георгий Ботнару.

Тоадер сунул под мышку одежонку, задул гаснущую коптилку и взял мальчика за руку:

— Идем, поспишь у меня.

Была холодная осенняя ночь. Валурены молчали, окутанные тьмой. В небе мерцало несколько звезд. Далеко на окраине слышался собачий лай, и пьяный голос распевал новую, родившуюся в войну песенку про незадачливого маршала Антонеску.

— На рожон лезут, никак не смирятся, — сказал Тоадер, нащупывая перелаз. — Давай руку. Держись.

Через несколько дней Ангелину освободили.

В то утро туман заволок окрестности. Тоадер повалил заборчик в их дворе у погреба и заново ставил его.

— Есть такая трава, — говорил он Илиешу, — трава, которая приносит счастье. Только редко кто находит ее…

Илиеш слушал с разинутым ртом. Кому, как не ему, нужна эта трава! Внезапно у него пропал интерес к рассказу. Он выронил камень, который держал в руках.

— Мама! — Илиеш еще не верил своим глазам.

Ангелина шла к ним напрямик по огороду, через картошку. Она подошла, села на мокрую траву в нескольких шагах от них и спросила, будто не уходила никуда:

— Зачем ты повалил его, бадя Тоадер? Забор был еще прочный.

— Отвести душу, — ответил Тоадер, заторопившись.

Он знал своих соседей. Если Ангелина после всего происшедшего говорит о таких незначительных вещах, значит, ей нечего больше сказать, значит, дела обстоят плохо, хуже не может быть. Она казалась больной, плечи ее опустились.

— Пойди, Илиеш, открой двери, я сейчас приду, — сказала Ангелина.

Когда Илиеш побежал к дому, она упала на кучу мусора и зарыдала в голос. Сквозь дыры в кофте виднелась спина — синяя, как спелая слива…

Иделя в ту ночь расстреляли. Иона и деда Епифана суд приговорил к каторжным работам.

Жизнь в селе замерла. Стояла тусклая, тоскливая осень. Богател только отец Ольгуцы — Истрати. Он не знал, что такое усталь, день и ночь возил добро, наполняя свои амбары. В полях гнили на корню кукуруза, подсолнух, виноград. Вот уж было ему где развернуться! Георгий Ботнару показывал свою власть. Люди боялись его. Редкие письма, приходившие в Валурены, почтальон не разносил, как прежде. Их оставляли в школе на цензуру Георгию. Горе было тому, кто проходил мимо Ботнару, забыв снять шапку. Изглоданный болезнью, он чувствовал, что долго не протянет, и ненавидел все здоровое.

Ангелина боялась его, как злой болячки. Когда видела, что он направляется к ее дому, запиралась на засов.

Приближалась зима, дни ползли молчаливые и тоскливые. Вести с фронта приходили с большим опозданием, и трудно было отыскать в них крупицу правды.

Илиешу с матерью жилось трудно. Сперва продали Вьюна. Затем пришлось расстаться и с коровой. Хозяйство разваливалось. Со своей полоски кукурузы Илиеш вывозил урожай на тачке, которую смастерил дедушка. Подростку в это время пошел четырнадцатый год. Работал он как проклятый, желая избавить мать от всяческих забот. О себе не думал, в село почти не ходил. Только иногда встречался у колодца с Ольгуцей. Но та всегда торопилась, боялась, чтобы не увидел с ним отец.

Несмотря на все старания Илиеша, в дом прокрадывалась нищета. Рвались рубашки, и не из чего было шить новые. Не было топлива, мыла, а вкус молока и мяса мать и сын вовсе забыли. Кроме Евлампии, редко кто заходил к ним. Об Ионе и дедушке вестей не получали.

Шел второй год войны. Бузина и крапива во дворе выросли под самую крышу, почти все тропинки заглушил густой бурьян. Хозяйствовали одни женщины. Большую часть времени Илиеш проводил в поле. Ломоть кукурузного хлеба и головка чеснока служили ему пищей на весь день. Ангелина полола грядки у хаты. Вечером она встречала сына тарелкой борща. Он садился во главе стола, где некогда было место Романа, и уплетал все, что она подавала.

Он тосковал по Иону и дедушке. Написать бы им, но куда? Вот бы найти стебелек той травы, о которой говорил ему Тоадер Мунтяну! Иногда он целыми днями бродил по холмам и долинам в поисках ее. И каждый раз, когда он натыкался на неизвестную ему траву, бежал к Тоадеру и с надеждой спрашивал:

— Дядя Тоадер, эта?

Сосед брал ее, мял в пальцах, нюхал, пробовал на язык и говорил:.

— Вроде похожа, но не она, побей ее бог!

Бывало по утрам вместо петуха Илиеша будил крик — плач чьей-нибудь матери, жены или сестры, узнавшей, что она осталась вдовой, лишилась сына или брата. Причитания звучали на заре так щемяще-тоскливо, что Илиеш не выдерживал, хватал сапу и, забыв про еду, спешил в поле.

В поле все-таки лучше. Сырой запах свежей борозды щекотал ноздри, пьяня, как вино. Его околдовывало журчание источников, чириканье птиц. Он с удовольствием переносил зной; запах раскаленной земли напоминал ему аромат свежевыпеченного хлеба. Илиеш оставался в поле до сумерек. Наступала ночь, а он все продолжал работать, не замечая, что другие уже окончили работу и ушли домой.

Однажды вечером, вернувшись с работы, Илиеш не застал матери дома. Торопливо съел кусок хлеба с помидорами и лег спать. Уснул сразу и даже не услышал, как она вернулась.

— Я погуляла немного у Евлампии, — сказала мать на другой день.

У нее лихорадочно светились глаза, на лице пылал свежий румянец. Казалось, кто-то осветил ее душу, как в те дни, когда был жив Роман. Через неделю она вынесла свою постель на завалинку.

— Очень душно в комнате, — сказала она, словно желая оправдаться.

Проснувшись как-то ночью, Илиеш услышал под окном приглушенный шепот. Он слез с печи, напряг слух. Нежный голос матери смешивался с мужским. Понятно… Он замер. Грудь обожгло. Ему захотелось с силой распахнуть дверь в сенцы и заорать: «Я все знаю!» Но Илиеш не сделал этого. Он полез обратно и всю ночь не смыкал глаз, чувствуя себя покинутым, обманутым. Опять одиночество. Единственный на свете родной человек делил свою любовь с другим, чужаком, скрытно от людских глаз. Илиеша даже не тянуло, узнать, кто этот незнакомец.

Когда рассвело, Илиеш направился в поле — ему не хотелось встречаться с матерью. Но она увидела его.

— Что с тобой, Илиеш? Чего ты встал ни свет ни заря?

— По холодку лучше работается, — буркнул он под нос.

С того дня отношения между ними резко изменились. То ли она чувствовала его обиду, то ли ей было вовсе не до него. Она часто и надолго уходила из дому. Когда разговаривала с ним, глядела куда-то в сторону, словно думала о чем-то другом. Начинала какое-нибудь дело и бросала его на половине. Все валилось у нее из рук, она не знала, за что браться. Он же следил за каждым ее жестом, каждым движением. Иногда поступал матери назло, не слушался и во что бы то ни стало хотел вывести ее из себя. Все являлось теперь ему в совершенно другом свете, чем несколько лет назад. Тогда он был еще ребенком, многого не понимал, а ныне все тайны взрослых казались ему вполне понятными, и он считал себя вправе судить их.

Как-то раз, когда Илиеш собрался спать, Ангелина задержала его:

— Погоди, Илиеш, успеешь выспаться, ночи сейчас длинные.

Мальчик соскочил с печки: что дальше? Ангелина опустилась перед ним на трехногий стульчик. Она смущенно гладила свои колени, зная, с чего начать. Ангелина считала своим долгом посоветоваться с сыном, перед тем как решиться на такой шаг. С трудом заговорила:

— Трудно жить на свете, Илиеш!

— Нелегко.

— Особенно вдове…

То ли он предчувствовал, что последует, то ли не знал, что ответить, но промолчал.

— У меня сердце разрывается на части, когда вижу, как ты маешься, надрываешься от труда и забот. В твои годы нужно еще расти. Без подмоги хозяйство и вовсе захиреет. Я подумала, не выйти ли замуж…

Он спросил угрюмо, с нескрываемой враждой:

— За кого?

Щеки Ангелины чуть покраснели, в уголках губ мелькнула улыбка:

— Ты знаешь его, он уже бывал у нас…

— Чулика?

— Да.

Лампада часто-часто замигала, словно плача. Святой Николай завертелся вместе с Илиешем. Стол, стулья сорвались со своих мест и стали бешено крутиться. Из каждого уголка щерились белые, как мел, изрытые оспой, как у Чулики, лица. Несколько позже, едва удержавшись, он сказал:

— Выйдешь за него — уйду куда глаза глядят.

— Я не могу иначе, Илиеш.

— Тогда зачем меня спрашивать?

…Через несколько дней Ангелина вышла замуж. Венчал их поп Аввакум на исходе дня — скрытно, без всякой огласки. Времена тяжелые, затеять свадьбу не на что. Кроме того, не резон подымать большой шум: еще не заросла как следует земля на могиле Романа.

Свадебный стол устроили у Ангелины. Собралось несколько соседей, пришли Евлампия с Сидором. Чулика сидел во главе стола в расстегнутом пиджаке, так что виднелась цепочка от часов (редкая вещь в те времена), которую он носил поверх жилетки.

Илиеш одиноко и грустно сидел во дворе с молчаливым страданием в глазах. Перед тем как пойти в церковь Ангелина вдела ему в петлицу букетик искусственных цветов. Илиеш сорвал его и сунул в карман. Чтобы не слышать криков пирующих, он пошел к погребу, сел на камень. Если бы была Лимпиада или дедушка, можно было бы пойти к ним. А так он должен смириться, слушаться этого человека с лукавой речью и зелено-желтыми, как желчь, глазами. Илиеш со злостью обрывал бумажные бутоны материных цветов и разбрасывал их по грязи двора. Пришла Ангелина.

— Илиеш, сынок, зайди…

— Не пойду.

Никогда еще у нее не чесалась рука задать ему трепку, как сейчас. Но она сдержалась — в доме полно народу. Она стояла рядом с ним в белом платье, с дешевыми бусами на шее, но без фаты — неудобно, все-таки не девчонка.

Дул холодный и влажный осенний ветер. Кое-где в селе вспыхивал свет, и огоньки, помигав немного в темноте, быстро гасли. Люди экономили керосин. Илиеш, безразлично насвистывая, обнял руками свои острые коленки. Ангелина задыхалась от ярости. Она решительно схватила его за плечо:

— Пошли в комнату, говорю! А то залеплю так, что кровью обольешься.

Он равнодушно ответил, хорошо зная, что она не ударит:

— Бей!

Из комнаты вышел Тоадер Мунтяну. Он сразу понял, что между матерью и сыном происходит неприятное объяснение, и подошел поближе.

— Оставь, Ангелина, не огорчайся. Иди, ухаживай за гостями. Я поговорю с ним.

Мунтяну был навеселе. Вынул табак, кукурузный лист и скрутил цигарку. Тоадер вообще говорил мало, но с толком. Он славился рассудительностью, житейской мудростью. Если кто-нибудь уж слишком усердно пересчитывал ребра жене и та убегала из дому, Тоадера просили привести ее обратно. Если подрались два соседа и дело вот-вот могло дойти до суда, мирил их тоже он. Тоадер умел смягчить любого, каким бы злым тот ни был.

— У жизни, Илиеш, свои законы, — начал он издалека. — Иногда тебе кажется, что делаешь добро, а выходит зло. Ты не горячись. Будь терпеливей. Чулику не стоит отталкивать, поверь. Он, правда, скуповат. Но, как говорится, и на солнце есть пятна. С ним не пропадешь. У него всегда найдешь копейку, кусок хлеба. С сумой не пошлет тебя.

— Не нужны мне его деньги, — вырвалось у мальчика.

— Идет война, Илиеш. Мир полон сирот и вдов. Ангелина одна пропадет. Она тебе же добра желает. Ей хочется, чтобы и тебе было хорошо, чтобы ты не знал нужды. Ведь дедушка твой сидит в тюрьме, власти косятся на вас. А Чулика при деньгах. Деньги откроют все двери, как разрыв-трава. Ты не должен судить ее. Она тебя носила под сердцем… Мать.

Слова Тоадера как-то размягчили мальчика. На него напала острая жалость к матери, и он заплакал.

Вскоре Илиеш вошел в хату.

Гости были пьяны. Чулика посадил паренька рядом с собой.

Илиеш норовил отстраниться и жался к матери.

— Одичал он из-за этой войны, — заступалась за него Ангелина.

— Ничего, отойдет. Мы же друзья…

— Многих вам лет! — поднял стакан Тоадер.

— Да будет у вас согласие и доверие, — произнесла Евлампия благоговейно.

— Да, доверие, — поддержал ее Сидор, поглаживая стаканчик.

— Выпьем, выпьем! — яростно закричал Истрати.

— Вино подобно человеку. В нем кипит и зло и добро. Мера нужна, — успокаивал его Тоадер Мунтяну.

Раскрасневшаяся, разгоряченная Ангелина положила руку на плечо Чулики, закатила глаза и запела жалобную песню:

Пела она протяжно, слабым, но приятным голосом. Илиешу было приятно ее слушать. Он осушил стакан не поморщившись. Веселость гостей не заражала его. Хотелось заснуть под мамину песню, как некогда в колыбели. Но где-то в груди не стихала боль. И примирение казалось зыбким, непрочным.

Илиеш с Ольгуцей сидели на желобе у колодца. Они рассказывали друг другу всякие истории. Девочка вытянулась за зиму. У нее были полные и красивые ноги. Под жесткой домотканой кофточкой стали округляться груди.

Просыхали дорожки. Кое-где еще белели пятна снега, но солнце пожирало его на глазах. От земли подымался теплый пар. Под заборами прорастала трава маленькими блеклыми стрелками с кроваво-красными кончиками.

— Уже весна, — сказала Ольгуца, приминая ногой кочку.

— У нас во дворе не осталось ни пятнышка снега, — похвалился Илиеш.

Он тоже подрос, но казался еще маленьким. На нем был коричневый армячок, на ногах — ботинки с деревянными подошвами и чулки из крашеной шерсти. Ангелина хорошо одевала его, чтобы все видели: отчим не держит пасынка в обносках.

Небо было светло-синее. На верхушке клена щебетали ласточки. В воздухе мельтешили пчелы.

У Ольгуцы были длинные и влажные ресницы. Когда веки опускались, казалось, что заходит солнце. Илиеш украдкой глядел на нее. Что-то приятно щекотало сердце. Он сидел бы целыми днями и разговаривал с ней.

Девочке тоже не хотелось уходить. Среди невзгод, которые принесла война, эти несколько минут у колодца были для них маленьким светлым оконцем.

— Ты можешь поднять полное ведро двумя пальцами? — спросил Илиеш.

— Могу… — Вся дрожа от сокровенной радости, она нагнулась, чтобы доказать ему.

— Ты сильная. А одним пальцем можешь?

У перелаза мелькнула серая шапка Чулики. Его сейчас особенно работой не заваливали, и он большую часть времени вертелся дома.

— Высохнет вода, парень! — крикнул он через забор.

В его словах Илиеш всегда чувствовал насмешку. А в эту минуту за «парня» он растерзал бы его. Илиешу казалось, что Чулика нарочно подчеркивает его маленький рост и худобу.

— Дьявол! — процедил он сквозь зубы, не трогаясь с места.

— Как бы не услышал — побьет! — предупредила его Ольгуца.

— Пусть только попробует!

— А меня отец бьет…

— Если ты позволяешь ему!

— А что мне делать?

Илиеш задумался. В самом деле, что могла сделать Ольгуца с таким верзилой, как Истрати, которого боялся даже он, хоть и не был его сыном. Не получив никакого ответа, Ольгуца продолжала:

— Ничего, осталось не больше чем два года, и все…

— То есть как «все»?

— Через два года выйду замуж или…

Он не дал ей закончить. И того, что услышал, было достаточно, чтобы его бросило в пот.

— Ты выйдешь замуж?

— А что ты думаешь? Все девушки выходят замуж.

Из-за забора опять послышался голос Чулики:

— Что ты там делаешь? Выкачиваешь весь колодец?

Илиеш не обратил внимания. Другое волновало его сейчас. У него в ушах, как колокол, звенело: «Все девушки выходят замуж». Значит — решено! Может, у нее есть кто-нибудь? Конечно есть, иначе она не говорила бы о замужестве. Значит, через два года не будет весны. Не будет ни желоба у колодца, ни густых ресниц… А он-то думал, что все это вечно, что пройдут годы, его возьмут в армию, он будет помнить каждое слово, сказанное ими когда-то, тосковать по ней, а она будет ждать. Его.

Со двора вышел Чулика. Он был сердит. Упрямство Илиеша вывело его из себя.

— Послушай, парень, сначала смотри за делом, а потом — за девушками.

Он нагнулся, взял ведро и ушел.

Илиеш побагровел. Устроить ему такое, когда рядом Ольгуца! Если бы у него хватило сил…

— Иди, — подтолкнула его Ольгуца, — а то влетит.

— Мне все равно…

Он равнодушно двинулся за Чуликой, шагая медленно, чтобы Ольгуца не подумала, будто он спешит.

Прошло несколько месяцев с той поры, как Чулика зажил под их крышей, но отношения между ними не изменились. Илиеш не называл его ни отцом, ни поимени. Избегал, насколько возможно, а если не удавалось, обращался на «вы». Чулика не бил его, не ругал. Напротив, старался, чтобы между ними был мир и согласие. Он делал это ради Ангелины. Кроме того, берег и себя. Нервы у него пошаливали, малейшее волнение было вредно ему. Иначе он избил бы пасынка до полусмерти. Илиеш действительно стал невыносимо упрям. Стоило бы вразумлять его время от времени. Чулика иногда обжигал его словом. Он знал, что слово порой бьет больнее, чем палка.

Одни считали Чулику хорошим и рассудительным человеком, другие — наоборот. Во всяком случае, он не переступал порога корчмы. Был бережлив. Вел записную книжку, где отмечал все доходы и расходы.

— Денежки счет любят, — частенько говорил он.

Вообще же он был не дурак вкусно поесть, любил хорошо одеваться.

— На свете нет ничего важнее, чем кусочек хлеба вовремя и стаканчик перед обедом, — говорил он.

Он снова размалевал горницу и кладовку — разукрасил стены крупными цветами подсолнуха. Женщины со всего села приходили любоваться его работой. Они охали и жаловались, что нет деньжат расписать и свои хаты так же.

— У него золотые руки, — хвасталась Ангелина и тут же жаловалась на сына: — А Илиеш упрямится, не хочет учиться этому ремеслу.

Женщины сочувствовали ей, но как только уходили, хулили ее. Они завидовали, что ей везет в жизни, что ей попадаются хорошие мужья. С Романом она не знала, что такое поле, а теперь и этот приносит ей деньги пачками.

В самом деле, Ангелине жилось хорошо. Несчастье и бедность забывались. Она пополнела, стала неплохо одеваться. С каждым днем она все больше отдалялась от Илиеша. Чулика баловал ее, называл ласкательно Линой, не стеснялся проявить свои нежные чувства даже при посторонних.

Илиеш стал злым, непослушным. Когда, как говорится, вожжа попадала ему под хвост, и думать было нечего, чтобы сладить с ним. Отчима он не терпел. Его выводила из себя Чуликина манера смеяться, улыбаться, садиться за стол. Он всякий раз отворачивался, когда видел, как тот подходит к матери, чтобы приласкать ее. Ему было противно. Он похудел, стал чуть ли не прозрачным. В глазах застыло страдание. Ангелина с недоумением пожимала плечами: что происходит с ребенком?

Она стала беспокоиться, как бы из-за него в доме не начались раздоры. Сколько можно терпеть капризы? Иногда она давала ему подзатыльники, ругала, но это не действовало. Ангелина боялась, что когда-нибудь муж все-таки взорвется.

— Вот так поженились как-то двое, жили, как голубки, и разошлись из-за детей, — рассказывала ей Евлампия, которой все было известно. — Мужчины теперь — как лекарственная трава. Их нужно беречь.

Чулика имел освобождение от военной службы — страдал какой-то желудочной болезнью. С начала войны даже тщедушный Сидор стал приобретать в глазах Евлампии какой-то вес. А то, что он глуп, даже радовало ее: с дурака меньше спросу.

Ангелину стала мучить навязчивая идея: вдруг Чулика поймет, что Илиеш не уважает его, и тогда… Разве теперь кто-нибудь ценит брак, когда кругом прорва девушек?

Мысль, что она может снова остаться одинокой, пугало ее больше смерти. Она вдоволь насытилась «прелестями» вдовьей жизни. Хватит! Зимой не иметь полена дров, мерзнуть, даже стоя у печки… А в длинные, тоскливые вечера, когда ветер воет в трубе, услаждать себя только веретеном… Не иметь возможности утром выйти из хаты, потому что метель за ночь занесла порог и некому расчистить снег… А весной, когда начинает прорастать трава и текут ручейки, плакать и одиноко ворочаться ночью в постели, слушая, как шумят деревья… Нет! Тысячу раз нет! Она не хочет больше быть одинокой. Она еще молода. Должна жить и радоваться жизни. А Илиеш? Что понимает Илиеш? Он еще растет. Он маленький и глупый. Жизнь его только начинается. Не то что у нее: еще несколько лет, и прощай молодость! И разве ходил бы он теперь в суконном костюме, если б она была одинокой?

— Илиеш валяет дурака, — сказал Чулика, внеся ведро. — Трижды я кричал ему, чтобы принес воду, а он словно оглох.

Ангелина отсчитывала нити на станке да так и оцепенела. Значит, начинается… Правильно сказал кто-то: чего боишься, от того не спасешься. Недаром у нее щемило сердце уже несколько дней.

— Если бы он был моим, я бы живо наставил его на правильный путь, — продолжал Чулика, — но… не имею права.

Она оставила станок, подошла к нему, помогла снять пиджак.

— Ты не гляди, что он не твой. Приструни его. Иначе совсем разбалуется. Разве не видишь, что он меня совсем не слушается. — Дав волю слезам, она села рядом. — Сделай что-нибудь с ним. Я больше не могу. У меня пропало терпение. Ты мужчина, ты сильнее меня. Припугни его.

Чулика не ожидал, что его слова так заденут ее. Он знал, что Илиеш его не любит и не воздает ему должного почтения. Чувствовал, что они никогда не подружатся, и мысленно уже давно готовился к такой беседе. Но сейчас, когда Ангелина так внезапно вспыхнула, он немного смутился.

— Битьем ничего не сделаешь, — проговорил Чулика. — Он уже подрос. Так еще больше ожесточишь его. Да и людская молва только этого и ждет.

— А ты все-таки отлупи его. Это мой ребенок, и никто не имеет права вмешаться. Бей его, пока не станет мягким, как воск!

После сцены у колодца Илиеш остановился в сенцах, размышляя — войти или подождать, пока они успокоятся. Услышав слова матери, он вышел во двор. Сел на пень, на котором кололи дрова, взял в руки топор и стал обстругивать им какую-то палку. Из-под забора выпрыгнул пестрый зверек — ласка, вызвав переполох среди тех немногих кур, что у них остались. Он швырнул в него топориком, оставил палку и задумался. Ясно, что его не любят здесь. Иначе разве могла бы мать так старательно упрашивать Чулику побить его? Значит, они хотят покончить с ним, значит, он лишний в доме! Правда, до сих пор отчим и пальцем не прикоснулся к нему. Зато с появлением в доме Чулики мать перестала пришивать Илиешу пуговицы к рубашкам и пальто. Даже постель его больше не убирает.

— Пусть сам делает, не приучай его к баловству, — поучал ее Чулика.

И она слушалась. Зато как ухаживала за Чуликой!

И только он, Илиеш, сам должен был о себе заботиться. Дело, конечно, не в трудностях. Кто-кто, а уж Илиеш привык к любой работе. В конце концов, не так уж ему тяжело постелить постель или вымыть себе голову. Труднее обработать поле, вырвать у земли урожай. Просто ему раньше доставляло большое удовольствие, превращало будни в праздники внимание матери, когда она осматривала, чистая ли у него одежда, поправляла одеяло, когда он спал. Но теперь все кончилось. Теперь он не больше чем пень, который всем мешает. Надо уйти. Но куда?

Возвращались журавли. Вытянувшись по неведомой ниточке, они медленно летели в голубом небосводе к знакомым местам. На своем дворе Тоадер граблями выравнивал место для посадки лука. Услышав курлыканье журавлей, он бросил работу, сдвинул шапку на затылок и стал считать их. Его глаза ясно различали птиц, значит, старость еще далеко.

Ольгуца несколько раз подходила к колодцу в надежде встретить Илиеша. Но паренька нигде не было видно. Над селом опускались красновато-фиолетовые сумерки. На северной стороне громоздились темные тучи. Кто-то собрал сухой бурьян и поджег его. Дым стелился по земле, окутывая сады, разъедая людям глаза. У калитки, под слоем льда, бурлил небольшой ручеек.

Илиеш сидел в сумерках, погруженный в мысли. Он мучился над разрешением тяжелой и древней, как земля, проблемы. Как дальше жить? Зачем он родился на свет и где его место в жизни? Два года назад все было так ясно. Достаточно было пожелать чего-либо всем сердцем, и желание могло исполниться. Теперь же он стоял посреди двора, как в бескрайней пустыне, не зная, в какую сторону пойти.

Однако Чулика, человек, искушенный и энергичный, решил все без него. До войны его ремесло было денежным, не на что было жаловаться. Теперь же он чувствовал, что, если война продлится еще несколько лет, все пойдет прахом. Сейчас людям не до икон и цветов. И Чулика составил план. Прежде всего надо переехать в город. Там люди не такие, как в деревне. Им нужны картины, цветы, красиво нарисованные вывески. Короче, они нуждаются в нем, в его ремесле.

Сказано — сделано. Чулика уехал разузнать, что и как, отсутствовал несколько недель. Ангелина даже напугалась, что он больше не вернется. Но однажды вечером Чулика вернулся, полностью устроив все дела. Нашел массу работы. Даже получил аванс у нескольких торговцев. Он был весел и жизнерадостен.

— Были бы деньги, там можешь достать все что захочешь. Отца и мать можно себе купить, — в сотый раз повторял Чулика, рассказывая Ангелине, где ему довелось побывать.

Устроился он в самом Кишиневе. Даже квартиру нашел, оставалось только перебраться.

Илиешу не хотелось расставаться с селом, он заранее горевал, что придется уехать. Здесь были Ольгуца, а также Чертов курган, долина Купания и еще много дорогих мест, которые ему не хотелось покидать. Кроме того, столько воспоминаний, связанных с Ионикой и дедушкой…

С другой стороны, Чулика рассказывал такие чудеса о городе, что надо было быть камнем, чтобы не захотеть повидать их. В городе, говорил он, вода течет из стен, свет — с потолка.

А на дорогах — ни пылинки, все выложено камнем и так чисто, как даже в хате не бывает. Если же тебе нужно пойти куда-нибудь, то садись в трамвай. К тому же ни омутов, ни бурьянов, ни змей, ни лягушек. Все это было невероятно. Илиеш не мог представить себе, чем занимаются дети летом в городе, если там нет скал, на которые можно карабкаться за гнездами, нет нор в поле, где можно подстерегать сусликов. Раз Илиеш видел город — Резину. Его возил туда Роман. Но это было так давно, что он уже успел все позабыть.

Чулика смеялся над Резиной. Что такое Резина? Чепуха! Паршивый городишко с одной-единственной улицей, которая тянется, как кишка, по берегу Днестра. В этой Резине нет даже приличного постоялого двора. Вместо гостиницы — грязный сарай, стены которого кишат клопами. А в Кишиневе!.. О, вы увидите Кишинев! Один собор чего стоит. Намалюешь одного святого, подновишь другого — и денежки в кармане. А магазины! Матерь божья, сколько там магазинов! Забиты шелками, фильдекосом, органди. А торговцы — какие деловые люди! Они не торгуются за копейку, как эти паршивцы из Резины. Им лишь бы вывеска была привлекательной, чтоб толпился перед ней народ, как мухи у банки с медом.

Чулика не переставал рассказывать. Его глаза, как у хорька, расширялись, лицо принимало блаженное, счастливое выражение. Обычно молчаливый, он стал теперь болтливым. Его трудно было узнать.

Ясно, что Илиешу захотелось повидать многое из того, о чем рассказывал Чулика. И в то же время он понимал, что в Кишиневе попадет в полное распоряжение отчима. Вместо аромата полей он будет вдыхать тяжелый запах краски. Здесь же он какой ни на есть, а себе хозяин.

Илиеш уснул поздно. Снились ему клопы, трамваи, пузатые купцы, он рисовал их головы, носы, щеки и покатывался со смеху, глядя на их рожи.

На другой день он очищал от гусениц деревья в саду. На вершине старой сливы было несколько гнезд гусениц, до которых не доставала рука. Он взял палку с крючком на конце, которым дергают солому из стога, и захватил им нужную ветку. Держа одной рукой палку, другой обирал сухую листву, из которой гусеница свила гнездо. Внезапно ветка соскользнула с крючка, и ее конец сильно хлестнул по лицу, поцарапав его. Ему было не так уж больно, но он испугался, что под кожей могла остаться заноза, и побежал в дом за зеркалом.

Ангелина шила мешки из старой мешковины, готовила их для упаковки одежды. Ведь вскоре придется уезжать.

— Какой ты неосторожный, мог бы выколоть глаза, — упрекнула она сына, вытирая кровь с его лица.

— Ничего мне не будет, — успокоил он. — До отъезда заживет.

Мать повернулась, чтобы намочить тряпку, да гак и застыла, забыв, что хотела обмыть ему лицо.

— Илиеш, отец говорит, что ты пока должен остаться здесь.

— Останусь, — с радостью согласился он.

— Видишь ли, этот переезд будет стоить массу денег. И пока мы не подработаем…

Илиеш с недоумением смотрел на нее, не понимая, куда она клонит. Если б у него были деньги, он с готовностью отдал бы их. Но у него не было ни гроша. Он глупо улыбнулся и заметил:

— Если так — не уезжайте.

— Это невозможно. Все уже подготовлено. Он даже задаток взял. Я думаю, — после небольшой паузы продолжала Ангелина, — думаю продать хату.

— Хату? А я! Ты как будто говорила, что я останусь?

— Ты все равно один не останешься. Он говорит, что пока нужно устроить тебя куда-нибудь на работу. У него есть знакомые на табачной фабрике. Так что тебе не о чем заботиться. — Она перекусила нитку и продолжала: — Хату я строила с Романом, прости его бог. И так как его уже нет, то тебе следует решить. Если кто-нибудь спросит тебя, говори, что ты был согласен. Собственно, тебя могут и не спрашивать, но говорю тебе так, чтобы ты знал…

Продать хату! Для него хата означала не только четыре стены, которые давали ему убежище. Дом означал для него гораздо больше. Это была часть его жизни, которой не могла коснуться даже война. Если бы хату и разрушила бомба, он восстановил бы ее из пепла на прежнем месте. Таков был обычай в селе, так поступали все, кого он знал, так должны были поступить и они. Продать хату значило продать колыбель, в которой ты вырос, шесток, за который держался, когда впервые стал на ноги..

Продать свои радости и горести! Ведь когда молодожены начинают класть стены, все село приходит помогать им делать кирпичи. А если кому-нибудь приходится продавать хату, то и тут село не остается в стороне. Если на это человека толкает нужда, то люди ему сочувствуют, а если он делает это с другой целью, то вызывает враждебность односельчан.

В голове кружился целый хоровод мыслей.

— Ну, скажешь так, Илиеш? — настаивала Ангелина.

— Я уже сказал раз, когда ты выходила за Чулику, но разве ты послушаешь меня?

— Ты злой, Илиеш! Не знаю, как ты проживешь на свете.

Ангелине и самой было трудно расставаться с хатой. Она знала, что в трудное время всегда хорошо иметь свой угол, куда можно укрыться, — он всегда ждет тебя. Скорее она продала бы землю. Только опять подходил фронт, и охотников на нее не находилось.

А Чулика все настаивал на переезде. Наконец Ангелина согласилась. Ее беспокоил только Илиеш. Боялась, чтобы он не выкинул какую-нибудь штуку. Но мальчик довольно спокойно принял известие. Правда, стал более резким, грубым.

Переезд в город соблазнял Ангелину, пробуждал в ней забытые желания. Село, где она загубила свою молодость, где она так и не нашла себе места, всегда казалось могилой. Здесь люди бились из-за куска хлеба. Этому было подчинено все. И она презирала односельчан. Роман не отличался от других. Он так прирос к земле, что оторвать его от нее было просто немыслимо. Его жизнь была жизнью земли, которую он обрабатывал. Он не знал капризов, в речах и в поведении был открыт и прям. Деньги никогда не служили ему средством для сколачивания капитала. Он вспоминал о них только тогда, когда нужно было приобрести что-нибудь необходимое. А Чулика — деловой человек. По его мнению, деньги — основа основ.

— Надо уметь жить с расчетом, — говаривал он, туго стягивая ремешки денежной сумки.

Он стал малевать не потому, что имел к этому наклонность, а из-за выгоды. Пронырливый и разбитной в делах, он никогда не тратил слов попусту. Хату он продал в мгновение ока, багаж отправил.

Илиеш вынужден был примириться с судьбой.

Табачная фабрика, куда устроили Илиеша, находилась в километрах сорока от Валурен. У Чулики там были знакомые. Он устроил пасынка с условием, что через полгода приедет за ним. Илиеш доставил удовольствие матери — безропотно согласился на все. Ангелина оставила ему два мешка картошки, семь литров постного масла и немного денег. Так как жалованье, которое ему полагалось, было небольшим, она обещала посылать ему ежемесячно несколько сотенных.

— Будь послушным, Илиеш. Не иди наперекор, не пререкайся. Ласковый теленок двух маток сосет, — поучала его Ангелина на прощание.

— Я не теленок.

— Никто этого не говорит. Боже, какой ты стал невыносимый!

— Хорошо, хорошо, иди, — сказал он, с любопытством оглядываясь вокруг.

Двери складов распахнулись, и оттуда вырвался целый рой девушек, спешивших в столовую. Он стоял рядом с матерью на белых, словно только что вымытых, ступенях каменной лестницы, которая спускалась к главным воротам. Чуть подальше в аллее разговаривали Чулика и Руга — человек, на попечении которого оставался Илиеш. Они, очевидно, кончили беседу, так как Чулика делал Ангелине знаки, чтобы она уходила.

— Я стараюсь ради тебя, Илиеш, — убеждала Ангелина сына. У нее болело сердце — он так расстается с ней. Будто каменный, даже не плачет.

— Хорошо, хорошо, иди! — повторил Илиеш.

— Говорят, Руга хороший человек…

Она поцеловала его несколько раз, затем потянула за собой, чтобы он попрощался с отчимом. Чулика дружески похлопал его по плечу:

— Пиши. Не заставляй мать переживать из-за тебя. У нее и так много горя.

— Я могу его шлепнуть иногда? — поинтересовался Руга.

Ангелина, как наседка, бросилась защищать своего цыпленка:

— Ни в коем случае! С ним нужно по-хорошему!

— Ну, если заработает, то… — начал было Чулика, но не договорил.

Руга весело рассмеялся, обнажив верхнюю челюсть и выставив напоказ крепкие, белые как снег зубы.

— Я шучу. Все будет хорошо. Не беспокойтесь.

Илиеш остался.

Только одна Евлампия проводила на вокзал Ангелину и Чулику. Ей льстило, что у нее будут родичи в самом Кишиневе. Злобно-надменная, склочная, полная мелкого тщеславия, она про себя решила, что наконец вышла победительницей в борьбе с семьей этих невыносимых мужланов Браду. Лимпиада пропала где-то в водовороте войны, старик и Ион — на каторге. А от самого заклятого ее врага, Романа Браду, в Валуренах осталась лишь его могила — горка земли с кустиками ириса и шиповника. Деревенские ребятишки собирались по воскресеньям у этого шиповника и играли в дурачка замасленными картами, сделанными из картона сизого цвета. Часто, прогуливаясь по кладбищу, полная благочестия, Евлампия натыкалась на ребятишек, разгоняя их, чтобы те не поганили могилы и не нарушали покоя усопших.

Евлампии нравилось бродить среди могил, вспоминать ушедших в иной мир, где нет ни страданий, ни обмана. Почти каждое воскресенье она силой вытаскивала Сидора из дому и вела на кладбище. Он шел за ней вялый, послушный, с книгой под мышкой — «Житиями святых». Это была его главная обязанность — сопровождать ее всюду. Он был доволен такой ролью; Евлампия вела хозяйство и не требовала от него ничего. На самом же деле она брала его только для отвода глаз, чтоб не появляться одной. Придя на кладбище, Евлампия оставляла его на каком-нибудь могильном камне; Сидор углублялся в чтение, а она путешествовала по всем уголкам этого царства смерти. В чаще пели птицы, напоминая ей о том, что и здесь торжествует жизнь, что все живое радуется жизни и только она — неприкаянная на земле из-за своей глупости. Болезненное самолюбие не позволяло ей открыться кому-нибудь, чтобы облегчить душу. Евлампия умела скрывать свое истинное лицо. И когда желание побеседовать с кем-нибудь подступало к самому сердцу, она приходила на кладбище, в одиночестве разговаривала сама с собой, с той, какой была когда-то. И перед ней вставала избалованная, красивая девушка, которой судьба сулила счастливое, беззаботное будущее, как это и положено дочери зажиточных хозяев. Все шло как нельзя лучше. Но пришла любовь. И рухнули все устои ее души.

Микандру… Этим парнем гордилось все село. Он обладал таким даром речи, что завораживал даже стариков. Ни одни посиделки и танцы не проходили без него. Когда же он проходил по улице, ему улыбались все девушки и женщины. Улыбнулась однажды ему и она, чувствуя за собой поддержку тридцати десятин земли, которыми владел отец и которые она считала достаточно надежной опорой. Они встречались почти год, пока Микандру не забрали в армию. Перед его уходом они обручились. Взамен любви он оставил ей узенькое колечко. Позже оказалось, что оно было всего лишь позолоченным…

Евлампия оперлась о крест, чтоб не упасть. Листва окружавших ее вишен была желтой. И солнце как будто пожелтело. И вся ее жизнь — не что иное, как маленький, желтый, слегка позолоченный кружок.

Когда Микандру вернулся со службы, он стал реже встречаться с ней. Если и приходил, то, казалось, думал о чем-то другом. Свадьба все откладывалась. Так шло до тех пор, пока она не увидела однажды, как он качает на качелях Лизуню. Тогда она поняла все. Если бы это поняло ее сердце, было бы гораздо лучше. Со временем оно успокоилось бы, и, может быть, Евлампия нашла бы себе другого. А так… Она подчинилась велению сердца, не зная, какое оно злое и жестокое. И сердце толкнуло ее на грех, чтобы снова завладеть своим суженым. Много дней искала она то, что ей было нужно.

Как-то в воскресенье Евлампия собрала у себя в саду девчат и парней. Они играли в путаницу, в жмурки. Затем она предложила новую игру. Кто проглотит зеленое перо лука, тот выигрывает. Поднялся шум, сутолока. Один жевал лук, другой выплевывал, третий давился им под общий смех. Было невиданное веселье. Парни с вожделением смотрели на нее, родители не могли нарадоваться на свою дочку. Евлампия, однако, не видела ничего, кроме позолоченного колечка, которое должно было засиять прежней надеждой. Раздавая лук, она на виду у всех проглотила две зеленые стрелки сразу.

Наконец подошла очередь Лизуни.

— Я не смогу, — защищалась девушка.

— Для тебя я выбрала поменьше.

Лизуня немного поморщилась, взяла стрелку и довольно быстро проглотила ее. А вскоре девушке стало плохо. Что-то сосало под ложечкой, она слабела, теряла сознание. Ей делали ванны, заговаривали от испуга, обкладывали горячими сковородками. Все напрасно. Девушка таяла с каждым днем. Однажды, встретив Евлампию на винограднике, мать Лизуни подошла к ней и спросила без обиняков:

— Послушай, Евлампия, может, ты сделала ей что-нибудь?

Евлампия только обиженно поджала губы.

А через некоторое время прошел слух, что у Лизуни внутри змея. Когда Евлампия увидела, что Микандру везет Лизуню на повозке в больницу, то не одну, а тысячу змей напустила бы на соперницу.

Евлампия ушла в монастырь. Только христовой невесты из нее не получилось. Привыкшая к хорошей жизни, избалованная родителями, она не могла вынести пустоты и холода кельи и через год вернулась в родное село. Почти ни с кем не разговаривала, подолгу сидела дома, остерегалась людей. Каждое воскресенье регулярно ходила в церковь. Стала благочестивой и смиренной, всей душой ненавидела мужчин. Хоть монашки из нее не вышло, но монастырь все же наложил отпечаток на нее. Парни и девушки обходили ее стороной. Постепенно слухи о змее распространились, и село по-своему осудило ее. Все остерегались ее, как болячки. Казалось, накуковала ей кукушка остаться старой девой. Только однажды зимой кто-то привел к ним Сидора в качестве жениха, и она, не раздумывая, пошла за него.

Единственное, что ей хотелось, — это скорее уехать из села, где родилась. Вышла замуж потому, что так заведено — женщина должна иметь свое гнездо. Но она не терпела своего мужа и в душе желала его смерти. Потом появились дети, они походили на него. И если она заботилась о них, то лишь потому, чтобы люди не осуждали ее. Казаться доброй, в то время как ты злая, — бо́льшего проклятия не придумаешь. Евлампия уставала притворяться и приходила на кладбище побыть наедине с собой.

В семье свекра, где она думала царствовать, Евлампия не нашла, чего ждала. Не все Браду были такими, как Сидор. Особенно Роман, который уже с первых дней разгадал, что она носит в себе. Потому-то между ними возникла вражда, потому-то она ненавидела его. Пропалывая его могилу от сорняков, она шептала молитву за упокой души усопшего, думая, что если бы Сидору посчастливилось походить на Романа, жизнь ее повернулась бы совсем по-иному.

Шла война, земля стонала от страданий и несчастий, но ни одна бомба не могла вывести ее из оцепенения. Евлампия выпекала просфоры и прогуливалась среди могил. За то что она взяла на себя эту заботу, ее уважал отец Аввакум.

Когда человек переезжает на новое место, он обычно тоскует об оставленном, чувствует себя одиноким, все время ему чего-то не хватает.

Илиеш, напротив, на новом месте чувствовал себя прекрасно. Здесь он получил свободу. Никто не злил его. Работать пока не заставляли. Своего покровителя он видел только по вечерам. Поэтому никто не мешал ему любоваться красивыми окрестностями. Целыми днями он бродил по огромной территории фабрики. Его восхищал парк с прямыми аллеями, вымощенными камнем, гипсовые карлики по углам, изо ртов которых лились струи воды, чистой, как глаза Ольгуцы, живые изгороди из зеленого плюща, которые садовник Никита заботливо подстригал каждое утро, чтобы какая-нибудь веточка не вылезла выше других. Его очаровали цветочные клумбы, разбитые с необыкновенным мастерством, пихты с гранеными иглами, пахнувшими смолой. Все было новым, интересным. Такого он не видел никогда. Лежа в тени на скамейке и прислушиваясь к шелесту листвы или чириканью птиц в кустах, он жалел только о том, что в этом уголке земного рая, куда он случайно попал, нет Ольгуцы.

Даже розы тут были другие, не такие, как в Валуренах. У них сильнее аромат, пышнее цветы, живее краски. Между деревьями парка расстилался упругий ковер зеленой травы. А вместо свиней и кур здесь лениво разгуливала семья павлинов, которые ошеломили его своим радужным оперением. Павлины принадлежали господину начальнику и теперь остались под присмотром прислуги — господин начальник несколько месяцев назад уехал вместе с семьей и все не возвращался. Поговаривали, будто на его место должен приехать новый. Так сказал Илиешу садовник Никита.

Никита целыми днями горбился над своими цветами. Наверное, потому и стал сутулым. Вообще он был неразговорчивым, но иногда становился балагуром и шутником, в особенности с девушками-работницами. Он задевал их, шутливо одаривал именами цветов: Лилиана, Гарофица, Розмарица. Девушки любовно прозвали его «царем цветов».

Да, цветы были его стихией. Он ухаживал за ними чуть ли не с болезненным рвением. Его длинные, сухие, как палки, руки безошибочно, мастерски орудовали ножницами и садовым ножом. Илиешу нравилось глядеть на его работу. Он восхищался им издалека, удивлялся его искусству. А однажды осмелел, затеял разговор. Никита подозвал его поближе, спросил, кто он и откуда. Потом подарил цветок. До той поры Илиеш и не подозревал, что цветы требуют такого ухода. Те несколько кустиков цветов, что ежегодно высаживала Ангелина под окнами, росли без всякой заботы со стороны хозяев. Но разве можно было их сравнить с этими чудесными сгустками красок, выращенными руками Никиты!

Однажды, желая доставить удовольствие своему покровителю Руге, Илиеш подмел у него в комнатах и пошел к садовнику за букетом цветов. Никита опустил тяжелые веки и спросил недовольным тоном:

— Он тебя послал?

— Нет.

— Тогда почему?..

— Мне самому пришло в голову поставить их на стол…

— На стол? Дроби ему, а не цветов…

— Что? — Илиеш не уловил смысла его слов.

Но у Никиты не было желания повторять сказанное. Он обнял Илиеша за плечи, повернул лицом к вьюнкам, лукаво спросил:

— Знаешь ли ты, почему они подбирают свои платьица днем?

Илиеш отрицательно покачал головой.

— Чтобы солнце не украло у них воду с подолов. А цветов я дать не могу. Земля сырая, притопчется, если подойти к ним близко. Сам видишь, что я подстригаю кустарник, вместо того чтобы ухаживать за цветами.

Садовник действовал ножницами, как хирург ланцетом. Заболевшие деревца заботливо очищал, после чего смазывал каким-то составом или перевязывал их раны.

Он был не очень-то щедр на цветы. Выдумывал разные предлоги, лишь бы не срезать их: то нет у него с собой ножниц, то на кустах слишком много нераспутившихся бутонов и их нельзя портить. Цветы ему больше нравились благоухающими в саду, чем вянущими в хрустальных вазах. Бывали, правда, моменты, когда его охватывал приступ щедрости. Он выходил вечером к воротам и, как влюбленный, застенчиво дарил кому-нибудь букет.

— Изменится погода, — шутили работницы.

— Я их проредил сегодня, слишком густо росли, — словно оправдывался он.

Сделанный руками Никиты букет долго не увядал. Он умел так подобрать цветы, что они не мешали друг другу. О нем ходили странные слухи. Говорили, что он колдун, что сорванные им цветы никогда не теряют свежести.

— Это правда, что ваши цветы никогда не вянут? — спросил Илиеш в начале их знакомства.

— Правда, — усмехнулся садовник.

— А что вы с ними делаете?

— Это тайна.

— Откройте ее и мне, — попросил Илиеш.

Никита сказал:

— Цветы как и люди: одни любят друг друга, ведут мирную жизнь, другие не терпят соседей. Например, роза и резеда, если попадутся в одном букете, не успокоятся до тех пор, пока не убьют друг друга. Я же сортирую их, подбираю по симпатии.

Никита знал множество историй про цветы, и было удовольствием слушать его. У цветов — свой язык. Ими можно раскрыть свою любовь, они не раз служили символом веры и мужества. Некоторые из них даже вызывали распри между людьми. Цветы бывают грустные и одинокие. Садовник называл их «вдовушками». Илиеш слушал как завороженный. До сих пор цветы для него были просто растениями, распускающими лепестки. А Никита открыл ему новый, неведомый мир. И этот мир очаровывал его, притягивал к себе с магической силой.

Ферментационная табачная фабрика принадлежала государственному обществу, контора которого находилась в Бухаресте. Высокое пятиэтажное здание виднелось издалека. Вокруг него, как большие серые гусеницы, тянулись длинные темные приземистые склады без окон. А перед фасадом фабрики простирался парк, который так полюбился Илиешу. Весь день в парке стояла тишина, слышались только голоса цикад и скрежет ножниц Никиты. Около полудня тишина нарушалась ревом двух осликов, привозивших на кухню бочку с водой. Они всегда появлялись в одно и то же время и были часами фабрики. В ответ на их рев открывались двери складов, выбрасывая на двор сотни людей с изможденными, желтыми от ядовитой духоты лицами.

Ослиный рев напоминал Илиешу о том, что он должен нести Руге обед.

Руга был заместителем начальника цеха, а сейчас исполнял обязанности и самого начальника. Он жил на втором этаже в двухкомнатной квартире. Одну комнату занимал сам, а во второй квартировали господа Онофрей и Вэкэреску. Первый — кладовщик, второй — специалист по ферментации. Все трое жили по-холостяцки. Жены их находились где-то в Румынии, пережидая смутное время.

Эта троица вела веселую беспорядочную жизнь, без лишних дум и забот. Играли в карты, выпивали, время от времени приводили к себе женщин. Илиеш пришелся им к месту. Он приносил наверх обед, когда им не хотелось идти в столовую, убирал комнаты, мыл грязную посуду. Ничего другого они от него не требовали. Ему поставили кровать в комнате, где жили Онофрей и Вэкэреску.

Руга случайно познакомился с Чуликой, когда тот размалевывал квартиру хозяина фабрики. Тогда же за стаканом вина он легкомысленно пообещал, что устроит паренька. Когда Илиеш приехал, Руга Сперва расстроился — думал, вот принесли черти на его голову! Но затем нашел в этом даже некоторое развлечение. Он в роли благодетеля! Кроме того, Илиеш не стеснял их, был послушным и приходил, только когда его звали. Продукты, оставленные Ангелиной, были сразу же съедены, а деньги пропиты. Иногда они угощали Илиеша стаканчиком вина. У них был граммофон, который оглушительно орал каждый вечер. Но Илиеш не мог от него оторваться.

Так прошла неделя, вторая. И вот паренек почувствовал, что ему скучно. Он насытился по горло этой пустой жизнью. Когда же в рабочее время какая-нибудь работница видела, как он шатается без дела по парку, Илиеш смущался и пытался спрятаться. Ему не терпелось узнать, какая служба его ожидает, хотелось иметь свой уголок, возможность зарабатывать себе на хлеб. Вот бы Никита взял его в помощники! Но Руга не торопился.

— Ты не спеши, сваренная наспех мамалыга бывает сырой, — успокаивал он, когда паренек напоминал, что уже время взяться ему за какую-нибудь работу на фабрике.

— Разве тебе плохо живется? — спрашивал его Вэкэреску.

— Нет, — застенчиво отвечал Илиеш.

— Тогда какого тебе черта нужно?!

Илиеш знал, что ему нужно, но не было у него слов, чтобы высказать все. Теперь когда он ничего не делал и ел чужой хлеб, в нем заговорила совестливость человека, с детства привыкшего к труду.

Однажды ночью его разбудил Онофрей и позвал в соседнюю комнату.

— Иди, начальник хочет побеседовать с тобой кое о чем. В комнате Руги шла гулянка. Кроме мужчин здесь были Иринуца, служанка уехавшего начальника, и Наташа — работница, красивая, как погожий весенний день. Все были сильно подвыпившими. На столе стояло много пустых недопитых бутылок, тарелка с салом и другие остатки еды. Разговор начал Руга. Он не качался, только глаза его блестели.

— Послушай, Илья, ты крещеный? — спросил он ни с того ни с сего.

Девушки расхохотались. Паренек посмотрел на них с недоумением. Он тер глаза кулаками, старался сдержать зевок.

— Брось допрос, девушки скучают, переходи к действиям, — заторопил его Вэкэреску!

— Живее, какого черта! — понукал его и Онофрей.

Руга поднял указательный палец — дескать, прошу меня не прерывать, и продолжал более серьезным тоном:

— Скажи, парень, ты знаешь, кто я такой? Знаешь, как меня зовут?

— Господин субшеф Руга, — испуганно прошептал мальчик. Он знал, что тот становится задиристым, когда подвыпьет.

— А они? — Руга указал на остальных двух.

— Господин Онофрей и господин Вэкэреску.

— Так. Теперь разреши мне установить, что ты маленький идиот, который ничего не знает. Я — Молох, олицетворение солнца и огня, бог жестокости. Он действительно Вэкэреску, но с добавлением — Вэкэреску Тяжелая Рука. Как ударит — с места не поднимешься. А Онофрей — Глаза Навыворот. Достаточно ему бросить один взгляд, и дело идет как по маслу. Так прозвали его рабочие, и должен тебе сказать, мне нравится. Эти канальи не лишены остроумия. Сейчас, раз и ты попал в нашу компанию, мы должны тебя как-нибудь окрестить.

— Святой Илья хорошо будет? — предложил Онофрей.

Руга скривился:

— Не нравятся мне святые. Они годятся только для благочестивого бабья. Назовем его Муцунаке — маленькое забавное животное. Щеночек. Утверждаем или поставим на голосование?

— Единогласно! — заревели все.

— Откупорьте бутылку и помажьте миром голову младенца.

— Во имя отца и сына и святого духа совершается таинство святого крещения, — гнусаво запел Онофрей, капая из бутылки ром на голову полусонного мальчишки.

Илиеш стоял посреди комнаты, не понимая происходящего. Ему хотелось спать. Зачем его разбудили? Окна были закрыты, и в комнате стояла страшная духота. На полу валялись окурки, вилки, огрызки хлеба. Граммофон молчал, его иголка упиралась в застывшую пластинку.

Ром сразу прогнал сон. Илиеш неожиданно вырвался из их рук.

— Оставьте меня, я хочу спать! — закричал он, хотя сонливость уже прошла.

Руга схватил паренька и потащил обратно к столу. И тут Илиеш увидел его в совершенно новом свете. В его лице было что-то ужасное.

Илиеш разглядел квадратный подбородок с ямочкой посредине и могучие челюсти, словно два жернова.

— Без истерики, Муцунаке, не то впадешь в немилость, — сказал он медленно, с нажимом. — Сиди с нами и пей, раз я говорю.

Ирина села на колени к Вэкэреску. Наташа, повернувшись спиной к столу, глядела в ночную тьму сквозь закрытое окно. Каштановые толстые косы свисали почти до самых ее колен.

— Что бы ты сказала, если бы тебе попался в руки такой цыпленочек? — спросил Ирину Руга, указывая на Илиеша. — Ты бы проглотила его с костями, со всем?!

Женщина рассмеялась.

— Эй, Муцунаке, ты знаешь, что такое женщина? — спросил его пьяный Вэкэреску.

— Ничего, у него есть еще время узнать, — заверил Руга. — Выпьем за конец света.

Онофрей наполнил стаканы и протянул один Илиешу.

— Не капризничай, не то получишь, — шепнул он ему на ухо.

Илиеш покорно выпил. Напиток обжег горло, спалил внутренности. Из глаз брызнули слезы. Несколько секунд он не мог произнести ни слова — махал рукой, пытаясь освежить пылающий рот.

— Что, не нравится? — насмешливо спросил Вэкэреску. — Вот так и мы мучаемся, несчастные.

— Подойди и поцелуй меня, чего строишь из себя Магдалину? — обратился Руга к Наташе. После этого он сделал знак Онофрею еще раз наполнить стаканы.

Илиеш был вынужден выпить еще. Он вспотел. Голова стала тяжелой, как бадья. Мальчишка не мог держать ее прямо, она клонилась к земле. Стол, стаканы, все качалось. Он хотел было взять в руки вилку и не смог. В конце концов Илиеш свалился со стула и потерял сознание.

На следующий день он проснулся с ужасной болью в висках. Стены кружились. Дрожали ноги. В глазах стоял какой-то туман, и он видел все, как сквозь сито. Его тошнило, сосало под сердцем. В комнате — вонь, кавардак. Илиеш кое-как подмел и вышел на воздух. Тут он почувствовал, что волосы у него липкие. Во рту было горько, как от полыни. Он добрел до дерева и лег в тени. Сильная боль распирала грудь. Казалось, внутри нарывает. Ничто не интересовало его. Павлины и розы потеряли прежнее очарование, щелканье Никитиных ножниц уже не ласкало слух, а разрывало сердце на тысячи кусков. За одну ночь все изменилось. Толстенькие гномики с улыбающимися рожицами, казалось, смеялись над ним. Он почувствовал себя опоганенным, облитым грязью.

Ему хотелось бежать отсюда, пока не поздно. Но куда? Фабрика была окружена колючей проволокой, вдоль нее росла густая стена акаций. У ворот — будка привратника, который никого не выпускал и не впускал без разрешения. Мать еще не прислала весточки, а хата, где он мог бы найти убежище, — продана.

— Ты что, болен? Что с тобой? — спросил садовник, увидев его скорчившимся на траве.

Илиеш не ответил. Бросил на него взгляд дикой кошки и отполз в сторону. Цветы Никиты казались ему капканом, специально поставленным, чтоб завлекать людей. Дикий чабрец на вершине Чертова кургана, где Илиеш в свое время кувыркался, казался ему теперь олицетворением счастья на земле.

Чертов курган, тяжелый холм с крутым подъемом, если б ты знал, как тоскует по тебе один паренек, который так мучился, подымаясь на тебя. Если б ты знал, холм, с какой любовью вспоминает он о тебе. Его тоска полностью воздала бы за все проклятия, которыми награждают тебя валуряне, ежедневно карабкаясь по твоему склону к нивам и виноградникам…

Когда ослики возвестили время обеда, Илиеш не пошел накрывать стол наверху. После прошедшей ночи ему было стыдно глядеть людям в глаза. Он страшно затосковал по Иону и дедушке. Хоть бы повидать их, излить им душу… Кто знает, может быть, теперь они уже вернулись в село. А может, хоть письмо прислали…

Сквозь листву пробилось несколько солнечных зайчиков. Желая избавиться от них, Илиеш натянул картуз на глаза и предался своим мыслям. Он уже был далеко-далеко отсюда, сидел в саду у Лимпиады, под орехом, и рассказывал Иону обо всем случившемся.

— Ты должен был дать ему разок по морде, чтоб знали тебя, — корил его Ион.

— От такого сумасшедшего лучше вырваться и убежать, — вмешался в разговор дедушка.

Илиеш взвешивал сказанное. Конечно, стоило бы дать Руге разок, чтоб попомнил его. Только Руга тоже может дать сдачи, а Илиеш еще маленький и не справится с ним. А если убежать? Кто помешает? И как ему до сих пор не пришла в голову эта мысль? Ну и глуп же он! В глубине сада есть высокая черешня, у самого забора. Поднялся по ней, перепрыгнул на ту сторону — и дуй домой. Ну и что, если Чулика продал хату? Он будет жить у Тоадера Мунтяну или в хате тетки Лимпиады. Не пропадет.

Ветви черешни росли в виде лестницы, и было очень легко взобраться наверх. Илиеш вздохнул полной грудью. В голове у него прояснилось, и боль в сердце приутихла. С минуту он любовался видом, открывающимся за забором. Поля хлебов, кукуруза в долинке, красная крыша вокзала. Сверху шел длинный товарняк.

«Когда паровоз дойдет до станции, перепрыгну через забор, — решил он. — Пусть ищут. Какую рожу скорчит Чулика, когда узнает, что я сбежал!»

Его радовало, что таким образом он не только спасется от Руги и его дружков, но и сыграет злую шутку с маляром. Он еще раз смерил взглядом расстояние и спрыгнул. Его расчеты нарушил один сук, которого он не заметил. Рубашка зацепилась за него, и он повис в воздухе. Отцепившись, Илиеш со злостью прыгнул, уже не глядя куда. Он угодил как раз на край живой изгороди из акаций. В руку впилась колючка. Лицо было расцарапано. Из кустов неожиданно вышел Онофрей.

— Эй ты, акробатикой занимаешься? — иронически спросил он, помогая ему выбраться из колючек.

Илиеш с ненавистью глянул на него и промолчал.

— Тебя зовет Руга. Иди и не раздражай его.

Паренек вытер рукавом расцарапанное лицо, собрал всю свою смелость и упрямо ответил:

— Не пойду.

— Что?

— Наверх не пойду.

— Почему?

— Так.

— «Так» не бывает. Нужна причина. Брось глупости и иди.

Ласковый голос, каким он говорил, обезоружил Илиеша. План, который еще минуту назад казался ему заманчивым, теперь стал несбыточным. Им овладели сомнения, страх, нерешительность.

Руга, развалившись на постели, читал газету «Вселенная». Рядом были разбросаны другие газеты. На столе в пепельнице дымилась папироса.

— Где шляешься? — недовольно спросил он.

— Принести обед?

— Нет, не нужно.

Он был угрюм. Отложил газету и сел на край кровати.

— Вчера перебрал через край, — проворчал он, давая понять, что у него плохое настроение. Зевнул несколько раз, проглотил слюну и перевел разговор на другую тему: — Послушай, Муцунаке, как я понял твоего старика, он оставил тебя здесь, чтобы сделать из тебя человека. Довольно серьезный вопрос в наши времена. Чтобы решить его положительно, нужно начать с азов. Другими словами, к семи часам принимай свой пост. Явившись в конюшню, найдешь Тимофте Хамурару и скажешь, что я послал тебя. Обедать будешь в столовой, как и до сих пор. Спать — с Онофреем и Вэкэреску. Только должен мыться хорошенько, чтобы не вонять навозом. Понятно?

— Понятно.

— Есть у тебя какие претензии?

— Нет.

— Тогда иди. Я хочу спать.

Наконец-то и Илиеш нашел себе место на этойнедружелюбной фабрике. Насмешки памятной ночи осели где-то в глубине души, а на поверхность всплыла надежда, ластясь, как хитрая лиса, и заставляя его забыть обиду. Он будет среди людей, получит работу и, может быть, избавится от своего ненавистного покровителя.

Илиеш, не дожидаясь следующего утра, сразу же пошел на службу. Конюшни находились около кузницы, у нижних ворот. Красивый парк, в который попадаешь, войдя в центральные ворота, простирался до конюшен. Постепенно он редел. Здесь росли шелковицы. За ними начинался пустырь с пыльными кустиками мальв и птичьей гречихи. Со стороны кузницы доносился оглушительный звон молотков. Из закопченной трубы поднимался столб черного едкого дыма. Чуть дальше стояло несколько полуразвалившихся сараев и навес, защищавший от дождя и солнца фаэтон начальника.

С той поры, как продали Вьюна, Илиешу не представлялось случая ухаживать за лошадьми. Ему хотелось бы иметь под своим присмотром парочку молодых быстрых лошадок. Он уже представлял себе, как будет их мыть, заплетать им гривы.

Тимофте Хамурару был молчаливым человеком. Если он и разговаривал, то только с лошадьми. Курил много, папиросу за папиросой. От него несло дымом, как из сушилки табака. Конюхи рассказывали, что однажды его жена, почувствовав боль в груди, обратилась к доктору в Оргееве. Тот, выслушав ее, посоветовал бросить курить. Когда женщина стала клясться, что в жизни не брала в рот этого чертова зелья, доктор оборвал:

— Делайте, как я сказал, и будете чувствовать себя лучше!

Порядок и чистота в конюшне понравились Илиешу. Хамурару любил, чтобы все было на своем месте. Если он находил сбрую или постромки не там, где они должны быть, надо было видеть, какую расправу над виновным устраивал старший конюх.

Когда Илиеш пришел на работу, Хамурару, сделав несколько затяжек, произнес всего одно слово. «Хорошо!» — и повернулся к нему спиной.

Разочарованный, Илиеш молча взял вилы и вошел в конюшню.

Каждый день его ждала новая работа. Он очищал конюшню от навоза, чистил лошадей, возил тюки с табаком из одного склада в другой. Илиешу досталась пара кляч, которых нужно было подталкивать, чтобы они шли. Других лошадей ему давали, только когда нужно было везти Ругу. Тогда Тимофте собственноручно запрягал в фаэтон пару каурых выездных лошадей. Эти поездки были единственной радостью мальчика. Всякий раз, как он выезжал за ворота фабрики, ему хотелось кричать от радости. При виде полей его глаза увлажнялись. Когда же попадались делянки ржи или слышался крик прячущегося в хлебах перепела, его охватывала тоска по дому.

Он сидел на козлах под палящим солнцем, не чувствуя зноя, забывая, что в фаэтоне дремлет Молох, бог жестокости. Встречающиеся им на пути крестьянки в домотканых рубашках казались завороженными лебедями из давно слышанных сказок. Его охватывала, переворачивая всю душу, глубокая тоска по родному селу. Где-то там, далеко за холмами, скрывались Валурены. Он на секунду закрывал глаза, представляя себе Ольгуцу, работающую на винограднике. Он рисовал себе, как вечером она идет к колодцу, наливает в желоб ведро воды и моет ноги, бросая усталый взгляд на ворота дома Илиеша. Он хранил в душе надежду на то, что когда-нибудь Руга поедет и туда. Но помощнику начальника больше нравилось кружить по ближним селам. Он знал табаководов всех окрестных сел как свои пять пальцев, входил в их дворы, как в собственный дом. При виде его люди менялись в лице, суетились без толку. Никто никогда не мог знать, как поведет себя «шеф». Иногда он бывал добрым и благожелательным, сыпал остротами и шутками, отпускал грубые комплименты женщинам. А иногда ни с того ни с сего метал громы и молнии, сбрасывал со скамеек связки табака и топтал их ногами.

У него не было барских привычек. Работал он как мул — целыми днями без устали ходил по полям, знал, где и кто должен убирать табак, чей табак поспел, а чей нет. Все знал. И упаси бог, если кто-нибудь пытался обмануть его. Без разбора бил старого и малого. Иногда он приходил в ярость просто неизвестно отчего. Однажды он наткнулся на обедающих в поле крестьянок.

— Приятного аппетита, — пожелал он им.

Женщины поблагодарили его, пригласили к столу. Он сел среди них, выдумывая истории одну невероятнее другой. Все смеялись. Руга был в хорошем настроении. Внезапно ему что-то померещилось.

— Ты почему не крестишься после обеда? — нахмурившись, спросил он женщину, которая отложила ложку, и влепил ей подзатыльник.

Это испортило всем обед. Куски застревали в горле. Женщины умолкли, опустив глаза. Старушка с выцветшими от старости глазами, в которых не виднелось ни одной искорки, придирчиво спросила его:

— А вы почему не креститесь?

— Я? — Руга несколько раз чавкнул, словно пережевывая что-то. Илиеш торопливо поднялся с места, пошел к лошадям. Но Руга уже успокоился. — Я? Я не хочу беспокоить господа бога. Он дал мне все, что я хотел. И если попрошу еще чего-нибудь, он разгневается. А вы обязательно должны молиться. В особенности ты, тетушка. Скажи правду, сколько раз ты изменяла своему старику?..

У него с ужасающей быстротой менялось настроение.

Выходки помощника начальника приводили Илиеша в ярость. И мальчик возвращался домой грустный и подавленный.

Он быстро привык к своему новому занятию, хотя тюки были тяжеловаты для его спины, а табачная пыль разъедала кожу. Со временем ко всему привыкаешь. Перевозя табак из одного склада в другой, Илиеш имел возможность ближе видеть тех, кто трудился на фабрике. Девушки, которые издалека казались красавицами с белой и чистой кожей, вблизи выглядели желтыми, позеленевшими.

Фронт приближался. Румынских чиновников охватила паника. Все, что называется, сидели на чемоданах. Работа на фабрике двигалась медленно. Жалованья не платили вовремя. Пришел приказ досрочно приступить к приемке табака. А начальник все не приезжал из Бухареста. Руга, казалось, осатанел. Весь день он проводил на фабрике, а по вечерам устраивал дикие оргии, спаивал любовниц, дебоширил. Часто по ночам Илиеша будили и посылали на вокзал за вином. Онофрей и Вэкэреску тоже не стеснялись — в присутствии паренька раздевали женщин, пьяными голосами приказывали:

— Муцунаке, отвернись к стенке!

Мальчик прятался под одеяло и молчал, делая вид, что спит. Однажды, потеряв терпение, он остался ночевать в конюшне, никому ничего не сказав, свернулся клубочком на охапке соломы возле яслей, накрылся своим домашним армячком. Но его нашли, привели к себе и сильно побили.

— Ты мой подопечный. Твой отец платит деньги за то, чтоб я заботился о тебе, а ты капризничаешь! — вопил Руга, не переставая колотить его. Устав, он вскричал: — Беги, несчастный, если не хочешь, чтобы я тебя убил, — и вытолкнул его в соседнюю комнату.

Через полчаса Руга снова пришел к нему. Илиеш еще всхлипывал. Руга успокоился и впал в состояние глубокой меланхолии. Взгляд был мрачным. Он устало сказал:

— Кончай плакать, Муцунаке! На моем месте и ты не был бы более милостивым. Давай выпьем. Не могу пить один.

Руга сел на стул рядом и налил ему стакан рому. Из злого вихря он превратился просто в пугало. Онофрей и Вэкэреску где-то пропадали. Мальчишке было нелегко смотреть на «шефа». Он глядел в окно, словно ожидал оттуда спасения. А за окном лежала ночь, теплая, мягкая, с мерцающими звездами и стрекотом цикад.

— Подойди ближе, — позвал Руга и сам придвинул ему стакан. — Погляди на меня и говори правду, как на исповеди: ты пристрелил бы меня, если бы подвернулась возможность?

Крепко обняв колени руками, Илиеш боролся с дрожью. Его еще трясли рыдания. От выпитого рома тошнило. Он, конечно, прикончил бы Ругу. Однако не сейчас. Руга в таком виде вызывал только отвращение. Зато он убил бы того Ругу, который недавно избивал его, кто наливал Наташе ром за пазуху, смеясь взахлеб.

Видя, что мальчишка молчит, Руга сам ответил:

— Застрелил бы. Знаю. Даже не принял бы во внимание, что я кормил и поил тебя. Застрелил бы за то, что я твой классовый враг.

Вошли Онофрей и Вэкэреску, оба в хорошем настроении. Они замыслили одну штуковину, которая заранее веселила их.

— Осел подан! — весело доложили они.

Но Руга был не в духе.

— Оставьте меня! К черту! Все надоело!

— Инициатива твоя, — напомнил Онофрей.

Руга пресытился пьянками, пресытился жизнью в этой провинциальной дыре, пресытился хилыми девчонками и скверным ромом. Теперь, когда рушился весь мир, рушились привычные порядки, он предчувствовал и свой конец.

— Я выдохся, готов, со мной кончено!

Мясистые губы Вэкэреску сложились в улыбке сочувствия:

— Это война убила в нас радость. Если она продлится еще пару лет, то совсем убьет нас. Давайте лучше развлечемся напоследок.

У Руги чуть порозовели щеки.

— Ты ничтожество, Вэкэреску, но все же веселый парень, — проговорил он, раздавив указательным пальцем окурок. — Но сегодня я не пойду. Сказал — и точка! Заберите его. — Руга указал пальцем на Илиеша.

Разочарованная парочка обернулась к Илиешу:

— Пойдешь с нами, Муцунаке, посмотреть, как гуляют господа!

Внизу стоял привязанный к перилам ослик. Он невозмутимо чесал бок о перила.

Женское общежитие — длинное и низкое здание, похожее на гараж, — было погружено в тьму. Железным прутом Вэкэреску поднял крючок — дверь бесшумно открылась. Можно было различить два ряда железных кроватей вдоль стен. После тяжелого трудового дня работницы спали мертвым сном. Им не мешал застоявшийся воздух, они привыкли к нему. Кто-то стонал, переворачиваясь с боку на бок, кто-то бормотал во сне. Большинство же работниц спало мертвым сном. Вэкэреску зажег свечу. Онофрей укутался в белую простыню, надел на голову венок из наспех связанной травы, взял в руки пылающий факел. Затем сел верхом на ослика, тот, однако, заупрямился, попятился назад.

— Подгони его, — приказал Онофрей Илиешу.

Было душно, и некоторые девушки раскрылись во сне.

— Погляди-ка, как они спят с голыми пузами! — с восхищением воскликнул Вэкэреску.

В глубине общежития кто-то проснулся и спросил сонным голосом:

— Кто там?

— Начинаем! — шепотом скомандовал Онофрей.

— Благословен грядущий во имя господне, — гнусаво запел Вэкэреску.

— Вставайте и кайтесь, грешницы, ибо Иисус вошел в Иерусалим! — подхватил напев Онофрей.

Пружины кроватей застонали на разные голоса. Девушки повскакивали, как были голые, растрепанные, наталкиваясь друг на друга. Вэкэреску и Онофрей продолжали петь. Вдруг к их голосам присоединился третий — заревел ослик. Его отчаянный рев, заглушив все, далеко разнесся сквозь тонкие дощатые стены по окрестностям. Девушки бросились искать свою одежду. Одна из работниц, Аника Пынзару, женщина лет сорока пяти, в ночной сорочке, уперла руки в бока и зло спросила:

— Соскучились по голым женским задам, господа? — и, повернувшись, задрала подол.

— А ну брось, а то такого тебе задам, что забудешь, как звали родную мать! — пригрозил Вэкэреску.

— Ты еще хочешь драться, проклятый! — завопила разъяренная женщина и схватила палку. — Вот вам Иерусалим, идолы, получайте! — замахнулась она на них.

Вэкэреску ухватил палку за другой конец и вырвал из рук Аники. Та бросилась на него, стала царапать ногтями. Некоторые ринулись ей на помощь.

Осел продолжал яростно реветь. Его стали гнать вон, но проклятая скотина словно вросла в пол.

Илиеш остановился посреди комнаты, испуганно следя за потасовкой.

На одной из кроватей сидела Наташа, в рубашке, с голыми плечами. Она смотрела на происходящее отсутствующим взглядом. Увидев Илиеша, поманила к себе.

— Где Руга? — спросила она.

— Наверху.

— Что делает?

— Ничего.

— Пьяный?

— Да.

Вдруг в дверях выросла высокая и крепкая фигура шефа. Щеки Наташи слегка потемнели, в глазах вспыхнули странные искорки.

— Это что за сумасшедший дом?! — загремел Руга. — Почему не спите?

Толчея в комнате прекратилась.

Женщины бросились на свои постели. Более смелые стали жаловаться:

— Мы спали, господин Руга, а Онофрей и Вэкэреску набросились на нас.

— Кто открыл им двери? — спросил Руга, прикидываясь справедливым судьей.

— Как кто? Сами открыли.

— Разве вы не закрываетесь?

— Мы закрываемся на крючок, а они подняли его.

— Они врут, господин шеф, дверь была открыта, — стал оправдываться Онофрей.

На шум начал собираться народ. Руга решил, что пришло время прекратить дебош.

— Завтра мы поговорим, как обстояло дело с дверью. А сейчас ложитесь спать, хватит! — И он вышел в сопровождении двух «храбрецов».

Наташа хотела сказать что-то, но не успела. Погасли искорки в ее глазах, по щекам потекли два ручейка.

— Ты плачешь? — удивился Илиеш. — Почему плачешь? Болит что-нибудь?

— Душа у меня болит, — простонала она. Затем, словно очнувшись ото сна, набросилась на него с руганью: — А тебе чего здесь нужно? Пошел вон! Чтоб я тебя больше не видела! Чтобы не видела больше вас, проклятых! Девушки, гоните и этого!

— Я и сам уйду, — уныло произнес Илиеш, направляясь к двери.

Его очень огорчила брань, в сущности, нежной и красивой девушки. Ведь он не сделал ей ничего плохого.

Около недели кипела вся фабрика. Работницы договорились послать жалобу в Бухарест, в главное управление. Они даже составили ее, но вскоре успокоились. Тем временем Анику и еще двух девушек уволили. Сказали, что Онофрей поймал их, когда они пытались унести с фабрики пачки табаку.

Наступили дни приемки табака. Круглые сутки на фабричном дворе скрипели повозки, груженные тюками. Все ночи Руга проводил на вокзале у погрузочной площадки. Он спешил отправить табак в Румынию. Домой приходил злой, усталый.

Фронт приближался. Все работали спустя рукава, с полным безразличием. Начальство тщетно старалось подстегнуть рабочих. Возчики собирались в кузнице, Обсуждали новости дня. Сколько еще может длиться война? Минет ли она фабрику? Капитулирует Германия или нет? Многое волновало их. Илиеш тайком приносил туда газеты, которые получал Руга.

За последнее время мальчуган сильно изменился. Курил наравне со взрослыми, больше не краснел, когда кто-нибудь скверно ругался. Если злился на лошадей, то бранил их, не обращая внимания на присутствующих. Ему нравилось говорить баском, когда приходилось обращаться к кому-нибудь из начальства.

— Взрослеешь, Муцунаке! — заметил как-то Вэкэреску.

— Пора, господин, — ответил он с сарказмом.

Из всех девушек, которые приходили к Руге, больше всех ему нравилась Наташа. Он тайно обожал ее. Ему нравилось смотреть на ее длинные каштановые косы, не заплетенные до конца и перекинутые за спину. Ее красота могла покорить любого, кто ее видел. У нее были странные глаза — один голубой, другой карий. Они светились глубоко и задумчиво, как две струи родника. Наташа так тепло улыбалась, что, словно молодое вино, могла смягчить любое сердце.

Наташа доводилась племянницей Никите-садовнику, жила в общежитии. Однажды, встретившись глазами с Илиешем, который проезжал на повозке, она подозвала его. Он спрыгнул на землю, подошел с волнением в сердце. Она положила ему руку на плечо и тихо попросила:

— Не говори дяде, что видел меня у Руги.

Ее просьба вызвала в нем целый вихрь разноречивых чувств и неприятных воспоминаний. Ему казалось, что на ней остались следы рук шефа. В памяти всплыл гнусавый голос Вэкэреску, который приказывал: «Муцунаке, повернись лицом к стенке!» Сердце его заколотилось. Охваченный яростью на всех и на все, что он вытерпел и еще вынужден терпеть, Илиеш злобно бросил:

— Нет, я скажу, что ты потаскуха!

Это прозвучало жестоко. Девушка прикрыла лицо рукой, словно защищаясь от удара. Застыдившись, он прыгнул на повозку и ударил лошадей. Девушка закричала ему что-то вслед, но стук колес и свист кнута заглушили ее слова.

Он бы и сам не смог объяснить, как повернулся язык так обидеть ее. Много дней подряд носил он потом тяжелый камень в груди, но так никому ничего и не сказал.

Однажды Наташа исчезла из дому. Вскоре узнали, что она утопилась. Оказывается, была беременна. Ночью Илиеш плакал, мысленно просил у нее прощения. Он пытался представить ее мертвой и не мог.

В воскресенье Илиеш отправился в церковь и зажег несколько свечей за упокой ее души. Это, по его мнению, должно было как-то успокоить тень Наташи. Но тающий воск, казалось, горячими каплями падал на его сердце, жег его еще сильнее. Подавленный, он вернулся на фабрику. В его душе что-то надломилось. Чем верить в пустое, лучше совсем не верить.

В комнате Илиеш тоже не мог высидеть, приходил ночевать поздно, когда все уже готовились ко сну.

— От тебя несет девичьим духом, — посмеивался Онофрей.

Он ничего не отвечал, но в груди накапливалась ненависть.

Как-то вечером в комнату Руги вошла закутанная в пеструю шаль старушка. Она появилась, как призрак, не постучав в дверь и не поздоровавшись. Подошла к столу, где трое играли в карты, по очереди посмотрела в лицо каждому и сурово спросила:

— Кто из вас Руга?

Все трое молча поглядели на нее, делая вид, что стараются вспомнить, кто такой тот, кого она ищет. Илиеш в сторонке ваксил туфли Вэкэреску.

— Руга? — задумчиво пробормотал Онофрей. — Зачем тебе Руга?

— Я мать Наташи.

Сапожная щетка выпала из рук Илиеша. Онофрей бросился к старушке, чтобы предложить стул.

— Мать Наташи? Садитесь, пожалуйста.

Но женщина продолжала стоять. Руга барабанил пальцами по столу. На его угловатом лице играла презрительная улыбка.

— Руги здесь нет, — наконец сказал он, повернувшись на стуле. — Нет его, ушел в село.

— Как так нет? — удивился Илиеш.

— Если я говорю нет, значит нет! — отрезал Руга.

Старушка все еще стояла… Шаль с ее плеч сползла до пола. Она поправила ее, из-под шали показались руки.

Илиеш посмотрел на эти почерневшие, сморщенные пальцы с обломанными ногтями, и ему стало жаль ее.

— Пойди в канцелярию, тебе дадут денежную помощь, — посоветовал Руга.

Старушка несколько успокоилась. Голос ее смягчился, стал жалобным.

— Вы знаете, что значит вырастить человека? — спросила она, обращаясь к Онофрею.

— Да, трудно, — пробормотал Онофрей. — У меня тоже есть дети. Сколько я терплю от них…

Повернувшись к ним спиной, Руга продолжал барабанить пальцами по столу. Илиеш знал эту привычку: так он постукивал, когда проигрывал в карты.

«Почему он не хочет сказать старухе правду?» — раздумывал Илиеш. Щетка снова выпала из его рук.

— Он убил мою дочь, — жаловалась старуха.

— Вы пройдите в канцелярию, уже поздно, закроется, — торопил ее Онофрей.

Но старуха не двигалась с места.

Развалившись в кресле, Вэкэреску читал «Вселенную». Читал, а может, только делал вид, что читает. Женщина вытерла глаза концом шали:

— Подавитесь вы вашей помощью!

Пальцы Руги потеряли темп. Илиеш бросил туфлю. Онофрей деликатно стал подталкивать старушку к дверям. Еще немного, и она выйдет. Уйдет и не будет знать, что стояла так близко от того, кого искала. А завтра, может быть даже сегодня, Руга с дружками будут смеяться, вспоминая, как провели ее. Что им до страданий этой женщины? Илиеш поднялся.

— Тетушка, вот это Руга и есть. — Илиеш указал щеткой в его сторону. — Это он, тетушка, он!

Стук по столу внезапно прекратился. Челюсти Руги крепко сомкнулись.

— Да, это я. Чем могу служить?

Вэкэреску отложил газету и привстал. Он подошел к Илиешу. Свет лампочки внезапно стал зеленым, стены заплясали. Наташина мать метнулась в угол. Потом все пропало: Илиеш полетел головой вниз в какую-то пропасть.

Когда Илиеш, лежа в сугробе снега у крыльца, пришел в себя, он увидел над собою мать Наташи и Никиту. Они пытались поднять его. На втором этаже было темно. Кругом ни души.

«Наверное, спят», — подумал Илиеш, снова теряя сознание.

Очнулся Илиеш только на следующий день в доме садовника. Голова оказалась перевязанной полотенцем. Поднять ее было тяжело. Правая рука — в царапинах, на локтях — ссадины. Он старался припомнить, как все произошло, и не мог.

— Дядя Никита, что со мной случилось, где это я так исцарапался?

— А я знаю? Наверное, упал с лестницы. Спи. Онофрей пошел за доктором.

Никита высаживал семена цветов для рассады и даже не глядел в сторону Илиеша. Ну и дьявол же этот Никита! Никогда не забывает про свои цветы. Ум мальчика был словно окутан каким-то туманом. Он делал усилия, чтобы вспомнить хоть что-нибудь.

— Вэкэреску… он меня ударил, — с трудом припомнил Илиеш. — Недаром его прозвали «Тяжелая Рука», как дал один раз…

— Молока хочешь? — спросил Никита.

До молока ли ему теперь? Его тошнило, болела голова. Хотел сказать что-то, но заснул, а через несколько минут снова проснулся и спросил:

— Не знаете, что сделала Руге Наташина мать?

— Встала поперек дороги, — двусмысленно ответил Никита.

Он не хотел разговаривать с Илиешем, считая его, видимо, малышом.

Ну хорошо, не хочет — не надо. Только чего же он принес его в свой дом, если такой сердитый?

Вскоре пришел Онофрей с доктором. Никита оставил их одних и вышел во двор. Доктор обмыл разбитую руку какой-то жидкостью, которая пенится, когда попадает на рану, затем смазал йодом и перевязал. Рана на голове была глубокая и болела сильнее.

— Да, — бормотал доктор, — здорово ты расквасился, паренек.

— Он упал с лестницы и ударился о скребок, — пояснил Онофрей.

Илиеш попросил зеркало, чтобы посмотреть на себя. Онофрей дружески хлопнул его по плечу:

— Зачем, Муцунаке? От этого не умирают, — и протянул ему шоколадку.

Видите, на что способен Онофрей. Посмей кто-нибудь сказать, что он плохой человек!..

Доктор тщательно осмотрел Илиеша, залатал его череп пластырем.

— Сотрясение мозга, — заключил он, — нужно будет полежать в постели несколько недель.

— Старый хитрец, — ласково сказал доктору Онофрей, вкладывая ему деньги в руку и провожая до порога.

Когда за доктором захлопнулась дверь, Онофрей подошел к Илиешу:

— Так бывает с глупцами. Кто тебя заставлял лезть куда не просят? Разве не знаешь, какой кулак у Вэкэреску? Он мог убить тебя. Матери не пиши. Зачем ей волноваться? Хочешь еще шоколаду?

Илиеш больше не хотел. Сжался в комочек под одеялом и притих. Хорошая вещь сотрясение мозга. Что это за сотрясение? Приятно быть больным, не ходить по холоду в конюшню, лежать дома в теплой кровати, глядеть, как расцветают ледяные хризантемы на единственном подоконнике комнаты Никиты. Да еще вдобавок Онофрей закармливает тебя сладостями. А ты капризничаешь и отказываешься от них. Да, замечательно иметь сотрясение мозга. Все ухаживают за тобой. Неприятно, правда, когда вечером возвращается с фабрики жена Никиты в юбке из мешковины, от которой несет табаком, и косо смотрит в твою сторону.

— За мальчиком нужен хороший уход. Кто позаботится о нем? — недружелюбным тоном говорила она.

— Я. Ты не беспокойся, — отвечал Никита.

— Весь день работаешь как вол, и дома нет покоя.

Илиеш сделал вид, что спит и не слышит. Хотелось пить, но он боялся попросить воды, дабы не рассердить эту злую тетку. Он молчал и терпел, думал о том, что завтра утром она уйдет на работу и весь день в доме будет спокойно. Счастье его, что она работает.

— Хочешь горячих картошек? — придирчиво спросила она.

— Я не голоден.

Никита подошел к нему и силой заставил есть.

— Ешь, иначе не выкарабкаешься.

Когда женщина на минуту вышла из комнаты, Илиеш спросил:

— Дядя Никита, где я буду жить, когда выздоровлю?

— А я знаю?.. Пока ешь.

— Я не пойду больше к ним наверх.

— Никто тебя там и не ждет.

— Что же мне тогда делать?

— Найдем тебе уголок в общежитии.

— Хорошо бы.

— У тебя есть адрес матери?

— Есть. Но он там, наверху, у Руги. Мне хотелось бы жить у вас, но вижу, что тетя Анисия сердится.

— Все жены такие. Положить тебе масла в картошку?

— Ну, конечно, положить! Говорят, масло смазывает внутренности и смягчает боль.

Мало-помалу он привык к жене садовника. Видел, что Никита не очень-то обращает внимание на ее ворчание.

— Человек может ко всему привыкнуть, — говорил Никита.

И Илиеш привыкал. Скучновато было целыми днями лежать в постели. Ему хотелось бы почитать что-нибудь, давно он уже не держал в руках книги, но Никита говорил, что при сотрясении читать нельзя. Сотрясение мозга — это деликатная болезнь. Тетка Анисия не терпела, когда человек без дела валяется в постели. Она клала рядом с Илиешем поленья и ножик и просила нащепать лучины к вечеру. Это довольно-таки приятное занятие: дрова были сухие и легко раскалывались. Но Никита однажды заметил, выбросил полено и дал тетке Анисии нагоняй. Никита тоже хорош, когда выходит из себя. Поднять скандал из-за каких-то щепочек? Неужели это сотрясение такая уж деликатная болезнь?..

Устремив взор в потолок, Илиеш лежал целыми днями и скучал. Но однажды пришел Онофрей и принес письмо от матери. Письмо было полно беспокойства, мать спрашивала, почему он не пишет. Никита написал ответ на нескольких страницах.

— Вы написали ей про сотрясение? — спросил Илиеш.

— Упомянул обо всем.

— Не надо было.

— Почему?

— Я Онофрею обещал, что ничего не скажу про это. Он мне шоколадку принес.

— Спи! — сердито проговорил Никита, накрыв его одеялом.

Выздоровев, Илиеш больше не пошел наверх — Никита устроил его жить у кузнецов. Парень продолжал работать в конюшне. Бывших своих «благодетелей» он видел редко и чаще всего издали. Иногда кланялся им, иногда притворялся, что не замечает. Им, видно, стала совсем безразличной его судьба: они уже не приходили к нему, не приносили шоколада. Даже Онофрей перестал спрашивать, как он поживает. Илиеш тоже забыл про них. Только шрам на лбу остался на всю жизнь.

С некоторого времени мать стала забрасывать Илиеша письмами. Они были полны советов и ласковых слов. Мать обещала приехать и забрать его в Кишинев, писала, что тоскует по нему, беспокоится, как бы он не забыл ее, что он для нее единственное утешение. Эти наивные письма, похожие друг на друга, вызывали в нем волну грусти.

Иногда же эти письма вызывали злость, напоминая о Чулике. Тогда он комкал их и совал в карман, не читая. Он ждал ее приезда, но, когда вспоминал, что приедет и Чулика, желание видеть мать пропадало.

События войны опередили обещание Ангелины. В середине марта часть Молдавии снова была освобождена. Мать и сына надолго разделил фронт.

Уже несколько дней фабрику лихорадило. Главные ворота совсем не закрывались. Беспрестанно въезжали и выезжали повозки. Они не успевали вывозить багаж чиновников. Руга охрип от криков и ругательств. Начальник станции не давал им вагонов: железнодорожный путь был перегружен. Не хватало и паровозов.

Склады были заперты. Табак никуда не увозили. Работницы разбежались по домам. Тимофте Хамурару уже не так строго, как раньше, следил за порядком в конюшне. Когда Илиеш спрашивал, куда уложить сбрую, он отвечал угрюмо, не вынимая цигарки изо рта:

— Брось ее куда-нибудь.

Как-то Илиеш приехал со станции замерзший и усталый. Ему б в пору погреться отдохнуть, но потянуло пойти в кузницу, послушать, о чем беседуют кузнецы. Там всегда можно было узнать новости. Не успел он уложить сбрую, как в конюшне появился Руга. Откуда он взялся? Ведь только что был на погрузочной площадке…

— Приготовь закрытые сани, — приказал он Тимофте.

Илиеш прижался к стенке. С некоторого времени он вновь стал бояться шефа. У Руги был такой взгляд, что от него бросало в дрожь.

— Кого дать кучером? — спросил Тимофте.

«Черт заставил его спросить! Вдруг потребует меня?» — заволновался Илиеш. Но ответ Руги успокоил его.

— Поедешь ты, — сказал он Тимофте.

— Я? — удивился конюх, не веря своим ушам.

«Да, ты, — злорадно подумал Илиеш. — Что, не ожидал, думал послать меня? Не вышло. Что, Руга, ты не увидел меня? И что с сегодняшнего дня ты не видел ничего на свете!»

— Муцунаке, ты здесь? Идем со мной!

Это Руга его зовет! Тьфу, черт, как он заметил? Ведь он так хорошо спрятался. Вот что значит преждевременно радоваться. А теперь некуда деваться. Нужно идти. Куда же он его зовет? Илиеш не осмелился спросить и покорно пошел следом за шефом.

Они миновали фабрику. Прошли по парку мимо столовой. Куда он ведет его?..

Между женским общежитием и канцелярией была маленькая комнатка с белыми стенами — медпункт. Раз в неделю здесь принимал больных врач… Судя по всему, Руга направлялся сюда. Но зачем?

К доктору? Не может быть! Ведь шеф не очень-то отличался вниманием, когда Илиеш болел. Тем более непонятно, зачем он ведет его в медпункт сейчас.

В медпункте — никого.

— Муцунаке, ты не выйдешь отсюда до тех пор, пока не превратишь все это в осколки, — приказал Руга, кивнув на полки и ящики, полные бутылочек, банок и коробок. — Ты понял меня?

Он не совсем понял. Но было боязно попросить объяснения. Не очень-то приятно находиться вместе с Ругой в пустой комнате, особенно после того что произошло.

— Понял или нет? — нетерпеливо спросил Руга.

— Да, — еле слышно ответил Илиеш.

— Пусть после тебя останется Содом и Гоморра. Ты помнишь, что это такое? Тогда действуй! Вот я сделаю почин.

Своими здоровенными волосатыми ручищами он схватил банку с желтоватой жидкостью и ударил ее об пол. Жидкость брызнула по чистому полу. Осколки полетели во все стороны.

Илиеш взял бутылочку и поступил так же. Затем взял еще. Но разбивать по одной — для этого потребуется не один день.

Пузырьки были наполнены черными, белыми, красными пилюлями, разными мазями, жидкостями. Маленькие, такие красивые, что конечно же было жаль разбивать их! Но приказ есть приказ. Руга не любил шутить, когда речь заходит о работе.

Илиеш пододвинул стул к шкафу и принялся вытаскивать склянки на стол. Так будет удобнее разбивать их. Взгляд его задержался на большой коробке из серого картона. На этикетке разборчиво было написано: «Кальций глюконат». Название показалось знакомым. Илиеш уже встречал его где-то, но не помнил где. Кальций глюконат?

…Яркая бабочка случайно залетела в окно. Опершись на подушки, его отец сухо кашлял, радостно глядя на пеструю посланницу весны. Рядом стоит доктор, невысокий старичок, с маленькой черной бородой. На шее у него висит трубка для прослушивания.

— Кальций глюконат, — говорит он, вручая Лимпиаде записочку, — шесть штук — четыреста пятьдесят лей. Ему нужно не меньше двух-трех серий. Продается в любой аптеке.

Доктор ушел. В доме кашлял Роман. На ступеньках Ангелина и Лимпиада делают подсчеты. Три серии по четыреста пятьдесят лей. Таких денег у них никогда не было.

— Купим шесть штук, потом увидим, — решает Лимпиада. — Может быть, больше и не понадобится.

Ангелина грустно слушает ее, поднеся руку ко рту…

…Картина исчезла, как дымок. Перед ним была картонная коробка. Ампулки, лежащие в гнездах из серого картона, казались слезами.

«Шесть штук — четыреста пятьдесят лей», — звучит в ушах Илиеша голос доктора.

У них не было средств купить три серии. Отца уже нет. Вместо замечательного человека с широкой и доброй душой явился Чулика. Теперь же Илиеш должен уничтожать то, что могло бы спасти отца. Невольно он остановился и принялся считать. Считал, сколько всего коробочек, сколько ампулок в каждой из них, сколько денег все это может стоить. Сумма, которая получалась, не могла уместиться в его уме. Он, заработавший за всю жизнь всего несколько сотен лей, должен уничтожить добро на сотни тысяч. А в нескольких шагах от этой комнаты чахотка свила гнездо среди работниц и высасывает их так же, как высосала и отца. Илиеш знал не одну женщину-работницу, которой требовался кальций глюконат.

Разгоряченный, воодушевленный, что и он наконец может сделать доброе дело, Илиеш соскочил со стула. Как было бы хорошо крикнуть всем: «Идите сюда, берите сколько вам нужно! Я знаю, что такое чахотка. Она сожрала моего отца. Я знаю, сколько стоит одна ампула кальция».

Снаружи послышались чьи-то шаги. Вошел Онофрей.

— Идет дело, Муцунаке?

— Идет, — ответил он и бросил на пол бутылочку. Онофрей пошарил в шкафу, наполнил карманы маленькими коричневыми ампулками.

— Все равно полетят к черту, — сказал он, словно извиняясь. Хотел уйти, но раздумал и задержался на минутку. — Послушай, Муцунаке, у тебя есть родичи поблизости?

— А вам зачем знать?

— Было бы хорошо, если бы ты ушел к ним на время. Понятно? Когда кончишь порученное дело.

— Подожгут фабрику? — спросил Илиеш.

— Слышно, что да.

— А девушки?

— Могут уходить, их никто не держит.

Когда они жили вместе, Онофрей никогда не бил его и относился к нему человечнее остальных. С ним Илиеш чувствовал себя не так скованно, поэтому и спросил прямо:

— Вы убежите или останетесь?

Онофрей поднял густые брови, похожие на пиявки, удивленный такой смелостью:

— Заткнись, Муцунаке! Не забывай, что я Онофрей, а не бог Саваоф. Если Руга зайдет сюда, не говори ему, что я был здесь. — И Онофрей ушел.

Оставшись один, Илиеш решил посмотреть, чем же набил карманы Онофрей. На этикетке полуоткрытого ящика с трудом можно было разобрать: «Опиум». Он взял одну из оставшихся ампулок и стал играть ею, как палочкой. На одной из аллей показался садовник Никита. Он шел, склонив голову, заложив руки за спину, не обращая внимания на цветы, которые еще вчера заполняли всю его жизнь. Может быть, спросить у него, что делать? Никита — порядочный человек. Он приютил его, ухаживал за ним во время болезни. Илиеш позвал садовника, но тот скрылся за углом, не услышав зова. А может, сделал вид, что не слышит. С той поры как утопилась Наташа, он замкнулся в себе, избегал людей.

Илиеш до сих пор ничего ему не говорил про Наташу. Правда, Никита никогда и не вспоминал о ней. Словно бы и не жила на свете девушка с двухцветными глазами, которая доводилась ему племянницей.

Острая боль в сердце вывела Илиеша из задумчивости. Он ударился о лестницу, узенькую лесенку из досок, выкрашенных в вишневый цвет. С любопытством поднялся по ней и открыл дверцу на просторный чердак, который был почти пуст. Счастливая мысль заставила Илиеша быстро спуститься вниз. Через секунду-другую он снова поднялся на чердак с картонным ящиком на плече. Входную дверь предварительно запер, чтобы кто-нибудь не зашел. Время от времени он разбивал какую-нибудь банку, на случай, если будут проверять. Но это оказалось излишним. Никто не показывался, и он свободно переносил содержимое аптеки на чердак. Уже опустел один шкаф, Илиеш принялся за второй. Закололо в боку. Но он упрямо со злостью продолжал таскать. Стемнело, не видно стало перекладин лестнички, можно было оступиться. Илиеш повернул выключатель, но лампочка не вспыхнула. Что-то случилось. И тут он вспомнил, что не слышал гонга. Судя по сумеркам, давно минуло семь часов. Почему же не звонят? Может быть, в пылу работы он не слышал?

Илиеш вышел посмотреть. Склады были закрыты, аллеи пустынны. Снизу, от конюшни, поднимался густой черный дым. Вероятно, за сэмэшканским лесом, что начинался возле станции, снова что-то горело. Последнее время там часто полыхали пожары. Их дым делал ночи еще темней. По парку, так образцово ухоженному, свободно бродили лошади. Илиеш побежал к конюшне, чтобы сказать об этом Тимофте, но на половине дороги остановился. Сквозь ветви старых шелковиц, там, где кончался парк, поднимались языки пламени. Под мартовским ветром пламя металось, судорожно подпрыгивало, его языки, как оборотни, охватывали здание фабрики со всех сторон. Понятно — подожгли!

Илиеш бросился к Никите, но дверь оказалась запертой. Зато двери квартиры Руги были распахнуты настежь. Что-то толкнуло Илиеша заглянуть туда. Хаос, беспорядок. На полу валялись сапожная щетка да несколько грязных воротничков — все, что осталось от великой власти Руги и Вэкэреску. Очевидно, они скрылись, пока Илиеш возился в медпункте. Только ему не верилось, он боялся, что все происходящее — новая шутка троицы. Неужели все разбежались? Не может быть, ведь кто-то же должен остаться. Илиеш опять бросился к конюшне.

Над садом полыхало зарево. Гигантское пламя дико плясало там, где возвышалась фабрика. Заснеженные деревья, озаренные пламенем, казалось, зацвели, огонь облизывал их, и они мгновенно чернели. Пожар жадно пожирал этаж за этажом, руша стены. Вот уже видны прессы, находящиеся внутри, они зловеще скалят свои раскаленные зубы.

Горит фабрика, горит до самого основания старый мир с его злом и несправедливостью. Эта ночь тревоги и бессонницы — предвестник хорошего.

Горсточка людей, среди которых Илиеш узнал Никиту и Тимофте, носила снег и воду, обливала крыши соседних складов. Ведь там табак, труд тех, кто навечно связан с этой землей. Один из рабочих прокричал что-то на ухо Илиешу, указывая на бочку из-под медного купороса, стоявшую в саду с прошлого года. Илиеш, не поняв, пожал плечами. Рабочий потянул его за собой, и через минуту они вдвоем, напрягшись изо всех сил, взвалили бочку на повозку. Илиеш стал подвозить в ней воду.

Началась метель. Но люди, полураздетые, чуть ли не в одном нижнем белье, растягивали мокрые полотнища брезента на крышах складов, срубали ближние деревья, рыли канавы, чтобы преградить путь огню, который рвался на простор.

Весь в саже, забрызганный грязью и медным купоросом, Илиеш работал вместе со всеми до самого утра. Лишь на рассвете он мертвецки уснул на охапке соломы в фаэтоне бывшего начальника.

Был уже март, но весна запаздывала. Метель, начавшаяся ночью, усилилась. А пожар утихомирился. Дымились лишь головешки на развалинах. От гордого шестиэтажного здания остались только полуразрушенные стены — черные, угрюмые, как монахи. Склады же, полные табака, были спасены.

Со стороны вокзала доносился гул канонады. Работницы разбежались. На фабрике осталась лишь горстка рабочих, и среди них Илиеш.

Несколько дней прошло в напряженном ожидании. На этот раз освобождению не сопутствовали цветы, песни и солнце.

…Еще бесилась Евдоха^[6], которая, судя по древним поверьям, стряхивала последний снег со своего полушубка, встречая весну. Под сугробами уже прела потеплевшая земля, распускались подснежники, лаская взор солдата, которому, может, суждено пасть в этой борьбе за освобождение. Еще один солнечный день, и подснежники расцветут во всей своей прелести.

В груди у Илиеша зрели желания, просыпались давно заглохшие мечты. Немецкие войска уже ушли. Утих гром орудий, что доносился со стороны вокзала. Только на полянке с акациями, вблизи фабрики, еще временами лаял, как упрямый цепной пес, немецкий пулемет. Укрытый деревьями, он простреливал все шоссе. Илиеш попытался было разглядеть сквозь забор немецкого пулеметчика, но ничего не смог различить. И все же ему казалось, что он знает его, знает, как он выглядит. Ведь столько раз встречались! Это он бросил бомбу, которая покалечила Иона, это он повел Риву на смерть, это он поднял ночью Иона и дедушку и увел их бог знает куда. А теперь хочет преградить путь весне. Ненасытное чудовище!

Что, если тихонько подобраться и навсегда заткнуть ему рот? Это желание заполняло Илиеша. Он не хотел больше быть Муцунаке, как прозвал его Руга. Сердце рвалось совершить подвиг. Как ему будут завидовать сверстники!..

— Чего ты таращишься? Хочешь заработать пулю?

Илиеш вздрогнул. Рядом стоял Никита — тяжелый, сумрачный, с большими, потрескавшимися от мороза и работы руками. Он обшаривал глазами соседнюю рощицу.

— Дядя Никита, — лихорадочно заговорил Илиеш, — если я…

— Иди в конюшню. Весь заиндевел, вояка.

— А вы?

— Я хочу поставить силки на зайцев. А то эти дьяволы грызут деревья.

Одним прыжком Никита оказался за забором. Его ноги были обмотаны толстой мешковиной — чтоб не пробрал мороз. Через некоторое время пулемет умолк. Илиеш догадался, кто заткнул ему пасть. Странный человек этот Никита. Какой ни затеешь с ним разговор, обязательно сведет на цветы. Он в состоянии рассказывать о них дни напролет. Цветы для него — целый мир. И вот Илиеш увидел его иным…

Через несколько дней к фабрике подкатил «виллис». Главные силы Советской Армии пошли вперед, миновав фабрику. Советские офицеры — два капитана и полковник — на глаз определили количество табака в складах, переписали инвентарь, вручили Никите бумагу с печатью, назначив его ответственным за все имущество. И уехали. Фронт остановился где-то возле Оргеева. Оттуда ежедневно приезжали грузовики за табаком. Вместо денег солдаты давали квитанции. Никита растерянно смотрел на квитанции, пытаясь разгадать их секрет. Должность, которой его внезапно наградили, пугала… Но это случилось в такой спешке, что он даже не успел запротестовать и принял ее с покорностью солдата. На плечи Никиты лег немыслимый груз. Приближалось время закладки парников. Нужно было создать основу будущего урожая. До той поры он еще кое-как крутился-выкручивался. Мало-помалу склады пустели. Правда, табак был нерезаным, неферментированным, но шел и так. Солдаты — народ непривередливый. К тому же разве наши отцы и деды не курили его прямо с грядок, особенно во время уборки?

Раз в неделю Никита куда-нибудь уезжал. За него оставался Илиеш. Никита наказывал:

— Если кто приедет за табаком, не забывай брать квитанции.

Илиеш с серьезным видом, полный гордости за порученное дело, старался исполнить все, как требовалось.

— Боюсь, не попасть бы в кутузку с этими бумажками, — пожаловался как-то Никита, глядя на горку квитанций.

Он приходил в трепет от всяких документов и казенных бумаг. В каждой бумажке видел своего врага.

Наступала пора работы в парниках. Мужчин в селах почти не осталось, а у женщин головы были и так забиты множеством забот. Как ты их убедишь сеять табак, выращивать рассаду?

День и ночь Никита мотался по селам, подбирая для фабрики кадры, уговаривая закладывать парники. Канцелярия оставалась на Илиеша и одного псаломщика, которого выгнали из церкви за пьянство. Псаломщик Василий лучше знал бухгалтерию, чем десять заповедей. Никита дал ему двухкомнатную квартиру, и тот привез на фабрику семью: жену Ефимию и четырех дочек. Новый бухгалтер оказался умным и трудолюбивым. Правда, время от времени у него начинался запой. Напившись, он вытаскивал жену на балкон и начинал муштровать, заставляя делать гимнастику. Это развлекало всю фабрику. Если жена слушалась, все кончалось благополучно. Когда же она пыталась сопротивляться — начиналась свара.

— Эх, любил я воинскую службу и чистоту, — часто говаривал он Илиешу, — но не везло мне ни с тем, ни с другим.

Достаточнобыло увидеть его супругу, как все становилось ясно. Вечно нечесаная, в сползающих чулках, она еле двигалась от лени.

Все бумаги Василий содержал в образцовом порядке. Если Илиеш делал ошибку, заставлял переписывать заново. На паренька-кучера свалились сразу три должности — секретаря, агротехника и аптекаря.

— Я не разбираюсь в лекарствах! — протестовал он, когда Никита одарил его еще и этой работой.

— И не нужно, — успокаивал новоиспеченный директор. — Приедет же специалист. Не беспокойся. Ты только аккуратно разложи йод и бинты. Если кто-нибудь поцарапается, смажь йодом. Вот и поднимешь авторитет фабрики. Понятно? Остального не трогай.

Авторитет фабрики рос и без йода Илиеша. Постепенно стали собираться работницы. В складах работы не было, они трудились на парниках. В районе постановили, чтобы фабрика всю рассаду вырастила своими силами и уже готовую выдавала крестьянам. На устройство парников выходили все, от мала до велика, от директора до сторожа. Илиеш бросил свои бумажки и с азартом взялся копать землю, носить навоз. Весь пустырь напротив конюшен был огражден и занят парниками. Люди трудились от зари до зари, изо всех сил, только бы успеть вовремя дать рассаду. В этом и была суть дела. Иначе — зачем фабрика?

С большим трудом рассаду вырастили, и пришло время делить ее по селам, выдавать людям, чтобы они высаживали ее в поле.

Народ соглашался не особенно охотно. Никита мотался из села в село, агитируя крестьян.

— Дорогие мои, знаете ли вы, что значит сидеть в траншеях без табака?! — ораторствовал он. — Спросите ваших мужей, они скажут. Без хлеба еще можно терпеть, но без курева…

Люди были злы и издерганы, а он — плохой оратор. Кроме того, крестьянин в ту пору больше внимал окрику, чем уговорам.

Тут и начались настоящие трудности. Никита потерял покой и сон. Он никогда не думал, что люди, с которыми вместе вырос, ел ту же мамалыгу и говорил на одном языке, не смогут понять его.

Он говорил — белое, они — черное. Он — одно, они — другое. Словно с луны свалились. Или он так бестолков, что не мог сказать убедительного слова? Как будто нет… Ведь жил он среди людей, и никто не считал его глупым. Но попробуй-ка найди общий язык с женщинами, в особенности когда их замордовала война и ты почти единственный мужчина среди них, да и то — ответственное лицо. Быть руководителем фабрики, которую нужно обеспечить сырьем, к тому же если эта фабрика находится у самого фронта, в республике, где до последнего времени господствовала частная собственность, — такого Никита не пожелал бы никому.

Почти ежевечерне поблизости слышалась канонада. Стреляли где-то возле Оргеева. Фронт замер на одном месте.

На юге и севере Молдавии наши войска прошли вперед, переправились через Прут, но здесь задержались. Советская Армия постепенно вгрызалась в прочную оборону врага. Илиеш так привык к разрывам, что почти безошибочно мог определить расстояние до них.

Земля, насыщенная бесценными соками, должна была родить с особой щедростью. Запоздавшая весна бурно наступала, взрывая почки, одевая в зеленое оперение деревья, опережая планы фабрики.

После каждой поездки в районный центр лицо Никиты мрачнело, на нем все больше прибавлялось морщин. Было от чего беспокоиться старому садовнику. Ему помогали районные власти, сельсоветы, комсомольцы и сельский актив. Но даже и с таким подкреплением он был не в силах сломить упорство иных крестьянок, не желающих занять несколько соток табаком. А без этого не выполнишь плана. Хорошо сказал кто-то, что женщина перехитрит и черта. Сопротивлялись именно те, кто имел возможность работать. Другие принимались за дело без споров. Самые языкатые знали, как воспользоваться приобретенной свободой, Они могли вступить в спор со всем селом, хитрили и лукавили. Никита только собирался открыть рот, как они уже опережали его:

— Табак! Был бы хлеб, а без табака можно прожить.

Некоторые выталкивали ему навстречу всех своих детишек, да еще собирали соседских и предлагали:

— Посидите вы с ними, а я пойду на табак.

Или стыдили его, словно он был самым большим их врагом:

— Видели мы таких, как ты, пиявка. Табак ему нужен! Устроился на теплом местечке. С женщинами воюешь — это нетрудно. Пошел бы лучше туда, где наши мужья, понюхал бы пороху!

Он сносил незаслуженные обиды, пытался сохранить хладнокровие, не выходить из себя. Те же самые крестьянки, которые прежде работали, не разгибая спины, почти ничего не получая за свой труд, которые дрожали при одном виде Руги, теперь, когда наконец пришло исполнение их желаний и надежд, стали капризничать, совать палки в колеса. Больше того, еще издеваются и оскорбляют тебя. Да, тяжел и горек хлеб ответственного лица. Только теперь почувствовал Никита, какое это зло — частное хозяйство. Если бы были колхозы! Насколько бы все было разумней. Несчастный Никита дошел до того, что не мог терпеть даже собственной жены.

«Хоть бы взяли меня на фронт!» — часто думал он с отчаянием, сидя в засаде и поджидая какую-нибудь кумушку, которая держала дверь на запоре. Ведь вернется же она домой… Он должен, он обязан попробовать еще раз уговорить ее посадить табак. Но спускалась ночь, а замок оставался запертым. И Никита уходил, не подозревая, что эта кумушка весь день сидела дома, а теперь спокойно спит, улыбаясь во сне, что ловко провела «табачников».

— Вы бываете в Валуренах? — поинтересовался как-то Илиеш, видя, что Никита опять собирается ехать по селам.

— Заезжаю, а что?

— Я оттуда родом.

— А!

— Наша хата недалеко от тока, у самого шляха. Красивая такая, покрыта дранкой и побелена известкой с купоросом. Вы не заметили ее?

— Знаю, как же! — рассеянно ответил Никита, думая совсем о другом.

Если бы спросили Никиту сейчас, что сказал Илиеш, он вряд ли мог бы ответить. Его голова прямо-таки трещала от забот. Глаза же паренька повлажнели от волнения. Никита — самый близкий ему человек на фабрике. Этот человек бывает в его селе, видит Чертов курган и Смолиту, видит хату, в которой он родился. Тоска сжала сердце. По берегам Смолиты в Девичьей долине теперь цветут первые цветы. Весь луг окрашен в два цвета — голубой и сиреневый. Эти краски мягко переливаются, местами смешиваются, образуя нежные оттенки. Лишь кое-где мелькнет притаившийся в траве желтый глазок мать-и-мачехи. Из-под камней и в ложбинах именно сейчас вылезает крапива с красной от ярости макушкой. А в субботу, после обеда, сельские девушки ходят собирать ее для борща. Нужно обладать особым умением, чтобы собирать крапиву. Кто не знает, как срывать ее, обожжет себе руки, и они будут чесаться целую неделю. Крапива не так легко сдается. Она умеет защищаться, жалить. Но Илиеш знает одну девочку, которая никогда не обжигается крапивой. Она и его научила…

С приходом весны образ этой девочки стал постоянно преследовать его и во сне и наяву, зовя его обратно в село, чтобы встречаться у колодца, чтобы подниматься вместе на Чертов курган, чтобы собирать цветы в Девичьей долине. Никита закончил проверять какие-то бумажки и собирался ехать. Кто знает, может быть, через несколько часов он будет в Валуренах. Илиеш забыл, кто сейчас Никита, забыл о разнице в возрасте. Времени сейчас в обрез, и это придало ему храбрости, заставило открыть душу.

— Пониже нашей хаты, — заговорил он, хватая Никиту за полу, — есть хата поменьше. В ней живет девочка, Ольгуца. Ольгуца — дочь Истратия Малая. Вы должны знать ее. У нее редкие зубы.

— Что, зубы? — В голове у Никиты скопилось множество цифр, имен, мыслей о парниках, рамах, рогоже, договорах, опрыскивателях. Все нужно — и ничего нет. А от него требуют, чтобы он разорвался на части, но достал все и выполнил план. План — это план, он не терпит никакой отсрочки.

— Я говорю об Ольгуце, увидите ее, передайте, я здоров. И пусть она пришлет мне фиалок из Девичьей долины…

Лишь теперь Никита сообразил, что мальчик о чем-то просит его, говорит что-то очень важное, как видно, но что именно — так и не понял.

— Послушай, Илиеш, у меня нет времени. Что тебе нужно?

У Никиты был усталый и злой голос. Илиеш понял, что Никита не выполнит его просьбы. Напрасно он заговорил с ним об Ольгуце. Может случиться еще так, что после Никита засмеет его. Сердце Илиеша сжалось в комочек.

— Возьмите меня хоть раз за кучера, когда поедете по селам, — попросил он Никиту. — Хочу повидать Валурены. Разве вам не все равно, раз вы проезжаете их?

Никита остановился в замешательстве. Желание паренька естественное, и взять его можно бы. Но Илиеш в таком возрасте, когда его нужно приучать к дисциплине.

Раз уж он на работе, так пусть занимается делом, которое ему поручили. Нечего разгуливать по полям из-за какой-то чепухи.

— Слушай, Илиеш, — проговорил он как можно мягче, подтолкнув его к окну. — Видишь, что осталось от моих цветов? Как думаешь, не болит мое сердце, когда вижу, что с ними стало? Болит. Но сейчас война, и меня поставили ответственным за табак. И я работаю. Понял?

Илиеш не ответил. Он отвернулся, стараясь казаться равнодушным. «Значит, не берешь меня, не берешь, и все… Зачем же политграмоту читать? Я уже большой, со мной можно говорить откровенно».

Несмотря на старания, Илиеш выглядел обиженным. Чтобы утешить его немного, Никита еще раз спросил:

— Тебе понятно?

— Ага!

— Что понятно?

— Что не хотите взять меня с собой.

— Ну, Илиеш, не будь ребенком…

Никита почувствовал, что доводы истощились, а убедить мальчика, доказать ему свою правоту так и не удалось. Поэтому после минутного колебания он лукаво спросил:

— Как, говоришь, звать эту девочку?

— Ольгуца.

— Хорошенькая хотя бы?

— Может, теперь изменилась, а была красивая.

— Ну, раз говоришь, красивая, — сказал он после небольшой паузы, — беру тебя с собой. Поедешь.

— Поеду?! — Глаза Илиеша расширились от удивления, на лице расцвела счастливая улыбка; ему не верилось, что то, о чем он тосковал втайне, исполняется так легко.

— Дядя Никита, — глубоко тронутый, сказал он, хватая его за рукав и сжимая, как клещами, — хороший вы человек, дядя Никита!

— Хороший ли, плохой ли, а не покупаюсь и не продаюсь. Готовься, через часок поедем…

Никита вышел из канцелярии.

Этот незначительный случай невольно вернул Никите хорошее настроение. Все трудности, которые до сих пор чуть не сводили его с ума, внезапно явились в другом свете. Не так уж, оказывается, страшен черт, как его малюют. И не такой уж невыполнимый план. Когда у тебя ясный ум и железная воля, можно сделать многое. Почему это он, честный труженик, должен переживать и надрываться? Почему именно он должен мучиться и портить себе кровь? Пусть портят кровь те, кто прячется и занимается саботажем… Да, хорошее настроение — великая вещь! С ним ничего не страшно. Господи, почему это настроение не держится постоянно, а покидает тебя именно тогда, когда ты нуждаешься в нем больше всего?

На скамейке перед столовой грелось на солнышке несколько агротехников. Они пришли за опрыскивателями и одновременно принесли сводки, которые обязаны были давать раз в неделю. Это был народ, не привыкший убиваться на работе.

— Вы видели сводку Мереги? — спросил один из них проходившего мимо директора; тот остановился.

— Нет.

Мерега затушил папиросу о спинку скамейки, чтобы даром не горела, выпустил дым через нос и неторопливо пошарил в карманах.

— Сто двадцать три процента, — промолвил он равнодушно, вытаскивая серую помятую бумажку.

— Не может быть! — Никита взял сводку. Он знал, какого напряжения сил требует каждый процент выполненного задания. Напрасно этот человек хочет разыграть его.

— Не может быть! — сказал он еще раз, разглядывая четкую цифру.

— Раз написано черным по белому, значит, может, — ответил Мерега.

— Не верю я тебе.

Директор сел рядом с ним, решив узнать правду. Тут наверняка какой-то обман. Ему хотят замазать глаза. Но не таков Никита, его не так просто провести. Однако Мерега и не думал ничего скрывать.

— Значит, не верите? — иронически улыбнулся он.

— Нет.

— Проверьте.

— И проверю.

— Хоть сейчас. Я не боюсь.

Он был еще очень молодой, этот Мерега, и такой малограмотный, что ничего путного от него нельзя было ожидать.

Несмотря на это, в деле он разбирался и мог кого угодно обвести вокруг пальца. Никита немного знал его характер и поэтому не очень-то верил его словам. Но как работник, особенно в такое время, Мерега был настоящим кладом. Только за ним нужно было следить в оба, не то — беда.

Видя, что директор сомневается в его честности, Мерега толкнул сидящего с ним агротехника.

— Не говорил я, что он не поверит?

— Не смотрите так, товарищ Никита, Мерега не обманывает вас. Он действительно перевыполнил план, черт бы его побрал, этот план! — сказал Мерегин сосед с тенью зависти в голосе.

— Как же так? — удивился Никита.

— Очень просто. Родичи помогли мне.

Никита посмотрел на Мерегу исподлобья.

— Все ты с какими-то хитростями, Мерега. Берегись, если узнаю, что ты провел меня за нос…

Мерега молитвенно сложил руки на груди.

— Товарищ директор, дайте сказать. — Он раскурил потушенную цигарку, несколько раз затянулся, затем снова потушил ее и продолжал: — Как я уже вам говорил, есть у меня замужняя сестра. Я заставил ее обработать полгектара табака. Она моя сестра и должна мне помогать. Пусть лопнет, разорвется на части, но должна обработать. Это в некотором роде наглядная агитация. Ежели она не обработает — никто не станет сажать табак. Не так ли? Так! Несколько дней назад вернулся домой ее муж на целый месяц. Из госпиталя. Он временами дрожит, будто лед у него после контузии внутри. Ну, все же хорошо, что вернулся целым. А в селе знаете как? В одну минуту стало известно. И вот все стали выпытывать у сестры, как он приехал, надолго ли. Короче, сами понимаете, как обстоят дела. Скучно одиноким бабам. А сестра моя неглупая. Даже если б я ее подучил, и то лучше не вышло бы. Дескать, приехал, почему бы ему не приехать. А по секрету кое-кому шепнула: «Бадя Леонтий помог мне. Есть такой приказ: кто обработает полгектара табака, той отпустят мужа на месяц — весной, на время посадки, или осенью, на уборку». Только, говорит, не очень распространяйте этот слух, так как это большой секрет. Сами видите, какое время: никому не выгодно отпускать людей на целый месяц. Ох, братцы, и в одно воскресенье заполнили бабы мой двор! — Мерега залился смехом. — Ворвались в дом, я не успел даже умыться, был еще в кальсонах. Поначалу не понимал, что случилось. Требуют контракт, и все тут. Заключай с ними контракт, и никаких гвоздей. Я говорю, погодите, дайте натянуть штаны, не турки же наступают. Кричат: «Мы знаем, есть приказ, а ты держишь его в секрете!» Какой приказ? Я вытаращил глаза. «Не представляйся, кот!» Слышите, это я-то кот. Я боялся, что поседею за один день. Наконец пришла Иляна, объяснила мне, в чем дело.

— Что же было после? — с любопытством спросил Никита.

— Что может быть? За три дня я выполнил план. Ты знаешь, что это значит?

— Знаю.

— Тогда чего же ты сердишься?

— Эти сто двадцать три процента, которые ты принес, придут сюда через месяц-два и потребуют от меня сто двадцать три процента мужчин. Откуда я их возьму? Из-за пазухи?

— Тогда видно будет.

— Уже видно. Вырвут тебе все волосы, и не только тебе, но и мне, Мерега.

— Ну, если бояться всяких баб…

— Мне кажется, Мерегина выдумка неплоха, — заметил один из агротехников. — Напрасно вы сопротивляетесь, может быть, и нам стоит попробовать…

Узловатая рука Никиты с силой впилась в колено. С самого начала он почувствовал, что Мерега жульничает. Кроме того, кто гарантирует ему, что дело обстояло именно так, как он говорит? Возможно, Мерега сам распространил этот слух. Нет, Никита не мог допустить, чтобы за его спиной давались нечестные обещания. Ставилась на карту честь фабрики, доброе имя тех, кто не жалел для нее своих сил. И нельзя было начинать с обмана. Правда, трудно, чрезвычайно трудно сделать что-то сейчас. Но фабрика уже не собственность обирал, дравших десять шкур с людей, лишь бы наполнить свои карманы. Теперь она принадлежит самому передовому государству на свете, и Никита не мог пятнать его. Вина Никиты в том, что многого он еще не знает, не умеет толком объяснить, убедить народ. Зато он честен.

— Я представитель Советской власти, и вы не впутывайте меня в нечестные дела. Если услышу, что кто-нибудь обделывает такие делишки от имени фабрики, отдам под суд, не вздумайте жульничать, как Мерега! Сейчас едем, — сказал он, увидев приближавшегося Илиеша. Но паренек остановился, подождал секунду и невесело объявил:

— Приехали начальники из Сорок. Послали меня найти вас. Они ждут в канцелярии.

Никита спешно расстался с агротехниками. Илиеш последовал за ним.

— Так как же теперь, мы не поедем, раз они явились?

— А я знаю? Сначала встречусь с ними, посмотрю, кто это. Но ты не огорчайся: если не сегодня, поедем в другой раз.

Приехал уполномоченный по табаку. Пока Илиеш искал Никиту, тот уже успел узнать от бывшего псаломщика Василия, как идут дела. Около получаса уполномоченный ходил по парникам, складам, потом пригласил в свою машину Никиту и поехал с ним по селам знакомиться с теми, кто взялся выращивать табак.

Не прошло и недели, как на фабрику потянулись женщины из разных сел. Всех интересовало, как относиться к слухам насчет мужей.

— Ничего не знаю, — пожимал плечами Никита.

Но женщины, словно рехнувшись, не верили ему; одни пытались уговорить, другие яростно набрасывались на него, требуя, чтобы он показал тайный приказ о мужьях.

Рассада уже вызрела. Сочные стебли темно-зеленого цвета стали желтеть. Вместе с ними желтел и Никита. Еще несколько дней, и если рассаду не перенести в поле, она пропадет.

— Лишь бы высадить, — беспрестанно твердил он себе, — а там будет легче.

— Это правда, что к той, кто посадит полгектара табака, приедет муж? — терзали его непрошеные посланцы сел. — Вы директор и должны знать!

Он двусмысленно отвечал:

— Неизвестно. Поживем — увидим. Я слышал другое: идет речь, что нам дадут материю и сахар.

Про материю и сахар ему говорил приезжавший из Сорок уполномоченный. Слухи о возвращении мужей и оплате товарами вызвали некоторое оживление. Расчеты, связанные с контрактацией, производил Василий. Он тоже то тут, то там подбрасывал словцо о мужьях.

Так закончилась посадка.

Но вот настало время прополки, а из всех обещаний ни одно не было выполнено. Тогда-то и пришли настоящие беды. Обозленные женщины не хотели больше обрабатывать табак. Наконец-то они смогут отомстить этому вонючему растению, которое преждевременно сожрало их детство и молодость. Почти все они, едва научившись ходить, уже закладывали парники, уже держали иголки для нанизывания листьев. С детства ходили в юбках, просмоленных табаком, все лето у них были желтые от никотина пальцы. Они надрывались, вытаскивая по нескольку раз в день тяжелые рамы из складов и внося их обратно. Но зарабатывали на этом чахотку и головные боли. Когда осенью видели, что ничего им не причитается, что они остаются еще должны казне, выли по неделям, клялись самым дорогим для них на свете, что больше не будут сажать табак. А весной снова брались за него, забыв про все свои клятвы. Весной выдавали авансы — тысячу лей или пятьсот. Как кому. Пятьсот лей весной для бедного крестьянина было чудом, пришедшим, чтобы спасти его. Правда, осенью их нужно было вернуть. Но кто в то время думал об осени! До осени могло прогореть табачное общество, мог наступить потоп. Чего не могло случиться до осени!.. И они накидывались на эти пятьсот лей, забывая про все, надеясь, что на этот раз им улыбнется счастье. Но каждый раз табак оказывался плохого качества, а качество зависело от многого: от места, где хранили и сушили табак, от капризов погоды, наконец, от характера приемщика. Если принимал такой, как Руга, то напрасны были все старания вырастить хороший сорт, желтый, как яичный желток. Даже не глядя, он относил табак к третьему сорту, а еще чаще браковал. Брак никак не оплачивался. Когда начиналась приемка, возле фабрики снова слышались плач, проклятия… Так жило село из года в год. Табак был для него язвой, дьявольской картежной игрой, где ставка — жизнь и здоровье. Долги переходили от отцов к детям до седьмого колена. И ни у кого не было сил распутать их.

Это чертово зелье довело многих до сумы, выбросило на улицу. Теперь женщины могли отомстить проклятому растению — долги не держали их за горло, никто не заставлял сдавать столько-то пудов первого сорта, столько-то второго. Достаточно они страдали. Теперь, раз пришла Советская власть, она должна давать им все. Многие не понимали, что эту власть нужно строить собственными руками. Представляли ее себе вроде чуда, манны небесной, которая должна насытить всех. Притаившиеся враги не упускали случая воспользоваться некоторыми неурядицами и распускали злостные слухи.

Никита поседел. Неделями мотался по селам, не зная, какие меры еще принять. Женщины устраивали скандалы, сваливая на его голову свои беды. Оказывается, он виноват во всех несчастьях.

В тот день с утра дождило. В небе кружились темные тучи. Иногда прокатывался гром. Казалось, дождь не скоро успокоится. Но после обеда показалось солнце. Оно боязливо выглянуло из-за лохматой тучи, потом растолкало облака, сделало себе просторное окно. Стада туч потянулись к горизонту.

Канонада гремела сильнее, чем когда-либо. Ее разрывы смешивались с небесным громом. Видимо, на фронте близилась развязка.

Никита возвращался из района. Он побывал у первого секретаря и все выложил: не выдерживает он больше, и таланта организаторского не имеет, и сближаться с людьми у него нет сноровки, и характером слаб, и, наконец, руководить не умеет. Многое он запутал, директорствуя. Короче, он просил замены.

Бакуш, первый секретарь, слушал его рассеянно, наводя в то же время порядок у себя в ящиках стола. На столе громоздилась масса вещей, не имевших, казалось, никакого отношения к их владельцу: несколько винтовочных патронов, круг изоляционной ленты, перегоревшая электролампочка, забрызганная известью гуттаперчевая собачка, гвозди, брошюры, несколько грязных, потрепанных книг. Одна — рассказы, остальные — азбуки.

— Валялись на земле на станции Липичены. Подобрал чтобы сдать в библиотеку, и забыл, — сказал между прочим Бакуш, словно извиняясь.

Никита, немного обиженный, замолчал, потеряв нить своих доводов.

— Продолжайте, продолжайте, что же вы замолчали? — обратился к нему Бакуш, переходя к следующему ящику.

Никита посмотрел на него чуть ли не с ненавистью. Он принес сюда свои сомнения, а его слушают так равнодушно. Сделав невероятное усилие, он начал снова. Никита не из тех, что стонут на каждом ухабе. Если уж пришел, значит, больше терпеть нельзя. Ему хотелось встать и уйти. Но он смирил ярость и с показным безразличием продолжал свою речь.

— Я сделал сегодня большое дело, — снова прервал его Бакуш, — привел в порядок свои бумаги.

Он был моложе Никиты, но дышал тяжело, как после бега.

— Почему вы так тяжело дышите? — спросил Никита. — Сердце?

— Сердце? — удивился Бакуш. — Эге, мое сердце работает как часы. — И довольно рассмеялся. — Правда, я задыхаюсь, но это чепуха…

У него были больные легкие, но это, казалось, больше тревожило окружающих, чем его. Он привык к болезни и как бы не замечал ее.

— Значит, вам тяжело? — внезапно спросил секретарь.

Приготовившийся уходить Никита снова сел на стул.

— Тяжело?.. Да мне тяжело было всегда. Теперь просто невыносимо.

— Хотите, чтоб вас освободили?

— Я не тот человек, который может руководить.

— А я думал, что пора принимать тебя в партию! — Первый секретарь немного прищурился, изучая его внимательными глазами.

Никита смутился:

— Разве такое дело так быстро решается?..

— А как?

— Нужно подождать, взвесить.

— Чего еще взвешивать? Ты преданный, честный человек. Работаешь за десятерых.

Никита встал со стула и подошел к нему. Они стояли плечом к плечу посреди комнаты и смотрели друг на друга, будто виделись впервые.

— Зачем торопиться? Что вы знаете обо мне? Всего два-три месяца…

Бакуш взял его за плечи и тряхнул.

— Пойми, мне трудно сразу заменить тебя кем-нибудь. Подожди немножко. Скажу правду, я ждал этого взрыва намного раньше… Раз ты вытерпел до сих пор, значит, дело идет хорошо.

— Но я больше не могу, поймите!

— Понимаю. Знаешь, что я делаю в подобных случаях?

— Что?

— Иду домой и распутываю нитки. Моя жена вяжет. У нас есть четырехлетний сын, который путает все клубки, так что жена за голову хватается. А я прихожу домой и медленно, не спеша распутываю их, пока не успокоюсь и не прояснятся мысли.

Никита взял со стола шляпу.

— Другими словами, вы и мне советуете распутывать нитки?

— Обязательно.

Никита направился к дверям. Уходил он с тем же, с чем пришел, но на сердце стало гораздо легче. Бакуш остановил его на пороге:

— Ты на бедарке?

— Да.

— Один?

— Один.

— Может быть, и меня подвезешь? Есть дело в Стокнае, а машина моя ушла в Сахарну и что-то задержалась.

Широко разлились воды Днестра. Мутные, стремительные волны тащили с собой к морю глыбы земли, оторванные от берегов, коряги, бревна. Где-то в верховье прошел ливень. Голые ребятишки поймали доску и вскарабкались на нее, как на плот. Они были замурзанные и веселые. Одежонка валялась на мокром песке. Ее стерег пятнистый мокрый пес.

— У нас одиннадцать тысяч гектаров пахотной земли и шестьдесят лошадей, шестьдесят старых разбитых кляч. Это, к сожалению, вся тягловая сила района, — жаловался Бакуш. — Но разве дело только в лошадях? Погляди на эти разрушенные дома, что виднеются в долине, погляди на эту нищету, что царит повсюду. А тиф? Знаешь, что у нас негде помещать больных и они валяются по двое-трое на одной койке? Что же делать? Скажи, ты старше меня. Причитать, как бабы?

Никита молча слушал его, глядя вдаль, где за гребнями холмов стояли ряды деревьев. Хитрый секретарь специально привел его сюда, чтобы поговорить свободно, без помех и чтобы передохнуть немного на свежем воздухе. Давно он не беседовал ни с кем так рассудительно, открыто, по-мужски.

Никита немного ожил. Была у него минута колебаний, душевной слабости, но теперь жизнь как будто входила в колею. И все же где-то в сердце притаилось тяжкое беспокойство, которое охватило его еще с утра и не хотело покидать. Он сидел на камне под шиповником на опушке леса. Внизу, на берегу Днестра, виднелись разбросанные вдоль дороги хатки. Туда должен был спуститься Бакуш, но задержался. Он подложил под голову планшетку и жарился на солнце. Ему не хотелось расставаться с Никитой. Сегодня он случайно обнаружил в его душе необычную волну человеческого тепла и боялся потерять ее.

Внизу на склоне какая-то женщина высаживала капусту, тихо напевая:

— Плюнь ты на все неприятности, пройдут и они. Самое трудное позади, — сказал Бакуш. — Давно я не сидел вот так, в тишине, и не слышал голоса поющей женщины.

Казалось, он дремлет и бормочет сквозь сон. На мосту через Днепр слышался скрип лебедок и стук молотков. Сколько раз этот мост разрушали и восстанавливали! А теперь его делали навсегда. На меловом склоне холма росли редкие кусты бузины и дикая морковь. У камня светились белыми веночками невест несколько заблудившихся ромашек. Никита сорвал одну, протянул Бакушу.

— Знаете, в молодости я боялся их.

Бакуш взял цветок, понюхал, затем прикрепил к ремешку планшетки.

— Почему?

— Боялся, чтобы не заворожили меня.

Бакуш улыбнулся.

— Может, и до сих пор боитесь?

Беспощадно палило солнце. Чувствовалось приближение дождя. С запада снова наступали черные тучи. Секретарь приподнялся на локте, поглядел в небо.

— Мне нужно идти.

Он разгреб беловатую землю, взял ее в горсть и просеял сквозь пальцы.

— Ты специалист. Что может расти на этом склоне?

Никита пожал плечами:

— Не знаю… Виноградник. Я больше разбираюсь в цветах, занимался и садами, но цветы — это моя страсть. Видели бы вы, какие я выращиваю тюльпаны. У меня есть свой собственный сорт. — Никита глубоко вздохнул. — Мне нравится все красивое. Знаете, была у меня племянница… Видели бы вы ее. — Он незаметно для себя открывал свою тайну, запертую на семь замков. Нестерпимо хотелось рассказать о Наташе, хоть раз упомянуть ее имя после смерти. — Она жила у меня, и любо было смотреть, как она по утрам расчесывает волосы, как хлопочет по дому. Вечером, приходя с работы, я заставал ее спящей, смотрел на нее и любовался. Мечтал выдать замуж за хорошего парня и устроить веселую свадьбу. Но вмешалась жена со своими глупостями, стала грызть меня, ежедневно шпынять. Бедной Наташе пришлось перейти от нас в общежитие. А теперь нет ее, погибла… Да, красивая была, как весенний побег! У меня нет детей, и я любил ее, как никого другого.

— Когда кончится война, — сказал Бакуш после короткой паузы, — ты снова вернешься к цветам. Мы поручим тебе весь район — будешь украшать его по своему желанию.

Никита улыбнулся:

— Могу считать, что уже получил задаток?

— Можешь. Вот тебе моя рука.

Никита с силой пожал протянутую руку.

— А еще говоришь, что слабый, — улыбнулся секретарь, дуя на пальцы.

Никита снова улыбнулся:

— Вложил слишком много души.

— Куда теперь, на фабрику? — спросил Бакуш.

— Нет, в Солонены. Слышал, что там произошли какие-то пакости. Знаете, иногда я очень боюсь, что не доживу до конца войны, — внезапно заключил он.

Бакуш похлопал его по плечу:

— Не говори глупостей.

Никита пошел запрягать лошадь, которую перед тем пустил пастись на опушке. Бакуш собрался спускаться к Стокнаю.

— Послушайте, — остановил его Никита. — Я так и не посмел просить, но вы должны помочь мне с материей и сахаром.

— Ничего нельзя сделать, нужно повременить месяц-два.

Бакуш пожал плечами и повернулся, чтобы уйти. Никита еще раз задержал его:

— Послушайте…

— Я запаздываю на собрание.

Никита подошел к нему:

— За слухи о мужьях вы напрасно ругали меня. Не так уж был я виноват. Может, мне тогда не следовало молчать, но…

— Сегодня ты хочешь смыть с себя все грехи, — засмеялся Бакуш. — Не выйдет…

Тучи, словно громадные вороха шерсти, снова затмили солнце. Однако Никита не спешил довериться лошади. Слушал, как копыта ступают в грязь, проламывая подсохшую корочку. Поля лежали грустные, неухоженные. Клочки озимых посевов ярко выделялись своей зеленью и походили на новые заплаты. В поднявшейся пшенице слышалась болтовня перепелки, сплетничавшей о чем-то со своей кумушкой. На дороге, перед повозкой, прыгала синица, топорща перышки цвета маслины.

Никита вдыхал свежий воздух, думая о жизни. Он немного освободился от тяжелых дум и сомнений и чувствовал некоторое облегчение — как земля во время сильного пекла после небольшого дождика. Его радовал вид недавно прополотой кукурузы, а когда попадалась на глаза покинутая делянка, заросшая сорняками, он хмурился. Окидывая глазами долины и холмы, он мысленно уничтожал укоренившийся бурьян, представлял себе эти места другими, хорошо возделанными. Если земля была необработанной, значит, война совсем опустошила дом, которому принадлежит это поле. Значит, там уже давно не поет на заре петух, хозяин по утрам не отбивает сапу, заставляя ее весело звенеть на всю округу, и дым не валит из трубы, так как в ней свили гнездо сова или ворон.

Заметив на поле женщину, он сначала подумал, что она полет. Только когда подъехал ближе, увидел нечто несуразное — женщина срубала табак. С дикой яростью ударяла она сапой по толстым стеблям, давшим уже шесть листков. Это был дивный табак, а она отчаянно ударяла сапой направо и налево, словно уничтожая заклятого врага. Срубленные растения отлетали далеко в разные стороны, как бы опасаясь попасть под удар вторично.

Ошеломленный увиденным, Никита бросил вожжи и кинулся к ней, крича еще издалека:

— Что ты делаешь, сумасшедшая, остановись!

Женщина обернулась к нему, опалила его ненавистным взглядом и устало сказала:

— Подойди-ка поближе.

— Иду, — сказал он.

Никита наспех подготовил в уме речь, надеясь убедить обезумевшую женщину. Чего только не пришлось ему перенести, пока удалось вырастить рассаду, которую она сейчас так безжалостно рубит. Хотел рассказать, как закладывал парники, когда земля еще не оттаяла, а сама она, эта крестьянка, грелась где-то на печке. Рассказать, как руки сводила судорога от усталости. И как рабочие вставали до рассвета, рассыпали навоз, чтобы удобрить землю, дать тепло, без которого рассада погибла бы. Как люди, дрожа от холода, плели рогожи, чтобы согреть рассаду. Как ее поливали и пололи. Как ее рассаживали и ухаживали за ней, словно за ребенком. И лишь потом увидели такой, какой она стала сейчас, когда доверили крестьянкам высадить ее в поле. Еще хотел Никита рассказать ей о войне и о своей племяннице Наташе. Он чувствовал постоянную потребность рассказывать о девушке с двухцветными глазами. Еще хотел сказать, что зарождается замечательное новое, а всякие роды тяжелы и болезненны. И она — ведь она мать — должна понять его и помочь. Никогда еще он не готовил такой обоснованной и убедительной речи. Он спешил к ней со словами:

— Брось сапу, видишь, я с пустыми руками!

Смерть он представлял себе уродливой и далекой. А женщина, стоявшая перед ним, была молода, и, если б у нее не горели так странно глаза, можно было бы сказать, что она красива. Женщина взмахнула сапой, ему показалось, что она хочет опустить ее на землю, и он добродушно улыбнулся. Когда же понял, что удар нацелен в его голову, рванулся в сторону, взмахнул рукой, надеясь схватить сапу. Удар пришелся по темени и сразу свалил его с ног. Он упал лицом вниз, на землю, которую обрабатывал и украшал целые полвека. Умер, так и не узнав, что именно в этот день в оргеевских лесах наши начали решительное наступление, которое окончательно уничтожит гитлеровцев на его земле. Не узнал он и того, что ударившая его женщина день назад потеряла мужа.

Из цветов, которые он любил, свидетелями его смерти были только несколько диких маков, томившихся на меже и оцепеневших от случившегося. Упав на колени рядом с ним, рыдала перепуганная женщина, напрасно пытаясь уловить его дыхание. А на дороге ждала запряженная лошадь, готовая везти его.

…Степан Степанович, новый директор, был смуглый, приземистый, с двумя вихрами на макушке. Поэтому казалось, что волосы у него всегда взъерошены.

Как он крутил, как вертел, сколько ездил в районный комитет партии и в райпотребсоюз и таки добился своего — получил материю и сахар, обещанные в свое время Никитой, и разделил между теми, кто заработал их. Более сложным оказался вопрос с мужьями.

— Хотел бы я повидать того мужчину, который согласился бы покинуть фронт и приехать помогать жене нанизывать табак! — язвительно говорил он. — А на кого же останется фронт? Или вы не слышите, как гремят орудия в оргеевском лесу? Если кто-нибудь посмеет срубить хоть один стебель табака, составлю акт и отдам под суд. У вас есть договор с государством. Так что прекратите эту игру в «хочу-не-хочу». Фронт не только там, где немцы, но и здесь. И тот, кто станет саботировать, будет наказан, как на фронте. Эх, знали бы мужья, с какими муками и горем выращен здесь табак, который они курят в траншеях!

После того как немного приутих шум с посадкой табака, новый директор принялся подбирать кадры. Организовал специальный кружок для агротехников. Занимались два раза в неделю. Кружком руководил сам директор. Кое-кого из агротехников он перевел в кладовщики. Из наиболее смекалистых работниц он выбрал группу и направил под начало Василия, чтобы тот научил их работать на счетах. И запретил бывшему псаломщику муштровать свою жену.

— Если ты не бросишь этой комедии, выгоню, — предупредил он.

Василий взгрустнул. Поразмыслив с минуту, ответил:

— Тогда выгоняйте сейчас!

— Как так? — удивился Степан Степанович. Подобного ответа он не ожидал.

— Я не вытерплю, — пожаловался тот. — Только это утешение и осталось мне. Привык. Да и Ефимия знает мой нрав и не сердится. Эх, Степан Степанович, две вещи были мне дороги на этом свете: военная служба и чистота.

Степан Степанович оценил откровенность Василия.

— Твое дело, — наконец сказал он. — Только прошу тебя, не выводи ее на балкон, потому что видят люди. Некрасиво.

— Это можно, почему бы и нет, — быстро согласился Василий, но через секунду с сожалением прибавил: — Правда, на воздухе совсем другое дело. Но если нельзя… — Он развел руками в знак понимания и быстро стал щелкать на счетах.

Степан Степанович опустил голову. За левым ухом сильно забилась жилка. Нервный тик — последствие контузии — донимал его. Нервничая, он тряс головой, словно отмахивался от мух.

— А с тобой что будем делать? — остановился он в конце концов перед Илиешем.

Высунув язык, паренек старательно составлял список тех, кому следовало получить мануфактуру. Вопрос застал его врасплох. Он немного смутился. Как так «что делать»? Разве у него мало работы?

— Сколько тебе лет?

— Пятнад… — начал он, но ему показалось мало, он запнулся и сказал: — Шестнадцатый год.

— Маловато для службы. Откуда родом?

— Из Валурен.

— Кто у тебя есть дома?

— Никого.

— Как так?

— Его родители в Кишиневе, — вступил в разговор Василий.

— А… так, хорошо.

— Хорошо? — Илиеш пожал плечами.

Смущение директора было ему непонятно. Его ожесточила жизнь. Кроме того, он слишком сильно был привязан к Никите, чтобы симпатизировать человеку, заменившему его. Тем более что Илиеш мысленно обвинял его — на все готовенькое пришел. Возможно, будь здесь Степан Степанович с самого начала, Никита остался бы в живых.

Илиеш понимал, что так думать глупо. Никто не виноват в том, что случилось, кроме этой проклятой войны, которая все не кончается. Его разрывала на части тоска по родному селу. Фабрика без Никиты сделалась чужой. Хотелось уехать куда глаза глядят.

С тяжелым сердцем глядел Илиеш на цветы, на живую изгородь, которую всего год назад подстригал садовник. Однажды он даже разбил одного из гномиков, чтобы тот не смеялся. Осколки рассыпались по траве, как лепестки. Новый директор заметил их, когда они захрустели под его ногами. Остановился и сурово спросил:

— Зачем ты его разбил? Разве мало разрушила война?

Он легонько схватил Илиеша за руку и повел в канцелярию. Илиеш шел следом без сопротивления.

— Зачем разбил?

— Потому что из его рта вытекала вода и Никита поливал ею цветы, — ответил в конце концов Илиеш.

— Никита? Какой Никита?

— Товарищ Никита, — поправился подросток, — директор, которого убили.

— А-а!..

Степан Степанович наугад взял один из карандашей и принялся постукивать им по столу. Может быть, он думал, что находится на собрании. Илиеш поднял голову и с недоумением посмотрел на него. За ухом у директора опять билась голубая жилка.

— Сколько ты закончил классов? — спросил новый директор.

— Пять.

— И сколько получаешь в месяц?

— Двести восемьдесят.

— Хватает?

— Как когда.

— Ты родственник товарища Никиты?

— Нет.

— Собери осколки в парке и выбрось их в мусорный ящик.

— Хорошо.

— И чтоб больше не делал глупостей.

— Хорошо.

Мало-помалу жизнь налаживалась. Раз в неделю все до одного выходили наводить порядок на фабричном дворе. Чистили парк, подметали аллеи, садили цветы, чинили заборы, убирали камни. Табак на складах кончался. С каждым днем уменьшалось количество приезжавших за ним машин. Двери были раскрыты настежь. Помещения проветривались, высушивались. Готовились к приемке нового урожая. Фабрика снова начинала жить.

В один из летних дней, в субботу, после обеда, Илиеш принес с пруда охапку осоки и стал плести кнут, сидя на скамейке у ворот. Сторож Еремия попросил его покараулить, пока он вымоется в бане. На липе у ворот гудели пчелы. Давно не было дождя. Земля потрескалась и высохла, как корка кукурузного хлеба. По дороге мимо фабрики двигался цыганский табор. Медленно скрипели немазаные повозки, запряженные худыми мулами. Из-под рогожных навесов выглядывали смуглые ребятишки с неумытыми бронзовыми рожицами. Одетые в цветные лохмотья, с монистами на шее, цыганки равнодушно потягивали трубки или грызли семечки. Подсолнечная шелуха, которую они даже не пытались сплюнуть, висела у них на подбородках. Позади повозок были привязаны котелки и ведра, гремевшие на ходу.

Цыгане возвращались из Заднестровья, куда их выслал Антонеску, желая очистить нацию. Окутанные пылью, они напоминали призраков, забредших из детских сказок. Глядя, как они карабкаются к вершине холма, Илиеш затосковал по родному селу, по колодцу в центре Валурен, с его вкуснейшей прозрачной водой, равной которой не было напитка на всем белом свете. Там, у источника, ежегодно останавливались цыганские таборы. Он утаскивал из дому кусок хлеба и тайком относил какому-нибудь пацану, чтоб тот станцевал ему тананику.

Одна из повозок остановилась у ворот. Какой-то верзила с черной, как ночь, бородой соскочил с козел и стал стучать в ворота, прося табаку. Илиеш насобирал в карманах горсточку табачных крошек, протянул в щель ворот. За бородатым потянулись и другие. Илиеш пошел звать Еремию.

— Пошли они к чертям, — сказал тот. — Даже не показывайся им, сиди в холодке на траве.

Стук в ворота скоро прекратился, табор снова отправился в путь. Вместе с ним скрылось за вершинами и солнце. Жара спала. Вьюнки, карабкавшиеся на крышу клуба, стали распускать свои лиловые платьица.

Клуб находился в запустении. Он оживал только тогда, когда проводили собрания, да и они чаще всего устраивались во дворе, на чистом воздухе. Оркестровые инструменты, приобретенные на деньги рабочих (а оркестр был в свое время гордостью фабрики), однажды ночью были погружены в вагон с табаком и увезены за Прут. Осталось только пианино. Большое, черное, запыленное, оно было оставлено словно для того, чтобы в нем гнездились древоточцы. Никто не открывал его. Клавиши, покрытые пылью и упавшей с потолка известью, походили на желтые испорченные зубы. Кто только не прогуливался пальцами по ним. Не раз пробовал и Илиеш. Однако, испуганный жалобным, продолжительным стоном струн, оставлял инструмент. Онбыл уверен, что пианино безнадежно испорчено и никому теперь уже не нужно.

В тот вечер двери и окна клуба были открыты. Изнутри вылетело несколько протяжных звуков. В ожидании Еремии Илиеш растянулся под яблоней, не обращая внимания на эти звуки. Снова кто-то балуется. Но звуки не утихали. Они перешли в легкую гамму. После этого они медленно, несмело стали собираться в быструю, немного грустную, но живую мелодию. Он зажмурился, чтобы полностью насладиться музыкой. Ему казалось, что он лежит в лодке, которую несет попутная волна к давно желанному берегу. Вскоре к звукам пианино присоединился тихий, приятный и проникновенный голос. Илиеш открыл глаза, чтобы убедиться, что это не сон. Над ним простирался небосвод — беспредельное море голубизны. Вечерние тени несли прохладу. Слышно было, как падают божьи коровки с листьев сирени, как прыгают в траве кузнечики.

Где-то далеко за олишканским лесом гудели орудия.

В последние месяцы Илиеш часто слышал их голос, иногда совсем близко, у Распопен. Тогда от каждого выстрела дрожали окна фабрики. На этот раз канонада удалялась, и Илиеш предчувствовал — уходила навсегда. Он ощущал в груди несказанное облегчение: А жить-то вовсе неплохо, даже замечательно жить!

В приливе радости он рванул воротник рубашки. Пуговки рассыпались по траве. Рубашка была грязной, заскорузлой от пота. Он снял ее, бросил на одну из парниковых рам, и сразу стало свободно и легко, как птице. Вечерний ветерок приятно ласкал кожу. Давно ему не было так хорошо. Подталкиваемый каким-то игривым желанием, он несколько раз перекувырнулся в траве через голову. В самом деле, большая радость слышать, как за холмами умирает голос орудий и в запущенном клубе растет песня.

— Фронт отступает! — закричал Илиеш.

Поняв, что никто его не услышал, он встал и помчался туда, откуда неслась музыка.

Полы в клубе были только что вымыты, местами даже еще не просохли. Прислонившись в дверному косяку, с веником в руке стояла Аника Пынзару. Ее маленькие глазки, окруженные морщинками, были устремлены на музыканта.

— Фронт отступает! — крикнул он еще раз, но она остановила его жестом.

Освещенный слабой лампочкой, клубный зал был погружен в сумрак. Скрытое в полутьме, взволнованно и звучно вздыхало пианино. Едва различалась фигура человека, воскресившего его к жизни…

По растрепанным волосам Илиеш узнал Степана Степановича. Склонившись над черным чудовищем, он пытался подчинить его себе, гладя по белой гриве. Затем, разгоряченный, смело бил по нему, заставляя дрожать, плакать, волноваться. Пятна света, пробивавшиеся в этот темный угол, метались, ожесточенно борясь с темнотой. И зарождавшаяся здесь, под руками человека, песня, казалась нежным ростком, явившимся из этой борьбы между светом и тьмой.

Илиеш молча остановился рядом с Аникой. Он чувствовал, как в нем растет что-то могучее, значительное, несущее его к неизведанной вышине. Изголодавшийся по песням, в клуб стекался народ. Люди толпились в дверях, не осмеливаясь вступить внутрь. За спиной слышался шепот:

— Кто играет?

— Директор. Говорят, что до войны он играл в оркестре Кафтаната.

— Значит, он музыкант?

— Музыкант.

Пианист ничего не видел и не слышал. Он пребывал в только ему известном мире, переходя от одного мотива к другому: от грусти к радости, от горя к любви.

Снаружи вдруг послышался сердитый голос:

— Эй, нет ли там Илиеша Браду?

Это был голос сторожа Еремии. Паренек вспомнил, что у него ключи от ворот, и выскочил как ужаленный.

— Где ты пропадаешь? — рассердился Еремия. У него было угловатое, неулыбчивое лицо. Не ожидая объяснений, он буркнул: — За воротами тебя ждет женщина.

Женщина! Ему стало жарко. Наконец она пришла. Пришла с той стороны фронта, пришла сквозь шрапнель, чтобы увидеть его. Не помня себя от радости, он бросился к воротам, преследуемый единственной мыслью: «Пришла». Она соскучилась по нему. На этот раз они никогда не расстанутся. Он был уверен, что это мать, и когда увидел не ее, потерял дар речи. Он не сразу узнал эту женщину, улыбающуюся ему сквозь слезы. Только когда охранник впустил ее и она обняла его своими сильными руками, он, пораженный, забормотал:

— Крестная, вы ли это?

— Я, Илиеш, я…

Он, стесняясь, неловко поцеловал ее и все глядел в родное лицо, не веря еще, что это она, его крестная, добрая, разумная, всегда с полными карманами орехов. А ведь он думал, что ее навсегда поглотил водоворот войны, и не надеялся уже когда-нибудь увидеть. Все же она вернулась. Вернулась, принеся с собой горячие воспоминания его беспокойного детства, закончившегося так рано. Лимпиада почти не изменилась. Не постарела, не поседела. И все же было в ней что-то новое. Странно, ему казалось, что она помолодела. Вместо широченной юбки со скрытыми в складках карманами она носила платье из зеленого сатина, которое придавало ей девичий вид. Прошло почти три года с той поры, как они расстались, три тяжких вечности. Они стояли рядышком, не зная, о чем говорить.

— Вот вернулась и я, Илиеш!

— Хорошо сделала, крестная.

— Ты вырос, Илиеш, — глотая слезы, добавила она.

Позже он заметил, что улыбка, постоянно освещавшая ее лицо, стала совсем другой. Под глазами собралась сетка морщин, которые лучами тянулись к вискам.

Они пошли в парк, туда, где несколько часов назад он сидел в одиночестве.

Трава казалась сырой от вечерней прохлады. Лимпиада села у подножия карликовой яблони, которая распростерла свои ветви над самой землей. Пахло свежескошенным сеном. Над ними, вырываясь из окон клуба, неслась стая чудесных звуков. Лимпиада хотела сказать что-то, но вместо этого, чуть вытянув шею, склонила голову к плечу и долго напряженно вслушивалась.

— Это играет наш директор, — похвастался Илиеш.

Она не ответила. Ее тяжелые веки, как две ставни, прикрыли глаза. Она будто уснула. Трепещущая в воздухе мелодия была горька, как напиток из корней лопуха или полыни. На лицо Лимпиады легла тень старости. Илиеш с удивлением глядел на нее. На миг ему почудилось, что это не она — какая-то высохшая, с глубокими складками в уголках губ.

— Крестная! — застенчиво позвал он.

— Слушай, Илиеш, — посоветовала она, кивнув головой в сторону клуба. И тут мелодия оживилась, приобрела танцевальный ритм. Скорбные тени постепенно растаяли на лице Лимпиады. Теперь Илиеш снова увидел прежнюю крестную.

— Не тоскуешь по дому, Илиеш?

— Еще как!

— И я тосковала. А вот приехала и не нахожу себе места. Мать пишет тебе?

— Писала, но с той поры, как тут установился фронт…

— А-а. А я и забыла. — Она сделала паузу, вдохнула свежий воздух. — Живем, значит, Илиеш?

— Живем.

— И то хорошо. Другие, бедняги…

Стеснение, которое вначале напало на них, постепенно улетучивалось. Они стали рассказывать друг другу все пережитое и виденное за эти годы.

Она уезжала далеко, в глубину России, работала в колхозе за Волгой.

— Теперь мы организуем колхоз у нас… От Волги до наших мест все разрушено, сожжено.

Стемнело. В темноте легче было выкладывать все, что у тебя на сердце…

— Крестная, — спросил, Илиеш, — ты знаешь, что Ион калека?

— Знаю, — ответила она, думая о чем-то другом. — Плохие вести быстро летят. Я узнала это еще до того, как вошла в хату.

— Дедушка отрезал ему ногу.

— Знаю, — произнесла она. Голос у нее дрожал.

Илиеш попытался увидеть ее глаза: плачет она или нет. Но она отвернулась, сделав вид, что смотрит в темноту.

И тут на какую-то минуту Илиеш превратился из ребенка в мужчину, прошедшего немалые испытания. Крестная предстала перед ним вдруг в облике страдающей матери, которая изливает ему свое горе. Он почувствовал, что должен что-то сказать ей, утешить. Сейчас она была слабей его, и ее слезы переворачивали всю его душу… Она пришла издалека, не жалея разбитых ног, чтобы увидеть его, Илиеша, узнать, что с ним. А ведь он о ней почти не думал и теперь не мог найти слов утешения. Хотелось положить ей руку на плечо, но он не осмелился. Умиленный, полный любви к ней, он взял ее руку и прижал к своему лицу. У нее были жесткие, твердые ладони.

Из клуба неслась горячая, ласкающая мелодия. В траве гудел шмель. На горизонте полыхали зарницы. Из-за олишканского леса поднималась большая и ленивая туча. Было слышно, как повар Миша мыл на кухне посуду.

— Я не плачу, — после паузы сказала Лимпиада. — Гляжу на звезды, давно их не видела.

На другой день они распрощались с фабрикой и вернулись в Валурены, куда звали их родной очаг и родная земля.

Но еще не раз призраки прошлого преследовали Илиеша, приходя ночами и тревожа его.

Село — деревня моего детства, — чем ты согрешило, что враги так изуродовали твой облик! Разве не довольно тебе бед, что ты перенесло со дня твоего зарождения? Почему же война разрушила и те несколько хатенок, которые оставались? Кому ты не понравилось, село? И как нашла тебя война в твоем тайнике среди холмов? Ведь ты даже не было отмечено на карте, село!

Илиеш сидел на подоконнике в школе и мысленно перебирал все стежки-дорожки Валурен. Ночью они красивей. Ночь сглаживает все ухабы. Днем же Валурены имеют жалкий вид. Верхняя часть полностью разрушена. Виноградники и сады истоптаны, изуродованы. Что поделаешь — война. Склон Чертова кургана изрыт рядами глубоких траншей. На самой вершине чернеет множество свежих холмиков. Словно гигантский крот прошелся по всему кургану, оставив за собой ряды земляных кучек. Это — новое кладбище, место успокоения тех, кто пожертвовал своей жизнью ради того, чтоб Илиеш вернулся домой. Их похоронили на самом высоком месте, чтобы дожди не смыли могильных холмиков, чтобы над ними вечно щебетали птицы и шелестела листва деревьев.

Уходя в поле и возвращаясь домой, валуряне на минутку останавливаются у этого клочка земли. Иной подумает, другой прошепчет: «Да будет вам земля пухом!» Когда в село присылают извещение, что еще один плуг остался сиротой, мать погибшего приходит и делится с этими немыми холмиками своим горем. А девушки приносят сюда цветы и украшают ими могилы, чтобы они не были такими черными и печальными.

Илиеш тоже побывал на этом новом кладбище, как только возвратился в село. Он внимательно прочитал надписи на табличках, взял одну из касок и примерил ее. Она оказалась большой и тяжелой. И как только носят ее солдаты?

Илиеш повернул голову и тайком оглядел класс. Он был полон женщин, девушек и детей, которые решили готовить подарки для фронта. Девушки вязали шарфы, носки, перчатки, вышивали платочки. Парни, собрав табак, оставшийся на полях после уборки урожая, мелко резали его, аккуратно упаковывали, как на фабрике. Валуряне делали все, что могли, чтобы облегчить солдатам, возможно, последнюю зиму войны.

Вместе с другими подростками Илиеш обошел все село, собирая шерсть, табак. Сейчас он, насобирав множество сухих кукурузных листьев, аккуратно резал их и упаковывал, как настоящую папиросную бумагу. Действовал он старой щербатой бритвой, принадлежавшей еще дедушке Епифану. Ее случайно нашла Лимпиада на полочке. От бритвы у Илиеша появились на пальцах мозоли. Зато его пакеты были самыми красивыми. Совсем неподалеку Ольгуца вязала носок. Девушка глядела больше на Илиеша, чем на свою работу, и счастливо улыбалась. Кругом пели, загадывали загадки. И чем чаще она улыбалась, тем лучше резала бритва, и пачки листьев выходили у него более аккуратными и красивыми.

Так было вчера вечером, так было и сегодня, пока в класс не вошел Григорий. Он стоял высокий, широкоплечий, а когда шел, словно отсчитывал золотые, — так звенел пол. И ходил он с таким видом, будто это уже не тот Григорий, который вместе с Илиешем гнал стадо почти до Буга. Он воевал, был ранен, лежал в госпитале. Теперь его отпустили домой на несколько дней, и вскоре он опять вернется на фронт.

Вместо того чтобы отдыхать дома, Григорий ходит на посиделки и рассказывает всякие истории, — люди только рты разевают от удивления. Сначала слушал и Илиеш; он обрадовался, встретив его. Но Григорий уселся рядом с Ольгуцей, и радость Илиеша погасла. Бритва сразу же сделалась тяжелой и тупой. Кукурузные листья начали ускользать из-под пальцев. Табак крошился. Рвался шпагат, которым он связывал пачки. Дело не спорилось.

Илиеш бросил работу, подошел к окну, влез на подоконник и стал печально глядеть в осеннюю ночь, опускавшуюся на село. Ему захотелось уйти домой. Собственно, сюда он пришел ради нее, с надеждой после посиделок проводить ее до калитки, поговорить с ней, сказать, что за ним приехала мать и завтра он должен уехать в Кишинев. И если бы Ольгуца вымолвила хоть одно словечко сожаления, он никуда не поехал бы.

Теперь все ясно. Девушкам нравятся военные. Как видно, и Ольгуца не исключение. Иначе разве сидела бы она смирненько, как кошечка? Илиеш еще раз искоса поглядел на них. Григорий сидел на одной скамейке с Ольгуцей и держал ее клубок. Девушка не поднимала глаз от спиц. Григорий медленно вытянул нитку из клубка и намотал ее на палец. Ольгуца подняла голову.

— Бадя Григорий, отпустите нитку, — попросила она, глядя в сторону.

— Не отпущу.

— Отпустите, порвется.

— Не отпущу, пока не глянешь на меня разок.

Он заигрывает с ней! Сердце Илиеша учащенно забилось.

Слишком много позволяет себе Григорий. Солдат солдатом, но класть ей руку на плечо и так вести себя на виду у всех?! У Илиеша потемнело в глазах.

В уголке несколько женщин тянули песню:

Рядом несколько ребят, одногодков Илиеша, у которых над губой уже пробивался пушок, обсуждали, как на прошлой неделе мельник, дед Витя, поймал шпиона. Тот пришел к нему мертвецки пьяный, с кучей денег, умоляя найти ему девушку. Дед отвел его к Люське Бородати и сообщил в сельсовет. Люськин дом окружили. Немец начал отстреливаться. Когда же его поймали — стал притворяться припадочным: валялся на земле, корчился, пускал пузыри, так что и в самом деле его можно было принять за припадочного. Просил развязать, но хитрость не удалась.

— Враки, — говорили одни. — Если бы он был шпионом, то не напился бы так.

Другие доказывали, что это шпион. Загорелся спор. Илиешу было все равно. Завтра он навсегда уедет из села. Завтра его жизнь пойдет по новому пути. Валурены останутся позади. Уйдет в прошлое и страдание, которое причиняет ему эта девушка с длинными ресницами. Он бы сказал ей что-то значительное при расставании. Но теперь это невозможно. Пусть говорит Григорий. Он же уедет, не сказав ей ни слова. Теперь он должен выйти так, чтобы она не заметила. Бритва на скамейке рядом с ней. Нужно взять ее. А в конце концов… черт с ней, с этой бритвой! Он незаметно выйдет. Пусть думает, что его совсем не интересует ее поведение.

— Подойди-ка сюда! — Григорий махнул ему рукой.

Илиеш оцепенел. Пойти или не пойти? Он сидел, обдумывая положение.

— Слышишь, Илиеш, иди сюда, — позвал снова Григорий.

Делать нечего, его зовет солдат, некрасиво упрямиться. Ведь он мужчина, черт побери, и его зовет друг Ионики. Так что же, сердиться на него из-за девушки? Даже если ее зовут Ольгуца… Найдет он себе другую, хоть такие ресницы не так уж часто встречаются.

Илиеш с трудом оторвался от окна и подошел к ним, стараясь не глядеть на девушку. Он видел только спицы в ее руках и кончики пальцев.

— Чего тебе? — хмуро спросил Илиеш.

— Сядь здесь, около нас, чего сморщился, как соленый огурец весной? Ольгуца, ты не рассердишься, если парень сядет поближе к тебе?

Григорий прижался к девушке, освобождая Илиешу место. Ольгуца кипела от злости. Несколько прядей спадало ей на лоб, мешая работать. Она в который уже раз вскидывала голову, чтобы отбросить их, но те снова возвращались обратно. Ольгуца хотела было рукой поправить волосы, но коснулась локтя Григория, отчего покраснела еще сильнее и упустила спицу.

— Чего ты мучаешься, скажи мне, и я помогу тебе, — спокойно проговорил Григорий, подымая спицу. Затем откинул с ее лба прядь волос. Он так обращался с ее волосами, словно это были его собственные! — Что слышно у вас? — спросил он, обращаясь к Илиешу.

Паренек царапал ногтем скамейку.

— Что слышно? Ничего.

— Нет вестей от Иона?

— Нет.

— А от деда Епифана?

— Тоже нет.

Илиеш вздохнул и поднял глаза на Григория. Если б тут не была замешана Ольгуца, сколько у него нашлось бы тем для разговоров с другом Иона! Но затесалась между ними эта колючка, и все.

Григорий посмотрел на него проницательным взглядом. Его насмешливость угасла, он задумался о чем-то серьезном. Лицо стало строгим.

— Да, не повезло вам тогда. Если бы все вместе перешли Буг… — задумчиво проговорил он.

— Не повезло.

— Ничего, лишь бы живыми вернулись.

— И я говорю.

Илиеш заметил, что у Григория все зубы вставные, лицо в шрамах от ожогов и — когда-то густые, сросшиеся — брови теперь едва выделялись. «Интересно, какие зубы были у него прежде?» — пытался припомнить Илиеш. Но не мог. Прежний Григорий пропал в тумане, и только некоторые его черты еще угадывались в сидящем рядом взрослом, почти не знакомом человеке.

— О Боре знаешь что-нибудь? — спросил Илиеш, охваченный воспоминаниями.

— В самом деле, Григорий, ты ничего не слышал про сына Иделя? — присоединилась к нему сидящая в углу женщина.

— Некоторое время были вместе, в одном подразделении, — ответил тот, играя клубком. — Потом нас перевели в разные части. Но мы переписываемся. Он жив, писал, что больше не вернется в Валурены — тяжело видеть отцовский дом.

— Значит, ему все известно?

— Все.

Словно черное крыло мелькнуло над лампой, заслонив на минуту ее свет. В наступившей тишине было слышно, как шуршит новое веретено в неумелых руках. Скрипнула скамья. Вздохнула какая-то женщина. Упал и покатился по полу клубок, и никто не поспешил поднять его.

В распахнутое окно вливалась ночь, неся с собой волны свежего воздуха. Григорий посмотрел на огорченного Илиеша, слегка дернул его за ухо.

— Брось кручиниться, Илиеш, война кончится, все будет хорошо. — И, обхватив Ольгуцу за плечи, лукаво спросил: — Хочешь выйти за меня замуж?

Девушка опустила глаза:

— Вы намного старше меня.

— Ну и что? Пока мы прикончим фрицев, и ты подрастешь. Я вернусь — сыграем свадьбу. Что на это скажешь?

Ольгуце хотелось заплакать. И чего привязался к ней бадя Григорий? Ведь она еще ни с кем не дружила из своих сверстников. Но сказать ему что-нибудь резкое она не решалась. Молчать тоже было как-то неудобно. Что подумает о ней Илиеш?

— Значит, согласна, — продолжал дразнить ее Григорий. — Слышишь, Илиеш, ты будешь моим свидетелем. Дашь свою подпись, когда потребуется?

— Я не умею расписываться за других, — грубо отозвался Илиеш, зло намекая на малограмотность Григория. Ему было известно, что тот закончил всего два класса. Но Григорий не обиделся. С заговорщицким видом он наклонился к уху Илиеша и шутливо спросил:

— Скажи правду, тебе очень нравится Ольгуца?

Илиеш изменился в лице, но ничего не сказал. Как узнал об этом Григорий? Ведь он никому не говорил ни словечка.

— Что угадал? — смеялся солдат.

— Эй, Григорий, оставь детей в покое, — пожурила его одна из женщин.

— Утешаю себя хоть этим!

— Иди сюда к нам, оставь их, — упорствовала та.

— Чего понапрасну идти, если мне уезжать через два дня. — Он нехотя покинул место рядом с Ольгуцей и пошел к женщинам; по дороге взял Илиеша за подбородок и сказал: — Не будь глупым. Нравится она тебе, и все! Каждому из нас кто-то нравится. Тебе-то, скажи, не на что жаловаться. А если бы не война, я бы тоже показал!

Только теперь сообразил Илиеш, что сам выдал себя, когда сидел у окна и старался казаться таким равнодушным: у людей острые глаза, и они все видят. Вот чертяка этот Григорий! Нарочно сел возле Ольгуцы, чтобы подразнить его. Разве теперь удобно перед девушкой? Как бы она не рассердилась. И все же Илиеш почувствовал облегчение. Не будь ему стыдно, бросился бы к Григорию и расцеловал его. Спасибо, он облегчил ему признание, которое Илиеш так долго готовился сделать.

Открылась дверь, и вошла Лимпиада.

— Илиеш здесь?

— Здесь.

— Пораньше приходи домой, нужно приготовиться в дорогу.

— Хорошо, — ответил он, хотя знал, что будет здесь, пока не уйдет Ольгуца.

— Посиди с нами, — предложили Лимпиаде женщины, освободив для нее место.

— Так можно и свое счастье просидеть, — улыбнулась она. — Кому нужно ехать на мельницу, пусть выходит утром на ремонт моста через Смолиту.

— А почему его не чинят гырличанцы? Ведь они тоже ходят по нему… — подскочила одна горластая женщина.

— Они отремонтировали дорогу.

— Знаем, как они ремонтируют!

— Что слышно с дровами?

— Нет транспорта.

— А что у вас есть? — злобно спросил кто-то.

Его поддержал еще один голос:

— Надо списки справедливо составлять, не так, как на мыло!

— А как было с мылом?

— Николаевой Марине дали семь кусков, а мне — только три.

Лимпиада попыталась отшутиться:

— Марина мне сестра, поэтому я и дала ей семь кусков.

— У Марины восемь детей, а у тебя всего двое, — пояснила соседка той, что говорила о мыле.

Начался галдеж. Лимпиада, прислонясь в дверному косяку, устало улыбалась. Ей хотелось спать. Она снова работала в сельсовете вместо Павла. Прошлую ночь Лимпиада ходила по селу, записывала тягловую силу: лошадей, коров. Надо обязательно добиться, чтобы каждый двор посеял хоть что-нибудь, иначе останутся поля запущенными.

— А я-то пришла отдохнуть среди вас. Пришла на посиделки, — упрекнула Лимпиада женщин, собираясь уйти. Ей было досадно, что в ее присутствии с некоторых пор говорили только о недостатках и несправедливостях. Словно она уже не Лимпиада Епифана Браду, а книга для записи всех жалоб. Пока ее нет, люди шутят, поют. Как увидят ее, так и начинают жаловаться. И никто не подумает о том, что есть у нее сын, который неизвестно где, что ее молодость проходит во вдовстве и что есть у нее сердце.

Лимпиада шла по ночным улицам, подбадривая сама себя. Таковы люди. Каждому кажется, что чужие страдания легче. Человек в нужде много болтает. Пусть. Болтовня легка, как полова. Сегодня есть, завтра забудется, унесет ветром. Останется только полное зерно. А ты, уполномоченный народа, погляди на себя. Уж если тебе оказали честь и выдвинули на ответственную работу, широко распахни ворота своей души, чтобы поместились в ней все людские волнения. А свою боль спрячь где-нибудь под чужими бедами. Придави ее страданиями других, пока она не замрет и ты не перестанешь ощущать ее. А когда увидишь, что она снова бьется, стремясь вырваться наружу, заложи ее мельничными жерновами, возами дров, навали на нее все заржавевшие плуги села, которые пока не выходят в поле. И если она будет еще трепыхаться, то не скупись. Накинь на нее сверху и незапаханную землю, где тоскливо трещат кузнечики. Не бойся, пусть у тебя будет тяжело на сердце, пусть оно болит. Хуже, когда носишь в груди вместо сердца скорлупу червивого ореха, которая лопается сама по себе, без удара.

Осенней ночью дорога едва угадывается. Лимпиада идет ощупью. Тропинка ведет прямо через сады, через заборы и дворы. Этот путь трудней, зато ближе. И не так грязно.

Дует холодный ветерок. Под кустом терновника сверкнули два фосфорических глаза. Кошка. Куча глины и камней преграждает дорогу, нужно сделать небольшой крюк. С вечера этой кучи не было. Кто-то строит себе землянку, чтобы перезимовать…

Сколько бездомных! В долине Купания копошится множество сирот. В лохмотьях, худые и голодные, они пробираются в село и крадут что только можно. Вчера в райцентре она видела несколько машин, полных беспризорными. Их подбирают и отсылают в детские дома. А они глядят дикими глазами на сопровождающего. Был бы среди них ее Ионикэ, она давно бы отыскала его. Но он уже большой, и ему предназначена совсем другая судьба.

Лимпиада присаживается на ствол старого ореха и начинает беседовать с теменью… Маленький белокурый мальчик подходит и садится ей на колени. Печет солнце, косовица. Ей некогда приласкать его. Но ребенок ничего не хочет знать, он требует своего:

— Расскажи сказку.

— Нет у меня времени, Ионикэ, после…

— Хочу сказку…

— Сказки не рассказывают днем.

— Почему?

— Потому что потеряешь свое счастье.

Ребенок послушно встает, отпускает ее руки. Он отказывается от сказки, лишь бы иметь счастье. Но счастья не было…

Ствол, на котором она сидела, был влажный. Но увлеченная своими мыслями, Лимпиада не чувствовала, как пробирает ее сырость.

На месте мальчонки, требующего сказку, появляется другой, постарше. Кудри его треплет весенний ветер. Дед Епифан сеет кукурузу, она ведет лошадей, а Ионикэ держит ручки плуга.

— Не нажимай так сильно, — советует ему дед Епифан, — полегче.

Она тайком вытирает глаза, не хочет, чтоб ее видели плачущей.

— Ничего, привыкнет, — подбадривает ее дед Епифан. — Было бы что пахать, а там — мы хозяева земли. Не так ли, Ионикэ?

— Так, дедушка.

Ионикэ казался слабосильным, а земля стонала под его рукой. Борозда ложилась черная и твердая.

— Иди домой, — однажды сказал он Лимпиаде, — сам буду пахать.

Тогда она поняла, что сын вырос. Работа не истощала его. Но взрослел он преждевременно. Он был мудрым, как старик, и легкомысленным, как ребенок. Ни одного вечера не проводил дома. Иногда она журила его. Но Ионикэ не мог жить без села. Его привлекала толпа, посиделки. Вообще он был хорошим мальчиком. Все село любило его. Только Георгий Ботнару ненавидел. Нет теперь Георгия. Он уехал за Прут, сбежал от народного гнева. Но нет и Ионикэ…

Завтра нужно встать пораньше. Завтра столько дел: сеять, чинить мост, провожать Илиеша.

В сельсовете остался приехавший по делам инструктор райкома партии. Она послала уборщицу, чтобы та отвела его куда-нибудь переночевать. Кто знает, нашла ли она ему ночлег? Следовало бы пригласить к себе, но ей было стыдно, что нечем застелить постель. Вчера пришли два подростка — девочка и паренек, вроде Илиеша, чтобы зарегистрировать брак. Может быть, она поступила плохо, но отослала их домой — слишком молоды еще.

— Приходите через год, — сказала она им, — не спешите, есть еще время.

Они обиделись. И Иляна обиделась, что ей дали мало мыла. Разве дело председателя делить мыло? Но как тут быть, если сейчас все нужно делить? Кроме воздуха и воды. На все нужны списки и списки. Списки на кооператив, списки, чтобы смолоть зерно, списки на маслобойку, списки на сев. У Лимпиады кружилась голова от такого количества бумаг. Иляна несправедливо оскорбила ее сегодня. Да разве только Иляна? Но когда подумаешь, то и сердиться не приходится. Ведь так приятно надеть выстиранное платье! А сколько потребуется мыла, чтобы смыть всю человеческую кровь, пролитую на войне? Чепуха, кровь не отмывается мылом.

Лимпиада опустила голову и задремала. Следовало бы встать и пойти домой. Но у нее не было сил. Так хорошо спать на воздухе, даже если немного холодновато. Сотня шагов, оставшихся до хаты, казалась ей слишком большим расстоянием. А ноги — словно ватные. Вот впереди кто-то остановился. Осветил фонариком лицо.

— Тетя Лимпиада, это вы?

Перед ней стояли двое: один низенький, другой повыше. Она не могла сразу стряхнуть дремоту.

— Чего сидишь здесь? — спросил низенький, погасив фонарик, чтобы не светить зря.

Она узнала в нем знакомого паренька с нижней окраины села.

— Так, отдыхаю немножко.

— Может, тебе плохо?

— Нет.

— Тогда пошли домой. Вот, веду тебе гостя. Я застал его спящим на столе в сельсовете.

Лимпиада растерялась. Позади паренька стоял инструктор райкома партии.

— Уборщица ушла и не вернулась, да мне и не привыкать спать на столах. — Он говорил, словно извиняясь.

Паренек объяснил:

— Я подумал, куда его отвести: у того много детей, тот болен… всех перебрал, пока дошел до вас. Позавчера я тоже послал к вам двух девушек, которые приехали с дезкамерой…

— Я не решилась вам предложить, — обратилась она к инструктору. — Только недавно вернулась из эвакуации, и многого еще нет. Поэтому…

— Ничего, ничего, — успокоил ее инструктор.

— Того, что приехал на прошлой неделе из военкомата, Тимофте Русу привел к вам, — продолжал паренек. — Мы вместе были у колодца, когда подошел он и попросил принять его на ночь. У нас же в тот вечер ночевал один из района, который по кооперативным делам. А у Тимофте знаешь какая мать… И он привел его к вам.

Паренек был на седьмом небе оттого, что сделал доброе дело: оказал честь тетке Лимпиаде, приведя к ней гостя и устроив его на ночлег. К тому же ему представился случай похвастаться фонариком, который дал ему один солдат.

Лимпиада улыбнулась, сон прошел. Она уже не такая усталая, как несколько минут назад. Не забывают о ней люди — значит, все хорошо.

…Загорланили предрассветные петухи. Давно окончились посиделки в школе. Улицы пустынны. Опустился густой туман. С мокрых ветвей падали на землю капли воды, деревья словно плакали. Блузка Ольгуцы промокла, ноги замерзли. Она дрожала. Нужно было давно идти домой, но ей хотелось услышать одно слово от Илиеша. Слово, которое сразу бы согрело ее, осветило бы ее душу, заставило бы ее петь от радости. Но он молчал, будто онемел.

— Илиеш, ты уезжаешь завтра? — спросила девушка.

— Приехали забрать меня, — недовольно ответил он.

И снова умолк. Ему нечего было сказать. После глупых шуток Григория уже не хотелось откровенничать. Лучше бы ему раньше уйти. А то какая-то неловкость сковывает. Раньше он так ждал этого мгновения, чтобы остаться с ней наедине. А теперь пожалуйста, молчит как пень.

— Там, на фабрике, ты провожал кого-нибудь? — выпытывала она.

— Нет.

— Почему? Не было девушек или…

— Не было?

Весь свет знает, что на табачной фабрике работают только девушки!

— Так, говоришь, не было? — настаивала она.

— Слишком много было.

— Ну и?..

— Они были старше меня.

— Значит, если б они были твоими ровесницами, то…

— Что?

— Ничего. Сам знаешь, что я хочу сказать.

— Не знаю и знать не хочу.

— Ах, значит, так?

— Так.

— Спасибо за комплимент.

— Какой комплимент?

— Так говорится. Счастливого пути, товарищ Браду. — И иронически поклонившись, она быстро-быстро пошла вверх по тропинке.

Последние слова Ольгуца нарочно подчеркнула, чтобы он знал — все кончено, они расстаются навсегда. Илиеш теперь для нее чужой человек — товарищ Браду.

Илиеш остался как вкопанный посреди дороги. Что ж это такое? Из-за чего? Ведь он же готовился сказать ей такие сокровенные слова. Нужно только преодолеть это проклятое косноязычие. И вот…

Босые ноги Ольгуцы шумно шлепали по мокрой земле. Кусты лопуха под заборами кланялись ей вслед, стряхивая с себя воду.

Илиеш бросился за уходившей Ольгуцей. Невозможно же так расстаться! Это глупо. Надо догнать ее, помириться. Страх, что она сейчас уйдет, прибавил сил. Он не чувствовал крутизны, летел в гору как ветер.

— Ольгуца, остановись, Ольгуца! — крикнул он.

«Ольгуца!» — глухо ответили холмы. А девушка не останавливалась, бежала. Тропинка слегка поблескивала в темноте. Ноги Илиеша скользили. Хорошо бы обуться, но его старые туфли очень истрепались, а новые, привезенные матерью, остались у Евлампии. Теперь он похвастался бы ими. Илиеш, впиваясь пальцами ног в скользкую землю, побежал быстрее. Расстояние между ним и Ольгуцей сокращалось. Он уже слышал, как она дышит. Осталось пять шагов, четыре, два. Наконец он схватил ее за руку.

— Ага, поймал!

— Отпусти.

— Отпущу, но постоим немного.

Ольгуца сделала слабое усилие вырвать руку.

— Мне задаст отец, уже поздно.

— Не имеет права.

— Что не имеет права?

— Бить!

— Будет он тебя спрашивать…

Рука Ольгуцы была слабенькая и холодная. Он тихонько погладил ее. В сердце закралось необычайное тепло. Ему казалось, что он отделился от земли и теперь парит в воздухе. Никогда еще он никого так не держал за руку. От волнения закружилась голова, что-то приятно окутало сердце. В темноте были ясно видны глаза Ольгуцы. А может быть, ему показалось. Нет-нет, они и впрямь светились под тяжелыми ресницами. Их тепло и свет проникали ему в сердце.

— Это правда, что говорил бадя Григорий? — спросила девушка.

— Правда. — Рука, которую он держал, чуть вздрогнула. — Я тосковал по тебе, Ольгуца.

— И я.

— Тебе холодно?

— Ноги замерзли.

— Стань мне на ноги.

— Как?

— Так, как ты становилась, когда была маленькой и дядя Истратий тебя качал…

— Он никогда не качал меня. Он только бьет нас.

Она прижалась лбом к его груди, словно ища убежища.

— Избавлюсь, я когда-нибудь от него, Илиеш?

— Ничего, избавишься.

— И я так думаю, только сил уже не хватает больше терпеть.

— Осталось, Ольгуца, еще немного.

— Народ мучается, умирает, а он возит, собирает, — жаловалась Ольгуца, — Посмотрел бы ты, что делается у нас в погребе: гардеробы, стулья. Мне стыдно показаться на людях, все указывают на нас пальцами. А попробуй ослушаться его. Изобьет до смерти. Когда горел вокзал, он взял меня таскать ободья для колес из вагона. Нагрузил меня, как осла, еле шла. На шее ободья, под мышкой ободья. А тут стали бить орудия с холма. Думала, умру от страха. Даже не знаю, как мы спаслись. Я бросила ободья — и бежать. Снаряды рвались со всех сторон. Другой бы на его месте радовался, что я осталась жива, а он еще избил меня, что я бросила ободья.

Илиеш неожиданно обнял ее за плечи и припал губами к виску. Лицо ее было таким же холодным, как руки. Оно стало совсем влажным от тумана. А может, от слез? Илиеша с головы до ног пронизала горячая дрожь.

— Ничего, Ольгуца, все будет хорошо. — Он ласкал ее с горькой радостью. С этой секунды девушка стала частью его жизни, и он должен был заботиться о ней, чтобы никто ее не обидел. Он отвечал за нее. Илиеш чувствовал, что сразу повзрослел… Он мужчина и должен быть сильным, чтобы защитить, оградить ее от всяких бед.

— Ты согрелась?

— Немножко.

— Пошли домой. Чтобы тебя не ругали.

— Пусть ругают, я не боюсь. Теперь ничего не боюсь!

Илиеш взял ее руки и засунул себе за пазуху. Ему было так хорошо, как никогда. Ольгуца, смеясь, вытащила руки:

— Оставь, Илиеш, не нужно.

— Ты как будто говорила, что тебе холодно.

— Уже не холодно.

— Чтоб не простудилась из-за меня.

— Не бойся.

— У тебя черные глаза…

— Черные.

— Видишь, я не забыл.

Он тихо притянул ее к себе, уткнулся в ее волосы. Они пахли васильками. Запели петухи. Заскрипел колодец.

Кто-то встал до света взять воды. Неужели ночь уже прошла? Не может быть! Скорее всего, это какой-то ленивец не принес воду с вечера, а теперь захотел пить и в полночь пошел к колодцу. Илиеш вспомнил, что у Евлампии ночуют его мать и Чулика. Утром он должен уехать с ними в Кишинев. Пора бы идти домой, но как уйдешь, если рядом Ольгуца?!

— Знаешь что, — вдруг сказала Ольгуца, — пошли на Чертов курган.

— Теперь? Ночью?

Поглупел он, видно. Кто его заставлял спрашивать? Ольгуца может рассердиться.

Но Ольгуца не заметила его замешательства. Она спросила:

— Ты боишься?

— Нет, но…

— Что «но»?

— Чтоб тебе не досталось дома. Я не хочу, чтобы тебя били из-за меня.

— Пойдем.

— Ольгуца… — У него перехватило дыхание. Что же он хотел сказать? Ничего не хотел. Только еще раз хотел услышать ее имя, повторить его, убедиться в том, что оно самое красивое из всех существующих на свете.

— Ольгуца! — Ему хотелось бы взять ее на руки и понести. Чтобы к ее ногам не прилипала дорожная грязь.

— Пойдешь? Или я одна пойду.

Неужели она думает, что он сможет оставить ее одну?

Ночь была соткана из множества звуков. Илиеш их слушал, как во сне. Звуки теперь были как-бы значительней, они наполнились новой, особенной красотой. Цак-цак, цок-цок — вторила капель биению сердца. Ветер стал теплее. Колодец уже не скрипел, а пел чудесную песню, как в детстве. Ночь ласкала их лица влажной от тумана рукой.

— Идешь? — настаивала Ольгуца.

— Иду! — прошептал Илиеш.

Ну ее к чертям, завтрашнюю дорогу с Чуликой, к черту и ботинки его! Человек должен находиться там, где его сердце, иначе напрасно он ходит по земле. Чего он не видел в городе? Трамваи, вывески? Не нужна ему карьера, о которой так печется мать. К черту карьеру! Он человек земли и хочет остаться здесь. Эту землю оставили ему предки, завещав на смертном одре, чтоб он ухаживал за ней, сделал ее урожайной. Он — надежда земли и не обманет, не покинет ее теперь, когда она остается незасеянной. Ведь ее жизнь — это и его жизнь. Из ее комьев он делал себе самую мягкую постель. Он ворочал ее лопатой и руками, как месят тесто перед тем, как испечь хлеб. Он очищал ее от сорняков, напевал ей песни, какие поют любимой. «И ты, мать, хочешь, чтобы я покинул ее? Забываешь, что мне уже шестнадцать лет и я могу сам выбрать себе путь. Поле дало мне силы, и я останусь с ним. Кто знает, может быть, мое счастье спит где-то в недрах этих вековых холмов, чтобы я пришел и разбудил его. А может быть, оно спрятано в камнях Чертова кургана. Оставь меня искать его. Поиск — брат счастья. Всего можно остерегаться, но не родных холмов! Они были моей колыбелью. Как хорошо, что Чулика не смог продать и их, как продал хату. Они всегда будут охранять и ласкать меня. Чертов курган! Каменистый холм с крутым подъемом! Не будь больше черным и угрюмым. Готовься принять гостей. Как редко кто-нибудь подымается на тебя добровольно, да еще ночью. Будь милостив, не развей наши мечты своей суровостью…»

Туман такой густой, что хоть ножом режь. Давно наступило утро, но солнце с трудом пробивалось сквозь него, пока не взяло хитростью — проникло снизу, заставив оторваться от земли.

На большой тыкве у погреба Лимпиады сидел Чулика и смотрел на часы. Рядом с ним, покусывая губы, стояла Евлампия. Чулика держал в руках пару ботинок из коричневой кожи, с подошвой толщиной в палец. Он и сам был обут в такие же ботинки. Вообще, он был одет чисто, с претензией на моду.

— Без четверти девять, — важно проговорил он, взвешивая на ладони часы. — Если он не придет к девяти, уедем без него. Меня ждут клиенты, у меня работа, а я торчу здесь.

Евлампия смотрела на него с уважением. Повезло Ангелине, подцепила такого человека! То есть почему повезло? Если бы не она, Евлампия, не видать бы Ангелине Чулики! Здесь она и умерла бы, в Валуренах. А теперь он увез ее в Кишинев, сделал из нее барыню, даже не узнаешь! Правда, и Ангелина не забывает ее. Остановилась у Евлампии, привезла ей подарок. К Лимпиаде зашла только так, из вежливости, чтобы не говорили, что она забыла родню. Евлампия вбила себе в голову выдать Ангелину за Чулику — и выдала. Назло всем Браду, назло Лимпиаде, которая сидит во вдовах вот уже двенадцать лет и все никак не найдет, кто бы ее взял. Евлампия улыбнулась довольно. Если не нашелся до сих пор, то тем более не найдется в будущем. Когда подвернется случай на какой-нибудь гулянке, она скажет ей. Пусть знает, чего она стоит!

— Без пяти девять, — сказал Чулика.

— Трудно вам будет с этим мальчиком, ох как трудно, — предупредила их Евлампия, — чую я!

— Что же делать? — Чулика развел руками. — Она его мать, а все матери сумасшедшие.

— Есть дети как дети, а этот не знаю, на кого похож. — Евлампия осуждающе покачала головой. — Даже не пришел повидать нас, когда его привезла Лимпиада. Проходит мимо дома, посвистывает, руки — в карманах. Хорош, нечего сказать!

В ворота вошла Ангелина. Она на самом деле похорошела. Высокая, в пальто бежевого цвета, в берете. Ее лицо стало нежней. Она бросила расслабленным голосом:

— Не пришел?

Чулика равнодушно ответил:

— Нет.

— Может, останемся до завтра? — нерешительно спросила она.

— Оставайся, если хочешь. Я уезжаю. Он ведь знает, что мы должны уехать. Где же шляется?

— Может, что случилось.

— Шляется с какими-нибудь бродягами и забыл, что нужно ехать, вот и все!

Ангелина взяла с завалинки скамеечку, вытерла листьями пыль с нее, постелила сверху платок и села.

— Где он может быть? — спросила она, скорее обращаясь к себе, чем к остальным. С некоторого времени у нее побаливало сердце. И она не знала почему. Как будто и живется хорошо, есть все необходимое. Муж не обижает. А вот Илиеш — он преждевременно загонит ее в могилу. Сколько она перенесла из-за этого ребенка! Боже, как же живут те, у кого десять — двенадцать таких.

Часы Чулики показали девять. Нужно ехать на вокзал, но он не решался уехать один — боялся слез Ангелины. Он не переносит слез и должен беречь слабые нервы. Зачем делать себе плохо? В конце концов, и через полчаса можно поехать на вокзал, только бы пришел этот висельник, из-за которого он должен трепать свои нервы. По дорожке шла Лимпиада. Ангелина бросилась ей навстречу:

— Нет его?

— Нет.

— Кто-нибудь видел его? Не спрашивала?

— Никто ничего не знает. Те, кто был на посиделках, говорят, что он вышел вместе с ними.

Глаза Ангелины стали влажными, скатилось две слезинки. Забеспокоилась и Лимпиада. До сих пор Илиеш не делал никогда ничего подобного. Правда, уходя по вечерам, иногда задерживался допоздна. Но чтобы уйти на всю ночь!..

Из сада выбежало несколько перепуганных кур. Лимпиада повернулась посмотреть, кто их согнал, да так и застыла. За погребом возле хаты стоял Илиеш. На плече висел старый пиджак, волосы были расчесаны и заботливо уложены волнами. Сам он так никогда не причесывался.

— Кого вы оплакиваете? — спросил он.

Лимпиада легонько пожурила:

— И не стыдно тебе? Хоть сказал бы, что запоздаешь.

Чулика вскочил. Тяжело, неторопливо поднялась со скамейки Ангелина. Гнев вытеснил из нее всю боль. Ей казалось, что Илиеш нарочно разыграл эту комедию, чтобы испытать ее материнские чувства, еще раз досадить ей.

— Чтоб ты сгорел, непутевый! — начала она, чтобы остудить свое сердце.

— Мы ждем тебя целых два часа, — заговорил Чулика, стараясь сохранить спокойствие. — Живее одевайся. На. — Он небрежно бросил ему ботинки.

Илиеш с сожалением посмотрел на них. Хорошие! Дал бы он их ему вчера, было бы чем похвастаться в селе, в школе. Сегодня в них нет надобности.

— Умойся и быстрее одевайся, даю тебе на это пять минут, — распорядился Чулика.

Илиеш перевел, взгляд с ботинок на Чулику. Гм… пять минут. Не очень-то щедро. А может быть, он хочет тысячу, миллион, сто миллионов минут! Он хочет столько, сколько нужно ему, а не Чулике, который вздумалвыдавать ему порциями по пять минут. Илиеш еще раз с сожалением поглядел на привезенный подарок. Таких ботинок у него еще не было. Мягкая кожа пахла как-то особенно, так что щекотало в носу, соблазняла их обуть. Чтобы отомстить ботинкам как-нибудь, он пнул их ногой и отбросил. Чулика испустил страдальческий крик и бросился за ними. Ангелина торопливо перекрестилась:

— Господи, за что ты наказал меня таким ребенком?

— Не сердись, мама, но я не поеду, — твердо сказал Илиеш.

— Лимпиада, это она настроила его, — прошипела Евлампия.

— Я потратил столько денег, — забормотал Чулика, — хотел, чтоб было хорошо… — Он нежно обтер руками ботинки, не поцарапались ли, и заботливо положил в кошелку.

Илиеша душил смех. Он пнул их неожиданно для самого себя. Может быть, для того, чтобы посмотреть, как бросится за ними Чулика, — очень уж это забавно. Чтобы не оскорблять всех своим, казалось бы, беспричинным весельем, он обернулся к Лимпиаде:

— Крестная, нет ли у тебя граблей? Я подберу сухие листья в саду.

— Вырастили вы змею, — сквозь зубы сказала Лимпиаде Евлампия, направляясь к воротам.

Ангелина еще раз оглядела с дороги хату Лимпиады. У нее болело сердце, сильно болело.

— Может быть, оставить ему ботинки? — грустно сказала она.

Чулика с сочувствием посмотрел на нее и протянул ей кошелку. Ангелина лихорадочно схватила ее и поспешила отнести ботинки тому, для кого они были куплены.

— Все матери сумасшедшие, — еще раз заметил Чулика.

Илиеш был едва виден среди деревьев. Он сгребал листья как настоящий хозяин; широкая улыбка освещала его лицо. Своим материнским сердцем Ангелина вдруг почувствовала, что в этот момент его мысли далеко от нее. Болезненная ревность сдавила ей грудь. Несколько секунд она смотрела на него и, не сдержавшись, позвала:

— Илиеш!

Он остановился, удивленный, недоумевающий.

— Илиеш, я принесла тебе ботинки…

— Хорошо, оставь их у погреба.

Ангелина поставила их там, где велел сын, и подошла к нему с пустыми руками. Илиеш оперся подбородком о грабли и молчал. Ему было жаль мать, но он не мог поступить иначе. Хоть бы она ушла поскорей, иначе он не выдержит до конца.

— Илиеш, ты сердишься на меня?

— Нет.

— Значит, остаешься?

— Остаюсь.

— Ты думаешь, так будет лучше?

— Уверен.

— Смотри не болей. Счастливо оставаться.

— Будь здорова, мама. — Ему хотелось поцеловать ее, но удерживала та же застенчивость, которая постоянно охватывала его, когда речь шла о ласках. Он не привык к нежностям и стоял как деревянный, словно боясь, чтобы уходящее не вернулось снова.

Конец осени был теплый. Так часто бывает в Молдавии. Казалось, вернулось лето. После недели ненастья снова выглянуло солнце, стало хорошо. Перед хатой Лимпиады взошла зеленая, густая, как щетка, трава. На вершине акации распустилось несколько белых цветков, в воздухе жужжали шмели, осы. Желтые, красные, зеленые и золотые листья украшали деревья. Осень не жалела красок, щедро дарила их, создавая картины редкой красоты, какие не под силу никакому художнику.

— Есть одно животное, забыл какое именно, так оно не испускает дух, пока не доберется до своей берлоги. Так и немец. Ведь все уже поняли, как поворачивается дело. Один он не хочет понять. Таков его норов. Кровожадный. Ну-ка, Илиеш, подай еще сноп, — говорил Тоадер Мунтяну.

Илиеш нагнулся и подал ему охапку ржаной соломы. Тоадер стоял на верхней перекладине лестницы и чинил Лимпиаде крышу. Крыша когда-то была крыта дранкой, теперь же ее латали соломой. Не очень красиво, но что поделаешь? Лишь бы дождь не проникал, остальное — чепуха. Кто сейчас смотрит на красоту?

— Снопы укладываются так, чтобы концы приходились один на другой. Присматривайся, — поучал Тоадер. — Иначе пробьет дождь, и пропала твоя работа.

Илиеш уже знал, в чем хитрость, но сам не решался приняться за работу. Как бы там ни было, но руки Тоадера надежнее. Илиеш лучше будет помогать ему — подавать снопы, обрызгивать их, подстригать крышу. Особенно сложно связывать крышу по углам.

— Ты обратил внимание, в эту осень не видно улетающих гусей? — внезапно спросил Тоадер.

— Может, они улетают ночами, когда мы спим? — ответил Илиеш, занятый мыслями об Ольгуце. Он виделся с ней ежедневно и все же тосковал по ней. Едва только расстанется, как вновь нападает тоска.

Тоадер отрицательно покачал головой:

— Я бы услышал и ночью, но они не летят. И знаешь почему?

— Почему?

— Они не прилетали в эту весну. Напугала их война.

В саду шумно упали последние, забытые в густой листве, орехи. Перезрелые, они падали на сырую землю с глухим стуком. Зеленую, раскрытую, как ладонь, кожуру от них собирала в передник Илинкуца, жена Сырге, бывшего приемыша Оксинте Кручека. Она пришла к Лимпиаде с жалобой, но той не оказалось дома, и она от скуки занялась этим делом, намереваясь кожурой орехов выкрасить пряжу.

— Небось обижает Оксинте? — спросил ее Тоадер.

Илинкуца выпрямила спину, подошла к лестнице и села на нижнюю перекладину.

— Он гонит меня из хаты, — заговорила она, радуясь, что нашла кому рассказать свое горе. — Пока я получала письма от Сырге, он был еще ничего, а теперь, когда Сырге пропал, день и ночь поедом ест меня, хочет выгнать.

— Лимпиада должна быть в Совете, если не пошла в поле. Ты пойди туда, — посоветовал Тоадер.

Илинкуца сжала в руках передник.

— В Совете много народу, мне стыдно, — тихо созналась она.

— Стыд хорош, но не всегда. Что тебе будет? Все село знает, что вы батрачили на него много лет.

— Оно-то так, если бы был Сырге, а теперь… Подожду я тетку Лимпиаду, посмотрю, что она скажет.

— Как хочешь. По мне, можешь ждать, но в Совете удобнее. Может, попугаете его. Подай еще сноп, Илиеш.

— Нет, я посмотрю, что скажет тетка Лимпиада, — повторила Илинкуца и пошла опять собирать кожуру.

По дороге проезжали груженые машины, крытые брезентом. Некоторые грузовики были полны солдат. Где-то играла гармошка, слышался смех. Кое-кто из солдат приветливо махал встречным рукой. В монотонную жизнь вливались волнами веселье и хорошее настроение. Машины пролетали через все село, как светящиеся метеоры. Они мчались на запад. Рокот моторов, песни, музыка укрепляли надежду людей, заставляли эту надежду расти и расти.

Илиеш взял под мышку сразу несколько снопов и полез на крышу к Тоадеру — оттуда лучше видно. На Чертовом кургане копошилось множество черных фигурок. Это школьники. Они засыпали траншеи и сажали деревья. На другом холме работало несколько пахарей — плуги тянули коровы. Немного поздно сеять, но… Луч солнца, пробившись сквозь листву ореха в саду, засверкал маленькой радугой. Солнцу, очевидно, захотелось посмотреться на себя в капельке росы…

— Мне пора идти, — заторопился Тоадер. — Остальное починишь сам. Если не сумеешь по углам, пособлю вечером.

На тропинке у хаты Лимпиады остановилось несколько незнакомых людей, пристально смотревших, как Тоадер слезает с крыши. Он тоже стал глядеть на них. Сперва так, без всякого интереса, потом с любопытством. В соседнем дворе лаял щенок. Незнакомцы не обращали на него внимания, глядели на Тоадера, делали ему какие-то знаки.

— Илиеш, это ж твой дедушка! — внезапно закричал Тоадер, скорее испуганно, чем радостно.

— Ионикэ! — воскликнула Илинкуца, стараясь развязать передник с ореховой кожурой, но не сумев снять его, кинулась к воротам.

Во двор вошли двое мужчин. Оба одинаково одеты, оба с палками в руках. Один старый, другой — молодой.

У Илиеша подкосились ноги. От растерянности он даже позабыл слезть с крыши. Дедушку еще можно было узнать, но Ионикэ… Ничего не осталось от того Ионикэ, которого Илиеш знал. Во дворе стоял чужой человек — с бритой головой, высокий, костлявый, и только улыбка его походила на улыбку крестной.

— Чего не слезаешь? Или не хочешь признавать нас за родичей? — спросил Илиеша дедушка, здороваясь за руку с Тоадером.

Илиеш слез. Ему хотелось сказать что-то, но, не найдя нужных слов, глупо, бессмысленно засмеялся. Потом вдруг заплакал. Плача, сел на траву у ног дедушки. Кто-то тряс его, успокаивал, ласково журил за слезы. Он плакал долго, с облегчением, не стесняясь никого.

— Оставьте его, сам успокоится, — будто сквозь сон, услышал Илиеш голос Лимпиады.

Жесткая рука гладила по волосам. Это была рука дедушки. Он узнал ее. Но не открывал глаз, не поднял головы. Ему было боязно, что все это окажется сном.

Стали собираться люди. Рядом с Илиешем на траве расстелили рядно. Тоадер Мунтяну принес тарелку сотового меда и кувшин вина. Лимпиада принесла пшеничный хлеб пополам с кукурузой, помидоры, орехи.

— Это с нашего ореха? — спросил Ионикэ.

— С нашего.

Илиеш через плечо глядел на Ионикэ. Лицо у двоюродного брата желтое и огрубевшее. Но он улыбался.

— Ну, прошло? — спросил Ион, поймав его взгляд.

Илиеш встал, приглаживая волосы.

— Прошло.

— Выпей стаканчик вина, — сказал ему дедушка.

Он взял стакан и чокнулся со всеми собравшимися. Дедушка подошел к нему, обнял за плечи.

— Эх, Илиеш, Илиеш… — Он хотел сказать еще что-то, но остановился, не закончив фразы, и спросил: — А что это за шрам у тебя на лбу?

— Сотрясение было, — ответил Илиеш, ощупывая шрам, оставшийся на память о Руге. — Такая болезнь. Сотрясаются мозги, и сам не знаешь, что с тобой.

Старик с удивлением слушал его. Он словно хотел сказать присутствующим: «Видите, как разговаривает этот птенчик!»

— Да, — бормотал старик, — созрел… Илиеш, ты уже не тот желторотый воробушек, которого я знал.

— Война, дедушка.

— Война, — вздохнула Илинкуца.

— Война, — отозвалась, как эхо, Лимпиада, не отрывая взгляда от костылей своего сына. Дрожащей рукой она подобрала в траве несколько оброненных колосков, завязала их в уголок головного платка и проговорила, глядя на кладбище на Чертовом кургане:

— Если бы существовали весы с такой чашей, на которую можно было бы положить все человеческие страдания, все слезы, которые пролили вдовы и сироты в эту войну, то никакая сила на свете не смогла бы поднять эту чашу с земли. Не так ли, бадя Тоадер?

— Так.

В воздухе плыла паутинка, поблескивая на солнце. Под притолокой хаты деда Епифана висели, высыхая, снопики зверобоя и конопли. У забора куст донника осыпал засохшие цветы.

— Надо срезать его, — сказал Ион.

Пахло виноградными выжимками, горючим от проезжавших машин. На поле виднелось несколько пахарей. Они с трудом, медленно двигались по борозде. Коровы упирались, не хотели тянуть плуги. Они к этому не привыкли, а земля была сухая, затвердевшая. Видно было, как плуги временами скользили поверху, сверкая на солнце. Вырывавшийся откуда-то из садов ветерок доносил до села шум полей. К кислоте вина в стаканах примешивался вкус земли. Слышно было, как стонут лемехи, с трудом продираясь сквозь сорняки, как шуршат комья земли, бережно укрывающие семена своим парным теплом, и как в прозрачном осеннем воздухе гудит самолет.

Часть вторая ОБРЕСТИ СЕБЯ

Из поезда Илиеш Браду вышел последним. Не любил толкотню, она ему надоела еще со времен войны.

Его обступила влажная осенняя ночь с сильным запахом прелой листвы. После вагонного тепла ночная свежесть вызвала ознобную дрожь. Холодный ветерок проникал под старенькое пальто. Илиеш поднял воротник, оглянулся. Мать он предупредил телеграммой. Сколько лет не виделись, должна бы приехать. Но нет, перрон пуст. Горькая улыбка искривила губы. Чепуха все это, детские прихоти. Чего это на него вдруг нашло? Знал же, точно знал — не придет. Зачем ей тащиться в такую ночь, в холодину? Что-то слишком сентиментальным сделался он в последнее время.

Тюк, в котором была запакована медвежья шкура, оттягивал руку. Шкура была еще сырая, поэтому так тяжела. Илиеш опустил ее на землю, потер занемевшие пальцы. Чтобы ободрить себя, пробормотал, обращаясь к тюку:

— Ну вот и моя вотчина, вот мы и дома, друг мишка косолапый.

Зайдя за угол киоска, где было затишье, Илиеш закурил, соображая, в какую сторону направиться. Вышел на привокзальную площадь, огляделся. Давным-давно бывал здесь, да уже и забыть все успел. Какие перемены потрясли всю землю — что говорить об одном человеке?! Оставил Валурены еще мальчишкой и вот теперь возвращается с густой сединой в шевелюре. За эти годы у него завелся брат, которого видел только на фотокарточке — мать прислала с письмом в Сибирь. Брат, братишка, посмешище, а не брат — голыш-карапуз, сосет большой палец пухленькой ножки Весь вид малыша, которого звали Дануц, должен был вызвать только умиление, однако Илиеш почувствовал укол в сердце, что-то наподобие ревности замутило душу. Этот беззаботно улыбающийся бесштанник явился на свет, чтобы похитить остаток материнской любви, предназначенной для него, Илиеша. Да, он чувствовал это с самого начала. Его жизнь не была согрета ничьей особой привязанностью, и малейшую убыль материнского тепла он ощущал почти за десяток тысяч километров. Теперь, спустя годы, он получил горестное удовлетворение от сознания, что не ошибся тогда, получив в письме карточку братишки. Откровенно говоря, теперь-то он уже не станет волноваться из-за таких пустяков. Каждому свое.

Мать жила где-то в новом районе. Оставшейся мелочи вполне хватило бы на такси, но такси имеют странное обыкновение исчезать именно в тот момент, когда они тебе нужны. А троллейбусы уже давно ушли в парк — было поздно.

Илиеш в который раз отметил про себя, что принадлежит к породе людей с дырявой ладонью, то есть не в меру расточителен. Трудновато теперь будет начать новую жизнь, не имея презренного металла в кармане. Вообще-то деньги у него водились, перед отъездом кое-что припрятал. Был бы хоть чуть прижимистей — хватило бы, продержался бы до тех пор, пока не устроится. А так… Дорога была не в меру длинная, мучительная, спутники часто менялись. Не успеешь познакомиться с одним — хоп, тот уже приехал, и на его месте появляется другой. Чтобы завязать душевный разговор, нужен ключик. А ключик, известно, один. Мог ли он, Илиеш, не предложить спутнику папироску, стакан винца?

Не очень-то приятно приехать к матери почти без копейки в кармане. На минуту Илиеш пожалел, что пустился в это путешествие. Легкомыслие, ничего больше. Если бы сейчас его могли посадить без билета, он не задумываясь поехал бы обратно в Сибирь. Ей-богу, вернулся бы.

Родная земля, по которой он так долго тосковал, не вызвала в душе никаких эмоций. Ну, чем она отличается от той, что он оставил за восемь тысяч километров позади?! Днестровская вода, которая не раз освещала блеском его сны, промелькнула туманной полоской за вагонным окном и затерялась в ночной мгле. Ночь окутала все холмы, дороги, тропинки, — где тут найти хоть какую-нибудь отличительную черту? Ночная темнота притупила и все чувства. Он был теперь холоден, равнодушен. А тут еще эта окаянная медвежья шкура! Совсем измочалила. Была бы полегче, потопал бы на своих двоих, не барин — судьба не очень баловала. Бывало, вымеривал пешочком не один десяток километров. А с этакой ношей тащиться по городу, да еще в такую погоду, — боже избавь. Лучше бы оставил шкуру вместе с самим медведем в тайге! Однако вернуться домой, на родину, без подарка вроде неудобно, да и подвернулся вдобавок экзотический сувенирчик… Ох, скольких погубила эта безумная страсть обязательно отличиться, поразить, вызвать восхищение окружающих! Илиеш Браду улыбнулся в темноте, глядя с лукавством на тюк со шкурой. «Если бы не скрывалось в нас такое низкое самолюбие, — размышлял он, — гулял бы ты сейчас, мишка косолапый, по тайге, баловался бы земляникой, игрался со своими медвежатами или сосал-посасывал свою лапу да перебирал свои звериные сны. А то вот лежит твоя шкура в мешке на привокзальной площади чужого, незнакомого города. И мне от этого не легче. Теперь, хочешь — не хочешь, придется переться в камеру хранения. Что ж, полежи, брат, одну ночку без меня. Что одна ночь для медвежьей шкуры? Разве только появится моль, да и она не успеет повредить».

Унылый свет камеры хранения не очень оживлял помещение, представление о котором связывается с долгим ожиданием, с очередями в кассу, с детским плачем и запахом карболки. Дежурный молча взял тюк с медвежьей шкурой, привязал бирку и бросил его в темный угол, на груду других тюков и чемоданов. Показалось Илиешу или в самом деле в мешке что-то крякнуло? Оставшись без ноши, Илиеш не ощутил никакого облегчения. Странно. Видно, тюк не очень обременял его.

Наугад побрел в сторону центра города. Перед вокзалом на садовых скамейках спали пассажиры: колхозники — окруженные мешками и кошелками с фруктами и овощами, приезжие горожане — держась за чемоданы и детские коляски. Одна из крестьянок, когда Илиеш проходил мимо, не просыпаясь, потянула к себе кошелку с виноградом.

Под скамейкой в мешке закудахтала курица. Ей откликнулась утка. Спят-спят, а почуяли прохожего.

Укутанные в шали и какие-то покрывала, фигуры на скамейке зашевелились, хриплый со сна мужской голос спросил:

— Чего бродишь, Тимофте?

— Это не Тимофте, — вполголоса пояснила женщина, которая, по всей вероятности, несла караул.

— А кто же?

— Бог его знает.

— Чего же ты не остановила? Все развлек бы тебя, — донесся иронический голос еще одного мужчины.

Ответа женщины Илиеш уже не слышал. Он вышел на широкую красивую улицу, круто поднимавшуюся вверх, к центру — бульвар Негруци. Вроде бы прежде называлась иначе. Да и ничего похожего на прежнюю нет. Раздалась вширь, покрылась гладким асфальтом, исчезли трамвайные пути. С обеих сторон улицы поднимались высокие, довольно красивые дома. Некоторые из них еще стояли в лесах. Над каменными громадами высились уставшие от дневного труда журавли строительных кранов, вытягивали шеи через дощатые заборы, оклеенные афишами и объявлениями. Вместо чахоточных лампочек прошлых лет над улицей светились голубоватые фонари, заливая все призрачным светом. Влажный тротуар отливал серебром, цветы на клумбах приобрели фантастический, нереальный цвет, который придавал ночному городу странную загадочность.

На ходу Илиеш согрелся, а вскоре понял, что ощущение озноба, когда он вышел из вагона, было внутри него самого. Осень только-только тронула легкой позолотой листву, было еще совсем тепло.

Как ни старался Илиеш найти что-нибудь знакомое, он не узнал ни одного дома, ни одного дерева, ни одного закоулка. Ничего из прошлого не попадалось на глаза. Это был новый, незнакомый, чужой город. Время развеяло руины, смело кривые хибарки, пороги которых выходили прямо на мостовую, унылые ограды из плитняка. Однако было еще что-то, что изменило облик города, что-то очень ясное, идущее все время с ним рядом, но никак не поддававшееся сознанию. Это «что-то» попадалось на каждом шагу, дразнило доступностью, но все время оставалось в тени. Какое-то явное изменение в окружающем пейзаже он никак не мог уловить и от этого испытывал легкое раздражение. И вдруг все стало на свои места — он понял: выросли деревья! Именно это и было особенно разительным. И в других городах он видел прекрасные здания — ими не удивишь, а тут деревья, которые он видел подростками, свидетели тех лет, вымахали в полный рост, дружно переплелись ветвями, образуя шатры над тротуарами.

Листва шелестела под ветром, тени от ветвей приплясывали на асфальте, пятна света играли в догонялки друг с другом, и от этого тротуар казался зыбким. Илиеш сорвал кленовый лист, разгладил на ладони. Ткань пятипалого листа была жесткой, жилистой. Скоро начнут опадать. А там опять из клейких почек вылезут новые листики, мягко-эластичные, тоненькие, почти прозрачные. Мать делала из них голубцы. Это было давно, в детстве. Потом поливала голубцы сметаной. Он облизывал сметану, съедал начинку, а листики выбрасывал. Попозже понял вкус листочка, тогда стал проглатывать голубец целиком. Вкусные же голубцы получались у матери! Когда кленовые листья начинали грубеть, мать находила другие — щавеля или винограда. Отец для этой цели посадил куст, листья которого имели цвет полыни, гладкие сверху, они были серебристо-пушистые с изнанки, и из них получались особенно вкусные голубцы.

Под сердцем засосало, Илиеш вспомнил, что проголодался. Похлебка, которую он съел в вагоне-ресторане в обед, напоминала борщ не больше, чем метла напоминает ветлу. Завтра же надо попросить мать, чтобы сготовила голубцы, как в давние годы в Валуренах. Правда, листья уже не годятся, но и из капусты получаются. Да еще какие! Все-таки хорошо, что вернулся. Осень здесь так красива! В груди полегчало, отпустила неясная боль. Что такое всякие неурядицы и прочая чепуха? Он еще сравнительно молод, здоров, все можно начать сначала. Неожиданно его обдало волной тепла: ведь он вернулся домой!

Мирно мерцало небо звездами разного калибра, между ними скибкой спелой дыни висела луна. Воробьи спали на акации, облепив ее ветки, как пушистые плоды. Видно, поля опустели, и они кормятся теперь в городе. На перекрестке перед Илиешем остановился пустой автобус, водитель открыл дверь и знаком пригласил войти, но Илиеш отрицательно мотнул головой. Автобус, обиженно фыркнув и обдав Илиеша вонючим дымом, рванулся дальше по пустой улице. В одной магазинной витрине Илиеш увидел большой букет белых хризантем. Давно не видел таких огромных и красивых хризантем. Цветы осени светлой печали. Илиеш остановился полюбоваться на них. Жаль, что время позднее, — купил бы для матери несколько штук. Вот так всегда — только задумаешь доброе дело, обязательно что-нибудь помешает. Он представил себе сцену, как он вручает матери букет, — торжественно-иронично, мол, вот как возвращается раскаявшийся блудный сын — с цветами. Живописная сценка получилась бы. Он любил цветы, унаследовав эту любовь от садовника Никиты. При виде букета или просто одного цветочка, любого, пусть самого незаметного, на него наплывали воспоминания, в груди начинали ворошиться добрые желания, и мысли просветлялись, хотелось думать о высоком, прекрасном, вечном — о жизни и смерти, о человеческом достоинстве и назначении. Правда, мысли эти были нестройными, подчас сумбурными. И странно — до сих пор в голову не приходило подарить цветы кому-нибудь. И ему никто не дарил. Очень забавно! А как это просто — взять и преподнести букет.

Из мглы возникало существо: человек — не человек, чучело — не чучело. А, это сторож в вывернутой шубе нараспашку. Хриплым со сна голосом он пробормотал:

— Давай, давай проваливай. Нечего среди ночи глазеть на витрину…

Илиеш молча зашагал, не захотел портить себе настроение ссорой. А то и он не остался бы в долгу.

У редких прохожих, которые давали противоречивые советы, он все же узнал, как пройти туда, где жила мать.

И вот он перед пятиэтажным домом на просторном бульваре. Нашел, что искал. Это было уже перед рассветом. Осторожно ступая, поднялся на третий этаж, позвонил с неожиданной для самого себя робостью. В такую пору сон слаще меда, тот, кто будит человека, рискует вызвать неприязнь разбуженного. А звонок прорезал тишину с пронзительностью пожарной сирены. Несколько минут Илиеш ждал. Никакого результата, ни звука из-за двери. Он позвонил еще раз, подольше. За дверью послышались шаги, потом дверь резко скрипнула, на пороге показалась Ангелина. Сонная, в ночной рубашке, с взлохмаченными волосами.

— Тише, всех переполошишь. — Она поцеловала его в склоненную голову. — Чего так поздно? — продолжала она. — Я ждала-ждала, думала — уже не приедешь. Только задремала немного — и ты.

— Ждал, когда пойдут троллейбусы, — соврал он и тут же пожалел. Ведь он вернулся с мыслью начать новую жизнь, без вранья, без лицемерия, без ссор.

Она обняла его за плечи, он почувствовал ее поцелуй где-то за ухом.

— Неужели это ты, Илиеш?!

— А то кто ж? Я.

— Не верится.

— Я и есть.

На щеке Ангелины блеснула влажная бороздка. Она смахнула слезу, как муху.

— Ты голодный? Или прямо спать ляжешь?

— Стакан бы чаю.

— Идем на кухню. Дануц ждал-ждал тебя, пока не уснул.

— Вырос большой, наверно?

— В школу ходит. Хочешь, разбужу?

— Пусть спит.

Илиеш на ходу бросил взгляд в зеркало, которое висело в простенке меж дверей в коридоре, и на него глянул худой, желтый призрак с острыми черными глазами в провалах глазниц. Илиеш испуганно перевел взгляд на материн затылок, у нее была мальчишечья прическа. В полутьме зеркала любят пугать людей.

— Знаешь, не надо чаю. Покажи, где можно умыться, ляжем спать.

Мать потушила зажженную спичку, с досадой сказала:

— Вечно ты не знаешь, чего хочешь.

— Такой уж уродился.

— Может, стаканчик вина?

Илиеш примирительно улыбнулся.

Ангелина поставила на стол тарелки с румяными котлетами, с печеными перцами, салатом из баклажанов. Потом достала из буфета бутылку сухого вина, вытерла ее полотенцем, с помощью вилки стала неумело ковырять пробку, проговорила:

— Где-то была такая штучка для открывания, да куда-то запропала.

Илиеш достал из кармана нож со штопором, взял у матери бутылку:

— А ну-ка, может, меня послушается.

Он уловил в глазах матери испуг.

— Часто употребляешь, видно, раз приспособление носишь в кармане.

— Как когда. Тебе тоже налить?

— Наливай себе, я не пью.

— Мама, — голос у него дрогнул, — сколько лет мы не виделись?

Она всерьез стала считать, загибая пальцы:

— Восемь, девять…

— Одиннадцать, — уточнил он. — Одиннадцать. И ты хочешь, чтобы теперь я пил в одиночку!

Она поспешно нашла стакан, протянула, чтобы налил. На миг их взгляды встретились. Как ни короток был этот миг, он успел прочитать в ее глазах досаду: «Зря позвала домой, спокойней на душе, когда он подальше от меня». В его глазах она ничего не уловила, кроме болезненной усталости.

— Вещи где оставил? — переменила она разговор.

Илиеш, продолжая закусывать, приподнял с пола свой саквояж.

— Вот они, здесь, со мною.

С лица Ангелины смыло остатки сна. Она с укором проговорила:

— А тебе уже тридцать лет!

— Тридцать лет, — с некоторым смущением повторил он и, чтобы хоть чуть утешить ее, добавил: — Еще кое-что в камере хранения оставил.

— Ну, и какие теперь у тебя планы?

— Не знаю. Устроюсь куда-нибудь на завод.

— Думаешь, это легко?

— Легкого на свете ничего нет, мама. — Илиеш допил вино из своего стакана.

— От меня помощи нечего ожидать. Надеюсь, понимаешь?

— Понимаю.

— Он получает мало, деньги дешевеют. Копейка ничего не стоит.

— Понимаю, понимаю.

— Раз понимаешь, давай спать. Еще наговоримся. Пока поспишь на кухне. Вот я приготовила раскладушку. Потом сообразим что-нибудь получше.

Илиеш обвел взглядом просторную кухню. Чисто, опрятно.

— Сколько у вас комнат?

— Две.

— Он что делает?

— Работает. Немного болел, теперь поправился.

— Спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

Оставшись один, он прикрыл плотнее дверь, налил еще стакан вина, заткнул бутылку. Давно не пробовал сухого, почти забыл вкус.

Лежать на раскладушке было неудобно, все казалось — свалишься. Несколько раз вставал, поправлял постель. Сквозь стенку из соседней комнаты доносился ровный храп. Чулика, конечно, не позволил себе проснуться, чтобы сказать Илиешу «Добро пожаловать». Ну и прекрасно. Не надо выяснять отношения, все ясно с первой минуты. Теперь уже ничто не вынуждает лицемерить, говорить не то, что думаешь.

Илиеш твердо решил уснуть, натянул одеяло на голову. Однако храп, который сперва чуть слышался из-за стенки, стал стремительно усиливаться и наконец зазвучал с такой силой, что казалось, закачалась раскладушка. В крайнем раздражении Илиеш сбросил одеяло, поднялся. Что за чепуха? В доме стояла тишина! Значит, виновато лишь воображение. Да, замутилось, перемешалось все в душе. Развеялось столько напрасных надежд. Ведь он ехал с открытым сердцем, с желанием сблизиться с матерью. В ее письмах, между строк, он находил затаенную боль и скрытое волнение. В последнее время она писала ему чаще обычного, достаточно часто, чтобы он понял, что она нуждается в нем, что она соскучилась по нему. Эти письма и придали ему решимости, когда он задумал вернуться. Он надеялся при встрече выяснить все до конца, устроить так, чтобы им всем было хорошо. И вот — выяснил! Сколько вариантов встречи нарисовал он себе, но такой — такой даже не представлял. Те несколько обычных фраз, которыми они обменялись с матерью, могли принадлежать совсем чужим людям, а не матери и сыну, встретившимся после долгой разлуки. Илиеш тяжело вздохнул.

Нет, эта ночь должна помочь им найти друг друга, иначе утром, при свете дня, у него не хватит решимости и тепла Он тихонько подошел к двери, за которой скрылась мать, бесшумно отворил, заглянул в комнату. В полутьме светлым пятном виднелась подушка, там спал на маленьком диванчике Дануц — брат, которого он еще ни разу не видел. Кто знает, какой человеческой породы этот Дануц? Мать спала спокойно, свернувшись под одеялом калачиком, положив обе руки под голову. Его душа всколыхнулась, он едва сдержал себя, чтобы не броситься перед ней на колени. Нет, он все-таки сумасшедший. В наши дни сыновья более сдержанны в проявлении любви к родителям. Да и он сам не из сентиментальных слюнтяев. Он не понимал, отчего его захлестнул этот прилив тепла, любви, привязанности, жажды ответного доброго слова. В эту минуту ему хотелось открыться ей, сказать, что он любит ее, что он не такой уж плохой, как кажется. Он добр, только слабоволен, мягок и очень одинок в этом переполненном людьми мире. Он ведь отлично понимает: тридцать лет — пора зрелости, надо обрести какое-то равновесие. Но что поделаешь, если все получилось вот так, как получилось, а не иначе, и, кроме медвежьей шкуры, у него ничего нет? Что теперь — биться головой об стенку? «Мы оба виноваты, мать, слышишь, оба. Так что не смотри на меня с укором, ведь мои руки не изнежены, они в мозолях и ссадинах, а сам я постарел больше, чем ты».

Да, он любил ее по-сыновьи. Но не эту, белую, сытую и заплывшую жирком равнодушия, чье лицо угадывалось в сумраке комнаты. Не эту, а ту, которая давным-давно встретила его однажды на пороге родного дома, когда он вернулся из эвакуации. Разве забудет он это? Измученная, похудевшая, исстрадавшаяся, она встретила его такой светлой улыбкой, что даже теперь, по прошествии стольких лет, эта улыбка еще греет его. Много воды утекло с тех пор. Изменилась она, изменился и он сам, и обратно дорожки к ней нету — заросла бурьяном и чертополохом. До чего же он был наивен, полагая, что можно тронуть ее душу, разом вычеркнув годы и годы, что можно возвратиться в детство, в юность…

Илиеш бесшумно вышел, притворил дверь. Приступ слабости прошел, буря внутри его отбушевала. И ему теперь было все равно, что будет думать и как будет относиться к нему мать. Вслед донесся голос Ангелины:

— Это ты, Илиеш?

— Я.

— Чего ищешь?

— Спички.

— Пошарь на подоконнике, возле фикуса.

— Уже нашел. Спи.

Он вытащил из кармана спички и зажег, чтобы она слышала.

Лег, но сон не шел. Слишком утомился. Лежа на боку и подперев голову рукой, он предался размышлениям. Между тем стало светать, в комнате уже различались контуры предметов. Было тихо. Не без удовлетворения он отметил, что мать тоже не спала, раз услышала, как он вошел. Значит, и ей его приезд не безразличен. Из отдельного уголка его совести выглянул некто маленький по имени Спиридуш, поглядел с укором: «Не узнаю тебя, Илиеш Браду. Чтоб ты радовался страданию другого? До чего низко ты пал! И чего тебе надо, чего не хватает? Люди тебя приняли, приютили, поднесли вина, а ты… Ай-яй-яй! Стыдно!»

«Это моя мать, — возразил Илиеш, — она обязана».

«Обязана кормить тебя в тридцать лет? Такого здоровенного, самостоятельного, умного? — Спиридуш сардонически скалил зубы. — Знаешь, ты очень забавный парень. А не думаешь ли ты, что пришла пора самому обогревать и поддерживать других? А? Об обязанностях ты забываешь?»

«Я всегда их имел с избытком».

«Наконец, твой долг…»

«Замолчи, я никому не должен».

«Нет, брат, должен. Да еще как!»

«Кому это, смею спросить?»

«Всем людям. И матери, и младшему братику, и Чулике».

«Я должен Чулике?! А ну, убирайся отсюда!»

Спиридуш с грустью покачал головой и присел рядышком.

«Не надо буйствовать. Вспомни годы сразу после войны. Как доставалось людям? Даже желуди в лесу и то исчезли. Может, некстати воспоминания? Но без вчера нету и сегодня, все связано — прошедшее с нынешним, с будущим… Не нам с тобой менять этот порядок. Так что такая забывчивость человеку не к лицу. Ты-то, Илиеш, так и не узнал вкус желудей. Почему? Потому что мать время от времени присылала мешок картошки. А знаешь, почем тогда была картошка? Тебя не интересовало, Илиеш, откуда мать брала ее? Сказать? Не надо? Я же знал, что ты парень смекалистый… Однако тебе не приходило в голову рассчитаться с Чуликой за ту картошку. Почему? Ты же гордый и самолюбивый, а Чулика, как известно, жадный».

«Думал, конечно, думал отдать Чулике, чтобы не быть у него в долгу. Да все не получалось, не держатся у меня денежки».

«Значит, помнишь? А раз так, то я тебе больше не нужен».

И Спиридуш исчез…

Вот так всегда — появится, взбудоражит и исчезнет.

За окном послышался шум троллейбуса, шаги первых прохожих. Илиеш выглянул в окно — на улице был густой туман. Илиеш снова растянулся на своей раскладушке, и прежние мысли закружились вновь. Так оно и есть, Чулика спас его в те голодные времена. Разумеется, кормил Илиеша ради Ангелины, которая понимала, что, оставив сына Лимпиаде и укатив в город с Чуликой ради красивой жизни, она опозорилась перед всей деревней и опозорится окончательно, если еще и не будет присылать сыну еду. Кроме всего прочего, она любила пускать пыль в глаза: пусть подивятся в Валуренах, как она подкармливает своего сыночка. Однако Спиридуш глуп как пробка. Подумаешь, мешок картошки в месяц. Илиешу было тогда шестнадцать лет, разве только в картошке нуждался он? Да и не ему присылали ее, а Лимпиаде — вроде бы в знак благодарности. А бедная Лимпиада заботилась о нем, как родная мать. Только она знала, какой ценой приходилось сводить концы с концами. И присланный Ангелиной мешок картошки значил в этом балансе ой как много.

Вернулась из эвакуации Лимпиада. Хозяйство ее разорили, растащили. Дед Епифан, который всегда был ей опорой, молча и безропотно собирался на тот свет. Тюрьма и жандармы доконали его. Как он ни бодрился, силы иссякали не по дням, а по часам, он стал вдвое ниже ростом, словно земля заживо засасывала его.

Едва оставшись один, дед сразу же ложился и закрывал глаза, словно после изнурительной работы. Лимпиада, которая понимала больше, чем Илиеш и Ион вместе, заботливо спрашивала:

— Плохо тебе, отец?

— Спаси господи!

— На вот подушку, ляг по-человечески.

— Еще успею належаться на том свете. Сейчас передохну малость да возьмусь за работу.

Старик раздражался, если его заставали лежащим. Он тут же вставал и отправлялся в сад. То поправит забор, то прополет лук или картошку, то подстрижет куст крыжовника.

— Брось, отец, отдохни. Есть кому работать.

С этими словами Лимпиада принималась за дело сама, звала Илиеша и Иона:

— Ну-ка, берите сапы, а то бурьяном весь огород зарос.

Ребята прекрасно слышали, но, конечно, нельзя сказать, что из кожи лезли, так уж рьяно бросались на ее зов. Правда, Ион имел оправдание. Много ли наработаешь на протезе? Еще не привык к нему, то и дело пристегивал, отстегивал. То протез вроде бы мешал, то казалось, что с ним лучше. Ион из-за этого постоянно злился и вообще был раздражителен. Угодить ему было трудно. Лимпиада ласково успокаивала сына:

— Привыкнешь. Пройдет время — так и на ночь снимать не захочешь.

От Илиеша можно было ожидать большего усердия, да парень находился как раз в том возрасте, когда только и ищешь предлога, чтобы избежать работы. В особенности если дело нудное. А много ли увлекательных работ в хозяйстве? Вдобавок ко всему прочему на Илиеша обрушилась любовь. Затмила рассудок.

Любовь… Беда, а не любовь! Он поглупел, он забыл обо всем на свете. Как бездомный, шлялся днем и ночью по селу в надежде встретить Ольгуцу, на худой случай хоть услышать ее имя из чужих уст. Дед Епифан, сокрушенно поглядывая на внуков, вздыхал, маялся от жалости к Лимпиаде:

— Называется — в доме трое мужчин!

Не упрекал, не бранился, просто вздыхал — и все. И если бы Илиешу не затуманивали голову соловьиные трели, он бы обратил внимание на то, что дедушка с некоторых пор перестал надоедать ему со своими бесконечными советами и подсказками. А если и брался иногда за наставление, то говорил с безнадежной грустью, словно извиняясь, что вынужден попусту тратить слова.

Как-то дедушка встал раньше обычного, наносил в дом воды, помыл крыльцо, подмел двор, подвязал покосившиеся ворота новым лыковым жгутом. Покончив с этими делами, побрился с особым тщанием, подстриг усы. Вынул из сундука праздничные штаны и рубаху, переоделся, словно приготовился на свадьбу.

— Куда это ты, дедуля? — вытаращил глаза Ион.

Дед ответил с каким-то просветленным смирением:

— Посмотрю, как всходят посевы, Ионикэ.

— А чего нарядился?

— Поджидаю одного важного гостя. Хочу встретить его красивым.

Ион пожал плечами. Что с него возьмешь — стал впадать в детство.

Потом люди говорили, что видели деда Епифана на Чертовом кургане, в Улуче, в Девичьей долине, на опушке леса, на виноградниках. Как видно, обошел все валуренские земли. И все, кто ни встретился ему, удивлялись, какой он нарядный, помолодевший, красивый. Потом дед, говорят, зашел к Оксинте Хэмурару, с которым в давние времена вел тяжбу, — кажется, еще когда был звонарем в церкви, — зашел и попрощался. Домой вернулся только к вечеру. Движения его были странно замедленны, а лицо, в особенности щеки, как бы излучало слабый лунный свет. Молча дед прошел в кладовку, взял три почти законченные деревянные ложки, над которыми трудился в последние недели, используя промежутки между другими делами, и, усевшись на пороге, принялся их шлифовать.

— Вот это будет твоя, Илиеш. — Дед поднял ложку с резным черенком. — Ну-ка, нагни лоб, испытаю на прочность.

Илиешу было не до шуток — он увидел на улице мелькнувшую косынку Ольгуцы, пробормотал:

— В другой раз испытаем, дед, я теперь тороплюсь.

Дед Епифан вздохнул:

— Все-то вы торопитесь, будто кто за вами с палкой гонится.

Илиешу некогда было вникать в смысл дедова вздоха, в ту минуту ему было важнее всего не потерять след Ольгуцы. А когда Ион нашел его в сумерках среди гулящих парней и девушек, Илиеш не поверил своим ушам. Дед умер, сидя на пороге со своими ложками, и ложка Илиеша осталась немного незаконченной.

Невозместимость потери Илиеш почувствовал лишь гораздо позже, спустя несколько лет, когда остался совсем один. А в то мгновение ничего, кроме растерянности, он не ощутил.

Осенью Илиеш ушел в армию. Провожали его Ольгуца и Ион. Под орехом, что рос за околицей села, у дороги, ведущей в районный центр, Ион простился с Илиешем, объяснив, что дальше не пойдет — из-за протеза. Ольгуца поблагодарила его взглядом. А Илиешу в это время было все равно. Было лишь одно желание — догнать остальных ребят, вместе с ними добраться до военкомата. С тех пор как он узнал, что его призывают, любовь уже не радовала его, а скорее обременяла. Ольгуца по-своему истолковала эту перемену:

— Уже не любишь, Илиеш?

— Глупая!

— Хоть писать-то будешь?

— А как же!

— Забудешь.

— Говорю — глупая, чепуху городишь.

— Ну, скажи что-нибудь.

— Что сказать?

— Что-то же говорят парни своим девушкам, когда уходят в армию.

Эти ее слова развеселили Илиеша.

— Считай, что я сказал все, что полагается говорить парню, который идет служить.

В глазах Ольгуцы забегали чертенята.

— Баламут.

— Не нравлюсь?

Она составила гримасу: мол, конечно же нет, не нравишься, а чертенята в глазах стали делать знаки: не волнуйся, это она так, чтобы подзадорить, а сама души в тебе не чает.

— Теперь можешь подыскать себе другого парня. Времени будет вполне достаточно.

Остальные призывники уже давно ждали его на перевале возле засохшего колодца и теперь кричали и махали ему руками: хватит любезничать, пора!

Ольгуца поникла, протянула ему узелок с гостинцами. Постояв молча, поднялась на цыпочки и быстро поцеловала.

— Имей в виду: если отец захочет выдать замуж за кого-нибудь, не пойду. Понял?

— Понял. Ладно.

Когда нагнал ребят, притворился веселым, развязным, — мол, ему все равно, что там страдать из-за девчонки! Чтобы выглядеть совсем самостоятельным, пустил несколько острот насчет девчат, которые сами вешаются тебе на шею. Ольгуца махала ему платочком и очень удивлялась, что он ей не отвечает. Потом зашагала домой. И когда Илиеш наконец осмелился обернуться, она уже входила в село.

Первое ее письмо было странно злым, дышало ненавистью и ядом.

Случилось это в холодный, неприветливый день. Вернувшись после занятий в поле, солдаты облепили печку. Вначале, когда армейский распорядок и нагрузка от непривычки выжимали все соки, Илиеш только и мечтал о том, чтобы добраться до печки. Тепло голландки, обитой черной жестью, казалось верхом блаженства. Тут развязывались сердца и языки. А говорунов, оказывается, на свете прорва. Никто его не тянет за язык, а он тебе излагает с художественными деталями свои похождения с одной вдовушкой-соблазнительницей. Другой хочет, чтобы все непременно знали о его взаимоотношениях с девчонкой. Третий делится своими воспоминаниями о жене и детях… Любители хорошо поесть описывают со смаком, как когда-то у них дома резали свинью, какой толщины было сало, какие получались колбасы.

В тот памятный вечер Илиешу удалось захватить лучшее местечко возле печки, тепло разливалось по всему телу, добиралось до кончиков пальцев. В это-то время и позвал его ефрейтор Джафар.

— Прощай, печка! — пошутил кто-то.

Илиеш пожалел об утраченном местечке, но ничего не поделаешь, если зовет командир, надо идти.

— Как из объятий красавицы на мороз выходить, так от печки отрываться!

— За пазуху набери тепла!

Ефрейтор, извлек из кармана письмо, строго оборвал болтунов:

— Разговорчики! Облепили бедную голландку, как инвалиды. Стыдно смотреть!.. На вот, Браду, письмецо. — Джафар, стараясь придать себе солидность, важно изрек: — Тут написано: «Вручить лучшему бойцу». Оцени! — Он поднял указательный палец.

Конечно, Илиеш еще не стал в полном смысле отличником боевой иполитической подготовки, как принято в армии именовать лучших солдат, однако службу нес добросовестно, вперед не лез, но и не отставал. Так что письмо ему вручили без всякой насмешки, однако он залился краской.

— Прочитай вслух, — Джафар одобрительно улыбнулся, — какие могут быть секреты…

Растерянный Илиеш развернул треугольник письма сложенного еще по образцу военных лет.

«Добрый день, незнакомый воин, — гласило письмо, написанное аккуратным школьным почерком. — Пишет Вам Ирина Гурулева из Тунгокоченского района. Мне восемнадцать лет. Работаю я на звероферме колхоза «Алтагачан». Многие мои подруги переписываются с воинами. Я тоже хочу завязать переписку. Если Вы не возражаете, давайте обмениваться письмами. В следующий раз пришлю свое фото. Жду ответа».

Внизу стояла подпись.

Илиеш разочарованно сложил листок. В тумане неясным видением поплыл перед ним Чертов курган, деревенские улицы, по которым ходили они с Ольгуцей, явился колодец возле дома, где они не раз сидели рядышком.

— Надо ответить девушке. — Ефрейтор Джафар многозначительно подмигнул.

Его голос с сильным акцентом спугнул видения Илиеша. Переступив с ноги на ногу, он вернул письмо ефрейтору.

— Я бы написал, да…

— Узнал, что письмо со зверофермы, и испугался, — бросил реплику очередной остряк.

Солдаты захохотали. Илиеш знал, что избежать насмешек можно лишь одним способом — надо смеяться вместе со всеми.

Он усмехнулся.

— Так в чем же дело? — Черные глаза Джафара блестели, как две маслины. — «Написал бы, да…» Ну, продолжай.

Ефрейтор Джафар был родом из-под Лениногорска, а во время войны, летом сорок четвертого года, два месяца провел в Молдавии и был убежден, что и Молдавию, и характер молдаван знает досконально, как свои пять пальцев. Он часто в разговорах с восторгом вспоминал про те два месяца: «Жил у одних стариков, вина сколько хочешь, люди хорошие, приветливые. Старушка уйдет куда-нибудь, дед Никифор берет огромнейший кувшин — и в погреб. Зовет: мол, пока нету старой карги, осушим кувшинчик. А когда уходил куда-нибудь дед Никифор, тот же кувшин брала тетушка Лукерья, его жена: «Пока старый хрыч не видит, отведем душу за стаканчиком». Да, добрейшие старик со старухой! Так жалко было с ними прощаться. Началось наступление — волей-неволей расстались».

Отношения между ефрейтором и Илиешем сложились самые дружеские. Неведомые дед Никифор и тетушка Лукерья не подозревали, что заложили первый камень этой дружбы. Ефрейтор, вообще-то парень принципиальный и норовистый, с Илиешем не чинился. Он очень любил поразить всех своим знанием молдавского языка, произносил несколько до крайности исковерканных молдавских слов, заученных во время дружбы с дедом Никифором и тетушкой Лукерьей. Но Илиеш ни разу не поправил Джафара, лишь заговорщицки улыбался. Он был благодарен ефрейтору за то, что тот поминает его родину добрым словом. Видно, такими уж создатель слепил молдаван — последнюю рубашку отдаст, если кто-то похвалит его дом.

На этот раз настырность Джафара раздражала Илиеша. Чего лезет в душу? Что надо? Не хочет писать — и не будет. И вообще не в правилах Илиеша ломаться, сказал раз — и все.

— Ну, так в чем же дело? — никак не унимался Джафар.

Илиеш с трудом сдерживал себя:

— Не люблю писать незнакомым людям.

— А это уже от знакомой? — Ефрейтор жестом эстрадного фокусника извлек откуда-то другой конверт.

Илиеш вспыхнул. Это было первое письмо от Ольгуцы. Пусть теперь как хотят шутят над ним, пусть забавляются, ему все равно. Куда делось раздражение, он смеялся и сам! Стараясь не запрыгать от радости, он взял письмо и удалился в угол. Хотелось прочитать ее послание без свидетелей, наедине. Но едва он пробежал глазами первые строчки, как его словно подменили — лицо омрачилось, дыхание становилось все тяжелее, пока не расстегнул верхние пуговицы гимнастерки. В который раз он читал одну и ту же фразу:

«И кто знает, какие у тебя будут мысли после армии, поэтому, если подвернется хороший парень, наверно, выйду замуж. Есть один заготовитель…»

— Эй, Браду, можно я отвечу этой, со зверофермы? — донеслось от печки.

Он не откликнулся, вновь и вновь перечитывал слова, стараясь расшифровать их смысл, ища опорную точку, которая могла бы дать толчок к отгадке.

«Все ходит к нам и дает понять, что я ему нравлюсь. Вроде человек порядочный. И отец не против. А родителей надо слушаться. Чужой чужим остается, а в случае чего выручат только родители, на них одна надежда. Так что верни мне зеленый гребень (он не мой, а мамин) и платочек с кружевами, который ты взял у меня весной, когда мы сидели под орехом Тоадера Мунтяна и ты клялся мне в любви, а я, дура, верила. Не знала тогда, что ты за фрукт. Не зря про вас, парней, сложили такую песню:

Лист зеленый винограда,

Ольгуца, Ольгуца,

Парню доверять не надо,

Ольгуца, Ольгуца,

Он с тобою ласков будет,

Ольгуца, Ольгуца,

Потом бросит и забудет,

Ольгуца, Ольгуца.

Вот какие вы. Хотя, по правде сказать, тот, кто сложил эту песню, не до конца все знает, пусть бы у меня спросил. Уж я бы все расписала. Так что верни мне обратно гребень и платочек. Не хочу, чтобы они попали в руки другой девчонки, которая будет смеяться надо мной и называть дурой».

Последняя страница была заполнена стихами. В те годы письмо без стихов казалось девушке признаком дурного тона.

Несколько из этих строф он запомнил навсегда.

В конце письма было четверостишие, написанное красными чернилами:

— От зазнобы? — поинтересовался, бесшумно подойдя, Урекелнице, сосед Илиеша по койке.

— От нее, — ответил Илиеш, не поднимая головы.

Он не переваривал этого Урекелнице, который принадлежал к сорту людей, что никогда не бывают довольны. Урекелнице казалось, что его обделяют, что ему все достается худшего качества — и шинель, и ботинки, и белье. Даже место в казарме, которое он занимал, казалось ему самым плохим. Он всегда сетовал на судьбу и считал себя обиженным. Беседовать с ним было мукой. Но что поделаешь, приходилось слушать. Сосед начал очередную жалобу:

— Я по этой части совсем невезучий. Которые нравятся — не хотят со мной дела иметь, а те, что не прочь завязать знакомство, мне не нравятся. А вообще — получить письмецо от девушки неплохо.

Получить письмецо солдату конечно же приятно, не обязательно от девушки. Письмо из дома скрашивает суровую жизнь, согревает казарму, приносит свет. И не беда, что дома хата освещается коптилкой, а здесь, в казарме, сияет электричество. Все равно свет дома сильней. Пусть написано тебе письмо в полуразвалившейся, оставшейся от войны лачуге, а ты читаешь его в новенькой казарме, — сердце улетает домой, в эту самую лачугу… Письмо напоминает солдату, что где-то есть укромная долина, где горсточка крестьян ходит за плугом; собравшись в кружок, разговаривают о тебе; что там тебя ждут, надеются, что ты вернешься — и тогда они послушают твои рассказы о службе, оценят твое толковое слово, твои новые знания, твою полученную во время службы профессию, посмеются над привезенными тобой шутками, поразмыслят над приобретенной тобой мудростью. И долго будет просеиваться сквозь решето сельских разговоров все, что ты привезешь с собой.

О, письмо для солдата — это свежий ветерок в жаркий день, во время тяжкого похода, это девичья улыбка, когда ты изнемогаешь от усталости, это зеленый оазис среди песков!..

— Значит, от зазнобушки? — Урекелнице почесал свой острый подбородок. — Почитай вслух, а? — Тень печали появилась на его пышущем здоровьем лице.

Илиешу стало жаль соседа и земляка. Просьбу Урекелнице поддержали другие ребята, всем хотелось погреться хотя бы у чужого огонька. Некуда деваться, пришлось читать. Правда, он выбрал для чтения лишь стихи. Стихов было много, они были трогательные, поэтому ребята забыли о самом письме.

Илиеш опять уединился, вновь перечитал Ольгуцыно послание. Какая муха укусила девчонку? Не может быть, чтобы ей приглянулся какой-то там заготовитель. Вранье. А впрочем, кто знает! Известно, женщина — неразгаданная загадка. Разве знаешь, что она выкинет? Особенно такая, как Ольгуца. Вот сумасбродка!

На другой день он был непривычно рассеян: когда подавалась команда «налево», поворачивался направо; говорили «стой», а он еще по инерции делал несколько шагов. Во время обеда, когда Урекелнице, как обычно, ревниво заглянул в его котелок, — ему казалось, что всем наливают больше, чем ему, — Илиеш предложил:

— Хочешь, ешь и мой обед.

Видя, что Илиеш не шутит, Урекелнице вытаращил и без того выпуклые глаза. Дают — бери; он быстро расправился с порцией соседа. После обеда участливо спросил:

— А сам-то как? Небось голодный?

— Да нет, пропал аппетит.

— А раз так, то не сочти за труд, удели мне минутку.

— Оставь, не до тебя. Вот репей!

Но Урекелнице не из тех, кто обижается; по его мнению, раз они земляки, то и держаться должны друг за друга.

— Будь человеком, Браду. Мне-то и надо от тебя сущий пустяк.

— Ну, чего?

— Слушай, дай мне адресок той, что желает иметь переписку.

— А на что тебе?

— Буду переписываться, чудак. Конечно, если ты не против.

— Письмо у ефрейтора, у него и спроси.

— Мне он не отдаст — не любит меня. А там написано: «Лучшему бойцу».

Илиеш взглянул на беднягу и, ощутив внезапную теплоту к этому нелепому человеку, согласился:

— Ладно, спрошу.

— Уж удружи.

И со временем тоска, тревога, вызванные непонятным письмом Ольгуцы, не унялись в душе Илиеша. Ему мерещились ее тяжелые ресницы и глаза, в которых бегали игривые чертенята. Нет, никто никогда не заменит ему Ольгуцу. Издалека она казалась еще милее. Он думал о ней и по ночам, когда казарма содрогалась от дружного храпа. Уж если солдат теряет сон, это серьезно, это дурной признак.

Память хранила мельчайшие подробности, он составлял в воображении из этих деталей живой ее облик. Он не слышал храпа соседей; точнее, их храп складывался в музыку, под которую он сплетал стебельки своих воспоминаний в трогательный венок. Такого чувства больше не будет. Эх, зря он не женился до армии! Теперь спал бы себе спокойненько да поджидал, когда удастся получить отпуск.

Как-то Джафар остановил его, дружески положил руки ему на плечи, словно желая проверить, прочно ли пришиты погоны.

— С тобой что-то происходит, Брадуле?

— Все в порядке, — попытался улыбнуться Илиеш.

Но ефрейтора не проведешь.

— Осунулся ты. Имей в виду — я нефтяник, вижу в глубину на километры.

— Ну, а если видишь, то чего спрашиваешь?

— Что-то есть.

— Есть, не скрою.

— Подыскала себе другого?

— Что я могу сказать?

— Скажи — легче будет.

Илиеш протянул ему Ольгуцыно письмо.

— Все ясно, — серьезно сказал ефрейтор. — Таковы женщины.

Джафар был старше, Илиеш ему верил: все же человек с опытом.

— Если бы отпуск… — надеясь на его помощь, начал было Илиеш.

Однако мысли Джафара пошли по другому руслу, он стал его утешать, говорить о мужском достоинстве, о солдатском долге. А уставы Илиеш знал не хуже Джафара, поэтому слушал вполуха.

— Да что она у тебя, со звездой во лбу, что ли! — воскликнул Джафар, видя бесплодность беседы. — Плюнь, найдешь другую. Еще лучше.

«Глупец, — думал Илиеш, — разве звезда сравнится с улыбкой Ольгуцы? Да разве звезды могут так задевать душу, как ее взгляд? Не в обиду звездам будь сказано — не им соперничать с ее глазами».

А в ответном письме послал ядовитое свадебное поздравление.

…Спустя два года, когда Илиеш приехал в отпуск, на вокзале ждала его — она. Как видно, плохим оракулом оказался Джафар. Илиешу показалось, что Ольгуца стала еще красивей. Она уже ничем не напоминала ту озорную девчонку, которая сама назначала место и время встреч, — теперь она была величаво-спокойна, движения плавные, разговор неторопливый. А какая коса! Толстый черный жгут волос сбегал по спине из-под белого треугольника косынки, украшенной зубчатым кружевом. Ее зеленые глаза, как два озера, глядели из зарослей ресниц. Подошла к нему, протянула руку, обволокла взглядом, словно сетью накрыла, улыбнулась виновато. Он удивился:

— Откуда узнала, что приезжаю?

— Земля слухом полнится.

Сняла с его плеча вещмешок, перекинула через свое плечо и зашагала по тропинке, ведущей в Валурены, не спросив, хочет он идти с ней или нет. Шагая следом, как во сне, видел он ее длинные загорелые ноги с крепкими икрами, по которым хлестала высокая трава. Просто не верилось, что все это наяву! Ведь сколько раз за эти годы он воображал встречу с ней… Она приходила к нему чуть ли не наяву, даже в те запретные часы, когда он стоял на часах. Теперь он растерянно плелся за ней, не зная, что сказать. Прошлое ушло в такую призрачную даль, что уже не могло влиять на сегодняшнюю реальность. Что-то в их прежних отношениях устарело, отмерло, и он мучительно искал слово, которое помогло бы им вновь сблизиться.

Еще ему было неловко из-за того, что выглядел неприглядно в своей помятой форме, что от него, должно быть, несло запахом пота и сапожной мази. Этот запах мог убить любое чувство. Уж очень резкий контраст — он в помятом обмундировании, неделю проведший в душном вагоне и не видавший за это время бани, а рядом она — в светленьком аккуратном платьице, облегающем ее фигуру, в белой косыночке, из-под которой сбегает толстая литая коса. Просто даже страшно к ней прикоснуться.

— Ну как, хорошая в этом году пшеница? — спросил он, чтобы не молчать, чтобы унять внутреннюю дрожь.

— Хорошая.

Узенькая тропинка внезапно раздвоилась. Илиеш проследил взглядом ту, что сбегала вниз, к речке Смолите, и терялась в зарослях лещины. За холмом остались вокзал и железная дорога. Летнее солнце клонилось к закату. Вдалеке по шоссе двигались повозки, нагруженные снопами. На сжатом поле ровным строем, словно шеренга солдат, стояли скирды.

— Вы уже вывезли снопы? — спросил Илиеш.

— Мы? Мы и молотить заканчиваем.

Вещмешок соскользнул с ее плеча в траву, она, как бы оправдываясь, пояснила:

— Плечо режет. Давай передохнем.

— Я понесу. — Солдат старался сохранить установившееся само собой расстояние между ними.

Глаза Ольгуцы распахнулись, взгляд выражал недоумение. Лукавые чертики наставили свои рожки, готовые бодаться, но пожалели солдата, утихомирились.

Трава в кустарнике была высокая, не густая. В воздухе мельтешили сиреневые бабочки. Проскользнула у их ног зеленая ящерица. Дурачились никем не обузданные стрекозы, которых в селе называли поповскими лошадками.

На пальце Ольгуцы блеснуло колечко. Забытый заготовитель вдруг ожил в памяти Илиеша.

— Кольцо? — Голос был неожиданно груб; Илиеш брезгливо коснулся пальцем колечка.

Глаза Ольгуцы загорелись радостью — ей давно хотелось, чтобы он заметил.

— Цыган сделал из старинного русского пятака. Хочешь? Могу подарить.

Тоже мне предложение! Солдату кольцо что рыбе зонтик. Несколько успокоенный, он спросил:

— Наверно, дорого стоит?

Она стала примерять ему кольцо, он снисходительно улыбнулся, — мол, забавляйся, если это доставляет тебе удовольствие. Между тем она, не выпуская его руки, спросила:

— Надолго приехал?

— На десять дней.

Она, произведя в уме какие-то расчеты, горько вздохнула:

— Мало.

— Ничего не поделаешь, служба. Больше не полагается.

За речкой напротив с гулом прошел поезд — тот самый, что привез Илиеша. Девушка снова вздохнула:

— Думала, уж никогда не придет этот поезд. Каждый вечер выходила к нему. Все у Иона спрашивала, когда ты должен появиться.

Если расшифровать эту фразу, то получалось признание в любви. Илиеш осмелел. Вот он, настал наконец момент расплаты.

— Ты же собиралась замуж. За… как его?.. этого, заготовителя.

— Чего не наговоришь с досады. Ты тогда ни разу не оглянулся, когда уезжал в армию. Разве не обидно?.. Что, сердишься?

— Да нет, уже отошло.

— А скажи правду, ты там дружишь с девушками?

— Некоторые дружат.

— А ты?

— Ходил два раза на танцы — ничего не вышло.

— Значит, пробовал познакомиться?

— А что? Надо же было тебе отомстить.

— И отомстил?

— Ничего не вышло. Скучно с другими. Говорю с ней, а сам вижу тебя.

Зеленые воды ее глаз на одно мгновение замутились.

— А я думала, ты меня забыл.

— Девичий ум. Чего от тебя и ожидать-то?

Внезапно она переменила тему:

— Илиеш, ты когда-нибудь видел Макушку земли?

— Какую?

— Пойдем, покажу, — это недалеко, за тем вон холмом. Там всегда ветерок веет, какая бы ни стояла жара.

Про это место Илиеш слышал еще в детстве. Существовала даже легенда: будто бы на том месте похоронен один молодец, сердце которого продолжает биться под землей, поэтому там и гуляет ветерок. Будто бы молодец этот был из цыган и слыл большим мастером по изготовлению бёрд — гребней для ткацких станов. Наготовит несколько десятков и бродит по деревням, продает. Его бёрда-гребни славились тонкостью зубьев, говорили, что на них можно играть, как на скрипке. В старые-старые времена, когда он приходил в Валурены, то останавливались все ткацкие станы и хозяйки торопились к нему, чтобы выбрать сказочный гребень. Конечно, шли не столько за покупкой, сколько полюбоваться на красавца мастера. Мастер же оставлял товар под каким-нибудь орехом, а сам отходил в сторону: мол, выбирайте, я не буду мешать. Отходит, садится на камень, достает най — многоствольную свирель — и начинает играть. Так душевно, рассказывают, он играл, что просто сердце разрывалось. Не было в Валуренах человека, кто не приходил бы послушать его. Только дочь мельника Иляна не приходила под орех. Она не нуждалась в гребнях для ткацкого стана. Цыгана это задело, он взял свой товар, понес к ней домой. А она ткала себе, не обращая на него внимания. Напрасно бедняга умолял ее выбрать хоть один гребень. Он был готов подарить ей все, лишь бы услышать от нее словечко. А Иляна смеялась над ним, говорила, что цыганская любовь держится лишь одну весну, а потом рассеивается, словно дым. С годами мастер больше времени стал проводить у ворот мельника, чем под старым орехом. И самое печальное — его изделия потеряли прежнее изящество, зубья гребней рвали основу, деревенские ткачихи уже не ждали его.

Однажды весной мастер не появился — его нашли мертвым на холме неподалеку от Валурен. Был слух, что он покончил с собой. Добрые люди похоронили его на этом же месте с его гребнями и наем-свирелью. Вот с тех пор, говорят, и появился этот вечный ветерок над его могилой. Там всегда качается трава. Старые люди обходят холм, крестятся. Было поверье, что это место проклято, что оно приносит несчастье. Может, и так, может, иначе, но одно верно — тут всегда дует ветер, хоть чуть-чуть, но дует. Макушкой земли окрестили это место.

Оно труднодоступно — склоны холма крутые, густо заросли терновником. Не раз пытался отыскать Макушку земли Илиеш. Это было в детстве, поиски не увенчались успехом.

— И ты тоже знаешь эту легенду? — поинтересовался он.

— Не только легенду, но и саму Макушку земли знаю. Случайно набрела, когда собирала ковыль для щеток.

Солнце, потрудившись на славу, угомонилось и ушло на покой. Раскаленная земля стала понемногу остывать. Тишина — ни травинка, ни листик не шелохнется. Двое поднимались на холм по заросшей терновником стежке. Внизу, у их ног, блеснула вода речки Смолиты. Белая косынка с кружевными зубчиками внезапно припала к солдатскому кителю, и шершавое сукно стало вроде бы мягче. Тропинка вильнула в сторону, скрылась в чернобыльнике и ковыле. Двое заплутались в колючем кустарнике. Ненужный вещмешок волочился по земле. Макушка земли — просто поляна на вершине холма, окруженная с одной стороны кустарником, с другой — молодой дубравой. Трава здесь была гуще и сочнее. Посреди поляны большой куст шиповника лениво покачивал ветками. Ольгуца задержала Илиеша, сделала знак помолчать, села на траву, приложила ухо к земле.

— Слушай и ты.

Он послушно опустился рядом. И в самом деле, из-под земли словно бы слышались какие-то звуки — то ли журчание воды, то ли легкое биение. Билось ли то сердце мастера, слышался ли мотив его ная — кто знает… Зато птицы тут, на холме, пели во весь голос. До одурения пахло свежей пшеницей и горькой полынью. Ночь опускала свои занавеси, чтобы скрыть влюбленных от любопытных глаз. Словно осеняя их тайну, величаво засветился Лучафэр^[7]. Загорелись и другие звезды, хоровод их становился все гуще и ярче. Илиеш с Ольгуцей забыли обо всем на свете, время остановилось. Их одурманивала постель из клевера и ромашек. Одиноко белела косынка Ольгуцы на кусте шиповника, словно бы с упреком глядя сверху на свою хозяйку.

Илиеш поцеловал Ольгуцу в глаза — сперва в правый, потом в левый.

— Завтра распишемся.

Ольгуца оперлась на локоть, собрала свою растрепавшуюся косу, усмехнулась с горечью:

— Теперь нечего спешить.

Илиеш сам заплел ей волосы, сорвал цветок клевера, воткнул в кончик косы.

— Жалеешь, что так случилось? — спросил он, в смущении пряча взгляд.

— Глупости. Если бы ты не приехал сейчас… Я уже совсем к тебе собралась. И деньги на дорогу собрала. Одно удерживало: не знала, как ты отнесешься, — может, не обрадовала бы… Хотела увидеть еще раз, а потом пусть отец делает со мной что хочет.

Последние слова окончательно вернули Илиеша к действительности.

— Все еще воюешь с отцом?

— Еще как! Нет дня, чтобы не ссорились. Хотел выдать меня за одного из заготконторы. Помнишь, писала?

Илиеш обнял ее.

— Теперь ты моя, никуда он тебя не денет.

— Смотри, что вчера мне сделал, — Она засучила рукав — круглое плечо было все в синяках.

— Тебя били? — Он не поверил своим глазам.

— А как ты думаешь?

— За что же он?

— Пронюхал, что хожу на вокзал встречать тебя.

— И ты все же ходила?

— И вчера, и позавчера, и позапозавчера. Ион сказал, что приедешь, а когда — точно не знал. Я и выходила к каждому поезду — тут всего один пассажирский ходит.

Каждый день после изнурительной работы в поле она бежала за несколько километров к станции, чтобы узнать, не приехал ли он! Сколько это? Семь километров туда, семь обратно?.. А он, глупец, дулся на нее из-за какого-то дурацкого письма. Ходил на танцы, искал знакомств, а в отпуск ехал с мыслью пройти мимо, даже не взглянув. Видите ли, он чувствовал себя оскорбленным, несчастным, обманутым. Он, клявшийся самому себе защищать ее даже от дуновения ветра, поверил в нелепости, накорябанные в письме. Что же будет, если испытания выпадут посерьезней? Соломенный у него характер, маленькая искорка — и он пылает. Илиеш лежал на спине, заложив руки за голову, и мысленно казнил себя. Ольгуца заботливо застегивала его китель. Он боялся хоть чем-нибудь оскорбить ее, боялся, как бы у нее не возникла тень подозрения, что он испытывает самодовольство или удовлетворение тщеславия. Он вновь твердо сказал:

— Завтра же пойдем и распишемся.

Рука Ольгуцы остановилась на последней пуговице.

— Ты как ребенок, Илиеш. А где мы будем жить?

И в самом деле — где? У Истрати Малая? Даже речи быть не может. Надо, наоборот, вырвать Ольгуцу оттуда. У крестной — Лимпиады? Чтобы привести туда жену, надо иметь хоть какое-то право на дом. Она же не мать, хоть и крестила его, и приютила в тяжелые годы. Достаточно, что сам теперь приехал к ней.

Да, задачка… Негде, выходит, приютиться со своей любовью. Хоть какую-нибудь развалюху бы имел. Хоть печку. А так — куда денешься?

— Подождем еще годик, не так много осталось тебе служить. Демобилизуешься, наделаем кирпича из самана… Да что там говорить, были бы здоровы да был бы мир.

— Но ты же говоришь — отец хочет выдать замуж.

— Ну, так это хочет он, а не я. Не беспокойся, веревки из себя вить я не дам. Прошли те времена. Мы с тобой молоды, здоровы, что нам еще надо? А синяк — большое дело, подумаешь! Не надо было тебе показывать… Смотри, вон как трава качается — здесь ветер не утихает. А вокруг такая тишь — листочек не шелохнется. Чудо, правда?

Милая его Ольгуца, звездочка незакатная, как она умеет утешить, разогнать черные мысли. В самом деле, подумал он тогда, нечего заглядывать вдаль, беспокоиться, когда они любят друг друга, когда они рядом, когда над ними чистое звездное небо, а вокруг кричат перепелки и одурманивающе пахнет трава. Негде жить? Пустое. Мысли избалованного барчука, а не крестьянского сына, омытого всеми дождями, обдутого с колыбели всеми ветрами. Разве этот звездный шатер не богаче самого разукрашенного потолка? А эта постель из ромашки и клевера не лучше самых пышных перин? Стоит ли жаловаться на судьбу, имея такие богатства! У него две здоровые руки, которые еще больше окрепли в армии, ему двадцать лет — лучшая пора. Чего еще надо!

И, довольный, что разрешил все насущные проблемы, он опустился на руки любимой, которая умела так сладко убаюкивать его. Он держал свое будущее в горсти, как пойманную ласточку и прислушивался к биению его сердца. Между ними и будущим не было разлада.

Оставался еще год службы…

Совсем близко, возле лица, промелькнули чьи-то ноги, вернув его к действительности. Воспоминания мигом улетели, как вспугнутая стая воробьев. С трудом сообразил, где он и что с ним происходит. За дверью кухни кто-то стоял, — видно, прошел и остановился, не зная, что делать. Илиеш приподнялся, раскладушка под ним переломилась. Оказывается, не так-то уж приятно дома, у мамы. Как в зале ожидания на вокзале. Был уже день, и свет из окна почему-то раздражал Илиеша. Голова была тяжелая, мысли неясные, ленивые. Еще бы часок поспать…

Кто-то топтался за дверью, не смея войти. Не успел появиться и уже всем мешает! Он стал лениво одеваться. Сложил раскладушку. Дверь приотворилась, в щелочку просунулся любопытный носик. А, младший братик! Ну, давай входи. Боится.

— Дануц, иди сюда.

Мальчик захлопнул дверь, чтобы через минуту распахнуть ее уже смело. Илиешу показалось, что он уже где-то видел эту смуглую мордочку с большими задумчивыми глазами.

— Ты и есть бадица Илиеш? — поинтересовался мальчик. В голосе было легкое разочарование.

— Да, я. — И дыхание перехватило.

Теперь Илиеш сообразил, что перед ним был он сам в возрасте семи-восьми лет. Вылитый. Бывают же такие сюрпризы природы! Мальчик пытливо обшаривал его глазами.

— Я думал, что ты моложе, — признался он. — Почему не разбудил меня, когда приехал?

— Ночные поезда приходят поздно, а дети ночью должны спать, чтобы быстрее расти. Понял?

— А я уже большой.

— Ну да?

— Могу доказать. — Мальчик шагнул в кухню, взял табурет и одной рукой поднял над головой. — Видал?

— Молодец. Теперь давай знакомиться. Дай руку.

Дануц подошел поближе.

— А ты можешь поднять двухпудовую гирю?

— Конечно.

— Одной рукой? Сколько раз?

— Сколько скажешь.

— А у тебя есть гантели?

— Нет.

— И у отца нет. Я думал, ты привезешь.

— Жалко, не привез. Но обещаю, как только устроюсь на работу, с первой получки — гантели твои.

— А когда устроишься?

— Как можно скорее.

— В Сибирь больше не поедешь?

— Нет.

— Там было очень холодно? Правда, что там медведи прямо днем ходят?

— Такие медведи, как я.

Мальчик не стал вникать в смысл ответа, продолжал свое:

— Хочу маленького медвежонка. Ты не мог привезти?

— Нет.

— А что ты мне привез?

Вот досада. Ничего не привез. А ведь дети всегда ожидают подарков. На дне саквояжа валялись кедровые орехи, которые положила ему на дорогу Нина, старшая дочь Дуняши.

— Дануц, ты когда-нибудь грыз кедровые орешки?

— Нет.

— Одна белочка специально для тебя прислала немножко. «Передай, говорит, мальчику Дануцу». Сейчас мы их достанем.

Ребенок лукаво улыбнулся.

— Обманываешь, я же знаю, что белки не разговаривают.

Роясь, в саквояже, Илиеш наткнулся на какой-то плоский камень. Чуть руку не порезал. Откуда он? Вытащил, и лицо его посветлело. Как это он забыл о нем! Более подходящего подарка для Дануца и придумать нельзя. А выручили те славные ребята-геологи, которые с ним ехали от Иркутска до Свердловска.

— Ты знаешь, Дануц, что такое яшма?

— Не знаю.

— Это редкий камень. Здесь его не найти. Смотри, как переливается всеми цветами. На, береги, смотри не потеряй. Он волшебный.

— А как это — волшебный?

— Когда нападает грусть или что-нибудь заболит, посмотришь на него — как рукой снимет.

— Тебе уже он помог? — Приблизившись к окну, мальчик с любопытством рассматривал камень.

— Я же говорю — белочка тебе и его прислала, я не успел воспользоваться.

— Если будут делать уколы и на него посмотреть, не будет больно?

— Конечно.

— И даришь его мне?

— Дарю.

— Насовсем?

— Насовсем.

— А у тебя еще один есть, да?

— Больше нету.

— Тогда почему отдаешь? Разве самому не нужен?

— Да я уже притерпелся ко всяким болям. А тебе еще пригодится.

В коридоре скрипнула дверь. Кто-то приглушенно чихнул. Илиеша охватило странное, тревожное чувство, словно ему предстояло держать сложный экзамен, заранее рассчитывая на провал. А отвертеться от него нельзя. Это встал Чулика. Илиеш почувствовал его присутствие раньше, чем увидел. Дануц надоедал своими расспросами. Илиеш отвечал невпопад. Тягостное ощущение страха, смешанного с неловкостью, противной, унизительной беспомощностью, давило его. Эти несколько минут, пока на пороге не появился отчим, были на редкость омерзительными. Как Илиеш удержался, чтобы не бросить все и не уйти, он бы не мог ответить.

— Дануц, тапочки!

Мальчик взял в руку большущие шлепанцы, в которых пришел в кухню, и понес их отцу. Спустя немного появился сам Чулика. Отчим Илиеша заметно потолстел, рябое лицо налилось, словно анисовое яблоко, отчего оспины немного разгладились. Настроен он был весело, доброжелательно.

— Дануц разбудил?

— Да нет, сам проснулся.

— Ну, добро пожаловать, как говорится.

— Здравствуйте.

Чулика подмигнул:

— Что, притягивает местечко, где пуповина закопана?

— Тянет.

Повадки Чулики раздражали Илиеша, он отчетливо чувствовал фальшивую бодрость, наигранную веселость отчима. Однако Чулика решил поддерживать разговор, хоть наверняка уловил неприязненные нотки в голосе пасынка.

— Да-а, давненько я там не бывал. Приезжают сюда, а в гости не зовут, все приезжают — Ион, Евлампия, ее сын Якоб. Как на постоялый двор. Родственники, ничего не поделаешь…

— Крестная умерла?

— Да, скончалась, бедняжка. Кто бы мог подумать!

О Лимпиаде разговаривать с Чуликой не хотелось. И вообще ему тяжело было говорить о ней.

— Остальные здоровы?

— А что им сделается? Живут в довольстве. Такие свадьбы да крестины закатывают, что ахнешь. По неделе гуляют, не меньше. Деревня — что с нее возьмешь: там рубль не такой, как в городе. Бросишь его в кувшин — лежит себе, пока не сгниет. А в городе никак не сохранишь — в городе рубль о десяти ногах, хоть на вожжах держи его. Город — город и есть, жадный до денег, сколько ни зарабатывай, все проглотит.

Илиеш опустил голову. Этот разговор о деньгах с раннего утра не предвещал хорошего. Речи Чулика прозрачны, только дурак не поймет, куда он клонит.

Удивляться, конечно, нечему. Разве Илиеш надеялся на что-нибудь другое? Если он и злился, то больше на самого себя. Очень уж досадно, что карман пуст. А как было бы славно вытащить сейчас пузатый бумажник, бросить на стол и безразлично сказать: «Бери». Теперь же не оставалось ничего другого, как подтвердить, опустив голову:

— Да, да, разумеется, в городе трудно.

— А как в Сибири?

— Нормально.

— Как там люди живут?

— Как везде.

— Правда был там, где добывают золото?

— Правда.

— Трудное дело?

— У кого как. Одним тяжелее, другим легче.

— И чем добывают — машинами или, как у нас камень, киркой да лопатой?

— Там, где я был, из-под воды гребут. Такой механизм, фабрика плавучая, драгой называется.

Их разговор разбудил Ангелину. Она вошла, озабоченная.

— Хоть немного поспал? Может, перейдешь в ту комнату, поспишь еще чуток?

При дневном свете она выглядела несколько иначе, чем ночью. Лицо дряблое, вялое, в морщинах, под глазами мешки. Волосы черные, с золотистым отливом, по всей видимости недавно покрашенные.

— Мать надо слушать, — шутливо вставил Чулика.

— Мне бы хотелось посмотреть город.

— Успеешь еще. Отдохни. — Чулика засуетился: — Я бы и сам не прочь прикорнуть часок-другой, да дела, дела…

Он торопливо собирался на работу, искал свой ремень, который куда-то запропастился, — видно, Дануц затащил, — и между делом рассказывал о своей службе. Недавно ему удалось получить от одного колхоза серьезный заказ — до праздника нужно сделать прорву всяких плакатов, панно, лозунгов. Не дай бог не успеет. Заказчик пошел теперь капризный, привередливый, трудно угодить. Чуть что — поворачивается к тебе спиной. Колхозы разбогатели, каждый хочет выделиться, все разбираются в искусстве, заимели понятие о вкусе, не схалтуришь уже, делай добротно, на должном уровне. И какое им дело до твоего образования, до твоей подготовки! А ведь Чулика не больше чем маляр-самоучка — ему ли соревноваться с образованной молодежью? И все же он заткнет за пояс любого специалиста, который протирал штаны в художественном училище.

Илиеш слушал его вполуха, думая о другом. Ангелина заварила свежий чай. Дануц, почти лежа на столе, рисовал краснозвездную ракету, ему было не до разговоров взрослых; любопытство, которое вызвал приезд старшего брата, улеглось. Плиточка отшлифованной яшмы валялась, забытая на полу. Илиеш незаметно поднял ее и положил на подоконник. В нем произошла удивительная перемена, нервное возбуждение улеглось, исчезла непонятная внутренняя дрожь. Он пребывал теперь в полном спокойствии, его уже не мучила совесть. Люди, находящиеся рядом, не вызывали никаких родственных чувств.

— Мать, я, наверное, последую твоему мудрому совету, пойду сосну, — сказал он неожиданно. — Но сначала налей мне стакан вина. Что-то неважно себя чувствую.

— Смотри, Илиеш, в вине больше утопленников, чем в воде.

Чулика принял его сторону:

— После такой дороги стакан вина не повредит.

Илиеш поблагодарил его взглядом. Как бы там ни было, мужская солидарность не выдумка. Осушив стакан, он ушел в комнату матери, надеясь остаться один. Спать ему вовсе не хотелось. Ему было необходимо привести в порядок свои мысли, спокойно обдумать, как быть дальше. Однако мысли, как необъезженные скакуны, не давались, поймать их было невозможно. Они улетали опять и опять назад, на много лет назад — ко времени того злополучного солдатского отпуска.

Оказалось, что десять дней отпуска пролетают быстрей, чем обыкновенные десять дней. Когда Илиешу оставалось всего четыре дня вольной жизни, Лимпиада послала Иона на мельницу в Чиншеуцы. Эта мельница славилась на всю округу, и Лимпиада надеялась испечь пироги на дорогу Илиешу из необычайной крупчатки. После засухи выдался особенно урожайный год, люди вздохнули полной грудью. Угостить солдата было чем, и Лимпиада пичкала его, как индюка перед рождеством. Деревня ожила, женщины мазали глиной и белили дома, кипятком ошпаривали старые бочки, обрабатывали их серой, готовя под новое вино. Парни затевали танцы, что не вечер — жок.

В сельсовете без конца толпился народ. Сменялись представители — большие и маленькие, из района и столицы, лекторы и заготовители, инспектора районо и райздрава, киномеханики, уполномоченные. Были представители таких контор, о существовании которых в Валуренах даже и не слышали. И каждого надо было встретить, приветить, помочь, чтобы новое дело пустило корни и дало побеги. Осенью в Валуренах намеревались организовать колхоз. Активистам некогда было причесаться.

Создание колхоза касалось каждого жителя села, и лишь Илиеш Браду, занятый своей любовью, не думал о переменах. Ночи проводил с Ольгуцей, днем отсыпался, а выспавшись, помогал Иону по хозяйству, нетерпеливо поглядывая на солнце — скорей бы вечер.

— Может, мне поехать на мельницу? — предложил он Иону, загружая вместе с ним телегу.

— Ты отпускник, набирайся сил, отдыхай, — добродушно отстранил его Ион.

— Ничего, от такой работенки не надорвешься. — Илиеш решительно взялся за вожжи.

Ион деликатно повернул разговор:

— Если ты боишься разжиреть и хочешь развеяться, лучше поезжай с Якобом, вспаши зябь в Улуче. Понимаешь, мне трудновато ходить за плугом. А на мельнице и сам справлюсь.

Иону было трудно смириться со своим увечьем, хотя и выглядел он вполне здоровым. Втайне он страдал из-за инвалидности, ему казалось, что его обходят девушки, жалеют старушки и дети. Мысль о собственной неполноценности преследовала его. Он силился казаться беззаботным, старался не обращать на это никакого внимания. И сам не любил вспоминать об увечье, и не переносил, когда кто-нибудь заводил разговор об этом. Отсутствие ноги мучило его. Да, сильно изменился Ион. В нем нельзя было узнать бывшего лихого танцора, любителя всяческих проделок, без которого не обходились ни одни посиделки. Он подружился с книгами и любил по-стариковски давать советы. В книгах он открыл иной мир, увлекательный, прекрасный, полный возвышенных и ярких мыслей, и это облегчало ему жизнь. От прошлого осталась лишь его привязанность к Илиешу. Время стерло разницу в их возрасте, оба они были теперь одного роста, высокие, крепкие. Давно забыли в деревне, что они не родные, а двоюродные братья; все их называли просто Лимпиадиными ребятами. И сама Лимпиада никогда не делала что-нибудь для Иона, чтобы не подумать и об Илиеше.

Видя, с каким рвением Илиеш приготавливал плуг, Ион пошутил:

— Что, надоел уже отдых?

— Лучше бы не приезжал!

Ион удивился.

— Только растравил сердце, — пояснил Илиеш.

— Жалко оставлять Ольгуцу?

— А тебе на моем месте не жалко было бы?

— Так бери с собой!

— Я бы взял — кто разрешит?

С видимым превосходством Ион улыбнулся.

— Приворожила тебя. Знает какое-то зелье.

— Тебе-то смешно, скалишь зубы, а мне…

— Ах, бедненький! А как же расставались те, что уходили на войну?

Хотя Ион сам не воевал, он любил ссылаться на примеры из военной жизни. Тем временем попутчики Иона стали звать его: надо торопиться, а то сегодня не обернутся, придется ночевать на мельнице.

— Иди, тебя зовут, — заметил Илиеш.

— Ничего, подождут… Я вот что тебе скажу, раз уж зашла об этом речь: пакостное дело для человека любовь! Плохо, когда ее не знаешь, а узнаешь — еще хуже. Как попадешь в этот водоворот, зачахнешь. Понял?

— Понимаю, понимаю, иди.

— Зря ухмыляешься.

— Якоб хоть знает, где надо пахать?

— Знает.

— Как это вы спаровались с ним? Вроде прежде не очень скучали друг по другу.

— Вдвоем выгодней. Наш мерин сильнее и борозду хорошо держит, зато когда я устаю, Якоб гон-два лишних пройдет за плугом… Ладно, еще наговоримся, если застану дома, когда вернусь.

Последние слова напомнили Илиешу, что он совсем отбился от дома со своими любовными делами. Отпуск уже на исходе, а они ни разу не посидели как следует да не потолковали по душам, как положено братьям.

Улуча — долина с тремя родниками на дне, из которых один еще давал питьевую воду, а два других заглохли, превратились в болотца, затянутые зеленой ряской. Теперь здесь плавали дохлые суслики, обгрызенные кукурузные початки, шляпки подсолнухов, разные палки, заброшенные туда детишками, пасущими в долине скот. По каменным желобам тоненькой пряжей струилась вода. Земля Лимпиады одним краем упиралась в эти родники, другим — в Алчедарский лес, островок знаменитых кодр.

Давно Илиеш не держался за чапиги плуга. С наслаждением он ступил разутыми ногами на мягкую, взрыхленную землю, в полной мере вкусив освежающую прелесть борозды. Отшлифованные многими руками чапиги плуга легко легли в ладони, пробуждая извечную радость крестьянина, впервые вышедшего пахать. Поскрипывания лемеха и направляющего колеса сплетались с песней коростеля в трогательную мелодию. Борозда ложилась ровнехонькая, будто по шнуру. Запах взрыхленной земли ударял в нос, как молодое вино, пахарь пил его с неутолимой жаждой. Чувствовалось приближение осени, виноградные гроздья свисали до земли, в глубоком поклоне матушке-земле застыли созревшие подсолнухи. Сердце Илиеша билось шаловливо, как в детстве, когда он гонялся за бабочками. Холод приближающегося расставания, остужавший душу, растаял под теплом, которое излучала крошащаяся под плугом земля. Что такое год! Пройдет — и не заметишь как. А там… Молодец этот Ион, что послал его сюда. Илиеш не знал, как выразить переполнявшие его чувства, и неожиданно гикнул, да так громко, что шагавший впереди Якоб чуть не упал под копыта лошадей. Холмы подхватили его голос и покатили дальше, по долинам, а те вернули обратно.

— Что на тебя напало? — удивился Якоб, когда затихло эхо.

— Пробую голос.

Якобу ответ показался неубедительным, он почесал свой узкий лоб.

— Я думал, армия тебя немножко воспитала. А ты как был сумасшедший, так им и остался.

Якоб уже больше года был женат и поэтому считал себя взрослее сверстников. На самом деле он остался прежним — скучным и флегматичным, как постный день, любил жаловаться на болезни. Вот и сейчас завел речь о том, что его окуривали ладаном, но почему-то не помогло. Илиеш не слушал его болтовню. Сдвинув пилотку на затылок, он оторвался от плуга, обнимая взглядом долину.

— Эх, хороша жизнь, Якоб!

— Кому как.

— Неужели ты этого не чувствуешь?

— Чувствую, что не проходит боль в паху.

— Надорвался, наверно. Все-таки рядом молодая жена.

— Да нет, грыжа у меня. Окуривали ладаном — не помогает.

— Иди в больницу. Лечат теперь бесплатно.

— И земля, говорили, бесплатная. А налог плати.

— Какой налог? Чего ты мелешь?

— Ну, поставку, или как это называется.

— Так полагается, часть государству — государство-то кто будетподдерживать? Дядя? Остальное — тебе.

— Часть, говоришь? А зачем, если земля бесплатная?

— Так налоги платят все и везде, чудак человек. И рабочий и служащий. Ведь земля и твоя, но она и моя. Разве непонятно?

В пустых глазах Якоба появился проблеск интереса.

— Хорошо, твоя-моя. А обрабатываю, засеваю ее я, не ты же! В Конституции что пишется? Земля принадлежит тому, кто ее обрабатывает.

Илиеш вспомнил, что в детстве у Якоба было прозвище Тухлое Яйцо. Зря с годами прозвище забылось. Тот, кто придумал его, еще тогда угадал, что это будет за фрукт.

— Пусть будет по-твоему, — примирительно начал Илиеш. — Ты обрабатываешь землю, а я ее защищаю. Так кто же меня должен кормить? А?

— От кого защищаешь?

— От комаров!.. Значит, армию надо кормить? Надо. А тому, кто смастерил этот плуг, надо хлеба?

Якоб искренне вознегодовал:

— Пусть их государство кормит!

— Так вот государство и кормит, справедливо распределяет, что производит земля. А ведь тебе не угодишь, в три горла жрать будешь — все мало. Будешь прятать, чтобы мыши да долгоносики съели зерно, только чтоб не рассчитаться с теми, кто тебя обслуживает. Вот государство и вынуждено регулировать отношения между нами. Между мной и тобой… А к врачу тебе надо сходить обязательно. Иначе жена сбежит.

— Не сбежит. Куда она сбежит, брюхатая? У ее матери еще семеро дармоедов.

— А если к другому? Вдруг кто приглянется?

— Нельзя ей этого, мы в церкви венчались.

— Венчание нынче ненадежное.

— У кого как. У меня надежное.

— Значит, уверен?

— Абсолютно.

Из-под куста неподалеку от них выскочил заяц и задал стрекача в сторону родников. Илиеш бросил вдогонку ком земли.

— Эх, и супчик бы вышел!

Якоб перекрестился.

— Тьфу, окаянный! Чуть сердце не выскочило, напугал…

Возле родников послышался лай. Длинноухий на миг остановился, присел на задние лапы, прислушался, потом круто повернул и запрыгал в сторону леса. Между тем Якоб, придя в себя, начал сетовать:

— Чего ты не мог его прикончить? Эх, растяпа! Я-то растерялся потому, что он прямо из-под моих ног выскочил. А тебе под руку было. Хоп — и готово.

Илиеш немного подосадовал, — пожалуй, можно было поймать косого. Чуть больше расторопности — и вечером сварили бы первоклассный суп. Какая похлебка бы получилась с домашней лапшой из новой муки, что привезет Ион с мельницы из Чиншеуц! Вдруг лемех плуга отчаянно взвизгнул, задев за что-то твердое. Чапиги вырвались из рук, плуг выскочил из борозды и повалился набок. Кони испугались, стали косить глазами и прядать ушами. Оказалось, что лемех наткнулся на засыпанный землей огромный камень и сильно погнулся. Парни нагнулись, рассматривая погнутый, с большой щербиной сошник. Якоб злобно сплюнул, пнул ногой искалеченный плуг.

— Теперь пой вечную память.

Илиеш уточнил:

— Нужен кузнец, ничего не поделаешь. В другой раз не будем пялить глаза на зайца.

Солнце поднялось в зенит. В такую пору возвращаться в село с пахоты — позор. Расстроенный, что вместо помощи Иону он еще и испортил сошник, Илиеш принялся обследовать злополучный камень. Стая жирных скворцов спокойно паслась на свежей пахоте; при приближении человека скворцы неторопливо взлетели и вновь уселись неподалеку.

Лежащий без дела плуг, когда день еще в разгаре, а поле не вспахано, не может не привлечь внимание крестьянина. Холмы же в Валуренах стоят так, что если плуг остановился в Улуче, то его видно даже из Корна, с далеких виноградников. Расстояние здесь не помеха — ноги-то свои, не государственные. А если плуг лежит и, по всей видимости, что-то стряслось, как не пойти не полюбопытствовать! Может быть, люди нуждаются в помощи. Кроме того, около чужого плуга можно немного передохнуть (возле своего не хватает времени и распрямить спину), можно услышать новость, какую-нибудь байку. Недобрые предположения рождает в душе крестьянина остановившийся среди дня и сваленный набок плуг.

В общем, около Илиеша с Якобом собралось несколько односельчан. Были тут Сырге Брынза, приемный сын Оксинте Хэмурару, Григорий Тоадера Мунтяну, парень толковый, по-стариковски мудрый, молчаливый Тимофте Урсу и деревенский сапожник Пинтилий. Каждый подходил к плугу, щупал изуродованный сошник, бросал сочувствующий взгляд в сторону двоюродных братьев, чесал в затылке, понимая и разделяя чужую беду.

— Да-а-а… — многозначительно протянул Григорий.

— Крепко задели, теперь застряли надолго, — добавил Сырге.

Так стояли они вокруг плуга-инвалида. Поломка была серьезной. Грубый холстинный кисет, наполненный самосадом, выращенным тут же, неподалеку, на Чертовом кургане, пошел от одного к другому. Двенадцать рук, заскорузлых, черных, с потрескавшимися пальцами, свернули цигарки. С каждой затяжкой положение становилось ясней, толковое слово просилось на язык, на лицах появилась неуверенная улыбка. Когда молчание затянулось до крайности, когда окурки были потушены, каждый уже имел что сказать. С одним случилась еще и похуже беда год назад, и то выход нашелся. Другой знал кузнеца, который умел так обласкать металл, что самый изуродованный лемех мог стать как новенький. Третий вспомнил: где-то на чердаке у него валяется новый лемех, можно отдать, ведь ребята не съедят его, да и вообще не возьмешь же его с собой на тот свет. Наконец, когда проблема искалеченного плуга была обговорена со всех сторон, решили осмотреть камень. Он, окаянный, сидел глубоко, только краешек выходил на поверхность. Это была, по всей видимости, большая плита из рыжеватого гранита. Попробовали разгрести вокруг него землю, чтобы вытащить, но ничего не получилось. Нет, голыми руками ничего не сделаешь, камень сидел прочно, основательно. Но чем упрямее сопротивлялся камень, тем азартней откапывали его парни. Чтобы они отступились? Нет. Иначе позора не оберешься, пальцами станут показывать: «Это те самые, из Валурен, что всемером не могли один камень из земли вытащить!» Такого они не допустят. Полные решимости защитить свое доброе имя и престиж села, валуряне взялись за дело. Кто-то сбегал за киркой и лопатами. Руководил работами Сырге, известный насмешник и зубоскал. Сюда он прибежал конечно же, чтобы почесать язык, — его поле было дальше всех. От его командирских выкриков содрогалась вся округа.

— Якоб, не стой как столб, зайди с той стороны! Ну! А ты, Илиеш, берись ниже, ниже, еще ниже, под самый низ. Не стесняйся! Давай сильней! Не обедали сегодня, что ли? А ты обними этот распроклятый камень! А ты, зеленый початок, чего вылупился на меня?! Я тебе не божья мать, не надо на меня молиться. Так, так, давай, вот уже тронулся немного! Ты! Убери руки, придавим! Эй, ухнем, еще разок!

Когда камень стронулся с места, Сырге одобрил:

— Подымайся, подымайся, милый, с постельки! Илиеш, ласковей с ним, береги ноги! Ура-а-а!

Камень тяжело екнул, расставаясь со своим гнездом. Под его влажным животом метались целые колонны сороконожек. Но тут открылся еще один сюрприз — на дне образовавшейся ямы оказалась другая плита. Разгоряченные ребята накинулись и на нее, желая полностью искоренить бесплодный каменный род среди хлебородной нивы. Вторая каменная плита была не легче первой. Но когда под вытащенным камнем открылся еще один, люди устало воткнули в землю лопаты и нестройным хором протянули: «Да-а-а!» Еще более красноречивым жестом, чем в первый раз, Григорий поспешил достать кисет.

Третий камень был гораздо больше первых двух. Глупо было браться за него, не обдумав все хорошенько. А тут каждый вспомнил, что оставил свои собственные дела — у одного лошадь стоит в борозде, у другого фасоль осыпается в поле, третий не успел поднять виноград на шпалеры. До камней ли тут? Однако крестьяне не любят бросать дел, не закончив, не доведя до конца. Это-то прирожденное чувство не позволяло оставить Илиеша перед образовавшейся ямой. Начались дебаты о том, что предпринять.

— Если засыпать яму, то можно будет десять лет пахать, ничего не случится, — начал дипломатично один.

— Так-то так, да как-то неловко себя чувствуешь, когда знаешь, что в один прекрасный день можешь опять напороться на камень.

— Ну, поосторожней паши…

— Если беде быть, то не миновать, берегись не берегись…

— Вот скоро колхоз будет, еще не известно, кому придется здесь пахать. А подставит ножку этот проклятый камень, можно голову сломать.

— Еще ладно, когда на лошади пашешь. А ежели трактором?

— За милую душу. Только зацепись!

Итог подвел Григорий:

— Эх, люди добрые, к лицу ли нам торговаться полдня из-за такой чепухи? Все равно камень вытаскивать надо. Не сейчас, так на другой год. Так чем потом, лучше сейчас. Зато ляжем спать с чистой совестью.

Сырге поддержал:

— Гей, Илиеш, ставишь кувшин вина? Беремся.

— Вот виноград поспеет, поставлю.

— Потом и я поставлю. Ты давай сейчас.

— Где же я возьму?

— Мы сами найдем, не беспокойся.

— У Иляны Максима Бородати есть бочонок фраги.

— Когда она успела? Виноград еще не готов.

— У нее несколько кустов раннего сорта. Успела, такое винцо получилось!

— Все равно кислое, должно быть.

— Ничего, попробуешь — не оторвешься.

— А она что, продает?

— Продаст, тебе продаст, Илиеш. Какой ты солдат, коль не сможешь уломать какую-то вдову!

Сделка была заключена, и каким бы упорным ни оказался камень, участь его решилась в этот самый момент. В ход пошли лопаты. Зря солнце подмигивало, подавало знак, что время клонится к вечеру и оно собирается на покой. На него никто не обращал внимания. Не до того было! Ветерок со стороны леса овевал разгоряченные лбы, птичка, усевшаяся на куст терновника у межи, застыла, не отрывая глаз от картины ладного, воодушевленного труда. А в самом деле — что может быть красивей работающих в охотку людей, этого бескорыстного состязания в труде, ощущения силы, лада и согласия! Как хорошо втягивать в грудь здоровый, чистый бальзам этих мест, слышать грубоватые шутки Сырге, знать, что в одном из домиков деревни тебя с нетерпением ждет замечательнейшая девушка и что вечером ты с ней еще раз переберешь все события сегодняшнего дня. Этот порыв преобразил даже Якоба — он оживился, забыл о своей грыже, ловко орудовал лопатой.

…А под очередной плитой, словно издеваясь над ними, оскалился в сатанинской ухмылке еще один камень! Это же надо! Раздосадованные парни ударили лопатами открывшийся камень по макушке. Откуда-то с комками глины посыпались зеленовато-голубые прозрачные зернышки и куски сгнившей кольчуги. Илиеш взял на ладонь обломки изъеденных временем проволочек. Это была древняя кольчуга; когда ее целиком извлекли, она глухим звоном поблагодарила тех, кто помог ей выкарабкаться на белый свет. Парни остановились в раздумье. Им и в голову не приходило, что их лопаты столкнутся с историей, той самой, о существовании которой все знали, но которую так неохотно учили в школе. И тем не менее история им была знакома, хотя бы в тех пределах, в которых касалась их прадедов и передавалась из рода в род, напоминая волшебную сказку. Илиеш с любопытством рассматривал находку. Григорий недоверчиво пощупал кольчугу.

— Завести бы такую на случай, когда жинка колотит.

Пинтилий, разглядывая проволочные колечки, посвистывал в раздумье. Он даже понюхал их, попробовав на зуб. Рассыпавшиеся голубо-зеленоватые зернышки взял в ладонь.

— Похоже на бусы. Так и есть. Глянь, бусы!

Это была чья-то древняя могила. Когда, в какие века и кем было сделано это захоронение? Григорий похвастался школьными знаниями:

— Наверно, со времен Аттилы. Тогда носили такие украшения.

— Но это женские бусы.

— Бьюсь об заклад, что от турок осталось.

— Возможно, что у них был обычай брать с собой в могилу и бабу. И мертвые не могли без жен.

— Не болтай чепухи, Сырге, придержи язык, — вставил Якоб.

— А что? Может, оскорбил тебя? Конечно, ты и живой не знаешь, что с бабой делать.

Но Якоб не обиделся, а, понизив голос, предложил:

— Не надо трогать. Они прокляты, турки эти.

— Кто тебе сказал?

— Мать говорила. Однажды ее родственник нашел такой же клад, взял из него что-то, а ночью пришел к нему турок в виде привидения, давай требовать обратно. Уж он не рад был находке.

И Якоб стал ногой зарывать найденные бусы. Илиеш отстранил его, даже ему стало стыдно за двоюродного брата.

Григорий собрал бусы, сложил в карман:

— Подарю какой-нибудь красотке, пусть носит.

Сгнившая кольчуга и какие-то позеленевшие медные колечки не представляли для них никакого интереса. Слышали, что в Кишиневе есть музей, где собирают такого рода находки. Но дорога до Кишинева неблизкая, охота была терять время и деньги из-за какого-то древнего металлолома! Григорий предложил было, чтобы Илиеш, возвращаясь в часть, завез кольчугу в музей, да тот отмахнулся: времени и так мало. Еще раз детально обследовали находки — нельзя ли их приспособить для какой-нибудь надобности в хозяйстве, — но не придумали и бросили на межу. Правда, Тимофте Урсу все же подобрал кольчугу: может, хоть для детей будет какая-нибудь забава.

А бусы так и не были подарены никому — Григорий их забыл в кармане. Его мать, тетушка Иоана, стирая его штаны на речке, вывернула карманы, бусы высыпались. Если бы их было побольше, тетушка Иоана нанизала бы их на нитку, но бус было мало, да тетушка Иоана уже и не думала об украшениях, не те годы. Она еще подивилась: с какой это девушки ее сын-лоботряс сорвал украшение? Так и ушли под воду бесценные сапфировые бусинки, и никто не догадался об их настоящем достоинстве. А вода речонки алчная, она быстро их унесла и запрятала где-то подальше от человеческих глаз.

Больше повезло выкопанным гранитным плитам. В тот же вечер их погрузили на подводы и отвезли в село: лучше, чем эти, приступок к крыльцу и не придумаешь. Сырге взял одну. Якоб, увидев, как тот грузит на подводу, стал разговаривать сам с собой:

— А не взять ли и мне? Если выдолбить, получится корыто, можно будет свинью кормить. Вечное корыто получится. Пожалуй, надо взять. И воду в таком корыте держать хорошо.

Григорий подзадорил:

— Бери, чего ждешь!

Якоб нерешительно взял две.

Для Сырге же эти камни были просто находкой. Крыльцо у него давно сгнило, все собирался сложить новое из котельца. Но котелец надо купить да привезти. А тут проблема решилась сама собой. От радости он тоже пообещал поставить кувшин вина, если ему помогут погрузить плиты. Кто-кто, а Сырге вымолит у Иляны кувшинчик фраги. А уж если речь зашла о добром вине, молдаванин не станет поперек затеянному. Особенно же приятно, когда ты честным трудом заслужил это право — посидеть у погреба за кувшинчиком, чокнуться с односельчанами, потолковать о мировых делах. Пьяницы не знают удовольствия, истинной радости выпить стаканчик-другой с человеком, который дорог твоему сердцу. Выпивка для души отличается от пьянства, как любовь от разврата. И так же, как развратный человек не в состоянии ощутить волшебный трепет настоящей любви, так пьяница не знает истинного вкуса и аромата вина.

Максим Бородати словно знал, что не суждено ему вернуться с войны, что останется жена одна-одинешенька, вот и дом свой построил у родника, на перекрестке дорог, чтобы Иляна, оставшись без него, была на виду у всех и волей-неволей держала в чистоте свой вдовий очаг, а не погрязла бы в грехах и не сделалась бы посмешищем всего села. Ближе к людям — дальше от искушения.

Дом, построенный в таком месте, должен быть достоин хозяина. Его не оставишь годами неухоженным, с необмазанными стенами да немытыми окнами. Иначе люди пальцами тыкать станут. А людская молва пуще огня.

Может быть, Иляна боялась злых языков, может, была верна памяти Максима, может быть, ей просто нравился порядок, — как бы там ни было, но держала она свой дом чистым, опрятным, словно девушка на выданье. Углы хаты заделаны ровно и остры, как бритва, окна улыбаются прохожим чисто вымытыми стеклами. Научилась Иляна и мужским работам, управлялась и с косой не хуже мужиков. Ее стога и скирды были уложены мастерски, хорошо завершены, огорожены будыльями подсолнуха так, что ни одна соломинка не торчала.

Сама Иляна одевалась опрятно, всегда причесана, будто не было на руках у нее четырех ребятишек. Такое достоинство в женщине не часто встретишь. Даже самым языкатым кумушкам об Иляне сказать было нечего. Иногда только пожимали плечами, с некоторой завистью бормоча:

— Какие у нее заботы, если нету мужа?

Заслышав такие речи, Иляна снисходительно улыбалась. И только ночью, когда дети засыпали, она позволяла себе чуточку поплакать.

Перед ее чистенькой хатой росли два старых ореха, осеняя тенью весь двор. Меж орехов летняя печка, рядом столик, сооруженный женской рукой из старой калитки, положенной на три столбика. Кто только не отдыхал за этим столиком! Пожалуй, каждый сельчанин тут, под орехами, пропустил хоть стаканчик тулбурела^[8], того самого напитка, прибавляющего силы, дарующего веселость, который Иляна делала раньше всех в селе, чтобы заработать копейку, посидел, возвращаясь с поля, просто отдохнул, размышляя о жизни или перекидываясь словом-другим с Иляной, которая в это время обычно латала детскую рубашонку или мешала мамалыгу. Так перекресток дорог не оставлял Иляну одну со своим вдовством. А когда оголялось поле и утренник покрывал инеем виноградник, когда в каждом погребе начинало бродить свое вино, в доме Иляны закладывалась основа первого ковра, и песня ткацкого гребешка не умолкала до самой весны, до тех пор, пока не пробивалась молодая травка.

Четверо ребятишек Иляны были очень подвижные и озорные, впрочем, как и все дети деревни. Поэтому фабричные ботинки, рассчитанные, по всей видимости, на бесплотных ангелов, прямо-таки горели на них. Что ни месяц — покупай новые. По этой причине Иляна пряла допоздна, посиделки у нее были самыми долгими. На посиделках разучивали новые песни, коляды, частушки; тут завязывалась дружба, возникала любовь, а там, глядишь, готова и свадьба. У Иляны обычно справляли старинный в деревне праздник — Андреев день. И все знали: раз празднуют у Иляны, значит, скуки не будет.

Еще не известно, кто кому был нужен, деревня Иляне или Иляна деревне. Короче, Валурены без Иляны не были бы Валуренами, как и Иляна без родной деревни была бы не Иляна. И если бы была на то воля мужчин да молодежи, Иляне давно соорудили бы памятник при жизни, и не где-нибудь, а на холме у родника, чтобы издалека было видно, что в селе есть печурка, где любой может обогреться. Но, к сожалению, не одни мужчины владеют селом, существуют еще и жены. О, эти-то на другой день разнесли бы в клочья такой монумент да еще обломками побили бы инициаторов его создания. Благополучные замужние женщины всегда косо смотрят на овдовевших, пусть даже те воспитывают и четверых ребятишек и работают за десятерых. Им все мерещится, что вдова занята единственной мыслью: как бы заманить и совратить их сокровище-муженька.

Но Иляна была вовсе не такая уж хищница и до любви не жадная. Если она улыбалась всем, то это еще не значило, что она готова и обласкать каждого. Да, по правде говоря, на нее мало кто и позарился бы, красотой она не отличалась — смуглая, худая, костлявая. Одно и было, что пленительная улыбка. А улыбалась, повторяю, она часто. Знала, в чем ее сила. Однако в Валуренах никто не мог похвастаться, что она ему улыбнулась слишком обнадеживающе.

Многоглаза деревня, а перекресток с домом Иляны был в самом фокусе…

И все же нашелся один смельчак, которому удалось обмануть зоркость односельчан. В позднюю пору он постучал в окошко вдовы. Постучался тихонько, еле-еле, словно мышь поскребла лапкой. Только обостренный слух женщины, пребывавшей в постоянном одиночестве, мог уловить этот робкий звук. Услыхать-то услыхала, но сердце ее замкнуто на семь замков, а ключи брошены в самый глубокий колодец. Только что замки? Неведомая сила подняла ее с постели и заставила поднять щеколду.

Стояла темная беззвездная ночь, ночь поздней осени. Тьма была густая, хоть ножом режь. Ночной пришелец замер, не решаясь переступить порог. Наконец она спросила тихо:

— Чего надо, бадица? Хочешь погубить меня?

Пришелец молчал, — видно, не мог найти подходящего повода, чтобы объяснить свой столь поздний приход. А может, он и в самом деле не знал, зачем пришел. Собрав силы, Иляна умоляюще промолвила:

— Уходи, уходи, пока никто не заметил, пока не попутал нечистый!

Если бы пришелец возразил или был бы посмелее, как и полагается мужчине в такой ситуации, может быть, эта ночная встреча получила бы иной оборот. Но бадица оказался покорным и робким, как ягненок. Он стыдливо потупился и пробормотал:

— Ладно, Иленуца, раз приказываешь — уйду.

И ушел бы, не подумайте, что лукавил. Ушел бы, если б Иляна не оказалась такой сообразительной: догадалась в последнюю минуту протянуть руку и помогла переступить порог. А то ушел бы — таков он был. Пинтилий, которого в селе называли не иначе как прибавляя к его имени имя жены, Мариоары. Стыдлив и робок был, словно невеста. Мариоара, женщина суровая, с языком, как рашпиль, считала Пинтилия недалеким, так сказать, немного чокнутым, и когда у нее в разговоре с ним иссякали аргументы, могла взяться и за хворостину. У себя дома бедный Пинтилий ходил на цыпочках, боясь что-нибудь опрокинуть или скомкать половичок. Однажды ему по ошибке подменили мешок на маслобойке, так несколько ночей не пускала домой супруга — на сеновале ночевал. Не пустила в дом, пока не отыскал свой мешок.

Откровенно говоря, он и так в хату не ступал ногой. Мариоара определила его на жительство вместе с курами, в развалюшку, превращенную за ненадобностью в сарай. А он и не претендовал на большее, лишь бы оставила в покое. Ведь ничего хуже домашней свары и придумать нельзя.

Первое время он в своем сарае скрывался от криков жены, со временем привык к нему и уже редко-редко поднимался в новый дом, сооруженный собственными руками. Там господствовала Мариоара с двумя дочерьми. Пока девочки были маленькие, радовались отцу, а потом, когда подросли, перешли в лагерь матери, она оказалась сильнее. Ведь он в доме ровно ничего не значил. Годы отделяли их от отца все больше и больше. Иногда ему казалось, что девочки даже стесняются называть его отцом — такой он был жалкий и беспомощный. Мать им внушала свои понятия о жизни, и они, подражая ей, смеялись над ним, дерзили. Лишь когда требовались новые туфли, подлизывались к нему.

Дело в том, что он слыл на всю округу замечательным сапожником. Поневоле станешь заискивать: сошьет, можно не сомневаться, всем на зависть. Только отец не очень любил шило да дратву, его приходилось долго уламывать, чтобы взялся за дело. Жена умела приструнить, он шил, и денежки текли ей в руки.

Истинная же его страсть заключалась в ином. В корнях. Да, да, в обыкновенных древесных корнях. Поговаривали, что именно из-за них, проклятых корней, он и упустил из рук вожжи хозяйства. Странный был человек! Терял целые дни, блуждая в лесу в поисках какого-нибудь корня, из которого потом вырезывал разные безделушки. Из-под острого ножа появлялись птицы, забавные зверушки, смешные человечки…

Когда Мариоаре это надоедало, она сгребала в передник его изделия и кидала в печку. Он стойко переносил очередную взбучку и вскоре опять отправлялся в лес. Опять искал корни. Наконец Мариоара поняла: эту страсть из него ничем не выбить, только могила погасит ее. Так что лучше его не трогать. Запрет только разжигает страсть.

Свое замужество она считала тяжелым наказанием от всевышнего за какие-то давние грехи и старалась мириться со своим положением жены сумасброда. Ей хотелось, чтобы хоть ее девочки вышли замуж удачно, поэтому-то она держала их на расстоянии от Пинтилия.

Как-то Пинтилий шел усталый с поля по дороге и присел передохнуть перед орехами Иляны. Прямо на дороге, в пыли, возился ее младший сынишка. Пинтилий пошарил по карманам, вытащил деревянного петушка, который издавал забавный свист, если подуть ему в клюв, и отдал замурзанному малышу. Пацан был в восторге, а Иляна, проходившая мимо, поблагодарила Пинтилия улыбкой, которая грела его целую неделю. А потом он принес еще одну игрушку и уже окончательно понял, что его счастье спрятано где-то тут, под орехами Иляны. Теперь-то он уже не будет так одинок в своем курятнике-сарае. Так родилась вторая привязанность Пинтилия, мужа Мариоары.

С тех пор дети Иляны всегда и в избытке были снабжены игрушками. Под орехами Иляны он мог вдоволь наговориться с приятелями. Когда ему требовалось с кем-то решить какое-нибудь дело, он говорил: «Пошли к Иляне» — это звучало как «пошли ко мне». Вечно трезвый, недремлющий людской глаз ничего не подозревал. Слишком невероятно было то, что происходило.

Возвращаясь с поля, Илиеш решил забежать к Ольгуце — хотел увидеться и предупредить, что задержится сегодня, на свидание придет попозже. Как ни любил он Ольгуцу, идти в ее дом было ему тяжко. Просто нож острый. Он боялся встретиться один на один с ее отцом — Истрати, перед которым испытывал безотчетную робость. Лучше обходить его до возвращения из армии. Раз он не может ничего предложить Ольгуце, зачем прежде времени дразнить Истрати? Кроме всего прочего, напротив дома Истрати была усадьба Романа Браду, где Илиеш провел свое детство и где из-за Чулики теперь хозяйничали какие-то чужие люди. Каждый уголок, каждая травинка, каждый камень того двора таил для Илиеша воспоминания о прошлом. А вместе взятые, те воспоминания и составляли его самого, все самое лучшее в нем. Возле ворот до сих пор были качели, сделанные Романом, перед тем, как его забрали на войну. Повыше — погреб. Там, под грушей, отец обычно разгружал привезенную с поля кукурузу. На крыше сарая всегда лежали тыквы, их клал туда тоже отец. А за сараем, около хлева, отец обычно чистил скребницей лошадь, заплетал ей гриву, подвязывал хвост. Дурачился, конечно. Это была одна из любимых его забав. А вон через тот забор Илиеш перепрыгнул, чтобы бежать навстречу Красной Армии в то незабвенное светлое утро…

— Ты что, Илиеш, не слушаешь? Что с тобой? Я говорю, а ты блуждаешь бог знает где. О чем ты думаешь?

Ольгуца притворно сердилась каждый раз, когда он, забывая о ней, не сводил глаз с дома своего детства. Он не мог открыться даже ей, о чем думал в то мгновение. К чему ворошить прошлое?

Чтобы польстить ей, он говорил:

— О чем думаю? Скоро уезжать, а прощаться неохота.

— Что я, впервые остаюсь, что ли?

— В прошлый раз все было иначе.

— Не порти себе настроение заранее…

Так что посещение дома Ольгуцы всякий раз расстраивало Илиеша. На этот раз сюда его привела необходимость: некуда деваться, надо было ее предупредить. Иначе то вино, которое он собирался выпить с приятелями, встало бы ему поперек горла.

Девушка трепала коноплю возле ворот. На заборе возвышался целый ворох белых шелковистых пучков волокна. Илиеш подошел незаметно, стянул пучок конопли, пригнувшись под забором. Ольгуца ничего не заметила, продолжала трепать. Тогда он снял еще пару пучков. Результат тот же. Она была чем-то озабочена и механически просовывала коноплю под рычаг трепалки.

— У такой хозяйки из-под носа можно все украсть. — Илиеш вышел из-за забора.

Девушка от неожиданности вздрогнула.

— Напугал как!

— Битый час сижу здесь и жду, когда ваша милость обратит внимание.

— Не может быть. А я думала о тебе.

— Что же ты думала обо мне, если не секрет?

— Думала, что мы с тобой упрямые и нелегко нам будет вместе.

— Допустим. Что еще?

— Одному из нас надо изменить характер, стать помягче, терпеливей.

— И это должна быть ты.

— Почему ты так думаешь?

— Такова женская доля. Ведь так ты думала?

— Нахалюга.

— А ты хороша: я стою под забором, умираю от тоски по ней, а она себе размышляет об отвлеченных предметах.

Он протянул руки над коноплемялкой и обнял Ольгуцу; очень уж привлекательной была она в этот момент: лицо разгорелось, что осенняя листва скумпии, волосы, как снежинками, густо осыпаны конопляной кострой. Такой он еще не видел ее. Ольгуца отстранилась:

— Не балуй, мать увидит.

— А что такого? Пусть видит вся деревня.

— Не валяй дурака, Илиеш.

— А! Раз так, раз гонишь, пойду напьюсь.

— Туда и дорога, проваливай.

— Я серьезно.

— И я серьезно.

— Ну, так до свиданьица.

Илиеш манерно поклонился и вдруг подхватил ее и посадил на забор. Она чуть не умерла от страха.

— С ума сошел! Отец увидит! Убьет!..

— Я тоже могу посчитать ему зубы.

По дороге от сельсовета спускалась Лимпиада. Она была рассеянна, смотрела в землю, словно что-то искала. Ольгуца сделала знак, чтобы Илиеш помолчал, пока она пройдет.

Однако он с вызовом крикнул:

— Крестная!

Лимпиада подняла голову, оглянулась. Илиеш подошел к ней:

— Ион не вернулся?

— Нет. А вы с Якобом закончили зябь?

— Почти закончили, да камень попался…

Он начал подробно рассказывать о дневном происшествии, но Лимпиаде было не до него.

— Хорошо бы тебе пойти домой пораньше, может, Ион вернется, так поможешь муку снести в кладовку. Я сегодня задержусь в сельсовете, вернусь поздно.

Она хотела еще что-то сказать, подумала, но, видно, забыла, о чем намеревалась вести речь, махнула рукой и пошла своей дорогой. Слишком много забот навалилось на ее голову в последнее время.

Ольгуца по-своему истолковала поведение Лимпиады:

— Не любит меня твоя крестная. Даже не взглянула.

Илиеш, чтобы рассеять ее, позабавить, рассказал историю с камнями на пашне и что должен ставить ребятам магарыч.

— Часика два, не больше задержусь. Ты не сердись. Ладно?

Ольгуца сразу погрустнела, зелень ее глаз стала мягче. Осталось всего четыре денька провести вместе, и вот один уже надо зачеркнуть.

— Если собралась такая компания, скоро не вырвешься, — заключила Ольгуца.

— Затянется — убегу. Посмотришь.

— Зачем убегать? Неловко. Потерплю как-нибудь один вечер.

Если бы она прямее высказала упрек, он никуда бы не пошел, а остался бы, рискуя потерять уважение и симпатию односельчан. Но Ольгуца была добра и понятлива. Ей не раз приходилось смиряться, чтобы не ущемлять его мужское достоинство. Конечно, жить отщепенцем в селе нельзя. Товарищество мужчин — великое дело, и надо его уважать. Поэтому нужно перетерпеть, уступить Илиешу. Подобные соображения хоть и не так четко, но уже не раз появлялись у Ольгуцы. В родительском доме, где безраздельно царствовал жестокий отец, жизнь стала невыносимой. Ее сердечко, как свежий побег весною, тянулось к солнцу. И жизнь свою, будущую самостоятельную жизнь, она представляла в светлых, мажорных тонах. Несмотря на неодобрение отца, продолжала учиться в вечерней школе, теперь вот встречалась с Илиешем, назло Истрати пела, когда от обиды хотелось плакать, назло ему отрастила свои чудесные косы. Истрати вообще никогда не баловал ее. Особенно его злило, когда она причесывалась и прихорашивалась перед зеркалом, заплетала косы. В такие минуты он, казалось, мог убить ее. Зеркало отнимало у девушки совсем немного времени, а Истрати считал, что ее временем вправе распоряжаться лишь он сам, разумеется, в своих целях. Разозлившись, что она его не слушается, он разбил однажды зеркало. Угрожал отрубить топором ей косы.

Вечерело. По селу плыли запахи парного молока и жареного перца. Листва орехов затихла, над потемневшим гребнем крыши повисла желтая луна, напоминающая скибку дыни.

Иляна у летней печки жарила перцы, которые в это время года не выходят из меню каждой хозяйки.

— Иленуца, коли не трудно, поджарь и нам по парочке перчиков, — попросил Пинтилий.

Он сидел у столика под орехами, наслаждаясь теплотой, вызванной первым стаканом тулбурела. Хорошо!

— Поджарю, бадица, конечно, поджарю, руки не отсохнут, — напевно ответила вдова, стрельнув глазами.

Пинтилий уловил этот взгляд, и ему сразу стало жарко. С другой стороны — до чего же обидно: все люди, даже те, кто с ним пьет сейчас, думают о нем как о тюхе-матюхе, живущем под каблуком у жены. Ведь в голову никому не придет, что эта чудная женщина, которая снует меж их столом и печуркой, — его женщина, что она его любит, любит и уважает! Вот попросил он, чтобы она поджарила несколько перцев, — и она жарит. А скажет: «Не жарь» — она не станет. Вот он каков, Пинтилий! Наконец-то судьба повернулась к нему лицом, вытащила из конуры и поставила рядом со всеми.

— Знаешь, Сырге, уж если я поставлю тебе подметки, то износу не будет. Не то что у тебя сейчас, например. Уж если я поставлю подметки, будь спокоен…

Освещенное пламенем печи, лицо Иляны казалось моложе и красивей. Движения у нее быстрые, ловкие, неожиданные, словно у девчонки. От работы ли, от тепла ли — глаза ее разгорелись и странно блестели. Грешная любовь, которую так долго приходилось прятать, прорывалась и в ее движениях, и в голосе, и во взгляде. И Пинтилий тоже не мог подавить в себе беса. Внезапно сказал:

— Иленуца, ну их к лешему, твои перцы. Не утруждай себя, иди лучше сядь вот здесь.

Пусть все видят, что он сидит с любимой женщиной! Пусть знают, на что он способен! А то уж слишком низко пал его мужской авторитет в глазах села. Пусть полюбуются теперь!

Но никого это не удивило. Григорий, который с увлечением рассказывал какой-то фронтовой эпизод, нетерпеливо отмахнулся, бросив не очень приличную реплику.

— Оставь женщину в покое, Пинтилий, — одернул его и Сырге. — Она у себя дома. Сядет, где ей захочется.

А Григорий продолжал свое:

— Вот, значит, поручили мне привести «языка». Темень непроглядная. Стукнут кулаком промеж глаз — и не узнаешь кто. А тут еще метель…

Пинтилий совершенно лишился своего обычного благоразумия. Он стал нетерпеливо ерзать, в нем с новой силой заговорило самолюбие. К черту всякие военные небылицы! Остались живы — и ладно, чего там вспоминать. Ему хотелось у всех на глазах выпить стаканчик вина с любимой женщиной, а тут чепуха какая-то. Теперь уже повелительно Пинтилий повторил:

— Иленуца, иди сюда, слышь, что я сказал?

Григорий недоуменно уставился на него:

— Ты, братец, уже окосел. Рановато. Что с тобой?

— Так положено, брат, — в тон ему ответил Пинтилий. — Раз я сказал подойти и сесть рядом, значит, должна подойти и сесть, где я сказал. Бросить все и прийти! Понял?

Григорий пожал плечами: свихнулся, мол, тебе, слабак, не вино пить, а ключевую водичку.

Вдова отозвалась низким, переливающимся голосом:

— Иду, бадица, иду!

И уже как на крыльях летела к столу, неся две глубокие тарелки — одну с пышным белым хлебом, другую с мясистыми красными перцами, окутанными ароматным паром — прямо со сковороды. Еду она поставила перед Пинтилием, а сама опустилась рядом с Сырге, — дескать, ей все равно где сидеть. Однако ее хмельные глаза как бы гладили Пинтилия; он, почувствовав ее ласку, успокоился, утихомирился и стал мягкий, как тот хлеб, что она принесла. Временами бормотал:

— Сиди, Иленуца, сиди.

Это для того, чтобы знала, что лишь одна она у него на уме, что он ее любит и жалеет. Только его словам никто, кроме Иляны, не придал значения. Никто попросту не принимал их всерьез. Григорий был и сам увлечен своим рассказом, и Сырге покорил:

— …Я ему мешок на голову, кляп в рот — и ходу. Тащу чуть не бегом. А вьюга будто в Сибири. Снег сыплется, хоть лопатой греби. Лицо горит, как в лихорадке. Шел-шел, уморился, кладу мешок на землю, дай, думаю, загляну, не задохнулся ли фриц. А то ведь придавил-то я его второпях — будь здоров. Смотрю, щупаю — вроде дышит. Замерз, дрожит — я его захватил в кителе. «А ну, говорю, вылезай, чертов фриц, а то плечи ноют нести тебя. Теперь сам шагай».

Мало-помалу нить повествования подцепила и Иляну. Она слушала, стараясь представить, в каких обстоятельствах погиб ее Максим. Товарищи не смогли хоть подробностями его последних минут утешить ее — всего в одну строчку уложилась драма: «Погиб смертью храбрых…» Будто она сомневалась в его храбрости. За добропорядочность и честь Максима Бородати могло поручиться все село. Другое хотелось ей узнать, раз уже Максиму не суждено было вернуться: может, желание какое имел перед смертью, может, просил передать что-нибудь ей или детям? Не может быть, чтобы Максим не вспомнил про своего младшенького — Митруцу. Иляна до безумия любит Митруцу, хотя и знает, что дети от чрезмерной любви портятся.

— Сиди, Иленуца, сиди, — время от времени заботливо повторял Пинтилий, напоминая, что он рядом.

Иляна рассеянно улыбалась. А Григорий все смаковал свою детективную историю:

— Вот идем мы час, другой, вижу — местность незнакомая. Не проходил эту рощу, когда в тыл к немцам топал. Факт — не проходил: другие деревья, то были дубы, а тут ивняк, ракиты. Заблудились. Но немцу не показываю виду. А он совсем окоченел. Жалко мне его стало, не могу видеть, как мучается человек. Снял я шинель — у меня под ней хороший ватник был, — бросаю ему. Одевайся, мол, а то загнешься — мне же хуже. Нам «язык» нужен, а не труп. Продвинулись мы еще немного. Тут я совсем убедился — заплутались. «Стой, говорю, надо подождать, когда светлее станет, чтобы сориентироваться». А закоченели мы так, что губы не слушаются. Спрашиваю немца: «Умеешь по-молдавски бороться? Трынту знаешь?» — спрашиваю. Он глаза вылупил — не понимает. Я его схватил за кушак — да об землю. Он от страха штаны намочил. Думал — убить его собрался. Я ему жестами показываю: сопротивляйся, мол. Раскумекал наконец. Научил я его молдавской трынте. Если бы кто со стороны увидел, умер бы от смеху. Однако смех смехом, а согрелись. Так и продержались ночь. Поборемся — аж пар валит, жарко. Доставил в часть целехоньким этого «языка». Но все это к слову. О другом речь. Уже после войны, когда вернулся домой, повез как-то батю в Кишинев на рентген — старик захворал, — тогда в Валуренах своего рентгена не было. Едем по Кишиневу — смотрю, пленных на работу ведут. К ним уже привыкли все, никто и не глазеет. А один из них не сводит с меня глаз, улыбается, что-то лопочет по-немецки. Присмотрелся — да это ж мой фриц! На меня пальцем показывает. Он так обрадовался, будто мать родную увидел. Чуть не обниматься лезет. Отсыпал я ему курева, что поделаешь, все же знакомый. Спрашиваю: «Не разучился по-молдавски бороться? Трынту помнишь?» Засмеялся, «яволь», говорит. Это по-нашему вроде значит — так точно.

— Гора с горой не сходятся, а человек с человеком встречается, — со вздохом промолвила Иляна.

— Тетушка Иляна, принеси-ка еще кувшинчик на посошок.

Илиеш прозрачно намекнул — пора расходиться. Он сидел словно на углях. Как-то не радовала мужская компания. Он видел осыпанную кострой Ольгуцу с пучком конопли в руке. В ее глазах были скрытый укор и печаль. Она будет ждать хоть до рассвета.

У остальных были иные планы. В разгар полевых работ редко затевается гулянка, ну, а уж если сошлись за стаканчиком, нечего комкать, пороть горячку.

— Чего спешишь? Или коровы в хлеву не напоены? — с ехидством спросил Сырге.

— Ион вернется с мельницы, надо помочь парню. Мешки тяжелые, не разгрузит в одиночку.

Тимофте, известный молчун, подвыпив, тоже захотел высказаться по затронутому вопросу: чем он хуже других?

— Если Ион поехал в Чиншеуцы, не жди сегодня. Народу там прорва.

Григорий выдвинул решающий аргумент:

— А если и вернется, то дорога к вам тут идет, значит, мимо нас будет ехать. Разве не увидим? А?

Он наполнил стаканы, а Сырге как бы невзначай обнял вдову.

— Что, Иляна, так и живешь без ласки? Тоскливо небось?

Пинтилий закашлялся, — по-видимому, перец попался чересчур жгучий.

— Неужели такой горький? — всплеснула руками Иляна, всем видом выражая ему сочувствие.

— Так жжет, аж в глазах потемнело.

— Хлебни вина, пройдет. — Она подвинула ему свой начатый стакан.

— Выпью, охотно выпью, Иленуца.

Не получив ответа на свой вопрос, Сырге не унялся, а продолжал с наивной игривостью:

— Оставь бадю Пинтилия, не умрет из-за кусочка перца. Так как насчет ласки? А?

Стакан в руке сапожника задрожал, вино пролилось. Гляди-ка, что делает с человеком любовь! Пинтилий ощутил под сердцем холодок и понял, что теперь он в состоянии даже подраться. А что? Даст по макушке наглецу, который так распускает руки.

Ночь бесшумно опустилась на село. Сквозь листву ореха поблескивали звезды. Кисловатое вино вроде бы стало слаще. И головы собеседников закружились, затуманились. Подшучивая, балагуря, они потягивали винцо, приправленное шелестом листвы и ночной свежестью. Всем было хорошо, все были настроены добродушно, и никто не подозревал, что буря бушует в самом тихом в селе человеке — в сапожнике Пинтилий. Еще немного — и она сметет все запруды, тогда берегись. Иляна своим женским чутьем уловила недобрые признаки, поспешила предотвратить катастрофу.

— Тоскую, — призналась она, смело отстранив обнаглевшую руку Сырге. — Конечно, тоскую. Я же не из глины слеплена. Но когда одолевает тоска, я зову того, кто знает, как угомонить ее. Ведь тоска эта с норовом, не каждому под силу ее унять.

— Значит, я не смогу? — захохотал Сырге.

— Поищи в другой стороне.

— Смотри-ка, она с шипами, а с виду и не подумаешь! — Сырге искренне удивился.

— Вдовам без шипов никак нельзя: много развелось козлов, что норовят в чужом огороде пастись.

Иляна легко поднялась, подошла к Илиешу и, ласково улыбаясь, спросила:

— Послышалось мне, или просил еще кувшинчик вина?

— Поздновато вспомнила. — Илиеш был явно недоволен.

— Я специально ждала, чтобы вино отстоялось. Или я не права, бадя Пинтилий? — Она вроде бы невзначай оперлась рукой на плечо Пинтилия.

Это неожиданное прикосновение моментально успокоило сапожника. Знает Иляна, как унять ураган!

Григорий начал вспоминать другие фронтовые похождения.

Стало прохладней, в домах гасли огни. Вот потухло последнее окно. И сторожить землю остались лишь звезды да угольки летнего очага Иляны. Растянулись, расслабились, отдыхая, дороги, которым с утра опять нести на себе машины и подводы. А кувшинчик Иляны стал еще проворней. Казалось, он сам — только отвернись — успевал слетать в погреб. Сапожник совсем захмелел, храбрость, задиристость улетучились, на смену им пришла печаль… Точнее — обида. В который раз он затягивал жалобную песню, да никак не мог угадать мотив:

Он был совершенно лишен музыкального слуха, песня напоминала скулеж побитой собаки.

— Да ну ее к лешему, такую горькую песню, бадица, — застенчиво прервала его хозяйка.

— Раз ты сказала — к лешему, пусть будетк лешему, Иленуца. Сырге, хочешь, я тебе императорские подметки сделаю? Хочешь? Принеси сапоги — подобью.

Расшумелись, развеселились мужики. Расстаться им было трудно. Илиеш понял, что в этот вечер ему уже не встретиться с Ольгуцей. Неприлично бросать друзей. Раз в жизни оказался с односельчанами за одним столом, чего же ломаться и строить из себя трезвенника! Откровенно говоря, здесь, под орехами, было не так уж и плохо. Он уже успел истосковаться по настоящей мужской компании, по задушевному разговору. А тут рекой лились анекдоты, всякие забавные истории.

Разошлись поздно, деревня досматривала уже вторые сны. Поддерживаемый с обеих сторон дружками, Пинтилий опять затянул свою песню:

Иляна крикнула через ограду, чтобы он замолчал. Григорий был того же мнения:

— Бадя Пинтилий, если дернул лишний стаканчик, так зачем всей деревне об этом знать?

— А если душа горит!

Уходил он, чувствуя себя разнесчастнейшим человеком. Его робкая любовь, которая прежде довольствовалась лишь ласковой улыбкой, теперь внезапно разгулялась, взбаламутила душу. Он готов был сесть прямо в дорожную пыль и выть по-бабьи. Ноги тащили его домой, а сердце рвалось обратно. Ведь дома он никому не нужен. Решив открыть свою тайну, он остановился, требуя от Григория совета. Должен же быть выход! Но тот, не вдаваясь в тонкости, утешал:

— В другой раз, Пинтилий, в другой раз. Ты сам дойдешь или до двора довести?

— Сам, сам. — Пинтилий оттолкнул сопровождающих и свернул в проулок. Спустя минуту оттуда раздался вопль:

Григорий обернулся к Илиешу:

— Надо довести до дома, а то наломает дров.

— Ты иди с ним, а меня ждут в другом месте. — Илиеш все же решил отколоться от товарищей.

— И я с тобой, — увязался Сырге.

Григорий простился с ними и побежал догонять разбушевавшегося сапожника. Где-то вдали голос Пинтилия еще раз вознес свою жалобу и затих. Наверно, Григорий утихомирил ночного солиста.

День закончился хорошо. Григорий, уняв Пинтилия, радовался неожиданному сабантую. В последнее время он знал мало веселья. Его сверстники давно поженились, а он все не мог найти свою суженую. Когда-то на фронте клялся себе, что если останется живым, то женится на второй же день после войны. Прошли годы со дня последнего выстрела, а он все ходит бобылем. Как-то даже не уловил перелома, который произошел в нем. Пропал обычный оптимизм, он стал рассудителен и ворчлив, как старик. Оживлялся, лишь рассказывая что-нибудь из фронтовой жизни. Ни танцы, ни девчата его не привлекали. Иной раз понравится девушка, но едва приблизится к ней, как очарование исчезает. А дня через два-три появлялась даже неприязнь к ней. «Неужели это старость?» — спрашивал он, ужасаясь. Его пугало собственное равнодушие ко всему, что так веселило и грело в молодости. Он старался стряхнуть тяжесть безразличия, преодолеть себя. Вот и сейчас, прикинув, не завалиться ли к какой-нибудь молодухе, он решительно зашагал домой. Спать.

Тем временем Пинтилий, прозванный в деревне мужем Мариоары, остановился у своей калитки, размышляя, вернуться к Иляне или уже поздно. Вернуться, естественно, очень хотелось. А вдруг она, горемычная, уже уснула? Разве можно ее тревожить! И так надрывается целый день с хозяйством, с детьми. А теперь, когда еще и он вошел в ее жизнь, совсем замоталась, тень тенью. И сколько так может тянуться? Найдется какой-нибудь лоботряс вроде Сырге, заморочит голову своими сладкими речами — и прощай Пинтилий. Некому больше будет согреть его на этом свете. Да, Сырге умеет к женщине подойти, они сохнут по таким хлыщам.

Бадя Пинтилий оторвался от калитки с большим трудом. Но, оторвавшись, решился зато на шаг, на который не хватало сил в течение двадцати лет. Вместо того чтобы пойти спать в свою старую избушку, он поднялся на веранду нового дома и с силой постучался в дверь. Мариоара и мысли не допускала, что он осмелится подняться ночью в ее хоромы, поэтому закрывалась на засов. Видно, спала крепко — он постучал вторично. Не слышит. Стал колотить изо всех сил.

— Кто там?

— Я. Открой!

— Кто это «я»?

— Я, Пинтилий!

Дверь слегка приотворилась, и в щели показалось заспанное лицо жены. Лицо круглое, полное, прилеплено прямо к плечам. Короткая шея ее в последние годы совсем исчезла.

— Овцы? — испуганно спросила она.

От этого возгласа винные пары улетучились из головы Пинтилия. Он со страхом вспомнил, что с вечера не закрыл овец. Если Мариоара узнает — убьет. Чувствуя, что мужество покидает его, он решил сразу схватить быка за рога:

— Не беспокойся, овцы целы. С тобой хочу поговорить!

— Поговорить?! Теперь, среди ночи? Да ты свихнулся!

Пока Пинтилий соображал, что еще сказать, она плюнула ему в лицо и захлопнула дверь. Ах, так? Выпитое вино снова забродило в жилах. И сапожник кинулся с кулаками на дверь.

— Открой, а то топором разнесу!

Больше от любопытства, чем от страха, Мариоара в конце концов отворила. Дочери проснулись и стояли за ней. Впервые в жизни они слышали, чтобы отец шумел, да еще ночью. Это даже любопытно.

Мариоара велела дочерям зажечь свет, у Пинтилия же спросила:

— С ума сошел, вислоухий?

Появление дочерей его озадачило. Он не желал их присутствия. Но, может, так оно и лучше. Чтобы не дать себе остыть и размякнуть, он выпалил заготовленную фразу:

— Ты не сердись, Мариоара, но я решил развестись с тобой.

— Что-о-о?

— Решил развестись.

— Как — развестись? Говори толком. Не понимаю.

— Развестись, что же тут непонятного? Ты сама по себе, я сам по себе. Вот и все.

— Не понимаю. Как так?

— А вот так, по-хорошему. Мне от тебя ничего не нужно. Беру сумку со своим инструментом и ухожу. Дочери уже большие. Нужно будет — помогу.

Мариоара начала понимать. Она замигала, складка, которая обозначала шею, углубилась. Она молчала, и ее лицо выражало даже некую грусть. Пинтилию стало немного жалко ее. Все же двадцать лет вместе прожили, вырастили двух девочек, похоронили трех ребят. Это целая жизнь. Если бы мальчишки не умерли, может, они привязались бы к нему и вместе они бы повлияли на вздорный характер Мариоары. А то ведь девочки всегда возле матери, ему не под силу перетянуть их на свою сторону.

И вдруг началось то, чего Пинтилий совершенно не ожидал. Складка под ее подбородком задвигалась, щеки стали свекольными, глаза сузились, из горла послышались странные звуки, как будто вода забулькала из бутылки. Пинтилий не сразу понял, что она — хохочет. Она смеялась аппетитно, ему никогда не доводилось слышать такого оскорбительного хохота. Смеялись вслед за матерью и дочери. Так это их развеселили его слова! Он хотел поддержать смех, чтобы сбить спесь с Мариоары, но у него ничего не получалось. Он стоял на пороге, оплеванный, униженный, бессильный. И ничего не мог придумать. Даже не верилось, что минуту назад он так решительно колотил в двери.

Мариоара заливалась вовсю, до слез, до икоты:

— Ха-ха-ха! Ох, под лопаткой закололо! Ох, смотрите на него, ха-ха-ха! Смотрите — разойтись хочет! Ой, умираю, держите меня! Ха-ха-ха…

Пинтилий отрезвел окончательно. Он молча стоял, не зная, как поступить. Смех жены неожиданно оборвался, она вытерла слезы запястьем и приказала:

— Подойди поближе.

Он покорно шагнул к ней.

— Дыхни.

В ночной холщовой сорочке она казалась еще солидней. Пинтилий дохнул. В тишине раздался отчетливый звук пощечины.

— С кем пил?

Пинтилий послушно перечислил приятелей.

— Они поили или ты их?

— Они, Мариоара, они.

— Завтра узнаю, тогда поговорим. А теперь сгинь с глаз. Развод хочет! Я тебе такой развод покажу, что никакие врачи не вылечат! Закройте за ним дверь. — Последние слова относились к дочерям.

Пинтилий не помнил, как добрался до своей каморки, сел на лежанку, свернул цигарку и жадно затянулся. Из темноты к нему на плечо прыгнул кот, пушистым хвостом провел по щекам. Это живое прикосновение привело его в чувство. Вот, значит, до чего докатился на пороге старости! Его просто выбросили вон из собственного дома. И дети с нею заодно. Что он им сделал, чем не угодил? Ведь так заботился, чтобы были сыты, обуты, одеты. Нате вам, смеются над ним, как над Петрушкой. Вроде он и не отец. Эх…

— Скверные мои дела, Грыушор, — пожаловался коту Пинтилий. — Скверно, скверно, очень даже плохо. Но ничего, я им еще докажу. У меня тоже сердце, слышишь, Грыушор?

Сердце? Какое там сердце — дупло старое. Но иногда в поисках тепла и в дупло прячется загнанная птица…

Он еще некоторое время подержал кота на коленях, погладил его, а потом поднялся, достал из-за печи вырезанные из корней козочку и лисичку, собрал в мешок свои колодки, различные шила, дратву, сапожный вар, заготовки, молоток. Постоял, свернул еще одну папиросу, вышел со своим мешком за калитку и бережно запер ее за собой. Уже на дороге вспомнил, что на лежанке забыл шапку. Вот беда-то! Зима на носу, а он без головного убора, без своей мерлушковой папахи. Хотел уже вернуться за нею, да вовремя удержался: вдруг во второй раз не хватит сил закрыть за собой калитку? Нет, лучше не возвращаться. А шапка? Ладно, была бы голова на плечах…

Было уже очень поздно, и Илиеш волей-неволей вынужден был отказаться от мысли зайти к Ольгуце. Они шли с Сырге, болтая о том о сем. Сырге принялся ругать Якоба: нет такого жмота во всей деревне, а уж завистлив — не дай бог!

— Весь в своего Оксинте, скряга ненасытный. Ну, скажи, зачем ему те плиты, что мы выкопали? Взял просто от жадности, чтобы другому не достались.

Илиеш сделал попытку оправдать своего двоюродного брата:

— А может быть, нужны, почем ты знаешь? Он ведь недавно дом отстроил. Не такой уж он живоглот, как ты думаешь.

— Да какое там! Только я сказал, что мне пригодятся те камни, как он бросился на них, будто черт на грешную душу.

— Оставь, это все чепуха. Зато теперь он от страха не знает, куда деться. Ведь плиты эти — из могильника. Понял?

Сырге от неожиданной мысли даже остановился:

— А что, если?.. Слушай, Илиеш, давай устроим ему одну шутку!

— Какую?

— Напугаем так, что не забудет до конца своих дней. Турками напугаем.

— Да ну его. Еще умрет со страху.

— Ничего ему не сделается, а мы повеселимся. А?

— Поздно уже.

— Да не будь занудой, Илиеш!

Илиеша не соблазняла эта затея. Слишком уж безликим был Якоб, даже не интересно его разыгрывать. Однако оставить одного Сырге было неудобно. Илиешу пришлось согласиться.

Якоб жил в еще не достроенной хате, без окон, без дверей. Только и успели, что обмазать глиной.

— Не знаешь, Илиеш, где он спит?

— Потолок готов только на кухне, значит, там и ночует.

Перед жилищем Якоба были кучи глины, соломы, груды камней, валялись пустые ведра. Осторожно, чтобы не наделать шуму, Сырге с Илиешем прокрались к окнам кухни. Сырге деловито спросил:

— В два голоса будем петь или в один?

— Давай ты один, а то он мой голос хорошо знает.

— Ладно, только поможешь, если увидишь, что один не справлюсь.

И Сырге завел речитативом, изменив голос:

— Ой, холодно мне, холодно, гяур проклятый, ты спишь себе в тепле! Отдай мне мои каменные покровы, чтобы мои косточки тоже согрелись! Ой, холодно, очень холодно, холодно…

Обратившись к Илиешу, Сырге шепотом предложил:

— Когда я буду петь про холод, ты стучи чем-нибудь, будто кто зубами лязгает от стужи, — и опять завел жалобным, тонким голосом. По представлению Сырге, у турок должны были быть тоненькие, бабьи голоса.

Его усилия не пропали даром — в доме послышался шорох, вспыхнул огонек свечи.

— Эй, гяур проклятый, верни мне мои камни!

Илиеш аккомпанировал, лязгая зубами и для пущей убедительности постукивая двумя камушками.

Внутри дома все замерло, только слабо светился огонек.

— Довольно, — шепнул Илиеш.

Но Сырге не успокоился, перевернул ведро, встал на него и заглянул в окошко.

— Ха-ха-ха! Молится. Иди посмотри.

Илиеш заглянул тоже. Якоб стоял на коленях и бил поклоны. Его губы что-то лихорадочно шептали. Время от времени он осенял себя крестом. Рядом с ним на полу, на матраце, спала его жена Нина, сон ее был крепкий, здоровый, песня «турка» не смогла потревожить ее. Илиеш пожалел двоюродного брата и решил прекратить эту комедию. Он поднял камешек и бросил в окно, желая дать знать Якобу, что тут они с Сырге. Однако когда камешек ударил Якоба по плечу, тот в ужасе принялся тормошить жену. Нина — прямая противоположность Якобу, с ней шутки плохи. Сырге с Илиешем успели скрыться, прежде чем она вскочила с постели. Сырге умирал от смеха — ну и позабавились, будет о чем порассказать завтра ребятам! То-то посмеются над незадачливым Якобом!

Илиешу было почему-то грустно от этой ночной проделки. Он равнодушно простился с Сырге и, замедлив шаг, поплелся домой. Нигде ни огонька, ни шороха, все спит мертвецким сном. Но ему не хотелось спать. Прошедший день был длинен и полон событий, так что расставаться с ним было жалко. Мысли медленно текли, думал сперва о судьбе Григория, потом задумался об Ольгуце. А Ион, наверно, вернувшись с мельницы, сам, в одиночку, разгружал мешки, бедняга. Вместо того чтобы помочь хоть немного родным, Илиеш бродит по гулянкам да морочит людям голову. Ольгуца конечно же обиделась — обещал прийти и не пришел. Теперь спит, ясное дело, спит, не будет же ждать до утра гуляку ухажера. Как это ни неприятно, но все же надо будет зайти к Истрати и хорошенько потолковать. Форменный террор — так мучить Ольгуцу! Нет, Илиеш Браду не позволит ему распускать руки. Между прочим, пора бы понять, что Илиеш не тот зеленый сосунок, каким его знали здесь в прошлом, а уже настоящий мужчина и может постоять за любимую девушку.

Вспомнилось, как когда-то в раннем детстве Илиеш позарился на виноград Истрати, вернее — даже не на виноград, так как он у Истрати был мелкий и кисловатый, годный больше для вина, — прельстил Илиеша молоденький горох, росший в конце этого виноградника. Илиеш очень любил стручки молодого горошка. Сколько приходилось идти мимо этого места, всякий раз аж слюнки текли. И однажды Илиеш отважился залезть туда, да, видно, уродился такой невезучий. Не успел сорвать десяток стручков, как между кустов увидел огромную фигуру Истрати. Как это он тогда не умер со страху! Надо сказать, что и до этого боялся Истрати хуже бабы-яги. Как говорится, опасность удваивает силы — Илиеш перемахнул через ограду, вылетел на дорогу и задал стрекача. Только пятки сверкали — так летел. А самому все казалось, что ноги плохо слушаются и Истрати вот-вот сцапает. Истрати в самом деле бежал изо всех сил. Когда поравнялись с колодцем, что возле Корна, Илиеш окончательно изнемог. Ноги заплетались, казалось, вот-вот упадет. Истрати, полагая, что добыча уже в руках, на минуту задержался у колодца — передохнуть, но, увидев, что мальчик опять улепетывает, в ярости одним движением сорвал с колодца журавль вместе с бадьей.

— Я тебя накормлю горохом! Сейчас ты у меня, дьявол, насытишься, аж брызнет!

Колодезный журавль в его руках казался легким прутиком. Он размахивал им над головой, делая саженные прыжки. Чувствуя затылком, что расстояние между ними сокращается, Илиеш мысленно уже прощался с жизнью. Добежать бы до леса, там-то Истрати не поймал бы его. Но лес был далеко, а силы мальчика иссякли. Кто знает, чем бы кончилась эта погоня, если бы бежавшие не столкнулись нос к носу с дедом Епифаном и Тоадером Мунтяну. Они встали перед Истрати, ухватившись за жердь.

— Остановись, человече! Не видишь — ребенок чуть дышит.

— Одним головорезом меньше будет! — не унимался Истрати. — Другим наука, чтобы не зарились на чужое добро.

Немало понадобилось трудов, чтобы успокоить разбушевавшегося хозяина крохотной делянки гороха. Тоадер придерживал Истрати, а дед Епифан подолом рубашки вытирал Илиешу слезы, потом с трудом разжал ему зубы и заставил выпить воды.

Больше года после этого Илиеш вскакивал во сне, кричал. А мимо дома Истрати его силком нельзя было заставить пройти. Куда бы ни шел, что бы ни делал, ему чудилось сзади тяжелое дыхание Истрати.

Если хорошенько поразмыслить, то и любовь Илиеша тянется тоже оттуда, с того злополучного гороха. Когда Ольгуца была маленькая, она, завидев Илиеша, дразнила его, забравшись на забор:

— Продаю горох! Зеленый горох!

Он понимал намек и в свою очередь выкрикивал что-нибудь обидное. Если она не унималась, начинал бросать в нее камни. Так они дразнили друг друга долгое время, пока он не заметил однажды, что у нее глаза зеленые — точь-в-точь как тот горох…

Теперь, бредя по ночной деревне, Илиеш Браду улыбался сам себе. Вот ведь как бывает! И как это он запамятовал тот случай с горохом! Забыла о нем и Ольгуца, а может, притворяется, что забыла. Скорей всего, щадит его мужское самолюбие, — что ни говори, а тот случай не делает чести мужчине, хоть тогда он и был маленький. Хитрюга эта Ольгуца!

Илиеш остановился посреди дороги, задрал голову. Воз Большой Медведицы поднял вверх дышло. Дело уже к утру. Поздновато идти на свидание. Но пусть проглотит его земля, если он не пойдет! Постой… Почему на свидание? Он пойдет прямо к Истрати, поднимет с постели и скажет в глаза: пришел свататься. Любопытно, какой прием ему окажет Истрати? В конце концов, ничего страшного нет, ведь ясно — он любит ее, она — его. Чего еще надо? Чего ждать? Все нормально: сейчас сватовство, помолвка, а через год, когда кончится служба, — свадьба. Чем плохо? И как это он раньше об этом не подумал! Напрасно отпустил Сырге, лучшего свата и не придумаешь. И вообще вдвоем веселей.

Взвесив все в уме еще раз, Илиеш повернул к дому Истрати. Можно и без Сырге. Он и сам в состоянии устроить сватовство. Молодое вино придало ему смелости. Приняв твердое решение, Илиеш повеселел, на душе стало светло, приятно, как в детстве, когда после долгой зимы бегаешь босиком по травке.

У Истрати Малая все спали мертвым сном. В соломенной конуре у ворот постанывала во сне собака. Илиеш заколебался. Может, не стоит будить людей среди ночи? Да еще без свата. Нехорошо. Ответственное дело женитьба, тут нельзя допускать легкомыслия. Но Ольгуцу он должен видеть во что бы то ни стало. Даже если для этого придется всполошить всех собак округи и побеспокоить самого Истрати. Все же осторожность не помешает. Обойдя ворота, он перепрыгнул через забор со стороны сада, пригнувшись, подкрался к завалинке, тихонько постучал в окошко. Тишина. Постучал еще раз. Кто знает, чье это окно? Снова постучал и отошел к забору — стал ждать, наблюдая за окнами и дверью. Никаких признаков жизни. Илиеш опять прокрался к одному из окошек, постучал уже настойчивей. Тот же результат. Тогда он взобрался на черешню и начал посвистывать, как дрозд. Что-то треснуло, будто камень упал. Кто-то бросается камешками. Вот еще упал, еще… Кто бы это мог быть? Илиеш уже готов был крикнуть: «Эй, кто тут дурачится?» — да вовремя сообразил — никто ничего не бросает, просто падают созревшие орехи с растущего рядом дерева. Ночь темна, своей тени можно испугаться. Он уже совсем собрался уходить несолоно хлебавши, как услышал скрип оконной створки. Из окна горницы Истрати выпрыгнула на завалинку неясная фигура.

Забыв об осторожности, Ольгуца побежала навстречу Илиешу:

— Совсем сошел с ума! Хочешь, чтобы отец услышал?

— Пусть слышит.

— Герой! Залил глаза, теперь ничего не боишься. Чего приперся так поздно?

Ольгуца ворчала, как законная жена. Волосы ее были небрежно стянуты в пучок, поэтому она показалась Илиешу чужой. Он коротко изложил события минувшего вечера, напомнил и об истории с горохом, Ольгуца развеселилась, подобрела, засмеялась.

— Господи, сколько же тебе еще надо набираться ума!

— А ты спала, когда я постучался?

— Как заяц, вполглаза.

— А я, как дрозд, пел. Слышала?

— Еще спрашивает! Иначе почему бы вышла? Боюсь, отец тоже услышал. Еще выползет вслед за мной. Вот будет дело…

Илиеш обнял ее, прижал к себе, искал губами ее губы. Она сперва поддалась его желанию, но вдруг, словно проснувшись, уперлась кулаками ему в грудь, изо всей силы оттолкнула.

— Уходи!

— Что с тобой? Какая муха тебя укусила?

— Спать хочу.

— Значит, гонишь? Не жалко?

— Ни капельки.

— Через неделю захочешь увидеть — буду далеко. Пожалеешь. А я стану ласкать винтовку, называть ее твоим именем.

— Все равно уходи отсюда.

— Тогда я лягу тут вот, у забора. Утром люди пойдут в поле, будут качать головами: «Гляньте, добрые люди, как эта злыдня Истрати мучает бедного парня!»

— Чего ты хочешь?

— Пойдем бродить подальше от этого угрюмого дома. А то в самом деле твой отец выскочит с палкой.

— Куда я пойду в таком виде? Не дай бог кто-нибудь встретится, засмеют.

— А чего скрывать?

— А куда пойдем? Надумал тоже!.. Ладно, подожди, окно закрою. Не то отец заметит.

Через некоторое время они уже выходили из села, мимо огородов спустились в Девичью долину, к Смолите. Щербатый месяц еле освещал тропинку. Огромные валуны на склоне обрывистых холмов словно раздумывали, постоять им еще немного или сейчас покатиться к реке. Обрывистый склон зарос полынью и иван-чаем. Изредка проносились летучие мыши. Ольгуца держалась за голову, объяснив ему, что летучие мыши могут вцепиться в волосы. Он покровительственно обнял ее. Было бы совсем хорошо, если бы Ольгуца время от времени не напоминала, что ей пора возвращаться. Это раздражало Илиеша. Радостный порыв, который подхватил его в начале этой прогулки, исчез, появилось чувство разочарования и неудовлетворенности. От выпитого вина разболелась голова. Ночь потеряла свое очарование, даже журчание воды вызывало досаду.

Сидел рядом со своей Ольгуцей, а не испытывал никакой радости. Чуть раньше в груди было тесно от ласковых слов, предназначенных для нее, а теперь на ум приходило что-то серое, обыденное. Это состояние он объяснял лишь утомлением. Тут он уловил кусок фразы:

— Если бы отец знал…

— Да ты можешь хоть на мгновение забыть о нем! Отец, отец! Каждую минуту одно и то же!

Она в удивлении подняла голову. А он уже не мог удержаться:

— Просто надоело слушать! Сидишь со мной, а думаешь только о нем. Сколько можно! Хочешь, поговорю с ним? Хоть сейчас. Только не дрожи. Стоит тебе вспомнить его — и от страха умираешь. Или забыла, что и я есть на свете?

— Не знала, что ты такой смелый.

— Теперь будешь знать.

Он и сам толком не понимал, чего хотел, — отодвинулся от нее, растянулся на траве. Некоторое время лежал молча, прислушиваясь к крикам ночных птиц и журчанию воды в речке. Лохматые облака закрывали звезды. Ветер прошелестел в траве. Какое-то тревожное беспокойство мучило Илиеша. Ему не хотелось ссориться с Ольгуцей, размолвка вышла помимо его воли. Он несмело протянул руку, ища примирения, она сердито отстранилась. Спустя минуту он сделал еще одну попытку установить мир. Она снова с ненавистью оттолкнула его руку, резко встала, ни слова не говоря, направилась к дому. Он вскочил, заступил ей дорогу.

— Отойди!

— Ольгуца, если мы с тобой станем ссориться, кому ж тогда жить в мире и согласии? У меня, понимаешь, скверно на душе. Постарайся понять. Какой я есть, такой есть. Любила же такого.

— Слишком большая честь.

Еле-еле удалось хоть немного успокоить ее. Но примирение особого облегчения не принесло. В их отношениях появился какой-то холодок. Чтобы растопить его, Илиеш примирительно предложил:

— Давай искупаемся.

— Среди ночи?

— А что? Хорошо! В самый раз.

— Тоже мне удовольствие!

Если уж в Ольгуцу вселится черт, нелегко, его изгнать. Правда, она теперь хоть не стремилась домой. Но и особой радости не проявляла. Свернувшись в клубок, она сидела на берегу Смолиты, напоминая ежика в острых иглах. Илиеш пытался затянуть ее в воду — не вышло. Полез сам, уговорив ее подождать минутку. Ночная вода освежила его. Ольгуца, сидя на берегу, поторапливала — скоро утро. Чтобы не раздражать ее, он быстро окунулся несколько раз и вылез мокрый, зябко поеживаясь. В село они возвращались закоулками, боясь встретить кого-нибудь из сельчан. Пропели уже третьи петухи.

В верхней части деревни залаяли собаки. Не доходя шагов двадцати до гумна своего дома, Ольгуца остановилась:

— Отсюда пойду одна.

— Ну хоть до ограды провожу.

— Сказала — значит, так и будет. Спокойной ночи.

— Досадно. Повздорили из-за пустяка.

— Ничего, пройдет. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

Он не посмел ее больше удерживать, чувствуя себя виноватым. Конечно, она вправе обижаться: напился, приплелся среди ночи да еще претензии дурацкие предъявляет. Разумеется, если бы не выпивка, все было бы иначе. Теперь поздно каяться. Оставалось одно — идти спать. День примирит их. Завтра все станет понятным, все будет хорошо. Он проводил ее взглядом, она растаяла в сумраке совершенно беззвучно: не мудрено — была босиком.

Шум донесся с другой стороны — гул голосов, рокот моторов, скрип тележных колес. Шум нарастал, и тишина рассыпалась, как стекло под ударом. Замелькали блуждающие огоньки, где-то заплакал ребенок, встревоженно залаяли собаки. Где-то вскрикнула женщина. Происходило что-то необычное. Огоньки стали гуще. Озадаченный Илиеш повернул в сторону сельсовета: там наверняка знают, в чем дело. Его торопливо обогнали люди. Он спросил прохожего:

— В чем дело? Что случилось?

— Кулаков поднимают, — отозвался тот, не замедляя шага.

Винные пары мигом улетучились из головы парня. Раскулачивают, значит, местных богатеев, мироедов. Доброе дело. Он вспомнил, что все время в селе шли разговоры о создании колхоза. Осенью организуется колхоз, вот заранее и принимают меры. Устраняются те, кто ставит палки в колеса доброму начинанию. Конечно, кулачью не по нутру новый строй, живьем бы проглотили активистов Советской власти. Так что раскулачивание дело просто необходимое. Их надо нейтрализовать, чтобы не отравляли молодой организм республики. Все это продумали и организовали люди знающие и более башковитые, чем он, Илиеш. Его пока никто не звал, так что вмешиваться нет нужды. Ротозейничать он не любил — нет ничего хуже праздного любопытства. К тому же он в отпуску.

Дома было пусто. Ион еще не вернулся с мельницы, а Лимпиада — из сельсовета. В селе во всю глотку орали предрассветные петухи. Он лег спать, не зажигая света. Все тело болело, особенно ныли плечи. Он совсем забыл, что вчера выворачивал такие камни из земли. Думая об Ольгуце, не мог отделаться от угрызений совести. Щемило сердце от жалости к ней. Зря не добился примирения и допустил, чтоб расстались так холодно. Теперь уже три дня до отъезда, а они, глупые, еще ссорятся. И главное — беспричинно, не зная из-за чего. Неожиданно для себя он вскочил с постели, начал быстро натягивать брюки, гимнастерку. Надо непременно помириться, иначе все равно не уснуть. Но стоило лишь вспомнить об Истрати, как пыл приутих. Охота была с ним сейчас разговаривать. Нет, лучше подождать утра. Утро вечера мудренее. И неожиданно для себя он крепко заснул. Вопреки намерениям, спал довольно долго. Во сне ему показалось, что его окликает знакомый голос, он знал, что спит, делал усилия, чтобы проснуться…

На улице стоял белый день. Видно, вчера все-таки переборщили у погреба Иляны — голова тяжелая, мутит. Вышел умыться. У плетня Лимпиада о чем-то толковала с соседями. До него долетели лишь обрывки фраз: «Мешок бросил… На лестницу… А сам удрал…» Илиеш подошел поближе.

— Разбудили тебя разговорами? — встревожилась Лимпиада.

— Сам проснулся. А ты, крестная, не ложилась? Неужто с вечера на ногах?

— Как видишь.

— Тяжела ты, шапка Мономаха! Не дают спать председателю сельсовета. О чем тут речь? Какие там мешки, лестницы? Кто убежал?

— Истрати Малай чуть не убил одного солдата: сбросил с чердака ему на голову мешок пшеницы, а сам деру. Куда-то скрылся.

Тяжелое предчувствие вонзилось в сердце. Не слыша себя, спросил:

— А Ольгуца?

Лимпиада посмотрела на него как-то странно — и с упреком, и испытующе. По всему было видно, что ей не хотелось услышать этот вопрос от него, да еще здесь, среди односельчан. Но раз вопрос задан, надо отвечать.

— Ты спрашиваешь про их девушку? — Лимпиада говорила медленно, будто штамповала каждое слово. — Ее не оказалось дома. А когда пришла, то побежала на вокзал догонять свою мать, которую уже отвезли туда.

Один из соседей грубовато пошутил:

— Ты что, не мог ее немного подольше задержать там, в овраге, если хотел, чтобы она осталась?

Собравшиеся посмеялись над шуткой. А Илиеш, вместо того чтобы поставить наглеца на место, стоял, вытаращив глаза, потеряв дар речи. Откуда узнала деревня о том, что он с Ольгуцей был ночью на берегу Смолиты? Но вникать в это ему было некогда. Как был, неумытый, в старой гимнастерке, не говоря ни слова, бросился к станции. Однако поезд с раскулаченными уже ушел. Илиеш еще не терял надежду: может, Ольгуца опоздала на поезд и вернулась домой? Утешая себя этим, помчался в деревню, с трудом сдерживаясь, чтобы не расплакаться. Этого только не хватало. По мере приближения к дому Истрати он все ясней сознавал, что идет туда напрасно — никого там нету, никто его не ожидает.

И все же шел. Двигался механически, без сил. Он был противен самому себе. Как ни плоска была недавняя шутка соседа, в ней был здравый смысл. Чего им надо было ссориться? Сидели бы до утра у Смолиты в Девичьей долине, и теперь не надо было бы измерять деревенские улицы, отыскивая ее след.

Усадьба Истрати была пустынна. Ворота распахнуты, исчезли занавески с окон, опустела собачья конура. И только куча конопляной костры возле трепалки напоминала о том, что еще вчера тут весело трудилась девчонка с зелеными глазами, неугомонными, как два весенних ручейка. Илиеш уселся на забор, как раз на то самое место, где сидела она вчера. Ногой он медленно ворошил кучу костры, это успокоило его немного. Проходивший мимо Сырге с сочувствием проговорил:

— Что, Илиеш, надули тебя? Остался без Ольгуцы?

— Вроде бы так.

— Тряпка ты, растяпа! В таких случаях нечего вола за хвост тянуть, обошел вокруг алтаря два раза — и все. А то Истрати из нее соки выжимал — и ей же за него отвечать.

— Думал службу закончить.

— Думает знаешь кто? Теперь пеняй на себя, и нечего нюни распускать. А вообще, может, и к лучшему все это… А Истрати, последняя сволочь, скрылся. Этот и от смерти убежит, когда за ним придет. Но и власть виновата — не могли посторожить его хорошенько! Или твоя крестная не знала, на что способен Истрати? У него же совести вот столько нету, а сила как у бугая. Он не то что солдата — двоих одним пальцем уложит. А не знаешь, как там солдат, жив?

— Не знаю.

Сырге обошел вокруг Илиеша, с притворной придирчивостью осматривая его, состроил рожу, пытаясь развеселить приятеля.

— Слушай, ты что, белены объелся, что ли? На тебе лица нет. Сидит как истукан. А, понимаю! — Сырге хлопнул себя по лбу. — Все понимаю. Но ты, брат, не убивайся. Такова жизнь, найдешь другую. Чего-чего, а баб на наш век хватит. Земля прямо кишит ими.

И, считая, что утешил товарища, Сырге двинулся дальше. А Илиеш все сидел, шевеля ногой костру. Подошли еще несколько односельчан. Разговор шел о последних событиях, о наступающей новой жизни, о колхозе. Мужики обговорили все, выяснили, что надо ждать, что принесет добро, откуда может возникнуть зло. Каждую ниточку, каждую ворсинку из ткани, составляющей жизнь, они пощупали, исследовали, перемыли, перекрутили так и этак. О эти деревенские мудрецы, не так они просты, как может показаться постороннему!

Конечно же все сошлись в одном: правильно сделали, что устранили тех, кто мог помешать коллективизации. Все, что делалось в селе, совершалось на благо и в интересах всех. Не вызвало особых споров и то, что к числу кулаков отнесли Истрати Малая, который начал жиреть лишь после войны. Разве дело в том, с каких пор человек становится мироедом? Важно, что в нем страсть к наживе, звериная жадность подавляла все человеческое. Ради наживы, ради собственного обогащения он был готов родного отца убить. Легче у голодной собаки вырвать из зубов кость, чем перевоспитать Истрати или просто умерить его пыл. Односельчан беспокоило, как бы он, убежав, не натворил бед. А то пристукнет кого-нибудь или воровать начнет, тут он колебаться особенно не станет. Еще люди жалели его жену — уродилась несчастная.

Илиеш слушал эти суждения молча, не вставил ни слова. Безмолвно глядел на порог дома, который ни разу не переступил. Этот порог еще хранил тепло ног любимой. Он не понимал, что говорят собравшиеся односельчане. Кто из них потерял что-нибудь здесь? Кто из них мог хоть отдаленно представить, какая страшная пустота образовалась в его душе?

Все это происходило в разгар полевых работ, и у людей не было времени пространно комментировать происшествие. Вот зимою, попозже, сидя у теплой печки, может быть, не раз переворошат события этого дня, а сейчас все заторопились по неотложным делам. Жизнь продолжала свой бег, отставать никому не хотелось. И вскоре Илиеш остался сидеть на заборе один на один со своей печалью.

А потом к нему подошел неизвестный мужчина. Илиеш подивился его странному виду. Он был весь желтый — с головы до ног. Сапоги желтой кожи до самых колен, из кожи такого же цвета кепка. Куртка тоже кожаная и тоже отливала желтизной. Илиеш даже протер глаза: не случилось ли чего со зрением? Бывает такой изъян, когда человек видит все предметы в одном цвете. Однако цвет пришельца не изменился. Он стоял в нескольких шагах от Илиеша, словно не решаясь приблизиться. Наконец, осмелившись, подошел и, не сводя глаз с усадьбы Истрати, шепотом спросил:

— И дочь забрали? Не знаете?

Этот вопрос отрезвил Илиеша; он сообразил, что перед ним не кто иной, как тот самый заготовитель, предлагавший Ольгуце руку и сердце. Так вот, значит, какой у него соперник! Бедняга, видно, в самом деле любит Ольгуцу. Теперь им нечего делить, значит, и заочная вражда кончилась. Илиешу стало жалко заготовителя. Хоть и необыкновенный костюм надел, а вид у него невзрачный, потрепанный. Илиеш ответил ему доброжелательно, с сочувствием:

— Да, увезли и дочь.

— В какую сторону, не знаете? — Голос его был вкрадчиво-сладок.

Теперь Илиеш почувствовал к нему неприязнь. Вот прирожденный делец, скажи ему, в какую сторону, — и тотчас же начнет плести интригу и примется выручать с помощью всяких сомнительных средств, лишь бы заполучить Ольгуцу в качестве добычи, урвать свой кусок. Илиеш с издевкой ответил:

— В какую сторону? Повезли покататься на поезде. Ту-ту!…

Заготовитель посмотрел на него как на сумасшедшего и поспешил удалиться. Илиеш опять остался один. Спустя несколько часов пришел Ион, позвал домой. Илиеш попытался что-то объяснить, но Ион серьезно прервал:

— Не смеши людей, пошли.

— Ты же на мельницу уехал. — У Илиеша мелькнула мысль, что Ион заранее знал о высылке кулаков, в том числе и Ольгуцы, потому подался на мельницу.

— Ну, уезжал, а теперь приехал. Да оторвись от этого забора, или я тебя стащу оттуда!

Солнце поднялось высоко, но не жгло, как летом, а грело ласково, в меру. Повсюду копошились крестьяне: один солому складывал в стог, другой вывозил подсолнечные будылья, третий веял зерно, не сумев вовремя заполучить веялку. Неподалеку, у колодца, что на перекрестке дорог, какой-то хлопец заигрывал с девчонкой, а она жеманилась, смеялась так, будто весь мир принадлежал ей и будто все должны были любоваться ею. И лишь один Илиеш потерял интерес к жизни.

Когда подходили к дому, Илиеш остановил Иона:

— Ну как же так получилось?

— Не в моих силах что-нибудь изменить, — отозвался Ион. — Нужно обратиться к власти. И вообще — не устраивай балаган, надоело.

Лимпиада поторопилась накрыть стол, их ожидал зеленый борщ, свежая мамалыга. Илиеш ел, не ощущая вкуса. Обедали молча, не поднимая глаз друг на друга. Между Илиешем и Ионом словно бы опустился невидимый занавес отчуждения. Сидели за столиком, который соорудил когда-то дед Епифан, ели его же ложками, оставленными в наследство. И вот впервые за многие годы стол разделила невидимая граница. Оба они, Ион и Илиеш, были настороже, у каждого было свое мнение насчет событий минувшей ночи.

Ион воспринял эти события с удовлетворением, они для него имели даже несколько сенсационный характер. Лимпиада тоже была довольна: все совершилось по заранее разработанному плану. И, испытывая сострадание к Илиешу (она и не предполагала, что он так сильно переживает), Лимпиада в то же время готова была благодарить судьбу: уж очень пугала ее возможная свадьба и невольное сближение с Истрати. Избави бог от такого родства! Людей такой породы, как Истрати Малай, лучше обходить стороной. Конечно, девушка вроде не походит на отца, да кто их разберет? И волчата, пока маленькие, не кусаются. Лимпиада доверяла народной мудрости: яблоко от яблони недалеко падает. Любовь Илиеша к Ольгуце ее совсем не радовала, но вмешиваться она не хотела, надеялась, что время развеет чувство: когда еще закончится служба! За этот год или Ольгуца выскочит замуж, или ему приглянется другая. В последнее время отношения Илиеша и Ольгуцы стали всерьез беспокоить Лимпиаду. Вот почему теперь, в душе жалея парня, Лимпиада, в общем-то, была довольна. Все устроилось само собой.

Еда не успокоила, а, наоборот, словно бы разбередила рану. Хлебнув несколько ложек борща, Илиеш встал.

— Ешь, — ласково сказала Лимпиада.

— Спасибо, — он словно искал ссоры, говорил раздраженно, — ешьте сами!

Было видно, что внутри у него все кипит. Лимпиада и Ион делали вид, что не замечают его состояния, продолжали хлебать борщ. Ничего, успокоится.

Однако их молчание не утихомирило его, раздражение и злоба искали выхода; внезапно он набросился на родных:

— Вы во всем виноваты! Не могли предупредить. Ты-то, — он обратился к Лимпиаде, — ты-то знала! Что стоило сказать?

Ложка в руке Лимпиады задрожала, борщ пролился на стол.

— Прикуси язык, Илиеш! Ты что, хотел, чтоб я преступила закон?

— Если бы было нужно для Иона, ты бы не раздумывала. А что для вас я? Тут, конечно, закон дороже. Меня можно затоптать.

Ион резко отодвинул миску.

— Говори, да не заговаривайся.

— Да вы хоть знали, какая у нее жизнь была? Истрати относился к ней с матерью хуже, чем к скотине. Вкалывали с утра до ночи, а в благодарность он их еще и бил. Теперь ее же и отправили искупать отцовские грехи. Это называется справедливость!

— Она сама, добровольно, поехала за матерью.

— А вы не могли удержать! Только притворяетесь добренькими, лицемеры! Как-нибудь обойдусь без вас!

— Молчи, сопляк, не то ударю! — Ион вскочил и встал перед Илиешем.

Злое лицо Иона и угроза совсем вывели из себя Илиеша. Он отбросил стул, шагнул вперед.

— Ну, ударь, не стесняйся!

Ему очень хотелось, чтобы Ион ударил, — эта физическая боль облегчила бы душевную. Однако Ион овладел собой, опустил руку, отвернулся, сплюнул:

— Ну тебя…

Если бы Ион ударил, Илиешу было бы легче уходить. А так…

Лимпиада с Ионом не сделали ни малейшей попытки удержать его. Они словно окаменели; молча смотрели, как он складывает свои пожитки. Он понимал, что, уезжая, причиняет им горе. И это радовало его. Ему хотелось чем-нибудь уязвить их, досадить. Пусть и им будет больно. В него вселился бес упрямства и злости. Уходя, он остановился в дверях, издевательски поклонился:

— Благодарю за хлеб-соль.

Ответа не дождался, остающиеся не шелохнулись. Казалось, с его уходом жизнь в этом доме остановится…

По дороге на станцию, там, где тропа сворачивала к мельнице, Илиеш приостановился. Зачем было обижать родных? Ему стало жаль их, он понял, что в горячке совершил непоправимую глупость. В особенности жалко было крестную. Судьба была к ней не очень благосклонной. Сколько потерь и неудач выпало ей на долю, вот и он ей добавил печали. Как она бьется, стараясь поправить и распутать деревенские дела. В такое время быть во главе села не простое дело. И не она виновата, что судьба ему поставила подножку.

Его гнев потух. До поезда оставалось еще много времени. Торопиться было некуда. Самое лучшее — возвратиться, помириться, спокойно поискать выход из создавшегося положения. Но Илиешу казалось, что возвращение может быть истолковано как унижение. А это претило его натуре. Раз так случилось, нечего оглядываться.

Чтобы скоротать время, он спустился в орешник и лег под кустиком, намереваясь уснуть. Но сон не приходил, было невыносимо душно. Никогда не было такой духоты, как в этот жаркий день! И он полностью отдался своему горю, черная птица печали клевала его сердце.

Ну и день! Потерял не только Ольгуцу, но и крестную. Отдалился Ион, да так, что не дозваться, не дотянуться до него. Илиеш остался один. Один-одинешенек. Неподалеку, за кустами шиповника, дремала Макушка земли, так сказать, алтарь его несчастной любви. И от этого одиночество ощущалось еще острее. Илиеш поднялся и поплелся подальше от этого места. Кто его знает, может, справедливо предание и Макушка земли действительно приносит несчастье тем, кто посмел мять ее траву…

Так он расстался с родным селом.

Всякий раз, когда он вспоминал об этом, ему становилось стыдно. Большое геройство проявил, разбушевался! Кого обидел? Женщину, которая ухаживала за ним, обстирывала, кормила и заменила мать. И вообще, что он понимал тогда в этом сложном мире? Он, неоперившийся воробьишко? А ведь воображал, что все постиг.

Мудрость и понимание к человеку приходят, к сожалению, слишком поздно. А в ранней молодости тебя подстерегают, как голодные псы, соблазны. И если ты не подготовлен, трудно устоять. Рассудительность, уравновешенность, воля — хоть в малой степени все это нужно юноше, начинающему жизнь.

Не раз говорила ему Ольгуца: «Ну и нетерпеливый ты, Илиеш! Нетерпеливый и упрямый, как бычок». И в самом деле он был такой. Понадобились годы, чтобы его характер устоялся и выровнялся.

— Так быстро! — удивился Джафар, когда Илиеш вернулся в часть. — Чего же раньше срока? Что-нибудь случилось?

— Опоздать боялся, по тебе соскучился, — усмехнулся Илиеш.

— Ой, врешь! По глазам вижу — врешь. Ты же знаешь, у меня глаза нефтяника — на километр сквозь землю вижу. Скажи честно, нашла себе другого?

— В некотором роде да.

— А точнее?

— Лопнул обруч у бочки. — Перехватив недоуменный взгляд Джафара, Илиеш пояснил: — Лопнул обруч — вытекло вино, остались одни дрожжи. Нечего было пить, вот я и вернулся. Понял?

Джафар покрутил головой.

— Ой, эти молдаване! Говорят одно, а надо понимать другое. Наподобие нас, татар.

— Все мы из одного теста замешены.

Этой фразой Илиеш как бы поставил точку, желая избежать дальнейших расспросов. Меньше всего ему хотелось исповедоваться, посвящать в свои переживания кого бы то ни было. Его боль принадлежит только ему, нечего свои язвы выставлять для всеобщего обозрения. Лучше молчать.

Откровенно говоря, никто, кроме Джафара, не обратил внимания на то, что Илиеш вернулся досрочно. Обратили внимание на другое. Обычно возвратившийся отпускник выкладывает перед товарищами все, чем богат его дом. Поэтому Урекелнице сразу же поинтересовался:

— Полопать ничего не привез?

— А как же! Жареные гвозди.

Собравшиеся в кружок однополчане недоверчиво глядели на Илиеша. Казенная еда — щи да каша — набила оскомину, душа просила чего-нибудь вкусненького, приготовленного дома, руками матери или любимой девушки. Чтобы не выглядеть скупердяем, Илиеш уже мягче добавил:

— Была у меня сумка, полная всяких вкусных вещей, да сперли в поезде.

Лица солдат выразили искреннее сожаление. Один не выдержал:

— Эх, тетеря! Под голову надо было класть сумку.

Другой поинтересовался:

— В самом деле была полная?

— Битком набитая!

Тут посыпались вопросы:

— А сдобные калачи были?

— А вертута была?

— Может, и жареный индюк там находился?

Илиеш солидно сказал:

— Про индюка врать не стану, а курица была.

— Ну и растяпа! Тюха-матюха!

Разговор прервал Софрон Догару, бывший баптист:

— Да перестаньте вы! Не могу больше, слюной захлебнусь… до чего вкусно рассказываешь!

Все развеселились, немного приободрился и Илиеш. Казарма уже не казалась чересчур просторной и холодной, это был родной дом. Да, по существу, так оно и было. Единственный теперь его дом.

С интересом он слушал про новости в роте. Изменился распорядок дня — подъем передвинули на полчаса позже. Кто-то вывихнул руку, упав с брусьев во время занятий по физподготовке. Кто-то уехал в отпуск. Кто-то получил пару нарядов за расхлябанность. Все, что составляло солдатскую жизнь, было теперь дорого и мило Илиешу. Мало-помалу его печаль уходила вглубь, как осаживается муть, попавшая в колодец с хорошей водой. Вроде бы и не видно осадка, а вкус воды все же чуть-чуть меняется. Чуть-чуть…

В детстве Илиеш мечтал стать летчиком. Да и кто из ребят, его сверстников, не мечтал об этом? Он хотел рассекать небесную лазурь стремительно, как ласточка. Он взмыл бы в вышину, до самых звезд, чтобы потрогать их, собрать в горсть и поиграть ими, как в камушки! Как подрос, узнал, что до звезд далеко-далеко, не доберешься. А если и дерзнешь приблизиться к звезде, то попросту сгоришь. Это было первое крупное разочарование. Потом были другие обманутые надежды — но то все из мира грез и фантазий. Настоящее, реальное разочарование он испытывал только сейчас.

Он любил жизнь, радовался ей, как пчела радуется первому теплу. Цель своего существования он видел в труде, счастье ему представлялось в виде крестьянского домика, на завалинке которого каждый вечер его будет ждать зеленоглазая девушка. Это было и мало, и много — все, что делало жизнь богатой, полной, прекрасной. Уж с этой-то мечтой он не думал расстаться. Как и любой крестьянин, он много открыл земле, а земля, в свою очередь, немало открыла ему своих секретов. Мир звезд остался для других; Илиеш заключил вечное соглашение с землей. Уходя из села, он нарушил договор и сразу же потерял уверенность в своих силах. Трудности его не пугали — он с колыбели привык к огорчениям, неприятностям, бедам. Но на этот раз он растерялся. Рухнула невидимая плотина в душе, которую он выкладывал камень к камню в течение многих лет. Оставаясь наедине, он пытался разобраться в причинах катастрофы, разбирая события своей жизни по ниточке. Неужели его так ослепила любовь, что он не разглядел того, что так ясно было окружающим? Неужели исчезла, пропала девушка с зелеными глазами? Жизнь оказалась намного сложней, чем он представлял. Чтобы жить, недостаточно радоваться солнышку, звездам, оттаявшей после зимы земле. Он почувствовал себя беспомощным, слабым — нужно много учиться, много узнать, чтобы сложить все, что он увидел, в стройную систему, понять ее закономерности. Ведь и в этом понимании, ясности есть своя красота и радость.

Дни были наполнены армейскими заботами, так что времени на отвлеченные размышления не хватало. Иногда ночью он просыпался в испуге: казалось, кто-то позвал.

Постепенно в клубке противоречивых мыслей, терзавших его, он нащупал ведущую нить. Так лошадь находит правильную дорогу даже в буран. Советская власть была его властью, властью миллионов таких же, как он. Это очевидно, и тут никаких кривотолков не может быть, он не мог допустить и тени сомнения в ее справедливости. А то, что произошло с Ольгуцей, — недоразумение. Когда-то дед Епифан любил повторять: «Самый святой храм — это душа человека». Илиеш по наивности думал, что дед шутит. Теперь он в полной мере удостоверился в справедливости слов деда. Как бы ни было тяжело, не дай зачерстветь душе. Без этого человек не более чем механизм. Дедов завет помогал перебороть приступы равнодушия, неверия в справедливость.

Существует в армии чистая комната с длинным столом под красной скатертью, с книгами и журналами, с портретами на стенах — своеобразная каса маре казармы.

Тут по вечерам можно полистать журнал, почитать книгу, написать письмо. Как-то Илиеш принялся сочинять письмо домой. Но писать было нечего. Чистый лист ждал слов. А он их не находил. Господи, как тяжело писать родителям, когда приближаешься к двадцати годам! Или, может быть, только ему так трудно, может, другие сочиняют лучше?

В конце стола Джафар с бывшим баптистом Софроном резались в шашки. Оттуда тянуло махорочным дымком — Джафар курил в рукав. Софрон морщил лоб, — видно, ефрейтор крепко прижал его.

«Служба идет нормально, — писал Илиеш матери. — Недавно съездил в отпуск в Валурены. Там все здоровы, все хорошо. Не обижайся, что не остановился в Кишиневе, чтобы зайти к тебе. Очень уж я стосковался по селу, а отпуск короток, не хватило бы времени побывать и у тебя, и там. К тебе приеду по окончании службы, если не будете ничего иметь против…»

Илиеш написал последнюю фразу, имея в виду Чулику: может, тому не захочется, чтобы Илиеш жил у них. Илиеш решил не называть его имя, мать поймет и так. Оставалась еще бо́льшая часть страницы, просто слов не хватит заполнить ее. Вроде все написал, что надо.

— О чем задумался, Брадуле?

С другого конца стола на него смотрел Джафар. Софрон уже ушел, посрамленный. Влажный воздух Прибалтики вливался в открытую форточку. Стекла слезились. Обрадовавшись, что есть причина отложить начатое письмо, Илиеш охотно откликнулся:

— О чем думаю? Об единицах измерения.

— Ну да! Шутишь. Тоже мне Архимед!

— Нет, ты послушай. Вот взять, к примеру, мое село. Когда я был маленький, оно казалось мне целым миром. Дом был просторен, как дворец. А теперь мне тесно дома, тесно в селе. А мыслям тесно на земле. Понял?

— Не раздувайся так сильно. Лопнешь.

Илиеш не подозревал, что слегка задел Джафара. Дело в том, что ефрейторская лычка слишком долго оставалась на его погонях. Человек должен хоть немного двигаться, иначе суставы срастутся. Смуглое лицо Джафара порозовело, глаза-маслины вспыхнули. Даже ближайшим друзьям Джафар не позволял напоминать ему, что за семь лет службы он не поднялся выше ефрейтора. Поэтому он сдержанно добавил:

— Орел не ловит мошек. Нефтянику военный ремень тесен. Ты мне дай буровой станок, я тебе покажу, что это значит. Там я генерал. Нефть — это красота неописуемая!

Илиеш удивился. Он и не подозревал, что этот ефрейтор,«военная косточка», мог думать о чем-нибудь другом, кроме строевой службы. Подумаешь, нефть! Еще можно понять человека, тоскующего по лесу, по морю, по высоким горам, но сохнуть от тоски по нефти — просто не укладывается в голове. Некстати вспомнилось, как в детстве не хотел обувать башмаки, которые дед Епифан смазал мазутом, чтобы смягчить их. До того от них разило! А тут человек говорит, что любит нефть…

— Вот демобилизуешься, поедешь к своей нефти.

— Конечно поеду. Только и к армии привык, прикипел. Боюсь, сниму гимнастерку — тосковать по ней буду. Столько лет служить! Война, а потом солдаты постарше уволились, нашему поколению досталось вас, салаг, воспитывать. Вот и боюсь, что, вернувшись домой, буду тосковать по военному делу, как сейчас по нефти.

Этот доверительный разговор вызвал в Илиеше желание рассказать Джафару о своем горе. Ведь когда-то надо открыться кому-нибудь. А Джафар парень настоящий, верный. В порыве откровенности Илиеш рассказал ему все, что с ним произошло во время отпуска. К его удивлению, рассказ не удивил Джафара.

— Я чуял, что у тебя не все ладно. Не зря вернулся раньше времени. Чего же так долго таился? Человек не может оставаться наедине со своей печалью. И с радостью тоже. Легче, когда откроешься другу.

— Отслужу — поеду ее искать. Где бы ни была — найду. Теперь у меня нет другого желания.

— Смотри. Как хочешь. Я, правда, не одобряю твоего безумия. Мой совет — ищи другую. Иначе совсем запутаешься.

— Все равно найду ее!

— Но сперва хорошенько все взвесь, подумай. Глупость легко сотворить, трудно потом исправить. Поверь мне, я старше. Девчат много, на одной свет клином не сошелся. А вообще я не специалист по сердечным делам. Вот винтовочный затвор или замок пулемета на ощупь разберу и соберу.

С того вечера Джафар при встрече смотрел на него с молчаливым сочувствием. А может, это только казалось Илиешу.

Прошло несколько месяцев, прежде чем пришла весточка от Ольгуцы. Конверт был слеплен из пожелтевшей бумаги. Наверно, в сумке почтальона было очень тесно и жарко, так как чернила местами расплылись. С трудом можно было разобрать написанное. Короткое послание было полно горечи. Девушка с зелеными, как молодая трава, глазами прощалась с ним навсегда. Прощалась так, словно уходила из этой жизни.

Странно — письмо это не расстроило, а успокоило его. В сердце зазеленел росток надежды. Теперь он хоть знает, где ее искать. И хотя его письма оставались без ответа, он не изменил своего решения. Ему рисовался день, когда они вместе с Ольгуцей предстанут перед Лимпиадой с просьбой благословить новую семью. Не будут же они — Илиеш и крестная — вечно сердиться друг на друга!

Милая крестная Лимпиада, теплый луч его бедного детства, как он смел нагрубить ей, как он, неблагодарный, посмел поднять голос! Кто ему дал право упрекать ее? Сердце его окончательно оттаяло, ему захотелось узнать, как живут Ион, Григорий, Пинтилий и остальные односельчане, с которыми, уезжая, не успел попрощаться. Илиеш не раз садился за письмо к Лимпиаде, но все не находил подходящих слов, чтобы объяснить, что не надо его судить строго, что тогда он был в гневе и натворил все сгоряча.

Так тянулось долго, пока толща времени, молчания и непонимания не стала такой, что ее уже нельзя было пробить обыкновенным письмом. Он много бы дал, чтобы узнать о том, что происходило после его отъезда в Валуренах. Но из родного села не было весточки, а мать в письмах не касалась валуренских знакомых.

…Оставив семью и перебравшись к Иляне, бадя Пинтилий каждое утро просыпался в замешательстве, с чувством недоумения.

С Иляной все шло ладно-гладко. Как говорится, они жили душа в душу. Он впервые почувствовал себя равным, его наконец принимали за человека. Иляна ласкала его, он слышал нежные слова: «Голубчик ты мой ненаглядный», «Миленький мой». Иляна поминутно улыбалась ему. Илянины дети тоже относились к нему с уважением, как к отцу. И все-таки что-то беспокоило Пинтилия. Ожидаемый мир и покой так и не пришли в его душу. Мучило его еще одно обстоятельство: не знал, как быть с курением. В комнате он не привык дымить, а выйти на завалинку с цигаркой не хватало смелости, все не решался. Дело в том, что мимо дома Иляны обычно проходило много людей, кто-нибудь обратит на него внимание, и неизвестно, как еще отреагирует. Насмешек и даже иронического взгляда он не переносил. Да, нелегко привыкать курить на чужой завалинке, если даже тебя затеняют два ореха. Поэтому каждый раз на рассвете, когда сон слаще всего, бадя Пинтилий просыпался и начинал в уме подсчитывать, сколько понадобится времени, чтобы село окончательно смирилось с его новым образом жизни и стало называть завалинку Иляны Максима Бородати завалинкой Пинтилия Прибягу. Ведь когда-нибудь это должно произойти! Добрая, чуткая Иляна, заслышав, что он начинает ворочаться, мгновенно просыпалась и с участием спрашивала:

— Не спится? Опять не спится?

— Да нет, спал. Вот захотелось покурить.

— Кури, не стесняйся.

— Боюсь закоптить стены.

— А я их побелю. Известка, слава богу, есть. Кури.

— Да и детям дым вреден.

— Пока до них дойдет, растает.

— Отрава, она отравой останется. Нельзя.

— Просто грех с твоим курением, бадица.

— Воистину грех, Иляна.

— Так брось курить.

— Старая привычка, Иляна, нельзя так сразу, не смогу.

— Тогда кури, где хочешь кури — в доме, на улице, — только не мучайся, а то сердце от жалости разрывается.

— Спи, Иленуца, как-нибудь найдем выход из положения. — В его голосе появились покровительственные нотки: так говорит мужчина, хозяин.

И Иляна покорно опускала голову на подушку. Только сон не хотел возвращаться. Она ворочалась с боку на бок, ее тоже беспокоили тревожные мысли: уж очень боялась за свои окна. Только недавно вставила новые стекла, и все чудилось, что подкрадывается Мариоара, чтобы вновь разбить их. После того как Пинтилий перебрался сюда, Мариоара устроила погром — пришла с полным подолом камней и давай бить окна. Ни одного стекла целого не осталось. Хорошо, что Иляны тогда не оказалось дома, а то и ей бы попало, заработала бы не один синяк. Как раз в тот день всей семьей — с Пинтилием и детьми — они отправились в лес. Это был необыкновенный день, празднично сияло золото листвы, благоухали поздние цветы и травы. Они обошли весь лес, наслаждаясь жизнью. Такого дня не было у них прежде. Дети собирали желуди, охапки алых листьев, гонялись за лесными мышами в коричневых шубках. Иляна собирала на зиму шиповник, Пинтилий находил корни, затейливые сучья. Внизу кустарники были алые, как румянец деревенской красавицы, а вверху, на кленах, листва, которая еще держалась крепко, хранила зеленоватый оттенок и лишь местами начинала золотиться. В небе слышались прощальные крики перелетных стай. Не видно, то журавли или аисты летели в теплые края.

Когда возвращались домой, дети пристали к Иляне:

— Мама, давай завтра снова придем сюда.

Каждый из них нес по огромному букету — кленовые листья, ветки терна и боярышника. Мать, порозовевшая от ходьбы и лесного воздуха, отвечала, что это будет зависеть от бади Пинтилия. Ей было так хорошо, что казалось, не шла, а легко плыла по воздуху, как перышко, как пушинка. Будто и не было многих лет горя: войны, смерти Максима, черного ее вдовства, детей-сирот, — был только этот светлый осенний лес, эти богатые, яркие букеты в руках ее детей. Но едва открыла калитку, не узнала свой двор. Он был усеян осколками стекла. Окна превратились в темные провалы. Бедные ребятишки так и не внесли свои букеты в дом, оставили их под забором, а сами принялись подметать, чтобы не напороться босой ногой на осколок. А когда закончили подметать, увидели, что их прекрасная лесная добыча досталась свиньям, которые разметали ветки, роясь с хрюканьем под забором. Пинтилий, чувствуя, что все это произошло из-за него, убирал молча двор, удрученно втянув голову в плечи. Пришлось найти доски и гвозди, чтобы хоть как-то залатать окна, хоть как-то прикрыть позор. Ночью внезапно похолодало, землю покрыл толстый слой инея.

— Может, не надо нам было сходиться, бадица? — неуверенно спросила Иляна среди бессонной ночи.

Пинтилий проявил твердость:

— Что сделано, то сделано.

— Как мы теперь людям в глаза будем смотреть? Перед детьми тоже стыдно.

— Перемелется — мука будет, Иленуца.

— Как увижу на окнах эти доски, от которых в доме тьма, так прямо хочется руки на себя наложить. Люблю, чтобы в окна заглядывали солнце и луна.

— Погоди, вот вставлю стекла, снова станет хорошо.

— Ох, бадица, где найдешь столько стекла теперь, после войны?

— Было бы желание, птичье молоко можно достать.

Иляна не очень поверила тогда Пинтилию. Думала, он говорит так, лишь бы утешить ее. Но Пинтилий не бросал слов на ветер. Куда он ходил, как торговался, за какие средства приобрел, ей было неизвестно, только через два дня он принес стопу стекол, вынутых из старых парниковых рам, очистил их от остатков пересохшей замазки, подогнал по размеру к окнам. И вот окна вновь засветились. Но в сердце Иляны с тех пор поселился страх. Нередко ей снились кошмары, ей чудились шаги Мариоары вокруг дома. Надо будет окурить дом ладаном, а то, может, пойти к какой-нибудь знахарке, вдруг она поможет избавиться от страха. Просто сил нет, работа валится из рук.

Ей было не по себе еще и от неопределенности положения. Село любит ясность, а тут — ни вдова, ни мужняя жена.

Торговать вином она перестала, Поставила точку на этом деле. Но, встречаясь с односельчанами, не могла поднять глаз, смотрела в землю. Дожди еще не начались, а она уже перенесла кухню в дом, подальше от людских глаз. Летняя печка под орехами осиротела, и ветер разносил золу по огородам.

Одна из соседок не без лукавства спросила:

— Ты чего это так рано перешла в дом готовить еду?

— Может, и рано, да хочу до холодов как следует протопить новую печь. Недавно переложили, надо, чтобы высохла. Чтобы не зря топилась, я там и варю.

Господи, ну до чего же любопытные люди! В особенности соседки. Всё хотят знать, всё хотят выведать. Только скрипнешь дверью — они уже возле твоего забора. Так и пялят глаза на бадицу Пинтилия, словно впервые видят. Бедный Пинтилий сидит целыми днями в доме, как злодей какой-то. Куда ему курить на завалинке, когда по нужде и то боязно выходить! А покурить ему не мешало бы. Может, папироска успокоила бы его и вернула сон. Правда, теперь, когда начался сезон дождей, кумушки притихли, все больше к печам жмутся. Но бадица все равно смущается и не выходит посидеть на завалинке.

— Длинные ночи стали, — посетовал он.

— Осень, — согласилась Иляна, — потому и длинные, и темные.

Некоторое время они молчали. Вдруг Иляну пронзила недобрая мысль. Она вскочила, села возле Пинтилия, сдавленным голосом спросила:

— Видно, ты жалеешь, что преступил мой порог?

Всегда откровенный, Пинтилий сознался после нерешительного молчания:

— Не то чтобы жалел, да уже давно томлюсь по Грыушору. Бедняга остался там один, в кухоньке, без меня.

Иляна обхватила его шею худыми руками.

— Если все дело в Грыушоре, то это дело поправимое.

Ах, глупая же она, как только не догадалась раньше спросить! Человек томится из-за такого пустяка, а она и не знает. В тот же день, едва ребята проснулись, она пошепталась с ними, отправила куда-то. Вечером Грыушор предстал перед Пинтилием. Его принесли, завернув в старую барашковую шапку, чтобы не видел дорогу и не убежал. Бадица чуть не лишился чувств от восторга, увидев своего закадычного дружка, товарища трудных времен. О Грыушоре и говорить нечего. Он кончиком хвоста щекотал Пинтилию нос, мурлыча свою песенку. А когда надоело ласкаться, свернулся в клубок у него на коленях и уснул. Детишки не отходили от него, смеясь, в который раз рассказывали, как они его подстерегли и как наконец поймали. Оказывается, не так-то просто было сделать это. Иляна гордилась своими сыновьями. На них можно надеяться, не подведут. Но вскоре радость опять обратилась в печаль. Иляну вызвали в сельсовет и обвинили в воровстве — украла у Мариоары Гынжу кота по кличке Грыушор. При этом присутствовала сама Мариоара и орала во все горло, описывая достоинства кота — какой он чистоплотный, какой послушный, такого во всей округе не найти. Мариоара угрожала, что если сельсовет не примет мер, она пойдет выше, но управу найдет. Она не дура, знает, куда пойти, если тут ей не помогут. Ее угроза возымела действие: председатель сельсовета строго сказал Иляне, чтобы она вернула кота и больше не занималась такими делами. Домой она вернулась заплаканная, но, чтобы не расстраивать Пинтилия, выдавила улыбку.

— Неужто ты столько лет там жил и не имеешь права даже кота взять?

Пинтилий, человек, как известно, робкий, покорно согласился:

— Видно, не имею, Иляна.

— Ну что же. Тогда придется вернуть.

— Верну, если власть говорит.

В сумерках Грыушор, завернутый в ту же шапку, вернулся к Мариоаре. Отнес его сам бадя Пинтилий и передал; что называется, из рук в руки. У него подрагивали коленки, но он все же мужественно выслушал ругательства и проклятия, которыми его осыпала бывшая жена. Однако самое большое чудо произошло позже, когда он вернулся к Иляне. Пинтилий даже глазам не поверил — Грыушор мирно спал на завалинке, поджидая его. Пока Мариоара ругалась, кот нашел сюда дорогу. Как это ему удалось, было тайной.

— Теперь не избежать беды, — почесывая мочку правого уха, сказал бадя Пинтилий Иляне, — раз уж он разнюхал сюда дорогу, то от него не избавишься.

Иляна дала дельный совет:

— Пойди-ка ты сам в сельсовет и выясни, что к чему.

Бадя Пинтилий опять почесал мочку уха: это означало, что в нем происходит сложная борьба противоречивых мыслей. Как ни прикинь, лучше того, что предложила Иляна, не придумаешь. Он переждал недельку, чтобы созрели все доводы, и как-то вечером (луна была на исходе и не давала почти никакого света) темными переулками, чтоб не встретить никого из односельчан, направился в сельсовет.

В сельсовете горел свет. Во дворе под старым навесом была собрана вся деревенская техника — плуги, бороны, подводы, сеялка. Это было имущество только что организованного колхоза. Пинтилий не осмелился сразу зайти в сельсовет, он решил подождать, пока не уйдут все посторонние, чтобы поговорить с Лимпиадой с глазу на глаз. Так ему будет легче излить свое горе. Ведь и Лимпиада живет вдовой, она поймет его. Он взобрался на одну из повозок, откинулся на локоть и стал глядеть на освещенное окно.

После долгих дождей небо прояснилось и резко похолодало. Да еще ветер поднялся, проникал, собака, во все щели. Пинтилий, кутаясь в ветхую домотканую сермягу, думал о том, что, как ни печально, идет зима со своими хлопотами.

Судя по теням в окне, в сельсовете собралось много народу. Как только началась коллективизация, в сельсовете всегда многолюдно. Идут целым потоком. Здесь и сельсовет, здесь пока и правление колхоза. Весной, говорят, правление переберется в другое помещение, а пока тут очередь, как на мельнице. Даже ночью не расходятся. Пинтилию некуда было спешить: хоть и холодновато, да ждать можно. Чтобы выяснить свое дело, он готов был перенести и не такое. Было, конечно, неудобно заводить речь всего-навсего о каком-то коте, когда село перестраивает всю свою жизнь. Да что поделаешь, порой мелочь больше досаждает, чем большая беда. Кроме всего прочего, Пинтилий хотел разведать у Лимпиады, примут ли их с Иляной в колхоз. Не будет ли препятствием то, что они не оформили свой брак, живут как язычники, без благословения закона и церкви? Раз все общество идет в колхоз, куда же ему идти? Конечно, непросто начинать жизнь в пятьдесят лет: жизнь почти прошла, как ее ни перелицовывай, не обновишь. Но куда все, туда и он.

Пока суд да дело, Пинтилий, чтобы немного развлечься, принялся отгадывать, кому прежде принадлежали собранные тут плуги и бороны. По ним можно было узнать, кто уже записался в колхоз. Сеялка, несомненно, Тоадера Мунтяну. Из всех середняков лишь он один имел сеялку, остальные сеяли вручную. Подвяжешь мешок с семенами сбоку, под правую руку, идешь по пашне — что ни шаг, то горсть семян. Мысль о севе вручную пробудила в Пинтилий приятное воспоминание. Однажды покойный отец надел ему, тогда подростку, через плечо такую торбу, научил, как надо разбрасывать семена. Они перекрестились и пошли вдвоем по полю; слева от каждого на землю сыпались семена с шелестом летнего дождя, и казалось, пашня смотрела на них с благодарностью. Приятный шелест падающего в землю зерна тронул молодую восприимчивую душу Пинтилия, вызвав ни с чем не сравнимую радость сопричастности чуду. В конце поля отец наполнил его опустевшую сумку и одобрительно сказал: «Из тебя получится отменный пахарь. Трудовую мудрость схватываешь на лету». Отец доверил ему засеять остаток поля, а сам, старый и больной, сел отдохнуть под черешней. И так нравилось Пинтилию сеять, что он в воодушевлении не заметил, как перешагнул межу и стал засевать поле соседа. К счастью, скандала не произошло, сосед оказался порядочным человеком, вернул семена и посмеялся над случившимся. Вообще в молодости Пинтилий ладил с людьми. Вот только Мариоаре не сумел угодить. То она ругала его, что много зерна уходит на посев, то грызла, что кукуруза взошла редко. И так она его заморочила, что он в конце концов потерял веру в свой талант сеятеля. Это было одной из причин, что он оставил поле и взялся за сапожное ремесло. Когда надо было засеять свой клочок, приходилось нанимать кого-нибудь, а расплачиваться сапожничеством. Но запах дубленой кожи и сапожного вара не мог ему заменить аромат земли. Тогда он, улучив свободную минуту, стал бродить по лесам и оврагам в поисках редких корней, из которых вырезывал фигурки.

Видения прошлого чередовались перед Пинтилием, и он чуть было не забыл, зачем пришел сюда. Но людей в сельсовете не убавлялось. Постепенно руки и ноги Пинтилия обмякли, веки отяжелели, голова склонилась на плечо. Почему бы и не соснуть немного, все равно сидишь без пользы?

В сельсовете постепенно воцарилась тишина, все разошлись, Лимпиада осталась одна. Она уже надела пальто — собралась уходить — и поджидала дежурных: в сельсовете тогда были введены дежурства активистов. Один из них уже был тут, да решил сходить за полушубком, видя, что народ разойдется не скоро. Другой еще не появился. Лимпиада заперла ящики, шкаф, убавила фитиль в лампе, приотворила окно: у нее разболелась голова, и надо было проветрить комнату. В последнее время ее мучили головные боли, она постоянно чувствовала слабость. Надо бы показаться врачу, да все не было времени. Не до болячек теперь! Жизнь пошла по новому руслу, а люди-то остались прежние, с прежними понятиями и взглядами. Особенно в личной, семейной жизни: те же раздоры, драки, скандалы. Жена идет в сельсовет — разбирайся. А то и вообще затеют развод. Вот и примиряй мужа с женой, восстанавливай справедливость. Полученную свободу каждый толкует на свой лад, часто в свою личную пользу. Всякие бывают жалобы. И никого не беспокоит, что она сама не всегда способна разобраться, что к чему. Раз председатель — хочешь не хочешь, а разбирайся. А чего только не случается в селе, особенно в таком, как Валурены! Просто нарочно не придумаешь. Одна из ревности ошпарила мужа, другая из зависти осквернила колодец соседки, третий побил жену, да так, чтобы синяков не было видно. А то недавно на рассвете ее разбудила причитаниями Дуня Пятнистая. Оказывается, пропала одна из двух ее овечек. Рев был такой, что Лимпиада не раздумывая поднялась, пошла с плачущей Дуней в сельсовет, чтобы дать знать уполномоченному милиции. Оказывается, Дунина овечка спала себе на сельсоветском крыльце…

Тут нужен мужчина, да чтобы был из другого села. Из Валурен и мужик не справится. Не справится, потому что у него окажутся родственники, друзья, — значит, будет возможность уличить его в необъективности, а с другой стороны, родня не даст покоя, пытаясь заполучать какую-нибудь выгоду. Одна надежда на колхоз, который, объединив людей в одном деле, поднимет их сознательность.

Между тем на Валурены надвигалась зима. Опираясь на подоконник, Лимпиада слушала ночное село. Она устала от мыслей, устала от людей. Когда перед ней больше трех человек, начинает кружиться голова. Завтра с утра все начнется сначала, а пока можно спокойно подышать, не думая ни о чем. Приятно ни о чем не думать, вдыхать свежий воздух, смотреть в темноту. Боль в голове спустилась к затылку, стала утихать. Это от свежего воздуха. Хорошо, что подморозило. Дороги затвердеют, село станет чище. Мороз бодрит, стряхивает вялость. Правда, с топливом плоховато, но зато не будет такой грязи, а то стыдно зайти в дом к кому-нибудь — на ногах по полпуда. Начнутся морозы — можно будет отбелить на морозе белье. Завтра на речке будет тесно — женщины возьмутся за стирку. Не мешало бы и ей еще сегодня замочить белье, набралось много грязного. А как приятно принести в дом мерзлое, чистое белье! По комнате сразу распространяется морозный запах.

У забора послышался треск, — видно, кто-то из дежурных поленился обойти вокруг, через ворота, вот и перепрыгнул через забор. Надо закрыть окно, пора и домой. Язычок лампы еле-еле светит, — видно, керосин кончается. Не забыть бы сказать дежурному, чтобы долил. Дома, наверно, уже легли. Привыкли, что она возвращается поздно.

Воспоминание о доме вызвало у Лимпиады тяжелый вздох. С некоторых пор родной дом ей уже в тягость. Здесь, в сельсовете, среди людей, ей лучше. Ион недавно женился, и с той поры она вроде бы оказалась лишней в доме. Нет, она мирится с невесткой, и Ион ничем не задевает ее, все хорошо, а вот грызет что-то, сама не знает что. Как и большинство женщин, кто вырастил сына без мужа, отказывая себе в удовольствиях молодости, Лимпиада не могла примириться, что он привязан теперь к другой не меньше, чем к ней. Другая имеет над ним больше власти, чем мать, которая столько пережила, пока поставила его на ноги. Она теперь для него на втором плане. Разве не обидно? Ее любимый единственный сынок Ионикэ, который и шагу не делал без ее согласия, вышел из-под контроля, будто ее и вовсе нет. Не спросил у нее совета, когда собрался жениться. Хотя бы так просто, чтобы соблюсти приличия. Привел невесту за руку, сказал тоном, не допускающим возражений:

— Мама, вот твоя невестка.

Сердце сжалось от боли, но Лимпиада ничего не сказала, скрыла обиду. Уже потом, спустя некоторое время, не выдержала:

— Наверно, следовало бы у меня спросить.

Он искренне удивился:

— А чего спрашивать? Что, тебе с нею жить?

— Но я все-таки мать, может, я из-за тебя жила не так, как хотелось.

— И что же? Жалеешь? Жила бы как хотела. Разве я требовал от тебя каких-нибудь жертв?

Ей было бы не так больно, если бы он ударил ее кнутом вместо этих слов. Она замолчала, тупо глядя в лицо девчонки с пухлыми губами и черными глазами, которая стояла перед ней и улыбалась. Что нашел в ней Ион такого, из-за чего стоило обижать мать? А он уже повернул разговор в другую сторону:

— Не огорчайся, мать, скоро будешь качать внуков. Веселее будет жить.

И сразу превратился в прежнего, ее родного Ионикэ, она мгновенно простила ему. Но вмешалась будущая невестка и все испортила:

— Что ты! Я хочу воспитывать своих детей сама, по книгам, по-современному.

«И откуда такие берутся?» — подивилась Лимпиада. Она видела прежде эту девчонку несколько раз мимоходом — ее прислали сюда после учебы, по распределению, акушеркой. Если бы Лимпиада предвидела, что им придется породниться, то хоть бы поинтересовалась, что за ягодка, откуда, чья. А теперь наводить справки было поздно. Ион, чтобы затушить готовую вспыхнуть ссору, прямо на глазах у матери обнял невесту.

— Чего спорить? Надо сначала, чтобы родились.

Глаза будущей жены сразу подобрели, она нежно глянула на Иона. Лимпиаде ничего не оставалось, кроме как смириться с судьбой. А ведь она совсем иначе представляла женитьбу Иона. Ей хотелось, чтобы все произошло в соответствии со старинными обычаями, а не так, с бухты-барахты, на скорую руку.

После свадьбы молодожены заняли горницу. Лимпиада осталась на кухне. Она не ссорилась с ними; все улыбались друг другу, ели вместе. Однако что-то оборвалось в ее отношениях с сыном.

Плохо, если человеку надоел свой очаг.

Лампа стала коптить сильней, надо бы протереть стекло. Но скоро должны появиться дежурные, у них есть фонарь, а лампу можно будет потушить. Да куда же они запропастились? Она высунулась из окошка, стараясь рассмотреть хоть что-нибудь в темноте. Вроде бы кто-то идет…

Пинтилий Прибягу мирно спал на повозке. Это был здоровый сон трудяги крестьянина, способного уснуть где угодно, хоть на вершине дерева! Приснилось ему, что огромная птица заманивает его в Девичью долину, он за ней гонится, вот-вот поймает, а она никак не дается. Присядет на камень, только он приблизится — опять отлетит немного. Так, заманивая, она залетела между скал, и Пинтилий оказался в тесном ущелье. Внезапно эти голые скалы начали сдвигаться и сдавили его. Вроде бы уже это и не Девичья долина. На верхушке одной из скал стояла Иляна, рядом с ней — покойный Максим. Пинтилий хотел приблизиться к ним, но боялся Максима, который, наверное, знал обо всем, что у него было с Иляной. А птица все кружилась над Пинтилием, зажатым камнями, и вдруг захохотала человеческим голосом. От этого хохота повеяло таким холодом, что Пинтилий мог замерзнуть; он стал шарить рукой вокруг, чтобы найти камень и прогнать проклятую птицу. Но скалы, окружившие его, были гладкие, отломить хоть кусочек было никак нельзя. Между тем в скалах образовалась щель, в которую он провалился — вниз, к речке. Иляна, которая оставалась наверху вместе с Максимом, кричала, чтобы он купался, а Пинтилий никак не мог решиться войти в воду; потом залез, но обнаружил, что не разделся, а бредет по воде в сапогах и пиджаке. Тут вода исчезла, оказывается, вместо нее текла пшеница. И в потоке пшеницы купалась Лимпиада, совершенно голая. Какая-то сила гнала и его в этот поток; Лимпиада звала его, чтобы он лез поглубже. Сердце Пинтилия чуть не лопнуло от страха — его ноги зажала свернувшаяся кольцом змея, мимо него скользили жабы и ящерицы. Он захотел крикнуть, но и голос пропал. В ужасе он стал метаться, пытаясь освободиться, и уже когда полностью отчаялся, решив, что спасения нет, проснулся. Шея и спина онемели от неудобного спанья, на ногах он еще чувствовал холод змеи. «Господи, какие только нелепицы не приснятся! — сказал он себе, с облегчением поворачиваясь на другой бок. — Хорошо, что проснулся, а то умер бы от страха».

В это время он понял, что пробудился не из-за дурного сна — что-то потревожило его. Ему казалось, кто-то был рядом. Но хорошо, что все же проснулся. И Лимпиаду не упустил: окно сельсовета было освещено. Кто-то стоял там, выглядывая наружу. Все еще не угомонились люди, даже в такой час не покинули сельсовет! По всей видимости, у окна была какая-то женщина. Эти бабы прямо не выходят оттуда. Слишком много прав сразу дала им Советская власть. Нет чтобы заниматься своими делами, бродят без толку по деревне, толкутся в сельсовете. Из-за них, из-за чертовых баб, если хорошенько вникнуть, Пинтилий мерзнет здесь целый вечер. И тихий бадя Пинтилий в душе разбушевался против всего женского рода. Уже совсем было собрался встать и, преодолев нерешительность, идти к Лимпиаде, как у забора послышались шаги. Кто-то прокрался сюда, под навес, где дремал Пинтилий, и притаился в тени. Странно, — чего надо было лезть через забор? Лезть ночью через такую высокую ограду, когда есть ворота? Тем более непонятно, что пришелец от забора до навеса двигался крадучись, чуть ли не ползком. Может, вор? Может, хочет стащить плуг или борону? Пинтилий растерялся, не зная, что предпринять. Кашлянуть, чтобы дать знать о себе? А вдруг это такой злодей, что не побоится, трахнет тебя по башке чем-нибудь — и поминай как звали. Эх, нерешительность, она никогда не приводит к добру! Надо было кашлять, когда тот еще только двинулся от забора, сразу бы все и выяснилось.

Пинтилия охватил страх, ему почудилось приближение смерти. Он даже сам удивился своей мнительности. Почему-то подумалось о сложностях, с которыми неминуемо будут связаны его похороны. Разумеется, Мариоара и дочери даже не захотят слышать о нем, а бедолага Иляна хоть и захочет предать его земле по всем полагающимся обрядам, да никаких прав на него не имеет. Вот путаница-то получится!

Пришелец устраивался поудобней, а Пинтилий все больше никнул от страха. Сердце его билось так, что он сам удивился, почему его не слышит тот, кто притаился рядом. Как назло, стало першить в горле, он едва справился с приступом кашля. Взглянув на окно, он теперь отчетливо увидел, что это была Лимпиада, и еще раз подумал, какую глупость совершил, замешкавшись, не выйдя на свет раньше, чем появился этот незваный гость. Пинтилий видел широкую спину, которая показалась ему знакомой, услышал, как тот, шевельнув рукой, щелкнул чем-то металлическим. Этот звук привел в ужас Пинтилия, не своим голосом он крикнул:

— Лимпиада, отойди!

Почти одновременно под навесом грянул выстрел, оглушив на минуту Пинтилия. Война уже лет пять как прошла, люди отвыкли от стрельбы. Зазвенело разбитое стекло. Залаяли собаки. На улице послышались быстрые шаги. Пинтилий, ничего не соображая, выскочил из-под навеса и кинулся в сельсовет. Почему именно туда, он и сам бы не мог объяснить. Или хотел там спрятаться, или предупредить и защитить Лимпиаду — кто его знает. Он летел стрелой, на крыльце споткнулся, но удержался, одним махом очутился у двери, и в эту минуту что-то твердое ударило его под правую лопатку, будто камнем кто стукнул. Его обдало жаром, лестница закачалась, все закружилось вместе с ним, как крылья ветряной мельницы.

— Бадица Илиеш, спишь?

— Дремлю.

— Ты не видел, куда делся камушек, который ты привез?

— А что случилось?

— Порезал палец. Приложу — и пройдет.

Над Илиешем стоял братик Дануц. Он обхватил левой рукой указательный палец правой руки, с которого капала кровь. Видно было, что Дануц еле сдерживается, чтобы не заплакать. Илиеш вскочил:

— Как ты это?

— Карандаш очинял, а ножичек соскочил…

— Конечно, ножик виноват. Эти проклятые ножи так и норовят порезать палец у мальчиков. Но, брат, камень тут не поможет. Давай-ка перевяжем. Бинт найдется?

Ангелина ушла в город, братья остались одни. Пока нашли кусочек марли, перевернули все вверх дном. Дануц с мученической рожицей ходил по пятам за братом, подсказывая, где еще можно искать. Порез был глубокий, но Дануц держал себя молодцом, только немного похныкал, когда Илиеш капнул на рану йодом. Перевязывая палец, Илиеш краешком глаза следил за братишкой. Неплохой паренек растет. Личико Дануца было чересчур серьезно, и от этого он казался еще более трогательным. В Илиеше шевельнулось доброе братское чувство.

— Дануц, ты знаешь, что мы с тобой братья? Родные братья.

— По матери, — уточнил Дануц.

— Не имеет значения.

— Нет, имеет. Те, которые и по отцу, роднее.

— Пусть будет по-твоему. Все равно это здорово! Ты когда-нибудь думал обо мне? Как о брате, пусть даже только по матери?

— Конечно думал.

— И что думал?

— Что если бы ты был здесь, то покупал бы мне каждый день мороженое.

— Ты любишь мороженое?

— Оно всем нравится. У нас во дворе один мальчик зараз съел двенадцать порций. У него брат из армии вернулся, вот и дал денег. Двенадцать порций!

— А не было ему плохо?

— От мороженого?! Ты что?

Дануц посмотрел с таким недоумением, будто брат сморозил неимоверную глупость. Чтобы окончательно не уронить свой престиж, Илиеш поинтересовался:

— А мать не покупает?

— Иногда.

— Слушай, Дануц, ты в Валуренах был когда-нибудь? Был? И что тебе там больше всего понравилось?

— Мотоцикл дяди Иона. А еще черешня. Залезешь на дерево и ешь сколько хочешь.

— Черешня и мне нравилась когда-то, — вспомнил Илиеш.

— Там и куры едят черешню. Честное слово, сам видел.

— Ну, тогда пойдем попробуем, какой вкус у здешнего мороженого. Двенадцать порций не обещаю, но попробуем.

Мягкий осенний денек; солнце на свинцовом небе барахталось в лохматых облаках. На перекрестках стояли огромные цистерны, в каких обычно возят пиво или квас; теперь в них муст — только что выжатый виноградный сок. У продавщиц муста почему-то всегда суровые лица. Дануц был хорошим гидом, он знал названия улиц, пояснял, в каких зданиях какие расположены учреждения, где какие идут фильмы, какое место занимает в таблице розыгрыша первенства местная футбольная команда, и множество других полезных вещей.

В городском парке гуляли мамаши, катая в колясках своих крохотных наследников, завернутых в одеяльца. На облинявших за лето скамейках сидели студенты с учебниками и конспектами на коленях. Пенсионеры читали газеты или придирчиво присматривались к прохожим. Под навесом густых деревьев было дощатое строение, где дымился мангал, откуда тянуло ароматом жаренного на углях мяса и болгарского перца. Возле памятника Штефану Великому расположилась крестьянка, упаковывая свои многочисленные покупки — стеганое одеяло из красного атласа, охапку мороженой рыбы, связку бубликов, множество крышек для домашних консервов. Когда запаковала бублики, рассыпались крышки, пока собрала крышки, развязались бублики.

— Жадность до добра не доводит, — пошутил Илиеш, поравнявшись с ней. — Зачем так нагрузилась?

Он остановился, намереваясь помочь ей. Он уже стал забывать родной язык и каждый раз, когда представлялась возможность поговорить по-молдавски, испытывал странную неуверенность; ему казалось, что его не поймут. И, видя, что понимают, радовался, напоминая человека, у которого долго болела нога и он не решался на нее ступить, а когда ступил, обнаружил, что боли нет и в помине. Крестьянка бросила подозрительный взгляд на Илиеша, на всякий случай спрятала за пазуху узелок с деньгами и только после этого ответила:

— Что же делать, если все надо? Ведь не каждый день приезжаешь в город.

Когда надоело бродить, Дануц предложил посетить планетарий. Они шагали, держась за руки, разглядывая витрины, проезжающие машины, прохожих. Дануц охотно описывал достоинства разных марок машин, радуясь, что у него есть брат-шофер, который конечно же его покатает. Он доедал второе эскимо. Когда встречался кто-нибудь мало-мальски знакомый, он горделиво поворачивал к нему голову и счастливо улыбался.

Илиеш все не мог привыкнуть к мысли, что шагающий рядом парнишка — его брат. «Пожалуй, развитей, чем я был в его годы», — думал Илиеш.

Да, с сегодняшнего дня начинается новый этап его жизни, надо быть только организованней и собранней; это же позор — дожить до тридцати лет и быть таким неустроенным. Слишком он поддается минутным настроениям. Жизнь несет его,как ручей щепку. Теперь все пойдет иначе. Это — перелом. Надо устроиться на работу, причем как можно скорее. Потом необходимо завести свой угол. Пора, пора свить гнездо. Теперь у него есть брат, человек родной, все понимающий. То, что Дануц с первого мгновения привязался к нему, вот и сейчас идет, не отпуская его руку, наполняло Илиеша радостью и надеждой. Он даже не ожидал такого подарка судьбы. Час от часу воодушевление все больше охватывало Илиеша; чувствуя себя как на крыльях, он притянул к себе Дануца, обнял за плечи.

— Хорошо, брат, возвращаться домой!

Мальчик серьезно задумался, после некоторого молчания изрек:

— Но не надо опаздывать!

Не совсем понял его Дануц, ну да чего требовать от ребенка.

Под вечер Илиеш поехал в камеру хранения за медвежьей шкурой, днем тащиться с нелепым и громоздким тюком по городу было не очень-то удобно. Дануц тоже просился на вокзал, ему не терпелось увидеть настоящую медвежью шкуру. Ангелина едва отговорила его, пообещав, что не заставит ложиться спать, пока не вернется Илиеш. Дануц, конечно, предпочел бы живого медвежонка. Вот это был бы номер! Но с медвежьей шкурой тоже можно придумать немало забав. Например, на ней, наверно, хорошо кувыркаться.

Об этой шкуре сдержанно, но довольно настойчиво думал и Чулика. Медвежья шкура — редкая вещь. И ценная. Не у каждого, даже состоятельного, человека найдется такое. Она конечно же ценнее ковра. Разумеется, ее надо будет постелить в его, Чулики, комнате. Зимою от пола тянет холодом, а он часто простужается. Приятно будет расстелить ее возле дивана, встал с постели — прямо на мех. Чулика надеялся, что у Илиеша достанет ума подарить шкуру ему. Не понесет же он ее продавать.

Только Ангелина не думала о шкуре. Приезд Илиеша не принес ей ни капли радости. А ведь как она ждала его! Сын очень изменился, и не в лучшую сторону. Она надеялась найти в нем опору, а он только прибавил забот. Приглашая его приехать, она совсем упустила из виду, что он уже взрослый мужчина, со сложившимся характером и взглядами, что на него уже не так просто влиять. С некоторых пор она инстинктивно чувствовала, что Чулика ей изменяет; это ей было безразлично, она давно уже отдалилась от мужа. Осталось покорно нести свой крест. Она рассуждала: плохо с плохим, но еще хуже одной. Она стала вялой, равнодушной, все делала без охоты. Уже давно ее перестали прельщать наряды. В молодости она испытала страх перед жизнью, теперь он превратился в апатию.

— Идет! — неожиданно завопил Дануц, услышав, как Илиеш поднимается по лестнице.

Ангелина поспешно отодвинула кастрюлю, не домыв ее, Чулика принялся искать очки, Дануц ринулся открывать двери. Илиеш внес тюк, смущенно улыбаясь. Мешок, в который была завернута шкура, загрязнился, истрепался в дальнем пути. Илиеш поискал глазами место, куда бы положить тюк, и опустил прямо на пол посреди кухни.

— Тяжелый! — Илиеш рукавом вытер пот. Чулика попробовал поднять, согласился:

— Тяжелый.

Уловив всеобщее нетерпение, Илиеш стал поспешно распаковывать тюк. Дануц не сводил глаз с мешка, несколько раз пытался что-то сказать, но не решался, считая, что момент слишком серьезен для пустой болтовни. Когда шкура была извлечена, по комнате распространился тяжелый запах залежалого жира и влажной шерсти. Дануца слегка поташнивало, но любопытство взяло верх, и он после минутного колебания подошел к шкуре, погрузил руки в мягкий темно-бурый мех. В следующую минуту мальчик с воплем отскочил:

— Она в крови!

Лицо его было белее бумаги, а в глазах застыл ужас.

— Не обработана, свежая, — пояснил Илиеш. Ему стало досадно, что так напугал братика.

— Дануц не может видеть крови, — объяснила Ангелина. — Как увидит, прямо сознание теряет.

— М-да, — выдавил из себя Чулика. — Я тоже думал, что это шкура, которая…

— Нужно ее обработать, она будет прекрасной, — сказал Илиеш, оглянулся и увидел, что остался один. Даже не заметил, как вышел Чулика. Из соседней комнаты слышался шепот — Ангелина успокаивала младшего сына, рассказывала ему сказку.

Уже стемнело, в открытую форточку с улицы доносилась музыка транзистора, прерываемая гулом проезжающих машин. От вымытой посуды со стола капала вода. Муторно стало на душе у Илиеша, он запихал шкуру в мешок, сел на него, охваченный печалью. В эту минуту, когда ему было так неуютно и одиноко, перед глазами встала девушка с зелеными-зелеными, ядовито-зелеными глазами.

Как и было задумано, Илиеш, демобилизовавшись, поехал искать Ольгуцу. Не знал он, что царство морозов и снегов сможет околдовать его, как и Девичья долина. Не знал, что эти места полюбит, как и окрестности своих Валурен. Многое ему открыли, объяснили и осветили снега этого края. Только корней он не сумел пустить там.

Может быть, напрасно поторопился тогда, может быть, не надо было ехать. Он поехал по зову души, по потребности сердца, поехал потому, что не мог иначе. Раз любишь — служи любви. Откуда было ему знать, что эта поездка перевернет всю его жизнь.

Это было время большого подъема, строили Волго-Донской канал, гигантские электростанции, укрупнялись колхозы. Газеты были полны тревожных сообщений из-за рубежа. Лилась кровь в Корее. В странах Запада преследовали прогрессивных деятелей. Уволенные из армии парни были полны энтузиазма, желания найти свое место в обществе, достойней приложить свои силы. И, естественно, тоска Илиеша по Ольгуце не могла перевесить все остальное, что составляло его жизнь.

Дорога возбуждает любопытство, любознательность, вызывает романтически приподнятое состояние. Стальные нити рельсов бежали через загадочную Сибирь, все новые и новые места открывались взору и пониманию. Велика наша земля! Бесконечная степь сменялась тайгой, которая зубчатой плотной стеной приближалась к дороге, на смену лесам шли горы, скалы. Города и селения плыли мимо, ночами возникали по сторонам дороги россыпи огней. Мачты высоковольтных передач проносились над головой. Дымились высоченные трубы неведомых заводов. Молчаливыми памятниками стояли огромные элеваторы. А потом опять степь, леса — березняки, сосновые и еловые боры, пугающие своей бескрайностью дали. Илиеш был ошеломлен просторами, так непохожими на родные молдавские края.

Его солдатские сбережения подходили к концу, слабело и упрямство, с которым он пустился в путь. А пролетающие мимо окон обжитые места звали остановиться, попробовать укорениться на новом месте. Ведь он молод, полон сил. Новые люди, с которыми он сталкивался, были добродушными, открытыми, хотя и казались суровыми. Еще Илиеш отметил, что они менее осмотрительны, доверчивей его земляков, легко готовы вступить в беседу. Видно, здесь природа создала людей по своему подобию, одарив их широкой и щедрой натурой. Он же, хотя к нему были приветливы, с трудом втягивался в разговор.

— Далеко еще до края земли? — шутливо спрашивал он проводников.

Те отшучивались:

— Урал уже проехали, до Енисея не добрались. Какой край хочешь, когда земля круглая! Вот начнутся красные косогоры, — значит, Красноярск, а там и тысячи километров не проедешь — Иркутск, а там Байкал…

Далеко же его занесло! Но отступать некуда, поздно. Поезд глотал километры с тем же постоянством, что и в начале пути. Илиеш ловил себя на том, что образ Ольгуцы словно бы отдалялся от него. Он уже не чувствовал в сердце острия того ножа, что вонзился ему в тот день в Валуренах, когда он так нелепо расстался с ней. Он и сам не мог бы с уверенностью сказать, ищет ли он ее или какую-то отвлеченную мечту своего детства.

На любой станции он мог сойти и устроиться на работу, его бы встретили со всем радушием, какое вызывает демобилизованный воин и к тому же еще квалифицированный специалист — первоклассный шофер. Однако с ожесточенным упрямством он продолжал свой путь, пока в один из холодных осенних дней не очутился лицом к лицу с той, которую уже и не думал найти.

Семья Ольгуцы жила в деревянном двухэтажном доме. Этот дом напоминал казенный барак. Лестница была залита водой, обмерзла. Наверно, носят воду в ведрах, поднимаясь на второй этаж, расплескивают. У входа две женщины в валенках и ватных телогрейках, лузгая семечки, увлеченно обсуждали какие-то свои дела. У них он спросил, тут ли живет Ольгуца, чтобы самому услышать ее имя и убедиться, что это не сон. Женщины с любопытством окинули его взглядом, указали на одну из дверей в конце коридора. Сердце учащенно забилось, лицо загорелось.

Ему почему-то захотелось тут же повернуться, уйти. Но он уже не был властен над собой и, сдерживая неприятную дрожь, постучал в дверь. Постучал так обыкновенно, будто не было за спиной столь долгого ожидания, многих тысяч километров в пути. Из комнаты донеслось: «Да». Голос будто бы незнакомый. Дверь скрипнула, Илиеш вошел. Сидя возле дощатого, некрашеного стола, Ольгуца причесывала белокурую девочку, по виду первоклассницу.

— Мать ты моя! — прошептала испуганно Ольгуца, словно увидев среди бела дня привидение.

Девочка недовольно пискнула, — видно, Ольгуца неловко потянула ее за волосы. Гребешок упал к их ногам. Девочка глядела на пришельца, не понимая, что происходит.

— Позови бабушку, — сказала ей Ольгуца суровым голосом.

Девочка захныкала, что ей пора в школу, а она еще не причесана. Голос Ольгуцы сильно изменился, огрубел, стал похож на мужской. Когда девочка вышла, она неласково спросила:

— Зачем приехал?

Он и сам себе задавал теперь, стоя в дверях, тот же вопрос. С первого же взгляда он понял, что произошло непоправимое, что дорога сюда была бессмысленна, что его надежды рухнули. Женщина, стоявшая перед ним, ни малейшим движением, не выразила радости. Скорее наоборот — в глазах мелькнули ненависть, неприязнь, досада. И он сам не чувствовал потребности подойти к ней, обнять.

В это время дверь с треском распахнулась, в комнату влетела Ольгуцына мать, Агафья; ее позвала девочка. Еще за порогом она воскликнула:

— Где он?!

А увидев Илиеша, застыла, прижимая к груди кирпич хлеба.

— Матерь божия, царица небесная, — прошептала она разочарованно, — думала, Родион приехал…

Родион, младший брат Ольгуцы, служил в армии.

Илиеш пожалел, что принес такое разочарование старушке. Вот ведь идиотское положение! Он лихорадочно искал выхода из тупика, в который так опрометчиво попал. Его обступили незнакомые женщины, соседки Ольгуцы по общежитию, стали расспрашивать его о сельских новостях.

— Да я из армии приехал, а в Валуренах еще и не был.

— Может, тебя накормить? — спросила Ольгуца, забирая из рук матери хлеб.

Он не чувствовал голода, но чтобы не подумали, что он ломается, сел к столу, не снимая шинели. Девочка спросила:

— Где моя чернильница?

Ольгуца раздраженно накинулась на нее.

— Не морочь мне голову, иди так!

Она была недовольна, это увидел бы и слепой. Агафья, желая, видимо, предупредить Илиеша и намекнуть, чтоб не очень засиживался, начала объяснять:

— Ольга вот недавно замуж вышла…

— Хорошо сделала, — перебил ее Илиеш. — Все девушки когда-нибудь выходят замуж.

— Хорошо или плохо — один бог знает.

Старушка говорила с видом благочестивой покорности судьбе. Ольгуца, видно, сама не понимая, что делает, сперва поставила на стол сковороду с жареной картошкой, потом отнесла ее обратно на плиту. Старуха неодобрительно заметила:

— Обалдела, что ли? Подавай на стол, — и сама, вывалив картошку из сковороды в тарелку, поставила ее перед солдатом.

Между прочим, никто не предложил ему снять шинель. Старуха села рядом, вполголоса, чтобы не услышали соседи, спросила:

— Тебе не писали из села, как там, не слышно про нашего изверга? Может, Лимпиада что писала?

Ольгуца пригвоздила ее гневным взглядом.

— Откуда ему знать, ведь он из армии. — Повернувшись к Илиешу, пояснила: — Об отце спрашивает.

— Как бы сюда не привезли, — пояснила Агафья. — Прости, господи, что гневаю тебя, но сами знаете, какой он человек… Уж очень хочется пожить без него, хоть несколько лет.

Илиеш, так и не посмевший раздеться, жевал картошку, она была совсем безвкусной. Девочка наконец ушла в школу. Ушли и соседки, не дождавшись от Илиеша никаких новостей. Ольгуца застыла у печки, сложив руки под фартуком. Она смотрела в окно, стекла которого были покрыты слоем льда. Что ей мерещилось там, за этим стеклом? Кто ее знает. Может быть, ей виделись холмы и долины Валурен? Может быть, ей представлялась Макушка земли и она слушала, как шелестит там трава? Зеленые глаза Ольгуцы потеряли прежний блеск и ясность. Ее прекрасная коса сейчас была скрыта под клетчатым платком. Говорила одна Агафья, она обрадовалась, что нашла слушателя и собеседника.

— Так, говоришь, в Прибалтике служил? Там тоже холодно?

— Нет, там больше туманы, дожди, сырость.

— В Архангельске, где служит Родион, говорят, холодно.

— Севернее, вот и холодно.

— А здесь не так уж и плохо, жить можно. Земли много. Лето вот короткое, а так ничего. Помидоры не успевают как следует вызревать. А мне лишь бы помидоры, больше не надо ничего.

— Да помолчи ты, мама, — одернула ее Ольгуца.

Агафья бросила укоризненный взгляд в сторону дочери, минуту помолчала, но не выдержала:

— Жалко, цветы здесь не пахнут. Такие пышные, красивые, а не пахнут.

Дочь опять цыкнула на нее. Старуха замолчала. На дворе начиналась метель, порывы ветра бросали в окно сухой снег. Никто не решался нарушить молчание. Ольгуца, уловив чьи-то шаги, всполошилась:

— Федя идет.

Она вышла в коридор. Старуха испуганно пояснила:

— Муж Ольги.

В коридоре послышались приглушенные голоса.

— Человек вроде неплохой, — стала объяснять Агафья. — Хорошо, что нашла и такого. А то хоть пропадай — одни бабы в доме. Баба, она бабой остается. С мужиком другое дело. И дровишек привезет, и уголь, и картошку заготовит, и продукты запасет…

Илиеш не знал, что делать. Уйти? Куда? Ни денег, ни желания не было отправляться в обратную дорогу. Он положил на стол дешевую алюминиевую вилку, которой ел, осторожно окинул взглядом комнату, на всякий случай измеряя расстояние от стола до двери. Круглый будильник, положенный циферблатом вниз на подоконник (только в таком положении он мог идти), отстукивал время. Возле него стояла фарфоровая чернильница-непроливашка. Агафья забеспокоилась:

— Ты смотри, пошла в школу без чернильницы.

— В каком классе учится?

— Во втором.

— Выглядит младше.

— Выросла без родителей. Федя на войне, мать умерла при родах. Первая жена Феди. Работала тяжело, а при беременности нельзя. Умерла совсем молоденькая, говорят, двадцати с чем-то лет. Девочка на нее похожа. Так говорят те, кто ее знал. Дескать, только лоб Федин, а в остальном вылитая мать.

— Как досталось бедняжке, — посочувствовал Илиеш.

— Дети растут, им одна забота — расти. Приютили какие-то дальние родственники, пока Федя вернулся с войны.

Старуха сняла несколько конфорок с плиты, засыпала уголь из ведра в печку, огонь на плите притух, и сразу комната сделалась мрачной. В комнату зашел длинный худосочный мужчина. Лицо темное, глаза серьезные. Агафья представила:

— Вот и Федя.

Илиеш Браду поднялся с намерением уйти. Пора, посидел — и хватит. Вошедший учтиво поздоровался, снял шапку, протянул руку и отрекомендовался:

— Федор, будем знакомы. — На его лице появилась застенчивая улыбка. — Добро пожаловать к нам. Снимай шинель, чего стоишь, как на посту?

«Сразу на «ты» перешел», — отметил Илиеш.

— Я ведь проездом. Вот только зашел навестить земляков.

— Я три года на фронте провел, получил не одну отметину, — он показал шрам на шее, уходящий за воротник рубашки, — да еще потом два года в армии отбухал. До сих пор окопы снятся да старшина. Подчас ночью проснешься и не понимаешь, где находишься.

Федор принадлежал к той породе людей, которые, едва откроют рот, сразу вызывают симпатию окружающих. Он располагал к себе, не делая особых усилий. У него был открытый, доверчивый взгляд, наивно-простодушное выражение лица. Как ни был сдержан Илиеш Браду, он не мог не отозваться на доброе чувство человека. Конечно, было немного досадно, что у Ольгуцы такой обаятельный, симпатичный муж, ему было бы легче, если бы она досталась злому, мелкому, ничтожному. В этом он нашел бы хоть какое-то отмщение.

Илиеш подумал, что Федор не подозревает, какой ветер занес его сюда, поэтому такой приветливый. Но едва они вышли на улицу, отправляясь в магазин, Федор сказал без капли смущения:

— Олюшка мне рассказывала про ваши отношения. Что с нее возьмешь? Все бабы такие. Написала бы тебе правду, что вышла замуж, тебе не пришлось бы тащиться в такую даль. Но ты не расстраивайся, в жизни и не такое бывает. Думаешь, я свою Машу не любил? Когда узнал, что умерла, так и лез под пули. Думал, жизнь кончена. А смерть оказалась умней меня — обошла, пожалела. Заметь: смерть щадит неудачников, предпочитает сытых, процветающих. А когда свет тебе не мил, отступается. Умная тварь. Не стоит особенно горевать. Или ты из тех, кто держат за пазухой камень? А? Кто тебя знает, говорят, молдаване народ горячий. Говори откровенно, может, мне следует остерегаться тебя?

Легкость, с какой относился Федор к таким сложным вопросам, поразила Илиеша. Ну разве ж мог он понять, какие бури бушуют в душе Браду? Правда, искренность его обезоружила. Или, может, это своего рода уловка, способ избежать неприятностей?

Как бы там ни было, Илиешу не приходилось выбирать, и он вынужден был воспользоваться гостеприимством мужа Ольгуцы. Да и не хорошо было бы радушие этого человека истолковывать как-то иначе.

Вечером Федор устроил хорошую гулянку. Ольгуца с матерью наготовили еды, гвоздем программы были знаменитые русские блины. Илиеш с Федором накупили консервов — бычки в томате, сайра в масле, кабачковая икра. На вечеринку собрались друзья Федора. Оказывается, он — бригадир, причем уважаемый в коллективе. Сперва при незнакомом человеке лесорубы держали себя чинно, а потом языки развязались; все стали интересоваться судьбой Илиеша, как показалось Илиешу — с преувеличенным сочувствием звали сюда на житье, предлагали работу, хотя он и не просил никого ни о чем. Самой степенной была Агафья: как только собрались гости, она словно проглотила язык, только жестами выражала согласие, словно глухонемая.

Ольгуца сказала что-то не очень кстати о поведении матери и глупо рассмеялась. Ее ненатуральный смех очень раздражал Илиеша, ему хотелось перевернуть стол, разбить посуду, мебель; ему стоило немалых трудов сдержаться. Едва она замолкала, утихало и раздражение. После третьего или четвертого стакана разговор стал громче, жесты оживленней. Все говорили разом. Все пили за здоровье Илиеша. Все почему-то были счастливы оттого, что он приехал. В конце концов он уже сам стал верить, что совершил доброе дело, приехав сюда, доставил такую радость всем людям. Исчезло чувство одиночества. Он уже не думал, где будет ночевать, где преклонит голову завтра и что положит под голову вместо подушки. Лишь изредка, уловив виноватый (возможно, это ему только казалось) взгляд Ольгуцы, он ощущал боль в сердце. Тогда он сжимал зубы и ждал, пока боль утихнет.

Потом решили петь песни. Долго не могли выбрать какую. Что ни затянут — не получается, то низко возьмут, то слишком высоко. Кто-то посоветовал: «Пусть поет Дуняша». Полная, белолицая Дуняша, откинув кучерявую голову, затянула сильным, мужским голосом: «Бе-е-жал бро-о-одя-яга с Са-ха-ли-на…» Все подхватили. Полынная горечь захлестнула горло Илиеша, слезы потекли из глаз. Кончив песню, Дуняша обняла Илиеша и по-матерински стала утешать его.

— Устал с дороги, — предположил один из компании.

— Пора спать парню.

Добрая Дуняша вывела его из-за стола, помогла надеть шинель, укутала горло ему вместо шарфа чьим-то платком и повела на улицу. Илиеш плохо соображал, куда его ведут. Шли долго пешком, потом ехали на автобусе, потом опять шли пешком. Он уже потерял понятие о времени. Шел не сопротивляясь, не размышляя. Раз ведут, значит, надо. Он дремал на ходу и самым страстным его желанием было добраться хоть до какого-нибудь угла, где можно будет лечь и уснуть.

Проснулся он в чистенькой комнате с бревенчатыми стенами, напоминающей больничную палату. Везде висели марлевые занавески — на окнах, на спинке кровати, на двери. Даже абажур был обтянут марлей. Только коврик из черного сатина, на котором были вышиты белые лебеди с красными клювами, говорил, что это не казенное помещение. Над столом были прикреплены веером фотографии. На большинстве из них был серьезный мужчина, который глядел прямо перед собой, как смотрит в объектив фотоаппарата большинство деревенских людей. На всех фотографиях он был в сверкающих сапогах, на лоб спадал чуб, из тех, что сводят с ума деревенских красавиц. Только на одном снимке он был острижен под машинку и в военной форме.

Илиеш повернулся лицом к стенке и вновь окунулся в мир сновидений.

…Та маленькая комнатка с марлевыми занавесочками и фотографиями над столом заступила ему путь на долгие годы. Дуняша, женщина с крепкими мускулами, светлыми кудряшками и голубыми глазами, стерегла каждый его шаг, угадывала его любое желание. Угрожала, что повесится, если он оставит ее. Илиеш осветил ее обездоленную войной вдовью жизнь. Она была старше его лет на восемь, у нее было трое детей. Когда слезы переставали действовать на Илиеша, она собирала перед ним детей, всхлипывая и размазывая слезы, начинала притворно жалобно причитать:

— Попрощайтесь, детки, с дядей Илюшей, он нас бросает. Опять остаемся мы одни, сиротинушки…

— Дядя Илья, не уходи, мы будем тебя слушаться, — упрашивали дети хором.

Дуняша продолжала свое:

— Нужны мы ему как прошлогодний снег!

— Да замолчите, никуда я не уезжаю!

Илиеш напрасно кипятился, Дуняша быстро его успокаивала, и стремление возвратиться домой, в Валурены, рассыпалось под добрыми и беспомощными детскими взглядами. Нежные, милые мордашки детишек могли растопить любой лед в его сердце. Мужчина в сапогах гармошкой смотрел с фотографий на стене одобрительно.

Иногда, словно обезумев, Дуняша набрасывалась на того, кто смотрел с пожелтевших снимков, упрекая его, что оставил ее одну с тремя детьми, которые висят на ее шее, как жернова, что из-за них она угробила свою молодость. А успокоившись, целовала каждую фотокарточку и проклинала себя за то, что не дает покоя погибшему.

Вообще же она была добрая, участливая, старалась всякого пригреть и приласкать. Илиеша она осыпала самыми ласковыми словами — уж он и «ангелочек», и «цыпленочек», и «сокол ясный».

Истосковавшийся по ласкам парень позволил прельстить себя этой эфемерной любовью. Сперва он остался на неделю, чтобы прийти в себя, отдохнуть с дороги. Потом миновал месяц. Началась лютая зима, идти было некуда, а тут все же дом, пуховая перина на никелированной кровати, тепло, видимость семьи… И не заметил, как промелькнули годы. Заворожил его этот небольшой таежный поселок. А потом увлекла и работа на руднике. Он возил на самосвале породу от шахты к обогатительной фабрике. Это было в десятке километров от лесозаготовительного пункта, где жила Ольгуца. Туда он не заглядывал, а с Дуняшей встречался и во время работы — она была чернорабочей у бункера фабрики, вместе с подругами, такими же румяными, здоровыми бабами, совковой лопатой подчищала рассыпанную породу. Тут она всегда была веселая, шутила, иногда грубовато. Напарницы часто поддевали ее, она лихо отшучивалась. Считала себя удачливой — в ее возрасте да с тремя детьми отхватить такого парня! А ведь мужчин после войны не густо, на каждого, пожалуй, десяток женщин. Дуняша чувствовала, что подруги ей завидуют, и она стояла за него горой, если видела, что кто-то его обижает, если, к примеру, учетчица по оплошности не отмечала ему сделанный рейс. Дуняша чутко реагировала на всякую перемену в его настроении. Если замечала, что он, находясь рядом с ней, мыслями уносится куда-то далеко, подозрительно спрашивала:

— О чем думаешь?

Он с трудом стряхивал оцепенение.

— Вспоминал наше село.

— Ну и как, красивое?

— Очень.

— А что же в нем красивого?

— Акации, омут у мельницы, Девичья долина, холмы, виноградники, орехи на обочине дороги. Все красиво.

— Можно подумать, других и сел красивых нету!

— Таких, как наше, нет больше на свете.

— Всяк кулик свое болото хвалит.

Он, словно не слыша, продолжал размышлять вслух:

— У нас даже не замечаешь, как пролетит зима. В марте набухают почки, начинается сев. Нигде так не пахнет весной! Другой раз еще снег не сошел, метель метет, а выйдешь — весной повеяло. Такой запах! Первым расцветает кизил. Потом вылазят подснежники, крапива, весенний шафран. В два дня высыхают дороги, тропинки — хоть босиком бегай.

Она пыталась отвлечь его, но он не слышал.

— А как красиво осенью! Во дворах давят виноград, стоят бочки, кадушки. У детей у всех усы от виноградного сока и пальцы черные от ореховой скорлупы. У каждого погреба разговоры, веселье. Если забредет чужой человек в село, неделю не отпустят. Потом начинаются свадьбы…

— А что, здесь не устраивают свадеб?

— У нас по народному обычаю, с музыкой, с дружками. Есть специальные свадебные песни, присловья, устраиваются целые представления. А музыка такая, что ноги сами рвутся в пляс. Если бы видела, как ломают калач, как играют проданку, какой спектакль устраивают, когда выносят приданое… Калач невесты приносит счастье, каждый стремится получить хоть маленький кусочек его. Когда затеваешь какое-нибудь важное дело, скажем, закладываешь дом, обязательно должен держать в кармане этот кусочек — счастье принесет.

— А, глупости!

— Вот видишь, какая ты!.. Все тебе не так. Тут ведь дело не в суеверии, а в том, что начинаешь новое дело с добрыми мыслями, с верой в удачу. Разве плохо? У нас даже в еде есть свои обычаи. Вот появляется, допустим, спелая черешня. Думаешь, сразу так и набрасываются? Нет, нужно вот так — правую руку заложить за голову, достать до рта и сказать: «Новая ягода в старый рот».

— Ну, а у нас? Тоже свои обычаи есть, и похожие, и непохожие на ваши.

Незаметно, слово за слово, возникала ссора. Для Дуняши его Валурены были чужими, ничто там не привлекало ее, его наивные рассказы подчас даже раздражали. Из любящей, веселой и доброй женщины она превращалась в сварливую и подозрительную бабу. Однажды она высказалась со всей откровенностью:

— Надоел ты мне со своей деревней. Просто ненавижу ее.

Тогда он понял: она ревнует его к Валуренам, словно к женщине. Глупая — до его села отсюда восемь тысяч километров… Между тем Дуняша была совсем не глупая, она не ошибалась, чувствуя, какую огромную притягательную силу таят Валурены для сердца Илиеша. Ольгуца как соперница ее вовсе не волновала. В случае чего сама с ней расправится. Да и чего тут беспокоиться, Ольгуца потеряла свою власть над Илиешем, хотя он и приехал ради нее. То была неразумная любовь — отпылала и потухла. Если под пеплом и остался росток, то он обречен, долго не протянет, засохнет. Дуняшу пугали Валурены, их она боялась безотчетно. Расстояние — не помеха.

Однако с некоторых пор обиженный за свое село Илиеш перестал рассказывать о нем Дуняше. Он вынашивал в себе свою тоску, прятал ее от Дуняши. Но она было проницательна, старалась отвлечь его даже от мыслей о Валуренах.

По правде говоря, Илиеш нашел в доме Дуняши лишь одну родственную душу. Старшая дочь Дуняши, Нина, готова была слушать рассказы Илиеша без конца; это был верный, преданный товарищ. Нина полюбила молдавские песни, пляски, поговорки, часто заставляла его повторять какую-нибудь песню, чтобы заучить ее. Часами отрабатывала произношение, переписывала, как могла, в тетрадь. Вызубрив песенку по-молдавски, гордилась, будто одержала невесть какую победу. Младшие дети Дуняши, Гена и Таня, шкодливые и насмешливые, от души веселились, глядя на эти уроки. Но в памяти застревало какое-нибудь молдавское слово, а то и целая фраза, они тоже то и дело напевали понравившуюся мелодию.

Дуняша не одобряла этих уроков. Нина ее успокоила, сказав, что многие молдавские слова напоминают французские, которые ей приходилось учить в школе. Тогда Дуняша стала требовать, чтобы Илиеш помогал Нине готовить уроки по французскому языку. Но сходство молдавского и французского языков находила лишь Нина, Илиеш же ни слова не понимал в ее учебнике. Однажды, когда на праздничном концерте самодеятельности Нина со сцены спела молдавскую песню на молдавском языке и сорвала бурные аплодисменты, Дуняша от радости даже прослезилась. Илиеш смотрел на Нину с признательностью: эта песенка бередила его душу. Школьники поедут с концертами к лесозаготовителям, привезут и эту песенку, услышит ее Ольгуца и вспомнит о нем. Ему все же хотелось, чтобы она о нем вспоминала! С той злополучной вечеринки он больше не встречал ее. Перепоручила его Дуняше, чего ей еще тревожиться? По всей видимости, она и Федор избегали встречи с ним. Иначе могли бы хоть случайно столкнуться, ведь живут почти что рядом, по местным масштабам рукой подать. Одно не мог выяснить Илиеш: случайно или по чьему-то замыслу тогда, на вечеринке, рядом с ним оказалась Дуняша? Однако мучать себя этим вопросом он не стал. Так или иначе, дорога к Ольгуце ему заказана, там ему больше нечего делать. А когда одолевали воспоминания, он их безжалостно душил, заваливал глыбами повседневных забот. Так засыпают колодец, в котором неожиданно обнаружили дохлую кошку или собаку и воду из которого уже нельзя пить.

Поэтому он прямо-таки остолбенел, когда однажды нос к носу столкнулся с Ольгуцей.

Он возвращался из бани, распаренный, умиротворенный, как всегда после парной испытывая легкость во всем теле. Шел, держа под мышкой сверток с грязным бельем. И вот такая встреча…

Ольгуца спросила:

— Надолго застрял в этих краях?

Вопрос был задан безразличным тоном; точнее, в ее голосе не было сочувствия, искренности.

Он буркнул:

— Навсегда.

Она неторопливо переступала с ноги на ногу, словно замерзла, хотя было не холодно.

— С Дуняшей как, миришься?

— Как нож с хлебом.

— Ну и слава богу. А я вот приехала в город за покупками, у нас там в магазинчике ничего не найдешь.

— Тайга, что поделаешь.

— Тут тоже тайга, но все же город.

— Передавай привет Федору. Он мне понравился.

Илиеш, прижав к себе сверток с бельем поплотнее, зашагал дальше, оставив ее посреди дороги. И вдруг вспомнил, что, уступив требованиям Дуняши, надел белье, которое в давние годы служило ее мужу. Ему казалось, что белье это просвечивает сквозь шинель, и лицо его вспыхнуло от стыда. Сейчас он жалел, что дал себя уговорить. Дуняша действовала из добрых побуждений: не пропадать же добру, времена пока тяжелые… Чужие кальсоны и сорочка жгли его, он зашагал поспешно, чтобы как можно скорей снять их…

Сделав несколько шагов, он услышал, как Ольгуца окликнула его. А может, это только показалось? Нет, он ясно услышал этот зов. Громко она произнесла его имя или подумала про себя, не имело значения, — она позвала и он услышал. И застонал так, будто его ударило камнем. Он остановился, обернулся — она стояла там же, посреди пыльной улицы. Как-то странно улыбалась, словно морщилась от зубной боли. Видя, что он обернулся, подошла к нему, несмело предложила:

— Илиеш, может, нужны деньги на дорогу? Мама кое-что сэкономила, могли бы одолжить…

В ее глазах светилась доброта. И был еще испуг в этих ее зеленых, притягательных, как никогда, глазах. Как это он не ударил ее, сам не мог бы объяснить. Сдержавшись, спросил ледяным тоном:

— А кто тебе сказал, что я собираюсь уезжать?

— Просто я сама подумала.

— Напрасно. Я остаюсь здесь навсегда. Места красивые, вечнозеленые деревья, кислорода уйма.

— Не знала, что ты такой ядовитый.

— Ничего, зато ты слишком добрая…

— Легче обвинить, чем понять. Все же тебе надо бы уехать…

— О ком заботишься — о себе или обо мне?

Он откровенно издевался над ней. Зря Спиридуш корчился, тянул за рукав, шептал на ухо, что так разговаривать недостойно мужчины. Рассудок уже не подчинялся Илиешу. Когда он увидел, что она побледнела, его охватила радость — достиг цели. Издевательски поклонившись, с ухмылочкой произнес:

— Всего вам хорошего, Ольга Истратьевна.

Так к ней обращались в поселке лесорубов, в его же устах это звучало отвратительно. Он захохотал и смеялся до тех пор, пока она не ушла.

Дома он сбросил проклятое белье, из-за которого и произошла, по его мнению, безобразная сцена, накричал на Дуняшу. Такого с ним никогда еще не было. Если она не хочет, что бы он сейчас же уехал, пусть оставит его в покое. Он сам себе хозяин, он будет жить, как ему нравится, он не позволит унижать себя всяческими подачками. Для этого пусть поищет себе другого, он не нуждается в ее милостях.

Дуняша, сгорбившись, сидела в уголке. Она не понимала, что на него нашло. Он ей казался безвольным, покорным, бесхарактерным. К такому взрыву она не была подготовлена. Она жалобно спросила:

— Что с тобой? Может, кто сказал про меня что-нибудь?

Еще не хватало, чтобы ему говорили про нее гадости! Будто того, что у него на душе, недостаточно…

Несколько дней он ходил мрачный, неразговорчивый. Иногда ему хотелось забраться куда-нибудь в глухой уголок тайги и там разом покончить со всеми своими мучениями. Чтобы об этом никто не узнал. Да и кому он нужен?

Как он выжил, кто его спас тогда?..

«Добрые люди и тайга», — прошептал на ухо Спиридуш.

А, это опять он появился, незваный утешитель и спорщик.

«Да, Илиеш, добрые люди тебя поддержали, тайга поставила на ноги. Бескрайние леса с их целебными ароматами. Красота земли не может отпустить от себя человека. А окружающие люди — разве не они не дали тебе упасть разве не они помогли твоему сердцу ощутить радость жизни? Ты вон какой здоровый. Вернулся, да еще и медвежью шкуру привез».

«Эта шкура пугает детей, Спиридуш».

«Дети скоро забывают страхи. Вот подожди, обработаем шкуру — любо-дорого будет смотреть».

«Не то говоришь, Спиридуш».

«Просто настало время зрелости, Илиеш. Сколько будешь причитать, как баба?»

«Ладно, заткнись».

Придя в себя, бадя Пинтилий увидел, что находится в раю. У всех окружающих светлые лица, у всех на губах улыбки. Над ним светило огромное весеннее солнце, лаская лучами лоб и щеки, вокруг цвели и благоухали неземные цветы, названия которых он не знал, так как на земле таких не водилось. Где-то над ним, по всей видимости на холме, в тумане виднелась Иляна. Но едва он попытался открыть рот, чтобы позвать ее, она растаяла, как привидение. После этого темный туман заволок глаза. Пинтилий опять провалился в небытие, чтобы спустя некоторое время вновь очнуться в раю. Так продолжалось довольно долго, он привык к своему состоянию. В раю ему было приятно, пугали только внезапные падения куда-то в пропасть. Всякий раз, ощутив, что проваливается в бездну, он испуганно ожидал удара о скалы и камни. Но все обходилось благополучно, он парил, невесомый, как херувим.

Как-то утром он испытал досадное разочарование. Ангелы оказались обыкновенными медсестрами, а волшебные цветы не чем иным, как морозным узором на больничных окнах. Лампочка над головой — вот тебе и солнце. И Пинтилий Прибягу понял, что вернулся из очень далекого путешествия.

— Слава богу, пришел в себя, бадица, — прошептала над ним Иляна.

Он с трудом узнал ее: она высохла — кожа да кости, лицо пожелтело, как айва; еще изменил ее белый больничный халат — будто врачиха какая. Иляна сидела возле него на маленьком стульчике и вязала детскую варежку. Бадя Пинтилий оглянулся на соседей — не шпионит ли кто за ним, не подглядывает ли? — и, убедившись, что никому нет до него дела, несмело протянул руку, погладил колено Иляны.

— Похудела ты, Иленуца.

— Беда не украшает, бадица.

— Одни неприятности от меня, — виновато сказал он.

— Ты здесь ни при чем. Это мне так везет.

Бедняжка Иляна — вместо того, чтобы отругать его за неразумность, жалеет его. Все же непутевый он человек! Чего ему было лезть на рожон? Пинтилий отвернулся к стенке, чтобы не выдать своих чувств. Ну и зигзаги же делает жизнь! Ведь это надо же — прожить полвека, столько пережить, чтобы только теперь понять, какая это простая штука счастье. Узкая больничная кровать, а рядом на стульчике женщина, которую при всем желании даже красивой не назовешь.

— Что такое, бадица, ты, никак, плачешь?

— Ничего, Иленуца, пройдет…

— Может, позвать врача?

— Не надо врача.

— Может, что-нибудь подать или что-нибудь сделать?

— Сиди рядом. Сиди вот так и вяжи, больше ничего.

Стыдливо вытер глаза простыней, постарался улыбнуться. Как же это он поддался слабости? А еще мужчина! Мокрая курица, а не мужчина. Чтобы перевести разговор на другое, спросил:

— На улице зима?

— К весне повернуло.

— Неужто так долго я валялся тут?

— Почти всю зиму, бадица.

— Даже не верится.

— Были минуты, когда уже прощалась с тобой. Спасибо врачам, спасли. Долго стояла над тобой курносая с острой косой.

— А что со мной было?

— Не знаешь разве — уж если горе пристанет к человеку, то долго его не оставит. Сперва с той проклятой пулей мучился, потом воспалились легкие.

— Пуля, говоришь? Что за пуля?

— Неужто не помнишь? Та самая пуля, что ужалила тебя на ступеньках сельсовета.

Ага, вот оно в чем дело! Оказывается, тот удар в лопатку — от пули. Никогда бы не подумал, что пуля бьет, как камень. Ладно, но откуда ей, пуле, взяться в мирное время? Ведь не вылетела она случайно, как воробей. Где-то в глубине сознания Пинтилия начинал мерцать, пробивая слоистый туман, слабый огонек. Мало-помалу картина той ночи прояснилась; он то терял нить, то вновь находил ее, и она вела его в прошлое. Иляна не торопила его, не мешала. Пусть сам разберется потихоньку, что к чему. И только видя, что память его спотыкается, помогала ему словом-другим. После долгих раздумий он приподнялся на локтях и спросил:

— А что с Лимпиадой? Умерла?

— Перекрестись, бадица! С чего ты взял, что она должна умереть? Еще молодая. Приходила тебя проведать, да ты не узнал ее — горел весь.

— Значит, мне померещилось?

— Что померещилось?

— Что ее убили. Знаешь, в тот вечер, когда задели и меня…

На минуту Иляна оставила вязание, склонилась к Пинтилию:

— Ты его видел, бадица, того злодея, что стрелял?

— Только со спины.

— И не узнал?

— Нет, очень темно было.

— Знаешь, бадица, поймали Истрати Малая, который убежал незадолго до этого. Люди говорят, что это его рук дело. А он отрицает. Ты как думаешь?

— Я же говорю — было темно. Хоть глаз выколи.

— Такую громадину, как Малай, и в темноте отличишь.

— Истрати пришел бы скорей с колом, чем с винтовкой. Он, наверно, и стрелять-то не умеет.

— Дурное дело нехитрое.

Пинтилий откинулся на подушку, Иляна заметила сетку резких морщин вокруг его глаз. Немного помолчав, он спросил:

— И ты все время дежурила возле меня, пока я болел?

— Что же было делать? Ведь еле дышал.

— А на кого оставила дом?

— Все я же. Сбегаю, постираю для детишек, что-нибудь сварю — и обратно.

Глаза бадицы опять начали увлажняться. Очень уж слезливый стал он за время болезни. Наверно, от слабости это. Чтобы как-то выйти из положения, пошутил:

— Другой раз не пошлешь в сельсовет на ночь глядя.

Иляна улыбнулась застенчиво-сдержанно:

— А что думаешь, не проклинала я себя, не ломала руки? Прожили бы и без жалоб в сельсовет.

— Знал бы, где упадешь, соломки бы подстелил. Что делают ребята?

— Рвут обувку, что им еще делать. Вот варежки вяжу, а то приходят с посиневшими от холода пальцами.

— Помнят меня?

— Прикуси язык, бадица! Как не помнить, когда ты их миловал, как родной отец?

— А мои-то даже навестить не пришли? Ни одна?

Избаловали тебя, бадица, многого ты хочешь! Клубок прыгает в подоле Иляны, как будто это кувыркается котенок. Спицы мелькают маленькими молниями в ее пальцах, нитка бежит, петляя, как горный ручей. Последние слова Пинтилия сильно подействовали на Иляну, сбили с толку. Может быть, спрашивая о ее ребятах, он думал о своих дочках? Что он там себе думает, не ее дело, но то, что он вспомнил о дочках, это его невинное признание расстроило Иляну. Привыкший, что она всегда отвечает сразу, Пинтилий удивился ее молчанию, открыл глаза.

— Что случилось, Иленуца?

— Петлю упустила, никак не поймаю.

— А ты не спеши.

— Надо спешить: на улице зима, а ребята мерзнут без варежек.

Ох, господи, выпало немного счастья человеку, так и его надо непременно делить с другими. Если бы бадица знал, как Иляне не нравится, когда он вспоминает о своей прежней семье. Становится сразу холодно на душе, сердце леденеет, как оставшийся в чистом поле среди зимы одинокий птенец. И зачем бадице его девочки, которые и думать-то о нем забыли? Сохнет, тоскует по ним. А с другой стороны, разве запретишь ему? Она сама мать, знает, что такое дети. Неужели она могла бы не думать о своих ребятишках? Даже силой не вырвать их из сердца. Она постаралась успокоить Пинтилия:

— Может, девочки и пришли бы, да мать не пускает.

— Они большие, могли бы и не спрашиваться у матери. Неужели у нее больше прав на них?

— Конечно. Она родила их в муках, и эти муки должны быть искуплены.

— Муками другого? Да?

— Тут зависит от характера.. Ладно, что это ты разговорился? Вот тебе надо проглотить эту штучку вроде пуговицы, сестра велела. На, и запей водичкой. И не говори так много, ты еще слабый.

Пинтилий послушно замолк, проглотил таблетку и запил водой. Он так верил в чудодейственную силу этих белых пуговичек, которые сестра приносила три раза в день, что ему казалось, после каждой из них у него прибывают силы. Иные больные складывали их под подушку, выбрасывали в плевательницу, а он — нет, дисциплинированно глотал. Не успеет проглотить, как уже, казалось, стало лучше. Во всяком случае, настроение от них улучшалось стремительно.

Как-то в палате произошел такой диалог:

— Иленуца!

— Что такое?

— Только не обижайся. Выполни одну мою просьбу.

— Ну-ну, говори.

— Если не трудно, принеси комочек снега.

— Да ты что? Меня же выгонят отсюда. Если увидит врач…

— Принеси, пожалуйста.

Его просьбу поддержал десятилетний мальчик, который лежал на соседней койке со сломанной ногой в гипсе. Он был тоже из Валурен. Ногу сломал, катаясь на коньках. Пинтилий просил, словно ребенок:

— Принеси, ради бога, только взгляну, и обратно выбросишь. Вот и мальчик хочет посмотреть на снег.

Что тут будешь делать! Как неуважить просьбу больного? Врач был не так давно, теперь вряд ли придет. Лишь бы сестра не увидела. Эти сестры строже самого врача. Что же касается няни, то с тех пор как Иляне разрешили ухаживать за Пинтилием, ее почти не видать. Всю заботу о палате переложила на ее плечи. Вот лиса! Раз, мол, ухаживаешь за одним, можешь присмотреть и за другими. Куда денешься? Приходилось Иляне присматривать и за остальными больными, лишь бы не выгоняли, оставили возле ее ненаглядного Пинтилия.

Она вышла во двор и вскоре вернулась, неся под платком большой ком пушистого снега. В застоявшемся воздухе палаты, провонявшем медикаментами, запахло свежестью, ворвалась струя зимнего воздуха. Взгляды больных потянулись к этому белоснежному мячику, словно к чуду. Пинтилий, как ребенок, играл с холодным, чистым комком, перебрасывая его с ладони на ладонь. Его бы так не обрадовал даже золотой самородок! Уловив просительный взгляд мальчика со сломанной ногой, Пинтилий великодушно передал ему снег. Тот держал его слишком долго, и сосед потребовал:

— Дай и мне, ты здесь не один.

На что мальчик по-взрослому рассудительно возразил:

— Куда спешишь? Что здесь, мельница, не успеешь смолоть?

В ответ на ядовитые реплики нетерпеливых соседей мальчишка только посмеивался, а когда Иляна решительно направилась к нему, чтобы отобрать снег, он неожиданно сунул его за пазуху.

— Ух, и холодный, как лягушка!

— Господи, да что же это такое? Отдай!

Иляна стала его тормошить, паренек хихикал, отбиваясь:

— Ой, не щекотите меня! Ой, боюсь щекотки!

Отбивался, кричал — проказнику просто хотелось поиграть. Остальные обитатели палаты, глядя на него, не могли сдержать смеха: все же развлечение. Иляна принялась стыдить мальчика:

— Хорош, ничего не скажешь! Видно, недаром ногу сломал.

Бросив злополучный комок в печку, она, раскрасневшаяся от борьбы, пригрозила:

— Попробуйте у меня теперь что-нибудь попросить!

Еще не хватало, чтобы из-за этого снега обострилась болезнь у Пинтилия. Недовольная собой, она вытерла руки о полу халата, подошла к его койке, опять опустилась на свой стульчик и принялась за вязание. Но работа уже не спорилась, как прежде. Что-то в ней встревожилось, взбудоражилось от этой возни. За окном повалил снег. Большие пушистые хлопья вскоре залепили стекло. В палате сделалось светлее. Но снегопад, ожививший всех, подействовал на Иляну иначе — она вдруг стала хмурой. Пинтилий же, счастливый, опять начал свои наивные заигрывания:

— А ты знаешь, Иляна, почему я так долго болею?

— Почему?

— Слишком мне хорошо — вот почему.

— Не понимаю тебя, бадица.

— Если бы болел в одиночестве, там, у себя, на печке в кухне, я бы не залежался. Ползком, а стал бы двигаться…

Иляна ответила не в тон:

— Когда, наконец, ты забудешь свою окаянную печку? Надоело слушать.

Устала Иляна от забот — о детях, о хозяйстве, о Пинтилии. Не стало у нее прежнего терпения. Бадице-то хорошо — лежит в чистоте, в тепле. Врачи над ним колдуют. Кормят его по часам. Вон уже и побаловаться снегом просит. А ребята ее сидят дома в холоде, голодные, неумытые. Соседи могли бы присмотреть, да у них своих целый выводок. А ребята, они ребята и есть, что с них требовать? Если старшему и придет на ум растопить печку, чем топить? Кукурузные стебли и подсолнечные будылья лежат в снегу, на холоде, отсыревшие; пока растопишь, пока они разгорятся, дыму в хате наберется, больше выстудят, чем натопят. А то вдруг забудут закрыть вьюшку или, еще хуже, закроют раньше времени, угорят. Пинтилию что, ни забот, ни хлопот. Лежи себе полеживай. Он и не думает, сколько она натерпелась из-за него. Он не знает, как ее хлещут и обжигают взгляды встречных односельчан, двусмысленные разговоры, реплики, брошенные ей вслед, когда она идет по селу. А сколько натерпелась позора и унижения, пока уломала доктора, чтобы разрешил ей приходить в палату и ухаживать за Пинтилием! Он мужчина, откуда ему знать, что чувствует женщина, которая вынуждена выдавать себя за жену мужика, когда она ему по закону не жена. Охваченная отчаянием, она молила бога, чтобы дал сил вынести все это.

Когда Пинтилий был совсем плох, таял на глазах, как свечка, она себя чувствовала как-то уверенней, смелей, не думала ни о детях, ни о мнении односельчан, ни о чем. А теперь… Теперь ее мучает мысль: как ее угораздило связаться с бадицей Пинтилием, где был ее разум?! Помутился рассудок, видно. Бедный Максим, наверно, проклинает ее с того света. А дети? Что они, хвалить будут такую мамашу? Они сейчас помалкивают, потому что маленькие, а подрастут — напомнят все. И то, как она варила им фасоль на целую неделю, и то, как оставляла их одних зимой, чтобы дежурить у постели Пинтилия, с которым даже не расписалась в сельсовете. Да, добрая мать, ничего не скажешь! Тьфу, любви, видите ли, ей захотелось!

Так казнила себя Иляна, размышляла о других женщинах села. Вот, к примеру, Лимпиада. Живет одна, вдовствует столько лет, а никого не обольстила. Достойно, с честью несет свое вдовство. Правда, говорили, что одно время к ней в сельсовет очень уж зачастил один из района. Но он приходил в сельсовет, не домой, открыто приходил. Что можно сказать плохого? Так тут она не виновата. Если бы закон был построже, может, и Иляна не свихнулась бы. Закон — надежная ограда. Он тебя держит твердо, и ты волей-неволей держишься. Сейчас законы другие, человеку больше воли. Правда, Иляна не чувствует себя уж очень виноватой ни перед какими законами, а вот в душе остается горький осадок и так мучает иногда совесть, что хоть кидайся с высокого моста вниз головой. «Эх, бадица! Не мог ты в тот вечер покорно уйти домой, надоумил тебя нечистый постучаться ко мне. Не впустила бы я тебя, да слишком ты был печален и слаб. Как было не пожалеть? Если бы знала, к чему это приведет…»

Иляна начала собирать в кошелку свои вещи — клубок, спицы, незаконченную варежку.

— Что с тобой, Иляна? — спросил Пинтилий, охваченный нехорошим предчувствием.

— Вижу, тебе нынче полегчало. Сбегаю-ка я домой, погляжу на ребят. Боюсь, сидят в холоде, не сумели печь растопить.

— Ладно, Иленуца. Да поздно уже. Если бы хоть попутные сани попались…

— Не попадутся — пешком дойду. Не так уж далеко.

— Ты погляди, метель начинается, а дело к ночи. Не шути.

— Ничего, дойду.

— Оно конечно, если надо…

Если бы он запротестовал, постарался удержать ее хоть одним словом, ей было бы легче оставлять его. А то он соглашается со всем, что она делает, и голосок у него такой тоненький, как маленький ручеек. Прежде чем выйти, она, растроганная, умиленная, поправила его постель, подушку. Уже на пороге пообещала:

— Если завтра не удастся прийти, послезавтра уж обязательно приду.

— Хорошо, Иленуца, хорошо.

Бадица печально улыбался. Крестьянин, не избалованный жизнью, переносит боль и горе без лишних жалоб, без вздохов. А когда нет сил терпеть, поворачивается лицом к стенке и притворяется спящим. Больница, врачи, лекарства — для него все это в новинку, а это излишняя роскошь, а муки и страдания он унаследовал от предков, с ними сжился. Пусть Иляна ушла чем-то расстроенная — ведь еще час назад она вроде и не намеревалась идти домой, — но что поделаешь? В конце концов, бабы все такие, у них своя логика, сейчас говорит одно, через минуту — уже противоположное. Лишь бы он не обидел ее чем-нибудь. А то, может, как-то задел и сам не заметил. Идти-то ей, конечно, надо. Не могут дети вечно оставаться одни. Особенно мальчишки. Девочки еще сварят картошку, замесят мамалыгу, а ребятам только бы побегать, побаловаться, нашкодить. Эх, забыл попросить Иляну, чтобы в следующий приход принесла ножик и несколько заготовленных корней. Не валяться же так, без дела! Хоть бы постругал украдкой маленько, когда доктор не видит. Безделье хуже любой болезни.

Иляне повезло: едва свернула на шоссе, как ее догнал на санях Григорий Мунтяну, который возвращался с маслобойки. Там было очень много народу, Григорий занял очередь, оставил свой подсолнух под присмотром знакомых, а сам возвращался порожняком. Снег еще сыпал, На открытых местах сильно мело. Поравнявшись с Иляной, Григорий крикнул:

— Тетушка Иляна, залезай!

— Теперь уже немного осталось, сама дойду.

С некоторых пор она дичилась людей, старалась обходить их стороной.

— Залезай, залезай, говорю! — Григорий почти силой втащил ее в сани. — Засунь ноги вот сюда, в солому, теплей будет. А на колени набрось этот мешок, не то окоченеешь. — И Григорий заботливо, не дожидаясь ее согласия, накрыл ей колени пустым мешком.

Ее тронуло такое внимание со стороны чужого парня. Давно о ней никто не заботился. И так ей стало жалко себя со своей неустроенной и нескладной судьбой, что к глазам подступили слезы. Стесняясь Григория, она попробовала удержать их, незаметно вытерла глаза. Однако слезы текли помимо воли, бежали по лицу, крупные — с кукурузное зерно. Это плакали все ее вдовьи годы, бессонные ночи, все болезни детишек, которые ей пришлось пережить и выстрадать вместе с ними. А когда дети еще встанут на ноги! То один, то другой обязательно натворит что-нибудь, хворают без конца. Но горше всего плакала она от стыда, срама, оскорблений, которые приходится терпеть из-за Пинтилия.

Слезы катились по щекам, и снежинки, опускаясь на ее лицо, смешивались со слезами, таяли быстрей, чем обычно. Тактичный Григорий делал вид, что ничего не замечает, подгонял лошадей.

— Совсем размокла солома от моих слез, — сказала она, выплакавшись, вылив вместе со слезами избыток обид, накопившихся в душе. — Надо было тебе брать меня в сани!

— Были бы мы здоровы, тетушка Иляна, — отозвался Григорий, — солома высохнет. Не беда. Откуда идешь? От бади Пинтилия?

— От него.

— Как здравствует? Поправился?

— Вроде полегчало немного.

— Смотри-ка, что ему пришлось пережить! Никогда бы и не подумал. Помнишь, как мы вместе с ним гуляли у вас под орехами осенью?

— Как же не помнить! С того самого вечера и начались мои беды. Вы пошли по домам, а он вернулся. Вот и повернула моя жизнь в другое русло.

— Молодец бадя Пинтилий! Тихо, без шума… Молодец!

— Молодец не молодец, а напутал, теперь нелегко будет распутать.

Григорий не дал втянуть себя в сложную дискуссию, перевел разговор на другую тему:

— В колхоз не записалась еще?

— Нет, жду, как выяснится с Пинтилием.

— Как бы там ни было, а нам, беднякам, другого пути нету.

— Уж и не знаю, что сказать. Очень я натерпелась…

— Что думаешь, единоличницей богаче будешь жить? Ты постарше меня, не мне тебя учить, а все же скажу: всем вместе легче любую беду пересилить. Легче, чем в одиночку. И веселей. Коллектив как-никак.

— Ты, наверное, прав. Но человек так устроен: пока есть выбор, он выбирает.

Ухаживая за Пинтилием, Иляна привыкла к больнице и больным, поэтому подумала, что неплохо бы устроиться санитаркой. Сутки работаешь, двое суток отдыхаешь. Зарплата идет. Хорошо. Сколько дыр надо заткнуть, страшно подумать, копейка не помешает. А что касается колхоза, еще неизвестно, как там будет. Всякие толки ходят, не знаешь, кому верить. Всех слушать — голова кругом пойдет. Если трезво взвесить, в больнице, как бы там ни было, месяц прошел — получай деньги. Какая-никакая, а зарплата все же лучше, чем целый год ждать, что там на трудодень дадут. Конечно, ходить в больницу далеко, а ребята не такие еще большие, чтобы их можно было оставлять без присмотра надолго. Однако главная помеха была не в этом. Чтобы поступить на работу в район, требовалась бумажка — справка от сельсовета, от Лимпиады. Эту справку Иляна не смела попросить.

Случайный разговор с Григорием взбудоражил ее. Григорий человек посторонний, откуда ему знать о ее планах, так что завел он разговор без всякой задней мысли. Да если бы он и думал ее агитировать, что ей до того? У всех людей свои интересы. У них — свои, у нее — свои. Но жить в деревне словно в пустыне тоже нельзя. Не вынесешь одиночества…

В конце концов, попытка не пытка. Надо сегодня же вечером пойти к Лимпиаде, прощупать почву. Может, и выяснится что-нибудь насчет справки. Да, да, надо непременно зайти к ней, пока люди совсем не сбили с панталыку…

Интересно, как там ребятишки, собрались в хате или еще носятся на салазках? Бедный бадица Пинтилий, ничего не сказал, не попытался отговорить. Слова не скажет поперек.

Глядя, как снег засыпает санный след, Иляна пыталась сосредоточиться, но мысли ее прыгали с одного предмета на другой.

Когда приехали, уже стемнело. Снег все сыпал и сыпал — крупный, густой, пушистый. На акации у дороги шумно ссорились воробьи. Пахло кизяком и мокрыми дровами.

— Тетушка Иляна, домой отвезти? — Григорий прервал ее мысли.

Иляна вздрогнула, будто ее застали врасплох.

— Уже приехали? Я слезу у ворот Лимпиады.

— Как хочешь, мне не тяжело и домой отвезти.

— Спасибо и за это. Теперь сама дойду, тут рядом.

У завалинки Лимпиады лежала куча свеженапиленных дров, которую старательно засыпал снег.

— Наверно, не знаете, что делать с дровами, раз оставили их мокнуть под снегом? — спросила Иляна у Лимпиады, которая вышла защитить ее от надрывавшихся в лае собак.

— Вот они, все дрова, — дружелюбно ответила Лимпиада. — Вчера срубили старую черешню, а то совсем нечем было топить. Срубить-то срубили, распилили и накололи, а вот сложить в сарай не хватило сил. Молодые понадеялись на меня, а я — на них. Тяжело без хозяина в доме, Иляна.

Сегодня Лимпиада вернулась с работы пораньше и в хорошем настроении. Валурены заняли четвертое место в районе по сдаче мяса и молока, она была довольна, чувствуя, что тут есть и ее заслуга. Нынешний вечер она выкроила для хозяйства — хотела испечь хлеб, постирать немного, вымыть голову. Приход Иляны ее не обрадовал. Ведь с некоторых пор ни один односельчанин не приходит к ней просто так посидеть, а только по делам. А дела никогда не кончатся; если не остановить, и поесть не дадут. Некоторых, особенно бесцеремонных и настырных, она отчитывала — пусть оставят ее в покое хоть дома. Она чувствовала, что и Иляна пришла с какой-то просьбой, но язык не повернулся намекнуть ей, что с делами надо приходить днем и в сельсовет. Неожиданно для себя самой Лимпиада пригласила Иляну в дом. Мало того, сама принялась жаловаться на трудности жизни. А Иляне только это и надо было. Она прицепилась к словам Лимпиады как репей:

— У тебя хоть парень взрослый, а мне тогда что говорить?

— А от взрослого помощь та же, что и от малого. Ион с ликбезом ходит по селу, невестка с дезинфекцией носится.

— Грех так говорить, Лимпиада. Увидеть бы мне своих такими, как твой Ион, горюшка не знала бы.

Так уж устроен мир — один другому завидует; свое горе всегда тяжелее, даже если оно меньше, чем у другого. Иляна осмелела. Сейчас, пока никто не мешает, нужно любой ценой вырвать ту бумажку, без которой не примут на работу в больницу. Не без тайного умысла она предложила Лимпиаде:

— Знаешь что? Ну-ка, давай перетаскаем с тобой дровишки в сарай. Ты — охапку, я — охапку, глядишь, не заметим, как и справимся.

— Раз в жизни пришла ко мне и хочешь, чтобы я заставила тебя работать, дрова таскать? Нет уж, спасибо, сама как-нибудь справлюсь.

— Подумаешь, работа! Руки отвалятся, что ли?

— Нет, нет, не надо. Еще увидит кто, пойдет по деревне слух, что я работницу наняла.

— А оставишь дрова тут, утром не найдешь под снегом. Не видишь, какая метель начинается?

И, не дожидаясь согласия Лимпиады, Иляна принялась собирать дрова.

— Куда нести? А то руки болят держать.

— Сюда, под навес.

Лимпиаде ничего не оставалось, как присоединиться к Иляне. Вдвоем всегда веселей работать, и через полчаса дрова были перенесены под навес, аккуратно сложены. Хитрая лиса эта Иляна! Ничто не сближает людей так, как совместная работа. Теперь ей не терпелось узнать, как будет реагировать Лимпиада, когда узнает, зачем она пришла. Неужели повернется язык отказать? С тех пор как начали организовывать колхоз, найти работу где-нибудь на стороне стало непросто. Дрова должны были, по мнению Иляны, облегчить разговор. Если Лимпиада посмеет отказать, Иляна пустит в ход слезы. Но пока торопиться не надо.

Положив последнюю охапку, она сказала:

— Ну, а теперь спроси, зачем пожаловала?

— Успеется. — Лимпиада тоже не лыком шита, ее так просто не поймаешь на крючок. — Повременим.

Они вошли в дом.

Давно ей не приходилось толковать с кем-нибудь из односельчан, что называется, просто почесать язык. Вечно носишься как угорелая — из села в райцентр, из райцентра в село. То семинар, то совещание, то заседание, то собрание. То поставки, то заем. Будто кто кнутом подгоняет. Она решила не думать сейчас о делах, отвлечься немного… Да как тут отвлечешься, когда в доме ожидает человек. Конечно же она пришла не в гости, у нее свой какой-то интерес. Но, с другой стороны, к кому она и должна идти, если не к ней, председателю сельсовета? И вообще с односельчанами надо жить в дружбе. Кто к тебе придет на помощь в случае беды, если не соседи, не односельчане? Грех хулить их. Люди, конечно, есть разные, но в большинстве работящие, честные, сердечные. Слишком отдалилась от людей Лимпиада, — может, должность виновата. Отдалилась.

Чувство одиночества, неприкаянности все чаще посещало Лимпиаду, в особенности с тех пор, как женился Ион. Вернется с работы — в доме никого. И тоска по настоящей семейной жизни охватывает душу. Как бы хорошо было слышать в доме мужской голос, шум детишек. Пусть он, муж, будет и молчаливый, и злой, и даже пьяница. Все равно держится семья на мужике. Было бы с кем перемолвиться словом, с кем поругаться на худой конец, когда станет скучно. Было бы кого ожидать в часы одиночества. Пока растила сына, эти чувства лежали забытыми на донышке души. Теперь они ожили, поднялись и замутили ее, отняли покой.

— Как Пинтилий?

— Как будто легче стало.

— Ходит?

— Понемножку.

— Так и не сказал, кто в него стрелял?

— Говорит, ведать не ведает.

— А ты как думаешь?

— Знает, даже очень хорошо. Не хочет говорить. Боится скандала, разговоров, следствия. Но ведь чего боишься, от того не убережешься.

— Видишь, какие мы, Иляна? Легче дадим себя убить, чем возьмем на себя хоть каплю ответственности.

— Ты рассуждаешь как председатель сельсовета. А Пинтилий — он иного характера. Хочет жить мирно, несмелый он, робкий. Только свяжись с тяжбой — уже покоя не жди. Лучше перетерпеть, чем попасть в канцелярские бумаги. Не развяжешься.

— Да что ты сравниваешь с прошлым? Теперь никто Пинтилия в обиду не даст. Разве можно так? Выходит, что он выгораживает зло. Если зло остается безнаказанным, оно оборачивается против людей. Как ты думаешь, тот, кто попал в Пинтилия, целился в него? Что-то не похоже. Ружье наводили на другого. Кому-то стала поперек горла Советская власть, не дает творить грязные делишки. Вот и стрелял, скорей всего, в меня. Да разве пулей уложишь Советскую-то власть, неразумный? Даже одного Пинтилия пуля не в силах убить… Пинтилий должен сказать, кто стрелял, чтобы уберечь других.

Иляна рассудительно заметила:

— Что может сказать Пинтилий, когда дело было ночью? Тогда вскоре поймали Истрати Малая. Может, он? Только какой свидетель Пинтилий?

— Напрасно так говоришь, Иляна. Хочешь стоять в сторонке, ни с кем не ссориться? А чуть самое тебя заденут, бежишь жаловаться ко мне, — мол, пусть Советская власть защищает. Я старше тебя и больше твоего знаю. Прятаться за печкой можно только от дождя, и то если крыша не дырявая.

«Не иначе догадалась, зачем я пришла», — подумала Иляна.

И у нее сразу пропало желание просить справку. Даже не то чтобы пропало, а как-то растворилось в других мыслях. Работа в больнице стала теперь казаться не такой уж заманчивой. Если хорошо пораскинуть умом, нетрудно убедиться, что ничего хорошего из этого получиться не может. Придется вечно маяться в дороге — то туда, то обратно, — дом останется без присмотра, а ребята совсем отобьются от рук. Почему бы, в самом деле, ей не записаться в колхоз, как все остальные сельчане? Чего ей откалываться от других? Не может же ошибиться все село, все, кто уже вступил в колхоз. Значит, это не такая страшная штука. Если был бы жив ее Максим, он первым, обязательно первым, записался бы в артель.

— Мне пора идти… — спохватилась Иляна.

— Посиди, не каждый день доводится вот так встречаться. Посиди.

— Не могу. Хочу поскорей взглянуть, что там натворили мои сорванцы.

— А ведь говорила, что пришла с какой-то просьбой, — напомнила Лимпиада.

— Насчет колхоза хочу посоветоваться. Погодить, пока выяснится с Пинтилием, или самой подать заявление?

— Что выяснится с Пинтилием? — не поняла Лимпиада. — Болезнь или…

— Болезнь проходит, а вот наша с ним связь… Боюсь, что не очень прочная.

— Завяжи покрепче, если боишься.

— С моей стороны препятствий нету. А так… Сколько может тянуться такое житье? В один прекрасный день надоест ему у меня — и поминай как звали. — Иляна сделала небольшую паузу, смахнула слезу, вытерла глаза подолом юбки. — Нельзя ли как-нибудь узаконить это дело? А? Чтобы расписаться, как теперь полагается. О венчании я уж не говорю.

«Ах, вот куда ты вела, — сообразила наконец Лимпиада. — Могла бы и короче путь выбрать, прямее».

— Пинтилий такого же мнения?

— Чего бы я пришла морочить тебе голову, если бы он думал иначе?

Иляна уже радовалась, что не заговорила о справке. Это дело для нее было важнее. А справка, в конце концов, никуда не уйдет; в случае если не понравится в колхозе, можно попросить и справку. Однако Лимпиада что-то очень уж долго размышляет.

— Ладно, — Лимпиада подняла на Иляну свои добрые глаза, — устроим все, чтобы жили вы по-людски. Это в наших руках. Пусть только Пинтилий поправляется. А в колхоз можешь вступить теперь, не дожидаясь, когда он выпишется из больницы. Его уже записала в колхоз вражья пуля.

— Думаешь, все уладится?

— А как же! Уладится и будет по закону, не беспокойся.

— Ох, Лимпиада, камень ты с сердца сняла! — Иляна поднялась.

Теперь можно и домой. Лимпиада обещала, а она слов на ветер не бросает. Знала бы она, что Иляна еще час назад твердо решила покинуть село, искать счастье на стороне! Еще час назад она чувствовала себя здесь преступницей, не смела поднять глаза при встрече с кем-нибудь из односельчан. А вот поговорила с понимающим человеком, и жизнь кажется уже не такой безнадежно запутанной.

Лимпиада вышла проводить Иляну. Снег все сыпал и сыпал, зима не собиралась уходить, наоборот, устраивалась основательно, надолго.

— Да, — сделала вид, что только что вспомнила, Иляна, когда они вышли, — если не надоела, есть еще одна просьба. Очень Пинтилий тоскует по своим дочкам. Мне пойти к ним как-то неудобно. Может, ты поговоришь с ними? Он им все-таки отец, пусть проведают. То, что отец не мирится с матерью, их не касается.

— Не думаю, что от моего разговора с ними будет какой-нибудь толк.

— А ты попробуй, удружи. Очень уж страдает из-за них бедняжка Пинтилий.

— И ради этого ты таскала дрова в сарай? — пошутила Лимпиада беззлобно, разгадав ее хитрость.

Даже в темноте было видно, как она улыбнулась. Лимпиаду обрадовала собственная добрая, хорошая улыбка, какой она давно не улыбалась.

Это ощущение внутренней свежести, воскрешения чего-то светлого в душе долго не покидало Лимпиаду, когда она осталась одна у ворот. Иляна быстро зашагала домой, подгоняемая заботой о детях. Лимпиада раздумывала, прислонившись к столбику у калитки: «Этому простофиле Пинтилию хоть на старости повезло, — глянь, как эта дуреха бьется из-за него. Даже метель не может ее остановить».

Проказница зима затеяла настоящий хоровод, густая снежная пыль закружилась вихрем над Валуренами. Снег плотно накрыл землю, заборы, крыши. Лимпиада любовалась пляской снежинок. Это забавляло и волновало ее, пробуждало в ней давно забытые образы, погребенные под слоями многих лет и зим. В ее воображении встала снежная баба с метелкой под мышкой. Вот маленькая девочка тянет за веревочку деревянные санки вверх по склону холма, стараясь удержаться, не соскользнуть вниз. Сейчас Лимпиада тоже поймала несколько мохнатых снежинок на ладонь, как любила делать в давние-давние годы, они тут же растаяли. Открыла рот и попыталась поймать снежинку ртом, внутренне смеясь над собой, внезапно как бы впавшей в детство. А между тем в доме ее ждало столько недоделанных дел!

Лимпиада почувствовала приступ головной боли, прилив нездорового жара. Окунуться бы сейчас в сугроб лицом, снегом освежить вспыхнувшие щеки. В дом идти не хотелось, она достала с чердака деревянную лопату, стала расчищать дорожку к калитке. И чем дольше она оставалась на дворе, тем больше не хотелось возвращаться в комнату, освещенную слабой керосиновой лампой. Ее труд был напрасным, до утра все равно эту стежку заметет, но она продолжала действовать лопатой — пусть хоть Ион с женой пройдут по расчищенной дорожке, не будут увязать в сугробах на собственном дворе. Может, за это они чуть больше станут любить родной порог.

Расчищать свежий, неслежавшийся снег было легко, работа захватила Лимпиаду, в голове прояснилось, от недавнего приступа боли не осталось и следа. И вдруг она с удивлением обнаружила, что руки стали непослушными, только большим усилием воли можно было заставить их двигаться. Странно! Вроде чужие руки. Неожиданно лопата налилась непосильной тяжестью, стало жарко, в голове зазвенело. Из деревянной лопата превратилась в чугунную, в свинцовую, в каменную. Пролетел, заваливаясь на ветру, одинокий ворон, закаркал над крышей. Лимпиада подняла голову, чтобы взглянуть на него, и острая боль бритвой полоснула по затылку. В рот и нос хлынуло что-то теплое, соленое, липкое. Земля поплыла из-под ног. Лимпиада опрокинулась навзничь в сугроб перед своим домом, лопата упала ей на грудь. На минуту показалось, что вокруг на белом, белом, белом снегу распустились огромные цветы жарко-красного мака.

С высоты сыпал снег, над землей его подхватывал ветер, затевал легкомысленный хоровод.

Ион нашел мать уже остывшей.

Невестка, которая кое-что кумекала в медицине, установила диагноз — кровоизлияние в мозг. Для нее смерть свекрови не стала особенно тяжкой потерей: у них не было достаточно времени узнать, полюбить друг друга, сблизиться.

По мнению невежественных в вопросах медицины валурян, Лимпиаду убили заботы. Слишком много неприятностей было у нее в доме и на службе, вот кровь и ударила в голову…

— После трех дней гостей заставляют крутить рышницу^[9], — в один из вечеров сказал Чулика.

Это можно было воспринять как шутку, но в игривом тоне отчима чувствовалось недовольство. Илиеш, который сел ужинать, почувствовал, что кусок застрял в горле. Эта случайно брошенная отчимом фраза означала предупреждение. Мол, больше сидеть на его шее дармоедом нельзя, пора что-то предпринять, никто Илиешу хорошую должность на блюдечке не преподнесет.

Ангелина бросила тревожный взгляд на мужа. В ее глазах можно было прочитать беспокойство — как у квочки, которая чует приближающуюся опасность и не знает, в какую сторону броситься, чтобы спасти цыплят.

Илиешу стало жалко мать. Он через силу проглотил застрявший кусок и, стараясь сохранить спокойствие, ответил:

— С удовольствием готов крутить. Только покажи рышницу.

Илиеш ужинал один — задержался в городе, и семья поела без него, дожидаться не стали. Чулика придерживался строгого режима в отношении еды и не терпел опозданий.

Обычно после ужина он брал газеты и закрывался в своей комнате, куда никто не смел входить, даже Дануц. Нынче же он намеренно задержался на кухне. Ему хотелось что-то сообщить Илиешу, и он искал наиболее подходящую форму. Зная вспыльчивый, заносчивый характер пасынка, Чулика решил подойти к щекотливому вопросу издалека, чтобы не обидеть, не задеть самолюбия парня. Все неприятности отражались у Чулики на печени, — чуть что, приступ, хоть караул кричи. Поэтому он по мере возможности избегал острых разговоров. Однако ответ Илиеша заставил Чулику выложить все, что таил в душе. Парень смышленый, понимает с полуслова, так чего крутить, лучше высказаться открыто до конца.

— Нашел я для тебя рышницу, хорошее местечко. Правда, не в городе, но в этом есть свои преимущества.

Ангелина, которая сидела на табуретке во главе стола и наметывала блузку, сразу вскинулась:

— Где?

Чулика устало прикрыл свои белесые глаза, напоминающие покрытые пеплом угольки.

— Есть место в Кетросах, в учхозе.

Чтобы проследить, какую реакцию произвели его слова, он медленно потянулся к подоконнику, взял лежавший там журнал «Здоровье», начал его небрежно перелистывать. Это было единственное периодическое издание, которое Чулика выписывал и прочитывал от корки до корки. «Сок свежей капусты хорош для лечения язвенной болезни…» — прочитал он первую попавшуюся фразу, вполглаза следя за окружающими. Но все молчали. Ангелина продолжала шить. Илиеш прихлебывал чай. Все спокойно, можно идти дальше.

— Я поговорил с директором. Там ждут новые машины, а пока можно поработать на стареньком самосвале.

— Далековато, — вздохнула Ангелина.

— Тридцать километров? Это, по-твоему, далековато? В наше время тридцать километров — прогулка.

Ангелина гнула свое:

— Утром тридцать, вечером тридцать — надоест каждый день. Не знаю, стоит ли.

Чулика рассудительно продолжал:

— Для холостых есть общежитие. В конце концов, что он потерял в городе? Город хорош, у кого есть жилье, работа и прочее.

Ангелина испытующе поглядела на Илиеша, стараясь угадать, что у него на душе. Она вызвала его сюда, надеясь устроить где-нибудь неподалеку от себя и получше. Сперва, когда он ввалился в дом, как бродяга, без копейки в кармане, она обиделась. Ведь оттуда люди привозят большие деньги. Однако постепенно обида и досада рассеялись, она почувствовала угрызения совести и боль за его неустроенную судьбу. Как бы там ни было, он ее сын, и она несет за него ответ перед людьми. Надо было с самого начала взять его с собой в город. Его жизнь могла сложиться иначе. Теперь бы выучился, мог бы окончить техникум или институт, ведь он парень неглупый и любит книгу. У других по десять детей, и всех поставили на ноги, а она одного не могла направить и воспитать. Она чувствовала свою вину, а от самой себя никуда не скроешься. Ведь так оно и есть — оставила его на произвол судьбы! Даже обрадовалась, когда он, еще совсем несмышленыш, остался у Лимпиады, вздохнула с облегчением, избавившись от забот и хлопот. Конечно, Илиеш упрям и задирист, он усложнил бы ее жизнь с Чуликой. Но разве это оправдывает ее? Все равно надо было взять тогда его с собой, не бояться. Все бы перемололось. Чулика тогда любил ее и ради нее был готов и не на такие жертвы, ради нее терпел бы капризы Илиеша. Мало-помалу мальчика можно было бы приучить, наставить на добрый путь, ведь основа у него хорошая, только сильно озлобился. Да ведь в том возрасте все мальчики норовистые. Таковы дети. Не вырастут, чтобы не доставить родителям волнений и тревог. А раз произвела его на свет, будь добра и заботься о нем.

Так думала Ангелина сейчас, сидя на кухне между сыном и мужем, а прежде у нее были иные мысли. Могло ли ей прийти в голову в те молодые ее годы, что когда-то все обернется против нее?

С неожиданной горячностью и решимостью она заявила:

— Хватит, нашлялся по общежитиям, не для этого я его вызвала. Найдется и в городе работа. Вот только уладит дело с пропиской, сам найдет. У нас, слава богу, безработицы нету.

Чтобы прекратить назревающий семейный скандал, Илиеш миролюбиво предложил:

— Зря кипятишься, мать. Попытка не пытка. Поеду, посмотрю. А вдруг приглянется.

И правда, чего сразу отказываться? Не все ли равно, где работать? Ни от чего так не устаешь, как от безделья, от праздной жизни. А ведь уже две недели прошло, как он приехал, и все еще слоняется по городу без дела. Разве что иногда помогал Ангелине по хозяйству, играл с Дануцем, провожал его в школу. Правда, был в отделах кадров нескольких предприятий. Откровенно говоря, работу он мог бы найти. Опытных шоферов везде нехватка. Но прежде чем поступить на работу, надо прописаться в городе. В ЖЭКе не хотели прописывать, пока не устроится на работу, а на работу не брали, пока не пропишется. Просто заколдованный круг какой-то. Вот тебе и вернулся к матери, где, согласно поговорке, и сон слаще, и еда вкуснее. Оказывается, все упирается в площадь материной квартиры, которая не позволяет, чтобы его там прописали. Нет, ни матери, ни ему не тесно под одной крышей, боже упаси. Они не претендовали на большее, готовы были довольствоваться тем, что есть. Даже Чулика в отношении жилплощади ни слова не сказал. Можно и потесниться, ведь они не намеревались устраивать футбольные соревнования в своих апартаментах. Да и теснота-то эта временная, не навечно же поселяется к ним Илиеш. Постепенно найдется какой-нибудь выход, Илиеш заведет свой угол. Но на устройство и обзаведение парню нужно время, нужен приют, который и предоставляет ему мать.

Илиеш пытался все это втолковать тем, от кого зависела прописка. Товарищ из горсовета, который ведал жилищными вопросами, в заключение беседы развел руками:

— Жизнь полна парадоксов, молодой человек, это — один из них. В городе нужны шоферы, это так. А жилплощади нету, значит, прописать вас нельзя. Квартира вашей матери слишком мала, и мы не можем нарушать порядок.

В горсовет Илиеш пошел по совету Чулики. И — бесполезно.

— Нет, чем так бродить, лучше вернуться туда, откуда явился. Лучше землю копать, чем обивать все эти пороги.

Тогда за дело взялась сама Ангелина. Она пошла по тем же местам, где уже был Илиеш, — в жилищную контору, в райисполком, в горисполком… Но и ее хождения оказались безрезультатными. Напрасно она доказывала, что готова мириться с теснотой, не претендует на дополнительную жилплощадь…

Илиеш упал духом. В самом деле, прав Чулика. Чего ему искать в городе? Не все ли равно, где работать? И зачем мать так горячо отстаивает его? Может быть, ей хоть сейчас, в старости, хочется сблизиться с сыном? Или просто желает оправдаться перед своей совестью? Или боится остаться одна и заранее готовит себе убежище? Как бы там ни было, ее попечительство его уже не греет. И чтобы она больше не носилась со своими проектами относительно прописки, Илиеш твердо сказал:

— Завтра поеду в Кетросы, посмотрю, что за работа.

Ангелина раздраженно передразнила:

— «Завтра, завтра»! Надо сначала обдумать хорошенько, а уж потом делать.

Не слушая старших, Дануц сидел на табуретке и складывал из спичек замысловатые фигуры. Вечер был тоскливый, за окнами шумел монотонно дождь, к стеклам окна прилипли занесенные ветром листья акации. Из кухонного крана, который недавно сменили, в раковину ритмично капала вода. Чулика глубокомысленно изрек:

— Напрасно сменили кран, старый был лучше.

В это время его скучающий взгляд остановился на Дануце:

— Сколько раз тебе говорить, чтобы не играл со спичками!

Дануц не обратил внимания на его слова. Он не очень-то боялся отца.

— Я не играю, я считаю.

— Все равно нельзя! Сказано, не трогай спички, — значит, не трогай!

Лицо Чулики исказилось гневом, глаза сузились. Он весь налился кровью, даже побагровел. Предчувствуя беду, Ангелина нагнулась и стала сама собирать спички. Дануц возмущенно закричал, стараясь оградить с таким трудом сложенные фигуры. Ангелина шлепнула его по затылку.

— Тогда купи мне счетные палочки! — потребовал мальчик.

Чулика вылупил глаза:

— Как это «купи»? Разве я тебе не давал денег на эти самые палочки?

Дануц опустил голову, прикусил губу.

— Давал или не давал? — домогался Чулика и, схватив его за ухо, сильно крутанул.

— Давал.

— Где же палочки?

— Не нашел.

— А где деньги?

Уличенный во лжи Дануц стал всхлипывать. Сам же и виноват, не надо было заводить речь об этих проклятых палочках. Теперь он лихорадочно искал выход из положения. Чулика совсем разъярился, другой рукой схватил Дануца за подбородок, поднял голову, чтобы поглядеть в глаза.

— Так где же деньги? А?

— Купил у одного парня рогатку.

— Прекрасно! Рогатку! Отец работает как проклятый, а он покупает рогатки! Очень красиво, с этих пор начинаешь радовать меня, сынок. Завтра чтобы палочки были здесь, понял? А теперь марш в угол, будешь стоять там до тех пор, пока не пройдет охота покупать рогатки.

Дануц попытался что-то объяснить, но отец не дал ему открыть рта:

— Никаких разговоров! В угол!

Дануц с виноватым выражением лица пошел отбывать наказание. Стоять в углу ему было позорно. Во-первых, он уже большой, ходит в первый класс. А во-вторых, было совестно перед старшим братом. Знал бы Дануц, что отец так рассердится из-за каких-то там палочек, сам бы настругал их сколько хочешь или попросил бы Илиеша. Теперь, хочешь не хочешь, придется подчиниться. Но Чулика не успокоился:

— Не здесь, иди в ту комнату!

— Туда я не пойду, — запротестовал Дануц.

— Так я тебя за ухо отведу!

Мальчик стал всхлипывать, поднял умоляющий взгляд на мать. Она тут же заступилась:

— Оставь его тут. Знаешь же, он боится темноты.

— С твоим воспитанием из него вырастет дегенерат!

Ангелина замолчала, проглотив обиду; вернулась к своей работе. Дануц подождал еще несколько минут, надеясь, что кто-нибудь из старших защитит его, но, не встретив поддержки, поплелся в темную комнату. Темноты он и впрямь боялся. Лучше бы отец дал ему пару оплеух. Чулика крикнул вдогонку:

— Смотри свет не включай, стой в углу!

Он прекрасно знал, что если оставить Дануца в углу здесь, в кухне, это будет, для него развлечение — станет забавляться, показывая на стенке тени от сложенных пальцев, или чертить ногтем на штукатурке различные фигуры.

Более сурового наказания, чем то, которое назначил Чулика, для Дануца не существовало. В темноте ему чудится всякая чертовщина. Из гардероба, из-под дивана, из углов вылазят разные страшные чудища, которые вот-вот схватят тебя своими противными лапами.

Бедный Дануц и сам не понимал, как ему удалось вытерпеть и не закричать от ужаса, когда он оказался один в темной комнате.

Илиеш спокойно дожевывал свой ужин, стараясь соблюдать нейтралитет. Но скандал сильно задел его. Он чувствовал, что Дануц страдает из-за него, что истинный виновник раздражения Чулики — он, Илиеш. Дануц — только козел отпущения. Хотя Илиеша все-таки и приняли неплохо, хотя мать и взялась прописать его, хотя Чулика великодушно предоставил ему жилье, Илиеш чувствовал себя стесненным. Атмосфера в доме накалилась с его приездом. Ссоры между Чуликой и Ангелиной с каждым днем учащались. Эти стычки вроде бы возникали не из-за Илиеша, а по другим причинам, часто пустяковым, но истинным виновником был именно он.

В доме действительно было тесно. Двух маленьких комнат едва хватало для семьи. А тут появился еще один взрослый мужчина. Приезд Илиеша повлиял и на бюджет семьи Чулики. Прошли те времена Чуликиного благоденствия, когда он мазал ковры по трафарету и зашибал большие деньги. В магазинах появились настоящие ковры и по сравнительно доступной цене. Доходы его сразу упали, пришлось срочно переквалифицироваться в художника-оформителя. И тут у него дела шли не блестяще, он не умел оформить даже афишу, так как прежде никогда не имел дела со шрифтами. Его аляповатая, дилетантская мазня не находила сбыта. Приходилось самому бегать за заказчиками. Все же он как-то изворачивался, — чуть заслышав, что где-нибудь заканчивается строительство клуба или Дома культуры, был уже там, предлагал свои услуги. Но зато, подрядившись, работал старательно, добросовестно. Работать ему приходилось в основном в селах, так что, переехав в город, он ничего не выиграл. В прежние годы, когда жил в селе, работу получал в городе, теперь, наоборот, живя в городе, выполнял заказы села.

Чулика был не просто экономным, а настоящим скупердяем. Деньги он держал при себе, каждая копейка была у него на учете. По утрам, уходя на работу, выдавал Ангелине необходимую сумму на продукты. Вечером она отчитывалась: что купила, сколько истратила. Перед тем как лечь спать, он никогда не забывал дать наставления относительно экономии электроэнергии — чтобы не забыли выключить свет в туалете, на кухне, в ванной. В конце недели подводил итог расходам. Он был счастлив, если удавалось сэкономить рубль-другой. Он давно был одержим идеей накопить денег на машину. И эта несуществующая автомашина уже взяла его в тиски; если бы для того, чтобы заполучить ее, потребовалось отказаться от воздуха, он не задумываясь перестал бы дышать.

Илиешу уже надоели Чуликины мечтания.

— Ах, мне бы хоть какую-нибудь завалящую машину, я бы зарабатывал в два раза больше, — вздыхал Чулика. — Я бы ездил в самые отдаленные колхозы, где народ не избалован. А то тут, под боком у города, хотят, чтобы даже табличку над столом счетовода делал гениальный художник.

Ангелина, чтобы иметь собственную копейку, вернулась к прежнему ремеслу: купила швейную машину и понемногу шила для соседок. Те несколько клиенток, которые у нее завелись, приходили в сумерках, тайком, чтобы не узнали в райфо. А то обложат налогом.

Постоянные жалобы на дороговизну, на нехватку денег, глупая конспирация с шитьем — все это угнетало Илиеша. Ему было стыдно, что он не может ничего добавить в семейный бюджет. Более беспомощным он никогда себя не чувствовал. Он проклинал тот час, когда решил возвратиться. В состоянии полнейшей растерянности Илиеш ел свой ужин, не ощущая вкуса. Словно паклю жевал. Комнатка с марлевыми занавесочками теперь казалась ему милой и желанной. А он чего-то еще выламывался, не ценил ее! Даже Дуняшины истерики отсюда выглядели скорее смешными, чем досадными.

Из соседней комнаты доносились сдавленные всхлипывания Дануца, рассчитанные на отзывчивость взрослых. Ангелина принялась терзать свою швейную машину. А Илиеш, уставившись в клеенку, которой был застелен стол, все жевал свой ужин. Надо съесть все до конца. Нужно занять себя чем-то…

Над ним витало облачко воспоминаний, окрашенных поздним сожалением. Да, он не ценил прежних радостей! А ведь величие тамошней природы заглушало все его обиды и печали. В минуты смятения он забирал с собой детей Дуняши и отправлялся в тайгу, которая начиналась сразу за рабочим поселком. Они ломали багульник, набирали целые охапки голых веток, вроде бы пахнущих на морозе валерьянкой. Поставишь эти голые метелки в воду, прямо в ведро с водой, — совершается чудо. В один из дней, спустя примерно неделю, веточки вспыхивалинежно-лиловыми цветами. Из почек на прутиках высвобождались маленькие коричнево-бордовые и словно бы покрытые лаком листочки. Тогда сквозь цветы багульника он видел белые сады цветущих по весне абрикосов. Ему чудилось гудение пчел среди веток, звон жаворонка в вышине, зовущий пахарей в поле, мельтешение красных весенних бабочек. Об этих садах он рассказывал Дуняшиным детям. Гена и Таня, два маленьких существа со слегка приплюснутыми носиками, были наделены природным умом, сообразительностью; они слушали его разинув рты. В лесу они играли в прятки, бегали, кувыркались в снегу. Под снегом можно было найти ягоды брусники, которые, замерзнув, становились еще вкусней. Дети угощали его брусникой, он не хотел, но отказаться было нельзя: возьмешь у Гены — обижается Таня: мол, что, мои не такие вкусные? Возьмешь у Тани — тут же протягивает ягоды Гена.

Чтобы примирить их, он начинал с ними бороться. Этого-то они и ждали. Раскрасневшиеся, потные, барахтались в снегу, хохоча и визжа. Пушистые белочки, прыгая с ветки на ветку, смотрели на них, словно и им хотелось вступить в игру. Ребята пытались приманить их крошками и орешками, но зверьки были осторожны: чуть двинешь рукой в их сторону — вмиг окажутся на вершине сосны.

Внезапно Гена и Таня исчезали: они прятались за деревьями, чтобы напугать Илиеша. Он и в самом деле пугался — не заблудились ли? Начинал кричать, свистел в два пальца. И вот, вызывая его облегченный вздох, они возникали перед ним, счастливые, хохочущие.

Когда возвращались домой, раскрасневшиеся, изнемогшие от усталости, наперебой рассказывали матери о своих таежных похождениях. Дуняша восхищалась вместе с ними, но позже, оставшись наедине с Илиешем, упрекала его, что он их излишне балует и ей будет трудно с ними, когда останется одна, без него. Она всегда так намекала на то, что, как бы то ни было, ей в конце концов придется с ним расстаться. Этими уловками они надеялась вырвать у него хоть какое-нибудь обещание или клятву. Но он остерегался давать обещания. Он стал предусмотрителен и недоверчив, как те таежные белочки, старался тут же перевести разговор на другое. На минуту круглое лицо Дуняши тускнело, однако по натуре она была жизнерадостна и веселое настроение вскоре возвращалось к ней. Она была достаточна умна, чтобы не ускорять события. Пусть все получится само собой. Как будет, так и ладно. И он был признателен ей за это. На время все их душевные терзания и волнения успокаивались, их охватывало умиротворение.

Летом всей семьей отправлялись по грибы. Тут Илиеш был неплохим знатоком. Но лучше всех разбиралась в грибах Нина, старшая дочка Дуняши. Она знала не только местные названия всех растений, в том числе и грибов, но даже могла их назвать по-латыни. Тоненькая, худенькая, она была проворной и успевала набрать грибов больше всех, охотно давала объяснения: какие для чего годятся, какие для соления, какие надо жарить, какие мариновать. Однако ее лекции были бесполезны — Илиеш с ребятишками все равно ничего не могли запомнить, а мать и так с закрытыми глазами различала грибы. Из-за этого между матерью и дочерью нередко вспыхивали небольшие ссоры. Дуняшу почему-то раздражали книжные знания дочери. Девочку же тянуло ко всяким букашкам, к растениям. Она собирала коллекции насекомых и гербарии, аккуратно надписывала их, любовно хранила. Как-то принесла в дом ужа, спрятала его в ящике комода, ничего никому не сказав. Дуняша полезла как раз в этот самый ящик и чуть не умерла от страха. Она решила, что кто-то нарочно подсунул «змеюку», что она «заговоренная». Когда узнала, что это Нинино дело, схватилась за голову:

— Убьет меня эта девка! Где это видано, чтобы девчонки увлекались всякими гадами! Прямо урод какой-то!

Нина помалкивала, словно брань относилась не к ней. Илиеш попытался ее защитить, но Нина остановила его:

— Пусть облегчит душу, посмотришь, какая она становится добрая после того, как накричится.

Накричавшись, набранившись, Дуняша действительно набрасывалась на дочку с поцелуями и ласками.

— Мотылек ты мой дорогой, подснежник мой бесценный, пушиночка золотая! Какая ты у меня хиленькая да слабенькая!

Ласки матери Нина воспринимала так же сдержанно, как и брань. А чаще даже стыдливо избегала их. С годами Нина поправилась, округлилась. Изменились и ее пристрастия — охладела к букашкам, мечтала стать геологом. Потом ей захотелось поступить в юридический институт — вбила себе в голову, что именно она установит в мире справедливость. Спустя немного охладела и эта страсть. Нина уже не могла сказать, к какому делу ее больше тянет. Совсем запутавшись в своих желаниях, она спрашивала Илиеша, чуя в нем родную душу:

— Дядя Илья, вы в четырнадцать лет знали, чего хотите?

— Знал. В четырнадцать лет я все знал. А вот теперь — нет.

Илиеш посмеивался. Нина притворно негодовала:

— Вы шутите, а мне каково!

Они привязались друг к другу и часто делились своими мыслями. У Нины был редкий дар сопереживания, она понимала многое из того, что Илиеш не мог сказать. Никогда не задавала лишних вопросов, старалась обходить деликатные тонкости, связанные с его пребыванием в их квартире. А когда Дуняша начинала очередной скандал, Нина бесстрашно становилась перед ней:

— Хватит, мама, над нами уже и так смеются!

И мать подчинялась ей, затихала.

Их город был когда-то приманкой для золотоискателей; собственно, городом он стал на глазах Илиеша, вырос из рудничного поселка. И Илиеш нередко в мыслях обращался к нему, стремясь узнать, чем он приманил его, чем заворожил. Как заступила ему путь эта мутная, разрезающая город пополам речонка, которую можно перейти вброд?

Между прочим, речка эта носила название Унда^[10]. Как заблудилось это молдавское название в тайге? Кто занес его сюда?

И не думал Илиеш, что со временем будет по ней тосковать.

Когда останешься без копейки, все вокруг словно меняется. Солнце, как бы оно ни грело, кажется холодным, мир становится серым. Нет ничего унизительнее, по мнению Илиеша, чем ходить с пустыми карманами. Если ты не можешь рассчитаться за съеденный обед, какой же ты человек? И что может быть хуже, чем сознание, что ты нахлебник?

Жалко, что подобные разумные мысли пришли к нему так поздно! Опомнись он на несколько месяцев раньше, не очутился бы теперь в таком положении.

Чтобы хоть как-то отстоять свою независимость, он часто подряжался на ночь разгружать вагоны. Возвращаясь к утру домой, вынужден был переносить взгляд матери, полный упрека и подозрений. Она не замечала, что он просто падает от усталости, не задавала никаких вопросов, а лишь укоризненно вздыхала. Чтобы как-то реабилитироваться, он шутил:

— В моем возрасте, мать, мужчина может иногда возвращаться попозже.

Ангелина не хотела входить в подробности, хотя на сердце ее была тревога. Да и разве может мать не беспокоиться о детях, даже если они становятся взрослыми.

Однажды у Ангелины вспыхнуло страшное подозрение: сын ворует! Причиной послужило хвастовство Дануца. Он как-то проговорился, что, когда они гуляют с братом по городу, тот угощает его по-царски. Что пожелает Дануц, тут же покупает. Дело было в том, что Илиеш, заработав деньги, сразу же забывал, каких трудов это стоило, забывал все зароки перед самим собой насчет экономии, тратил заработок с невероятной быстротой. Правда, угощения, о которых упоминал Дануц, сводились к нескольким порциям мороженого. Еще Илиеш водил его в кино и покупал недорогую игрушку. Но, привыкшая вести более чем скромную жизнь, Ангелина видела в этом расточительство. Вот почему ее охватили страх и сомнения. Ведь она никогда не была хорошего мнения о своем старшем сыне, который всегда жил как хотел и не спрашивал у нее советов. Кто знает, что у него на душе? И вообще загадка — то у него ни копейки, то вдруг начинает пичкать Дануца лакомствами. Ангелина решила немедленно поговорить с Илиешем.

— Дануц говорит, что опять ты ему купил конфет.

— Главная страсть детей — сладкое. Я потому горький, что в детстве сладостей не видел.

Она сделала вид, что не поняла, к чему он клонит.

— Балуешь его, Илиеш.

— Отдаю братский долг.

Решив, что вступление сделано, Ангелина спросила прямо:

— Откуда у тебя деньги, Илиеш? Насколько мне известно, приехал ты без гроша.

Она старалась не глядеть ему в глаза. Ее белое лицо теперь казалось восковым. С его приездом она заметно похудела и словно бы сделалась выше ростом. Кожа на щеках одрябла, волосы, за которыми она перестала ухаживать, казалось, были припорошены золой. Еще не перешагнула за пятьдесят, а уже старуха.

Поняв, на что намекает мать, Илиеш ощутил приступ дурноты. Он покраснел, словно его ошпарили, по лицу заструился пот. Если твоя собственная мать такого о тебе мнения, то что могут подумать о тебе чужие! Она по-своему истолковала его растерянность:

— Весь наш род зарабатывал честно хлеб. И если ты выбрал кривую дорожку, то лучше иди и ляг под поезд.

Если бы она не была его матерью, он ударил бы ее.

Словно сонный, подошел он к зеркалу и стал разглядывать свое лицо. Неужели на нем есть печать падения, деградации? Иначе отчего ей могла прийти в голову такая ужасная мысль? Разве только потому, что он не отчитывается за каждый свой шаг? Да нет, лицо как лицо, никаких признаков порока. Почему же сомневаются в тебе даже самые близкие люди? Может быть, потому, что тебе не повезло, не посчастливилось быть среди «избранных»? Потому что, как выражается Чулика, ты как бы человек второго сорта?

— Как мало мы знаем друг друга, — сказал он тихо, с трудом сдерживая гнев.

Ангелина взяла зеркало, переставила подальше от него. Она видела, что допустила бестактность, и боялась, что он в порыве ярости разобьет зеркало.

— Не сердись, Илиеш, я обязана думать обо всем.

— Почему же обязательно думаешь плохое?

— Потому что дурное дело нехитрое, может соблазнить.

— Да, мать, видно отдалились мы с тобой друг от друга.

— У одинокого мужчины много соблазнов.

— Как и у одинокой женщины.

— Если я тебя обидела, сказала что-то не так, не суди строго. Я имею на это право.

— Не имеешь! — крикнул он.

Он готов был обрушить на нее поток обвинений. Все перемешалось, слепая сила, казалось, вот-вот снесет все плотины, которые он прежде старательно возводил в душе. Он сжал кулаки, ногти до крови впились в ладони. Однако сдержался и как можно мягче добавил:

— Печально, мать, что мы не верим друг другу. Если ты сомневаешься в моей честности, то мне лучше уйти из твоего дома сейчас же.

Конечно, куда лучше было бы рассказать ей правду, как и где он заработал деньжонки, которые иногда гостили в его кармане. Однако сдерживало то, что об этом, конечно, узнал бы Чулика, который имел свои понятия о деньгах и уважал только тот заработок, который доставался без особого труда и пота. Если бы Чулика узнал, что Илиеш подрабатывает на выгрузке вагонов, он бы просто стал презирать парня. Между прочим, в отличие от Ангелины, Чулика был уверен, что, раз Илиеш работал там, где добывают прямо из земли золото, не может быть, чтобы он не припрятал золотишко про запас. Только, по его мнению, Илиеш себе на уме и тщательно скрывает свои сокровища. Такое положение вещей больше устраивало Чулику. Он скорей уважал жадного богача, чем щедрого бедняка. Чулике было приятно думать, что его пасынок разжился там, в Сибири. Зачем же его разочаровывать?

В самом деле, что бы Илиеш выиграл, если бы рассказал матери о том, как добыл те несколько рублей, которые так осчастливили Дануца и ввели в такое расстройство ее? Ну, она немного бы успокоилась, зато он в глазах отчима пал бы так низко, что в дом заходить стало бы еще труднее. Конечно, тут был элемент эгоизма со стороны Илиеша, да что поделаешь? Мать всегда сама найдет, о чем печалиться. Чулика по-своему истолковал то, что Илиеш нередко приходил чуть ли не на рассвете. У парня не было своего ключа, и когда он возвращался, вместо Ангелины ему открывал дверь Чулика, он мимоходом интересовался:

— Что, милашка завелась?

— Одноночная.

— Такие очень опасны. Смотри разденет.

— Я ее опережаю.

Чулика смеялся приглушенно, чтобы не услышала Ангелина, заговорщицки подмигивал:

— Хорош гуляка!

Ангелина, желая услышать успокаивающий ответ, спрашивала Чулику:

— Как ты думаешь, откуда он берет деньги?

— Там, где он жил, ничего не стоит припрятать самородочек, например. И зачем тебе все знать?

Мало-помалу Илиеш начал понимать, почему Чулика терпит его в своем доме. Илиеш шофер, а Чулика мечтал приобрести машину. Толковый шофер при желании может собрать машину почти из ничего, был бы номер ГАИ. Достать бы этот номер, а там… Там купил старенький двигатель, там мост, там другой, — глядишь, и машина готова. Илиеш поддакивал ему. Если Чулике приятно думать, что он такой мастер, зачем его разочаровывать, пусть остается при своем мнении. Илиеш же другого мнения о своих способностях. Ему не только не приходилось собирать машину из частей, но даже ремонт ее стоит немалых трудов и нервов. Это-то Илиеш хорошо знал.

Иногда Илиешу становилось жалко Чулику. Виски уже совсем белые, а вряд ли узнал он настоящую радость или печаль в жизни. Все ищет, где полегче, где повыгодней. Наверно, и женился на Ангелине из этих соображений. Когда у мужчины нет иных достоинств, он хочет иметь красивую жену, чтобы хоть этим привлечь к себе внимание окружающих. Кроме того, он рассчитал, что, если возьмешь в жены вдову, она будет тебе век благодарна и станет всячески угождать.

Однако Чулика прогадал. Ангелина все чаще стала поднимать на него голос, а ее красота, которая, может, что-то и стоила в Валуренах, здесь, в Кишиневе, ничего не значила. Благодарности с ее стороны что-то не было заметно, вместо приданого привела внебрачного и к тому же задиристого сына, от которого никак не избавиться. Недоволен был Чулика и своим ремеслом. Встаешь ни свет ни заря, бегаешь, мечешься, а толку нет. Рисуешь всякие чепуховые плакаты и панно, не испытывая ни мук творчества, ни облегчения, когда работа завершена. Ни одна из работ не вызывала воспоминаний. И никакого следа не осталось там, где он работал. Все, чего он достиг, — это возможность получать журнал «Здоровье». Еще Чулика позволял себе ежемесячно покупать лотерейный билет — один, чтобы в случае проигрыша потеря была невелика.

Илиеш, глядя на Чулику, думал о том, что напрасно отчим так старательно избегает неудач, что именно поэтому он так жалок. Потери и неудачи имеют свой смысл и нередко обогащают человека больше, чем легкие победы. Как ни печально было положение Илиеша, он бы ни за что не поменялся местами с Чуликой. Ржавое благополучие отчима вызывало в нем отвращение.

Мало-помалу Илиеш обретал душевный покой. С пропиской дело улаживалось. Все беспокойства, вызванные переездом и неустроенностью, улеглись. Через два дня он уже выйдет на работу. Его приняли в автоколонну, на мощный «ЗИЛ», предстояли дальние рейсы. И дорога уже манила его. Пугала только приближающаяся зима: вынесет ли он дальние рейсы во время гололеда, снегопадов, метелей? Знакомиться с дорогой в такую пору не просто. И все равно то, что он скоро вольется в коллектив и начнет настоящую трудовую жизнь, радовало его безмерно. Водителей тяжелых грузовиков для дальних рейсов выбирают из людей надежных, опытных. Илиешу зачлось то, что он работал в суровых условиях Сибири и обошелся без аварий. Иначе ему пришлось бы с годик поработать на машинах, обслуживающих город. Илиеш чувствовал себя окрыленным.

В пасмурное воскресное утро Илиеш встал ни свет ни заря, насвистывая, почистил ботинки, побрился, надел чистую рубашку. Сегодня он собрался на «толкучку». Дело в том, что он намеревался продать часы, чтобы протянуть до аванса. Часы отличные, «Маяк», в них можно купаться — водонепроницаемый корпус. Циферблат черный, а стрелки белые, покрытые фосфором, светящиеся в темноте. Этими часами он был премирован в Сибири на обогатительной фабрике за высокие показатели. Обычно часы у него держались недолго — то терял, то дарил друзьям. А эти сохранил. Все же память. И вот их-то он намеревался нынче загнать. Нехорошо, конечно, да что делать? Чулика, умываясь под краном, удивленно спросил:

— Чего это ты заливаешься, как соловей?

Илиеш так увлекся своими мыслями, что забыл о его присутствии. Не ответишь — обидится, поэтому Илиеш, прервав свист, легкомысленно отозвался:

— Радуюсь.

— Чему?

— Зима приближается.

Чулика повернул к нему голову в мыльной пене, внимательно пригляделся: не свихнулся ли его пасынок? Не найдя причин для беспокойства, принялся опять намыливать шею, спросил, сплевывая воду:

— Чему же тут радоваться?

— Как чему? — дурашливо удивился Илиеш. — Снег пойдет. Кататься на санках будем. Слепим снежную бабу. Красота!

— Легкую, очень легкую жизнь ведешь, Илиеш.

— Я веду? Это она меня ведет.

— И заведет не в ту сторону.

— Ничего, я умею ориентироваться. У меня компас, еще дед Епифан подарил, бедняжка. Он говорил, что все святое — в самом человеке, и потому никогда не огорчался.

— Были другие времена.

Илиеш постарался не разжигать дискуссию да еще на голодный желудок. Чулика фыркал под краном, разбрызгивая воду на пол. Любит умываться долго, основательно. Обнажившись до пояса, засовывает голову под кран и может так стоять хоть целый час.

— Вода — восьмое чудо света! — донеслось из-под крана.

— В небольших количествах, — уточнил Илиеш, который кончил одеваться и ждал очереди умыться. Внезапно на него напал смех.

Чулика вылез из-под струи воды.

— Чего это тебя разбирает?

— Вспомнил вчерашних, что приходили насчет шкуры, — признался Илиеш.

Чулика нахмурился, это воспоминание было ему не по душе.

А дело было так. Вчера Чулика после работы пришел домой в сопровождении двух мужчин: один маленький, круглолицый, с золотистыми усиками над румяными, словно накрашенными, губами; второй повыше, с золотыми зубами, с лакированной тростью в руке.

— Специалист по коже, — отрекомендовался первый, протянув Илиешу руку.

— Специалист по волосяному покрову, — кивнул второй.

Оба имели серьезный и даже важный вид. Илиеш растерялся, не понимая, чего от него хотят. Не давая времени на раздумье, тот, что с усиками, приступил к делу:

— Покажите шкуру.

Илиеш догадался:

— Хотите обработать?

— Сперва надо посмотреть.

Шкуру притащили из сарая, расстелили на полу, прощупали, даже понюхали ее, гладили вдоль и поперек, мерили длину и ширину до тех пор, пока тот, что с золотыми зубами, не изрек:

— Ничего не выйдет.

— Почему? — удивился Илиеш.

— Слишком большая. У нас нет такой бочки. Емкости небольшие, рассчитанные на маленькие шкурки.

— Можно разрезать на четыре части, — подал мысль специалист по коже.

— Ни за что! — запротестовал Илиеш.

Эта шкура была ему очень дорога.

— Вам что, не все ли равно? — поднял кустистые брови специалист по коже. — Если так, пусть гниет.

— Не сгниет, не беспокойтесь.

— А что будете с ней делать?

— На кожзавод отдам, там обработают.

— Слышите? На кожзавод отдаст! Так там и ждут частника!

— А почему бы и нет?

Специалист по коже презрительно пожал плечами:

— Я же говорю — от частников не принимают. А потом, и у них нету такой емкости.

— Что же делать?

— Можно было бы найти бочку, да дорого будет стоить, — задумчиво проговорил тот, что с золотыми зубами, и почесал нос.

— Сколько? — поинтересовался Илиеш.

— Рублей сто.

— Не может быть!

— Не меньше ста, — подтвердил красногубый специалист по коже.

Илиеш попробовал улыбнуться.

— Вы что, в своем уме? Сто рублей она не стоит и обработанная.

— Но это же нестандартная шкура, в местных условиях еще никто не обрабатывал медвежьей шкуры. — Специалист по волосяному покрову проговорил это снисходительным тоном.

Другой поддержал его:

— Сто рублей совсем не дорого. Зато будешь иметь вещь, — незаметно перешел на «ты». — Подумай, нам не к спеху. Дешевле не найдешь.

— Ничего, пусть лежит, есть не просит. — Илиеш стал сворачивать шкуру, чтобы отнести ее обратно в сарай.

При других обстоятельствах он сразу показал бы этим специалистам на дверь, но их привел Чулика, значит, это его знакомые, да и вообще нечего распоряжаться в чужом доме. Теперь, вспомнив их физиономии, Илиеш не мог удержаться от смеха.

— Где вы раскопали таких специалистов? — спросил он Чулику, занимая место под краном.

— Не надо было так резко с ними разговаривать, — вместо ответа недовольно заметил Чулика. — Они могли бы сбросить десятку-другую.

Илиеш взглянул на него через плечо. Одно из двух — или Чулика считал его полным идиотом и хотел в сговоре с ними обделать выгодное дельце, или он в самом деле подозревает, что Илиеш привез немало деньжонок, но скрывает, и с помощью «специалистов» хотел испытать его. Конечно, Чулика прощупывал его, не мог же он поверить, что приехал с золотого рудника без припрятанного золотишка и денег. В его голове такое не укладывалось.

Пришла Ангелина, принялась тряпкой вытирать пол вокруг раковины, ворча, что они тут громко разговаривают и могут разбудить ни свет ни заря Дануца. Увидев, что Илиеш собрался уходить, поинтересовалась:

— Куда так рано?

Он неохотно ответил:

— Договорился с одним шофером, который ездит по моему маршруту, хочу выяснить кое-что о дороге.

— Не забудь, что в три часа у тебя билет в цирк.

— Не забуду.

Бедная мать! Осталась довольной. Как мало надо ей для спокойствия. А может, напрасно она спрашивает, ведь и сама уже понимает, что Илиеш не скажет ей правду. Пожалуй, многим людям не хватает такта и душевной тонкости, а ей в особенности. Ведь не Дануц же он, в самом деле, чтобы отчитываться за каждый свой шаг. Да и Дануц давно обманывает мать, чтобы не вызывать ее недовольства.

Значит, в три часа цирк. Илиеш снисходительно улыбнулся: мать не на шутку заботится о нем, взяла под свое попечение. Понятно, куда клонит. Хочет женить его. Что ж, правильно. Слишком затянувшаяся холостяцкая жизнь к добру не приведет. Если человек до тридцати лет еще не свил свое гнездо, разве мать не вправе взять на себя хлопоты о его благополучии? На взгляд Ангелины, это не только ее право, но и обязанность.

С некоторых пор одна из клиенток Ангелины стала приходить к ним очень уж часто. То укорачивала, то удлиняла свои платья, то заказывала какую-нибудь необыкновенную, нового фасона юбку или кофту. Однажды Илиеш в шутку заметил:

— Что-то слишком часто обновляется эта Паулина.

Мать залилась краской.

— Молодая женщина. Какие у нее заботы, кроме как хорошо одеться? И когда ей заводить обновы, если не сейчас, в молодости?

Сдержанная в отношениях с клиентами, неуступчивая с ними, в присутствии Паулины Ангелина прямо-таки таяла. Откуда столько доброжелательности и любезности? Не узнать ее! Иногда целыми часами подбирает какую-нибудь пустяковую отделочку, ленту или воланчик. Если Илиеш дома, обязательно позовет, попросит сказать свое мнение. Едва он войдет, как мать найдет предлог, чтобы выйти и оставить их вдвоем с Паулиной. Оставшись с ним, Паулина беспричинно смеется, щебечет, болтает всякую ерунду, притворяясь наивной, подвигается к нему поближе. Ему остается делать вид, что ничего не замечает, углубляется в какой-нибудь журнал и хмуро поддакивает. А Паулина заливается, радуясь своему красноречию, иногда фамильярно толкает его локтем, показывая лукавым взглядом на какой-нибудь снимок в журнале мод, изображающий декольтированную до неприличия девицу. Если она задерживается до сумерек, то просит проводить ее до троллейбуса.

Билеты в цирк принесла эта самая Паулина. Правда, сделано это было достаточно дипломатично: она пригласила Ангелину с Дануцем. Ангелина, естественно, отказалась, мол, цирк она не любит, и предложила свой билет Илиешу. Дануц, конечно, хотел в цирк, и старшему брату нельзя было отказаться.

Все эти маневры матери раздражали Илиеша. Он, пожалуй, не прочь познакомиться с Паулиной покороче, да эта навязчивость выводила из себя. А так женщина она что надо — неглупая, симпатична, что называется, кровь с молоком. Была замужем за офицером, однако не сошлись характерами, развелись. Офицер оставил ей однокомнатную квартиру со всем, что там было, и уехал куда-то на восток, чуть ли не на Курильские острова. На вопрос, чего его понесло в такую даль, Паулина сказала, смеясь:

— За романтикой.

Истинную же причину не открывала, хотя вообще-то все выкладывала о своей жизни.

Илиеш уже на второй или третий день знал, что, оставшись без мужа, не имея специальности, она не растерялась, пошла разнорабочей на зеркальную фабрику. Там она подметала полы, мыла стекла. Ей нравилось, как гравер бадя Тудор гравирует цветочки на стекле, которое потом становится зеркалом. Она приглядывалась, умоляла дать и ей попробовать, но высокомерный бадя Тудор и слушать ее не хотел. Однажды гравер заболел и не вышел на работу. Он считался незаменимым. Начальство металось и стонало — горел план. Тогда Паулина взяла забракованное зеркало и попробовала выгравировать лепесточек по лепесточку цветок. И что вы думаете — получилось! Но зато какой скандал был, когда бадя Тудор вышел на работу. Он не мог смириться, что какая-то баба посмела взять в руки его инструмент. Ведь прежде начальство боялось дохнуть на него — только чтобы единственный гравер не обиделся! А тут, можно сказать, самостоятельно освоила его недоступное простому смертному ремесло. Мало того что сама научилась, так еще двух подружек стала обучать. Бадя Тудор до сих пор не здоровается с ней, однако нос уже не задирает, как прежде.

Бесчисленное количество стеклянных, с гравировкой полочек и всевозможных зеркал наводняло не очень богатую квартиру Чулики. Из этого можно было заключить, что Паулина дружила с его семьей еще до приезда Илиеша. Может быть, письмо матери Илиешу с предложением вернуться домой было продиктовано тем, что ей хотелось видеть Паулину своей невесткой.

Мать часто словно бы между делом, но так, чтобы Илиеш услышал, хвалила Паулину, отмечала ее трудолюбие, ум, хозяйственность:

— И красива, и порядочна, одно удовольствие шить для такой клиентки. А как на ней сидит платье!

Илиеш удивился как-то: чего же она не выйдет замуж, если у нее такая бездна достоинств? Мать не без грусти начала объяснять, словно жалуясь на свою судьбу:

— Что ей, плохо, что ли, одной-то? Когда хочет, встает, когда хочет, ложится. Никто не морочит голову, ни перед кем не отчитывайся. Нынче, дорогой сыночек, женщине легче жить одной, чем замужем. От мужа никакого облегчения. Только лишние хлопоты да горе.

Годы сильно изменили не только облик Ангелины, но и характер. Она стала холодной, расчетливой, во всем искала выгоду, пользу. Свой брак с Чуликой она считала уже не благословением судьбы, а скорее нелегким испытанием. Ее теперь сильно мучило, что она нигде и никогда не работала. Все чаще и чаще приходили мысли о близящейся старости — тогда она уже не сможет шить и вынуждена будет существовать на пенсию Чулики. Избалованная родителями и первым мужем, она тяжело переносила скаредность Чулики. В ее сердце начинали пробиваться ростки ненависти к мужу. Она чувствовала, как ее охватывает бешенство, когда Чулика своим слащавым голоском начинал упрашивать, чтобы она перелицевала его какую-нибудь старую куртку или пиджак, изношенные до последней степени, когда заставлял кипятить позавчерашнюю заварку, чтобы сэкономить щепотку чая. Она не могла сделать ни одного движения, чтобы не вмешался Чулика. Поэтому она так тосковала по мало-мальски самостоятельной жизни. Паулина покорила ее своей независимостью и смелостью. Ей было ясно, с какой целью Паулина так часто заходит к ним. Нужно быть слепой, чтоб не догадаться. И она помогала Паулине добиться цели.

Она и разыграла этот спектакль с билетами в цирк. Упрямство сына ей было хорошо известно, поэтому она старалась действовать осторожно, чтобы не вспугнуть его.

Если бы удалось женить Илиеша на Паулине, она обеспечила бы себе спокойную старость. Паулина была именно той женщиной, с которой ей хотелось породниться. Веселой, с легким характером, сердечной.

Илиеш разгадал этот план: «Зря стараешься, мать. Не такой уж я мямля, чтобы попасть в твои сети. От хваленых невест лучше держаться подальше». На этот раз он подумал, что в цирк сходить с Паулиной можно, тем более что это доставит удовольствие Дануцу, да и самому развлечься не мешает. Ведь прогулка с Паулиной до цирка и обратно ни к чему не обязывает. К тому же ему немного льстило, что его персоной еще интересуются женщины, подобные Паулине.

Утро выдалось холодное и туманное. Чахлый комар прилип к дверному косяку, надеясь пробраться в теплую комнату. Стая ворон носилась над домами, громко каркая. Это предвещало перемену погоды. Около одного из подъездов стояла «скорая помощь». Влажный холод пробрался под плащ; Илиеш застегнулся до самого верха, поднял воротник и ускорил шаги.

Приближаясь к «толкучке», Илиеш отвлекся от своих переживаний. Истинная толкучка начинается еще задолго до рынка — в автобусе. Чтобы найти «толкучку», не надо проводника: держись людей — не заблудишься. Нагруженные кошелками, свертками, тюками всяких форм и размеров, люди торопились занять места попросторней и повыгодней. В наши дни такое зрелище кажется довольно странным. Вот уж где действительно проглядывает старое, уходящее, смешиваются драма и комедия. Элегантные юноши, как фокусники, доставали из карманов крохотные транзисторы, магические браслеты с японскими иероглифами, которые якобы регулируют давление крови, немыслимые авторучки зарубежных фирм, предлагали всевозможные куртки и прочее — чуть ли не все чудеса двадцатого века. А рядом с ними можно увидеть дряхлую, высохшую старуху, которая продавала какую-нибудь рамочку с облупившейся краской или погнутые вилки и потускневшие ложки.

В толпе человек невольно подчиняется ее ритму, начинает беспричинно суетиться, толкается, наступает на ноги. Общая суета заразительна. Все становятся наглее, грубее, вульгарней, всех охватывает какая-то лихорадка.

Впервые попав в такую кашу, Илиеш растерялся. Ему казалось, что он каждому стоит поперек дороги, каждому мешает. Его бросало из стороны в сторону. Что-то подобное он испытывал в детстве, когда в Валурены приносили икону пресвятой богородицы из Гырбовца. Икона эта считалась чудотворной, и о ней много писали тогда в газетах. Навстречу иконе вышло все село, улицы перед ней застилали коврами. Раз это привлекло взрослых, то можно понять, какое любопытство это вызвало у мальчишек! Илиеш с Ионом тоже хотели посмотреть на чудотворную икону. В толпе они потеряли друг друга. Мальчик остался среди толпы, молившейся об избавлении от бед и болезней. К счастью, вовремя подоспел Роман, который услышал крик пасынка и вынес его.

Сейчас Илиеш удивлялся, как это люди умудряются купить или продать что-нибудь в эдакой толкотне и тесноте. Он прикинул, не лучше ли ему повернуть оглобли обратно. Но как раз в это время перед ним выросла огромная женщина с множеством мужских шляп на голове и набором мужских сорочек, перекинутых через руку. Острый каблук вонзился Илиешу в большой палец правой ноги, да так, что потемнело в глазах. Вот это вес!.. От такой боли можно было потерять сознание, хотя она и длилась всего мгновение — тетка со шляпами двинулась дальше. Размышляя о том, что теперь ноготь на пальце наверняка почернеет и сойдет, Илиеш ринулся вперед, стараясь вырваться на волю, перевести дух. Тут сквозь поредевшую толпу он увидел разноцветные яркие пятна. Любопытно! Он подошел поближе. Оказывается, длинный забор базара был увешан домоткаными коврами и дорожками, и то, что издалека выглядело пятнами, оказалось большими цветами. Так же перед праздником развешивали свои ковры валуряне; просушка превращалась в своеобразную стихийную выставку ковров. Любой мог посмотреть и оценить работу хозяйки, и все село знало, кто ткет ковры лучше, у кого больше, вкуса и мастерства. Здесь были те же узоры — пламенные пионы, нежных тонов розы, венки полевых цветов. Среди растений красовались пышнохвостые павлины, всякие звери. Пораженный этой яркой красотой, Илиеш, словно встретив доброго знакомого, обрадованно подошел к коврам, чтобы вдоволь налюбоваться ими, вдохнуть их аромат. Да, они были словно из детства, пожалуй, только чуть крикливее, грубей. Они напоминали чрезмерно жирное и сытное блюдо. Он почувствовал легкое головокружение. Может, это от боли в пальце?

Здесь, возле ковров, народу было меньше, и можно было свободно двигаться. Прихрамывая, он пошел вдоль забора, потом, освоившись, вынул из кармана часы, стал подбрасывать их на ладони. Он стыдился самого себя, эта коммерция казалась унизительной. Все равно что просить подаяние. Но что поделаешь, нужны деньги. Один-то раз можно перешагнуть через стыд. А там снова станет рабочим человеком, тогда можно будет купить и новые. Раз уж приплелся сюда, нечего вилять. Илиеш любил доводить затеянное до конца. М-да… Нужно, наверно, держаться поразвязней, и дело пойдет как по маслу. Ведь не один же он тут продает. Подбадривая себя таким образом, он расхаживал по самому краю базара. Но покупатели что-то не интересовались его часами. Часов в магазине сколько хочешь и каких угодно марок. Только дурак будет покупать их на барахолке. Он уже намеревался бросить эту затею и идти домой, как к нему подошел небритый субъект с хищным взглядом и дряблыми щеками. Он молча взял из рук Илиеша часы, сильно встряхнул их, поднес к уху. Долго вслушивался.

— Сколько хочешь?

«Тридцать», — хотел сказать Илиеш, однако помимо воли выдавил:

— Двадцать пять.

Чего торговаться, лучше сразу назвать подходящую сумму. Двадцать пять рублей его вполне устраивали. Подумаешь, пятью рублями меньше, не обеднеет, утешал он себя. В это время небритый мужчина пристально, пронизывающе поглядел на него, взвесил часы на руке, лениво промолвил, словно бросил кость собаке:

— А три рубля не хочешь?

Когда до Илиеша дошла эта издевательская фраза, кровь хлынула ему в лицо. Такого оскорбления он давно не переживал. Он взял часы, спрятал в карман и зашагал прочь, всем своим видом выражая презрение к наглецу. Тот крикнул вдогонку еще что-то обидное. Илиеш огрызнулся. После этого обмена «любезностями» Илиеш воспрянул духом, как после холодного душа. Он вновь вынул часы, стал их подбрасывать на ладони. Но тут, на тихом месте, по-прежнему никто не интересовался его часами. Тут не было юнцов с заграничными джинсами и куртками, с транзисторами и авторучками, не было накрашенных дам с мотками мохера, изысканными кофточками и сорочками, с небывалыми галстуками и тончайшими чулками. Тут расположилась публика попроще — торговцы старыми, заржавленными замками, гвоздями, гайками, ключами, погнутыми водопроводными кранами, мотками всевозможной проволоки, сломанными выключателями и электрическими розетками в брызгах старой извести. В сравнении с этой рухлядью часы Илиеша что-то значили. Как бы там ни было, Илиеш почувствовал себя богачом и уже решил ни за что не уступать: «Буду стоять тут, пока не начнут расходиться, все равно дома делать нечего. Может быть, и найдется покупатель».

— Не в обиду будет сказано, часы продаются?

Перед Илиешем стоял старик в овчинной безрукавке мехом внутрь и с вышивкой по дубленой коже. Он держал в руке несколько смушек — видно, торговал ими. Илиеш был так поглощен своими мыслями, что не заметил, когда старик подошел.

— Продаю-то продаю, да вы им не покупатель.

Дед не то удивился, не то обиделся:

— Почему же не покупатель?

— Дорогие часы, вам не по карману.

— Серебряные, что ли?

— Не серебряные, но таких не найдешь.

— Что, у них внутри кукушка встроена?

— Кукушки нету, корпус маленький.

— Тогда что же в них особенного?

— Что? А ну, давай свою безрукавку сюда, да не бойся, не убегу. Вот так завернем часы, чтобы они были в темноте… Эх, жалко не ночь. Вот теперь посмотри, дедушка. Светятся? Или нет?

— Подожди. Что-то ничего не видно… Ага, вроде что-то сверкает. Комедия, в самом деле светятся!

— В этом вся хитрость, дед. А вы — кукушка, серебро! Зачем вам серебро, когда есть светящиеся циферблат и стрелки? Вот ночью, в любой темноте, взглянешь — и видишь, сколько времени. Вот до чего додумались люди.

— И сколько просишь?

— Сколько вы даете?

— Скажи сам, товар твой.

— Мне интересно слышать вашу цену.

— Двадцать пять.

— Сожалею, дед, но нам больше не о чем толковать.

— Двадцать восемь.

— У вас в селе все такие скупердяи?

— Ну, знаешь, парень! Если уж я скупой, то…

Старик обиженно махнул рукой. Илиешу этот дед кого-то напомнил. Кого же? Поэтому он стал уступчивей и решил больше, так сказать, не натягивать струну.

— Давайте тридцать — и часы ваши.

— Тридцать много, — заупрямился дед.

Так всегда — стоит тебе в чем-нибудь уступить, тебя же и за дурака принимают. Илиешу стало досадно, что, почувствовав симпатию к деду, он сбросил цену. Однако торговаться больше не хотелось.

— Эх, дед, неужели из-за двух рублей упустите такие часы? У нас в селе люди были сговорчивей.

— Не в обиду будет сказано, из каких краев будешь? — Старик, видно, старался оттянуть время, чтобы хорошенько подумать, прежде чем решиться на покупку.

— Со стороны Резины.

— Да ну? Я тоже оттуда.

— Из какого села?

— Валурены. Может, слышал?

— Да что вы! Я тоже оттуда!

— Нет, парень, ты что-то путаешь. Я бы тебя непременно знал, если бы ты был из Валурен.

— Но и я вас что-то не помню.

Илиеш поспешно спрятал в карман часы, словно они были ворованные, и вытер руки о штаны. Вот в каких обстоятельствах суждено было встретиться с односельчанином! Стыд! Но кто же этот дед? От смушек, которые тот держал в руке, исходил острый запах, уже почти забытый запах детства, который потянул за собой целый хоровод сельских ароматов — зеленой травки, свежей борозды, цветущих деревьев, дыма с огородов, где по весне сжигают прошлогоднюю ботву и ветошь… Исчезла «толкучка», пропала толпа суетящихся людей. Перед глазами встал Чертов курган, по зеленому склону которого паслось стадо серых, будто посыпанных пеплом, ягнят. Была весна, ягнята резвились, как детишки. Боже ты мой, как это он мог забыть свое село, как он мог потерять сладкую тоску по родным местам? И под чем погребено это чувство? Под ничтожными будничными заботами о прописке и желанием избежать столкновения с Чуликой или матерью! Как он мог забыть о Чертовом кургане, когда все самое дорогое в жизни находилось именно там, на его крутом склоне, на его макушке?

Робко, чтобы не спугнуть видение, он направился по улочкам села от калитки к калитке, заглядывая через заборы во дворы, стараясь узнать имя старика, который терпеливо стоял перед ним. Незнакомые ему люди выходили к воротам, объясняли Илиешу, словно чужому. От этого он испытывал какую-то радостную боль. Так исколесил он все село, пока на нижней окраине не наткнулся на стариковскую хатенку, покрытую соломой. На заборе здесь каждое лето сушились огромные лепехи кизяка. По обе стороны ворот поднимались высокие ореховые деревья, ветви свисали над улицей, затеняя ее от солнца. Под орехами журчал великолепный родник. И вкусная же была в нем вода! Она сбегала по узенькой ложбинке в огород, образуя там небольшой прудик, в котором плескались утки. Если надо было кому-нибудь варить фасоль, он шел с любого конца села к этому роднику. Говорили, что в этой воде фасоль быстрей варится. Осенью, когда поспевали орехи, люди, пришедшие за водой, оставляли свои кувшины и ведра посреди улицы, а сами лезли на деревья. Хозяин этих деревьев был человек не злой, если ему и случалось увидеть, как воруют его орехи, он не швырял в наглецов камнями, а торопливо проходил мимо с бочарным инструментом под мышкой, делая вид, что ничего не замечает. Он был знаменитый на всю округу бондарь. Все валуренское вино бродило в бочках, сделанных его руками. Правда, иногда он останавливался под деревьями, но только чтобы предупредить тех, кто залез на них:

— Смотрите, будьте осторожны, а то упадете, греха не оберешься.

Его жена, такая же незлобивая, как он, высовывалась из окна и добавляла:

— Чтобы не испортили мне кизяки на заборе! Смотрите, слезать будете, не наступите на них!

Потом хозяин шел по своим делам, а в доме начинал стучать, отбивая танцевальные ритмы, ткацкий станок. Тетушка Иоана ткала замечательные холсты для тех, кто сам не умел или не хотел заниматься этим.

Дети знали добродушие хозяев этой хатенки и пользовались им сполна. Им принадлежали орехи у ворот.

Илиеш вздохнул, будто проделал громадную работу. Счастливо улыбнулся, еще продолжая ворошить свои воспоминания. Помимо всего Илиеша обрадовало то, что он, узнав старика, увидел его несомненное сходство с дедом Епифаном.

— Дед Пынтя?

Теперь настала очередь удивляться деду. Он сдвинул шапку на затылок, приподнял седые брови, несколько минут изучал Илиеша своим живым взглядом.

— Ты смотри, в самом деле знает!

— Чтоб вам прибавилось столько здоровья, сколько я перетаскал орехов с ваших деревьев!

— А-а! Орехов! Уже нету их. Высохли. Замерзли в холодную зиму. Сперва посохли ветки, что выходили на улицу, а потом остальные. Пришлось срубить. Половину двора завалил дровами. Несколько лет топил. Кажется, еще и сейчас осталось немного тех дров. На месте орехов сын Василе посадил тополя. Как начнут цвести, все пухом засыпают. Окна открыть нельзя. Огород как ватой завален… А сам чей будешь, не в обиду будет сказано?

— Ангелины Романа Браду.

— Ха! Видишь, где встречаются валуряне — на базаре! Комедия! — Старик хлопнул себя по коленям, засмеялся неожиданно молодым смехом. — А что, у Ангелины разве был в Валуренах сын?

— Еще какой! — Илиеш шутливо ударил себя в грудь.

Дед Пынтя, сощурившись, глядел куда-то через голову Илиеша. Немного подумав, он согласился:

— В самом деле был. Незаконнорожденный.

— Значит, помните меня! — этот возглас вырвался из самой глубины души Илиеша.

Парень неожиданно так разволновался, воспоминания о былом так живо захватили его, что он готов был упасть к ногам деда Пынти и разрыдаться, как ребенок.

Старик заметил внезапную перемену в собеседнике, испугался, что, может быть, ненароком обидел его.

— Не принимай близко к сердцу, я не то слово сказал. Прости старика. Теперь незаконнорожденных никто не считает. А вот тебя я запомнил. В старину люди реже переступали закон, вот ты и получился с отметиной. Всесело тебя запомнило.

— Ну что вы, я не обижаюсь.

Но у старика была своя точка зрения на некоторые вещи:

— Не говори, это тоже горе. Человек должен явиться на свет, как написано в законе, а не с бухты-барахты.

— А что же делать с теми, кто явился без билета? На доску позора их вешать?

— Нет, конечно. Я не к тому. Человека нельзя обижать, как бы он ни появился на свет. Но порядок есть порядок. Иначе все смешается, получится хаос, как говорит один из моих внуков, который учится, чтобы выйти в доктора.

— А что? Хаос — это тоже порядок, пока еще не познанный нами.

— Уж здесь я не отвечу, потому что не я, а внук учится на доктора.

Илиеш Браду усмехнулся. Не имело смысла испытывать старика в той области, в которой он и сам не разбирался. После множества вопросов, которые задают друг другу встретившиеся после долгой разлуки односельчане, Илиеш спросил о том, что хотел узнать в первое же мгновение:

— Скажите, правда, что Лимпиада умерла?

Илиешу все еще не верилось, точнее — он не хотел верить и не мог примириться, что ее уже нет, хотя Чулика и Ангелина в день приезда подтвердили эту весть.

— Прошла и жизнь Лимпиады, как проходит все на земле… Сам-то разве не был на ее похоронах?

— Я в это время был далеко отсюда. Да и в разладе с ней находились.

— Смерть примиряет всех. Приезжай хоть на могилку. Она была неплохая женщина, много вынесла в жизни.

Дед прав, надо было бы взглянуть на ее могилу. Невидимый тормоз сдерживал его, в нем еще были живы отголоски давних событий, из-за которых он ушел из села. Тогда он наглухо закрыл калитку и решил не открывать ее никогда больше. Время успокоило многие порывы, утихомирило ожесточение. И все же тропка в прошлое была как бы перекопана. Случайные слова Пынти задели его старую боль, расшевелили воспоминания. Ему захотелось увидеть печку, держась за которую он впервые встал на ножки, поле, где, будучи еще ребенком, пропахал первую, неровную борозду, Чертов курган с тропинкой по крутому склону, Девичью долину с ее травами, где летом кричат коростели. Захотелось вдохнуть воздух села, настоянный на полузабытых ароматах, пройти по улице, где встретил свою единственную любовь и где судьба уготовила ему первый пробный камень, первое тяжкое разочарование. Хорошо было бы помириться с Ионом и с крестной. Разве можно жить так долго с обидой в душе? Они должны когда-то простить друг другу все, что было нехорошего между ними. Да, чтобы начать новую жизнь, он должен помириться с ними. И даже если ему предстоит пройти по своему селу никем не узнанным, облаянным собаками, как чужому, — и тогда он должен туда вернуться хоть на день, хоть на час…

Спустя немного времени они уже сидели в ресторане «Молдова» за небольшим столиком. Деду Пынте повезло, он выгодно продал свои смушки.

Часы, которые помогли им разговориться, остались у Илиеша. Дед признался, что не нуждался в них, а торговался так, из интереса, чтобы узнать, в какой они сейчас цене. За столом кроме них сидели студент, внук Пынти, а также известный валуренский сапожник Пинтилий Прибягу. Бедняга был совсем растерян — впервые приехал в Кишинев, и то не по своей воле. Насилу уговорили. Теперь он держался за деда Пынтю, боялся отойти от него хоть на шаг. Даже улицу не мог перейти без него. Илиеш поинтересовался, каким ветром его занесло в город. Пинтилий лишь тяжело вздохнул, безнадежно махнул рукой. Оказывается, и тут виноваты его изделия из корней. Это они сыграли с ним злую шутку. Ни с того ни с сего эти его игрушки стали иметь невероятный спрос. Сперва ребятишки Иляны принесли их в школу, похвастались. Заинтересовались учителя. Потом приехал корреспондент из газеты, написал про Пинтилия и его увлечение, фотографии его изделий были напечатаны рядом со статьей. А теперь — пожалуйста, притащили в Кишинев, чтобы показать его с игрушками по телевидению. Конечно, это хорошо, пусть и другие увидят, что могут делать умелые руки, каким образом из каких-то корявых корешков и сучьев рождаются забавные и красивые вещи. Но уж очень страшно выступать по телевидению, оказаться в огромном суматошном городе.

— Нет, больше не заманят меня сюда, не затащат, — говорил Пинтилий, радуясь, что хоть за столом оказался среди знакомых. — Лучше соглашусь умереть, чем приеду. Ну их с этими игрушками. Ничего мне не нужно.

Студент пошутил:

— Ходят слухи, что Иляна продает корову, чтобы купить телевизор и посмотреть на вас.

Робкий Пинтилий все принимал всерьез, слабо защищался:

— Вранье, выдумывают люди!

А сам подумал, что даже здесь его не хотят оставить в покое валуряне. Сколько времени прошло с тех пор, как он официально зарегистрировался с Иляной, а село все еще потешается над ним, над их мирной семейной жизнью. Что ж, на чужой роток не накинешь платок. Так создан мир: не ладишь с женой — плохо, живешь душа в душу — опять нехорошо.

Бадица Пинтилий не обиделся на студента за его глупую шутку, но еще больше застеснялся и, чтобы отвлечь внимание от себя, обратился к Илиешу, который уже успел порассказать кое-что о своих приключениях.

— Значит, не одну пару подметок износил, пока довелось с нами увидеться?

— Да, не одну, бадя Пинтилий.

— В селе так и не был с тех пор, как выкопали те каменные плиты?

— Какие плиты? — вытаращил глаза Илиеш.

— Неужто не помнишь? Это было, когда ты пахал поле Лимпиады с двоюродным братом, с Якобом. Еще тогда вы лемех погнули о камень.

— А! Было такое! Помню.

На самом же деле он забыл этот случай, но постеснялся признаться.

— Знаешь, те плиты до сих пор служат Сырге вместо ступенек, — оживился Пинтилий.

— Камень, он вечный.

— Да, камень многое выдерживает, человек слабее, — сказал дед Пынтя, вкладывая в свои слова особый смысл.

Зал ресторана плыл в легком голубом дыму. Шум стоял такой, что надо было напрягать голос, чтобы тебя услышали собеседники. Доносились обрывки разговоров, звон посуды. По правде говоря, валуряне чувствовали себя здесь довольно неуверенно. Им не часто приходилось посещать рестораны. И все же им было радостно, что случай свел их. Ведь встретиться односельчанам в таком огромном городе, где человек может потеряться, как копейка в пыли, не так-то легко.

Чувствуя себя словно среди своей родни, Илиеш доверительно промолвил:

— А крестной Лимпиады словно и не было.

Почему-то ее смерть сегодня не выходила у него из головы, словно только теперь он поверил в нее по-настоящему. И ему было очень жалко, что уже никогда не увидится с ней, никогда они не скажут друг другу того, что осталось между ними невысказанным. Почему люди спешат бросить в лицо друг другу только плохое, а хорошее часто скрывают, прячут, как скупец драгоценности? Односельчане, сидевшие с ним за столом, казались ему посланцами судьбы, которая хотела укорить его за невнимание к памяти Лимпиады. Ведь он и впрямь на некоторое время забыл ее.

Дед Пынтя отозвался на его слова с печальной сердечностью:

— Да, еще молодая была, бедняжка, ей бы жить да жить.

Пинтилий Прибягу подвинул стул поближе к столу, понизив голос, сказал:

— Приблизительно за час до смерти видела ее моя Иляна… Раз речь зашла о Лимпиаде, откроюсь вам. Теперь все уже в прошлом. Спрашивали, кто стрелял тогда в меня. Так вот, стрелял Истрати Малай. Ирод целился в Лимпиаду. Я его видел вот так, как сейчас вас вижу. Оба мы случайно оказались под навесом во дворе сельсовета. Когда я сообразил, что он щелкнул затвором и задумал плохое, я крикнул Лимпиаде, чтоб береглась, а сам кинулся к ней. Он, вражина, выстрелил. Ему тогда, видно, было все равно, в кого бить.

— Нет, ему было не все равно, — возразил дед Пынтя. — Просто ты ему помешал, оказался на пути, вот он и стрельнул.

Валуряне даже в столице не могли оставить в покое свои дела. Илиеш глотал с наслаждением каждое их слово. Понемногу они осмелели, освоились с ресторанной атмосферой. После выпитого вина разговорились, открыто делились своими мыслями, заботами, тревогами. Пинтилий жаловался, что совсем измаялся в городе с его шумом и толкотней.

— Дожить бы до завтра, увидеть бы свой дом, — время от времени повторял он. — Как в городе люди живут, не понимаю. Никто тебе не говорит «добрый день», и ты ни с кем не здороваешься. Прямо на тебя прут на улице, если бы я не уступал дорогу, затоптали бы. В глазах прямо уже двоится. А машин-то сколько, даже не знаю, откуда берется их столько.

Дед Пынтя похвастался:

— Я к машинам немного привык. Другое удивляет, просто понять не могу. Город, называется, культура, а оправляются в доме.

Василий аппетитно засмеялся, показав ряд белых зубов. Он стряхивал пепел с папиросы прямо в тарелку.

— Оригинальное суждение в век кибернетики и технического прогресса!

Улыбнулся и Илиеш, хотя и сам не очень-то освоился в городе, но тут же проглотил улыбку, увидев, что дед Пынтя рассердился. Его обидел смех внука.

— Скаль, скаль зубы! Сразу видно, что за фрукт вырос! Думал, вернешься в село ученым человеком, доктором, да, видно, напрасно думал. Вижу, не загонишь и палкой. И чем их приманул город? Будто Дожди здесь идут с жареными перепелками — так в него вцепились. Скоро в селе одни старики останутся.

Сапожник Пинтилий, желая оживить беседу, вставил:

— Не скажи, некоторые возвращаются. Из тех, которых город не смог пригреть.

Старик отодвинул бокал.

— Хватит, не надо переходить меру.

Когда они вышли из ресторана, будущий врач засуетился, заспешил: ему предстоит завтра сложная контрольная работа, надо приготовиться. Нужны какие-то книги, он пойдет в библиотеку, а то закроется, тогда случится катастрофа. Пынтя вынул десятку, великодушно протянул внуку, словно давая этим понять, что освобождает его от обязанности провожать деда. Василий как-то сразу сник, долго мял десятку меж пальцев, как сигарету. Видно, чувствовал, что своим легкомыслием расстроил дедушку, и теперь не знал, как задобрить его. Ему и не терпелось уйти, и в то же время не осмеливался.

Илиеш посмотрел на часы и увидел, что стрелка приближается к трем. Ужас! Его напрасно ждет Дануц, чтобы пойти в цирк! Ох, если бы Василий не опередил его, можно было бы еще как-то уйти. А теперь было неловко сказать, что и он торопится. Илиеш еще раз кинул взгляд на часы и решил покориться судьбе. Одной неприятностью больше, одной меньше — в этом ли суть? Старик Пынтя заметил его взгляд и поспешил уязвить:

— Что, может, у тебя тоже какая-нибудь контрольная?

Как можно спокойней Илиеш ответил:

— Контрольная? Пока я сам себе контролер. Чем другим не могу похвастаться, а вот времени у меня в избытке.

Конечно, хорошо бы пригласить стариков домой, в спокойной обстановке по-дружески потолковать, как полагается землякам и односельчанам. Но уж очень часто вспоминал Чулика недобрым словом тех, кто переступал порог его дома, чтобы Илиеш решился привести сейчас гостей. Нет, пока не заведет своего угла, об этом нечего думать. Зачем осложнять и без того нелегкие отношения в семье?

В это время будущий эскулап без всякой связи изрек значительно, — видно, чтобы продемонстрировать свою эрудицию:

— Все в мире держится на привычке и самовнушении.

— Да иди ты в свою библиотеку! — произнес дед и первым тронулся с места.

— Молодым — молодое, — оценил положение Пинтилий. — В самом деле, пусть идет, что ему с нами толкаться.

Илиеш решил проводить односельчан до Дома колхозника, где они остановились на ночлег. Но пошли они не прямо, а побродили по улицам и паркам, разглядывали витрины.

— Вот и жених! — воскликнула Паулина и беззаботно засмеялась.

Она сходила в цирк и вернулась, решив дождаться его. Ей хотелось услышать, что он скажет в свое оправдание. Очень уж ей это было любопытно. А может, хотелось показаться ему в праздничном наряде, кто ее знает. На ней было черное платье с глубоким вырезом на груди. С левой стороны была приколота алая роза из шелка. Нет, она совсем недурна собою.

Когда он вошел, она уже не переставая смеялась, как шальная. Ангелина кисло улыбнулась, эта улыбка ничего хорошего не предвещала. Чулика с полным безразличием читал «Здоровье». Его словно бы совершенно не интересовало происходящее в комнате.

Да, Илиешу было совсем не весело. От окна на него смотрит укоризненно Дануц: не ожидал такого коварства от старшего брата! Не мог смириться с тем, что Илиеш не сдержал слова… Если он в самом деле был занят и не мог пойти с ним в цирк, мог бы заблаговременно предупредить, Дануц нашел бы себе попутчика. Конечно, Дануц пошел с Паулиной, ничего другого не оставалось. Но разве это удовольствие — идти с чужой тетей, которая ничего не понимает в цирке? Вообще, как заметил Дануц, женщины не могут оценить цирк по достоинству. Восхитительное, захватывающее представление, когда артист, можно сказать, играет со смертью, они способны воспринимать лишь как нечто ужасное, устрашающее. Вот мужчина — это иное дело. Есть с кем поделиться впечатлениями, он тебя понимает. А Паулина все время только ахала. Поэтому Дануц обиделся на Илиеша и теперь вместе со всеми смотрел на него осуждающе.

Илиеш обвел глазами присутствующих, ища поддержки. Нет, только холод и презрение. Оцепили, словно стая волков. Одна Паулина беспрестанно смеялась, но и в ее смехе чувствовалась издевка, презрение. Интересно, что надо от него этой расфуфыренной даме? Если по дороге домой он испытывал угрызения совести, то теперь в нем разбушевалась злость. Что это за словечко — «жених»! Чего они хотят от него?

Не владея собой, он резко сказал Паулине:

— Перестань кривляться!

Может быть, Ангелина надеялась, что он станет каяться, так сказать, посыплет голову пеплом, будет вымаливать прощение? Иначе почему этот возглас заставил ее вздрогнуть, будто ей засунули за пазуху гадюку?

В голосе Илиеша была явная угроза. Даже Дануц почувствовал недоброе и устремил взгляд на брата. Чулика тоже оставил свой журнал, приготовившись вмешаться, если потребуется, а пока ждал.

Чувствуя, что у матери и сына сейчас начнется выяснение отношений, Паулина стала поспешно прощаться.

Едва она ушла, Илиеш сразу успокоился, стал кротким, как ягненок. Он мог быть несправедливым лишь в минуты гнева, но едва вспышка проходила, как его начинала мучить совесть. Откровенно говоря, Паулина не причинила ему никакого зла. У нее свои цели, у нее свои понятия о счастье, о смысле жизни. Она открыто выражает свои желания: хочет выйти замуж, завести свою семью, ей надоело жить одной. Но другие! Другие тонко и умело пытаются поймать тебя в капкан, так ловко, что ты и не замечаешь, как попался. Его раздражает ее смех. Что ж, лучше, чтобы она капризничала? А может, за ее веселостью скрывается печаль одиночества?

Илиеш решил примириться с матерью:

— Хочешь, догоню, попрошу прощения?

Не ожидая ответа, он бросился на улицу. Догнал Паулину возле троллейбусной остановки. Щеки ее пылали, она стояла в задумчивости. Он по-дружески положил ей руку на плечо:

— Давай немного побродим.

На ее лице вспыхнула дежурная улыбка.

— Что, соскучился?

Он взял ее под руку, они пошли вверх по улице, в сторону, противоположную той, куда надо было Паулине. Ему вовсе не хотелось гулять, но она предложила пройтись по парку, и он согласился. Парк был пуст, киоски закрыты на зиму. При входе торговки цветами продавали хилые хризантемы, уже тронутые заморозком. Паулина разворошила каблуком ворох листьев, спросила:

— Неужели уже не будет тепло?

— Я вел себя по-свински, прости меня, — сказал он. — Завтра уезжаю в свое село, в Валурены, и не хочу, чтобы у тебя осталось плохое мнение обо мне. Вообще-то я лучше, чем кажусь.

Мысль о поездке в Валурены возникла не так давно, но уже завладела им окончательно. Как это ему раньше не приходило в голову, что его место в Валуренах?! Теперь-то он понял, чего ему не хватало. Надо ехать, и как можно скорей. Что ему тут искать? Ведь в Валуренах его ждет земля, чтобы он продолжал дело деда Епифана и Романа Браду. Его корни там. Их не вырвать. Теперь ему казалось, что это было его заветной мыслью всю жизнь. Ведь как это просто осуществить! Чего он колебался? Чего боялся?

Паулина удивилась, замедлила шаг.

— Что-то подобное я слышала при расставании от моего бывшего мужа.

Она впервые была серьезной.

— Он мог бы сказать что-нибудь и позначительней, ведь он был твоим мужем.

— На другое, видно, не хватило ума.

— Если не секрет, почему он тебя оставил?

— Был у нас ребенок, я его тайно окрестила, без ведома мужа. Муж был партийный и не хотел этого. Когда девочка умерла, он случайно узнал о крестинах, кажется, я проговорилась, поэтому и бросил. Я думаю, это был предлог. Просто я ему надоела. Наша дочка родилась болезненной, я думала, что крещение поможет ей. Между прочим, спустя год муж написал мне с Курильских островов, звал к себе, хотел помириться. Я прикинула так и этак и не поехала. Обидно было: бросил в такое тяжелое для меня время. Наверное, надо было ехать, да я к этому времени устроилась на работу, привыкла к людям, жалко было покидать…

Удивленный такой откровенностью, Илиеш краем глаза взглянул на нее. Нет, на ханжу не похожа. В некотором замешательстве полюбопытствовал:

— Неужели веришь в бога?

— Если с верой легче, особенно когда ты один, почему бы и не верить?

— Ага, значит, твоя вера вроде дождевика на случай непогоды. Или вроде страховки на случай пожара.

Паулина опять засмеялась.

— Вот что значит быть искренней. Я думала, ты сможешь понять.

— Между прочим, у меня в Сибири тоже осталась жена, — немного помолчав, нерешительно начал он. — Как она там без меня? Если устроюсь в Валуренах, позову.

Он не хотел даже самому себе признаться, что тоскует по детишкам — Тане и Гене. Играя с Дануцем, ловил себя на том, что думает о них. Интересно, что они там без него делают? Иногда ему казалось, что за любым его шагом следят мечтательные девичьи глаза Нины. Ему не хватало теперь и крикливой Дуняши. Она держала себя молодцом, когда они прощались, даже не плакала. Хотя он чувствовал, что она глотает слезы.

— Чего было сюда ехать? — удивилась Паулина. — От жены, детей?

— Родина. Без нее тяжело. Все время, пока там жил, казалось, будто сижу на вокзале, в зале ожидания. Все думал услышать гудок, все ожидал свой поезд…

— И здесь тоже в зале ожидания?

— Хуже. Сижу на колючках.

— А я думала… У вас судьба не сложилась, у меня тоже…

— Нет, Паулина, ничего не выйдет. Не надо обманывать себя. Тебе бы все равно со мной было плохо, ведь я из невезучих. Будь разумна и не сердись.

Обоим сразу стало легче, словно скинули с плеч тяжкий груз. Исчезла напряженность, которая охватывала обоих в присутствии друг друга. Они шагали спокойные, умиротворенные. Теперь можно говорить, не заботясь о том, что собеседник будет искать какой-то иной, задний смысл в твоих словах.

— Неужели больше не будет тепло? — снова спросила Паулина.

— Теперь уже только весною.

— По календарю полагалось бы еще…

— Погода не всегда подчиняется календарю.

В воздухе закружились редкие белые крупинки. Неужели снег? На макушке клена каркнула ворона, видимо, тоже удивленная столь ранним дыханием зимы.

Ночью, чувствуя, что Илиеш не спит, явился Спиридуш, вылез из темного укрытия.

«Серьезно решил уехать, Илиеш?»

«Бесповоротно».

«Подумай сперва, а то опять натворишь глупостей. Знаешь, ты не из тех, кто хлебает мудрость ложкой».

«Дровосек стремится в лес, а пахарь — в поле. Не так ли, Спиридуш? Для каждого на земле есть свое место. Я должен найти свое».

«Почем ты знаешь, что твое место там?»

«Сердце подсказывает».

«Пора жить головой. Сердце тебя заведет черт знает куда».

«Знаю. Когда я был маленьким, дедушка Епифан смастерил мне змея. Какой это был змей! Но он, словно заговоренный, мог подниматься вверх только с одного места — на Чертовом кургане. Больше нигде, в любой ветер. Таков, видно, и я».

«Раз так, желаю удачи, Илиеш».

Спиридуш прижался к его груди как шмель к траве. Илиеш лежал долго в постели, прислушиваясь, как мимо течет и шуршит темнота. В окне виднелся тонкий ноготок месяца.

«Месяц народился», — это опять явился Спиридуш.

«Вижу», — отозвался Илиеш, не в силах бороться со сном.

На другой день, собрав свои немногочисленные пожитки, он попрощался с матерью и Чуликой. Дануц в это время уже ушел в школу. И хорошо, что его не было, а то без слез не обошлось бы.

Ангелина следила за тем, как он собирает вещи, стоя у окна с каменным лицом. Она решила больше не вмешиваться, пусть поступает как хочет. Она сделала для него все, что могла. Наперекор мужу протянула ему руку помощи, вызвала сюда, не жалея сил, стараясь поставить его на ноги, а он вместо благодарности отвернулся от нее. Нет, не в добрый час зачала она его, этого сына, который приносит ей одни лишь огорчения. А может быть, он не совсем здоров? Иначе как понять, что он, уже устроившись, вдруг все бросает?

В конце концов Ангелина не вытерпела:

— Только сумасшедший может оставить городскую прописку и броситься искать неизвестно что…

Илиеш, закрыв саквояж, поднялся, повернулся к матери:

— Давай, мать, не будем ругаться, а?

Ему было жалко ее. В самом деле, сколько причинил ей беспокойства, неприятностей. И с этой пропиской, наконец… Но что делать?

Ангелина немного смягчилась:

— Где-ты остановишься? Уже зима на дворе.

— Свет не без добрых людей. Не пропаду.

— Да оставь ты его, — подал голос Чулика. — Он из тех, что должен перевернуть все камни, чтобы узнать, за которым рыба спряталась.

Он старался сохранить нейтралитет, но в глубине души радовался такому обороту дела. Столько времени прошло, как вернулся пасынок, а толку пока не видно. Одни только заботы да лишние разговоры из-за него. Кроме всего прочего Чулику радовало, что Ангелина теперь не посмеет упрекнуть мужа, будто он мешал ей общаться с сыном, сделал Илиеша несчастным.

Илиеш поклонился всем:

— Ну, будьте здоровы.

— Счастливого пути.

— В добрый час.

Ангелина вышла его проводить; пользуясь тем, что Чулика задержался в комнате, быстро достала из-за пазухи несколько смятых бумажек, сунула Илиешу:

— Спрячь, пригодятся.

Растроганный, он нагнулся, поцеловал ей руку.

— Не надо, мать, у тебя самой не густо…

— Я проживу. Знать бы, что ты устроился…

— Как мне хочется доставить тебе немного радости, мать! Приезжай вместе с Дануцем на черешню.

— Дай дожить сперва.

Мать смотрела сурово, он заметил новую складку у рта, которая делала ее еще старше.

В это время открылась дверь и появился Чулика. Ногой он вытолкнул тюк с медвежьей шкурой. Не без иронии напомнил:

— Забыл свое богатство! Бери, в селе пригодится. А то здесь зря место занимает.

Илиеш усмехнулся:

— А я-то удивлялся, почему мне так легко!

Он ее не забыл, и Чулика это прекрасно знал. Но если Чулике мешает… Что ж, в селе и впрямь пригодится. Говорят, медвежья шкура приносит счастье в дом. И будто бы ее запах уничтожает блох и моль. Нет, что ни говори, медвежья шкура в новой хате не помешает.

— Видно, написано нам на роду, мишка косолапый, не расставаться всю жизнь, — сказал Илиеш, подбросив тюк на плечо.

На дворе на бельевых веревках выветривались пальто и шубы. Хозяйки достали из гардеробов, комодов, ящиков зимние вещи, подготавливали их к холодам, осматривали, не повредила ли моль. Воздух был насыщен запахами нафталина и табака. Сверху слышалась песенка — это какая-то девчонка на втором этаже мыла окна, распевая во весь голос. В глубине двора ватага ребятишек играла в войну. Весь квартал содрогался от их криков.

— Падай, ты убит! — орал один.

— Я же свой, зачем меня убили? — негодовал другой.

С дикими воплями, охваченные азартом, дети набрасывались друг на друга. В шуме жестокого сражения остался без ответа голос несправедливо пострадавшего.

Уже несколько дней, как погода сделалась мягче. Выглянуло солнце, утихомирился ветер. Капризная нынешняя осень то пугает стужей, то опять улыбается ласково. Чувствуя, что все равно пора уходить, не жалеет красок, расходует их по-царски. На крышах домов воркуют голуби. Дым из труб стелется по крышам, стекает на землю, застилает огороды. Валурены затянуты голубоватым дымком. Уже топятся все печи в селе. Среди засохшего, ломкого бурьяна на припеке под самым забором пробилась свежая травка. Но тепло мнимое, обманчивое, оно долго не продержится. Люди спешат убрать все, что осталось в поле, — свеклу, кукурузу. По селу разносится перезвон молотков — ремонтируют крыши, перетягивают обручи на бочках. По дороге бегут грузовики, доверху набитые сухим табаком или капустой.

Вечереет.

У колодца посреди села задержались две женщины, пришедшие за водой. Хочется перекинуться словом.

— Что, отсидела вчера на собрании до конца?

— До конца.

— Что же там еще было? А то я рано ушла.

— То же, что и всегда. Говорили о подготовке зяби, о кормах, о зиме. Выделили место под дом племяннику Лимпиады — Илиешу Браду.

— Какому племяннику? У Лимпиады их много было.

— Сыну Ангелины, той, что сейчас живет в Кишиневе.

— Разве у Ангелины есть взрослый сын?

— Как же! Не помнишь? Незаконнорожденный. Говорят, уезжал куда-то, теперь вернулся. Работает в гараже.

Прохожий, который остановился неподалеку закурить, несмело кашлянул и, раздумав курить, двинулся дальше. Одна женщина толкнула другую, и обе замолчали. Илиеш Браду вежливо поздоровался с ними, не спеша пошел дальше. Он с трудом передвигал ноги, шатался, словно пьяный. Столько тропинок исходил он за последние дни! Исколесил все село, все окрестности, бродил по полям и холмам, все время удивляясь, как мог жить без этой красоты. Для него не имело значения, что поля опустели, что стояла поздняя осень. В родном углу любой камень, любой кустик полыни несет в себе исцеляющую силу. Он втягивал в грудь воздух — воздух жизни, который смывал весь шлак, накопившийся в душе. И чем больше он ходил, тем отчетливей чувствовал, что становится чище, светлей, легче. Наконец он обретал себя, самого себя, настоящего, свободного от всего наносного, случайного, фальшивого.

Илиеш ходил, собирая себя самого по кусочку. Он, как влюбленный, гладил покрытую осенним налетом лозу винограда, втягивал запах ореховой коры в садах, собирал в карманы опавшую листву, ощупывал и мял в руках комки земли на пашне, пробовал воду из колодцев, умывался из ручейков и родников. Он поднимался на холмы, опускался в долины и никак не мог поверить, что все это происходит с ним наяву, а не во сне. Не верилось, что вот он наконец дома.

Что там говорить, родные места трудно было узнать. Он вряд ли мог бы теперь указать, где находился их участок, где участок деда Епифана. Приходилось ориентироваться по какому-нибудь старому, стоявшему вроде сторожа на холме дереву, которое пощадило время.

Главное — переродилась сама земля. Разве можно было назвать эти просторные поля валуренскими? Нет, вроде бы совсем незнакомые. Стали шире, словно разгладились, повеселели, что ли. Исчезли межи, земля явилась словно бы в ином свете. От этого света Илиешу резало глаза, к нему надо было привыкнуть. Он и бродил по полям, чтобы привыкнуть, чтобы опять слиться в ними воедино, снова и навсегда.

В памяти возникали рассказы-сказки со змеями и разными страшилищами, с мудрецами и мастерами, побеждающими злые силы. Трепетный свет керосиновой коптилки, канувшей в небытие, старался соединить воедино все лоскутки былого — в картину, знакомую Илиешу с детства. Но уж очень трудно было соединить эти обрывки, общая картина никак не складывалась. Все отчетливей проступали черты нового рисунка, сделанного нынешним днем. Насколько сильней была действительность его бледных воспоминаний! И в эту действительность он тоже пустил свои корни. Особенно отрадно было чувствовать, что люди в Валуренах еще не забыли, еще помнят его. Хорошо вернуться на родину, домой, пока еще хранится там твое имя. На грешной земле, где полно всякой всячины и многое успело обесцениться, доброе имя кое-что значит. По какой бы ты тропинке ни пошел, по какой бы дороге ни направился, твое имя послужит тебе и опорой, и ключом, способным открыть ворота. Даже когда человек уходит насовсем, прощается с этим светом, его имя остается здесь. Имя — великое дело для человека.

Да, хорошо возвращаться, пока люди не забыли твое имя!

Так думал Илиеш, шагая в сумерках по селу и улыбаясь сам себе. Пока он остановился у деда Пынти. Старик поставил новый, добротный, вместительный дом, а живет в нем только со старухой, вдвоем. Так что Илиешу место нашлось. Дети деда Пынти разбежались кто куда — кто осел в райцентре, а кто подался в иные города. И старик печалится, что построил слишком большой дом. Правда, лелеет слабую надежду, что вернется внук, который учится в Кишиневе на доктора. Ну, а пока отчего бы не разделить кров с Илиешем?

И тут не обошлось без сложностей. Когда родственники Илиеша узнали, что он вернулся в село и остановился у чужого человека, прибежали в страшной обиде. Где это видано, чтобы, имея столько родни, жить у чужого! Если и случилась у них какая-нибудь распря, то нельзя же так долго помнить ее и носить камень за пазухой. Илиеш улыбался, он был доволен, что устоял под натиском родни, не дал уломать себя, не поддался на хитрости.

Конечно, Ион сперва рассердился, вспылил, однако и ему пришлось согласиться с Илиешем: раз Илиешу здесь лучше, что делать, пусть здесь живет. При этом Ион сказал, что на всякий случай пусть Илиеш помнит, что его дом всегда для него открыт.

Ион приходил с женой. За ним, тоже с женой, пришел Якоб. Жены были немного сдержанней в проявлении чувств. Затем в дом старика Пынти вторглись Григорий и Сырге — люди более солидные, с положением и достатком. Конечно, Илиешу перед ними нечем было хвастаться, да и друзья не очень выпытывали у него, ожидали, пока сам захочет открыться и порассказать о своем житье-бытье. Они не надоедали с расспросами, у них и самих было столько новостей, что за вечер не перескажешь. А главное — все радовались, что он вернулся. И эта радость была неподдельной.

Несколько дней подряд не закрывалась дверь дома деда Пынти. Приезд Илиеша стал поводом для гулянки и причиной хорошего настроения. Как раз все утомились от осенних работ, требовалась разрядка. Все старое было переворошено, прочесано, рассмотрено и рассортировано…

Настоящую сенсацию вызвала привезенная Илиешем медвежья шкура. Все, кто приходил, основательно разглядывали ее, измеряли, исследовали мех и мездру, спорили о том, сколько приблизительно было лет медведю, сколько он весил. Дождем сыпались наставления и советы относительно того, как обойтись с ней. Один страстно доказывал, что из нее вышла бы чудесная безрукавка, другой клялся, что никто не сможет придумать более удобного утеплителя для радиатора автомашины, чтобы зимой не замерзала вода. Ион, как деятель в области народного образования, настаивал сделать чучело медведя для школы…

Да, что там говорить, в Валуренах эта шкура имела успех. Илиеш даже пожалел, что привез лишь одну. В конце концов победила школа, то есть Ион. Дед Пынтя вызвался, так сказать, на общественных началах обработать шкуру и сделать из нее чучело. Конечно, не по всем правилам науки, но все же… Пусть дети увидят, что это за зверь, медведь.

Когда немножко улеглись страсти, Илиеш Браду пошел на кладбище поклониться мертвым. Могила Лимпиады была рядом с могилой деда Епифана, и холмики земли над ними уже соединились. Чуть подальше под осевшим бугорком отдыхал Роман Браду, человек, который заменил Илиешу отца и дал ему свое имя. Илиеш с грустью отметил, что мать совсем забыла об этой могиле. Он опустился на камень, валявшийся между надгробными холмиками. Ветерок с шелестом гнал высохшие листья. А он сидел стараясь понять, постигнуть смысл назначения человека на земле, мысленно разговаривал с теми, кто вырастил и воспитал его, направив его первые шаги. Илиеша отделяла от них неведомая река, и с противоположного берега уже никто не мог видеть его, но он все же чувствовал присутствие ушедших, слышал их голоса. Несправедливо, что они ушли так преждевременно. Зато и ответственность на оставшихся легла немалая. Надо довершить, продолжить то, что они начали. С той, неведомой стороны незаметно явился дед Епифан, мудрый и тихий, со всегдашним своим стремлением давать советы. «Несправедливости, Илиеш, записывай на песке, а добрые дела — на мраморе». И Илиеш подумал, что действительно ни к чему вспоминать обиды. Печальная Лимпиада, казалось, прислушивалась к словам деда Епифана. Она словно бы и впрямь была неподалеку…

Илиеш сидел долго, размышляя, потом встал, нашел лопату, принялся подправлять могилу Романа. Кто, если не он, будет ухаживать за ней? Потом обшарил сады и виноградники, отыскал три деревца горькой черешни и пересадил их в изголовье Романа и деда, а на могиле Лимпиады — у ног, так как в изголовье уже рос куст шиповника, видимо посаженный Ионом.

Он отдал долг умершим, поклонился каждому из них. И пошел в село…

Он пришел в нижнюю часть села, где ему был выделен участок под дом. Вбил в землю принесенный с собой кол, химическим карандашом тщательно написал на прибитой к нему дощечке свое имя. Таким образом было отмечено место, где он будет жить. Он, Илиеш Браду. Для того, чтобы основать свой дом, тридцать лет не так уж много. Это еще молодость. В тридцать лет можно своротить горы. Было бы желание. С завтрашнего дня сюда начнут возить камень, глину, известь. Пока не ударили морозы, надо выкопать котлован под фундамент, может быть, удастся сложить стены. Колхоз и односельчане с большим энтузиазмом пошли ему навстречу. Двери и окна взялся сделать дед Пынтя. А бадица Пинтилий искал корень, чтобы смастерить забавного петушка для фронтона дома Илиеша.

Пока же тут, в нижней части села, где Илиеш наметил строить дом, пусто, гуляют ветры. Но поднимутся стены, начнут расти деревья… Отсюда недалеко ходить на работу — колхозный гараж и мастерские рядом, рукой подать. Отсюда видна железная дорога, водяная мельница, речка Смолита. Его любимая речка! Ах ты, речка, реченька, ручеечек, тонкая ниточка, соединяющая эти холмы и скалы с большими реками и с самим морем! Ты такая узенькая, что тебя можно в иной засушливый год даже перепрыгнуть. Но никто не помнит, чтобы ты совсем пересохла. Нет, такого никто ни помнит, такого не было.

Как перед началом великого дела, Илиеш снял шапку, положил ее на землю, глубоко вздохнул, постоял в раздумье. Потом не спеша стал забивать колышки по углам отведенного ему участка. Колышки он забивал основательно, чтобы их невзначай не свалили дети или пасущиеся козы.

Вечер был тихий, теплый. Ветерок прошелестел в придорожном бурьяне, пахнуло горечью поздней полыни. И душа Илиеша была тихой, умиротворенной, охваченной предчувствием счастья. Перед ним рисовались дороги, которые обещали новые встречи, новые радости и печали. Рядом жили Валурены со своими заботами, тревогами. И все это сплеталось в одно в душе Илиеша.

Вверху замерцали первые звезды, вспыхнули огоньки и здесь, в селе. Вспыхнули те, что будут бодрствовать всю ночь.

ТРЕТЬИ ПЕТУХИ

Укрытая темнотой, словно зипуном, спит деревня Три Ягненка — жменя домов, рассыпанных по дну долины. Временами откуда-то издалека, из-за виноградников, доносится гиканье парней, на которое откликается только эхо. Вот грохот случайного грузовика на минуту замутил ночной покой, унесся за холмы, и опять тишина завладела селом. На фоне светлеющего неба видно, как по гребню крыши совершает прогулку одинокая кошка. При ее приближении из-под стрехи выпорхнула птичка, устроившаяся там на ночлег. Видно, кошкин моцион не такой уж невинный. В логове из соломы лениво покряхтывает собака. Словно продрогнув, нет-нет всколыхнется ветка, задетая внезапным ветерком. И снова тишина, покой…

Деревня спит — угрелась, успокоилась, укуталась в темноту.

И вдруг тишину пронзает отчаянный петушиный крик, озорная, звонкая песня, брызжущая предрассветной свежестью. Тотчас на нее откликается другой петух охрипшим от росы, но авторитетным голосом. В дуэт смело вклинивается слабый голосок молодого забияки петушка. И пошло, пошло… Дрожит деревня от лихого петушиного пения. Под навесом встряхивает своими прекрасными богатырскими крыльями огромный надменный кочет. Он сердит, в нем клокочет огонь. Как же ему не негодовать — сон подвел, и теперь шпороногая братва без него извещает мир о приближении нового дня. Пивень стал в актерскую позу, откинул крылья и задрал голову… — но с досады испустил только жалобный писк. Опозорился, брат, совсем потерял голос. А может, и не было у тебя никогда голоса, может, хозяйка держит тебя только ради красивой осанки и огненной окраски? Ведь и так случается иногда. Жалкий его голосок смешивается с общим хором, и никто не узнает, кроме своих домашних, что этот гордый красавец поет фальшиво.

Рассветает. В пепельном тумане начинают проступать очертания деревни. Сначала выделяются из ночной, мглы верхушки деревьев, трубы, крыши, потом различаются дома, заборы. День идет смелыми шагами, решительно придавив темноту к земле. Листва отяжелела от росы, с острых кончиков листьев падают капли. Роса стекает с крыши по водосточной трубе, звонко бьет в цинковое дно ведерка, предусмотрительно поставленного, верно, какой-нибудь юной красавицей: умоешься росой, будешь свежей и красивой, парни станут по тебе сохнуть. Звон и бульканье капель музыкально сливаются с петушиным пением.

Тр-рах! Кто-то кинул камушек? Нет, это в саду раскрылся бутон. Хрупкие его лепестки расправляются на свободе.

В пшеничном матово-зеленом поле дремлет перепелка.

Поют петухи. Час рассвета, час, когда ночь переходит в день. Час расставаний и новых встреч. Самые горькие и самые сладкие минуты. Время, когда распускаются цветы и отдают душу умирающие. Час колдунов, наводящих порчу на коров. Просыпайтесь, будьте начеку! В этот час рождаются дети и снятся самые сладкие сны. Час светлых надежд и необузданных желаний, ясных мыслей и больших страстей. Новый день уже наступил. Просыпайтесь!

Барабанщики деревни, хватит бить баклуши! Разбудите всех, чтобы никто не проспал этот замечательный час.

Под деревом пара влюбленных забыла о времени. И вдруг девушка вскакивает как угорелая, оставив поцелуй парня без ответа.

— Петухи поют, — шепчет она в испуге и бежит без оглядки.

— А чтоб вас! — ругается парень и долго глядит вслед подруге.

Петухи поют. В чашечке цветка проснулась пчела, пошевелила онемевшими ножками. Очень далеко залетела вчера в поисках взятка. Кошелочки полны были пыльцой. И такие тяжелые… Села отдохнуть на стебелек донника, уснула и встретила ночь в дороге. Сейчас самая пора лететь. Нехотя потянулась своим полосатым тельцем, умылась в капле росы. Никуда не денешься, нужно двигаться дальше, к улью.

Постепенно село оживает. Возвращается из ночного табун лошадей. На одном из холмов затарахтел трактор и потянул за собой плуг. Послышались голоса, где-то заплакал ребенок, разбуженный родителями, вероятно, из-за каких-то неотложных дел.

Рассветает. В доме Ариона Карамана еще мертвецки спят. Правда, не все. Сам Арион проснулся. Но не петухи прогнали его сон. Разбудил неопределенный шумок — то ли скрипнула кровать, то ли открылась оконная створка. Шум донесся словно бы из каса маре^[11]. Арион напряг слух, но больше ничего не услышал. Он вышел во двор, огляделся, бросил взгляд на окна каса маре. Как будто все в порядке. Все его три дочери спят, как дети после купания. Если бы ко всем петухам Трех Ягнят присоединились шпороногие горлопаны еще семи соседних сел, то и тогда дочери Ариона все равно не проснулись бы.

Недовольный своим подозрением, Арион вернулся в дом. Он не любил, когда его обманывали, но и подозрительных тоже не уважал. В семье все должно быть ясно и открыто, как на ладони. Детям нельзя ничего скрывать от родителей, родителям — от детей. В таком духе растил он каждое свое чадо с малых лет. В полнейшем доверии и откровенности.

На нужду Арион никогда не жаловался. Жил не очень богато, но и до бедности не доходил. Если ежегодно к началу колошения хлебов имел, на чердаке пару мешков прошлогодней пшеницы, то считал, что живет хорошо. А если, кроме того, в хлеву еще округлялась и свинья, то он братался с самим везением и мог переходить на «ты» с самим священником. Большего Ариону и не надо. И те, кто утверждают, что крестьянская натура жадная, поберегли бы лучше при себе в этом случае свои теории. На большее, чем нужно для жизни, Арион никогда не зарился. Таков уж у него характер. Сдержанный, уравновешенный. На своей Мадалине женился он по любви двадцать восемь лет тому назад. Был он тогда, что называется, голодранцем в рваных штанах, которого ожидала прочная бедность. И все-таки жили неплохо. Молодые и здоровые были, понимали друг друга. Жизнь уберегла их от ссор, особых забот и печалей. Единственное огорчение, которое омрачало одно время их маленький мирок, было в том, что Мадалина, несмотря на его желание иметь сына, рожала все девочек и подарила свету божьему четырех дочерей подряд. Но девочки все были здоровые и потешные. Так что серьезных разногласий в семье не было. Тем более что как только Мадалина приходила в себя после родов, она обнимала его и лукаво шептала:

— В следующий раз будет мальчик.

Так она водила его за нос много лет. Если, случалось, он терял надежду и начинал ее стыдить, что она не держит слова, Мадалина опять одурманивала его подхалимской речью:

— С девочками спокойнее, они послушные, ласковые, прилипчивые, далеко от нас не уйдут. А вдруг, не дай бог, война — все-таки с девочками легче. Конечно придется разориться на приданое. Но и приданое теперь не то, что было. Коврик, подушка — и прощай, батя.

Не согласиться с мудрыми словами Мадалины никак было нельзя. И единственное огорчение Ариона таяло, как ледышка на солнце.

Между тем девушки подымались, росли, начали оперяться, требовали платьев, ботинок, косынок. И бедному Ариону не оставалось времени для размышлений о мальчиках. Да имей ты и десять рук, все равно не успеешь заработать столько, сколько требуется на дочерей. Так и остался без сына.

— Ничего, вырастут, заведут свои гнездышки, и нам полегче станет, — как всегда, успокаивала Мадалина, стараясь приласкать мужа.

Постарел ли Арион, ослабела ли волшебная сила Мадалины, но со временем ее прибаутки уже не действовали так, как в старину, и Ариону от них ничуть не становилось легче. Постепенно в его душу стал проникать поток новых тревог задочерей.

Странно все получалось: вместо того чтобы избавиться от хлопот, как предсказывала Мадалина, с ростом девушек заботы Ариона все увеличивались, усложнялись, просто подавляли его. Частенько ворочался он по ночам в постели, словно желая охладить простыню; одна дума занимала его: «Эх, лучше было бы с мальчишками! Ведь парню справишь костюм — носи несколько лет. А девчонкам — боже ты мой! — девчонки раньше времени выбелят твои волосы. Дня нет, чтобы не потребовалось для них что-нибудь новое. Не успеешь справить пальто одной, как, глядишь, у второй уже порвалось. Да разве только пальто?! Ленты, серьги, бусы, кольца и всякая другая чертовщина». Даже если бы Арион ковал деньги, все равно их не хватило бы. Да и то сказать — девушки все уже на выданье, нужно одеваться наравне с другими. До сих пор еще туда-сюда, кое-как сводили концы с концами. Что становилось тесным для одной, донашивала другая, одежда, как по лесенке, переходила к младшей. Мадалина подшивала, удлиняла, расширяла — все было нормально. Теперь же дочери, как близнецы, сошлись в один рост. И если одна просит новые чулки, то обязательно надо купить всем, иначе скандал. А это уже не два рубля, а целых восемь. Хорошо, если по два, а то есть чулки и подороже. Но последние дни не эти заботы осаждают Ариона, не они заставляют его ворочаться по ночам в постели. Не из-за них он не может найти себе места, словно карась на песке.

Насчет денег у Ариона, в отличие от жены, своя теория. А именно: сколько бы их ни было, все равно не хватит. Арион научился по одежке протягивать ножки. И если иногда он и остается с «голыми ногами», не огорчается. Встает пораньше, ложится попозже, вместо одной нормы делает две, и все устраивается. Были времена похлеще, и то он не терялся. Так что не деньги виноваты в его бессоннице, не из-за недостатков он, по молдавскому выражению, прядет белые ночи, как не прял уже давно, с холостяцкой поры, когда Мадалина украла его покой и сон. Другое гнетет: с некоторых пор его перестали понимать дочери. Поднялись, выросли и стали такие самостоятельные, что, кажется, потерял он власть над ними. Смеются, а он не может угадать причину их радости; ходят растрепанные и словно потерянные, а он не догадывается, какая тень омрачила их душу. Порой украдкой плачут, а перед ним стараются казаться веселыми. Куда легче и яснее было с ними несколько лет назад. Если плакали — понятно: или ударились обо что-нибудь, или он их поругал. Радовались, когда с ярмарки приносил им пряники. А теперь попробуй пойми что-нибудь. У каждой свой мир, круг своих загадочных интересов. И хотя всех их защищает от непогоды по-прежнему одна и та же крыша, они с каждым днем отчуждаются все больше и больше. Что-то происходит с дочерьми Ариона Карамана, что-то сложное, трудно доступное ему. Что-то такое, что он не может остановить, несмотря на всю свою мудрость и проницательность.

Арион закурил папиросу. Петухи переворачивали все село вверх дном. Папироса гаснет. Арион рукой разгоняет дым, чтобы не беспокоить Мадалину. Пусть спит. А то она вечно жалуется, что не высыпается, хотя и встает всегда гораздо позже его. Арион, с тех пор как стал бригадиром, вообще спит по-заячьи: в другие дни он в эту пору уже на ногах. Только сегодня решил урвать у ночи еще кусочек: вчера лег слишком поздно. Но сну, видно, не известно его решение — убегает. Арион глубоко, с наслаждением затягивается дымом. Спокойно выкуренная во время третьих петухов папироса много значит, она почти равна четвертинке водки, что выпита одним духом в зимний морозный день.

Вдруг Арион, что-то вспомнив, повернулся лицом к Мадалине. Теперь он не отгоняет дым от ее лица — пусть просыпается. Есть разговор, и поговорить надо, прежде чем проснутся девушки. Но дым не раздражает Мадалину, кажется, что ей даже нравится. Она сильнее храпит. Арион легонько встряхивает ее за плечо:

— Мадалина, слышишь, вставай, петухи поют.

— Что? — сонным голосом спрашивает Мадалина. — Петухи? Пусть поют.

И она поворачивается на другой бок. Сладко простонав, снова начинает храпеть — спокойно, ровно, как жужжащее веретено.

Арион потягивает папиросу, прислушиваясь к темноте. Из горницы не доносится ни звука, никакого признака жизни. Что касается сна, то девчата Ариона все в мать, любят всхрапнуть. Только одна Женя беспокойная. Когда жила в доме отца, по утрам всех будила, как пчела, просыпаясь чуть свет. А с тех пор как вышла замуж, эта обязанность перешла к Ариону. На минуту он оставил папиросу, задумался о Жене, вспомнил, что давненько не видел ее. Последний раз встретил недели две назад, и она ему не понравилась — плохо выглядела.

— Похудела, дочка, вся насквозь просвечиваешь, — сказал он ей тогда.

— Такая мода теперь, отец. Если женщина весит больше пятидесяти килограммов, так на нее уже никто и не посмотрит.

— Пятьдесят килограммов только кости весят.

— Значит, кости в цене.

Женя всегда любила пошутить, но в этой шутке отец уловил что-то горькое.

Когда она ушла, Мадалина сказала:

— Ты заметил, как странно смотрела Женя? Как будто что-то есть на сердце, а сказать не смеет.

Мадалина не славится своей проницательностью, и если даже она обратила внимание на Женин взгляд, то действительно тут что-то есть.

— Э-э, тебе только кажется, — постарался он рассеять ее подозрения.

— Слишком много сидит в тени, — сердито бросила старшая дочь Виктория, услышав их разговор. И — будто камень кинула в родителей.

Отец внимательно поглядел на нее:

— Не торопись судить других.

Виктория состроила невинную мину.

— Я сказала что-то плохое, отец?

— Будто сама не знаешь.

— Я только повторила то, что говорит весь свет.

— Людям еще никто не угодил.

— Но и никто не завязывал глаза. Все видят.

Отец примирительно заключил:

— Люди людьми, а я ваш отец и не хотел бы вражды между вами.

Он давно заметил, что старшие дочери недолюбливали друг друга. С годами отношения между ними все обострялись. А с тех пор как Женя вышла замуж, опередив старшую сестру, они стали откровенно враждебными. Сестры не старались скрыть свой вражду даже при родителях, чуть что — показывали зубы, кололи друг друга ядовитыми подковырками. Чего им не хватает, кто стал между ними, какой злой дух поселился в их душах, озлобляя друг против друга? Будто и не сестры они. Долго думал об этом Арион, а ответа так и не нашел. Может, злоба родилась из-за того, что Женя красивей Виктории, что ум ее острей и любознательней? Но зато Виктория трудолюбивей, отзывчивей, добрей. Или, может быть, Виктория не в силах простить Жене, что та, появившись на свет всего на одиннадцать месяцев позже нее, перехватила материнскую грудь, и ее, старшую сестру, вынуждены были выкармливать козьим молоком? Деревенские знахарки говорят, что только от этого Виктория и выросла такая худющая и невзрачная. «Эх, Женя, Женя, — вздохнул Арион, раскуривая новую папиросу. — Не к добру ты спешишь. Сначала поторопилась родиться, потом поспешила с замужеством. На свете существует порядок, который не следует нарушать. И этот порядок велит: нельзя младшей сестре загораживать старшую. Но ты слишком упрямая, нетерпеливая, Женя».

Вот и тогда, когда заявила, что выходит замуж, Арион пытался ее урезонить, ссылаясь на старинный обычай. Куда там, высмеяла отца!

— Ждать, пока выйдет замуж Виктория? Ты что, отец? Хочешь, чтобы кукушка пропела мне отходную в старые девы?

И Арион замолк. Что он мог сказать? Господи, до чего жестоки бывают иногда дети! Язвят тебя больнее, чем враги. Женя затронула своими словами его самое больное место, бросила в лицо то, чего в деревне никто не смел говорить открыто. Да, это было правдой: бедная Викторица выросла некрасивой. Ни лица, ни фигуры. Мелкая, костлявая, рот большой, щеки угристые, среди сестер она — словно бы из другой породы. Только глаза у Виктории привлекательные, даже красивы, излучают добро. Но чтобы заметить их, надо приглядеться, а на нее никто не смотрит.

Одно время Арион надеялся: подрастет — выправится. Но она перешагнула порог двадцатилетия — и нисколько не изменилась. Кровоточило сердце отца, когда он видел, как стоит она отдельно от парней и девушек, как танцует только с подругами.

— Каждая соломинка свою тень имеет, найдет и она кого-нибудь в свой срок, — утешала Ариона Мадалина, как всегда, не терявшая бодрости духа.

Но годы шли, суженый Виктории не являлся. И девушка зря поглядывала исподтишка на парней. Взгляд ее никого не обжигал.

— Парубки глупые, ей-богу, глупые, — жаловался Арион Мадалине.

— Можно подумать, что ты был умнее, — иронически откликнулась Мадалина, намекая на какие-то его проделки, запертые на замок времени.

Боясь, что жена опять начнет ворошить кое-что из прошлого, он поспешно согласился с ней.

Между тем Виктории перевалило за двадцать пять, а в деревне это срок, после которого не вышедшую замуж считают старой девой. Так что не зря сон обходит Ариона Карамана. Годы постепенно меняли характер Виктории, которая из доброй, доверчивой становилась злобной, зубастой, нервной. Теперь ее уже не встретишь на танцах, по воскресеньям она не ходит гулять с подругами. И одеваться стала неряшливей, редко задерживалась у зеркала, а по утрам выглядела более уставшей, чем вечером перед сном. Арион молчаливо страдал за нее и старался быть с ней мягче, уступчивей, щедрее. Но это не вызывало в ней признательности, а только раздражало. Она грубила ему, старалась чем-нибудь уколоть. А однажды, когда он пожурил ее за что-то, со злостью сказала:

— Я не просила вас рожать меня.

Арион не знал, что ответить, и молча проглотил обиду.

Может быть, Женя права, что не стала ждать, когда справит свадьбу старшая сестра. Во всяком случае, он любил их всех поровну и желал им только мира и радостей.

Немного волновало его и то, что Женя изменила земле, делу отца и деда и пошла в книжный мир. В книжки Арион не очень верил. По его мнению, они хороши только зимою возле печки, во время затяжной метели. А делать из книжки ремесло — пустое, несерьезное дело. Земля есть земля. Она тебя носит, кормит, поит. Она тебя примет к себе за пазуху, когда пробьет твой час, и ты возвратишься в хаос, из которого явился. Земля — основа основ, жизнь, и Арион крепко держится за нее, в меру сил передавая детям великую любовь к ней. Не очень вдохновляли его даже космические полеты.

— Ну и отсталый же ты, батя! — посмеивались дочери над его взглядами.

— Может быть, но вы меня не сдвинете с места, — упорствовал он.

Он искренне удивлялся, как могла Женя променять красоты полей на четыре стены, обшитые некрашеными стеллажами, — сельскую библиотеку. Спертый воздух помещения стер румянец с ее щек, придал лицу вялый, желтоватый оттенок. Арион от души жалел ее. Тоже мне работа — сидеть целый день и ждать, когда зайдет какой-нибудь бездельник и попросит книжку! Умереть можно от тоски. Однажды он говорил с ней на эту тему, настойчиво советовал переменить специальность, пока не поздно.

— Снова взяться за сапу? — насмешливо спросила она.

— Не вижу причины для смеха, — рассердился он, уловив в ее больших черных глазах лукавые искорки.

— Сапа отжила свое, будущее за книгами, отец. Даже ты, их открытый противник, держишь на подоконнике «Садоводство».

— Не такой уж я глупый, как вы все думаете, не о полезных книжках говорю, — слабо защищался он.

Арион не любил заводить споры и по возможности старался обходить их, предпочитая мериться силой в работе.

Немного радостей обещала ему и младшая дочь Анка. Избаловали сильно, растет кривлякой, задирает нос до неба, все не по ней, ничто не нравится, ни о чем не печалится. Над всем, что для него свято, она открыто насмехается и целыми днями вертится у зеркала. А когда девушка слишком любит зеркало, добра от нее не жди. Правда, и красивая, ударь ее счастье! Глаза, губы — просто загляденье. Был бы только ум, чтоб разбиралась, на кого глядеть. Беда, что сама знает о своей красоте и строит из себя черт знает что. Держится заносчиво, чуть что — надуется по любому пустяку. Думает, что все перед ней должны ходить на цыпочках. Парни убиваются из-за нее, а она играет ими, как орешками, водит за нос, фыркает: тот такой, другой сякой. И очень страшно Ариону — не натворила бы глупостей со своей красотой. Известно, кто долго выбирает, тот напоследок вынужден подбирать что попало. Кроме того, из красоты дома не построишь, а на работе Анка не очень-то горит. Родители знали об этом и потому делали все, чтобы она училась. После десятилетки года два она обивала пороги разных институтов, да попусту. Подвела математика. Правду говорят: чего боишься, от того не убережешься. С малых лет Анка не ладила с арифметикой, все не могла никак уловить ее смысла. Складывала, умножала, делила довольно успешно, а как доходило дело до вычитания, ее охватывало странное смятение и голова совсем «не варила». В конце концов вроде бы разобралась, поняла, но поняла механически. Смысл вычитания так и остался для нее темным лесом.

Конечно, Арион не прыгал от радости, когда она ни с чем вторично вернулась с экзаменов в институте. И денег много потратил, да и амбиция появилась: хотелось, чтобы и его род дал человека ученого. Но он даже не упрекнул Анку. И полслова не сказал обидного. Наоборот, утешал, как мог. Говорил, что наука — лошадь норовистая, с характером, не каждому дано ее оседлать, что, по древнему присловью, чем быть хвостом в городе, лучше уж — головой в деревне. Ученых сейчас не то что когда-то — расплодилось, как грибов после дождя. Особенно в последнее время. Уже больше народу в ученых ходит, чем с сапой в поле. Анка слушала его, осушая платочком черные глаза, как промокашкой чернила в тетрадке, когда ходила в школу. Чтобы заставить ее забыть о своем провале и о чертовой арифметике, Арион из интереса начал считать, сколько студентов только в их деревне. Выходило, что в Трех Ягнятах, где в старину вместо подписи ставили оттиск пальца, теперь около шестидесяти студентов. Любой недотепа стремится протолкнуть свое чадо в дверь науки. Сказать, что всех охватила необыкновенная тоска по книгам, нельзя. Просто многие полагают: кто выучился, живет полегче. Вот и рвутся в науку — и тот, у кого ум повострей, и лоботряс, совсем лишенный его. Все без разбору. А кто же хлеб выращивать будет? А? Так спрашивал, распалившись, Арион. Есть-то все горазды, да не что попало, а повкусней, получше. Чем ленивей человек, тем лучший кусок стремится он урвать, потому что труженик в работе подчас забывает о еде, а ленивому и делать больше нечего, как думать об этом.

Утешая, Арион вдруг почувствовал такую ярость к тем, кто сидит себе в тени да семечки грызет, что внезапно стал кричать на Анку без видимой причины:

— Вытри глаза и выбрось из головы дурь, раз не сумела ответить на экзаменах! Поменьше возле зеркала вертись, бестолочь!

Черт его дернул считать студентов своего села — растравил душу. Будто кто изнутри его подпалил. Как это так, шестьдесят учатся, а его дите нет?! Выходит, она глупее всех… Так разошелся, что чуть стол не перевернул. Как всегда, положение спасла Мадалина:

— А ну, помолчи, Арионе! Успокойся. Чем пройти через институт и выйти оттуда сухой, как гусь из озера, не лучше ли ей — в колхоз, в ряд с нами? Или ты думаешь, твоя дочка меньше научится от тебя, чем в каком-то институте? Захотела бы только, а то, ей-богу, есть чему поучиться.

Ну и лиса эта Мадалина! Знает, как его утихомирить, задобрить. Конечно, от него девушки могут многое перенять, если захотят. В колхозе он далеко не последний. А огород, за которым он ухаживает, пожалуй, лучший в районе. Весною, когда только пробивается травка, у него уже есть зеленый лук и редиска для продажи. А у кого самые ранние и самые красивые помидоры, если не у него?! Городские покупатели прямо дерутся из-за его овощей. Так что Мадалина не очень преувеличивает. И хоть мало грамоты знает Арион, в огородничестве он большой мастер. Еще мальчишкой научился кое-чему у Сеньки-липована, известного во всем уезде огородника. К тому же Арион знает толк в полеводстве, понимает сад. Как свои пять пальцев изучил он тайны земли. Ведь молоко материнской груди, вскормившей его, было смешано с черноземом. В жилах Ариона течет кровь бесконечной династии хлеборобов, и урожай полей — часть его души. Арион по натуре человек скромный, не гоняется за должностями и чинами. Но все же иногда он чувствует себя обиженным. Это случается, если в колхоз в самый разгар работ приезжает какой-нибудь ученый, который видел землю только в ящиках, когда учился в институте: пришелец отстраняет Ариона и сам начинает командовать: «С сегодняшнего дня рассаду будете высаживать в такое-то время, посевы надо заделывать на такую-то глубину, а ваши сорта нужно заменить такими-то». Через неделю ученый уезжает, а на его месте появляется другой, который тут же отменяет все распоряжения «коллеги» и начинает указывать сам. Спустя еще некоторое время приезжает третий, и все повторяется. Мнения их никогда не сходятся, потому что если бы сходились, то зачем все они были бы нужны, хватило бы одного. Большинство из них только и делают что защищают свою точку зрения. В результате же в конце года Ариону приходится частенько идти в город за хлебом.

Год за годом собирает Арион эти печальные соображения, надеясь выложить их на каком-нибудь собрании. Впрочем, когда подвернется случай выступить, Арион теряется, путается, говорит совсем другое. Вот когда он по-настоящему начинает жалеть, что не окончил хоть какой-нибудь школы и не имеет в кармане пусть самого маленького аттестата. Уж тогда-то он выговорился бы вволю. Об этом он, конечно, никому не говорит. Даже Мадалине. Так что Арион не совсем против науки. Некоторые ее отрасли вызывают у него даже благоговение. Медицина, например. Как-то ночью захворала Мадалина, начались колики, на стену лезла от боли, бедняга. Чуть было не отдала богу душу. Скорчилась, как сухой стручок. Ночью же отвез в больницу, и там ее сразу положили на операционный стол. Уж и не думал Арион вновь услышать ее постоянные сетования на нехватку денег или брань, когда он замешкается с работой, а мамалыга остывает на столе. И вдруг дней через десять является домой живая и целехонькая. Даже не подождала, чтобы он заехал за ней. Забралась в кузов попутной машины с удобрениями и приехала. Ну и Мадалина! Значит, есть настоящие ученые среди ученых. Да и сравнишь разве хирурга с ученым-агрономом! У хирурга под ножом живой человек, не земля. Тут уж сразу видно, чего стоит ученый. Малость ошибся, вырезал на палец выше или ниже — и человеку крышка. А у земли нет голоса, чтобы пожаловаться. Она молчит и терпит, пока ее режет так и сяк всякий глупец. Когда Анка провалилась по математике и вернулась, что называется, с опущенным хвостом, двоюродный брат Ариона — Митруцэ сказал:

— А почему бы ей в сельхозинститут не податься, бадя? Там-то уж наверняка приняли бы. Вот мой обормот, к примеру. Куда только ни пытался протолкнуться, и в инженеры, и в медики, все возвращался обратно, пока один божий человек не надоумил послать его в сельскохозяйственный.

А уж что за фрукт сын Митруцы, все знают. Не то что в институт — гусей напоить и то страшно доверить. Только прическа и украшает голову — внутри пустота. Конечно же понятно, почему Анка плакала, если даже тот лоботряс учится в институте. Не жалко, что учится. Пусть, может, хоть чуть в голове просветлеет. Беда в том, что он получит специальность, а раз есть специальность, то подавай и должность. Такой, если уж в институт пролез, разобьется в лепешку, но должность получит. Иной хороший специалист останется без места, а сын Митруцы обязательно получит. И боже упаси, если он пробьется к ответственному посту, — разруха после него будет, как после стихийного бедствия. Не зря старики говорят: один дурак поставит подножку, десять умных сломают голову. И Арион много раз собирался написать письмо в этот самый земельный институт, чтобы не принимали больше таких дуроломов, как сын его двоюродного брата. Характер у земли сложный, управляться с нею трудно. И грех великий, если ее начнет кромсать любой и каждый. Думал написать, да все руки не доходят.

«Ку-ка-ре-ку!..»

Орут, будто на пожар, проклятые горлопаны. Рассветает. Пора будить девчат. Сегодня начало высадки табака, пускай поднимутся пораньше. Вернувшись в мыслях опять к дочерям, Арион решительно трясет Мадалину за плечо. Хватит, глаза опухнут от сна.

— Вставай, Мадалина, день на дворе.

Мадалина чуть приоткрыла глаз и косо поглядела на окно. Еще смутно различается вишня, что растет у завалинки.

— Ну и наказание на мою голову, — проворчала она. — Как будто проклял кто меня, встаю ни свет ни заря.

Арион дал ей поворчать до тех пор, пока она совсем не проснулась. Потом мягко сказал:

— Ну, хватит, завелась мельница… Надо поговорить кой о чем.

— С завтрашнего дня ложусь на печке. И скалку возьму с собой, — пригрозила Мадалина.

Скалка не пугает Ариона — вот уже двадцать с лишним лет жена грозится ею, не подозревая, что угроза давно потеряла силу.

«Ку-ка-ре-ку!..»

Арион погасил окурок о край кровати и повернулся к жене. Это признак серьезного разговора, и он наконец начинается.

— Вчера на огороде слышал одну байку. — Арион делает многозначительную паузу, словно собираясь с силами, и добавляет: — Об Иляне.

Иляна — его предпоследняя дочь, его опора и надежда. Она вся в него — миловидна, работяща, сообразительна, без выкрутасов и жеманства. Из всех дочерей она одна не забивает голову пустяками. Для нее солнце светит ярче, чем для других, а земля — богаче. На нее приятно посмотреть: всегда в хорошем настроении, здоровая, жизнерадостная. Идет по дороге, так даже старухи останавливаются и глядят ей вслед, любуясь: «Красивая девушка!» Иляна со всеми раскланивается, каждому дарит улыбку и доброе слово. Так и кажется, что ее жизнь соткана только из радости. Сумерки ее радуют потому, что скоро ночь и можно будет отдохнуть, а рассвет — потому, что на дворе свежо и прохладно и приятно выйти в поле. Птицы ей нравятся потому, что чирикают, листья потому, что шелестят. За стол она садится с особым чувством, словно это какой-то светлый обряд. Взглянешь на то, как она ест самое обычное блюдо, и у самого слюнки потекут. Даже дикие яблоки не набивают ей оскомину: «Объедение, аж сердце холодеет», — утверждает она, шаловливо моргая. И хотя ты знаешь, что они нестерпимо кислые, веришь ее словам и тебе тут же хочется вонзить зубы в дикое яблоко. Встречаются такие люди, для которых не существует непогоды, которые счастливы по самой сути своего характера. Такова Иляна, предпоследняя дочь Ариона. И вот о ней-то слышал он вчера сплетню, которая не дала ему спать всю ночь.

— Что за звон, выкладывай, — торопит его Мадалина.

Ей не терпится все узнать, сон уже улетучился. Недовольная медлительностью мужа, который все еще тянет, она сердито добавила:

— Будто рожаешь.

Это выводит Ариона из себя, и он не подбирает слов, не ищет тактичной формы выражения, а выпаливает новость оголенной, какой уловили вчера его уши на огороде:

— Говорят, связалась с Микандру, сыном Рады и Мани Каланчи.

— Да ну?! Что она, сумасшедшая?

Мадалина поднялась и посмотрела на мужа, как на врага.

«Хорошо, что не сказал ей вчера, — подумал он. — Металась бы всю ночь как угорелая. А так хоть отдохнула по-человечески».

— Кто тебе сказал? — запальчиво спросила Мадалина. — Кто?

— Бадя Лулуца.

— Лесник?

— Ага. Как будто видел их ночью у родника в Кудрике.

— Не может быть! Каждый вечер Иляна ложится спать вместе с остальными…

— Я тоже знаю это. А он говорит, что видел. Клялся своими детьми, что не врет.

— Брехня. Твой Лулуца сплетник. Хочет опозорить мое дите и не знает как. Завистник проклятый. Злится, что она не такая, как некоторые другие, вот и хочет опозорить, прицепить ей хвост. Я ему покажу, так прижму, что только дым пойдет! Сейчас же пойду, осрамлю. В другой раз не захочет клеветать.

Разъяренная Мадалина стала искать свои юбки. Она такая: сказала — тут же сделает. Не остановишь — так наломает дров. Арион уже пожалел, что открылся ей.

— Ну, подожди, Мадалина, давай разберемся спокойно…

Но она уже ничего не слышит и не видит. Она раскалилась, как печь перед тем, как в нее сажают хлеб. В темноте надела юбку наизнанку, совсем рассвирепев, сняла, стала топтать ее ногами, потом вывернула. Когда торопишься, лукавый ставит тебе подножку. Чтобы не терять времени даром, Мадалина громко репетировала монолог, который она произнесет перед лесником:

— Сплетник проклятый, чертова вонючка, уже штаны скоро потеряешь, а все не успокаиваешься, напакостить норовишь. Так я тебе и поверила, развалина старая. И как только язык не отсох за эти поганые речи?! Может, что и померещилось — столько жить в лесу, одичаешь… Я ему глаза выколю, чтоб не сочинял всякие небылицы! Моя Иленуца — святая! Слышите? Святая! И чистая, как хрусталь!

Наконец она надела юбку как положено и ринулась к двери. В точности представив, как дальше развернутся события, Арион преградил ей путь:

— Послушай, Мадалина, ну-ка садись, успокойся. Слушай, что я тебе скажу.

— Ты тоже хорош, — обрушилась она на него. — Язык, наверно, оброс волосами, что не заступился за своего ребенка. Не мог осадить его сразу?!

За много лет совместной жизни Арион изучил жену так, что наизусть знает, что будет дальше. Теперь, чтобы заставить ее замолчать, нужно самому перейти в наступление. Другого выхода нет.

— Слушай, когда я говорю! — Арион повысил голос. — Тарахтит, ровно пустая бочка.

— Ладно, чего хочешь? — спросила она устало, и инициатива перешла в руки мужа.

— Чтобы не слышал больше ни слова о Лулуце, поняла? Он не баба, чтобы сплетничать. Уж если говорит, значит, так оно и есть. И кроме того, я сам кое-что чувствую. Час назад кто-то вошел или вышел из каса маре через окно. Своими ушами слышал. И не только сегодня. Давно, не раз слышал этот скрип, да все никак не мог уразуметь, что это значит. Тебе одно скажу: если поймаю, живым из рук не выпущу.

Из разъяренной пантеры Мадалина превратилась в послушного беспомощного ягненка. Села на край кровати, повесила голову и молчит. Неужели правда? Неужели Иленуца может выкинуть такой номер? Чем ты занимаешься, боже, где твои глаза? Куда ты смотришь? Вообще-то Мадалина не слишком религиозна, но в тяжелую минуту вспоминает о боге и призывает его к ответственности за беды, происходящие на земле. Неужели мало того, что Женя выскочила замуж, не спросив позволения родителей, да еще за какого-то непутевого, который только и делает что сидит себе в клубе и играет с подростками в шахматы? Мадалина хоть и не показывает своей неприязни, терпеть не может зятя. Почему — она и сама не могла бы сказать, но стоило его увидеть, как сердце переворачивалось и день был испорчен. Конечно, она это тщательно скрывала. Когда Женя собиралась замуж и ходила сама не своя, Мадалина сказала Ариону:

— Зачем вмешиваешься, ведь им жить вместе, а не нам.

Из-за любви к Жене так сказала. Теперь она жалеет, что так легко поддалась. С детьми надо быть посуровей, нечего потакать любому их капризу. Особенно когда речь идет о таком важном шаге. Судьба дочерей — ее судьба. Она носит их всех в своем сердце, как когда-то носила в утробе. Только тогда было легче, потому что носила их поодиночке и были они крохотные, а теперь несет всех четверых сразу и они такие большие и тяжелые. Как камни. Что они понимают, несмышленыши? Чуть загорелось сердце по ком-нибудь, сразу теряют покой и рассудок. Никого не слушают, никого не спрашивают. И бросаются в пропасть, убежденные, что совершают героический поступок. А когда дым развеется и голова прояснится, приходят к тебе и плачут.

— Неужели столько ума и у Иленуцы? — горестно вопрошает сама себя Мадалина.

Ариону жалко жену. В ней одни кости остались — маленькая, измученная. Надо было дать ей поспать еще хоть полчасика. Светопреставления бы не случилось. Девушки уже взрослые, и каждая успела получить заслуженный паек материнских бессонных ночей. Неужели еще недостаточно? Арион вспомнил, как двадцать с чем-то лет назад в непогожую ночь, когда еще не пропели третьи петухи, разбудила его Мадалина и послала за бабкой Настасией, деревенской повитухой. Глаза у жены были опухшие, рубаха мокрая от пота. Видно, уже несколько часов мучилась, бедняжка, и не смела его будить: знала, как смертельно уставал он. Тогда он работал в каменном карьере. Да еще каждый день ходил пешком семь километров туда, семь — обратно. Это было времечко! Не хватало сил дождаться ужина, — пока Мадалина мешала мамалыгу, засыпал как убитый. В то утро он не пошел в карьер — сидел, окруженный старшими дочками, на кухне и слушал, как в перерывах между душераздирающими криками жены барабанит дождь в окно. Бабка израсходовала все свое умение и силы и больше не знала, чем помочь. Была бы своя лошадь, поехал бы за врачом. Но Кэрэбуша забрали немцы, а Гнедой от бескормицы упал однажды в борозде и не поднялся. В то тяжелое время редко кто в селе имел свою лошадь. А тот, кто имел, ни за что не доверил бы ему в такую погоду: шел дождь вперемешку со снегом, грязь — по колено, дорогу не перейти.

— Не могла потерпеть немного, чтобы дорога замерзла, — в шутку упрекнул он Мадалину.

Думал развлечь ее, может, за разговорами забудет боль. Она улыбнулась сквозь слезы, а через мгновение закричала опять. От жалости и чувства беспомощности он готов был биться головой об стенку. Когда слушать ее крики стало совсем невмоготу, отнес Викторию и Женю к соседям, а сам с остервенением взялся рубить дрова. Уже много лет под забором валялось несколько вязовых пней, чудовищно скрученных и корявых. Сколько раз пытался расколоть их — ничего не получалось. В тот предутренний час он словно очумел: раздетый, с непокрытой головой, под дождем рубил, колол, разворачивал эти пни. Время от времени выходила бабка Настасия и утешала:

— Парень будет, поверь моему слову. Поэтому так тяжело идет.

— Да будь что будет, только скорей, — отмахивался он от нее, несмотря на жажду иметь сына, подобную мечте нищего разбогатеть.

Только на вторую ночь к рассвету разрешилась Мадалина. Когда ему пришли сообщить, что у него вновь девочка, пни были расколоты, измельчены в щепки. Потом соседи удивлялись такому чуду:

— Как это тебе удалось изрубить их в щепки, а, Арион?

— А черт их знает. Сам удивляюсь.

Некоторые шутники не упускали случая поддеть его:

— Это от злости, что жена опять дочь принесла.

Смеялись односельчане, смеялся и он, но никому не открылся, что́ пережил при рождении Иляны. Кому это нужно? Только бабы ревут и причитают в таких случаях во весь голос.

Так в муках появилась на свет Иляна, его любимая дочь.

— Ничего, вырастет и порадует нас, — пророчила Мадалина.

И вот выросла. А он-то, дурень, не сообразил, почему Микандру, сын Рады и Мани Каланчи, так часто здоровается с ним последнее время. Иногда по нескольку раз в день кланяется. Значит, в зятья набивается, ясно. Хорошую судьбу готовит отцу Иленуца, нечего сказать. Поверить страшно. Неужели ж она во всем селе не могла найти достойного парня, если уже подошло время и не может иначе.

Мадалина сидит на краю кровати, сгорбившись, всхлипывает. Ариона мучает совесть, что разбудил ее так рано. Стараясь быть как можно мягче, он советует:

— Ложись, поспи еще, Мадалина. В конце концов, они уже взрослые. Как постелют, так и спать будут. Ложись.

А Мадалина в который уже раз упавшим голосом спрашивает неизвестно кого:

— Неужели столько ума у Иленуцы?

— Девушки, известно. Волос длинен, ум короток.

— Чем стать посмешищем для всего света, лучше камень на шею да в Прут.

Оба знают: не привяжет, не кинется в Прут, и оба молчат. Молчат и думают о том, как трудно теперь ладить с детьми. Если даже Ленуца, золотой ребенок, такой «сюрприз» преподнесла, то что тогда говорить об остальных?

— Пойду узнаю правду от нее самой, — решает Мадалина, резко поднимаясь.

Арион кладет ей руку на плечо:

— Оставь, успокойся. Я сам поговорю. Пусть сначала встанут и поедят. Забыла, какой трудный день нынче?

Если говорить откровенно, он просто хотел как можно дальше отодвинуть назревающий скандал. Не по душе ему ссоры и распри. И мысль о том, что столкновения с заблудшей дочерью не избежать, пугает его. Во-первых, он не из тех родителей, перед которыми дети тянутся в струнку, а во-вторых, Иляна вместе с хорошими чертами таит в себе сатанинское упрямство и самостоятельность, в личных вопросах ни с кем не считается, разговаривать с ней будет трудно.

— Иду будить, — проговорил он и неторопливо вышел из комнаты.

— Ох, дети, — простонала Мадалина, — тот не знает горя, кто их не имеет!..

Микандру, сын Рады и Мани Каланчи, — цыганский отпрыск, черный вороненок, черный, как закопченное дно чугуна. Что нашла в нем Иленуца? Нет, это выдумка. Все это до того нелепо, что Мадалина потихоньку успокаивается, и ее одолевают другие заботы. Сегодня начинается посадка табака. Скоро девушки встанут, и невзвидишь света. Надо растопить печку да сварить им что-нибудь. Рассада готова со вчерашнего дня, она не будет ждать. Работа есть работа — тяжело ли на сердце, легко — делай! А кроме всего, Арион в этом году, как назло, взялся вырастить для колхоза целый гектар табака. Она пыталась отговорить его, ведь не справится, но он ощетинился:

— Если я, у которого в доме четыре женщины, не возьмусь за табак, то кто же тогда возьмется?

Таков был Арион, жадный до работы. Целый гектар табака! Боже ты мой, когда его доведешь до дела? Ведь каждую былинку нужно выдернуть из парников, пересадить рассаду в почву, потом полоть, поливать, убирать, нанизывать на нитки, сушить. Каждый листок пройдет через их руки. Гектар! Кому нужно столько зеленой отравы? Врачи с ней воюют, а колхоз каждый год увеличивает план. Мадалина неглупая женщина, закончила в свое время несколько классов, но здесь ничего не понимает. Одни говорят одно, другие — другое. Кого слушать? А по ее мнению, если табак приносит только вред человеку, его нужно не сажать, а, наоборот, истреблять совсем, с корнями.

На такие ее нападки Арион обычно рассудительно отвечает:

— С твоими взглядами далеко не уедешь. Как это уничтожить то, что люди просят? А потом, еще существует такая вещь, как политика. Мы истребим табак, а другие этим воспользуются и будут на нем капитал наживать. Ты соображаешь?

Она понимала, что муж прав. В политике она действительно как слепой котенок, сама признается. Взять хотя бы радио. Когда песни передают — нравится, а как доходит до политики — выключает, терпеть не может. Арион же, наоборот, только про политику и слушает. Одному нравится, другому нет. Один любит сладкое, другой — горькое. Что делать? Если кто хочет коптить свою душу, пусть коптит на здоровье. В других местах, говорят, даже женщины курят. Господи, и наслышишься же, пока на земле живешь. Женщина с цигаркой в зубах, где это слыхано было? А теперь перемешалось все, не поймешь, где мужчина, где женщина. Все одинаковые — в брюках, подстрижены. Прежде только в городе можно было увидеть такое, а теперь и до деревни дошла мода. Как только кончают десять классов, стригутся и шьют себе брючки. Хорошо хоть ее девочки не обмальчишились. Постриглись, правда, но брюк не завели и не курят. Одеваются по-сельски. Конечно, не так уже, как прежде одевались, но все же красиво, все сидит на них хорошо. Значит, совестливые, с родителями считаются. Но вообще-то брюки не помешали бы, в особенности сегодня, на посадке табака. Она, пожалуй, и сама бы надела. Что же касается цигарки — руки поотрубала бы дочерям, если б увидела.

Целый гектар табака, с ума сойти! Когда же они закончат посадку? Изведутся, стоя целыми днями сгорбившись, уткнувшись носом в землю. Уйма машин в колхозе, а табак должны сажать с помощью какой-то палки, как сажали их бабушки лет сто назад. Позор. И не было бы так досадно, если б не имелось столько машин. Только ржавеют они без дела на огороде возле шалаша Андона. Как испробовали их на высадке помидорной рассады, так и бросили, только к шалашу подтянули. Говорят, ломают рассаду. Может быть. Так ведь и к машине голова нужна. Без специалистов она много не наработает. А они поставили в борозду, и айда. Так не пойдет. Ей и смазка нужна, и гайки подтянуть надо, а может, и ослабить их требуется. Человеку и то не всегда угодишь, а тут бессловесная машина. Но кто ее оживит, если инженер Митрофан целый день ходит с красным носом? Ему-то не холодно, не жарко — время идет, зарплата начисляется. А люди мучаются. Вместо того чтобы высадить за день машиной, должны неделю, а то и больше вручную сажать. Это чертово зелье требует труда и пота, а не прибауток. Хорошо, что за него хоть денежки хорошие платят. Намаешься, но с пользой. Да и платят не по копейке, а разом. А деньги, разрази их гром, хоть и не главное в жизни, да трудно без них, очень даже тяжело. И сколько бы ни старался, все равно их не хватает. Особенно со времени последней реформы — тают как воск. В хозяйстве Ариона Карамана финансами ведает жена, поэтому деньги занимают ее больше, чем других. Многие давно уже забыли об изменении денежных масштабов, а Мадалина все никак не может привыкнуть. Новые деньги кажутся ей какими-то легковесными, менее значительными. Расходы она подсчитывает в старых деньгах, а заработки — в новых. И это ее как-то утешает. Эта маленькая хитрость помогает ей быть прижимистей, удерживать от мотовства мужа и дочерей. Правда, сбережений все равно что-то не заводится.

Вернувшись в мыслях к дочерям, Мадалина вздохнула с такой глубокой тоской, что, кажется, вздох вырвался из самого сердца.

И пошла ставить чугунок на очаг.

* * *

В горнице на полу, на матрасе, набитом свежим сеном, раскинув руки, спит Иляна. Одеяло сползло, оголились черные от солнца ноги с сильными икрами. Девственная грудь слегка поднимается и опускается. Иляна спит спокойно, лицо безмятежное, полные губы приоткрыты. К ее правому боку притулилась старшая сестра Викторица — худющая, неказистая, низкорослая, чуть видная из-за Иляны. Анка спит отдельно на диване. Руки заложены за голову, словно она позирует. Сразу видно — другой породы, чем сестры: тоньше, красивей. Жалко, не поступила в институт. Все же работа в поле ей не по плечу. Арион помедлил на пороге, любуясь своими детьми. Хорошие девушки, грех жаловаться. И Викторица не такая уж непригожая. Хорошо — здорова.

В глубине комнаты на старинной лавке возвышаются три груды вещей — приданое. Самая высокая кипа принадлежит Виктории. Она поднимается год от года — то новый ковер ложится сверху, то дорожка, то еще что-нибудь. Скоро до потолка дойдет ворох ее добра. Счастье тому, за кого выйдет замуж Виктория. Бедная мать так старается. А может быть, приданое так и останется неразвернутым? Неужели эти вещи так и не украсят ничей дом? Между прочим, уже второй раз собирает Мадалина эту часть приданого. Первую Виктория уступила Жене. Сама, добровольно, никто ее не неволил. Вроде и не любит Виктория сестру, а уступила. Что ни говори, доброе сердце у нее. Не жадная, не гонится за тряпками, как другие. В прошлом году, когда сдали табак, Мадалина купила ей одеяло на лебяжьем пуху. А под Новый год, когда ударили морозы, Виктория вытащила одеяло и отдала отцу — он спит в смежной комнате, печка с той стороны не очень греет. Восемьдесят рублей платила Мадалина за это одеяло. Думала, счастье оно принесет дочке. А тут вон как обернулось. Но смолчала Мадалина. Понадобится — еще купить можно. Не переведутся же они в магазинах.

Куча приданого Иляны меньше и бедней. Несколько подушек, покрывала, половики, мешковина. Когда мать прибавляет что-нибудь к ее приданому, Иляна смеется:

— Ну и забор ты городишь!

— Горожу.

— С приданым только уродины замуж выходят. Вот как ты обо мне думаешь!

— Лишняя вещь еще никому не повредила.

— Сейчас не то что было.

— Много вы знаете! Если мать заводит, значит, нужно.

Арион согласен с мнением Мадалины. Что ни говори, а приданое не помешает детям, когда пойдут в свой дом. Так что Иляна зря умничает. И опять Арион вспомнил про лесника. Наверное, померещилось старику. Кошачьи глаза нужны, чтобы ночью отличить куст от человека. И окно могло скрипнуть от ветра. А то, что сын Каланчи стал часто кланяться ему, тоже понятно: молод еще, почитает старших. С другими тоже, наверное, раскланивается. Ведь отпрыску семейства Каланчи трудно завоевать расположение односельчан…

— Что такое, отец?

От неожиданности Арион чуть не прикусил язык. Перед ним светились голубые глаза Иляны, словно два полевых цветка. Сейчас она их открыла или раньше, когда он стоял в раздумье? Немного растерянно сказал:

— Не слышите — петухи? Буди Анку.

Иляна мигом вскочила, подошла к ее постели, наклонилась и прокричала:

— Ку-ка-ре-ку! Вставайте, сударыня!

Анка что-то неразборчиво промямлила и засунула голову под подушку. Подниматься по утрам было для нее сущей пыткой. Всю душу вымотает из тебя, пока встанет. Отцу даже не по себе становится, когда он видит, как она кривится и потягивается. Иногда она засыпает снова, уже надев наполовину платье. Ничего ей не нужно — дайте только поспать. Она была готова не ложиться совсем, когда вечером представляла утренние мучения. Иляна, не раз уже будившая сестру, поднесла к ее уху отчаянно звенящий будильник. Но Анка так оттолкнула ее локтем, что та чуть не свалилась:

— Иди к черту!

— День уже, вставай, — не отставала Иляна.

— Хм, гм…

— Отец пришел будить, слышишь?

— Сейчас.

Шум разбудил Викторию. Она быстро оценила обстановку и посоветовала:

— Возьми кружку воды и облей ее.

Иляна попыталась вырвать у Анки подушку.

Через четверть часа сестры уже сидели за низеньким круглым столом на трех ножках. На нем дымилась миска с борщом и сковородка с яичницей. В любую рань перед работой в поле они обычно завтракали дома. Так было заведено. И матери не нужно было тащиться в поле с черепками. Четыре легкие алюминиевые ложки и одна тяжелая деревянная лежали вокруг миски, готовые выполнить свою утреннюю службу.

— Опять борщ, — сморщилась младшая, блуждая ложкой по дну миски, будто надеясь найти там нечто ценное.

— Может, хочешь жареную курочку? — с издевкой спросила Виктория.

— Хочу, — с вызовом ответила Анка.

— А жареные мечты не пробовала?

— Ешь сама.

— Ничего, Анка, вот выйдешь замуж, тогда будешь готовить, что душа пожелает, — пошутила Иляна.

Ее ложка задавала тон в утренней трапезе.

Анка не утихомирилась. Сон уже прошел, и разыгрался интерес к болтовне.

— Ну и сварю что захочу. Увидите.

Иляна прыснула:

— Смотри, Черчел услышит.

Это был злой намек. Однажды Анке довелось испечь оладьи, так они получились такие «вкусные», что ими пришлось накормить собаку.Черчел, здоровенный пес, растянувшийся на пороге, услышав свою кличку, поднял голову.

Года четыре назад весною Арион поехал в лес за дровами и по дороге потерял собаку. Это была сучка чабанской породы по кличке Мындруца, преданная и самостоятельная. «Одно из двух, — подумал он тогда, — или попала к живодерам или сцепилась с каким-нибудь зверем». Прошло полгода. Арион нашел щенка, надеясь вырастить из него хорошую собаку. И вот однажды утром на веранде объявилась Мындруца с двумя детенышами, напоминавшими волчат. Она была так измождена, что сквозь шкуру просматривался весь скелет, а желтые глаза ее, налитые грустью, молили о прощении. Да и стоило ли ее судить слишком сурово за то, что на одно лето оставила службу из-за любви к какому-то волку? Через неделю она сдохла. Наверное, в предчувствии конца привела она своих наследников в надежное укрытие. Так появились в хозяйстве Ариона собаки с волчьим обликом. Черчел — один из тех двух щенков Мындруцы. Другого, Хектора, отдали колхозным чабанам — овец стережет. Черчел и Хектор переняли от волка наружность, а от матери — преданность хозяину. Когда Анка ходила в школу, Черчел носил ее сумку, открывал калитку. На Черчела можно оставить дом, не надо запирать дверь на замок. Сельские собаки не водят с ним дружбу, сторонятся — скорее всего, боятся. Ведь он из всех схваток выходит победителем. Даже если силы неравные. Одно время приятель из районного центра давал Ариону сто рублей за Черчела. А сто рублей для Ариона что-нибудь да значат. Но не расстался Арион со своей собакой.

Услышав свое имя, Черчел навострил уши. Иляна не удержалась, чтобы еще раз не подтрунить над сестрой:

— Видишь, как радуется, видать, затосковал по оладьям.

— Тебе свекровь приготовит получше, — огрызнулась Анка.

Ариона не сердило то, что девушки иногда шутливо бранятся, поддразнивая друг дружку. Наоборот, он даже любил послушать их и сам иногда подбрасывал словцо-другое. Но последние слова Анки почему-то больно кольнули в сердце. Ему показалось, что это сказано не просто, а с каким-то тайным смыслом. Значит, девушки знают что-то такое, что неведомо ему. И кровь прихлынула к вискам.

Мадалина сидела на своем стульчике, сложив руки на груди и не прикасаясь к еде. Ее опаленное солнцем лицо казалось спокойным. Но по тому, как она держала кисти рук под мышками, как отвисла ее нижняя губа, Арион видел, что жена еле сдерживается, чтобы не испортить завтрак. Он посматривал украдкой в ее сторону. Кто сказал, что заботы старят человека? Глядя на Мадалину, трудно с этим согласиться. Жизнь к ней не была чересчур доброй, а все-таки она почти не изменилась за те двадцать восемь лет, как они поженились и когда эти самые заботы особенно густо окружили ее. Посторонний, посмотрев на нее, не поверил бы, что у нее такие большие дочери. Возраст выдавали только слегка посеребренные волосы на висках. А стан оставался таким же тонким, как в юности. «Она никогда не постареет, — подумал Арион. — Так вот и высохнет на ногах, а не постареет».

Неожиданно Виктория заметила, что мать еще не притронулась к еде.

— А ты почему не ешь, мама?

— Ешьте вы, я сыта!

Ложки застыли на полпути. Глаза девушек поднялись от миски: если мать сыта без еды, значит, что-то стряслось дома. Иляна первая прервала наступившую неприятную паузу:

— Что случилось, мама?

— Ешьте скорей, — поторопил отец, боясь, чтобы Мадалина не вспыхнула раньше времени. Но поздно. Вопрос Иляны оказался той самой каплей, которая переполнила чашу горечи в душе Мадалины.

— Меня спрашиваешь? Это у тебя надо спросить!

— Меня? — протянула Иляна, недоуменно пожав плечами. — Спрашивай, если хочешь.

Поняв, что скандала не избежать, Арион поторопился вмешаться:

— С кем ты ночи проводишь у родника?!

Иляна побелела. Значит, узнали. Она глянула на сестер, глазами моля о поддержке, но Викторица и Анка внимательно исследовали доски стола. Каждая из них много бы дала, чтобы не присутствовать при таком разговоре. Минуту Иляна колебалась — утаить или сказать правду. К чему врать, рано или поздно все равно узнают. Лучше сразу открыться, чем мучиться, ожидая разоблачения. По крайней мере, не придется юлить. Подбирая шутливый тон, она ответила:

— С кем хочу. Мне уже за двадцать перевалило.

— С сыном Каланчи?

— Ну и что?

— С ума сошла, девка.

— Нет, отец, ум у меня нормальный.

— Как разговариваешь с отцом, бесстыжая?!

Прямые ответы блудной дочери привели Мадалину в бешенство. Она стала поспешно искать скалку, чтобы с ее помощью наставить дочь на путь истинный.

— Мама, мне уже двадцать минуло, — напомнила Иляна.

— Замолчи, подлая! Думаешь, выросла длинная, так я постесняюсь ударить?! Распущенная тварь, паршивка! Вот поговори ты с ней. — Мадалина повернулась к мужу. — Что выпучил глаза и стоишь как немой!

Арион застыл, не зная, что предпринять. До сих пор в душе таилась слабая надежда, что все это сплетня, брехня, что Иляна убедительно развеет эти слухи. И вдруг — на тебе. Сама подтвердила. И это ошеломило его, словно дубинкой стукнули по темени. Вначале думал: может, дочь разыгрывает их, есть у нее привычка обвести их вокруг пальца, а потом посмеяться. Но сегодня не походило на игру. Раздраженный голос жены призывал его принять какое-нибудь решение, причем сейчас же, без промедления. Суровый, тяжелый, он поднялся, отодвинул ногой стул, на котором сидел, и приказал Иляне:

— Встань!

Чуть заметная ироническая улыбка пробежала по ее лицу.

— Это еще для чего?

— Встань, сказал.

— Зачем?

Иляна машинально сделала движение рукой, будто хотела отмахнуться от назойливой мухи. И этот ее легкомысленный жест вывел Ариона из себя. Теряя над собой контроль, он закричал:

— Встань, сука, когда отец говорит!

Тяжелая рука описала дугу и опустилась на улыбающееся девичье лицо.

Арион ударил и сам испугался. С тех пор как дети подросли, он ни разу не бил их. Да и когда маленькими были, тоже не бил, разве в шутку иногда шлепал. И теперешний удар пришелся больше по нему самому. Хотел замахнуться еще раз, но силы оставили его.

— Если когда-нибудь увижу с ним вместе — убью. Слышишь? Убью и добровольно пойду на каторгу. — Арион устало опустился на стул.

Свинцовая тишина нависла над трехногим столиком. Будто мертвец, а не мамалыга, лежал на нем. Никто не осмеливался поднять глаза и взглянуть друг на друга. Всем стало стыдно. Викторица попробовала проглотить еще несколько ложек борща, но еда становилась поперек горла, аппетит пропал. Глаза Иляны увлажнились, как цветы цикория от росы. Но она тряхнула головой и дрожащим голосом сказала:

— Если ударит отец, здоровей будешь. Пошли в поле, а то рассада вянет.

На пороге она остановилась и нарочно громко спросила:

— Посадку откуда начинать — с дороги или со стороны долины?

— С долины, — отозвался Арион, как далекое эхо.

За столиком остались они одни с Мадалиной. Нетронутая яичница стыла в тарелке. Петухи умолкли. Кто-то из девушек выпустил кур из закута, и было слышно, как те закудахтали возле завалинки, где были рассыпаны кукурузные зерна. Вишня возле окна стряхивала свой нарядный белый цвет.

— Вот как с дочками, Мадалина, — вымолвил после долгого молчания Арион, словно очнувшись.

Отломил кусок мамалыги и пошел кормить Черчела. Собаки на дворе не было. «Пошел с ними», — догадался Арион. Он чувствовал себя будто обворованным. Заныла рука — та, которой ударил. А может, это просто показалось. Хорошо бы встретить кого-нибудь, чтобы переброситься словцом. С Мадалиной сейчас не заговоришь. Пусть лучше отмолчится.

— Если ударил отец, здоровей будешь, черти полосатые, — бормотал он сердито, спускаясь по ступенькам.

Семейные неурядицы изнуряли его больше, чем работа в поле. Он был бессилен распутать семейные узлы, и ощущение беспомощности все больше овладевало им. Мучила совесть, что в горячке ударил Иляну. С другой стороны, ругал себя, что всю жизнь был мягок с детьми и они выросли не такими, какими хотелось бы их видеть. А теперь поздно, ничего не изменишь. Да, не ожидал он подобного, в особенности от Иляны. Связаться с сыном Каланчи — это значило плюнуть в лицо всей деревне, пустить по ветру доброе имя, ради которого трудились и старались родители, проливая реки пота, собирая такое приданое. Это имя честного человека и трудяги. Человек несколько старомодных взглядов, Арион все же доверял дочерям выбор жениха, не вмешивался в это щекотливое дело, предоставлял им полную свободу. Только сейчас он понял, как глупо поступал. Все девушки одинаковы. Если не приструнить их вовремя, то не жди добра. Любой пройдоха вскружит им голову как захочет. Сладкое словечко, несколько двусмысленных вздохов — и любовь готова. А кроме любви, их ничто не печалит. Если сегодня он вернется с поля рано, надо будет потолковать с ними не спеша, спокойно, без тумаков и шума. Им попросту нужно открыть глаза.

— Чего так поздно, сосед?

Около перелаза остановился Еремия Буздуган, бывший когда-то председателем колхоза. Он шел за водой и не захотел переходить Ариону дорогу с пустым ведром — примета всем известная: не повезет. А Еремия соблюдает старинные законы.

— Приласкал и я немного жену, — пошутил Арион с кислой миной.

День занимался уже вовсю, и Ариону было не по себе оттого, что солнце застало его дома. Еремия лукаво улыбнулся:

— Еще находишь силенки?

Несмотря на огорчение, Арион постарался ответить ему в тон:

— К соседям за помощью не обращаюсь.

— А я уже не могу, — пожаловался Еремия.

Зная его как известного бабника, Арион шутливо упрекнул:

— На глазах врет и даже не краснеет.

— Провалиться мне на месте, если говорю неправду. Иногда неделями не прикасаюсь к жене.

— К чужой?

— К своей тоже.

— Значит, старость примеряется к тебе.

— Не знаю, мой дед женился на молоденькой, когда ему семьдесят два стукнуло. Трех ребятишек сделал ей да еще к другим захаживал. А мне что, только за пятьдесят перевалило.

— Значит, износился раньше времени — слишком много любил в молодости.

— Что правда, то не грех — любил. Когда в армию уходил, так семеро по мне плакали. Бывало, стоило мне появиться где-нибудь на вечеринке, так сразу такие пожары разгорались, каких свет не видывал. Сам удивляюсь, что во мне находили. Красотой никогда не славился, сам видишь. Но я думаю, не в том причина. Теперь поговаривают, в воздухе много каких-то токов, которые убивают силу у мужчин.

— Может быть, кто знает.

— А еще рассказывают, от телевизора это происходит — пускает лучи, вредные для нашего организма.

— Может, и от телевизоров, — согласился Арион.

Он торопился поставить точку в этом разговоре. С Еремией если затеешь болтовню — не кончишь, пока на печке осот не прорастет. Особенно опасно стало с ним разговаривать с тех пор, как его сняли с поста председателя, — времени у него хоть отбавляй. Слова из него текут, как из дырявого ведра. Очень странный человек, и в колхозе наделал много нелепостей. Было, однако, у Еремия одно качество, за которое Арион ценил его, — честность. Нитки колхозной не присвоил. Как пришел к власти, имея один костюм, так в нем и ушел. Честность его граничила с глупостью. Жену посылал за капустой в город, а своя, колхозная, гнила в поле. Выписать капусту в колхозе не смел, чтобы люди не осудили. Колхозники же о нем говорили: сам не гам и другому не дам.

Своей жене, Фросе, он строго-настрого запретил просить что-нибудь в колхозе. Правда, та не очень подчинялась воле мужа — жадноватая была. Она никак не могла взять в толк, почему это не брать, если она председательша.

Но не зря говорят: чего боишься, от того не убережешься. Людская молва не только не обошла его, но еще и так облюбовала, что до сих пор по всему району ходят анекдоты о его председательстве. Одно время тяжело было с кормами. Так Еремия не нашел ничего лучшего, как добиться замены рогатого скота верблюдами. Черным по белому он доказывал выгодность верблюдов по сравнению с лошадьми и коровами. Верблюд и работоспособен, и неприхотлив, и стоек к голоду и жажде. Его можно использовать и на мясо, его можно доить и стричь. На собрании люди слушали его, разинув рты от удивления. И откуда в нем только что берется! Противоречить ему бессмысленно — он заговорит кого угодно, пусть даже придется говорить без перерыва два дня и две ночи. «Тронулся наш Еремия», — сокрушались люди, когда он вынес «верблюжий» проект на обсуждение. «А что думаете, от такой ответственности, да еще с его головой, все может быть», — поддакивали другие.

Еремия же не придавал значения шуткам односельчан. Он завел переговоры насчет верблюдов с совхозами Средней Азии, а сам между тем принялся продавать лошадей и быков. Только счастье, видно, дежурило возле села Три Ягненка — в районе вовремя узнали об этом и сразу сбили пыл с Еремии.

И агронома Еремия нашел по себе. Где только разыскал — как две капли похож на него самого. По предложению агронома, который хотел одним махом разрубить все противоречия и сразу поставить колхоз на ноги, посадили пятнадцать гектаров слив белый ренклод. Еремия сам покупал саженцы. Ему тогда сказали, что этот сорт называется Анна Шпет. Характеризуя с трибуны эти сливы как очень урожайные, председатель часто упоминал их звучное название — Анна Шпет. С этих-то слив и началось падение Еремии. Сливы уродили на славу, на деревьях было больше плодов, чем листьев, сливы висели гроздьями, как виноград, ветки не выдерживали, обламывались. А во время сбора пошел дождь, и они стали осыпаться, стремительно перезрев. Их в руки-то страшно было взять — как кисель. Куда там собирать и транспортировать! Пятнадцать гектаров земли были покрыты слоем разбухших, надтреснутых, как забытая на огне картошка, слив. На пятнадцати гектарах гнил результат такого замечательного начинания. Еремия рвал на себе волосы и делал вид, что не замечает, как колхозники собирают сливы на корм свиньям.

— Многим бабам крутил он головы, а вот нашлась же одна, Анна Шпет, и ему наконец-то вскружила, — смеялись люди.

Еремии, однако, было не до шуток, он криво усмехался. Сливы гнили прямо на деревьях. И, глядя на них, ему мерещилась темная каморка с решеткой. В этой тесной каморке с оконцем, в которое никогда не заглядывает солнце, он должен будет искупать свои грехи.

— Мы тебе доверили руль — думали, ты хозяин, а ты связался с Анной Шпет и хочешь пустить нас по миру, — укоряли его колхозники.

В общем, Еремия расстался с председательским креслом. Жалко было расставаться, только-только начал разбираться кое в чем, наладил контакт с колхозниками. На память об этой истории у него осталось прозвище — к его скромному имени стали прибавлять хрупкое и капризное имя Анны Шпет. И до сих пор редко кто называет его Еремией Буздуганом. Всему району известен Еремия Анна Шпет. Он вспыхивает как огонь, когда слышит это прозвище.

— Буздуган! Такая наша фамилия, слышь, — поправляет он. — Буздуган. А Шпет — это слива, которая портится в два дня.

Объяснения помогают мало — все называют его Анной Шпет, а некоторые еще и белым ренклодом. Еремия сердится, но что поделаешь. Позже он узнал, что этот сорт слив называется совсем по-другому. Его просто надул продавец саженцев.

Почти год Еремия сидел дома, жил за счет жены. Переживал обиду. Потом пошел на ферму. Вроде успокоился, никакой инициативы больше не проявлял, но работал старательно. Все ничего, да больно строптив он с новым председателем, не хочет подчиняться. Когда тот пытается пояснить ему что-нибудь, Еремия улыбается с сарказмом, словно хочет сказать: «Чего стараешься? Не испугаешь, сами были у власти, знаем всю эту премудрость».

Двор Еремии имеет общий забор с хозяйством Ариона. Они не очень дружат, так, иногда у перелаза обменяются двумя-тремя словами. С некоторых пор Еремия стал приставать к Ариону, чтобы тот взял его в свою бригаду. Ариону все равно, ничего он не имеет против соседа, но все-таки обходит это дело. Бывший начальник в подчинении это хуже, чем бородавка на носу. Куда бы ни повернулся — в глазах стоит. Вроде бы просто, но как-то неудобно потребовать с него, посоветовать, подсказать, а при случае и послать его подальше, когда свет станет не мил и сорвутся тормоза. Иметь в бригаде бывшего начальника — целая проблема. Особенно для Ариона с его мягким и деликатным характером. Такой ему быстренько на голову сядет. Поэтому лучше избавиться от него по-хорошему. И в это утро Еремия завел свое.

— Зачем тебе сад и огород? — пытался отвести разговор в сторону Арион. — Чем тебе плохо на ферме? Работа нормированная и зарплата повыше. А у нас вот я с утра до ночи работаю, зарабатываем же ты знаешь сколько. Рублей тридцать в месяц, да и то не круглый год. Тебе бы лучше зацепиться за механизацию. Теперь механизация — глава всего. Руки потеряли свою цену. Если б я смог стать трактористом или шофером — минуты не колебался бы. А тут ты будешь на подхвате, кто куда пошлет. Не советую. Как-никак, сосед, добра хочу тебе.

Но Еремию не купишь так легко. Арион хитрый, а Еремия тоже не лыком шит. И если уж он захочет чего-нибудь добиться, в лепешку разобьется, а поставит на своем.

— Как будто мне много нужно, — прикинувшись скромником, ответил он. — Дети большие, жена украшений не требует, любовниц уже нет. Мне бы только кусок хлеба, чтобы с голоду не загнуться, и все. Говоришь, на ферме деньги лопатой загребаем. Правильно. Да на что мне они? Задыхаюсь, мне свежий воздух нужен, легкие очистить. А на ферму пусть идет молодежь. Им больше нужно. Мы и малым довольствуемся.

Арион подумал, что молодого и он охотно бы взял в бригаду вместо Еремии, но ответил другое:

— Посмотрим, посмотрим. Пока не торопись, чтобы потом не жалеть. В общем, потолкуем в другой раз. Сейчас спешу: договорился с агрономом встретиться в Волчанке и вот опаздываю.

Но Еремия сам был начальником, знает, что, если человек захочет, всегда найдет еще немножко времени. Он редко теперь бывает в правлении, нет охоты встречаться с новым председателем, а новости хочется услышать. Чаще всего для этого приходится использовать любую встречу с Арионом. И на этот раз он спросил:

— Что, слышал, вспахиваете Волчанку?

— Начинаем. Вчера прислали плантажные плуги, вот и спешу.

— Работа, работа, работа.

— Для нее и родились.

— Для муки и горя.

— Когда ходил в председателях, помнится, по-другому разговаривал.

— Другой бы на моем месте тоже так говорил.

— Сейчас стали смотреть больше на то, что делаешь. Прошло время пустой болтовни…

— Святые твои слова… — согласился Еремия, — Я почему тянусь в сад? Стоит увидеть, как распускаются листья, как расцветают деревья, и сразу год жизни прибавляется…

Сосед опять возвращался к своему, было опасно продолжать беседу. Арион почувствовал, как тает его сердце, еще немного — и он не выдержит, сдастся. Такой уж он — не может устоять, когда человек долго его о чем-нибудь просит. Держится, держится, а в конце концов соглашается.

— Не торопись, сказал, — прервал бывшего председателя Арион и поспешил уйти.

Впереди уйма дел. Закладка нового сада, который намечено засадить осенью, добавила к его обычным заботам еще множество других. Во времена Еремии засаживали, бывало, наобум какой-нибудь подвернувшийся участок в несколько гектаров, и то больше для отвода глаз. Теперь готовили сто гектаров под плантаж, завозили удобрения, саженцы. Из Кишинева приехали видные специалисты, чтобы помочь составить план. Новый агроном — Павел Захария, человек молчаливый, уравновешенный и мудрый, целый месяц читал лекции колхозникам, которые будут участвовать в посадке. Намечалось заложить сад нового типа — «пальметта», единственный пока в этих краях по композиции и формированию кроны. Тут важно выдержать все правила, не перепутать сорта саженцев, подготовить почву. А чтобы все это сделать, нужны знающие люди.

Новый председатель Ион Гырля думал широко и заглядывал далеко вперед. Будущий сад должен давать столько фруктов, сколько теперь все колхозы района, вместе взятые. Из трудолюбивых ребят и девчат отобрали двадцать, желающих стать садоводами, и отправили на специальные курсы. «Неплохо бы и Анку послать», — думал Арион. Ему хотелось пристроить младшую дочку к достойному делу и чтобы оно, это дело, было не таким уж тяжелым.

Через несколько лет раскорчеванная пустошь Волчанка на берегу Прута станет украшением долины. Но сколько надо потрудиться до тех пор! Еремия прав. И все-таки если бы моряки стали плакаться, что море чересчур широкое, ни один корабль не отправился бы в плавание. Ариона же трудом не испугаешь. Больше него никто не берет себе долю в работе. Если б каждый отдал земле столько, сколько Арион, вся земля давно бы превратилась в сад. Только его руки знают, сколько чернозема перевернул он плугом. Если вытянуть все его борозды в одну, она не один раз опояшет планету. Да что там говорить! Только ли пахота за его спиной! А скошенные поля — сколько скирд, сколько пирамид зерна — пшеницы, кукурузы, подсолнуха, а сколько виноградников и фруктовых садов ухожено его руками! Ему ли бояться труда? Глупости, Еремия. Эти жилистые руки трудящегося крестьянина, перевитые венами, руки, на которых еще ни один врач не щупал пульса, — это его честь и надежда. С ними он может еще дважды вырастить детей. Но сад, о котором упомянул Еремия, сад, который существует пока на бумаге (план его висит на стене правления), — не просто овеществленный труд, не просто работа. Это самая заветная страсть Ариона, может быть, венец всей его жизни. Арион это смутно понимал и боялся его. Сад означал богатство, доход, изобилие. Его завидный удел — брать чистые соки земли, превращать их в прекрасные плоды и дарить человеку. Можно было заранее представить эти самые плоды, отполированные золотым солнцем. Однако есть еще и нечто другое, более высокое. Это и украшенные деревьями холмы, белеющие пахучим цветением по весне, дающие прохладу в зной, пылающие золотом осенью. Вокруг сада, как вокруг огромного завода, вырастет и воспитается новый коллектив. А можно ли оставаться злым, жадным, завистливым рядом с этим чудом? Сад возвысит, хоть немного изменит всех, кто работает в нем, всех, кто живет вблизи его.

Арион представлял его с необыкновенной ясностью, ему даже слышался шорох будущей листвы, он ощущал аромат цветения будущего сада. Ему не терпелось увидеть его большим и хотелось в сохранности передать в наследство молодым. В то же время он понимал, что сад возьмет все его силы, высушит и погубит его. Очень уж большое дело затеяно для малых знаний Ариона.

Иногда он ловил на себе взгляд серых умных глаз, оглядывался и видел загорелое лицо с рассеченным подбородком. Он и любил эти глаза, и побаивался их, прятался от них и всячески избегал с ними встречаться. Его раздражало, когда во время работы он ловил на себе их взгляд. Глаза агронома Павла Захарии теплели, когда Арион дружески беседовал с ним. В это утро Арион договорился встретиться с Павлом в Волчанке. А тут Еремия продержал его битый час со своими глупыми разговорами.

Арион ускорил шаги. Начинается плантаж, и уж кто-кто, а бригадир обязан быть там. Нужно еще к дочерям зайти, посмотреть, как сажают табак. С Иляной теперь и встретиться как-то неловко. Нашел тоже время для воспитания. Ну видели ее несколько раз с тем чумазым головорезом — что тут такого? Не смертельно, и нечего в доме цирк устраивать из-за этого. В голове у нее еще глупости, молода. А приглядится к этому сорванцу, взвесит — сама увидит, что это за фрукт, сама разберется.

Погожее утро и мысли о саде немного успокоили Ариона. Но в сердце еще оставалась горечь от недавней стычки, а в глазах стояла Мадалина, печальная, расстроенная. Вдобавок ко всему он, как на грех, натер себе мозоль на ноге тесным сапогом…

На краю глинистого оврага, повиснув над обрывом, стоит перекошенная хибарка. От ее крыши остались лишь клочки гнилой и черной соломы. Голые стропила, источенные короедом, скалятся на прохожих. Кровлю разметал ветер и деревенские сорванцы, лазившие на чердак в поисках дикого меда. Облупленные и вздувшиеся стены наполовину вросли в землю. Зарешеченные окна — величиной в ладонь, их стекла потускнели и пожелтели, стали похожи на пергамент. В деревне хибарка известна под названием «заезжего дома Пенкиса». Разгорались и утихали войны, сменялись власти, шли годы. Из самана, замешенного на глине этого оврага, делались хаты почти половины деревни. Овраг углублялся и расширялся, пока не дошел до завалинки этой хибарки. Ребята, которые ушли в прошлом году в армию, не помнят никакого Пенкиса. И все-таки-деревня со слепым упрямством называет это место «заезжим домом Пенкиса». Видно, мозги у этого Пенкиса были набекрень, если решил он строить заезжий дом в Трех Ягнятах, да еще над обрывом, где только козы бродят в поисках кустарников, а зимой угрюмо завывает вьюга. Старики рассказывают, что Пенкис имел кое-какие деньжонки, доставшиеся по наследству, и так как весь его род в поте лица занимался делами, то и он решил вложить свой капитал в надежное дело. Планы у него были большие. Услышал он где-то, что какой-то крупный воротила собирается построить рядом с Тремя Ягнятами черепичный завод, который должен принести колоссальные прибыли. Боясь, чтобы другие не опередили, Пенкис, как говорится, «застолбил место», заложил основу заезжего дома, дома, которому не суждено было подняться выше лягушачьего колена. Просветлела ли голова Пенкиса, иссякло ли наследство или просто-напросто сообразил, что никакой умник (даже из тех, что сами куют деньги) не станет вкладывать их в липкую глину Трех Ягнят — села, от которого и дороги-то приличной нет до железнодорожной станции, — но так и не открылся заезжий дом в деревне, оставив тем не менее след в ее истории.

Остался в селе Пенкис со своей Пейсой и сыном Мошкой. Наследство уже растаяло, податься было некуда, а тут хоть видимость жилья, крыша над головой и дверь, которая вела прямо на пастбище, на свежий воздух. Пенкис, здоровенный мужчина с бакенбардами и красной кудрявой бородой, ни к какому труду не тянулся. С односельчанами Пенкис был подчеркнуто почтителен, каждому кланялся и каждого величал почему-то капитаном — «капитан Тоадер», «капитан Василе», «капитан Тимофте». С его приходом деревня наполнилась капитанами, вооруженными сапами. Вообще-то молдаване не очень жадны до чинов и титулов, и все же Пенкис их подкупил. А может, им понравились его бакенбарды или витиеватая речь? Кто знает… Но только спустя некоторое время стал он своим в Трех Ягнятах. Вначале его величали господином Пенкисом и, держась в стороне, косо приглядывались, как к каждому, кто, затевая «дело», собирался использовать мужицкие плечи. Через год, однако, когда фундамент заезжего дома прочно застыл на месте, люди перешли на «сударь Пенкис» и осмелились посоветовать ему открыть бакалейную лавку, чтобы было где купить кусок мыла или иголку в случае нужды. Бакалею Пенкиса постигла та же судьба, что и заезжий дом. Когда он уезжал за товарами, в лавке оставалась жена, толстая и близорукая женщина, которая не очень-то разбиралась в торговле. Если ей протягивали два лея и просили коробку спичек, она давала спички и восемнадцать лей сдачи. Узнав о такой ее привлекательной черте, пацаны деревни с нетерпением ждали отъезда Пенкиса. Едва он уезжал, они осаждали прилавок, покупая карамели, и медлительная Пейса удивлялась только, отчего клиентура так стремительно растет. Когда Пенкис ликвидировал лавку, остатки ее товаров поместились в коробке, которую он с помощью лямок надел на плечи, как ранец, и пошел раздавать капитанские звания по соседним деревням. Тогда крестьяне окрестили его лоточником Пенкисом. Дороги были длинные и разные, ремни резали плечи, а плечи у Пенкиса были нежные, не привыкшие к тяжести. На вырученные от продажи остатков товаров деньги он купил у одного разорившегося помещика два гектара земли и перешел на земледелие. Он все еще надеялся сколотить маленькое состояние и поехать за океан, где, как известно, собаки ходят с бубликами на хвостах. В те годы ценной культурой считалась соя, и Пенкис еще раз решил испытать судьбу — посеял сою на всей купленной площади. Но почва была известковая — иначе бы она не досталась Пенкису по дешевке, — год к тому же выдался засушливый. Соя поднялась на два пальца и засохла на корню, как и все прежние начинания Пенкиса. От горя Пейса заболела, стала чахнуть и вскоре потухла, как свечка. А он, по горло сытый «делом», отдал землю одному крестьянину, более расторопному в таких затеях, за что тот обещал содержать его.

Вскоре произошло еще одно трагикомическое событие, положившее конец деятельности этого безобидного неудачника. В Трех Ягнятах жил липованин по имени Сенька — замечательный огородник. Вся деревня покупала у него овощи, находились покупатели даже в соседних деревнях: таких мясистых и сладких помидоров и гогошар не родилось еще ни у кого в округе. И подтолкнул нечистый Сеньку завезти откуда-то из Вылково или Добруджи и посадить новый сорт перчиков. Они были маленькие, кругленькие, наподобие черешни, но страшно горькие, прямо обжигающие. Молдаване большие любители горького и кислого, и все же Сенька хвастался, что нет такого человека, который бы съел сразу два таких перчика. Случилось, что Пенкис услышал эти слова. А так как трудно было найти другого такого спорщика, как Пенкис, то он тут же поспорил с Сенькой перед всем народом, что съест не два, а… тридцать перчиков.

— Если съешь, я тебе дострою двор и покрою крышу черепицей, — пообещал Сенька в соответствии со своей широкой русской натурой.

— Двор? — переспросил Пенкис, печально подумал и решительно заявил: — Зачем мне двор? Чтобы в нем спали козы молдаван? Бери меня лучше в пай. Прибыль от огорода — пополам.

На карту ставилась Сенькина честь непревзойденного огородника, а это не шутка. И он согласился. На двадцать восьмом перчике Пенкису, как говорится, пропела кукушка. Костлявая с косой уже держала его за горло, а он все еще настаивал, чтоб ему дали те два перчика, которые он не успел съесть.

Сенька, чувствуя себя виноватым перед Пенкисом, усыновил его мальчика. От приемного отца мальчонка перенял любовь к огороду, потом Сенька отдал его учиться. И вот теперь, спустя много-много лет, этот мальчик стал агрономом в колхозе. Вспоминая иногда своего чудаковатого отца, он с недоумением говорит:

— Просто поверить трудно — такой здоровый мужчина был, а погиб от какого-то перчика.

Со смертью Пенкиса хижина над оврагом осиротела. Наверное, пройдут десятилетия, а ее все будут именовать «заезжим домом Пенкиса» в память об этом чудаке, всю жизнь, по народному выражению, искавшем мертвых лошадей, чтобы снять с них подковы. Вили в хибарке гнезда совы, плели паутину пауки. Может быть, ее давно разрушили бы, чтоб не мозолила глаза. Да после войны под ее худой кровлей приютилась цыганская семья Мани Каланчи, который под открытым небом оборудовал небольшую кузницу, без нее же, как известно, крестьянину — как без воды. Наверное, после какой-нибудь особенно грандиозной драки, а может просто насытившись кочевой жизнью, Маня Каланча отбился от табора, осел здесь и пустил корни. Рядом с лачугой, прямо на выгоне, он разложил угли, пристроил мехи, укрепил наковальню, на верстачке разложил инструменты. Кузница готова. Посыпались заказы. Деревенскую идиллическую тишину, которую только подчеркивал птичий пересвист, теперь прорезал звон металла, удары молота по наковальне. Редкая деревня имела тогда своего кузнеца. Поэтому крестьяне Трех Ягнят гордились своим Маней. Он поправлял лемеха, делал сапы, кочерги, латал ведра, кастрюли, стягивал шинами колеса подвод, ковал самых норовистых лошадей. И подковы его никогда не срывались, изнашивались до конца. Подчас оставались только гвозди в копыте, а не выпадали. Цыган Маня имел гордую осанку и длинные черные кудри; его смуглое лицо было выдублено солнцем, ветрами, дождями. Носил он широкие шаровары, стянутые на поясе наборным ремнем и заправленные в голенища сапог по русской моде. Еще у него была царственная походка и черные глаза, в которых томилась непонятная грусть. В ярости он был страшен и сразу вспыхивал, если его обидели даже словом. Жена его Рада ходила попрошайничать, гадала с помощью раковины, по руке и на картах. А по воскресеньям оба они садились на лугу и затягивали свои песни. Одну из тех песен заучила вся деревня. Слова были непонятные, но люди охотно пели, не понимая смысла, что-то вроде «Пику шесуозолику, сэ кэтуне романесу». Зато полный тоски и жалости мотив доходил до самого сердца. Каланча с женой пели и молдавские песни, иногда такие грустные, что у слушателей невольно выступали слезы. Почти вся деревня собиралась послушать их, хотя слова песен нередко были непристойные. Так обычно собирались посмотреть на медведя, когда приезжала какая-нибудь бродячая труппа. Все слушали, как зачарованные, а Маня и Рада пели, не видя никого вокруг:

Пели они до самого вечера, до самой ночи, пока не спускалась темнота. Тогда Каланчи, как по команде, начинали драться. Драки их были остервенелые и продолжительные, как и песни. В понедельник он опять раздувал самодельный горн, а она отправлялась попрошайничать. Ее обход деревни напоминал взимание платы за вчерашнее представление.

Каждую весну возле их конуры останавливались кочующие таборы, пытаясь заманить с собою и Каланчу. Но «заезжий дом Пенкиса», видимо, приковал его стальными путами. Чем ни приманивали его, он оставался непреклонным. Рада, натура более слабая, исчезала иногда на некоторое время, бросив на попечение Мани сына Микандру. Когда жажда кочевья утолялась, она приходила домой, и на лугу два дня подряд раздавались знакомые песни. В эти дни никаким золотом нельзя было заставить Маню отковать что-нибудь. Гулял от радости: жена вернулась!

— Где же тебя носило, Рада? — спрашивали женщины, встречая ее.

Она отвечала лениво, с чуть заметной лукавой усмешкой:

— Пошла послушать, как поет перепелка в других лугах. А то свои надоели.

— Ну и как?

— Хм, что я вам скажу? Сами должны слушать.

— И не болело у тебя сердце, что бросила сына и мужа?

— Я их бросила? Они меня бросили, сожри их курица, в этом глинистом овраге. Сами к нему присосались, как черви, и меня держат. Не отодрать их отсюда. Даже кнутом.

— Избалованная ты, Рада. Не пробовала почем фунт лиха.

— И не надо мне знать лиха. Позолоти ручку — угадаю судьбу.

Если женщина отказывалась, Рада задирала повыше подол, из глубоких карманов нижней юбки доставала горсть семечек и шла дальше по узким, поросшим крапивой и полынью улицам деревни, потряхивая юбками, виляя бедрами. Весь божий день она скиталась по селу. Еще издалека завидев ее, хозяйки быстро запирали двери и искали себе работу во дворе. В дом пустить ее боялись: не выгонишь, пока не дашь чего-нибудь. У нее была длинная рука. К тому же, говаривали, что она словом или взглядом может помутить у человека разум. За гадание она предпочитала брать молодого барашка, красное вино или потроха черной курицы. В любом ее колдовстве три эти компонента были обязательны. Язык у Рады злой и проворный, речь пересыпана непристойностями. Ей ничего не стоило, поругавшись с кем-нибудь, повернуться к нему спиной и заголить зад. Ругалась же она часто, даже с детьми, в ярости бросала в них камнями. Она была позором деревни. Только муж любил ее — страстно, нежно, прощая все грехи.

— Неужели обуздать ее не можешь, Маня? — спрашивали его благочестивые молдаване, которые привыкли держать жен в ежовых рукавицах и не отпускали их дальше колодца.

— Э-э, бабий ум, разве не понимаешь! Как будто можно от него требовать больше, чем отпущено богом, — отвечал Маня, сидя на корточках и ковыряясь в углях горна.

— Так-то так, да она оставляет тебя с ребенком, а сама шляется черт знает где. Разве это дело? Ты же не знаешь, где и с кем она бродит.

— Можно ли винить бедную женщину? — защищался Маня. — Виноват наш бродячий род. Хочешь, чтобы слабая женщина одолела голос крови? Пусть ходит, проветривается. Все равно ко мне возвратится.

Он вытаскивал из огня клещами раскаленный лемех, клал его на наковальню, пробовал раза два молотком — достаточно ли прогрет металл, потом бросал взгляд из-под своих великолепных ресниц в сторону собеседника, лукаво подмаргивал и добавлял:

— Моя-то возвращается. Не знаю, вернется ли твоя, если ее так же отпустить.

Ну и черт был этот самый Маня! В глаза тебе кроет правду-матку, вокруг которой обыкновенно все ходят молчком. И ты не можешь на него обидеться. Крестьянам это даже нравилось, здесь они позволяли себе некоторую вольность в разговорах на деликатные темы. Дома они помалкивают из-за детей, из опасения, чтоб не пошатнулся твой авторитет главы семьи, даже если это главенство только видимое. В отношениях с женами молдаване унаследовали кое-что от своих поработителей — турок. Жену держали в страхе, не очень развязывали перед нею язык, а любовь прятали глубоко, под семь замков. Чем меньше будет знать жена, тем крепче и надежней будет хозяйство. У Мани другое дело — тут собирались только мужчины и разговоры велись, естественно, мужские. «Постоялый дом Пенкиса» с приходом в него Мани стал самым веселым и привлекательным местом деревни. Здесь соревновались в остротах, рассказывали новые анекдоты, здесь рождались новые прозвища, тут можно было узнать все деревенские новости и последние известия из-за границы. Микандру, сын цыгана, участвовал в разговорах наравне со взрослыми. Его не то что не стеснялись, просто не замечали. Да и что нужно было скрывать от цыганского ребенка? Тот и так знал слишком много. Обычно он молча помогал отцу работать или играл с горячими углями. Иногда из глиняного оврага высовывалось несколько ребячьих голов, которые делали ему глазами таинственные знаки. Это были дети молдаван. Микандру спускался к ним, незаметно оставив кузнечные мехи. Вместе с пришедшими ребятишками он уходил далеко-далеко, за обрывы, к берегу речки, где их никто не мог увидеть, и хмуро спрашивал:

— Ну, чего хотите?

— Спляши тананику.

— Задарма?

— Нет, заплатим.

— Знаю я вашу плату.

— Не веришь? Вот тебе крест!

И мальчишки-шалопаи начинали креститься. Платили всегда натурой: принимались краюха хлеба, кусок брынзы, горсть орехов или какая-нибудь другая еда, украденная из дому ради того, чтобы получить хоть небольшое развлечение. Микандру знал множество тананик, и каждая имела свою цену. Чем острее и сквернее были слова, сопровождавшие танец, тем дороже. Поэтому надо было договариваться с самого начала.

— Какую вам тананику?

Несколько секунд дети думали, потом, значительно понизив голос, требовали:

— Голую!

Несмотря на то что Маня хорошо зарабатывал, а часто и Рада приносила всякую всячину, мальчик никак не мог отделаться от чувства голода.

Голая тананика самая дорогая. Микандру без всякого стыда снимал задубевшие порванные штаны, оставался в чем мать родила. Медленно, без охоты начинал крутить своими худыми бедрами, постепенно переходя в дрожь и напевая:

Движения становились все быстрее, речь похабнее, а сам он плясал все ожесточенней и ожесточенней. Танец разгорался. Микандру крутился, как мотовило во время страды, бил кулаками по своему телу и выкрикивал такие слова, которые потом не сказал бы и под пыткой. В исступлении он грыз землю, бил ногами, как жеребенок копытом, с каким-то остервенением разбрасывал ногами комья земли, и те летели в его поклонников, которые смотрели и слушали, раскрыв рты от удовольствия и ужаса. Нередко среди зрителей были и девочки, только он не стеснялся их. Наоборот, в таких случаях в него вселялся сам черт. И он набирал такой темп в пляске, что уже не мог остановиться. И выкрикивал такие ужасные слова, что некоторые девочки закрывали уши и в смятении убегали. Правда, немало было и таких, которые выслушивали все до конца, — за представление уплачено, зачем же пропадать зря добру. Микандру ненавидел своих зрительниц, всех подряд. Ненавидел потому, что они были светлей его, чище и одежда на них была опрятная. Он поносил их и пугал, угрожал, что если поймает в овраге поодиночке, то станцует им тананику на животе. С ребятами же ладил лучше, даже с некоторыми дружил. Ходил с ними вместе купаться, лазил за гнездами и по чужим садам. Они дарили ему свои незамысловатые игрушки, какой-нибудь мячик, к примеру, скатанный из коровьей шерсти, или ножик с двумя лезвиями. Взамен он делал им рыболовные крючки, мышеловки и просто даром танцевал тананику.

Однажды к оврагу вместе с другими сорванцами пришла голубоглазая девочка. Пришла прямо из школы — в руках держала сумку, из которой вытащила плацинду с творогом, видно, мать дала, чтобы та съела на перемене. Плацинда, судя по виду, должна была быть очень вкусной. У Микандру даже слюнки потекли. Такого лакомства ему еще не приходилось пробовать.

— Чего пришла? — спросил он, как всегда, хмуро.

— Хочет тананику, — оскалились сопровождающие девчушку пацаны, показывая глазами на плацинду.

— Хочу тананику, — подтвердила девчушка удрученно.

— Какую?

— Голую! — заорали сопровождающие.

— Голую, — согласилась и девочка, опустив ресницы и протягивая ему плацинду.

— Подожди, не давай, пусть сначала станцует, — вмешались ребята, боясь, как бы цыганенок не оставил их в дураках.

Самолюбие Микандру было задето, и он заупрямился:

— Или сначала давай, или не танцую.

Не зная, кому угодить, девочка растерянно переводила взгляд с Микандру на ребят.

— Сначала пусть танцует!

— Нет, сначала давай плацинду!

— Не давай, а то убежит.

— Давай!

— Плацинда моя, а не ваша, бери, — девочка решительно протянула свое богатство Микандру, сердясь, что ей хотят навязать свою волю.

Микандру схватил плацинду, впился, как голодный волк, зубами в сдобное тесто.

— Танцуй! — надрываясь, кричали прямо в ухо сторонники девочки, но он уже не мог остановиться, жадно жевал и с удовольствием думал, что и впрямь не худо было бы сыграть такую штуку: развлечься за счет этих простофиль, ненасытных на глупости. И вообще не к лицу ему, сыну вольных степей, стоять на задних лапках перед этой белокурой куклой с голубыми глазами. Желание позабавиться победило голод, он, не доев плацинду, повернулся на пятках и, легкий как заяц, бросился бежать через луга. От неожиданности дети на минуту растерялись, но, тут же сообразив что к чему, как настоящие загонщики, ринулись за ним, кричаи улюлюкая. Только ноги у Микандру, словно у дикого зверя, — быстрые, крепкие, а подошвы — дубленые. Нипочем ему колючки и камни. Он сделал несколько замысловатых петель, чем довел своих преследователей до смертельной усталости, и спокойно вернулся к месту, откуда началась эта сумасшедшая гонка. Девочка сидела, нахохлившись, на камне, держа сумку на коленях. Она молча собирала слезы в кулак. Наверно, жалко плацинды. Микандру стало тошно. Он ни за что не заревел бы из-за такого пустяка, пусть умер бы от голода. Приступ гордости, которой прежде он не знал, охватил его.

— На, подавись! — крикнул он презрительно и бросил к ее ногам остаток плацинды.

Девочка подняла голову.

— Так и знала, что обманешь. — Она икнула и снова залилась слезами.

Он хотел ответить, но преследователи приближались, надо было снова задать стрекача, иначе не избежать драки, а тут перевес явно не на его стороне — отлупят, как пить дать отлупят. Микандру не хотел оставаться в дураках, да еще из-за какой-то девчонки.

— Принеси еще плацинды, когда мать испечет! — насмешливо крикнул он, снова улепетывая.

Теперь, чтобы избавиться от наседавших врагов, он вынужден был применить крайнюю меру. Стараясь сдержать дыхание и не показать поцарапанное лицо и окровавленные ноги, он укрылся в отцовской кузнице. Тут уж никто не посмеет его тронуть. Никто, кроме родителей, разумеется. А их побоев он не боялся, он к ним привык.

Осенью, когда у молдаван начинало бродить в бочках вино, Маня оставлял «заезжий дом Пенкиса», спускался в деревню и начинал обход. Он не пропускал ни одного погреба. Даже самый незавидный хозяин был рад угостить его кувшином вина. Маня заслужил это по справедливости. В каком-нибудь дворе, споткнувшись о тупой топор, Маня говорил:.

— Почему не принесешь ко мне? Не знаешь, где Маня живет? Или жалко совок муки для Мани на мамалыгу?

Выпив, он становился привередливым, не терпел жмотов и скаред. Если замечал, что потчуют не от всей души, оставлял недопитую кружку на бочке и уходил, не попрощавшись. Но уж если угождали ему — готов был тому сделать все даром. В гостеприимных домах у Мани появлялась охота петь и веселиться. Размягченные вином молдаване подпевали ему. Они любили песни Мани и были рады еще одной возможности послушать их. Когда слушателей собиралось много, Маню начинало распирать от сознания своей исключительности, и он пыжился, как индюк. Из него так и лились разные любовные истории его буйной и печальной молодости — молодости кочующего цыгана. Куда его только не заносил ветер судьбы, чего только он не насмотрелся! Ему приходилось кочевать в румынской провинции Банат, в Сербии, в венгерской стороне. Кто знает, может, все это он придумывал прямо тут, у бочки, а может, все было на самом деле. Но хвастался он своим прошлым безмерно.

— Ух и была у меня когда-то в Банате зазноба, боже ты мой! Поцелует — земля, как юла, закружится под ногами!

Лицо его приобретало мечтательное выражение, черные глаза вспыхивали огнем. В подтверждение рассказа он заводил песню, словно дальше уже невозможно было повествовать обычными словами:

Наверно, здорово прожгла сердце Мани та бабенка, если до сих пор при одном воспоминании о ней так тоскует. Крестьяне хотели знать подробности этой истории — что и как было. Они, суровые и молчаливые, верили в реальность рассказанного Маней и от доброты сердца хотели, чтоб все закончилось в его истории добром, надеялись услышать хоть слово в утешение. Но только песней успокаивал себя Маня. Раз начатую, доводил ее до конца, пока печаль не рассеивалась, как утренний туман под солнцем.

И в новой песне он жаловался:

Окружающие искренне жалели, что история Мани с банатской девушкой закончилась так печально. Может быть, женись он на ней, а не на Раде, был бы и он хозяином наравне с другими. И никому не приходило в голову, что та девушка и есть теперешняя Рада. Именно она сожгла молодость Мани.

У каждого, конечно, были свои печали и горести, может быть, и более тяжкие, чем у Мани. Только у этих людей был еще и скрытный характер — они не могли изливаться перед каждым встречным, как Маня.

С наступлением темноты Микандру отправлялся искать отца. Три Ягненка — маленькое село, найти Маню не составляло трудности. Прислушайся, где шум и песня, — там и он. Микандру обычно молча останавливался в дверях погреба и терпеливо ждал, пока отец не заметит его. Крестьяне угощали мальчика сладким виноградным соком, давали хлеба. Поздно ночью отец с сыном возвращались в свою лачугу. Дорога к дому измерялась песнями Мани.

— Опять цыган напился, — шептались у заборов.

Маня неожиданно обрывал песню, распрямлялся и кричал во всю глотку:

— Да, я цыган! И что, если цыган?! Разве не в одно время приходит ко всем весна? А? — Потом пробовал еще одну мелодию, бросал, нагибался к уху Микандру и наставлял: — Слушай, чтоб ты был гордый! Гордый, слышишь! Гордый будь, как ветка в кодрах весной, понял?!

— Понял, — откликался мальчик подавленно, придерживая его то с одной, то с другой стороны.

Однажды Микандру исколесил всю деревню в поисках отца, но нигде не нашел его. Накануне отец с матерью подрались, и теперь Рада сидела дома, избитая до полусмерти. Дело в том, что она украла смушку у Ариона Карамана и Арион пожаловался Мане. Тот знал дурную привычку жены, но часто закрывал на это глаза, притворяясь, что не подозревает ни о чем. Когда же Рада опозоривалась на глазах всей деревни, он не выдерживал, расплачивался с ней полностью по счету.

— Ты взяла смушку у этого хозяина или не взяла?! — начал Маня расследование тут же, перед Арионом.

— Пусть гром ударит того, кто ее видел! — запричитала Рада.

— Скажи прямо: взяла или не взяла?

— А что мне с нею делать? Сшить воротник на… — тут она сказанула такое, что она одна могла сказануть.

Неожиданно Арион прервал допрос:

— Не трудись зря, вот смушка, за печкой, — и достал свою пропажу из-за дымохода.

Не раз Мане приходилось попадать впросак из-за жены, но такого позора еще не было. Арион был один из солидных его клиентов. Сколько раз говорил он этой дуре жене, что уж если не может справиться со своей дурной привычкой, пусть хоть не суется к тем людям, которых он уважает.

— Зарезала меня без ножа, — тихо простонал Маня, снимая ремень.

Лицо его почернело, как земля. Он решил дать урок жене перед потерпевшим, чтобы люди удостоверились — он не одобряет таких ее дел. Рада съежилась возле печки, глаза ее метали отравленные стрелы в сторону Ариона. И тяжелый кулак Мани, и хлесткий вкус ремня она пробовала не раз. С лисьей хитростью Рада стала заметать следы, стараясь оттянуть время, чтобы как-то избегнуть наказания:

— Ей-богу, не брала! Пусть язык отсохнет, пусть мои руки отвалятся, если взяла. Должно быть, мальчик поиграл с нею и забыл оставить на месте, нечаянно унес с собой.

Микандру пек несколько картофелин в наполовину потухших углях. Он и знать не знал о злополучной смушке, даже не видел ее до сих пор. Однако сразу догадался: мать нарочно сваливает на него вину, чтобы как-то усмирить гнев отца. Ведь Микандру — «батькин сын», любимец. Ему многое прощалось. Только на этот раз расчет Рады не оправдался. Рассвирепевший Маня начал драть ремнем их обоих. Обернувшись к Ариону, он яростно спросил:

— Скажешь убить их — убью!

Арион понял, что тот разыгрывает обычную свою комедию, взялся за ремень, остановил:

— Ладно, не надо. Бог наполнил землю чем мог.

Взял свою смушку и ушел. Политику Мани он хорошо знал и не хотел оказаться простофилей. Добро, что нашел свою пропажу. Эту смушку он берег пуще глаза — осенью собирался сшить пальто старшей дочери и держал ее на воротник.

Когда закрылась дверь за Арионом, кузнец, вместо того чтобы успокоиться, разошелся еще больше. Его за самое сердце задело то, что грех Рады отдалил от него клиента, который искренне уважал его самого и его ремесло. В бешенстве напустился он на жену с кулаками.

— Вот тебе, гадина, чтобы умела прятать, раз уж взяла.

В тот вечер легли не ужиная. А на другой день утром Маня ушел в деревню.

— Шкуру с тебя спущу, если увижу, что за ним пошел! — припугнула сына Рада.

— Не пойду, не бойся, — успокоил он.

А когда спустились сумерки, забыл свое обещание — пошел. Моросил мелкий дождичек, грустный, как цыганская жизнь. Был уже конец осени. Холодная грязь облепляла босые ноги, вызывала озноб. Ветер, словно ища убежища, легко проникал сквозь тонкий и рваный лапсердак Микандру, добытый где-то матерью.

— Не видели батю? — спрашивал он со слезами у каждых ворот.

Некоторые видели его, но еще днем. В какую сторону ушел — никому не известно. Мальчик собирал ответы, как подаяние. И у следующих ворот раздавалось:

— Не видели батю?

В тот вечер Микандру так и не нашел его. Только на второй день к вечеру какая-то женщина сказала ему, что наткнулась на Маню, доставая воду из колодца. Маня будто бы полез спасать случайно упавшего туда теленка и сорвался. Там и нашел свою смерть. Так Микандру остался без отца. Со смертью Мани в их забытую богом лачугу вошли тоска и одиночество. Потух горн, умолкли песни, окна совсем потемнели, а потолок опустился еще ниже. Осиротел Микандру, остались беспризорными и инструменты. Вокруг хижины установилась тишина, такая тишина, что можно было услышать, как разматываются дни из пряжи времени. Эту тишину изредка нарушали ругательства Рады. Чтоб не слышать их, мальчик бежал в глиняные карьеры. Он облюбовал себе скалу, заросшую зеленым мхом, ложился на живот и целыми днями наблюдал за птицами, которые строили себе гнезда среди камней обрыва. Иногда он совершал на них набеги, спустившись по обрывистому склону и держась за кусты шиповника или бузины. Мимо его головы летели растревоженные сычи, вонючие и гордые удоды с гребнями наподобие веера, огромные филины с желтыми, как цвет подсолнуха, глазами. С необъяснимым упорством и злобой он разорял их гнезда: это была месть за то, что они по ночам стонут и угрожающе страшно кричат над «заезжим домом».

Рада с неделю оплакивала мужа, потом наполнила карманы семечками, спрятала под юбку карты, схватила Микандру за руку и пошла по домам. Началось ее любимое времяпрепровождение. Она торопилась использовать момент, пока еще образ Мани не стерся в памяти односельчан. Люди ее жалели и охотно давали кто совок муки, кто орехов, кто фасоли. Сумка ее наполнялась быстро. Не было дня, чтобы Рада вернулась с пустыми руками. Только это ее не удовлетворяло — чем благосклонней и щедрее были люди, тем нахальнее и циничнее становилась Рада. Если ей давали муки, она обязательно выпрашивала еще брынзу. А когда получала и брынзу, то начинала канючить еще какую-нибудь изношенную тряпку, рубашку или юбку. Это продолжалось до тех пор, пока хозяйка не выходила из себя и не просила ее закрыть дверь с другой стороны. Мальчику было стыдно за мать. Он, как забитый щенок, скуля, прятался в складках ее юбки. Он уже понимал: она берет его с собой, чтобы еще больше разжалобить людей, еще больше набить сумку. И он честно выполнял свой долг.

Особенно не по себе ему было, когда мать затевала гадание для какой-нибудь вдовы, страдающей из-за неразделенной любви. Мать несла околесицу, безбожно врала, а вдовушка слепо верила ей. Но, с другой стороны, его забавляла человеческая глупость, и ему самому хотелось хоть раз обдурить кого-нибудь.

В детстве быстро надоедает любая игра, всегда хочется чего-то нового. И однажды утром Микандру проснулся, совершенно точно осознав, что не хочет сопровождать мать в ее странствиях. Он тосковал по веселому звону молота и наковальни. Теперь, когда ему не у кого было учиться кузнечному ремеслу, освоить это дело захотелось особенно. Он стал собирать куски железа, сам научился делать щипцы для углей и латать прохудившиеся кастрюли. Большего он не умел. Одному не под силу управиться с кувалдой. Он был еще мал, чтобы самостоятельно зарабатывать на хлеб. К тому же ему очень недоставало той доброжелательной среды, которая всегда окружала отца. У Микандру не было никого, кто бы поддержал его словом, шуткой, доверием. Поэтому молот казался ему тяжелей, мехи — упрямее. То, что раньше было для него забавой, теперь стало долгом, обязанностью главы семьи этого дома, который вот-вот рухнет в овраг. И этот долг совершенно угнетал его, а не воодушевлял, как могло показаться на первый взгляд. Слишком велика была разница между легшим на его плечи бременем и возрастом. Он насытился по горло трудом, еще не изведав как следует его радостей. Микандру бросил молот и теперь целыми днями бродил над обрывом в поисках сов и ужей, чтобы на них излить свою злобу. Тут, на каменистых склонах оврага, водилось множество ужей. Обследовав все укрытия под скалами, среди зарослей бузины и терновника, он ловил ужа, прятал его за пазуху и шел в деревню пугать девочек. Те же, едва завидев его, бежали прочь с визгом и криками. Они не понимали, что это не змея, а у́ж, что он не ядовит, раз у него два оранжевых пятна на голове. Они вообще не смотрели, что в руках у Микандру. Достаточно было ему притвориться, что он достает что-то из-за пазухи, как они давали стрекача, аж пятки сверкали. Их трусость забавляла его. Он преследовал девчонок, смеясь до упаду, пока не находился какой-нибудь мужчина или смелая баба, которые давали ему такую взбучку, что веселье его оборачивалось слезами, и у него надолго пропадал интерес ко всяким фокусам. Хмурый возвращался он тогда к своей скале, покрытой зеленым мхом, растягивался, как ящерица, и глядел на бегущую воду речки — опустошенный, без дум и желаний. В такие часы вокруг него могла собраться вся деревенская шантрапа со своими выдумками и проказами — ничто его не забавляло и не веселило. Потом возвращался к молоту и наковальне. В остервенении ему удавалось загнуть какой-нибудь крючок или сделать совок. Когда же он натыкался на упрямство железа и задуманная им более сложная вещь никак не получалась, он бросал все к лешему и снова отдавался хандре. Рада не умела поддержать его в такие минуты и часто вообще выводила его из равновесия:

— Э, да брось ты эту работу воронам! Не убивайся из-за чепухи. Видно, не для нас с тобою это дело. Бери лучше свои несчастные совки, пойдем, может, вытянем из них какой-нибудь золотник.

— Никуда я не пойду! — отбрыкивался он, как жеребенок, которого впервые хотят взнуздать.

— Что ты, парень, или я тебя чем обидела?

Микандру и сам не мог объяснить причину своей ярости. Впрочем, если бы он и нашел слова, она все равно не поняла бы его. Он не хотел больше сопровождать ее. Даже если бы ему грозило быть заживо брошенным в горячую смолу — не пошел бы. Он поклялся подчиняться только своей воле и навсегда покончить с хождением по дворам. Ему не под силу было больше переносить брань, с какой выпроваживали их люди из своих домов. Его больно кололи людские взгляды, едва они с матерью перешагивали порог их жилищ. Его давил тяжелый пласт постоянного унижения, какое испытывал он, попрошайничая, притворяясь. Но растолковать все это матери он был не в состоянии. И ей он казался просто злым, непослушным и неблагодарным. Хотя в их отношениях и не было ладу, Рада любила своего отпрыска, но любила по-животному, она готова была поцапаться и вырвать глаза у любого, кто посмел бы при ней задеть его хоть словом. Он же в своих сыновних чувствах был сдержанней. Испытывая к ней привязанность, но стыдливую, он старался всеми силами скрыть ее. Ему хотелось видеть мать немного опрятней, чтоб и время она проводила как-то достойней. О лачуге она вспоминала только ночью, когда надо было где-то притулиться. Днями они скитались кому где пришло в голову. Часто Рада не приходила даже ночевать. Но в такие дни она заботливо оставляла ему что-нибудь поесть — собранные бог знает как куски. Он глотал все подряд, не ощущая вкуса, ложился под дерюгу на кирпичи печки, съежившись от холода. В голову лезли всякие фантазии. То он видел себя главарем воровской шайки, то женихом дочки какого-то царя, владельцем несметных богатств. Вот он собирает всю цыганщину и раздает золото, благословляет, как поп на причастии:

«Эй, голодранцы, нате, берите сколько душе угодно, богатейте и не ходите больше по дворам попрошайничать, не позорьте наш род!»

«Благодарим, ваше величество», — кланялись цыгане, тронутые его добротой.

Сон осторожно смыкал его веки, чтобы не спугнуть детские мечты.

— Не боялся один? — спрашивала утром Рада, вернувшись с набитой сумкой.

— Нет, — отвечал он.

— Скучал по матери?

— Ага.

— Любишь мамку?

— Ага.

— Бриллиантик ты мой бесценный! Ну что бы стоило богу послать хоть какой-нибудь табор в наши края! Ушли бы с ними из этой дыры, понюхали б полынь в других местах. Ты бы поехал с мамой, золотко?

Рада все еще тосковала по пыльным дорогам. После смерти Мани ничто больше не связывало ее с Тремя Ягнятами. Подвернулся бы удобный случай — минуты б не усидела. «Золотко» с синим, как терн, от холода лицом рылся в принесенной матерью снеди, вывалив ее из сумки прямо на печку.

— Поедешь, сынок? — спрашивала Рада.

— Ага, — отвечал он, набивая рот едой.

Потом он убегал на улицу в поисках какого-нибудь развлечения, надеясь выкинуть небывалую шутку, чтобы заполнить свой день. Слоняясь без дела, он очутился однажды в школьном саду: ему до зарезу понадобился один приятель, который был в это время на уроке. То был старый его товарищ по проказам, который с наступлением учебы совсем исчез из поля зрения Микандру. Вообще, как только в школе начинались занятия, в жизнь Микандру просачивалась тоска. Все сорванцы становились сразу важными, занятыми. Вокруг него образовывалась пустота. Не с кем было лазать по оврагам и обрывам, не перед кем было показывать свое умение находить гадюк и ящериц. Школа, не подозревая того, обкрадывала его, отнимала множество радостей, делала его одиноким. Мальчик по-своему решил отомстить ей за все это. Сначала он задумал выманить своих товарищей по проказам на волю. Он привлекал их уморительными ужимками и кривлянием. Но потерпел поражение. Ребята держались твердо. То ли они не хотели неприятностей, то ли на них в самом деле напала страсть в занятиям. В общем, они не пошли на его приманку. Если и удавалось увести за собой одного-двух, то ненадолго. Узнавали родители — и беглецам попадало. В тот день, как уже было сказано, Микандру понадобился один дружок. Зная, что тот сидит за партой у самого окна, Микандру притулился к забору и стал подавать знаки — свистел, как дрозд, несколько раз прокуковал, бросал в окно комки глины. Но все напрасно, никто не отзывался. Отчаявшись дозваться друга, злой от одиночества и беспомощности, он решил хоть чем-нибудь отомстить несправедливой судьбе — поднял камень и изо всех сил бросил его в школьное окно. В мгновение ока все ученики высыпали из школы, готовые расправиться с тем, кто так нагло прервал их занятия. Конечно же все поняли, что это сделал он. Кто иной мог так набедокурить! Они и раньше нередко видели, как он околачивался возле школы, строя им гримасы. Микандру спрятался в сиреневый куст, что рос возле самой стены, и посмеивался над простофилями, которые пулей пролетали мимо него. Они убежали за ворота. Но ищи ветра в поле! Микандру задумал новый трюк — обуреваемый лихостью, он вошел в пустой класс, схватил с первой попавшейся парты сумку и пустился наутек.

— Во-о-т он! Вот он! — завопили дети в один голос.

Он был доволен, что его наконец-то заметили. Но надо было спасаться. Моментально бросился в сторону от преследователей, обежал весь сад, ища знакомую лазейку в заборе. Наконец увидел ее, но и силы иссякали. Тяжело дыша, он ринулся вверх по склону холма, с гордостью отметив, что только он один способен на такой бег. Однако и преследователи были быстроноги. К тому же он был один, а их много и они подгоняли друг друга криками. Вначале он бежал, прижав к груди сумку, как драгоценную добычу. Он решил защищать ее любой ценой. Но когда убедился, что его догоняют, начал вытаскивать по одной книге и бросать в преследователей. У него был хитрый план: пока те нагнутся и поднимут книгу, он оторвется от них. Знал: и если поймают, придется расстаться с кудрями. Да, перехватил через край сегодня. Загнанный, окруженный со всех сторон, Микандру вынужден был бросить сумку. Разгоряченные погоней, ослепленные бешенством ребята даже не взглянули на нее, торопясь скорее схватить преступника. Они совсем уже настигли его, он чувствовал затылком их дыхание. А сил больше не было. Хоть бы мать вышла на дорогу! Нет никого, ни одной души, которая могла бы понять его и защитить или взять на поруки. Он наскоро перекрестился, в уме обратился с молитвой к богу. Но и это не помогло. В следующую минуту на него набросилось больше двадцати головорезов — повалили на землю, придавили своей тяжестью. Началась небывалая потасовка. Микандру не раз удавалось избежать беды, ускользая, словно сквозь игольное ушко. Теперь пришла расплата за все. Маленькие в драке хуже взрослых. У них нет ни чувства меры, ни сдержанности, ни ответственности за свои поступки. Они отдаются драке со всей страстью и жестокостью, на какую только способны, как в других условиях отдаются игре. Охваченные яростью, они царапали его ногтями, месили кулаками и коленками, забыв, что это он танцевал им тананику, что это с ним они разоряли гнезда.

В свою очередь, Микандру кусался с остервенением, стараясь освободить придавленные чьими-то телами руки. Было уже непонятно, кто кого бьет. Клубок маленьких тел кувыркался в дорожной пыли. Напрасно звонил школьный колокольчик, призывая ребят на урок. Никто его не слышал. «Кончено со мной, — промелькнуло в мозгу Микандру. — Нет даже матери поблизости, чтобы увидела и пожалела. Бедная мама…» Он совсем обессилел, уже не сопротивлялся этой орде и ждал конца. Когда он уже смирился с мыслью о кончине, с неба раздался какой-то ангельский голос (так, по крайней мере, ему показалось, потому что на земле ангелы не живут):

— Что это за дикость! А ну, прекратите!

И Микандру почувствовал, как тяжесть на нем ослабевает, потом исчезла совсем. Никто его не держал. Но он не мог даже пошевелиться. Силы иссякли, будто он целую неделю валялся в беспамятстве. Микандру беспомощно лежал посреди дороги, словно это был уже не самый юркий паренек в селе. Да, не один раз оставлял он других с носом, а теперь вот-и сам опозорился. Попробовал шевельнуть одной ногой — не перебита? — ничего; другой — в порядке. Но голову еще не смел поднять, отдыхал. В то же время его захлестывала злость: как дурак, попал в западню.

— Ты долго будешь так валяться? А ну-ка, поднимись, — приказал прежний голос.

Он оказался совсем не ангельским. Микандру протер глаза, запорошенные пылью, оперся на локти, по-стариковски медленно поднялся.

— Цел, ничего не сломали?

— Вроде цел.

— Как тебя зовут? Смотри прямо. Или не можешь голову держать?

Перед ним стояла белокурая фея, какие встречаются только в сказках.

— Микандру, — выжал он из себя, совершенно растерявшись под взглядом этого необыкновенного существа.

— Меня — Марина Ивановна. Запомнишь?

— Да.

— Сколько тебе лет?

— Десять.

— А почему не ходишь в школу?

Голос необыкновенной феи становился все придирчивей и суровей. В школу? Он? Не больно-то умна эта фея, если задает такие вопросы. Микандру прыснул, поразившись ее наивности. Его смех, видно, ей не понравился. Она оскорбленно нахмурила брови и повторила:

— Почему не ходишь в школу, спрашиваю?

— Я сын цыганки Рады, — объяснил он.

— Ну и что? Думаешь, это уважительная причина, чтобы увиливать от школы и бить баклуши? Что, если сын цыганки? Может, тебя кто-нибудь освободил он учебы? А? Освободил, спрашиваю?

Она брала напором, не давая времени одуматься. Микандру понял маневр и, не желая ударить лицом в грязь, попробовал сочинить что-то в ответ. Но она не стала слушать, взяла его за руку, повелительно сказала:

— Пойдем со мной.

Теперь у Микандру в голове прояснилось — он понял ее политику: нарочно начала издалека, чтоб не спугнуть его, а на самом деле хочет притянуть к ответу за разбитое стекло. Но дудки! Не такой он мямля, как она себе представляет. Он уперся пятками в землю и изо всей силы дернул руку. От неожиданности Марина Сэндуцэ чуть не упала. Однако руки не выпустила.

— Ты мне эти шуточки брось, не то рассержусь. Сказала, что пойдешь со мною, значит, иди. Чего ерепенишься? Будь умницей.

Микандру попытался еще раз вырваться.

— Не пойду.

— И коза не идет добровольно на базар. Знаешь?

— Не знаю.

— Будешь учиться — узнаешь.

— Обманываешь, а потом будешь бить за стекло.

— За окно ты уже получил, что полагалось.

— Ничего, вот разобью еще несколько стекол, тогда не поймаете.

— Что ты говоришь? Ой, какой храбрый! Значит, еще не успокоился? Забавный мальчуган. А почему, скажи, пожалуйста, хочешь разбить, если не секрет? Могу я узнать?

— Чтобы были разбиты.

— Не очень убедительно. Только зачем откладывать на потом? Разбей сейчас, я тебе разрешаю. На вот камень. Сколько надо — одно, два, три?

Издевается она над ним, что ли? Поднял глаза, чтобы рассмотреть получше. В самом деле красивая: лицо нежно-белое, щеки розовые, как у принцессы какой-нибудь. Так в его снах выглядели царские дочери, которых он сватал. Правда, одеты они были иначе. Но все равно такое платье не каждая носит — слишком уж свежее и чистое, как листья после дождя. Наверно, такие платья присылают из большого города. Та, на которой было это платье, и сама походила на хрупкое деревце. От нее пахло фиалками, И Микандру без стыда, раздувая ноздри, ловил этот запах, как будто нюхал цветок на лугу. Ему захотелось выкинуть какой-нибудь номер, чтобы удивить или рассмешить фею. Только жаль, сил на фокус у него сегодня не было. А кроме того, его вдруг сковал стыд за свое пропитанное кислым дымом грязное тряпье. До сих пор его совсем не волновала одежда. Он даже не задумывался над этим — так одевались родители, так ходил и он. Крестьянские дети, с которыми он водился, мало чем отличались от него. А если кто и встречался в одежде почище, он заводил его куда-нибудь в закоулок и нарочно старался обрызгать грязью, чтобы сравнять чистюлю с собой, а потом отворачивался, выказывая ему открытое пренебрежение. Та, которая сейчас стояла перед ним, превосходила его во всем. Робость, с которой он не был прежде знаком, напала на него. Не зная, как вести себя, он засопел и стал потирать разбитый нос, некстати напомнивший о себе сильной болью.

— Ну как, разобьешь или нет? — допытывалась учительница насмешливо.

— Так неинтересно. — Он еще храбрился.

— Давай тогда перевяжу, вон весь в крови.

Наверно, здорово поцарапали его ребята. Микандру судил об этом по саднящей боли на лбу. Впрочем, не привыкать, да он и не придавал особого значения царапинам. Он пошел следом за учительницей просто так, чтобы не обидеть ее. Она привела его в конец длинного коридора, где на табуретке стоял таз, а над ним к стене был прибит какой-то жестяной бочонок. Из дверей всех классов высунулись любопытные головы. Один из школьников, не в силах сдержать радость, крикнул:

— Марина Ивановна поймала Микандру!

Микандру вздрогнул — неужели его коварно предали?! Учительница заметила это движение.

— Не бойся, никто тебя не съест, — успокоила она его тем же шутливым тоном. Потом серьезно прикрикнула на ребят, пяливших на них глаза: — А ну, закройте двери! Чтоб я вас не видела! Сначала умойся, — повернулась она к Микандру. — Ты будешь умываться, а я — руководить. Вот мыло, так, так. И шею, и уши. Три, три хорошенько, не бойся, не оторвешь. Теперь возьми полотенце, вытрись, и давай я тебя перевяжу.

Слова ее казались мягкими, как одуванчик. Из маленького настенного шкафчика она достала йод и пластырь и начала латать его болячки. Не привыкший к таким нежностям, Микандру пытался сопротивляться:

— Оставь, и так пройдет.

Не такие раны бывали у него, и то заживали без всяких лекарств. По словам матери, у него хорошее мясо. Все недуги проходили сами собой. В крайнем случае он прикладывал к ране лист подорожника или пустырника — это было надежней и, во всяком случае, не так пекло, как от этого проклятого йода. Может быть, холеная кожа учительницы и нуждалась в таком уходе, его же — давно сжилась со всяким злом. Только она не понимала этого, оставалась глухой к его просьбам, без конца промывала и перевязывала его раны и царапины, словно это был ее сын. Даже не боялась, что запачкает об него свое платье. Видно, любит возиться с бинтами, представлять из себя врачиху. Он терпел больше для того, чтобы угодить ей. И подумал: мать, увидев его в белоснежных бинтах, решит, что он из больницы. Как бы не хватила ее кондрашка от неожиданности. И Микандру находил некоторое развлечение в этих мыслях.

— А сейчас иди в класс, — сказала учительница, закончив наконец свое врачевание. — После уроков пойдем к твоей матери.

Рада не очень сопротивлялась настоянию учительницы, хотя особой радости и не проявила. Вообще, ей было безразлично, где и как проводит время сын. Она просто терпеливо ждала, когда он вырастет и займет место Мани у заброшенной наковальни. А то, как он будет расписываться — полностью ли писать фамилию ручкой или ставить оттиск большого пальца, — ей было все равно. Весь ее род прожил без этих штук. Ее все больше и больше заедала скука оседлой жизни — те же люди, те же пейзажи, те же дни, похожие друг на друга, как колосья одного поля. Она тосковала по шумному бродяжничеству, по скандалам и потасовкам, по кибитке с двумя лошадьми, в которой она могла бы измерять длину дорог и собирать пыль и колючки далеких краев. Рада тосковала по шатру. И когда белокурая учительница пришла в ее хибарку сказать, что надо отдать Микандру в школу, Рада лениво почесалась, флегматично спросила:

— Хочешь учиться, сынок?

— Хочу, — ответил тот нерешительно.

— Иди, может, из тебя генерал какой-нибудь получится и продашь свой род, как Иуда продал Христа.

Хитрая эта Рада! Вроде бы равнодушно сказала, а будто пламенем опалила. Вроде и мысли у нее застыли, а с первого взгляда понимает, что за птица перед ней. Она сразу раскусила учительницу, эту сизоворонку в чудесном оперении, — догадалась, что́ заставляет ее приучать цыганенка к книгам: хочет его украсть, отдалить от свободного кочующего племени. Однако не в правилах Рады отговаривать мальчика от чего бы то ни было. Она вообще не признавала никаких препон. Но бросить наугад отравленное словцо — это было ее право, и им она пользовалась сполна. Слова имеют свою судьбу: одни сразу умирают, едва сорвавшись с языка, другие долго живут в памяти, выворачивая душу наизнанку. В особенности долговечны ядовитые слова, тяжелые, обидные. Парень понял, куда клонит мать. Конечно же он не мог ее оставить. Растроганный, он повис на шее матери, горячо уверяя ее в верности. Честно говоря, на что сдалась ему эта учеба? И согласился-то идти в школу из-за любопытства и тайного преклонения перед учительницей, рядом с которой хотелось быть, слушать ее голос, ловить каждое движение белых рук…

Микандру оказался самым длинным в классе, и Марина Ивановна посадила его на заднюю парту. Оттуда он мог спокойно любоваться ею.

Крышка парты была исписана и исцарапана вдоль и поперек, прежние ее владельцы глубоко врезали в дерево обретенные ими мудрости, такие, например, как «2×3=6», «Ион — осел», «написанная или высказанная словами мысль является предложением», «Василий + Мария = любовь…». Ниже нарисован чернилами поросенок. Все остальное пространство было испещрено чернильными пятнами, карандашными зигзагами и кружочками. Микандру повертел в руках карандаш, который ему вручила учительница, и поставил посередине крышки парты крестик, расписавшись таким образом в своем посвящении в ученики.

Ребятишкам было странно видеть Микандру в классе, они строили ему рожи, передразнивали, бросали в него бумажные комочки. Если бы не учительница, он ответил бы им достойно: отколотил бы каждого, чтоб в другой раз не лезли. Но ему не хотелось расстраивать фею, он больше всего на свете боялся ее гнева. Микандру стойко выдерживал все нападки, лишь изредка показывая обидчику язык. Зато если Марина Ивановна замечала, что кто-нибудь обидел цыганенка, — тому доставалось на орехи: так отчитывала и стыдила, что у паренька надолго пропадал аппетит к таким штучкам. Она всегда держала его сторону, защищала от малейшей несправедливости. И все-таки часто Микандру надоедала школа. Он убегал на день-два, болтался без дела, но безделье скоро приедалось. Дома было холодно, пусто, неуютно. И, раскаявшись, он возвращался, чтобы околачиваться около школьных ворот. Войти в класс он не смел, чувствовал себя виноватым, стыдился. Увидев его, торчащего, словно столб, у забора, Марина Ивановна спрашивала:

— Зачем пришел?

— Примите обратно.

— А разве тебя кто-нибудь выгонял?

— Нет.

— Тогда в чем же дело?

— Больше не удеру.

— В прошлый раз то же самое говорил.

— Черт меня дернул, ей-богу, не вру.

— И чего же ты хочешь от меня?

— Примите обратно в школу.

— Чтобы завтра или послезавтра снова убежал?

— Пусть меня гром разразит, если убегу!

— Значит, снова верить на слово?

Он смиренно смотрел на нее, ожидая решения своей судьбы.

— Ладно, попробуем. Но знай — это в последний раз.

Чтобы задобрить ее и заслужить окончательное прощение, Микандру целую неделю не отрывался от книг, жадно поглощал знания, заучивал наизусть все уроки и никому не давал отвечать — первым выскакивал с ответом, словно молодой петушок. Марина Ивановна журила его за нетерпение, а сама радовалась, и душа ее смягчалась. Огорчение, которое он причинил ей, таяло, как упавшая на ладонь снежинка, глаза ее опять лучились улыбкой и добротой. В такие дни Микандру чувствовал себя счастливым, ходил весело, но осторожно, чтобы не толкнуть кого-нибудь или не споткнуться, всем угождал, ни к кому не придирался, старательно заворачивал в чистую бумагу книжки и тетради, не списывал у соседей. В общем, становился самым примерным учеником. Конечно, такое состояние длилось у него недолго. Спустя неделю Микандру вновь оказывался в плену своего непостоянного, сумасбродного характера. И опять проявлялся его неуемный нрав. Однако со временем отлучки случались все реже и реже.

Марина Ивановна всерьез взялась за него. Если он убегал из школы, она теперь не дожидалась, пока он придет с повинной, а сама шла в «заезжий дом Пенкиса», разыскивала его где-нибудь в овраге, в глиняном карьере, хорошенько отчитывала и силой приводила в класс. Когда она появлялась в дверях их лачуги, Микандру готов был провалиться сквозь землю — его душил стыд за грязь и убогость своего жилья.

— Почему не открываете окон? — спрашивала она жестко.

— Так они сделаны, не открываются, — робко отвечал Микандру.

— Откройте тогда дверь, пусть выйдет дым и вонь.

— Может, предсказать судьбу? — попыталась перевести разговор в свое русло Рада. — Покажи руку.

Только учительницу трудно было соблазнить этим.

— Давай свою руку, я сама предскажу тебе судьбу, — сердито отвечала она.

— Тем, у кого светлые глаза, судьбы человеческие не открываются, — защищалась Рада.

— Еще как открываются! Дай руку. Сколько лет не белена ваша хата?

— С тех пор как бог ее зачал.

— И почему не белишь?

— Чем? Подолом, цыпочка? К тому ж нам и так неплохо, мы ведь выросли не в теремах, привычные.

С Радой трудно было сговориться. Учительница обращалась прямо к своему непутевому ученику:

— Приходи в школу за известью. Возьмись сам за хозяйство, если мать не в состоянии. А нет, так…

И она специально не заканчивала фразу — получалось более угрожающе. Чтобы избавить учительницу от омерзительного зрелища внутренности лачуги, а себя от мучительного стыда, Микандру старался вести себя так, чтобы ей больше не было нужды приходить к нему домой. А потом, со временем, книги захватили его, он вошел во вкус и учился уже с охотой, не из-под палки.

* * *

Микандру впервые вошел в хоровод, когда уже закончил семилетку. Вообще-то он на танцах бывал, но не в качестве кавалера — так просто смотрел, ставил подножки танцующим девчатам, подпирал забор возле музыкантов вместе с другими шалопаями. Теперь, когда он подрос, прежние привычки были не к лицу. Ему шел семнадцатый год, в душе расцветали иные желания и печали. После школы он поступил в колхозную кузницу. С первого же заработка купил себе новые шаровары, сандалии из красной кожи и черную сатиновую рубаху. Нарочно ходил с засученными рукавами, чтобы все видели его могучую мускулатуру. Он знал, что это ему к лицу. Еще он знал, что у него горячие, как уголь, глаза и черные с синеватым блеском кудри. Рада влюбленно глядела на него, ей даже не верилось, что это ее сын.

— Ты красив, как солнце, — сказала она однажды, — чтоб мне околеть, если вру!

Наивный Микандру, для которого олицетворением мужской красоты оставался Маня, спросил:

— Похож на батьку?

Рада ревновала его к умершему мужу: столько лет прошло, а тот до сих пор властвует над Микандру.

— Глаза и походка его. Стан и брови — мои. Ни у кого в мире не было такой тонкой талии, как у меня. Девушки, когда увидят тебя на хороводе, попадают от зависти!

Микандру покраснел от ее слов.

— Ладно, не болтай!.. Лучше приберись тут, а то просто свинарник, сам черт ногу сломит.

Рада вылупила глаза, сложила руки на груди крестом и дала волю языку:

— Никак невестку мне задумал привести?

— Хочу, чтобы у нас пахло человеческим жильем.

— А чем у нас пахнет?

— Я уже сказал — свинарником.

— Ой-ой-ой! Как заважничал, как нос задрал! Отцовская крыша ему уже не нравится. Я говорила, добром это не кончится — твоя школа. Не успел петух три раза пропеть, а ты уже родной матерью гнушаешься. Ай-да-да! Захотел белые занавески! Как в больнице. Может, тебе тут диван захочется поставить? А? Эх ты, дурень! Где ты видел цыган с кружевами на окнах? Дым и уголь — судьба цыгана. Ты смотри, как его нашпиговали в школе, забыл даже, на каком свете живет.

Микандру вышел, чтобы, по его выражению, не тратить зря керосин. Когда мать развязывала язык, остановить ее было уже невозможно. Такие стычки у них бывали не раз. И каждый раз он уступал, иначе неизвестно, до чего бы они дошли в споре. Раде ничего не стоило затеять драку. То, что для нее было в порядке вещей, его выводило из себя, вызывало тошноту. Немытая посуда, над которой роились мухи; разбросанные, как после потопа, вещи и всякие тряпки; покоробленные, с желтыми дождевыми подтеками стены — все это вызывало в нем уныние. Домой по вечерам он возвращался, словно в тюремную камеру. Часто, проснувшись ночью, он испытывал такой прилив ненависти к своему жилью, что брал зипун и выходил на улицу.

— Ты куда среди ночи? — допытывалась Рада.

— На луг.

— Зачем?

— Спать.

После затхлого воздуха хижины, настоянного на грязи и плесени, луг опьянял его. Земля была его пристанищем, матрацем и подушкой. На травяной постели, укрывшись небом, Микандру чувствовал себя счастливым. Он лежал на спине, считал звезды, ловил мгновенные вспышки метеоров, слушал шепот ковыля, крик совы над обрывом, бормотание воды в речонке. Засыпал поздно, пропитанный крепким запахом полыни, убаюканный свежим ночным ветерком.

Рада истолковывала это по-своему.

— Тоскуешь по кибитке, мэ?

— Это тебе мерещится.

— Брось, я все вижу, еще не нажила куриную слепоту. Сам же и виноват, если не можешь добыть хоть какую-нибудь клячу да пару оглобель.

— Да отстань ты от меня со своей клячей!

Довольная, что вывела его из себя, Рада методически продолжала точить:

— Это тебя в школе учили так разговаривать с матерью? Чего против меня разгораешься, белены объелся, что ли? Выходит, я уже ничего не кумекаю в цыганской печали, не знаю, почему сохнут парни твоих лет?

Если бы знала! А то он и сам не мог разобраться, что за червь гложет его сердце. С некоторых пор стала его преследовать тоска, и напрасно он пытался развеять ее веселыми думами. Созрев, он понял, что между ним и деревней — невидимая стена. Девушки сторонятся его, а ребята, с которыми водился прежде, боятся из-за предрассудков родителей привести его к себе домой. Взрослые ни на минуту не забывают, что он сын цыганки и от него нужно держаться на расстоянии: того и гляди, вытворит что-нибудь. Ведь, по их мнению, он мог принести в дом гадюку, стащить что-нибудь, что плохо лежит. И дурная слава рода отравляла ему жизнь.

Однажды он услыхал, как мать приятеля, к которому он зашел, чтобы вместе приготовить уроки, выговаривала сыну:

— Сколько раз тебе долбить, чтобы ты не приводил домой этого ворона?

Микандру тотчас же сбежал из этого дома. Он шел и от обиды ничего не видел перед собой. Еще подростком носил он в груди боль величиной с гору. О, если бы он умел складно говорить! Он вернулся бы и растолковал той, которая сейчас его так оскорбила, что из его рода выходили не только бездельники, попрошайки да воры. В его роду и замечательные скрипачи, и искусные ткачихи, и преданные няни, и умелые кузнецы, в руках которых железо становится послушным, как воск. Только выговориться он не мог, и в груди собиралась горечь, он ожесточался.

Те же мысли тревожили его, когда он впервые собирался на танцы. На краю оврага Микандру собрал несколько пригоршней ягод шиповника, нанизал их на нитки, спрятал в карман. Эти ожерелья понадобятся ему, чтобы надеть на шею какой-нибудь девушки.

Солнце пекло, не зная меры. На площадке возле сельсовета в тени акаций парни и девушки водили хоровод. Они танцевали, обняв друг друга за шею, запрокинув к небу головы. Танцевали пока самые смелые и опытные в этом деле. Остальные стояли в сторонке среди зрителей, ожидая, когда хоровод окрепнет, а танец наберет нужный темп. На длинной скамейке возле забора сидели музыканты и несколько парней-заводил, которые наняли оркестр. Было слишком жарко, поэтому танцевали еще вяло, без обычной лихости. Настоящая хора начнется, должно быть, только к вечеру, когда спадет жара. Но Микандру было невтерпеж, он боялся, что его могут не принять в хоровод и придется уйти, как побитому псу. Хотелось скорее испытать свою судьбу. Он протискался к оркестру. В кармане нащупал пять рублей, припасенные для такого случая.

— Кто собирает деньги? — спросил он уЕфимаша, рыжего коренастого парня, одного из главарей у парней и девушек на танцах.

Ефимаш в это время как раз отдавал распоряжение оркестру — закончить булгэряску и сыграть марш. Это самая главная церемония в молдавском хороводе — под марш кавалеры приводят на круг своих дам. Невдалеке, на перекрестке дорог, вот уже минут десять ожидали полагающихся им почестей несколько девушек с нижней окраины, которых держали под ручку приятели Ефимаша.

— Обожди, некогда, видишь, как занят, — отмахнулся от Микандру Ефимаш.

Через несколько минут он вернулся к Микандру — важный, ушедший в заботы.

— Ну, что тебе?

— Кто собирает деньги? — повторил Микандру.

— Я.

— Меня принимаете?

Ефимаш почесал затылок, застыл в глубоком раздумье, будто решая задачу по меньшей мере с двенадцатью неизвестными. Потом поинтересовался:

— Задаток уже дал?

— Нет.

— Надо было сначала внести задаток.

— Я же не знал, какой порядок, а то бы внес. Мне не жалко.

— Ха, другие знают, а он нет.

— Я же в первый раз.

— А-а-а.

Ефимаш почесал левый висок в знак того, что находится в большом затруднении. Наконец он вымолвил:

— Знаешь что, я сам ничего не могу решить. Пойду посоветуюсь с Корнелом Алелий.

Тот был лишь немного старше Микандру, но уже несколько лет ходил в хоровод и среди ребят пользовался большим авторитетом. До последнего времени Корнел Алелий работал комбайнером, и его уважала вся деревня. Но недавно он такое выкинул, что деревня ахнула: среди бела дня на комбайне, оставив поле, на полной скорости ворвался в деревню и устроил скандал возле сельского медпункта. Повар, который привез комбайнерам обед, шепнул ему на ухо, что, пока он тут убирает хлеб, фельдшерица Стэнкуца Доробанц заводит шашни с районным врачом Владом Суфлецем. Повар божился, что лично видел, как они вдвоем купались в реке, брызгались водой. А Корнел вот уже около года гулял со Стэнкуцей, и все знали, что у них любовь. Вся деревня собралась тогда возле медпункта. Стэнкуца, напуганная до смерти, закрылась на крючок. Корнел разъярился, как раненый лев. Бросив комбайн у ворот, он пытался вырвать дверь, потом ринулся к зарешеченным казенным окнам медпункта, сорвал решетку и согнул ее. Счастье, что люди утихомирили, а то не миновать бы беды: все бы разорил тут, добираясь до своей неверной невесты, — такой был лютый. Просто потерял рассудок из-за неверности Стэнкуцы. За это дельце комсомольцы дали ему выговор и отстранили от работы на комбайне: техника есть техника, ее нельзя доверять человеку, который не умеет владеть собой. Теперь Корнел трудится в ремонтной мастерской. Поумнел и с нетерпением ждет, когда его возьмут в армию.

Ефимаш отвел Корнела в сторонку, и они стали шептаться. Видно, не так-то просто было решить судьбу Микандру. Спустя немного к ним присоединилось еще несколько ребят. Оставленные без присмотра музыканты кое-как играли надоевший вальс. Девушки, видя, что их не приглашают парни, стали танцевать друг с другом. Микандру не спускал с парней глаз. Кончился один танец, затем другой. Наконец Корнел жестом подозвал его.

— Сколько денег, говоришь, у тебя?

— Пять рублей.

— Пять — многовато. Мы собираем по три. Ну, а ты не внес задаток — так возьмем четыре. Рубль на магарыч. Согласен?

— Я же сказал, есть пять рублей.

— А ты спрячь пока свой рубль. Может, еще понадобится: дать музыкантам или еще для чего. Пусть лежит у тебя, он же есть не просит.

— Не просит, — согласился Микандру.

— Еще одно, — вмешался Ефимаш. — Танцевать умеешь?

— Умею. Вальс, танго, булгэряску.

— Хорошо. А приглашать девушек научился?

— Поклонюсь ей и…

— Я лично никогда не кланяюсь, — подчеркнул Ефимаш с превосходством. — Подхожу, беру за руку и прямо заявляю: «Давай разомнемся».

— А я раскланиваюсь, — сказал Корнел. — Конечно, сдержанно, чтобы не очень заметно было.

Тут вмешался еще один парень:

— Раскланиваться — это твое дело. Так заведено, конечно, с давних времен. А вообще-то женщины сами понимают, что мужчина есть мужчина — кланяйся не кланяйся.

— Это твое личное дело, — оборвал спор Ефимаш. — Хочешь так, хочешь иначе.

— Слушай еще одно, — остановил он Микандру, когда, казалось, уже все выяснено. — Девушек надо приглашать моложе себя, понял?

— Что я им — в зубы буду заглядывать? — не выдержал Микандру.

Уж слишком затянулась эта торговля и инструктаж — терпение у него лопнуло. Корнелу понравилась его вспышка, он хлопнул Микандру по плечу:

— Молодчина, сразу видно, что мать подперчила твой язык! Честное слово. Иди сюда, я тебя представлю одной.

Корнел взял его за руку и, как ребенка, повел к Варваре Беженару, своей дальней родственнице, как говорится, седьмой воде на киселе. Варвара стояла в сторонке, ее никто не приглашал. Корнел шепнул ей:

— Потанцуй с этим парнем.

Варвара выше Микандру на два вершка, у нее маленькая голова на тонкой, как флуер^[12], шее. Она покривилась от этого предложения. Однако спорить с Корнелом не посмела и промолчала.

Хоровод понемногу оживлялся, с разных концов деревни подходили кучками парни и девушки. Музыкантам приходилось играть марш за маршем, мелодию за мелодией назло немилосердно палящему солнцу. Над танцующими клубилась легкая пыль. Они стучали по земле всеми гвоздиками подметок. Груди девушек подпрыгивали под шелком или капроном блузок, цветы из волос падали в пыль, и никто не нагибался за ними. Раздался и круг зрителей. Краем глаза Микандру посмотрел в сторону своей напарницы. Она стояла неподвижная, как цапля, и смотрела куда-то отсутствующим взглядом. Микандру она не понравилась, но что делать — очень уж он был неопытен в хороводе, чтобы выбирать. Он вежливо, как полагается, пригласил ее. Варвара прыснула сухим смешком, будто несмазанное колесо скрипнуло, отвернула голову, не двинулась с места. И дураку ясно — отказала. Оторопев, он даже не догадался скрыться в толпе и стоял возле нее, по народной поговорке, как дурак в отрубях. Он честно расплатился с музыкантами и имел полное право вывести ее под марш из хоровода за такую строптивость и отправить домой. Не хочешь танцевать с тем, кто приглашает, сиди у матери на печке. Но скандалить Микандру не хотелось.

— Почему не танцуешь? — спросил Корнел, который в это время кружился со своей напарницей напротив них.

— Не хочет, — пожаловался Микандру.

— Чего же рот раззявил? Бери другую. Что их, мало, что ли?

Совет, конечно, хороший. Но как подойти к другой, если даже Варвара ломается. То, что она не из первоклассных дам, видно за версту. Иначе бы не торчала в стороне одиноко, как ворона на колу. В отчаянии он пробежался взглядом по лицам незанятых девушек, прикидывая, какую бы выбрать. Их и в самом деле было достаточно, даже больше, чем надо. Многие девчата танцевали друг с другом, и много их оставалось еще за хороводом. Оценив взглядом несколько девушек, с которыми он хотел бы танцевать, Микандру все же никак не мог решиться. В особенности приглянулась одна, повязанная красной косынкой. «Как только музыканты заиграют вальс — пойду и приглашу ее, — сказал себе Микандру. — Если и эта надует губы, потребую назад деньги».

Как назло, оркестр начал быстрый фокстрот, и он в нерешительности топтался на месте. Красная косынка пошла дробить землю с другим. Расстроенный Микандру проследил взглядом, как ока вошла в круг счастливых. Почему-то он был уверен, что она не отказалась бы танцевать с ним. И вдруг за спиной раздалось:

— Микандру, хочешь, потанцуем?

Он быстро обернулся, перед ним стояла Марина Ивановна в платье небесного цвета с короткими рукавами. Вся она дышала свежестью. Язык Микандру вдруг высох, ноги стали мягкие, словно из теста, он смущенно вымолвил:

— Я не умею этот танец.

— Ничего, я тебя научу.

Учительница с улыбкой протянула к нему обнаженные руки. Стоявшая рядом Варвара выпучила глаза, шея ее удлинилась вдвое. Все шесть рядов бус, которые она носила, так отяжелели, что плечи под ними опустились.

Ступая наугад, словно по тарелкам, Микандру слепо следовал за учительницей. От напряжения он побледнел, голова закружилась. Больше всего он боялся ошибиться или, не дай бог, наступить ей на ногу. Но, несмотря на все его усилия, у них ничего не выходило. Ноги были словно скованы цепью. Еще никогда он не чувствовал себя таким неуклюжим. Ему казалось, что он выполняет тяжелую работу, и он сопел, как уставшая лошадь во время обмолота. А тут проклятый нос зачесался не вовремя. Ему хотелось прекратить это бессмысленное дурацкое топтание, но как — он не знал. Может, притвориться, что заболела нога? Учительница заметила его замешательство.

— Не спеши, делай, как я. Вот так шаг, потом так, потом так. Понял?

— Немного.

— Ничего, вот уже получается. Только не напрягайся. Осенью придешь в восьмой?

— Я уже работаю.

— Знаю. Но можно учиться в вечерней. Господи, даже не верится, что мои ученики уже ходят на танцы. Сколько тебе лет?

— Семнадцатый. А вам сколько лет?

Он хотел сказать что-нибудь интересное, и на тебе, ляпнул. Марина Ивановна скрыла улыбку.

— Мне? Тридцать один.

— Ого! Такая старая?

Учительница засмеялась, будто колокольчик зазвенел. Но его словно кнутом полоснули: опять сказал глупость. Теперь не исправишь. Но что поделаешь, если ему действительно казалось, что тридцать лет — это старость. За тридцать перевалило матери, и она уже старуха. Правда, глядя на учительницу, ни за что не подумаешь, что ей столько лет. Она молодая и красивая. Наверное, годы не трогают учителей в благодарность за их душевную щедрость.

— Уронил я случайно глупое слово, вы молоды, — постарался он исправить ошибку.

Но учительницу это не обрадовало, она, наоборот, нахмурилась:

— А ведь я вас учила говорить всегда правду.

— Так-то так, да сложно очень говорить правду. Годов-то много, а лицо молодое.

— Правда всегда сложна, Микандру. Где работаешь, в кузнице?

— Ага. Уже полтора месяца.

— И как работа?

— Как работа? Вот прибарахлился с первой получки.

— Приоделся, хочешь сказать.

Разговаривая, он забыл о правилах танца, и поэтому попал в ритм, ноги стали двигаться свободней, дело пошло на лад.

— Танцуй дальше с Иляной, я устала, — внезапно остановилась Марина Ивановна перед круглолицей девушкой с полными губами и глазами цвета распустившегося цикория. Музыка играла без остановки, девушка с голубыми глазами пошла за Микандру с неохотой. Учительница жестами приободрила их.

Иленуца танцевала легко, словно не касалась ногами земли, словно ее нес попутный ветер — все дальше, все выше. Понемногу Микандру тоже отдался танцу. Вместе с успокоением пришла и смелость, он стал придирчиво изучать свою партнершу. Ее он знал давно. Это была та самая, которая когда-то приходила в овраг, надеясь купить тананику за плацинду. Конечно же он сразу узнал ее, тот же прямой нос, голубые глаза. Как вытянулась, настоящая барышня. Интересно, кто ее привел на жок? Вот если бы встретиться с ней взглядом, тогда было бы проще спросить. Однако девушка не поднимала на него глаз, — опустив ресницы и склонив немного голову к плечу, она вкушала хмель танца. Она будто отсутствовала, не замечала, что творится вокруг: не видела ни его, ни других людей, которые теснились на площади, как голубцы в горшке, не чувствовала палящего солнца — все окружающее полностью исчезло для нее. Она словно плыла, легко и свободно, в колдовских мелодиях. «Эту можешь не кормить неделю, дай только потанцевать», — неприязненно подумал Микандру, задетый ее безразличием к нему. Танцевать молчком ему вовсе не хотелось, неписаный деревенский этикет требовал, чтобы кавалер шепнул своей девушке хоть словечко, иначе могут подумать, что она танцует с ним без всякого интереса, так, из приличия, раз нельзя отказать. Расхрабрившись, он наклонился к ее уху:

— Знаешь, еле-еле тебя узнал. Чертовски красивая стала!

Комплимент вышел не ахти какой, но он еще новичок в этой науке. Сказал, чтобы напомнить о той далекой встрече. Она словно не слышала его слов. Но Микандру не сдался, не зря он был сын Рады.

— Такой вкусной плацинды, как тогда, я больше не пробовал.

— Мама для меня пекла.

— Она всегда тебя так кормит?

— Это тебя очень интересует?

— Нельзя ли стать пайщиком?

— На еду компаньонов много найдется.

— Марш! — заорал кто-то отчаянно.

И музыканты, бросив одну мелодию, перешли к другой — мужественной и энергичной. Иленуца, недовольная, что прервали танец, простонала:

— Опять марш!

— Ведут Лизу Дремоту, — констатировал Микандру, приподнявшись на цыпочки.

— Лизу? Что ты говоришь! Слава богу. Три раза ходили за ней ребята, да мать не отпускала, говорила, что она на ферме.

Среди собравшихся вокруг хоровода зрителей начались по этому поводу толки.

— Это Корнел. Хотел доказать всем, и вот удалось все же.

— Назло Стэнкуце делает.

— А что говорит фельдшерица?

— Что ей остается, плачет себе в платочек.

— В другой раз будет знать, что любовь не семечки, чтоб раздавать по щепотке каждому.

— А может, у нее такая любовь.

— Молчи, а то услышит.

— Неужто она тоже здесь?

— А ты думала?

— Где?

— Вот там, сзади.

— Жалеет небось, что потеряла Корнела.

— Что он, рубль, что ли, чтобы его терять? Повернулся к ней задом — и весь разговор.

— Смотри, какими глазищами она смотрит на Лизу. Утопила бы в ложке воды, не иначе.

— А знаешь, дочка Дремоты смазливая.

— Красивая. Вот только ума не хватает.

— Почему?

— А потому. Вместо того чтобы жить да радоваться, как другие девушки, нянчится с байструками своей матери.

— Плюнь мне в глаза, если сегодня Дремота не стирает сама пеленки!

— А что, опять родила?

— Еще в прошлом месяце.

— От кого?

— От святого духа.

— Без шуток.

— Говорят, стирала белье на речке, а рядом стирала Фрося Еремии Шпета. Вот брызги от подштанников Еремии и попали на нее.

— Да ну тебя к черту! Вон дети слушают.

Покрасневший Микандру отвел Иленуцу подальше от кумушек, которых теперь уже нельзя было ничем остановить. Их языки словно кто-то ошпарил крапивой — так чешутся. Одному еще можно было бы послушать, но у девушек, как известно, барабанные перепонки нежнее, чем у ребят. Слишком наперченная речь не для их ушей. Микандру с Иленуцей отошли в тень акации. Он испытывал к ней особую признательность, что не убежала от него, как только закончился танец, а держится около.

— Вот тебе, сегодня сам собирал. — Он протянул ей самодельные бусы, на которые потратил много старания.

Она взглянула на них краешком глаза.

— Для кого?

— Для кого попадет.

— Из шиповника?

— Ага.

— А что, симпатичные.

— Хочешь, подарю.

— И что с ними делать?

— Высушить, зимою сварить и выпить отвар — помогает от болезни.

— От какой?

— От любой. От простуды, головокружения, одышки.

Иляна робко взяла бусы, обернула их вокруг запястья, посмотрела оценивающе со всех сторон. Потом, к великому удовольствию Микандру, надела их на шею. Они были так к лицу ей, что от нее нельзя было оторвать глаз.

В это время остановившийся хоровод с восхищением смотрел на Корнела и двух его дружков, которые вошли в круг разгоряченные, в сбитых на затылок шляпах, гордые своей победой, словно молодые петушки. Шутка ли сказать — три раза стучались в ворота, пока вытащили Лизу на танцы. Было бы не обидно, если б сама девушка корчила из себя черт знает что, а то вся загвоздка в матери. Она оберегает дочь, словно крепость. Но ребята дали клятву уломать ее — и уломали.

Все смотрели на них, как на настоящих героев. И поэтому никто не заметил, как скрестились два взгляда над ниткой бус из шиповника.

— Пойду встречу Лизу, — сказала Иляна, почувствовав, что черная сатиновая рубашка обжигает ее сильнее солнца.

— Но мы еще потанцуем? — шепнул он.

— Хорошо, только бери танцевать и других.

Лиза шла между Корнелом и Тимофте Пырля, стыдливо опустив глаза, на которых выступили слезы. Ей казалось, что материнский позор задевает и ее. Лиза старше Иляны на несколько лет, но они жили по соседству и поэтому немного дружили. Насколько мать славилась испорченностью, настолько добрая молва шла о ней самой. Умная, послушная, трудолюбивая, как пчела, — так о ней говорили люди. Ее портрет уже несколько лет подряд не сходил с Доски почета, что возле клуба. В доме их полно дорогих вещей, полученных Лизой в качестве премий за хорошую работу. Сельские кумушки недоумевали: что думал бог, одарив Дремоту золотым ребенком? Наверное, бог с похмелья не разобрался. Ну то, что Дремота получила в награду такую замечательную дочь, — еще куда ни шло. Даже самый ничтожный человек хочет, чтобы хоть один лучик солнца согрел его. А вот за что Лизу бог наказал такой матерью, трудно понять. Как ни были набожны кумушки, и им приходилось признать, что бог тут оказался не на высоте и оправдать его ничем нельзя.

* * *

Муж Фроси, которую прозвали Дремотой, Кузьма Диду, хозяйственный и достойный человек, погиб на войне. Лиза, его единственная дочка, была тогда совсем маленькой. Время своим жестоким помелом стерло из памяти девушки отцовский облик. Сохранилась лишь смутная картина печального прощания, когда отец уходил на войну. Окраина деревни, пьяные люди, вереница подвод. Шум, плач, гомон. Лиза с тряпичной куклой в руках бродила среди толпы, кого-то искала. Не помнит уже кого. Кажется, мать. Она старалась не плакать, но слезы лились сами, и она, икая, глотала их. Люди не замечали ее, она не видела их лиц. Им, захлестнутым большой бедой, было не до нее. Она заблудилась в гуще ног, в водовороте юбок и брюк, не зная, как выбраться на волю. Ей наступали на босые ноги, толкали со всех сторон, бросали, как мячик. Отчаявшись выбраться из толпы, она заорала благим матом, словно ее укусила гадюка. Какой-то мужчина нагнулся к ней и поднял над собой.

— Чей это ребенок?

Крик незнакомца потерялся в общем гуле, и никто на него не отозвался. Но он настойчиво допытывался у толпы:

— Послушайте, чей это ребенок?!

Деревня провожала своих кормильцев на войну, и ей было не до детей. Тогда незнакомец спросил Лизу:

— Ты чья будешь?

— Мамина и папина.

— А как зовут папу?

— Папа.

— А маму?

— Мама.

Она знала ровно столько, сколько сказала. Тогда незнакомец сделал последнюю попытку избавиться от нее:

— Эй, послушайте! Возьмите своего ребенка, а то его лошади растопчут!

Толпа по-прежнему шумела, и незнакомец вынужден был примириться со своей находкой. Он посадил ее вместе с куклой себе на шею и велел крепко держаться. Здесь Лиза почувствовала себя отлично. Очень любопытно было сверху смотреть на это пестрое море платков и кепок. Страх прошел, и девочка отчаянно забавлялась, хлопая в ладоши и так вскрикивала, что чуть не оглушила своего спасителя. Тот пригрозил:

— Замолчи! А то выброшу!

Она немного умерила свой пыл. Потом ей захотелось спать. А когда она проснулась, увидела, что уже дома. Мать пекла плацинды с горькой черешней, поминутно вытирала передником слезы.

Жить стало скучно. Наверно, для того, чтобы ей было с кем играть, мать через год купила братика. Только какая с ним игра — он не годился бы даже воронам в борщ. Целый божий день он орал, и она должна была качать его. Уж очень горластый был братик. Сколько ни качай, он все кричит. Она жевала хлеб, заворачивала в тряпочку и давала ему сосать. Это помогало, и он затихал. Мать радовалась, хвалила дочь, что так хорошо ухаживает за братиком, и с тех пор обращалась к ней ласково, называла «маминой помощницей». Может быть, потому, что у нее росла такая помощница, а может, для того, чтобы не пустовала люлька, когда братик стал шагать, мать купила еще одного. Этот был более мирный, пососет соску — и спит. Зато чаще пачкал пеленки — не напасешься. Правда, мать не заставляла стирать, бросала в сени за дверь, а сама продолжала свои дела. Когда грязных пеленок за дверью собиралось много, Лиза складывала их в мешок и шла на речку стирать. Конечно, это занятие было не из приятных, но что поделаешь: куча пеленок уже мешала открывать дверь.

Между тем она уже пошла в школу и кое-что понимала. Там она подружилась с дочерьми Ариона Карамана и заходила к ним иногда. Боже, какая чистота была в доме тетушки Мадалины! Будто это не жилье, а алтарь батюшки Саввы. Честно сказать, Лиза никогда в алтаре не бывала, но почему-то думала, что там-то и обитает дух всей чистоты. Часы, проведенные на печке тетушки Мадалины, были для Лизы самыми счастливыми. Тетя Мадалина давала поесть. И что за борщи и лепешки были у нее! Как чисто выскоблен стол. За ним любо было сидеть, цвет его золотисто-желтых досок напоминал мамалыгу. Вообще у тети Мадалины было хорошо. А главное, воздух не отравлял тяжелый запах пеленок, так осточертевший Лизе. И стирала-то пеленки она из-за того, что хотела избавить дом от этого запаха.

— Почему мать не стирает? — допытывались женщины.

— У нее палец болит.

— Хорошо, что больше ничего не болит, — бросал в насмешку кто-нибудь.

Сделав вид, что не понимает двусмысленности этого замечания, Лиза искала уединенное место, подальше от них. Ее манило одиночество, большинство людей казались злыми и несправедливыми. Она болезненно переживала все намеки в адрес матери. Однажды, вернувшись из школы, Лиза нашла на печке крохотную девочку. Мать объяснила, что над их домом пролетал аист и уронил ребеночка. Лиза стыдливо опустила голову. На дворе разгуливала вьюга, и перелетные птицы давно улетели в жаркие страны. Это-то она уже успела узнать в школе. Тяжело вздохнув, она по-взрослому сказала:

— И чего это они только у нас роняют!

Фрося поняла, что дочь вышла из того возраста, когда еще верят сказкам. Тут уже нужно придумать что-то другое. Она обняла дочку, заплакала:

— Не суди меня, Лизанька, хоть ты. Не суди, я еще молодая, отца на фронте убили, а я так и не порадовалась жизни.

И она стала жаловаться ей, как женщина женщине, забыв, что перед ней еще ребенок, дочь. Лиза не могла разделить ее печали, но пожалела мать. Эта ее вульгарная и наспех произнесенная исповедь оставила в душе Лизы невыносимую тяжесть. Мать обернулась к ней другой стороной. Это было уже беспомощное существо, которое нуждалось в помощи ее детских рук. Пять ртов требовали хлеба. Лиза бросила школу, устроилась на ферму. Напрасно много дней подряд за ней приходили дочери Ариона — в школу она больше не вернулась, пряталась от них, просила братьев говорить им, что ее нет дома. Встретившись случайно с Женей или Иляной, она отводила в сторону глаза, едва отвечала:

— Надоело учиться, ну ее, школу, не пойду.

— Не дури, нам тоже иногда надоедает, а потом проходит, — настаивали девушки.

— У вас — одно, у меня — другое.

В особенности уговаривала Женя, ее ровесница. Но их настойчивость раздражала Лизу, она все больше отстранялась от них. Убедившись, что решение окончательно, они перестали ее беспокоить. Дружба кончилась, каждый пошел своей тропинкой.

Дома у Лизы никогда не держали корову, и она понятия не имела, как за ней ухаживать. Первое время на ферме ей было все в новинку, она боялась коров, вздрагивала всякий раз, когда буренка поворачивала к ней голову или взмахивала хвостом.

— Не бойся, не съедят, — успокаивали ее доярки.

Она напрягала всю свою волю, чтобы сохранить хладнокровие. Однако всякий раз при резком движении скотины пугалась, сердце замирало от страха. Но человек, видно, ко всему привыкает, и Лиза обвыклась на ферме.

Однажды, когда она очищала коровник от навоза, пришла учительница, надеясь уговорить ее вернуться в школу. Лизе и без того был свет не мил — она бросила вилы и убежала. Вечером ее позвали в правление. Председатель Гырля и Марина Ивановна встретили ее упреками. Учительница назвала дикой и глупой, а председатель пригрозил, что выгонит с фермы. Она старалась удержать слезы и думала, что даже самые добрые люди не могут представить себя в шкуре другого человека и судят несправедливо. В общем, разговор кончился ничем, утром она снова ушла на ферму, и к ней больше никто не приставал. То ли сообразили, что несправедливы к ней, то ли поняли безрезультатность уговоров.

Чтобы не дать малейшего повода к упрекам, она старалась ни в чем не отставать от взрослых доярок. Прежние подруги стали ей неинтересны, она чуждалась их, перестала ходить в гости и не любила, когда приходили к ней. На ферме она ворочала вилами, не считаясь с усталостью, не замечая времени, а вернувшись домой, возилась по хозяйству.

К ней привыкли на ферме, казалось, что она тут с давних пор. Пожилые доярки замечали, что вон она как выросла, стала барышней, настоящей красавицей. Услышав такое, она скептически улыбалась и спешила прервать хвалебный поток:

— Неужели у вас нет других разговоров!

Она и впрямь не придавала никакого значения своей наружности. Даже в зеркало-то смотрелась раз в год. Девчата, ее ровесницы, уже искали себе всякие наряды и украшения, ходили на танцы. Ее же все это не трогало. Она знала только одну дорогу — на ферму и с фермы. Младшие братишки и сестренки любили Лизу, с нетерпением ждали ее возвращения с работы. Если кто-нибудь из них успевал за день набедокурить, остальные, чтобы унять его, говорили:

— Вот придет Лиза, будет тогда тебе!

Лиза была для них и матерью, и отцом — умывала, стирала, латала, заботилась, чтобы они были одеты и накормлены. Мать же для них и не существовала. Плодовитая, как крольчиха, она видела свое назначение только в том, чтобы рожать. А как вырастить детей — это должно было, по ее мнению, распутаться само собой. Вечно тяжелая, хворающая, она двигалась по дому, совершенно безразличная ко всему. Дети поднимали, гвалт, переворачивали все вверх дном, исписывали стены углем, дрались, дергали друг друга за волосы — ее ничто не задевало, не выводило из спокойствия. Потонувшая в каком-то безразличии, она или сидела на печи со спицами в руках, делая вид, что занята, или часами стояла, положив локти на забор и глядя куда-то поверх домов и людей своими серыми глазами. Ходила она только в сельсовет за положенным государственным пособием для детей. Когда дети поднимали совсем уж невыносимую кутерьму, переходили всякие границы, она вопрошала пространство:

— Господи, да когда же придет эта девчонка, чтобы утихомирить их?!

Казалось, они с дочерью обменялись ролями. Во всяком случае, свои права мать подарила дочери. Иногда, увидев, что мать опять грозится подкинуть ей братика или сестру, Лиза, не выдержав, робко упрекала ее:

— И не совестно тебе? Ведь уже старая.

— Что делать, — отвечала Фрося, — это грешное тело меня замучило.

Никто не знал, где и с кем она зачинала своих детей. Это была ее тайна. Лиза иногда грозилась выйти замуж и оставить ее с детишками одну. Мать пугалась:

— Грех так говорить, Лизанька, ведь это твои братья и сестры.

— А рожать их без всякой ответственности — не грех?

— Каждый несет свой крест. Все от бога.

В последние годы мать стала чересчур набожной. Она боялась, что Лиза и впрямь уйдет от нее, и использовала бога как пугало. Но Лиза только грозилась, а на самом деле была далека от мысли оставить ее. Угрожала же она лишь для того, чтобы мать не относилась к ней, как к наивной дурочке. Кроме тяжелой работы ее давил еще груз стыда за мать, груз невысказанных слов и косых взглядов односельчан. Лиза, конечно, преувеличивала — все давно смирились с поведением ее матери, не удивлялись и не возмущались, когда в их доме раздавался плач новорожденного.

Не гадали даже, кто мог быть отцом нового отпрыска Фроси. Все равно ни на что другое она не годится — какой с нее спрос? А если даже какая-нибудь словоохотливая тетушка из-за отсутствия других новостей проезжалась по поводу новоприобретения Фроси, то Лизу это никак не задевало — весы деревни справедливы, и ее всегда взвешивали отдельно, с помощью других гирь. Лизу берегли, в глазах всей деревни она была доброй, послушной, разумной. Сожалели, что такой девушке не попалась другая мать — и все. Недремлющее око деревни опирается в своих оценках на конкретные факты.

Лиза не могла знать этих подробностей. Робкая по натуре, она еще и отгородилась от людей забором отчуждения, и этот забор с каждым днем становился все выше. Хрупкая, пугливая, как косуля, она не ходила ни в клуб, ни в кино, не встречалась с парнями. Если какой-нибудь вздыхатель преграждал ей дорогу, чтобы перемолвиться словом, она удирала от него, как от нечистой силы. И на работе она не становилась более общительной, никогда не находила предмета для разговора в обществе девушек, никогда никому не жаловалась и не высказывала ни на что свою точку зрения. Иногда девчата, собравшись после дойки у водоема, звали и ее:

— Брось ты эту лопату, а то повенчаешься с ней. Иди проветрись.

Ей и самой хотелось подчас посидеть среди них, только почему-то казалось, что зовут просто для приличия, и она сухо отвечала:

— Некогда, обойдетесь без меня.

Она все время боялась — вдруг кто-нибудь из них спросит, не забеременела ли еще раз ее мать. Сельские женщины в своей прямолинейности частенько бывают жестокими, как сама природа. Не зная меры, ненароком ударят словом больнее, чем камнем. Натурам более тонким приходится много терпеть от этой варварской правдивости.

Когда Лизе впервые сказали, что ее портрет поместили на Доску почета, она и не обрадовалась, и не удивилась:

— Пусть висит, раз так надо.

Однако звание передовика несколько усложнило ее жизнь, принесло с собой немало обязанностей, избежать которых было нельзя, как она ни увертывалась. То ее посылали на конференцию или на слет в районный центр, то назначали в комиссию по проверке итогов соревнования, то заставляли беседовать с каким-нибудь корреспондентом. В особенности злили приезды корреспондентов. По их мнению, это целая сенсация — совсем молоденькая девушка в течение небольшого времени добилась таких высоких показателей. Лиза в ответ на их вопросы молчала, но природа одарила их таким запасом ума и находчивости, что они готовы были дать ответ не только за юную доярку, но и за самого Юлия Цезаря.

— Что вас привело на ферму? — обычно задавал вопрос такой корреспондент и, видя, что она молчит, сам же отвечал: — А, знаю, вы с малых лет любите коров!

Лиза сжималась, как ежик, но бойкий газетчик не замечал этой незначительной детали.

— Вам снились молочные реки. И это решило вашу судьбу…

Лизу бросало в пот. Когда газетчик уходил, она шла к заведующему фермой Флорину и умоляла:

— Не приводите их больше, а то убегу!

— Дуреха, — журил ее Флорин. — Неужели тебе трудно сказать несколько слов? Подумаешь, немного приукрасят, зато прославят и тебя, и ферму.

Заведующий шутил, ему-то что. У него так отточен язык, что он любого болтуна может заткнуть за пояс. Лиза же не знала, что и делать.

Так или иначе, но слава передовой доярки заставила ее вырваться из своей скорлупы. Такова уж жизнь: как ни отгораживайся от нее, все равно не оставит тебя в стороне.

Как-то раз, когда Лиза собиралась утром на работу, мать незаметно сунула ей в сумку с харчами резиновую грелку.

— Может, удастся принести молока для младших.

Лиза оторопела от неожиданности.

— Молоко? Откуда?

— Ты же работаешь на ферме.

— Ну и что?

— Все равно надаиваешь излишки, подсластим еду и мы немного, а то от борща весь мир кислым стал.

— Что же я, просить стану? Если бы продавали…

— А кто тебе велит просить?

— А как же?

— Бери сама, и все. Обыскивать тебя никто не станет. Только бери так, чтобы никто не заметил.

— Воровать?

— Теперь никто не ворует. Все берут.

— Это одно и то же.

— Раньше воровали, потому что брали у другого. А теперь берут у колхоза. А колхоз чей? Наш, общий. Вот и выходит, что это не воровство. Все так делают, как я тебя учу.

— Ты сидишь дома, а знаешь больше, чем я на ферме.

— Выходит, больше.

Не такая уж она безразличная — эта Дремота. Тянуть брынзу на свою лепешку умеет. А главное, Лиза не могла ей ничего возразить: в самом деле, младшие братишки и сестренки хотели молока, а коровы у колхозников перевелись, колхоз же едва успевал выполнять план по молоку. Взрослые еще туда-сюда, могут прожить и без молока, а детишкам без него — все равно как без света. Лиза взяла грелку, осмотрела ее.

— Сколько в нее вмещается?

— Литр, ну, может, два.

— Поймают, что тогда?..

— Кто тебя поймает, если все берут.

— Я не видела.

— Не видела, потому что не смотрела. Конечно, не берут же открыто, остерегаются.

— Кто тебе сказал?

— Ну и зеленая же ты! Никто не говорил. Кто мне должен говорить?

— Тогда откуда взяла?

— А чем люди живут?

— Что получают, тем и живут.

— Эх, милая, если б на заработок жили, то одну только мамалыгу бы и ели. В доме полагается иметь хоть каплю молока?

Полагается, с этим Лиза согласна, но что делать, если нету? Перетерпится. А так что же получается? Каждый станет тащить — весь колхоз растащат. Тогда и того, что теперь есть, не останется. Мать закончила разговор, выразив свою мысль почти пословицами:

— Где много — там еще останется. Тот не вор, кого нужда толкает.

Но Лиза прервала ее:

— Сегодня посмотрю повнимательней и, если это так, как ты говоришь, завтра возьму с собой грелку. Нет, нет, сегодня присмотрюсь, проверю.

К сожалению, мать была недалека от истины. Просто Лиза до тех пор не обращала внимания на то, что у многих доярок из кошелок виднеются грелки. К концу дня она открыто спросила одну из доярок, Софийкуцу.

— Ты берешь молоко домой?

— А ты что, святая? — огрызнулась та.

— А если Флорин узнает?

— А то он не знает.

— Почему же молчит?

— А что он может поделать? Делает вид, что не замечает.

Оказывается, подруги по работе говорят об этом открыто, не стесняясь. В голове у Лизы все перемешалось, неразбериха творилась и в душе. Понятия о долге, чести, стыде заколебались. То ей казалось, что и мать и Софийкуца толкают ее на подлость, то она сама себя обвиняла в черствости, в бездушии — ни разу не догадалась принести молока для своих маленьких братишек. Где правда, как надо поступить? Может, стоит спросить у Флорина? Нет, ни в коем случае. Он молодой, неженатый, толковать с ним об этом неприлично. Еще подумает, что она просто ищет повода сблизиться с ним. В конце концов, какое ей дело? Будто некому больше об этом думать. Надо, чтобы об этом болела голова у тех, кто поставлен государством бороться с безобразиями. В самом деле, почему не принимаются меры, чтобы у колхозников было молоко? Ведь они трудятся на совесть. В течение дня Лиза кидалась из крайности в крайность — она бичевала то себя, то других. А на следующее утро, когда мать сунула грелку в ее кошелку, она уже ничего не сказала. Вечером принесла молока и с радостью наблюдала, как малыши хлебают его ложками. До чего же забавно смотреть на этих голопузиков. У них сделались от молока белые усы, и они уморительно чмокали, строили рожицы друг другу, наслаждаясь редкой едой. Нужно иметь каменное сердце, чтобы не улыбаться, глядя на них. Несколько вечеров это зрелище вызывало у нее умиление. И вдруг вечерние пиры малышей прекратились. Однажды Фрося вытащила из корзины дочери пустую грелку и не поверила своим глазам. Как так? Не успели они привыкнуть к молоку, и на тебе! Она поинтересовалась: может, помешал кто, может, что-нибудь случилось?

— Не захотела, — отрезала Лиза. — И чтобы больше я не видела эту твою грелку в своей кошелке. А то выброшу через забор. Поняла? Когда сама будешь работать, поступай как хочешь, а я не хочу, не хочу, не хочу! И если не оставишь меня в покое, уйду куда глаза глядят, чтобы не видеть тебя и весь этот проклятый дом.

Потом опустилась на лавку и заревела, громко, неудержимо. Плач перешел почти в истерику. В таком состоянии Дремота еще не видела дочь. Ведь прежде Лиза всегда покорно и тихо делала все, что бы мать ни сказала. «Понятно, — подумала Дремота с иронией, — какой-нибудь молодчик влез в душу и перевернул все вверх дном». Это ее успокоило. Подумаешь, с кем это не бывало. Перебесится и снова станет шелковой. Переполошились только малыши. Они испуганно забились в угол и перешептывались:

— Смотри-ка, няня Лиза плачет! Няня Лиза ревет…

Это было для них так неожиданно, так ново, что они не знали, как себя вести. Няня Лиза не могла распускать нюни из-за какого-нибудь пустяка. Ее слезы требовали не только участия, но и уважения.

Напугалась и сама Дремота. Она миролюбиво протянула ей кружку:

— Выпей водички, пройдет.

Только Лизу уже ничем нельзя было унять, она заплакала громче, все еще пытаясь сдержаться, и от этого плач ее был страшнее. Она начала биться головой об лавку, потом упала на пол, стала кататься по нему, крича уже во весь голос. Казалось, внутри у нее обрушилась какая-то плотина. Так по весне, когда реку перегораживают беспорядочные льдины и перекрывают течение, однажды поток с треском прорвет запруду и, сметая все на пути, покатится к морю…

Дремоте показалось, что дочь кончается, и она в испуге бросилась за помощью к цыганке Раде, которая, как известно, умела заклинаниями прогонять болезни. Когда Дремота вернулась, дочь уже спала. Она лежала на постели лицом вниз, не сняв одежду, в которой вернулась с работы.

Примерно месяц спустя Лиза, после долгих колебаний, пришла к председателю колхоза. Второй раз она переступала порог этого холодного и неуютного кабинета — в первый раз ее сюда вызвали, а теперь вот пришла сама. От волнения и боязни, что не сможет сразу взять быка за рога, она заговорила, едва только отворив дверь:

— Я хочу вам сказать…

В это время Ион Гырля и бухгалтер Маковей спорили из-за каких-то запутанных денежных расчетов, и ее приход был очень некстати.

Председатель, не поднимая головы, прервал ее:

— Если по личному вопросу, то приходи завтра. Часам к семи.

Лиза и сама не знала, какой у нее вопрос — личный или не личный. Ей просто хотелось распутать клубок недоумений и сомнений, излить перед кем-нибудь старшим душу, снять с сердца тяжесть, которая угнетала ее в последнее время. Сюда она не сразу решилась прийти. Сперва наведалась к Ариону Караману — двоюродному брату отца, который, в общем-то, опекал их семью, словно выплачивая какой-то долг перед покойным Кузьмой. Он помогал в хозяйстве: то дров привозил, то на мельницу прихватывал мешок-два пшеницы, то чистил дымоход Лизиного дома. Арион готов был и на большее для семьи погибшего двоюродного брата, да, по его словам, очень уж тошно ему встречаться с Дремотой. Лиза, которой он высказал это когда-то, очень обиделась, но со временем слова Ариона сгладились в ее памяти. Зато припомнились другие: «Если нужда схватит за горло — приходи, помогу». Она почувствовала, что он-то уж сумеет наставить ее. К несчастью, Ариона не оказалось дома. Встретила ее Иляна. С тех пор, как Лиза пошла на ферму, дружба их поостыла, виделись они редко.

Иляна сразу поняла — подруга чем-то взволнована.

— Зачем тебе отец? Может, я могу помочь?

— Нет, я с ним хотела посоветоваться — неприятности по работе.

— Может, хочешь перейти в сад или огород? — полюбопытствовала Иляна.

— Да нет, я просто совета у него хотела попросить.

Иляна усмехнулась:

— Что-что, а советовать отец любит. Хлебом не корми — лучше попроси совета. Жалко, нету его дома, поехал на станцию. Получили вагон саженцев и теперь спешат разгрузить, чтобы не пришлось платить за простой вагона. Приходи вечером. А если не терпится, так знаешь что… иди к Гырле. Он председатель. Если неприятности по работе, так чего скрывать, выскажи ему, пусть знает…

Зря Иляна иронизировала насчет страсти отца всем давать советы. Она и сама любит подсказать что-нибудь подругам. Видно, яблоко от яблони недалеко падает. Вот после Иляниного совета Лиза и очутилась в кабинете председателя. Но вся ее смелость осталась за дверью. И последняя искра уверенности угасла, когда председатель сказал прийти завтра. Она толкнула дверь, чтобы выйти, но та не открывалась. Оказывается, ее надо на себя тянуть. Пока она мешкала с дверью, бухгалтер оторвался от бумаг и позволил себе минутный отдых. Делая вид, что занят протиранием запотевших очков, бухгалтер ощупал тем временем взглядом ее высокий стан и свежие щеки. Женатый на злой и сварливой женщине, которая всю жизнь держала его в узде, бухгалтер любил наслаждаться созерцанием молодых женщин и девушек. С годами, хотя бдительность жены и ослабла, он развил в себе эту слабость так, что она стала единственным утешением наступающей старости. Любоваться хорошо сложенной женщиной — все равно что рассматривать произведение искусства. Что же здесь плохого? Разве лучше, если искушение втягивает тебя в омут страстей? А просто так любоваться, это каждый имеет право, это не возбраняется. Очки все же здорово запотели. Пришлось долго их протирать. Председатель уже нетерпеливо кашлянул, а он смотрел в сторону Лизы, которая могла исчезнуть каждое мгновение. Чтобы она не ушла так скоро, он спросил:

— Что, может, опять мать родила?

Лиза поняла вопрос по-своему, и Маковей мгновенно стал для нее врагом. Если бы не растерянность, она б ему так ответила, что он на сто лет бы запомнил. Захлестнутая волной обиды, она смиренно проговорила:

— Еще нет.

В ее ответе Маковей уловил зерно юмора и засмеялся, словно бритвой полоснул. Потом повернулся к председателю и неопределенно прокомментировал:

— Растет нынче такая молодежь…

Что он этим хотел сказать, хороша ли эта самая молодежь или плоха — понять было трудно. Вообще бухгалтер всегда выражался неопределенно, и его можно было истолковать и так и этак.

Гырля же, находившийся долгое время на разных номенклатурных постах, в недавние годы стал страдать болезнью велеречивости и пышнословия. Даже дома, вместо того чтобы просто позвать жену в кино, он изъяснялся приблизительно так: «Сегодня я решил провести ответственное мероприятие — планируется культпоход в кино». И сейчас он произнес покровительственно и значительно:

— Хорошая молодежь растет. Здоровая.

В последние годы он, сын крестьянина, словно бы прозрел, посмотрел на себя как бы со стороны и с ужасом понял, что каждую, самую крохотную мысль топил в потоках пустопорожних речей, что болтовня съела у него лучшие годы жизни, поглотила драгоценное время окружающих людей. Теперь он всякий раз, поймав себя на неискренности, на заученных и обкатанных словах, испытывал стыд. Замечание бухгалтера отвлекло Гырлю от дел, и он жестом пригласил Лизу сесть:

— Ну, я слушаю, что там у тебя?

Председатель старался взять как можно менее официальный тон.

Лиза робко опустилась на краешек стула. До сих пор ей не случалось вот так запросто толковать с такимответственным лицом. Язык окостенел, губы высохли, словно на ветру, она, покраснев, увлажнила их языком, и Маковей с удовольствием проследил за ней взглядом.

— Я хочу поговорить только с вами, — произнесла она наконец.

Уязвленный Маковей попытался обосновать, что ему надо присутствовать при таком разговоре, но Гырля показал жестом на дверь. Таким образом Лиза отомстила бухгалтеру, и ему ничего не оставалось, как закрыть дверь с той стороны.

— Ну, развязывай узелок, — подбодрил Лизу председатель, когда они остались одни.

— Я пришла сказать, что на ферме воруют, — выпалила Лиза, не заботясь о том, чтобы подготовить беседу.

Густые брови председателя сошлись на переносице, он молча достал карандаш из деревянного стакана и стал рисовать кружочки на зеленом картоне стола. После долгого молчания он спросил:

— Откуда знаешь?

— Я же там работаю.

— И кто ворует? Можешь назвать?

— Почти все.

— Почти или все?

— Почти.

— Плохо, девушка. Если бы воровал один-два, другое дело. А когда почти все — это очень плохо. И что ты предлагаешь сделать, чтобы прекратилось воровство?

Лизе показалось, что он издевается над ней. Что она может предложить? Она обиженно опустила голову:

— Я думала рассказать вам, чтобы вы знали. А раз смеетесь надо мной, как над дурочкой…

— Я над тобой смеюсь? Боже упаси!

Ион Гырля удивился совершенно искренне. Какая святая наивность! Эта девушка с фермы думает, что сделала бог знает какое открытие. На ферме воруют! Можно подумать, что он слепой, не знает и не видит, что творится в колхозе. Она, конечно, наивна, но довольно любопытна.

— Ну и что ты от меня хочешь? Чтобы я стал сторожем на ферме? Или прикажешь надеть на доярок намордники и связать руки, как в старые времена? Посоветуй. Ты там работаешь, ты и отвечаешь за все на ферме наравне со мной.

Лиза оживилась:

— Если бы у колхозников было свое молоко, неужели… Ведь чужой не приходит брать, а все свои, которые там работают. Может быть, надо давать молоко в счет трудодней, что ли? Или открыть в селе молочный ларек.

— Ты думаешь, что те, кто привык брать даром, пойдут в ларек?

— А почему и нет? Если не все, то некоторые пойдут. Честные.

— Честные? Честные и так честные.

— Да как сказать! Когда нужда заставит…

— Не верю. Ты, например, не стала бы воровать, даже если бы была и нужда.

— Святые сейчас перевелись.

— Глупости. Так рассуждают только циники, пустые люди, которые ни во что не верят. Ты еще молодая, только входишь в жизнь. Как же тебе не верить в человеческую чистоту и справедливость? В любовь? Святые есть. Чтоб ты знала. Какой же интерес тебя агитировать? Поверь мне.

— Я верю. Только и веру нужно чем-то кормить.

Ион Гырля опешил — не ожидал такого ответа от этого цыпленка. «Тяжелые времена пришли, — подумал он, — если не могу переубедить какую-то девчонку. Новое поколение общими словами не возьмешь, нужны факты, дела».

— Значит, открыть ларек? — громко спросил Гырля. — А что делать с планом? Или вы не из этого колхоза, раз план вас не касается? Выходит, план есть только для председателя?

— Я об этом не думала.

— Жаль. Нужно думать обо всем. Ларек открыть хорошо бы, да не от меня это зависит. Где я молока возьму? Из кармана не надоишь. Вся надежда на вас, доярок. А что касается воровства — молодец, что сказала. Значит, болит. Это хорошо. Как тебя звать?

— Лизавета, Лиза.

— Чья будешь?

— Кузьмы Диду, отец погиб на фронте.

— А, знаю. Около Ариона Карамана живете.

— Через дорогу.

— Комсомолка?

— Нет.

— Почему?

— У нас дом тяжелый. Мать больная…

— Знаю. А все же полагалось бы.

Подобно зернышку, которое долго лежало в холодной земле и при первом тепле выдало на свет зеленый росток, так оживилась после встречи с председателем Лиза. Она почувствовала себя взрослой, равной с другими, способной влиять на дела всего колхоза. Она стала заходить в правление, в клуб, вернулась к подружкам. Вскоре ее приняли в комсомол. Все это сильно встревожило мать. Пробуждение Лизы не устраивало ее. Ведь однажды дочь могла собрать свои пожитки, мол, до свидания, мама, я уже отработала этому дому, потрудись и сама. Спасение Дремота видела только в одном — оградить Лизу от подруг, от деревни, от людей. Она взяла на себя роль надзирателя. Всем, кто искал Лизу, говорила, что ее нет дома; если просили передать Лизе что-нибудь, скрывала, вообще придумывала тысячи разных хитростей, чтобы удержать ее дома. Если какой-нибудь парень, проходя мимо двора, перекидывался с Лизой словечком, Дремота тут же начинала охаивать весь мужской род, обвиняя мужчин в подлости, жестокости, разврате.

— Плюй им в глаза, Лизанька, не смотри на них. Все они одного поля ягодки. Подбираются с ласками, а потом обманут — и ищи ветра в поле. Обходи их, как чуму, не верь их сладким словам, даже если, чтоб доказать верность, будут горячие угли в рот брать. Я-то их знаю.

Дочь возражала с горячностью, словно оберегая свои заветные мысли:

— Ты сама виновата — путалась с кем попало. Не может быть так, как говоришь. На свете должна быть любовь, из-за которой умереть не жалко!

Мать охлаждала ее:

— Есть, как бы не так! Есть, пока не наградят тебя байструком. А потом аминь, кончилась любовь, рассыпалась.

— Если это так, то почему ты не остановилась на первом ребенке, а наплодила столько?

— Потому что дура, все искала ту любовь, про которую ты сейчас болтаешь.

— А может быть, ее не каждому дано узнать, как не каждому дан голос петь.

— Ах-ах-ах. Большое умение — лечь с мужиком!

— Замолчи! Тошно от твоих слов! — возмущалась Лиза.

Эта откровенная ненависть матери к молодежи выводила Лизу из себя. Как и всякая девушка ее возраста, она лелеяла свою мечту, носила в душе светлый сон, а мать цинично растаптывала его. В такие минуты Лиза ненавидела мать. Рассыпались родственные связи, и любая женщина Трех Ягнят была ей душевно ближе матери. Нашлась просветительница! Чья бы корова мычала…

Лиза становилась все упрямее. Ее раздражало любое вмешательство матери в ее личную жизнь, стремление навязать ей свою волю. Одно дело, когда ты сама чуждаешься людей, другое — когда кто-то отгораживает тебя от них.

— Няня Лиза, за тобой пришли парни, зовут на хоровод, — шепотом сообщил ей однажды младший братишка.

— Где они?

— Мать сказала им, что ты на ферме.

Лиза, сдерживая ярость, спросила мать:

— Почему не сказала мне?

— Не хотела сон портить. Ты же спала.

Спустя некоторое время братишка прошептал Лизе на ухо:

— Опять приходили.

— Почему не вошли в дом?

— Мама сказала, что тебя нету дома.

Тут уж Лиза разбушевалась по-настоящему. Как так! Неужели ей нужны сторожа, неужели она сама не может решить — пойти или не пойти на хору?! Это ей-то не позволяют сделать такой выбор, ей, которая с четырнадцати лет в ночь-полночь, в мороз, в метель ежедневно идет на ферму.

Девушка тщательно умылась, с помощью нагретой пр-волоки завила кудряшки. Попросила у братишек-школьников химический карандаш, нарисовала себе родинку на левой щеке, но, подумав немного, стерла — все равно не похожа на настоящую. Потом надела самое красивое платье. Братишки и сестренки наблюдали за ней, словно смотрели забавный спектакль. Когда мать увидела ее такой нарядной, она чуть не упала в обморок.

— Ты куда это, Лизанька, так причепурилась?

— На хору.

— Одна, без парней?

— Одна.

— Одной нельзя. Кто же на хору идет без марша! Поднимут на смех, сплетен не оберешься. А потом, кто там за тебя постоит? Ведь хора остается хорой — без скандала не обойдется, пристанут какие-нибудь, опозоришься. Нельзя одной девушке идти на танцы.

— Ничего, не в лес иду. Там люди.

Едва она вышла во двор, как нос к носу столкнулась с Корнелом и Тимофте Прысля, которые пришли за ней уже в третий раз.

* * *

В сумерках хоровод затих, рассеялся, и Иляна с Лизой спустились погулять к берегу Прута. В тишине над потемневшими куполами ив засветились звездочки. Повеяло свежестью от реки. Веселое возбуждение от танцев еще не прошло, девушки беспричинно смеялись, на душе было светло и покойно. На танцах от ребят не было отбоя. Многие девчата оставались в стороне, а их приглашали нарасхват, за обеими держалось по четыре-пять парней. И сейчас вслед за ними шли ребята.

Девушки облюбовали поваленное дерево недалеко от воды, рядом уселись и парни. Спели песню, потом кто-то рассказал сказку, затеяли шутливую игру в прятки. Иляна сняла с листка божью коровку и, держа ее на ладони, начала певучим голосом:

— Коровка-плутовка, покажи-ка мне, суженый мой в какой стороне.

Букашка взлетела и повернула в сторону села.

Корнел нашел другую божью коровку:

— Теперь наколдуй Лизе.

— А я не хочу замуж, — испуганно отозвалась Лиза.

Все засмеялись.

— Хочешь в монашки идти?

— Может быть.

— Монастырей уже нету.

— Один-то найдется.

— Со стенами из сладких пряников?

— И чтоб крыша из карамели.

В это время из темноты показался Микандру. Он все время шел за ними и наблюдал, что сделает Иляна с его бусами — отнесет домой или, в свою очередь, заманит ими кого-нибудь из парней. Его задело то, что Иляна, как только кончились танцы, совсем забыла о нем и пошла гулять с другими. Он хотел сказать ей кое-что и чувствовал — более удобного случая, пожалуй, не подвернется. Он-то знал, чем подкупить девушек:

— Давайте я вам погадаю, если уж так хотите.

В этом отношении он имел явное преимущество перед остальными ребятами. Кое-чему он все же научился у матери, и теперь ему не терпелось показать свое мастерство. Предложение очень обрадовало девчат. Он принялся угадывать судьбу всем подряд и врал так складно и смешно, что все покатывались со смеху. Очередь дошла до Иляны. Он взял ее руку и на минуту смешался, словно бы ледяная волна обдала его с головы до ног. А ведь когда танцевал, ничего похожего не испытывал, держал ее в объятиях, как и любую другую. Сейчас эта рука обжигала его, вызывая в груди не изведанные доселе чувства. Он начал шутливо, чтобы не выдать своего состояния:

— Едва осень позолотит первый листочек, вся деревня будет кричать «горько!» на твоей свадьбе. Вижу и жениха. Высокий, голубоглазый, верхом на волшебном коне. — Микандру имел в виду Корнела, в замешательстве забыв, что у того уже нет «волшебного коня» — отстранен от работы на комбайне. Ему казалось, что Корнел специально вертится возле Лизы, чтобы быть ближе к Иляне и кружить ей голову.

— Довольно, длинноязыкий! — прервала его Иляна, смеясь, выдернула руку и убежала.

Ободренный, он ринулся за ней с возгласом:

— Постой, а кто платить будет?

— Приходи на будущую осень в эту пору! — лукаво ответила Иляна, прячась за иву.

Микандру почувствовал такой прилив сил, что, казалось, мог бы перевернуть весь свет. Смех ее разжег его. Отстранив ветку, разделявшую их, он притворно зловеще и, пожалуй, чересчур храбро потребовал:

— Плата или жизнь.

Иляне почему-то вдруг надоела эта игра, и, выйдя из своего убежища, она спросила:

— Сколько надо платить?

— Один поцелуй.

В следующее мгновение его щеки обжег град. А когда он сообразил, что это подаренные им бусы, девушки уже не было под ивой, ее шаги слышались далеко. Луна, светившая над ракитами, стала постепенно темнеть. Очарование дня померкло для Микандру, оставив ему просто-напросто пригоршню золы. Чтобы кто-нибудь не растоптал рассыпанные ягоды шиповника, он стал собирать их, насвистывая печальную мелодию. Потом пошел к берегу и стал бросать их по одной в омут. Он бросал без всякого сожаления. Так топят слепых котят, не успевших еще увидеть божий свет.

— Что случилось, на тебе лица нет? — всполошилась Рада, когда он вернулся домой.

— Сглазили, — пошутил он.

— Не умничай, скажи, если мать спрашивает.

— Болит что-то внутри. Должно быть, много танцевал, все внутренности отбил.

— Не знаешь меры.

— Ты права, не знаю.

— Может, дать лекарства?

— Ничего, пройдет и так.

Чтобы избавиться от нее, он взял пиджак и пошел на выгон. Лучше уж жаловаться совам. То, что Иляна бросила в него бусы, еще терпимо. Его мучило чувство неполноценности, неравенства, несправедливости. Он был уверен, что, будь на его месте другой, не цыган, Иляна конечно же не обиделась бы, а поцеловала. Растянувшись на ковыле, Микандру глядел в небо, ожидая падения какой-нибудь звезды. Наперекор судьбе он хотел загадать хорошее желание. Но в ту ночь звезды крепко держались на небе, и он уснул прежде, чем какая-нибудь из них сорвалась.

Наутро от вчерашней обиды осталось только маленькое облачко, да и оно таяло под восходящим солнцем.

Всю неделю он трудился, не думая об Иляне. Но в воскресенье, когда остался один, обида заныла в груди. Теперь всякий раз, когда он оставался в одиночестве, его мучила хандра. Вскоре стали набирать желающих учиться на курсах механизаторов, и Микандру уехал. Он хотел все начать сначала, — получив специальность, уехать в другие края, где нет проклятого оврага, сов и таких норовистых девушек. Только к концу учебы изменил планы. Вернулся домой с удостоверением тракториста, радостный, как козленок, и хвастался матери:

— Себя заложу, но устрою жизнь так, что все вокруг будет звенеть колокольчиками!

Казалось, ему уже сам черт не брат. Теперь он не просто Микандру — сын Рады и Мани Каланчи, а личность, которая что-то значит.

Рада иронически оскалилась. Она по-прежнему не принимала его всерьез. Впрочем, ей не казалось серьезным и все окружающее. Не верила она и в бумагу, которую он принес. Человек, по ее мнению, если хочет остаться свободным, должен остерегаться бумаг. В них таится гибель. Жизнерадостность сына раздражала, и, чтобы умерить его пыл, она проворчала:

— Ты же осенью, помнится, хотел оставить эту дыру. А теперь, выходит, тебя бумагой привязали.

— Хотел, но боюсь, батя рассердится, если оставим его одного. И потом, колхоз на меня столько израсходовал, некрасиво показывать ему зад.

— Застеснялся! Ну конечно, ты из стеснительных.

— Какой есть. С бродяжничеством кончено, баста. Раз навсегда. Дай что-нибудь переодеться.

Дома оставалось белье, которое он завел, еще когда поступил в кузницу. Рада достала пару белья из запыленной ниши и бросила ему. Сын взял рубашку, вывернул наизнанку, покрутил перед глазами. И радость возвращения улетучилась: белье оказалось пепельно-серым, еще грязней того, которое он носил неделю. Не постирала даже, а ведь его не было дома целых шесть месяцев! Он тосковал по дому, по матери, а она не удосужилась сделать для него даже такую мелочь. Жилы на его лбу вздулись, глаза дико сверкнули, он стал похож на Маню, когда тот в ярости обличал ее в воровстве.

Теперь, когда Микандру отвык от убогого прозябания в этой лачуге, жить здесь показалось совершенно невыносимым.

— Я у тебя чистое просил, мама. Или за полгода не могла постирать?

— Ну тебя! — больше удивилась, чем обиделась, Рада.

Микандру взял кепку и вышел вон, решив никогда больше не переступать этот порог. В общежитии механизаторов ему дали пустой матрац, наволочку, две простыни, одеяло. В тот же вечер он лег в чистую постель, на свой матрац, набитый свежей соломой. Стоило повернуться, как солома в матраце трещала, словно от него летели искры. От постели пахло вялыми травами минувшего лета. А уже начиналась новая весна, и в комнате стрекотал сверчок, запрыгнувший через открытое окно.

На рассвете, выглянув во двор, он увидел веселую суету птиц, над пашней клубился теплый парок. Оперялись нежной листвой молодые побеги. Под навесом, где стояли машины, трактористы ругались, что нет запасных частей, перемежая ругань забавными историями. Было слышно, как на кухне повар Тодерикэ режет лапшу для молочного супа и лук для борща.

Микандру достался старый-престарый драндулет, который приходилось ремонтировать дважды в день. Для Микандру это не имело никакого значения — это был его трактор! Другим еще меньше повезло: работают прицепщиками. Он и сам не знал отчего, но у него с машиной установились, если так можно выразиться, сердечные отношения, она понимала его, как хорошая лошадь хозяина. Каким-то чутьем Микандру находил все болячки своего трактора. Вначале пришлось работать в ночную смену. А днем ремонтировал, утешая себя мыслью, что через год-два получит новый трактор. Это ему обещал бригадир.

Недели через две на полевой стан пришла Рада. Не вытерпела. В маленьком узелочке принесла кусочек калача, видимо доставшийся от чьих-то поминок, и выстиранное белье. Если говорить правду, оно не очень побелело после стирки. Но все же.

— Отрешился от матери из-за каких-то подштанников. Оставил меня одну на растерзание филинам, удрал, будто его зарезать хотели.

Он не прерывал ее, дал наворчаться вволю: тоже соскучился, и ворчание это было ему даже приятно. Он сменил рубашку, широко улыбаясь.

— Так делают порядочные дети, мэй? Для того я тебя учила? А? Чтобы потом ты мазался на тракторе, огонь его спали и разнеси пепел на четыре стороны, чтобы и не видно было даже, где он сгорел!

— Железо от огня не сгорает, а только закаляется, мама. Неужели даже этого бабы не знают?

— Знаю, как рожать такого вот лоботряса, как ты, чтоб ранил мне сердце.

Стараясь утихомирить ее, он стал хвастаться своим трактором:

— Глянь какой. Тихий. А только сяду, сразу захрапит. Показать, как дышит?

Нет. Рада любопытства не проявила. Что она, не видела тракторов? Она не могла взять в толк, чему радуется ее непутевый сын. Стоит железное пугало — и все.

— Да ну его к черту, сломаешь еще, не рассчитаешься потом.

— Сказала. Что он стеклянный, что ли?

— И железо ломается, если его таскать по оврагам да ухабам.

— Сломаю — залатаю.

— Ты?

— Я.

— Вот эту махину?

— У меня легкая рука, справлюсь.

— Не чванься, посмотрим.

Хотела ли Рада сбить его с пути или просто по привычке каркала, кто знает. Будь она дома, сын сумел бы ответить ей должным образом. А сейчас она пришла к нему в гости, и Микандру не хотелось портить ей настроение. Он слушал ее терпеливо, как слушает взрослый болтовню ребенка.

Потом Микандру сделал ей настоящий сюрприз — повел на кухню и накормил по всем правилам, как полагается сыну угощать пришедшую в гости мать. Прощаясь, он вручил ей пакет с грязными рубашками и спросил:

— Сама принесешь или мне прийти?

— Придешь, не большой барин.

Рада даже расхохоталась — не в ее правилах услуживать кому бы то ни было, даже сыну. Пусть не думает, сопляк, что если она сейчас пришла к нему, так он может командовать.

— Ладно, приду, — согласился Микандру. — Только стирай хорошенько.

Его обрадовало примирение, и он забыл свою клятву не возвращаться больше в материнскую хибарку.

Теперь каждое воскресенье, зная, что он придет, Рада никуда не уходила из дому. Сидела и терпеливо ждала, хотя ноги так и рвались в дорогу. Она отскребала грязь с мисок и кувшинов, нажаривала целую сковороду тыквенных семечек и смирно сидела, чтобы не рассердить его. Незнакомые прежде чувства теснились в ее груди. Она еще больше любила сына, ждала его, как ждут солнышка в холодный день. С некоторых пор он стал ее единственной настоящей радостью. И она хотела, чтобы он все время был рядом, чтобы они бродили вместе. Однако и его успехи вызывали гордость, ей льстило, что у сына золотая голова, которая позволяет ему выбиться в более уважаемое сословие.

Чтобы увеличить ее радость, Микандру, прежде чем прийти домой, заворачивал в магазин и тратил часть своего ничтожного денежного запаса — брал немного тюльки, халвы и банку консервов.

— Вот, принес подсластить тебе жизнь, мама.

Покупки он расставлял на столе так, словно это были невесть какие драгоценности. И Рада расцветала, не могла глаз от него отвести. С каждым приходом он казался ей все красивей и взрослей.

— Ну и потолстел ты, как кукушка после Петрова дня. Вон как раздался в плечах. Вместо того чтобы худеть от тоски по матери, он толстеет, аж кожа лопается!

Микандру польщенно смеялся. Он-то хорошо знал: не то что не поправился, а, наоборот, похудел. Раду обманывал ее материнский глаз, привыкший все преувеличивать, жаждущий видеть своего отпрыска в самом лучшем свете.

Микандру все чаще стал бывать в селе. Конечно, не только мать влекла его. Другой магнит тянул сильнее — та самая девчонка с голубыми, как цвет цикория, глазами. Он не искал ее, не ходил за ней, но сторожил ее тропинки. А когда она уже почти совсем забылась, — вдруг в воскресенье сама возникла на пороге их хибарки. Так внезапно появляется на лугу подснежник после долгой зимы.

— Нет ли у вас лопаты? — спросила она спокойно, не растерявшись от того, что он при виде ее не встал, а продолжал лежать на лавке. — А то мы пришли в карьер кирпичи делать, да одной лопаты не хватает.

Не встал же он из-за неловкости, из-за растерянности. Смотрел на нее с ненавистью, как на врага, которого не знаешь, как победить. Почувствовала ли она, сколько вражды излучал его взгляд? А если почувствовала, то почему тут же не повернулась и не убежала? Как иначе он мог к ней относиться, если она перевернула всю его жизнь? Глядя исподлобья, он тяжело встал и подошел к ней вплотную. Нехорошая мысль толкала его: повернуть ее и сбросить в овраг, чтобы не мутила больше его душу. Только руки не подчинились ему. Он поймал себя на том, что делает совершенно противоположное тому, что хотел: угодливо улыбается ей, разговаривает с почтением.

— Лопату? Конечно же есть!

Разве может не быть, если спрашивает такая девушка?! Чтобы немного прийти в себя, он не торопясь стал искать лопату где попало, пока не вспомнил, что одолжил ее кому-то. Девушка уже отступала: извинилась и собралась уходить. Но он не успокоился, побежал к ближнему дому, выклянчил лопату и минут через пять сам отнес ее в овраг, где Иляна со своими сестрами делала саманные кирпичи. Он даже помог им копать глину, принес несколько ведер воды, взялся месить глину. Его охватила небывалая жажда деятельности. Он перекопал бы весь овраг, да девушки стали подтрунивать над его энтузиазмом, и он вовремя образумился. Тогда он оставил их, выбрался на гору и оттуда долго глядел вниз. До сих пор он не ощущал в душе такого сложного переплетения восторга, нежности, любви. Он лег под куст шиповника, осенивший его своими розовыми цветами, и с наслаждением ловил гомон, доносившийся из оврага. Один голос он различал отчетливо, его ни с каким другим нельзя было спутать. На расстоянии вытянутой руки от него кустился белый клевер. Загадал: «Если найду четырехлистный, значит, она сама принесет лопату». Долго перебирал листики, но так и не нашел. И все же радость не покидала Микандру, а со все большей силой клокотала в нем.

А день тащился медленно-медленно, будто его тянули ленивые волы. Он ожидал вечера, ждал, дрожа от нетерпения. Он знал, что она не может не прийти, раз он так ждет. И клевер, конечно, врет. Так шло время, пока на закате Микандру не спохватился: внизу, в овраге, умолкли голоса. «Ушли, бросили лопату в карьере», — обожгла мысль. В гневе он схватил палку и стал остервенело хлестать клевер, приговаривая, как молитву:

— Обманщики, обманщики, обманщики…

— Что с тобой? Очумел? Чего бьешь траву?

Над ним стояла Иляна, держа под мышкой лопату, как ружье.

Совсем обезумел, ослеп — даже не заметил, как она поднялась в гору. Присмирев, ответил:

— Бью, чтобы знала мой нрав.

— И что, слушается?

— Еще как.

— Хвастун. Не трогай больше траву — грех.

— Кто тебе сказал?

— Мама.

— Еще что сказала тебе мама?

— Чтобы не разговаривала с парнями после заката.

— А что будет, если заговоришь?

— Придет медведь, заберет в мешок и унесет в лес.

— Ну?

— Честное пионерское.

— А разве в лесу плохо живется?

— Конечно. Там волки, медведи так и ждут, чтобы я им попалась.

— Такая большая, а боится.

— А если они меня съедят?

— А ты стань поперек горла.

— Хватит болтать, вот лопату принесла.

— Не вижу.

— Да вот она.

— Не вижу.

— Хочешь позабавиться?

— Нет, просто наша лопата волшебная — когда видна, а когда нет. Мама заколдовала в полнолуние.

— Вот трепач!

— Чтоб мне не подняться отсюда, если вру. Ты разве не почувствовала, когда копала, что она заколдована? Смогли бы вы так много наделать кирпичей, если бы не эта лопата?

— Кабы знала, не брала.

— Почему?

— Боюсь колдовства.

— Глупая, оно помогает жить.

— Что ты говоришь?!

— Не веришь? Приходи вечерком в полнолуние к колодцу с непочатой водой — увидишь.

— Тебе поверь!

— Надо поверить, иначе не сбывается.

— А если я не хочу?

— Что «не хочу»?

— Не хочу верить.

— Тогда я вырву зубами всю траву с этого косогора! Будет черная пустыня. Утыкаюсь иголками с этого шиповника, стану колючий, как еж, люди буду обходить меня, как нечистого.

— Ну, замолол.

— Придешь?

— Куда?

— К колодцу с непочатой водой.

— Не знаю.

— А кто знает?

— Святой Петр.

— Не увертывайся. Придешь?

— Нет.

— Почему?

— Я же сказала: мама не пускает.

— А если я все-таки буду ждать?

— Конечно, если тебе делать нечего…

— Ты хочешь, чтобы высох колодец?

— Какой колодец, чего болтаешь?

— Колодец с непочатой водой.

— Пусть сохнет.

— Тогда я превращусь в домового, буду бродить под окнами, не дам уснуть. Придешь?

* * *

Пришла. Разумеется, не в тот же вечер. И не в следующий. Пришла после многих вечеров, после многих случайных встреч, вроде только что описанной. Они нашли себе родник в зеленой ложбинке. Сюда по ночам гляделись все звезды, он вбирал в себя весь лунный свет. Сюда собирались соловьи, наверно, со всего света. Прозрачная родниковая вода омывала любовь Микандру и Иляны.

Девушка приходила тайком, когда засыпала вся деревня. С первыми петухами она возвращалась домой, власть колдовства кончалась. И рассвет встречал ее в постели. Микандру провожал ее почти до самого дома. Возвращаясь на полевой стан, он собирал травы, по которым она ступала, клал их под подушку От этого сон был крепче, а сновидения прекрасней. Эти травы вообще помогали ему во всем. Он осыпал ими лемех плуга, словно задабривая духов земли, и работалось легче. Трактор становился понятливей, земля мягче. Каждая его борозда была засеяна семенами любви. И она не могла не взойти сильной, всепобеждающей.

* * *

Когда живешь в деревне, то будь ты самый последний ленивец, по утрам долго не поспишь. Чуть рассвело, а тебя уже будит лай собак, хрюканье поросят, кудахтанье кур, перекличка у печек. В каждом дворе между погребом и домом есть свой очаг, в котором два раза в день — рано утром и поздно вечером — зажигается костер из хвороста. Этот древний ритуал, надоевший хозяйкам хуже горькой редьки, обычно оживляется малозначительными беседами, которые часто обнимают чуть ли не полсела, прыгая через заборы из хозяйства в хозяйство.

— Эй, Настасья, у тебя не найдется свежего квасу?

— Откуда? Видишь, сама борщ щавелем заправляю.

— А Вэрзэриха, говорят, уксус льет. Ты с уксусом не пробовала, вкусно?

— Еще на уксус не тратила деньги! И так неделя не прошла, как аванс получили, а уже без копейки остались.

— Вы-то хоть велосипед купили да патефон, а мы растратили и даже не знаем куда.

— Из-за моего антихриста вовсе разоришься. Купили! У него не купишь! Покоя не давал. Велосипед да велосипед… А патефон не успели из магазина принести, он уже сломался. Такое добро. Им бы только денежки выкачивать. Теперь только пыль собирает тот патефон. Ждем, вот Ион вернется из армии, может починит.

— Пишет, что приедет?

— Вроде так.

— Хоть бы скорей. Может, мне утюг починит. Шнур перегорел, теперь без пользы валяется.

— Почему к электрику не отнесешь? Утюги он ремонтирует.

— Боюсь, что дубление дороже самой шкуры обойдется. Когда ждете Ионику?

— Осенью, если, бог даст, мир будет.

— Ой, боюсь я, эти американцы не натворили бы бед.

— Не думаю, у них народ тоже кое-что повидал. Мой-то рассказывал: разговаривал с одним из них, которые приезжали кукурузу нашу смотреть. Так у него, с которым муж толковал, рука резиновая. Аккуратно сделана, как настоящая. А свою в войну потерял. Так что у них тоже есть люди, которые пострадали…

Так, начиная с кваса и дойдя до международного положения, хозяйки проводят через этот, можно сказать, устный журнал все новости. И Фэнику Пелина больше всех других шумов раздражает именно эта болтовня. Приехав домой всего на несколько дней, он не может себе позволить отдохнуть как следует. Поспишь тут, если мать с рассвета тараторит без конца с соседкой. Фэника встает и со злостью закрывает окно. Специально сильно хлопнул, чтобы замолчали, чтоб поняли, что он недоволен. Но женщинам хоть бы хны, бубнят свое. Через стекло их голоса доносятся глуше. Фэника пытается заснуть, но ловит себя на том, что невольно старается уловить смысл их разговора. Какой уж тут сон! В конце концов Фэника встает, одевается и выходит умываться.

— Глянь, мой мальчик глазки открыл! — обрадовалась тетка Замфира, увидев его на веранде.

Встреченный такой лаской, Фэника утихомирился. Он собирался было поворчать на мать, но ответил миролюбиво:

— А что ты думала?

— Хорошо поспал? — Тетка Замфира жаждет переброситься с сыном хоть словечком.

— Хорошо.

— А я с каких пор встала! Еще и петрушку нельзя было отличить от моркови на огороде. И еду сготовила, и птицу накормила, и еще с кумой наговорилась.

Фэника решил, что подошел удобный момент намекнуть об испорченном отдыхе:

— Слышал.

— Неужели разбудили тебя своей болтовней? — ужасается тетка Замфира.

— Вас только мертвый не услышит.

— Ну и глупая моя головушка! Кума, слышишь, мы своими судами-пересудами разбудили Фэнику. Огонь спали наши бескостные языки! Может, не столько бы брехали. Прости маму, Фэника, она старая и глупая!..

— Ладно, не ной. Никого не убили.

— Нет, вы видели такого золотого ребенка, люди добрые! Я ему испортила сон, а он вместо того, чтобы ругаться, еще и утешает, будто ничего не случилось. Боже, спасибо тебе, что позаботился о моей старости, не наказал меня каким-нибудь хулиганом, как некоторых родителей.

Тетка Замфира размашисто крестится, подходит и целует прямо в макушку свое чадо и при этом шепчет:

— Свет моих дней и глаз…

Фэнике неловко и стыдно от такого проявления материнской любви, он нарочно грубо прерывает ее:

— Я же говорил, чтоб оставила свои поцелуи. Что я, маленький?!

Когда она лобызает его дома, можно еще перенести, пусть, если это ей доставляет удовольствие. Но до чего позорно, когда она делает это, приехав к нему в училище в Кишинев! Фэника не удался ростом, и такая демонстрация любви на людях, кажется ему, еще уменьшает его рост.

— Умоешься — возьми здесь, на печке, ватрушки, мама укрыла для тебя, чтоб были тепленькие, — тетка Замфира не замечает, что сын недоволен. — Брюки мама погладила и повесила на стул. Рубашка еще не высохла, может, оденешь другую, Фэника? А то я тороплюсь в ясли. Слышишь, Филимон уже принес своего горлопана? На таком расстоянии слышно, как ревет. Ну, я могу уйти, Фэника?

— Ладно, иди.

И тетушка Замфира бежит на работу, на ходу вытирая руки о фартук. Вообще-то ее рабочий день должен начинаться позже, воспитанники ее в основном еще нежатся в своих постельках. Жалобный детский плач, однако, зовет ее, как сильный церковный колокол. А как бы ей хотелось хоть немного еще задержаться дома да полюбоваться сыночком, который приехал ради нее на несколько дней! Как же, посидишь дома, если сын Филимона Цурцурела всполошил своим ревом все окрестности! Был бы другой ребенок — пусть бы кричал: дети растут от крика. Но Костику очень уж жалко тетушке, как бы не заболел от плача. Только этого не хватает бедному Филимону, у которого недавно умерла молодая жена, оставив его в недостроенном доме с двумя маленькими детишками.

Стоит только замелькать сквозь штакетник палисадника серому платку тетушки Замфиры, как слезы на личике Костики Цурцурела мгновенно высыхают. Девушки-воспитательницы отходят от него, облегченно вздохнув, уходит на работу и Филимон, отец Костики. Уже из-за ограды он оглядывается на свое горластое чадо, чтобы удостовериться, в самом ли деле оно затихло. На руках у тетушки Замфиры тот улыбается во весь рот. Этот белобрысый двухгодовалый парень худ и упрям, как козел. С тех пор как умерла его мать, он не хочет признавать ни одну женщину. К мужчинам же идет охотно. К любому. Но стоит увидеть ему возле себя женщину, орет, как будто его режут. Каким-то чудом покорила его только тетушка Замфира. Если она из-за чего-нибудь задерживается, он кричит до тех пор, пока тетушка Замфира не приходит. Если же ее нет вообще, Костику нельзя в этот день оставить там, и отец забирает его с собой на работу. И вот теперь она волей-неволей должна разрываться между своим Фэникой и этим паршивцем Филимона.

Она безголосо напевает, подбрасывая его на руках и размышляя о человеческой несправедливости. Ведь что творится! Вчера ходила к председателю, просила освободить ее на неделю, пока Фэника дома. А председатель, вместо того чтобы разделить ее радость по случаю приезда сына, еще и пристыдил: «Что ты, сиську будешь давать своему Фэнелу, что ли?» — говорит. Господи, ну и люди пошли. «Сиську»! На самом деле ее возмутило не само слово, а заметное пренебрежение, с каким отнесся председатель к ее Фэнелу, словно ее сын так себе, равен любому ровеснику, будто он и не учится в самом Кишиневе в музыкальной школе. И сейчас у нее защемило сердце: поел ли ее сыночек, может, на голодный желудок пошел бродить по селу. Ведь он такой — не поставишь перед ним на стол, сам не догадается взять. Тут ею овладела такая тоска и жалость к сыну, что она, не раздумывая, берет Костику под мышку и бежит домой, чтобы покормить свое золотко, пока еще не все принесли детей. Если даже он и поел, не мешает удостовериться, что здоров. Материнское сердце, ничего не поделаешь. Как бы ни жалела она Костику Филимона, Фэника дороже — родная кровь.

У тетушки Замфиры были еще дети, да все умерли в раннем детстве. Остался один Фэнел, вот она и любит его до умопомрачения. Хворает, если месяц не видит его. Болеет по-настоящему, и никакие врачи не в силах ей помочь, пока она сама не отправляется в Кишинев, нагрузившись сумками.

Он встречает ее холодно:

— Чего приехала?

— Если я не приеду к тебе, так кто же тогда приедет? — оправдывается она смиренно.

— Ладно. Только не ходи по коридорам, ругаться будут.

И она с замирающим сердцем садится на табуретку возле его койки, разговаривает шепотом или бормочет про себя молитвы, чтобы бог хранил ее Фэнела от всего нехорошего. На самом деле никто не ругается, ходи на здоровье по общежитию, просто Фэнел пугает мать, чтобы меньше показывалась на людях. Став горожанином, он стыдится материнской одежды. А одеть ее иначе немыслимо — тетушка Замфира крепко держится за старые обычаи.

— Не могла надеть другую кофту? — укоряет Фэнел.

— А чем эта плоха?

— Широкая очень и с этими, как их, с оборками. Кто сейчас носит такие?

— Мы уже доживаем свой век, так привыкли, — сопротивляется старуха.

И все-таки недавно она стала ездить к нему уже без домотканой шерстяной сумки, а с кошелочкой из коричневой клеенки. Вместо ватной душегрейки она теперь надевает шерстяной жакет. Если она не застает сына в общежитии на Рышкановке, то вновь навьючивает на себя поклажу и направляется к центру города, поднимается вверх по Комсомольской до самой музыкальной школы. Там она садится на каменные ступени и терпеливо ждет перерыва. Через открытые окна доносятся обрывки незнакомых мелодий. Она выбирает самую красивую — это конечно же ее Фэнел. Никто другой не может так красиво играть, кроме ее сына. Это скрашивает ожидание. Наконец-то появляется Фэнел.

Фэнел всегда занят, всегда куда-то спешит. Из-за проклятой учебы ему некогда даже поговорить с матерью. Сольфеджио, гармония, народное творчество… Бедная его голова! Ведь и раньше люди пели, но для этого вовсе не нужно было набивать себе голову всякой чепухой. Оглушенная, боясь повредить учебе сына, она торопится опорожнить свои кошелки и уходит.

— Не глазей так на витрины — позоришь меня, — ворчит Фэнел на мать, провожая ее до автобусной станции.

Приходится смотреть прямо перед собой, хотя старухе хочется полюбопытствовать, что там, в витринах. Но зачем расстраивать Фэнела. Не для этого приехала сюда. Уже в автобусе она вспоминает, что хотела купить кое-что, да растерялась и забыла. Ничего, в другой раз купит. Это мелочь по сравнению с тем, как муштруют бедных детей. Даже с родителями им некогда словом перекинуться. Едва вернувшись домой, она уже готовится к следующему посещению сына.

Так проходит зима. Поездки к сыну не прекращаются и во время вьюг, холодов, снегопадов. Три Ягненка — Кишинев, Кишинев — Три Ягненка. С приходом весны она вынуждена реже бывать в Кишиневе. Особенно осложнилось дело после того, как в детсад стали приводить Костику Цурцурела. Хорошо хоть сам Фэника приехал, отпросившись якобы по причине ее болезни. Бумажка от фельдшерицы, которую она послала в музыкальную школу, стоит ей петуха и курицы. Что поделаешь, ничего даром не дается. На какие жертвы не пойдешь ради своего ребенка. Хорошо хоть фельдшерица покладистая, другая бы отказала, что ни сули ей. Иной даже обругал бы. Не знаешь, кому теперь можно, а кому нельзя дать. Только какая польза от того, что Фэнел здесь? Все равно: он дома, а она торчит тут, в яслях.

— Горе ты, а не ребенок, — журит Костику тетушка Замфира, торопясь домой. — Если б не ты, можно было бы в любое время уйти, вообще два дня не выходить на работу, никто не стал бы спорить. А то ведь ты кричишь, будто пожар.

Костике, видно, нравится бабкина воркотня, а может, его забавляют прыгающие на заборе воробьи — он смеется, показывая все свои зубки, мелкие, как рисинки. Изборожденное недавними слезами личико становится таким привлекательным, что тетушка Замфира не может удержаться и, позабыв про свои печали, целует его то в одну, то в другую щечку. Она уже улыбается вместе с ним:

— До чего же вы сладки, байструки противные!

Дома она находит закрытую дверь. Ватрушки исчезли, рубашка с забора — тоже. Успокоенная, что сын поел, возвращается она в детсад, пересадив Костику на другое плечо. А там нарастает гам, рабочий день начинается…

В это время Фэнел направляется к клубу: договорился с заведующим Владом Суфлецэлом встретиться там. Рановато, правда, Влад, может быть, и не пришел еще. Но Фэнелу все равно, он уже и так награжден за ранний подъем: «Замечательно все-таки вставать рано! Что ни говори, утро в деревне прекрасное. Главное — преодолеть сон, а там поймешь, что нежиться в постели — значит, обкрадывать самого себя». Воздух еще прохладный, хотя солнце начинает припекать; в густой листве свистят, чирикают, верещат на разные голоса пичужки; умываются на крышах голуби; ворча, выходят из дворов индюки. Голоса людей кажутся громче обычного. И сами люди выглядят свежо, будто только из-под душа. Как легко дышится, и как явственно ощущаешь свои силы!

Идущие навстречу детишки со школьными сумками за спиной сторонятся при его приближении, прижимаются к забору, освобождая ему путь, и почтительно здороваются.

Фэнел отвечает на приветствия, шире расправляет плечи, чтобы казаться солидней. Эти пацаны знают, что он за человек, видели, наверное, как он играл на кларнете в клубе. Приезжая домой, он всегда захватывает с собой инструмент. Благодаря этому в деревне у него есть некоторый авторитет. Дети же считают его большим музыкантом.

— А ну, не загораживай дорогу, — вдруг раздалось над самым ухом.

Фэнел едва успел отскочить в сторону. Фу-ты! Мимо пролетела на велосипеде чертова девчонка, почтальонша Маша. Чуть не задавила. Было бы красиво, нечего сказать, если б он растянулся здесь в пыли. Эта Мария, видно, навсегда останется помешанной. Не могла объехать. Словно угадав его мысли, Мария, успевшая отъехать довольно далеко, оглянулась и сделала обидно-иронический жест рукой:

— Музыкантам поклон!

— Так можно и голову разбить!

— Ничего, я не разобью! — И хохочет, как дура.

Около правления стоит несколько машин, разговаривают люди. Чтобы не вызвать иронических замечаний, он проходит мимо быстро-быстро, будто торопится по делам. Так и есть, клуб закрыт. Влад не сдержал слова, опаздывает. Небось дрыхнет еще. Фэнел обрадовался — оказывается, он сам может кого-нибудь разбудить — и навострил лыжи в сторону окраины, названной Зубатой, где живет Влад. Вообще, в Трех Ягнятах далеко от центра не уйдешь, обойди всю деревню — вроде вокруг печки плутаешь.

Жена Влада, Женя, одетая в цветной халатик, подметала двор. Лицо ее разгорелось, глаза сияют, вся она точная копия Анки. Фэнел поправил воротничок, пригладил волосы, осевшим от волнения голосом спросил:

— Хозяйством занимаетесь?

— Да, вместо гимнастики.

Женя разогнула спину, оперлась подбородком на руки, сложенные на черенке метлы. В этой позе она так мила. Он представил Анку и подумал, что та красивее. У Анки щеки свежей, она слегка полней, а мочки ушей у нее круглы, как черешенки. Из-за Анки Фэнел любит все семейство Караманов, а также Женю и Влада. Когда Фэнел начинает скучать по Анке, он идет в библиотеку, садится где-нибудь в уголке, делает вид, что читает, а сам не спускает глаз с двери. Иногда, правда редко, Анка заходит сюда, обменивается несколькими фразами с сестрой или берет книжку и уходит. Но Фэнел успевает и за это время попасться ей на глаза. Когда же она делает вид, что не видит его совершенно, он осуществляет другой план. Этот посложнее, но шансов на встречу больше. Выйдя из библиотеки, он прячется за какой-нибудь сарай и ждет. Заслышав ее шаги, он выходит из убежища, будто случайно встретился, пытается заговорить. В библиотеке, где всегда много глаз, а значит, и злых языков, он заговорить не смеет. К тому же к Анке трудно подступиться — гордая, колючая, так отбреет, не обрадуешься. А тут, на дороге, что ни скажет, останется между ними. Чаще всего Анка проходит надменно, не обращая на него внимания. Но, бывает, сжалится, бросит словечко через плечо. Тогда Фэнел, не теряя надежды, ходит по пятам как тень. Что поделаешь, таковы все девушки — ломаки. Но ведь это для виду, не может она быть совсем равнодушной к человеку, который учится на музыканта в самом Кишиневе. Конечно, он маловат ростом. Но разве в росте счастье? Где-то он читал, что все великие люди были невысокие. Можно бы намекнуть об этом Анке, да вряд ли она станет слушать. Дурочка, непонимает, что у него, не в пример другим, самые серьезные намерения. Задирает нос, подумаешь, королева красоты. В конце концов, есть девчата и получше. Будет сильно воображать, так он повернется к ней спиной — и прощай, поминай как звали. Все это так, да все же глаза Анки, ее губы — самые заманчивые. Если на этой неделе не удастся поцеловать их — пропала сессия. А у него еще остались хвосты с зимы. Вообще, не успеешь сдать одни экзамены, как уже другие держат за горло. И кто их только выдумал? Хорошо хоть ненадолго удалось вырваться домой. А впрочем, толку от этого приезда мало. Зря растравил душу. И с учебой отстал. Чего он ищет тут, у этих ворот? А, вспомнил: за Владом пришел. Договорились закончить Доску почета. А то она вот уже год маринуется.

Владу палец в рот не клади! Учуял, что Фэнел сохнет по сестре его жены, вот и эксплуатирует как только вздумается. Феодал. Фэнел бросил учебу, выходит, только для того, чтобы торчать в столярке из-за этой проклятой Доски почета. У Влада, видите ли, нет времени возиться с ней.

— Ты ко мне или к Владу? — прервала его размышления Женя.

— К Владу. Он еще спит?

— Кажется, встал. Заходи, посмотри сам.

Вот это женщина! Вежливая, внимательная, добрая, приглашает в дом, словно он ее родственник. Любопытно, Анка часто к ним наведывается? Наверно, часто — ведь сестра. А может случиться, что и сейчас нагрянет.

— Метла кизиловая или березовая? — спросил он внезапно.

— Березовая.

— Тогда разрешите, я немного подмету.

Женя польщенно улыбается:

— Не надо, запылишься.

— Я вас очень прошу, позвольте. Знаете, все уроки да уроки, затоскуешь по такому вот простому делу.

Почти насильно он вырывает метлу из ее рук и с преувеличенным усердием принимается мести. Будто это исполнение его заветной мечты. Поднимается туча пыли. Пыль густо оседает на брюки и только что заботливо выстиранную матерью рубашку. Женя, присев на ступеньку крыльца, посмеивается:

— Может, неправильно определил свое призвание?

Пусть себе смеется. Его это совсем не задевает, даже наоборот, греет, обнадеживает, как бы умеряет Анкину холодность. А она все равно узнает, что это он подметал двор. Не сегодня, так завтра зайдет же сюда. На Женин смех вышел Влад — статный, осанистый мужчина с черными усиками. Вместо приветствия спросил:

— Сколько времени?

Фэнел, прервав свой вдохновенный труд, с гордостью заворачивает рукав и глядит на часы, подаренные матерью, когда он закончил десятилетку:

— Семь.

Озабоченно Влад осматривает содержимое своих карманов, вытаскивает несколько разнокалиберных блокнотов, платков, авторучек, удовлетворенно раскладывает по своим местам, хлопает еще раз по карманам:

— Порядок.

— Ты не пойдешь сегодня на фермы? — интересуется Женя.

При этом она отбирает метелку у Фэнела.

— Нет. Сегодня закончим Доску.

— Старая песня, — бросает Женя немного недовольно.

Фэнелу очень хочется узнать, в чем дело, что она потеряла на фермах. Может быть, он бы выручил ее. Но Влад опередил:

— Пошли, надо спешить.

На самом деле Доска почета, о которой шла речь, уже готова. Фэнел успел ее оформить и украсить в эти несколько дней. Доска стоит себе в клубе и ждет, когда ее повесят на видном месте. Кроме великолепного слуха, Фэнел одарен еще и сноровкой рисовать, плотничать. И вообще, он мастер на все руки. Если б еще и ум, чтобы использовать свои способности как надо, далеко пошел бы парень. Не зря говорят бог дал, да не знал кому. Голова его занята только Анкой, а все остальное словно не существует. Все его таланты спрятаны и лежат без дела, так у скряг пропадает добро, а сами ходят в обносках. Счастье, хоть Влад заставил его немного расшевелиться, а то и способность рисовать плесневела бы.

У клубной работы нет конца, каждый день что-нибудь новое. Особенно много забот у художника — фотомонтажи, диаграммы, стенгазеты, стенды, графики. Нескончаемая цепь. Когда бы Фэнел ни приехал домой, Влад сразу же находит ему работу. Отказать Владу нельзя, ведь через него можно приблизиться к Анке, он может замолвить за него словечко. Если бы не Анка — увидел бы Влад Доску почета, как свои собственные уши! Все из-за нее. И какая Доска получилась — хоть на выставку отправляй. Нельзя же повесить портреты передовиков деревни на каком-нибудь неструганом щите! И работал над ней Фэнел, как одержимый. Зато и получилась на славу, не пройдешь мимо, не взглянув. Фэнел уверен, что даже самый никчемный человек деревни Андронаке Секарэ, увидев это чудо, обязательно разинет рот и, потрясенный, скажет:

— Вот это да! Интересно, чья работа?

Эта самая Доска — крупный козырь в руках Фэнела. Она позволяет ему разговаривать с Владом независимо. В конце концов, что такое Влад? Обыкновенный завклубом с очень посредственными способностями, хотя и задирает нос, словно он по меньшей мере министр.

— Фотографии не забыл? — слегка капризно спрашивает Фэнел.

— Ты с кем имеешь дело?

— А что? Мог бы и не взять.

— Милейший, запиши себе на лбу: Влад никогда ничего не забывает. Сыграем партию?

О, Влад — пламенный игрок. Его можно не кормить целыми днями, если у него есть партнер в шахматы. Беда только, в Трех Ягнятах все заняты и шахматы оставлены на забаву детям. С ними прикажете играть? Поэтому проблема противника за клетчатой доской для Влада — первостепенная. Но Фэнелу не до этой интеллектуальной игры, ему бы скорее отделаться от Доски почета. Он флегматично защищается:

— Давай закончим одно, а потом примемся за другое.

Доска почета необычна, ее форма отдаленно напоминает лемех плуга, сверху она украшена орнаментом, главный мотив которого — колосья. В Доске семнадцать аккуратных вырезов, где под стеклом будут красоваться фотографии передовиков. Влад вытащил пачку портретов и вместе с Фэнелом стал вставлять их в рамочки в соответствии с чинами и уровнем почета. И вдруг он выругался — колоритно и витиевато.

— Чего ты? — удивился Фэнел.

— Не помещаются снимки, не видишь!

— Как так?

— А вот так. Нахвастались раньше времени, а все зря. Смотри, сколько рамочек? Семнадцать. А я тебя просил сколько прорезать? А? Восемнадцать. Куда теперь один портрет клеить прикажешь?

— Не может быть!

Фэнел пересчитал отверстия для снимков, медленно перебрал фотографии. Пришлось согласиться — правда на стороне Влада. Ошибся. На некоторое время его охватывает бессильная злоба, отчаяние, он забывает даже об Анке. Выходит, зря только трудился, морочил себе голову. Все на ветер. Влад дал ему время полнее пережить позор и потом стал демонстрировать свой незаурядный ум:

— Что я тебе говорил?

— Говорил, говорил! Почему сам не сделал, раз лучше знаешь? Сказать просто! А тут художественная форма, гармония…

— Подумаешь, гармония!

Слова Влада полны сарказма, выражение лица такое, словно он хочет сказать: «С кем я связался, дурак? Ему же доверить телят пасти и то нельзя». Самолюбивый Фэнел вспыхнул:

— Не смейся, а то съезжу раз…

— Ну-ну, — понимающе успокаивает Влад. — Стоит ли портить такое утро? Это же пустяк.

— Ничего себе пустяк. Столько труда угробили.

— Не хнычь, все исправим.

— После дождичка в четверг. Мне осталось всего два дня отпуска.

— Счастливого пути.

— А совесть? Я ведь взялся сделать.

— Спокойно. Влад всегда найдет достойный выход.

— И здесь выпутаешься?

— Безусловно.

— Хотел бы я знать как.

— Выбросим одну фотографию, и финита ля комедиа.

— А можно?

— Ну и простофиля ты! Что я — на лоб ее себе приклею, если места не хватило. Гармония!

— Ну, если ты говоришь…

— Не говорю — отвечаю. Давай сюда снимки. Вот так. О председателе речи не может быть. Может быть, бухгалтера? Нет, оставим. Все же отец финансов. Бригадир Арион Караман. С удовольствием отложил бы, да, к сожалению, он мой тесть и я обязан его уважать. Дальше кто там? Гэная? Птичница. Оставляем. Попробуй свяжись с ней — у нее язык как бритва, загонит в могилу. Иляна Караман, колхозница. Если ее выброшу — жена глаза выцарапает. Сестра! А кровь людская, как известно, не водица. Хочешь услышать хороший совет? Когда придет пора жениться, бери жену из детдома. Да еще из самого дальнего места. Родственники — это неразрешимая проблема. Пошли дальше. Кто там еще?

С такими комментариями Влад перетасовал все фотографии, словно это была колода карт. Вначале Фэнел следил за ним с некоторой завистью. Ну и плут! Для него что поп, что попадья, что попова дочка — осмеет любого с такой легкостью, будто семечки грызет. Потом зависть сменилась недоумением: как можно так легкомысленно говорить о людях, которых Фэнел привык уважать и ставить себе в пример? Взять, к примеру, Иона Гырлю, председателя. Можно улыбнуться его слабостям, но нельзя сбрасывать со счетов то, как он храбро воевал и вернулся, густо увешанный орденами. И сейчас Фэнел не в силах оторваться от них, когда председатель появляется, что называется, в полном параде. Известно, что Гырля оставил в городе спокойную службу, хорошую квартиру и вернулся в колхоз, когда от хозяйства оставались лишь рожки да ножки. Разве можно забыть, что Гырля ложится спать не раньше чем в час ночи, встает в пять утра? А если кого в горячке обидит зря, сам же страдает, приходит к обиженному и говорит: «Не сердись, погорячился я маленько, но в работе всякое бывает».

А Арион Караман? Разве он только тесть Влада? Да спроси даже самого злейшего его врага, и тот скажет, что нет ему равных в труде. А Гэная? Возможно, Влад знаком только с ее острым языком. Но Фэнел-то знает, какая она. Когда-то у нее было два сына и еще огород, где рос зеленый горошек. У Фэнела слюнки текли всякий раз, когда он проходил мимо, — очень уж любил он зеленый горошек! Только в огород к Гэнае забраться не решался: по деревне шла молва, что она языкатая и скандальная тетка. Как-то раз он подкараулил, когда она пошла с сапой в поле. Пошел следом — хотел убедиться, далеко ли уйдет, чтобы потом безбоязненно забраться в горошек. Дошли до виноградника. Фэнел спрятался в ров, желая доподлинно убедиться, что она начала полоть. Но тетушка Гэная вместо того, чтобы взяться за дело, бросила сапу в бурьян, сорвала с головы платок и рухнула на землю как подкошенная. Раздался такой плач, что у Фэнела мурашки побежали по спине. Это был нечеловеческий вопль, он никогда не слышал такого. Плечи ее прыгали вверх-вниз, как подножка ткацкого станка. Много плачущих женщин увидел на своем веку Фэнел, но Гэнаю никогда не забудет. Подавленный прибежал он тогда домой:

— Мама, там, в виноградниках, Гэная плачет.

Замфира тяжело вздохнула:

— Бедная, ребят своих не может позабыть.

— А где они, мама?

— Война проглотила.

И сразу пропал интерес к гороху. И позже, проходя мимо ее огорода, он даже не смотрел на горошек. Осенью, когда пошел в школу, увидел, что горох остался неубранным, его клевали куры. А когда начались дожди, по деревне прошел слух, что Гэная тронулась умом и ее отвезли в Костюжены. Горох так и пропал. Через год Гэная вернулась из больницы, отдала дом какому-то дальнему родственнику, а сама переселилась на птицеферму.

— Нашел! — торжествующе воскликнул Влад.

— Что нашел? — не сразу понял Фэнел.

— Кого снять с Доски.

Влад держит снимок девчонки с косами, одетой в белую блузку. Фэнел узнал свою бывшую одноклассницу Лизу, дочь Козьмы Диду. Когда они были маленькими, Лиза всегда сидела молчаливо, стыдливо съежившись, словно куропатка на холоде. Она была хилая и бесцветная, ее он даже не дергал за косички, как дергал других девочек. Училась она слабо и никогда не просила пояснить, что ей было непонятно. Да, Влад прицелился удачно: Лиза никогда не поднимет голос в свою защиту. Пожалуй, надо ее защитить, сказать доброе словечко, как-никак однокашники. Но что он знает о теперешней Лизе? Что она работает на ферме? Так там трудятся десятки девчат, что-то не верится, что она лучшая из них.

— Идет? — Владу нужно хоть формальное согласие.

— Раз ты выбрал, чего тут рассуждать.

— Другой разговор. Теперь давай вынесем этот иконостас на улицу.

Фэнел опять обиделся за то, что Влад так назвал его работу — иконостас.

— Трепло. Берись вон там.

С грехом пополам, перебрасываясь колючими шутками, они вынесли Доску почета и укрепили ее на заранее вкопанных столбах. Здесь она видна отовсюду. Мимо проезжают, направляясь в поле, машины и подводы, идут пешеходы. Фэнел нарочно задержался возле своего творения. Со стороны парников в гору поднимается трактор с прицепом, нагруженным ящиками с рассадой. В этом же прицепе — несколько женщин, среди них он заметил курносую с горделивой осанкой девушку. Анка. Стоит, держится обеими руками за борт. Ветер треплет ее волосы, вся она под стать этому славному ясному утру. Трактор с прицепом, подняв облако пыли, скрылся за домами. Неужели она не увидела его? Конечно нет, где уж разглядеть из-за забора. Окаянный рост!

Все вокруг: и клумбы, и деревья, и это утро — стало серым. Жизнь потеряла вкус и аромат. Все звуки, краски, запахи вернулись бы, если б он сейчас ехал там, в прицепе, глотая дорожную пыль. Какое это было бы счастье — трястись вместе с ней на ухабах, чувствовать удары ящиков с рассадой по ногам, ловить макушкой солнечное тепло! Может быть, стоит пойти в поле? Любопытно, где сегодня сажают табак? Можно сделать вид, что он ищет агронома. Вот и предлог появиться там, где Анка.

— Фэнел, ты что, страдаешь меланхолией? Совсем закис. Это тебе не к лицу. Наступает самое приятное.

Этот Влад опять отвлек от интересных мыслей.

— Чего еще тебе?

— Требуется подписать одну бумаженцию.

— Какую?

— У нас кто не работает, тот не ест. Ты получишь денежки за свою работу.

— Какие деньги?

— Какие полагаются. За Доску почета. По закону политэкономии.

— Да ну тебя, что я ради денег делал?

— Знаю, ради чего. — Влад хитро подмигнул.

— Иди-ка ты… И вообще, чего ты привязался? Что я тебе, лакей?

Сам не зная отчего, Фэнел взбесился, накричал на Влада и оставил его в недоумении возле злополучной Доски почета.

Все же надо побывать в поле, надо увидеть ее. Иначе — завтра же прощай, деревня. Дальше так нельзя. Не такой уж он мямля, чтобы бессловесной тенью ходить по пятам за этой задавакой. Хуже других он, что ли?! В конце концов, девчат хоть пруд пруди, была бы охота связываться. Так что не пришлось бы ей раскаяться.

* * *

Арион Караман, справившись с утренними делами в правлении и убедившись, что посланные за гексахлораном машины уехали по назначению, облегченно вздохнул и направился в конюшню за своей бедаркой, чтобы ехать в поле. По дороге решил завернуть к Михаилу Цуркану по прозвищу Монако. Нет утра, чтобы Арион не постучал в его ворота. Что только за человек, хоть кол на голове теши — ничего с ним не сделаешь. Числится колхозником, пользуется всеми правами члена артели, а на работу палкой не выгонишь, все норовит схитрить, выгадать, вырваться на базар. Просто горе всей бригады. Арион столько тратит крови и нервов, прежде чем тот выполнит норму, что уже невыносимо. И все-таки Арион не отступает. Каждое утро стучит в эти проклятые ворота, стучит долго, настойчиво, пока они не откроются.

Старый холостяк Монако живет с матерью. В прежние времена дом их был богатым, теперь же здание ушло в землю, покосилось, конусообразная крыша с закопченной трубой, кажется, вот-вот рухнет.

Арион подошел к недавно покрашенным красной краской воротам и решительно постучал. Молниеносно отозвалась огромная овчарка, с лаем взвилась и кубарем пролетела через весь двор к воротам, звеня цепью, надетой на проволоку. Арион постучал сильнее.

— Эй, кто есть дома?!

Овчарка исходила лаем. Арион стал стучать еще громче.

— Кто там дома, выходи!

Наконец в доме не выдержали, дверь отворилась, и с порога раздался хриплый старушечий голос:

— Цыц, гадина! Кто это собаку дразнит?

— Подойди поближе, не бойся, не укушу.

— Михайло ушел в амбулаторию. Бок заболел. Только что ушел.

— Да открой ворота, чего через весь двор кричишь?! Открой, хочу с глазу на глаз потолковать.

Заскрежетали старинные запоры, звякнула цепка, в узкую, с ладонь, щель просунулось сморщенное, как старая груша, лицо бабки Цурканихи.

— Нет Михайлы, в больницу ушел. Колики схватили еще с вечера. Едва утра дождался.

— Тетушка Домника, сколько вам лет? — внезапно спросил Арион, пролезая в щель.

Бабка нахмурила свои выцветшие глаза. В них таилось подозрение. Там, где когда-то были губы, в кружок сошлись морщины.

— А зачем тебе мои годы?

— Пойдем в дом, скажу.

Арион надеялся найти Михайлу дома. Наверняка прячется в комнате. Старуха внезапно ощетинилась:

— Не смей меня трогать, бандюга! А то как закричу, вся деревня соберется. Не смей!

Арион с отвращением сплюнул: о чем подумала, старая карга!

— Что ты, бешеная, бабка?! Сколько тебе лет, спрашиваю?

— Сколько есть, все мои, с тобой делить не стану.

— Наверно, под восемьдесят. Веришь в бога, а врешь.

— Ты меня не трогай, а то возьму кол и тебе подсчитаю годы.

— Ничего, каждый получает по заслугам. А Михаил-то, между прочим, пошел не в больницу, а на базар. Сейчас мне встретился, шел с вениками да кошелками.

Все это, конечно, он придумал на ходу, уверенный, что не ошибается. По тому, как старуха затихла, насупившись, понял, что попал в самую точку. Глаза у нее округлились, как у дикой кошки, когда та в ярости. Но Арион не боялся ее даже в детстве, а тем более сейчас. С интересом наблюдал за ней, сравнивая в уме с той отчаянной и сильной женщиной, какой она была в пору его малолетства. Ни одна женщина Трех Ягнят не ездила тогда верхом, одна Цурканиха, оседлав гнедого жеребца, носилась с холма на холм, и не дай бог, если ей встречался кто-нибудь, кто срывал на ее поле початок-другой кукурузы. Она готова была стереть в порошок любого, кто осмелился бы пустить свою скотину на пастбище, могла на всем скаку налететь на человека, нимало не заботясь, что покалечит или убьет его. А вот дети, завидев ее, залезали на деревья и оттуда кричали: «Холера едет! Холера едет!» От ярости у Цурканихи появлялась пена на губах, но по деревьям она не лазила, и озорники оставались безнаказанными.

Арион до сих пор не может без изумления вспомнить один случай. В ту пору у Ариона пробивались усики и он уже заглядывался на девчат. В деревне разгорелась на хоре из-за одной девчонки драка. Те, кто хотел разнять дерущихся, сами невольно ввязывались в потасовку, забыв про свои первоначальные благородные цели. Откуда ни возьмись, появился шеф жандармов. То ли кто-то позвал его, то ли самому пришло на ум размяться. Часть ребят, увидев околыш его фуражки, моментально остыла. С полицией лучше не связываться. Другие, кому отрезветь было труднее, продолжали начатую заваруху. Среди них был и сын Цурканихи Михаил. Шеф взялся наводить порядок, на то он и власть. Он не стал разбираться, что к чему, а попросту арестовал всех дерущихся, в том числе и Михаила. И тогда деревня увидела небывалое зрелище. Верхом на коне прилетела Цурканиха, на всем скаку вырвала винтовку из рук шефа и, словно хворостинку, переломила ее об колено. Потом она принялась охаживать подвернувшихся под руку шефа и Михаила — одного прикладом, другого стволом. «Холера» в самом деле не знала меры и преград. Михаил после этого случая боялся ее как огня. Так что дразнить ее было опасно. Однако теперь силы у нее были уже не те.

Арион непринужденно сел на завалинку. Бабка метала в него злобные взгляды.

— Тетушка Домника, — спросил он миролюбиво, — почему вы не помиритесь с деревней хотя бы уж теперь, на старости?

— Уходишь или еще что хочешь сказать? А то надо ворота закрыть.

В ее голосе слышалась отчетливая угроза.

— Конечно, уйду. Здесь не остался бы, даже если б привязали на цепь. Просто из интереса спросить хочу: что сделали тебе люди, что ты их так ненавидишь?

Старуха подошла к дверям, закрыла их на засов. Потом взяла ведро и зашагала к колодцу, всем своим видом показывая, что Арион не существует для нее больше. Он тронулся следом.

— Вам-то все равно, я понимаю. Но зачем вы Михаила с толку сбиваете? Ему еще жить да жить. Вы женщина умная, не можете не чувствовать, куда клонит время.

Цурканиха даже бровью не повела. С некоторых пор она слушала только то, что ее устраивало. Она шла с медлительностью черепахи, собирая росу с крапивы и лопухов подолом своей черной юбки.

— Ну, ладно, — продолжал Арион. — Не хотите по-хорошему, повернем иначе. Больше я в ваши ворота стучаться не буду, зарубите это себе на носу. Но если Михаил завтра не выйдет на работу, отрежем усадьбу, так и знайте. А то вы как заноза для всей деревни.

Старуха даже не обернулась, ее не проймешь. Он и сам-то не очень верит в то, что сказал. Попробуй отрежь участок — греха не оберешься, жаловаться начнут, одни комиссии замучают. Напрасно, конечно, он торит к ним дорожку, уже не перевоспитаешь этих чертовых Цурканов. Но хоть кровь им попортить, и то хорошо. «Завтра возьму с собой председателя, — решает Арион, — пусть увидит, что это за люди».

На конюшне гнедой встретил его ржанием, гулко переступая копытами по деревянному полу. Арион ласково похлопал его по крупу.

— По хомуту тоскуешь или по зеленой травке?

Лошадь повернула к нему голову, дотянулась и схватила зубами за пиджак.

— Ну-ну, не безобразничай.

Арион хлопнул Гнедого по морде, чтобы тот поубавил свой восторг.

— Баловаться захотел, — раздался женский голос за спиной. — Лошадь и то норовит побаловаться.

Арион обернулся. Свет из крохотного верхнего оконца позволял рассмотреть странную фигуру, похожую на чучело. Женщина подошла, и Арион узнал Раду. Какого черта ищет здесь в такую рань цыганка? Он сурово спросил:

— Ты что тут делаешь?

— Тебя поджидаю, красавец.

Арион знал ее язычок и потому решил скорее закончить разговор:

— Оставь свои шутки, мне не до них.

— А кому до них, товарищ Арион? Умереть мне на этом месте, если шучу.

Рада говорила искренне. Но Арион, которому вспомнился утренний скандал в доме, раздражало даже ее имя. Он не сдержался, грубо оборвал ее:

— Собака тебе товарищ, а не я.

Рада не обиделась. К брани ей не привыкать.

— Так всех величают сейчас, я тебя не хотела обидеть. И не ставлю тебя рядом с собой, хотя все мы годимся для одной окрошки.

Арион умерил свою злость. Хорошо, что никого рядом нет, никто не слышал. Нервы расшатались. Нельзя так с людьми. Это пристало лишь управляющему пана Харчела. Рада тоже человек. Уже спокойно спросил:

— Ну и что тебе от меня надо?

— Председатель послал к тебе за подводой. Дай мне подводу на месяц, а?

— Что-о?

Ариону показалось, что он ослышался. Рада повторила, и тогда он вновь вскипел:

— Подводу? На месяц? Теперь? Ты рехнулась, баба!

— Председатель послал.

— Иди ты со своим председателем. Он, видно, в детство впал.

— Председатель направил к тебе, — долбила свое Рада. — Сказал, иди к бригадиру, он даст.

В дверях конюшни гогочут конюхи Козьма и Терентий. Надрываются.

— Не расстраивайся, бадя Арион, Гырля пошутил, а она, дура…

— Как это пошутил?

— А так. Нужно же было от нее как-то отделаться — две недели ходит за ним по пятам: дай подводу, дай подводу. Вот он, чтобы избавиться, и послал к тебе.

«А, вот оно в чем дело, — пронеслось в голове. — А я уже чуть не побежал брать председателя за грудки. То-то смеху было бы! Постой, а почему он послал именно ко мне? Неужели история Иляны дошла до него? Может, Гырля задеть меня этим хочет? Хотя вряд ли. А если так, то шутка глупая. Рада одно, а ее сын — совсем другое. И нечего смешивать ячмень с гусями». Арион, обдумывая, как отплатить председателю, спросил Раду:

— А для чего тебе подвода понадобилась?

Вместо нее ответил конюх Козьма:

— Кочевать желает!

— На месяц, не больше, — уточнила Рада.

Арион старался удержаться от смеха, но это не удается, смех разбирает его все больше и больше, он захлебывается, утирая слезы:

— Вот это да!

Рада покорно и терпеливо ждет, пока смолкнет веселье. Потом вновь невозмутимо продолжает:

— Дай подводу, бригадир. На месяц, не больше. Вернусь, любую норму выполню, вот тебе крест, ей-богу. Дай подводу, или не видишь — трава пробилась, а цыганский характер такой: не усидишь на месте, когда трава всходит.

— Вот что, — лукаво говорит Арион. — Председатель старше меня в чине, пусть он напишет бумажку, тогда я дам подводу. А иначе не могу.

Но отделаться от нее не так-то просто, она хватает его за одежду, плачет и причитает:

— Дай подводу, бригадир, ноги твои целовать буду! Отпусти, а то парень у меня высыхает, мощи от него остались, ветерком качает. Совсем его съела тоска по кочевке, дорожная печаль.

— Отстань ты от меня, — отстраняется Арион. — Видишь, солнце уже взошло.

— На то оно солнце, чтобы подыматься. Дай подводу, молиться буду на тебя.

— Как я могу тебе дать подводу, если ты не состоишь в колхозе? — Арион обрадовался, найдя спасительный ход. — Или хочешь, чтобы колхозники меня за это на вилы подняли?

— А Микандру на кого работает? На черта?

— Пусть он сам и просит.

— Нет, не станет он просить — гордый.

— Когда припрет, попросит. Может, он тебя послал?

— Я мать, неужели не догадываюсь, чего моему сыну надо. Думала, вы люди, поймете старую женщину.

— Лучше пусть тебе дадут машину, — зубоскалят конюхи. — Машин теперь больше, чем лошадей. Бери машину.

— Некогда мне тут чесаться, дело горит, — бросает через плечо Арион, вскакивает на свою бедарку, бьет Гнедого.

Оглянувшись, он видит, как стремительно изменилась Рада, — из жалкой и приниженной стала нахальной и злобной. Обрушив целый ушат сильных выражений на головы конюхов, она задирает юбку, достает из кармана семечки и направляется к выходу.

* * *

День только начинается. На холмах под солнышком высыхает роса. Долину разрезает белесая полоса Прута. Оттуда, от ракит, усеявших берега, доносится голос кукушки, методично повторяющей одно и то же. Вверх-вниз движутся жаворонки, словно раздумывая, куда направить свой полет — к земле или в небо. У дороги — одинокий куст мальвы с яркими цветами. Аромат полей настоян на подорожнике и зеленом щетиннике.

Арион отпустил вожжи, и Гнедой замедлил шаги. Так повелось издавна. После того как выедешь в поле, надо немного умерить шаг лошади, дать остыть заботам, привести в порядок мысли. После этого являешься в бригаду спокойный, очищенный от всего вздорного и случайного. Эти несколько минут покоя Арион особенно ценил, они давали ему силы на целый день работы. Гнедой ступает мягко, легко, боясь нарушить благодать утра. Сколько лет уже почти каждое утро везет Гнедой своего хозяина; нет такой горы, на которую они не поднялись бы, нет равнины, которую бы они не измерили вдоль и поперек. Иногда Ариона искушала мысль бросить бедарку и купить мотоцикл, как это давно сделали все остальные бригадиры, — очень уж старомоден его способ передвижения. Но он не переносит запаха бензина и выхлопных газов. Да и жалко разлучаться с Гнедым. Лошадь составляет частицу его молодости, и, какой бы трудной она, эта молодость, ни была, он дорожит ею. Расстаться с Гнедым — значит потерять эту сладкую дорожную истому, песни жаворонков, шелест травы, запахи полевых цветов. Расстаться с Гнедым — значит отказаться от этих необыкновенных минут, когда все вокруг доверчиво открывается тебе, и ты, забыв о всех печалях, сам становишься ясным и свежим, как это утро.

— Эх, Гнедой, не зря Еремия просится в поле, — внезапно обратился Арион к лошади.

Мерин в знак согласия закивал головой и всхрапнул. Старенький стал Гнедой, еле держится.

День все разгорался. Целые стада божьих коровок вышли пастись на птичью гречиху, которая росла вдоль обочины. Трава стала красной от них. Слабый ветерок пахнул в лицо и донес вместе со смешанным ароматом поля густой запах взрыхленной земли, горячего масла и горючего. Из-за гребня холма слышался шум тракторов. Арион расправил плечи, приосанился и подбодрил вожжами Гнедого. Возле фермы он повернул налево, в долину, и спустился прямо в Волчанку. Два мощных «С-100» двигались по целине. Арион помнит, как в старину в зимнее время отсюда совершали на деревню налеты волки и лисы. Ни одна зима не проходила без бед — у одного волки разорвали теленка, у другого — овец, у третьего задавили кабана. Волчанка держала под угрозой всю деревню. Изредка, когда становилось уже невмоготу, местные власти устраивали облаву на волков и лисиц. Впрочем, охотились богачи больше для собственного удовольствия. Что им до крестьянского скота? Крестьян посылали загонщиками. Охота продолжалась по два-три дня, пока загонщики не оказывались в изорванных постолах, а примария не наполнялась убитыми зверями. Добыча в основном состояла из зайцев и лисиц. Волков же убивали редко. Если кому-нибудь удавалось добыть волка, это считалось чрезвычайным происшествием. Тогда вся деревня валила смотреть на добычу. Это всем позволялось, причем бесплатно. Однажды зимой, когда Ариону было лет семь, мать позвала его:

— Рионикэ, хочешь увидеть волка?

Она вытерла ему нос, поправила старый отцовский башлык. И они пошли в примарию. Там было столько народу, что к волку едва удалось пробиться. Волк лежал посредине большой светлой комнаты, казалось, он просто спал. Величиной он был с теленка, а то и больше. Красивый серебристый мех напоминал господскую доху. Ариону страсть как хотелось пощупать мех. Но тут он увидел господина Вырлана, стоящего над зверем. Ариону он был известен не как примарь, а как владелец прекрасного сада, обнесенного высокой стеной с колючками по верху. Перелезть через такую ограду не под силу мальчикам. А запретный плод, как известно, сладок. Все деревенские пацаны мечтали перебраться через ограду, пока не нашелся один башковитый сорванец, который просто сделал подкоп. Арион не был святее других и, едва заметив этот подземный ход, полез туда. Но не успел он просунуть голову, как почувствовал, что схвачен за горло. Попробовал вылезти обратно — еще сильней сдавливало шею. Кто-то сжимал горло все сильнее и сильнее. Арион закричал.

— Захочешь еще яблок? — спросил Вырлан.

— Нет.

— Тогда убирайся, пока не получил еще и пару оплеух. Беги и другим передай, как зариться на мои яблоки.

После этого Арион обходил дом господина Вырлана за пять верст. И теперь, увидев его возле волка, Арион потянул мать за рукав: скорей на улицу.

— Не бойся, глупышка, он же мертвый, не укусит, — успокоила мать.

Сколько лет прошло с тех пор! Исчез куда-то господин Вырлан, пропали и волки из этих мест. И вот теперь, в это погожее весеннее утро, лемеха плантажных плугов начали писать новую биографию Волчанки. Отогнав давние воспоминания, Арион выпрыгнул из бедарки.

— Вот что такое техника, Гнедой! — сказал он с некоторой грустью, глядя на перевернутые пласты. Достал из кармана рулетку, измерил глубину вспашки — больше семидесяти сантиметров. Значит, повезло — трактористы попались совестливые. Ну и пахота! За лемехом остается чуть ли не окоп. Арион нагнулся, взял горсть влажной земли, растер ее в ладонях. Земля жирная, как масло. Поднес к носу, с наслаждением втянул в себя ее запах, чувствуя, как свободней становится в груди, как быстрее стучит сердце и проворней бежит в жилах кровь. Вновь молодым и сильным почувствовал он себя.

Арион отпустил Гнедого пастись, а сам пошел навстречу одному из тракторов. Трактористы незнакомые, их прислали вместе с техникой лишь для плантажной вспашки со станции обслуживания колхозов.

— Мягкой пахоты, ребята, — пожелал он, подойдя к остановившемуся трактору.

— Спасибо.

— Что, отдает душу Волчанка?

— Задвигаем задвижку навсегда. Можете прощаться с ней, бадя, пока не поздно.

— Вот где выросли бы арбузы.

— Так нужно сеять.

— А что думаете, можно и посеять, особенно в первые годы, когда деревца только возьмутся. Сколько раз завернули?

— Раза четыре.

— Агронома не видели?

— Нет.

— Договорились встретиться здесь.

— Может, еще придет.

— Ну, а пашется как? Не твердо?

— Ничего, еще не такое приходилось пахать.

— Поели?

— Уже опять проголодались.

— Кто вас кормит? Тодерикэ?

— Кто ж его знает. Такой… В общем, бело-зеленая жердь.

Арион улыбнулся — точный портрет Тодерикэ. Любят, видно, ребята побалагурить, это хорошо. Берегись замкнутого, а с веселым человеком легче работается: что в душе — то и на языке, камня за пазухой не держит. Арион подтвердил:

— Если белый да еще и зеленый, — значит, Тодерикэ.

Повара бригады механизаторов он отрекомендовал с теплотой. Но трактористы не успокоились:

— А почему в вашем колхозе парень с черпаком и в фартучке? Разве девчат не хватает?

Арион неохотно ответил:

— Есть-то есть, да в кулинарии ничего не смыслят. Пища у них всегда пригорает.

— Если так, то обойдемся лучше без девчат. А вы, бадя, как думаете?

— Мне ли вам давать советы в этом деле. Бедная мать того, кто путается с девчонками. Они раньше времени ей голову пеплом посыплют.

— И вам от них досталось?

— Без этого не обошлось.

— Чертово их племя.

— Не говорите.

— Но и без них тоже пасмурно на свете.

— Еще как. Съедает душу туман и холод.

— Плохо с плохим, но еще хуже без плохого.

— Хорошо сказано.

— Нравится, как скребем поле?

— Грех, чтобы такие парни плохо работали.

— Лестью нас не возьмешь, смотри, как бы раньше времени не похвалил.

— Хороший день узнается с утра.

— Не всегда.

— Так вы передайте агроному, если завернет сюда, что я был и ушел на огород.

— Почему не передать.

Арион распутал постромки, сел в бедарку и собрался уезжать. Тут надежно — ребята старательные, дело идет хорошо.

— Эй, бадя! — окликнул его один из трактористов. — Будешь ехать мимо стана механизаторов, передай повару, чтобы жирнее борщ варил.

Арион придержал коня.

— Не хватает, плохо кормят?

— Да как сказать? Витаминов больше, чем надо, а вот калориев маловато.

— Наши не жалуются.

— Ваши, наверно, на диете. А нам щавель да крапива вредят, дальтониками становимся, путаем цвета, пропуски делаем на пахоте.

— Пугаете?

— Нет, что вы! Жалуемся.

— Ладно, скажу. Только повар из кармана вам мяса не вынет. С председателем надо потолковать.

— Хоть с бабой-ягой, нам все равно. Абы не налегали на витамины. Витамины для грудных детей, а мы уже бегать научились… За девчатами.

— Значит, в супе побольше блесток хотите? Ну что же, естественное желание.

Расстегнув воротник рубашки и намотав вожжи на руку, Арион замахнулся кнутом на Гнедого, уже на ходу крикнул:

— Передам по начальству.

«Ну и балованные выросли дети, — думал он, — чуть что — язык распускают. Это пока только пояса подтянули чуть-чуть. А если потяжелее придется, как тогда заговорят?»

И опять его мысли покатились по накатанной дорожке — задумался о своих девчонках: растут не так, как росли родители, рассуждают по-другому, и нет у них ни капли терпения, какие-то ненасытные и языкатые.

Он и сам прекрасно знал, что для механизаторов варят постный борщ из картошки да зелени. Не раз ему приходилось самому обедать на стане. Так что все знал отлично. Весною в колхозе всегда скудный выбор продуктов, но механизаторам отдавали самое лучшее. И, конечно, не так уж это страшно, можно пережить, что нету мяса. Зато есть сколько хочешь фасоли, картофеля, солений, а также лук, редис. Дай боже, чтобы не было хуже. Кто же виноват, что фермы еще слабые и колхоз едва успевает рассчитываться с государством по мясу? Правление, правда, решило выделить для механизаторов свинью. Но пока раскачивались, пока ворчал и что-то мудрил зоотехник, весенние работы шли уже к концу. Трактористы острили по этому поводу, но съедали все, что готовил Тодерикэ, без недовольства. А эти с первого же дня дают понять, что на такой пище трактора не пойдут. Ничего удивительного: свои механизаторы, хоть и не хуже приезжих, — местные, крестьяне, а крестьянская натура неприхотливей, выносливей, терпеливей ко всему. Эти же, с плантажа, — городского склада, с претензиями. Им подавай борщ с мясом, а обещания держи для себя. «Нужно заехать на стан, может, у Тодерикэ какие-нибудь резервы есть», — решает Арион.

На огороде он хотел поторопить тех, кто убирал урожай редиса — сегодня собирались отправить машину в город на рынок, и очень важно не опоздать. Можно было, конечно, выдергать редис еще вчера, но тогда на рынок он попал бы уже привядшим. И стоимость, конечно, снизилась бы. Хотелось, чтобы машина с только что выдернутым из земли редисом пришла и не слишком рано. Утром овощей на базаре хоть отбавляй, и покупатели воротят нос. Нужно выбрать такое время, когда товар уже иссяк, а на рынок повалила новая волна покупателей. Редис свежий, конкурентов почти нет — успевай подавать на весы. Тут тоже своя стратегия нужна.

За четырнадцать лет бригадирства Караман научился делать все так, чтобы при самых небольших потерях добиться максимум пользы. Приходилось прибегать к маленьким безобидным хитростям, это помогало выпутаться из всевозможных трудностей, которыми осложнена жизнь колхозного бригадира. В особенности много дел появилось у него с тех пор, как колхоз объединился, а правление переместилось в Валя-Маре. Но он не жаловался, не думал о том, что с расширением обязанностей должна бы возрасти и зарплата. Арион из той породы людей, которые вянут без работы. Он и в прошлом не боялся работы, в колхозе же труд приобрел для него еще более высокий смысл. Председатель Ион Гырля почти не вмешивался в дела своих подчиненных, дает им возможность свободно развернуть инициативу и хозяйственность. И Арион чувствует себя полным хозяином на своем участке. Только подготовка к закладке такого грандиозного сада несколько расшатала его уверенность в себе. Многое из того, что надо знать в этом большом деле, для него неведомо. Теперь он уже понимает, что одним трудолюбием и преданностью делу такое начинание не осилишь. Нужны теоретические знания. Учиться, спрашивать специалистов мешала ему некоторая самонадеянность, бригадирский престиж. Часто ощупью, блуждая вслепую, искал он ответа на вопросы, возникавшие поминутно. Таким образом, часто ему приходилось открывать давно уже открытые истины. А когда агроном Павел Захария, вместо того, чтобы восхититься «открытием» бригадира, объяснял ему, что он не оригинален, что есть еще более выгодные решения того же вопроса, Арион восклицал:

— Не может быть!

— Если бы почаще перелистывал книги, сам бы убедился, — спокойно урезонивал его агроном.

Арион махал рукой, мол, с меня хватит:

— Есть у меня время листать…

Но все же шел к дочке Жене и, чтобы никто не видел, просил найти ту самую книгу, о которой говорил агроном. Ему казалось, что человеку земли позорно черпать знания об этой самой земле из книг.

— Ты же против наук, — подтрунивала Женя.

— Хоть ты не умничай, — огрызался он, брал с собой книгу, листал ее на досуге, с трудом понимая мудреный текст, и бросал на полку, где она валялась до тех пор, пока Женя не забирала ее обратно в библиотеку. В книгах его удивляла невероятная смесь заумности с обилием общих мест, сведений, которые и так известны любому.

— Хэй, Гнедой! Многого мы с тобой не знаем, — разговаривал с лошадью Арион по дороге на огород. — А может, вообще устарели? А? Да и в силах ли человек все познать?

Лошадь повернула голову, посмотрела на него влажными смышлеными глазами. Казалось, у нее накопилась в душе печаль, которой она хотела бы поделиться. Пыль поднималась из-под копыт, обволакивала колеса, тащилась легкой тучкой за двуколкой. Кусты повилики тянулись от дороги, словно старались уберечься от пыли. В цветке репейника замерла букашка, греясь на солнцепеке. Шныряли в траве лоснящиеся ящерицы, порхали разноцветные бабочки. Над огородом в брызгах искусственного дождя сияла зелено-желто-лиловая радуга. Борозды, полные воды, блестели под солнцем. Арион остановился на меже, залюбовался огородом. Хорошо тут весной, когда все полно свежести, шум Прута на перекате так ласково перекликался с птичьими пересвистами. Но еще лучше осенью. Огород тогда окутан густым настоем запахов огурцов и укропа, моркови и помидоров, вянущей травы на меже. Сколько живет Арион, все не может не удивляться тому, каким волшебством из черной земли растет алый и белый цветок, из простого глинистого комка — куст с багровыми помидорами, пахнущий так сильно, что струю аромата различишь за несколько шагов. Ни в каких книгах никакие ученые этого никогда не объяснят. Впрочем, может и объяснят, но все равно для Ариона это останется дивной загадкой, которая помогает ему жить и любить все живое.

Арион подошел к работающим девчатам-огородницам. Они уже надергали редиса и заканчивали погрузку. Шофер Ефимаш подпирает плечом кузов грузовика. Вид у него высокомерный. Сапоги ослепительно блестят, из-под заломленной кепки торчит вьющийся чуб. Мусоля в зубах мундштук дорогой папиросы, он свысока глядит на девчат, которые, впрочем, не очень робеют перед его сверкающими сапогами и кудрявым чубом. Подавая в машину ящики с редисом, они не перестают зубоскалить по его адресу:

— Эй, Ефимаш, у какого мастера завился?

— У тебя химическая или паровая завивка?

— А где ты такую ваксу достаешь? Или сажу с чугуна собираешь?

— Ефимаш, а правду говорят, что у тебя волосы на языке выросли?

Он молча выслушивает все остроты и наконец отвечает, не выпуская изо рта папироски:

— Я бы сказал, да не хочу с вами, дурами, связываться.

И эта его реплика вызывает новый взрыв хохота.

— Вы что, работаете или на посиделках балагурите? — ядовито спросил Арион.

Шум мгновенно прекратился. Работа пошла живее.

— А ты что стал, как статуя? — Арион подтолкнул Ефимаша. — А ну, бери-ка ящик. Ветуца, оставь, мы сами погрузим. Посмотри лучше, где сторож, да позови его сюда. Ефимаш помедлил, процедил сквозь зубы:

— Видите ли, у меня другая специальность.

— Боишься ручки запачкать?

— Нет, но у меня праздничный костюм…

— Не знал, куда едешь? Да? На свадьбу нарядился?

— Я же в город направляюсь. Не могу ехать в чем попало. Или думаете, мне наплевать на репутацию колхоза?

«Ну, уж если этот павлин болеет за репутацию колхоза, то в хорошие дни мы живем», — подумал Арион.

В бригаде Ариона каждый имел свое место, которым наделял его бригадир после долгих наблюдений и опытов. Но к большинству колхозников он мог прийти в ночь-за-полночь и с открытой душой сказать: «Братцы, нужно сделать то-то». И люди не ждали, чтоб он повторял, а в ночь, в непогоду или в любой праздник шли за ним, раз требовало дело. Находились, однако, и такие, кого нужно было агитировать, убеждать, пугать идаже обманывать, чтобы они взялись за какую-нибудь неурочную работу. Ефимаш принадлежал к такому сорту людей, и Арион не переносил его. Вот почему его удивило, что Ефимаш печется о престиже колхоза. На самом же деле Ефимаш собирался зайти в рыбный магазин — там работала кругленькая девушка, которая нередко беспокоила его сновидения, — и он задумал пригласить ее сфотографироваться. Он и позу для себя давно придумал: вот так натянуть на один глаз кепку, сделать безразличное лицо и закусить папироску углом рта. Ему хотелось походить на одного актера, которого видел недавно на снимке, но фамилию прочно забыл. Не мог же он посвятить бригадира в свои планы.

В это время вернулась Ветуца:

— Дед Андронаке пошел рыбачить на Прут.

Беда с этим сторожем. Сколько раз толковал с ним и по-хорошему, и по-плохому — никакого сдвига. Никогда его нет на месте. Был бы еще чужой — туда-сюда. А то родня по линии Мадалины, и из-за него приходится краснеть. Такого лентяя нужно поискать. По своей душевной слабости Арион взял его к себе на огород (из остальных бригад его попросту выгнали) и вот теперь мучается с ним. Ариону кажется даже, что из-за Андронаке все на него самого теперь смотрят осуждающе.

Когда погрузили ящики, Арион попросил Ефимаша немного подождать, а сам пошел к парникам, сорвал несколько красных помидорин и свежих пупырчатых огурцов, завернул в старую газету. Наверняка никто в округе еще не пробовал такого деликатеса.

— В городе зайдешь в больницу и навестишь Параскицу Никифора Тронкэ. — Арион протянул сверток Ефимашу. — Поинтересуйся, как ее здоровье, привет от нас передай.

Параскица, одна из огородниц, неделю назад сломала ногу, неловко спрыгнув с прицепа. Маленькое поручение бригадира плохо согласовывалось с замыслами шофера. Он сморщился, как от боли:

— Может быть, по пути еще убить медведя, снять шкуру и привезти тебе?

— Тебе же по дороге, на десять минут задержишься.

— Знаем мы, как тянутся эти десять минут!

Арион повернулся к девушкам.

Желающих оказалось много. Он выбрал Дуню Злаваг, самую ласковую и приветливую из всех. Ее приятно просто увидеть, а уж заговорит — любого успокоит.

— Ты, Дуня, знаешь, как с больными разговаривать?

Дуня покраснела до самых ушей.

— Как-нибудь сумею.

— Ну вот, скажи ей, что дома все в порядке, муж не пьет, дети здоровы, а старший навестит в воскресенье.

Ефимаш, потупившись, миролюбиво забормотал:

— Ладно уж, сам справлюсь, чего людей от работы отрывать.

Понятно, не хочет ссориться с бригадиром, на попятный пошел. Арион просунул голову в кабину, сказал тихо, чтоб никто не слышал:

— Я подумал о тебе лучше, чем ты есть. Обойдемся без тебя.

Кепка Ефимаша подпрыгнула к потолку кабины.

— Вы не бросайтесь словами! А то можно и к ответу притянуть.

— Давай, дуй! — махнул Арион рукой: то ли отправлял машину, то ли торопил Ефимаша осуществить угрозу.

Босой, в засученных до колен штанах, с удочкой на плече и ведерком в руке, к огороду поднимался сторож Андронаке. Он уже в летах, коренастый, усатый. Самодельный брыль закрывает всю верхнюю часть лица, виднеются только тщательно закрученные кверху усы и бритый подбородок. Андронаке движется неторопливо, безмятежно мурлыча песенку, как человек, у которого впереди прорва времени. Когда дорогу ему заступил Арион, он с упреком воскликнул:

— Ну и напугал!

— Плюнь через плечо, — посоветовал бригадир.

— Пробовал, не помогает.

— Поймал что-нибудь?

— Да ну, будто я в самом деле рыбачу.

— Чего же тогда дежуришь на реке? От какого горя хочешь развеяться?

— Горе? Да пусть оно врагам достанется. Мне и без него хорошо живется.

В этом-то Арион, конечно, не сомневался. С каких пор знает Андронаке, не видел его невеселым или удрученным заботами. Ничем его не проймешь. Имя его в селе стало нарицательным для лодырей и равнодушных. Если какой-нибудь хозяин не замечал, что забор его усадьбы рушится, жена стыдила его: «Будто у Андронаке — все разваливается». Когда какая-нибудь мать хотела упрекнуть свое сокровище, что растет трутнем, она говорила: «Вылитый Андронаке — ни с горы, ни в гору». Известность не беспокоила Андронаке. Он жил себе, как ему хотелось, ходил среди людей, не заражаясь их суетой и волнениями. Даже рыбалка не увлекала его. Много раз, видя, что поплавок ушел под воду, он забывал вытянуть удочку. А если удавалось вытащить рыбку, он смотрел на нее, как на источник неприятностей. Нужно еще нести ее домой, чистить, мыть, варить, а это так утомительно. Он взвешивал ее на ладони и отпускал обратно в речку. Если поблизости кто-нибудь оказывался — отдавал тому с условием, чтоб ему дали миску ухи. Несмотря на это, он каждый день шел к речке. Ему нравилось дремать здесь с открытыми глазами, держа ступни ног в воде.

Когда ударяли заморозки и поля пустели, его собственный участок оставался неубранным. Засеивал он его обычно кукурузой, чтобы меньше было возни. Но убирать все равно не успевал. Только зимой, когда нужда брала за горло, он с мешком под мышкой выходил на свой участок, с грехом пополам набирал полмешка початков и питался ими. Его спрашивали:

— Чего не попросишь в колхозе машину, чтобы сразу привезти весь урожай?

— Ничего, ему и там хорошо, — отвечал он спокойно.

— Хорошо-то хорошо, да зайцы грызут твою кукурузу, вороны таскают.

— Зайцы и вороны тоже живые твари, — не терял спокойствия Андронаке.

Одна забота все же у него была — это усы. Стриг и расчесывал он их с необыкновенным усердием, можно было подумать, что только из-за них и держится на земле. С тех пор как умерла жена и его некому стало содержать, он вот уже два года работает сторожем. Первое время он еще старался, хотя бы уходил со своего поста как можно незаметней. Теперь же беззастенчиво отлынивал от работы, не заботясь, что за это придется отвечать.

— Дурака валяешь, бадя Андронаке! — напустился на него Арион.

— Да ну тебя.

— Долго так не протянется — лопнет у меня терпение. Давно ушел?

— Да какой там давно — час или два назад.

— А на чье попечение огород оставил? Парники?

— Кто тут воровать будет? Вон там девушки возятся.

— У них своя забота, у тебя — своя.

— Не нравлюсь — бери обратно задаток и расторгнем сделку.

— А чем жить будешь?

— Манной небесной.

— Бадя Андронаке, я от тебя не требую бог знает чего. Но совести хоть немного надо иметь. Ты же меня позоришь. Сам просил, клялся, что никакой ты не бездельник, как некоторые трубят. Поверь, мне очень неприятно выгонять тебя с работы. Будь же человеком, хоть вот на столько.

— Слушай, Арион, не трать зря красноречие. Мое от крещения со мной до гроба и останется. Ничего со мной поделать тебе не удастся.

— Что делать, ума не приложу?!

— Если нельзя иначе, то увольняй, — миролюбиво проговорил Андронаке. — Другой на моем месте стал бы каяться, заверять, что больше не будет. Я ж не хочу душой кривить. Такая моя натура от рождения.

Он говорил без зла и обиды. И Арион, намерившийся устроить ему небывалую головомойку, оказался обезоруженным. Одно из двух — или Андронаке хитрей лисицы, или просто дурак. Арион скользнул взглядом по его сильным рукам. Какой злой дух заколдовал их, помешал им выполнять свое святое призвание?! Вместо того чтобы обругать его, Арион с грустью спросил:

— Бадя Андронаке, ты думал когда-нибудь, почему трава растет?

— Нет, не задумывался. А зачем тебе надо знать?

— Во всем есть какой-то смысл. Только ты зря таскаешь свою тень за собой. Возьми и полей баклажаны, что возле твоего шалаша. Или не видишь — высохли. — И только тогда, взглянув в сторону шалаша, увидел, что машина для посадки рассады исчезла. — Не заметил, куда машина делась?

Спросил механически, уверенный, что Андронаке, спотыкавшийся об нее каждое утро, даже не заметил ее пропажу.

— Сегодня утром агроном и еще какой-то утащили ее.

«Не такой уж он придурковатый, как мне кажется», — подумал Арион.

Остаток времени до обеда Арион помогал девушкам привязывать стебли ранних помидоров к колышкам. Так они скорей поспевали и плоды набирали больше сладости. Мороки много, зато и выигрыш большой. Потом он проверял рассаду цветной капусты — боялся, не проникла ли бабочка-капустница. От нее избавляться потом очень трудно. Солнце припекало макушку. Листья растений поникли, словно бы ошпаренные кипятком. Девчата, прихватив свои кошелки с едой, пошли под ивы обедать. Андронаке прокопал канавку и пустил воду из крохотного пруда на грядки, а сам стал, опершись на сапу, в глубокой задумчивости.

— Смотри, а то вода унесет! — крикнул ему Арион садясь в бедарку.

Андронаке вздрогнул:

— Сказал что-нибудь?

— Оставь, говорю. Вечером поливать будешь. Сейчас не надо, нехорошо. Отдыхай.

— А-а. А я задумался.

— Над чем?

— Над твоей задачей — для чего трава растет.

Арион успел забыть разговор. Все же он поинтересовался:

— Ну и что же надумал?

— Вот как выходит, по-моему: она растет, чтобы ветер ее трепал.

— Видишь, уловил. Подумай еще. Вообще неплохо человеку поковыряться иной раз в своей тыкве. Может, и найдется там доброе семечко.

— Кто ищет, тот найдет.

— Ходи поэтому пореже на речку, может, и впрямь что-нибудь в своей голове откопаешь.

— Ты все обернешь в свою пользу, Арион.

— В общую, бадя Андронаке, в общую. Но-о, Гнедой! Заболтались мы с тобой.

На стане механизаторов уже закончился обед, когда Арион туда приехал. Несколько женщин подбеливали известкой стволы яблонь и вполголоса тянули жалобную песню. Злюка-пчелоед подстерегал пчелку, которая исполняла свой ритуальный танец вокруг цветущей ветки. Старший повар дядя Вася, напялив на нос очки с разбитым стеклом, читал газету, шевеля губами. Его возмущали проигрыши «Молдовы», и он во весь голос ругал ее. Повар Тодерикэ мыл посуду. Арион спросил у дяди Васи, ели ли трактористы с плантажа, но тот, увлеченный спортивной хроникой, ничего не слышал, дела в это время для него перестали существовать. Арион равнодушен к спорту, особенно когда с кухни тянет таким вкусным запахом.

В столовой было прохладно и чисто. На длинном столе, накрытом праздничной скатертью, доживали в банке свой век маки.

— Тодерикэ, для меня не осталось тарелки борща?

— Найдется, бадя Арион, только придется подогреть, — отозвался повар.

Арион вымыл руки и сел в уголок в ожидании еды. Так уж привык: если не поест в обед горячего — целый день голодный. Домой идти далеко, да и нет уверенности, что Мадалина сварила борщ. С некоторых пор черти в нее засели — дуется из-за того, что он взял целый гектар табаку… Она поставила условие: или это чертово зелье, или будешь без обеда — у нее не десять рук, чтобы поспеть всюду. Арион выбрал табак, надеясь, что она только припугнула его. Мало ли что намелет языком женщина! Но оказалось, Мадалина не шутила. Поумнели нынче бабы. Не разрываются на части между домом и колхозом, как прежде. Правда, бедняжкам и так достается. Равноправие добавило им больше забот.

— Бадя Арион, хотите салат вам сделаю?

— Валяй, Тодерикэ, если не трудно.

Ариону нравился этот проворный и ласковый мальчик. Может, потому что не было своих сыновей, он прилип к нему душой. Тодерикэ — ровесник Анки, они вместе учились, вместе поступали в институт и вместе, провалившись на экзаменах, вернулись домой. Через год, когда Анка снова поехала осаждать крепость науки, Тодерикэ уже работал трактористом. Теперь мода такая: не поступил в институт — подаешься в механизаторы. Но через несколько месяцев Тодерикэ сменил профессию тракториста на поварскую. Сначала это вызвало у всех недоумение. Разумный вроде парень, а поменял трактор на черпак. Было над чем посмеяться механизаторам. Некоторые прямо называли его маменькиным сынком, который ищет тепленькое местечко. Тодерикэ виновато улыбался и отвечал на насмешки одно и то же:

— Все имеют право выбирать, почему же я не могу выбрать себе профессию по душе?

Прошло некоторое время, и механизаторы сделали удивительное открытие: из столовой куда-то пропали мухи. Не попадались они в борще, не было их на столах, на потолке, не роились они густым облаком, как прежде, над головой. Белоснежными стали стены и потолок, появились белые занавесочки на окнах. Все это было непривычно. Исчез казенный запах пригорелой пищи. И о Тодерикэ заговорили по-другому, о нем теперь сочиняли целые легенды — будто нет ему равного в стряпне, будто в соревновании на лучшее блюдо он посрамил самых искусных хозяек. Говорили, что он способен из нескольких картошин, которые прежде дядя Вася клал в суп, очистив только наполовину из-за разбитых очков, приготовить десяток блюд. А если есть еще и несколько хвостиков лука, он может сотворить чудо.

— Был бы ты девушкой, не задумываясь, женился бы! — беззлобно шутил, бывало, кто-нибудь из механизаторов.

Тодерикэ принимал похвалы с такой же снисходительной доброжелательностью, с какой недавно выслушивал упреки. Пусть говорят что угодно. Его же занимает теперь одна мечта: получить когда-нибудь продукты, чтобы можно было приготовить голубцы, тающие во рту, или испечь плацинды, или, еще лучше, зажарить на углях мясо по-молдавски! Вот бы такие продукты! Тогда и самые придирчивые проглотили бы язык. А пока он глядит, как Арион с волчьим аппетитом уплетает борщ. Он-то, Тодерикэ, понимает, что это далеко не то, что хотелось бы сделать. Он вздыхает:

— Немного бы сметанки или яичко, тогда борщ совсем другой вкус имел бы.

— Ничего, Тодерикэ, не печалься, и так идет.

— А все же сметанки не мешало бы.

Арион не очень избалован сметаной, поэтому легко обходится без нее. Одно ему удивительно — откуда этот парень унаследовал такое дарование. Ведь вот Анка, так та даже мамалыгу замешать не может. Наверно, просто балованная. Как же, самая младшая, все нежили и ласкали. Она всегда была смазливой, и нет такой бабы в деревне, которая не сказала бы ей об этом. Оттого у нее и выросли рожки, которыми она теперь бодается. После некоторого размышления Арион изрек:

— Наверно, от бабки своей перенял.

— Чего? — недоумевает Тодерикэ.

— Искусство варить. Великая мастерица была, мир ее праху. Когда она готовила у кого-нибудь на свадьбу, после целый год вспоминали ее еду.

— Может, и от нее, — безразлично согласился повар.

Он сегодня расстроен: утром вышла маленькая стычка с матерью. Дело в том, что он прихватил с собой из дому немного лаврового листа, а она увидела и устроила скандал. Пришлось отдать ей этот самый лавровый лист. Разбогатеет она от него, что ли?! Положил бы в борщ пару листочков, какой аромат бы теперь стоял. Если б она еще догадалась, что он на прошлой неделе прихватил из дому пять яиц и пакет соды, вот было бы шуму! Всю деревню, наверно, собрала бы своими криками. Будто он для себя лично взял их. Он и вовсе не любит яиц. Просто ему тогда дали кислый творог для вареников, а с помощью яиц удалось избавиться от кислоты. Была бы понятливей — сама дала бы что нужно. Вот так и получаются разногласия между родителями и детьми. Разве может она понять, что он чувствует, когда трактористы поднимаются из-за стола сытые и довольные. Как приятно ему и лестно, когда сам агроном, вместо того чтобы идти обедать домой, просит у него тарелку супа. Значит, вкусно, коли не бежит домой.

Арион, справившись с борщом, ждет, чтобы ему предложили добавку.

— О чем задумался, Тодерикэ?

Парень вздрогнул, словно его застали врасплох за нехорошим занятием.

— Думаю, какими собственниками стали наши колхозники.

— Чего это вдруг? — усмехнулся Арион. — Других печалей нету?

— Эх, бадя Арион. Вы-то человек прогрессивный, а вот некоторые… Понимаете, есть люди, которые жалеют дать для колхоза хоть что-нибудь. Из общего котла им только подавай, а сами скупятся…

— Свет, он из разных людей, Тодерикэ.

— Но сознание все должны иметь. Добавки хотите?

— Если не жалко.

В это время дядя Вася, не отрываясь от газеты, бормочет свое:

— Ох, моя б воля, разогнал бы всю команду!

* * *

Завернув за здание ремонтных мастерских, Арион носом к носу столкнулся с агрономом Павлом Захария. Тот сидел на корточках под молодыми акациями и вместе с Микандру, сыном цыганки Рады, колдовал над рассадно-посадочной машиной. «Этого еще сегодня не встречал», — раздраженно подумал Арион о Микандру. Заноза в сердце, которая мешала спать ночью, вновь больно шевельнулась. Он пронзил Микандру придирчиво-въедливым взглядом. До сих пор как-то не обращал на этого парня внимания. Даже не думал, состоит ли он в колхозе. Встречая иногда в поле или на стане, не очень отличал его от других парней. Сейчас Ариона раздражал даже вид Микандру. Казалось, что он чересчур развязен, держится с агрономом панибратски. Даже то, что на парне был чистый комбинезон, не понравилось ему. По мнению Ариона, у настоящего труженика комбинезон должен быть засаленным. На то он и механизатор. «Этот умывается за весь свой чумазый род», — с неприязнью подумал Караман. И уж совсем выводила из себя Ариона черная вьющаяся шевелюра Микандру. «Дуру мою, наверно, этими кудрями приворожил», — подумал он с горечью, сдерживаясь, чтобы не сказать что-нибудь обидное, от чего и самому потом будет неловко. Думать можно что угодно, это никому вреда не причинит. А вот необдуманно сказанное слово может нанести большой ущерб. Привыкший быть справедливым всегда и ко всем людям, как бы гадко ни было на душе, Арион и сейчас сдержался.

Чувствуя, что на него смотрят, Микандру поднял глаза. На лице его блуждала беспричинно счастливая улыбка. Увидев Ариона, он почтительно поклонился, скрывая легкую растерянность. Гайка выскользнула из его руки. Арион, деланно улыбнувшись в ответ, пошутил:

— Ремонтируем, чтоб выбросить на свалку?

Агроном, вытирая руки пучком соломы, серьезно ответил:

— Будет работать как миленькая.

— Без шуток?

— Да.

— Дай бог, попытка не пытка. Только, мне помнится, уже пытались.

— Что делать, машины капризны, как женщины. Иногда возишься, возишься, и все напрасно, а другой раз — не успел подойти, уже готово, действует. Попробуй пойми, что им надо.

— На этот раз, вижу, нашел понимающего. — Арион иронически кивнул головой в сторону Микандру.

Агроном не понял намека и чистосердечно сказал:

— Понимает, хорошо понимает, да только…

— Ленивый, — вставил Арион.

— Не сказал бы. Просто не хочет. Всю душу вымотаешь, пока уговоришь, чтобы взялся за ремонт. Сколько раз советовал: переходи в мастерские, брось свой трактор, — не хочет. А силой не возьмешь.

Микандру занимался своим делом, словно речь шла не о нем.

Забывшись, он принялся вытирать болтик носовым платком, хотя под руками была пакля. Это почему-то особенно возмутило Ариона. Ты посмотри, будто у него тысячи носовых платков!

— Этот понимает, сразу видать, — сказал он язвительно. — Видишь, как болт вытирает.

Микандру, поспешно спрятав платок, взял паклю. Но Арион уже не мог остановиться и с ядовитым лукавством спросил:

— Ты послал мать за подводой?

— За какой подводой?

— Чтобы кочевать.

Лицо парня позеленело, он жалко улыбнулся и тут же погасил улыбку:

— Что вы, не знаете мать?

Павел, уловив в тоне бригадира недоброжелательство, отвел его в сторону. Они сели под черешней, где трава была погуще.

— Чего придираешься к парню? — спросил он без обиняков.

— Ходят слухи: собирается моим зятем стать.

— Ну и что?

— Как это что?! Ты что, его мать не знаешь?

— Знаю.

— Вот то-то и оно.

— Мать одно, а сын — другое.

— Яблочко от яблони недалеко катится.

— Иногда и далеко.

— Чаще всего рядом остается.

— Но если и так, все зависит от почвы, условий и прочего.

— Ты меня агитировать хочешь?

— Нужно мне! Просто это мое мнение.

— Держи его при себе, пригодится. А я пока не нуждаюсь.

Ариона радовало, что Павел Захария так спокойно его выслушал. С другой стороны, огорчало то, что он принял его слова всерьез, считая вполне естественным его вступление в родство с цыганским отпрыском. Весь разговор этот Арион завел больше для того, чтобы посмотреть, как будет реагировать на такую весть Захария. Теперь сожалел, что не сдержался и сам способствовал распространению слухов.

— Я пошутил, а ты думал — и вправду, — постарался успокоить его Арион. И чтобы перевести разговор, снял с ноги сапог, мучивший его с самого утра, и стал внимательно его изучать.

— Гвоздь? — поинтересовался Захария.

— Нет, шов проклятый, такую мозоль натер.

— Пора выбросить сапоги. Жарко.

— В туфлях не могу — земля попадает, это еще хуже.

Захария, поняв, что тот уходит от серьезного разговора, спрятал озорную улыбку и стал искать папиросы, промолвив:

— Привычка.

Они были ровесники, и детство их прошло вместе. Мало кто знал в Трех Ягнятах, в особенности в последние десятилетия, что Павел Захария — сын того самого Пенкиса, владельца знаменитого «заезжего дома», развалины которого прилепились на берегу глинистого оврага. Сенька-липован с лихвой выполнил обещание — не только усыновил, но и перекрестил сына Пенкиса в новую веру, дал ему другое имя. Доволен ли Пенкис на том свете, трудно сказать, но для Павла Захария это обстоятельство — постоянный повод подшучивать над собой. Если он чувствовал, что кто-нибудь хочет обвести его вокруг пальца, он обычно объявлял:

— Имей в виду, меня не обманешь — я в две веры крещенный!

В противоположность Пенкису, судьба одарила Павла проницательным умом и хозяйственными способностями. Он слывет лучшим агрономом в районе, любит кропотливую экспериментальную работу, вывел несколько новых сортов яблок. Арион ценит Павла еще со времени детских игр и в случае нужды обращается к нему за помощью и советом.

С начала разговоров о будущем саде в Волчанке Ариона точило одно сомнение. Нет, он, конечно, не против сада. Наоборот, такой огромный сад радовал его. Он гордился, что это большое дело затеял именно их колхоз. Но Ариона смущали кое-какие мысли. И он хотел их проверить. С Павлом он мог говорить откровенно, не бояться, что его слова истолкуют неправильно.

— Был сегодня в Волчанке? — спросил он, желая толкнуть разговор в нужную сторону.

Агроном поджигал папироской сухой стебель полыни и ответил рассеянно:

— Нет.

— А я заезжал утром.

— Ну и как там?

— Хорошо. Пока хорошо, а что потом будет…

— И потом хорошо будет.

— Дай бог.

Павел оставил полынь и взглянул на Ариона. Он чувствовал, что́ его волнует. На собрании, принявшем решение о закладке сада, в сущности, один Арион сопротивлялся по-настоящему. Но говорил он тогда невразумительно, путанно, и с ним не посчитались. Павел знал: если что-то бродит в голове Ариона, то это действительно нечто серьезное. Нужно только иметь терпение и желание выслушать его до конца и правильно истолковать его мысли. Чтобы облегчить Ариону задачу, он решил сам взять быка за рога:

— Тебя пугает будущий сад? Говори.

«Чертов еврей, — изумился Арион, — читает мои мысли. Не зря говорят, что они бывают хитрее лисы».

— Не сад меня пугает, а легкомыслие людское: берут на на себя такое дело, а как выполнять — так и забыли об обещании. Как шумят у нас, когда берут какие-нибудь обязательства! На общих собраниях, при народе, с блеском, с почетом, с музыкой! А потом, когда дело заглохнет, — молчок. Что-то я не слышал, чтобы притянули кого-нибудь за это к ответу. Напугаешься, когда подумаешь, как безответственно берем обязательства.

В это время Павел собирал своими тонкими пальцами пыль в маленькую кучку и, по виду, был поглощен этим занятием. Ариону показалось, что агроном слушает его недостаточно внимательно, и он замолчал.

— Ну-ну, дальше, — после паузы сказал Павел.

— Чего тебе говорить, когда ты вон балуешься?

— Балуюсь, но слушаю.

— Лишь бы время убить.

Неожиданно Павел вспылил:

— Ну и привередливый народ эти молдаване! Что мне — стоять по стойке «смирно» перед тобой прикажешь? Раз-два, уже надулся. Ну и что, что играюсь? Я нервный, руки надо занять.

Но все же ковыряться в земле бросил. Некоторое время он ждал, но Арион молчал. Не терпит, когда слушают невнимательно. Ему легче тянуть плуг, чем вести пустую беседу.

— Ну, так скажи, у кого это нет ответственности, если не секрет? — не выдержал агроном, стараясь возобновить беседу.

— У нас у всех, — глухо отозвался Арион.

— Зачем же такое обобщение? Может быть, хоть у кого-то есть? Иначе давно бы богу душу отдали.

— Ничего, и так панихиды каждый день служим — не по одному, так по другому.

— А конкретней нельзя?

— Слушай, ты, агроном, скажи, долго мне еще бригадирствовать? Завтра придет другой, с дипломом, — будь добр, освободи место. Говорю тебе, как брату. Как-никак вместе росли, одни и те же гусаки щипали нас обоих, вместе босиком за подснежниками ходили, вместе у Сеньки в горохе кувыркались. Так что имею на это полное право.

— Ты можешь не обижать меня?

— Я тебя обижаю?

— Тогда брось дипломатию, давай напрямик.

— Значит, могу сказать?

— Валяй.

— Слушай тогда. Да брось ты пылить! Глаза запорошил. Так вот, ты прав — сад пугает меня. По двум причинам. О своей шкуре думаю: с моими знаниями я не гожусь для него, хоть он дорог мне и мил. Что поделаешь, время опередило меня, я не лицемер, откровенно признаюсь. Время пролетело, а я на своем холмике остался, где стоял. Да ты сам знаешь, новый сад — это моя гибель. Сколько раз, как начнет со мной разговор председатель или ты, у меня сердце сжимается: «Ну, Арион, твой час пришел». Об этом моем страхе не знает никто, даже Мадалина. Тебе единственному говорю.

— Странный ты стал, Арион. Никто ничего не думает, а ты…

— Рано или поздно будет так, как я говорю. Не утешай.

— Ну, так рано или поздно мы и умрем.

— Ладно, брось свои хитрости.

— Молчу.

— Слушай дальше. О себе упомянул я для объективности, чтобы быть до конца справедливым. Но не обо мне речь. Помнишь, я говорил об ответственности? Не зря говорил. Я просто болею, когда вижу бесхозяйственность, расточительство. С тех пор как началась эта горячка с садом, всех будто на вертеле жарят — все галдят, спешат, раздувают кадило. Тут уж не до здравого смысла, некогда взвесить, продумать. Давай, давай! А попробуем поговорить положа руку на сердце. Мы же с тобой коммунисты, чего нам скрываться за красивыми словами! Скажи честно, сколько процентов урожая нашего старого сада гибнет во время уборки?

Захария смахнул воздвигнутые им пирамиды из пыли, над которыми трудился до сих пор.

— Ну, сколько? — настаивал Арион. — Признайся.

— Процентов пятнадцать.

— Нет. Гибнут все двадцать пять процентов, если не больше.

— Зависит от погоды, транспорта, людей, которые там работают.

— Ладно. А теперь скажи, сколько терялось у Сеньки-липована?

— Не знаю. Я тогда был маленький, не замечал.

— А я знаю. У меня в крови эта способность замечать все, что связано с землей. Сказать сколько?

— Сколько?

— Ни грамма. Даже арбузная корка не пропадала зря — кормил ею свиней. Помнишь, двух свиней держал на огороде возле шалаша? А уж насчет овощей, так тут и речи не могло быть, чтобы что-нибудь пропало или осталось в поле, когда ударят заморозки.

— У него всего-то два гектара было. Тоже мне, площадь!

— Пусть так, но он снимал с двух гектаров столько, сколько мы теперь с десяти. На рынке не было недостатка в овощах. А будь те гектары в руках Андронаке, чертополохом бы заросли.

— Не совсем так.

— Нет, так. Мой отец перед уборкой сначала готовил амбар: чистил внутри, замазывал все щели, все мышиные норки заделывал, а уж потом брался за молотилку. А мы что делаем? Вместо того чтобы сохранить полученное, сократить до минимума потери урожая, засеваем и засаживаем все новые и новые гектары — без всякой ответственности, лишь бы о нас писали, поднимали до самых облаков. А когда через несколько лет станет гнить урожай, об этом будем помалкивать.

Павел вытер руку от пыли и положил ее на плечо Ариону:

— Конечно, крупица правды в твоих рассуждениях есть.

— Крупица?! — Арион стряхнул его руку с плеча. — Крупица, говоришь?!

— Ну ладно, больше. Только до тех пор пока вырастет сад, все проблемы, которые тебя пугают, решатся.

— Так мы говорим из года в год. И вроде боремся с недостатками, а все еще мучаемся с ними. И опять надеемся, что в будущем году все будет иначе. Утром, когда шел по Волчанке, мираж увидел. Вдруг передо мной будто бы распустился сад. Просто рай, а не сад. Деревья, деревья, насколько хватает глаз. Стволы гладкие, кроны тяжелые от фруктов, ветки согнулись аж до самой земли-матушки. И вдруг налетели тучи, поднялся ветер, началась буря. Что дальше было — не скажу. Ты человек умный, сам можешь представить остальное.

— Представляю.

— В одно мгновение весь труд истерзан, перемешан с землей. Попробуй сдай что-нибудь на приемный пункт. Хотел бы я видеть такого дурака, который примет это! Так или не так?

— Так.

— И если даже удастся хоть часть сдать, то не знаю, каких трудов будет это стоить. Убедить приемщика — тут надо голову иметь. Вроде я его надуть стараюсь. Будто мы в лесу. Почему я, честный человек, должен юлить и выкручиваться, как проныра какой-то? Как будто речь идет о моей собственной выгоде.

Устремив глаза вдаль, Захария задумался. Бригадир по дружбе всегда доверял ему свои тревоги, колебания, надежды. Арион неплохой человек, но заблуждается, думая, что только у него одного болит голова о хозяйстве. Теперешние его тревоги не были чужды и агроному. Только Захария считал, что есть более важные и неотложные заботы, а эти могут подождать. Нельзя же объять необъятное. Он шутливо заговорил:

— Знаешь, что сегодня рассказал в правлении Корнел? Мол, председатель жалуется, что весь колхоз на его плечах держится, агроном говорит, что если бы не он, то никто бы и хлеба не видел, бригадир долбит, будто он один что-то делает в колхозе, и только сам Корнел молчит, а про себя думает: это он сам — пуп земли.

— Для прибаутки Корнел годится, — согласился Арион. — Кто знает, может, он и прав, каждый по-своему самый главный. Но ты меня отвлек. Надоел я тебе, наверно, хуже горькой редьки. Но я еще не кончил, хочу кое-что добавить. Можешь посмеяться надо мной, и все же я часто задумываюсь над судьбой моего соседа Еремии. Сильно жизнь его смяла. А сколько раз его поднимали и опускали! Человек должен иметь свое место в жизни, только воробьи прыгают с ветки на ветку, то вверх, то вниз. Негоже человеку подражать им. Теперь он на ферме, просится ко мне в сад. Надо сделать так, чтобы колхоз мог использовать всякие остатки, подпорченные фрукты, чтобы можно было сушить, мариновать, варить варенье, повидло, гнать сок. Нельзя, чтобы пропадал труд. Люди от этого становятся равнодушными к колхозному добру. Пусть все будет по закону, пусть все контролируется какой-нибудь инспекцией. Но сад меня обрадует лишь тогда, когда появится достаточно приемных пунктов, куда можно будет без волокиты сдавать фрукты. А что делать с яблоками, грушами, персиками, сливами, если они слегка побиты, не кондиционны? Кто их примет? А если какое-нибудь бедствие, что делать с фруктами? Колхозу надо предоставить больше прав для этого. А то у нас все протухнет от гниющих фруктов. Даже в маленьком саду каждую осень по яблокам ходим!.. Прав я?

— И прав, и не прав.

— Иди к черту! Даже когда Гынган уничтожил твою капусту, ты говорил: «Может быть, он прав, а я виноват». Но ведь те времена прошли.

— А что бы ты делал на моем месте?

— Да хоть обругал бы как следует, чтобы запомнил.

Павел улыбнулся грустно-снисходительной улыбкой и потрепал Ариона по плечу:

— Сперва обругал бы, а потом пальцы себе кусал?

— Все-таки на душе светлее бы стало.

— Это только кажется.

История с капустой успела уже забыться. Но раз Арион напомнил ее, Павел еще раз, что называется, просеял ее через сито воспоминаний.

Случилось это в 1952 году, когда колхозник Захария еще только робко стучался в ворота науки. Сын Пенкиса перенял от Сеньки-липована не только новое имя, но и страстную любовь к огороду и саду. Ему не посчастливилось учиться в вузе — Сенька дал, сколько мог: семь классов и свою богатую практику овощевода. Скромный по натуре Павел и не зарился на недосягаемое, свою жажду к знаниям скрывал, как только мог. Днем работал в поле, а по ночам при свете свечи или вонючей коптилки пытался проникнуть в хитроумные лабиринты науки. Именно при тусклом свете коптилки он впервые прочитал Дарвина, Мичурина, Тимирязева. Эти книги, добытые нелегко, открывали перед ним новые дали. И утром он делился своими новыми знаниями с садом, радуясь, что может дать хоть что-нибудь своему зеленому другу. Так к сорока годам родился агроном Павел Захария. Упомянутая капуста была первым ростком надежды на этом поприще. Он создал ее долгим и упорным трудом. Капуста оказалась очень устойчивой к засухе, имела хороший вкус. Но форма ее была странная — в виде вытянутого конуса. Приходили к нему односельчане, дивились новинке, просили семена. Ошеломленный удачей, похвалами, осенью он повез ее на районную выставку. Мечтал о медали, был даже уверен, что получит. Сейчас смешно — зачем ему тогда понадобилась медаль? Глупая голова. Когда Гынган остановился против капусты, Павел чуть не подпрыгнул от радости. Гынган был тогда большим человеком в районе, судьба многих зависела от него. Взволнованный его вниманием, Павел стал поспешно давать объяснения. Ему и в голову не пришло, что в этом человеке таится смертельная опасность для его детища, опасность страшнее саранчи, засухи.

— Что это такое? — спросил он, показав на кочан.

— Капуста, — бросился объяснять Захария, предчувствуя, что вопрос не к добру.

— Капуста круглая, а эта на пирамиду похожа.

— Новый сорт, сам вывел путем…

Но Гынгана не интересовал творческий процесс.

— Пустой формализм, видимость нового. Сущность не изменилась. Ты где работаешь?

— Колхозник из Трех Ягнят.

— Так кто же твои прямые обязанности выполняет, пока ты занимаешься такими художествами?

Захария попытался что-то возразить, но Гынган не стал слушать:

— Я тебе советую заниматься лучше своим делом. А это оставь в покое. У нас есть кому проводить эксперименты, государство специальных людей поставило, средства особые выделяет.

Совет его напоминал приказ. Вернулся Павел домой чернее земли. В приступе ярости выбросил в мусор семена, добытые с таким трудом, да еще растоптал ногами. Он топтал их так яростно, что соседи решили: тронулся сын Пенкиса. Однако на второй день он вышел в поле спокойный, как всегда. А через год поступил в техникум, закончив который, пошел в институт. Теперь у него диплом агронома. Но капуста все-таки погибла. Вновь вывести такой сорт ему уже не удалось.

— Не надо было тогда отпускать тормоза, — уловив печаль Павла, сказал Арион. — Вот и сберег бы свою капусту.

— Железо и то гнется, чего же ты от человека хочешь? — промолвил Павел, углубившись в себя.

— Выходит, защитить добытое труднее, чем создать новое.

— Пойдем лучше, любопытно все же, что получилось у того парня.

— Иди сам, у меня на огороде дел по горло. Девчата не освоили еще новое дело — поднимаем помидоры на колышки.

— Твоя воля, думал, заинтересуешься.

— Интересно. Только за меня никто не станет работать.

По косогору прямо к стану летело облако пыли. Арион помедлил, стараясь разглядеть, кто едет. Вскоре возле них остановил свой разгоряченный мотоцикл колхозный инженер по фамилии Митрофан. Красный нос и мутные глаза его выдавали, что инженер, по обычаю, пьян. Вместо приветствия Митрофан, широко разведя руками и с наигранным восхищением глядя перед собой, заговорил:

— Какие у нас холмы! Красота!..

Арион, не дослушав его, вскочил на свою бедарку.

Вечером Арион решил заехать на посадку табака, посмотреть, как там справляются дочери. Еще издалека он увидел, что на поле происходит что-то необычное. Он поторопил коня, а когда разобрался, что к чему, хотел уже поворотить назад, да было поздно. Все три его дочери взобрались на сиденья рассадопосадочной машины и теперь были предметом восхищения целой толпы зевак. Машину тащил трактор Микандру, сам Микандру, гордый, как орел, оглядывался на них, показывая свои белоснежные зубы. Павел Захария ринулся к Ариону с выражением радости на лице:

— Ну, что скажешь?

Откуда-то вынырнул инженер Митрофан, который с пафосом добавил:

— Техника есть техника!

Хмель уже развеялся в его голове, и лицо уже было не таким оплывшим. Теперь можно было разглядеть его маленькие, обычно заплывшие глазки. Тут же был председатель Ион Гырля, приехавший полюбоваться на отремонтированную машину. Он тоже был радостно возбужден:

— Теперь весь табак за несколько дней высадим.

Арион отнесся ко всему этому с недоверием. Ведь уже раз десять налаживали машину, пускали в дело, и столько же раз она останавливалась. Арион недовольно проворчал:

— Проверили, рассаду не ломает?

Иронически посмотрел на Павла Захария, который не раз помогал пускать эту окаянную машину и вот теперь восторженно прыгает за ней, как цапля. Ариона же так скоро не убедишь. Он зашагал между рядами, придирчиво выискивая изъяны. Однако придраться не к чему — ряды были ровные, рассада посажена без повреждений. Зеленая, здоровая, она словно подсмеивалась над Арионом.

— А что было, что до сих пор не работала? — спросил он, не в силах сдержать любопытства. В голосе его слышалось больше досады, чем удовлетворения. Павел пожал плечами:

— Спроси Микандру, он знает.

— Микандру, чем она страдала?

— Пустяк. Кое-что надо было подтянуть.

— И из-за этого мы два года сажали рассаду вручную?

Инженер доверительно наклонился к уху Ариона, хитро подмигнул, но тот отстранился — от инженера здорово тянуло винным перегаром. Все же Митрофан сказал:

— Пока гром не грянет, мужик не перекрестится.

Ион Гырля услышал эти слова и холодно взглянул на Митрофана:

— Крестятся почему-то не те, кому надо бы.

— Иван Андреевич, намек не слишком тонок, чтобы не понять его, — сразу посерьезнев, отозвался инженер. Его лицо с отвисшим, как у индюка, подбородком приняло обиженное выражение.

— Понимать мало, надо делать, — рассердился Гырля. — Нам нужны специалисты, а не… Завтра же пойду в райком. Что у нас, колония по перевоспитанию, что ли?!

— Не трать зря горючее, Иван Андреевич, — успокоил его Митрофан. — С кем хочешь ссориться? Со мною? Честное слово, не стоит. Ну, бездействовала одна машина, и что тут страшного? В других колхозах тоже бездействуют. Будь разумней и не расходуй ячмень на гусей. Радуйся, что этот паренек вылечил машину.

— Вы невыносимый человек! — махнул рукой Гырля. — Умереть мне, если не так.

Сколько раз он выходил из себя и решал уже раз навсегда избавиться от Митрофана. Но всякий раз вспышка кончалась примирением. В общем-то инженер — умный и знающий человек. Только не просыхает. Он это понимает сам и не скрывает свою слабость, а, наоборот, словно бы назло старается казаться хуже, чем он есть на самом деле. В Трех Ягнятах он отбывает наказание. Все знают, что он осужден на семь лет условно, что в столице, где живет его жена с ребятишками, появляться ему запрещено. А за что судили, никто не знал, эту тайну он ни разу не выболтал даже по пьянке. Гырля закрывал глаза на то, что инженер исчезал временами на несколько дней. Видно, навещал семью. В ответ на все упреки Гырли Митрофан помалкивал или отделывался шуткой. И его терпели, больше, видно, из сострадания: человек попал в беду, что с него возьмешь? И все же, когда становилось невмоготу, Гырля клялся, что дойдет до Центрального Комитета, но выгонит Митрофана. А инженер улыбался покорно и уговаривал председателя:

— Иван Андреевич, осталось всего два года. Потерпи немного. Будь человеком до конца.

Гырля смягчался и терпел. А колхозу все же нужен хороший инженер. Нужен, хоть умри, авторитетный, понимающий. Пока же выпутывались как могли.

Арион вполуха слушал пререкания начальства, а сам не спускал глаз с посадочного агрегата. От его внимания не ускользнуло, как Иляна вытащила из рассады какую-то былинку и кинула ее Микандру, сопроводив взглядом, полным любви. Это взбесило Ариона. «Чертова девка, даже людей не стесняется!» Притворившись, что ничего не заметил, он пошел вслед за агрегатом и, когда поравнялся с ним, сказал Иляне:

— Дай-ка я попробую. Успею ли?

Иляна выпрыгнула на ходу, уступив ему место. На противоположном конце поля Арион попросил остановить трактор, протянул Микандру папиросу и отозвал его в сторону: дескать, спокойно покурить. Анка и Викторица навострили уши, стараясь уловить хоть обрывки их разговора. Они боялись, как бы отец не устроил скандала. Но мужчины, стоя на меже, беседовали спокойно, словно старые товарищи. Рядом легонько шелестел овес. В сумерках уже терялись очертания, сливались с полем. Готовясь к ночному концерту, сверчки настраивали свои скрипки. Слабый ветерок лениво гнал облако.

— Еще один заход — и домой, — весело сообщил Арион, возвратившись к машине и усаживаясь на сиденье.

Дочери недоуменно переглянулись: попробуй пойми отца, утром метал громы и молнии, а теперь чуть не приплясывает от хорошего настроения. Микандру насвистывал легкомысленную песенку, оставаясь равнодушным к прелестям опускающегося вечера. Радость, которая в этот день откровенно сияла на его лице, потускнела с последними лучами солнца. Следом за машиной стлались зеленые ряды, рассада в сумерках казалась особенно сочной и здоровой.

* * *

Спустя несколько дней Иляну позвала дорожка к роднику. Но Микандру там не было. Как и прежде, заманчиво зеленела ложбинка, булькала в стоке вода, древесные лягушки хором каялись роднику в каких-то старых грехах. Лимонная мята раскрыла свои бледные цветы с дурманящим запахом. Девушка ходила от куста к кусту в ожидании любимого. Десятки раз она решалась плюнуть на все и идти домой. И каждый раз ее задерживала надежда, что он все же придет. Убедившись, что ожидание напрасно, она вернулась в село, истомленная всевозможными предположениями. Соучастницы-сестры тихонько впустили ее в окно, полюбопытствовали:

— Чего так рано?

— Микандру работает в ночную смену, прогнал домой.

— Ну и глупая. Он тебя пожалел, а ты… не могла побыть еще.

— Ничего, у бога дней много.

Нарочно старалась быть веселой, чтобы сестры ничего не заметили.

На второй вечер Микандру опять не пришел. Так случилось и на третий, и на пятый вечер. Много раз приходила она к источнику и, не встретив Микандру, возвращалась домой. Она ждала ночи напролет, искала его днем в поле, но словно кто-то наколдовал — никак не могла встретить. Прежде поминутновстречала случайно, а теперь искала и не могла найти. Ее твердость поколебалась. От трактористов она узнала, что Микандру культивирует зябь, далеко, у Дроздовского леса. Она подсчитала в уме, сколько дней потребуется ему на все поле. Прошли эти дни, она накинула еще два. Потом пришлось прибавить еще два, потом четыре. Может, у него испортился трактор? Или она неправильно подсчитала? Короткие летние ночи тянулись для нее так, что казалось, никогда не наступит утро.

Через две недели кончилось всякое терпение. Она пошла к берегу глиняного оврага. Бывший заезжий дом Пенкиса утопал в темноте. Кричали совы у дальней мельницы. Иляна нащупала дверь и толкнула ее. Из темного угла поднялась Рада и принялась чесать поясницу. Словно бы приходила сюда сто раз, Иляна спросила:

— Микандру где?

Рада подошла поближе, оглядела ее со всех сторон.

— Эх, глазастая, здесь ли ищут парней?

— Когда Микандру был дома последний раз? Давно?

— Ух и давно! Еще когда только крапива показывалась под забором. Зазнался Микандру. Я его обучила, господскую кость из него воспитала, а он забыл обо мне.

Иляна не стала больше слушать, выскочила на улицу и, еще печальней, чем минуту назад, направилась на стан механизаторов. Нет-нет, не тоска гнала ее. Тоску бы она смогла заглушить, пусть месяц, два помучилась бы, даже год. Нет, не в тоске дело. Она чувствовала, что в ней может оборваться что-то очень важное для всей ее жизни, что-то такое, без чего жизнь станет бессмысленной. В эту ночь она должна выяснить все.

Деревня уже досматривала первые сны, село давно спало. Сельские жители ложатся рано, особенно в летнюю пору, когда еще не успеешь согреть свою постель, а уже орут петухи, зовут, будят. Кое-где над селом на высоких столбах светились лампочки, напоминая всем, что и сюда проникли электричество, цивилизация. Прохожим эти огоньки помогали как мертвому припарки — от столба до столба целая бездна. Только на самой окраине Трех Ягнят горела лампочка посильнее. Вокруг нее мельтешили комары и ночные бабочки. С поля веяло чебрецом, от села — сиренью, хотя сирень уже осыпала цвет, а чебрец еще не поспел. Иляна вышла из села, облегченно вздохнула: не встретилось ни одного знакомого, кому пришлось бы объяснять, куда это ее несет в такую пору.

Ночной ветерок колыхал отяжелевшую пшеницу, которая уже начинала колоситься. Молчаливые деревья, как старые мудрецы, стояли над дорогой. Был тот час, когда засыпают все звуки и можно услышать голос земли. Влажные травы, словно ободряя, касались ее голых ног. В груди постепенно уменьшалась боль и горечь, над Иляной опустился необъятный покой ночи, усеянной звездами. Прогулка почти утешила ее, и от сознания того, что в конце дороги ее ожидает развязка всех сомнений, улеглась душевная сумятица. Почти бегом поднялась она на Циглэускую гору, спустилась в долину, не чувствуя усталости, пересекла луг, направилась на Дроздовский косогор, где за акациевой рощей спрятался табор механизаторов. Здесь же были и ремонтные мастерские, во дворе которых в оцепенении стояли два комбайна с задранными хоботами. Тропинка, которая привела сюда Иляну, заросла птичьей гречихой, и ступать было мягко. За сараем послышался кашель. Сторож дед Мерикэ спал, сидя на чурбане и опершись на свое старинное ружье. Иляна тронула его за плечо:

— Мош Мерикэ.

— Стой! Кто? — Старик, еще не открыв глаза, стал шарить вокруг себя.

Иляна засмеялась.

— Не бойся, мош Мерикэ, не воры.

— А кто? Отвечай! — Дед ощетинился.

— Иляна, Ариона Карамана. Вы его знаете, около почты живет. Вы к нам как-то приходили за помидорной рассадой.

— Какая рассада, чего болтаешь? Я уже столько лет помидор не сажаю.

— Дед Мерикэ, здесь есть один тракторист, вы его знаете, Микандру, сын цыганки. Где он? Пашет или спит?

— Какой еще цыганки? Микандру, говоришь? А, да, знаю. Спит. С чего бы ему пахать? Теперь им полегче — днем культивируют, а ночью спят, как люди. На то она и ночь, чтобы люди спали.

Дед проснулся, и разыгралась его обычная жажда посудачить. Иляна не дала ему разговориться:

— Дед Мерикэ, а не могли бы вы позвать его сюда? Скажите, что я пришла и жду.

Дед зачмокал, заворочался на своем чурбане.

— Можно-то можно, да в мое время парубки слонялись под заборами у девок, свистом вызывали их.

— Не все ли равно, кто кого зовет?

— Конечно нет. Девка на то и девка, чтобы дома сидела и ждала своего суженого, а не шлялась ночью по холмам. Ну и дела — все идет шиворот-навыворот. Все наоборот. Раньше люди сотнями в год умирали. А теперь? Ты слышала, чтоб кто-то умер? Редко, совсем редко. А вот хмель сейчас сеют? То-то, не сеют. Или вот звезды возьми. Фальшивые появились. Гляжу это я ночью, звезда. Присмотрелся — движется, это спутник, а не звезда. Все наоборот, шиворот-навыворот…

— Дед, пожалуйста, иди позови, потом еще поговорим.

— А я что говорю? Невтерпеж, да? Где это видано, чтобы у девки не было терпения? С терпением, детки, из сметаны масло сбивают. Не было б терпения, вовек не видела бы ты масла. Держи эту стерву, чтобы не таскать ее с собой. — С грехом пополам дед Мерикэ поднялся, передав Иляне свое ружье. — Тяжеленная, проклятая, больше полпуда, наверно.

Иляна улыбнулась. Дед позабавил ее. При случае хорошо бы показать подругам, как он рассказывает, нахохотались бы.

Общежитие механизаторов темнело среди построек, ни один звук не доносился оттуда. Вдалеке, за лесом, над пузатым холмом, засветился край неба — вот-вот взойдет луна. Первый петух прокричал в деревне. Обмирая, Иляна вслушивалась в шаркающие шаги деда. Вот он подходит к завалинке, вот тихонько стучит в окно. Тишина. Дед стучит громче, еще сильней. Наконец внутри что-то зашевелилось, скрипнула дверь, послышался шепот. Только тут спохватилась Иляна, разом оценив свой безрассудный поступок. Насколько разумней было бы сейчас спать в своей постели, как все остальные люди. Вскоре вернулся старик, вполголоса проклиная свою старость. За ним двигалась тень, и чем ближе она подвигалась, тем больше жалела Иляна, что пришла сюда.

— Вот, привел, — сказал дед, беря свое ружье. — Может, когда умру, помянешь меня, поставишь свечку.

Девушка забыла его поблагодарить, кровь бросилась ей в голову, сердце застучало, как колокол. Над головой — словно огромная птица пролетела. Певцы летних ночей, спрятавшись в травах, внезапно оглушили ее. Микандру стоял молча и недвижно, как каменный столб. В темноте нельзя было рассмотреть черты лица, но было ясно одно: он жив, невредим и полусонный. Девушка чуть не зарыдала от боли и обиды.

— Не надо было приходить, — промолвил он, нерешительно приближаясь к ней.

— Это почему? Сон испортила?

— Да нет. Увидит кто-нибудь, потом…

— О моем добром имени тревожишься?

— Тревожусь.

— Спасибо. Давно спишь?

— С вечера.

— Ну иди, досматривай свои сны. Прости, что прервала.

Она повернулась с облегчением, будто сбросила с себя тяжелую ношу, и пошла обратно. Изумленный дед Мерикэ, мимо которого она прошагала, не видя его, не выдержал:

— Только и всего?

— Да, только! — крикнула она и побежала.

«Только!» — повторил Дроздовский косогор.

«Только», — откликнулись вслед за ним холмы и овраги.

Домой вернулась с предрассветными петухами. Викторица, открывшая окно, проворчала:

— Дура, чего так долго? Хочешь, чтобы отец проснулся?

— Не ворчи, больше не буду ходить, — слабым голосом ответила Иляна, раздеваясь. Уже в постели, рядом с Викторицей, прижимая коленки к подбородку, добавила:

— Счастье твое, Викторица, что никакая заноза не мучит твое сердце. Спишь сколько влезет, ни о ком не думаешь. Даже не понимаешь, какое это счастье.

Старшая сестра иронически ответила:

— В самом деле, деваться некуда от счастья.

— Где одеяло? Укрой меня, — потребовала Иляна.

Колени ее были как лед, она дрожала, словно в лихорадке. Викторица ласково укрыла ей плечи и случайно коснулась мокрой щеки.

— Ты плачешь? Что с тобой?

— Да так, немного. Роса, холодно, я замерзла. Не обращай внимания, пройдет.

— Спи.

— Сплю.

Это была первая в жизни настоящая боль, и, как всякое первое испытание, она показалась ей невыносимо мучительной. То, что Микандру спал, когда она блуждала в поле, подгоняемая тоской по нему, казалось ей варварским злодеянием, издевательством над ее самыми святыми чувствами, над ее любовью. Было бы легче понять его, если б они поссорились или если бы Микандру бросил ее из-за другой. А так она чувствовала себя беспричинно оскорбленной. Ее будто молотком по макушке стукнули. Бессонные ночи, напрасные ожидания, несбывшиеся мечты — все это, соединясь, излилось потоком слез, который обмывал душу, как теплый дождик землю после зимней стужи.

— Ну-ну, успокойся. Такая она, любовь. Ты что думала, только цветочки будут? — старалась унять ее Викторица.

Иляна металась по подушке:

— Печет вот здесь, около сердца, так печет! Ох, Викторица, если б ты знала, как печет!

— Ничего, это хорошо, — грустно утешала ее старшая сестра, незаметно вытирая свои глаза уголком простыни.

Причина слез Иляны была ей неведома, да она и не пыталась узнать ее. Все равно — поругалась ли с любимым, надоела ли ему, рассталась ли навсегда. Она знала лишь то, что та плачет из-за любви. И Викторица завидовала ей. Она согласилась бы перенести все муки на свете, лишь бы отхлебнуть хоть немного той сладкой отравы, которая и сжигает тебя, и терзает, и возвышает, которую все проклинают и воспевают. Викторица походила на переспелую высохшую на ветке грушу, которую вовремя не сорвали и которой не повезло самой упасть с дерева, чтобы ее подобрали. Непривлекательная внешность внушала ей безропотную покорность судьбе, примирила с мыслью, что ей суждено прожить в бесплодном одиночестве. Она даже не мечтала, чтобы ее кто-нибудь полюбил. Она хотела подарить себя кому-нибудь безвозвратно, бескорыстно, как дарит себя роса травам в летние ночи, чтобы утолить хоть немного жар засушливой поры. Никем не любимая, она по-настоящему страдала, что никого не сможет окружить своей преданностью и той беспредельной материнской любовью, которой у нее было в избытке.

В отчаянии, изнемогая от душевного одиночества, она молилась: «Господи, пошли мне инвалида, больного, несчастного человека, пошли мне того, кому бы я была нужна, которого бы любила, поддерживала, укутывала и лечила теплом моего сердца!» Она завидовала даже Иляниному горю, слезам, считая их благодатными. В такие годы естественно плакать, переживать, разочаровываться. Ей же суждено в двадцать шесть лет еще не испытать дрожи первого поцелуя.

Когда через час с небольшим по-настоящему разорались петухи и Арион пришел будить дочерей, Иляна спала как убитая, а Викторица, уже одетая, причесывалась в темноте без зеркала.

— Буди Анку и Иляну.

Викторица остановила его:

— Иляна всю ночь металась, стонала. Перед рассветом только уснула.

— Что с ней?

— Не знаю. Жаловалась на сердце.

— Сердце? Тогда пусть спит. Буди Анку. Пойдемте снимать нижние листья табака.

* * *

В июне на комсомольском собрании, где толковали об участии молодежи в уборке хлебов, присутствовали Ион Гырля и Павел Захария. Вдруг попросил слова Корнел Алелей и, вместо того чтобы говорить о деле, ни с того ни с сего обрушился на руководство. Из его пылкой речи можно было понять только одно: когда нужно выполнять план, так руководители обращаются к молодежи, а когда молодежь обижают, тогда руководители не замечают этого. Ион Гырля, не выносивший туманной демагогии, дипломатично спросил:

— А нельзя ли прямее, Корнел? О чем речь?

— Прямей? — Корнел просверлил его глазами, дескать, хотел я помягче, но если сам просишь, изволь, только потом не обижайся. — Могу и прямей. Я в карман за словом не лезу, — продолжал он, собираясь с духом. — Почему на Доске почета отсутствует одна из лучших наших доярок?!

В зале на минуту затихло. Потом поднялся глухой шум.

— Кто, кто отсутствует, кого нет?

— Этот Корнел все замечает.

— Ну и прижал он их к стенке!

Ион Гырля спросил с недоумением:

— Кто отсутствует?

— Лиза Диду, вот кто! — с пафосом, торжествующе объявил Корнел.

По тону можно было понять, что им руководят помимо чувства справедливости и еще более тонкие и деликатные побуждения. Но собранию некогда было анализировать оттенки его голоса, и оно принялось обсуждать эту весть. Вначале никто не поверил.

— Да ну?

— Не может быть!

— Я каждое утро прохожу мимо и не заметил. Вроде бы все.

Лиза, как всегда спрятавшаяся в уголке, сидела молчком. И чего это Корнел вспомнил о ней? Сейчас все станут смотреть в ее сторону, расспрашивать — чистое мучение. Она и сама как-то заметила, что ее больше нет среди передовиков. Но неужели это так важно? Работала она по-прежнему, даже лучше, пожалуй. На ферме заменили нескольких доярок, у кого руки были нечисты. Комсомольцы организовали контроль. Стоило ли об этом говорить? Дома ей не так уж трудно: подросли помощники — двое братишек пошли на ферму, теперь легче стало прокормить всю ораву. Зря Корнел затеял разговор о ней.

Все же комсомольцы заволновались, стали ее защищать. Как это можно беспричинно снять передовую доярку с Доски почета?! Извольте отвечать, руководители колхоза, будьте добры представить мотивировку. Ион Гырля вопрошающе взглянул на Павла Захария, избранного на прошлом отчетно-выборном собрании секретарем партбюро. Кто-то же должен знать, в чем дело. Но Павел недоуменно пожал плечами. У него можно было получить ответ на любой вопрос, относящийся к хозяйству. Он бы, не задумываясь, привел разные цифры, мог бы обрисовать перспективы колхоза на ближайшие десять лет, рассказать о сортах фруктов, овощей, полевых культур, об их урожайности. На любой подобный вопрос он мог бы ответить в ночь-полночь. Знал он и дочку Козьмы Диду, знал ее судьбу. Но как раз того, о чем обязан знать секретарь — о ее отношениях с коллективом, с колхозом, — не ведал. Да и можно ли с него требовать еще и таких мелочей в горячую пору, когда подчас забываешь, как тебя зовут. Чтобы как-то выйти из положения, он пробормотал что-то о причинно-следственной связи. Но Корнел был слаб в философии — он кончил только семилетку — и поэтому потребовал более определенного ответа.

— Я только хочу знать, существует ли справедливость? Вся деревня знает Лизу как самую передовую доярку, а тут красуются в передовиках кто хочешь, только не она!

Видя, что шум растет, угрожает превратиться в скандал, Влад почувствовал себя обязанным дать кое-какие разъяснения. Все равно теперь не уйти от разговора. Рано или поздно это всплывет, и придется выслушивать упреки председателя или партийного секретаря. Поэтому он сам попросил слова.

— Доска — это моя инициатива, — изрек он воодушевленно. — Как видите, она сделана не по шаблону, она оригинальна по форме, привлекательна. Она — украшение всего села. Я подумал, что люди, чьи портреты помещены на этой Доске, должны быть примерными и образцовыми во всем, в том числе и в моральном отношении. Поэтому я позволил себе отсеять кандидатуры. Лиза — хорошая девушка, ничего против нее не имею. Но поведение матери Лизы, на которую она никак не повлияла, всем известно. Призвание передовика — не только хорошо работать, но и сеять вокруг себя здоровые семена нашей самой передовой в мире морали!..

Да, насчет речей Влад специалист. Некоторое время ему пришлось работать лектором по антирелигиозной пропаганде. Так что навострился. Собрание заколебалось. Лиза сжалась в своем уголке, стала маленькой, как букашка. Чем дальше говорил Влад, тем меньше она становилась. Лиза чувствовала себя виноватой перед всеми. Влад конечно же прав, правильно сделали, что ее оттуда сняли. Как это она, дочь Дремоты, будет находиться рядом с лучшими людьми деревни, рядом с председателем. Ну и разгон взяла она, даже в комсомол проникла. Счастье еще, что Влад не знает о тех нескольких грелках молока, которые она приносила, а то бы задал ей жару. Самым нечестным существом почувствовала себя девушка. Ей хотелось, чтобы земля разверзлась и поглотила ее. Немного утешало Лизу то обстоятельство, что в комсомол она не напрашивалась — ее уговаривали вступить. Она не знала, когда ее определили на Доску почета, не знала, когда и сняли. Лиза и сама могла бы предложить, чтобы ее портрет сняли с Доски почета. Понимает, что недостойна.

Влад между тем закруглялся:

— Честно говоря, я жалею Лизу, но что поделаешь. Давайте будем взыскательнее: если передовик, так уж передовик по всем статьям! По-настоящему! С большой буквы!

— Что это он мелет? — недовольно спросил Гырля у Захария.

— Подожди, посмотрим, что ребята скажут.

Влад своей речью отнял у всех охоту говорить. Все помалкивали. Корнел глядел на Влада, будто собирался проглотить его. Лиза мучилась в нерешительности — подтвердить точку зрения Влада, покаяться или подождать, что скажут другие. В это время вскочил Ефимаш:

— Я лично голосую за то, чтобы снять ее с Доски почета!

— Повремени, еще никто не голосует, — остановил его Захария.

— Влад хоть и родственник мне, но скажу прямо: он не прав! — Это поднялась Иляна. — Лиза настоящий человек. А при чем тут ее мать? Ту теперь только могила исправит. Влад лучше бы на себя посмотрел. Клуб вечно на замке. Кино крутят как попало, то и дело обрывается…

— Хочу узнать, при чем тут сторож, если арбузы зеленые? — перебил ее Ефимаш.

Атмосфера разрядилась, кто-то прыснул в кулак, люди заговорили, начался всеобщий гам. Те, кто выступал после Иляны, поддержали ее, и наконец собрание вернулось в свое русло — перешло к вопросу о том, как убрать урожай без потерь. Постепенно Лиза пришла в себя, осмелилась даже поднять глаза. Убедившись, что на нее никто не смотрит и все заняты обсуждением главного дела, свободно вздохнула. Пронесло. Теперь нет необходимости выступать оправдываться и бичевать себя.

После собрания Иляну догнала в дверях длинношеяя Варвара Беженару. Нарочно задела локтем, проговорила:

— Ну и двуличная же ты! Сначала уговорила Влада снять Лизу, а теперь сама ее защищаешь.

— Сумасшедшая! Какой мне интерес, чтобы ее сняли?

— Знаем, не беспокойся!

— Скажи, и я узнаю.

— Микандру у тебя переманила, вот какой.

Иляна почувствовала, как кто-то вонзил ей в сердце нож и повернул его там. Но она сохранила хладнокровие, ответила невозмутимо:

— Нужен мне твой Микандру как прошлогодний снег.

— Знаем, — осклабилась Варвара.

— Что знаешь?

— Как к роднику ходила.

— Мое дело, куда хочу, туда и хожу.

— Тогда чего притворяешься? Одно не ясно, зачем тебе ее защищать?

— Чтобы дуракам было над чем голову поломать, — отрезала Иляна и пошла прочь.

Варвара вытянула и без того длинную шею.

— Никак, ты меня дурой обозвала?!

— Боже сохрани, — бросила Иляна, удаляясь. — Ты страдаешь от избытка ума.

Она терпеть не могла эту Варвару. Вечно сует свой нос в чужие горшки. Вот ведь как складно придумала: сказала Владу, чтобы снял Лизу. Дура набитая. Не соображает ни черта. «Сказала Владу…» Как бы не так. Влад как раз тот человек, который послушается ее! И неужели Варвара считает, что у нее хватит на такое совести? Пусть даже у Микандру есть что-то с Лизой, легче, что ли, стало бы Иляне, если бы портрет ее сняли с Доски? Мудрая Варвара! Куриные мозги, но, видно, она что-то пронюхала. Ведь не зря говорят — нет дыма без огня. Нюх у Варвары как у ищейки. И поведение Микандру только подтверждает ее слова. С чего бы это он перестал замечать ее? Не приходит на свидания. После той ночи она сама притворилась сердитой на него. А в душе надеялась: вот-вот помирятся. Может, он и в самом деле очень занят, много работает? А когда много работы, до встреч ли? Добраться бы только до постели. Так что, возможно, она обиделась зря. Но тогда почему он не ищет повода помириться? До разговора с Варварой она была еще непреклонна и ни за что не пошла бы первая на мировую. Теперь же готова была бежать босая по колючкам, лишь бы неправдой оказалось то, что наболтала Варвара. Сегодня видела его на собрании. Вроде похудел. А может, так показалось, ведь не виделись долго. Он сидел молчаливый и хмурый. Несколько раз ей почудилось, что он смотрит на нее. Но когда она попыталась поймать его взгляд, отводил глаза и делал вид, что смотрит мимо. Неужели он не понял, что она для него говорила сегодня? Хотела, чтобы он знал, как она различает родителей и детей. Конечно, она защищала и Лизу от нападок Влада. Он просто свинья, что так обидел девушку. Но думала при этом о Микандру. Вообще, нет дня, часа, минуты, когда бы она о нем не думала. Варвара, конечно, гадюка и укусила как раз там, где всего больнее. А что, если она сказала правду? Что тогда?

В воротах ее встретил Черчел, кроткий и покорный, несмотря на свою волчью наружность. Он преданно потерся у ее ног, как в детстве, когда носил ее школьную сумку. Старенький стал Черчел. Ему, видно, хочется, чтоб его приласкали, хотя бы просто погладили. Но она прошла мимо, ничего не замечая. Некоторое время пес шел за ней, но, убедившись, что девушке не до него, лег посреди двора. Из его желтых глаз покатились два ручейка. Может, он понял печаль своей хозяйки и плачет за нее…

* * *

В тот вечер, возвращаясь с подругами с фермы, Лиза Диду встретила возле обрыва будто бы случайно блуждающего там Корнела.

— Куда путь держишь так поздно? — удивились доярки.

— Надо вот с Лизой серьезно поговорить.

Лиза испуганно спряталась за спины доярок.

— Не скрывайся, не съест он тебя. — Подруги вытолкнули ее вперед.

Они стали подшучивать над ней, Корнел заступился:

— Хватит, хватит, оставьте ее в покое.

Он схватил ее за руку, а остальным кивнул на дорогу, шагайте, дескать, мы и сами разберемся. Женщины то ли в шутку, то ли всерьез предупредили:

— Берегись, а то обманет.

Лиза сделала легкую попытку освободиться, но Корнел держал ее крепко.

— Ты на них не смотри, — успокоил он Лизу. — У них языки без костей. Я тебя остановил без всякого умысла. Выслушай. Не согласишься — валяй своей дорогой.

Уже светились первые звезды и поля обезлюдели. Стало прохладно. С луга, из-за обрыва, доносился одинокий крик коростеля. В саду, соревнуясь, пели дрозд с леснянкой. Так пели, окаянные, что любо было слушать. И словно соблазненные птичьими пересвистами, доярки тоже затянули песню — протяжную, задевающую за самое сердце. Насыщенная любовью и тоской, она разлилась над деревней, над зелеными кодрами, которые природа наградила, не в пример человеку, вечной молодостью. Песня удалялась от них, и Корнел заметил, что все холодеет рука Лизы в его ладони.

— Ты в самом деле меня боишься, что так похолодела? — спросил он.

Лиза не ответила, и он сам заключил:

— Такие трусишки теперь пошли. — Они медленно зашагали в сторону села. — А я думал, что ты храбрее. Хочешь, гикну раз, чтобы они не подумали, что мы остались в поле?

— Гикни.

Корнел набрал полную грудь воздуха и испустил долгий громкий крик, который покрыл все остальные звуки.

— Ну, теперь довольна?

Лиза промолчала. В присутствии Корнела она совсем растерялась и никак не могла собраться с духом сказать хоть что-нибудь. Не дождавшись от нее ни слова, Корнел начал сам:

— Все мне в тебе нравится, — он жадно окинул ее взглядом, — и походка, и фигура, и глаза. Одно только смущает — характер. Такой мягкий, будто его вылепили из мамалыги. Да я до любого министра дойду, а своего добьюсь. А ты мягкая. Немного смелости тебе подбавить, и вышла бы из тебя первосортная девушка. Ты думаешь, сняли бы они меня тогда с комбайна, если б это было не по справедливости? Черта с два. Я не шумел, раз сам не прав. Промолчал. Зачем зря палить, коль на шапку села муха. В конце концов, что у нас было со Стэнкуцей — наше дело, комбайн тут ни при чем. Он — колхозное имущество и путать его с личной жизнью не надо.

Корнел считался одним из первых парней деревни, и Лиза могла бы гордиться, что идет с ним рядом и он объясняется ей в любви. Правда, это объяснение выражалось в причудливой форме, и она не знала, как к нему относиться. Идя рядом с Корнелом, она думала о Микандру, который несколько вечеров провожал ее домой. С ним ей было гораздо интересней, она чувствовала себя свободной, хотя тот всю дорогу молчал и только насвистывал.

На околице Корнел отпустил ее руку, ровным голосом, словно звал на сбор винограда, предложил:

— Выходи за меня замуж, не пожалеешь. Это просто про меня худо говорят, мол, скандалист и драчун, а на самом деле я хороший. Стэнкуца про меня слух такой пустила. Ей хотелось гулять со всяким, а я чтобы помалкивал. Нашла дурака. Теперь всякую чепуху обо мне мелет. Но ты не обращай внимания — если со мной по-хорошему, то я мягкий, как воск возле печки.

Ошеломленная таким излиянием, Лиза поторопилась пожелать ему спокойной ночи и хотела уйти. Но Корнел удержал ее:

— Обожди, ты же мне ничего не ответила.

— А что надо ответить?

— Насчет замужества. Согласна или нет?

— Мне не до шуток, Корнел, завтра к пяти надо на ферму.

— Для шуток я нашел бы кого-нибудь поближе, а не тащился б ночью в такую даль, — заметил он обиженно.

В тоне его уже не было той уверенности и рассудительности, как вначале, и девушке стало жаль его. Никакой он не сумасброд, не задира, все преувеличила молва о нем. Парень как парень. Чтобы он не рассердился окончательно, Лиза промолвила:

— Такие дела решаются не просто, Корнел. Можно ли на скорую руку говорить об этом? Или нас кто подгоняет? Дай срок подумать.

— А что тут думать? Одно из двух — или хочешь, или не хочешь. Это раньше думали годами. А теперь атомный век, все решается молниеносно. В конце концов, если бы речь шла лишь о моем самолюбии, то я мог бы тебя и украсть. Плевое дело: подговорил ребят… Тебя бы даже не спросили.

По коже Лизы прошла дрожь. Зря она радовалась раньше времени. Не так уж безопасно оставаться с Корнелом ночью в поле наедине. Парни этого сорта не знают препятствий. Словно в бабушкины времена — мешок на голову, взвалит тебя на плечо, как куль, и ты уже у него на печке.

И все же Лиза напрасно боится его. Корнел, при всей своей необузданности, — сознательный комсомолец и сам не одобряет таких действий. Что же касается любви и женитьбы, то у него на этот счет своя теория, которую он и изложил в нескольких фразах:

— Я против принуждения, можно по-хорошему договориться. Потому что женщина тоже человек. Возьмешь ее силой, она потом всю жизнь на тебя косо смотреть будет. Так что решай.

— Ой, ума не приложу, что сказать, Корнел. С парнями до сих пор я и не разговаривала. Не знаю, что ответить. Давай повременим.

— Ну, знаешь, мне некогда. Осенью — в армию, а до осени что осталось? Пустяк.

Да, серьезное положение. Лизе больше нравится сын цыганки. Зато у Корнела серьезные намерения. А это нельзя не ценить. Микандру же идет рядом и посвистывает или рассказывает всякие небылицы, а про любовь ни словечка. Выйти замуж — целая проблема. А ей уже осточертел материнский дом, хочется завести свое гнездо. Она мечтала заиметь свою комнатенку, чистую, уютную, с белоснежными занавесками и радиоприемником. Она бы убрала ее по своему вкусу — так, как ей нравится. И вечерами там можно было бы отдохнуть, ее не угнетала бы постоянная грязь и беспорядок материнского дома. Лиза охотно вышла бы замуж, но не так, с бухты-барахты, не как попало. Корнел жених, конечно, достойный. Но если бы она хоть чуть-чуть любила его. Ведь, кроме страха, она ничего не испытывает перед ним. Осторожно, чтобы не обидеть парня, она пошутила:

— Думаешь, переведутся девушки на земле до тех пор, пока вернешься из армии?

— Мне всех не надо. Одна ты нравишься.

— Ты уже говорил, но все равно не надо торопиться. Сначала отслужи.

— Тебе легко рассуждать. А кто мне даст гарантию, что ты будешь ждать меня три года. Можешь обещать такое?

— Нет.

— Ну вот, видишь. А мне гарантия нужна.

— Три года — не шутка, Корнел. Может быть, и ты…

— Я, со своей стороны, могу гарантировать. Может быть, я тебе не нравлюсь? Тогда другой разговор, скажи прямо.

— Да ну, что ты… — Лизе показалось неприличным сказать ему правду. Зачем обижать человека, когда он тебе ничего плохого не сделал, а, наоборот, желает добра? После недолгого раздумья она нашла удачный ответ:

— Знаешь, я должна подумать.

Сбитый с толку Корнел согласился:

— Хорошо, даю срок неделю. Только не больше, ладно?

— Ладно.

Корнел слегка обескуражен. Куда лучше было бы, если б она поняла его с двух слов. Но что поделаешь, таковы женщины: любят рассусоливать. Им надо, чтобы их одурманивали сладкими словами, вздохами, песнями. Он же ненавидит все это слюнтяйство. Для него главное в жизни — радиотехника и романы про шпионов. Может быть, поэтому и ускользнула от него Стэнкуца. Лизу он выбрал не случайно — не хотелось больше связываться с белоручками. Она кроткая, послушная. По крайней мере, такой ему казалась. Он давно остановил свой выбор на ней, да все не хватало времени объясниться. А еще хотелось проверить свои чувства. И вот теперь уже не смог сдержаться — открылся. А она, видите ли, хочет подумать. В самом деле или это только предлог, чтобы избавиться от него? Не везет ему с девушками. Все красноречие свое пустил в ход — а вот результат. Зато такой простофиля, как Ефимаш, кружит им головы напропалую, любую окрутит. Он же, и красивый, и умный, и честный, и статный, вынужден выслушивать «я должна подумать».

Лиза недоумевала: вроде ничего плохого не сказала, а он так расстроился.

Она робко спросила:

— Мне можно идти?

— Иди, — позволил он с некоторым запозданием.

Она неловко потопталась на месте, не зная, как надо проститься. В последнюю минуту он вспомнил что-то, остановил:

— Постой, один поцелуй, в качестве задатка.

Чтобы скорей избавиться от него, Лиза безвольно и холодно чмокнула его. От прикосновения к нему в груди что-то приятно вздрогнуло. Ужасаясь, словно совершила преступление, Лиза бросилась бежать, уже не заботясь, как это воспримет Корнел. Нет, она никогда больше не останется наедине с ним. Она ведь не любит его. Теплота, прихлынувшая к груди минуту назад, так же внезапно исчезла. Приближаясь к дому, она старательно несколько раз вытерла рукой губы, но ей казалось, что следы поцелуя все равно остались.

* * *

Начался сбор табачного листа, и дочери Ариона Карамана ложатся с луной и встают с петухами. Обработать гектар табака — дело нешуточное, даже если в доме четыре женщины. Все во дворе завешано табачными листьями, нанизанными на шпагат. Табак под стрехой, на стенах, на заборах. Дом не виден за зеленой бахромой, как будто это маскировка времен войны.

Несколько недель назад прошел хороший дождик и угодил в самое время. После него табак поднялся, как тополь. Такого буйного роста не помнят даже старики. Не успели собрать первый раз листья, как уж поспели новые. И такие, как лопухи. Иголка сгибается, когда нанизываешь их на шпагат.

Мадалина озабоченно щупала стены: сгниют от этого проклятого табака, который навешан так плотно, что не пропускает ни лучика солнца.

— Ничего им не будет, — утешает ее Арион, ища глазами место, где бы еще повесить табак.

Но жена настроена ругаться:

— Тебе, конечно, ничего не будет. А если стены покоробятся и облупятся — кому придется их мазать? Тебе? Как бы не так, все я, бедняжка.

— Девок заставь.

— Скорее от кошки цыплят дождешься. В поле еще так-сяк, работают. А дома и глину замесить не заставишь. И ты хорош! Другие как-то ухитрились, в своей усадьбе копаются. Мы же каждый божий день все в колхозе и в колхозе, с утра до ночи.

Воспользовавшись тем, что жена взялась за дочерей и ослабила бдительность, Арион успел повесить несколько низок табака на стену, выходящую на улицу. Но Мадалина давно подозревала намерение мужа и выскочила за ним как ошпаренная:

— Еще фасад не загадил своим табачищем! Сними сейчас же! А то разбросаю по двору.

Фасад дома — ее гордость, это лицо хозяйки. Чистая, гладкая, как зеркало, стена побелена с добавлением цикламеновой краски. Завалинка окрашена в серый цвет. Домик Караманов пленяет прохожих своим привлекательным видом. Ариону лучше не прикасаться к этому алтарю Мадалины. Пусть спасибо скажет, что позволила занять остальные стены. Но что делать, если табак может сгнить? Девушки нанизали его еще вчера при свете электричества. Арион задержался с утра разобрать и развесить низки. Дочери снова собирают табак, вот-вот привезут, а еще и этот не доведен до дела.

Мадалина разбушевалась. Услышала где-то, что стены портятся от табака, и словно очумела. Арион миролюбиво отбивается:

— Я думал, ты умная баба, а ты даже ссориться с мужем не умеешь.

— Как это не умею? — искренне удивилась Мадалина.

— Так разве сейчас время для ссоры, когда у меня земля под ногами горит? Мне в поле давно пора, а ты со мной в жмурки играешь! Там нельзя, тут нельзя. Вот влеплю пару горячих, потом будешь сама же жаловаться, что я плохой.

Это как-то даже не приходило ей в голову. Прожили жизнь вместе, иногда хуже, иногда лучше, но никогда он и пальцем не тронул ее. Словом мог обидеть, но руку не поднимал. Может, поэтому она так и расхрабрилась.

Черчел растянулся под акацией и, притворяясь спящим, ловит мух.

Перебранка хозяев его не касается.

— Я тебе говорила: не бери гектар! Где теперь сушить? Или пусть колхоз заботится о сушилках!

— А деньги-то ты любишь считать!

— Считаю. На вас не насчитаешься. Убери с фасада эту отраву. Убери, говорю! Или уже тогда и в дом заноси.

Напротив ворот остановилась председательская «Победа».

— Уймись, а то люди на твой крик собираются. Жена бригадира, а чувства ответственности ни на грош…

С сушилками в колхозе беда. Имеющиеся уже забиты табаком, а сбор еще и наполовину не закончен. Был бы строительный материал, можно было б спешно сделать новые, да где его взять. А выходить из положения как-то надо. Ион Гырля с непокрытой головой в рубашке цвета яичного желтка шагнул в калитку. Черчел вопросительно посмотрел на хозяев — лаять или подождать.

— Не кусается? — спросил Гырля издалека.

— Кусается, но теперь сыт. — Арион замахнулся на собаку.

— Собираем понемногу? Много еще осталось?

— Порядком. После дождя вымахал, что лес. Был у нас один уголок задет градом, так теперь и его не узнать. Кустится на диво, с меня высотой табак.

— Сколько думаешь собрать с гектара? Десять — двенадцать центнеров?

— Больше. У меня уже сейчас почти десять.

— Сушилки задерживают, негде сушить, — вмешалась в разговор Мадалина.

Председатель тактично обошел эту проблему; он знал, что кто-кто, а Караман не даст пропасть табаку.

— Погода стоит отличная, можно и на дворе сушить. — Считая вопрос исчерпанным, председатель опять обратился к Ариону: — Монако хоть минимум трудодней выполнил?

Арион недовольно отмахнулся, мол, пропади он пропадом, такой минимум:

— Сдал какие-то кошелки, и то я ходил за ним по пятам. Стыдно уже к воротам подходить. Михаила дома ни разу не застал, сама Холера меня встречала. То одно, то другое у него, всю душу вымотал, пока хоть кошелки эти сдал.

— Все-таки сдал?

— До сих пор отплевываюсь.

Председатель усмехнулся в усы.

— Дед Ирофте, а ну-ка вылезайте.

Из машины вывалился незнакомый старец, худой — кожа да кости, — но чрезвычайно резвый.

— Дед Ирофте, расскажите-ка еще раз, у кого вы плели корзины прошлый месяц?

— Я же говорил, у Михаила Цуркана, по прозвищу Монако. — Дед оказался словоохотливым. — Я прихожусь двоюродным братом Домники, но живу в Валя-Маре. И договорились, значит, что они дадут мне двадцать рублей и ношеные брюки. Это, значит, которые негодны Михаилу. Теперь они брюки-то дали, а про двадцать рублей забыли… То есть, не дают совсем.

— Хватит, дед, — прервал его Гырля. — Идите в машину и ждите.

— Ждать-то можно, у меня пшеница не осыпается. Но все же интересно, как быть с деньгами.

— Разберемся, дед, идите в машину.

— А чего разбираться? Я говорю точно.

— Верим. Только вы работали не у нас, а у Михаила.

— Верно, у Михаила.

— Чего же вы с колхоза требуете деньги?

— Это как же, с кого же мне требовать?

— С того, у кого работали.

— Так я просил у него, а он не дает. Сказал, что надо подождать, пока телку продаст. А когда же он ее продаст, если корова еще даже не отелилась? Ведь еще жди, когда он ее отлучит от коровы. А мне недосуг, деньги нужны.

— Хорошо, дед, идите в машину.

— Нет, ты, начальник, скажи, что будет с деньгами? Сразу дадите или постепенно?

— Я же говорил, нужно посоветоваться.

— А чего советоваться? Я старый, из меня уже отруби сыплются.

По его пергаментному лицу скатилась слеза. Председателю и Ариону стало неловко. Ион Гырля втолкнул старика в машину и вернулся к Ариону:

— Ну, что скажешь про Михаила?

— Изворотливей лисицы. Просто удивляюсь. Околпачил меня, а я, дурак, поверил. Думал, проснулась у человека совесть.

— Как же, жди. Мало того что другие ему плели корзины, а ему за это записали трудодни, так он еще не хочет платить старику! С пяти утра этот дед морочит голову. Я еще спал, когда он приплелся ко мне. Вчера целый день мучил Маковея.

— Надо просто переписать эти трудодни с Михаила на деда.

— Как перепишешь? У него же квитанция на сданные корзины.

— Так дед подтвердит…

— По судам нас затаскает Монако. Попробуй докажи, что не он плел корзины. А дед уже из ума выжил, кто ему поверит.

— Ну и чертова порода! — воскликнул Арион. — С каких пор помню, вся деревня с ними воюет.

— Хорошо хоть наследников не завел, — сказал Гырля. — И все же вызовем его сегодня в правление. Приходи вечером, поговорим с ним в последний раз. Будет противиться — отрежем усадьбу.

— Давно пора. А то все мне глаза им колют: почему Монако бездельничает и все ему сходит с рук? Да, вот еще что хочу сказать, раз уж ты сам пришел. Наверно, слышал, как воюю с женой. С нею ругаюсь, а сам думаю: справедливо она требует. В самом деле, разве можно так сушить табак? А ну как пойдут дожди — рожки да ножки от нашего табаку останутся.

— Знаю, Арионе. — Гырля заторопился прощаться.

Он давно уже сыт по горло жалобами да упреками. Куда ни повернешься — все ноют и сетуют. Да еще во всех бедах его винят. Год засушливый и хлеб не уродил — он виноват, дожди льют — опять его вина. От районных руководителей до сторожа деда Андронаке все во всех бедах винят председателя. Даже за пьянство инженера Митрофана он держит ответ.

— Почему не пригласил председателя в дом? — уже мягко спросила Мадалина, когда Гырля уехал.

Она успела все взвесить и решила: так или иначе, придется осенью мазать хату снаружи, и ссориться с мужем из-за такого пустяка не стоит.

— Ты смотри, — изумился Арион, — никак, отошла уже?

Щеки Мадалины порозовели, в глазах блеснул молодой огонек, и она лукаво улыбнулась:

— Отошла.

— Значит, уступаешь и эту стенку?

— Бог с нею.

— А может, сама развесишь табак? А я пойду в поле.

— Иди.

— Без шуток? Надо обвязать деревца соломой от вредителей. Как на иголках сижу.

— Иди, иди, я же сказала.

— Девушки приедут с табаком, нужно быстро разгрузить машину.

— Разгрузим, не печалься.

— Машину нужно освободить как можно быстрее.

— Не бойся, трусишка, не задержим.

— Мадалина, знаешь, кто ты? Сама доброта.

— Ладно, не трепись.

— А я уже, грешным делом, подумал, что ошибся в выборе жены. Дай поцелую, пока никого дома нет.

— Убирайся отсюда, старый хрыч! Будут на нас пальцами показывать.

Забытое кокетство проснулось в Мадалине. Притворяясь серьезной и в шутку отталкивая мужа, она прижалась посеребрившейся головой к плечу Ариона. Его жесткие потрескавшиеся губы коснулись этой ее преждевременной седины. Прорва забот и дел, которые постоянно давят, на несколько минут рассеялась, и они остались наедине со всей своей жизнью.

— Отцвели мы с тобой, Мадалина.

— Пора уже, Арион. Вон четыре яблоньки выросли, с нас ростом.

— Ух, а если шельма сердце не хочет стареть!

— Не хочет, Арион, ох как не хочет.

— Еще рановато жаловаться, Мадалина.

— Может, и рановато, да только если бы Викторица вовремя вышла замуж, уже давно дедом был бы.

— Какой толк, что Женя рано выскочила? Все равно нету внуков.

— Да, задерживаются внуки. Не знаю, что мешает.

— Не желает руки себе связывать. Погулять хочет, пока молодая.

— Сколько можно бегать козой? Четыре года замужем.

— Тоскуешь по люльке, Мадалина?

— А что думаешь, тоскую.

— Трудно тебя понять. Пока наши росли, не рада была. А теперь нянчиться захотелось.

— Когда свое есть — не замечаешь, а у других появилось — завидно. Может, поэтому и не люблю смотреть на Женино хозяйство. Он целый день в клубе, а она в библиотеке. Очаг холодный. Сколько раз заходила к ним, ни разу не видела, чтобы горячее ели. Скажи, это хорошо?

— Если их устраивает такая жизнь, почему у нас должна голова болеть? Молодежь по-другому жизнь разумеет, Мадалина.

— Понимаю. Только печь должна быть теплой в доме. Когда очаг холодный — дом не мил.

— Ты бы поговорила с ней.

— Говорила.

— Ну и что?

— Смеется. Женю не знаешь? Ей кажется, что она умнее всех.

— Сегодня утром слышал, как Иляна пела что-то. Может, переболела?

— Сколько можно хандрить из-за какого-то чумазого?

— Все-таки между ними что-то было, не зря она ходила с красными глазами.

— Было да сплыло. Молодая, все печали быстро заживают. А ну, смотри на эту связку. — Мадалина приподняла низку табака.

Арион перевернул рукой листья, покачал головой:

— Анка нанизала, сразу видно. Да, с ней каши не сваришь, только о нарядах и думает. Сколько раз показывал — как об стенку горох! В одно ухо входит, в другое вылетает. На танцах, так там она первая. Вот кто нам поднесет горячего до слез, Мадалина. Так, как она нанизала, табак до самого рождества не высохнет. Со стыда умереть можно.

— Да, да, — поддержала Мадалина. — Зато глянь-ка, как ровно и хорошо нанизала Иленуца. Не говорю уж о Викторице — не нарадуешься, как она работает.

Несколько минут родители любуются работой дочек. Душа Ариона наполняется нежностью к ним и тихой радостью. Искусные руки у них, девушки — настоящие мастерицы. Можно гордиться ими, они-то не опозорят его. Но радость тут же тускнеет, едва он вновь спотыкается о работу младшей.

— Я давно увидел, что из Анки не будет толку. Работа в колхозе требует всего человека, всю душу, а ей лишь бы цветочек за ухо… Передай ей это, когда придет.

— Передам, да еще от себя прибавлю.

— Ну, я пошел. Следи, чтобы разгружали осторожно.

— Иди, неугомонный. — Мадалина взяла у него из рук низки табака и вытолкнула его в калитку.

Уж оченьобстоятелен Арион, до невозможности заботлив. Почти тридцать лет прожили вместе, а он все не надеется на ее разум, умение и силу. Ему, наверно, кажется, что если бы не он, то вся работа стояла. И забывчив, ух как забывчив. Уже не помнит, как во время войны оставил ее одну с двумя малютками. Викторица только-только начинала лепетать, а Женя еще и ходить не умела. И она, Мадалина, тогда худая и чахлая, вела хозяйство, заботилась о детях так, как заботился бы он сам, будь он дома. Руки у Мадалины быстрые и ловкие, так и летают. А мысли уносятся в воспоминания. Вот она, юная, красивая, косит наравне с мужчинами. Отец не мог обрабатывать свой клочок земли из-за покалеченной руки. Сама научилась косить. Рядом с их участком, за межой, был надел Саввы Карамана, человека угрюмого и молчаливого. Он, помнится, не вымолвил ни словечка за все лето работы по соседству. Как-то Савва поймал зайчонка, перешел межу и отдал ей.

— А что мне с ним делать? — спросила она, немного удивленная.

— Играй, деточка, — сказал он с добродушной улыбкой.

Она отнесла зайчонка домой, повязала ему бант из старой ленты, накормила молоком. С тех пор дед Савва при встрече всегда спрашивал Мадалину:

— Ну, как, жив вислоухий?

— Растет.

— Нарви ему щетинника и птичьей гречихи. Они это любят.

Каждый вечер она стала приносить с поля пучок зеленой травы.

Так она подружилась со своим соседом по полю.

На следующее лето, когда она пришла сгребать скошенный хлеб, увидела на соседнем поле Савву с только что вернувшимся из армии сыном. Они косили сено. Сын Саввы был острижен наголо, голова его походила на деревянную болванку для пошива кушм. Она не обратила на него внимания. Старику пожелала:

— Бог помощь, дед Савва.

— Спасибо, детка.

И они занялись каждый своим делом. Мадалина действовала своими огромными граблями с железными зубьями, стараясь не оставить на поле ни одного колоска. Солнце палило немилосердно, как перед дождем. Воздух нагрелся и обжигал, словно кипяток. Грабли становились все тяжелее, а сухая стерня до крови колола и царапала босые ноги. Так они трудились молча по соседству. Она гребла, они косили.

— Нет ли у тебя глотка холодной воды, дитятко, а то мы кувшин дома забыли? — спросил ее дед Савва в полдень.

— Есть, но уже согрелась. Подождите, я сбегаю за свежей.

Когда она вернулась от колодца, дед Савва отдыхал, сидя на снопе, а сын сгребал на ее делянке.

— Пусть поможет, дочка, руки у него не отсохнут, — сказал старик. — А нам осталось совсем немного, раз плюнуть.

Домой возвращались вместе. Арион нес ее грабли, а она шла только с кувшинчиком и чувствовала себя легко, будто бы не тянула целый день свои грабли.

А осенью, когда справляли свадьбу, дед Савва, перехватив лишку, хвастался перед гостями:

— Ну и сноха у меня, смотрите, как цветочек!

Чем она его так подкупила, но любил ее дед, как родную дочку.

— Если обидит Арион, я ему задам! — говорил старик.

Только она ни разу не пришла жаловаться — жили с Арионом душа в душу, почти не вздорили.

За месяц до окончания войны дед притащился к ней подремонтировать печь и почистить дымоход. Арион воевал на фронте, а ей было не до того, да и не понимала она ничего в печном деле. Дед, не закончив затеянного, присел на табуретку. И неожиданно попросил:

— Послушай, дитятко милое, почитай мне письма Ариона.

Она удивилась: ведь каждый раз, как только получала от мужа весточку, бежала к деду и делилась радостью. Неужели так ослабела память у старика?

— Я же вам все читала, батя.

— Почитай еще раз, не посчитай за труд.

Мадалина вытащила из-за иконы несколько треугольников с полустертыми строчками, начала читать. И без того знала их почти наизусть. Старик слушал, опершись головой на руку.

Она закончила чтение, а старик оставался неподвижным. Ей показалось, что он уснул. Она шепнула девочкам, чтобы не шумели, но дед поднял веки. Глубоко запавшие глаза его стали белесые, какие-то странно отрешенные. О письмах он больше не вспомнил, зато высказал новое желание:

— Мадалина, знала ты когда-то хорошую песню про птичку и пахаря. Не забыла ее еще?

— Помню, батя.

— Спой, дочка.

До пения ли было Мадалине! Девочки хныкали, держась за юбку, в сенях квочка с цыплятами требовала еды. К тому же она затевала побелку, и в хате все было сдвинуто, сложено в кучу. Полуразобранная печь пахла гарью, на полу кирпичи, глина, сажа. Столько дел. В своем ли уме дед? А он, словно разгадав ее мысли, повторил:

— Спой, Мадалина, спой, дитятко.

С горькой снисходительностью, зная, что понапрасну тратит время на прихоть старика, она села на стульчик у его ног, попробовала голос: «Ищи, птичка, другую ниву, а то мне пахать пора…»

В последний раз она пела ее еще перед войной. И теперь песня получалась особенно беззащитно-трогательной, жалобной. Напевая вполголоса, она как бы очищала душу от копоти всех печалей последних лет. Она пела и сама удивлялась, что могла жить так долго без песен, только хлебом и водою. Песня несла ей дивное утешение, в груди смягчалось, и сердце оттаивало. Глаза застилала пелена, на головы девочек, прижавшихся у ее ног, стали падать редкие соленые капли. Она забыла обо всем: о старике, о беспорядке в доме, о гнетущих делах и заботах. Она плыла, вместе со своей бесхитростной песней в ином мире — возвышенном и печальном. Когда она закончила и очнулась, дед Савва уже не дышал. Он не походил на мертвеца, только голова свисала неестественно бессильно. А лицо, на котором застыла улыбка, казалось, помолодело. О такой легкой и красивой смерти Мадалина еще не слыхала. Похоронили его по-старинному. И так она его оплакивала, словно это был отец родной. А когда вернулся с войны Арион, посадили в изголовье дедовой могилы две вишни и несколько кустов мяты. Покойный любил мяту — водку на ней настаивал. Пил мало, но рюмочку-другую пропускал.

Теперь другие порядки. Вон Женя с каких пор замужем, а спроси у нее, кто родители ее мужа, — не скажет. Они ее не знают, и она их. Мадалине обидно это. Ей хотелось бы, чтоб родители Жениного мужа приезжали к ним в гости, чтоб она их потчевала. Как хорошо было бы поговорить с ними о том о сем, чтоб и молодые тут присутствовали, чтобы их можно было бы вместе наставить на путь истинный в житейских делах. Так надо, по-человечески. Да, не те нынче обряды. Родители уже не нужны. Есть отец и мать — хорошо, а нет — так еще и лучше. А случись беда, кто поможет, если не родители? В самой природе человека — болеть за свои побеги, заботиться о них. А если у каких родителей нет этого чувства, так насильно не привьешь. Неужели ж они с Арионом смогли бы вытерпеть, чтобы за четыре года не приехать и не посмотреть, за кем замужем их дочь? Если нужно, пешком пошли бы. Как же иначе?

А это что такое? Нет, поглядите, как Анка нанизала табак! Сразу видно, что за работница. Ух и лентяйка! Прав Арион, она не для колхоза, и колхоз не для нее. Разве так нанизывают? Где это она видела? Просто на смех курам. Ох, дите неразумное, ты только портишь добро. Так набила нитку, словно ливерную колбасу. Нет, милая, так не пойдет. И в кого только удалась такая?!

Занятая работой и своими мыслями, Мадалина не замечает, как летит время. Девочек нет, они в поле, собирают табак, но она разговаривает с ними, ругает и восторгается ими, словно они тут, рядом с ней.

* * *

Уже несколько лет подряд табак, эта чертова трава, которую проклинают многие, все больше распространяется по нашим холмам, назначение которых — давать плоды и виноград. Вся Дроздовская долина засажена остролистом. И только на горе Циглэу зеленеет кукурузное поле. Бедная мамалыга, хлеб наш насущный, держись, чтобы тебя не истребили недотепы, не способные понять твое назначение. Ведь тебя, сестренка-кукуруза, уже выгоняли однажды с полей. Но как бы ни звенели мы золотой монетой, добытой за табак, этот трезвон ничто по сравнению с теплой мамалыжкой, сдобренной измельченной брынзой и шкварками.

Солнце обдает волнами жара гребень холма, ошпаривая листву и травы. Листва сворачивается в трубку. В гущу сочной кукурузы уползают изнемогшие плети повители. Над нивой пикирует сарыч, выискав жертву. Под тыквенным листом в предчувствии опасности спряталась бедная ящерица. Из укрытия блестят лишь ее глазки, как две бусинки. Стая шумливых овсянок с желтыми шейками падает на кукурузное поле, будто дождь дробинок. Они мгновенно спрятались, прижавшись к комковатой почве.

Прут журчит лениво, морщась, как сонливая баба. Рои комаров и мошек толкутся в горячем воздухе.

Микандру ведет свой трактор по полю. На нем одни брюки. Он словно бросил вызов безбожно пекущему солнцу. Затвердевшая после дождя корка земли скрипит под лапами культиватора, которые открывают воздуху доступ в почву. Микандру кажется, что он слышит, как облегченно вздыхает земля, избавившаяся от бурьянов.

На самой макушке холма в табаке виднеются три цветастые косынки. Парень старается не смотреть в ту сторону. Но иногда ловит себя на том, что глаза останавливаются на одном из платков. Эту косынку он узнает издалека. Под ней скрыты два цветка цикория, которые уже иссушили его. Вот уже больше трех месяцев он гонит их от себя, старается вырвать из своего сердца, не думать больше о них. Иногда кажется — все утихло. Но стоит увидеть ее даже издалека, как в нем поднимается вихрь, который мгновенно будоражит его покой, и все летит кубарем к чертовой бабушке. Только он не сдается. На карту поставлены его гордость и самолюбие. А ради этого он перенесет все, любую боль, какая только есть на земле. Не будет он унижаться и покоряться из-за какой-то любви.

Не для того он с раннего детства переносил столько лишений и обид. Не зря закалялся, бегал в детстве целыми днями босиком по снегу. Нет, он сумеет обуздать свои желания. Пусть знает Арион Караман, что у сына Мани Каланчи тоже есть гордость и железный характер. Подумаешь, влюбился, чудо какое! Словно бы и девушек больше нету! Почему он должен склоняться перед Караманом? Разве не одним воздухом они дышат? Там, на меже, в весенний день при посадке табака бригадир ему посоветовал: «Знаешь что, парень, выбери заплату по мешку. Так ведется». Микандру понял его и решил, что не следует опускать поводья своего сердца. Влюбился, ну и что, мало ли творится глупостей на свете? Он человек, а человек все может. Вот только ее жалко — переживает, бедняжка. Впрочем, это хорошо, что переживает. Хуже было бы, если б, едва попрощавшись с ним, забыла о нем.

И Микандру отчетливо чувствует, как кто-то разрезает его сердце на кусочки и посыпает солью. «В конце концов, все перемелется, утихнет и во мне это чертово пламя», — решает он. Но глаза опять блуждают по холму, останавливаются на табачной плантации, словно их магнитом туда тянет. Все же ему удается сосредоточить все внимание на деле. Лапки культиватора врезаются в землю, и поле становится рыхлым, черным, обновленным. Жесткие листы кукурузы задевают плечи Микандру, царапая иной раз до крови. Кожа Микандру, задубленная на солнце, шелушится. Неплохо бы надеть рубаху, все же защита. Но Микандру не хочет останавливаться. Пока он движется из конца в конец поля, он сильный и непобедимый. Остановка его пугает, словно бы некая измена самому себе.

Полдень. Солнце застыло в зените. Тени спрятались у корней. Душно. В табаке дышать еще тяжелей. Вороватый сарыч добыл себе пищу и улетел обедать. Овсянки угомонились. Заснул в кукурузе ветерок. Спрятались и мошки. Видно, жара их доконала. Только огромный жук измеряет длину стебля осота, не решаясь, с какой стороны начать его. По синему небу провел белую черту самолет. На солнце поблескивают его крылышки. Три девушки, работающие в табаке, раскраснелись от зноя. Пот льет ручейками с их лиц. Однако они еще не хотят обедать, стараются дойти до намеченного рядка. Анка, правда, безнадежно отстала от сестер, но это ее ни капельки не волнует. Если не успеет, сестры выручат. Гул самолета — предлог, чтобы ей разогнуться, распрямить спину. Она долго глядит из-под руки вслед самолету.

— Вот кто счастливый! — завистливо стонет она.

Тяжелый запах никотина дурманит ей голову, одежда — словно замазкой проклеена, руки пропитались горечью. И все вокруг кажется горьким. Анка летит вслед за самолетом в далекий город. На ней светлое воздушное платье, туфли на шпильках, и вообще ей там хорошо. А здесь ноет поясница, болят плечи, перед глазами бесконечное мелькание табачных листьев. Услыхав ее замечание, Викторица, которая несла в охапке листья, бросила беглый взгляд на небо, проговорила:

— Не дай бог такое счастье — целый день кружит в одиночестве, как кукушка. В глазах позеленеет от тоски.

Викторица не разделяла тяги сестры к иным просторам. Табак, боль в спине, духота, палящее солнце — все это было естественным, необходимым, обыденным, все это составляло ее жизнь. Неестественно было бы не работать в поле. Безделье угнетало бы ее.

Иляна, занятая делом чуть в стороне, уловив последние слова, вздрогнула, остановилась, посмотрела в сторону кукурузного массива и недоуменно сказала:

— Зеленые? Откуда вы взяли? Черные у него глаза, черные как уголь.

Сестры недоуменно уставились на нее. Наконец, когда сообразили, захохотали как сумасшедшие.

— Глухой не услышит, так выдумает!

— Голодной курице просо снится!

Иляна обиделась:

— Чего зубы скалите?!

— Мы говорили о самолете.

— А-а…

— А ты о чем подумала?

— Да так…

— Не морочь голову, мы не дети. Знаем.

— Чего же спрашиваете, если знаете?

— Хотели проверить твою честность.

— Ну и хитрецы.

И вновь принялась собирать листья.

Викторица переглянулась с Анкой. Не надо было смеяться над ней. И так у нее хватает печали. Похудела, подурнела. Куда девались ее былое веселье и разговорчивость! Скучно стало сестрам без ее смеха. И они не знают, как воскресить его. На свидания она больше не ходит.

Однажды вечером, ложась в постель, на их вопрос, почему она никуда не идет, Иляна проворчала: «Не стоят они нашего внимания». Однако на утро встала с красными глазами и помятым лицом. Она стала раздражительной, чуть не по ней — уже готова вцепиться тебе в горло.

Анка, иронически пожав плечами, шепчет Викторице:

— Любовь проклятая, ничего не поделаешь.

В ее голосе заметна доля презрения — это чувство ей незнакомо, и она может над ним издеваться.

— Молчи, глупая, — шикнула на нее Викторица.

Анка притворно капризно, словно маленькая, просит:

— Викторица, помоги мне догнать вас.

Викторица снисходительно возвращается, начинает обрывать листья на ее рядке. Анка обрадовалась, достала из-за пазухи зеркальце и стала смотреться в него, напевая модную песенку.

— Как танцевать охота! Не с кем только. Новый танец есть, «хали-гали» называется, хотите покажу? — Она стала пританцовывать тут же, в междурядье. — У нас в деревне даже не с кем потанцевать. Влад на что вроде современный человек, а танцует — бревно бревном. Да и организовать ничего не может.

— Может, пойдешь на его место! — съязвила Викторица.

— А что, думаешь, не справилась бы? Еще как! На всю округу загремели бы. Купила бы магнитофон и новую радиолу, ни вечера без танцев.

— Пока суд да дело, возьми свой ряд обратно, а я пойду к своему, — вернула ее на землю Викторица.

— Я думала, доведешь до конца.

— Поэтому ты так развеселилась?

— А тебе жалко?

— Ничуть. Веселись сколько хочешь, только и дело не забывай.

— А ты что, переломишься, если пособираешь немного на моем рядке? Ведь у тебя это быстрее получается.

— А ты будешь сзади пританцовывать?

— У меня плечо болит.

— Пройдет.

— Ох, погубит меня этот чертов табак. Съели бы его жуки, чтоб одни сухие палки торчали.

Анка в сердцах стала проклинать табак. О, как он надоел ей, видеть его больше не может. А он, как назло, здоров и крепок. Викторица и Иляна опять ушли далеко от нее. Анка поневоле нагибается и снова начинает срывать листья, которые только что проклинала. Что делать, добровольно даже коза не идет на базар. Тем более что Анка мечтает о туфлях на шпильках и о прозрачном платье, таком, чтобы заболели от зависти не только все девчата, но и парни Трех Ягнят. А это стоит денег, которые, известно, на дороге не валяются.

— Пошли обедать, а то кишка кишке кукиш кажет, — призналась Викторица.

— Не рано ли? — спросила Иляна, успевшая начать новый ряд.

— А ты глянь, где тень.

— Мне все равно. Обедать так обедать.

— Пошли Анку по воду, пока мы тут разложим все.

Анка только и ждала обеда, однако стала торговаться:

— Я пойду, если закончите мой ряд. Не могу оставить его так.

— Не морочь голову, — отмахнулась Викторица.

— Тогда совсем не пойду. Не могу я бросить работу, чтоб на меня пальцем показывали.

Так они пререкались минут пять. Наконец Анка все же пошла и вернулась от колодца умытая, свежая, как утренняя роса. Не забыла даже за ухо воткнуть цветок мака. Увидел бы сейчас ее Фэнел, совсем ума лишился бы.

— Мы думали, ты весь колодец хочешь вычерпать, — пошутила Иляна. — Чего так долго!

Но Анка не уловила юмора, огрызнулась:

— Знаешь, ты тоже стала походить на Викторицу, только и дел у вас, что жучить меня.

Сестры молча сели есть. На чистом холщовом полотенце лежали помидоры, огурцы, зеленый лук, несколько перчиков, кусок брынзы. Кувшин с водой они закопали в землю, чтобы вода не согрелась. Хлеб зачерствел, но и такой необыкновенно вкусен. Только теперь почувствовали они, как проголодались. Стремительно исчезали помидоры. Даже Иляна уплетает наравне со всеми. Кажется, ничего вкуснее не едали.

В кукурузе прямо на меже остановился культиватор.

Когда кучка помидоров и огурцов на полотенце сделалась совсем маленькой, Иляна украдкой бросила несколько взглядов в сторону межи. Викторица, перехватив один из них, спросила с некоторой издевкой:

— А говорила — точка, все кончилось?

— Конечно кончено, — очень неубедительно, как плохой актер, проговорила Иляна.

— Тогда чего вертишься?

— А что, запрещено смотреть в ту сторону?

— Не запрещено. Но лучше ешь, видишь, как Анка старается за семерых?

Анка надулась:

— Уже не нравится, как я ем. Вот почему хорошо быть единственным ребенком у родителей. И зачем родили еще и вас, не понимаю?

— Чтобы работать за тебя, — в тон ей ответила Викторица.

— Знаю, почему придираетесь.

— Интересно услышать.

— Не можете простить, что я красивей вас!

Щеки у Викторицы стали сизые, угри отчетливей выделились на лице. Кусок застрял у нее в горле, она закашлялась. Рискуя подавиться, пробормотала:

— При таком языке да ума бы! Тогда не собирала бы с нами табак.

— Замолчите вы! Хватит, как маленькие! — закричала Иляна. И, нагнувшись к уху младшей сестры, словно собираясь сообщить секрет, прибавила громко: — Дурочка, как ты можешь такое говорить?!

— Ты умнее!

— Замолчи, я старше тебя! Викторица, давай проучим ее!

С внезапным задором она вмиг вскочила, схватила Анку за плечи, повалила, повернула лицом вниз и придавила к земле, шутливо спрашивая:

— Будешь еще? Будешь?

— Буду.

— А сейчас?

— Буду.

— Викторица, дай пучок травы, мы ей рот заткнем.

Та со смехом протянула Иляне стебельки дикого овса. Анка, прижатая к земле, кричит, дрыгается, вырывается.

— Будешь почитать старших, чертово отродье? — продолжала настаивать Иляна. — Будешь? Будешь?

— Буду, пусти!

— Мир?

— Мир.

— Целуй Викторице руку и проси прощения.

— Сначала отпусти.

Вырвавшись, Анка показала сестрам язык и бросилась бежать. В азарте Иляна погналась за ней. На полотенце остались, засыхая, остатки брынзы, огурец, хвостики лука. Девушки забыли о еде. Они увлеклись игрой, словно козы, резвясь на поле. Викторица любуется ими, их юностью, оживлением. Ей и самой хочется побегать с ними, да как-то неловко — слишком взрослая. В конце концов не выдержала и она, схватила кувшин с остатками воды, заступила дорогу сестрам, плеснула воду на Анку, облила и подбежавшую Иляну. Быстрые и увертливые, они хохоча носятся по полю. Наконец, угомонившись, мокрые от воды и пота, растянулись на траве.

На меже в одиночестве заканчивал трапезу Микандру. Шум привлек его внимание, и он, уже не сопротивляясь, дал волю глазам. Пусть глядят сколько влезет.

Неожиданно Викторице пришла идея:

— Знаете что? Давайте пойдем к нему!

— Я не пойду, — сразу же сказала Иляна, хотя имя Микандру не было названо.

— Пошли все втроем, может, примирим их.

— Сказано, не пойду!

Но мысль старшей сестры уже увлекла и младшую:

— Не ломайся, пойдем. Интересно, что он скажет, когда мы подойдем?

— Оставьте меня в покое, никуда я не пойду.

— Мы тебя свяжем и понесем.

— Да ну вас, вы что, в своем уме? Некрасиво.

— Что некрасиво?

— Чтобы я ему кланялась.

— И не надо, ты положись на нас — все в порядке будет.

— Да неудобно как-то.

— Попытка не пытка. Да и что тут плохого?

— Ладно, только вы идите впереди, вроде мы прогуливаемся.

Увидев направлявшихся к нему девушек, Микандру быстро надел рубашку, отодвинул кастрюлю в сторону и принял непринужденную позу, притворяясь, что не замечает их.

— Добро лениться, бадица, — пожелала Анка издалека.

Парень поднял голову и изумленно оглянулся.

— А, это вы? Три русалки. Милости прошу к нашему шалашу.

Он изо всех сил старался казаться спокойным, но сердце стучало так, что казалось, вот-вот пробьет грудную клетку.

— У этих русалок руки в мозолях и носы облуплены, — пожаловалась Анка, прислонившись к культиватору.

Микандру, не вставая, поднялся на локте, дотянулся до лапки культиватора и начал отковыривать от нее налипшую землю, всем своим видом показывая, что ничто иное его не может интересовать в этот момент. Уже спустя некоторое время ответил Анке:

— Таковы русалки в наш век.

— Тяжелый век, — вздохнула Анка.

— Это только кажется с непривычки.

— Тебе легко говорить, ты уже пуд соли съел на этом поле.

— Ничего, и ты съешь. Или думаешь, раз окончила десятилетку, так тебя вместо иконы повесят? Десятилетка нынче не стоит мерзлой луковицы. Это минимум знаний, который обязан иметь каждый. Так что нос не задирай, нечем еще гордиться.

— А я и не собираюсь…

— Я лучше тебя знаю.

— Как же это?

— По этой вот линии, что пересекает твой лоб.

— А еще что ты видишь?

— Что у тебя красивые брови. И губки что надо.

В нем проснулись черти, и он нарочно старался показаться развязным и нагловатым, чтобы не выдать своего волнения. В конце концов, если они и обидятся, ему-то терять нечего. Но Анка не из тех, что робеет перед парнями, она ответила ему в тон:

— Здорово же разжирело твое нахальство с тех пор, как не встречались.

— А что, вполне возможно. Дай погадаю, красавица.

— Я и так все знаю.

— Погадай лучше мне, — отстранив Анку, протянула ему руку Викторица. Она боялась, как бы Анка не испортила все дело — уж слишком зубастая.

Иляна остановилась в нескольких шагах от них, измеряя глазами, достаточное ли для сохранения ее достоинства расстояние до Микандру. А тот делал усилия, чтобы не глядеть в ее сторону. Он нахально взял руку Викторицы и спросил:

— Что предсказать? Суженого?

— Если знаешь, скажи.

— Знаю, только боюсь разгласить тайну.

— Почему?

— А то не исполнится предсказание.

— Хвастунишка, хочет продать огороднику сельдерей! — Викторица обернулась к Анке: — Пошли, Анка, посмотрим кукурузу, может, уже испечь можно.

И не успел Микандру глазом моргнуть, как остался наедине с Иляной.

Смелость и речистость мгновенно пропали, он с трудом выдержал взгляд девушки. Куда девалась его храбрость! Несколько минут они враждебно смотрели друг на друга. Молчание затянулось, даже кустик дурмана насторожился, ожидая их примирения. Мягкий ветерок легко прошелестел в кукурузе. Крохотная тучка, словно тающий дымок, баловалась с солнцем, стараясь закрыть от него землю.

— Мне не хочешь погадать? — спросила наконец Иляна.

Парень побоялся, что голос сразу выдаст его, и отрицательно покачал головой.

— Боишься, что не сбудется? — усмехнулась она.

Микандру опять покачал головой. Но ей хотелось услышать его голос. В ее глазах блеснула небесная синева.

— Тогда в чем причина?

Несколько минут тянулось напряженное молчание. Ответ его упал неожиданно, как камень:

— Сдается мне, другой у тебя будет суженый.

— Значит, разлюбил. А может, и не любил никогда.

— Э, вздор, чепуха!

— Любовь чепуха? А недавно у тебя было другое мнение.

— Это ты болтаешь чепуху!

— Что же тогда случилось?

— Многое.

— Хоть немного мне хотелось бы знать.

— Лучше я тебе расскажу басенку, хочешь? Так вот, когда-то, давным-давно, цыганка Рада украла смушку у Ариона Карамана. Может, хотела ее пропить, может, надеялась сшить кушму своему отпрыску. Точно не знаю. Но та проклятая смушка убила любовь, Ленуца. Надо мной висят грехи родителей. Твой отец не позволяет нам больше видеться.

— У тебя с отцом дела? Или со мной?

— Я гордый, Ленуца. И не хочу встречать тебя только ночью, как вор. Я хотел бы ввести тебя в мой дом днем, чтобы с музыкой, как положено. Но мать пересекла дорогу. Пока я ее сын, нам нечего думать друг о друге.

— А раньше ты чей был сын?

— То было безрассудство.

— Оставайся со своей гордостью! Я знаю истинную причину. Ее зовут Лиза Диду. Жалкий ты человек, смелости не хватает сказать правду. На, передай ей это на память обо мне. — Она выдернула куст дурмана и бросила ему в лицо. — Это и есть залог твоей любви!

Иляна повернулась и зашагала прочь. Бессмысленная улыбка застыла на лице Микандру. Надо плакать, а он улыбается! Улыбнулся по инерции, чтобы она видела: парни его сорта не распускают нюни по таким пустякам. Но улыбка отдавала горечью полыни, и ему казалось, что горькими стали губы.

Когда несколько месяцев назад Арион Караман отозвал его в сторону и по-хорошему с глазу на глаз посоветовал взяться за ум, потому что даже мертвый не согласится взять его в зятья, Микандру, сохраняя спокойствие, едко ответил:

— А я и не очень лезу к вам в зятья, бадя.

— Молва идет — к моей Иляне заглядываешь.

— А вы что, парнем не были? Не знаете, что у них в голове? Где ворота открыты, туда и прут. А насчет того, чтобы набиваться в зятья, мне и в голову не приходило.

— Сопляк, если увижу, что подстерегаешь ее, голову оторву! Так и запиши себе на лбу. — Этими словами Арион заключил разговор. Их ждала работа, некогда было рассусоливать.

И своим врагам не пожелал бы Микандру того, что пережил тогда. Есть люди, которые своим обликом и поведением внушают окружающим невольное уважение. При таком человеке не выругаешься, не нагрубишь, удержишься от некрасивого поступка. Именно таким человеком был для Микандру Арион Караман. Увидев его еще издалека, Микандру обычно бросал папиросу, вытаскивал руки из карманов, старался ступать тверже, чтобы казаться достойней. И вот этот самый Караман, за которого Микандру был готов положить руку в огонь, так несправедливо обидел его. Задетый до глубины души, Микандру возненавидел все человечество во главе со своей матерью. Он месяцами не являлся в село, с товарищами вел себя грубо, придирчиво, искал ссоры. Столкновения с окружающими несколько охлаждали его пылающую голову. Работал он как помешанный. В поле наедине со своим трактором ему было легче. Поле баюкало его мечты, дарило ему все свои цветы и ароматы. Все овраги и колдобины ободряли и утешали его, заставляли быть стойким. Ведь они никогда ему не изменят и не бросят, не оставят одного — все эти холмы, долины, равнины. Только не сдавайся.

Озабоченная состоянием сына, Рада приносила горшки с заговоренной водой. Она с трудом находила его в холмах и со слезами умоляла выпить заколдованную воду. С окаменевшей душой он разбивал об землю ее кувшины и прогонял с глаз.

— Ну что тебе надо, чем я перед тобой провинилась, чего тебе не хватает?!

— Хочу, чтобы ты искупала меня в мертвой воде, — мрачно проворчал он. — Хочу, чтобы ты убила все мои желания, чтобы я превратился в скалу и ничего бы не чувствовал.

— Ты хочешь невозможного, сын.

— Тогда какой толк от твоей ворожбы?

— Что верно, то верно — обман один.

— Ты этим обманом зачернила всю мою жизнь.

— Не дожить бы тебе, сын, чтобы твои дети так упрекали тебя!

В груди у Рады словно что-то лопнуло, и открывшееся ядро ее души оказалось не таким уж гнилым. Она приносила его по крупице, но непутевый сын совсем забыл дорогу в родной дом. А без него жизнь — не жизнь, праздники — не праздники. Убедившись, что ворожбой и заговорами не поможешь, Рада взялась приводить в порядок свою хибарку. В один прекрасный день, придя к нему в поле, она сообщила новость:

— Я завалюшку нашу побелила, приходи домой, сынок, у тебя на сердце ясней станет.

Но это сообщение оставило его равнодушным.

— Ну скажи что-нибудь, чего ты молчишь?! — умоляла Рада.

— А что сказать?

— Ты что, не слышишь? Я завалюшку нашу выбелила.

— Зря старалась, мать. Ее снести надо, а построить другую хату. Эту сколько ни бели — один черт.

Обидно было Раде слушать. Выходит, трудилась она напрасно. Однако сын разговаривал с ней спокойно, без раздражения, с грустью, в которой она уловила сыновнюю теплоту. Она села по-турецки прямо на жнивье, прикрыв своими юбками целый муравейник, и проворно спросила:

— А что я одна могу сделать?

— Пока то да се, замешивала бы саман на кирпичи.

Спустя некоторое время сторож с механизаторского стана дед Мерикэ, возвращаясь в село мимо глиняного карьера, застыл на месте с открытым ртом. Цыганка Рада, подоткнув подол, месила ногами глину. Изумленный дед долго стоял неподвижно, потом почесал за правым ухом, чтобы убедиться, не сон ли это, и громко промолвил:

— Ну, что я говорил? Все перевернулось на этом свете. Все идет шиворот-навыворот.

Когда выпадало свободное время, а также по праздникам, Микандру зачастил домой — стал помогать матери. Он шел околицей, задами, словно боясь встретиться с кем-то нежеланным. А сердце ныло беспрестанно, хотелось увидеть ее хоть издали. Он обращался к своей судьбе, чтобы она сжалилась и погасила сжигающее сердце пламя. Но судьба, как злая и упрямая свекровь, оставалась глухой к его мольбе.

И теперь, глядя, как Иляна уходит от него, скрывается в табаке, он согнал свою идиотскую улыбку, лег на землю с мыслью уснуть, пока не спадет жара. Но стебель дурмана, увядающий рядом, разогнал своим запахом сон, подменяя его нечетким миражем. Перед ним вновь и вновь возникает призрак с голубыми глазами, настойчиво ловит его взгляд и спрашивает: «Мне не хочешь погадать?»

Голос зовущий, нежный, как шепот родника, в котором купаются все звезды и куда приходят на водопой все цветы вместе с луной.

Микандру встряхнулся, встал, и видение исчезло. Перед Микандру вырванный с корнем дурман. Микандру поднял его, погладил там, где прикасалась ее рука. «Вот залог твоей любви», — словно повторяют увядающие листья.

Значит, узнала о его встречах с Лизой. Ну и прекрасно. Только зря потрудился тот, кто тебе это сообщил, дорогая, потому что все равно ничего не вышло, хотя я и старался изо всех сил. Разговаривал я с ней, а отвечала мне ты, я смотрел на нее, а видел тебя. И я бросил всю эту игру, чтобы не запутываться еще больше. Только ты, милая, не радуйся прежде времени, рано тебе торжествовать. Все равно я справлюсь с собой, выгоню тебя из каморки своего сердца, и больше ты туда уже не вернешься. Сто раз пройдусь бороной по сердцу, а потребуется — тысячу, но выкорчую тебя оттуда. А корни твои сожгу и пущу по ветру…

Окончательно решив избавиться от мучившей его боли, Микандру далеко забросил куст дурмана, взял ведро и пошел к Пруту. Со стороны Унген мчит порожний грузовик. Он остановился у табачной плантации, и три цветастые косынки принялись нагружать его кузов. Микандру узнал машину Ефимаша. «Может понравиться Иляне такой парень, как Ефимаш? — подумал Микандру. — Нет, вряд ли».

Вода в реке почти не движется, словно это озеро. На солнце из воды направлены пики камыша. Временами вспыхивают серебряные нити паутины, плывущие в знойном воздухе. Одинокий чибис кувыркается, тренируясь в акробатике. На кустике бузины грациозная овсянка демонстрирует свой золотистый наряд. Где-то, запрятавшись в траве, развлекается песнями малиновка. Разгар лета. Полевые певцы поют, веселятся. Что им до переживаний парня, застывшего на берегу? А может быть, они хотят его развлечь? Иначе почему так дерет горло малиновка? «Не глупи, не глупи, — кричит птичка, — посмотри вокруг, видишь, сколько жизни и красоты! Стоит ли грустить в такой день? Все твои огорчения временны, только наши песни вечны, как вечны это небо и эта роща. Вдыхай все это смелее. Не глупи, не глупи».

Только парень этот еще зеленый, наивный, не понимает, что говорит ему малиновка. Ему и в воде мерещится девушка, которая опять спрашивает: «Мне не хочешь погадать?» Микандру зачерпнул ведро воды, вылил себе на голову, и наваждение рассеялось.

— Ну и чертова жара! — вздохнул он, набирая опять воду.

А на табачном поле слышен смех. Девчата грузят табак и смеются. Чего это им так весело? В кузов забрался Ефимаш, помогает девушкам. Смотри-ка, какая доброта на него напала. Интересно, что за ней скрывается? Известно, Ефимаш не очень убивается ради кого-то. Редко подставит плечо другому. Может быть… Нет, нет, Ефимаш глуп как пробка. А впрочем, дуракам всегда везет, это уже испытано. А малиновка заливается: «Ну и глуп, ну и глуп». Конечно, дуракам везет. Вот Ефимаш нагибается через борт и подает кому-то руку. Девушка прыгает к нему в кузов. Микандру точно знает, кто это, ему говорить не нужно. Нет, тут уж ведро воды бессильно — Микандру сбросил с себя штаны и прыгнул в реку. Он долго плавает, охлаждая себя, — и по-собачьи, и как дельфин, и на спине, и на боку. Плавает до изнеможения. Когда он, уставший, выходит на берег, машина Ефимаша жарится на солнце, а табак собирают уже не три человека, как прежде, а четверо. Один — мужчина. Отчетливо видно. Негодяй, какое он имеет право задерживать колхозную машину без дела! Если тебе охота забавляться с девушками, то сначала поставь машину в гараж, а уж потом делай что вздумается. Хоть до самого вечера. Пылая благородным негодованием — какие безобразия еще творятся в колхозе! — Микандру тронул свой трактор. Долгое время тракторист смотрел только перед собой. А когда наконец не выдержал, оглянулся, Дроздовская долина опустела. Только какие-то неугомонные трясогузки прыгали в траве. Ну и хорошо, что уехали, скатертью дорожка. Табачное поле потеряло для него всякий интерес. Теперь его занимало другое — кто из девушек сел в кабину Ефимаша? Не то чтобы это его мучило, просто хотелось знать…

* * *

Вечером в отцовский дом пришла Женя, принесла Анке журнал мод и пластинку с песенкой о черном коте. Женя сегодня съездила в Кишинев и решила порадовать младшую сестренку. Сестры нанизывали табак, сидя под навесом, куда Арион провел электричество, чтобы можно было работать и вечером. Возле летней печки Мадалина ощипывала цыпленка. У ног ее вертелись хлопотливые куры. Впавшая в немилость кошка сидела на ветке акации и, облизываясь, с завистью глядела, как хохлатки расправляются с принадлежащими ей по праву остатками. Черчел, растянувшись на крыльце, спокойно позевывал. Он знал, что хозяйка про него не забудет. Однако на всякий случай уши держал востро.

Глава семьи, как всегда, задерживался в правлении.

Анка страшно обрадовалась подарку, схватила драгоценную пластинку и, ступая прямо по табаку, побежала в дом. Через окно донесся гнусавый женский голос, певший песенку про кота. Казалось, что у певицы застарелый насморк.

— Зачем ты ее балуешь? — упрекнула Женю мать.

— Пусть хоть этим развлекается, — покровительственно сказала Женя.

Иляна поддержала мать:

— Анка только и ждет развлечений.

— Табак пусть преет, а ей лишь бы забавляться, — Викторица бросила украдкой взгляд на Женю: поймет та косвенный упрек или нет?

Женя догадалась, ловким движением сняла босоножки и попросила Мадалину:

— Мама, дай мне какой-нибудь фартук, помогу нанизывать.

Мадалина отмахнулась:

— Ладно тебе, еще ты будешь пачкаться. Нечего тебе делать?

— Ну дай, у меня сегодня свободное время.

— Время — как счастье, — процедила сквозь зубы Викторица, — одним не хватает, другие не знают, куда его девать.

— Викторица, ну-ка загони кур, пора им спать, уже поздно! — прокричала мать, но Женя услышала, что сказала сестра, и торопливо ответила колкостью.

«Боже, что с этими девчонками, — подумала Мадалина, — чего они грызутся? Одну грудь сосали, в одной люльке качались, теми же песнями убаюкивала их всех. Чего им не хватает? Только встретятся, как начинают язвить друг друга».

Если бы у бога были глаза и голос, может быть, он и ответил бы Мадалине, только бог глух и слеп.

Одна лишь Викторица знает, почему ее раздражают белые ручки сестры. С рождения у нее с Женей свои счеты. Вряд ли кто исправит ту несправедливость, которая существует между ними. Наверно, можно было бы исправить ошибку, допущенную природой, однако для этого потребовалось бы умение, такт и сообразительность окружающих.

Женю с детства все ласкали, хвалили, ею восторгались, возносили до небес, а Викторица всегда оставалась в сторонке — жалкая, непривлекательная, отчужденная. Женя в школе все ловила на лету, особенно стихи. Не успевал учитель прочитать до конца стихотворение, она уже могла повторить его наизусть. Викторице же приходилось неделями заучивать то же стихотворение. Женя почти никогда не делала дома уроков, а получала только пятерки. Даже если она не знала задания, учитель ее охотно прощал. Викторица сидела над учебниками до умопомрачения, а в результате ее называли лодырем и ставили в пример ту же Женю.

Так же получалось и в хороводе. Женя строила рожицы, обижала парней, а за ней бегали все ребята. Викторица готова была пойти в круг с кем угодно — ее не замечали. Какая уж тут справедливость, если Жене все дается без усилий, а она бьется как рыба об лед ради каждого пустяка. Даже все самое естественное для нее запретно. Каждый находит в жизни свою пару, а она стареет в девках. Женя же, едва созрев, выскочила замуж.

Мадалина переживала у плиты, как бы Женя не обиделась из-за выходки Викторицы.

— Почему не взяла Влада с собой?

— Еще сглазите здесь.

Женя шутит, — значит, все в порядке, можно спокойно доваривать соус из цыпленка.

Иляна чем-то опечалена, весь вечер молчит. Что ее гнетет, узнать бы.

На пороге появилась счастливая, улыбающаяся Анка. Песенка про черного кота покорила ее.

— Мама, я вынесу патефон на веранду?

Черчел навострил уши. Мадалина схватилась за голову:

— Господи боже мой! Она хочет, чтобы на нас пальцем показывали! Патефон на веранду сейчас, когда работа кипит! Да ты слыхала такое? Иди табак нанизывай, а то получишь от меня такой патефон, что неделю сидеть не сможешь.

Улыбка погасла на губах Анки, она, надувшись, спустилась по ступенькам, будто в могилу. По дороге мимо их двора прошел незнакомый матрос, поздоровался. Мадалина чинно ответила, а когда он скрылся, спросила девчат, что это за парень.

— Сын председателя, матрос, приехал в отпуск, — просветила ее Женя.

Анка тяжело вздохнула, глядя вслед матросу:

— Вот кому хорошо живется! А мы здесь чахнем. Даже имени настоящего нет у деревни — Три Ягненка. Как тут скучно, как все устарело. Что мы видим, что знаем? Ты, Иляна, ты, Викторица, я? Что знает эта разнесчастная деревня? И вообще, что она значит в мире? Люди летают в космос, ходят в театры, путешествуют, развлекаются, а мы трудимся дотемна и встаем с петухами. И все. Это — вся жизнь, будто кто-то нас проклял, чтоб мы влачили свое существование без мечты и радости, впустую. «Проклятие Трех Ягнят», слышишь, Женя, заглавие для романа. Хорошее?

— Типун тебе на язык! — крикнула Мадалина, просыпав всю солонку в мамалыгу.

— Мели, Емеля, — отозвалась Иляна.

Женя засмеялась:

— Взбалмошная ты, Анка. Это, наверно, морячок тебя так взбудоражил. Симпатичный парень, я ехала с ним на одной машине со станции.

Но Анка презрительно ответила:

— Аж локти зачесались от его симпатии!

Она уселась на свое место и принялась за работу, сердитая на весь свет. Только с Женей, которая принесла ей журнал и пластинку, она обращается ласково:

— Что нового в библиотеке?

— Приходи, посмотришь.

— Когда придешь, не видишь, что ли?

Женя поторопилась утешить младшую сестру:

— Теперь в библиотеку редко кто ходит — все в поле. Берут книги дети да учителя. Сама ношу книги в бригады, к трактористам. А то от досады лопнуть можно: самый читающий в селе человек — это поп, каждый день по две-три книги берет.

— Какие у него заботы — читай да читай, — откликнулась Иляна. — Умирают теперь редко, свадеб нету, крестят детей тоже редко.

Викторица с притворным удивлением протянула:

— Ты подумай! А я и не знала, что государство платит тебе зарплату, чтобы ты развлекала батюшку!

— Вместо того чтоб язвить, сама бы пришла да взяла книжку, — пристыдила ее Женя.

— Спасибо за совет. Только зря просвещаешь меня — мне и в темноте хорошо.

— Замолчите, сороки! — прикрикнула Мадалина.

Из-за калитки донесся чей-то голос:

— Придержите собаку!

Мадалина прогнала Черчела за дом, и в калитку въехала на велосипеде почтальон Мария Выздагэ. Девушки бросили работу и окружили ее. Еще бы, почтальон заглядывает к ним редко. Две газеты и журнал, которые они выписывают, обычно Арион сам забирает в правлении. При слабом свете лампочки под навесом Мария покопалась в сумке и протянула Анке письмо. Викторица перехватила его, так как Анка считается еще маленькой и без ведома старших не имеет права получать письма. От кого, как не от кавалера, могут быть ей послания. Викторица не торопясь готовилась произвести цензуру, и Анку это задело за живое:

— Давай сюда.

— Сначала подрасти немного.

— Отдай, а то силой отберу и разорву на кусочки.

— Не шуми, детка.

— Читай, Викторица, посмотрим от кого, — заинтересовалась Мадалина.

— Не читай! — отчаянно закричала Анка.

— Да чего вы ругаетесь зря, письмо-то от Фэнела тетушки Замфиры, — с издевкой сообщила почтальонша.

И шум сразу затих, будто и не было никакого письма. И Викторица великодушно отказалась от него. Анка, пожав плечами, сказала:

— Читай сама.

Марии досадно: принесла письмо, а оно никого не интересует. Все же ей любопытно, и теперь уже она настаивает, чтобы прочитали его коллективно. Пока читают, Анка ушла в дом послушать еще раз пластинку.

«Дорогая Анка! — гласило письмо. — После многих мук инапрасных страданий решил написать тебе. Сдаю экзамены, но вместо гармонии и сольфеджио в голове только ты. Если и сейчас ты не ответишь положительно, значит, у тебя каменное сердце. Люблю тебя, как любит матрос свой корабль, а Ион Цуря — спелые арбузы. Надеюсь вскоре приехать домой и, если ты не вернешь мне долг, покончу с собой».

Говоря о долге, Фэнел тонко намекал на поцелуй, который он выпрашивал у Анки больше года. Девчат письмо рассмешило. Мадалина, уловившая из письма последнюю фразу, позвала:

— Анка, а ну, иди-ка сюда!

— Что такое?

— О каком долге пишет парень Замфиры?

Анка прыснула, но вовремя спохватилась:

— Одолжила как-то у него три рубля, вот он и морочит теперь голову.

Ответ не удовлетворил Мадалину, ей выкладывай подробности:

— Когда?

— Зимой еще. Пошли с Иляной в кино, а деньги забыли взять.

— Возьми три рубля и отнеси Замфире, чтобы я не слышала об этом.

— Ладно, — согласилась Анка, удивив мать своей покорностью.

И это вызвало такой хохот сестер, что соседи стали заглядывать через забор. Мадалине некогда доискиваться до причины их веселья, мамалыга плывет через край, соус так кипит, что все переварилось и уже не поймешь, где крылышко, где шейка. Девушки, воспользовавшись приходом почтальонши, принялись перемалывать деревенские новости. Тараторят, шумят, смеются, а под навесом лежит табак, который обязательно надо нанизать сегодня. Иначе испортится. Мать занята делом, и девушек некому подгонять. А может, мать просто дала им передышку, ведь и так намаялись за день. Наконец Мария вспомнила, что в сумке есть еще письма, которых ждут адресаты, и собралась уходить. Уже оседлав велосипед, она сообщила еще одну новость:

— Чуть не забыла! Соседка-то ваша, жена Еремии Шпет, поразбивала все окна у Дремоты. Прибежал милиционер, а ей хоть бы что, кричит, куражится. Да и кто ее остановит, раз правда на ее стороне? Узнала, что последний ребенок Дремоты от ее Еремии, и теперь требует себе часть денег, которую получает Дремота от государства на детей. Так и кричала: «Мой муж сделал, а она будет денежки получать? Не бывать этому!»

— Да что ты говоришь? — Мадалина так и застыла с мешалкой в руке над мамалыгой. — А мы живем под боком и ничего не знаем.

— Может, и остальные дети — тоже от него, — предположила Викторица.

— Если Фрося взялась распутывать клубок, так она до всех доберется, — сказала на прощание Мария.

Мадалина стала размышлять вслух:

— А в самом деле, если Фрося захочет, может под суд ее отдать. Очень просто. Ведь та и правда получает кучу денег ни за что.

В голосе ее чувствовалось не только удивление, но и сожаление. Она никогда не занималась чужими склоками и пустословием, но на этот раз искренне пожалела государственные деньги. Девушек это, видно, не очень волновало, и они опять взялись за работу. Только Женя спустя некоторое время сказала:

— Опять для Лизы неприятности. Начнут болтать длинные языки. А она и так переживает.

— Ничего с нею не сделается, — холодно отозвалась Иляна.

Сестры в недоумении переглянулись.

— Вы что, поссорились? — спросила Женя.

— Нет.

— Тогда почему так злишься?

— Я злюсь? На Лизу? Вам померещилось.

Арион пришел, когда уже сели ужинать. Увидев Женю, обрадовался:

— И ты здесь? Ты мне нужна как раз.

Арион умылся, за столом сдвинулись плотнее, и Мадалина поставила ему трехногий стульчик, на который никто не имел права садиться, кроме главы семьи. На свежем воздухе мамалыга с соусом из цыпленка — объедение. В присутствии отца девушки стали строже и сдержанней, не балуются и больше молчат. Будто сразу поумнели, такие послушные стали. Арион неторопливо обгладывал и обсасывал цыплячьи косточки. Уморился сегодня, несмотря на железное здоровье. Годы, ничего не поделаешь. Потом мамалыгу запили молоком. Анка, которая не любит молока, объявила, что наелась, и пошла послушать еще раз пластинку.

Арион жаловался, что на персиках появились вредители, а в колхозе нету дуста; что яблони отяжелели от плодов и нужны подпорки; что помидоры поспевают слишком быстро и не хватает рук собирать их, машин тоже мало, а помидоры надо отправлять на рынок и на завод; что пограничники выписали двести килограммов огурцов, а до сих пор не являются за ними, и те вянут. Девушки покорно слушали его, иногда вставляя вопросы, обдуманные, как у пожилых людей. Арион посвящал их в хозяйственные дела с малых лет, практика у них накопилась богатая. Оценивая теперь их суждения, Арион про себя довольно улыбнулся — толковые хозяйки выросли.

— Вы убирайте со стола, а мы с матерью обсудить одно дельце должны, — заключил он.

Мадалина пыталась по его лицу узнать, о чем пойдет разговор. Наверно, опять какие-нибудь неприятности. Но лицо мужа излучало умиротворение и довольство. Еда подкрепила его, и усталость прошла. Он снял с колышка изгороди большую глиняную кружку, зачерпнул воды и осушил единым духом.

— Как ни хвали вино, а вода лучше, — значительно сказал он, вытирая усы.

Девушки молча согласились с ним, хотя знали, что от стакана вина отец не откажется. Они привыкли не перечить родителям, и если отец в этот момент считает, что вода лучше вина, значит так оно и есть. Мадалина, сгоравшая от любопытства, сняла фартук, поправила платок на голове, последовала в дом за мужем. На верхней ступеньке Арион остановился и позвал Женю:

— Я же сказал, иди и ты.

Анка закрыла патефон и вышла во двор.

— Совет трех держав. — Она иронически кивнула головой в сторону дома.

— Обсуждают внутреннее положение, — поддержала Иляна.

А Викторица забеспокоилась:

— Может, хотят кого-нибудь из нас выдать замуж?

Анка приглушенно засмеялась:

— Как бы не так, жди у моря погоды.

Участвовать в семейном совете наравне с родителями Жене позволяло замужество и «культурная специальность». Остальные сестры остались на дворе мыть посуду и строить различные предположения. Вскоре часть тайны выяснилась: в комбату пригласили Анку, и она с замиранием сердца переступила порог. На таких «закрытых совещаниях» обычно обсуждалось поведение кого-нибудь из сестер. И Анка не ждала добра от такого вызова. Наверно, придется отвечать за какие-то грехи, которые она уже и не помнит. Анка лихорадочно готовилась к защите, для начала она сделала непроницаемое лицо и приняла независимый вид. Атмосфера в комнате показалась миролюбивой. Женя листала какие-то книжки, пылившиеся на подоконнике, Мадалина с полотенцем гонялась за нахальным шмелем, отец в состоянии блаженства слушал песни по радио, держа перед собой газету. Анка остановилась в дверях, взвешивая обстановку.

— Садись, — пригласил отец.

Она присела на краешек кровати, все еще полная смутных подозрений. Арион подождал, пока кончится песня, выключил радио и обратился к Мадалине:

— Садись и ты, хватит махать полотенцем.

Мадалина села. В комнате слышалось жужжание шмеля. Арион прокашлялся в кулак, уселся поудобней, начал, обращаясь к Анке:

— Дай бог, чтобы я ошибся, но из тебя хозяйка как из меня архиерей. То, что ты делаешь, — это форменное издевательство, а не работа. Мадалина, а ну-ка покажи ее работу. — Мадалина принесла из сеней табачные листья, нанизанные Анкой; Арион подержал их в руке, словно взвешивая. — Полагалось бы надеть это тебе на шею да поводить вокруг дома, чтобы добрые люди видели. Но у тебя кожа толстая, даже не покраснеешь. Так вот что я тебе скажу: не по вкусу поле — выбирай себе другое ремесло. Но жить шаляй-валяй не будешь, не допущу! Вот так. Теперь серьезно подумай над тем, что я тебе скажу. Посоветовались мы, и вот что я решил. Вот тут, — Арион поднял газету со стола, — написано: в Кишиневе открывается театральная школа. Немного денег у нас есть, а еще за табак получим, наберем. Поезжай, попытай еще раз счастье. Женя говорит, что это то, что тебе нужно. Увидим, что получится. Театр не по моему вкусу, но что поделаешь. Кто знает, откуда заяц выскочит. Может, и в твоих танцах есть какой-то толк. Так что берись, учись. Провалишься, не пеняй, придется научиться держать сапу по-крестьянски, а не за кончик черенка, как горожане. Устраивает?

— А что, там математика нужна? — робко спросила Анка.

— Не знаю, вот Женя скажет, что и как. Потребуется, так придется немного попотеть, без пота ничего не делается. И хлеб замешен на поте. Смотри, это последняя попытка. А теперь сходи посмотри, не вернулась ли Лиза с фермы, если пришла, зови сюда.

Анка, потерявшая от радости рассудок, как вихрь рванулась на улицу. На крылечке споткнулась, полетела кувырком, чуть голову не разбила.

— Ошалела, что ли? — удивилась Викторица с Иляной. Она и в самом деле походила на сумасшедшую — обнимала сестер, кружила их, топала, прыгала по двору.

— Ура, уезжаю в Кишинев! Отец сказал, что еду в Кишинев! Ура!

Сообщив эту новость, она молниеносно выбежала в калитку.

Викторица равнодушно проговорила:

— Ну и дура, подумаешь, великая радость.

Она не тосковала по новым местам, и если приходилось иногда уезжать, то эти отъезды приносили ей больше беспокойства и забот, чем радости. Ей казалось, что она не смогла бы существовать без этой самодельной печки, в которой тлеют угли, без акации, что растет у калитки, без этого домика, завешанного табаком, без шороха кукурузы и стрекотания кузнечиков.

Иляна, опершись на изгородь, молча смотрела, как гаснет закат и судорожно вспыхивают далекие зарницы. Она упрекала себя, что так легко поддалась заманчивому предложению Викторицы и сделала еще одну попытку помириться. Подавленная, она стремилась освободиться от печальных мыслей, но они приходили вновь и вновь из каких-то закоулков души.

Из оцепенения ее вывела Лиза, которую привела Анка.

Лиза, стройная, хорошо сложенная, с двумя толстыми косами за спиной, шла за Анкой, робко, как невеста. Будто оправдываясь перед Иляной, сказала:

— Бадя Арион позвал.

Иляна подавила тяжелый вздох. Ненависть, сорвав свои кандалы, готова была вырваться на простор. Она с трудом обуздала себя, ответила сдержанно и тихо:

— Отец в горнице.

Мадалина поспешила навстречу Лизе с распростертыми объятиями:

— Забыла нас, Лизуня, совсем забыла.

Лиза опустила голову, как будто была в чем-то виновата. Стыдливость мешала ей смотреть людям в глаза.

— Все времени нет, тетя Мадалина.

— На ферме пропадаешь?

— Что поделаешь.

— Так ведется, Лизуня. Ужинала или дать немного соуса?

— Не хочу, спасибо. Я уже поела.

— Попробуй, соус из молодого цыпленка, со сметанкой.

— Честное слово не хочу.

— Брось ты свой соус! — крикнул Арион Мадалине. — Захочет, сама попросит, не у чужих.

Он знал болезненную застенчивость Лизы и боялся, как бы жена своей настойчивостью не обидела ее.

— Садись, Лиза, расскажи, какие новости.

Девушка смущенно села.

— Да что рассказывать, наверно, уже сами знаете. — Лизин подбородок с ямочкой начал дрожать, глаза затуманились. — Дожили, стали посмешищем всей деревни. Вернулась с фермы, чуть сознание не потеряла — во дворе милиция, окна разбиты, дети плачут.

— А мать что говорит? Образумилась хоть чуть?

— Стонет, лежит и стонет. Говорит, заболела.

— Завелась у лисицы болячка.

— Ох, как мне надоело жить! Наверно, никому так не надоело, — пожаловалась Лиза, вытирая хлынувшие слезы.

— Что ты сказала? — поднялся Арион. — Что это еще за новость! Надоело. Ну и слабый народ нынче пошел, чуть ветерок на него подует, уже морщится. К лицу ли тебе такие слова? Быстро же ты размокла. И отчего, спрашивается? Чего тебе не хватает? Умираешь с голоду? Не во что одеться? Или болеешь и некому тебя из ложечки кормить? Скажи, чтобы я тоже знал. Что за беда такая на тебя навалилась?

— Какой толк от всего, бадя Арион, если жизнь моя горше полыни? Лучше уж умирать с голоду, чем идти по улице и слышать за спиной: «Вон дочь Дремоты идет!»

— Глупости. У тебя свое имя есть, которое ты честно заслужила. Ты уже с семи лет не дочь Дремоты, поняла? А про голод ерунду городишь, еще не клевал тебя жареный петух. Без хлеба нельзя жить, не богохульствуй. Тебе не пришлось умирать с голоду, потому что, какая бы ни была твоя мать, а в тяжелые годы выходила тебя. Так что скажи ей спасибо хоть за это.

— Вам легко говорить, побыли бы вы на моем месте.

— Знаю, что нелегко. Потому и позвал. Известен мне твой характер, знаю, что переживаешь больше, чем надо. Но не стоит, поверь мне, не стоит. — Арион сел рядом с Лизой, обнял ее за плечи. — Конечно, некрасивая история. Но что поделаешь, если дожили до седых волос, а ума не набрались? Мой тебе совет: не смотри на дураков, иди своей дорогой, не принимай все близко к сердцу. Окна вам застеклят завтра же. А если услышишь всякие толки, притворяйся глухой. Мне тоже не по себе. Но я думаю о твоем отце, это был замечательный человек, и никто не сможет осквернить его память. Люди тебя знают и ценят, ты комсомолка. А мать — это ее дело, что она вытворяет. Может, она и не так уж виновата. Все мы люди, и судить надо не по писаному, а по-человечески. В общем, не придавай этому большого значения, будь отважней, отвага нужна и в житейских передрягах. А теперь иди к девчатам, заведите патефон, повеселитесь. Люди вы молодые, рано платить оброк усталости и печали.

Анка только этого и ждала — через минуту патефон уже стоял на подоконнике, и вся окраина теперь слушала песенку про черного кота. Женя взялась учить Лизу новому танцу. Облокотившись на подоконник, Викторица попробовала уязвить Женю:

— Муженек твой, наверно, ждет не дождется тебя.

— Подождет, — отозвалась Женя беспечно.

Иляна в одиночестве под навесом нанизывала листья табака. Время от времени она бросала пасмурные взгляды на окно, откуда доносилась музыка и шум. «Хоть бы удержаться, пока уйдет эта гадюка в облике святоши», — думала она. Она работала со скоростью машины, как только пальцы не исколола — сама не знает.

— Брось, Иленуца, завтра день будет, — увидев ее одну под навесом, сказал отец. — Умойся, иди веселись со всеми. Слышишь, что Анка с Женей вытворяют?

— Закончу этот шпагат — приду.

Много закоулков в душе у этих девушек, не поймешь их. Останавливаешь, а они бегут; подгоняешь — они останавливаются, как норовистая лошадь.

— Что это ночью на тебя нашло трудолюбие? Брось к черту. Хватит. — Это вспомнила о дочери Мадалина.

Но Иляна как оглохла.

С остервенением, незнакомым прежде, она нанизывает табак, держась за иголку, как за спасательный круг. Она не может встать, пока не ушла Лиза. Иначе… Иначе она не знает, что может быть.

Прошло немало времени, у соседей погасли огни. Замолк патефон, который летом в селе не очень в почете: ночи коротки, и еле-еле успеваешь выспаться. И когда за кем-то захлопнулась калитка, Иляна выпустила из рук шпагат. С облегчением она убрала свое рабочее место, чтобы утром легче было начинать вновь. Она собрала мятые листья, стебельки трав, случайно попавшие вместе с табаком, вытряхнула половичок, на котором сидела. Ныли пальцы, кружилась голова от никотина. Сердечная боль притупилась. Хотелось скорее сбросить с себя платье, пропитанное тяжелым запахом зеленого табака, и добраться до постели. Усталость утопила все остальные чувства и желания. Все душевные болячки притупились от физического утомления. Но Лиза не могла уйти, не обменявшись хоть словом с нею, и появилась перед Иляной, возбужденная музыкой и болтовней Анки.

— Чего так допоздна возишься?

Услышав голос подруги, Иляна вздрогнула, словно встретилась со смертью. «Сейчас я ей скажу что-нибудь такое, что ей больше не захочется притворяться невинной овечкой», — пронеслось в голове. Но она походила на отца в сдержанности и ответила неопределенно:

— От хорошей жизни.

— Чего такая хмурая?

— Голова болит.

— От табака?

— Наверное.

— Зачем дядя Арион польстился на целый гектар, не понимаю.

— Если бы он не взял, то кто бы взялся?

— Так-то оно так. Не хочешь немного прогуляться?

— Поздно уже. Видишь, наши спать укладываются.

— Хоть до калитки.

Иляна взяла себя в руки и проводила ее до ворот. Только Лиза не спешила уходить.

— Соскучилась я по тебе, — призналась она.

— То-то я удивляюсь, отчего ты похудела.

— Без шуток. Такая работа, что с тобой некогда встретиться.

— Можно отложить встречи до зимы.

— У вас можно, а мы заняты круглый год, что лето, что зима — все равно. Просыпаешься с петухами, ложишься со звездами. Зимой даже хуже — темнота, грязь, холод, а ты знай протаптываешь свою дорожку к ферме. Поверь, иной, раз так спать хочется, что отдала бы несколько лет жизни за часочек сна.

— Как мне сейчас. — Иляна надеялась, что Лиза поймет намек, но та не обратила на ее слова внимания.

— Знаешь, — продолжала Лиза, — задумаюсь я над своей жизнью, и, честное слово, хочется иногда убежать на край света. Мне уже двадцать лет, а толку что? Ни радости, ни горя особенного — живу, свет копчу. Двигаюсь, как машина, — и все. Зарабатываю, правда, хорошо. Но какой прок от денег — покупаю наряды, а они зря висят в гардеробе, потому что некуда и некогда носить. Купила радиоприемник, потом телевизор, так некогда и слушать, и смотреть. Может быть, раз в месяц доведется сходить в клуб. А так все навоз, навоз. До сих пор не знаю, что такое любовь, — некогда об этом думать. Уже пора своих детей иметь, а я выращиваю детей матери, да еще столько неприятностей.

Иляна насмешливо перебила ее:

— Тебя бы запрячь в одну телегу с нашей Анкой. Та тоже каждый день ноет: и то не так, и другое не по ней. Ей кажется, что даже солнце не так ее греет. А по-моему, слишком все мы умные стали. Вместо того чтобы заниматься своим делом, ищем сами не знаем чего.

— Может, ты и права. Да жизнь-то одна, хочется прожить ее интересней.

— Ну и живи как хочешь, чего хныкать-то?

— У тебя другое, вот ты и рассуждаешь так. А я вот думаю, был бы у нас порядок, как на фабрике, — отработал свои семь часов — и конец. Остальное время твое. Хочешь, иди в клуб, хочешь, гуляй с парнями. В общем — приволье.

— Попробуй у нас так объяви, когда на полях все поспевает. На другой год зубы на полку придется положить.

— Значит, нельзя.

— А может быть, мы эту проблему решим в другой раз? А то умираю, спать хочу.

Лиза обняла подругу:

— Осыпь тебя счастье с ног до головы. В самом деле, если начнешь так думать, то покажется, что и солнце не так греет, и ветер дует не с той стороны.

Вечерняя звезда поднималась над ними, Большой Чабанский Воз^[13] повернул свои оглобли к северу. Село утихло. Только всколыхнулась ветка на вишне возле окна, задетая испуганной чем-то птицей. Лиза вплотную приблизилась к Иляне:

— Знаешь, у меня завелся кавалер!

— Кто?

— Не скажу. В другой раз.

— Дело твое.

— Он меня поцеловал.

— Ну?

— Чтоб мне ослепнуть, если не так.

— И?..

— Никакого впечатления. Так, будто теленок языком лизнул.

— Ничего, впечатления будут, не беспокойся.

— Может быть… А в первый раз ничего. Только стесняюсь теперь с ним встречаться.

— И что, не встречаетесь?

— Да он пытается загородить дорогу. А я убегаю. Стесняюсь. Может, потому что не люблю его.

— Зачем же тогда дала поцеловать себя?

— В другой раз уже не допущу. Это так, для интереса, хотела узнать, что находят люди в поцелуе.

Иляна менторским тоном предупредила:

— Смотри, а то найдешь, чего не ищешь.

— Да я больше не позволю.

— Твое дело. Так не хочешь сказать имя?

— В другой раз.

— Тогда иди, я хочу спать.

— Спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

Иляна уже не злилась на подругу — Лиза наивна, как ребенок. И потом, сразу видно, что не она за ним бегает. Неужели в самом деле такая она, цыганская любовь? Теперь она не верила ни одному слову, что наговорил ей Микандру. Просто он оправдаться хотел. Неужели он не понимает, что ее отец не может стать ей поперек дороги? От бессилия и обиды хотелось выть. Она проклинала тот день и час, когда позволила цыганскому сыну заманить себя к роднику. Но при всем том она чувствовала, что готова была бы ползти к роднику, если б знала, что найдет его там.

— Иленуца, спать иди, уже поздно.

— Сейчас.

Кто выдумал еще и эту проклятую любовь?! Обманывали, говорили, что она прекрасна, возвышает, отрывает от земли, наполняет соловьиным пением и сладкой истомой. Чепуха. Никакая полынь, никакая белена так не горька, как она.

Ночь плывет тихая, безмятежная, молодой месяц закатился к горизонту и блестит, как дужка ведра. Провожая его спать, звезды снисходительно улыбаются: иди, мол, мы сами тут посветим. Нагляделся ты, хватит. Да и чего тебе глядеть? Нет больше на земле любви, веры и дружбы. Обман и разочарование на каждом шагу. Звездам хорошо, они не любят и не страдают, у них нет сердца. Почему я не звезда? На старом орехе малиновка пытается хоть немножко развеселить землю. Оставила с птенцами мужа, а сама поет-заливается: «Цью, цью, цью, чири-чи-чу!» И малиновке хорошо, она ни перед кем не робеет, ее никто не обманывает. Пой себе на здоровье. Какое ей дело до того, что у одной девушки в это время легла на лицо первая морщина? Поет, наяривает. Хорошо быть птицей!

В горнице Анка, забывшая наконец про патефон, принялась «с выражением» читать:

Анка вбила себе в голову стать актрисой. Анка хочет всю жизнь петь и танцевать. Анка поедет в Кишинев. Анке хорошо.

Наконец все утихомирились, уснул Арион со спокойной душой — все дела этого дня благополучно завершены. Но Мадалина не ляжет, пока сама, своей рукой не закроет все запоры. Запирать двери — ее святая обязанность.

— Горе с этими девушками: утром не добудишься, а вечером не загонишь в постель, — бормочет она.

Распоясанная, с распущенными ко сну волосами, она еще раз выходит на веранду и кричит:

— Иля-ана! Иди спать. Анка, туши свет. Хватит. Что за охота читать на нее напала!

Иляна механически покоряется голосу. Мадалина надежно закрывает дверь на засов и наконец-то отправляется спать.

бубнит свое Анка. Она стала такой прилежной, что повторяет стихотворение еще и еще раз.

Викторица спит, тихо похрапывая. Во сне ее серое лицо стало красивей. А может, это кажется от слабого освещения. Иляна, слыша как сквозь сон Анкин голос, ложится рядом с Викторицей, приготовившись всю ночь страдать. Но чебрец, воткнутый за край настенного ковра, наполняет комнату таким опьяняющим ароматом, что она засыпает в то же мгновение, когда Анка выключает свет.

Когда дом Караманов погрузился во тьму, к забору подкралась какая-то тень. Черчел, который спит обычно на пороге, несколько раз неохотно пролаял. Тень тихонько его подманила и бросила кусок хлеба. Собака узнала пришельца и пропустила во двор.

— Чего тебе? — недовольно спросила Иляна, когда Викторица разбудила ее.

— Микандру пришел.

— Да ну тебя с ним вместе!

— Вставай, он ждет.

— Пусть убирается туда, откуда пришел!

— Так иди сама скажи.

— Я хочу спать.

— Тогда пусть толкует с Черчелом, пока отец не выйдет.

Иляна понежилась еще немного в постели, с наслаждением потягиваясь. Может, она ожидала, чтобы старшая сестра еще поуговаривала ее выйти. Викторица сильно толкнула ее. Уж кто-кто, а она знает, как это жить без любви. Иляна стала наконец одеваться, делая вид, что только уступает воле сестры. Она одевалась сперва медленно, потом все быстрей и быстрей. Кажется, будто она только теперь сообразила, что ее ждут под окном. Исчезла усталость, испарилась злость. В груди что-то подпрыгивает легко и весело, как мячик. Не болят больше натруженные руки, легка голова. Без малейшего шума она выбралась во двор и растворилась в темноте, как пушинка.

— Смотри не надолго, — прошептала ей вслед Викторица.

— Я ему только пару слов скажу…

В голове Иляны уже роятся слова, которыми она будет хлестать его. Пусть он тоже почувствует боль. И, возможно, она все высказала бы ему, да виновато время — не хватило на это. Окаянное время! Как бы ни раскраивал его, как бы ни размечал, все равно для чего-нибудь да не хватит. К тому же родничок, должно быть, затосковал, так долго ожидая их. И ей хотелось навестить его. Туда властно звал ее аромат цветов, цикады и птицы. Даже лягушки из болотца во все горло зовут ее, изнемогая от тоски. В ту ночь роднику было суждено услышать самые сокровенные слова. От зависти струил слезы злой дух воды. А взбалмошные цикады так стрекотали, что от их смычков только щепки летели. Радостно шелестела трава, и звезды приходили на водопой, ярко освещая всю ложбинку. Все вокруг дышало свободно и умиротворенно. Не было только луны. Поторопилась с ночлегом. Но разве обязательно, чтобы она знала все? Можно обойтись и без нее.

* * *

Как-то вечером, возвращаясь от колодца с полными ведрами, Викторица столкнулась с Филимоном Цурцурелом. Небритый, в помятой рубашке, без двух верхних пуговиц, с морщинами вокруг глаз, столяр еле волочил ноги, держа в одной руке пилу, а в другой — Костика. Даже издалека по походке видно было, что он изнурен заботами. Ко всем печалям, которых всегда в избытке у вдовца, оставшегося с двумя детишками, прибавилась еще одна — несколько дней назад оставила детсад тетушка Замфира. Она уехала в Кишинев самовольно, никому не сказав ни слова. Ее вызвал, провалившись на экзаменах, Фэнел. Тетушка напугалась и укатила к своему драгоценному сыночку, а возмущенный Костика не захотел оставаться в садике, хоть умри. Так заупрямился, что никакими силами нельзя было заманить его туда. Чего только ни делали, с какой только стороны ни подходили к нему няни, и по-хорошему, и по-плохому, — ничего не помогло. Он так орал, что отцу ничего не оставалось делать, как взять его с собой в столярку. Там, копаясь в стружках и опилках, под визг пил и шорох рубанков, Костика чувствовал себя на приволье. Он восторженно хлопал в ладоши, радостно кричал. Только его веселость не радовала отца. Стоило на минуту отвести от него глаза, как он уже что-нибудь набедокурит: то напихает себе в рот опилки или загонит занозу, причем в такое место, что невозможно вытащить ее оттуда. То зашвырнет куда-нибудь нужный инструмент, неделю ищи — не найдешь. Врагу не пожелаешь такой жизни. Шел бедный Филимон и не видел от горя белого света. Так и мимо Викторицы прошагал, даже не поздоровавшись. И если отец в печальных размышлениях шел как слепой, то Костика видел все отлично. Не пропустил он и Викторицу с ведрами. Ему вдруг до смерти захотелось пить. А если он что-нибудь захочет, скорее исполняй его желание, не то худо будет. Сначала Костика попросил воды обычным голосом, как попросил бы любой ребенок. Филимон притворился, что не слышит, ведь до собственного дома оставалось совсем немного — палку можно было докинуть. Костика заявил более требовательно:

— Хочу воды!

— Дома попьешь, — успокоил отец.

И тогда парень заорал благим матом — воды, и все. Волей-неволей столяр остановился, подошел к забору Караманов и окликнул Викторицу, которая уже успела поставить ведра в тень:

— Викторица, дай, пожалуйста, воды этому кровопийце. Не может дотерпеть до дома.

Викторица сняла с плетня глиняную кружку, сполоснула ее, зачерпнула воды и принесла к изгороди. Костика сунул свой нос в кружку, притворяясь, что пьет, стал пускать пузыри. В ожидании, пока Костика напьется, Викторица подняла глаза на вдовца. И ей стало жаль его:

— Тяжело с ним, наверно, бадя Филимон?

— Несладко.

— А кто вам стирает?

— Кто мне будет стирать? Сам, конечно.

— Оно и заметно. А почему не даете какой-нибудь женщине?

— Кому мы нужны, Викторица? Не видишь, тащусь с ним из столярки, целый день поет мне в ухо. Когда в садике тетя Замфира, еще терпимо, а как ее нет, так хоть караул кричи. То ли он такое отродье, то ли няньки там неспособные, не могут утихомирить. Давай пей, а не плескайся.

— Да пусть пьет, бадя, сколько влезет. Воду мы не покупаем.

— Не видишь, балуется.

— Ребенок, что вы хотите. Такие они все.

— Этот всех превзошел.

— А вы сами не желаете кружечку?

— Не знаю. Может, прополоскать кишки. Ну, кончай, говорю.

Костика, одним глазом глядя в кружку, а другим — на отца, не отрывался от воды. Очень уж ему понравилась кружка, покрытая внутри коричневой глазурью. В нее можно глядеться, как в зеркало. И когда Костика наклонялся к воде, к нему навстречу поднималась какая-то знакомая физиономия, но едва он пытался достать ее носом, как она исчезала. Костика вновь отклонялся, чтобы знакомая рожица опять появилась.

— Бадя Филимон, а почему бы вам не оставлять его у нас? — оживилась Викторица.

Несмотря на усталость и горе, Филимон засмеялся над наивностью девушки:

— Вам нужен колокол?

— Без шуток. Мы теперь дома — нанизываем табак. А если ненадолго уходим в поле, то мама остается. Так что присмотрим. Приносите завтра.

— Ты еще не знаешь, что за фрукт этот стервец.

— Ничего, мы с ним поладим. Нас четверо, вот увидите.

Убедившись, что не так-то просто достать изображение со дна кружки, Костика вероломно обхватил ее обеими руками и ни за что не хотел вернуть. Когда отец попробовал силой вырвать ее, он испустил свой самый пронзительный вопль, с помощью которого выходил победителем из тяжелейших положений. Викторица заткнула уши, умоляя:

— Оставь, бадя, оставь. Завтра принесешь мальчика.

Удовлетворенный, что вышло по его, Костика сквозь слезы одарил ее улыбкой. На следующий день утром Филимон со своим отпрыском вновь остановился у ворот Караманов: принес кружку. Викторица повторила свое предложение, и плотник, только этого и ждавший, с ходу передал ей в руки Костику. Костика предчувствовал опасность и попытался ухватиться за отцовскую шею, но опоздал. Викторица уже держала его на руках, и держала крепко. А когда он, рассердившись, стал бить ее ногами в грудь, царапать лицо и кричать, она не напугалась, как няни в детсаду, а оттолкнула Филимона, чтобы тот скорее скрылся:

— Уходи, иди по своим делам, образумится, не беспокойся.

Костика понял, что попал в надежный капкан, хочешь не хочешь, придется примириться. Правда, он показал Викторице все, на что был способен. Крохотный деспот заставлял ее носить его на спине, петь по-петушиному, лаять по-собачьи, танцевать, прыгать, пыхтеть и гудеть, как паровоз. Викторица истекала по́том, словно весь день тянула плуг. Не успевала она выполнить один его каприз, как он выдумывал еще что-нибудь похлеще. Если же она недостаточно расторопно выполняла его прихоть, он оглушал окружающих страшным ревом. Так что лучше было не перечить ему. Все бутылочки, катушки, коробочки, какие нашлись в хозяйстве Караманов, Викторица взгромоздила вокруг Костики. Стараясь развлечь его, она соорудила ему даже барабан из перевернутого вверх дном ведра. Барабан пришелся парню по вкусу, и он выбивал на нем дикие ритмы. Мадалина жаловалась:

— Этот карапуз совсем оглушил меня.

Будто окрыленная этим шумом, Викторица целовала возмутителя спокойствия в переносицу, подзадоривая:

— Сильней, Костика, еще сильней!

А тот образумился немного, пораженный тем, что ему все позволяется. Когда вечером Филимон зашел за сыном, он нашел его спящим на руках у Виктории. Она сказала:

— Если не вернулась тетушка Замфира, то приноси его и завтра к нам.

Замфира не вернулась, и Костика вынужден был провести еще один день в компании дочерей Ариона Карамана. На этот раз отец нашел его вечером принаряженным — в новых штанишках с лямками и с нагрудником. Сшила их сама Викторица из остатка ситца. Если ей поверить, то Костика не ребенок, а ангел — такой послушный, такой хороший. Он не только не мешал ей, а, наоборот, помогал работать. Филимон Цурцурел задумался: неужели так сразу поумнел его неугомонный сын? Не очень верилось. Однако новенькие штанишки, которые гордо носил Костика, говорили о многом.

— Старые намочил, — объяснила свою заботу Викторица, — вот и пришлось шить новые. А то нечем было заменить.

— Мог и без штанов походить, невелика шишка.

— Все равно этот материал валялся уже несколько лет. Зачем добру пропадать.

— Ну, спасибо, — поблагодарил Филимон угрюмо, подбрасывая сына на плечо. Дошел до ворот в глубоком раздумье, постоял минуту, потом повернулся и спросил: — Так-таки и не плакал, говоришь?

— Ни столечко, — Викторица показала ноготок мизинца.

— Ну и комедия с этим парнем, — изумился Филимон, внимательно приглядываясь к сыну.

Парень равнодушно выдержал проницательный взгляд отца, посасывая палец. Щеки у него чистенькие, кудри, еще вчера косматые и пропыленные, причесаны и, кажется, стали короче. Филимона словно осенило:

— Викторица, ты его, никак, подстригла?

— Подстригла, бадя, а то волосы могли попасть в глаза, вырос бы косой.

— И он дался стричься? Ведь в таких случаях он даже меня не признает.

— А как же? А то зарос совсем, как дикарь.

— Ничего не понимаю, — еще раз поразился Филимон.

Он тяжелодум, и слова из него обычно надо вытаскивать клещами. Вообще он из тех людей, которые ни во что никогда не вмешиваются, живут тише воды и ниже травы. Его как-то и не видно в деревне. Особенно замкнулся он после смерти жены. Только Костика еще будит его активность. Не удивительно, что, живя неподалеку от Караманов, он так и не сблизился с ними. Теперь, размышляя о случившемся — Костика позволил себя подстричь! — Филимон вдруг вспомнил, что как-то в мастерской в разговоре с кем-то пожаловался на головокружение, и Арион, которому случилось там быть, посоветовал ему пить морковный сок. Как всегда готовый дать дельный совет, Караман даже предложил ему семена, чтобы тот посеял у себя на огороде и имел свою морковь, а не ходил за ней по базарам. Спустя некоторое время у Филимона умерла жена, собственные недуги отошли на задний план. Утихшие на время недомогания последние дни стали вновь тревожить его, и теперь он подумал, что неплохо было бы воспользоваться предложенными Арионом семенами.

— Викторица, — позвал он уже с другой стороны калитки, — ты не в курсе дела, бадя Арион как-то обещал дать немного семян моркови?

Девушка не спеша взвесила вопрос и ответила уважительно:

— Если даже у нас нет семян, для вас все равно найдем.

— А не поздно ее сеять?

— Поздновато. Но если вам нужно, то хоть поздняя будет.

— Значит, по-твоему, можно?

— Вполне.

Через неделю, в разгар полевых работ, по деревне прошел слух, что старшая дочь Караманов выходит замуж. А еще неделю спустя скромно, без суматохи и шума отпраздновали это семейное событие. Еще во время приготовлений Иляна укоряла Викторицу:

— Эх ты, глупая! Я на твоем месте девять деревень созвала бы на свадьбу, с музыкантами, с бубенцами, пусть бы все танцевали до упаду. Ведь раз в жизни замуж выходишь.

— Народ на свадьбе всегда глазеет на невесту, Иленуца. А я некрасивая. Чем меньше людей меня увидят, тем лучше.

Женя, накрывавшая на стол по городскому обычаю (больше тарелок, чем гостей), успокоила:

— Все невесты красивые.

Но Викторица с задором ответила:

— Не утешай, я себе цену знаю.

— Да я не утешаю. Ты посмотрись сама в зеркало.

Женя не обманывала — Викторицу в самом деле словно подменили. Причесанная по моде, в новом платье из тафты, сшитом так, что ее худенькая фигура казалась полней, светящаяся возбуждением и радостью, она совершенно изменилась. Она и сама чувствовала это, и от этого еще больше расцветала. А самое главное — с ее лица сошла страдальческая гримаса, которая старила ее раньше времени. Как немного надо, чтобы человек совсем изменился. Впрочем, Викторица получила немало — один Костика чего стоит! Во время свадьбы он сидел на коленях у невесты, мало беспокоясь о том, что мнется ее дорогое платье. Викторица не переживала за платье, она прижимала к себе Костику, словно он золотой, целовала время от времени его выгоревшие от солнца кудри. Рядом с женихом сидел другой его сын — восьмилетний мальчик, молчаливый и угрюмый, как и отец. С откровенным любопытством он присматривался к своей новой маме, сравнивая с настоящей. Викторица понимала, что с ним ей предстоит повозиться больше, чем с капризным Костикой.

Кроме ближайшей родни на свадьбу пригласили Павла Захария с женой, тетушку Замфиру. Бывшая няня Костики, одетая в синее вельветовое платье, смирно сидела в уголочке, время от времени поднося платочек к глазам. Из Кишинева она вернулась со своим Фэнелом, который умудрился остаться на второй год. Но не в этом причина ее слез. В конце концов, ничего страшного — остался, и все. Вот она совсем не училась, а ничего, прожила и так. А какой у нее голос в молодости был, господи! И без школы можно петь, не в этом дело. Другая печаль не давала ей веселиться так, как веселились остальные люди. Фэнел, которого она боготворила, сыграл с ней на днях такую шутку, что напугал всю деревню. Тетушка Замфира до сих пор не может прийти в себя. Надо же, отравиться надумал. Об этом сразу поползли слухи, одни говорят — из-за экзаменов, другие — из-за Анки. Но отравился по-настоящему. Наверно, ему здорово пекло кишки, потому что Фэнел ревел как бугай и катался по двору. Вся деревня собралась на это представление. Бедная тетушка Замфира в это время была в детсаду. Когда ей сказали — у нее отнялись ноги, и она упала как подкошенная. Потом поднялась и побрела домой без слез и причитаний. Все сочувствовали ей, не знали, что с ней теперь будет. Ведь все село знало, с каким трудом она вырастила сына. Когда она вошла в свой двор, собравшиеся соседи замолчали, кое-кто пытался загородить от нее Фэнела, старались не допустить ее к нему, боясь, чтобы с ней не приключился удар. Ее успокаивали, мол, слава богу, жив, вот-вот придет врач… Она окинула доброжелателей отсутствующим взглядом, не понимая, чего от нее хотят.

— Чего мешаете? А ну, не морочьте голову, это мой сын.

Перед этим аргументом люди отступили. Фэнел лежал в саду и стонал. Увидев его в таком положении, тетушка Замфира внезапно переменилась — глаза стали злые и желтые, как у дикой кошки, губы перекосились, а лоб покрылся испариной. Она опустилась на колени рядом со своим сокровищем. И в тот момент, когда все окружающие, напряженные до предела, ожидали услышать душераздирающие вопли, она вдруг дала ему крепкую оплеуху. Потом еще одну, еще, еще, пока народ сообразил, что вместо того, чтобы причитать, как и положено в таких случаях, тетушка Замфира ожесточенно била своего сына.

— А о матери ты, стервец, думал?! Думал? Думал о матери? — выкрикивала она при каждом ударе, все учащая их.

Спасибо, оттащили ее, а то избила бы до полусмерти. Едва удержали. Все норовила влепить ему еще. Неожиданная выходка матери испугала Фэнела, он притих, как заяц в пшенице, боялся даже стонать. Когда пришла фельдшерица Стэнкуца со своей помощью, он был почти здоров. Но фельдшерица выполнила свой долг, промыла ему желудок, да так, что он проклял все на свете и навек закаялся устраивать подобные представления. Стэнкуца не зря обучалась четыре года, ей тоже хотелось продемонстрировать свое умение перед собравшимися. Ни капельки не стесняясь, она спустила с Фэнела брюки и сделала ему укол в мягкое место, как объяснила, для укрепления. Будь она неладна, проклятая девка, не могла найти другого места для укола, обязательно надо было снимать штаны.

Таким образом излеченный от глупости, Фэнел остался не только с болью, но и с позором. И еще впал в немилость у тетушки Замфиры. Она с того дня стала смотреть на него как-то кисло, браня почем зря. Будто уже и не мать она, а мачеха. В тот день она даже слезу не выронила. Теперь, на свадьбе Викторицы, она дала волю слезам.

Заметив, что она слишком часто сморкается в платок, Мадалина подошла к ней и обняла за плечи:

— Да ну ее к воронам, эту печаль, тетушка Замфира…

— Ох, душа болит, Мадалина. Ведь из-за него, окаянного, я молодость сгубила.

— Дети все такие, думаете, мои…

— Не гневи бога, таких, как твои, всем желаю. А своего я сама таким вырастила, потому что был один, я его баловала, лучший кусочек — ему, все для него. А он вот как отблагодарил.

— Хорошо, что хоть так, могло быть хуже.

— Дай, боже, ума всем дуракам и моему Фэнелу тоже.

— Мама, смотри-ка, гости от голода зевают, — нарочно громко воскликнула Женя, чтобы избавить мать от жалоб Замфиры. Мадалина схватила поднос и метеором кинулась на кухню. Арион наполнил стаканы.

Женя подняла тост за здоровье молодых. Она пришла без мужа — у Влада в клубе какие-то важные дела.

— Может быть, позже придет, — как бы оправдывая его, сказала Женя.

Анка и Иляна, услыхав, что клуб открыт, понимающе переглянулись, поспешно выпили и дали тягу. Что такое домашняя пирушка в сравнении с клубом! Старшие поняли их и простили. К тому же голубцы и жареные петушки не давали мыслям гостей слишком отвлечься. Арион наполнял бокалы вином. А вино, как известно, просит песню. Пели о войне, о тоске, о радости. Наконец разгоряченная Женя отворила окна, завела патефон и первая пригласила танцевать Павла Захария. Агроном, плохо подкованный в этом деле, смутился, пытался увильнуть, но в конце концов, видя, что податься некуда, пошел топтать пол. Арион тут же пригласил жену Павла. Ну а если танцует хозяин, то гостям нельзя не танцевать. Понемногу все вышли из-за стола, начался галдеж, топот, поднялась пыль до самого потолка, и патефон охрип, словно, разгорячась, выпил ледяного вина.

Около полуночи жених заметил, что Костика спит на коленях у невесты, и дал ей понять, что время закругляться. Однако гости только-только развеселились, останавливать их просто грешно. Тогда молодожены, чтобы не портить гулянку, взяли по ребенку и без шума скрылись. Филимон торопился увести жену в свое хозяйство, которое начало хиреть без достойной женской руки. Закрывая за ними калитку, Мадалина и Арион прослезились — то ли от огорчения, то ли от облегчения. Родителей радовало, что наконец-то у Викторицы будет своя печка, свои дети, свои заботы. И в то же время с уходом Викторицы они обеднели на одну дочь. Теперь по утрам, когда Арион пойдет их будить, одна постель будет пустовать, а за столиком останется без дела одна ложка, один стул будет скучать без хозяйки.

— Вот и ушла, — печально вздохнула Мадалина, — а думали: засиделась в девках.

— Да, понемногу пустеет наше гнездо.

— Бедная Викторица, дома тяжесть несла и замужем впряглась в такой воз.

— Такая уж судьба.

— Да пусть огонь спалит такую судьбу! Жестокая доля — с самого начала нянчить двоих.

Арион вспомнил, что он — глава семьи и, еслиподдакивать во всем жене, это до добра не доведет. Он нарочито суровым голосом пробасил:

— Опомнись, жена. Чего мы заупокойную завели? Ведь замуж вышла, а не на кладбище отнесли.

— В самом-то деле.

— Ну вот, чтобы я не слышал твоих вздохов.

— В конце концов, мы ее не принуждали, сама пошла.

— Правильно.

— И по-моему, Филимон хоть и старше ее, но неплохой человек.

— Толковый, ничего не скажешь.

— И руки у него золотые.

— Не скандалист.

— Не пьющий.

— Хозяйство имеет.

— Зрелый человек, умный.

— Не лукавый.

— Не развратный.

— Живет рядом.

Пока дошли до крыльца, новый зять был наделен уже всеми лучшими человеческими качествами.

В доме веселились на славу, даже не обратив внимания, что хозяева исчезли. Уловив мелодию, Арион воодушевленно спросил:

— Мадалина, ты этот танец знаешь?

— Булгаряска, кажется.

— А не хангу?

— Да что ты смешиваешь траву с гусями! Хангу — совсем другая музыка.

— А чего мы будем стоять да спорить — давай-ка лучше тряхнем стариной. Что бы ни было, а жизнь хороша сама по себе!

— Только ты меня не сильно кружи.

— Сильней, чем ты меня кружила все эти годы, не буду. Женя, сделай громче свою шарманку.

Арион подтянул ремень, расправил рубашку, подался грудью вперед, одной рукой полуобнял Мадалину за талию, а другую положил ей на плечо. И пошел по-молодецки… Судя по осанке, по лихости, с какой он отплясывал, основной пир только начинался.

* * *

До замужества Викторица была ангелом-хранителем Иляны. Она открывала и закрывала двери, когда та шла на свидания. Она первая чувствовала, когда Микандру подходил к окну, и будила Иляну, если случалось, что та успевала уснуть. У Викторицы чуткий слух и легкий сон, она улавливала едва различимые звуки. Иляна всегда полагалась на нее, и она никогда не подводила. Но вот Викторица вышла замуж, и жизнь Иляны усложнилась — некому стало провожать ее на свидания, бодрствовать в ожидании ее возвращения. На Анку положиться нельзя — сонливая. Хоть из пушек над нею пали — все равно не услышит. А после столкновения с отцом из-за Микандру требовалась еще большая осторожность. Отказаться от свиданий — об этом и речи не могло быть. Она бы умерла без них; после примирения любовь вспыхнула с новой силой. Из-за Микандру она была готова на любое безрассудство. Иляна почти перестала считаться с окружающими. Если случался вечер без встречи с ним, на другой день она была как невменяемая, проходила мимо людей, не видя их, разговаривала сама с собой, смеялась без причины, пугая своим поведением родителей.

Как-то ночью, выйдя из дома по нужде, Мадалина нашла дверь незапертой. Сначала подумала, что с вечера забыла задвинуть засов, но тут же вспомнила ясно, как и при каких обстоятельствах закрывала. Может быть, кто-нибудь из девушек вышел? Тоже не верилось — не в их привычках выходить по ночам, даже если с вечера наелись арбузов. И вдруг ее будто укололи в сердце — неужели кто чужой вошел в дом?! Она торопливо вошла в горницу и обомлела: постель Иляны была пуста. Мадалина ринулась назад и стала трясти спящего Ариона:

— Вставай, вставай, волк в стаде!

— Чего тебе? — просыпаясь, спросил Арион.

— Эта сукина дочь Иляна! Нету ее!

— Да ну тебя.

— Иди, полюбуйся, постель пустая.

— Беда с этими девчонками. — Арион нашарил в темноте папиросы. — Чего мне глядеть? Если ты говоришь нету, значит, нету. Опять, наверное, шляется с цыганским отродьем.

— Что теперь делать, Арион?

— Спущу с нее шкуру, вот что. Стыда не боится, так хоть страхом проберу.

Теперь Мадалина сообразила: напрасно подняла Ариона. Что он может теперь поделать? Идти искать ночью? Где ее найдешь? А если и найдешь, то какой в этом толк? Конечно, лучше было не будить его. Поздно опомнилась Мадалина, теперь ничего не изменишь. И все же она попыталась хоть успокоить мужа:

— Хочешь побить, Арион?

— Молиться на нее не буду. Если по-человечески не понимает…

— Не надо ее бить, Арион, я тебя прошу, не надо. Уже выросла, палкой ее не исправишь. Наоборот, затвердеет у нее душа, все равно по-своему повернет.

— Что же тогда делать?

— Поговори с ней по-хорошему.

— Двадцать лет разговариваю по-хорошему, и вот результат. Если бы учил ремнем время от времени, не сидели бы мы с тобой сейчас вот так сиротами.

— Не говори. Твое семя, в тебя упрямая. Она и похожа на тебя как две капли воды.

— Все на меня похожи, когда что-нибудь натворят.

Мадалина поняла, что, желая поправить дело, еще больше все запутала. Ее материнское сердце уже переживало то, что будет, когда вернется Иляна. Арион по характеру не очень суровый, но в ярости мог, что называется, набить горшков, черепки же придется собирать ей. Повернуть его на свою сторону можно только лаской и покорностью. Попробуй не угоди ему в такой момент хоть словом — зажжешь у себя на голове солому. Поэтому она не посчиталась ни со своей гордостью, ни со славой своего рода и миролюбиво ответила:

— Не выворачивай все наизнанку, я не хотела обидеть тебя. Просто ляпнула.

Муж тут же смягчился:

— А-а, ну ладно. Иди запри дверь. Посмотрим, что она будет делать, когда вернется. Я из нее выбью гулянки.

Мадалина поторопилась выполнить его желание. Ложась спать рядом, она захныкала:

— Мудро сказано: легче стеречь табун блох, чем одну девушку.

Ей хотелось, чтобы муж унял ее беспокойство хоть словом, но тот молча курил. Выкурил одну папиросу, потом другую, полез за третьей. В темноте Мадалина не могла разглядеть его лица. Впрочем, свет ей и не был нужен, за годы жизни с ним она научилась представлять его даже по количеству выкуренных папирос. Сейчас у него наверняка черты лица напряжены, глаза покраснели, а меж бровей пролег целый ров. Эта морщина меж бровей обычно после второй папиросы углубляется, предвещая в доме непогоду. Мадалина так забеспокоилась, что чуть не встала и не зажгла свет. Тишина стояла такая, что, казалось, слышалось, как пульсирует кровь в венах.

Не в силах больше вынести эту гнетущую тишину, Мадалина разбила ее, словно стекло:

— Кажется, кто-то идет.

— Ни черта не слышно. Спи.

— Арион, не кури так много, а то наживешь чахотку.

— Чахотку теперь лечат, не беда.

— Легко рассуждать, когда ее нет, а бедняжки, которые страдают…

— Да повернись ты к стене, спи, тогда и я уснуть, может быть, смогу.

— Как же уснешь, если дымишь проклятущей папиросой как паровоз.

— Ну-ка замолчи…

Оба напрягли слух, как охотники, чувствующие приближение дичи. Легкий шорох, потом стук засова. Дверь вместе с засовом вздрогнула еще раз, потом шаги отдалились.

— Пойду открою. — Мадалина приподнялась на локте.

— Ничего, пусть подрожит немного.

— Да не мучай ты ее, и так сердце в пятки, должно быть, ушло.

— Жалеешь? А меня? Я через два часа должен быть в поле, и вот вместо того, чтобы отдыхать сейчас, должен нести караул, — меня не жалеешь?! Меня никто никогда не жалел. Работаю как вол, пока с ног не свалюсь. Для кого, спрашивается, я гну спину? Хотел, чтобы из них люди вышли, чтобы нужды не знали, а они тянутся черт знает куда, шляются ночами, позорят меня на весь свет. Пусть идет туда, где провела всю ночь, распутная тварь. Больше она мне не дочь. И слушать о ней не хочу. Поняла? И не хнычь.

Арион схватил папиросы и спички, вышел на улицу, надеясь излить остаток ярости на ту, которая испортила ему сон. Но за дверью было пусто. В темноте на дворе не чувствовалось человека. Только Черчел полаивал за сараем. Арион глубоко вдохнул свежего воздуха, еще и еще раз. Хотел прийти в себя. Здорово взбудоражила выходка Иляны. Он обошел весь двор, позвал Черчела, взобрался на погреб и сел там, углубившись в печальные размышления.

Дети, ради которых он никогда ничего не жалел, вдруг обернулись к нему непонятной стороной. Любимая дочь Иляна, которую он берег пуще глаз, оказывается, имеет кроме известной всем жизни другую — темную, тайную, скрытую даже от родителей. Анка смотрит на отцовский очаг свысока, презирая его, как чумное место, от которого нужно скорее унести подальше ноги. Даже Викторица, а уж она видела от него только добро, и та предпочла идти нянькой двоих детей, чтобы только сменить кров над головой, словно его крыша — заразная. Арион никогда не верил в бога, даже в детстве, когда эту веру вбивали ему в голову. Однажды на уроке закона божьего, когда батюшка Савва Курнуц, благочестивый и полный достоинства, разгуливал между парт, медовым голосом рассказывая о том, как бог за шесть дней сотворил мир, Арион, тогда совсем ребенок, поднялся и наивно спросил:

— А почему бог не поработал еще денек, чтобы сделать все по-настоящему, как положено?

Этот наивный вопрос был истолкован как богохульный. Чтобы таких кощунственных мыслей больше не приходило ему в голову, Арион вынужден был слушать следующий урок, стоя на коленях на полу, посыпанном кукурузными зернами. Только эти зерна, вместо того чтобы изгнать из его головы богохульные наклонности, наоборот, распаляли его. Стоя на коленях и размышляя над случившимся, он в конце концов дошел до такого умозаключения: всевышний — тунеядец, да еще невиданный: проработав всего шесть дней, он с тех пор бездельничает, спит или созерцает то, что когда-то в древности сотворил. Арион сознавал, что грешно так думать, но иначе не мог направить мысли — они сами, нахально лезли, как мухи в глаза перед дождем. Если бы отец Савва был более благодушным, мальчик, может быть, исповедался бы ему, но батюшка был человеком суровым, и Арион не решился сделать это. Так и остался он под бременем запретных мыслей.

В ту тревожную ночь, сидя в одиночестве на погребе, словно на заброшенном острове, Арион, смиряя кровоточащее сердце и забыв, что он не верит в бога, мысленно обратился к всевышнему точно так, как делала его жена в минуты тяжелых испытаний: «Господи, если уж таков порядок и каждый должен родить наследников для продолжения рода, то почему ты не отпустил детям и немного ума, почему они такие жестокие и бессердечные? Как тяжело родителям отдавать им все, не получая ничего взамен. Иль ты сам коварен, как и они? Где же твоя доброта? Ведь ты меня сотворил по своему образу и подобию — полагалось бы тебе хоть немного походить на человека. А ведь говорят, что мои дети из лучших. Что же делать тем, у кого дети еще хуже? Ну, чего молчишь? Опустись со своих высот, куда тебя вознесли подхалимы и фарисеи, сядь рядом со мной, давай поговорим с глазу на глаз, как положено между мужчинами у нас на земле. Убедишь меня в своей правоте — я навеки твой. А нет — не обижайся. Ты только не говори, что наказываешь меня за грехи моего отца, а моих детей — черт знает за что. Такие басни меня не убедят. Ты мне лучше скажи, почему мой очаг, где я все справедливо распределил и никого не обошел, стал тесен всем? Почему ты разбрасываешь зерна одного колоса куда попало, допуская, чтобы одно семя оказалось в тепле и влаге, а другое — в бесплодных камнях и песке? Почему ты губишь побеги, почему иссякают источники, гибнут птенцы? Ты не натравливай отца Савву с кадилом против моих убеждений, а растолкуй все мне, простому крестьянину, чтобы в твоих словах я нашел хоть один правильный ответ на те тысячи вопросов, которые меня мучают, не дают спокойно спать сейчас, когда лучшая из моих дочерей раздавила мне сердце, как случайно раздавливают каблуком помидор в огороде».

Но мольба Ариона осталась без ответа. Небо, как всегда, сонливо моргало звездами. Арион прилег, слушая тишину. Никакая музыка не утешала его так, как голос природы. Он слышал все, вплоть до того, как поднимаются соки в деревьях и набухают фрукты.

Когда пришла Мадалина позвать его в комнату, в пачке уже не оставалось папирос. Третьи петухи пропели, и на востоке заалела полоса, словно за горизонтом начался пожар.

— Ну их к лешему, Арион, пойдем в дом. Усни хоть на часок.

— Да чего зря дразнить сон, не видишь — день занимается. Схожу в сад. Поспели ранние яблоки, и прошлой ночью, кажется, уже наведывались непрошеные гости…

Он умылся холодной водой, оделся и направился в сад. Но только Мадалина вернулась в комнату, как он решительно переменил направление — пустился к сельсовету, а оттуда направился к Жене. Деревня еще спала. Одни петухи неистовствовали. Дом Жени был погружен во тьму.

— Эти спят по-барски, — подумал Арион, забыв, что еще, в сущности, ночь.

Он подошел к двери, сильно постучал. Исконный крестьянин, Арион не считал за труд работу Влада и Жени. Что заведующий клубом, что библиотекарь — один черт, целыми днями бьют баклуши и получают даром деньги от государства. Так что будить их не зазорно в любое время суток. На стук вышел Влад в трусиках и майке. Арион про себя отметил, что грудь у него круглая, как колесо у подводы. «Словно лошадь, которую кормят ячменем», — подумал Арион.

Отношения между тестем и зятем складывались довольно своеобразно. Им было хорошо, пока они находились вдалеке друг от друга. Встретившись, оба испытывали желание расстаться, хотя обменивались вежливыми словами и улыбками. В клуб Арион ходил изредка, и то лишь на собрания да в те редкие случаи, когда Мадалина поднимала скандал, что он ее не выводит на люди. Чтобы утихомирить бурю, Арион бросал тогда все на произвол судьбы и шел с ней в кино. При этом не имело значения то, что фильм попадался старый, который они видели уже не однажды. Такой вылазки хватало на год, иногда и на больше.

Обычно в клубе Арион видел зятя играющим в шахматы. И Арион, не искушенный в клубной работе, решил, что его должность состоит из этого самого времяпрепровождения. Влад, увидев тестя, всегда удостаивал его рукопожатия, интересовался, не стал ли тот совсем вегетарианцем, потом со снисходительной улыбкой предлагал сразиться в шахматы. Эта улыбка вызывала в Арионе злобу, но он молчал, делая вид, что не слышит предложения зятя. Иногда Арион допускал, правда, озорную мысль: «Возьму и выучусь играть в эти деревяшки, утру нос сопляку». Но дела захватывали его вновь, и он быстро забывал задуманное. К тому же, расставшись с Владом, он вновь обретал душевный покой и не испытывал желания увидеться с ним даже за клетчатой доской. Есть люди, с которыми любо встретиться. Ничего от них не получаешь, ничем не обязан им, а увидишь — легче на душе и все спорится. Зато есть и такие, встретившись с которыми, весь день потом считаешь испорченным. Влад одним своим видом портил Ариону настроение.

«Об такую грудь можно камни разбивать», — подумал Арион, когда Влад открыл ему. Зять не мог слышать его мысли, но отплатил ему той же монетой, сказав:

— А-а, отец-тесть! Всегда желанный гость, даже среди ночи.

Арион пропустил мимо ушей его иронию, спросил серьезно:

— Женя спит?

— А вы хотите, чтобы она охотилась на зайцев в этот час?

— Разбуди, она мне нужна.

— Может, я могу быть вам полезным?

— Нет.

— Искренне сожалею. Заходите в дом.

— Ничего, я здесь подожду.

Женя вышла в торопливо наброшенном на плечи халате. Отец редко посещал ее дом даже днем, а раз пришел ночью, значит, что-то случилось. Она спросила его:

— Что случилось, отец?

— Иляна у вас?

— Нет.

— И не была?

— Нет. А что случилось?

— Закрылся в доме и не пустил ее, а теперь вот ищу, не знаю, куда могла деться. Подумал, может, к вам пришла.

— Нету и не была. А почему в дом не пустил ее?

— Потому что опять бегает развлекаться с этим негодяем, цыганским сыном. Где теперь искать, ума не приложу.

— Да придет она.

— Как бы глупость какая не пришла на ум.

— Да ты что?

— Разве знаешь, как с вами можно поступать, а как нет? Ты вот что, если не трудно, одевайся, сходи к Дремоте, может, она пошла ночевать к Лизе. А я пойду в сторону Прута. Если она у Лизы, догонишь меня, скажешь.

Морозец прошел под халатом у Жени. Она зябко укуталась.

— Хорошо, отец. Только выбрось из головы все нехорошие мысли. Вот увидишь, ничего страшного.

Прежде чем спуститься к Пруту, Арион завернул к глиняным карьерам. На его стук Рада ответила:

— Эй, кто там темноту пугает?

— Где твой сын?

— Около твоих ног спит. Не видишь?

Арион внимательно огляделся и увидел Микандру, который спал как убитый на охапке травы, укутавшись полушубком. В Арионе колыхнулась ненависть, первым желанием было расправиться с ним, чтобы мокрого места не осталось от этого прохвоста. Кто ему позволил вмешиваться в семью Ариона, портить ему жизнь, дурачить его дочь?! Но Арион овладел собой. Он только тряхнул Микандру за плечо так, что тот сразу вскочил как ошпаренный.

— Проснись, жених, невеста потерялась, — горько проговорил Арион.

— Какая невеста? — сиплым со сна голосом спросил Микандру.

— Ты вчера был с Иляной?

Микандру помялся.

— Да. Ну и что тут такого?

— Не ты спрашиваешь, а я. Не ради твоих глаз я притащился сюда. Был ты с нею или нет?

— Был.

— И где оставил?

— Как где? Проводил до самого дома.

— Давно?

— Я на часы не глядел.

— Хорошо, что не смотрел. Вы никогда ни на что не смотрите.

— А что случилось?

— Не твое дело, — отрезал Арион, но спустя секунду добавил: — Иляна исчезла, вот что случилось.

Микандру почувствовал, как к нему за пазуху заползла ледяная змея. Он содрогнулся от жутких предположений. Лихорадочно вскочив, стал быстро одеваться, еще не зная, что предпринять и что спрашивать. Арион, поняв его состояние, сжалился:

— Я пойду вверх по реке, а ты иди вниз по течению. Вместе нам нечего ходить. Встретишь ее — кричи мне.

— Понял.

— Иди.

В тумане слышалось сонное журчание Прута, темнели купы береговых ив. Арион различал в туманной дымке цаплю, вышедшую на промысел среди зарослей рогоза. Он поднялся вверх по течению, вглядываясь сквозь утренние сумерки во все темные пятна. Несколько раз кликал Иляну, но в ответ на крики поднялась только стая вспугнутых птиц.

Утренняя река, камыши напомнили ему его детство, всплыла забавлявшая всех, кому он потом рассказывал, история с впервые наловленными им раками. Принес он домой целый картуз раков. Каждому суждено чего-нибудь бояться. Мать боялась их пуще волков. Увидав их в картузе, она чуть не лишилась сознания. И он вынужден был сварить раков сам. Положил их в чугун, залил водой и поставил на таганок, под которым горел огонь. Когда он вернулся с дровами, то нашел мать за печкой еле живую от страха, а чугунок пустой. Раки разгуливали себе по дому. Как ему тогда влетело от отца — ни с кем он не поделился. Но каждый раз это воспоминание вызывало у него улыбку. Сейчас же улыбки не получилось. Чувствуя, что сердце сдавило, словно клещами, он прибавил шагу. Отмерил ногами уже немало, когда туман стал рассеиваться перед занимающимся днем. И вдруг что-то знакомое мелькнуло под одной из ив неподалеку от табачной плантации. Он ринулся туда, будто за ним погнался табун чертей. Подошел и не поверил своим глазам: свернувшись калачиком, подтянув колени к подбородку, на земле, мокрая от росы, спала Иляна. Арион опустился на колени, приложился ухом к груди, чтобы удостовериться, что она дышит. Почувствовав прикосновение, Иляна тряхнула головой, словно отгоняя мух, и переменила положение. Только тогда сердце Ариона стало на место, только тогда он почувствовал, что пережил смертельный страх, какого не испытывал никогда в жизни, даже на войне. Видно, нервы начали сдавать. Ошалела, негодница! Ну и шутку сыграла с ним, чуть сердце не разорвалось. Он избегал полземли, ног не чувствует, а она себе дрыхнет. Что берег Прута, что отцовский дом — для нее все равно. Хорошую ягодку вырастил, нечего сказать. Хорошо, хоть еще день не начался, никто не видит. А то заработала бы себе славу. А ведь вроде бы не глупая. Только это с виду. Ветрености, легкомыслия у нее на десятерых хватит. Или нынче мир такой стал? Молодежь ни о чем не печется — ни о себе, ни о родителях. Сплошное безрассудство. Уже не боятся людской молвы. А ведь лучшего судьи человеческим поступкам, чем мнение окружающих людей, не найдешь. Стыд теперь при смерти, а совесть одна на целую деревню осталась. Подумать только, отец должен заботиться о целомудрии такой девушки, как Иляна! Эх, был бы сын, с ним много проще…

Охваченная дрожью от утренней прохлады, Иляна метнулась во сне. Лицо ее похудело, прежде румяные щеки побледнели. Арион удивился, как это он прежде не замечал этих перемен в дочери. И чем дольше он глядел на нее, тем больше успокаивался. Ведь он отец, причем добрый и мягкий. А вот в эту ночь ум у него затуманился, и по его вине дочь ночевала в поле. Хорошо, хоть не напугал ее в ночи какой-нибудь зверь. И еще подумал в ту минуту Арион, что если добром, лаской и мягкостью не смог справиться с детьми, то злом тем более не сможет. Просто надо искать другой путь к ним. Смятенный, он разбудил ее:

— Иленуца, проснись, день уже наступил, а то люди увидят.

Девушка открыла глаза и удивилась:

— Откуда ты тут взялся, отец?

— Вот шел на огород и наткнулся на тебя.

— На огород этой дорогой?

Не поверила, ясно, только он не стал тратить слова, чтобы убедить ее. С болью упрекнул:

— Отцовский дом тебе тесен, ищешь другой улей.

— Отцовский дом закрылся для меня.

— Кто тебе сказал?

— Так выходит.

— Дура ты, вот кто.

— Нет, дуракам, говорят, легко живется, отец, а мне тяжело.

— Сама себя наказываешь, ищешь себе же зла. Чего тебе дома не хватает?

— Немного понимания.

— Когда слепень вас укусит, носитесь как бешеные.

— Что слепень? От его укуса помучаешься немного — и все.

— Ах ты, злодейка, так разговариваешь с отцом!

— Ты же начал.

— Я есть я. А тебе надо помалкивать.

— Молчу.

— Очень красиво поступаешь, нечего сказать.

— А меня не беспокоит, красиво или нет.

— Если так, жаль. Человек тем и отличается от скотины, что обо всем беспокоится и до всего ему есть дело.

— Отец, хватит упреков. Прошу тебя.

— Какие нежные стали, слова им сказать нельзя. Не переносят. А как ты вынесешь ту ношу, какую собираешься на себя взвалить? Она в сто раз больше, или думаешь, любовь это так, чепуха, лист зеленый да соловей?

— Ничего, та ноша, о какой ты говоришь, мне будет облегчением.

— Сейчас ты храбрая. Поглядим, что дальше будет.

— Посмотрим.

Меж ивами показался Микандру. Он шел по следам Ариона, но, увидев его с Иляной, не посмел подойти, спрятался за стволом в нерешительности. Теперь он, обычно гордый и независимый, выглядел довольно жалко. То, что он пришел следом за ним и держится на порядочном расстоянии, понравилось Ариону. «Этот похлебал горе большой ложкой. Может стать хорошим человеком», — подумал он. Но привыкший обуздывать добрые порывы, так же, впрочем, как и плохие, он нарочно резко крикнул:

— Подойди, раз пришел! Я ведь тоже человек, а не волк.

Микандру, разумеется, предпочел бы сохранить дистанцию. Но он не мог оставить Иляну в то время, когда ее бранит отец. Это было бы нечестно. Он подошел. Арион посмотрел на него косо, помолчал. Потом поднялся и направился в село, жестом пригласив и их. Шли молча. Молодые не смели перекинуться словом между собой из-за отца, а Арион молчал потому, что ему нравилось молчание вообще. В конце концов отец смилостивился и спросил:

— Ты когда в армию идешь?

— Положено осенью, да получил отсрочку.

— Почему?

— Мать ходила в военкомат, упросила, чтобы оставили, я у нее один.

— Ну и что? В армии надо отслужить все равно.

— Так я же отслужу. Думаете, буду маму слушаться?

— Зря, родителей надо слушать, — отрезал Арион. — Вперед не вылезай, сзади не отставай. Позовут — иди, нет — занимайся своим делом.

— Так я же так и делаю.

Старание парня угодить ему тронуло Ариона, и ему захотелось сказать Микандру доброе слово. Однако против воли в душе опять поднялась жестокость, потопив все хорошие слова.

На холме встретились с Павлом Захария. Лоб агронома, скрытый обычно от солнца козырьком кепки, был белый, а нос облупился и покраснел. Павел спешил куда-то с ведерком в руке. Удивился:

— Откуда спозаранку?

— Из загса, — кисло пошутил Арион.

— Без шуток.

— Да запропастился ягненок с вечера, вот ходили искать.

— Нашли?

— С трудом. Паренек вот пришел на подмогу. Иленуца, я, кажется, останусь на огороде, — добавил он после короткого раздумья. — Скажи матери, пусть не ждет завтракать, поем на стане.

Арион обрадовался, что нашел, повод отстать от них. Все-таки идти им втроем не очень приятно. Спросил агронома, в какую сторону он направляется, тот ответил:

— В сад. Вчера нашел древесную моль, вот взял дихлорэтан и попробую, как действует. Эту заразу запускать никак нельзя, хуже будет.

* * *

С полвека назад из хутора Три Ягненка в Кишинев ушел худощавый подросток с котомкой на палке. Звали его Тудос Килуг. Этот выходец из захудалой деревушки, где на сто дворов имелось всего три ягненка, от которых и пошло ее название, был первым горожанином. Тудос остался сиротой и побрел искать счастье по свету. Немало испытал он на веку, много испробовал ремесел, пока наконец не приютился в кинотеатре «Одеон» сторожем. Давно постарел и вышел на пенсию Тудос. На месте «Одеона» теперь построили новый кинотеатр с тремя залами — «Бируинца». Но люди в селе до сих пор помнят Тудоса, хотя он ни разу не заглянул в него. Колхозники, приехав в город и не найдя места в гостинице, идут обычно к Тудосу. Он охотно дает ночлег, поит чаем и почти всегда задает один и тот же вопрос:

— А рожь-то, наверно, уже поспела?

— Нет, рожь больше не сеем, — отвечают односельчане.

Но до Тудоса эти слова словно не доходят. Он часто моргает веками без ресниц и спустя некоторое время спрашивает свое:

— А рожь-то, наверно, поспела?

Что бы ни говорили потом, старик уже никого не слушает, уходит в свои воспоминания, которые, вероятно, связаны как-то с рожью. Односельчане объясняют ему терпеливо, как ребенку, что село давно уже изменилось, отстроилось, а ржи и в помине нету. Но Тудоса все это оставляет равнодушным. И все же крестьяне уважают его. Сколько поколений вышло из Трех Ягнят, сколько людей переехало в город, и почти каждый хоть раз переночевал у Тудоса. Каждому, у кого были дела в городе, он рассказывал, куда и как нужно обратиться, объяснял, как переходить улицу, чтобы не попасть под машину. В селе до сих пор прочно удерживается мнение о величии Тудоса. Если кто-нибудь окончил медицинский институт, стал врачом, в Трех Ягнятах говорят: «Тудос помог». Если кто-то из этого села выучился на летчика и теперь летает, говорят: «Тудос устроил». Три Ягненка дали уже немало инженеров, учителей, моряков — разных специалистов, многие работают в столице и занимают крупные посты. Но один Тудос помнится деревне, он, словно межевой камень, виден издалека. Теперь он уже совсем старенький, и каждую фразу ему надо повторять дважды, иначе не понимает. Но имя его, наделенное мифическим могуществом, передается в селе от родителей детям. И когда кто-нибудь провожает своего сына или дочь в город, в последний момент он не забудет напомнить:

— Если негде будет ночевать, иди к Тудосу на улицу Заикина. Номера дома не помню, там спросишь.

Анка пренебрегла этой сельской традицией и остановилась в гостинице, где каким-то чудом оставалось свободное место. Правда, комнату она занимала не одна, но это никакого значения не имело. Зато жила в самом центре: рядом, на углу, продавали мороженое, а театр, куда ей надо было ходить, — в двух шагах. С Анкой приехала и Женя, которая нянчилась с ней, будто с ребенком, читала ей наставления, как вести себя, как держаться, как говорить, если она останется одна.

В театре их встретил очень интеллигентный с виду парень, большелобый, мечтательный, грустный. И Анка, которая считала себя твердой как кремень в отношении любви, почувствовала, что влюблена по уши — навсегда и бесповоротно. Потом пришел другой актер — среднего роста, с татарскими чертами лица и пылающим взглядом. Анка мгновенно втюрилась и в него. Спустя некоторое время появился третий. У этого — камышиная талия, покоряюще-загадочная улыбка. И бедная Анка растерялась совсем, сознавая, что влюбилась во всех троих одинаково и, если придется, не сможет ни одному отдать предпочтение. Женя еще что-то спрашивала насчет экзаменов, но Анке ничто больше не нужно было, лишь бы стоять и смотреть на тех ребят. До сих пор ей в голову не приходило, что на земле существуют такие красивые парни. Каждый их жест, слово, улыбка по-особенному отдавались в ее сердце. Уже выходя, из театра, в дверях столкнулись они с одной знакомой Жени — веселой, обаятельной брюнеткой, которая, узнав, зачем они приходили, задержала их еще немного. И Анка с ужасом должна была признаться, что ей нравится и эта женщина…

— Женя, я растаяла, как свечка, — сказала Анка, когда они наконец вышли из театра.

— Ничего, ничего, на экзаменах быстренько придешь в себя.

— Да ты что, какие экзамены? Я уже сейчас не в состоянии перед ними рот открыть.

— Оставь свои капризы. Слышала, что отец сказал, — это в последний раз.

— Ему легко говорить.

— Кроме того, они все женаты.

— Откуда знаешь?

— Обручальные кольца на руке у каждого.

— Нарочно выдумываешь, чтобы испортить мне настроение.

— Можешь посмотреть сама.

— Может, они носят кольца для форса.

— Обручальные для форса не носят.

— Ну и глупые, значит. Кольца даже у нас в деревне не носят.

— А они вынуждены.

— Почему?

— Чтобы спасаться от слишком наглых взглядов.

— Подумаешь, кольца! Они мне и с кольцами нравятся.

— Смотри, Анка, в городе легко шею сломать.

— Мораль читаешь?

— Читаю.

— А издалека можно любоваться ими?

— Можно.

— А почему издалека можно, а близко нельзя?

— Чтобы уберечь себя от разочарования. Издали все выглядит красивее.

На другой день Женя уехала. Оставшись одна, Анка решила обрести городской облик. В своем деревенском наряде она больше не хотела заходить в театр. Начала она с парикмахерской, где ей уложили волосы, покрасили ногти, подмалевали вокруг глаз. После этого, разглядывая себя в зеркало, она убедилась, что кажется немного толстоватой. Чтобы похудеть, нужно отказаться от завтрака. Это вдобавок позволит сэкономить деньги. На них она купила себе новое платьице, сшитое по моде. Через несколько дней Анка поняла, что это самое платьице без новых босоножек не имеет никакого вида. Анка вычеркнула из своего рациона и ужин. Можно превосходно жить, питаясь один раз — в обед. Быть в городе и не иметь сумочки — просто преступление. И она сложила в нее жалкие остатки средств, с какими отпустил ее отец. После недолгих размышлений она стала сокращать расходы и на обед. Только вот с мороженым не знала, как быть. Очень уж она его любила, и не хватало сил отказаться от него. Но когда увидела, с какой фантастической быстротой тают ее финансы, стала проходить мимо мороженщицы на углу быстро и напряженно, как проходят мимо опасности. Но эта жертва не могла спасти Анку, оказавшуюся на грани банкротства. В городском саду на лавочке она несколько раз тщательно пересчитала свои деньги. И когда убедилась, что, сколько их ни считай, останется столько же, пошла искать Тудоса. Трудней было найти улицу Заикина, а там уж люди направили прямо к нему. Старый Тудос сидел на лавочке перед домом и грел на солнышке свои старые кости. Она представилась ему, и он, больше ни о чем не спрашивая, провел ее в комнату и кивнул на железную койку, которую она могла занять. После долгой паузы он спросил:

— А рожь-то, наверно, уже поспела?

Между прочим, Анка и сама не знала, выросла ли, поспела ли рожь. Она могла целое лето ходить мимо поля, не замечая, чем оно засеяно. Чтобы не опозориться перед горожанином, она попыталась вспомнить все, что знала о своей деревне, и скомканно начала передавать новости Тудосу. Но тот сразу же задремал.

Новая встреча с актерами поубавила Анкин восторг — из числа ее кумиров выпал тот, у кого было татарское лицо. Во время ее визита в театр он ругался в фойе с какой-то женщиной. Из их разговора можно было понять, что он просит денег из кассы взаимопомощи, а женщина наотрез отказывает. Анке трудно было понять, кто из них прав, но это сразу вернуло ее из заоблачных высот на грешную землю. Оказывается, актеры — простые смертные и тоже иногда страдают из-за нехватки денег.

Экзамены принимала знакомая брюнетка и парень с высоким лбом. Присутствовали и другие, но решали эти двое — Анка это поняла сразу. Ее удивила легкость заданий: нужно было прочитать наизусть стихи или прозу по своему выбору. Затем предлагалось спеть что-нибудь. В заключение члены комиссии задавали несколько вопросов. Этим кончался первый тур. Анка услышала, что те, кто прошел на второй тур, могут считать себя принятыми. Она уже освоилась немного, высоколобый парень уже не приводил ее в замешательство, а, наоборот, ободрял своим видом.

Когда подошла ее очередь, она прочитала сдавленным от волнения голосом и отчаянно жестикулируя «Звезды новорожденной свет…». В комиссии зашевелились. Брюнетка что-то шепнула соседу, тот улыбнулся и кивнул головой. Постепенно голос Анки окреп, она вполне овладела собой и декламировала уже совсем как на сцене своего клуба, где срывала обычно бешеные аплодисменты. И все-таки ее беспокоило чувство неуверенности и страха. Стесняли покрашенные ногти, подведенные брови. Когда она кончила, брюнетка спросила:

— А кроме этого знаешь еще что-нибудь?

— Знаю.

— Что?

— «Лисица и бобер».

— Давай послушаем.

Не успела она прочитать первые строфы, как ее остановили. Опять брюнетка. Видно, она большая шишка в театре…

— Хватит, — сказала она скучающе, — теперь вот что. Ты, говоришь, участвовала в самодеятельности. А ну-ка попробуй сыграть такую сценку. Слушай внимательно. Вон там в углу находится ваза с цветами. Ты должна сменить воду в ней, поставить на место, налить себе стакан воды и выпить так, будто ты умираешь от жажды.

Анка почувствовала себя оскорбленной. Смеются над ней, что ли? Если надо сыграть, так предлагайте что-нибудь серьезное. А то пить воду. Это каждый дурак сможет. Но все же она подчинилась. Она попробовала усложнить и приукрасить задание. Когда она проделала все, что требовалось, и взглянула на комиссию, лица экзаменующих были холодны и непроницаемы. На другой день, придя в театр, она не нашла себя в списках тех, кто прошел на второй тур. В недоумении она пошла по театру, спрашивая каждого встречного, что бы это могло означать. Как назло, на глаза не попадался никто из приемной комиссии. А те, кто встречался ей, в таких вещах не разбирались. На улице она узнала спину одного из актеров, которого видела в первый день. Это был тот, что ссорился с хозяйкой кассы взаимопомощи. Уверенная в своей неотразимости и совсем забыв, что он — не Фэнел из ее деревни, она быстро догнала артиста и бесцеремонно спросила:

— Скажите, почему нет моего имени в списках прошедших на второй тур? Ведь я выполнила все, что от меня требовали.

— Почему нет в списках? — Парень сощурился, будто соринка ему в глаз попала. — Потому что ты кривлялась как обезьяна.

Вторая половина фразы обрушилась на Анкину голову как гром среди ясного дня. Окончательно она очнулась, только придя к Тудосу. Она ревела всю ночь и до смерти напугала бывшего сторожа кинотеатра «Одеон» и его жену. Они успокаивали ее, отпаивали чаем с ромашкой, давали валерьянку. Уснула она только на рассвете, всхлипывая во сне. Проснувшись, Анка объявила, что, если даже ее выгонят, она никуда не уйдет от них, пока не устроится на работу. Она готова стать уборщицей, дворником, кем угодно, только не возвращаться домой.

— Неужто так плохо в вашей деревне? — удивилась жена Тудоса.

— Вы даже представления не имеете, как там мучаются люди! — воскликнула Анка в страстном порыве во что бы то ни стало остаться в городе.

Услыхав, что речь идет опять о деревне, Тудос, дремавший на солнышке, забормотал под нос:

— А рожь-то, наверно, давно поспела.

И солнечные лучи, которые щекотали его опухшие ноги, казались ему стеблями спелой ржи, покачивающимися на ветру.

Спустя недели две Арион Караман получил от младшей дочери письмо. Она подробно описала свой провал на экзаменах и то, как Тудос помог ей устроиться кондуктором в троллейбусный парк. Теперь она целыми днями ничего не делает, а только катается в троллейбусе, работа легче легкого и очень ей по душе. Конечно, все было немножко иначе, чем она написала родителям. Анка просто не хотела их расстраивать и пугать. Она надеялась выклянчить у них немного денег, так как до получки еще далеко, а она уже задолжала Тудосу.

И все-таки работа в троллейбусе ей и вправду нравилась. Всегда на людях, любопытно к ним приглядываться, слушать их разговоры. Все это вызывало праздничную приподнятость. Труднее было в часы пик, когда пассажиры зажимали ее куда-нибудь в уголочек. В это время она не успевала отсчитывать сдачу, отрывать билеты, и часть людей проезжала бесплатно. Но трудности она переносила стойко, не жаловалась даже Тудосу.

* * *

Осень наступала лету на пятки, посыпая дорожки желтыми листьями, гоня по воздуху пушок одуванчиков и торопя пернатых на теплый юг. Чем длиннее становились ночи, тем беспокойнее спал Арион. Эта прекрасная дама с полной кошелкой даров была ему знакома, он отлично знал ее коварную натуру. Вроде она к тебе ласкова, освещает ярким солнышком свои дары, стелет перед тобой серебро паутины, а глядь, однажды соберет тайно тучи, переменит ветер и как начнет гвоздить дождем, зарядит на неделю, а то и больше, расквасит землю так, что нельзя ступить ни в сад, ни в огород. Овощи и фрукты гниют прямо на глазах, а ты сидишь, бессильный что-нибудь предпринять. Такое случалось на веку Ариона не раз, так что его не обманешь. Еще барометры показывают хорошую погоду, еще не ноет нога у деда Мерикэ, пострадавшего в первую мировую войну, а Караман, как лунатик, вскакивает по ночам, подходит к окну и прислушивается к ночным шорохам. Мадалина ворчит на него, он же оправдывается:

— Показалось, что ветер поднимается.

— И что, если поднимается? Остановишь ты его, что ли?

— Груши еще не собраны.

Через несколько дней та же история — Арион среди ночи бежит к окну.

— Что с тобой, человече, почему не спишь?

— Почудилось, дождь начался.

— На тот год просись на другую работу, надоела такая жизнь. Ни поспишь, ни поешь вовремя.

— Молчи, а то блоху проглотишь.

— Он еще смеется.

— Что мне остается делать, если ты мелешь, как испорченная мельница?

Арион зачастил к воротам Монако, начал через забор переговоры с Холерой.

— Михаил дома?

— Нету.

— А где он?

— В больнице.

— В какой? Может, за ним машину послать?

— Не знаю.

— Давно ушел?

— Как только рассвело.

— Когда вернется?

— Когда ноги принесут.

Вся деревня знала, что Михаил занимается мелкой коммерцией. Словно издеваясь над всеми, он велел старухе никого не пускать во двор. А в это время в его сарае трудилась целая артель стариков, которые делали веники, кошелки, циновки и другие вещи, имевшие спрос на рынке. Сбывал товар Михаил. Он разъезжал на такси. Милиция наведывалась к нему несколько раз, но вскоре оставила его в покое — он добыл какие-то документы, что старики приходятся ему родней и он держит их из милости. Ариону надоело кланяться жулику и тунеядцу, и на одном из заседаний правления он поставил вопрос ребром. Действия Монако вывели его из себя, и он грозился отказаться от бригадирства. Порешили отнять у Михаила участок земли. Мало у кого в селе был такой виноградник, как у него. Гроздья свисали с поднятых на шпалеры кустов, как откормленные поросята.

В одно осеннее утро несколько комсомольцев, погрузив в кузов машины кадки и ящики, поехали убирать участок Монако. Вызвались на это дело сами комсомольцы, так как по селу разнесся слух, что у Холеры где-то запрятана не то винтовка, не то даже пулемет, и каждого, кто прикоснется к ее винограднику, она грозится прикончить. Ребята ехали в машине, переговариваясь:

— Из чего в нас Холера будет стрелять, как ты думаешь, из пистолета или из винтовки?

— Из пушки.

Хоть и шутили, но на сердце было тревожно. В самом деле, долбанет чем-нибудь из-за угла, а потом иди жалуйся. Когда подъехали к винограднику, веселости у ребят поубавилось.

Ребята подошли к сторожке среди поля, потрогали тяжеленный замок на ее дверях. Было пусто, как в покинутом доме. Ребята взялись за дело, и никто не воспрепятствовал им. Они даже разочаровались немного — готовились к романтическому приключению, а тут просто работа. Когда они кончали сбор винограда на первом рядке, кто-то вдруг выпалил:

— Холера!

Над виноградником поднялись головы испуганных ребят. Старуха в самом деле поднималась по склону холма, но совсем иначе, чем они представляли, — без винтовки и пулемета. Даже не верилось, что это она, о которой так много говорилось страшного. Старуха, одетая в темное, согбенная и крючконосая, напоминала ворону. Не зная, как быть, ребята переглянулись. Внешность старухи совсем сбила их с толку; кроме жалости, она ничего не внушала. Когда она приблизилась, в ее руках увидели свечу. Она молча прошла мимо них, словно не заметив. На меже остановилась, воткнула в землю свечу, зажгла, опустилась на колени и начала молитву, в которой проклинала своих врагов. Смущенные ребята бросили работу и сели неподалеку. Энтузиазм исчез. Вместо воображаемого врага перед ними стояла выжившая из ума старуха.

Арион, узнав о том, что комсомольцы поехали убирать виноградник Монако, расстроился. Встретив в конюшне Павла Захария, он сказал ему, что не надо было спешить с этим делом. Тот посмотрел косо:

— Твоя идея была.

— Верно. Только убирать то, что не сеял, — несправедливо. Мы отбираем участок, а не урожай. Если Монако пожалуется, нам может нагореть. Это произвол и самоуправство. Закон на их стороне.

— Так зачем ты заварил всю эту кашу?

— Ошибся. Ребят надо остановить.

— У тебя семь пятниц на неделе.

— Виноват, что поделаешь. Что мне за это будет, ни с кем делить не стану. Увидишь председателя, скажи, что я поехал на участок Монако. Переведу ребят на колхозный виноградник.

Арион быстро запряг Гнедого и направился в поле. Осеннее утро было холодновато. Под забором таял зернистый иней. С пожелтевших листьев капало. Деревня пропахла виноградными выжимками и сушеными сливами. А с поля веяло дымком сожженной ботвы, листьев, соломы. Приближаясь к полю, он удивился — в лицо пахнуло жаром. Он увидел дым, густой и черный, как мазут, подымающийся столбом над участком Монако. Он стегнул Гнедого, чтобы скорей узнать, что случилось. От виноградника доносились крики. Оказывается, горела сторожка Михаила Цуркана. Огонь уже поглотил крышу, устало облизывал стены. Арион спросил у толпившихся ребят, отчего загорелось.

— Холераподожгла.

— И не могли потушить?

— Где там! Вода далеко, а пылает, как бумага.

— И чего ей надо, ведьме?

— Кто ее знает. Спросите сами, вон сидит, стережет, чтобы никто не подошел тушить.

В нескольких шагах от пылающей сторожки на камне сидела старуха. Взгляд ее ничего не выражал, она напоминала сумасшедшую.

— Легче стало? — спросил Арион, подойдя к ней.

Ему стало жаль ее. Изможденная, слабая, старуха попыталась встать, уколов его взглядом. Но колышек, на который она оперлась, сухо треснул, обломился, она упала лицом в пыль. Арион хотел ей помочь встать, взял за плечи, но она оттолкнула его, поднялась сама на свои тонкие, как палки, ноги. Тяжело ступая, вышла из виноградника и направилась в село по узенькой стежке через долину. Собравшихся на пожар она даже не удостоила взглядом.

— Ну и чертово семя, — пробормотал Арион, глядя ей вслед.

— Дикое семя, — поправил кто-то из стоящих рядом.

Старуха, как призрак, удалялась по тропинке. Когда одолела уже половину дороги, вдруг заметила, что вокруг нее начали летать какие-то странные мухи — жирные и зеленые. Она попыталась разогнать их рукой, но их становилось все больше и больше. Вокруг головы кружился уже целый рой. Они кусали ее, лезли в глаза, нос, рот, и с ними нельзя было справиться. Спотыкаясь, она добралась до оросительной канавы и села отдохнуть. На минуту мухи исчезли, можно было вздохнуть. Но уши еще болели от жужжания. Старуха подняла голову, чтобы узнать, где они летают, но их нигде не было. Они исчезли совсем. Над головой кружился самолет. От него на холмы сыпались листовки, целый дождь бумаг. Старуха вспомнила, что в сорок первом, перед приходом немцев, вот так же самолеты рассеивали бумаги. Из тех бумаг она узнала, что вновь возвращается ее власть. Так оно и случилось. Но ее власть вернулась ненадолго. Со времени окончания войны она лелеяла надежду, что все вновь перевернется. Ждала, что однажды прилетит самолет, который сбросит бумаги с доброй для нее вестью. Она и сама не знала, зачем нужна ей та власть, что она могла от нее получить. Ждала, и все. Бумажки летели куда-то в сторону, и она не могла поймать ни одной. Старуха проследила взглядом за той, которая падала ближе, и потащилась к ней. Такого пути она не проделывала никогда. На каждом шагу падала, поднималась и падала вновь. Когда силы не хватило, чтобы встать, поползла. Ободранные локти и колени кровоточили. Ползла, обламывая ногти, царапая землю. Она не хотела сдаваться. Старуха умела читать — она училась тогда, когда ученье для девочек было излишней роскошью. Училась, чтобы никто не смог ее обмануть. И только теперь, на старости, поняла, что училась зря, что смысл жизни для нее так и остался загадкой и она ничего не поняла из того, что успела увидеть на земле. Старуха схватилась за найденную бумажку, как утопающий за соломинку, впилась в нее глазами. Хотя зрение ее ослабело, читать она еще могла, тем более что листовка была напечатана крупными буквами. Она читала по складам, но слепить из слогов слова уже не могла. Вдруг бумага выпала из ее рук, и старуха покатилась в ров, забилась в судорогах. Мухи вновь стали осаждать ее, и она смежила веки. Когда же опять открыла глаза, то вместо солнца увидела горящую свечу, которая сильно и смрадно дымила. Дым разъедал ей глаза и мешал дышать, она почувствовала, что задыхается. Она крутила головой, надеясь избавиться от дыма, вздрогнула несколько раз и уронила голову в траву.

Ее нашли лишь под вечер. Рядом валялась листовка, извещающая о гастролях в селе Кишиневского театра, а также о том, что билеты можно приобрести в счет аванса.

Ефимаш, который должен был привезти ее на машине в село, сказал приехавшему с ним колхознику:

— Видишь, еще почитала перед смертью.

— Черт ее носил, не могла умереть дома, на печке, как порядочный человек.

Ефимаш торопился, хотел успеть умыться и переодеться перед тем, как пойти на спектакль. А колхозник размышлял над тем, какое имя дать родившейся сегодня дочке. И только покойница лежала в кузове одинокая, заброшенная, как и жила.

* * *

Плуг времени пашет, не ведая отдыха. Пашет и пашет, переворачивая пласты. Весны, пленяющие цветами, осени в багровых одеяниях, долгие и нелегкие зимы идут друг за другом. Опадают листья, улетают птицы, засыхают цветы, и человека охватывает печаль об ушедшем и невозвратимом. На холмах, как зарубки, остаются деревья. Каждый год на деревьях останавливаются новые птицы, под зелеными хоромами собираются новые дети, и обязательно кто-нибудь начнет сказку: «Жили-были…» И сорванцы будут слушать ее, затаив дыхание, а дерево, как живой свидетель минувшего, будет покачивать своими ветвями, будто поддакивая. Издавна человек и дерево — побратимы. В любое несчастье дерево приютит человека, защитит его своим телом. А человек лечит его, прогоняет вредителей. Избавившись от невзгод, человек сажает на пустырях деревья в знак непоколебимой веры. Может быть, поэтому, каким бы ни был человек старым и уставшим, когда распускаются почки, он чувствует толчок в сердце и радостно прислушивается к кипению весенних соков.

Посадка деревьев — это не просто работа. И потому, когда начали высаживать саженцы в Волчанке, вся деревня испытывала воодушевление, необыкновенный подъем, как перед великим событием. Арион потерял покой и сон. Дома его почти не видели, он пропадал в Волчанке, где раскраивали землю, намечали ветроломные полосы, новые дороги. Рано утром во вторник (понедельник — день тяжелый) в середине ноября вся деревня от мала до велика вышла на посадку. Такого скопления людей не видел этот тихий уголок над Прутом.

Осень стояла теплая, солнечная, похожая на лето. На деревьях в старом саду еще держались пожелтевшие листья. Порхали бабочки, красные крылышки которых были окантованы черным бархатом. Пчелы вытаскивали из ульев последних трутней. Пробивалась свежая трава, расцветал вторично одуванчик. Черное и просторное поле празднично расстилалось в Волчанке. Такой обработки земли жители Трех Ягнят еще не видывали.

Арион со своей бригадой копал ямы под саженцы. На лицах людей собирались большие капли пота, похожие на кукурузные зерна. Люди небрежно смахивали их и снова брались за свое старинное орудие труда. Лопата — их радость и утешение. В обнимку с ней рождались и великие мысли и замечательные песни. Поле пестрело кофтами, рубашками, безрукавками. Люди оделись потеплей с утра, думая, что будет холодно. Теперь, когда солнце припекло по-летнему, все сбросили с себя лишнее. Каждое посаженное деревце имело пару своих крестных родителей — один расправлял корни, другой, действуя лопатой, накрывал их землей. Около одного из саженцев Арион увидел Иляну и Микандру. Они склонились к посаженному деревцу и что-то колдовали над ним. Их руки то и дело соприкасались. Напарница Иляны Варвара Беженару отдыхала, опершись на черенок лопаты. И опять Ариону стало не по себе от того, что еще кто-нибудь обратит внимание, как колдуют над деревцем Иляна с Микандру. Громко, чтобы его услышали все окружающие, а не только трактористы, которые привезли цистерну воды, он крикнул:

— Эй вы, оставьте в покое девчат, вода кончилась!

Микандру, утрамбовывая ногами землю вокруг деревца, мягко отозвался:

— Сейчас привезем еще.

Арион про себя выругался.

Около дороги женщины, в том числе и Мадалина с Викторицей, вытряхивали землю из корней саженцев и окунали их в раствор перегноя. Рядом Костика, закутанный в старый платок Викторицы, грыз яблоко. Время от времени Викторица отрывалась от дела, вытирала ему нос, целовала в щечки и спрашивала, испытывая его умственные способности:

— Костика, а ну, скажи-ка маме, как тебя зовут?

Парень не очень торопился с ответом, ему надо было справиться сперва с яблоком. Тогда Викторица оборачивалась к остальным женщинам и, оправдывая его, говорила:

— Такой разбитной парень, такой разбитной, не знаю даже, в кого уродился. Все знает. Только в садик не хочет идти. Вот держится за мой подол, и все. — Она вновь целовала его.

А озорник Костика хитро улыбался, вонзая свои зубки в яблоко и притворяясь, что ничего не понимает. Ему нравилось поле и весь этот шум и гам. Но тут он засунул палец в норку жучка и не смог вытащить его. Тогда он заорал по-настоящему, во весь голос. Однако этот плач, вызывавший дома столпотворение, здесь затерялся в галдеже, криках, смехе, песнях, ругательствах. Ведь известно: не выругаешься — работа не будет спориться. И без разговоров нельзя, в особенности осенью, когда новости плывут косяком. А где еще почесать язык, как не в поле? Тут обычно обсуждают деревенские свадьбы, примиряют женихов с невестами, рассуждают о погоде, толкуют вообще о климате, с которым в последнее время творится что-то странное: где была жара, теперь стоят холода, а в холодных местах сплошное лето. Еще много толков вызвало то, кто поступил в институт, а кто провалился. И еще смеялись, что место, где на Доске почета помещался снимок Лизы Диду, опять пустует и есть подозрение, что фотографию эту спер Корнел, которого в прошлое воскресенье проводили в армию. Еще шутили по поводу Еремии Шпет, которого опозорила жена на всю округу. Арион слушал вполуха, утешаясь мыслью, что его девушки так или иначе устроили свою судьбу, каждая нашла себе место в жизни, и он может спокойно коротать свою старость.

К полудню у его лопаты сломался черенок. Все уже начали обедать, он вскочил в бедарку и направился в стан механизаторов, где надеялся сделать новый черенок, а заодно и заморить червячка. Не мог он жить без горячей пищи, ноги просто подкашивались, пока не поест супчику.

Тодерикэ как раз сварил борщ, заправленный свежими помидорами и сметаной. Попробуешь — покажется, что там варился если не гусак, то уж наверняка селезень. Проголодавшийся Арион незаметно выхлебал одну миску и попросил добавить.

— Тодерикэ, не видать мне внуков, если моя жена варит лучше тебя. У тебя настоящий талант.

— Я, дядя Арион, открою секрет: прежде чем класть помидоры в борщ, их надо немного поджарить.

— Что ты говоришь?! Скажу обязательно Мадалине. Подкинь еще пару черпачков. Можно?

Когда он кончил вторую добавку, в столовую вошла Женя. В руках она несла по связке книг.

— Давненько к нам не заглядывала, дочка. Зазналась или муж не пускает?

Женя положила книги на табуретку, поправила платок на голове, улыбнулась:

— Далеко живем друг от друга.

— Приди навестить хоть мать, если по мне не скучаешь.

Женя взяла кружку, попила воды. Увидев, что он надевает фуражку, быстро спросила:

— Уже уходишь, отец?

— А тебе что-нибудь нужно?

— Да так просто. Но если торопишься…

— Может, деньжонок дать?

— Нет.

— Тогда что? Чего книги с собой таскаешь?

Арион пригляделся к ней и увидел, как она постарела, вокруг глаз легли густые морщины.

— Такая у меня служба, отец.

— А я-то думал, хоть тебе хорошо живется.

Он изо всех сил старался выучить ее, чтобы ей легче доставался кусок хлеба. Значит, зря тащил свой груз, как ишак, зря тратился на нее, если и ей, с ее образованием, нелегко. Женя лукаво улыбнулась, эту улыбку Арион знал с ее детства.

— А это надо еще посмотреть, что ты считаешь хорошей жизнью.

Вот какая она, его дочь, вечно не соглашается с ним, обязательно ей надо поспорить. «Что значит хорошая жизнь», вы слышали! Неужели и на этот счет есть разногласия? А почему бы и нет? Для одного хорошо, когда он спит в тени и бьет баклуши, а другой без дела хиреет. Пойди разберись. Такова жизнь. И все-таки насчет хорошей жизни у Ариона есть своя точка зрения. И тут уже двух мнений быть не может. Не мешало бы об этом услышать и дочери.

— Если ты до сих пор и в этом не разбираешься, то я не знаю, что с тобой делать, — изрек он медленно и значительно, словно произносил проповедь. — Для каждого человека добро одной мерой меряется — это крыша над головой, чистая постель, чтобы отдохнуть, и ломоть хлеба, заработанный в поте лица.

— Тогда можешь считать, что мне живется хорошо, отец. Только это меня мало устраивает. Бедноват твой взгляд на жизнь.

— Разбаловались.

— Я бы не сказала. Просто я жадная, хочу от жизни большего.

— У неблагодарного отнимают и последнее. Не забывай.

— Евангелию меня учишь? Теперь это не в моде.

— Хочу, чтобы ты научилась обуздывать свои желания.

— Ты говоришь, как с амвона.

— Говорю, как моему ребенку.

Если остальные дочери повиновались ему хоть формально, то Женя держалась с ним на равной ноге. Иногда ему даже казалось, что она старается показать свое превосходство в понимании жизни. А этого Арион не мог допустить. Между ними часто бывали стычки, Арион привык к духу противоречия в дочери. Ее дерзость его уже не удивляла. Постепенно между ним и Женей установилось суровое мужское понимание. Она рассказывала ему последние известия (у него не было времени прочитать газеты), комментировала их, рассказывала забавные истории из книг, рассуждала с ним о международном положении. И все-таки на многие вещи они смотрели по-разному.

— Давай провожу до бедарки, — предложила она.

Арион насторожился — что-то у нее на душе есть, это несомненно.

Ветерок, подкравшись, разворошил поредевшую листву ореха, росшего возле стана. На небе появилось несколько пепельных тучек. Стрижи носились над самой землей.

— Испортится погода, — проговорил Арион.

— Вряд ли, — возразила Женя.

— Дождь, конечно, не помешал бы, — продолжал Арион свое.

— Давай посидим немного, — предложила Женя, кивнув на засохший осот.

— Боюсь, что наши уже кончили обед.

— Ничего, успеешь. Садись.

Женя повторила эти слова таким тоном, что они походили на приказ:

— Садись, отец. Давно мы с тобой не толковали по душам.

Из-за горизонта показалось еще несколько тучек, они закрыли солнце, и сразу стало холодно. Кое-где солнце пробивало тучи, но до земли лучи доходили вялые и бессильные. И холмы потихоньку погрузились в сумрак.

Женя села на засохшую траву, обхватила ноги руками и, опершись подбородком на колени, устремила взгляд в пространство. Арион прислонился к стволу ореха, ожидая, когда она нарушит молчание. Но она не начинала разговора, и в его душу закралась тревога. Он сухо кашлянул, пощупал папиросы и не вытерпел:

— Собиралась что-то сказать? Или просто так остановила?

— Отец, я перевелась на работу в другое село.

— В другое? А дом?

— Дом остается.

— А там квартиру нанимать будешь?

— Что делать, такова жизнь.

— На работе что-нибудь натворила и переводят в наказание?

— Нет, сама попросилась. Сейчас хожу собираю книги, сдавать буду.

— Как же так, и ни слова нам не сказала.

— Не хотела раньше времени расстраивать.

— А что, та деревня лучше? Какая тебе польза от перевода?

— Ты только о пользе думаешь. Надо жить не только хорошо, но и красиво. Не только так, как ты мне вдалбливаешь.

— А красота с добром не ссорятся.

Короткий раскат грома нарушил тишину. Долина подхватила его и перекатила дальше. Гром в ноябре — большая редкость. Арион по-хозяйски придирчиво осмотрел небо и констатировал:

— Вот почему так жарко было с утра.

— Отец, я развожусь с Владом, — промолвила Женя глухо.

Под орехом стало совсем прохладно. Шелестела на ветру сухая трава. Ариона прохватил неприятный озноб, на виске задергалась жилка. Надо как-то ответить на услышанное, но ему совсем расхотелось говорить. Вообще ему расхотелось что-нибудь делать, расхотелось даже жить. После долгого молчания он все-таки спросил:

— Ты не могла подобрать более подходящий момент для своей новости?

— Все равно когда-то надо сказать.

Разумеется, когда-то надо было сказать. Так что нечего злиться. Несчастье легче переносить, когда тебе о нем уже известно, а не когда только предчувствуешь и ожидаешь его. И неужели ее сообщение такая неожиданность для него? Неужели он не подозревал о том, что теперь сказала его высокообразованная дочка? Нет, он предчувствовал, он знал об этом уже на второй день после свадьбы, когда она ничего не подозревала, витая в облаках медового месяца. Просто ему не хотелось верить, все думал, что ошибается, что нечего ему лезть к молодежи со своими старомодными взглядами. Это было на второй день после свадьбы. Он зашел к зятю, чтобы тот расплатился с музыкантами. Так они договорились — Арион справляет свадьбу, а Влад из собранных за столом денег расплатится с музыкантами. Его тогда поразило, как Влад лез в карман, как вытащил кошелек и отсчитал деньги. Нет, его движения не говорили о скупости. В них чувствовалось убивающее окружающих высокомерие, казалось, он не платит людям за их работу, а дает им милостыню. Были бы деньги, Арион сам расплатился бы, только б не видеть, как зять считает монету. А тот три раза пересчитал деньги, не обращая внимания на окружающих, медленно и обстоятельно. И в этом было неуважение ко всем. «Ну, если ты так считаешь деньги на второй день после свадьбы, то бедная Женина головушка, — подумал тогда Арион. — Хорошего мужа подобрала себе дочка, нечего сказать». В это время его зять, не смущаясь, что перед ним стоит молодая жена, ее отец и музыканты, ощупывал каждую бумажку, как щупают курицу — с яйцом ли.

«Уж очень я придирчив к нему, — утешал себя Арион. — Может, он с похмелья такой». Но на сердце было невесело. Немного спустя Арион понял, что медлительность Влада является результатом глубокого презрения, которое он открыто питает почти к любому встречному. Он уважал только себя, и больше никого. И еще одна черта в характере Влада раздражала Ариона — отсутствие стыда. Он мог миловаться с женой у всех на глазах. Арион этого не одобрял, но помалкивал, надеясь, что сам Влад образумится, сам поймет, что некрасиво тискать и целовать жену у всех на виду в доме, где есть еще несколько девушек на выданье. Но Влад как будто нарочно делал все назло. Особенный приступ любви к жене нападал на него в присутствии Викторицы. Арион не раз видел, как Викторица, побледнев, отворачивалась, чтобы не видеть, как воркуют молодожены. Не целованная до двадцати пяти лет девушка тяжело переживала чужую любовь.

Однажды Арион не вытерпел:

— Имейте совесть, хватит вам лизаться при старших.

Он злился и на Женю, но ее не мог осуждать очень уж сурово — она была его плотью. Да, Женя вначале души не чаяла в своем муже, радовалась, что он такой веселый и остроумный. Не дай бог, если кто-нибудь при ней смел обмолвиться плохим словом о нем — глаза могла выцарапать. Между прочим, и сама Женя, которая до замужества была и мягкая и тактичная, влюбившись в своего Влада, как-то поглупела. Любовь такова — одних возвышает, других, наоборот, принижает. Чтобы избавить себя от общества Влада, Арион на другой год продал корову и один из ковров Мадалины, помог построить молодоженам свой дом.

Все лето трудился Арион с дочерьми на новостройке. Возвращаясь с поля, все они, не отдохнув, шли в глиняный карьер, где замешивали саман, а ночью, при луне, делали кирпичи. А по воскресеньям Арион шел в город за гвоздями, дранкой, шарнирами и прочим. Он приходил самым первым, он обгонял всех людей, едущих и идущих в город, так как ему казалось, что все они тоже идут за гвоздями. А когда наконец приходил, город еще спал. Истощенный, замотавшийся, он садился на ступеньки крыльца магазина строительных материалов и засыпал. Во сне он видел только гвозди — гвозди всех размеров. Тогда достать килограмм гвоздей было целым событием. Гвозди снились ему все лето, он думал, что ему уже не избавиться от этих сновидений. И вот новая радость — расходятся. А дом для ворон и сычей? Неужели для этого столько пота пролито? Заброшенный дом напоминает Ариону кладбище.

— Ты знаешь, сколько труда я вложил в ваш дом? — пожаловался он.

— Знаю.

Голос Жени звучал приглушенно. Но легкость, с какой она сказала это, оскорбила и взбесила его, словно ему плюнули в лицо.

— Знаешь? Если бы знала, не бросила! А так у вас сердце ни о чем не болит. Ни о чем не беспокоитесь, все вам досталось готовенькое, только прожевать, а вы и жевать негодны. Варвары, а не дети!

— Перестань, отец, мне и без того тяжело.

— Ну и хорошо, может, поумнеешь. Пусть хоть узнаете, что такое тяжесть. Изнежились, избаловались. Захотела замуж — давай, захотела разойтись — пожалуйста! Какое тебе дело до матери, до меня. Лишь бы себя ублажить…

— Отец, замолчи.

— Ну конечно, теперь она хочет мне рот заткнуть. Я уже не имею права слова молвить. Может, ты думаешь, что осчастливила меня своей новостью?

— Ну что ж, говори, — сказала она смиренно.

В его душе еще бушевало. Но вместе с болью он чувствовал и некое удовлетворение от того, что случилось именно так, как он и предвидел. Дочь, которая обошла его и не спросила у него согласия, выбрав мужа, сейчас стоит перед ним кающаяся, полная угрызений совести. Он, как и любой родитель, восстал против разрушения очага своего ребенка. Какой бы ни был зять, долг отца защитить семью, уберечь ее от распада. Ведь никто не расходится из-за того, что один щедрее, а другой прижимистей, или оттого, что один мягче, а другой суровей. Святое это дело семья. Не зря же дочь оставляет отца и мать, следуя за своим избранником. Попы не дураки, раз они обряд создания семьи обставили с такой помпезностью. Другое дело, что они часто объединяли тигра с перепелкой и заставляли их выводить цыплят. Но кто заставлял Женю? И вслед за яростью в душе всплыло недоумение.

— Неужели, доченька, ты не в состоянии согреть четыре стены?

— Иногда, отец, легче согреть все село, чем свой дом.

— А ты хотя бы пробовала?

— Пробовала. Ничего не вышло.

— Может, дрова сырые были? Или, может, стены настыли? Надо иметь терпение.

— До каких же пор?

— Не знаю.

— Не знаешь, а говоришь. Или ты думаешь, я от хорошей жизни убегаю в другую деревню?

Нет, конечно. Но ему хотелось узнать причину. Может, не все еще потеряно, может, еще не поздно что-то исправить. Женя больше ничего не хотела рассказывать. И он стал вытаскивать из нее по слову, надеясь добраться до сути.

— Он тебя бьет?

— Нет.

— Пьет?

— Нет.

— Ходит с другими?

— Нет.

— Тогда чего вам не хватает?

— Не знаю.

— Дом человека — и рай и ад. Это надо знать. Думаешь, мне с твоей матерью было всегда легко или ей со мной? Но мы уступали друг другу — то я ей, то она мне. Так и жили.

— Я тоже готова уступать, но не в этом дело.

— А в чем?

— Влад нехороший человек. Не знаю, как объяснить, но это так. С каких пор живем вместе, я не слышала, чтобы он запел песню, чтобы отозвался хорошо о ком-нибудь.

— Сама выбирала. Нравился же вначале, лучше его никого не было.

— Отец, а ты ни разу не ошибался в своей жизни? А раз так, то почему мне нельзя ошибиться? Почему ты хочешь сделать из меня святую, отгородить от жизни? Ведь плохо-то мне, я сама страдаю. Или ты думаешь, этот разговор мне ничего не стоит, или я каменная?

— Мы, старики, привыкли считать брак делом пожизненным.

— Даже когда он ошибочный?

— Да.

— Пожертвовать всей жизнью из-за одной ошибки, не слишком ли это дорого, отец? Да и что это за семья, если я возвращаюсь домой по вечерам, как в тюрьму.

— А что вы сделали с любовью? Ведь вначале она была.

— Один обман, дым, который меня ослепил на время. Но ты должен радоваться — я стану опять зрячей.

— Спасибо. Ух, зачем только дети вырастают?!

— Чтобы прозреть.

— Если бы так!

Сильный грохот прокатился по небу, вздрогнули даже холмы. Женя, собиравшаяся что-то сказать, зажала уши ладонями. Маленькая, согнувшаяся, уткнув подбородок в колени, она сидела под лохматым небом и не собиралась бежать в укрытие.

— Пойдем отсюда, — сказал Арион. — Нехорошо сидеть под деревом во время грозы.

Давно Ариону не доводилось слышать гром в ноябре. Говорят, это обещает долгую осень. Как бы там ни было, дождик не помешает, земля томится по влаге. Под лохматым небом холмы стали еще красивее. Потянуло холодом, видно, неподалеку где-то уже прошел дождь.

— Возьми мои книжки с собою, а то мне тяжело нести, — попросила Женя. — Я еще должна зайти к птичницам.

— Положи в бедарку.

— Ну я пошла.

— Ладно, иди. Хотя, нет, подожди. — Он взял из бедарки свою старую свитку и набросил на нее. — Накинешь на плечи, если дождь застанет.

Возвращаясь в Волчанку, Арион впервые по-настоящему почувствовал, что Гнедой постарел. Пора его сменить. Как он ни крутил кнутом над спиной лошади, она не побежала рысью. А ему так хотелось лететь быстро-быстро, чтобы развеялись все мысли, чтобы для них попросту не осталось времени. Но Гнедой перестал его понимать. Странно, в дороге Арион почувствовал, что то, что сказала ему Женя, перестало угнетать его. В душе у него засветилась радость, тепло, которое ощущает земледелец, закладывая основу будущего урожая.

Он ехал медленно, бедарка, как люлька, укачивала его. И чтобы он не скучал, давнее забытое видение присело с ним рядом. Был он в ту пору молодой. Молдавия тогда стала вновь советской. Ему дали два гектара земли, засеянные еще при боярах. Пшеница уже поспевала. О таком богатстве он и не мечтал. Женя было тогда совсем крохотная, только-только становилась на ножки и начинала лепетать «ма-ма», «та-та». Ее не на кого было оставить, а урожай не мог ждать. Пришлось взять ее с собой в поле. Бедняжка весь день ползала за ними по стерне, царапая ножки. Под вечер девочка расплакалась, остановить ее было трудно. Он не мог больше слышать ее плач и сказал Мадалине:

— Бери ее и отправляйся домой. Сам закончу.

Она скрутила ему несколько охапок перевясел, чтобы связывать снопы, и пошла к девочке. Немного спустя она вернулась со словами:

— Уснула крошка.

И опять принялась вязать. Трудились они допоздна. Ночь выдалась светлая, лунная. Все было видно, как днем. Косить хлеб в такое время — одно удовольствие. Ости колоса стали мягче, стебли — влажней, и стерня не так злобно кололась. Сонные перепелки вылетали из-под ног. Пахло свежим хлебом и полынью. Что-то пытался петь коростель, но голос его был хриплый и скрипучий. Усталость исчезла, во всем теле Арион чувствовал прилив новых сил. С неба лилось какое-то умиротворение, тишина, и это исцеляло его душу от всех горестей. Вот в ту-то ночь и увидел вблизи Арион ту прекрасную птицу, за которой все гоняются и которую называют счастьем. Да, ему улыбнулась удача, и он подержал ее в руках, погладил ей перья и носил ее с собою по жнивью. Таких минут он еще не изведывал. Никакие исповеди и причастия не очистили бы его так от окалины горестей. Более возвышенного ощущения не могло быть. Словно отозвавшись на его состояние, Мадалина завела тихую песню. Она разносилась, чистая, как эхо. Он слушал ее, сожалея только об одном — что кончается нива и одновременно может исчезнуть и это неземное ощущение. Отдавшись власти ночной прелести, шуршанию пшеницы и песне Мадалины, он совершенно забыл о дочери, которая спала под одним из суслонов. Неожиданно над полем раздался отчаянный крик: «Ма-ма!» И Арион вмиг спустился на землю, в одно дыхание добежал до места, где спала Женя. «Наверно, ящерица подобралась к ней и напугала», — пронеслось в голове. Мадалина летела не чуя ног, чуть живая от ужаса. Ее тоже пронзило страшное предположение. Почему-то всегда сперва думается о несчастье. Матушка-природа не очень баловала их, и они привыкли к плохим вестям. Вот и сейчас им не пришло в голову, что Женя могла просто так позвать мать.

За суслоном из двенадцати снопов, сидя на куртке отца, Женя широко открытыми глазами с удивлением созерцала небо. Указательным пальцем правой руки она тыкала в звездный полог, что развернулся над ней, и, пораженная, кричала: «Мама!» Арион, еще не пришедший в себя от пережитого испуга, поднял глаза туда, куда показывала дочь.

Над ними поднималась луна.

Огромная, величественная, пленительно красивая.

Девочка видела ее впервые.

Ее поразило это зрелище, и она позвала мать, чтобы показать и ей это чудо…

Начинался дождь. После тепла первой половины дня струи дождя показались особенно холодными. Капли стали сливаться и образовали сплошную завесу. Дорога, холмы, деревья — все утонуло в ней. А от деревни доносились петушиные крики, предвещавшие хорошую погоду. Нахлобученный на голову мешок слабо защищал Ариона от дождя. Холодные струйки забирались за воротник, текли по спине, вызывая дрожь.

— Вот так, Гнедой, плетемся, раз вовремя не успел от тебя избавиться, — упрекнул он свою лошадку.

А в глазах все еще упорно оставалось то далекое видение его молодости, когда необыкновенная благодать снизошла на него и он на минуту ощутил себя богом.

Примечания

1

Резеши — мелкие свободные землевладельцы.

(обратно)

2

Перчептор — сборщик податей.

(обратно)

3

Плацинда — пирог.

(обратно)

4

Бадя, бадица — старший по возрасту мужчина.

(обратно)

5

Флуер — пастушья дудочка.

(обратно)

6

Баба Евдоха — первые девять дней марта.

(обратно)

7

Лучафэр — молдавское название Венеры, вечерняя звезда.

(обратно)

8

Тулбурел — молодое, еще не перебродившее вино.

(обратно)

9

Рышница — ручная мельница.

(обратно)

10

Унда — волна.

(обратно)

11

Каса маре — горница в доме молдаванина.

(обратно)

12

Молдавский музыкальный инструмент, похожий на свирель.

(обратно)

13

Большая Медведица.

(обратно)

Оглавление

ОБРЕСТИ СЕБЯ

  Часть первая ГДЕ ТВОИ ПАХАРИ, ЗЕМЛЯ?

  Часть вторая ОБРЕСТИ СЕБЯ

ТРЕТЬИ ПЕТУХИ

*** Примечания ***