Ласточка и другие рассказы;(Совр. орф.) [Мария Юзефовна Конопницкая] (fb2) читать онлайн

Мария Конопницкая ЛАСТОЧКА и другие рассказы

ЛАСТОЧКА

Только лишь забрезжит белый денек, а наша ласточка уже щебечет под окном.

И чуть заслышит это Тадя, сейчас же вскочит с кровати, попросит воды у Розалии, моется, причесывается — любо смотреть даже, а ласточка все ему напевает:

Слушает Тадя, слушает и только улыбается. — Ну, куда же воробьям пиво варить! — Оделся он хорошенько, чистенько и идет поздороваться с папой и мамой.

Но зато маленький Янек — совсем другое дело. Он даже одеяльце на голову натягивает, чтобы ласточки не слышать и солнышка не видеть, он даже глаз не открывает, а лобик морщит так, что Розалия над ним смеется — этакий соня!

Наша ласточка соней не любит, сама она встает ранехонько, из гнездышка вылетает, мошек для деток своих ловит, черные перышки в пруду моет! То она здесь, то она там, только мелькнет в глазах — такая проворная… Кот деревенский, старый Митька, сидит под стеной, жмурит зеленые глаза, мурлычет и смотрит на ласточку. Он рад бы с ней поближе познакомиться, да только пока Митька голову повернет, ласточка уже три раза вокруг пруда облетит, сядет на оконную раму, вертит головкой и поет Янку:

Слушает Янек, страшно ему грустно. Открыл один глазок, открыл другой, хочется ему знать, правду ли говорит ласточка, или только шутит. А птичка все вертит головкой и щебечет.

Янек! Встань-ка ты с постели Глянь — твой завтрак мухи сели!

Янек дольше уж выдержать не может… Сжимает ручками глаза и начинает реветь: Ау!.. Ау!.. — совсем, как волк в лесу! Бежит Розалия к Янку, думает, что с ним Бог весть что приключилось, только с Янком и говорить нельзя. Ревет и ревет, так что по всему дому слышно.

Гладит Розалия Янка по головке, гладит по личику:

— Янек ты мой! Золото мое!.. Что с тобой? Чего ты плачешь?

Ну, и разузнала, наконец, что мухи молоко из ковша выпили. Как разузнала, так и давай хохотать.

— А кто тебе это сказал?

— Ласточка сказала, — говорит Янек.

— Нет, Янек, это тебе только снилось, слишком ты долго спал!

— Как же! снилось! — начинает опять реветь Янек. — Нисколько не снилось, а ласточка в самом деле сказала.

— Ну, — говорит Розалия, — так вставай скорее и пойдем посмотреть, правда ли, что мухи молоко выпили.

Вот встал, наконец, Янек с постели, позволил Розалии умыть себя, одеть и пошел в столовую, где стояло его молоко. Тут он сразу повеселел и обещал Розалии вставать раньше.

Когда Тадя сел учиться, ласточка села на ветку против окна, снова вертит головой, смотрит и начинает петь о том, как хорошо в поле… Вот детки сели учиться, поучатся и пойдут в поле гулять, а там лошадка гнедая… Янек очень любит лошадок. Лишь он услышал, что ласточка о лошадке поет, сейчас же взял букварь, сел около Тади на маленьком стульчике, водит пальчиком по буквам и бормочет:

— А… Б… В… Г…

Бормочет и бормочет; не раз ему и зевнуть захочется, но он не двигается с места, все ждет этой лошадки. И только, когда Тадя кончил урок, Янек тоже швырнул свой букварь в угол и побежал играть.

Но ласточка не любит детей, которые порядка не знают, с книгами не умеют обращаться и швыряют их куда попало. Вот она и начинает вертеть головкой и петь:

Услышал это Янек и страшно сконфузился. Ведь, это не шутка, чтобы такой большой мальчик, как он, ничего не стоил! Вот он и смотрит исподлобья, не слышал ли Тадя того, что пела ласточка, поднимает букварь, стряхивает с него пыль и прячет в ящик стола. А потом уже смело смотрит по сторонам и идет с Тадей играть в лошадки, как настоящий хороший мальчик.

Но иногда случается так, что мальчики, играя, никак не могут поладить. Янку иногда наскучит брыкаться, хочется и ему взять вожжи и помахивать кнутом, но Тадя предпочитает быть кучером. Вот иногда они и расхорохорятся, как два петушка.

Смотрит тогда наша ласточка, смотрит, вертит головкой то вправо, то влево и, видя, что мальчики чуть не дерутся, начинает:

Лишь услышат мальчики эти слова, сейчас же успокоятся. И не странно это! Кто же захочет, чтобы его козлом называли?

Тадя и пойдет бегать лошадкой, то рысью бежит, то галопом, то шагом идет, и ржет, как лошадка. А Янек похлопывает над ним бичом и покрикивает:

«Ну-же! ну!..» или натягивает вожжи и кричит: «тпр!..»

И играют они так, что любо смотреть.

Иногда за обедом Янек плохо себя ведет, салфетку бросает, супу есть не хочет, скатерть пачкает, к сладкому тянется, хлеб крошит, воду разливает. Сладить с ним трудно. Наша ласточка опять вертит головкой, смотрит черными глазками на Янка и щебечет ему:

Янек покраснеет сразу, как рак, заслышав ласточкино щебетанье. Снимет локти со стола, перестанет ножками болтать, ложку и вилку бережно положит, чтобы не запачкать скатерти, и просит Розалию, чтобы она повязала ему грудь салфеткой. Так он боялся обедать с дворнягами на кухне!

После обеда мальчики идут в поле, или в лес за ягодами, за грибами. Ласточка тоже улетела далеко, чтобы принести своим деткам корму. Взлетала вверх, опускалась вниз, черные ее крылышки только мелькали в тихом воздухе. Чуть прилетит она в свое гнездышко, а желтенькие ротики птенчиков так и торчат открытыми, и каждый птенчик просит: есть! есть!

Наработалась она не мало, пока ее птенчики наелись и улеглись спать.

Уж и солнышко стояло низко над полями, над лугами, уж и мальчики возвращались домой, неся с собой цветы, ягоды и рыжики в корзинке. Тадя, как старший, сядет верхом на палочку и едет, так что пыль за ним встает столбом. А Янек еле тащится, так у него ножки болят. Он готов заплакать, личико у него так и морщится, но боится, как бы ласточка над ним не стала смеяться.

А ласточка летит к воротам, навстречу детям, и щебечет:

— Не может? — говорит про-себя Янек. — Ну, подожди! Я тебе сейчас покажу, какой я сильный. Собрался он со всеми силенками и весело побежал за Тадей, точно молодой жеребенок.

А перед домом стол уже накрыт, на нем молоко, хлеб, булки. Мальчики едят, потом начинают бегать вокруг цветника. Но вот Розалия зовет Янка и говорит, что пора спать. И ласточка уже улеглась в своем маленьком гнездышке, где ее ждали детки, но перед сном пропела еще Янеку.

ЧТО БЫЛО СО ЛЬНОМ Сказка

Когда Юлечка надевает чистую рубашечку, она всегда гладит старую Петровну по подбородку и говорит:

— Петровна! Золотая моя! Скажи-ка мне, что было со льном.

Юлечка прекрасно все это знает, но она ужасно любит слушать, как Петровна рассказывает ей историю со льном и оттого так упрашивает свою няню. Старушка рада бы весь день болтать с Юлечкой, а все-таки улыбается и говорит:

— Барышня, голубушка! Да ведь я не раз уже рассказывала об этом?

Но Юлечка опять просит.

— Нянечка, нянечка моя! золотая! дорогая! только разочек еще!

Старая Петровна подопрет морщинистой рукой худое, иссохшее лицо, покивает минуту головой в красном цветном платке и говорит:

— Жил-был король, у которого было большое королевство, полное добра всякого и богатства, только золота в нем не было.

Залы у него в дворце были огромные, сады прекрасные рделись издали грушами и яблонями…

В лесах зверей многое множество, в земле железа хоть отбавляй, в воздухе птицы — и чуть одни улетят, как другие прилетят… Скотины всякой без конца, овец огромные, бессчетные стада; в реках рыбы всевозможные, и большие и малые. В лугах цветов много-много, для царских деток, чуть одни отцветут, как другие зацветут. Всякого добра вдоволь! Города были в этом королевстве большие, много войска в замках да в крепостях, деревни многолюдные. Но ничто короля не радовало, все он печалился, что золота нет в его царстве.

«Какая мне радость от этих хлебов, от лесов, от рыб в реках, от огромных стад, когда все это я должен вывозить далеко, к соседям, потому что нет у меня золота. Будь бы у меня золото, весь бы мой народ разбогател».

А народ его был беден, одевался он в кожи, и ни у кого рубашки на спине не было, и даже богачи должны были посылать в далекие чужие города за дорогими материями и шелковыми тканями для своих близких.

«Будь только у меня золото, говорил он, — мой народ ни в чем бы не нуждался».

Вот вышел он раз на дорогу, идет в тяжком раздумье, а по дороге едут купцы.

— А откуда они ехали?

— Из далеких стран ехали. Только они увидели короля, поклонились ему низко, развернули товары и спрашивают, не нужно ли чего.

Король ответил на поклон учтиво, осмотрел товары, покачал головой и говорит:

«Не нужно мне ваших товаров, одной только вещи мне надо».

И стали они спрашивать, какой?

— Надо мне золота — ответил король, надо, чтоб было оно у меня в земле, чтоб мог я обогатить и народ свой и себя.

Опечалились купцы, не могли они исполнить этой воли королевской, и замолчали. А был между ними старичок один, с волосами белыми, как голубиное крыло, с бородой до пояса, весь одетый в белое, и очень мудрый.

Видя печаль товарищей и короля, горе бедного народа, у которого даже рубашки на плечах не было, он подумал, выступил вперед и сказал:

«Король! У меня в мешке есть зерно — такое, что если ты посеешь его в поле, то из него вырастет золото».

Снял с своего верблюда поклажу, вынул большой мешок и, поставив перед королем, развязал его.

Король очень удивился, что есть на свете такие семена, из которых вырастает золото. Купцу этому он дал золотой перстень и, хоть мешок был тяжел, сам понес его в свой замок.

На другой день велел объявить по всему королевству, что тогда-то и тогда-то король сам посеет в поле зерно, из которого вырастет золото.

Дивился весь народ этой новости, сбежались все на то поле, посмотреть на чудесное зерно. Матери вели детей, сыновья — старых отцов и набралось народа великое, великое множество.

— Должно быть, это очень красиво было?

— Конечно, красиво. И вот на белой лошади, одетый в бисер и пурпур, выехал король, с музыкой, с трубачами и со всей свитой… За ним казначей королевский нес мешок с зерном под цветным балдахином, который несли четыре слуги королевских. Когда все остановились на краю поля, король снял с головы корону, стал в поле, как простой пахарь, взял у казначея мешок, пошел вдоль ровных борозд и, доставая рукой из мешка чудесное зерно, бросал его на свежевспаханную, черную рыхлую землю. А за королем бороны шли, тащили их первые сановники в королевстве и боронили посев, как боронят рожь, пшеницу и другие хлеба.

Когда все поле было засеяно, король снова надел на голову корону и вернулся с большой пышностью в замок — вместе со своими вельможами. Возвращался он с музыкой, с песнями и радовался, что у него целое поле засеяно золотом.

Прошел день, прошел другой, король все глядит из окна в поле, не растет ли золото? Но ничего не видит.

И вот в один прекрасный день полил с неба теплый дождь, а после него солнышко пригревать стало.

Смотрит король и чудится ему, что словно из-под земли что-то так и рвется наружу. Обрадовался он очень.

«Ого! — говорит он, теперь мой народ не будет знать нужды, когда родится у меня это золото. Будущей весною я не такое поле засею, а в десять раз больше».

И ходит он по палатам, велит петь ему песни, забавлять его — так он обрадовался.

«Не буду я смотреть целую неделю в поле, пока не зажелтеет на нем золото, чтоб не нарадовались потом глаза».

Прошла неделя; смотрит король, а вместо желтого золота все поле зеленью покрыто, точно травой… Былинка к былинке жмется и вместе к солнцу тянутся… Удивился в душе король и говорит:

«Я думал, что сразу вырастет желтое золото, а тут зелень какая-то…»

Но ничего… ждет.

Ждал неделю, ждал две, повыросли ровненькие стебельки, стоят они друг при дружке, как огромное войско. Уж и почки повыросли и расцвести готовы. А кто ни проедет, диву дается, что золото растет, как и всякое растение.

Придворные качают головами, шепчутся о чем-то, о чем-то советуются. Король смотрит, сделал веселое лицо и говорит:

«Это ничего! Должно быть зерно зацветет золотыми цветами!»

Вот однажды утром смотрит король, а поле от края до края синеет так, как небо над землей. На каждом стебельке цветочек торчит — все так и синеет в глазах, точно в воду смотришь.

— А что же король? — спросила Юлечка.

— Удивился король, рванул себя за ус… Как же это золото может цвести голубыми цветами?.. Целую неделю ходил он, горюя, по комнатам, ни есть, ни спать не мог.

И только поутру ударил себя по лбу рукой и говорит:

«Экий я дурак! Да ведь не цветы, а семена золотом будут! Чего же я вчера печалился?»

И опять он стал весел, запировал со своими вельможами, и все радовались, что король так мудро решил, будто семена дадут золото.

— Ну а потом что было?

— Да что же! Прошло лето, из этих синеньких цветочков повыросли кругленькие головки. Идет король в поле, берет одну головку в руки, смотрит и думает:

«Уж в этих головках, наверное, золото; того и гляди, само посыплется».

Раздавил он головку, смотрит, а тут такие же зерна, как те, что он сеял. Рассердился король, созвал весь свой двор, велел он со злости по всему полю рвать это зелье, исколотить палками за то, что оно принесло ему столько стыда и огорчений, и бросить в воду. Слуги исполнили королевский приказ, вырвали стебельки все до одного, исколотили палками, так что бедные зерна так и посыпались, связали в пучки и бросили в воду. А так как и самих их разозлило это зелье, так они еще стали камни в воду швырять и набросали их столько, что стебли в пучках не поплыли с водой, а остались у берега, придавленные камнями.

— Петровна! Петровна! — позвала из другой комнаты мама. — Что же вы там так копаетесь?

— Сейчас, сейчас, барыня! — ответила Петровна и уже собралась уходить, как вдруг Юлечка бросилась к двери.

— Мамочка! Родная! Дай только Петровне кончить сказочку о льне…

— Ну вот… — ответила мама, — мало ли ты ее слышала?..

— Мамочка, — просила девочка, — ведь она такая красивая!

— Ну так кончайте скорей сказку, мне Петровна нужна.

— Мигом, мигом кончу, барыня! — ответила Петровна, которую Юлечка от радости обхватила за шею, и продолжала:

— Король послал гонцов во все концы света искать купца. Он хотел казнить его за обман.

Ищут, ищут всюду купца — нигде его нет!

Король опять стал печален, как и прежде. Часто ходил он один без свиты и думал тяжкую думу, как бы облегчить свой народ. Идет он раз по берегу реки, смотрит — камни навалены, а под ними что-то торчит!

Позвал он слугу, велел ему лезть в воду и ждет.

Вышел слуга из воды и говорит:

«Царь-государь! Да это то зелье, которое должно было золото родить и которое вырвали в поле».

А король закричал:

«Как? Это подлое зелье до сих пор торчит у меня перед глазами? И напоминает мне о моем позоре? Возьми его сейчас и неси прочь, чтоб я его больше не встречал».

Пошел слуга за другим слугой, отвалили они камни, достали из воды пучки перегнивших стеблей, унесли далеко в лес, бросили и ушли.

— Ну, а что же с купцом случилось?

— Да что же… Искали купца по всему царству, как король велел…

— А король?

— Король все печалился, ездил по своему королевству, то сюда, то туда, а чуть взглянет на свой бедный народ, у которого даже рубашки на плечах не было, так чуть не зальется слезами. Такое у него доброе сердце было.

Видят вельможи, что король все грустит да грустит, и порешили они на совете устроить большую охоту.

Съехались разные князья, вельможи, сановные гости, привезли с собой псов, коней, егерей, псарей, привезли луки, всякие оружия; охота такая, что по всему королевству молва идет!

Обрадовался король этому зрелищу, повеселел, забыл немного о своих печалях, приказал чистить разное оружие, привести своры псов, седлать коней, запрягать возы под убитого зверя. Трубачи грянули в лосиные рога, залаяли псы, бичи то и дело хлопали в воздухе… Тут соколы кричат во все горло, там писк, крик, суматоха, как на ярмарке. Наконец сам король сел на коня, по обеим сторонам его князья и вельможи. Поехали.

Идут, едут, приехали в лес. Диву гости даются: чаща перед ними густая-густая, зверей в ней, верно, полным-полно, псы так и рвутся, кони так и храпят!

Взглянул король невзначай в сторону, а там на поляне лежат пучки стеблей, которые слуги из воды вытащили, — сухие, почерневшие.

Король вспыхнул от гнева, вся веселость его мигом пропала, повернул он коня, просит прощенья у гостей и едет назад в замок.

— Как? Разве они не поехали на охоту?

— Нет! Король так рассердился, что едва дух переводил, велел ловчему возвращаться с конями, возами и псарней, а слугам своим крикнул:

«Гей, вы! заберите это проклятое зелье и колотите палками до тех пор, пока в труху его не исколотите!»

И злой-презлой вернулся король домой, а с ним и гости.

А слуги схватили пучки этих стеблей, стали палками колотить до тех пор, пока в труху не исколотили.

Наколотили они трухи видимо-невидимо, а стебли только побелели, когда с них шелуха спала.

— А куда же слуги бросили их?

— На распутье, барышня золотая, на распутье, чтобы солнце их жгло и ветер бы их по миру разнес.

Лежали, лежали стебли, жгло их солнце, ветер спутал их, но не мог разнести: слишком их много было.

— А что же случилось с купцом?

— Искали его, барышня, искали и нигде не могли найти.

— А король?

— Король забыл уж немного о своих печалях и собрался со своей свитой в дорогу. Ехал он на белой лошади, а за ним рыцари, и свита, и слуги, и челядь.

Едут, едут они, подъезжают к распутью и тут конь, что под королем шел, встал на дыбы. Король потянул поводья раз, другой, конь перескочил через дорогу, в сторону и, запутавшись неведомо как, упал на землю. Вскочил король, сбросил стремя с ноги и страшно испугался. Сейчас же подскочили к нему рыцари и слуги, смотрят, как это королевский конь запутался. И видят вдруг те стебли, которые слуги бросили на распутье. Король, побледневший сначала от страха, сразу покраснел от гнева, созвал свою челядь и велел с этого зелья семь шкур содрать палками, а потом бросить в огонь.

Слуги мигом схватили палки, семь шкур со стеблей содрали, так что остались только тоненькие волокна, белые, как серебро, и стали сносить все в кучу, чтобы зажечь.

Смотрел на все это король вместе со своими придворными, а когда слуги должны были подложить раскаленную головню под эти волокна, прибежал слуга и крикнул.

«Государь! Нашли мы того купца, которого ты велел искать!»

И стража тут же подвела старика-купца к разгневанному королю.

Король наморщил чело и так строго взглянул на пойманного, что весь двор струсил и стоял, чуть дыша. Но старик не испугался и, спокойно подойдя к королю, сказал:

«Ты велел меня, король, искать по всему твоему царству, как преступника, вот я и пришел. Я сам шел к тебе, узнавши, что нужен тебе. Раньше я был в далеком краю, а стража схватила меня у ворот твоего города. Прикажи им отойти от меня, чтоб я мог с тобой поговорить».

Так говорил старик, а король крикнул грозно:

«Я брошу тебя в темницу! Ты обманул меня, своего короля! То зерно, которое должно было родить золото, родило лишь подлое зелье, которое остается только сжечь! Смотри! Вот целая куча твоего золота», прибавил он, подбочениваясь от гнева.

Старец взглянул и сказал:

«Государь! Если на то твоя воля, пусть меня посадят в темницу; но не приказывай сжигать этих стеблей, а позволь мне взять их с собой в тюрьму! А через два месяца ты услышишь обо мне».

Король позволил, и в ту же минуту старца бросили в подземную тюрьму вместе с кучей этих стеблей.

Старик наверное умер бы там от голода, но ему приносила есть дочь смотрителя, красивая и трудолюбивая девушка.

— А как ее звали, нянечка?

— Звали ее Рузей! Рузя каждый день приходила в темницу со своей прялкой, на которой она пряла шелк для богатой дамы, и сидела там, пока старик ел. Однажды старик уговорил ее взять его волокна, намотать на прялку и прясть. Она и взяла в шутку, так как думала, что ничего из них не выйдет.

Смотрит она, а ровненькая ниточка прядется и прядется, веретено так и ворчит! Удивилась она, и так как шелку у нее не хватало, стала она прясть эти волокна.

Когда она напряла много ниток, старик сказал ей:

«Иди домой и тки из этих ниток, как ткешь шелк».

Рузя послушалась старика. Натянула нитки на станок, стала ткать и соткала… полотно.

Когда полотно было готово, пришел королевский сановник заглянуть, жив ли еще старик. Удивился он, что старик бодр по-прежнему, и говорит ему:

«Проси какой хочешь милости! Сегодня королевская дочь замуж выходит!»

Тогда старик сказал:

«Хорошо. Я хотел бы королевне сделать свадебный подарок и потому прошу, чтобы меня провели к королю».

Сановник выпустил его из темницы под стражей и привел к королю.

Смотрит старик, а тут целая толпа вельмож и дам, — королевна, словно лилия, жених ее — словно солнце, музыка играет, так и пахнет калачами, слуги цветами дорогу устилают.

Король наморщил брови, увидев старика; но так как не мог сердиться в такой праздник, то спросил:

«Зачем ты пришел?»

«Подарок принес королевне», сказал старик и развернул перед королем полотно, которое Рузя по совету старца выбелила на росе и на солнце.

«Что это такое?» спросил король с любопытством.

«Государь! Это и есть золото, которое должно было вырасти из тех семян, что я тебе дал. Это был лен, богатство бедного люда и хотел я, чтобы он рос в твоей земле. Ты велел его топить? И хорошо сделал — его стебли должны размякнуть в воде. Ты велел его вынуть из воды и бросить? И хорошо сделал — его надо сушить. Ты велел колотить палками, пока от него одна труха останется? — И хорошо сделал — со льна нужно семь шкур драть, чтобы до волокна добраться. Ты велел меня посадить в темницу? И это ты хорошо сделал. Там кормила меня одна добрая девушка, которую я научил, как прядут льняные волокна и как из них ткут полотно.

Плохо только то, что все это ты делал со злостью, а не с рассудительностью. Но так как сегодня счастливый день в твоей королевской семье, я от души прощаю тебе все мои обиды и слагаю в руки королевны мой дар.

Пусть королевна велит сеять лен во всех деревнях и делать с ним то же, что делал ты, король, но не со злостью, а с рассудительностью и любовью. Пусть она отдаст шить тогда полотняные рубашки для всех сирот и немощных. Это больше чем золото, ибо это помощь бедным и калекам».

Старик кончил, а король все еще слушал и весь менялся в лице от стыда: он так несправедливо обидел человека. А потом встал, обнял старика, попросил у него прощения, посадил с собой рядом и сказал:

«Спасибо тебе, старик! Ты сделал то, чего я не мог сделать, несмотря на все мои желания. Я хотел золота, а ты мне дал вещь лучше золота, — ведь, в золоте ходят только богачи, а в льняных рубашках будет ходить весь мой народ».

И он тут же велел кроить из этого полотна рубашки и разделить их между сиротами. И радовалась этому вся страна.

— А свадьба королевны?

— Да что же? Свадьба, как свадьба — сошла она прекрасно — вот и все. Королевна, как зорька ясная, царевич — как солнце красное, музыка — точно соловьи поют в розовой роще, калачи издалека так и пахнут. Я там была, мед да пиво пила, все что видала, то и рассказала.

— Петровна! Петровна! — позвала мама. — Когда ж вы кончите эту сказку?

— Кончили, кончили, мамочка! — кричит Юлечка. — Все кончили.

— Ну, так подите сюда!

— Сейчас, сейчас! — ответила Юлечка, — я только поблагодарю Петровну!

И схватила за шею няню и от души ее поцеловала.

А Петровна сказала:

— Барышня-голубушка, даром не отделаешься. Вы за эту сказочку должны хоть одну рубашку сшить для сирот или бедных.

ФРАНУСЬ У ВИСЛЫ

Франусь был уже мальчик лет семи, а Вислы еще не видел. Раз отец сказал ему:

— Франусь, хочешь ты Вислу видеть?

Франусь схватил отца за шею, стал его обнимать, целовать…

— Папочка, милый, золотой, дорогой мой!

И поехали.

Едут, едут, едут, — Франусю уже есть захотелось.

Отец купил ему баранок, и он занялся ими так, что не видел, как они доехали до длинного моста.

Взглянул он вперед и видит вдруг, что перед ним, справа и слева, огромная-огромная река.

Было это в апреле, когда реки разливаются от весеннего половодья. Вскочил Франусь в бричке и спрашивает:

— Что это за вода?

А отец отвечает:

— Это Висла, самая большая река в Польше. Ты присмотрись к ней хорошенько, мальчик, чтоб запомнить ее.

Смотрит Франусь, вытаращил глаза — прекрасная река. Широко разлилась от берега к берегу, так и играет волнами. Голубое небо смотрится в ее блестящую воду, солнце золотит ее словно мелкой чешуей, кое-где закружится белая пена и умчится быстрым течением.

— Куда плывет эта Висла? — спрашивает Франусь у отца.

Отец отвечает:

— К морю плывет, мальчик, к Балтийскому морю. Далеко, далеко отсюда!

— А откуда она плывет?

— С гор, с больших гор. Они называются Карпатами. Там она родилась от лесного источника, там она взлелеялась и ушла оттуда. Пока она небольшая, ее зовут Виселкой, а здесь, где она уже большая, ее зовут Вислой.

— Как же она выросла? — спросил с любопытством Франусь.

— А выросла она вот как. По дороге в нее впадают разные реки и речки, то с правой, то с левой стороны и вливают в нее свою воду. Вот Висла все и прибывает и становится такой большой!

— А зачем же эти реки впадают в нее?

— Видишь ли, мальчик, — ответил отец, — если у мужика плохие лошади, а ему надо проехать в город так он садится с тем, у кого хорошие лошади, и едет вместе с ним в город. Так и эти реки, они тоже хотят идти в море, но у них у самих сил не хватает для такого путешествия; они и соединяются с этой самой большой и самой сильной рекой. Одна подвернется справа, другая слева, а потом все вместе плывут к морю.

— Какие умные эти реки, — заметил Франусь.

— Да, уж не глупые! — отвечал отец.

— Я бы хотел знать, как они называются. Ты не скажешь ли мне, папочка?

— Всех я тебе не назову, а то ты не запомнишь, я назову только самые большие. Видишь ли, та, что опередила всех и втекает в Вислу справа, чтобы вместе плыть к морю, называется Дунаец. Это очень быстрая река. Другая, с той же стороны, называется — Сан. Третья, тоже с правой стороны, называется Вепрь.

— Вепрь! — воскликнул Франусь, — вот так так!

— Четвертая река, — продолжал отец, — называется Буг; этот Буг вместе с Нарвой, своей подругой, тоже плывет к морю по Висле.

— И все это с правой стороны?

— Да.

— Так ведь Висла может опрокинуться! — рассмеялся Франусь, — и эти реки из нее вытекут.

— Не бойся, ответил отец, — не опрокинется. И с левой стороны не мало рек. Есть Нида, есть Пилица, есть Бзура и еще много маленьких речек. Все они спешат в Вислу, чтобы она взяла их с собою к морю.

— А что же Висла? Разве ей не тяжело?

— Ну вот! Ведь дорога всегда приятнее в компании. Висла принимает в себя все эти реки, как мать, и они плывут так к самому морю.

— И Висле не скучно всю дорогу? — спросил еще раз Франусь.

— Что ты! Ведь она видит горы, леса и огромную часть страны. Сначала Краков, потом Сандомир, Варшаву, Влоцлавск, Плоцк, Торн, наконец Гданск уже над морем, где ей нужно расстаться с той землей, по которой она плыла.

— Так ведь ей должно быть грустно?..

— Иногда грустно, иногда весело. Когда она плывет по тем местам, где дети ничего о ней не знают, не знают, откуда она взялась, куда плывет, тогда ей, наверно, совсем не весело. А что ты думаешь? Эта то же самое, что плыть среди чужих, сиротою. И только тогда, когда она попадет в те места, где дети, как только увидят ее издали, так сейчас же кричат: «Здравствуй, здравствуй Висла! А что в Карпатах слышно? Давно ли из Кракова? Передай-ка привет от нас Балтийскому морю, синему морю!»

Тогда ей и весело станет и шумит она, и гудит, точно говорит: «Здравствуйте, дети! издалека плыву и далеко иду, да только всегда я ваша и вы мои!»

Пока отец говорил так, показались плоты на Висле один за другим и послышалась песня…

Франусь слушал, а песня плыла все дальше и дальше!..

КАК БЫЛО В ЛЕСУ

Пошел старик Шимон, лесничий, в лес и взял с собой Ендруся, сына кузнеца, своего крестника.

А в лесу стоял шум великий, точно каждое дерево что-то говорило. Подставит Ендрусь правое ухо, подставит левое, слушает, да ничего понять не может; дернул он старого Шимона за кафтан и говорит:

— Крестный!

— Что тебе, мальчик? — спрашивает Шимон.

— Кажется мне все, что эти деревья говорят что-то, да только я ничего понять не могу.

— Ну, — ответил старый лесник, — это потому, что ты еще карапузик и таких речей слушать не умеешь.

А кто долго в лесу живет и часто слушает деревья, тот все это понимает так, как людские голоса.

— Господи Боже! — воскликнул Ендрусь. — Да как же так? Говори, крестный, очень уж это интересно!

— Ну, погоди, погоди, чего спешить! — сказал старик Шимон и, усевшись на пне, стал закуривать трубку. Потянул раз, потянул другой и, видя, что у мальчика так глаза и горят от любопытства услышать рассказ, начал так:

— Видишь ты, мальчуган, тот дуб перед нами?

— Вижу! — ответил мальчик. — Какой он огромный… А ветви у него такие, что он накрыл бы и нашу избу, и овин, и голубятню… Верхушку едва видно!

Ендрусь еще больше отклонился назад, вдруг шляпа упала у него с головы, а старик Шимон, заметив это, сказал:

— Ты хорошо сделал, мальчик, что снял шапку перед этим дубом, — во всем лесу это лучшее дерево, хозяин среди слуг… Он тут говорит громче всех, и деревья любят его слушать больше всех и слышно его всюду до самой поляны.

Ендрусь обхватил старика за колени.

— Говори, говори, крестный, что он говорит?

А тут закачался вдруг дуб от ветра всей своей верхушкой, ветви зашумели, загудели как орган в костеле. Старик Шимон помолчал минуту, поднял седую голову и начал:

— У всего в мире, мальчик, есть свой голос, и все эти голоса — как напевы в песне. А человек, который не понимает такой песни, ходит по миру, как глухой. И леса, что выросли на нашей земле, поют наши песни, а те, что выросли в чужих землях — чужие, и так все. А этот дуб, видишь ли, говорит вот что:

Ендрусь открыл рот, слушает… Думал, что Шимон еще продолжать будет, но лесник замолчал и только качал головой и курил трубку.

Тогда Ендрусь сказал:

— А вот сосна, крестный, что она говорит?

— У сосны этой, — ответил старик Шимон, — речь такая:

— Боже ты мой, Боже! — крикнул Ендрусь со слезами в глазах. — Жаль мне ее, коли она так жалобно поет… А береза? — спросил он через минуту, — она тоже говорит?

— О-го, — ответил старик. — Береза — болтунья! Все говорит и говорит про себя… Раз одно, другой раз другое, как и всякое дерево, что везде растет. А вот та, что там, налево на горке стоит и шевелит маленькими листиками, она так говорит:

— Значит, она может разговаривать так же, как человек? — спросил Ендрусь.

— А что? Ведь у всякого создания есть свой язык.

— А ива тоже говорит? — спросил опять Ендрусь.

— Ива, — ответил старик Шимон, — говорит так:

Ендрусь еще шире открыл рот.

— Ну, что, — спросил Шимон, — нравится?

— Нравится, нравится! Страшно нравится! Когда я теперь пойду в лес, я пойму, что говорит каждое дерево… А ольха, крестный, тоже говорит?

Но у Шимона погасла трубка, он вытряхнул из нее пепел, спрятал в суму из барсучьей кожи, встал с пня и сказал:

— Ну вот ты бы все хотел сразу узнать. Не годится так, мальчик! Ты запомни сначала то, что я тебе сказал, а когда мы еще раз сюда придем, я тебе еще расскажу. Теперь нужно пойти посмотреть, не случилось ли чего худого в лесу.

И они пошли дальше.

НА ЧЕРДАКЕ

— А-чхи, — чихнула Манечка, взбираясь на последнюю ступеньку лестницы, которая вела на чердак в хате старой Фоминичны.

— А-чхи! — чихнула она еще раз, но уже в шутку.

Сквозь открытые двери чердака слышался сильный смешанный запах ароматических трав.

Начихавшись, Манечка залилась веселым смехом.

— Фоминична! Что ты там делаешь? Табак растираешь?

— Дитятко дорогое! Барышня! — крикнула старуха-крестьянка, а Манечка в один прыжок была уже на чердаке и обхватила обеими руками шею своей бывшей няни.

— Что ты, Фоминична, колдуешь тут? — спросила девочка, пробежавши вдоль доски, стоявшей на козлах, на которой лежали пучки сухих и свежих трав. Рядом с доской на глиняном полу стояла корзина, полная белых цветов, за ней лежал платок, из-под которого торчали зеленые стебли, а дальше — сито, полное блестящих желтеньких цветочков.

Как колдую, дитятко золотое? — рассмеялась Фоминична. — Да ведь это моя аптека!

— Аптека? А лекарство для проказниц есть?..

— Есть! — погрозила пальцем Фоминична.

Но Манечка подбежала уже к другой стороне доски, и, засунув носик в пук засохших листьев, снова чихнула.

— Дай тебе Бог здоровья! — добродушно сказала старая няня.

— Брр!.. какой сильный запах! — вздрогнула Манечка.

— Сильный, сильный! Это ты верно сказала, мой цветик! Сильный, потому что в этом растении сила есть. Такая сила, что оно и человеку поможет и болезнь прочь прогонит.

— А что это такое? — спросила девочка.

— Это мята! Разве ты не знаешь, детка? Только не жабья мята, что растет на болотах на толстых стеблях, как конопля. Это настоящая — когда ее заваришь кипятком и дашь больному, у него и болезнь пройдет, и язык у него жжет до вечера.

— Как-будто я это знаю… а как-будто и нет! — говорила Манечка, наклоняя голову то в одну, то в другую сторону и рассматривая маленькие розовые цветочки, разложенные на самом конце доски.

— Это тысячелистник, барышня. Не везде его можно найти, но если попадется где-нибудь хорошая земля, так он и среди простой травы растет. Страшно горькое это зелье. Сколько сахару, сколько меду ни клади — все ни по чем. Ничем горечи не прогонишь. Варят это люди и пьют от лихорадки. Вот я потому и собираю, что у Юзика лесничего лихорадка. Жаль, это не всегда помогает, хоть одному мужику помогло. Я давала ему два раза в день по чайнику. Лихорадка и ушла на болото, откуда пришла.

— Ага! Березовый цвет! — крикнула Манечка, заглянув в корзину. — Я сама знаю, что его пьют для того, чтоб вспотеть. Берут белок сначала, потом желток сбивают вместе, подливают отвару из березового цвета, вот и все! Ах, как это хорошо! А этого я не знаю… — прибавила она, указывая на платок, в котором были пучки стеблей с серебристыми продолговатыми листьями.

— Это полынь, барышня!

— А она от каких болезней?

— Э… это лекарство не для вас, барышня. Не так это сладко, не так вкусно, как березовый цвет. С полыни нужно общипать листочки, опустить их в бутылку, залить водкой, поставить на солнце, и пусть ее стоит! А когда придет время, и человек почувствует боли в желудке или озноб — нужно налить немного в рюмку этой водки, выпить — и согреет она так, что прелесть! Страшная горечь в полыни, но против болезней она очень часто помогает.

— А это что? — спросила Манечка, коснувшись белых корешков, нарезанных мелкими кусками.

— Это зинзивей, детка.

— Как зинзивей? Разве я зинзивея не знаю. Ведь у него розово-лиловые колокольчики, а в каждом колокольчике точно маленькая пуговка… Ведь он в саду у забора растет.

— Вы знаете одно, — сказала Фоминична, — а я знаю другое. Одно дело цветок, а другое корень. Только он промыт и высушен. Это лекарство от кашля, от удушья. Старая Петровна говорить не могла от хрипоты, а когда я ей зинзивейного корня наварила, медом подсластила и пить дала, так и хрипота прошла.

Но Манечка уже побежала дальше. Перед ней лежали груды бледно-зеленых листьев, расправленных как крылья на лету.

— Это липа так цветет! — крикнула она весело. — А зачем ее так много?

— Пригодится! Иногда на человека такой жар, нападет, что ему бы только пить и пить. Сваришь ему липового цвета, немного подсластишь и дашь. Это очень приятно в жару да в горячке… У больного руки так и тянутся к чашке.

— А это ромашка! — крикнула Манечка, засовывая руки в груду белых цветочков.

— Ромашка, барышня, ромашка! Только есть два сорта ромашки. Одна простая, песья ромашка, она ни на что не годится. И есть другая, настоящая — она растет маленькими цветочками и очень помогает человеку от болей в желудке.

— А это что? — спросила Манечка, указывая на сито, полное желтых цветочков.

— Это коровьяк. Я его насобирала потому, что старый плотник часто кашляет и страдает от удушья. Это смягчает горло. Особенно, когда сделаю я ему полосканье из шалфея и добавлю пчельнику, так старик совсем поздоровеет.

— Богородская трава! — крикнула Манечка. — А это на что тебе, Фоминишна, столько богородской травы? А как пахнет! У меня сразу защекотало в носу, когда я вошла. А-чхи! А-чхи! — стала она чихать шутливо.

Старая Фоминична смеялась, кивая головой.

— Ох, дитятко! Ох, барышня! Да ведь мало ли этой травы я насобирала и для того, чтоб купать вас, когда вы были маленькая. Горсточку или две этой травки положить в ванну, прибавить отрубей, так ребенок растет, как цветочек в саду.

— Ага! В ванну!.. — рассеянно говорила Манечка. — Скажи же, Фоминична, где ты все это собираешь?

— Да где растет, там и собираю. Одно дома, другое в лугах, третье в поле, в рвах, на горках, на песке… Где Господь приказал расти этим травам. У каждой есть свое место. А так как у старой Фоминичны работы теперь нет, стара она стала, года к земле ее клонят, — так встанет она рано утречком, на палочку обопрется, мешок за плечи, возьмет корзинку и пойдет, бормоча молитвы, собирать с земли эти травки… Тут пчелка прожужжит, там птичка чирикнет, тут кузнечик застрекочет, там зеленая лягушка глянет из-под листка, а где-нибудь на пастбище дудочка заиграет. А солнышко светит себе на небе, ветерок гонит тучки как белых ангелочков, а колосья и травы шумят да шумят, словно они с человеком разговаривают. Ох хороша наша земля, хороша! И хлеба она даст, и воды ключевой, и тени даст, и плодов всяких, и травы вырастит против разных болезней. Если бы люди любили ее так, как их любит эта добрая мать…

Задумалась старушка и стала качать седой головой. А Манечка, у которой глаза горели как две звездочки, обняла ее за шею и сказала:

— Няня! Нянечка моя! Когда ты еще раз пойдешь за травами, то возьми и меня с собой.

— Отчего же, возьму, если мама позволит! Но нужно вам, цветик, рано встать, на росе лучше всего собирать!

— Встану, няня, встану!

ДЕРЕВЕНСКАЯ ИЗБА

Изба Лучины большая и чистая. Лучина любит порядок, она знает, что порядком можно и бедность прикрасить. Время от времени она приносит немного известки, белит печь и стены; иногда известки хватает и на почерневшие балки потолка. Дверь в избу сколочена из сосновых досок. Когда солнышко заблестит на востоке, смолистые щели и суки просвечивают словно золотом.

А тут уже и ласточка,что вылепила над дверью гнездышко, защебечет и щебетаньем своим разбудит Малгосю, старшую дочь Лучины.

Снаружи у двери есть железная скобка, а при ней на шнурке деревянный засов. Когда Лучина идет с Малгосей в поле работать, а Ендрусь и Кася, младшие дети, пасут бурую корову на взгорье, дверь запирают на засов, чтобы в избу не входили куры и поросята. В углу у двери стоит большая березовая метла, которой Лучина каждый день дочиста выметает избу. В избе нет досчатого пола, а лишь плотно убитая глина, которая служит полом. В нем под стеной в самом темном углу есть небольшое отверстие, сквозь которое из своей норки выходят в избу белые пушистые кролики. Когда их видит Ендрусь, он сейчас же подзывает их к себе и дает им то листья капусты, то салата, то немного картошки. Ендрусь очень любит кроликов и вырастил их целую семью. Когда их будет больше, он продаст их и купит себе на зиму сапоги, ведь матери трудно со всем управиться.

Рядом с метлой в углу стоят грабли, кирка и заступ. Этими орудиями Лучина обрабатывает свой маленький садик, полный вишневых деревьев, где, кроме грядок укропа, свеклы, бобов и салата, виднеются под окном розоватые дыни, сбившиеся в кучу. В окнах — маленькие стекла, издавна опаленные солнцем. Зимой их засыпает снег, а летом на них жужжат надоедливые мухи. Когда мухи начинают слишком надоедать в избе, Лучина вешает у потолка большой пук чернобыльника, смочив его молочной сывороткой. Мухи любят сыворотку и сразу облепят чернобыльник так, что он весь почернеет, тогда Лучина осторожно погружает чернобыльник с мухами в мешок и, ударив им раза три о порог избы, высыпает убитых мух перед избой, где ими тотчас начинают лакомиться куры.

Большую часть избы занимает большая печь под большой жестяной крышей. Ранним утром, в полдень и под вечер Лучина зажигает веселый огонь, в котором трещит сухой хворост и варит на нем то горох с капустой, то борщ из ржаной муки, куда она бросает иногда свеклу, то клецки, то гречневую или просяную кашу, а иногда, в большие праздники, и кусочки мяса. Но чаще всего, три раза в день, Лучина варит картошку. Картошку она то чистит, то варит «в мундирах» и кладет ее то в борщ, то в похлебку, а иногда подает к кислому молоку. А в первые дни жатвы, когда в избе есть нечего, ее едят без всего, с солью.

Справа от печи стоит на высоких ножках кадка. Лучина моет в ней миски, горшки и ложки. Над кадкой вдоль стены протянут шнурок, на котором развешаны крышки от горшков. Над шнурком прибиты две полки. На верхней, большей стоят прислоненные к стене миски, кастрюли и поставленные вверх дном горшки. В нижней, маленькой полке сделаны прорезы, где торчат оловянные и деревянные ложки и чумички.

Слева от печи стоят две кадки и ведро с водой. Над ведром на стене висит деревянный ковш для питья.

Над печкой лежит соль в деревянной солонке, железный нож, которым режут капусту, и ножик для чистки картофеля. Всю эту посуду Лучина каждую субботу чистит песком у колодца, так что она всегда, как новая. За кадками стоят жернова. В тяжелой дубовой колоде, за небольшим желобом, вращаются два жернова, на которых Лучина мелет для детей муку и делает им кашу. Это хлеб заработанный в поте лица! За жерновами на четырех кирпичах стоит сундук. Лучина прячет там свою новую шерстяную кофту, сотканную дома, прекрасный полосатый платок, зеленую шубку, ватный кафтан, башмаки и шерстяные зимние чулки. В шкатулочке лежат два коралловых шнура и несколько копеек, вырученных от продажи яиц. Платье Малгоси и Ендрика висит на гвозде, над сундуком. Маленькая Кася ходит летом в одной рубашке; только зимою мать купит ей что-нибудь потеплее, когда сколотит немного деньжат за продажу масла. Кася знает об этом и прилежно пасет коровку, чтобы она давала молока на масло.

Против окошка стоит кровать, на которой спит Лучина. Она постлана ржаной соломой, покрытой грубой льняной простыней. На ней лежит перина и две подушки. Всю зиму под периною ютятся Кася и Малгося. Летом девочки спят на другой кровати, где перины нет. Ендрусь тоже уходит тогда в амбар на сено, и только когда дедка Мороз придет и холодом попугает, мальчик перебирается на печку, где у него под тулупом только нос виден.

Над кроватью висят под стеклом образа. Образа эти девочки украшают цветами и пахучими травами. Иногда Ендрусь заткнет за раму павлиновое перышко, если найдет его, проходя где-нибудь около господской усадьбы.

Тут же, около кровати, стоит прялка с намотанной на ней мягкой пряжей. На этой прялке Лучина прядет в зимние вечера и утра, пока еще не рассвело хорошенько.

За балку под потолком заткнуто мотовило и палка, на которую намотаны нитки. Весь угол между кроватями и скамьей, стоящей под окном, занимает домашний ткацкий станок.

Когда осенью работы в поле и в саду кончаются, Лучина натягивает на этот станок прошлогодние нитки и начинает ткать полотно. Тонкое полотно она продает в городе и в господской усадьбе, а погрубее, оставляет на рубашки для себя и для детей. А самое грубое «дерюжное» идет на мешки и тряпки.

В избе, день за днем идет трудовая, рабочая крестьянская жизнь. В ней много заботы, Мало хлеба и радостей…

Помните об этом, дети, входя на порог крестьянской избы.

НАШИ ПТИЦЫ

Дети очень любили старого Шимона. Когда он приходил в усадьбу, они тотчас окружали его целой гурьбой. Маленький Янек залезал в сумку из барсучьей кожи, куда старый лесник прятал рожок с порохом, дробь разных сортов, паклю для забивки зарядов и другие охотничьи принадлежности. Тадя осматривал ружье с одним очень длинным, повязанным шнурами стволом, которое Шимон в шутку называл «козьей ножкой». Зося не могла надивиться огромной лисьей шапке с наушниками, которые поднимались летом и опускались зимой, а Стась повисал на шее старого лесника и просил:

— Расскажи нам что-нибудь, Шимон! Расскажи!

Что же было делать? Шимон садился на скамейку на крылечке, у ног его ложилась желтая такса, которая ни на шаг не отходила от лесника. Звали ее «Лисичкой» за то, что много-много лисиц было у нее на совести. А вокруг Шимона садились дети, словно венок, протягивали друг через друга шеи, открывали рот, чтобы лучше слышать, как и что бывает в лесу. Как ставят капкан на куницу, когда высматривают заячьи котлы, как объезжают кабана, как выкуривают лисицу и барсука из норы. Не раз они так заслушаются, что их и к ужину оторвать нельзя.

А старый лесник точно по книжке читает, подражая то голосам разных лесных зверей, то лаю собак. Иногда он и охотничий рог приносил с собой. Пробовали играть на нем дети, все по очереди, но никто не мог. И только, когда старик Шимон, бывало, задует в него, раздастся хриповатый звук, но такой сильный, что все псы во дворе залают, а желтая такса наставит уши и залает тоненьким голоском: гав! гав! — точно в лесной чаще. А дети веселятся, смеются и хлопают в ладоши, и Стась говорит, что когда он вырастет, он будет лесничим и больше ничем!

Но больше всего Шимон любил рассказывать о разных птицах. Люди называли его даже в молодости птичником за то, что он знал нравы всех птиц и умел им подражать. Да и теперь еще мог он засвистеть перепелом, коростелем, иволгой, точно у него птичье горло и птичий язык. Дети знали, что старика легче всего заставить говорить об этих лесных или полевых певуньях. И тотчас, как кончился рассказ о лисицах, кто-то закричал:

— Шимон, а о птицах? О птицах теперь!

— О воробьях! — закричала тоненьким голоском Зося, которая знала их лучше всех, так как они выклевали у нее мак в саду.

Но старый Шимон презирал воробьев.

— Что это за птица, — говорил он, — которая не любит жить на свободе, а вечно торчит где-нибудь у помойных ям, или на дворе около дома. Правду говоря, воробей червей съедает, из которых вырастают вредные насекомые, — да ведь он сам часто вредная птица. Пусть только закраснеет где-нибудь в саду вишня или черешня, — там воробьев, как людей на базаре. И чирикают, и головками ворочают, а чуть завидят хорошую ягоду, так сейчас же ее и пробуют, точно они сами ее вырастили. А в просе сколько они беды наделают! Поставь пугало, — так один день будет тихо. Воробьи будут летать около него, осматривать его справа и слева; и если даже у пугала есть и руки и ноги на палках и шапка, так ведь воробей так умен, что всегда поймет, как и что. А на другой день он пугалу уж просто на голову садится, наевшись проса. Живет он трудом людским, дармоед этакий.

От этой лени своей он и от дома никуда не улетает, тут у него всегда стол готовый! И в овин он заберется, и в конюшню. А хозяин он какой! Сядет на воротах, головкой так и вертит, смотрит, насыпал ли батрак овса лошадям? Постлала ли девка свежую солому коровкам? А потом как завидит зерно, сейчас в конюшню, давай клевать, давай съедать да грабить… Тьфу! Ну ее, такую птицу!

— Ну, а ласточка? — спрашивает Зося. — Ведь и она около дома держится.

— Ласточка — дело другое. Она птичка хозяйственная и человека любит. Кормится она на лету, в воздухе или в воде маленьких мошек ловит, лет у нее широкий, высокий, в неволе жить не может; избу она любит, под крышей гнездышко свивает, становится своей в семье. Ласточка и ястреба скорее всех заметит и других птиц о нем предупредит, она и непогоду хозяину предскажет, хоть сама календаря не читает… Еще и туч не видно, а ласточка уже чует, что быть дождю или грозе. Летает она тоже низко над прудом или над полем, крылышками земли касается и кричит своим тоненьким голоском, чтоб снопы убирать с полей и сено с лугов. Все любят эту, милую пташку; а Ваську-кота не раз уж пороли за то, что он слишком засматривался на ласточкино гнездо и облизывался при этом.

А какая радость, когда ласточки из-за моря возвращаются! Точно они весну на крылышках несут — сразу тепло приходит, травы всходят и рощи зеленеют. А на лугах, на полях распускаются маленькие, пахучие цветочки; и хоть не раз еще случится изморозь с утра, да солнце уж стоит высоко, греет землю, будит в ней жизнь.

За ласточкой, как за вождем, за атаманом летят другие птицы. Даже самые большие ждут, пока им ласточка даст знать, что пора в путь-дорогу. Тогда и аист вытянет свои длинные ноги и сильные крылья, стучит клювом и кружит над гнездом, которое он бросил перед осенними холодами. А тут дети бегут со всей деревни, машут шапками, хлопают в ладоши и кричат: аист! аист!

А на рассвете или вечером опять слышен шум в воздухе… Это дикие гуси летят. Впереди летит гусак и гнусавит, а за ним стадо — по два, по три гуся. Как туча, упадут они на луг и весь луг забелеет ими.

Вскоре и журавль прилетает, жалобно стонет под тихим небом, направляет свой полет к лугам… И стоит там на высоких ногах, отряхивает белые крылья от дорожной пыли и ходит по болотам, истребляет там лягушек и разных гадов.

Все теплее, все прекраснее на Божьем свете. Над лесом тянет желтоватый вальдшнеп с длинным клювом; птица очень вкусная, но стрелять ее трудно: очень она осторожна и держится высоко над лесом.

В лугах кричит чайка, летая широкими кругами, чтобы никто не мог заметить, где она свила гнездо.

Вот начинается жизнь и веселье… Куда ни пойдешь, где ни станешь, куда ни глянешь — везде чириканье, шорох крыльев, голоса разные, крики… Выйдешь в поле — жаворонок тебя встречает; не увидишь его — он стрелой взовьется к голубому небу… Но вот ты уж снял шапку и глаза поднял к небу в молитве, чтоб не опередила тебя эта птичка, славословящая Бога.

Идешь в рощу — там новая радость. Тут зяблик кричит, там трясогузка, тут синичка голосит на ветке, тут травник, тут чижик, тут щегленок свистит, всюду навстречу тебе разные голоса — точно хор здесь скрыт в зеленой чаще. Чем ближе к июню, тем музыкантов больше… Вот и соловушек заводит свои трели, уж и иволга свистит, и кукушка кукует… Растет гомон, растут шелесты со дня на день.

— А в лесу, в лесу, Шимон, миленький?

— Войдешь в лес, там другая музыка. Тут голубь воркует, расправляет сизые перышки, тут скворец свистит, а дрозд его передразнивает, тут дятел словно в барабан бьет, а там мелькнет голубое крылышко сизоворонки. Поет хор птиц, а все-то он поет по-другому, с утра до ночи ходить можно и всех голосов не наслушаешься. А над лесом тихонько кружит ястреб и подкарауливает маленьких пташек; коршун как темное пятно закроет от птички солнце, и птичка задрожит от страха. Там ворона с криком садится на верхушки сосен и высматривает круглыми глазами неоперившихся птенчиков. Ведь и между птицами есть грабители, что питаются чужим добром и чужою жизнью.

— Да ведь ты, Шимон, маленьких птенчиков вороне в обиду не дашь? — спрашивает жалобным голосом Янек.

— Или ястребу? — кричит Зося.

— Что ж… защищаешь эту мелюзгу, как можешь… — отвечает лесник. — Тянет иногда сам «мельник», ястреб такой — белый, точно он на мельнице в муке вымазался… Поднимается все выше, выше, чтобы лучше разглядеть голубиное гнездышко. А в гнездышке сидят желторотые малютки, над гнездышком мать испуганно хлопает крыльями и смотрит со страхом на ястреба, убийцу ее деток — и кричит, и воркует, и кружит, и собственную грудь подставляет, а ястреб все ближе, описывает все большие круги над гнездышком. Вдруг он взвивается вверх, как стрела, чтобы с размаху напасть на малюток в гнездышке, — а тут вдруг… паф!

Тут старый Шимон берет, свою «козью ножку», целится и делает вид, что стреляет. Мальчики только этого и ждут. Они тотчас вскакивают, вытягивают руки и тоже делают вид, что стреляют. «Паф! паф! паф!» — раздаются на крыльце голоса, желтая такса срывается и начинает лаять, а собаки отвечают ей хором на дворе.

Но Зося не любит этого.

— Тише! Тише! Довольно! — кричит она, затыкая себе уши пальцами.

— Ну, что же, ястреб убит? — спрашивает Шимон с улыбкой.

— Убит! Убит! — отвечают мальчики.

— Ну так можно идти дальше! — говорит старый лесник и, понюхав табаку, так кончает рассказ:

— На мокрых лугах, на прудах, в тростнике — там не то. Тут коростель скрипит, ныряя глубоко в траве, там выпь гудит басом с вечера, тут кулик покрикивает резким голоском, там сорвется дикая утка с шумом и кваканьем, нырки ныряют в болотной воде, пролетит водная курочка и пропадет в зарослях — и все эти птицы живут по своему нраву, привыкли к воде, — плавают, ныряют, плескаются, так что шум идет.

В сухих больших лесах держится лучшая птица. Там рябчики сидят в можжевельнике, тетерев токует, глухарь стелет гнездо из сухих трав. Хорошая добыча — такая птица, но только осенью, когда она жиром заплывет… Тогда и ночей можно не спать, только бы убить что-нибудь и домой принести.

— А в поле нет птиц? — спрашивает Тадя.

— Как нет? — отвечает Шимон, — и в поле есть. А разве ты не помнишь, барчук, как мы куропаток видели в гречихе, под лесом? А перепелок мало мы наслушались?

— Правда! — ответил Тадя.

— Куропатка и перепел стелют гнезда в хлебах, по бороздам, иногда и в картофеле. Иногда куропатка прямо из-под ног вырвется. Но хороший хозяин не истребляет их. Напротив, когда уже другие птицы улетят осенью в теплые края, а поле стоит уже пустым, когда упадут снега и покроют землю, хороший хозяин насыплет кое-где зерен, чтоб куропатки не умерли от голода.

— Мы тоже будем так делать! — кричит Стась.

— Хороший хозяин, хороший человек ни одной птички не истребляет и не преследует. Он любит птичек за то, что они пением своим делают ему землю еще милее…

КАРТИНА

«В виду стесненных обстоятельств продается: за умеренную цену картина, писаная масляными красками известным художником».

Такое объявление прочел громко Юзио, раскрыв газету «Курьер».

— Где? — спросил отец, который, попивая чай, прислушивался к чтению мальчика.

— На Торговой улице, № 15, квартира 32, — дочитал Юзио и вопросительно посмотрел на отца.

В этом взгляде можно было прочесть две вещи: то, что Юзио очень любит картины и то, что у него доброе сердце. Но очень догадливый человек прочел бы, быть-может, еще и третье, а именно то, что завтра будут именины Юзио и что отец давно обещал ему купить какую-нибудь картину.

Должно быть отец Юзио понял все это, так как, глядя на покрасневшее лицо сына, сказал:

— Мы пойдем туда завтра.

Юзио едва мог уснуть в ту ночь, так его занимала мысль об этой невиданной еще, но уже желанной картине. Он представлял себе ее величину, ее содержание, даже раму. Быстрыми шагами шел он с отцом к Торговой улице, не обращая даже внимания на сильный ветер, который хлестал дождем в глаза и пронизывал насквозь холодом.

Наконец, когда они пришли в нужную им улицу, он начал внимательно осматривать номера домов и, увидев № 15, остановился и поджидал отца.

Когда они спросили в воротах, где 32-я квартира, сторож ответил, нехотя, что это совсем не квартира, а комната на чердаке. И он очень удивился, что барина и его сына это совсем не остановило, и они стали подниматься по лестнице.

Первый и второй этажи были кое-как освещены, на третьем пришлось хорошенько держаться за перила, а дальше не было и перил, а лишь узкая лестница, где нужно было идти совсем ощупью. Отец зажег спичку и увидел тут же над лестницей низкую и плохо сколоченную дверь, сквозь которую слышался звук швейной машины. На двери значился № 32.

Отец постучал раз и другой, так как звонка не было, пока, наконец, не заскрипел замок и дверь не открылась. В ней показалась высокая, худая женщина, одетая в черное. Отец с сыном сняли шапки и спросили, здесь ли продается картина, о которой публиковали во вчерашнем номере «Курьера». Женщина в черном отошла от порога, кивнувши головой, и впустила гостей в комнату. Это была хорошо выбеленная, но очень низкая комнатка с остроугольным и немного приподнятым к окну потолком, о который человек хорошего роста мог бы стукнуться головой. Уже на первый взгляд можно было заметить в комнате большую нищету, но вместе с тем и большой порядок. Две убогих кровати, шкап для кухонных принадлежностей, вешалка и на ней немного платья, маленький комодик и на нем лампа — составляли почти все убранство комнаты. Под одним окном, в углублении, стояла швейная машина, около нее корзина с работой, под другим окном с разбросанными на нем школьными книжками стоял стол, из за которого встал мальчик в гимназическом мундире, и поклонился гостям. Против машины, на месте, особенно хорошо теперь освещенном, висела небольшая картина, в старой золоченой раме. Юзио смотрел на нее с любопытством.

Это был прекрасно нарисованный деревенский вид, изображавший старосветскую усадьбу, с широким крыльцом, перед которым играла толпа детей. Большая столетняя липа бросала тень на крыльцо. Слева виднелся прекрасный сад и длинная тополевая аллея, а справа — крестьянские избы и дорога к ним, на которой чернел старый, покосившийся крест. Заходящее солнце бросало на эту дорогу яркий свет, освещая возвращающихся с поля косарей и стада… Картина была обыкновенная, не изысканная, но в ней было много милого, родного. Казалось, что липы и тополя шумят, почти слышался смех детей, щебетанье ласточек, песня возвращающихся косарей. Во всем этом было спокойствие чудного летнего вечера.

И Юзио и отец смотрели на этот прекрасный деревенский вид, а женщина в черном говорила тихим приятным голосом:

— Это дом, в котором я родилась, выросла и провела самые счастливые годы; там появились на свет и мои дети, которые играют перед крыльцом и из которых у меня остался только один этот сын, — прибавила она, гладя по голове стоящего рядом с ней мальчика. Там могила моих родителей и моих детей; там, в этих крестьянских избах, живут люди, которые любят меня, там крест, под которым мать учила меня молиться. Все это теперь уж не мое. Кредиторы все забрали. Немец Нагель устроил в старом доме моих отцов пивоваренный завод, и я не знаю даже, стоит ли еще эта старая липа и этот крест, которых я никогда, никогда больше не увижу.

И, пока она говорила это, капли частых, больших, светлых слез текли по ее бледному лицу.

— Сколько вы хотите за эту картину? — спросил отец, сдерживая сильное волнение.

— Я продам дешево, — ответила вдова, — так как должна заплатить за учение моего сына; иначе его исключат из гимназии, а он так хорошо, так прилежно учится.

Отец подумал минуту и сказал.

— Я покупаю эту картину. Но я хочу купить ее с одним условием. Вместо денег за картину я буду платить за учение вашего сына, пока он не кончит курса, сперва гимназии, а потом и университета, если он захочет туда поступить. Что же касается картины, то она останется здесь: пусть сын ваш, глядя на усадьбу своих отцов и дедов, учится хорошенько и трудится, чтобы потом выкупить из чужих рук кусок родной земли и ввести вас под старость в родной дом. Я предчувствую, что он это сделает когда-нибудь, — прибавил отец, положив руку на плечо покрасневшего мальчика. Только тогда он и отдаст эту картину моему сыну. Вы согласны?

Вдова молча плакала, прижавши к губам руку отца, а маленький гимназистик бросился Юзе на шею.

С тех пор они были друзьями.

КУКЛА МАЛГОСИ

— Мамочка! — крикнула Малгося, вбегая в комнату мамы.

— Что тебе, деточка? — спросила мама.

— Я хотела тебе сказать, мамочка, что моя кукла не будет больше называться Мими, а будет называться Уршулькой.

— Отчего же? — спросила мама.

— Видишь ли, мамочка, я сегодня утром прочла в книжке, что давным-давно, лет триста тому назад в Польше жил Ян Кохановский, который писал разные стихи, и что у этого Кохановского была маленькая дочка, которую звали Уршулькой.

— Ну, и что же дальше? — спросила снова мама.

— Я только не могу вспомнить, где он жил с этой дочкой.

— В Чернолесье, — сказала мама. — Его называли также Яном из Чернолесья.

— Да! Да! В Чернолесье! Ну, так там была такая большая старая липа, под которую Кохановский садился писать разные стихи. А подле него играла Уршулька. Но она не играла, как другие дети, не мешала отцу, не шумела, а собирала цветочки и напевала прекрасные песенки. Этим песням никто ее не учил, она сама умела их складывать, как соловушек в мае.

Волосы у нее были словно золотые, и ходила она в простом, легоньком платьице. Раз в Чернолесье должен был приехать один славный рыцарь.

— Гетман! — поправила мама, — Ян Замойский.

— Да, мамочка! Ян Замойский… Так Уршулька собирала прекрасные цветы и пела такую песню:

И она так, сама от себя, пела, мамочка, и всякие другие песни — словно птичка.

— Ну, и приехал этот рыцарь? — спросила мама.

— Как же, приехал. Приехал с огромной свитой, с большой пышностью, все на нем блестело от золота и серебра.

— И привез с собой своих деток?

— Нет, мамочка! У этого Яна Замойского не было детей, и он этим очень печалился. Так вот, когда он играл с Уршулькой, он спросил у нее, нравится ли ей его золотой пояс и его наряд, а Уршулька ему и ответила, что не одежда красит человека…

— А что сказал на это Замойский?

— Ничего! Поцеловал Уршульку.

— А мама была у этой Уршульки?

— Как же, мамочка, была! Уршулька носила за ней ключи, помогала ей по хозяйству, гостей ласково встречала. А когда отец возвращался из какой-нибудь дальней дороги, она всегда выбегала ему навстречу раньше всех старших детей, обнимала его ручками за шею и радовалась, что он вернулся.

— Ну, и что же случилось потом?

— Ах, мамочка! Ужасно плохо случилось — эта Уршулька умерла. Ах, мамочка, если б ты знала, как все в доме ее жалели — ужас! А больше всех отец. Когда он садился под свою липу, он только вздыхал и писал прелестные песни о своей дочери… Эти песни назывались…

— Элегии, — подсказала мама.

— Да, мамочка, элегии. Я читала, что это самые лучшие из всех песен, написанных Яном Кохановским. Но раз, когда он так горевал, ему приснилось, что мать принесла Уршульку на руках… Уршулька была еще такая маленькая, что ее можно было носить на руках… И снилось ему, что он видит свою дочку такой счастливой и веселой, как никогда. Он очень обрадовался, а мать говорит ему: «Не грусти, милый Ян, твоя Уршулька жива».

— Да, — сказала мама, — жива и должна жить в памяти всех детей.

— Так я, мамочка, хочу, чтобы моя кукла называлась теперь Уршулькой, я одену ее в легонькое платьице с золотыми полосками, чтобы она была похожа на Уршульку.

— А не лучше ли было бы, детка, если б ты сама старалась быть похожей на нее. Старалась быть, как она, ласковой, милой к отцу и матери, к слугам и родным, тихой, доброй и делающей всем приятное. Ведь все девочки — точно сестры Уршульки. Отчего же не быть всем похожим на нее?

Малгося задумалась и сказала:

— Ну, хорошо! Я буду стараться брать с нее пример. А ты, мамочка, будешь называть меня иногда своей Уршулькой?

Мама обняла Малгосю. Интересно знать, сдержит ли Малгося свое обещание.

ПОСЛЕДНЯЯ КУКЛА Письмо Гани к Юлечке

— Знаешь, Юлечка? Я уже не играю в куклы! Только ты не думай, что я стала слишком серьезна. Я — и серьезность! Ха, ха, ха! Как это смешно! Спроси об этом моего брата Франка, с которым мы лазим на деревья, как коты, и кувыркаемся не хуже, чем Франковы паяцы… Только — тст!.. Не слышала ли тетя? Она бы ужасно огорчилась. Тетя говорит, что я всегда буду ребенком и, говоря это, вздыхает. Может, это и в самом деле грустно, что маленькие девочки не носят сразу очков, не нюхают табак, но если б ты знала, Юлечка, как мне хорошо, как легко, как весело, когда я хорошенько напрыгаюсь, набегаюсь, напроказничаю. А мне ведь уже 12 лет! Тетя говорит, что в эти годы нужно быть благоразумной. Еще несколько лет и меня оденут в длинное платье, наденут корсет, башмаки на высоких каблуках, причешут мне волосы по-модному, дадут в руки веер и я буду взрослой барышней.

— Вы много веселитесь на праздниках?

— Я? Очень!.. А вы?

— Я тоже! Ничего не делаю и бываю только на балах!

— Точно так же, как и я.

— И вечно шью себе новые платья.

— Точь-в-точь, как я!

— И так мне все это наскучило!

— И мне! И мне!

Ах, Юлечка, я плакать готова, когда подумаю об этом!

Прощай, мое короткое платье! Прощайте, мои грубые ботинки, мои волосы, торчащие щеткой, мои загоревшие руки!

Прощай, свобода! Не будет уж тогда на свете черной, худой шалуньи, не будет на свете этого шалопая, как меня папа называет, не будет Гани!

Будет «барышня» — несносное, дрессированное существо, которому я уже теперь готова показать в зеркале язык.

Ах, да! О чем это я хотела говорить? Да! Я больше не играю со своей куклой! Ты знала моих кукол? Кроме куклы Малюси, тетя купила мне еще другую, которую Франек назвал Дидоной. У нее было белое платье, распущенные волосы и поднятые к небу глаза. Но, чтобы она совсем походила на героиню, Франек приколол ей булавкой правую руку к сердцу так, как держит ее жена судьи, когда она декламирует. Так я тебе скажу откровенно, только тебе одной, что обе эти куклы мне совсем опротивели. Малюся вечно смеялась, а Дидона была похожа на двадцать два несчастия. Чего ты смеешься? — спрашивала я не раз у Малюси. Разве ты не видишь, что папа сегодня грустен, что у меня урок дурно прошел, что по дороге идет старик-калека на костылях, что солнце закрыто тучами? А она все держится за бока и улыбается! И в другой раз во всем Божьем мире и во мне самой так весело, день такой чудный, весенний, птички поют, цветы благоухают, солнышко ярко светит, песни сами так и просятся из груди, а у моей Дидоны с рукой, прижатой к сердцу и с поднятыми вверх глазами, такой вид, точно она возвращается с похорон.

И вот две недели тому назад… Нет, постой!.. Я должна рассказать тебе все по порядку. Две недели тому назад в одной избе, на самом конце деревни, вспыхнул пожар. Ах, Юлечка, если б ты знала, какое это было страшное зрелище! У меня волосы дыбом встают на голове, когда я думаю об этом…

Вот я сейчас вспомнила одну вещь, которую нужно тебе рассказать.

Наш эконом Павловский совершенно лыс, да так лыс, что ищи хоть днем с огнем, а не найдешь ни одного волоска.

Так вот каждый раз, когда теленок Антоновны заберется на наш луг, Павловский бежит к отцу и кричит еще с порога:

— Волосы дыбом встают на голове! Сколько эти мужики вреда наделают! Теленок Антоновны опять на нашем лугу пасется… Волосы дыбом встают!

А папа отвечает:

— Что-то не вижу, чтобы они у вас вставали… Ну, так и велите прогнать теленка, ведь у Антоновны ребенок болен, ей за всем не досмотреть.

Я бросаюсь на шею папочке, а Павловский только руки поднимает кверху и ворочает глазами, так что белки видно… А потом, уходя к двери, бормочет вполголоса:

— Волосы дыбом встают, как вы этих мужиков портите!

Ну вот видишь теперь мою серьезность! Я должна была рассказать тебе об ужасной вещи, а болтаю ни то, ни се.

Нет, так я начну опять. Видишь ли, когда мы все побежали на пожар, вижу я — бежит с поля Антоновна, которая и жила в этой избе. Ах, Юлечка моя! Если я сто лет жить буду, так и то не забуду!

Казалось, что бедную крестьянку ветер мчит над землей, крик ее наполнял весь воздух и заглушал тот шум, с которым люди тушили пожар.

— Кася моя!.. Кася моя!..

Мне еще и теперь кажется, что я слышу этот голос!

Она вбежала в толпу, растолкала людей и бросилась к двери избы. Но папа предупредил ее. Он впрыгнул в окно, а через секунду появился в нем опять с маленькой девочкой на руках.

— Держи! — крикнул мне папа, видя, что женщины окружили Антоновну, которая упала без чувств у двери избы и что нет никого, кто мог бы подержать ребенка.

У меня сердце задрожало от радости. Я завернула девочку в фартук и побежала с ней во всю прыть в усадьбу.

От радости я не чувствовала даже, что Кася довольно тяжела. Когда я вошла в свою комнату, вижу, сидит Дидона с поднятыми к небу глазами, а у Малюси такая мина, точно она сейчас готова пуститься в пляс. Так я на все это разозлилась, куклы показались мне такими глупыми, что я сбросила обеих этих дам со стула и, усевшись на нем с Касей, которая ко мне прижалась, стала усыплять ее на руках. О, это совсем другое дело, чем сидеть с размалеванной, набитой опилками куклой, будь она даже прекрасна, как не знаю что!

Бедная крошка скоро уснула, а когда она проснулась, я накормила ее молоком с булкой. Прошло уже две недели, как бедная Антоновна лежит больная, а я хожу за Касей. Девочка ужасно ко мне привязалась. Приезжай-ка ко мне, ты увидишь, какие я ей рубашечки сшила. А фартук ей я сделала из розового платья Малюси.

Мама называет Касю моей живой куклой. Но такая кукла — совсем другое дело. Знаешь? Когда я возилась с Малюсей и Дидоной, я часто бывала ленивой, непослушной, иногда даже злой, как оса… Видишь, я говорю тебе откровенно. А с тех пор, как я хожу за Касей, я боюсь этих пороков, как огня, чтобы Кася не брала с меня дурного примера. Ни до нелепого смеха Малюси, ни до отчаянной мины Дидоны мне никогда не было дела. А когда Кася засмеется, так точно мне скажут что-нибудь очень радостное; а когда она плачет, мне тоже грустно, пока я ее чем-нибудь не развеселю. Когда она подрастет немного, я научу ее читать, а пока я рассказываю ей сказки и учу ее говорить ясно, отчетливо. Ты не поверишь, какое это приятное занятие. Один только Франек не доволен. Он говорит, что мы теперь проказничаем меньше, чем раньше. А что касается тети, она, бедная, опят вздыхает и говорит, что я перестаю быть ребенком. Приезжай, ты сама все увидишь.

Любящая тебя Ганя.

Да! Да! Малюсей играет Кася, а Дидону возит в тележке Франек вокруг цветника, или катает ее на своем пони. Он утверждает, что движение и свежий воздух вылечат ее от ее меланхолии. Целую тебя от всей души.

Ганя.

БИБЛИОТЕКА ЯНКА Отрывок из дневника

С Рождества я начал собирать библиотеку. Началось это с того, что отец подарил мне на праздники очень хорошую книжку. Она называется: «Дневник мальчика». Когда я прочел эту книжку, я тоже решил писать дневник, так как это хорошее и приятное занятие. Потом подошли мои именины и Зося подарила мне своего «Робинзона». Когда есть уже две книги, то дело легче идет на лад. Я оклеил одну из полок над кроватью зеленой бумагой и приклеил к ней надпись, сделанную большими буквами: «Библиотека Яна Ковальского, основанная 24 декабря 1890 г.». Вся комната сразу приняла совсем другой вид. Когда пришла мама, она рассмеялась, прочтя эту надпись, но на следующий день я получил от нее еще одну книгу с картинками, в красном переплете. Отец посоветовал мне прибить под библиотекой копилку и класть туда свои сбережения, чтобы потом покупать на них книги. Эта мысль мне понравилась; копилка под библиотекой будет иметь хороший вид! И я уже начал подумывать о том, какие книжки куплю на свои сбережения.

С тех пор, возвращаясь домой из школы и проходя мимо книжных магазинов, я читал названия книг, выставленных за окном. Я решил купить себе прежде всего «Приключения двенадцати разбойников». Но когда я признался в этом моему другу Стасю, он рассмеялся и сказал, что эти приключения выдуманные, а не настоящие, что их на самом деле никогда не было, и что каждый из нас может выдумать такие приключения. И мне не хотелось более иметь эту книгу. «Впрочем, — сказал Стась, — лучше узнавать что-нибудь хорошее, чем дурное», И это правда. Я и бросил думать о двенадцати разбойниках и снова стал осматривать книги в окнах книжных магазинов. Но ничего не мог выбрать.

— Знаешь, что? — сказал мне раз Стась, — купи «Жизнеописания Французских маршалов». Это чудная книга. Картинок в ней масса, все знаменитые полководцы, воины. А лошади какие! Я даже срисовал одну! Битвы, войны, и все это настоящее, не выдуманное и такое интересное, что никаким чудом не уснешь, пока будешь читать.

Ужасно мне понравилось все, что говорил мой друг, и я решил купить «Маршалов». Я обещал ему, что за хороший совет я позволю ему срисовать еще одну лошадь, или даже двух. За первый месяц у меня в копилке собралось 21 копейка. Я побежал с ними в книжный магазин. Но оказалось, что «Жизнь маршалов» гораздо дороже и что на эти деньги трудно купить какую-нибудь хорошую, интересную книгу.

Я вернулся домой с очень кислым лицом. Даже обед мне не понравился, хоть был рис с изюмом. После обеда я пошел в кабинет отца и стал рассматривать там книги, которые стояли в шкафу за стеклом. В это время вошел отец и спросил:

— О чем ты так думаешь, мальчик?

— Я думаю, папа, сколько месяцев мне еще нужно ждать, чтобы купить какую-нибудь новую книгу для моей библиотеки.

— А сколько ты сберег в этом месяце? — спросил отец.

Я сказал, что сберег 21 копейку, но из них на копейку нужно купить мела, так как у меня его уже нет.

— А какую книжку ты бы хотел купить себе, мальчик?

— Я хотел бы, папа, купить «Жизнеописания французских маршалов», — ответил я и сердце мое сильно забилось.

— Гм… — сказал отец, — это дорогая книга.

Он подумал немного и сказал.

— Ну, да это можно будет как-нибудь устроить.

Я покраснел и слушал, что скажет отец.

— Есть бедные дети, — сказал отец словно про себя, — которые на 20 копеек могли бы купить четыре букваря. — Он замолчал и наморщил лоб, как видно, раздумывая о чем-то; а я тем временем переминался с ноги на ногу. Вдруг отец поднял голову и сказал:

— Знаешь, что? Устроим обмен. Я выберу из моих книг те, которые могут быть подходящими для тебя и устрою для них на нижней полке постоянный склад. А ты будешь покупать буквари за те деньги, которые сбережешь. За каждые 10 букварей ты будешь получать книгу.

Я схватил отца за шею и от всего сердца поцеловал его.

Вскоре я убедился, как хорошо научиться бережливости.

В течение месяца у меня было уже 30 копеек в копилке. Я едва мог дождаться, когда ее откроют. Я сейчас же прибавил к ним мои 20 копеек и побежал в книжный магазин за букварями.

Когда я принес их отцу, он похвалил меня, а потом подал мне большую книгу, завернутую в бумагу. Я думал, что никогда не распутаю шнурка, которым она была завязана. Когда я развернул ее наконец и взглянул на заглавие, я вскрикнул от радости и почувствовал слезы в глазах.

Это были… «Жизнеописания Французских маршалов».

Я сейчас же сделал каталог моих книг. «Жизнеописания маршалов» стоят в нем на первом месте. Я приложил к каталогу целый лист чистой бумаги и повесил его на стену.

С этого дня моя библиотека имеет прекрасный вид. По средине полки лежат «Маршалы», слева «Робинзон», которого я завернул в синюю бумагу, так как у него немного порван переплет, а справа — другие книги.

Когда ко мне приходят товарищи, мы сейчас же идем в библиотеку и вместе выбираем книжки для чтения. «Маршалов» мы читаем только по праздникам.

Стась уже срисовал одну лошадь. Он тоже хочет устроить у себя библиотеку.

ТЕТРАДКА ПАВЛИКА

Отец подарил Павлику на праздники прекрасную синюю тетрадь. Долго он думал, что бы с ней сделать? Рисовать солдат, или лошадей? А может быть, дома и деревья? Пока не решил, наконец, записывать в этой тетради все, что он будет слышать интересного, и всякие новые игры.

И вот на следующий же день Павлик сел за стол, раскрыл свою синюю тетрадь, осторожно обмакнул перо и стал писать так:

«Я видел сегодня прекрасный рисунок. Он изображает горницу в простой крестьянской избе в деревне Соколовке. В этой горнице, на ложе, устланном медвежьей шкурой, лежит Степан Чарнецкий, славный польский рыцарь и гетман, который так побил шведов, что они должны были бежать из-под города Ченстохова, который хотели взять. Потом он участвовал в другой войне и был ранен. Товарищи тогда положили его в этой крестьянской избе, и вот — теперь они прощаются с рыцарем. Великая печаль в этой избе: все плачут, что теряют такого вождя и такого воина. Понурили головы, заломили руки, кто же теперь будет водить их на войну? А у ложа Чарнецкого стоит его белый конь, верный товарищ, который бывал вместе с ним в разных битвах и ничего не боялся. Стоит этот конь около своего господина, — он тоже грустен, ржет жалобно: чувствует что не будет носить его больше на войне. Чарнецкий протянул руку, гладит его гриву и смотрит так, словно хочет сказать: „Прощай, мой товарищ! Я больше не сяду на тебя и не буду бить шведов. Я ухожу уже от той земли, которая имела во мне всегда верного защитника“».

Через неделю Павлик опять сел за стол, разложил синюю тетрадь, обмакнул перо и стал писать:

«Я узнал сегодня про другого польского рыцаря, которого звали Карлом Ходкевичем и который бился с турком. Турка этого звали Осман. Он собрал большое войско, забрал с собой много всякого оружия, а за войском шли верблюды с огромной казной. Он хотел дойти до Вислы, чтобы напоить в ней лошадей, и чтобы река эта и вся польская земля называлась с этих пор его именем. Да только это ему не удалось. Карл Ходкевич, гетман и воин, каких мало, позвал своих рыцарей и все сразу собрались вокруг него. И хоть их было немного, а турок великое множество, все-таки они не сдались, засели в Хотимском замке и защищались там сорок дней. А турки, со своим Османом чуть подойдут к Хотимскому замку, Ходкевич поздоровается с ними по своему, огнем да мечом, — они и врассыпную! Видя, что горсть рыцарей Ходкевича и сильнее и храбрее, чем все их войско, турки и ушли туда, откуда пришли, в свою страну, до Вислы никто из них не дошел, разве только те, что в плен попались. Так защищал Ходкевич родную реку. И что же, в самом деле? Разве не могли турки сидеть в своей стране, коли Господь дал им ее, и не желать чужого? Поделом им! Я их совсем не жалею! Вот теперь я думаю, кто был лучшим воином Карл Ходкевич, или Стефан Чарнецкий?

Когда я буду большим, то поеду в город Хотим, где был Хотимский замок, посмотрю то место, где бился этот славный рыцарь и где он победил турок. А о том, кто славнее из этих двух гетманов, я должен спросить у отца».

«Лишь заря блеснет на небе»

(Еще страничка из тетради Павлика)

Я уже чуть не год знаю наизусть стихи, которые начинаются так:

а только сегодня я узнал кто их сочинил. Их сочинил польский поэт Карпинский больше 100 лет тому назад, так как со дня его рождения прошло более 150 лет. И как все это случилось, просто как в сказке.

Родители этого Карпинского жили в маленькой деревеньке. Вокруг нее были все леса и леса, страшно дикие, неподалеку были огромные, высокие горы, а в этих лесах и в горах жили разбойники. Я всегда думал, что наша няня рассказывает нам о разбойниках только так, ради развлечения, а они есть на самом деле.

Самым старшим начальником среди этих разбойников был Добош. Люди страшно его боялись и думали даже, что он знает заговор против пуль, так что ни одна в него попасть не может. Ну, это, положим, враки, потому что никаких волшебств и заговоров нет на свете, и в Добоша наверное попала бы пуля, если бы кто-нибудь хорошенько в него прицелился.

Так этот Добош ходил со своими разбойниками по горам, по лесам; нападал на проезжих и отпускал их едва живыми. Забирался он иногда и в ближайшие деревни. И такой ужас нагнал он чуть не на 100 верст кругом, что стоило ночью залаять собаке, люди просыпались и шептали, дрожащими от страха губами:

«Уж не Добош ли идет?»

Да и что, в самом деле? Ведь такой разбойник не шутка!

Вот однажды мужики дали знать старику Карпинскому, что Добош бродит в соседних лесах со своими товарищами и, того и гляди, нападет на усадьбу.

Старик Карпинский страшно перепугался, покрутил ус, понурил голову и думает, думает, как бы сделать так, чтобы Добош не причинил им зла. А дома у него был маленький сын, которыйтолько что родился, и больная жена. Старый Карпинский крутит ус и думает:

«Возьму я все, что есть самого ценного в доме, немного серебра, дорогие платья, лучших лошадей, вывезу все это и спрячу в лесной чаще так, что Добош не найдет. А когда он приедет, увидит маленького ребенка, сжалится над ним и уйдет назад в леса или в горы».

Ну вот, как задумал, так и сделал. Едва собрал он все, что нужно, и вывез в лес, как вдруг поднялся страшный шум и гам в деревне; приехал Добош со своими разбойниками и нагрянул прямо на усадьбу. В усадьбе тихо, больная барыня спит, ребенок тоже спит, только старая ключница вышла встречать Добоша. Известное дело, что с людьми лучше добром ладить, чем злом, вот и она встретила Добоша, как гостя, с хлебом да солью, и провела в барские покои.

Оглянул Добош горницу, видит — стол накрыт, жареная баранина дымится на блюдах, бочка пива стоит, белый хлеб-не то, что как для разбойников, а как для дорогих гостей все приготовлено. Понравилось Добошу такое гостеприимство.

Покрутил он ус и спрашивает:

— А где барин ваш, хозяин?

— Барина дома нет, — ответила перепуганная ключница, — милости прошу, садитесь отведать, что Бог послал.

— Ну, а барыня где? — спросил опять Добош.

— Барыня больна, лежит в своей комнате.

— Так я пойду поздороваться с ней, — говорит Добош.

Ключница как осиновый лист дрожит от страха, но и виду не показывает. Ведет Добоша по комнатам к пани Карпинской. Вся шайка хотела пойти за Добошем, да он взглянул только раз на своих разбойников, и все остались за дверью: так его слушались.

Идет Добош, входит на цыпочках, — не хотелось ему падать в грязь лицом, вел он себя вежливо и прилично, — кланяется у порога и спрашивает о здоровье. У пани Карпинской мурашки по спине от страха забегали, когда увидела она этого разбойника, ведь он во всем околотке славился разными проделками. Только она не выдала своего страха, поздоровалась с ним как с гостем, и белой рукой указала на колыбельку, где лежал маленький мальчик на подушках. Подошел Добош к ребенку, наклонил над колыбелькой черное усатое лицо, а ребенок ничуть не испугался, открыл глаза и смотрит на него. До глубины души тронул Добоша взгляд этого невинного малютки; вспомнил он свою мать и семью, пожалел о своих детских годах и две слезы упали у него на черные усы.

Взял он мальчика из колыбельки на руки, стал укачивать и, отдавая матери; стал просить, чтобы ребенка назвали Стефаном в память его, так как самого Добоша звали Стефаном.

Пани Карпинская не противилась этой просьбе, да это и опасно ведь было, а Добош пожелал ей еще раз доброго здоровья и ушел на цыпочках, как и вошел.

И только в столовой горнице он сел за стол, позволил товарищам своим немного подкрепиться, но сам смотрел, как бы не пропало что в усадьбе и чтоб покойно было больной барыне. Когда они поели и пива напились, Добош дал ключнице дукат за услуженье и ушел опять в леса и горы, где он жил всегда и где были у него места, чтобы прятаться.

Когда слуги дали знать пану Карпинскому, что разбойники уже далеко, он вернулся со своим добром домой и хоть очень радовался тому, что спас свое имущество, но еще больше радовался счастливому спасению жены и сына. И было чему радоваться! Ведь потом из этого мальчика вырос известный поэт, память о котором жива до сих пор и будет жить всегда.

А тем временем нужно было крестить сына. Пани Карпинская сказала мужу о том обещании, которое она дала Добошу, но он не хотел, чтобы его сына звали так, как этого разбойника, да еще в его честь. Родители назвали мальчика Франусем и повезли его в костел крестить. А мороз был в тот день очень большой. Когда они выехали на дорогу, то усадьбы уж не было видно, везде снежный туман и метель. Но доехали они до костела благополучно, окрестили ребенка, едут домой, — вдруг сани покачнулись и ребенок, завернутый в подушки и платки, выпал из саней.

Никто этого сразу не заметил: все закутались по уши в шубы, в плащи да в платки, так что и носов не было видно. Приезжают домой, смотрят, — а ребенка нет! Ну вот и поднялся крик, плач, причитанья, суматоха, поиски. Бросились слуги с факелами искать потерянного ребенка, — день был короткий и уж начинало смеркаться. Впереди ехал отец, убитый горем, и все уж думали в душе, хоть никто не говорил этого громко, что ребенка, верно, сели волки.

Едут, едут, освещают дорогу факелами, ищут по следу саней, а у каждого так и дрожит сердце, что им отвечать потом, когда мать спросит, «где же Франусь?»

Вдруг они подъезжают к горе, смотрят, а с другой стороны дороги лежит ребеночек, завернутый в платки, так тихо-тихо, словно в колыбельке.

Схватил его на руки отец и заплакал от радости, слуги тоже обрадовались и все весело возвращались домой, как вдруг у леса завыл волк. У отца мороз прошел по коже, когда он услышал этот вой, лошади стали поводить ушами и храпеть от страха. Наконец, они прискакали в деревню.

И вот тут-то все начали радоваться, тут-то все стали веселиться, что нашли драгоценную пропажу, которую оплакивали раньше времени.

Яркий огонь всю ночь горел в камине и всю ночь слышался издалека вой голодного волка.

Эх, волк, волк! Что же ты хотел наделать? Ты хотел сесть малютку, из которого вырос потом поэт, гордость и радость родной земли? А кто бы написал эту прекрасную песню:

Когда я пою ее с мамой, то мне кажется, что я вижу и слышу, как встает золотое солнце, как радуется небо и земля, как цветы блестят росой как хлеба шумят в полях, как поют жаворонки…

ДВА ПИСЬМА

Дорогой Юзя!

Напиши мне, во что вы играете там, в деревне; у меня, в городе такая масса разных игрушек, а все еще не хватает чего-то. Есть у меня, например, целая коробка разных хитрых игр, есть домино, лото, жестяные солдатики, домики и животные, которых можно раскрашивать красками, есть даже маленькие кегли, а признаюсь тебе, что мне часто скучно и хотел бы играть во что-нибудь другое, только сам не знаю, во что. Так ты мне напиши о том, о чем я спрашиваю. Мама говорит, что это я сам скучный, но мне кажется, что я не был бы скучным, если бы мои игрушки были другие.

Прощай. Целую тебя от всей души.

Твой друг Карл.

Дорогой Карл!

Ты спрашиваешь меня, во что я играю? Я сейчас тебе скажу. У нас тут в деревне нет таких игр и игрушек, о которых ты пишешь, но мы и без них кое-как обходимся.

Я, мой дорогой, делаю вот как: у нас в деревне есть несколько хороших славных мальчиков: Ендрусь, сын нашего управляющего, Михалек, сын лесничего, Мартинек, сирота, Вицек, Стасек, — все они хорошие мальчики и мы всегда держимся вместе. У нас тут трое: я и две мои маленькие сестренки. Только я кончу урок, мы сейчас устраиваем какую-нибудь игру с беготней, «лису» или «зайца». И если б ты знал, как мы набегаемся, как насмеемся, когда начнем гонять лисицу… Да, не мало набегаешься в «лисе», а в «зайце» еще больше. Только крикнут: «зайчик, зайчик, домой!» — так мы чуть ног не переломаем, так спешим на место. Пыль за нами встает столбом. Ты ведь, конечно, сразу поймешь, что мы играем в эти игры не в комнате, а перед домом, или в саду, а иногда и на хозяйском дворе.

В бумажных солдатиков мы тут совсем не играем, я всегда собираю своих мальчиков, даю им длинные палки в руки и — вперед! Ружья на плечо! Ружья к ноге! А потом марш вперед! Шагом марш! Ружья на прицел! Целься! Пли! И тут, говорю тебе, идет такое ученье, что не приведи Бог! А отец смотрит на нас с крыльца, покручивает ус и улыбается. Часто мы берем приступом голубятню, или будку Барбоса, иногда и часть забора. Одни из нас защищают, а другие — отнимают. Ох, иногда битвы бывают жаркие. Но только, если кто-нибудь струсит и удерет, не приведи Бог! Мы сейчас беглеца лишаем мундира, отнимаем оружие, лишаем его чести, и считаем трусом до тех пор, пока он каким-нибудь храбрым поступком не смоет своего позора. Иногда мы строим крепости. Я прошу тогда у мамы дать мне полотняную блузу, чтобы не истрепать платья, и скорее за работу! Мы наносим камней, наносим глины и строим из них валы и стены. Старый Павел даст нам иногда кусочки дерева, отпиленные от досок, и тогда мы строим такую крепость, что она стоит целую неделю, и хоть Барбос и другие собаки шатаются около нее, а перевернуть не могут. Вот она какая крепкая!

Иногда мы играем в Робинзона. Мальчики мои — дикари, а я — Робинзон. Мы все уходим за сад — там наш необитаемый остров. И вот я учу их, как сеять рожь, как сажать картофель, как сажать деревья, как делать полотно из льна, — а они все кричат, кричат от удивления, как настоящие дикари.

Потом мама зовет нас поесть, а мы словно находим булки и сыр на корабле; мы страшно рады и возвращаемся в Европу. То-есть, другими словами, домой.

А мячик? Мало ли удовольствий дает мячик? Я не знаю комнатных кеглей, о которых ты пишешь, но догадываюсь, что этим кеглям далеко до нашей «лапты». Ах, если б ты знал, мой дорогой, какая великолепная игра эта лапта! Знаешь! Я бы памятник поставил тому, кто ее выдумал!

Отец даже иногда играет с нами в лапту и так с нами бегает что только держись! Иногда, как крикнут: «держи мяч!» — так чуть не в жар бросит! Приготовишься, прицелишься в мячик палкой, а он только свистнет в воздухе…

Как ласточка летит, или как пуля во время битвы.

А как часто руки болят после этой игры. Особенно когда играют твердым резиновым мячиком, обмотанным льняными нитками. Поверишь ли, Карл, просто взвизгнешь иногда от боли и дуешь, дуешь на руки! Да только очень-то нежиться некогда, да и стыдно ведь! Выше всех мяч подбрасывает отец, — да это и не удивительно, ведь он самый большой из нас: недурно подбрасывает и Стасек. У этого мальчика большой талант к игре в мяч!

Ну так пока прощай, дорогой друг! Когда ты приедешь ко мне, мы будем играть вместе. Мама говорит, что мы на головах ходим — такую суматоху мы иногда поднимаем! Да только это ничего, ведь после таких игр и ученье идет живее! Знаешь, что я думаю? Я думаю, что ты от того скучаешь со своими игрушками, что все это происходит в комнате, за столом, и что ты должен и за уроком сидеть и за игрушками сидеть. Но если б ты набегался так, как я, то не знал бы даже, можно ли скучать на свете.

Я не знаю, хорошо ли я рассказал тебе про все наши игры, но ты попроси папу привезти тебя к нам, тогда я научу тебя всем этим играм. Я познакомлю тебя с моими мальчиками и ты увидишь, что это за молодцы. Целую тебя от всего сердца.

Твой друг и товарищ Юзя.

НА МАСЛЕНИЦЕ

— Знаете что, дети? — сказал раз Антось, — давайте переоденемся в воскресенье, каждый во что-нибудь другое. Вот это будет весело!

— Хорошо! — крикнули мальчики, — переоденемся!

— Ну так ведь и мы тоже! — закричали девочки.

— Как вы думаете, мальчики? — спросил Феликс. — Переодеваться девочкам, или нет?

— Пусть их переодеваются! — крикнул Карл. — Конечно. Будут танцы.

— Только во что же нам переодеться? — спросил Стась и сильно задумался.

— Ну, экая важность! Есть о чем думать. Я оденусь карпатским горцем, у меня есть палка с топориком, какую носят горцы, ее мне отец купил. Надену белую накидку, с прекрасным шитьем, на ноги — кожаные лапти с длинными ремнями, узкие суконные брюки, расшитые по бокам красным шнуром, широкий кожаный пояс с блестками, сермягу, кожаную суму за плечами, шляпу с лентой, украшенную раковинами. Ну что? Разве плохо будет? А еще палка с топориком!

— Ну так я оденусь его подруженькой! — закричала Юзя. — Надену желтые сафьяновые сапожки, синюю юбку, накидку с прекрасным шитьем, в рубашку у шеи продену красную ленту, заплету косы и повяжу голову белым платком.

— Ну так тебе придется печь овсяные лепешки! — смеялся над Юзей Михась. — Там ведь такая нищета, что хлеба почти не пекут.

— А вот и нет! Мой горец наточит косу, уйдет в долины рожь косить и заработает много денег, а у нас будет белый хлеб! Вот видите?

— Если так, — крикнул Янек, — то я оденусь краковяком. Надену жилет сероватого цвета с синенькими полосками, застегнутый на пуговки, у шеи повяжу красную ленту, надену сверху синюю пелерину, расшитую золотом и серебром, широкий кожаный пояс, на нем сто медных кружочков; уж как они будут звенеть, когда я повернусь куда-нибудь! У пояса нож на ремне, сапожки с подковами, да такими, что от них искры лететь будут, когда я притопну ногой в пляске. На голову надену белую шапку с павлиньим пером и черной барашковой оторочкой… И что вы со мной поделаете?

Тут Янек подбоченился и топнул ногой.

У Гануси заблестели глазки.

— Янек! Золотой мой! — просила она брата. — Так я буду краковячкой! Надену синюю юбку, расшитую галунами и лентами, красный корсетик с золотыми шнурами, у рукавов и у шеи чудные ленты, в косах цветы, белые чулочки, сапожки с пряжками и белый фартук.

— Ну ладно! — сказал Янек. — Только ты научись танцевать краковяк, чтобы мне тебя стыдиться не: пришлось.

— Ты уж не бойся! — храбро ответила Гануся.

— Ну так я оденусь мазуром! — крикнул Петр. — Надену синий кафтан с красными отворотами, под него зеленый жилет, перепоясанный красным шерстяным поясом, шляпу с синей лентой и буду петь мазурские песенки.

— А я чем буду? — спросила Казя.

— Чем хочешь.

— Ну так я буду женою мазура. Надену розовую юбку, цветной фартук с лентами, синий суконный кафтан, застегнутый на пуговицы, с красивыми фалдами и красными отворотами сзади и отложным воротником. А голову повяжу платком и воткну в. него цветок.

— А я оденусь испанцем! — крикнул Генрих из угла.

— Ну так мы с тобой играть не будем! — ответил ему Стась, — все мы будем одеты поляками и испанцев нам не нужно.

— Да! Да! — крикнули дети. — Мы все будем поляками!

Генрих сильно сконфузился.

ЧТО ДЕЛАЛ КУРТА НА ДВОРЕ

У Курты не мало было работы на дворе. Даже слишком много, если подумать, что собака была о трех ногах: четвертую она давно уже потеряла в какой-то военной переделке.

Чуть забрезжило утро, Петушок Красный Гребешок крикнул ему через забор со двора: «С добрым утром, сосед!» Курта тут же сорвался, побежал в сени, стал скрести лапой дверь, пока хозяйка не вышла с ведром за водой. Курта весело прыгал вокруг нее: знал он, что вода эта пойдет на похлебку к завтраку, и когда хозяева наедятся, остаток отдадут ему. Но до завтрака еще далеко. Хозяйка внесла воду в избу, вымыла униат, захватила с собой скамейку и пошла доить коров.

Курта знает, что он там не нужен. Чего доброго, молоко разольет. Он и не идет в хлев, а вертится около хозяина, который точит косу на пороге избы и собирается косить луг. Солнце взошло ведреное (в поле так и пахнет росой), жаворонки заливаются в воздухе, как Божьи колокольчики. Хозяин рад такому золотому деньку, посвистывает весело, а Курта машет хвостом и тоже рад-радешенек, хоть и сам не знает, отчего.

— Помни, Курта, — говорит хозяин, — ты мне дом стереги, когда хозяйка понесет завтрак, или обед в поле. Сохрани Бог какая беда стрясется, со мной будешь дело иметь! — Курта знает, что ради спокойствия собственной спины ему лучше дел с хозяином не иметь, поджал только хвост, ласкается, полаивает тихонько, точно говорит: «Уж ты не бойся, хозяин, все тут будет в порядке».

Ласточки из гнездышка на свет Божий вылетели, из избы выходит Мацек — пастух — и подходит к Курте.

— А, здравствуй, Курта! Здравствуй, пес! А что ты нынче ночью делал?

Тут Курта и рассказывает ему, как может, а хозяйка уже подоила коров и идет назад. Мацек подпоясался ремнем, взял в руки огромный кнут и погнал корову в поле. За коровой бежит теленок, задравши хвост. Курта помчался за ним. Известное дело, теленок ведь глуп, еще беды наделает, да и корова не прочь щипнуть то, что совсем не для нее, свежие всходы, или еще что. Мацек кнутом машет, а Курта забегает то с правой, то с левой стороны, пока благополучно не выпроводил их всех втроем за ворота.

Налаялся он за этой работой и устал, — вбежал в избу и сел на задние лапы у печки, где хозяйка уже обед варила. Вода кипит, шипит, а Курта только хвостом помахивает от радости… Вдруг маленькая Марися вздохнула и заплакала в колыбельке. Курта очень любит маленькую Марисю — вскакивает и бежит, похрамывая, от печки в угол, где стоит колыбелька, кладет на нее морду и лижет Марисю красным языком, — раз, другой. Как только увидела Марися Курту, сейчас и рассмеялась; а хозяйка уж выливает дымящийся борщ в миску, режет хлеб, кусок для хозяина, кусок для Мацька; сама поела, подлила немного воды в остальное и крикнула:

— На, Курта, на!

Курте нечего было повторять этого два раза. Аппетит у него всегда был хороший, а по утрам ему казалось, что он мог бы съесть целого быка, конечно, если бы он был… волком.

Подбежал он к миске, уткнул в нее морду и хляп, хляп, хляп!.. Вылакал все дочиста, да еще и вылизал хорошенько. Хозяйка тем временем накормила маленькую Марисю, умыла, волосы причесала, чистую рубашечку надела и посадила на песок у избы. А тут уж и куры закудахтали в курятнике, надо их выпустить; пошла хозяйка заглянуть в курятник, не снесла-ли какая-нибудь курочка яйца. Только открыла она дверь, как все куры со страшным кудахтаньем и шумом вылетели на двор, перелетели через забор — и не догонишь! А Курта за ними! Куры кудахтают, Курта лает, точно загоняет, а на самом деле пугает их еще пуще — вот хозяйка и кричит:

— Курта, сюда! Курта, назад! Курта, сюда!..

Все нипочем! Как погнался он за одной курицей, гонял ее до тех пор, пока не вырвал двух перьев из хвоста, только тогда и успокоился, вспотевший, уставший, и высунул язык.

Хозяйка шлепнула его за это раз, другой по морде, потом бросила и оставила в покое: она спешила нести завтрак в поле. Взяла борщ, хлеб, Курта смотрит на нее так жалобно: ему тоже в поле хочется!

Да только хозяйка ногой топнула: пошел на место! — Вот Курта и лег рядом с Марисей. Он знал, что это его уж дело — смотреть за ребенком, когда старшие в поле.

Скрипнула калитка, хозяйка ушла, Марися роется в песке, как воробышек, а Курта мух ловит, да только никак поймать не может. Чуть только муха сядет ему на нос, он разинет рот, а муха уж, Бог весть, как далеко…

Наконец, это ему надоело; он вытянулся и всхрапнул слегка. Так храпел, что не слышал даже, как Марися начала плакать. Плачет Марися, плачет, а тут уж хозяйка домой возвращается. Услышала голос ребенка и кричит издалека:

— Что с тобой, Марись, что?.. Тише, дочурка, тише! — Вскочил Курта, словно ни в чем не бывало, радуется, хвостом машет, смотрит хозяйке в глаза, точно говорит:

— Беда, ей-ей, с этими детьми, хозяюшка! Сколько я тут с Марисей ни играл, сколько ее ни успокаивал, все нипочем! Ревет и ревет, сама не знает, о чем. А о том, что спал все время, ни гу-гу.

Накормила хозяйка Марисю, укачала, сварила обед, поела сама, посуду перемыла, и Курте дала клецек с кислым молоком. Курта, точно у него с утра маковой росинки во рту не было: хляп! хляп! — вылакал и вылизал все дочиста. Хозяйка опять взяла миски и понесла обед в поле, а Курте приказывает:

— Помни, Курта, ты тут избу стереги! Храни тебя Бог, если тут что случится!

Курта хвостом виляет, прыгает, точно обещает, что все будет в порядке. А когда хозяйка заперла избу на замок, Курта лег на пороге и ворчит.

— Буду ворчать, — решил, — и если придет сюда нищий какой или еще кто-нибудь, сразу и подумает: «ух, да это какой-то злющий пес», — и пойдет дальше.

Ворчит Курта, ноги под себя спрятал, чтобы не видно было, что у него их только три, а то, чего доброго, бояться не будут. А тут солнышко припекает, а на дороге, чуть по ней кто проедет, пыль такая подымается, что не приведи Бог… Где-то далеко, далеко слышно, как оттачивают косы, слышен голос Мацька, который поет на пастбище: «Люли, ой люли!»

И все это вместе так разморило Курту, что он стал ворчать все тише, тише, потом вздохнул, поджал под себя хвост и всхрапнул. Вдруг калитка скрип, скрип! — вошел старик нищий с мешком за плечами и с палкой в руке. Вошел и говорит еще у калитки: «Да славится имя Господне!»

Курта как вскочит, как накинется на нищего, как залает: гав! гав! гав! — охрип даже. Больше всего сердило его, что нищий совсем как-то не обращал внимания на лай, отмахивался только слегка палкой и шептал молитву. Курта уж совсем лаять не мог от хрипоты, до того уморился, когда, наконец, вернулась с поля хозяйка. Увидела нищего и кричит Курте: «Тише ты! Лежи на месте! Не тронь!»

Курта успокоился немного и улегся под порогом. Да только чуть взглянет на нищего, так его что-то и подмывает от злости: то заворчит, то зубы оскалит.

Лежит Курта, скалит зубы, а тут боров вырвался из хлева. Хозяйка за ним: «А в хлев! А в хлев! Ату!..» Вскочил Курта и айда за боровом; правду говоря, не очень-то ему хотелось гоняться за ним — очень уж он с этим нищим уморился, — да боялся хозяйки. Она, чего доброго, ему картошки к вечеру не даст, тогда и делай, что хочешь! А хозяйка, как на зло, кричит: «Ату его, Курта!» А боров в сад. Курта за ним, перескочил через забор, только ноги мелькнули. Забежит справа, боров налево, забежит слева, боров направо. Ох, намучился Курта не мало, пока вместе с хозяйкой не прогнал его из сада и не загнал в хлев.

Подбежал он тогда к колодцу, напился воды из корыта, лег потом на траву под грушей, что росла на дворе, и стал дышать, высунув язык.

А тут уж и солнце стало опускаться. От пастбищ, от леса слышалось хлопанье бичей и мычанье возвращавшихся коров. Хозяйка сзывала своих кур, боров хрюкал за полным корытом, из белой трубы валил сизый дым: уже варился ужин.

Слушал Курта, смотрел на все это, слегка ударяя хвостом по земле, а когда заслышал, что Мацек неподалеку играет на дудке, вскочил, чтобы помочь ему загнать корову в стойло. И не столько корову, сколько теленка — корова всегда сама в стойло шла, теленку же всегда хотелось куда-нибудь удрать. Вот Мацек гонится за теленком, за Мацьком — Курта, а теленок брыкается!

Так бы они за ним до полуночи бегали, да только пришел хозяин с косой на плече и заступил теленку дорогу. Тогда уж Мацек с Куртой живо загнали его в стойло.

У хозяина от денной работы на солнечном зное даже рубашка к спине прилипла, а пот выступил на лбу, как роса. Он опустился тяжело на скамью перед избой и поставил рядом косу, блестевшую как серебро. Пока хозяйка принесла миску с картофелем и кислым молоком, он потрепал Курту по шее и, видя, что все в порядке, сказал:

— Хороший пес! Хороший пес!

Курта так обрадовался этой похвале, что даже завыл слегка от удовольствия. А когда, наконец, огонь в избе погас и все, утихло, он сел у порога и смотрел по сторонам, карауля избу своих хозяев.

Зажглись уж звезды и блеснул месяц, а Курта все еще лаял сквозь сон и ворчал, как и полагалось верному сторожу.

СОН ЛЕОНЕКА (разговор)

Леонек. — Что мне снилось сегодня, отец!

Отец. — Что же?

Л. — Но это было не сразу. Этот сон состоял из… четырех частей.

О. — О! О!.. Да это не шутка.

Л. — Ты смеешься, отец, а это очень важный сон и мне хотелось бы рассказать его тебе.

О. — С удовольствием, мой мальчик, говори! Каков же был твой важный сон.

Л. — Начать сначала?

О. — Конечно. Так тебе будет всего легче рассказать все по порядку.

Л. — Да, но… сначала… это была одна глупость.

О. — Да? Начало мало обещает.

Л. — Снилось мне, что я летал над землей.

О. — Э, да это очень красивый сон, что ж видел ты, мой мальчик, на своем пути?

Л. — Сначала, отец, увидал я огромное поле… Словно это было весной; пели жаворонки, небо было такое ясное, чистое… Бросив взгляд кругом, я увидал одного только человека… Я ясно видел его загоревшее лицо, непокрытую голову, темные, огрубевшие от работы руки: он был одет в льняную сермягу, ноги его были босы. Этот человек пахал. Сошник его плуга уходил глубоко в черную землю, и когда пахарь на повороте подымал его, он блестел на солнце, как серебро. Два вола тащили с трудом этот плуг, но пахарь, несмотря на пот, выступавший на лбу, и согнутую спину, пел песню, от которой у него, казалось, прибывало сил. Он пел о черной земле, которую он пахал и которую он потом засеет отборным зерном. Пел о том, как целая нива зазеленеет молодой рожью, как зашумят колосья, как срежет их коса, как будут молотить их цепами, как потом эта работа даст хлеб. Пел о том, как этим хлебом будут питаться люди и как он даст им сил для новой работы. И когда он так пел, плуг шел легче в земле и волы шли живей и у самого пахаря выпрямлялась согнутая спина… И его пение сливалось с песнью жаворонка все больше и больше, и я, наконец, не мог отличить голоса человека от голоса птицы.

О. — Мой дорогой мальчик, это был очень, очень красивый сон.

Л. — Но еще не конец, папа.

Вдруг все как-то потемнело, смешалось, какой-то вихрь пронесся по полю и закружил песок. Тогда и жаворонок улетел, и солнце покрылось тучами, и все поле изменилось совсем. Когда ураган прошел, я увидал, что по дороге идет рыцарь. На нем было оружие, блестящий панцырь, кольчуга из проволочных колец и железные перчатки. В одной руке он держал меч, в другой — узду. Шлем покрывал его голову, на груди у него блестели латы. Конь рыцаря тоже был покрыт доспехами и шел тихо, весело фыркая. Минуту рыцарь ехал молча, а потом запел. Его голос был, словно лязг железа и шум крыльев огромных птиц. Он пел о битвах, о своем замке, который нужно было охранять от грабежей, об обидах, которые терпят бедные землепашцы, о пожарах и бедствиях. Он пел о грабежах богачей, о неприятельских пленниках, о боевой добыче, о славе. И когда пел он, мне казалось, отец, что я слышу где-то крики и визг, и звуки труб, и бой барабанов, и мольбы о помощи. Когда начали звонить колокола, рыцарь снял шлем, и я с удивлением увидал, что это был тот же пахарь, только изменившийся несколько в этих военных доспехах. И звон колоколов разносился так далеко и мощно, славя рыцаря и его великое мужество; но вдруг один из колоколов лопнул с оглушительным шумом и я упал на землю.

О. — О… Это очень неприятно!

Л. — Но со мной ничего не случилось, папа. Ни одна косточка не заболела у меня. А если б и заболела немного, я бы, вероятно не почувствовал, так как я тотчас же увидал такую великолепную картину, что это просто удивительно…

О. — Что ж ты увидел, дорогой мальчик.

Л. — Сначала ничего, отец, потому что было совсем темно.

О. — Ну это немного…

Л. — Но в этой темноте я услыхал такой стук, словно кто-то ковал железо под землей. Затем блеснул свет, и я увидал большое подземелье, стены которого, подпертые толстыми бревнами, отливали блеском различных металлов. Здесь золото, там серебро, там красная медь, но всего больше железа. А посредине человек, согнувшись, бьет молотом в стены, и свет все прибывает, а из добытого металла растут дома, церкви, башни — целый город. Подземелья уже не видно больше, к этому городу подплывают корабли, — а человек все кует и кует. Но это уже не сырой, только — что добытый металл. Теперь он выковывает различные кольца, пружины и поет за этой работой. Поет о богатстве, добытом из глубин земли, о далеких морях, о прекрасных городах, о народах, которые делятся друг с другом плодами трудов своих. И песня его все больше и больше сливалась с шумом машин, свистом пара, с грохотом катящихся экипажей, плеском весел, визгом пил и звоном денег. И когда человек поднял голову от своего станка я увидал, что это был тот же пахарь, который снился мне сначала…

О. — Рассказывай дальше, дорогой мальчик! Твой сон все больше интересует меня.

Л. — Я онемел от удивления. Придя в себя, я увидал большую сводчатую комнату, в которой была масса книг. Они лежали не только в шкапах и на столах, но и на земле. Стены этой комнаты были украшены красивыми картинами; там стояли статуи и бюсты из мрамора и бронзы. Я был так ослеплен великолепием этой комнаты, что только через несколько минут увидал сидящего над большой книгой человека.

Он был в черном, с плоской бархатной шапочкой на голове; около него были увеличительные стекла, бутылочки, циркули и разные мелкие инструменты, назначения которых я не знаю. Он сидел, отвернувшись от меня, но я заметил его изящную, тонкую руку, на которую он опирался.

Вдруг чудесная музыка зазвучала в этой комнате.

Словно это был звук органа, но к нему присоединялись другие сладкие, захватывающие звуки незнакомых мне инструментов. Тогда человек поднял голову и начал петь. Он пел о красоте и добре, о мудрости и справедливости. Пел о великих людях, которые выстроили комнату, нарисовали картины, написали книги, высекли статуи и извлекли чудные звуки из музыкальных инструментов.

Пел о небе и земле, о жизни и смерти, о мысли и о душе, и когда он пел, в комнате становилось все светлее и светлее и при самом сильном блеске я увидал его лицо… Это был опять тот же пахарь, только лицо его было бледно, а глаза горели сильным блеском.

Я вскрикнул от удивления и вдруг проснулся…

О. — А знаешь, мальчик, это был не только красивый, но и верный сон.

Л. — Верный, папа?

О. — Да, конечно. Я сейчас тебе это объясню. Твой пахарь, твой рыцарь, твой ремесленник и твой ученый, — это четыре состояния одного общества, которое сначала добывает себе хлеб и пищу, как первые средства к существованию; потом оно охраняет оружием эту добычу; потом делает открытия, заводит промыслы, торговлю и, наконец, удовлетворяет запросы своего ума науками и изящными искусствами.

Л. — Правда, папа!

О. — Я даже скажу тебе, откуда сложился так красиво твой сон.

Л. — Откуда, папа?

О. — Из разговора, который я вел вчера с твоим дядей, к которому ты прислушивался с таким любопытством, что опрокинул локтем стакан чая.

Мы как-раз говорили о последовательно увеличивающихся потребностях общества, или известного собрания людей, поселившихся на одном клочке земли, и о разных состояниях, которые вызывают эти потребности к жизни и действию.

Л. — А ведь правда!.. Но почему, папа, пахарь был все время один и тот же!..

О. — Потому, мой мальчик, что хотя по-видимому разница между такими состояниями общества очень велика, иногда так велика, что кажется непроходимой пропастью, на деле, если всмотришься поближе, является одним и тем же видом, одним и тем же, только все выше совершенствующимся духом одного народа, об этом мы тоже говорили вчера.

Л. — А ведь правда, папа! Как это я сам не догадался… Но в таком случае мне не зачем было так хвалиться своим сном, если это результат вчерашнего разговора.

О. — Хвалиться, конечно, нечем. Но ты хорошо сделал, что рассказал мне его так красиво. Твой мозг во время сна сыграл роль художника, который подбирал картинки к какой-нибудь повести.

Это он разместил и переложил слышанные тобой вещи на картины сна, которые ночью пронеслись в твоей головке.

Я хотел бы, чтобы полезные вещи могли всегда так укладываться в твоем юном уме. Хотел бы я еще одного…

Л. — Чего же, папа?

О. — Чтобы ты помнил об этом образе пахаря, который потом так или иначе изменяется, но в корне является одним и тем же обликом — обликом народа.

Л. — Хорошо, папа! Этого я никогда не забуду.

О. — Но об этом мы еще как-нибудь поговорим.

СКУКА И РАЗВЛЕЧЕНИЕ

— Мамочка, мне нечем играть…

— Мамочка, мне скучно.

Это была вечная песенка Эвуни, сновавшей из угла в угол и никогда не знавшей, что с собой делать.

— Почему ты не учишь уроков, которые заданы на завтра? — спрашивала мать.

— Э… всегда эти уроки…

— Ну так побегай по саду; там после вчерашнего дождя расцвело много прекрасных цветов.

— Э… всегда этот сад…

— Но, быть-может, ты пойдешь со мной в поле? Как-раз кончают жать рожь, отец там с жнецами, — отнесем ему ужин.

— Э… каждый раз в поле… что там интересного в поле?

— Ну так возьми иголку и пошей немного, или для себя, или для куколки…

— Э… всегда это шитье!..

— Ну так, может — быть, тебе дать книжку с картинками, которую подарил тебе дядя? Почитаешь.

— Э… да ну, вечно это чтение…

— Ну так, может быть, ты хочешь поиграть в свое хозяйство? Я дам тебе немного миндаля, изюму, яблочко, пирожное и ты устроишь бал для себя и для Яся.

— Ну вот… какое там хозяйство!

— Ну так чего же ты, собственно, хочешь, моя Эвуня?

— Разве я знаю?.. Мне скучно!..

— Ну, моя деточка, старайся чем-нибудь заняться, развлечься. Ты станешь невыносимой для себя и для других тем, что вечно хмуришься и бродишь из угла в угол без всякой цели. Посмотри только, как светит солнце, как ласточка собирает корм для своих малюток, как пчелки роем вылетают из улья на цветущий клевер; посмотри, как все, что живет, кружится, суетится и наслаждается жизнью. Слушай, как несется с поля песня жнецов, как весело поют птички, как радостно жужжат мушки.

Ты одна только ходишь насупившись, праздно, ты одна не принимаешь участия в этом движении, в этой всеми охотно исполняемой работе, в этом всеобщем веселье.

— Чем же я виновата, мама, если мне скучно?..

И об это маленькое слово «мне скучно» разбиваются все усилия мамы развлечь, расшевелить, занять Эвуню.

Эвуня начинала зевать уже с утра, за уроками зевота доходила до того, что делалось страшно, как-бы ее ротик не разорвался; обед не нравился, игрушки не привлекали и все эти неудовольствия выливались в хныканье, которое Ясь сравнивал с осенней слякотью. Напрасно папа привозил игры и игрушки, напрасно тетя наряжала красивых кукол, напрасно дядя присылал красивые книжки с картинками, напрасно бабушка подарила нашей девочке шкатулку с шерстью, канвой, иголкой и маленьким серебряным наперстком. Все это лежало забытым, нетронутым, покрытым пылью, а Эвуня зевала и зевала, и бродя из угла в угол, давала на замечания мамы один только ответ: «а если мне скучно?..»

Однажды к родителям Эвуни приехала тетушка, у которой тоже была дочурка Яня и, когда заговорили о той вечной скуке, на которую жаловалась Эвуня, тетушка усмехнулась и сказала:

— Уж я бы нашла лекарство против этой скуки. Позвольте только Эвуне поехать хоть на месяц ко мне, и я ручаюсь, что она вернется совершенно другой…

Взглянули родители Эвуни друг на друга и согласились на такой опыт.

— Ну! — решил отец, пусть едет, может-быть, ей будет веселее в чужом доме.

— Пусть едет! — повторила мать, хотя ее сердце сжалось при мысли, что она целый месяц не увидит свою единственную дочурку. — Я предпочитаю, чтобы она была далеко, только бы не видеть каждый день ее гримас. Что же делать!..

Вспыхнула сразу Эвуня при этих словах мамы, но это едва ли продолжалось минуту. Вскоре по своему обыкновению, она начала зевать и хмуриться.

На следующий день тетушка увезла ее с собой. Дорога была длинная, продолжалась целый день, и разоспавшуюся девочку перенесли из экипажа прямо на кровать. Однако ранним утром ее разбудил милый и веселый голосок:

— Вставай, соня, уже седьмой час! Жалко терять время, солнце светит так ярко!

Эвуня открыла глаза и увидала девочку одного с нею возраста, в свежем платьице с красиво причесанными волосами, к которым была приколота ветка жасмина. Личико девочки цвело здоровьем, глаза были похожи на покрытые росой васильки; ловкие, живые движенья делали ее похожей на птичку, которая остановилась на минутку, чтобы пощебетать и сейчас же улететь.

Это была Яня, единственная дочурка тетушки.

Эвуня хотела быть любезной и попробовала улыбнуться на приветствие, но открывши рот, только громко зевнула.

— Не открывай так широко рта! — сказала со смехом Яня, — а то в него воробей влетит. — Эвуня сконфузилась и села на кровать. А Яня уже за это время вытряхнула ее чулочки, подала ей юбочку и, щебеча как ласточка, помогала одеваться отяжелевшей и ленивой девочке.

— Спеши же, спеши! — говорила она. — Пойдем сейчас в столовую готовить завтрак для мамы и для себя. Папе я уже давно подала кофе.

Эвуня широко открыла заспанные глаза. Как так? Она должна готовить завтрак и себе и кому-то еще?

Ведь дома ей всегда подавали все готовое, она даже не знала, как и откуда все это берется и кто этим занимается.

— Разве у вас нет прислуги? — спросила она.

— Напротив, — живо ответила Яня, — есть, но у них и без того много работы: одна подметает комнаты, другая чистит к обеду овощи, третья гладит для мамы чепчики, и каждая спешит, потому что время не стоит, а летит.

Удивилась Эвуня, откуда знает эта маленькая девочка, что делает в доме прислуга; она сама никогда об этом не беспокоилась. Яня провела ее в столовую, положила на стол чистую скатерть, и вынув из буфета чашки, ловко и осторожно расставила их, а Эвуне подала салфетки, ложечки и ножики, показывая, куда их класть. Наша девочка не была особенно довольна своей новой ролью и совершенно не могла понять, почему Яня поет так весело, бегая от шкапа к столу и от стола к шкапу: ведь это было так скучно!

Однако в душе она должна была сознаться, что завтрак, над приготовлением которого сам хлопочешь, кажется гораздо вкуснее. Она не успела даже хорошо подумать над этим, как Яня, убрав со стола, вынула из ящика мягкую тряпочку и сказала:

— Пойдем теперь вытрем пыль. Хорошо? — И, не ожидая ответа, убежала в гостиную, напевая свою песенку.

Эвуня с удивлением смотрела на нее:

— Чему Яня так радуется?

Зевнув раз — другой, она все-таки пошла и, став в дверях, смотрела на проворную девочку, которая с большим старанием вытирала пыль с книжек, картин, ламп, зеркал и делала все это без шума, без стука, вертясь, как маленькая мышка в своем сером платьице.

— Раньше в утренние часы у меня были уроки, — сказала она, повернув головку к Эвуне, — но теперь каникулы, и у меня свободен целый день.

«Хороша свобода! — подумала Эвуня, — готовить к завтраку и вытирать пыль!» улыбнулась она снисходительно, пожав плечами.

Яня не прекращала своего занятия; время от времени она вытряхивала через открытое окно тряпочку и разговаривала то с ласточкой, которая свила под окошком гнездышко; то с Брысем, который дремал вблизи. И после каждого движения маленькой хозяйки, предметы, к которым она прикасалась, становились блестящими, чистыми и комната принимала привлекательный и свежий вид.

— Так! — сказала она наконец, осматривая все внимательно, — теперь возьмем книжку и пойдем в сад читать.

Это предложение не показалось Эвуне заманчивым.

— Э, э!.. — сказала она, скривив ротик. — Книжку?.. А какую?..

— Выбери, какую хочешь, — ответила ласково Яня и повела гостью в свою комнатку.

Эвуня была удивлена.

Эта опрятная, чистая комнатка показалась ей почти пустой.

В ней не было тех изящных безделушек, тех предметов комфорта, которыми был заполнен ее собственный уголок и среди которых обыкновенно становилась она в нерешительности, не зная, чем заняться, за что взяться, что сделать с собой?

Простотой и важностью веяло от этих беленых стен и скромной мебели.

Единственной роскошью этой комнатки были красивые цветы, которые Яня растила в горшках. Она раньше всего подбежала к ним, рассказывая Эвуне с большим оживлением о возрасте, происхождении, времени цвета и способах ухода за своими любимцами. Это отняло у них порядочно времени, так как Яня знала о своих растениях не только то, что они растут, но знала их родину, их ботанические названия, их свойства, род и сорта; этому учил ее отец, и ей очень нравился этот предмет.

Она говорила бы долго, если б мама не позвала ее к себе.

— Поиграй здесь, дорогая Эвуня, я вернусь через минуту.

— А где же твои игрушки?

— Мои игрушки? Здесь все, что у меня есть! — сказала она с улыбкой, указывая ручкой на полки с книгами и корзину с шитьем. И, кроме того, весь дом, сад, деревня… И убежала к маме.

Эвуня смотрела на нее все с большим удивлением.

Как же это? Яня называет игрушками шитье, книжки, беготню по дому и уход за цветами?

Она осмотрела несколько раз комнату, желая отгадать, что может быть интересного во всем этом, но решительно ничего не заметила. Она взглянула на книги. Но они были не новы, без хороших переплетов, не были заполнены картинками. Большинство из них было учебными книгами.

Единственной роскошью был только красивый ботанический атлас, лежавший на столике перед окном; тут же лежал тщательно подобранный гербарий. Сначала Эвуня презрительно усмехнулась, заметив в нем обыкновенные полевые цветы и множество тех простых растеньиц, которые она называла сорной травой. Но когда она начала присматриваться к ним ближе, то заметила, что среди них есть удивительно нежные и прелестные растения; и она переворачивала страницу за страницей, все больше и больше заинтересованная.

Затем дверь тихо отворилась и на пороге показались две деревенских девочки. Увидав Эвуню, они остановились.

— Барышни нет дома? — спросила старшая.

— Дома! Дома! — зазвучал веселый голосок возвращающейся Яни. — Что вы так опоздали?

Девочки поздоровались с Яней, приветливо улыбаясь ей.

— Папа сгребает сено, — ответила младшая, — и мы ходили ему помогать…

Эвуня смотрела с удивлением.

— Зачем они пришли? — тихо спросила она Яню.

— Это мои ученицы! — ответила Яня.

— Чему ж ты их учишь?..

— Да так! кое-чему. Учу их шить, читаю им, они немного пишут, немного считают; иногда рассказываю им какой-нибудь интересный случай из прошлого, иногда вместе поем… Ну вот вам «Странник из Добромина», сказала она, обращаясь к девочкам. — Ты, Кася, читай вслух, а Маринка пусть подрубит платок. Только красиво, чисто, ровно! А потом Кася расскажет мне, что прочла.

И с улыбкой она усадила девочек на низкие табуретки, дав им в руки книжку и работу.

— Сидите и работайте усердно. Смотрите друг за другом сами, потому что сегодня у меня гостья. — И она взяла Эвуню под руку.

— Пойдем в молочную, — сказала она, — мамазанята там и мне надо ее выручить.

— В молочную? — повторила Эвуня, — зачем в молочную?

— Нужно взвесить и уложить масло, — сказала Яня и потянула за руку Эвуню.

Все это казалось Эвуне все более и более странным; пойти в молочную она считала чем-то унизительным и ни с чем несообразным. С пренебрежительной гримаской шла она за Яней, сомневаясь, может ли она составить ей в этом компанию, но любопытство все же победило, и вскоре две девочки очутились в холодной со сводами избе, в которой на скамейках и на земле стояли плоские миски с молоком. Длинный стол посредине был заставлен жестяными формами, в которые экономка клала хорошее, свежее масло. Яня тотчас же начала помогать ей. Дело шло так быстро, что Эвуня не могла насмотреться на ловкие движения этих маленьких ручек и даже сама со смехом завернула несколько плиток масла, которое должны были отправить в город.

— Иди же, вымой ручки, а то сейчас обед, а я скоро вернусь.

— Куда же ты идешь? — спросила Эвуня, которой начинало нравиться это новое общество.

— Сейчас же вернусь, — сказала с улыбкой Яня и скрылась в тени раскидистых лип, прелестная аллея которых вела в сад.

Как только позвонили к обеду, она явилась с довольно большим букетом цветов и зелени.

Большую их часть она вложила в большую вазу и поставила посредине накрытого стола, а меньшую она поставила в хорошеньком кувшинчике перед тарелкой Эвуни.

— Это для домашних, — сказала она весело, — а это для гостьи.

Она сердечно обняла Эвуню, которая удивлялась все больше оживлению, приветливости и радушию своей ровесницы.

— Так это ты ходила за цветами? — спросила Эвуня.

— Не только за цветами. Я ходила еще посмотреть работу и выслушать рассказ моих учениц. Они и помогли мне сделать этот букет.

Обед прошел очень весело. Яня время от времени вставала, чтоб помочь маме. Подала отцу любимый стакан, принесла ему лучшего соку для воды, радушно ухаживала за Эвуней, помогая в то же время горничной Марысе подавать к столу.

Эвуня заметила, что Яня оставляет на своей тарелке то немного супу, то кусок мяса и откладывает это в сторону.

— Это для старого Петра, — сказала Яня, заметив на себе взгляд Эвуни. — Отнесем ему это вместе, если хочешь.

Правда, Эвуне не казалось это заманчивым, но в глазах Яни было столько интересного, что она, преодолев свою лень, пошла.

Изба Петра стояла на самом конце села. Пока они шли, Яня указывала Эвуне дома, около которых они проходили, называла имена живущих там семей, имена детей, их лета и число.

Эвуня снова удивилась.

— Каким образом ты все это знаешь, — спросила она.

— Каким? — повторила со смехом Яня, — очень просто! Ведь они издавна наши коренные соседи, а так как они беднее нас, то часто нуждаются в нашей помощи. То они приходят к нам, то я с мамой или няней идем к ним, таким образом узнали мы друг друга.

Как бы в подтверждение слов Яни шедшие по дороге дети улыбались ей, мальчики снимали шляпы, девочки просовывались робко вперед и издали были слышны голоса:

— Наша барышня! Наша барышня! — Задумалась Эвуня. И она жила в деревне и она из своего окна видала два ряда деревенских соломенных крыш; но она не знала людей, которые жили и трудились под этими крышами, и ей не приходило никогда в голову, что она могла оказать этим людям какую-нибудь помощь или по крайней мере пожелать им помочь.

Они были друг для друга чужие; когда она проходила по дороге, никто не здоровался с ней, никто не выбегал из дверей изб ей навстречу, и она знала одно, что эти бедно одетые люди — это мужики, с которыми у барышни из имения не может быть ничего общего.

Яня вошла в избу старого Петра.

В этом низком, убогом доме, видимо, царила большая нужда. В маленькую комнатку, в которую вошла Яня, долетал через двери запах лета и струился луч золотого солнца. На лавке сидел седой крестьянин и вязал дрожащими руками сеть. Увидав Яню, он выронил ее на пол и протянул к ней обе руки.

— А, мой цветочек! мое солнышко! — сказал он тихим дрожащим голосом. — Не забыла обо мне голубка! Навестила сироту!

— Здравствуйте! Здравствуйте! — говорила Яня растроганным голосом. — Как поживаете? Что, лучше? Не болит нога? Здесь немножко супу и кусок мяса, — продолжала она, вынимая из корзинки принесенную калеке пищу. — Будьте здоровы!

Старый Петр благодарил, принимаясь за еду.

— О, моя барышня! О, дитя мое! — говорил он растроганным голосом, — пусть Бог благословит тебя… Дай Бог вырасти тебе, как розе, как этому тополю… Дай тебе Бог счастья!..

Яня не хотела слушать этих похвал и пожеланий и, покраснев, потянула Эвуню к двери.

— Я приду завтра, — сказала она. — Будьте здоровы!

Старый калека, сложив руки, тихо молился. Эвуня вышла, сильно растроганная.

— Если хочешь, Эвуня, почитай мне вслух, а я буду штопать себе чулки.

— Как так? — удивилась Эвуня, — ты сама штопаешь себе чулки? Ведь ты не обязана этого делать.

— Видишь ли, я думаю, что должна делать все, что умею. Тем более — чулочки разорвала я сама, это достаточная причина для того, чтоб починить их самой. Кроме того, если б ты видела, сколько и без того у нашей Ануси работы! Да и глаза стали слабеть у нее — ведь столько лет она гладит и сидит за иглой…

Говоря это, Яня достала красивую корзиночку с приборами для шитья, в которой были свежевыстиранные чулочки.

Эвуня волей неволей потянулась за книжкой.

— Это я знаю! — говорила она, откладывая одну. — Это тоже знаю. И это и это.

Яня засмеялась.

— Но, моя дорогая! Хорошую книжку можно читать с удовольствием несколько раз: отец говорит, что хорошую книжку можно сравнить с другом, с которым так охотно говоришь…

— И это я тоже знаю! — сказала Эвуня, взяв последнюю из лежавших на верхней полке книг.

— Постой! — сказала Яня, — я выберу сама, — и она взяла довольно толстую книгу.

— Что это? — удивилась Эвуня, — ведь это учебная книга… Смотри!.. Хрестоматия! Какая скука!

— Вовсе не скука! — Взгляни только! Сколько здесь разных стихов, описаний, рассказов…

— Но если я знаю это!

— Попробуем только, подожди. Вот, например: «Выдра короля Ивана», красивый рассказ! Я читала его несколько раз и всегда с удовольствием.

— Этого я не знаю…

— Ну, вот видишь. — Тебе только кажется, что в книге, которую знаешь, нет ничего интересного; а между тем всегда найдется что-нибудь занимательное… Ну давай читать.

Эвуня зевнула украдкой несколько раз. Послеобеденные часы были излюбленными часами ее зевоты. Но она все-таки начала читать, и хотя ей очень хотелось сказать, что это скучно, но она все же удержалась до конца страницы. Вторая страница пошла лучше; третья была так занимательна, что она не заметила, что Яня, сложив оконченную работу, перекладывала гербарий папиросной бумагой.

Но вдруг, услышав голос мамы, Яня убежала, а Эвуня уже про себя дочитала рассказ.

— Вот радость, вот радость, Эвуня! — говорила, вернувшись от мамы, Яня. — Сейчас мы повезем в поле ужин жнецам и папе — папа тоже в поле… Бери скорей шляпу и приходи вниз!

Когда пришла Эвуня, Марыся укладывала в бричку большую корзинку с хлебом и сыром и довольно большой бочонок соленых огурцов. Яня держала покрытую салфеткой корзинку с ужином для отца.

Короткую езду в поле разнообразили хорошее настроение и веселье Яни, которая обладала многими практическими сведениями по хозяйству.

Вечно скучающая Эвуня не умела отличить пшеницы от ячменя, проса от льна, гречихи от клевера. Она слушала с удивлением Яню, которая говорила о них так свободно, как о своих знакомых; она не только знала различные виды злаков и трав, она умела назвать каждую птичку, каждую бабочку, летающую в тихом прозрачном воздухе.

В первый раз Эвуня начинала понимать, что можно не скучать в поле и на лугу. И теперь, когда бричка въехала в лес, когда Яня начала показывать своей подруге то сосны и березы, то буки и рябины и говорить то о зайчиках и белках, то о стучащем вдали дятле, то о различных ягодах, весь лес, казалось, был полон жизни, движения, голосов; и то, что раньше казалось Эвуне только темной и густой листвой, выступало теперь с необычайной определенностью цвета, узора, особенностей и жизни. Она и не заметила, как за лесом развернулся изумрудный луг, на котором около двадцати жнецов косили высокую, красивую траву. Увидав девочек и привезенный ими ужин, жнецы запели красивую песню, которой вторило эхо. А Яня хлопотала вместе с Марысей, раздавая рабочим хлеб и сыр и напевая песню, которую только что пели жнецы.

Солнце спустилось низко, когда девочки вернулись домой и Эвуне казалось, что именно теперь ею овладеет обычная скука. Она уже открыла ротик, чтобы зевнуть, когда Яня, пробегая через крыльцо с жестяной лейкой в руке, позвала ее своим веселым голоском.

— Скорее, скорее, помоги мне полить розы перед окном, уже несколько дней не было дождя, а солнце сильно грело сегодня. — И она потянула за собою Эвуню.

— Разве у вас нет садовника? — спросила по дороге Эвуня.

— О, нет, есть; но у садовника много работы с садом, потому что лето теперь сухое; вот я и взяла под свою опеку розы, тем более, что это любимые цветы мамы. Мне было б очень обидно, если б они завяли из-за моей нерадивости.

Говоря это, Яня наполнила лейку водой, зачерпнув ее из небольшого пруда, и это занятие показалось Эвуне таким приятным, что она, отыскав себе другую лейку, поливала в перегонку с Яней красивые цветущие розы.

В это время возвращающиеся со стадами гусей деревенские дети столпились около придорожного креста, тут же, сейчас за помещичьим садом.

Увидав это, Яня улыбнулась и сказала:

— А вот и мои певцы!..

Она подошла к кучке детей, которые сердечно поздоровались с ней. Эвуня, стоя среди клумбы роз, издали смотрела на нее. Она видела, как Яня гладила по головкам младших детей, как с милой улыбкой разговаривала со старшими, как, наконец, она стала на колени перед крестом, а за ней и все дети. В ту же минуту Яня чистым звучным голоском запела песнь, а за ней тотчас же запели и маленькие девочки.

Эвуня была сильно растрогана.

В ее мыслях пронеслась ее праздная и бесполезная до сих пор жизнь, в которой каждый день давил ее, как тяжелый камень. Она вспомнила те часы зевоты, когда она не знала, что ей делать, ту пустоту, которую чувствовала она среди самых изысканных игрушек, наконец, те неприятности, которые она причиняла родителям своим настроением. Какие же она «дневные дела» могла принести в жертву Богу по окончании тех дней и часов праздной зевоты, в которые она никому не помогла в работе, не облегчила ничьей скорби, не принесла никому утешения, радости, никого ничему не научила.

Она склонила на грудь свою головку и две ясные слезинки упали на ее покрасневшее от внутреннего стыда личико. Это была минута победы над самой собой, минута добрых намерений, минута пробуждения к новой жизни.

Когда через месяц Эвуня вернулась домой к родителям, отец и мать не могли нарадоваться на нее.

Веселая, деятельная, приветливая, занятая весь день то наукой, то ручной работой, она умела пользоваться каждой минутой, чтобы сделать что-нибудь полезное. Вместо дорогих игрушек, она занялась шитьем, книжками, пением и разговорами с маленькими деревенскими детишками, изучала домашнее хозяйство и стала выручать маму.

— Не понимаю, как могла я когда-то скучать, — говорила мне как-то Эвуня с милой улыбкой, — когда так много работы и дома и вообще на земле…

— Мне хотелось бы, чтоб день был несколькими часами больше, — говорила она иногда, подымая глазки на заходящее солнце.

О зевоте не было и речи.

Оглавление

ЛАСТОЧКА

ЧТО БЫЛО СО ЛЬНОМ Сказка

ФРАНУСЬ У ВИСЛЫ

КАК БЫЛО В ЛЕСУ

НА ЧЕРДАКЕ

ДЕРЕВЕНСКАЯ ИЗБА

НАШИ ПТИЦЫ

КАРТИНА

КУКЛА МАЛГОСИ

ПОСЛЕДНЯЯ КУКЛА Письмо Гани к Юлечке

БИБЛИОТЕКА ЯНКА Отрывок из дневника

ТЕТРАДКА ПАВЛИКА

ДВА ПИСЬМА

НА МАСЛЕНИЦЕ

ЧТО ДЕЛАЛ КУРТА НА ДВОРЕ

СОН ЛЕОНЕКА (разговор)

СКУКА И РАЗВЛЕЧЕНИЕ