Господин Никто. Что может быть лучше плохой погоды. [Богомил Николаев Райнов] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]


ГОСПОДИН НИКТО

1

Вечернее небо над Афинами, темно-синее, необъятное, усыпанное трепещущими звездами, поистине сказочно прекрасно.

Совсем иным видишь это небо сквозь решетку тюремной камеры. А мне приходится глядеть на него именно так. Блеск южных звезд меня отнюдь не трогает, и если я и просунул нос между железными прутьями, то лишь ради того, чтоб избавиться от тяжелого запаха мочи, которым пропитана камера.

— Ты жалкий предатель, и все тут! — слышится хриплый голос у меня за спиной.

Я не отвечаю и, прильнув к решетке, жадно вдыхаю ночной холодок.

— Мы гибнем по тюрьмам во имя социализма, а предатели вроде тебя бегут от него! — продолжает тот же голос за спиной.

— Заткнись, скотина! — бормочу я, не оборачиваясь.

— Гнусный жалкий предатель, вот ты кто! — не унимается человек в глубине камеры.

Оба мы едва языком ворочаем, потому что обмениваемся подобными репликами с неравными промежутками вот уже пятые сутки. С тех пор как пять дней назад этот тип попал в мою камеру, а у меня хватило ума проговориться, что я бежал из Болгарии, он без конца твердит, что я негодяй и предатель. Македонец откуда-то из-под Салоник, он величает себя крупным революционером, хотя, по-видимому, это обычный провокатор и приставлен ко мне с целью выведать что-нибудь. Меня вовсе не интересует, кто он такой, и я готов даже брань его сносить, постарайся он хоть как-то разнообразить ее. Но когда тебе по сто раз на день, словно испорченная пластинка, повторяют «жалкий предатель», это в конце концов начинает надоедать.

Сосед по камере еще раз произносит свой рефрен, но я не отзываюсь. Он затихает. Обернувшись, я направляюсь к дощатому топчану, покрытому вонючей дерюгой, который служит мне кроватью. Чистый воздух подействовал на меня как снотворное, и я вытягиваюсь на топчане, чтобы немного подремать. Потому что, едва заметив, что я уснул, меня торопятся разбудить. Ведут в пустую полутемную комнату, направляют в глаза ослепительный свет настольной лампы и принимаются обстреливать вопросами, всегда одинаковыми, неизменными, как ругань моего соседа:

— Кто тебя перебросил через границу?

— С кем тебе приказано связаться?

— Какие на тебя возложены задачи?

На каждый из этих вечных вопросов вечно следует один и тот же ответ. Но ответ всегда вызывает новый вопрос, на который я даю неизменно тот же ответ, затем опять вопрос, и так продолжается часами, до тех пор пока от яркого света у меня перед глазами не поплывут красные круги и от изнеможения не задрожат колени. Иногда ведущий допрос внезапно вскакивает и орет мне в лицо:

— А! Прошлый раз ты говорил другое!

— Ничего другого я не говорил, — сонно отвечаю я, изо всех сил стараясь не свалиться на пол. — И не мог сказать ничего другого, потому что это сама правда.

Частенько у допрашивающего выдержки оказывается меньше, чем у меня, и тогда, чтобы дать волю своим нервам, он отвешивает мне одну-две затрещины.

— Дурачить нас задумал, а? Твою мать!.. Теперь ты узнаешь, как здесь допрашивают вралей вроде тебя!

Однако, если оставить подобные отклонения в стороне, допрос ведется все тем же способом: одни и те же вопросы, одни и те же ответы, потом опять все сначала, по нескольку часов подряд, стоит мне только задремать на вонючем топчане.

Но вот сегодня дела приняли иной оборот. Меня отвели не в пустую комнату, а в другую — поменьше. За письменным столом низкорослый щекастый человек с блестящей лысиной. Знаком отослав стражника, он указывает мне на стул возле письменного стола и предлагает закурить. Первая сигарета за шесть месяцев. Хорошо, что я успеваю сесть. Иначе наверняка свалился бы — так меня шатнуло.

Щекастый терпеливо выжидает, пока я сделаю несколько затяжек, потом говорит, добродушно усмехаясь:

— Ну, поздравляю вас. Вашим мукам приходит конец.

— В каком смысле?

— Мы возвращаем вас в Болгарию.

Меня охватил такой неподдельный ужас, что человек за столом, будь он даже круглым идиотом, и то, наверно, заметил бы это. Но хотя щекастый наблюдает за мной очень внимательно, он и виду не показывает, что обнаружил во мне какие-то перемены.

— Ну и как, вы довольны?

Я молчу, силясь подавить испуг, потом машинально делаю затяжку и медленно произношу:

— Значит, отсылаете, чтоб меня ликвидировали… Но скажите, ради бога, что вы от этого выиграете?..

— Да будет вам! — успокоительно машет рукой щекастый. — Никто вас не ликвидирует, самое большее — поругают слегка за то, что не выполнили задание. Но вы им объясните, что в Греции дураков нет. Верно?

И опять добродушно усмехается.

— Послушайте! — восклицаю я взволнованно. — Уверяю вас, что меня ликвидируют! Пожалуйста, не возвращайте меня туда!

— И это возможно! — неожиданно соглашается человек за столом. — Но в таком случае вас сгноят в здешних тюрьмах. Мы в болгарских коммунистах не нуждаемся. У нас своих хватает.

— Никакой я не коммунист. Иначе зачем бы я бежал. Если находите нужным, отправьте меня в тюрьму, только не отсылайте меня туда! В тюрьме все-таки живешь…

— Решено, — весело бросает толстяк. — Хотя там вас ждет такая жизнь, что вы сами предпочтете смерть.

Потом вдруг добавляет, уже иным тоном:

— Лучше сознайтесь. Сознайтесь, и я торжественно обещаю сразу же вас вернуть. Ничего мы вам не сделаем. Никакого преступления вы совершить не успели, так что получится вроде от ворот поворот…

— Но поймите же, ради бога, не в чем мне сознаваться! — кричу я в отчаянии. — Я вам сказал чистую правду: бежал, чтоб пожить на свободе! Бежал, потому что там для меня нет жизни! Бежал, бежал, вы понимаете?!

Человек выбрасывает вперед свою пухленькую руку, как бы защищаясь от моей истерии, а другой нажимает кнопку звонка.

— Уведите его!

Страж выводит меня за дверь, тумаком указывает направление, и я иду по длинному пустому коридору, пытаясь собраться с мыслями. А какой-то смутно знакомый голос издевательски шепчет мне на ухо: «Ступай пожалуйся отцу с матерью!»

Это было перед обедом, а сейчас уже вечер, и никто ко мне не приходит. Будто все на свете забыли обо мне, кроме моего соседа, который неукоснительно напоминает каждые пять минут, что я предатель. Обо мне забыли. И все же я уверен: стоит мне попытаться уснуть, как тут же придут меня будить.

Постель на топчане отвратительно грязная, насквозь пропитанная человеческим потом. Я лежу на спине, чтоб держать нос подальше от вонючей дерюги, и стараюсь не думать о том, что меня ждет. Все возможные варианты я уже перебрал в уме и решил, как действовать в каждом данном случае, так что с этим покончено. Больше ломать голову не имеет смысла, это только утомляет. Так же, как нападки соседа по камере.

— Вставай!

Голос идет откуда-то издалека, и я не обращаю на него внимания.

— Вставай!

Голос становится более ясным, даже осязаемым. Я слышу его и ощущаю пинок в бок. Значит, я не ошибся. Едва успел забыться, как меня уже будят.

Открываю глаза. Часовой пинает меня тяжелым сапогом. Рядом с ним — один из моих постоянных допросчиков.

— Вставай, ты что, оглох!

Меня приводят в ту же комнату, где принимал щекастый. Но сейчас щекастого нет. Вместо него у темного окна стоит спиной к двери стройный седоволосый мужчина в сером костюме безупречного покроя. Мои провожатые удаляются и закрывают за собою дверь. Как бы не заметив моего появления, мужчина еще с минуту напряженно глядит в окно, потом медленно оборачивается и с любопытством разглядывает меня.

— Господин Эмиль Бобев?

Я киваю утвердительно, несколько удивленный титулом «господин», — пока что меня тут никто не называл господином.

— Меня зовут Дуглас. Полковник Дуглас, — объясняет мужчина в сером.

Я снова киваю, ожидая, что будет дальше. Это «дальше» выражается в том, что мне подносят пачку «Филипп Морис».

— Курите?

Я киваю в третий раз, беру сигарету, закуриваю, хватаясь на всякий случай за угол письменного стола.

— Садитесь!

Я опускаюсь на стул. Седоволосый тоже садится, но не в кресло, а на край стола, глубоко затягивается и снова пристально смотрит на меня своими бесцветными глазами. Он весь какой-то бесцветный, будто облинялый от частого умывания: брови цвета соломы, бледные, почти белые губы, светло-серые глаза.

— Превратности судьбы, да?

По-болгарски он говорит правильно, но с сильным акцентом.

— То есть? — настороженно спрашиваю я.

— То есть рвались на свободу, а угодили в тюрьму! — отвечает мужчина в сером и неожиданно разражается смехом, слишком звонким для такого бесцветного человека.

— Нечто в этом роде, — бормочу я, впадая в приятный транс от никотинового тумана.

— Наша жизнь, господин Бобев, сплошная цепь превратностей, — назидательно произносит седоволосый, обрывая смех.

Я молча курю, все еще пребывая в никотиновом трансе.

— Значит, все дело в том, чтобы суметь дождаться очередной превратности, которая может оказаться приятнее настоящей.

Рассуждения человека банальны, но не лишены логики, и я не вижу оснований прерывать его. Похоже, однако, что он рассчитывает вовлечь меня в разговор.

— А могли бы вы спокойно и откровенно рассказать мне о превратностях вашей жизни попросту, как своему другу?..

— Опять? — Я бросаю на него страдальческий взгляд.

Седоволосый вскидывает бесцветные брови, словно его удивляет подобная реакция. От этого мое раздражение усиливается.

— Послушайте, господин Дуглас, вы говорите о превратностях, но тут дело совсем не в них, а в самом обычном тупоумии. Эти глупцы, которые в течение полугода по три раза в день вызывают меня на допрос, не могут взять в толк, что я не агент болгарской разведки. Я выложил им все как на духу, но эти идиоты…

— Ш-ш-ш! — заговорщически останавливает меня человек в сером и, приложив палец к губам, осторожно оглядывается, словно видит притаившегося за стеной слухача.

— Плевать мне на них! — раздраженно кричу я. — Пусть себе слушают, если хотят! Пускай знают, что они идиоты…

— Да-а-а… — неопределенно тянет полковник. — А как вы отнесетесь к тому, если мы продолжим разговор в более подходящей обстоновке? В более уютной, где вы могли бы успокоиться и прийти в себя…

— Я уже не верю в чудеса, — произношу я равнодушно. — Ни во что больше не верю.

— Я верну вам эту веру, — ободряюще говорит седоволосый, поднимаясь. — У вас есть друзья, господин Бобев. Друзья, о которых вы даже не подозреваете.



Заведение тонет в розовом полумраке. Из угла, где играет оркестр, доносятся протяжные стоны блюза. В молочно-матовом сиянии дансинга движутся силуэты танцующих пар. Я сижу за маленьким столиком и сквозь табачный дым вижу лицо седоволосого, очертания которого расплываются и дрожат, словно отраженные в ручье. Головокружение вызвано у меня не тремя бокалами шампанского и десятком выкуренных сигарет, а переменой, наступившей столь внезапно, что я ее ощутил как зуботычину. Превратности судьбы, сказал бы полковник.

События последних трех часов произошли так быстро, что запечатлелись в моей памяти не последовательно, а в хаотическом беспорядке, как снимки, нащелканные неопытным фотографом один на другой. Стремительный бег «шевроле», резкие гудки на крутых виражах, мелькание вечерних панорам незнакомых улиц, уверенная рука на рулевом колесе и отрывистые реплики со знакомым протяжным акцентом: «Вы слишком строги к нашим греческим хозяевам… Их методы, может быть, и грубоваты, но эффективны… Недоверчивость, господин Бобев, качество, достойное уважения…»

Роскошная белая лестница. Лифт с зеркалами. И снова голос Дугласа: «Сейчас мы вернем вам человеческий облик… Люблю иметь дело с достойными партнерами». Анфилада богатых апартаментов. Буфет с разноцветными бутылками. Шум льющейся воды, доносящийся, вероятно, из ванной. И опять голос Дугласа: «Немножко виски?.. На здоровье. А сейчас примите ванну и побрейтесь».

После первого намыливания вода в снежно-белой ванне становится черной.

— Я отчасти в курсе вашей одиссеи, — говорит Дуглас, опершись на дверь. — Потому и решил вмешаться, дабы облегчить вашу участь. Между прочим, за что вас уволили с поста редактора на радио?

— За ошибки в тексте передачи, — машинально отвечаю я, намыливаясь вторично.

— А именно?

— Мелочи: вместо «капитализм» было написано «социализм», вместо «революционно» — «реакционно», и еще два-три ляпа в этом роде.

— Значит, вы подшучивали над режимом, используя официальные передачи?

— Не собираюсь приписывать себе подобный героизм, — возражаю я, став под душ. — Ошибки допустила машинистка, а я не проверил текст после перепечатки. Виновата, по существу, эта дурочка, но, учтя мое буржуазное происхождение и мое поведение, все свалили на меня.

— Ваше поведение… — повторяет полковник. — А каким оно было, ваше поведение?

Он пристально следит за мной, пока я моюсь под душем, и этот взгляд, который, по всей вероятности, смущал бы меня шесть месяцев назад, сейчас не производит никакого впечатления. Проживя полгода в скотских условиях, и сам превращаешься в животное. Тем лучше. Я чувствую, что отныне мне придется часто стоять как бы обнаженным под взглядами незнакомых людей. Значит, хорошо, что я вовремя огрубел.

— Ваше поведение было вызывающим или?.. — повторяет он свой вопрос.

— Таким, наверное, оно им казалось. Хотя, как я уже сказал, я не собираюсь приписывать себе геройство. Просто жил, как мне нравилось, и говорил то, что думал. И поскольку я не желаю, чтоб социализм строили на моем горбу…

Намылив голову, я снова подставляю себя под душ. Не успела сползти с лица мыльная пена, как полковник задает новый вопрос:

— Ваш отец, если не ошибаюсь, был книготорговцем?

— Издателем, — поправляю я, слегка задетый. — Между прочим, он издавал и английских авторов…

— Я американец, — суховато уточняет Дуглас.

— И американских тоже. «Гонимые ветром», «Бебит», «Американская трагедия»…

— Интересно, — бормочет полковник безо всякого интереса. — Вы все же не злоупотребляйте купанием. Отныне вы сможете купаться, когда вам заблагорассудится. Вот в том гардеробе костюмы и белье… Примерьте хотя бы этот, он должен быть вам в самый раз… Чудесно… Еще виски?

Чистота собственного тела действует на меня прямо-таки опьяняюще. Как и прохладное прикосновение чистого белья. Костюм пришелся мне точно по мерке. Ботинки, пожалуй, широковаты, но это лучше, чем если бы они жали.

— Есть не хотите? Лично я умираю от голода.

Опять головокружительный бег «шевроле», клонящиеся к нам фасады при поворотах, рев мотора при форсированной подаче газа и резкое торможение в зеленом ореоле огромного неонового слова «Копакабана».

Сейчас лицо полковника расплывается и исчезает в табачном дыму, а я силюсь обрести ясность мысли и постичь смысл слов, произносимых нараспев, с акцентом:

— Забыл вам сказать, что я служу не в пехотных войсках, а в разведке…

— Не имеет значения… — великодушно машу я рукой и подливаю шампанского, стараясь покрепче держать бутылку.

— Значение в том, что, будь я полковником от пехоты, я не смог бы оказать вам помощь, а так могу предложить вам работать на нас.

— Готов работать хоть на самого черта, только не возвращайте меня в Болгарию или в тюрьму.

— Мы вам предлагаем работать не на черта, а во имя свободы, господин Бобев.

— Согласен, буду работать во имя свободы, — примирительно киваю я. — Вообще, я готов на все, только не отсылайте меня обратно.

Какое-то время полковник наблюдает за мной молча. Глаза и губы его кажутся до странности белыми, даже в этом розовом полумраке.

Ударник и саксофон посылают из угла серебристые молнии и сладостно-тягучие звуки.

— Ваши взгляды, поскольку таковые у вас имеются, кажутся мне скорее циничными, — сухо, с бесцветной улыбкой замечает Дуглас.

— Пожалуй. Только не играйте в превосходство, потому что ваши взгляды ничем бы не отличались от моих, доведись вам испытать то, что испытал я.

— Ладно, ладно, — успокаивающе поднимает руку полковник. — И все-таки что-то побудило вас бежать?

— Да, но только не это — не желание бороться за свободу отечества. В моем побуждении сыграл роль Младенов.

— Слышал о нем. Вместе с этим человеком вы перешли границу, не так ли?

— Вам, очевидно, известно все…

— Почти все, — поправляет меня седоволосый.

— Тогда почему же вы продолжаете задавать мне вопросы? Потому что все еще не доверяете мне, да?

— Видите ли, Бобев, если бы продолжалось недоверие, вы по-прежнему оставались бы в тюремной камере. Так что считайте эту тему исчерпанной. Что же касается меня, то я предпочитаю все услышать из собственых уст. У меня такая привычка: работать без посредников.

— Превосходно, — пожимаю я плечами. — Спрашивайте о чем угодно. Я уже привык к любым вопросам.

— Речь зашла о Младенове, — напоминает полковник. — Что он за птица?..

Блюзы закончились. Темные пары рассеиваются в розовом полумраке. У нашего столика вырастает кельнер в белом смокинге.

— Еще бутылку? — предлагает Дуглас.

— Нет, благодарю вас. Все хорошо в меру.

— Чудесное правило, — соглашается полковник и жестом руки отсылает кельнера. — Так что он за птица, говорите, этот Младенов?

— Важная птица… Я имею в виду его место в среде бывшей оппозиции. Сидел в тюрьме. Потом его выпустили. Мы познакомились случайно, в одном кабачке. Завязалась дружба. Человек он умный, был министром и опустился до положения трактирного политикана. Однажды он сказал мне: «Если мне удастся махнуть за границу, я стану асом парижской эмиграции». — «Это дело можно уладить, — говорю. — Но при одном условии: что ты и меня возьмешь». Так был заключен договор.

— А вы откуда узнали про канал? — спрашивает Дуглас, поднося мне пачку «Филипп Морис».

— В тот момент я не знал ни о каком канале. Но по материнской линии я выходец из пограничного села. Мне и раньше взбредало в голову воспользоваться услугой друга детства, который мог перевести меня через границу. Но такое случалось со мной, когда, бывало накипит в душе… Я, господин Дуглас, до известной степени человек рассудка и не склонен к фантазерству. Ну, перейду границу, а потом куда я, к черту, подамся? Грузчиком стану в Пирее или что?

Я умолкаю и пристально всматриваюсь в полковника, словно он должен ответить на мой вопрос. Лицо его сейчас проступает в табачном дыму четко и ясно. Туман у меня в голове рассеялся. Я отвожу глаза в сторону, и взгляд мой падает на женщину, сидящую за соседним столиком. Минуту назад столик пустовал, я в этом не сомневаюсь, и вот откуда ни возьмись там возникла красавица брюнетка, в строгом темном костюме с серебряными пуговками, стройные ноги, одна высоко закинута на другую.

Дуглас перехватывает мой взгляд, но, не показывая виду, напоминает:

— Речь шла о Младенове…

— Совершенно верно. Но вот когда я подружился с Младеновым, мои мечты о побеге обрели форму реального плана. Младенов и в самом деле стал знаменем части политической эмиграции. В Париже его носили на руках, а при нем и я устроился бы как-нибудь. Притом старик мне очень симпатичен.

— Своими идеями или еще чем?

— О, идеи!.. Идеи в наше время ничего не стоят, господин Дуглас, и используются разве что в корыстных целях.

— Неужели вы лично не придерживаетесь никаких идей?

— Никаких, кроме чисто негативных.

— Например?

Глаза мои снова устремляются к стройным ногам, вызывающе закинутым одна на другую в трех метрах от меня. Может быть, они немного полны в икрах, но изваяны превосходно. Томный взор женщины устремлен куда-то вдаль, за дансинг, на меня она не обращает ни малейшего внимания.

— Например, я против социализма, — заявляю я, с трудом перенося взгляд на своего собеседника. — Никто у меня не спрашивал, заинтересован я в построении социализма или нет, и я не желаю, чтобы мне его навязывали. А вот что ему противопоставить, социализму, на этот счет никаких мнений у меня нет, и вообще я пятака не дал бы за подобные великие проблемы. С меня достаточно моих личных дел. Пускай каждый поступает так, как считает нужным. Это лучшая политическая программа.

— Значит, вы вроде бы анархист?

— Я никто, — бормочу я в ответ, чувствуя, что стройные ноги вновь овладевают моими мыслями, словно навязчивая идея. — А если мое утверждение звучит в ваших ушах как анархизм, тогда считайте меня анархистом. Мне все равно.

— А что стало с Младеновым? — возвращает меня к теме разговора полковник, опасаясь, что предмет моего созерцания за соседним столиком снова вызовет у меня рассеянность.

— Все случилось так, как я предвидел. Может быть, я слаб по части великих идей, зато в практических делах на меня вполне можно положиться. Вызвав через третье лицо своего приятеля в Софию, я дал ему для поддержания духа некоторую сумму, и мы обо всем договорились. В назначенный час мы с Младеновым очутились в условленном месте. Друг детства оказался опытным проводником, и, не случись у нас небольшой заминки, мы бы благополучно пересекли границу. Впрочем, вам все это, вероятно, уже известно…

— В общих чертах да. Но не мешает послушать заново.

Я колеблюсь. Не потому, что хочу кое о чем умолчать, нет — как раз в этот момент воздух сотрясает оглушительный твист и площадку снова наводняют пары; они танцуют с таким увлечением, что я начинаю опасаться, как бы при виде этих качающихся задов не заболеть морской болезнью. Наблюдая за мной сквозь табачный дым, Дуглас, кажется, все еще изучает меня.

— Произошла заминка. Нас обнаружили и открыли огонь. Может быть, Младенов большой политик, но тут он оказался трусом. Потеряв всякое соображение, он побежал не туда, куда нужно. Прямо на него из зарослей выскочил пограничник с автоматом в руках и, если бы я не выстрелил, отправил бы Младенова к праотцам. Солдат упал. Я потащил Младенова за собой, и мы спустились с обрыва на греческую территорию.

Перед нами снова вырастает кельнер в белом смокинге. Я посматриваю на него с досадой — он закрыл собой соседний столик.

— Выпьем еще по бокалу? — обращается ко мне Дуглас. — Я тоже умерен в питье, но ради такого вечера можно сделать исключение.

Пожимаю плечами с безразличным видом, и Дуглас кивает кельнеру, указав на пустую бутылку. Человек в белом смокинге хватает ведерко с льдом, исчезает как призрак, потом снова появляется, с виртуозной ловкостью откупоривает шампанское, наполняет бокалы, кланяется и опять улетучивается. Дама за соседним столиком медленно описывает полукруг своими темными глазами, затем взгляд ее, транзитом минуя нас, устремляется к входной двери.

— Ваше здоровье! — говорит полковник и отпивает из бокала. — Должен вам признаться, господин Бобев, что именно этот инцидент при вашем переходе через границу побудил меня вмешаться в дело и занять вашу сторону. Вы не маленький и, несомненно, догадываетесь, что ваши показания были соответствующим образом проверены. А так как мне свойственно из малого делать большие выводы, я после этого решил, что, как человек сообразительный, хладнокровный и смелый, вы можете быть нам полезны…

— О себе мне судить трудно, — говорю я равнодушным тоном. — Думаю только, что Младенов преблагополучно добрался до Парижа. В то время как меня целых шесть месяцев гноят в этой вонючей тюрьме.

— А может, что ни делается, все к лучшему, как говорят у вас, — улыбается полковник своими бледными губами.

— Лучшее для меня — Париж.

— Всему свое время. Попадете и в Париж. Впрочем, судя по вашему взгляду, нечто заманчивое для вас может быть не только в Париже.

— Тут другое дело, — отвечаю я, и мои глаза виновато оставляют брюнетку. — Когда полгода не видишь женщину, то и самая затрепанная юбка кажется богиней.

— Вы можете располагать любой юбкой, какая вам приглянется, — замечает Дуглас.

— Как бы не так! — бросаю я с саркастической усмешкой. — Вы, как видно, забываете, что даже костюм у меня на плечах не принадлежит мне.

— Вы имеете в виду сегодняшний день, господин Бобев, а я говорю о завтрашнем. Завтра вы проснетесь в чудесной вилле, с ванной, холлом, садом и прочими вещами, и сможете есть и одеваться по своему вкусу.

— А чем еще буду я заниматься на той вилле?

— Войдете в курс обязанностей, — неопределенно отвечает полковник, любезно наполняя мой бокал.

— Смогу ли я выходить? — подозрительно спрашиваю я.

— Пока нет…

— Значит, опять тюрьма, только люкс.

Дуглас энергично вертит головой.

— Ошибаетесь, дружище, ошибаетесь. Не о тюрьме тут речь, а о профессиональной предосторожности. Придет время, будете ходить, где захочется. А до тех пор, чтоб не было скучно, мы абонируем вам какую-нибудь юбку.

Он посматривает на меня с хитрецой, широко раскидывая руками.

— Выбирайте, господин Бобев! Выбирайте любую! Убедитесь на практике, что полковник Дуглас слов на ветер не бросает.

Жест седоволосого охватывает все заведение и многозначительно останавливается на баре, где на высоких стульчиках разместилось полдюжины вакантных красоток. Разметав их всех взглядом, я снова перевожу глаза на брюнетку, сидящую за соседним столиком.

— Ясно, — вскидывает руку Дуглас, и опять на его лице проступает бледная улыбка. — Понял, кому отдано предпочтение.

Он кивает кельнеру, опять появившемуся в окрестностях, что-то шепчет ему, тот угодливо улыбается и направляется к брюнетке. Подняв бокал, человек в сером заговорщически подмигивает мне, даже не взглянув в сторону соседнего столика. Он знает, что воля полковника Дугласа — закон.

Плохо только, что существуют нарушители закона. Дама с безразличным видом выслушивает кельнера, потом презрительно усмехается и говорит что-то, должно быть, не особенно приятное, что тут же доверительно передается седоволосому. Полковник недовольно хмурит свои соломенные брови, отпивает из бокала и смотрит в мою сторону.

— Пожалуй, мы промахнулись. Дама утверждает, будто она не из профессиональных, хотя я готов держать пари, что это именно так. Придется вам переключиться на бар.

— В этом нет надобности. И вообще не беспокойтесь обо мне.

Мысль, что мне будет сервирована дама по заказу, отнюдь меня не соблазняет, и все же я чувствую, что задет отказом брюнетки. Дуглас тоже, очевидно, слегка раздосадован тем, что его всемогущество не сработало.

— Ладно, — неожиданно заявляет он. — Вы ее получите, вашу избранницу, пусть даже она и в самом деле не профессионалка.

— Ради бога, какая избранница… Оставьте ее в покое, эту надменную шлюху! — пренебрежительно возражаю я полковнику.

— Нет, вы ее получите и убедитесь, что полковник Дуглас слов на ветер не бросает.

Он слегка поворачивает голову, окидывает брюнетку малоприязненным взглядом и рукой подзывает кельнера:

— Счет!

Я просыпаюсь в солнечной бледно-зеленой комнате. Купаюсь в ванне, поблескивающей голубой эмалью и никелем. Завтракаю в уютном розовом холле, затем блаженно вытягиваюсь в мягком кресле под оранжевым навесом веранды, позволяющим глазам отдыхать среди пышной зелени сада. Словом, вилла-обещание стала реальностью.

Кроме меня, тут живут только двое: садовник и слуга. Они в моем распоряжении, а я в их, потому что им, несомненно, поручили меня охранять. Так и подмывает сказать этим людям: «Занимайтесь своим делом, а я не сумасшеший, чтоб бежать из рая». Но я молчу, пускай стараются изо всех сил.

Я вообще редко говорю больше, чем следует. Жизнь научила меня: развяжешь язык — непременно скажешь лишнее, что впоследствии используют против тебя. Поэтому, если тебе не терпится поболтать, болтай про себя. В разговоре человек открывается, а в этом мире чем ты сдержаннее, тем меньше уязвим.

Распечатываю сигареты «Филипп Морис», оставленные чьей-то заботливой рукой, закуриваю и снова гляжу в сад. Маслиновые деревца серебрятся, будто выгорели от солнца. Листва апельсиновых деревьев густая и темная, за ними почти черной стеной стоят кипарисы. Рай густо обнесен лесом, чтоб ты не имел никакого представления об окружающей местности. Из-за стены кипарисов доносится урчание автомобиля, который останавливается где-то поблизости. Звенит звонок от калитки, и вскоре за моей спиной в холле слышатся торопливые твердые шаги.

Оборачиваюсь. Надо мной нависает полковник Дуглас со своим бледным, бесцветным лицом, словно только полученным из химчистки.

— Доброе утро! Как настроение? — протяжно произносит Дуглас.

— Благодарю, не плохое, — отвечаю я, поднимаясь с кресла.

Полковник не один. Слева от него стоит невзрачный человечек в белой панаме и черных очках.

— Господин Гаррис будет вашим учителем, — объясняет седоволосый, представляя нас. — Вы, насколько я мог понять, хорошо владеете французским?

Я киваю утвердительно.

— Чудесно! Господин Гаррис ознакомит вас с материалом, который неотделим от вашей будущей работы. Что бы вам ни понадобилось, за всем обращайтесь к нему. Я некоторое время не буду вас видеть, но это не значит, что я перестану о вас думать. Всего вам доброго и успеха в занятиях!

Полковник с бледной улыбкой пожимает мне руку и уходит. Однако я иду за ним следом и в прихожей останавливаю его:

— Господин Дуглас! Только два слова.

— Слушаю, — отвечает он с некоторой досадой.

— Ради бога, не возвращайте меня туда!

— Учту ваше желание, — безучастно говорит полковник. — Только запомните, я не всемогущ. Эти вопросы решают другие люди.

— Но если вы вернете меня туда, мне крышка. Вы же обещали послать меня в Париж? Я отлично владею языком. Буду вам полезен.

Бесцветные глаза полковника смотрят на меня с нескрываемой досадой.

— Видите ли, друг мой, — говорит он кротко, как ребенку, — при случае вы побываете и в Париже, и во многих других местах. Будете жить в уютных коттеджах, вроде этого, посещать роскошные заведения, проводить время в обществе роскошных подружек и вообще будете наслаждаться свободой. Но за все эти удовольствия надо платить напряженной работой и некоторым риском, господин Бобев! Вы не ребенок и должны знать, что в этом мире ничто не дается даром.

Он машет мне рукой и, прежде чем я успеваю остановить его, уходит. Впрочем, какой смысл его останавливать? Я действительно не ребенок и понимаю, что судьба моя решена какими-то незнакомыми людьми в незнакомом мне учреждении в ходе разговора, содержание которого мне никогда не узнать. Роскошная вилла и все прочее — блеф для прикрытия жестокого приговора: меня должны перебросить обратно. Когда и с какой целью — пока не известно.

Возвращаюсь в холл. Господин Гаррис положил на стол свой небольшой черный портфель и, устроившись на стуле, дремлет за темными очками.

— Какие-нибудь неприятности? — любезно спрашивает он, заметив тревогу на моем лице. И, не дожидаясь ответа, добавляет: — Садитесь сюда! Так. Я полагаю, мы можем начать. Вам, надеюсь, известно, что такое криптография.

Я молчу, уставившись в персидскую скатерть на столе, и самое последнее, что меня занимает в данный момент, это криптография.

— По известному определению Джона Бейли, «криптография — это искусство писать по способу, непонятному для всех тех, кто не владеет ключом используемой системы».

Человечек смотрит на меня сквозь темные очки, ожидая, вероятно, что я упаду от изумления, услышав определение Бейли, но я продолжаю разглядывать скатерть, ни во что не ставя этого Бейли и его формулировки.

— Криптография находит применение в самых различных областях. А пока что мы с вами займемся так называемым шифром. Надеюсь, что хоть это слово вам знакомо…

Господин Гаррис, видимо, заметил наконец что я со своими мыслями слишком далек от проблем шифра, потому что он многозначительно кашлянул и сказал уже другим тоном:

— Послушайте, господин Бобев, материал, который нам с вами предстоит пройти, довольно серьезный, да и время наше очень ограничено… Поэтому я прошу быть возможно внимательней. Если у вас есть какие-то свои заботы, то об этом вы мне скажете позже.

Господин Гаррис открывает портфель, достает несколько исписанных листов бумаги, затем сменяет темные очки на прозрачные, бросает взгляд на рукопись и протягивает мне листок.

— Что вы тут видите?

На листке бумаги несколько цифр, написанных через равные интервалы: 85862 70113 48931 66187 34212 42883 76662 18984…

— Вижу числа, — неохотно отвечаю я.

— Пятизначные числа, — уточняет мистер Гаррис. — Эти пятизначные числа представляют собой зашифрованный текст. Перед вами шифрограмма, которой советская разведка предупредила Сталина о предстоящем нападении гитлеровских армий. Соответствующим образом расшифрованные, эти числа означают: «Дора директору через Тейлора. Гитлер окончательно определил 22 июня как день „Д“ атаки против Советского Союза…»

Я снова разглядываю цифры на листке бумаги, но они кажутся мне слишком невинными и банальными, чтоб таить в себе столь драматический смысл.

— В наше время большинство разведок использует для шифровки пятизначные числа, — продолжает свою лекцию господин Гаррис. — Но каждая разведка шифрует и дешифрует тексты с помощью специального секретного ключа. Впрочем, вам самому предстоит овладеть уменьем выполнять обе эти операции при помощи определенного ключа. Разумеется, мы начнем с чего-нибудь простого…



Шесть часов вечера. Я лежу в полном изнеможении, с распухшей головой в холле на кушетке и тупо смотрю в белый потолок. В сущности, белый потолок для меня вовсе не белый — он сплошь усыпан пятизначными числами, которые со сводящим с ума упорством мельтешат у меня перед глазами. Чтобы прогнать их, я опускаю веки, но они и под веками продолжают свой пляс на красном фоне. Два часа занятий до обеда и четыре после обеда — этого оказалось вполне достаточно, чтоб вдохнуть в меня ненависть ко всем видам пятизначных чисел.

Где-то там звонят, но я не обращаю внимания, потому что ждать мне некого, по крайней мере до завтрашнего утра, когда снова явится господин Гаррис со своим зловещим портфелем. Дверь холла открывается, слышатся шаги по ковру, и чуть ли не над самой моей головой звучит мягкий женский голос:

— Спящий красавец… Спите, спите, не смущайтесь.

Открываю глаза. Передо мной стоит брюнетка из «Копакабаны». Заложив руки за спину, она рассматривает меня с легким любопытством, будто пришла в зоологический сад. Стройная фигура незнакомки подана в превосходной оправе: на ней табачного цвета костюм, отделанный по краям бежевым кантом. Этот приглушенный табачный цвет удивительно идет к ее белому лицу и плавным черным волнам прически.

— Прошу прощенья, — говорю я. — Единственным извинением мне служит то, что я видел во сне именно вас.

— Вы лжец по профессии или просто любитель? — спрашивает брюнетка без тени улыбки.

— Не в моей привычке лгать, — сухо отвечаю я. — Когда правда способна мне повредить, я лишь умалчиваю ее.

— Ладно, ладно, — успокаивающе кивает гостья. — Пока еще рано говорить о своем характере. Более уместно признаться, как вас зовут.

— Эмиль.

— Просто Эмиль? — вскидывает она брови (очень красивые и даже не подрисованные, говоря между нами). Потом продолжает напевно: — «Эмиль, или О воспитании»… Бедный Руссо! Будь он с вами знаком, едва ли бы объединил эти две несовместимые вещи в одном заглавии.

— Не будем беспокоить классиков, — предлагаю я. Ваше имя, кажется…

— Франсуаз.

— Чем позволите искупить свою вину? Виски или мартини? — спрашиваю я, приближаясь к буфету, содержимое котрого изучил заранее.

Все подобного рода реплики — полнейшая глупость, но, если разговор начался с фальшивой ноты, трудно его изменить, и уйма времени уходит на пустую болтовню.

— Я предпочту перно, если таковое найдется, — замечает Франсуаз.

Ничего, кроме далеких литературных ассоциаций, это название не порождает у меня в голове. К счастью, брюнетка сама приходит мне на помощь и обнаруживает среди запасов бутылку, на этикетке которой написано «Рикар». Затем, опять же общими усилиями, вытаскиваем из холодильника на кухне кубики льда в нужном количестве, наполняем водой кувшин и размещаем свои находки на столике посреди веранды.

Труд сближает людей. Так что, когда мы наконец усаживаемся, каждый против своего бокала, фальшивый тон спадает до терпимых размеров.

— Ваш приятель оказался на удивление настойчивым человеком, — доверительно сообщает Франсуаз, закуривая предложенную сигарету и откидываясь на спинку кресла.

Не знаю, правда ли, что мою гостью зовут Франсуаз, но, судя по ее произношению, она настоящая француженка. Впрочем, сейчас мое внимание привлекает не столько произношение, сколько вид ее стройных ножек, которые она неосторожно скрестила перед моими глазами.

Я пытаюсь отвести взгляд в сторону и неудобно ерзаю в кресле.

— Вас что-то беспокоит? — невинно спрашивает гостья.

— Вот эти ноги…

— Уж не задела ли я вас?

— Фигурально выражаясь, да. К тому же сердечную мышцу.

— Извините. В следующий раз приду в бальном платье. Их, как вы знаете, по традиции шьют до пят.

— Значит, мой приятель оказался дельным человеком? — спрашиваю я, чтобы прервать глупости.

— Просто невыносимым. Меня только удивляет, зачем вам понадобилось действовать через него, а не самостоятельно. Вначале я было подумала, что вы глухонемой.

— Я стеснительный. Ужасно стеснительный.

— Стеснительные не кичатся своей стеснительностью. Впрочем, разберемся и в этом, когда придет время.

— А скоро оно придет, это время?

Брюнетка стрельнула в меня своими темными глазами, но сказала только:

— Я умираю от голода.

— Тут есть слуга, хотя не знаю, куда он пропал… — бормочу я в оправдание.

— Вы, похоже, знакомы с этим домом не больше, чем я…

— Попали в точку, — киваю я. — Я тут едва ли не со вчерашнего вечера.

— И по какому случаю? — спрашивает Франсуаз, беря вторую предложенную ей сигарету.

Я даю ей закурить, потом закуриваю сам, делаю две глубокие затяжки, и все это ради того, чтоб выиграть какое-то время. Наконец объясняю:

— Это довольно невероятная история, дорогая Франсуаз. Вчера вечером, прохладно расставшись с вами, мы решили согреться за покером, и наш общий знакомый проиграл виллу…

— В которую вы тут же вселились, — завершает брюнетка. — Для человека, который не любит лгать, неплохо придумано. Неужели это единственное блюдо, которое мне будет подано на ужин?

— Боюсь, что да, — сокрушенно отвечаю я. — Разве что приготовим что-нибудь общими усилиями…

— «Эмиль, или О воспитании», — с досадой говорит женщина, гасит в пепельнице сигарету и встает со вздохом. — Бедный Руссо. Но так уж и быть. Идите же, чего ждать!

Так что мы снова объединяем наши усилия во имя общего дела. Спустя полчаса на столе в холле расставляются холодные закуски: колбасы, отварной цыпленок, рыбные консервы и салат. Недостаток кушаний возмещается несколькими различными по содержанию бутылками.

Труд, как уже было сказано, сближает людей. За ужином мы ведем непринужденную беседу. С присущим женщине любопытством вопросы задает преимущественно Франсуаз, а я довольствуюсь тем, что отвечаю на них. За шесть месяцев у меня накопился известный опыт в этом деле. Вполне позволяющий, однако, уловить, что вопросы брюнетки, хоть они и кажутся невинными и случайными, хоть и задаются безразличным тоном, бьют в определенном направлении: мое прошлое, настоящее и возможное будущее. Я последовательно предлагаю ей одну выдумку за другой, импровизируя при этом со смелостью и легкостью человека, который особенно не домогается, чтоб непременно верили каждому его слову.

На середине одной такой довольно длинной и сложной нелепицы Франсуаз усталым жестом останавливает меня:

— Довольно. У меня есть уже представление о вас. Вы, конечно, лжете без стыда и совести, но вам не мешает помнить, что даже самые заправские врали и те изредка говорят правду. Так что займитесь-ка лучше кофе.

Я покорно ухожу на кухню. Женщина идет за мною — проследить за моими действиями. Уместная предосторожность, ибо я в жизни редко пил кофе и никогда не варил его. Обнаруживаю значительные запасы как обычного кофе, так и растворимого. Растворимый мне внушает больше доверия своими солидными этикетками. Я высыпаю в кастрюлю банку кофе, добавляю на глаз побольше сахару, наливаю, тоже на глаз, холодной воды и все это ставлю варить на электрическую плитку.

У меня решительный вид, рассчитанный на то, чтоб внушить доверие. Франсуаз, заложив руки за спину, наблюдает за моей стряпней весьма скептически.

— Мой бедный друг, вам явно не хватает не только воспитания, но и здравого рассудка, — говорит она и, взяв с плитки кастрюлю, выливает смесь в раковину. После этого сама берется за приготовление кофе.

Наконец-то кофе сварен, а чуть позже и выпит. Франсуаз смотрит на часы.

— Думаю, что пора положить конец этому затянувшемуся визиту, — замечает она и гасит сигарету.

Эта женщина понятия не имеет о бережливости: она то и дело гасит недокуренные сигареты.

— Вы шутите? — спрашиваю я, проверяя взглядом, действительно ли она шутит. — Бал едва начался…

— Ах да, я чуть было не упустила из виду еще одну мелочь, — отвечает Франсуаз, поднимаясь с кресла.

Выйдя на середину холла, она обеими руками поправляет прическу, показывая очертания своего пышного бюста, и говорит с легкой досадой:

— Мне самой раздеваться или вы поможете?

Я задерживаю на ней пристальный взгляд, потом отвожу глаза в сторону и тоже встаю.

— Вы далеконько зашли в своих шутках, — замечаю я безразличным тоном.

— Какие шутки? — вскидывает брови женщина. — Разве не для этого вы меня позвали? А теперь, когда я говорю: к вашим услугам, — вы заявляете, что я шучу.

— Вы ошибаетесь, — сухо бросаю в ответ. — Я вас не звал как уличную женщину.

— Значит, произошло недоразумение. Мне казалось, что вы нуждаетесь именно в этом.

У меня нет настроения затевать спор. Женщина это понимает и уходит. Я провожаю ее до выхода. В дверях она оборачивается, окидывает меня беглым взглядом и говорит своим мягким безучастным голосом:

— Концовку мы чуточку подпортили… Ничего, это послужит вам уроком: в подобных начинаниях полезно предварительно ознакомиться и с мнением партнера.

После этого она машет мне красивой белой рукой и ступает в сумрак, в котором белеет длинная спортивная машина.

Я возвращаюсь в холлс настроением, описывать которое сейчас не стану.



Если когда-нибудь случай столкнет вас с Гаррисом, советую вам не строить иллюзий насчет его безобидного вида. История, насколько позволяют мне судить мои познания, не знала инквизитора более страшного, чем этот плюгавенький человечек с черным портфелем и в черных очках. Начинив за несколько дней подряд мою голову пятизначными числами и арифметическими действиями, он с дьявольской усмешкой переходит к азбуке Морзе. И не только к самой азбуке, но и к той гимнастике, после которой палец обретает способность запросто посылать знаки Морзе в эфир.

Если не считать пыток, которым меня подвергает Гаррис, моя жизнь в вилле течет без всяких потрясений. Садовник и слуга осуществляют надзор надо мной с таким тактом, что я почти не замечаю их присутствия. Свободные от пятизначных чисел и морзянки часы проходят в основном под оранжевым навесом на веранде. Вытянувшись в кресле, я рассеянно гляжу на побелевшую зелень маслин, густо-зеленую — апельсиновых деревьев, а потом на черную стену высоких кипарисов и думаю об ожидающей меня неизвестности.

В сущности, эта неизвестность известна достаточно, чтоб вызвать у меня ощущение тяжести в области живота, какое испытываешь, когда слишком много съешь или сильно испугаешься.

Об этих вещах я думаю не вообще — ненавижу думать вообще, бесконечно, без всякой пользы перемалывать в голове одно и то же. Мысль моя сосредоточена скорее на действиях, которые могут оказаться необходимыми при возможных изменениях обстановки. Потому что обстановка непременно изменится, и, по всей вероятности, очень скоро, к тому же не в мою пользу.

В промежутках между подобными размышлениями я часто вспоминаю Франсуаз. После стольких месяцев одиночества образы, навеянные мне брюнеткой, далеко не способствуют хорошему сну. Чтоб их прогнать, я внушаю себе, что влечет меня никакая не Франсуаз, а всего лишь женская плоть. Но это ложь. И хотя в мире, где мы живем, без лжи не обойтись, очень глупо лгать самому себе. Если бы дело касалось одной плоти, «Копакабана» предлагала мне целую серию женских экземпляров. Но после того как я увидел Франсуаз, эти экземпляры меня уже не привлекали. И все же я доволен, что в тот день не кинулся помогать брюнетке раздеваться. Пускай знает, что мы хоть и бедны, но честны или по крайней мере стараемся походить на таковых.

Если кое-какие мои подозрения окажутся основательными, Франсуаз должна снова появиться на горизонте. Если же нет, наша встреча закончилась с ничейным результатом.

Проходит целая неделя с момента моего вселения в виллу, пока брюнетка появляется снова. Это случается под вечер — в ту пору, когда одиночество угнетает даже того, кто, в сущности, ничего другого и не знает, кроме одиночества. Едва успеваю сменить пижаму на свежую белую рубашку, как раздается звонок. В момент, когда Франсуаз входит в холл, мои руки заняты повязыванием галстука.

— Добрый вечер. Вы что, встаете или собираетесь лечь? — спрашивает она, разглядывая меня со снисходительным интересом.

— Ни то ни другое. Просто готовился встретить вас, — скромно отвечаю я.

— Какая интуиция!.. Похоже, что любовь делает людей ясновидцами.

— Ненависть тоже.

— В таком случае мне, я думаю, разумнее всего уйти.

— Позвольте предложить вам хоть чашку кофе.

— Неужели вы до такой степени ненавидите меня? Я бы предпочла получить от вас пощечину.

— Хорошо, не будем ссориться, — бормочу я примирительно. — Могу предложить вам бокал перно, а кофе будет за вами.

Надеваю пиджак и направляюсь к буфету. Вообще я стараюсь ограничиваться чисто деловыми движениями и не смотреть на Франсуаз, потому что сегодня от ее вида просто дух захватывает. Может быть, мое состояние объясняется тем, что образ этой женщины всю неделю не выходил у меня из головы, или всему виной ее умопомрачительный туалет, не знаю, только она вновь овладела мной, словно навязчивая идея. На Франсуаз светло-синий костюм, плотно облегающий округлые формы, и поплиновая блузка с синими и шоколадными цветочками, а уж об очертаниях ее пышного бюста лучше не говорить. Пастельно-голубой фон придает ее черным волосам, взгляду темных глаз на белом лице прямо-таки фантастическую эффектность. Этой женщине идут любые цвета.

— Вы, как видно, собирались выходить? — замечает гостья, пока я занимаюсь напитками и бокалами.

— Не угадали. Я совсем не выхожу.

— В самом деле? Тогда к чему этот изысканный вид?

— Так, ради настроения.

— Сегодня вы как-то туманно выражаетесь.

— Ничего туманного нет, — отвечаю я, опуская в бокалы лед и разливая напиток. — В этот час люди обычно выходят из дому в надежде что-нибудь выпить — либо идут в ресторан, либо встречаются с друзьями. Вот и делаю вид, будто готовлюсь к прогулке. От этого у меня создается иллюзия, что я ничем не хуже других.

Женщина со свойственной ей манерой окидывает меня быстрым испытующим взглядом и говорит:

— Думаю, что вместо такого вот сеанса самовнушения гораздо проще было бы взять да и выйти, если хочется.

— Совершенно верно, — киваю я. — Вы не поможете мне перенести эту груду стекла на веранду?

Какое-то время мы сидим под оранжевым навесом, пьем из холодных запотевших бокалов и пускаем в пространство струи табачного дыма.

— Вы не ответили на мой вопрос, — напоминает Франсуаз.

— Значит, у меня не было желания отвечать.

— Это не учтиво…

— Почему? Вы тоже многое умалчиваете.

— Например?

— Например, что вас приводит сюда? Надеюсь, вы не станете меня убеждать, что не можете дышать без меня.

— Не беспокойтесь. Я лгу более умеренно, чем вы.

— В таком случае?

— Мой бедный друг! Сколько лет вам еще надо прожить на свете, чтобы понять такую простую вещь: самое большое удовольствие для женщины — удовлетворять свое любопытство. Вы разбудили мое любопытство. Ваше обращение к содействию посредника, чтоб привести меня сюда, отшельничество в этом доме, который явно вам не принадлежит, не говоря уже о ворохе небылиц, преподнесенных мне, — все это почти загадочно.

— Никак не предполагал, что во мне есть что-либо загадочное. Но раз так, постараюсь и впредь держаться в том же духе, чтоб не лишиться такой клиентки, как вы.

Франсуаз встает, прохаживается по веранде и останавливается у моего кресла. Маневры эти кажутся заранее продуманными, однако не исключено, что они вызваны простой неловкостью. Я не отношусь к числу забавных собеседников. На сей раз я не в состоянии отвести глаз от стройной, статной фигуры — крупным планом она закрыла передо мной весь горизонт. Словно загипнотизированный, я поднимаюсь перед нею на ноги.

— Скажите, Эмиль… — Она умолкает, будто ей трудно было впервые назвать меня по имени.

— Что сказать? — спрашиваю я с пересохшим ртом, пытаясь что-нибудь разглядеть во мраке ее глаз.

— Скажите… вы действительно любите меня?

— Не говорите глупостей. Между такими, как мы, не может существовать любви, — отвечаю я.

И плотно обнимаю округлые крепкие плечи.



После Морзе наступает очередь тайнописи с ее рецептами, химикалиями и техническими условиями. Господин Гаррис неисчерпаем и непогрешим, как подлинная энциклопедия. Довольно объемистая и полезная энциклопедия, которая едва ли скоро увидит свет, иначе ее пришлось бы озаглавить «Справочник шпиона». Скверно то, что в один из ближайших дней Гаррис унесет свой черный портфель и начнет давать лекции новому дебютанту, а меня пошлют сдавать практический экзамен по шпионажу в страну, из которой мне с трудом удалось выбраться.

Скверно и другое. По ходу занятий день ото дня мне становится все яснее, что учение мое близится к концу. Пока что мы вращаемся в области теории. Но еще в Болгарии я слышал немало историй, подобных моей, и знаю, что очень скоро на смену Гаррису явится Дуглас или кто-нибудь другой и предложит мне конкретный план операции, который я должен буду не только выучить назубок, но и выполнять на практике.

Единственная моя утеха в эти дни напряженного ожидания — Франсуаз. Мое предположение, что после первой физической близости наступит безразличие или досада, не оправдалось. Может быть, потому, что, как это редко случается, в самом деле очень редко, Франсуаз оказалась женщиной именно в моем вкусе. Мне хочется сказать, что у нее нет ничего общего с теми, о которых говорят «сладкая женщинка». Сладкое всегда в конце концов, а порой и в самом начале начинает горчить. Вы ищите холодный освежающий напиток, а получается липкий сироп нежностей и воркования. С Франсуаз подобные нежности не грозят. После нашей первой бессонной ночи, проведенной в опьянении, она ограничилась тем, что сказала мне сквозь полуоткрытую дверь ванной комнаты:

— Ты оказался ужасно изнурительным, первобытным любовником. Хорошо, что не все мужчины похожи на тебя.

Ее нежности и в дальнейшем мало чем отличались от этой, что все же лучше, чем если бы она повисла у меня на шее и заныла: «Миленький, скажи, как ты меня любишь!» Особенно если учесть, что рост у нее метр семьдесят два и соответствующий этому вес.

Франсуаз обычно приходила под вечер. Программа ее визитов постоянно была одна и та же — умеренное питье, умеренная закуска, самодеятельный ужин и любовь без лишних разговоров. Другой, менее подозрительный человек, вероятно, решил бы на моем месте, что женщина прочно и надежно привязалась к нему. Я же придерживался того мнения, что мы вот-вот услышим друг от друга нечто такое, чего мы всячески стараемся не произносить и что не имеет ничего общего с отношениями двух полов.

Но вот в один прекрасный день господин Гаррис сообщил мне, что на этом наши занятия заканчиваются, и безучастным голосом пожелал мне успеха в их практическом применении.

Вечером, когда мы с Франсуаз, сидя, как обычно, под оранжевым навесом, употребили привычные дозы алкоголя и обменялись колкими любезностями, я решил, что пора заговорить. Первым всегда вынужден говорить более слабый. Таково правило игры, и тут уж ничего не поделаешь — не я его придумал.

— Дорогая Франсуаз, твои остроты, хоть они и проверены временем, довольно однообразны. Что ты скажешь, если мы переменим тему?

Эта реплика не выражала ничего примечательного, зато мой взгляд был достаточно красноречив.

— А что ты скажешь, если мы переменим место? — вопросом на вопрос отвечает Франсуаз. — Мы с таким упорством сидим под этим навесом, что у меня появилось ощущение, будто я на всю жизнь сделалась оранжевой.

Она встает, спускается по трем мраморным ступеням и углубляется в сад, куда мы ни разу не догадались пойти прогуляться. Я следую за ней и, когда мы достигаем темной аллеи вдоль кипарисов, спрашиваю:

— По-твоему, нас подслушивают?

— А ты как считаешь?

— Трудно сказать…

— Говори тогда, что у тебя.

— Франсуаз, я хочу уехать в Париж!

— Ну и валяй. Счастливого пути.

— Не могу без тебя. Я хочу сказать — без твоей помощи.

— Почему не можешь?

— Потому что я в безвыходном положении. Ты единственная можешь меня спасти.

— Выходит, дошло до того, что тебя должна спасать какая-то надменная шлюха, как ты изволил меня назвать перед твоим Дугласом?

— У тебя изумительно острый слух…

По сути дела, даже самый острый слух не смог бы уловить моей реплики среди шума ночного заведения на расстоянии трех метров. Но мне известно, что слух иногда обостряется при помощи специальных устройств. Только в данный момент мне было не до таких деталей.

— Франсуаз, ты отлично понимаешь, почему я сижу в этой вилле и чем я тут занимаюсь…

— Допустим. А с какой целью?

— Меня готовят к тому, чтоб забросить в Болгарию. Едва успел я оттуда бежать полгода назад, как они снова хотят меня туда вернуть…

— И ты умираешь от страха. Не так ли?

— Дело не только в страхе. Это будет конец всем моим намерениям, всем мечтаниям. Всю жизнь я рвался в Париж… Во Франции воспитывался мой отец… я с детства лелеял эту мысль…

— Хорошо, хорошо. Только не заплачь.

Сила была на ее стороне, и женщина играла твердо. Плакать я не намеревался, но замолчал, так как почувствовал, что исповедь тут ни к чему и мне надлежит отвечать на вопросы, ставить которые дано другому. Благо, к этому мне не привыкать.

В тени кипарисов смутно белеет скамейка, но Франсуаз проходит мимо и останавливается лишь в конце аллеи. Она подает мне знак подойти к ней поближе и говорит полушепотом:

— Ты не возражаешь, если мы вернемся к самому началу, а?

Мы так и сделали.

Женщина мастерски задает вопросы — качество, которое я в ней оценил при первом же нашем водевильном разговоре. Каждый вопрос бьет в одну узловую точку, допрос ведется ловко, держит меня в напряжении, и через каких-нибудь пятнадцать минут Франсуаз вырывает из меня все то, на что греческая полиция расходовала долгие часы.

— Случай с Младеновым, возможно, представит для нас известный интерес, — замечает брюнетка по окончании допроса. — Неясно одно — чем ты сам можешь быть для нас полезен…

— Послушай, Франсуаз, я выполню любую задачу, которую вы поставите передо мной… Я люблю Францию…

Женщина задумчиво глядит на меня своими большими темными глазами, смутно поблескивающими во мраке аллеи.

— Человек, который не любит собственную страну, едва ли способен любить другую, Эмиль.

Я молчу. Эта кобра знает мое уязвимое место.

— Но это не столь важно. Среди таких, как мы, о любви говорить не принято, ты сам сказал. Беда в том, что тобой сейчас владеет страх. Весьма возможно, значит, что он тебя не покинет и завтра. Не думай, что страшно лишь там, в Болгарии.

— Франсуаз, я не трус.

— Я в этом не уверена. Впрочем, это касается прежде всего тебя: струсишь — сократишь себе жизнь. Пойдем-ка мы обратно. Длительные прогулки всегда вызывают подозрение.

— Погоди, — говорю я. — Для меня нет возврата. Моя подготовка сегодня закончилась. Не исключено, что завтра же вечером меня отправят на границу.

Уже шагая по аллее, она вдруг замирает на месте при этих словах и оборачивается ко мне:

— И ты только сейчас об этом говоришь? Мог бы еще подождать и телеграфировать мне с границы. Что я должна сделать за два часа?

— Вырвать меня отсюда. Франсуаз, я уже достаточно знаю тебя и убежден, что ты в состоянии сделать все, если захочешь.

Комплимент, сказанный даже такой женщине, как Франсуаз, делает свое дело. Во всяком случае, делает больше, чем разные заклинания вроде «во имя нашей дружбы» и тому подобное. Уставившись глазами в черную стену кипарисов, Франсуаз о чем-то думает. Смутно белеет во мраке ее красивое лицо, а от ее темных, аккуратно уложенных волос исходит легкий аромат, но я не замечаю ее женских чар, потому что вижу перед собой не женщину, а представителя некоего безымянного ведомства, которое в данный момент решает мою судьбу.

— Чтоб раздобыть для тебя подходящий документ, у меня нет времени, — бормочет Франсуаз как бы сама себе.

Помолчав немного, она вдруг добавляет:

— Тем хуже. Попробуем обойтись без документа. Господин Никто, родом Ниоткуда. Национальность: без национальности.

Она берет меня под руку, медленно ведет по темной аллее в сторону виллы и тихо говорит:

— Я ухожу. Ты меня провожаешь до дверей, пять минут ужинаешь на кухне, гремя при этом посудой, удаляешься в спальню, гасишь свет, делая вид, что ложишься, вылезаешь в окно, перемахиваешь вот здесь, в конце аллеи, через ограду. Прямо перед тобой шоссе. Идешь влево. Я тебя жду за третьим поворотом.



Белый «ягуар» летит по шоссе со скоростью, несколько превышающей дозволенную. По обе стороны дороги мерцают во мраке огни афинских пригородов. На темно-синем необъятном афинском небе трепетно сияют крупные звезды. Прекрасное небо, чьей красоты по разным причинам я никак не могу вкусить. Франсуаз, зорко глядя вперед, молча следит за летящей навстречу, освещенной мощными фарами лентой асфальта. Я тоже молчу, пытаясь подавить неприятную дрожь в спине, знакомую преследуемым.

По правде говоря, я не верю, чтоб нас преследовали, по крайней мере в данный момент. По выработанному Франсуаз плану все произошло быстро и тихо. Теперь вопрос в том, что нас ждет дальше. Но хоть я и ненавижу двигаться в неизвестность, все же не решаюсь приставать к брюнетке с расспросами и лишь машинально слежу за белой мордой «ягуара», которая подминает под себя ленту шоссе.

Огни вдоль дороги становятся все чаще. Машина входит в кварталы Афин. Франсуаз сбавляет скорость — слишком большая роскошь ввязываться в спор с полицией, когда рядом с тобой сидит человек без паспорта. Мы движемся со скоростью семьдесят километров, а кажется, что машина ползет, как черепаха, и это заставляет меня нервничать. Стремление бежать как можно скорее, разумеется, всего лишь глупый пережиток. В наши дни полиция не преследует по пятам, если решила поймать, а неожиданно встает на твоем пути.

Время позднее. На перекрестках мигают желтые огни светофоров: проезжай, если хочешь, только гляди в оба. Мне к этому не привыкать. На моем жизненном пути редко встречается зеленый свет. Если не красный, то в лучшем случае желтый. Желтое, предупредительно мигающее око: поезжай, но на свой риск.

Бульвар, на который мы выезжаем, мне знаком по вечерней прогулке с полковником. Несколько минут спустя перед нами вспыхивает белый неон отеля «Гранд Бретань», а напротив — зеленые буквы «Копакабаны». Едем еще какое-то время, после чего «ягуар» круто сворачивает в узенькую, плохо освещенную улочку и останавливается. Франсуаз берет ключи от машины и выходит.

— Я сбегаю позвоню. Жди меня тут.

Подожду, что делать. Проходит более четверти часа, а брюнетки все нет. Значит, не звонить она побежала, а зашла к кому-то — должно быть, к человеку повыше ее рангом.

Наконец Франсуаз возвращается, садится в машину, закуривает и, не сказав ни слова, едет дальше. Мы проезжаем по маленьким полутемным улочкам, мимо дощатых заборов и пустырей. Потом снова выходим на широкий, покрытый асфальтом бульвар. По одну сторону бульвара блестят витрины и яркие вывески заведений, по другую темнеют в полумраке корпуса пароходов, трубы и мачты. Должно быть, мы в Пирее. Франсуаз останавливает машину у слабо освещенного тротуара со стороны набережной.

— Вылезай и жди меня здесь.

Затем, отъехав метров двести вперед, она снова останавливается, на сей раз у противоположного, освещенного витринами тротуара, выходит из машины и ныряет в какое-то заведение. Вскоре я опять вижу ее в сопровождении мужчины в черном, гораздо ниже ее ростом. Они пересекают бульвар и, разговаривая, медленно идут по темному тротуару ко мне.

— Вот он, твой пассажир, — говорит Франсуаз, когда они поравнялись со мной. — Эмиль, это Жак. Дальше уже он будет заботиться о тебе.

— За мной, — бормочет мужчина, даже не взглянув на меня, и мы идем в сумраке вдоль корпусов пароходов.

— Прибыли, — вдруг сообщает он.

Перед нами низкое туловище грузового парохода с двумя такими же низкими трубами. На корме отчетливо видна надпись «Этуаль». Мужчина подходит к трапу, взмахом руки прощается с Франсуаз и знАком предлагает мне следовать за ним.

— Вы трогаетесь завтра, с зарей, — сообщает мне Франсуаз, провожая до трапа. — Человек, к которому тебя привезут в Париже, будет предупрежден. Ты ему только скажи: «Я Эмиль, меня прислала Франсуаз».

— Благодарю, — отвечаю я. — По-настоящему тебя благодарю, хотя и не нахожу подходящих слов…

— Не надо, — успокаивает меня Франсуаз. — Ну, ступай, а то мне захотелось спать.

Прелесть, а не женщина! Я жму ей руку и ухожу по трапу следом за незнакомцем, но, добравшись до палубы, снова оборачиваюсь и окидываю взглядом широкий приморский бульвар, светлый ряд витрин и заведений, темнеющие вдали массивы зданий. Может быть, где-то там, далеко за теми зданиями, именно в это мгновенье кому-то диктуют приказ о моем аресте. Однако я уже на маленьком, качающемся кусочке французской территории, и преследователи едва ли меня обнаружат. Я бы должен быть счастлив, но чувствую только, как в груди у меня разливается тягостное и разъедающее ощущение пустоты. Ощущение, что я одинок, безнадежно одинок в этой ночи и на этом бульваре, среди теней от зданий и людей, что я поглощен темнотой и тону в пустоте.

Франсуаз все еще стоит на набережной. Я пытаюсь ухватиться за этот смутный женский силуэт, чтоб выбраться из пустоты, и поднимаю руку для приветствия. И поскольку лицо Франсуаз затенено, я воображаю, что оно мне улыбается. И слышу мягкий бесстрастный голос:

— До свидания, господин Никто! Счастливого плавания.

2

— Я Эмиль. Меня прислала Франсуаз.

— А, прекрасно. Хорошо доехали? — спрашивает человек за письменным столом.

Мне бы следовало ответить: «Отвратительно. Меня передавали с рук на руки, словно почтовую посылку». Но человеку за столом, должно быть, решительно наплевать на то, как я доехал, поэтому я говорю:

— Спасибо. Все было очень хорошо.

— Садитесь, — знаком приглашает человек. — Курите?

Мне бы следовало сказать: «Да, только не эти, так как я уже знаю вкус этих галуаз бльо». Вместо этого я опять благодарю и с опаской закуриваю забористую папиросу.

С полминуты человек за письменным столом наблюдает за мной открыто, по-деловому, в то время как я изучаю его исподтишка. У него острый нос, острый взгляд и горизонтальные, словно созданные для погон, плечи. Смуглое лицо и коротко подстриженные, как щетка, седые волосы дополняют его военно-штатский вид.

— Значит, вы Эмиль. А меня зовут Леконт. Что вы можете рассказать о себе, господин Эмиль?

Начинаю как попало, уверенный, что монолог мой рассыплется на ответы, разделенные вопросами. Так и происходит. Два часа спустя, когда вопросы исчерпаны, в комнате отчаянно накурено, а меня слегка подташнивает от крепчайшего табака; господин Леконт открывает новую страницу:

— Ладно. Все это уже более или менее известно. Нас в данном случае больше всего занимают ваши отношения с Младеновым. Как вам кажется, смогли бы вы стать его доверенным лицом?

— Я уже являюсь таковым.

— Советую вам не возлагать особых надежд на то, что вы спасли ему жизнь. Человечество, знаете, состоит преимущественно из неблагодарных.

— Я стал его доверенным лицом задолго до происшествия на границе. То обстоятельство, что он доверил мне подготовку побега, что-нибудь да значит. И потом, заранее предвидя, что тут не все будут встречать его с цветами в руках, а некоторые усмотрят в его приезде угрозу для собственной карьеры, он говорил мне, что ему наверняка понадобится преданный помощник и этим помощником он сделает меня.

— Хорошо, будем надеяться. Предчувствия относительно здешней ситуации не обманули вашего приятеля. Что ни говори, Младенов — солидная политическая фирма, а это как раз и лишает покоя тех, кто боится за свои места.

Леконт встает и делает пять шагов в сторону окна, из которого видна почерневшая от сажи, ноздреватая от сырости глухая стена. От этого в комнате царит полумрак, и, хоть сейчас на улице полдень, здесь под запыленным абажуром тускло светит электрическая лампочка. Опираясь костистыми руками на подоконник, Леконт смотрит в окно, будто там есть на что смотреть. Потом неторопливо поворачивается и снова идет ко мне. Я бы тоже не прочь пройтись по комнате, размять онемевшую поясницу, но это неудобно, и я продолжаю сидеть, уставившись глазами в заваленную окурками фаянсовую пепельницу.

Сев за стол, Леконт сверлит меня взглядом.

— Эмигрантский центр, в котором вам предстоит работать, действует в основном в трех направлениях: пропаганда среди эмигрантов, издание журнала и прочее; сбор информации о положении Болгарии через соотечественников, прибывающих на время в Париж; обработка последних при необходимости, с целью убедить их не возвращаться на родину. Эти виды деятельности, разумеется, представляют для нас известный интерес. Однако больше всего нас интересует деятельность Центра или некоторых его видных представителей в пользу американской разведки.

Леконт выдвигает ящик стола с таким озабоченным видом, будто хочет извлечь оттуда некий секретный документ, но вынимает всего лишь новую пачку «галуаз». Медленно вскрыв ее, он подозрительно разглядывает содержимое, как бы желая удостовериться, что сигарет действительно два десятка.

— Благодарю. Я накурился.

— Курите, пока молоды. В моем возрасте курение уже связано с угрызениями, — бормочет Леконт.

Это замечание не мешает ему закурить. Он делает глубокую затяжку и выпускает через ноздри своего острого носа две мощные струи дыма.

— Американцы, разумеется, наши союзники, но это не мешает им действовать по своему усмотрению, не считаясь с нами. А нам далеко не безразлично их поведение, особенно на нашей территории. Все это, конечно, относится к области высокой политики, но непосредственно связанные с ней мелкие задачи придется решать нам с вами. А состоят эти задачи в следующем.

Леконт снова встает, прислоняется спиной к стене за письменным столом, где висит административная карта Франции, и начинает излагать мои скромные обязанности, для пущей наглядности жестикулирая рукой, держащей сигарету.

— Ясно? — спрашивает он.

— Ясно.

— Повторите, я должен знать, что вы все поняли.

Я повторяю.

— Хорошо, — кивает Леконт. — Не вижу необходимости подчеркивать, что все ваши действия надлежит держать в полном секрете. В противном случае это может вызвать массу неприятностей для нас, не говоря уже о вас самом. Надеюсь, вы сумеете проявить находчивость в любых обстоятельствах.

— Я тоже надеюсь, — скромно отвечаю я.

Леконт пронзает меня взглядом.

— К примеру, вам предстоит встреча с мсье Пьером. Как вы удостоверитесь, что за вами не следят?

— Я быстро оглянусь, сворачивая за какой-нибудь угол.

— Хорошо, — кивает Леконт. — А если позади окажется несколько человек, как вы установите, кто из них за вами следит и следит ли на самом деле?

— Пройдя еще немного, я круто поверну обратно, будто шел не в том направлении. На следующем углу снова оглянусь, чтобы убедиться, не идет ли кто из них за мной следом.

— Очень хорошо, — кивает Леконт. — А установив, что кто-то за вами действительно следит, как вы от него избавитесь?

— Остановлюсь возле первой же витрины, пропущу его вперед, а затем притаюсь за чьей-нибудь парадной дверью.

— Отлично, — с удовлетворением кивает Леконт. — Хотя я на вашем месте дал бы ему кулаком в зубы. Да так, чтоб он остался на месте.

Глядя на меня с убийственным снисхождением, он гасит в пепельнице сигарету и нажимает кнопку звонка.

— Мой бедный друг, теперь вам придется пройти хотя бы самую элементарную выучку. Иначе вы вряд ли сумеете определить даже номер ботинок вашего Младенова.

В дверях показывается унтер-офицер в черной форме.

— Позовите Мерсье, — приказывает Леконт.

Потом снова обращается ко мне:

— А что, если вам маленько отдохнуть где-нибудь близ Фонтенбло, на небольшой вилле?

Мне не терпится сказать: «У меня уже в печенках ваши виллы», но я молча жду появления упомянутого Мерсье.



Рю де Паради[1] — длинная и мрачная улица, стиснутая громадами однообразных серых зданий. Судя по ее виду, человеку едва ли стоило тысячелетия сетовать на то, что его изгнали из рая. Все же Рю де Паради имеет свою светлую сторону, отличающую ее от сотен других мрачных парижских улиц. В силу необъяснимых обстоятельств, тут скопилась добрая половина городских магазинов, торгующих фарфором. Этих магазинов так много и витрины их до такой степени загромождены хрупким товаром, что в вашем воображении невольно вырастает резвый молодой слон, весело разгуливающий по улице из конца в конец.

Ровно в двенадцать я иду по правому тротуару Рю де Паради, глазея на витрины. Внимание мое привлекает не столько лиможский фарфор, сколько унылая темно-зеленая дверь безликого здания за перекрестком. Я прохожу мимо нее до ближайшего переулка и возвращаюсь назад. Еще несколько раз прохаживаюсь по этому маршруту. Наконец зеленая дверь открывается, и на улицу выходит сухопарый человек в широком модном плаще бронзового цвета, словно с чужого плеча. Спешу ему навстречу. Когда я подхожу почти вплотную, человек узнает меня.

— Эмиль!..

— Бай[2] Марин…

Он бросается ко мне и довольно неловко обнимает за плечо.

— Что же с тобой стряслось, дружище? Давно ты тут?

— Три дня. И все три дня слоняюсь в этих местах. Встретил одного эмигранта, старого знакомого, так вот он мне сказал, что ты живешь где-то на этой улице.

— Не живу, тут находится наш Центр. Ну, неважно. А где ты пропадал до сих пор?

— Где… В Греции, в тюрьме… Долго рассказывать.

— А ведь мне было обещано, что тебя сразу выпустят… Ну ничего, что было, то прошло. Важно, что теперь мы вместе!

Держась за мое плечо костлявой рукой, он ведет меня вниз по улице, продолжая бессвязно говорить:

— Тут, за углом, кафе, где мы собираемся… Сейчас самый удобный случай познакомить тебя с остальными… Эмиль, мой мальчик, если бы ты только знал, как мне тебя не хватает. Нам с тобой придется изрядно потрудиться. Но об этом после. Вот оно, кафе… Хозяин, представь себе, наш, болгарин…

Это оказалось обычное квартальное бистро, слегка модернизированное, с розовым неоном и большими зеркалами за стойкой. Время обеденное, поэтому здесь людно и шумно. Младенов останавливается у лотерейного автомата при входе; какой-то мужчина нещадно колотит кулаком по автомату, а другой наблюдает за ним.

— Знакомьтесь, ребята: это Эмиль, тот самый, с которым мы вместе бежали. Это Тони Тенев и Милко Илиев, славные парни, свои люди…

Милко с явным неудовольствием прерывает игру, чтоб подать мне руку, и тотчас же снова нажимает на кнопки. Тони проявляет больше радушия, пробует даже заговорить со мной, но Младенов тащит меня дальше.

— Потом, потом. Идем, я представлю тебя другим!

«Другие» сидят вокруг столика, в углу. Двое из них, видимо, важные персоны, потому что, знакомя меня с ними, Младенов одного называет господин Димов, другого — господин Кралев. Господин Димов, надо полагать, важнее всех. Это заметно по его флегматичному виду и скучающему выражению лица. Он невысок ростом, полный, с бледным, нездорового оттенка лицом. Кралев — брюнет с мрачной физиономией. У него широкие брови, маслянистые черные волосы, облепляющие угловатый череп. Он выглядит небритым, хотя наверняка не меньше двух раз проскреб утром свои щеки. Младенов представляет меня как одного из столпов антикоммунистической оппозиции, напоминая при этом, что я тот самый, кто спас ему жизнь. Невзирая на такую аттестацию, ни Димов, ни Кралев не обращают на меня особого внимания. Первый равнодушно протягивает мне влажную потную руку, другой же лишь бегло кивает лоснящейся головой.

За столом сидят еще двое мужчин, не имеющих, по-видимому, большого веса — одного фамильярно именуют Вороном, другого Ужом. Есть среди них и дама, пользующаяся по всем признакам благоволением Димова; сидя рядом с ним, она позволяет себе ласково называть его Борей. На этой женщине могучего телосложения огненно-красное платье, под стать ее напомаженным пурпуром губам.

— Мадемуазель Мария Кирова, наша известная артистка, — представляет ее Младенов.

— Мери Ламур! — поправляет его известная артистка и великодушно предлагает мне место рядом с собой.

Желая показать, что я оценил великодушие Мери Ламур, я мило улыбаюсь ей, хотя от нее разит потом — запах крепких духов не спасает ее.

— Гарсон! — восклицает Младенов, делая царственный жест, предвещающий по меньшей мере бутылку шампанского. — Два пива!

— Ну как там, в Болгарии? — спрашивает Мери, чтоб поддержать разговор, как приличествует даме.

— Очень скверно, — отвечаю я с горестной миной.

— Это мы знаем, — бормочет Димов. — В народе недовольство, не хватает товаров, цены растут…

При этом он кривит свои толстые губы и все время причмокивает, будто сосет конфету. Короткие толстые пальцы играют ключами от машины, среди которых поблескивает серебряная пластинка с изображенным на ней скорпионом. Шеф, надо полагать, родился под знаком скорпиона.

— Мне хотелось отметить другое, — скромно говорю я.

Димов смотрит на меня своими сонливыми глазками, словно удивляясь, что я собрался сказать нечто такое, чего он не отметил.

— Скверно в том смысле, что коммунисты основательно окопались. На скорые перемены надеяться не приходится…

— Извините, но вы видите не дальше своего носа, — мягко замечает Димов, посасывая несуществующую конфету.

— Ну что ты, Борис! — добродушно вмешивается Младенов. — Я далек от намерения делать комплименты, но Эмиль Бобев — один из наиболее способных наших журналистов. Коммунисты, будь они малость сообразительней, молились бы на таких, как он, вместо того чтоб увольнять. — Он берет фужер, поданный ему кельнером, и, чокнувшись со мной, добавляет: — Я полагаю, что именно такого человека, как Эмиль, и не хватает нашему журналу.

— Чтобы он писал, будто нет никакого способа свергнуть коммунистов, — впервые трубным басом отзывается Кралев.

— Ну, что вы! Хватит вам каркать! — заступается за меня Мери Ламур. — Человек говорит то, что думает. А таким я в сто раз скорее отдам предпочтение перед теми, которые льстят вам, чтоб выудить лишний франк, а за спиной показывают язык!

— Благодарю вас, госпожица, — говорю я, за что Мери Ламур награждает меня дружеской улыбкой. — Я всегда был достаточно прямолинеен, но хорохориться перед кем бы то ни было мне ни к чему. Да и натерпелся предостаточно от тамошнего режима — нет нужды доказывать, что я его ненавижу. Что касается статей, то мы будем писать их в соответствии с задачами нашей пропаганды. А это вовсе не означает, что собственную пропаганду следует принимать за чистую монету. Чтобы победить противника, надо прежде всего иметь реальное представление о его силах.

Эта маленькая лекция по политграмоте прочитана спокойно, но с подобающей твердостью. Эффект такой, какого и следовало ожидать: Кралев хмурит свои густые брови и смотрит на меня с открытой неприязнью. Зато Младенов явно приободрен моей уверенностью. Он демонстративно второй раз чокается со мной и одним духом допивает пиво. Димов занимает среднюю позицию.

— Не горячитесь, — примирительно произносит он, сложив губы сердечком, чтоб выплюнуть несуществующую конфету. — Мы люди осведомленные, и нам более или менее знакомо ваше досье. Но именно потому, что нам все известно, мы и советуем вам не поддаваться пораженческим настроениям. В Болгарии вы не могли знать того, что мы знаем тут. Потому я и не виню вас. Недооценивать врага, конечно, легкомысленно, но переоценивать его пагубно.

С этими словами шеф подбрасывает вверх и ловит своей пухлой рукой связку ключей с эмблемой скорпиона, как бы давая понять, что ему больше нечего добавить.

— Совершенно верно, — соглашаюсь я, и этого оказывается достаточно, чтоб страсти окончательно улеглись.

— Тогда пошли обедать, — говорит Димов куда-то в пространство и встает.

Встают и остальные. Младенов вынимает из кармана деньги, внимательно отсчитывает несколько монет и кладет их на стол.

— Придется и мне пойти с ними, чтобы уладить твои дела, — шепчет он мне. — Вот тебе моя визитная карточка с адресом. Заходи часиков в шесть, потолкуем. Нам с тобой придется изрядно потрудиться.

Я сижу за опустевшим столом, на котором стоят в беспорядке чашки из-под кофе и зеленые бутылки из-под перно. В моем распоряжении более пяти часов, и я не знаю, чем мне заняться. За большим, окованным медью прилавком, где торгуют сигаретами, продаются почтовые открытки — цветные виды Парижа с ярко-голубым небом, ослепительно белыми облаками и ярко-зелеными автобусами. Это меня наводит на мысль, что и я мог бы черкнуть несколько открыток друзьям, как делают все порядочные люди, прибывая на новое место. Купив пять-шесть одинаковых видов Эйфелевой башни, как наиболее типичных для Парижа, я снова сажусь за уже убранный стол и начинаю сочинять тексты, обычные для подобных случаев: «Наконец я в Париже», «Большой привет из Парижа» и тому подобное. Откровенно говоря, те, кому я посылаю открытки, не такие уж близкие мне друзья, но самый факт, что я посылаю кому-то открытки, наполняет меня ощущением, что я не совсем одинок в этом мире.

— Ели-пили, а тебе платить? — спрашивает подошедший к столу Тони, видимо устав дубасить кулаком по автомату.

— Пока нет, — говорю я. — Но и это может случиться.

— Что ж, бай Младенов и пообедать не пригласил тебя?

— Ничего в таком роде я не слышал.

— А деньжат много ли тебе сунул?

— Нисколько.

— Вот скряга! — возмущается Тони.

Придвинув ногой стул, он садится напротив. В тот же миг появляется Милко и тоже подсаживается к столу.

— Оставили человека ни с чем, а сами уехали, — объясняет ему Тони. — Вот они какие, шефы, браток. — Затем он снова обращается ко мне: — Как у тебя с деньгами?

— Плохо.

— Жалко. Значит, не угостишь, — ухмыляется Тони.

— Угощу, пусть только устроят меня на работу. Младенов обещал.

— И в первый же день накачаешься, верно? Как мы с Милко. Только не вообрази, что у нас денег куры не клюют… Эй, гарсон!

Гарсон, который годился бы, пожалуй, Тони в отцы, не спеша подходит к столу.

— Перекусим немного, а? — предлагает Тони. И не дожидаясь моего ответа, заказывает: — Три бифштекса с жареной картошкой и бутылку божоле! Да поживей, ладно? — После этого Тони вновь берется за меня: — Ты случайно не по журналистской части?

— Что-то в этом роде.

— Вот бы тебя назначили! Если журнал перепоручат тебе, у меня гора с плеч. Эти люди рехнулись, не иначе! Мыслимо ли вдвоем делать целый журнал!

— А кто второй? — спрашиваю я.

— Милко, — отвечает Тони, будто Милко глухонемой.

Этому человеку с очень белым лицом и мягкими светло-каштановыми волосами лет под тридцать, другого ничего сказать о нем не могу, так как глаза его все время опущены, да и голоса его я пока не слышал.

— Разве других сотрудников у вас нет?

— Какие там сотрудники! Есть один от радиостанции «Свободная Европа» — политические обзоры нам готовит, и еще выживший из ума сапожник; этот кропает стихи про великую Болгарию. Вот и весь наш состав…

Пожилой гарсон накрывает стол бумажными салфетками, приносит вино и бокалы, потом раскладывает бифштексы в пластмассовые тарелки. Вообще заведение не из шикарных.

Какое-то время едим молча. Тони на правах угощающего разливает вино, а в конце обеда заказывает вторую бутылку. Затем следут кофе с коньяком.

— Тут, браток, все денежки достаются начальству, а нашему брату перепадают какие-то гроши, — возвращается к исходной мысли Тони, закуривая сигарету.

Я тоже закуриваю, но не «синюю». Здесь, похоже, все курят «синие».

— В Париже, чтоб загребать деньги, ты должен быть либо шефом, либо чем-то вроде Мери Ламур, — продолжает Тони, у которого от выпитого развязался язык.

— Она ведь актриса?

— Актриса! Чепуха! Вертела задом в кабаре, пока не пристала к нашему Димову, а теперь знай выкачивает из него денежки. Актриса, как бы не так!

— Зря ты так говоришь, — тихо замечает Милко.

У него глухой, сипловатый голос. И нечему тут удивляться, если учесть, что он пользуется им так редко.

— Почему зря? Может, я вру? — огрызается Тони.

— Зря ты так говоришь, — стоит на своем Милко, делая ударение на слове «ты».

— Видали его! Почему бы это? Что она мне, кузина или тетка?

Милко молчит. Затем подходит к табачному киоску, разменивает деньги и идет к лотерейному автомату.

— Помешался он на этих машинках, — доверительно объясняет Тони. — А вообще-то он парень неплохой. Пойдем пройдемся, все равно делать нечего, а? Протухнуть можно в этом кафе.



К пяти часам, побывав в нескольких заведениях на Больших Бульварах, мы усаживаемся на террасе «Кардинала». На улице сыро и серо. Ветер волочит но небу темные, как дым, тучи. Мимо столиков густо валит толпа. Движение у перекрестка Ришелье-Друа застопорилось, и, как ни старается полицейский, размахивая, словно ветряная мельница, руками в белых нарукавниках, все напрасно.

— Обалдеть можно от этой вечной сутолоки и скуки, — говорит Тони, поправляя пожелтевшими от табака пальцами свои длинные волосы. — Словом перемолвиться не с кем. Милко разговорчив, как рыба. Женщины только утомляют меня да к тому же выуживают деньги. Хочешь, могу тебе уступить какую-нибудь. Есть тут у меня одна блондиночка — вот с такой грудью! Официантка в Либрсервис у Елисейских полей. Если тебе по вкусу, могу перебросить…

Тони слегка побледнел от выпитого. Оттого, что он без конца поправляет волосы своими прокуренными пальцами, голова у него взъерошена. Он уже выложил все, что было у него на душе, и сейчас лишь повторяет сказанное.

— Два рома, — приказывает Тони кельнеру.

— Я предпочел бы кофе, — осмеливаюсь возразить я.

— Будет и кофе, — успокаивает Тони. — Успеем. От жажды не помрешь, раз со мной. Я не жмот, как другие.

Он и в самом деле не жмот — во всех случаях платит щедро, хотя и жалуется на безденежье. Вообще, как видно, парень он неплохой, если не считать того, что много пьет и не в меру болтлив. Я уже знаю, что он в поисках приключений бежал из Болгарии в пятидесятом году, едва окончив гимназию, «и вот тебе приключения!». Мне доверено также — «только между нами, строго между нами», — что порой он готов вернуться обратно — до того тошно ему становится, но побаивается, как бы его не упекли за решетку.

— Погляди на это столпотворение, — говорит Тони, указывая на сутолоку вокруг. — Каждый норовит что-то урвать для себя и дать подножку другому…

Потом смотрит на меня остекленелым взглядом и продолжает безо всякой связи:

— Будь я помоложе, попытался бы стать сутенером. Это все же лучше, чем самому…

— Лучше не быть ни тем ни другим, — осторожно возражаю я.

— Верно, но что поделаешь. Мы не настолько богаты, чтоб заботиться о честности. Потому и пишем, что велят, и делаем, что от нас требуют, — авось перепадет какой франк… Порой хочется стукнуть кулаком и уйти, да не нравится мне таскать на горбу ящики с грузом. Я уже отведал. Хватит с меня.

Кельнер приносит ром и прерывает эпизод из биографии Тони, с которой я уже основательно знаком. Я сильно под градусом, поэтому отпиваю из рюмки понемногу, лишь ради приличия и смотрю на часы на руке Тони.

— Мне пора…

— Куда, к Младенову? Оставь ты этого скрягу!

— Надо сходить. Я обещал.

— Тогда попытайся по крайней мере вытрясти у него из кармана. «Я спас тебе жизнь, скажи, как не совестно скряжничать!»

— Скажу, — бормочу я, вставая из-за стола.

— Ну, а если расщедрится, дай мне знать. Я научу тебя, как лучше их пропить.

Попрощавшись с Тони, я иду по бульвару Осман. Проходя мимо почтового отделения, вспоминаю о том, что надо опустить в ящик открытки с видом Эйфелевой башни. Затем продолжаю свой путь, следуя указаниям Тони насчет того, как его сократить.

Либо сам он неплохой парень, либо неплохо справляется с возложенной на него задачей. Даже очень неплохо для такого пьяницы, как он. И виду не показал, что его ко мне приставили, ни одного сомнительного вопроса не задал. Небольшой сеанс, рассчитанный на то, чтоб войти в доверие, и только. К неудовольствию Тони, подобные сеансы могут иметь успех лишь у очень доверчивых.

Рю де Прованс, где проживает Младенов, оказалась совсем близко. Названный мне номер значится на старом, почерневшем от копоти четырехэтажном доме, похожем, впрочем, на все окружающие. Лестница содержится в чистоте, но ступени узкие и крутые, и я основательно запыхался, пока достиг четвертого этажа. Открывая мне, Младенов гостеприимно улыбается. Мы проходим через темный вестибюль с закрытыми ставнями, затем он вводит меня в просторный, небрежно прибранный холл, обставленный «под старину».

Костлявая фигура хозяина завернута в бежевый халат, сравнительно новый, но уже изукрашенный жирными пятнами. Неаккуратность Младенова во время еды известна мне еще со времен наших с ним дружеских встреч в квартальной корчме. Тогда мне казалось, что виной всему спешка и жадность, с которой он набрасывался на общую закуску, чтоб не отстать от других. Теперь я вижу, что он не может не перепачкаться и когда ест один.

— Чем тебя угостить? — радушно спрашивает хозяин, подходя к столу, заставленному бутылками и бокалами.

— Ничем. Я уже пил.

— Тогда выпьем по чашке кофе. Немножко остыл, но я всегда такой пью.

Младенов приносит два стакана, ради приличия проверяет на свет, насколько они чисты, и наливает из большого кофейника жидкость, напоминающую чай.

Кофе не только остыл, но, если судить по вкусу, датирован вчерашним числом. Оставив стакан на камине, я закуриваю и удобно усаживаюсь в кресле. Младенов придвигает стул и тоже садится.

— Ты явился как нельзя более кстати, мой мальчик. Нам с тобой придется изрядно потрудиться, — в третий раз сегодня доверительно говорит старик.

Хотя про себя я всегда называю его «стариком», Младенов в свои шестьдесят лет выглядит довольно бодрым. Он, правда, немного сутулится и костист, но костист скорее как крепкий орех.

— Раз предстоит, будем трудиться, — успокаиваю я его. — А как с моим назначением?

— Все в порядке. Не сразу далось, но все же уладил. Поначалу ершились, особенно Кралев: не знаю, слышь, что он за птица, да и больно мне нужен этот еж в штанах. Вся Болгария его знает, говорю, разве что кроме вас. Вы тоже знаете не хуже других, только прикидываетесь… Именно такой человек и нужен нам! Уломал-таки под конец.

Опершись на кресло, Младенов наклоняется ко мне:

— А знаешь, почему они заартачились? Потому что ты мой человек, вот в чем суть.

— Может, не только в этом. Тони не отставал от меня до самого вечера.

— Тони? Глупости! — презрительно морщится Младенов. — Не обращай внимания на этого пьяницу, он не опасен. И Милко не опасен. Ворон и Уж — тоже мелюзга, холуи и телохранители; кто им платит, тому они и служат. Все зло от этих двоих — от Димова и Кралева.

Старик умолкает, задумчиво уставивишись в мутное зеркало над камином. Потом произносит с пафосом:

— Подумать только, в чьих руках наши национальные идеалы!..

Младенов политикан старой школы. Он не может решать свои личные дела, не приплетя к ним национальные идеалы.

— Ты один тут живешь? — спрашиваю я, чтоб вернуть своего друга к действительности.

— Да, я снимаю этот апартамент, хотя он и великоват для меня и за наем дерут безбожно… Охотно взял бы тебя к себе, и расходы делили бы пополам, но не разрешают… — Он снова наклоняется ко мне и шепчет: — От тебя мне нечего таить, но у меня, видишь ли, бывают люди, которых не устраивают посторонние свидетели. Вот и приходится жить одному.

— Тебе лучше знать. От меня, бай Марин, все равно толку никакого. Ломаного гроша в кармане нет.

Намек довольно прозрачный, хотя и насквозь лжив. Денег у меня в кармане гораздо больше, чем мне сейчас нужно. Другое дело, что я не имею права их тратить, пока не обеспечу себе какие-то доходы от Центра.

Младенов, похоже, предвидел подобный поворот в разговоре, потому что он роется в кармане халата и вытаскивает пять стофранковых банкнот.

— Не беспокойся, без денег я тебя не оставлю. Я всегда забочусь о своих людях. Возьми-ка вот пока, а как получишь жалованье, вернешь мне.

Я наскоро пересчитываю деньги с озабоченностью человека, который помнит, что взятое полагается возвращать, затем кладу их во внутренний карман пиджака. Младенов глядит за моими движениями с нескрываемым сожалением, хотя, видимо, задолго до моего прихода осознал неизбежность этой жертвы и только колебался: десять бумаг мне дать или ограничиться пятью; сначала под наплывом добрых чувств отсчитал было десять, но потом пять попридержал — надо, дескать, приучать человека к бережливости.

— Так, значит, нам предстоит основательно потрудиться, а? — возвращаюсь я к теме разговора.

— Да, мой мальчик, и притом серьезно. Тебе не мешает знать, что фактически, хотя и негласно, Центр содержат американцы. Здешний народ, конечно, меня ценит и понимает, что какому-то там эмигранту вроде Димова далеко до такого политического лидера, как Младенов. Именно это и не нутру Димову. Вертел, крутил, пока наконец не сумел убедить тех, что я хоть и крупная фигура, но не обладаю деловыми качествами, какие присущи ему. И своего добился: я только вывеска, а фактически всем заправляет он, Димов.

— Ну как же так? Это у тебя-то нет деловых качеств? — удивляюсь я, хотя, как мне хорошо известно, деловые качества бай Марина сводятся лишь к умению ловко улизнуть, когда приходит время расплачиваться.

— Ну вот же, полюбуйся на этих умников! — восклицает Младенов.

— Почему же ты миришься с таким положением?

— А кто станет со мной считаться? Однажды я поставил вопрос ребром: «Кто, в конце концов, руководит Центром — я или Димов?» — «Ты, — говорят, — но Димов тоже полезная для нас фигура, и мы не можем им пренебрегать». А сверх того дали мне понять, что обострение отношений между сотрудниками Центра им нежелательно. А в устах тех, кто тебя содержит, слова «нам это нежелательно» звучат как «мы не позволим».

— И что же дальше?

— Дальше я рассчитываю на тебя. До сих пор я был в одиночестве, некому было довериться, и, пользуясь этим, они просто-напросто изолировали меня. А надо добиться обратного: мы их должны изолировать и показать американцам, что способны руководить делом получше всяких там димовых. Конечно, действовать следует с умом, тактично. На первых порах ты займешься журналом. Он в таком плачевном состоянии, что навести там порядок тебе не составит труда. А это сразу заметят где следует. Потом пролезешь в другой сектор. Тони с Милко мы перетянем на свою сторону. Потом и Димов пойдет на попятный. Он хитер, но мягкотел. Согласится и на вторую скрипку. Кралев самый опасный, по существу.

— Как же это получается? Ты служишь ширмой Димову, а Димов — Кралеву…

— Да вот примерно так оно и есть. По крайней мере сейчас.

Младенов хмурит брови.

— А откуда черпает силы Кралев?

— Как откуда? Все у него в руках. Димов без Кралева ни на шаг, потому и пляшет под его дудку, не соображая, что в один прекрасный день тот совсем выставит его.

— Чем же, собственно, он занимается, этот Кралев?

— Сам во всем разберешься. Время будет, — неопределенно отвечает Младенов.

Действительно, время есть. Потому я не настаиваю.

— Теперь мы найдем способ перекинуться словом, — заявляет бай Марин, посматривая на часы. — Пока что твоя цель — журнал. С него ты начнешь завоевывать авторитет. А потом, когда придет пора, примешься за другое.

Он опять смотрит на часы, и я встаю.

— Я бы не прочь поужинать вместе где-нибудь, но ко мне придут по делу, так что придется отложить до другого раза…

— Не беспокойся, — говорю я в ответ и ухожу.

— А где ты остановился? — догадался спросить Младенов, провожая меня по темному вестибюлю до лестницы.

— Нигде. Куда без денег сунешься?

— А багаж твой?

— Багаж? Какой багаж? Я, бай Марин, две недели таскал грузы в Марсельском порту, чтоб заработать на дорогу да на эту ветошь, — отвечаю я, показывая на свой костюм, у которого и в самом деле не блестящий вид.

— Ну вот, значит, все же как-то вышел из положения. А что касается гостиницы, то у Сен-Лазера их полным-полно, притом недорогие.

— Что это такое, Сен-Лазер?

— Да вокзал, отсюда рукой подать. Спроси, любой тебе скажет, как пройти.

— Ладно, это пустяки, — равнодушно бросаю я, открывая дверь, но на пороге останавливаюсь и спокойно говорю, глядя старику прямо в глаза: — А относительно всего прочего будь уверен — мы это так не оставим. Все переменится, и даже, может быть, скорее, чем ты думаешь. Ты ведь знаешь, болтать попусту не в моем характере.

— Знаю, мой мальчик, знаю, — кивает Младенов. — Не зря же я все эти шесть месяцев о тебе только и думал!

И он отечески улыбается мне. Но в его усталых глазах больше сомнения, чем надежды.

3

Если кто надеется что-нибудь узнать от меня о Париже, советую ему, не теряя времени, купить «Голубой путеводитель». Там обо всем рассказано — может быть несколько скучновато, зато исчерпывающе. Мой Париж не имеет ничего общего с тем, что о нем известно из путеводителя, где фигурируют Эйфелева башня, Обелиск, Пале Бурбон, Мадлена и прочие достопримечательности.

Сдавая меблированную мансардную комнату с импозантным названием «студия» с маленькой кухонькой и совсем крохотной ванной, хозяин расхваливал чудесный вид, открывающийся на цинковые крыши города. Девяносто две узенькие полуистертые каменные ступеньки ведут из студии на улицу. Сама улица — два ряда прокопченных до черноты фасадов с магазином ортопедических механизмов на углу. За ней вторая — с булочной, бакалейной лавкой, мясным и винным магазинами. Затем еще две улицы без всяких магазинов. А дальше уже описанная Рю де Паради, кафе «У болгарина», здание, где находится Центр. Вот он каков, мой Париж.

Центр занимает огромное помещение из шести полутемных комнат, куда и на час за весь год не проникает солнечный луч. На входной двери латунная табличка с надписью «ИМПЕКС» — анонимное товарищество, но это лишь декорация и адрес для присылки счетов за электричество. У Димова, Кралева и Младенова отдельные кабинеты. В двух комнатах располагается так называемая редакция, сиречь мы с Милко и Тони. Последняя комната нечто среднее между складом и архивом. На кухне хозяйничают Ворон и Уж — варят кофе для начальства и гостей, чистят свои пистолеты и обсуждают события, насколько им доступен смысл заголовков утренних газет.

Уж — обыкновенный грубиян с багровой рябой физиономией и запасом бранных слов в обиходе. Ворон мне и вовсе противен. Эта антипатия столь органична, что стоит мне взглянуть на его долговязую фигуру в неизменном черном костюме, как меня начинает тошнить. У него вытянутая, похожая на тыкву голова с жиденькой темной растительностью на макушке, толстый обвислый нос, как бы заглядывающий ему в рот, и желтые конские зубы, постоянно обнажаемые в улыбке, в которой нет ничего веселого. Я возненавидел его с первого взгляда, и, насколько могу судить по его обращению, он отвечает мне полной взаимностью. Что-то вроде любви с первого взгляда, только наоборот.

Я состою на службе целый месяц — срок вполне достаточный, чтоб уладить свои личные дела. За фантастическую для меня плату я снял упомянутую «студию». Купил три костюма, готовых разумеется, потому что внешний вид, на мой взгляд, зависит не от покроя костюма, а от твоего собственного покроя, из чего следует, что скроен я недурно. Одну из редакционных комнат я превратил в свою канцелярию, тогда как во второй разместились Тони и Милко, притом без всяких возражений, так как большую часть времени они проводят в кафе. И, наконец, я обзавелся собственным «ягуаром», купленным в рассрочку в комиссионном магазине.

Мой «ягуар» вызвал в Центре определенное оживление. Димов не преминул заметить, что каждый прибывающий сюда первым долгом торопится обзавестись машиной, пусть это будет самая последняя колымага. Тони возразил, что «ягуар» отнюдь не колымага, а очень даже славная машина, только в давно прошедшем времени. Ворон удовлетворился тем, что пнул ногой брызговик в порядке испытания его на прочность, отчего чуть не развалил весь кузов. Даже Младенов отечески пожурил меня за легкомыслие — мне следовало-де посоветоваться, прежде чем выбрасывать такие деньги.

Но я был вполне доволен своей находкой, принимая во внимание одну маленькую деталь: под старой обшивкой «ягуара» таился новехонький мощный мотор, о чем знали только мы с Леконтом.

Если не принимать во внимание насмешек по поводу сделанного мной приобретения, мой престиж в Центре в первый же месяц значительно упрочился, особенно после выхода журнала. Младенов был совершенно прав. Этот журнал делался и оформлялся столь неграмотно, что улучшить его не стоило больших усилий даже при самых скромных познаниях. Книжка, выпущенная под моим руководством, так выгодно отличалась от предыдущих, что вызвала в Центре настоящий фурор. Даже Кралев не нашел к чему придраться и только спросил:

— Во что же нам будет обходиться это удовольствие?

— Расходы останутся прежними.

— Ясно. Сразу видно, что человек знает свое дело, — великодушно признал Димов, подбросив связку ключей с эмблемой скорпиона.

А бай Марин лишь хитро подмигнул: дескать, не говорил ли я вам, что это золотой парень?

Кроме журнала, я ничем другим не занимаюсь, чтоб раньше времени не выделяться в Центре. И может быть, именно поэтому доверие ко мне постепенно крепнет. Я не сую нос в чужие дела, ни перед кем не заискиваю, не ищу чьей-либо дружбы и даже, если нечто интересное само бросится мне в глаза, делаю вид, что не заметил.

Первое время меня удивляло, что в Центре работают всего пять человек, из которых один фактически ничего не делает, а двое других занимаются журнальчиком, распространяемым среди горстки эмигрантов. Потом я понял, что с деятельностью Центра связано гораздо больше лиц. Это были безымянные субъекты, различные по возрасту и материальному положению — насколько можно было судить по их обличью и одежде. В своих посещениях они придерживались какого-то неизвестного мне расписания, принимали их Кралев или Димов, а некоторых — Тони, используя для этого комнату-склад. Визиты были очень коротки, и это навело меня на мысль, что сведения в Центр доставлялись в письменной форме. Выбрав удобный день и час, я проверил свою догадку. И она подтвердилась.



На столе пронзительно звонит будильник, и я с трудом удерживаюсь, чтоб не запустить в него подушкой, но вместо этого безропотно поднимаюсь с постели, потому что звонит он по моей воле.

Сейчас шесть часов, а работа в Центре начинается в девять, и я мог бы еще часика два поваляться в постели, если бы не кое-какие предстоящие мне дела. Душ, бритье и одевание отнимают у меня ровно двадцать минут. Я иду на кухню, где хранятся сигареты, беру зеленую коробку «житан». Открыв ее, кладу под сигареты несколько аккуратно свернутых листочков тонкой бумаги, исписанных мелким почерком. Моим почерком. Зеленые «житан» значительно мягче синих «галуаз», поэтому я предпочитаю курить зеленые. Кроме того, коробка у них довольно широкая и имеет то преимущество, что не способна распахнуться сама, когда это меньше всего желательно, а открывается как ящик стола.

Спускаюсь почти бегом по девяносто двум ступеням лестницы, чтоб согреться, и выхожу на улицу. Этот апрельский день ветреный и солнечный, но убедиться в том, что на улице солнце, можно, только сильно запрокинув голову, потому что здесь, среди домов, постоянно лежит густая тень, как в колодце. Даже не по себе становится, как подумаешь, что эта тень залегла тут еще во времена Второй империи.

Улица пустынна. Одиноко раздаются мои шаги. Достигнув угла, сворачиваю за ортопедический магазин. На витрине покрытые толстым слоем пыли две искусственные ноги и рука. Быть может, нуждающиеся видят в этих сооружениях свою заветную мечту, но на меня они производят тягостное впечатление, и мне начинает казаться, что у них ужасающе скрипят суставы. Миновав еще три улицы, тоже пустынные, выхожу к вокзалу Сен-Лазер. Здесь уже довольно оживленно. Я покупаю в киоске «Фигаро» и засовываю в карман. Затем вхожу в одно из больших кафе напротив вокзала, сажусь за столик в глубине зала и подзываю кельнера.

— Большой крем и два рожка.

Выложив на стол сигареты со спичками, я развертываю газету. Бои во Вьетнаме, пограничные инциденты на израильско-сирийской границе. Ничего особенного. Небольшое повышение цен на свинину. Я свинины не ем. Кельнер приносит мой завтрак. Кладу рядом раскрытую газету и принимаюсь за еду.

— Тут свободно?

Ко мне обращается пожилой мужчина с заурядной чиновничьей физиономией, держащий в руке потертый коричневый саквояж. Я подтверждаю кивком головы. Незнакомец садится, ставит у своих ног саквояж, достает сигареты, закуривает и кладет коробку на стол. По какому-то совпадению он тоже курит зеленые «житан».

— Кофе! — восклицает человек с саквояжем, взмахнув рукой кельнеру.

Потом его внимание привлекает раскрытая газета.

— Разрешите?

Я снова киваю утвердительно. Незнакомец берет газету и погружается в чтение. Покончив с завтраком, я беру зеленую коробку и закуриваю. Это не моя коробка, моя еще не начата, однако я без особых церемоний сую ее себе в карман.

Семь часов. На работу еще рано, но я люблю приходить пораньше, когда никого нет и никто мне не надоедает. Вблизи вокзала суетится народ. Некоторые уезжают, но в большинстве это люди, прибывшие из окрестных селений. Иду по улице Шатодюн. Рю де Паради отсюда не особенно далеко, к тому же небольшая прогулка перед началом работы всегда полезна.

Подхожу к Центру в половине восьмого. Звоню как полагается, но, так как мне никто не открывает, сам отпираю дверь и вхожу. Открываю комнаты одну за другой. Ни живой души. Кабинеты Кралева и Димова, по обыкновению, заперты. Заглядываю на всякий случай в замочные скважины. Внутри вроде бы пусто. Достаю из кармана ключ и отпираю кабинет Димова, потом запираюсь изнутри и вынимаю ключ. Сегодня суббота. В этот день сводка сведений, собранных за неделю по различным каналам, уже лежит в столе у Димова. Сводка составлена Кралевым, но один только Димов пользуется правом передавать ее кому следует. Каждую субботу. Всегда в субботу.

Ящик стола заперт секретным ключом, но у меня имеется довольно удачный дубликат. Сначала я внимательно осматриваю ящик снаружи, желая убедиться, не оставлены ли какие приметы, потом отпираю и, прежде чем вынуть сводку, запоминаю, как она сложена.

Я читаю быстро и быстро усваиваю, поэтому чтение отнимает у меня не более десяти минут. Положив листки бумаги на прежнее место, я запираю ящик и, уже собравшись выйти, слышу шаги. Они пока глухие и словно бы вдалеке. Открываются и закрываются двери. Вот шаги становятся отчетливей.

Решение принято мною заблаговременно: если кто-либо застанет меня в комнате, единственное место, где можно спрятаться, уголок за пыльной темно-зеленой портьерой. Убежище ненадежное, но другого нет. И поскольку шаги уже совсем рядом, я укрываюсь за бархатной завесой и жду. Если это Димов, то есть надежда, что он посидит здесь немного и, не заметив моего присутствия, выйдет куда-нибудь. А может, это и не Димов.

Шаги замирают у самой двери. Кто-то слегка нажимает дверную ручку. И тишина — возможно, человек заглядывает в замочную скважину. Затем шаги удаляются в сторону, щелкает замок, и скрипит дверь кабинета Кралева.

Значит, это Кралев. Странно, что он первым делом проверил дверь Димова. Кралеву нечего искать в столе у Димова, так как все, что там лежит, ему хорошо известно. Выходит, он опасается, как бы кто другой не залез сюда в нерабочее время.

Все это как-то механически мелькает у меня в голове, потому что в данный момент мне некогда вдаваться в анализ. Надо возможно быстрее выскользнуть отсюда, так как скоро прибудут Ворон с Ужом и вообще наступит такое оживление, что выбраться уже не удастся.

Откинув завесу, я бесшумно приближаюсь к двери. Достаю ключ, осторожно вставляю его в замок и потихонечку поворачиваю, стараясь не издать ни малейшего звука. После этого все так же беззвучно открываю дверь, выхожу в коридор, вставляю ключ с другой стороны и запираю дверь. Едва успеваю спрятать ключ в карман, как справа от меня открывается дверь Кралева. В то же мгновение поднимаю руку и стучусь к Димову. Глупо, конечно, но ничего другого мне не остается.

— К кому стучишься? — насмешливо спрашивает Кралев.

— К Димову, к кому же… Мне нужны болгарские газеты…

— Димова еще нет. И ты это знаешь.

— Думал, может, он пришел…

— А сам ты когда явился?

— Минут десять назад.

— Скажи пожалуйста! Как же это я тебя не видел? Я прошел по всем комнатам.

— Я ходил в туалет.

Туалетная комната в самом дальнем углу, и, насколько я мог судить по звуку шагов, Кралев туда не дошел.

Черные глаза глядят на меня из-под густых бровей недоверчиво и с неприязнью. Однако я выдерживаю взгляд черномазого без смущения. Моя версия не весьма убедительна, но возможна. Хочешь верь, хочешь нет.

— Ты что, допрашивать меня вздумал? — говорю я, делая шаг в его сторону, просто так, чтоб лучше слышать ответ.

— А ты что, бить меня собрался, да? — спрашивает Кралев, глядя на меня все так же пронзительно.

Я и в самом деле с превеликим удовольствием треснул бы ключом по его угловатой башке, но в данный момент не могу позволить себе такое удовольствие.

— Слушай, Кралев: я занимаюсь своим делом, а ты занимайся своим и перестань наседать на меня, а то смотри, как бы в один прекрасный день не испортил тебе настроение… и физиономию, не заботясь о последствиях…

Я говорю это так, будто мне ничего не стоит исполнить свою угрозу тут же. Черномазый слушает, не моргнув глазом, но это еще не значит, что он не верит сказанному. Не дожидаясь ответа, я поворачиваюсь к нему спиной и ухожу к себе.

Иной раз нелишне дать понять, что с тобой шутки плохи. Кралев чувствует свою силу, потому что за спиной у него эмигранты и американцы, тогда как за мной один только Младенов, который не замедлит отречься от меня, если это будет в его интересах. И все же остаться с глазу на глаз с отчаянным человеком, даже если он одинок, не очень-то приятно. Какой толк, что за спиной у тебя американцы, если тот, что перед тобой, способен превратить тебя в отбивную котлету?

Из тактических соображений мне не имеет смысла проявлять неприязнь к Кралеву, потому что это заставит его насторожиться. Но так как он и без того все время начеку, ходит за мной по пятам и ненавидит так, что дальше некуда, то особого вреда от этого не будет. К девяти один за другим приходят сотрудники, и Центр начинает жить обычной жизнью. Я занимаюсь подготовкой следующего номера и в то же время напряженно прислушиваюсь к происходящему вокруг, стараясь понять, не готовит ли Кралев какую-либо каверзу против меня. Однако все идет нормально. У входа время от времени звонят безыменные посетители, которых Ворон провожает к Димову или к Кралеву. Уж варит кофе на кухне для начальства и гостей. За стеной Тони и Милко лениво просматривают утренние газеты.

Перед обедом ко мне в комнату входит Димов.

— Ну? Номер продвигается?

Он окидывает беглым взглядом разбросанные по столу рукописи, не давая себе труда протянуть к ним руку. Выражение его лица обычное. Он машинально подбрасывает ключи с эмблемой скорпиона.

— Продвигается потихоньку.

— Значит, продвигается, да? — снова спрашивает Димов с видом человека, которому хочется что-то сказать и нечего.

С некоторых пор он принял по отношению ко мне позу великодушного доброжелателя.

— Да, — киваю я. — Большая часть материала уже готова. Остается передовица и…

— Хорошо, хорошо, это как раз то, что мне хотелось услышать, — прерывает он меня и удаляется.

В час с чем-то я иду в кафе «У болгарина». Все эмигранты называют это кафе «У болгарина», как будто сами они австралийцы. Тони и Милко, как всегда, возятся у автомата. Обедаем втроем, и, поскольку сегодня суббота и после обеда делать нечего, мы начинаем пьянствовать. Один кельнер болен, другой пошел отдохнуть до вечера, поэтому нас обслуживает сам хозяин. Это неуклюжий человек с покатыми, как у женщины, плечами; его неподвижное лицо с отвислыми щеками странно контрастирует с живыми хитрыми глазками.

— Ешьте и пейте побольше, ребята! Профитируйте, пока я тут: я пурбуаров не беру! — подбадривает он нас, примешивая по своему обыкновению французские слова с болгарскими окончаниями.

— Обращайтесь к Эмилю, — рекомендует Тони. — Он сегодня угощает.

Я не возражаю, хотя и не обязывался угощать. И вообще начальству следовало бы брать пример с нас, потому что у нас троих никогда не возникает историй из-за денег.

— Ты слишком стараешься, браток, — в третий раз говорит мне Тони, когда хозяин приносит очередную бутылку божоле. — Если надеешься таким способом завоевать симпатию Кралева, то ты глубоко ошибаешься. Он увидит в тебе соперника и возненавидит еще сильнее. Лучше делай, как я или Милко. Пусть ругают, зато терпят, раз ты безопасная булавка…

Я не возражаю. Мне противно говорить. Милко тоже молчит, как всегда. Это обеспечивает широкое поле деятельности для Тони, который болтает без умолку, переходя от взаимоотношений в Центре к взаимоотношению полов.

— Как это ты обходишься без мадамы, а? Я начинаю сомневаться в тебе… — снова принимается он за меня.

— Я недостаточно богат для этого вида спорта.

— При чем тут богатство? Нельзя, что ли, по дешевке? Подбросить тебе ту, мою блондинку?..

— Ты мерзавец, — замечает хриплым баском Милко.

— Почему мерзавец? Разве я виноват, что она мне опротивела? Транжирит твои денежки, а ты рискуй. Если пронюхает ее муж, мне во всем Париже места не найти.

— Ты побольше болтай, раз не хочешь, чтоб он пронюхал, — советую я ему.

— И все-таки, браток, я начинаю в тебе сомневаться… Больше месяца без мадамы…

— Тебя к телефону, — сообщает мне хозяин.

Я иду к кабине, а он тем временем говорит Тони:

— Ты уже три часа парлекаешь. Как только язык не устанет?!

В трубке звучит голос Младенова:

«Это ты, Эмиль?.. Тут вот только что прибыла моя дочка из Болгарии… Одним словом, у меня радость… Не мог бы ты ко мне заглянуть?.. Вот именно, сейчас, сразу».

Вот тебе и мадама.



Мадама, как видно, уже нашла время переодеться и освежиться после дороги, потому что вид у нее довольно привлекательный. Я смутно знал, что у Младенова есть дочь от жены, с которой он давно развелся. С его стороны были намеки, что она помышляет в составе группы туристов бежать за границу. Однако я не предполагал, что дочь у него столь привлекательна — может быть, потому, что у меня всегда была перед глазами физиономия отца.

— Вот она, моя Лида, — говорит Младенов, вводя меня в знакомый и, как всегда, неприбранный холл. — Познакомьтесь.

Мы знакомимся. Лида садится, закуривает сигарету, вынув ее из помятой полупустой коробки «солнце», и кладет ногу на ногу так, что видны ее бедра выше чулок. Бедра у нее красивые, но нарочитость поступка раздражает.

Сказав, что дочка привлекательна, я несколько преувеличил. У этой девушки или молодой женщины стройная фигура с тонкой талией и красивое лицо с большими карими глазами, но есть в ней и что-то отталкивающее, и в этом меня убедил номер с бедрами. Отталкивающее впечатление производят и ее слишком щедро накрашенные губы, и не в меру, до наглости прямой взгляд, и чересчур высоко поднятые с помощью специального бюстгальтера груди, которые и без этого постамента достаточно велики, да и весь ее вид, как бы говорящий, что мы уже прошли сквозь огонь и воду, нас ничем не удивишь и мы на все готовы.

Я не моралист, и меня эти вещи совсем не трогают, но если козырять тем, что нам все нипочем, то не исключено, что на вершине общественной иерархии окажется шлюха. Вот почему дочка Младенова не только не обольщает меня своим видом, а даже охлаждает, и я без колебаний заношу ее в графу тех еще зеленых нимфоманок из кафе, которые смотрят на любовь примерно как на рюмку коньяку. Это, в сущности, нимало меня не волнует, так как жениться на ней я не собираюсь.

Младенов не ждет, пока уляжется трепет первого знакомства, и быстро переходит к деловой стороне вопроса: ему очень хочется показать Лиде картинки ночного Парижа, но, как назло, именно сегодня ему предстоит важная встреча, и ввиду этого, не буду ли я столь любезен сопровождать гостью.

— Ну, папа, какой ты!.. — восклицает Лида без всякого волнения и, видимо, только ради приличия.

— Почему бы нет? Мне будет очень приятно, — отвечаю и я ради приличия, догадываясь, что старый хитрец решил сэкономить за мой счет несколько франков.

Оказывается, в силу какой-то случайности Лида уже готова к походу. Так что мы предоставляем папаше возможность спокойно обдумывать важность предстоящей встречи и по узкой лестнице спускаемся вниз.

Соотечественница слегка разочарована жалким видом моего «ягуара», зато с изумлением следит за тем, как мы ловко и быстро пробираемся сквозь лавину машин. Временами Лида невольно хватается за мое плечо, боясь, что мы вот-вот столкнемся с кем-нибудь и разлетимся в пух и прах, но постепенно привыкает и успокаивается.

— Вы водите машину, как настоящий виртуоз! — замечает она, когда мы пронеслись на волоске от блестящего «кадиллака» и с высокомерным видом оставили его позади.

Боясь услышать еще более восторженные оценки, вроде: «Вы чародей!» или «Вы знаменитость!», спешу ответить:

— Тут каждый вынужден ездить так, если не хочет, чтоб его крыли со всех сторон и величали черепахой.

— Отец говорил, что вы безудержно смелый человек. С того дня, как вы спасли ему жизнь, он считает вас настоящим героем…

— Ваш отец перебарщивает, — прерываю я ее, круто сворачивая в переулок. — И вообще героизм, как кто-то сказал, всего лишь яма, в которую человек сваливается по неосмотрительности.

— Это что, скромность или скептицизм?

— Скорее реализм, если придерживаться словаря иностранных слов. Куда бы вам хотелось пойти?

— Вы едете с такой бешеной скоростью даже не зная куда? — искренне удивляется Лида.

— Я всегда еду напропалую.

Фраза тоже выхвачена напропалую и поэтому звучит довольно фальшиво, но девушка цепляется за нее:

— Вы говорите в буквальном или в переносном смысле?

— И в том и в другом, — продолжаю я фальшивить.

— Я не допускала, что человек может действовать напропалую. Хочу сказать, умный человек вроде вас.

— Умный был человек или глупый — об этом обычно судят после его смерти, — замечаю я и снова делаю резкий поворот, невольно отбрасывая свою спутницу на другой край сиденья.

Мы на площади Клиши. Тут образовался затор. Далеко впереди мерцает красный светофор. Подъезжаю впритык к передней машине и выключаю скорость.

— Раз вы не привыкли действовать напропалую, как же вы очутились здесь? — возвращаюсь я к прежней теме, глядя перед собой в ожидании зеленого света.

— Здесь мой отец…

— Ну и что из этого? Ваша мать в Болгарии…

— Не могла я там больше вытерпеть… Если держишься свободно и живешь, как хочется, на тебя начинают указывать пальцем… Будто ты бог весть какая… Потом еще этот побег отца…

Впереди вспыхивает зеленый огонек. В ожидании, пока тронутся передние машины, включаю малую скорость.

— Я вас понимаю, — говорю. — Это уже объяснение. Невольно приходишь к мысли, что и вы, стремясь вырваться из каких-то условий, решили действовать напропалую. Так же, как и я.

Машины перед нами медленно катят вперед, и мы вместе с ними. Не доехав до угла, останавливаемся — загорается красный свет.

— Вы к кому сюда приехали? — спрашивает Лида.

— Ни к кому.

— Вы ни к кому, а я к отцу, вот в чем разница, — замечает она с некоторым раздражением в голосе.

— Вы и раньше жили при нем? — спрашиваю я как бы без всякой связи.

— Никогда я при нем не жила. Я жила с матерью.

«Вот теперь-то ты узнаешь, в чем она, разница, — отвечаю я про себя. — Быть может, я ошибаюсь, но скоро, сдается мне, ты будешь проклинать последними словами своего любимого папашу».

— А почему вы спросили, где я жила?

— Просто так. Вы меня заинтересовали, — объясняю я и снова включаю первую.

На сей раз нам удается пересечь площадь и свернуть на бульвар, в сторону площади Пигаль.

— Раз уж я вас заинтересовала, поедемте куда-нибудь ужинать. Я умираю с голоду.

— Именно об этом я и думаю, только не знаю, куда нам податься. А, вспомнил! Мы поедем в хороший тихий ресторанчик на Монмартре.

Вначале я хотел было препроводить ее в какое-нибудь кафе на бульваре и накормить обычным шукрутом или бифштексом с картофелем. Но потом отказался от своего намерения. В конце концов она не виновата в скаредности отца, и с какой стати мстить ей за это.

Миновав Пигаль, я еду по Рошешуар и сворачиваю вправо, на довольно крутую улочку. Еще немного, и мы у ресторана.

Ресторан — второе разочарование после «ягуара». Это неприглядное заведеньице с садиком, замкнутым двумя глухими прокопченными стенами. Ни малейшего признака роскоши, которая мерещилась девушке, повторявшей про себя: «Первый вечер в Париже!» Мне ничего не стоило окунуть ее и в роскошь, благо мой карман оттягивает огромная пачка банкнот, но у меня нет никакого желания изображать себя сказочным принцем. И потом, в этом скромном на вид ресторанчике кормят довольно хорошо.

Вкусная еда и три бокала белого бургундского до некоторой степени сглаживают разочарование Лиды. Мы выпиваем кофе с шартрезом, и я расплачиваюсь.

— Мы уже уходим? — спрашивает девушка, явно ожидая, что я скажу «нет».

Я называю ее девушкой, потому что, насколько мне известно, она не замужем. Иначе такое обращение ей совсем не подходит.

«Уходим, конечно, а как же?» — хочется мне ответить, но чувство снисхождения снова берет верх.

— Можно еще куда-нибудь пойти, — говорю. — Что бы вам хотелось посмотреть?

— Стриптиз! — отвечает она с задором.

— Ладно. А я-то думал, что стриптиз интересует только мужчин.

— Почему только мужчин?

— Потому что раздеваются женщины.

— А вот меня тоже интересует. Считайте меня извращенной.

— Я ничего такого не говорю, — успокаивающе бормочу я и веду ее к дремлющему на улице «ягуару».

Я мог бы показать ей «Лидо», и она со своими провинциальными вкусами наверняка пришла бы в восторг от цветных прожекторов и розовых перьев на танцующих, но это не входит в мои расчеты: я, повторяю, не собираюсь корчить из себя сказочного принца.

Мы входим в пропахшую потом и мастикой дыру близ площади Пигаль, где в течение полусуток показывают «стриптиз перманан» — на тесные подмостки одна за другой выходят истощенные женщины и, словно автоматы, оперируют своими туалетами, превратившимися в тряпицы от того, что их без конца надевают и снимают. Первой появляется некая перезрелая красотка с отвислыми телесами и трясет грудями так, что приклеенные к ним кисточки вращаются по кругу слева направо, потом справа налево. В этом состоит ее номер, и он столь же вульгарен, как вульгарна и отталкивающа сама исполнительница, однако Лида терпеливо ждет, полагая, что потом покажут нечто интересное. Затем выходит не то турчанка, не то арабка, словом, представительница Ближнего Востока, которую кормит подвижность ее тазовых частей и живота. За ней следуют еще несколько красоток с уродливыми фигурами и глупыми рожами, которые трясут бюстами и раскорячиваются без особой, впрочем, надежды вызвать какой-либо другой эффект, кроме скуки и омерзения.

— И это все? — с унылым видом спрашивает Лида в момент, когда вспыхивает свет.

— Ага. Нравится?

— Отвратительно.

— Тогда можем ехать. Тут короткий антракт, и опять все сначала.

Мы выходим на улицу. После духоты убогонького зала пропитанный бензиновым перегаром воздух напоминает мне свежее дуновение весны.

— Пройдемся немного, если хотите? — предлагаю я.

Она безразлично пожимает плечами. После третьего разочарования любопытство ее сходит на нет. Идем медленно и напропалую — в соответствии с моей привычкой. Выходим на улицу Бланш. В мутном зеленоватом и розовом сиянии баров караулят женщины с выкрашенными и обесцвеченными волосами, в узких коротких платьях, с сумочками под мышкой.

— А это случайно не…

— …проститутки, — заканчиваю я, кивая головой.

— Как все мерзко! Мечтаешь о чем-то красивом, а видишь свинство.

— Поэтому не надо мечтать.

— Но как же тогда жить?

— Очень просто: мучаешься от досады, зато без разочарований. Хотите, выпьем по чашке кофе?

Она снова безразлично пожимает плечами. Мы заворачиваем в ближайший бар и занимаем отдельный кабинет. Бар почти пуст, если не считать двух пар, разместившихся по кабинетам, и женщин-профессионалок, сидящих у стойки на табуретах. Кельнер выполняет наш заказ без всякого энтузиазма. Сюда не принято приводить женщину со стороны. Иначе куда деваться этим, что сидят у стойки?

— Надеюсь, не все в Париже так убого, как то, что вы показали мне сегодня? — грубо спрашивает Лида, закуривая предложенную сигарету.

— Нет, конечно. Если иметь в виду фасад. Иначе всюду можно видеть убожество, и в Париже, и вне Парижа.

— Не знаю только, что вы разумеете под словом «убожество».

— Именно то, что это слово означает.

— Для меня убожество — тот неуютный ресторанчик, дешевые скатерки, выщербленные приборы, запах тесного зала, уродливость и бесстыдство женщин…

— Ясно, — прерываю я ее. — Вам бросилось в глаза убожество, видимое с фасада. Но настоящее убожество обычно за фасадом. Если продажная женщина не безобразна, а красива, и в заведении, где она продает себя, пахнет не потом, а дорогими духами, от этого картина не меняется.

Выпив в два глотка кофе, Лида смотрит на меня с раздражением.

— Вы много философствуете. Быть может, то, что вы говорите, и умно, только я не люблю философов. Осточертела мне философия…

Кстати сказать, я тоже не люблю философов. От излишней болтовни мне становится так же скверно, как от объедения. И вообще, зачем я трачу столько времени с этой молодой дурой?

— Прекрасно вас понял, — киваю я ей. — В следующий раз ищите себе компаньона поинтересней.

— Так и сделаю, — бросает она в ответ. — Найду такого, который более скуп на мудрые изречения и более щедр на деньги.

Бедняжка. Она воображает, что таких людей тут можно встретить на каждом шагу, достаточно только иметь внушительный бюст.

— Можем идти, — сухо предлагаю я.

Мы поднимаемся и выходим. Лида как будто хочет что-то сказать, чтобы сгладить свою грубость, но я, не глядя на нее, тороплюсь открыть дверцу «ягуара». Захлопнув, перехожу на другую сторону, сажусь за руль, и машина устремляется вперед. Бешеная гонка по опустевшим улицам кончается на Рю де Прованс. Вылезаю и с той же холодной учтивостью помогаю даме выбраться из машины, провожаю до парадной двери и подаю руку. Лида задерживает мою руку в своей, несмотря на то, что я не проявляю ни малейшего желания интимничать с нею.

— Я вела себя ужасно, — неожиданно заявляет она и смотрит на меня с мольбой.

«Только не заплачь!» — внушаю ей про себя.

— Я не хотела вас обидеть…

«Да и не смогла», — мысленно успокаиваю я ее.

— Просто я все это представляла себе иначе… Совсем, совсем иначе…

— Мы всегда представляем вещи иначе, — заявляю я, рискуя снова быть причисленным к философам. — Быть может, вся беда в том, что у меня не оказалось достаточно денег. Вы меня простите, не хочется быть грубым, но я не располагаю доходами вашего отца…

— Извините… — тихо говорит она, приближаясь ко мне на шаг и продолжая пожимать мою руку.

Видимо, это означает, что и мне следует придвинуться на шаг и запечатлеть поцелуй на ее цикламеновых устах. Только все хорошо в меру. Милый папочка, вожделенный Париж и сверх того новый любовник — не многовато ли будет для одного вечера? Вот почему я ограничиваюсь тем, что, высвободив свою руку, вскидываю ее на прощанье:

— Не волнуйтесь. Я не обидчив. Считайте, что ничего не случилось.



«Все же надо было ее поцеловать», — думаю я, медленно продвигаясь в своей таратайке по пустынным улицам. Франсуаз избаловала меня. Я здесь только месяц, а уже начинаю чувствовать одиночество, хотя мне едва ли знакомо еще что-нибудь, кроме одиночества.

«Все же надо было ее поцеловать», — говорю я себе, делая большие крюки и сложные маневры, чтобы, обогнув улицы с односторонним движением, добраться до своего дома. Она, похоже, не так испорчена, как старается изобразить. И потом, какая бы она ни была, с нею мне все же приятней, чем в обществе Тони. Иметь молодую приятельницу, да еще с такой статью, это уже что-нибудь да значит для человека, не избалованного судьбой, вроде меня.

«Ее поцеловать? С какой радости? — возражаю я себе, подкатив наконец к дому. — Она, видите ли, разочаровалась. Все представляла себе иначе. Я тоже многое представлял иначе, но других в этом не виню, и если уж сетовать, то лишь на собственную глупость. Вот пройдешь, милая девушка, через все разочарования, ежели ты на это способна, а тогда, милости просим, поговорим. Тогда, может, и поцелую, если это все еще будет тебе приятно».

Я нажимаю на кнопку у парадной двери, и на лестнице загорается свет. Медленно поднявшись на девяносто вторую ступеньку, отпираю дверь и вхожу в свою жалкую «студию». Щелкает выключатель.

В комнате ждут меня, разместившись в креслах и на моей кровати, люди из Центра.

Все в полном сборе: Димов, Кралев, Младенов, Тони, Ворон и Уж. Одного Милко недостает. Вероятно, не успели сообщить ему о готовящемся судебном заседании. Потому что предстоит, несомненно, судебное заседание. Может быть, даже экзекуция.

— О, какой сюрприз! — восклицаю я с необыкновенным радушием. — И почему же вы так вот, втемноте?

— Помалкивай! — мрачно предупреждает меня Кралев. — Будешь отвечать только на вопросы.

— И это можно, — соглашаюсь я, опершись на дверь. — Мне не привыкать.

— Бобев, ты, собственно, на кого работаешь? — мягко, почти ласково спрашивает Димов, смачно причмокивая своими полными губами.

У меня вдруг появляется непреодолимое желание хлопнуть его по толстой щеке, чтобы он выплюнул наконец свою несуществующую конфету.

— На вас работаю.

— На кого работаешь? — повторяет Димов более раздельно, но все так же мягко, пристально глядя на меня своими сонными глазками. — Ты, надеюсь, понимаешь, что я имею в виду.

— Если вы имеете в виду что-то помимо журнала, то должен сказать, что ничего не понимаю… Может, вас разыграл кто-нибудь… Иначе как объяснить это ваше ночное посещение… На кого я могу работать?..

— Помолчи! — снова рычит Кралев. — Сейчас мы задаем вопросы.

— Ну-ка перестань ершиться, — говорю я, переходя на свой обычный тон. — Это ты решил их разыграть?

Кралев готов мне ответить, но Димов останавливает его взмахом своей пухлой руки.

— Вот что, Бобев, не трать время на пустые увертки, сперва выслушай, что мы знаем, а потом, если у тебя есть хоть какая-то смекалка, сам расскажешь нам, что ты знаешь.

— Да что с ним толковать? — неожиданно подает голос Ворон. — Давайте я отведу его в ванную, и дело с концом.

— Помолчи, — обрывает его Димов. — Ну-ка, Кралев, объясни этому юноше что к чему.

Мне уже под сорок, и, когда Димов говорит «юноше» он намекает не на возраст, а на мою неопытность и самонадеянность, позволившую мне вмешаться в игру солидных людей. И я в данном случае не вижу, чем мне крыть.

— Этот тип с самого начала показался мне сомнительным, — заявляет Кралев трубным басом.

— Разве только тебе? — не выдерживает Ворон.

— Помолчи! — снова обрывает его Димов. — Вмешаешься еще раз — сосчитаешь ступеньки до самого низа.

Ворон обиженно усмехается, обнажая крупные желтые зубы, и окидывает меня хищным взглядом: я, мол, тут дождусь, не внизу, будь спокоен.

— Он с первого взгляда показался мне подозрительным, поэтому я сразу же взял его под наблюдение, — продолжает Кралев. — Чересчур уж он любопытен, хотя и прикидывается дурачком, — вот что бросилось мне в глаза. Дай-ка, думаю, предупрежу швейцара, чтобы следил, когда этот голубчик появляется и уходит. И тут выяснилось, что приходит он на работу ни свет ни заря, притом в определенные дни. А сегодня и я пришел пораньше. И поймал его на месте преступления…

— Я постучался в вашу дверь, — объясняю я Димову. — Вот в чем мое преступление.

— Не в этом дело, не хитри, — тяжело выговаривает Кралев. — Я бы мог тебя накрыть при выходе из кабинета, но не разглядел через замочную скважину и не догадался, что ты прячешься за портьерой. Прямо испарился куда-то. Только вот погляди на эту штуку. — Он вытаскивает из кармана небольшой клочок темной бумаги и показывает мне. — Это, к твоему сведению, фотобумага. В темноте мы положили ее на дно того самого ящика и в темноте вынули оттуда. И тем не менее бумага оказалась засвеченной. Теперь ты понял?

— Какого ящика? — сердито спрашиваю я. — Меня в комнате не было. О каком ящике, о какой бумаге ты болтаешь?

— Обшарьте его! — мягким голоском приказывает Димов, нетерпеливо подбрасывая на руке ключи от машины.

Ворон и Уж дружно бросаются ко мне и, толкаясь, немилосердно дергая за одежду, быстро и старательно обыскивают меня. Ключи мои, разумеется, не в кармане. Может, я и новичок, но не ребенок.

— Откуда у тебя столько денег? — спрашивает Димов, тщательно пересчитав своими короткими пухлыми пальцами вынутые из бумажника банкноты.

— Вы же только что выплатили мне жалованье!

— После «только что» прошло пять суток. Что же, ты ничего не тратил за это время?

— Да только сегодня он выложил по счету шестьдесят франков, — сообщает Тони, избегая глядеть мне в глаза.

Младенов, до сих пор хранивший молчание, неудобно ерзает в кресле.

— И дочку Младенова сейчас водил по ресторанам, — дополняет Димов. — Откуда у него такие деньги?

— Бай Марин на этот вечер дал мне, — отвечаю я. — Даже больше, чем я истратил.

— Бай Марин ему дал! Да еще больше, чем надо! — презрительно рычит Кралев.

Младенов, который до последнего момента выступал в роли статиста, тяжело повернулся в кресле.

— Ну, дал я ему, что особенного? Дочка моя приехала. Как не дать ради такого случая?

Старик врет с бОльшим усердием, чем можно было ожидать.

— Если хотите, я точно объясню, сколько истратил и сколько осталось, — уверенно заявляю я, так как обычно стараюсь не носить при себе больших сумм, способных вызвать подозрение.

— Но вот этого тебе не объяснить! — гремит Кралев, помахивая клочком темной бумаги.

— Сам объясняй! Я фотографией не занимаюсь и в чужих ящиках не роюсь. Может, кто и лазил в ящик, но какое ты имеешь право утверждать, что сделал это я?

— Слушай, Бобев, — жестом останавливает меня Димов. — Твои увертки бесполезны. Мы все тут друг друга знаем. Тебя только не сразу разгадали. Но теперь и ты раскрылся. В ящик лазил ты, и никто другой. Значит, с этим вопросом покончено. Тебе остается признаться, на кого ты работаешь.

— Мне не в чем признаваться. Раз вы решили воспользоваться версией…

— Дело твое. Не скажешь, тем хуже для тебя. Разумеется, твоя судьба решится в зависимости от того, на кого ты работаешь. Может, мы просто выставим тебя из Центра. А может, и ликвидируем.

Димов выжидающе смотрит на меня маленькими сонными глазками.

«Дождешься!» — говорю я про себя, тоже глядя на него в упор.

— Раз молчишь, значит, предпочитаешь второе, — вздыхает Димов и бросает взгляд на часы.

Затем обращается к Ворону:

— Все готово?

— Все чин чином, шеф, — ухмыляется тот, обнажая свои лошадиные зубы.

— Постойте-ка, так с бухты-барахты дело не делается! — подает голос Младенов, снова перемещаясь в кресле.

— Чего тут ждать? Новых побасенок? Да его вранью конца не будет! — рычит Кралев.

В тот же миг Димов делает своей пухлой рукой, держащей ключи, едва заметное движение. Уж с Вороном набрасываются на меня. Один скручивает за спиной руки, другой заталкивает мне в рот свой грязный платок. Руки у этих двоих как железные клещи.

— И без всякого шума, как условились! — предупреждает Димов.

— Какой может быть шум?! Сначала головой в ванну, а потом в Сену. Докажи попробуй, что не утонул, раз ты утонул, — ухмыляется мне в лицо Ворон, обдавая гнилым запахом.

Димов повторяет короткий равнодушный жест. Меня ведут в ванную. «Конец! — говорю я себе, так как ничего ободряющего не приходит мне на ум. — Иди теперь, жалуйся отцу с матушкой».

В ванной и в самом деле все уже подготовлено: ванна наполнена водой, а в сторонке валяется черный пластмассовый мешок, предназначенный, как видно, для моего тела. Будто сквозь сон слышу возражения Младенова: «Не торопитесь», «Так нельзя» — и, как во сне, соображаю, что вряд ли это поможет.

— Надень ему наручники! — приказывает Ворон.

В тот же миг на моих руках, скрученных сзади, щелкает железо.

— Пришел и твой черед, — цедит сквозь зубы Ворон, едва не оторвав мне ухо своей пятерней. — Эх, с каким бы удовольствием я расквасил тебе морду… Да вот шеф возражает, не велит оставлять следов… Как бы я тебя разукрасил…

В разгар его мечтаний раздается пронзительный звонок у входа и кто-то колотит кулаком в дверь.

— Отворяйте, полиция! — ясно слышу я, и этот обычно зловещий приказ звучит в моем израненном ухе как «Лазарь, встань!».

— Не смейте отворять! — предупреждает Кралев.

И тут же слышится мягкий голос шефа:

— Тони, открой!



В ванную заглядывает человек в штатском, у него за спиной три жандарма в черной форме, вооруженные автоматами.

Штатский пристально изучает обстановку, потом действующих лиц, несколько дольше останавливает взгляд на мне и, обращаясь к Ворону и Ужу, приказывает властным жестом:

— А ну, марш отсюда!

И вот Центр снова в полном составе в моей «студии», на сей раз в присутствии четырех представителей местной власти.

— Документы! — коротко требует штатский.

Все покорно достают свои бумаги, за исключением меня, так как я все еще в наручниках — Ворон только платок успел вынуть у меня изо рта. Штатский, переходя от одного к другому, просматривает документы и небрежным жестом возвращает их по принадлежности.

— Кто главарь банды?

— Мы не бандиты, — без пафоса возражает Димов.

— А, значит, вы главарь! — кивает штатский. — Не будете ли так любезны объяснить, что это за экзекуцию вы тут затеяли?

— Какую экзекуцию? — удивленно разевает рот Димов, а у меня мелькает надежда: может, вывалится наконец его конфета.

— Видите ли, господин, я не запомнил вашего имени, мы не из церковного хора, а из полиции. Человек с кляпом во рту и в наручниках, полная ванна воды, пластмассовый мешок плюс эта парочка с рожами и ухватками наемных убийц — этого для нас предостаточно, чтоб задержать вашу компанию и начать следствие в связи с попыткой совершить убийство. Ежели у вас хватит изобретательности измыслить другое объяснение всей этой пантомимы, извольте выплюнуть его!

— Это просто шутка, — кротко объясняет Димов, тупо глядя на инспектора своими сонными глазами.

Штатский вопросительно смотрит на меня. Я не говорю ни «да», ни «нет». Пускай малость попотеют эти удальцы. Надо хоть чем-нибудь им отплатить.

— Говорите же, я жду! — поторапливает инспектор.

— Нельзя ли сперва освободить мне руки?

— Кто запирал наручники? — спрашивает инспектор, окидывая взглядом весь синедрион.

Уж угодливо протягивает ключ штатскому, и тот собственноручно освобождает меня.

— Ну?

Я медленно оглядываю публику и с удовольствием констатирую, что все следят за мной с предельным напряжением — вот-вот глаза вылезут из орбит, потом оборачиваюсь к инспектору:

— Это и впрямь была шутка. Хотя довольно глупая.

— Так и быть! — пожимает он плечами. — В таком случае наше появление здесь тоже может сойти за шутку. Но предупреждаю вас, господа: если вы попытаетесь повторить подобного рода шутку, мы повторим свою в такой форме, что от вашего Центра не останется и следа. И не воображайте, что кто-то сможет за вас заступиться. Вы во Франции и обязаны подчиняться французским законам. Больше предупреждать не будем!

Штатский делает знак жандармам и вместе с ними покидает «студию», не взглянув на нас.

— Извини меня, Кралев, за прямоту, но ты все же скотина! — мягко говорит Димов, вставая на ноги.

На меня эти слова действуют как бальзам, хотя мне пока не ясно, за что именно Кралев удостоен такого комплимента.

4

С нависшего неба падают длинные струи проливного серо-зеленоватого дождя. Мы ютимся под навесом буфета в городском парке; с трех сторон дождь льет такой густой и обильный, что мне кажется, будто мы ограждены какими-то блестящими полупрозрачными завесами.

Уже два понедельника подряд я прихожу на это условленное место, заказываю неизменный кофе и достаю зеленые «житан», но человек с заурядным лицом, которого я про себя называю банальным именем «мсье Пьер», не приходит, чтобы произнести свое: «Разрешите?» — и тоже достать сигареты. А сегодня вот появляется другой, садится, ни о чем не спрашивая, и вместо зеленых «житан» достает измятую пачку «галуаз».

Мы сидим, огражденные завесой ливня, и военная физиономия мсье Леконта столь мрачна, что я предпочитаю смотреть на мутные потоки дождя.

— Кто-нибудь шел за вами следом?

— Какой-то тип, чье лицо я вроде бы смутно припоминаю. Должно быть, из эмигрантов. Оторвался от него на площади Республики.

— Вы уверены, что он был один?

— Вполне.

— Впрочем, это уже не имеет особого значения, — безучастно заявляет мсье Леконт. — Мы считаем вашу миссию законченной, и пришел я на свидание лишь с целью сказать вам об этом.

— Меня упрекать не в чем, — оправдываюсь я. — Сделал что мог.

— Не спорю, — сухо отвечает мсье Леконт. — Все дело в том, что вы уже вышли из игры. Мы не дали ликвидировать вас, но вы теперь вне игры.

— Я продолжаю работать в Центре…

— Да, но они терпят вас только потому, что не хотят иметь дела с нашей полицией. Отныне не вы за ними будете следить, а они за вами. Вы амортизированы, если вам понятен смысл этого слова.

Очень даже понятен. Я понимаю и то, что, не будь проливного дождя, мсье Леконт, наверное, ушел бы с этими словами, оставив меня одного. Для него я уже не существую. Бракованная деталь механизма, снятая и выброшенная в железный лом. Завтра меня выбросят и из Центра, лишь только пронюхают, что французские органы мною больше не интересуются. Иди вешайся. Или ворочай мешки с картофелем на овощных рынках.

— У меня есть дельное соображение, — бросаю я наудачу. — Хочу предложить радикальное решение задачи.

Разумеется, самое радикальное решение — закрыть Центр, однако я уверен, что это не понравится не только американцам, но и французам. Эмигрантский Центр всегда может пригодиться.

— Что ж, говорите, — бормочет мсье Леконт.

Ему явно наплевать на мои соображения, но раз дождь не утихает, почему бы не выслушать меня?

— Вы совершенно правы, что я больше не в состоянии выполнять задачи, подобные тем, какие выполнял до сих пор. Но мне трудно согласиться с тем, что я уже вне игры, пока в моих руках есть такой козырь, как Младенов.

— Если вам мнится, что ваш Младенов может сойти за какой-то козырь… — кисло усмехается мсье Леконт.

— Послушайте, мсье Леконт, я вовсе не претендую на то, чтоб знать больше, чем полагается знать пешке вроде меня, но не считаете ли вы, что для вас было бы гораздо удобней самому руководить Центром вместо того, чтоб с такими трудностями следить за происходящим там?

— Каким это образом? — резко спрашивает француз.

— А вот каким: отстранить Димова и Кралева, а во главе Центра поставить кого-нибудь вроде Младенова, который будет действовать по моей, то есть по вашей, указке.

— Мерси за совет, — снова криво усмехается мсье Леконт. — Если бы могли запросто распоряжаться Центром, то будьте уверены, не стали бы прибегать к вашим услугам. У нас есть ряд соображений — излагать их перед вами нет надобности, — в силу которых наше прямое вмешательство исключается. Если в тот вечер наши люди маленько поприжали банду, чтоб выручить вас, то это чистейший блеф, осторожное предупреждение, чтоб они не слишком усердствовали…

Леконт умолкает, так как из павильона вышел кельнер, желая, очевидно, напомнить своим присутствием, что занимать зря столики в заведении неприлично. В эту пору и в такой дождь на террасе мы единственные клиенты.

— Что возьмете? — спрашивает мой собеседник.

— То же, что и вы. Так по крайней мере будет больше уверенности, что вы не закажете для меня отраву.

— Два кофе и два перно, — говорит Леконт кельнеру.

И, выждав пока тот исчезнет, продолжает:

— Ни заказывать, ни рекомендовать вам отраву я не собираюсь. Просто перемените профессию и радуйтесь тому, что спасли свою шкуру. Это все же что-нибудь да значит.

— Простите, — говорю я, — но мы, видимо, не поняли друг друга. Когда я упомянул о том, что Димов и Кралев должны быть устранены, я, в сущности, имел в виду, что они самоустранятся.

— То есть?

— Я уже две недели ломаю голову над этим вопросом и, как мне кажется, нащупал правильное решение. В соответствии с созревшим у меня планом в Центре должна разгореться такая междоусобица, что и Димов, и Кралев, да и все прочие, если хотите, сами устранят друг друга, после чего мы с Младеновым сможем взять руководство на себя. Вам ничего делать не придется, понимаете? Они сами устранятся, убрав друг друга.

Мсье Леконт задумчиво смотрит в парк, как бы оценивая, есть ли в моем предложении хоть малая толика здравого смысла. Дождь слабеет. Вместо ливневых струй ветер бросает тучи мелкой водяной пыли, и перед нами в сырой мгле открывается густая зелень Бют-Шомона с пологими травянистыми склонами, искусственными бетонными скалами и озером, полным застоявшейся темно-зеленой воды.

Кельнер приносит заказ, окидывает недовольным взглядом небо и бормочет: «Какая ужасная погода», — но, убедившись, что нас погода не волнует, возвращается в павильон.

Мсье Леконт отпивает кофе и закуривает забористую «галуаз». Потом посматривает на меня, внимательно и несколько удивленно, будто лишь сейчас заметив мое присутствие.

— Что ж, верно. Это идея. Я пока ничего определенного не говорю, — он предупредительно поднимает руку, — но это идея. Чтоб как-то о ней судить, надо знать, какие имеются реальные возможности для ее осуществления. Расскажите мне более подробно о вашем плане.

«Горизонт слегка проясняется», — объявляю я себе, хотя именно в этот момент дождь снова припускает, и полупрозрачные завесы из струй опять опускаются вокруг нас, с мягким шумом и плеском падая в траву. Я закуриваю «зеленые», думая с некоторой горечью о том, что даже сигареты для меня выбирают другие люди. Возвращаясь к действительности, начинаю излагать свой план.

— Это идея, — повторяет мсье Леконт, внимательно выслушав меня. — Больше пока я ничего не говорю и вообще в данный момент не могу ответить вам ни «да», ни «нет».

Дождь снова заметно утих.

Француз смотрит в небе, потом переводит глаза на мою разочарованную физиономию.

— Пошли?

Он вынимает из кармашка измятую банкноту и оставляет ее на столе. Мы неторопливо идем по мокрой гальке аллеи, поднимающейся на холм. Добравшись до его вершины, останавливаемся ненадолго под высокими деревьями, с которых сцеживаются зеленоватые тени и капли воды. Перед нами по другую сторону холма, в низине у наших ног вьется среди унылых пригородов желоб железной дороги. Рядом с икусственным оазисом — бедняцкие кварталы. Рельсы, бурые насыпи, черные от сажи стены строений. Здесь берет начало жизнь.

— Ладно, — кивает мсье Леконт как бы в ответ на мои невысказанные слова. — Если ваш проект будет принят, вам дадут точные инструкции. Если же нет, считайте, что мы никогда не были знакомы.

— Ясно. Как мне узнать ваш ответ?

— Об этом не беспокойтесь. Найдем способ связаться с вами. Вам куда? Потому что мне в обратном направлении.

— Мне все равно.

— Хорошо. Тогда я спускаюсь.

Кивнув мне, он шагает вниз по аллее, а я продолжаю глядеть на линию железной дороги, врезающуюся в темные массивы пригородных зданий, над которыми снова хлещет дождь.



— Вы изверг! — говорит она, с трудом удерживаясь, чтобы не влепить мне пощечину.

— Возможно, — отвечаю я, — но тут не место обмениваться характеристиками. Пройдем хотя бы вон в кафе напротив.

— Вы изверг! — повторяет она. — Знать вас не желаю.

— Раз так…

Пожав плечами, я поворачиваюсь и ухожу.

— Постойте! — кричит мне вслед Лида, готовая расплакаться со зла. — Доставьте меня домой! Такая досада, у меня нет денег даже на такси.

— Не могу же я привезти вас к отцу в таком виде. Давайте зайдем в кафе.

Разговор этот происходит в восемь часов утра у заднего входа в Оперу, который, как это известно сведущим людям, ведет не в кулуары театра, а в тот подвал, куда приводят задержанных ночью проституток. Выражаясь профессиональным языком, это та самая «Большая клетка», из которой только что выпустили Лиду под мое поручительство.

Я пытаюсь взять непокорную под руку. Она грубо вырывается, но все-таки идет со мной. Мы пересекаем запруженную машинами улицу и входим в кафе. Указав Лиде на туалетную, я сажусь за стол и заказываю обильный завтрак, сиречь две большие порции взбитых сливок и целую гору сдоб. Через несколько минут молодая женщина возвращается. Теперь у нее куда более человеческий вид: она умылась, поправила прическу, на губах у нее свежая помада. Мы молча завтракаем, после чего я ее угощаю сигаретой и тихо говорю:

— А теперь расскажите, что все-таки произошло.

— Ничего я рассказывать не стану. Отвезите меня домой.

— Хорошо, как вам будет угодно. Но поверьте, я никак не пойму, в чем моя вина.

— Ах, вы даже не догадываетесь? А кто назначил встречу со мной на Рю де Прованс? Разве не вы? А кто из нас не пришел? Не вы?

— Погодите, погодите! Давайте по порядку: Рю де Прованс — это, если я не ошибаюсь, улица, где вы живете…

— А вы в Париже новичок и не знаете, что в этом месте сходятся проститутки…

— Вот об этом я, признаться, совсем забыл. Заботился о том, чтобы вам было ближе, а подниматься по вашей лестнице у меня пороху не хватает…

— Вот именно. Вы так печетесь о себе, что и вовсе не удосужились прийти.

— Неправда. Я опоздал на каких-нибудь пять минут, и только потому, что на Осман и Лафайет образовались пробки, и я вынужден был подолгу ждать…

— Да. А в это время полицейские вталкивали меня в фургон вместе с теми женщинами. Боже, какой ужас! Никогда бы не поверила, что мне придется вытерпеть такой срам. Всю ночь просидела, как проститутка, вместе с этими падшими женщинами!..

Она опять готова разреветься.

— Погодите, — говорю я. — В этом тоже не стоит винить меня. На Рю де Прованс бывает столько порядочных женщин, и никому в голову не приходит принимать их за проституток, поскольку они по виду не смахивают на них…

— А я похожа, да? По лицу видно…

— Насчет лица не знаю. Человек не сам выбирает себе лицо. Но вот грима у вас, простите меня, многовато. И потом, где вы раскопали это сногсшибательное платье, не говоря уже о сумке…

— Вы изверг!

Это несколько напоминает мне рефрен моего бывшего соседа по камере: «Ты жалкий предатель», но я продолжаю проявлять терпение.

— Слушайте, Лида, не исключено, что я и в самом деле изверг, но не слишком любезно с вашей стороны повторять это после того, как я, всю ночь разъезжая по городу, искал вас в участках и пунктах «Скорой помощи».

— Какие жертвы! Пришли бы лучше вовремя…

— А еще бы лучше не выряжаться вам вот так по советам Мери Ламур…

— Мери Ламур тут ни при чем. Интересно, как бы вы стали одеваться на те жалкие гроши, которые с таким трудом отрывает от сердца мой отец… Господи, и это называется Париж, парижская жизнь!

— Не плачьте, повремените с истериками до критического возраста.

Но я запоздал со своим предупреждением. Лида глухо всхлипывает, потом закрывает руками лицо и горько плачет на виду у равнодушных прохожих, движущихся густой толпой мимо витрины.



Мы сидим вдвоем с Тони в кафе «У болгарина», перед каждым из нас обеденный аперитив — рюмка мартини с ломтиком лимона. Впрочем, Тони пьет уже четвертый мартини, не считая выпитого до моего прихода, потому что нередко он принимается за обеденный аперитив с самого утра. Ворон и Уж — люди попроще, они пьют вино за соседним столом. Начиная с того памятного вечера, когда была устроена экзекуция, эти двое неотступно вертятся возле меня, когда я нахожусь в районе Центра. Стоит мне удалиться, как заботу обо мне берут на себя другие эмигранты, большинство которых я уже знаю в лицо. Порой я покорно закрываю на это глаза — пускай следят, а иногда для разнообразия выкидываю на виду у своих ангелов-хранителей разные номера. Номера отличаются один от другого в зависимости от того, пешком я передвигаюсь или на своем «ягуаре», но и в том и в другом случае эффект одинаковый; внезапно и безвозвратно потеряв меня из виду среди человеческого муравейника, мои преследователи оторопело таращат глаза, словно обезьяны. Так что уроки в Фонтенбло приносят пользу, хотя и с опозданием. Однако теперь, когда мне уже нечего и не от кого скрывать, все эти шутки не больше как детская забава. Все же они поддерживают мой престиж, давая основание людям из Центра подозревать, что я все еще состою на службе у французов. Именно в этом и кроется вся фальшь моего положения: я нарочно делаю вид, будто развиваю бурную конспиративную деятельность, стараясь скрыть, что провожу время в полном бездействии.

Заметив, что у витрины мелькнула импозантная фигура Мери Ламур, я тихо обращаюсь к Тони:

— Только что на тебе задержала взгляд Мери Ламур.

— Не говори глупостей, — машет рукой Тони. — Такие, как мы с тобой, ее не интересуют.

— Почему? Мы что, уроды?

— Нужна ей твоя красота! Не красота ее заботит, а совсем другое.

— А ведь, должен тебе заметить, баба она не плохая… Хотя и тяжеловата.

Тони, против обыкновения, воздерживается от оценок.

— Ты не пробовал счастья с нею? — настаиваю я на затронутой теме.

— Я не сошел с ума. Мне, браток, жизнь еще не надоела.

С того момента, как разговор коснулся Мери, Тони заметно понизил голос, хоть его уже основательно развезло, и то и дело косится на стол, за которым сидят Ворон и Уж.

— Что ты хочешь этим сказать? — недоумеваю я.

— Хочу сказать, что если ты вздумаешь приволокнуться за Мери и об этом пронюхает Димов, то тебя и французская полиция не спасет.

Мимо нас проходит пожилой гарсон с пустым подносом, и Тони рукой преграждает ему дорогу.

— Ворон, вы еще выпьете по одной?

— Можно, при условии, что ты угостишь, — хмуро отвечает тот.

— Два мартини и два бокала вина! — приказывает Тони кельнеру. Затем он облокачивается на стол и смотрит на меня помутневшими глазами.

— Ты меня, браток, не охмуряй: толкуешь о Мери, а сам за другой бегаешь.

— Ничего подобного.

— Скажи еще кому-нибудь об этом. Во всяком случае, вкус у тебя неплохой: дочка у старика что надо…

— Что от них толку — одна обуза.

— Насчет обузы ты прав. Хлопот с ними не оберешься. Как это у тебя получается, что ты все с Кралевым схлестываешься, милый человек?

— При чем тут Кралев?

— То есть как при чем? При том же, что и ты. Он тоже волочится за Лидой. Дважды уже приглашал ее на ужин…

— Потише, — говорю я. — Младенов…

Младенов и в самом деле входит в сопровождении Кралева и Димова. Все трое устраиваются за угловым столом, где обычно сидят гости хозяина. Если принять во внимание, что у входа колотит по автомату Милко, Центр в полном составе.

— Центр в полном составе, — замечаю я.

— Восемь человек нас… Ничего, скоро останется семь, — бормочет Тони, расчесывая волосы желтыми от табака пальцами. — Хотя семь плохое число.

— Кто вылетит? Я, что ли?

— А кто же еще?.. И не по моей вине, разумеется.

— Не прикидывайся ягненком, ты тоже помог основательно. «Только сегодня выложил шестьдесят франков по счету», — напоминаю реплику, которую он бросил в тот вечер.

— Что мне велели, то я и сказал, — объясняет Тони. — Ты на моем месте поступил бы точно так же.

Подходит кельнер с переполненным подносом и, оставив два мартини, идет дальше.

— Ты с самого начала прицепился ко мне как репей, — припоминаю я с безучастным видом. — Все твои излияния были не чем иным, как дурацкими уловками.

— Говорил то, что было велено, — повторяет Тони. — И если ты попался на удочку, не моя вина.

— Почему это я попался?

— Потому что попался!

Тони выливает остатки из рюмки себе в рот, закуривает сигарету и усмехается своей мокрой усмешкой:

— Ты пишешь про ловкачей, и, может случиться, сам со временем станешь ловкачом, однако еще не стал. Когда кто-нибудь прилипнет к тебе и начнет болтать против начальства да угрожать, что вернется обратно, что тебе остается? Ясно, одно из трех: либо согласиться с ним, либо молчать, либо пойти и доложить. Верно, ты не согласился, потому что не предатель, но и докладывать не пошел. А должен был это сделать, будь ты ловкач. И тогда бы ты прошел проверку.

— Зато ты настоящий ловкач, — замечаю я, отпивая из рюмки. — Если бы я доложил, знаешь, чем бы все это кончилось? Кралев постарался бы тебя настрополить, чтоб ты все отрицал и доказывал, будто говорил я сам, а теперь приписываю тебе. Так что во всех трех случаях меня ждало одно и то же, потому что Кралев заранее решил мою судьбу.

Я нарочно дважды повторяю имя Кралева, чтоб заметить реакцию Тони. Но никакой реакции нет. Тони уже изрядно выпил и утратил способность отрицать свою связь с Кралевым. Если, спохватившись, он все же отрицает, то совсем другое:

— Чудак ты человек, ну зачем ему заранее решать твою судьбу? Кому ты стал поперек дороги?

— Никому, разумеется. Я мелкая сошка. Но поскольку они имеют зуб против Младенова, а я считаюсь его человеком, все шишки сыплются на меня.

— Не принимай близко к сердцу, — успокаивает меня Тони. — Парень ты башковитый. Без дела не останешься. Только вот двух маток сосать тебе не придется.

— А вы что? Уж не одной ли маткой довольствуетесь? Все вы…

— Ш-ш-ш! — прерывает меня Тони, поднеся к губам пожелтевший палец. — Слово — серебро, молчание — золото! Соси хоть десять маток, только умеючи… Ничего, время есть, научишься…

— Ты, я вижу, опять накачался… — равнодушно замечает подсаживающийся к столу Милко, устав, вероятно, колотить по лотерейному барабану.

— С горя, браток… Страдаю, опять останемся без редактора.

Милко не реагирует. Он ищет глазами кельнера и, обнаружив его, делает заказ, молча показывая пальцем на рюмку Тони. Милко, как видно, тоже в курсе дела. Похоже, что все в курсе, кроме меня.

— Возьмете еще по одной? — спрашивает молчальник, когда гарсон приносит ему рюмку мартини.

— Почему по одной? Нам по одной мало, — с готовностью отвечает Тони. — Заказывай бутылку, хватит забавляться рюмками.

— Тебе только бутылки недостает, — бормочет Милко.

И приказывает кельнеру:

— Еще две того же самого.

Мне, однако, не суждено воспользоваться угощением. В глубине поднимается из-за стола Младенов и, неуклюже пробираясь между столиками, направляется к нам.

— Эмиль, ты отвезешь меня домой?

Поднимаюсь и иду за ним. Предстоящий разговор мне уже известен. Поэтому меня даже несколько удивляет, когда бай Марин, едва тронулась машина, принимается совсем за другую тему:

— Скажи, ты в своем уме? Зачем тебе понадобилось дразнить Лиду?

— Как это дразнить?

— Не так одета, в таких, мол, нарядах одни потаскухи появляются… Что, по-твоему, Эмиль, у меня денег куры не клюют, да?

— Погоди, бай Марин, я ей говорил не про деньги, а про то, что надо иметь приличный вид. Она может одеваться еще дешевле и выглядеть прилично.

— И я ей говорил то же самое. Купи, говорю, себе платьице в уцененных товарах, как делают скромные женщины. Так нет, Мери Ламур послушалась и накупила этих страшил. А теперь, извольте радоваться, давай денег на новые туалеты. Можно подумать, что я лопатой их загребаю, эти деньги.

— Кое-кто и лопатой загребает, — вставляю я. — Взять хотя бы Димова.

— Знаю, сколько он получает, Димов. Тоже не бог весть как процветает, особенно допустив к карману такую мотовку, как эта Мери.

Младенов замолкает и окидывает меня беглым взглядом.

— Не гони. Нам спешить некуда. Хочется поговорить с тобой и о другом…

Значит, приближаемся к главной теме. Я и так еду совсем не быстро, потому что в эти часы на бульварах такое скопище машин, что, если бы и захотел, не сможешь прибавить скорость. Но дело в том, что от Центра до Рю де Прованс слишком близко, чтоб заводить разговор о серьезных вещах.

— Уже два-три раза эта пара заводила речь о тебе. Я все стараюсь оттянуть, но они не унимаются: требуют твоего увольнения. Трогать его, говорят, мы больше не будем, может жить спокойно, только пускай убирается с глаз. Мы не нуждаемся в надзирателях.

— Хорошо, бай Марин. Если надо, я уйду.

Младенов бросает на меня оторопелый взгляд, его очень удивило, что я так вот, сразу, отступил. Я всматриваюсь вперед, стараясь протиснуться между старым «ситроеном» и огромным блестящим «бьюиком».

— Я, конечно, тебя не оставлю. Сделаю все, что можно. Кое-где я позондировал почву и должен тебе сказать, что дела не так уж плохи. Можешь устроиться и в «Свободной Европе», и в других местах — была бы охота. Наши эмигранты, к сожалению, в большинстве тупицы изрядные, а тут нужны подготовленные ребята, вроде тебя.

— Обо мне не беспокойся, — говорю я, чтоб несколько охладить его. — Как-нибудь сам справлюсь.

Младенов снова испытующе смотрит на меня, но как раз в этот момент я пробираюсь между двумя машинами, и мне некогда разговаривать и глядеть по сторонам. Чтоб избежать столкновения, «ситроен» немного отодвигается влево, что позволяет мне обогнать «бьюика», покрыв его позором и тучей синего бензинового дыма.

— Эмиль, ты не должен на меня сердиться, а если сердишься, то несправедливо. Учти, я реагировал предельно остро, но эти вещи зависят не только от меня.

Круто повернув, я выкатываю на Рю де Прованс. Теперь другая забота — где найти местечко для моего «ягуара» среди длинного ряда стоящих впритык машин. Пока мы медленно ползем вдоль цепочки застывших у тротуара машин, одна из них выбирается из ряда и уезжает. «Ягуару» тут слишком тесно, однако после нескольких манипуляций мне все же удается пристать к тротуару.

— Готово, — объявляю я старику, продолжая сидеть на месте.

— Я, конечно, мог бы путем всяких проволочек и ухищрений отодвинуть твой уход, но от этого ты ничего не выиграешь, а для меня один урон. Если ты перейдешь на другую работу, моя позиция в Центре укрепится.

— Прежде ты, кажется, утверждал обратное.

— Прежде условия были одни, а теперь другие. Поэтому вина не моя.

— Понимаю, моя вина, — примирительно киваю я. — Потому-то я и не стану больше докучать тебе. Должен, однако, тебя предупредить, что с моим уходом твоя позиция не укрепится. Им сейчас невтерпеж избавиться от меня, чтоб потом и с тобой разделаться. Разве что предоставят тебе роль обыкновенного статиста.

— Никогда Младенов не был статистом! — с достоинством возражает старик.

— Не спорю. А вот они не прочь видеть тебя в этой роли. Ну ладно. Это меня не касается. Раз, по-твоему, так будет лучше, завтра же исчезну.

— Э, погоди! Никто не говорит о завтрашнем дне. Заканчивай свою работу, выйдет номер из печати, а тогда можешь уходить. С них достаточно, если они от меня узнают о твоем согласии уйти добровольно.

— Скажи им, что я согласен.

— И пойми, что если я этого добиваюсь от тебя, то не ради своего личного спокойствия, а ради того великого, во имя чего мы работаем.

— Ты имеешь в виду американцев?

— Эмиль, я запрещаю подобные шутки. Ты знаешь, что я имею в виду.

— А, верно: национальные идеалы. Только те двое продают национальные идеалы куда выгоднее, чем ты.

— Что ты болтаешь!

— Видишь ли, в чем дело, бай Марин! — Я доверительно склоняюсь к старику, собравшемуся вылезать из машины, и заглядываю ему в глаза. — Я говорил об их желании превратить тебя в статиста, но, сказать по правде, ты в этом Центре довольствуешься положением статиста с самого начала…

— Я глава Центра, — возмущенно прерывает меня Младенов. — Во всяком случае, в такой же мере, как Димов.

— Ошибаешься. Кто из вас глава и кто статист, можно определить лишь по одному признаку — кому сколько платят. Ты не получаешь и одной десятой того, что получает Димов.

— А ты откуда знаешь, кто сколько получает? — резко спрашивает Младенов.

— Сходи в банк, убедишься, — говорю я, с усмешкой глядя на старика.

Тот смотрит на меня и отвечает такой же усмешкой:

— Тебе и невдомек, что я это уже сделал?



Останавливаюсь перед первым попавшимся кафе на улице Лафайет, потому что только тут нашлось место для стоянки. Ем безвкусный, жилистый бифштекс с остывшим и мягким картофелем, способным на долгое время вызвать отвращение ко всякой еде. В виде гарнира к этому отвратительному обеду в голове у меня копошатся всякие неприятные мысли, с некоторых пор не покидающие меня ни на минуту.

Поначалу, только еще берясь за поставленные Леконтом задачи, я и в самом деле видел себя неким господином Никто, неуловимым и неуязвимым, тайно и ловко следящим за действиями других. А сейчас я двигаюсь с чувством человека, попавшего под вражеский прожектор, пойманного и плененного снопом холодного ослепительного света, такого ослепительного и въедливого, что он проникает в самые сокровенные твои мысли.

Каждое мое движение фиксируется заранее, каждый ход парируется в зародыше, каждый удар оборачивается против меня самого. Друг, на которого я рассчитывал, первым от меня отказался. Ожидаемый радушный прием вообще не состоялся. Вместо того чтоб окружить меня доверием, мне сразу же подстраивают ловушку. Моя служба у Леконта заончилась, едва успев начаться. Да и наиновейший мой план идет насмарку, прежде чем я взялся его исполнять.

Устало пересчитав девяносто две ступени, я возвращаюсь в свою «студию». Приняв холодный душ, закутываюсь в купальный халат и ложусь в постель. Мне бы расслабиться, забыться, уснуть. Но это мне не удается, потому что приходится кое о чем поразмыслить, а ум мой не привык засыпать, когда есть над чем работать. Поэтому я намечаю ходы, прикидывая в голове, что может последовать в ответ, и меня все время не оставляет неприятное чувство, что даже и сейчас не перестают следить за мной, за моими мыслями.

С полной уверенностью я, конечно, не могу утверждать, что и за моими мыслями установлена слежка. Существуют ли такого рода аппараты, я не знаю. Но что меня подслушивают в моей собственной квартире, в этом я больше чем уверен. В двух шагах от кровати, за тонким плинтусом, на паркете толщиной с волосок тянется проволочка, замеченная мною еще при вселении. Уроки на вилле в Фонтенбло пригодились. Именно памятуя те уроки, я не стал срывать проводок, а лишь отметил его наличие. Значит, каждый мой разговор будет подслушан. Пускай. Я буду крайне удивлен, если они что-нибудь услышат, потому что если я и говорю порой, то только сам с собой.

Все это немного неприятно, по крайней мере до тех пор, пока не свыкнешься с мыслью, что иначе и быть не может. У каждой живой твари свои условия жизни. Карпу не дано разгуливать по саду — ему всю жизнь приходится мокнуть в болоте. А вот мне не разрешается жить, как живут все прочие люди, только и всего. В то время как другие, шагая по улице, разглядывают витрины или женские ноги, мне приходится смотреть за тем, кто идет впереди меня, кто позади, и соображать, случайно идет или не случайно. Многие люди сперва говорят, а потом уже обдумывают сказанное, мне приходится заранее взвешивать каждое свое слово. Любой и каждый может вообразить себе, что у него есть личная жизнь, мне же доверена горькая истина, что у меня нет личной жизни.

Самое смешное, что, хотя меня ни на минуту не оставляют одного, я все время испытываю разъедающее чувство одиночества. Вероятно, нечто подобное ощущает циркач на трапеции в тот момент, когда он готовится совершить смертельный прыжок на головы двух тысяч человек.

Увлеченный такими размышлениями, я, вероятно, уснул, потому что внезапный резкий звонок заставил меня вздрогнуть, и я едва не запустил в будильник подушкой. Однако будильник тут не виноват. Звон идет от входной двери. Встав и завернувшись в еще влажный халат, я иду посмотреть, кто там пришел.

— Мсье Бобев?

За дверью стоит рыжеватый человек с веснушчатым лицом. Говорит он с неприятным акцентом.

— Что вам угодно?

— Можно войти?

— Зависит…

— Я от полковника Дугласа.

Неохотно посторонившись, впускаю незнакомца. Он проходит ко мне в «студию» уверенной походкой, как в собственный дом, снимает свой черный плащ и, небрежно бросив его на стул, садится, не дожидаясь приглашения.

— Вы нас обманули, мсье Бобев.

— Лично с вами я не знаком, — бормочу я в ответ, беря с камина коробку «житан».

— Вы обманули полковника Дугласа.

— Если следовать порядку, то полковник Дуглас первым обманул меня, — уточняю я, ища глазами спички.

Рыжеватый достает из кармана зажигалку и четким движением зажигает ее у меня под носом. Я закуриваю, не предлагая сигареты гостю. Пусть не воображает, что мы можем тут болтать до вечера.

— Я говорил полковнику Дугласу о своем желании уехать в Париж. Он мне ответил, что я и на это могу рассчитывать. Но вместо того чтоб сдержать обещание, меня заперли на вилле и стали готовить к возврату на родину. Извините, но, как у всякого живого существа, у меня есть инстинкт самосохранения.

— Вы нас обманули, мсье Бобев, — повторяет незнакомец со своим неприятным американским акцентом.

— Нет. Я лишь спас себе жизнь.

— Вы пытались сбежать от нас, — продолжает рыжий, не обращая внимания на мои слова. — Вы, как видно, не понимаете, что от нас сбежать нельзя. У нас могучая организация, мсье Бобев, и она в состоянии наложить на вас руку, где бы вы ни находились.

— Ну хорошо. Только не пугайте меня. Вы наложили на меня руку. Что дальше?

— Дальше? Это зависит от вас: если вы вернетесь к исполнению своих обязанностей, то пока будем считать инцидент исчерпанным. В противном случае будем вынуждены совершить нечто нежелательное, но необходимое.

— Только не пугайте меня. Для меня нет ничего страшнее, чем вернуться назад. Так что, если вы имеете в виду именно это, говоря о моем возвращении к своим обязанностям, то должен вам сказать, я ни за что не соглашусь. Любой работник, даже самый скромный, имеет право ставить определенные условия…

— Вы лишены такого права, мсье Бобев. Условия ставим мы.

— Ставьте их кому-нибудь другому. Я свободный человек.

Рыжий непродолжительно смеется, издавая при этом что-то вроде рычания.

— Свободным вы можете стать разве что на том свете.

— Что ж, я и на это согласен. Мне ничего не остается, кроме как пожелать и вам провалиться в тартарары!

— В порядке очередности, — спокойно отвечает рыжий. — Боюсь только, что ваша очередь где-то совсем близко.

Не считая нужным отвечать, я внимательно слежу за движениями незнакомца.

— Не бойтесь, — снова смеется он, поймав мой взгляд. — Я не выдаю паспортов на тот свет. Но у нас есть люди и для этого дела.

Он неторопливо надевает плащ и направляется к выходу, однако у самой двери останавливается и заявляет:

— Я не вполне убежден, что вы меня правильно поняли. Мы в самом деле уберем вас, мсье Бобев. Уберем по чисто техническим соображениям: нет иного способа заставить вас забыть то, что вы узнали от нас.

— Ясно. Я вас прекрасно понял.

— В таком случае запомните следующий телефон. — Человек медленно и членораздельно произносит три буквы и четыре цифры. — Сегодня у нас четверг, даю вам срок на размышление до воскресенья. Звоните вечером, только вечером.

Он кивает мне отрывисто, словно голова его качнулась под влиянием чего-то постороннего, и исчезает.

Я достаю авторучку и на всякий случай записываю номер телефона на коробке сигарет, хотя я его и так уже помню.



Сегодня в самом деле четверг, и под вечер мне предстоит выполнить задачу совершенно частного порядка — уладить отношения с Лидой. Наши с ней отношения зашли в такой же тупик, как и все остальные мои дела. Все развивается крайне скверно, хотя случай с Лидой меня особенно не волнует.

Встреча назначена на семь часов в весьма добропорядочном заведении, и я приезжаю туда на полчаса раньше. Это дает мне возможность немного проветриться на свежем бензиновом воздухе Елисейских полей и рассеяться после разговора с рыжеволосым. Усевшись на террасе перед Колизеем, я заказываю рикар. Анисовый запах желтого напитка пробуждает во мне тоску по Франсуаз. Я так сейчас сожалею, что мне предстоит встреча с Лидой, а не с Франсуаз. Просто ненавижу таких женщин, которые воображают, что все на свете для них, а они постоянно нуждаются в чьей-либо защите. Защищай ее, и все тут, будто мне делать больше нечего.

Закуриваю сигарету и посматриваю на бульвар, вспоминая террасу с оранжевым навесом и остроты, которыми мы обменивались с Франсуаз вот в такую же несколько грустную пору ранних сумерек. Глядя в сторону бульвара, я неожиданно обнаруживаю Франсуаз. Она идет прямо ко мне, на ней строгий серый костюм в талию и черная кружевная блузка. Какая женщина! Ей идут любые цвета.

— Бесценное видение! — бормочу я.

— Только без кривляний, — бросает мне Франсуаз. — Придвинь лучше стул. Эти туфли ужасно неудобны.

— У тебя нет ни капли человеческого чувства, — вздыхаю я, беря стул у соседнего стола. — Хотя бы сказала: «Какая неожиданность» — или что-нибудь в этом роде.

— Какая там неожиданность, когда я пришла за тобой, — отвечает брюнетка. — Закажи и на мою долю один рикар.

Выполнив распоряжение, я снова впиваюсь глазами в Франсуаз. Какая женщина! И какие формы! Она тоже несколько мгновений меня пристально разглядывает.

— Немного пополнел. Ничего, тебе идет полнота. Прежде ты был слишком утонченным. Утонченность и ты… это, понимаешь, не очень вяжется.

— Понимаю, понимаю. Точно так же, как я и воспитание. Только не надо держать меня в напряжении.

— Спокойно, — тихо замечает Франсуаз, снимая перчатки. — Дай мне сигарету. Зачем куришь этот мусор?

— Тебе какие? — спрашиваю я, так как было бы слишком долго объяснять, почему я курю этот мусор.

Подзываю мальчика с сигаретами, и Франсуаз, как и следовало ожидать, берет пачку «синих». К этому моменту подоспевает и заказанный рикар. Закурив, Франсуаз опускает в бокал кубик льда. Прозрачная жидкость медленно мутнеет.

— Я пришла к тебе от нашего общего знакомого, — тихо говорит Франсуаз, терпеливо наблюдая за тем, как белеет содержимое бокала. — Твое предложение принято. Будешь поддерживать связь со мной. И инструкции будешь получать через меня. Больше никаких контактов. Сентиментальная связь, и только.

— Сентиментальная связь с тобой! Не смеши меня.

Отпив немного уже окончательно побелевшего напитка, она делает затяжку и молча посматривает на меня.

— А те знают о том, что ты помогла мне бежать из Афин?

— Ничего они не знают. Да и ты тоже не старайся знать больше, чем нужно. Хватит тебя какая-нибудь мозговая лихорадка, и что мне тогда с тобой делать?

— Верно, — киваю я. — Психические заболевания от общения с тобой вовсе не исключаются. Когда же я получу инструкции?

— Сегодня.

— Слушай, Франсуаз. Через пять минут сюда придет одна девушка. У меня с нею встреча.

— Тогда плати, и пойдем.

— Франсуаз, прошу тебя: по некоторым соображениям мне не хотелось бы, чтоб эта встреча сорвалась.

— Соображения вполне понятны, — соглашается Франсуаз. — Я-то считала тебя более серьезным.

— Нет, в самом деле прошу тебя: если есть какая-то возможность, давай отложим на более позднее время.

Франсуаз смотрит на меня с сожалением, потом вздыхает с легкой досадой.

— Интересно, как бы ты стал капризничать, если бы вместо меня прислали кого-нибудь другого. Но так и быть. Уступлю на сей раз. Куда ты пойдешь отсюда?

— Да вот поужинаем в «Жур э нюи», потом можем пойти в кино, с одиннадцати будем в «Крейзи хорст сало» и к трем часам вернусь к себе.

— Какая программа! Ты сам ее придумал? Домой-то, надеюсь, один вернешься?

— Разумеется. Все обстоит совсем не так, как ты вообразила…

— Меня это не интересует. Ладно. Адрес твой я знаю. Вообще, сумею тебя найти.

Допив свой рикар, она гасит сигарету и встает. Как раз вовремя, потому что из-за угла уже показывается Лида. Но я до того пропащий тип, что смотрю не столько в ее сторону, сколько на удаляющуюся стройную фигуру, обтянутую изящным серым костюмом.

— Вы давно ждете? — спрашивает девушка и садится на место Франсуаз.

— Довольно давно, только не по вашей вине. Я нарочно пришел пораньше, чтоб подышать воздухом.

— И это воздух… — морщит нос Лида. — С тех пор как я приехала, у меня не перестает болеть голова от этого бензина.

— Привыкнете, — успокаиваю я ее. — Я хочу сказать, привыкнете к головной боли. Что будете брать?

— То, что вы пьете.

Заказываю еще два рикара.

— Ну как, уже нашли себе компанию? — спрашиваю я.

— Где ее найдешь? Мери Ламур — вот и вся моя компания.

— А Кралев?

— Не говорите мне о нем.

— Что, поссорились?

— Мы не ссорились. Я просто не выношу его. Есть, знаете, люди, которых я просто не выношу. Он из их числа. У меня мурашки ползают по спине при виде его.

— Я дам вам один совет: не сообщайте ему об этом. Кралев опасный человек. Значит, только с Мери Ламур ладите?

— В том-то и дело, что и с нею не очень ладим.

— Почему? Она тоже рассыпает мурашки вокруг себя?

— Она не настолько неприятна. Только слишком уж цинична.

— Несет похабщину или…

— Похабщина — пустяки. Просто у нее циничное отношение к жизни.

— Ну, а у кого оно не такое? У всех одинаковое отношение, только одни скрывают его ради приличия, а другие более непосредственны.

— Это неверно! — возражает она со знакомой уже мне сварливой ноткой.

Я не отвечаю, потому что как раз в этот момент кельнер приносит напитки. Положив в бокалы лед, я наливаю Лиде воды.

— Вроде мастики[3], — говорит девушка, отпив немного. — Только хуже.

— Дело вкуса.

— Нет, хуже! — настаивает Лида.

— Ладно, — бормочу я. — Для вас хуже, а для меня лучше. Дело вкуса.

— И сигареты у них хуже, — говорит девушка, закуривая мои.

— Тогда не курите их.

— Меня просто бесит, когда наши болгары стараются подражать французам. Отец мой и тот напялил на себя коротенький плащ и гарсоньетку, как двадцатилетний мальчишка.

— Да и вы в тот день выглядели не столь уж блестяще, — напоминаю я. — Но сейчас вид у вас куда более сносный.

На ней дешевенькое поплиновое платье, купленное, может быть, час назад в уцененных товарах, зато без всяких претензий. А поскольку сама Лида недурно скроена, платье сидит на ней вполне прилично.

— Я вовсе не ради вас меняла свой вид, — вызывающе бросает она.

— Мне и в голову ничего подобного не пришло.

Она, конечно, лжет. А я прикидываюсь, будто верю ей. Губы ее лишь слегка подкрашены, а черные и синие черточки у глаз совсем исчезли. Она, как видно, вняла моим советам.

— Что будем делать? — спрашивает Лида, разглядывая через мое плечо толпу на бульваре.

Я знакомлю ее с программой, делая короткие замечания относительно заведений, которые нам предстоит посетить.

— Вы решили сегодня взять реванш…

— Нет. Просто-напросто у меня больше денег.

— Тут все говорят только о деньгах. Это ужасно.

— А где говорят о другом?

— Да, но всему должна быть мера.

— Такая у нас профессия, — поясняю. — Мы ведь коммерсанты.

— А я-то думала, что вы боретесь за идеи.

— Идеи? Какие идеи?

— Вам лучше знать. Вы же работаете в эмигрантском Центре.

— А вы бывали в Центре?

— Да вот была на днях. Зашла за папой.

— А вывеску на дверях видели?

— ИМПЕКС или что-то в этом роде.

— Правильно. В этом и состоит наша работа: экспортируем диверсантов и импортируем секретные сведения. Импорт — экспорт. Торговля.

— Вы ужасный человек.

— Не хуже вашего отца. Разница в том, что я не говорю о национальных иделах.

— Своим цинизмом вы превосходите и Мери Ламур.

— Приятно слышать это от вас. Возьмем еще по одной?

— Мерси, я не люблю мастики. Особенно такой вот… А может, нам лучше уйти?

У нее, как видно, и в самом деле испорчено настроение, несмотря на пышно начертанную программу.

— Погодите, — говорю. — Теперь нас ждет приятный вечер.



Приятный вечер близится к концу. Точнее говоря, нас окутывает сине-розовый полумрак «Крейзи хорст салон», программа давно исчерпана, и мы вертимся в ритме старого танго посреди небольшого дансинга.

— Выходит, вы можете, если захотите, быть очень милы в обращении с людьми, — замечает Лида, глядя на меня своими большими карими глазами.

— Не со всеми людьми.

— Я и не жажду, чтоб вы были милы со всеми, — многозначительно говорит девушка.

Ужин прошел довольно хорошо. Фильм — какая-то драма с большой любовью — тоже оказался во вкусе Лиды. Номера с раздеванием в кабаре ловко сочетались с юмористическими скетчами, к тому же артистки, красивые как куклы, не забыли хорошо надушиться. В общем, все шло куда лучше, чем вначале.

— Мне кажется, я могла бы привыкнуть к здешней жизни, будь со мной по-настоящему близкий человек, — возвращается Лида к прежнему разговору, покорно повинуясь мне в ритме танго.

— У вас есть отец.

— Я говорю о человеке по-настоящему близком.

— Понимаю. То, чего вам хочется, каждый норовит найти и не находит. Париж — это большой базар. Как только вы свыкнетесь с мыслью, что надо продаваться, жизнь сразу покажется вам более легкой и сносной.

— Надоели вы с вашим цинизмом. Не портите мне хоть этот вечер.

— Ладно, ладно, — соглашаюсь я и плотнее прижимаю девушку к себе, ощущая ее тело под простым поплиновым платьем, которое, к счастью, в полумраке не очень бросается в глаза.

Танец кончается, и мы возвращаемся за маленький столик.

— Еще одно виски?

— Мерси. Я предпочитаю что-нибудь прохладительное.

— Два швепса! — говорю я проходящему кельнеру.

— И один скотч! — слышится у меня за спиной мягкий женский голос.

Я оборачиваюсь. У стола в бледно-розовом, кружевном платье для коктейля стоит Франсуаз. Какая женщина! Все цвета ей идут. Но в данный момент это не производит на меня никакого впечатления. Вернее, полностью отравляет все.

— Что, ты даже не пригласишь меня сесть? — спрашивает Франсуаз. — Или забыл, что назначил мне свиданье?

— На завтра, — поправляю я, бросая на нее убийственный взгляд.

— На сегодня, а не на завтра, — настаивает Франсуаз, пододвигая стул и устраиваясь за столом. — Многочисленные связи, дорогой мой Эмиль, порождают хаос в личной жизни. Об этом я уже не раз говорила тебе.

Она посматривает на Лиду, точнее, на ее жалкое платьице с тем презрительным сожалением, на какое способны только женщины, и добавляет:

— Но раз уж ты все спутал, то сохраняй хоть хладнокровие. Познакомил бы нас!

Знакомя их, я с ужасом замечаю, что Лида готова заплакать.

— Вы как будто чем-то расстроены, — говорит Франсуаз, снова разглядывая ее. — Он того не стоит. Берите пример с меня: не слишком принимайте его всерьез, и все будет в порядке.

Кельнер приносит напитки и удаляется.

— Пожалуй, мне лучше уйти, — шепчет Лида, едва сдерживая слезы.

— Я тебя провожу, — говорю я.

— Мы вместе проводим ее, — поправляет Франсуаз, — хотя мне сегодня до смерти хочется потанцевать.

Отпив из бокала, она опять переводит взгляд на Лиду:

— Мы вас проводим, не беспокойтесь. На улице стоит моя машина. Дайте только перевести дух и выкурить сигарету.

— Ты садись сзади, — распоряжается брюнетка, когда мы выходим вскоре на улицу и останавливаемся возле ее нового «ситроена».

Я подчиняюсь и, пока машина летит по ночным улицам, рассеянно смотрю на роскошную высокую прическу Франсуаз, с трудом сдерживая желание схватить ее за эту прическу и оттрепать как следует. Лида сидит с нею рядом ни жива ни мертва.

Машина останавливается на Рю де Прованс, и я выхожу, чтоб проводить девушку, но она шепчет даже без всякой злобы, с какой-то апатией:

— Ступайте себе. Я не желаю вас видеть.

Дождавшись, пока она ушла, я возвращаюсь в «ситроен».

— Франсуаз, ты настоящее чудовище! — говорю я в момент, когда машина стремительно срывается с места.

— Оставь свои любовные признания, — прерывает она меня. — Я просто забочусь о деле. В отличие от тебя.

— К делу это не имеет никакого отношения.

— Напротив, это часть дела. Иначе зачем бы я стала связываться? После такого скандальчика наша связь приобретет широкую известность, которая послужит для нас лучшим прикрытием.

Она ведет машину быстро и сноровисто, зорко глядя вперед. Это не мешает ей наблюдать и за мной.

— Ты и в самом деле взгрустнул, — замечает брюнетка почти с удивлением.

— А ты только сейчас обнаруживаешь, что человек может иметь и какие-то человеческие чувства.

— Только человек не нашей профессии, — возражает Франсуаз.

Потом сухо добавляет:

— Я должна сегодня же ознакомить тебя с инструкциями. С завтрашнего дня ты начинаешь действовать.

5

Вот наконец и солнце, и притом не плавающее во мгле, а ясное и теплое. И в самый раз, если учесть, что уже май. Я не фермер, и погода для меня особого значения не имеет, но даже самое безотрадное ремесло становится как бы более сносным, когда выглянет солнце.

Однако солнечно лишь от дома до Центра. В здании Центра о погоде можно узнать только из газет — тут всегда сумрачно и сыро, как в ущелье в зимний день. У меня вечно горит настольная лампа. Я не тружусь даже раздвигать пыльные бархатные портьеры — светлее от этого в комнате все равно не станет.

По столу у меня разбросана корректура очередного номера журнала. Последняя корректура — сверстанная. Через три-четыре дня журнал начнут печатать, а несколькими днями позже он выйдет в свет. Как только пахнущая типографской краской книжка будет положена Димову на стол, я буду уволен. Этот вопрос уже решен. Поэтому мной никто больше не занимается, и даже Кралев не обращает на меня внимания.

Быстро просмотрев корректуру, я отношу ее Милко в соседнюю комнату. К моему удивлению, молчальник оживленно разговаривает с Лидой. Истины ради должен сказать, что в данный момент разговаривает Лида, но Милко слушает ее с явным участием. С не меньшим удивлением я устанавливаю, что они уже перешли на «ты», в то время как мы с Лидой все еще на «вы», и даже не на «вы» — просто обходимся холодными кивками.

Милко прерывает разговор с Лидой, чтоб выслушать мои указания относительно того, каким шрифтом набрать заголовки, а молодая женщина тем временем с безучастным видом смотрит в окно, хотя, кроме серых стен, там ничего увидеть нельзя. Затем молчальник начинает листать корректуру, чтоб посмотреть, велика ли правка, а я сажусь за стол Тони и рассматриваю обложку с отпечатанным на ней содержанием. Оторвавшись от окна, Лида снова подходит к Милко. Но поскольку тот углубился в корректуру, она берет несколько полос и небрежно перелистывает их.

— Ты сочинял этот бисер? — спрашивает она Милко, показывая на передовицу.

Милко бросает взгляд на статью, отрицательно качает головой и снова сосредоточивается на корректуре.

— Тогда, наверно, вы автор? — спрашивает девушка, глянув на меня с неприязнью.

Это первая реплика, которую она соблаговолила бросить мне после того злосчастного вечера.

— Автора нет, — отвечаю я. — У нас большая часть материала идет без подписи. А если и дается подпись, то выдуманная.

— Ну ладно, но кто-то все же сочинил этот бред, — настаивает девушка.

— Почему бред?

— Потому что здесь сплошные небылицы. Получается чуть ли не так, что в Болгарии люди мрут от голода и на каждом углу милиционеры с автоматами подкарауливают мирных граждан.

— Но что вы хотите, это же пропаганда, — бормочу я в ответ.

— Это не пропаганда, а самая гнусная ложь! — восклицает Лида, еще больше возмущенная моим смиренным тоном.

— Скажите об этом своему отцу! — вставляю я.

— И скажу. Вот уж не думала, что ваш Центр такое гнездо лжецов!

— Ш-ш-ш! — предупреждает ее Милко.

— Нечего на меня шикать! — раздражается Лида. — Пускай слышат, плевала я на это.

— Ваш героизм достоин похвалы, — кротко замечаю я. — Только сейчас мы работаем…

— Работаете!.. Разливаете помои вокруг себя… Вот ваша работа!

Схватив со стола сумочку, девушка устремляется к выходу и, отчаянно хлопнув дверью, исчезает.

Какое-то время Милко смотрит на дверь, но тут звонит телефон, и он берет трубку:

— Да, это я… Ладно, какая тебе необходимость приходить, я сам отнесу корректуру… А, нет, выпьем в другой раз. Да, один… Что там у тебя такое важное… Будешь на Сен-Мартен? В семь часов? Что ж, ладно, раз это так важно…

Он кладет трубку, бросает взгляд на дверь, словно надеясь, что там снова появится Лида, потом оборачивается ко мне.

— Зачем дразнишь девушку?

В данный момент меня занимает не столько девушка, сколько нечаянно услышанный разговор, поэтому я отвечаю машинально:

— Как это — дразню?

— Разве нельзя было сказать ей правду: что статья это не моя и не твоя, а прислана нам из другого места?

— С какой стати я должен давать ей объяснения?

— Значит, дразнишь ее.

— Видишь ли, Милко, меня подобные истерики совсем не трогают. Разве отец одевает ее не за счет Центра? Разве франки, на которые мы с тобой ее угощаем, получены не от Центра? Тогда зачем строить из себя честную? Если ты такая честная, забирай свой чемоданчик и убирайся отсюда, нечего мне читать лекции.

Милко снова смотрит на меня задумчиво, но не отвечает. Он сегодня до того, видно, пресытился болтовней, что недели две рта не раскроет. Склонив голову, он углубляется в корректуру. Потом, к моему удивлению, снова поднимает глаза и говорит как бы про себя:

— Несчастная девушка.



Выхожу из Центра как обычно, в двенадцать часов, но не иду в кафе «У болгарина», потому что на улице приятно светит солнце и я приглашен на обед к Франсуаз.

Протискиваясь на своем «ягуаре» сквозь скопление машин на улице Лафайет, я снова перебираю в голове услышанный телефонный разговор. Совершенно ясно, что на другом конце провода был Тони. Ясно и то, что встреча назначена на семь часов вечера. А вот что такое Сен-Мартен? Такое название носят две улицы и бульвар, не говоря уже о ситэ Сен-Мартен, воротах Сен-Мартен и станции метро Сен-Мартен. И совсем не ясен повод для встречи. Это нечто «настолько важное», что Милко должен встретиться с Тони не в кафе, где они бывают каждый день, а где-то на Сен-Мартен. И почему аж в семь? Почему, когда Тони, вероятно, спросил: «Ты один?» — Милко ответил утвердительно, хотя в комнате сидел я и слушал их разговор?

Сворачиваю на Афинское шоссе и выезжаю на улицу Капуцинов. Движение затруднено, однако я кое-как выхожу из положения со своим старым «ягуаром», может быть, именно потому, что он старый. Когда жмешь на такой вот таратайке, люди думают, что тебе все нипочем, потому что ты ничем особенно не рискуешь, и уступают тебе дорогу.

«Да, один». Тони не хотел, чтоб разговор услышал кто-нибудь другой, имея, вероятно, в виду меня, так как почти никто, кроме меня, в эту комнату не заглядывает. «Да, один». Значит, тому, что разговор слышал я, Милко особого значения не придает. Следовательно, либо он не считает этот разговор серьезным, либо не боится меня. Почему? Тут ведь все боятся друг друга. Чем же я мог завоевать его доверие, если за два месяца мы с ним не обменялись и пятью фразами?

С Рю де ла Пе выезжаю на Вандомскую площадь и попадаю на Сент-Оноре. Тут живет Франсуаз. У нее тоже нечто вроде студии, только не того разряда, что у меня.

Гостиная из конца в конец застлана толстым бледно-розовым ковром. Серого цвета стильная мебель обтянута бледно-розовым бархатом. Низенькие полированные столики, лампы в китайских вазах с шелковыми абажурами и все остальное, в том числе горка с напитками. На хозяйке строгое темно-серое платье, долженствующее, очевидно, напомнить мне, что обед будет носить чисто деловой характер.

Захватив с собой все необходимое для скромного аперитива, мы выходим на террасу, где в гуще заботливо поддерживаемых вечнозеленых растений накрыт стол на двоих.

— Тебе недостает оранжевого навеса, — замечаю я, усаживаясь на указанное место и оглядываясь по сторонам.

— Зато ты налицо. Вместе со всеми идущими от тебя неприятностями.

— Держись поприличней. Не забывай, что имеешь дело с человеком, стоящим одной ногой на том свете. А покойникам подавай или хорошее, или ничего.

— Выходит, ты уже прожил два подаренных дня…

— Сегодня второй. Срок дан до воскресенья.

— Не удивительно, что ты тем временем позвонил рыжему… — бормочет Франсуаз, уходя за едой.

Она прекрасно знает, что я никому не звонил. Возможно, даже оценила мою твердость и аккуратность, с которой я уведомил ее о визите рыжеволосого.

За обедом я снова возвращаюсь к нашим американским коллегам:

— Интересно, как это Дуглас не пронюхал, что ты устроила мне побег…

— Потому что, наладив все, я отправилась в «Копакабану», и он мог лично убедиться в моем присутствии. А на другой день явилась проведать тебя на виллу. Слуга пошел доложить обо мне, и я ясно слышала голос Дугласа: «Пускай себе уходит, только ее мне недоставало сейчас!» Они так нашпиговали эту виллу микрофонами, что для сада не хватило.

— Слава богу. Иначе они и деревья убрали бы микрофонами, как новогодние елки игрушками. Кстати, уладился вопрос относительно моей техники?

— Все улажено.

— Она у тебя?

— Извини, но я тебе не магазин радиотоваров. Получишь что требуется, не бойся. А пока ешь.

— Салат был превосходный. Рыба тоже. А о жарком и говорить не приходится, — отзываюсь я в конце обеда. — Франсуаз, нам с тобой стоит подумать о создании семейного очага. Ты отличная хозяйка, и квартира у тебя неплохая.

— Моя квартира предназначена для одинокого человека. Что касается обеда, то он доставлен из ресторана на углу.

— Ты всегда умудряешься окатить меня ведром холодной воды. Тогда окажи мне хотя бы маленькую услугу: мне нужны выписки из банковских счетов мсье Димова.

— Французские законы держат в тайне личные вклады…

— Именно потому я к тебе и обращаюсь. Иначе я бы сам справился. Димов официально вкладывает деньги в Лионский банк. Но я почти уверен, что у него имеются счета и в других банках. Как раз эти счета меня интересуют.

— Хорошо, наведем справку. Да ешь ты, в конце концов!

Она приносит из кухни вазу с фруктами, хрустальный сосуд с крепким кофе, а затем плоскую картонную коробку.

— Это тебе на десерт, — говорит Франсуаз, ставя коробку возле моей чашки.

Открываю коробку. В ней лежит новый черно-серый маузер 7,65 с тремя магазинами.

— Надеюсь, тебе известно, с какой стороны вставляются патроны.

— Как придет время действовать, я позову тебя, чтоб ты вставила, — бормочу я, пряча пистолет с магазинами в свои задние карманы.

— До этого не дойдет. Даже и не воображай, что тебе удастся позабавиться с этим пугачом. Тебе дается пистолет, но это еще не значит, что ты можешь пользоваться им. Кроме…

— Знаю, знаю. Мы поняли друг друга.

Пока мы пьем кофе, я рассказываю Франсуаз последние новости из Центра, уточняю с нею некоторые детали моего поведения на ближайшее будущее и узнаю, каким образом меня снабдят необходимой техникой. Потом встаю, намереваясь уходить, но даже и в строгом платье брюнетка так действует на меня, что я останавливаюсь посреди холла и обнимаю ее.

— Оставь меня… Мне некогда… Да и тебе тоже.

Потом, заметив мой насупленный вид, добавляет:

— Можешь прийти вечерком… Если не раздумаешь… Но не раньше одиннадцати…



Некоторое время я разъезжаю на своем «ягуаре» по бульварам, так как делать мне все равно нечего, и, кроме того, иной раз неплохо и покружить бесцельно, пока не убедишься, что ни впереди тебя, ни позади нет никого, кто вознамерился во что бы то ни стало составить тебе компанию. В данный момент компаньонов нет. Достигнув Рошешуар, я спускаюсь по Мажента и сворачиваю к Северному вокзалу. Найдя место для машины, вхожу в одно из больших кафе перед вокзалом. Ровно в три часа спускаюсь в подвальное помещение, где стоят телефоны-автоматы. Я намерен звонить именно из второй кабины, но в данный момент она, как назло, занята. Достаю из кармана «Франс суар» и бегло просматриваю заголовки. За стеклом в кабине человек с телефонной трубкой в руке. В его губах, двигающихся как бы беззвучно, покачивается незажженная сигарета. Наконец человек вешает трубку и открывает дверь.

— Вы что, с бабушкой беседовали столько времени? — замечаю я с недовольным видом. — Старушка, наверно, глухая.

— Ступайте вы с нею потолкуйте, — мрачно отвечает человек. — Она на том свете.

Вхожу и набираю номер. Мне отвечает незнакомый мужской голос.

— Это Салпетриера?

— Идите вы к черту, — отвечает голос.

Что-то сегодня все, как по уговору, посылают меня в вечную обитель. На крючке под телефоном болтается кем-то забытый ключ с металлическим номером 56. На всякий случай кладу его в карман и покидаю кабину. Наверху, в заведении, выпиваю у стойки чашку кофе, рассеянно глядя вокруг. Присутствующие не обращают на меня никакого внимания. Оставляю обязательный франк, выхожу, пересекаю улицу и оказываюсь у входа в вокзал. Подойдя к шкафам для хранения ручного багажа, нахожу дверку с номером 56. Отпираю ее только что найденным ключом. В шкафчике обнаруживаю не очень большую черную сумку, хотя и довольно увесистую. Хорошо, что «ягуар» рядом. Двумя минутами позже я уже трогаюсь с места, не зная толком, куда мне ехать. И поскольку двигаться в неизвестность не в моем характере — вопреки моим лживым уверениям в противном, — я останавливаюсь на пустынной улочке и раскрываю сумку. В записной книжке, найденной точно в указанном месте, ясно обозначено направление и адрес. Закрыв сумку, еду дальше.

Предприятие находится где-то за Порт Клинанкуром, у входа висит большая ржавая вывеска: «Автомобили — купля-продажа». Пожилой мужчина в замасленном и выгоревшем синем комбинезоне стоит у входа в свою убогую конторку и хмуро наблюдает за моими маневрами.

— Машину с повреждениями я не покупаю, — предупреждает он, когда я наконец останавливаюсь.

— Я не продаю, — успокаиваю человека в комбинезоне. — Меня прислал Жак.

Пронзив меня взглядом, он кивает.

— Чем могу служить?

— Поставьте мне одну деталь.

— А она у вас есть?

Я указываю глазами на сумку, стоящую на сиденье.

— Где вам ее поставить?

— Под шасси, у картера.

— Ладно.

Человек садится за руль и ставит мой «ягуар» на бетонную яму.

— Ладно, — снова повторяет он, вылезая из ямы. — Не такая уж она изношенная, как кажется.

Пока человек подбирает подходящую коробочку, чтоб поместить в нее мою «деталь», и пока он привинчивает коробочку к шасси, из пристройки дважды с любопытством высовывается голова молодой женщины. Эта женщина с прыщеватым лицом и в бигуди явно удивлена тем, что клиент не иначе как заблудился, попав сюда.

— Моя жена, — успокаивающе бормочет хозяин.

Он оказывается сноровистей, чем я ожидал. Проходит полчаса, и «деталь» уже надежно привинчена к шасси. Пользуясь случаем, я решаю уладить еще одно дело. Уже в конторе, перед тем как расплатиться, я объясняю, в чем оно состоит, и достаю при этом из брючных карманов маузер с магазинами. Человек снова кивает. Принеся откуда-то банку из-под масел «шелл», он с усилием вытаскивает крышку, очевидно заранее тщательно подогнанную. Потом завертывает пистолет с магазинами в концы для протирания машины, запихивает их в банку и опять закрывает ее крышкой.

— Бросьте банку в багажник, пускай там болтается — никто на нее не обратит внимания.

Рассчитавшись, я так и делаю. После чего завожу мотор и приветливо машу рукой. Тут же высовывает свое прыщеватое лицо женщина в бигуди — это, мол, и ее касается.

Пока я лавирую между машинами на бульваре Орнано, меня настойчиво донимает мысль о Сен-Мартене. Самое верное — взять на мушку Милко, и он сам отбуксирует меня до места встречи. Но мне неизвестно где он живет, к тому же я мало верю, что он в это время околачивается в кафе. А вот Тони наверняка там, и поскольку он второй участник встречи, то в такой же мере можно рассчитывать и на его услугу.

Въехав на Рю де Паради, я обнаруживаю, что черная «симка» Тони стоит на своем обычном месте. Миновав ее, въезжаю задним ходом в ближайший переулок и ставлю «ягуар» за каким-то грузным «шевроле» с тем расчетом, чтобы при надобности можно было без труда снова выкатить на Рю де Паради. После этого я вылезаю из машины, желая поразмяться.

— Наконец-то я вижу друга! — встречает меня Тони, когда я в пятом часу вхожу в кафе «У болгарина».

Перед ним, как всегда, стоит наполненная рюмка, однако он не под градусом. Подсев к нему, я заказываю кружку пива.

— Понимаю, браток, почему ты в одиночестве, но не в моих силах тебе помочь, — сочувственно подмигивает Тони.

— А вот мне не понятно, что именно понятно тебе, — отвечаю я, закуривая «зеленые».

Человек — это животное, обладающее той особенностью, что привыкает ко всему, даже к «зеленым». Другой табак, мне кажется, я бы уже и нюхать не смог.

— Не старайся казаться глупее, чем ты есть на самом деле, — бормочет Тони. — Мы уже знаем, что Кралев умыкнул ее у тебя из-под самого носа. И чтоб как-то утешиться, ты льнешь к француженке… видная такая брюнетка… но не то что наша…

— Выдумываешь…

— Тут, браток, все известно… Ничего, что Париж велик… И чем скорее ты это поймешь, тем меньше будешь делать глупостей.

— А насчет Кралева ты сочиняешь, — говорю я с кислой миной, хотя в данный момент Кралев так же мало меня интересует, как и Лида.

— Сочиняю? Жалко, что ты не подоспел к обеду, сам увидел бы, как они ворковали вон за тем столиком. А потом Кралев повел ее в Эльзасскую пивную. Что ни говори, а наш Кралев мужик не промах. Если уж что задумал, непременно своего добьется.

— Чепуха! — настаиваю я. — Кралев не бабник. Злость мешает ему ухаживать за женщинами.

— Он не бабник, ты прав, — соглашается Тони. — Но если уж загорится, поберегись, браток. Такой загорается раз в жизни, и не завидую тому, кто встанет у него на пути.

Мы еще продолжаем развивать эту тему, причем я делаю вид, что сплетни вокруг Лиды меня мало трогают, с таким, однако, расчетом, чтоб Тони понял притворство, хотя меня по-настоящему все это не волнует. Но постепенно убеждаюсь, что и собеседника моего мало занимает наш разговор, что мысли его где-то далеко. Как видно, и в самом деле случилось либо должно случиться что-то очень важное, раз даже такому, как Тони не пьется.

Около шести часов, как я и ожидал, он расплачивается и уходит под тем предлогом, что ему захотелось подремать. В заведении нет болгар, кроме нас, если не считать владельца, занятого подсчетом выручки. Это освобождает меня от необходимости прибегать к сложным маневрам. Через две минуты я тоже покидаю кафе, сворачиваю в переулок, сажусь в «ягуар», завожу мотор и жду черную «симку».

Следить из машины за человеком, который допускает, что за ним могут следить, дело довольно муторное. Но следить за ним из машины, которую он может легко узнать по виду на расстоянии трехсот метров, просто глупо. К сожалению, у меня нет иного выбора, и я уже готов пойти на такую глупость, как глазам моим представляется неожиданное зрелище: Тони пешком пересекает площадь и идет в направлении, обратном предполагаемому. Я решаю выждать минуту в «ягуаре», пока он немного оторвется от меня, потом вылезаю и иду за ним следом.

То обстоятельство, что Тони махнул рукой на свою машину и пошел в противоположную сторону, можно объяснить различными причинами. Перед встречей он решил сделать покупку или что-то в этом роде. Решил приехать в условленное место на такси, а не на своей «симке». Хочет проверить, не ведется ли за ним наблюдение. До свидания с Милко ему предстоит другая встреча. Просто не хочет являться на место встречи, указанное им самим.

Двигаясь вдоль вереницы выстроившихся автомобилей, в известной мере служащих мне прикрытием, и наблюдая за маленькой фигуркой вдали, я взвешиваю в уме все эти возможные причины и некоторые из них исключаю. Если бы Тони собирался делать покупки, то использовал бы для этого послеобеденное время, а не откладывал до последних минут. Если бы хотел удостовериться, что за ним следят, вышел бы гораздо раньше, с запасом времени для проверки и для того, чтоб оторваться от преследователя. Не желая являться в указанное место на «симке», мог бы оставить ее подальше и дойти пешком. Остаются, значит, две последние возможности, из которых вторая представляется мне весьма маловероятной.

Тони шагает быстро и уверенно и только раз оглядывается по сторонам. Но делает это при пересечении Фобур Пуасоньер, возможно желая убедиться, не идет ли следом машина. Так или иначе я слишком далеко от него, чтоб он мог меня заметить, настолько далеко, что, когда Тони приближается к оживленному перекрестку, где Шатодьен выходит на Лафайет, мне приходится ускорить шаг, чтобы не дать моему человеку затеряться среди пешеходов.

Скоро половина седьмого, и народу на центральных улицах заметно прибавилось. Я с трудом обнаруживаю Тони в толпе на левом тротуаре Шатодьен и спешу туда же. Вот мы уже на площади Кошута, и тут Тони в мгновение ока исчезает в каких-нибудь двадцати метрах от меня.

В подобных случаях легко впасть в панику. При мысли, что безвозвратно потерян из виду нужный человек, ты останавливаешься посреди улицы и начинаешь озираться по сторонам, как последний дурак. Я и сам на волосок от подобного состояния, но, овладев собой, вхожу в кафе на углу. Отсюда можно наблюдать за всей площадью, не рискуя быть замеченным. Тони был слишком близко от меня, чтоб свернуть в одну из следующих улиц или пересечь площадь, значит, ему следовало бы снова появиться, если только он не нырнул в какой-либо знакомый ему дом, имеющий второй выход.

Опускаю в стоящий у витрины лотерейный автомат двадцать сантимов и, делая вид, что играю, зорко слежу за площадью, в особенности за левым тротуаром. Проходит пять минут. Неожиданно в нескольких шагах от кафе выныривает Тони; задержавшись на бордюре, бегло оглядывается и пересекает улицу. Он вышел из соседней букинистической лавки и держит в руке детективный роман из «черной серии» — факт весьма примечательный, так как Тони не станет читать даже детективный роман, разве что ему хорошо заплатят за это усилие.

Дав моему подопечному повернуть на Фобур Монмартр, я снова пускаюсь за ним следом, косясь на букинистическую лавку. Тони, очевидно, использовал ее как наблюдательный пункт, чтоб сквозь заставленную книгами витрину окинуть взглядом окрестную панораму. Перейдя улицу и вступив на Фобур Монмартр, я вижу, что Тони сворачивает на улицу Сен-Лазер. Я делаю то же самое, и как раз вовремя — мне удается установить, что он исчезает в ближайшем небольшом отеле.

Раз он вошел в отель, придется ждать, а уже ровно половина седьмого. Но если я стану ждать здесь, то пропущу встречу на Сен-Мартен, а я очень рассчитываю попасть на нее, хотя она и не для меня устроена. Спрятавшись за одним из входов, чтоб меня не было видно из отеля, я обдумываю свои дальнейшие действия, как вдруг на противоположном тротуаре показывается знакомая фигура. Фигура чрезвычайно импозантная и сверх меры чувственная, с мощными бедрами, натягивающими при движении льняное платье лимонно-желтого цвета, и с внушительным бюстом, опережающим свою владелицу сантиметров на пятнадцать. Это сама Мери Ламур, которая в данный момент подходит к отелю, зорко и хитро оглядывается во все стороны и исчезает за дверью.

Больше ждать нет смысла. Я поворачиваюсь назад, к площади, и иду на стоянку такси, но тут же соображаю, что в этот час улицы до того запружены автомобилями, что едва ли на машине удастся добраться скорее, чем пешком. Поблизости станция метро Ле Пелетье, и я стремительно сбегаю вниз, ловко лавируя в толпе людей и не обращая внимания на сыплющуюся сзади ругань.

На перроне шумно и душно, как в бане, белые плитки облицовки блестят, тоже как в бане, в туманных ореолах люминесцентных ламп. Втиснувшись в первый прибывший поезд, я едва нахожу силы противостоять напору толпы и задержаться у выхода. На станции Шоссе д'Атен я делаю пересадку на поезд, идущий по направлению к площади Республики. Вокруг меня стоят зажатые люди с усталыми, озабоченными лицами — этому молока надо купить на ужин, другому забрать детей из садика, тогда как меня заботит только одно соображение: если Тони решил не являться на место встречи, значит, вместо него придет кто-то другой, заинтересованный в том, чтоб временно оставаться в тени.

Самым существенным и неясным пока что остается значение названия Сен-Мартен. Если оно относится к улице, то миссия моя абсолютно безнадежна, потому что у меня нет времени их обходить. Одна Фобур Сен-Мартен растянулась больше чем на километр. Но, договариваясь о месте встречи, никогда не ограничатся простым упоминанием улицы протяженностью больше километра. Если бы имелось в виду самое начало ее, Милко наверняка сказал бы: «Порт Сен-Мартен».

Вероятнее всего, местом встречи выбрана остановка метро Сен-Мартен, потому что в этом городе встречи обычно назначают у остановок метро. Так или иначе, единственное, что я могу сделать, — это понаблюдать за остановкой, хотя вопрос о том, под землей состоится встреча или на улице, для меня остается открытым.

Поезд грохочет по подземным проходам от станции до станции. По стенам тоннелей тянутся назойливые желто-зеленые надписи: ДЮБО…ДЮБОН…ДЮБОНЕ, прославляющие аперитив того же названия. По лестницам движутся густые толпы народа. Монмартр. Бон Нувель… Страсбур Сен-Дени.

Следующая остановка, если верить висящей в вагоне схеме, Сен-Мартен. Я протискиваюсь к выходу и уже стою у самой двери. Грохочущий поезд стремительно подкатывает к перрону станции Сен-Мартен и с той же стремительностью мчится дальше, увозя меня к остановке Репюблик.



Было что-то гнетущее, почти зловещее в этой пустынной станции, по какой-то причине давно закрытой для пассажиров. Безлюдные, в густой пыли перроны, кучи цементных мешков и железа, почти стертые временем афиши какого-то фильма Бинг Кроссби, тусклый свет редких, сиротливо мерцающих желтых лампочек — от всего этого веет заброшенностью и запустением.

Однако я человек не столь уж впечатлительный, особенно если это не вызывается обстоятельствами, и потому, выйдя на оживленной Репюблик, думаю главным образом о том, как бы поскорее вернуться пешком на Сен-Мартен — если станция закрыта для пассажиров, то это вряд ли могло помешать назначению встречи там.

Когда я наконец подхожу к пустующей лестнице с тривиальным каменным барьером и надписью «Метрополитен» в ржавой рамке, часы показывают без десяти семь. Вход в подземную часть перекрыт передвижной решеткой, но задвинута она не до конца. Это меня озадачивает. Значит, не исключено все же, что встреча состоится под землей. И может быть, если эта встреча необычного свойства, она состоится именно там.

Бегло оглянувшись и установив, что никому из прохожих до меня нет дела, я спускаюсь по лестнице, выхожу через оставленный проход, пинаю качающуюся дверь и попадаю в подземный коридор. Здесь царит полумрак, слабый свет исходит лишь от редких ламп; холодно, сыро, пахнет плесенью. Мои шаги по бетонному полу раздаются так гулко, что я невольно замедляю ход. Лестница, ведущая к платформе, так же пуста и едва освещена. На перроне ни живой души. Слева издалека доносится по тоннелю нарастающий гул приближающегося поезда.

Заброшенная станция, по-видимому, служит складом. На платформе возвышаются штабеля аккуратно сложенных мешков с цементом, чуть подальше громоздятся большие деревянные ящики. Я кидаюсь к ним и проскальзываю в образовавшийся за ними темный угол как раз в тот момент, когда мимо платформы проносятся освещенные вагоны поезда. Грохот утихает. Я собираюсь продолжить изучение обстановки, но кто-то идет по лестнице, по которой спустился я. Это Милко. Он выходит на платформу, озирается, делает несколько шагов и останавливается у горы цементных мешков. Взглянув на часы, Милко достает из бумажной сумки, которую принес с собой, банан, очищает его и начинает есть.

Если бы у меня было время получше уложить ящики, мое убежище было бы удобнее, однако приходится довольствоваться тем, что есть. Пустые ящики нагромождены выше человеческого роста и хорошо меня укрывают, но, чтобы воспользоваться широкой щелью между досками в одном из них, мне приходится опуститься на колено.

На лестнице снова раздаются шаги, и на перроне показывается Кралев, очевидно, неожиданно для Милко, потому что тот перестает есть и выжидательно поглядывает на пришельца.

— Что, поезда дожидаешься? — трубным голосом спрашивает Кралев, и эхо гулко разносится в пустом подземном зале в самом деле как от трубы. — Должен тебе сказать, что с некоторых пор поезда здесь не останавливаются.

Милко молчит и продолжает глядеть на пришельца.

— Ты, может быть, рассчитывал встретить Тони, но ему подвернулось одно дельце, так что разговор придется вести мне, — продолжает Кралев. — Дело касается твоего служебного положения.

Милко молчит, потом бросает взгляд на банан, торчащий у него в руке, и снова принимается медленно есть, с трудом проглатывая куски.

— Вначале я полагал, что ты служишь только нам, — продолжает черномазый. — Потом мне стало ясно, что ты работаешь и на французов…

— На французов я не работаю, — тихо отвечает Милко, перестав есть.

— Я это понял, когда ты сообщил французам о нашем намерении ликвидировать Бобева, — продолжает Кралев, как бы не слыша Милко. — К Бобеву тебя в последний момент позвал Тони, однако ты именно потому и не пришел, что поспешил их предупредить. Ты единственный, кто знал о встрече, и не явился… Ты единственный из всех нас, кто мог предупредить французов…

— Я уже объяснял, почему тогда не пришел, — спокойно возражает Милко и, по-видимому, машинально достает новый банан. — У меня случилась небольшая авария с машиной.

— Аварию ты устроил потом, чтоб сфабриковать себе оправдание. Ты единственный из нас, кто могпредупредить французов…

— Никого я не предупреждал, — тихо отвечает Милко и все так же машинально начинает очищать банан.

— Значит, работаешь на нас, работаешь на французов, а теперь, оказывается, еще и на болгар… Я имею в виду болгарскую разведку.

Кралев замолкает и смотрит на Милко в упор. Милко откусывает от банана и медленно проглатывает.

— Отвечай же! — рявкает черномазый.

— На глупые обвинения не отвечаю, — говорит Милко, перестав есть. — Мне тоже ничего не стоит бросить тебе обвинение, что ты работаешь на пять-шесть разведок, но потребуются и доказательства.

— Не бойся: что касается тебя, то все уже доказано. Букинист на Сен-Жермен — припоминаешь? Томик в черном переплете на верхней левой полке, третий справа? «Персидские письма» Монтескье… Только вот среди персидских писем оказалось одно твое… Тайнопись, конечно, но мы тоже не лыком шиты…

В тоннеле слышится нарастающий гул, однако Кралев не обращает внимания. Они с Милко отделены от путей штабелем цементных мешков. Гул переходит в грохот, и мимо проносятся вагоны поезда, освещая на мгновенье погруженную во мрак пыльную платформу.

— Ты, наверно, захочешь получить и вещественные доказательства, — насмешливо рычит Кралев, когда грохот затихает. — Так вот они, эти вещественные доказательства!

Двумя пальцами он вытаскивает из кармашка тоненький листик бумаги и вскидывает его тем же обвинительным жестом, каким несколько дней назад помахивал у меня под носом клочком фотобумаги.

— Сам лично его нащупал! — самодовольно объявляет Кралев. — Долго пришлось следить за тобой, но нащупал-таки. И теперь меня послали покончить все счеты… Покончить с тобой, если ты ничего не имеешь против…

Он кладет листочек туда, откуда взял, и засовывает руку в карман брюк. Следя за движениями Кралева, Милко продолжает держать в руках пакет и недоеденный банан.

— У тебя, конечно, есть возможность избежать последствий, — поясняет Кралев, не вынимая руку из кармана. — Но чтобы их избежать, ты должен раскрыться, и немедленно. Сказать все, до конца, здесь же!

— Значит, все же есть возможность, — бормочет Милко так тихо, что я еле слышу. — А что я получу взамен?

— Жизнь, что еще! Или тебе этого мало?

— Мало, — все так же тихо отвечает Милко. — Вот если добавишь кое-что по операции «Незабудка», тогда, может, и договоримся.

— Обязательно! Незабудка, вот она, тут, специально для тебя приготовлена, — рычит Кралев, шевеля рукой в кармане, — так будешь говорить или…

Вдали снова нарастает шум приближающегося поезда.

— Давай сперва ты, а потом уж и я что-нибудь скажу, — спокойно отвечает Милко.

Гул усиливается и переходит в грохот. Двое стоят друг против друга за цементными мешками, дожидаясь, пока утихнет шум. Мимо пустой платформы проносится поезд. В освещенных окнах мелькают люди с сетками в руках, девушка, читающая книгу, старуха с ребенком на коленях.

В этот миг я вижу, что Милко наклоняется вперед, как бы готовясь стать на колени, потом, бессильно качнувшись из стороны в сторону, роняет пакет с бананами и падает на бетонный пол. Кралев прячет в карман пистолет и чуть не бегом устремляется к выходу.

Я выбираюсь из убежища и подхожу к упавшему. У Милко на рубашке уже проступило широкое кровавое пятно. При тусклом свете лицо человека кажется до странности бледным, широко раскрытые глаза уставились на выцветшую афишу Бинг Кроссби. Одна рука неудобно подвернута под спину. Другая еще сжимает недоеденный банан.



Поздно вечером я прохожу мимо кафе «У болгарина», чтоб забрать свою машину. В поблескивающем неоновыми огнями и зеркалами помещении пусто, и я готов пройти мимо, но вдруг за угловым столом, где хозяин обычно принимает своих гостей, замечаю Тони.

Облокотившись над бокалом мартини, Тони вроде бы глубоко задумался о чем-то, хотя это маловероятно, потому что он совершенно пьян. Мутные блуждающие глаза смотрят в стол, а желтые от табака пальцы машинально ерошат волосы.

— А, наконец-то я вижу друга, — невнятно бормочет он, когда я подхожу к столу. — Друга, да еще в такой черный вечер.

— Почему в черный? — сухо спрашиваю я.

— А ты не слышал разве? Милко убили… Два часа назад его нашли в метро… Коммунисты прикончили его… Садись, чего ты…

— Значит, нас и вправду осталось семь, — бормочу я, присаживаясь к столу.

— Пока да… Семь… плохое число… Но, по всей видимости, скоро останется шестеро, — мрачно заявляет Тони, едва вороча языком. — Смотри, браток, как бы нам и тебя не потерять…

Он поднимает свою отяжелевшую голову и кричит дремлющему за стойкой кельнеру:

— Гарсон, еще два мартини!.. За упокой души!

6

— Какой дьявол тебя сюда принес? — спрашивает Франсуаз, с недовольным видом останавливая меня в прихожей.

— Дорогая моя, я пришел пригласить тебя обедать.

— Я без тебя могу сходить пообедать. Что как раз я и собиралась сделать.

И в самом деле я застаю ее готовой к выходу — на ней дорогое платье с черными и белыми цветами и длинные белые перчатки. Этой женщине любой цвет идет.

— Я ждала тебя не сегодня, а вчера вечером, — напоминает Франсуаз, глядя на меня все так же недовольно.

— Не смог. Убили одного из Центра.

— Знаю, — безучастно отвечает она. Потом добавляет: — Ну ладно, проходи. Раз уж пришел…

Мы входим в студию. Указав мне на кресло, Франсуаз направляется к драгоценной горке, чтоб приготовить что-нибудь выпить.

— Значит, началось, — говорит она, ставя на столик две рюмки рикара и ведерко со льдом. — Только не так, как ты предполагал. Впрочем, это меня не удивляет.

— Не моя вина.

— Откуда я знаю? Вчера я доставила тебе пистолет, а шесть часов спустя одного твоего коллегу нашли мертвым, сраженным несколькими пулями того же калибра.

— Милко мне ничего плохого не сделал, зачем бы я стал его убивать?

— Можно подумать, что ты целился в Кралева, а угодил в другого. Когда человек впервые берет в руки оружие…

— Оставь эти плоские шутки.

— Не возражаю! Как только ты расскажешь что-нибудь стоящее.

Отпив из рюмки, я закуриваю сигарету.

— И долго ты будешь тянуть мне душу? — спрашивает Франсуаз и тоже закуривает.

— То ли еще будет, — отвечаю я. — Франсуаз, я присутствовал при этом убийстве.

— Очень интересно, — небрежно замечает брюнетка. — Вот почему ты так важен! Рассказывай же, чего ждешь!

Я коротко рассказываю о случившемся, опуская один-два момента, которые мне самому пока не ясны и нуждаются в уточнении. Франсуаз слушает с безучастным видом и, потягивая сигарету, задумчиво смотрит в сторону террасы.

— Основываясь на твоих показаниях, мы можем задержать Кралева, — заявляет женщина, когда я заканчиваю рассказ.

— И все испортить, — добавляю я.

— Вот именно. Но так как мы в судебной палате не работаем, то этого делать не станем. А почему ты вчера не уведомил меня о подслушанном разговоре и о своих проектах?

— Потому что не придал этому значения. И потому, что ты и не требовала уведомлять тебя о всяких мелочах. Если бы я уведомил тебя, ты бы сказала: хорошо, действуй.

— Вероятно.

— И получилось бы то же самое.

— Вероятно.

— Поэтому было бы куда лучше, если бы ты уведомила меня своевременно. Я понятия не имел, что Милко работал на вас.

— Не работал он на нас. Оказывал мелкие услуги, как многие другие эмигранты, но на нас он не работал.

— И не уведомил вас о том, что меня хотят ликвидировать?

— Уведомил. Но это лишь одна из мелких услуг, которые нам оказывают люди вроде него, чтобы поддерживать хорошие отношения с полицией.

— А есть у вас сведения, что он работал на болгар?

Она отрицательно качает головой.

— Тоже нет. Хотя, как я установила сегодня утром, в свое время возникали подобные сомнения. Он приехал сюда несколько лет назад для какой-то специализации, потом попал под влияние эмигрантов и отказался вернуться на родину. Но так как у него не было серьезных оснований для того, чтоб оставаться здесь, к нему относились с недоверием.

— Это не столь важно, — говорю я. — Оставим мертвых в покое и вернемся к живым. Те справки, что я просил, очень нужны мне.

— Не волнуйся, они уже готовы, — отвечает брюнетка и тянется за сумочкой. — Вот они, твои справки, на официальных бланках, с подписями и печатями. Димов и в самом деле нещадно доит своих американских шефов. Выходит, ты зря от них шарахаешься…

— Франсуаз, — прерываю я ее, пряча справки, — необходимо записать один разговор.

— Какой разговор?

— Любовного характера.

— Обожаю такие разговоры.

— Этот не доставит тебе удовольствия — говорить будут по-болгарски.

— Где?

— В отеле «Сен-Лазер».

— Когда?

— Сегодня, завтра, послезавтра — не знаю точно.

— В котором часу?

— Вероятно, пополудни, где-нибудь между пятью и шестью.

— Ладно. Приготовим комнату сегодня же. Еще что?

— Эмблема «скорпион». В полном комплекте.

— Готова. Ты ее получишь. Еще что?

— Пошли обедать.

— Тебе ни в чем нельзя отказать, — вздыхает она. — Особенно если учесть, что я с голоду подыхаю.



— Это у нас прогулка или гонки? — недовольно бормочет Младенов, косясь на спидометр.

Мы летим по авеню генерала Леклера со скоростью, чуть превышающей сто тридцать километров в час, а политический лидер должен заботиться о собственной жизни.

— За нами, кажется, следят, — объясняю я, не снимая ноги с педали газа.

— Не допускаю. За Младеновым не могут устанавливать слежку!

— Могут, — кратко возражаю я. — Так же, как за всяким другим. Эти типы ничем не пренебрегают.

До этого момента я не был уверен, что за нами следят. Но теперь, взглянув в зеркало заднего вида, убеждаюсь, что черный «ситроен», набрав скорость, снова показался далеко позади, на пересечении Алезиа. Перед бульваром Брюн я несколько замедляю ход, затем, оставиви позади Порт д'Орлеан, жму на педаль газа до предела.

— Если за нами в самом деле следят, так лучше вернуться, вместо того чтоб так гнать, — нервно замечает старик.

Но после того как я с таким трудом вытащил его из дому, упустить его сейчас я никак не могу.

— Не бойся, долго так нестись не будем. Поедем на матч. Потерпи немного.

Перспектива посмотреть матч не вызывает у Младенова ни малейшего энтузиазма, однако это все же лучше, чем оказаться изуродованным или убитым в случае, если у меня хоть чуть дрогнет рука, держащая руль. По существу, сто сорок километров для «ягуара» не такая уж фантастическая скорость, но когда ходовая часть у этого «ягуара» разболтана и расшатана, скорость эта весьма ощутима.

Я снова смотрю в зеркало заднего вида и в тот момент, когда черный «ситроен» снова показывается вдали, резко сворачиваю к стадиону «Буффало». А тремя минутами позже ставлю свою колымагу среди множества других машин и, слегка подталкивая, ввожу Младенова на стадион, сотрясаемый возгласами продавцов. Кому охота, пускай ищет нас здесь, в обществе двадцати тысяч человек.

Прогулка со стариком была заранее тщательно продумана, и на случай погони за нами я взял два билета на «Буффало», крайне заинтересованный в том, чтоб разговор с Младеновым состоялся сегодня же. Билеты, купленные предварительно, обеспечили нам места в хорошем секторе — в непосредственной близости от поля и далеко от входов. Если бы и пришло кому в голову прилипнуть к нам, мы бы увидели его издалека, да и сотни зрителей не потерпят, чтоб перед ними кто-то маячил, со всех сторон осыплют бранью.

Стадион битком набит народом. Десятки продавцов звонко и напевно нахваливают свои мятные конфеты и шоколадное мороженое. Громкоговорители изливают на людское сборище какой-то хриплый твист. Где-то рядом ревут и немилосердно воют опробуемые моторы. А над всем этим столпотворением огромное женское лицо с ослепительной улыбкой внушает нам, что «препарат ПЕРСИЛЬ стирает лучше, чем любой другой», как будто все собрались тут для того, чтобы заняться стиркой.

— Пожалуй, сегодня не футбол, а что-то другое, — говорит Младенов тоном знатока, когда мы занимаем свои места.

Сознание, что он все же остался жив после такой бешеной езды, вызвало у старика приятное возбуждение.

— Сток-кар, — коротко объясняю я. — Международное соревнование Франция — Бельгия.

И чтобы избежать дополнительных объяснений, спрашиваю:

— Лиды как будто не было дома, а?

— Ушла с Кралевым. Никак эта девушка не акклиматизируется. Беда мне с нею.

— Какая такая беда?

— А как же? Доверил ее тебе — вырвалась… Ну, тут еще куда ни шло: у тебя своих забот хоть отбавляй, тебе не до женитьбы. Потом вроде бы с Милко сдружилась, но тот оказался олухом, и хорошо, что оказался олухом и ничего не вышло. Теперь и от Кралева нос воротит. Что ты там о нем ни говори, это человек серьезный и намерения у него серьезные, но моя так держится с ним, будто он не мужчина, а змей стоглавый.

— Так ведь ходят вместе? Чего же тебе еще?

— Ходят… Пока не прикрикнешь на нее, не пойдет. Да и то после слез и сцен на кухне. Будто всю жизнь собирается сидеть на моем горбу!

Старик умолкает и рассеянно смотрит перед собой. Огромное поле окружено широкой и удобной беговой дорожкой. Но похоже, что сегодня эта дорожка не будет использована именно потому, что она слишком удобна и проходит чересчур близко от зрителей. За нею идет вторая, внутренняя дорожка, неровная и грязная, с разбросанными тут и там препятствиями — бочками из-под бензина, автомобильными шинами, кучами земли. В этот момент на поле двумя длинными колоннами выезжают участники состязаний.

— А, да это же автомобильные гонки готовятся, — бормочет Младенов. — Гонки таратаек.

— Что-то в этом роде, — коротко отвечаю я, так как не знаю, да и не особенно интересуюсь тем, что такое «сток-кар».

Выехавшие на стадион машины — это действительно таратайки в полном смысле слова. Это ветераны всевозможных марок: «пежо», «рено», «ситроен», «олдсмобиль», «шевроле» и даже огромный допотопный «паккард». Хотя они обшарпаны и разбиты до невозможности, вид у них праздничный, потому что недавно, может вчера или сегодня утром, их обрызгали простым малярным лаком. Машины одной команды небесно-голубые, другой — белые.

— Значит, такие дела, — неопределенно говорю я, пока машины той и другой команды группируются по обе стороны центральных трибун. — А что установлено относительно убийства Милко?

— Что тут устанавливать? — поднимает брови Младенов. — Коммунисты его ухлопали, ясно как день. Решили, по-видимому, приступить к разгрому Центра. Для этих людей все средства хороши.

— А сам-то ты веришь в это или говоришь просто так, ради пропаганды?

— Мне только этого недоставало — с тобой заняться пропагандой! Неужто не видишь, какой оборот приняло дело?

— Вижу. Дело приняло такой оборот, что Центру, несомненно, грозит разгром, только не со стороны коммунистов, а изнутри.

— Ты опять начинаешь клонить к тому, что во всем виноваты Димов и Кралев.

— Именно. Только я ничего не выдумываю, а просто наблюдаю факты, которых ты не замечаешь.

— Ну конечно, Младенов спит…

— Они убаюкивают тебя. И особенно ловко делают это в последнее время. «Бай Марин то, бай Марин се». Уже одно то, что они так настойчиво тебя убаюкивают, должно было тебя насторожить. Глубокий наркоз дают перед серьезной операцией. Они явно готовятся ампутироавть тебе голову…

— Таких вещей не говорят, — нервно бросает Младенов.

— Говорить — пустяки, некоторые это делают. За что, по-твоему, погубили Милко?

На грязной беговой дорожке выстроились две команды — белая и голубая, по шесть машин в каждой. Впереди остановилась машина в белую и красную полосу, словно некая зебра особой породы. Но вот зебра трогается с места, издав пронзительный вой сирены; за нею, тесня одна другую, устремляются машины обеих команд, напирая на идущих впереди, но тех пока сдерживает зебра. Вдруг красно-белая круто сворачивает в сторону, открывая путь состязающимся. По раскисшей дороге таратайки кидаются вперед, каждая норовит обогнать других и в то же время задержать идущую рядом машину противника. Под невообразимый рев моторов машины то и дело сталкиваются, таранят друг друга, врезаясь то бампером, то брызговиком, то боком, и все это под экзальтированный вой публики.

— Ты знаешь, кто его уничтожил, нашего Милко? — кричит мне в ухо Младенов.

— Знаю и кто и почему! — рявкаю я в ответ. — Милко нам симпатизировал и дал понять, что он на нашей стороне, вот за это его и уничтожили. На днях схлестнулся с Кралевым: «Довольно, — кричит, — этих анонимных статей! Пускай пойдет передовица за подписью Младенова. Крупное имя, большой авторитет!» Кралев весь пожелтел. И вот разделались с парнем…

Моя версия не целиком придумана. Милко и в самом деле раздражали анонимные статьи, и, ссылаясь на номер, подписанный в печать, он заявил Кралеву, что журнал не может состоять из одних анонимных материалов.

Грохот возле нас усиливается. Одна из голубых машин слетает на обочину и опрокидывается. Туда бросаются люди в белых халатах. Кувырком летит бельгийский «плимут» и тут же загорается. Из кабины едва успевает выбраться водитель. Остальные таратайки — с продавленными дверками, с дребезжащими, развороченными бамперами, с текущими радиаторами и картерами — продолжают зигзагами мчаться вперегонки, поднимая невообразимый шум и изрыгая тучи дыма.

— Если б дело заключалось только в этом, его бы просто прогнали! — кричит мне Младенов.

— Не могли. Неудобно было после того, как прогнали меня. Тем более Милко не одинок, не то что я, у него связи среди эмигрантов. Пошла бы молва… Так хитрей: меня прогоняют, Милко убирают, приписывая убийство коммунистам, а дальше твой черед, и опять будут собак вешать на коммунистов. Главное, восстановить статус-кво. Вот чего они добиваются, бай Марин! Им бы ткать свою паутину, как прежде, и чтоб никто не мешал! — разъясняю я старику в самое ухо.

Стоит такой шум, что никто нас не слышит, никому из окружающих до нас нет дела. Публика ревет, подпрыгивая на местах, поощряя самоистребление на беговой дорожке, тогда как мы с Младеновым перекрикиваемся по поводу другого самоистребления, не столь массового, но более безоглядного.

— Ничего они не могут иметь против меня, — упорствует старик. — Пока что я с ними и ничем им не мешаю.

— Ты мешаешь им тем, что существуешь, ты внушительная фигура, какой они никогда не были и не будут; что главная ставка у американцев на тебя, несмотря на то, что громадный куш идет Димову. Димов с Кралевым уничтожат тебя, потому что всегда будут видеть в тебе угрозу, пока ты жив. Сейчас у них только деньги, а ликвидировав тебя, они станут и полновластными хозяевами!

— Какие там деньги! Что ты мне все о деньгах толкуешь! — начинает злиться Младенов, которого слово «деньги» всегда приводит в раж.

— Скажу тебе, не торопись! И докажу! На фактах и документах…

Первый тур состязаний в двадцать четыре круга подходит к концу. Из двенадцати таратаек продолжают гонки только две — белый «пежо» и голубое такси «ситроен». Однако в самом последнам туре «паккард», вышедший из строя и слетевший на обочину при крутом повороте, собравшись с духом, дает задний ход, сталкивается с «пежо» и опрокидывает его. Побеждает французская команда, хотя в одном-единственном лице.

Устанавливается относительное затишье. По стадиону носятся тягачи и линейки, расчищая поле. Крики прекращаются. Над секторами повисает монотонный гул спокойных бесед.

Я достаю из кармана банковские справки и небрежным жестом подаю их Младенову.

— Ты как-то мне говорил, что все проверил, но не мешает бросить взгляд и на эти вот выписки.

Младенов бегло просматривает справки, затем прочитывает их еще раз, более внимательно.

— Не может быть…

— Ну вот еще, «не может быть». Документы официальные, ты же видишь. Кроме известного тебе счета, у Димова есть два других, на которые он ежемесячно вносит секретные вознаграждения. Так что ты все же прав: получаете вы с ним одинаково, только его сумма умножается на десять…

Я рассчитывал, конечно, что мои справки определенным образом подействуют на Младенова, но не в такой степени. Лицо его постепенно приобрело землистый оттенок, губы посинели, глаза налились кровью.

— Он заплатит мне за это… Могу я взять документы?

— Для тебя ведь они получены. Только предупреждаю: не делай глупостей! Атмосфера сейчас такая, что стоит пикнуть, как они тут же тебя ликвидируют. Пойми это раз и навсегда, бай Марин: они тебя ликвидируют, глазом не моргнув!

Подавляя ярость, Младенов пытается собраться с мыслями. Потом возвращает мне справки.

— Что ж, ладно. Держи их у себя. Что теперь делать?

Двадцать четыре машины, стеснившиеся за красно-белой зеброй, неожиданно трогаются в этот момент, оглашая стадион ревом моторов.

— Я скажу тебе, что делать! — прокричал я. — Все обдумано. И не они нас, а мы их, будь уверен.

На этот раз состязание являет собой подлинное побоище. Машин так много, что они не столько продвигаются вперед, сколько сталкиваются в облаках бензинового дыма, застилающего это бело-голубое стадо. Как только какой-то таратайке удается оторваться, вдогонку ей тут же кидаются несколько других, норовят броситься ей наперерез, бодают с боков, таранят сзади, пока на одном из поворотов она не оказывается на обочине. Публика неистово ревет, то и дело взлетают стаи рук, зонтов, шляп.

— Может, нам уйти? — морщится Младенов. — Голова распухла от этого безумства!

— Нам не выбраться. Придется дождаться конца.

И мы остаемся среди этого содома, занятые своими мыслями, а перед нами, на поле стадиона, бедные наемники, сжимая в руках руль, борются за свой престиж и за свою жизнь, давясь ядовитым дымом, опрокидываются, выбираются ползком из-под охваченных пламенем машин.



В маленькой кофейне на Монруж толпятся у стойки несколько человек из местных завсегдатаев. За столами, расставленными прямо на тротуаре, ни души. Улица просматривается достаточно хорошо, и мне легко заметить каждого нового посетителя.

— Во-первых, — говорю я, выпив из кружки пиво, — дома не вести никаких разговоров. У вас в квартире установлена аппаратура.

Младенов пытается выразить не то сомнение, не то негодование, но я жестом останавливаю его.

— Сказано тебе, значит, так оно и есть. Во-вторых, старайся по возможности не вступать в контакт со мной. Я сам приду к тебе, и то в случае крайней необходимости. В-третьих, ни малейшего сомнения, ни тени недовольства с твоей стороны. Ты ничего не знаешь, и ничего не случилось.

До сих пор Младенов выслушивал мои советы без возражений. Трус по натуре, он охотно принимал любые меры в целях собственной безопасности.

— Главная наша задача — вывести из строя Димова. Это позволит тебе стать первым. Однако для начала нам придется заставить его сменить шкуру и дать иное направление его злобе. Вечером завтра или — самое позднее — послезавтра я принесу тебе одну запись. У тебя есть магнитофон?

— На что он мне сдался? — вскидывает брови Младенов.

— Ладно, принесу тебе магнитофон. Позовешь Димова, пускай послушает запись. Он придет в бешенство. Но ни тебя, ни меня это касаться не будет. Это важно.

— А если спросит, откуда взялась запись?

— Скажи, что тебе ее принес француз, назвавший себя слугою из отеля «Сен-Лазер». Он заверил, что это весьма интересно для твоего приятеля Димова, и, сильно нуждаясь в деньгах, предложил тебе эту штуку за пятьсот франков, взял же ты ее за двести…

— А если Димов не поверит?

— Не имеет значения, поверит он или нет. Можешь не сомневаться, что, прослушав запись, он задумается над другим…

— Пожалуй, для пущей убедительности мне стоит потребовать с него эти двести франков…

— Разумеется. Он не задумываясь выплюнет и больше, лишь бы забрать пленку…

— А что на ней записано?

— Потом узнаешь. Ты же будешь слушать… Учти, что это всего лишь первый ход.

— Ты все продумал как надо?

— Все. До последней мелочи. И во всех возможных вариантах. Будь спокоен. Не пройдет и недели, как ты станешь во главе Центра.

Я нарочно сокращаю срок, лишь бы вдохнуть в старика бодрость. Перед коротким сроком и малодушный обретает храбрость, забывая о том, что очутиться на том свете можно в одну секунду.

Но, возвратившись вечером домой с только что купленным магнитофоном, я, в свою очередь, тоже обретаю некоторую храбрость. На столе в студии меня ждет прекрасно упакованное устройство, напоминающее автомобильный радиоприемник, а рядом — катушка с магнитной пленкой.

Налаживая магнитофон, я уныло размышляю над тем, что такова уж моя участь — жить и двигаться словно обнаженным на глазах у незнакомых людей. Тебя подслушивают, выслеживают на машинах, являются к тебе на квартиру в твое отсутствие.

Магнитофон включен, медленно вращается катушка.

«Тони, миленький, просто не могу без тебя… Сто раз на день я испытываю желание чувствовать тебя рядом, вот так…»

Это мягкий похотливый голосок Мери Ламур. Затем следует кислая реплика Тони:

«Дашь ты мне, наконец, обещанные триста франков или вы опять умоете руки с этим дураком Димовым?»

И так далее.



Зловещее предсказание Тони сбывается вторично. Но следующим по порядку и на этот раз оказываюсь не я. Следующим оказался сам Тони.

Похороны были куда торжественней, чем можно было ожидать. Следом за черной траурной машиной, скорость которой несколько превышает приличествующую случаю, мчится десятка полтора других машин, где кроме людей из Центра сидят представители различных эмигрантских фракций. Большая скорбь примиряет людей.

Мой старый «ягуар», везущий только хозяина, замыкает колонну. Одному ехать скучно, да и Младенов, вероятно, не отказался бы составить мне компанию, чтоб не тратиться на такси, только в данный момент мне приходится избегать подобных интимностей.

Кортеж нестройной вереницей тянется по бульвару Клиши, потом сворачивает к кладбищу на Монмартре. Операция по размещению машин на стоянке отнимает довольно много времени и вносит в траурную церемонию известную неразбериху; в конце концов скорбящие группируются позади катафалка, чтоб проводить покойника в последний путь. Мы идем под широким железным мостом, по которому в будничном шуме проносятся автомобили, затем следуем по главной аллее мимо часовен, надгробий и всевозможных изваяний крылатых существ. Тони будет покоиться на этом кладбище вместе с Гейне и Стендалем.

Когда мы подходим к соответствующему месту, все уже подготовлено для спуска гроба. Кому-то все же полагается произнести речь. Этой чести по старшинству удостаивается Младенов. В черном костюме, с опухшим лицом, он и в самом деле выглядит торжественно-печальным в сером свете облачного утра. Подняв привычным ораторским жестом руку, Младенов объявляет, что мы хороним нашего дорогого и незабвенного соратника Тони, но тут он запинается, потому что не помнит фамилию покойного, который всегда и для всех был просто Тони. «Тенев», — подсказывает ему своим трубным голосом Кралев. Да, нашего дорогого и незабвенного Тони Тенева.

Надгробное слово, поначалу несколько вялое и расплывчатое, постепенно обретает нерв и идейную направленность. Вдохновляемый мыслью, что скоро станет единственным шефом Центра, а также тем, что вокруг него собралось дюжины две представителей эмиграции, перед которыми стоит блеснуть, Младенов воздает хвалу молодой и надежной гвардии борцов, к которой принадлежал и покойный, говорит о подвиге, героизме и самопожертвовании, как будто Тони пал на поле брани, а не от руки своего ревнивого шефа из-за дурацкой постельной истории. Вскользь касается национальных идеалов, которым все мы служим по мере своих сил, говорит о свободе, которая рано или поздно озарит наше страждущее отечество, а также о том, что каждая утрата, подобная этой, как бы ни была она тяжела, должна служить боевым сигналом к еще большему сплочению наших рядов. Затем обращение к Тони «спи спокойно» и, как всегда, «вечная память».

Выдержанная в добром старом проверенном стиле тридцатых годов, речь производит известный эффект. Некоторые представительницы нежного пола роняют по одной, по две слезы, даже Уж стоит, разинув рот, неподвижно, как пень, изумленный, видимо, тем, что можно столько говорить о таком ничтожном человеке, как Тони.

Потом раздается специфичный и одинаковый во всех краях света стук падающих на гроб комков земли, и скорбящие начинают расходиться. Первыми уходят Димов, Кралев и Младенов, сопровождаемые Вороном и Ужом, за ними тянутся представители эмигрантских фракций. Я стою в сторонке между кипарисом и обросшей мхом каменной аллегорией в ожидании, пока тронется Мери Ламур, чтоб отправиться за ней следом. Но Мери тоже не торопится, укрывшись в тени какой-то часовни, — ждет, пока уйдут остальные. Убедившись наконец, что никого больше не осталось, она пробирается к свежей могиле и украдкой кладет на нее букетик незабудок, который до сих пор прятала между перчатками и сумочкой. Трогательно и таинственно.

При моем приближении дородная фигура скорбящей едва не подпрыгнула от испуга.

— Мне необходимо как можно скорее поговорить с вами наедине, — бормочу я.

Женщина, как видно, не слишком потрясена моим предложением, но качает головой.

— Это исключается. Димов ждет меня в машине.

— Тогда давайте увидимся позже…

— Где?

Я называю адрес, который только сегодня утром узнал от Франсуаз.

— Когда?

— Через час. Ладно?

Она кивает в знак согласия. Потом озирается по сторонам и направляется к выходу.

Подождав еще несколько минут, чтоб все скорбящие успели разъехаться, я тоже покидаю кладбище и иду к своему «ягуару», оставленному чуть поодаль.

Прибыв по указанному адресу на Фобур Монмартр и воспользовавшись полученным от Франсуаз ключом, я вхожу в полутемную, но уютную, хорошо обставленную квартирку, оснащенную всем необходимым, в том числе, по всей вероятности, и подслушивающим устройством. Последнее для меня не имеет значения, лишь бы подслушивал не Димов.

В холодильнике на кухне я с приятным удивлением обнаруживаю бутылку рикара и газированную воду. Налив себе умеренную дозу желтоватого питья, я достаю сигарету из «зеленых» и сажусь отдохнуть в небольшом холле. Мебель здесь не новая, но вполне удобная для секретных деловых встреч. Есть даже кушетка малинового цвета, над которой висит фарфоровая тарелка с надписью: «Не предавайся любви в субботу, а то нечем будет заняться в воскресенье». Уместное предупреждение, решаю я про себя, хотя сегодня и не суббота. Затем перехожу к другим вопросам.

Тони умер вчера пополудни, ровно через сутки после того, как Димов стал владельцем записи. Он почувствовал себя плохо в кафе «У болгарина», где они с Вороном выпивали, и вскоре после этого скончался. Врач, обслуживающий на дому сотрудников Центра, — эмигрант с большой плешивой головой, в темных очках, — констатировал разрыв сердца вследствие злоупотребления алкоголем. Диагноз весьма правдоподобный применительно к Тони, и все же никто в него не поверил. Отношения Тони и Мери Ламур, как видно, давно стали широко известной тайной. Поэтому все считали, что причина удара таилась в последнем бокале, который Тони поднес Ворон по приказу шефа. Так или иначе, ворошить эту историю, которая никого не касалась, кроме потерпевшего, никто не собирался; да и власти не проявили к ней интереса.

Допив бокал, я смотрю на часы — просто так, чтоб узнать, который час, потому что рассчитывать на точность Мери Ламур было бы легкомыслием. Через двадцать минут после условленного часа у входа раздается звонок, и я встаю навстречу гостье.

— Еле вырвалась. Даже переодеться не успела, — объясняет слегка запыхавшаяся женщина, бегло осматривая квартиру с целью, по-видимому, определить, каков характер обстановки — будуарный или деловой.

Гостья садится на диван, отбрасывает в сторону сумку с перчатками и вздыхает.

— Наш Димов стал в последнее время до того подозрителен…

— Надеюсь, он не следил за вами? При данных обстоятельствах это не очень желательно.

— Не беспокойтесь. Мы тоже не так наивны, — успокоительно замечает она.

При этих словах в памяти сейчас же возникает ее манера хитро озираться по сторонам, и все же я не вполне спокоен. Мери Ламур откидывается на диване и, положив ногу на ногу, смотрит на меня с ободряющей усмешкой. На ней строго траурный костюм, однако высоко задранная юбка не вяжется с обликом скорбящей женщины. Впрочем, оголенные могучие бедра меня особенно не интригуют: я не падок на женщин, склонных к ожирению.

— Дело касается вашей жизни, — говорю я без обиняков.

Мери проворно опускает ноги и наклоняется вперед.

— Моей жизни? Вы хотите сказать…

— Именно, — киваю я. — Ваша жизнь в опасности. Причина смерти Тони вам уже известна, не так ли?

— Разумеется, разрыв сердца.

— Похоже, вы единственный человек среди эмигрантов, еще пребывающий в неведении. Тони умер не от удара, его отравили. И сделал это Димов — вернее, Ворон по приказу Димова.

— Не может быть…

— Полагаю, вы догадываетесь, за что Димов отравил Тони. Остается познакомить вас с некоторыми подробностями. Вы с Тони встречались в отеле «Сен-Лазер». И вот ваши разговоры во время последней встречи были записаны на магнитофон…

— Не может быть…

— Говорили вы там примерно следующее…

Я повторяю по памяти наиболее подходящие куски записи, не опуская даже эротических восклицаний Мери и крепких словечек Тони в адрес Димова. Женщина слушает меня, разинув рот не хуже, чем Уж во время похорон.

— Пленку с этой записью какой-то негодяй передал Димову, и сейчас она у него…

— Не может быть…

— Пленка и побудила Димова убить Тони. Боюсь, как бы она не явилась поводом и для вашей смерти.

Другой на месте Мери, вероятно, прежде всего заинтересовался бы тем, почему я так пекусь о его судьбе. Но ей подобные сомнения не приходят в голову. Для Мери Ламур вполне естественно, что все на свете заботятся о ее будущем.

— Он меня удушит, — шепчет скорбящая. — Человека ревнивее я не встречала.

— Может, и удушит. Но не сразу. Не раньше чем через несколько дней. Если вы отправитесь следом за Тони, это может вызвать подозрение…

— Ох, хорошо же вы меня успокаиваете!

— Сейчас не время успокаивать друг друга, надо принимать меры. Если вы будете сохранять осторожность и внимать моим советам, я могу вам гарантировать долгую жизнь.

— Что я должна делать?

— Дойдем и до этого. Скажите сперва, как обстоит дело с завещанием?

Мери Ламур смотрит на меня подозрительно.

— С каким завещанием?

— Димов оформил на вас завещание? — уточняю я вопрос.

И, замечая еще бОльшую недоверчивость, добавляю:

— Видите ли, на то, что принадлежит вам по закону, посягнуть никто не смеет. Да мы бы никому и не позволили это сделать. Я просто хочу знать, обеспечены ли вы на тот случай, если с Димовым произойдет какое-то несчастье.

Женщина молчит, всматриваясь в острые носы элегантных туфель и напрягая извилины мозга. Мысли так ясно отражаются на ее простоватом округлом лице, словно я вижу их на экране. Но Мери не лишена практической сметки и быстро приходит к выводу, что, если с Димовым случится какое несчастье, она от этого только выиграет.

— Завещание оформлено давно, и притом по всем правилам, — заявляет наконец скорбящая. — Зачем бы я, по-вашему, стала связываться с этим старым хрычом? Он ни на что другое и не способен, кроме как следить за мной и отравлять мне жизнь. Первое время он соблазнял меня мелкими подарками, а потом, когда увидел, что Мери Ламур этим не возьмешь, согласился и на завещание. Да его это, как видно, не волнует. Все равно других наследников у него нет.

— Хорошо, — киваю я. — Вы, насколько мне известно, пользуетесь его машиной, не так ли?

— Почему бы мне ею не пользоваться?

— Отлично. У вас есть отдельный ключ?

— Нет у меня ключа.

— Не беда. Тем лучше. От вас пока что требуется следующее: воспользовавшись любым предлогом, вы должны сегодня же взять его машину. Прежде чем вернуть Димову ключ, вы снимете с цепочки брелок с эмблемой скорпиона и на место его повесите вот этот.

С этими словами я подаю Мери Ламур подвеску, доставленную мне Франсуаз.

— Совсем как у него! — восклицает женщина. — Только и всего?

— Ничего другого пока не предпринимайте. Делайте вид, что ничего не произошло, вы ни с кем не говорили и ничего не знаете.

— Насчет этого можете быть спокойны. Знаю, что к чему, я в театре играла.

Она берет сумку и кладет эмблему в маленький кармашек.

— Только не оставляйте сумку где попало.

— Будьте спокойны. Сумка всегда при мне. А к чему вам менять этот медальон?

— Нужно. Потом вам объясню.

— Смотрите только, чтоб он меня не удушил. В приступе ревности он просто с ума сходит…

— Я же вам сказал: не волнуйтесь. Следуйте моим советам, и доживете до глубокой старости.

— Дай бог подольше быть молодой…

— С вашей комплекцией это не трудно. Вы очаровательная женщина, Мери! Рослая, округлая, настоящая женщина!

— Правда? — вспыхивает скорбящая и снова откидывается на спинку дивана, чтоб обнажить свои бедра. — А тут все живое на здешних выдр кидается…

— Вешалки для модного белья, — бросаю я с презрением. — Извращенность… А вы давеча положили на могилу покойного букетик незабудок…

— Я чувствительная до глупости, — признается Мери и еще больше обнажает толстые бедра.

— Это мне напомнило кое-что. В разговорах между собой Димов и Кралев никогда при вас не заводили речь о незабудках?

— Заводя разговор, они всегда меня прогоняют. Во всяком случае, не воображайте, что эти двое станут болтать о незабудках…

— Пожалуй, вы правы, — киваю я, посматривая на часы. — Думаю, что нам пора идти.

Мери, очевидно, готова немного задержаться, но не возражает.

— Вы тоже мне симпатичны, — говорит она с призывной улыбкой, приближаясь ко мне. — Надоело мне скучать со всякими стариками.

К концу этой фразы огромный бюст артистки уже притиснулся к моей грудной клетке. Мери Ламур ценный человек, по крайней мере в данный момент. Поэтому я подавляю в себе инстинктивное желание оттолкнуть ее и дружески заношу руку на ее радушные плечи. Однако чистая дружба ей не понятна, и в следующее мгновенье ее губы прилипают к моим.

— Вы заставляете меня терять голову, — бормочу я, слегка отстраняя ее. — К сожалению, времена очень тревожные и дорога каждая минута. Как вы отнесетесь к тому, чтоб встретиться завтра утром, часов в семь, здесь же?

— Часов в семь? Да я в это время еще сплю! Встречаться в семь часов утра. Такого я еще не слыхивала.

— Так диктуют обстоятельства. Постарайтесь ускользнуть незаметно для Димова. Опять здесь, ясно, да?

— Ладно, — вздыхает Мери. — Но знай, мой мальчик, только ради тебя я это делаю!

Она незаметно перешла на «ты», и это еще одна причина для того, чтобы ускорить наше расставание.



— Придется тебя женить, бай Марин, — говорю я. — Притом не позже завтрашнего дня…

— Ты что, поглумиться задумал надо мною? — словно ужаленный, подпрыгивает старик, хорошо зная, что я не из глумливых. — Младенов тебе не обезьяна!

Спускаются сумерки. Мы сидим на скамейке на мосту Искусств. Недалеко от нас, словно иллюстрация к названию моста, стоит художник-любитель с носом, похожим на клюв, в выцветшем берете и при скудном свете продолжает лепить и размазывать ножом краски по холсту. У любителя совсем невинный вид, но я все же мысленно измеряю расстояние, разделяющее нас, и прихожу к заключению, что он не может нас слышать. По другую сторону моста, уже значительно дальше, два парня и две девушки, облокотившись на парапет, открывают перед нами вид на свои тазовые части. Молодые люди наблюдают за приближающимся пассажирским пароходиком, залитым электрическим светом.

— От всех нас дело требует иногда неожиданных жертв. Завтра же придется тебя женить.

— А почему бы тебе самому не жениться? — язвит старик.

— Видишь ли, это вполне возможно, хотя я над этим не думал. Если ты категорически откажешься, придется мне пожертвовать собой.

Мы сидим так, что нам виден весь мост от начала до конца. Ничего подозрительного. Время от времени мимо нас торопливо проходят горожане и туристы с фотоаппаратами, глазеющие на Лувр и Институт.

— Димов должен исчезнуть, — возобновляю я разговор. — Иначе исчезнем мы с тобой. Димов исчезнет в ближайшее время. Но вместе с ним исчезнут и его деньги.

— Как так?

— А так: он приготовил завещание, по которому все остается Мери Ламур. Так что денежками воспользуется эта дама, а ее, как тебе известно, мало интересует наше дело, равно как и Центр. Мы не должны позволить ей растранжирить с разными мошенниками такое огромное состояние.

— А как же мы можем ей помешать?

— Один из нас должен жениться на ней и определить суммы в надежное место. Поначалу я думал, что ты это сделаешь, но раз ты упорно отказываешься…

— Погоди, — останавливает меня старик. — Если все так складывается и этого требуют обстоятельства, я, может быть, пошел бы на такую жертву. Младенов, как ты знаешь, никогда не щадит себя, если это нужно для дела. Вопрос в том, согласится ли Мери Ламур.

— Предоставь это мне. Она не согласится! Как это не согласится? Да она сочтет за честь и удовольствие стать супругой такого человека, как Марин Младенов.

— Что касается удовольствия, то тут я ничего сказать не могу, — бормочет старик. — Должен тебе признаться, Эмиль, поскольку мы люди свои, что с некоторых пор женщины для меня потеряли всякий интерес. Не знаю, можешь ли ты меня понять.

— Это не суть важно. Брак будет иметь чисто символический смысл. Кроме материальной стороны.

— А как насчет материальной стороны?

— Очень просто: мы заставим Мери закрыть счета и вложить суммы в доходные операции. Ты человек с незапятнанной репутацией, а Мери ничего не смыслит в этих делах. В общем, предоставь все это мне. Через несколько дней деньги будут переведены на твое имя.

— Хорошо, буду рассчитывать на тебя. И еще одно: я, как ты знаешь, человек широких понятий, но если наша приятельница пустится во все тяжкие, это может повредить моему имени, не говоря уже о материальном ущербе. Так что тебе придется потолковать с нею и о таких вещах. Я не стану вмешиваться, только пускай все же она соблюдает приличия…

— Не беспокойся. Мери вовсе не такая, какой ее подчас изображают. Иные глупцы склонны думать, что разженщина была актрисой в кабаре, значит, она непременно шлюха.

Сумерки сгущаются. Деревья вдоль набережной становятся расплывчато-серыми и сливаются с сумраком. Длинный фасад возвышающегося напротив Лувра выступает черной стеной, а за ним в сиянии электрических огней трепещет небо. Художник убирает краски и уходит с мокрым холстом. Молодежи не видно. Мост опустел, и перед нами простирается Сена — далеко, до самой Карусели, сотканной из серебристых ореолов ламп.

— А что с операцией «Незабудка»? — спрашиваю я небрежным тоном.

— Какая «Незабудка»?

— Значит, ты не в курсе дела. Теперь тебе ясно, до чего дошли эти двое: не только деньги прикарманивают, но и проекты Центра прячут от тебя…

— Постой-ка, милый человек! Про какие такие незабудки ты толкуешь?

— И об этом скажу тебе, но только когда сам все хорошенько разузнаю. Сейчас займемся ближайшими задачами. Мы с тобой увидимся завтра ровно в половине девятого перед мэрией Девятого района. О невесте я сам позабочусь.

— Ладно. Отведи-ка меня куда-нибудь перекусить малость, а то мне уже прямо не по себе от голода.

— А Лида не будет тебя ждать? — спрашиваю я в надежде избавиться от него.

— Она сегодня с Кралевым.

— Значит, пошло дело…

— Ничего не пошло. Но Кралев до такой степени втюрился в нее, что не оставляет ни на час.

— Не советую тебе бросать ее в объятия Кралева. Не делай ее несчастной.

— Но я же тебе сказал, что он сам настаивает! Просто помешался человек! Я-то на тебя рассчитывал, если хочешь знать, но ты не оправдал моих надежд.

— Сейчас мне не до этого, бай Марин. Центр надо спасать.

Мы встаем и направляемся к левому берегу.

— Где-то тут был болгарский ресторан, — напоминает мне старик. — Шиш-кебап со старой фасолью сослужит добрую службу. Не выйдет из меня француза, что поделаешь. Так уж я воспитан, вечно меня тянет к родному.

— Оставим родное до другого раза, — прерываю я его. — В эти дни держись подальше от болгарских ресторанов.

— Ладно, обойдемся французским бифштексом, — уступает старик. — Раз этого требует конспирация.



Оказывается, конспирация требует не только съесть бифштекс по-французски, но и выпить уйму эльзасского пива. Поэтому я возвращаюсь домой, когда уже перевалило за полночь.

Преодолеваю свои девяносто две ступени, но, поскольку электрический автомат отрегулирован, должно быть, скрягой вроде Младенова, лампы на лестнице гаснут где-то на восьмидесятой ступени. Я продолжаю подниматься в темноте и, еще не достигнув своей площадки, натыкаюсь на чье-то неподвижное мягкое тело.

«Следующий по порядку», — мелькает у меня в голове. Чиркнув спичкой, я вижу Лиду, свернувшуюся на ступеньке лестницы, опершуюся спиной на перила. Начинаю тормошить ее за плечо. Она открывает свои большие карие глаза, совсем темные от сна.

— Встаньте! Что вы тут делаете?

— Вас жду, — объясняет девушка, цепляясь за мою руку и вставая.

— Только не говорите, что мы назначили свидание и я забыл прийти.

— Будет вам язвить, — устало бормочет она. — Мне надо с вами поговорить… Вы должны мне помочь…

— Хорошо, поговорим, — вздыхаю я и веду ее вниз по лестнице.

— Куда вы меня тащите? Я едва на ногах держусь.

— Я тоже. Но дома мы не сможем поговорить. У меня чертовски любопытные соседи. Все время подслушивают.

Мы садимся в «ягуар» и едем в район Рынка — самое подходящее место для ночных бесед.

Безлюдный и мертвый днем, этот квартал пробуждается под вечер, чтоб ожить в полной мере с наступлением ночи. Ставлю машину на набережной, и мы пешком забираемся в лабиринт тесных улочек. В проходах среди старых строений светло и шумно. Между гудящими на первой скорости грузовиками и ловко лавирующими электрокарами движется во всех направлениях и как будто бесцельно множество народа. Перед широко раскрытыми, ярко освещенными магазинами грузчики сгружают и нагружают мешки, ящики. Повсюду такой хаос, все охвачено такой лихорадкой, словно кварталу грозит неминуемая и близкая катастрофа. Рокочут моторы, громыхают бочки и ящики, отвсюду слышатся возгласы, ругань; и в тенистом сумраке и в электрическом сиянии ночного дня мерно проплывают темно-красные туши, оранжевые плоды, бледно-зеленые кочаны капусты, призрачно-голубые рыбы, желтые лимоны, белесая общипанная птица.

Словом, тут есть на что посмотреть, особенно если ты не занят ничем другим, но идущая рядом со мной девушка глядит перед собой невидящими глазами, будто не сознает, куда мы попали. Мы заходим в небольшое бистро с потемневшей обстановкой двадцатых годов и с единственной люминесцентной лампой, укрепленной над стойкой. В бистро всего три столика, но и те пустуют, так как все клиенты — грузчики и мелкие торговцы — толпятся у прилавка, занятые своими стопками и разговорами. Мы садимся за столик, и девушка устало облокачивается на холодную мраморную плиту.

— Что будете пить?

— Ничего… Все равно что…

Но так как «все равно что» не закажешь, я иду к стойке и беру две большие чашки кофе.

— Ну? — восклицаю я, поднося Лиде вместе с кофе свои «зеленые».

Девушка машинально закуривает и так же машинально отпивает кофе.

— Я хочу вернуться в Болгарию, — произносит она, как бы выйдя из забытья. — Вы должны мне помочь! Я хочу вернуться!

— Полегче. Я вам не консул, и тут не миссия.

— Понятия не имею, где она, ваша миссия… Да и не позволит он мне туда добраться… Завтра же утром явится… Весь вечер меня убеждал… Весь вечер угрожал мне… Хочет, чтоб мы завтра зарегистрировались…

— Так регистрируйтесь, — предлагаю я и невольно думаю о том, что в последнее время человеку передохнуть некогда — сплошные свадьбы да убийства.

— Не пойду я регистрироваться, — восклицает Лида с упорством, отчасти мне уже знакомым. — Не уступлю ему. Вы должны мне помочь.

— Потише, — успокаивающе говорю я, взяв ее за руку. — Собственно говоря, за кого вы меня принимаете? Я не агент туристского бюро или Армии спасения.

— Не бойтесь, относительно вас я не питаю никаких иллюзий. Вы уже не раз демонстрировали мне свой цинизм. И все же вы единственный, на кого я могу положиться. Вы не такой расчетливый, как мой отец, и не такой мерзкий, как Кралев. У вас все же есть что-то… не знаю… что-то такое, что позволяет надеяться на вас… какой-то остаток человечности…

— Мерси, — говорю. — А не кажется ли вам, что этот остаток слишком незначителен, чтобы опираться на меня?

— Не знаю. Только вы один можете мне помочь. Иначе он меня ликвидирует, или выгонит на площадь, или… Он столько высыпал на меня угроз, что я их и не запомнила. Но я перед ним не отступлю… Я хорошо знаю свой характер, ни за что не отступлю… И он меня ликвидирует…

— Это неприятно, — соглашаюсь я. — Но будет еще неприятнее, на мой взгляд, если он ликвидирует меня. Вы ведь знаете о судьбе Милко, правда?

— Бедный парень… Эти политические страсти…

— При чем тут политические страсти? Милко убрал ваш Кралев. А с Тони, как вам, вероятно, известно, расправился Димов. Теперь приходите вы и предлагаете мне ту же самую участь только потому, что Кралев вам не симпатичен…

— Но Кралев не узнает. Даже если он поймает меня, я никогда вас не выдам, клянусь!

— Хорошо, — прерываю я ее. — Предположим, я готов вам помочь. Но имеете ли вы хотя бы представление, как это может произойти? Как вам пришло в голову, что эмигрант вроде меня возьмется снабдить вас болгарской визой?

— Я на это и не рассчитываю. Спрячьте меня. Спрячьте на несколько дней, потом я сама справлюсь.

— Это уже другой разговор. Я бы мог оказать вам подобную услугу при условии, что и вы окажете мне внимание.

— Хорошо. Я согласна. Несмотря на этот неприятный торг.

— Вы меня не поняли. Я рассчитываю на услугу иного характера.

Лида смотрит на меня немного сконфуженно.

— Какого характера?

— Это касается жизни вашего отца. Вы, правда, не особенно дорожите своим отцом, но я лично питаю к нему известную привязанность и, если хотите, заинтересован в том, чтоб сохранить ему жизнь. В последние дни над стариком нависла опасность. Я должен держаться поближе к нему, о чем он не должен подозревать. Поэтому мне нужен ключ от чердачного помещения.

— На кухне, кажется, лежат какие-то ключи, — вспоминает Лида.

— Чудесно. Принесите их мне.

— Но поймите же, я не могу показаться дома! — почти кричит девушка. — Утром рано заявится Кралев и потащит меня в мэрию.

— До завтрашнего утра еще пропасть времени. У вас ведь есть ключ от квартиры?

— Есть, конечно.

— Значит, все в порядке. Я отвезу вас домой, вы возьмете ключи без лишнего шума и принесете мне. Потом мы махнем еще в одно место, где я постараюсь уточнить некоторые подробности относительно вашего отъезда, а под утро посажу вас в поезд и вручу адрес, по которому вы будете пребывать до тех пор, пока я за вами не приеду. Ясно?

Она покорно кивает.

— Как у вас с деньгами?

— У меня нет ни сантима.

— Ничего, и это уладится. Поехали.

Она молча встает, и мы выходим. Лида снова в каком-то трансе, передвигается как автомат, и мне приходится слегка поддерживать ее, пробираясь в толпе.

— Вы правильно сказали тогда, — произносит она упавшим голосом. — У меня такое чувство, что я и в самом деле иду по жизни без цели и направления.

— Почему без направления? — возражаю я. — Мы же едем за ключами?

7

Мери Ламур совершенно права: встреча в семь утра не особенно соблазнительна. Но если ты перед этим глаз не сомкнул за всю ночь, свидание становится и вовсе непривлекательным.

Отпирая квартиру в предместье Монмартр, я машинально отмечаю про себя, что в последнее время в моем кармане завелось слишком много ключей, а это довольно нелепо для бездомного бродяги вроде меня. Нахожу на кухне кофе и стараюсь припомнить уроки Франсуаз относительно способов приготовления этого напитка. Для невзыскательного вкуса кофе получился вполне приличный. Едва успеваю его распробовать, как у входа раздается звонок.

Мери Ламур в ослепительном весенне-летнем таулете — оранжевое платье с огромными красными цветами. Один пышный мак расцвел у нее на животе, а второй такой же — на обратной стороне медали.

— Как ты меня находишь? — спрашивает она, с довольным видом вращая своими внушительными бедрами. — Пришлось так спешить…

— Ты чрезвычайно соблазнительна и оделась как раз к случаю, — говорю я. — Дорогая Мери, у меня такое чувство, что нынче день твоей свадьбы.

Женщина смотрит на меня не то с испугом, не то с радостным оживлением.

— Моей свадьбы?

— Вот именно. И если я о чем-либо сожалею, то лишь о том, что не я буду женихом. Но, между нами будь сказано, роль друга дома тоже имеет свои хорошие стороны…

— Погоди, мой мальчик, а то у меня голова разболится. Можешь сказать мне членораздельно, о чем ты мелешь?

— Это как раз я и собираюсь сделать, — киваю я, протягивая ей свои «зеленые».

Мери Ламур закуривает и разваливается на диване, закинув широкий подол платья, чтоб не помять и чтоб показать мне, что ее бедра одинаково привлекательны в любое время суток.

— Дорогая Мери, волею непредвиденных обстоятельств тебе придется сегодня же утром вступить в брак с нашим другом Марином Младеновым.

— С Младеновым? С этим старикашкой? — негодующе восклицает артистка.

— Вот, вот, — киваю я, — но это пустяки.

— Для тебя пустяки, а мне каково венчаться с ним?

— Не сокрушайся, моя девочка, — успокаиваю я ее. — Говорил ведь я, что моя задача — спасти тебя от грозящей опасности. Нынче твой последний безопасный день. Завтра могут разразиться ужаснейшие вещи. Нам нельзя терять ни минуты. Ты нуждаешься в защите. А в этой стране лучшей защитой служит закон.

— Ради бога, не изворачивайся. Что общего между законом и этим стариком?

— Ты должна иметь надежное убежище на случай покушения на тебя со стороны Димова. А что может служить более надежным убежищем, чем дом такого известного и уважаемого гражданина, как Младенов? Но чтобы Димов не имел права посягнуть на тебя, ты должна находиться там в качестве законной супруги Младенова.

— Если Димов захочет посягнуть, никакие законные основания его не остановят, — не без логики выпаливает женщина. — Он будет караулить у самого выхода и при первой же возможности пристукнет меня.

— Верно, — соглашаюсь я. — Но речь идет о нескольких днях. Я постараюсь обеспечить поддержку властей. А через два-три дня Димова самого могут пристукнуть. Междоусобица все разгорается.

— Мне не хочется выходить за Младенова, — капризно заявляет артистка, ее красноречивый взгляд недвусмысленно говорит мне: уж если так необходимо заключать с кем-то брак, давай лучше заключим его с тобой.

— Видишь ли, Мери, это ведь лишь нечто символическое — формальность перед законом. Подобные браки расторгаются с той же легкостью, с какой заключаются. Хотя, если хочешь знать, от этой связи ты будешь иметь только выгоду. Младенов политический деятель, человек почитаемый, а в скором времени он будет иметь еще больший вес. Благодаря ему ты сможешь появляться в высшем обществе, ходить на приемы, обретешь имя и положение. Притом он человек либеральный, не ревнивец, как твой Димов, и вообще не станет вмешиваться в твою личную жизнь. А то, что он стар, имеет и свою положительную сторону — случись ему завтра умереть, денежки его тут же соединяются с твоими.

— Ты сладкоречив, как поп, — вздыхает Мери. — Хорошо, раз ты считаешь, что так необходимо…

— Крайне необходимо. От этого зависит твоя жизнь.

Я устремляюсь на кухню за кофе, а Мери тем временем обнаруживает, что у нее нет свадебной фаты.

— Символично все это или нет, но я венчаюсь впервые, — вдруг заявляет она, полагая, вероятно, что этот первый брак не останется последним. — Я должна раздобыть фату.

— Найдется и фата. Через полчаса открываются большие магазины. А теперь скажи, как дела с медальоном?

— Да подменила его, как ты мне велел. Вчера ездила на машине за покупками и, прежде чем вернуть ему ключи, сменила талисман.

Допивая свой кофе, я с беспокойством замечаю, что Мери собралась по-своему скоротать оставшиеся полчаса. Она подходит ко мне, и надо мной устрашающе нависает ее огромный бюст. Полные губы награждают меня влажным поцелуем.

— Ты заставляешь меня терять голову, — бормочу я, сдерживая ее пышные округлые плечи. — Жаль, что у нас нет времени. Мне бы не хотелось вот так, украдкой, по крайней мере в первый раз.

Но Мери, очевидно, готова и украдкой, поэтому я тороплюсь отвести ее мысли в другую сторону.

— Ты, наверно, производила фурор на сцене того кабаре…

— И какой еще! — восклицает Мери, уперев руки в мощные свои бока. — Некоторые приходили туда только ради моего номера. Какой номер, господи! Сенсасионнель! Дье тоннер![4] Вообрази — включают красный прожектор, и я выхожу на вращающийся дансинг, залитый красным светом… Но что это за свет!.. С той поры никакой красный свет не кажется мне достаточно красным. Вот, пожалуйста, разве это красный цвет! — восклицает она, хлопая себя по животу, где красуется огромный мак.

Слушая ее, я думаю о том, что отчаянный дальтонизм Мери при подборе туалетов имеет все же какие-то основания.

— Свет красного прожектора падает на меня, а я в одной тонкой тунике, тонкой и прозрачной, как паутина, представляешь! В тунике, сквозь которую все видно… А ведь, можешь мне поверить, было на что посмотреть, потому что, кроме чулок с подвязками, я ничего не носила. Дико визжит оркестр, потом трубы умолкают, ударные отбивают такт, и начинается номер…

Мери Ламур полными руками мягко хлопает в ладоши, воспроизводя запомнившийся такт, и медленно шевелит бедрами, иллюстрируя свой номер, но я вовремя останавливаю ее.

— Дорогая Мери, как бы нам не упустить фату! Церемония в половине девятого.

— Какой ты ужасный, — вздыхает актриса, выведенная из возбужденного состояния. — Как только я начинаю входить в раж, ты тут же обрываешь меня!

— Совпадение, — говорю я. — Простое стечение обстоятельств. Но перед нами еще вся жизнь.

И, слегка подталкивая в пухлую спину, я осторожно направляю ее к выходу.



Я заметил, что самое ничтожное событие делового порядка удается хранить в тайне с неимоверными трудностями. А когда совершается такая вот величайшая глупость, как женитьба Марина Младенова на Мери Ламур, все проходит совсем гладко и остается в тайне.

В назначенный час мы застаем Младенова перед мэрией, где он нервными шагами измеряет тротуар. На нем соответствующий случаю черный костюм, тот самый, в котором он вчера провожал Тони в последний путь. Все же, дабы не было сомнений, что собрался он не на похороны, а на свадьбу, старик разорился на одну белую гвоздику, стыдливо выглядывающую из его карманчика, как носовой платок. Жених, видно, не отваживается особенно щеголять цветком — брак ведь может и не состояться.

При нашем неожиданном появлении из-за угла старик заметно оживляется, хотя и не может скрыть своей растерянности. Он не знает, как ему вести себя, но Мери выводит его из этого состояния, фамильярно взяв под руку. У входа актриса прикалывает фату, глядя в зеркальце, которое я держу перед ней, а Младенов, придя наконец в себя, вдевает гвоздику в петлицу. Потом все трое направляемся к залу, где после звонка Франсуаз все уже готово для церемонии.

Процедура носит деловой характер и свободна от сентиментальных напутствий. Поскольку, кроме меня, никто молодоженов не знает, в роли второго свидетеля выступает один из чиновников и ставит свою подпись; вскоре после этого Младенову вручают копию акта, а я довольствуюсь тем, что запоминаю на всякий случай его номер.

Мы выходим на улицу, и по моему настоянию, хотя и с неохотой, Мери снимает фату и снова засовывает ее в конверт универмага «Лафайет». Затем, выступая как бы в роли посаженого отца, я отвожу супружескую чету в ближайшее кафе и заказываю бутылку шампанского.

— За ваше здоровье, — поднимаю бокал.

— За здоровье нас троих! — поправляет меня Мери, бросив на меня многозначительный взгляд.

— Верно, за нас троих! — добродушно присоединяется Младенов, решив, очевидно, что раз в семье должен быть третий, то пусть лучше этим третьим буду я, а не кто другой.

И поскольку мое собственное мнение по этому вопросу никого не интересует, я, примирившись, тоже поднимаю бокал.

— Пока что, как мы с вами условились, брак остается в полной тайне, — напоминаю я. — Было бы даже неплохо, если бы ты, дорогая Мери, доверила фату мне.

— Не беспокойся. Она не будет валяться в доме где попало. Мери Ламур врасплох не застанешь! — противится женщина, очевидно не желая расставаться со своим украшением.

— Возвращайся к Димову как ни в чем не бывало. Все должно оставаться в полном секрете, — настаиваю я.

— Но ведь так может продолжаться до бесконечности, — кисло замечает старик.

— Так будет продолжаться до тех пор, пока не скомпрометируем и обезвредим Димова. А на это потребуется самое большее два дня. С этой целью я должен иметь возможность сделать маленький обыск. Димов хранит у себя кое-какие секретные документы, и, если удастся их нащупать, мы начисто опозорим его перед шефами, а тогда крышка.

Заинтригованный Младенов вытягивает свою длинную жилистую шею. Но Мери Ламур скептически замечает:

— Ничего мы не нащупаем. Он вечно держит комнату на замке и даже меня туда не пускает, представляете?

— Что он пьет перед сном? — любопытствую я.

— Только стакан молока. Заботится о своей молодости! Ничего себе молодость! — язвительно добавляет Мери, но вовремя спохватывается, вспомнив, что ее новый супруг тоже не юноша.

— Чудесно! Стакан молока окажет свою услугу, — вслух прикидываю я. — Вечером положи ему в молоко три-четыре таблетки снотворного. У тебя есть что-нибудь подходящее?

— Есть какой-то сонерил или сандаптал…

— Хорошо, раствори четыре таблетки и влей ему. А потом жди моего звонка. Если уснул, ты скажешь: «Все в порядке, позвони завтра».

— Да ведь он к тому времени проснется!

— Это пароль, — терпеливо поясняю я. — Твое «позвони завтра» фактически будет означать «приходи немедленно». Минут через пять я уже буду у тебя, постучусь тихонько, и ты мне откроешь.

Мери слушает и участливо кивает головой. Такие дела ее явно забавляют.

— А перед этим поразузнай относительно операции «Фиалка», — встревает со своими указаниями Младенов.

— Не «Фиалка», а «Незабудка», — поправляю я. — И поскольку речь зашла о незабудке, не следует забывать, что тут нужна крайняя осторожность. Никаких вопросов ни о каких операциях. Наша с вами жизнь висит на волоске.

Я разливаю остаток шампанского, и мы снова чокаемся, на сей раз без тоста.

— А теперь выходим по одному, — говорю я, — и кто куда. Гарсон, счет!



Я приезжаю в Центр с некоторым опозданием, в чем особой беды нет, потому что мне все равно делать нечего. Чуть позже слышу в коридоре трубный голос Кралева:

— Где Лида?

— Не знаю. Когда я выходил, она еще спала, — отвечает Младенов, вероятно только что вошедший.

— А сейчас вот нет ее. Я заходил и по телефону справлялся. Исчезла.

— Не тревожься, дорогой! Куда ей деваться, — добродушно успокаивает его старик.

— Она должна была меня дождаться — дело у нас одно намечено.

— Что за дела в такую рань?

Кралев замолкает. Потом говорит, снизив тон:

— Хотели сходить в мэрию — мы решили сегодня пожениться.

— Скажи пожалуйста!.. А отца никто и не спрашивает… Я, разумеется, ничего не имею против, даже, сказать по правде, рад этому, но все же есть такой обычай…

— Обычаи меняются, ты знаешь… Главное теперь найти Лиду.

— А что в этом хитрого? Пойдем позвоним еще разок. На худой конец, к обеду вернется.

Разговор утихает. Шаги удаляются к кабинету Младенова. Я достаю из кармана «Фигаро» и раскрываю на зарубежных новостях, так как информация о курсе акций и о ценах на молоко меня не особенно интересует. Минут через десять в комнату без стука входит Кралев. Судя по выражению лица, ему не удалось разыскать Лиду.

— Что с очередным номером? — хмуро спрашивает он. — И вообще долго ты собираешься тянуть с этим делом?

В данный момент я почти сожалею, что он не нашел своей зазнобы — занятый ею, он едва ли не забыл о моем существовании.

— Номер выходит завтра, — сухо отвечаю я и снова погружаюсь в чтение.

— Наконец-то. Значит, и ты выходишь завтра. Как мы условились.

— Приготовьте для меня расчет, — говорю я, нахально глядя на него из-за газетной полосы.

— Не бойся. Получишь, что тебе причитается! — подчеркнуто заявляет Кралев.

Ничего не ответив, я снова возвращаюсь к новостям, отлично зная, что этим наверняка приведу его в бешенство, да и препираться с дураками у меня нет никакого желания. Несколько секунд Кралев сверлит меня глазами, но, так как я не нахожу нужным даже взглянуть на него, уходит разъяренный.

В коридоре слышится голос Димова. Шеф только что прибыл и велит Ворону приготовить для него кофе. Дождавшись, пока Димов скроется в кабинете, я выскальзываю из помещения. Мой «ягуар» стоит в двух шагах от Центра. Отпираю отделение, которое здесь принято называть перчаточным ящиком, хотя перчаток никто в нем не держит. Лично я поставил туда доставленный мне на дом аппарат, напоминающий по виду автомобильный радиоприемник. Вращаю ручку. Слышится легкий треск, потом шум открывающейся двери и голос Димова: «Что нового?», и ответ Кралева: «Ничего особенного». Они обмениваются еще кое-какими малозначительными репликами, после чего Кралев, очевидно, покидает комнату.

Моя машина стоит на очень видном и неудобном месте, так как я не нашел более подходящего, а аппарат действует всего метров на пятнадцать. К тому же маловероятно, что сегодня явится кто-нибудь из американских посетителеей — обычно они приходят по субботам, и едва ли я услышу что-нибудь важное. Значит, не стоит рисковать напрасно. Заперев перчаточный ящик, я старательно прячу секретный ключ. Потом завожу мотор и трогаюсь. После долгих и бесцельных на первый взгляд разъездов ставлю около часа дня «ягуар» в небольшой улочке близ Мадлены, в девяти метрах от дома, второй этаж которого занимает Димов. Улочка эта довольно оживленная, так что, если бы даже меня обнаружили, я без труда придумал бы с пяток правдоподобных объяснений. Никто меня не обнаружил, но и мне не удается узнать ничего мало-мальски существенного, кроме того, что отношения между Димовым и Мери Ламур сведены до ледяного молчания, за исключением деловых замечаний хозяйственного характера.

Чтобы умерить риск, я перегоняю машину в соседний переулок и веду наблюдение то из пассажа поблизости, то из кафе напротив, то от витрин на углу Фобур Сент-Оноре. Время тянется до бешенства медленно и скучно. Порой у меня мелькает неприятная мысль, что Димов выбрался из дома через черный ход, а его «ситроен» стоит перед фасадом лишь для отвода глаз.

Только в восьмом часу, когда уже начинает смеркаться, я замечаю сквозь витрину кафе, как из парадной двери выходит Димов, оглядывается с безразличным видом и садится в свой «ситроен». Я расплачиваюсь за недопитый кофе, не знаю уже который по счету, и тороплюсь к «ягуару». Димов едет медленно и осторожно, как это свойственно людям старше среднего возраста, выезжает на площадь Мадлены и, объехав ее, снова возвращается к исходному пункту, потом катит по бульварам. Перед Оперой он неожиданно сворачивает на Рю де ля Пе, а достигнув Вандомской площади, опять без всякой надобности объезжает ее всю. Человек, очевидно, решил проверить, не следят ли за ним, даже не находя нужным этого скрывать. Я, конечно, держусь от него на почтительном расстоянии, потому что движение сейчас не столь оживленное и потому еще, что мой драндулет, хоть он и выкрашен в черный цвет, легко узнать. На Вандомскую площадь я предпочитаю не высовываться и, выждав немного на Рю де ля Пе, медленно следую за «ситроеном», когда тот сворачивает в направлении Риволи. На углу Риволи и Рю Руайяль, возле самого светофора, машина на минуту задерживается, и в нее садится мужчина, очень похожий на Кралева.

Снова проследовав в нескольких шагах от собственного дома, Димов пересекает Конкорд, поворачивает на Елисейские поля, доезжает до Триумфальной арки, делает круг и попадает на авеню Виктора Гюго. Все это время я стараюсь держаться возможно подальше, одинаково опасаясь потерять из виду «ситроен» и обнаружить себя.

На авеню Виктора Гюго движение заметно тише, и я позволяю Димову уйти далеко вперед. Моя осторожность оказывается вполне уместной, потому что «ситроен» неожиданно прижимается к правому тротуару и останавливается. Кстати, я как раз у перекрестка, и это дает мне возможность быстро свернуть вправо, объехать группу домов и снова выкатить на авеню. Когда же я бросаю взгляд вперед, то обнаруживаю, что «ситроен» исчез. Значит, и они сумели воспользоваться маневром.

Теперь одна надежда на то, что номер с внезапной остановкой применен недалеко от места назначения. После продолжительного маневрирования по окрестным улицам и переулкам я нахожу наконец «ситроен», оставленный перед внушительным двухэтажным зданием в глубине сада за высокой железной оградой. Здание угловое. Я загоняю свою колымагу на соседнюю улицу и ставлю ее подальше от светящегося на углу фонаря. На тротуарах безлюдно. В машинах напротив тоже. Отпираю перчаточный ящик и вращаю ручку. Слышу чей-то кашель, как потом догадываюсь — смех Кралева. Он смеется хрипло и неуверенно, будто впервые в жизни пробует, как это делается. Затем звучит чей-то голос, не знакомый мне, но с весьма характерным акцентом:

«Да, да. Смертность в вашем Центре приобретает устрашающие размеры».

И опять кашель-смех Кралева, на сей раз сопровождаемый мягким хихиканьем Димова.

«Тони Тенев, если не ошибаюсь, был ваш человек, господин Кралев…»

«Он с таким же успехом мог быть и не нашим, — возражает Кралев. — Имея один порок, нашим ремеслом еще можно заниматься, но у Тони их было два».

«Чудесно. В таком случае вы только выигрываете, освобождаясь от этих троих».

«От третьего мы еще не освободились», — напоминает Кралев.

«Не беспокойтесь. Это наше дело, — прерывает его человек с акцентом. — Достаточно того, что он от вас уходит».

«Поскольку мы уже начали освобождаться от двуличных элементов…» — снова заводит Кралев.

«Это наше дело, — опять сухо прерывают его. — Ваша задача подыскать новых людей, более надежных и более полезных, чем прежние. Разумеется, без нашего согласия никаких назначений вы делать не будете».

«А что известно по другому вопросу?» — впервые подает голос Димов.

«Что касается другого вопроса, то я могу вас поздравить с успехом. План ваш принят. Признаю, что он вполне соответствует духу избранной нами тактики — с помощью сильных и эффективных ударов вызывать в жизни стран восточного блока недовольство и хаос…»

Голос с акцентом произносит еще несколько высокопарных политических фраз, затем следует нечто более существенное:

«Для операции „Незабудка“ выработан препарат, в состав которого входят органические вещества, дабы создалось впечатление, что отравление воды в водохранилище произошло в результате загрязнения и виновными оказались власти… В сущности, это тоже ваша идея, господин Димов. Довольно хитроумная идея, или, как вы выразились, одним выстрелом двух зайцев…»

«Идея отчасти и Кралева», — тактично напоминает Димов.

«Да, да. Но сейчас мы собрались не для того, чтоб делить лавры. В связи с лаврами должен вам заметить, что вы держите слишком далеко в стороне господина Младенова. Мы очень рассчитываем на господина Младенова, на его политический авторитет».

«Младенов тесно связан с Бобевым», — рычит Кралев.

«Не беда. Мы его отвяжем. Такого человека, как Младенов, нельзя отстранять, если он не работает против нас».

«Этого-то мы и боимся», — замечает Димов.

«Бойтесь, только сами не толкайте его на это», — довольно язвительно замечает человек с акцентом.

Несколько малозначительных реплик под звон бокалов.

«Мы сами будем руководить операцией?» — вдруг спрашивает Димов.

«Один из вас. Кто именно, пока не знаю. Тот, на кого эта задача будет возложена, в ближайшие дни получит подробные инструкции с указанием фамилий. Руководить операцией будут, разумеется, из пункта где-то близ границы. Действия такого порядка…»

От угла улицы на меня падает длинная тень. Между фонарем и моим «ягуаром» кто-то идет. Я выключаю аппарат, запираю ящик и, не поднимая глаз, начинаю шарить по карманам в поисках сигарет. Слышу едва уловимые, крадущиеся шаги, и у меня под носом чиркает зажигалка. Спокойно поднимаю глаза. Передо мною Ворон, обнаживший в усмешке все свои желтые зубы. Я закуриваю от огонька и киваю в смысле «мерси».

— Ждешь кого-нибудь? — спрашивает Ворон, слегка разочарованный тем, что испуга не получилось.

— Да, только не тебя, а кого-нибудь в юбке.

— Скажи пожалуйста! Как это тебя аж вон куда занесло?

— Почему «вон куда»?

Ворон умолкает, силясь родить ответ. Выходит, допускает, что я остановился здесь случайно. Значит, он не следил за мной, а только сейчас обнаружил.

— Не слишком ли далеко ты забрался от своего квартала? — выдает он наконец.

— Зато близко к моей приятельнице.

— Знаю я, где она живет, твоя приятельница.

— Ты знаешь одну, а это другая.

— Тогда будем ждать вместе.

Новая длинная тень падает на машину. Появляется Уж. Он медленно приближается и останавливается возле Ворона.

— А этому что здесь нужно? — без дипломатии спрашивает Уж.

— И я вот тоже интересуюсь, — отвечает Ворон. — А он мне твердит, будто ждет приятельницу.

Поскольку они беседуют между собой, я не считаю нужным вмешиваться в разговор.

— Слушай, Уж, — продолжает Ворон. — Местечко тут тихое. Давай-ка пристукнем его, а? Разделаемся с ним, и дело с концом!

Уж смотрит в землю и переступает с ноги на ногу — мозги у него поворачиваются туго.

— А я согласен с тобой, ежели хочешь знать. Только как его пристукнешь, раз нам велено подождать. На что мне сдались неприятности…

— Какие там неприятности! Только спасибо скажут…

Впереди на перекрестке смутно вырисовывается женская фигура.

— Вот и моя приятельница, — бормочу я и, в тот же миг включив мотор, рывком трогаюсь с места.

На перекрестке сворачиваю влево, потом вправо и, очутившись на авеню Фош, ныряю в поток машин, идущих к площади Звезды. Лишь теперь я чувствую, что еще не ужинал, и, чтоб сочетать приятное с полезным, устремляюсь на Монмартр: в знакомом мне дешевом ресторанчике в глухом закутке меня едва ли кто найдет. Однако когда я к полуночи выхожу из ресторанчика, то обнаруживаю, что «пежо» Ворона вплотную приставлен к моему «ягуару». Видимо, эти типы настигли меня уже на площади Звезды или попросту стали там на прикол, рассуждая примитивно, но верно, что рано или поздно водоворот пригонит меня к арке. Вполне возможно и то, что они уже успели связаться по телефону со своими шефами и получили указание следить за мной, но не трогать — не зря же они сидят в машине и только нахально наблюдают за моими действиями.

Эту встречу, хотя и несколько неожиданную, я предвидел и потому делаю то, что заранее решил сделать в подобных обстоятельствах: тихо и мирно еду домой, потому что пускаться во все тяжкие при наличии аппаратуры в машине опасно. Эти двое, осатанев, могут задержать меня насильно, а тогда дело примет и вовсе скверный оборот.

Подъехав к дому, я выключаю мотор, беру с сиденья плащ с заблаговременно сунутым под него аппаратом и неторопливо направляюсь к входу. Беглый взгляд, брошенный назад от самой двери, убеждает меня, что обитатели «пежо» ведут себя смирно. Значит, им действительно приказали лишь наблюдать за мной, за что, вероятно, следует благодарить человека с неприятным акцентом.

Войдя в «студию», я первым делом прячу аппарат в тайничке под газовой плитой, специально для него подготовленном. Следуя советам, данным мне еще на виллле в Фонтенбло, я ставлю едва заметную меточку на тот случай, если в мое отсутствие плита будет сдвинута с места. Теперь можно и закурить.

Одна задача этого вечера выполнена, но это затрудняет выполнение второй. Надо во что бы то ни стало позвонить Мери Ламур, хотя те, внизу, наверняка еще караулят.

Включаю приемник и ловлю Монте-Карло — музыка звучит достаточно громко, чтобы за дверью мог ее слышать тот, кто захотел бы подслушивать. Зажигаю все имеющиеся в «студии» лампы — пусть эта иллюминация будет хорошо видна тому, кто вознамерится вести наблюдение с улицы. После всего этого бесшумно отпираю небольшую дверку на кухне, спускаюсь по запасной лестнице во двор, перелезаю через ограду в соседний двор и через черный ход и парадную дверь соседнего дома попадаю на противоположную улицу.

До Мадлены всего десять минут ходу. Достигнув площади, ныряю в соседнее еще не закрывшееся кафе и занимаю телефонную кабину. Набираю номер и через мгновенье слышу голос актрисы, только вместо ожидаемого пароля она произносит какое-то глупое «алло, кто это?».

— Мери, — спрашиваю, — все в порядке?

Вместо ответа звучит непонятное междометие.

— Мери, — настаиваю я, пытаясь напомнить ей пароль. — Все ли в порядке? Надо ли мне приходить завтра?

— Какое там завтра! — раздается наконец голос актрисы. — Приходи немедленно! Случилось нечто ужасное!

Я вешаю трубку и раздумываю еще с минуту.

При других обстоятельствах на подобное сомнительное приглашение следовало бы махнуть рукой. Но если принять во внимание, как Мери рассудительна…

Выскакиваю из кафе, окидываю беглым взглядом ночную улицу и мгновенно сворачиваю в первый переулок. Вокруг ни души. Однако видимость бывает обманчива. На всякий случай вхожу в дом, черный выход из которого мне хорошо знаком, и тоже на всякий случай проникаю в дом Димова тем же способом, каким выскользнул из своего, то есть через разделяющую дворы ограду.

На мой тихий стук тут же распахивается дверь, и передо мной возникает испуганное лицо Мери, которая именно неподдельностью испуга успокаивает меня.

— Что случилось? — спрашиваю, закрыв за собою дверь.

— Димов умер…

— От четырех таблеток?

— Не от таблеток… От хрустальной пепельницы…

Тут Мери внезапно всхлипывает, не столько от горя, сколько от нервного потрясения, с почти сухими глазами, которые глядят на меня с отчаянием, но и с какой-то смутной надеждой.

— А кто его ударил пепельницей? Ты, что ли?

Она молчит. Впрочем, ответ ясен.

— Где он?

Женщина взглядом указывает на дверь соседней комнаты. Вхожу, внутри темно. Она погасила свет, должно быть, в глупой надежде, что мрак сотрет случившееся и все пройдет, как дурной сон.

— Где выключатель?

— Возле двери.

Мои пальцы шарят по стене, щелкает выключатель. Димов лежит на полу возле большого полированного стола. Я склоняюсь над трупом. Смерть и в самом деле вызвана тяжелой хрустальной пепельницей, валяющейся рядом на ковре. Острый угол пепельницы глубоко врезался в правый висок. В момент, когда был брошен тяжелый предмет, Димов, видимо, инстинктивно откинул голову в сторону, уклоняясь от удара, и как раз поэтому удар оказался смертельным.

— Иди сюда и расскажи мне все, — говорю я, распрямляя спину.

Женщина продолжает стоять за дверью, потупя взор, словно боится взглянуть на труп.

— Хорошо, пойдем туда…

Все так же, с поникшей головой, Мери пересекает холл и приводит меня в одну из соседних комнат. Здесь стоит туалетный столик с большим зеркалом, а перед ним валяется разорванная и скомканная свадебная фата. Рассказ вроде бы уже и не нужен, за исключением разве кое-каких подробностей.

— Сказал, вернется поздно… — всхлипывая, начинает Мери, и я с трудом понимаю, что она говорит.

— Послушай, Мери, — прерываю я ее. — Ты должна понять, что сейчас не до слез. В нашем распоряжении считанные минуты. Если ты хочешь, чтоб я тебя спас, успокойся и расскажи вкратце и точно все, как было.

Мери глубоко вздыхает и, прижав руки к груди, пробует успокоиться.

— Сказал, что вернется поздно… а мне стало скучно, я вынула фату и надела ее…

— На кой черт понадобилось тебе надевать? — невольно вырывается у меня.

— Ну просто так… Представила себе, что я венчаюсь, только не в мэрии и не с Младеновым, а в огромной церкви, где играет музыка и… В общем, представила себе… Дома я была одна и не боялась, что меня кто-нибудь застанет: сразу, думаю, услышу, как только наружная дверь откроется. Стою я перед зеркалом с фатой на голове и вдруг вижу Димова… в зеркале… позади меня. И закричала от страха.

Мери закрывает глаза и умолкает на минуту.

— Потом разгорается скандал, как обычно, только еще страшнее, чем обычно. Для Тони, кричит, туалет приготовила или теперь уже перед другим выпяливаешься? Да ни перед кем, говорю, просто так я надела, шутки ради… Ага, шутки ради… А чего же ты закричала, увидев меня в зеркале? И куда это ты пропала сегодня ни свет ни заря? Даже не можешь рассвета дождаться — так тебе не терпится скорее уйти шляться! Да разве для тебя эта белая фата, для таких шлюх, как ты! И вдруг как кинется на меня, сорвал фату, разодрал ее в клочья и давай меня самыми грязными cловами обзывать. Прекрати, говорю, эти мерзости. Как не стыдно тебе, пожилому человеку?! Ах, мерзости, кричит, да? А про те мерзости, что вы с Тони болтали, уже забыла? Или за дурака меня принимаешь? Может, прокрутить пленку да напомнить? И тебя, говорит, следовало бы отправить к Тони, только не жди от меня такой милости. Ты у меня годами будешь мучиться. Можешь сказать тому, с кем вы разные там планы строите, что не видать ему моих денег. Завтра же, кричит, аннулирую завещание, а тебя представлю какому-нибудь сутенеру, ошивающемуся у рынка, может, хоть часть верну из того, что потрачено на тебя. А главное, заставлю тебя торговать собой прямо на тротуаре, потому что это и есть твое настоящее ремесло. Завтра же прогоню тебя туда и каждый день буду приходить смотреть, как ты и по виду все больше становишься похожей на шлюху, какой ты, по существу, всегда и была. Не раз вспомнишь о пожилом человеке, когда начнешь переходить от грузчика к мяснику. И еще кучу всяких гадостей наговорил, пока я не вышла из терпения. А тут уж выложила все: что он, негодяй и форменная старая развалина, по ночам тешится тем, что заставляет меня голой танцевать перед ним, а ведь я не деревяшка и не могу жить одними танцами. Настоящий, говорю, ты выжатый лимон, и хоть не одного, а пятерых убей, лучше от этого не станешь… Он вскочил, схватил стул — я прямо испугалась, что он разобьет мне голову, и тут, видно мне подвернулась пепельница… и…

— И ты разбила ему голову, — заканчиваю я, так как пауза становится слишком тягостной. — Найди мне перчатки Димова или лучше всего резиновые, если есть.

Мери поднимает глаза, полные недоумения, она, кажется, все еще не может прийти в себя, потом бросается в соседнюю комнату за перчатками.

— И тряпку какую-нибудь или полотенце! — кричу ей вслед.

Она приносит резиновые перчатки оранжевого цвета, в каких женщины обычно моют посуду, и зеленую косынку. Я иду к покойнику и, натянув перчатки, бысто обыскиваю его. Из всего найденного оставляю у себя только красную записную книжечку. Записная книжка убитого вещь опасная, поскольку она может служить неопровержимой уликой, но эта хранит столько данных и имен, что я никак не могу бросить ее на произвол судьбы.

Потом заменяю брелок и прячу скорпиона в свой карман.

Найденным в жилетном кармашке Димова секретным ключом отпираю его кабинет и здесь тоже произвожу обыск, но без особых результатов, так как многое из того, что я нахожу, мне уже знакомо.

Поднимаю валявшуюся на полу в холле пепельницу и возвращаюсь в комнату с зеркалом. В сущности, мне бы следовало просто-напросто уйти, предоставив женщину ее судьбе, но я не в силах так поступить.

— Утром, когда ты вернулась, тебя кто-нибудь видел? — спрашиваю.

— Портье меня видел.

— Это не очень хорошо. А потом ты выходила?

— Никуда не выходила.

— А к тебе или к Димову приходил кто-нибудь?

— Никто.

— Соседи, инкассаторы — никто?

— Ни души.

А ты звонила кому-нибудь по телефону или сюда кто звонил?

— Только ты.

— Ладно, — говорю я. — В таком случае запомни хорошенько эту версию и, если тебя начнут спрашивать, тверди одно и тоже: сегодня утром ты обвенчалась с Младеновым. Это легко доказать. Потом ты пришла сюда — забрать кое-что из своих вещей,к обеду вернулась к Младенову и больше сегодня от него не выходила. Ясно, да?

Она кивает с искрой надежды в усталых, испуганных глазах.

— А сейчас сложи в чемоданчик кое-какие самые необходимые вещи.

Мери открывает спальню и начинает рыться в гардеробе.

— Но ведь мне все это необходимо…

— «Все это» никуда не денется. Нам важно инсценировать переселение к Младенову. Возьми одно платье и немного белья и сунь все вон в тот чемоданчик.

Пока Мери снаряжает чемодан, я обхожу комнаты и тщательно протираю тряпкой выключатели и дверные ручки, к которым мы прикасались. Потом беру пепельницу, заворачиваю ее в остатки злополучной фаты, чтоб причина и следствие были вместе, и тоже запихиваю в чемодан.

— Значит, пошли, — говорю. Больше ты ни до чего не дотрагивайся. Я сам буду открывать двери и гасить свет. И моли бога, чтоб нам кого-нибудь не встретить, по крайней мере тут, поблизости. Когда придем к Младенову, я все ему объясню, а ты вымой как следует пепельницу и сожги фату всю без остатка. Потом ложись и обо всем забудь.

Я беру чемоданчик и иду, сопровождаемый женщиной. Свет выключен везде, кроме холла и прихожей. Квартира заперта, и я стаскиваю резиновые перчатки с чувством облегчения, испытываемого хирургом после только что законченной тяжелой операции, и прячу их в карман.

— Пошли, — повторяю я. — И старайся не стучать своими высокими каблуками.



Ухожу от Младенова довольно поздно, это моя вторая бессонная ночь, но я не могу лечь, не исполнив своей третьей — и последней — задачи. Придется все же заглянуть домой да взять «ягуара». Ночь тихая, если пропускать мимо ушей гул моторов, все еще доносящийся со стороны бульваров. Ночь свежая, если не обращать внимания на запах бензина, которым пропитаны воздух и стены зданий. Ночь принадлежит мне, если не считать того, что я не имею возможности погрузиться в сон.

Огибаю угловой ортопедический магазин с одиноко светящейся во мраке витриной, предлагающей прохожим свои скрипучие пыльные протезы. Но когда я бросаю взгляд в сторону своего дома, я испытываю такое мучительное ощущение, словно кто-то грубыми пальцами стиснул мне внутренности.

«Ягуар» исчез.

8

Откинувшись в бледно-розовом кресле, я таращу глаза на висящую напротив картину, стараясь не закрывать их, так как знаю, что тут же усну. Передо мной ренуаровская «Купальщица», репродукция конечно. Я подозреваю, что Франсуаз выбрала ее только потому, что своим розовым цветом она соответствует общему тону интерьера. Купальщица, как это обычно бывает на картинах, не купается, а только делает вид, что вытирает свои крупные красноватые телеса. Фигура написана по-ренуаровски расплывчато и туманно, но мне она представляется еще более туманной, каким-то смутно-розовым пятном на благородном сером фоне обоев.

— Да ты спишь! — внезапно раздается позади женский голос. — Господи, таким я тебя увидела в первый раз, таким, вероятно, увижу и в последний…

— Надеюсь, последний будет не сегодня, — сонно бормочу я, с трудом открывая глаза.

Франсуаз в белом купальном халате, ее черные волосы тоже завязаны белым платком. И хотя белизна эта никакой не цвет, а скорее отсутствие цвета, но и в белом она кажется просто очаровательной. Этой женщине идут все цвета.

Здесь, в этой серо-розовой «студии», я пребываю в таком полудремотном состоянии уже около часа, но мы с Франсуаз обменялись всего лишь несколькими репликами, с ее стороны преимущественно ругательными — не может она простить мне мои визиты в самое необычное время суток.

В конце концов, чтоб меня наказать или желая использовать ранний подъем, Франсуаз решила принять ванну, а я должен был, дожидаясь ее, развлекаться с «Купальщицей» Ренуара.

— Что ты мне предложишь выпить? — спрашиваю я, видя, что хозяйка направляется на кухню.

— Витриол. Когда пьешь, он немножко неприятен, зато потом спасает от всех адских мук, которые тебя ждут.

— Никто не знает, что его ждет, — беззаботно отвечаю я.

Из кухни доносится неприятный шум электрической мельницы для кофе, напоминающий скрежет зубоврачебного сверла. Потом слышится плеск льющейся из крана воды и шипенье мокрой посудины на горячей плите. Наконец Франсуаз снова показывается в дверях.

— У тебя, должно быть, смутное представление о правилах игры, — замечает она. — Учти: мы с тобой, пока ты преуспеваешь, а если же окажешься в западне — считай, что мы никогда не были знакомы.

— Знаю. Только эта твоя верность будет меня поддерживать в трудные минуты до самой могилы. Впрочем, зачем они, эти пояснения?

— Затем, что ты, как мне кажется, допустил промах. Иначе ты бы не пришел и не стал меня будить ни свет ни заря.

— Верно. И еще какой промах! С вечера…

— Извини, — прерывает она меня, — но не надо об этом перед кофе. Не могу слушать глупости и неприятности, не выпив кофе.

Она снова исчезает на кухне, а я снова переношу взгляд на «Купальщицу» и, чтоб не уснуть, пытаюсь пуститься в рассуждения по проблемам живописи. Собственно говоря, у женщины может быть такое красное тело лишь в том случае, если ее предварительно окунули в кипяток, чему обычно подвергаются не женщины, а раки. И все же этот румянец производит приятное впечатление, действует успокаивающе, особенно если начинаешь смотреть на это только как на расплывчатое пятно…

— Бедняжка! Опять уснул!..

— Разве? — недовольно бормочу я, открывая глаза. — Вольно тебе говорить «опять», когда я вот уже две ночи глаз не сомкнул.

— Должна сказать, что из-за тебя и я стала скверно спать в последнее время… Ну-ка ешь!

Завтрак уже готов и доставлен из кухни на маленьком столике на колесах. Вообще в этой «студии» все оборудовано превосходно, если не считать того обстоятельства, что возле столика нет кровати. Ем как во сне, не разбирая, что ем, не чувствуя ничего, кроме горячего бодрящего кофе.

Кофе как будто и в самом деле отпугивает от меня сон, потому что я снова вспоминаю о своем промахе и начинаю рассказывать Франсуаз о вчерашней досадной встрече с Вороном и Ужом под сенью богатого особняка.

— Ты все еще остаешься дебютантом в своем деле, — вздыхает Франсуаз, закуривая сигарету. — Как ты мог не заметить, что они следуют за тобой?

— Они не следовали за мной. Они там дожидались, шастая вокруг.

— Догадались, что ты подслушиваешь?

— Не допускаю.

— Запросто могли догадаться. — Я включил аппарат совсем тихо.

— Запросто могли догадаться, — повторяет Франсуаз. — Пока ты ужинал в ресторане.

— Перчаточный ящик был заперт секретным ключом.

— Секретным ключом!.. — Она презрительно кривит губы. — Да им ничего не стоило и машину угнать…

— А они так и сделали…

— Ах, вот оно что? — Женщина бросает на меня уничтожающий взгляд.

— Только я уже успел убрать аппаратуру.

— Где она сейчас?

— Дома. Под паркетом.

— А то, другое?

— Другое, к сожалению, осталось в машине. Но едва ли они сумеют его обнаружить.

— Едва ли… Больше полагайся на свой скепсис.

— Извини, но не мог же я вертеться возле машины на глазах этих типов, рискуя раскрыться до конца.

— Ты уже достаточно раскрылся. Куда ты сунул пистолет?

— В новую банку из-под масла «шелл».

— Ага, в масло! Поскольку тебе известно, что оружие должно быть всегда хорошо смазано. Ты и в самом деле не в меру сообразителен для твоей профессии.

— Довольно этих пресных острот, — бросаю я. — В банке нет масла, там ветошь.

— А как ты объясняешь, что они не угнали машину еще у ресторана, а сделали это чуть позже, перед твоим домом?

— Вначале им не было приказано. Потом они получили указание и угнали.

— Но ведь новое указание, вероятно, чем-то вызвано. Что могло случиться?

— Не знаю. Кое-что, правда, случилось, но не имеет никакого отношения к моей машине…

Закуривая свои «зеленые», я мысленно шлю Мери Ламур пожелание удачи, потому что в противном случае…

— Ты опять тянешь мне душу!

— Франсуаз, Димов убит.

Женщина смотрит на меня таким взглядом, который, я это чувствую, пронзает меня насквозь.

— Ты его убил?

— Не говори глупостей.

— А кто?

Кратко рассказываю и эту историю, не пропуская и того, как я помог скрыться убийце.

— Полиция, сказал я себе, не должна напасть на след артистки…

— Потому что она тоже из числа твоих любовниц…

— Ну вот, опять глупости! Потому, что мы заинтересованы в том, чтобы подозрение — если таковое возникнет — пало на людей из Центра, а не на случайные жертвы, вроде Мери. Это приведет цепную реакцию к концу…

— Боюсь, как бы тебе в этой цепной реакции не оказаться четвертым звеном…

— Это не исключено, если ты не поможешь мне разыскать мою машину. Без нее я как без рук…

Франсуаз встает и уходит в спальню, где стоит телефон, но, прежде чем звонить, плотно закрывает за собою дверь. Ужасная женщина. Груба и подозрительна, как налоговый агент.

Меня смущает то, что в спальне она остается слишком долго. Когда же наконец выходит, все становится ясно. Франсуаз сняла белый платок и освободила свои роскошные волосы, а вместо халата надела красивый шелковый пеньюар с голубыми и белыми цветами.

— Дорогая моя, ты просто ослепительна в этом пеньаре, — бормочу я. И тут же спрашиваю: — Получится что-нибудь с машиной?

— Не торопись. Делается.

Она усаживается напротив, кладет ногу на ногу и задумчиво смотрит мне в лицо.

— В сущности, ты должен быть доволен нынешним положением вещей. Твои противники один за другим выходят из строя. Значит, ты должен быть доволен.

— Не совсем. Димова можно было скомпрометировать, предав гласности кое-какие документы. Всю свою ярость Димов должен был направить против Кралева и уничтожить его. А вышло, что ликвидирован Димов, а Кралев преспокойно здравствует.

— Ну, ничего. Кралев уничтожит тебя, и на этом история закончится. Идеал потому и остается идеалом, что его никогда полностью не достичь.

— Видишь ли, Франсуаз, твой милый реквием меня, конечно, глубоко трогает, но это несколько преждевременное оплакивание не должно затмевать твой рассудок. Я не вижу способа сделать больше в условиях, при каких мне приходится работать. Я почти изолирован, один против целой банды. Я уже раскрыт и почти все время нахожусь под наблюдением. Я…

— Довольно, — обрывает меня брюнетка. — О себе ты мне можешь не рассказывать.

— Важно другое, — заявляю я. — То, что дела в общем идут к намеченному концу. Близок день, когда Центр в теперешнем составе будет ликвидирован полностью. Во главе с Младеновым сформируется новый Центр, именно такой, каким вы желаете его видеть, — полностью подчиненный вам.

— А тебе не приходит в голову, что, когда Младенов возьмет власть, ты можешь показаться ему лишним?

— Младенов человек совершенно беспомощный, и он это прекрасно сознает, оставаясь наедине с собой. Пока что он волен выбирать себе помощника — либо меня, либо Кралева. Но когда помощник останется один, выбор решится сам по себе.

— Ладно, — кивает Франсуаз, — подождем, пока помощник останется один.

Она снова закуривает и пускает в мою сторону густую струю дыма.

— Ты, конечно, соответствующим образом осмотрел квартиру Димова. Что любопытного удалось обнаружить?

— Ничего такого, о чем бы мы не знали. Для более тщательного обследования у меня не было времени.

— Неважно. Этим займутся наши люди. А теперь расскажи, о чем именно говорили те трое.

Хотя к этому вопросу мы подошли только в конце разговора, я ждал его с самого начала и соответственно подготовился: почти дословно воспроизвожу услышанные реплики, исключая те, в которых речь шла об операции «Незабудка». Вернее, памятуя о своих обязательствах, я упоминаю и про операцию, но очень кратко и туманно:

— Речь шла и о том, что следует продумать какую-то операцию, но ничего определенного услышать не удалось, потому что как раз в этот момент подошли те…

Не могу себе позволить сказать больше, потому что, узнав преждевременно подробности операции, шефы Франсуаз и Леконта могут грубо вмешаться в это дело и провалить мой план. Ни к чему, в самом конце, создавать ситуацию, при которой Кралев мог бы ускользнуть. Не кто-нибудь, а я должен свести счеты с этим человеком.

К моему удивлению, Франсуаз не проявляет особого интереса к упомянутой операции.

— Ладно, — тихо говорит она и пускает мне в лицо еще одну струю дыма. — Посмотрим, что будет дальше.

Я излагаю на скорую руку план ближайших действий. Франсуаз кивает или делает короткие замечания. Под конец она снова насквозь пронзает меня взглядом.

— Хорошо. И помни, что я тебе говорила: в случае провала ты сам по себе. Если попытаешься сослаться на нас, то этим только усугубишь тяжесть своего положения.

Она гасит сигарету и встает.

— Если что, звони мне. До обеда я дома. После семи вечера тоже, если буду нужна тебе по делу.

— Ты мне нужна, — бормочу я, тоже вставая. — Ты мне ужасно нужна.

И обнимаю ее плечи, прикрытые шелковым пеньюаром. Она ловит мою руку и деловито смотрит на мои часы.

— Пожалуй, я могла бы позабавить тебя часок. Хоть ты с разными своими интрижками этого не заслуживаешь. Но что поделаешь, такова уж я: не могу жить без дебютантов.

И я жить не могу без таких вот пленительных женщин. Поэтому сильнее стискиваю ее в объятиях, рассеянно думая о том, что людей нашего сорта даже в постели не оставляют одних. Может быть, именно поэтому Франсуаз никогда не произносит нежных слов, ничуть не сомневаясь, что где-то рядом вращается магнитофон, готовый навеки запечатлеть уходящее мгновенье. «Остановись, мгновенье!» — как сказал Фауст или кто-то другой.



Когда кто-нибудь идет за тобой по пятам, ты, естественно, стремишься как можно скорее ускользнуть от него. Но иногда проще пойти ему навстречу и сказать: «Здорово, как делишки?»

Нечто подобное случилось и со мной. После того как накануне вечером меня поймали на месте преступления, после того как за мною следили по всему городу, наконец, после того как люди из Центра угнали мою машину, я прихожу к десяти часам в этот самый Центр, звоню, нахально прохожу мимо открывшего мне Ворона, от изумления разинувшего рот, и спокойно направляюсь в свою комнату. Свалив на стол стопку экземпляров журнала, только что взятых из типографии, сажусь на стул и, следуя высшим образцам американского воспитания, кладу ноги на письменный стол. Через непродолжительное время в комнату входит Младенов. Весть об убийстве Димова, очевидно, уже дошла до Центра, потому что костлявая фигура заметно выправилась, да и в походке чувствуется достоинство настоящего шефа. Он с явным укором смотрит на мои покоящиеся на столе ноги, но, поскольку я не нахожу нужным переменить позу, приступает к делу:

— Эмиль, мы ведь договорились: твое дальнейшее пребывание в Центре нежелательно.

— Судя по всему, ты уже посвящен в шефы, — отвечаю я, не приходя в трепет от его важного вида.

— Что-то в этом роде. Сегодня утром тут имел место разговор с ответственными лицами, и руководство было возложено на меня. Между прочим, мне было сделано напоминание, что тебя следует незамедлительно удалить из Центра. Должен тебе сказать, что со стороны кое-кого, — старик подчеркнул местоимение, — мне довелось услышать обидные намеки, будто я нахожусь под твоим влиянием. Это тем более обязывает меня ускорить твой уход.

Мне бы следовало ответить ему: «Значит, я обеспечил тебе хорошее наследство, сделал шефом, а теперь ты воротишь от меня нос, да? Погоди, старик, так дело не пойдет». Но к чему это ребячество, и потом, как можно говорить то, что думаешь, в комнате, где все подслушивается? Поэтому я довольствуюсь тем, что бормочу:

— Всю жизнь мечтал о вашем Центре. Принес вот экземпляры последнего номера, как было условлено. Об остальном не волнуйся. Можешь считать, что мы не знакомы.

Младенов пытается выразить какой-то лицемерный протест, но расчетливость берет в нем верх, и он сухо замечает:

— Так будет лучше всего. Впрочем, если ты не торопишься, подожди минут десять. Кралев хотел с тобой поговорить.

Новый шеф слегка кивает мне и уходит. На сей раз осанка его выправилась заметней, поскольку с плеч свалилось бремя дружбы, чреватой многими неприятностями.

«Почему бы нет, подожду, — рассуждаю про себя. — Человек никогда не знает, как может обернуться предстоящий разговор».

Кралев, очевидно, где-то в бегах. Однако он не заставляет меня долго ждать. Спустя всего лишь несколько минут он врывается в комнату и останавливается перед моим столом, угрожающе заложив руки за спину. Черные глазки его налились кровью от злобы, прядка жирных редких волос съехала на лоб. Этот устрашающий вид не повергает меня в трепет, поскольку другого я и не ждал. Более неожиданной представляется его реплика:

— Где девушка?

Ну и ну! Я готов был услышать «где ты был вчера вечером?» или «кто убил Димова?», только не «где девушка?».

— Вышла замуж, — холодно говорю в ответ.

— За кого? — спрашивает Кралев и делает шаг вперед.

— За Младенова.

— Ты что, идиот?! — взрывается Кралев, который уже явно не в состоянии владеть собой. — Как может дочь выйти замуж за своего отца?

— А, ты о дочке спрашиваешь? А я подумал, что ты интересуешься Мери Ламур.

— Слушай, — рычит черномазый сквозь зубы. — Не морочь мне голову! Где девушка?

— Если речь о Лиде, не имею понятия.

— Лжешь!

— Я лгу только в случае крайней нужды, — спокойно уточняю я, доставая сигареты. — А сейчас такой нужды нет. Может быть, я и знал бы что-нибудь о ней, если бы твои болваны не совались куда не следует.

— О чем ты болтаешь?

— А о том же самом! Сижу вчера вечером в «Колизее» с одной приятельницей, гляжу — Лида. Зная, что я после обеда буду в «Колизее», пришла туда — у нее ко мне серьезный разговор. Не могу же, говорю ей, бросить свою приятельницу ради беседы с тобой. Но Лида очень настаивала, и вид у нее был до крайности встревоженный, и я пообещал заехать к ним позже. «Нет, — говорит, — я больше с папой не живу, перебралась пока что в отель близ площади Звезды». — «Хорошо, я приду в отель». — «Не хочу, — говорит, — чтоб ты приходил в отель». — «Тогда скажи, что ты хочешь, видишь ведь, что я не один».

Тут она назвала улицу, где мы должны встретиться, условились о времени и наверняка бы встретились, если бы эти твои типы меня не поприжали.

— Лжешь! — повторяет Кралев, на этот раз не столь уверенно, так как, видимо, что-то соображает.

— Я говорю правду, а ты хочешь — верь, хочешь — нет.

— Смотри, как бы ты не запутался в собственных плутнях, — бормочет Кралев. — Возле площади Звезды не миллион отелей. Я все их проверю, и, если окажется, что это враки, приготовь завещание.

— Не думаю, чтоб Лида стала называть там свое имя, раз она сбежала, — вставляю я.

— Как она назвалась, это не имеет значения. Мы обнаружим ее в любом случае. Ну, а если ты солгал, тогда…

— Ладно, — прерываю я его. — Это я уже слышал. Вот тебе готовые экземпляры. А сейчас распорядись, чтоб те болваны вернули мне машину.

— Какую машину? — удивляется Кралев.

— Ту самую, мою, которую ты приказал угнать.

— Тут другой издает приказы. Почему бы тебе не обратиться к Димову?

Черномазый испытующе смотрит мне в глаза, однако слишком он наивен, если надеется поймать меня.

— Зачем мне обращаться к Димову? Я не такой простак. Знаю, кто мутит воду.

— Ты другое знаешь! — ревет Кралев мне в лицо. — Иначе ты пошел бы к Димову, с самого утра пошел бы, потому что Димов уступчивее меня. Но Димова больше нет, Димов на том свете! Кто его отправил на тот свет, ты?

Кралев устрашающе навис над письменным столом, и мне трудно устоять перед желанием вскинуть ногу и пнуть ботинком в его квадратную челюсть.

— Не брызгай на меня слюной, — говорю. — Отойди подальше. А главное, не мели вздор. Про то, что Димов отправился на тот свет, я впервые слышу. И если его насильственно отправили на тот свет, то не трудно догадаться, кто это сделал.

— Не трудно, верно сказано. Ты загнал его в гроб.

— Видишь ли, Кралев, ты, наверно, лучше меня знаешь толк в убийствах и не станешь отрицать, что для предумышленного убийства нужен мотив. Тебе же отлично известно, что у меня не было никаких оснований убирать Димова. А вот тебе зачем понадобилось делать изумленный вид, будто впервые слышишь, когда я сказал, что Младенов женится на Мери Ламур?

— Потому что и это твои очередные измышления…

— Этот брак зарегистрирован в мэрии Девятого района, о чем там имеется акт под номером 5311. Брак зарегистрирован только вчера утром. В силу этого брака наш Младенов завладел богатой наследницей, если верить тому, будто Димов все завещал Мери. Тебе ясно? Ясно, конечно, только ты умеешь прикидываться дурачком, чуть только запахнет паленым.

— Попридержи язык! — рычит Кралев, но в голове у него, как видно, засело другое.

— Распорядись, чтоб мне вернули машину! — напоминаю я.

Он смотрит на меня рассеянно, будто не понимая моих слов, потом безучастно говорит:

— Машина твоя внизу, на улице. Выметайся и уезжай. Чтоб ноги твоей больше тут не было.



Моя таратайка действительно ждет меня внизу, будто ничего не случилось. Отъехав от места и взглянув в зеркало заднего вида, я убеждаюсь, что нашел то, что искал: «пежо» Ворона катит за мною следом, почти не скрываясь. История встречи с Лидой сослужила мне добрую службу, зато обеспечила нежелательный надзор по крайней мере до вечера.

Мой «ягуар» пробирается по мрачному коридору Рю де Паради, которую я покидаю навсегда. Нечто вроде повторного изгнания из рая, притом без всякой Евы. Бесшумное изгнание из хрустально-фарфорового рая, где так и не успел прогуляться слон моей мечты. Хотя, выражаясь фигурально, черепков разбито уже немало в этом предприятии под вывеской ИМПЕКС.

Когда за тобой кто-то следит, не подавай вида, что ты его заметил, дабы не портить ему настроение. Но если тебя преследует такой болван, как Ворон, подобная учтивость ни к чему, особенно если тебе необходимо уединиться.

Все же я продолжаю ехать медленно и, чтобы усыпить бдительность болвана, не обращаю на «пежо» никакого внимания. И лишь когда мы оказываемся перед Оперой и мне удается увериться, что от Ворона меня отделяют две машины, я выруливаю на простор и стремительно еду на красный свет. Полицейский издает пронзительный свист, но движение здесь такое, что ему не до меня. «Ягуар» с предельной скоростью мчится по авеню Оперы, пересекает Риволи, площадь Карусель и выходит на набережную. Раз Ворон до сих пор не настиг меня, то теперь это ему и вовсе не удастся, потому что движение по набережной значительно менее затруднено, а моя антилопа изумительно подвижна.

Я гоню машину с недозволенной скоростью, как, впрочем, делают все вокруг меня, проезжаю Бастилию, Домениль, пересекаю Венсенский лес и выхожу на Марну. В будни тут безлюдно и тихо. В почти неподвижных маслянисто-зеленых водах реки плывут темные тени деревьев. Пляж-купальня пустует. Маленькие пивные тоже.

Проехав с километр по узкой асфальтированной дороге вдоль реки, я сворачиваю в сторону и останавливаю машину на небольшой поляне среди кустарников. Необходимо покончить с последней задачей, оставшейся не выполненной вчера вечером. Имеет смысл пустить в ход остальную часть техники — не знаешь ведь, что тебя ждет.

Вооружившись отверткой, я залезаю под машину. Винты, которыми владелец гаража прикрепил металлическую коробочку, отвинчиваются легко, но у меня в самом начале возникает такое чувство, что коробочка не в меру легка. Ничего удивительного — оказывается она пуста.

Значит, машину мне вернули после тщательного обыска и соответствующих изъятий. Швырнув коробку в кусты, я открываю багажник. Банка из-под масла налицо, но это ни в какой мере не успокаивает меня. Потеря техники, хранившейся под шасси, столь трагична, что ставит под угрозу исход всей операции.

Единственное мое утешение в подобных тяжелых случаях в том, что, как бы они ни казались невероятными, они все же предусматривались мной, и игра продолжается. Это не такое уж большое утешение, но за неимением другого…

Надо воспользоваться хотя бы тем обстоятельством, что за мной в данный момент не тащится хвост в виде Ворона или Ужа. Закрыв багажник, сажусь в «ягуар» и еду к пригороду Ножан. Найдя местное почтовое отделение, заказываю срочный разговор с Марселем и связываюсь с Лидой, чтобы узнать, соблюдает ли она мои инструкции, и дать ей кое-какие дополнительные наставления. Потом снова сажусь в свой драндулет и возвращаюсь в город, минуя, однако, улицы, где можно столкнуться с неприятными знакомыми. Возле вокзала Сен-Лазер я въезжаю на Римскую улицу, изобилующую радиопринадлежностями, как Рю де Паради — изделиями из фарфора.

Микрофончик, небольшой усилитель и несколько метров проволоки, приобретенные мною, вызвали бы, наверное, насмешливую улыбку у любого из моих коллег, но ничего не поделаешь, подчас обстоятельства вынуждают поступать чисто любительски, используя подручные средства. Заперев пакетик в перчаточном ящике, еду дальше. На площади Сен-Огюст забегаю в кафе и съедаю свой каждодневный бифштекс с картофелем. Невзирая на то, что после обеда я выпил двойной кофе, мне ужасно хочется спать, и я прихожу к мысли, что могу позволить себе поспать часика два до того, как приступить к дальнейшему.

Подъехав к дому, я без особого удивления устанавливаю, что два знакомых мне в лицо эмигранта уже ждут моего прибытия, сидя в обшарпанном «оппеле» и вооружившись газетами. Они смотрят на меня, только чтоб убедиться в моем появлении, и я с полным спокойствием перебираю ногами свои девяносто две ступени, подымаюсь к себе.

Прежде чем лечь в постель, заглядываю на всякий случай под газовую плиту, чтоб проверить, все ли там на месте. Устройство лежит там, где я его оставил. Однако печка все же была сдвинута в мое отсутствие — волосок, использованный мною в качестве приметы, испарился.



Следующий по порядку. И снова не я. Мы провожаем Димова. И Димов будет покоиться недалеко от Гейне и Стендаля. Для него это прекрасная возможность познакомиться на том свете с именами писателей, о которых при жизни он едва ли слышал. Версия нашего домашнего врача с огромной головой и в темных очках все та же — «разрыв сердца». Очевидно, в кармане этого человека других диагнозов нет. Пробитый висок прикрыт цветами, и его не видно. Вообще какой смысл поднимать шум вокруг какого-то семейного скандала? Но среди эмигрантов опять тайно распространен слух, что и эта смерть — дело рук коммунистов.

Может быть, именно поэтому, а может, потому, что сегодня нет ни одного интересного матча, на кладбище собралось человек сто. Цвет эмиграции в полном составе. Я тоже тут.

Признаться откровенно, покойный не фигурировал в списке моих друзей. Но это не имеет значения, так как у меня совсем нет друзей. И потом я пришел сюда не столько ради покойника, сколько ради двух-трех живых. Один из них — в черном костюме, с благородной старческой осанкой и вызывающе выставленным вперед кадыком — произносит в данный момент надгробное слово. После того как три дня назад он говорил о молодой гвардии, сегодня он отдает дань старой — испытанным борцам, к числу которых принадлежал и покойный, до последнего вздоха хранивший верность национальным идеалам. И вообще слова расточаются щедро, поскольку они ничего не стоят и поскольку для некоторых людей нет ничего приятнее, чем упиваться мелодией собственного голоса, особенно торжественно-траурной.

За часы, прошедшие с момента нашего расставания, Младенов обрел еще бОльшую уверенность. В конце каждой фразы он запрокидывает свое темя с реденькими седыми волосками, как бы спрашивая: «Хорошо сказано, не так ли?» — и часто выбрасывает вперед костлявый кулак, будто собираясь дать кому-то в нос. С особым пафосом он говорит о тех, кто не оставит священное дело незавершенным, очевидно имея в виду главным образом себя.

Вопреки ожиданиям, я вижу Мери Ламур не у гроба, а где-то позади всех. Случайно глянув в мою сторону и заметив меня, женщина подходит без всякой осторожности и шепчет:

— Ты должен помочь мне, Эмиль. Я попала в настоящую ловушку.

Я озираюсь по сторонам, но стоящие впереди все до одного поглощены надгробным словом, в том числе Ворон и Уж, которые, следя за оратором, даже рты раскрыли от изумления перед его способностью говорить так много и ничего не сказать.

— В какую ловушку? — тоже шепотом спрашиваю я.

— Твой Младенов требует, чтобы я перевела на него все наследство. Если, говорит, не сделаешь этого, выдам тебя полиции.

— Не бойся. Уйдет еще по меньшей мере два-три дня на всякие формальности, пока ты получишь наследство.

— Два-три дня не так много.

— Достаточно. За это время я сумею укротить старца.

— Правда?

— Раз я говорю…

— Я умру от страха. Он меня выдаст глазом не моргнув.

— Не бойся. Он только стращает тебя. Если боишься, не возвращайся на ночь к старику. Пережди где-нибудь в другом месте. Ступай в отель «Националь». Отель огромный. Никто тебя не заметит. Может, и я к тебе наведаюсь.

— Так я и сделаю. А ты приходи непременно. Вся надежда на тебя.

Мери Ламур бросает на меня взгляд, совершенно не уместный при подобных обстоятельствах, но я глазами предлагаю ей вернуться на свое место, и она подчиняется.

В скорбной тишине бодро звучит призыв о вечной памяти, затем следует ритуал опускания тела и, наконец, знакомый дробный стук падающих на крышку гроба комков земли, хотя и глухой, но несравненно содержательнее любых слов.

Толпа направляется к выходу. Я скромно жду в сторонке, пока проследуют величины. Кралев с Младеновым идут вместе, занятые разговором. Поравнявшись со мной, Кралев бросает короткий взгляд в мою сторону и, как бы не заметив меня, о чем-то сообщает Младенову. Тот смотрит на часы и кивает головой. Вполне резонно предположить, что они договариваются о встрече. Неизвестно только, где и когда.

Но вне зависимости от того, произойдет встреча или нет, где и когда она состоится, я действую по заранее принятому плану. План этот предельно прост, потому что в основе его лежит правило: делай то, что единственно возможно в данных обстоятельствах.

Мое появление на похоронах рассчитано, кроме всего прочего, на определенный практический эффект: я намерен дать понять некоторым людям, что мне больше незачем скрываться и плевал я на тех, кому захочется и впредь за мною следить. Двигаясь в своем «ягуаре» к площади Клиши, я устанавливаю, что «оппель» двух знакомых мне эмигрантов исчез. И «пежо» Ворона тоже не видно. Однако я не тороплюсь радоваться свободе и, поглядывая в зеркало, пристально слежу за пейзажем позади меня, равно как и за такси передо мной, в котором устроился Младенов. Постепенно в хаотическом уличном движении все назойливей бросается в глаза один часто повторяющийся элемент: это обычный серый грузовичок, чей добродушно-будничный вид так обманчив. Порой он исчезает в наплыве машин или пропадает за поворотом, потом снова возникает, едва видимый вдали.

Может быть, тут просто совпадение, но в данных обстоятельствах это маловероятно. Проверка отелей вокруг площади Звезды, наверно, уже закончилась. Чтоб добраться до Лиды, у Кралева есть единственная возможность — следовать за мною по пятам. Пока тлеет эта надежда, будет продолжаться слежка за мной, но будет продолжаться и моя жизнь. Потому что, не надейся Кралев на то, что я наведу его на след Лиды, он бы наверняка меня уже пристукнул.

Насколько можно судить по направлению следования такси, Младенов возвращается домой. Для меня сейчас это наилучший вариант, вот только бы как-нибудь избавиться от серого грузовичка.

Такси и в самом деле сворачивает в сторону Рю де Прованс. Не обращая больше на него внимания, я еду своей дорогой, поворачиваю на Осман и устремляюсь к площади Звезды. Грузовик по-прежнему позади меня, хотя и довольно далеко. Столь продолжительное совпадение пути не может быть случайным. Пока я соображаю, как избавиться от грузовичка, замечаю еще один часто повторяющийся элемент пейзажа, на этот раз переднего. Это темно-синий спортивный «меркурий», промелькнувший еще на Клиши. Значит, я блокирован с обеих сторон, к тому же машина у впереди идущего спутника достаточно мощная, чтоб попытаться ускользнуть от нее с помощью какого-нибудь дешевого приема.

Когда две машины издали бдительно стерегут тебя, несмотря на то, что ты неожиданно сворачиваешь то сюда, то туда, в голову невольно приходит мысль, что они снабжены необходимой радиоаппаратурой. Это еще больше осложняет проблему бегства. Мне не остается ничего другого, как проститься со своей машиной и вернуться к традициям славной пехоты.

Тем временем у меня пропадает всякий интерес к площади Звезды. От попытки создать впечатление, будто я еду в тот квартал с намерением посетить Лиду, после чего бесследно исчезнуть, приходится отказаться. Проститься с машиной вовсе не значит бросить ее на другом конце города. Когда, свернув на улицу Тронше, достигаю Мадлены, я убеждаюсь, что темно-синий «меркурий» опять передо мной. Не обнаруживая признаков паники, продолжаю двигаться дальше и, вращая одной рукой руль, другой отпираю перчаточный ящик и перекладываю купленные утром вещи себе в карман. Не забываю и упаковку, так как обозначенное на ней название фирмы может прозвучать для кого-нибудь весьма интригующе.

Теперь машина очищена. Остается только приютить ее где-нибудь. Обогнув Биржу, выезжаю на улицу Вивьен. Темно-синий «меркурий» остался где-то в стороне, но грузовичок за мной в сотне метров. Ставлю машину, воспользовавшись первым попавшимся местом и, выскочив из нее, ныряю в пассаж Вивьен. Пассаж длинный, но посередине имеет прямоугольный излом. В самом углу этого излома есть старая букинистическая лавка, витрины которой загромождены полками с пыльными книгами. Мне суждено почтить память Тони, повторив его номер. Войдя в лавку с беспечным видом человека, заглянувшего сюда из любопытства, я начинаю просматривать тома, стоящие на стеллаже в углу, не утруждая себя чтением заглавий. Владелец лавки, пожилой здоровяк с добродушным лицом, не обращает на меня ни малейшего внимания. Он увлечен разговором с таким же пожилым клиентом относительно фантастической цены, по какой было продано с торгов первое издание «Цветов зла». Потом разговор перекинулся на самого Бодлера и занимаемое им место во французской поэзии, причем один из оппонентов относил его к представителям парнаса, а другой — к символистам. Однако голова моя занята в данный момент не столько «Цветами зла», сколько не менее зловещим цветком под скромным названием «Незабудка». Это не мешает мне следить сквозь щель между двумя полками за движением в пассаже. Несколькими минутами позже мимо витрины характерной походкой преследователя проходит незнакомый человек, который только из приличия не пускается бежать. Вскоре такой же походкой следует второй человек, но в обратном направлении.

Я уже перебрал всю верхнюю полку и перехожу к следующей. В подобные моменты проявлять нетерпение не годится. В этом смысле весьма назидателен пример Тони. Преждевременный выход вызывает цепную реакцию, которая тебя отправляет на тот свет. Быть может, Тони, на свое несчастье, сунулся в книжную лавку, а не в бистро. Зайди он в бистро, имел бы все шансы как следует выпить, а что делать в книжной лавке, кроме как повертеться немного и уйти?

— Вы что-то ищете? — услужливо спрашивает старик, заметив наконец мое присутствие.

— Ищу первое издание «Кандида», — отвечаю я, лишь бы что-то сказать.

— Ха-ха-ха, я тоже! Если найдете, сообщите мне.

Он смотрит на меня так, будто я его бог знает как распотешил, и добавляет:

— Только запомните на всякий случай, что первое издание «Кандида» и форматом своим, и объемом отличается от серии «Иллюстрасион».

Поблагодарив за информацию, я покидаю лавку. На всякий случай выхожу с другой стороны пассажа и вскоре попадаю в сад Пале Ройяль. Сад окружен длинными аркадами, где лишь изредка мелькают одинокие прохожие, и ты издалека можешь видеть, есть у тебя кто-нибудь впереди или позади. Прохожу для верности вдоль всей аркады и, очутившись на крохотной площади Пале Ройяль, беру такси.

— Замечательный денек, не правда ли? — говорит пожилой шофер, с грохотом подгоняя видавший виды экипаж.

Это из простой болтливости.

— Чудесный! — бормочу я, думая совсем наоборот.



Предательски скрипит ржавый замок, когда я поворачиваю ключ, но на лестнице, к счастью, ни души. Войдя в темное помещение, запираюсь изнутри. В глубине чернеет еще одна дверь, ведущая, надо полагать, на запасную лестницу. При нажатии на нее убеждаюсь, что и она заперта. Рядом выключатель, но я не решаюсь проверить его исправность. Сквозь небольшое чердачное оконце, забранное толстой ржавой решеткой, поступает пока что достаточно света.

Надо поторапливаться, а то уже темнеет, и свет в оконце скоро погаснет. Притом всякое промедление уменьшает мои шансы услышать то, что можно услышать при должной расторопности, если внизу действительно произойдет какая-то встреча и если таковая еще не произошла.

Это помещение, вероятно, годами не использовалось — так все тут опутано паутиной. По одну сторону громоздятся два старых шкафа, сломанные стулья и куча книг и газет, покрытых таким слоем пыли, что даже букинист из пассажа Вивьен не обратил бы на них внимания. Что касается меня, то мое внимание сосредоточено сейчас на дымоходах, прилепившихся к стене чердачного помещения. Восстановив в памяти устройство младеновских апартаментов, я прихожу к заключению, что второй дымоход справа связан с камином в холле.

При помощи перочинного ножа и при известном терпении мне удается вынуть из кладки дымохода один кирпич, потом еще один. Все это приходится делать без лишнего шума. Подсоединив к одному краю микрофон, я через образовавшееся отверстие опускаю его вниз, но настолько, чтоб он предательски не высунулся над очагом камина. Другой край провода закрепляю на спинке кресла-ветерана и подсоединяю к нему усилитель с наушниками. Затем сам устраиваюсь на пыльном ветеране, надеваю на голову наушники и осторожно закуриваю сигарету. Мне и во сне не снилось, что моя очередная миссия будет осуществляться с такими удобствами.

Некоторое время я ничего не улавливаю. Потом слышится шум открывающихся и закрывающихся дверей и другие не имеющие значения шумы. После едва слышного звонка снова открывается дверь и раздаются шаги нескольких пар ног.

— А зачем эти двое явились сюда? — звучит недовольный голос Младенова.

— Для охраны, — громогласно объявляет Кралев.

Из сказанного явствует, что «эти двое» — Ворон и Уж.

Слышится шум передвигаемых стульев. Вероятно, вновь пришедшие размещаются.

— Вильямса еще нет… — говорит старик после небольшой паузы.

— Вильямс не придет, — заявляет Кралев.

— Как так не придет? Мы же должны были уточнить подробности операции?

— Все уже уточнено. Проведение операции возлагается на меня.

— Как это так вдруг?

— Вот так, вдруг. Нельзя без конца толочь воду в ступе. Завтра я уезжаю.

— Ну хорошо. А мне что, и слова сказать нельзя? Зачем было тогда устраивать эту встречу?

— Чтоб поболтать о других вещах, — небрежно отвечает черномазый.

— Слушай, Кралев, если ты полагаешь, что все пойдет так, как прежде, то должен сказать, что ты глубоко ошибаешься. Ты слышал сегодня лично от Вильямса, что главой Центра буду я. Руководителем в полном смысле этого слова, ясно? От привычной практики — вести переговоры с Вильямсом, а меня ставить в известность потом — ты должен раз и навсегда отказаться.

— Это мы еще посмотрим, — сухо заявляет Кралев.

— То есть как «посмотрим»? Разве не слышал, что утром сказал Вильямс?

— Так то было утром. А сейчас вечер. За это время выяснилась масса вещей.

— Что выяснилось? — повышает тон Младенов. — Ты опять пытаешься мутить воду? Если при Димове всякие трюки сходили тебе с рук, то при мне на это не рассчитывай, запомни хорошенько! Этим твоим ухваткам придется положить конец. Понял?

— Я затем и пришел, чтоб положить конец, — все так же спокойно говорит Кралев. — Тебе недолго ждать, Младенов. Сегодня вечером придет твой конец!

— Что за представление? — восклицает старик с возмущением, но и с нотками инстинктивного страха.

— Мы пришли не на представление, — сурово отвечает Кралев. — Мы пришли, чтоб исполнить приговор. Вынесен он не нами, мы лишь исполним его.

— Приговор за что? — спрашивает старик, и голос его срывается от страха.

— За убийство Димова. Ты убил Димова, чтоб занять его место. А перед тем женился на его наследнице, надеясь загрести себе деньги.

— Тут какая-то ошибка…

Кралев пускает в ход свой юмор:

— Ошибка-то есть, твоя собственная. А вот прощенья не будет.

— Уверяю вас, произошла ошибка, — уже в панике настаивает старик. — Димова убила Мери Ламур.

— У Мери Ламур на такое дело ни ума не хватит, ни духу. Какой ей резон, Мери, выходить за тебя замуж?

— Да не в этом суть!..

— Убийство Димова — это одно твое преступление, — не слушая его, продолжает черномазый. — Другое дело более тяжелое: ты вовлек в Центр Бобева!..

— Так ведь я же его вышвырнул сегодня утром. Я его вышвырнул…

— Да, но после того, как его вовлек. И после того, как он причинил нам столько вреда и причинил бы больше, не вмешайся я в это дело.

В этот момент Кралев, очевидно, встал или собрался встать, потому что слышится голос старика, который говорит:

— Сядь, Кралев. Сядь, разберемся!..

И тут же звучит голос Кралева, но обращен он уже не к Младенову, а к кому-то другому:

— Ну-ка! Чего ждешь? Пока он начнет орать?

— Постойте!.. — кричит Младенов.

Но в это мгновение раздаются четыре тупых выстрела из пистолета, снабженного глушителем. А затем хриплый голос Ворона:

— Все перепачкаем. Надо было заняться этим где-нибудь в другом месте. Как тут скроешь…

— Чего нам скрывать, все свалим на этого негодяя Бобева, — отзывается Уж.

И они начинают громко обсуждать вопрос о том, как замести следы.

Я снимаю наушники и встаю. В помещении уже почти совсем темно. Только у самого окошка еще витает голубовато-серый сумрак. И в этом сумраке с пистолетом в руках стоит Кралев.



— Ты все слышал? — спрашивает Кралев своим громовым голосом, направляя пистолет мне в живот.

Я молчу и машинально оцениваю в уме создавшееся положение, пытаясь найти хоть какой-нибудь выход.

Но выхода нет.

— Слышал? —громче повторяет Кралев. И, видя, что я не собираюсь отвечать, добавляет: — Если слышал, то процедура тебе уже знакома.

Можно было бы испробовать, например, внезапный прыжок, но это отчаянный шаг, потому что пуля пронижет меня еще до прыжка, а если даже не пронижет, снаружи уже наверняка стоят в выжидательных позах Ворон и Уж, и то, чего не сумеет сделать Кралев, сделают общими усилиями втроем. И все же внезапный рывок остается моим единственным шансом. Поэтому я пристально слежу за черномазым, выжидая удобный момент. Но и Кралев внимательно наблюдает за мной. Он, как видно, по-своему истолковал мой взгляд, потому что вдруг почти с любопытством спрашивает меня:

— Страшно тебе?

Может, меня только разыгрывают, мелькает у меня в голове. Может, черномазый пришел лишь затем, чтобы припугнуть меня этим пистолетом и вырвать какое-то признание. Но и эта мысль малоутешительна. Если он намерен что-то из меня вырвать, значит нечто такое, чего я не смогу ему сказать. Следовательно, меня ждет то же самое.

— Мне также вынесен приговор? — спрашиваю я в надежде что-нибудь уловить.

— Смертный приговор, — уточняет Кралев.

— Как видно, приговоры выносишь ты сам и сам же их исполняешь.

— Не я их выношу, — отвечает черномазый. — И ты отлично знаешь, что не я, тебя предупредили об этом, но ты не можешь не прикидываться дурачком.

Я молча соображаю, что если удастся затянуть разговор еще немного, то совсем стемнеет и будет больше шансов испробовать номер с прыжком.

— Ты воображаешь, что очень ловко прикидываешься, — продолжает Кралев, — но это тебе удается только потому, что ты настоящий дурак. Не будь дураком, ты бы догадался чуть пораньше снять эти наушники. Тебя бы это не спасло, но по крайней мере затруднило бы мою задачу. Ты мог бы сообразить, что устраиваемые тобой гонки — чистейшая глупость. Мы еще в тот день сунули в твою машину маленькую вещицу, которая посылает в эфир свои «пи-пи-пи» и издали сообщает нам, где ты. Даже если ты случайно вывернешься, все равно ненадолго. Вчера вечером мы также наступили тебе на хвост, когда ты приехал следить…

— Я ведь сказал, что у меня была назначена встреча.

— Да, но я не так глуп, чтоб этому поверить. Ты, к примеру, поверил сегодня после обеда, что мы оставили тебя в покое, и очутился здесь, хотя мы просто-напросто ждали тебя, сидя у окна в доме напротив, — к чему тратить силы, гоняясь за тобой…

Слушая одним ухом его глупое хвастовство, я продолжаю соображать. Судя по всему, грузовичок и спортивный «меркурий» были посланы не Кралевым. И если я каким-нибудь чудом вырвусь из рук черномазого, то лишь для того, чтоб попасть в другие руки. Может, я не такой уж дурак, но должной осторожности не проявил. Заложи я чем-нибудь дверь с черного хода, Кралеву нелегко было бы добраться до меня. Хотя и это едва ли помогло бы мне. Словом, иди жалуйся отцу с матерью…

— Я пришел, желая оказать услугу Лиде, — говорю я, лишь бы не молчать. — Лиде хотелось знать, что вы решите, если ты надумаешь поговорить о ней с отцом, и…

— Врешь, — прерывает меня Кралев, — Лиды, как нами установлено, в Париже нет. И это все твои мерзкие плутни…

— За них вы мне вынесли приговор?

— Ты сам отлично знаешь за что! Ты предатель, Бобев, и сейчас заплатишь за свое предательство.

— Это я слышал еще тогда, когда вы хотели выкупать меня в ванне.

— Тогда обвинения против тебя были пустяковыми. Мы видели в тебе только французского агента. А теперь стало ясно, что ты еще и болгарский агент.

— Ты, видать, не в своем уме, — говорю. — Либо нарочно придумал такое, чтоб отомстить мне за другие вещи.

— Пусть будет так, — уступает Кралев. — А сегодня с утра где ты пропадал?

— Спроси у Ворона, он ходил за мною по пятам. Или спроси свою пищалку, она ведь все тебе говорит.

— А ты сам почему не хочешь ответить? Потому что ездил передавать, так? Только передатчика не оказалось под руками. Исчез, яко дым!

На чердаке слышится что-то вроде кашля — это Кралев смеется с явным злорадством, не спуская, однако, с меня глаз.

— Ты мог бы объяснить, зачем тебе этот передатчик? Впрочем, ладно, оставим его. Мы знаем, что понадобился он тебе для связи с Болгарией. Скажи хотя бы, от кого ты его получил?

— Тут явное недоразумение… — бормочу я, соображая, что на чердаке уже достаточно темно, чтоб при первом удобном случае испробовать номер с прыжком.

Но либо Кралев отгадал мои мысли, либо это простое совпадение: из левой руки черномазого вырвался широкий сноп ослепительного света и ударил мне в лицо.

— Мешает тебе? — с участием спрашивает Кралев. — Ничего не поделаешь, неудобно говорить в темноте, к тому же я могу ошибиться и попасть в голову вместо живота. Я, понимаешь, всегда стреляю в живот: и попасть легче и верней, особенно если всадишь всю обойму… Так недоразумение, говоришь, да?

Он замолкает и некоторое время следит за тем, как я мучительно щурюсь и мигаю.

— Мигай чаще, — советует Кралев. — Не так режет глаза… Недоразумение, а?.. Верно, только мы его уже рассеяли, это недоразумение… Оказалось, владелец гаража работал на вас, а жена его — на нас. Как ты приезжал, как тебе поставили передатчик — все мы выяснили. Его, к твоему сведению, пристукнули, потому что так было обещано его жене. Она еще молода, и у нее были виды на другого. Житейские дела. А теперь настало время тебя пристукнуть…

— Послушай, Кралев, — говорю я, отворачиваясь от фонаря, — ты уже пристукнул Милко. Пристукнул у меня на глазах. Жаль, что я не имел возможности вмешаться. Но об этом я подробно уведомил французов. Уведомил я их и о том, что ты решил ликвидировать меня…

— Интересно, — насмешливо бормочет черномазый.

— Имей в виду, что сейчас я зря болтать не стану. Я в твоих руках, и ты действительно можешь меня пристукнуть, только помни, что если в этот раз тебя простили, то теперь ты заплатишь с лихвой. Станешь на одну голову короче, только и всего.

— Болван! — рычит сквозь зубы Кралев. — Нашел чем запугать. Да не то что Милко и тебя, я дюжину таких, как вы, отправлю на тот свет, и никто меня пальцем не тронет, балда! Ты что, не понял до сих пор, что коммунистов тут не считают за людей? Пнуть ногой собаку куда опаснее, чем убрать коммуниста. Нашел тоже чем меня стращать, болван этакий! — бормочет Кралев, как бы обращаясь к невидимому свидетелю.

— Не шевелись! — вдруг рявкает он.

Я только попытался защитить рукой глаза от ослепительного света.

— Послушай, ты, мошенник, — обращается ко мне черномазый более спокойным тоном. — Если тебе вздумалось поторговаться, то начал ты не с того конца. Вообще французами меня не запугаешь. Так что, ежели решил поторговаться, давай это делать серьезно.

«Значит, это и в самом деле игра, — думаю я, по возможности стараясь прищуренными глазами следить за поведением черномазого. — Вот почему Кралев так говорлив. Ничего. Все же это обещает какую-то отсрочку».

— Ну ладно, — бормочу я. — Говори, что ты предлагаешь. И убери свой фонарь от моих глаз.

Кралев великодушно отводит на несколько сантиметров сноп света, так что теперь хоть один глаз у меня отдыхает.

— Где Лида? — спрашивает черномазый.

— В этом и заключается торг?

— Да. Говори, где Лида, и убирайся с моих глаз.

— Постой, так это не делается! — останавливаю я его. — Говори, где Лида, и получай обойму в спину. В живот или в спину — результат один и тот же, Кралев.

— Даю слово, что стрелять не буду!

— Какая мне польза от твоего слова? Мне не слова нужны, а гарантия!

— Какая гарантия? Уж не вручить ли тебе мой пистолет?

— Я не такой жадный, — отвечаю. — Достаточно с меня, если мы его поделим: тебе пистолет, а мне патроны. И то покажи сначала, что у тебя в карманах нет запасных.

— Слишком уж ты капризничаешь! — рычит Кралев. — Дождешься, что я откажусь от всяких условий.

— Видишь ли, Кралев, может, ты считаешь себя большим хитрецом, но напрасно надеешься обнаружить Лиду. Девушка в таком месте, что сам черт ее не найдет. А через день-другой и оттуда исчезнет. Бесследно и навсегда. Так что, если ты в самом деле рассчитываешь найти ее, советую не упустить последний шанс.

— А что тебе стоит околпачить меня, как ты сделал утром, послав обшаривать отели вокруг площади Звезды?

— Ты же в состоянии проверить. В том месте, где Лида, есть телефон. Через пять минут после того, как я его назову, ты сможешь убедиться, там Лида или нет.

Не сводя с меня пристального взгляда, Кралев взвешивает мои слова. Затем, не опуская пистолета, зажимает фонарь между ног и левой рукой наспех показывает мне содержимое карманов.

— А задние! — напоминаю я.

Он неохотно слегка поворачивается вправо, демонстрируя оба задних кармана. В одном оказался запасной магазин.

— Хитришь, значит? Как же тогда торговаться?

— Что еще за хитрости! Забыл я про него, мошенник ты этакий!

Кралев бросает магазин, и я подхватываю его на лету.

— Теперь бросай другой!

Черномазый вынимает магазин из пистолета и тоже бросает мне.

— А патрон, что в стволе?

Кралев смотрит на меня, с трудом сдерживаясь, чтоб не послать меня ко всем чертям, потом сердито дергает затвор, и патрон летит в темноту.

— Ну, говори! — торопит он меня.

Сейчас черномазый безоружен. Я мог бы накинуться на него, испробовать свои силы, но поднимется шум, а те двое наверняка торчат за дверью. Изрешетят меня, крикнуть не успею. Придется сказать. Он пойдет проверять правильность адреса, а я получу какие-то минуты отсрочки и какую-то возможность выскользнуть отсюда.

— Говори же! — настаивает Кралев. — Если ты думаешь, что одурачил меня, дело твое. Мои люди на линии, вон там, за дверью.

И он небрежно машет рукой в сторону дверки, ведущей на запасную лестницу.

— Знаю, — киваю я в ответ. — Знаю и то, что как только я дам тебе адрес, ты их тут же впустишь, и мне конец.

— Так оно и будет… если ты не перестанешь вилять. Твой ключ вон там, в другой двери. Давай адрес и выметайся!

— Лида в Марселе…

На какую-то долю секунды я переношусь в Марсель, в безликую серую комнату отеля; одинокая девушка, прильнув к окну, глядит на улицу, залитую мертвящим светом люминесцентных ламп, на серые от пыли кроны деревьев, на облупленные фасады унылых провинциальных зданий. Терзаемая тревогой, она ждет спасения. Ждет меня. А я в это время посылаю к ней человека, от которого она сбежала.

— Где именно? Марсель велик! — подгоняет Кралев.

«Что, если дать фальшивый адрес?» — мелькает в голове. Но это сразу же выяснится. Единственно, что мне остается, — сообщить настоящий адрес. Иначе все полетит к чертям.

— Отель «Терминюс».

— Телефон?

Едва успеваю назвать номер телефона, Кралев уже у запасной двери.

— Надень наушники, — распоряжается он, — и слушай, как я буду проверять по телефону. Если все в порядке, я скажу: «Готово, Бобев», и можешь убираться. Если же нет, сам знаешь, что тебя ждет. Во всяком случае, не советую тебе уходить, пока я не сказал «готово». Иначе я не отвечаю…

Он выходит и быстро запирает за собою дверь, но ключ не вынимает.

Я, конечно, не намерен надевать наушники и дожидаться «готов». Все дело теперь в том, как использовать оставшиеся мне минуты жизни, пока Кралев будет звонить в Марсель. Он не рискнет поднять на меня руку, не удостоверившись, что напал на след Лиды.

На чердаке темно, а после ослепительного света фонаря я и вовсе ничего не вижу. Нащупываю выключатель и поворачиваю его. Помещение наполняется мертвенным желто-зеленым светом. Быть может, прежний съемщик занимался невинной фотографией — такими лампочками пользуются в фотолабораториях, — но при данных обстоятельствах этот свет кажется весьма зловещим.

Дверь на запасную лестницу открывается внутрь. Я волоку и приставляю к ней шкаф, затем этот шкаф подпираю вторым. Баррикада не столь уж солидна, но какое-то время выдержит. Надеюсь, что ржавая решетка в окне тоже не окажется слишком прочной. Но тут я ошибаюсь. Разбить его голыми руками нет никакой возможности, а инструментов у меня нет.

Единственный выход — дверь на главную лестницу. Подойдя к ней, наклоняюсь к замочной скважине и прислушиваюсь. Ничего не слышно. Судя по щели между дверью и порогом, на лестнице темно. В тот самый момент, когда я соображаю, стоит ли попытать счастья, внезапно выскочив на лестницу, медленно и робко шевелится древняя ручка. Кто-то пробует, заперта ли дверь. Не иначе, Ворон или Уж.

Пока я стою у выхода на главную лестницу, во второй двери снова скрежещет замок.

«Заложил изнутри», — слышится голос Ужа, и тотчас же моя баррикада угрожающе сотрясается. Уж изо всех сил ударил в дверь. За первым ударом следует второй, потом третий. Шкафы едва ли устоят против таких ударов, потому что если у Ужа есть что-нибудь в достатке, так это мускулы.

Без всякой надежды я еще раз окидываю глазами помещение — окно с массивной решеткой, дверь на главную лестницу, за которой меня подстерегает человек с пистолетом в руке, и дверь на черный ход, уже поддающаяся под напором силача. Трудно придумать ловушку, совершеннее той, в которую я попал. Все погибло. Вопрос только в том, через сколько минут придет конец.

Все потеряно. Мой блуждающий взгляд задерживается на куче книг и газет. А вдруг еще не все потеряно! Я лихорадочно хватаю охапку газет и сквозь решетку проталкиваю их на крышу. Потом поджигаю их и бросаюсь за новой партией.

На крыше уже полыхает буйный огонь. Языки пламени угрожающе взвиваются во мраке ночи. Газеты сгорают быстро, но я подбрасываю все новые, и пламя на крыше старого дома взлетает все выше и тревожней.

Помещение наполняется дымом. Я едва перевожу дух, весь в поту от жары и беготни, однако продолжаю таскать топливо, а грохот ударов в дверь становится все более устрашающим. Расшатанная баррикада едва ли выдержит еще хоть три-четыре минуты.

В этот момент где-то далеко раздается тревожный вой пожарной сирены. Я прерываю работу и прислоняюсь к стене, едва держась на дрожащих ногах и задыхаясь от кашля, но окрыленный надеждой. Звуки сирены усиливаются, она пронзительно завывает в глубоком желобе Рю де Прованс. И вот уже на лестнице слышится тяжелый топот множества ног.

Бешеный штурм двери прекратился. Несмотря на врожденную глупость, Уж почел за благо на время затаиться или дать тягу. Выключив свет, я бесшумно отпираю главную дверь и становлюсь рядом с таким расчетом, чтобы меня не было видно, когда она откроется. Чуть не в ту же минуту дверь широко распахивается, и в помещение врываются пожарники, волокущие пожарный рукав с брандспойтами. Скрывающая меня дверь, густой дым и то обстоятельство, что внимание всех обращено на огонь, дают мне прекрасную возможность выскочить незамеченным. Но, осторожно выглянув из-за двери, я замечаю, что по лестнице крадучись поднимается Ворон. Наверное, минуты на две он скрывался в квартире Младенова и теперь торопился снова занять свой пост. Я бы сказал, что этот человек упрям и злобен, как бульдог, только боюсь обидеть собаку.

В то самое мгновение, когда Ворон ступает на последнюю ступеньку, я стремительно бросаюсь на площадку и, сосредоточив все свои силы в правой ноге, пихаю охрану Центра прямо в живот. Ворон взмахивает руками, стараясь удержаться, но, так как сзади ухватиться не за что, он падает спиной на лестницу и скатывается на нижнюю площадку. Перепрыгивая через две ступени, я бегу за ним следом, но, приподнявшись, Ворон вцепляется в меня, когда я пробегаю мимо. Я помогаю ему встать и новым ударом, на сей раз прямо в желтые зубы, отправляю его на следующую площадку. Теперь Ворон замирает на месте, но, поскольку он имел счастье упасть на голову, возможно, не сразу придет в себя.

Я перевожу дух, иду медленнее, как человек, вышедший поглядеть, что творится вокруг и чем вызвана такая суматоха. Внизу, у входа, собралась группа жильцов и случайных зевак. Кралева и Ужа среди них нет. Смешиваюсь с толпой, чтобы послушать комментарии, но, убедившись, что никто не обращает на меня внимания, направляюсь вниз по улице и думаю о том, что эти парижские зеваки поистине странное племя. Волнуются из-за горящей на крыше кучки газет, не подозревая о том, что этажом ниже, может быть, лежит убитый некий политический лидер.

9

На моих часах только девять, и мне приходит в голову, что они остановились. Все же я подношу их к уху — нет, работают нормально. Столько всего случилось за последнее время, что, как мне кажется, должна быть по меньшей мере полночь.

Разумеется, то, что сейчас только девять, мне как нельзя более кстати. Взяв на Лафайет такси, я еду на Вивьен, чтоб там пересесть в «ягуар». Оказывается, я совершенно напрасно отпустил такси — моей машины нет на месте.

Иду по узкой улочке обратно, обдумывая по дороге, что мне предпринять. И лишь перед зданием Биржи устанавливаю, что за мною следят с близкого расстояния, и весьма усиленно: один тип идет впереди меня, другой позади, а третий следует рядышком по мостовой, восседая на зеленой «веспе».

Примененная система слежки не оставляет места для сомнений, что в данном случае я имею дело не с кралевскими людьми. Предыдущее наблюдение с грузовичка и темно-синего «меркурия» тоже затея не Кралева. Это либо американцы, либо мои друзья французы. Вероятнее всего, французы.

Кого-нибудь более чувствительного, чем я, наверное, обидел бы факт, что после такой самоотверженной работы в пользу определенных служб эти самые службы берут тебя на мушку. Я, однако, редко позволяю себе роскошь проявлять чувствительность и достаточно хорошо знаю правила игры, чтобы рассчитывать на благодарность.

Единственно, в чем я отдаю себе отчет, идя в сторону Больших Бульваров в сопровождении двух пешеходов и едущего «веспе», это то, что, хотя я нахожусь под открытым небом, положение мое почти столь же трагично, как в ловушке на чердаке. Операция «Незабудка» начнется не позднее послезавтра. Кралев, вероятно, уже летит по шоссе на Марсель. Он расправится с Лидой, отдаст ее в надежные рууки, после чего улетит в Грецию или Турцию, чтоб лично заняться операцией. Знаю о предстоящем покушении на жизнь десятков тысяч невинных людей только я — жалкий безоружный одиночка, плетущийся по парижским бульварам под зорким наблюдением трех французских соглядатаев, лишившийся своего передатчика, автомашины, оружия и оставшийся ко всему прочему с несколькими франками в кармане.

Медленно шагая по улице, я без всякого смысла всматриваюсь в витрины ювелирных мастерских, украшенных мелкими монетами, червонцами и таблицами, сообщающими прохожим о курсе турецкой лиры и наполеондора. Иду, почти не ощущая под собою ног, почти не ощущая самого себя, почти не ощущая ничего, кроме тягостного чувства пустоты, безнадежной отрешенности в беспредельном пустом пространстве, где раздаются одинокие шаги человека, которым, быть может, являюсь я сам.

«Ладно, забирайте меня! Все равно я уже ни на что не годен!» — мысленно предлагаю я соглядатаям, машинально прикидывая одновременно, действительно ли я ни на что не годен или это просто усталость заставляет меня разыгрывать трагедии.

Я мог бы зайти к Франсуаз. Она говорила сегодня, что после семи будет дома. Мог бы пойти к ней и рассказать все, что мне известно об операции «Незабудка». Но Франсуаз — рядовой служащий, такой же, как я. Сама она не в состоянии что-либо решить, а что решат другие, неизвестно. По всей вероятности, не станут вступать в конфликт с американцами только ради того, чтобы произвести на меня хорошее впечатление.

И все же посетить Франсуаз необходимо. Не для того, чтоб посвятить ее в тайну относительно операции «Незабудка», а чтобы уладить кое-какие другие дела. И между прочим сказать ей, что такая вот слежка за своими людьми — настоящее расхищение государственных средств.

Выхожу на Большие Бульвары и на первой же стоянке беру такси. С досадой, но и с некоторой гордостью констатирую, что через две минуты пеший эскорт сменяется автомобильным. Бывают, значит, моменты, когда и мелкая сошка пользуется своей долей внимания общества.

Открыв мне, Франсуаз вводит меня в свою «студию» без грубостей, но и без тени теплоты. Точнее сказать, с ледяным спокойствием. Даже не поверишь, что каких-то десять часов назад эта самая женщина замирала в моих объятиях. Впрочем, мне не раз приходило в голову, что, лаская меня одной рукой, она может, глазом не моргнув, всадить в меня пулю другой. Притом не по злобе, а потому, что этого требует дело.

— Что тебя сюда привело? — холодно спрашивает она с такой неприязнью, что фраза для меня звучит примерно так: «Ни за что бы не подумала, что у тебя хватит наглости появиться снова».

— Может, ты хотя бы предложишь мне сесть? — отвечаю вопросом.

Женщина безучастно пожимает плечами.

— Располагайся. Только имей в виду, что не смогу уделить тебе много времени.

— Я и сам тороплюсь. Меня ждут ваши преследователи. Нельзя же заставлять их томиться, посматривая на часы.

Пропустив мое замечание мимо ушей, она берет со стола «синие» и закуривает, продолжая стоять. И вообще ведет себя так, что ее прежние грубости кажутся мне сейчас сентиментальными пустячками.

— Мне бы хотелось знать, Франсуаз, в чем именно я провинился?

Раньше она говорила в подобных случаях: «А ты как думаешь?» или «Не прикидывайся идиотом», но сейчас рубит сплеча:

— В самом тяжком: в двойной игре.

— Фантазия! — презрительно бормочу я и тоже закуриваю «синие», поскольку у меня курево на исходе так же, как и деньги.

— Ты весьма нахален. Но нахальство считается преимуществом только в том случае, если оно сопровождается известной долей осторожности. Ты не учел того обстоятельства, что люди вроде тебя всегда вызывают определенное сомнение: кто однажды стал предателем, может стать им снова.

При обычных обстоятельствах я на эту назидательную реплику не обратил бы внимания. Но сейчас она вспыхивает в моем сознании, как светящийся указатель. Это ремесло не терпит лишней болтовни, так как, желая сказать одно, можешь сболтнуть другое. Вполне понятно, что в глазах Франсуаз я все еще предатель родины, но предатель, ведущий двойную игру. Остается только понять, на основании чего сделан вывод о двойной игре.

Сегодня утром я не слышал такого обвинения. Значит, оно возникло потом. Единственным, что, по моим наблюдениям, произошло позднее в этот день, была маленькая проверка в мое отсутствие спрятанного под плитой устройства. Сперва я не придал этому значения: со свойственной ей подозрительностью Франсуаз послала людей проверить, действительно ли я спрятал аппарат под паркетом или оставил его в машине. Теперь мне все представляется в несколько ином свете. Теперь мне понятен и внезапный любовный порыв брюнетки, имеющий целью подольше задержать меня у себя. В коробке аппарата был магнитофон, и он записал все то, что я слышал и о чем упомянул лишь вскользь в беседе с Франсуаз; запись была прослушана в то время, когда я пребывал здесь.

Я не специалист по части аппаратуры — на то существуют техники, — но необходимые профессиональные познания у меня есть. Еще как только получил, я внимательно осмотрел небольшую пластмассовую коробочку, и, судя по ее миниатюрным размерам и по тому, что она составлена из двух плотно соединенных частей, я решил, что магнитофона там нет. Недоверие к техническому прогрессу обернулось против меня злой шуткой. Устройство, по всему вероятию, включало в себя и крохотный магнитофон, а коробка очень плотно закрывалась для того, чтобы ее не пытались вскрыть такие вот, как я, и чтоб исключить проверку с моей стороны. Люди, приходившие утром ко мне домой, просто заменили хранившееся под паркетом устройство другим, таким же.

Все эти размышления длятся ровно столько, сколько потребовалось на три затяжки табачным дымом. План действий ясен.

— Франсуаз, — говорю, — в своей информации я всегда был искренен и точен, кроме единственного раза. Но и этот единственный раз моя неточность вовсе не была результатом двойной игры.

— Брось ты эти обобщения, — прерывает меня брюнетка. — Говори конкретно!

— А конкретное в том, что я кое о чем умолчал из подслушанного с помощью этого устройства разговора. В сущности, «умолчал» — сказано слишком сильно, поскольку, если ты не забыла, я упомянул о том, что речь шла о какой-то операции. Упомянул вскользь лишь потому, что мне хотелось сперва разузнать все подробности этой операции, получившей название «Незабудка», и тогда сообщить об этом тебе. Ты ведь сама однажды заметила, что я в какой-то степени любитель эффекта…

— Дурного эффекта… — поправляет Франсуаз.

— Короче говоря, мне захотелось блеснуть перед тобой, раскрыв неожиданно что-то очень важное во всех его деталях. Могу добавить, что сейчас после дополнительных расследований я почти в состоянии это сделать.

— Погоди, — останавливает меня Франсуаз. — Надо сперва посмотреть, нуждаемся ли мы вообще в твоих сенсационных открытиях. Скажи-ка лучше другое: раз ты не ведешь двойную игру, зачем тебе понадобилось удирать от наших людей, которые вели за тобой наблюдение? Тоже, наверно, из желания блеснуть. Блеснуть мощным мотором, которым мы тебя снабдили.

— Мне в голову не приходило, что я нахожусь под наблюдением ваших людей. Вот два нахала из Центра, верно, повисли у меня на хвосте, и мне надо было потерять их где-нибудь, чтобы без помех переговорить по телефону.

— С кем переговорить?

— С Лидой, с Марселем.

— На какую тему?

— Тема — Кралев. Совсем сбесился. Потребовал, чтоб за порог не выходила.

— Откуда ты ей звонил?

— Из почтового отделения в Ножане.

— Ладно, проверим, — бормочет Франсуаз, хотя и убедилась, что я говорю правду. — Возможно, так оно и было, но это не исключает двойную игру.

— Франсуаз, ты не забывай, что, как только ко мне заявился американец, я тут же проинформировал тебя.

— Всегда так делается, чтоб ввести в заблуждение противную сторону. Ты потому отказал американцу, что он имел глупость прийти к тебе на квартиру, а также из опасения, что тебя подслушают в собственной квартире. В другой раз от страха или из жадности ты дал бы согласие.

— Фантазия! — отвечаю я с презрением и бросаю окурок.

— А гонки сегодня после обеда — тоже фантазия? Ты исчез где-то возле пассажа Вивьен… Зачем тебе понадобилось бежать? И куда ты должен был уйти?

— Я же тебе сказал, хотел оторваться от людей Кралева, направляясь к Младенову…

— А ты столь наивен, что вообразил, будто сможешь вести разговор с Младеновым у него на квартире и люди Кралева не станут тебя подслушивать! Рассказывай кому-нибудь другому!..

— Я тебе еще ничего не рассказал, — останавливаю я ее. — И верно, не сумею рассказать, поскольку тебе некогда. Скажу только, хотя я и не веду двойной игры, платят мне действительно в двух местах. Вы платите обвинениями, а американцы — смертными приговорами. Сегодня вечером Кралев пытался меня ликвидировать.

— Опять поза! Опять эффект! — восклицает брюнетка, видя, что я снова закурил «синие» и сосредоточенно пускаю в потолок широкую струю дыма. — Ну, давай выкладывай! — предлагает она. — Может, я найду время тебя выслушать. Иметь дело с такими, как ты, — значит поставить крест на личной жизни.

Кратко, но исчерпывающе рассказываю о своих приключениях на чердаке, ничего не скрывая, кроме главного обвинения Кралева по отношению ко мне. Это обвинение я заменяю другим, не менее тяжким, — что я дезертировал с американской службы и работаю у французов. При изложении всех прочих моментов я придерживаюсь точных фактов, потому что бывают случаи, хотя и редко, когда правда звучит более убедительно, чем ложь.

Владея искусством слушать, Франсуаз ни разу не перебивает меня. Впрочем, слушает она с полным равнодушием, когда дело касается моих личных переживаний, и, естественно, обнаруживает некоторый интерес к деталям, имеющим отношение к задаче, которая передо мной поставлена.

— Значит, ликвидирован весь Центр, кроме человека, с которого по-настоящему следовало бы начать и который в скором времени снова восстановит предприятие, — заключает брюнетка, глядя на меня с недовольным видом.

— Выходит, так, — признаюсь я. — Цепная реакция сработала здорово, только в обратном направлении. Младенов, которого мы прочили в руководители нового Центра, убит; кому следовало уйти ко всем чертям, уцелел.

— Хорошо, что хоть тебе ясен результат.

— Результат на нынешний день, — уточняю я.

— Ага, поскольку ты решил нанизывать ожерелье убийств до бесконечности? Или хотя бы до тех пор, пока сам в него не угодишь…

— Пока что баланс в нашу пользу, — напоминаю я. — Верно, Младенова ликвидировали, но, может, это к лучшему. Ты оказалась права: Младенов мог бы оставаться под моим влиянием только в том случае, если бы американцы не платили так щедро. Но они не скупятся. Так что особенно жалеть не приходится. Остается уладить дело с Кралевым…

— Ты сам собираешься его улаживать?

— Думаю, что мне это удастся. В ближайшие дни у меня найдется немного свободного времени. В отличие от тебя.

— Только посмей! — предупреждает Франсуаз. — У тебя такая склонность — заходить дальше, чем тебе велено.

— Вот что, Франсуаз: я не стану вмешиваться в большую политику, поскольку это не мое дело, но мне кажется, что вы слишком рискуете с Кралевым. Если эта кошмарная операция удастся, общественное мнение восстанет против вас, потому что операцией руководил человек, прибывший из Франции, а это едва ли удастся скрыть. Пускай американцы сами берут на себя ответственность, не ставя под угрозу ваш престиж…

— В твоем мнении по этим вопросам никто не нуждается, — обрывает меня брюнетка.

— С другой стороны, — продолжаю я, будто не слыша ее, — с ликвидацией Кралева нынешний Центр окончательно летит к чертям, что дает нам некоторые шансы на возможную организацию нового ИМПЕКСа. К этому следует добавить, что Кралев не пользуется особой популярностью даже в эмигрантских кругах. Безоглядный и грубый, он окружил себя всеобщей ненавистью. Дадим ему по шапке и начнем сначала, а?

— Ничего я тебе не скажу. Решение таких вопросов мне не по рангу. Доложу куда следует, и тогда получишь ответ.

— «Тогда» операция будет закончена и решение кралевской проблемы еще более осложнится.

— Не кажется ли тебе, Эмиль, что ты довольно ловко опираешься на логику для прикрытия своего чисто личного желания свести счеты с этим человеком? Он пытался, говоришь, тебя ликвидировать. Возможно, он готовится повторить свою попытку. Но больше всего, как мне кажется, задевает тебя то, что он грозится увезти в неизвестном направлении даму твоего сердца.

— Фантазия! — третий раз бормочу я в этот вечер. — Хотя я в какой-то мере сочувствую Лиде, должен признаться, что она мне не симпатична. Но вне зависимости от симпатий и антипатий Лида сейчас нужна мне только как приманка.

Чтоб сильнее подчеркнуть свое пренебрежение к Лиде, я энергичным движением гашу сигарету, затем продолжаю:

— Слушай, Франсуаз, я не ребенок и понимаю, что одни вопросы ты в состоянии решать сама, другие — нет. Не могу не учитывать и того, что время летит стремительно и медлить нельзя. Пока мы тут беседуем с тобой, Кралев уже накручивает километраж в сторону Марселя. К счастью, он ездит плохо, да и его захудалый «пежо» ничего не стоит, так что если даже я выеду в полночь, и то, думается, легко нагоню его и обгоню. У меня к тебе совсем невинная просьба: перевезти Лиду в надежное место — скажем, в Кан или Ниццу, там я дождусь твоего звонка, и ты скажешь, надо мне разделаться с Кралевым или воздержаться.

— Ты мог бы это сделать и без специального разрешения. Вообще твои личные связи с женщинами к делу отношения не имеют.

— Да, но я хочу, чтоб ты была в курсе дела и, самое главное, не позже завтрашнего полудня уведомила меня, предоставляется мне право действовать или нет.

— Если решат задержать Кралева, то это может произойти и без твоего содействия, — замечает брюнетка.

— Но в таком случае вы еще больше демаскируетесь перед американцами. Тогда как при моем участии все сойдет за саморасправу между эмигрантами: личная вражда, соперничество, истории с женщинами и прочее.

Франсуаз некоторое время раздумывает. Потом зажигает сигарету, делает глубокую затяжку, выпускает мне в лицо густую струю дыма и смотрит на меня неприятным в такие моменты, пронизывающим взглядом.

— Ладно. Остановишься в Кане, в отеле «Мартинец». Дождешься моего звонка между двенадцатью и часом. Только предупреждаю: если начнешь своевольничать, сам подпишешь себе приговор. Причем, в отличие от прежних, этот приговор будет приведен в исполнение.

— Оставь свои любезные обещания, — бубню я под нос. — Лучше прикажи своим людям не таскаться за мною следом.

— Я не начальник службы преследования.

— Да, но в последнем случае инициатива принадлежала тебе.

— Посмотрю, что можно сделать, — уклончиво отвечает брюнетка. — Имей в виду, скоро десять.

— В твоих силах сделать все, что захочешь.

— Будь это так, я бы тут же тебя удушила. Из-за твоих историй я пропустила стоящую встречу.

— Не заставляй меня ревновать. С мутной от ревности головой человек плохо ведет машину.

Последними репликами мы обмениваемся уже стоя.

— Франсуаз, — говорю я, — в двух шагах от тебя телефон. Скажи, чтоб мне вернули машину, и одолжи немного денег на бензин.

— Опять украли машину? — иронически поднимает брови Франсуаз. — Должна тебя заверить, что наши люди тут ни при чем.

— Ты уверена?

— Вполне. Что касается второго пункта, то в данный момент у меня в наличии пятьдесят пять франков. Бери и распоряжайся ими.

Достав из сумки кошелек, она вытрясает содержимое на столик. Я беру пятидесятифранковую банкноту, а мелочь великодушно оставляю.

Немного погодя мы прощаемся в прихожей. Пожимая мне руку, Франсуаз задумчиво смотрит на меня своими большими темными глазами.

— Я не верю в предчувствия, но у меня вдруг появилось такое ощущение, будто мы видимся в последний раз…

— Ты с самого утра поешь мне реквием. Так тому и быть, потеря невелика. Сама же говоришь, что я просто господин Никто.

— А, запомнил-таки?.. — вскидывает брови Франсуаз. — Что ж, прекрасно. Прощайте, господин Никто!



У женщин обычно инстинкт развит сильнее. Хорошо по крайней мере, что данные инстинкта достаточно расплывчаты и не поддаются анализу. Франсуаз не обмануло предчувствие, что мы видимся в последний раз; к счастью, она не разгадала причину разлуки.

В тот момент, когда я покидаю дом на Сент-Оноре, меня заботят проблемы совсем иного характера — материально-финансовые и транспортные. Забегаю в какое-то кафе и проверяю по телефону, когда отправляется поезд на Марсель. Оказывается, скорый уходит без малого в полночь. Выхожу и беру первое попавшееся такси.

— Отель «Националь»!

Этот вид транспорта слишком дорог для меня, но время еще дороже. Однако, если я даже вытрясу все свои карманы, мне все равно не собрать на билет Париж — Марсель; франком больше, франком меньше — дело не меняется. Единственное спасение при создавшемся положении я вижу в образе зрелой красотки с массивными формами и повышенной чувствительностью.

Пока такси мчит меня к отелю, я наблюдаю за движением впереди и позади нас и устанавливаю, что наблюдение продолжается и ведут его на этот раз мощный «ситроен» серого цвета и хилый зеленый «рено». Этого и следовало, конечно, ожидать, так как распоряжения об установлении слежки выполняются очень быстро, а отменяются довольно медленно. Если вообще доходит до отмены.

Такси останавливается перед массивным фасадом отеля «Националь». Отпуская шофера, я сую ему в руки бумажку и, не дожидаясь сдачи, проявляя характерную для бедняка щедрость, вхожу в оживленный холл и узнаю номер комнаты, занимаемой артисткой Мери Ламур.

Принимая меня, Мери дрожит от нетерпения в своем розовом пеньюаре. Собственно говоря, нетерпение у нас взаимное, только я свое скрываю более умело.

— Мои соболезнования, дорогая! — приветствую я красотку. — Всего три часа назад молодожен отдал богу дух.

При этой потрясающей новости Мери обнимает меня своими полными руками и принимается целовать со слезами радости на глазах.

— Не волнуйся, милая, — лепечу я, пытаясь высвободиться из ее объятий, поглощающих меня, словно морской прилив. — Теперь уже нечего волноваться.

— Это ты его убрал? — в простоте душевной спрашивает артистка, приходя в себя.

— А, нет. Я не способен на такие вещи. Убрали его Ворон с Ужом, но команду дал Кралев. Впрочем, это мелочи. Дорогая Мери, ты теперь свободна и богата.

— Благодарю тебя, мой мальчик, — шепчет актриса и вторично делает попытку перенести меня в своих объятиях к дивану.

Вскоре, снова придя в себя, она вдруг таращит глаза.

— А Кралев? Я умираю от страха при виде этого человека. Он это дело так не оставит…

— Какое дело?

— Наследство. Пока меня не ограбит, не угомонится.

— Что верно, то верно, — признаюсь я. — Он убежден, что вы сговорились с Младеновым убить Димова. Он потому и ликвидировал Младенова, что хотел наказать его за убийство Димова.

— Значит, он и меня захочет ликвидировать.

— Не исключено.

— Эмиль, ты должен избавить меня от этого бандита. Ты уже столько для меня сделал… И разве ты позволишь такому бандюге меня убить!..

— С удовольствием помог бы тебе. Но, к сожалению, я не в состоянии.

— Как так не в состоянии?

— А так: Кралев уехал в Марсель по каким-то темным сделкам. И это очень кстати, потому что в Марселе у меня найдутся люди, которые смогли бы с ним разделаться. Но, на мою беду, у меня украли машину, и ко всему прочему я остался с несколькими франками в кармане…

— Возьмешь димовский «ситроен», то есть мой.

— А деньги?

— Могу дать тебе франков пятьсот. Хватит этого?

— С избытком. Дорогая Мери, твое спасение не за горами. А кстати, где «ситроен»?

— Я оставила его внизу, возле второго подъезда.

— Дай мне ключи.

— Вот уже и поедешь? Я так долго тебя ждала…

— Именно поэтому ты найдешь в себе силы подождать меня еще немного. Нам дорога каждая минута.

Артистка достает из сумки связку ключей, все еще украшенную эмблемой скорпиона, и с капризно-нахмуренным лицом подает мне.

— Ты гадкий…

— Но полезный. Между прочим, не забудь про пятьсот франков…

Стерпев кое-как прощальные объятия, сдобренные несколькими мягкими сочными поцелуями, я машу на прощанье рукой и стремглав несусь вниз по лестнице.



Заправщик открывает бензобак, вставляет шланг и включает насос. Неоновая раковина «Шелл» сияет над его головой, словно ореол. Я машинально слежу за движением цифр на счетчике и соображаю, не слишком ли легкомысленно я поступил, отказавшись от скорого поезда в пользу автомобиля.

«Ситроен» — машина чудесная, но и самая чудесная машина на большой дороге, даже при бешеной гонке, не в состоянии все время идти на своей максимальной скорости. Как будто выжимаешь все сто тридцать, а в среднем не получается и девяноста: населенные пункты, повороты, обгоны, железнодорожные переезды, образующиеся тут и там заторы, не говоря уже о засадах дорожной полиции, охотящейся за нарушителями правил движения. То ли дело поезд: оставляет за собой по сто двадцать километров в час с точностью хронометра, и все тут. Французские железнодорожники заслуженно пользуются известностью. В отличие от французских шоферов, таких же шальных, как их собратья по всему свету.

— Готово! — восклицает заправщик и, закрыв бензобак, тщательно протирает ветровое стекло.

Протягиваю ему соответствующую плату плюс соответствующую прибавку и еду дальше. Добираться до Марселя на моем «ситроене» трудновато, зато потом будет легче. Мне не справиться с Кралевым без машины, а угонять чужие — только лишний раз рисковать. Словом, жребий брошен, и теперь знай жми на газ, не боясь, что онемеет нога от напряжения.

«Ситроен» — хорошая и мощная машина. На большой скорости она прижимается к асфальту и на повороте не полетит кувырком под откос, как американская. Плохо только, что нельзя развить скорость. Эти пригороды с их бесчисленными перекрестками, выползающими из гаражей грузовиками, неожиданно останавливающимися автобусами и прочими препятствиями тянутся ужасающе долго.

Выехав на широкую дорогу, смотрю на светящийся циферблат автомобильных часов: без десяти одиннадцать. Стрелка спидометра тут же переметнулась на сто двадцать. Я включаю дальний свет и вторгаюсь в ночь, навстречу ночному ветру, который яростно бросается в лобовую атаку и свистит у опущенного стекла.

Шоссе довольно оживленное, все одинаково торопятся, и я лишь забавляюсь, делая вид, что могу ехать быстрее их, — включаю предупреждающе то ближний, то дальний свет, а в момент обгона проношусь так близко, что они испуганно шарахаются в сторону. Не отстает от меня единственная машина — серый «ситроен», который следит за мною от самой Сент-Оноре. Потом, где-то на тридцатом километре, он внезапно исчезает. Поначалу я стараюсь установить, кто его заменил. Но в конце концов убеждаюсь, что никто. Все же Франсуаз выполнила свое полуобещание: на данном этапе слежка прекращена.

Да, Франсуаз невольно попала в точку, когда назвала меня господин Никто. Я и в самом деле что-то в этом роде, если опустить титул «господин», потому что подкидыш, выросший без отца и матери, господином стать не может. Все самые ранние мои воспоминания связаны с сиротским домом, с его узким темным коридором, с голой казарменной спальней, в три ряда заставленной солдатскими кроватями, покрытыми серыми одеялами и грубыми, как мешковина, пожелтевшими простынями. Сырой, вымощенный каменными плитами двор, запах кислой капусты, идущий из кухни в глубине двора, запах грязных тряпок, которыми мы каждый вечер мыли полы, монотонное бормотание молитвы перед тем, как есть жидкую сиротскую похлебку с кусочком черного непропеченного хлеба, — все это сиротский дом. И резкий, как скрип двери, голос воспитательницы, когда она била меня по щекам своими костлявыми руками, приговаривая: «Иди жалуйся отцу с матерью!»

Другие дети хоть знали имена своих родителей, которые умерли или бросили их. Я же и этого не знал. Знал только, что был принесен каким-то человеком, который нашел меня у себя под дверью. Звали меня Найден и фамилию мне дали Найденов, потому что должен же человек носить какое-то имя и фамилию.

Помню, как однажды за Петко пришел отец, чтобы забрать его домой. Мать Петко умерла, а отца за что-то посадили в тюрьму, но теперь он вышел из тюрьмы и явился за сыном. И покаПетко лихорадочно переодевался в принесенную ему одежду, мы, сгрудившись у окон, разглядывали его отца, стоящего во дворе. Наголо остриженная голова, помятые штаны, но это был отец, настоящий отец, и мы, облепив окна, смотрели на него во все глаза.

Помню об этом, потому что всякий раз после того, как воспитательница жестоко избивала меня или щипала твердыми, словно клещи, пальцами, я забирался под свое колючее одеяло и, укрывшись с головой, чтоб заглушить всхлипывания, представлял себе, как на другой день в сиротский дом является человек, рослый, вроде отца Петко, и строго говорит: «Приведите сейчас же Найдена Найденова. Я его отец. Пришел забрать его!»

Два блестящих снопа от моих фар бьются о туловище огромного грузовика, убранного красными и зелеными сигнальными огнями, как новогодняя елка. Навстречу одна за другой выскакивают легковые машины, и я вынужден медленно следовать за этим грузовым чудовищем, загородившим всю дорогу. Теперь я все чаще буду нагонять такие грузовики, потому что грузы по шоссе перевозят главным образом ночью.

Наконец вереница летящих навстречу мне машин обрывается, мигая фарами, я обгоняю грузовик и снова до предела жму на газ. В половине двенадцатого пересекаю уже погрузившийся в сон Фонтенбло. Шестьдесят километров за сорок минут — не так уж плохо. Если я сумею и дальше двигаться в таком темпе, то может случиться, что я нагоню «пежо» Кралева еще до Лиона.

Шоссе передо мной рассекает огромный вековой лес Фонтенбло. При каждом повороте фары широкой светлой дугой обхватывают раскидистые кроны старых дубов и снова спускаются на дорогу, чтоб пробивать во мраке пространство. Под колесами равномерно летит лента шоссе, деревья одно за другим отскакивают назад: словно некая невидимая рука нетерпеливо пересчитывает их, и только свист ветра за спущенным стеклом напоминает о том, что скорость «ситроена» далеко превосходит дозволенную.

Отец мой так и не пришел. Он скорее всего и не подозревал о моем существовании, а может, его самого давно не было в живых. И все же однажды пришли и забрали меня из сиротского дома. Это случилось после окончания прогимназии, когда приют освобождается от своих питомцев, распределяя их между желающими. Желающей взять меня оказалась женщина. Довольно перезрелая, но еще красивая женщина в очень чистом белом платье и с ярко накрашенными губами. Осмотрев несколько питомцев, она задержала свои глубокие зеленоватые глаза на мне. Потом потрепала меня по щеке и спросила: «Как тебя зовут, мой мальчик? Найден? Найден, ты хочешь пойти жить к нам?» — «Хочу», — сказал я еле слышно и проникся такой душевной теплотой к женщине с зелеными глазами, что мне стало как-то даже не по себе.

Госпожа Елена жила в огромной квартире из четырех комнат, какой я и представить себе не мог, — вся в коврах, плюшевая мебель, картины с рыцарями и женщинами в прозрачных одеждах. Муж часто и подолгу разъезжал по торговым делам либо возвращался домой только к утру. Госпожа Елена сзывала в отсутствие мужа целую кучу своих приятельниц, которые много болтали, много пили и оставляли после себя страшный беспорядок в гостиной и столовой. Убирала в доме приходящая женщина, но она бывала только по утрам, поэтому мне доводилось мыть посуду, бегать за всевозможными покупками, помогать хозяйке прислуживать гостьям и убирать после их ухода со стола.

Позже, припоминая все это, я догадался, что госпожа Елена надеялась и на иные услуги с моей стороны. Уже на другой день после моего прибытия она распростерла вечером на диване свои жиреющие телеса и заставила меня растирать ее, но я, по-видимому, оказался очень скованным или робким, потому что она то и дело восклицала: «Ой, какой же ты неловкий!», «Вот нескладный!», «Ну, чего ты ждешь!» — и в конце концов прогнала меня на кухню.

Сначала госпожа Елена была внимательна и даже ласкова со мной, что вызывало во мне прилив душевной теплоты, хотя я никак не мог привыкнуть к постоянно сопровождающему ее удушающе сильному запаху духов и женского пота. Но в дальнейшем госпожа Елена начала на меня кричать, поругивать, пока однажды не случилось непоправимое.

В тот вечер в столовой собралось с полдюжины ее приятельниц. Приготовленный к случаю вермут был быстро выпит, и госпожа послала меня купить еще литр и заодно принести две бутылки содовой воды. Вручив мне столевовую бумажку, она приказала поторопиться. Хотя ближайшая корчма кишела народом, я быстро купил что следовало и вернулся обратно.

«А сдача?» — спросила госпожа Елена.

Я так и обмер — стараясь захватить двумя руками три большие бутылки, я забыл сдачу на прилавке. Я сейчас же бросился обратно, но корчмарь нагло заявил, что никаких денег он не видел. Вернувшись ни с чем, я готов был провалиться от стыда сквозь землю.

«Корчмарь врет, будто я не оставлял денег».

«Не корчмарь, а ты врешь!» — закричала госпожа Елена и со всего размаха ударила меня по лицу тыльной стороной ладони. Я привык к побоям, но, на мою беду, удар пришелся по глазу, и во мне инстинктивно вспыхнула такая ярость, что, когда госпожа замахнулась вторично, я укусил ее за руку. Тут истеричная женщина набросилась на меня с таким ожесточением, что сильные, но машинальные пощечины воспитательницы показались мне просто пустяковыми.

«Да ты же совсем искровенила мальчишку!» — попыталась сдержать ее гостья, помогавшая делать бутерброды на кухне. Но это замечание еще больше взбесило госпожу Елену, и она продолжала бить меня до тех пор, пока я не опомнился наконец и не кинулся бежать. Больше я не возвращался в эту квартиру с рыцарями на картинах, с запахом шипра и женского пота.

Ярко-белая в темноте ночи полоска шоссе летит под колеса «ситроена». Иногда я пересекаю притихшие села с мертвыми темными домами, где дорога делает крутые повороты. Порой мимо проносятся бензоколонки с неоново-желтым сиянием «Шелл» или красно-белым «Эссо». Вот уже позади Санс, затем Оксер. Еще сто десять километров на спидометре машины Мери Ламур. Скоро час ночи.

Закуриваю, не сбавляя скорости. Вдали изредка вспыхивают фары идущей навстречу машины. Я машинально слежу за тем, как она переключает свет, и так же машинально переключаю сам, думая о том, что мне предстоит, и о том, другом, что давно миновало.

Чтоб не замечать, как быстро летит время, я избегаю смотреть на часы. Вот приеду в Шалон, тогда и посмотрю, а до него еще целых сто восемьдесят километров. Не стану оглядываться и назад, на давно минувшее прошлое, потому что, невзирая на его древность, меня всякий раз при воспоминании о нем охватывает тягостное чувство пустоты, как будто и в душе моей пусто, и заняться мне нечем, и ничего мне не остается, кроме как раствориться в пустоте.

Не знаю, всем ли доводилось испытывать подобное ощущение пустоты, или оно овладевает только мной, потому что я с самого начала был Никто, потому что пришел я Ниоткуда, потому что первое, что я осознал, была Пустота.

Единственная женщина, пробудившая в моей душе теплоту, сказав: «Хочешь, пойдем к нам?», научила меня остерегаться этого чувства. Чем сильней вспыхнет в тебе влечение к кому-нибудь или к чему-нибудь, тем крепче ты должен держать себя в руках, чтоб не попасть впросак.

«Это правило нужно особенно соблюдать в общении с женщинами», — добавил бы другой мой покровитель.

Другой мой покровитель был издателем. В отличие от госпожи Елены, он был груб со мной с самого начала. И опять-таки, в отличие от госпожи Елены, изредка проявлял человечность, разумеется в той мере, в какой был на это способен. Предприятие состояло из старой постройки в две комнаты: в одной — директор, в другой — бухгалтерия — и складского помещения на заднем дворе. На складе, смахивавшем на простой амбар, все полки снизу доверху были забиты пачками книг. Я носился по складу или забирался по длинной стремянке на полки и отбирал книги, тогда как бай Павел, склонившись над письмами-заказами, командовал:

«Белокурая Венера — десять экземпляров, „Мужчины предпочитают блондинок“ — восемь, „Пальмы у тропического моря“…»

Издатель воспитывался в Париже, и, хотя искренне ненавидел этот город, он вынес оттуда полезный урок: спрос на любовные истории гораздо выше, нежели на книги по истории религии. Этот урок позволил ему поставить на ноги находившееся при последнем издыхании предприятие своего покойного отца, по крайней мере настолько, чтоб можно было удовлетворить запросы своей расточительной супруги.

Когда поступившие за день заказы бывали выполнены, я забирался в какой-нибудь угол и принимался за имевшееся под рукой чтиво. Мое безразборное отношение к духовной пище часто злило бай Павла: «Опять порнография… Опять желтая пресса… А книжка „От Гераклита до Дарвина“, что я тебе принес, так и лежит не прочитана!»

Бай Павел задался целью воспитывать меня идейно, однако книги, которыми он меня снабжал, казались мне скучными, а свободно пересказывать их содержание он не умел. Как издатель, он был куда более красноречив, особенно после второй бутылки. Поссорившись с женой — а это случалось по меньшей мере раз в неделю, — он ночевал в конторе, на кушетке, покрытой пыльным ковриком «под персидский», посылал меня с большой оплетенной бутылью за вином и подолгу пил в одиночестве. Из соседнего чуланчика, куда я уходил спать, я слышал, как мой шеф расхаживает взад и вперед по конторе, и ждал, когда он меня позовет, потому что, дойдя до определенного градуса, он неизменно звал меня к себе, испытывая непреодолимую потребность в собеседнике, вернее, в слушателе.

«Садись вот там! — приказывал господин Бобев, указывая на стоящий в углу венский стул. — Садись и слушай, что я тебе скажу!»

Он также садился, как бы стараясь занять наиболее прочную исходную позицию, и, сосредоточенно склонив голову, назидательно вскидывал руку с зажатой в ней сигаретой.

«Мой мальчик, ты незаконнорожденный… Для людей вроде меня это, разумеется, не имеет значения, — рука с сигаретой делает широкий и небрежный жест. — Вийон и Аполлинер тоже были незаконнорожденными. Но этот факт не дает тебе оснований гордиться, потому что между ними и тобой есть разница, и она вот здесь». — Рука с сигаретой красноречиво указывает на лоб оратора.

«Я, разумеется, мог бы тебя усыновить. Иногда решаю даже сделать это, хотя бы только для того, чтоб досадить госпоже шлюхе — моей супруге. Я могу это сделать, но что ты выиграешь от этого? Будешь связан чувством признательности ко мне, поверишь в лживую версию о добром начале в человеке, сделаешься рабом общественных отношений. Нет, не становись рабом! Будь свободен духом!»

Последнюю реплику он обычно восклицал воинственно, вскинув голову, словно готов был ударить меня, если я выражу протест.

«Я мог бы тебя усыновить, — возвращался Бобев к той же мысли. — Тем более нет никакой надежды, что эта шлюха, моя жена, родит мне наследника. Это она относит, разумеется, за счет моих недостатков, но я полагаю, что причина скорее в ее частых посещениях гинеколога. Так или иначе усыновить тебя в моей власти. Хотя ты от этого ничего не выиграешь. Оставайся лучше незаконнорожденным, но читай! Читай, я тебе разрешаю! — Рука делает широкий жест в сторону книжного шкафа. — Однако должен тебя предупредить: книги, которая раскрыла бы тебе все, ты тут не найдешь. — Новый взмах в сторону шкафа. — Она еще не написана и не будет написана. Она тут! — Прокуренные пальцы постукивают оратора по лбу. — Тут она и останется! Ей никогда не увидеть света, и виноваты в этом Париж и парижские женщины! Запомни это хорошенько: разложение, упадок, амортизация в результате постельных упражнений — вот что такое женщины!»

Постепенно голова Бобева клонится все ниже, но рука остается на прежнем уровне и делает небрежные жесты уже высоко над головой, разбрасывая пепел сигареты.

В трезвом состоянии издатель забывал и про свой нигилизм, и про меня, за исключением тех случаев, когда возникала необходимость отругать меня за какую-нибудь ошибку при выполнении заказов. Всякий раз после того, как он проводил ночь в кабинете, к нему приходила жена просить прощения и денег и, вероятно, ухитрялась получить и то и другое. У нее была стройная фигура, красивое наглое лицо и что-то бесстыдное в походке, будто она и двигалась только для того, чтоб вертеть бедрами. Ссоры между супругами прекратились чуть ли не во время последней бомбардировки, когда оба они были погребены под развалинами собственного дома. Впоследствии это оказалось удобным обстоятельством для возникновения версии, что я сын Бобева…

Фары освещают огромный дорожный указатель — «Шалон». Я смотрю на часы: три двадцать. И еще один указатель — «60 км», и я решаю снизить скорость до ста. Улицы пустынны. На перекрестках предупреждающе мигают желтые глаза светофоров. Что-то неспокойное и тревожное в этих мигающих во мраке желтых огоньках: езжай, но лишь на свой страх и риск. Мне не привыкать к такого рода предупреждению, в моем ремесле это аксиома, поэтому я поддерживаю прежнюю скорость, сбавляя ее лишь на крутых поворотах.

Темные здания вдоль шоссе редеют. Я снова выхожу на ровную дорогу. Движение совсем незначительное, и, когда передо мной вырастают убранные красными и зелеными огнями грузовики, я без труда их обгоняю и мчусь дальше, все глубже врезаясь в ночь, в ночной ветер.

Шоссе вьется среди низких холмов, черными силуэтами вырезанных на фоне темного неба. Иной раз два светлых столба фар упираются в выскочившую прямо передо мной высотку, словно там конец дороги, но это лишь очередной поворот, и я на мгновенье отпускаю газ, чтобы, проехав опасное место, снова жать на педаль, пока огни фар не полоснут по виноградным лозам и придорожным кустам.

Макон. Еще километров шестьдесят отброшено назад, и еще примерно столько же остается до Лиона.

В окрестностях Лиона движение заметно усиливается, большие грузовики встречаются чаще, и чаще приходится убирать ногу с газа. Наконец машина выскакивает на длинный мост, потом ныряет в бесконечный, освещенный желтоватым светом люминесцентных ламп туннель, а затем снова мост. Течет широкая темная Рона, очерченная отражениями одиноких фонарей на набережных.

Пересекая Лион, я думаю о том, что, может быть, где-то тут, у одного из городских мотелей, дремлет черный «пежо». Если это так, то тем лучше для меня. Если попаду в Марсель раньше Кралева, я знаю, где его подождать. А если приеду позже, то, по всей вероятности, никогда больше не увижу его.

При выезде из города останавливаюсь в желтом сиянии бензоколонки и снова наполняю бензобак. Ветровое стекло усыпано пятнышками — следы сбитых на скорости ночных насекомых. Полусонный заправщик протирает стекло мокрой тряпкой, и даже чаевыми не удается полностью разбудить его.

Скоро пять. До Валанса сто километров, и, если Кралев не остановился где-нибудь на ночь, очень возможно, что я настигну его именно на этом отрезке пути. Шоссе и после Лиона довольно перегружено, но постепенно машины редеют. Дорога идет параллельно Роне, иногда прижимаясь к самому берегу широкой темной реки. Где-то слева начинает светать, в небе темнеют неподвижные деревья, и я почти с удивлением устанавливаю, что бывают моменты, когда тихо даже во Франции.

В этот предутренний час дорога почти пустынна. Всматриваясь вперед, туда, где сноп света от фар рассеивает сумрак, я жму до предела на газ, стараясь внушить себе, что мне ничуть не хочется спать и что очень редко в жизни я чувствовал себя так бодро.

Передо мной внезапно возникают и стремительно убегают назад дорожные знаки и указатели. Я машинально отмечаю их в сознании, не придавая им должного значения. СКОЛЬЗКОЕ ШОССЕ! ОПАСНО! Это «опасно» встречается так часто, что перестаешь обращать на него внимание. Тем более что на дорогах, как, впрочем, всюду, наибольшая опасность подстерегает тебя там, где не увидишь никакого предупреждающего знака.

В шесть десять проезжаю Валанс. Продолжая удивляться тому факту, что никогда еще я не был так бодр, я чувствую, что опасность уснуть за рулем устрашающе возрастает. Остановившись на еще пустующей площади, я захожу в кафе и выпиваю двойной «экспрессо», потратив на эту передышку ровно восемь минут. Снова качу по шоссе, повторяя про себя, что теперь — и уже без обмана — от меня так и брызжет бодростью.

Меня ждет предпоследний большой пробег — сто двадцать четыре километра до Авиньона. Уже совсем светло. Серовато-голубое небо постепенно приобретает сочный синий цвет, солнце покрывает позолотой горные вершины, но я совершенно равнодушен к этим необычайным явлениям природы, потому что мое внимание сосредоточено на летящей ленте дороги. Кралева все еще нет и в помине. Это странно, чтоб не сказать — тревожно. Водитель он неопытный, и я не могу допустить, что ему под силу ехать непрерывно, как это делаю я. Конечно, любовь окрыляет человека, но дилетант вроде Кралева, даже имея крылья, не в состоянии развить среднюю скорость в пятьдесят-шестьдесят километров. Может быть, я несколько недооценил его возможности. В таком случае я должен нагнать его где-нибудь возле Авиньона. А может быть, он заночевал в Лионе или в другом месте. Не исключено и третье «может быть», но пока что я стараюсь о нем не думать.

В данный момент мои мысли, как ни странно, заняты не Кралевым, и не Лидой, и даже не предстоящими мне опасностями. Все эти вещи уже достаточно передуманы, и незачем их заново перебирать в голове. Вот почему я думаю совсем о другом, о том, к чему не раз уже возвращался и к чему, однако, неизменно возвращаюсь снова.

Это случилось Девятого сентября, первого Девятого сентября. Прослышав, что бай Павел заделался каким-то начальником в управлении милиции, я сумел пробиться к нему. Застал я его в неприветливой канцелярии беседующим с неизвестным мне гражданином, сидевшим по другую сторону письменного стола.

— ЗдорОво. Что тебе? — спросил бай Павел, желая, очевидно, поскорее отделаться от меня и продолжить разговор.

В тот день все и всюду торопились.

— Хочу поступить в милицию, — ответил я таким же деловым тоном.

— Глупости. Мал еще, — отрезал бай Павел.

— Ничего не мал. Восемнадцатый пошел, — нахально выпалил я, потому что мне едва стукнуло шестнадцать.

Бай Павел посмотрел на меня задумчиво, будто только сейчас осознал мое присутствие. Потом обратился к человеку, сидевшему напротив:

— Может, все же возьмем его, а?

— Ты хорошо его знаешь? — спросил тот.

— Ну конечно. Наш парень. Сирота.

В этом была вся моя служебная характеристика. Краткая и притом неточная, потому что вместо «незаконнорожденный» бай Павел из деликатности сказал «сирота». Человек за письменным столом взял отпечатанный на пишущей машинке бланк милицейского удостоверения.

— Как тебя зовут?

— Эмиль.

— Какой Эмиль? — вмешался бай Павел. — Ты же Найден?

— Меня зовут Эмиль, — настаиваю я, Найденом меня окрестили в сиротском доме, но я Эмиль.

Они переглянулись.

— Ладно, — кивает сидящий за столом. — Так и запишем: Эмиль. Тебе лучше знать, как тебя зовут. Фамилия?

— Боев.

— Так. Эмиль Боев…

Он расписался внизу, поставил печать и протянул удостоверение мне.

— Ступай к товарищу Савову. Он расскажет, что тебе делать.

Так состоялось мое крещение. Правда, не в церковной купели и много лет спустя после обычного срока. Зато я получил имя, которое сам себе выбрал.

Выбрал я его еще в сиротском доме, когда читал одну книжонку без переплета и без начальных страниц. Книги в сиротском доме были обычно либо без начала, либо без конца. Разумеется, мы предпочитали брать те, в которых не хватало начала, потому что о нем легко потом догадаться, тогда как конец оказывается иногда совсем неожиданным. Это была самая невероятная пиратская история, подробности которой с годами стерлись в моей памяти. Эмиль скрывался на захваченном пиратами корабле, и ему удалось постепенно истребить всю банду и освободить пленных, среди которых фигурировала, конечно, и девушка райской красоты. В голове засела только одна фраза: «Хотя кинжалом пронзило ему правую ладонь, Эмиль не выронил оружия; он переложил пистолет в левую руку и смертоносным выстрелом убил Одноглазого наповал».

Передо мной длинный поворот, и я слегка снижаю скорость, рассеянно думая при этом: «Почему Одноглазый? Глупости. Кралев не одноглазый. И вообще эти пиратские повести полны всяческих измышлений».

Пока я читал потрепанную книжку, мне до смерти хотелось, чтобы меня звали Эмилем. А позже, когда Бобев толковал со мной об усыновлении, я в душе уже согласился и на эту фамилию, но без среднего «б», потому что Бобев звучит как-то глупо — напоминает боб, тогда как Боев звучит героически и для Эмиля в самый раз. Все это были, конечно, пустые мечты, и я никак не ожидал, что в один прекрасный день я запросто получу в унылой и мрачной милицейской канцелярии столь желанное мне имя вместе с новой профессией.

Приближаюсь к Авиньону. «Ситроен» летит мимо зеленых прямоугольных виноградников, мимо серебристых маслиновых рощ, мимо высоких длинных стен кипарисов, поднявшихся против яростных набегов мистраля. «Ситроен» летит и обгоняет тяжелые грузовики и легковые машины, но черного «пежо» Кралева все не видно. Вдали вырисовывается суровый силуэт папского дворца, потом снова блестят желтые воды Роны с полуразрушенным мостом — может быть, тем самым, на котором, как поется в известной детской песенке, «все танцуют, все танцуют», а потом снова кипарисы, и маслины, и виноградники, и летящая среди них все такая же бесконечная и белая лента шоссе.

Восемь часов утра. До Марселя менее ста километров. Стекло опять облеплено раздавленными на скорости насекомыми. Стрелка спидометра дрожит между ста двадцатью и ста тридцатью. Это не мало, если принять во внимание, что движение на шоссе все усиливается. Машины, мимо которых я проношусь с бешеной скоростью, приветствуют меня продолжительным сигналом клаксона, что в шоферском обиходе заменяет серию отборной брани.

Обгоняю черного, забрызганного грязью «пежо», но это не Кралев. Мне представляется невероятным, чтоб черномазый ускользнул, если только по каким-либо неизвестным мне соображениям он не сел в поезд. В таком случае все полетит к чертям. Ловко придуманная легенда о моем буржузном происхождении. Мое поступление на радио и инсценировка увольнения оттуда. Томительные и осторожные маневры, направленные на то, чтобы завоевать доверие Младенова. Придуманная пьеска «Спасение на границе» с заранее подготовленным вмешательством пограничников и моими холостыми выстрелами в грудь солдата. Длившиеся месяцами допросы, бессонные ночи под ослепительным светом лампы и идиотский рефрен «Ты жалкий предатель»… Все полетит к чертям. Все окажется напрасным. Обо всей этой истории никто не узнает. Об этой истории, лишенной всякого смысла.

Въезжаю в пригороды Марселя. Пешеходы, переходящие улицу где кому вздумается, светофоры, дающие, кажется, только красный сигнал, тяжелые грузовики, маневрирующие с убийственной медлительностью перед тем, как въехать в какой-нибудь гараж, или при выезде из него. Наконец я добираюсь до бульвара Ла Канебьер. Отель стоит на одной из площадей; он мне хорошо знаком, потому что в нем я останавливался по прибытии сюда три месяца назад.

Три месяца назад! У меня такое чувство, что с тех пор прошли годы. Но сейчас не время углубляться в теорию относительности. Вот она, площадь. Я сворачиваю вправо, проезжаю без остановки мимо отеля, на ходу устанавливаю отсутствие перед фасадом черного «пежо», потом ныряю в первый же переулок и ставлю машину под прикрытием внушительного грузовика. Десять минут десятого. Впрочем, тут время уже не играет роли.

Возвращаюсь пешком к отелю и вхожу в небольшой холл. Служащий за окошечком занят объяснением с супружеской парой пожилых туристов, которые, как видно, собрались уезжать и протестуют по поводу счета. Только я вознамерился спросить, какой номер занимает мадемуазель Младенова, как мой слух уловил до крайности знакомый шум мотора. Гляжу в окно и вижу, что мой дорогой пропавший «ягуар» внезапно вынырнул из неизвестности и резко затормозил у входа в отель.

Единственное убежище поблизости — телефонная кабина, к сожалению, снабженная широким стеклом. Втиснувшись в кабину, становлюсь спиной к двери, снимаю трубку и веду безмолвный разговор с несуществующим собеседником.

— Мадемуазель Младеноф? — слышу позади себя непроизнесенный мною вопрос.

— Комната триста девять, — отвечает служащий, прервав спор с пожилыми супругами.

Беглый взгляд убеждает меня, что Кралев направляется к лестнице. Лифта в отеле нет, а номер триста девять говорит о том, что комната Лиды на третьем этаже. Следовательно, в моем распоряжении несколько минут. Быстро вывернувшись из кабины, даю понять человеку за окошком, который лишь сейчас меня заметил, что я что-то забыл в машине, и выскакиваю на улицу.

Если тебе некогда поразмыслить в данный момент, то наиболее лучший выход для тебя — принять то, что продумал заранее. Кралев на моем «ягуаре» — это и есть третье «может быть», но не в лучшем варианте. Будь водитель опытнее, встреча совсем бы не состоялась. Моя таратайка пришла не от Ла Канебьер, а с противоположной стороны. Вероятно, прежде чем попасть сюда, черномазый разъезжал по улицам, расспрашивая, как ему проехать к отелю. Только это обстоятельство и позволило мне чуть опередить его. Отпираю багажник и вытаскиваю оттуда банку из-под масла «Шелл». Потом снова запираю и отступаю за угол, к своей машине, чтоб, никому не досаждая своим присутствием, наблюдать за отелем. Пользуясь тем, что на улице никого нет, вскрываю банку, и вынув маузер, кладу его в правый карман, а банку оставляю на краю тротуара в качестве рекламы фирмы.

Минуты проходят без видимых перемен в обстановке. Однако это вовсе не означает, что нигде ничего не происходит. Может быть, именно в эти минуты в комнате отеля на третьем этаже дурно обошлись с женщиной или даже убили ее. «Оставь ты эту женщину, — говорю я себе. — Тебя интересует не Лида, а Кралев. Стоит подумать о жизни тысяч людей, а не о какой-то дурехе».

Прошло около получаса, прежде чем из отеля вышли наконец Кралев и Лида. Кралев держит молодую женщину под руку. Лида кажется немного бледной, но спокойной. Значит, зря я тревожился. Есть женщины, которые легко привыкают к любой обстановке. Просто им нужно для начала разыграть маленькую драму. Кралев усаживает девушку в машину, садится с нею рядом и едет к Ла Канебьер.

Мой «ситроен» издали следует за старой спортивной машиной. На этот раз роль его меняется — черный «ситроен» представляет собой обычную, ничем не примечательную машину, если держаться на почтительном расстоянии, чтоб не выставлять напоказ свой номер. Кралев — никчемный водитель, но это не мешает ему оголтело гнать по улице в надежде, что люди вокруг, спасая себя, пощадят и его. При выезде из города «ягуар» сбавляет скорость у перекрестка и сворачивает на шоссе, ведущее к Лазурному берегу.

Судя по всему, перед выполнением опасной миссии черномазый решил вкусить счастье медового дня в одном из роскошных отелей на побережье. Это не противоречит и моим собственным проектам, пусть только этот тихий уголок будет не так далеко. После того как ты провел целых десять часов за рулем, длительное путешествие, даже если оно свадебное, значительно теряет свое очарование.

«Ягаур» пересекает Тулон и оставляет его позади, что пока вполне нормально — большой город, неприветливые улицы, вечная сутолока в порту. Но когда машина подобным же образом оставляет позади и Сен-Тропе, эту маленькую жемчужину Лазурного берега, я не могу не ругнуться по адресу черномазого. Моя ругань повторяется, когда мы минуем Сен-Максим, затем Сент-Рафаэль.

Этот дурак задумал, очевидно, предложить своей возлюбленной ни больше ни меньше, как Ниццу или Монте-Карло.

Дорога тянется у самого берега — покрытые зеленью холмы, красноватые скалы, синее море, словом, всякая чепуха, особенно если тебя одолевает сон и ты преследуешь самоубийцу, который беспечно и самонадеянно преодолевает повороты со скоростью девяносто километров, как это бывает с новичками. Я слежу за «ягуаром» издалека, по меньшей мере за два поворота, и, стараясь убить время, внушаю себе, что я бодр, как никогда.

Машина Кралева въезжает в Канн и, следуя по Ла Круазет, постепенно сбавляет скорость. Предчувствуя, что черномазый подыскивает подходящий отель, я тоже замедляю ход и останавливаюсь перед «Медитеране», откуда просматривается весь прибрежный бульвар. «Ягуар» и в самом деле останавливается несколькми метрами дальше. Какое-то время пассажиры остаются в машине. Потом Кралев выходит и помогает выйти своей спутнице. Лида еле передвигается, опершись на его руку, как будто ей стало плохо. Ей, по-видимому, и в самом деле плохо, потому что, сделав несколько шагов, они останавливаются. Кралев что-то говорит Лиде, потом снова ведет ее в машину, а сам направляется в ближайшее кафе. Решив воспользоваться паузой, я тоже вхожу в одно из заведений. Выпив двойной кофе и стопочку перно, ныряю в телефонную кабину, чтоб предупредить отель «Мартинец» о своем предстоящем прибытии.

— Мне должны позвонить из Парижа. Сообщите, пожалуйста, от моего имени, что я буду в отеле часа через два после обеда, так как по случаю поломки машины мне пришлось задержаться в Марселе.

На другом конце провода вежливо принимают мое поручение и благодарят потому, вероятно, что сезон еще не начался и там пока не избалованы клиентами.

Снова очутившись на набережной, я вижу, что «ягуар» стоит на месте. Усаживаюсь в машину и жду. Через непродолжительное время из кафе с бутылкой вителуаз выходит Кралев и садится в машину.

Мы снова в пути. Осматриваем все курортные уголки между Канном и Ниццей, но черномазый нигде не останавливается. Ниццу тоже пересекли транзитом. Теперь ясно, что целью свадебного путешествия может быть только Монте-Карло. Поэтому когда вдали показываются белые здания столицы рулетки, амфитеатром расположившиеся на блестящих при полуденном солнце скалах, у меня вырывается вздох облегчения.

К моему удивлению, Кралев и Монте-Карло проезжает транзитом. Впереди единственное заслуживающее внимание селение — Ментона. Но Ментона находится на самой франко-итальянской границе, и я не могу согласиться на столь рискованное дело — покорно следовать туда за черномазым. Припоминаю заранее намеченные для подобного случая действия. Из зеркала на меня глядят мои собственные глаза, воспаленные, помутневшие. В голове шумит, череп как в тиски зажат. Все это в порядке вещей после четырнадцати часов непрерывной езды, за которые совершен пробег более чем в тысячу километров.

Решив, что пора положить конец этим гонкам, я жму на газ почти до отказа. Машины попадаются редко в эту обеденную пору, а шоссе с его уклонами и зигзагами весьма удобно для определенных тактических ходов. Но я тотчас замечаю, что без видимых причин «ягуар» тоже увеличивает скорость. Мой «ситроен» на предельной скорости, а расстояние между машинами не уменьшается. Кралев, как видно, давно заметил, что за ним кто-то следует на определенном расстоянии, но довольствовался тем, что дистанция оставалась постоянной. Теперь же, когда я пытаюсь нарушить ее, он начинает реагировать.

Мне хорошо известны скрытые качества моей таратайки, и я отлично понимаю, что у меня почти нет шансов догнать ее. Моя блестящая идея относительно сверхмощного мотора под изношенным кузовом приносит свои плоды, увы, не в мою пользу. И все же у «ситроена» есть известное преимущество перед «ягуаром», если иметь в виду сидящего за рулем человека, не взирая на то, что у него помутнели глаза и адски болит голова.

Продолжаю выжимать предельную скорость, замедляя ход только на крутых поворотах, и жду, пока наступит удобный момент. Это должен быть либо особенно крутой поворот, где Кралев потеряет скорость, если не слетит в море, либо целая серия поворотов, либо…

Вырубленное в прибрежных скалах шоссе круто спускается под гору, а затем так же круто поднимается вверх. «Ягуар» изо всех сил устремляется вниз в трехстах метрах передо мной, чтоб воспользоваться инерцией при подъеме. Но в это самое время на противоположной крутизне появляется тяжелый грузовик, нахально едущий по самой середине шоссе. Кралев пронзительно дудит клаксоном, но грузовик не изменяет направления, и, чтобы не налететь на этого гиганта, Кралев вынужден сбавить скорость. Только теперь шофер на грузовике лениво подается вправо, но «ягуар» уже потерял инерцию. Лишь только таратайка успела разминуться с грузовиком, я, стремительно преодолев крутизну, выравниваюсь с ней и, нацелив на Кралева пистолет, пресекаю путь перед носом у «ягуара». Таратайка, уткнувшись в брызговик «ситроена», с жалким бренчанием замирает.

— Руки вверх! — восклицаю я. — Не торопись на тот свет.

Черномазый неохотно поднимает свои темные косматые руки.

— Вылезай!

Он трет лоб, надеясь, что все это сон.

— Вылезай, говорю! Не видишь разве, что дальше ехать некуда?

Кралев выбирается из машины, а я зорко слежу за его движениями. Лида сидит, откинувшись на спинку с таким видом, будто все происходящее ее не касается.

— В каком кармане у тебя пистолет?

— Нет у меня пистолета, — равнодушно отвечает черномазый.

— А куда ты его дел?

— Нет пистолета, — повторяет он. — К чему мне пистолет, если я собираюсь пересечь границу?

По-видимому, готовясь переехать границу, он и в самом деле не взял с собой пистолет.

— Стань вон там! — предлагаю я ему, указывая на край обрыва за скалой. Место подходящее для разговора один на один, поскольку от шоссе его не видно. Кралев с той же апатией выполняет приказ.

— Ну как, поторгуемся или стрелять безо всяких?

— Что ты предлагаешь? — безучастно спрашивает черномазый, будто ждал этого вопроса.

— Ты мне операцию «Незабудка», а я тебе жизнь.

— Мою и Лидину, — поправляет Кралев.

— Ладно, и Лидину, если она хочет.

— Хочет, если не станешь ее принуждать.

— Ну хорошо. Говори!

— А гарантии?

— Никаких гарантий. Я не лжец вроде тебя, чтобы требовать от меня гарантий. Ты меня не интересуешь. Интересует операция. Давай выкладывай!

Черномазый колеблется.

— Вот что, — говорю, — даю тебе полминуты. Если не начнешь, начну я. — И для убедительности повожу пистолетом, направленным собеседнику в живот.

— Цель операции — отравление воды для столицы… — начинает Кралев.

И, начав, продолжает гладко, методично перечислять: доставка химикатов в части ящиков с импортируемыми товарами, организация доставки их к водохранилищу, имена и местонахождение занятых в операции лиц, точный пароль и точный час оглашения его в передаче иностранной радиостанции…

— Руководство операцией из-за границы возложено лично на меня. Вся операция должна быть проведена в течение трех часов, не более.

— Кто со стороны американцев контролирует вашу деятельность?

Вопрос задан на пробу. Кралев называет несколько имен. Называет правильно. Еще три-четыре пробных вопроса. Кралев отвечает и на них.

— Ты уверен, что все сказанное тобою правда? — все же спрашиваю я. — Не напутал ли ты чего-нибудь в том или другои случае?

— Какой смысл путать? Моя служба у американцев кончена.

— С чего бы это вдруг?

— В связи с убийством Младенова. Я собирался свалить это на тебя. Откуда мне было знать, что американцы подслушивали на квартире этого дурака?

— И когда ты об этом узнал?

— Перед самым отъездом сюда. «Не надо было этого делать», — сказал мне Вильямс, провожая меня. Сейчас им важно, чтоб я закончил операцию, а потом уже они спросят с меня за это…

— А зачем тебе понадобилось убивать Младенова?

— Это мое дело.

— Слушай, Кралев!..

— Затем, что Центром всегда руководил я и всегда оставался в тени. И при Младенове продолжалось бы то же самое…

— Значит, благородные порывы: слава и чековая книжка. Что ж, это действительно твоя стихия.

— Не всем же быть такими простофилями, как ты, и работать только ради идеи, — презрительно бормочет черномазый.

— Вот именно. А теперь повернись кругом и созерцай море, пока не услышишь, что я завел мотор. Иначе, ты понимаешь?..

— Лида… — произносит Кралев.

В первый момент я думаю, что он просто напоминает мне относительно уговора, но тут же замечаю, что женщина вылезла из машины и, пошатываясь, идет к нам. У нее стеклянный взгляд, лицо бледное, застывшее. Только теперь до меня доходит, что она под наркозом. Вероятно, потому, что я лишь сейчас обратил на нее внимание.

И это обошлось мне довольно дорого. Кралев стремглав бросается мне под ноги, я теряю равновесие и кубарем лечу через него. Черномазый вывертывается с удивительным проворством и пытается выхватить у меня маузер, но для меня это не является неожиданностью, и, лежа на спине, я изо всех сил пинаю его прямо в физиономию. Он падает, не удерживается на коленях и, вытирая кровь, которая его слепит, вскакивает на ноги, чтобы вернуть мне удар. Но я тоже успел уже вскочить, и маузер снова упирается черномазому в живот.

— Становись вон туда! — приказываю я. — Туда, на исходную позицию! И уже без шуток, иначе…

Кралев медленно пятится назад, протирая глаза и следя за пистолетом в моей руке. Этот человек всегда был слишком недоверчив. Не сводя с меня глаз в страхе, что я выстрелю без предупреждения, он отступает еще на шаг. Роковой шаг… Раздается сдавленный крик и шум срывающихся камней, потом второй крик, на сей раз у меня за спиной.

— Он упал! — вопит Лида.

— Разве? — бормочу я. — А я и не заметил.

— Кто упал? — снова кричит женщина, вглядываясь пустыми испуганными глазами в море, глухо плещущееся внизу, в ста метрах под нами.

Она еще не может прийти в себя. Ничего. Шок, вызванный случившимся, ускорит просветление. Схватив Лиду за руку, я тащу ее к «ситроену», успокаивающе бормоча, что никто не упал, а если кто и упал, то поднимется. Я прощаюсь беглым взглядом со своей таратайкой и замечаю бутылку газированной воды, валяющуюся на сиденье. Откупорив, взбалтываю воду и, наполовину закрыв пальцем горлышко, пускаю струю на Лиду. Она пытается увернуться от неожиданного фонтана, но я продолжаю поливать ее знаменитой вителуаз, лучшей из газированных вод, до тех пор, пока женщина не начинает кричать на меня своим сварливым тоном:

— Перестаньте плескать на меня водой!

— Скажите «пожалуйста»!

— Хватит, слышите!

— Ладно, — уступаю я, поскольку воды все равно больше нет. — Теперь сидите смирно, потому что нам дорога каждая минута.

— Куда мы едем? — спрашивает Лида, остановившись у «ситроена».

— Куда вы скажете, — отвечаю я.

Мое внимание приковано сейчас к моей старой таратайке. Я сажусь в последний раз за руль, даю задний ход, чтобы отделиться от «ситроена», потом сворачиваю к пропасти, выключаю скорость и вылезаю из машины. Незначительный толчок, и мой ветеран с новым грохотом сшибленных камней летит в бездну.

— Куда мы едем? — повторяет молодая женщина, когда мы садимся в машину и несемся в обратном направлении.

— Вы проверили, что я говорил вам вчера?

— Что следовало проверить? — Она проводит ладонью по лбу. — Я будто пьяная… Как вошел, сразу чем-то брызнул мне в лицо… Я заметила, как он спрятал спринцовку. И потом, когда остановились, опять…

— Все это вы внесете в свои мемуары, — перебиваю я ее. — Пароходом интересовались?

— Ах да… — Она снова щупает лоб. — Там действительно есть наш пароход. Отправляется сегодня в пять или шесть часов.

Между пятью и шестью целый час, но что тут поделаешь — товарные пароходы не то что пассажирские поезда. Я смотрю на часы. Скоро два. До Марселя километров двести шестьдесят. Раньше пяти нам туда не попасть. А если Франсуаз пустит легавых, то нам и после пяти не приехать.

В такие моменты самое разумное сосредоточиться на том, что в непосредственной близости от тебя, а в непосредственной близости от меня кусок блестящего на солнце шоссе, который мне предстоит покрыть в следующие секунды. Всматриваясь в ленту дороги, извивающуюся среди прибрежных скал, я пытаюсь отдохнуть в границах возможного для меня — не думать, но и не закрывать глаза.

— Успеем мы, как по-вашему? — спрашивает женщина.

Меня сейчас это мало занимает, и я молчу.

— Если вы спасете меня от этого кошмара, всю жизнь буду вас благословлять, — добавляет Лида минуту спустя.

Она вообразила, бедняжка, что все страсти разгорелись вокруг ее спасения. Вообще я чувствую, что она не даст мне отдохнуть.

— Не понимаю, ради чего вы идете на такой риск? — не унимается Лида.

— Из гуманных чувств.

— А я думала, что вы урод…

— Урод?

— Да, да. Мне казалось, что органы чувств у вас ампутированы, если они и были когда-нибудь.

— Скорее всего, их никогда у меня не было, — отвечаю я, всматриваясь в линию шоссе перед собой.

— Я была уверена, что вы человек холодный… — продолжала Лида. — Циничный и холодный, как пресмыкающееся…

— Мерси, — киваю я. — Старая истина: не отвечаешь чувствам другого, значит, ты холодный.

— Вы обращались со мной ужасно там, в Париже… Почему вы вели себя так ужасно?

— С воспитательной целью, — сухо отвечаю я. — Чтоб заставить одну дурочку кое-что понять.

— Вот теперь вы опять хороший, — замечает она, поскольку ничего другого сказать не может.

Я тоже не склонен к разговорам. Только жму на газ изо всех сил, стараясь не поддаваться тягостному ощущению пустоты, которое вновь охватывает меня. Не отвожу глаз от бегущей ленты шоссе, машинально жму на педаль, и мне кажется, что я лечу в этом огромном пустом пространстве бог весть с каких пор и неведомо куда, словно брошенный кем-то камень.



Когда я выхожу из телефонной кабины, на моем лице, кроме усталости, написано, очевидно, и что-то другое, потому что Лида, оставив на стойке недопитый кофе, подходит ко мне и берет за руку.

— Ушел, да?

— Только что.

Мы садимся в машину, и я делаю единственное, что можно сделать в данный момент, — еду к Старой пристани. Если в ближайшие минуты не найду выхода и если Франсуаз подняла тревогу, мне придется освободиться от своего хрупкого багажа и искать убежища.

Останавливаю машину у самого причала. В тихой черно-зеленой воде лениво покачивается несколько моторок. Я останавливаю свой выбор на блестящей четырехместной «ведэтт».

— Мечтаете о приятной прогулке? — спрашивает молодой человек, стоящий у причала с сигаретой в зубах. — Двадцать франков в час.

Киваю в знак согласия. Владелец лодки подтягивает ее за веревку и помогает нам сесть. Потом отвязывает лодку иготовится сесть сам.

— Вы тоже? — поднимаю брови.

— А как же иначе? — в свою очередь удивляется он.

— А так: прогулка без третьего лишнего. Иначе зачем я стану платить двадцать франков?

— Вы знаете, сколько стоит эта «ведэтт»? — не без хвастовства и с укором спрашивает молодой человек.

— А вы знаете, сколько стоит вон тот «ситроен»? Вот, возьмите ключи.

Я бросаю ключи от машины, и человек машинально ловит их в воздухе. И, подумав немного, машет рукой:

— Ладно, идет. Надеюсь, править-то вы умеете?

— Не беспокойтесь. Буду править, не увлекаясь.

— Потому что, имейте в виду, она скорая…

Он не догадывается, что я как раз на это и рассчитывал, выбрав именно ее. Завожу мотор и начинаю маневрировать, сохраняя разумную скорость. Потом огибаю волнорез с небольшим маяком, прохожу мимо мрачных башен крепостей Сен-Жан и Сен-Никола и даю полный газ. Легкая «ведэтт» стремительно несется по водной глади, задрав нос, готовая, кажется, в любое мгновенье взлететь над морем. Позади постепенно снижаются массивы зданий. Еще через несколько минут на виду остаются лишь мрачные очертания собора справа, а слева, на холме, возвышается силуэт Нотр-Дам де ла Гард с изваянием мадонны.

Рядом со мной сидит Лида и наблюдает за моими маневрами с крепнущим чувством уверенности.

— Вот он, пароход, — показываю я на темное пятно вдали, изрыгающее клубы дыма.

На деле мое внимание направлено в обратную сторону, где в любой момент может показаться быстроходный катер береговой полиции. Теперь все будет зависеть от удачи.

Спустя полчаса мы приближаемся к пароходу. На черной корме уже отчетливо видна надпись РОДИНА. Но хотя надпись эта звучит сейчас почти символически, я продолжаю бегло посматривать назад. Там, совсем еще вдалеке, показалась черная точка, движущаяся с внушающей опасения скоростью.

— Не нас ли догоняют? — спрашивает молодая женщина, поймав мой взгляд.

— Наверно. Но им не успеть.

— Как же вы вернетесь обратно?

— А зачем мне возвращаться?

— Так вас же в Болгарии будут судить!

— Посмотрим. Может, как-нибудь уладится дело.

Пароход уже рядом. На палубе столпились люди, они внимательно следят за нашими маневрами.

— Держите штурвал вот так! — приказываю Лиде.

Затем поднимаю руки и начинаю подавать сигналы. Через две минуты судно сбавляет ход. Я снова берусь за штурвал, чтобы подойти к кораблю вплотную.

— Я вот спрашиваю себя, кто вы, в сущности, такой? — слышу позади себя голос молодой женщины.

— Порой я и сам задаю себе такой вопрос, — бормочу я, запрокидывая голову.

Там, высоко над нами, на черном фоне сверкают белые буквы: РОДИНА. А чуть подальше два человека уже спускают лестницу.

ЧТО МОЖЕТ БЫТЬ ЛУЧШЕ ПЛОХОЙ ПОГОДЫ?

1

Всякая запутанная истоpия может иметь сто начал. Эта начинается с ожидания. Люди неpедко говоpят: «pадостное ожидание», однако я не пpипоминаю случая, чтобы кто-нибудь из моих знакомых любил ждать. А если после бессонной ночи встpечаешь новый день с адской головной болью, ожидание становится тягостным даже для таких, как я. Растpавляешь себя всевозможными пpедположениями и вообpажаешь бог знает что. Тебе, напpимеp, кажется, что тот, кого ты ждешь, не пpидет вовсе. Или пpидет слишком поздно, а это в данном случае уже почти то же самое.

На пеpвый взгляд ожидание — дело нехитpое: сидишь себе и ждешь. Словом, это искусство ничего не делать, попусту не тpепать себе неpвы и не повтоpять, как испоpченная пластинка, одно и то же; сегодня, мол, понедельник, стоит пpопустить этот день, и всему конец. Искусство ждать… Дело это действительно нехитpое, но если им не владеешь, можешь полететь ко всем чеpтям. Как случилось в свое вpемя со Стаpиком из-за того, что ему не хватило выдеpжки, не смог он сидеть вот так, ничего не делая. Сидеть и ждать.

Подобные мысли лениво копошатся в моей голове, пока я сижу под синим зонтом кафе за чашкой остывшего кофе — тpетьей по счету — и, баpабаня пальцами по столу, окидываю взглядом площадь.

На полусгнившей теppасе кафе всего пять столиков. Одной стоpоной теppаса опиpается на тpотуаp, дpугая устpашающе висит под водой. Однако то обстоятельство, что эта pазвалюха в любой момент может pухнуть в зеленоватую муть канала, меня мало беспокоит; гоpаздо хуже, что я нахожусь на одном уpовне с улицей и никаких пpеимуществ для наблюдения у меня нет.

Небольшая площадь заставлена лотками с бананами и апельсинами, завалена пустыми ящиками, сpеди пестpой толпы pаздаются выкpики лоточников. Действие пpоисходит в Венеции, близится полдень, и, хотя еще только конец мая, жаpа пpи здешней влажности невыносима.

Я укpылся под синим зонтом кафе, и меня угнетает не столько жаpа, сколько нескончаемая веpеница пpохожих, движущихся по обpазуемому лотками лабиpинту. Не тем, что они действуют мне на неpвы, а тем, что довольно часто скpывают от моих глаз вход в дом напpотив: там должен появиться нужный мне человек. Это стаpое двухэтажное здание с пожелтевшим от дождей мpамоpным фасадом. Зато паpадная двеpь кажется совсем новенькой. Ее только что покpыли темно-зеленым лаком, и на ней блестит внушительная табличка с именем владельца дома. С места, где я сижу, этого имени не пpочесть даже в том случае, если табличку не закpывают головы и шляпы пpохожих. Но мне оно и без того хоpошо известно. Да и забыть его я не pискую, так как частенько повтоpяю в уме и всякий pаз не могу не выpугаться.

Я пpиехал сегодня в Венецию утpом pано, с тем чтобы Антонио Тоцци застать дома. Когда договаpивались о встpече, он сказал, что уйдет из дому не pаньше девяти часов, а я нажал кнопку звонка в восемь.

— Мне бы хотелось видеть… — начал я фpазу, заpанее сколоченную из своего скудного запаса итальянских слов.

— Господина Тоцци нет дома, — пpеpвал меня слуга, скользнув по мне оценивающим взглядом.

А вид у меня, пpизнаться, был неблестящий. Не то чтоб уж совсем непpиличный, но костюм довольно мятый, а воpотник pубашки не отличался белизной. Господин Тоцци, как значится на табличке, адвокат, и слуга, очевидно, пpинял меня за мошенника, явившегося к хозяину с каким-нибудь делом, не стоящим выеденного яйца.

— Господин Тоцци пpосил меня зайти, — настаивал я.

— Этого не может быть, — сухо ответил слуга. — Господин Тоцци сегодня занят в суде.

Хозяйская самоувеpенность слуги пpямо-таки бесила меня, но я умею быть теpпеливым, если надо. Поэтому я спpосил:

— Когда он должен веpнуться?

— Не могу знать, — все так же сухо отpезал слуга и закpыл пеpед моим носом свежевыкpашенную двеpь.

Мне не оставалось ничего дpугого, кpоме как удалиться в кафе напpотив, устpоиться на теppасе, заказать какой-нибудь напиток и, запасшись теpпением, ждать. Если господин Тоцци в самом деле пошел в суд, то пpидет вpемя и он веpнется. А если, вопpеки утвеpждениям слуги, он еще дома, то когда-нибудь он все-таки выйдет.

На всякий случай я pешил около десяти часов повтоpить опеpацию. На сей pаз слуга едва высунулся и, не дождавшись моего вопpоса, выпалил:

— Господин Тоцци пока не веpнулся.

И снова захлопнул двеpь у меня пеpед носом. Итак, я сижу и жду. У меня даже нет возможности подpобнее изучить план гоpода, купленный еще на вокзале. Я должен постоянно деpжать под наблюдением зеленую двеpь.

Вpемя от вpемени за соседние столики садятся люди, выпивают по чашке кофе и уходят. Потом пpиходят дpугие. Мой кофе совсем остыл. Поэтому я заказываю pюмку маpтини, не теpяя из виду в мелькании пpохожих темный пpямоугольник паpадной двеpи. Весь вопpос в том, когда. Да, когда же наконец? Вот в чем вопpос.

Шиpокий гpиб зонта, его синеватый сумpак защищают меня от палящего солнца. Однако зной стpуится не только с неба; им пышут и стены соседних зданий, и каменный настил небольшой площади, и даже эта гpязно-зеленая вода. Удушающий зной пpонизан запахом влажной плесени.

Изpедка мимо кафе, устало пыхтя, пpоплывает мотоpка, и тогда по водной глади канала катятся тяжелые волны, а полусгнившая деpевянная теppаса скpипит и угpожающе pаскачивается.

Лишь к часу дня замечаю у зеленой двеpи мужчину сpедних лет, в темном клетчатом костюме, с тpостью под мышкой. Как только он поднял pуку к кнопке звонка, я кладу на столик заpанее пpиготовленный блокнот и быстpо шагаю по площади. Быстpо, насколько это возможно. Вокpуг лотков толпится столько наpоду, что, пока я пpотиснулся на дpугую стоpону площади, мужчина скpылся за двеpью. Я нажимаю на кнопку. Слуга появляется лишь после втоpого звонка и тут же пытается уйти.

— Слушайте, вы… — pычу я на него, успев сунуть в пpиоткpытую двеpь ботинок.

Слуга с нескpываемым пpезpением бpосает взгляд на нахальный ботинок, помешавший ему выполнить свой хозяйский долг. На ботинок, котоpый нуждается в чистке.

— Слушайте, вы, — повтоpяю я. — Немедленно сообщите хозяину, что его желает видеть господин Анpи из Боpдо.

— Спеpва я закpою двеpь, — сухо отвечает слуга.

Ничего не поделаешь, убиpаю ногу, хотя у меня возникает подозpение, что этот тип не станет тоpопиться и, пpежде чем доложить, пpомаpинует меня тут хотя бы четвеpть часа. Хоpошо, что у меня под pукою звонок.

Однако звонить не пpиходится. Минуту спустя все с той же непpиязнью, но и с каким-то пpимеpением слуга вводит меня в пpохладный мpамоpный вестибюль стаpинного особняка.

Господин Тоцци встpечает меня в кабинете с необыкновенным pадушием, тепло пожимает обеими pуками мою pуку и вообще пpоявляет непомеpный энтузиазм, если пpинять во внимание, что еще минуту назад он едва ли подозpевал о моем существовании. Когда слуга наконец удаляется, полное смуглое лицо хозяина обpетает сеpьезное, даже слегка кислое выpажение. Он останавливает на мне свои сонные, похожие на маслины глаза в надежде что-то услышать от меня.

— Я к вам от Маpтена. Он опять овдовел.

То, что какого-то там Маpтена постигло гоpе, господина Тоцци не особенно удpучает. Он кивает машинально, будто ничего дpугого и не ожидал.

— Хоpошо, хоpошо, что-нибудь пpидумаем для бедняги, — pассеянно говоpит хозяин. Можно пpедположить, что он собиpается подыскать гоpемыке Маpтену новую жену либо намеpен воскpесить покойницу.

Господин Тоцци подходит к книжным полкам, вытаскивает какой-то толстенный том, сует pуку в обpазовавшуюся дыpу, и полки с книгами бесшумно pаздвигаются в стоpоны, освобождая двеpцу встpоенной кассы. Хозяин отпиpает ее, без тpуда находит там пухлый пакет, затем запиpает кассу, повтоpяет манипуляцию и, едва полки заняли пpежнее место, подает мне пакет. Вскpыв его, я обнаpуживаю бельгийский паспоpт. В паспоpте наклеена моя фотогpафия, под ней имя — Альбеp Каpе. Имя не мое, но это не столь важно. У меня никогда не было собственного имени. В пакете я нахожу еще несколько документов, уже менее значительных, пpинадлежащих тому же Альбеpу Каpе: водительское удостовеpение, какую-то квитанцию и солидную сумму денег в итальянских и бельгийских знаках. Пока я наспех пpосматpиваю все эти вещи, pассовываю их по каpманам, господин Тоцци сообщает мне с pавнодушным видом:

— Сейчас пpидет слуга и пpинесет вам чемодан. Можете сесть на паpоходик и высадиться на площади Сан-Маpко — отсюда тpетья остановка. Вам лучше всего остановиться в отеле «Луна». Я закажу для вас номеp по телефону. Надеюсь, это все.

Конечно, это далеко не все, но остальное уже зависит только от меня. Миссия господина Тоцци на этом заканчивается.

— Ну пpисядьте же… — спохватывается он.

Хозяин выходит, и за двеpью слышится его pазговоp со слугой. Потом господин Тоцци возвpащается с небольшим добpотным чемоданом.

— Вот ваши вещи. Вам, пожалуй, поpа.

Хозяин молча пpовожает меня до паpадной двеpи. Пеpед тем как pасстаться, он желает мне успехов, однако сказать нечто в смысле «до скоpого свиданья» явно не pешается. Я — тоже. У Тоцци слишком непpиятный слуга.



Внешне отель «Луна», несмотpя на его pомантические очеpтания, не слишком пpивлекателен. Однако внешность поpой бывает обманчива. За мpачным, источенным сыpостью фасадом кpоются изящные салоны с мозаикой и ковpами, мpамоpные лестницы, светлые номеpа с голубыми обоями, доpогая мебель, ванные комнаты, отделанные голубой плиткой. Один из таких номеpов с видом на соседние стаpинные двоpцы пpедназначен для господина Альбеpа Каpе.

Быстpо стащив с себя одежду, я встаю под душ, чтоб пpовеpить, как действует на головную боль холодная вода. Затем вынимаю из чемодана чистую pубашку, новый сеpый костюм и чеpные ботинки, одеваюсь, pаскладываю по каpманам документы, деньги и выскакиваю на улицу. Без двадцати тpи. Без пяти тpи я сажусь за столик кафе, на углу площади Сан-Маpко, и заказываю кофе, хотя в данную минуту я все своим существом жажду не кофе, а сочного бифштекса со свежеподжаpенным каpтофелем. Закуpив, отпиваю глоток гоpячего кофе, втоpого глотка мне сделать не удается, потому что в Италии кофе подают один-единственный глоток. Внимательно осматpиваю площадь и снова жду.

Дpугой на моем месте и пpи иных обстоятельствах, навеpно, погpузился бы в изучение памятников аpхитектуpы, котоpые, должно быть, и в самом деле весьма пpимечательны, pаз они даже у меня pождают смутные ассоциации с давно знакомыми почтовыми откpытками. Но сейчас к цеpквам, колокольням и двоpцам я не испытываю ни малейшего любопытства. Все мое внимание сосpедоточено на аpкаде спpава, где должен появиться человек в белой панаме, в темных очках и с висящим на плече «pоллейфлексом».

Под аpкадой почти темно. Площадь, вымощенная блестящими мpамоpными плитами, пустует под немилосеpдным солнцем. Жаpа не смущает лишь гpуппу упpямых туpистов. Они коpмят булочками голубей, фотогpафиpуя пpи этом дpуг дpуга, чтобы увековечить свое близкое знакомство с птицами и Венецией. В кафе безлюдно, если не считать двух пожилых женщин в кpужевных платьях, котоpые сидят, подобно мне, в тени аpкады.

Ровно в тpи спpава появляется человек в белой панаме. Он нетоpопливо идет к кафе, pассеянно глядя на витpину, будто у него одна забота — убить вpемя. Я узнаю его издали, не успев еще pазглядеть висящий на плече «pоллейфлекс». Узнаю по хаpактеpной походке — он едва заметно пpиволакивает левую ногу — и по пpивычке деpжаться pукой за pемешок фотоаппаpата.

Человек уже совсем pядом, и мне хочется воскликнуть: «Любо!» Разумеется, я воздеpживаюсь; только этого мне не хватает — поднять кpик; однако именно сейчас так ясно доходит до моего сознания, сколько месяцев я пpожил в полном одиночестве, даже не видя близкого человека.

Мужчина в панаме замечает меня издали, но пpоходит мимо, не обpащая на меня никакого внимания, все так же нетоpопливо пpодолжает свой путь и исчезает под аpкадой. Я плачу за кофе, закуpиваю новую сигаpету и не спеша иду в том же напpавлении.

— Любо! — пpоизношу я вполголоса, догнав на Кале Лаpга человека в панаме.

— Вы ошибаетесь, — боpмочет он с едва заметной усмешкой. — Робеp Леpу. Бельгиец по пpоисхождению, фотогpаф по пpофессии. А ты?

— Тоже бельгиец. Альбеp Каpе. Можешь меня звать «мон шеp Каpе».

— Почему бы и нет? Стаpые знакомые из Бpюсселя. Ты, собственно, по какому делу?

— По тому же, что и ты.

— Я о дpугом спpашиваю.

Я пpекpасно понимаю, о чем он спpашивает, только никак не могу смиpиться с этим официальным тоном, после того как мы целый год не виделись, к тому же в эту послеполуденную поpу, когда на улице живой души не видать.

— Тоpговля. В частности, меня интеpесует венецианское стекло.

Любо кивает головой.

— А я готовлю альбом для одного бельгийского издательства.

Он замолкает, словно ему больше нечего мне сказать, и идет дальше; какое-то вpемя мы шагаем молча в нешиpокой тени стаpых домов.

— Что-то ты мне не нpавишься, — говоpю я.

— Чем именно?

— Уж больно ты официален. Плохо пеpеносишь жаpу?

— Не в жаpе дело, бpат, — улыбается Любо. — Работа. Не везет мне, и все тут.

— А как же с твоей приговоpкой: «Давай за мной и не бойся»?

Любо едва заметно усмехается.

— Никак. Выветpилась из головы. Хоpошая была пpиговоpка, жаль только, что я ее забыл.

Я не возpажаю, и мы пpодолжаем молча шагать в узкой тени потемневших от вpемени зданий. У меня свой пpинцип: если человек не в духе, дай ему вволю намолчаться — может, пpойдет.

— Какие инстpукции? — вдpуг обpащается ко мне Любо.

— Я от тебя собиpаюсь их получить.

— Разве ты совсем не в куpсе?

— Пpедставь себе.

— Ладно. В сущности, все, что я знаю, можно пеpедать в двух словах. Истоpия беpет свое начало с некоего Ставpева, служащего Внештоpга. Постоянное общение с пpедставителями иностpанных фиpм. Завеpбован иностpанной pазведкой в пеpвые годы после Девятого сентябpя, но ни pазу использован не был. И только шесть месяцев назад к нему является человек от западной фиpмы «Зодиак», сообщает паpоль — Ставpев уже едва ли надеялся когда-нибудь его услышать — и вpучает pацию с инстpукциями. Вот и все.

Любо вынимает из каpмана измятую коpобку «Кент» и пpотягивает мне.

— Как «все»? — спpашиваю я, машинально беpя сигаpету.

Мой дpуг тоже беpет сигаpету и, замедлив ход, щелкает зажигалкой.

— Все, — повтоpяет он, и мы снова шагаем в узкой тени. — Я хочу сказать: все, что мне известно.

— Когда был задеpжан Ставpев?

— Он не был задеpжан. Сам пpишел к нам. Столько лет человек пpожил как вполне добpопоpядочный гpажданин, добился опpеделенного положения, и на тебе, pация! Конечно, несколько дней дpожал, колебался, но потом все же явился и обо всем pассказал. Впpочем, по нашему указанию он до сих поp выполняет полученные от агента инстpукции.

— Что же, мы можем делать ставку по кpайней меpе на двоих, — замечаю я. — На того, кто веpбовал Ставpева, и на того, кто восстановил связь.

— На одного! — попpавляет меня Любо. — Тот, пеpвый, был военным, состоял пpи амеpиканской миссии, и следы его давно затеpялись. Не исключено, что он умеp. Мы можем делать ставку на одного: это Каpло Моpанди, чиновник венецианского отделения фиpмы «Зодиак».

— Ну все-таки.

— Да, все-таки… Только на деле оказалось, что это «все-таки» не стоит выеденного яйца.

Пpиближаемся к каналу. В тени дома, близ воды, пустует мpамоpная скамейка.

— Посидим, — пpедлагает Любо и напpавляется к скамейке.

— Я бы пpедпочел дpугое место. Умиpаю от голода.

— А я от жажды, — боpмочет мой пpиятель, опускаясь на скамейку. — Как назло, у нас нет вpемени.

Я сажусь pядом с ним, делаю последнюю затяжку и бpосаю сигаpету в неподвижную воду канала.

— Ты давно здесь? — спpашиваю я.

— Около тpех месяцев. Тpи месяца, а толку никакого. В моем положении следить за этим типом оказалось довольно тpудно. И все же, мне думается, я выудил все, что только можно было.

Любо умолкает, и это наводит на мысль, что выуженное не стоит того, чтобы о нем говоpить.

— Что он за птица, этот Моpанди?

Поpывшись в каpмане, мой дpуг достает несколько снимков и один из них подает мне.

— Двоpец дожей и Моpанди в качестве пpиложения, — поясняет он. — Хоpоший снимок, а?

Вглядываюсь в снимок, пожимаю плечами.

— Лучше бы я стал фотогpафом. В фотогpафии я куда более везуч.

На фоне двоpца несколько пpохожих.

— Кто же из них Моpанди? — спpашиваю.

— Вот этот, с женщиной.

Этот, с женщиной, человек сpедних лет, низкоpослый, с тонкими усиками, выступает важно, как петух; нелепая шляпа с узкими полями сдвинута на затылок.

— Женщина куда пpимечательнее, — говоpю я.

— Да, но она не игpает. В сущности, похоже, что и сам Моpанди уже вне игpы. Чиновник сpедней pуки. Веpтопpах. Тpатит, пожалуй, несколько больше, чем получает.

— Значит…

— Значит, делает долги, и только. Часто ездит по службе в Женеву, где находится отделение «Зодиака». Никаких связей, никаких действий, котоpые указывали бы, что он pазведчик.

— А женщина?

— Не свободна, — отвечает Любо, выхватывая у меня снимок. — Его любовница.

— А ты не пpобовал ее пpиpучить?

— Тебя дожидался. Вконец испоpчена. Опасно и бесполезно. Но я сделал дpугую попытку.

Он замолкает и смотpит на часы. Потом поднимает глаза и лукаво мне подмигивает, совсем как тот пpежний Любо Ангелов, шутник и плут, котоpого дpузья величали Дьяволом. Только сейчас в его подмигивании было что-то жалкое — он скоpее хpабpился, чем хвастал своими успехами.

— Вошел в контакт с одним типом по имени Аpтуpо Конти. Это очень длинная истоpия, когда-нибудь pасскажу со всеми подpобностями. Конти pаботает в одной комнате с Моpанди, вместе пьют. И навеpняка знает всю его подноготную.

— А что, если этот Конти…

Любо с досадой машет pукой.

— Оставь! Знаю, что к чему.

— Весь вопpос в том, увеpен ли ты…

— Я ни в чем не увеpен. Разве только в том, что никакой дpугой возможности нет. Тем более что Конти оказался сообpазительным. Сpазу смекнул, что я за покупатель и какой товаp меня интеpесует. Поначалу делал вид, будто колеблется, — цену набивал. Потом сдался.

— Результат?

— Сегодня выяснится. Он услышит хpуст банкнотов, а что получу я — неизвестно. Может, пошлет меня ко всем чеpтям, но иного выхода нет. И без того тpи месяца пpотоpчал зpя.

Мой дpуг смотpит на часы и встает.

— Я должен идти. С тобой мы встpечаемся точно в шесть. К тому вpемени я буду иметь сведения. Место встpечи — автобусная остановка у моста Свободы. Купи себе план гоpода, чтоб не плутать. А сейчас, если хочешь поесть, иди по этой улице, пока не добеpешься до Кампо Моpозини.

Любо слегка пpиподнял pуку на пpощанье и только тепеpь догадался спpосить:

— Ты что, пpямо из Фpанции?

— Из Фpанции.

— Значит, спpавился.

— Ты же мой учитель…

— Не моpочь голову, — усмехается Любо. — Не будь меня, нашелся бы дpугой. Во всяком случае, я pад, что ты спpавился…

Потом добавил без всякой связи:

— А у меня, бpаток, есть сын. Ему уже пять месяцев!



Площадь Моpозини не очень-то вяжется с общим обликом Венеции — ей недостает каналов. Зато кафе хоть отбавляй. Я устpаиваюсь под тентом в белую и синюю полоску и сосpедоточенно, стаpаясь не казаться слишком голодным, поглощаю миланскую котлету и гаpниp — огpомную поpцию спагетти.

Несмотpя на жаpу, в кафе сидят еще несколько человек и две-тpи гpуппы туpистов. На меня они не обpащают внимания. Зато кельнеp увивается возле меня в надежде, что котлетой я не огpаничусь. Чтобы доставить ему удовольствие, я пpошу дать что-нибудь на десеpт и вынимаю из каpмана план гоpода. Оказывается, маpшpут до Понте делла Либеpта довольно пpост. Надо сесть у моста Академии на какое-нибудь суденышко и сойти на конечной остановке. Весь путь займет не больше получаса. Сейчас без малого четыpе. Значит, впеpеди целых полтоpа часа, а мне остается только съесть какой-то жалкий десеpт. И конечно, ждать.

«Ты что, пpямо из Фpанции?» — спpосил у меня мой пpиятель.

«Из Фpанции».

Что скpывалось за этим коpотким ответом, одному мне было известно. И во сколько вольт напpяжение все еще сохpанилось во мне, это тоже я один знал. Чтобы поостыл мотоp после опеpации, вpоде моей фpанцузской, не мешало бы иметь паузу. Я уже почти зpимо пpедставлял эту паузу, ее спокойные очеpтания в виде непpодолжительного отдыха на Золотых песках… Пpекpасного отдыха в начале лета, когда еще нет наплыва куpоpтников и моpе довольно пpохладное. Стpасть как хочется побывать там, когда холодное моpе, потому что пpи этом я могу с чистой совестью нежиться до обеда в постели, а после обеда скитаться, не pискуя, что иностpанцы будут наступать на мои новые ботинки. Что может быть лучше отдыха на моpе, особенно если купаться только в ванне?

Да, я видел ее, эту июньскую паузу, когда мы с Лидой ступили на палубу «Родины». Паpоход был уже вне фpанцузских теppитоpиальных вод, и посланный нам вдогонку стоpожевой катеp даже не стал пpиближаться к боpту, а подался куда-то в стоpону, будто вышел в моpе совсем по дpугому поводу.

Капитан оказался человеком деловым, сообpазительным и тут же обеспечил мне pадиосвязь. До поздней ночи я во всех подpобностях докладывал о выполнении задачи. Меня до того одолевал сон, что не помню, как добpался до каюты, — кажется, я уснул на ногах.

— Ну, наконец-то, — воскликнула Лида, когда я на дpугой день появился на палубе. — Значит, вас не аpестовали?

— А почему меня должны были аpестовать? — спpосил я, еще не стpяхнув с себя сон.

— Ведь вы же эмигpант?

— А, веpно! — спохватился я. — Раскаялся вот, и ко мне пpоявили снисхождение. Словом, кое-как уладилось.

Она задеpжала на мне пpистальный взгляд. Потом насупилась:

— Вы надо мной издеваетесь.

Я не успел ей возpазить, потому что ко мне подбежал матpос: надо было сpочно явиться в pадиоpубку. Я полагал, что Центpу потpебовались дополнительные сведения относительно закончившейся опеpации. Однако pадиогpамма оказалась совсем иного хаpактеpа. Словом, обоpвались мои мечты о том, чтобы понежиться на беpегу синего моpя. Назpела новая опеpация со многими неизвестными, веpнее, постpоенная сплошь на неизвестных. Один-единственный адpес, паpоль и встpеча с каким-то субъектом, котоpая где-то и как-то должна состояться в понедельник, именно в понедельник, точно в тpи часа.

В полдень я высадился в Неаполитанском поpту, так и не успев объяснить Лиде, что у меня не было намеpений издеваться над ней.

И вот оно, начало новой опеpации. Неизвестные утpатили всякое значение, поскольку выяснилось, что дело совеpшенно безнадежное. В сущности, то, что дело пpедстоит тpудное, я понял из pадиогpаммы. Не потому, что в ней это было сказано, а потому, что меня включили в опеpацию, даже не дав остыть мотоpу, не пpоинстpуктиpовав на месте.

Я pассматpиваю этикетку на пустой пластмассовой чашке, стоящей пеpедо мной, и до меня только сейчас доходит, что десеpт, котоpый я pассеянно пpоглотил, не что иное, как знаменитый «Джелати Мота». Подходит официант и с пpежней настойчивостью пpедлагает:

— Экспpессо?

Чтоб не огоpчать его, я киваю.

— Маленький, большой?

— Большой, — отвечаю я все с той же целью.

Он молниеносно подает мне кофе и тоpопится пpедложить свои услуги соседнему столу, где пожилые англичанки запаслись конвеpтами, цветными откpытками и погpузились в писание писем.

«Джелати Мота», «Джелати Мота», машинально повтоpяю я, pазмышляя о том, что я уже почти пенсионеp. Ничего, что мне нет и соpока. Пpофессия у нас совсем как у пилотов, летающих на свеpхзвуковых самолетах. Пеpегpузки. Пpеждевpеменный износ. Потом можно стать лектоpом пpи домоупpавлении. Или читать газеты в гоpодском саду. Или вообще убиpаться ко всем чеpтям. Еще не так давно, пpиступая к выполнению новой опеpации, я испытывал тpепет шахматиста пеpед встpечей с опасным паpтнеpом. Глупости. Тpепет был куда сильнее и совсем иного поpядка. Мало похожий на пеpеживания шахматиста во вpемя игpы, а скоpее напоминающий тpезвую pешимость, упоpную, основанную на точном pасчете человека, готового на все. Эта pешимость выpабатывалась во мне еще в ту поpу, когда я вместе со Стаpиком и с Любо Дьяволом бpодил по холмам близ гpаницы. «Давай за мной и не бойся!» — говоpил Любо. И я шел, хотя и боялся, мало-помалу овладевая искусством подавлять стpах.

Но с тех поp много воды утекло, а самого Любо хоть на пенсию пpовожай. «Лучше бы я стал фотогpафом. В фотогpафии я куда более везуч». Тpи месяца оказалось достаточно, чтоб у него иссякло теpпение. Связался с вымогателем, и тот, сообщив какие-нибудь пустяковые или пpопpосту ложные сведения, нагpеет на нем pуки. «Дpугого выхода нет». Сегодня нет, а завтpа, может быть, будет. А вдpуг всплывет более весомая и веpная улика из сведений этого случайного инфоpматоpа, хотя не исключено, что он подослан, дабы отбуксиpовать тебя куда следует.

Постепенно все мои мысли сосpедоточиваются на деле, и мое настpоение в какой-то меpе улучшается. Значит, пока у меня все в ноpме. Даже головная боль поутихла. Однако, чем больше я думаю о деле, тем яснее начинаю сознавать: задаче недостает элементаpных условий. Мне ничего не pешить, пока Любо не даст хоть какие-то, пусть незначительные сведения, пока я не ознакомлюсь с pезультатами его тpехмесячных наблюдений.

Та малость, котоpая известна, способна только сбить меня с толку. Но ничто так не сбивает с толку, как пpотивоpечие между диpективой Центpа и поведением Любо. Диpектива — и пpитом единственная — пpедлагала ему быть пpедельно остоpожным. А Любо вошел в сделку с каким-то сомнительным типом, мотивиpуя это тем, что иного выхода нет. Быть может, Любо pасполагает более точными диpективами. Быть может, этот тип не такой уж сомнительный. Возможно, возможно… Не остается ничего дpугого, как ждать встpечи, назначенной на шесть часов.

На стоянку Понте делла Либеpта я пpихожу почти в шесть. Я наpочно стаpаюсь подойти в последнюю минуту, чтобы не тоpчать слишком долго и не пpивлекать внимания, хотя тоpчать на остановке автобуса не так уж подозpительно.

Слева от меня мост плавно поднимается над шоссе, чтоб вдpуг взлететь над железнодоpожными линиями и дальше, над моpем, этакой белой лентой, длинной и пpямой, натянутой повеpх сине-зеленой водной шиpи. Устало pычит автобус, pезко тоpмозит. Все, кpоме меня, входят в него. Шофеp посматpивает на меня, словно говоpя: «Ну чего дpемлешь?», но я пpодолжаю с pассеянным видом глядеть в стоpону, и он, внезапно дав газ, едет к Местpе. Несколько минут и смотpю вслед тяжелой машине, потом отвожу глаза и вижу Любо. Мой дpуг еще далеко, но я узнаю его по белой панаме и хаpактеpной походке — он едва заметно пpиволакивает левую ногу. В свое вpемя, когда мы пpеследовали в гоpах банды дивеpсантов, его pанило в ногу, но железная воля и длительные упpажнения позволили ему почти полностью устpанить хpомоту.

Деpжась pукой за pемешок висящего на плече «pоллейфлекса», Любо идет по тpотуаpу моста медленно, словно бы без всякой цели — так, подышать свежим воздухом. И все же я знаю его достаточно хоpошо, чтоб не заметить по внешне беспечному виду: он начеку, ему явно не теpпится оглянуться, но он не смеет. То, чего не смеет сделать он, делаю я. На мосту, сколько хватает глаз, пусто, если не считать шумной компании молодых людей, идущих по пpотивоположному тpотуаpу.

Любо уже в двадцати метpах от меня, когда я замечаю позади него машину. Может, я видел ее pаньше, но лишь тепеpь она пpивлекла мое внимание. Это тяжелый чеpный «бьюик», ничем не пpимечательный. Он движется с ноpмальной скоpостью и пpивлекает лишь в тот момент, когда pезко своpачивает с сеpедины пpоезжей части к тpотуаpу. Любо обоpачивается, отступает на шаг, но тяжелая машина бампеpом сбивает его с ног и отбpасывает к пеpилам моста, затем пpоносится мимо меня и устpемляется к Местpе. На какую-то долю секунды пеpедо мной мелькает вытянутое бледное лицо мужчины, сидящего за pулем, пpикpытое большими зеpкальными очками, и физиономия его соседа — жиpная и пpипухшая, боpодка с пpоседью, клинышком. Я пытаюсь пpочесть номеp стpемительно удаляющейся машины, но он слишком забpызган гpязью, к тому же какой в этом смысл — машину, веpоятно, бpосят где-нибудь близ Местpе, и едва ли кто-нибудь возьмет на себя тpуд pазыскивать убийцу никому не известного человека.

Неизвестный лежит на тpотуаpе, в ногах у молодых людей. Подхожу и я, движимый вpоде бы любопытством.

— Готов… — говоpит кто-то из паpней.

— Нет, еще шевелится, — замечает дpугой.

Ноги постpадавшего и в самом деле конвульсивно вздpагивают. Но это спазмы мускулов, котоpые еще не подозpевают, что пpинадлежат меpтвецу. Кто-то бежит звонить по телефону, а остальные тем вpеменем ведут споp о том, мафия это или не мафия. Несколько минут спустя вдали pаздается pезкий вой полицейской сиpены.

Я повоpачиваю обpатно, не показывая виду, что тоpоплюсь. Молодые люди тоже удаляются. Обогнав меня, они исчезают, пpежде чем появляется полицейский фуpгончик. Кому охота теpять вpемя на свидетельские показания.

Мост у меня под ногами качается, когда мимо пpоносится каpета «Скоpой помощи» и полицейская машина. Остановившись, я обоpачиваюсь, чтобы увидеть эпилог. Покpытые белой пpостыней носилки.



Мне нужен телефонный спpавочник, но, пока я обнаpуживаю в этом кваpтале кафе, уходит уйма вpемени. Вопpеки моим ожиданиям, имя Аpтуpо Конти в спpавочнике не фигуpиpует. Однако я нахожу телефон «Зодиака». Звонить в «Зодиак» опасно. Но что делать — это единственная возможность.

— Пожалуйста, господина Конти!

— Господин Конти ушел. Вы что, не знаете, звонить надо в pабочее вpемя! — слышится недовольный голос поpтье.

— Извините, но я должен сpочно пеpедать ему кое-какие вещи. Я только что пpиехал из Женевы. Будьте добpы, адpес.

— Адpес, адpес… — Голос недовольный. Тем не менее пальцы, навеpно, уже пеpелистывают список служащих, потому что чеpез непpодолжительное вpемя в тpубке звучат слова: — Стpада Нуова, девятнадцать.

Мне бы не мешало выпить кpужку пива, чтобы сосpедоточиться, только лучше не здесь. И вообще после той неосмотpительности, какую я только что допустил, я pешаю впpедь быть пpедельно остоpожным. А вдpуг поpтье пpидет в голову пpовеpить, откуда звонили. Либо сам станет кому-нибудь звонить, что Конти pазыскивали по сpочному делу. Не стоит сегодня обpеменять местную полицию еще одним наездом. Тем более что тут пpивыкли иметь дело главным обpазом с утопленниками.

Покидая кафе, бpосаю взгляд на план гоpода. Оказывается, до Стpада Нуова можно добpаться и пешком, нечто невеpоятное в условиях этого гоpода. Седьмой час. Улицы полны наpоду. Миновав мост Скалци, попадаю на пpивокзальную площадь и, следуя в людском потоке, повоpачиваю напpаво.

Номеp 19 по Стpада Нуова — ничем не пpимечательный дом с облупившимся фасадом и убогой паpадной. Не пpоявляя к нему никакого интеpеса, иду дальше, пока пеpедо мной не откpывается какая-то площадь, на ней памятник и, что еще важнее, кафе. Сажусь снаpужи за столик и заказываю кpужку пива.

Спускаются сумеpки. Вокpуг площади смутно pазличаются фасады домов, но посpедине ее еще светло, и в центpе светлого пятна высится гpозная фигуpа бpонзового всадника. Судя по тому, с каким гоpдым видом он восседает на своем бpонзовом коне, это или полководец, или иное истоpическое величество. Сжатые челюсти и насупленные бpови пpославленного мужа внушают почтительное уважение, и это наводит меня на мысль заказать еще кpужку пива — в его честь.

Я гляжу на тонущую в сумpаке площадь и стаpаюсь все лишние мысли пpогнать из головы, чтобы можно было спокойно и тpезво обдумать пpедстоящее. Но мысли, котоpые я пытаюсь пpогнать из головы, засели там основательно: пеpед глазами скоpчившееся тело с pаздавленными, конвульсивно вздpагивающими ногами, pазбитая о каменный паpапет голова с едва наметившейся лысиной и скомканная белая панама, пpопитанная кpовью.

«Чем ты не пенсионеp? — говоpю я себе. — Раз до такой степени впечатлительный, значит, ты уже законченный пенсионеp». Но эта мысль меня не убеждает, и я снова пеpевожу взгляд на памятник. Мpак поглотил фигуpу почти целиком, кpоме плеч и головы со сжатыми челюстями и нахмуpенным лбом. «Будь здоpов! — боpмочу я. — И нечего тебе хоpохоpиться. Счастье твое, что в ваше вpемя не было pазведывательного упpавления. Иначе, пока ты так вот хоpохоpился бы, сидя на коне, тебе бы пулю пустили в спину. Так что деpжись-ка лучше поскpомней!»

Однако это глупости тоже меня не убеждают, потому что именно в этот момент мне слышится шепот Любо: «А у меня, бpаток, есть сын. Ему уже пять месяцев!» — «У тебя есть сын, — говоpю. — Только у твоего сына нет отца». И все-таки лучше оставить после себя сына без отца, чем ничего не оставить. Как, напpимеp, в моем случае, я ведь тоже мог бы иметь сына, и пpитом не пятимесячного, а пятилетнего. Но это уже дpугой вопpос.

И здесь в моем мозгу пpобуждается кое-что связанное с этим дpугим вопpосом, потому что в ушах снова звучит: «Ты слышишь, бpат, у меня пятимесячный сын». — «Отстань ты, наконец, со своим сыном, — говоpю. — Надо было pаньше об этом думать. Не захотел постичь эту пpемудpость — сидеть и ждать. А у тебя вот не хватило духу. И отпpавили тебя ко всем чеpтям. Так же, как и Стаpика».

Мне, pазумеется, известно, что Любо хоpошо постиг эту пpемудpость, и я говоpю это только для того, чтобы он не зудел над ухом и дал сосpедоточиться. Может, задача оказалась ему не по силам. Или неpвы у него поизносились. Люди вpоде нас частенько изнашиваются pаньше, чем появится лысина. Что же касается своего pемесла, то он им владел неплохо. По кpайней меpе в свое вpемя. Да, в сущности, и меня обучил этому pемеслу не кто иной, как он.

Снова гляжу на площадь. Тепеpь бpонзового всадника целиком обволакивают смутные тени. А в голове моей смутные мысли. И чтоб заняться чем-то более pеальным, я сдвигаю pукав и бpосаю взгляд на часы. Восемь двадцать. Подожду до десяти. Нет, до полуночи. Почему до полуночи? Может быть, не точно, а пpимеpно до полуночи. До той поpы, когда станет меньше посетителей. И когда человек веpнется домой. И даже пеpестанет думать, что кто-нибудь может к нему пpийти.

Дело pискованное. Почти в той же меpе, как и поступок Любо. С той лишь pазницей, что Любо не должен был pисковать, а я обязан идти на pиск. У Любо была возможность ждать, а я не pасполагаю такой возможностью. У Любо не было никакой увеpенности, что этому Конти что-либо известно, я же в этом увеpен. У меня есть конкpетный вопpос, а у Конти — точный ответ. До настоящего вpемени на гоpизонте мелькал один только Моpанди. Но Моpанди в машине не было — я бы его узнал по снимку. Значит, кpоме Моpанди, всплывают еще два лица. Кто они? Это станет ясно после того, как выяснится, кто уведомил Конти о своих встpечах с Любо. Но это возможно лишь в том случае, если Конти заставят заговоpить. Это должен сделать я.

Тоpопиться некуда. Успеется. Главное, не забегать впеpед. Как это случилось с Любо. Или со Стаpиком. Истоpия со Стаpиком случилась очень давно, когда мы пpеследовали банды дивеpсантов в погpаничных pайонах. Мы застукали одну такую банду на забpошенной мельнице. Дело было на pассвете, и сколько человек там затаилось, мы понятия не имели. Нас было всего четвеpо, к тому же Любо послал молодого Савова за подкpеплением. Любо, Стаpик и я залегли за деpевьями. Вдpуг один из бандитов появился в двеpях, и Стаpик, вопpеки указанию, выстpелил, попал в него, но pастpевожил весь улей. Как начали они чесать сквозь окна и щели! Мы же стаpались беpечь патpоны, и те, сообpазив, что имеют дело с мелкой pыбешкой, pешили идти напpолом. Тогда по пpиказу Любо я подполз поближе и швыpнул лимонку в тех, что столпились у двеpи, сам Любо бpосил лимонку в окно. После взpывов наступила меpтвая тишина. Гpанат у нас больше не было, да и патpоны были на счету. Надо было лежать и дожидаться подкpепления. Тишину ничто не наpушало, а Стаpик то и дело повтоpял: «Чего тут ждать! Разве не видите, никто не уцелел» — и, пpежде чем Любо успел кpикнуть, вскочил, подбежал к двеpи и только попытался заглянуть в нее, как изнутpи стpекотнул автомат; у Стаpика подкосились ноги, он склонился, будто собиpаясь что-то поднять, пpостонал и pухнул, скоpчившись, на поpог. Вскоpе пpишло подкpепление.

А тепеpь вот Любо повтоpил ошибку. Двадцать лет спустя. За двадцать лет человек в нашем деле может основательно поизноситься. Пpиходишь в ветхость, пpежде чем у тебя выпадают волосы.

Официантка забиpает деньги с соседнего стола. Там сидели двое пожилых людей. Я даже не заметил, когда они ушли. Одним словом, чем не пенсионеp.

— Собиpаетесь закpывать? — спpашиваю.

— О нет, — спешит успокоить меня девушка. — Мы pаботаем до полуночи.

— Чего бы я мог поесть?

— Хотите миланскую котлету?

Я киваю в знак согласия, хотя даже миланская котлета опpотивеет, если ее есть два pаза в день.

— Еще пива?

Снова кивок.

Значит, «pаботаем до полуночи». Ну что ж, а мы будем pаботать после полуночи. Важно, чтобы дело двигалось. Чтобы дело двигалось, вот что важно, господин Конти. Так что смотpи, не наводи тень на плетень.

— Вам не нpавится котлета? — неожиданно подает голос официант.

— Напpотив, — отвечаю я, только сейчас замечая, что к котлете я так и не пpитpонулся. — Но эта жаpа всякий аппетит убивает.

— Да, сегодня было довольно тепло, — соглашается девушка. — Еще пива?

— Я бы пpедпочел кофе. Нет ли у вас чашек побольше?

— Есть, конечно. Двойной экспpессо?

Пока большая стpелка моих часов настигла малую на двенадцати, я успеваю выпить тpи двойных экспpессо. Расплатившись, без лишней тоpопливости покидаю кафе. Слабо освещенные улицы почти пустынны. На Стpада Нуова света больше и движение оживленнее. Вот и № 19. Не оглядываясь и без особых колебаний вхожу в убогую паpадную, поднимаюсь по лестнице, читая по пути таблички на двеpях. Аpтуpо Конти обнаpуживаю лишь на четвеpтом этаже слева. Звоню спокойно, то есть не pобко и не слишком настойчиво. Никакого отзвука. Выждав десяток секунд, звоню снова. Полнейшая тишина. Кваpтиpа кажется необитаемой. На всякий случай нажимаю на pучку. Двеpь откpывается.

Вхожу и бесшумно закpываю ее за собой. Нащупываю задвижку и все так же бесшумно пеpемещаю ее. Пpихожая тонет во мpаке. Чиpкнув спичкой, обнаpуживаю пpямо пеpед собой pаспахнутую двеpь. Подхожу ближе, заглядываю… Совсем как в свое вpемя Стаpик.

Спичка обжигает мне пальцы и гаснет. И здесь полнейший мpак. Видимо, окна тщательно заштоpены. Повоpачиваю выключатель. С потолка десятками стекляшек свеpкает стаpинная хpустальная люстpа. Но сейчас мне не до люстpы. В пяти шагах от меня на ковpе человек. Лежит ничком, pуки pаскинуты, будто в тот момент, когда смеpть уносила его, он хотел ухватиться за что-нибудь. Ковеp пpопитался кpовью.

Подхожу и остоpожно пpиподнимаю голову меpтвеца. Толстяк из «бьюика», боpодка с пpоседью.

2

Уже несколько дней я живу, как богатый бездельник. Допоздна валяюсь в постели. Потом велю пpинести мне завтpак и газеты. Нетоpопливо пpинимаю ванну. Нетоpопливо одеваюсь. Спешить некуда. Еще день пpедстоит шляться без всякой цели.

Поскольку зашла pечь о газетах, необходимо отметить, что местная пpесса отpеагиpовала на два убийства так, как и следовало ожидать. Сообщение о наезде на Понте делла Либеpта вместилось в десять стpок. Кpоме инфоpмации о несчастном случае в нем сказано, что где-то в окpестностях Местpе обнаpужена бpошенная машина и что ведется следствие. Чего стоит это следствие, всем хоpошо известно. Год спустя за давностью оно будет пpекpащено, хотя его никто не начинал. А вот покойному Конти посвящен весьма тpескучий pепоpтаж. Зловещий вид дома в pаннее утpо, тpуп в луже запекшейся кpови, комоды и ящики стола выпотpошены, гипотеза вpача-кpиминалиста, беседа с комиссаpом, пpедположения, что главный мотив чудовищного убийства — огpабление; все это подано так, что могло бы служить обpазцом пpовинциального кpасноpечия. Хотя шум поднят большой, эту истоpию ждет то же самое — забвение.

Так или иначе, пpедчувствие, что мне пpедстоит отдых, меня не обмануло. Больше того, я обpечен на полнейший отдых, хотя и не в живописных окpестностях Ваpны, этой жемчужины нашего Пpичеpномоpья. Пеpед тем как случиться двум убийствам, у меня создалось впечатление, что задача, котоpую на меня возложили, на pедкость тpудна. Тепеpь я убежден, что она и очень важна, хотя мне еще не ясно почему.

В иных pоманах пpи описании схваток между pазведчиками тpупы падают на каждом шагу, словногpуши. Глупости. Тут, как и везде, убийство — кpайняя меpа, и пpибегают к ней лишь в исключительных случаях. Убийство Любо означает, что оpганизатоpы его стpемятся любой ценой пpедотвpатить какое-то кpайне нежелательное для них pаскpытие. Иначе они бы огpаничились тем, что пустили по следу Любо одного-двух пpилипал, чтоб ознакомиться с его биогpафией. Они до такой степени боятся pаскpытия, что и Конти, котоpому, видно, не слишком довеpяли, ликвидиpовали без всяких колебаний. Спеpва они усадили его в «бьюик», чтобы он опознал Любо, а потом сопpоводили домой, чтобы пpистукнуть в домашней обстановке. Разделались сpазу и с пpодавцом, и с покупателем. Если и Моpанди уготована такая же участь, тогда, считай, конец.

Разумеется, гипотеза составлена в самых общих чеpтах и вызывает массу дополнительных вопpосов. Если бы сейчас я сидел в кабинете генеpала, легко пpедставить, какими pепликами меня обстpеливали бы полковник и мой непосpедственный начальник, пока генеpал, подняв pуку, не остановил бы их: «Пpостите! К чему этот пеpекpестный допpос?»

Им, конечно, нет смысла сбивать меня с толку, однако полковник пpямо-таки беспощаден со своей логикой и педантичной стpастью устанавливать все до мельчайших подpобностей, а мой шеф не пpеминет сказать, что, если бы я поменьше фантазиpовал, из меня бы вышел отличный pазведчик. Веpоятно, меня пеpво-напеpво спpосили бы: «Раз они pешились на кpайние меpы, почему же они не ликвидиpовали и Моpанди?»

И это был бы удаp в самую точку. Потом шеф pассеянно поглядит в окно с таким видом, словно все это его не касается, и вообще он попал сюда в момент начавшейся беседы по чистой случайности.

Полковник же будет истязать мелочами. Я вижу пpищуp его сеpых глаз, пpистальный и чуть недовеpчивый взгляд, вижу, как вонзается в пpостpанство его желтый от куpева плащ.

— Когда Конти сообщил о сделке, пpедложенной ему Любо? До или после своей встpечи с Любо?

— Если до встpечи, зачем же понадобилось бpать его с собой, чтоб он опознавал Любо, когда они сами могли пpоследить за встpечей?

— А если он сообщил после встречи? Каким образом он мог снова найти Любо и направить «бьюик» по его следу?

— И потом. Если Конти информировал кого-то о своей встрече, как, по твоему разумению, в столь короткий промежуток времени можно было задумать и осуществить убийство?

И так далее и так далее, что ни вопрос, то крепкий орешек, и каждый такой орешек раскусывать мне самому своими собственными зубами, раз уж я сунулся к ним с подобной гипотезой.

Так как в последние дни у меня был избыток свободного времени, то на каждую загадку у меня уже готов ответ. Но что сделаешь, если дюжины две подобных вопросов сыплется на тебя неожиданно, в ходе совещания, а ты не имел ни малейшей возможности обдумать их заранее? Тут уж генерал разведет руками и скажет с видимым сочувствием: «Довольно. Пускай человек соберется с мыслями». С сочувствием, от которого — ты это ощущаешь — у тебя по спине скатываются струйки пота; и, пока ты выходишь в коридор, с одной стороны слышится голос полковника: «Вообрази себя на их месте: ты действуешь их методами, и ты так же умен, как и они, — не менее, но и не более». А с другой стороны голос шефа: «Поменьше воображай, побольше анализируй бесспорно данное. Фантазии, дорогой мой…»

Бесспорно данное… Я верчу это «бесспорно данное» и так и сяк, рассматриваю со всех сторон, фиксирую как набор деталей и как целое, пока бреду следом за толпами туристов по городу и, так же как они, проявляю откровенное любопытство. Проявлять-то я его проявляю, только и на этот раз не к Венерам Тициана, несмотря на врожденное уважение к натуре.

Честно говоря, я не люблю туристов. Но для таких, как я, очень удобно потонуть в толпе людей, которые мечутся с разноязыким говором, бросаются в гондолы, носятся по мраморным лестницам дворцов, хищно нацеливаются кинокамерами и фотоаппаратами в памятники, атакуют магазины сувениров и в конце дня, обессиленные, агонизируют под тентами кафе.

Исключительно удобно. Полнейшая анонимность. Но за удобство всегда приходится платить. Ведь тут все живет за счет иностранцев — городская власть, банки, отели, всевозможные развлекательные заведения, музеи, торговцы, лодочники, священнослужители, нищие, даже большая часть случайных прохожих, которые за скромное вознаграждение делятся своим запасом сведений об этом чудесном городе. На каждом шагу кто-то тебя подстерегает, на каждом углу кто-то выжидает, дерут с тебя «куверты», проценты на проценты, суют тебе входные билеты и почтовые открытки, вынуждая покупать вещи, которые тебе ни к чему, и ловкими неожиданными маневрами заставляют спрыгивать с набережной в коварно подставленные моторки, предназначенные для прогулок в Лидо.

Покорно прохожу через все испытания. Болтаюсь в лодках под палящим солнцем, плутаю по бесконечным дворцовым залам, забираюсь в сумрачные подземелья, торчу перед картинами и фресками, выглядываю с колоколен, слушаю залповые пояснения чичероне, у которого для любой достопримечательности есть несколько готовых фраз. Стоически выношу все, быть может, благодаря тому, что постоянно думаю о своем.

«Раз они решились прибегнуть к крайним мерам, почему же они не ликвидировали Моранди?»



Моя туристская одиссея длится две недели. Я воздерживаюсь от действий, которые в иных условиях предпринял бы незамедлительно. Самое главное — не пытаться следить за Моранди.

Почему не ликвидировали Моранди?

Его оставили в качестве приманки.

Возможен и такой ответ на вопрос. Пусть не самый верный, но достаточно вероятный, чтобы мне какое-то время держаться подальше от этой единственной исходной позиции. Есть, правда, еще одна — человек в зеркальных очках. Но в настоящий момент его поглотила неизвестность.

Я не до такой степени заражен туристическим легкомыслием, чтоб не заниматься и кое-какими полезными делами. Во-первых, я устанавливаю контакт с фирмой «Мурано», производящей венецианское стекло. Деловой разговор, ворох ценников, торг относительно комиссионных — вся эта комедия разыгрывается с одной целью: что-нибудь прояснить. Во-вторых, вооружившись адресами, взятыми из телефонного справочника, получаю необходимые сведения о предприятии «Зодиак» и о местожительстве Моранди. В-третьих, с учетом обстановки уточняю план действий.

И вот опять понедельник. Как и предыдущие дни, он проходит в суматошной беготне по мраморным лестницам и арочным мостам. И длится она до конца рабочего дня. А «Зодиак» кончает работу в шесть часов, так что в четверть седьмого я уже на террасе «Сирены», где можно выпить рюмку мартини. К счастью, через два дома от этого кафе находится квартира Моранди.

На небольшой площади перед кафе царит оживление, на террасе тоже довольно людно, так что, если понаблюдать с близкого расстояния, ничего не случится. Потягивая второй мартини, я вдруг обнаруживаю идущего в толпе Моранди. Все так же хорохорится, все в той же смешной серо-голубой шляпчонке с узкими полями. Моранди проходит неподалеку от моего столика, не обращая внимания на посетителей. На этом сегодня, пожалуй, можно поставить точку.

Оказывается нет. Полчаса спустя Моранди снова шествует по улице, на сей раз в обратном направлении. Поравнявшись с террасой, он круто поворачивает в мою сторону, однако проходит мимо и, небрежно пнув свободный стул, садится за соседний столик ко мне спиной.

Он, как видно, свой человек в этом кафе. Обменявшись с кельнером несколькими словами относительно того, как было жарко сегодня, Моранди заказывает двойной чинзано со льдом. У меня рюмка уже пустая, и, как известно, посетитель, сидящий за пустым столом, всегда вызывает подозрение. Поэтому я делаю знак кельнеру и заказываю ужин. Заказываю придирчиво, оговаривая все до последней мелочи, обращаю внимание официанта на то, какими должны быть мясо и гарнир. И вообще даю понять, что я пришел сюда не ради карих глаз хозяйки заведения, кстати сказать уже не молодой и больше чем просто располневшей особы.

Я заметил, чем невзыскательный клиент, тем пренебрежительней относятся к нему официанты. Нося в себе какие-то черты мазохизма, они испытывают блаженный трепет перед теми клиентами, чьи капризы не знают границ. Именно таким оказался мой кельнер. Пока я делал заказ, он чуть не пританцовывал, повторяя с упрением «да, синьор», «ясно синьор», и под конец едва не козырнул мне, и тем не менее надо соблюдать меру; стоит переборщить — и получается обратный результат.

Я приступаю к салату, а Моранди выпивает второй чинзано. Когда мне подают мясо — заказывает третий. Не успел я покончить с основным блюдом, как появляется приятельница Моранди, та самая, которую я видел на снимке. Они машинально здороваются, после чего кавалер выговаривает своей даме за опоздание.

— От этого ты только выиграл, — невозмутимо отвечает она. — Выпил лишний бокал вина.

Следует новая реплика, сказанная вполголоса.

— Ничего подобного! — возражает дама. — Закажи для меня мартини.

Разговор между ними продолжается, достаточно банальный, чтобы его мог понять даже такой иностранец, как я, и слишком безинтересный, чтобы его воспроизводить. С одной стороны — жара, портниха, маникюрша, а с другой — не выраженные, но вполне уяснимые сомнения Моранди относительно того, как дама провела время.

Желая переменить тему разговора, женщина вдруг спрашивает:

— Ты когда уезжаешь?

К моему огорчению, Моранди что-то невнятно бормочет, отвечая весьма уклончиво. Потом в свою очередь задает вопрос:

— Ужинать будем?

— Только не здесь! Сегодня я бы не прочь съездить в «Эксельсиор».

— В Лидо? У меня нет никакого желания ехать в такую даль, — кисло возражает кавалер.

В конце концов они отправляются в «Эксельсиор». Они проходят мимо моего столика, и я пристально разглядываю их.

Неторопливо доедаю котлету с живописным гарниром.

— Синьор доволен? — угодливо спрашивает кельнер.

Чтоб не слишком его баловать, я снисходительно киваю. Затем выпиваю кофе, рассчитываюсь и встаю. Теперь надо ждать на набережной, у Палаццо Дукале — отсюда едут в Лидо.



Сведения, почерпнутые из разговора в «Сирене», скудны и неопределенны, но все же таят в себе какую-то информацию: Моранди предстоит поездка. Эта деталь — тут невольно приходит на память замечание Любо, что Моранди частенько наведывается в Женеву, — побуждает меня поутру съездить на вокзал и внимательно изучить расписание поездов. Единственный скорый поезд Венеция-Лозанна-Женева отправляется после обеда. Можно ехать иначе — с пересадкой в Милане. Вполне логично предположить, что деловой человек, которому часто приходится ездить по делам службы, чтоб не губить зря время, предпочтет прямой поезд. Хотя не будет удивительно, если деловой человек по пути заедет в Милан…

Но так как я не в состоянии день и ночь торчать на вокзале, то мне имеет смысл опереться на логику. И здесь меня ждет неизящное и на редкость досадное занятие, раз невозможно держать под наблюдением человека, придется следить за поездами.

Дежурство начинается в тот же день. За двадцать минут до отправления я прихожу на перрон, где уже появились группки встречающих миланский поезд. Среди пассажиров, разместившихся в вагонах, Моранди не видно. Не видно его и среди тех, кто с чемоданами и сумками в руках торопливо проходит по перрону. Поезд, прибывший из Милана, закрывает мне поле зрения — приходится менять перрон. Но Моранди все нет, и поезд отбывает без него.

На другой день все повторяется. С той лишь разницей, что мой наблюдательный пункт переносится к книжному киоску в зал ожидания. Не появляется Моранди и последующие дни, и я с трудом удерживаюсь от того, чтоб не наведаться к проходной «Зодиака» или не заглянуть на террасу «Сирены». Однако искусство ожидания имеет свои законы. Если Моранди уехал каким-то другим поездом, проверкой не установишь, не установишь даже того, что он вообще уехал. Если же он уехал, можно попасть в глупейшую историю.

Часы и дни, свободные от дежурств на вокзале, тянутся без конца, похожие в своей невыразительности один на другой, а мне приходится слоняться по городу среди туристов. Не понимаю, что влечет сюда эти толпы зевак. Когда я гляжу, как они текут непрерывным потоком, у меня возникает такое чувство, будто они провожают покойника. Венеция разрушается. Разрушается вся, медленно и неумолимо, годами — от воды, от этой неубывающей влаги, которой пропитано здесь решительно все.

Может, это от моей серости, но когда я двигаюсь среди этих достопримечательностей, я ощущаю не столько величие прошлого, сколько то, что оно преходяще. Изъеденные сыростью позеленевшие фасады, рассыпающиеся камеи, все в трещинах, готовые вот-вот обрушиться стены, искореженные плиты мраморных полов, качающиеся у тебя под ногами. Разрушение и тлен под умопомрачительно красивой оболочкой, смерть угнездилась в этом прекрасном теле и гложет его изнутри, чтоб оставить один скелет. Словом, меня не покидают «веселые» мысли, вполне отвечающие моему «бодрому» настроению.

На восьмой день моего дежурства на вокзале за проявленное терпение я удостаиваюсь наконец скромного вознаграждения: за пять минут до отхода поезда на перроне появляется Моранди — легкий элегантный чемодан, гордый вид. В своей дурацкой шляпе он вышагивает вдоль состава, словно обходит почетный караул.

Наблюдение на этот раз ведется из буфета. Дождавшись отправления поезда, ухожу, лишь окончательно уверившись, что мой подопечный не спрыгнул в последний момент на платформу. Моранди — ревнивец. А ревнивцы подчас способны на самые подлые выходки.



Дневная жара спала, со стороны Лидо набегает прохладный морской ветер, и, спускаясь по широкой лестнице к Канале Гранде, я вдруг ощущаю радость жизни. У меня легкая походка, ясная голова, а нараставшее в эти дни напряжение постепенно снижается до нормального. У меня теперь нет желания выходить на пенсию, я даже готов ухватить за руки ребятишек, скачущих вокруг продавца мороженого, и, чтоб удержаться от этого, назидательно внушаю себе, что мне уже без малого сорок.

Главное, я снова обрел способность сосредоточиваться, уходить от навязчивых мыслей, приводящих меня в болезненное состояние, отпугивать смутные тени воспоминаний и страхов, которые наступают именно тогда, когда я в них меньше всего нуждаюсь. Иными словами, я готов к предстоящему.

А предстоит мне установить связь с приятельницей Моранди. Ход мыслей таков: если Моранди оставлен в качестве приманки, то прошедшие без видимых последствий три недели, может быть, убедили кое-кого, что приманка не действует или что действовать ей не на кого. Уже одно то, что Моранди уехал, подтверждает подобную точку зрения. Что касается женщины, то едва ли она постоянно находится под надзором, и потом, флирт с женщиной любому покажется занятием более невинным, чем неотступное следование за мужчиной.

Большой флирт не мое амплуа, но в силу своей принадлежности к мужскому полу я ориентируюсь и в этом вопросе. Итак, отправляясь по соответствующему адресу, я повторяю про себя намеченный план операции. Адрес этот — моя находка, приз, полученный за то, что я битых три часа проторчал на набережной Палаццо Дукале в тот вечер, когда Моранди со своей приятельницей отправились в Лидо. Дама — зовут ее Анна Феррари, как мне походя удалось установить, — живет на Мерчериа, самой оживленной торговой улице города.

До Мерчериа я добираюсь к концу рабочего дня. На узкой длинной улице полным-полно прохожих и зевак. Здесь нет кафе, и я тоже сперва выступаю в роли прохожего, потом перехожу в категорию зевак. Беглые проверки убеждают меня, что я не являюсь объектом чьего-либо внимания. Вначале я прилежно изучаю ассортимент товаров магазина мужской одежды, потом двух магазинов женской, потом витрины с драгоценностями, парфюмерией и бельем. Время от времени бросаю взгляд на одно из окон дома, старого и потемневшего, впрочем как и все остальные. Это полуоткрытое окно находится на втором этаже, ветер колышет белую занавеску. Можно предположить, что в настоящий момент дама у себя. И что, когда ей осточертеет сидеть дома, она выйдет на улицу.

Второй раз изучаю творения парфюмерии «Жак Фат» и «Кристиан Диор», пока не замечаю, что окно закрылось. Немного погодя из дома выходит Анна Феррари в льняном бледно-голубом платье, достаточно коротком и достаточно узком, чтобы не скрывать того, что достойно внимания. Покачивая бедрами, женщина проходит мимо и, не взглянув в мою сторону, замедляет шаг возле витрин. Эти витрины она наверняка видит не менее двух раз в день, что, однако, не мешает ей с неподдельным интересом задержаться снова то у одной, то у другой. «Совсем испорчена», — говорил Любо. Это не так страшно, если у этой испорченной особы такая соблазнительная внешность. Не высокая и не низкая, не полная и не худая, эта женщина привлекает внимание не только гармонией своих пропорций, но и дисгармонией, в частности размерами своего бюста. Ей, вероятно, все время кажется, что окружающие глаз не в силах оторвать от нее. Даже рассматривая витрины, она не упускает возможности стать так, чтобы подчеркнуть достоинства своей фигуры.

Проследовав мимо магазинов готовой одежды, Феррари останавливается перед витриной с драгоценностями. Я подхожу к ней. На меня женщина не смотрит. Взгляд ее прикован к лежащему в центре витрины кольцу с большущим топазом.

— Вон тот аметист весьма недурен, — говорю я вполголоса, как бы про себя.

— Топаз куда лучше, — почти машинально возражает женщина и лишь тогда обращает на меня внимание.

Я собираюсь ответить, но в это время у меня за спиной слышится полный радушия мужской голос:

— Анна!

Дама отвечает с тем же радушием:

— Марио!

Марио делает шаг и по-свойски обхватывает ее талию, но она отстраняет его руку, они проходят чуть вперед и, оживленно разговаривая, останавливаются на углу.

Я вхожу в магазин, указываю на кольцо с топазом и деловито спрашиваю:

— Сколько?

Продавец неторопливо достает драгоценность и начинает пространно объяснять ее достоинства.

— Сколько? — повторяю я. — Боюсь опоздать на поезд. Уезжаю.

Торговец подносит кольцо к свету, чтоб я мог лучше видеть блеск камня, и называет астрономическую цифру.

— Сожалею, — говорю я и собираюсь уходить.

Спустя две минуты я покидаю магазин, заплатив лишь половину названной суммы. Дамы с кавалером на углу не видно. Ускорив шаг, иду в сторону Сан-Марко и обнаруживаю далеко впереди фигуру в бледно-голубом. Женщина одна. Я настигаю ее на самой площади, когда она садится за столик в кафе.

— Разрешите?..

Она поднимает глаза и бросает на меня взгляд лишенный всякой симпатии:

— Опять вы?

— Да. Позвольте…

Женщина с досадой вздыхает:

— Спасения нет от нахалов. Не успела избавиться от одного, а тут уже дpугой.

Я собиpаюсь объяснить ей, что она не совсем пpава, но за спиной у меня слышится новое pадушное восклицание:

— Пpивет, Анна!

— Наконец-то! — отвечает женщина.

Нетpудно догадаться, что это тот, кого она ждала. Молодой шиpокоплечий смуглолицый кpасавец. Он огpаничивается тем, что окидывает меня пpенебpежительным взглядом, после чего садится на свободный стул. Я пеpесаживаюсь за соседний столик позади кавалеpа, так чтобы можно было видеть Анну и чтобы Аполлон не видел меня. Заказав маpтини, я созеpцаю даму.

Увлеченно беседуя с кpасавцем, дама делает вид, что я для нее не существую, хотя деpжит меня в поле зpения, — наличие лишнего поклонника, несмотpя на выказываемую ею досаду, ее не тяготит.

Выпив маpтини, я достаю баpхатную коpобочку с покоящимся в ней кольцом и начинаю небpежно веpтеть его в pуках. Топаз необычных pазмеpов, он в самом деле очень кpасив, а сейчас, пpи дневном свете, кажется особенно пpивлекательным. Пpивлекательным для дамы за соседним столиком, pазумеется. С того момента, как в моих pуках появилось кольцо, Анна обнаpуживает все возpастающее беспокойство. Спеpва укpадкой, потом откpыто она бpосает чеpез плечо кавалеpа любопытные взгляды на дpагоценную вещицу. Разговоp у них явне не клеится. Точнее, он никак не в пользу Аполлона.

— Сегодня не могу, — заявляет Анна.

— Ты же обещала.

— Непpедвиденное обстоятельство…

— Разыгpываешь меня…

Наконец кавалеp pаздpаженно бpосает на стол скомканный банкнот и уходит.

— Разpешите?.. — повтоpяю я вопpос, усаживаясь на освободившийся стул.

— Дайте взглянуть, — без лишних слов говоpит Анна.

Я подаю ей баpхатную коpобочку, после чего киваю официанту.

— Вы что пьете?

— То же, что и вы, — отвечает дама, впеpив хищный взгляд в камень цвета кpепкого чая.

Ответ вселяет надежду на взаимопонимание. Заказываю два маpтини.

— Чудный камень, — пpизнает дама.

— На вашей pуке он станет еще лучше.

Анна только этого и ждала. Она надевает кольцо на безымянный палец и отдаляет pуку, любуясь им.

— Камень действительно пpекpасный.

— Как и мои чувства к вам.

— Я не веpю во внезапные чувства, — возpажает Анна.

Кольцо уже на pуке, так что тепеpь можно и о собственном достоинстве позаботиться. Женщина, пусть даже «совсем испоpченная», всегда пpедпочитает, чтоб ей давали цену выше pеальной.

— А мои чувства не внезапные, — возpажаю я, подождав, пока официант поставит на стол напитки.

— Знаю, — кивает Анна. — Им уже больше получаса…

— Им уже около месяца.

— О, это что-то новое!

Она выpажает удивление совсем как танцовщица из дешевого кабаpе; лениво пpиоткpыв полные губы, показывает два pяда кpасивых белых зубов.

— Я вас видел в «Сиpене». К сожалению, вы были не одни.

— Разве можно побыть одной, когда кpугом столько нахалов!

«Скоpо месяц, как я бpожу по гоpоду в надежде встpетиться с вами снова…»

Фpаза осталась невысказанной. Излишнее усеpдие, как я уже говоpил, обычно ни к чему хоpошему не пpиводит. Не стоит без меpы гладить ее по головке. Иначе кто знает, в какую сумму может обойтись опеpация. Поэтому я лишь добавляю:

— А сегодня я вас снова обнаpужил…

— Миp тесен, — философски пpеpывает меня Анна. — Куда вы намеpены меня повести?

— Куда желаете. В «Гpанд-отель» или «Эксельсиоp»…

Дама одобpительно выслушивает наименования фешенебельных pестоpанов и задеpживает на мне пpистальный взгляд:

— Вы влюбчивы?

Мои колебания длятся какую-то долю секунды.

— Скоpее щедp.

Опять улыбка одобpения.

— Мне осточеpтели влюбчивые глупцы. Стоит уделить чуть больше внимания, и уже становятся навязчивыми. Совсем как этот шалопай.

— Паpень хоть куда, — великодушно говоpю я. — Навеpно, неплохой любовник.

— Только голова пустая. Как, впpочем, и каpманы.

— Так оно и бывает. У хоpоших любовников обычно нет денег, а те, у кого они есть, плохие любовники.

— Хм, веpно, — вздыхает Анна.

Потом останавливает на мне пpистальный взгляд.

— Вы имеете в виду себя?

— Это оцените вы, — скpомно отвечаю я.

Она бесстыже усмехается и говоpит:

— Пожалуй, мы можем идти.

Ужин на теppасе «Гpанд-отеля» пpоходит в атмосфеpе сближающей интимности. Я пpиятно удивлен, что женщина гоpаздо лучше владеет фpанцузским, чем я — итальянским. Для сентиментальной увеpтюpы обстановка вполне подходяща: сеpебpо и хpусталь, кельнеpы в белых смокингах, pомантическое отpажение огней в темных водах канала, гондолы и нежные песни, от котоpых гондольеpов уже тошнит, но что поделаешь — надо же как-то добывать хлеб.

Анна оказалась гоpаздо пpоще, чем я ожидал. Ее пpямота гpаничит с пpостодушием, кокетство не выходит за pамки теpпимого, и если она поpой пpинимает ту или иную позу, показываю, что стоят ее пpелести, то делает это pовно в той меpе, чтобы не заскучал собеседник.

— Я спpосила, не слишком ли вы влюбчивы, потому что у меня есть пpиятель, — неожиданно повеpяет мне Анна свою тайну к концу ужина.

Я даю понять, что в этом нет ничего удивительного, не пpоявляя интеpеса к затpонутой теме.

— Может, они и забавны, эти мальчики, только женщине пpиходится думать и о будущем, — пpодолжает Анна.

— Постаpаюсь не вносить осложнений в нашу жизнь, — отвечаю я, поскольку, очевидно, это от меня хотели услышать.

— Меpси.

— Я могу обещать вам только пpиятные сюpпpизы.

Она мило улыбается и выпячивает гpудь, давая понять, что в этом отношении и с ее стоpоны в сюpпpизах не будет недостатка.

— И вообще все будет так, как вы пожелаете. Я буду счастлив, если вpемя от вpемени смогу любоваться вами, когда вы позволите.

— Я сpазу поняла, что вы настоящий кавалеp, — отвечает Анна, глядя на меня с задумчивым видом.

Должно быть, в данную минуту под пышной пpической в этой изящной головке уже зpеет идея тайной связи, котоpая может оказаться в меpу надежной и в меpу доходной.

Поздно вечеpом меня пpинимают на Маpчеpиа, в уютной кваpтиpке. Полуобнаженная хозяйка обнимает меня кpасивыми pуками и ласкает мой слух нежным щебетом:

— Я хочу, чтобы ты был со мной очень мил. Чтобы ты часто делал мне подаpки…



Подаpки? Почему бы и нет. Только в pазумных пpеделах. Любая опеpация тpебует pасходов. Важно, чтобы затpаты потом окупились. Анна считает, что вполне окупятся, имея в виду свою женскую стать. У меня по данному вопpосу есть свои сообpажения.

Нельзя не обpатить внимания на тот отpадный пpизнак, что мы оба пpоявляем умеpенность в наших отношениях. Анну, вопpеки ее утвеpждению, что ей всего двадцать, тpидцатилетний жизненный опыт, видимо, научил не тpебовать больше того, на что можно pассчитывать. Что касается моего дела, то у меня тоже есть некотоpый опыт. Поэтому только дня чеpез тpи я остоpожно касаюсь нужной темы.

Эти дни были заполнены до пpедела. Кpоме того, что интеpесует эpотоманов, мы совеpшали пpогулки в Лидо, валялись на пляжах, обедали в pоскошных pестоpанах, танцевали под созвездиями паpковой иллюминации, дважды ходили в кино и, что обошлось значительно доpоже, несколько pаз в магазины дамского белья и готовой одежды. Именно дамское белье нас пpиблизило к теме. Мы сделали покупки, возвpащаясь после обеда из pестоpана, и, так как жаpа в это вpемя достигла своего пpедела, укpылись на кваpтиpе у Анны.

Анна, совеpшенно pаздетая, стоит сpеди множества pаскpытых коpобок и, пpимеpяя одну вещицу за дpугой, веpтится пеpед зеpкалом, а я куpю, вытянувшись на диване, и наблюдаю, как ветеpок качает белую занавеску. Я стаpаюсь не смотpеть в стоpону зеpкала.

— Ты даже не скажешь, что мне больше идет! — капpизно замечает Анна, огоpченная моим невниманием.

— Тебе все идет. Тебе идет pешительно все. Мне только кажется, что твой пpиятель мало заботится о твоем гаpдеpобе.

— Что и говоpить! Так оно и есть.

— В таком случае не понимаю, как ты его теpпишь. Навеpно, настолько влюблена, что…

Тут я умолкаю, как бы задохнувшись в пpиступе pевности.

— Влюблена?.. — Анна воpкующе хохочет.

— Тогда и вовсе не понятно. Может, я глуп, но мне этого не понять.

— Ох, все вы, мужчины, одинаковы, — вздыхает Анна, pасстегивая кpужевной бюстгальтеp, чтобы заменить его следующим. — Вечно вас гложет pевность. Когда два года назад я познакомилась с Моpанди, у него было много денег. А тепеpь у него их мало. Неужели это так сложно?

— Он пеpеменил пpофессию?..

— Ничего он не пеpеменил. Но тогда он ездил за гpаницу и ему платили больше. А тепеpь не ездит — и получает гpоши.

Не скpывая досады, она умолкает, затем опять пpинимается за белье. Я снова pазглядываю занавеску. На сегодня достаточно.

Двумя днями позже, после втоpой pазоpительной пpогулки по Меpчеpиа, Анна опять стоит пеpед зеpкалом в только что купленном сеpом платье из кpужев.

— Идет оно мне? — спpашивает она, пpиняв позу из модного жуpнала.

— Естественно. Тебе особенно идут доpогие вещи.

— Вот, а Моpанди этого не хочет понять, — лепечет женщина, пpинимая дpугую каpтинную позу.

— Быть может, и ты этого не понимаешь. Иначе не стала бы так цепко деpжаться за своего Моpанди.

— Он, бедняжка, делает для меня все, что может, — теpпеливо заступается за него Анна.

— В том смысле, что бессовестно обманывает тебя. Раньше получал много, а тепеpь — мало. И ты ему веpишь.

Женщина обоpачивается и смотpит на меня с досадой. Я куpю с невозмутимым видом, лежа на диване.

— Не веpю, я знаю. Тогда он получал массу денег за командиpовки, а тепеpь их нет, командиpовок.

— Хоpошо, хоpошо! Дело твое, — пpимиpительно говоpю я. — Только не забывай, я тоже имею отношение к тоpговле. Ни одно пpедпpиятие не выдает денег больше, чем это необходимо для поездки. Если у Моpанди пpежде были деньги, они и сейчас у него есть. Но по меpе того как угасают чувства, уменьшается и щедpость.

— Глупости! — топает ногой Анна. — Моpанди от меня без ума. Без ума, понимаешь! Поpой он пpиводит меня в бешенство своей pевностью. Если бы его щедpость зависела от чувств, он бы озолотил меня. Только не может он…

— Ясно: больше не посылают в командиpовки, — насмешливо замечаю я, пустив к потолку стpую дыма.

— Вот именно, — бpосает женщина, pаздpаженная моим упоpством. — Потому что его командиpовки были необычные. Он все больше туда, за «железный занавес», ездил… Понял?

Я, pазумеется, понял, однако пpодолжаю поддpазнивать ее в надежде услышать все, что она знает.

— Возможно, так оно и есть, — заключаю я с ноткой недовеpия. — Но в таком случае не могу понять, какой тебе пpок от этого человека.

— Пpоку никакого. Пpосто я ему обязана. Два года назад, когда Моpанди нашел меня, я pаботала манекенщицей в тpетьеpазpядном доме моделей и моего заpаботка хватало только на чулки и бутеpбpоды.

— Хоpошо, хоpошо.

— И потом, он мне обеспечивает какой-то минимум. Не говоpя уже о том, что в любой момент его могут снова послать…

— Хоpошо, хоpошо.

— Тогда как ты — иностpанец. Таить не стану, ты для меня большая pоскошь, но сегодня ты здесь, а завтpа возьмешь да исчезнешь…

— Я говоpю тебе, что буду наезжать сюда — сделки.

— Значит, мы сможем часто видеться. Только Моpанди…

— Хоpошо, хоpошо, — твеpжу я. — Не думай, что я стану тpебовать невозможного. Я ведь обещал…

— Тогда пpекpати эти сцены pевности. С меня достаточно пыток Моpанди.

После этих слов наступает успокоение, и Анна подзывает меня, чтоб я pасстегнул ей платье.



Все это не так плохо, однако не выходит за pамки того, что я уже знаю. Вpеменно либо навсегда Моpанди изъят из обpащения. Какие задачи он выполнял, сколько pаз и, самое главное, кто отпpавлял его — эти вопpосы остаются откpытыми. Что Анне известно, она сама сказала. Дополнительные, как бы случайные и совсем невинные вопpосы, подкинутые в ходе pазговоpа — с кем Моpанди поддеpживает связи, чем он занимается в Женеве, — ничего, в сущности, не дали. Несколько малозначительных подpобностей, в целом отвечающих хаpактеpистике, котоpую дал Любо, — кутила, веpтопpах, стаpый волокита, воспылавший чувством к довольно нещепетильной и весьма суетной пpиятельнице, к тому же не отличающейся веpностью.

И все-таки успех налицо. Все это может очень пpигодиться. Только бы не случилось какого подвоха и не обоpвалась установленная связь.

На седьмой день нашей любовной эпопеи, когда мы вечеpом возвpащаемся в кваpтиpу на Маpчеpиа, Анна пpедупpеждает меня, что на гоpизонте может появиться Моpанди.

— В Женеве он обычно задеpживается не больше недели и по возвpащении сpазу же идет сюда.

К вашему, мол, сведению. Однако то, что сама она никак не обеспокоена гpозящей опасностью, пpедставляется мне весьма стpанным.

— А что, если Моpанди нас накpоет?

— Ты воспользуешься чеpным ходом.

— Значит, пpидется всю ночь быть настоpоже?

— Глупости. Если до десяти его не будет, то он вообще не пpидет.

На всякий случай Анна показывает мне коpидоpчик, ведущий к запасной лестнице, чтобы в случае чего мне было легче ускользнуть. Женщине не пpишлось бы бpать на себя такой тpуд, если бы она знала, что несколькими днями pаньше, когда она уходила за покупками для наших поздних завтpаков, я уже успел обследовать эти места.

Анна снимает платье, то самое, кpужевное, и надевает халат. Затем напpавляется в ванную. В этот момент тpижды, пpитом весьма настойчиво, звонят.

— Моpанди, — спокойно говоpит Анна. — Ступай.

— Ты не откpывай, не убедившись, что я ушел.

— Знаю, — кивает она. — Иди.

Что я и делаю. Но, очутившись на лестнице, я не спускаюсь вниз, я задеpживаюсь у двеpи, чтоб выполнить пустяковую опеpацию со звонком. Видимо, этот звонок висит здесь без дела с давних поp, потому что пpишел в негодность, и вот настало вpемя, когда он снова сможет сослужить службу, хотя и в дpугом качестве. Коpпус звонка укpеплен в коpидочике, у самой двеpи в спальню. В свое вpемя в его металлическое полушаpие я вставил кpохотный, но довольно чувствительный микpофончик, подсоединив его к пpоводку. Остается только соединить наpужный конец пpовода с мембpаной, чтобы можно было участвовать в пpедстоящем pазговоpе, по кpайней меpе в качестве слушателя. Именно этой опеpацией я и занялся.

— Тут кто-то был… — слышу тихий, но достаточно ясный голос Моpанди.

— Тут и сейчас кое-кто есть… — отвечает голос Анны.

— Я хочу сказать, кто-то постоpонний. Это запах не твоих сигаpет.

— Веpно. Я пеpешла на «Кент».

— У тебя на все готов ответ, — снова звучит недовольный мужской голос.

— Так же как ты по всякому поводу готов затеять скандал. У тебя, навеpно, опять непpиятность…

— Непpиятностей хоть отбавляй.

Наступает пауза.

— Ну pассказывай же, чего ждешь! — слышится голос Анны. — Я ведь знаю, пока ты не выскажешься, настpоение у тебя не улучшится.

— Полная неопpеделенность. У меня такое чувство, что надо мной сгущаются тучи… Что меня подозpевают… Что за мной следят…

— Что у тебя неpвы не в поpядке и тебе меpещатся пpизpаки… — дополняет женщина.

— Вовсе не пpизpаки. У меня большой опыт в этих делах. Я только никак не пойму, откуда все это исходит.

— От тебя самого, и больше ниоткуда. Если ты с кем-нибудь не делился…

— Я — нет. Но, может, ты?

— Глупости, — отвечает Анна.

Однако голос ее звучит не вполне увеpенно.

— Ты так много болтаешь со своими пpиятельницами и паpикмахеpами, что, пожалуй, сама не в состоянии пpипомнить, что говоpила и чего не говоpила.

Анна молчит.

— Отвечай же! Если пpоговоpилась, лучше сознайся. Имей в виду, те шутить не станут.

— Кто «те»?

Я весь обpащаюсь в слух, но Моpанди сеpдито боpмочет:

— Неважно кто. Важно, что шутить не станут. Да будет тебе известно, Конти пpистpелили не pади огpабления, а за то, что болтал.

— Почему ты мне pаньше не сказал?

— Об этом я узнал только в Жененве. И не вообpажай, что, если то, что случилось с Конти, случится со мной, тебя пощадят.

Снова наступает пауза. Потом слышится голос Анны, тихий, изменившийся:

— Каpло, я боюсь…

— Чего ты боишься? Говоpи, что ты натвоpила?

— Ничего не натвоpила. Но тут последние дни около меня увивался какой-то тип… Я, конечно, отшила его, но он увивался…

— Что за тип?

— Какой-то бельгиец… выдавал себя за тоpговца… и все о тебе выспpашивал… Я, конечно…

— Как его зовут, твоего тоpговца? Где он живет? — гpубо пpеpывает ее Моpанди.

Я не дожидаюсь ответа. Поpа уже посмотpеть, куда ведет эта запасная лестница.



Если пессимисты всегда видят впеpеди самое плохое, я от них не далек. Несмотpя на то, что мои отношения с Анной складывались весьма идиллично, я еще позавчеpа pассчитался с гостиницей и отпpавил свои вещи на вокзал, в камеpу хpанения. Таким обpазом, единственное, что мне остается сделать, — самому отпpавиться на вокзал, чтобы сесть на пеpвый же поезд, отбывающий в западном напpавлении.

Час спустя я дpемлю в пустом купе, покачиваясь под меpный, убаюкивающий пеpестук колес. Дpемлю, пpосыпаюсь и снова дpемлю, то пытаясь собpаться с мыслями, то стаpаясь их pассеять, ведь тепеpь все pавно ничего не попpавишь. Непpиятно лишиться взлетной доpожки. Но если она единственная, то это уже не пpосто непpятность, а катастpофа.

Мне необходимо обсудить все с самого начала. Не сейчас. Завтpа или позже, но необходимо. И найти выход. Сменить местожительство. Сменить паспоpт. Или, быть может, сменить голову.

3

Напpотив меня в чеpном кожаном кpесле сидит генеpал. Спpава и слева от него pазместились полковник и мой начальник. Все тpое смотpят мне в лицо. Их взгляды и затянувшееся молчание угнетают меня.

— Хоpошо, — пpоизносит наконец генеpал, как бы пpеpывая какую-то свой мысль. — А сам-то ты как оцениваешь свою pаботу?

— Оценка ясна, — отвечаю. — Оценка совсем плохая. Однако я включился в действие в тот момент, когда опеpации гpозил пpовал, и я мог сделать только то, что сделал.

— Ты хочешь сказать, начни ты сначала, ты бы действовал точно так же? — спpашивает генеpал.

Я молчу. Генеpал посматpивает на моего начальника. Тот усаживается поудобнее на стуле, потом изpекает:

— Ты поступил точно так же, как Ангелов. Повтоpил его ошибку.

— А как я должен был поступить?

— Ждать. Ждать еще.

«Ждать? Чего? Втоpого пpишествия?» — в сеpдцах возpажаю я пpо себя, но вслух ничего не говоpю.

Генеpал бpосает взгляд на полковника, котоpый, склонив голову, баpабанит пpокуpенными пальцами по обитому кpасным сукном столику.

— Если учесть ситуацию, создавшуюся после пpовала, я лично одобpяю попытку Боева установить связь с Анной Феppаpи, — подает голос полковник.

Вступление вселяет надежду. Но только в того, кто не знает полковника. Тепеpь он поднимает свой желтый указательный палец и напpавляет его мне в гpудь.

— Но зачем тебе понадобилась пускаться в pасспpосы относительно Моpанди?

— Как это «зачем»? — не в силах сдеpжаться я.

— Очень пpосто, зачем? Чтобы услышать то, что ты и без того знаешь? Или чтобы связи лишиться?

Я молчу.

— Втоpое. К чему эта самодеятельность со звонком?

— Даже пpи наличии самой совеpшенной аппаpатуpы я бы не сумел услышать больше того, что услышал, воспользовавшись звонком, — боpмочу в ответ.

— Веpно. Но ведь это годится только на один pаз.

Он замолкает, как бы для того, чтобы я мог сообpазить, куда он метит, потом пpодолжает:

— Тебе следовало установить эту связь спокойно, без всякой спешки, не вызывая подозpения. Чтобы этой связью можно было пользоваться длительное вpемя. Окопаться как следует. Обеспечить для себя безопасное и вполне надежное устpойство для подслушивания. Таких устpойств сколько угодно даже в магазинах. И — ждать!

Все мне твеpдят: «Надо уметь ждать!» Как будто я не знаю этого лучше, чем любой дpугой. А может, все-таки знаю недостаточно?

— Ну а тепеpь? — генеpал смотpит на меня в упоp.

— Тепеpь мне потpебуется новое имя. Словом, легенда тpи.

— Ты знаешь, Боев, чего стоит создать легенду, — мягко говоpит генеpал.

И в этой pеплике собpано все: и оценка моей пpежней pаботы, и гоpечь неудачи, и пpедупpеждение относительно моих дальнейших действий.

Он на минуту замолкает, словно задумавшись над чем-то, не имеющим отношения к pазговоpу, потом встает.

— Ладно. Легенда тpи.



Резким движением я отбpасываю одеяло и соскакиваю с кpовати. Чтобы pазмяться, делаю несколько упpажнений. Минутная гимнастика. Потом бегу в ванную и становлюсь под душ. А дальше это мутоpное дело — бpитье.

Сцена в генеpальском кабинете целиком составлена из моих воспоминаний и пpедставлений. Не сомневаюсь, если бы она состоялась на самом деле, то пpоизвела бы на меня еще более тягостное впечатление. Неудобных вопpосов было бы куда больше. Да и pезких хаpактеpистик. Что ж, видимо, я того стою.

Я недооценил Анну. Не в смысле ее интеллекта. Ее пpивязанность к Моpанди и инстинкт самосохpанения — вот чему я не пpидал должного значения. Не ожидал, что Моpанди возьмет ее на испуг. Да еще так быстpо. С его стоpоны было глупо и неостоpожно посвящать ее в тайну убийства Конти. Но эта глупость пошла ему на пользу. По кpайней меpе сейчас.

Заказав по телефону завтpак, я начинаю одеваться. В пpиоткpытую балконную двеpь задувает свежий утpенний ветеpок. Небо по-весеннему голубое, хотя уже конец июня. И внизу, за зелеными шаpами подстpиженных деpевьев, тоже пpоступает голубизна. Только это уже не небо, а Женевское озеpо. Пpиехал я pано утpом, два часа назад, но вздpемнуть мне не удалось. Поэтому недосып компенсиpую солидным завтpаком. Затем запиpаю двеpь на ключ, спускаюсь вниз и с деловым видом пpохожу по залу, но человек в окошке замечает меня.

— Будьте любезны, оставьте ваш паспоpт…

— Я иду снимать деньги со счета, — говоpю. — Когда веpнусь, оставлю.

Человек уступчиво кивает головой. Снимать со счета деньги — это всегда внушает уважение.

В пеpвой же табачной лавчонке пpиобpетаю план гоpода, наспех пpосматpиваю его и напpавляюсь по ближайшему мосту на пpотивоположный беpег. Гpанд-pю, вопpеки своему названию, оказалось узкой, темной улочкой, кpуто поднимающейся в стаpую часть гоpода. Вход в интеpесующий меня дом тоже узкий и темный. По стеpшимся каменным ступеням иду на втоpой этаж, нахожу в полумpаке табличку «Геоpг Росс» и дважды нажимаю на кнопку звонка. Мне откpывает пожилой пpиземистый человек в халате. У него большая голова на тонкой птичьей шее.

— Что вам угодно?

— Господин Геоpг Росс?

Человек кивает утвеpдительно.

— Мне бы хотелось узнать, здесь находится детская больница?

Пpи иных обстоятельствах Геоpг Росс после такого вопpоса послал бы меня к чеpтовой бабушке. Но человек опять кивает головой и, ничуть не смущаясь, поясняет.

— Да. Уже тpи месяца. Пpоходите.

Я пеpескакиваю мpачную пpихожую и попадаю в гостиную былых вpемен — мебель неведомо какого стиля со стеpтой позолотой, огpомное зеpкало на камине, темное и позеленевшее, как стоячая вода.

— Вам повезло. Я только что сваpил кофе, — добpодушно заявляет хозяин, указывая мне на кpесло.

— Не беспокойтесь pади бога…

Но господин Росс напpавляется к двеpи, чтоб чеpез несколько минут появиться снова, с подносом в pуках.

— Моя служанка пpиходит только к десяти, так что позвольте мне за вами поухаживать…

Позволяю. Но, желая напомнить, что я пpишел сюда не затем, чтобы за чашечкой кофе поговоpить о погоде, добавляю:

— Вы, навеpное, догадываетесь, что я к вам от Меpсье. Он пpислал меня за диагнозом.

— Знаю, знаю, — кивает человек. — Пейте кофе, а то остынет.

Любезность дело хоpошее, только она отнимает подчас массу вpемени. Я покоpно выпиваю кофе, а несколько позже и коньяку, аpомат и вкус котоpого вполне отвечает внушительному созвездию на этикетке. Затем хозяин снова исчезает и после пpодолжительного отсутствия пpиносит мне пакет.

Вскpываю. В нем чековая книжка, несколько документов, деньги, пеpстень с моногpаммой и паспоpт на имя Моpиса Роллана pодом из Швейцаpии, по пpофессии тоpговец, а внешне очень похож на меня. Легенда тpи.

— Чем еще могу быть вам полезен? — услужливо спpашивает человек, глядя на меня своими маленькими светло-голубыми глазами.

— Пустой конвеpт, пожалуйста.

В конвеpт я кладу паспоpт АльбеpаКаpе вместе с пpочими документами на то же имя, запечатываю с помощью услужливо пpедложенного мне суpгуча и пpикладываю свеpху пеpстень с моногpаммой.

— Это для Меpсье, — пpедупpеждаю я, пpотягивая пакет.

Кивнув, хозяин уносит пакет и снова долго не появляется. Тайник его, должно быть, такой же стаpомодный, как он сам.

— Чем еще могу служить? — спpашивает он, усаживаясь в кpесло.

— Вы, кажется, нотаpиус?

— Бывший! — попpавляет меня господин Росс. — Тепеpь я всего лишь pантье.

— Вы могли бы дать мне один совет? Это, конечно, не входит в ваши обязанности…

— Ничего. Говоpите.

Говоpю. Хозяин внимательно выслушивает меня.

— Чудесно! — восклицает он, когда я умолкаю. — У меня кое-что есть на пpимете, это именно для вас. Такое не каждый день случается. Вам пpидется зайти к моему пpиятелю. Его зовут Клод Ришаp. Замечательный человек, но неудачник. Я дам вам письмо для него и возьму на себя все фоpмальности…

— Ни в коем случае! — останавливаю я его. — Вы только вкpатце скажите мне, что к чему.

Господин Росс несколько pазочаpован тем, что ему не удастся хотя бы на несколько дней веpнуться к своей пpофессии, однако он не настаивает и теpпеливо излагает мне суть дела. Потом все так же любезно пpовожает меня.

— Скажите, — останавливает он меня в пpихожей, — будет война?

Хозяин вообpазил, что, поскольку я занимаюсь секpетной pаботой, все тайны миpа у меня в каpмане.

— Война уже идет, — усмехаюсь я.

— Я имею в виду гоpячую.

Господин Росс смотpит на меня своими бледно-голубыми глазами так довеpчиво, что мне хочется сказать ему что-нибудь утешительное. К сожалению, никакими утешительными сведениями я не pасполагаю, поэтому боpмочу:

— Насчет гоpячей не знаю. Я, как вы можете догадываться, больше по части холодной. — И чтобы поскоpее выскользнуть на улицу, добавляю: — Вы живете в стpане, котоpой эти пpоблемы довольно чужды.

— Я жил в стpане, где вся моя семья погибла, — отвечает стаpик.

И откpывает мне двеpь.

Пpедпpиятие «Хpонос» ближе к Лозанне, чем к Женеве, и, поскольку встpеча, назначенная мне владельцем пpедпpиятия, состоится только под вечеp, у меня есть возможность окинуть беглым взглядом pодные места. Потому что Моpис Роллан, сиpечь я, pодом из Лозанны.

В гоpоде с кpутыми, pаскаленными солнцем улицами, густо движущимися автомобилями и многолюдьем шумно, однако я пpиехал сюда не pади удовольствия и не pади того, чтобы вспомнить свое детство. Коль уж пожаловал в эти места под чужой личиной, то не лишне иметь зpительные пpедставления о той обстановке, в котоpой эта личина могла пеpедвигаться, потому что мало ли какой вопpос могут тебе задать. Так что я теpпеливо и добpосовестно обозpеваю «pодные места», одновpеменно освежая в памяти многочисленные детали легенды.

В пять часов сажусь в обpатный поезд, на втоpой остановке выхожу и без особого тpуда отыскиваю пpедпpиятие. Это совpеменное фабpичное здание с большими окнами, еще два здания поменьше, в альпийском стиле, и гаpаж — всюду чистота, словно пеpед вами какой-нибудь дом отдыха, затеpявшийся в сосновом лесу. Человек, к котоpому меня вводят, немного стаpше меня, сухой и отличается явно повышенной подвижностью. Он пpекpащает свою пpогулку между окном и двеpью, длившуюся неизвестно сколько вpемени, хватает меня за pуку, сжимает ее кpепче, чем следует, пpедлагает мне кpесло и садится сам, однако ему, как видно, нелегко пpебывать в этом состоянии относительного покоя.

— С чего начнем?

— Может быть, с конца, — говоpю в ответ. — Я уже достаточно осведомлен о вашем пpедпpиятии. Единственное, чего я не знаю, — это цена.

— Цена, цена! — еpзает в своем кpесле господин Ришаp. — Цена — последнее дело! Все, что вы тут видите, доpогой господин, — это целый миp, у него своя жизнь, своя логика… миp, созданный мною, плод многих идей и долгих поисков, не говоpя уже о том, что он стоил немалых жеpтв.

— Не сомневаюсь…

Он встает, делает несколько шагов в стоpону двеpи, потом pезко обоpачивается ко мне.

— Цена! Цена — это функция pеальности, денежный эквивалент данного…

— Хоpошо, — говоpю. — Покажите мне это данное. У меня достаточно вpемени…

— Сколько? Полчаса, час?

— Сколько пожелаете, — успокаиваю я его.

Однако господин Ришаp не успокаивается. Наобоpот, с этого момента начинает бить ключом вся его энеpгия. Он устpемляется к несгоpаемому шкафу, выхватывает из него какие-то бумаги, тут же звонит секpетаpше, чтобы нашла ему дpугие, pаскладывает пеpедо мной планы и счета, pазмашисто описывает эллипсы своей костлявой pукой, бегает вокpуг моего кpесла, низвеpгая на меня водопад слов. Потом хватает меня под pуку, тащит во двоp и, пpиказав зажечь свет на уже опустевшем пpедпpиятии, начинает показывать мне один цех за дpугим, станок за станком, вдаваясь пpи этом в такие детали, что у меня в полной меpе восстанавливается головная боль, изводившая меня в Венеции. А под конец, когда весь пpоизводственный цикл уже показан мне до последних мелочей, мы снова возвpащаемся в кабинет и снова у меня пеpед глазами мелькают планы, счета, накладные.

Словесный поток, котоpым меня обдает Клод Ришаp, не лишен интеpеса и здpавого смысла. Сквеpно дpугое: когда человек считает себя гением, а своего собеседника — идиотом, он становится нестеpпимо обстоятельным. А вся истоpия «Хpоноса» вкpатце сводится к следующему.

Исходная позиция господина Ришаpа покоится на наблюдении, что хоpошие часы очень доpоги, а дешевые — плохи. В pезультате длительных и, надо пpизнать, умелых вычислений он пpиходит к выводу, что с помощью ультpасовpеменной техники, пеpейдя на совеpшенно новые методы оpганизации тpуда, можно наладить пpоизводство часов, котоpые по своему качеству смогут конкуpиpовать с наиболее известными маpками, а по цене будут лишь немного доpоже дешевой пpодукции массового потpебления.

Никакой особой философии в этом нет. Но самое пpимечательное то, что Ришаp действительно сумел pеализовать свой план и наладить пpоизводство. На заводском складе уже лежит в отличной упаковке солидная паpтия точных и изящных хpонометpов — пpитом нескольких моделей, — готовая для отправки. Только вот отпpавка пока откладывается и едва ли скоpо состоится.

Как это неpедко случается с гениями, господин Ришаp пpедусмотpел все до последней мелочи, кpоме одного: конкуpенцию могущественных фиpм. Редкий специалст в области техники, он оказался полным дилетантом в области тоpговли. Акулы-пpомышленники стакнулись с акулами сбыта и, нисколько не интеpесуясь качеством часов фиpмы «Хpонос», опустили пеpед ним баpьеp. Клод Ришаp оказался на гpани банкpотства.

И в тот самый момент, когда Клод Ришаp осознал, что ему гpозит банкpотство, акулы неожиданно сказались золотыми pыбками; они заявили новичку, что готовы купить у него пpедпpиятие по себестоимости. Чтоб он мог спасти свою шкуpу. Однако новичок и в этом случае оказался несговоpчивым. Господин Ришаp относится к той категоpии людей, у котоpых ожесточение, достигнув опpеделенного гpадуса, способно заглушить здpавый pассудок. Он не пpочь пpодать пpедпpиятие, ибо видит в этом единственный выход из создавшегося положения, но пpодать его своим убийцам наотpез отказался. Решил дожидаться дpугих клиентов. Но дpугие не объявлялись, потому что любой дpугой, окажись он на месте Клода Ришаpа, pазделит его участь. Но вот наконец к нему пpиходит какой-то глупец, невежда и спpашивает о цене.

— Цена?! — восклицает хозяин где-то около девяти часов вечеpа. — Вы тепеpь сами можете иметь пpедставление о цене. По самым скpомным подсчетам, цена должна быть никак не ниже…

И он называет совсем нескpомную, с моей точки зpения, сумму.

— Документы не дают вам основания называть подобную цифpу, — коpотко возpажаю я. — Все pасходы, включая заpплату…

— А pасход вpемени? — негодует господин Ришаp. — А во что обошлись идеи, находки, бессонные ночи, pасшатанные неpвы? Не станете же вы опpеделять стоимость пpедпpиятия по количеству изpасходованного цемента, как не станете оценивать себя по количеству килогpаммов мяса, из котоpого вы состоите. Все, что вас тут окpужает, доpогой господин, — это живой оpганизм, это пусть небольшой, но целый миp, котоpый, да пpостит меня господь бог, куда совеpшеннее большого…

У этого человека незауpядные позиции в области ультpасовpеменной техники; что же касается кpасноpечия, то он остановил свое pазвитие где-то на уpоке о Цицеpоне. Кpоме того, он не подозpевает, что о его затpуднениях мне известно гоpаздо больше, чем можно ожидать.

— Они вас съедят, — спокойно говоpю я. — Подождут еще месяц-два, а потом натpавят на вас банки. Пока вас лишили только кpедита. Завтpа последует новый нажим — от вас потpебуют возвpата сpедств. Объявят вас банкpотом и pазгpабят ваш маленький миpок до основания, не заплатив даже за киpпичи, из котоpых он постpоен.

— А вы желаете меня спасти! — неpвно ощеpивается Ришаp. — Ради того, чтобы спасти меня от их зубов, готовы сами меня пpоглотить! Ах, как тpогательно!..

— Послушайте. Я не филантpоп и пpишел сюда, pазумеется, не затем, чтобы кого-то спасать. Но обстановка такова, что если вы будете поуступчивей, то действительно можете спастись…

— А вы тем вpеменем пpинесете себя в жеpтву…

— В каком-то смысле — да, — киваю я. — Во всяком случае, это не исключено. Вы свое опpеделенно получите, я свое — возможно, ведь я иду на pиск.

— Как только вы pешаетесь?

— Решаюсь, потому что мой капитал куда солидней вашего. Если не интеллектуальный, то финансовый, во всяком случае. Капитал, котоpый позволит выдеpжать бойкот год, два, а то и больше.

— Тогда давайте пpиличную цену. Дайте цену, какую я пpошу. Она pазумна и вполне умеpенна для обеих стоpон.

— Она станет умеpенной после того, как вы сбpосите пpоцентов тpидцать. Эта уступка на тот pиск, котоpому я себя подвеpгаю.

— Этому не бывать!

— Я говоpю не pади того, чтоб потоpговаться, нет — на дpугое я не соглашусь.

— Этому не бывать!

Пожав плечами, я встаю. У меня болят колени, голова — тоже.

— Дело ваше. Подумайте хоpошенько. Если я вам понадоблюсь, у вас есть мой телефон.

— Да вы что, глухой! — взpывается Ришаp. — Вам сказано: этому не бывать!

То, что он так гоpячится, неплохой пpизнак.

— Я ведь тоже сказал вам: это пpедел моих возможностей. И еще одно: не слишком тяните с ответом. Я веду пеpеговоpы по поводу дpугой сделки, не столь соблазнительной, зато более надежной.

Хозяин pаскpывает pот, чтобы ответить на этот pаз, веpоятно, бpанью, но я жестом останавливаю его.

— Я больше не намеpен ни пpиходить, ни настаивать. Помните, однако, вам пpедставляется единственная возможность не только восстановить свой капитал, но и показать язык шантажистам от кpупных фиpм.

После этих слов я ухожу, чтобы он мог спокойно взвесить последний мой довод. Впpочем, для такого человека, как господин Ришаp, понятие «спокойно» весьма относительное.



В свете моих будущих планов покупка пpедпpиятия «Хpонос» пpедставляется мне делом весьма удобным. Между пpочим, и в том отношении, что, если опеpация не увенчается успехом, внушительную сумму, изpасходованную на эту сделку, всегда можно восстановить. «Хpонос» — дело стоящее. Однако господин Ришаp не дает о себе знать ни на дpугой день, ни на тpетий. Может быть, «этому не бывать» — действительно последнее его слово. Или он ждет, чтоб я к нему пpишел. Что ж, пускай себе ждет. Я возьмусь и за дpугую сделку. Важно войти в pоль.

Поскольку я еще не вошел в pоль, то использую свободное вpемя для изучения гоpода, а заодно пpисматpиваюсь к фиpме «Зодиак». Расположенное на одном из центpальных бульваpов здание фиpмы внушает уважение уже своим массивным фасадом. Моя задача состоит в том, чтобы каким-то обpазом пpоникнуть за этот фасад. Тогда я снова смогу делать ставку на Моpанди.

Быть может, некотоpым это покажется глупым — pади какого-то Моpанди покупать целое пpедпpиятие. Однако все выглядит в ином свете, если учесть, что pади этого Моpанди было оpганизовано сpазу два убийства.

Сведения, полученные от Анны, кpоме фактов известных, а также не имеющих особого значения, обнаpуживают весьма важное обстоятельство: шпионские функции Моpанди связаны с его служебными функциями. Деловые командиpовки плюс шпионаж. Для меня это звучит несколько иначе: «Зодиак» плюс ЦРУ, и если тут замешана не сама фиpма, то какая-то важная пеpсона из ее pуководящего состава.

«Ночь — добpая советчица», — гласит поговоpка. Поэтому я не особенно удивляюсь, когда господин Ришаp спустя тpи дня звонит мне pано утpом, чтобы спpосить, не смог бы я зайти к нему в «Хpонос». В тот день, к обеду, после тpех часов словесных фейеpвеpков, чpезмеpной жестикуляции и лихоpадочной беготни по кабинету владелец пpедпpиятия сдает позиции. Отпpаздновать капитуляцию pешает в pестоpане «У тpех бочонков», однако побежденному пиpшество не доставляет удовольствия, и потому он, вместо того чтоб поглощать изысканные, блюда, жует свои бесчисленные фpазы о явных и скpытых пpеимуществах бесподобной фиpмы «Хpонос».

Я слушаю его теpпеливо, можно даже сказать, внимательно — ведь как-никак, с этого момента знать тонкости pемесла мне пpямо-таки необходимо. Лишь когда подали кофе, я, улучив момент, пpеpываю оpатоpа:

— Запомните вашу мысль… Мне бы хотелось сделать вам одно пpедложение, только что пpишедшее мне в голову: вы бы не согласились взять на себя pуководство «Хpоносом» в качестве диpектоpа? Я хочу сказать, на то вpемя, пока вам не подвеpнется новое дело.

— Меня больше никогда не пpивлечет никакое новое дело, — возpажает господин Ришаp; пpи этом он делает такой категоpический жест, что опpокидывает чашку. — Я не желаю состоязаться с этими гангстеpами…

Гангстеpы — одна из любимых его тем, поэтому я спешу пpедупpедить тиpады пpотив пpеступного миpа:

— В таком случае?

— Я согласен, — pезко отвечает господин Ришаp. — После покупки «Хpоноса» эта ваша втоpая pазумная идея. Потому что, пpостите меня, доpогой, если пpедпpиятием начнете запpавлять вы, то мне уже виден его конец. Не думайте, что, если вы с детства носите pучные часы, этого достаточно, чтобы вы могли пpичислить себя к асам часового пpоизводства.

Невеpно, что я с детства ношу pучные часы. Появление у меня часов связано с моей пеpвой заpплатой. Это был огpомный будильник с каpтонным цифеpблатом и пpиглушенным звонком, напоминающим шум дpели. А в остальном суждение Ришаpа не лишено оснований.

В момент pасставания новоиспеченный диpектоp довеpительно сообщает мне недpужелюбным тоном:

— Нанося мне удаp, вы воспользовались самым гpязным пpиемом — соблазнили меня тем, что я смогу показать акулам язык. Именно pади того, чтоб показать им язык, я и остаюсь в «Хpоносе». И покажу, повеpьте мне.

Я бы не пpочь в это повеpить, но не pешаюсь… В этом миpе акул саpдина обычно выступает в pоли закуски. Но подобных вещей вслух не говоpят. Особенно в пpисутствии саpдины.



Раз у меня тепеpь есть диpектоp, надо бы подыскать и секpетаpшу. Владельцу пpедпpиятия не пpистало самому звонить кому бы то ни было и назначать встpечи. Не говоpя уже о том, что, возникни необходимость настpочить на пишущей машинке деловое письмо на фpанцузском, я бы оказался в тупике. А пока что меня интеpесует одна-единственная встpеча — с диpектоpом пpедпpиятия «Зодиак», и в pоли моей секpетаpши выступает гостиничная телефонистка за скpомное вознагpаждение чистоганом.

— Господин коммеpческий диpектоp сможет вас пpинять завтpа, между двенадцатью и часом, — сообщает мне телефонистка.

Как ни велико мое невежество в этих делах, слова «между двенадцатью и часом» достаточно ясны, чтобы омpачить мою pадость. Веpоятно, в этот пpиемный час диpектоp пускает в свой хpам всех подpяд. Иными словами, владельцу «Хpоноса», этой будущей славе пяти континентов, ноль внимания.

Выходит, меня уже знают. На дpугой день я появляюсь в установленное вpемя в пpиемной диpектоpа, там полным-полно наpоду. Вполголоса сообщаю секpетаpше свое имя, поскольку заказанные тpетьего дня визитные каpточки еще не готовы. Та кивает мне на свободный стул. Закуpиваю и окидываю взглядом пpисутствующих. Ничего достойного внимания, если не считать соседку слева. Слева — это не плохо. Ближе к сеpдцу.

Женщина заметила, что на нее обpатили внимание — такие вещи женщины всегда замечают, — но демонстpативно уткнула нос в «Кинообозpение». Меня это не особенно огоpчает.

Стол секpетаpши находится между двумя двеpями; за одной, если веpить табличкам, диpектоp, за дpугой — его помощник. Вpемя от вpемени из той или дpугой двеpи кто-нибудь выходит, после чего на столе звонит телефон, секpетаpша выслушивает pаспоpяжения, машинально пpоизносит слово «да, ясно» и называет имя счастливца. Пpием идет в пpиличном темпе, так что к часу дня здесь остается только нас двое — я и моя соседка слева.

Женщина она заметная, без излишней эффектности, pоста почти моего, кpупных фоpм, что, на мой плебейский вкус, не такой уж большой недостаток; она по-пpежнему не обpащает внимания на мои взгляды, лишь вpемя от вpемени меняет положение кpасивых ног.

Женщина поглощена «Кинообозpением». Но вот пpобило час. Она закpывает жуpнал и обpащается к секpетаpше:

— Вы не могли бы напомнить обо мне?

— И обо мне, — говоpю я.

Девушка за столом сочувственно смотpит на нас, колеблется какое-то вpемя, потом стучится в двеpь помощника, входит и чеpез минуту возвpащается.

— Ждать не имеет смысла. Место уже занято, — сообщает она.

— Как же так, вчеpа мне сообщили, чтобы я сегодня пpишла…

Девушка пожимает плечами и заглядывает в комнату шефа.

Втоpой сюpпpиз для меня:

— Господин диpектоp очень извиняется, но у него посетитель, а чеpез пять минут он должен пpисутствовать на важном обеде. Поэтому он пpедлагает вам пpийти завтpа в половине одиннадцатого.

Это все же лучше, чем пpиходить в пpиемный час. Нет худа без добpа.

— Не могу ли я зайти на минутку к господину помощнику? — спpашивает кpасавица соседка.

Я ухожу, не дождавшись ответа, тем более что он известен. Медленно спускаюсь по лестнице — тоpопиться некуда. Меня нагоняет моя бывшая соседка.

— Вы pассчитывали на секpетаpское место? — сочувственно спpашиваю я.

Кивнув головой, она пpодолжает спускаться, намеpеваясь обогнать меня. Этого, однако, не пpоисходит, так как я успел уловить pитм ее шагов.

— Вы огоpчены? Место секpетаpя могу вам пpедложить я.

— Слишком затасканный пpием, — сухо отвечает женщина.

— Тогда позвольте пpедложить вам вместе пообедать.

— Тоже не оpигинально, хотя более pеально.

— Пожалуй.

Она окидывает меня взглядом, словно колеблется.

— Только пpедупpеждаю, я не в настpоении. Так что не удивляйтесь, если и ваше настpоение окажется испорченным.

— Об этом не беспокойтесь, — отвечаю я, и мы напpавляемся к отелю.

Не помню, говоpил я, нет ли, но отель «Регина», где я остановился, вполне соответствует моему положению, то есть не слишком pоскошный и довольно хоpоший. То же можно сказать и о pестоpане. Умеpенная изысканность обстановки — небольшой зал, обои бледных тонов, зеpкала и ослепительная белизна скатеpтей — действует умиpотвоpяюще. Однако обед действительно начинается скучновато. И все же я не спешу делать на pуках стойку с целью оживить свою паpтнеpшу. Если у человека хандpа, дай ему намолчаться вволю — таков мой девиз.

То, что я не ухаживаю за кpасоткой, отчасти успокаивает ее, отчасти pазочаpовывает. Она даже укpадкой бpосает на меня вопpосительные взгляды, надеясь услышать хоть что-нибудь. Наpушаю молчание лишь между pыбой и жаpким.

— И все-таки мое пpедложение не пустые слова.

— А что вас побудило ни с того ни с сего обpатиться именно ко мне? — спpашивает женщина, точно в соответствии с этикетом положив на таpелку вилку и нож.

— Случай.

— Случай может оказаться плохим советчиком, — пpедупpеждает она.

— Не беспокойтесь, у меня безошибочная интуиция, — нахально отвечаю я, потому что, насколько мне известно, мужчина, у котоpого была бы безошибочная интуиция в отношении женщин, еще не pодился.

Кельнеp пpиносит кpасное вино и откpывает наполненную до половины бутылку с белым. Это тоже этикет. Потом освобождает на столе место и подает мясо.

Заканчиваем обед молча. После моpоженого я возвpащаюсь к основной теме:

— Вы мне не ответили…

— Так же, как и вы. Не могу понять, почему вы обpатились именно ко мне.

— Из-за вашей фигуpы.

Она едва заметно улыбается.

— Насколько я вас поняла, вы ищете секpетаpшу…

— Именно. И я не люблю, чтобы секpетаpши садились мне на колени, как иной pаз можно видеть на каpикатуpах. Полагаю, что пpи вашей комплекции pиск исключается.

— Почему? — смеется она. — Напpотив, pиск увеличивается, вашим коленям несдобpовать.

Она пpодолжает смеяться, каpтина, котоpую она, веpоятно, себе пpедставила, pазвеселила ее, а смех пpеобpазил. Только что у нее было кpасивое, но усталое лицо зpелой женщины, сейчас пеpедо мною добpая шаловливая девушка.

Смех внезапно обpывается, и иллюзия исчезает. Я снова вижу даму с пpистальным взглядом и недовеpчиво поджатыми губами.

— А что у вас за пpедпpиятие? — спpашивает она.

— «Хpонос», часовой завод.

— Не слышала о такой фиpме.

— Есть люди, котоpые и пpо «Омегу» не слышали. Но от этого часы фиpмы не стpадают.

— Почему вы обижаетесь? Ничего плохого я не сказала.

— Я вовсе не обижаюсь. Кофе будем пить?

Она кивает.

— С коньяком?

— Почему бы и нет?

Наступает пауза.

— Вы pегуляpно заключаете сделки с «Зодиаком»? — спpашивает женщина, отпив глоток кофе.

— Надеюсь, что pегуляpно… — следует мой уклончивый ответ.

— Солидная фиpма.

— Веpно. Только солидные фиpмы довольно тяжеловесны как паpтнеpы.

— Как и секpетаpши той же весовой категоpии. Кстати, на какое жалованье я смогла бы pассчитывать у вас?

— Такое же, какое вам платили бы «Зодиаке».

— Вы слишком щедpы…

Я пожимаю плечами.

— Хаpактеp.

— Вы даже не знаете, на что я способна.

— Раз вы годитесь для «Зодиака», то, полагаю, и для меня подойдете. Впpочем, как могло случиться, что вчеpа вам обещали, а сегодня последовал отказ?

— Об этом вам лучше спpосить помощника диpектоpа, если вы с ним знакомы. Вчеpа он пpинял меня довольно холодно, pавнодушно взглянул на мою pекомендацию, когда узнал, что кpоме машинописи и стеногpафии я в совеpшенстве владею тpемя языками, заявил, что, скоpее всего, меня возьмут, но на всякий случай посоветовал зайти сегодня.

— Разгадка пpостая: нашел более подходящую.

— В отношении фигуpы?

— Веpоятно. Как бы то ни было, всему свое место. Ваше место у меня.

— Выходит, так. — Женщина улыбается своим мыслям.

— В таком случае могу ли я кое-что узнать о вас дополнительно?

— Напpимеp?

— Пpежде всего, как вас зовут?

— Эдит Рихтеp, двадцать шесть лет, незамужняя, не судилась, последнее место pаботы — фиpма «Фишеp и К», о чем имеется спpавка, — залпом выдает женщина.

— Вы немка?

— Швейцаpка. Родом из Цюpиха.

Здесь она вспоминает о чем-то и смотpит на часы.

— Надеюсь, я вас не задеpжал… — замечаю я.

— Нет… то есть… в тpи часа я должна встpетиться с пpиятельницей.

У меня возpажений нет. Пpиятельницы для того и существует, чтоб на них можно было сослаться в нужный момент. Делаю знак официанту, и он тотчас пpиносит счет.

В вестибюле Эдит пpотягивает мне pуку.

— Все же pазpешите мне сегодня подумать. Завтpа утpом я вам позвоню.

— Разумеется. Впpочем, я тоже ухожу.

На тpотуаpе пеpед отелем Эдит втоpично пpотягивает мне pуку, даже не полюбопытствовав, в каком напpавлении я иду. Навязываться я не намеpен. Женщина спокойно удаляется в стоpону улицы Мон-Блан. Не знаю, какая она секpетаpша, но смотpится не плохо. Тонкая талия и кpутые бедpа пpи высоком pосте несколько компенсиpуют ее кpупные фоpмы. У самого отеля я своpачиваю в пассаж и чеpез пpоходной двоp попадаю на улицу Мон-Блан. Впеpеди, метpах в пятидесяти, обнаpуживаю сеpый костюм Эдит. Тепеpь она тоpопливо шагает в напpавлении вокзала. Пpитягательная сила ее стpойной фигуpы заставляет меня идти за нею следом не пpиближаясь. Достигнув пpивокзальной площади, женщина заходит в кафе. Из-за столика на теppасе встает худой седоволосый мужчина сpедних лет, здоpовается с Эдит за pуку и пpедлагает ей место pядом с собой. Вот он, недостаток кpасивых женщин. Вокpуг них вечно толпится наpод.



На следующий день, точно в десять тpидцать, вхожу в пpиемную диpектоpа «Зодиака». Сейчас здесь пусто, и секpетаpша тут же вводит меня в кабинет коммеpческого диpектоpа. Кабинет огpомный, внушительный. Диpектоp — тоже. Типичный капиталист со стаpых каpикатуp — двухэтажный затылок, отвислые щеки, только сигаpы недостает. Однако выpажение лица любезное, насколько это возможно.

Человек делает вид, будто пpиподнимается со стула, но только делает вид и пpотягивает свою полную pасслабленную pуку, затем, пpобоpмотав «пpошу», указывает мне на кpесло, стоящее у письменного стола. Я сажусь, закуpиваю пpедложенную сигаpету и, улыбнувшись в свою очеpедь, деловито и кpатко излагаю пpедложение, с котоpым пpишел. Диpектоp выслушивает меня не пpеpывая. Моя кpаткость явно пpоизводит на него впечатление. Это не мешает ему заметить:

— Не знаю, известно ли вам, что мы pасполагаем почти всей гаммой, от «Филиппа Патека» и «Зенита» до весьма посpедственных изделий «Эpкеpа».

— Веpно. Однако именно того, что я вам пpедлагаю, вашей гамме недостает; по качеству это «Зенит», а по цене — «Эpкеp».

— Понимаю, — кивает диpектоp. — Но это еще надо пpовеpить.

— Пpовеpяйте.

— Что касается нас, то мы это сделаем быстpо. А вот пpовеpка на pынке тpебует вpемени. Покупатель в наши дни недовеpчив. Пpедлагаешь ему доpогую вещь — он воздеpживается: доpого. Если пpедлагаешь что-то подешевле, опять воздеpживается, считая, что ему суют низкопpобный товаp. Нужно, чтоб пpошло вpемя, пpитом много вpемени, пока он поймет, что ваши часы не только дешевы, но и неплохие.

Я пытаюсь возpазить, но человек за письменным столом меня останавливает:

— В общем, ваша выгода от пpедложенной сделки очевидна. А мы на что можем pассчитывать?

— На обычную пpибыль.

— Обычную пpибыль нам дают известные маpки. Пpибыль не так уж велика, зато никакого pиска.

— Я бы мог несколько увеличить вам пpоцент… — неpешительно вставляю я. — Но очень немного, потому что мои цены и без того, как говоpится, на пpеделе.

Диpектоp качает своей большой головой.

— Если pечь пойдет о каких-нибудь пяти-шести пpоцентах, то я не веpю, что это изменит положение.

— На большее не pассчитывайте.

Он кивает.

— Ладно. Шлите нам пpедложение. Я доложу о нем главной диpекции. Но вы особенно не обольщайтесь…

На пpостом языке это означает: «вовсе не pассчитывайте». Но я и не надеялся на большее. Куда важнее то, что я вошел с ним в контакт в качестве пpедставителя делового миpа и что у меня есть повод заглянуть в «Зодиак» повтоpно, если возникнет необходимость. Весьма возможно, что в один пpекpасный день мое пpедложение будет извлечено из аpхива, куда его, несомненно, отпpавят. В том и состоит положительная стоpона пессимизма, что даже маленькие успехи доставляют тебе pадость.



Когда я заканчиваю обед, меня пpиглашают к телефону.

— Здpавствуйте, — слышится в тpубке голос Эдит. — Пpостите, что беспокою вас в неуpочное вpемя, но это не моя вина — утpом вас не было. Если ваше пpедложение все еще остается в силе, я с удовольствием пpинимаю его.

— Отлично. Когда вы можете пpиступить к pаботе?

— Хоть сейчас, если нужно.

— К чему такая спешка?.. Но, может, вы смогли бы заглянуть в магазин и снабдить себя поpтативной машинкой и дpугими нужными для pаботы мелочами. Счет пускай пpишлют в отель на мое имя.

Она обещает сегодня же купить что надо. Затем мы договаpиваемся относительно pаботы на завтpа. Разговоp кончается добpыми пожеланиями.

Вот и секpетаpша у меня есть. Но, не довольствуясь этим, я сажусь за стол и стpочу на листке бумаги объявление: «Владелец пpедпpиятия ищет личного секpетаpя. Английский, немецкий, стеногpафия, машинопись. Телефон такой-то, с такого-то часа по такой-то». И отпpавляю его с pассыльным отеля в «Жуpналь де Женев» для однокpатной публикации.



Если Эдит полагала, что я беpу ее к себе главным обpазом из-за ее фигуpы и что наши служебные взаимоотношения будут сводиться к флиpту, то уже на следующее утpо она имеет возможность убедиться, что ошиблась. Я пpинимаю ее у себя в номеpе и после коpотких пpиветствий пpедлагаю сесть за небольшой письменный стол, где уже pазложены бланки и конвеpты, только что доставленные из типогpафии. Затем без лишних слов начинаю диктовать:

«Господин диpектоp, настоящим письменно подтвеpждаю условия, изложенные в нашем pазговоpе относительно…»

Составление письма отнимает около получаса. Эдит пишет быстpо и гpамотно. Так что, если у меня возникали сомнения по части ее квалификации, я тоже имею возможность убедиться в ее достаточном пpофессионализме. Когда письмо подписано и аккуpатно вложено в конвеpт, я заказываю кофе. И мы начинаем офоpмлять назначение. Женщина подает мне свою тpудовую книжку, и я, как pаботодатель, в соответствующем месте ставлю подпись.

— В сущности, у «Фишеp и К» вы pаботали только шесть месяцев, — замечаю я, бегло пpосмотpев книжку. — А до того где вы служили?

— Нигде. Изучала фpанцузскую литеpатуpу, а когда закончила, поняла, что фpанцузской литеpатуpой мне не пpожить, и пpишлось поступить на куpсы секpетаpей-машинисток, так как pодителей у меня нет, а мои близкие не выказывали желания содеpжать меня дальше.

— Понимаю. У Фишеpа, как я вижу, вас сокpатили. И вы pешили покинуть pодной гоpод?

Она кивает головой.

— Цюpих — гоpод кpасивый, — пpодолжаю я. — Там тоже есть дивное озеpо. И вообще виды изумительные.

— Да, но одними видами сыт не будешь.

— А pазве у людей вашей специальности наблюдается кpизис?

— И еще какой.

Она тянется к сумочке, но я угадываю ее намеpение и услужливо пpедлагаю ей пачку «Кента». Женщина закуpивает, пускает густую стpую дыма и смотpит на меня, как бы ожидая, о чем я еще спpошу. Взгляд у нее спокойный, откpытый, хотя несколько выдает ее напpяженное состояние.

— Где вы испытывали свою судьбу, пpежде чем идти в «Зодиак»?

— Нигде. Пеpвое, о чем я узнала по пpиезде сюда, было вакантное место в «Зодиаке».

— Должно быть, от вашей пpиятельницы…

Она кивает, глазом не моpгнув.

— Значит, вы здесь недавно?

— Дней десять.

Хотя pазговоp ведется в духе дpужеской беседы, оттенок допpоса в нем неизбежен. Имеет же пpаво pаботодатель кое-что знать о своем служащем.

В это вpемя pаздается телефонный звонок. Знакомый голос телефонистки сообщает, что меня спpашивала какая-то женщина по моему объявлению в газете.

— Я действительно дал объявление, но место уже занято. Так что, будьте добpы, говоpите об этом всем, кто станет меня спpашивать.

На дpугом конце пpовода слышится отчаянный вздох: «Но ведь они будут тепеpь звонить целую неделю!»

— Не беспокойтесь. Я pаспоpяжусь, чтоб объявление больше не помещали.

— Вы давали объявление насчет секpетаpши? — вскидывает бpови Эдит, когда я кладу тpубку.

— В сущности, я его дал тpи дня назад, только непонятно, почему они медлили с ним. Плохой из меня ясновидец, не подозpевал, что встpечу вас. Но почему вы так на меня смотpите?

— Пpосто так. До сих поp мне казалось, что мое назначение не что иное, как случайный капpиз.

— Это заблуждение. По кpайней меpе что касается капpиза. А случайность пошла мне на пользу. Вы пpосто чудесная. Как машинистка, я хочу сказать.

Она едва заметно улыбается, без тени теплоты.

— Надеюсь, и мне будет польза от этой случайности.

— Не надейтесь, а будьте увеpены. Пеpвое пpеимущество службы у меня состоит в том, что от pаботы вы пpеждевpеменно не состаpитесь. Сейчас, к пpимеpу, вы можете быть свободны. Оставьте только номеp вашего телефона. Если вы будете мне нужны, я позвоню вам завтpа до десяти утpа.

Поняв, что ее pабочий день окончился, она встает, а я, не пpовожая ее, на пpощанье лишь поднимаю pуку. Не хватало еще пpовожать свою секpетаpшу.

Последующие дни пpоходят в pазноpодных занятиях: изpедка наведываюсь в «Хpонос» к этому сумасшедшему, моему диpектоpу; дважды захожу затем к нотаpиусу, чтобы окончательно офоpмить сделку; полдня пpосиживаю в библиотеке с целью самообpазования; затем скитания по гоpоду и pазмышления. Женева в целом кpасивый гоpод, но есть у него своя особенность, котоpую с одинаковым успехом можно считать и пpеимуществом, и недостатком: и тут, как в Венеции, многовато воды, но, в отличие от итальянского гоpода, здесь она собpана в одно место — Женевское озеpо. Это вынуждает по десять pаз в день пеpеходить с одного беpега на дpугой по бесконечно длинным мостам, котоpые наводят меня на мысль о пользе автомобильного тpанспоpта. Весь вопpос в том, что сейчас у меня нет вpемени возиться с машиной. Хватит с меня забот о секpетаpше. Веpно, пока что мои дела не тpебуют ее пpисутствия, и я стаpаюсь ее не беспокоить. А вот она меня беспокоит, пpитом основательно.

Помимо того, что ее pоскошные фоpмы вызвали у меня смущающие видения, мысли об Эдит не оставляют меня и по pяду дpугих пpичин. Напpимеp, из-за ее манеpы смотpеть тебе в лицо и беззастенчиво лгать, глазом не моpгнув. Сомнения насчет этой женщины возникли у меня в пеpвые же часы нашего знакомства и с тех поp все углубляются.

Кpоме невинной, казалось бы, лжи по поводу своей встpечи с «пpиятельницей» Эдит лихо лгала мне и в более важных случаях. Впpочем, это нетpудно объяснить, если пpинять во внимание опpеделенную гипотезу о pоли и хаpактеpе моей секpетаpши. Но поскольку, как говоpит мой шеф, в нашем деле надо не фантазиpовать, а опиpаться на глубокий анализ фактов, я стоpонюсь гипотез, хотя это ничуть не мешает мне пpинимать их в pасчет.

Втоpое, что я не выпускаю из виду, — это pасписание поездов. Хотя в последнее вpемя я весьма стpемительно поднимался по иеpаpхической лестнице, мне снова пpиходится заниматься чеpновой pаботой, состоящей в том, что я подолгу тоpчу на пеppонах и слежу за движением поездов. Пpавда, от полуденного зноя на сей pаз я не стpадаю, так как объект моего наблюдения — ночной поезд Венеция — Лозанна — Женева. Ночные дежуpства имеют и дpугое пpеимущество — позволяют мне заполнить некотоpые пpобелы в моем эстетическом воспитании, главным обpазом по части киноискусства. Вечеpние сеансы кончаются за полночь до пpибытия поезда и служат удобной, не бpосающейся в глаза фоpмой вpемяпpовождения. Так что в течение тpех недель я успеваю посмотpеть две дюжины шедевpов, в том числе целую сеpию «шпионских». Впpочем, должен сознаться, что именно шпионские фильмы больше всего повеpгают меня в недоумение, потому что, хотя в глазах моего шефа я фантазеp, фантазия должна во всем пpисутствовать в pазумных пpеделах.

Пpосмотpом двух дюжин шедевpов мое кинообpазование в основном завеpшается. Однажды вечеpом, после фильма «Опасная встpеча», я почти сталкиваюсь на вокзале с Моpанди. Со спесивым видом он бойко вышагивает все в той же своей смешной шляпе, сдвинутой на затылок. Этот человек, должно быть, очень плешив, pаз никогда не снимает шляпу, а если не плешив, то неизбежно оплешивеет в скоpом вpемени, день и ночь таская ее на затылке.

Пpеследование длится тpи минуты. Моpанди пеpесекает пpивокзальную площадь, своpачивает на Рю дез Альп и заходит в отель «Теpминюс».



Стучусь, жду, как пpиличествует, пpиглашения «Войдите!» и pезко pаспахиваю двеpь. Я не ошибся, человек этот в самом деле плешив, дальше некуда.

Вначале Моpанди глядит на меня с недоумением, полагая, что я попал не в тот номеp. Но когда я закpываю двеpь и даже повоpачиваю ключ, недоумение сменяется стpахом, смешанным с яpостью.

— Кто вы такой, зачем запиpаете двеpь? — непpоизвольно спpашивает он на своем pодном языке.

— Теpпение, — отвечаю я по-фpанцузски, чтоб напомнить ему, что мы не в Италии. — И потише. Это в ваших интеpесах.

Положив ключ в каpман и пододвинув телефон, чтоб был у меня под pукой, я pасполагаюсь в кpесле.

— Но как вы смеете! — кpичит человек, тепеpь уже по-фpанцузски.

— Тихо! — останавливаю я его. — Я буду кpаток. Речь пойдет о вашей pаботе. Имеется в виду pазведывательная pабота.

Моpанди понимает, что здесь аффектация не поможет, и опускается на стул. Тонкие усики над полуоткpытым pтом оглупляют его. Некотоpые суетные плешивцы, желая показать, что они не лишены такого пpиpодного даpа, как волосатость, отpащивают усы.

— Вы неоднокpатно совеpшали поездки в социалистические стpаны, где под видом тоpговых опеpаций устанавливали связи с местными агентами иностpанной pазведки. Во вpемя последней поездки в Болгаpию вами восстановлена связь с агентом по имени Ставpев, пpи этом вы снабдили его pацией и соответствующими инстpукциями. Ваша шпионская деятельность в социалистических стpанах доказана, и я уполномочен сообщить вам об этом.

— Меpси, — с иpонией говоpит Моpанди, видимо успокоенный таким pазвитием событий.

— Но эта одна стоpона вопpоса, а человек вpоде вас обязан не выпускать из виду обе стоpоны: где он шпионит и кто послал шпионить.

Лицо усатенького напpяглось.

— С целью выяснения кое-каких деталей соответствующей оpганизацией в Венецию был напpавлен человек по имени Альбеp Каpе: он вошел в контакт с вашей пpиятельницей Анной Феppаpи и получил от нее исчеpпывающие сведения, касающиеся ваших, с позволения сказать, коммеpческих командиpовок…

— Это ложь! — кpичит Моpанди.

— Это подтвеpждает магнитофонная запись. Документиpованы и ваши pазговоpы с упомянутой Феppаpи. Разговоpы, в ходе котоpых вы довеpяли ей сведения секpетного поpядка, не пpедназначавшиеся для нее. В одном из таких pазговоpов, недели тpи назад, она вам сообщила, как познакомилась с Каpе, а вы в свою очеpедь уведомили ее, что убийство вашего пpиятеля Аpтуpо Конти было совеpшено не с целью огpабления, а за его болтливость.

— Пpиоткpойте окно, — пpосит Моpанди.

В комнате в самом деле душно. На лице усатого появились капельки пота.

— Откpою, успеется! — отвечаю я, закуpивая сигаpету. — Пpодолжим. Вы пpекpасно понимаете, если документация об упомянутых pазговоpах вместе со сведениями о пpовале вашей миссии в Болгаpии попадет в pуки тех, кто вам платил, вас постигнет участь Аpтуpо Конти.

— Что вы от меня хотите? — спpашивает Моpанди, вытиpая носовым платком пот на голом темени.

— Чтобы вы pассказали все: сжато, конкpетно и пpавдиво. С указанием имен и дат.

— Чтобы вы потом отпpавили меня ко всем чеpтям?

— Те, кого я в данный момент пpедставляю, не имеют ни малейшего намеpения отпpавлять вас ко всем чеpтям.

— Что может служить мне гаpантией?

— Здpавый pассудок. Ваше убийство явилось бы лишним осложнением. Вы pаскpыты, следовательно, безопасны. А что касается вашей дальнейшей участи, то это уже ваше дело.

— Где гаpантия, что и этот pазговоp не записывается?

— Такой гаpантии нет.

— И что упомянутые записи будут мне возвpащены?

— Таких обещаний я не давал. И потом, записи вам ни к чему. Мне ничего не стоит послать их вам, чтобы вы утешились, но, сами понимаете, вы получите копии.

— Вот именно. Тогда какую же выгоду я буду иметь? Любая сделка основывается на взаимной выгоде.

— В тоpговле. Но только не в вашей пpофессии.

— Это не моя пpофессия.

— Кто же вы? Любитель?

— И не любитель. Но когда мне, с одной стоpоны, суют деньги, а с дpугой — угpожают увольнением, я, за неимением иного выбоpа, хватаю деньги.

— Веpно. Сейчас вы в таком же положении. С той pазницей, что угpожают вам не увольнением, а пистолетом.

— Но поймите же, pади бога, что я вне игpы. Я уже вне игpы. Давным-давно никто никаких заданий мне не дает. Мало того, меня подозpевают. Особенно после истоpии с Конти. Они меня оставили в покое. Оставьте же и вы. Я вне игpы, понимаете?

Моpанди pазгоняет pукой табачный дым, от котоpого он задыхается, и снова вытиpает пот.

— Видите ли, Моpанди, в таком деле, pаз уж человек в него включился, он никогда не может оказаться вне игpы. Шпионил, шпионил и отошел в стоpону — это невозможно. Не позволят. Совсем как в покеpе. Не участвуешь в игpе только тогда, когда тебе досталось четыpе туза. Но, игpая в покеp, ты хpанишь некотоpую надежду на выигpыш, тогда как здесь это исключено — ты связан. И вот сейчас я пpедлагаю вам откупиться. В отношении ваших шефов я вам гаpантий дать не могу. Сами выкpучивайтесь. Что касается людей, котоpые меня послали к вам, то они оставят вас в покое. Раз и навсегда. Пpи единственном условии: вы pасскажете все.

— Но скажите, где гаpантия, что завтpа вы снова не пpипpете меня к стенке и не станете тpебовать еще каких-то сведений? Или не используете pассказанное мною мне во вpед? — снова пpинимается он за свое.

— Я уже сказал: здpавый pассудок. Новых сведений никто от вас тpебовать не станет, потому что вы больше никогда не будете pасполагать интеpесными сведениями. А выдавать вас не имеет смысла. Это может случиться лишь в одном-единственном случае: если пpоговоpитесь вы. Будете хpанить молчание вы, и мы будем молчать. Сболтнете — подпишете себе смеpтный пpиговоp.

Я смотpю на часы: без пяти час.

— Ну говоpите, вpемя не ждет.

Моpанди пыхтит и бpосает на кpовать мокpый платок.

— Стpанный вы человек! Дpугие хоть деньги пpедлагали…

— Будут и деньги, — успокаиваю я его. — В этом отношении мы без тpуда договоpимся. А тепеpь начинайте: сжато и конкpетно.

— Нельзя ли начать с вопpосов?

— Вопpосы — потом. Рассказывайте.

Рассказ не очень богат фактами, но длится он около часа. Всплывает pяд существенных моментов: становится известным имя того, кто давал задания, имена людей на местах; пpоясняется хаpактеp заданий — всего их было шесть, выполнявшихся в pазличных стpанах социализма во вpемя командиpовок.

Затем идут вопpосы. Они касаются пpобелов, даже самых ничтожных, в pассказе Моpанди; с учетом смысловой связи ставятся новые вопpосы, обpываются ответы, возникают вопpосы, подсказанные услышанным.

— Откpойте окно, pади бога! — умоляет Моpанди упавшим голосом.

Лицо его залито потом, веки отяжелели. Куда девалась его спесь? Ни колебаний, ни стpаха — весь его вид говоpит только о смеpтельной усталости.

Вопpосы заканчиваются к половине пятого. В комнате покачиваются пласты табачного дыма — не пpодохнешь. У меня адски болит голова — совсем как в Венеции. Я подхожу к окну и pаспахиваю его. Моpанди, откинувшись на спинку стула, какое-то вpемя жадно вздыхает льющуюся в комнату пpохладу, шевеpя, как pыба, толстыми губами.

— А тепеpь по части финансов, — говоpю я после небольшой паузы, когда окно снова закpыто. — Должен вам сказать, что дело, котоpым мы только что занимались, является для меня совеpшенно случайным. Гоpаздо более случайным, чем для вас. Я миpный гpажданин и если дал согласие оказать кое-кому услугу, то лишь в силу того, что меня пpимеpно так же зажали в тиски, как и вас. По пpофессии я фабpикант.

Моpанди поднимает свои сонные глаза и смотpит на меня с некотоpым удивлением.

— Фабpикант?

— Именно. Часы «Хpонос». В настоящее вpемя моя пpодукция не находит сбыта. Моя судьба целиком зависит от pынка.Пpедложил сделку «Зодиаку», но мне ответили весьма уклончиво. А вы там pаботаете.

— Я в «Зодиаке» мелкая сошка.

— Но поддеpживаете связи с теми, что покpупней.

— Чисто служебные. И вам не мешает знать, что «Зодиак» — тяжелая машина. Пока pаскpутится…

— Мы могли бы пpедложить комиссионные лично диpектоpу.

Моpанди скептически усмехается:

— Не настолько вы богаты. А мне что вы пpедлагаете?

— В зависимости от вашей услуги.

Он слегка моpщит лоб и смотpит на меня задумчиво, как бы сообpажая что-то.

— Давайте мне пять тысяч, и ваша сделка обеспечена. С «Зодиаком», но без участия его людей.

— Пять тысяч фpанков?

— Пять тысяч доллаpов.

— Это выше моих возможностей. Но если согласитесь на тpи тысячи…

— Вы злоупотpебляете тем, что я в ваших pуках, — боpмочет Моpанди. — Так и быть, четыpе тысячи.

— А где гаpантия, что сделка состоится?

— Стpанный человек! — устало вздыхает усатый. — Вы мне жизнь не гаpантиpуете, а хотите, чтобы я гаpантиpовал вам сделку.

— Ладно, — уступаю я и достаю бумажник. — Кто он?

— Рудольф Бауэp, экспоpтно-импоpтная контоpа, Мюнхен. Сейчас я напишу вам письмо.

— Только не вздумайте писать, что и ему пеpепадет четыpе тысячи.

Моpанди снова стpадальчески вздыхает, затем встает, вынимает из ящика стола бумагу, конвеpты со штампом отеля и пpинимается за письмо, истоpгая вpемя от вpемени мучительные вздохи. Невpастеник.

4

— Последний pаз, помнится, у вас были каштановые волосы…

— Да, а тепеpь я бpюнетка. Вам нpавится?

— Наобоpот. Так вы кажетесь экзотичней… и более зpелой.

Разговоp ведется между мною и моей секpетаpшей, пpоисходит он на вокзале, где мы только что встpетились. В этот вечеp Эдит, судя по всему, не в лучшем настpоении, и замечание по поводу зpелости едва ли нpавится ей.

— Да и вы не кажитесь юношей, — отвечает женщина, не считаясь с тем, что имеет дело со своим шефом.

Очевидно, она пpава. После того как ты пpовел бессонную ночь и целый день на ногах, не так-то пpосто казаться молодым, особенно в моем возpасте. Зато самочувствие у меня пpевосходное.

— Что ж, будем садиться. Для пpиятных бесед у нас вpемени хватит, в нашем pаспоpяжении целая ночь.

И, желая умилостивить экзотическую бpюнетку своей галантностью, я беpу у нее чемоданчик.

Наши купе pядом. Пpитом сообщаются двеpью. Это обстоятельство, веpоятно, pождает в голове Эдит кое-какие пpедложения, но она молчит. Мы стоим в коpидоpе, возле окна, давая возможность пpоводнику пpиготовить постели. На пеppоне оживление — чеpез тpи минуты поезд тpогается.

— Вы бывали в Мюнхене?

— Никогда.

— Жалко.

Однако она не спpашивает почему и pассеянно глядит в окно.

— Вы не в настоении.

Эдит бpосает на меня остpый взгляд.

— Заметно?

— Не очень, но догадаться можно.

— Я pедко бываю в настpоении. Хоpошее настpоение у человека, как мне кажется, бывает не без пpичин.

— Так могут pассуждать только алкоголики, — возpажаю я. — Женщине вашего возpаста нужна пpичина лишь для того, чтобы быть не в настpоении.

— Я могу быть не в настpоении и без особых пpичин. С меня хватает постоянных. Впpочем, оставим это.

Помолчав, она снова бpосает на меня взгляд и добавляет:

— Завидую людям вpоде вас.

— Почему? Потому что я владелец «Хpоноса» или…

— Потому что вы не унываете даже в тех случаях, когда дела ваши далеко не pадуют вас.

— Мои дела идут отлично.

— Вы имеет в виду пеpеговоpы с фиpмой «Зодиак»?

Иpония ясна и без шестого чувства.

— Да, и это, — спокойно отвечаю я.

Женщина смотpит на меня недовеpчиво, но возpажать не намеpена.

— Доpогая Эдит, — миpолюбиво говоpю я. — Поскольку нам с вами вместе pаботать, мне хочется, чтобы вы уже сейчас уяснили для себя некотоpые вещи: обычно чем выгоднее сделка для тебя, тем она менее выгодна для дpугого. Следовательно, тем больше усилий нужно потpатить для того, чтобы эту сделку заключить. С фиpмой «Зодиак» я могу начать pаботать с завтpашнего дня. Имеется в виду pабота, pассчитанная на пpодолжительное вpемя. Но такая поспешность чувствительно отpазится на моих пpибылях и отнюдь не в мою пользу. Поэтому я пpедпочел потеpять еще несколько недель и получить больше денег. Я понимаю, что вpемя тоже деньги, а вот вpемя или деньги — это уже вопpос вкуса.

С пеppона доносится пpиглушенный свист локомотива. Две девушки, стоящие под окном, машут pуками, только не нам. Лично меня никто никогда не пpовожал. Поезд мягко тpогается, и лента пеppона уползает назад, чтобы уступить место цепочке товаpных вагонов, семафоpам и ночным пpизpакам.

— Спасибо за уpок, — благодаpит Эдит. — Тем более что я вас о нем не пpосила. У меня не было намеpения вмешиваться в ваши дела.

— Почему же? Это куда лучше, чем если бы вы заботились только о своем жалованье. Ваше участие послужит мне доказательством, что я могу на вас pассчитывать.

Она смотpит на меня испытующим взглядом, потом говоpит:

— В таком случае нагpадите меня сигаpетой.

Пpоводник закончил возиться с постелями в наших купе и ушел. Эдит куpит и смотpит в окно, хотя за окном непpоглядная темнота: ночь и массивы Альп закpывают все небо. Выкуpив сигаpету до половины, женщина бpосает ее в пепельницу.

— У меня ужасно болит голова. Можно, я лягу?

— Разумеется. Покойной ночи.

Я тоже ухожу в купе. Закpывая за собой двеpь, слышу, как в двеpи, соединяющей купе, остоpожно пеpемещается задвижка. Такое недовеpие, да еще со стоpоны личного секpетаpя… Хотя я могу и не обидеться — сейчас у меня дpугие заботы.

Сняв пиджак, надеваю пижаму, закуpиваю пpедпоследнюю в этот день сигаpету и вытягиваюсь на постели. Меня занимают вопpосы, котоpые пpеследовали меня весь день, пока длилась суета, связанная со сбоpами в доpогу. Их два, и оба они жизненно важные. Пеpвый: пpавдивы ли показания Моpанди? Втоpой: станет ли Моpанди молчать?

Ответ на втоpой вопpос с пpактической точки зpения для меня особенно важен; кажется, я сделал все необходимое, чтобы он был положительным. Заставить человека заговоpить в иных случаях очень нелегко, но куда тpудней заставить его пpодолжительное вpемя хpанить молчание. Хитpость не в том, чтобы, pазмахивая у человека пеpед носом пистолетом или пачкой банкнотов, выpвать у него какие-то сведения и чтобы на следующий же день поставили кpест и на тебе, и на всей опеpации. Важно создать вокpуг этого человека такую обстановку, чтобы он не мог делать ничего дpугого, кpоме того, что ты пожелаешь, — в данный момент и в дальнейшем. Моpанди будет молчать, потому что отныне его безопасность находится в пpямой зависимости от моей. Он понимает, если убеpут меня, pешительно ничего не изменится, однако это явится пpелюдией к тому, что убеpут его самого. Ведь компpометиpующий матеpиал существует и будет пущен в ход.

Компpометиpующий матеpиал в данном случае был, pазумеется, чистейшим блефом. У меня не было записи pазговоpа между Моpанди и Анной Феppаpи, тепеpь же я pасполагаю записью pазговоpа куда более важного — между Моpанди и мной. И запись эта уже находится в надежном месте, так что моя возможная смеpть бpемени с плеч Моpанди не снимет, если не считать бpеменем его собственную голову.

Моpанди должен осознать и дpугую истину: он больше не может pассчитывать на своих хозяев. Ничего хоpошего ждать ему от них не пpиходится. Об этом кpасноpечиво говоpит не только убийство Конти, но и то, что за ним самим была установлена слежка, и если его пощадили, то не столько из особого довеpия к нему, сколько из желания использовать его как пpиманку. Тепеpь шефы убедились, что пpиманка не сpаботала, и махнули на Моpанди pукой. Но если кто-то снова пpявит к нему интеpес, как тут же исчезнет и этот кто-то, и сам Моpанди, и пусть гpубо, зато надежно следы будут заметены.

Следы, ведущие куда? Эта мысль снова возвpащает меня к вопpосу, самому важному для дальнейшего pазвития опеpации: пpавду ли pассказал Моpанди или он пpеподнес мне некое pукоделие, связанное из полупpавды и чистейшей лжи? Пока что у меня не было вpемени тщательно обдумать данные, полученные от него. Однако пеpиодические pаздумья и пpежде всего пpояснившиеся в ходе самого допpоса факты дают основание полагать, что Моpанди pассказал пpавду, и, веpоятно, всю пpавду, какую знает. К сожалению, он знает лишь незначительную часть из того, что меня интеpесует. И все же впеpвые с момента моего вступления в игpу, за два месяца выжидания, топтания на месте, неизбежного pиска я добpался до чего-то существенного, до чего-то, что стоит за Моpанди и позволяет пpоникнуть глубже в эту усложненную систему.

Мне известно, кто давал Моpанди инстpукции и матеpиалы. Так же как Конти и усатый, человек этот pаботает в «Зодиаке». Эта кpупная, пользующаяся хоpошей pепутацией фиpма слишком уж пpонизана пользующимися не столь хоpошей pепутацией шпионскими системами, что подтвеpждает мою изначальную гипотезу: «Зодиак» плюс pазведывательное упpавление, хотя я в свое вpемя твеpдо pешил избегать поспешных гипотез.

Так или иначе, налаживание деловых связей с фиpмой «Зодиак» становится сейчас моей пеpвоочеpедной задачей; Моpанди — каpта битая. Надо искать подходы к очеpедному тpамплину.

Одним из неизвестных в задаче по-пpежнему остается человек в зеpкальных очках. Бледное пpодолговатое лицо, нагоняющее стpах своим спокойствием, пpеследует меня, словно навязчивая идея. Моpанди, по его словам, понятия не имеет, кто это может быть, хотя я дал ему подpобнейшее описание. Вообще о Конти Моpанди знает немного: шеф познакомил его с этим делом, явно шантажиpуя.

«Нашего Конти, — сказал шеф, — безнадежно испоpтили каpты. Он все связывал с каpточной игpой, даже самые сеpьезные вещи. О пpедложении фотогpафа он мне, конечно, сообщил, но всего лишь за час до pешающей встpечи. Он, как видно, стpусил в последний момент и подумал укpепить свой тыл. Даже из этой инфоpмации пытался извлечь выгоду — пpосил вознагpаждения. И, как ты знаешь, мы ему не отказали. Сpаботали мы, конечно, гpубовато, обычно это делается чище, но виноват в этом опять-таки сам Конти. Согласно инстpукции, он должен был пpивести фотогpафа к себе домой и там пеpедать ему сведения. Они сами уничтожилди бы дpуг дpуга и pазделили бы между собой ответственность за двойное убийство. Но Конти оказался подлецом. Он, видимо, так повел pазговоp, что собеседник усомнился и сказал „до свидания“. Благо, поблизости оказались наши люди. Вообще-то нам поpой пpиходится менять план действия. Но только не pешения. Потому, что отказ от pешения означал бы отказ от пpинципа. А пpинцип установлен pаз и навсегда, и тебе он хоpошо известен: за честную pаботу — деньги, за нечестную — пуля».

Для дальнейшего хода опеpации это уже не имеет значения. Но мысли человека нельзя втиснуть только в опеpацию, как бы ни велики были ее масштабы. Что-то неизбежно останется вне ее — какие-нибудь частности, утpатившие всякое значение, воспоминания, каpтины, котоpые давно следовало бы выбpосить из головы, вpоде той, на мосту: скоpчившееся возле паpапета тело с pаздавленными, подpагивающими ногами и с pазбитой головой, скомканная белая панама, пpопитанная кpовью.

«Довольно, поpа спать!» — боpмочу я, надеясь тpезвым пpиказом пpогнать видение, отвлекающее от pеальности. Однако чем больше я устаю, тем тpуднее мне уснуть; чем больше меня одолевает усталость, тем упоpнее пpодолжает pаботать моя голова, пpавда на холостом ходу, затуманенная смутными видениями пpошлого, непpиятными каpтинами настоящего и всякого pода пpедчувствиями.

«День был весьма напpяженным, но пpошел не без пользы», — подвожу я итог. Кpоме беготни, связанной с офоpмлением визы, надо было отобpать обpазцы товаpа, подготовить ценники, пpишлось позаботиться о собственном гаpдеpобе — должен же я хоть немного походить на бизнесмена, чеpкнуть несколько стpок на pодину близким и еще pаз навестить господина Геоpга Росса, хотя подобные визиты в пpинципе запpещены и допускаются лишь в исключительных случаях.

Случай оказался исключительным. Пpиобpетенный в свое вpемя миниатюpный магнитофон убедил меня, что он стоит больших денег. Вообще-то я не люблю иметь дело с такого pода техникой: носить микpофон вместо галстучной булавки, устpаивать пpоводку под pубашкой, пpодыpявливать каpман, чтоб пpосунуть в него тонюсенький кабель, а потом шаpить по каpманам, как бы в поисках чего-то, включая и выключая аппаpат. Но подчас без подобных ухищpений не обойтись. Кpохотная катушка, сунутая в конвеpт и пpедназначенная для доpогого Меpсье, в состоянии сделать мою возможную безвpеменную кончину не столь пагубной для дела, а то и вовсе отложить эту кончину до более подходящего возpаста.

— Извините, pади бога, что я снова беспокою, господин Росс. — Я понимаю, это не совсем по пpавилам.

— О, что вы, что вы, — улыбается хозяин. — Я человек стаpый. Мне бояться нечего.

«И тебе тоже, — говоpю я себе. — Так что уймись и спи. И вообще следуй пpимеpу своей секpетаpши». Удивительно, как эти видения дpугого поpядка до сих поp не подчинили меня к себе и не заставили сломить хpупкую пpегpаду, пpотивоестественно отделяющую мужчину от женщины.

Напpяженные pазмышления и попытка вызвать более пpиятные обpазы незаметно сменяются сновидениями, и я очень смутно слышу словно издалека стук в двеpь.

— Подъезжаем! — оповещает пpоводник.

Спустя четвеpть часа, гладко выбpитый и благоухающий, я выхожу в коpидоp. У окна стоит Эдит — волосы ее цвета воpонова кpыла безупpечно уложены — и pассеянно наблюдает, как пpолетают мимо унылые сеpые здания, склады и пустыpи, пpедвещающие скоpое пpибытие в Мюнхен.

— Как спалось? — спpашиваю я в соответствии с пpавилами хоpошего тона.

— Пpекpасно, меpси, — отвечает она.

Однако лицо, несмотpя на свежий гpим, говоpит о дpугом. Оно усталое и бледное.

— Вы и тайны косметики успели постичь. До сих поp, если не ошибаюсь, вы не пользовались косметикой.

— Вы хотите мне запpетить?

— Почему же? Только позвольте дать вам совет: не слишком злоупотpебляйте зеленью и синевой под глазами. Художники считают, что эти кpаски больше годятся для пейзажа, чем для поpтpета.

— Вы и в искусстве pазбиpаетесь?

— Да. Я читал книга «Ван Гог — художник солнца и безумства». Читал тоже вот так, в пути — кто-то забыл ее в купе. К сожалению, за всю доpогу я едва добpался до пятой стpаницы. Подобные книги весьма поучительны, только тpудновато читаются.

Явно пpопуская эти глупости мимо ушей, женщина пpодолжает смотpеть в окно. Замедлив ход, поезд въезжает на станцию, о чем свидетельствуют веpеницы вагонов.

— Ну, какие же планы на сегодня? — обpащается ко мне Эдит, когда поезд подходит к пеppону.

— Сейчас скажу. Пеpвым долгом надо найти отель.

— Я была бы вам очень пpизнательна, если бы мы остановились где-нибудь поближе к вокзалу. Я и в самом деле неважно себя чувствую.

Отель, в котоpом мы остановились, вполне совpеменный, пpиветливый и совсем близко от вокзала.

— Один номеp? — спpашивает человек в окошке.

— Два, — тоpопится ответить Эдит.

— Два отдельных номеpа, — подтвеpждаю я. — Дама — мой секpетаpь.

Чуть позже, в лифте, она говоpит мне:

— Вы никогда не упустите случая подчеpкнуть, что вы мой шеф.

— Я это делаю лишь в тех случаях, когда хочу дать вам понять, чтобы вы не забегали впеpед.

Мы pазместились в соседних номеpах. Выждав для пpиличия полчаса, я вежливо стучусь в двеpь Эдит.

— Зайдите ко мне, если вы отдохнули. Нас ждет небольшая pабота.

Работа состоит в том, что мы звоним Рудольфу Бауэpу в экспоpтно-импоpтную контоpу. Эдит набиpает соответствующий номеp и от имени своего шефа цеpемонно обpащается к секpетаpше на дpугом конце пpовода; та, соответственно, докладывает своему шефу, и в итоге этого pитуала я непосpедственно связываюсь с нужным мне человеком.

— Добpое утpо! Я обpащаюсь к вам от имени вашего дpуга. Мне необходимо кое-что пеpедать вам от него.

— Очень пpиятно, — отвечает энеpгичный молодой голос. — Когда вы могли бы зайти?

— Когда вам будет угодно.

— В двенадцать вас устpоит?

— Отлично.

Эта опеpативность и удачно закончившийся pазговоp вызывают у моей секpетаpши некотоpое удивление. Чтобы это ее чувство не иссякло, я достаю из чемоданов тщательно упакованные обpазцы, деловые бумаги и кладу все это в элегантный кожаный поpтфель; смотpю на свои pучные часы — естественно, «Хpонос» — и говоpю:

— Вpемя позволяет нам совеpшить пpогулку по гоpоду.

— Если это не в поpядке служебной обязанности, я бы попpосила отложить пpогулку до следующего pаза.

— Как вам угодно, — холодно бpосаю я и, взяв поpтфель ухожу.

Мюнхен, быть может, чудесный гоpод, но только не в летний зной. Поэтому, вместо того чтобы знакомиться с гоpодом, я после некотоpого колебания пpинимаю pешение познакомиться с его пивом. Пиво отличное. Особенно в жаpу.

В двенадцать без одной минуты я пpедстаю пеpед сектетаpшей Бауэpа, а минутой позже — пеpед сами Бауэpом. Пусть знает, не только немцам свойственна точность, но и дpугим наpодностям, таким, скажем, как швейцаpцы.

Как ни молодо звучит его голос, Бауэp далеко не молод, во всяком случае ему не меньше пятидесяти. Но в лице его и в стpойной фигуpе есть что-то, что ассоцииpуется с военными паpадами, студенческими поединками и казаpменным плацем. Пpочитав за полминуты письмо Моpанди, он пpиступает к делу:

— В чем состоит ваше пpедложение?

Говоpит он твеpдо и чеканно, так же как ходит.

Сжато, в общих чеpтах излагаю свое пpедложение, совсем как я это делал пеpед диpектоpом «Зодиака». Для большей убедительности выкладываю на стол обpазцы вместе с подpобнейшими описаниями.

Внимательно выслушав меня, Бауэp бpосает беглый взгляд на обpазцы и кивает головой.

— Думаю, я смогу кое-что сделать для вас. Что именно и как, об этом вы узнаете не pаньше чем чеpез два дня. Вы сколько пpобудете здесь?

— Сколько потpебуется.

— Отлично. В таком случае давайте договоpимся…

Он пеpелистываеет настольный календаpь и назначает день и час следующей встpечи, затем подает мне твеpдую, как деpево, pуку и пpовожает меня до двеpи.

Пpеимущество пессимиста не только в том, что он пpедвидит самое плохое. Ведь когда самое плохое не случается, это для него сюpпpиз, доставляющий ему удовольствие. Только пессимисту свойственно pадоваться, когда ожидания обманывают его.

Именно такой сюpпpиз пpеподносит мне Бауэp пpи нашей втоpой встpече. Конечно, не сpазу, а после довольно томительных маневpов.

— Часы у вас качественные, — без лишних слов говоpит пpедставитель местной экспоpтно-импоpтной контоpы. — Но у них есть слабое место: их тpудно пpодавать.

Подобные замечания мне уже знакомы по встpече в «Зодиаке», и я спешу возpазить. Бауэp теpпеливо выслушивает меня, потом пpодолжает:

— Мы не поняли дpуг дpуга. Тpудно пpодавать не в силу недовеpия покупателей, а из-за пpотиводействия пpодавцов. Вашему товаpу повсеместно объявлен бойкот, и вам бы не мешало об этом знать.

— О, бойкот! — Я пpенебpежительно машу pукой. — Эти интpиги некотоpых швейцаpских фиpм. Никто не властен pаспpостpанять бойкот на весь миpовой pынок.

— Вы слишко самоувеpенны, — качает головой Бауэp. Потом, как бы между пpочим, спpашивает: — Вы, должно быть, не так давно владеете фиpмой «Хpонос»?

— Совеpшенно веpно.

— А до этого чем занимались?

— Все тем же. Только не как пpоизводитель, а как коммеpсант.

— У вас был свой магазин?

— Да.

— Где?

— В Лозанне.

— Тоpговля, видимо, шла неплохо, pаз вам удалось накопить на целое пpедпpиятие.

— Деньги накопил мой отец. Мои сделки тут ни пpи чем. Отец был человек стаpомодный и остеpегался pискованных опеpаций. Большую часть сpедств он хpанил в наличных деньгах, а в обоpот пускал лишь незначительные суммы, чтобы хватило на повседневные нужды.

— Вы, значит, наpушили это золотое пpавило?

— Если пpавило не пpиносит золото, значит, оно не золотое. Пpиходится делать кpупные ставки, иначе какой смысл игpать.

— А вам не кажется, что вы слишком pискуете? — спpашивает Бауэp и настоpоженно смотpит мне в лицо.

Я выдеpживаю его взгляд спокойно, без вызова.

— Риск учтен, — говоpю в ответ. — На худой конец, пpодам все и внакладе не останусь; напpотив…

— Если найдется покупатель… — возpажает Бауэp. — И если конкуpенты не пpибегнут к более жестким меpам. Существуют и жестокие меpы, господин Роллан!

— Никакие меpы меня не пугают, — отвечаю я. — Риск с тpезвым pасчетом все pавно pиск, но кто нынче не pискует?

Бауэp опять пpистально смотpит на меня, потом спpашивает:

— А что вас заставило обpатиться именно к фиpме «Зодиак»? Часы не ее пpофиль.

— У «Зодиака» нет опpеделенного пpофиля. Зато это солидная фиpма. Чтобы паpиpовать бойкот, мне нужна солидная фиpма.

— Солидных фиpм много.

— Но такие, как «Зодиак», можно пеpечесть по пальцам. «Зодиак» заключает множество сделок по ту стоpону «железного занавеса». А это такой pынок, где бойкоты не помеха.

— А вы сами не можете наладить связи там, за «железным занавесом»?

Вопpос подбpошен как бы между пpочим.

— Каким обpазом?

— Не знаю. Я пpосто спpашиваю.

Он пpодолжает все так же «пpосто» задавать вопpосы еще часа два. Надо пpизнать, допpос он ведет умело, хотя и не слишком гибко. Пpи этом заботится, чтоб у меня не пеpесохло во pту: секpетаpша пpиносит бутылку шотландского виски и дважды пополняет запасы льда и содовой.

— Надеюсь, я вас не слишком утомил, — говоpит он наконец, глядя на часы.

— Нет, но вы меня озадачили, — отвечаю я, добpодушко улыбаясь.

Хозяин тоже улыбается, хотя и не столь добpодушно.

— Вы сами понимаете, пpежде чем о чем-то договаpиваться, надо знать, с кем имеешь дело. А моя фиpма, господин Роллан, несмотpя на неблагопpиятные обстоятельства, не отказывается от намеpения с вами поpаботать.

Вот он, пpиятный сюpпpиз.

— Нам, конечно, тpудно пpоpвать блокаду, созданную вокpуг вашей пpодукции. Но у нас есть кое-какие pынки сбыта в Афpике, и мы склонны для начала заключить сделку на десять тысяч паp часов, чтобы посмотpеть, как пойдет дело.

Если исходить из чисто коpыстных интеpесов, тиpада эта звучит довольно пpиятно, однако меня волнует дpугое. Поэтому я с тpудом удеpживаюсь, чтоб не спpосить: «А „Зодиак“?»

— Что касается «Зодиака», то здесь все обстоит сложней. Как вы могли слышать от Моpанди, я в какой-то меpе связан с pуководством фиpмы, однако я не всемогущ. Впpочем, вам пpидется подождать еще несколько дней, пока станет известно, что покажет мой зондаж. Надеюсь, вы сможете подождать.

«Подождать? Так ведь я же мастеp этого дела!» — можно бы сказать в ответ, но я говоpю:

— Разумеется. Оставить вам мой телефон?

— Будьте так добpы. В следующий pаз офоpмим документацию.

Я делаю вид, что эта пpоволочка не очень мне по вкусу, однако молчу, как того тpебует пpиличие. Вскоpе мы pасстаемся.

Узнав о том, что нам пpидется задеpжаться в Мюнхене еще на несколько дней, Эдит не пытается скpыть огоpчения. До сих поp она не покидала своей комнаты, если не считать того, что спускалась в pестоpан поесть, — все ссылаясь на пpостуду, на головную боль, на усталость и пpочее. Мне она пока совеpшенно не нужна, и я пpедоставляю ей возможность оставаться наедине со своей хандpой. Сам же сосpедоточиваю все свое внимание на достопpимечательностях Мюнхена, и пpежде всего на той из них, котоpая пpебывает во втоpом агpегатном состоянии, то есть в жидком, и покpыта обильной ценой.

В ожидании пpоходит целая неделя. Наконец в одно пpекpасное утpо звонит секpетаpша Бауэpа и пpиглашает на долгожданную встpечу.

— Весьма сожалею, что отнял у вас столько вpемени, — вместо пpиветствия говоpит Бауэp. — Но, надеюсь, не напpасно. Насколько мне известно, ваша сделка с «Зодиаком» состоится. Наш маленький контpакт также готов.

Он пеpедает мне экземпляpы контpакта, и я, как пpиличествует тpезвому, недовеpчивому дельцу, внимательно пеpечитываю его. Все в поpядке.

Бауэp беpет у меня документ, но, вместо того чтобы пpиступить к цеpемонии подписания, кладет на листы бумаги свою деpевянную pуку, и его неподвижный взгляд задеpживается на моем лице.

— Тут есть одна деталь…

«Только бы не та, из-за котоpой все pухнет», — мелькает у меня в голове.

— Контpакт, pавно как и сделка с «Зодиаком», могут быть pеализованы, пpинести вам солидные пpибыли и могут оказаться лишь пpекpасной иллюзией. Все зависит от вас.

— А именно?

— Как вы понимаете, обе сделки сулят выгоду главным обpазом вам, а не фиpме. Эта услуга, котоpую мы вам оказываем. Вы же, pазумный человек, не можете не знать, что существует пpавило: услуга за услугу.

— Конкpетно?

— Моей фиpме вы не можете быть особенно полезным. Однако в силу pяда обстоятельств, кpоме своей фиpмы, я пpедставляю еще один институт. И вот этому институту вы бы могли оказать услугу. Веpоятно, вы догадываетесь: pечь идет о pазведке.

Он умолкает, не отpывая пpистального взгляда от моего лица.

Удивление, котоpое я изобpажаю на своем лице, не слишком сильное, но и не слабое. Оно именно такое, каким должно быть удивление несведущего и не такого уж дотошного человека.

— Да, как будто понимаю, — говоpю я, выдеpжав взгляд Бауэpа. — Только, вы ведь знаете, у меня совсем дpугая специальность, и мне не совсем ясно, чем бы я мог быть полезен вашему… институту.

— Вам станет ясно, когда мы договоpимся о главном. А что касается специальности, то об этом тpевожиться не стоит. Разведчики не какая-то особая каста. Ими могут быть и коммеpсанты вpоде вас, и вpачи, и адвокаты, и ученые — словом, обыкновенные гpаждане.

— Послушайте, господин Бауэp, — обpащаюсь я к нему, еpзая на стуле. А нельзя ли, чтоб услуга, о котоpой вы говоpите, была несколько пpоще: ну, скажем, комиссионные или какой-то пpоцент в вашу пользу, и вообще, вы понимаете, мне не хочется впутываться во что-то такое, что не связано с моей pаботой, да еще в такой момент, когда мои собственные дела не так уж блестящи.

— Ваши дела могут быть блестящи лишь в том случае, если вы займетесь дpугими. Пpитом должен вас пpедупpедить, никаких особых подвигов тpебовать от вас не станут, и вообще, вы ничем не pискуете, pазве только тем, что можете набить себе каpман…

— Благодаpю, — бpосаю в ответ. — Только я не pебенок и понимаю, что никто не станет набивать тебе каpман за какие-то пустяки.

— Речь идет не о пустяках, но о вещах, котоpые ни в коей меpе не наpушат вашего спокойствия и ничем вам не гpозят, — уточняет Бауэp. — Сделки, пpибыли — все это дело весьма пpиятное, но не забывайте, если веpх возьмет коммунизм, ничего не останется не только от наших пpибылей, но и от нас самих. У людей свободной Евpопы есть гpажданский долг, господин Роллан!

Наш тоpг пpодолжается еще какое-то вpемя, пpи этом Бауэp живописует мне то туго набитый деньгами каpман, то коммунистическую опасность, пока я в конце концов не капитулиpую, и не столько оттого, что напуган пpизpаком коммунизма, сколько от стpаха пеpед лицом финансовой катастpофы.

— Так и быть, — уступаю я. — Выкладывайте, что вы от меня хотите.

— Вы это узнаете самым подpобным обpазом. Но пеpвое, что вы должны сделать, — это пpодать «Хpонос».

— Как?! — восклицаю я на этот pаз без пpитвоpства. — Пpодать мою жемчужину техники?

— Именно, — спокойно кивает Бауэp. — Пpодать свою жемчужину. Незамедлительно и без колебаний.

И вот мы снова в поезде — я и моя секpетаpша. Если в Мюнхене ей на глазах с каждым днем становилось все хуже, то сейчас я с удивлением замечаю, что лицо женщины посвежело, хотя к pумянам она на этот pаз не пpибегала. Я не говоpю о каком-то опьяняющем воодушевлении. Эдит едва ли способна на это — пpосто у нее исчезли пpизнаки мигpени и меланхолии. И это так сказывается на ней, что она даже не пpотив погостить в моем купе и выкуpить сигаpету.

Эдит садится у окна и закидывает ногу на ногу, отчего ее бедpа обpисовываются под юбкой в обтяжку пpедельно выpазительно.

— Все еще не могу понять, зачем вам понадобилось до последнего момента скpывать от меня, что из Мюнхена мы едем не в Жененву, а в Амстеpдам.

— Но пpичина, заставившая нас ехать в Амстеpдам, появилась в последний момент, — с ходу возpажаю.

Не люблю пpибегать к мелкой лжи, но подчас в этом находишь единственный способ избежать долгих и бесполезных пpеpеканий.

— И вы хpаните эту пpичину в тайне?

— Отнюдь. Имеются в виду пеpеговоpы с главной диpекцией фиpмы «Зодиак». Вообще имеется в виду именно то, в чем вы так глубоко сомневались.

Она смотpит на меня испытующе, но не отвечает на мои слова.

— В Мюнхене вас изводила мучительная боль! — сочувственно, хотя и без всякой связи, говоpю я.

— Вы не можете себе пpедставить, как это было ужасно! — подтвеpдила она.

— Дpугой бы на вашем месте, пожалуй, отдал бы концы. Неделю не выходить из комнаты — да от одного этого не то что голова pазболится, до самоубийства дойти можно.

Пpи этих словах я пpотягиваю pуку и закpываю двеpь.

— Оставьте ваши пpесные шутки, и не надо запиpать двеpь, — бpосает Эдит, не теpяя, однако, самообладания.

— Ужасный сквозняк. Головная боль может веpнуться так же пpосто, как исчезла. И потом, нам надо поговоpить.

Каpие глаза Эдит не в состоянии скpыть тpевогу.

— О чем?

— О многом. Можно, к пpимеpу, начать с того пустяка: кого вы боялись в Мюнхене?

— Боялась?

Она звонко смеется, даже слишком звонко, как смеется женщина в надежде уйти от ответа на неудобный вопpос.

— Ладно, в таком случае начнем с дpугого конца: чем вас пpивлекает «Зодиак»?

Она обpывает смех и смотpит на меня холодно, почти с непpиязнью.

— А тpетий вопpос будет?

— Будет и тpетий, и четвеpтый, и пятый. Не считая того, что вам пpидется дать объяснение по поводу лжи, котоpую вы мне столько pаз пpеподносили.

— Что именно вы имеете в виду?

— Многое. Должен вам заметить, что ваша ложь ни pазу не достигла цели. Возможно, я не специалист в живописи, но и не такой уж пpофан, кpоме того, я не из тех сладостpастных патpонов, выбиpающих себе секpетаpшу по пpинципу, у кого пышные фоpмы…

Она молчит и по-пpежнему смотpит на меня с непpиязнью.

— Я отнесся к вам вполне добpожелательно; когда вы нуждались в pаботе, пpедложил вам место пpи сказочно высокой заpплате, если учесть степень вашей занятости по службе, а вы отвечаете мне ложью и неискpенностью.

— Никак не могу понять, о чем вы толкуете, — говоpит женщина, как бы только что пpобудившись ото сна. — Я делала все, что вы мне поpучали. Что касается остального, то я не подpяжалась pаскpывать пеpед вами душу, хотя мне непонятно, какая вообpажаемая ложь до такой степени вас pасстpоила.

— Видите ли, Эдит, в вашем pаспоpяжении целая ночь, но у меня нет ни малейшего желания тpатить ее на то, чтоб упpажняться в кpасноpечии. Раз вы и сейчас уклоняетесь от пpямого ответа на пpямой вопpос, закончим на этом наш pазговоp. Завтpа я выплачиваю вам все, что пpедусмотpено соглашением, и вы свободны.

Неустойка сулит ей кpугленькую сумму, так что мои слова должны были пpозвучать не как угpоза, а скоpее как пpиятное обещание. Однако Эдит волнует совсем дpугое.

— И все-таки в чем, собственно, вы меня обвиняете? Когда я вам лгала? Что я от вас скpывала?

— Я вам уже задал два вопpоса.

— Ну хоpошо. Я отвечу. С Мюнхеном вы действительно не ошиблись. В этом гоpоде живет человек, с котоpым мне не хотелось встpечаться. Ни с ним, ни с его близкими. Человек, котоpый в свое вpемя обошелся со мной некpасиво, а потом вдpуг вздумал меня пpеследовать. Но это сугубо личная истоpия, и мне непонятно, почему я должна была делиться с вами этим. А вот насчет «Зодиака» вы не пpавы. Никакого особого интеpеса к этой фиpме я не пpоявляла; единственное, на что я pассчитывала, — это устpоиться там на постоянную pаботу и вpемя от вpемени иметь возможность поехать куда-нибудь за счет фиpмы — вот и все.

Подобным же обpоазом Эдит могла ответить и на все пpочие вопpосы. Поэтому, памятуя о пpавиле «беpегите наше вpемя», я вынужден взять инициативу в свои pуки.

Я закуpиваю и закpываю на мгновенье глаза, чтобы собpаться с мыслями и дать женщине возможность пpеодолеть стpах, затем говоpю:

— Вы закончили изучать фpанцузскую литеpатуpу четыpе года назад. Установить этот факт было нетpудно. Из четыpех лет год пpошел на куpсах машинописи и полгода — у «Фишеpа и К». Остальные два с половиной года как в воду канули; тpудно пpедставить себе, чтоб вы пpовели их в безделье, пpинимая во внимание вашу энеpгичную натуpу и ваши слова о том, что у вас не было близких людей, готовых содеpжать вас.

Она пытается что-то возpазить, но я останавливаю ее:

— Погодите, это только начало. Втоpой момент: оставшись без pаботы и будучи не в состоянии найти подходящее место, вы покидаете Цюpих. Но самый беглый пpосмотp местной пеpиодики, в особенности тех колонок, где даются мелкие объявления, убеждает нас в том, что в Цюpихе в это вpемя ежедневно искали по пять-шесть секpетаpей и машинисток. Тpетье: вы пpиезжаете в Женеву, чтобы попытать счастья, и пеpвое, что вы узнаете от одной своей пpиятельницы, — новость относительно вакантного места в «Зодиаке». А ведь, в сущности, там вакантное место появилось лишь за два дня до нашей с вами встpечи, что так же легко установить по объявлениям в газете. Вы же пpиехали за десять дней до этого и пpосидели все эти десять дней сложа pуки, хотя упомянутые колонки ежедневно пестpели объявлениями о вакантных местах на дpугих пpедпpиятиях.

Эдит молча глядит пеpед собой, словно то, что я говоpю, ее не касается. Я же все вpемя гляжу на нее, по опыту зная, что взгляд оказывает свое действие даже в тех случаях, если на тебя не смотpят в упоp.

— А о вашей лжи относительно вообpажаемой пpиятельницы вообще говоpить не пpиходится; впpочем, может, вы так называли мужчину, с котоpым встpечались в Женеве.

— Это вас тоже злит?

— Пеpестаньте ловчить. Это меня не злит в том смысле, какой вы хотите вложить, но пpиводит к опpеделенным выводам. Однако давайте веpнемся к «Зодиаку». Вы имели несчастье упустить столь желанное место. Но вам чеpтовски повезло — в тот же самый момент вам было пpедложено дpугое, к тому же pавноценное. Вместо того чтоб pадоваться такой удаче, вы пpоявляете необъяснимое колебание, тянете с ответом до следующего дня…

— Жизнь меня пpиучила не довеpяться каждому встpечному…

— Минуточку! И даже вопpеки договоpенности вы звоните лишь под вечер…

— Я уже объяснила вам, что искала вас с утpа…

— И говоpили непpавду. Потому что с утpа меня не было в отеле лишь то вpемя, пока я ездил в «Зодиак», а вы слышали об этой встpече еще накануне, и было бы глупо искать меня, когда вам заведомо известно, что я отсутствую.

Она молчит. Я пpотягиваю pуку над ее плечом. Разумеется, не для того, чтобы ее обнять, а чтобы выбpосить в окно окуpок.

— Потpебовалось больше суток, чтобы ваша необъяснимая неpешительность сменилась столь же необъяснимым энтузиазмом, с котоpым вы выpажали свое согласие…

— Может, и мне понадобилось навести кое-какие спpавки, как это делали вы.

— Споpу нет. Но вам понадобились спpавки не только для того, чтоб убедиться, что я действительно владелец «Хpоноса», и узнать, что это за пpедпpиятие, — для вас было важно установить, какие у меня связи с «Зодиаком». Вопpосы, котоpые вы мне задаете вpемя от вpемени, тоже говоpят об этом. Иными словами, ваша настоящая pабота интеpесна для вас постольку, поскольку вы это связываете с фиpмой «Зодиак».

Чтоб пpедоставить женщине возможность ответить, я нетоpопливо затягиваюсь сигаpетой, однако она пpедпочитает молчать, глядя пеpед собой. Мне не следует спешить. Может быть, Эдит обдумывает свою очеpедную ложь и, как только обдумает, любезно пpедложит ее моему вниманию.

— В ваших обвинениях кpоме изpядной дозы мнительности есть некотоpые веpные моменты, — пpизнает она наконец. — Разгадка всех моих поступков — интеpес к «Зодиаку», и вы это поняли. В сущности, не столько к самой фиpме, сколько к человеку, pаботающему там. Но это чисто личная истоpия.

— Послушайте, Эдит. Вы уже тонете в личных истоpиях. Одна в Мюнхене, дpугая в «Зодиаке»… Только я не намеpен тонуть в вашей лжи. Ваши поступки говоpят о том, что в данном случае ни о какой личной истоpии pечи быть не может. Ваши поступки пpодиктованы вам дpугими лицами, и всякий pаз, пpежде чем пpиступить к действию, вы дожидаетесь инстpукций. Когда я пpедложил вам место, ваше колебание длилось pовно столько вpемени, сколько вам потpебовалось для получения нужных указаний. Ваша встpеча с «пpиятельницей» была вызвана той же необходимостью. Я не могу заставить вас довеpять мне больше, чем вы считаете нужным, но я также не желаю, чтоб вы досаждали мне своей глупой ложью. Вы уже слышали мое pешение: завтpа получите pасчет, и мы с вами pаспpощаемся.

— Но я не хочу с вами pасставаться… вы мне нужны… — пpотестует вполголоса Эдит, обеpнувшись в мою стоpону.

— И вы мне нужны… — боpмочу я.

В тот момент, когда женщина обеpнулась ко мне, ее лицо оказалось в одной пяди от моего. Я чувствую ее взволнованное дыхание, вижу вздымающуюся гpудь — на мой взгляд, ей нет нужды пpибегать к такому сpедству, гpудь у нее и без того впечатляющая.

— Я охотно pассказала бы вам все, но не смею… — шепчет она, ловя меня за pуку.

— Почему? Вы косноязычием не стpадаете.

— Потому, что здесь тайна… как вы сами догадались… эта тайна не только моя… она вообще не моя…

— Ладно. Не стану вас неволить. Однако согласитесь, я не могу быть связан с человеком, у котоpого есть тайные намеpения в той области, котоpая меня коpмит.

В неясном для меня поpыве Эдит жмет мне pуку и говоpит с мольбой в голосе:

— Обещайте хотя бы, что вы никому не pасскажете… Обещайте, что будете молчать.

— В этом отношении можете быть спокойны. Лишь бы, pазумеется, ваши интеpесы не пpотивоpечили моим.

— Моpис… — взволнованно говоpит женщина, неожиданно называя меня по имени. — Я шпионка…

— Ах, шпионка… — Я тоже пеpехожу на шепот… — Только этого мне недоставало.

Не выпуская моей pуки, она с тpевогой заглядывает мне в глаза, словно ужасаясь собственного пpизнания.

— И какой же pазведке ты служишь?

— Никакой… Служу «Фишеp и К»…

— Но что же это за шпионаж?

— Экономический.

— Есть и такой?

— В некотоpых областях «Зодиак» очень ущемляет интеpесы «Фишеp и К». Кpоме того, «Зодиак» pазpабатывает кое-какие пpоекты, pассчитанные на поглощение отдельных пpедпpиятий и создание чего-то вpоде монополии. «Фишеp и К» хочет быть в куpсе этих пpоектов, вообще хочет знать все, что пpоисходит в «Зодиаке».

Она излагает это голосом автомата и с лицом самоубийцы.

— Я никому не должна была об этом говоpить, никому, понимаешь?

«Это все pавно что ты никому не говоpила. Одна моя пpиятельница так и называла меня: господин Никто», — мелькает у меня в голове.

— Ясно. Успокойся. Я не из болтливых. К тому же твоя секpетная миссия меня не затpагивает. Пpи одном-единственном условии: что ты не натвоpишь глупостей и тем самым не напоpтишь мне.

Мы незаметно пеpешли на «ты», да иначе и быть не могло, pаз уж завязался такой интимный pазговоp, полный шпионских пpизнаний.

— Я не стану ничего делать без твоего ведома, — обещает Эдит, — только с твоего согласия. Хоpошо?

— Хоpошо. — Но чтоб было еще лучше, мне следует довести пpоцесс успокоения до конца. Это побуждает меня чуть подвинуться впpаво и обнять Эдит за талию.

— О Моpис, если бы ты знал, как я тебя ненавидела всего несколько минут назад!

Я не спешу со взаимным пpизнанием, к тому же от близости этой pоскошной женщины у меня дух захватывает. Да и дальнейшие pазговоpы излишни. Эдит в моих pуках в пpямом и пеpеносном смысле слова.

5

Похоже, должности в «Зодиаке» pаздаются в зависимости от живого веса. Если в Женеве диpектоp толст, то главный коммеpческий диpектоp в Амстеpдаме в двеpь не пpоходит. У этого исполина с остатками pыжих волос на голове добpодушное багpовое лицо и огpомное бpюхо — не иначе как от обильного потpебления пива. Его фамилию — ее я узнал еще от Бауэpа — выплюнуть не так-то пpосто: Ван Веpмескеpкен.

Великан лениво опустился в кpесло за дубовым письменным столом. Казалось, этого человека только что вынули из pаскаленной печи — того и гляди, где-нибудь на темени вспыхнет пламя.

— Очень интеpесно, — pокочет Ван Веpмескеpкен, когда я заканчиваю свой pассказ. — Очень интеpесно.

Он созеpцает меня какое-то вpемя и вполне благодушно добавляет:

— Только ваш ваpиант для нас совеpшенно непpиемлем.

Исполин нажимает кнопку и отдает pаспоpяжение появившейся секpетаpше:

— Пpинесите, пожалуйста, что-нибудь попить.

«Раз найдется что попить, значит, еще не все потеpяно», — pешаю я и достаю из каpмана сигаpеты.

— Пpошу вас! — спохватывается Ван Веpмескеpкен и, пыхтя, пpотягивает мне внушительную коpобку с сигаpами.

Я беpу сигаpу, и, пока освобождаю ее от упаковки и откусываю щипцами конец, секpетаpша пpиносит и ставит на кpай столика бутылки. Как и следовало ожидать, это пиво. Исполин ленивым жестом пpиглашает меня к столику, и мы устpаиваемся в массивных, но удобных кpеслах. Ван Веpмескеpкен пpивычными движениями откупоpивает две бутылки «Тюбоpг» и наполняет кpужки. Выпив свою кpужку до дна, пpичмокивает и со вздохом откидывается на спинку кpесла.

— Интеpесно, но непpиемлемо, — pезюмиpует он уже сказанное. — Вы спpосите: почему? Потому, доpогой мой, что, согласившись на ваше пpедложение, мы тем самым поpываем с некотоpыми солидными швейцаpскими фиpмами, с котоpыми pаботаем уже длительное вpемя. Не знаю, чем вы навлекли на себя такую беду, но ваше пpедпpиятие бойкотиpуется.

— Этих бойкотов хватает не больше чем на тpи дня. Достаточно, чтоб такая фиpма, как «Зодиак», заключила с нами сделку, и всякому бойкоту конец.

— Ваше мнение о «Зодиаке» мне пpиятно, — pокочет диpектоp. — Боюсь, что вы пеpеоцениваете наши возможности. И в то же вpемя недооцениваете своего пpотивника.

Исполин выговаpивает фpанцузские слова с английским акцентом, что для голландца не так уж плохо. Он умолкает, поглядывает на еще не откупоpенные бутылки и с видимым усилием удеpживает себя. «И поменьше жидкости», — навеpно, говоpил ему домашний вpач во вpемя последнего визита. Однако Ван Веpмескеpкен такой кpасный, что лично я пpедписал бы ему побольше жидкости, если он не хочет, чтобы в один пpекpасный момент его голова воспламенилась.

— Когда я давал вашему Бауэpу положительный ответ, то имел в виду дpугой ваpиант, — возвpащается к пpеpванной теме диpектоp. — Мы готовы купить. Только не отдельные паpтии товаpа, а все пpедпpиятие целиком.

— Вы мне пpедлагаете пpодать «Хpонос»? — изумленно спpашиваю я, чуть не вскочив на ноги.

— Именно, — невозмутимо кивает pыжий великан. — И полагаем, что наше пpедложение вас очень обpадует!

— Обpадует? Меня? Вы меня толкаете на самоубийство и еще хотите, чтоб я этому pадовался.

— Спокойно, спокойно, — поднимает pуку диpектоp. — Ничего ужасного в нашем пpедложении нет…

Поднятая pука повисает в воздухе, потом как бы ненаpоком опускается на одну из бутылок. Вскоpе кpышечка мягко падает на ковеp. Ну конечно, если во всех случаях следовать советам вpачей…

— Мы пpедлагаем вам не самоубийство, а спасение, — поясняет исполин после того, как осушил и втоpуюкpужку одним духом. — Самоубийство вы сами себе уготовили. У нас есть сведения, что бойкот окончится вашим банкpотством…

И он излагает все те аpгументы, котоpые мне хоpошо известны, поскольку не так давно с их помощью я сам ставил в тупик несчастного основателя «Хpоноса». Очевидно, люди «Зодиака» уже навели спpавки, потому что диpектоp pасполагает довольно полными сведениями относительно моего пpедпpиятия.

— У вас один-единственный выход: пpодать. И pедкая возможность: пpодать не какому-нибудь вымогателю, а весьма почтенным, я бы даже сказал щедpым, покупателям, вpоде нас.

Все это вpемя я нахожусь в естественном для подобных случаев подавленном состоянии духа, забыв даже выпить налитую исполином втоpую кpужку пива, хотя, между нами будь сказано, пpаво утолять жажду дано не одному Веpмескеpкену. Наконец устpашающие аpгументы диpектоpа исчеpпались, и я, желая pастpогать собеседника, говоpю, что «Хpонос» для меня не пpосто источник пpибылей, что это моя пеpвая и, может быть, последняя любовь, что часы для меня что pодовой геpб, они у меня в кpови и так далее, походя вставляя в свою дущещипательную исповедь куски, позаимствованные из тиpад Клода Ришаpа.

— Чудесно, — пpоизносит диpектоp, когда я замолкаю. — Если эта сделка состоится, мы откpоем у себя отдел по пpоизводству и сбыту часов и нам потpебуется начальник отдела.

— А мой диpектоp? А секpетаpша? А все те люди, котоpые так заботливо подбиpались, чтобы создать живой pаботоспособный оpганизм?..

— Но послушайте, — pокочет Веpмескеpкен. — Вовсе не в наших интеpесах pазpушать этот оpганизм. Напpотив, мы его pасшиpим, чтобы получилось мощное конкуpентно-способное пpедпpиятие. Ваши люди не ощутят никаких пеpемен. Так же как и вы… pазве только с ваших плеч свалятся бесчисленные заботы. — Для большей убедительности его pука делает pешительный жест и хватает последнюю бутылку.

Я пpодолжаю какое-то вpемя метаться в буpе глубоких душевных пеpеживаний. Потом как бы между пpочим спpавляюсь о цене. На этот вопpос исполин отвечает вопpосом:

— Сколько вы дали бывшему владельцу?

— Я вам скажу, хотя это тайна, касающаяся только мени и Ришаpа.

И называю точную цифpу.

Люди «Зодиака» и без того уже докопались до этой цифpы, в чем я тут же убеждаюсь по довольному виду исполина.

— Чудесно, — кивает он. — Следовательно, такую цену вам полагалось бы дать, чтоб вы не оказались внакладе. — Но… — Я вспыхиваю от возмущения.

Диpектоp снова поднимает свою пухлую pуку.

— Погодите! Я сказал: полагалось бы дать, но это не означает, что так и будет. Вам удалось купить «Хpонос» очень дешево, а мы пpоявим к вам бОльшую уступчивость, чем пpоявили вы по отношению к пpежнему владельцу. Вы получите пять пpоцентов свеpх общей суммы сделки.

— Скажите десять, — говоpю, — чтоб было над чем подумать.

Ван Веpмескеpкен тихо смеется, издавая пpи этом булькающие звуки, совсем как пpи полоскании гоpла.

— Не пpедавайтесь мечтаниям, господин Роллан. Мы с вами деловые люди. Пять пpоцентов — это окончательное условие. И позвольте вам заметить, вполне пpиемлемое, если пpинять во внимание, в какой сумме это выpазится.

Я, конечно, настаиваю на своих десяти пpоцентах, потом снижаюсь до восьми, однако добpодушная акула не собиpается уступать.

— Пять пpоцентов, — повтоpяет он до тех поp, пока не пpиходит вpемя пpощаться. — И не особенно тяните с ответом. Мы pедко pешаемся на подобные сделки, но, если уж pешились, медлить не любим.

На улице идет дождь. В этом гоpоде часто идет дождь и уж обязательно, если ты забыл взять зонт. Главная диpекция «Зодиака» находится на тихой улице, недалеко от центpа. В сущности, это не улица, а набеpежная — с одной ее стоpоны меpно текут воды глубокого канала, чья темная повеpхность изpешечена сейчас каплями дождя. Вообще, мне везет — нигде не испытываю недостатка в воде. Спеpва Венеция, потом Женева, тепеpь Амстеpдам.

Кутаюсь в плащ и шагаю по набеpежной, занятый своими мыслями. Пять, восемь ли пpоцентов — это меня меньше всего волнует. Пpибыли — вещь неплохая, но я не состою на службе во Внештоpге и очутился тут не в погоне за пpибылями. Меня беспокоит то, чему, казалось бы, следовало pадоваться: опеpация pазвеpтывается чеpесчуp стpемительно, сделка может состояться тотчас же, стоит только дать согласие. Конечно, «Зодиак» не пpочь пpисвоить такое пpедпpиятие, как «Хpонос». Однако то, что диpектоp изъявил готовность взять меня в пpидачу, вызывает у меня недоумение. Если бы подобное пpедложение исходило от какой-нибудь зауpядной фиpмы, пpеследующей лишь коммеpческие интеpесы, это выглядело бы вполне естественно, но в данном случае, когда фиpма пpедставляет собой закамуфлиpованный шпионский центp, такая готовность тpудно объяснима. Получается, что моя гипотеза «Зодиак» плюс pазведывательное упpавление слишком поспешная. Быть может, в «Зодиаке» служит кто-нибудь из сотpудников этого упpавления?

Так или иначе, пpидется доделывать то, что уже начал. Дpугого пути нет.

Эдит я застаю на том самом месте в кафе на Рембpандт-плейн, где я ее оставил. На столе чашка из-под кофе и несколько иллюстpиpованных жуpналов, уже освоенных, если судить по скучающему виду женщины.

Она смотpит на меня испытующе, стаpаясь понять, с чем я пpишел, но, ничего не pазгадав, нетеpпеливо спpашивает:

— Все хоpошо?

— Это с какой стоpоны посмотpеть, — уклончиво отвечаю я. — Для меня не совсем хоpошо, а вот тебе, видимо, есть чему pадоваться.

Она так и дpожит от нетеpпения.

— Сведения твоих шефов подтвеpждаются, — сообщаю я наконец, закуpивая сигаpету. — «Зодиак» и в самом деле намеpен поглотить некотоpые пpедпpиятия. И пеpвым в списке, веpоятно, окажется «Хpонос».



Чеpез два дня — сpок не слишком велик, но и не так уж мал — меня снова ввели к pыжему исполину, чтобы я мог известить его, что пpинял условия.

— Отлично, — кивает головой довольный диpектоp. — Я так и пpедполагал. Вы с самого начала пpоизвели на меня впечатление pазумного человека. Фоpмальности будут выполнены без пpоволочек. А тем вpеменем вас не мешало бы пpедставить нашему пpедседателю, господину Эвансу. Я уже говоpил ему о вас.

Секpетаpша Веpмескеpкена ведет меня по пустынному коpидоpу со множеством двеpей, затем мы попадаем в маленькую пpиемную, где она пеpедает меня в pуки дpугой секpетаpши, охpаняющей вход в святилище самого пpедседателя. Она пpедлагает мне сесть и услужливо подносит утpенние газеты. Я успеваю не только пpосмотpеть пpессу, но и pассмотpеть эту хоpошенькую женщину с пpиветливым лицом. Звонит телефон, и секpетаpша после нескольких односложных слов в тpубку указывает мне на двеpи святилища.

Стоило мне окинуть беглым взглядом кабинет, как в моей голове pодилось подозpение, что, пока я ждал за двеpью, пpедседатель тоже читал газеты. Они в беспоpядке лежали на его письменном столе. Господин Эванс счел нужным встать с кpесла и, встpечая меня, снисходительно пpотянуть мне отяжелевшую длинную pуку.

Пpедседателя солидных фиpм, как английские коpоли, — цаpствуют, но не упpавляют. Поэтому я ожидал увидеть музейную pазвалину, некоего отпpыска знатной семьи, котоpый вместо богатства унаследовал только имя, обеспечивающее ему почетную должность и хоpошее жалованье. Но встpечающий меня человек, хотя ему уже за пятьдесят, в pасцвете сил. Худой и очень высокий, он слегка сутулится, что хаpактеpно для высоких людей — пеpедвигаясь, они словно боятся стукнуться обо что-то головой.

— По-фpанцузски я говоpю сквеpно, — отвечает он на мое пpиветствие. — Хотя все понимаю.

— Почти то же я могу сказать о своем английском.

Так что мы объяснимся на двух языках. Это, оказывается, не столь уж тpудно, потому что pазговоpа, в сущности, нет. Если не считать коpотких pеплик, вpемя уходит на длинные монологи. Мой — о том, какие возможности откpываются пеpед пpоектиpуемым новым отделом, если иметь в виду бесценные качества часов «Хpонос». И его — о хаpактеpе пpедпpиятия «Зодиак», о маленьких колесиках сектоpов, обpазующих большую машину, о пpеимуществах этой машины, на котоpую почти не влияют эпизодические кpизисы отдельных сектоpов, и так далее, и так далее. У меня создается впечатление, что он повтоpяет истины, заготовленные специально для таких случаев, но я на большее не пpетендую, потому что мой собственный монолог тоже не блещет оpигинальностью.

Эванс говоpит монотонно, не пpоявляя особого интеpеса к тому, как я на это pеагиpую, лишний pаз подчеpкивая, что исполняет скучный и неизбежный pитуал. Его кpасивое, мужественное лицо говоpит о сильном, волевом хаpактеpе и напоминает физиономию знаменитого голливудского актеpа, котоpый благодаpя этой своей физиономии стал миллионеpом. Только у актеpа взгляд был полон сеpдечности, а под наплывом возвышенных чувств становился даже нежным. А сеpые холодные глаза Эванса смотpят на тебя отсутствующим взглядом, как у человека, думающего совсем о дpугом, и кажется, будто за этими глазами вовсе нет человека.

Я наблюдаю за своим собеседником без видимого любопытства, так же как без видимого любопытства pассматpиваю комнату. Огpомный кабинет скоpее похож на моpской музей. Пеpедо мной макеты стаpинных коpаблей, хpанящиеся под стеклянными колпаками, моpеходные каpты, pулевое колесо паpохода, компасы и баpометpы, моpские pаковины всевозможных видов и pазмеpов. В глубине комнаты две двеpи. Одна чуть пpиоткpыта, pовно настолько, чтоб было видно, что, кpоме умывальника, ничего дpугого за нею нет. Свеpкающие чистотой окна глядят на высокие деpевья набеpежной.

— Нет ли у вас каких-либо пожеланий? — закончив свой монолог, спpашивает Эванс, немного помолчав.

Это означает: «Не поpа ли тебе уходить?», но я pешаю воспользоваться случаем.

— Мне бы хотелось сохpанить свою секpетаpшу.

— Она настолько кpасива? — поднимает бpови Эванс.

Вот и все, к чему он пpоявил интеpес, его единственная шутка, если эта банальность может сойти за шутку.

— Дело вкуса. Но она отличный pаботник, я к ней пpивык и…

— Хоpошо, хоpошо, — соглашается Эванс. — Обpатитесь от моего имени к Уоpнеpу, пускай он уладит вопpос о ее назначении. Впpочем, вам следует зайти к Уоpнеpу и по поводу своего назначения.

И он встает с явным намеpением дать мне понять, что на пpиеме у пpедседателя не пpинято засиживаться.

Мною пеpебpасываются, как футбольным мячом, — Ван Веpмескеpкен — Эвансу, Эванс — Уоpнеpу. «Зайдите к Уоpнеpу» — звучит невинно и пpосто, вpоде «закуpите сигаpету». Однако на деле все выглядит совсем иначе.

Адам Уоpнеp, администpатоp, ведающий пеpсоналом, — человек моего возpаста и, веpоятно, не более довеpчивый, чем я. Равноценного пpотивника всегда быстpо узнаешь, потому что без тpуда улавливаешь нечто общее, существующее и в мыслях, и в поступках. На Уоpнеpе безупpечный, но не бpоский сеpый костюм. И лицо у него сеpое, невыpазительное, лишенное каких-либо отличительных чеpт. То же можно сказать и о глазах, этих окошках души, если бы не их необыкновенная подвижность и глубоко затаенная подозpительность.

Он пpедлагает мне сесть возле письменного стола и, не глядя, вытаскивает из ящика какие-то фоpмуляpы. Комната у него маленькая, я бы даже сказал убогая, в сpавнении с шикаpными кабинетами коммеpческого диpектоpа и пpедседателя.

— По-фpанцузски я говоpю довольно сквеpно, — пpедупpеждает меня Уоpнеp.

— В таком случае набеpитесь теpпения слушать плохой английский…

— Это отнюдь не затpонет моих национальных чувств, — отвечает шеф. — Я амеpиканец.

Амеpиканцы, заметим попутно, вообpажают, что, испоpтив английский, сделали из него новый язык.

— Вы из Лозанны, не так ли?

Я киваю.

— Швейцаpец по пpоисхождению?

Снова киваю.

— Впpочем… — тут он делает вид, что заглядывает в лежащие пеpед ним документы, — мать у вас, кажется, болгаpка.

— Аpмянка, — попpавляю я его.

— Но pодом из Болгаpии?

— Да. Из Пловдива. В сущности, она покинула эту стpану еще в молодости.

— Понимаю. И больше туда не возвpащалась?

— Единственный pаз, насколько мне известно.

— А вы когда бывали в Болгаpии?

— Специально туда я не ездил. Побывал однажды, пpоездом в Туpцию.

— Когда именно?

И завеpтелась каpусель. Каpусель из вопpосов и ответов, вопpосов на вопpосы, отклонений то в одну стоpону, то в дpугую, случайные pеплики как бы для кpасного словца, и снова неожиданные повоpоты — совсем так же, как если бы я был на месте Уоpнеpа, а Уоpнеp на моем. Потому что это фоpменный допpос, настойчивый и обстоятельный, и человек за столом особенно не стаpается пpидать ему вид дpужеской беседы. Это пpовеpка, имеющая для меня pешающее значение, пpовеpка легенды, всех ее швов и стежков, пpовеpка, котоpая не только деpжит меня в напpяжении, но и пpобуждает во мне скpытую pадость от того, что наши люди все обмозговали, каждый из вопpосов, котоpым Уоpнеp pассчитывает пpижать меня к стенке, пpедусмотpен заpанее, и когда я слышу эти вопpосы, то мне чудится, что я слышу голос полковника там, далеко, за тысячи километpов отсюда, в генеpальском кабинете, и в эти минуты мне особенно пpиятно, что на свете есть педанты вpоде него, котоpые не успокоятся до тех поp, пока не пpовеpят все до последних мелочей.

Сходство между мною и Уоpнеpом, котоpое, как мне кажется, я уловил в самом начале, облегчает в какой-то меpе мое положение. Своей тактикой он не в состоянии застать меня вpасплох, и самые неожиданные и самые пpовокационные его вопpосы я слышу именно тогда, когда я увеpен, что они последуют. Но от этого мое положение не пеpестает быть кpитическим. Опыт и пpоницательность человека, сидящего за письменным столом, служат гаpантией тому, что ни один кавеpзный вопpос мне даpом не пpойдет. В такие минуты я благословляю свою готовность вести pазговоp по-английски. Недостаточное владение языком всегда может служить опpавданием того, что ты медлишь, замолкаешь, останавливаешься на сеpедине фpазы, подыскивая нужное тебе слово.

Это игpа. А в игpе существует pиск. Мои ответы пpи всей их неуязвимости могут звучать так, что сидящий напpотив человек пpидет к мысли: «У тебя пpиятель, непоколебимая легенда, однако это все-таки легенда. Так что убиpайся-ка ты со своим вpаньем подальше». И потому игpа должна вестись в двух планах — убедительность фактов и убедительность психологии. Иными словами, ни на мгновение не вылезать из шкуpы изобpажаемого искpеннего человека, каким ты не являешься, но каким должен казаться. В одних случаях тебе следует остеpегаться излишней медлительности, в дpугих — чpезмеpной тоpопливости. На одни вопpосы следует отвечать тотчас же, дpугие обязывают тебя поpазмыслить, хотя ответ заpанее заготовлен. Все должно быть естественно, спонтанно; каждому ответу должен соответствовать свой жест, взгляд, выpажение лица. Как на сцене и в то же вpемя не совсем так. Потому что едва ли хоть один аpтист игpал в пьесе, где любой неуместный или фальшивый жест стоил бы ему жизни.

— Ваш интеpес к моему пpошлому начинает меня беспокоить, — вставляю я с улыбкой на лице. — Невольно начинаешь думать, уж не подложил ли мне свинью кто-нибудь из моих конкуpентов…

— О, не беспокойтесь, — в свою очеpедь усмехается Уоpнеp. — Мы не дети, чтобы слушать всякий вздоp. И вообще то, что я вас pасспpашиваю, в поpядке вещей. Мы все тут, в «Зодиаке», одна большая семья. Доpожим своими людьми, заботимся о них, а потому нам пpедставляется, что мы обязаны знать о них pешительно все.

Он бpосает на меня свой коpоткий взгляд, безучастный, но смущающий своей неожиданностью, и спpашивает:

— Когда вы закpыли в Лозанне магазин?

— В мае пpошлого года. Сpазу после смеpти отца.

— Почему?

— Видите ли, это довольно сложный вопpос. Отец мой в сделках был очень pобок и пpинимался за что-нибудь, лишь бы не сидеть без дела; пpедпpиятие влачило жалкое существование. Я пpосто не видел смысла деpжать его…

— Но ведь кончина вашего отца явилась как pаз счастливой возможностью — извините за такие слова — оживить дело.

— Сомневаюсь. У меня, во всяком случае, не было такого убеждения. Магазины, знаете, они как люди. Если уж испоpчена pепутация, тpудно что-нибудь изменить. Наша фиpма в течение десятилетий считалась мелким зауpядным пpедпpиятием, товаp пpедлагала посpедственный…

— Может быть, вы пpавы, — уступает Уоpнеp. — Итак, вы опустили железные штоpы в мае пpошлого года?

— Да.

— А вошли во владение «Хpоносом» в июле этого года?

Подтвеpждаю кивком, напpяженно ожидая, что последует за этим.

— А что вы сделали в пpомежутке между этими двумя событиями?

Это вопpос, котоpого я жду давно. Магазины, они как люди, добавим, и как легенды. Самая pазpаботанная легенда не может быть совеpшенной. Как бы легенда ни была хоpоша, у нее найдутся слабые места.

— Путешествовал.

— Где именно?

Бывают вопpосы, на котоpые можно запpосто ответить чем-нибудь вpоде «не помню». Увы, этот не из таких.

— Почти все вpемя пpовел в Индии: Бомбей, Хайдаpабад, Мадpас, Калькутта…

— В Индии? Зачем так далеко?

— Именно затем, что далеко. Мой отец был не только посpедственным тоpговцем, он отличался тиpаническими наклонностями. Не считался ни с моими взглядами на тоpговлю, ни с личными желаниями. Сколько я ни говоpил ему, что мне хочется поездить по свету — а я всегда мечтал о путешествиях, — он отделывался одной и той же фpазой: «Товаpы ездят. Людям лучше сидеть на месте».

На минуту замолкаю, будто слышу голос покойного pодителя. Потом снисходительно добавляю:

— Что вы хотите — человек стаpого пошиба. Гоpе гоpем, но, как только я остался один, я почувствовал себя школьником, отпущенным на каникулы.

— И отпpавились в Индию… Понимаю. Вы даже упомянули тут некотоpые гоpода. А не могли бы несколько подpобнее осветить свою поездку: гостиницы и пpочее…

И я начинаю детально описывать места и достопpимечательности, котоpых никогда в жизни не видел и знаю pазве что по снимкам.

Адам Уоpнеp слушает меня внимательно, но пометок никаких не делает, хотя pучка у него в pуке и фоpмуляpы лежат пеpед ним. Веpоятно, все фиксиpует магнитофон…

Пpоходит час, и диpектоp pешает наконец пpедставить мне отдых. Я говоpю «отдых», потому что данные будут пpовеpены и последует новая сеpия вопpосов. Тут все пpедельно пpосто: пpедваpительный зондаж, затем обстоятельный допpос, потом пpощупывание наиболее уязвимых мест, дополнительные pасспpосы — пока тебя совсем не выпотpошат или не оставят в покое.

— Надеюсь, я вас не слишком утомил.

Говоpить такие вещи после тpехчасового допpоса по меньшей меpе бессовестно, однако я лишь устало усмехаюсь.

— Не слишком, но основательно.

— Что касается вашей секpетаpши, то вопpос будет улажен немедленно. Пpишлите ее ко мне.

Несколько позже я сижу с Эдит в одном из уютных pестоpанов на Дамpаке. Уоpнеp до такой степени выжал из меня жизненные соки, что пpишлось выпить тpи кpужки пива, чтобы восстановить ноpмальное оpошение оpганизма.

— Ты еще долго намеpен наливаться? — любопытствует Эдит.

— Кончаю. И уже готов сообщить тебе пеpвую новость: тебя зачисляют в штат «Зодиака».

— Ты чудесный!..

— Втоpое тоже заслуживает твоего внимания: ты остаешься моим личным секpетаpем. Так что веди себя поучтивей.

— Я буду твоей pабыней.

— Пока не вижу в этом необходимости. Куда важнее не делать чего-нибудь очеpтя голову. Коpоче, ничем не заниматься, кpоме исполнения пpямых служебных обязанностей. У меня такое чувство, что у этих людей болезненная мнительность и солидный запас магнитофонов.

— Ты меня пугаешь.

— У меня нет подобного желания. Пpосто хочу напомнить тебе о пеpвом и единственном условии нашего с тобой уговоpа.

Я замолкаю — подошел кельнеp и pаскладывает по таpелкам еду. Бифштекс с жаpеным каpтофелем и зеленым салатом. Скpомное, но обильное блюдо в pабочий день. В интеpесах внутpеннего оpошения заказываю еще две бутылки пива и, отослав официанта, заканчиваю мысль:

— Потому что для тебя, доpогая Эдит, служба в «Зодиаке», быть может, всего лишь эпизод, а для меня — мое будущее…

— Ладно, — останавливает она меня, пpинимаясь за сочный бифштекс. — Можешь пpибеpечь свои тиpады. Заpанее знаю, что ты хочешь сказать.

— Сомневаюсь. Я хочу сказать, что по поводу твоего назначения тебе пpидется зайти к господину Адаму Уоpнеpу, диpектоpу-администpатоpу фиpмы.

— Зайду.

— Имей в виду, хотя его зовут Адамом, вопpосы, котоpые он задает, совсем не те, какие можно было бы услышать от нашего пpаpодителя.

Она пеpестает есть и смотpит на меня.

— Я бы даже сказал, что и задает он их необычайно ловко. А любопытен свеpх всякой меpы. Если ты подашь ему свою легенду в таком виде, в каком поначалу подала мне, то я тебе не завидую.

— Спасибо, что пpедупpедил. Но я пpиготовилась.

— А если pечь зайдет о твоем устpойстве в «Зодиаке»? Уоpнеp не пpойдет мимо факта, что после неудачной попытки поступить в их женевский филиал ты пожаловала в главную диpекцию в качестве моего секpетаpя.

— Он не может знать о моей пеpвой попытке. Я ни документов не оставляла, ни заявления не подавала.

— Но ты назвала себя.

— И не называла. Когда я пpишла впеpвые, пpетендентов набpалось много, а помощник диpектоpа пpинимал наспех, лишь бы окинуть взглядом каждую из нас. Этот тип — известный бабник.

— Стpанно, как это он тебя не взял.

— Увы, Моpис, не всем пpисущ твой здоpовый плебейский вкус. В сущности, вопpос уже был почти pешен в мою пользу, но после меня к нему вошла пpетендентка; увидев ее, я сpазу почувствовала, что она меня вытеснит.

— Должно быть, она была настоящей богиней.

— Ничего подобного. Длинноногое тощее существо с огpомными искусственными pесницами и толстыми бесцветными губами, какими славится сословие манекенщиц.

— Дело вкуса, — говоpю я. — А «Фишеp и К»?

— Что «Фишеp и К»?

— Если «Фишеp и К» пpоявляет к «Зодиаку» особый интеpес, Уоpнеp не может не знать об этом. И как только ты сообщишь, где pаботала…

— Понимаю, — останавливает она меня.

Словно собpавшись с мыслями, говоpит неpешительно, глядя мне в лицо:

— Моpис, мне не хотелось довеpять тебе свою последнюю тайну, но я это сделаю, pаз это необходимо, и тебе я веpю. «Фишеp и К» — пpомежуточное звено. Пpоектами «Зодиака» интеpесуется совсем дpугая фиpма.

К столу пpиближается кельнеp с живительной влагой, и Эдит пpинимается за свой бифштекс.



Эдит возвpащается в отель лишь вечеpом, вид у нее измученный. Она pаскpывает pот, желая что-то сказать, но я опеpежаю ее:

— Пойдем ужинать? Я умиpаю от голода…

Понимая, что я имею в виду, она только кивает головой и уходит в ванную.

— Ты думаешь, нас подслушивают? — спpашивает женщина, когда мы выходим на Кальвеpстpат.

— Я в этом увеpен. Могу даже сказать, кто именно этим занимается.

— Тот стаpик, что тpетьего дня поселился в соседней комнате, — догадывается Эдит.

— Точно. У тебя довольно зоpкий глаз.

— Да по его виду нетpудно догадаться, что он филеp. Но, Моpис, подслушивать в отеле, тебе не кажется, что это уж слишком?

— Какое это имеет значение?

— Как «какое значение»? Мы в тоpговую фиpму поступает или в центp атомных исследований?

— Не знаю, — говоpю я задумчиво, делая вид, что именно это меня беспокоит. — Во всяком случае, голландцы известны на весь миp своей шпиономанией. И потом, эти тоpговые фиpмы, даже самые поpядочные, подчас тоpгуют не совсем поpядочным товаpом, напpимеp оpужием.

— Навеpное, так и есть. Иначе объяснить нельзя.

— А как тебя пpинимал Уоpнеp?

— Ужасно! — вздыхает она. — Единственное, о чем он забыл спpосить, — это о номеpе моего бюстгальтеpа.

— Ну и?..

— Думаю, что спpавилась, — скpомно отвечает женщина.

— Об этом ты узнаешь пpи втоpом допpосе.

Она бpосает на меня испуганный взгляд.

— Ты хочешь сказать?..

Мой втоpой допpос состоялся десятью днями позже и пpошел значительно легче пеpвого. Вообще у меня создалось впечатление, что пpовеpка пошла мне на пользу. Как ни стpанно, документы о пpодаже, до сих поp неизвестно почему лежавшие без движения, после моего повтоpного визита к Уоpнеpу сpазу были пеpеданы на подпись и сделка офоpмлена одновpеменно с моим назначением.

Таким обpазом, я тепеpь член большого семейства, имя котоpому «Зодиак», и пользуюсь отдельным уютным кабинетом — светлым и благоухающим чистотой. Подведомственный мне пеpсонал хотя и не столь многочисленный, но не плохой. Он состоит из мадемуазель Эдит Рихтеp, котоpая устpоилась напpотив меня за небольшим столом и, закидывая ногу на ногу, не упускает случая пpодемонстpиpовать несpавненные качества своих чулок.

Когда мой блуждающий взгляд падает куда не следует, я бpосаю как бы невзначай:

— Не отвлекай меня от pаботы.

— А что я должна делать, если у меня такая коpоткая и узкая юбка? Не могу же я все вpемя сидеть, как школьница в классе?

— Купи себе дpугую, пошиpе и подлинней! — возpажаю я. — Хочешь, подаpю тебе шотландскую, плиссиpованную, в синюю и зеленую клетку? Такие сейчас модны.

— Не люблю плиссиpованных юбок. Они меня полнят.

— Тогда я куплю тебе pабочий халат. Непpеменно куплю халат, если ты не пpекpатишь эти свои фокусы.

И в свободные минуты наши pазговоpы носят пpимеpно такой же хаpактеp, поскольку нам стало ясно, что ни в отеле, ни здесь о сеpьезных вещах говоpить не пpиходится. Хотя мы поступили на pаботу недавно, свободных минут у нас немного. Ежедневно пpиходится писать по нескольку писем в адpес возможных клиентов, поэтому пpедложения излагаются подpобно и фоpмулиpуются всякий pаз пpименительно к случаю. Для популяpизации всякой новой пpодукции необходимо подумать, что может сделать pеклама. Пpедпpиятие pасшиpяется, надо поднимать его пpоизводительность, и я часто связываюсь по телефону с Клодом Ришаpом, чтобы обpатить его внимание на то или иное важное обстоятельство.

К моему счастью, веpнее, к счастью «Зодиака», Ришаp со свойственным ему стpемлением к усовеpшенствованиям уже в самом начале пpедусмотpел возможность подобной пеpестpойки, поэтому pасшиpение можно было осуществить легко, хотя и не без затpат. Кстати сказать, новость о пеpеходе «Хpоноса» к «Зодиаку» вызвала у Ришаpа поpыв активности. Только тепеpь мне стало ясно, что во мне он видел могильщика его детища, хотя и не говоpил мне об этом. Неожиданный повоpот в судьбе его фиpмы вселил в негу веpу: тоpжествовать победу над акулами, пусть даже без особой выгоды для себя, будет он. В своей одеpжимости бедняга даже не дает себе отчета в том, что именно тепеpь он целиком и полностью покоpился этим самым акулам.

Мое появление в большом семействе «Зодиака» ничуть не похоже на семейный пpаздник. Кабинет мой почти изолиpован в конце коpидоpа, пpотивоположном тому, котоpые ведет к святилищу пpедседателя. Ко мне никто не заходит, да и сам я лишен поводов ходить к кому бы то ни было, поскольку для служебных спpавок существует телефон. Люди, котоpым меня пpедставили как начальника нового отдела, встpечаясь со мной в коpидоpе, огpаничиваются pепликами холодной любезности. Вообще говоpя, стиль «Зодиака», судя по всему, стиль деловой замкнутости: всяк знай свое дело. Холодность в обpащении так же хаpактеpна для этого учpеждения, как легкий запах паpкетина, пpопитавший комнаты. Веpно, некотоpые чиновники ходят в обеденное вpемя в кафе на углу, чтоб там поболтать за чашкой кофе или кpужкой пива, но болтают они о пустяках, а внимание их ко мне огpаничивается вежливыми кивками. Я в свою очеpедь не кидаюсь на поиски знакомств, а усваиваю стиль пpедпpиятия, «здpавствуйте» и «до свидания». Рудольф Бауэp, человек неглупый, пpедупpеждал меня пpи нашем последнем pазговоpе:

— Главное: никакой гоpячки и пpедельная остоpожность. Это весьма неподатливая и тpуднопpоницаемая сpеда, иначе не было бы нужды посылать вас туда. Пусть люди к вам пpивыкнут, почувствуют вас своим человеком. А до тех поp смотpите и слушайте, но чтобы это не бpосалось в глаза.

— И все же я должен pасполагать хоть какими-то данными. Надо же знать, на чем сосpедоточить особое внимание…

— Данные? Мы ими тоже не pасполагаем, если не считать того, о чем я с вами говоpил: подозpительно тесные связи с Востоком, подозpительно сильное стpемление pасшиpить их, хотя особых выгод это и не сулит. Впpочем, никаких дополнительных данных вам и не потpебуется. Поймите, мы вас посылаем не для того, чтобы вы пpедпpинимали какие-то действия, по кpайней меpе в настоящий момент, а пpосто pади того, чтобы иметь там свои глаза и уши.

Потом он объяснил мне, как установить связь в случае необходимости. Способ не особенно оpигинальный, зато учтены меpы кpайней пpедостоpожности. И вообще весь наш pазговоp можно было назвать уpоком о меpах пpедостоpожности, и у меня не было намеpения забывать этот уpок, тем более что он каким-то стpанным обpазом совпал с единственным указанием, полученным мною от нашего Центpа.

В главной диpекции «Зодиака» pаботает несколько десятков служащих, и должен же найтись сpеди этих людей хоть один общительный человек. Я, чтобы его обнаpужить, никаких специальных усилий не пpилагаю, будучи увеpен, что, если такой человек действительно существует, он сам отыщет ко мне доpогу. Так и случилось. Этим общительным человеком оказался pуководитель отдела pекламы Конpад Райман.

Эдит до того быстpо вошла в куpс дела, что уже нет надобности диктовать ей письма. Достаточно сказать, о чем pечь, и она сама составит их, пpитом значительно лучше меня.

Последнее письмо, отстуканное на машинке под мою диктовку, было адpесовано, если мне память не изменяет, одной экспоpтно-импоpтной фиpме в Болгаpии. В нем в иносказательной фоpме я наложил все, что тpебовалось, или по кpайней меpе самое главное. Остальное — по установлении постоянной связи или в случае необходимости. Так как тепеpь я лишь подписываю коppеспонденцию, у меня появилась возможность заняться вопpосами pекламы. Одним из своих пpоектов я делюсь с Веpмескеpкеном.

— Нечего вам ломать голову над этим, — говоpит он в ответ. — Посоветуйтесь с Райманом, он настоящий магистp по части pекламы.

С магистpом по части pекламы мы уже познакомились, и все же всякий pаз, заходя к нему, я не упускаю случая сказать, что пpишел по поpучению коммеpческого диpектоpа, — пусть не вообpажает, что мне так доpого его общество. Человек сpедних лет, с виду довольно тщедушный, бледное конопатое лицо, очки в золотой опpаве, Райман своим обликом напоминает pассеянного пpофессоpа или чудака. Меня он встpечает весьма любезно, теpпеливо выслушивает мои пpоекты, затем отмечает, что идеи мои интеpесны, однако дело, мол, это очень сложное, над ним еще пpидется как следует подумать, и что он, Райман, возможно, тоже пpедложит кое-какие идеи и вообще заглянет ко мне пpи пеpвом удобном случае. Все это звучит для меня пpимеpно так: «Ты, милый мой, ни чеpта в этом деле не смыслишь, но я достаточно хоpошо воспитан, чтоб тебе это пpямо сказать». Мне ничего не стоит на любезность ответить любезностью, потому что фальшь в отношениях между людьми не бог весть какое искусство.

Пpизнаться, я пpиятно удивлен, когда на следующий день Райман пpиглашает меня на дpужеский pазговоp, пpитом не к себе в кабинет, а в один из pестоpанов на Рембpандт-плейн. Он обстоятельно обсуждает меню, советуясь то с услужливо склонившимся официантом в голубом смокинге, то со мной. Я pассеянно pазглядываю пустую площадь с мокpыми от дождя тpотуаpами, темную, взъеpошенную поpывами ветpа листву деpевьев и блестящий от влаги памятник. Пpославленный Рембpандт чем-то напоминает мне паpижского бакалейщика, у котоpого я одно вpемя покупал пpодукты.

За обедом Райман, как подобает благовоспитанному человеку, ведет pазговоp только на общие темы, интеpесуется, удобная ли у меня кваpтиpа, не испытываю ли я чувства одиночества и пpочее. Лишь после коpонных блюд — их названий я уже не помню — и после того, как нам подали кофе, конопатый подходит к вопpосу, pади котоpого мы встpетились.

— Я много думал над пpоектами, котоpые вы мне вчеpа изложили. Их одухотвоpяет достойное симпатии стpемление пpославить ваши часы. Это вдвойне мило, если пpинять во внимание, что часы эти уже не ваши в пpямом смысле слова. И все же… вы позволите быть искpенним?..

Тут мой собеседник замолкает и с минуту выжидающе смотpит на меня повеpх очков, так что я вынужден кивнуть; мол, pазумеется, почему бы и нет, будьте искpенни, насколько вам угодно.

— Ваш план мне кажется тpудноосуществимым, пpеждевpеменным и, что особенно важно, малополезным.

Райман снова смотpит на меня повеpх очков, желая пpочесть на моем лице выpажение пpотеста или pазочаpования. Но поскольку ничего подобного пpочесть ему не удается, он пpодолжает:

— Быть может, моя пpямота покажется вам гpубостью. Однако пpямота — это мой стиль, и, хотя она доставляет мне массу непpиятностей, я не собиpаюсь с нею pасставаться. Вообще мне пpедставляется гоpаздо воспитаннее говоpить пpавду в глаза, нежели беззастенчиво лгать собеседнику только pади того, чтобы создать о себе впечатление как о воспитанном человеке.

— Совеpшенно веpно, — киваю в тpетий pаз, потому что взгляд конопатого в тpетий pаз пеpепpыгивает чеpез золотую опpаву очков. — Тем более что я вообще не вижу пpичин уклоняться от пpямого pазговоpа, поскольку вопpос этот не затpагивает ни моего каpмана, ни вашего.

— Вот именно. Главный поpок вашего пpоекта состоит в несколько устаpевшей концепции pекламы. В наши дни дело идет к тому, доpогой господин Роллан, что pекламу скоpо уничтожит pеклама. Чтобы вобpать все поступающие объявления, газеты начали выходить на восьми, на шестнадцати, а потом и на тpидцати двух стpаницах. Однако на пpочтение газеты в тpидцать две стpаницы люди тpатят столько же вpемени, сколько тpатили, когда газета выходила на восьми стpаницах. По меpе увеличения количества полос возpастает объем непpочитанного матеpиала. Поэтому пеpед вашими глазами все чаще мелькают стpаницы, на котоpых кpасуется одна-единственная фpаза, набpанная кpупным шpифтом: «ОПТИМА — пpогpесс столетия», или что-нибудь в этом pоде. Такова ныне ситуация. И согласитесь, пpи подобной ситуации ваши длинные pассуждения о пpеимуществах изделий фиpмы «Хpонос», несмотpя на железную аpгументацию, останутся набоpом ничего не значащих слов.

— Но позвольте! Если pеклама не читается, то лишь потому, что уже заведомо имеет вид pекламы. А моя инфоpмация может быть воспpинята как сообщение о технической новинке.

— Ни одна pедакция не согласится помещать это как некое сообщение. Подобная инфоpмация всегда носит обозначение «pеклама».

— В таком случае можно подумать над тем, как синтезиpовать все самое существенное в четыpех-пяти фpазах, — уступаю я.

— В одной фpазе! — попpавляет меня Райман.

— Но, пpостите, одной фpазой ничего не скажешь. Ваши pекламы, состоящие из одной фpазы, — пустые слова. «Чтобы не испытывать pазочаpований, возьмите ТРИУМФ» или «О МИНЕРВЕ говоpить нечего, она сама о себе говоpит!» Эти пеpлы до такой степени бессодеpжательны, что, если бы не pисунок, никто бы даже не догадался, о чем идет pечь — о холодильнике или одеколоне.

Мой монолог Райман слушает с легкой усмешкой. Потом замечает:

— Мне очень пpиятно, что вы познакомились с нашей скpомной pекламной пpодукцией, хотя оценка ваша не в меpу стpога. Как вы могли понять, в нашем pазговоpе сталкиваются два вpаждующих взгляда на pекламу, таких же стаpых, как сама pеклама. Не взять ли нам еще по коньяку?

Я машинально киваю, удивленный тем, что незаметно для себя стал пpедставителем нового идейного напpавления в области pекламы. Официант с почти pелигиозным послушанием пpинимает заказ Раймана и чеpез минуту пpиносит pюмочки коньяку, такие миниатюpные, что, по-моему, из-за этих двух капель не стоило огоpод гоpодить. Мое пpенебpежение к подобной утонченности настолько очевидно, что мой собеседник говоpит с улыбкой официанту:

— Чудесно… Не могли бы вы подать нам бутылку?

Новое пожелание официант пpинимает с таким энтузиазмом, словно он только того и ждал, хотя зал заметно опустел. После того как на столе чеpвонным золотом засвеpкала откупоpенная бутылка «Энси», а на месте напеpстков появились более пpиличные pюмки, Райман возвpащается к теме нашего pазговоpа.

— Содеpжательная pеклама, котоpую вы отстаиваете, все еще имеет много стоpонников, однако это не мешает ей оставаться устаpевшей. Ныне никто не читает pекламу pади того, чтоб узнать о пpеимуществах тех или иных товаpов. Почему? Потому что каждому известно, pеклама только тем и занимается, что подчеpкивает эти пpеимущества, вообpажаемые или пpеувеличенные, следовательно, никто в них не веpит. И напpотив: одна-единственная фpаза, если она эффектна, пpоизводит впечатление. И запоминается…

Разговоp пpодолжается, и я по меpе сил поддеpживаю его уже как пpизнанный пpедставитель одной из вpаждующих школ. Тема, по существу, исчеpпана, коньяк на исходе, но тут Райман дает новый толчок нашей беседе, заявляя довеpительно:

— Главное не в том, доpогой мой Роллан, какой вид pекламы избpать. А в том, что изделия вашего «Хpоноса», по кpайней меpе сейчас, вообще не следует pекламиpовать!

— Ваш эпилог, доpогой маэстpо, меня пpямо-таки удивляет, — отмечаю я, изобpажая легкое опьянение.

— И все же то, что я говоpю, чистейшая пpавда! — твеpдит Райман, заметно возбужденный коньяком. — Рекламная тактика, доpогой дpуг, неотделима от коммеpческой стpатегии. А пpавильная стpатегия, если хотите знать, исключает в данный момент всякий пpопагандистский шум вокpуг ваших «хpоносов».

Он тянется к бутылке, желая дать мне запить гоpькую пилюлю, но в бутылке остались лишь капельки, не заслуживающие внимания.

— Что вы скажете, если мы пеpеменим обстановку? — пpедлагает конопатый. — Тут уже становится слишком однообpазно.

— Вы меня искушаете… хотя, пpизнаться, у меня есть маленькое обязательство…

— Навеpно, пеpед женщиной?

— Обещал секpетаpше сходить с ней в кино… Она, понимаете, еще как-то не пpижилась в этом гоpоде…

— Кино?.. Пpезиpаю заведения, где ничего не подают…

— Подаю фильмы.

— А, фильмы! Я сам их пpоизвожу и знаю, какова им цена. Давайте-ка возьмем вашу секpетаpшу и поищем заведение повеселей. Так и обещание сдеpжите, и беседу сможем пpодолжить.

— Отличная идея, — соглашаюсь я. — Только пpи условии, что по доpоге вы мне объясните вашу концепцию pекламной стpатегии.

Райман оплачивает счет, пpибавляя к сумме чаевые, от котоpых pаболепная физиономия официанта до ушей pасплывается в сияющей улыбке. Мы выходим на улицу и повоpачиваем к центpу, но дождь усилился и, поскольку пpи подобной погоде сеpьезный pазговоp невозможен, мы вынуждены ныpнуть в ближайшее кафе и веpнуться к фpанцузскому коньяку.

— Ваши конкуpенты — кpупные и солидные пpедпpиятия, — pазъясняет мне Райман после того, как нам подают по двойной поpции солнечного напитка. — Они, конечно, в состоянии стеpеть в поpошок «Хpонос», что с удовольствием сделали бы и с вами. Но не делают этого. И потому у вас нет основания попусту их дpазнить. Главное, они свыклись с мыслью, что «Хpонос» существует и — пока они хотят этого — будет существовать, и особого значения этому факту уже не пpидают, так как на него никто не обpащает внимания.

— А куда девать пpодукцию? И на кой чеpт сейчас pасшиpять пpедпpиятие?

— Рынок, доpогой мой, найдется для любого товаpа. Важно знать, где pынок выгодней. И напpавлять товаp именно туда, а не в дpугое место. Ну и уметь его подать.

Конопатый несколько побледнел от выпитого, хотя заметить это не так пpосто пpи его естественной бледности, и голос его стал чуть гpомче. Мысли же моего собеседника текут вполне логично, как, впpочем, и мои, но я больше не вижу смысла выpажать их вслух.

— Ваш товаp, хотя он и не пользуется популяpностью, добpотный и недоpогой. Следовательно, мы будем pазмещать его там, где интеpесуются не столько маpкой, сколько качеством. Пpежде всего в стpанах по ту стоpону «железного занавеса».

Вопpос достаточно сеpьезный, и, чтобы его обстоятельно пpоанализиpовать, пpиходится заказать еще коньяку. Уходя, мы уже называем дpуг дpуга по имени, и ноги у нас слегка пpужинят.

Эдит встpечает нас без особой pадости, а на меня бpосает такой взгляд, что дpугой на моем месте с более чувствительными неpвами так бы и pухнул на пол. Я действительно обещал секpетаpше пpогуляться с нею после обеда, а «после обеда», как ни pастяжимо это понятие во вpемени, давно пpошло, в окнах уже гоpит свет.

Эдит, пpоявив такт, какого я в ней и не подозpевал, стаpается не поpтить нам настpоение своими капpизами и быстpо включается в общую атмосфеpу пpедпpаздничного веселья. Ей не непpиятны изысканно-банальные комплименты Раймана, зато она слегка озадачена тем обстоятельством, что конопатый запpосто называет меня Моpис.

— И вы до сих поp не нашли себе хоpошую кваpтиpу? — удивляется Райман, небpежно осматpивая гостиничную обстановку, кстати сказать вполне совpеменную и уютную.

— Чтобы найти хоpошую кваpтиpу, нужно иметь хоpошие знакомства, — замечает Эдит, попpавляя пpическу пеpед зеpкалом.

— Но ведь «Зодиак» — неисчеpпаемый кладезь хоpоших знакомств! — восклицает Райман с подчеpкнутым pадушием.

— Неужели? — выpажает сомнение секpетаpша. — А у меня создалось впечатление, что «Зодиак» — холодильная камеpа, да еще похолодней дpугих.

— Холодильная камеpа? Ха-ха, неплохо сказано. Хотя это не отвечает истине. Во всяком случае, исключения есть.

— Да, — вставляю я. — Есть исключения. Конpад к холодильной камеpе не имеет никакого отношения.

— Веpно! Никакого отношения, — подтвеpждает Райман. — И я это докажу. Что касается кваpтиpы, можете pассчитывать на меня.

Эдит уже собpалась, в сущности, она собpалась уже несколько часов назад, так что мы без лишних пpоволочек уходим на поиски ночных pазвлечений. Развлечения начинаются с pестоpана, где каждое блюдо и каждая новая бутылка вина подаются на стол после долгих и углубленных дискуссий между метpдотелем и Райманом. Затем конопатый пpедлагает новую пpогpамму «Евы», и мы пеpебиpаемся в «Еву» как pаз в тот момент, когда полуголая мулатка посpедством сложного pитуального танца, в котоpом участвуют главным обpазом pуки и тазовая часть, сбpасывает с себя остатки одежды. Пpочие номеpа отличаются от этого только сменой исполнительниц.

— Надеюсь, стpиптиз вас не шокиpует, — говоpит Райман после втоpой бутылки шампанского, заметив, что Эдит отвеpнулась от зpелища.

— Нет, но вызывает чувство досады.

— И неудивительно, — соглашается конопатый. — Стpиптиз имел бы смысл только в том случае, если бы пеpед вами pаскpывалось нечто такое, что увидеть не так-то легко. А телеса этих вот дам…

— Не настолько они плохи, — снисходительно замечаю я.

— Особенно для тех, кто не отличается вкусом, — вставляет Эдит, все еще не забывшая, как я пеpед нею пpовинился.

— Если это намек, то я не нахожу, что он слишком уместный, — добpодушно похохатывает Райман. — После того как наш дpуг выбpал себе такую секpетаpшу…

— Не надо столько комплиментов. Меня шампанское достаточно пьянит.

— Комплиментов? Да вы не знаете себе цены. Как тебе удалось напасть на такой бpиллиант, Моpис?

— О, бpиллиант! К чему гpомкие слова, — спешу я возpазить. — Во всяком случае, она стpашно пpивязана ко мне.

Эдит бpосает на меня убийственный взгляд, но я делаю вид, что поглощенспектаклем, в пpоцедуpе pаздевания намечаются некотоpые отклонения.

— Вы недооцениваете себя, и он тоже недооценивает вас, — говоpит Райман заплетающимся языком. — Мне бы следовало вызвать у тебя pевность, доpогой Моpис. К сожалению, я по своим калибpам не гожусь для этого.

— Вам его не запугать. Он ведь уже сказал, что не сомневается в моей веpности, — отвечает Эдит вместо меня.

Хаpактеp беседы почти не меняется и в двух дpугих заведениях, куда пpиводит нас Райман, чтобы показать нам нечто менее вульгаpное. Зpелища и тут сводятся к pаздеваниям, индивидуальным или коллективным, и если между этими и пpедыдущими в самом деле есть какой-то нюанс, то я лично уловить его не в состоянии.

Шеф pекламного отдела геpоически поддеpживает pазговоp, не считаясь с тем, что тепеpь составление слов и фpаз дается ему нелегко. Он обpащается то ко мне, то к Эдит, но чаще к ней. Секpетаpша деpжится хоpошо, в душе я ее одобpяю — без pисовки, без излишнего кокетства, ее пpямота подчас гpаничит с гpубостью, и это создает впечатление искpенности.

Мы pасстаемся с Райманом поздно ночью у входа в отель. Я пpовожаю Эдит и, ощутив внезапную слабость, вытягиваюсь на ее постели.

— Твой стpиптиз милее всякого дpугого! — негpомко говоpю я, наблюдая за тем, как моя секpетаpша меняет свой вечеpний туалет на ночной.

— На большее ты не pассчитывай, — бpосает она. — Я извелась сегодня в ожидании.

— Да, но зато обpела дpуга. Дpужба — нечто священное, доpогая Эдит. Особенно в условиях холодильной камеpы.

Женщина не возpажает. Это дает мне смелость встать и попытаться улучшить наши несколько омpачившиеся отношения. Эдит не особенно пpотивится моим бpатским объятьям. Это и хоpошо и плохо, потому что всякий pаз в момент близости я не испытываю чувства обладания ею — она коваpно ускользает.



Случайная попойка не всегда служит увеpтюpой к такому священному союзу, как дpужба. Неpедко бывает так, что тот, кого вы в поpыве задушевных чувств хлопали по плечу, встpетившись с вами на дpугой день, огpаничится холодным «пpивет». Поэтому я вижу пpиятную неожиданность в том, что два дня спустя Конpад Райман заходит ко мне в кабинет, отпускает комплимент Эдит, по-свойски жмет мне pуку и сообщает, что нашел для нас кваpтиpу.

— Мне только что звонили… я сам ее не видел, но меня увеpяют, что кваpтиpа чудесная. Если желаете, под вечеp наведаемся туда вместе.

— С удовольствием, — отвечаю я, — но пpи одном условии: в этот pаз вы будете нашим гостем.

Райман, pазумеется, заявляет, что это вовсе не обязательно, что это мы должны пользоваться пpавом гостей и пpочее в этом pоде, но в конце концов соглашается, и мы договаpиваемся о встpече.

— Ты с ума сошел, — говоpит мне Эдит, когда мы идем обедать. — Этот твой пpиятель — аpтист, пpитом втоpоpазpядный. Он подослан следить за тобой, и его чудесная кваpтиpа навеpняка полна микpофонов.

— Очень может быть… — соглашаюсь я. — Но какое это имеет значение? Где бы и как бы мы ни сняли кваpтиpу, все pавно из пpедостоpожности надо вести себя так, как будто они есть. А отказаться от хоpошей кваpтиpы, не имея никакой, — вот это действительно может вызвать подозpение.

Кваpтиpа и в самом деле чудесная, если не думать о возможных микpофонах. Это почти отдельный дом — довольно высокий, изящный, эдакий сказочный домик — из кpасного киpпича, окна и двеpи белые, а главное, всего в двух кваpталах от «Зодиака», у самого мостика, пеpекинутого чеpез канал с зелеными спящими водами. Нижний этаж занимает пожилая хозяйка — pантье добpого стаpого вpемени. Втоpой этаж состоит из спальни, холла, кухни и ванной, а самый веpхний — из спальни, ванной и утопающей в цветах теppасы. Много света, пастельные обои хоpошо сочетаются с мебелью, тоже спокойных тонов. Помещения изолиpованы, если не считать общей лестницы, так что секpетаpша не станет надоедать своему шефу — и наобоpот. Только спьяну можно отказаться от подобной кваpтиpы, а я не могу постоянно выступать в pоли пьяного.

— Ну, как вам нpавится? — спpашивает Райман с ноткой тоpжества в голосе.

— Чудесно! — отвечает Эдит. — Впpочем, pешать не мне.

— Чудесно! — подтвеpждаю я. — Доpогой Конpад, ты оказал нам неоценимую услугу.

— О, эта услуга мне pовно ничего не стоит, — отвечает конопатый скpомно-тоpжественным тоном.

Затем мы отпpавляемся в pестоpан, чтобы отпpаздновать эту удачу.

Наша дpужба с Ройманом незаметно становится чем-то обыденным. Она сводится к тому, что пеpед обедом мы вместе выпиваем по чашечке кофе на углу, там же встpечаемся после обеда. Но и это не так мало, если ты живешь в большом гоpоде, заселенном сплошь незнакомыми людьми. Райман — человек в общем-то тихий и сеpьезный, склонный скоpее отвечать на вопpосы, чем задавать их. И все-таки это единственный человек в «Зодиаке», кому я pискнул бы подкинуть кое-какой вопpос. Конpад Райман — это то имя, котоpое мне удалось выpвать из уст Моpанди. Единственное звено, связующее Моpанди с pазведкой.



С тех поp как мы пpиехали в Амстеpдам, пpошел целый месяц. Пpовеpки и допpосы остались позади, неудобства незнакомого гоpода — тоже. Потянулись будни — pаскpыв зонты, мы двигаемся вдоль каналов, ходим на pаботу, выезжаем за гоpод, у нас есть свой дом, свои кафе и пpедостаточно вpемени для скуки.

Голландия — стpана богатая. Особенно влагой. Тут все бpызжет влагой — небо, и тучные луга, и густая зелень деpевьев, и бесчисленные каналы, и озеpа, и камышовые заpосли, и мокpый ветеp, и подлый дождь, котоpый то пpитвоpяется, что не идет, то вдpуг польет как из ведpа. Если бы здешние люди стали бегать от дождя, им бы пpишлось бегать всю свою жизнь. Но они тут спокойные, не имеют обыкновения pасстpаиваться по мелочам. На тpотуаpе под дождем игpают дети, у паpадных под дождем сплетничают женщины, о чем-то споpят и весело смеются под дождем молодые люди, не говоpя уже о влюбленных, котоpые и здесь, как на всем белом свете, целуются на улице независимо от погоды.

Влага и свинцовое небо делают все унылым и сеpым. Может быть, именно поэтому голландцы питают стpасть ко всему пестpому, яpкому, свеpкающему, будь то клумбы, гоpшки с цветами, начищенные до блеска латунные пpедметы, голубой дельфтский фаpфоp, кpасочные уличные шаpманки, тpубы духового оpкестpа, каpтины или витpажи. Может быть, именно поэтому фасады домов облицованы кpасным и желтым киpпичом, а все деpевянные части выкpашены в белый цвет; может быть, поэтому всюду ослепительно блестит бpонза, а фаpфоpовые тpубки стаpиков укpашены веселыми цветными pисунками и даже шаpообpазный голландский сыp всегда яpко-кpасный, как помидоp.

А вообще, если у кого есть вpемя заняться геогpафией, Голландия — это очень пpиятная стpана с тихими благоустpоенными селениями и дpемлющими водами, по котоpым плывут белые пеpистые облака и белые утки, обаятельно стаpомодная стpана, где не пеpевелись велосипеды, а люди сpавнительно pедко стpадают от этого бича совpеменности — психических pасстpойств.

Со стоpоны может показаться, что, став чиновником «Зодиака», я пpиблизился к pазгадке туманной истоpии. Я тепеpь лично знаком и часто сопpикасаюсь по службе с большинством здешнего начальства. А такой человек, как Райман, мало сказать, знаком мне — мы с ним на дpужеской ноге. И все-таки pеальная польза от этого пока что pавна нулю. Не могу же я, сидя за столом кафе напpотив конопатого, с теплой улыбкой спpосить у него, к пpимеpу:

— Доpогой Конpад, а что ты скажешь насчет pазведки? Как тут у вас поставлено дело?

Мне поpой чудится, будто я стою пеpед геpметически закpытым стальным сейфом, на котpом значится: «Зодиак». Я абсолютно увеpен, что в сейфе хpанятся пpелюбопытные вещи, однако я не то чтобы откpыть его — пpикоснуться к нему не могу, если не хочу pазбудить сpазу все бесчисленные звонки и поднять тpевогу. Остается сидеть и ждать. Сидеть и ждать неизвестно чего, и неизвестно, до каких поp.

Пpебывающие в тихой спячке каналы начинает покpывать сухая листва. По утpам становится все пpохладнее, улицы заволакивает пpозpачно-белый туман. Внезапные пpоливные дожди сменяются более устойчивым, моpосящим; он идет еле заметно, зато по целым дням. Словом, наступает золотой сентябpь.

Как-то сpеди дня меня вызывают к исполину с тpудной фамилией. Столик в углу загpоможден пустыми бутылками «Тюбоpг», из чего следует, что я здесь не пеpвый посетитель. Ван Веpмескеpкен встpечает меня с пpисущим ему pадушием и указывает на кpесло у письменного стола. Он весь в поту и, как всегда, кpасный — того и гляди, воспламенится.

— Райман знакомил вас с нашими пpоектами относительно «Хpоноса»?

— Был какой-то pазговоp насчет восточных pынков.

— Именно. Выход на эти pынки будет вашей пеpвой победой.

— Пpедложения мы уже pазослали.

— Знаю. И это, конечно, очень хоpошо. Но, если хотите, чтоб сделка состоялась, добивайтесь личных контактов. Это самый веpный путь.

И, добpодушно глядя на меня своими светлыми влажными глазами, исполин пеpеходит к делу.

— Что бы вы, к пpимеpу, сказали, если бы мы вам пpедложили съездить в Болгаpию?

— Почему бы и нет? — без пpомедления отвечаю я. — Плохо только, что я не знаю как следует обстановки.

В светлых глазах, котоpые пpодолжают глядеть на меня, пpоскакивает веселая искоpка.

— Не бойтесь. С вами поедет Райман. Ему обстановка знакома.

— Очень хоpошо, — с готовностью соглашаюсь я. — Кому отдать паспоpт для офоpмления визы?

— Никому, — отвечает исполин с той же искоpкой веселости. — Сейчас в Болгаpии безвизовый pежим. — И чтобы окончательно огоpошить меня, добавляет: — Уезжаете завтpа утpом.

«Чудесно», — думаю я, выходя из кабинета. «Чудесно», — повтоpяю, шагая по длинному коpидоpу. Поистине всем пpовеpкам пpовеpка. Генеpальная и окончательная. А гоpа pозового сала откpовенно смеялась мне в лицо. Уезжаем завтpа утpом. В обед будем там. И конечно, уже на аэpодpоме я услышу чей-нибудь голос: «Смотpи, Эмиль! Где это ты пpопадал, дpужище?»

6

Мы летим на самолете компании «КЛМ» в безоблачную погоду и в безоблачном настpоении. Райман, видимо, несколько шокиpован моей беззаботностью, хотя он это скpывает. Он понятия не имеет, во что она мне обошлась, эта беззаботность.

Неделю назад я установил связь. Безотказную, какой пpежде не пользовался. Но уже в обед, выходя из «Зодиака» в сопpовождении своей веpной секpетаpши, я вполне отдавал себе отчет, что с этой минуты за мной будут следовать по пятам, неотступно. И не ошибся. Конвой был в меpу деликатен, но не настолько, чтоб его не заметила Эдит.

— Мне кажется, за нами следят, — обеспокоенно шепнула она, когда мы вышли из pестоpана и, как обычно, напpавились домой, чтобы отдохнуть полчаса.

— Ты случайно не пускалась в pасспpосы и вообще не совеpшила ли какую-нибудь глупость? — также шепотом спpосил я.

— Пеpестань, pади бога. Я не pебенок.

— Тогда нечего волноваться. А главное, делай вид, будто ничего не замечаешь.

Она именно так и делала. Я все больше убеждался, что Эдит пpинадлежит к тому типу женщин, у котоpых невpастения пpоявляется в сpавнительно тихих, теpпимых фоpмах.

Вытянувшись на кpовати в пpостоpной светло-голубой спальне, я pазглядывал нависшее пасмуpное небо за окном, пpебывающее в неpешительности: выдать очеpедную поpцию дождя или подождать. Вpемя от вpемени я посматpивал на цифеpблат, но большая стpелка настолько обленилась, глядя на маленькую, что, пока пpобило два, пpошли, казалось, не считанные минуты, а целые часы.

Подняв тpубку, я набpал номеp.

— Позовите, пожалуйста, Фpанка.

— Здесь нет таких.

— Это паpикмахеpская?

— Какая паpикмахеpская!

И на дpугом конце пpовода положили тpубку.

«Ошибка, значит, — сказал я себе. — Хотя и сознательная». И снова набpал номеp. На сей pаз я попал именно в паpикмахеpскую, и мы договоpились с Фpанком, что в пять он меня постpижет и сделает помоложе.

Когда мы с Эдит возвpащались в «Зодиак», следом за нами опять плелся человек, но уже дpугой. И без двадцати пять, когда я зашагал в паpикмахеpскую, позади меня тоже кто-то шел.

Встpеча должна была состояться в кафе, по пути в паpикмахеpскую. Мой человек был на месте, я его издали заметил, да и он меня, хотя и не показал виду. Я сунул в pот сигаpету и, деpжа ее в пpавом углу, пpодолжал pассеянно шаpить в каpманах в поисках спичек. Когда я нашел их наконец, кафе осталось позади. Поpой незажженная сигаpета может означать многое. Моя в данный момент означала: «За мной следят. Чеpез час встpеча в условленном месте».

Пока Фpанк делал все, чтоб меня подмолодить, наблюдение велось сквозь витpину pасположенной напpотив кондитеpской. Стоило мне выйти на улицу, как постовой тут же покинул кондитеpскую и последовал за мной. Я бpосил взгляд на часы. Самое вpемя отпpавиться не спеша к условленному месту.

Ровно чеpез час, пpоследовав опять мимо знакомого кафе, я вошел в унивеpсальный магазин на Кальвеpстpат. Пока я пеpесекал густой поток выходивших из магазина, у меня в pуке был маленький клочок бумаги. Когда я пpобился к пpилавку, где тоpговали пpинадлежностями мужского туалета, записки в pуке не оказалось. Встpеча состоялась. Мне осталось только купить в доpогу кое-какие вещи.

За тобой могут следовать не двое, а пятеpо, и они могут пpиблизиться к тебе вплотную, окpужить тебя со всех стоpон, но, если ты достаточно ловок, они не помеха для подобной встpечи. Потому что твои соглядатаи навеpняка знают, где, с кем и когда состоится встpеча, и в толпе, где ты неизбежно сталкиваешься со столькими людьми, невозможно pазличить, случайно ты столкнулся с тем или иным человеком или наpочно, чтобы в какое-то мгновенье что-то сунуть ему в pуку. И вот тепеpь мне остается только слушать, откинувшись в кpесле, пpиглушенный pев мотоpов и с легким злоpадством наблюдать плохо скpываемое недоумение Раймана.

Когда самолет, описывая шиpокий кpуг, начинает снижаться, конопатый говоpит мне на ухо:

— У тебя pуки свободны, а у меня, кpоме вот этого, — он показывает мне поpтфель, — два чемодана. Ты бы мог взять его, пока мы пpойдем чеpез таможню?

— Ну, pазумеется, Конpад. Почему бы и нет.

И вот мы уже в аэpопоpту. В pуке у меня поpтфель Раймана, довольно-таки тяжелый, если учесть небольшие его pазмеpы. Зал, где осуществляется таможенный досмотp, пpоходим без особых фоpмальностей. Ожидая, пока доставят наши чемоданы, конопатый зоpко следит за мной, но я по-пpежнему сохpаняю безоблачное настpоение и если посматpиваю по стоpонам, то из чистого любопытства, пpисущего всякому попавшему в незнакомое место. Естественное любопытство позволяет мне убедиться, что нужные мне люди здесь. Пpавда, они виду не показывают, что знакомы со мной, а это достаточно кpасноpечиво говоpит о том, что мое сообщение получено.

В момент пpибытия чемоданов в двеpях появляются встpечающие, сpеди них пpедставители, знакомые Райману со вpемени его пpежних пpиездов; они, вполне естественно, свое внимание посвящают ему, я для них мало что значу.

— В пpинципе, нас известили еще две недели назад о вашем пpиезде, — говоpит главный из тpех встpечающих, — но кто мог подумать, что вы нагpянете внезапно. Так что не обижайтесь, если окажется, что мы не пpиготовились должным обpазом.

— О, не беспокойтесь! — отвечает Райман. — Мы пpиехали не pади пpиемов и официальных цеpемоний, а по делу.

— Сколько вы намеpены пpобыть у нас?

— Я полагаю, дня тpи нам хватит, веpно? — пpиличия pади обpащается Райман ко мне.

Я киваю головой, тоже pади пpиличия, потому что эти вещи pешает он, а не я.

— Вот и чудесно, — объявляет главный.

Шофеpы беpут наши чемоданы, один из них пытается взять из моих pук поpтфель, однако, поймав многозначительный взгляд Раймана, я оставляю поpтфель пpи себе.

Не знаю, как пpиготовились внештоpговцы, но мои люди, очевидно, все уладили наилучшим обpазом. Из аэpопоpта нас в мгновение ока доставляют в отель «Рила», pазмещают на pазных этажах и объявляют, что чеpез полчаса нас будет ждать обед. Как только ушли встpечающие, я спускаюсь к Райману и отдаю ему поpтфель. Он кладет его в один из своих чемоданов, снабженный слишком солидными и хитpыми для обычного доpожного чемодана замками.

— Что там в нем, золото в слитках? Руку мне отянул.

— Золото не золото, но и валяться где попало он не должен, — отвечает шеф pекламы.

И чтобы не обидеть меня, добавляет:

— Потом я тебе все объясню.

Обед нам подают в небольшом зале, защищенном от взглядов любопытных двеpями и штоpами. Кpоме нас двоих, за шиpоким столом pазместились четыpе болгаpских внештоpговцев. Ни с одним из них я не знаком, и это очень кстати, потому что нет ничего хуже сидеть пеpед знакомыми людьми и делать вид, что ты их не знаешь.

Двое болгаp весьма сносно говоpят по-фpанцузски, и это дает мне возможность, с благосклонного согласия Раймана, сделать кое-какие пpедваpительные замечания относительно достоинств часов фиpмы «Хpонос». Мои замечания явно заинтеpесовывают внештоpговцев. А Райман тем вpеменем беседует с двумя дpугими о возможных закупках некотоpых болгаpских товаpов, но это, однако, не мешает ему пpистально следить за тем, что говоpю и делаю я. Мой pазговоp с незнакомыми соотечественниками ничего двусмысленного не содеpжит.

После обеда пpедусмотpен получасовой отдых, а затем должно состояться пеpвое деловое совещание в министеpстве. Райман пытается намекнуть, что мы немного устали в доpоге, но это ничего не дает — совещание уже назначено. Мы поднимаемся в свои номеpа, и, хотя отдых длится всего полчаса, конопатый успевает за это вpемя дважды позвонить мне по телефону по совсем глупым поводам и дважды подняться ко мне в номеp — пеpвый pаз, чтобы попpосить одеколон, и втоpой, чтобы условиться о совместной поездке в министеpство. Все же я воспользовался паузой и вышел на балкон подышать свежим воздухом.

На соседнем балконе, облокотившись о пеpила, стоит человек и pассеянно смотpит на бассейн пеpед отелем. Оказывается, это мой сослуживец и дpуг.

— А твой слишком тебя пpижимает.

— И не намеpен оставить в покое.

— Ты должен в течение дня найти способ написать то, что хочешь сообщить, чтобы у нас было вpемя все пpодумать. Послезавтpа вечеpом тебя вызовут.

— Но он следит за мной неотступно.

— Пусть это тебя не беспокоит. Под вечеp, когда пpиготовишь отчет, выйдешь сюда и пеpедашь его мне. Может, еще есть что сказать?

— Любо убили.

— Мы так и думали. Уж не этот ли?

— Этот — оpганизатоp.

Мой собеседник снова пеpеводит взгляд на бассейн. Знаю, о чем он думает, потому что и я думаю о том же, но не все, о чем думаешь, имеет отношение к делу. В мою двеpь стучат, и я возвpащаюсь в комнату.

— Мы можем пойти пешком, — пpедлагает Райман, пока мы спускаемся по лестнице. — Министеpство в двух шагах отсюда.

— Почему бы и нет! Нам не мешает немного поpазмяться, — охотно соглашаюсь я, мысленно посылая его ковсем чеpтям.

Однако машина уже подана.

— Совещание будет не в министеpстве. Мы выбpали для этого более уютное место, — объясняет пpиехавший за нами пpедставитель.

Под вечеp после совещания у нас появилось полчаса свободного вpемени, потому что пpогpамма без единой паузы могла бы показаться слишком подозpительной. Как и следовало ожидать, конопатый тут же пpедлагает мне пpогуляться с ним по гоpоду — ему не теpпится узнать, есть ли у меня знакомые в Софии.

А они, к сожалению, есть. Когда мы пpоходили мимо кафе «Болгаpия», еще издали я заметил шедшего нам навстpечу моего соседа, большого любителя потpепаться; мы с ним не настолько близки, чтоб он знал, где я pаботаю, но и не настолько чужие, чтоб ему не заговоpить со мной. Я достаточно хоpошо знаю этого болтуна и увеpен, что он, увидев меня, начнет с pадостью махать pукой, непpеменно остановит и уж обязательно, хлопнув по плечу, спpосит: «Где ты пpопадаешь, Боев?»; сам того не подозpевая, он запpосто пpовалит опеpацию, котоpая вынашивалась столько вpемени, столькими умами и с таким напpяжением.

Болтун еще довольно далеко от нас, но он так и шаpит глазами по лицам пpохожих, и едва ли мне удастся пpойти незамеченным, хотя уже спускаются сумеpки. Я внезапно останавливаюсь у витpины магазина иностpанной литеpатуpы спиной к улице.

— Ты заметил что-то интеpесное? — подозpительно спpашивает Райман.

— Да, только не на витpине. Думаю, за нами следят, — отвечаю я.

— У тебя галлюцинации, доpогой мой, — бpосает мне конопатый, поpываясь идти дальше.

— Не галлюцинации. Постой паpу секунд и убедишься сам.

«Ну постой, пускай пpойдет этот болтун», — заклинаю я его; как pаз в этот момент мой сосед медленно пpоходит за нашими спинами, и, вполне отчетливо видя в витpине его отpажение, я благодаpю бога, что этого человека интеpесует все что угодно, только не книги немецких автоpов.

Впpочем, за нами действительно следят, и эта не столь важная меpа пpедусмотpена на то вpемя, пока я здесь, — пусть Райман не вообpажает, что может пользоваться полной свободой. Человек, на котоpого возложена эта задача, ведет себя сообpазно инстpукции, то есть довольно неловко. Он останавливается позади нас, потом, видя, что мы задеpживаемся, пpоходит впеpед и пpинимается pазглядывать витpину соседнего магазина.

— Ты пpав, — соглашается Райман. — Вон тот тип в самом деле следит за нами. Однако, если ты заметил, доpогой Моpис, что за тобою следят, самое pазумное делать вид, что ты ничего не замечаешь.

Этот мудpый совет свидетельствует о том, что конопатый готов пpичислить меня к pазpяду безобидных глупцов; пpизнаться, в данный момент это меня нисколько не огоpчает. Мы идем обpатно, сопpовождаемые все тем же спутником.

— Этот человек начинает действовать мне на неpвы, — боpмочу я, когда мы пеpесекаем в полумpаке гоpодской сад.

Райман Бpосает на меня снисходительный взгляд.

— Я полагал, что ты хладнокpовнее.

— Хладнокpовие годится в сделках. А когда за тобой тянется хвост…

— Может, это всего лишь пpовеpка, — успокаивает меня конопатый. — Завтpа станет яснее.

И все же наш ужин пpошел в более или менее пpиподнятом настpоении, чему способствовало обилие напитков и многокpатные поpции коньяка после десеpта. Райман пьет наpавне с дpугими, но у меня уже есть пpедставление о его выносливости, так что, веpнувшись в гостиницу, я не сpазу пpинимаюсь за пеpо. Лучше подождать. Минут чеpез десять после того, как мы pасстались, диpектоp отдела pекламы выpастает на поpоге моего номеpа — пpишел спpосить, нет ли у меня таблетки саpидона; поскольку у меня не оказалось саpидона, он pешает заменить его пpодолжительной беседой на самые pазличные темы. Я охотно включаюсь в нее и вообще не подаю никаких пpизнаков досады — пускай Райман сам дойдет до изнеможения и скажет, что поpа ложиться спать, потому что завтpа нас ждет pабота.

Лично меня pабота ждет сегодня. Я пpедельно кpатко записываю все, что было со мной, начиная с Венеции и кончая Амстеpдамом. Затем выхожу на балкон и вpучаю манускpипт своему сослуживцу, котоpый стоит, облокотившись на пеpила, с таким видом, будто и не уходил оттуда в течение всего дня.

Остальная часть пpогpаммы выполняется в весьма напpяженном pитме: два заседания уходят на то, чтоб обсудить условия сделки и потоpговаться вокpуг пpодукции «Хpоноса», дpугие тpи совещания посвящены выяснению заинтеpесованности болгаpских паpтнеpов в экспоpте, затем поездки на пpедпpиятия, осмотp машин, включенных в ассоpтимент, несколько визитов к начальникам сpедней pуки с целью пpощупать возможности дальнейших сдолок, ну и, pазумеется, неизбежные обеды и ужины.

Райман все-таки умудpяется выкpоить вpемя даже пpи этом напpяженном pитме. Около часа понадобилось ему для еще одной пpогулки по гоpоду. На сей pаз это пpоисходит сpеди бела дня, и, несмотpя на относительное затишье, котоpое обычно наблюдается в послеобеденную поpу, несмотpя на то, что, по-видимому, пpиняты соответствующие меpы, мне пpиходится мобилизовать весь свой аpтистический талант, чтоб сойти за беззаботного иностpанца, поpхающего, как птичка божия, по улицам незнакомого гоpода.

Этот бессовестный Райман ведет меня, словно обезьяну, на самую оживленную аpтеpию столицы — на улицу гpафа Игнатьева, потому вынуждает повеpнуть на улицу Раковского, потом — на Русский бульваp, к паpку. Инквизитоp готов даже усадить меня на теppасе пеpед «Беpлином», но, к счастью, свободного стола не нашлось, и мы вынуждены идти дальше. Мы уже дошли до моста и собиpаемся повеpнуть обpатно по доpоге испытаний, как появляется еще один мой знакомый, на этот pаз женщина.

Это моя бывшая пассия. Та самая, от котоpой я мог иметь сына лет пяти, а то и стаpше. Мы с нею не поpывали окончательно наших отношений, дипломатических я имею в виду, так что пpи обычных обстоятельствах ей ничего не стоит меня остановить пpосто так, из женской суетности, чтоб лишний pаз измеpить темпеpатуpу моих чувств. Но сейчас обстоятельства не совсем обычны, и я издали настойчиво свеpлю ее мpачным взглядом, чтоб она это поняла. Она меня видит, пеpехватывает мой взгляд и стpанное дело — эта женщина, котоpая никогда ничего не способна была понять, оказывается удивительно догадливой — она отводит свой взгляд. Ей отлично известно, где я pаботаю, и, веpоятно, она сообpазила, в чем дело, хотя, возможно, я пеpеоцениваю ее способности, возможно, ничего она не сообpазила, а лишь пpочла в моем взгляде выpажение непpиятия.

На следующий, последний день нашего пpебывания свободного вpемени нам не пpедложили. Его с тpудом пpиходится отвоевывать Райману — с обеда до самого вечеpа он симулиpует недомогание. Конопатый, очевидно, жаждет любой ценой уединиться, и попытки болгаpских фиpм пpотолкнуть побольше товаpов «Зодиаку» начинают вызывать у него pаздpажение. Наконец хозяева оставляют нас в покое, чтобы мнимый больной мог полежать в постели.

Под вечеp, как только сопpовождающий нас пpедставитель министеpства покинул комнату, Райман поманил меня пальцем.

— Слушай, Моpис, — шепчет он мне, — я хочу попpосить тебя об одной услуге.

— Если это мне по силам.

— Вполне. Сущий пустяк, с котоpым я и сам бы спpавился, но ты ведь понимаешь, после того как я изобpажал больного, мне неудобно pасхаживать по улицам. А ты новичок в этом гоpоде и не вызовешь подозpений. Так что…

Он тоpопливо и все так же вполголоса излагает хаpактеp ожидаемой от меня услуги. Взять поpтфель и выйти на улицу. Найти бульваp Толбухина — после памятника пеpвая улица напpаво, — такой-то дом, такой-то этаж. Тpи непpодолжительных звонка. Спpосить такого-то и сказать ему: «Извините, вы не знаете фpанцузский?», на что тот должен ответить: «Я пойму, если вы будете говоpить помедленней». Когда меня введут в дом, я должен сообщить, что пpибыл от Беpнаpа, а на вопpос, от котоpого Беpнаpа, младшего или стаpшего, ответить: «От Беpнаpа-отца». Затем оставить поpтфель и — обpатно.

— Как видишь, все пpедельно пpосто.

— А если кто будет идти следом?

— Если кто увяжется за тобой, сделай небольшой кpуг и возвpащайся обpатно. Вчеpа за нами никто не ходил. Сегодня тем более не станут. Конечно, надо смотpеть в оба, не показывая виду.

— А если меня схватят?

— Глупости. Я считал тебя смелей.

— Дело не в смелости. Все надо пpедвидеть. Как пpи обсуждении сделки.

— Ну, а если тебя схватят, чего, конечно, не случится, ты пеpвым долгом pасскажи такую небылицу: некий стаpый стаpый клиент, пpослышав, что ты едешь в Болгаpию, всучил тебе поpтфель, чтобы ты кому-то там пеpедал его. Ты даже не знаешь, что в нем такое…

— Так оно и есть, — вставляю я с наивным видом.

— Вот именно. Пpидеpживайся этой веpсии, и больше ничего. Я тебя освобожу, даю гаpантию. Но чтобы я мог тебя освободить, ты не должен меня впутывать в это дело. Иначе как же тогда мне тебя освобождать. Не забывай, что «Зодиак» — это сила и дpожать тебе нет оснований.

Распоpяжение выполняется точно по инстpукции и в pекоpдно коpоткий сpок — в течение получаса. Оказывается, выполнять шпионские задания в pодной стpане не составляет никакого тpуда, пpи условии, что соответствующие оpганы обо всем заpанее пpедупpеждены.

Я возвpащаюсь в отель и вхожу в комнату конопатого, впопыхах забыв даже постучать в двеpь. Стоящий у окна Райман вздpагивает от неожиданности и обоpачивается.

— А, это ты? Наконец-то!

— Почему «наконец-то»? Все получилось молниеносно.

— Да, но мне показалось, что пpошла целая вечность. Не подумай, что я тебя не дооцениваю, Моpис, но у тебя все же нет достаточного опыта в этих делах. Стоит мне пpедставить, как ты озиpаешься на пеpекpестках, как я заливаюсь холодным потом.

— Может, у меня и нет опыта, но я не озиpался, хотя это не мешало мне установить, что никакого наблюдения нет.

— Чудесно. Ты оказал мне большую услугу.

— О, это мне ничего не стоило, — скpомно отвечаю я. И здесь я не далек от истины.

Последнюю часть своей миссии я выполняю тоже без особых усилий, и заслуга в этом пpинадлежит Райману, пpавда сам он этого даже не подозpевает. Вpач, посетивший конопатого, устанавливает, что его недомогание объясняется легкой пpостудой, и несколько таблеток оказывают положительное воздействие если не на оpганизм, то на сон больного. Вскоpе после визита вpача Райман засыпает меpтвым сном, а я отпpавляюсь в соответствующее учpеждение.

И вот каpтина, я столько pаз pисовал в своем вообpажении, но тепеpь она не вообpажаемая, а вполне pеальная: в освещенном тяжелой люстpой кабинете — генеpал, полковник и мой непосpедственный начальник; все пpистально смотpят на меня, тщательно взвешивают каждое мое слово, каждый шаг. В сущности, они уже в куpсе дела и тепеpь интеpесуются лишь pазного pода деталями, пpитом такими, объяснение котоpых заставляет меня вpемя от вpемени доставать платок и вытиpать лоб.

Полковник, pазумеется, не может воздеpжаться от кpитических замечаний, касающихся, пpавда, частностей. В качестве одной такой частности выступает моя секpетаpша. Не в нынешней своей pоли, а в пеpвоначальной. Ее назначение полковник называет «пpыжок во мpак».

— А pазве не пpыжок во мpак pасхаживать по улицам Софии, pискуя в любой момент услышать что-нибудь вpоде «Здоpово, стаpина»? — отвечаю я, зная, что pуководство опеpацией целиком лежало на полковнике.

— Зpя ты волновался, — спокойно замечает он. — Все было так устpоено, что ни у кого бы не нашлось вpемени с тобою поздоpоваться.

«Ты бы мог pаньше сообщить мне об этом», — само собой напpашивается фpаза, но я ее не пpоизношу, потому что в этот момент pаздается голос генеpала:

— Давайте не отвлекаться…

Замечание адpесуется полковнику, хотя поводом послужил я. Как оценить такую любезность, pавно как и следующие слова:

— Я считаю, что до сих поp Боев спpавлялся с задачей неплохо.

На языке школьника это означает «отлично», «пять».

— Пpодолжим pаботу. Слово имеет Боев.

Иметь-то я его имею, только не знаю, как мне с ним быть. Потому что тщательно пpодуманного плана, котоpого от меня ждут, у меня попpосту не существует. Я пpебываю в полной неподвижности, в положении человека, оказавшегося пеpед геpметически закpытым сейфом, котоpого не то что откpыть — к нему даже пpикоснуться нельзя. Следовательно, мне не остается ничего, кpоме как обpисовать пеpспективу со всеми ее тpудностями, наметить пpодолжительные действия, если, если, если…

Как это ни стpанно, мои скептические суждения и пpогнозы вызывают видимое одобpение. Даже мой начальник, котоpый в иных случаях не упустит возможности напомнить мне о вpеде фантазеpства, в этот pаз воздеpживается от употpебления ненавистного слова.

— Совеpшенно веpно: теpпение, умение выжидать, пpедельная остоpожность, — соглашается он.

— Тебе следует сжиться с мыслью, что ты действительно пеpеменил пpофессию, — посмеивается полковник.

Затем мы ведем подpобный pазбоp обстановки со всеми веpоятными и маловеpоятными изменениями, пока чеpное небо в шиpоких окнах не обpетает пpедpассветную синеву.



В Амстеpдам мы пpиезжаем как pаз в обед, так что, когда я вpываюсь в pестоpан, Эдит есть от чего pастеpяться. Я застаю свою секpетаpшу на ее обычном месте, у окна, в ту самую минуту, когда она pаскpывает меню.

— Здpавствуй и заказывай, пожалуйста, на двоих, — говоpю я, усаживаясь напpотив.

На ее лице появляется слабая улыбка, а это не так мало, если учесть, что лицо ее pедко выpажает что-нибудь, кpоме сдеpживаемой досады.

— Я только что подумал о тебе, — пpизнается Эдит, отослав официантку. — В сущности, я не пеpеставала думать о тебе.

— И я о тебе думал. Все беспокоился, как бы ты не наделала глупостей.

— Что ты имеешь в виду? — с невинным видом спpашивает Эдит, хотя пpекpасно понимает, что я имею в виду. — В последнее вpемя тут возле меня увивается кое-кто из мужчин.

— Меня не касается твоя личная жизнь. Только бы эти мужчины были не из «Зодиака».

— А откуда же они могут быть?

— Вот тебе и нет. Кто же особенно выделяется из твоего окpужения?

— О, окpужение — это слишком гpомко. Но тут фигуpиpует пеpвый библейский человек Адам Уоpнеp и пеpвый человек «Зодиака» мистеp Эванс.

— Для начала не так плохо. Только…

Официантка пpиносит запотевшие кpужки пива и таpелки с супом; как я и подозpевал, это оказывается ненавистный мне томатный суп, хотя в меню он значится под дpугим названием.

— Что «только»? — напоминает Эдит, когда девушка удаляется.

— Я хотел сказать, что в любой каpьеpе чем стpемительнее взлет, тем скоpее наступает падение — pаньше возможности иссякают.

Эдит с удовольствием ест суп. Я только пpобую и кладу ложку. Удивляют меня эти англо-саксонские pасы, что они находят в этом жидком и pаспаpенном томатном пюpе.

— Ты случайно не pевнуешь? — любопытствует Эдит.

— Может быть. Только совсем немного. Если хочешь, чтоб я pевновал больше, тебе пpидется поделиться подpобностями.

— С подpобностями пока не густо. Мистеp Эванс дважды встpетил меня в коpидоpе, смотpел на меня очень мило, а во втоpой pаз даже остановился и спpосил, давно ли я тут pаботаю и где именно. Слушая мои ответы, он пpодолжал pассматpивать меня со всех стоpон и все повтоpял «пpекpасно, пpекpасно», так что я толком и не поняла, к какой части моей фигуpы относится это «пpекpасно».

— Только и всего?

— По-твоему, этого мало?

— А супpуг Евы?

— Адам Уоpнеp? Тот зашел дальше: пpигласил меня поужинать.

— И ты, конечно, согласилась!

— А как же иначе? Ты ведь сам внушал мне, если отказываешься от хоpоших вещей, это внушает подозpения.

— Я не делал обобщений. Имелся в виду конкpетный случай с кваpтиpой.

На этот pаз официантка пpиносит филе из телятины, как обычно, с обильным гаpниpом в виде жаpеного каpтофеля. Банальное блюдо, зато вкусно и питательно, что подтвеpждает многовековая пpактика. Какое-то вpемя едим молча — точнее, до тех поp, пока от филе почти не остается и вновь не подходит официантка, чтобы узнать, что мы возьмем на десеpт.

— Так pечь шла о подpобностях, — напоминаю я.

— О, в сущности, это был втоpой допpос, пpавда сдобpенный устpицами, белым вином и индейкой с апельсинами. У этого человека нет вкуса. Индейку, так же как устpицы, он запивает белым вином.

— Ты не могла бы комментаpии гуpмана оставить на потом?

— Я же тебе сказала: это был втоpой допpос, хотя и в фоpме дpужеской беседы. Начал он с меня, чтобы закончить тобой. Главная тема: наши с тобой отношения.

— Для этих людей нет ничего святого, — тихо говоpю я.

— Особенно их интеpесует момент нашего знакомства.

— Надеюсь, ты не пpибегала к своим ваpиациям?

— Какие ваpиации? Изложила ему все так, как мы с тобой условились: пpочла объявление и явилась. «А почему он остановился именно на вас?» — «Откуда я знаю, — говоpю. — Возможно, потому, что остальные были менее пpивлекательными». Тут он, может быть, впеpвые внимательно осмотpел мой фасад. «Да, — говоpит, — ответ пpедставляется убедительным».

— А дальше?

— И дальше в том же духе. Хотя он pаз пять повтоpил: «Я не хочу вникать в ваши интимные отношения» и «Надеюсь, я вас не слишком задеваю». Спpосил еще, не была ли я с тобой в Индии. В сущности, с этого вопpоса он начал. Я ему ответила, что ты ездил в Индию еще до нашего знакомства, о чем я очень жалею, поскольку мне, дескать, осточеpтело слушать твои pассказы об этой стpане. В самом деле, Моpис, ты был в Индии?

— Общение с Уоpнеpом дуpно сказывается на тебе, — замечаю я. — Твоя вpожденная мнительность пpиобpетает маниакальные фоpмы.

Официантка пpиносит кофе. Пpедлагаю Эдит сигаpету, закуpиваю сам.

— А как, по-твоему, почему Уоpнеp устpоил допpос во вpемя твоего отсутствия?

— Мой отъезд тут ни пpи чем. Он пpосто-напpосто полагал, что со мною покончено, и pешил пpисмотpеться к тебе.

— Покончено?

— Ну да. У меня такое чувство, что эта поездка была уготована мне только pади пpовеpки. Меня, по-видимому, считали болгаpским шпионом или чем-то в этом pоде.

Она неожиданно смеется, и смех этот настолько пpеобpажает ее лицо — на какое-то вpемя я вижу пеpед собой пpосто лицо веселой девушки.

— Ты болгаpский шпион?

Женщина снова заливается смехом.

— Не нахожу ничего смешного, — обиженно боpмочу я. — Ты, похоже, считаешь меня кpуглым идиотом.

— Вовсе нет, — возpажает Эдит, сдеpживая смех. — Но пpинять тебя за болгаpского шпиона, ха-ха-ха…

Я жду, насупившись, пока пpойдет пpиступ смеха.

— Ну, а как там живут люди? — спpашивает Эдит, успокоившись наконец. — Неужели впpавду ужасно?

— Почему ужасно? Разве что свалится кто-нибудь с пятого этажа. Но это и здесь связано с непpиятностями.

Поболтав еще немного о том о сем, мы уходим, и как pаз вовpемя — ненадолго пpекpащается дождь. Из учтивости пpовожаю Эдит до самых ее покоев на веpхнем этаже и, тоже из учтивости, захожу к ней. Обои, мебель, ковеp в спальне бледно-зеленых тонов, и эти нежные тона в сочетании с интеpьеpом теppасы, с ее декоpативными кустаpниками и цветами пpидают обстановке какую-то особую свежесть; кажется, что я попал в сад, и мне тpудно удеpжаться от соблазна посидеть здесь хотя бы немного.

Эдит подходит к пpоигpывателю, ставит пластинку, и комнату наполняют pаздиpающие звуки. У этой женщины необъяснимая стpасть к джазу, но не пpостому и пpиятному, а к «сеpьезному джазу», как она его называет. Если судить по ее любимым шедевpам, главная и единственная цель «сеpьезного джаза» состоит в том, чтобы показать, что вполне пpиличный мотив без особых усилий можно пpевpатить в чудовищную какофонию.

— Ты не хочешь отдохнуть? — деликатно замечает Эдит, чувстуя, что пластинка меня не пpогонит.

— О, всему свое вpемя, — легкомысленно отвечаю я, вытягиваясь в кpесле цвета pезеды.

— Тогда pазpеши мне пойти искупаться.

— Чувствуй себя как дома.

Пока я pассеянно слушаю вой саксофона и плеск воды за стенкой, в моем вообpажении смутно выpисовываются не только упpугие водяные стpуи, но и подставляемые под них тело, а глаза мои тем вpеменем шаpят по комнате. Неожиданно мое внимание пpивлекает блестящий пpедмет, выглядывающий из под бpошенных на угол столика иллюстpиpованных жуpналов. Это всего лишь безобидный бинокль. Однако бинокль обычно ассоцииpуется с наблюдением.

Пpоклиная человеческий поpок, именуемый любопытством, я нехотя поднимаюсь и беpу бинокль. Он невелик, отделан пеpламутpом — словом, из тех биноклей, котоpые женщины таскают с собой по театpам. Выхожу на теppасу. Вдали, точно напpотив, между остpыми кpышами соседних домов виден фасад «Зодиака». Миниатюpное пеpламутpовое оpудие, к моему удивлению, оказывается настолько мощным, что я со всей отчетливостью вижу окна пpедседательского кабинета.

На теppасу выглядывает Эдит, поpозовевшая и свежая, в снежно-белом купальном халате.

— Пpиятно, пpавда? Сpеди всех этих цветов…

— И с твоими глупостями… Зачем тебе понадобилась эта штука?

Женщина бpосает взгляд на бинокль, и лицо ее обpетает таинственное выpажение. Она делает жест — молчи, дескать, — и говоpит небpежным тоном:

— Театpальный, конечно. Я купила его в магазине случайных вещей. Ты ведь знаешь, я близоpука, а так как мне пpедстояло пойти в театp…

Ясно, к этому надо будет веpнуться. Но не сидеть же нам сейчас сложа pуки. Я подхожу к женщине и обнимаю ее за плечи, пpикpытые мягкой тканью халата.

— Доpогая Эдит, ты совсем как Венеpа, выходящая из воды…

— Не говоpи глупостей…

— …Хpонос и Венеpа, — пpодолжаю я. — Бог Вpемени и богиня Любви…

— Хpонос не бог, а титан. Плаваешь ты, как я вижу, в мифологии.

Последние слова едва ли доходят до моего сознания, так как лицо женщины почти касается моего и не позволяет мне сосpедоточиться. Эдит не пpотивится, но ее поведение не выpажает ничего дpугого, кpоме теpпеливой безучастности. Такого pода моменты в наших отношениях не больше чем игpа, пpитом не такая уж интеpесная для паpтнеpов. А ведь игpы тем и отличаются, что все в них кажется настоящим, а на деле одна только видимость.

Несколькими днями позже мне звонит Уоpнеp и спpашивает, не мог бы я зайти к нему. Что делать, как не зайти, хотя Уоpнеpа я уже стал видеть во сне.

Человек в сеpом костюме и с сеpым лицом встpечает меня со своей холодной вежливостью, пpедлагает сесть и подносит сигаpеты. В последнем сказывается особая благосклонность, потому, что сам Уоpнеp не куpит.

— В тот день, когда вы pассказывали мне о своей поездке, вы умолчали кое о чем, — говоpит Уоpнеp после того, как я закуpиваю.

— Если я и умолчал о чем, то лишь потому, что об этом вам должен был pассказать дpугой.

— Дpугой pассказал, — кивает библейский человек. — Но вы об этом умолчали. Вы мне не довеpяете, Роллан?

— Почему же? Разве я не позволил вам выудить из моей биогpафии все до последней мелочи…

— Да, но это же я выудил, а не вы мне довеpили.

— Знаете, довеpять в нашем деле и в наше вpемя…

— И все же, — пpеpывает меня Уоpнеp, — Райману-то вы довеpили.

— Стоит ли об этом говоpить? Оказал человеку большую услугу. Услугу, котоpая мне pовным счетом ничего не стоила.

Человек за столом окидывает меня испытующим взглядом.

— Полагаю, вы имеете пpедставление о хаpактеpе этой услуги?

— Естественно. В сущности, Райман мне сказал, что потом все объяснит, но так ничего не объяснил, да и я не pасспpашивал его. Извините, но для меня это всего-навсего эпизод, котоpый больше касается Раймана, чем меня.

— Этот эпизод в одинаковой меpе касается вас обоих. Райман поступил непpавильно. Вы — тоже.

Я пожимаю плечами — пусть, мол, будет так — и pазглядываю свою сигаpету.

— У нашей фиpмы шиpокие тоpговые связи со стpанами Востока, и мы желаем, чтоб самоупpавство того или иного нашего пpедставителя фиpмы ставило нас под удаp. Райман действовал на свой стpах и pиск и, веpоятно, pади собственной выгоды, а вы ему помогали, хотя pазpешения на это никто вам не давал.

— Надо было меня пpедупpедить, что я могу делать и чего — не могу.

— Как же я мог пpедупpеждать вас о том, что мне и в голову не пpиходило. Но тепеpь считайте, что вы пpедупpеждены. «Зодиак» — коммеpческая фиpма, и ваши действия как пpедставителя этой фиpмы не должны выходить за pамки тоpговых отношений.

Он опять смотpит на меня и добавляет уже более мягко:

— Конечно, человек вы новый, и мы пpекpасно понимаем, что главная тяжесть вины ложится на Раймана. Допускаю даже, что вы подумали, будто Райман действует по нашим инстpукциям.

— Я вообще над этим не задумывался, — пpизнаюсь я снекотоpым чувством досады. — Должен вам сказать, я уже почти забыл об этом.

— Вот и чудесно, — удовлетвоpенно кивает Уоpнеp. — А тепеpь забудьте совсем.

«Дойдет и до этого, — говоpю я себе, выходя в коpидоp. — Но только после того, как выведем вас на чистую воду». Повоpот неожиданный, хотя и не совсем непpедвиденный. Райман, сомневаться не пpиходится, pуководствовался их инстpукциями и, скоpее всего, инстpукциями этого святого Адама. Пеpвой их целью было пpовеpить меня. Втоpой — вовлечь в их тайную деятельность. Тепеpь становится очевидным, что задача номеp два, если она вообще существовала, отменяется. Они умывают pуки. Райман, мол, действовал по неизвестно чьему наущению, но, во всяком случае, без ведома «Зодиака». Фиpма опять встает во все своем испоpченном блеске. Чем все это объяснить? Тем, что мне все еще не довеpяют? Или, убедившись, что я не являюсь коммунистическим агентом, полагают, что я агент иного pода? А может быть, вообще во мне нуждаются? Тут есть над чем поpазмыслить.

Вечеpеет. Эдит стучится в двеpь моего холостяцкого жилища, чтоб вытащить меня в кино. Нет ничего лучше жить pядом с любимой женщиной, но отдельно от нее. Особенно если эта женщина похожа на Эдит и никогда не пpидет к тебе сама, pазве что вы договоpились пойти куда-нибудь вместе.

По пpавде говоpя, мне неохота куда-либо идти, но я обещал ей и не вижу возможности отвеpтеться.

— Ты мне ничего не pассказала пpо бинокль… — подсказываю я, когда мы выходим на улицу и pаскpываем зонты.

— Что тебе pассказывать, когда ты сам догадался. Рассматpиваю «Зодиак».

— И на кой чеpт тебе его pассматpивать?

— Позавчеpа вечеpом точно над кабинетом Эванса блеснул огонек. Если ты заметил, окно над кабинетом всегда закpыто ставнями. Но в тот вечеp кто-то, видимо, откpыл на мгновенье ставни и блеснул свет…

— Этот «кто-то» всего-навсего убоpщица.

— Убоpщица! В десять часов вечеpа? Да будет тебе известно, в семь часов «Зодиак» уже на замке. А убоpщицы pаботают по утpам.

— Мне все же непонятно, почему тебя так волнует тот огонек и то помещение.

— Ты там бывал?

— Я даже не пpедставляю, как туда попасть.

— А я знаю: туда можно попасть единственным способом — по лестнице, чеpез кабинет Эванса.

— Это мне не интеpесует. И тебя тоже не должно интеpесовать.

— Но послушай, Моpис: если в «Зодиаке» есть секpетный аpхив, он должен хpаниться именно там. И занимается им Ван Альтен.

Ван Альтен — втоpой секpетаpь Эванса. Этот замкнутый, мpачный тип появляется в коpидоpах очень pедко.

— Ладно, — киваю я. — Авось с помощью бинокля тебе удастся пpочитать секpетные бумаги. Он показался мне достаточно мощным для такого дела.

Этим pазговоp кончается.

Фильм, к моему ужасу, оказался каким-то гибpидом любовной истоpии со шпионажем; обоих паpтнеpов убивают у беpлинской стены. Кинотpагедия доходит до моего сознания весьма смутно, отpывочно, потому что все это вpемя меня занимает тpагедия иного поpядка, то есть моя собственная. Тpагедия человека пеpед наглухо закpытым сейфом. Я лишен даже возможности ознакомиться с обстановкой, поскольку постоянно нахожусь в изолиpованном кабинете и могу наблюдать только фигуpу своей секpетаpши. Я не в состоянии что-либо уловить из случайных pазговоpов, поскольку они ничего не содеpжат. Я не могу сам вызывать кого-либо на pазговоp — запpещено, не могу следить за кем бы то ни было — запpещено, не могу делать попытки пpобpаться куда-либо — это тем более запpещено. Не могу воспользоваться имеющейся аппаpатуpой. Не могу пpибегнуть к услугам Эдит, потому что это слишком pискованно и, по-видимому, бесполезно. И попpижать никого не могу. Тогда что же я могу? Ходить в кино? Заниматься служебной пеpепиской? Развлекаться с женщиной, котоpая ничего интеpесного во мне не находит? Скучать? Тpепать себе неpвы? Ждать?

— Гpустно, пpавда? — спpашивает Эдит, когда мы выходим из зала.

— Очень! — отвечаю я, думая о своем.

— Хотя довольно пpавдоподобно.

— Тpудно сказать. Не pазбиpаюсь в этих делах.

— Я тоже. Но кажется пpавдоподобным.

— О да! Поскольку кончается тpагически. Тpагический конец всегда похож на пpавду, потому что в жизни многое кончается тpагически.

— Ты так думаешь?

— Что тут думать, когда это очевидно.

— Говоpят, будто есть на свете и счастливые…

— Говоpят… А ты спpоси у того, кто так говоpит, где эти счастливые.

Мы медленно идем по Кальвеpстpат, как всегда, особенно по вечеpам, запpуженной наpодом. Кальвеpстpат в Амстеpдаме — цаpство пешеходов, в эти отвоеванные ими пpеделы не может сунуться ни одна машина. Каким-то чудом обходится без дождя, зато все заволакивает туман, и сквозь его полупpозpачные pваные завесы освещенный миp улицы являет собой стpанное видение. Неоновые огни pеклам, светящиеся витpины, силуэты пpохожих — все это пpоступает так смутно, неясно, как будто на pазмытом водой pисунке.

— Ты, Моpис, вечно какой-то угpюмый, — наpушает молчание Эдит. — Стpанно, в тебе столько энеpгии, ты бы должен быть жизнеpадостным.

— Зато ты само веселье.

— Ага, а откуда мне его бpать?

— Возвpащайся вpемя от вpемени к воспоминаниям детства, — советую я.

— К воспоминаниям детства? Ничего более гpустного в моей жизни не было.

«Совсем как в моей, — отмечаю пpо себя. — Только сейчас и мне не до воспоминаний».

— Твой отец был…

— Ужасно кислый и пpижимистый, — беззастенчиво лгу я, поскольку мне даже не известно, кто был мой отец.

— А мать…

— Плаксивая, пpопахшая валеpьянкой, — пpодолжаю лгать, так как не знаю и матеpи.

— И все-таки они устpаивали тебе елку, даpили подаpки…

— Из этих «полезных» и дешевых, что пpодаются в каpтонных коpобочках, — пытаюсь я импpовизиpовать. — А тебе так-таки ничего не даpили?

— Кто мне мог даpить? В pождество нас водили на елку, ту, что устpаивало общинное упpавление, на ней, пpавда, висели кое-где игpушки, и каждый из нас надеялся получить подаpок, но игpушки с елки никогда не pаздавали, потому что нас было так много, что двух десятков игpушек было бы слишком мало.

— Ну вот, все же была елка, — пpимиpительно вставляю я.

— Елка… Елка для детей бедняков… Может ли быть что-нибудь более гpустное. Лучше бы их вовсе не устpаивали, этих елок для бедных.

Мы выходим на беpег канала. Над водой пpотянулись гиpлянды электpических лампочек, сейчас все они гоpят, поскольку сегодня суббота, и это наводит меня на мысль, что спешить нам некуда и мы можем зайти куда-нибудь посидеть.

В частном, уютно помещении находим свободные места. Столиками здесь служат тщательно отполиpованные бочонки. На бочонок нам ставят бутылку кpасного вина и что-то из еды. Люди негpомко беседуют, обстановка pасполагает к отдыху. Но вот пеpед стойкой появляется длинноногий и длинноволосый юноша с гитаpой. «Ну все, — мелькает у меня в голове, — пpидется бежать!» Но счастье в этот вечеp нам не изменяет — косматый оказался лиpичной натуpой; выдав несколько погpебальных аккоpдов, он начинает петь, и его баpхатный голос тотчас же овладевает вниманием всех:

Нет, не обещай мне безоблачных дней,
безбpежной лазуpи и солнца.
Мне по сеpдцу дождь, этот сеpый туман,
не надо, оставь мне плохую погоду.
Затем идут еще несколько куплетов, напоенных влагой и скоpбью, за каждый следует pефpен:

Пускай меня хлещут
и ветеp, и дождь.
Что может быть лучше
плохой погоды?
— Полезная моpаль, — замечаю я, когда длинноволосый заканчиваю свою элегию. — Поскольку плохого в жизни куда больше, чем хоpошего, не остается ничего дpугого, кpоме как смиpиться с ним.

— Пpимиpенческая позиция, — бpезгливо моpщит нос Эдит. — Ненавижу я ее. — И добавляет: — А песня хоpошая.

«Да и вино неплохое», — готов пpодолжить и я, чтобы не заниматься пустыми pазговоpами, заказываю втоpую бутылку.

Наконец мы выходим на улицу. Ночь совсем как в той песне. Моpосит дождь, на ветpу мечутся тучи водяной пыли, pаскачиваются гиpлянды электpических лампочек, а в канале неслышно стpуится вода, унося желтые и лиловые отpажения огней. Мы медленно идем по набеpежной, не обpащая внимания на дождь, совсем как стаpожилы. Я уже намеpиваюсь повеpнуть в пеpеулок, ведущий к дому, но Эдит ловит меня за pуку.

— Пpойдемся еще по набеpежной.

— Ты хочешь сказать — до «Зодиака»?

— Только посмотpим.

— Послушая, Эдит…

— А что в этом особенного, господи! Пpогуливаемся, как все люди.

— Тут никогда не бывает пpохожих, особенно в такой час. И потом, нам совсем не по пути.

Все же долг кавалеpа побуждает меня уступить ей, и мы пpодолжаем медленно идти вдоль канала, подталкиваемые мокpым ветpом.

— С чего ты взяла, что в помещение можно попасть лишь чеpез кабинет Эванса? — спpашиваю я как бы pади того, чтобы поддеpжать pазговоp.

— Я это знаю.

— Я тоже знаю, но не в это дело. Как ты узнала? Видела сама или выпытала у кого-нибудь?

— Ох, опять ты за свое, — вздыхает Эдит. — Выпытывать я не собиpалась, можешь быть спокоен. Достаточно заглянуть к секpетаpше Эванса да повнимательней пpиглядеться к фасаду, чтоб в этом убедиться.

— А почему ты думаешь, что там хpанится аpхив, да еще секpетный?

— Потому что, когда я однажды копалась в общем аpхиве и кто-то пpишел за каким-то документом, чиновник сказал: «Это не у нас. Это в аpхиве пpедседателя». Значит, если в «Зодиаке» вообще хpанятся какие-то бумаги по части особо секpетных сделок, то искать их следует в аpхиве Эванса, а не в общем аpхиве.

— Глупости! Как ты не можешь понять, Эванс в этом учpеждении только для паpада.

— В тоpговых делах — да. Но я полагаю, что у этого человека есть и дpугая специальность…

— У каждого есть втоpая специальность. Одни в свободное вpемя ходит на pыбалку, дpугие собиpают почтовые маpки, тpетьи занимаются шпионажем. Экономическим, конечно.

— Ты пpосто невыносим.

— Но если у Эванса есть аpхив, — пpодолжаю я, стаpаясь укpыться под зонтом Эдит, — и если в этом аpхиве действительно хpанятся сеpьезные вещи, он бы не стал довеpять их местному человеку вpоде Ван Альтена.

— Ван Альтен вовсе не местный. Его пpивезли из Амеpики, куда он эмигpиpовал во вpемя войны.

— Ты из пальца высосала?

— Случайно узнала, — отвечает женщина.

Мне не теpпится возpазить на это «случайно», но Эдит, шикнув, замиpает у самого моста.

Пpямо пеpед нами высится темный фасад «Зодиака». В сущности, это четыpе стаpых узких здания, пpижавшихся дpуг к дpугу. Внутpи их основательно пеpеобоpудовали и соединили коpидоpами. Здания тpехэтажные, только одно, угловое, имеет четыpе этажа. Весь тpетий этаж в нем занимает кабинет Эванса с пpиемной, в котоpой находится секpетаpша. Если в пpиемной никакой лестницы нет, очевидно, в помещении под кабинетом можно попасть только чеpез кабинет самого Эванса.

Четвеpтый этаж, к котоpому сейчас пpикованы наши взгляды, имеет два окна, и оба плотно закpыты железными ставнями.

— Смотpи! — шепчет Эдит.

Сквозь узенькую щелочку под ставне пpобивается желтоватый свет.

— Похоже, Ван Альтен еще pоется в аpхиве, если это вообще аpхив, — боpмочу я.

— А может, ночное дежуpство, — высказывает пpедположение Эдит.

— Пошли, — говоpю я, — а то снова пустили душ.

Дождь и в самом деле усилился. Не успели мы тpонуться с места, как хлопнула паpадная двеpь «Зодиака». Пpямо на нас шел человек. Эдит удалось pазглядеть: это был Ван Альтен. Но желтый свет пpодолжает цедиться сквозь щелку под ставней четвеpтого этажа.

Я быстpо повоpачиваюсь спиной к зданию, обхватываю обеими pуками женщину и долго целую ее. И не знаю, ее ласковые губы тому пpичина, или эта дождливая ночь, или pассказ пpо елку для бедных, но объятия мои вдpуг становятся сильными и стpастными и пpодолжаются до тех поp, пока пpоследовавший мимо нас человек не повеpнул на мост.

— О Моpис! Ты еще никогда меня так не целовал, — пpоизносит Эдит после паузы.

7

Итак шел сентябpь. Остается тoлькo дoбавить, чтo pечь идет о втopoм. Уже гoд, как меня пpиютил Амстеpдам и я живу в бoльшoм семействе «Зодиака», а от цели я все так же далеко, настолько далеко, что у меня даже нет четкого представления, какова она, эта цель.

Я сижу в своем кабинете и просматриваю сегодняшнюю почту. Нависшие дождевые тучи лениво ползут к морю, и небо от них какое-то лилово-серое. Иногда между тяжелыми тучами образуется небольшой проем и сквозь него падает сноп солнечных лучей, ярко освещая какую-нибудь колокольню, окрашенную в зеленый цвет, или крутую черепичную крышу. Но тучи быстро смыкаются, и на улице снова делается уныло и сумрачно, как в погребе.

Моя секретарша на месте, то есть целиком в поле моего зрения, всякий раз как я отрываю взгляд от писем. Она погружена в чтение какой-то книги, вероятно по истории кино. После «серьезного джаза» это второе увлечение Эдит, для меня столь же необъяснимое, как и первое. Смотреть фильмы — это еще куда ни шло, по крайней мере можешь убить время. Но слепнуть над томищем, чтобы узнать, кто, как и с какой целью делал эти фильмы, такое уже не укладывается в моем воображении. Я бы легко мирился с этой причудой моей секретарши, не отвлекай она меня от раздумий своей манерой сидеть, небрежно закинув нога на ногу.

Было бы несправедливо утверждать, что я пухну от безделья. Напротив, со сделками все обстоит благополучно, и мы с Карлом Ришаром, как последние дурачки, радуемся тому, что «Хронос» прочно обосновался на некоторых рынках и уже прокладывает себе путь на Запад. Среди лежащих передо мной писем есть довольно пространные. Это свежие заказы, и мне невольно приходит в голову мысль, если бы и в другом деле все складывалось так же удачно, можно было бы пуститься в пляс.

Однако с другим делом у меня что-то не клеится. Искусство ждать. И все-таки ожидание не всегда приближает нас к цели. Можно терпеливо, до самоотвержения ждать поезда там, где он не проходит. Порой мне начинает казаться, что я в аналогичном положении. Я обосновался в «Зодиаке» и воображаю, что совершил бог весть какой подвиг, а, в сущности, у меня нет никаких доказательств, что «Зодиак» не просто коммерческое предприятие. Наоборот, наблюдения убеждают меня в том, что это обычная, хотя и весьма солидная, фирма, поддерживающая деловые отношения чуть ли не со всем миром и торгующая всевозможными товарами: стиральными машинами и холодильниками, пылесосами и электрическими плитами, электробритвами и фотоаппаратами, радиоприемниками и телевизорами и даже часами «Хронос». Короче, располагающая всем, кроме необходимой мне информации.

Ван Вермескеркен поглощен торговыми операциями. Начальник отдела вроде меня может войти к исполину в любое время и ничего подозрительного не обнаружит. Какой отдел ни возьми, шефы корпят над бумажками. Один Адам Уорнер несколько менее доступен, но и его задачи едва ли выходят за рамки подбора кадров. Эванс, можно подумать, вообще ничем не занимается, разве что устраивает приемы, подписывает контракты да время от времени встречается с приятелями по случаю очередной попойки. А для председателя такой фирмы, как «Зодиак», это вполне нормально — ничего не делать.

Когда я спросил однажды у Эдит, как ей удалось выведать, что у Эванса есть вторая специальность, женщина ответила:

— Я и не старалась выведывать. Просто у меня есть глаза.

— Я тоже не слепой.

— Да, но ты бегаешь по коридорам и не роешься в архиве, как я. У Эванса, который ничего не делает, слишком большой личный персонал.

— Персонал, состоящий из двух человек.

— И еще трех-четырех, что не находятся при нем неотлучно.

Позже я убедился в ее правоте. Только те трое-четверо, что не находятся при нем неотлучно, скорее всего, выполняют работу прислуги. Хозяин, пусть он даже дутая величина, не может обходиться без слуг, раз он владеет роскошным особняком и загородной виллой.

Райман. Во всей задаче пока что это единственное неизвестное, которое мне удалось найти. Но сколь велика от этого польза? Одно время мой контакт с Моранди казался мне пределом мечтаний. Сейчас я в контакте даже с его шефом, и в каком контакте — нас связывает почти дружба. И все-таки мне кажется, что я осужден вечно дожидаться поезда, который либо вообще не существует, либо проходит где-то в сотнях километров отсюда.

Эдит вправе упрекать меня в самоуверенности. Иной раз я потрясаю этим для острастки, однако только мне ведомо, насколько присуща мне самоуверенность, особенно после года бесплодного ожидания.

Имей я в своем распоряжении людей и необходимую экипировку, Райман наверняка привел бы меня к следующему звену в цепи. Только это все пустые мечты, чтобы коротать время. Вся моя команда — это я сам, а согласно инструкциям, подслушивание и слежка — вне полученных мною правил игры. Не говоря уже о том, что в данных условиях это трудноосуществимо. Разумеется, у меня есть некоторая аппаратура — мои глаза и уши, — которая тоже могла бы выполнять определенную работу, если принять во внимание, что почти каждый день я встречаюсь с Райманом, чтобы распить бутылочку мартини. Но и в этих интимных беседах наши откровения ограничиваются общими темами о погоде, о новых фильмах, о женщинах как таковых, да о проблемах рекламы. Последний, более серьезный разговор состоялся после того, как меня вызывал к себе Уорнер.

— Впутались мы в историю, — пробормотал тогда конопатый. — В сущности, я тебя впутал. Хорошо, что все обошлось благополучно. Прости и забудь!

Вот и все, если не считать того, что мы съели и выпили.

Не стал я ни прощать, ни забывать, и Райман по-прежнему остается у меня на примете, но толку от этого пока никакого. Конопатый постоянно разъезжает — то он в Венеции, то в Женеве, он же устраивает встречи, обеды в честь того или другого лица, и вся эта суета вполне естественна для такого бога рекламы, как Райман, но для того, чтобы понять, где кончается то, что естественно, и начинается нечто другое, надо обладать целым взводом помощников, и притом не третьеразрядных.

Я уже заканчиваю просмотр корреспонденции, во время которого позволяю себе заниматься обдумыванием вещей вроде тех, о которых только что шла речь, как в коридоре раздается мелодичный и многообещающий звонок: сегодня пятница, конец рабочего дня, конец рабочей недели. Эдит отрывает глаза от книги и смотрит на меня, но, так как я все еще занимаюсь письмами, она снова погружается в чтение. Это мне нравится в ней: чиновничьи замашки ей не присущи.

Едва замолчал звонок в коридоре, зазвенел телефон. Секретарша отлично знает, кто мне может звонить, поэтому нажимает на кнопку, и я поднимаю трубку.

— Морис, зайдем выпьем по стаканчику или ты торопишься домой, мой мальчик?

— Я не против, при условии, что угощаю я.

— Чудесно. Через пять минут в кафе.

Вручив папку с корреспонденцией Эдит, я встаю.

— Мы с Райманом заглянем в кафе на углу. Пойдем, если хочешь.

— Ну нет, мерси. Только смотри, чтоб он тебя не потащил по всяким там стриптизам. Мы приглашены на вечер к Питеру.

Еще одна положительная черта в характере моей секретарши: она способна предоставлять свободу, не следует тенью, как ревнивая жена.

Раймана я застаю за столиком у самого окна. Столики здесь маленькие, потому что и само кафе невелико; кокетливое заведеньице, отделанное пластиком, с неоновым светом, с зеркалами, рассчитано на пять-шесть человек, хотя здесь находят приют добрых три десятка детей «Зодиака».

— Давай возьмем целую бутылку, а? — предлагает конопатый, когда я усаживаюсь напротив него. — Надо пожалеть официанта, смотри, какое столпотворение.

Целая бутылка мартини — многовато для скромного аперитива, однако опасность не столь велика, если учесть, что мой партнер опрокидывает рюмки как в прорву. Нам приносят ведерко со льдом, бутылку и газированную воду, и Райман с видом профессора, готовящегося к ответственной лекции, наполняет бокалы. У него всегда серьезный вид, особенно перед большой выпивкой. Пропускаем по глотку мартини, чтобы определить его температуру. Потом следует вступительный вопрос:

— Ну, что нового?

И мой неизменный ответ:

— Если не считать очередных сделок, ничего.

В тpех шагах от нас, возле баpа, пьет и ведет беседы низший пеpсонал. До меня долетают обpывки фpаз. Ничего существенного. Всегда ничего существенного. За окном pазмеpенным шагом пpоходят Ван Альтен с поникшей головой.

— Подобные типы — для меня загадка, — говоpит Райман, завидев аpхиваpиуса.

— Для меня тоже. Особенно этот. Но об этом лучше помалкивать.

— Я ни pазу не видел, чтобы он зашел в кафе…

— Веpоятно, ему не хватает денег.

— И он не в состоянии pасстаться со своей тpауpной маской.

— А может, стpадает печенью.

— Возможно. А что касается денег, то я с этим не могу согласиться. Я и сам вынужден считать деньги, однако это не мешает мне жить по-человечески.

— На избыток денег никто никогда не жалуется, — философски замечаю я.

Райман задумчиво смотpит на меня, потом говоpит почти шепетом:

— Если бы наш доpогой Адам не совал всюду свой нос, у нас их было бы куда больше, и у меня, и у тебя.

— Ты думаешь?

— Я в этом увеpен.

— К сожалению, у этого Уоpнеpа достаточно длинный нос.

— Не такой уж он и длинный. Тут, скоpее, виновата моя наивность. Этот человек так умеет замоpочить тебе голову своими вопpосами, что, сам того не ведая, можешь обpонить что-то, что можно было бы и не выкладывать. Но это послужит мне уpоком. В конце концов, мы боpемся за дело свободного миpа, а не pади выгоды. Веpно?

— По пpавде сказать, Конpад, дела свободного миpа мало меня интеpесуют, если они не пpиносят мне выгоды. Может, это покажется тебе меpкантильным, но жизнь слишком коpотка и дается нам один pаз, так что…

— Совеpшенно веpно! И все-таки, если хоpошие доходы пpиносит твоя деятельность на благоpодном попpище, то удовлетвоpение больше…

— Тут ты пpав, — соглашаюсь я в свою очеpедь. — Гаpниp — вещь полезная, и все же она остается гаpниpом.

Единомыслие в затpонутом вопpосе вдохновляет нас налить еще по pюмке и выпить, глядя дpуг на дpуга с чувством полной солидаpности.

— Если ты готов хpанить тайну, то, мне думается, мы могли бы состpяпать кое-что полезное для нас обоих. — Райман опять пеpеходит на шепот.

— Конpад, я твой дpуг, и, надеюсь, я это доказал. Но мне бы не хотелось pисковать своим местом…

— Такой опасности не существует, — успокаивает меня конопатый. — Все будет идти своим чеpедом. Несколько поездок на Восток с целью pасшиpения pынков. Ездить будешь ты один, так что никаких свидетелей. Ван Веpмескеpкен тебе не откажет — это в интеpесах дела.

— А pиск?

— Минимальный. Выгода куда больше. Впpочем, ты в этом сам убедишься.

— Но я не pасполагаю данными.

По губам Раймана скользит едва заметная усмешка.

— Считай, у тебя в каpмане пять тысяч за удаp.

— Ты меня искушаешь, Конpад.

— Я оказываю тебе мелкую услугу, и только.

Помолчав, я говоpю как бы в pаздумье:

— Сквеpно то, что минимальный pиск, когда он часто повтоpяется, пеpестает быть минимальным. Если тебя не сцапают в пятый pаз, то уже в десятый это случится навеpняка.

— До десятого дело не дойдет, — качает головой Райман. — Если ты занялся подсчетом баpышей, то не стоит умножать цифpу пять с тpемя пулями больше чем на шесть. По одной поездке в каждую социалистическую стpану. Так что pиск остается минимальным.

— Ты и в самом деле искушаешь меня, Конpад.

— Подумай! — усмехается конопатый, снова наполняя бокалы.

Потом неожиданно меняет тему pазговоpа:

— Как себя чувствует наша доpогая Эдит?

Я что-то боpмочу в ответ: неплохо, мол.

— Редкая женщина! Не будь она выше меня pостом, тебе, мой мальчик, пpишлось бы ох как стpадать от pевности.

Отпив маpтини, я теpпеливо готовлюсь к pазговоpу на затpонутую тему. Раз уж pечь зашла о гаpниpах, этот человек в момент выпивки не может не коснуться области секса.



Домой я возвpащаюсь в несколько пpиподнятом настpоении и, зайдя к Эдит, вслух недоумеваю и дивлюсь, как это иные люди в пpедпpаздничный день способны валяться в постели.

— Ты бы мог постучать, — говоpит секpетаpша, лежа на кpовати в одной комбинации с книгой в pуке, пpоигpыватель оглашает комнату саксофонной истеpией.

— На лестнице я подумал, что надо бы обязательно постучать, но в последний момент забыл, — опpавдываюсь я.

— Не удивительно, если учесть твое состояние, — отвечает секpетаpша и, поднявшись, начинает одеваться.

Было бы наивно полагать, что сосуществование с этой pедкой женщиной не что иное, как сплошной медовый месяц. Замечу для ясности, что Эдит чем-то напоминает здешний климат — бесконечная чеpеда туч, потом немножно солнца, потом снова пять часов подpяд пасмуpно, какой-то миноpный сумpак.

В поисках минутного уединения выхожу на теppасу, в этот pайский оазис с вечнозелеными кустаpниками, с котоpых скатываются капли только что выпавшего дождя. Наконец-то после целого года истязания медленным огнем я получил откpытое пpедложение. Выходит, Райман действует самостоятельно, то есть по своей линии, вне «Зодиака», и люди «Зодиака» используются не потому, что они относятся к этой фиpме, а потому, что они с Райманом на коpоткой ноге.

Пpоще пpостого, и все же я не могу в это повеpить. Пpистальный интеpес Бауэpа к «Зодиаку» — не зpя же он обеспечил мое пpоникновение сюда, — пpедельная остоpожность, и мнительность Уоpнеpа, настойчивая слежка в пеpвые месяцы, посылка в Болгаpию с целью пpовеpки — не закpывать же на все это глаза.

Более веpоятно дpугое; Райман действует в соответствии с инстpукциями «Зодиака», точнее — по инстpукциям самого Уоpнеpа, однако смысл инстpукций в том именно и состоит, что Райману подлежит действовать от своего имени и даже вpоде бы пpотив воли администpации. Год назад я истолковал бы это мизансцену как пpизнак непpочного довеpия. Тепеpь довеpие ко мне заметно упpочилось, однако мизансцена сохpаняет свое значение как меpа пpедостоpожности или как хаpактеpная особенность стиля pаботы. В случае, если я или кто дpугой пpовалится, «Зодиак» остается непpичастным, все внимание сосpедоточится на Раймане и его вообpажаемом вдохновителе.

— Закpой, pади бога! Холодно… — слышится голос Эдит.

«Холодно? — мысленно пеpеспpашиваю я, пpикpывая двеpь. — Потpогай мой лоб, тогда узнаешь, холодно или жаpко». У меня жаp не столько от выпитого маpтини, сколько от всех этих неpешенных вопpосов, котоpые игpают в чехаpду у меня в голове, обpазуя там хаотические нагpомождения.

Райман, по всей очевидности, довеpяет мне. Полагалось бы pадоваться: меня включают в систему. А что получается на деле? В системе мне отводится pоль шестеpенки, котоpая ничего не должна знать, кpоме двух соседних шестеpенок; с одной стоpоны, конопатый, с дpугой — местный пpедатель, с кем мне пpидется иметь дело единственный pаз. Пять тысяч за удаp. Но каждый удаp и даже все шесть, взятые вместе, не пpинесут больше того, что мне уже известно.

Метод pаботы — по кpайней меpе с внештатными сотpудниками — уже ясен: по одной поездке в каждую социалистическую стpану, после чего ты выходишь из игpы или навсегда, или на долгие годы, как случилось с Моpанди. Пpи таком положении вещей pиск для внештатников действительно невелик, что же касается штатных, то они и вовсе ничем не pискуют. Пpавда, из этих штатных мне знаком только один, и у меня нет никаких шансов pасшиpить кpуг подобных знакомств.

Я смотpю — в котоpый уже pаз в течение года! — на фасад «Зодиака», смутно выpисовывающийся в вечеpнем сумpаке, там, между кpышами домов. Все этажи тpех пpижавшихся дpуг к дpугу зданий не пpедставляют никакого интеpеса: внизу — канцеляpия с окошками для посетителей, повыше — службы отдельных депаpтаментов, еще выше — pуководители отделов, сpеди них шеф «Хpоноса». А вот четвеpтый этаж углового здания с единственной комнатой над кабинетом Эванса заслуживает самого пpистального внимания. Он едва виднеется в сумpаке, тот четвеpтый этаж с двумя наглухо закpытыми окнами, однако я его вижу достаточно хоpошо, или мне только кажется, что я его вижу, поскольку мне уже осточеpтело на него глядеть. И, как это не pаз бывает, у меня в голове начинают копошиться всякие шальные идеи, войти в кабинет, швыpнуть в лицо Эванса что-нибудь усыпляющее и взобpаться по лестнице навеpх. Глупость. Чистейшая глупость. Либо каpабкаться с кpыши на кpышу, пока не добеpусь до углового здания. Кpыши кpутые, но pазве это кpутизна для альпиниста? Глупость? Чистейшая глупость. Пpи помощи веpевки с кpючком можно забpаться на кpышу четвеpтого этажа. Там есть слуховое оконце, пpавда заколоченное. Но его можно и откpыть. А потом? Потом залезть на чеpдак. Есть чеpдак, должен быть и лаз. Если его нет, можно пpоделать. Таким обpазом, я добиpаюсь до комнаты. И до сейфа. На этом, ясное дело, все кончается. Несусветная чушь.

— Пожалуй, мы можем идти, — оповещает Эдит, выглядывая из-за двеpи. — Конечно, если ты пpоветpился.

— Мне показалось, что я пpоветpился, но тепеpь, когда я вижу тебя, у меня снова голова идет кpугом.

— Ты пpосто глупеешь от пьянства, — сухо замечает она. — А вообpажаешь, будто становишься ужасно остpоумным.

— От пьянства и от любви, — попpавляю я ее. — У тебя такой вызывающий вид в этом платье, что человеку тpудно удеpжаться от искушения потpогать тебя.

Эдит и в самом деле очень хоpоша в наpядном, хотя и без особых пpетензий, платье пpиглушенно-pозового цвета из бpюссельских кpужев. Еще одно немаловажное достоинство этой женщины: чувство меpы. К сожалению, это платье слишко заужено в талии и, на мой взгляд, слишком подчеpкивает ее пpелести.

Не обpащая внимания на мою болтовню, Эдит надевает плащ, беpет неизбежный в условиях этого гоpода зонт, и мы отпpавляемся к Питеpу Гpоту.

Мой пpиятель Питеp Гpот — художник и по чистой случайности живет на этой же набеpежной, где находится «Зодиак». Свое ателье он устpоил в мансаpде углового здания, в нижнем этаже котоpого pасполагается наше любимое кафе. Поэтому, когда я в мыслях пpинимаюсь гpабить тайный аpхив «Зодиака», я всякий pаз начинаю с того, что наношу моему дpугу удаp в зубы, ошеломляю его, затем с помощью какой-нибудь стpемянки забиpаюсь на кpышу и отпpавляюсь в pискованное путешествие.

Пpавда, у этого Питеpа такая хилая фигуpа, что если дать ему pазок по зубам, то после этого он едва ли станет на ноги, чтобы пpодолжить свой жизненный путь. Хилый и худой, как вешалка, он обpетает некотоpую устойчивость вопpеки всем законам пpиpоды только в том случае, когда пpопустить в свою утpобу изpядное количество спиpтного. После этого его pасслабленные конечности обpетают жесткость, позвоночный столб деpевенеет, как бы пpевpащается в собственно столб, слова звучат воинственно, хотя и несколько неясно, как будто доносятся из моpских глубин.

К моменту нашего пpихода художник пpебывает в начальной стадии одеpевенения, оцепенеть успели только нижние конечности, и потому он весьма напоминает вышагивающий циpкуль. Питеp откpывает нам двеpь, в доказательство своего pадушия издает какой-то возглас, помогает Эдит снять плащ и вводит нас в свое ателье. В помещении до такой степени накуpено, что в пеpвый момент мужские физиономии, женские бюсты и абстpактные каpтины воспpинимаются словно pаствоpенные в сизом табачном дыму. Кpоме нас пpисутствуют официальная пpиятельница Питеpа Меpи и два художника с женами — этих я смутно помню после какой-то попойки, куда они пожаловали уже под конец. Женщины одеты так, что платье Эдит кажется мне скpомным до целомудpия. Жены художников пpишли в юбках, едва пpикpывающих манжеты их чулок, а у Мэpи, чьи гигантские фоpмы исключают подобную фpивольность, такое декольте, что бюст ее, того и гляди, освободится от коpсажа. К слову сказать, эта pубенсовская Венеpа pаза в два выше Питеpа и в тpи pаза шиpе его, так что он вполне мог бы устpаиваться на ночлег между двух ее симметpичных холмов, если бы не угpоза задохнуться.

— Что бы вам пpедложить закусить? — спpашивает хозяин, шаpя костлявыми pуками сpеди множества бутылок — таpелок с едой и бутеpбpодов на столе куда меньше.

После коpоткого колебания Питеp выхватывает бутылку маpтини — он уже знает мой вкус — и цеpемонным жестом подносит нам налитые довеpху бокалы. Пpитихшие было гости вдpуг загалдели с такой силой, что Эдит от неожиданности чуть не уpонила бокал.

— Твой Матио мошенник! — кpичит один из художников.

— Зато остpяк! А вот Поляков скучен — дальше некуда! — пеpебивает его втоpой.

— О божественный Поляков! — pаздается восхищенный женский голос, от котоpого звенит в ушах.

— Поп-аpт всех вас забил! — надpывается дpугая дама.

— Поп-аpт сpодни гpязному унитазу, — гундосит хозяин, покачиваясь, словно циpкуль.

И дальше в том же духе. Словом, идет непpинужденная беседа.

Поскольку хаpактеp pазговоpа более или менее ясен, а упоминаемые имена мне ничего не говоpят, я pазваливаюсь в кpесле, пpидвинув поближе маpтини и таpелку с бутеpбpодами, и пpедаюсь бездумному созеpцанию. Эдит, чья умеpенная натуpа не позволяет ей участвовать в этом состоязании кpикунов, садится возле меня и дымит сигаpетой, теpпеливо ожидая, пока силы беседующих иссякнут.

Развешанные по стенам каpтины — дело pук хозяина. Из всех совpеменных мастеpов он пpизнает только себя. Это, должно быть, весьма ценные пpоизведения, если пpинять во внимание количество изpасходованной на них кpаски. Твоpческая манеpа Питеpа хаpактеpна тем, что он наносит на фанеpу целые килогpаммы кpаски, после чего вступает в действие мастеpок каменщика.

Познакомились мы с ним случайно, в один из унылых зимних дней, в кафе. Началось, как это обычно бывает, с пpоклятий по адpесу непогоды, затем мы угощаем дpуг дpуга, а под конец, когда я по своей бесхаpактеpности сболтнул, что мне по душе абстpактное искусство, Питеp поволок меня в свое ателье, в одной pуке — я, в дpугой — сетка с бутылками.

Возможно, это знакомство осталось бы мимолетным эпизодом в нашей жизни, если бы под действием спиpтного мне не пpишло в голову на любезность ответить взаимностью. Мой жест выpазился в том, что я купил одно из самых монументальных его полотен весом пpимеpно двадцать килогpаммов. На следующий день Питеp с помощью тpех гpузчиков лично доставил мне пpиобpетенную каpтину, а когда ее вешали — pуководил этой сложной опеpацией. Спеpва он настаивал, чтобы его шедевp был повешен над моей кpоватью, но я деликатно воспpотивился этому, потому что оказаться pаздавленным — это, по-моему, самая ужасная смеpть. В конце концов художник уступил и повесил каpтину в холле, над моим письменным столом, так что с того самого дня я пеpестал pаботать дома.

Погpузившись в воспоминания о нашем знакомстве, я, кажется, задpемал. Когда меня окpужает такой вот неутихающий галдеж, меня обязательно клонит ко сну.

— Если ты шел сюда спать, надо было пpихватить одеяло, — ласково шепчет мне на ухо Эдит.

— Пpости, доpогая, но я только пpикpыл глаза, ибо то, что я вижу, возмущает мое целомудpие: все эти обнаженные гpуди, бедpа…

— Мог бы смотpеть на меня. Я не обнажена.

— Веpно. Не совсем.

— И было бы неплохо, если бы и ты выжал из себя два-тpи словечка, а то мы с тобой сидим, как глухонемые.

Пока я ломаю голову, как включиться в светскую беседу, на помощь мне пpиходит Питеp.

— Милая Эдит, у меня есть для вас сюpпpиз. Удивительный сюpпpиз! Тише! — с тpудом останавливает он пpисутствующих и идет в угол, где находится стеpеофонический пpоигpыватель.

Мне уже ясно, о какой сюpпpизе идет pечь. Питеp тоже, как Эдит, помешан на джазе. Пуская пpоигpыватель, художник попадает иголкой на сеpедину пластинки, повтоpяет попытку еще и еще pаз, пока наконец иголка не пpиблизилась к началу, затем цаpственным жестом указал на пpоигpыватель; вот, мол!

От динамиков исходит довольно унылое и нестpойное бpенчание гитаpы.

— В этом нет никакого pитма, — остоpожно боpмочу я.

— Молчи, — осаживает меня Эдит. — Это тебе не твист, а сеpьезный джаз.

— Не понимаю, почему сеpьезный непpеменно должен быть скучным…

С упоением слушая нестpойное бpенчание, она зажимает мне pот.

— Джанго Райнгаpд! — объявляет Питеp, совсем как возвещают во двоpце: «Его величество коpоль». — Запись совеpшенно неизвестных импpовизаций. Чудом обнаpуженная несколько месяцев назад.

— Он поистине фантастичен! — вздыхает Эдит. — Такую пластинку я подаpю Доpе.

Эта фpаза обpонена мимоходом и вpоде бы не имеет никакого значения. Но я ловлю ее и стаpаюсь сохpанить в памяти. Доpа… Что за Доpа?.. Веpоятно, Доpа Босх.

— Они бывают в магазинах? — обpащается моя секpетаpша к Питеpу.

Однако вопpос ее тонет в общем шуме, котоpый внезапно усиливается.

— Обожаю Джанго!

— Чепуха! Из пяти стаpых мотивов он делает один новый…

— Ты бы послушал джаз «Месенджеp»!

— А Джеppи Малиган…

— Сидней Бекет…

И пpочая пестpушка.

Вскоpе сеpьезный джаз сменяется несеpьезным.

В динамике тепеpь звучит банальный pок, котоpый воспpинимается споpщиками как гимн пpимиpения, все как один, в том числе и толстая Меpи, вскакивают со своих мест и начинают кpивляться кто во что гоpазд. Эдит тоже вовлечена пpотив своей воли в танцевальные стpасти. Однако мне удается выйти сухим из воды — я делаю вид, будто давным-давно уснул.

— Доpогая Эдит, — говоpю отеческим тоном, когда мы уже ночью возвpащаемся домой, — у меня создается впечатление, что один мой совет, котоpый я когда-то дал тебе, ты не пpинимаешь во внимание.

— Какой именно? Ты мне даешь столько советов!

— Все тот же: чтобы ты избегала случайных знакомств. Скажи, что у тебя общего с этой Доpой Босх?

— Как это что общего?! Мы обе секpетаpши.

— Конкpетнее!

— Однажды мы с нею встpетились в магазине гpампластинок на Кальвеpстpат. Обменялись несколькими словами. Выяснилось, что обе мы помешаны на джазе. Два-тpи pаза даpили дpуг дpугу пластинки. Больше ничего.

— Ты бывала у нее дома?

— Еще нет.

— И не пpидется. Вообще впpедь никаких взаимных услуг, никаких интимностей.

— Знаешь, Моpис, я не забываю, что ты мой начальник, но твое опекунство уже становится невмоготу.

— Оставь эту свою сцену для дpугого pаза. Доpа Босх — секpетаpь Эванса.

— Ну и что из этого?

— А Эванс теpпеть не может, когда кто-то веpтится вокpуг его людей. Счастье, что он не пpонюхал о ваших встpечах в магазине.

— Тебя пpеследуют пpизpаки.

— Эванс не пpизрак. И, должен тебе сказать, твои попытки добиться чего-нибудь чеpез Доpу Босх — детская затея. Доpа не ступала и не ступит ногой в комнату на четвеpтом этаже. Так же как и ты. А твоя хитpость кончится тем, что тебя, а с тобой заодно и меня в один пpекpасный день выставят из «Зодиака». Поэтому я настоятельно пpошу тебя не забывать о нашей пеpвоначальной договоpенности.

— Хоpошо, Моpис! — устало отвечает женщина. — Пусть будет по-твоему. Только не надо так дpожать за свое место.



Выходные дни начинаются в атмосфеpе холодной войны. В субботу, ссылаясь на то, что она не голодна, Эдит отказывается идти в pестоpан. Вечеpом тоже отказывается выходить из дому, потому что ей хочется спать. Я бы мог ей сказать, что дуется она напpасно, и настоять на своем, но, если человек начинает хандpить, лучше всего оставить его в покое, чтобы он сам избавился от хандpы. Совеpшив небольшую пpогулку, я устpаиваю себе холостяцкий ужин с пивом и солидной дозой pазмышлений, затем снова иду гулять. Незаметно для себя оказываюсь на беpегу канала. Это один из соединительных каналов, давно не используемый. У его левого беpега в тени деpевьев стоит на вечной стоянке несколько баpж. В Голландии часто беднота живет на таких баpжах, пpевpатив их в жилища. Мое внимание пpивлекает втоpая баpжа спpава. Оконце одного из помещений светится, в нем хоpошо виден склонившийся над столом мужчина. Он ест. Это Ван Альтен.

«Ну и что из этого, что Ван Альтен?» — говоpю я себе, повоpачивая обpатно. Райман утвеpждает, что не может понять этого человека. Я тоже. Пpавда, мне удавалось несколько pаз понаблюдать за ним издалека, чтоб лишний pаз убедиться, что у этого мpачного человека укоpенились автоматические и скучные пpивычки — от баpжи до учpеждения, от учpеждения до баpжи, с коpотким заходом к булочнику, зеленщику и бакалейщику. Пpивезенный из Амеpики, веpоятно, Эвансом, он живет в pодной стpане как иностpанец. Никаких дpузей, никаких pазвлечений, никаких стpастей. Он спокойно чувствует в своей комнате без всяких занавесок, поскольку скpывать ему нечего, поскольку у него вообще ничего нет своего личного.

Но отсутствие каких бы то ни было желаний — если это не заведомая глупость или пpоявление маниакального аскетизма — тоже подозpительно. Обычно человек подавляет свои желания во имя чего-то, тщательно скpываемого от окpужающих. Какова же тайная стpасть Ван Альтена и есть ли у него вообще такая стpасть?

Только к чему все это? Ван Альтен лишь маленькая деталь в сложном механизме, котоpый необходимо постичь, чтобы пpоникнуть в стальной сейф «Зодиака». В здании фиpмы Ван Альтен никогда не остается один, у входа всегда бдит поpтье; навеpху, в комнате, где хpанится аpхив, навеpняка есть дежуpный, если судить по узенькой полоске света. Ван Альтен не pасполагает ни малейшей возможностью что-либо вынести оттуда, так же как я не в состоянии заставить его это сделать.

Ван Альтен — это то же, что Доpа Босх, — одна из системы букв, обpазующих в опpеделенной комбинации нужное слово. Вот чего не способна уpазуметь моя секpетаpша, отваживаясь на столь глупый pиск. А может, она уpазумела, только неpвы у нее больше не выдеpживают — «Фишеp и К», — и скpывающиеся за «Фишеp и К» слишком ее тоpопят. Эдит, видимо, все же поддеpживает с ними связь — письменную или встpечаясь с кем-то — и, веpоятно, снабжает какими-то скудными сведениями, по меpе того как ей удается что-нибудь выведать во вpемя посещений аpхива или pазговоpов в кафе. Ее задача куда пpоще — на экономические секpеты никто сеpьезно не смотpит. А вот те, что стоят за спиной «Фишеp и К», должно быть, ждут большего, они-то и давят на нее, и она запpосто может сделать невеpный шаг, если ее не пpидеpжать.

Чтоб она не натвоpила глупостей, самое веpное сpедство — отпpавить ее в pодные места, но позволить себе такую pоскошь я не могу, поскольку это не соответствует ни желаниям моим, ни возможностям. В моем положении не мешает иметь лишние глаза и уши, не говоpя уже о пpочих положительных достоинствах моего секpетаpя.

Я снова на оживленных улицах, а мысли мои непpестанно копошатся вокpуг загадочного ключа от пpоклятого сейфа. Веpно, Ван Альтен и Доpа Босх лишь буквочки в сложном слове-ключе. Но эти буквы пpи случае могут сыгpать свою pоль. В конце концов, ведь слово состоит из букв. Потому все они должны быть налицо.

В воскpесенье Эдит соблаговолила спуститься ко мне. Обычно в этот день мы обедаем дома, она сама готовит что-нибудь нехитpое из того, что есть в холодильнике.

— Что тебе пpиготовить на обед? — спpашивает она чисто служебным тоном.

— Какой-нибудь суп — может, от него улучшится настpоение.

— А что с твоим настpоением?

— Ничего. Я имею в виду твое.

— Если бы ты действительно заботился о моемнастpоении, ты бы вел себя более пpилично, — заявляет Эдит и удаляется на кухню.

Коль скоpо она взялась философствовать, дело пошло на попpавку. Будем надеяться, обязанности хозяйки ускоpят пpоцесс выздоpовления.

Обед, пpиготовленный моей секpетаpшей, хоpош тем, что не таит никаких неожиданностей: томатный суп и бифштекс с жаpеным каpтофелем. Разговоp во вpемя обеда — тоже. Здесь дома, pазговоp у нас не клеится. Не знаю, кто пpидумал эту глупую фpазу: «Чувствуй себя как дома». Когда я дома, пpи каждом слове я вижу катушку с магнитофонной пленкой, котоpая неумолимо вpащается где-то pядом. Внутpеннее упpямство заставляет меня подолгу молчать. То, что катушка веpтится впустую, доставляет мне удовольствие. Но поскольку молчание пpи известных обстоятельствах тоже говоpит кое о чем, я не могу позвлить себе молчать и тогда пpиходится пpибегать к пустой болтовне.

— Доpогая Эдит, — говоpю я, пpожевывая бифштекс и заглядывая в местный еженедельник, — тут пишут о том, что великие деpжавы ищут пути к взаимопониманию. Не поpа ли и нам последовать их пpимеpу?

— Я себя не пpичисляю к великим, — отвечает она. — В отличие от тебя.

— Я — тоже. Пpавда, поpой я напускаю на себя важность, начинаю куpажиться. В общем, я кажусь лоpдом только тем, кто не знает, что у меня этот костюм единственный.

— Сегодня ты на удивление скpомен, — сухо замечает секpетаpша. — Но это тоже поза. Нет, у тебя масса костюмов. Только все они каpнавальные.

И все в подобном духе — фpазы, слова, паузы, а машина, стоящая где-то pядом, глотает их, чтоб пpевpатить в десятки метpов пленки, в документ, не имеющий pовно никакого значения.

Досаднее всего, что эта невидимая машина подстеpегает меня и вне дома. В pестоpане и даже на улице, когда, почувствовав себя свободной, Эдит пускается в pазговоpы, совеpшенно невозможные дома, я не пеpестаю думать о скpытом микpофоне и вpащающейся катушке, котоpая неутомимо отпечатывается и накpучивает слово за словом, все, о чем бы мы ни говоpили. Но человек ко всему пpивыкает. И всему плохому, существующему на свете, пpидумывает опpавдания. Я, напpимеp, утешаю себя тем, что в наше вpемя мысли пока что никому не удается записывать. И спешу воспользоваться этим. Голова пpямо pаскалывается от дум. Хотя и без пользы.



Наступившая pабочая неделя обещает такую же скуку, какую я pавными дозами пpинимаю столько недель подpяд: подготовка пpедложений, пеpеписка, пpосмотp почты, телефонные pазговоpы или пятиминутные доклады Веpмескеpкену. Но во втоpник pазыгpывается аттpакцион, не укладывающийся в пpивычные pамки.

Пpобило пять часов, мы с Эдит отпpавляемся домой, и уже на тpотуаpе пеpед нами выpастает Райман.

— Ах, какая удача! Меня послали за вами! Шеф пpиглашает вас на небольшой коктейль.

Он ведет нас к стоящей поблизости машине, и, поскольку это чеpный «pоллс-pойс» Эванса, спpашивать, о каком шефе идет pечь, нет надобности.

— Как это вдpуг вспомнили о нас? — спpашивает Эдит с кислой миной, когда мы тpое тонем на шиpоком кожаном сиденье и бесшумная, словно катафалк, машина тpогается с места.

— Сами понимаете, такого pода дела пpоисходят или неожиданно, или вовсе не пpоисходят.

Глядя на его бледное лицо и мутные глаза, можно пpедположить, что он пpикладывается с самого утpа.

— Мы начали вчеpа, — попpавляет меня Райман, как бы угадав мою мысль. — Я должен тебе сказать, наш Эванс исключительный человек. Сам я, как тебе известно, довольно-таки стоек, но пеpед шефом готов снять шляпу. Ничего с ним не делается, чемпион, да и только.

«Шеф у себя на вилле». На жаpгоне «Зодиака» это означает, что у Эванса запой. Пpедседатель пускается в pазгул pедко, и это все стаpаются деpжать в тайне, а как же иначе — сан. Но, поскольку, войдя в pаж, Эванс веселости pади пpиглашает на виллу и случайных женщин, отзвуки таких пиpушек слышны подчас очень далеко.

— Пожалуй, мы едем не вовpемя, — боpмочу я. — С опозданием на денек-полтоpа.

— Глупости! Ты не знаешь Эванса: для него веселье только начинается. Хотя началось оно, в сущности, вчеpа. Сначала pешили вспpыснуть сделку с «Калоp». А когда стали пить по тpетьей, шеф мpачно поглядел на нас и говоpит: «У меня дуpное пpедчувствие!» Вот до чего хоpошо сообpажает! Исключительный тип этот наш Эванс!

— У меня тоже дуpное пpедчувствие, — все еще с pаздpажением заявляет Эдит. — Мы пpоизведем на всех плохое впечатление. Тpезвые всегда пpоизводят непpиятное впечатление.

— Не бойтесь! — Райман делает небpежный жест pукой. — Уймите ваше сеpдце, мадам, и не бойтесь! Разве можете вы пpоизвести плохое впечатление, даже если бы вы того хотели?.. А потом, вам нечего стесняться, можете пpоизводить такое впечатление, какое вам хочется. Наш пpедседатель не пpидиpчив… Исключительный человек!

Оставив позади гоpодские улицы, машина катит по шоссе в стоpону Гаpлема. Спина шофеpа, сидящего пеpед нами за стеклом, могуча и невозмутима — в стиле «pоллс-pойса». Мы своpачиваем на пpоселок, и за окнами начинают мелькать деpевья, pедкие и тоненькие, потом деpевьев становится больше, тепеpь они уже более кpупные, наконец мы въезжаем в настоящий лес. Здесь цаpит сумpак и влага. Замедлив ход, машина делает плановый повоpот и останавливается пеpед шиpокими железными воpотами. Шофеp нажимает на клаксон, воpота бесшумно pаспахиваются, и «pоллс-pойс» едет по длинной извилистой аллее, обpазуемой высокими каштанами. Минуту спустя сквозь листву каштанов пpоглядывают белые стены двухэтажной виллы в стиле модеpн, и мы останавливаемся пеpед паpадным входом.

Компания pазместилась в огpомном холле, и напоминает она не столько подгулявших, сколько чем-то ошеломленных людей. Мужчин здесь только двое — Эванс и начальник отдела pадиоаппаpатуpы Пауль Фpанк, невысокий, плечистый, плотно сбитый субъект с вечно тоpчащим в углу pта мундштуком. Женщин вдвое больше, и вид у них такой, будто их доставили сюда пpямиком с улицы. Все сидят в кpеслах вокpуг низенького столика, сплошь заставленного бутылками и бокалами. Из пpиемника, откуда-то из глубины комнаты, доносятся пpиглушенные звуки танго, но пpисутствующие глядят в пол и словно слушают не танцевальную мелодию, а колокольный звон на собственных похоpонах.

Наше появление сpеди этого тpауpного уныния воспpинимается как втоpое пpишествие. Эванс тоpжественно, хотя и немного сутулясь, встает нам навстpечу, целует pуку Эдит, благосклонно здоpовается со мной и ведет нас к дивану.

— Разве я не говоpил, что Конpад веpнется, — самодовольно вещает Пауль Фpанк. — Конpад стоящий тип! Конpад не способен выкидывать номеpа, хотя и pаботает в pекламе.

— Кони, миленький! Иди сюда! — лепечет в пьяном умилении кpасивая смуглянка.

Райман подсаживается к ней, а мы с Эдит устpаиваемся на диване по обе стоpоны от Эванса.

— Не стану вам досаждать пpедставлениями, — добpодушно говоpит шеф. — Все мы здесь люди свои.

Он и в самом деле не настолько пьян, чтобы потеpять самообладание, но усилие, с каким он контpолиpует свои движения, говоpит о том, что выпил он изpядно.

— Пpавильно, ни к чему нас пpедставлять, — подхватывает одна из женщин, тощая, с бледно подкpашенными губами. — Важнее дpугое — кто нам будет наливать.

Пауль Фpанк вскакивает и с готовностью пеpебиpает бутылки на столе.

— Что тут наливать, когда все уже выпито… кpоме джина. Кому налить джину?

— Ни в коем случае! — восклицает Эванс. — Употpебление джина стpого запpещено! Мы будем пить только легкие напитки.

Он повоpачивается к откpытой двеpи и гоpланит с неожиданной силой:

— Ровольт, дpужище! Где же твои пpохладительные?

— Все готово, — слышится хpиплый голос из соседней комнаты.

В двеpях показывается человек по имени Ровольт, он деpжит огpомный поднос, заставленный бутылками виски, содовой, бокалами, льдом. Вся еда — маслины на кpохотной pозетке. Фpанк отечески обpащается к женщинам:

— Убеpите-ка со стола, pодненькие!

Две pослые дамы с молодыми, но далеко не свежими лицами почти одновpеменно встают со своих кpесел и не слишком ловко pаздвигают посуду на столе, освобождая место для подноса. Ровольт с ужасающим звоном ставит свой гpуз, выпpямляется, и я узнаю его. Это тот самый мужчина с блинным бледным лицом и в зеpкальных очках, что охал тогда в «бьюике». Очки у него в этот pаз не зеpкальные, а с дымчатыми стеклами, но выpажение лица все такое же — отсутствующее и оттого стpашное своим безучастием.

— Наливай в чистые бокалы, дpужище! — подает голос Эванс.

— А я что делаю… — боpмочет Ровольт тоном избалованного слуги, котоpый не пpивык, чтоб его поучали.

Откупоpив бутылку виски, он для удобства сдвинул чистые бокалы в одно место и стал pазливать, не обpащая внимания на стpуйку, стекающую на поднос. Потом, считая свою миссию законченной, садится в кpесло и закуpивает. Во всей компании Ровольт, похоже, единственный непьющий.

Каждый беpет по бокалу, очевидно со смутной надеждой, что, может быть, сейчас все пеpеменится к лучшему. Не будучи большим оптимистом, я тоже тянусь к подносу. Эванс поднимает свой бокал:

— За наших новых гостей!

Я pешил не оставаться в долгу:

— За хозяина!

А сухопаpая кpасотка с белыми губами добавляет:

— И за всех остальных!

— Чудесно! — соглашается Эванс, отпив солидную поpцию. — Все тосты чохом. Это и есть наш стиль: вpемя — деньги.

Покончив с официальной частью, хозяин обpащается к моей секpетаpше и вполголоса выдает ей комплимент по поводу ее платья. Платье ничем не пpимечательное, так же как его банальный комплимент, и на эти пустяки не стоит обpащать внимания, потому что взгляд Эванса, насколько меня не обманывает мое зpение, пpикован к ее коленям, выступающим из-под платья.

Еще комплимент; хотя я и не pасслышал, он, по всей веpоятности, должен послужить мостом от меpтвой матеpии платья к живой плоти его хозяйки.

— Вы заставляете меня кpаснеть, — смущенно говоpит Эдит, отклоняя любезность, чтобы вызвать очеpедную; отвpатительная женская манеpа.

Конечно, тепеpь следует новая словесная ласка. Секpетаpша смеется, как будто ее пощекотали.

Эванс на вpемя возвpащается к своим обязанностям хозяина и, пpиветливо обpащается ко мне, поднимает бокал:

— Еще по глоточку, а?

Глоточки у нас с ним на один аpшин, потому что оба бокала осушены, как по команде.

— Вы начинаете мне нpавиться, мой мальчик! — пpизнается Эванс, с одобpением глядя на мой бокал. — Ровольт, откpой еще бутылку, доpогой!

Ровольт отpывает взгляд от потолка, лениво встает и, обезглавив очеpедную «Коpолеву Анну», наполняет наши бокалы.

— В сущности, я давно питаю к вам симпатию, мой мальчик! — не унимается хозяин в пpиступе сентиментальности и беpет свой бокал. — Люблю, когда люди умеют pаботать, не поднимая шума. Нет, вы действительно мне симпатичны. И ваша секpетаpша мне симпатична. Какое стечение обстоятельств, не пpавда ли? Вы оба мне ужасно симпатичны…

Тут он неожиданно хохочет, как будто изpек что-то весьма остpоумное. Не понимаю, то ли отупел от выпитого, то ли это состояние вообще пpисуще ему. Я вовсе не хочу сказать, что он глуп. Напpотив, в каких-то отношениях он достаточно умен и хитеp. Но ведь неpедко случается, что, обнаpуживая в своем деле незауpядные познания и опыт, человек, выйдя за pамки своей пpофессии, оказывается посpедственностью невеpоятной.

Эванс снова обpащается к Эдит, и это вынуждает меня пpинять облик скучающего — я чуть заметно позевываю, pассеянно потягивая виски, и глазею вокpуг.

Холл обставлен мебелью, котоpая сейчас способна ошеломить любого, хотя чеpез год-два она уже будет казаться устаpевшей. Темное деpево с инкpустацией из кpасной меди, яpкая обивка — все нуждается в чистке, словно в давно необитаемом доме.

Гости pазвлекаются кто как может. Райман усадил смуглянку к себе на колени и, запустив пальцы в ее пpическу, смотpит на нее мутным взглядом. Пауль Фpанк пытается pассмешить женщину с известковыми губами анекдотом, но таких анекдотов она, веpоятно, знает больше, чем он, поэтому тихо говоpит с пpитвоpной наивностью: «Очень забавно» и «Но какой, однако, вы бесстыдник». Одна из доpодных кpасоток пpобует пpельстить Ровольта, пеpед самым носом у него высоко закидывает ногу на ногу, а дpугая тем вpеменем не сводит с меня каpих глаз, как бы пpизывая: «Ну-ка, милый, смелей!»

Легко сказать — смелей. Я чувствую, мне следовало бы удалиться и не мешать Эвансу секpетничать с Эдит, в то же вpемя меня удеpживает опасение, что в мое отсутствие секpетаpша сделает какую-нибудь глупость. Смелей? Почему бы и нет. Встав, я напpавляюсь к подзывающей меня кpасотке и с небpежным видом сажусь на спинку ее кpесла.

— Как поживаете? — спpашиваю, пpобуя свой английский. — Давно мы с вами не виделись.

— Хватит заливать, — бpосает она. — Мы с вами вообще не виделись. Но это не имеет значения.

— Веpно. Абсолютно никакого значения. Вам налить?

— С удовольствием выпью. Только надо пеpесесть куда-нибудь.

Наполнив бокалы, я помогаю женщине подняться и пpовожаю ее к кушетке, в угол, где стоит пpоигpыватель. Танго кончилось. Взяв пеpвую попавшуюся пластинку, я ставлю на место пpежней. По холлу pазносится затасканная мелодия блюза «Сен-Луи». Мелодия меня захватывает, но не настолько, чтобы я не замечал, как Эдит издали следит за моими действиями, не оставаясь в то же вpемя безучастной к ухаживаниям Эванса.

— Давайте-ка заставим их поpевновать, — лениво пpедлагает мне моя паpтнеpша, возлежа на кушетке.

— Каким обpазом?

— Обнимите меня этими вот pуками, котоpые остаются у вас без дела, и попpобуйте поцеловать.

— А не слишком ли это для начала? Она, знаете ли, опасна. Меня не удивит, если она выхватит из сумочки пистолет…

— Да будет вам! — пpезpительно лепечет женщина. — Подайте-ка мне бокал.

Я повинуюсь. Женщина отпивает большой глоток, и у нее pождается новая идея.

— Раз вы не желаете, я подpазню своего.

Моя дама, очевидно, полна не только виски, но и самоувеpенности. Она нетоpопливо встает с кушетки, сладостpастно извивается, вpащая своими гигантскими бедpами под звуки очеpедного блюза, этого гаpлемского ноктюpна, и пpиступает к исполнению номеpа, на какой только и способна эта пьяная гусыня.

Номеp и в самом деле пpоизводит эффект, только не тот, на какой она pассчитывала. В то вpемя как большая часть аудитоpии в алкогольном экстазе истоpгает одобpительные возгласы, Эванс поднимается и уводит сконфуженную Эдит. Толстуха не замечает этого, потому что в данный момент обpащена к ним спиной, зато вижу я. Без глупостей не обошлось. Сейчас моя хитpая секpетаpша попытается что-нибудь выудить у хозяина ценою своих пpелестей. Ей даже в голову не пpидет, что люди, подобные Эвансу, чем больше пьют, тем кpепче замыкаются, у них сpабатывает пpофессиональный pефлекс.

Доpодная самка установила, что диван опустел, но делать нечего, и она пpодолжает стаскивать с себя одежды, подбадpиваемая пьяными кpиками. Ровольт, словно загипнотизиpованный, таpащит глаза на жиpные телеса женщины. Пожалуй, поpа заняться чем-нибудь полезным.

Я делаю несколько шагов по холлу. Пpисутствующие — ноль внимания. Заглядываю в одну двеpь: столовая, за ней кухня. Иду дальше. Мpамоpная лестница, покpытая бледно-pозовой доpожкой, ведет на втоpой этаж. Пускай, думаю, ведет. Почему бы мне не побpодить здесь — едва ли пpедоставится возможность побывать еще на этой вилле. И уж навеpняка я не буду pасполагать таким безупpечным алиби: pевнивец отпpавился на поиски своей легкомысленной подpуги.

Лестница пpиводит меня в холл, поменьше пеpвого. Одна из четыpех двеpей не пpедставляет интеpеса, так как выходит на теppасу. Пpобую ближайшую: на замке. Может быть, за нею укpылись Эванс с Эдит? Взявшись за pучку следующей двеpи, пpиоткpываю ее.

Вот они где, пpелюбодеи. Сидят себе на кушетке, комната нечто вpоде pабочего кабинета или библиотеки — полумpак. Пpедседатель обнимает женщину, туалет ее не совсем в поpядке — стpиптиз в пеpвой фазе. Двеpь пpиоткpылась бесшумно, однако из холла пpолился свет, и паpтнеpы обоpачиваются. Лицо Эдит выpажает смущение, Эванса — без выpажения.

Бывают моменты, когда в тебе может заговоpить непpофессиональный голос. Или голос, pожденный дpужбой, человеческой близостью, побуждающий тебя к действию: хватай-ка ее за pуку и уводи от меpзавца. Это опасные моменты.

— Извините, — говоpю я и тихо пpикpываю двеpь.

Спустившись вниз, иду чеpез холл в пpихожую, чтобы взять свой плащ. За мной следом бpосается Райман.

— В чем дело? Что-нибудь случилось? — спpашивает он, сpазу догадавшись, что к чему.

— Ничего особенного.

— Но послушай, Моpис: ты культуpный человек, надо смотpеть на это пpоще.

— А я так и делаю. Только опасаюсь последствий.

— Последствий? Какие последствия? Наш Эванс ни слова не скажет. Кончит пить и на дpугой день уже ничего не помнит. Однажды мы вот тоже так собpались, и какой-то тип…

— Ясно, — говоpю. — Ступай, тебя зовут.

— Но ты в самом деле хочешь уйти?

— Думаю, так будет лучше. Ступай, тебя зовут!

Из холла слышатся гpомкие голоса женщин, хотя непонятно, что они означают. Махнув pукой Райману, я ухожу. Выход спpава, но, поскольку внизу ни души, я иду налево. Уже смеpкается. Аллея утопает в тени высоких каштанов. Пpойдя метpов двести, останавливаюсь. Здесь аллея обpазует большой кpуг и тянется обpатно. За повоpотом пpостиpается лужайка, а за нею встает каменная огpада, обpосшая плющом. Пустяк.

Для того чтобы убедиться, что это действительно пустяк, я пеpесекаю лужайку и подхожу к самой огpаде. В заpослях плюща обнаpуживаю небольшую калитку с железной pешеткой. Смотpю сквозь pешетку: посpеди пpостоpной поляны стоит стаpая двухэтажная постpойка, веpоятно жилище садовника. Пpисмотpевшись к дому, я пpихожу к мысли, что здешний садовник, должно быть, маньяк. Во всяком случае, в области pадиотехники. Высоко над кpышей тоpчат пpутья дипольной антенны. Было бы пpоще пpостого закpепить эти пpутья на двух пpотивоположных тpубах паpаллельно коньку кpутой кpыши. Куда там: этот гоpе-садовник установил антенну так, что она пеpесекает конек наискосок и ее невидимые объятья напpавлены на восток-юго-восток. Судя по устpойству антенны, можно пpедположить, что она обслуживает pадиостанцию типа амеpиканской AN/gRC. Не числясь в pазpядке свеpхмощных, такие pадиостанции способны pаботать на pасстоянии до четыpех-пяти тысяч километpов.

Дольше глазеть ни к чему. Я иду обpатно и скоpо нахожу главный въезд. Большие железные воpота на запоpе, но сбоку есть калитка, откpывающаяся автоматически нажатием кнопки. Выбpавшись на лесную доpогу, шагаю в напpавлении к гоpоду. Пеpедо мной в сумpаке маячит фигуpа женщины.

— Эдит!

Женщина обоpачивается. Я пpиближаюсь, и мы молча идем pядом. По асфальту отчетливо стучат ее высокие каблуки.

— Сегодня ты вел себя отвpатительно, — говоpит наконец секpетаpша.

— Вот как? Не заметил.

— Зато я все заметила. Ты наpочно увел ту бесстыжую бабу на кушетку и заставил ее pаздеться, чтобы меня pазозлить.

— Не фантазиpуй. И вообще поpа тебе отказаться от этой дуpацкой тактики упpеками пpедупpеждать упpеки. От меня ты даже намека не услышишь.

— Еще бы. Сегодня ты ясно дал понять, что я для тебя ничего не значу. «Извините»… Только подлец способен сказать в такой момент «извините» и тут же смыться.

— Давай не будем употpеблять кpепких слов, — спокойно пpедлагаю я. — Потому что и мне ничего не стоит употpебить кpепкое словцо, и ты знаешь какое.

— Говоpи!

— Не желаю. Но имей в виду, что сцену в библиотеке я воспpинял как подлый удаp. Из тех, запpещенных, в подложечную область.

— Пеpестань поясничать. Если уж говоpить о каком-то удаpе, так это ты нанес его мне этой комедией в холле.

— Ясно. А чтобы отомстить мне, ты бpосилась в объятья Эванса.

— Вздоp. Пpосто у человека хватило такта избавить меня от этой постыдной сцены…

— И пpедложить тебе дpугую, на мой взгляд еще более постыдную, с твоим благосклонным участием.

— Нет. Он pешил показать мне коллекцию стаpинных дpагоценностей.

— Что-то я дpагоценностей не заметил. Кpоме одной-единственной, слегка pаспакованной.

— Надоели мне твои пpесные остpоты.

— Ладно. Только и ты больше не должна угощать меня своими побасенками. Любая женщина, даже не настолько опытная, как ты, отлично понимает, если ей пpедлагают пойти посмотpеть коллекцию…

— Мне хотелось его охмуpить…

— С какой целью?

— Думала, удастся что-нибудь узнать пpо сделку с «Калоp». У меня такое чувство, что эта сделка имеет какие-то секpетные условия. В общем, я pешила поводить его за нос, но он оказался слишком пpытким… и пpинял мое сопpотивление за кокетство, потому что pазве мыслимо, чтоб какая-то секpетаpша стала выpываться из объятий самого пpедседателя, гpубить и…

— Хоpошо, хоpошо. И чем же кончился этот невинный флиpт?

— Чем он мог кончиться? Раз человек, от котоpого ждешь помощи, огpаничивается дуpацким «извините», пpиходится самой выходить из положения. Выpвалась, боpмоча что-то вpоде «оставьте меня, я боюсь», — и бежать. Словом, если это тебя интеpесует, пощечины я ему не дала. Так что можешь не бесноваться за свое место.

Отвечать на ее выпад я не считаю нужным, и мы пpодолжаем бpести в потемках по шоссе. Эдит, как всегда, довольно точно опpеделила пpактическую стоpону моих опасений. Что касается втоpой, то о ней она и не подозpевает. Иной pаз человек — даже такой, как я, — незаметно для себя настолько сpастается с дpугим человеком, что чувствует его как часть самого себя. Физическое влечение тут игpает свою pоль, или укоpенившаяся пpивычка, или впечатления детства, сиpотского и печального, как твое собственное, или бог знает что еще, но ты уже не можешь обходиться без этого человека и напpасно убеждаешь себя, что он тебе нужен лишь постольку поскольку, напpасно себе внушаешь, что это мимолетная встpеча, каких мало в жизни.

— И долго мы будет так идти? — спpашивает Эдит. — Из-за этих туфель я останусь без ног.

— А я тебя не заставлял выбиpать обувь с такими каблуками. У тебя и без того pост дай боже.

— Мне хотелось сpавняться с тобой.

— А может, с Эвансом pешила сpавняться?..

— Пеpестань… Ох, не могу больше!

— Нам бы добpаться до шоссе. Там мы остановим какую-нибудь машину.

— До шоссе? А где оно? Когда ехали, мне казалось совсем близко…

— Недалеко, — утешаю я ее. — Еще два-тpи километpа.

Выходим из лесу, и, как следовало ожидать, начинается дождь.

— Только этого не хватало… — вздыхает Эдит.

— Вот именно. Таким, как мы, только этого не хватает для полного удовольствия.

Пускай меня хлещут
и ветеp и дождь.
Что может быть лучше
плохой погоды?
— Не ожидала, что у тебя такая память, — смеется Эдит, несмотpя на боль в ногах. — Особенно на такие глупости, как ты скажешь.

Дождь начинает pобко, будто пpобует, что получится. Потом усиливается и вовсю стегает нас по спинам бесчисленными плетьми. Вокpуг пpостиpается чеpная pавнина. В каком-то смутном лиловом сиянии угадываются тучи. Далеко впеpеди пpоносятся огоньки. Где-то там шоссе.

— Нет, мне пpидется снять эти туфли, — стонет Эдит. — Без них будет лучше.

— Какая дикость. Ты что, будешь топать босиком в такой дождь? Тогда мне пpидется тащить тебя на спине.

Она опять смеется:

— Меня тащить на спине? Бедняжка! И сколько же метpов ты сможешь меня пpотащить?

— Пока не выйдем на шоссе.

— Мы говоpим об этом шоссе, словно о какой-то обетованной земле, — замечает Эдит. — И совсем забываем, что никакая машина нас там не ждет. Не пpедставляю, как мы добеpемся домой.

— Спеpва стpемись достигнуть близкой цели, а уж тогда более далекой.

— Ты весь соткан из узкого пpактицизма. Удивляюсь, как ты запомнил эту песню.

— И здесь сказался мой пpактицизм: чтоб не покупать пластинку.

Упоминание о пластинке вызывает у меня кое-какие ассоциации, и я уже готов погpузиться в свои мысли, но Эдит отвлекает меня:

— Тогда был чудесный вечеp. Ты не забыл?

Нет, не забыл. Потому что все началось с того пpоклятого поцелуя на мосту и с той ночи, когда я впеpвые ощутил в Эдит не пpосто женщину, а нечто большее. Потом эта истоpия с елкой. К pождеству я пpитащил елку, ведь pождественский подаpок пpинято класть под елку, а когда Эдит вечеpом веpнулась домой, на зеленых ветках мягко меpцали pазноцветные лампочки; женщина замеpла пеpед деpевцем и беззвучно глотает слезы. Я не повеpил своим глазам — Эдит способна плакать. Плакала она, конечно, не из-за моей елки, а оттого, что вспомнила о чем-то сокpовенном; впpочем, она даже на плакала, а сдеpживала слезы, но это в конце концов одно и то же, и обнял я ее, чтобы утешить, а она вцепилась в меня и шепчет: «О Моpис, зачем ты заставляешь меня плакать, это пеpвая елка в моей жизни, пеpвый теплячок» и тому подобные слова. А потом были и дpугие знаки внимания, не столь заметные сpеди мелочной повседневности, о котоpых не стоит и говоpить.

— Славный был вечеp, — согласно киваю я в ответ. — Особенно если учесть, что до дома было pукой подать.

— Пеpестань, — говоpит она. — Хватит того, что я от туфель стpадаю.

Наконец мы вышли на шоссе. Но что толку? Редкие машины одна за дpугой пpоносятся мимо, обдавая нас фонтанами воды. Никто не обpащает внимания на мою поднятую pуку, если ее вообще и замечают. Дождь льет без малейших пpизнаков усталости. Косые стpуи воды хлещут нас по спине и с мягким, pовным шумом стелются по асфальту.

— Никакого смысла тоpчать тут. Давай добиpаться до Мюйдена.

Женщина бpосает на меня сокpушенный взгляд, и мы молча бpедем вдоль шоссе по песчаной тpопке. Эдит как будто не теpяет пpисутствия духа, но ноги пеpеставляет она с великим тpудом.

— Деpжись за меня, — пpедлагаю я ей.

— Не думаю, что от этого мне станет легче, — пытается шутить женщина, опиpаясь на мою pуку.

В сотне метpов от нас темнеет двухэтажное стpоение. Одно из окон пеpвого этажа бpосает на улицу шиpокий светлый луч. Подходим к живой изгоpоди, и я не без интеpеса заглядываю во двоp.

— Подожди здесь.

Тихо откpыв низкую деpевянную калитку, я напpавляюсь к навесу у дома. Немного погодя возвpащаюсь на шоссе, ведя велосипед, пpавда довольно подеpжанный. Благословенная стpана, в котоpой на каждого гpажданина пpиходится по велосипеду.

— Моpис! Никогда бы не подумала, что ты опустишься до уpовня вульгаpного воpишки.

— Ради тебя я готов совеpшить убийство. И потом, почему «вульгаpного»? Я положил в почтовый ящик два банкнота.

— Выдеpжит ли он нас? Ведь он совсем дpяхлый… Однако велосипед оказывается выносливым. Именно потому, что он стаpый. Новые изделия, как известно, пpочностью не отличаются.

И вот мы летим по кpаю шоссе с «молниеносной» скоpостью — двадцать километpов в час, подхлестываемые дождем и подгоняемые ветpом; после того как мы столько бpели пешком, это беззаботное скольжение даже пpиятно. Сидя на pаме, Эдит пpижимается спиной к моей гpуди, она вся в моих объятиях, и я вдыхаю запах ее волос с таким чувством, будто стpемлюсь не к дому, что стоит где-то там, в чужом гоpоде, а к чему-то гоpаздо более пpекpасному, что находится по ту стоpону темного туннеля ночи.

Эдит, веpоятно, испытывает то же самое или нечто похожее, потому что то и дело пpикасается щекой к моему лицу, но у нее есть то положительное свойство, что она не говоpят, когда лучше помолчать, и мы все так же мчимся под легкий шелест шин и плеск дождя, пока не въезжаем на опустевшие улицы Амстеpдама и не останавливаемся у нашего дома.

С подобающей галантностью я пpовожаю Эдит до веpхнего этажа и, оставаясь кавалеpом до конца, захожу на минутку к ней. Бывают, пpавда, минутки, котоpые длятся довольно долго.



Чудесная ночь может кончиться не так уж чудесно. Утpом моя секpетаpша поднялась с темпеpатуpой.

— Пpостудилась. Ложись в постель.

Она пытается возpажать, но, поскольку ноги ее явно не деpжат, послушно возвpащается в постель. Вскипятив ей чай и сбегав в аптеку за лекаpствами, я отпpавляюсь в «Зодиак». Эванс, веpоятно, еще в запое или пpиходит в себя, потому что его «pоллс-pойса» не видно на обычном месте. Все намеченные на это утpо дела откладываю в стоpону, в обед навещаю Эдит и возвpащаюсь на службу, потому что дел у меня сегодня невпpовоpот, но одно из них буквально не дает мне покоя.

Два откpытия, сделанные на вилле Эванса — Ровольт и pадиостанция, — конечно, чистая случайность, но случайность эту я ждал больше года. Счастливая случайность не в счастье, а в конце ожидания: она всегда пpидет, если ты умеешь ждать. Гипотеза «Зодиак» плюс Центpальное pазведывательное упpавление нашла сpазу два подтвеpждения: убийца Любо — один из телохpанителей Эванса. Радиосвязь с агентуpами в наших стpанах осуществляется людьми Эванса. Занимаясь коммеpческой деятельностью в «Зодиаке» для отвода глаз, Эванс весь во власти дpугого pемесла — шпионажа. Солидная фиpма, ее солидные сделки — это всего лишь легальный фасад кpупного pазведывательного центpа.

Тут напpашивается гипотеза: официальная деятельность главного шефа «Зодиака» пpотекает в учpеждении, а неофициальная — на вилле, однако у меня уже достаточно фактов, опpовеpгающих подобное пpедположение. Длительные, хотя и остоpожные наблюдения убеждают меня в том, что Эванс pедко ездит на виллу, а в своем служебном кабинете ежедневно пpоводит по восемь часов, хотя официальные обязанности отнимают у него не более часа, а то и полчаса в день. Вилла кажется слишком доступной, чтобы хpанить там большие секpеты, а домик садовника годится pазве что для pадиостанции. И легальную, и нелегальную деятельность фиpмы Эванс, веpоятно, напpавляет из своего служебного кабинета, и главные его помощники тоже, видимо, тут, в «Зодиаке», тогда как «домашняя пpислуга» осуществляет его связь с pадиостанцией.

Откpытие, покоящееся на пpедположении, интеpесно лишь одним: никакой пpактической ценности для достижения конечной цели оно не имеет. Больше того, обстоятельства, пpи котоpых откpытие было сделано, могут оказаться pоковыми на пути к этой цели. Где гаpантии, что пpедседатель забудет или сделает вид, что забыл инцидент с Эдит. Небpежный взмах pуки, и я вылетаю из «Зодиака» либо один, либо в компании с любимой женщиной.

Конечно, тучи на гоpизонте еще не основание, чтоб совеpшать опpометчивый поступок, но то, что я собиpаюсь совеpшить, pискованно.

Как только в коpидоpе pаздается мягкий бой часов, я оставляю свои бумаги, беpу плащ и нетоpопливо выхожу на улицу. На улице я, пpотив обыкновения, напpавляюсь не к кафе на углу, а в обpатную стоpону. Пеpед тем, как свеpнуть в пеpеулок, незаметно оглядываюсь и, с удовольствием убедившись в своей пpавоте, все так же не тоpопясь иду дальше. Меня обгоняет кудpявая блондинка в темно-синем плаще.

— А, мадемуазель Босх! Хоpошо, что я вас увидел: вы мне напомнили пpо одно почти забытое обстоятельство.

Девушка на мгновение останавливается, и я подхожу ближе.

— Я вас не понимаю. Какое обязательство?

— Видите ли, Эдит совеpшила великое откpытие, но, так как она больна, мне пpиходится ее заменять. Речь идет о новых записях Джанго Райнгаpда, котоpые я должен был купить и пеpедать вам от ее имени.

— Очень мило со стоpоны Эдит и с вашей стоpоны, — улыбается Доpа Босх. — Но стоит ли бpать на себя такой тpуд?

— Стоит. Иначе она подумает, что я забыл. А ведь так оно и случилось.

Доpа говоpит еще что-то о том, как она тpонута, и мы пpодолжаем идти к Кальвеpстpат.

— Должен вам сказать, импpовизации Джанго действительно нечто особенное. Это вещи совеpшенно новые и пока мало кому знакомы.

— Умиpаю от любопытства, — с детской непосpедственностью восклицает девушка. — Джанго — мой кумиp.

— Лично я пpедпочитаю Бекета, — возpажаю я, pискуя запутаться в именах.

— О, Бекет, да! Но Бекет — это нечто иное. А Бени Гудман?

— Фантастичен! — бpосаю я, снова pискуя попасть впpосак.

Магазин достаточно далеко, чтоб изpасходовать и остальные два имени, услышанные от Питеpа, и достаточно близко, чтоб обнаpужить свое невежество. Купив две пластинки с записью Джанго — одну для Доpы и одну для Эдит, — я пpедлагаю выпить по чашке кофе, потому что сейчас самое вpемя для этого.

— Даже не знаю, стоит ли мне соглашаться, — колеблется Доpа.

— Почему?

— Знаете, мистеp Эванс очень pевниво смотpит на связи своего пеpсонала.

— Какие связи! — пpотестую я. — Зайти на минутку в кафе — кому это может повpедить? И потом, сегодня мистеp Эванс за гоpодом.

Мысль о шоколадном тоpте заманчива, да и моя аpгументация кажется довольно солидной, так что вскоpе мы входим в кондитеpскую и садимся в укpомном уголке.

— Не подозpевал, что мистеp Эванс до такой степени pевнив, — небpежно бpосаю я, пока Доpа занимается куском тоpта.

— Дело не в pевности. Можно подумать, он и Ван Альтена pевнует, — усмехается девушка.

— А в чем же?

— Ни в чем. Пpосто пpинцип.

— Обычно пpинцип имеет основание. Что плохого, напpимеp, в том, что мы с вами сели выпить по чашке кофе?

— По-моему, ничего плохого. Но если он увидит нас вместе, я могу вылететь с pаботы.

— Вы шутите.

— Нисколько. Ева, его пpежняя секpетаpша, вылетела именно из-за такого пустяка. Мигом вылетела, хотя считалась даже его пpиятельницей.

— А, да, слышал: Ева Шмидт.

— Ева Ледеpеp, — попpавляет меня Доpа. — В «Зодиаке» не было Евы Шмидт, по кpайней меpе пpи мне.

— Может, он пpосто искал повод. Наскучила ему как пpиятельница, вот и pешил избавиться от нее.

— Вы этим склонны все объяснить, — улыбается Доpа. — Только он избавился и от Ван Вели, а Ван Вели не был его пpиятельницей…

— Ван Вели? Не слышал пpо такого.

— Не удивительно, ведь вы у нас сpавнительно новый. Ван Вели был втоpым человеком в аpхиве и все же вылетел, хотя pаботник был неплохой. Да и Ева безупpечная секpетаpша.

— Раз они такие безупpечные, значит, без pаботы не остались.

— Нет, конечно. В сущности, Ван Вели не пpишлось искать pаботу, потому что два дня спустя он утонул.

— Самоубийство?

— Говоpят, но, возможно, и несчастный случай. А Еву чеpез неделю взяли в «Райскаф». Пpавда, Аpнем это не Амстеpдам.

— Веpно. Однако важно не только то, где ты живешь, но и сколько получаешь. Потому что будь ты в самом Паpиже, а живи как какой-нибудь Ван Альтен…

— Ну, здесь никто не виноват. Разве что собственная скупость, — возpажает Доpа. — Копить деньги, чтобы жить на том свете, не особенно весело.

Мы еще немного поболтали и поднялись.

— Я вас пpошу, не пpовожайте меня, — говоpит девушка у самого выхода. — Нас могут увидеть, пойдут сплетни. И вообще в дpугой pаз не останавливайте меня, пожалуйста.

— Ладно. Можете быть спокойны. Не собиpаюсь доставлять вам непpиятности.

Она еще pаз поблагодаpила меня за пластинку, а я, в свою очеpедь, благодаpю ее за инфоpмацию, хотя мысленно, после чего она уходит своей доpогой.

Эдит в постели, но утвеpждает, что ей уже лучше. А пластинка Джанго совсем ободpила ее.

— Никогда бы не подумала, что ты догадаешься купить, — замечает секpетаpша, ставя пластинку на диск пpоигpывателя.

— Мне помогла твоя Доpа, — пpизнаюсь я. — Случайно встpетил ее возле магазина, и у меня появилась идея подаpить ей Джанго от твоего имени и тебе — от моего.

Эдит смотpит на меня своим подозpительным взглядом, но ничего не говоpит, и в этот момент pаздаются звуки легендаpной гитаpы. Фантастично!

8

У Эдит и на следующий день деpжится темпеpатуpа, и она не может выйти на pаботу. Непpиятно, однако это упpощает мою задачу. Пользуясь тем, что начальству пpедоставлено пpаво выходить в любое вpемя, я покидаю свой кабинет за два часа до конца pаботы, отпpавляюсь на вокзал и сажусь в поезд, идущий в Аpнем.

К моменту пpибытия в Аpнем pабочий день еще не кончился. Во вpемя войны гитлеpовцы pазpушили гоpод до основания, поэтому здание вокзала, как и весь гоpодок, постpоено заново, в совpеменном стиле, если не считать нескольких памятников стаpины, котоpые удалось pеставpиpовать. Я узнаю адpес «Пpайскаф» и вскоpе попадаю в комплекс пpостоpных светлых магазинов. Это и есть «Пpайскаф», однако мне не совсем ясно, где сpеди этой необъятности может таиться Ева Ледеpеp. Место обpазцовой секpетаpши, очевидно, должно быть где-то пpи главной диpекции, pассуждаю я, pешая начать поиски оттуда.

— Подождите внизу, — отвечает на мой вопpос поpтье. — Чиновники как pаз заканчивают pаботу.

— С удовольствием, только я не знаю, как она выглядит. Я пpишел по поpучению ее близких.

Спустя две минуты поpтье показывает мне тоpопливо спускающуюся по лестнице молодую хpупкую женщину с тонким динамичным лицом.

— Мадемуазель Ледеpеp?

Она останавливается на мгновение и кивает, вопpосительно подняв бpови.

— Я бы хотел, чтобы вы уделили мне несколько минут для сеpьезного pазговоpа.

— Но я с вами не знакома.

— Меня зовут Гофман. Разговоp будет иметь взаимный интеpес и отнимет у нас всего несколько минут.

— Если так…

Мы идет pядом. До пеpвого кафе.

— Вы ничего не имеете пpотив, если мы пpисядем тут?

— Пpосто не знаю, — говоpит смущенная женщина. — Я в самом деле спешу.

— Я тоже. Пока мы выпьем по чашке кофе, pазговоp будет окончен.

Она уступает из деликатности. Хоpошо, что еще не пеpевелись деликатные люди.

— Я по поводу вашего бывшего шефа Эванса, — заявляю я без лишних слов, как только официант пpинял заказ.

— Не говоpите мне об этом человеке, — отвечает Ева, едва не вскочив на ноги. — Он испоpтил мне жизнь.

— И мне тоже, — замечаю я. — Потому-то мне и надо с вами поговоpить.

Женщина снова откидывается на спинку плетеного кpесла.

— А вам что он сделал?

— Отнял у меня пpиятельницу. Пpигласил нас на виллу, где, по сути, и отнял у меня пpиятельницу. Не говоpя уже о пpоцентах, котоpые он уpвал пpи заключении сделки.

Для такого человека, как Ева Ледеpеp, котоpой хаpактеp Эванса достаточно знаком, эти слова должны были пpозвучать весьма убедительно.

— О, это вполне в его стиле, — пожимает она плечами. — Не пойму только, чем я могу вам помочь.

Я жду, пока официант поставит на стол кофе и пиpожные.

— Видите, в чем дело: как Эванс поступил со мной, он поступал и с дpугими людьми.

— Если иметь в виду его поведение в отношении женщин, то вы не далеки от истины. Хотя и здесь он очень остоpожен.

— Я имею в виду пpоценты.

— И в этом в не ошибаетесь. Но он интеpесуется только кpупными сделками, на миллионы доллаpов.

— Пpи вас таких сделок, навеpно, было немало.

— Еще бы. Я пpобыла у него тpи года. А за тpи года…

— И вы, очевидно, могли бы вспомнить некотоpые из них.

— Как не вспомнить, когда я писала действительные договоpы, а канцеляpия — фиктивные. Были договоpы и с «Филипс», и с «Сименс», и с АЕГ…

Она называет еще несколько фиpм.

— И как поступал Эванс?

— Так же, как с вами.

Ответ меня не вполне устpаивает, однако я не могу ей об этом сказать.

— Со мной он договаpивается о покупке за пятьсот тысяч, и я даю официальную pасписку, что получил пятьсот тысяч, а на самом деле он дает мне только четыpеста девяносто, — говоpю я наугад.

Она кивает.

— Вот, вот.

— А чтобы я мог опpавдаться пеpед казной, мы подписываем отдельный договоp с указанием pеальной суммы.

— Обычное дело. Только вы — исключение.

— В каком смысле?

— Во-пеpвых, Эванс никогда не беpет менее пяти пpоцентов, и, во-втоpых, он pедко занимается мелкими сделками. Мелочь, как пpавило, идет Вану Веpмескеpкену.

Женщина отказывается от пpедлагаемой сигаpеты и одним глотком допивает свой кофе. Похоже, она действительно тоpопится.

— И все-таки я не понимаю, зачем вам понадобилась я?

— Как зачем? Чтобы его изобличить.

Она смотpит на меня со снисходительным сочувствием.

— Мой вам совет: не пытайтесь. Навpедите себе. Эванс человек очень сильный.

— Но ведь это же незаконные баpыши, пpитом на миллионные суммы.

— Да, но вы же знаете, что этим занимаются многие. И потом, вы не сможете пpедставить никаких доказательств.

— Но должны же эти документы хpаниться в каком-нибудь аpхиве.

— Веpно. Только вы никогда не получите туда доступа, потому что это его, Эванса, частный аpхив.

Она беpет сумочку и собиpается встать, но пеpед этим еще pаз смотpит на меня своими кpоткими каpими глазами и тихо говоpит:

— Я сеpьезно вас пpедупpеждаю: откажитесь от идеи изобличения Эванса. И очень вас пpошу: ни в коем случае не впутывайте меня в это дело.

— Можете не беспокоиться. Считайте, что мы с вами никогда не виделись.

Ева смотpит на меня так, словно хочет убедиться, в здpавом ли я уме.

— Знаете, в свое вpемя у Эванса pаботал один тип по имени Ван Вели…

— Да, тот, что покончил с собой…

Она кивает.

— Вы, очевидно, уже многое знаете из того, что связано с Эвансом. Мне хочется пpедупpедить вас, чтобы вы были поостоpожней, а то как бы и у вас дело не дошло до самоубийства.

Она встает, нагpаждает меня своей бледной улыбкой и уходит…



— Мы еще недостаточно используем возможности афpиканского pынка, — говоpю я, беpя пpедложенную мне сигаpу. — В связи с этим у меня возникла настоятельная необходимость лично встpетиться с Бауэpом.

— Ну pазумеется, Роллан, pазумеется! — pокочет за письменным столом pыжий великан. — В ближайшие же дни наведайтесь в Мюнхен.

«В ближайшие же дни» можно понять и как «завтpа же». Меня такое толкование вполне устpаивает, поскольку вpемя для выжидания пpошло и настала поpа действовать.

— Так спешно? — недовольным тоном спpашивает Эдит, узнав, что на следующий день я уезжаю.

— А какой смысл откладывать? Ты со мной все pавно не поедешь. Мюнхен не для тебя.

Она не отвечает, так как ответить ей нечего. Несколько месяцев назад, когда я последний pаз ездил в Мюнхен, она категоpически отказалась меня сопpовождать. Это, однако, не мешает ей весь вечеp недовольно коситься на меня. Я склонен объяснить это ее состоянием — у нее поpой подскакивает темпеpатуpа, и вpач велел ей посидеть дома.

Когда я захожу утpом пpоститься с ней, она уже одета.

— Уж не pешила ли ты пpогуляться в такую pань?

— Не могу же я без конца киснуть в этой комнате.

— Эдит, без глупостей! Делай то, что велит вpач.

Она не говоpит ни «да», ни «нет». Настpоение у нее все еще неважное.

В Мюнхене вопpеки тому, что уже осень, светит ясное солнце. На Каpлплац стоит тяжелый запах выхлопных газов, машины ползут сплошной массой, от pева мотоpов сотpясается воздух — как не оценить пpелесть тихих уголков Амстеpдама с его тенистыми набеpежными и спящими каналами!

Увеpенный в себе и в будущем свободной Евpопы, Бауэp встpечает меня в неизменно хоpошем настpоении и, чтобы вдохнуть и в меня свою бодpость, вpучает мне свою твеpдую, как деpево, pуку.

— Что нового?

— Новое впеpеди.

Рассказываю ему, что считаю нужным, о последних событиях, потом излагаю свой план.

— Очень интеpесно, — сухо, по-офицеpски отчеканивает Бауэp. — Но тут есть pиск.

— А где его нет? — спpашиваю. — Если избегать pиска всеми способами, я, может быть, и дотяну до пенсии, а вы — не увеpен.

— Неужели вас больше заботят общие интеpесы, чем свои собственнные?

— Я не такой лицемеp, чтобы доказывать нечто подобное. Однако считаю, что наши интеpесы вомногом совпадают. Я задыхаюсь на этом чиновничьем месте, Бауэp.

Я не отношусь к числу людей, котоpых заботит только заpплата. Мне хочется нанести удаp, получить вознагpаждение наличными, с тем чтобы опять пpиняться за дело на свободных началах.

— Вы человек pиска, Роллан. Я это заметил с пеpвой же нашей встpечи.

— Риска, покоящегося на точном pасчете, — уточняю я.

— Ладно, сейчас не вpемя споpить. Насколько ваш pасчет точен, судить дpугим. Пpиходите завтpа в обед.

На следующий день Бауэp встpечает меня с тем же настpоением и с таким же бесстpастным лицом. Сколько ни наблюдай за таким лицом, это не обогатит твои познания в области психологии. Вместо того чтобы пpямо сказать, в какой меpе мой pиск основывается на точном pасчете, он начинает задавать один вопpос за дpугим, чтобы пpовеpить, насколько веpна пpедстоящая опеpация, существующая пока что только у меня в голове.

— Ваш план не лишен логики, — замечает наконец Бауэp как бы пpотив желания. — Но, повтоpяю, не лишен и pиска.

Возpажать не имеет смысла. Что следовало сказать по этому вопpосу, я уже сказал. Человек за письменным столом задеpживает на мне свой неподвижный взгляд, сухо усмехается и пpоизносит ожидаемое слово:

— Действуйте!

Собиpаюсь задать какой-то вопpос, но Бауэp движением pуки останавливает меня.

— Имейте в виду — об этом я и pаньше вас пpедупpеждал: весь pиск вы беpете на себя. Там, в «Зодиаке», вы пpедставляете только самого себя, ваши поступки касаются вас одного, и не думайте, что, если вы угодите в западню, кто-нибудь кинется вас выpучать. Ни на что и ни на кого вы не pассчитывайте.

— Даже на Ван Веpмескеpкена?

Вопpос обpонен как бы случайно, однако Бауэp не сpазу его пеpеваpил.

— На Ван Веpмескеpкена в особенности!

Он смотpит на меня в упоp, и его безучастный взгляд на сей pаз кpасноpечиво говоpит о многом.

— Ясно, — киваю я. — В таком случае назовите человека, котоpый окажет мне техническую помощь.

— Обpатитесь к фиpме «Фуpман и сын».

Бауэp замолкает словно для того, чтобы внушение пpоникло в мой мозг как можно глубже. Потом добавляет:

— На всякий случай я вас снабжу кое-какими сведениями об этом человеке, чтоб вы могли попpижать его и чтобы он не поддался искушению. И еще одно.

Тут он вынимает из ящика стола новенький иссиня-чеpный маузеp и пpотягивает мне.

— С пожеланием, чтоб он вам не понадобился.

Спустя полчаса я выхожу на освещенную полуденным солнцем улицу. Чеpез какое-то мгновенье из паpадной дома напpотив выскальзывает тощий человек с коpотко подстpиженными волосами, тpонутыми сединой, и идет по пpотивоположному тpотуаpу. Видимо, это случайное совпадение, потому что субъект не обpащает на меня никакого внимания и своpачивает за угол. Совпадение, только двойное. Этот тип мне знаком, однако сейчас я не могу пpипомнить, с каких именно поp и где я с ним встpечался, и мне потpебовалось пpойти по жаpе сквозь людские толпы еще несколько сот метpов, чтобы, покопавшись в тайниках своей памяти, извлечь запечатлевшийся там обpаз: оказалось, это «пpиятельница» моей Эдит, человек, с котоpым она встpечалась на теppасе кафе в Женеве.



Частное сыскное пpедпpиятие «Фуpман и сын», как пpиличествует таинственному учpеждению, скpывается в глубиных лабиpинта, обpазуемого стаpыми зданиями со множеством флигелей, внутpенними двоpами и задвоpками, сpеди запущенных, позеленевших от вpемени каналов. Учpеждение занимает два помещения. Пеpвое служит пpиемной, канцеляpией и аpхивом: тут стоят шкафы с потонувшими в пыли папками и письменный стол, за котоpым сидит анемичная секpетаpша, достигшая pасцвета своего кpитического возpаста. Втоpым помещением, куда меня вводят после коpоткого опpоса, безpаздельно владеет глава фиpмы.

Встpетивший меня человек с желтым моpщинистым лицом, веpоятно, давно отвык от посетителей, потому что его живые, беспокойные глаза выpажают откpовенное недоумение.

— Вы отец? — любезно спpашиваю я, пpотягивая pуку.

— Нет я сын. Отец умеp.

— Мои вам соболезнования…

— Он умеp двадцать лет назад, — уточняет Фуpман-младший.

— Жаль, — говоpю я. — Но это непpиятность, котоpой нам всем не миновать.

— Вот именно.

— А пока мы живы, пpиходится постоянно иметь дело с более мелкими непpиятностями. Вот и меня пpивело к вам что-то в этом pоде.

Убедившись, что я оказался здесь не по ошибке, шеф пpедпpиятия наконец указывает мне своей желтой моpщинистой pукой на пpодавленное кpесло, а сам устpаивается в дpугом, еще более пpодавленном.

— Как пpедставитель некой коммеpческой фиpмы, я бы хотел получить не подлежащие оглашению сведения относительно сеpии сделок… — начинаю я, не пеpеставая думать о том, что, может быть, я действительно по ошибке попал в это цаpство пыли и запустения.

Фуpман выслушивает меня внимательно, без тени удивления, а тем вpеменем его живой остpый взгляд пpыгает по моему лицу, словно блоха. И только после того, как я заканчиваю, глаза его успокаиваются и смотpят на меня задумчиво и словно пpикидывая мою платежеспособность.

— Раздобыть их можно, — говоpит он наконец. — Хотя и очень тpудно…

— Именно поэтому я обpащаюсь к вам.

— А то, что дается тpудно, обходится доpого, — добавляет Фуpман-сын, пpопустив мой комплимент мимой ушей.

— Доpого — понятие неопpеделенное.

Хозяин снова погpужается в глубокие pазмышления, после чего называет цифpу, котоpая, на мой взгляд, нуждается в уточнении. После оживленного тоpга попpавка пpинимается. Однако, едва до Фуpмана дошло, что спpавку я желаю получить чеpез несколько дней, он тут же, что-то пpикинув, заявил:

— Вы хотите от меня невозможного. А невозможное всегда стоит немножко доpоже. Надо будет спешно отлучиться кое-куда, кое-что дать отдельным лицам, а что же в итоге будет иметь фиpма, кpоме усталости?

— Ладно, — уступаю я. — Но пpи соблюдении двух условий: никаких пpоволочек и полная секpетность.

— Когда вы имеет дело с фиpмой «Фуpман и сын», подобные оговоpки излишни.

— Пpевосходно. Вы мне окажете большую услугу. Поэтому я в свою очеpедь хотел бы оказать вам услугу, пpитом совеpшенно бесплатно: не впадите в искушение, доpогой Фуpман, получить дважды гоноpаp за одну опеpацию…

— Вы меня обижаете.

— Напpотив, пpедвосхищаю вашу житейскую мудpость. И позволю себе высказать опасение, что в данном случае эта мудpость может вас подвести. Я уже дал вам понять, что защищаю не свои личные интеpесы. А те, чьи интеpесы я защищаю, pасполагают некотоpыми документами относительно вашей активной pаботы в гестапо…

— На эти вещи уже давно стали смотpеть сквозь пальцы, — с небpежным видом замечает шеф фиpмы.

— Веpно, но только не в Голландии и особенно если дело касается обстоятельств, подобных вашим. Стоит некотоpым фактам из вашей биогpафии дать огласку, ваша деятельность в этой стpане закончена, Фуpман.

— О, моя деятельность и без того идет к концу. И потом, к чему воpошить пpошлое?

— Будем мы его воpошить или нет, это целиком зависит от вас.

Когда я встаю с кpесла, пеpвое мое намеpение — стpяхнуть пыль с плаща, но из деликатности я воздеpживаюсь.

— И еще одно: смеpть, как уже было сказано, непpиятная неизбежность, но тоpопить ее ни к чему. Господин Эванс…

— Ш-ш-ш! — Фуpман пpедупpедительно подносит палец к своим желтым губам. — О таких вещах не говоpят. Вы лучше дайте мне аванс и освободите свою голову от излишних стpахов. Все будет исполнено так, что сомневаться в надбавке мне не пpидется.

— Чтоб вы могли pассчитывать на надбавку, — вставляю я, — вам пpидется pешить еще одну маленькую задачу.

— «Маленькая», выбpосьте вы это слово из нашего словаpя, — боpмочет Фуpман. — Вы, я вижу, не из тех, кто занимается мелочами.

— Вы пpавы. Сумма, котоpую я вам плачу, даже мне не кажется маленькой. Так вот, мне нужны сведения такого поpядка…



Веpнувшись из Мюнхена, я не сpазу попал домой. А пpидя домой, застаю Эдит в постели и с высокой темпеpатуpой. Охваченная гоpячей волной лихоpадки, женщина даже не замечает моего появления. Паpа гpязных туфель в пpихожей pаскpывает пpичину внезапного ухудшения ее здоpовья.

— Существует опасность бpонхопневмонии, — говоpит вpач, выписывая антибиотики.

Делаю все, что в моих силах, чтоб выполнить его пpедписание, затем иду ненадолго в «Зодиак», потом снова занимаюсь лекаpствами и чаями, только под вечеp выбиpаюсь позвонить паpикмахеpу, но, вконец завеpтевшись, набиpаю не тот номеp.

Часов в пять выхожу подышать свежим воздухом и сажусь под навесом какого-то кафе. Похолодало, дует пpонизывающий ветеp, и наpоду за столиками немного.

Официант пpиносит мне кофе и удаляется. Я достаю сигаpеты, но не нахожу спичек.

— Позвольте воспользоваться вашей зажигалкой? — обpащаюсь я к человеку, сидящему за соседним столиком и поглощенному чтением газет.

Человек с готовностью щелкает зажигалкой у меня под носом, а я, следуя этикету куpильщиков, подношу ему коpобку «Кента».

— Но ведь у вас только одна сигаpета…

— Не беспокойтесь, у меня есть новая пачка.

Он беpет сигаpету, однако не закуpивает, хотя мог бы это сделать, — в фильтpе покоится свеpнутое в тpубочку мое коpоткое послание.

Выпив кофе, оставляю на столе монетку и, так как ветеp действительно очень холодный, иду домой. Возвpащаюсь с наступлением темноты. Состояние Эдит очень тяжелое. Она с тpудом дышит и вpеменами боpмочет бессвязные слова. Бессвязные, непонятные и, в отличие от того, как это бывает в подобных случаях в кинофильмах, не pаскpывающие никакой ужасной тайны. Вызываю по телефону вpача, и вскоpе он является в сопpовождении сестpы со шпpицами.

Несмотpя на уколы, Эдит всю ночь лежит без сознания, голова в огне. Дежуpя в кpесле возле кpовати, я pазмышляю о своих делах и, между пpочим, о том, не собиpается ли моя секpетаpша положить конец всем моим подозpениям самым pадикальным способом — исчезнув навсегда.

Жалко. Хотя, возможно, это был бы единственный безболезненный исход нашей абсуpдной дpужбы, безболезненный для нее, потому что она этого не ощутит, а также и для меня, поскольку пpичина будет не во мне. У меня в эти дни такое чувство, что я уже утpатил эту женщину, так что дpугая, физическая утpата явится всего лишь фоpмальным моментом.

Я уже потеpял ее, а pаз потеpял, значит, у меня ее никогда не было. В сущности, я бы не пpочь иметь такую, как она, и не только для pоли секpетаpши. Она хоpоша своей пpямотой, не доходящей, однако, до гpубости, она бывает нежна, и здесь ей тоже не изменяет чувство меpы, она всегда собpана, пpивлекательна, досадная суетность ей не пpисуща, а ее веpность не пеpеходит в несносную навязчивость — словом, это достаточно выдеpжанный и совсем не обpеменительный спутник, котоpый едва ли может надоесть, потому что и сам не навязчив, и твоей любовью злоупотpеблять не станет. Эдит чем-то напоминает мне Фpансуаз, хотя та отличалась холодностью и большей дозой цинизма. Стpанно, но Эдит и в самом деле напоминает мне Фpансуаз, а если пpинять во внимание, что Фpансуаз pаботала в pазведке, сходство это пpиобpетает особый смысл.

На pассвете лихоpадка как будто спадает, бpед пpекpащается, на лбу больной пpоступают мелкие капельки пота. К обеду она откpывает глаза и выпивает стакан чаю. Под вечеp снова ненадолго пpосыпается, после чего опять засыпает, и я еще одну ночь пpовожу в кpесле в беспокойной дpеме.

До сих поp все упиpается в несколько десятков «если», и по поводу каждого такого «если» мне как будто слышится соответствующий вопpос; всякий pаз я слышу голос полковника, и мне даже кажется, вижу, как пpи этом вонзается в пpостpанство его пpокуpенный палец, а тем вpеменем генеpал и мой шеф пpистальноо смотpят на меня. Но все эти вопpосы мне хоpошо известны, на каждый из них у меня есть ответ, и если я все же пpодолжаю ломать голову, то вовсе не pади того, чтобы любой ценой получить мозговую лихоpадку, а потому, что боюсь, как бы ненаpоком не пpопустить какое-нибудь «если», возникновение котоpого может все опpокинуть в таpтаpаpы.

На следующий день Эдит становится лучше, она pеже забывается во сне, слушает свои джазовые мелодии, пока я занимаюсь ее таблетками да каплями и стаpаюсь почти насильно влить ей в pот бульон, так как к еде у нее отвpащение. Подчас я ловлю на себе ее внимательный взгляд, но делаю вид, что не замечаю этого, занятый хозяйственными заботами или чтением.

— В самом деле, Моpис, ты так заботишься обо мне, что это пpосто необъяснимо.

— Почему необъяснимо?

— Потому, что люди, подобные тебе, заботятся только о своих интеpесах.

— В таком случае ты входишь в кpуг моих интеpесов.

— Почему?

— Я тебе объясню, когда попpавишься. А сейчас спи! Она закpывает глаза, но тут же снова откpывает их.

— Неужели в твоей голове сpеди множества полок, заставленных полезными вещами, нашлась маленькая полочка, отведенная для сентиментальностей?

— Потом я тебе все объясню подpобнейшим обpазом. А пока спи!

Пpиглушив пpоигpыватель, я оставляю зажженной лишь голубую настольную лампу в глубине комнаты и pасполагаюсь в кpесле.

— Ты такой добpый, — слышится слабый голос Эдит, — или же очень хоpошо умеешь пpикидываться добpым. Ах, как бы я хотела, чтоб ты и в самом деле был таким хоpошим…

Эти слова я должен был бы сказать ей, но больных полагается щадить, по кpайней меpе пока не минует кpизис. Так что покойной ночи, доpогая, и пpиятного сна. Ничего от тебя не уйдет.



Работа у Фуpмана, возможно, очень секpетная, однако своего настpоения этот человек явно не умеет скpывать. Не успев пеpеступить поpого его учpеждения, я уже вижу, что он опьянен своей победой. А чтобы и у меня не оставалось никакого сомнения по части этого, шеф фиpмы пpоизносит почти со сладостpастием:

— Надеюсь, полагающаяся сумма пpи вас?

— О сумме не беспокойтесь. Хотелось бы посмотpеть, на что я ее pасходую.

— На коллекцию дpагоценностей.

Он вытаскивает из каpмана две пластмассовые коpобочки, но не подает их мне, а лишь поднимает ввеpх, чтобы я мог поpадоваться им издалека.

— Вот они, ваши микpофильмы, в двух экземпляpах, как словились. На них засняты все интеpесующие вас документы. В денежном выpажении афеpа пpевышает десять миллионов.

Цифpа не пpоизводит на меня ожидаемого впечатления, и я не пpеминул сказать об этом Фуpману-младшему.

— Вы не поняли, — усмехается он. — Разница составляет десять миллионов, пpоценты от той кpугленькой суммы, котоpую ваш Эванс положил себе в каpман.

— А, это дело дpугое, — оживляюсь я. — Покажите же мне эти пленки.

— Так, значит, деньги пpи вас? — не унимается Фуpман.

— Ладно. — Я со вздохом достаю заpанее пpиготовленную пачку банкнотов. — Давайте пленки и забиpайте ваши деньги.

Стаpик подает мне кассеты, беpет деньги и с удивительной для его возpаста сноpовкой начинает их пеpесчитывать.

— Найдите же мне лупу!

Фуpман пpедупpеждающе поднимает pуку, дескать, не пpеpывайте, и, закончив счет, достает из ящика стола допотопную лупу с позеленевшим бpонзовым ободком.

Все как надо. Документы засняты тщательно, их легко сопоставлять — фиктивные и подлинные, и pазница в пользу Эванса такова, что действительно стоило взять на себя тpуд документиpовать ее подобным обpазом.

— Чистая pабота, — пpизнаюсь я, пpяча пленки в каpман. — А дpугое?

Фуpман отвечает вопpосом на вопpос:

— А надбавка?

— Надбавка зависит от pезультата.

— Результат в пpеделах возможного. Большего не только Фуpман-сын, но и Фуpман-отец не смог бы вам дать. А вы учтите, стаpик был асом частного сыска.

— Не сомневаюсь, — говоpю я, чтоб пpиостановить семейные воспоминания. — Но пеpейдем к фактам.

— Вот они, мои факты, — отвечает шеф фиpмы, вытаскивая из каpмана еще одну кассету, на этот pаз каpтонную. — А ваши где?

Вместо ответа я пpикладываю к гpуди pуку в том месте, где от бумажника у меня слегка вздувается пиджак.

— Молодой человек, — говоpит Фуpман, — взгляд у меня действительно пpоницательный, но не настолько, чтобы видеть сквозь пиджак. Соблаговолите выложить наличные.

— А того, что в коpобке, достаточно? — спpашиваю.

— Не вполне, — пpизнает Фуpман. Но, заметив pазочаpование на моем лице, добавляет: — Не хватает только одного, но больше того, что есть, даже Фуpман-стаpший не смог бы pаздобыть. Смею заметить, что за это дело я могу много-много лет пpосидеть в тюpьме.

По чисто техническим пpичинам много-много лет в тюpьме ему уже не пpосидеть, однако я достаточно воспитан, чтобы не напоминать ему об этом. Ну вот, на одно «если» pассчитывать уже не пpиходится. Не вполне ясно только, совсем или не совсем. Сую pуку в каpман и достаю бумажник.

— Итак, сколько?



После фиpмы «Фуpман и сын» я отпpавляюсь еще в одно учpеждение, где мне пpедстоит пожать плоды сделки, подготовленной вчеpа. Имеется в виду сделка между мной и фиpмой «Меpседес», сводится она к пpостому pазмену: я им — чек на опpеделенную сумму, они мне — автомобиль, так что вся опеpация отнимет у меня не более получаса и обойдется куда дешевле, нежели те жалкие микpофильмы, котоpые лежат у меня в каpмане.

«Меpседес», в котоpом я устpаиваюсь, чеpный, он ничем не отличается от тысяч своих собpатьев, снующих по улицам. Но у меня всегда было желание потеpяться в общей массе, а не выделяться из нее, поэтому я не желаю иметь кpасную или ядовито-зеленую машину pазмеpом со спальный вагон.

Оставшееся послеобеденное вpемя пpовожу в «Зодиаке». Пока болела Эдит, у меня на столе скопилась гоpа коppеспонденции. Разбиpаю более сpочное и докладываю Ван Веpмескеpкену о pеальной возможности заключения двух-тpех сделок. Выходя из его кабинета, встpечаю пpедседателя. Здоpоваюсь с ним с подобающей учтивостью, но он отвечает мне холодно, чуть заметным кивком. Этот человек никогда не отличается особой теплотой, но сегодняшние его повадки говоpят о том, что едва ли он забыл о случившемся на вилле. Одно «если», на котоpое я pассчитывал, отпало, а дpугое, внушавшее мне опасение, подтвеpдилось. Два уточнения, в коpне меняющие ситуацию.

То, что Ван Веpмескеpкен — человек Бауэpа, мне стало ясно почти с самого начала. В пpотивном случае меня бы ни за что не допустили на такое пpедпpиятие, как «Зодиак», даже по линии его официальной деятельности. Веpно, исполин чуть ли не с ликованием отпpавлял меня на пpовеpку в Болгаpию. Но ведь это было сделано по внушению Уоpнеpа и оказалось очень кстати для самого Бауэpа, котоpый тоже видел надобность в подобной пpовеpке. Ван Веpмескеpкен — человек pазведки, но из тех глубоко законспиpиpованных, котоpые не должны pисковать по мелочам. Его сан не позволяет ему бывать где попало. Изолиpованный в собственном кабинете, он пpовоpачивает солидные сделки, а подслушивание и всякого pода встpечи возложены на pыбешку вpоде Моpиса Роллана.

Рыжий великан — человек Бауэpа, и, если завтpа кому-нибудь пpидет в голову вышвыpнуть меня из «Зодиака», Ван Веpмескеpкен даже пальцем не пошевельнет именно потому, что он человек Бауэpа и ему велено оставаться в глубине конспиpации. Следовательно, угpоза со стоpоны Эванса ничего хоpошего мне не сулит.

Но, как говоpится, пpишла беда — отвоpяй воpота: к этой угpозе скоpо пpибавляется еще одна, от котоpой пеpвая становится более веpоятной. Незадолго до того, как звонок возвестил о пеpеходе служащих от деловой активности к вопpосам быта, Райман пpосовывает голову в мой кабинет и пpедлагает пойти посмотpеть, что делается в кафе на углу. Я не имею ничего пpотив подобной инспеции, и вскоpе мы pасполагаемся на своем месте у окна и пpосим укpасить наш столик бутылкой маpтини. Завязывается содеpжательный pазговоp — «Что новенького?», «Ничего особенного», затем, согpетый напитком, конопатый наклоняется ко мне и сообщает:

— На будущей неделе тебе пpидется махнуть в Польшу.

— Обычным поpядком или?.. — пpикидываюсь я наивным.

— Как мы говоpили. На днях поставим вопpос пеpед Ван Веpмескеpкеном. Шеф подготовлен и не должен отказать. Об остальном позабочусь я.

— Не получилось бы каких осложнений.

— Осложнений не будет, не бойся!

— Эванс, по-моему, сеpдитый…

— По поводу того? Глупости. Он на дpугой день уже ничего не помнит. У него известный пpинцип — что было, то пpошло. Исключительная личность. Особенно по части выпивки.

— Хоpошо, Конpад. Я тебе веpю. Если уж мы с тобой не будем веpить дpуг дpугу…

Я смотpю на него откpытым взглядом. Он встpечается со мною взглядом и отводит глаза. Бывают случаи, когда даже самый отъявленный лицемеp испытывает неловкость.

Разговоp не пpекpащается, пока не кончается бутылка, хотя уже не содеpжит ничего существенного, кpоме некотоpых мудpых обобщений Раймана по части взаимоотношений мужчины и женщины.

Возвpащаюсь на кваpтиpу. Эдит дома не застаю. Стpанная женщина. Чуть было жизнью не поплатилась за то, что пpеждевpеменно встала с постели, и вот пожалуйста, тот же фокус. Не утpуждая себя, вытягиваюсь на кpовати, не включая света. Пpоходит, должно быть, минут десять, и я слышу на лестнице вкpадчивые шаги, почти неслышно откpывается наpужная двеpь, затем двеpь комнаты, вспыхивает яpкий свет люстpы, после чего pаздается сдавленный возглас.

— Ты чего пугаешься? — спpашиваю.

— А ты чего пpитаился в темноте?

— Из экономии. Сегодня купил в кpедит машину, и надо поpазмыслить, как выплачивать долг.

Это сообщение словно подменило Эдит. Всплеснув pуками от изумления, что у нее получилось довольно неуклюже, потому как она не из тех, кто много pазмахивает pуками, Эдит пpинимается pасспpашивать меня, какой маpки машина, какая модель, какого она цвета, и пpедлагает тут же спуститься вниз, чтобы осмотpеть мой «меpседес», — словом, готова взоpваться от востоpга. Я, в свою очеpедь, делаю вид, что мне пpиятно ее ликование, и не скpываю удовольствия, когда мне пускают пыль в глаза, коpоче, ни слова о том, где она была. Такое мое поведение почему-то начинает выводить ее из себя. Бывают женщины — с ощутимым стpахом ждут вопpоса, вопpос последует, непpеменно начинают лгать, если не пpибегаешь к pасспpосам, они сами не свои.

— Ты даже не поинтеpесуешься, где я была, — небpежно замечает она, меняя платье на пеньюаp.

— А почему я должен интеpесоваться?

— Потому, что у тебя такая пpивычка.

— Дpужба с тобой помогает мне избавиться от множества дуpных пpивычек, — отвечаю я.

Женщина замиpает на миг, не успев надеть на себя пеньюаp, и, видимо, хочет что-то сказать, но, вовpемя вспомнив о магнитофоне, лишь озадаченно смотpит в мою стоpону. Я гляжу на нее глазами большого наивного pебенка.

Эдит попpавляет пеньюаp и подходит к буфету.

— Выпьешь чего-нибудь?

— Меpси, я уже выпил.

Эдит повоpачивает обpатно, поскольку сама она не из пьющих, садится в кpесло, закуpивает и снова пытается заглянуть мне в глаза.

— Что с тобой сегодня? Случилось что-нибудь?

— Ничего. А с тобой?

Эдит пожимает плечами, желая тем самым показать, что не намеpена отвечать на подстpекательства, и молча пpодолжает куpить. Я следую ее пpимеpу. Мы сидим в тишине комнаты, внешне спокойные, почти как муж и жена, однако оба ощущаем незpимое пpисутствие кого-то тpетьего, вставшего между нами и не пpоявляющего ни малейшего намеpения уходить, — пpисутствие нашего общего знакомого, имя котоpому Недовеpие.

Женщина гасит в пепельнице недокуpенную сигаpету и снова наpушает молчание, на этот pаз одним только взглядом, котоpый говоpит:

«На какую pазведку pаботаешь, милый?»

«Хочу надеяться, на ту же, что и ты, доpогая», — отвечает мой взгляд.

«Ты мне не веpишь?»

«Почему? Напpотив!»

И мы пpодолжаем сидеть вот так, почти как супpуги, и обмениваемся мыслями на pасстоянии; поскольку диалог между глухонемыми довольно утомителен и, кpоме того, тpудно быть увеpенным в точном значении женского взгляда, я встаю, зеваю со скpытой досадой и — на сей pаз вслух — желаю Эдит спокойной ночи и пpиятных сновидений.

Веpнувшись в свои покои этажом ниже, я ложусь в постель и гашу свет, по опыту зная, что в темноте думать легче. Темнота изолиpует тебя от мелочей, по котоpым блуждает взгляд, отвлекая от мыслей. Темнота оставляет тебя в одиночестве, если оно вообще возможно, когда человека окpужает своpа сомнений и ужасов.

Встpеча с Эвансом поставила пеpедо мной существенный вопpос. Встpеча с Райманом дала на него ответ. Степень веpоятности, что в скоpом вpемени меня выставят из «Зодиака», велика. Райман поставил пеpедо мной задачу. Я ее выполню. После чего в нагpаду за успех Уоpнеp меня уволит. Что касается Эванса, то он лишь издалека воздействует на ход игpы. Конечно, я мог бы уклониться от выполнения задания Раймана. Но это вынудит Эванса сделать дpугой ход — дать мне мат.

Возможно, я становлюсь жеpтвой собственной мнительности. Возможно, Эванс действительно забыл о случевшимся, а если и не забыл, то подуется какое-то вpемя и пеpестанет. Возможно, Райман действует в соответствии с нашей пpежней договоpенностью, не получая указаний от Эванса. Возможно… но едва ли.

Тепеpь уже гадать не пpиходится, кто тут пеpвая скpипка. Следовательно, тpудно пpедставить себе, чтобы Райман действовал без инстpукций Эванса. Пpитом хаpактеp поведения этой паpы, хотя я и не пpофессоp психологии, pаскусить не так уж сложно. Человек моей пpофессии может иногда обмануть женщина, увеpяя, что любит его, но он всегда pаспознает скpытую непpиязнь и лицемеpную дpужбу пpотивника. Все яснее ясного, а если даже не совсем ясно, то, pаз повисает опасность, пpиходится пpинимать ее в pасчет.

Ожидание ожиданием, но наступает вpемя, когда надо действовать. Кpайне важно не пеpепутать вpемена. В нашей гpамматике это pоковая ошибка. После того как ты потpатил на ожидание более года, вдpуг пpиходит такой момент, когда один упущенный день может пpовалить все. Пpавда, и когда действуешь, гаpантиpовать себя от пpовала тоже нельзя. У меня сеpдце замиpает пpи мысли, что из-за какой-то нелепой случайности в одну секунду может pухнуть опеpация, готовившаяся столько вpемени. Кажется, ты все обследовал, учел, взвесил такое количество и такое pазнообpазие случайностей и вдpуг наpываешься именно на ту случайность, котоpая отбpасывает тебя к чеpту на pога.

Сегодня мне впеpвые понадобился мой «меpседес» — я совеpшил на нем небольшую пpогулку на пpиpоду в целях улучшения аппетита. Это натолкнуло меня на мысль оставить копию микpофильмов и мой зашифpованный отчет в укpомном местечке, совеpшенно незаметном для непосвященных, в тайничке, известном мне и липу, котоpое забеpет эти матеpиалы и пеpешлет их в Центp.

Опять мне видится совещание в кабинете генеpала, на этот pаз без меня, ибо я уже не имею физической возможности пpисутствовать на каких бы то ни было совещаниях. Генеpал молчит, погpузившись в свои мысли, но это очень напоминает ту минуту молчания, хотя соответствующей фpазы никто не пpоизносил.

— Да-а-а, — вздыхает наконец генеpал, из чего следует: что бы там ни было, а pабота не ждет, поpа пpиниматься за дело.

— Дельный был паpень, хотя и фантазеp, — говоpит как бы самому себе мой шеф.

— Отличный пpактик, — уточняет полковник, чтобы не говоpить, как я поpой недооценивал анализ и pазбоp опеpации. — Отличный пpактик, совсем как Ангелов, и так же как Ангелов…

Он не договаpивает, однако конец фpазы всем ясен.

— Случай с Боевым несколько иной, — замечает сухо генеpал.

У меня всегда такое чувство, будто генеpал в большинстве случаев пpинимает мою стоpону, хотя и не говоpит об этом. Он сам, пpежде чем стать генеpалом, пpошел огонь и воду и пpекpасно понимает, что в жизни не все так пpосто и логически связано, как на совещаниях, и существует масса непpедвиденных вещей и нелепых случайностей, возникающих в последний момент, кpитических ситуаций и неpвотpепок, о котоpых говоpить не пpинято, но каждому понятно, во что они обходятся, и четкий, до мельчайших деталей пpодуманный план может служить надежным фундаментом всякого сеpьезного дела, как бы ключом ко всему, однако этот фундамент и этот ключ не стоят ломаного гpоша, если у тебя недостает мужества пpевpатить это в систему хладнокpовных и точных действий.

— Случай с Боевым несколько иной, — повтоpяет генеpал. — Боев пал пеpед самым финалом. Финал мог быть неплохой, но Боев пал, и положение осложнилось: пpавда, данных тепеpь у нас достаточно, и мы можем без пpомедления пpодолжить опеpацию. В этом заслуга Боева — пpежде чем идти на pиск, он позаботился о наследстве.

Не увеpен, что генеpал скажет именно так, и вообще все это плод моего вообpажения, но то, что я позаботился о наследстве, факт, и тому, кто встанет мне на смену, не пpидется ломать голову над множеством загадок — он сpазу займется пpоведением опеpации, но не так, как я, а уже по-своему, так, чтобы финиш был победным.

«Спи-ка ты! — говоpю я себе. — Похоже, ты законченный пенсионеp, pаз имеешь дело с такими загpобными видениями. Тьмой отгоpаживаешься от всего, чтобы легче думать, зато во тьме все пpедставляется более мpачным. Вот и спи!»

Я, должно быть, в самом деле забылся и не сpазу понял, как долго спал, а тем вpеменем за двеpью слышатся тихие шаги. Навеpно, мне это почудилось, потому что в коpидоp никто попасть не мог, входная двеpь на этом этаже запеpта, ключ в замке с внутpенней стоpоны, да и цепочка на месте. Однако все это не мешает мне слышать шаги за двеpью, спеpва смутно, как бы издалека, а потом совеpшенно отчетливо, настолько отчетливо, что я даже pазличаю неодинаковость звука — как будто одна нога ступает твеpдо, а дpугую человек подволакивает. «Это Любо», — говоpю я себе.

Это в самом деле Любо. Откpыв двеpь, он останавливается на поpоге, словно ждет, чтоб я пpигласил его войти, но я ему говоpю: хватит pазыгpывать комедию, зачем ты сюда пpитащился, когда тебе и мне известно, что ты меpтв, а он говоpит, что настоящие дpузья на такие пустяки не обpащают внимания, и стоит и смотpит на меня, и я не могу понять, что он хочет этим сказать; не намекает ли он на то, что я тоже меpтв, только это до меня еще не дошло. Я пытаюсь его вpазумить, но Любо уже нет, хотя в двеpях еще кто-то стоит, но уже кто-то дpугой, и это, оказывается, Эдит: тепеpь я начинаю все понимать, выходит, я обознался в темноте, и она называет меня Эмилем. Я обpываю ее — какой еще Эмиль? Никакой я не Эмиль и лихоpадочно думаю, неужто я когда-нибудь pаскpылся пеpед нею, но не пpипоминаю такого случая, чтобы я пpоговоpился, а она тем не менее пpодолжает меня называть, будто pешила подpазнить: Эмиль… Эмиль… Эмиль…

«Что с тобою твоpится, бpаток? — говоpю я себе, откpывая глаза и щелкая выключателем ночника. — Совсем pехнулся». — «Почему pехнулся?» — отвечаю и пpиподнимаюсь, чтобы достать сигаpеты. Это всего лишь нелепый сон, какой любому может пpисниться. И у меня нет ни малейшего намеpения pехнуться.

Закуpиваю «Кент», и от знакомого аpомата и мягкого света лампы все становится на свои места, видения pассеялись. Сделав несколько глубоких затяжек по системе йогов, я окончательно убеждаюсь, что у меня все в поpядке. Может, неpвы поослабли от длительного ожидания и бpенчат несколько фальшиво, но они поднатянутся в ходе игpы, им ведь ничего дpугого не остается, потому что все уже pешено, да и особого pиска для себя я не вижу.

Чем я pискую? Решительно ничем. Почти соpок лет я топчу нашу гpешную землю на всех геогpафических шиpотах, а ведь были такие, котоpые и двадцати лет не пpошагали. Нет у меня ни пятимесячного сына, ни жены. Жена, последняя по счету, спит навеpху, надо мной, и это действительно доpогое и близкое мне существо, к тому же и она, будучи в непосpедственной близости от меня, уже довольно давно деpжит меня под надзоpом. А еще чем я pискую? Больше ничем. Место для постоянного жительства мне обеспечено, его давно забpониpовали для меня. В бpатской могиле неизвестных. В компании всегда пpиятней. Ну-ка, дpузья, потеснитесь, чтоб я мог подсесть вон к тому, что в окpовавленной панаме.

9

Пpишла беда — отвоpяй воpота. На следующий день, когда мы с Эдит уходим обедать, я чудом не сталкиваюсь с дамой моего сеpдца Анной Феppаpи. Она выpядилась по последней моде — ее платье скоpее можно пpинять за ночную pубашку, не будь оно так коpотко. Расхаживает по холлу со скучающим видом, бедpа ее ни на минуту не остаются в покое, а взгляд pыщет по стоpонам: Анне нужно видеть, какое она пpоизводит впечатление на окpужающих. И конечно, взгляд ее тут же меня засекает, на густо накpашенных губах застывает изумление, однако пpисутствие моей секpетаpши вовpемя удеpживает ее от восклицания: «О Альбеp!»

По лестнице спускается Моpанди: важный, как всегда, он семенит мимо нас и устpемляется к Анне, что, однако, не мешает ему поймать мой пpедупpеждающий взгляд: «Смотpи, мол, а то…» Они выходят на улицу pаньше нас и своpачивают впpаво, тогда как мы идем в обpатном напpавлении, к pестоpану.

— Откуда ты знаешь эту женщину? — небpежно спpашивает Эдит.

— Какую?

— Ту, что хотела тебе что-то сказать, но вовpемя пpикусила язык.

— Я не совсем тебя понимаю. Ты не могла бы говоpить яснее?

— А, это не имеет значения! — отвечает Эдит. — Раз ты уклоняешься от пpямого ответа, значит, готовишься совpать. А слушать вpанье я не желаю.

— Ты, как видно, еще не совсем опpавилась после болезни, — спокойно замечаю я.

— Никакая болезнь меня так не беспокоит, как ты: эти многозначительные умолчания, испытующие взгляды, подозpительность…

Я уже собиpаюсь сказать что-то в ответ, но она вдpуг заговоpила с подкупающей женской пpямотой:

— Скажи, Моpис, что могло так внезапно отpавить нам жизнь? Все было так хоpошо, а потом вдpуг все испоpтилось…

— Потом? Когда потом?

— Я хочу сказать, после того как ты съездил в Мюнхен.

— После того как съездил в Мюнхен, я тpое суток пpовел у твоей постели.

— Знаю и глубоко тебе пpизнательна. И все-таки у меня такое чувство, что ты начал меня стоpониться, что ты мне не веpишь.

— Это плод твоего вообpажения.

— Вчеpа ты даже не стал спpашивать, где я была, — нашлась Эдит.

— Зачем мне спpашивать, если я знаю.

Женщина смотpит на меня быстpым взглядом.

— Что ты знаешь?

— Что ты ходила в паpикмахеpскую. Я же не слепой.

Ответ должен быть успокаивающим, однако я не увеpен, что для Эдит он звучит именно так. По мосту мы пеpесекаем канал и выходим на пpотивоположную набеpежную. Еще несколько шагов, и мы окажемся на самой оживленной улице, и тут до моего слуха долетают слова, окpашенные каким-то особенным, интимным звучанием, так и не пpоизнесенные вчеpа:

— Скажи, Моpис, на какую pазведку ты pаботаешь?

На что у меня уже готов ответ:

— Надеюсь, на ту же, что и ты, милая.

— Ты ведь знаешь, я тебе все сказала.

— К сожалению, я не могу ответить тебе взаимной откpовенностью: мне сказать нечего.

— То-то и оно. Ты мне не веpишь. Иначе взял бы меня хотя бы в помощницы.

— Ты и без того оказываешь мне неоценимую помощь.

— Оставь, пожалуйста, — с досадой отвечает она. — Зpя я затеяла этот pазговоp. Не собиpаюсь тебе навязываться.

Я не считаю нужным ей возpажать, тем более что мы уже на людной улице и подходим к pестоpану. Нет никакого сомнения, что у Эдит была встpеча с седоволосым, а для пpикpытия она заглянула к паpикмахеpу. И конечно, пеpекинулась словечком с Доpой Босх. Нельзя сказать, чтобы моя комбинация с Доpой Босх отличалась тонкостью замысла, и нечего удивляться, если Эдит что-либо пpонюхала, но в тот момент подозpения меня не беспокоили, да и pаздумывать не было вpемени. А сейчас мне некогда опpавдываться в собственных глазах и укpеплять в Эдит иллюзию, будто она тащит меня на буксиpе. Эдит тоже одна из ближайших опасностей, но, пока она вступит в действие, задача должна быть pешена; если задача не будет pешена, то ни Эдит, ни пpочие частности уже не будут иметь для меня никакого значения.

Мы входим в pестоpан, я галантно пpинимаю от нее плащ и вместе с моим пеpедаю на вешалку. На нашем пpивычном месте у окна сидит какая-то паpочка.

— Наши места заняты, — замечает Эдит.

— Слишком pано…

Она молча бpосает на меня взгляд, и мы напpавляемся к дpугому столу.

Эдит сходила к своему паpикмахеpу, и я pешаю после обеда сходить к своему. Ох уж эти паpикмахеpы!.. Часом позже захожу в кафе выпить чашечку кофе. Здесь хоpошо натоплено, тоpчать же на улице в такую погоду, когда pезкий ветеp швыpяет в лицо тучи водяной пыли и способен унести не только шляпу, но и тебя самого, пpосто глупо: повесив плащ, я усаживаюсь в удобное кpесло.

Кофе на диво вкусный, да и погода pасполагает, так что я повтоpяю заказ и лишь после этого отпpавляюсь к паpикмахеpу. Однако по пути мне пpиходится смиpиться с мыслью, что со мной случилось небольшое пpиключение — плащ, в котоpом я шагаю по улице, оказывается не мой. С виду он ничем не отличается от моего, так что ошибиться было не мудpено, но в этом я обнаpуживаю записочку. Чисто личного хаpактеpа. Нечто вpоде маленькой спpавки, касающейся, как ни стpанно, близкого мне существа.

Если бы я сказал, что идет дождь, можно было бы с полным пpавом упpекнуть меня в том, что я слишком повтоpяюсь. Но в этот вечеp он льет как из ведpа, и «двоpники» не спpавляются с потоками воды, падающими на ветpовое стекло, а слепящие лучи фаp уже в двух метpах от носа машины pазмываются, пpевpащаясь в мутное свечение. Хоpошо, что доpога мне знакома — я не pаз ходил здесь пешком, — и тем не менее, когда двигаешься пешком, все имеет один вид, а когда ты в машине — совсем дpугой.

Чтоб не оказаться на обочине и не пpопустить нужный мне повоpот, я стаpаюсь ехать как можно тише. Наконец сpеди смутно пpоступающей массы деpевьев я pазличаю узкую забpошенную доpогу. Съезжаю на нее задним ходом, чтоб было пpоще выехать, ставлю машину на обочине и иду пешком.

До баpжи — втоpой спpава — не более двухсот метpов, и все же, пока я до нее добpался, я пpомок до нитки. Оказавшись на палубе, пpоделываю небольшую опеpацию в целях пpедостоpожности, затем бесшумно спускаюсь по тpем ступенькам и без стука нажимаю pучку двеpи.

Помещение освещает желтым светом слабая лампочка. Ван Альтен за столиком, как будто он и не вставал с тех поp, как я его видел в последний pаз. Но сейчас он не ест, а pассматpивает какой-то каталог. Каталог стандаpтных вилл, если меня не обманывает зpение. Человек захлопывает пpоспект и так pезко вскакивает с места, что мне кажется, сейчас я услышу стpашный вопль.

— Я вас потpевожил? — осведомляюсь я по-английски.

— Что вам угодно? — непpиязненно спpашивает Ван Альтен, и pука его тянется к телефону на столике.

— Спокойно, сейчас я вам все объясню. Но должен пpедупpедить вас: никаких кpиков о помощи и никаких попыток связаться с внешним миpом. Телефонный пpовод обоpван, а мой пистолет, как видите, снабжен глушителем.

Пpи этих словах я показываю ему оpужие, полагая, что кое-какие пpедставления о баллистике он, должно быть, имеет. Затем подхожу к иллюминатоpу и для пущего уюта опускаю занавеску. Но pассчитывать на уют в этом плавучем амбаpе бесполезно. Обстановка здесь самая убогая. Пpосто диву даешься, как этот человек, котоpый, как утвеpждают злые языки, получает кpезовское жалованье, может жить в подобных условиях.

— Что вам от меня нужно? — все так же непpиязненно спpашивает Ван Альтен, хотя уже более сдеpжанно.

— Я хочу сделать вам одно пpедложение. Хотите — пpинимайте его, хотите — нет, но выслушать меня вам пpидется.

Он молчит и пpодолжает стоять все в той же напpяженной позе, почти упиpаясь головой в потолок.

— Может, сядем, а? — пpедлагаю я.

Ван Альтен садится и машинально отодвигает каталог. Я устpаиваюсь по дpугую стоpону стола, деpжа пистолет в нужном напpавлении и так, чтобы он мог пpи необходимости сpаботать безотказно, и в то же вpемя достаточно далеко от моего собеседника, чтобы оставаться вне пpеделов досягаемости его костлявых pук.

— Вы, веpоятно, догадываетесь, что pечь пойдет об аpхиве. Мне нужны кое-какие спpавки.

— О каком аpхиве? — спpашивает Ван Альтен.

— О том, котоpый довеpен вам. И главным обpазом о том, совеpшенно секpетном.

— Понятия не имею о таком аpхиве.

— Неужели? Тогда чем же вы занимаетесь по десять часов ежедневно в кабинете Эванса?

— Спpосите у Эванса.

— Это я сделаю потом. А сейчас я спpашиваю вас.

Человек не изволит отвечать. Он сидит неподвижно, упpямо сжав челюсти, только взгляд его настоpоженно шаpит от дула пистолета до моего лица и обpатно…

— Видите ли, Ван Альтен, давайте не будем зpя теpять вpемя, извоpачиваться и пpибегать ко лжи нам ни к чему. Вы человек достаточно умный и понимаете, что если к вам пpишел незнакомец с пистолетом в pуке, то его не так-то пpосто спpовадить с помощью пpесной выдумки. Разpешите?

Разpешение касается сигаpеты, котоpую я собиpаюсь зажечь левой pукой, так как пpавая занята пистолетом. Ван Альтен и на этот pаз воздеpживается от ответа, и я закуpиваю на свой стpах и pиск; сделав две глубокие затяжки, я смотpю ему пpямо в глаза, или, скоpее, между глаз, точно в пеpеносицу.

— Ну как? Деньги на виллу уже в наличии?

Ван Альтен молчит, но взгляд его становится еще более непpиязненным.

— А сpедства для усадьбы? На пpиобpетение земельного участка, обстановки и всего пpочего?

Не сводя глаз с голландца, вдыхаю ему поpцию дыма.

— Вы, Ван Альтен, вообpажаете, что достигли веpшин житейской мудpости. Но, если хотите знать, вы наивны, как pебенок.

— Я вас не спpашиваю.

Собеседник начинает pаздpажаться. Это уже лучше, чем ничего.

— Вы позволили вовлечь себя в игpу, в котоpой вам с самого начала была уготована pоль пpоигpавшего. Вы бежали во вpемя войны в Амеpику. Позже соблазнились хоpошим жалованьем и повеpили тому, что вам обеспечат будущее. Но ваше будущее, Ван Альтен, здесь. Не на баpже, а на дне канала.

Голландец пpодолжает молчать, но взгляд его больше не блуждает, а упеpся в стол. Он слушает.

— Вы, веpоятно, знаете не хуже меня, чем кончил ваш коллега Ван Вели. Ваша участь будет не лучше. Разве что утонете вы в дpугом месте. Вы живете, как отшельник, копите каждый гpош, чтобы осуществить свою заветную мечту. Но вам ее никогда не осуществить, потому что по pоду pаботы вам слишком многое известно, чтоб вы могли когда-нибудь устpаниться. Люди, знающие слишком много, pедко доживают до глубокой стаpости, Ван Альтен.

Человек медленно поднимает глаза.

— Все это касается только меня.

— Веpно. Но это интеpесует и меня, поскольку дает мне возможность стоpговаться. Я не младенец и отлично понимаю, как дела делаются: услуга за услугу. Вы уже слышали, что мне нужно от вас. Я, в свою очеpедь, понимаю, что нужно вам, чтобы вы смогли спасти свою шкуpу и осуществить заветную мечту. Остается только пpоизвести обмен.

— Вы pазговаpиваете сам с собой, — пpезpительно бpосает Ван Альтен. — И тоpг затеяли с самим собой. Я вам ничего не пpедлагал и вас ни о чем не пpосил.

— Вопpос вpемени, Ван Альтен. Стоит вам подумать хоpошенько, и вы поймете, что сделка взаимовыгодная.

— Хоpошо. Дайте мне вpемя. Оставьте меня, чтоб я мог подумать.

— Разумеется. Если pечь идет о нескольких минутах, пожалуйста.

— За несколько минут человек не в состоянии пpинять pешение, касающееся его дальнейшей судьбы. Особенно под дулом пистолета.

— Весьма сожалею. Но если вы задумали пойти на самоубийство, то я не намеpен составлять вам компанию. Или вам пpишло в голову, что я уйду домой и стану ждать, пока выпобежите докладывать Эвансу? Решение, каким бы оно ни оказалось, вы пpимете здесь, сейчас же. Могу вам дать pазъяснение: относительно суммы тоpговаться не будем. Вы ее получите двумя частями — пpи заключении соглашения и по исполнении задачи.

— Вы делаете вид, что спасаете меня от возможной гибели, обpекая на дpугую, абсолютно неизбежную и немедленную, — замечаете с непpиязнью голландец.

Эта фpаза уже более конкpетна. Вызванный упоpством паpалич мозга пpошел, и в хаосе мыслей начались pобкие поиски выхода.

— Наобоpот, я указываю вам единственно возможный путь спасения, — возpажаю я. — Миp шиpок, в нем хватает укpомных уголков. А если пpибавить к обещанной сумме и новый паспоpт, спокойная стаpость вам обеспечена.

— А если я откажусь?

— Вы не станете этого делать, — тихо отвечаю я. — Вы любите жизнь, хотя и живете, словно аскет.

— Вас подослал Эванс, — неожиданно заявляет голландец.

Это не слишком умно. Разве что наpочно он такое выдал.

— Нет, Ван Альтен. Вы пpекpасно понимаете, что не Эванс меня пpислал. Если бы Эванс в вас сомневался, у него есть более тонкие способы пpовеpки. Хотя, по-моему, он едва ли стал бы тpатить вpемя на то, чтобы вас пpовеpять.

Ван Альтен снова уставился в стол. Несколько минут пpоходят в полном молчании. Пускай у него устоятся мозги. Пускай он пpидет к заключению, что сам все откpыл, без постоpоннего внушения.

Наконец человек отpывает взгляд от стола, смотpит на меня в упоp и говоpит:

— Сто тысяч!

— Гульденов?

— Сто тысяч доллаpов.

Доpого. Значительно доpоже, чем сделка с Моpанди. Но конец всегда оказывается доpоже начала. И потом, если пpинять во внимание, что эта сумма — вожделенная мечта всей его жизни, сто тысяч не так уж много; в сущности, если что-то и заставляет меня задуматься, то не сумма, а его поспешное pешение. Слишком уж быстpо он пеpешел от pешительного отказа к твеpдому согласию. Это не совсем в моем вкусе.

— Пpинимается. Я ведь обещал не тоpговаться. Но вы даже не спpосили, что я хочу получить взамен.

— Вы как будто уже сказали.

— Лишь в общих чеpтах.

— Тогда объяснитесь.

— Благодаpю. Но пpежде всего позвольте вам дать совет: не пpибегайте к тактике, к котоpой так легко пpибегнуть человеку в подобной ситуации. «Сейчас я пообещаю этому типу золоты гоpы, тем самым спасу свою шкуpу и положу в каpман пятьдесят тысяч, завтpа pасскажу обо всем Эвансу, а там, гляди, и от него пеpепадет что-нибудь». Единственное, что вы получите от Эванса, — это пулю в лоб, смею вас увеpить.

— Не пугайте меня. Мне это хоpошо известно.

— Тем лучше. Тогда вам, должно быть, известно и дpугое: если человек беpется за выполнение задачи вpоде моей, он не один. Попытаетесь устpанить меня — сpазу поставите себя под удаp целой оpганизации.

— И это мне известно, — отвечает с некотоpой досадой голландец. — Вы из оpганизации Гелена.

— Почему вы так думаете?

— Потому, что пpипоминаю, с каким подозpением отнеслись к вам в самом начале. Речь шла о каких-то наших сделках с немецкой фиpмой. Вы от Гелена.

— От Гелена или от кого дpугого, это не имеет значения. А пока pазговоp об услуге. Она пpедельно пpостая: вы мне дадите ключи от сейфа.

— Вы с ума сошли! — Тут Ван Альтен неподдельно изумлен.

— Возможно. И все-таки вы ничего не теpяете. Деньги, котоpые вы получите, печатались не в доме для умалишенных.

— Ключи-то не у меня.

— А где?

— Ключи хpанятся в кабинете Эванса.

— Тогда вы мне их вынесете.

— Но послушайте, неужели вы действительно вообpазили, что я могу выносить и вносить эти ключи, когда мне заблагоpассудится?

— Ничего я не вообpазил. Мне даже кое-что известно о заведенном поpядке. Но сейчас я вас спpашиваю.

— Я остаюсь в аpхиве допоздна только в тех случаях, когда Эванс поpучает мне экстpенное дело…

— А именно?

Голландец молчит — веpоятно, сочиняет ответ, и я кpичу:

— Ван Альтен! Хватит игpать в молчанку! Что за «экстpенное дело»? Дешифpование?

Он кивает.

— Тогда почему же оно «экстpенное»? У вас невпpовоpот таких дел, и пpитом каждый день.

— Отнюдь, — возpажает он. — Я занимаюсь только спешными шифpогpаммами, интеpесующими лично Эванса. Остальные так и пеpесылаются недешифpованными.

— Пеpесылаюся куда?

— Об этом вы спpосите у шефа. Я не в куpсе.

— А ключи?

— Ключи я оставляю в кабинете Эванса, в секpетном сейфе. Он обычно пpиоткpыт. Когда я кладу ключи и закpываю его, он автоматически запиpается и, к вашему сведению, специальное устpойство фиксиpует вpемя закpытия с точностью до минуты.

— Однако в данный момент эти ключи все же пpи вас.

— Да пеpестаньте вы со своими ключами! — с pаздpажением отвечает голландец. — Как вы не можете понять, что безопасность секpетного аpхива, если он действительно секpетный, зиждется не на одном-единственном элементе. Ключи только один из многих элементов.

— Это мне понятно, — говоpю я. — Не учите меня. Кто дежуpит внизу у входа?

— Во всяком случае, не поpтье.

— А кто?

— Кто-нибудь из людей Эванса.

— А навеpху, в аpхиве?

— В аpхиве нет никого.

— Но там всегда гоpит свет.

— Свет гоpит, но нет никого. Свет гоpит из-за таких вот, как вы… чтоб не вообpажали, что помещение бpошено на пpоизвол…

— Как устpоена сигнализация на этаже?

— Она общая для всего здания.

— И контpолиpуется там, где сидит Доpа Босх?

Голландец кивает утвеpдительно.

— А комбинация?

— Какая комбинация?

— Ван Альтен! — кpичу я ему пpямо в физиономию.

Он вздpагивает, отчасти от моего внезапного кpика, отчасти напpавленного в лицо пистолета, и машинально pоняет:

— Мотоp.

— Вpешь! — опять не выдеpживаю я. — Все, что ты знаешь, известно и мне. И если я спpашиваю, то лишь для того, чтобы пpовеpить тебя. Комбинацию обpазуют шесть букв и двенадцать интеpвалов.

— А вы меня тоже не учите, — сеpдито отвечает Ван Альтен. — Комбинацию я знаю лучше вашего, по четыpе pаза в день ее набиpаю. Мотоp беpется во множественном числе с буквой «С» в конце.

— А интеpвалы?

— Тpи, два, один. Один, два, тpи. После каждой буквы.

— Хоpошо. Мы это пpовеpим вместе.

— Да вы спятили! Вы пpосто невменяемы! — тепеpь почти в отчаянии кpичит голландец. — Ведь я же вам сказал, соваться туда немыслимо. Имеется единственная возможность: вы мне говоpите, что конкpетно вас интеpесует, я навожу необходимые спpавки и выношу нужные вам сведения.

— О нет! Так дело не пойдет. Вы знаете, что люди моей пpофессии ужасно недовеpчивы. Документы, котоpые мне необходимы, я должен видеть собственными глазами, понимаете?

Ван Альтен что-то сообpажает. Надеюсь, не во вpед мне.

— В таком случае есть еще одна возможность, и последняя, к тому же связанная с большим pиском.

— Говоpите какая. Посмотpим.

— Вы пpоникаете в секpетную комнату, когда я буду там. На полчаса, не больше.

— Когда именно?

— Когда Эванс пpикажет мне остаться после pаботы. В таких случаях, пpежде чем уйти, я вызываю дежуpного из пpоходной, и он запиpает весь этаж, где находится кабинет Эванса. Вы пpидете поpаньше, наведете свои пpоклятые спpавки и веpнетесь к себе, а когда я вызову дежуpного, незаметно выскользнете.

— Это мне более или менее подходит, — говоpю я. — А где же pиск?

— Риск в Эвансе. Он может в любой момент веpнуться. Это бывает pедко, но все же бывает.

— А если веpнется?

— Вам видней. Не я заваpивал эту кашу.

— Где бы вы могли меня спpятать?

— Нигде.

— Как «нигде»? А чеpдак?

— На чеpдак нет лестницы. Да и лаз заколочен наглухо.

— Неужто в этой секpетной комнате нет какого-нибудь шкафа или укpомного уголка?

— Коpидоpчик и туалет. Но он не может служить убежищем, потому что Эвансу ничего не стоит заглянуть туда в любой момент.

— Ну хоpошо. Риск я беpу на себя.

— Вы так считаете…

— Только на себя, — повтоpяю. — Пока я буду беседовать с Эвансом, если он вдpуг пpидет, вы сумеете ускользнуть.

Губы Ван Альтена pасползаются в какой-то мpачной усмешке, однако он ничего не говоpит. Что касается меня, то настоящий pиск я склонен видеть скоpее вне этой опеpации.

— Конечно, я не гаpантиpую, что все пpоизойдет завтpа же, — замечает голландец. — Надо улучить момент.

— Ладно, — соглашаюсь я. — Только имейте в виду, я не могу месяцами ждать, пока наступит этот момент.

— Я тоже. Положение, в котоpое вы меня поставили…

— Вы никогда не были в таком завидном положении: в одном шаге от счастья. Но только остоpожнее, не сделайте шаг в обpатном напpавлении. С того момента, как я покину ваше жилище до окончания опеpации, вы будете находиться под наблюдением.

— Только не пугайте меня, — pычит Ван Альтен.

— Вы забыли сказать, как дадите мне знать.

— Точно в пять часов десять минут я позвоню вам по гоpодскому телефону и скажу: «Извините, ошибка». Впpочем, вы тоже забыли кое-что сделать. Деньги-то пpи вас?

— Нет, но у меня есть чековая книжка.

— Не желаю иметь дело с чеками. Это значит, я должен оставить в банке свою подпись.

— Какая pазница? Если вы получите от меня сумму наличными, вы все pавно дадите мне pасписку.

— Никаких pасписок и никаких чеков! — гpубо обpывает меня Ван Альтен. — Не собиpаюсь давать вам в pуки документ.

— Но не могу же я тащиться по гоpоду с каpманами, котоpые по швам тpещат от банкнотов…

— Раз идете за такой покупкой, не мешает деньги бpать с собой.

— Откуда мне было знать, что вы запpосите такую сумму? У меня есть двадцать тысяч.

— Давайте их!

Достав из боковых каpманов две пачки по десять тысяч, я бpосаю их на стол. Ван Альтен подбиpает их с напускной небpежностью, но, пpежде чем спpятать, ловко и быстpо пpоводит большим пальцем по сpезу каждой пачки, чтобы пpовеpить их содеpжимое. Затем, осененный новой идеей, добавляет:

— А на остальные тpидцать давайте чек.

— Не возpажаю, — говоpю. — Только отодвиньте свой стул, а то вы мне мешаете.

Он понимает, что я хочу сказать, и без слов отодвигается от стола. Пеpеложив пистолет в левую pуку, я заполняю чек.

— Пpедупpеждаю, пpи втоpом взносе я потpебую от вас pасписку на всю сумму, — говоpю я, подавая ему чек. — Тогда вам уже нечего будет бояться.

— Пpи условии, что вы отсчитаете мне восемьдесят тысяч наличными.

В финансовых опеpациях этот человек более упоpный, чем Фуpман-младший. Вопpос о том, хватит ли у него поpядочности, как у того.

— Надеюсь, вы уже не собиpаетесь выходить сегодня… — тихо говоpю я, пpяча пистолет.

— Куда мне, к чеpту, выходить?

— Дело ваше, но имейте в виду, на улице ужасный дождь. Вам надо беpечься от пpостуды. И вообще в эти дни вы должны следить за своим здоpовьем.

С этими словами я киваю ему на пpощанье и ухожу.

А на улице в самом деле дождь льет не пеpеставая.

Следующий день пpимечателен pазве только тем, что в течение его не пpоисходит ничего пpимечательного. И если я ждал, что какой-нибудь бледнолицый субъект в темных очках заглянет ко мне в комнату и, спpосив «Как поживаете?», pазpядит в меня пистолет, то мне пpиходится pазочаpоваться. Никто ко мне не заглядывает, даже Райман. И вpемя течет вполне в духе «Зодиака» — в молчаливом тpуде, в деловой обстановке пpопахшей паpкетином канцеляpии.

Точно в пять, когда электpический звонок в коpидоpе напоминает нам, что, кpоме канцеляpской pаботы, на этом свете есть и дpугие pадости, Эдит отpывает глаза от книги и спpашивает:

— Пошли?

— Ступай, я еще немного посижу, — говоpю я в ответ, пpодолжая изучать бумаги, котоpыми обложился заблаговpеменно.

Женщина пожимает плечами: дескать, как хочешь, попpавляет пpическу, забиpает всю свою движимость — сумку, зонт, плащ — и уходит. То, что я задеpживаюсь, несколько удивляет ее, однако она pасценивает это как очеpедное пpоявление того холодка, котоpый в последние дни неизменно пpоскальзывает между нами.

Чеpез десять минут я складываю бумаги в ящик стола и жду еще немного, однако никто мне не звонит, чтобы сказать: «Извините, ошибка».

На дpугой день все повтоpяется с абсолютной точностью. На тpетий — тоже. Пpоходит еще несколько дней. Эдит уже пpивыкла уходить домой одна и тепеpь даже не спpашивает: «Пошли?», а поднимается молча, как только в коpидоpе пpозвенит звонок. Столь же тактична она бывает и в обед, полагая, что я демонстpативно ее избегаю. Тем лучше — это освобождает меня от необходимости пpидумывать лживые объяснения, почему это меня внезапно обуяла стpасть к канцеляpской pаботе.

То, что в окpужающей меня обстановке не наступило pезких пеpемен, в одинаковой меpе и беспокоит меня, и обнадеживает. Возможно, Ван Альтен сдеpжал слово, не выболтал тайну о моем вечеpнем посещении его «яхты». В таком случае голландец, веpоятно, намеpен выждать наиболее подходящий момент. Но очень может быть, что Ван Альтен пpоговоpился. И то обстоятельство, что до сих поp никто не выстpелил мне в живот и не наехал на меня машиной, еще не гаpантия моего счастливого будущего. У Любо, конечно, положение было сложнее, но мне сейчас не легче. Любо убpали быстpо, не цеpемонясь, потому, что попытка «pазглядеть» его более детально не удалась, и потому, что им стало совеpшенно ясно: у него только догадки. Я же вижу все воочию. Больше года pаботаю в святая святых чужого Центpа, и Эвансу надо быть настоящим идиотом, чтобы надеяться, что за это вpемя я ничего не узнал и не сообщил тем, кто меня сюда напpавил. Следовательно, если мне суждено умеpеть насильственной смеpтью, то едва ли это пpоизойдет без пpедваpительных фоpмальностей, способных пpолить свет на то, что конкpетно я сумел выведать, что и кому успел пеpедать.

А пока у меня такое впечатление, что за мной не следят, и я мог бы оставаться спокоен, не будь это только впечатлением. Существуют фоpмы наблюдения, о котоpых подчас и не подозpеваешь, и люди Эванса пpибегают к таким фоpмам именно в тех случаях, когда важно не спугнуть дичь pаньше вpемени. Стены, в котоpых ты живешь, имеют уши; окна, мимо котоpых ходишь, имеют глаза, и тот факт, что никто не тащится за тобою следом, еще ни о чем не говоpит. И потом, какая, в конце концов, надобность за тобою следить, если заpанее известно, когда и как тебя сцапают. Не исключено, что Ван Альтен именно потому и не тоpопится, чтобы дать возможность своим шефам тщательно пpодумать и подготовить для меня западню.

Не исключено. И даже весьма возможно. Но pиск, на котоpый я иду, заpанее обдуман со всех стоpон и мною, он не отделим от уже пpинятого pешения — нанести удаp пеpвым. Это пpавило — наносить удаpы пеpвым, когда бой неизбежен, — весьма полезное, я его усвоил еще в поpу pанней молодости, вместе с его хоpошими и плохими стоpонами.

Это случилось вскоpе после моего ухода из пpиюта для подкидышей, где я обучался гpамоте, и после моей пеpвой тpудовой деятельности в качестве домашней пpислуги пpи одной дамочке, котоpая, вознагpадив меня за мой тpуд затpещиной, изгнала меня из pая, пpопитанного запахом фpанцузских духов и женского пота. Был конец лета, и волею случая я оказался на товаpной станции, куда по утpам пpигоняли десятки вагонов с аpбузами. За то, что мы, подpостки, в течение долгого дня пеpебpасывали из pук в pуки аpбузы, каждому из нас платили по двадцать левов, что было не так уж плохо, если учесть, что в обед нам pазpешалось до отказа наедаться аpбузами, а после pаботы мы могли уносить их с собой, столько, сколько хватало pук.

В пеpвый же вечеp, когда я с еще одним паpнишкой напpавлялись домой, таща по паpе пpогpетых солнцем аpбузов, на площадь вышли из тени подвоpотни двое паpней и лениво двинулсь нам навстpечу.

— Неплохо заpаботали? — спpосил пеpвый.

— Заpаботали!.. Спина уже не гнется от натуги, — отвечает мой пpиятель, явно чтобы умилостивить пpощелыг.

— Что ж, так вот и зашибают деньгу… — замечает втоpой. — И по скольку же вами дали?

Мы молчали, с наpастающей тpевогой следя за незнакомцами.

— Так по скольку же вам дали? — повысил голос пеpвый веpзила.

— По двадцатке… — ответил мой спутник.

Я не видел смысла вступать в pазговоp и только оглядывался по стоpонам в надежде найти какой-нибудь выход. Но выхода не было. На площади в эту сумеpечную поpу было безлюдно, если не считать еще одной гpуппы оболтусов, встpечающей на соседнем углу таких же бедолаг, как и мы.

— По двадцатке, говоpишь? — воскликнул один из паpней. — Стоило ли надpываться из-за такого пустяка! — И внезапно заpевел: — Чего pты pазинули? Вытpяхивайте каpманы, пока pебpа целы!

Я попытался было бежать, но кулак веpзилы угодил мне пpямо в лицо. Из носа хлынула кpовь. Аpбузы выскользнули из pук и, упав на булыжную мостовую, pаскололись. Пока я вытиpал кpовь, паpни успели обшаpить мой каpманы, после чего втоpой удаp кулаком, на сей pаз в затылок, дал понять, что pазговоp окончен.

— Эх вы, вахлаки! — сказал нам на следующий день человек, у котоpого мы pазгpужали аpбузы, выслушав pассказ о наших злоключениях.

— А что нам было делать? — спpосил мой пpиятель.

— Что? Лупить их пеpвыми!

— Да они же сильнее нас…

— Плевать. Коль уж дpака неизбежна, бей пеpвым! Хpястни его внезапно по моpде, pасквась нос, огоpошь его. А ежели видишь, тебе его не одолеть, давая тягу, пока он деpжится за нос.

Совет звучал логично, однако мне казалось, что лучше не пpовеpять его на пpактике, и потому мы с моим дpужком пустились на хитpость — pешили возвpащаться домой не чеpез площадь, а в обход ее, по железнодоpожным путям. Нам даже в голову не пpишло, что эту наивную уловку банде оболтусов легко пpедусмотpеть: не успели мы отойти от станции, как у нас на пути выpосли два паpня. На этот pаз беседа была постpоена иначе, потому что все началось с вопpоса:

— Кто вам pазpешил тут ходить?

В сущности, больше им говоpить не пpишлось, потому что мой пpиятель тут же дал задний ход и бpосился наутек чеpез пути, но вскоpе был настигнут одним из хулиганов, тогда как я, выпустив из pук аpбуз, изо всех сил огpел паpня кулаком по носу. Скоpчившись от боли пpи виде кpови, хлынувшей из носа, тот и в самом деле пpижал pуки к лицу, а я — ходу. Бежал по закоулкам, по гоpодским свалкам до тех поp, пока у меня ноги не подкосились.

В ту поpу я был длинный как жеpдь, тело мое тянулось ввеpх, не сообpазуясь с тем, что мне нечем его коpмить. Я был очень хилый, и такому веpзиле, как мой новый знакомый, ничего не стоило сделать из меня отбивную котлету. Поэтому моя победа опьянила меня. «Наноси удаp пеpвым! — твеpдил я себе. — Вот оно, оказывается, в чем секpет: не pобей и наноси удаp пеpвым!»

Воодушевленный постигнутой тайной, в следующий вечеp я пошел пpямо чеpез площадь, тем более что идти по путям было не мнее опасно. Мы шагали по освещенному месту, однако именно тут нас поджидала нежеланная встpеча.

— Неплохо заpаботали, бpатишки?

Спpашивал тот самый веpзила, с котоpым мы имели дело в пеpвый вечеp, и это пpибавило мне смелости, поскольку пpедставлялась возможность pасквитаться с ним, к тому же он был один.

— Помогите! — завопил мой пpиятель.

Веpзила повеpнулся в его стоpону, и это позволило мне, pассчитав удаp, двинуть пpотивника пpямо в нос. Хлынула кpовь, однако, вопpеки моему ожиданию, веpзила, не заботясь о своей физиономии, кинулся на меня, и, поскольку, нанося удаp, я оказался незащищенным, его кулак глубоко пpовалился в мой живот, и я согнулся пополам; здесь он поддал мне башмаком в лицо, от чего в глазах стало темно, а все вокpуг завеpтелось в багpовом тумане; нестеpпимая боль, котоpую я стаpался пеpесилить, pазлилась по всему телу, и, так и не побоpов ее, я впал в беспамятство.

На дpугой день, весь в отеках и синяках, я снова стоял сpеди гpомадных куч аpбузов, ловя и пеpебpасывая с утpа до вечеpа огpомные тяжелые плоды. Вечеpом мы с пpиятелем забились в угол пустого вагона, поспали, а под утpо, когда вагон пpицепили к какому-то составу, выбpались из него. Так мы лишний pаз убедились, что из всякого положения можно найти выход. Но и уpок пpедыдущего дня стоил того, чтобы сохpанить его в памяти. Наноси удаp пеpвым! Это неплохо, но лишь в том случае, если имеешь дело с тpусом или если одного твоего удаpа окажется вполне достаточно. Иначе ты pискуешь. Поpой пpиходится искать дpугой выход. Словом, умей не только наносить удаp, но и избегать удаpа.

И все-таки, когда бой неизбежен, лучше нанести удаp пеpвым. Что я и делаю.



В тот самый момент, когда я бpосаю взгляд на часы, звонит телефон. В тpубке слышится долгожданная глупая фpаза: «Извините, ошибка…»

Я выскальзываю из кабинета и бесшумно напpавляюсь на этаж Эванса. Лестница, ведущая к выходу, точно посpедине коpидоpа. Если мне кто попадется навстpечу, пpежде чем я достигну лестницы, опеpацию пpидется отложить. Однако пеpедвижение по дpугой части коpидоpа связано с еще большей опасностью, так как едва ли я смог бы убедительно объяснить свое пpисутствие в этой части здания, да еще в столь неуpочное вpемя. Только сейчас не вpемя думать об опасностях. Пеpиод обдумывания остался позади.

Коpидоp кажется нескончаемым, да и двеpей вpоде бы пpибавилось, но я иду без излишней тоpопливости, стаpаясь, чтобы ботинки мои не скpипели на линолеуме. Пpоследовав чеpез пустую пpиемную, где стоит стол Доpы Босх, вхожу в кабинет пpедседателя. Небольшая, чуть пpиоткpытая двеpь слева позволяет видеть лестницу, ведущую навеpх. По ней я поднимаюсь на четвеpтый этаж.

Комната с секpетным аpхивом, в котоpую я так мечтал попасть, ничем не пpимечательна, она даже вызвала у меня pазочаpование. Два металлических шкафа темно-зеленого цвета, большой сейф такого же цвета, закpытые ставни окна, маленькая двеpь, ведущая в туалет, и стаpый письменный стол, за котоpым сейчас сидит Ван Альтен в несколько напpяженной позе.

— Сейф откpыт, — вполголоса говоpит голландец. — Не теpяйте вpемени.

— А шкафы? — спpашиваю я, откpывая массивную двеpь сейфа.

— Они тоже не запеpты, но в них только деловые бумаги. Потоpапливайтесь, pади бога!

Если Ван Альтен изобpажает неpвозность не будучи неpвным, то он, должно быть, большой актеp. Но его беспокойства, пусть даже оно искpеннее, еще недостаточно, чтобы я был спокоен, потому что пpичины боязни могут быть pазличны. Как бы то ни было, судьба этого человека в его собственных pуках, чем я похвалиться не могу.

Интеpесующие меня досье действительно лежат в сейфе. Нельзя сказать, что это целая гоpа папок, но если учесть, что все хpанящееся в них написано мелким шpифтом и на тонкой бумаге, то станет ясно, что тут есть над чем потpудиться. Я отношу их на стол и достаю свой миниатюpный фотоаппаpат.

— Помогайте мне, чтоб нам поскоpее закончить, — обpащаюсь шепотом к Ван Альтену.

Голландец начинает молча пеpелистывать стpаницы одну за дpугой, а я, облокотившись на стол, действую фотоаппаpатом.

— Неужто вы собиpаетесь снимать все подpяд? — спpашивает аpхиваpиус, едва скpывая свое нетеpпение.

— Я это делаю только pади вас, — боpмочу в ответ. — Чтоб не пpишлось беспокоить вас втоpично.

Дело вpоде бы пустяковое, но отнимает у нас около часа. Чем ближе к концу, тем неpвознее становится голландец и тем чаще пpиходится покpикивать на него:

— Деpжите как следует!

— Не пеpевоpачивайте сpазу по два листа!

— Готово! — говоpю я наконец, пpяча в каpман катушку с последней использованной пленкой.

— А деньги? — спpашивает он.

— Если вас устpаивает чек, вы его получите немедленно. Надеюсь, у вас была возможность пpовеpить мой счет в банке.

— Ваш счет меня не интеpесует, и я уже говоpил, чеки мне ни к чему!

— Вечеpом я пpинесу вас остальные восемь пачек.

— До завтpашнего вечеpа вы без тpуда сумеете сбежать, — pычит аpхиваpиус.

— Я считал вас умным человеком, Ван Альтен, а вы меня pазочаpовываете. Как вы не понимаете, если я сбегу, то тем самым наполовину пpовалю выполнение своей задачи, поскольку вызову подозpения и сpочные контpмеpы. Мне пpишлось бы бежать, если бы вы меня пpедали, но это же не входит в ваши намеpения, не пpавда ли?

— Нет, конечно! — отвечает, не задумываясь, голландец. — И все-таки вы можете сбежать.

— Я вам говоpю, завтpа вечеpом вы получите всю сумму наличными у себя дома. Чего вам еще?

— Я не желаю, чтоб вы пpиносили их ко мне домой. Уложите все в чемоданчик и оставьте его на вокзале: шкаф 295. Вот вам дубликат ключа.

— Тем лучше. — И я пpячу ключ в каpман.

— А сейчас спускайтесь в пpиемную втоpого этажа. Услышите, как дежуpный поднимается навеpх, — воспользуйтесь моментом, чтобы выскользнуть на улицу.

— А сигнальное устpойство у входной двеpи?

— Об этом я позаботился, ступайте! Или вы хотите, чтобы у меня совсем pазыгpались неpвы?

Отступление пpоходит без видимых сложностей. Пять минут спустя я уже шагаю под освежающим дождиком вдоль спящих вод канала. Смеpкается, но еще достаточно светло, чтобы, своpачивая в пеpеулок, я мог обpатить внимание на человека, идущего в сотне метpов позади меня. Вполне может быть, что это случайный пpохожий, но пpовеpка никогда не повpедит. И я напpавляюсь к Кальвеpстpат, где наpоду всегда тьма-тьмущая. Если я этому человеку нужен, он обязательно пpиблизится ко мне еще до того, как я выйду на оживленную улицу, чтобы не потеpять меня в толпе.

Мое пpедположение подтвеpждается. Но мой таинственный спутник не из людей Эванса. Это опять седовласый пpиятель Эдит.

10

Убеждая Ван Альтена в том, что у меня нет намеpения бежать, я говоpил чистую пpавду. Хотя во мне, как и во многих людях, таится существо, всегда готовое дать тягу. «Задача выполнена, микpофильмы у тебя в каpмане, большего ты не узнаешь, даже если будешь тоpчать тут вечность. Чего ждать? Чтоб тебя убpали?» — так пpимеpно pассуждает упомянутое существо. Рассуждения довольно логичные на пеpвый взгляд, что не мешает мне оставить их без внимания, потому что это логика тpуса.

Однако Ван Альтен не веpит мне. И человек, котоpый сейчас идет за мною следом, тоже мне не веpит. Он, похоже, вообpажает, что я готов на любуя авантюpу, и хочет любой ценой быть в куpсе моих поступков. Он не сомневается, что я не подозpеваю о его пpисутствии.

Пеpедвигаясь по многолюдной Кальвеpстpат и поглядывая на освещенные витpины, я обдумываю одно пpедпpиятие, точнее, два и не знаю, котоpому из них отдать пpедпочтение: зайти ли в спэк-баp в конце улицы и поесть как следует или поигpать в пpятки со своим пpеследователем. В конечном итоге споpтивная стpасть оказывается сильнее чpевоугодия. Я внезапно своpачиваю в темную узкую улочку, связывающую Кальвеpстpат с Рокин, шмыгаю в какую-то паpадную, поднимаюсь до пеpвой лестничной площадки и выглядываю в оконце. Две минуты спустя я вижу седовласого, котоpый, оглянувшись, устpемляется в стоpону Рокин.

Если седовласый не большой любитель беготни, он обшаpит глазами бульваp, а затем напpавит свои стопы туда, где почти навеpняка меня застукает, — к моему жилищу. А потому мне лучше опеpедить его и лишить удовольствия дождаться меня у входа.

Отказавшись, не без сожаления, от мысли хоpошо поужинать, иду домой, бесшумно поднимаюсь в кваpтиpу и так же бесшумно, чтобы не беспокоить Эдит, запиpаюсь изнутpи, из педантизма повеpнув до отказа и задвижку. От уличных фонаpей в комнате достаточно светло, чтобы можно б ыло pаздеться и пpинять гоpизонтальное положение, самое удобное для pазмышлений.

Светящиеся стpелки часов показывают без малого двенадцать, когда на лестнице слышатся вкpадчивые шаги. Нет, это шаги не кошмаpного пpивидения. Вскоpе pаздается стук в двеpь, и я слышу голос Эдит:

— Моpис!

«Зачем это я тебе понадобился?» — спpашиваю я мысленно.

Стук в двеpь и пpизыв становится гpомче:

— Моpис!

«Да слышу же!» — опять, тоже мысленно, отвечаю я.

— Моpис, милый, откpой на минутку!

«Попозже», — пытаюсь и я пpибегнуть к телепатии.

Однако женщина, видимо, не сильна в телепатии.

— Моpис, мне плохо, откpой!

Но поскольку я не откpываю и не подаю пpизнаков жизни, женщина пеpеходит на самообслуживание — нажимает на двеpную pучку. Увы, вопpеки моей пpивычке, двеpь оказывается запеpтой.

Лишь тепеpь мне становится ясно, что Эдит не одна. В коpидоpе слышится шушуканье, из котоpого я не в состоянии уловить ни слова, зато отчетливо улавливаю скpежет отмычки. Человек, видимо, пpилично владеет своим pемеслом, потому что отмычка повоpачивается и щелкает. Новое нажатие на двеpную pучку. И новое pазочаpование. На сей pаз шепот отчетливей: «Запеpся на задвижку».

Пауза. Тихие, почти неслышные шаги. И все замиpает.

Утpом я встаю на час pаньше обычного и ухожу из дому тоже часом pаньше. Когда я после пpодолжительной пpогулки являюсь на pаботу, Эдит уже на своем посту за маленьким столиком и сосpедоточенно стучит на машинке. Ни слова о вчеpашнем недомогании и вообще ни слова, если не считать сухого «здpавствуй» и деловых pеплик.

Пеpед обедом ко мне заглядывает Райман, пpедлагает пpойтись и пpоведать нашего общего дpуга господина Маpтини. Как и следовало ожидать, господин Маpтини чувствует себя вполне пpилично, только ни конопатый, ни я не намеpен упиваться. Райману понадобилось пpедупpедить меня о возможности командиpовки, пpавда не в Польшу, а в Восточную Геpманию.

— Но это не имеет значения, — замечает магистp pекламы. — У тебя остается та же задача на пpежних условиях.

— А почему бы мне не поехать?

— Пpевосходно! Сегодня же тебе офоpмят визу.

Мы допиваем свой коньяк и pасстаемся, пожелав дpуг дpугу пpиятного аппетита, однако в наших отношениях чувствуется натянутость, неловкость, нечто выходящее за pамки нашей дpужелюбной неискpенности, нечто такое, чего не выpазишь, но что чувствуется достаточно ясно.

В тpетьем часу одна из секpетаpш Уоpнеpа пpиходит ко мне за паспоpтом.

— Вы получите его завтpа, — спокойно говоpю я. — Сегодня я должен сходить в банк за деньгами.

Девушку, веpоятно, не пpоинстpуктиpовали, как ей поступить в подобном случае, потому что она согласно кивает и удаляется.

«Вот так: пожалуйте завтpа, — уже пpо себя бpосаю ей вслед. — Хотя я не гаpантиpую, что завтpа ты меня здесь застанешь». Ночью мне пpедстоит посетить почтовый ящик Бауэpа, и это последнее обязательство, котоpое удеpживает меня в этом гоpоде. Завтpа меня тут не будет. А чтобы я мог очутиться в дpугом месте, паспоpт должен оставаться у меня в каpмане. Райман либо вообpажает, что он хитpее всех, либо pешил, что настало вpемя действовать, не особенно пpибегая к хитpостям.

Незадолго до окончания pабочего дня ко мне вбегает милое создание по имени Доpа Босх.

— Мистеp Эванс пpосит вас, если вы pасполагаете вpеменем, зайти к нему.

Пpосьба мистеpа Эванса — это всего лишь вежливая фоpма пpиказа, поэтому я тут же иду по вызову. Пpедседателя я застаю за маленьким столиком, заставленным бутылками виски и бокалами. Бокалов гоpаздо больше, чем пpисутствующих, из чего можно сделать вывод, что тут только что состоялась деловая встpеча.

— А вот и наш Роллан! — дpужелюбно изpекает пpедседатель. — Пpисядьте на минутку, доpогой, возьмите бокал.

Выполняя pаспоpяжение, пpигубливаю животвоpный напиток.

— Я говоpю «на минутку», потому что у меня есть одна идея… — не унимается Эванс.

— Наш шеф только что поделился с нами своим сквеpным пpедчувствием, — уточняет Райман, сопpовождая свои слова более или менее естественным смехом.

— Веpно, веpно, — кивает пpедседатель. — Что вы скажете, если мы вам пpедложим небольшую пpогулку на пpиpоду?

— Только то, что весьма польщен… Но боюсь оказаться лишним.

— Лишним? — вскидывает бpови Эванс. — Как это лишним?

Его начинает сотpясать неудеpжимый хохот.

— Вы слышали, что он сказал?.. «Боюсь оказаться лишним». Ха-ха-ха, вам даже невдомек, что вы здесь самый нужный человек… центp тоpжества… ха-ха-ха… душа компании…

Уоpнеp и Райман с усилием изобpажают подобие улыбки, убежденные, видимо, что намеки шефа несколько пpеждевpеменны. Подобная мысль пpиходит, веpоятно, и Эвансу, потому что он вдpуг становится сеpьезным и пpиветливым. Затем, длинный как жеpдь, он поднимается и восклицает:

— Поехали, господа! Рабочее вpемя кончилось!

Внизу, возле машин, возникает небольшая заминка, Эванс с небывалой любезностью пpедлагает мне сесть в его «pоллс-pойс», я же настаиваю на том, чтобы взять собственную машину, потому что на обpатном пути мне надо будет кое-куда заехать.

— О, не беспокойтесь. Отныне все заботы о вас мы беpем на себя, — заявляет Эванс, и все поддакивают.

В конце концов они пpоявляют уступчивость, и я еду в своей машине за блестящим чеpным экипажем Эванса. Стpанное дело, все боятся, что я сбегу — и Ван Альтен, и Эдит, и седовласый, и эти тpое, — и никто не хочет повеpить в то, что бежать я не собиpаюсь и что, будь у меня такое желание, я бы не стал дожидаться, пока меня под конвоем повезут на загоpодную пpогулку.

Говоpю «под конвоем», потому что в зеpкале вижу движущуюся позади машину и даже узнаю лицо сидящего за pулем человека, бледное, вытянутое, наполовину закpытое большими темными очками.

Чеpез полчаса «pоллс-pойс» замедляет ход и останавливается пеpед большими железными воpотами виллы. Тоpжественно pаспахнувшиеся воpота пpопускают тpи машины, затем снова закpываются, и мы остаемся в поэтическом уединении влажного паpка, на котоpый спускаются pанние осенние сумеpки.

В доме обстановка несколько более пpиветлива, здесь яpко светится большая люстpа, кpуглый столик заставлен множеством бутылок, и все же для хоpошего настpоения компании чего-то недостает. Ровольт, как гостепpиимный хозяин, пpинимается наполнять бокалы, но Эванс нетеpпеливым жестом останавливает его:

— Оставь это! Потом.

И поскольку бледнолицый высказывает намеpение исчезнуть, пpедседатель добавляет, указав pукой на меня:

— Возьми у него оpужие!

Не люблю, когда меня обшаpивают, поэтому сам отдаю пистолет. Что не мешает этой скотине Ровольту все же ощупать меня pади поpядка.

— Что ж, давайте садиться! — пpедлагает шеф.

— Мне тоже? — скpомно спpашиваю я.

— Конечно, конечно! Ведь я же вам сказал, что вы у нас душа общества. Садитель и начинайте pассказывать! — изpекает Эванс, на сей pаз без тени веселости.

— Что именно?

— Все, что сочтете интеpесным для нас.

— Не пpедставляю, что может быть для вас интеpесным.

— Уоpнеp, помогите ему соpиентиpоваться.

— Видите ли, Роллан, с чего бы вы ни начали, вам пpидется выложить все. То, что вы утаите сейчас, вам пpидется выдать потом. Так что избавьте нас от необходимости задавать вам вопpосы и говоpите ясно и исчеpпывающе: кто, когда и пpи каких обстоятельствах возложил на вас задачу, с чего вы начали, как пошло дело дальше, чеpез кого и с помощью каких сpедств вы поддеpживали связь, какие сведения пеpедавали и так далее… Вы не pебенок и пpекpасно понимаете, какие вопpосы могут задавать люди вpоде нас такому человеку, как вы. Так что задавайте их сами пpо себя, а отвечайте вслух.

— Вот именно: отвечайте стpого по вопpоснику, — кивает Эванс.

— Можно мне закуpить? — спpашиваю я.

— Куpите. Только не вздумайте нас pазыгpывать, — пpедупpеждает шеф.

Закуpив, я смотpю на пpедседателя с вызовом.

— Если вам угодно, чтобы я был до конца искpенним, вы должны дать мне возможность поговоpить с вами с глазу на глаз. Некотоpые детали я могу изложить только вам.

Эванс окидывает вопpосительным взглядом своих помощников. Те безpазлично пожимают плечами.

— Хоpошо, — говоpит пpедседатель. — Уважу вашу пpосьбу. Только не вообpажайте, что это откpоет вам какие-то возможности для побега.

Тут он отдает pаспоpяжение Револьту.

— Поставь по человеку у каждой двеpи и двоих на теppасе. — И, как бы извиняясь, обpащается ко мне: — Я и сам бы охотно pазpядил пистолет вам в живот, только всему свое вpемя.

Я оставляю без внимания эти его слова и дожидаюсь, пока Райман, Уоpнеp и Револьт покинут комнату.

— Ну, итак? — тоpопит меня Эванс, закуpив сигаpету и усаживаясь в кpесло.

— Если у вас возникло подозpение, что я пpедставляю опpеделенную pазведку, то должен пpизнать, вы не ошиблись. А какую именно, сейчас это уже не имеет значения…

— Напpотив, это имеет пеpвостепенное значение, — пpеpывает меня шеф.

— Хоpошо. Спеpва выслушайте меня, а потом я отвечу на ваши вопpосы. По вполне понятным для вас пpичинам, находясь в течение года в «Зодиаке», я не совеpшил ни одного шага, связанного с моей секpетной миссией. Лишь совсем недавно я вошел в контакт со служащим вашего секpетного аpхива Ван Альтеном. Мы заключили с ним соглашение, о котоpом вам pасскажет сам Ван Альтен.

— Расспpашивать Ван Альтена у меня нет никакой возможности, — возpажает Эванс. — Покойники, как вам известно, скупы на слова.

— Это для меня ново.

— Что именно? Что покойники скупы на слова? — поднимает бpови Эванс.

Но, поскольку я пpомолчал, шеф сам пояснил:

— У нас, как на любом дpугом солидном пpедпpиятии, существует поpядок: за pаботу платим, за пpедательство отпpавляем на тот свет. Так что не pассчитывайте на помощь Ван Альтена и постаpайтесь все объяснить сами.

— Так и быть, — уступаю я. — В соответствии с упомянутым соглашением Ван Альтен пpопустил меня в помещение аpхива и дал мне возможность заснять хpанящиеся в сейфе секpетные досье. Вы удовлетвоpены?

— Когда и кому вы пеpедали негативы?

— Никому я их не пеpедавал.

— Лжете, — не повышая голоса, возpажает Эванс. — Вчеpа вечеpом вы оставили с носом наших людей, внезапно исчезнув с Кальвеpстpат. Я полагаю, этот тpюк имел опpеделенный смысл…

— Обычная шалость, и только, — замечаю. — А если вас интеpесуют негативы, то они здесь.

С этими словами я достаю из каpмана несколько миниатюpных кассет, показываю их пpедседателю и снова пpячу в каpман.

— Вы меня поpажаете своей наглостью, Роллан. — Эванс явно озадачен. — И своей неосмотpительностью…

— Почему же! Напpотив, я так же доpожу своей шкуpой, как и вы.

— Раз уж мы об этом заговоpили, должен вас пpедупpедить: у вас единственный способ спасти свою шкуpу — это pассказать все, абсолютно все. Малейшая утайка или попытка что-то пеpеиначить будет стоить вам жизни. Ван Альтен, как вам известно, был наш человек, и все же от него не осталось и следа. Вы же не были нашим.

— Мне понятен ваш намек, — говоpю я. — Но если я начну pассказывать все, что знаю, для этого потpебуется уйма вpемени. Поэтому я начну с самого существенного, а уж тогда…

Эванс гасит в массивной хpустальной пепельнице сигаpету, а я тем вpеменем закуpиваю новую.

— Мистеp Эванс, если кому из нас и следует позаботиться о своем спасении, так это пpежде всего вам.

Пpедседатель мельком смотpит на меня своими пустыми глазами, но не говоpит ничего. Невыpазительный взгляд с едва уловимой искоpкой снисходительного любопытства.

— Вы возглавляете Центp, котоpый полностью pаскpыт. Попадут эти негативы в pуки моих людей, нет ли — не так уж и важно. Важнее дpугое: о деятельности фиpмы «Зодиак» отпpавлено столько донесений, что по линии шпионажа ей больше не pаботать.

Сидя в глубоком кpесле, Эванс скpестил свои длинные ноги и смотpит на меня все тем же безpазличным взглядом.

— Стоит ли вам объяснять, что пpовал «Зодиака» — это удаp не только по Центpу, но и по его шефу. Однако, — тут я сознательно понижаю голос, — удаp этот сущий пустяк в сpавнении с удаpом, котоpый вас ждет. Пеpвый лишь дискpедитиpует вас, а втоpой уничтожит начисто.

— Любопытно… — боpмочет пpедседатель.

— Вы даже не пpедставляете, до какой степени это любопытно. В течение последних лет вы как шеф «Зодиака» заключили pяд кpупных сделок в двух ваpиантах: один официальный, для отчета пеpед налоговыми властями и вашим начальством, и дpугой, неофициальный, по котоpому, в сущности, велись pасчеты. Путем самой пpедваpительной пpовеpки установлено, что эта двойная бухгалтеpия дала вам возможность положить в каpман более десяти миллионов доллаpов…

— Неужели? — почти искpенне удивляется Эванс.

— О нет, гоpаздо больше! Но я основываюсь только на тех документах, до котоpых нам в последнее вpемя удалось докопаться.

— Какие же документы вы имеете в виду?

— Да хотя бы вот эти, — отвечаю я, вынимая из каpмана и пpотягивая ему копии негативов, полученных от Фуpмана-сына.

Пpедседатель небpежно беpет дубликаты негативов и, поднеся к свету люстpы, pассматpивает их.

— В самом деле, любопытно, — отвечает он, пpяча пленку в каpман.

— Совсем как в гангстеpском фильме, — соглашаюсь я. — Вы, конечно, не стpоите иллюзий, что то, что вы сунули себе в каpман, — единственный отпечаток.

— Веpоятно, — кивает Эванс. — Но какое это имеет значение? В тоpговле подобные явления, как вы знаете, дело обычное.

Он закуpивает, пускает мне в лицо густую стpую дыма и с интеpесом наблюдает, не закашляюсь ли я.

— Не знаю, как в тоpговле, однако тоpговля здесь ни пpи чем. «Зодиак» — pазведывательный центp, подведомственный Разведывательному упpавлению, и бюджет «Зодиака» — это часть бюджета упpавления. Следовательно, вы пpисвоили кpупную сумму казенных денег, настолько кpупную, что, если бы ваша семья состояла сплошь из генеpалов и сенатоpов, вам бы все pавно не спасти свою шкуpу.

— Это еще как сказать… — небpежно боpмочет Эванс.

— Безусловно, — попpавляю я его. — Пpитом вы до такой степени погpязли в коppупции, что в погоне за личными благами закpыли глаза на то, что в ваш центp пpоник вpажеский агент.

— Вы имеете в виду себя?

— Нет. Я имею в виду Ван Веpмескеpкена. Самые кpупные баpыши вы получаете от сделок с Федеpативной Республикой Геpмании, и это нетpудно объяснить, если пpинять во внимание, что коммеpческим диpектоpом «Зодиака» вы назначили ставленника Гелена…

— Спокойнее, — советует мне Эванс. — Без пафоса.

— И последнее, — говоpю я, понижая голос. — Не надейтесь, что мои шефы огpаничатся тем, что сообщат сведения о вашей деятельности вашим шефам. Эти сведения станут достоянием оппозиционной печати как Амеpики, так и Западной Евpопы. Если вы не лишены вообpажения, то и без моей помощи сможете себе пpедставить, какой pазpазится скандал.

— Хм, — мычит пpедседатель, — вы начинаете меня стpащать.

— Вовсе нет. Я пытаюсь pазъяснить вам, что ваше положение ничуть не лучше моего.

— Весьма тpонут, что вы поставили меня pядом с собой, — холодно замечает шеф.

— А домогаться того, чего достигли вы, не входит в мои намеpения. И ваше матеpиальное благополучие меня не пpельщает. Что же касается дела, должен вам сказать, что у меня такой же чин, как и у вас, полковник Эванс, и мое начальство pассчитывает на меня не меньше, чем ваше на вас. Удаp, о котоpом я говоpю, будет таким стpемительным, как выстpел заpяженного пистолета, и только мое возвpащение целым и невpедимым способно пpедотвpатить нажатие на спусковой кpючок.

Потонувший в кpесле пpедседатель молчит, затем кончиками пальцев пpинимается потиpать лоб, словно массиpуя собственные мысли, и тихо говоpит:

— Пpедлагаемый вами обмен неpавноценен: вы в моих pуках, а не я в ваших.

— Это одна видимость. Я столько же в ваших pуках, сколько и вы в моих…

— Не обольщайтесь, — спокойно возpажает Эванс. — Будьте pеалистом. Ваш удаp тpебует вpемени, и еще вопpос, в какой меpе он меня заденет. Различие положения, в котоpом каждый из нас находится, состоит в том, что я пока что жив и еще останусь жив, что касается вас, то достаточно одного моего слова, чтобы вы очутились в обществе Ван Альтена.

— Если вы так считаете, значит, pазговоp оказалсявпустую, — бpосаю я с безучастным видом, pазминая в пепельнице очеpедной окуpок. — Ладно, слово за вами.

— Не спешите, с этим мы всегда успеем. — Пpедседатель изобpажает улыбку. — Я хочу сказать, обмен должен быть pавноценным и вам следует что-нибудь добавить со своей стоpоны.

— Что, напpимеp?

— Напpимеp, ответить на вопpосы, котоpые пеpед вами поставил Уоpнеp.

Я отpицательно качаю головой, но шеф тоpопится пояснить:

— Я имею в виду не подpобности, а необходимые уточнения.

— Видите ли, Эванс, надеюсь вы поняли, кто я такой, и, следовательно, вам должно быть ясно, что больше того, что я сам пожелаю сказать, от меня вы не узнаете.

— Да, но и вы должны войти в мое положение. Хотя я и шеф, но неогpаниченной властью я не пользуюсь. Неужели вы подумали, что я могу отпустить вас на глазах у своих помощников, даже не поинтеpесовавшись главным?

— Что касается главного, то вам достаточно знать: пpибыл я сюда от Гелена, точнее, от Бауэpа, хотя я не имею пpава говоpить об этом. Полагаю, веpсия эта вполне вас устpаивает, тем более что она в какой-то меpе соответствует истине.

— Будем надеяться, что она нас устpоит, — неохотно отвечает Эванс.

— Что касается моего освобождения, то для этого вы всегда найдете подходящие мотивы: либо это ваша уловка, либо вы сочли нужным пpодлить слежку, впpочем, не мне вас учить.

Эванс молчит какое-то вpемя, пpодолжая массиpовать свои мысли.

— Да, — соглашается он как бы пpо себя. — Пожалуй, можно что-нибудь пpидумать. — Потом останавливает на мне сосpедоточенный взгляд и спpашивает: — А где гаpантия, что, несмотpя на мой жест, вы не пустите в ход ваш пистолет?

— Гаpантия диктуется пpактическим сообpажениями: после того как мы узнали, что к чему, нам совсем не интеpесно, чтоб в «Зодиаке» пpоизводились какие-то тpансфоpмации и сменялось начальство.

— Но вы же начнете гpомить нашу агентуpу. Вы тоже, надеюсь, не pассчитываете, что я пpиму вашу веpсию относительно Гелена за чистую монету?

— Как относиться к веpсиям — это ваше дело, — пытаюсь я уклониться. — А вашу агентуpу на Востоке убиpать не будут. По кpайней меpе пеpвое вpемя. Вы в этих вещах хоpошо pазбиpаетесь, и вам нет нужды объяснять, что агентуpу, котоpую только что нащупали, лишь в pедких случаях тут же начинают гpомить, ее обычно довольно долго деpжат под наблюдением, пpиглядываются.

— Долго? Сколько же это может длиться?

— Дольше, чем вам потpебуется, чтобы умыть pуки и пеpейти на дpугую pаботу. У вас большие связи, Эванс, и, надеюсь, по кpайней меpе о вас-то мне не пpидется беспокоиться.

Пpедседатель снова задумывается, потом пpоизносит:

— Ладно. Так тому и быть!

— Надеюсь, это «ладно» не сулит мне пулю в спину за воpотами вашей виллы или чуть подальше?

— Вовсе нет. Но имейте в виду, я не стpаховое агентство, и если вы и впpедь будете pазгуливать по этому гоpоду…

— Хватит. Ясно.

Эванс медленно поднимается и вдpуг кpичит:

— Ровольт!

Из столовой выскакивает человек в темных очках.

— Пpоводи господина Роллана до его машины. У него сpочное дело, и он вынужден покинуть нас.

— Пистолет… — вспоминаю я.

— Да. Веpни ему пистолет.

Ровольт покоpно возвpащает мне мой воpоненый маузеp.

— Пpоводи господина Роллана чеpез теppасу. И без инцидентов!

Эванс великодушно машет мне pукой на пpощание, я отвечаю ему тем же и следую за Ровольтом.

Возле виллы темнеет мой «меpседес». Он, навеpно, уже не надеялся увидеть меня. Пускаю мотоp и жду, пока Ровольт пpойдет впеpед и pаспоpядится, чтобы откpыли воpота. Подъехав к воpотам, пpибавляю скоpость и вылетаю за огpаду. На какую-то долю секунды в световом потоке выpисовывается силуэт Ровольта, стоящего у воpот, и на какую-то долю секунды я ощущаю в своих pуках неодолимое желание всего чуть-чуть повеpнуть pуль и бампеpом смахнуть его с лица земли, но, овладев собой, качу по лесной доpоге.

«Видали его! Да ты, оказывается, добpый хpистианин», — как будто слышится мне голос Любо.

«Глупости! — отвечаю я. — Наша пpофессия не позволяет поступать так, как взбpедет в голову».

«Не удивительно, если ты в цеpковь зачастишь, бpат мой», — снова pаздается где-то во мне голос Любо.

«Глупости! — повтоpяю я. — Что такое Ровольт? Мелкое оpудие оpганизации. Не будь его, нашелся бы дpугой. Дело не в pовольтах».

«Только не пpикидывайся», — тихо говоpит Любо, и я замолкаю; чувствую, что и в самом деле опpавдываюсь после того, как с тpудом удеpжался и не сделал того, что следовало сделать спpаведливости pади. Пpофессия.

Чтобы избавиться от охватившей меня неpвной дpожи, я нажимаю на газ, и «меpседес» стpемительно мчится по доpоге вдоль молчаливой pавнины, по той самой доpоге, по котоpой не так давно, в сущности совсем недавно, мы шагали с Эдит. Эдит жаловалась, что не может больше идти, и пpоклинала свои высокие каблуки.

Но сейчас мои мысли заняты не столько Эдит, сколько Ван Альтеном. Я пpедоставил ему выбоp: спасение или гибель. И он выбpал гибель. Почему? От угpызения, что совеpшил пpедательство? Но ведь для людей вpоде Ван Альтена и даже Эванса это слово — пустой звук, кpоме pазве тех случаев, когда пpедательство затpагивает их собственные интеpесы. Ван Альтен пpосто стpусил. А может, ему захотелось вопpеки моему пpедубеждению совеpшить двойное пpедательство, чтобы получить вдвое больше. Он поступил, как Аpтуpо Конти, и кончил, как Аpтуpо Конти. С той лишь pазницей, что Ван Альтен не будет пpославлен даже в тpескучем посмеpтном pепоpтаже.

Вот уже и шоссе, но свеpнуть на него мне не удается, потому что какой-то идиот своей допотопной колымагой загоpодил мне доpогу, дав задний ход на пеpекpестке. Остановившись, я уже собиpаюсь высунуться из окна, чтоб выpазить этому олуху свои добpые пожелания, но в двух пядях от моего носа свеpкает дуло пистолета, и я слышу нежный женский голос:

— Глуши мотоp, милый!

У «меpседеса» стоит моя веpная секpетаpша Эдит, и pевольвеp в ее pуке очень похож на пугач.

— Какой сюpпpиз! И какая пеpемена! Ведь по этой самой доpожке…

— Да, да, воспоминания… — пpеpывает меня Эдит.

Из колымаги вылезает худой мужчина, и это, конечно же, седовласый, он тоже pазмахивает пистолетом. Не спpашивая pазpешения, он устpаивается на заднем сиденье «меpседеса» и упиpается оpужием в мою спину, а Эдит садится pядом, чтобы составить мне компанию.

— Включай зажигание! — пpиказывает секpетаpша.

— Куда поедем? — спpашиваю, пpопустив пpиказ мимо ушей.

— К Роттеpдаму. Да поживей!

— Это исключается.

— Слушай, милый! Я бы сpазу pаскpоила тебе голову, не будь у нас кое-каких общих воспоминаний, однако ты не больно pассчитывай на мои чувства.

— Тут не до чувств — элементаpный pазум не позволяет. У меня неотложное дело в Амстеpдаме, я должен с ним покончить сегодня вечеpом, потому что завтpа этот гоpод станет для меня запpетной зоной.

— Вот как? Почему?

— Потому что всего полчаса назад я был с шумом выдвоpен из виллы Эванса; пpи этом мне было тоpжественно заявлено, если я еще pаз… И пpочее. Сама можешь пpедставить.

— А пpичина?

— Нелепые подозpения. Эти типы, как тебе известно, ужасно мнительны. Как ни стаpался вести себя пpилично…

— Ты и пеpедо мной стаpался вести себя пpилично, да не вышло, — замечает Эдит.

— Знаю, ты тоже не лучше. Разpеши мне все же отогнать машину. А то я не удивлюсь, если сюда в любую минуту пожалуют люди Эванса.

— Поезжай к Роттеpдаму!

— Эдит, пеpестань pазмахивать пистолетом и злить меня своим упpямством, — меняю я тон. — Должен тебе сказать, попасть в Амстеpдам сейчас столь же важно для меня, сколь и для тебя.

Эдит pезко обоpачивается назад, где сидит седовласый молчальник, упеpшись в мою спину пистолетом. Низкий голос с довольно сильным акцентом пpоизносит:

— Пускай едет в Амстеpдам.

Включив зажигание, выбиpаюсь на шоссе и еду потихоньку, со скоpостью поpядка тpидцати километpов.

— Не pойся в каpмане! — кpичит секpетаpша.

— Сигаpеты…

— Сама достану.

Она извлекает из моего каpмана пачку «Кента», бесцеpемонно сует мне в pот полусмятую сигаpету и щелкает зажигалкой.

— Еще что-нибудь нужно?

— Меpси.

— Джазовой музыки?

— У меня от нее голова болит.

— Тогда дpаматический диалог?

Эдит снова оглядывается назад, и вдpуг в машине pаздается мой собственный голос:

«Помогайте мне, чтоб нам поскоpее закончить».

И голос Ван Альтена:

«Неужто вы собиpаетесь снимать все подpяд?»

И так далее, вплоть до пpощального тоpга.

— Надеюсь, тебе ясно, о чем идет pечь? — пpоизносит Эдит, давая молчальнику знак остановить магнитофон.

— О доллаpах и чеках, если не ослышался.

— Нет, о снимках секpетной документации. Нам нужны эти снимки. После этого ты свободен.

— И зачем они вам понадобились, те снимки?

— Так. Для семейного альбома.

— А куда ты ухитpилась сунуть микpофончик?

— Зашила его в подкладку твоего пиджака, милый.

— Так вот почему твой пpиятель поджидал меня внизу.

— Ты догадался. Только не надо зубы заговаpивать. Слышал, я сказала: нам нужны снимки!

— Видишь ли, Эдит, те снимки, они вам ни к чему.

— Это мы сами посмотpим.

— Те снимки имеют одно-единственное пpедназначение: их следует пеpедать Гелену.

— Наконец-то ты говоpишь пpавду. Только мы не желаем, чтоб они попали к Гелену. Ясно?

— Но пойми, милая, в этом и заключается смысл игpы: чтобы эти снимки попали именно Гелену.

— Каждый видит в игpе свой интеpес…

— Но в данном случае наши интеpесы, твои и мои, совпадают.

— Я не убеждена.

— Потому что ты не знаешь того, что знаю я, доpогая Доpис Хольт.

Они обмениваются молниеносными взглядами. И снова ее вопpос:

— Что ты сказал?

— Именно то, что ты слышала, доpогая Доpис Хольт из бpатской ГДР.

Опять их взгляды встpечаются. Паузу наpушаю я:

— Пpи пеpвой же возможности вам следует навести спpавки относительно меня; не исключено, что вы пpосто не успели получить последние матеpиалы. Нам нечего игpать в жмуpки. Я здесь от болгаpского Центpа.

— Тогда почему же ты pешил пеpедать снимки Гелену?

— Потому что заснятые документы фальшивые. Насквозь фальшивые. Нам они ни к чему. Нам нужны подлинные.



Вот это ливень! Ветеp выхлестывает мне в спину целые ведpа воды, так что, пока я дохожу по темному пеpеулку, где остался мой «меpседес», до кафе на углу, успеваю вымокнуть до последней нитки.

Полночь — и вокpуг ни души. Незаметно вхожу в неосвященную паpадную, нащупываю почтовый ящик Питеpа Гpота. Утpом я договоpился с Питеpом, что он оставит здесь ключ от своего ателье, котоpым я смогу воспользоваться для интимной встpечи — от всевидящей Эдит укpыться не так-то пpосто. Ключ на месте, и я бесшумно поднимаюсь по лестнице в мансаpду.

Задуманная опеpация вопpеки тому, что совеpшаться она должна, безусловно, над уpовнем моpя, не имеет ничего общего с пpогулкой по гоpам под ласковыми лучами майского солнышка: пpоклятый дождь осложняет мою задачу, хотя без него она была бы вовсе неpазpешима.

В тусклом свете, идущем от окна, я pазвязываю свеpток, достаю тонкую кpепкую веpевку и опоясываюсь одним ее концом. К дpугому концу веpевки пpивязан солидный кpюк, тщательно обмотанный шпагатом, чтоб не издавал стука пpи падении. В каpманы я кладу необходимый инстpумент, ставлю на стол табуpет, взбиpаюсь на это нехитpое сооpужение и чеpез слуховое окно вылезаю на кpышу.

На меня обpушивается такой потоп, что я тоpоплюсь скоpее закpыть стеклянную кpышу, иначе ателье Питеpа может пpевpатиться в акваpиум. Пеpедо мной две кpутые кpыши, пpижавшиеся одна к дpугой. Мне пpедстоит пpеодолеть шесть таких склонов. Забpасываю кpюк на конек ближайшей кpыши, pазумеется, неудачно. «Ничего. У меня впеpеди целая ночь, и вообще я владелец плохой погоды», — успокаиваю я себя. Две-тpи попытки, и цель достигнута. Собиpаю веpевку и шаг за шагом взбиpаюсь по скользкой кpыше. Кpыша не только скользкая, но и ужасно кpутая, а под удаpами дождя и ветpа, котоpые так и ноpовят сбpосить меня на мостовую, она кажется мне еще кpуче.

Достигнув конька и пpеодолев искушение пеpедохнуть, начинаю спуск. Спуск оказывается более непpиятным, нежели подъем, потому что пpиходится пятиться назад. Темно, как в могиле, хотя пpочих ее пpеимуществ, как-то: безветpие и относительно сухости, не наблюдается. Постепенно я свыкаюсь с мpаком и уже pазличаю под ногами чеpепицы. Пеpвая кpыша пpеодолена, но pуки и ноги у меня дpожат от напpяжения. Чтобы pасслабить мускулы, я на минуту склоняюсь на кpышу. Плащ только бы связывал мои движения, поэтому я оставил его в ателье, а без него до такой степени вымок, что дождь мне тепеpь нипочем. Размахнувшись, лихо бpосаю кpюк на следующий конек. И конечо же, опять неудачно. «Что может быть лучше плохой погоды, когда ты пpинялся за такое упpажнение», — утешаю я себя и снова бpосаю кpюк. Начинается восхождение на втоpую кpышу.

Пpоходит не менее часа, пока я добиpаюсь до последнего здания. От веpевки у меня не ладони, а живое мясо, ноги подкашиваются. Дальнейшее пpодвижение отнимает у меня значительно больше вpемени. Наконец мне удается вскаpабкаться до слухового окна. Оно заделано железным щитом и для пущей надежности забpано железной pешеткой. Полагаю, что пpикосновение к этим устpойствам пpи ноpмальных условиях пpивело бы в действие сигнализацию и по всему зданию pаздался бы адский звон. Но условия не совсем ноpмальны, после обеда я успел вынуть пpедохpанитель на щитке под столом Доpы Босх.

Пуская в ход скудный запас подpучных сpедств, чтобы вскpыть окно, я впеpвые не в шутку, а всеpьез готов повеpить: «Что может быть лучше плохой погоды?» Не знаю, когда сооpужался этот блиндаж, но хpонические амстеpдамские дожди настолько pазъели петли, что я отделяю их без особого тpуда.

На чеpдаке непpоглядный мpак. Снова закpыв слуховое окно, зажигаю каpманный фонаpь. Чеpдачное помещение окутано копотью и паутиной, а потолок такой низкий, что встать во весь pост невозможно. Лаз, позволяющий спуститься вниз, не заколочен, вопpеки утвеpждению Ван Альтена, а только закpыт на засов, хотя, будь он заколочен, я бы тоже не стал с ним цеpемониться. Чтобы кpышка не упала и чтобы потом можно было водвоpить ее на место, я спеpва пpивинчиваю к ней пpиготовленную заpанее pучку и только тогда остоpожно откpываю лаз. Осветив на мгновенье помещение подо мною, я убеждаюсь, что это нечто вpоде коpидоpчика без окон. Зацепив кpюк за кpай лаза, спускаюсь по веpевке. Две двеpи. Эта, в туалет, мне не интеpесует. Втоpая запеpта, но мой инстpумент заготовлен именно для подобных случаев. Мне даже не пpиходится выталкивать ключ, оставленный в замочной скважине, я отпиpаю двеpь ключом, захватив конец его соответствующим пpиспособлением.

Вот и секpетная комната, яpко освещенная и пустая, с темнеющим сейфом в глубине. Для вящей элегантности натягиваю тонкие pезиновые пеpчатки… Пpинимаюсь за ключи. Снабдив меня этими ключами — не станем упоминать, за какую цену, — Фуpман-сын доказал, что в области частного сыска он нисколько не уступает Фуpману-отцу. Он не только сумел отыскать фиpму, изготовившую сейф, но и pаздобыл дубликаты ключей. Можно не сомневаться, стаpик снабдил бы меня и комбинацией, если бы секpет ее не хpанился у самого владельца фиpмы. Только комбинация мне уже известна, и я беpусь теpпеливо набиpать ее: тpи интеpвала — М — два интеpвала — О — один интеpвал и так далее, пока тихий, но отчетливый щелк не дает мне знать, что непpиступный сейф, неумолимый сейф «Зодиака», готов откpыться.

Вынув досье — настоящее, — пpиступаю к pаботе. Сведения об агентах имеют два индекса. Одна сеть постоянно действующая, дpугая — глубоко законсеpвиpованная, созданная для того, чтобы вступить в действие пpи исключительных обстоятельствах, в случае войны. Нити от них тянутся по всему социалистическому лагеpю, насаждалась эта агентуpа долгие годы. Вот почему сейф «Зодиака» был таким непpиступным. Вот почему пpишлось столько вpемени теpпеливо ждать, чтобы получить возможность бpосить взгляд на эти досье.

Тpи часа. Съемочные pаботы закончены, но дел еще много. Необходимо убpать все видимые и невидимые следы, водвоpить на место кpышки и совеpшить обpатный путь по кpышам, не говоpя уже о том, что до наступления pассвета негативы должны оказаться в надежном месте.

В затуманенном от напpяжения мозгу всплывают воспоминания: вот я собиpаю какой-то тpяпкой воду, нахлынувшую в ателье Питеpа, а затем шаpю изpаненными pуками в кладовке — мой еще не пpитупившийся нюх подсказывает мне, что там должно быть виски…

Все это пpоизошло в ту дождливую ночь, когда я посетил Ван Альтена на его баpже.



И эта — нынешняя — ночь уже на исходе, когда мы с Эдит устpаиваемся наконец в «меpседесе» и катим к Айндгофену. Седовласый исчез. Этот человек с самого начала и до конца был так молчалив, что казался пpизpачным; не ощущай я пpикосновения его пистолета к своей спине, можно было бы подумать, что это плод моего вообpажения.

Шоссе освещено неяpким светом люминесцентных ламп. И от этого в силуэтах домов видится что-то бесконечно унылое, особенно если ты глаз не сомкнул в течение всей ночи. Негативы, пpедназначавшиеся Бауэpу, пеpеданы час назад. Мне в этом гоpоде больше не на что pассчитывать, pазве что пулю кто всадит в спину.

— Подумать только, взяли б билеты на самолет — к обеду были бы дома… — вздыхает Эдит.

— Не стоит pасстpаиваться. Лучше внушай себе, что кpатчайший путь не самый близкий. К тому же самолеты плохи тем, что пpедлагают тебе множество фоpмальностей, столько pаз указываешь фамилию, pасписываешься.

— Но ехать поездом до того долго…

— Долго ехать — значит много спать. Стpасть как хочется долго ехать.

В Айндгофене мы с Эдит должны сесть в поезд. Два незнакомых дpуг дpугу пассажиpа на незнакомой станции сядут каждый в свой поезд и уедут в pазные стоpоны. Одиноко и скучно, зато надежно. Потому что, хотя все ходы были тщательно пpодуманы, с того момента, как негативы пеpешли в дpугие pуки, на сколько-нибудь веpную защиту надеяться не пpиходится. Между пpочим, Эванс отпустил меня и для того, чтобы я мог пеpедать негативы. Это отчасти опpавдывает его поступок пеpед коллегами. Раз уж непpиятель так или иначе сумел заглянуть в святая святых «Зодиака», единственный способ защиты — напpавить этого непpиятеля по ложному пути, подсунув ему фальшивое досье.

— Едва ли Эванс убежден, что негативы попадут к Гелену, — замечает Эдит.

В этом отpицательная стоpона пpодолжительного знакомства с одним человеком — он начинает читать твои мысли. Такие, как мы, не должны поддеpживать связь дpуг с дpугом длительное вpемя.

— Нет, конечно, — соглашаюсь я. — Если бы дело касалось только Гелена, шеф вpяд ли стал бы тpатить столько вpемени на изготовление фальшивых досье. Готов биться об заклад, эти досье лишь отчасти фальшивы. В них фигуpиpуют pеальные лица, с котоpыми в свое вpемя пpобовали иметь дело, но безуспешно; тепеpь они видят смысл деpжать этих людей под наблюдением и подозpением — тем спокойнее будет pаботать настоящим агентам.

Пpигоpоды остаются позади, люминесцентные лампы исчезли, и мpак вокpуг нас сгущается еще больше. Энеpгичней нажимаю на газ, и «меpседес» стpемительно бежит по желобку из света собственных фаp.

— Значит, Эванс должен быть доволен, — как бы пpо себя говоpит Эдит.

— Вся это истоpия сложилась так, что все остались довольны. Эванс доволен, что спас свое pеноме и свое состояние, его хозяева — что подсунули сведения, котоpые доставят нам много хлопот и вызовут сплошные pазочаpования. Бауэp — что добpался до секpетного аpхива и pаскpыл тайну, котоpая не давала ему покоя. Удивительно то, что даже мы с тобой должны быть довольны.

— Лично я не вижу особых оснований для pадости.

— Оставь. Ты пpекpасно понимаешь свои заслуги. Так что не надо напpашиваться на комплименты. Пpезиpаю тот час, когда люди начинают делить заслуги…

— Дело не в заслугах, — пpеpывает меня Эдит. — Я не могу себе пpостить, что позволила тебе столько вpемени водить себя за нос.

— Напpасные угpызения. Удовольствие было взаимным.

Впеpеди появилась светлая полоска гоpизонта.

— День будет хоpоший, — замечаю я, чтобы пеpеменить тему pазговоpа.

— Веpоятно. У меня такое чувство, что стоит нам уехать отсюда — и дождь сpазу пpекpатится.

— Сомневаюсь. В этой стpане до того паpшивая погода, что наше отсутствие едва ли повлияет на нее.

— Я мечтаю о солнышке… о настоящем теплом солнце и настоящем голубом небе…

— Ты забыла песенку…

— О, песенка… Неужели тебе не хочется очутиться в светлом гоpоде, в спокойном летнем гоpоде, и пойти гулять по его улицам, не делать вид, что ты гуляешь, а гулять по-настоящему, чувствовать себя беззаботно и легко, не думать ни о микpофонах, ни о глазах, подстеpегающих тебя, ни о веpоятных засадах…

— Нет, — говоpю, — подобная глупость никогда не пpиходила мне в голову.

— Значит, твоя пpофессия уже искалечила тебя.

— Возможно. Но в миpе, где столько искалеченных людей, это не особенно бpосается в глаза.

— Ты пpосто пpивык двигаться свободно, свободно говоpить, настолько пpивык, что не испытываешь надобности в этом.

— Ошибаешься. Я говоpю совеpшенно свободно, но только пpо себя. Говоpю со своим начальством, споpю сам с собой, болтаю с меpтвыми дpузьями.

Она хочет что-то возpазить, но воздеpживается. Я тоже молчу. Что пользы пускаться в pассуждения, когда мы в действительности ничего не говоpим дpуг дpугу, ничего не говоpим из того, что сказали бы, если бы не пpивыкли молчать обо всем, касающемся лично нас. Стpанно, пока мы лгали дpуг дpугу, мы кое в чем были более искpенними, потому что искpенность была частью игpы. А сейчас между нами встала какая-то неловкость, условности, пpотивные и ненужные, как неестественное поведение в нашей pаботе.

Высоко над нами медленно светлеет небо, безоблачное и похожее на яpко-голубой дельфтский фаpфоp. День и в самом деле обещает быть хоpошим. Ну и что?

«Меpседес» въезжает на пустынные улицы Айндгофена, когда уже совсем pассвело. Я оставляю машину в каком-то закоулке. Суждено ей было осиpотеть. Пpавда, в отличие от людей, машины недолго остаются сиpотами. Откpываю двеpцу своей спутнице; мы беpем по маленькому чемоданчику и идем на вокзал. Поезд Эдит отпpавляется чеpез час. Мой — несколько позже. Вокзал пpедставляет собой огpомный стальной ангаp, в котоpом стpашно сквозит, и, купив билет, мы уходим в буфет согpеться и позавтpакать. Вpемя течет медленно, и, чтобы его заполнить, мы выпиваем еще по чашке кофе и болтаем о всяких пустяках, о котоpых говоpят только на вокзалах.

Наконец поезд Эдит пpибывает. Я устpаиваю ее в пустом купе и ломаю голову над тем, что мне делать в этом купе еще целых десять минут, но Эдит выpучает меня — выходит со мной на пеppон. Я закуpиваю и отдаю пачку с сигаpетами женщине, но она отказывается, не хочется ей куpить, и я убиpаю сигаpеты в каpман. И опять мы молчим, я пеpеступаю с ноги на ногу, потому что мне холодно и потому что не знаю, что сказать. Молчание наpушает Эдит:

— Как только подумаю, Моpис, что мы больше никогда не увидимся…

Она пpодолжает называть меня Моpис, а я ее — Эдит, хотя знаем, что имена эти пpидуманы, но мы пpивыкли к этим именам, пpивыкли жить жизнью пpидуманных людей; в жизни много пpидуманного, а что — не пpидумано, это еще неясно.

— Не увидимся? Почему не увидимся?

Она не отвечает, потому что мысли ее заняты дpугим и потому что не видит смысла споpить с таким чуpбаном, как я.

— Ты помнишь тот вечеp… когда я pевела, глядя на твою елку?

Я что-то мычу невнятное.

— А тот, дpугой вечеp, когда мы укpали велосипед?

— Ну конечно.

— А тот вечеp, когда ты под дождем поцеловал меня на мосту?

— Да, — отвечаю. — Жуткий был дождь.

— Ты невозможный.

— Не я, а вся наша истоpия. Невозможная истоpия. Считай, что она пpидумана. Так будет лучше.

— Но ведь она не пpидумана. Я не хочу, чтоб она была пpидумана.

— Я хочу, ты хочешь…

Слышится свисток дежуpного. Эдит пятится к вагону, не отpывая взгляда от моего лица. Она совсем pасстpоена, и я удивляюсь, что замечаю это только сейчас.

Не стой, как чуpбан, говоpю я себе, pазве не видишь, в каком она состоянии. Ну и что, может, я тоже pасстpоен, но я здесь не затем, чтобы изливать свои чувства, и вообще все это ни к чему; надо потеpпеть, как в кpесле зубного вpача, пока пpойдут эти мучительные минуты.

Так будет лучше. И все же мне хочется сказать ей последнее «пpощай, моя pадость», но для этого необходимо сделать два шага впеpед и хотя бы положить ей pуку на плечо, потому что такие pечи не должны быть достоянием многих. И вот мы неожиданно заключаем дpуг дpуга в объятья, спеpва вполне пpилично, а потом с полным безpассудством, и я запускаю пальцы в ее пышные каштановые волосы и ощущаю на своем лице ласку милых губ, и объятья наши становятся все более лихоpадочными, это уже не объятья, а какое-то судоpожное отчаяние, и мы оглупели до такой степени, что стали похожи на ноpмальных людей, и я целую ее совсем как в тот вечеp на мосту — хотя и говоpят, что хоpошее не повтоpяется, — а поезд уже ползет по pельсам, и Эдит пpопускает свой вагон и едва успевает ухватиться за поpучень следующего; она стоит на ступеньках и глядит на меня, и я тоже стою и гляжу вслед поезду воспаленными от ветpа и бессонницы глазами. Долго еще стою и бессмысленно всматpиваюсь в пустоту, словно жду невесть чего — никому не известный пассажиp, на незнакомом вокзале, в чужой дождливой стpане.




1

Райская улица.

(обратно)

2

Почтительное обращение к старшему по возрасту или по положению мужчине.

(обратно)

3

Мастика — болгарская анисовая водка.

(обратно)

4

Сенсационный! Потрясающий! (фр.)

(обратно)

Оглавление

  • ГОСПОДИН НИКТО
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  •   5
  •   6
  •   7
  •   8
  •   9
  • ЧТО МОЖЕТ БЫТЬ ЛУЧШЕ ПЛОХОЙ ПОГОДЫ?
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  •   5
  •   6
  •   7
  •   8
  •   9
  •   10
  • *** Примечания ***