Младшая дочь перевозчика [Анна Александровна Шехова] (fb2) читать онлайн

Анна Шехова МЛАДШАЯ ДОЧЬ ПЕРЕВОЗЧИКА

Родилась в городе Иркутск в 1980 году. Закончила исторический факультет Иркутского государственного университета. Работала журналистом в разных СМИ Иркутска. В 2005 году переехала в Москву. Писала о рынке недвижимости и кредитования в журналах «Финанс», «Эксперт», «Личный бюджет».

В 2005 году начала заниматься йогой. В 2009-м прошла обучение на инструктора йоги в Индии (штат Карнатака). Сейчас работает журналистом-фрилансером, преподает йогу, ведет треннниг по релаксационным техникам, омолаживающему дыханию и развитию креативного мышления.

Пишу книги столько, сколько себя помню. Первая книга — повесть «Поколение обреченных» вышла в издательстве ACT в 2006 году.

В 2008 году в издательстве «Вершина» вышли две книги, посвященные рынку недвижимости — «Недвижимость: съемы, покупки и инвестирования при минимальных средствах» и «Европейская недвижимость: инструкция для покупателя».

На берегу озера

Около калитки нашего дома дорога раздваивалась. Широкая тропинка, поросшая мягкой, ярко-зелёной травой и подорожником, вела в лес. Коричневая песчаная стежка стелилась вдоль берега озера. По ней можно было дойти до полуразрушенной деревянной пристани, которая в периоды полноводья наполовину скрывалась под водой, и тогда над поверхностью озера оставались одни только деревянные рассохшиеся перила. За них я обычно цеплялась руками, чтобы ветер не снес меня на воду во время полёта. Конечно, летать над побережьем было само по себе рискованно: вблизи водного пространства ветер обычно набирает силу. Но выбирать не приходилось: в лесу слишком мало свободного воздуха, чтобы легко подниматься вверх, не имея опыта. А рядом с родительским домом делать это вообще не стоило. Полеты не были запрещены у нас в семье, но на них смотрели с неодобрением. Как и на прочие занятия, в которых мало смысла, но много риска.

Знакомство

Всё начинается с утра. И день, и жизнь, и каждая новая история.

Какую бы книгу не открыл — везде утро вечера мудренее. Хотя я не так уж много читаю, чтобы судить об этом. Я — неблагодарный читатель. Ни одна книга не может захватить мое сознание больше, чем на пару часов. Затем притихшие мысли вырываются на волю и начинают самостоятельно творить продолжения всех начатых историй. Например, моей собственной. Началась она в мае. Как раз зацвела черемуха, наполнив всю округу тяжелым и одновременно терпким, волнующим кровь ароматом. Голый, оскудевший за зиму лес пенился цветами. По утрам я открывала окно и вплывала в день на волне белого дурмана.

Май стоял на удивление холодный. Серое, клубящееся облаками небо прогибалось под своей собственной тяжестью и почти ложилось на мутную поверхность озера-моря. Ветер дул почти непрерывно: угрожающе раскачивал вершины деревьев или свистел под окнами. Он пронизывал воздух почти зимним холодом. Я наслаждалась и холодом, и цветением черемухи. В такую погоду никто не хотел гулять, и можно было сколько угодно бродить одной, свободной от обязанности поддерживать разговор.

Я наслаждалась и холодом, и цветением черемухи. В такую погоду никто не хотел гулять, и можно было сколько угодно бродить одной, свободной от обязанности поддерживать разговор.

Воскресное утро выдалось особенно холодным. Сразу после завтрака я надела куртку, чёрные туфли-лодочки и пошла на берег.

Прохожий стоял на берегу около пристани и смотрел на Рыжий остров. Он был примерно моего роста, невысокий для мужчины. Волосы густые, слегка вьющиеся, лежали на плечах крупными локонами — предметом для женской зависти. Больше ничего привлекательно в нем я не увидела. Ссутулив плечи под ветром, в сером бесформенном свитере он выглядел достаточно жалко.

— Вы когда-нибудь были на том острове? — спросил он, когда я подошла достаточно близко.

— На Рыжем? Разумеется, — ответила я.

— А вы знаете, что там собираются идолопоклонники?

Я промолчала.

— Мне нужно на остров, — сказал он. Голос был такой же упрямый, как ветер.

— У моего отца есть лодка, — сказала я, — но он не любит её давать прохожим.

Он впервые посмотрел на меня и попросил отвести его к отцу.

Через час мы сидели в лодке. Его руки напрягались, осваиваясь с веслами. Я мерзла и радовалась жизни. Озеро было недовольно тем, что мы поплыли. Вода под нами превратилась в серое кипящее желе.

На острове царила тишина. По отмелям серого песка бежали, рассекая их, мутные ручейки. Первые цветы жалкими цветными кляксами расцвечивали мокрые поляны. Полупрозрачные кроны деревьев дрожали от высокого ветра.

Прохожий повел меня вглубь острова тропинками, по которым торили свой путь большие и маленькие потоки воды. Мои туфли издавали звуки смачных поцелуев, какие раздаются с экрана, когда моя сестра наслаждается киноискусством.

Преодолев живую изгородь из молодого ивняка, мы обнаружили поляну — утоптанный плоский участок земли. В центре его лежал огромный валун синеватого оттенка. Когда мы подошли ближе, стали видны вырезанные в камне надписи, образующие кривоватую кайму. Над валуном возвышался истукан из желтоватого песчаника — исполинская фигура, у которой можно было различить голову, плащ и жезл, а остальные части сливались в сплошное каменное месиво, словно неизвестный художник счел кощунственным точно уподоблять изображение бога смертному человеку. И на мой вкус, он был прав — этот идол выглядел куда более божественно, чем те, что я видела на картинках в религиозных энциклопедиях.

— Капище, — заворожено произнес мой проводник, не отрывая взгляда от идола, — потрясающее безобразное капище.

Я промолчала, соглашаясь.

— Идолопоклонники наверняка бывают здесь часто, — сказал он, дотронувшись до камня, — я должен их дождаться.

— Зачем? — спросила я.

И тогда он рассказал, как однажды, после неудачной попытки покинуть жизнь, ощутил в себе силу предназначения. В тот момент ему стало ясно, что жизнь по какой-то причине пока не отпускает его. В тот же вечер он случайно открыл газету, купленную, чтобы постелить в парке на скамье и не испачкать светлые брюки. На второй полосе была напечатана проповедь современного религиозного деятеля, призывающая преклонить колени пред изваянием божества. Прочитав её, неудавшийся самоубийца понял, что должен найти всех, чьего разума коснулась эта ложь и кто теперь поклоняется не живому богу в теле жизни, а безликим истуканам из камня и металла. Он ощутил себя Пророком, призванным служить истинному Богу.

А я в ответ рассказала ему про своего бога.

Бог

Бог живет на горе.

Конечно, это не настоящая гора, а всего лишь высокий холм, поросший лесом. Но Богу незачем прятаться от людей на неприступных холодных скальниках, вершины которых даже в июле покрывают белые ледяные потеки. Крутого склона, высотой в четверть мили, вполне достаточно для испытания веры. Равнодушный и маловерный не будет зря расходовать силы и беспокоить Бога пустым любопытством.

Место, облюбованное Богом, сразу бросается в глаза. Все прочие лесные холмы от подножья до вершины покрыты густой щетиной леса. Кое-где на хребтах сквозь зелень проступают бурые, рыжие и желто-коричневые каменистые уступы. Порой лес обрывается над каменным слоящимся срезом — словно кто-то гигантским ножом рассёк холм, обнажив гранитную сердцевину под тонкой шкурой живой земли.

На холме Бога деревья растут только около самой вершины. Остальной склон — песчаный, испещренный кустиками самой жизнестойкой травы, вроде лохматого хвоща или тугих кочанчиков молодила.

Чтобы прийти к Богу, надо подняться вверх по осыпающемуся склону, по той его стороне, где совсем нет травы. Бога навещают нечасто, но ступней немногих верующих хватило для того, чтобы проторить видимый путь тем, кто поднимается на священную гору впервые.

Когда идешь к Богу, ноги вязнут, и каждый шаг укорачивается. Когда, навестив Бога, идёшь обратно, ноги скользят, и каждый шаг становится длиннее.

Я люблю ходить к Богу в жаркие дни, ближе к полудню. На берег озера и лес опускается сонное марево горячего колеблющегося воздуха, пронизанное стрекотом саранчи. Песок на склоне раскаляется, но я все равно разуваюсь. Это часть ритуала — снимать обувь. Бог не любит, когда к нему домой приходят в ботинках, а жесткая подошва равнодушно давит самых многочисленных обитателей горы и верных служителей Бога — муравьев. Я так думаю. Сквозь кожу и ткань нога не почувствует шершавых листиков белесой травы с труднопроизносимым названием, щекочущих щеток хвоща, мягкого хвойного ковра на вершине, бугристых шишек, впивающихся в подошву растопыренными чешуйками.

Подниматься тяжело. Но я знаю, что и тогда, когда научусь летать, я не стану обижать Бога своей дерзостью. Он ждет от меня совсем немного — не лениться, напрячь силы и пройти половину мили вверх по песчаному склону, где он встречает меня в ветхой деревянной беседке между стволами двух гигантских кедров. В ответ на мои небольшие усилия он дает намного больше.

Он дает мне всё, что нужно. Всё, что Бог может дать верующему.

В семье меня называют идолопоклонницей. Это считается шуткой, но на нее никто никогда не смеется.

Мамина сестра, тетя Лита, каждый вечер внушает мне, что три главные добродетели женщины — быть верной мужу, уметь хорошо готовить и знать как можно больше молитв. Все женщины в нашей семье соответствуют этому идеалу. Кроме меня. Я не знаю молитв и не умею готовить. Мужа у меня нет, поэтому пока я храню верность только себе. У тете Литы тоже нет мужа. Как она выходит из положения, чтобы оставаться добродетельной женщиной, я не знаю. Я не любопытна, а значит, лишена еще одной негласной женской добродетели.

В моей семье живут несколько религий. Но никто не понимает, как можно поклоняться Богу, у которого даже нет своего храма.

Мне пришлось пообещать, что я построю святилище с алтарем и крышей. Если Бог когда-нибудь захочет покинуть ветер и кедры.

Шаг первый

Мы с Пророком прожили на острове почти месяц. Мое время превратилось в длящееся «сегодня». Слово «вчера» стало миражом другого берега, а слово «завтра» мы ежедневно сжигали в костре вместе с сухими дровами.

По утрам странный прохожий учил меня языкам, после обеда — исповеди, вечером — поцелуям. Ночью над костром он пересказывал прочитанные книги и подолгу смотрел мне в лицо, пока я не опускала взгляд. В один из самых жарких дней нашего времени мне стало известно, как он пытался умирать. И тогда я заплакала, первый и единственный раз — когда он улыбнулся и сказал про свои попытки «трижды безуспешные». К счастью, мне не пришлось объяснять, чем вызваны слезы.

Идолопоклонники так и не появились на острове. Однажды утром я пришла навестить идола сама. Я долго смотрела на ту часть камня, которая стала бы лицом, будь этот бог подобен человеку. Затем я дотронулась до холодной поверхности фигуры, и у меня в руке осталась каменная крошка. В тот момент я поняла, что идол и его алтарь забыты своими поклонниками давно и навсегда.

Я побежала к прохожему — он как раз готовил костер — и рассказала об этом. Он сразу поверил мне и помрачнел как вечернее небо.

— Очередная ошибка, — сделал вывод мой проводник.

Голос был пронизывающий, как апрельский ветер.

— Я думал, что пришел туда, куда нужно, но мне опять не повезло с билетом.

— Ты пришёл туда, куда нужно, — сказала я.

Но мы были слишком мало знакомы, чтобы хорошо понимать язык друг друга, и мои слова прозвучали для него как насмешка.

Когда мы плыли обратно, озеро радовалось и осыпало нас золотыми блёстками брызг. Небо разливалось глубокой синевой над горячим зелёным берегом.

Руки Пророка поднимали вёсла, как крылья, и он объяснял мне, зачем ему нужно идти дальше. А я не стала рассказывать, что часто разговаривала с идолом и задавала вопросы. Истукан, разумеется, молчал, и это давало возможность найти ответ мне самой. Уже многие жизни капище навещают только птицы и любопытные прохожие, которые берут лодку у перевозчика и думают, что остров — это цель их путешествия. Я знаю, что остров — это всего лишь кусочек земли в пространстве озера. Капище — кусочек прошлого в настоящем. Для того чтобы поклоняться идолу, не нужны ни остров, ни капище.

— Ты ищешь призрак, — сказала я Пророку.

— У каждого человека должна быть цель, — ответил он.

Мы стояли на берегу озера в десятке метров от моего дома.

— Куда ведёт эта дорога? — спросил он.

— Вдоль берега озера, — я ответила.

— Я вижу, — он уже торопился, — а дальше?

— Вдоль берега, а потом вдоль холмов. А может, она уходит в лес. Или в степь. Или огибает озеро и рассыпается на множество тропинок. Ты можешь идти по ней сколько угодно.

Пророк ушёл, как и все, кто проходит мимо нашего дома.

Я возвращалась домой сквозь запахи свежей, впитавшей дожди июньской зелени и цветов. Июнь — время цветов. Берег был усыпан оранжевыми огоньками жарков и тигровыми раструбами саранок. Под окнами дома на длинной клумбе отцветали фиолетовые ирисы, а в саду разливался дурманящий запах сирени.

Моя мама верит в провидение, и она не удивилась возвращению блудной дочери. Мой отец слишком уважает себя, чтобы поверить в то, что у него могут быть легкомысленные дети. Моя сестра Вероника предложила мне своё сочувствие. Она решила, что в день своего возвращения я долго сидела возле окна, потому что прятала слезы. На самом деле я смотрела на чаек, которые мимолетными белыми штрихами расчерчивали пространство над озером.

Женщины в моей семье считают, что любовь — это вера в надёжность. Когда они любят, то забывают о своей собственной силе и превращаются в хмель, обвившийся вокруг мужчины, как вокруг столбика беседки.

А моё чувство блуждает вокруг озера вместе с Пророком. Я отпустила его на свободу, и теперь оно живёт само по себе, не спрашивая моего мнения. Пророк уйдёт далеко, дальше, чем он может представить, потому что на его дороге встретится еще не одно пустое капище.

На следующее утро, едва солнце потекло пурпурно-золотым соком по горизонту, я снова пошла на берег озера. Тихое дыхание ночи наливалось упругой силой и становилось ветром. Он дул вокруг и постепенно проникал внутрь моего тела. Воздушный поток тянул меня вдоль берега, торопя и понукая идти за Пророком. Мне казалось, что ветер разрывает мою грудь, чтобы стало легче дышать. Сердце, словно предчувствуя свободу, ускорило ритм — его стук отдавался в окружающем воз духе. Мои ноги бежали так быстро, что скоро я почти перестала их чувствовать. Как и землю.

По лицу меня жгуче хлестнули ветки ольхи, и я едва успела зажмуриться. Ветер швырял меня в воздухе из стороны в сторону, и я не видела, куда лечу. Моё тело стало легким и беспомощным, как воздушный шар. Я больше не могла управлять им.

Перед глазами мелькало то небо, залитое рассветом, то земля в оранжевых точках жарков. Деревья превратились в сплошную зелёную массу. Ветер подбрасывал мое тело и относил всё ближе к воде. За секунду я осознала, что сейчас моя одежда напитается влагой, и я упаду в озеро. Эта мысль заставила меня ощутить свои руки, и, когда перед глазами мелькнула полузатопленная пристань, я сделала резкий выдох и рванула тело вперед. Через миг мои пальцы сомкнулись на деревянной палке перил. Ветер продолжал тянуть меня на озеро, ладони поползли по перилам, и из рассохшегося дерева в палец вошла заноза. Легкая боль растеклась по левой руке спасительной тяжестью. Спустя несколько мгновений я почувствовала ногами колеблющуюся поверхность пристани. По берегу ко мне уже бежал отец и старший брат.

Дома меня уложили на диван в большой гостиной, которую я не люблю за пустоту и чопорность, и укутали пледом. В моих руках мгновенно оказалась горячая чашка с ромашковым чаем, а под мышкой градусник. Отец, стоя надо мной, хмурился, мама тихонько причитала без слов, а тетя Лита крестила то меня, то свой лоб.

А я чувствовала себя счастливой, несмотря на суету вокруг. Это был мой первый полет. И первый шаг к краху, о чем, к счастью, я тогда не подозревала.

Джина с реки

Если, стоя у ворот нашего дома, повернуться спиной к озеру, то останется только одна дорога. Она огибает холм у истока реки и ведёт к таверне над переправой. Когда мне хочется выплеснуть из себя накопившиеся слова, я иду по этой дороге, в гости к Джине. Её отец — владелец таверны.

Обычно я иду пешком вдоль обрыва над рекой. Он не везде отвесный, и местами по россыпям камней можно спуститься на самый берег. Кое-где по склону растут деревья и высокие заросли иван-чая. Сейчас он цветёт, и крутой склон полыхает лилово-розовыми пятнами. Когда наползают сумерки, цветы некоторое время кажутся ещё ярче, чем днем, словно превращаясь в факелы холодного огня.

Дом Джины стоит над рекой, в распадке между двух холмов. Это двухэтажное деревянное здание с широкими трехстворчатыми окнами и множеством пристроек. Оно окружено невысоким забором в таком же псевдоисторическом стиле. На первом этаже дома находится таверна. Летом посетители чаще располагаются в большой беседке на склоне холма или за столиками во дворе, между валунов мрамора и розового гранита.

Место для дома и таверны выбрал отец Джины — любитель старины, имбирного табака и медовых блинчиков с маком. Мне нравится его выбор. Стоя на балконе второго этажа, над рекой я чувствую себя охваченной огромным неизбывным пространством. Здесь самое опасное место реки: глубокие бурные потоки переплетаются между собой, образуя воронки. Дальше вода раздаётся вширь, но теряет глубину и медленно ползёт, распластавшись по серым песчаным отмелям. Кое-где отмели сближаются с берегом и образуют великолепный пляж. Когда я прихожу к Джине летом в солнечный день, она неизменно тянет меня туда загорать.

Загораем мы обычно под навесом раскидистых ветвей речной ольхи. Мне нравится это место, потому что оно не известно прохожим, а местных, кроме семьи Джины, здесь нет на расстоянии нескольких миль. Заросли высоких прутьев ивняка никому не дают пройти незаметно, и Джина спокойно затягивается сигаретой. У них в семье курение запрещено. Раньше я тоже иногда курила ароматический табак. Но когда начала учиться летать, мне пришлось отказаться от сладкой привычки. Для правильного полёта очень важна полноценная работа легких.

Пока мы с Джиной идём вдоль берега, я любуюсь тем, как искрятся на солнце розоватые и белые куски мрамора. Иногда я любуюсь Джиной. В те минуты, когда она не злится и не богохульствует. Она очень тоненькая, даже роды не испортили ее талию. У нее идеальная кожа и очень густые каштановые волосы. Она носит кофточки с декольте, короткие шестиклинные юбки, босоножки на каблуках, и её по-прежнему часто принимают за старшеклассницу. Мне нравится Джина. С ней можно говорить о чём угодно. В большинстве случаев она не понимает, о чём я говорю, но всегда реагирует так, как надо. Я понимаю всё, о чем она говорит, но не всегда умею правильно реагировать.

Характер позволяет Джине жить самостоятельно. Но на нашем берегу трудно найти работу. Поэтому пока Джина продает картины, сувениры и обереги в семейной лавочке при таверне. Она объясняет прохожим, каким образом нужно размещать в комнате плетеные вазы, чтобы создать ощущение тепла, и какой оберег лучше повесить в детской, а какой — в гостиной. Посетители, завороженные тайнами ручной выделки и глазами хозяйки, покорно кивают головой и покупают вазы и раскрашенные камни, колокольчики оберегов и глиняные фигурки духов.

Сейчас я вспоминаю о Джине не потому, что мне было легко с ней, а потому, что именно она помогла мне сделать следующий шаг. Это произошло через несколько дней после первого полёта, когда мои руки уже непрерывно болели от неудачных попыток подняться в воздух. Я поехала к Джине и обо всем рассказала ей — про первый восторг, и про невыносимую боль в руках, которая теперь заставляет морщиться при одной мысли о небе.

Джина, как обычно, слушала, не перебивая, а потом сказала:

— Когда рожаешь ребенка — тоже очень больно. Но остановиться ты не можешь.

А потом она спросила:

— Помнишь тот распадок, который мы нашли прошлым летом?

Конечно, я помнила.

Распадок

По дну распадка бежит небольшая речка. Местами она превращается в ручей, который можно перешагнуть. Но кое-где начинает угрожающе бурлить, подпрыгивая и вспениваясь вокруг крупных валунов. Их гладкие, отполированные бока дразняще поднимаются над водой.

Этот распадок необычный. С одной его стороны поднимается крутой склон, поросший хвойным лесом. Лес здесь растёт плотно, поэтому деревьям негде раскинуть ветви, и они тянутся вверх. Высокие, прямые сосны и длинные, островерхие ели. С другой стороны склон более пологий и светлый, сплошь покрытый березняком. Березы тоже высокие, тонкие и белые. Глядя на них, я впервые поняла, почему это дерево сравнивают со свечой. Без зеленой или снежной кроны, весной и осенью, они действительно напоминают нежные восковые свечки, такие, которые я видела в поселковом храме, когда мы жили на другом берегу.

Вдоль речки тропинка едва заметна. В начале пути, до ближайших зарослей красной смородины, утоптанную стежку ещё можно различить. Дальше она сливается с травой, и чтобы её обнаружить, приходиться раздвигать руками заросли травы и кустов — такие густые, что очень трудно при движении не сломать хрупкие ветки.

Каждый участок распадка примечателен чем-то своим. Сначала идут заросли красной смородины, усыпанные красными бусинами. Ягоды здесь есть всегда, сколько бы их не рвали. Дальше на долгие минуты ходьбы идёт шиповник. С ним соседствует жимолость и синие крохотные колокольчики. Спустя небольшое расстояние — такое, на котором ноги еще не устают, — распадок временно расширяется. Здесь поляна принадлежит неправдоподобно яркой, царственно-оранжевой пижме. Ее золотистое великолепие обрамляют гладкие широкие листья бадана на склонах. Дальше тропинка начинает подъем, скользя мимо кустов боярышника. И чем дальше идёшь, тем труднее повернуть назад.

Когда я впервые поднялась на перевал, мои ноги подкосились от боли. Я упала на мягкую, дышащую теплом землю, и лежала, вдыхая запах хвои и наблюдая, как по моим рукам начинают суетливо бегать муравьи. Затем я дольше часа сидела, прислонившись спиной к стволу старой, морщинистой, изогнутой берёзы. Тогда я впервые поняла, что рано или поздно смогу вынести любую боль тела ради того, чтобы подняться ещё выше. Потому что, чем дальше заходишь, тем чаще перехватывает дыхание от восторга. Чем больше ты видишь в дороге, тем труднее оборвать её на середине.

Дождь и философия

Когда дождь идёт дольше, чем один день, первый участок лесной дороги становится непроходимым. По двум глубоким колеям, выбитым еще в то время, когда здесь ездили лесовозы, бегут ручьи. Глинистый грунт превращается в жидкое тёмное месиво. Полоса травы посредине дороги надежна только для взгляда: стоит на неё шагнуть, и ты погружаешься по щиколотку в воду.

Но если преодолеть начало, то по тропинке можно взобраться на один из ближайших холмов, где почва более каменистая и поэтому не размокает во время дождя. Чуть не доходя до речки, дорога круто берёт вверх и огибает вершину холма. Несколько десятков шагов сквозь мокрую траву и заросли прутьев — живых, гибких, но безлистных, как мертвые, — и ты уже на вершине На небольшом пологом пространстве между соснами натянут синий тент. Это мое укрытие на время дождя.

На мою сестру Веронику дождь навевает тоску, и она садится за старое фортепиано, которое на зависть гостям стоит в большой гостиной. Мало кто из гостей действительно завидует, но каждый считает нужным выразить восхищение, даже если он не знает, как поднять крышку над клавиатурой. В моей семье считают, что у Вероники великолепный голос. Поэтому она поёт очень редко — только когда её слушают посторонние. Я не умею петь, и я слишком люблю дождь. Мне кажется, сквозь дождь можно увидеть те вещи, которые находятся слишком близко, чтобы заметить их в солнечном свете. Мой Пророк сказал однажды, что такое видение называется философией.

Правда, преподаватель философии в поселковой школе придерживался другого мнения. Поддерживая себя поминутными взмахами рук, он объяснял нам величие философской науки. Наш философ был молодым и взволнованным и во время лекций задыхался и потел. К концу занятия он снимал пиджак, и мы видели мокрые пятна на рубашке, сквозь которые просвечивала кожа. И мы думали об этих пятнах и о его ранних залысинах, а не о том, что он говорил. Слова давались ему с трудом, они появлялись на свет, словно в горячке, с повышенной температурой, и пугали нас — здоровых и безмятежных. Мы жалели нашего философа и считали себя великодушными, стараясь тише разговаривать на занятиях. Но когда он проходил мимо нашего дома — много времени вспять — я даже не вышла посмотреть ему в лицо.

Под моими ногами склон холма скользит — дёрн сползает, словно ветхая шкура. По склонам холмов ползут обрывки тумана. От неба до вершин деревьев всё слилось в одну мутную пелену, и туман словно отслаивается от неё. Мой холм с тентом на вершине становится островом и уплывает по ветру.

Дождь погружает меня в пучину мыслей. Водяные струи торят дорожки в моём сознании. Моя философия — это стук дождя по навесу, и тонкие струйки воды, наполняющие подставленный котелок. Философия — это лениво разгорающийся костер. Ему не хочется появляться на свет в такую погоду, и он упрямо прячется под черными блестящими головешками, скрывается трепещущими язычками в теплой золе.

Роза около нашего дома тоже не хочет распускаться в дождь. Она нехотя и осторожно выпускает свои изнеженные лепестки из тугого кулачка бутона. Но стремление жить сильнее страха перед непогодой, и она распускается.

Предназначение маленького огня — в том, чтобы согреть мои руки. Предназначение тоже сильнее непогоды, и костер разгорается. А я думаю о счастье.

Мой отец, отягощенный Житейской Мудростью, не понимает этого слова. Счастье моей мамы слишком быстротечно, и она не успевает обратить на него внимание. Моя сестра Вероника верит книгам, что счастье — обманчиво, и старается не желать его. Мой кот думает, что счастье — это солнце. Мой Пророк был когда-то счастлив, но слишком быстро забыл об этом. Смешно, но я хочу, больше всего на свете, хочу быть счастливой.

Я пытаюсь разгадать загадку — что такое счастье? Полет? Я уже знаю, что не всегда.

Легко быть счастливой, когда тело без усилий воли подчиняется тебе в полёте, когда контролируешь движение каждого пальца без болезненного напряжения мышц. Легко быть счастливой, когда солнце и ветер — твои помощники и учителя. Так бывает. Но бывает, когда ветки деревьев хлещут тебя по лицу, а воздух колючий, как заросли дикой малины, и солнце безжалостно опускает раскалённую лапу на твою голову, и ты приходишь в себя уже в воде, захлёбываясь и крича.

Когда пью я дождевую воду из котелка, мне кажется, что у счастья привкус хвои.

Оглавление

На берегу озера

Знакомство

Бог

Шаг первый

Джина с реки

Распадок

Дождь и философия